Викинги. Скальд Николай Бахрошин
        Викинги. Исторический сериал #1
        К премьере телесериала «ВИКИНГИ», признанного лучшим историческим фильмом этого года, - на уровне «Игры престолов» и «Спартака»! Новая серия о кровавой эпохе варягов и их походах на Русь. Языческий боевик о битвах людей и богов, о «прекрасном и яростном мире» наших воинственных предков, в которых славянская кровь смешалась с норманнской, а славянская стойкость - с варяжской доблестью, создав несокрушимый сплав. Еще в детстве он был захвачен в плен викингами и увезен из славянских лесов в шведские фиорды. Он вырос среди варягов, поднявшись от бесправного раба до свободного воина в дружине ярла. Он прославился не только бойцовскими навыками, но и даром певца-скальда, которых викинги почитали как вдохновленных богами. Но судьба и заклятие Велеса, некогда наложенное на него волхвом, не позволят славянскому юноше служить врагу. Убив в поединке брата ярла, Скальд вынужден бежать от расправы на остров вольных викингов, не подвластных ни одному конунгу. Удастся ли ему пройти смертельное испытание и вступить в воинское братство? Убережет ли Велесово заклятие от мести норманнских богов? Смоют ли кровь и
ярость сражений память о потерянной Родине?
        Николай Бахрошин
        Викинги. Скальд
                
        
        Пролог
        Старик умирал долго и трудно. Хрипел на лежанке, вздрагивал впалой грудью, тяжело, с клекотом втягивал воздух, будто силой заставляя себя дышать. Неожиданно он начинал метаться, бормотать неразборчиво, почти сбрасывая на пол истертый покров, шитый из волчьих шкур. В такие моменты Ратень не отходил от него, смачивал водой сухие, горячие губы, прорезанные, как ранами, глубокими черными трещинами, или просто придерживал за костлявые плечи, чтоб не скинулся на студеный пол.
        Временами старый отшельник совсем затихал, и волхву казалось, что все, кончается, дух, наконец, выходит из тела. Но Хорс-солнце, златоликий бог, в который раз приносил свет на землю и снова отправлялся ночевать в закатный чертог, а старик еще жил.
        Каким чудом? Только волей, пожалуй. Ею держится, понимал волхв. Иссохшее, но все еще сильное тело никак не отпускает дух от себя.
        Волхву оставалось только сидеть рядом, терпеливо ждать прихода темной богини Мары-смерти. Слушать, как воет над тесаной крышей северный ветер Позвизд, самый могучий из семи старших ветров Стрибога.
        Что еще услышишь в глубине безлюдного, «черного» леса? Лишь монотонный вой ветра, глухие обвалы снежных шапок, срывающихся с ветвей, да громкие хлопки деревьев, лопающихся от прикосновения ледяных пальцев Карачуна-мороза. И, временами, заунывные песни волков, жалующихся на голод и холод своему пращуру - Большому Небесному Волку.
        Изба была маленькой, бедной, скатанной небрежно, как будто наспех. Клали, по всему видно, из сырого дерева, со временем между бревнами обнажились крупные щели. Их забили ржаво-белесым мхом, замазали глиной и на том успокоились. И утварь в избе грубо тесанная, без обычных резных украшений. Настоящий хозяин постесняется такую держать - засмеют. Мол, что это за хозяин, если не может покрыть узорами свои ложки-плошки? Красивые вещи приятны глазу и угодны богам - так говорят.
        Даже днем внутри избы сумрачно, единственное оконце по зимнему времени затянуто куском полотна. Чуть-чуть света дает печь-каменка, бросая из топки багряные отблески, да еще меньше пробивается сквозь щель для вытяжки печного дыма, оставленную между скатами крыши. Когда дым начинал совсем уж щипать глаза, волхв вспрыгивал на лавку, расчищал щель от снега черенком деревянной лопаты.
        «Слишком дымная каменка, переклада требует… Да и все тут просит приложить руки - совсем худое жилье, - неторопливо размышлял Ратень. - А уж для того, кем был когда-то лесной отшельник, - вообще не жилье, так, конура для собак… Надо же, как боги-то распорядились - умирать ему в непролазной глуши под песню волков и завывание метели. Кто бы знал наперед… А метель-то, пожалуй, разошлась не на шутку, сыпет и сыпет, и конца ей не видно. Опять метель, опять занесет до верхних венцов. Снова нужно будет снимать дверь и откапываться изнутри, уминая снег…»
        Сидел. Наблюдая за стариком, стараясь не спать. Ждал, клевал носом, сам часто не понимал - дремлет или думает.
        Бессонные дни и ночи рядом с умирающим привели его в странное состояние. Все сплеталось перед глазами - лица, события, времена. Колдун Черный Яремь, Сельга, Тутя, Олесь, родичи живые и родичи мертвые - все оказались вместе и все - словно бы рядом. И не сон, и не Явь, а между ними, будто дух его, как и у старика, начал отрываться от тела, соскальзывая в причудливую, туманную Навь, мир нежити и бестелесных сущностей. В Нави, известно, Река Времен течет по-другому, по-своему, так заплетаясь изгибами от прошлого к будущему, что не разберешь.
        Нет, умом волхв осознавал, что сидит в избушке отшельника, топит каменку, коротает время у лежанки больного. И, в то же время, чувствовал, как будто уже не здесь… Вот он опять гладит густые, смоляные кудри любимой Сельги, впивается взглядом в бездонную синеву строгих глаз… А вот он оставляет желанную, чтобы долгие месяцы идти по следам черных колдунов… И настигает их, и убивает одного за другим. Он, белый волхв, воин Светлых Богов, мстит за зло, за Тутю-Молчуна, за маленького Сванечку, за Кутрю, за остальных…
        - Проклинаю тебя! - сказал тогда Черный Яремь. - Проклинаю тебя, и род твой, и родичей твоих, прошлых и будущих!
        Его змеиные, ненавидящие глаза сказали еще больше. Кололи, как копья.
        А Ратень словно бы снова приближается к нему. Устало, брезгливо толкает плечом, опрокидывает на землю, передавливает шею посохом, выжимая из тела жизнь. Колдун дергается, хрипит, выкатывает глаза, а Ратню все слышится в его хрипе:
        - Проклинаю тебя! Все равно умрешь, сгинешь скоро! Умрешь! Проклинаю!
        Придави змею ногой, она и укусит тебя напоследок - кто этого не знает?
        Впрочем, тогда он не слишком задумывался об этом. Погоня за колдунами завела его в такие далекие дебри, что нужно было выбраться хотя бы до зимы - вот что его заботило. В «черном» лесу по Морене-Зиме без всякого проклятья сгинешь.
        Белые мухи уже вовсю хороводились над деревьями, когда волхв почуял в воздухе горьковатый привкус печного дыма. Так, по нюху, набрел на избушку старого лесного отшельника, по ноздри заросшего седым, диким волосом.
        Старик принял нежданного гостя радушно, по обычаю. Расспрашивал про житье-бытье, про поличей, про другие роды, про жадного князя Хруля, нового владетеля Юрича. Ратень честно рассказывал все, что знал, а отшельник слушает не отрываясь, словно не мог наслушаться человеческой речи.
        Волхв сразу увидел, что хозяин тяжело болен. Дрожит руками, трясется в ознобе по вечерам, кашляет так надсадно и часто, что, наверное, медведи в берлогах ворочаются от беспокойства. Ратень сначала думал - отдохнуть, отъесться, разжиться припасами, смастерить широкие лыжи, да и двинуться дальше на юг, к Сельге, к родичам. Но скоро лесной отшельник окончательно слег без сил. Как его оставить…

* * *
        Ратень не взялся бы определить, сколько дней и ночей продолжалось его дремотное бдение рядом с умирающим. Казалось - долго, бесконечно долго.
        Как-то раз он очнулся от дремы, почувствовав, что его зовут.
        - Ратень, Ратень, Ратень…
        И он ясно слышал - зовет кто-то, понимал это сквозь вязкое забытье. Только никак не мог разомкнуть тяжелые, набрякшие веки. Вдруг показалось, что это Сельга, любимая зовет его, ее звонкий голос звучит в ушах.
        Волхв дернулся, замотал головой, открыл глаза и тут же наткнулся на взгляд старика.
        - Ратень, Ратень… Да проснись ты, что ли… Вот здоров спать…
        Несмотря на сумрак в избе, волхв отчетливо различил тень Мары-смерти, накрывшую бледно-серое, без кровинки лицо. Если раньше богиня лишь трогала старика холодными пальцами, то теперь - окончательно положила на него темные крылья. Значит, совсем скоро, это видно…
        Только глаза оставались живыми, осмысленными. Смотрели умно и пристально, словно требуя что-то. И губы шевелились, выговаривая его имя.
        - Ратень, Ратень… Слышишь ли меня? - голос слабый, но вполне отчетливый.
        - Слышу тебя, князь Добруж! - откликнулся, наконец, волхв.
        Старик надолго замолчал. Ратню даже показалось, что тот опять потерял сознание, вот так, с распахнутыми настежь глазами.
        - Значит, узнал все-таки? - спросил старик. - Давно ли?
        - Сразу узнал. Почти сразу, - поправился волхв. - Да и мудрено не узнать. Помню тебя, княже, еще по Юричу, хоть ты и постарел, конечно, и сединой оброс. В граде Юриче, среди гридней, я тебя не таким видел…
        - А я и был не таким… Князь… - старик явственно пожевал губами, словно пробуя слово на вкус. - Был князь - ныне мордой в грязь… - бескровное лицо скривилось усмешкой - Чего ж не сказался-то, воин?
        - Ты не назывался себя, не хотел, значит. Ну, и я молчал, - попробовал объяснить Ратень. - Думал, не к чему прошлое ворошить. Уж теперь-то…
        Старик понял.
        - Теперь… - повторил он. - Я умираю?
        - Да, князь.
        - Сделай что-нибудь, ты же волхв, ты же можешь! Вы, волхвы, ведающие, вы многое можете…
        На этот раз волхв помедлил с ответом. Покачал головой, почесал давний рубец вдоль щеки, оставшийся еще с ратных времен.
        - Многое, но не все, князь. Обратить судьбу вспять даже богам не дано, ты знаешь это…
        Обманывать старика не хотелось. Пусть знает, если пришел в сознание, пусть готовит дух к последней дороге. Князя Добружа, бывшего владетеля града Юрича, во многом обвиняли за долгую жизнь, но его мужество даже враги признавали.
        - Впрочем, какой ты волхв… - рассуждал Добруж словно бы сам с собой. - Пришел ко мне с рогатым посохом, а у самого рубаха в крови, и на портах кровь, и на шубейке… Разве волхвам можно так-то, чтобы в крови по колено… Как был воином, так и остался, наверное…
        - Про то - пусть боги судят, - сухо заметил Ратень.
        Князь, ехидна, всегда умел попасть пальцем в рану. Конечно, старый Олесь, наставляя Ратня на путь волхва, совсем другому учил - уж никак не рубить, не ломать шеи злым колдунам. Но как иначе, если сами боги когда-то повелели ему извести под корень вражье семя. Именно ему, бывшему удалому дружиннику, выпало совершить месть, вспомнив прежнюю воинскую сноровку.
        Значит, так суждено!
        - Выходит так, - подтвердил Добруж, словно бы отвечая его невысказанным мыслям. - Значит, кончается мой срок…
        Ратень не сразу сообразил, что князь - о своем.
        - Я снаряжу тебя на огненную дорогу, князь. Провожу с дымом на суд богов, - сказал волхв. - Это я могу тебе обещать.
        - Так… Пусть будет так! - твердо сказал старик, на миг напомнив бывшему воину бывшего князя, одинаково стремительного на слова и дела.
        Они опять замолчали. За стеной мерно, протяжно завывал ветер, и потрескивали поленья в огненной каменке. Темные, лохматые тени кривлялись на скобленых бревнах, отблески огня плясали на полу и стенах, дотягиваясь даже до лица умирающего. В какой-то миг Ратню показалось - князь подмигивает ему. Но это показалось, конечно.
        - Ратень? Слышишь ли? - опять позвал князь.
        - Я слышу.
        - А сокровищницу мою свеоны все-таки не нашли! - неожиданно похвастался старый. - Град Юрич взяли, дружину побили, а казны в подвалах и не было… Хочешь знать, где она?
        - Не хочу, князь! - Он почти рассердился. Добружу жить-то осталось считаные мгновения, одной ногой, почитай, уже на огненную дорогу ступил, а все о былом богатстве печется.
        - Не хочешь? Врешь, наверное… Золото, серебро - его все хотят… Впрочем, ты - волхв, у вас - иное… - рассудил князь. - Хотя, все одно… Мне теперь золото ни к чему, а ты уж сам решай, что с ним делать…
        - Не хочешь - не говори!
        Ратень действительно в этот момент меньше всего думал о сокровищах. Известно, Велес Круторогий не просто так подсунул людям лукавое золото вместо честного, несгибаемого железа. Когда-то хитрый бог решил таким образом испытать роды человеческие, да переусердствовал.
        - Не хочу, да. Но скажу. Умирая, не стану тянуть за собой тайну сокровищницы. Тебе оставлю, ты решай, что с ней делать… Я же помню, как ты когда-то пришел в Юрич воином, служить в дружине за серебро. А теперь, видишь, вся княжья казна тебе достанется, - вдруг добавил он едко.
        - С тех пор прошло много лет, князь, - терпеливо напомнил волхв. - Ты стал другим, да и я тоже.
        - Скажу! - повторил старик, как капризный ребенок. - Никому другому бы, а тебе - скажу! На излучине реки Лаги, напротив горы с тремя вершинами, тех, что похожи на лысые макушки, есть по левую руку по течению каменная россыпь на берегу… Слушаешь ли?
        - Слушаю, князь.
        - Слушай! Так вот, если откидать камни, под ними - лаз в пещеру. Лаз узкий, неприметный, но пещера большая, просторная, уходит глубоко в землю…

* * *
        Князь Добруж не долго оставался в сознании. Скоро снова закрыл глаза и больше не открывал их. Не метался больше, просто бредил тихим, неразборчивым шепотом, похожим на невнятную жалобу опадающих листьев.
        Волхв, как ни прислушивался, ни слова не разобрал. А когда в очередной раз вскинулся от наплывающей дремы, ему показалось, что в избушке стало совсем пусто и как-то слишком просторно.
        Умер, значит, отошел духом! - понял Ратень, даже не глянув на старика. И Мара-смерть отступила, больше не бродила поблизости, шурша сухими темными крыльями. Получила свою поживу.
        Как положено, Ратень прожил в избушке еще сорок дней. Держал в порядке лесное жилье. Вдруг дух хозяина еще захочет сюда вернуться? Рассердится, если увидит брошенную избу.
        Он, волхв, хорошо знал - именно сорок дней и ночей отпущено духу умершего, чтобы без помех побродить по Яви, беспрепятственно заглянуть во все уголки, понять то, что никогда бы не понял при жизни. Уж потом боги пристально, до каждого мига, рассмотрят прошедшую жизнь и, смотря по заслугам, откроют перед умершим врата Прави, допустят достойного в светлый Ирий, или, наоборот, отошлют в подземное царство ксаря Кощея, к судье мертвых Вию, назначающему недостойным положенное наказание.
        Кто знает, какая участь ждет бывшего князя, когда-то прославившегося воинскими победами, жестокостью и сребролюбием, а потом доживавшего свои дни отшельником в худой избенке, затерянной среди северного безлюдья? Много зла сделал князь со своею хмельной дружиной, многих убил, многие семьи осиротил, но и сам доживал свой век в одиночестве, оставшись сохнущим деревом без единого листика… Всех его близких вырезали свейские воины конунга Рагнара, род князя на нем и пресекся - это ли не наказание еще при жизни? И родичам-поличам Добруж принес много бед, железом рубил, данями обирал, а теперь вот все свое богатство оставил… Да, такую путаную, извилистую жизнь, где сплошь смешалось все - и подлости, и подвиги, и злодейства, и раскаяние, только боги смогут рассудить, это точно! - соглашался сам с собой Ратень…
        Когда в воздухе повеяло теплом весны, волхв начал собираться в дорогу. Ночами еще примораживало, снег, оседая в ноздреватых сугробах, схватывался до твердого наста, зато днем Хорс уже припекал вовсю, лаская Сырую Мать-землю игривыми лучами. Было видно, что красавица Лелия, богиня весны, уже запрягает на далеком юге лебедей в золотую повозку. Можно уходить, день прибывает, да и на ночевке в лесу не замерзнешь, хватит обычного костра, чтобы обогреться.
        Выполняя последний долг перед умершим, волхв принес его тело из холодного сарая в теплую избу, положил на лавку, накрыл шкурой.
        От жилого тепла покойник быстро начал оттаивать, на сером, застывшем лице набухли крупные капли. «Словно плачет князь, - подумал Ратень. - Отрешился от себялюбия тела, увидел Явь с высоты богов и жалеет теперь о том, что не сбылось и не удалось…»
        Кто знает…
        Оставив тело лежать, Ратень вынес из избы вещи в дорогу - котомку с припасами, топор, широкие лыжи, подбитые снизу коротко, стриженным мехом. Вернулся, в последний раз посмотрел на умершего, зачем-то поправил сползавший покров. Потом начал выгребать из печи горящие поленья и, прихватывая рукавицами, раскидывать их по углам.
        Избушка сразу наполнилась едким, сизым дымом. Огонь, обрадовавшись свободе, хищно облизал углы и скудную утварь первыми рыжими языками. Пусть последнее жилье князя станет ему погребальным костром…
        Ратень уже далеко отмахал, шаркая лыжами по твердому насту, но, оглядываясь, все еще видел над верхушками деревьев густой столб дыма. Потом перестал оглядываться.
        Шел и думал о том, что нежданно-негаданно оказался хранителем тайны княжьего клада. Не легкий груз… И одновременно весело предвкушал, как вернется к родичам, как обнимет Сельгу, любимую, как потискает мальца Любеню. Малому, Ратень твердо решил, он станет вместо отца, научит всему, что нужно знать мужику.
        И ноги сами поддавали ходу, руки сильнее отталкивались посохом, глубоко пробивавшим твердый, крупно ломающийся наст.
        Вот о проклятии Черного Яремя он точно не думал, не вспоминал даже. И потом не слишком-то вспоминал. Откровенно сказать - надеялся на свои обереги и на помощь богов.
        Может, слишком надеялся. Известно, проклятие колдуна - как яд, его не чувствуешь, а оно уже разъедает тебя, точит изнутри, словно жук дерево.
        Глава 1
        Заклятие Велеса
        К берегу правят
        Ладьи боевые,
        Моря олени, —
        Длинные реи
        Гладкие весла,
        Щитов там сотни, —
        То войско морское…
        Первая песнь о Хельги, убившем Хундинга. X в. н. э.
        1
        - Любеня, беги! Спасайся, сынок, в лес беги!
        Голос волхва доносился до мальчика словно издалека. Хотя и расстояние вроде невелико, и ветра нет, чтобы относить звуки в сторону. Это он успел подумать.
        Стоя у воды, на самом краю песчаного плеса, Любеня видел, как дядька Ратень выбрался из кустов ниже по течению и теперь несется к нему, размахивая руками и рогатым посохом.
        Отчетливо видел, как полощутся на бегу длинные, пегие пряди волос, как взъерошилась темная, с пятнами проседи борода и широко распахнулся рот.
        Непривычная картина! Огромный, степенный волхв, познавший, кажется, все тайны Сырой Матери-земли и Высокого Отца-неба, прыгает суетливо и тяжело, как неуклюжая девчонка при игре в классики.
        - В лес, сынок, в лес беги! - кричал Ратень.
        А мальчик и рад бы бежать. И чувствовал, что надо, что нельзя стоять как пришитому, да только ноги не шли почему-то. Ослабли вдруг ноги, стали мягкими как поделки из свежей глины…
        Семь раз встречал Любеня в белой Яви жаркое лето, семь раз провожал за край земель ледяную Морену-зиму. По собственному разумению, был мужиком почти взрослым, бывалым, хлебавшим из одного берестяного ковша с самим Лихо Одноглазым. Еще бы! Кто, скажешь, ходил по весне с охотниками шевелить в берлоге медведя-батюшку, добывая для рода мясо и нутряной жир? А кто поборол, кинул спиной на землю самого Затеню, задиристого малого четырьмя летами старше? А кто, спросишь, верховодил среди мальцов, всегда выдумывая для их ватаги новые игры?
        То-то!
        А тут - оробел вдруг. Будто оторопь напала, когда, спустившись к воде, наткнулся на корабль пришлых воинов-свеев.
        Так и стоял, приоткрыв рот и раскачиваясь на ослабевших ногах. В оцепенении смотрел, как огромная ладья неторопливо наплывает на него смоленой деревянной грудью. И громко, отчетливо капает вода с приподнятых длинных весел, и презрительно скалится с высоты резная морда дракона с желтыми глазами, и белеют в распахнутой пасти кривые клыки из настоящей кости. Эти почти живые глаза, эти хищные клыки так и притягивали взгляд…
        Едва рассвело, белесая туманная дымка тянулась обрывистыми клочками по червленой глади Лаги-реки, глушила звуки и делала все вокруг нереальным, словно он, Любеня, уже очутился в той самой загадочной Нави, про которую часто рассказывал дядька волхв. Казалось, эта гладко-черная ладья, и страшная морда чудища, и насмешливые, удлиненные железными шлемами лица свеев, уставившиеся на него поверх бортов, - все это только видится. Стоит встряхнуть головой, прикрыть глаза, произнести нужное, защитное заклинание, как учил волхв, - и наваждение растает само по себе.
        - Любеня, сынок, спасайся! Беги, малый!
        Только когда тяжелый киль с хрустом врезался в прибрежный песок, когда свеи вдруг начали прыгать через борта прямо в воду, разом нарушив туманную тишину плеском и говором, обдав его тяжелым, пряным духом походного пота, задубевших на теле кож и железных доспехов, промазанных от ржави топленым жиром, мальчишка, наконец, подхватился и побежал.
        Откуда силы взялись!
        Свеи тоже кинулись за ним, чувствовал он. Не оглядываясь, слышал, как топочут за спиной тяжелые ноги, как позвякивает на ходу железо оружия. Чудилось, чья-то длинная рука уже протянулась сзади, вот-вот схватит за плечо.
        Но дядька Ратень, родной, надежный, как гранитный утес, был уже тут как тут. Пропустил его, заступил воинам дорогу, оттолкнул самого быстрого ударом длинного посоха. Потом, увернувшись от чужих рук, цапнул за шею второго, опрокинул на землю сильным толчком. Тот кубарем покатился с откоса, каркая на своем языке как ворона, сбитая с ветки комком земли.
        Отбежав еще на десяток шагов, Любеня запнулся и остановился. Слишком любопытно стало, что делается за спиной. Обернулся.
        Дядька Ратень схватился со свеями умело и ловко. Не зря был когда-то из первых поединщиков в самом Юриче. Уже и третий нападавший ткнулся носом в Сырую Мать, и четвертому волхв сунул между ног посох и подсек так сильно, что только кожаные подошвы мелькнули в воздухе.
        «Нет такой силы, чтоб одолела волхва, разговаривающего с самими богами!» - на миг возгордился мальчик.
        Оказалось, есть. Разом набежали остальные воины, на ходу выдергивая мечи из ножен. Нахлынули, как вода на берег, хищно, слаженно заполоскали тусклым железом клинков. Любеня видел, первые удары волхв еще успел отбить крепким посохом, а потом словно потерялся между нападающими, толстыми и плечистыми в своих тяжелых кольчугах и панцирях.
        - Любеня, беги, беги, спасайся! - еще раз успел крикнуть Ратень.
        А потом он ничего не кричал, только хрипел и рычал, когда мечи свеев рубили его с тупыми, чавкающими звуками…
        Этого Любеня уже не видел. Не хотел видеть! Он, наконец, рванулся изо всех сил. Так побежал, что сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, птицей полетит впереди него. Только теперь мальчик испугался по-настоящему, до острой судороги в животе, до того, что хотелось голосить от ужаса. Может, он и кричал на бегу, только не слышал себя за шумом ветра и звоном крови в ушах.
        Как взвизгнула тетива лука, как прошелестела ему вслед свейская стрела с железным боевым наконечником, Любеня точно не слышал. Только почувствовал, как откуда-то появилась огромная, злая оса и воткнула ему жало ниже колена. От боли и неожиданности он осекся, кувырнулся вперед, сильно ударившись телом о землю …

* * *
        Когда свеи подошли к нему, Любеня так и сидел на траве, руками зажимая рану с торчащей стрелой. Тяжело дышал, часто и мелко всхлипывая. Сквозь сжатые пальцы сочилась кровь, горячая и удивительно красная, очень яркая, как казалось ему. Он старался сжать пальцы как можно сильнее, но кровь все равно сочилась.
        Один из воинов нагнулся над ним. Молодой, но уже с дорогим оружием, украшенным золотыми насечками и тонкой вязью узоров. Совсем близко мальчик увидел серые, холодные как зимнее небо глаза и мягкий, пшеничный пушок бороды. Наличник шлема, спускался, как маска, до самого носа. Шлем тоже не простой, на налобном обруче - навита золотая проволока, успел рассмотреть Любеня. Плечи - широкие, бедра - узкие, в каждом движении - упругая сила. Воин был не слишком высоким, но каким-то очень прямым, показалось Любене, весь словно натянутая тетива. Знатный воин, сразу заметно. И пахло от него как-то по-особому, по-воински - терпко, прогоркло.
        Молодой коротко сказал что-то, и остальные ратники поспешно расступились, отстраняясь от света. Свей, опершись руками о колени, внимательно осмотрел рану. Одной рукой крепко, как клещами, ухватил Любеню за голень, а второй - отломил железный наконечник стрелы, высунувшийся из раны. Сжал ногу еще сильнее, резко дернул стрелу, мгновенно протянул через ногу. Отбросил в сторону окровавленное жало.
        Любеня успел только охнуть, чувствуя, как боль горячей волной хлынула вверх, к бедру. Кровь заструилась из раны еще быстрее, и вместе с ней словно сила-жива потекла из него - такая навалилась внезапная слабость.
        Молодой воин выпрямился. Опять что-то сказал своим, словно рявкнул. Отвернулся и стремительно зашагал прочь. Остальные, даже старше годами, отступали с его пути, заметил Любеня.
        Кто-то кинул мальчику кусок холстины.
        - Завяжи потуже, - приказали ему на языке родичей.
        Любеня с надеждой вскинул глаза, ища своего, но взглядом наткнулся только на незнакомые, равнодушные лица свеев.
        Да, старшие родичи говорили про свеев, что они ушлые, быстро берут себе на язык любую речь, вспомнил он.
        Мальчик опустил голову, неловко, торопясь, мотал ногу, стараясь поплотней наложить повязку. А свеи стояли над ним, негромко, по-своему, переговаривались. Широкоплечие, высокие и загадочные.
        Мальчик еще не знал, что его захватила дружина молодого ярла Рорика Неистового, сына знаменитого ярла и конунга Рагнара Победителя Великана. Дружина возвращалась из восточного викинга без большой добычи, поэтому и брали по дороге пленных. Раб - хоть и не стоит так дорого, как золото, серебро или железо, но тоже имеет цену.
        Впрочем, Любеня тогда вообще не задумывался, что попал в плен, просто ему было больно и страшно.
        Наверное, прав был Ратень, когда недавно, в ответ на удалое хвастовство мальчишки, рассказывавшего, какой он уже взрослый, лишь насмешливо щурил умные глаза и дразняще встряхивал головой. Мол, мели-мели, паря, что с тебя взять, с такого маленького…

* * *
        - Пошли, - сказали ему.
        Любеня поднялся. Поковылял, несмотря на боль и липкую кровь, уже хлюпающую в ноговице. Сдерживал щипучие слезы, старался держаться гордо, независимо, как подобает мужчине и воину.
        Только свеям было плевать на его гордый вид. Погнали к ладье, как барана. Перед высоким бортом мальчик замешкался, сильные руки подняли его под мышки и кулем перекинули внутрь.
        Стоять на раненой ноге было тяжело, он присел было на сундук рядом с веслом, но его пинком сшибли оттуда. Любеня больно ударился о твердые доски днища и остался лежать, сжимаясь в комок. От неожиданности и обиды даже дыхание перехватило.
        Доски густо пахло горьковатым смоляным варом и еще чем-то, сальным, приторным, напоминающим застарелый запах от рыбьих внутренностей. А свеи больше не обращали на него внимание. Налегли всем скопом, стащили ладью с песчаной косы, попрыгали внутрь, переваливаясь через борта. Расселись по своим сундукам, взялись за длинные весла, крепко и слаженно плеснули ими, выводя ладью на глубокую воду. Любеня услышал, как под тонким днищем, где-то совсем рядом, зажурчала-запела вода.
        Он осторожно, опасаясь ударов, оглядывался. Любопытно все-таки!
        Глянуть со стороны - ладья, по-свейски - драккар, вроде бы не большая, но даже удивительно, сколько в ней всего помещается. И мешки какие-то, и бочонки, и сундуки, плотно увязанные конопляными веревками, и оружие, доспехи внавал. Круглые свейские щиты вставлены в пазы вдоль бортов, а луки, копья лежат свободно, как хворост. Да и самих свеев много, десятка четыре, а то и пять, заметил он. Хотя никто не мельтешит зря, все при деле. Молодой воин в красивых доспехах, что выдернул Любене стрелу, сразу прошел назад, поближе к кормовому веслу-правилу.
        Гладкую, темную рукоять правила держал пожилой свей, тоже в богатом снаряжении, со смоляной, в завиток, бородой, в которой проблескивало много серебряных нитей. Молодой заговорил с ним, и старый кивал в ответ. Потом сам сказал что-то, от чего сидящие поблизости свеи разом оскалились. Теперь молодой кивнул старому и даже хлопнул того по плечу.
        Наличник шлема у старого был приподнят, и мальчик хорошо рассмотрел морщинистое лицо, выдубленное солнцем и ветром до того же темного блеска рукояти кормила. Карие глаза смотрят остро, пристально, нос - как клюв хищной птицы, от виска до рта кожу рассекает давний, глубокий шрам. Шрам высоко приподнимает уголок губ, будто воин ухмыляется беспрестанно.
        Старый - кормщик, а молодой, значит, у них вождь, конунг, понял Любеня.
        У дядьки Ратня тоже был длинный шрам по лицу… Был?! - с горечью ворохнулось внутри.
        - Любеня!!! - перебил его мысли выкрик с берега.
        Голос был хриплый, чужой, но все равно как будто знакомый. Мальчик вскинулся, схватился за что-то, приподнялся. Свеи тоже оживились разом, побросали весла, загыкали, загалдели, показывая на берег.
        Эту картину Любеня, наверное, никогда не забудет. Ладья не успела отойти далеко, и он хорошо видел, как дядька Ратень полз им вслед по травянистому откосу. Весь иссеченный, живого места, наверное, не осталось, рана на ране - одно кровавое месиво. И, несмотря на это, волхв все-таки двигался, полз, приподнимался на дрожащих руках, пытался привстать.
        «Как ползет, какой силой, когда и с меньшими ранами не живут?» - охнул про себя мальчик.
        - Любеня! Будь счастлив, сынок! - то ли кричал, то ли хрипел волхв. - Будь удачлив и неуязвим! Я, волхв, отдаю свою силу и заклинаю тебя самым крепким, предсмертным заклятием! Именем Велеса Круторого - заклинаю тебя! Именем всех верхних богов - заклинаю! Да не страшны тебе будут ни огонь, ни вода! Да не коснется тебя ни железо, ни кость, ни дерево! Да минут тебя глад, мор, болезни, черный глаз и дурные умыслы! Да будет так! Да пребудет с тобой оберег бога Велеса! Заклинаю!!! Прощай, мальчик, прощай, сынок…
        Вроде, не очень громко, не слишком отчетливо, а мальчик каждое слово расслышал и понял. Долгим эхом отдавались они в ушах. И, похоже, лес, река, небо, ивы, склонившиеся к воде, вольные птицы, рассекающие крыльями высоту, - все расслышали слова волхва, подхватили, понесли, заволновались, зашуршали в ответ ворожбе. И Хорс-солнце, выглянув огненным краем из-за кромки леса, как будто подтвердил заклятие чародея, пустив вдоль земли тонкие, яркие, пронизывающие лучики.
        Потом руки волхва подломились, голова упала, он так и застыл на берегу.
        Прощай, дядька Ратень, прощай волхв! - всхлипнул Любеня. Прощай…
        Наверное, так и взрослеют люди, не постепенно, а сразу, рывком, проживая за короткое время целую большую жизнь, вспоминал он потом.
        А свеи в ладье еще долго переговаривались между собой, удивлялись и цокали языками. Оглядывались назад, на берег, где оставался лежать убитый, воскресший, а потом снова умерший волхв.
        Большинство из них не разбирали языка родичей, не очень поняли, что случилось, не знали, что это такое - заклятие Велеса. Но пришлые воины ценили и уважали любое мужество.

* * *
        - Слышь, полич, ты туда, к веслу, не садись никогда. Это у них только воинам можно - за весла садиться. Ты на днище сиди. На днище - можно, за это не будут бить, - посоветовали Любене откуда-то сбоку.
        Он оглянулся. За мешками, навалом скарба и мельканием свеев он и не заметил сначала, что в просторной ладье есть еще пленники.
        Их было трое. Молодые парни, с виду - постарше его на несколько лет. Руки спутаны на запястьях толстым, просмоленным вервием. Все трое одеты в привычные глазу рубахи с подпояской, холщовые порты, на ногах - кожаные ноговицы. Волосы по обычаю местных родов забраны повязками-оберегами, сохраняющими человека от порчи и лесной нечисти.
        Двое, чернявый, угловатый, даже в скрюченном положении видно, что очень высокий, и второй - русоволосый, с большими карими глазами, опушенными густыми, совсем девичьими ресницами, смотрели на мальчика с любопытством, но без злости. Третий - широколицый, редкобровый, с вывороченными губами и коротким, приплюснутым носом, косился на новичка неприязненно. Под глазом у него лиловел огромный синяк, похожий на растекшуюся лужу. Смешной синяк и лицо смешное, все словно сплющенное, отметил Любеня. Только глаза неприятные. Маленькие, упрямые глазки свирепого кабана-секача…
        Говор родичей, но лица незнакомые, значит - или оличи, или витичи, сообразил мальчик. В этих родах язык в точности как у них, поличей. У косин - другой все-таки, слова похожи, а выговор отличается так, что порой с трудом понимаешь…
        Кто заговорил с ним? Да, похоже вот этот, русоволосый, с красивыми ресницами…
        - А откуда ты знаешь, что я полич? - спросил Любеня.
        Хотел сказать твердо, а прозвучало пискляво и жалобно. Самому не понравилось.
        Трое пленников продолжали его разглядывать.
        - Эка загадка - полича отличить! - ответил первым губастый. - Да у тебя вышивка по рубахе крестиком. Вы, поличи, всегда все не по-людски делаете, нет, чтоб птичьей лапкой вышивать, как красиво, а вы - крестиком. Я же говорю - всегда выделиться хотите. Забились в ваши северные угодья, живете там сами по себе, дани князю Хрулю не платите. А с нас - три шкуры дерут!
        Мальчик не нашел что ответить. Промолчал. Хотя и успел про себя подумать, что платить дань, - не этим бы хвастаться. Не велика доблесть - снимать с себя перед князем шкуру за шкурой.
        От взрослых Любеня знал: они, поличи, еще до его рождения ушли в дальние северные земли, подходы к которым защищают непролазные, глухие леса и топкие, бескрайние болота. И не просто ушли, побили дорогой дружину, посланную вдогонку. Отстояли, значит, свою свободу. Зато теперь живут, как хотят, как старики рассудят, а старейшины приговорят. А у оличей и витичей духу не хватило бросить обжитые угодья, уйти из-под власти князей Юрича. Вот теперь и жалуются на жизнь…
        - Эй, полич?! - не отставал губастый. - Полич, а полич, оглох что ли?
        - Чего еще? - ответил мальчик, нарочно сделав голос погуще.
        - А что это ты здесь на берегу оказался? Тут навроде как наши угодья? Испокон веков были наши, и сейчас наши! Ты чего тут потерял, на наших-то землях?
        - Оказался, значит, надо было, - помедлив, отозвался мальчик.
        - Ишь ты, надо ему… Какой надобный выискался! Шляетесь по нашим землям без спроса…
        - А у кого спрашивать-то? - вдруг нашелся Любеня. - Ты, вон, сильно занят, свейскую ладью протираешь портами!
        Остальные пленные подавились смешками. Любене и самому понравилось, как ответил. По-взрослому. Не хуже, чем острослов Велень.
        - Разговорчивый больно! Смотри у меня! - с угрозой проворчал губастый.
        - Да ладно тебе, Алека, что пристал к нему? Вишь, малец и так еле жив, кровью капает… - заступился русоволосый.
        - И ты у меня смотри! - прикрикнул Алека на своего.
        - Раньше надо было смотреть! - зло сказал третий, чернявый. - Пока не попались - и надо было смотреть! Мальца хоть подранком взяли, а мы… Сидим тут теперь, как гуси с подрезанными крыльями!
        Все замолчали.
        - Слышь, полич? - снова обратился к мальчику русоволосый.
        Он вообще показался Любене. Лицо чистое, тонкокожее, румяное, под пушистыми ресницами дрожит смешинка, как капля росы на листке. Вот у него - хорошие глаза, круглые и любопытные. Правда, сейчас в глазах больше досады, чем смеха, но это как раз понятно…
        - Чего?
        - Меня - Витень зовут, того, чернявого - Сарень, Алеку ты уже знаешь. Оличи мы, попались вот… - представился русоволосый. - Слушай, а что там, на берегу, навроде волхв был? - тут же полюбопытствовал он. - Навроде - заклинал тебя на удачу? Оберег Велеса тебе давал?
        - Может, и волхв. Может, и заклинал, - сдержанно отозвался Любеня.
        Разговор с оличами было отвлек его, а теперь он опять все вспомнил - и случайный плен, и посеченного дядьку Ратня, которого любил, как родного. Глаза защипала предательская слеза. Хриплый, измененный голос волхва еще звучал в ушах и говорить мальчику не хотелось. Боялся - дрогнет голосом, стыдно будет перед незнакомыми из чужого рода.
        Может, все-таки выживет дядька волхв? - ворохнулась надежда. Он - сильный, он в одиночку ходил с черными волхвами сражаться, и одолел их, и вернулся назад.
        - Э, паря, какая может быть сила в таком заклятии, - влез в разговор толстогубый Алека. - Волхв и сам был едва живой, уже помер, наверное… С таким ранами не живут долго, куда там! - добавил словно с удовольствием.
        - Не скажи, - покрутил головой добродушный Витень. - Обратно сказать, старики говорили, перед смертью - самое заклятие творить. Перед смертью - вся остатняя сила-жива в него уходит. Ну а если еще волхв, чародей - там силища…
        - Может, говорили, а может - нет, - проворчал Алека.
        - Да я же сам слышал!
        - Мало ли, что ты слышал…
        Ему, похоже, все равно о чем - лишь бы грызться, понял Любеня.
        - Полич? - опять позвал его Витень. - А звать-то тебя как? Чьей крови будешь?
        Ах да, он и не представился, сообразил мальчик. Нельзя так. Невежливо. Они - старше, ему положено назваться первому.
        - Любеня я. Сын Кутри, сына Земти.
        - Это какого Кутри? - заинтересовался чернявый Сарень. - Не походного ли князя поличей, что увел всех на север к вольному житью, а потом сам погиб от руки Добружа?
        Любеня важно кивнул.
        - А мать твоя, выходит, Сельга-видящая? Которая у вас теперь над всеми старейшинами голова? Так, что ли, получается?
        Любеня опять кивнул, порозовев от гордости. Приятно, когда твоих родителей во всех родах знают. Родителям - почет, и тебе - толика.
        - Я же говорил, у поличей всегда все не так! - задиристо встрял Алека. - Видано ли, чтобы баба мужиками верховодила? У них, баб, ум-то известно где! Не вверху, небось!
        Мальчик глянул на него почти с ненавистью. Вот пристал - как оса к медовому вареву! Хорохорится, толстогубый! Будь здесь мать Сельга - небось промолчал бы, под ее пронзительным синим взглядом и не такие удальцы глаза отводят!
        Остальные, впрочем, не обратили внимания. Привыкли, видимо, к его брюзжанию.
        - Как же ты здесь-то оказался, Любеня? - спросил Сарень.
        - Случайно…
        - Эх, паря…
        - Хорошо, наверно, когда мамка видящая, в таком почете живешь. И ты получаешься словно княжьего рода, - предположил, улыбаясь, Витень.
        - Чего же хорошего? - откликнулся Сарень. - Такую мамку не обмануть, небось она тебя и за лесами увидит!
        Любеня вздохнул. От матери ему доставалось, конечно, рука у нее тяжелая и нрав строгий. А обмануть… Он и не пытался, все равно бесполезно.
        Видящая! Хоть бы сейчас увидела, что с ним, подняла бы родичей на выручку…
        Мальчик снова вздохнул. И нога опять заболела, запульсировала горячим, словно проснулась.
        Остроносый и хищный свейский драккар уносил их все дальше и дальше. Кольчужные воины, так и не разоблачаясь, не снимая тяжелых шлемов, размеренно, без устали взмахивали тяжелыми веслами…
        2
        Как ни мал был Любеня, как ни велика, необъятна Явь, распахнутая перед его мальчишеским любопытством, но он давно понял - мир вокруг состоит из опасностей. У них, в землях поличей, безопасно, далеко потому что, а южнее, по течению Лаги, особенно на Илень-реке, где роды оличей, витичей и косин, где высился несокрушимой крепостью Юрич-град, владение князя Хруля, - беречься надо. Там пути торные, нахоженные, и княжьи ратники безобразят, и пришлые воины, проходя на ладьях, норовят ухватить любую поживу.
        Из разговоров взрослых Любеня слышал, что князь Хруль, как называли его родичи, - тоже свей. Морской конунг Харальд Резвый, когда-то изгнавший из Юрича прежнего князя Добружа.
        Кровавым князем оказался конунг Харальд. Чуть что не по нему - насылал на данников безжалостную дружину. И жадным - втрое-вчетверо против прежнего выжимал поборов. А налетят на родовые селения его ратники - вообще забирают все подчистую. Взрослые про него говорили - такой из камней молока надоит.
        Совсем маленьким Любеня с замиранием сердца слушал взрослых и представлял себе князя Хруля в виде огромного, ссохшегося старика без волос и с одним раскаленным клыком во рту. Навроде ксаря Кощея, хозяина подземного мира. А неведомые оличи, витичи и косины представлялись ему бледными, заморенными тенями, вечно льющими слезы над утерянным скарбом.
        Потом, подрастая, он увидел люд из других родов. Поличи всегда поддерживали меновые связи, и товар возили, и на общих торжищах появлялись. Никаких слезливых теней - обычные люди, ни языком, ни одеждой от родичей не отличаются. Да и скорби в них особой не видно, лица как лица - веселые, грустные, разбитные, насупленные, хмельные - всякие. Разве скосоротит кого по пьяному делу до тоски в глазах - так это другое, понимал Любеня.
        В верховьях Лаги-реки, где кончались уже земли поличей и начинались чужие опасные места, они с волхвом действительно оказались случайно. Дядьке Ратню нужно было наведаться в эти края по своим чародейным надобностям, а мальчишка просто увязался за ним. Мол, возьми с собой, дядька волхв, страсть как хочется глянуть на новые земли. Не пожалеешь! Что тебе одному в долбленке грести? А тут я - на смену! Я же мужик!
        Уговорил. Дядька Ратень - не мамка Сельга, его всегда уговорить можно. Волхв, хоть и жил на священном капище в глухом лесу, часто приходил в их избу ночевать, был ему как родной отец, учил многому, что и не всякий взрослый знает. Баловал. Мамка Сельга - суровая, властная, как глянет пронзительными глазищами, как хлопнет по столу крепкой ладонью - дух в животе замирает. Забываешь, что ты мужик уже, и почти воин, только ищешь в какую щель юркнуть. А дядька Ратень добрее, бережнее, с ним и пошалить можно, и покапризничать.
        Вот и добаловались! - горько, как взрослый, думал Любеня, покачиваясь на дне ладьи и осторожно поддерживая раненую ногу…

* * *
        Нет, казалось, ничто не предвещало беды. До встречи со свеями они с волхвом днями поднимались вверх по течению на лодке-долбленке. Осторожно плыли, с опаской, на ночь прятали лодку в прибрежных кустах и сами на открытом месте не ночевали.
        - Гляди в оба, паря! - неоднократно предупреждал волхв. - Неспокойной стала Лага в верховьях. От здешних, да и от любых дальних родов волхву, понятно, обиды не будет, наши волхвов почитают, тронешь - богов обидишь. Вот свеи, расплодившиеся на здешних землях как тараканы в худой избе, чужих богов не боятся. Они своих чтут, а остальных - презирают.
        - Как же так можно, дядька Ратень, богов презирать, хоть и чужих? - недоумевал Любеня.
        - Можно. В Яви всякое может случаться. Подрастешь, сам увидишь.
        - А ну как обидятся боги-то? Мстить начнут? - не отставал Любеня. - Неужто свеи такие храбрые, что не боятся?
        Ратень, не делая скидки на его малолетство, задумывался перед ответом, как если бы отвечал взрослому.
        - Боги - они только с виду на людей похожи, - начинал он. - Точнее, мы на них. А рассуждают они по-другому. Да и как иначе, что для нас - целая жизнь, для них - миг единый… Я вот, к примеру, еще когда молодым был, еще только начинал постигать волхвование - удивлялся сильно бывало. Начинаешь творить заклинание перед чурами, взлетаешь духом в небесную высь, приближаешься к богам мыслями - такая сила перед тобой открывается, такая необъятность сущего, что поневоле чувствуешь себя песчинкой малой перед огромной горой… Как понять? Чувствуешь только - бездна перед тобой. И боязно, и восторг, и дух захватывает. И что человек перед этой бездной - меньше песчинки… Понимаешь меня?
        - Не совсем, дядька.
        - Хорошо. Попробую по-другому… Вот ты спрашиваешь, не отомстят ли боги? Отомстят, они никогда ничего не забывают. Но где, как и когда - кто знает? Порой все случится так странно, не подумаешь даже, что это они отомстили…
        Маленький Любеня не все понимал из его речей, но на ус мотал. Запоминал. Не зря даже строгая мать хвалила его в ласковые мгновенья: «Ты у меня разумник! Быстро растешь, не спишь мыслями. Все правильно, сынок, так и надо. Ум - сильнее силы, потому что для любой силы есть предел, а для ума - нет…»
        Да, с дядькой Ратнем было хорошо путешествовать. Интересно. И новые берега увидел, и много поучительного услышал. Волхв никогда не упускал случая лишний раз наставить мальчишку, но делал это легко, ненавязчиво, увлекательными побасенками рассказывая о богах Прави, о светлых и темных сущностях Нави и о народах, населяющих просторную Явь.
        Дело, по которому они оказались в верховьях Лаги, показалось Любене совсем пустяковым. Мальчик видел, как волхв нашел на прибрежном, каменистом утесе какой-то неприметный лаз. Со стороны и не догадаешься, что там лаз в пещеру, камнями завален - вроде обычная осыпь. Дядька Ратень тоже не полез внутрь, только привалил для верности еще пару камней. А зачем, для чего смотрели - не объяснил. Только сказал: «Запомни, Любенюшка, это место крепко-накрепко. Для чего - потом поймешь».
        Мальчик честно и долго оглядывался, запоминая приметы. Закрывал глаза, повторял по памяти ради усердия.
        Запомнил.
        И совсем было собрались домой, решили - переночуем, а посветлу начнем сплавляться. Только Любеня и здесь нашалил. Предупреждал его дядька, накрепко предупреждал, чтоб без него - ни шагу от укромного становища, места, мол, опасные. А он проснулся раньше и решил - пока дядька спит, сбегать на гладкий песчаный плес, встретить первый луч Хорса. Ребята говорили - если первый луч встретить, можно любое желание загадывать. Только - чтоб обязательно первый, самый-самый, ни второй, ни третий. Иначе - не сбудется ничего. А к первому - еще поди, проснись. Дома никак не получалось.
        Так и выскочил на открытый берег. Ждал лучик, а появились свеи. Выплыли из тумана прямо на него.
        Случайно?
        Потом, повзрослев, Любеня часто задумывался, что такое случай. Если пряжа жизни предопределена богами, если нить судьбы каждого тянет мудрая богиня Мокошь, что спереди похожа на девку, а сзади - совсем старуха, истлела и внутренности видны, то, получается, ничего случайного нет.
        Вот он, Любеня, не послушался дядьку, выскочил без опаски на открытый берег, привлек свеев. А если бы послушался? Глядишь, и его жизнь повернулась бы по-другому, и дядька бы уцелел. Сплавились бы по реке, вернулись к родичам. Кто знает…
        Судьба или случай? И откуда берется случай, если судьба предопределена? Наверное, прядя нити жизни, богиня Мокошь цепляет ногтями и от этого завязываются неожиданные узелки, догадывался он. Узелки - и есть случай, от них нить не рвется, тянется, как и раньше, но уже в другую сторону. Наверное, так…
        Впрочем, это было потом, а пока он просто сжимался в комок на днище чужой ладьи. Неслышно молил богов, просил духов предков, все видящих с высоты Ирия, надоумить мать, где искать пропавшего сына…
        3
        Свеоны не стали возвращаться, добивать волхва. Решили - сам умрет, с такими ранами все одно не живут.
        Но Ратень был еще жив. Ему удалось перевернуться с живота на спину, сам не понимал, каким чудом. Так и лежал на спине, смотрел в бездонное, бесконечное небо. Небесная глубина опускалась к нему, а он так и пил ее глазами, растворялся в ней и словно бы поднимался навстречу.
        Руки и ноги волхв больше не чувствовал, он почти ничего не чувствовал. Боли не было. Самое удивительное, что боли совсем не было, хотя, наверное, со стороны и взглянуть страшно на его раны, думал он отрешенно, словно о постороннем.
        Нет, сначала, когда рубили - была. Острая, горячая, охватывающая все тело языками пламени. Потом прошла. Только холодно стало, словно он лежал на снегу, а не на теплой, живой земле. Холод, кажется, проникал всюду, отдаваясь ледяной занозой в глубине головы и мешая думать. Но не слишком мешая.
        В сущности, волхв давно знал, что так случится. Что-то плохое должно было обязательно случиться. И вот…
        «Проклинаю тебя! - сказал тогда Черный Яремь. - Проклинаю тебя, и род твой, и родичей твоих, прошлых и будущих…»
        Сколько прошло с тех пор? Посчитать - четыре лета минуло, пятое уже идет, как он гнался по глухим лесам севера за черными колдунами…
        И все-таки догнало колдовское проклятие…
        Лежал. Нет, он не жалел о былом. Он, несмотря ни на что, выполнил обещание богам, стер с груди Сырой Матери-земли черных. Этот долг больше не висит камнем на шее. Без ноши невыполненного долга легко отправляться в Ирий. Именно так, отправляться. Приходит его черед отчитываться перед богами в прожитой жизни…
        Так суждено, и так будет!
        Теперь, истекая кровью на берегу Лаги, Ратень снова вспомнил старого князя Добружа, и колдуна Яремя. Ясно увидел хитрый путь колдовского проклятия. Кто бы ни глянул со стороны, сказал бы - это же случай, что они с мальчиком наткнулись на свеев… Ан нет, не случай! Случайно можно молоко на порты пролить, а смерть, как и рождение, всегда предопределена. Просто сразу не разберешься, как одно складывается к другому. А задумаешься - вот оно… Ведь если бы он тогда, убив колдуна, не почувствовал бы в воздухе привкус печного дыма - не набрел бы на избушку князя-отшельника. Не набрел - не узнал о сокровищах на берегу Лаги. Не узнал бы - не поднялся сейчас по реке, проверить лаз в пещеру. Не проверял бы, не наткнулся бы на свеев. Одно к одному, замкнулся круг!
        Тогда, вернувшись к родичам, Ратень не стал открывать им тайну княжьих сокровищ. Решил, как жили без этого золота, пусть и дальше живут. Род поличей, переселившись, никому больше не платил дани. Жили свободно и независимо.
        Морской конунг Харальд, убивший конунга-завоевателя Рагнара и, став князем Хрулем и владетелем Юрича, похоже, просто рукой махнул. Мол, сидят поличи где-то в далеких чащобах, да и пусть сидят. Много ли с них возьмешь, чтоб стоило ломать людей и ладьи на каменистых перекатах своенравной Лаги? Пожалуй, меньше возьмешь, чем потеряешь. Худая овчинка не стоит доброй выделки, так говорят!
        Но если свеи узнают о сокровищах князя - все изменится, понимал Ратень. За золотом и серебром прежних владетелей Юрича дружина Харальда куда угодно полезет, доберутся и до далеких угодий поличей.
        Сейчас о сокровищах князя знала только Сельга, да и той не называл места, как она ни допытывалась. Слишком любил ее, вот и берег. Тайна сокровищ - тяжелая тайна, страшная, золото-серебро любит кричать о себе. На него выпало, ему и тащить эту ношу.
        Нет, опаска была, поэтому Ратень, не объясняя, заставил Любеню запомнить заветное место. Рассудил, пусть хоть мальчик знает. Подрастет парень - поймет к чему, вдруг с ним самим что случится. И словно накаркал!
        Если бы, если…
        Только никаких «если» в жизни не бывает… Хоть бы Велес Круторогий услышал просьбу, не оставил мальчика своей защитой! Он - может защитить, он, чародей, искусник, даже богов запутает в трех соснах, трижды три раза обведет вокруг собственного носа…
        Где он сейчас - Любенюшка? Плохо ему, наверное, страшно…
        Хотя, как это где?! Вот же она, ладья! - вдруг увидел он. Вот мальчик съежился на смоленом днище пойманной птахой, с ним рядом - еще кто-то из пленных, не из поличей, из других родов.
        Ратень неожиданно для себя почувствовал, что и глаза ему больше не нужны. Зачем они? Он и без них видит все - и ладью с мерно гребущими ратниками, и реку, и лес, и небо. Он даже увидел себя самого, лежащего на травянистом откосе. Удивился, как располосовали мечами его крепкое тело. И еще удивился, что видит себя со стороны. Оказывается, он такой маленький, если со стороны. И становится все меньше и меньше, как будто улетает от самого себя…
        Да, похоже, он уже умер, начал понимать бывший воин Ратень, по второму, тайному, волшебному имени - волхв Славич. Эта мысль скользнула совсем отстраненно…
        4
        Ладья свеев шла по реке почти без остановок. Неторопливо, слаженно опускались тяжелые весла, монотонно журчала вода под днищем, тихо катила воды река.
        Неутомимо шли, только новые и новые берега оставались вдали, словно отчаявшись гнаться за свеями. Леса сменялись холмами, перелесками, глыбились скалы, бычились лобастые валуны. Да и сами берега всегда разные - то круто вздымаются, то полого прижимаются к воде.
        Пару раз мелькнули на берегах серые, деревянные частоколы неизвестных селений, было слышно, как там бухает тревожное било, видно, как бегут в лес бабы и дети, погоняя перед собой скотину, как вооруженные мужики лезут на частокол следить за пришлыми.
        Свеи не останавливались, торопились, наверное. Или - боялись, не хотели лезть на крепкие частоколы, где ждали их вооруженные мужики.
        Понятно, это им не на двух-трех навалиться всем скопом, тут - сражаться надо, злорадствовал про себя Любеня. Хоть и знал, конечно, что свеи никогда не боятся драки. Родичи всегда говорили - свеи лютые, жадные до ратного дела, чужой кровью живут, добычей кормятся. Но думать вот так, мысленно унижая пришлых воинов, было приятнее.
        На пленников гребцы обращали мало внимания. Когда нужно было пройти мимо них, переступали или просто сталкивали ногами в сторону, как ненужный хлам. Любеня сначала обижался на неожиданные пинки до комка в горле, постепенно начал привыкать, сам научился вовремя отползать с дороги.
        Убегу, все равно убегу! - повторял он себе как заклинание.
        Каждый вечер дружина приставала к берегу на ночевку. Воины варили в огромном котле густую кашу, жадно ели, прямо по горячему хватая ложками из котла. Выбивали днища у бочонков с пивом, черпали хмельное шлемами, надувались так, что, казалось, лопнуть готовы. А головы все равно не теряли, как заметил Любеня. Всю ночь вдоль становища ходили стражники, перекликались друг с другом. Да и остальные не снимали кольчуг даже на ночь, спали в обнимку с оружием.
        Им, пленным, тоже подносили каши. Оличи лопали жадно и еще жаловались, что мало. А вот Любеня есть почти не мог. Рана воспалилась багровым по всей лодыжке, и нога изнутри стреляла болью. Ночами мальчик подолгу не мог заснуть, дрожал от боли и холода, хотя летние ночи были теплыми и короткими. А когда забывался, продолжал вздрагивать даже во сне - так лучше бы вообще не засыпать, все время за ним кто-то гнался, отточенные клинки со свистом рассекали воздух, а вокруг кривлялись и скалились страшные рожи. Не поймешь - маски шлемов или это лица такие, железные. После подобных снов Любеня просыпался совсем без сил. Те, ночные, были даже страшнее этих, дневных.
        Сердобольный Витень пытался ему помочь, несколько раз перематывал ногу новым холстом, разжевывал какие-то травки, прикладывал кашицу к ране, но толку от этого не было.
        - Мамку Сельгу бы сюда, та живо, одним заговорным словом поставила бы на ноги! - всхлипывал ночами Любеня, лязгая зубами от лихоманки и жалея себя до слез. Временами ему казалось, что он уже умирает.
        На что свеи равнодушны к своим и чужим болячкам, так и то заинтересовались его состоянием. На очередной ночевке несколько воинов постарше, с дублеными красными лицами, отмеченными многими засечками и рубцами, подошли, осмотрели ногу мальчика, долго гыркали между собой по-своему.
        Потом подошел тот, что держал правило-весло. Любеня уже узнал, что его зовут Якоб-скальд. Он тоже внимательно осмотрел рану, покачал головой, прищелкнул языком. Сходил к тлеющему костру, раскалил на углях тонкий, острый кинжал. Снова подступил к раненому.
        Мальчик еще не понимал, что тот хочет, косился на потемневшее, горячее лезвие, отползал в ужасе, а свей уже обхватил больную ногу жесткой ладонью, рывком притянул к себе. Примерился, одним коротким ударом рубанул по опухоли. Боль плеснулась вокруг с такой силой, словно кипятком обдала. Любеня в дугу скрутился, стараясь не закричать, колотил по земле руками и мычал пронзительно.
        Вместе с кровью на землю потекло много желтого гноя. Не обращая внимания на дрожащего мальчика, старый густо намазал рану какой-то остро пахнущей мазью, перемотал натуго, по-новому.
        На удивление, стало легче.
        С утра - снова плыли. И лихоманка отпустила вроде. И нога уже не так болела. Любеня наконец почувствовал, что может наступать на нее, а не скакать на одной.
        Еще дня через два, после полудня, когда золотой лик Хорса перевалил через середину небосвода и начал клониться к закату, свейская ладья догнала две других, таких же больших, полных воинами и припасами.
        Новые свеи приветствовали прибывших громкими, веселыми криками. Заплескали длинными веслами сильней и слаженней.
        Дальше пошли по реке в три ладьи. Совсем войско. Эти, на остальных ладьях, тоже подчинялись молодому Рорику в красивой броне, понял Любеня. Ишь, как он командует им, перевесившись через борт, а те слушают.
        Если рассудить, мальчишке было интересно плыть по реке. Когда лихоманка отпустила, стало совсем интересно. Он никогда не подозревал, что со средины реки и Явь выглядит по-другому, по-новому. И берега все время разные, плывешь и смотришь.
        Вот только от родичей уплывали все дальше, видел Любеня, труднее им будет догнать. Он все еще верил, что его выручат. А не успеют - сам убежит!

* * *
        На очередную ночевку пристали уже всем войском. Становище получилось большим, шумным, воины, обрадованные встречей, долго не могли угомониться. Теперь варили не только обычную кашу, с одной из ладей притащили хрюкающего, лопоухого кабанчика, ловко забили его ударом кинжала под ухо, быстро распластали на куски жирную тушу. Мясо и жир покидали в общий котел, а самые мягкие, сочные куски свеи насаживали на кончики мечей и жарили над огнем.
        В этот вечер свеи выпили особенно много пива. Воины раз за разом вышибали дно из бочонков и досуха вычерпывали их своими гладкими шлемами.
        Шум, гам, трескучая свейская речь, громкий, как хлопки, хохот, колеблющееся пламя огромных костров, что развели свеи на берегу…
        Если бежать, то сегодня, решил Любеня. Он не знал, куда его завезли свеи, далеко, наверное, но темного, ночного леса мальчик теперь боялся меньше, чем этих пришлых воинов.
        «Куда бы ни завезли, - рассудил мальчик, - если идти вниз по течению реки - не собьешься». А от опасности можно и в чащу спрятаться, лес-батюшка всегда укроет, если хорошенько попросить об этом лесных духов и самого Лешего, лесного хозяина. Главное - уважительно попросить, когда-то учил его волхв.
        «Почувствуй себя в лесу листом, травинкой, каплей, что падает в реку, растворяясь в воде, - и никто тебя никогда не найдет, - говорил, помнится, волх в. - Поймай это ощущение растворения себя в окружающем. Дальше - даже говорить не буду, сам увидишь…»
        Мальчик пробовал. И действительно начинал чувствовать словно новая, незнакомая сила входит в него, словно он действительно становится одним целым и с лесом, и с небом, и даже с неподвижными, замшелыми валунами.
        Он, хоть и малый, но понял, что вот так, исподволь, Ратень начинал передавать ему секреты древнего волхвования.
        Эх, дядька, дядька… Как же так вышло все-таки…
        Да, если бежать - то сейчас, сегодня, не ждать больше!
        Мальчик гордился тем, как он здорово, совсем по-взрослому, все придумал. И нога болит уже куда меньше, можно бежать.

* * *
        На ночь оличей обычно связывали по рукам и ногам, продев под локти, завернутые назад, крепкую жердину, только Любеню, как маленького, да еще подранка, просто привязывали в стороне за щиколотку раненой ноги на крепкой конопляной веревке. Свеи, видимо, рассудили - раненую ногу мальчишка не распутает, побоится боли.
        Ночью Любеня постарался не засыпать. Медленно тянулось время, оличи уже похрапывали, взбрыкивая и мыча во сне от неудобных, полусидячих поз, а он лишь клевал носом. Задремывал невзначай, но тут же вскидывался, больно щипал себя за руку и снова чутко ловил тревожные ночные шорохи, выжидал, пока воины в становище угомонятся.
        Хорошо, что свеи выпили много пива, радовался мальчик. От пива взрослые всегда делаются дурными и беспечными. Стражники, назначенные на эту ночь, тоже хлебали пиво, сам видел.
        Наверное, он все-таки заснул незаметно. Подкрался сонный дух Баюнок, невесомо мазнул по глазам мягкой, пушистой лапкой и залепил веки. «Сейчас… Сейчас, сейчас… Вот только чуть-чуть поспит, самую малость, и тогда…» - крутилось в голове.
        Когда мальчик открыл глаза, то сразу увидел - прошло много времени. Бледный месяц, что висел прямо за рекой, переместился уже на другую сторону небесной тверди. Мелкие огоньки его непокорного звездного стада вольготней разбрелись по небу. Любеня лихорадочно затряс головой, с ужасом понимая, что проспал, не успел, вот-вот наступит рассвет, и свеи снова двинутся в свой бесконечный гон, увозя его на днище драккара еще дальше от родовых земель.
        Вокруг было спокойно, сонно, разноголосо бормотали во сне сытые и пьяные воины, лениво плескалась река у берегов и лес отчетливо, по-ночному, шумел шорохами листвы и протяжными деревянными скрипами.
        Пожалуй, не опоздал, обрадовался мальчик, еще глубокая ночь стоит. Про себя он вежливо поблагодарил сонного Баюнка, пожалевшего пленника, не наславшего дрему до самого утра.
        Развязать узел, затянутый сильными мужскими руками, Любеня не мог, он уже пробовал это сделать. Зато можно попробовать перетереть толстую веревку, придумал он с вечера. Для этой цели специально подобрал на берегу два зазубренных кремневых камешка. Не прятал, наоборот, играл ими у всех на виду, накидывая один на другой, вроде бы забавлялся по детской беспечности. Свеи так и поняли, не отобрали у него камешки.
        Точить камнями прочную веревку оказалось труднее, чем он предполагал. Жилистые волокна едва поддавались, камни то и дело срывались с руки, ударяли по раненой ноге, отзывающейся острой болью на каждый толчок. Он уже и зубы сжимал до хруста, и губы закусывал, стараясь не закричать, так что весь рот наполнился теплой, соленой кровью.
        Сам не заметил, как справился, и не кричал почти, только стонал иногда. Ему казалось, что громко, недопустимо громко, сердце прыгало, как испуганный заяц, и руки холодели от страха, но когда веревка распалась измочаленными концами, все вокруг по-прежнему спали.
        Он осторожно приподнялся на коленях и огляделся.
        Нет, свеи не забыли поставить дозорных. Вот один стоит опершись на копье, заметил мальчик, в его железном шлеме, до блеска натертом песком, отражается бледный месяц. Вон второй, еще дальше, как будто ходит, хотя и пошатывается… И у свейских ладей кто-то не спит, оттуда разносится по реке бурчание неразборчивых голосов, слышал он.
        Впрочем, дозорные далеко от него. Если осторожно проползти к тем кустам, оттуда - уже и до деревьев рукой подать, намечал Любеня. А там - сразу в чащу, в темноте не найдут, не догонят, даже если и заметят что.
        Вот она, свобода, перед ним! Аж дух захватывает, до чего близко!
        Он уже представлял, как будет сидеть среди родичей на толковище, хоть и малый, но на почетном месте. Будет небрежно рассказывать, как провел чужаков, а все вокруг будут слушать, развесив уши, и удивляться на такую бойкость. «Будет ему почет от родичей!» - сладко представлялось мальчику. Только бы мамка по попе не налупила за всю его лихость, она - может.
        И все-таки медлил. Сделать первый шаг было жутко до дрожи.
        - Эй, полич… - вдруг услышал он шепот.
        Вздрогнул. Оглянулся, уже узнав голос. Точно - щекастый Алека. Проснулся, оказывается, наблюдал за ним.
        - Ты что, полич, собрался куда?
        Любеня, не надеясь на голос, только помотал головой.
        - Слышь, полич, ты давай, развяжи меня! А то закричу! - шипел Алека. - Закричу, слышишь?
        И ведь закричит! - с отчаянием понял мальчик. Закричит, толстогубый, всех переполошит!
        Вместо спасительных кустов пришлось ползти к нему…
        - Сильнее, сильнее, веревку дергай! Да что ты как нежить бестелесная! Зубами, зубами тяни, слабосильный! - скрипел Алека.
        А он и дергал. И зубами тянул, и пальцами, но крепкие свейские узлы, затянутые незнакомым, причудливым способом, не поддавались.
        - Да тяни же, тяни сильней, тебе говорят!
        - Сейчас… сейчас, я мигом… - горячо шептал Любеня. - Тут камушками надо! Камушками перетереть! - внезапно догадался он. - Я сейчас, мигом, за камушками…
        - Куда?! Стой!!!
        Как Алека ухитрился извернуться и прижать его к земле связанными ногами, Любеня не понял. Только почувствовал, как тяжелые, толстые ноги-бревна вдавили его лицом в траву, услышал, как во все горло заголосил олич:
        - На помощь! На помощь! Пленный убегает!
        Мальчик все-таки выполз, выдернулся из-под этих тяжелых ног, но воины уже вскочили от криков, бежали к ним со всех сторон.
        - Его берите! Его! Это он убежать хотел! - кричал Алека. - Это сын самой Сельги, держите его! Я поймал для вас сына Сельги! Держите его! А меня отпустите за это! Слышите?! Отпустите!..
        Олича не отпустили. Двинули ногой в зубы, чтобы угомонить. Из разбитого рта сразу потекли к подбородку две тонкие струйки крови. Любеню уже держали за локти крепкие, мужские руки, а он все оглядывался на Алеку, с удивлением видя, что по лицу олича течет не только кровь, но и слезы.
        А почему у него? - недоумевал Любеня. Разве это его предали? Ведь это он предал! Сам Алека и предал! Маленького предал! Которого, как положено старшему, должен защищать и оберегать! Почему же он плачет, словно это его обидели?
        И тогда мальчик почувствовал, как колко защипало в носу и под горло покатил тугой, шершавый комок.
        Он тоже заплакал. Взахлеб, навзрыд, громко и горько всхлипывая, хотя был мужчиной и воином, которому плакать совсем не к лицу…
        5
        Для ярла Рорика эта ночь тянулась. И пива, вроде, выпил немало, и задремывать уже начал, а тут - тревога. Разгулялся, и снова сна ни в одном глазу.
        Пленных заново увязали, мальчишку спутали теперь как взрослого, раз он, щенок, чуть не вырвался на свободу. «Прыткий, оказывается, щенок! И ведь почти убежал, звереныш, еще немного, и шмыгнул бы в лес - а там, пойди, найди его в темноте», - толковали ратники.
        Шум в становище скоро улегся. Воины опять похрапывали на разные голоса, громко рыгали во сне от хмельного пива и сытного ужина, а молодой ярл все еще не ложился на походную куртку из кожи. Прошелся по берегу, проверил дозорных, потом присел к догорающему костру, смотрел на тлеющие и потрескивающие угли, задумчиво теребил бороду и усы. С досадой косился на спящих дружинников, завидуя их безмятежности.
        Хорошо простым воинам, у них не бывает других забот, кроме как сражаться, есть, пить и любить захваченных женщин, думал он. А ему, ярлу, ведущему за собой дружину, нужно заботиться обо всем сразу.
        Впрочем, думал он не только об этом…
        Тихо подошел старый Якоб-Скальд, сел рядом, тоже уставился на багровеющие угли, такие живые среди окружающей тьмы. Рорик вопросительно глянул на него. Старый воин успокаивающе покивал, мол, все в порядке, все тихо.
        После ярких углей ночная тьма за спиной казалась еще непрогляднее. Монотонно плескались воды чужой реки, глухо перешептывались деревья в незнакомой чаще, где-то вдалеке негромко ухала ночная птица. Пустынно, спокойно, но в этом безлюдье чужой земли все-таки было что-то настораживающее, казалось молодому ярлу. Или - казалось?
        - Не спится? - спросил скальд.
        - Думаю, - коротко ответил Рорик.
        - Молодым рано думать ночами. Молодым надо спать, - неторопливо рассудил Якоб. - Молодым надо много спать. Сначала - много есть и пить, потом - много спать. Бесконечные думы в ночной тишине - это удел стариков, у которых за плечами куда больше, чем впереди… Может, у тебя болят зубы?
        Рорик снова покосился на него - не посмеивается ли над ним старый? Впрочем, у него не поймешь. Из-за давнего шрама, стянувшего лицо, его выражение всегда насмешливое. Разве что по глазам.
        - Зубы у меня не болят, - ответил Рорик. - Тут другое…
        Он замолчал.
        Якоб-Скальд терпеливо ждал продолжения.
        Когда-то был побратимом отца, знаменитого Рагнара Однорукого, Победителя Великана. Ходил с ним в викинги, держал кормило на его драккаре. Потом, после смерти отца, с честью исполнил долг побратима - стал дядькой-наставником для него и младшего брата Альва Ловкого. До седьмого пота гонял их в воинских упражнениях, учил ратным и морским премудростям, рассказывал о богах-ассах, о далеких, диковинных странах и разных народах, о подвигах морских конунгов и знаменитых бойцов побережья.
        Рорик и Альв теперь выросли, но дядька - это как родная кровь, это навсегда. Рорик по-прежнему почитал Якоба как второго отца, уважая его острый ум и рассудительность долгой жизни. Альв… Тот, похоже, по-другому относился к наставнику. Последнее время Рорик часто отмечал у брата пренебрежительные нотки при упоминании Якоба. Впрочем, тот о многом теперь говорил со скрытым пренебрежением.
        Да, как-то незаметно все изменилось. Вроде бы вот только, еще вчера, они, мальчишки, взбегали на горы с тяжелыми камнями в руках или боролись по грудь в воде, понукаемые добродушным ворчанием дядьки. Готовили дух и тело к будущим испытаниям, дышали одним дыханием, взахлеб мечтали о будущих ратных подвигах. А теперь - уже взрослые. Он, Рорик, вступил на дорогу викинга, худо ли, хорошо ли, но повел за собой корабли и воинов. Альв все еще медлил, словно выжидал чего-то. Все время оставался дома, отговариваясь неотложными хлопотами. Вот и в этом набеге его не было рядом.
        Честно говоря, Рорика тревожил брат.
        Он знал, воины его дружины давно уже поговаривают, что младший ярл больше любит торговать, чем сражаться. Наступать горлом из-за двух-трех лишних монет - тут он действительно Ловкий. Нет, его не обвиняли в трусости, хвала Одину Победителю и Тору Громометателю, в роду владетелей Ранг-фиорда трусов никогда не было! Но ярл Альв явно предпочитал присматривать за большим хозяйством Ранг-фиорда, чем ходить в далекие викинги. Это заметили. «Конечно, брату не мешало бы поменьше думать о наживе и побольше - о доблести!» - мысленно соглашался Рорик. Но до сих пор не придумал, как сказать брату, чтобы тот не обиделся. Все-таки младший брат, любимый брат. И слишком обидчивый…

* * *
        - Ты знаешь, Якоб, и все знают, что мой отец был знаменитым конунгом, водил в набеги не только свою дружину, - начал Рорик, - остальные ярлы побережья с охотой шли под его рукой со своими ратниками. Мой дед, Рорик Гордый, тоже был морским конунгом, тоже водил за собой много воинов и кораблей…
        - Да, это так.
        - Ты знаешь, дядька, я могу сражаться не хуже их, могу биться с утра и до вечера двумя мечами, у меня хватает дыхания бежать или грести сутками напролет, я могу потягаться в перетягивании каната с самим Агни Сильным, а это мало кто может… Но чего я добился? Великан Виндлони, Хозяин Морозов, уже увел на север семнадцатую зиму моей жизни, а где моя слава? Где песни скальдов, сложенные о моих походах, где богатая добыча, при виде которой остальные ярлы начинаю жевать собственные бороды от зависти?
        - Да, чтобы были песни, нужны подвиги. Чтобы взять большую добычу, нужно разорять богатые гарды, - подтвердил Якоб.
        - Вот именно! Нужно! А с какими силами идти на приступ к крепостным стенам? С тремя драккарами и полутора сотнями воинов? Ты знаешь, весной ярлы побережья, объединяясь для очередного набега, выбрали морским конунгом не меня, а Энунда Большое Ухо. За ним пошли.
        - Энунд - старый и опытный воин. Он прошел много водных дорог, и до сих пор жив, здоров и удачлив. Дружина Большого Уха никогда не возвращается без богатой добычи.
        - Слишком неторопливый!
        - Неторопливый? - удивился скальд. - Нет, я бы не сказал. Осторожный - да. Он знает, что осторожность не мешает человеку быть храбрым, когда дело доходит до звона мечей.
        - Пусть так! Опытный и осторожный! - фыркнул Рорик. - Может, ты в силах точно определить, где кончается осторожность и начинается трусость? Я не хочу сказать плохого про ярла Энунда, но я слышал, он даже заплатил за проход по Иленю мимо гарда Юрича конунгу Харальду. Заплатил, понимаешь? Хотя, испокон веков было так, что водные дороги Мидгарда принадлежат всякому, кто имеет смелость по ним ходить!
        - Так вот, что тебя тревожит, вот почему ты не спишь ночами… - насмешливо протянул Якоб-Скальд. - Тревожишься, не обеднел ли Энунд, заплатив за проход по Иленю Харальду Резвому! - старик еще больше сморщил лицо, радуясь удачной шутке.
        Рорик мгновенно вспыхнул от гнева, выпрямился еще больше, хотя, казалось, и так сидел прямо. Раздувая ноздри, с шумом вдохнул и выдохнул воздух, сразу напомнив старому Якобу своего деда, которого не зря когда-то прозвали Гордым.
        Свирепые курши, дикие жители приморских лесов восточного побережья, насадили Гордого на длинный кол, смазанный салом, в отместку за свои сожженные села. Храбрый был воин, так и умер с выпрямленной спиной…
        Рорик злился не долго. Снова покосился на дядьку, примирительно покрутил головой.
        Старик знал, что его воспитанник умеет успокаиваться так же быстро, как вспыхивать. Рассудительность в крови у владетелей Ранг-фиорда. Второй его воспитаник, Альв, просто образец рассудительности, вот у кого бы ее убавить…
        - А ты бы не заплатил? - спросил старик. - У Харальда Резвого сильная дружина, он собирает богатую дань с окрестных земель. Он сам решает, пропустить через свои земли других ярлов или пусть ищут обходные дороги. Все честно - или плати, или иди в обход. Ты же знаешь, так делает не только Харальд, испокон веку ведется, что каждый ярл - хозяин в своих владениях. Многие владетели земель богатеют от проходных пошлин…
        - Я бы - не заплатил! - отрезал Рорик. - Помнишь, ты сам мне рассказывал, как Харальд убил моего отца Рагнара, с которым они вместе захватили гард Юрич и сел вместо него на княжий стол.
        - Это был честный бой на равном оружии, где выигрыш победителя - владение Юричем, - сказал скальд. - Твой отец Рагнар, пируя сейчас в Асгарде за столом Одина, наверняка не сказал ни разу, что Харальд нечестно убил его и против договоренности стал владетелем лесного гарда.
        - Я не о том! - отмахнулся Рорик. - У меня нет зла против Харальда, хотя я, конечно, при случае убью его. Но почему он собирает пошлину за проход не только с купцов? Почему воины, идущие набегом на южные земли, тоже обязаны платить ему пошлину? С каких это пор ратников приравняли к купцам?
        - С тех пор, как это стали его земли. А главное - с тех пор, как у него скопилось достаточно сил, чтобы защитить их от любого вторжения, - спокойно ответил старик.
        Они замолчали, глядя на угли. Но ярл знал, что разговор не закончен. Не будь Якоб Якобом, если не добавит что-нибудь нравоучительное. Дядька - такой. Впрочем, на его мудрость можно было положиться, старый скальд многое знал о жизни.
        Жалко, что Всеотец-Один, наделяя избранных медом поэзии, все-таки обнес Якоба, оставил ему разве что малую каплю. Рорик давно понял эту тайную боль наставника - быть причастным, но не уметь самому. Его единственный знаменитый стих - «Песня о Рагнаре, Победителе Великана», по совести говоря, вспоминали только из-за красочного, небывалого описания клыкастого великана. Да, поскупился Один - Якоб-скальд не был известен среди других певцов-скальдов своими песнями. Зато чужие фолки и драппы сохранял в своей смоляной голове, тронутой инеем прожитых лет, словно высеченные на камнях. Иногда, под настроение, долгими зимними вечерами у очага, он мог начать декламировать древние висы и закончить только к утру, так и не вычерпав память до дна.
        Тоже ведь жажда славы! - усмехался про себя молодой ярл. Но - другой славы…
        - Вождь - это не только тот, кто умеет сражаться лучше других, - вдруг заговорил Якоб. - Вождь - это тот, кто ведет за собой людей так, чтоб они не сомневались в победе. Чтоб всегда верили - если победы все-таки не случилось, значит, боги оказались неблагосклонны, а если победа достигнута - к ней привел вождь! Понимаешь, в чем разница? Победа - твоя, поражение - воля богов, вот во что должны верить твои ратники! Слава, ты говоришь… Слава придет сама… Людская молва быстро раздует до небес твои подвиги, если, конечно, ей в этом немного помочь… - старик задумчиво усмехнулся, как будто вспомнив что-то свое, давнее.
        Рорик кивнул:
        - Это я понимаю.
        - Нет, не понимаешь! Твой дед понимал это и твой отец понимал! Поэтому они и были великими морскими конунгами! Энунд Большое Ухо заплатил Харальду, пожертвовал малым ради большого. Вождь всегда должен жертвовать чем-то. Пусть Харальд подавится его пошлиной, воистину, только боги знают, каким скупым может стать человек, когда его кровь к старости начинает остывать. Но Энунд вернется с добычей и славой, и как думаешь - кого ярлы выберут конунгом в следующую весну?
        - Ты говоришь, как старая баба, что подсчитывает в конце зимы оскудевшие припасы!
        Старик прав, конечно, во многом прав, понимал молодой ярл. Но такая нравоучительная правота только злит. Якоб, выходит, все понимает, а он, ярл и воин, остается этаким несмышленышем. «Да и скальд-то он совсем посредственный, способный только перепевать чужие песни, как бесплодная баба, что может нянчить только чужих детей!» - раздраженно подумал он.
        Но все-таки хватило ума не сказать это вслух.
        - Пусть так! - Якоб нарочито проигнорировал его гнев. - Ключница, подсчитывающая припасы на исходе зимы, знает, что холода могут затянуться, а ей нужно прокормить много голодных ртов. Так и вождь должен все считать! Конунг, который идет за славой, - все равно ведет своих людей к золоту. Впрочем, вам, молодым, это еще не понятно. Может, это и к лучшему… Рассудительные обустраивают этот мир сокровищницами и погребами, зато безумцы - расширяют его просторы! Так часто говорил твой дед Рорик Гордый… Не тревожься, сынок, твое время еще придет, я знаю. Ставлю свое золотое ожерелье с восьминогим Слейпниром, летающим конем Одина, против деревянных бус - ты еще будешь великим конунгом! Пусть только время добавит тебе спокойствия, а набеги - военного опыта. Дед Рорик и отец Рагнар, пируя с эйнхириями в чертогах Одина, еще поднимут за твои победы немало чар с хмельным молоком божественной козы Хейдрун.
        Они опять замолчали. Сидели, слушали шорохи ночного леса и сонное бормотание ратников.
        - А что ты будешь делать с этим мальчишкой? - вдруг спросил дядька. - Он, оказывается, сын Сельги, этой знаменитый колдуньи поличей. Выходит, волчонок не из простого рода.
        Рорик удивился вопросу. Потеребил юношеский пушок бороды, помедлил:
        - Я знаю, кто такая Сельга, слышал о ней. А мальчишка… Что с ним делать? Ты сам рассказывал, отец когда-то потерял руку из-за колдовства этой бабы. В дремучих северных землях, где сидят эти поличи, обитает много злобного колдовства… Думаю, Рагнар будет доволен в Асгарде, если сын колдуньи станет пасти свиней на склонах Ранг-фиорда и получать вместо пищи увесистые пинки. Пусть отец посмеется над этим за столом Одина.
        - Из словенских племен, населяющих Гардарику, получаются плохие рабы, - заметил Якоб. - Люди здесь слишком гордые. Может, они и покорны судьбе, но своим господам точно не хотят покоряться.
        - Покорен раб или нет - это зависит от господина. А уж обломать мальца… Не думаю, что это будет так трудно.
        - Говорят, хитрые поличи, сведущие в чародействе, знают, где спрятаны пропавшие сокровища прежнего владетеля Юрича. Харальд Резвый долго искал их, но не нашел.
        - Кто говорит? - уточнил Рорик.
        Дядька подумал, почесал нос и пожал плечами:
        - Многие говорят…
        - Когда говорят многие, спросить оказывается не с кого, - бросил Рорик. - Да и откуда у здешнего князя взялось бы богатство? Собирая дань с окрестных племен много не скопишь. Ты сам видел - в лесах живут, только лесом и кормятся.
        - Не скажи… Добруж умел выжимать дань не хуже конунга Харальда. А проходные пошлины с торговых гостей, а доходы от торжищ, а набеги на соседних владетелей? К тому же, когда отец Добружа пришел с дружиной садиться на здешние земли, он наверняка был не с пустыми руками.
        - Опять - говорят? Кто-то и когда-то?
        - А всегда что-нибудь говорят, - не растерялся скальд. - Дело дураков - всегда говорить, дело умных - слушать и отсеивать правду от лжи как шелуху от зерен. А я повторю тебе - у прежних владетелей Юрича могли быть собраны большие богатства, но я не слышал, чтобы их кто-нибудь находил…
        Рорик слушал вполуха. Золото его не заботило. Слава, честь, уважение ярлов и воинов - вот что важно! А золота у него своего достаточно, сокровищница фиорда полна еще со времен отца Рагнара и деда Рорика.
        Про несметные сокровища пропавшего князя, прежнего владетеля гарда Юрича, он слышал и раньше, кто не слышал про них? Молодой ярл не слишком доверял слухам. Конечно, у князя Добружа наверняка было припрятано в тайном схроне и золото, и серебро, какой владетель обходится без казны? Но так ли уж много его припрятано? Слухи, молва - они всегда склонны преувеличивать, а уж что касается чужого богатства - тем более.
        Да и когда их искать, эти сокровища? Времени до зимы осталось всего ничего - только-только вернуться в фиорды.
        - Что-то я не совсем понимаю тебя, Якоб…
        - Почему?
        - Уж не ты ли только что учил меня рассудительной осторожности? - спросил Рорик, сдерживая торжествующую ухмылку.
        - И чего?
        - Так учил или нет?
        - Учил, - подтвердил скальд. - И буду учить, пока жив.
        - А чем ты теперь занимаешься? Не ты ли подбиваешь меня искать какие-то призрачные сокровища, когда время уже наступает на пятки?
        - Ну… - Якоб подумал, подумал и виновато покрутил головой.
        Он так и не нашел что ответить. Фыркнул в усы, заулыбался, еще больше скривив перекошенное лицо.
        - Хорошо призывать других к терпению и рассудительности, самому забывая про них при первом же случае. Существуют сокровища Добружа или нет - только боги знают, - уже откровенно ехидно подытожил Рорик. - Да и мальчишка вряд ли что-нибудь знает, слишком маленький. Такие тайны не доверяют несмышленым детям, у которых все мысли скачут на кончике языка, как блохи на шелудивой собаке. В любом случае, если мы начнем искать княжий клад, то задержимся в Гардарике, а это нам никак нельзя. Можем дождаться, что реки встанут льдом, тогда вообще не уйти. И на зимовку у нас нет припасов, ты знаешь. Я не хочу погубить дружину и корабли, гоняясь за какими-то сомнительными богатствами.
        - Все-таки, надо хотя бы выспросить у него.
        - Выспросим. Только это можно сделать и вернувшись к берегам фиордов.
        - Можно и так, - примирительно согласился Якоб.
        Рорик еще помолчал, потом сильно хлопнул себя по ляжке:
        - Сын Сельги, надо же… Отец будет доволен в Асгарде… Да, пусть пасет свиней! Я так решил! Потом - посмотрим. Только проследи за ним, чтоб он остался жив и не убежал. Раз ты настаиваешь, мы спросим его о сокровищах.
        - Пусть будет так, ярл! - подтвердил старый воин.
        Он словно бы сам ощущал томление названного сына. Тоже когда-то был молодым, помнил это неопределенное брожение ума, когда хочется всего сразу, только непонятно чего. Брожение ума - лучше не скажешь, думал старый скальд, глядя на огненный танец костра.
        Определится, конечно. Молодой ярл хороших кровей, пусть ему никогда не сдвинуть чары за веселым столом, если это не так! Поколения победителей, бравших в жены лучших, красивейших дочерей таких же ярлов и победителей, выковали эти крепкие, как клещи, руки, резвые, упругие ноги, грудь, вместительную, как кузнечные мехи и широкую спину, не знающую усталости ни в беге, ни в гребле. Все дано его любимцу Рорику - ум, сила, храбрость, особая смекалка предводителя ратников. Просто молод еще, слишком молод, вот и томится.
        Молодость не умеет хотеть, с годами начал понимать Якоб-скальд. Пока не умеет. Обычно считается, что именно молодость переполнена желаниями и стремлениями, но это лишь кажется, однажды пришло ему в голову. Просто люди видят постоянное юное кипение и принимают его за нечто другое. Тогда как юность всего лишь бурлит от переизбытка сил, толком не понимая, для чего даны человеку силы, еще не умея направить их в русло побед и заслуг…
        Брожение ума… Странно устроена жизнь человеческая! В молодости человек может все, хотя не знает, куда направить силу, а к старости определяется в своих желаниях, но многого уже не может…
        - О чем задумался, Якоб? - перебил его мысли Рорик.
        - Так. Ни о чем…
        - Или ты все еще мечтаешь запустить руки в сокровища лесного князя?
        - Пусть смрадная великанша Хель, мать Локи Коварного, подавится этим золотом, - проворчал дядька. - Ты прав Рорик, лето кончается, скоро ударят первые заморозки. Нам нужно возвращаться в фиорды…
        Якоб-скальд отправился спать, а ярл Рорик снова сидел в одиночестве у затухающего костра. Время от времени он подбрасывал на угли немного хвороста, и скоро из багряных углей пробивались веселые, кривляющиеся языки, жадно облизывая новую добычу. «Вот так же будут гореть головешки на пепелищах богатых гардов, которые он возьмет на меч!» - представлял Рорик. Свист стрел, лязг клинков, удары сталкивающихся щитов, воинственные кличи наступающих воинов - все это виделось ему в рыжем пламени.
        А в Гардарику он больше не вернется, говорил себе ярл. Нечего делать в этих глухих холодных лесах, не счастливых для его рода. Уж лучше ходить набегами в западные страны, огибая на деревянных драконах земли дружественных данов. Там и селения богаче, и водные пути короче, и люди разучились защищать себя сами, надеясь на помощь далеких правителей.
        6
        Утром дружина свеонов снова стронулась с места. Воины взялись за весла, мерно, складно гребли. Ладьи уходили все дальше и дальше на закат солнца.
        Все равно убегу! Уже назло - убегу! - с отчаяньем думал Любеня.
        После его неудачного бегства оличи на следующей же ночевке навешали толстогубому тумаков за предательство. И правильно, по заслугам честь! Даже свеи тогда не слишком торопились их разнимать, видел мальчик. Стояли, глазели, посмеивались, приговаривали что-то, вроде как подбадривали нападающих на своем языке. Предателей и трусов нигде не любят.
        Все-таки после драки они разделили пленных. Витня и Сареня перегнали на другую ладью, Алека с Любеней остались на драккаре Рорика. И мальчик снова сидел на днище, только теперь со связанными руками. По приказу ярла его стерегли особо, смотрели за ним сразу в несколько глаз. Возможности убежать больше не представится. Хотя, если бы он знал об этом тогда, предвидел бы, что его ждет, то, наверное, прыгнул бы за борт хоть связанным. Как однажды прыгнули за борт Витень и Сарень. Настоящие мужчины и воины! Не то что подлый Алека, который способен лишь злобно шипеть…
        Побежали оличи ранним утром, когда дружина только-только отошла от берега после очередной ночевки. Почти осеннее утро - сырое, промозглое и зябкое, клочья тумана неслышно ползли по тихой, темной воде, скапливаясь у берегов. Воины на веслах выглядели нахохлившимися, не проснувшимися, гребли молча, не перебрасываясь, против обыкновения, привычными шутками. В тишине особенно громко звучали монотонные всплески весел, и надоедливо, усыпляюще журчала вода под килем.
        Неожиданно Любеня услышал крики и шум на соседней ладье. Увидел, что их гребцы тоже побросали весла, возбужденно загомонили, прихлынули к борту, отчего ладья даже накренилась. Некоторые хватали луки, быстро клали стрелы на тетиву, прицеливались.
        Любеня сначала решил, что их догоняет дружина родичей. Обрадовался. Ухитрился, несмотря на веревку, проползти под ногами у взрослых, высунулся над бортом.
        Сперва ничего особого не заметил - вода, туман, низкое, обложенное тучами небо, темные берега в серой дымке. Только потом разглядел две фигурки, карабкающиеся по откосу. Вслед им летели стрелы, а соседняя ладья была уже у самого берега, воины спрыгивали прямо в воду. На него ругались, отпихивали, но он в запале не обращал внимания. Затаив дыхание следил за бегущими оличами, пока сильный удар по голове не опрокинул на днище, лишив сознания.
        Чуть позднее Алека рассказал мальчику, что чернявого Сареня свеи нашли на берегу. Мертвым нашли, стрелы все-таки достали его. А Витень так и пропал. Может, действительно убежал, спасся.
        Алека, презрительно фыркая, уверял, что тот тоже где-нибудь валяется, просто воины не сильно искали. Мол, они, его родичи, дураки все-таки, хотя и родичи. Уж если как-то повезло распутаться, то нужно было выждать удобный момент, а не бежать сломя голову на виду у всех. «Какой момент, чего выжидать? Пока свеи не заметят и снова не свяжут?» - думал Любеня, но в знак презрения не отвечал толстогубому.
        Молодцы оличи, все равно молодцы!
        7
        Что же это такое - прожитая жизнь? - думал потом повзрослевший Любеня, проплывая мыслями по реке прошлого. Что остается человеку от прожитого, когда лета и зимы проходят перед ним чередой, заметая былое шуршащим песком забвения?
        Мало остается. Какие-то осколки того, что видел, слышал, переживал. Воспоминания о запахах, о мелькнувшем луче, о неожиданном слове, о повороте головы случайного собеседника… Мелькают в памяти разрозненные картинки, про которые уже и не знаешь - с тобой ли все это было?
        А вот чувства - вроде бы и не остаются. Самое трудное - вспомнить чувства! Заново ощутить, как сильно ты когда-то любил и как отчаянно ненавидел…
        - Боги, подарив человеку возможность забывать все, хотели тем самым облегчить его жизнь. И облегчили, конечно. Но и сократили ее еще больше, ограничили, как свет от костра ограничивает пространство темной ночью. Не со зла сделали, просто им, бессмертным, трудно понять, что такое конец, как привыкает человек к красивой, переменчивой Яви и как трудно ему с ней расставаться… - говорила когда-то мать Сельга.
        Он, несмышленыш, еще не понимал ее слов, не мог понять. Только потом, повзрослев, вспомнил их и снова открыл для себя.
        Любеня, к примеру, хорошо запомнил, как впервые увидел море. На подходе к устью реки драккар начало качать все сильнее, сквозь доски бортов отчетливо чувствовалось, как громче и громче стучатся волны, набирая игривую упругую силу. Свеоны, балагуря, весело приветствовали привычную качку, а мальчик ощутил, как в животе у него тоже все закачалось, екая и сжимаясь.
        Потом стены угрюмых, мохнатых сосен, что держали берега реки, как в ладонях, вдруг раздались в стороны. Терпкий, порывистый ветер со странным привкусом свежести и гнили одновременно ударил в лицо, оставляя на губах соленый осадок.
        Любеня еще не знал, что так пахнут водоросли, вымываемые волной на белый песок побережья. Ему, привыкшему к перешептывающейся замкнутости лесов и узким изгибам рек, море показалось настоящим чудом.
        Он еще никогда не видел такого яркого, веселого, такого открытого, серо-голубого простора!

* * *
        Другая картина, чуть позднее, когда море переменилось и перестало быть ласковым и веселым…
        Нахмурилось Свияжское море, заугрюмилось и загрохотало. Водные валы вздыбились как сжатые кулаки, а небольшая тучка, что раньше безобидно висела на горизонте, вдруг приблизилась, почернела и завалила почти все небо. Сразу превратила белый день в темные сумерки.
        И опять у Любени заныло в желудке, и съеденное начало проситься наружу.
        Алека, испугавшись моря, лежал на днище с закрытыми глазами и часто охал, шепча что-то непонятное. Любеня косился на него с презрением. Он тоже боялся, очень сильно боялся, но смотрел все-таки, не закрывал глаза, как некоторые трусы!
        Он видел, старый свей Якоб и молодой Рорик вместе налегают на кормовое весло, ловко приседая при взбрыкиваниях кормы и оставаясь стоять там, где, кажется устоять невозможно. Лица их были угрюмы и озабочены, а вода и пена окатывали их с головы до ног. Парус был давно свернут, мачта снята и уложена вдоль борта, остальные свеи гребли, так налегая на весла, что те прогибались.
        Мальчик видел, даже те свеи, что раньше сняли доспехи и шлемы, теперь снова надели их. Это показалось ему странным. Зачем они им понадобились, если кругом лишь вода? Смоет за борт - в доспехах точно не выплыть, тяжесть брони сразу потянет на дно.
        Только узнав жизнь свеонов поближе, он понял, что воины в драккаре как раз готовились умирать, поэтому и надевали кольчуги. Уходить в последнюю дорогу без оружия и доспехов - в этом нет чести для воина.
        Буря!
        Маленький Любеня слышал от родичей, что на море бывают бури. Водные ветры куда своенравнее сухопутных, порой не слушаются самого Стрибога, Повелителя Ветров, рассказывали ему. Теперь мальчик со страхом смотрел на вздымающиеся водные горы и понимал, что их драккар - на реке такой большой и могучий - выглядит здесь просто щепкой, подхваченной весенним паводком. Куда их несет, почему они до сих пор не тонут?
        Особенно жутко было, когда ладья проваливалась между волнами и прямо над головой, казалось - только руку протяни, Любеня видел шипящую и грохочущую воду, готовую их накрыть. Только тяжелое бревно-киль, протянутое под всем днищем, не дает волнам перевернуть драккар, не сразу догадался он…
        Впрочем, и это оказалось еще не буря! Самое страшное началось позже, когда день окончательно превратился в ночь, когда темные водяные валы выросли вышиной с горы, а воздух так перемешался с соленой водой, что, похоже, ей они и дышали.
        Нет, он уже не думал остаться в живых, не понимал, почему свеи еще на что-то надеются, без устали разворачивая драккар носом к волне. Любеня только молил про себя духов предков, чтоб те быстрее забрали его в светлый и тихий Ирий, подальше от этого ревущего кошмара…

* * *
        Прошло много дней, и Любеня опять перестал надеться уцелеть. Долгая буря забросила их неизвестно куда, они все плыли и плыли, дни сменяли ночи, а вокруг была все та же сверкающая вода.
        Припасы кончились, последние горсти зерна дожеваны, и воины вдруг подступили к нему с ножами. Но старый Якоб прикрикнул на них, и тогда они cхватили толстогубого Алеку. Тот, понимая, пронзительно завизжал, но крик тут же оборвался, сменился булькающим хрипом. Свеи быстро перерезали горло оличу, слили за борт лишнюю кровь и распластали на куски так же ловко, как когда-то на берегу реки пластали кабанчика. Красно-сизые потроха выкидывали прямо в воду и за кораблем потянулись вездесущие чайки, выклевывая добычу из волн. Их заунывные крики стали единственным погребальным словом подлому…
        Неприглядная обыденность этой смерти поразила мальчика. Вот только что человек был живым, двигался, говорил, дышал - и вот уже куски кровавого мяса. И на человека уже не похож… Просто мясо!
        Любеня несколько раз сказал себе, что не стоит жалеть такого никчемного человека. Подлый он, по заслугам и почет принял… Но жалел.
        Свеи жевали олича сырым, мочили куски мяса в забортной воде и ей же запивали трапезу, зачерпывая воду шлемами и смывая кровь с усов и бород.
        Любене тоже предложили мяса. Старый Якоб совал ему куски, еще сохраняющие теплоту жизни. Говорил на ломаном языке родичей, мол, ешь, надо есть, каждый человек должен есть, иначе он умрет раньше времени. Старый шрам кривил морщинистое лицо, и было не понять, то ли он усмехается, то ли хмурится угрожающе.
        Мальчик взял мясо. Потом, незаметно, выкинул его за борт. Он так и не смог его есть, как не мог пить горько-соленую морскую воду, от которой выворачивало все нутро.
        Совсем уже умирал, лежа на днище и часто теряя сознание…
        Но - оберег Велеса! Он спас, не иначе! - думал потом Любеня.
        Впереди, за бесконечной водой, вдруг показалась туманная дымка, которая все густела, пока не превратилась в темную полоску берега.
        Свеи, завидев знакомые берега, шумно радовались возвращению, а мальчик не знал, радоваться ему или плакать…
        Глава 2
        Нити судьбы
        Чем более северный пояс удален от солнца и замерзает от снега и льда, тем более это здорово для человеческих тел и благоприятно для увеличения народов, и наоборот, чем ближе южные страны к жару солнца, тем более подвержены болезням и менее пригодны для воспитания смертных. Поэтому и произошло так, что столь большие народы родились на севере…
        Павел Диакон. История лангобардов. VIII в. н. э.
        1
        Старый Дорин был прибит тяжелым копьем прямо к двери сарая. «Словно жук, которого дети нанизывают на соломину и пришпиливают для потеху к земляной завалинке», - подумал Рорик.
        Копье глубоко вошло в грудь, плотно прижав тело к серому, мореному временем дереву. Голова с открытыми, невидящими глазами свесилась, словно убитый смотрел вниз, пытаясь понять, что случилось. Седые волосы неряшливо падали на лицо, и борода повисла бесформенным клочком ветоши. Ровный, устойчивый ветерок с моря шевелил пряди, и от этого знаменитому ярлу и конунгу Рорику Неистовому казалось, что старик вот-вот встряхнется, поднимет голову, скажет что-нибудь сварливо и громко, в своей обычной манере.
        Но что тут скажешь? И так все понятно. Двор борна Дорина Щербатого разорен, вещи и припасы раскиданы по двору, сам хозяин заколот копьем, скорее всего - своим же. Прямо перед ним на земле валяется топор-колун. Похоже, старый перед смертью пытался наскочить на обидчика с тем, что под руку подвернулось. Его молодая невестка тоже лежала мертвой неподалеку, тело взрослого сына с пробитой головой они нашли перед входом в низкий дом под земляной крышей. В доме - двое маленьких, мальчик и девочка. Даже не убиты железом - задавлены как котята. И сделал это один человек…
        Рорик тронул древко копья, потянул на себя. Сразу выдернуть не получилось. Пришлось взяться второй рукой, потянуть с силой. Копье поддалось. Ярл на мгновение замер, напряжением мускулов удерживая висящее на древке тяжелое тело. Потом копье переломилось с сухим, неприятным треском, и мертвец рухнул на землю.
        Когда-то старый Дорин ходил в набеги еще с его дедом, Рориком Гордым, знал конунг. Был, говорят, опытным и удачливым воином. Он до сих пор, несмотря на возраст, оставался в силе и здравом уме. Поговаривали даже, что старик по-хозяйски делит с сыном молодое тело невестки, а тот на него злится за это и грозится прибить. За глаза, правда, грозится, сын против отца жидковат, ни разу не пошел с дружиной в набег, добыть мечом собственное богатство. Жил в доме старого как приживальщик и терпел волю хозяина, вспоминал Рорик.
        Наверное, смерти его дожидался. Небось надеялся - помрет старый, и он сам будет владеть землями и двором. Теперь оба мертвы… Помирились… В сущности, для старого - хорошая смерть: на самом закате долгой и славной жизни, но еще при уме и телесной силе. От оружия, как подобает воину. Для сына - совсем не хорошая: столько ждать, терпеть и умереть вместе с ненавистным родителем. Девы-норны, обрезая его судьбу огромными ножницами, наверное, посмеялись над тщетой человеческих замыслов, усмехнулся конунг.
        Он отбросил остатки древка и отвернулся от мертвого.
        Да, один человек… И женщину, что третьего дня изнасиловали и убили по дороге к дальним хуторам - он… И несколькими днями раньше, когда перебили всю семью Доги Короткорукого - тоже он… Агни Сильный!
        Знаменитого воина теперь открыто называют Агни Безумным. Только он своими ручищами может так глубоко засадить копье в стену, что вытащить его трудно даже конунгу.
        - Рорик! Иди сюда, - позвал старый Якоб-скальд.
        Конунг подошел:
        - Что тут?
        - Нож нашел. Это не Ассура, я помню этот нож.
        Старик протянул ярлу короткий, широкий клинок с небольшим загибом лезвия. Рукоять ножа была искусно вырезана из рыбьей кости. Рорик взял его, повертел в руках. Он тоже помнил. Однажды Агни Сильный, разгорячась пивом, загнал его в стойку дома могучим ударом и предложил трем молодым дренгам, еще не пробовавшим себя в бою, под заклад выдернуть его одним рывком. Никто из дренгов, помнится, так и не получил закладного серебряного браслета. Гулли Медвежья Лапа, тоже могучий воин, выдернул клинок из балки и потребовал награду. Но Агни отговорился тем, что спорил с дренгами, а Гулли, мол, не к лицу претендовать на добычу желторотых. Гулли не отрицал, что он знаменитый воин, но браслет все равно хотел. Знаменитые ратники, споря о выигрыше, чуть не сцепились до смертельного поединка на равном оружии, помнил Рорик. Веселая была пирушка…
        Значит, точно он! Агни!
        Рорик отдал Якобу уличающую находку, прошелся по утоптанному двору перед домом, с раздражением пнул валяющийся котел. Котел, бренча, откатился в сторону.
        После простора собственных родовых владений с огромным домом в двести шагов в длину, с крепкими, высокими сараями, мастерскими, множеством загонов для скота и отдельными домами для рабов и рабынь, все вокруг казалось маленьким, хлипким, словно не люди здесь жили, а приземистые, коротконогие гномы. Но не это, конечно, раздражало конунга.
        - Что делать, Якоб, ума не приложу… - пожаловался он дядьке, оглядываясь кругом.
        Дорин поставил свой дом в хорошем, высоком месте. Отсюда одинаково привольно было смотреть на море, и на лесистые горы, уже подернувшиеся звонким золотом осени.
        Да, скоро зима… Придет невидимый великан Виндлони, Хозяин Морозов, принесет на плече ледяной топор, закует воду его ударами, закутает снегом и холмы, и скалы, и прибрежную кромку моря. Земля покорно закутается в снежный покров, заснет до весны. А вот море так и не покорится, начнет ломать и крошить серый прибрежный лед сильными пальцами-волнами. Могучий Виндлони ничего не сможет с ним сделать. Море - никогда не спит, подводный повелитель Эгир - беспокоен и раздражителен…
        - Что делать, говоришь? - неторопливо протянул старый скальд, задумчиво теребя совсем побелевшую бороду.
        Рорик неожиданно вспомнил, как много зим назад, пожалуй, с десяток уже, он, сидя у костра в далекой земле Гардарик, так же жаловался старому дядьке, что он не знает, что ему делать. Мол, прибрежные ярлы не выбирают его по молодости своим морским конунгом. И тот так же протяжно, неторопливо отвечал ему.
        Много выпало снега с тех пор на землю фиордов, много воды вылили в море бесконечные реки. Он, Рорик, заслужил с тех пор немалую славы в набегах на западные и южные земли. И многие богатства взял, и конунгом стал, и водил за собой дружины ярлов и десятки боевых кораблей. Да, и славу, и большую добычу - все это он нашел на западных и южных дорогах. А вот в Гардарику он больше не ходил, как и обещал себе…
        - Что тут сделаешь? Надо выводить всех ратников с собакими и луками, расставлять цепью и травить Сильного загоном, - сказал Якоб. - Кроме дружинников, можно и борнов собрать, они все на него злы, все пойдут.
        - Агни - знаменитый воин, известный на всем побережье, - напомнил Рорик.
        - Он был знаменитым воином! А теперь в нем поселилась черная душа великана.
        А великаны, как известно, враги всем, а больше всего ненавидят людей. Не медли, конунг, объявляй большую охоту!
        - Да, не иначе…
        С Агни Сильным давно уже было не все ладно. Это многие замечали. Огромные руки дрожали так, что пиво выплескивалось из чаши, а в водянистых глазах не проходила красная муть кровавых прожилок, как у злобного тролля. По вечерам ему виделись теперь не только змеи, но и многоголовые драконы величиной с гору.
        Молодые, смешливые воины-дренги между собой называли его теперь не Агни Сильным - почетным прозвищем, прославленным во многих сечах, даже не Агни Змееловом - как едко называли его за глаза, а Агни Безумным. Он часто начинал говорить сам с собой, горячо выплевывая слова, и так увлекался этой беседой, что не замечал никого вокруг. И хотя он по-прежнему был самым прославленным воином в дружине фиорда, о его многочисленных подвигах в далеких викингах часто упоминали скальды и рассказывали друг другу мальчишки, мечтающие о воинской славе, но было видно, что скоро безумие завладеет им окончательно.
        Следили за ним, следили, но не уследили, как водится. Однажды темной осенней ночью Агни исчез из большого дома владетелей Ранг-фиорда. Ушел с оружием и припасами. Пока обнаружили, сообразили, судили-рядили, что к чему, догонять стало уже бесполезно.
        Очень скоро в Ранг-фиорде снова услышали про Агни. В окрестных селениях началась череда бессмысленных, кровавых убийств, когда целые семьи находили разрубленными на куски, как туши под топором забойщика. Немногие, кому повезло остаться в живых после этих бессмысленных, кровавых налетов, свидетельствовали, что нападающий был один - Агни. Его великая сила и ратное искусство все еще оставались с ним, хотя ум у него уже кончился.
        Ум, как известно, находится у человека в животе, а у долговязого Агни в последнее время и живота-то не оставалось, только кости, мышцы да кожа, вспоминали дружинники. Хоть и лил в себя крепкое пиво полуведерными чарами, а все равно сох, словно дерево с подрубленными корнями. Агни и так продержался слишком долго, балансируя на тонкой грани между белой, благородной яростью воина в бою и черным безумием.
        Сильный воин, знаменитый воин - а надо же, какой бесславный конец! - удивлялся Рорик. Он, как и многие, восхищался силой и бесстрашием Агни еще будучи сопливым мальчишкой. Еще больше оценил его, когда сам начал водить дружину. А теперь Сильного объявили нидингом-проклятым, и конунг со своими ратниками должен поймать его и убить, как бешеную собаку. Так по обычаю поступают в фиордах с воинами, что сходят с ума.
        Черное безумие… Наверное, если чего и стоит в жизни бояться - так это его! - понимал морской конунг.
        Откуда берется это черное безумие - никто не знал. Как юношу вдруг охватывает горячка любовной страсти, за которой он не видит никого, кроме предмета своего обожания, так и у сумасшедших ратников не остается ничего в жизни, кроме жажды убийства, когда они перестают различать своих и чужих. Ярость уже не отпускает их никогда, заставляя видеть в пасущихся коровах нападающих всадников, а в женщинах, мотыжащих огороды, - злобных саксов с секирами. В таком состоянии они сносят головы не только людям, даже скотине, атакуя подвернувшийся свиной хлев как крепость рыцарей-франков.
        Старики, много знающие о жизни, полагали, что тут не обходится без Локи, коварного бога, когда-то низвергнутого за подлость в мир мрака Утгард. Стоит Одину отвернуться от земных дел, Локи - тут как тут, строит козни и сводит с ума самых заслуженных, хитростями выманивая дух из их тел и вкладывая туда злобу великанов. Таким образом коварный бог лишает героев будущего места за почетными столами павших в залах Вингольв и Валгалла в заоблачном дворце Одина. Это ли не подлость с его стороны - лишать героев не только жизни, но и посмертия?!
        Конечно, Локи виноват, кто еще! Именно ему, Локи, да Черному Сурту, предводителю злобных великанов, выгодно ослабить будущую рать героев-эйнхириев, что в день Рагнаради выведет Один против темных сил.
        2
        Тусклый рассвет забрезжил сначала над морем, а потом и с земли стала уползать ночь. Развиднелось, но тяжелые низкие тучи все еще плотно обкладывали небо, обещая день такой же хмурый, как утро.
        «Того и гляди дождь пойдет, тогда тетива размокнет, плохо будет из лука стрелять, - подумал Сьевнар Складный, глянув в небо. - Надо бы взять тетиву в запас да сунуть за пазуху…»
        Во дворе владетелей Ранг-фиорда было оживленно. Большинство дружинников конунга уже собрались, коротая время ожидания за разговорами.
        - А вот еще что расскажу! - разглагольствовал перед молодыми воинами опытный Гулли Медвежья Лапа. - У ромеев, к примеру, чеканят золотые монеты, которые называют - солиди…
        - А ты бы, Гулли, не рассказывал много, а показал хоть одну монету! - вставил кто-то.
        - Да где уж ему! - немедленно откликнулся другой задиристый голос. - Известно, как у Гулли задерживаются золотые монеты - разве что за подкладку случаем западет какая-нибудь… Ему хоть поговорить про золото - и то в радость. Хоть вспомнить, как оно звенит в руках!
        Раскатистый, многоголосый хохот стал ответом. Даже воины постарше, стоявшие рядом, начали, прислушиваясь, усмехаться в усы и бороды.
        - Ну, если молодые щенки уже начинают тявкать на старого пса, то, клянусь мечом-самосеком бога Фрейра, мне остается только поджать хвост и молчать! - громогласно заявил Медвежья Лапа.
        Он не обижался, он вообще редко обижался на зубоскальство. Всем известно, его веселое добродушие так же огромно, как сила рук и спины. Вот и сейчас Гулли широко ухмылялся, показывая большие, желтые, крепкие, как у волка, зубы.
        По последней моде, принесенной, кажется, из ромейских земель, многие молодые свеоны теперь чистили зубы расщепленными деревянными палочками, макая их в меловой порошок. От этого улыбка снова становилась белой, как у младенца. Ратники постарше такими глупостями не занимались, ворчали на молодежь за странную блажь. Мол, зубы даны человеку для того, чтобы ими кусать и жевать, а не для того, чтобы драить их будто пригорелый котел.
        - Рассказывай, Гулли, рассказывай…
        - Чего там!
        - Давай дальше… - раздались сразу несколько голосов.
        Воин не заставил себя долго упрашивать:
        - Ну так вот! Монеты, значит, у ромеев называют солиди, а воинов своих они называют солидаты… Или - сольдаты, кто как… А почему это?
        - Да, почему это? - удивленно повторил молодой Асмунд, озадаченно потирая ладонью гладкий подбородок.
        Долговязый, нескладный как щенок волкодава, Асмунд всем говорил, что по обычаю франков бреет острым ножом не только бороду, но и усы. Хотя все знали: там и брить-то нечего. Только грязь соскрести. У молодого Асмунда пока ничего не росло из мужских украшений, и это расстраивало его почти до слез.
        - Да потому, дурья твоя башка, что воины-то у ромеев - сплошь наемные! - возликовал Гулли на его непонятливость. - И сражаются они не за честь, не за славу, даже не за будущую добычу, а за эти самые солиди. Вот так их и называют, в честь монет, которыми с ними расплачиваются! Скажем, наймешься ты в дружину к ромеям - тоже будешь солидатом.
        - Я не буду!
        - Нет, не будет! - подтвердил кто-то. - Кто же возьмет Асмунда в ромейское войско? Ему скажут - покажи усы и бороду, докажи, что ты настоящий мужчина. А что ему показать?
        Вокруг снова грохнули смехом. Посыпались шуточки, что Асмунду точно не стоит наниматься на службу к ромеям! Как бы его, безусого, безбородого не приняли за кого другого! Вдруг захотят того, что мужчина обычно хочет от женщины. Там, в южных землях, много сластолюбцев, падких на гладких юношей. Можно не уберечься.
        Асмунд обиженно заявлял, что его меч достаточно острый, отсечет корень любому пакостнику, но шутники не унимались. Мол, все так говорят, Асмунд, а как начнут, да распробуют, да войдут во вкус - за уши не оттащишь. Лучше не ходи к ромеям, не надо…

* * *
        Сьевнар Складный, стоя неподалеку, почти не слушал обычный треп. Ему было не по себе. Непонятно как-то внутри, тошно вроде.
        Съел что-нибудь? Так вместе со всеми ел и пил. Заболел? Так лоб не горячий. Или его пугает предстоящая облава на Агни Безумного? Нет, не пугает, нельзя так сказать.
        Несмотря на молодость, Сьевнар уже не считался в дружине дренгом. Свой первый викинг он совершил еще год назад, ходил под предводительством конунга Рорика в далекий и долгий набег на западные земли к берегам страны пиктов.
        Он, в то время Сьевнар Нескладный по первому, юношескому прозвищу, старался ни в чем не отстать от бывалых воинов. И греб сутками напролет, так что жилы натягивались, как тетива, и сражался плечом к плечу с остальными в плотном строю клиновидного фюлькинга, рассекающего толпу набегавших врагов, как нож масло. И потом, когда дружинники Рорика ворвались за стены города пиктов, Сьевнар один из первых перемахнул через каменные зубцы. Схватился сразу с тремя противниками. Одному перерубил шею удачным ударом, а двух других так и держал на конце меча, разом сражаясь с обоими, пока не подоспели остальные дружинники.
        Бывалые хольды, старшие ратники, отметили похвалой его доблесть и умение владеть оружием. Но еще больше отметили его потом, на пиру, где он, движимый внезапным порывом, преодолел обычную робость младшего перед старшими. Выпил подряд несколькими чар красного, густого, как кровь, вина невиданного духа и сладости, расхрабрился и звонко выкрикнул только что сочиненный им стих-флокк.
        Стих состоял из пяти восьмистрочных вис и рассказывал, как корабли-драконы пронизывают морские волны подобно молниям Тора. И враги по всему побережью туманных земель пиктов, бриттов и скоттов разбегаются от вида морских драконов, а боги-ассы смеются от радости, глядя с небес на неукротимость своих детей. Какое счастье - родиться воином фиордов, какая радость - вольно бродить по морским дорогам и знать, что весь Мингард принадлежит тебе!
        Сьевнару самому понравилось, как звучали слова, прилегая друг к другу плотно и неразрывно, словно звенья искусно сплетенной золотой цепочки. Он назвал флокк «Песня победы».
        Дружинники, одобряя стих, стучали по столу чарами и кулаками. Сам Якоб-скальд хлопал его по плечам:
        - Какой же ты Сьевнар Нескладный?! Это неправильное прозвище! - горячился старик. - Ты - Складный! Теперь будешь - Складный! Вон как сложил слова - не оторвать друг от друга!
        «Песня победы» прославила Сьевнара еще больше, чем битва за город. В конце концов сражаться должен уметь каждый мужчина, считали свеоны, но мед поэзии - это удел избранных. Все-Отец Один самолично одаривает им тех, кто ему приглянулся. Не зря имена знаменитых скальдов знают на берегах фиордов не хуже, чем имена прославленных морских конунгов и силачей-героев.
        А Сьевнар превратился из Нескладного в Складного. Получил новое, взрослое прозвище вместо прежнего, юношеского.
        Кто после всего этого назовет его трусом?
        «Да и велика ли нужна сейчас доблесть - всей ратью ловить одного безумного?» - размышлял он. - Это даже не сражение - что-то вроде охоты. Пустят собак-волкодавов, нападут на след, истыкают стрелами на расстоянии, как бешеного волка».
        В чем же дело тогда? Почему так тошно? Сам не понимал.
        Он смутно помнил - когда-то давно, в другой жизни, в другой земле, старая бабка Мотря, вставая с утра, часто приговаривала: «Мозжит меня что-то, Любенюшка, внучек, все косточки так и свербят. Не иначе зловредный бог Хворс наведался ночью, прикоснулся костлявой рукой…»
        Давно это было.
        Сейчас, наверное, старой Мотри уж нет в живых, да и Хворсу-зловредине здесь взяться неоткуда - другая земля, другие боги правят жизнью здешних народов. Теперь - это и его земля, его боги.
        Но - мозжит!

* * *
        Большая охота на нидинга-проклятого.
        Вместе с дружинниками во дворе конунга стали собираться оповещенные накануне борны, хозяева окрестных хуторов, со своими многочисленными сыновьями, зятьями, племянниками и прочими родичами. Все были в шлемах, в кольчугах или в многослойных кожаных куртках с нашитыми рядами железными бляхами. Те, кто победнее, вместо блях нашивали на кожу кругляши из копыт. Но такая захудалая броня встречалась не часто. Хорошее оружие и добротные доспехи делает честь мужчине.
        С собой воины несли большие боевые луки, у пояса - мечи, секиры и палицы. Копья и щиты не брали, когда нужно долго карабкаться по скалам или бежать по лесу - они только мешают. И без них безумного одолеть не сложно, при таком-то войске. Главное - найти его, выследить среди гор, лесов и скалистых утесов берега.
        С виду вольные поселенцы мало отличались от дружинников ярла Рорика - такие же ловкие, уверенные движения опытных бойцов. Когда Рорик уходил в викинг, добрую половину мест на румах его драккаров, скайдов и ледунгов занимали молодые ратники из селений, уходившие в набег радостно, как на отдых от монотонной крестьянской работы.
        В землях свеонов, как и других похожих племен, поклоняющихся Одину и богам-ассам: данов, гаутов, ютов и остальных, борны-крестьяне не знали такого закабаления, какое существовало в западных королевствах и южных империях, где само слово крестьянин обозначает принадлежность к низшему, презираемому сословию.
        На побережье фиордов все по-другому. Как и в землях родичей-поличей в Гардарике, все отношения здесь строилось на принципах родства. Богатые ярлы владели водой и землей фиордов, окружали себя кроме многочисленных родственников еще и наемными дружинниками, которые со временем становились тоже как бы членами большой семьи. Борны более бедные тем не менее тоже оставались независимыми владетелями своих кусочков земли, тоже окружали себя детьми и родственниками и имели собственных рабов. Как в богатых, так и в бедных домах слово хозяина считалось непреложным, но больше, кроме богов, властелинов над жителями побережья не было. У детей Одина бедные хозяева не работали на богатых, не платили им дани, и все подчинялись одним законам-традициям. Будь хоть у тебя из всего имущества лишь клочок земли, который можно накрыть щитом, - если ты чувствуешь обиду, можешь вызвать на поединок на равном оружии самого знатного ярла или конунга. Тот не откажется драться, иначе прослывет трусом по всему побережью. И беззубые старухи, и малолетние насмешники начнут скалиться ему вслед, а валькирии после смерти не понесут
его дух в светлый Асгард. Черный великан Сурт и Локи Коварный завладеют трусом и возьмут себе в вечное рабство!
        Может поэтому, размышлял иногда Сьевнар, здесь, на берегах студеного, хмурого моря, где все жили свободно и независимо, в самом захудалом доме вырастали сильные и смелые воины. Крестьяне охотно уходили в набеги с дружинами ярлов, а потом возвращавшиеся к своему хозяйству с богатством и славой. Или - не возвращались, но тогда их долю в общей добыче честно передавали родным и наследникам…
        Двинулись, наконец.
        Со двора вышли длинной колонной, скорым, размашистым шагом, как всегда ходили ратники в походе. С собой на поводках вели больших, лохматых псов, что могут сутками не сбиваться со следа и не боятся наскакивать даже на медведей.
        Перед опушкой леса рассыпались в цепь, спустили собак. Те, обрадовавшись приволью, с гавканьем устремились в чащу. Их окликали короткими, как удары хлыста, командами, приказывали искать.
        День был все таким же хмурым, пожелтевшая листва трепетала от пронзительного, холодного ветра, словно дрожала в предчувствии близкой зимы. Море, видное здесь отовсюду, хмурилось и клубилось белыми, пенными гривами. Но Сьевнар чувствовал - вялое утреннее состояние постепенно прошло, быстрый походный шаг развеял муть в голове, а азарт охоты постепенно захватывал. Тем более, по цепи передали: конунг Рорик обещал тому, кто первым заметит безумного, две серебряные монеты.
        Ратники, разгорячась ходьбой, рвались вперед, чтобы заслужить обещанную награду. А собаки рвались просто так, лаяли и бесновались от всеобщей суматохи.

* * *
        - Заходи! Заходи! Слева заходи, тебе говорю!
        - Ага, ты сам заходи!
        - Да стреляй же, Эйрик! Кидай стрелу! Уходит же!
        - Да стой же ты! Опусти лук, в собак попадешь!
        - Ах ты…
        Стрела, тонко взвизгнув, пронеслась над головами собак, но и в Агни Сильного не попала. Ударила в подвернувшийся ствол.
        Сьевнар бежал что было сил, одним из первых среди двух десятков ратников, кричал вместе со всеми, но видел, что все равно не успеть.
        «Пропали собаки! - мелькнула мысль. - Слишком далеко вперед забежали!»
        Трое собак, поднявших Безумного из какой-то расщелины в камнях, сами же поплатились за это. Агни, тощий, страшный, высокий, как великан, быстрый, как рассерженная змея, выскочил прямо на них с двумя мечами в обеих руках. Не успел отгреметь дальним эхом его боевой клич, призывающий Тюра Однорукого, самого искусного среди богов в ратном деле, а первый из волкодавов уже потерял лобастую голову, снесенную одним ударом длинного, тяжелого меча.
        Второй пес тоже кинулся на него, и через мгновение уже полз по земле, перерубленный почти надвое поперек туловища. Огромный волкодав теперь скулил как щенок и, царапая по земле когтями, все еще тянулся куда-то, оставляя за собой широкий кровавый след из собственных внутренностей.
        Третий - сообразил, отскочил, заливисто лаял на воина шагов с десяти, хрипя и захлебываясь от злости.
        «Так вот, значит, как с ними надо!» - мельком, бессвязанно подумал Сьевнар, не сбиваясь с бега. Он помнил, когда был мальчишкой-рабом, то боялся клыкастых псов больше, чем их хозяев. А Агни один, в считаные мгновения, одолел сразу трех. Правда, с двумя мечами, не с голыми же руками…
        Безумный потрясая мечами, вскинул к небу худое, изможденное лицо с налитыми красным глазами, длинно встряхнул белесыми, свалявшимися волосами, в которых запутался всякий лесной мусор, и новый, победный клич к богам-ассам загремел среди камней и деревьев.
        Да, великий воин, хоть и совсем без ума!
        Еще несколько стрел прошелестели в воздухе. Две из них Агни отбил короткими, ловкими ударами мечей. Остальные прошли мимо. Сумасшедший еще раз оскалился на на загонщиков и мгновенно скрылся за валунами.
        Потом его снова заметили. Теперь он карабкался наверх, в гору, прячась от стрел за каменными клыками и низкорослыми, разлапистыми соснами, рискнувшими прорасти на крутом подъеме.
        Конечно, если бы Агни нашли на равнине, ему бы не дали так легко оторваться, окружили бы, закидали стрелами. Но опытный воин не зря устроил себе лежбище у подножия прибрежных гор. Отсюда, сверху, он издали заметил преследователей, разбитых теперь на отряды по два-три десятка ратников. Прятался, видимо, перебегая с места на место. Если бы не собаки, их отряд тоже проскочил бы мимо укрытия, понимал Сьевнар. Здесь, в этих камнях, источенных ветрами до причудливости кружевного плетения, не одному, а сотне воинов можно спрятаться. И собаками травить бесполезно, собаки по камням не вскарабкаются.
        Люди полезли сами.
        Когда они начали подниматься за сумасшедшим, Сьевнар все пытался вспомнить, кто же все-таки первый заметил Агни и заслужил серебряные монеты. Из их отряда многие увидели и закричали почти одновременно, но - кто первый?
        Потом он уже ни о чем не думал, становилось все круче, приходилось следить, куда ставишь ногу, за какую ветку или край расщелины можно схватиться, а на какой камень лучше не наступать, чтоб не покатиться вниз, громыхая по дороге костями.
        Это было какое-то бесконечное восхождение, помнил он. Ратники шли, карабкались, ползли по камням, а сумасшедший неутомимо убегал от них, оказываясь все выше и выше. Монотонный подъем постепенно вытеснил все остальные мысли, и Сьевнар временами забывал, зачем вообще лезет на эту гору. Просто цеплялся, больно обдирая пальцы, переставлял ноги, перемахивал через трещины и снова цеплялся, лез…
        А потом он внезапно оказался с Безумным лицом к лицу. Он и еще трое молодых воинов. Когда они выбрались на очередной уступ, образующий почти ровную площадку длиной и шириной в три-четыре десятка шагов, то увидели, что сумасшедший их там поджидает.
        Агни стоял неподвижно, спокойно смотрел на них сквозь пряди грязных волос, завешивавших лицо. Меч он держал перед собой, опустив клинок вниз. Второго меча у него в руках не было, видимо, потерял в горячке погони.
        Они, разом сгрудившись на краю, тоже вытянули из ножен мечи. Кто-то, кажется Эрик Щека, метнул нож в сумасшедшего. Агни почти не пошевелился, отбив нож быстрым ударом кончика клинка, направляемого таким же незаметным движением запястья. Нож далеко отлетел в сторону, крутясь в воздухе как живой, заметил Сьевнар краем глаза. Описав дугу в воздухе, нож полетел вниз, но звяканья железа о камни они не услышали. Высоко, значит…
        Да, великий воин - Агни Сильный!
        3
        Они, черные великаны, наступают на него! - понимал Агни. И хотя последнее время мысли путались в голове, цеплялись одна за другую, спотыкались на ровном месте, и он сам порою не понимал, что видит и о чем думает, но этих он отчетливо различал.
        Они, великаны, огромные, как каменные башни, злобные и смрадные, как все их племя! Смеются ему прямо в глаза, издеваются, гримасничают остроносыми, нахально расплывающимися лицами, на которых не поймешь, где глаза, где уши, а где кривляющиеся рты.
        Их четверо, великанов, четверо против одного. Но они все равно боятся его, это он тоже чувствовал.
        Их страх - его сила!
        Он - великий воин, знаменитый воин, и его все боятся! Даже несокрушимые великаны! Даже вчетвером против одного!
        Если бы только голова не болела… Словно жук-точильщик засел где-то в голове и точит, свербит, пилит ее днем и ночью… Наверное, от этого постоянный звон в ушах - жук засел в голове. Выбрать бы время, выковырять бы его длинным шилом…
        Но - нельзя, нельзя поддаваться!
        Агни видел, сам Один, Отец Богов, сидя в небесах на сверкающем троне, украшенном драгоценными камнями, с любопытством смотрит на него единственным глазом. Его яростный глаз сверкает ярче всех драгоценных камней, ослепляет, режет своим сиянием.
        И лица других богов видел над собой Агни. Тор Громовой Молот, Тюр Искусный Ратник, Фрейр Изобилие и Приплод, Видар Молчальник, богини Фригг Ведунья, Эйр Исцеляющая, Сьевн Любовь, Индунн Хранительница - Агни ясно различал их в высоте неба. Строгие, суровые лица богов и ослепительные - богинь, холодных и прекрасных как зимние узоры инея…
        Пусть точит в голове жук, пусть болит она, раскалываясь на части, но ему ли боятся боли?!
        Он никогда ее не боялся, он никогда и ничего не боялся…
        Теперь, когда его слава достигла Асгарда, - тем более! Сам Один решил посмотреть, как он расправится с великанами - это ли не высшая честь для воина!
        Внутри у Агни давно уже было все сухо, жарко, как под летним солнцем на голых, раскаленных камнях. Последнее время даже прохладное пиво не могло залить этот жар, его ничто не могло залить, внутренний жар тряс его до лихорадки… Впрочем, нет, хмельное молоко божественной козы Хейдрун, что пьют эйнхирии за столом Одина, наверняка потушило бы пожар внутри, размочило бы сухость, понимал воин.
        Но эту честь - сесть за стол Бога Павших - надо еще заслужить!
        Временами ему даже казалось несправедливым, что он все рубит и рубит врагов, где увидит - сразу начинает рубить, а валькирии все еще не прилетают за ним, чтобы посадить за стол героев. Где же тут справедливость, о боги?!
        Ничего, ничего, успокаивал себя Агни, вот сейчас он расправится с великанами, и тогда…
        Смотри, Один, смотрите Тор, Тюр и Фрейр, смотрите боги и богини!
        4
        Сгрудившись на краю каменного выступа, воины видели, как Агни неслышно сдвинулся с места, пошел по кругу, легко переступая на длинных ногах. Огибал и, одновременно, приближался к ним, словно прижимал к краю.
        Казалось, все тот же привычный Агни, с которым не раз сидел за одним столом, поднимая чары с крепким пивом, стоит только его окликнуть, мол, хватит, кончай, не шути больше, не нужно… И все-таки - не такой. Новый, незнакомый, страшный, словно и правда - осталась от него одна оболочка, а дух стал уже другим, чужим, и это отчетливо ощущаешь.
        От Агни остро, по-звериному пахло немытым телом, это тоже чувствовалось. У свеонов даже дети сызмальства приучаются содержать себя чистоте, а Безумный забыл, наверное, когда мылся последний раз. Шлема нет, кольчуга местами надорвана, по одежде и в волосах - бурые пятна крови. И глубокие царапины на впалых щеках, словно его драли лесные коты…
        Или - сам себя драл ногтями?
        Да, злое, темное безумие Агни чувствуешь даже на расстоянии, подумал Сьевнар. Глаза - красные, ненавидящие, без проблеска мысли. Смотрят как будто на них, но вроде бы и не видят. И улыбается чему-то.
        Оскаливается?
        Сьевнар вдруг отчетливо понял, что вряд ли уйдет живым с этого уступа. Будь на их месте Рорик Неистовый, Гулли Медвежья Лапа, Энтар Дровосек, Бали Широкий или еще кто-нибудь из опытных воинов - те бы справились, навалившись сообща. А им, молодым, пожалуй, не одолеть одного из самых знаменитых бойцов побережья. Однажды, рассказывали, Агни Сильный, сражаясь в одиночку двумя мечами, подряд зарубил восемь воинов-куршей, нападавших скопом, а девятому, последнему, перегрыз зубами горловое яблоко, потому что оба его меча были сломаны.
        Так вот почему его мозжило все утро! - внезапно догадался Сьевнар. Предчувствие смерти! Нет, он не боится, нельзя бояться, просто холодок внутри, просто робость…
        Юный Эйрик Щека не выдержал первым, с криком наскочил на Безумного.
        Лязгнули, схлестнулись мечи. Агни без труда отбил его атаку, и Эйрик тут же отлетел в сторону, сбитый ударом длинной ноги в живот. Так и шлепнулся на задницу. Остальные воины двинулись вперед, прикрыли его, выставив перед собой клинки.
        Агни оскалился еще шире, глядя в небо невидящими глазами, и двинулся полукругом в другую сторону, словно исполняя без музыки неслышный, завораживающий танец.
        Кто-то из бывалых ратников говорил - есть в жарких странах такие змеи, что смотрят на жертву и парализуют ее одним взглядом, вспомнил Сьевнар совсем некстати. Как ни быстро мелькнуло это воспоминание, но оно отвлекло его. Он почти пропустил момент, когда Агни сам кинулся на них, неожиданно и неслышно, как рысь из засады…
        Быстро, слишком быстро!
        Щека опять полетел на землю, теперь уже носом вниз, меч другого воина покатился куда-то, выбитый из рук одним могучим ударом, а больше Сьевнар ничего не видел, только горящие глаза Агни совсем рядом и его клинок, падающий сверху.
        Медленно, очень медленно…
        А его меч движется еще медленнее, почувствовал Сьевнар. Почему-то зацепился за тугой, плотный воздух, хотя непонятно, как это может быть…
        Сьевнар с натугой вытягивал меч из плотного воздуха, но уже понимал, что не успеет отбить…
        Словно само время замедлилось вокруг него!
        Глупо так погибать! Все равно глупо - от рук сумасшедшего!
        «Странно, мысли мелькают быстро, а клинки и люди двигаются совсем медленно!» - успел он подумать, отчетливо видя все зазубрины на хищном клинке.
        И в этот момент земля провалилась под его ногами…

* * *
        Ратники, поднимавшиеся вверх другими путями, рассказывали потом, как уступ, на котором Агни схватился с четырьмя молодыми воинами, вдруг задрожал словно под ударами штормового ветра. И вроде бы затрещал даже, громыхнул ударом молота Тора, отваливаясь от тела скалы.
        Другие утверждали, что никакой дрожи не было, никакого грома не раздавалось. Змеистая трещина мгновенно расколола широкую грудь скалы, и каменный выступ, помедлив мгновение, просел, затем рухнул, увлекая за собой Агни Безумного и четырех воинов-охотников.
        Ратники долго обсуждали потом этот странный оползень, и каждый из очевидцев доказывал свое, а остальные не знали, чему верить.
        Так или иначе, и дичь, и охотники рухнули вниз с высоты не менее пятидесяти-шестидесяти локтей. Ратники, поспешая к месту падения, не наделялись найти кого-либо в живых.
        Под горой действительно нашли четыре мертвых тела, изуродованных до месива камнепадом. По горячке не сразу сообразили, что воинов должно быть пять.
        Кинулись искать снова. Долго возились, отваливая тяжелые камни, пока кто-то случайно не глянул вверх и не заметил, как в кронах кучки деревьев, проросших на другом утесе и изогнувших свои стволы вокруг камней наподобие вьюнов, повисло нечто похожее на человеческую фигуру.
        Это оказался Сьевнар Складный, почему-то отлетевший при падении в сторону от остальных и запутавшийся в ветвях.
        Когда его высвободили, то обнаружили, что он еще дышит, хотя и остается без сознания. Кровь совсем отлила от его лица, делая его бледно-серым, как у покойника. Вряд ли он долго проживет после такого падения, рассуждали пожилые воины, знающие толк в ранах…
        Воины на руках перенесли Сьевнара к дому Бьерна Полторы Руки, известного тем, что одинаково хорошо лечит людей и скотину. Вежливо постучали ногами в дверь, переговорили с хозяином, внесли раненого в центральное, жилое отделение дома, с очагом и мебелью.
        Для начала Сьевнара уложили на длинный, деревянный стол. Бьерн с помощью дочери и жены ловко стянул кольчугу с неподвижного тела. Кожаные одежды с присохшими от крови завязками аккуратно разрезали ножом, отмачивая теплой водой…
        Все знали, когда-то Бьерн Полторы Руки ходил в далекие викинги с самим конунгом Рагнаром Победителем Великана. Конунг повредил левую руку сражаясь со злобным великаном чащи, а Бьерн чуть не потерял свою правую еще раньше, когда чужая секира, пробив кольчугу выбила из плеча лоскуты мяса и осколки кости. Рука, хоть и зажила, но тоже начала сохнуть.
        Рагнар, разгорячась пивом и вином, сам отсек себе высохшую руку, а Бьерн, по упрямству натуры, решил свою вылечить. Сначала ходил по знахарям и лекарям, но их заговоры и притирания не помогали. Воин плюнул на них, сам взялся за дело. Собирал целебные травы, днями отпаривал руку в чанах с горячим, душистым настоем, даже смастерил для руки особый каркас из деревянных планок, заставлявший ее двигаться, когда дергали за веревочки.
        Над таким невиданным лечением посмеивались сначала, но быстро примолкли. Рука постепенно начала шевелиться.
        Наверное, Бьерну повезло больше, чем Рагнару, судили потом, в его ране не было колдовства великана - просто рана. Со временем рука начала двигаться еще лучше, пальцы уже могли хватать предметы, а локоть - сгибаться. Такой сильной как раньше она не стала и гнулась плохо, сутками вращать весло на корабельном руме он уже не мог. Но все-таки рука перестала быть мертвой, служила хозяину как могла, хотя прежняя сила все-таки не вернулась.
        Быстрые на язык жители фиордов прозвали его Бьерн Полторы Руки.
        А воин, вылечив себя, начал лечить других, постепенно сделав это своим ремеслом. Так и пошло…
        - Молодые тех времен уже не застали, только знают о них со слов стариков, - неторопливо рассказывал о давних временах Полторы Руки, разоблачая раненого. - А какие люди были! Какие воины! Какие великие подвиги совершались во славу богов! Сколько водных дорог было пройдено, сколько богатства добыто с мечом в руке. Нет, сейчас уже не найдешь таких героев…
        Бьерн любил поговорить о былом. Но целительское дело знал, даже его журчащий, негромкий голос звучал словно бы успокаивающе.
        - А ратника вашего я вылечу. Если живой до сих пор, если богам угодно сохранить ему жизнь, может, и вылечу… Да вы хоть любого спросите - кто самый сведущий в лекарском деле на побережье? Бьерн Полторы Руки, скажут! И правильно скажут! Бьерн Полторы Руки, хвала Одину, долго живет, многое знает… К кому все бегут, если скотина хиреет, если зубы ноют, если кости ломит? Ко мне все бегут, помоги, мол, избавь… А если можно помочь, почему ж не помочь? Воин ваш, конечно, искалечился сильно, косточки живой не осталось, но если будет угодно богам, значит, выживет… - без остановки журчал Полторы Руки.
        Дружинники оставили хозяину серебра, еще потоптались во дворе и ушли.
        5
        Сьевнар Складный ничего этого не знал и не видел. Он так и не приходил в сознание.
        Со стороны казалось, он вообще ничего не видит и не чувствует. Лежит, как колода, на широкой деревянной скамье, куда его втроем переложили Бьерн, жена хозяина Ильма, и дочь Сангриль.
        Но это было не совсем так. Он чувствовал. Только жил при этом где-то очень далеко, в прошлом. Снова стал маленьким поличем Любеней, которого походя украли дружинники молодого ярла Рорика.
        Ему, опять семилетнему, было тоскливо и страшно от новой судьбы. Одинокой, злой судьбы мальчишки-раба.
        Пройдет еще много времени, много волн разобьется о каменистые берега фиорда, прежде чем мальчик-раб станет мужчиной и воином дружины. Заслужит право сидеть на верхнем, почетном конце стола, наряду с прославленными ратниками.
        Как это получилось? Тоже случайно. Повезло. Остался в живых, не погиб от голода и холодов, не упал как старая кляча от непосильной работы. И свеоны приняли его, как равного, одарили нерушимым дружинным братством и дали оружие, и место на руме драккара.
        Повезло?
        Нет, не так. Не везение - судьба! И - оберег Велеса, незримо сохраняющий его во всех предрягах, когда жить, кажется, нет уже ни сил, ни возможности. Дядька Ратень, могучий волхв, умирая, отдал ему весь свой дух без остатка, прикрыл своей силой-живой, как широким щитом, думал повзрослевший Любеня…

* * *
        Да, дружина Рорика вернулась из Гардарики без славы и богатой добычи. А он, Любеня, стал рабом с пригнутой к земле головой. Словно сразу сделался старше на много лет. На целую жизнь старше себя, прежнего.
        Может - больше, чем на целую жизнь. Словно он умер, и родился заново, уже в другом месте - темном, страшном.
        Он помнил, ярлы-владетели сначала все допытывались у него, маленького, про какие-то сокровища князя Добружа, которые, якобы, укрывают поличи в своих лесах. А что он знал?
        Слышал про сокровища князя, да! - честно отвечал Любеня. Про них все слышали, не только поличи, во всех родах знают, что есть они, лежат где-то. Взрослые говорили между собой, а он слышал, да, есть. Где? А кто же их знает…
        Кто может знать? Князь Добруж может, его, чай, сокровища-то. Да только он ничего не скажет. Потому что умер. Волхв Ратень сам закрыл глаза беглому князю, проводил его на огненную дорогу. С огненной дороги, однако, никто не возвращается. Волхв? Тоже мог знать. «Так ведь он тоже умер, ваши же воины посекли его мечами на берегу Лаги, что ему теперь говорить! - сердился Любеня на непонятливость свеев. - Сами посекли, а сами спрашиваете…»
        Конечно же, он не врет, а чего ему врать-то? Все умерли, что тут скажешь…
        Ярл Рорик много смеялся от его ответов. И все вокруг смеялись.
        - Бойкий будет раб, - заметил Рорик старому Якобу.
        Старик согласно кивал в ответ.
        Ярл Рорик быстро отстал от мальчика со своими вопросами. Только плечами пожимал, мол, я ж говорил - мальчишка не знает ничего, не зачем время тратить. Старший владетель, заметил Любеня, вообще был равнодушен к богатству, предпочитал отточенное железо звонкому золоту.
        Вот молодой ярл Альв долго не отставал. Сначала просто допрашивал, потом бил, щипал, накидывал на шею тонкую веревку и затягивал ее так, что дыханье останавливалось, а перед глазами плавали красные червяки. Однажды начал прижигать раскаленным железом, и это было больнее всего, что Любеня испытывал в своей жизни. А тот только пристально вглядывались в лицо мальчика, не обращая внимания на его крики.
        Глаза у младшего ярла были злыми, маленькими, с короткими белесыми. Холодный, равнодушный взгляд и брезгливо поджатые губы - это Любеня навсегда запомнил. Презрительная брезгливость младшего владетеля казались ему куда страшнее, чем громогласный гнев старшего.
        Наверное, именно тогда маленький мальчик Любеня впервые начал понимать, что такое быть рабом, вещью, которую при случае не жалко сломать и выкинуть, вспоминал он потом.
        Глухая, потаенная ненависть к младшему ярлу так и осталась с тех пор.
        А тот…
        Самое удивительное, Альв тоже невзлюбил мальчишку. Давал затрещину при каждом удобном случае, поддавал ногой, выкручивал уши до боли, даже колол кончиком ножа. Просто так, от нечего делать, при случайной встрече.
        Любеня кожей чувствовал неприязнь к себе младшего владетеля. Только боги знают, какие замысловатые кружева выписывал мальчик-раб по поместью, лишь бы не попадаться лишний раз на пути младшему ярлу. Хорошо, тот все время раздавал какие-нибудь распоряжения по хозяйству, его высокий, противный голос был слышен издалека, как предупреждающий сигнал.
        С годами Альв Ловкий, в отличие от своего брата-воителя, набирал ширину не в плечах, а в поясе, круглел щеками и подбородком, но голос у него оставался все таким же пронзительным, как у подростка. Отовсюду слышен.
        Почему так случилось? Почему Альв невзлюбил его? Какие обиды могли встать между знатным владетелем фиорда и бесправным рабом-недомерком? - думал потом Любеня. Словно Альв, хитрый как Локи Коварный, где-то в глубине догадывался, что маленький раб так и не покорился до конца. Не сдался под его пытками, не сказал всего…
        Да, не сказал! Самую важную тайну - сберег!
        А как еще мальчик мог отомстить? Чем отплатить за унижения? Только молчанием.
        Пусть они, свеи, не догадываются, как он им отомстил, но он-то знал это, и тешился про себя этой мыслью. Да, пусть не сразу, но мальчик догадался, зачем волхв просил его запомнить приметное место на Лаге-реке. Сами свеоны своими допросами натолкнули его на эту мысль. Если есть княжеские сокровища - они там, конечно…

* * *
        Есть ли участь печальнее, чем судьба раба? - часто думал тогда Любеня, жалуясь на жизнь и своим привычным богам, и новым, свейским.
        Вот он совсем мальчишка… Он еще плохо разбирает свейскую речь и все время получает пинки и тычки за то, что не всегда понимает хозяев. Подносит не то, зовет не того, кидается не в ту сторону. Он бы и рад угодить, он старается, вслушивается, заглядывает в глаза, но все равно не успевает понять, когда свеи говорят слишком быстро. Те думают - нарочно путает. Непокорный раб. Еще больше злятся…
        Потом казалось - он вообще не поднимал глаз первое время. Только заглядывал в глаза хозяевам, и снова опускал их к земле. В горле постоянно сжимался комок обиды, а на ресницах висели горькие тоскливые слезы, застилая зрение. Ему было и страшно, и одиноко, и все вокруг было чужое, злое, враждебное к нему, маленькому.
        Неумолчный гул вечно хмурого моря, гористая, неприветливая земля, где бесконечные утесы и валуны опускаются прямо в воду, как руки каменных великанов, где скалы и валуны торчат повсюду, как их зубы или клыки. И главное - страшные, непонятные люди.
        Прежняя жизнь среди родичей представлялась ему отсюда сплошным солнечным праздником. А здесь он как-то совсем не замечал солнца, хотя оно, наверное, светило как обычно.
        Нет, здесь даже зелень деревьев, даже голубизна неба казались ему не яркими, как дома, а словно поблекшими, выцветшими от времени. Как будто и красок не хватило у богов для этой дальней земли. В избытке осталось только серого, каменного.

* * *
        Шло время, и Любеня рос. Носил грубую одежду и коротко стриженные волосы, как положено всем рабам побережья. Жил, потому что, оказывается, и так можно жить. Человек ко всему приспосабливается, в этом его большая сила и, наверное, большая слабость, думал он потом, вспоминая.
        Тоже - разрозненные картинки в памяти, ничего больше…
        Вот он старше на несколько зим. Теперь Любеня пасет свиней на дальних холмах. Стадо огромное, больше трехсот голов - клыкастые кабаны, тупорылые матки, шустрые поросята. Вся эта визжащая, хрюкающая орда так и норовит забрести куда-нибудь в запретное место - глаз да глаз нужен. Он и еще двое рабов из Византии так и живут в землянке при стаде, греются только от костра, на котором варят бурду для свиней. Византийцы сильно страдают от холода и сырости, один уже кашляет кровью, а он - как-то привык к холоду, даже по первому снегу бегает босиком.
        Византийцы, оба небольшие, смуглые, слабосильные, все время ссорятся между собой, склочничают, как старые бабы. Ему часто приходится разнимать их, часто - силой. Они оба старше его, но Любеня - сильнее, он - за главного.
        Радости от старшинства мало, именно с него хозяйственный Альв спрашивает за каждую недостачу и нещадно сечет…
        Вот Любеня еще подрос, почти юноша, он уже чувствует томление плоти при виде женщин. Ночами, ворочаясь на свое лежанке, часто вспоминает какой-нибудь завиток волос, поворот головы, случайный взгляд, блеснувший из-под пушистых ресниц. Снова проклинает свою судьбу раба, только уже по-другому, по-взрослому, более безнадежно что ли… А что делать? Какая бы ни выпала человеку судьба - другой не будет. С волей богов все равно не поспоришь, остается только уповать на их милость и ждать чуда. Верить.
        Как можно выжить без веры в чудо?
        Вот прошло еще время, теперь он работает в кузнице, подручным у мастера-раба Аристига, умеющего ковать такие мечи и топоры, что даже знаменитые свейские мастера восхищенно цокают языками. Сам конунг Рорик распорядился отдать его в обучение Аристигу. Мол, хватит рабу обниматься со свиньями, парень вырастает крепкий, плечистый, годится для железной работы, а раб, обученный ремеслу, - стоит впятеро-вдесятеро дороже обычного.
        Аристиг - тоже раб, но свеи обращаются с ним бережно, уважают его искусство, присылают в кузню вдоволь жирного мяса и крепкого пива. В кузне - всегда дымно, чадно, горячо, старый, носатый грек своенравен, прикладывает подручных, Любеню и второго - франка Бове, по голове, по хребту чем ни попадя. Зато свеи их больше не трогают, они вроде как на особом положении, они - тоже будущие умельцы. А грек - что, вспыхнет и отойдет. Потом сядут, поговорят, посмеются даже.
        Грек действительно выдающийся мастер, скоро разобрался юноша. Бывало, постучит по любому железу заскорузлым, паленым ногтем, послушает звук - и словно насквозь увидит, какой крепости этот металл, сколько его надо калить, сколько охаживать молотом и как охлаждать потом. А не то берет в руки железную заготовку, слушает, гладит, думает и вдруг отбрасывает ее совсем. Не годится, говорит, в этом железе не будет настоящей крепости.
        Да, у Аристига было чему поучиться, понимал Любеня. Если о свободе остается только мечтать, то пока - хоть выделиться среди остальных рабов, заслужить хоть малую каплю уважения от хозяев.
        Любеня знал, старый грек уже обучил для владетелей фиорда нескольких мастеров, тех потом продали с большой выгодой. Скоро и им это предстоит, быть проданными, понимал юноша. Хорошо это или плохо - кто знает? Только боги…

* * *
        Воин Сьевнар открывал глаза и видел прямо над собой лицо девушки.
        Красивое лицо… Нет, не так, скорее - неземное лицо. Вроде - из плоти и крови, но в это трудно, почти невозможно поверить.
        Темные брови, стрельчатые ресницы, тонкий, точеный, задорно вздернутый носик. Золотая волна волос. И глаза - голубые, ясные, как безоблачное, летнее небо. И губы - пунцовые, сочные, как налитые ягоды земляники.
        Очень красивое лицо… Земное, близкое, и не земное одновременно.
        Нет, он как будто видел раньше это лицо, что-то смутное мелькало в памяти. Как видел всех обитателей окрестностей Ранг-фиорда, сталкиваясь в работе, на сходах или на общих праздниках. Но здесь, так близко, совсем рядом…
        Потом он снова терял сознание, и опять приходил в себя, в очередной раз заново удивляясь красоте знакомой незнакомки. Если бы не две темные родинки на нежной щеке с чуть заметным персиковым пушком - он бы решил, что видит перед собой валькирию Христ, самую красивую из дочерей Одина Все-Отца. Родинки - свидетельство человеческого происхождения, у гладкокожих богов на теле не бывает этих знаков судьбы.
        Сангриль! - позвал ее кто-то, и она откликнулась на это имя. А он, снова прикрыв глаза, несколько раз повторил его про себя.
        Сангриль… Сангриль…
        Жаль, не долго удавалось на нее любоваться. Болезнь все еще не отпускала его, и Сьевнар опять проваливался в забытье, где видел среди горячего, плывущего забытья отчетливые картины прошлого.

* * *
        И снова он, Любеня, плывет по бурному морю. На этот раз - на взбрыкивающем скайде «Волк», как называлась эта шестнадцативесельная ладья.
        Он уже взрослый, он чувствует себя совсем мужчиной, но он все еще раб. Теперь Любеню и еще двух рабов - плечистого франка Бове, и звероватого, плешивого сакса Варвика, большого искусника на кожаные поделки, везут на дне ладьи со связанными руками, продать в Хильдсъяве, пока там дают хорошую цену за мастеровых.
        «Зачем связали, куда тут побежишь, среди моря?» - ворчит сакс.
        Вместе с ними везут на продажу железные изделия кузнецов фиорда, отобранные рачительным хозяином Альвом. Прославленный морской конунг Рорик Неистовый сам отправился в гард вместе с товаром, рассчитывая повеселиться там за сладкими заморскими винами и любовью томных южных рабынь, специально обученных ублажать мужчин разными способами. Их нежное, холеное тело хозяева предоставляют богатым воинам на одну или несколько ночей, но стоит это не дешево.
        Жена Рорика Ингрив, дочь богатого владетеля Инстрим-фиорда Багги Высокие Сапоги, злилась при их отъезде. Она не любит, когда муж уезжает в гард без нее, ворчала - неужто мужу мало домашних наложниц или в набегах не хватает женского мяса, чтоб выкладывать монеты за привозных девок?
        Впрочем, жена - хозяйка на кухне и в кладовых, а с кем делить ложе - решает мужчина.
        Только на этот раз им, похоже, не суждено доплыть.
        Не просто буря, еще более страшная опасность угрожает им. Гигантский водоворот Гунстам, этот внезапный гнев самого великана Эгира, Хозяина Морской Глубины, зацепил их краем своей воронки и теперь тянет скайд вниз, в пучину, таща его за собой по широкому кругу, разметавшемуся на несколько полетов стрелы неподалеку от угрюмых береговых скал на подходе к Сольм-фиорду…
        - Развяжи рабов, Рорик! Посади их на весла!
        - Нет!
        - Развяжи!
        - Я сказал - нет!
        - А я сказал - они будут грести! - кричал в ответ Гулли Медвежья Лапа, с усилием перекрикивая ревущее море.
        Раза два скайд уже почти опрокинулся, несмотря на особый киль из тяжелого дерева с железными вставками. Именно такие хитрые кили помогают деревянным коням свеонов держать равновесие при любой волне, теперь знал Любеня. Но «Волк» все равно прикладывался на бок, четверых воинов-гребцов стряхнуло в пучину, как яблоки с ветки дерева. Гигантский Гунстам словно бы насмехался над гибнущим кораблем и над мастерами-корабелами из северных фиордов, два года назад уверявших Рорика, что их новый скайд непотопляем, как поплавок.
        Он, Гунстам, насмехался над всем миром сразу, играя водой, как молотобоец мускулами, затягивая в свою воронку даже матерых самцов кашалотов. Любене казалось, этот издевательский смех отчетливо слышится ему сквозь рев взбесившейся воды:
        - Ага, попались, попались, попались… Сюда-а-а-а-а!
        Почему они попали в водоворот? Даже он, несведущий в мореходстве раб, и то знал, что в это время суток буйный Гунстам спокойно спит на дне. Почему же сегодня водоворот начал накручивать свои круги раньше обычного?
        Впрочем, теперь было не до вопросов. Все видели - смерть уже стоит за спиной. Стоит оглянуться - и можно отчетливо увидеть ее бескровную улыбку…
        Плохая смерть - не в набеге, не в бою - в обычном торговом путешествии вдоль родных фиордов. Еще неизвестно, отдаст ли своенравный Эгир великому Одину, Богу Богов, таких незадачливых воинов или, что вероятнее, оставит их на дне моря, заставит пасти свои рыбные стада или кормить осклизлых, бородавчатых каракатиц?
        Страшная смерть, если так! Если воинам предстоит до скончания веков смотреть в холодные глаза каракатиц, зачем они вообще топтали дороги Мидгарда в погоне за ускользающей славой? Отчаяние все больше охватывало гребцов «Волка», мокрых не от воды, а от собственного пота…
        - Освободи рабов, Рорик! Посади их на весла! - продолжал надрываться Гули.
        - Нет!
        Гулли, коренастый, сильный, как горный тролль, шерстяной телом, почти как медведь, был самый опытным и уважаемым на скайде после ярла Рорика. Ему и выпало говорить с конунгом от лица всех дружинников.
        - Освободи рабов! Три человека - три весла! Пусть гребут вместе со всеми и спасутся, если суждено спастись!
        - Нет! Грязный раб никогда не сядет за благородную работу на моем скайде!
        - Клянусь обоими волками Одина - они сядут! Если так решила дружина - сядут и начнут грести так, что дерево задымится под их ладонями!
        Рорик видел, дружина поддерживает Медвежью Лапу, а не его. Страх, злость и отчаяние видел он в глазах воинов, которые не знали страха в бою. Глупую, ненужную гибель видел он за плечами. Если шестнадцати гребцам как-то удавалось сдерживать натиск Гунстама, уступая всего по несколько локтей за виток, то с двенадцатью оставшимися скайд начал куда быстрее сдвигаться к краю воронки. А три человека - три лишних весла, Гулли прав… Зачем он послушал рачительного брата Альва, почему не взял на скайд вторую смену гребцов?
        - Негоже лишним воинам бездельничать в гарде Хильдсъяве, когда сельдь уже начинает идти косяками к берегу! - убедил его брат. - Заготавливать и солить сельдь - это работа для сильных мужчин. А налиться пивом по самые брови они еще и зимой успеют, когда делать станет совсем нечего. Лучше возьми с собой больше кузнечных поделок…
        «Да, младший брат, похоже, слишком давно уже не ходил в море, отговариваясь хозяйственными заботами. Начал забывать, что оно так же непредсказуемо и опасно, как оголодавший медведь, ворочающийся по весне в берлоге!» - со злостью подумал Рорик, вспоминая рассудительность брата.
        Наконец, он решился. Согласно махнул рукой, чтобы рабам перерубили веревки. И они гребли! Так гребли, что кости трещали, как сучья под напором бури. Так, что на ладонях закипали кровавые пузыри, что смоленое дерево весел дымилось под их руками.
        Гунстам угомонился так же внезапно и непредсказуемо, как и начался. Вот только что все море крутилось в сердитой пляске, и сразу, почти без перехода, вода плеснулась из воронки наверх, вспенилась, выровнялась и рассыпалась на обычные волны, беззлобно гоняющиеся друг за другом, как молодые жеребята на травянистом лугу.
        «Волк» выстоял! Не дал Гунстаму подтащить себя к самому центру водоворота, откуда никто никогда не возвращался!
        А они, рабы, получили свободу. Потому что, по закону фиордов раб, гребущий на боевом корабле вместе с воинами, не может после этого оставаться рабом. Для детей Одина нет священней обязанности, чем ворочать веслом, и кто достоин этого - достоин всего остального.

* * *
        Три раба, ставшие свободными…
        Немолодой сакс Варвик умер на следующий день. После непривычной работы тяжелым веслом он так и не смог разогнуться, ходил, держась за живот, синел лицом и с жадностью хватал воздух, словно никак не мог вдохнуть полной грудью.
        Надорвался кожемяка. На следующее утро он умер. Дружинники Рорика проводили его на огонь, как провожают воинов.
        Широкоплечий франк Бове решил остаться в Хильдсъяве. В городе для умелого кузнеца много работы. Сами свеоны не слишком любили жить в городах, предпочитали простор и спокойствие своих фиордов, поэтому тут селилось много пришлых. И многие из них уже богаты и уважаемы, знали они. В городе никто не будет выглядеть белой вороной, слишком много разноплеменного народа вокруг.
        - Приятно будет работать на себя, а не на хозяина! - сказал франк Любене. - Хочешь, оставайся со мной, будем работать на пару, как в кузне фиорда. В набегах у свеонов нет никаких законов, кроме правды меча и щита, но у своих берегов они соблюдают законы и обычаи. Под их защитой - можно жить. Соглашайся, друг, прокормимся как-нибудь!
        Любеня отказался почти с сожалением. Франк был хорошим товарищем. Рабская жизнь не озлобила его, как многих, от него не нужно было ждать мелких подлостей и пакостного наушничества ради лишнего куска мяса или просто благосклонного кивка хозяина.
        Конечно, франка, как умелого ремесленника, берегли, сытно кормили и не часто наказывали, но и среди таких, привилегированных, тоже попадалось много озлобленных. Рабу, который не может тявкать на господина, одно счастье - покусать другого раба, радуясь, что нашелся хоть кто-то ниже его, усвоил Любеня еще маленьким.
        Или действительно остаться с франком? - колебался Любеня. В сущности, ему было некуда идти. Его родина, его род далеко, за морями, туда не добраться, только воины фиордов ходят туда в набеги. «Да и есть ли они вообще, его родичи?» - думал он иногда. Столько прошло зим и лет, что он уже смутно помнил свою детскую, счастливую жизнь. Казалось, видел когда-то хороший сон, а проснулся и вот реальность - горький рабский кусок и пинки надзирателей.
        Остаться с франком? Но тогда он не станет воином, никогда не попадет в Гардарику…
        Любеня еще подумал и попросился в дружину к ярлу Рорику.
        В ответ на его просьбу тот усмехнулся:
        - Взять тебя в дружину? Не знаю, не знаю… Остальным рабам не просто будет привыкнуть к мысли, что ты теперь господин над ними. Наверное, начнешь заводить себе любимчиков?
        - Возьми, Рорик!
        - Ну, если ты этого хочешь…
        - Хочу, конунг! Очень хочу!
        - Хорошо. Главное, что этого хотят боги, усадив тебя на рум «Волка». Кто я такой, чтобы спорить с божественными девами-норнами, прядущими каждому его судьбу? Быть по сему! Я возьму тебя в дружину! - согласился, наконец, конунг. - Ты получишь оружие и доспехи, за которые расплатишься потом из своей доли добычи. А пока - будешь учиться сражаться вместе с дренгами. Тем более - грести ты уже умеешь, Гунстам хороший учитель, - Рорик снова усмехнулся в пшеничную бороду, ради визита в город франтовато заплетенную в две косички с красными ленточками. - Тебе, наверное, не просто будет привыкнуть, что ты больше не раб, а воин. Не знаю, я никогда не был рабом, мне трудно судить…
        Ратники радостно заржали шутке конунга. Они все еще переживали чудесное спасение от плохой смерти. Коренастый Гулли так хлопнул Любеню по плечу свой лапой, что тот присел. Снова смех.
        Рорик хохотал вместе со всеми. Нет, он не держал зла на Гулли. В сущности, это оказалось хорошей идеей - посадить на весла рабов. Просто ярл решил запомнить, что при случае Медвежья Лапа может быть непокорным. А с другой стороны - покорные никогда не умеют хорошо сражаться, для непокорства нужно куда больше храбрости…
        Значит, на первое же опасное дело нужно будет послать Гулли, чтоб храбрость его не ржавела! - сказал сам себе ярл. Это нетрудно запомнить. Наука конунгов - не забывать ничего, даже если делаешь вид, что не помнишь, так еще отец говорил…

* * *
        Да, потом Любеня-Сьевнар часто вспоминал тот случай, что сделал его свободным. По-настоящему он задумался о нем только по прошествии времени.
        Почему в этот день Гунстам начался до полудня? Все знают, водоворот открывает пасть, когда на землю ложатся вечерние тени, а до этого окрестные воды безопасны, как купель младенца. Почему все-таки Рорик вдруг решил продать его и повез в Хильдсъяв? Почему опытный конунг, знающий море как живот любимой наложницы, не взял на скайд сменных гребцов? Почему так перегрузил корабль железными поделками, что пока их кидали за борт - потеряли время, когда можно было уйти от первых крутящихся волн, рванувшись на веслах? Почему…
        Нет, слишком много «почему» получается! Если вдуматься - словно бы неведомая сила нарочно сложила все обстоятельства, чтобы одарить его желанной свободой… Хотя, почему неведомая? Очень даже ведома эта сила! Не ему ли показалось на миг, будто морская пена, кипящая перед глазами, сложилась в родное лицо волхва, что глянуло на него, как живое.
        Будь счастлив, сынок! - словно бы опять прозвучало в ушах.
        Голос из той, прошлой жизни, которую он почти забыл, взрослея на далеких берегах Свияжского моря, разговаривая на ином языке и живя чужими обычаями. Правда, по прошествии времени, уже трудно понять - было ли это на самом деле, или такие чудесные подробности дорисовала ему услужливая фантазия. Тогда, в Хильдсъяве - просто ошеломление узника, перед которым внезапно распахнулась дверь темницы…

* * *
        Теперь, натуго примотанный к твердой деревянной лавке в доме Бьерна Полторы Руки, Сьевнар-Любеня почти все время проводил в забытьи, плавал в дреме, как заблудившаяся ладья в бесконечном море. И мысли, и чувства почему-то все время уносили его в прошлое, в забытое, которое, оказывается, все еще жило в нем.
        Против опасений, дружинники спокойно приняли недавнего раба. Сразу начали общаться с ним, как с равным. Так, значит, суждено ему, так предначертано на пряже жизни, говорили воины за длинным общим столом. Люди могут спорить со своей судьбой, ломать ее, как кожемяки шкуру, но она все равно не станет гладкой и податливой, как свежевыделанная кожа. К тому же в дружинах побережья всегда было много пришлых. Главное, - объявить себя свеоном, поклясться в верности Одину и своему ярлу - так всегда было.
        Какая разница, чья в тебе кровь, если она закипает при звоне мечей? - рассуждали обитатели побережья. Ярлы сами набирают себе дружины, и только они решают - это издавна повелось. На драккаре ярла Энунда Большое Ухо, к примеру, плавали два воина, чья кожа была такая же черная, как у злобного великана Сурта. А у ярла Тунни Молотобойца был один воин с желтой кожей и глазами узкими, как бойницы для лучников. Борода и усы у него почти не росли, но зато он был быстр и бесстрашен в бою, как молодая рысь. Когда-то все они тоже были рабами, а стали воинами. Судьба…
        Имя Любеня свеоны выговорить не могли, поэтому они скоро начали назвать его Сьевнар. На их языке - это почти то же самое, что Любеня на языке родичей. Сьевнар - имя в честь златокудрой Сьевн, Богини Любви.
        Тогда же, упражняясь в воинском искусстве вместе с молодыми дренгами, он получил свое первое прозвище - Сьевнар Нескладный. Насмешливых дренгов очень забавляло, что он держит меч, как палку, а копье - как вилы. Мальчики свеонов учились обращаться с оружием едва начиная ходить, вместо игрушек старшие выстругивали им деревянные мечи и копья, сразу показывая правильные хваты и махи.
        Впрочем, Сьевнар был ловкий, не зря он еще ребенком в одиночку справлялся с хрюкающим и разбегающимся свиным стадом. Матерые кабаны и мясистые матки только с виду кажутся неуклюжими и неповоротливыми, маленький раб быстро понял, что злее, умней и мстительней зверей, чем свиньи, - еще поискать. Но ведь справлялся. И сильным вырос, всегда ел досыта. Рабы при свиньях всегда найдут чем подкормиться, пусть отбросами, зато вволю. Да и потом, в кузнице, махая огромным молотом, он тоже становился все сильнее и сильнее. Сам чувствовал, как наливаются мускулы на руках, растягивая полотно рубахи. А кисти стали такими крепкими, что он без клещей выгибал неподатливые железные полосы. Для боя на мечах или топорах крепкая кисть - это первое дело, утверждали хольды-наставники.
        Сьевнар быстро учился ратной науке.
        Единственный, кто по-прежнему недолюбливал нового дружинника, был Альв Ловкий, младший владетель фиорда. Теперь тот его не пинал, конечно, но Ловкий постоянно цедил сквозь зубы насмешливые слова и презрительно кривился в его сторону при любом случае.
        Да, их взаимная неприязнь возникла с самого начала, с первой, давней встречи, помнил Любеня. У него самого от одного голоса младшего владетеля до сих пор все переворачивалось внутри, как в прежние, рабские времена. Ненависть никак не хотела остыть. А все на побережье знали - лучше иметь врагом могучего конунга Рорика, чем его младшего брата. Рорик Неистовый не будет терпеть, сразу выскажет, что накипело, вызовет на равный бой, и там - как боги решат. А этот - другой, начнет таиться, ухмыляться в спину и при случае отомстит исподтишка, говорили про него многие.
        Подлый он, шептались за спиной у младшего ярла. Вот, казалось бы, два кровных брата - Рорик и Альв, от одних отца с матерью, а какие разные характеры получились…
        6
        Наступления зимы израненный Сьевнар не заметил. Когда побережье закуталось в белые покрывала, воин все еще был без сознания, лишь изредка приходя в себя.
        - У него - не только кости поломаны. От падения у него ум в животе перетряхнулся и никак не возвратится на место, - поставил окончательный диагноз Бьерн Полторы Руки. - Поэтому надо кормить его, хотя бы насильно, мясными бульонами, чтобы те смывали кусочки ума в одно место, как, к примеру, течение реки все время выносит песок на одно и то же место, намывая отмель.
        - То, что ты говоришь, уважаемый Бьерн, - это только одна сторона монеты. Но, как известно, у всякой монеты есть и другая, - несколько туманно возражал Бьерну другой лекарь, из данов, знаменитый Фридлейв Травник, специально вызванный конунгом Рориком к своему дружиннику. - Купец, отдавая товар, всегда глянет на обе стороны монеты, значит, и лекарю надлежит смотреть на больного с разных сторон. Ибо, как учат нас ученые мужи древности, - нет причины без следствия, равно как и не бывает следствия без причины…
        Знаменитый лекарь возражал все-таки осторожно, бережно, больше ссылаясь на авторитет древних целителей, чем напирая на скудоумие собеседника, как водится на ученых диспутах. А как иначе с этими прибрежными дикарями? Известно, даже старые воины фиордов отличаются вспыльчивым нравом и быстро переходят от слов к тасканию за грудки и не научному рукосуйству.
        - Ага, - нерешительно соглашался Полторы Руки и по привычке разминал здоровой рукой пальцы больной.
        Он не понимал, куда клонит медицинская знаменитость. Если нет причины без следствия, равно как и следствия без причины, что из этого следует в смысле мясных бульонов? Давать или не давать? Вот что значит ученый муж - и говорит вроде на обычном человеческом языке, а поди еще, разбери.
        Фридлейв Травник, знакомый даже с хитрой медициной смуглых арабов, рассказывал, авторитетно постукивая себя пальцем по лбу, что, по последним данным, науки ум у человека находится не в животе, как считалось раньше, а даже выше - почти в голове. Следовательно, орошая живот бульонами, никакого ума не намоешь, только зря брюхо вспучишь. Впрочем, Бьерн правильно лечил повреждения костей, находил он. Лубки наложены аккуратно, умело, больной примотан к плоской поверхности и лишен подвижности. Кости, волей богов, должны срастись. Опять же, если будет угодно богам и если не перебита падением становая жила, ратник, может, и встанет на ноги, и снова будет ходить. А что кормить бульонами - так от этого хуже не будет, конечно, от густых бульонов кости быстрей срастаются, снисходительно соглашалась знаменитость.
        - Ага, я же говорю - бульон нужен! Когда кости сломаны, наваристый мясной бульон с луком - первая пища! - с облегчением понимал Полторы Руки.

* * *
        Сьевнар начал приподниматься только к середине зимы. Да и то путь от кровати до очага давался ему с таким же трудом, как раньше, - взбежать без передышки на утес Дозорная Башня. Расхаживаться он начал ближе к весне.
        Закутанный в меховую одежду, опираясь на деревянные клюшки, юноша медленно, как старик, выходил из дома, садился на лавку под стеной и подолгу сидел там, смотрел на море с серой кромкой прибрежного льда, на заснеженные утесы, на бледное зимнее солнце, плывущее в чуть заметной дымке.
        После угарного помещения голова кружилась от вкусного, морозного воздуха. И от Сангриль, конечно, от нее еще больше кружилась.
        - Эй, Сьевнар, ты там еще не окостенел от мороза! - окликал его звонкий, веселый голосок.
        - Нет, Сангриль, хорошо.
        - Смотри, к лавке примерзнешь, придется потом кипятком отливать.
        - А ты лучше сядь рядом, сама отогрей! - отшучивался он.
        - Ага, сядь! Какой ловкий нашелся!
        Стройная фигурка под седыми мехами, смех, румянец, взмах золотистых волос, из-под бобровой шапки - лукавый взгляд. Его синева отдается в самой глубине сердца.
        Ее слова, ее голос, ее тон, ее взгляды - все это он снова и снова вспоминал вечерам, лежа в кровати перед сном перебирал каждое мгновение, как скряга - драгоценные камни. И засыпал счастливым.
        Да, Сангриль частенько подсаживалась к нему, гордо встряхивала головой, овевала невесомым золотом волос его небритую щеку. Но долго усидеть не могла, вскакивала, как молодая козочка, убегала. Она вообще не могла подолгу сидеть на одном месте, заметил Сьевнар. Словно веселые, кипучие силы распирают ее изнутри.
        Убегала и возвращалась, и опять убегала. Каждое ее движение, каждый поворот головы словно бы приковывали к себе его внимание. Иногда он даже злился на нее за такую непоседливость, вот хоть бы чуть-чуть задержалась, посидела рядом.
        Впрочем, нет, нельзя называть ее непоседой, поправлял он себя. Когда Сьевнар лежал пластом, Сангриль много времени проводила с ним, он это помнил.

* * *
        Старшей дочери Бьерна Полторы Руки золотоволосой Сангриль было пятнадцать зим от роду. Она вырастала настоящей красавицей. Сан-солнце, ласково прикасаясь к прядям ее волос, делилось с ними сверкающим золотом, мороз дарил ярким румянцем на щеки, а в глазах словно бы отражалось разом вся голубая небесная бездна.
        Когда воин окончательно пришел в себя, он все время исподтишка любовался девушкой. Не мог не любоваться ей - так точнее. Не переставал удивляться ее расцветающей красоте. Она, Сангриль, настолько выделяется среди остальных, обычных и серых, что странно, как никто этого не замечает, обращаются к ней, как к обычному человеку, казалось ему. Мать Ильма, жена Бьерна, понукает ее по хозяйственным надобностям точно так же, как младших сестер-погодок, вертлявых, долговязых девчонок, только отдаленно похожих на старшую сестру-красавицу, как неуклюжие птенцы похожи на гордую лебедушку. Эти две ехидные пигалицы всегда шушукались, пересмеивались между собой, и, похоже, втихаря передразнивали всех подряд, а чаще других - старшую сестру.
        Неужели все вокруг разом потеряли глаза? - недоумевал Сьевнар. Удивительная слепота! Словно только он способен видеть по-настоящему!
        Томясь зимним бездельем, Сангриль проводила много времени рядом с выздоравливающим воином. Охотно слушала его рассказы, весело улыбалась, блестя острыми, белыми зубками. Подкалывала его колкими, звонкими словами, словно иголочками щекотала.
        Дразнящая загадка ее улыбки теперь часто виделась ему во сне.
        Когда он понял, что любит ее? Не сразу, конечно. Хотя потом казалось, что это произошло мгновенно, так быстро, что он и опомниться не успел…
        7
        Пришла весна, зачернели проталины на холмах, зазвенела капель под земляными крышами домов и сараев. Пусть ночами еще подмораживало, но днем, на припеке, все уже таяло, бурлило, журчало, щебетало и радовалось.
        Сьевнар начал крепнуть. Уже помогал Бьерну в бесконечных хозяйских заботах, охотно брался за любую работу, радуясь ощущению возвращающейся силы. Прибивал, поднимал, поправлял, заделывая следы разрушений, что оставляет зима в каждом крестьянском хозяйстве.
        Когда Полторы Руки принялся латать крышу, просаженную навалившим за зиму снегом, Сьевнар тоже полез с ним наверх.
        С крыши было далеко видно. Особая, весенняя прозрачность неба, чистота моря, влажное дыхание земли, освобождающейся от снега и льда, - все это радовало, словно впервые. Работая, Сьевнар с удовольствием смотрел вокруг и грелся в лучах припекающего солнца.
        Владение Бьерна стояло в отдалении от домов других поселенцев, свеоны вообще не селились кучами, как было принято у родичей в Гардарике. Пусть пахотной земли в фиордах не много, но дома можно ставить и на каменистых склонах, чего тесниться? - рассуждали жители фиордов.
        - Эй, Сьевнар, смотри не упади опять с верхотуры! Второй раз отец тебя не соберет, небось! - неожиданно предупреждал снизу звонкий голосок.
        - Небось, соберет, он у тебя искусник! - отвечал воин.
        - Ты давай, Сьевнар, не отвлекайся, держи жердину, - вступал в разговор тенорок Полторы Руки, сидевшего тут же на крыше. - А то, видят боги, точно опять упадешь! Держи конец-то! Да не тот, про который ты все время думаешь, за другой хватайся, за деревянный…
        - Ну, ты скажешь, дядька Бьерн…
        - А что? И скажу! Я, парень, когда тебя собирал по кускам, и то думаю - вот болтается всякое у тебя между ног, а будет ли потом работать? - без стеснения рассказал Полторы Руки. - Поднимется на битву твой кожаный меч или отвоевался? Сейчас вижу - все в порядке с тобой. Есть, значит, куда тебе руку приложить, за что подергать. - Полторы Руки уже откровенно ржал, очень довольный своим остроумием, достойным хмельного пира героев.
        Обсудить мужские достоинства каждого, подвиги своего и чужих кожаных мечей - это тоже излюбленная тема за столом ратников, наряду с поединками и добычей. Настоящие герои всегда одерживают на застеленном ложе не меньше побед, чем на ратном поле, это каждый знает.
        «Сьевнар еще слишком молод, конечно, - насмешливо думал Бьерн, видя, как смущается молодой воин. - Еще не понял, что любовь - это тоже война, где победа достается тем, кто идет напролом, а не мнется сзади».
        - Да брось ты, Бьерн… Нашел тоже, о чем говорить…
        - Хоть брось, хоть подбери - как получится, - продолжал скалиться Бьерн, показывая мелкие, прореженные временем зубы.
        Когда-то и он был таким, вспоминал Полторы Руки. Тоже робел перед женщинами, краснел от случайных прикосновений, не понимал еще, что если мужчина - меч, то женщина - это ножны, она тоже жаждет принять мужской меч в свое лоно и думает об этом без скромности. А дочь… Что ж, она тоже женщина, с каждым днем это становится все виднее. Ишь, как поглядывает на парня!
        Сам Бьерн еще не решил окончательно, как ко всему этому относиться, но про себя думал, что в качестве будущего зятя Сьевнар не так уж плох. Боги не подарили лекарю сыновей, только дочери, а тут - малый сильный, видный, и воин, и кузнечное ремесло знает, и стихи складывать умеет, не пропадешь с таким… Что без рода - так это ладно, войдет в его род, в его дом, и дочка при нем останется… Из рабов воином стал - значит, боги любят его, берегут. Пусть уйдет с теплом в викинг, привезет богатую добычу, а там - посмотрим. Парень, конечно, неплохой: сильный, здоровый, с лица привлекательный, но…
        Посмотрим, посмотрим! Девчонка действительно наливается красотой, как румяное яблочко, круглится и сзади и спереди, груди уже так и прыгают под рубахой. И задом вертит при ходьбе так заманивающе, у кого только научилась… Как бы не прогадать, отдав ее за простого воина, вдруг, хвала богам, подвернется жених познатнее и побогаче, рассуждал Полторы Руки. Гордился тем, что думает торовито, как умный хозяин.
        Торговец никогда не торопится отдать свой товар первому встречному, не узнав цены на торжище, - так говорят. Молодость, вспыхивая от желаний как сухое сено от уголька, не слишком утруждает себя размышлениями, на то есть родители.
        Посмотрим…
        Сьевнар тем временем окончательно смущался, и краснел, как рак в кипятке, моля богов, чтоб красавица уже отошла, не услышала в своей сияющей чистоте грубых отцовских шуточек.
        Конечно, за столом воинов Сьевнар слышал и не такое. И не только слышал. Крепкий, статный юноша перестал быть девственником еще рабом, розовотелая, рыхлая Вельде, рабыня из земли скоттов, сделала его мужчиной. Потом, в набеге на пиктов, Сьевнар сам взял женщину силой, ворвавшись в дом в захваченном поселении. Он помнил, как по неловкости запутался в ее шерстяных одежках, выхватил кинжал, чтобы распороть их, а та, видимо, решила, что он хочет ее убить. Залопотала жалобно на своем языке, замахала руками, сама начала срывать с себя одежды, лишь бы не убивал. Косясь на кинжал, покорно подставляла ему длинные, упругие бедра и молочно-белые ягодицы.
        Сьевнар потом долго помнил ее темные глаза, в которых смешались и страх, и боль, и стыд. Этот стыд словно бы передался ему, хотя она почти не смотрела на воина, прикрывала глаза узкой ладонью, когда он брал ее, распаленный боем и воздержанием долгого похода. Кусала губы под его напором, но не издала ни звука.
        Сьевнар до сих пор с неловкостью вспоминал ту женщину, имени которой так и не узнал никогда.
        «Хотя, в чем неловкость? - оправдывался он перед собой. - Разве победитель не должен получить все? А ведь он даже не убил ее после этого, как часто делали другие воины…»
        И все равно чувство какой-то вины оставалось с ним еще долго. Что-то в этом было неправильное, вывел он для себя, хотя, видят боги, воины в набегах хватают не только добычу, но и всех подвернувшихся женщин…
        Да, разное было! Но никогда еще краска не заливала лицо от обычных, в общем-то, шуточек… Вот напасть!
        - Ну что? Берешься что ли за жердь? - окликал Бьерн.
        - Берусь!
        Сьевнар в смущении отводил глаза, не видел, как в стороне улыбалась Сангриль, прислушиваясь к скользким словам, все время, как колючки репейника, цепляющимся за женское тело. Мужские слова и взгляды всегда цепляются за женские выпуклости, давно уже убедилась девушка. Мужчин - так просто понять…
        Впрочем, Сьевнар тогда мало что видел вокруг. Может, и саму Сангриль толком не видел, думал он потом. Все больше выдумывал ее для себя, чувствуя, что она где-то рядом и постоянно - в мыслях. Все правильно! Он действительно видел Сангриль по-другому, не как остальные. И, может, не такой, как она была в действительности…

* * *
        Как началась их любовь? А как начинается любовь? Вроде бы незаметно, постепенно и все равно сразу, эта девушка, не похожая на других, затмила для него окружающее. Вошла в его сны и наяву постоянно оставалась перед глазами, как во сне. Словно наваждение, насылаемое бестелесной нежитью, словно дурман.
        Начало весны быстро отзвенело капелью, снег сошел с холмов бурлящими говорливыми ручейками, обнажая голые ветви деревьев и черную, влажную землю, дышащую прорастанием семени. Скоро окрестности Ранг-фиорда подернулись мягкой, зеленой дымкой, земля проросла травой, деревья начали расправлять первые листочки, и словно не было никогда никаких морозов. Сан-солнце, лучась радостью в вышине, щедро дарило тепло, с каждым днем дольше оставаясь на небосклоне. Эрд-земля, лелея свою новую поросль, разливала вокруг такую нежность, что даже бывалые хольды отбросили обычные мысли о пирах, победах и долях добычи. Вспомнили те далекие времена, когда догнать в лесу круглолицую деву казалось им слаще, чем убить врага и сжечь его дом.
        Весна…
        Дурман…
        Наверное, это была самая счастливая весна в его жизни, вспоминал Сьевнар много спустя. Еще никогда он не чувствовал жизнь так пронзительно и остро, словно обжигаясь собственной радостью. Разве что в раннем детстве, в Гардарике.
        Легкие, тонкие руки Сангриль с чуть огрубевшими ладошками, омут ее глаз совсем близко, паутина золотистых волос, ее губы, припухшие и подернувшиеся чуть заметными трещинками от частых и долгих поцелуев.
        Еще милее казалась она от этих трещинок, заметных только совсем близко.
        А запах! Ее неповторимый запах с каким-то медвяным привкусом с особой травяной горчинкой! От одного запаха ее тела можно было сойти с ума.
        Он и сошел, наверное.
        Оправившись от переломов, Сьевнар снова перебрался жить в огромный дом владетелей фиорда, где у него была своя лежанка в помещении для ратников. Без охоты перебрался, конечно, просто не нашел предлога подольше остаться в доме лекаря.
        Он выздоровел.
        Глава 3
        Сангриль
        Красно говори
        И подарки готовь,
        Чтобы жен соблазнять,
        Дев красоту
        Неустанно хваля
        Будь уверен в успехе.
        Никто за любовь
        Осуждать другого не должен,
        Часто мудрец
        Опутан любовью
        Глупцу не понятной…
        Речи Одина. VII -X в.н. э.
        1
        Едва сошел снег, дружина Рорика как обычно начала готовить в набег деревянных коней, конопатить, смолить, подновлять резьбу, поблекшую за зиму. Паковали припасы, снасть, оружие, запасали древки для стрел, копий и дротиков. На этот раз Рорик сговорился со старым ярлом Дюри Толстым и ярлом из данов Хрольвом Большая Чаша обогнуть земли данов объединенными дружинами и спуститься по реке до городков бургундов, где всегда есть чем поживиться. Поход обещал быть прибыльным, вожди бургундов хоть и умеют сражаться, но редко помогают один другому, знали воины фиордов.
        Дело находилось для каждого, как всегда перед дальним походом. Но, как только освобождался, Сьевнар сразу бежал через лес к дому Бьерна. Каркал вороной издали, давая знать Сангриль, что он рядом и ждет.
        То-то, наверное, удивлялся Полторы Руки - откуда в эту весну собралось столько воронья у его владений? - усмехался он. Пока дождешься любимую, целую воронью свадьбу отпразднуешь, до хрипоты.
        По обычаю жителей побережья девушка и юноша, собирающиеся пожениться, не должны встречаться до свадьбы, родным не положено этого допускать. А если случайно увидят друг друга - им следует отвернуться и идти мимо. Впрочем, этот древний обычай соблюдался не так уж строго, многие, сочувствуя нетерпению молодости, сами отворачивались, завидев их вместе. Мол, никто ничего не видит и ничего не слышит. А если никто не видит - вроде как нет ничего. От влюбленных требовалось только соблюдать внешние приличия - делать вид, что они встречаются в глубокой тайне. Хотя, понятно, сердечные тайны обычно написаны на лицах так отчетливо, как руны, крупно выбитые на камнях.
        Наверное, той весной он действительно в чем-то напоминал Агни Безумного, ничего не видящего вокруг себя.
        Да и как иначе? Гибкое, горячее тело девушки под меховой безрукавкой, нежность груди под полотняной рубахой, упругость втянутого живота и округлых бедер. Его руки, привыкшие к веслу и рукояти меча, не переставали удивляться шелковистой гладкости девичьей кожи, его кожаное копье так и рвалось в битву, и только нежность удерживала воина от наскока.
        - Не надо, не сейчас, потом… - говорила она с придыханием, завешивая глаза густыми ресницами и горячо, прерывисто дыша под его ласкающими руками. - Не надо, Сьевнар, любимый, я ведь живая, тоже не могу больше терпеть… Но не так, не здесь…
        Она сама прижималась к нему, и тут же, с усилием, отстранялась, не давая совершить то последнее, что делает мужчину и женщину мужем и женой.
        Да, тогда он так и говорил даже в мыслях - то, последнее. В языке свеонов много понятий, обозначающих соединение семенем, иные вообще уместны только за хмельным столом ратников, но все они - не про них, казалось ему. Слишком просто, слишком грубо и откровенно. Она - особенная! Они оба особенные, у них все будет по-другому, не как у всех…
        - Ты понимаешь, девушка сама должна позаботиться о себе, - объясняла она чуть спустя, окончательно выпутавшись из его рук, зашнуровав рубаху и запахнув безрукавную накидку.
        - Я понимаю…
        - Ты пойми, мужчины - как дети малые, что видят перед глазами, то и тянут к себе. Им что ни дай - все хорошо. А девушка должна сама о будущем позаботиться - как станет женщиной, как заведет детей - это важно, - толковала она ему, рассудительно морща гладкий, чистый лобик.
        Настолько рассудительно, что словно не она прижималась к нему еще несколько мгновений назад, как будто не она нетерпеливо постанывала, впиваясь пухлыми губками в его губы. «Может, прав Гулли Медвежья Лапа, когда громогласно разглагольствует о том, что любая женщина, порождение гибкой праматери Ивы, носит на себе два лица, - невольно приходило в голову. - Но это, значит, еще не все ее лица. Свое третье, истинное лицо, женщина прячет под нательной рубахой пониже спины… Нет, вздор, это не про нее, это - про остальных!»
        - Я понимаю! - соглашался он.
        Честно сказать, Сьевнар не очень понимал, почему она так боялась окончательно отдать ему свое тело. Ведь все уже было решено, договорено, с первым же попутным ветром дружина Рорика уходит в викинг на запад, и он, Сьевнар, идет вместе со всеми. А потом, к осени, возвращается с богатой добычей, берет у владетелей фиорда надел земли и ставит собственный дом. Морской конунг Рорик не откажет ему в хорошей земле, он любит, когда воины обзаводятся семьями и оседают в его владениях. Такие ратники не уйдут служить другому ярлу. Их дети, вырастая, тоже пополнят будущую дружину Ранг-фиорда…
        Бьерн Полторы Руки тоже вроде не возражал отдать дочь замуж за Сьевнара. Он еще не сказал окончательное «да», по рукам они пока не ударили, но лекарь многозначительно крякал, понимающе покачивал головой, что можно расценить как согласие, решил воин.
        Так боится Сангриль?
        Может, она не любит его? Просто играет в любовь? - холодело внутри.
        Стремясь развеять собственные сомнения, Сьевнар слегка касался ее, начинал перебирать мягкие волосы.
        И опять - сплетение рук, жадный перехват губ, поцелуи, жалящие как укусы. Истома неудовлетворенной страсти, как жар палящего полдня…
        - Не надо, не здесь, не теперь…
        - Но когда же?
        - Не торопись, любимый, у нас с тобой еще все будет, только не торопись…
        - Хорошо… Пусть все будет, как ты хочешь, - покорялся Сьевнар.
        Девушка сама должна позаботиться о себе… Будущие дети… Будущий дом… Дети - они такие милые, маленькие беззащитные, такие крохи - вот о ком надо думать в первую очередь…
        Не спешить, подождать, рассудить, подумать - это она повторяла часто, даже слишком часто.
        - Клянусь чреслами Одина, Отца Отцов, чтобы на свет появились дети, нужно еще кое-что, кроме мыслей и рассуждений! - однажды не выдержал Сьевнар.
        Сангриль, округлив глаза, посмотрела на него с искренним недоумением.
        Не поняла!
        Милая…

* * *
        - А ты сложишь стих про нашу любовь? - однажды спросила его Сангриль.
        - Ты хочешь этого?
        - Конечно, хочу! Любая девушка хочет, чтобы скальды рассказывали другим о ее красоте.
        - Это еще зачем? - наигранно удивился Сьевнар, слегка поддразнивая ее.
        - Все будут знать про меня!
        - И что же в этом хорошего? - он все еще дразнился.
        - Завидовать будут! - убежденно сказала Сангриль.
        Милая…
        И круглые, блестящие глаза совсем рядом, и пухлые, манящие губы…
        - Ну, как ты не понимаешь?! Мужчины, умирая, уходят в Вингольв и Валгаллу, за пиршественный стол Одина, - обстоятельно объяснила Сангриль, - А женщины, умирая, поселяются в золотых чертогах богинь Асгарда. Но только самые красивые, только те, кто достойны расчесывать волосы богиням.
        - Ты и есть самая красивая!
        - Ты думаешь?
        - Уверен! - горячо подтвердил Сьевнар. - Что тебе красота богинь? Ты сама красивее, чем они все, вместе взятые!
        Сангриль серьезно задумалась.
        - Нет, красивее, чем богини, быть не стоит, - озаботилась она. - А то они начнут завидовать, ревновать и не возьмут меня к себе. Пусть я буду такая же красивая, но чуть меньше.
        - Хорошо, - покладисто согласился Сьевнар. - Ты такая же красивая, как богиня, но чуть меньше.
        Сангриль вдруг отвела глаза и резко отстранилась от него. Надула губы, словно всерьез обиделась.
        - А почему это я - меньше? - спросила с явным неудовольствием.
        Сьевнар слегка растерялся и не нашелся с ответом. Только продолжал гладить ее ладошку. Потом, в наказание, и ладошку выдернули из его рук.
        - Если я больше тебе не нравлюсь, так и скажи прямо! - категорично заявила она.
        - Девушка не должна вешаться мужчине на шею, и я не собираюсь этого делать!
        - Ну что ты! Нравишься, конечно…
        - Нравлюсь? Просто нравлюсь? Может, ты хочешь сказать, что не любишь меня, а я тебе просто нравлюсь?!
        Ее голубые глаза даже потемнели от негодования.
        - Что ты, милая?! Конечно, люблю!
        Иногда она все-таки становилось такой - вредной и едкой, как болотная клюква. Словно злобный дух горных троллей вдруг овладевал ей. Тут уже приходилось только руками разводить. Даже не знаешь, что говорить, если к каждому слову цепляются.
        Любимая…
        - Не любишь - так и скажи! - продолжала надуваться Сангриль. - Можешь уходить хоть сейчас, я никого не держу!
        Она хмурилась, и на гладком лбу залегла упрямая складка. Сьевнар уже хорошо знал эту складку. Сангриль, когда что-то обдумывала, всегда напряженно морщила лоб. А думала она, надо признать, крайне неторопливо, если не сказать больше. Со стороны казалось - мысли тяжело скрипят в ее красивой головке. Двигалась она быстро, ловко, а вот думать не умела и не любила, давно уже понял Сьевнар. Подобно многим женщинам и девушкам, мысли и речи ее были сугубо практичными. Когда он пробовал говорить с Сангриль о чем-то отвлеченном, о красоте природы, например, или о ритмах стихосложения, ему начинало казаться, что она просто перестает его понимать. В голубых глазах появлялось скучающее выражение, а пухлые губы недовольно сжимались.
        Впрочем, даже недостатки делали ее непередаваемо восхитительной. «Они, недостатки, такие же единственные и неповторимые, как она сама!» - с умилением думал Сьевнар.
        Любимая!
        - Знаешь, я сложу про тебя самый красивый, самый стих! - пообещал он, чтобы загладить размолвку. - Все скальды на побережье будут повторять твое имя!
        - Правда? - она снова повернулась к нему, сменив гнев на милость.
        - Обещаю!
        2
        Как и когда появилась в нем эта способность - складывать строки в висы, рифмуя и оттачивая их в уме до особого звука, похожего на звон серебряных колокольчиков, перебираемых ловкой рукой? Сьевнар сам не мог вспомнить, когда это началось.
        Наверное, он всегда слышал слова лучше других, чувствовал их особую звонкую силу, думал иногда Сьевнар. Просто когда-то, по малолетству, не обращал внимания. Когда был рабом - тем более не обращал. Раб всегда ходит, словно придавленный тяжелым камнем, стараясь поменьше видеть, слышать и чувствовать. Хотя, он и тогда задумывался, почему одни слова кажутся ему смешными до колик, другие - грозными, как обнаженные клинки, иные - тяжелыми, как валуны, а иные - легкими, как порхающие в небе птицы. Сложить их друг с другом - это особое умение. Иной говорит - словно мешок с камнями тянет в гору, сразу скучно становится от его речей. А другой скажет всего ничего, бросит фразу - и весело. Или, наоборот, становится грустно до слез. От одной-двух фраз - и становится…
        Почему так? Слова по-другому сложены, не иначе! Подобраны, чтобы сочетались друг с другом ласково, как любящие муж и жена. Вот и звучат словно музыка…
        А скальды, декламирующие стихи за столом воинов! Разве они, бывает, не распаляют ратников так, как ни одна добыча, манящая впереди?! Разве не их одних, плавающих среди слов, как рыбы в воде, боятся даже бесстрашные морские конунги?! Кто не знает, как знатные ярлы и конунги задаривают известных скальдов дорогим оружием и украшениями, лишь бы только те покрасивее отображали их в своих хвалебных драпах и флокках?
        Если разозлится скальд, сложит ругательный стих-ниду - сделает посмешищем на все побережье! По всем фиордам начнут трепать твое имя, смеясь на хмельных пирах над ехидными висами. Вот какая сила в словах - особая, грозная сила!
        Да, он давно понял - слова все разные. И звон, который они издают, отталкиваясь друг от друга… Именно звон, по-другому не скажешь, рассуждал Сьевнар. Когда слова хорошо подобраны, они словно бы рождают особую, неслышную мелодию, подобную тем, что выводят на пирах музыканты рожками и струнами. Только та музыка слышна всякому, а мелодию слов не каждый способен почувствовать. Но если она есть внутри стиха, его хочется повторять и повторять, вывел для себя Сьевнар. Не зря свеоны и другие народы фиордов ставят искусство поэзии вторым после ратного, считают тех, кого Один наделил поэтическим медом, такими же избранниками судьбы, как герои и силачи…
        Ему очень хотелось подарить Сангриль красивый мансаунг, как называли свеоны стихи про любовь. Он неоднократно пробовал сложить его, какие-то фразы постоянно мелькали в голове, когда он бежал к ней или уходил от нее, оглядываясь. Но все эти фразы даже не складывались в одну восьмистрочную вису, что уж тут говорить про длинный мансаунг.
        Как ни странно, ему мешало собственное счастье, чувствовал Сьевнар. Как его передать - такое огромное, что не вмещается даже в строки?
        Решение пришло неожиданно. Он вдруг представил, что навсегда уходит в далекий викинг, что больше никогда не увидит Сангриль, - настолько живо представил, что висы полились одна за другой…

* * *
        Скальд в мансаунге не может называть возлюбленную по имени, если только не женат на ней. Тоже древний обычай. Впрочем - что имена, одаренному скальду не требуется называть имен, он может без того описать возлюбленную, чтобы все узнали ее, словно увидели вживую. В этом и заключается искусство стихосложения - рассказать обо всем, ничего не называя прямо, Сьевнар давно это понял.
        Впрочем, он не только описывал красоту Сангриль, он слагал стихи о любви, о том, как трудно ее найти и как легко потерять. И как мало останется человеку, когда он потеряет лучшее, что есть в его жизни!
        Мансаунг Сьевнар назвал «Память о девушке, ждущей воина».
        Вечером, когда он, смущаясь, первый раз продекламировал его за дружинным столом, ратники в восхищении начали разбивать о деревянные доски глиняные чары.
        Старый Якоб-скальд от радости даже обнял его и долго тряс за плечи.
        - Мы все помним своих женщин и свои дома в дальнем викинге! - кричал он ему в самое ухо, как глухому. - Но где ты нашел такие слова?! Где только нашел?!
        Старый скальд долго заглядывал ему в глаза и крутил головой, словно не верил тому, что видел своими глазами. А Сьевнар, красный и неуклюжий от смущения, только бормотал что-то неразбочивое, незаметно отстраняясь от его крика.
        После такого успеха он летел к Сангриль, как на крыльях. Ему не терпелось поделиться с ней стихами и радостью. Но, неожиданно, Сангриль не понравился его мансаунг. Выслушала и надолго задумалась. Потом надула губки и потемнела глазами.
        - Нет, не понимаю… Ты как будто прощаешься со мной навсегда, - заявила она.
        - Что ты!
        - Прощаешься! И о моей красоте тут так мало, даже непонятно, красивая я или просто какая-нибудь.
        - Ну, что ты…
        - Нет, правда, ты больше о себе рассказываешь, как любишь, как тоскуешь. А где же здесь я? Просто какие-то золотые волосы, какие-то голубые глаза. Совсем плохо меня описал, совсем неинтересно! Может, это вообще не обо мне, может, о какой-то другой девушке, откуда я знаю? Кто это разберет, в конце концов?!
        - Но, милая…
        - Нет, не хочу такой непонятный стих! Хочу - хороший! - она совсем по-детски топнула ножкой.
        Обиделась по-настоящему, видел Сьевнар.
        Правда, он тоже обиделся за свою «Память о девушке, ждущей воина». В первый раз, пожалуй, по-настоящему разозлился на свою Сангриль.
        Разрыв был настолько решительным, окончательным и бесповоротным, что Гулли Медвежья Лапа искренне оторопел, увидев, с каким черным лицом Сьевнар появился в дружинном доме, сразу упав на свою лежанку.
        В ответ на неуклюжие расспросы бывалого воина, Сьевнар не выдержал, рассказал. Хотелось хоть с кем-то разделить горе.
        Бывалый, воин, выслушав, затряс плечами и задергал головой. Глаза, и без того опухшие от многочисленных чар, окончательно превратились в две узкие щелочки. Медвежья Лапа заполоскал перед собой руками, словно отгоняя мух, и одновременно начал смахивать что-то с глаз-щелочек.
        Сьевнар даже удивился - неужели Гулли так разобрало чужое страдание, что воин сам зарыдал?
        Или - смеется?! - вдруг догадался он.
        Правда, что ли, смеется?!
        Сьевнар чуть не подпрыгнул от негодования.
        А Гулли уже в открытую хохотал, продолжая трястись всем широким телом. Крякал сдавленно, как домашняя утка, на которую уронили мешок.
        - Вот пропасть! - бормотал он. - А я-то думал - уж действительно что случилось! Посмотреть на тебя - не иначе встретил в лесу самого Черного Сурта, предводителя великанов Утгарда! А тут - девка взбрыкнула… Эко дело! Помиритесь завтра же, или мне никогда больше не вытаскивать меч из ножен!
        - Тебе, Медвежья Лапа, только с пивными бочками разговаривать! - в сердцах бросил Сьевнар. - Ты и сам такой же дубовый, как они!
        - Зато я с бочками никогда не ссорюсь! - продолжал веселиться бывалый ратник. - Ты когда-нибудь видел, чтоб я возвращался от своих деревянных красавиц с вытаращенными глазами цапли, проглотившей ежа вместо лягушки?
        Ну, как с ним говорить?!
        Сьевнар сердито сопел в ответ.
        - Просто ты, Сьевнар Складный, еще слишком молод, и не понимаешь, что девичьи прелести радуют сердце лишь до тех пор, пока ими не пресытишься. А вот хмельное пойло никогда не подводит, сколько его ни пей - наутро жажда только сильней, - веско заявил Медвежья Лапа, приглаживая взлохмаченные усы и бороду дубленой ладонью, коричневой от въевшейся смолы весел. - А про девку не думай, помиритесь! Они, молодые, всегда брыкаются без всякого повода, как подрастающие кобылки, которых и тянет к жеребцу, и убежать им хочется, куда глаза глядят. Молодые девки - они как струг без весел, как глина необожженная. Вот вставишь ей внутрь твердый шест, тогда они и сами твердеть начинают, потому как - основу чувствуют! Основа им нужна, вот что! Как кораблю нужен тяжелый деревянный киль, так и девкам - мужская основа внутри, - поучал ветеран. - Это я тебе говорю, Гулли Медвежья Лапа, прошедший больше водных дорог, чем у тебя волос на голове выросло…
        Из уважения к его заслугам Сьевнар удержал на языке ответ. Не стал рассказывать, что он думает о его советах. Тоже - девичий знаток нашелся! Сам, небось, забыл, когда обнимался с кем-нибудь кроме кувшина с ядреным пивом.
        - И что же мне делать? - спросил он через некоторое время, сдерживая тоскливую дрожь в голосе.
        - А ничего не делать! Помиритесь, чтоб великанша Хель, поганая матушка Локи Коварного разжевала меня кривыми зубами и выплюнула! - успокоил Гулли, добродушно поблескивая карими глазками.
        - Нет, мы никогда не помиримся! - твердо отрезал Сьевнар.
        Окаменел лицом, чтобы разъедающая желчь горя не выплеснулась отчаяньем. Никогда - это очень страшное слово, сразу придавившее его к земле непосильной каменной тяжестью…
        Они с Сангриль помирились через два дня.
        Вот она - сила слова! Как и любую силу, ее иной раз лучше и не показывать! - улыбался про себя Сьевнар, гладя ее золотистые волосы и целуя вкусные, влажные губы с чуть заметной шершавинкой…
        3
        С раннего утра на берегу Ранг-фиорда шумно и суетно.
        Вроде все было готово заранее, деревянные кони загодя нагружены едой, питьем, ратным снаряжением, кузнечными, плотницкими и прочими инструментами, швейными принадлежностями, запасной корабельной снастью, - словом, всем, что может понадобиться в походе. Все связано, упаковано, разложено, прикреплено с той тщательной аккуратностью, что рождена опытом долгих переходов по бурному морю. И все равно кормчие и хольды, старшие воины, в последний раз осматривая снаряженные корабли, где-то чего-то не досчитывались, теряли, не могли обнаружить. А может, забыли все-таки, раздери вас злобные тролли?!
        Шум, гам, крики. Пожилые, степенные кормчие, оставив обычную рассудительность, сыплют проклятиями, как горохом, призывают в свидетели всех богов-ассов, все силы земли и воды, что в старые добрые времена, не в пример нынешним, воины, умели собираться в поход быстро и ловко, и ничего не забывали при этом. Не то что сейчас, когда молодые ратники собственную голову готовы оставить на берегу, а не забывают только потому, что постоянно льют в глотку крепкое пиво. Наплюй вам в глаза жгучей желчью Змей Ермунганд - куда будет литься пиво, если головы не окажется?!
        Позже на берегу начали появляться остальные дружинники в сопровождении хмельной, принаряженной родни, и у кораблей стало совсем не протолкнуться. Смех, веселье, острые, шутливые перебранки. Когда дружина уходит в викинг - нельзя гневить богов, провожая воинов унылыми лицами и худыми одеждами, иначе ассы не подарят удачу.
        - Ты будешь меня ждать, Сангриль?
        - Буду ждать…
        В общей суете и гомоне они даже не смогли попрощаться толком, с сожалением думал Сьевнар. Она мелко клюнула его губами, а он на мгновение приложился к ее румяной, прохладной щеке - разве это назовешь прощанием? Так прощаются с далекими, малознакомыми родственниками, а не с тем, кто для тебя больше жизни.
        Странно, они вроде бы еще вместе, он видит ее, трогает ее прохладную ладошку, чувствует земляничный привкус ее дыхания, а как будто они уже далеко друг от друга. «Песня о девушке, ждущей воина»? Так у кого все-таки больше тоски - у того, кто ушел, или у той, которая осталась?
        - Ты будешь меня ждать, любимая? - снова и снова спрашивал он.
        - Буду, конечно, буду!
        - Ты дождешься меня?
        Сьевнар сам понимал, что подобная суетливая настойчивость недостойна мужчины, но ничего не мог с собой поделать.
        - Дождусь, дождусь, глупенький ты мой! - терпеливо повторяла она. - Кого же мне ждать, как не тебя? У меня больше нет никого…
        «А если бы был, не ждала бы?» - мелькнула, как тень, ревнивая мысль.
        - Возвращайся с богатой добычей, любимый мой. И привези мне здорового и крепкого раба для будущего дома. Или, лучше, двух… - она неожиданно начала загибать пальцы, словно что-то высчитывала в уме. На чистом лбу появилась чуть заметная, рассудительная складочка.
        Сьевнар вдруг вспомнил, как его самого свеоны везли мальчишкой-рабом - испуганного, дрожащего, с воспаленным, спекшимся от жажды горлом. Вот уж не ко времени вспомнил.
        Он нахмурился, мотнул головой, отгоняя видения прошлого.
        - Конунг Рорик редко берет много рабов, если есть другая, более дорогая добыча, - напомнил Сьевнар.
        - Это ничего, пусть другая добыча. Рабов можно купить в Хильдсъяве на торжище. Даже лучше, если на торжище - там можно отобрать самых крепких и искусных в работе, - решила девушка.
        - Это можно, конечно…
        Не обратив внимания на его внезапную хмурость, она закончила свои неведомые расчеты и глянула на него радостно и открыто. Ее лучистый, голубой взгляд отозвался в сердце обычной щемящей истомой.
        Милая…
        - И все-таки, Сьевнар, не понимаю тебя, - пророкотал рядом Гулли Медвежья Лапа. - Как можно отправляться за моря за поживой, когда на берегу остается такой лакомый кусок? Или, думаешь, за морем найдешь повкуснее?
        Медвежью Лапу провожали жена и двое подрастающих сыновей. Но он почти не смотрел на них, небрежно положив на покатые плечи жены тяжелую руку с толстыми пальцами, обильно опушенными рыжим волосом. По его широкому лицу цвета сырой говядины с растрепанными лохмами бороды было видно - с утра воин уже поправил голову пивом и теперь находился в самому радужном настроении. Весело улыбался, блестел глазами, наслаждаясь праздничной суматохой отхода.
        Знаменитый воин давно уже потерял счет - сколько раз уходил за богатством и славой в дальние страны. Гулли сам говорил про себя, что живет только на морской дороге, а на берегу быстро начинает скучать и сохнуть. Именно поэтому он вынужден постоянно размачивать нутро пивом - чтоб не высохнуть в щепку до следующего викинга. Воин повторял это настолько часто, что сам поверил в конце концов.
        Его невысокая, крепенькая жена со смуглым и сморщенным как печеное яблоко лицом смотрела совсем не весело, заглядывая мужу в глаза снизу вверх. Всем известно, Медвежья Лапа даже на берегу проводит больше времени за дружинным столом в доме конунга, чем в постели жены. Оба сына-подростка бычились, как молодые телки, громко шипели друг на друга. Никак не могли решить, кому держать отцовский щит, а кому - копье. Жена догадывалась, в скором времени и эти начнут надолго уходить в дальние набеги, без охоты возвращаясь к домашним заботам.
        - Может, попросить кого из остающихся ратников присмотреть за входом в девичий фиорд? Чтобы чей-нибудь струг не заплыл туда невзначай, как думаешь, воин? Могу хоть я попросить, если ты робеешь! - зубоскалил Гулли.
        Медвежью Лапу слышали не только Сангриль и Сьевнар. Многие откликнулись на его слова громким смехом. Даже малая ребятня, прерывая свою вечную беготню между взрослыми, вскидывали любопытные круглые глазки, силясь расслышать и понять, чему смеются большие.
        Тут же посыпались шутки, что, мол, устье девичьего фиорда и дружине конунга не устеречь. Даже если воины цепями скрепят перед входом все свои корабли, какой-нибудь ловкач все равно проплывет между ними так, что и не заметишь.
        Ратники любили подобные разговоры. Что может быть веселее, чем шутки над молодыми девушками, еще не познавшими сладости женской сдачи? Разве что насмешки над пожилыми девами, заросшими мхом во всю глубину своего потайного фиорда, который уже никогда не примет в себя мужское семя…
        - А, впрочем, что его стеречь, это устье? - рассудил Медвежья Лапа вроде бы про себя, но так, чтобы все слышали. - Небось, если кто и загребет невзначай на кожаном струге, так добычу с собой не унесет. Наоборот, бывает дело, еще прибавок оставит…
        - Ты, Гулли, лучше позаботься об устье своей жены! А со своим я и сама управлюсь, без помощников! - звонким голоском выкрикнула Сангриль, еще больше зарумянившись от всеобщего веселого внимания.
        - Без помощника, девка, - точно уж не управишься! - мгновенно, как опытный рубака, парировал Гулли. - Самой себя-то любить - поди как скучно!
        - Да ну тебя, дядька Гулли… Скажешь тоже…
        Снова смех. Да, ратников не провожают печалью затуманенных глаз, жизнь воина - его победы и слава, и что может быть правильней для мужчины, чем дорога Одина, уводящая его прямиком в Асгард! Это знают даже малые дети свеонов.
        Сьевнар тоже хотел ответить Гулли каким-нибудь острым словом, но, как назло, ничего в голову не приходило. Он только чувствовал, что краснеет, и смущался от этого еще больше.
        Придумать достойный, остроумный ответ он так и не успел. В разговор вмешался Альв Ловкий, расхаживающий между остальными в высокой собольей шапке и нарядной накидке с прорезями для рук, подбитой пятнистым мехом зимних рысей. Как обычно, младший владетель фиорда только провожал воинов, оставаясь дома со своими хозяйственными заботами.
        - Пожалуй, Гулли, ты прав! - подтвердил он с плохо скрытой язвительностью. - Красоту надо беречь так же пристально, как и кошель с золотом… Впрочем, рабы знают, как надо беречь добро хозяев, эту науку в них вбивают палкой… Может, Складному попросить рабов присмотреть за своей красавицей?
        Это был прямой намек на прошлое Сьевнара. Отрытый вызов на словесную перепалку. Теперь Сьевнар просто должен был ответить не менее хлестко, свеоны всегда ценили острое слово не меньше, чем отточенный клинок. Но, неожиданно, вместо него ответил Медвежья Лапа:
        - А ты думаешь, это нужно, ярл? - протянул он. - Разве слава воина, уходящего за моря, не охраняет его дом лучше псов, дремлющих у порога над кучей объедков?
        Многие вокруг насмешливо заулыбались, понимая, на что намекает Медвежья Лапа.
        Альв опять отговорился от викинга неотложными заботами. Но только ли заботы держали на берегу молодого ярла?
        Ловкий, судя по его виду, тоже понял. То-то он задергал бровями, словно в рот ему попала кислая клюква, заметили все. Кто знает, чем все закончилось бы, но в этот момент конунг Рорик подал сигнал грузиться на корабли.

* * *
        Морской конунг оказался неподалеку и, конечно, все слышал. Хмурил пшеничные брови и зло теребил усы, слушая.
        А что приятного, если твоего кровного брата вышучивают твои же дружинники? И самое скверное - они правы, поглоти их ненасытная глотка Черного Сурта! Уж кто-кто, а Гулли Медвежья Лапа, прославивший себя во многих битвах, имеет право смеяться над теми, кто не хочет вращать весло в бурлящем море, предпочитая считать мешки с зерном в тишине сараев.
        Да, Гулли прав. Но, видят боги, как тошно от такой правоты! Когда вернутся, нужно будет твердо поговорить с братом, сделал себе зарубку в памяти конунг Рорик. Ярл, который не идет с мечом и щитом впереди дружины, не заслужит уважения собственных ратников, будь он хоть так же богат, как бог Фрейр Изобильный. А если у ярла нет крепкой дружины, кто поможет ему защитить собственное богатство? Его, Рорика, как и всякого воина, боги могут призвать к себе в любой момент, и что тогда станет с братишкой?
        Да и то сказать - сколько брату оставаться младшим владетелем? Конечно, у свеонов положено, чтоб старший сын наследовал землю и воду отца, оставался в семье за главного. Родовые владения делить не принято. Но младшие обычно набирали себе свои дружины, садились на свои корабли, добывали мечом другие владения. В конце концов, женились на дочерях ярлов, которых боги не осчастливили сыновьями.
        А этот - нет, всем доволен, оставаясь надсмотрщиком над рабами.
        Рорик любил брата, еще маленьким привык защищать его от остальной ребятни, все время чувствовал, что отвечает за него перед отцом, дедом и всей чередой знаменитых предков, ярлов и конунгов. Поэтому он особенно жалел его и старался расшевелить.
        Он даже жалел иногда, что родился старшим в семье. Будь старшим Альв - хозяйствовал бы в фиорде как полноправный владетель, а он, знаменитый морской конунг Рорик Неистовый, давно бы уже добыл себе другую землю, построил бы собственный дом, не хуже родового. Может, тогда бы их морские кони борт о борт скакали бы по дорогам Мидгарда, сея ужас и собирая дань уважения.
        Ведь он предлагал, сколько уже раз предлагал Альву стать хозяином другой земли. И воинскую помощь предлагал, и золота сколько нужно. Казна фиорда не оскудеет, а если и оскудеет - в Мидгарде еще много не взятой добычи.
        «Помнишь, как отец говорил - у кого есть меч, у того и золото будет! - часто напоминал он младшему брату. - Как бы ни утверждали толстобрюхие торговцы с набитыми кошелями, что золото сильней железа, как ни раздувают этим чувство собственной значимости, но почему же они бледнеют от страха, заслышав звуки боевых рогов? Мидгард, мир человеческий, хвала богам, устроен правильно и надежно. Доблесть железа всегда будет цениться больше хитрости золота. А если золото начнет забывать об этом, железо всегда найдет случай напомнить о себе! Так говорил дед Рорик Гордый, потом отец Рагнар Победитель Великана, а они знали жизнь!»
        Только брат, похоже, никак не хотел принимать мысли старшего. Отговаривался, что не хочет пока становиться самостоятельным владетелем, надо, мол, окончательно поставить на ноги хозяйство Ранг-фиорда, а уж тогда…
        «Обабился на берегу брат, привык сладко есть, крепко спать, - хмурился морской конунг Рорик. Вот до чего дошло - дружинники смеются ему в глаза, и он не знает, что им ответить».
        Вмешаться? Вызвать кого-нибудь на поединок? Убить? А что это изменит? Все равно ведь будут ухмыляться, уже за спиной. Поймут, почему старший брат гневается вместо младшего…
        Предстоящий поход радовал конунга, но уж слишком привычно радовал, чувствовал Рорик. Не будоражил. Как-то незаметно миновали те времена, когда он стремился в викинг словно юноша на свидание к возлюбленной. Когда казалось, что именно там, за линией горизонта, у других берегов ждет его нечто особенное и небывалое.
        Да, редкую весну его дружина не отправлялась морской дорогой… Сейчас - еще один, очередной поход, новые схватки, новая добыча. Но что нового добавит все это к его славе? Ничего, наверное…
        Тогда зачем все? - приходила в голову странная мысль.
        Раньше, будучи совсем молодым, ярл Рорик Неистовый не слишком задумывался над этими двумя вечными человеческими вопросами - «Зачем?» и «Почему?». Зачем живет человек и почему случается с ним то, что случается? У него даже вопросов подобных не возникало - человек живет, потому что живет, потому что так устроили мир боги-ассы. Что тут еще придумать?
        Юный ярл жил взахлеб - сражался, пировал, торил водные пути, любил женщин, возвращался из викингов с богатой добычей и ратным почетом. Жадно, неистово пил пиво жизни, то горькое, то сладкое, то кисло-соленое - всякое. Много странствовал, много видел, замерзал на севере, где ледяные горы сами плывут по морской воде, жарился под солнцем юга, где железо оружия само раскаляется так, что к нему нельзя прикоснуться без рукавиц. Знал, Мидгард широк именно для того, чтобы дети Одина всегда находили для себя новые дороги.
        С годами Рорик начал задумываться. «Поумнел!» - усмехался про себя морской конунг. Или - наоборот?
        Он помнил, как когда-то, в далекой лесной Гардарике, сидел у костра тихой ночью и говорил себе, что ничего не хочет от жизни, кроме ратной славы, долгих дорог и всяческих удовольствий. На тот момент сам себе верил - да, не хочет.
        А сейчас? Вот он, Рорик Неистовый, прожил на свете почти тридцать зим, есть у него и слава, и богатство, и любовь женщин, и признание остальных ярлов. Почему же все чаще нападает тоска, словно чего-то все-таки не хватает в его удачливой жизни? Почему простые радости битв, пиров и женского тела уже не так радуют, словно прискучили?
        Нет ответа? Или, все-таки, есть? Последнее время Рорик все чаще вспоминал отца Рагнара с его грандиозными замыслами покорения новых земель и объединения вольных ярлов под одной рукой. По-новому вспоминал. Думал - может, отцу, в конце концов, тоже стало скучно просто жить, вот Победитель Великана и нашел себя в величии этих планов? Власть, успех, свершения невозможного, достижение невыполнимого - не в этом ли настоящее счастье?
        Впрочем, об этом еще будет время подумать, успокаивал сам себя Неистовый. Об этом и о многом другом. Потом, после возвращения из похода…

* * *
        Когда все пять кораблей морского конунга Рорика вышли на веслах из тесноты фиорда, море тут же подхватило их и начало ощутимо заваливать на левый борт. Волны обрадовались возникшей забаве, как малые дети радуются новой игрушке, крепко застучали в дощатые, смоленые днища, раскачивая морских драконов тряской боковой качкой.
        Впрочем, со стороны великана Эгира, Морского Владыки, это была лишь игра, шалость, своеобразное приветствие мореходам, мужественное и добродушное, как похлопывание по плечу. Тем, кто снова презрел теплоту и уют очагов ради служения богам войны, ради будущей славы и богатой добычи дальнего викинга, - радуется даже море. Все понимали это - и воины-гребцы, и волны, перекатывающие на своих спинах три тяжелых драккара и два более легких скайда, что шли впереди, как разведчики перед сомкнутым строем. Сам Подводный Хозяин наверняка любовался из глубины на вольный разбег морских драконов, еще гордящихся подновленной резьбой и свежесмолеными бортами.
        Дружинники не обращали внимания на качку. Гребцы с удовольствием смахивали соленые брызги с побледневших за зиму лиц, опухших после трехдневного прощального пира. Весело, по-мальчишески пересмеивались, улыбались яркому, весеннему солнцу, сверкающим переливам моря, а главное - начинающемуся викингу. Отойдя подальше от берега, начали складывать вдоль бортов новые весла, еще не потрепанные бурями и переходами. Ставить мачты в гнезда, закрепляли их натянутыми канатами, расправляли тяжелую парусину, уже заранее рвущуюся из рук от нетерпения. Другие устанавливали на носу и корме съемные клыкастые головы на длинных, лебединых шеях - знак, что корабли вышли в боевой поход и готовы загрызть любого, кто осмелится заступить дорогу.
        Наконец, полосатые, бело-красные паруса развернулись, гулко захлопали, наполняясь ветром жадно и нетерпеливо, как бражник за столом наливается крепким пойлом. Южный порывистый ветер Судри, быстро потянул деревянных коней по морскому полю, и волны наперебой подставляли им спины и плечи.
        Сьевнар сначала греб вместе со всеми, потом хлопотал над парусом. И только потом нашел время оглянуться назад.
        Теперь, отойдя от фиорда, многие воины оглядывались назад. Лишь три девы-норны, обрезающие нити судеб золотыми ножницами, знают, кто вернется из викинга, а кого унесут в блестящий Асгард прекрасные валькирии. Эта мысль, которую никто не говорил слух, но многие думали, заставляла воинов поворачивать головы к родной земле.
        Корабли отошли уже далеко, берег начал сливаться в одну дымчатую линию, и только утес Дозорная Башня все так же зримо возвышался, выдаваясь в море. Все знали, именно там сейчас стоят провожающие, выглядывая среди сверкающей воды темные стрелы морских драконов, убегающих к горизонту.
        Там, среди остальных, стоит и Сангриль, знал Сьевнар. Тоже вглядывается в море из-под руки, беззвучно шевелит пунцовыми губами, посылая уходящим воинам заклятие на удачу и попутный ветер…

* * *
        Корабли, не упуская из вида туманную линию берегов, уходили все дальше и дальше.
        Сьевнар все еще оглядывался назад, хотя даже Дозорная Башня уже скрылась вдали. Взгляд и улыбка Сангриль до сих пор стояли перед глазами. Да и как иначе, если синева неба напоминала ему ее глаза, а лучи солнца - ее струящиеся волосы.
        Посмеиваясь про себя, воин все еще вспоминал скользкие шуточки Медвежьей Лапы и мрачнел, когда думал про Альва Ловкого. Дело, конечно, не в том, что тот пытался его задеть, младший ярл часто пытался это сделать, удачно ли, неудачно или просто злобно. Сьевнару совсем не понравилось, какими цепкими, внимательными глазами Ловкий смотрел на разрумянившуюся Сангриль. Мужской взгляд, оценивающий. Кто бы этого не заметил?
        Конечно, красоту девушки ни от кого не скроешь, размышлял он, даже странно, что не все обращают на нее внимание. Но ведь она - его, она сама это говорила! И даже ему она не позволила ничего, хотя и называла любимым! Умеет себя беречь, ему ли не знать. Кроме того - Гулли прав, младший ярл не отмечен избытком доблести, предпочитает крутить не железный меч, а деревянную мерку. Чем он может привлечь внимание девушки? Да и толстый он, как старик, что годами сходит с лежанки только до ветра. Что в нем может быть привлекательного для его красивой и умной Сангриль?
        Девушка должна сама позаботиться о себе! - вдруг вспомнил Сьевнар с умилением к этой полудетской нахмуренной рассудительности. «Нет, не так, любимая!» - сказал про себя. Это он, мужчина и воин, должен позаботиться о двоих! Пусть только боги не оставят его вниманием, подарят богатую добычу и громкую славу в предстоящем набеге…
        4
        Ночью Сельга спала беспокойно. Можно сказать, почти не спала, только задремывала время от времени, даже во сне продолжая тянуть бесконечные думы.
        Впрочем, это даже думами не назовешь, что-то другое. Сумятица вместо мыслей. Словно какое-то быстрое, мутное, безостановочное течение подхватило ее и несет, показывая видения из прошлого и настоящего, из того, что было и чего не было никогда.
        Странные видения, порой - непонятные, словно она вдруг начинала смотреть не своими глазами и слушать не своими ушами. Знакомые и незнакомые лица, обрывки фраз, чужие, невнятные разговоры. Кто-то сражался, кто-то горевал, смеялся, ел, пил, любил…
        Но кто? Зачем? Почему она все это видит? Свои родичи, знакомые лица из других родов, выхватываемые из непрекращающегося кружения мысленным взором, хотя бы объяснимы. А остальные? Остальное? - удивлялась она сквозь зыбкую дрему. Почему она видит картины далеких земель, которых никогда в жизни не видела?
        Горы, густо поросшие лесом, расцвеченные наряду с темной зеленью хвои желтыми и красными красками осени. Могучие валуны. Мелкий, сыпучий, совсем белый песок. Набегающая на берег серо-зеленая вода, ровно волнующаяся до самого горизонта…
        Это что? Откуда море? Зачем оно?
        Нет, какой уж тут покой! И мысли мечутся, и грудь щемит непонятной тревогой, словно в сердце загнали длинное, острое жало.
        Сельга окончательно забылась только к утру. И, почему-то, увидела себя на родовом капище, где молчаливые чуры богов высятся темными, деревянными исполинами. Будто бы она стоит перед ними, смотрит на них, а они - на нее. Внимательно смотрят, изучающее, но все равно отстраненно и свысока, как всегда смотрят на людей боги.
        - Сельга! - вдруг позвал ее кто-то.
        Настолько явно позвал, что она завертела головой, озираясь. Нет, никого вокруг, только молчащие чуры. И голос…
        Она узнала его. Не сразу, не в первые мгновения, но узнала, хотя и не слышала очень давно. Его голос, Ратня!
        - Ратень? - звонко откликнулась Сельга. - Ты где?
        И тут же сама поняла, как глупо это прозвучало. Где ж ему быть? Умер он. Вот уже лет десять минуло, как он умер, много воды с тех пор утекло вниз по Лаге-реке.
        Непонятно все-таки. С одной стороны, она прекрасно понимала, что спит, что это ей только снится, а с другой… Есть такие сны, что отчетливее самой Яви, когда и мысли, и чувства как будто обострены до предела, как будто эти сонные виденья реальнее настоящего.
        Конечно, это Ратень зовет ее! - теперь поняла она. С самого вечера пытается достучаться до нее из своего верхнего мира, границу которого живые преодолеть не в силах. Мертвые - возвращаются иногда, они - могут, только их не всегда поймешь.
        Потому она и на капище оказалась, догадалась Сельга. Его место, памятное для него. Отсюда, наверное, могучему волхву легче разговаривать с живыми.
        - Сельга, иди ко мне, - звал ее волхв.
        И она пошла. Хоть и страшно, хоть и вздрагивало все внутри от безотчетного ужаса, но Сельга преодолела себя, зашагала-поплыла по вязкой, туманной Нави, в которой не поймешь, где лево-право, где верх и низ. Кто-то кривлялся рядом, какая-то бестелесная нежить строила козлиные рожи, мерещилось ей. Это понятно, это ее пытаются сбить с пути. Теперь Сельга твердо, упрямо шла на голос волхва, который почему-то виделся ей как белый свет далеко впереди. Яркий свет среди кромешного сумрака с кривляющимися козлиными рожами.
        - Сельга, иди ко мне…
        - Я иду, иду…
        Навь! Ее трудно понять человеку, даже рассказать о ней - и то трудно!
        Но - дальше, еще дальше…
        И вот оно - ни на что не похожее место, которое не видишь, не осязаешь, а, скорее, чувствуешь…
        Рассказать?
        Как будто вокруг - ровное поле без конца и края, тонущее в плотном, сером тумане. И в этом тумане нет ни конца, ни начала, ни пространства, ни времени, есть только загадочное Нечто, чему она не знала названия. И лежат среди этого тумана камни, много камней, бесконечное поле камней. И эти камни, словно бы и не камни. Живые они, дышат, думают, только спят. Крепко, как мертвые, а сами - живые. Эти камни и есть умершие люди. Их не надо будить, чувствовала она, их нельзя будить, загадочное Нечто оберегает покой этих живых людей-камней. Грозное Нечто. Вот если только чуть-чуть, краешком мысли коснуться - так можно…
        Где она? Куда забрел ее дух, высвободившийся на время из оболочки тела? - ужасалась Сельга сама себе.
        Она не могла ответить на этот вопрос, понимала только, что очутилась уже где-то очень далеко, куда, может, даже боги просто так не заходят. «Страна мертвых!» - отчетливо толкнулась мысль, словно подсказал кто-то.
        Да, это она, страна мертвых. Только здесь, в тумане, проникающем до глубины сердца холодным ознобом, тревожной оторопью, дрожащей внутри как заячий хвост, можно говорить с умершими. Здесь много голосов, слишком много, низкий, утробный звук так и стоит в ушах, как гул реки на крутом перекате. Но их нельзя слушать все подряд, важно выделить один, нужный. Только его можно, если пришел к нему - слушай, других - нельзя, почему-то знала она.
        - Сельга!
        Нет, она так и не увидела его лица. Всего лишь голос, который раздавался теперь куда отчетливее.
        - Сельга, слушай, Сельга… Мальчику плохо, Сельга, очень плохо… Помоги ему, Сельга… Велеса проси, напомни ему… Помоги мальчику, Сельга, помоги…
        Сельга! Сельга! Сельга!
        Казалось, он так часто повторял ее имя, что оно отдавалось в ушах, как приглушенное эхо отдается в ущельях бесконечными повторениями.
        И все-таки голос чуть-чуть другой, сообразила она. Похожий, и словно бы не похожий, отстраненный какой-то, безликий.
        Почему так, она не понимала. Живым не дано понять мертвых. Сельга только догадывалась, что там, за небесами, за ветвями Мирового Древа все по-другому, настолько по-другому, что люди и представить себе не могут своим скудным умом.
        - Велеса проси, Сельга, напомни ему…
        Конечно, хотелось его расспросить о многом, но она сдержалась. Нельзя расспрашивать мертвых, они сами скажут все, что могут поведать живым. Смерть - это тот порог, который переступают лишь в одну сторону, так устроили мир всемогущие боги. Если узнаешь лишнее - назад можно и не вернуться, чувствовала она.
        А потом она вдруг ощутила, что Ратня больше нет рядом. И ничего нет - ни тумана, ни безвременья, ни бесконечного каменного поля мертвых…
        Сельга проснулась. Открыла глаза, увидела над собой потемневший потолок избы, и не сразу сообразила, где находится. Лежала как будто в холодной испарине, слушала удары гулко бухающего сердца…

* * *
        Просить Велеса, напомнить ему? Будет просить!
        Сельга вышла из дома, едва начало рассветать. После сонного тепла избы осеннее утро облило ее влажным, грибным холодком.
        Вокруг было тихо и мирно. Серая дымка закутывала темные деревянные избы, сараи, загоны, хлева для скотины, широкие общественные амбары, делая все каким-то неотчетливым. За селом - поля, выжженные под пашни. Топор и огонь далеко отодвинули зубчатую кромку леса. Большое селение родичей-поличей вольно разбросалось на пологом берегу одного из притоков Лаги. Приток мелкий, воробью по колено, не только чужая ладья, лодка-долбленка не проползет. Зато - безопасно, водной дороги здесь нет, поэтому и выбрали когда-то это место. А что мелко - не страшно, неподалеку от селения мужики устроили запруду наподобие бобровых, получилось целое небольшое озеро, так что воды хватало и скотине, и людям.
        Обычное осеннее утро. А у нее - все еще сон перед глазами. Родичи, уважительно называющие ее Видящей, даже, наверное, представить себе не могут, каково это - видеть. Конечно, способность к пророчеству - это дар богов, но - тяжелый дар, порой - неподъемный.
        На этот раз Сельга отправилась на родовое капище поличей не во сне, наяву. Давно не была, не любила там бывать, после смерти любимого. Но сейчас чувствовала - надо…

* * *
        После гибели Ратня, последнего волхва рода, капище стояло пустым. Но родичи до сих пор приходили сюда, как и встарь, приносили подарки богам, мазали подножия высоких чур жертвенной кровью. Потом, склонив головы, шептали о своем, сокровенном. Самые бойкие пололи траву, даже подновляли ветшающую избу волхвов, выметая оттуда сор и выгоняя мелкое лесное зверье. Старались таким образом заслужить больше божественного внимания.
        «Обратно сказать, неизвестно - доходит ли их почтение или просто так?» - сокрушались многие. Волхвов нет на капище, а без них - кто скажет? Самые нетерпеливые давно уже порывались пригласить на капище других волхвов, из дальних родов. Волхвы - они ведь не делят себя по родам, как обычные люди. Как-то по-своему ведут родство, от самого Велеса считают. Их можно позвать, и они придут.
        Доходит! - успокаивала Сельга мнительных. А что касается капища - ему не век пустым стоять, найдется и у него хозяин. Так должно быть, и так будет! Боги сами приведут, кого надо.
        Ей верили, конечно.
        Сельга знает, Сельга зря не скажет. Ведунья! - кивали друг другу старейшины…
        «Просить Велеса? Буду просить! Надоем, а буду! Сколько понадобится, столько и буду напоминать хитроумному богу про его оберег! Пусть не спит, пусть выполняет обещанное!»
        Это повторяла про себя Сельга, опускаясь на землю перед темными, высокими чурами. Она всегда знала, чувствовала, что ее первенец жив. Да и парень Витень, из оличей, что тоже был в плену у свейской дружины и сбежал прямо с ладьи, нырнув в реку, впоследствии рассказывал на торжище, как все случилось. А мужики-родичи ей пересказали. Потом она сама разыскала малого, расспросила подробнее. Витень таращил глаза от любопытства, запинался от робости перед знаменитой ведуньей поличей, но отвечал толково. Именно от него Сельга узнала, что сынок Любенюшка не пропал, не потерялся в лесу, а увезен свеями…
        Конечно, Сельга понимала, каково это - просить богов. Наверное, лучше, чем кто-нибудь из родичей понимала: боги, потешаясь по-своему, могут так выполнить просьбу смертного, что устанешь потом колотиться головой о стену. Волком выть будешь, пальцы себе кусать, наказывая себя за былую глупость, - зачем просил у богов то, что получил, наконец. А они - выполнили, не поскупились, разве нет? Хотел, просил - получай, человече, полной мерой! Только смотри, пробуй, не надорвешь ли пупок - поднять то, что выпросил у богов?
        Они, пресветлые боги, тоже любят показать свое превосходство. Точно как люди, которые даже в малых делах редко обходятся, чтоб не выделить себя среди остальных. Люди любят чувствовать свое превосходство, и боги также любят его показать, усмехалась Сельга. Не от их ли плоти и духа пошел по земле человек? Не от богов ли? Так что и пенять нечего, если вдуматься, понимала она.
        А может, все по-другому. Не просто из потехи или зловредности наваливают боги на человека неподъемную ношу его собственных просьб и желаний. Испытывают. Показывают таким образом, что и с желаниями надо быть осторожнее, желать тоже надо учиться - это тоже наука, которая постигается с прожитыми годами.
        Кто знает…
        А уж Велес Круторогий - хитрее хитрого будет. Это точно! Ведь именно он, Коровий Бог, придумал и волшбу, и чародейство, и колдовство, и еще много чего придумал, подарив смертным такие возможности, что приближают к богам. Пустил по Яви божественную, волшебную силу, отдал ее людям, и теперь забавлялся, наблюдая, что из этого получилось.
        Коварный бог. Лукавый. Многоликий не меньше Семаргла. И добро, и зло, и стариковская мудрость, и юношеская насмешка - все смешалось в нем полной мерой. Пожалуй, в этом он ближе всех к людям, понятнее в этой своей непредсказуемости! - думала иногда Сельга. Вот и почитают его особо от остальных. Волхвы - те прямо ведут свой духовный род от хитроумного Велеса.
        Обращаясь к Велесу, Сельга никогда не могла сказать, чем закончится ее просьба. Хотя бы - выслушает ли он ее? А выслушает - так услышит ли?
        Для своей волшбы Сельга давно уже не использовала чародейных напитков, не окуривала себя дымом трав, не туманила голову грибными настоями, как делали это многие чародеи. Сама справлялась.
        Собравшись, очистив голову от мыслей, она представила Реку Времени, представила себя в этой реке, текущей по воде времени вместе со всеми. Мягко, осторожно, высвободилась из этого потока, очутилась в безвременье, на берегу, как она это про себя называла. Именно отсюда направила к богам свою просьбу-напоминание…

* * *
        Небо клубилось. Кипело темными тучами, как забытый на огне котел кипит варевом. И гром гремел, и ветер свистел в ушах, и молнии, эти огненные стрелы Перуна Среброголового, сверкали где-то совсем рядом.
        И все-таки Велес, Коровий Бог, долго не откликался на ее зов. Но она стучалась, и просила, и даже требовала, наверное. Сама чувствовала, как ее взлетевший дух бьется где-то в глубине неба, как птица, что стучится грудью в небесную твердь.
        Откликнулся, наконец! Показался Бог-чародей…
        Когда-то, по молодости, помнила Сельга, Велес часто насмехался над ней. Представал перед ней голым, прекрасный юношей с огромным детородным органом, вздыбленным набухшими, фиолетовыми прожилками, как горячий конь взнузданный ременной сбруей.
        Сильные, перекатывающиеся мышцы, нежная, гладкая кожа, девичий румянец, глаза под густой бахромой ресниц. Волны ответного желания раскачивали ее тело при виде такой божественной красоты, и кровь стучалась в виски, и дыхание становилось прерывистым, и мысли метались как заполошные. Ничего больше не хотелось - только насадить себя на этот божественный стержень, почувствовать, как сильные руки сжимают тебя до хруста костей!
        Только глаза всегда оставались его, старые, мудрые, видящие сквозь землю и знающие обо всем на свете. Они - охлаждали, окатывали, как ледяной водой, божественной усмешкой над смертной, возмечтавшей о соединении с одним из повелителей Прави, сверкающего верхнего мира.
        Теперь, похоже, Круторогий все-таки принял ее как равную. Юношеским плодородием больше не размахивал, а предстал перед ней в своем истинном облике - зрелым мужем, почти старцем, с серебряными нитями в темных волосах, и лицом, прорезанным глубокими морщинами времени. На подобном лице вещие глаза уместнее, конечно.
        - Что ты хочешь, женщина? Зачем тревожишь меня? - без звука спросили ее эти глаза, чуть приподняв набрякшие, синеватые веки.
        Ей показалось, что земля вокруг содрогнулась, что порывистый ветер сыпанул ей в лицо пригоршни колючих дождевых капель. Или - показалось? Для нее больше ничего не осталось вокруг, никого не осталось - только она и лик древнего бога. Огромный, прозрачно-текучий, почти заслоняющий тучи…
        - Что ты хочешь, женщина?!
        Сельга, путаясь от торопливости, начала рассказывать богу про сына, как ждет, как тревожится, на что надеется. Начала, и тут же умолкла, увидев недовольное, нетерпеливое движение кустистых бровей.
        Действительно, зачем она все это рассказывает? Кому рассказывает?! Как будто он сам не знает!
        Огромный лик Велеса пристально смотрел на нее, словно бы говорил с ней беззвучно. И она действительно без слов понимала, что говорил ей внимательный взгляд:
        Помню! Помню! Помню!
        Подожди, подожди…
        Нужно ждать, женщина, все жизнь нужно чего-то ждать. Так положено смертным - всю жизнь ждать чего-то.
        Когда же?
        Ты, все-таки, торопишься, смертная. Вы, люди, всегда торопитесь. Собственным нетерпением сокращаете себе срок в Яви, и без того мимолетный.
        Когда же?!
        Нет, не скоро! Твоему сыну пока предстоит большая дорога, ему еще предстоит пройти, увидеть и понять многое, что нельзя понять по-другому. Много ему дано, потому и спрос с него необычный. Так суждено!
        Что ему суждено?! Для чего предназначает его судьба?!
        Знать хочешь? Узнаешь со временем. Не торопись, человече. Впрочем, вы, люди, всегда торопитесь…
        Именно так Сельга поняла то, что без слов, неслышимой речью говорил ей Велес. А потом ей вдруг показалось, что бог вздохнул, чуть заметно, почти не слышно. Но от этого неприметного вздоха тучи заклубились вокруг еще гуще, сошлись, заволокли все без остатка, скрывая в густой темноте строгие черты и пронзительные глаза…
        Сельга очнулась, увидела перед собой невозмутимые лики деревянных богов, небо над головой, траву, частокол сторожевых сосен вокруг капища.
        «Да, очнулась - точное слово. Словно вынырнула на поверхность из глубокой воды, - подумала она. - Сколько же времени прошло? Много, похоже. Пришла спозаранку, а сейчас уже дело к вечеру…»
        Вокруг было светло, чисто, и небо ясно не по-осеннему, и Хорс-солнце пригревал Сырую Мать-Землю мягким теплом.
        Тихо, спокойно, будто не было никакой грозы. Да и то сказать - гроза осенью…
        Была ли? Действительно ли Сельга видела Велеса среди клубящихся туч? Говорила с ним? Просила за сына?
        И он отвечал ей? Действительно, отвечал?
        Теперь, пожалуй, она не смогла бы точно сказать - видела ли, слышала? От внезапного ненастья и следа не осталось. Впрочем, такие странные мысли: было - не было, почудилось - не почудилось - часто посещали ее после сотворенной волшбы. Слишком большая разница между реальностью Яви и тем, другим миром, понимала Сельга. Древний бог прав! Люди всегда торопятся, но никогда и ничего не могут догнать в своей вечной спешке, усмехнулась ведунья.
        Она знала - боги редко показываются людям в своем истинном виде. Они, бессмертные, обычно принимают более понятные, земные обличия. Но уж если бог показался смертному во всем блеске силы и небесной несокрушимости - это значит, что разговор шел всерьез, без скидок на людские слабости и неуверенность. Хочешь - слушай и пытайся понять, а хочешь - умри на месте от ужаса, потому что видеть ту силу, неодолимую, необъятную мощь, которую люди называют богами, - это страшно, конечно.
        Что же такого ему суждено, ее сыночку, если судьба с малых лет посылает ему подобные испытания? И как спорить с судьбой? Ей, матери, остается только ждать и надеяться, что он выдержит, не сломается, пройдет по своей долгой и далекой дороге…
        Наверное, так! - сказала она себе, как часто повторяла последнее время.
        Откуда вылезло это неуверенное «наверное», с каких пор зацепилось за язык, - уже сама не помнила, но показательно все-таки. Раньше, в молодости, в ней не было никакой неуверенности, казалось - она все знает и почти все может. Только прожитые годы убавили категоричности…
        5
        С раннего утра море было сварливым. Плескалось раздраженной волной, плевалось пеной, рассерженно стучалось в каменные груди утесов. Так хозяин, до горла налившийся пивом, стучит ногами и кулаками по стене собственного дома, не находя дверей на обратном пути, представлял Сьевнар Складный. Но даже эта забавная картинка, которая так ясно встала перед глазами, не вызвала у него улыбки.
        К вечеру разыгрался настоящий шторм. Темные волны, вздымаясь вровень с береговыми скалами, далеко захлестывали соленые брызги, словно подводный великан Эгир, разгневавшись, стремился схватить кого-нибудь холодными пальцами.
        Капли-пальцы обжигали лицо, но Сьевнар так и сидел на самом краю утеса. Думал - может, лучше сразу броситься в море?! Утонуть в холодной, безмолвной глубине, а потом до скончания веков служить подводному великану, не вспоминая ни себя, ни прошлого…
        Или - нет! Лучше по очереди вызывать на поединок на равном оружии самых знаменитых воинов побережья. Умереть в бою легкой и почетной смертью…
        Или - вставить между камнями меч и упасть на него сверху, целясь в сердце…
        Или - уйти в дальний викинг с самой шальной, разгульной дружиной, из тех, что уходят без цели, куда глаза глядят, и редко возвращаются к родным берегам…
        Да, есть, например, и такой выход. Сколько разных выходов дарят человеку боги, когда выхода уже нет! - грустно усмехался он.
        На самом деле, Сьевнар не знал, что ему делать. Как жить дальше, если жить не хочется? Если сил совсем не осталось, если сердце в груди болит так явно, словно в нем засел зазубренный наконечник копья? И нужно ли вообще жить?
        Теперь, холодными осенними днями, он часто приходил к морю. Завернувшись в шерстяной плащ-фельдр, подолгу сидел на мшистых камнях, смотрел вдаль, где хмурое небо окончательно сливается с темным морем. Слушал рокот прибоя, похожий на гневное бормотание великанов.
        На берегу было тоскливо и пусто, но оставаться за столом с дружинниками казалось еще тоскливее. Лить в себя пиво, отрыгивая хмельной дух, жевать снедь, пережевывать бесконечные разговоры о ратных победах. Помнишь, мол, как они набежали кучей, а тут Гулли Медвежья Лапа как полоснет своей огромной секирой, а конунг Рорик как закричит громче громкого… А помнишь, как в том саксонском гарде на излучине реки, когда три десятка наших оказались отрезаны от остальных… А мы! А он! А они!..
        Нет, слушать бесконечную похвалу самим себе, что выкрикивают пьяные языки, было еще хуже. Есть, пить, стучать чарами, делать вид, что ничего не случилось. Деревенеть скулами, чувствуя как разом замерзает на губах улыбка, когда где-то в темной глубине огромного дома владетелей Ранг-фиорда мелькнет между дощатых перегородок легкая фигурка Сангриль.
        За что, боги, подобное наказание?! Хуже, чем наказание, - казнь! Уж лучше здесь, на берегу, где сумрачно и одиноко. Теперь Сьевнар все время вспоминал, как хорошо было весной, когда дружина только уходила в викинг. Больше, чем хорошо, сказать - хорошо, значит, ничего не сказать! Сангриль ему улыбалась, и солнце смеялось в высоком небе, и море веселилось играющими блестками, вспениваясь легкой, светлой волной. А он, Сьевнар Складный, казался сам себе счастливейшим человеком в Мидгарде. Настолько счастливым, что самому становилось страшно, - как бы боги не позавидовали его радости, не отняли ее, любимую и единственную.
        А может, и позавидовали, кто знает.
        Девушка сама должна позаботиться о себе… Позаботиться! Именно! Если не о себе, то хотя бы о своих будущих детях! - так она говорила.
        Конечно же! Она позаботилась! Хорошо позаботилась! Теперь крепких рабов и красивых рабынь будет у нее столько, сколько пожелает, а золота и серебра хватит и детям, и внукам. Только это будут не их дети, не его.
        Пока Сьевнар ходил с дружиной в набег, мечом добывая славу и золото для их будущего хозяйства, она, Сангриль, любимая и единственная, стала женой младшего владетеля Ранг-фиорда Альва Ловкого.

* * *
        По прошествии времени Сьевнару представлялось - он словно не жил в те тягостные дни и ночи после возвращения. Как будто не с ним это было. И вспомнить ничего, только какая-то бесконечная, тягучая пустота, бескрайнее, как море, отчаяние, тошнотворное ощущение законченной, напрасно прожитой жизни.
        Ничего не видел вокруг себя! И глаза не смотрели, и руки не поднимались, и язык слишком быстро уставал от слов, словно ворочал их, как тяжелые камни. Конечно, он что-то ел, спал, ходил, с кем-то говорил, сидел за общим столом с остальными ратниками. Пил много крепкого пива - это он точно помнил. Старался не отставать от самого Гулли Медвежьей Лапы и других знаменитых выпивох дружины. Эти, постукивая чарами по столешнице, как путник постукивает посохом по дороге, способны, кажется, пересидеть за столом самих горных троллей, не знающих, что такое умеренность.
        «Пей, воин, пей! - добродушно советовал Медвежья Лапа, похлопывая его по плечам рукой-кувалдой. - Когда на сердце тоска - надо пить. Сладкое вино взбадривает ум и чувства, а крепкое пиво размачивает любое горе, как вода - окаменевшие сухари».
        По-своему Гулли сочувствовал ему. Многие сочувствовали. Бывалые, знаменитые воины, потерявшие счет победам, давно забыли, что такое любовная тоска, но еще помнили, что она случается у людей.
        Раньше Сьевнар никогда столько не пил. Просыпался потом где попало, с сухим пергаментным горлом и больной головой, словно бы расколотой ударом палицы. Выныривал из глухого, беспросветного забытья, как из глубины выныривают на поверхность. И вместе с сознанием сразу возвращалась боль в сердце, и горечь обиды, и едкий, желчный привкус беды.
        Нет, пиво не смягчало сердечной боли, терпкое вино не разгоняло тоску, разве что делало ее мягче и слезливей. Не прав Гулли, не от всего помогает вино и пиво.
        Впрочем, все вокруг ели и пили так же неумеренно. Только и делали, что пили и ели, казалось Сьевнару. Ратники, вернувшиеся из удачного викинга, с лихвой вознаграждали себя за долгие месяцы походных лишений. Известно, дети фиордов в своих скитаниях могут довольствоваться гнилым сухарем и глотком воды на день, но когда дорвутся до обильного стола, врастают в него как валуны в землю - не сковырнешь, пока сами не упадут.
        На фоне такого хмельного обилия на него вряд ли обращают внимание, решил Сьевнар.
        Скорее всего, это было не совсем так. Наверняка многие переглядывались понимающе, кивали друг другу за его спиной. Только он этого не видел. Все окружающее скользило мимо его сознания, как корабль, проходящий в густом тумане, остается незамеченным, хотя, может быть, идет совсем близко.
        «Пей, воин, пей! Когда на сердце тоска - надо пить…»
        Постепенно и пить стало невмоготу. Постоянная тупая сонливость и дрожь в руках - вот и весь результат. А сердце как ныло, так и продолжает ныть.
        Именно тогда он начал подолгу просиживать на берегу, уходя подальше от обжитой полосы фиорда и чужих глаз…

* * *
        Наверное, те, кто наблюдал с обычным любопытством к чужому горю, ждали от Сьевнара Складного совсем другого. Предвкушали, как он кинется на Ловкого, как вызовет его на бой на равном оружии. Или, к примеру, плюнет под ноги конунгу Рорику, уйдет в дружину к другому ярлу. Это было бы правильно. Оскорбление, которое нанес воину младший владетель, женившись на его невесте, пока тот ходил дорогами Одина, Бога Войны, стоит честного поединка и свежей крови, это подтвердили бы все старики-ветераны, хранители обычаев побережья.
        Ждали.
        Сам Альв, обидчик, насмешливо косился на него, хотя, вроде бы, нарочито не замечал. Но Сьевнар не мог. И не потому, что не хотел, просто почему-то сил не осталось. Их ни на что не осталось - ни на жизнь, ни на смерть! - чувствовал он. Ушла куда-то вся сила-жива, убежала как молоко, вытекшее из треснувшего горшка. «Горе съело всю его силу, не иначе», - думал Сьевнар-Любеня, неожиданно для себя самого переходя на язык родичей-поличей. Тяжело думал, по-стариковски.
        Да, он сам чувствовал, как за считаные дни состарился на многие годы. Возвращался - был молодым, полным задора и щенячьей радости, с удовольствием прикидывал в уме, какая доля добычи ему достанется. Рассчитывал, как повыгодней потратить золото вместе с Сангриль, представлял себе их будущий дом, хозяйство, прикидывал, чем нужно обзавестись сначала, а что может подождать. Даже мысленно разговаривал с ней, убеждал, доказывал и почти вживую слышал в ответ ее звонкий, радостный голосок.
        А вернулся - и сразу стал старше старцев, которым уже надоело таскать по берегу свои иссохшие кости…

* * *
        Как водится, обитатели фиорда издали заметили возвращение драконов морских дорог. Едва высокие носы и мачты показались из-за горизонта, на берег набежали встречающие.
        Когда корабли начали один за другим втыкаться килями в береговой песок, толпа хлынула к ним, радостно гомоня. Сами ратники, бросая весла, прыгали прямо в воду и шли навстречу, приветственно стуча о щиты мечами и топорами.
        Это потом начнутся долгие застольные рассказы про свою и чужую доблесть, про погибших друзей и богатую добычу, взятую с кровью. Куда ходили, какие видели земли, с какими народами сражались, кто какие подвиги совершил, - все это неоднократно будет вспоминаться долгими зимними вечерами. Пока же - родители видели возвращающихся детей, жены - мужей, а те, кто не находил взглядом мужа или отца, метались по берегу, как растревоженные чайки.
        Проталкиваясь через встречающих, Сьевнар крутил головой, ожидая вот-вот увидеть голубые глаза, веселую улыбку и задорно вздернутый носик с россыпью чуть заметных веснушек.
        - Сангриль высматриваешь? Так не смотри, воин, не увидишь. Она больше не ждет тебя, у нее есть, о ком позаботиться. У нее теперь муж есть! - сказал ему прямо в ухо кто-то из стариков, он даже не разобрал, кто.
        Сьевнар все еще улыбался, застыл в улыбке лицом, еще не понимая, что в сердце уже воткнулась ядовитая стрела.
        Как не ждет? Какой муж? Это что, шутка такая? - недоумевал он. Странно слышать такие глупые шутки от старого человека. Ему, убеленному снегами времени и украшенному почетными шрамами, тем более не к лицу ребячьи розыгрыши.
        Нет, не шутка, не до шуток тут, воин! Если хочешь слушать плохое - слушай сразу и не перебивай…
        Самое удивительное - ничего вроде бы не случилось. И небо не треснуло на куски, не посыпалось в море, и земля не расступилась под его подошвами, и ядовитый Ермунганд, Мировой Змей, не всплыл из волн, заслонив собой горизонт. Все было как обычно - смех, шум, гомон, брань, радостные приветствия, горестные вскрики не дождавшихся. Настолько обычно, что он никак не мог поверить в свою беду.
        Никто даже не замечал, что он уже умер, что слова-стрелы отравили его черным ядом.
        Не ждет…
        «И что теперь делать, как жить? - думал он впоследствии, сидя в одиночестве на темном берегу моря. - Бросить все? Уйти куда глаза смотрят? Найти себе другого ярла?»
        Конечно, никто бы не осудил его, если бы он не стал вызывать Альва Ловкого на поединок, а просто ушел. Мудрые старики, давно отгоревшие в желаниях, знают, какая цена завтра будет тому, что сегодня кажется самым важным. На дороге Одина воина ждет немало славных дел, и стоит ли умирать из-за девки? - так они рассуждают.
        Уйти…
        А как оставить Сангриль, как смириться с тем, что не увидишь ее даже издали, никогда больше не услышишь ее звонкий голос, не залюбуешься прядью золотистых волос, мимолетно взъерошенной ветром?
        Расстаться с ней окончательно, навсегда? А где найти столько сил?
        6
        Утро только начиналось, когда Сьевнар вышел из владений ярлов и скорым шагом, едва не подскакивая от нетерпения, направился к хуторам борнов.
        Небо выдалось ясным, утро - холодным, прозрачный ледок ночных заморозков похрустывал под ногами, пятна седого инея блестели на пожухлой траве. Вкусное утро, бодрящее.
        Сьевнар полной грудью вдыхал холодный воздух, выдыхал вместе с ним остатки липкого, вонючего перегара и с удовольствием смотрел в прозрачное небо, смотрел на пожелтевшие склоны, где только сосны и ели все еще хранили густую зелень ушедшего лета, словно побившись об заклад с наступившими холодами.
        Зеленое, желтое, красное. И серо-блестящая гладь спокойного моря, и бескрайняя синь неба над головой. Чистое, хорошее утро! И он чувствовал себя так же легко и чисто, словно спала с глаз вязкая, мутная пелена, а невидимые железные обручи, теснившие грудь, разжались и лопнули. Почти как прошлой зимой, когда оправлялся от затяжной болезни и начал выходить из дымного домашнего тепла во двор. Смотрел и просто дышал, любуясь красотой мира.
        И Сангриль тогда была к нему ласковой, еще не прятала глаза в сторону, кольнуло в груди, отдаваясь привычной, ноющей болью.
        Впрочем, это все вздор, ошибка, нелепица! - тут же поправил он сам себя. Все, что теперь происходит с ним, с ней - одна большая нелепица! Не может быть, чтоб она предала его просто так! - неожиданно понял он вчера вечером, сидя на берегу темного моря.
        Эта мысль разом сорвала его с камней, заставила быстро ходить и напряженно думать.
        Конечно - не может быть! Она не могла… Просто не нужно было сразу впадать в отчаянье, горько тешить обиду, застилая глаза крепким пивом. Для начала - разобраться хотя бы! Это он тоже отчетливо понял. Просто есть то, чего он не знает, что-то случилось, а он - не знает…
        Но все это вздор - что бы ни случилось! Нужно только поговорить с ней, только встретиться и поговорить откровенно, с глазу на глаз. Нужно понять, объяснить, напомнить, как он ее любит. И как она любила его, какими глазами смотрела, как дышала с ним одним дыханием!
        Почему она все забыла, как будто заснула и не проснулась? Может, толстый ярл Альв напустил на нее колдовство вредных троллей? - догадался воин. Тогда он, Сьевнар, разорвет, растопит холодное колдовство горячими словами и объятиями.
        Потом? Сьевнар не слишком задумывался, что будет потом. Главное - они опять будут вместе. А дороги Мидгарда открыты для всякого, кто имеет смелость по ним ходить, так говорят. Наверное, они убегут, держась за руки. Он, к примеру, пойдет в дружину к какому-нибудь далекому ярлу, а она будет ждать его из походов, нянча толстощеких, голубоглазых детишек и поддерживая огонь в очаге…
        Эта сладкая картина вдруг представилась ему так отчетливо, словно уже стала явью. Вот оно - счастье! Близко же, совсем рядом!
        Накануне за общей трапезой Сьевнар услышал краем уха, что следующим утром Сангриль собирается навестить дом отца, проведать родителей и сестер, отнести подарки, похвастаться новыми украшениями и нарядами жены владетеля фиорда. Он сразу сообразил, что это знак богов. «Не теряйся и не скули, воин! - говорят ему боги. - Хотел случай - получи его! Подстереги ее! Убеди, напомни, расколдуй…»
        Теперь главное - перехватить, не разминуться с ней.
        От поместья ярлов Ранг-фиорда к хуторам борнов издавна шло две дороги. Одна, широкая, натоптанная, наезженная повозками, укрепленная в топких местах камнями и жердями, стелилась по равнине, делая долгий крюк в обход прибрежных гор. Вторая, узкая, едва заметная, проходила напрямик через лес и горы. С ношей идти по ней тяжело, слишком петляет тропа, взбираясь на крутизну и тут же стекая вниз, повозка - тем более не пройдет, но пеший путник, выбрав ее, может дошагать гораздо быстрее.
        Две дороги - какую выберет Сангриль?
        Вот и метался теперь, мерил шагами горы. Нарочно выскочил спозаранку, ждал ее, любимую и единственную, чувствовал, как снова бурлит в жилах кровь, как сами собой рождаются внутри горячие, проникновенные слова, складывающиеся в долгие, убедительные речи.
        Нет, не может она не понять, не сможет не вспомнить! - верил Сьевнар. И надежда сразу вернула ему жизнь и силы, которых, казалось, уже не осталось.
        Так по какой дороге пойдет любимая - по долгой, обходной или напрямик? Сьевнар никак не мог сообразить этого, и злился на себя, на собственную нерасторопность, и рыскал по лесу, стараясь держать под наблюдением сразу обе.
        И все-таки, едва не пропустил ее…

* * *
        - Сангриль!
        Сьевнар, тяжело дыша, догонял Сангриль по лесной тропе. Пока он скакал как испуганный заяц, она, оказывается, ушла далеко вперед. Еще бы чуть-чуть, и совсем ушла…
        - Сангриль! Постой! Подожди меня!
        Она обернулась. Увидела, что это он, Сьевнар, догоняет ее, и, как показалось, сморщила вздернутый носик.
        Лицо - белее обычного, веселые крапинки веснушек совсем не видны. Значит - припудрила дорогим порошком арабов, который продают в Хильдсъяве за золото почти по весу.
        «Зачем, милая? Неужели настоящая красота нуждается в каких-то добавках?»
        Конечно, она принарядилась ради встречи с родителями и сестрами, видел Сьевнар. Длинный, синего заморского сукна фельдр с пуговицами по бокам, украшенный тонкой вышивкой золотыми нитями и подбитый серебристым мехом. Маленькие сапожки тонкой кожи, перетянуты по щиколотке ремешками. Широкий, расшитый пояс плотно обхватывает плащ на тонкой талии. На поясе в специальные колечки вставлены разные женские мелочи и большая связка ключей, как отличительный знак замужней женщины и хозяйки дома. Вольные золотистые волосы тоже по-женски, не по-девичьи, забраны полотняным платком, с надетым поверх него золотым, витым наголовником. У ворота - золотая застежка с крупным багряным камнем, на груди, поверх сукна, ожерелье из маленьких золотых листиков. Даже пуговицы - и те серебряные, мысленно отметил он.
        То-то ему показалось, что слышится тонкое позвякивание. «Да на ней больше золота и серебра, чем стоит вся его добыча, привезенная из викинга!» - мелькнула ревнивая мысль.
        Незнакомая она в этом богатом наряде… Совсем чужая…
        - А, это ты? Я сразу поняла, что это ты спешишь следом! - холодно сказала она.
        - Это я, Сангриль, конечно же я, - пробормотал Сьевнар, сразу потерявшись от такой явной холодности.
        «И все-таки, что за имя - Сангриль! Словно звон колокольчиков!» Он слишком давно не произносил вслух ее имя, забыл, как оно красиво звучит.
        - Ну, и зачем ты меня догонял? Что ты хочешь от меня?
        В ее голосе прозвучала какая-то визгливая нотка, возникающая, когда долго торгуются за мешки с шерстяной пряжей… Неприятная нотка, не идет ей… А почему - мешки? При чем тут мешки? Откуда вывалились эти злосчастные мешки с шерстью? - растерянно мелькало в голове.
        - Я… - он окончательно смешался.
        Действительно, а что он хочет? Лучше бы она не смотрела на него такими глазами - вот что он хочет! Хочет увидеть прежнюю Сангриль, а эта - чужая, не его!
        - Ну, что ты все время ходишь за мной по пятам? Что ты смотришь, как побитый пес? - все так же безжалостно допрашивала она.
        Он - ходит? Вот уж неправда! Не ходил он за ней. Наоборот, отворачивал в сторону, когда видел ее впереди. Смотреть - смотрел, косился боковым зрением, хотя сам себя за это ругал, но - не ходил. Сейчас - да, идет за ней, но это же в первый раз, это - не просто так, для разговора!
        Мысли очень быстро, лихорадочно крутились в голове Сьевнара, пока он беспомощно разводил руками, косноязычно запнувшись на своем «я, я…». Куда только слова подевались?! Пропали слова, все заранее приготовленные речи рассыпались под ее насмешливо-вызывающим взглядом! - с ужасом чувствовал он.
        - Я, я… - безжалостно передразнила она. - Что, скальд, больше нечего мне сказать, только «я, я»? Ты же скальд, ты должен уметь говорить красиво. А ты только смотришь…
        - Нет, Сангриль! Я…
        - Смотрит и смотрит, дырку уже проел глазами… А чего смотрит? - пожаловалась она неизвестно кому. - Ну, говори же, говори! Ну, что ты хочешь мне сказать?! Говори, если уж догнал!
        Почему же она так зла на него? Ведь это же не он предал, это же его предали… Чем-то знакомая фраза…
        Когда-то, в далеком прошлом, он уже говорил ее себе, вдруг вспомнил Сьевнар. Да, точно, когда его выдал толстогубый олич Алека. Этот тоже злился на него потом, словно винил в чем-то. Пока самого не сожрали свеоны, выбросив в море кости и потроха.
        - Ну, говори же! - она даже притопнула от нетерпения ножкой. - Чего хотел, зачем догонял?!
        И тут же, как она часто делала, не дала ему ответить:
        - Ты хочешь сказать, что я плохая, да? Плохая, скверная, не дождалась, нашла себе мужа! А где ты был, миленький мой, где болтался в своем викинге? Зачем бросил меня одну?!
        И опять - неправда! - мелькнуло у Сьевнара. То есть неправда не то, что она его бросила, неправда, что он ее бросил… «Он бросил, она бросила, они бросили…» - мысленно спотыкался Сьевнар. Да пусть его сожрут великаны - не об этом речь! Он совсем не хотел говорить, что она плохая. Совсем о другом!
        - Да, плохая, пусть! Тебе-то что?! Какое твое дело?! - продолжала Сангриль все тем же звенящим, словно бы обвиняющим тоном. - Что ты теперь ходишь за мной? Поздно ходить!
        - Я не бросал тебя…
        - Не бросал? Нет, конечно! Ты просто ушел. А мне что было делать, когда ты ушел с дружиной? Отец Бьерн сказал - мол, ярл Альв говорил со мной, он хочет взять тебя в жены! Я уже дал ему свое согласие, говорит… Ты думаешь я не отказывалась? Отказывалась, много раз отказывалась, ждала тебя, дурака. А он говорит - я уже сказал свое слово! У мужчины, говорит, не бывает второго слова, значит, ты станешь женой молодого ярла, и не спорь со мной… Думаешь - не отказывалась? Я ему - нет, а он мне - да! Бил меня по груди и животу своей здоровой рукой. Он же сильный, даже с одной рукой - сильный. А потом схватил за волосы, затащил в сарай, бросил на пол и овладел мной, как женщиной… Сказал - теперь ты видишь, чего стоят все твои капризы? А теперь ты пойдешь замуж за ярла, иначе в следующий раз я убью тебя! - сказал он… И я испугалась, да! Больно было, и страшно… Ты хоть понимаешь, как мне было больно и страшно? - рассказывала зло Сангриль и напористо, как будто насмехаясь над ним. - Впрочем, где тебе понимать, ты же где-то блуждал, гонялся за своей мужской славой! Ты же воин, не ведающий чувства страха! А я
была одна… И я пошла, да. Когда синяки сошли с кожи, я пошла к Альву Ловкому и стала его женой…
        - Я убью его! - это единственное, что он смог выговорить.
        Кровь стучала в висках, и земля качалась под ногами, как море.
        - Вот-вот! Отец тоже говорил - убью! Вы все одинаковые, все мужчины!
        - Нет, Сангриль, все не так…
        Но она все равно не слышала его, не хотела слышать.
        - Убьешь? А кого убьешь? Кого ты собрался убить? Отца? Альва? А может - самого конунга Рорика, старшего владетеля фиорда? Может, ты всех убьешь? И что будет, когда ты убьешь кого-нибудь? Что это изменит?!
        Не находя слов, Сьевнар попытался взять ее за руку, но она мгновенно отстранилась, отступив на шаг. Смотрела все так же презрительно и упрямо.
        - Убьешь - убивай! Делай что хочешь! Просто ты не свеон по крови, ты - чужой, ты не понимаешь наших обычаев…
        Это-то тут при чем? - успел он подумать. Это отец-насильник напел ей в уши, что он чужой по крови? Или - новоявленный муж?
        - Глупый ты! Ты думаешь я обижаюсь на отца за то, что он меня изнасиловал?!
        Не убудет, небось! - она пренебрежительно фыркнула. - Просто перетерпеть - и все, девушка должна уметь терпеть… Он - отец, владетель в своем доме, он делает что хочет в своем владении. Сам Один, Все-Отец, всегда брал себе в жены своих дочерей, кто об этом не знает? Зато Альв, мой Альв, мой хороший муж, ласков ко мне и дарит подарки! Зато я теперь - жена ярла! И не жалею об этом! И мои будущие дети родятся ярлами, будут владеть землей и водой! А что ты думаешь? На мне уже сейчас надето больше золотых и серебряных украшений, чем я видела за всю предыдущую жизнь, а ярл Альв Ловкий, мой муж, обещает подарить еще. Девушка должна сама позаботиться о себе! Я это тебе уже говорила, а ты не понял, глупый…
        «Что он думает? Вот об этом он как раз и думает, все время думает об этой фразе - девушка должна сама позаботиться о себе! Страшные для него слова, звучат как проклятие богов!»
        Но Сьевнар не успел ничего ответить.
        - А теперь - уходи, воин! - твердо заявила она. - Я больше не хочу тебя видеть! Не хотела и не хочу! И не ходи за мной больше, не смотри на меня! Любящая дочь идет навестить своих любимых родителей, и нечего за мной ходить! Не то я пожалуюсь мужу или его брату, конунгу, которому ты так преданно служишь! Ты понял меня, мальчик-воин?! Ты как был мальчиком, так и остался, ты еще много не понимаешь в жизни. Уходи!
        Она еще раз обдала его холодной синевой глаз, резко повернулась и зашагала вперед, не оглядываясь. Тонко, насмешливо позванивали в такт шагам ее дорогие украшения, слышал Сьевнар.
        Он остался на месте, и смотрел ей вслед, и не хотел смотреть, не хотел больше ничего видеть.
        Сьевнар еще не успел понять всего, не мог до конца осознать то, что рассказала ему Сангриль, но главное понял сразу. Отчетливо понял, что они никогда больше не будут вместе.
        Потом он все равно начнет подолгу перебирать в уме весь разговор, каждое его слово, как дети перебирают собранные камешки, будет без конца сожалеть о том, многом, что хотел и не успел ей сказать, о чем не сумел напомнить…
        За что, боги? Почему все так нескладно, жестоко и глупо?!
        Глава 4
        Меч и кинжал
        Женщин любить
        В обманах искусных, —
        Что по льду скакать
        На коне без подков
        Норовистом, двухлетнем
        Коне непокорном
        Иль в бурю корабль
        Без кормила вести
        Иль хромцу за оленем
        В распутицу гнаться…
        Речи Одина. VII -X в. н. э.
        1
        Альв Ловкий, младший владетель фиорда, хлопотал по хозяйству с раннего утра, и никак не мог остановиться.
        А когда ему останавливаться? Брат Рорик со своими дружинниками вернулись из удачного набега, и только и сделал, что сгрузил с морских драконов тюки с добычей, где гнутые золотые украшения перемешаны с коваными железными заготовками, а дорогие шелка - с грубым сукном. Потом герои-дружинники сразу ударились в яростный хмельной разгул и безудержное обжорство. Рабы с ног сбивались, без конца накрывая столы странникам морских полей. Надрывали пупки, выкатывая из глубины погребов тяжелые бочки с пивом.
        И каждая бочка выпивалась, наверное, еще быстрей, чем выкатывалась. Гордые воители отдыхали после ратных трудов, опустошая запасы владетелей фиорда, так же быстро, как опустошали чужие города и села в набеге.
        А кто позаботится о том, чтоб пополнялись закрома и клети? Кто присмотрит за всем? Кто расшевелит рабов сучковатой палкой, пока морской конунг и другие герои орут, буянят, и валяются вповалку пьяные во всех углах огромного дома?
        Большое хозяйство фиорда требует глаз да глаз. Кто кроме него способен так тщательно проверять мастерские, считать выработку рабов: кузнецов, гончаров, кожемяк, дубильщиков, суконщиков, прях, плетенщиц, варщиков мыла? А выпечка? А зерно? А закваска пива? А рыбные коптильни? А засолка мяса? А скот? Рабы, известное дело, всегда норовят больше жрать и меньше работать. Не проследишь, не сосчитаешь дневной урок, не накажешь отстающих ременной плеткой - другой день точно не досчитаешься выработки! Раб - скотина тупая, глупая и, в отличие от других животных, еще и ленивая до одури. Кто ему, Альву, помогает смотреть за всем этим? Только два-три десятка пожилых ратников, из тех, которые больше не ходят в набеги, подъедаясь на домашней службе у владетелей фиорда.
        Дружинники и сам брат-конунг, небось, даже не задумываются, откуда на столах всякий день берется изобилие жареного, и печеного, и вареного, и каш, и сыров, и сладких киселей! - часто злился про себя Альв. А кто наготовил все эти бесчисленные бочки с пивом, которое бравые воины льют в свои глотки, словно в пересохший колодец? Не он ли?
        Конечно, он немножко преувеличивал значимость своих трудов, наедине с собой младший владетель понимал это. В обширном владении Ранг-фиорд, налаженном еще отцом и дедом, хватало надсмотрщиков, и ни один раб, ни одна рабыня не сидел без дела, не чесали пузо от лени, переваривая хозяйский хлеб. Но и ему всегда находилось забота.
        Вот и сегодня ярл белкой проскакал все утро от мастерских рабов к скотным дворам, только к полудню вспомнив, что еще третьего дня собирался зайти к богатому борну Сельви Кривозубому. Тот уже несколько раз толковал, что ему от отца, некогда знаменитого воина Ингвара Одно Ухо, погибшего в Гардарике, осталось несколько золотых украшений, которые хотелось бы обменять на зерно и крупу.
        Зерна и крупы этот год запасено много, больше обычного, хорошо бы обменять часть его на золото, сразу сообразил Альв. Но, как положено, не торопился говорить «да», обещал зайти, посмотреть.
        Пришлось идти.
        В доме у Сельви, добротном, теплом, хотя, конечно, не таком огромном, как у хозяев фиорда, Ловкий провел много времени. Сначала смотрел украшения - женское нагрудное ожерелье и два ручных браслета, свившихся тонкими змейками.
        По работе - арабские мастера, сразу определил Альв. Хорошее золото, чистое и отделка искусная. Но Кривозубый слишком много хотел, почти столько, сколько получил бы в Хильдсъяве на торжище.
        Ловкий долго перебирал украшения, слушал на звук, пробовал на зуб, рассматривал насечки узоров. Не забывал озабоченно хмуриться, словно его что-то не устраивало. Объявлять свою цену ярл не торопился, а когда объявил - тут уже Кривозубый изобразил на лунообразном лице такой ужас, словно увидел в дверях собственного дома огромного тролля.
        Начали торговаться. Раза два или три ярл вдруг вспоминал о неотложных делах и порывался уйти. Кривозубый его не удерживал, разумеется. Как он может удерживать в своем скромном доме почтенного ярла ввиду его важных дел? Но и отпустить его просто так, без прощальной чары крепкого пива, он тоже не мог. Если ярл уйдет от него пересохшим как дерево с обрубленными корнями, духи домашнего очага не простят хозяину такого негостеприимного поведения! Зачем обижать духов?
        Альв соглашался, что духов обижать не стоит. Они обстоятельно выпивали по чаре, по второй-третьей, перекидывались словами о том, о сем. Слово за слово - и торг разгорался с новой силой.
        Еще раза два или три Кривозубый вдруг передумывал продавать украшения и тут уже ярл предлагал уважаемому хозяину выпить по чаре пива, чтоб его обратная дорога в Ранг-фиорд была быстрой и легкой. Как может почтенный хозяин не выпить за легкую дорогу гостя?
        А когда, наконец, ударили по рукам, в точности договорившись, сколько мешков зерна, сколько бочонков крупы стоит ожерелье и каждая из золотых змеек - тут уж сами ассы обиделись бы на них, если бы такая великая сделка, достойная самого Форсети Сладкоречивого, разрешающего споры самих богов, не была бы обмыта надлежащим образом…

* * *
        Альв Ловкий покинул дом Кривозубого только к вечеру. Хозяин, спотыкаясь на толстых, коротких ногах, все порывался запрячь для него лошадей в повозку, чтоб ленивые рабы моментально домчали до дома достопочтенного ярла. Или лучше сразу запрячь в оглобли пару рабов, чтобы эти лодыри протрясли жир?
        «Хочешь, отправлю тебя на рабах, ярл?! Ого-го, их, рабов, лучше сразу погонять без стеснения! - горланил крестьянин, широко разевая рот с кривыми осколками от зубов. - Их погонять хорошенько - понесут быстрее, чем лошади! Главное - выбрать кнут позабористее, чтоб с первого удара вспарывал кожу на спине, поддавая прыть в ноги!»
        Ловкий пренебрежительно отказывался и от лошадей, и от рабов. Зачем они, зачем ему трястись в объезд, без конца понукая эту скотину, если он через горы дойдет до своего поместья куда быстрее? Или почтенный борн сомневается, что он может дойти?! Что какой-то жалкий бочонок пива может заставить владетельного ярла свернуть с дороги?!
        Почтенный нимало не сомневался. Наоборот, потребовал принести им на прощание еще по рогу сладкого вина, от которого, каждый знает, у любого путника вырастают лебединые крылья размахом, как у орла.
        Вино было принесено и немедленно выпито. Объемистые рога, из которых, кажется, можно поить лошадей, брошены на счастье на землю.
        Ярл вообще пребывал в самом приподнятом настроении. Еще бы ему не радоваться! Если судить по ценам Хильдсъява, украшения достались ему куда как не дорого. Переспорил все-таки, переговорил, переторговал Кривозубого! И что теперь скажет Рорик? То-то! Не только мечом умножают богатства рода! Бог Фрейр, к примеру, редко с кем-нибудь сражается, а называют его - Изобильный…
        Да, лошадям и рабам нужна хорошая плетка! - продолжал разглагольствовать почтенный Сельви, крепко упираясь ногами в землю, но для верности иногда цепляясь руками за стены. А женщинам - тоже нужна добрая плетка, как и лошадям! Если вдуматься, она всякой скотине пользу - добрая плетка с навязанными на ремне узлами!
        К чему это он? Да ни к чему, в общем. Так просто, про плетку-то, для приятности разговора, скорее…
        Впрочем, Альв видел - не просто так. Намекал на что-то. Зная его характер, ярл не торопил хозяина - сам разболтает.
        К чему? - переспрашивал сам себя Кривозубый, который с пьяным упорством никак не желал расстаться с восхвалениям доброй плетки. Ах, да, все к тому же. Сейчас он расскажет ярлу, только вспомнит о чем они говорили… Ах да! Злые языки поговаривают, будто видели как молодая жена-красавица почтенного ярла Альва дружески болтала на лесной тропе с воином Сьевнаром Складным… Но, может, врут? Чего только не наговорят злые языки! А и то сказать - почему бы молодой жене ярла не поболтать в приятном уединении с молодым воином? Не чужие, небось, замуж за него собиралась. Все знают, что она только недавно предпочла ярла простому воину.
        Вздор? Небылица? Досужая болтовня старух? Разумеется, если Альв так считает… Люди говорили, что видели, а они зря не скажут. Но ярлу виднее, конечно, это же его жена…
        Ярл хочет еще вина? Еще по одному рогу, от которого вырастают крылья? И правильно! Пусть от двух рогов вырастут два крыла! Кто когда видел орла, летающего на одном крыле?
        Конечно!
        Мальчишка-раб шустро принес новые, полные рога. Альв выпил еще вина, обнялся с хозяином и уронил того на прощание в грязь. Тот сразу начал сладко потягиваться и устраиваться поудобнее, ругаясь и отпихивая раба, попытавшегося оттащить Кривозубого ближе к дому.
        Это показалось Ловкому чрезвычайно смешным - устраиваться спать на дороге, когда до входа в дом и двадцати шагов нет…
        Сворачивая на лесную тропу, Альв еще посмеивался над Кривозубым. Пусть почтенный Сельви дрыхнет в грязи, как боров. Проснется, начнет ковырять носом землю - то-то будет ему удивительно.
        А то придумал - злые языки болтают! Они всегда что-нибудь болтают, им хлеба не надо - дай только перемыть кости…
        Сангриль, его Сангриль, которая так радуется подаренным украшениям, так широко и благодарно распахивает глаза, любуясь блеском полированного золота и загадочным мерцанием камней… А потом так горячо любит его в темноте ночи…
        Нет, вздор! Наговоры!
        Альв, наконец, начал задумываться о том, что рассказал ему Кривозубый. Чем больше думал, тем меньше ему все это нравилось.
        Идти по крутой, петляющей тропе оказалось не просто. Ноги вроде шли прямо, но приводили его совсем не туда, куда смотрели глаза. И одежда цеплялась за кусты и ветки, которые вроде бы стояли далеко в стороне.
        Может, лебединые крылья мешают? - наконец, догадался Альв. Слишком размашистые крылья отрастил себе на дорогу? Перестарался, налившись терпким вином после крепкого пива?
        Несколько раз он уже падал, расшиб колено, разодрал щеку и, похоже, потерял где-то шапку дорогого сукна с бобровой опушкой. А тут еще зловредные тролли подсовывают под ноги всякие камни, палки и ямы… Если так идти, отпихиваясь ногами от ухмыляющихся троллей, - не то что к закату, к утру не дойдешь! - разозлился он.
        Словом, настроение у младшего владетеля портилось очень быстро. Лебединые перья, орлы на одном крыле, коварные тролли, извивающиеся золотые змейки, рога, полные вина, - все как-то смешалось перед глазами, крутилось и плавало. Даже удачная сделка больше не радовала. Наверняка, брат Рорик только хмыкнет, услышав, не более того.
        Мрачным стало настроение, вспомнились все горькие обиды и тяжкие мысли. Да и намеки Кривозубого о жене теперь представлялись не такими уж вздорными и безобидными. Как яд змеи постепенно проникает все дальше от места укуса, так и скрытое ехидство крестьянина все глубже проникало в сознание.
        Видели, значит… Говорят…
        Получается - все уже говорят?! Все уже все знают! Кроме него! - вдруг возмутился он.
        И ведь она не была невинна, до того как он взял ее! - вспоминал Альв. Не он был первым, кто пролил на покров ее девичью кровь. Пусть у свеонов не в обычае обращать внимание на девственность невесты, пусть сама она уверяет обратное, называет его своим первым и единственным. Пусть он делает вид, что верит, млея от ее красоты…
        Но ведь показательно же! Значит, уже была с кем-то! Значит - врет! Значит - умеет врать, научилась уже!
        Значит, видели ее со Сьевнаром…

* * *
        Ярл Альв, сын ярла и конунга Рагнара, внук ярла и конунга Рорика, не гордился своим прозвищем Ловкий.
        В языке свеонов слово «ловкий» имеет много значений. Кто, например, не помнит знаменитого ярла Фроди Ловкого из северного Муспель-фиорда? Тот, рассказывают скальды, был способен рукой поймать пущенную в него стрелу и тут же, извернувшись, поймать вторую другой рукой. Еще, рассказывают, Фроди Ловкий на спор подкидывал две-три монеты и тут же в воздухе собирал их, не давая ни одной коснуться земли.
        Конечно, обучение ратному искусству у жителей фиордов и начинается с того, что в детей кидают камни и палки, а те - уворачиваются, как могут. Многие подростки, будущие ратники, быстро приобретают способность отбивать и даже ловить летящие в них стрелы и копья. Но такая ловкость, как у Фроди, - это, без сомнения, подарок богов, соглашались все, вспоминая владетеля Муспель-фиорда…
        Его, Альва, тоже называли Ловким, но за этим стояла не телесная ловкость, не быстрота движений, которыми можно гордиться перед остальными воинами. Торговая хитрость, прижимистая изворотливость - вот что стояло за ним. И все знают это, помнят, почему прозвище младшего владетеля часто произносится с насмешливыми интонациями.
        А чем оно плохо, если рассудить? - утешал себя Альв. Многие знаменитые морские конунги не гнушались торговлей наряду с ратными подвигами. Выменивали заморские товары, часто получая от этого большую прибыль, чем от набега на какую-нибудь захудалую деревеньку. Правда, при этом они оставались знаменитыми морскими конунгами…
        Его, Альва Ловкого, боги Фрейр и Форсети особо отметили еще при рождении, подарив ему способность всегда торговать с большой выгодой. Греметь словом о слово, как мечом о меч, раз за разом сбивая цену, - разве это не похоже на поединок на равном оружии? Разве тот же брат Рорик сумел бы выторговать у Кривозубого украшения так дешево? Да он, с его нетерпением, три раза бы уже плюнул и согласился купить дороже. А вот Альв - смог! Чем не победа?
        Утешал себя, только утешить все равно не мог. Да, боги многим одарили его - умом, богатством, знатностью рода, - но не дали один из главных даров, особо ценившийся среди жителей побережья: храбрость. Про себя Альв знал, что не ходит в набеги с остальными дружинниками не потому, что не отпускают заботы владетеля. Честно сказать, он боялся моря, боялся подолгу оставаться на спине деревянного коня, болтающегося щепкой над бездной. Как представит, какая бездна разверзнута под тонким днищем и деревянным килем - мало сказать, что ему плохо становится, просто выворачивает наизнанку, до дрожи, до икоты, до блевотины, до полного оцепенения, когда хочется вжаться куда-нибудь в угол и закрыть глаза.
        Прибрежный ярл, хозяин водных дорог и деревянных коней, боится моря - это ли не насмешка судьбы?
        А кто поселил в нем первую, еще мальчишескую трусость? - с горечью вспоминал Альв. Не Рорик ли, старший братец? Не он ли наскакивал на него, совсем маленького, с деревянным мечом, больно отшибая пальцы и локти? И потом, когда дядька Якоб учил их обоих воинскому искусству, не Рорик ли казался ему таким несокрушимым, что в груди заранее ныло от страха и хотелось сразу бросить детское деревянное оружие…
        Именно он, Рорик, приучил его к мыслям о неизбежности поражения, считал Альв. Именно он, неистовый старший братец, избивая младшего под видом благородного поединка, сделал из него труса! Пусть ярл Ловкий скрывает ото всех свою трусость, прячет ее в глубине сердца, но сам-то он знает о ней, от себя не спрячешь.
        И боги, наверняка, знают! Уже за одно это старший брат заслуживает его ненависти!

* * *
        Наверное, Ловкий куда-то упал и где-то дремал. В очередной раз выбравшись на тропу, он обнаружил, что идти стало легче. Хмель меньше шумит в голове, ноги держат крепче и почти не раскачиваются, а мысли перестали путаться, как скомканная рыбацкая сеть.
        Но это по-прежнему были злые мысли.
        Альв впервые обратил внимание на девчонку Сангриль, когда та вместе со всеми провожала весной уходящих воинов. Надо же, удивился он, вроде еще недавно дочка Бьерна Полторы Руки бегала голоногой девчонкой, а уже - невеста-красавица! И шея гордая, и грудь налитая, и зад округло-упругий, как у молодой кобылки, отметил он тогда внимательным мужским взглядом.
        А что, было бы забавно захомутать лошадку, пока жених Сьевнар гоняется где-то за ратной славой! - мелькнула озорная мысль. Чтоб этот бывший раб, нагло сидящий за столом со знаменитыми дружинниками, снова почувствовал, кто здесь настоящий хозяин.
        Пусть многие уже забыли, но Альв хорошо помнил те времена, когда воин Сьевнар был мальчишкой-рабом в поместье. Злобный волчонок, которого надо было сломать еще тогда. Слишком непокорно смотрел, слишком смело отвечал владетелям. Уже за одну эту смелость нужно было сгноить его в холодной земляной яме. Как смеет раб быть таким смелым? Это ему, ярлу и владетелю нужно быть смелым, а не какому-то там рабу!
        Боги проявили к мальчишке-поличу непростительное милосердие, сделав воином, считал Альв. Возвысили его совсем незаслуженно!
        «А вот он, Альв Ловкий, не будет его жалеть, - решил, провожая дружину, младший ярл. - Хватит уже жалеть! Он, ловкий ярл, овладеет его невестой!»
        Дружина тогда ушла, снова начались бесконечные заботы, но Альв не забыл Сангриль. Пару раз наведался в гости к лекарю по пустому делу, пил пиво с отцом, косился на дочь. Бьерну не нужно было много объяснять, он сразу все понял, ухмылялся в бороду, чествуя ярла. Да и Сангриль так и стреляла глазами на его богатый наряд и дорогие украшения. Понимала, значит, чем простой воин отличается от владетельного хозяина. Она вообще показалась ему очень рассудительной девушкой.
        «Девушка должна сама позаботиться о себе!» - строго говорила она. И ловкий ярл слушал ее и смотрел на нее с восхищением, даже не понимая, откуда столько ума в этой красивой головке.
        Что начиналось как шутка, как мимолетный каприз, быстро стало серьезным. Альв твердо решил взять Сангриль себе в жены. Назло Сьевнару и тем более - назло брату Рорику, все время сватающих ему каких-то далеких невест, дочерей ярлов у которых нет сыновей.
        Сказано - сделано. Тугой кошель с золотыми монетами и массивный перстень с дорогим камнем моментально убедили Полторы Руки самому договориться с дочерью.
        И она, послушная дочь, пришла к ярлу. И он прилюдно объявил ее своей женой перед людьми и богами, и принес полагающиеся жертвы Одину и остальным богам-ассам. И до сегодняшнего дня ни на мгновение не пожалел об этом, потому что действительно начал любить ее и верить, что она одна его понимает.
        А как у нее разгорались глаза, когда Альв туманно намекал, что когда-нибудь, если будет воля богов, он станет не младшим, а старшим владетелем!
        И ведь начал верить этим глазам. Начал забывать, что никому нельзя верить…
        И вот - худшие опасения подтвердились! Карабкаясь по тропе, ярл это окончательно понял.
        Нет, он и раньше, с тех пор как Сьевнар вернулся, чувствовал уколы ревности. Только не хотел признаваться в этом даже самому себе, успокаивал себя, что ни одна разумная женщина не променяет достоинство жены ярла на похлебку простого ратника.
        «А если разобраться, - с другой стороны, - когда это женщины были разумными?! Кто утверждает такую глупость, что они тоже умеют думать?! - горячился Альв Ловкий. - Коли речь заходит о чувствах, в уме у женщин всегда возникает каша… Все, кончено! Хватит ему быть как масло в теплых руках! Он мужчина, он воин, и от его гнева должно дрожать небо и расступаться горы!»
        Наверное, Альв первый раз в жизни по-настоящему почувствовал, какой сумасшедшей может быть ревность, от которой в голове вспыхивает огонь, а в животе появляется лед.
        Сейчас, обдумывая все заново, со всех сторон, уже в новом свете, младший ярл не мог не поразиться безграничности человеческого коварства. Пусть хмель до сих пор гулял в голове, пусть в желудке бурлили кислой отрыжкой вино и пиво - и какой прокисшей дрянью накачал его Кривозубый, выдавая ее за италийское вино?! - зато весь подлый замысел тех двоих, Сангриль и Сьевнара, был виден теперь как волосы на ладони! Наверняка они сговорились заранее - пока Сьевнар будет в походе, Сангриль обольстит богатого ярла и вытянет из него как можно больше золота и серебра. А потом они уйдут вместе, и заживут счастливо и богато, и будут потешаться над ним в каком-нибудь далеком фиорде.
        Слишком подлый замысел? Так человеческой подлости вообще нет предела - ни с одной стороны, ни с другой…
        Ей, конечно, нужно вырвать ее золотистые волосы и выгнать из дома обнаженной, как осквернившую ложе мужа! - немедленно решил он.
        А ему…
        Убью Сьевнара! - несколько раз повторил он себе, нашаривая на поясе рукоять меча в кожаной оплетке. Убью сразу, как только встречу! Он, бывший раб, не так искусен в сражении, его будет легко убить. Легче, чем кого-нибудь из знаменитых бойцов…
        Остановившись, Альв даже порычал немного от распирающей его злости. Это принесло облегчение, но не остудило воинственного настроя.
        Да, убить бывшего мальчишку-раба - хорошая мысль! И с одной стороны - хорошая мысль, и с других сторон! - обдумывал он, как привык думать над хитрыми сделками. С одной стороны, сразу заткнет насмешливые языки, с другой - докажет всем свою храбрость. Пусть брат Рорик, пусть все дружинники видят, что он тоже умеет убивать врагов не раздумывая! И медлить не надо! Вот вернется в поместье - найти и сразу убить! Сразу, пока трезвый страх перед соперником не начал глодать изнутри, пока его любовь к Сангриль сама не придумала ей оправдания…
        2
        Этим вечером Сьевнар снова ушел далеко по берегу. В последний раз бродит здесь, думал он.
        Теперь воин окончательно решил покинуть Ранг-фиорд, поискать в других краях… Нет, не счастья, конечно, счастья уже не может быть в его жизни, если в ней нет Сангриль, поискать хотя бы покоя… Быстрой и почетной смерти - вот что стоит ему поискать!
        В сущности, он больше не раб, он свободен, волен идти куда хочет, он - бывалый ратник, прошедший уже два викинга. Что мешает ему найти дружину ярла, собирающегося в Гардарику? Сесть гребцом на его корабль, в безопасности дойти с сильной дружиной до знакомых земель. А там - в лес…
        Пожалуй, хватит с него чужих берегов, теперь - точно хватит! Дом, о котором он почти не вспоминал в последнее время, все равно ждет его, а родичи-поличи примут с честью. Там его корни, а значит, и жизнь его там. Просто, ослепленный любовью, он на какое-то время забыл Гардарику. Теперь это казалось ему единственным решением - зачеркнуть прожитую жизнь и начать все сначала. Там, где нет и не могло быть Сангриль…
        Вещи Сьевнар собрал накануне. Да и много ли вещей у воина? Оружие, доспехи да кошель с монетами - все его достояние. Ей хотел, для нее берег… А теперь он прощался с этими берегами. Со скалами, горами, лесом, с Дозорной Башней, уступами нависающей над водой, с деревянными братьями-кораблями, чьи острые, хищные силуэты виднелись вдалеке на песчаной косе.
        Еще с далекого детства эти земли и воды стали его второй родиной. Здесь он когда-то страдал, а потом возвысился…
        Чтобы снова страдать? И зачем?
        Ты чужой! - бросила ему Сангриль. Обожгла этим словом, как огнем. Впрочем, остальные ее слова тоже обожгли его. До сих пор дымятся в глубине сердца, как раскаленные головешки, горько усмехался Сьевнар.
        Только пепел теперь остался, только пепел…
        Чужой! - сказала она. Кинула как обвинение. Да - чужой! И станет совсем чужим, когда между ними лягут многие и многие дни морских переходов…
        Сьевнар услышал приближающиеся шаги еще издали. Человек, скрытый извилистыми стволами прибрежных сосен шел громко и быстро. Яростно наступал на сухие сучья или просто отшвыривал их ногами.
        Надежда заставила Сьевнара оглянуться и всматриваться. А вдруг это она, вдруг передумала, вдруг догоняет его? Раскаялась в своих злых словах и догоняет…
        Когда из-за деревьев выскочил прямо на него ярл Альв, Сьевнар вздрогнул от неожиданности. Отпрянул.
        Ярл был непривычно растрепан, с покрасневшим лицом и налитыми кровью глазами. Даже его обычная самодовольная усмешка куда-то делась. Вроде как в одночасье стал другим человеком.
        - Ты?! - то ли прорычал, то ли прохрипел ярл.
        - Я!
        - Ты, значит?!
        - Я, а кто же еще? - продолжал удивляться Сьевнар.
        Больше Сьевнар ничего не успел сказать. Альв мгновенно выхватил меч из ножен на поясе и тут же кинулся на него. Рубанул сильно, наотмашь, и Сьевнар скорее по привычке бойца отпрыгнул в сторону.
        Вот и поговорили! - мелькнула мысль.
        От второго удара было сложнее уклониться, Альв широко загреб перед собой клинком. Сьевнар спасся только кинувшись на землю и перекатившись.
        Он вскочил на ноги и одновременно выхватил кинжал из-за пояса, больше у него не было с собой никакого оружия. Вовремя выхватил! Успел отбить клинок Альва, просвистевший в опасной близости! Жалко, кинжал короткий, втрое-вчетверо короче меча ярла, а то бы можно было сделать ответный выпад.
        Зачем ярл напал? Почему здесь? Почему не вызвал на поединок на равном оружии, как положено, при свидетелях?
        Эти вопросы скользнули в голове и пропали, и Сьевнар тут же забыл о них. Гнев, обида, тоска - все это ударило в голову, как крепкое пиво, и наступило даже некое облегчение. Словно прорвался давний гнойный нарыв. Все стало просто, понятно, раздумывать больше некогда. В бою вообще думают не головой, а руками и телом, учили его когда-то бывалые воины.
        Вот он - враг, обидчик, соблазнитель его Сангриль, а такие обиды смываются только кровью… Лучше всего - если кровью! В конце концов, Альв первый напал на него! Совсем хорошо!
        Жалко, что у него только кинжал… Трудно с ним против длинного меча…
        Альв все-таки не зря с детства упражнялся в ратном искусстве. Он двигался быстро и умело, этот рыхлый ярл. Не растерял еще былую выучку, перекидывая костяшки счет и пиная рабов, видел Сьевнар.
        Первая, внезапная атака не удалась, и ярл быстро отскочил в сторону, полоснув перед собой в воздухе для защиты. Помедлил, восстанавливая дыхание, затем, так же быстро, попробовал напасть с другой стороны. Снова хлестко лязгнула сталь, и снова Сьевнар едва увернулся. Не совсем увернулся, по шее потекло что-то горячее…
        Его ответный выпад получился совсем неуклюжим. Нет, короткий кинжал, слишком короткий…
        Сьевнар нарочно не взял с собой меч, оставил висеть на стене вместе с другим оружием, боялся, что все-таки вставит между камнями рукоять и кинется сверху. Знал бы заранее…
        Толстый ярл оказался серьезным противником. Атаки Альва следовали одна за другой, Сьевнар едва успевал уворачиваться, подставляя свое короткое, но, хвала богам, широкое и прочное лезвие, которое он когда-то забрал из руки мертвого франка.
        Только на ловкость можно было рассчитывать, только на прыжки и увертки…
        Сьевнар отчетливо видел губы ярла, кривящиеся торжеством нападающего, светлые, водянистые глаза, налитые красными прожилками, бисерины пота на круглом лице. На это и оставалось надеяться - что ярл быстро устанет, выдохнется, отвыкнув от ратных игрищ…
        И он уставал. Но и Сьевнар уже устал. Тоже чувствовал, как с него ручьями льются и кровь, и пот.
        Да, Альв оказался умелым воином. Ухмылялся прямо в лицо, предчувствуя скорую победу. Они оба молчали, берегли дух, оба только шумное дыхание, топот ног, и звон сталкивающихся клинков… Как будто нет больше ничего вокруг, и никого нет, только они во всем мире… Кружатся в смертельном, злом хороводе глаза в глаза, наскакивают и отступают…
        Как получилось, что он вдруг увидел незащищенную спину ярла, Сьевнар сам потом не мог вспомнить. Кажется, он присел в очередной раз, пропуская меч над собой, и, почувствовав, что меч сейчас вернется с оттяжкой, подался вперед длинным кувырком через голову.
        Видимо, Альв устал все-таки. Ему бы отскочить с оборотом, развернуться сразу, закрыться круговым движением меча, раз противник поднырнул, скрылся из поля зрения. А он - замешкался. И вот она, спина, прямо перед ним широкая, незащищенная, без доспехов…
        Мгновение. Но его хватило! Сьевнар быстро перехватил кинжал за лезвие и метнул под левую лопатку ярла, четко как в соломенное чучело для воинских упражнений. Даже успел удивиться, как легко, послушно воткнулся клинок. Действительно, как в солому…
        Альв вскрикнул, теряя меч из руки, и мягко, как-то очень медленно, показалось Сьевнару, завалился на бок.
        А Сьевнар так и стоял рядом с ним на четвереньках, слышал свое хриплое, запаленное дыхание и истошный стук сердца, разом заполнившего всю грудь.
        Потом он услышал, что к месту поединка бегут люди.

* * *
        Сьевнар не сопротивлялся, когда его схватили сразу несколько рук, оттащили от хрипящего ярла, все еще скребущего по земле руками.
        Кто-то из хольдов распорядился запереть его пока в старую ригу и поставить стражу. И заперли, и стражу поставили. Двое дренгов, белобрысый Аскольд Щетина и совсем молодой, веснушчатый, как подсолнух, Торир, расположились перед дверью с мечами.
        Оба стража были настроены вполне добродушно. Мирно переговаривались с ним через дверь. Поединки - не редкость среди дружинников, а Сьевнара все знали как доблестного воина, хранящего свою честь перед людьми и богами. Один из стражей сбегал, принес по его просьбе воды и мыла, чтоб смыть кровь с раненой шеи. Рана оказалось царапиной, из тех, что страшны только на вид. Просто кончик меча срезал лоскут кожи с шеи, потому и текло так обильно.
        Дренги с любопытством расспрашивали его, что произошло у них с ярлом Альвом. Сьевнар честно рассказал, как сидел на берегу и как ярл напал на него с мечом.
        Этот - мог, соглашались воины, он - такой, хитрый… С одним кинжалом драться против меча сложно, конечно! - рассуждали дружинники. Кинжалом одолеть опытного мечника - не всякий сможет…
        Молодой Торир немного спустя притащил ему флягу легкого пива и хлебную лепешку с куском соленого мяса. Он же сообщил, что младший ярл только что умер.
        Пиво Сьевнар выпил с той же жадностью, как пил до этого воду прямо из ведра. А вот есть не хотелось, лепешку только покрошил немного, мясо даже не тронул.
        В риге, просторном сарае, куда его заперли, раньше хранили сено. Недавно сено убрали, здесь собирались перекрывать крышу. Ярл Альв хотел отрядить на это дело рабов, говорил об этом Рорику, помнил Сьевнар. Но крыша так и осталась не перекрытой, младший ярл, видимо, все-таки забыл распрядиться.
        Сьевнар смотрел вверх и видел мелкие, колючие звезды, проглядывающие сквозь прорехи. Дренги за дверью тоже перестали донимать его любопытством. Вполголоса, неразборчиво, говорили за стеной о чем-то своем. Было холодно. Он собрал себе из раскиданных клочков охапку прелого сена, лег на нее, подгреб под бока, пытаясь согреться.
        Значит, умер все-таки младший ярл… Хотя, чему удивляться, Сьевнар сам чувствовал, что целит кинжал точно в сердце, туда и попал… И то сказать - долго тянул с такой раной, крепкий был…
        Оглушающее, звенящее возбуждение боя прошло, хотя все еще потряхивало немного, чувствовал он. Но это, пожалуй, уже от холода.
        Сьевнар лежал на спине, смотрел на прорехи в крыше, на звезды и к нему снова вернулась привычная боль в сердце. Бесконечные, усталые мысли о своей любви начали как и прежде разматываться тягуче и монотонно.
        А что изменилось? Ничего, в сущности! Как была между ними пропасть - так и осталась… Кровь ее мужа легла… И главное, как она это сказала, с каким презрением - чужой…
        «Убьешь? Ну и убивай! - говорила она. - Хоть всех убивай!»
        А что теперь скажет?!
        Сьевнар даже удивился, когда добродушных дренгов сменили на страже два опытных воина, Оттар Лесоруб и Сигурд Длинный Язык. Знаменитые бойцы, известные своими победами в поединках и подвигами на ратных дорогах, они даже в набегах редко несли караульную службу, оставляя ее более молодым. Еще больше он удивился, когда Оттар и Сигурд связали ему кисти и колени, и припутали их друг к другу, как обычно делали с пленными. Сказали - конунг распорядился. Оба хмурились и почти не разговаривали.
        На него злились? Или на себя за такую работу - вязать того, с кем сражались плечом к плечу? - так и не понял Сьевнар.
        Теперь он лежал на соломе, крючившись на боку. Двигался он мог с трудом, связали на совесть. Это встревожило. Ясно было, что его начали охранять серьезно, словно опасались, что он сбежит…
        Нет, он по-прежнему не чувствовал за собой никакой вины. Ярла он убил в поединке, сражался даже не на равном, на худшем оружии. Честно убил, подарил ему почетную смерть воина.
        В чем его могут обвинить? И зачем его вообще заперли и связали? - недоумевал Сьевнар. Он ведь и не собирался бежать. Уйти - да, хотел, и вещи уже собрал, и доспехи начистил, густо, по-походному смазав салом. Но он не собирался бежать, хотел прямо сказать конунгу Рорику, что уходит из дружины, пойдет искать себе другого ярла по праву свободного воина. Теперь - тем более не собирался тайно бежать! Старики-ветераны должны рассудить их поединок, должны сказать, что он прав, иначе несмываемое пятно так и останется на нем в глазах других.
        А Сангриль… Вот пусть поищет себе другого мужа! - вдруг подумал Сьевнар не без злорадства.
        Все-таки убить врага, услышать, как он хрипит перед смертью - это приятно…
        3
        Впоследствии, когда конунг Рорик отошел от первого гнева, сжился с горем потери любимого брата, он долго пытался выяснить - что же случилось в тот вечер в его поместье? Говорил со многими, расспрашивал очевидцев, и каждый рассказывал все по-своему, в результате чего конунг запутался окончательно.
        Ему удалось точно установить, что младший брат еще днем отправился к Сельви Кривозубому, торговался из-за золотых украшений, а потом ударил с ним по рукам. Немножко выпили, скрепляя сделку. Совсем чуть-чуть, уверял его Сельви, озабоченно разминая ладонями толстые щеки. Только как возлияние богам. Ну и на ход ноги, разумеется, не без этого!
        Хотя, что такое чуть-чуть для Кривозубого - еще вопрос…
        Потом брат Альв долго отсутствовал. От хутора Сельви идти до поместья недалеко, а брат появился уже на закате солнца, рассказывали очевидцы. Ворвался без шапки, с хвоей в волосах, в заляпанной одежде, взбаламученный и с вытаращенными глазами, словно за ним гнался сам Змей Эрмунганд. Был при этом пьянее хмеля - опрокинул лавку, расшвырял тюк с мехами, попавшийся ему под ноги и, ни слова не говоря, с размаху подвесил в глаз любимой жене Сангриль.
        Та, рассказывали, просто онемела от удивления, разевала рот, как испуганная рыба, и даже заголосить не решалась. А ярл другой затрещиной свалил ее на пол, пинал, плевался и даже поволок куда-то за длинные волосы. Но - тяжело оказалось, так что Альв, ругаясь и рыча, бросил молодую жену всхлипывать на полу и опять убежал. Лязгал зубами как оголодавший тролль, что вырвался из подземной темницы гномов.
        Удивительно даже, если вспомнить обычную сдержанность ярла Альва! - разводили руками все. Не иначе как черное безумие прикоснулось к нему. Только с чего у него могло появиться черное безумие, настигающее воинов? Он и воевать не любил, и в викинги не ходил? С чего бы вдруг? Воистину - помыслы и дела богов не понять смертным, подтверждали рассказчики.
        Вот, пожалуй, и все, что удалось выяснить конунгу. Если где-то тут действительно зарыт промысел богов, то кто бы в нем разобрался, не сломав мозги? - чесал он в затылке.
        Сам старший владетель в этот день выходил в море за сельдью. Морской дракон, исправно погоняемый двадцатью парами весел, забрался далеко в море. Волна была не большой, лов - удачным, дружинники весело таскали сети, перегруженные бьющимися серебряными рыбками. Рорик изо всех сил помогал воинам тянуть сети, выгоняя из головы хмарь долгих пиров. Чувствовал под днищем драккара упругое биение моря и с удовольствием вдыхал вкусный воздух пополам с соленой водой. Не зря считается, что рыбный лов - такая же мужественная забава для воинов, как и ратные игры или охота на кабанов и медведей.
        С возвращением припозднились, к берегам фиорда подходили, когда начало смеркаться. Не сразу заметили, как кто-то бегает там и машет руками.
        Что-то случилось? - изумленно переглядывались гребцы.
        Рорик не стал дожидаться, пока тяжелый драккар воткнется в берег. Спрыгнул по пояс в воду, быстро выскочил на камни. Нет, у него даже тогда не возникло никаких предчувствий. Просто удивился.
        К нему уже бежали:
        - Рорик, Рорик, твой брат умирает! Сьевнар Складный зарезал младшего ярла! - кричали сразу несколько голосов.
        - Где он?! - Рорик цапнул первого попавшегося воина, молодого Дюри, впился пальцами ему в плечо, встряхнул: - Где он, я спрашиваю?!
        - Так, в сарае же… Мы Сьевнара в сарай заперли, охрану поставили, тебя дожидаемся, конунг… - невнятно забормотал тот.
        «О чем это он? - не сразу сообразил Рорик. - Ах да…»
        - Где брат, я спрашиваю?! Где он?! - он еще сильнее дернул Дюри, вытряхивая из него слова, как пыль из лежалой шкуры.
        - Так это… В доме он! Мы же его перенесли… В доме же!
        Рорик с силой оттолкнул воина и кинулся в дом.
        Когда конунг подбежал к ложу брата, воины и женщины расступились. Альв был еще жив, но оставалось ему не долго. Опытному ратнику, понимающему в ранах, это сразу видно. Длинный кинжал вошел ему под лопатку и, видимо, пробил сердце. Альв лежал на боку и Рорик отчетливо видел тусклое лезвие, торчащее из спины. На рукояти - причудливый чужой узор.
        Глаза у брата были полузакрыты, лицо - бледнее снега, а на губах вместе с дыханием вспухали пузыри кровавой пены…
        Не помня себя от внезапного горя, конунг стоял на коленях рядом с умирающим братом, заглядывал в тускнеющие глаза и держал его за руку, пытаясь согреть в ладонях холодные пальцы.
        Неудобно ему лежать, на боку-то! - мелькнуло в голове. Но если вытащить кинжал, брат быстро истечет кровью, это ясно…
        - Брат… Рорик…
        - Я здесь! Здесь! - поспешил откликнуться он.
        И снова неуместная, ненужная мысль, как громко и твердо звучит его собственный голос. И каким слабым, каким шелестящим стал голос брата… И рука его стала совсем слабой… Холодной и безвольной стала рука…
        Только тут Рорик вдруг окончательно понял, что его брат, его маленький Альв - умирает. От подлого удара в спину, кинжалом - в спину! И виновник убийства где-то совсем рядом…
        Заперли его? Так не запирать нужно было! Привязать между двух молодых и упругих деревьев, чтоб те разорвали его на части - вот что нужно! Впрочем, нет, не так! Это тоже слишком простая и легкая смерть!
        Горячая, широкая ярость волной захлестнула его, оторвала от ложа умирающего, вздернула на ноги, судорогой свела сжатые кулаки.
        - Убью! Сегодня же! Сейчас!
        Люди, толпившиеся вокруг ложа, отпрянули. Конунг сам не заметил, как в руке у него оказался меч. Огонь смоляных факелов, развешанных на балках вдоль длинных стен, бросил на начищенный клинок пригоршню красноватых отблесков…
        Теперь окружающие откровенно шарахнулись в стороны.
        Сильная, широкая ладонь перехватила его запястье. Якоб-скальд, бывший дядька, навалился на плечи, задышал ему в самое ухо:
        - Подожди, конунг, не спеши! Убери оружие, Рорик! Разобраться надо…
        Но даже не этот привычный голос, которого он слушался еще мальчишкой, привел его в чувство.
        - Брат… Рорик… - прошелестел Альв.
        И конунг услышал его. Бросил меч в ножны, снова опустился перед ним на колени, опять бережно подхватил ладонями его руку.
        - Я здесь, брат! Я с тобой!
        - Хорошо…
        - Альв, ответь, это был поединок? - лохматая голова Якоба возникла где-то совсем рядом. - Вы дрались со Сьевнаром Складным? Или он напал на тебя со спины? Ответь, это нужно знать!
        Конунг неожиданно почувствовал злость на дядьку. Чего он хочет, зачем пристает к братишке? Не теперь бы, не сейчас…
        Но Рорик сдержал себя. Дядька прав, это нужно знать. Старый Якоб никогда не теряет головы по горячке, хотя это и злит порой.
        - Ответь! - наклонялся скальд к умирающему. - Вы честно сражались или он напал?
        - Ответь, брат! - попросил Рорик.
        - Рорик… Брат…
        - Я здесь!
        - Он напал на меня, Рорик… Ударил сзади… Я не успел заметить, как он напал… Если бы я заметил, я бы убил его… Не заметил… Веришь?
        Он говорил медленно, еле слышно, и Рорик почти физически чувствовал, как трудно, как больно ему говорить. Боль брата словно бы передавалась ему. В груди у конунга закололо, как будто у него тоже торчал кинжал между лопаток.
        - Ты веришь мне, Рорик? Напал… Внезапно… Ты отомстишь за меня? Ты убьешь его?
        Рорику показалось, что ладонь брата чуть шевельнулась в его руках, пытаясь сжать пальцы.
        - Я обещаю! Я клянусь тебе, брат! Я отомщу за тебя, и пусть боги станут свидетелями моей клятвы!
        - Хорошо…
        Альв улыбался?
        Рорик видел - кровь, пузырившаяся на бледных губах, стала гуще, чернее, пошла обильнее. Начала стекать на меховой покров неторопливой, тягучей струйкой. Светлые, полуоткрытые глаза брата неподвижно застыли, и ему показалось, что в них тоже заиграли красные, кровавые отблески, как на холодном клинке.
        Рорик, конечно, не мог знать, что Альв действительно хотел улыбнуться.
        Брат обещал отомстить и, значит, сделает это! - успел подумать младший владетель. Значит, он убьет Сьевнара! А с другой стороны - если к этому мальчишке так благосклонны боги, то и он может убить Рорика. Значит, кто-нибудь их них погибнет, а может - оба… Оба, которых он ненавидел… Это хорошо, это правильно… Пусть их…
        Потом он умер.

* * *
        Рорик сам закрыл брату веки на неподвижных глазах, а потом словно бы отстранился от всего. Сел на лавку возле пылающего очага, завернулся в плащ, как будто озяб, и молча смотрел на огонь.
        Вокруг умершего ярла началась суета, обычная, когда в доме появляется мертвый. Толпились ратники, перекладывая и расправляя тело, причитали женщины, красавица Сангриль, осторожно потирая набухающую опухоль вокруг глаза, тонко, вполголоса подвывала, старухи спорили шипящим шепотом, как лучше, способней обмыть и обрядить умершего.
        Рорик не оглянулся ни разу. Сидел неподвижно, не отрывая взгляда от приплясывающего пламени.
        Домашний мальчишка-раб, посланный кем-то из женщин, рысью принес жбан пива, налил конунгу в его обычный кубок из черепа герцога франков, окованного для богатства и прочности серебром и помещенного на массивную серебряную ножку.
        Герцога, как называли франки военного правителя области, когда-то убил отец Рагнар, Победитель Великана. Он же велел сделать из его черепа чашу, которая потом перешла к Рорику, как к старшему сыну. Было приятно пить из кубка отца и время от времени вспоминать о том, что этот череп когда-то командовал целым войском. А пришли свеоны на деревянных конях, и гордый герцог превратился в обычную настольную утварь…
        Рорик выпил пиво, не глядя поставил кубок рядом с собой, и опять сидел.
        Раб предусмотрительно оставил жбан рядом с ним, но конунг как будто не видел его. Наконец, глупый раб догадался снова налить и подать ему кубок. Рорик выпил.
        В третий раз конунг не стал пить. Выплеснул пиво на раба и швырнул в него тяжелым кубком. Серебряная окантовка рассекла тому щеку, и череп герцога покатился по полу. Раб на четвереньках кинулся догонять.
        Больше, уважая горе, конунга никто не тревожил. Обитатели поместья косились на него, видели, как правая рука Рорика то нащупывает на поясе рукоять меча, то сжимается в кулак, то разжимается, словно сама собой, а то сильно постукивает костяшками по деревянной лавке. Глаза при этом оставались все так же уставлены на огонь, как у зачарованного.
        Его отец, Рагнар Победитель Великана, тоже был таким сдержанным! - понимающе переглядывались те, кто постарше. Кто не помнит, как конунг Рагнар умел обуздать свой гнев и ярость? Но уж если они выплескивались наружу, то уж лучше было оббегать его дальше, чем опытный лучник кидает стрелы. Это тоже помнили.
        Якоб-скальд подошел к Рорику, когда покойника уже унесли. Сел рядом, щелкнул пальцами, раб тут же подал ему чистую чару. Дядька налил себе пива, начал пить мелкими глотками.
        Конунг раздраженно дернул головой в его сторону, но ничего не сказал, отвернулся. Они так и сидели молча - конунг пристально смотрел на огонь, скальд неторопливо пил, пришлепывая губами.
        - Мне жаль, что ты потерял брата, Рорик, - сказал дядька через некоторое время.
        - Мне тоже жаль! - коротко бросил конунг.
        Покосился на дядьку и опять отвернулся.
        Якоб-скальд словно бы не замечал его состояния. Медленно допил чару, налил еще.
        Снова пил, обстоятельно вытирая ладонью усы и бороду.
        - Я не хочу утешать тебя, Рорик - воин и конунг не нуждается в утешениях. Я не хочу напоминать тебе о том, что судьбу каждого отмеривают девы-норны - ты и сам это знаешь… - начал он размеренно и неторопливо, словно рассказывал за пиршественным столом длинную драпу.
        - Не хочешь - и не говори ничего! Молчи! - зло фыркнул Рорик, обрывая дядьку.
        Они снова молчали.
        - Я помню, когда мы были совсем мальчишками, Альв часто прибегал под утро в мою кровать. Залезал под покров, прижимался ко мне, грелся рядом, - неожиданно рассказал Рорик. Он понимал, что дядька обиделся на него, хоть и не подает вида. - Ноги у него были холодные-холодные, я помню это… Я и сам еще был размером с утенка, но Альв казался мне совсем хрупким и беззащитным… Он мерз тогда, он тогда почему-то все время мерз…
        - Да, я помню это, - подтвердил Якоб. - Помню, как вы были маленькими… Хотя, я редко бывал в фиорде, твой отец Рагнар был не из тех, кто тратит время жизни, глядя на огонь домашнего очага.
        - Это так, - кивнул Рорик. - Отец был великий воин. А брат так и не стал им. Не успел стать.
        - Да… Может быть…
        - Молчи, старик! Я не хочу срывать на тебе свою злость, лучше - молчи!
        Якоб спокойно пожал плечами и опять налил себе в чару. Рорик взял жбан у него из рук и начал пить прямо через край, проливая две темные струи на дорогую одежду. Крякнул, рыгнул и со стуком поставил на пол.
        - Что ты будешь делать теперь? - спросил скальд.
        - Завтра утром Сьевнар умрет! - ответил конунг. - Клянусь молотом Тора, он будет умирать тяжело и долго, чтобы много раз успел пожалеть, зачем он родился на свет! Он будет умирать так долго, что дух брата успеет вдоволь налюбоваться на его смерть.
        - Дружина будет недовольна таким решением, - осторожно возразил дядька. - Если ярл и воин сражались один на один - это не противоречит нашим обычаям. В этом случае, на Сьевнаре нет никакой вины, это боги решают судьбу смертных, и не людям пенять на них. Право поединка - священное право воинов. Если человек не может убить, кого хочет, как он будет чувствовать себя свободным?
        - Молчи, старик! Я не хочу слушать! - снова повысил голос Рорик. - Сьевнар собирался бежать из фиорда, мне сказали - он уже собрал свои вещи. Готовился, значит. А перед уходом решил отомстить Альву за то, что брат взял в жены его невесту. Видит Один, я хотел для Альва другую жену, но я уважаю его решение и я принял в семью Сангриль. А Сьевнар, этот бывший раб, подлый, как и все они, не смирился с этим… Затаил зло… Ты говоришь - поединок? Так не было никакого поединка, я так понимаю! Удар был нанесен в спину, он просто зарезал брата, как свинью! Раб - все равно останется рабом, трусливым и подлым, даже если носит доспехи и гребет, как воин… Кто скажет мне, что это не так?
        - У Складного тоже осталась рана на шее, значит - они сражались…
        - Ничего это не значит! - перебил Рорик. - Разодрал сам себе от злости - вот и все! Я только не могу понять, почему ты защищаешь его?! - недобро прищурился он.
        - Не его! Наши обычаи - вот что я защищаю. По обычаям - тут еще надо разобраться. Потом - идти на тинг, чтобы совет ярлов и знаменитых воинов объявил Сьевнара нидингом-проклятым. Только тогда ты можешь сделать с ним все, что хочешь. Я тоже скорблю вместе с тобой, Рорик, но я хочу понять, что случилось. Сьевнар Складный…
        - Он умрет! Завтра! Я так решил! - отрезал конунг. - Я сам хозяин в своих владениях! Мне не нужно болтать языком на тинге, чтобы наказать собственного воина. Я обещал это брату, я поклялся перед лицом богов, и я это сделаю!
        - Это против обычаев…
        - Он умрет! И я буду убивать его долго и медленно! Я так решил!

* * *
        Якоб поставил чару рядом с собой, разгладил усы и почесал в бороде. Он знал своего воспитанника и видел, что тот не изменил своего решения. В нем не только рассудительность отца, но и гордый нрав деда.
        Тот тоже всегда шел до конца в своих ошибках, помнил Якоб. Если бы тогда, в далеком прошлом, конунг Рорик Гордый не налетел бы с малыми силами на селение куршей, а дождался бы остальных кораблей, как советовали хольды, - не кончил бы жизнь насаженным на кол.
        Люди всегда платят за свои ошибки, правда, расплата чаще всего застает их врасплох, знал старый скальд.
        Хотя, конунг хитер даже в ослеплении гнева, этого не отнять. Рассудительность в крови у владетелей Ранг-фиорда. Если бы Сьевнар родился на побережье, если бы имел родичей, что могут обратиться в тинг с жалобой на его смерть, может, конунг вел бы себя по-другому. А так - бывший раб без родства и племени, кто обратится в совет за защитой его чести, выступив против знатного конунга?
        Поговорят, поговорят и перестанут.
        Это, с одной стороны, как сказал бы покойный Альв. А с другой…
        Он, старый Якоб-скальд, долго прожил на свете, он знает, что людям свойственно считать свои тайные помыслы самыми тайными, самыми недоступными, надежно спрятанными в глубине сердца. Они редко задумываются о том, что со стороны вся их хитрость обычно видна, как видна из моря спина кита, ныряющего на мелководье. Конечно, все догадаются, почему Рорик расправится с собственным воином без оглядки на обычаи побережья. Долго будут чесать языки.
        Поговорят, поговорят и перестанут? Может так, а, может, и нет…
        Несправедливость - всегда останется несправедливостью, на такие вещи у людей длинная память. У богов - тем более, перед ними ничего не скроешь.
        Молодые еще не чувствуют этого, но чем старше становится человек, тем острее он понимает, что ответ перед богами за прожитую жизнь - главное, что ему предстоит, неторопливо размышлял Якоб-скальд, слизывая с губ и усов вкусную пивную пену. Положа руку на сердце, он не слишком скорбел о смерти младшего ярла. Ловкий был не из тех, о ком хочется долго скорбеть. Альв умер в поединке, как воин, и, наверное, это лучший выход для всех. Может, боги все-таки подарят ему место в Асгарде, кто знает…
        Дядька, замечая многое, давно понял, что отношение младшего брата к старшему совсем не такое братское, как представлялось Рорику. Просто конунг никогда не хотел ни видеть, ни слышать этого, люди вообще становятся упрямее камня, если убедят себя в чем-то желанном для них. А он, старый скальд, не хотел бы дожить до того времени, когда ярл Альв начал бы полновластно распоряжаться в Ранг-фиорде, это точно.
        А вот Рорик… Дядька не хотел бы узнать, что его воспитанник Рорик Неистовый получил второе, насмешливое прозвище - Рорик Несправедливый. Так что нужно подумать, крепко подумать…
        4
        Сьевнар все-таки заснул, пригревшись в прелой соломе. Но спал плохо и беспокойно. От скрюченной позы все тело затекало, и приходилось постоянно просыпаться и напрягать мускулы, чтобы размяться и разогреться.
        Он засыпал, просыпался и опять задремывал. Перед глазами все время крутились какие-то беспорядочные видения: бежали воины, потрясая оружием, лязгал кинжал о меч, злорадно скалился убитый ярл, презрительно кривила губы Сангриль, и все вместе складывалось в бесконечный, безостановочный хоровод. Такой сон не освежал, а, наоборот, ослаблял его еще больше, чувствовал он.
        В очередной раз Сьевнар проснулся, когда сильные пальцы зажали рот. Он дернулся, но его удержали.
        - Тихо! - сказали в самое ухо. - Молчи, воин… Молчи и слушай! Сейчас я перережу твои веревки…
        В сарае было темно, но по голосу Сьевнар узнал старого Якоба, дядьку ярлов Ранг-фиорда. Удивился.
        - Сейчас ты пойдешь со мной. Я выведу тебя отсюда. Только тихо… Твоя стража спит, я сам распорядился подать им крепкое пиво вместо легкого. Теперь они сладко спят… Но если проснутся, поднимут тревогу - будет худо обоим. Скоро рассвет, нам нужно торопиться, - негромко говорил Якоб-скальд.
        Он быстро и ловко перерезал веревки, как обещал.
        Сьевнар кивал, разминая руки и ноги.
        - Ты все понял, воин?
        Сьевнар снова кивал. На голос он не надеялся, в горле запекся противный, колючий ком и мешал говорить.
        - Ты готов? Пошли!
        На дворе Сьевнару показалось даже теплее, чем в дырявой, неотапливаемой риге.
        Впрочем, дыхание все равно клубилось паром, и под ногами громко похрустывала корка наледи. Он старался ступать осторожнее.
        Здесь было светлее. Бледная луна, проваленная с одного бока, плавала в морозном небе как круг сыра, надкушенный и забытый богами. Она светила так ярко, что все предметы отбрасывали на замерзшую землю чуть заметные ночные тени.
        Лунные тени - кто-то рассказывал ему о них что-то волшебное, припоминал Сьевнар. Нет, это не здесь, это в Гардарике, в другой жизни… Дядька Ратень рассказывал…
        Стражники спали, с головой завернувшись в теплые, меховые плащи, как спят воины в походе. Они даже не пошевелились, когда Якоб и Сьевнар прошли мимо них. Сьевнар чувствовал, что его колотит мелкая, противная дрожь. Но это холод, конечно, только холод…
        Они быстро, одинаковым легким шагом бывалых воинов шли след в след по лесной тропе. Ходьба согрела Сьевнара. Широкая, чуть сутулая спина Якоба маячила перед глазами, и пар валил изо рта еще гуще.
        Совсем холодные стали ночи…
        Куда они все-таки идут? И зачем? Сьевнар уже хотел окликнуть старого скальда, спросить, но тот опередил его. Остановился, обернулся и заговорил сам:
        - Мы пришли, воин. Вон там, под тем деревом, твое оружие, доспехи и вещи в котомке. Отсюда наши дороги расходятся. Тебе надо бежать из фиорда, быстро бежать, иначе конунг Рорик убьет тебя.
        Теперь Сьевнар увидел и копье, и щит, и меч, прислоненные к дереву, и свою надежную кольчугу двойного плетения, взятую им когда-то в селении знаменитых франкских оружейников. Шлем лежал на котомке, и в неверном ночном свете казалось, что под деревом, рядом с оружием, притаился коренастый, воинственный гном, оберегающий его вещи, как свои подземные сокровища.
        Видимо, пока все спали, старик принес сюда его пожитки, сообразил он.
        - Почему я должен бежать?! Я ничего не сделал! - возмутился Сьевнар. - Я сражался с Альвом, и победил его. Это был честный бой!
        Ему показалось, скальд чуть заметно усмехнулся в ответ:
        - Расскажи это Рорику… Только, я думаю, он не станет слушать тебя! Он уже поклялся богам, что расправится с тобой, и он расправится. Взрежет тебе живот, набьет его рыбьими потрохами и бросит на берегу. А сам сядет рядом, и будет смотреть, как ты умираешь… Я верю, что Альв напал на тебя, что это был честный бой. Если только можно назвать честным бой, когда с мечом нападают на воина с одним кинжалом… Я слишком хорошо знал Альва, я сам учил его воинскому искусству и, к сожалению, ничему не смог научить… Но Рорик не хочет ничего знать, он хочет убить тебя. И убьет! Беги в Миствельд, Сьевнар Складный, стань воином братства острова, тогда Рорик не сможет расправиться с тобой, как с безродным рабом. Это все, что я могу тебе посоветовать!
        - Почему ты помогаешь мне, Якоб? - решился спросить Сьевнар напрямую.
        Старик подумал, пожевал губами:
        - Помогаю… Да, я не любил Альва. Я сам воспитывал его когда-то, я слишком хорошо знаю, каким он был и каким он стал в итоге. Он хоть и родился ярлом из славного рода, но боги перепутали что-то при его рождении, дали младшему ярлу сердце крысы… Я - старый человек, я долго живу на свете и знаю: есть люди, которым нет цены, и есть другие, которые имеют цену. Цена Альву - кучка монет на ладони. Все дружинники это видели, только Рорик, ослепленный братской любовью, не хотел ничего замечать… Но я люблю Рорика, как любил его отца Рагнара, великого воина и конунга. И я не хочу, чтоб Рагнар встретил меня в Асгарде упреком за сына. Пенял бы мне, что я позволил ему запятнать себя в глазах жителей побережья бесчестным поступком. Рорик Несправедливый - это плохое прозвище, будет трудно гордиться таким перед людьми и богами. Когда гнев остынет, конунг сам поймет это.
        - Понятно…
        - Ничего тебе не понятно, Сьевнар Складный! - вдруг разозлился скальд. - Ты еще слишком молод, воин, тебе еще кажется, что жизнь можно объяснить так, чтобы все стало понятно и просто… Если хочешь знать - есть и другая причина!
        - Какая причина, Якоб?
        - Потому что я завидую тебе, Сьевнар Складный!
        - Завидуешь мне? - удивился Сьевнар.
        - Завидую, да!
        - Ты?! Прославленный воин, дядька знаменитого морского конунга, наперсник его побед, ты - скальд известный на всем побережье, которого эйнхирии давно уже дожидаются за столом Одина… И ты завидуешь мне?! Но почему?! В чем?!
        Ему показалось или старик действительно тяжело вздохнул?
        Помолчал, перебирая крепкими корявыми пальцами массивные звенья золотой цепочки с бляхой, изображающей Слейпнира, восьминогого коня Одина. Пристально глянул на него из-под седых бровей.
        - Как тебе объяснить, чтоб ты понял… - сказал он, наконец. - Когда я был помоложе, и многое видел так, как мне хотелось, а не как оно есть на самом деле, я бы сам убил тебя, не дожидаясь Рорика… И не за то, что ты сражался с Ловким и победил его - это был честный бой, я тебе верю, воин. Я бы убил тебя за тот мансаунг, который ты сложил перед нашим последним викингом… Убил - потому что завидовал бы тебе, потому что в твоих висах настоящая тоска и настоящая любовь. Вроде простые, обычные даже слова - но как сложены между собой… Я знаю, мне никогда не сочинить так, хотя меня и зовут Якоб-скальд. Даже странно подумать, что такие стихи появились на свет благодаря дочке Бьерна, этой глупой утке, что любуется на себя даже отражаясь в помойной луже. Именно ей, которая не видит в жизни ничего дальше своего курносого, веснушчатого носа, ты посвятил такие стихи… - старик покрутил лохматой, седой головой на которой кривился давний шрам через все лицо, слегка приглаженный временем. - Но я не об этом, воин! Ты спрашиваешь меня - почему? Наверное, потому что с годами ты меньше заботишься о том, что тебе
хочется, и больше - о том, что ты должен сделать… Наверное, так.
        - Твоя драпа о том, как конунг Рагнар, отец Рорика, победил великана в лесах Гардарики известна по всему побережью, - сочувственно напомнил Сьевнар.
        Кажется, он начинал понимать.
        - Брось! - старик коротко, зло отрубил рукой. - Не надо рассказывать безногому, как противно ходить босиком по осенним лужам. Я не нуждаюсь в твоем сочувствии, Сьевнар Складный! Помнишь, кто дал тебе это прозвище, услышав твой первый, еще не слишком умелый флокк? - Якоб помолчал, пожевав губами. - Я знаю, я заслужил свое место среди эйнхириев Одина, но так же знаю - скальд ты, а не я, пусть меня и называют скальдом. В Асгарде ты будешь сидеть рядом с самим Браги, Скальдом Богов, вы будете увлеченно разбирать тонкости сопряжения разноритмич-ных строк, но бог-скальд даже не повернет голову, чтобы посмотреть в мою сторону. Ты - настоящий творец, испивший из чаши самого Одина… А я… Я - просто ратник, исходивший много дорог и поседевший в походах. Мне не доступно сочинение стихов, что переживут само время, я могу лишь запоминать и перепевать чужие висы, любуясь их красотой, с годами я в этом окончательно убедился. Боги сыграли со мной злую шутку - дали прикоснуться к чаше с пряным медом поэзии, но так и не позволили отхлебнуть из нее… Да, мне удалось почувствовать, какое это счастье - творить,
самое большое счастье, доступное человеку. Знаю, все знаю и остаюсь при этом бесплодным! Я же умею чувствовать, Сьевнар Складный, и я чувствую, что твои стихи зажигают дух и заставляют сердце биться во много раз чаще. А мои… Мои висы не смогут даже увлечь детей сразиться на деревянных мечах. Я знаю, что это так, Складный, и не говори мне ничего, чтоб я не передумал тебя отпустить…
        Сьевнар несколько раз приоткрывал рот, хотел вставить свое слово. Но не решался.
        А что он может сказать? И нужно ли вообще говорить что-то?
        Прав Якоб, не нужно говорить, когда слова лишние.
        Старик встряхнул седой гривой и цепко, снова пристально глянул на него.
        - Молчишь, Сьевнар? Это хорошо, что ты молчишь… Нет, я только одного не понимаю - почему тебя, чужака, бывшего раба, избрали боги… Нет, не понимаю… Впрочем, ладно. Теперь - беги, воин! Быстро беги! Я знаю Рорика, как самого себя, он не долго будет предаваться беспамятству горя. Скоро он начнет думать и отдаст приказ всей дружине ловить тебя.
        - Я не боюсь его, не подумай! - гордо вскинулся Сьевнар.
        - Я и не думаю, что ты боишься, - Якоб-скальд чуть заметно усмехнулся его горячности. - Осторожность отличается от трусости так же, как боевой клинок отличается от деревянного меча, так говорят… Да, если бы мне кто-нибудь сказал много лет назад, что мне придется спасать сына Сельги Видящей от сына Рагнара Большая Секира, я бы посмеялся тому в лицо. Все-таки причудливо путают пряжу жизней божественные девы-норны… Беги, воин, беги! Когда скальды побережья донесут до меня твои новые песни, я буду вспоминать тебя, обещаю…
        Сьевнар уже скрылся за поворотом натоптанной лесной тропы, сразу, с места, побежав мерными, легкими шагами, а Якоб-скальд все еще не уходил, стоял, качал головой, скреб пятерней бороду с обильной проседью.
        Да, пряжа жизни…
        Может, и убежит воин, спасется…
        5
        Много дней Сьевнар шел по земле свеонов. Сначала он пробирался тайком, прятался от всех, ночевал в лесу, перебиваясь случайной дичью и запасами из котомки, что оставил ему Якоб-скальд вместе с оружием. Путал следы, выбирал самые замысловатые направления, ориентируясь только по солнцу и звездам, как делают кормчие в море.
        Преследователей за спиной так и не появилось. Даже странно, что не преследуют, удивлялся Сьевнар. Конунг Рорик не из тех, кто прощает обиды и забывает клятвы. Похоже, хитроумные лисьи петли действительно сбили погоню со следа.
        Когда-то, среди родичей-поличей, они так играли малыми детьми - один уходил по лесу, маскируя следы, а остальные должны были увидеть их и найти беглеца. Надо же - когда пригодилось!
        Потом воин ушел так далеко, что сосны и камни стали другими и само небо над головой словно бы изменилось. Осмелел потихоньку. Начал заходить в дома, покупать еду.
        Богатые поместья Сьевнар все-таки обходил стороной - вдруг Рорик подал весть другим ярлам о поисках сбежавшего дружинника. Он знал, с какой неуловимой, необъяснимой быстротой разносятся слухи на побережье. Впрочем, была и другая опасность. Ярлы, увидев вольного ратника, могли начать заманивать его к себе в дружину, а их гостеприимство порой такое же безудержное, как гнев.
        Впрочем, удаляясь от моря, он перестал встречать богатые владенья ярлов. Понятно, именно через море, с возвращающимися из викингов дружинами, тек в страну Свитьод поток золота, серебра, дорогих заморских редкостей и крепких рабов. С чего разбогатеет ярл, если не от набегов, где еще селиться им, как не у моря? Не зря свеоны называют море «пашней воина», а меч - «плугом сечи». Красивая, мужественная витиеватость языка фиордов всегда приводила его в восторг.
        Вот борны жили и в глубине земель. Пахали землю, разводили скот, охотились, словом, занимались обычной крестьянской работой, в которой не бывает ни конца, ни начала.
        Скоро Сьевнар убедился, что ему безопасно останавливаться в чужих домах, здесь его никто не искал.
        Значит, конунг Рорик не обращался в тинг, чтобы объявить беглеца нидингом-проклятым, понял он. Это легче… Если бы собрание старейшин, ярлов и знатных воинов объявило, что воину Сьевнару Складному надлежит явиться на тинг для суда, об этом бы уже знали по всем землям свеонов.
        Приговор тинга, объявляющий человека нидингом - самое страшное наказание у свеонов. Нидинги становятся отверженными, никто больше не вправе пустить его к себе дом, продать ему еду или одежду. Первый встречный вправе убить нидинга хоть в открытом бою, хоть из засады, и получить за это награду.
        Нет, Рорик не обратился в тинг не из жалости, понимал воин, конунг - не из тех, кто прощает или забывает. Кровная месть теперь навсегда легла между ними. Просто Неистовый решил сам отомстить ему, не вмешивая других, догадывался он. Или - опасался вмешивать.
        Сьевнар по-прежнему не чувствовал за собой никакой вины, он честно сражался и победил тоже честно. Ему бы нашлось, что ответить совету, еще неизвестно, к чему бы приговорил тинг. Рорик не может этого не понимать, вот и не пошел с жалобой…
        Наверное, так.

* * *
        Как правило, хозяева хуторов не давали Сьевнару даже заикнуться о плате за ночлег. С обычным гостеприимством свеонов кормили, поили, парили в бане и оставляли ночевать. Расспрашивали - где бывал, что видел, какие диковинки встречал на дорогах Мидгарда?
        Многие, оказывается, даже слышали его имя, с удовольствием убедился Сьевнар. Знали его «Песню победы» и «Память о девушке, ждущей воина». «Наверняка у скальда есть и другие стихи, было бы честью для дома - услышать их за вечерним столом», - намекали гостеприимные хозяева.
        Он обещал. Другие стихи у него действительно были. Пусть не такие известные и, может, не такие искусные, но и их не стыдно продекламировать перед взыскательными слушателями. Кто не знает, что хорошие стихи пролетают по побережью, словно на собственных крыльях. Их повторяют вслед за скальдом, запоминают и рассказывают долгими зимними вечерами за столами богатых ярлов и бедных крестьян. Но для этого они должны быть хорошими. Плохие висы так и остаются бескрылыми.
        Значит, его стихи - хорошие стихи! Никогда не лишне еще раз убедиться в этом. Такое - никогда не может быть лишним для скальда, улыбался Сьевнар.
        Раз за разом он перебирал висы своих стихов под одобрительное постукивание чар о столешницу, пока не заговорил их до того, что сам перестал вникать в смысл. Словно бы его строки уже начали жить отдельно, своей, непонятной жизнью, к которой он сам больше не имеет отношения.
        Известность - это приятно, конечно. Известность - это неловко в то же самое время, словно ты делал что-то обычное, привычное для себя, а почет получил - как за подвиг, рассуждал Сьевнар про себя, чувствуя ласковую, будоражащую щекотку всеобщего уважения.
        Слава, слова… Кто не знает, какая это сила - слова?! Может, пройдет еще время, и он, Сьевнар Складный, станет таким же известным как Тори Длинноголовый, Варни Сладкоголосый или сам Эйнар Старый из Вестер-фиорда, чьими звонкими висами восхищались еще деды и прадеды нынешнего поколения воинов… Кто знает…
        «Странная эта штука - слава скальда! - говорил воин сам себе. - Когда что-то твое, сугубо личное, наболевшее, вдруг становится достоянием всех. А вот тебе самому словно не принадлежит. Ту же «Память о девушке, ждущей воина» сочинялось для Сангриль, только для нее, единственной и любимой. Оказалось - эти висы нужны всем, кроме нее…»
        Сангриль…
        Его любовь, его память и не проходящая боль…
        Под разговор он подолгу засиживался с хозяевами за вечерним столом. Что-то рассказывал о себе, но о многом и умалчивал во избежание чужого любопытства.
        Картина, в общем, привычная для здешних мест - молодой, горячий воин-скальд поссорился со своим ярлом и отправился по свету искать лучшей доли. Походит, побродит, стопчет несколько пар кожаных подошв на каменистых дорогах и найдет себе другую дружину. Снова отправится за моря - менять свою кровь на чужое золото.
        Все верно! - кивали ему хозяева хуторов, степенно поднимая натруженными руками деревянные чары с пивом. Только в молодости и искать счастья - когда кровь горяча, ноги неутомимы, а за каждым поворотом дороги чудится что-то новое.
        Все правильно! - усмехались в усы другие. Только в молодости и веришь, что счастье бывает на свете и что его можно найти на дороге, как ягоды земляники…
        Обрадовавшись случаю поговорить со свежим человеком, хозяева подолгу рассказывали о себе. Словоохотливо делились радостями и бедами, говорили о трудах, заботах, об урожаях, о скотине, об охотничьем и рыбном промысле. С особым удовольствием пересказывали местные сплетни - кого, когда, где и с кем видели, забывая что он, прохожий человек, знать не знает всех тех, о кого с таким усердием чешут досужие языки. Иногда Сьевнару казалось - закрыть глаза, и можно представить, что ты снова в далекой Гардарике среди родичей. Те же сплетни, те же неспешные хозяйственные рассуждения вокруг да около.
        Конечно, Сьевнар и раньше знал, что прибрежная вольница ярлов и морских конунгов - это еще не весь народ свеонов. Хмельное буйство пиров, доблестные дружинники, остроносые, многовесельные красавцы-драконы, яростные схватки далеких набегов - это там, у моря, где кровь и золото викингов. А чем дальше от моря - тем обычнее жизнь вокруг. Хотя, и здесь чтят Одина Одноглазого и богов-ассов. И здесь на самом видном месте в домах развешаны щиты, мечи, секиры и луки. Тот же народ, та же кровь.

* * *
        Морские походы все-таки достаточно однообразны - день за днем, месяц за месяцем воины гребут длинными веслами, или отдыхают под хлопающими крыльями парусов. Спят, жуют скудный походный кусок, тянут долгие, неторопливые разговоры. А вокруг - только море, бескрайнее, бесконечное, с темной полоской берега у горизонта, чтобы не потерять направление. Пусть море всегда разное, изменчивое, как настроение красавицы, но тоже надоедает днями-ночами раскачиваться на его упругой спине, видеть только перекаты волн и облака в вышине. Потом - набег, битва, твердая земля под ногами, кровавая ярость схватки, хмель победного пира. Тризна - погибшим, добыча - живым. И снова - волны, небо, неумолчные всплески воды, поскрипывание деревянного дракона, напрягшего силы в беге.
        Морская дорога, вечная дорога викинга…
        Путешествие по суше - это совсем другое. После каждодневной замкнутости общины Ранг-фиорда оно надолго запомнилось Сьевнару обилием впечатлений, встреч, лиц, застолий и разговоров. Пожалуй, он первый раз видел все разнообразие жизни народа свеонов. Начал понимать, почему молодые воины часто уходят из своих фиордов служить в дружинах далеких ярлов.
        Тяга к переменам неистребима в людях, рассуждал Сьевнар, всегда кажется, что там, за горизонтом, тебя дожидается другая жизнь и новые, неизвестные радости. Пожалуй, это достойно отдельного флокка. Жалко, что стихи больше не звучат внутри.
        Сангриль… Его любовь и его проклятие… Выжгла его дотла, как пожар выжигает деревянные постройки, оставляя лишь черное пятно пепелища. И кто придумал, что любовь вдохновляет поэтов? Ничего она не вдохновляет, просто обжигает разум до рубцующихся ран. Скальду, чтобы петь о любви, никогда не нужно влюбляться, горько вывел он для себя…
        Отдельно остался в памяти дом одного пожилого крестьянина, почти старика, согнутого в пояснице так, что при ходьбе ему приходилось опираться на две деревянные клюшки. Сьевнар знал, есть в фиордах такая болезнь, которая сгибает человека в поясе, как штормовой ветер гнет тонкие деревца, и не дает разогнуться до самой смерти. У старых воинов, много ходивших по водным дорогам, надрывавших силы в круглосуточной гребле, она встречается особенно часто. Кто-то из знахарей утверждал, что такая болезнь образуется от колдовства троллей, завидующих славе людей, другие считали, что виноваты злобные заклятия великанов, третьи обвиняли самого Черного Сурта, предводителя сумеречного мира Утгарда, но никто толком не мог сказать, почему она вдруг сгибает сильных людей, сразу делая их старыми и слабыми.
        Старика звали… Да, Олаф по прозванию Двупалый. На левой руке у него действительно оставалось только два пальца, большой и указательный. Остальные начисто снесены ударом меча, наметанным глазом определил воин. И половина уха отрублена, это тоже бросалось в глаза. Бывалый человек.
        Его дом показался Сьевнару небольшим, хозяйство - не богатым, но по добротной одежде и по многим бытовым мелочам можно было определить, что хозяин не бедствует на своем хуторе. В столбы, подпирающие крышу дома, вбиты крюки, на них, кроме обычной хозяйственной утвари, гость увидел добротную кольчугу хитроумного многослойного плетения, шлем, наручи, поножи и прочее воинское снаряжение. Все - не простое, украшенное узорами и золотым витьем. Оружие заботливо начищено и смазано салом, ни пятнышка ржавчины.
        Значит, точно воин… Судя по дорогому оружию - знатный воин. Тоже ходил когда-то дорогами викинга, привозил из набегов много богатой добычи, понял Сьевнар. Теперь хозяину нет надобности утруждать себя крестьянской работой.
        Жил Олаф с женой, крепкой, коренастой и не улыбчивой с виду, и дочкой, совсем молодой девушкой.
        В ответ на случайный взгляд гостя девица сразу выпрямилась, натянулась как тетива, так что под верхней накидкой остро обозначились две небольшие, острые грудки. Надменно обожгла воина темными большими глазами и тут же отвернулась, гордо вздернув острый подбородок и маленький носик.
        Девушку звали Тора, узнал гость. Красивая девушка, ресницы - как стрелы, кажется, так и порхают в воздухе. Лучше рассмотреть ее Сьевнар не мог, побоялся, уж больно презрительно, словно бы с вызовом встречала она все его взгляды.
        Обижена? - не понимал Сьевнар. А на что обижаться, если они первый раз в жизни видятся?
        Сначала Олаф Двупалый радушно принимал гостя, долго и щедро угощал жареной свининой с заедкой из крутых каш. Поил крепким пивом, рассказывал, как сам когда-то бродил по водным дорогам с дружиной знаменитого морского конунга Энунда Большое Ухо. И двое его сыновей теперь в дружине у ярла Энунда, давно уже носа не кажут под родительский кров… А вот его, Олафа, крутит и жмет злая немочь, от которой пухнут и краснеют суставы и спина больше не разгибается. Ходит теперь гнутым как рулевое весло, мало что по земле не скребет зубами и носом, невесело ухмылялся хозяин. Жена все время готовит ему какие-то вонючие притирания, от которых пахнешь как куча коровьего навоза, но толку - чуть…
        «Ешь, воин Сьевнар, ешь, а главное - не забывай заливать еду пивом, чтоб сухой кусок не застревал поперек живота. Ему, Олафу, теперь помогает только ядреное пиво, а все остальное - куча дерьма…»
        Сам хозяин ел мало. Сетуя на ломоту в костях, больше потчевал гостя да налегал на спасительное пиво. После третьего или четвертого кувшина, надменно, словно бы с вызовом поданного Торой, Двупалого как подменили. Он снова, уже со злостью, все чаще и чаще поминая дерьмо, начал рассказывать, каким знаменитым бойцом был когда-то, как сражался двумя мечами впереди строя-фюлькинга, как мог грести сутками напролет, не уставая и не прося замены.
        «Все знали тогда Олафа Двупалого, всем он был нужен, самые знаменитые конунги были рады видеть его за своим столом или на руме своего корабля!.. Спросишь, кто первым взобрался на Толстую башню Юрича в Гардарике и сражался там один против всех, когда дружины Рагнара Однорукого, Харальда Резвого, Энунда Большое ухо и других славных ярлов и конунгов брали на меч лесной гард?! Олаф Двупалый! - ответят тебе… Взбирался наверх - был трехпалым, а спустился вниз - уже с двумя пальцами и большой славой! - вспоминал бывший ратник. - А кому теперь нужен Олаф?! Кому теперь нужен старик, согнутый пополам, как треснувший лук?! Куда ушла прошлая слава, куда делась знаменитая сила? Почему растеклась в дерьмо? Может, хоть ты ответишь, Сьевнар Складный? Словно сами боги-ассы наказывают за что-то… Но за что?! За победы и подвиги в свою честь?! И где же тогда хваленая справедливость богов?! Ответь мне, Сьевнар Складный, если сможешь ответить…»
        Воин не мог ответить. Он с удовольствием поговорил бы с хозяином о Гардарике, но случая так и не представилось и не мог вставить слово между жалобами и похвальбой. Двупалый, упиваясь все крепче, скоро перестал узнавать и гостя, и даже своих домашних, в голос ругался с кем-то, кого поблизости не было, неразборчиво грозил кому-то, выл, рычал и лязгал зубами, а то вдруг принимался хохотать, как безумец. То хватался за пиво, лил в рот и мимо, то бросался к оружию, но так и не мог разогнуться. Действительно, чуть не пахал носом земляной пол, спотыкаясь на клюшках. Падал, голосил и ругался.
        Страшная, в общем, картина, решил Сьевнар. И жалко его, и противно смотреть. Горько. Был когда-то сильный и мужественный воин, а получилось - дерьмо… Именно оно, по-другому не скажешь!

* * *
        Видя явное безумство Двупалого, Сьевнар не захотел оставаться на ночь под его крышей. Но и уходить прямо ночью, в темноту было неприлично, это уже прямое оскорбление хозяев - сорваться в путь среди ночи, словно в их доме зараза и гниль. Он отпросился на сеновал, отговорившись тем, что дал клятву богам не ложиться под теплым кровом пока не закончится его путешествие.
        Тора, сменив гнев на милость, дала ему с собой два шерстяных одеяла, состеганных для тепла из нескольких слоев материи.
        Под толстыми покровами, в душистом сене, которое, перегнивая, само дышало изнутри теплом, Сьевнар скоро согрелся и задремал.
        И проснулся, когда кто-то навалился на него. Спросонья Сьевнар дернулся, извернулся, рывком сбросил нападающего, вдавил в мягкое сено, нашаривая оплетенную рукоять меча, что должен лежать где-то рядом. И только тогда опомнился, сообразил, что рядом с ним не мускулистое тело воина, а хрупкое девичье.
        - Молчи, Сьевнар Складный, молчи, только не говори ничего…
        - Тора?!
        - Не надо ничего говорить, совсем не надо! Делай то, что должен делать мужчина.
        «Тора! Откуда она здесь, почему здесь?!»
        В риге было совсем темно, глухая крыша и добротные стены не пропускали ночного света звезд и луны. Сьевнар по-прежнему не мог увидеть ее лица. Только звонкий шепот у самого уха, ее ловкие, тонкие руки, помогающие ему и себе избавиться от остатков одежд. И незнакомый, пряно-травяной запах ее тела, упругость груди, прижимающейся к нему острыми сосками…
        И он делал то, что должен делать мужчина.

* * *
        - Ты можешь остаться… Если хочешь, конечно, - сказала она через некоторое время.
        - Что? - не понял Сьевнар.
        - Можешь остаться, - повторила она. - Можешь взять меня замуж и стать хозяином в нашем доме.
        Теперь они лежали, прижавшись друг к другу. Одно одеяло расстелили под собой, вторым - укрывались. Вдвоем было даже жарко. Сено, спрессованное от долгой лежки, громко шуршало при каждом движении.
        Сьевнару было хорошо и легко, как давно уже не было.
        - А отец? - поинтересовался воин.
        - Он скоро умрет. Старая Ингред, сведущая во всяких хворях, говорит, что ему недолго осталось. Болезнь будет гнуть и ломать его, пока совсем не сломает. Это плохая хворь, от нее никто еще не выздоравливал. Так говорит старая Ингред, а она всегда знает, что говорит.
        Ее голос звучал спокойно, даже безразлично, словно она говорила о чем-то неважном. Или - свыклась уже?
        - Ты не любишь отца? - рискнул спросить он.
        - Не знаю… Раньше я восхищалась им. Но - другим, молодым, сильным и веселым… Вроде бы совсем недавно он был сильным и веселым. Он был очень веселым, пока болезнь не одолела его… Теперь - не знаю! Мне часто кажется, что этот хныкающий старик, который без конца хлещет пиво и барахтается на полу как перевернутый жук - совсем не мой отец, кто-то другой. Совсем чужой… Лучше бы ты убил его, чтоб он умер, как положено воину, - просто объяснила она. - А сам взял меня замуж и стал бы хозяином в нашем доме. Матушка не будет против, она тоже боится, что мы останемся вдвоем, без мужчины.
        «Да, женщины свеонов умеют принимать неизбежное! Умеют смотреть в лицо судьбе так же смело, как воины», - мелькнула мысль.
        - У тебя есть братья, - припомнил Сьевнар.
        - Они далеко. И вернутся ли когда-нибудь - только боги знают. Вы, ратники, никогда не торопитесь возвращаться к родным берегам. Вы предпочитаете тосковать о девушке за далью водных дорог, а не обнимать ее под крышей собственного дома… Вам, мужчинам, сладостна собственная грусть, а что делать нам, девушкам?
        Сьевнар понял, что она намекает на его «Память о девушке». Улыбнулся. Не увидел, а, скорее, почувствовал, что Тора тоже улыбается в темноте.
        - Значит, ты поэтому пришла ко мне? Чтоб не оставить дом без хозяина? - спросил он не без ехидства.
        - Пришла, потому что пришла… Глупый… Ты мне сразу понравился!
        «Понравился? Вот уж чего не заметил…»
        - Ты убьешь его, Сьевнар? А я буду любить тебя так же горячо, как сегодня! Всегда буду любить тебя!
        «Да, нежные девушки тоже умеют принимать неизбежное… Только видят боги - их ледяная расчетливость способна окровавить любое сердце… Вот и Сангриль…»
        - Так ты убьешь его? - настаивала Тора.
        Сьевнар в этот момент думал совсем о другом.
        Немного помедлил.
        - Нет, - наконец, сказал он.
        - Почему нет? Я не понравилась тебе? Или у меня пахнет изо рта? Или у меня шершавые руки? Или - холодные ноги?
        - Я не могу остаться с тобой… Меня ищет кровник, - добавил он, еще помолчав.
        - Здесь тебя никто не найдет.
        - Этот - найдет. Этот - везде найдет. Конунг и ярл Рорик Неистовый объявил мне кровную месть. Слушала о таком? Теперь я иду в Миствельд, чтобы вступить в братство острова.
        - Тебя убьют. Беглец, вступивший на землю острова, может или стать членом братства, или умереть. Третьего не дано.
        - Я знаю…
        - Таков закон острова!
        - Я знаю… Прости Тора, я не могу остаться с тобой.
        - Вот все вы, мужчины, одинаковые! - бросила она. - Всегда говорите «прости» и всегда делаете по-своему!
        Тора отстранилась, обиженно колыхнув острыми грудками.
        «А это к чему?.. Что-то она слишком хорошо знает мужчин…»
        - Девушка должна сама позаботиться о себе? Так, что ли?
        - Что ты имеешь в виду? - не поняла она.
        - Ничего… Просто…
        - И все-таки ты мне нравишься, Сьевнар Складный! Даже несмотря на то, что не хочешь брать меня в жены!
        Тора вдруг снова развеселилась. Опять прильнула к нему, принялась быстро поглаживать его тело тонкими, игривыми пальчиками, слегка царапая ноготками.
        - Пойми, я не могу остаться… - все еще оправдывался он.
        - Молчи, воин Сьевнар! Лучше - молчи… Наверно, я сразу полюбила тебя, никогда не думала, чтобы так, сразу…
        - Я…
        - Молчи!
        И они опять любили друг друга, и кровь стучала в висках, и громко, отчетливо шуршало сено…
        А может, и правда остаться? - думал воин еще через некоторое время. Дом, хозяйство, гладкое, молодое тело жены… Сколько можно скитаться по белу свету? И чем могут закончиться скитания воина? Понятно, чем… Круглоглазые вороны расклюют, растащат кости - вот и вся погребальная тризна…

* * *
        Вот и пойми этих женщин! - размышлял Сьевнар, снова шагая по лесным дорогам. Тора, что смотрела на него так презрительно и надменно, сама пришла к нему, и отдалась, и любила его так горячо, словно ждала всю жизнь.
        Кто бы мог представить, что она сама придет? Он - точно не мог представить. Интересно, хотя бы боги понимают своих богинь, или так же остаются в недоумении перед этой вечной загадкой женственности? - усмехался воин.
        С утра Олаф, похоже, совсем не помнил вчерашнего. Радушно потчевал гостя перед дорогой, жаловался на распухшие руки и ноги, поминал, как хорошо посидели вечером за крепким пивом. Только и радости теперь старому воину, что вспомнить былое, насладиться интересной мужской беседой с проходящими ратниками, разглагольствовал хозяин.
        - Да, хорошо посидели. С приятным собеседником и время летит незаметно, - сдержанно соглашался Сьевнар, вспоминая как хозяин, облившись пивом, катался по полу и рычал как раненый зверь.
        А Тора выглядела по-прежнему надменной и недоступной, опять почти не смотрела в его сторону, презрительно вздергивая носик и завешиваясь ресницами. И он снова поглядывал на нее только искоса, почему-то стесняясь встречаться с ней взглядами.
        Нежная, тронутая летним загаром кожа щеки, поджатые губы, взмах стреловидных ресниц, темные, пушистые волосы… Ему кажется или под маской сдержанности проблескивает лукавство в глазах?
        Но много ли увидишь, если смотришь искоса. «Кто поймет этих женщин, хоть богинь, хоть обычных смертных?»
        Уходя от дома Двупалого Олафа, Сьевнар все еще вспоминал жаркое, потное сплетение тел среди шуршащего сена, частые, шлепающие удары о женскую плоть, глухие стоны с закушенными губами. Вспоминал, и опять начинал хотеть ее.
        Только кого хотел - Тору или Сангриль?
        Повернуть назад? Остаться? Если бы это была не Тора, если б Сангриль…
        Все-таки боги сотворили мужчину очень любвеобильным, рассудил Сьевнар. Умом ведь он не на мгновение не забывал, что любит Сангриль, одну ее, и никого больше. А пришла к нему Тора, и он любил ее. Всю ночь любил с той неутомимой страстью, что предназначалась Сангриль…
        Пусть будет счастье тебе, Тора! Пусть ты найдешь себе хорошего мужа, который убьет твоего отца и займет его место в доме! - мысленно пожелал он.

* * *
        И опять дороги и тропы тянулись как нитки из разматывающегося клубка. Шагая в одиночестве, Сьевнар много думал о том, что увидел за это неожиданное путешествие. Вот, кажется, другие люди, другой народ, боги, обычаи, уклад - все другое по сравнению с далекой родиной… А заботы у людей те же! Получается - и люди как будто похожи. И здесь, и в Гардарике, и, если вдуматься, в землях саксов, бургундов, франков, лангобардов и других народов. В сущности, все люди живут одинаково. Можно еще добавить - одинаково трудно.
        Тогда откуда же разница?
        Видимо, все дело в богах! - вывел он для себя. Именно они, боги, разделяют людей. Выбирая себе богов, люди выбирают и уклад жизни, и следуют ему, как могут, потому что обещанное богам назад не берется… Но вот почему бессмертным богам так нравится делить людей, властвовать над частью, не замахиваясь на целое? Или у них тоже сил не хватает - охватить целое, сделать из всех народов один?
        На эти вопросы он уже не мог ответить.
        Чужак! - бросила ему Сангриль. Может, и не зря…
        Нет, сначала это показалось ему обидным до слез. Ведь он, ослепленный любовью, только-только почувствовал себя до конца свеоном, перестал думать о возвращении домой даже в глубине души. По-настоящему собирался осесть на этой земле, поставить дом, завести детишек. И прожить с ней, со своей милой, сколько будет отпущено ему богами. Что не могло сделать время, сделала бы любовь, оставив его на новой родине.
        А не боги ли так распорядились - силой оторвать его от Сангриль? - неожиданно пришло ему в голову. Сварог, Даждьбог, Перун, Мокошь, Велес, остальные боги родичей - они ведь не могли забыть про него, бессмертные ничего не забывают. Может, это их воля - не дать ему, поличу, пустить корни в чужой земле?
        Вот и уходит он, кровоточа сердцем. Но ведь уходит же!
        Семь лет ему было, когда дружина молодого Рорика похитила его с берега Лаги. Больше десятка зим (свеоны отсчитывали года по зиме, а не по лету, как родичи) прожил он среди свеонов, и думал уже на их языке, и чувствовал себя своим среди них.
        Так, да не так! Родичи наверняка не забыли его. И мать вспоминает о нем, и древние боги родичей наблюдают за ним с вершины Мирового Древа, и духи предков…
        Свеоны - сильные, яростные, их боги могучи, но кто сказал, что древние боги родичей менее сильны и воинственны? Что, к примеру, Перун Среброголовый не сможет выйти на равном оружии против Тора Громометателя?
        Все-таки это были приятные мысли, обнадеживающие. Не забыли, помнят… Даже его беспросветная любовная тоска, ноющая внутри, словно бы утихала немного… Если он здесь чужой, и земля чужая, то и Сангриль, его любовь, его боль - тоже как будто не его получается… И самого начала была не его!
        Пусть сердце еще не хочет пока в это верить, болит, стонет, рвется к любимой даже сквозь расстояния, но ум-то уже начал понимать. Разум не хочет больше болеть от любви.
        «Забавно! Нашел, когда успокаивать себя! Как будто побившись об заклад выбрал самое неподходящее время для таких убаюкивающих мыслей, - одергивал сам себя воин. - Ведь мог вернуться, еще недавно мог вернуться домой беспрепятственно. Напроситься в дружину к ярлу, собирающемуся в набег в Гардарику, пересечь море на его деревянных конях, а там и до своих недалеко… Матушка, родичи… Еще недавно мог, но не хотел, а теперь не может - и захотел… Теперь он беглец, Рорик сразу узнает, если он прибьется к какой-нибудь дружине. Впереди зима, под зиму никто не уходит в викинг, а до весны Неистовый найдет его даже в далеком фиорде. Если поклялся перед богами отомстить за смерть брата - найдет обязательно! Ярл всегда договорится с ярлом… Теперь - только Миствельд!»
        Хотел, расхотел, снова захотел, - приговаривал он в такт шагам. Словно бы новый стихотворный ритм оживал внутри, вдруг почувствовал Сьевнар.
        Может, начинает выздоравливать? Чем дальше уходит от синих глаз, тем здоровей становится? - обрадовался воин. Значит, Тора с ее женской ненасытностью все-таки помогла ему? Вот и ритмы уже зазвучали, зазвенели в голове колокольчиками. Пусть пока неопределенно, невнятно, но ведь звучат!
        Впрочем, сейчас все-таки не до стихов. Идти нужно, пока ноги несут, понимал он, быстро идти! Добраться, наконец, до Миствельда, единственного места на побережье, где можно спастись от гнева Рорика.
        Братство Миствельда живет по своим обычаям, воины фиордов часто уходят туда, чтобы зачеркнуть прошлое…
        Глава 5
        Остров воинов
        Будет он грызть
        трупы людей,
        кровью зальет
        жилище богов,
        солнце померкнет
        в летнюю пору
        бури взъярятся -
        довольно ль вам этого?
        Прорицание Вёльвы. VII -X в. н. э.
        1
        Само название острова Миствельд переводится с языка фиордов как «туманная земля».
        Да, скалистые берега острова часто закутывались белесой дымкой, но не туманами известен небольшой остров у побережья земли Свитьод. Могучее ратное братство, обосновавшееся здесь с давних времен, прославило его среди данов, свеонов, гаутов, ютов, вестов, норвегов и даже чужих народов.
        Предания рассказывают, жил когда-то на побережье знаменитый воин Вильбур Отважный. Это почетное прозвище он заслужил еще молодым и подтверждал его с каждой новой битвой, сражаясь с доблестью асса и силой разъяренного великана. Говорят, Вильбур был настолько широк плечами, что из колец его кольчуги можно было выковать две или три для других ратников, а в его шлем вливался без остатка целый бочонок пива. Силу же имел такую, что мог сутками в одиночку грести двумя веслами тяжелого корабля.
        Однорукий Тюр, бог воинского искусства, щедро отмерил ему ловкости во владении любым оружием. Длинные мечи в руках Вильбура порхали как крылья бабочки, тяжелая секира с первых ударов прорубала самые крепкие доспехи, а копье, брошенное его рукой, в щепки разбивало многослойные щиты. Ни в чем не было равных Отважному - в стрельбе из лука, в гребле, в долгом беге на лыжах, в охоте на медведя или кабана. Только однажды, рассказывали, Отважный дрогнул - когда встретил красавицу Нару, прекрасную, как сама Сьевн, богиня любви.
        Увидев девушку, Вильбур сразу захотел ее, и позвал в жены, и та радостно согласилась, сразу полюбив героя и его ратную славу. Двенадцать мальчиков, крепких, как камни, родила ему Нара - это ли не счастье для отца? И ни один не умер от детских болезней, все выросли, возмужали, научившись держать меч раньше, чем ложку, - это ли не счастье для воина?
        Когда сыновья настолько подросли, чтоб крутить тяжелые весла в бурном море, Вильбур построил быстрый ледунг на двенадцать румов, и начал ходить в набеги на собственном корабле. Держал кормовое весло, выравнивая курс, пока сыновья гребли. И удача не покидала его, и дорогая добыча была достойной наградой героям.
        Но однажды норвежский ярл Гудред Длинноволосый, знаменитый свой косой, спускавшийся почти до пят, владетель вод и земель богатого Лонгли-фиорда, приметил красавицу Нару и воспылал к ней.
        Когда Вильбур с сыновьями отправится в викинг, он пришел в его дом, принес богатые подарки и предложил их красавице вместе со своей любовью. Нара отвергла дары, и смеялась над ним. Тогда дикий северный ярл распалился, напал со своими ратниками на их владения, сжег дом, а красавицу увез в свои далекие земли, где солнце не заходит летом, а зимой - не встает.
        Гордая Нара никак не хотела покоряться Гудреду, а когда тот взял ее силой, вырвалась от него, взбежала на высокий утес и бросилась на прибрежные камни.
        Вернувшись, Вильбур и сыновья нашли на месте своего дома одни остывшие головешки. Узнав, что случилось, герой поклялся самой страшной и крепкой клятвой богам отомстить за жену. Он обратился за помощью к окрестным ярлам, прося их дать корабли и ратников - напасть на далекие владения Длинноволосого. Но те, втайне завидуя его славе, отказывали ему под разными предлогами.
        Отважный их слушал, но ничего не говорил, уходил молча. А однажды утром он погрузился с сыновьями в ледунг и скрылся в открытом море. С тех про него долго не слышали, думали даже, великан Эгир, Пастух Волн, забрал его в подводное царство.
        Оказалось, нет, не забрал. Уйдя подальше от обжитых земель, Вильбур нашел в море пустынный остров Миствельд и поселился там. Он, отец, днями учил сыновей сражаться так же искусно, как он, а ночами молил богов, чтобы те сохраняли жизнь коварному Гудреду до тех пор, пока он, Вильбур, не заглянет в гаснущие глаза норвега. Боги исполнили его просьбу.
        И вот одной темной ночью ледунг скрытно вошел в воды Лонгли-фиорда. И тринадцать воинов, яростных как громовой молот Тора и быстрых как стрелы Уля-асса, высадились на берег. И напали на спящие владения Гудреда, и начали жечь дома и убивать всех подряд, не разбирая ратников, женщин, стариков и грудных младенцев.
        Воды северного фиорда в ту ночь перестали быть свинцовыми и стали красными от пролитой крови, так говорят. Никто не ушел живым из владений Гудреда, ни его семья, и его дружинники, ни семьи его дружинников - словно сами ассы пришли в эту ночь мстить вместе с братьями.
        Только Длинноволосому Вильбур не дал погибнуть в бою, не подарил ему смерть, подобающую мужчине. Поймал живым, обрил наголо, как раба, и привязал к столбу его же собственными волосами. Потом взрезал живот и долго выдергивал кишки по одной. А когда Гудред все-таки умер, набил ему вместо внутренностей рыбью требуху, и бросил в море, чтобы великан Эгир забрал его на веки вечные пасти стада скользких скатов.
        Потом Отважный снова вернулся в родные края и вызвал на бой на равном оружии всех ярлов, которые когда-то не помогли ему. Сражался три дня и три ночи с каждым по очереди и убил всех. А потом вместе с сыновьями вернулся на остров, и объявил его своим владением. Вильбур стал первым ярлом острова, а непобедимые сыновья - его дружиной.
        Много ли, мало ли времени прошло, но остров стал известен на всем побережье. Слухи о ратной удаче островитян, их искусстве владения оружием и бесстрашии бежали далеко впереди деревянных коней, привлекая туда самых знаменитых бойцов. Братья острова - так по-прежнему называли ратников Миствельда. Потому что Вильбур Отважный не принимал в дружину тех, кто хотел богатства, кто стремился быстрее вернуться из викинга к уюту и теплу домашнего очага, а принимал только воинов, готовых дать клятву побратима остальным ратникам и не иметь другой родины, кроме Миствельда, не иметь семьи, кроме братства.
        Вильбур не забывал, как предали его знатные ярлы, поэтому он принимал на острове всех: беглецов, несправедливо обвиненных, спасающихся от кровной мести знатных родов и многих других, кто потерял в жизни все, кроме чести и доблести.
        Так родилось братство Миствельд, рассказывают предания. Братство храбрейших из храбрых, искуснейших из искусных, тех, которые презрев обыденность жизни, решили без остатка посвятить свою жизнь Одину, Богу Рати…
        С тех пор минуло много зим, десятки поколений героев уступали детям и внукам дорогу доблести, но воины острова до сих пор жили по своим законам. Сами выбирали себе ярла и не знали родовых и племенных различий. Одинаково принимали в дружину и данов, и свеонов, и гаутов, и норвегов и остальных, лишь бы новый брат на деле доказал свою храбрость и дал клятву верности братству. Дружинники Миствельда как и встарь не заводили семей, не имели ни детей, ни привязанностей, посвящая все время между набегами и хозяйственными заботами непрерывным воинским упражнениям.
        И сейчас многие храбрецы побережья, презирая корыстолюбие собственных ярлов и конунгов, предпочитавших выгоду славе, уходили в островную дружину. Понимали - оттуда ближе всего до Асгарда. Еще бы! Где знают тайные, хитрые приемы боя на мечах, топорах и кинжалах? Где самые меткие лучники? Где самые искусные копейщики? Где самые выносливые гребцы от южной оконечности земли данов до ледяных фиордов норвегов? Конечно, в Миствельде! - ответит каждый.
        Злые языки, поговаривали, что братья Миствельда, отвергнув домашний уют и женскую ласку, дичают и обрастают шерстью на своем туманном острове, но на то они и злые языки, чтоб молоть безостановочно всякую чушь. Прибрежные жители знали - в бою каждый из братьев стоит двух, а то и трех опытных ратников, а о том, как они умеют мстить за обиды ходили легенды. Тронь одного из братьев - и твоим врагом окажутся все. Злопамятность - это достоинство мужчины и воина, именно она приближает людей к богам.
        Даже самые богатые ярлы, самые знаменитые морские конунги считали за честь привлечь островную дружину к своим походам и заполучить в союзники. Не зря говорили, что острову особо покровительствует сам Один.
        Однажды, помнил он, кто-то из бывалых ратников рассказывал, что западные христиане-рыцари тоже начали объединяться в воинственные братства. Называют их орденами, нашивают на одежду кресты, эти символы своего бога Иисуса, и воюют во славу его и от его имени. Рассказчик клялся, что сам видел этих крестовых воинов, и рубился с ними.
        Если это случилось, значит Один, Бог Рати, сильнее южного бога-миролюбца, помнится, смеялся рассказчик. Дети Иисуса все равно начинают служить Одину, хоть сами не знают об этом. А все равно первыми были братья Миствельда!
        Якоб-Скальд правильно советовал ему бежать на остров. Больше некуда…
        Тоже забавно! - усмехался он. Еще в Ранг-фиорде он хотел уйти из владений Рорика потому что жизнь не мила, нет ее без любимой, а вот и Сангриль далеко, и вряд ли они больше увидятся, а он до сих пор бежит, спасает эту самую жизнь. И боится, что расстанется с ней на острове…
        2
        До нужного места на побережье, откуда можно было разглядеть в море прославленный остров, Сьевнар добрался, когда листва почти облетела. Великан Виндлони-Зима, наступая с севера, так подмораживал землю холодным, богатырским дыханием, что она звенела под кожаными подошвами.
        Конечно, проще было бы попасть на остров, дождавшись в одном из торговых городищ баржу или боевой корабль братства. Те постоянно сновали вдоль берега, завозя в братство припасы и необходимый скарб. Они всех берут, кто хочет стать членом братства, рассказывали ему случайные собеседники. А уж там, на острове, ярл и старшие братья решают судьбу претендентов. Кого-то принимают в дружину, а кого-то… Ну, сам знаешь, парень. Закон острова.
        Как решают? А кто их знает! - толковали на побережье. Эти могут знаменитому воину отрубить голову, а могут взять в дружину никому не известного дренга. Кто поймет этих отчаянных братьев - на острове многое странного…
        Нет, на торжища Сьевнар решил не соваться. Опасался, именно там соглядатаи конунга будут поджидать его в первую очередь. Наверняка поджидают, Рорик - хитрый и умный даже в гневе, а богатства у него столько, что он может везде купить глаза и уши.
        Поэтому Сьевнар поступил по-другому. Купил у рыбаков легкий двухвесельный струг с хорошим, тяжелым килем, сложил в лодку оружие и припасы, и сам отправился к острову.
        С высокого берегового утеса казалось - до Миствельда не так уж и далеко, вот он остров - виден в открытом море, выступает из-за горизонта темной макушкой. Но, очутившись в море, он перестал видеть и сам остров, и туманную шапку над его головой. Просто греб, выравнивая лодку по заранее намеченной линии между двух приметных скал.
        Тяжела оказалась морская дорога. Скоро Сьевнар уже жалел, что в одиночку пустился по коварному осеннему морю. Он греб и греб, и берега уходили все дальше и дальше, выравниваясь в тонкую, темную линию, а остров как будто не приближался.
        С берега море показалось ему почти безмятежным, на редкость спокойным для осени. Это было обманчивое впечатление. Волны, хоть и небольшие, но злые и частые, наперебой стучали в дощатые борта струга. Легкая лодка вертелась и подпрыгивала как живая. Приходилось прилагать немало усилий, чтоб удержать ее на нужном курсе. Чем дальше - тем больше усиливалась волна, начинала захлестывать через борта. Приходилось периодически бросать весла, чтоб отчерпать воду.
        Было холодно, но от него, казалось, даже пар валит. Сам не понимал, от пота промок или от морской воды.
        За всеми заботами Сьевнар не сразу заметил, что его преследуют. Нет, он вроде бы видел парус и раньше, мелькнуло где-то вдали бело-красное полотнище, но так же быстро исчезло.
        Исчезло, значит, не стоит обращать внимание, решил он. Мало ли морских драконов торопятся по своим делам вдоль берегов? Мелькнул и скрылся.
        И только потом, когда увидел вдали сам корабль, высокий нос, вздымающийся над волнами, блеск воды на лопастях весел, черное перекрестье оставленной в гнезде мачты, Сьевнар сообразил, что парус просто убрали, разворачивая драккар против ветра.
        Это за ним! Догоняют! Пусть далеко еще, пусть корабль пока едва-едва виден, но ведь и до острова еще далеко. А двадцать-тридцать пар весел - это не одна пара.
        «Журавль» Рорика? Он, похоже… Нет, с такого расстояния еще трудно было что-нибудь различить, но Сьевнар почему-то ни на мгновение не усомнился, что его догоняет именно «Журавль», быстрый, вместительный драккар Рорика, где конунг обычно сам держал кормовое весло.
        Что ж, неистовый конунг правильно сообразил. Зачем искать Сьевнара по всему побережью, когда и так ясно, куда побежит опальный воин? Куда ему еще бежать? В Миствельд, конечно! Нужно лишь подождать, пока беглец сам не объявится на подходе к острову…
        И беглец объявился!
        Теперь, задним умом, Сьевнар понимал, какого свалял дурака, сунувшись в море на легком струге. На суше у него еще был бы шанс уйти от погони, на море - никаких шансов нет. И берег уже далеко, не вернешься, и остров едва-едва виден у горизонта.
        Сьевнар больше не обращал внимания на захлестывающие волны. Греб теперь изо всех сил, вода так и бурлила под веслами. Но и «Журавль» приближался. Догонял струг легко, быстро, даже с какой-то издевкой. Словно бы говорил всем своим видом - не спеши, не усердствуй воин, все равно не уйдешь…
        Сьевнар еще не различал лиц, не слышал выкриков и брани преследователей, но знакомые, хищные обводы корабля он уже ясно видел.
        Да, «Журавль»… Это Рорик…
        Когда Сьевнар в очередной раз оглянулся, ища глазами далекий остров, то увидел и второй корабль. Тот шел с другой стороны, из моря. Шел прямо на него, по ветру, упруго забирая ветер распущенным парусом.
        Все правильно… Так на охоте обычно загоняют зверя, одни - гонят, а вторые ждут и выходят наперерез…
        Нет, бежать бесполезно, понял Сьевнар. Не добраться ему до острова, не успеть. Оставалось одно - умереть как воину, сражаясь на море!
        Или не этого он хотел - умереть со славой? Что хотел, то и получил! - усмехнулся про себя Сьевнар. Боги, проявив щедрость, поторопились исполнить его желание…
        Окончательно бросив весла, Сьевнар встал, привычно балансируя на приплясывающем струге. Быстро расправил свернутую кольчугу, скользнул в нее, перетянул поясом по животу. Одел тяжелый шлем, подхватил ремешками под подбородком. В левую руку взял щит, в правую - меч. Так и стоял во весь рост, смотрел как прямо на него надвигается второй драккар.
        Этот, второй, - совсем близко… Еще ближе…
        Убегая от «Журавля», он слишком поздно заметил его.
        Вот уже отчетливо видны темные, смоленые доски широкой груди корабля, высокая, тонкая шея носового дракона, его большие глаза из крупных желтых камней, настоящие костяные клыки в распахнутой деревянной пасти… Грозный вид, когда он надвигается на тебя по волне!
        Когда-то, в детстве, на него точно так же надвигался из тумана морской дракон, а он стоял на берегу речки и оцепенело смотрел на него.
        Сьевнар видел, на драккаре быстро стянули парус, с силой налегли на кормовое весло, разворачивая корабль, и гася поворотом набранный ход.
        Уже совсем рядом…
        Опытный кормчий рассчитал все правильно, теперь волна сама подталкивала драккар к лодке, между ними оставалась полоска воды в два-три десятка шагов.
        Пружиня ногами, Сьевнар застыл на подпрыгивающем струге и, в общем-то, ни о чем толком не думал. В голову лезли какие-то глупости, что вот, мол, чайки жмутся к воде, значит, море разыграется еще больше… Да и небо начинает хмуриться, это тоже видно… А он потерял где-то клык морского зверя, на берегу всю суму перерыл - не нашел, теперь и не найдет, наверное… Жалко клык, хотел рукоять сделать для ножа, хорошая рукоять получилась бы… А зачем ему теперь нож?
        О чем думает человек перед смертью? Ни о чем, оказывается. Пустяки какие-то лезут в голову…

* * *
        - Эй, воин?! - окликнули его с драккара. - Ты кто такой будешь? Назовись, если не стыдишься звуков своего имени.
        Только теперь Сьевнар понял, что он вообще не знает этого корабля, как и не узнает лиц, таращившихся на него поверх борта.
        Воистину - у страха глаза велики, да только видят совсем не то! Вроде бы он только что различал перед собой «Морского Змея», второй тяжелый драккар Ранг-фиорда, а оказалось…
        Что за корабль? Неужели, братство?! - мелькнула догадка.
        - Я Сьевнар Складный, - громко выкрикнул он, - воин из дружины ярла Рорика Неистового!
        - Мы слышали про Сьевнара Складного, молодого скальда с южного побережья, - ответили на корабле.
        - Это я!
        - Вот так нечаянная встреча! Что же ты тут делаешь, что ищешь один посреди моря, воин-скальд?!
        Похоже, они…
        Сьевнар верил и не верил, что ему так повезло, - встретить корабль Миствельда в открытом море. Такая удача не бывает случайной, только боги могут подарить ее человеку. Боги - на его стороне!
        - Чаек ловлю! - заявил он, неожиданно для самого себя.
        Как будто не видно, что он тут делает - на утлой лодке…
        На драккаре громко и охотно захохотали на разные голоса.
        - А много ли наловил, воин?
        - А чего же с мечом - от птиц отбиваться?
        - А щит зачем - клювы слишком острые? - посыпались едкие шуточки, обычные для любой дружины.
        Но старший, допрашивающий его, не обратил внимания на развеселившихся гребцов. Стоял на носу, положив длинную, тощую руку с выпирающими мослами на шею носового дракона и пристально вглядывался в беглеца. С особым, внимательным интересом, с каким смотрят на человека, которого когда-то знал, а потом долго не видел.
        Почему? - удивлялся Сьевнар. Может, они встречались?
        Нет, вряд ли, он бы запомнил, такую приметную внешность: захочешь - не забудешь…
        Воин был очень высоким, костистым, длинные, снежно-белые, словно бы седые волосы развевались пышной, ухоженной гривой. Лицо - худое и резкое, массивные скулы туго обтянуты загорелой кожей, глазницы - как темные провалы. Еще несколько штрихов, и он выглядел бы изможденным долгой болезнью, но этого немногого как раз и не было в его внешности. Видно, что воин здоров и крепок, просто худощав от природы. Ни бороды, ни усов он не носил, и на открытой коже ясно отпечатались давние, глубокие шрамы бывалого бойца.
        Да, с первого взгляда он кажется старше, чем есть, быстро решил Сьевнар. Присмотревшись, можно увидеть в провалах глазниц веселый, молодой прищур глаз, светлых и быстрых, как вода в горной речке. Этот - точно старший в дружине! - догадался беглец. Слишком властный взгляд, слишком уверенный голос. Хотя, одет без роскоши, в простую кожу и сукно. И не видно золотых-серебряных украшений, подчеркивающих богатство и знатность…
        - Ты не ответил, воин. Я жду ответа!
        И все-таки, глаза у него не злые, просто очень внимательные, еще отметил про себя Сьевнар. Почему же старший рассматривает его с таким вниманием?
        - Я иду в Миствельд, чтобы вступить в братство!
        - Идешь, воин? А может - бежишь? - вмешался в разговор другой голос. - Это не за тобой ли гонятся?
        К старшему, спокойно ступая по раскачивающемуся кораблю, подошел другой воин, ниже почти на голову, но гораздо шире в плечах. Чем-то он походил на Гулли Медвежью Лапу, такой же объемный и крепкий. Хотя, пожалуй, будет пошире, чем Гулли! - прикинул Сьевнар. А в движениях - легче, свободнее. Тягаться на руках с таким воином - дважды подумать надо, сразу видно, что силы у него - на нескольких человек…
        - За мной, - не стал отпираться он.
        - Ты украл что-нибудь? Или утаил для себя часть общей добычи? Может, ты просто вор? - круглые, темные, по-совиному немигающие глаза широкоплечего тоже уставились на Сьевнара.
        - Я не вор! - оскорбился Сьевнар. - Я убил в поединке ярла Альва Ловкого, брата Рорика. Поэтому Рорик гонится за мной.
        Сьевнар видел, незнакомые воины на драккаре переглядывались. Разные лица - молодые и старые, бритые и бородатые, с отметинами рубцов и совсем гладкие…
        Они все были одеты просто, без вычурности, обычной для детей Одина у родных берегов. Вот оружие - да, у каждого дорогое, любому знатному ярлу впору. Точно - дружина острова, у них не принято украшать себя иначе, чем богатым оружием, слышал Сьевнар.
        - Значит, тебе нужна защита от гнева конунга? - догадался старший. - Поэтому ты бежишь в Миствельд?
        - Нет, не поэтому… Не только поэтому, - честно поправился он. - Я хочу вступить в братство!
        - Многие хотят… - хмыкнул широкоплечий.
        - Я хочу вступить в братство! - упрямо повторил Сьевнар. - Если ты не можешь мне в этом помочь - я тебя не задерживаю. В море много дорог, есть место обойти друг друга, и последовать каждому своим путем!
        - Ишь ты, какой еж… А он мне нравится, Гуннар! Возьми его! - широкоплечий неожиданно улыбнулся, оскалив крупные зубы, с желтизной, как у молодого волка. Хлопнул себя по ляжке. - Клянусь мечом-самосеком бога Фрейра, язык этого юнца хорошо наточен. С ним будет весело постучать чарами за столом.
        - Посмотрим… - отозвался белоголовый Гуннар. - Ладно, полезай на борт, воин-скальд, а то твой конунг уже поспешает сюда, - сказал он Сьевнару. - Если хочешь стать побратимом Миствельда - будешь держать ответ перед ярлом острова Хаки Суровым. Пусть он рассудит, как с тобой быть. Может - отдаст тебя обратно твоему конунгу, может, сам зарежет тебя, кто знает… А может, разрешит тебе дать клятву братству, если ты не врешь. Наверное, ты очень храбрый воин, если решил в одиночку, на легком струге, преодолеть прибой на подходе к острову, - неожиданно добавил он.
        Сьевнар не понял, к чему он это сказал. Но не стал задумываться, было не до того.
        Старший коротко скомандовал, и гребцы мгновенно расселись по румам. В несколько взмахов весел драккар приблизился к стругу почти вплотную.
        Сьевнар, пружиня ногами, быстро перебросил через смоленый борт свои пожитки и оружие. Кольчугу и шлем он снимать не стал. Ему на струг протянули длинное весло, он приладил его понадежнее и быстро побежал по нему, балансируя раскинутыми руками. Перед самым бортом Сьевнар скользнул ногой, запнулся, но сумел выровняться, рывком бросил тело вперед, на драккар. Там его подхватили несколько сильных рук, помогли встать.
        - Что ж, я вижу ты умеешь бегать по веслам, - сказал Гуннар. - Это хорошо, это забава для настоящих храбрецов.
        Теперь, рядом, он показался Сьевнару еще моложе. И еще выше - совсем долговязый, даже какой-то нескладный с виду. Хотя, движения упругие и стремительные…

* * *
        Сьевнар вовремя успел переправиться на островной корабль. «Журавль» Рорика скоро приблизился к ним. Теперь Сьевнар хорошо различал лица знакомых дружинников, видел самого конунга, неподвижно стоящего у самой мачты, видел Якоба-скальда, застывшего у кормового весла. Все они, в свою очередь, смотрели на него, чувствовал Сьевнар.
        Оба драккара сближались неторопливо и осторожно. Так, принюхиваясь, сближаются два матерых волка, пришло ему в голову.
        Воины с обоих кораблей рассматривали друг друга. Хозяева вод - весело, с сознанием собственной силы. Гости - напряженно и хмуро.
        Сьевнар понимал это напряжение. Конечно, дружинники Рорика видели, как корабль острова подобрал беглеца. И каждому понятно, что островитяне не отдадут его просто так. Может, придется атаковать корабль Миствельда, когда противник смотрит тебе в глаза, приказы конунга не обсуждаются, таков обычай. Но, видят боги, как же им не хочется сражаться с прославленными братьями неподалеку от самого острова. Даже если Один подарит победу дружине Рорика, братство никогда не простит оскорбления.
        - Я приветствую знаменитого конунга Рорика Неистового! - выкрикнул тощий Гуннар, ковшиком приложив ко рту ладонь с длинными пальцами.
        На «Журавле» помолчали несколько долгих мгновений.
        - И тебе привет, кто бы ты ни был! - раздался резкий, хрипловатый голос Рорика. - Кто ты, назови себя?!
        - Я - Гуннар Косильщик, воин братства Миствельд. Со мной - Ингвар Крепкие Объятия и еще четыре десятка дружинников братства. А нашего деревянного брата зовут «Лебедь моря».
        На «Журавле» опять помолчали.
        - Я слышал о тебе, славный Гуннар Косильщик! - громко выкрикнул Рорик. - Каждый знает, что тебя называют в числе первых на побережье в искусстве владения мечом. И про Ингвара Крепкие Объятия я тоже слышал, разумеется! Говорят, безопаснее обняться с разъяренным медведем, чем с весельчаком Ингваром. Видит Один, я приветствую братьев Миствельда! Я рад, что встретил в море таких знаменитых бойцов! Я приветствую и тебя «Лебедь моря», ты с честью носишь дружину острова на крепкой спине! - отдельно обратился конунг к деревянному коню братства.
        Древний обычай вежливости предписывает перед началом любых разговоров похвалить собеседника, показать, что ты ценишь его достоинства и слышал о его подвигах. А про таких воинов, как Гуннар Косильщик и Ингвар Крепкие Объятия на побережье не слышал только глухой.
        Сьевнар против воли покосился на своих новых спутников. Да, он тоже знал эти имена.
        Рассказывали, однажды Ингвар, сломав в одной из схваток топорище секиры, просто сгреб в охапку двух нападавших воинов и сжимал до тех пор, пока оба не испустили дух. После этого подвига его и прозвали Крепкие Объятия. Что же касается Гуннара Косильщика, тот, разумеется, получил свое прозвище не за усердие в крестьянском труде. Его длинный, в полтора раза длиннее обычного, меч, известный под именем Самосек, вел жатву на бранном поле, так же быстро, как коса на лугу.
        Знаменитые воины фиордов часто имеют по нескольку почетных прозвищ, как Один-Все-Отец имеет много имен. Гуннара Косильщика, к примеру, еще называли Гуннар Невидимый Меч, помнил Сьевнар. Говорили, воин умеет настолько быстро вращать клинком, что противник совсем перестает его видеть. В искусстве боя на мечах ему точно нет равных, утверждали многие опытные ратники. Кое-кто даже поговаривал, что прославленный Самосек сковали в горных подземельях гномы, окропляя его при ковке кровью доблестных воинов. Поэтому меч так любит вкус крови, и часто переламывает в бою чужие клинки, оставаясь сам невредимым…
        - Кто не знает о подвигах знаменитого морского конунга Рорика Неистового?! - откликнулся Гуннар, в свою очередь, соблюдая вежливость. - Все знают - в западных странах его именем пугают детей! Ратники в страхе сами сбрасывают оружие со стен каменных замков, услышав, что неистовый конунг подходит к ним со своей дружиной.
        Они еще помолчали.
        - Твой фиорд далеко отсюда, Рорик Неистовый, до него долгий путь! Что тебе нужно в наших водах?! - подал голос Ингвар Крепкие Объятия, показывая, что церемонии закончены и пора переходить к делу.
        - Морские дороги всегда принадлежали каждому, кто имеет смелость расправить парус и силу - поднять весло! - немедленно откликнулся Рорик.
        - Клянусь железным башмаком силы Видара-асса - это очень правильные слова! - рассудительно подтвердил Косильщик. - Земля принимает всякого, как преданная жена принимает мужа любым, но море, как своенравная любовница, открывается только доблестным и упорным. Ярл Рорик Неистовый волен прямо сейчас избрать любую дорогу, воины братства не станут задерживать его пустяками.
        Заявление было откровенно двусмысленным. Вроде бы почтительные слова, сказанные подобающим тоном, и в то же время - предложение проваливать на все четыре стороны. Сьевнар видел, гребцы «Лебедя» ухмылялись в усы и бороды, кое-кто подавился смешком, сделав вид, что закашлялся. Смеяться гостю в лицо - прямое неуважение, но кто может запретить кашлять?
        Рорик тоже понял двусмысленность Гуннара.
        - Да, Гуннар Косильщик, ты прав, я и сам тороплюсь. Ранг-фиорд далеко, впереди у меня долгий путь, - сдержанно отозвался он. - Но сначала мне нужен мой воин Сьевнар Складный! Может, он на твоем драккаре?
        Брошенный струг приплясывал на волнах неподалеку, шевеля веслами в уключинах, и вопрос этот можно было не задавать, понимали все.
        - У нас есть такой воин! Зачем он тебе?
        - Складный слишком быстро ушел из дружины, я не успел попрощаться с ним, как полагается! - в голосе Рорика промелькнула насмешка. - Верни мне его, и я уйду!
        Теперь задумались на «Лебеде моря». Сьевнар заметил, Ингвар пожал необъятными плечами и пробормотал что-то вроде: «Пусть сплющит меня молотом Тора, пусть великанша Хель, мать Локи Коварного, разжует меня гнилыми зубами…»
        Гуннар потер большим пальцем левой руки впалую щеку. Потом встряхнул белой гривой волос и покачал головой, словно неслышно разговаривал сам с собой.
        - Складный пришел к нам, чтобы вступить в дружину Миствельда! - твердо заявил он. - Складный попросит приюта у братства, и, пока ярл Хаки и старшие братья Миствельда не скажут своего слова - он под нашей защитой!
        - Верни мне воина, Гуннар Косильщик! - почти взревел Рорик, окончательно отбросив всякие церемонии. - А не то…
        - Что - не то?! Ты угрожаешь мне, Рорик Неистовый?!
        Все видели, как конунг с силой ударил кулаком по мачте. Но когда он ответил, его голос снова был спокойным и ровным. Почти спокойным и ровным.
        - Нет, я прошу тебя, славный Гуннар…
        - Хорошо! Я понимаю твою просьбу, конунг. Ярл не может отпустить воина из дружины, не попрощавшись с ним так же горячо, как прощаются с родными и близкими. Я понимаю… Но я не могу вернуть тебе ушедшего ратника, это против обычаев братства! Он пришел к нам с просьбой принять его в дружину острова, и мы должны рассмотреть его просьбу. Сьевнар Складный предстанет перед ярлом и старшими братьями острова - таков обычай!
        - Я могу взять его силой! - не сдержался ярл.
        - Ты можешь попробовать взять его силой, конунг Рорик! - немедленно парировал Гуннар, едко выделив слово «попробовать». - Это тебе решать, конунг! Воины братства никогда не бегали от хорошей схватки на земле или на воде… И воины братства никогда не берут назад сказанное слово. Твой воин будет гостем нашего острова, пока жив хоть один из нас, - я так сказал!
        Рорик мялся. Конечно, он не хуже остальных понимал, чем может закончиться для него ссора со знаменитым братством. Пусть его драккар тяжелее, и у него в полтора раза больше воинов на борту, но победа приведет к тому, что каждый воин Миствельда станет его кровным врагом. Слава и независимость острова, этого древнего пристанища изгоев и беглецов со всего побережья, держалась на том, что здесь никогда не забывали обид и умели мстить за них огнем и железом.
        Два корабля покачивались на волне напротив друг друга. Большие, громоздкие, и все равно легкие и хищные, словно изготовившиеся к прыжку.
        Стало тихо, очень тихо, показалось Сьевнару. Отчетливо плескалась вода под деревянным днищем, и где-то в стороне ссорились и кричали чайки.
        - А если братство не примет к себе моего воина? - вдруг спросил Рорик. - Что тогда?
        - В таком случае он перестанет быть нашим гостем. Ты сможешь забрать его… Или - его голову, как захочешь.
        - Ладно! - Рорик сильно хлопнул себя ладонью по ляжке. - Только я сам хочу говорить с ярлом Хаки Суровым. Надеюсь, это не противоречит обычаям братства?
        - Это можно, - покивал Гуннар. - Прими наше гостеприимство, конунг! И пусть твои воины тоже примут его.
        - Такое приглашение - честь для меня! - проворчал Рорик.
        - Я рад приветствовать на нашем острове знаменитого морского конунга! - спокойно отозвался Гуннар. - Твой драккар может следовать за «Лебедем Моря», конунг. Я покажу тебе безопасный подход к острову.
        Жесткая, холодная насмешка притаилась у него в уголках прищуренных глаз, заметил Сьевнар. Рорику, наверное, ее не видно издалека…

* * *
        Позже Сьевнар узнал, что история появления Гуннара на острове во многом похожа на его собственную. Здесь тоже была замешана любовь и знатный, богатый ярл, вставший между Косильщиком и его девушкой. С тех пор знаменитый мечник не любил прибрежных ярлов, кичащихся богатством и властью. Никогда не упускал случая подставить подножку любому из них.
        Впрочем, это было потом, пока он просто дышал полной грудью, смотрел на бесконечные переливы волн, уплывал взглядом в бескрайнюю глубину неба и был благодарен братьям острова за их решительную защиту. Особенно - белоголовому Гуннару. «Все будет хорошо! Все будет хорошо несмотря ни на что!» - говорил Сьевнар сам себе. Эта простая мысль радовала и будоражила, как чара крепкого пива, заставляя кровь быстрее бежать по жилам, а сердце - биться сильнее и чаще.
        Они так и шли до самого острова - два корабля, один за другим. Впереди - «Лебедь Моря», за ним, на расстоянии в сотню шагов, «Журавль» конунга Рорика. Весла обоих драккаров сильно, слаженно вспенивали волны, гребцы обоих кораблей словно бы похвалялись друг перед другом морским умением.
        Подойти к острову оказалось действительно нелегко. Видимо, вокруг этого клочка суши заворачивались какие-то подводные течения, волны, подхватывая тяжелые корабли, явственно тянули их на острые камни, черневшие над водой, как осколки зубов во рту старика. Приходилось с силой налегать на весла, чтобы лавировать между ними.
        Да, на лодке он бы здесь не прошел, пожалуй! - понял Сьевнар. Утащило бы в сторону, разбило о камни… Получается, и здесь ему помогли боги, пересадив прямо в море на тяжелый драккар с легкого струга… Получается, боги на его стороне…
        Такая мысль придавала уверенности. Он почти успокоился и с любопытством рассматривал знаменитый остров, выраставший прямо из волн каменными берегами.
        Издалека Миствельд казался совсем маленьким, просто скала, темнеющая где-то в море, но чем ближе корабли подходили, тем больше он вырастал в размерах. Оказалось, остров не такой уж и маленький. Скоро стали различимы холмы, возвышенности, ступенчатые утесы, пятна мха, низкорослые деревца, расстелившие ветви по ветру. У берегов были сплошные камни, а дальше, вглубь, - земля, трава, какие-то приземистые постройки, сложенные из камней и накрытые дерном…
        Надежное место - видел Сьевнар, Вильбур Отважный, первый ярл братства, не зря когда-то выбрал его. Для обороны малым числом против большого войска остров был пригоден как нельзя лучше, словно сами боги сотворили его как крепость, а потом оставили и забыли, занявшись чем-то другим.
        Точно, настоящая крепость! Высокие отвесные берега вздымались сразу из глубины, как стены. Гранитные зубы, торчащие из воды перед ними, и буйный, неуемный прибой разбили бы любой корабль или лодку, попытайся они пристать к острову даже в тихую погоду. Только в одном месте могли пройти и пристать деревянные кони, там, где внутрь вдавалась небольшая, подковообразная бухта с пологими берегами из белого песка и мелкой гальки - увидел он. Впрочем, и эту бухту охраняли, как часовые, щербатые скалы, причудливо обточенные ветрами и волнами. Удобное место для обороны - это сразу видно опытному глазу. Узкий проход в бухту могла бы защитить даже горстка ратников, засев на скалах с луками, копьями и камнями. Можно подвести к берегам Миствельда сколь угодно могучий флот, но высадить ратников на твердую землю не удастся никому без разрешения хозяев.
        Зато в самой бухте было спокойно. Скалы и камни, охватывая ее полукольцом, одновременно защищали от штормов и ветров. Пожалуй, даже в плохую погоду вода в бухте должна оставаться почти неподвижной - понял Сьевнар. И остроносые боевые корабли, и тупорылые кнары-баржи, неспешные и неуклюжие, как стоптанные сапоги, могут отдыхать у самой кромки воды даже когда море штормит и буйствует.
        Сейчас несколько кораблей и барж тоже были вытащены на песок. Вокруг одного возились десятка два островитян. Чадила пара костров, на которых грелась смола, видимо, корабль подновляли. Дальше в скалах были вырублены каменные ноатуны - пещеры, выполняющие здесь роль корабельных сараев, заметил он. Рядом с ними сложены бревна, чтобы закатывать по ним деревянных братьев. От берега вверх уходили широкие каменные ступени, выбитые прямо в камне. Впрочем, было похоже, что вверх можно подняться не только по ступеням. Вокруг широкого жерла одной из пещер было слишком натоптано, это напоминало дорогу…
        Тяжелый киль «Лебедя моря» с хрустом врезался в прибрежную гальку. Почти следом за ним в берег воткнулся «Журавль» Рорика. Воины с обоих драккаров прыгали на берег и прямо в воду, перекликались друг с другом. Островитяне быстро смешались с дружиной конунга, кто-то кого-то узнавал, вспоминал, послышались обычная веселая перебранка, раздался смех. Никто уже не вспоминал, что еще недавно оба корабля чуть не сцепились в кровавой схватке на качающихся волнах.
        Когда-то маленького раба Любеню поражало, как быстро свеоны переходят от гнева к радости и наоборот. Воины фиордов могут рычать на противника и кусать от злости края щитов, а через небольшой промежуток времени уже сидеть с теми же людьми за одним столом, шутить, улыбаться, сдвигать хмельные чары и радостно хлопать друг друга по плечам. Во многих обитателях фиордов есть что-то от непосредственности детей, способных без перехода менять горькие слезы на веселый смех, думал тогда мальчишка-раб, хотя сам был еще не слишком велик. Не только сильный, но и молодой народ!
        Став воином Сьевнаром, он привык к этому. Как все ратники побережья, начал спокойно относиться и к своей, и к чужой смерти. Путь воина угоден Одину и богам-ассам, красивая смерть в бою или в дальнем викинге только веселит небесных богов. Зачем тревожиться о будущем, если в Асгарде умершие продолжают земную жизнь? Кто не знает, что эйнхирии Одина, Бога Павших, каждый день сражаются между собой с утра до вечера, а вечером мертвые воскресают, раненные исцеляются, и все садятся пировать до утра за одним столом? Путь воина угоден богам, и поэтому война никогда не кончится - ни на земле, ни на небе. А что еще нужно воинам?

* * *
        Когда корабли приставали к берегу, конунг Рорик выпрыгнул из «Журавля» одним из первых, быстрыми шагами направился прямо к нему, видел Сьевнар. Но на пути ярла, словно бы невзначай, встал Ингвар Крепкие Объятия, расправил без того необъятные плечи и обратился к конунгу с каким-то пустяковыми вопросом. Конунг резко бросил ответ, шагнул в сторону, чтобы обойти Ингвара, и почти столкнулся с Косильщиком. Понял, зло дернул головой, коротко сказал что-то и направился в другую сторону.
        Поединки на земле братства были запрещены под страхом злой и позорной смерти, это знали даже те, кто никогда здесь не был. Если двум воинам уж никак нельзя было не схватиться, то, с разрешения ярла и старших братьев, их отвозили на большую землю, где они и сражались, пока в живых не оставался один. Это тоже обычай, оставшийся еще от первых братьев.
        Честно говоря, Сьевнар был рад видеть своих былых сотоварищей. Знакомые лица и голоса, взгляды, подмигиванья… Он с удовольствием убедился, что его тоже приветствуют без злобы, хлопают по плечу, по рукам. Гулли Медвежья Лапа, добродушный и непосредственный, как всегда, крепко обнял его, встряхнул за плечи. И успел будто бы невзначай шепнуть в самое ухо, мол, берегись Рорика, воин… Конунг поклялся отомстить тебе, а он всегда держит клятву! Берегись!
        И Якоб-скальд, глянув со стороны, тоже словно бы предупредил глазами, покивал чуть заметно.
        Радостная встреча! И, одновременно, грустная. Потому что именно здесь, в бухте Миствельда, Сьевнар окончательно почувствовал, что для него больше нет и не будет возврата к прошлому. Те, кто посмелее, кто не боялся недовольного взгляда конунга, даже подшучивали, мол, быстро бегаешь, оказывается, воин-скальд… Мол, смотри-ка, добрался до острова несмотря ни на что, Рорик так и не смог перехватить тебя по дороге…
        Но что-то изменилось, все-таки, неуловимо, хотя и явно. Как будто некая нить порвалась между ним и его былыми товарищами. Они, его бывшие товарищи-дружинники, по-прежнему были все вместе, одно целое, как пальцы на руке, а его уже с ними не было. И, получается, прошлое уже прошло. А каким оно будет, будущее? Без Сангриль…
        «Берегись, воин!»
        По сути, это было прощание. Их прощание, и его! Молодость, любовь, радость жизни, струящаяся, как ключ, без всякой причины, - все это осталось на лесистых берегах Ранг-фиорда. Целая жизнь там осталась. Огромная, как его несбывшаяся любовь.
        Как когда-то давно осталась в Гардарике его другая жизнь…
        Он вдруг почувствовал себя старым и по-стариковски усталым от долгой жизни. Долгих жизней, можно и так сказать…
        3
        Сьевнар Складный проснулся от того, что его с силой потрясли за плечо. Открыл глаза и увидел прямо перед собой незнакомого воина. Тот был высоким и рыжим, еще не сошедший летний загар не мог скрыть обильную рассыпь конопушек, делающих лицо веселым и совсем молодым. Может поэтому, воин постоянно хмурился, старался выглядеть бывалым и грозным.
        Еще несколько мгновений Сьевнар балансировал на той грани, что отделяет явь от туманного мира снов, потом окончательно проснулся. Вспомнил, где он и что с ним.
        - Просыпайся. Тебя ждут старшие братья, - коротко сказал незнакомец.
        - Сейчас… Я иду, сейчас… - Сьевнар с силой размял ладонями заспанное лицо.
        - Ты готов? Тогда пошли.
        Воин, не оглядываясь, двинулся вперед, показывая дорогу.
        В длинном каменном коридоре было почти темно, но воин шагал уверенно и быстро, словно мог видеть в темноте. Сьевнару оставалось только поспешать за широкой спиной конопатого и сопеть ему вслед.
        Хотелось, конечно, спросить - что, куда? Но глупо говорить с человеком, который показывает тебе лишь затылок и спину.
        Они долго шли по коридору, больше похожему на пещеру естественного происхождения, где выровняли пол и слегка подтесали стены. «Видимо, так и было», - решил Сьевнар.
        В отличие от обычных владений ярлов, где жилища строились из дерева и обкладывались дерном, «ратный дом» братства был сложен из камней и больше походил на крепость какого-нибудь западного короля со стенами, коренастыми башнями и внутренними постройками. Крепость стояла на главной горе острова, прозванной Медвежья спина. Сама крепость небольшая, зато под горой существовала длинная, разветвленная сеть пещер. Братья приспособили их для жилья и для прочих надобностей, сделали ступенчатые переходы, вывели наружу дымоходы очагов. Получилось, как в тайных подземельях гномов, с первого взгляда на остров даже не скажешь, что здесь обитает многочисленная дружина ратников. Оказывается - под землей живут.
        - Дальше иди один, - строго сказал провожатый. - Там, прямо, зал тинга острова. Ярл Хаки Суровый и старшие братья Миствельда ждут тебя.
        - С нетерпением ждут или просто так? - съехидничал Сьевнар в отместку за его неразговорчивость.
        - Ярл Хаки?.. - воин удивился, не сразу поняв насмешку. - А, да чтоб твои глаза лопнули, острослов… Твой ярл тебя тоже ждет, вот он - точно с нетерпением!
        - Как тебя зовут? - примирительно спросил Сьевнар.
        - Сель, по прозвищу Рыжий.
        - Я - Сьевнар Складный.
        - Я знаю, слышал о тебе… Не оправдывайся перед Хаки, Суровый не любит, когда перед ним оправдываются. Убеждать - убеждай, приводи свои доводы… Но ни в коем случае не оправдывайся! - неожиданно посоветовал конопатый.
        Он повернулся и зашагал прочь так стремительно, что, показалось, его конопушки сейчас посыплются в разные стороны.
        С тех пор как они вошли в бухту, Сьевнар больше не видел ни конунга, ни его дружинников. Он вообще никого не видел, ни своих, ни чужих. Его отвели ночевать в какую-то небольшую комнату без окон, где из всей мебели был только ящик с соломой вместо кровати. Ему принесли хлебную лепешку, вяленую рыбу и кожаную флягу легкого пива. Потом воин вообще остался один. Улегся на шуршащей соломе, завернулся в теплую походную куртку и, незаметно для себя, уснул.
        Спал он, на удивление, крепко и долго. С удовольствием спал, чувствуя это удовольствие даже сквозь сон. Проснулся, перекусил и опять завалился. Снова не заметил, как провалился в каменное забытье, где не беспокоили ни мысли, ни дурные сны…
        А теперь его ждал Совет острова, чтобы вынести приговор.
        «Все правильно… Только еще проснуться бы до конца… И что его так разобрало - словно год не спал. До сих пор глаза открылись только наполовину… Уходился в своих скитаниях по побережью, не иначе…»
        Сьевнар пошел вперед. На ходу снова разминал лицо. «Предстать перед вождями братства таким заспанным - это нахальство, конечно!» - усмехнулся он про себя.

* * *
        После узкого, темного коридора зал тинга показался ему огромным и гулким.
        Что-то вроде пещеры с высокими сводами. Своды, похоже, выходили к самой поверхности Медвежьей спины, вверху были пробиты узкие окна-бойницы, через которые вниз падали острые копья дневного света. Они не слишком хорошо освещали просторный зал, и по стенам были дополнительно развешаны два-три десятка смоляных факелов.
        Факелы чадили и потрескивали, бросая на пол и своды красноватые отблески и загоняя полумрак в неосвещенные углы. Поэтому, если не поднимать взгляд к бойницам, казалось, что сейчас все-таки ночь, а не день.
        В Зале Совета не было никакой мебели, даже ни одной скамьи не было, только пол, стены и своды, грубо выровненные киркой и зубилом. Островитяне считали - сюда приходят не для того, чтоб сидеть и спать друг перед другом, старшие воины наведываются в Зал Совета, чтобы обменяться мнениями и принять решение.
        Но это Сьевнар узнал потом. А пока он смотрел на Хаки Сурового, прославившегося еще до того, как он, Сьевнар, родился на свет.
        С первого взгляда ярл острова Миствельд показался ему очень старым. Присмотревшись, Сьевнар решил, что он еще старше, чем кажется. Плечи, некогда могучие, сейчас выглядели просто костистыми, широкая грудь - впалой, узкое лицо с высохшей, как пергамент, кожей покрыто сеткой глубоких морщин - или шрамов, или того и другого, уже не поймешь, столько шрамов или морщин, что за ними не различишь самого лица. Длинные пего-седые волосы, распущены по плечам, в бороде, спускающейся на грудь длинным клином, тоже одна седина.
        Как и остальные братья, ярл был одет совсем просто, даже с некой нарочитостью простоты - штаны, рубаха, куртка из грубой кожи, на которой навечно отпечатались рубчатые следы от кольчуги. Кожаный пояс грубой работы, без единого украшения, но вот меч на поясе стоил, наверное, целого одеяния иного богатого ярла. Ножны - узорчатые, тонкой работы, вышиты золотыми нитями, среди которых проблескивают настоящие драгоценные камни. Из ножен видна только рукоять меча, но и она так искусно окована золотыми узорами, что сразу видно - знаменитый клинок, из тех, что имеют собственные имена.
        За спиной ярла полукругом стояли двенадцать воинов. Сьевнар узнал высокого Гуннара Молчальника и Игвара Крепкие Объятия. Остальные лица были ему незнакомы.
        Сьевнар сделал пару шагов и остановился перед входом.
        - Подойди сюда, воин! - сказал Суровый.
        Его голос, негромкий, по-стариковски надтреснутый, прозвучал, тем не менее, вполне отчетливо, отдаваясь под самыми сводами.
        Сьевнар двинулся к ним. Каждый шаг отдавался в стенах. Странный зал, словно бы усиливающий звуки…
        Ярл Хаки и двенадцать старших братьев - это и есть тинг острова, понимал Сьевнар.
        Неподалеку от них стоял конунг Рорик Неистовый и, сложив руки на рукояти меча у пояса, спокойно ждал. Было видно, как трудно ему ждать, с его характером, кисти рук на мече все время сжимались и разжимались. Но Рорик стоял неподвижно.
        В отличие от островных братьев знатный конунг был одет с показной роскошью. Многочисленные одежды из ярких заморских тканей, скреплены золотыми застежками с крупными камнями. Массивные цепочки и ожерелья выпущены поверх одежд. Загорелое лицо, огрубевшее от ветра и моря, напудрено до белизны, пшеничные волосы и борода тщательно расчесаны. Он тоже был без доспехов, только меч на поясе, как и у остальных.
        Рядом с ним стоял Якоб-скальд. Как и конунг, дядька приоделся в самое дорогое, как обычно одевался на праздник. Больше из дружинников Рорика в зале никого не было.
        Пока Сьевнар подходил к ним, все молчали.
        Он остановился на почтительном отдалении в десяток шагов. Выжидающе смотрел на ярла острова и старших братьев.
        «Не оправдываться, говорил конопатый, главное - не оправдываться…»
        - Конунга Рорика мы уже выслушали, - надтреснуто сказал Хаки Суровый. - Братья острова уважают его победы и славу. Но то, что он нам рассказал, - это слова одного человека…
        - Ярл Хаки сомневается в моих словах?! - гордо вскинулся Рорик.
        Он выпрямился еще больше, хотя, казалось, и так стоял прямо, как натянутая тетива.
        - Одного человека! - повторил ярл Миствельда. Он даже бровью не дрогнул на вспышку Неистового. - А теперь я хочу услышать другую сторону. Сам Форсети, Бог Примиритель Спорщиков, никогда не выносил своего решения, пока не выслушивал всякого, кому есть что сказать… Сьевнар Складный, ярл Рорик обвиняет тебя, что ты убил его брата, напав на него со спины! - веско добавил Суровый. - Ты хочешь говорить в свое оправдание, воин?
        Старшие братья кивали, молча подтверждая слова своего ярла.
        «А как же - не оправдываться?»
        Сьевнар тоже почтительно закивал, подтверждая, что ему есть о чем рассказать. И вдруг, не удержавшись, зевнул во весь рот.
        На этот раз даже Сурового проняло. Его морщины дрогнули, а брови выразительно вскинулись. Кто-то, кажется Ингвар Широкие Объятия, хохотнул басом. Остальные старшие братья закрутили головами, коротко переговариваясь. Многие улыбались, прикусывая губы, заметил Сьевнар.
        Он сам чуть не выругался вслух от сознания собственной глупости. В последний момент удержал ругательства на кончике языка - хоть на это его хватило! После зевка в лицо не хватало еще разразиться проклятиями, как безумному.
        - Так ты зеваешь, Сьевнар Складный?! - едко осведомился Суровый.
        Оживление за его спиной мгновенно стихло.
        - Может, тебе скучно с нами? Может, не интересно? Тогда ты прямо скажи об этом! В Зал Совета приходят по доброй воле, здесь никто никого не держит…
        - Да, ярл… То есть - нет, ярл… То есть - мне есть что сказать… - беспомощно забормотал Сьевнар, чувствуя, что теряется под множеством внимательных взглядов.
        Потом он разозлился. В первую очередь - на себя и, заодно, на всех остальных.
        Злость придала ему сил и помогла, наконец, проснуться.
        Он довольно связно рассказал, как ярл Альв напал на него с мечом, как они дрались на берегу и что случилось потом. Не оправдывался, просто рассказывал, как было на самом деле. Умолчал он только о том, как его освободил Якоб-скальд. Рассказал - сам перерезал веревки спрятанным ножом и выбрался из сарая.
        Ему показалось, Якоб одобрительно подмигнул.
        Братья острова слушали его внимательно. Конунг Рорик несколько раз порывался что-то вставить, но Суровый осаживал его одними глазами.
        У него выразительные глаза, - отметил Сьевнар, - умные, быстрые, мгновенно загорающиеся гневом или радостью. Просто под сеткой глубоких морщин глаз сразу не разглядеть…
        - Он говорит убедительно, ярл, - сказал Гуннар Косильщик, когда Сьевнар умолк. - Клянусь недостающей рукой Тюра-асса, мне кажется, ему можно верить.
        - Врет! - бросил Рорик.
        - Видят боги - запутанная история, - вставил Ингвар. - Боюсь, без бочки крепкого пива - нечего и думать в ней разобраться.
        - Без двух бочек! Одну - тебе, Ингвар, а уж вторую - всем остальным, - добавил кто-то.
        Братья острова заухмылялись, и даже Хаки Суровый дрогнул губами.
        - Да не будет мне благосклонности Фрейра Изобильного - легче в одиночку перегрести море из конца в конец, чем вычерпать бочку раньше Ингвара! - вставил другой голос.
        - Я думаю так… - начал ярл Хаки, и снова все замолчали. - Сьевнар Складный рассказывал убедительно, у меня нет причины не верить ему… Но и конунг Рорик говорил убедительно, я не могу не верить такому знаменитому ярлу… Если решения нет - пусть решают боги! Пусть они рассудят спор этих вионов! Пусть Сьевнар Складный испытает на себе вздох подземного великана, проведет ночь в его пещере… Если он к утру останется жив - значит, боги признают его правоту. Тогда он станет братом Миствельда.
        - Я поклялся перед богами, ярл, что этот человек умрет от моей руки! - не выдержал Рорик. - Я ведь уже говорил тебе и всем остальным - я могу выплатить за него виру золотом и серебром. Отдай его мне, и остров получит такую цену, какую назначит! Остров не прогадает, расставшись с этим предателем, я уже обещал это!
        - А я уже говорил - остров не торгует жизнями воинов! Я поступаю согласно нашим обычаям и впредь буду поступать так же! - тоже повысил голос Хаки Суровый. - Вы, ярлы фиордов, придаете слишком большое значение своему золоту и серебру, а от этого забывается доблесть! Именно для того, чтобы дети Одина не забывали о чести за своим богатством существует на земле братство Миствельда! Или ты, конунг, не знаешь об этом?!
        - Меня не нужно учить доблести, ярл Хаки, я никогда не забываю о ней!
        Их взгляды скрестились, как мечи в бою. Показалось, даже искры высекли, словно на самом деле ударились друг о друга. Видимо, не в первый раз за сегодня, догадался Сьевнар.
        Ах да, они уже говорили до его прихода, сообразил он. Вот об этом, видимо, и говорили: конунг Рорик пытался торговаться с братством за его жизнь… То-то Хаки так разозлился, и остальные братья хмурятся и крутят усы.
        Он знал, многие прибрежные ярлы недолюбливают островное братство за его независимость. Впрочем, независимость, подкрепленная силой, - это уже свобода! - так говорят.
        Сьевнар еще не понимал, что его ждет, какое такое дыхание великана ему предстоит испытать этой ночью, но ясно было одно - любое испытание для него лучше, чем злоба неистового Рорика. Кровная месть и клятва богам - даже поединка на равном оружии ему больше не дождаться от своего бывшего ярла. Стоит попасть ему в руки - и смерть будет тяжелой и унизительной.
        Конунг Рорик отступил первым. Отвел глаза от морщинистого лица Сурового.
        - Хорошо! - жестко сказал, словно подытожил что-то для себя. - Пусть будет, так как ты решил. Пусть боги рассудят… Я могу остаться на острове до окончания испытания? Или мне нужно уйти? Что говорят об этом ваши обычаи, ярл Хаки? - желчно спросил он.
        - Законы гостеприимства везде одинаковы. Знаменитый конунг Рорик Неистовый может оставаться на острове, пока ему не надоест здесь, - ровно откликнулся ярл Миствельда.
        - Я благодарю тебя! Я уже оценил гостеприимство братства! - поблагодарил Рорик.
        Не нужно было вслушиваться в слова, чтобы понять их второй смысл. Угроза прозвучала в самих интонациях голоса…
        4
        Осклизлая деревянная дверь захлопнулась за Сьевнаром, жалобно взвизгнув ржавыми петлями. Лязгнул снаружи массивный засов. Было слышно, как воины, проводившие его, уходят, негромко переговариваясь.
        Подземелье великана, как называли его братья, располагалось на другом конце острова, вдали от Медвежьей Спины и бухты деревянных коней. Тропа, вырубленная в камнях, спускалась к прибрежным камням, за которыми оказался вход в пещеру. Его закрывала старая деревянная дверь с наружным засовом.
        В этой пещере он должен провести ночь и выйти оттуда живым - это все, что Сьевнар знал о предстоящем испытании. Что за вздох великана, с кем или с чем ему предстоит сражаться, он так и не понял. Да и сражаться ли? Как обычно, на поясе у него оставался меч, но кольчугу и другие доспехи островитяне брать отсоветовали. Сказали коротко - не понадобится…
        Некоторое время Сьевнар постоял у двери, привыкая глазами.
        Мрак в подземелье был кромешным и настороженным. Сьевнар крепко зажмурил глаза, потом снова открыл их - нет, все равно ничего не видно, ни огонька, ни проблеска…
        Вот звуки он хорошо слышал, как будто где-то неподалеку капала вода. Четко, размеренно, словно отсчитывая мгновения…
        Сьевнар еще постоял, не снимая руки с рукояти меча. Казалось - кто-то выскочит сейчас из мрака, кинется на него. Но все спокойно, только слышно, как где-то капает вода.
        Похоже, здесь действительно никого нет, решил он.
        Еще немного обвыкнувшись, Сьевнар прошел пещеру из конца в конец, щупая руками перед собой. Обнаружил, что она не так уж и велика - шагов пятьдесят в длину и десять в ширину. Стены - неровные, под ноги подвертывались скользкие камни. Глаза по-прежнему почти ничего не видели.
        Опустившись на корточки где-то в углу, он долго сидел неподвижно.
        Сонливость, навалившаяся с утра, снова вернулась к нему, чувствовал воин. Ощутимо давила на плечи каменной тяжестью, колола глаза песком между веками, дурманила голову крепче пива… Да, голова уплывала куда-то, и он уплывал вместе с ней, и больше не хотелось ничего - ни делать, ни говорить, ни двигаться… Хотелось только плыть по этому безостановочному течению, мягко покачиваясь на волне… Ни мыслей, ни чувств, ни желаний, пусть все уплывает, все тонет…
        Конечно! Это оно!
        Сьевнар рывком вскочил на ноги. Выхватил меч от избытка чувств и рубанул клинком мрак собой. Так и полосовал его до тех пор, пока не начал дышать сильно и часто…
        Нет, на него по-прежнему никто не нападал, никого не было в этой темной пещере и не могло быть. Потому что рядом с этим не живут ни звери, ни птицы, и никакая другая живность. Все живое засыпает и гибнет, когда рядом это… То-то он вроде бы сразу почувствовал некий сладковато-приторный привкус в воздухе! Почувствовал, но не обратил внимания, что приторность все сгущается и сгущается… Еще бы немного, и он бы совсем не встал…
        Значит, вот что это такое - вздох великана! Родичи-поличи тоже называли это похоже. Говорили, мол, так дышит из-под земли могучий богатырь Свят-гора, некогда заточенный богами под землю за непомерную гордыню и силу.
        Сьевнар помнил, как ему, маленькому, дядька Ратень показывал особые трещины в скалах, где, якобы, из-под земли сочится особый, невидимый дух, постепенно отравляющий все живое вокруг себя. Мальчик тогда сильно удивлялся окостеневшим трупикам птиц, застывших возле этих трещин. Сьевнар помнил, как они смочили водой две тряпицы и завязали себе рот, нос, чтобы можно было подойти поближе и не нанюхаться.
        Этот отравляющий дух стелется по земле, чем выше - тем меньше его, объяснял, помнится, могучий волхв. Но все равно, Любенюшка, если где почувствуешь такой сладковатый привкус, - уходи оттуда. Опасно быть рядом с ним, сам не заметишь - окостенеешь, как эти птицы. Этот дух, мол, особенно часто скапливается в расщелинах и пещерах - там берегись его в первую очередь…
        Волхв словно предчувствовал что-то - так настойчиво предостерегал, вспоминал Сьевнар с изрядной долей облегчения.
        Когда страшное видишь и понимаешь - это уже половина страха долой. Так говорят!

* * *
        Это была странная ночь.
        И тяжелая, конечно, кто бы спорил. Но тяжелых ночей, когда не надеешься увидеть рассвет, у него в жизни случалось достаточно. Положа руку на сердце - куда больше, чем хотелось бы. А вот такая странная - впервые.
        Нет, сначала - ничего необычного. Определив для себя опасность, Сьевнар понял, как с ней бороться. Оторвав лоскут от одежды, он долго шарил в темноте руками, нащупывая, где течет вода. Нашел, смочил тряпицу, обвязал нос и рот.
        Вроде бы полегчало, хотя голова все равно кружилась и перед глазами плавали искорки-светляки. Сладковато-приторный дух теперь был всюду - в волосах, в одежде, внутри него самого, подкатывая тошнотой к горлу. Тело становилось все более слабым и безвольным, невидимая тяжесть наваливалась на плечи, и веки словно слипались.
        Но спать нельзя, что угодно - только не спать…
        Окостенеешь, как те птицы из прошлого…
        Сьевнар часто смачивал водой высыхающую тряпицу, но помогает это или нет - он уже сам не понимал. Только постоянно встряхивал сам себя, заставляя ходить, двигаться и вытягивать шею как можно выше.
        Главное - не опускать голову, вспоминал он наставления волхва, этот отравляющий дух все больше по земле стелется, внизу скапливается… Пусть так! Можно и не опускать, если другого средства все равно не знаешь…
        Мысли тоже были тяжелыми и тягучими, как и слабеющее тело. Отрава проникала все глубже, чувствовал он.
        Потом Сьевнара осенило, что можно встать еще выше. Он ногами нагреб на полу горку камней, вскочил на нее…
        А почему камни? Зачем ему камни? Если есть стены, то и камней не нужно! - вдруг сообразил он. Выругал себя, что не сразу сообразил.
        Первый раз он неудачно полез на стену. В темноте быстро сорвался, разбил колено, ободрал локоть. Второй раз Сьевнар карабкался медленнее, долго щупал, за что схватиться и куда ставить ногу. Ему удалось забраться достаточно высоко. Дышать вроде бы действительно стало легче.
        Смешная, наверное, картина! Вошел бы кто с факелом - удивился бы, - представил он. В абсолютно пустой пещере висит под потолком человек. Раскорячился, как лягушка в молочном кувшине, цепляющаяся за глиняные стенки… А чего висит?
        Смешно…
        И он смеялся, прижимаясь к стене. Так сильно смеялся, вздрагивая всем телом, что почти потерял опору. Почувствовал, что начал падать. Судорожно хватаясь руками, Сьевнар вдруг наткнулся на какое-то углубление, зацепился за что-то, и это что-то вдруг оказалось у него в руке.
        Равновесие он окончательно потерял, пришлось прыгать самому, чтобы не свалиться спиной.
        Сьевнар спрыгнул. Больно ударился подошвами о неровности пола, завалился на бок, быстро перекатился на скользких камнях, снова вскочил.
        Удачно, в общем, ноги-руки целы, а это главное, - сообразил он. Каменный предмет так и остался у него в руке.
        Сьевнар по-прежнему почти ничего не видел, ориентировался скорее пальцами, чем глазами, но он быстро разобрался, что в руке у него зажата каменная женская фигурка.
        Она была не большой, длиной в ладонь, и гладкой на удивление. Видимо, неизвестный мастер долго обтачивал неподатливый камень, добиваясь такой полировки. Много дней, наверное… Сама женщина была, пожалуй что, не красива, понял он даже на ощупь. Лицо - широкое и плоское, талия тонкая как у девицы, а вот груди огромные, налитые, свисающие почти до пупа. И ноги огромные, просто тумбы, бедра - широченные, в таких - мужчине утонуть можно. Только рожать и рожать с такими-то бедрами.

* * *
        Откуда взялось в пещере это странное изваяние? И что это означает? - взялся размышлять он от нечего делать.
        Ни у свеонов, ни у родичей-поличей, ни у других народов Сьевнар не встречал ничего подобного. Конечно, многие ремесленники из разных стран делали и каменные, и деревянные статуэтки людей и животных. Особенно преуспели в этом в западных королевствах, и говорят, еще раньше, в теплых странах ромеев и греков, где мужчины склонны любить друг друга, вместо положенных богами женщин. Бывалые ратники фиордов часто насмехались над изнеженностью южных народов, у которых уже не поймешь - где мужчины, где женщины - всех одинаково можно иметь…
        Но Сьевнар каким-то образом ясно чувствовал, что ни ромеи, ни греки, ни другие современные народы не имеют никакого отношения к этой фигурке. Старая она, настолько старая, что и представить трудно. Не века, многие десятки веков ей… А называют ее - Большая Мать, Богиня Всего - именно так! - вдруг понял он, словно озарение почувствовал.
        Да, что-то странное с ним творилось… Как будто волна его подхватила, как будто несет куда-то…
        Он прекрасно отдавал себе отчет, что все еще остается Сьевнаром, он заперт в темной пещере Миствельда и отравляющий подземный дух медленно убивает его. Но, одновременно с этим, стал кем-то другим. Начал думать не своими мыслями и видеть не своими глазами…
        Видения нахлынули так неожиданно, что Сьевнар не успел толком удивиться. Эта была все та же пещера, похоже - та же, только никакой отравы здесь еще не чувствовалось. Может, чуть-чуть, легкий приторно-сладковатый привкус кружил голову ему и остальным. А как иначе перед лицом богини? Так и должно быть! От одного ее вида должна голова кружиться! - отчетливо понимал он.
        Ведь она - Большая Мать, Праматерь Всех Матерей! Ее бедра необъятны, как небо, ее груди, огромны, как горы, ее лоно бездонно, как глубина моря… Славься Великая Мать, извергнувшая все живое из своего чрева! Славьтесь жрицы ее, такие же любвеобильные, неутомимые ногами и животами! - кричал он вместе со всеми, не разбирая собственного голоса в общем хоре.
        Вот она - Мать, огромным изваянием на высоте постамента. Сидит на коленях, словно рожает, и смотрит холодными каменными глазами на детей своих. А перед ней, у подножия, ее обнаженные жрицы. Их смуглые тела так и лоснятся при свете многочисленных факелов. Они натерты для красоты и блеска густым рыбьим жиром, они обильно политы свежей жертвенной кровью, они - желанны и прекрасны, ее верные жрицы…
        Славьтесь жрицы Богини-Матери, вызывающие желание у мужчин!
        Да, теперь пещера была обильно освещена, видел Сьевнар. Множество факелов потрескивают в расщелинах между камнями, колеблются языками пламени, словно бы тоже приплясывают в такт общей пляске. И где-то рядом мерно бьют барабаны, и дробный рокот тоже зовет и кружит. И они все славят Великую Мать, поют, приплясывают - охотники и рыбаки, мужчины и женщины, юноши и девушки…
        Все - длинноволосые, коренастые, темные кожей, со странными глазами, суженными и приподнятыми к вискам, видел Сьевнар. Женщины-матери - впереди, им больше почета в племени, мужчины, юноши и девушки - сзади. Они все еще одеты, но уже срывают с себя одежды из грубого полотна и теплых шкур. Оставшись голыми, начинают ловить друг друга, яростно совокупляться и громко кричать, чтобы Великая Мать услышала, оценила их усердие…
        Он сам, приземистый, длиннорукий, с крепкими кривыми ногами и пальцами скрюченными от мокрых сетей, сильно оттолкнул кого-то, потом - второго, третьего. Конечно, он рвался к жрицам, к ним все рвались. Их бедра, обильно намазанные жертвенной человеческой кровью - это соединение с самой Матерью, через них горячее семя льется прямо в ее божественное чрево… Но - не успеть, как всегда не успеть! - с отчаяньем понимал он. Другие, более крепкие, более сильные, уже окружали жриц, валили на землю.
        А барабаны все рокотали, все звали, доводя до неистовства.
        Тогда, завизжав от отчаяния, он выхватил из галдящей, неистовствующей толпы соплеменников какую-то девчонку, опрокинул на пол, кинулся сверху, с досады даже не разобрав, кто такая.
        И та поняла, прильнула, вцепилась в него тонкими, полудетскими ручками, тонко голосила что-то в самое ухо, царапала себя и его, чтобы кровь, угодная Большой Матери, брызгала на них обоих…
        Славься Великая Мать, Праматерь Всего Живого! Да не оскудеет чрево твое! Да не иссохнут груди твои! Да не обвиснут бедра, не провалится живот твой!

* * *
        Видение погасло так же неожиданно, как и началось.
        И снова пещера стала темной, мрак - глухим, а в отдалении мерно и громко капала вода.
        Только каменная, холодная фигурка в руке…
        Что это был за народ? Когда это было?
        Почему-то Сьевнар знал твердо - все, что он увидел, почувствовал, происходило очень давно. Не поколения, не роды, целые народы успели с тех пор родиться и умереть.
        Но ведь было же! - это он ясно чувствовал.
        Может, он и сам уже умер? Просто не понимает этого, потому и пытается шевелиться? - спрашивал себя Сьевнар, сам не понимая, кто он сейчас - совокупляющийся рыбак из далекого прошлого или ратник фиордов?
        Великая Мать! Неизвестная, давно забытая богиня…
        Получается, боги тоже отживают свой срок, вместе с народами, которые их почитают! - удивлялся Сьевнар, все еще переживая неистовство плоти в древнем камлании. Получается - что кажется сегодня незыблемым, завтра может исчезнуть так, что и следа не останется?
        Впрочем, особенно задумываться было некогда. Приторно-сладкая отрава снова навалилась на него, гнула к земле и мутила голову.
        От видений ему врезался в память высокий постамент в дальнем углу пещеры, где когда-то возвышалось над всеми каменное изваяние. Вспомнив, снова увидев пещеру в колеблющемся свете факелов, он направился туда, шатаясь и дрожа ногами, как пьяный. И действительно нащупал в темноте перед собой какое-то возвышение. Полез на него.
        Долго карабкался, тяжело цепляясь. Оказалось, постамент, представлявшийся теперь обычной грудой камней, был очень высоким. Там, наверху, можно было удобно встать и пройтись, размять ноги двумя-тремя осторожными шагами.
        И дышалось лучше. Хоть и с трудом, но полегче, сразу ощутил он. В голове как будто слегка прояснилось. Не то что висеть на стене мухой в паутине, здесь можно было расположиться основательно…

* * *
        - Эй, воин, ты живой там? Отзовись, что ли?
        Дверь распахнулась, когда Сьевнар уже перестал ждать. Когда понял - никогда этого не будет, никогда больше не откроется эта проклятая богами дверь, его просто забыли, навсегда оставили здесь.
        - Выходи что ли, если живой! Да где ты там?!
        Он выходил медленными шажками, шаркая, как старик цепляясь за стены.
        Белый день ослепил его, свежий воздух с привкусом моря показался сладким, как медовая сыта. Хотелось дышать и дышать им, прогоняя приторную вонь изнутри, вот только он никак не мог толком вздохнуть, что-то мешало.
        Сьевнар вышел, постоял мгновение на обмягших ногах и упал на колени, рассердившись на себя за такую недостойную слабость.
        Нужно было вставать, и он начал вставать. Тяжело начал, трудно. Выставил руки перед собой, схватился за шершавую поверхность скалы, подтянул одно колено, втрое…
        Его качнуло, закружило, он сам не заметил, как снова оказался на земле, вжался горящей щекой в острые, холодные камни.
        - Тряпку ему снимите с лица! - услышал он голос Гуннара Косильщика. - Да снимите же эту тряпку, наконец!
        Это последнее, что он услышал, прежде чем окончательно потерять сознание…
        5
        Зима пришла на побережье в свой срок. Море без конца штормило, небо обложили свинцовые тучи, снег шел почти беспрерывно. Ветер нес снег над морем, белая крупа ложилась на темную воду и таяла без следа.
        Остров Миствельд закутался в снежные покрывала, лишь вершины ветер выдувал дочиста, и угрюмо каменные лбы, как дозорные великаны, возвышались над островом.
        Начало зимы в фиордах всегда ненастное. Жизнь на побережье словно бы замирает, Хозяин Зимы, явившийся с севера, запирает людей в домах, птиц - в гнездах, а зверей - в берлогах и норах.
        Первое время жизнь на острове показалась Сьевнару спокойной и тихой. Из-за непрерывных штормов корабли и баржи в море не выходили, связь с побережьем прервалась до окончания сезона бурь. Братья острова часто и много ели, подолгу спали, вечерами пили пиво, греясь у очагов с багровеющими углями.
        Обычная зимняя монотонность - неуловимо-короткие дни и бесконечные ночи. Привычные разговоры ратников - стычки, походы, добыча, чужие народы, странные обычаи и разные диковинки, что встречаются на дорогах викинга. Сьевнар знал, такие же неспешные разговоры идут сейчас в дружинных домах по всему побережью, где коротают у огня зимние вечера. Бывалые - вспоминают, молодые - слушают и постигают бескрайний Мидгард по рассказам старших. Как обычно.
        После пещеры с отравой Сьевнар все еще подкашливал, ночами - особенно. Но больным он себя не чувствовал, наоборот - отъелся, окреп и отдохнул от долгого путешествия-бегства. Только Сангриль по-прежнему оставалась в сердце саднящей занозой, но с этим он ничего поделать не мог.
        Больно! Но и к боли, оказывается, можно привыкнуть и научиться жить с ней, если другого выхода нет. Жить…
        Боль сердца - это тоже ритм, приходило ему в голову. И жизнь - ритм, непрерывный, как биение струящегося ручья. Ритмы везде - в бою, на пиру, в гребле, на охоте, даже в пульсации любовной тоски своя особая мелодия. Вот чем отличаются хорошие стихи от плохих! - однажды озарило его. Хорошие стихи ложатся на мелодию самой жизни, повторяют ее неслышимые напевы, трогая этим сердце, а плохие звучат сами по себе, бренчат уныло и безнадежно, как железный шлем, что покатился по каменистому склону, сбитый с мертвой головы ратника.
        Но это слишком большая мысль. Для него, молодого скальда, делающего первые шаги по дороге славы, - это огромная мысль, решил Сьевнар. Ее стоит обдумать обстоятельно, не торопясь, когда снова появится настроение предаваться поэтически размышлениям…

* * *
        Сьевнар Складный выдержал испытание и стал братом Миствельда. Один из немногих выдержал, рассказали ему. После ночи в Пещере Великана оттуда чаще достают холодные трупы, чем живых людей, доверительно рассказал ему старший брат Гуннар Косильщик. Справедливость богов сурова и непреклонна.
        Сьевнар соглашался, сухо подкашливая.
        В братство Миствельда его принимали по обычаю, одев в чулки из кожи правой ноги коровы, что издавна символизирует у народов Одина вступление в новый род. «Теперь, Сьевнар Складный, ты стал одним из нас, остров - твой дом, братья острова - твоя семья. Здесь никто не дает клятвы побратимов друг другу, здесь все без того побратимы! - торжественно объявил ему Хаки Суровый. - Будь ты хоть на краю земли и кликни боевой клич «Миствельд!», тот из братьев, кто услышит тебя, немедленно отзовется и придет на помощь. Так было всегда, и так будет!»
        Сьевнар понимал, чувствовал, что это не пустые слова. Услышат, помогут, встанут плечом к плечу против целого войска…
        Вот такой он - загадочный остров героев.
        Потом - веселый пир, долгий, как сами зимние ночи.
        Каменную фигурку Большой Матери Сьевнар теперь хранил в походной суме. Братья острова долго удивлялись его находке, вертели в руках каменную богиню, задумчиво цокали языками. Кто-то, кажется, Фроди Глазастый, самый искусный островной лучник, припомнил, что встречал похожие изображения далеко в южных землях, куда даже великан Виндлони-Зима не доходит на своих длинных ногах. Однажды он с дружиной своего прежнего ярла забрался в такие теплые места, где волосы сохнут и трещат от палящего солнца, а доспехи сами собой раскаляются как сковорода на огне. Там он видел подобные изображения, оставшиеся от народа, названия которого уже никто не помнил. Но откуда она взялась здесь, на севере? С каких времен хранится в пещере острова? Только боги, пожалуй, знают, пожимал плечами Глазастый. А может быть - великаны, жившие на земле еще до богов. Эти - должны помнить, у них память долгая.
        Некрасивая, даже уродливая, с гротескно-преувеличенными бедрами, лоном и грудью, с широким лицом, перечеркнутым глазами-щелочками, статуэтка тем не менее приковывала к себе взгляд. Таила какую-то силу, чувствовал Сьевнар. Поневоле задумаешься о том, что мир не так прост… И, может, там, в глубине веков, все было по-другому. Он помнил свое неожиданное видение в пещере с отравой, часто вспоминал его, словно бы оно должно было ему о чем-то сказать.
        Но о чем? Нет, непонятно…
        6
        Постепенно Сьевнар все больше узнавал о братстве Миствельда, и не переставал удивляться, как разумно устроена жизнь на этом маленьком клочке суши, торчащем посреди моря и неспособном, кажется, прокормить и десяток людей.
        Да, на первый взгляд остров был мало пригоден для жизни. Скудная, пустынная почва, пахотной земли почти нет, как нет пастбищ для скота и лесов для охоты. Из всех богатств, делающих земли удобными для поселений, на острове имелись только два источника с пресной, вкусной водой да вокруг многочисленные стаи рыб и гадов морских, издавна пасущихся около островных скал.
        Между тем на острове жила и кормилась дружина в почти десять сотен сильных воинов. Если земля не кормит - есть еще море, эта пашня для храбрецов. Островные братья отравлялись на лов практически в любую погоду, закидывали длинные сети, плетенные из ремешков кожи, и редкий день возвращались без богатой добычи. Все остальные припасы доставлялись сюда с побережья на шести больших, неуклюжих баржах-кнарах, постоянно сновавших туда-сюда. Богатая сокровищница Миствельда, постоянно пополняемая набегами, делала братьев острова желанными гостями на любых торжищах. Но на острове все-таки ели больше рыбу, чем хлеб или мясо.
        Ярл острова и старшие братья рачительно вели хозяйство. В подземных пещерах острова всегда хранилось вдоволь съестных припасов на случай, если долгие зимние штормы оборвут связь с прибрежными торжищами и сделают невозможной рыбную ловлю.
        Конечно, отличий от побережья много. К примеру, старшинство на острове определялось не по родству и даже не по возрасту, а по заслугам. По обычаю общее собрание ратников острова выбирало двенадцать старших братьев, которых все были обязаны слушаться, как слушаются в викинге хольдов. А над всеми стоял ярл Миствельда, его слово было последним.
        Ярлы острова, умирая, сами назначали себе преемника, как правило, кого-нибудь из старших братьев.
        Гуннар Косильщик, явно благоволивший к новичку, рассказал Сьевнару, что у далеких греков и ромеев это называется демократия - когда люди сами выбирают себе правителя. Слово показалось воину красивым и важным, но, если разобраться, ничего нового. Родичи-поличи, к примеру, тоже выбирали себе походного князя, когда приходило время войны. Правда, шуму и крику было…
        Может, демократия - это когда без криков и шума? - размышлял Сьевнар. Но разве может такое быть - чтоб выборы не напоминали торжище? Когда каждый стремится выставить себя в лучшем свете и продать себя подороже - как иначе? Получается, демократия - тот же торг, шуму и свары много, а в результате получаешь гнилье втридорога, определил он для себя. Наверное, демократию придумали купцы, привыкшие отстаивать свою правоту в любом обмане…

* * *
        Спокойная жизнь кончилась быстро. Братья Миствельда не зря имели славу первых бойцов побережья. Как только день пошел прибывать и светлого времени стало побольше, дружинники начали высыпать из своих дымных пещер, затевая непрерывные воинские игрища.
        Даже будучи дренгом в дружине Рорика Сьевнар проводил меньше времени на ратной поляне фиорда. Бой на копьях, на мечах, на секирах, со щитом или без щита, в доспехах и без доспехов - воины острова каждый день упражнялись в воинском искусстве. Кидали в соломенные чучела копья, стрелы, ножи и топоры. Даже мечи кидали! Их, оказывается, тоже можно кидать, как копья, если нужно догнать убегающего противника.
        Конечно, друг друга на куски не рубили, бились затупленным оружием, но никаких легких деревянных мечей или секир, с которыми упражнялись дренги в фиорде, на острове не признавали. Только боевое оружие. Пропустишь удар - сам виноват - в бою не разевай рот!
        Первое время Сьевнар ходил c головы до пят в синяках и ссадинах. Казалось, живого места на теле нет - так его изрубили. Не так давно, в Ранг-фиорде, он чувствовал себя бывалым воином, а тут выяснилось - он еще многого не умеет. Ничего не умеет, положа руку на сердце. За день Сьевнар столько раз катился кубарем по снегу, сбитый с ног ловкой подсечкой или опрокинутый тяжелым ударом, что еле доползал к вечеру до своей лежанки. И чем дольше становился день, тем больше времени братья проводили на ратном поле. Что удивительно, упражнялась здесь не только молодежь. Даже заслуженные ратники, прошедшие многие набеги и битвы, каждое утро выходили размяться на свежем снегу. И старшие братья, и сам ярл Хаки Суровый появлялись среди остальных с мечами и топорами. Знаменитые воины сражались между собой или натаскивали более молодых, без утайки показывая особые, хитрые приемы боя, какими славилось братство.
        Особенно удивили Сьевнара огромные качели. Одни воины в несколько рук раскачивали их, а другие, стоя на широкой платформе, сражались между собой поодиночке, парами или тройками. Первое время ему казалось - где тут сражаться, устоять бы! Столько раз падал - сам со счета сбился. Но ничего, привык, научился держать равновесие даже когда деревянный настил вырывается из-под ног. Сам ощутил, как это важно - всегда держать равновесие…
        За одну эту зиму Сьевнар, наверное, больше узнал об оружии и приемах боя, чем за всю предыдущую жизнь.
        Да, Миствельд действительно заслужил свою ратную славу! - понимал теперь он. И дело не только в непрерывных воинских упражнениях. Дело в самом воздухе острова, в том духе единения и равенства, который не мог не чувствовать каждый воин.
        Хоть на ратное поле глянуть - там ведь не только звон клинков и удары щитов. Смех, шутки, острые слова, хохот до упаду. Зубоскалили не только над молодыми, самые прославленные бойцы спокойно принимали подкусывания и сами, вместе с другими, смеялись над собственными промахами.
        Пожалуй, именно так и бывает в большой и дружной семье, очень скоро сказал себе Сьевнар. В дружине Миствельда воины действительно ощущали себя как родные братья. Этот особый дух не мог не произвести впечатления. Такое единение с остальными Сьевнар раньше чувствовал только в бою, когда стоял плечом к плечу в ратном строю и смотрел из-под наличника шлема на надвигающегося противника. Именно в такой момент особенно остро чувствуешь, что нет сейчас для тебя других товарищей, нет никого в целом свете, кроме тех, с кем смыкаешь щиты в строю.
        А здесь - постоянно такое чувство. И весело, и хорошо. И вечерами, на хмельных пирах, веселья было еще больше. Иногда слезы на глаза наворачивались - до того все вокруг казались хорошими и родными. Наверное, так чувствуют себя эйнхирии во дворце Одина, где все герои равны и прославлены, думал он иногда.
        Братство острова, по-другому не скажешь!