Библиотека / История / Берджесс Энтони : " Уильям Шекспир Гений И Его Эпоха " - читать онлайн

Сохранить .
Уильям Шекспир. Гений и его эпоха Энтони Берджесс
        Нашумевшая биография Уильяма Шекспира, написанная известным английским писателем Энтони Берджессом. Автор предлагает новую, максимально приближенную к реальности, версию детства, зрелости и смерти поэта, черпая доказательства в редких записях церковно-приходских книг, свидетельствах современников и анализе бессмертных произведений Шекспира. Не умалчивая о «скандальных» сторонах жизни великого Художника, Берджесс создает противоречивый, но удивительно яркий портрет британского гения.
        Максимально приближенная к реальности версия биографии великого поэта и драматурга!
        Энтони Берджесс — известный английский писатель, автор бестселлеров «Заводной апельсин» и «Влюбленный Шекспир», в новой книге предстает как знаток мельчайших деталей биографии Уильяма Шекспира.
        На основе редких записей церковно-приходских книг, свидетельств временников, исследований творчества поэта Энтони Берджесс воссоздает образ британского гения поэзии, чье творчество — отражение эпохи, в которой довелось жить художнику. В книге ярко и красочно описаны нравы творческой богемы, взаимоотношения Шекспира с собратьями, соперниками по искусству, даны блестящие политические портреты британских и европейских деятелей периода реформации. Книга богато иллюстрирована, многие репродукции знаменитых живописных полотен и документальные материалы в России публикуются впервые.
        Энтони Берджесс
        УИЛЬЯМ ШЕКСПИР
        Гений и его эпоха
        Моей дорогой жене
        …О как прекрасен этот мир,
        в котором живут эти люди…
        Буря
        Предисловие
        Эта книга не о драматургии и поэзии Шекспира. Это еще одна из многочисленных попыток собрать воедино все те факты, на почве которых произросли его стихи и пьесы. Если я стану рассуждать о содержании или литературных приемах, используемых Шекспиром и другими авторами, то не для обогащения истории литературы или литературной критики; я буду касаться этих вопросов только потому, что персонажи этой книги главным образом профессиональные писатели. Но их искусство часто неразрывно связано с их жизнью. И на первом плане для меня все-таки их жизнь, и, в главным образом, частная жизнь.
        Поскольку материалы, относящиеся к биографии Шекспира, весьма скудны, чрезмерное значение придается обычно тому, что Сэмюэль Джонсон называет хвалебными гимнами. Но все уже порядком устали восхищаться ассонансами и концовками строк Шекспира, устали восторгаться современностью его философии и глубиной проникновения в человеческую душу. Подлинная литературная критика состоит не в этом, и она доступна только настоящим специалистам, в такой книге, как наша, она неуместна.
        Я провозглашаю здесь право каждого из многочисленных поклонников Шекспира создать собственный портрет этого человека. Набор верных красок и кистей ограничен, и, естественно, каждый хотел бы раз и навсегда покончить с ложным, недостоверным образом. Говоря иными словами, моя работа состоит в создании портрета.
        Я уже написал две работы о Шекспире: роман, сочиненный немного в спешке, к празднованию в 1964 году 400-летия со дня его рождения, и сценарий более чем эпического по продолжительности голливудского фильма о его жизни. В обеих работах большая доля вполне достоверных фактов, но в них и немало предположений, а равным образом и несколько находок, которые не имеют никакого обоснования. Представляемая читателю книга также содержит догадки, аккуратно предваряемые фразами вроде: «Вполне могло случиться…» или «Возможно, приблизительно в это время…», и они отнюдь не претендуют на научные открытия. В книге, однако, есть глава, в которой предпринята попытка воссоздать первое представление «Гамлета», и там я позволил себе отбросить в сторону чрезмерную осторожность. Вместо того чтобы сказать, что актер Райс, возможно или вероятно, был уроженцем Уэльса (валлийцем), я утверждал, что он таковым являлся, и даже установил, какие роли он исполнял: Флюэллена и сэра Хью Эванса. Читатель узнает, как работает писатель, и, надеюсь, простит мне эту вольность.
        Когда-то я написал статью, в которой утверждал, что человек по своей натуре охотнее станет копаться в грязном белье Уильяма Шекспира, чем радоваться находке его неизвестной пьесы. То, что Шекспир упорно предпочитает оставаться в тени, когда его друг Бен Джонсон трезвонит о себе на всю округу громче церковного колокола, — одна из причин, по которой мы неустанно преследуем Шекспира. Каждый биограф страстно желает обнаружить новую деталь его жизни: что 7 мая 1598 года он стриг ногти или что он подхватил жестокую простуду во время первого представления труппы короля Джеймса I, но эти эпизоды никогда не обрастают плотью и кровью. В сонетах перед нами нараспашку душа Шекспира: он влюблялся и изменял, но это случается с каждым смертным. Нам нужны письма, врачебные рецепты и те события обыденной жизни, которые и создают характер человека. Несправедливо, что Шекспир не рассказывает о себе ничего, в то время как Бен, со своим громадным животом и грубыми чертами лица, проявляет чрезмерную готовность поболтать с нами. До нас лишь долетают неясные слухи, почерпнутые из прошлого и настоящего Уорикшира, мы
узнаем, что у Шекспира не было пагубного пристрастия к пьянству и дракам. Но все эти слухи и разговоры — лишнее свидетельство нашей обеспокоенности, даже любви, и интересно наблюдать, как Шекспир проявляется иногда в повседневности жизни в виде живого народного духа, в непристойных надписях в прачечных и в шутках в пивных. Однако в данной книге нет места подобного рода вещам. И, при всех недостатках подобного подхода, здесь есть своя логика.
        Э. Б.
        1970, Мальта
        Пролог
        УИЛЬЯМ ШЕКСПИР. ГРАВЮРА МАРТИНА ДРОЙСХУТА
        Королева Елизавета взошла на английский престол в 1558 году в возрасте двадцати пяти лет, за шесть лет до рождения того, кого мы считаем величайшим представителем ее эпохи. Она была дочерью Генриха VIII и Анны Болейн. Решение Генриха жениться на Анне явилось причиной его развода и укоренения в Англии протестантской церкви. По мнению английских и иностранных католиков, Елизавета не имела права претендовать на престол: она была незаконнорожденным ребенком. Тем не менее сам король Испании, в недалеком будущем ее заклятый враг, поддержал ее: альтернативой протестантке Елизавете была католичка Мария, королева Шотландии, а Мария была замужем за французским дофином. Соперничество между двумя великими католическими державами, Францией и Испанией, удерживало в стороне протестантскую Англию вплоть до смерти дофина. Когда Испания получила возможность покорить Англию под знаменем католической контр-реформации, Англия оказалась слишком сильна, чтобы сдаться без боя, но борьба за независимость была упорной и длительной.
        В Англии времен юности Елизаветы ощущалась нехватка денег, кораблей и воинов. Страна была слишком бедна, чтобы защитить себя как от внешних, так и от внутренних врагов, главным образом тех, которые считали, что ее протестантизм зашел слишком далеко, а также тех, которые думали, что он продвинулся недостаточно далеко. Держать все под контролем оказалось нелегко: аппарат подлинного деспотизма, с разветвленной бюрократией и тайной полицией, стоил слишком дорого для страны с годовым доходом всего в полмиллиона фунтов. Если Елизавета хотела одержать победу — сохранить мир в стране и спасти ее от нападения извне, — этого можно было достичь только с помощью таких личных качеств, как хитрость, очарование, притворная уступчивость, непритворная энергия. Она Обладала мужским складом ума и была по-женски коварна.
        Елизавета получила прекрасное образование, она лингвист, теолог, занималась музыкой и поэзией, была большой любительницей театральных представлений, пышных зрелищ, охоты и танцев. Она была слишком умна и не хотела выходить замуж, но использовала свое положение старой девы (называемое тогда девственностью) как приманку и как оружие. От отца ей передались его упорство и патриотизм, но не его способность к слепой тиранической ярости. От матери она унаследовала привлекательность и кокетство, но не глупость и способность той на необдуманные поступки. Елизавета не теряла головы и умела сохранять присутствие духа. Владела она и своим сердцем. Королеве Шотландской предстояло потерять его, а затем и голову. Елизавета умерла в своей постели почти через сорок пять лет после вступления на престол. Ей повезло с первыми министрами — людьми вроде сэра Уильяма Сесила и сэра Фрэнсиса Уолсингема, а им повезло с ней.
        Ей нравилось поступать по собственному усмотрению, но она не испытывала склонности к деспотизму. «Я благодарна Господу, — сказала она в парламенте, — что одарена такими качествами, которые позволили бы мне жить в любой стране христианского мира, даже если бы я ушла из государства в одной нижней юбке». Высоко ценя собственную индивидуальность, она ценила индивидуализм других до тех пор, пока он способствовал процветанию государства. Во время ее правления Англия превратилась в мощную морскую державу. Так произошло потому, что нашлись люди, чье морское искусство было отточено благодаря личной предприимчивости. Несказанные богатства ждали храбрых и неугомонных в новых мирах, уже открытых. Воспламените дух такого стяжательства патриотизмом и идеями архиепископа Кентерберийского Кранмера — и получите морскую силу, которая поглотит любое количество непобедимых армад.
        Когда-то Англия находилась на обочине цивилизованного мира. Теперь, после открытия Америки и даже ее завоевания, Англия очутилась в самой его сердцевине. Ощущение островитянами их нового значения, а равным образом и открытие своего нового могущества пробудило в них жар, энергию и любовь к жизни, каких они не испытывали прежде. Гордость появилась даже в их языке, этом отдаленном и когда-то игнорируемом диалекте, и их обуяла жажда создать литературу, которая могла бы сравняться с современной итальянской литературой, а еще лучше — приблизиться к древнеримской. Сам язык плавился в тигеле, он не был застывшим и изящным, его не контролировали академисты; богатый и грубый, он был готов к любым авантюрам, чтобы стать еще богаче.
        Время для рождения великого английского поэта настало.
        Глава 1
        СЕМЬЯ
        В пьесах Шекспира часто предаются анафеме общественные амбиции, но это всего лишь пьесы, развлечение на пару праздных часов; они не являются свидетельством устремлений их автора. У нас очень мало достоверных сведений о характере этого сына перчаточника, драматурга, поэта, актера, дворянина, но нам точно известно, что амбиции у него были социальные. Можно смело утверждать, что он унаследовал их от своего отца — тот также был честолюбив. Джон Шекспир был сыном Ричарда Шекспира, мелкого, земледельца из Снитерфилда, деревни в нескольких милях к северо-востоку от Стратфорда-на-Эйвоне в Уорикшире. Джон не удовольствовался обработкой земли и небольшим доходом, не захотел провести всю жизнь, ухаживая за рогатым скотом. Он занялся торговлей и достиг должности олдермена небольшого красивого городка.
        Стратфорд, даже в середине XVI века, был именно таким. В городке проживало около полутора тысяч жителей, он располагался в красивой, поросшей лесами долине, и его окружали поля, на которых паслись стада крупного рогатого скота. Emporium non inelegans (торговый город, не лишенный изящества, — лат.) — таково заключение географического справочника того времени — торговый городок и вправду не был лишен очарования и красоты. И все же он не тихая заводь; городок находился всего в сотне миль от Лондона и имел прочные связи с городами Средней Англии: Вустером, Уориком, Бенбери, Оксфордом. Архитектура его была необычной. Церковь Святой Троицы и часовня гильдии «Святого Креста» датируются XIII веком. Через Эйвон перекинут довольно красивый мост, построенный в 1490 году сэром Хью Клоптоном. Сэр Хью Клоптон являлся постоянным напоминанием о том, что существовали более грандиозные амбиции, нежели те, которые переполняли Джона Шекспира, так как этот понтифик покинул Стратфорд, чтобы стать мэром Лондона. Даже Уильям Шекспир не достиг таких высот, но его честолюбивые помыслы не имели ничего общего с
гражданскими почестями. Он удовольствовался тем, что купил в Стратфорде дом, принадлежавший сэру Хью, и провел там остаток своей жизни незаметно и тихо.
        Честолюбивые помыслы Джона Шекспира были достаточно скромны, они не выходили за пределы того, чего вполне мог добиться мелкий земледелец: стать преуспевающим купцом в маленьком городке, его уважаемым горожанином; но его амбиции устремлялись в иную сферу, и эта сфера была окутана тайной и связана с происхождением его рода. Он хотел, чтобы фамилию Шекспир окружала аура не только сегодняшних успехов, но и прошлой славы. Фамилия его оказалось как раз подходящей для этого: она означает агрессию, жизненную силу, и никакие Шогспар, Чоспер или что-то еще, что придумал бы изобретательный писец, не скрыли бы образ какого-то отдаленного воинственного предка. Но Джон понимал, что фамилия его не аристократическая. Когда в 1570-х годах Джон Шекспир впервые подал ходатайство о гербе, а значит, и о дворянском титуле, он обратился к духу своего великого предка, награжденного Генрихом VII. Воззвание к духу предков не внесло ясности в толкование его прошения, и по причинам, о которых мы поговорим позднее, ходатайство было поспешно отозвано назад. Но когда в 1596 году было подано новое ходатайство, а самонадеянность
Джона во многом произросла из успехов Уильяма (больше в деньгах, чем в искусстве), происхождение уже не играло такой роли. Оставалось надеяться, что герольдмейстер станет более покладистым, если Джон женится на «дочери и наследнице Ардена, благочестивого дворянина». Как нам известно, разрешение все-таки было получено, и можно с уверенностью сказать, что основанием послужили в большей степени заслуги Уильяма Шекспира, а не влияние рода Арденов. Все же, когда документ о передаче прав был подтвержден в 1599 году, к нему было сделано официальное добавление: «Мы также указываем на другой щит герба, пронзенный тем же самым древним оружием названного Ардена из Уэллингкота».
        Уэллингкот был на самом деле Уилмкотом, местечком в трех милях к северо-западу от Стратфорда. Местное население, включая самого Уильяма Шекспира, называло это место Уинкот, и под названием Уинкот оно появляется в интродукции к «Укрощению строптивой». Дочерью и наследницей Ардена была Мэри, а Шекспиры были, ко времени быстрого продвижения Джона, арендаторами земель Арденов. Есть нечто убедительно романтическое в ухаживании и завоевании сыном мелкого земледельца дочери аристократа, землевладельца. Но обстоятельства жизни Арденов не давали права считать их настоящими аристократами. Роберт Арден, фермер из Уинкота и владелец фермы Снитерфилд, которую арендовал Ричард Шекспир, был человеком состоятельным, но ему приходилось трудиться, чтобы обеспечить себе безбедную жизнь, ведь он в семье младший сын, что у французов называется cadet (младший, второй). Тем не менее недвижимость у Арденов все же имелась: к примеру, большой дом под названием Парк-Холл неподалеку от Бирмингема. Кроме того, младший сын мог гордиться своей принадлежностью к семье, которая считалась «древним и достойным родом» до завоевания
Англии норманнами и потеряла немного из своих владений при Вильгельме Завоевателе. Ардены звались Терчиллами в те дни, когда Англия была англосаксонским королевством; когда же англосаксонская фамилия вышла из моды, поскольку указывала на принадлежность к завоевателям, они взяли себе имя громадного леса в Средней Англии. Это не тот лес, который возникает в «Как вам это понравится»; там Арденский лес — экзотическое изобретение самого Шекспира, но этому творению он присваивает (с гордостью, как можно предположить) имя семьи своей матери. И в этот лес, который является также герцогством, он заботливо внедряет Уильяма.
        Мэри была восьмой дочерью Роберта Ардена. Когда он умер в 1556 году, ее доля наследства оказалась на удивление большой: шесть фунтов с небольшим и ферма под названием Эсбис с шестью акрами земли. Человеку, за которого она вышла замуж, это, должно быть, показалось полезной добавкой к его имуществу, наличные ценности были более важны, чем пахотные земли. Когда в 1578 году наступили тяжелые времена, он был рад заложить эти земли за сорок фунтов. Но 1557 год, когда они сочетались браком, был наполнен лишь радостным ощущением новой жизни. Сын мелкого земледельца был независимым торговцем, дочь аристократа — женой торговца, у них имелись собственный дом и магазин в шумном, не лишенном изящества провинциальном городке. Они, впрочем на свой лад, очень соответствовали духу елизаветинского времени в своем желании вырваться из старого, унаследованного от предков земледельческого образа жизни. Из них двоих Мэри, вероятно, была более консервативной. Фамильный дом и поместье находились всего в нескольких милях от их дома. Несомненно, существовали контакты с более знатной семьей Арденов, которые, вполне
возможно, останавливались в доме-магазине на Хенли-стрит по пути из Парк-Холла в Лондон. Ардены тяготели к старинной католической благонадежности, в то время как Джон Шекспир, будучи торговцем, вероятно, предпочитал суровую пуританскую веру, которая, в конце концов, стала процветать в Средней Англии и превратила Англию в благочестивую республику. Мы не располагаем свидетельствами чрезмерной набожности как со стороны Джона, так и со стороны Мэри, и это равнодушие, вместе с честолюбивыми помыслами и пламенной (или жгучей) семейной гордостью, они, похоже, передали своему старшему сыну.
        Джон Шекспир торговал перчатками. Но должно быть, не отказывался и от торговли сопутствующими товарами. Вероятно, он покупал живых телят и, прежде чем выделывать шкуру для перчаток, продавал мясо. Конечно, некоторые исследователи считают его мясником, и картина выглядит так: пока его юный сын Уильям подводит итог эволюции драмы от кровавого жертвоприношения, отец убивает телят под аккомпанемент высокопарных речей, как если бы он был Брутом, а маленькие животные — Цезарями. Вспомните «Гамлета»:
        ПОЛОНИЙ
        Я изображал Юлия Цезаря; я был убит на Капитолии; меня убил Брут.
        ГАМЛЕТ
        С его стороны было очень брутально убить столь капитальное теля[1 - Перевод М. Лозинского.].
        Все это фантазия. А мы готовы поверить во что угодно, нам кажется, что дом Шекспира пропитан ароматом лаванды. Скорее всего, он не напоминал мясной рынок, но, похоже, Уильям родился в среде, пропитанной весьма характерным зловонием. Что же касается торговли перчатками, не стоит воображать, что Джон Шекспир занимался этим делом с легкостью любителя, подобно тому, как в наши дни можно запросто открыть табачную лавку. Ему полагалось быть членом гильдии перчаточников, изготовителей одежды из белой кожи и воротников, а стать членом этой гильдии можно было только после семи лет ученичества. Стратфордские записи свидетельствуют, что в 1552 году он уже продавал перчатки на Хенли-стрит, так что его женитьба на Мэри Арден приходится, очевидно, на период стабильности; торговля перчатками у Шекспира процветает, и будущее представляется в радужном свете. Джон столь же мастерски одевал пять пальцев руки, как его сын позднее станет мастерски обувать пять стихотворных стоп.
        После женитьбы упрочилось положение Джона в общественной жизни. Отец общества, являющийся холостяком, вызывает недоверие: члену совета в маленьком городке нужна жена, чтобы вместе с нею посещать устраиваемые мэром приемы и разносить вино и лакомства, когда братство должностных лиц собирается в их доме, чтобы играть в политиков. («Если мы соберем достаточное количество голосов, нам удастся отделаться от него, вместе с его предложением!») В 1557 году Джона избрали в городской совет, и он стал «контролером эля»; такая работа по силам только трезвеннику. В 1558 году Джона назначили констеблем, в 1559-м — чиновником по сбору пошлины (этот чиновник определял размеры пошлины; наложение пошлины и штрафа являлось наказанием, налагаемым местным судом; штрафы были дискреционными и не фиксированными). В 1562 году его уже назначили казначеем, и, что совершенно беспрецедентно, он занимал этот пост в течение четырех лет. Обязанности казначея чрезвычайно ответственны: эта работа была связана с ведением счетов маленького городка, выплатой пособий, когда на город обрушивалась катастрофа вроде чумы (так случилось в
1564 году, в год рождения Уильяма). Он же скупо выдавал скудные средства на театральные представления, когда городок посещали актерские труппы. Итак, именно Джон выдал девять шиллингов актерам королевской труппы и двенадцать пенсов (скорее выложил) «слугам графа Вустерского», когда они прибыли развлекать Стратфорд. Нет нужды акцентировать внимание на том, как тесно эти обязанности связаны с нашим героем. Юный Уильям знал об актерах не понаслышке. В 1568 году Джон получил пост бейлифа, и именно благодаря важности этого назначения мог по справедливости требовать дворянский титул и герб.
        Прошение, как нам известно, было подано, но затем его отозвали.
        В 1577 году, после двадцати лет службы на высоких должностях, Джон прекратил посещать собрания городского совета. Что-то разладилось.
        В 1578 году он был одним из шести олдерменов, которые не сумели уплатить налог на экипировку солдат на участке, подведомственном констеблю: четырех человек с алебардами, трех человек с пиками и одного — с луком и стрелами. Он прекратил выплачивать установленные законом для олдерменов четыре пенса в неделю на нужды бедных. Появились долги. В 1579 году пришлось заложить имение его жены Эсбис. Вполне возможно, что Джон Шекспир забросил свой магазин во имя исполнения гражданского долга, который также удовлетворял и его гражданские амбиции. В 1586 году, достаточно резонно, он был лишен почетной должности, потому что не выполнял свой долг: «Господин Шекспир не является на объявляемые заседания в течение долгого времени». Прощай, мех олдермена.
        Возникла и другая неприятность. В 1580 году его вызвали в Суд королевской скамьи в Вестминстер, вместе со ста сорока другими жителями, для представления доказательства, что он будет проявлять лояльность по отношению к общественному порядку, установленному королевскими указами. Он не поехал и был оштрафован на двадцать фунтов. В то же самое время его оштрафовали еще на двадцать фунтов за некоего человека, находившегося в том же положении, что и он, за которого Джон выступил поручителем. Джон Шекспир не нарушал общественного порядка какой-то эффектной выходкой. Вероятно, он упрямо держался подальше от церкви, равно как и от городского совета. И было ли это нарушением закона или общественного порядка: не явиться по постановлению церковного суда Англии? Не следует думать, как нам того ни хотелось бы, что он во всеуслышание заявлял о превосходстве пуританского Бога над англиканским; само неподчинение могло обернуться весьма-большой неприятностью. Три года спустя в семье Мэри возникли более серьезные неприятности, вызванные неповиновением. Ардену отрубили голову за участие в католическом заговоре, и его
голова, насаженная на пику, была выставлена на Лондонском мосту. Семья Шекспира знала человека, всегда готового совершать набеги на оба фланга ереси: как на католический, так и на пуританский. Это был Уитгифт, архиепископ Кентерберийский, в недавнем прошлом епископ Вустерский, на которого возложили миссию защищать Бога Англии от всякого инакомыслия. Итак, Джон Шекспир потерпел поражение в своих скромных честолюбивых замыслах и впервые пережил страх наказания. Дела снова пошли на лад только в последние годы века, когда Уильям заработал деньги и восстановил фамильную честь.
        Уильям был в семье третьим ребенком, однако старшие умерли в младенчестве. Джоан родилась в 1558 году. Записи о ее смерти нет, но есть полная уверенность, что в 1569-м, когда родилась еще одна Джоан, первая уже умерла. Этой новой Джоан выпало на долю доказать, что в ее имени нет никаких дурных предзнаменований. Она дожила до семидесяти семи лет и, благодаря браку с Уильямом Хартом, торговцем шляпами, стала единственной, кто передал шекспировские гены будущему. В кровеносных сосудах Хартов и поныне пульсирует кровь Шекспиров.
        Второй ребенок Джона и Мэри — Маргарет. Она родилась в ноябре 1562 года и умерла в апреле следующего года. Апрель всегда считался в Англии суровым месяцем и не только в ироническом смысле «Опустошенной земли». Расцветают желтые нарциссы, но ветры становятся злее, и тело ослабевает после долгой английской зимы. Еще одна дочь, Анна, умерла в возрасте восьми лет в апреле 1579 года. Сам Уильям чуть было не умер в апреле. Он, который осмелился бросить вызов судьбе, родившись в апреле. Это был 1564 год, самый разгар эпидемии чумы. Несомненно, его мать твердо решила, что этот третий ребенок, ее первый сын, должен выжить, и увезла его из города в Уилмкот, на чистый воздух, подальше от зараженной местности.
        САМАЯ РАННЯЯ ОТСЫЛКА НА УИЛЬЯМА ШЕКСПИРА В ЗАПИСИ О ЕГО КРЕЩЕНИИ В ПРИХОДСКОЙ КНИГЕ ЦЕРКВИ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ
        Мы не знаем точной даты рождения Уильяма, но в приходской книге записано, что Гильельм, сын Иоганна Шекспира, крещен 26 апреля 1564 года. Старый католический обычай крестить детей как можно скорее после их рождения еще не исчез: следовало смыть первородный грех с души ребенка, кроме того, в случае смерти сразу после крещения некоторым утешением для родителей являлось сознание того, что он не зачахнет в чистилище. Так как Уильям умер 23 апреля 1616 года, сочли очень удобным считать 23 апреля и днем его рождения. Это день святого Георгия, и этот праздник способствует усилению воздействия Шекспира как одного из представителей шовинистической славы Англии.
        Аккуратная симметрия воспринимается как своего рода безобидное чудо. Как мы увидим ниже, это совпадает с увековечиванием в сорок шестом Псалме великого имени Шекспира, включением его, разбитого на части, в сонм других великолепных слов. Когда-то также считали, что Шекспир должен произвести генетическое чудо. Его первый ребенок родился через шесть месяцев после его брака, девочка выжила и не жаловалась на здоровье. Никакие грязные помыслы не смеют коснуться его, Барда. Следовательно, Бог ускорил процесс беременности в знак особого к нему расположения.
        Поскольку мы любим этого человека, или, вернее, его произведения, мы склонны добавлять нечто магическое к самому его имени. Нам, к примеру, по душе мысль о том, что единственный английский папа, Николас Брейкспир, был вовлечен богами в истинно ономастическую область ради всемирного величия, но для того, чтобы приобщить его к Шекспирам, придется зайти слишком далеко. А что же касается имени, данного при крещении, нам приятно думать, что оно полностью соответствует привычной форме Уилл. Никому не придет в голову называть Милтона Джеком, но Шекспир, кажется, просит обращаться к нему по-дружески. Приходится как-то реагировать на великую созидательную жизненную силу, любовь к сквернословию и на многослойное приглашение к исповеди, которое мы находим в следующем сонете:
        Недаром имя, данное мне, значит
        «Желание». Желанием томим,
        Молю тебя: возьми меня в придачу
        Ко всем другим желаниям твоим[2 - Перевод С. Маршака.].
        Здесь дополнительный, побочный оттенок значения имени Уилл[3 - Слово «will» («желать», «хотеть») созвучно с сокращенной формой имени Шекспира — Will. (Здесь и далее примеч. перев.)] использован до предела: вожделение, фаллос, вагина. Сонет остроумно непристойный, и требовалась некоторая смелость, чтобы делать из него выписки, учить наизусть, скалить зубы в тавернах и Судебных Иннах. И там, на лондонских улицах, с бьющей через край энергией, гуляет Уилл. Уилл Шекспир — в самом имени слышится восхваление мужского начала. С этого момента мы будем называть его Уиллом, а не Уильямом.
        Уилл, который остался в живых, станет продолжателем рода в семье Шекспиров. Еще один сын, Гилберт, родился в 1566 году, а другой, Ричард, — в 1574-м. Последним ребенком был Эдмунд, родившийся в год неудач. Полный список продолжительности жизни, если мы исключим вторую Джоан из его числа, не производит впечатления. Уиллу предстояло умереть в пятьдесят два года, Гилберту — в сорок пять, а Ричарду — в тридцать восемь. Эдмунду, который, подобно Уиллу, стал актером, довелось умереть в двадцать семь лет. Ни один из сыновей не оставил потомства, за исключением Уилла, а собственному сыну Уилла предстояло умереть в возрасте одиннадцати лет. Таким образом, Мэри Шекспир родила восемь детей, трое из которых умерли в раннем возрасте, и только один дожил до глубокой старости.
        Интересно, какими были братья и сестры Уилла? Нам о них ничего неизвестно: нет даже никаких записей об актерской карьере Эдмунда. Существует легенда, относящаяся к XVIII веку, будто как-то раз Гилберт приехал в Лондон и увидел своего брата Уилла в роли дряхлого старика с длинной бородой, которого приходилось выносить к столу во время трапезы, а пока он ел, кто-то пел песню. Очевидно, это Уилл в роли Адама в «Как вам это понравится». Что же касается Ричарда, то Ричард для нас — только имя.
        Нет ничего дурного в желании воспроизвести внешность и характер братьев и сестер, если мы относимся к этому просто как к приему для воссоздания физических данных Уилла. Мы имеем право вообразить его мальчиком, который ест, распевает песни и спит в доме на Хенли-стрит, и естественно представить его в окружении каких-то реальных лиц, а не бесплотных теней, вызванных во время спиритического сеанса. Я, со своей стороны, воспользуюсь песней в «Бесплодных усилиях любви» и представляю себе сестру Джоан грязной девчонкой, которая большую часть времени отмывает в холодной воде горшки и сковородки. Гилберта я представляю скучно набожным и, возможно, эпилептиком, отсюда падучая, которая появляется и в «Юлии Цезаре», и в «Отелло». Мне он предоставляется флегматичным закройщиком, вшивающим вставки, — естественном продолжателе дела своего отца. О Ричарде, Стивене Дедале в главе о Сцилле и Харибде «Улисса» Джеймса Джойса, нас приучили думать в более мрачных тонах. Женой Уилла была Энн (Анна). В «Ричарде III» гнусный носитель того же имени совращает Анну. Он горбун, и он хромой. В «Гамлете» еще один брат
совращает вдову человека, имя сына которого достаточно близко к имени собственного сына Уилла — Гамнета. Известно, что Уилл играл роль Призрака, когда пьеса была поставлена в театре «Глобус». Имя Клавдий означает «хромой». Ричард III и Клавдий соединяются в реальном брате Ричарде. Возможно, он был лицемерным и распутным, и, пока Уилл находился в Лондоне, был готов осквернить его постель. Возможно, он был хромым. С другой стороны, вполне вероятно, что он был честным, хорошо сложенным молодым человеком, который любил своего старшего брата и уважал свою невестку. Я не в состоянии отделаться от образа Эдмунда, еще ребенка, ползавшего на четвереньках и пускавшего слюни на полу гостиной. Я не вижу ничего общего в его облике с Эдмундом «Короля Лира».
        Родители, Джон и Мэри, и без помощи фантазии романиста уже достаточно обросли плотью, о них можно говорить как о реальных людях. Мэри любит поговорить о своих знатных родственниках, но вот ее муж пошел ко дну, и теперь она ведет себя как истинная леди и не делает язвительных сравнений между заслуживающими уважения достижениями Арденов и Шекспиров. Она родила немало детей и видела смерть слишком многих из них. Жизнь приучила ее относиться ко всему философски и оставаться скромной хозяйкой дома, спокойной в горе, терпеливой в несчастьях; но она не научилась подавлять фамильную гордость.
        Джон полон энтузиазма, но склонен к депрессии и впадает в мрачность. Он любит поговорить и, возможно, слегка хвастлив, а иногда блефует. Из такой комбинации, с добавлением литературного таланта, вполне мог получиться актер-драматург. Сомнительно, чтобы старшие члены семьи имели избыток времени для литературы, но не нужно настаивать, что Джон Шекспир был невеждой. Известно, что вместо подписи он ставил крест, но это не доказательство его необразованности: многим образованным елизаветинцам, кажется, время от времени надоедало подписываться (или, возможно, надоедало пытаться установить единообразное написание), и вместо этого они царапали крест. Даже в наши дни бизнесмены, чтобы показать, как они заняты, рисуют вместо подписи какие-то не поддающиеся расшифровке закорючки. Вполне вероятно, что Мэри ходила в школу, как это делали многие девочки в елизаветинскую эпоху. Возможно даже, что в доме на Хенли-стрит было несколько книг: Женевская Библия, молитвенник, справочник вроде «Краткого руководства по сохранению здоровья» Эндрю Бурда (в лучшем случае — бесполезный, в худшем — опасный для жизни). Но
именно Уиллу предстояло создать подлинно литературные произведения.
        У нас нет оснований сомневаться в том, что родители Шекспира были добры со своими детьми. Сэмюэль Батлер, автор классического труда о вражде между отцом и сыном «Процесс возмужания», указывает, что в пьесах Шекспира отец и сын всегда дружны. Грубый сын, ударом убивающий своего отца, по мнению Улисса в «Троиле и Крессиде», является одним из самых ужасных симптомов разрушения социального порядка. Положение елизаветинского отца в семье вообще было богоподобным. Но это был необременительный обычай, поскольку все обычаи не воспринимают всерьез. В викторианской Англии любящий отец семейства был поистине ужасным, непредсказуемым, мстительным Иеговой, созидающим сверхъестественные облака под своей дымящейся шапкой.
        Не следует думать, что молодой Шекспир страдал от страшных фрейдистских комплексов, вытесненных в подсознание. Какие бы неприятности ни происходили в отцовском доме, несущественно. Его любовь к родителям, кажется, доказана впечатляющими дарами, сделанными в годы его зрелости, герб дворянства для его матери и для его отца — это то же самое пасторальное царство в «Как вам это понравится». Двое мужчин, сидя за кружкой эля, могли провозгласить тост за этот дар, улыбаясь друг другу и ощущая себя настоящими братьями, добившимися честолюбивых помыслов.
        Глава 2
        ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
        Шекспировские биографы романтического толка с готовностью рисуют нашего героя в виде жизнерадостного щенка. Ф.Дж. Фернивал, к примеру, пишет: «Итак, наш красивый розовощекий кареглазый мальчик с каштановыми волосами пошел в школу… Если помнить, что мальчику предстояло стать отцом, я вижу крепко скроенного, однако гибкого и энергичного подростка с румяными щеками, светло-карими глазами, высоким лбом, полного бьющей через край жизненной энергии, импульсивного, любознательного, симпатичного, готового к любым забавам и проделкам; всегда улыбающегося, несмотря на царапины…»
        Кто-то прочитает это с недоумением, а потом подумает, не обращая внимание на тон, подходящий скорее для «Газеты для мальчиков»: что-то здесь не так. Мы обладаем парой портретов взрослого Шекспира; нам известен цвет его волос и овал лица. Высокий лоб появился, вероятно, в процессе облысения, и мы, если захотим, увидим мальчика с каштановыми локонами, нависшими над глазами. Кэролин Сперджин в книге «Образ Шекспира» уговаривает нас, на основе определенных наглядных изысканий в пьесах и стихах Шекспира, поверить в то, что Уилл легко краснел и бледнел и что он был прекрасно осведомлен о механизме реакции лица на эмоции. Возможно, он сумел что-то скрыть, а что-то не сумел и не смог избежать законного наказания. Мы с уверенностью можем сказать, что он был здоров. Он выжил, хоть и подвергся риску, родившись в апреле, да еще во время эпидемии чумы. У нас нет оснований сомневаться в его уме, быстроте реакции и эмоциональной неуравновешенности. Будучи сам близоруким, я подозреваю, что Шекспир был близорук. Он видит мельчайшие детали природного мира и оттенки мимики с чрезвычайной ясностью человека, который
привык всматриваться. Он, несомненно, был читателем. Возможно, он читал, пока другие мальчики получали царапины.
        Если исходить из современных стандартов, то книг для чтения было не так уж много. В то время не было общедоступного образования, которое помогало бы незаурядному ребенку полюбить книги. Возможно, Уилл рано отправился в начальную школу, в возрасте семи лет. Вероятно, он уже умел читать и писать по-английски, проработав алфавит с помощью азбуки: «А само по себе А, В само по себе В» и так далее. Если ты знал алфавит, то мог составлять английские слова, не изучая фонетику. Английское произношение было тогда поразительно неустойчивым. Оно дожидалось непродуманной рационализации прессы времен Гражданской войны, когда издатели слишком торопились, чтобы заботиться о чем-то ином, кроме самого экономичного произношения, и игнорировали прежнюю нужду расширять слова или «оправдывать» строчку, напечатанную со слишком большим количеством букв (превращая, например, «then» в «thenne», «wit» в «witte» или даже «only» в «ondeliche» в конце строки для того, чтобы сохранить единообразие строк). Более того, оно дожидалось систематизации большого словаря Сэмюэля Джонсона 1755 года. Так что в шекспировские дни язык было
выучить нетрудно. Никто не стал бы вас упрекать за орфографические ошибки. Все всем сходило с рук, включая королеву Елизавету.
        Целью начальной школы, требования для поступления в которую были минимальны — умение читать и писать по-английски, — являлась подготовка учеников к тяжелой зубрежке в грамматической школе. Грамматическая школа, или школа латинской грамматики, преследовала только одну цель, провозглашенную в ее названии: выучить грамматику, латинскую грамматику. Никакой истории, географии, музыки, уроков труда, физического воспитания; только латинская грамматика. Уильям Лили, первый, лучший учитель школы Святого Павла, умерший в 1522 году, продолжал жить в «Grammaticis Rudimenta» («Основах грамматики»), которые были светской Библией Стратфордской грамматической школы, так же как в Итоне или Вестминстере. Юный Шекспир столкнулся с необходимостью зубрить «Грамматику» Лили, скучный однообразный путь для постижения великолепия Рима.
        Латинский язык сегодня исчез из обихода. Встречаются даже такие студенты отделений римской литературы, которые никогда не читали Овидия или Вергилия в подлиннике. Но елизаветинская Англия взирала на Римскую империю как на образец гражданских добродетелей; героями англичан были римские герои. Когда-то считали, что Брут был основателем Британии, и учебник английской истории можно было бы назвать, как называли Лайамонскую хронику, просто Брутом. Римляне, пусть и умершие, обитали на более высоких уровнях реальности, чем англичане, как мертвые, так и живые. Английский язык, будучи живым, изменчивым и беспорядочным, был лишен спокойствия и завершенности образцов, которые выкладывал Лили на анатомический стол для препарации. Конечно, существовал Джеффри Чосер, но его язык был причудливым, и его стихи не годились для зубрежки. Чтобы овладеть культурой, человеку следовало войти в античный мир. Величие греков признавали, но в округе было мало греческих школ, особенно в таком маленьком городке, как Стратфорд. В университетах больше внимания уделяли древнегреческому. Римская культура впитала греческую, и
узнать все о Трое и похождениях Улисса можно было из книг латинских авторов. Латинский язык был всем. Изучение латинского не требовало, как в наши дни, каких-либо оправдывающих обстоятельств. «Сегодня, ребята, мы приступим к латинскому, и, возможно, вам будет интересно узнать, почему мы трудимся в наши дни над языком давно вымершего народа. Не зевай, Уитерби». В грамматических школах ничего подобного не происходило. Елизаветинские латинисты умели обращаться с хлыстом власти. Иногда к тому же в буквальном смысле слова.
        Среди елизаветинских педагогов царило мнение, что знания в детей надо впихивать, а то и вбивать. Должно было пройти более двух столетий, прежде чем общепринятым взглядом на воспитание детей стал романтический взгляд Вордсворта и Руссо, и детей стали рассматривать как вместилище божественной мудрости. Вордсворт смотрел с трепетом на ауру преднатального знания, которая сияет вокруг новорожденного, и называл того лучшим философом. Считали, что ребенок способен к мгновенному восприятию вечной истины, а взросление рассматривали как процессе забывания, уверяли, что божественный свет меркнет в мраке повседневной жизни. Это наблюдение было давно представлено в диалоге Платона «Федон», где показан ребенок раба, никогда ничему не обучавшийся, но под ненавязчивым руководством или обучением Сократа демонстрировавший незаурядные знания геометрии. Елизаветинцы знали этот диалог, но не воспринимали его всерьез.
        Елизаветинские родители, возможно, и нежно относились к своим детям, но они не были сентиментальны. У них не имелось романтического отношения к детям, возможно, потому, что дети часто умирали, подобно сестре Уилла, и следовало отдать все силы на их воспроизведение. Даже нежелание Шекспиров расстаться с красивым именем Джоан можно рассматривать как доказательство их прагматизма. Чем скорее дети становились взрослыми, тем лучше, и родители начинали одевать их как взрослых: понимание того, что детей следует одевать как детей, возникло недавно. Сожаление, что дети так медленно учатся правильно вести себя, медленно взрослеют, выпадало на долю учителей, а не родителей, и это естественное медленное развитие считали следствием первородного греха. Грех стремились выбить; образовавшийся вакуум заполняли полезным (то есть бесполезным) знанием взрослых, и подходили к этому настолько серьезно, что для игр у детей просто не оставалось времени. Школа мрачна: старые, потертые скамьи не казались праздником жизни, хотя на партах лежала грамматика Лили.
        Школьник приступал к занятиям в семь утра — зимой и в шесть — летом. После молитвы о том, чтобы стать хорошими и безгрешными мальчиками, знающими латинский, ученики принимались за зубрежку и учились до девяти, затем им позволяли позавтракать. Потом опять занятия до одиннадцати, и только после этого благословенный двухчасовой перерыв на обед. Возвращались в школу к часу, пообедав соленым мясом, отвратительным элем и черным хлебом, — все это бурчало потом в животе — и снова напряженная, утомительная работа до пяти. Дважды в неделю свободные полдня, в год — сорок дней каникул. Столь напряженный день проходил бы легче, если бы учеба была более разнообразной и если бы были разработаны гуманные педагогические приемы. Но обучение строилось не на убеждающих доказательствах, а на зубрежке. Когда-то мне было сказано иезуитом, преподавателем латинского, что слово «учиться» произошло от латинского глагола «educare», однокоренного с глаголом «manducare», что означает «есть», и не имеет ничего общего со словарным глаголом «educare», который близок к «educere» — «вытягивать», «вынимать», «извлекать». Этой
фальшивой этимологией, похоже, руководствовалась елизаветинская педагогика, и «питание» было обильным, чрезмерным, чудовищно занудным.
        Можно не сомневаться, что наставники Уилла видели в латинской поэзии, драматургии и истории не столько великолепную цель, ради которой занимались изучением грамматики, сколько полезный материал для иллюстрации правил. Римляне едва ли писали учебники, так что мастер Лили составил учебник грамматики. Ничего из того, что нам известно об основных педагогах Стратфордской грамматической школы во времена Уилла, не избавляет нас от подозрений, что они были, по меньшей мере, заурядными. С другой стороны, не похоже, что они были садистами. Уолтер Роше, по крайней мере, не слишком заботился об образовании, он оставил пост директора ради адвокатской практики в Стратфорде. Это произошло в 1571 году, когда Уиллу исполнилось семь лет. За ним последовал Саймон Хант, тайный католик, который, хотя и питал склонность к иезуитам, был слаб по части дисциплины. Он умер в Риме в 1585 году, малый столп контрреформации. Томас Дженкинс принял от него должность в 1575 году, он был уроженцем Уэльса, и Шекспир увековечил его в образе сэра Хью Эванса в «Виндзорских насмешницах». Сэр Хью (чье почетное звание означает не
принадлежность к рыцарскому сословию, но обладание званием холостяка) не похож на жестокого педагога с плеткой в руках, он привлекательный и смешной. Он сопровождает выразительной мимикой некоторые из своих пауз в манере всех сценических уроженцев Уэльса (вспомним, к примеру, как Фальстаф жалуется, что обманувшие его женщины нахлобучили на него «дурацкий колпак»). Примечательно, что сэр Хью экзаменует в латинском языке мальчика по имени Уильям, и это позволяет миссис Куикли отпускать неуклюжие шутки о том, что «дура это и есть дура», и «hunc, hanc, hoc», превращенное в «хунк, хок», кажется ей «не то лаем, не то хрюканьем… то ли хари поют хором, то ли харям дают корм»[4 - Перевод С. Маршака и М. Морозовой.]. Очень слабо соображающий мальчик, возможно, взят непосредственно из 1575 года, когда Дженкинс только пришел в школу, а Уиллу было всего одиннадцать лет.
        Не возникает сомнений, что Уилл кое-чему научился, возможно, получил многие знания именно из латинских текстов, которые читал в школе. Он любил Овидия и, вероятно, испытывал радость, когда, ближе к концу века, Фрэнсис Мерез писал: «Как душа Эвфорба, по мнению древних, воплотилась в Пифагоре, так сладкозвучная, мудрая душа Овидия живет в медоточивом и сладостном языке Шекспира». Классические образы пьес часто взяты из «Метаморфоз» Овидия, пятнадцати книг мифологических историй, которые слабо связаны с темой чудесных превращений. Здесь присутствуют многие греческие и римские мифы и даже, как bonne bouche[5 - Придержанное напоследок (фр.).], убийство и обожествление Юлия Цезаря. История Пирама и Фисбы, с которой большинство из нас впервые познакомилось в «Сне в летнюю ночь» и затем никогда не воспринимало серьезно, присутствует в книге IV, вместе с Персеем и Андромедой (любовники, преодолевающие немыслимые препятствия, Пирам и Фисба волей случая оказываются чужестранцами: они родом из Вавилона, а не из Греции или Рима). В книге X юный Уилл прочитал о Венере и Адонисе, но, вероятно, задумал сделать о
них свою собственную поэму только тогда, когда миф, похоже, вторгся в его личную жизнь: об этом мы поговорим ниже. Прозерпина, которую «Зимняя сказка» одаривает уорикширскими цветами, появляется в книге V. Все мифы этого времени года, использованные в стихах и драмах, присутствуют там, в «Метаморфозах».
        КНИГИ ЛИЛИ БЫЛИ РАЗЛОЖЕНЫ ПО ПАРТАМ, ЧТОБЫ УЧЕНИКИ УСВОИЛИ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ЛАТИНСКОГО ПОЭТИЧЕСКОГО ЯЗЫКА
        Похоже, что Уилл изучал Овидия не только в оригинале. «Метаморфозы» были переведены Артуром Голдингом и опубликованы в первые несколько лет жизни Уилла. Эзра Паунд говорит: «Дано ли нам… узнать нашего Овидия, пока мы не откроем его в Голдинге? Найдется ли среди нас такой знаток латинского языка и обладатель такого воображения, что Голдинг не отбросит на его разум тени и блеска, присущего оригинальному тексту, который ощущается во всем, что выходило из-под его пера?»
        Перевод сделан старым «четырнадцатисложником»: семь ямбических стоп в строке, и Уилл должен был сознавать их относительную неразработанность. Но английскую поэзию следовало изучать, и, если высокопарная мелодика Ренессанса еще не появилась, сюжетно-тематический материал в ней уже имелся: этому можно было научиться по умело сделанному переводу.
        Прекрасный перевод избранных глав «Энеиды» Вергилия сделал граф Сарри и опубликовал в 1557 году, до рождения Шеспира. В нем представлена экспериментальная метрическая система, которая видоизменит все лицо английской литературы и сделает возможным появление елизаветинской драмы в том виде, в каком мы ее знаем.
        «Энеида» была переведена белым стихом — форма, которую Сарри изобрел, чтобы передать нерифмованный гекзаметр Вергилия. Конечно, бессмысленно представлять, что случилось бы с елизаветинской драматургией (или мильтоновским эпосом), если бы Сарри не попытался найти удобный размер для передачи латинской эпической поэзии. Кто-то стал бы использовать белый стих, или драмы писали бы рифмованными строфами, которых так много в «Ромео и Джульетте» и «Ричарде II». Но белый стих уже существовал за семь лет до рождения Шекспира, и этого могло бы не быть, если бы англичане не ценили классику так высоко, что хотели ввести ее в английскую поэзию. Новая литература часто рождается из переводов древней.
        Можно не сомневаться, что и другие римские поэты, подобно Овидию и Вергилию, вошли в жизнь обитателей Стратфорда: конечно, Гораций, возможно, какие-то стихи Катулла и Лукреция. Что касается прозы, это могли быть Ливий, Цезарь, Тацит (хотя к Тациту следовало относиться с опаской: он слишком часто нарушал правила грамматики мастера Лили). Смесь нравственных поучений и биографических сведений, которая так пришлась по душе елизаветинцам, можно было почерпнуть из «Жизнеописания двенадцати цезарей» Светония. Плутарх — великий моралист, и его «Сравнительные жизнеописания», содержащие двадцать три пары биографий римлян и греков, могли бы как нельзя лучше способствовать повышению образовательного уровня исследующих философский курс, но Плутарх писал по-гречески. Вероятно, позднее Уилл (или, возможно, даже в школьные годы) читал Плутарха в переводе Норда, сделанном с французского перевода Амьё. В своих римских драмах Шекспир точно следовал Норду. Это легко доказать (возьмем наиболее яркий пример), если сравнить описание Нордом барки Клеопатры с той же сценой, написанной Шекспиром белым стихом и удивительно
преображающей скупые donne[6 - Данные (фр.).] Норда. Мы видим Уилла, сверяющего свои строки с лежащим перед ним в качестве путеводителя переводом Норда. Таковы прозаические факты; небольшая манипуляция превратит их в поэзию. Холодный Норд (север) превращается в жаркий юг (поскольку речь идет о Египте) несколькими волшебными росчерками пера. Вот перед вами Норд: «…она отправлялась в путь не иначе как на своей барке, по реке Кидн; корма барки была золотая, паруса — алые, а весла — серебряные; флейты, гобои, цитры, виолы и другие инструменты, которые звучали на барке, задавали ритм гребцам. А сама она возлежала под навесом из золотой парчи, как богиня Венера, какой ее обычно изображают живописцы, и по обе стороны от нее стояли прелестные, красивые мальчики, настоящие купидоны, с маленькими опахалами в руках, которыми они обвевали ее. Ее придворные дамы и также знатные дамы, самые красивые из них, были наряжены как нимфы нереиды (это водяные наяды) и как грации; некоторые стояли у руля, другие занимались снастями и канатами барки, которая источала столь удивительно сладостный аромат благовоний, что
благоухала вся пристань, заполненная бесчисленным количеством народа. Некоторые следовали за баркой вдоль берега, люди даже специально выбегали из города, чтобы посмотреть на прибытие царицы. Так что в конце концов скопилось столько народа, чтобы только посмотреть на нее, что Антоний, покоившийся на своем императорском ложе, остался один на рыночной площади в ожидании аудиенции…»
        И Шекспир:
        Ее корабль престолом лучезарным
        Блистал на водах Кидна. Пламенела
        Из кованого золота корма.
        А пурпурные были паруса
        Напоены таким благоуханьем,
        Что ветер, млея от любви, к ним льнул.
        В лад пенью флейт серебряные весла
        Врезались в воду, что струилась вслед,
        Влюбленная в прикосновенья эти.
        Царицу же изобразить нет слов.
        Она, прекраснее самой Венеры, —
        Хотя и та прекраснее мечты, —
        Лежала под парчовым балдахином[7 - Перевод М. Донского.].
        Римляне писали пьесы, и Плавт и Теренций дожны были войти в повседневную жизнь Стратфорда. «Комедия ошибок» указывает на внимательное изучение Уиллом пьесы Плавта «Два Менехма». Но весьма сомнительно, что в начале своей карьеры драматурга, не имея в кармане ни пенса, он нашел бы время для чтения Плавта, чтобы понять, как писать фарс о путанице с близнецами. Уилл читал эту пьесу в школе или (еще одна возможность, как мы увидим) изучал ее в школе и настолько запомнил пьесу, что взял в качестве образца для ученической комедии. Вполне допустимо, что под руководством Дженкинса, который, возможно, имел актерский дар наряду с ораторским пылом, мальчики из Стратфордской грамматической школы действительно ставили «Два Менехма» или какую-то другую пьесу Теренция или Плавта, на которую приглашали гордых и ничего не понимающих родителей, и что Уилл с самодовольным видом ходил по импровизированной сцене и декламировал на иностранном языке.
        Но если еще не в душе нашего героя, то во внешнем мире Теренций и Плавт расчищали дорогу для профессиональной драмы. Николас Юдолл, директор школы в Итоне, которого сместили с должности по какому-то необычно серьезному обвинению и который позднее стал директором более терпимой школы в Вестминстере, умер за восемь лет до рождения Шекспира, но при жизни успел сочинить первую английскую светскую комедию «Ральф Ройстер Дойстер». Нет нужды говорить, что он использовал римские комедии. Томас Тассер, автор «Ста надежных способов экономии», жаловался, что его резко раскритиковал Юдолл «за ошибку самую ничтожную, если она вообще существовала», так что учитель вполне мог стать как садистом, так и замечательным трагиком. Или, возможно, Юдолл любил драму за свист кнута из сыромятной кожи.
        Полагалось также изучать трагедии Сенеки, хотя следовало ценить в нем не драматурга, а очень влиятельного философа-моралиста, который импонировал елизаветинским педагогам. Сенека жил при Калигуле, Клавдии и Нероне и имел серьезные основания для выработки стоических взглядов на жизнь и смерть, которую так часто изображали на гравюрах в тюдоровской Англии. Сенека навлек на себя ненависть Калигулы, был изгнан из Рима по наущению Мессалины и, снова вернувшись в Рим, совершил самоубийство в самый мрачный период тирании Нерона. Он учил сохранять достоинство в превратностях судьбы, восхищался непреклонной стойкостью простого человека, проповедовал добродетели в духе конфуцианской «добросердечности»: в его произведениях, кажется, встретились христианский и языческий миры. Т.С. Элиот видит отголоски проповедуемого им стоицизма в упорстве проявляющих показной оптимизм шекспировских мятущихся трагических героев. Этот вопрос о формальном влиянии Сенеки, как сочинителя камерных трагедий (трагедий скорее для частного цитирования, чем для публичного действа), нам предстоит рассмотреть ниже. В школьные годы Уилл,
возможно, редко обращался к Сенеке как к драматургу. Когда пришло время написать собственные первые трагедии, он обратился к переводчикам и подражателям. «Горбодук», первый известный отрывок трагедии Сенеки на английском, был поставлен перед королевой в 1561 году, за три года до рождения Шекспира. «Десять трагедий» были переведены в 1581 году. Так что начинающему драматургу не было необходимости обращаться к латинскому тексту.
        Если Уилл еще мальчиком читал римских писателей в переводе, откуда он брал книги? Известно, что Джон Бретчгердл, местный пастор, имел довольно обширную библиотеку, И давал книги тем, кто ими всерьез интересовался. В городе наверняка были и другие собиратели книг. Кое-кто сомневается в том, что Джон Шекспир, переживавший трудные времена, все же выдавал своему сыну-школьнику деньги на покупку книг. И тот ставил их на свою личную полку в спальне, которую делил вместе с братом или братьями. Мальчик, мечтающий о книгах, всегда так или иначе достанет их. Особенно если его дальнейшее образование целиком связано с книгами.
        Богатство знаний, проявляющихся в пьесах Шескпира, заставляет некоторых сомневаться, что эти знания произросли на почве сельской грамматической школы. В XIX веке многие начали утверждать, что пьесы Шекспира написаны Бэконом. Они считали, что только высокоэрудированный человек, с университетским образованием, прекрасно знающий законодательство и науки, смог бы написать работы, традиционно приписываемые актеру из коровника или свинарника Уорикшира. Я не хочу вникать в тайнопись, которая заставляет последователей Бэкона видеть в слове «honori-ficabilitudinitatibus» («Бесплодные усилия любви», акт V, сцена 1; бессмысленное слово, склеенное из ряда латинских слов и слогов) шифр для фразы: «Эти пьесы, детище Ф. Бэкона, сохранены для мира», хотя Бэкон имеет право претендовать только на эту бледную комедию, и то не целиком, а без песен в конце. Достаточно заметить, что существуют люди, которые тратят время (употребленное бы с большей пользой на то, чтобы перечитать ради удовольствия пьесы), чтобы опровергать авторство Шекспира и приписывать его пьесы не только Бэкону, но и вообще титулованному лицу или
человеку с добротным университетским дипломом. Имелось много кандидатов на звание истинного автора, от графа Оксфордского до самой Елизаветы I. Наименее невероятная атрибуция состоит в том, что пьесы написаны приятелем Уилла, драматургом Кристофером Марло, который, как полагают, притворился мертвым, чтобы сбежать от своих врагов, и потом, находясь в изгнании, писал, используя имя Шекспира. Эта теория имеет собственную загадку, но она более уместна в кроссворде или детективном романе.
        Считается, что со своей бесплатной грамматической школой Шекспир не мог стать высокоэрудированным человеком. Для этого ему нужно было окончить какое-либо более достойное учебное заведение. И совершенно очевидно, что никакого другого образования у него не было. Нет никаких сведений, что он посещал университет. Он женился, когда ему еще не было двадцати, и, кроме того, откуда бы взялись деньги? Но глупо утверждать, что высокое искусство нуждается в высшем образовании. Любой крестьянин может писать, и писать хорошо. Любой крестьянский писатель может, читая соответствующие книги и обладая сметливым умом, создать иллюзию великолепного, не книжного, знания мира. Пьесы Шекспира, благодаря чисто художественным приемам, создают иллюзию, что их автор много путешествовал, испробовал все мыслимые профессии, преклонял колено при дворах отечественных и иностранных. Блестящие достоинства заставляют предполагать эрудицию и опыт, которые на самом деле здесь вовсе не обязательны: художнику не надо быть придворным, путешественником или ученым, хотя он может создавать таких людей силой своего воображения.
Последователи Бэкона и остальные еретики обманываются, думая, что работа художника сродни работе ученого: эта пьеса показывает знание законодательства, поэтому ее создатель должен был изучать юриспруденцию; действие той пьесы происходит в Неизведанной стране, поэтому драматург путешествовал по ней. Поклонники Бэкона не принадлежат к пишущей литературной братии, в этой среде хорошо известно, как работает мозг профессиональных писателей.
        «Я… был воришкой, прикарманивал мелкую дребедень»[8 - Перевод В. Левика.] — это Автолик из «Зимней сказки», это также Шекспир, а на самом деле — любой драматург или писатель. Писатель нуждается в мизерном количестве психоаналитической терминологии: ему не надо знать всего Фрейда; он просто находит что-то в словаре в мягкой обложке или у знающего человека, встреченного в автобусе. Ему нужно что-то узнать о Мадагаскаре или Чаттануге, так он спросит у моряка, который бывал там. Писателя узнаешь по его библиотеке, чье содержимое не радует глаз и не свидетельствует о склонности владельца к систематическому чтению. Вместо фаланг томов в роскошных переплетах там увидишь старые справочники по скачкам, астрологические альманахи с загнутыми уголками страниц, юмористические журналы, подержанные словари, ненаучные исторические сочинения, записные книжки, полные странных фактов, собранных во время пребывания в больницах или в магазинах набивщиков чучел. И когда Шекспир собрал библиотеку, если таковая у него имелась, вряд ли она походила на бэконовскую.
        Никакой запас академических знаний не может наградить потенциального писателя одним — даром слова. Знания могут обогатить его словарный запас, как обогащает его общение с грузчиками на большом рыбном рынке «Биллингзгейт» или с битниками, но они не способны научить искусству складывать слова в новой и удивительной манере, которая чудесным образом отразит никому не ведомую правду жизни. Непревзойденная мощь Шекспира во владении родным языком развилась из природных способностей, но воспитать ее мог только родной язык, предмет, который не проходили в его школе.
        Нет ничего уникального в его любви к грубости и нежности языка, к которому в мире все же начали относиться серьезно. Английский — не язык дипломатии, иностранные ученые видели мало смысла в изучении его. И многие отечественные ученые, Бэкон среди них, предпочитали доверять свои сокровенные мысли латыни (латинский язык, будучи уже языком мертвым, умереть не мог). Любви к английскому Шекспир научился не из литературы. В ней был Чосер, и он доказал потомству, что будущее английского лежит в одном из его диалектов — английском восточной части центральных графств Англии, на нем говорили при дворе и в университетах, это был язык правительства и образованного общества. Но Чосер писал в то время, когда этот диалект был готов к фундаментальному изменению (в отличие от тех других диалектов, шотландский и ланкаширский среди них, на которых создавали литературные произведения, но на этих диалектах не говорили в столице, и они были лишены той внутренней жизни, которая должна была поддерживать их развитие). Если в школьные годы Уилл научился любить английский, то не потому, что на нем писали великие люди, но
потому, что это было богатое народное средство выражения, питавшее его мысли.
        Народ тюдоровской Англии, подобно современным ирландцам, любил почесать языком. Легко представить народную речь, торопливую, бурлящую, прозаически меткую. Неправильно употребляемые слова создавали комический эффект, но самих говоривших это не смущало. Возможно, это и был тот способ передачи информации, о котором говорил Мак-Луэн, и он демонстрировал наивысшую функцию языка: устанавливать в темноте контакт с братьями по разуму. Сомневаюсь, что человек научился говорить, чтобы обмениваться информацией или эмоциями; скорее речь понадобилась ему для того, чтобы с заходом солнца, а вместе с ним исчезновением уютного видимого мира, он мог бы удостовериться, что не остался один на один с ужасными призраками ночи. Как только задумаешься об этом, становится понятно, что речь не является на самом деле средством общения: в ней полно ошибок и извинений за неточно найденное слово; нам не помешало бы позаимствовать у животных издаваемые ими звуки и телодвижения, которые, как всем известно, человек считает примитивными. Представьте себе речь в виде мерцающей звуковой свечи, и простого акта поддержания ее света
становится достаточно. Сказки, сплетни, загадки, игра в слова — все это помогает коротать время в темноте, и именно из них, а не из нужды подробно излагать факты или оценивать события возникает литература.
        Шекспир впитывал в себя разговорный язык провинциального городка. Речь его жителей не слишком отличалась от оживленной беседы лондонского общества. Стоит только прочитать памфлеты Нэша, Грина, Деккера и остальных, чтобы понять, как много людей из разных слоев общества любило поболтать; порой это была блестящая, остроумная болтовня, ее вели исключительно ради процесса речи, а не ради какого-то конечного продукта этого процесса. Добавьте сюда различные обрывки знаний, незнакомые слова, изобретенные или заимствованные из книг, попытайтесь проследить структуру языка на основе латинского образца, вспомните живость старых деревенских сплетен, и вы приблизитесь к тому, что мы называем шекспировским языком.
        Странно, что у поклонников Бэкона диалоги шекспировских пьес ассоциируются с глубокой и усердной учебой. Герой Шекспира, особенно раннего и среднего периода, болтает («prattle» — слово самого Шекспира, которым он в «Ричарде II» характеризует актерскую речь), пока его другой герой не начинает болтать прямо противоположное. Не так много лаконизма, к примеру, обнаруживается в трактатах Бэкона. Содержание диалога можно растянуть на учебное пособие, возможно менее убедительное в своей истинной ценности, чем в коммерческом взгляде, к которому тяготеют магистры гуманитарных наук на публике, но оно совершенно непригодно для судебного протокола и в описаниях иностранного путешествия. Там появится провинциальная практичность, старательно заученная вежливость, стремление быть кратким и даже уподобиться священнику: ведь для воскресной проповеди годился весь речевой спектр. Там действительно возникнет образ того, чем в идеале был поэт: сельский мальчишка, решивший побить залакированных жителей больших городов на их собственном поле, но часто слишком нетерпеливый, чтобы как следует выучить все уроки. Но то, что
он выучил их достаточно хорошо, доказано самим фактом существования еретических последователей Бэкона. В конце концов, его делом было обманывать людей.
        Но время для главного еще не наступило. Будущий поэт должен держать открытыми глаза и уши, впитывать мифы, узнавать повседневную жизнь сельских тружеников, местных ремесленников, черпать какие-то сведения из огромного мира, раскинувшегося за пределами Стратфорда, которые можно получить от знатных родственников и от случайных проезжих в гостинице и в семейном магазине. И любовь, или ее подобие, должна была развить эмоции и обострить чувства.
        Глава 3
        РАБОТА, ИГРА
        Давайте попытаемся представить Уилла, его состояние и планы на будущее в 1580 году, когда дела его отца находились в плачевном состоянии. В самый жестокий месяц семья с глубокой грустью вспоминала о смерти Энн Шекспир, которая умерла семилетней годом раньше. («Плата за колокол и покров на гроб для дочери мистера Шекспира, 8 пенсов», — говорится в отчетах казначея.) В мае 1580 года смерть дочери была восполнена рождением сына Эдмунда, последнего из детей. Возможно, это были трудные роды; хотя мы не знаем точно, сколько лет было миссис Шекспир, должно быть, она приближалась к сорока или, вполне вероятно, уже достигла этого возраста. Ее недомогание, очевидно, было основной причиной непоявления Джона перед Судом королевской скамьи в Вестминстере.
        Уилл, которому уже исполнилось шестнадцать, был хорошо физически развит, у него пробивалась бородка. Его кожаный жилет и чулки не были новыми, но только не перчатки. Его братья и сестра, должно быть, тоже пытались при всей нищете сохранить пристойный вид: Гилберту было четырнадцать, Ричарду — шесть, Джоан — одиннадцать. Нет никаких записей о посещении общедоступной школы этими детьми. Но следует заметить, что нет никаких записей и об образовании Уилла; однако то, что он посещал созданную по королевскому указу школу латинского языка, общеизвестно, и вряд ли кто рискнет оспаривать это. В его произведениях четко прослеживаются признаки полученного им обычного образования. Легче предположить, что он получил это образование в Стратфорде, чем в Бирмингеме или Вустере. К шестнадцати годам он, возможно, покинул школу. Чем он собирался заняться дальше?
        Похоже, что он вместе с Гилбертом выполнял какую-то работу по изготовлению перчаток, хотя ни один из детей официально не занялся торговлей, как отец. А поскольку их отец в это время переживал глубокий душевный кризис, он не уговаривал своих сыновей идти по его стопам и следовать его примеру, который оказался неудачным. Мог ли он, сброшенный с пьедестала, лишившийся гражданских почестей, с чистой совестью навязывать свои ремесло и образ жизни умному старшему сыну? Но пока не было другой работы, Уилл, возможно, кроил, вырезал клинья и доставлял готовую продукцию, рифмованные двустишия из телячьей кожи или из лайки, в те дома, откуда поступали заказы, с кривой улыбкой беря чаевые — фартинг или полпенни. Вероятно, он смутно представлял себе свое будущее, оно неясно вырисовывалось в его мечтах, пока он играл роль посыльного. Очень важно было вернуть уважение роду Шекспиров, но как? Заниматься торговлей он не хотел. Он, должно быть, уже открыл в себе литературный талант, поскольку писал короткие стихи, сидя в гостиной, где шумели дети и хлопотала усталая мать, или в спальне, когда оставался там один,
или в хорошую погоду на берегу реки. Однако его терзали серьезные литературные проблемы. Какому образцу он должен следовать? О чем писать?
        Я уверен, что он стремился стать поэтом, а не прозаиком. Как и в античности, проза тогда служила чисто практическим целям: использовалась для записей рецептов, проповедей, истории. Проза не считалась и не являлась искусством. Шекспир же не собирался заниматься чисто ремесленными поделками. А сэр Филипп Сидни еще не показал, как благодаря умному, благозвучному и захватывающему повествованию проза может превратиться в искусство не менее прекрасное, чем поэзия. Если бы Уилл написал великолепную поэму, ему удалось бы, возможно, убедить влиятельного придворного принять ее, вместе с притянутым за уши посвящением, и, таким образом, обеспечить себе высокое покровительство. Что дальше? Золотой дождь, дружеские связи в высоких кругах, возможно, даже искреннее восхищение королевы, которая не презирала поэзию, и даже сама писала стихи. Честолюбивые помыслы молодого Шекспира, вероятно, были более грандиозными, чем его отца, но в юные годы их питали только его дерзкие мечты.
        Я не думаю, что в шестнадцать лет он связывал свое будущее с драмой. Актеров считали непокорным народом, и они избегали обвинений в бродяжничестве и попрошайничестве только благодаря какому-нибудь знатному покровителю. Уилл, возможно, не имел ничего против этого, но его отпугивало качество тех пьес, которые ставили в здании гильдии в Стратфорде. Кристоферу Марло предстояло вдохнуть жизнь в драматургию, написав в 1587 году своего «Тамерлана», удивительное поэтическое достижение, которое даже в наши дни продолжает поражать и волновать зрителей своей мудрой жестокостью и лирическим огнем, но до 1587 года оставалось еще семь лет. Пьесы же, которые Шекспир видел в своем родном городе, не обнадеживали его.
        Однако мне кажется, что первый значительный поэтический опыт Уилла был все-таки драматический. Ему нужно было расправить крылья, и уже в юности он, возможно, задумал или даже начал писать сюжетно-повествовательную поэму на какую-то тему из «Метаморфоз» Овидия. Но технически это, вероятно, оказалось ему не по плечу. Намного легче было бы создать что-то менее обязывающее и, возможно, комическое. Почему бы не попытаться переделать пьесу Плавта или Теренция? Почему бы не написать ее белым стихом, который, несмотря на то что его все еще презирали на профессиональной сцене, все же обладал достоинством своего оригинала; так почему бы не попробовать писать нерифмованным гекзаметром Вергилия? То, что пришлось по душе графу Сарри, вполне подходило и для Уильяма Шекспира.
        Я не думаю, что он решил заняться переделкой римской комедии из любви к искусству. По-моему, он решил сделать это чисто из конъюнктурных соображений, как и все то, что делал в период, когда оставил школу, и до того, как уехал в Лондон с намерением стать актером. «Краткие жизнеописания» Джона Обри, созданные во времена Реставрации, в значительной части совершенно не заслуживают доверия, когда заходит речь о короткой жизни Шекспира, но в них содержится интересное наблюдение: «Хотя Бен Джонсон и говорит о нем, что он плохо знал латынь и еще хуже греческий, он все же довольно прилично знал латынь, так как в юности был учителем в провинции». В конце Обри добавляет, что заимствовал эту информацию у «мистера Бистона». Этот мистер Бистон был сыном Кристофера Бистона, актера, приятеля Шекспира. Эта информация может быть неверной, как очень многое у Обри, но все-таки есть шанс, что она правдива. По меньшей мере, есть все основания считать, что такой умный мальчик, как Уилл, так любивший поэзию, успешно через усердие пришедший к мелодичности, знавший Овидия, вполне мог занимать место младшего учителя в школе
латинской грамматики. Или же, как полагают другие, воспитателя в Глостершире. Ссылка на замок Беркли в «Ричарде II», похоже, указывает на то, что автор неплохо знал местность Северн и, конечно, заимствовал оттуда имена, упомянутые Шеллоу в «Генрихе IV», части второй. Возможно, Уилл провел там какое-то время. Трудно представить, чем еще он мог заняться, кроме учительства.
        Скорее как воспитатель, чем как преподаватель младших классов, постоянно контролируемый своим директором, он вполне мог предпринять попытку давать частные уроки. В этот эксперимент, вероятно, входила и постановка пьесы Плавта, но не на латинском, а на английском. Если, как считают некоторые, он был воспитателем сыновей графа Беркли, граф мог отнестись вполне благосклонно к такому эксперименту, поскольку он был известным покровителем драмы и защитником труппы актеров, которые носили его имя. Давайте представим, что Уилл начинает переводить на английский «Двух Менехмов» Плавта. Как всякой творческой личности, ему становится скучно повторять слово в слово другого художника, и он отбрасывает построчный перевод, занявшись созданием фактически нового произведения, которое, хотя близко к оригиналу по теме, характерам, действию, все же весьма отличается. Перевод настолько свободный, что сам становится оригиналом. Существуют творческие личности, которые считают, что гораздо тяжелее сделать абсолютно точную копию (что считается высшей добродетелью переводчика), чем создать оригинальное произведение, и я
уверен, что Шекспир принадлежал к такому типу личности. Начав переводить на английский «Двух Менехмов», он закончил «Комедией ошибок».
        Давайте сравним две пьесы. В шекспировской существует вражда между Сиракузами и Эфесом, и любого сиракузца, обнаруженного в Эфесе, убивают, если только он не заплатит тысячу марок. Эгеон, престарелый сиракузский купец, был арестован в Эфесе, но ему предоставили возможность объяснить герцогу, почему он так неосмотрительно оказался здесь. Выясняется, что у него были два сына, близнецы, обоих звали Антифолами, и у каждого был раб-близнец, с одним и тем же именем Дромио. Во время кораблекрушения Эгеон с одним из близнецов и рабов потерял из виду другого близнеца и раба. С тех пор он искал их, и эти поиски привели его в Эфес. Герцог поражен историей и дает Эгеону время до вечера, чтобы он нашел выкуп. Антифол же (I или II) проживает в Эфесе с Дромио (I или II), и, возможно, сейчас его зовут Антифолом Эфесским. Антифол (II или I) прибыл в Эфес в то же самое утро с Дромио (II или I), чтобы разыскать своего брата и мать. Нам удобнее называть его Антифолом Сиракузским. Следуют комические недоразумения, потому что два Антифола очень похожи, точно так же, как два Дромио. Наконец Антифол Эфесский арестован
как сумасшедший, и Антифол Сиракузский скрывается в женском монастыре, чтобы избавиться от ревнивой жены своего брата-близнеца.
        Эгеона, так и не принесшего выкупа, ведут на казнь. Но Антифол Эфесский просит о милосердии, и то же самое делает Антифол Сиракузский. Близнецов и их рабов, наконец, видят вместе, и все разъясняется. Аббатиса монастыря, в котором Антифол Сиракузский спасался бегством, как выясняется, является Эмилией, потерянной женой Эгеона. Тронутый воссоединением семьи, герцог дарует Эгеону свободу, и все кончается счастливо.
        Сюжет пьесы Плавта не такой запутанный. У сиракузского купца есть два сына-близнеца, очень похожих друг на друга. Один, Менехм, украден в возрасте семи лет. Его брат, Сосикл, меняет свое имя на Менехма в память о пропавшем брате. Достигнув совершеннолетия, Сосикл (или Менехм II) уезжает искать своего брата и, наконец, попадает в Эпидамн, где, по воле случая, живет его брат. Менехм II оказался вовлечен в непривлекательную историю с любовницей, женой и тестем Менехма I, и его признают сумасшедшим. Но тот, кого они пытаются признать сумасшедшим, это Менехм I. Происходит неизбежное противостояние, затем все разъясняется, и пьеса заканчивается радостным воссоединением братьев.
        Пьеса Шекспира гораздо сложнее оригинала Плавта, и я, не кривя душой, утверждаю, что его первый проект гораздо больше похож на вариант текста (кстати, пьеса впервые сыграна где-то около 1594 года). И я не думаю, что он, только что выйдя из школы, писал свой первый проект по необходимости, хотя белый стих, в своей отчаянной белизне, предполагает скорее перо умного шестиклассника, чем вдохновенного поэта.
        ГЕРЦОГ
        Коль кто-нибудь, рожденный здесь, в Эфесе,
        Свезет товар на рынок в Сиракузы
        Или, напротив, сиракузский житель
        Прибудет в порт Эфеса, — пусть умрет,
        Имущество же герцог конфискует,
        Когда себя не выкупит виновный
        И тысячу нам марок не внесет.
        Твое ж добро, как ни цени высоко,
        Не стоит сотни марок; стало быть,
        Ты осужден на смерть законом нашим.
        ЭГЕОН
        Утешен я: ваш суд произнесен;
        К закату дня покончит муку он[9 - Перевод А. Некора.].
        Так называемые утраченные годы относятся к юности нашего героя, которому только что исполнилось двадцать лет. Он вполне мог работать преподавателем или воспитателем вплоть до дня своего отъезда из Стратфорда (возможно, в 1587 году). Я предполагаю только, что «Комедию ошибок» в той или иной форме следует принимать как работу, которая обязана своим происхождением не столько профессиональной драматургии, сколько любительской педагогике, и что это была первая большая работа Шекспира. Я уверен, что это связующее звено между временем его пребывания в Стратфорде и созданием имени как «Иоганнеса Фактотума» в Лондоне. Я думаю, что он писал именно пьесу, хотя эта работа могла быть всего лишь демонстрацией труппе актеров своих возможностей.
        До того как мы оставим «Комедию ошибок», я хотел бы сказать, что скрытые в ней возможности лучше всего были реализованы в голливудском мюзикле «Парни из Сиракуз» с песнями Роджерса и Харта. Эта версия придерживалась шекспировского сюжета, но без его диалогов. Двойные близнецы были достоверны, так как камера искусно работала на них: на сцене такой достоверности создать невозможно. Ошибки были гениально комичны. Если бы Уилл увидел этот фильм, он едва ли сожалел бы об отказе от длинных скрипучих диалогов. Смех был смехом положения, и почти целиком это было заслугой автора пьесы.
        Поклонники Бэкона утверждают, что в тот долгий темный период Шекспир, помимо преподавания, овладел и другими профессиями. Написаны книги о Шекспире-моряке, есть даже работа Даффа Купера о сержанте Шекспире, несгибаемом борце из Нидерланд. Существует солидный труд о Шекспире-клерке адвоката, и образ молодого человека с бородой и редеющими волосами, в пыльных спальнях выписывающего скрипящим пером документы о передаче прав или имущества, получил статус почти достоверного портрета. Дело в том, что, хотя Шекспир в большинстве профессий и ремесел выступает в роли Автолика, в законодательной области он выказывает больше знаний, чем свойственно нарушителю оставленных без внимания мелочей. Общеизвестно, что он приобретал недвижимость, при заключении сложных сделок проявлял практичность сельского жителя, но обилие законодательной лексики как в пьесах, так и в сонетах выглядит так, будто оно исходит со стороны адвоката, а не клиента. Возьмем, к примеру, сцену на кладбище в «Гамлете», где есть совершенно неуместная каденция, полная тонкостей, заимствованных из законодательных актов, судебных обязательств,
двойных поручительств, взысканий в судебном порядке, равно как энгармонического аккорда, который модулирует от одной известной профессии к другой:
        ГАМЛЕТ
        Ведь пергамент выделывают из бараньей кожи?
        ГОРАЦИО
        Да, мой принц, и из телячьей также.
        ГАМЛЕТ
        Бараны и телята — те, кто ищет в этом обеспечения.
        Вероятно, Уиллу не составляло труда найти место клерка в адвокатской конторе в Стратфорде или секретаря городского совета, а канцелярская работа оставляет время и для преподавания в школе, возможно, он устал от одного дела (или даже был уволен) и занялся другим. Но две должности или полупрофессии были наиболее подходящи для Уилла, пока он еще не стал поэтом (ученический перевод остался незамеченным, от двойного поручительства на время пришлось отказаться).
        Жизнь состоит не только из работы. Если мы представим себе Стратфорд времен Тюдоров как скучное и неприятное место, где вызывавшими интерес событиями считались крестины, свадьбы и похороны, привлечение к ответственности граждан за то, что они оставляют навозные кучи около своих домов (так случилось когда-то с Джоном Шекспиром), длинные проповеди, непосещение церкви (снова Джон Шекспир), травля ведьм, издевательство над животными, охота за мелкопоместным дворянством, грубый и кровавый футбол, сообщения о появлении духов, и волшебниц, и Пака (домового, злого духа-проказника) или Робина Доброго Малого (отвращающее беду прозвище, чтобы показать, как сильно его боятся), ярмарки, выступления странствующих исполнителей баллад, сезонные церемонии, коровье мычание в родовых муках, забой телят, закалывание свиней, мухи летом, замерзшие насосы зимой, чума, дезинтерия, падеж скота, прелюбодеяния, мальчики в убранстве из ивовых ветвей и зеленых листьев на празднике весны, пьянство, угрозы осуждения на вечные муки от религиозных фанатиков, кегли, браконьерство, молодежь, конфликтующая со старшим поколением,
завершение уборки урожая, ремонт соломенных крыш, пожары, пожирающие сухие деревянные строения, дороги, размокшие после дождя, деревья, поваленные в бурю, грубые шутки, зубная боль, цинга от плохого питания зимой, в этом мы не ошибемся. Но не только эти события составляли жизнь стратфордцев.
        ОХОТА, СОКОЛИНАЯ ОХОТА, ТРАВЛЯ ЖИВОТНЫХ И ФУТБОЛ — НЕ СЕГОДНЯШНЯЯ ИГРА ПО ПРАВИЛАМ, А ГРОМАДНОЕ И КРОВАВОЕ ВЫСВОБОЖДЕНИЕ ЭНЕРГИИ — ОТНОСИЛИСЬ К ЧИСЛУ ТЕХ ЗАНЯТИЙ, С ПОМОЩЬЮ КОТОРЫХ ЕЛИЗАВЕТИНЦЫ ПОДДЕРЖИВАЛИ СВОЮ ЖИЗНЕННУЮ ЭНЕРГИЮ
        Например, приезжали актеры и давали оплаченные городскими властями представления в здании гильдии: «слуги графа Вустерского» — в 1569-м, 1575-м, 1576-м, 1581-м, 1582-м и 1584-м; «слуги королевы» — в 1569-м и в 1587-м (возможно, как я покажу ниже, это был визит исключительной важности); Лестера — в 1573-м, 1576-м и 1587 годах; Варвика — в 1575-м; Стренджа (как «слуг Дерби») — в 1579-м; Беркли — в 1581-м, 1582-м и 1583-м — нужно ли продолжать? Было пение, а также танцы. Был председатель «пира дураков», культ Робин Гуда (духа леса в зеленом наряде, как того Амлета, который стал прототипом Гамлета), также церемония Майского дня, бесконечно презираемая такими пуританами, как Филипп Стабс, который в своей «Анатомии злоупотребления» (1583) пишет:
        «…их самая главная драгоценность — Майское дерево, которое они доставляют домой с громадным благоговением. У них есть двадцать или сорок хомутов рогатого скота, у каждой скотины на кончиках рогов привязан букетик душистых цветов, и этот рогатый скот тащит домой это Майское дерево (правильнее сказать, смердящего идола), покрытое цветами и травами, обвязанное с макушки до основания лентами и иногда раскрашенное в различные цвета; за ним с воодушевлением следуют две или три сотни мужчин, женщин и детей. И таким образом, украшенное носовыми платками и флагами, развевающимися на вершине, оно возвышается над толпой. Люди, сопровождающие его, устилают соломой землю вокруг дерева, связывают зеленые сучья, устраивают около него шалаши, беседки, увитые зеленью, а потом начинается пир, — они прыгают и танцуют вокруг него, как язычники при освящении своих идолов».
        До нас этот праздник дошел лишь в виде трогательной детской забавы, но тогда он был, как прекрасно понимал Стабс, настоящим культом фаллоса с изобилием прелюбодеяния al fresco[10 - На свежем воздухе (ит.).]. В Стратфорде, как и в других городах и деревнях во времена Тюдоров, жители отнюдь не отличались скромностью нравов: совокупление прославляли как неотъемлемую часть жизни, так же, как размножение животных, возрождение зеленого покрова земли, — процесса, который составлял основу существования сельскохозяйственного общества. Молодые люди и девушки в те дни рано утрачивали невинность, и не стоит думать, что Уилл был исключением.
        Глава 4
        БРАК
        Викторианцы поклонялись Барду как христианскому философу и учителю (после, как водится, Томас Баудлер выхолостил все непристойности из произведений Шекспира и превратил его в «Шекспира для семейного чтения»). Даже в наши дни находятся люди, относящиеся к 23 апреля как к святому дню. Они благочестиво празднуют появление на свет пьес и стихов, которых никогда не читали. Уравнивание высокой нравственности и высокого искусства — традиция в англосаксонском мире, так же как в Германии: чем более велик художник, тем более совершенной должна быть его нравственность. Это, конечно, чепуха. И с удовольствием сообщаю обожателям Уилла, высоконравственного художника, что тот предавался блуду до брака и что у нас имеются доказательства. 28 ноября 1582 года два уорикширских фермера поручились за законность брака между Уильямом Шекспиром и Энн Хэтауэй. Все записано в приходской книге епископа Вустерского. В книге записей стратфордской приходской церкви мы читаем, что 26 мая 1583 года дочь Уильяма Шекспира крещена под именем Сьюзен. Ребенок родился через шесть месяцев после свадьбы. Некоторые ученые, особенно те,
которые не хотят загрязнить нравственный облик своего идола, утверждают, что обручение, должно быть, состоялось в августе предыдущего года и что брачные отношения после помолвки имели тот же статус, даже по церковному обычаю, как и в браке. Я в это не верю и не думаю, что в это верил Шекспир. В «Буре» он вкладывает в уста Просперо обещание Фердинанду отборнейших несчастий, включая «раздор, угрюмое презренье и ненависть», если тот развяжет «пояс целомудрия» Миранды «до совершенья брачного обряда». Эти слова звучат весьма убедительно, и мы понимаем, что Шекспир озвучивает закон и принятый обществом обычай того времени. Уильям Шекспир совокупился с Энн Хэтауэй по меньшей мере за три месяца до того, как женился на ней, или она вышла за него замуж, и, возможно, до этого не было никаких разговоров об обручении. Молодые люди согрешили, несомненно, на ржаном поле в конце лета, воспоминание о чем мы находим в «Как вам это понравится»:
        Во ржи, что так была густа, —
        Гей-го, гей-го, гей-нонино! —
        Легла прелестная чета.
        Весной, весной…[11 - Перевод Т. Щепкиной-Куперник.]
        Брак, который, как мы полагаем, последовал из-за беременности Энн и настойчивости двух уорикширских фермеров, которые взяли на себя поручительство за его законность, покрыт некой тайной. За день до поручительства, которое весьма тщательно запротоколировано, брачное свидетельство было подписано между неким Уильямом Шакспиром и некой Энн Уэтли из Темпл-Графтона. Это четко зафиксировала приходская книга епископа Вустерского. Мало сомнений в том, что этой «Шакспир» была Энн Хэтауэй «Шагспира», но некоторые вообще сомневаются в существовании такой личности, как Энн Уэтли, и, зная орфографические фантазии тюдоровских писцов, утверждают, что «Уэтли» является каким-то необычным вариантом фамилии «Хэтауэй». Но Энн Хэтауэй прибыла из Шоттери, а не из Темпл-Графтона, и никакая фантазия не способна превратить одно место в другое, географически или орфографически. Оба местечка находятся к западу от Стратфорда, но если Шоттери на роду было написано стать частью какого-то большого поселения, то тогда это был бы скорее Стратфорд, чем Темпл-Графтон. Так оно и случится много лет спустя, Шоттери теперь является
просто пригородом Стратфорда. Темпл-Графтон находится вдали от Стратфорда, и ему не грозит поглощение, поскольку между ними тройной барьер из Бинтона, Додвела и Дрейтона.
        Естественно предположить, что Уилл хотел жениться на девушке по имени Энн Уэтли. Имя достаточно обычное для центральных графств Англии и даже присвоено четырехзвездочному отелю в Хорс-Фэр, Бенбери. Ее отец, возможно, был приятелем Джона Шекспира, возможно, он дешево продавал лайку, могли быть разные причины, по которым Шекспиры и Уэтли и их достигшие брачного возраста дети находились в дружественных отношениях. Посланный в Темпл-Графтон с заданием купить кожи, Уилл мог влюбиться в хорошенькую дочку, благоухающую, как май, и пугливую, как лань. Ему было восемнадцать, и он был весьма впечатлителен. Зная кое-что о девушках, он, вероятно, понимал, что эта девушка именно то, что ему надо. Возможно, это чувство совсем не походило на то, что он испытывал к госпоже Хэтауэй из Шоттери.
        Но почему, собравшись жениться на Энн Уэтли, он связал судьбу с другой Энн? Я полагаю, как написали бы в вульгарном женском журнале, он был охвачен любовью к одной, а чувственным влечением — к другой. Весьма логично предположить, что он впервые познал физическую близость с Энн Хэтауэй весной 1582 года, возможно, на ежегодном майском празднике. Возможно, они познакомились несколько раньше, но разница в их возрасте была слишком велика, и сексуальное сближение невозможно, пока он не достиг зрелости. У них была разница в восемь лет: в момент заключения их брака Энн было двадцать шесть, а Уиллу — восемнадцать. Ее отец, умерший в 1581 году, был фермером в Шоттери, и дом, известный нам под названием дом Энн Хэтауэй, теперь является, строго говоря, фермой Хьюланд. Завещание Ричарда Хэтауэя обязывает его сына и наследника, Бартоломью, переехать на ферму и управлять ею от лица вдовы. Вдовой была вторая жена Ричарда, не родная мать Энн, и Энн, очевидно, пришлось жить в доме, полном просто полуродни, так как у нее было три сводных брата, и через три месяца после вступления в права наследования Бартоломью, к
ним присоединилась и его жена (Бартоломью теперь получил возможность жениться), которая, вероятно, чувствовала себя на ферме хозяйкой, а вдова Ричарда Хэтауэя жила на ферме в качестве вдовствующей королевы. Положение Энн на ферме было достаточно неопределенным, хотя она, конечно, обязана была работать: возможно, присматривать за маслобойней. В двадцать шесть лет, критическом для незамужней возрасте, она, должно быть, начала отчаянно подыскивать мужа, — возможно, дома ей уже пеняли за столом во время еды на затянувшееся девичество.
        Одним из способов выйти замуж была беременность. Совершивший неблаговидный поступок согласился бы жениться, возможно, под воздействием угроз или под дулом ружья. В поэме Уилла «Венера и Адонис» рассказывается о том, как зрелая богиня обхаживает красивого юношу, еще не готового к любви и увлекающегося пока лишь охотой. Венера — чувственна, красноречива, весьма настойчива, но глупый птенец отвергает предлагаемые ею сокровища. Он отправляется охотиться на дикого кабана, и дикий кабан насмерть пронзает его клыками. Венера рыдает, отчасти от жалости к себе: это прекрасное, но искалеченное тело уже недоступно ее соблазну. Но Уилл-Адонис, совершенно точно, не тратил время на беготню за кабаном, и Венере-Энн не пришлось слишком долго уговаривать его. И хотя он пытался жениться на другой, она победила, не прибегая к красноречию. Как излагает это Стивен Дедал, как бы ни старались другие, Энн знала способ.
        Я думаю, что красивый юноша, каким, возможно, был Уилл (каштановые волосы, нежный взор, хорошо подвешенный язык, цветистые цитаты из латинской поэзии), вкусив тело Энн весной, не жаждал вернуться в Шоттери с наступлением лета, чтобы насладиться им снова. Возможно, Энн уже заговаривала о преимуществах любви в освященной брачным союзом постели, вдали от поля с коровьми лепешками и колючими стебельками, а слово «женитьба» так же сильно пугало Уилла, как любого юношу на его месте. Но, по иронии судьбы, он влюбился в юную Энн и сам заговорил о браке. Эта Энн была целомудренной, а не похотливой и развившейся не по годам, и, возможно, не было ничего странного в том, что ее семья не позволила объявить о помолвке. Лицемерил Уилл или нет, испытывая к ней почти платоническое вожделение все долгое лето 1582 года, неизвестно, но, будучи сильно уязвленным, он ощутил страстное желание. Скорее для того, чтобы сохранить этот нежный цветок, он совершил необдуманный поступок, отправившись, возможно, к собственному удивлению, вновь в Шоттери, — Адонис, разыскивающий Венеру. В августовских полях вскипела страсть —
очистительная мера (так, вероятно, он оправдывал себя), способ сохранить свою платоническую любовь к другой Энн до тех пор, пока ее и его родители не дадут благословления на брак. Энн забеременела.
        Лишь два века спустя изобретение презерватива позволило вздохнуть спокойно мужской части населения Англии; до этого же вожделение было рискованной вещью. Однако у сельских парочек были самодеятельные контрацептивные идеи, включая грех Онана, и майские совокупления, в частности, не обязательно приносили плоды в новом году. Но Уиллу не повезло. Или он проявил чрезмерную беспечность. Или был слишком возбужден в тот августовский день.
        Два уорикширских фермера, которые дали поручительство в Вустере 28 ноября 1582 года, были мессиры Фалк Сэнделс и Джон Ричардсон, возможно, друзья покойного Ричарда Хэтауэя, и после его смерти по-доброму относившиеся к его дочери. Я вижу их взявшимися за Уилла, когда стало очевидно, что Энн беременна, и посоветовавшими ему вести себя как подобает мужчине. Уилл, возможно имея на то основания, хоть это и выглядело неблагородно, скорее всего, ответил им, что, коль скоро она вела себя столь свободно с ним, вполне вероятно, была столь же свободна и с другими. Понравиться это не могло, и четыре дюжих фермерских кулака, возможно, стали угрожать Уиллу. Когда же наступил ноябрь, Уилл понял, что в недалеком будущем ему грозит свадьба под дулом пистолета и в связи с этим нажал на Уэтли и на свою семью, убеждая их в необходимости немедленно сочетаться браком с девственной Энн. Зачем такая спешка?
        Со 2 декабря по 2 января свадьбы были запрещены. На заключение брака в этот период требовалось специальное разрешение, которое стоило дорого: таково было отношение церкви к рождественскому посту, а с 27 января по 7 апреля был также наложен строгий церковный запрет. Можно было обойтись без ненужных расходов и заключить брак до начала рождественского поста. Вот откуда эта запись в Вустерской приходской книге от 27 ноября.
        Именно в этот момент на сцене появились Сэнделс и Ричардсон с их невероятным вознаграждением в сорок фунтов: большая сумма в те дни, ее почти хватило бы на то, чтобы купить «Новое место», самый красивый дом в Стратфорде. Этих денег хватило, чтобы обезопасить епископа Вустерского и его верных слуг, любую сумму можно было позаимствовать ради выдачи специального разрешения на брак «Шагспира» и Энн, которую с напускной скромностью и незаслуженно назвали «девушкой». Оплата обеспечила разрешение, ничто не могло воспрепятствовать этому браку, он имел законную силу: не было никаких предыдущих браков со стороны каждого партнера, не было никаких запретных кровосмешений. Особое разрешение давало право оглашать в церкви имена вступающих в брак только два, а не три раза, как это требовалось по церковному уставу. Энн с помощью физически сильных и могущественных друзей доказала, что она нашла выход из положения.
        Другая Энн, вместе со своими родителями и родителями Уилла, должно быть, узнала об этом. Уилл сделал беременной девушку (что весьма сомнительно) и попытался избежать наказания. Уилл сдался с горьким смирением и был отведен на заклание или на супружеское ложе. Роль уважаемого по христианским канонам дворянина была навязана ему. Такое впечатление, по крайней мере, создается при дотошном изучении документально подтвержденных фактов, но ни один из поклонников Шекспира не обязан соглашаться с ними. Можно допустить, что Уильям Шекспир, который занесен в епископальные списки 27 ноября 1582 года, совсем не тот человек, которому предстояло написать пьесы. Уорикширские Шекспиры вымерли, но, возможно, что во времена Тюдоров их было много в округе. Наш Шекспир, конечно, является «Шагспиром» следующего дня регистрации. Это совпадение предназначено для тех, кто хочет видеть начало карьеры Уилла такой, какой она стала в конце, буржуазно благопристойной. Но я, вместе с другими, такими, как Фрэнк Харрис, прошу прощения за свою веру в то, что Уилла заставили жениться на женщине, которую он на самом деле не любил, и
отсутствие любви в браке было одной из причин, по которой он покинул Стратфорд и отправился в Лондон на поиски новой жизни.
        Когда Уилл и Энн зажили своим домом, это мог быть только дом его родителей на Хенли-стрит. В дни своего процветания Джон Шекспир купил жилой дом с хозяйственными постройками и земельным участком, но все это было продано, когда над ним разразилась беда. Энн принесла очень скромное приданое: шесть фунтов, тринадцать шиллингов и четыре пенса, которые «полагалось ей выплатить при ее замужестве», как сказано в отцовском завещании. Только что поженившаяся парочка не могла позволить себе собственного дома, а Сэнделс и Ричардсон сделали все, что в их силах, в проявлении щедрости по отношению к Энн. Возможно, что собственность Джона Шекспира на Хенли-стрит не ограничивалась домом, который сейчас представляют как место рождения поэта, что он также владел домом по соседству. Но вряд ли что-то помешает созданию образа Энн и Уилла, не имеющих своего угла, кроме спальни (Гилберт теперь вынужден делить ее с Ричардом и Эдмундом), в которой из супружеской обстановки была только двуспальная кровать, по грубой шутке елизаветинцев, скачущая на четырех голых ногах (найдутся такие, которые скажут, что их пять).
Возможно, сама Энн привезла эту кровать из Шоттери: супружеское ложе ее отца и мачехи, во вдовстве оказавшееся более не нужным; престарелая вдова, госпожа Хэтауэй, могла воспользоваться одиночным ложем своей падчерицы. Возможно, это была не та лучшая кровать, которую Уилл отдельно упомянул в завещании, оставив ее собственной вдове. Однако немного он готов был оставить Энн (она могла заявить на основе общего законодательства о своем вдовьем праве); но едва ли он мог бы оспаривать ее право на двуспальную кровать ее собственного отца. Однако это, конечно, только предположение.
        Пережив период острого недоверия и ревности («Мой сын едва вышел из детского возраста, а вот ты засиделась в девках»), Мэри Шекспир, возможно, стала очень довольна появлением в доме взрослой невестки, имевшей богатый опыт в кухонной экономике и ловко орудовавшей метлой; после рождения Эдмунда Мэри, вероятно, уставала и понимала, что стареет. В семье было пять беспомощных особ мужского пола, за которыми был нужен присмотр, а Джоан, как бы она ни хотела помочь матери, было только тринадцать. И вот Энн Шекспир заняла место, которое принадлежало бы старшей дочери, будь она жива. Энн, возможно, сочла разумным баловать свою свекровь, которая имела немалый опыт в красоте и муках родов. Как ладили между собой Энн и ее муж, мы можем только догадываться. Уилл, возможно, старался не глазеть по сторонам, но тосковал по более молодой плоти, которой в Стратфорде было немало. Если, как мне кажется, «Комедия ошибок» была задумана и написана между 1582-м и 1587 годом, то простительно искать в ворчливых признаниях Адрианы впечатлений автора от семейной жизни. Та, подозревая своего мужа в неверности, говорит
аббатисе, что нередко бросала супругу обидные упреки:
        Ему об этом только и твердила:
        Ночами даже не давала спать,
        И за обедом часто упрекала, —
        В гостях на это намекала вечно, —
        Всегда к тому сводила разговор.
        Нет-нет, греху не потакала я.
        Аббатиса серьезно осуждает ее:
        Вот почему твой муж сошел с ума.
        Вредней, чем псов взбесившихся укусы,
        Ревнивых жен немолкнущий упрек!
        Ты сон его своей смущала бранью, —
        Вот почему стал слаб он головой;
        Ему упреком пищу приправляла, —
        Ее не мог усвоить он, волнуясь:
        Вот почему жар лихорадки в нем!
        Огонь в крови и есть огонь безумья.
        Ты говоришь, его лишила ты
        Утех и отдыха; то порождало
        В нем меланхолию, она ж — сестра
        Отчаянья угрюмого и злого;
        И вслед за ней идет болезней рать…
        Что может быть вредней ее для жизни?
        Нет развлечений, и обед, и сон,
        Что жизнь хранят, упреками смущен.
        Взбесился б скот! Так мужа ты сама
        Свела своей ревнивостью с ума[12 - Перевод А. Некора.].
        Изложено настолько красноречиво, что невольно напрашивается мысль о том, что автор пережил нечто подобное. Однако, конечно, Уилл мог думать как о чужой жене, так и просто все вообразить себе.
        Тем не менее не будем скрывать, что жены, даже лучшие из них, имеют склонность ворчать на своих мужей, и мне кажется, что Энн изводила Уилла сварливыми упреками в большей степени из-за обстоятельств своей новой жизни, чем из-за подозрений в неверности. Когда у нее появится собственный дом? Когда Уилл увезет ее от запаха таннина, из жалкой крошечной спальни и общей столовой и даст ей то, что по праву полагается ей как жене, ведь она больше не девчонка? Но все это могло произойти лишь после того, как он приобрел бы достойное положение. В школе же у него не было будущего, поскольку он не имел никакой степени. Не намечалось перспектив и на поприще закона, снова по причине отсутствия степени. Он пытался писать стихи, но что в них? Отец Энн, по крайней мере, управлял процветающей фермой и завещал ей приданое. А что было у него, Уилла? Ни фермы, ни полноправного членства в гильдии ремесленников. Что он оставит своим детям?
        Дети, конечно, стали еще одной проблемой, в первую очередь проблемой свободного пространства. Сьюзен крестили, как мы уже знаем, 26 мая 1583 года. На Сретенье Господне, 2 февраля 1585 года, пришлись крестины близнецов — Гамнета и Джудит. К и без того большой семье родителей Шекспира теперь прибавилось еще четверо. Пора было останавливаться. Юдифь (Джудит), героиня Апокрифа, отрезала голову Олоферна. Олоферном называли иногда в шутку мужской член. Пусть появление Юдифи (Джудит) Шекспир станет символом отказа от новых детей. Отсутствие записей о рождении других детей показывает, что так оно и было.
        Пусть меня обвинят в ономастической фантазии, которую тугоумный читатель вправе игнорировать. Мне соблазнительно думать, что имена шекспировских детей не выбирались произвольно или по сентиментальным причинам, хотя факты свидетельствуют о другом. Гамнет и Джудит были, как говорят, именами господина и госпожи Садлер, соседей Шекспиров. Сьюзен (Сусанна) — просто хорошее, скорее пуританское, библейское имя. Но Сусанна также является символом чистоты, оскорбленной похотью старцев. В более поздние годы, когда Сусанна (Сьюзен) Шекспир стала Сусанной (Сьюзен) Холл, женой уважаемого местного врача, она отвергла обвинение в измене и добилась осуждения своего хулителя, его отлучили от церкви. В младенчестве ее имя звучало иронично: она была плодом похоти, а не любви, и вожделением была охвачена Энн Хэтауэй. Когда Уилл назвал Олоферном педантичного педагога из «Бесплодных усилий любви», он заимствовал это имя у педантичного воспитателя Гаргантюа у Рабле. Гаргантюа упоминается в «Как вам это понравится»; Шекспир знал своего Рабле (дальнейшее доказательство приводится в рассуждениях доктора Хотсона о
происхождении вымышленных имен и названий в «Двенадцатой ночи»). Учил ли Роджерс, секретарь городской корпорации Стратфорда, Уилла французскому, как языку, необходимому юристу, и использовал ли Рабле в качестве учебного пособия? Начал ли Уилл, вспоминая, что он был своего рода Олоферном, думать о первом Олоферне и о женщине, ассоциируемой с ним? Сейчас у него был ребенок, чье имя начиналось на «S», и еще один, чье имя предполагалось начать с «J»[13 - Judith, английское имя Джудит соответствует библейскому Юдифь.] и, со Стратфордом, скорее всего, затопленным к концу января или началу февраля дождями, он, возможно, видел себя своего рода Ноем, имена детей которого начинались последовательно с «S», «J» и, наконец, с «Н»[14 - Hamnet, английское имя, по-русски звучит как Гамнет.]. У него не было Сима и Иафета, но у него был Хам, или, вернее, маленький Гам. Гамнет было обычное уменьшительное существительное и часто использовалось в те дни как имя и как фамилия. Кейт Гамнет утопилась в Эйвоне, когда Уилл был ребенком, говорили, из-за любви. Офелии, сошедшей с ума после смерти отца, которого она любила,
предстояло также утопиться. Гамлет и Гамнет взаимозаменяемы. Провинциальный англичанин находил сочетание согласных «мн» трудным для произношения и предпочитал говорить «chimley» вместо «chimney», часто используя в качестве буфера «b» между назальными и латеральными согласными. Мы все еще слышим «chimbley». Юный Гамнет Шекспира, возможно, слышал «Гамлет!», когда его звали к ужину или велели ложиться спать. Но, должен заметить, все эти мои сентенции весьма необоснованны.
        Уиллу предстояло прожить немало лет, прежде чем он преобразовал своего собственного сына в сумасшедшего датского принца, в течение пяти лет брачной жизни на Хенли-стрит он работал над другим мифом — о Венере и Адонисе, взятом из «Метаморфоз». Миф стал близок ему; к легенде добавились личные ощущения. Физическая непосредственность поэмы с ее точно запечатленным сельским пейзажем, а также весьма правдоподобными разговорами богини отличает ее от слишком рассудочных поэтических опытов других елизаветинцев над этим античным мифом. Великолепный язык «Венеры и Адониса» полон причудливых образов и каламбуров (Джонсон утверждал, что каламбуры явились для Шекспира фатальной Клеопатрой, ради которой он забывал обо всем на свете), и скорее несмотря на поэтический язык, чем благодаря ему, поэма пропитана реальными деталями: мы видим улиток и преследуемых собаками зайцев, слышим фырканье жеребцов и кожей ощущаем сжигающее героиню сладострастие.
        Действие «Венеры и Адониса» происходит в сельской местности Уорикшира. Тот «купающийся в росе» гонимый зайчик — животное сельской Англии. Если захотите снимать по этой поэме какой-нибудь телесериал, у вас не возникнет необходимости везти свою съемочную группу в страну моли[15 - Моль — волшебный корень в греческой мифологии.] и асфоделей. Венера — английская красотка, охваченная страстью, но из очень хорошей семьи. Адонис — избалованный сынок местного магната. Из-за глубоко личных ассоциаций после чтения поэмы возникает уверенность, что Энн была блондинкой, энергично принимавшейся за дело, и в зрелом возрасте совсем не дурнушкой. Но нельзя слишком увлекаться автобиографическим моментом. Уилл испытывает немного симпатии к молодому охотнику: он всегда на стороне преследуемого. Венера, хотя и слишком много разговаривает, все же остается одной из самых обольстительных героинь в художественной литературе. Полагаю, Уилл выбрал именно этот миф из всех других мифов «Метаморфоз» только потому, что он оказался слишком созвучен с его собственной жизнью: зрелая женщина пытается соблазнить чистого юношу.
        И «Венера и Адонис», и «Комедия ошибок» имеют много общего, их объединяет какое-то холодное, даже грубое отношение к сексу. Секс существует, так сказать, сам по себе, не оскверненный любовью. Вот как Венера разговаривает с Адонисом:
        О милый, говорит, приляг ты ныне
        Там, где белей слоновой кости грудь…
        Пасись где хочешь — на горах, в долине, —
        Я буду рощей, ты оленем будь.
        И вновь с холмов бесплодных, безотрадных
        Спустись попить в источниках прохладных[16 - Перевод Б. Томашевского.].
        Топография остроумна, слишком многословна для испепеляющей страсти. В «Комедии ошибок» топография становится географическим миром. Дромио Сиракузский поддерживает ее продолжительной метафорой на очень невзыскательный вкус. Женщина, которая желает его, круглая, как шар. Сразу, как в поэме Джона Донна, на шаре появляются очертания разных стран. «В какой ее части находится Ирландия?» — спрашивает Антифол Сиракузский, и Дромио отвечает: «Конечно, сударь, на задней: сразу видно по грязи». — «А где находятся Бельгия и Нидерландские низменности?» — «Сударь, так низко я не стал смотреть». После женитьбы Уилл не стал восторженно воспевать красоту женского тела, только истинная любовь является источником такого вдохновения. Платонические сонеты, в которых нет «иной любовницы, кроме их Музы», в этом отношении заходят слишком далеко; Уилл, со своим школярским хихиканьем, заходит слишком далеко в другом отношении.
        Браки не могут держаться на одном только сексе. Уилл испытывал к Энн только физическое влечение, которое позднее, вероятно, перешло в отвращение (он, конечно, ощущал его и в последующие годы, как свидетельствует сонет, начинающийся словами «Издержки духа и стыда растрата…»[17 - Перевод С. Маршака.]). В качестве оправдания был выдвинут аргумент о невозможности дальнейшего прибавления семейства, уже и так слишком раздавшегося, чтобы обеспечить ему комфортное существование. Ему нужно было оставить Энн, хотя бы на время. Вероятно, это и явилось причиной его отъезда из Стратфорда, наряду с ее постоянными упреками на отсутствие у него честолюбия. Доведенный до белого каления жарким летом 1587 года, он, вероятно, ответил на ее жалобы, что единственный способ достичь благополучия, которого он жаждет не менее сильно, чем она, — оставить Стратфорд. «Что ж, тогда убирайся». — «Я уйду, уйду».
        Более мелодраматическая причина его самоизгнания будет изложена ниже, хотя сейчас ее, как правило, отвергают. Речь идет о предполагаемых браконьерских набегах на поместье сэра Томаса Люси в Чарлкоте. Чарлкот находится в добрых четырех милях от Стратфорда, длительная прогулка пешком туда, еще более длительное возвращение обратно, независимо от того, из скольких членов состоит компания браконьеров, да еще приходится волочить за собой убитого оленя. Но, вопреки распространенному мнению, Чарлкот в то время не был еще официально превращен в парк, так что убийцы оленей не считались, в соответствии с законом, браконьерами. Как в кино, страшно представить себе, что Уилла поймали бы с поличным лесники сэра Томаса или сам сэр Томас и наказали бы его за браконьерство; он надерзил бы им, его бросили бы в тюрьму, более удачливые компаньоны покинули бы его, поспешно сбежав на юг, но в нашем распоряжении нет никаких доказательств; у нас нет даже малейшего намека на возможность такого развития событий. Уилл, вероятно, покинул Стратфорд, поддавшись порыву, но порыв был взращен на длительных размышлениях. Возможно,
ему обидно было видеть молодого Ричарда Филда, еще одного стратфордца, который уехал в Лондон, начал работать там в типографии, а потом, после смерти своего хозяина преклонного возраста, женился на его вдове и теперь стал владельцем процветающего дела (Филду предстояло напечатать «Венеру и Адониса»). Возможно, были страшные скандалы с Энн и драматическое отсутствие интереса к белому стиху и к высокопарному рифмованному двустишию. Но, уйдя в ночь или день, знал ли он, что собирается стать актером или драматургом?
        Качество большинства пьес и представлений, которые Шекспир видел в зале гильдии, было столь удручающе, что его яркий талант должен был бы зажечь, по меньшей мере, хотя бы одного актера. Этим актером был Эдуард Аллен, первый из великих профессионалов, на два года моложе Уилла и уже звезда «слуг графа Вустерского», той труппы, которая, как мы знаем, нанесла шесть визитов в Стратфорд, когда Уилл еще жил там. Аллену предстояло стать превосходным выразителем трагических героев Марло; самому Уиллу придется писать для него; Аллен станет в дальнейшем благополучным, уважаемым зятем Джона Донна, владельцем поместья Далвик, основателем Далвикского колледжа Божьей благодати. Уже в молодые годы в нем, должно быть, открылись громадные способности. Увидев его на сцене, Уилл, вероятно, почувствовал в себе внезапно вспыхнувший интерес к поэтическому театру. Конечно, ознакомившись с игрой Аллена, Уилл уже не мог относиться с презрением к актерскому искусству, вероятно, он упражнялся в риторической пикировке во время супружеских ссор, открывая в себе семена актерского дарования. Актер еще не мог получить дворянского
титула, но, возможно, Уилл предвидел, что этот вопрос вскоре разрешится. Возможно, от Аллена уже исходил блеск будущего владельца поместья.
        Летом 1587 года «слуги ее величества королевы» вторично посетили Стратфорд, возможно показав постановку пьесы под названием «Семь смертных грехов». Главными комиками этой труппы были Дик Тарлтон и Уилл Кемп. Карьера Кемпа только начиналась: ему предстояло достичь величайшего успеха в качестве друга-актера в пьесах Шекспира. Карьера Тарлтона близилась к концу. В следующем году ему предстояло умереть в бедности от болезни печени. Он присоединился к «слугам ее величества королевы» в 1583 году и достиг величайшей славы как язвительный импровизатор и изобретательный комик, участвовавший в грубых фарсах. Порой он бывал даже слишком язвителен, слишком дерзок в неподходящей компании и в 1587 году навлек на себя неудовольствие королевы из-за дерзкой насмешки над своим первым покровителем, графом Лестером. В то последнее стратфордское лето своей юности Уилл, возможно, видел блестящего клоуна с печальными глазами и хиреющим телом. Возможно, именно к нему он, запинаясь и путаясь в словах, обратился с конфиденциальной просьбой принять его в члены труппы. «Ты уже набил руку, парень, негоже тебе идти в ученики
гильдии. Умеешь исправлять пьесы?» Уилл, возможно, показал ему, что он сделал: акт будущей «Комедии ошибок», одну из песен поэмы «Венера и Адонис». «У тебя легкое перо. Можешь быстро снять копию? А он нам вполне подходит, надо помочь ему устроиться, верно? Давайте поглядим, как он будет выглядеть на сцене».
        Что-то вроде этого. Покинув гостиницу, где остановились актеры, Уилл вернулся на Хенли-стрит, чтобы собрать свои немногочисленные пожитки и попросить у отца немного денег. Пустил на прощанье слезу. Здесь кончается история Уилла из Стратфорда. Роль Великого Мастера ожидает его в большом городе: грязном, великолепном, подлом, жестоком. Но только здесь ему, не имевшему земли, не обучившемуся никакому ремеслу, суждено сделать деньги и имя.
        Глава 5
        ЛОНДОН
        И вот пришло время исполнить традиционную хвалебную песнь, чтобы отметить первое появление Уилла в Лондоне. Все замечательно. Город, в который прибыл Шекспир, ничем не напоминал сегодняшний безумный мегаполис. То была разросшаяся деревня, еще не слишком устремленная в сторону запада. На Пикадилли, получившей название от Пикадилли-Холла, где жила семья, разбогатевшая на изготовлении pickardils, или круглых плоеных жестких воротников, находились пригородные усадьбы. Весь Лондон занимал приблизительно то место, где сегодня находится лондонское Сити: лабиринт перенаселенных Роговых улочек, пропахших Темзой — главной артерией города. Лондонцам чосеровского времени показалось слишком хлопотным построить через нее мост; елизаветинцы осилили только Лондонский мост. Обычно реку пересекали на лодках, выполнявших роль такси, лодочники кричали: «Эй, на восток!», «Эй, на запад!». На реке активно торговали; плавали также позолоченные барки, иногда с членами королевской семьи. У берегов, прикованные цепями, ждали, когда три прилива омоют их, преступники. Река была свидетельницей и других жестоких символов века:
жутких отрубленных голов на Лондонских воротах перед зданием Темпля и на самом Лондонском мосту.
        РИЧАРД ТАРЛТОН, ПЕРВЫЙ ВЕЛИКИЙ КОМИК ЕЛИЗАВЕТИНСКОЙ ЭПОХИ, ДЕМОНСТРИРУЕТ С ПОМОЩЬЮ БАРАБАНА И ФЛЕЙТЫ ВОЗМОЖНОСТЬ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ-ОРКЕСТРОМ
        Улицы были узкие, мощенные булыжником, скользкие от помоев. Дома тесно прижимались друг к другу, и было много незаметных проулков. Ночные горшки, или жорданы, выливали прямо из окон. Не было никаких очистных сооружений. Наполненные вонючей жидкостью канавы заставляли человека высоко задирать голову, но в городе обитали природные чистильщики — коршуны, изящные птицы, которые строили свои гнезда на деревьях из тряпья и всякой рвани. Они и убирали с улиц мусор, с удовольствием подбирая все. Одной из первых удивительных картин, открывшихся Уиллу, вероятно, была их стая, насевшая на недавно отсеченную голову, что была насажена на пику у здания суда. И в противовес зловонию, произведенному человеком, в город вливались ароматы сельской местности. Ранним утром на улицах появлялись розовощекие молочницы и продавцы только что сорванной зелени.
        Это был очень шумный город: странствующие актеры и грохочущие по булыжникам колеса повозок, крики торговцев, шумные ссоры подмастерьев, драки из-за нежелания уступить дорогу и угрозы сбросить противника в грязную канаву. Даже обычный разговор приходилось вести громко, поскольку все жители Лондона пребывали по обыкновению навеселе. Воду попросту никто не пил, а чай еще не вошел в обиход. Эль был обычным напитком, и он был крепок. Эль за завтраком способствовал доброму началу дня или же, наоборот, грубой выходке. Эль за обедом помогал снова сосредоточиться на том, что не успелось сделаться утром. Эль за ужином являлся причиной тяжелого храпа ночью, когда наступала передышка между завтраком-обедом-ужином. Люди побогаче пили вино, которое способствовало установлению духа доброго товарищества и приводило к дракам на шпагах. Одним словом, этот город никак нельзя было назвать городом трезвенников.
        Люди на улицах охотно распевали песни, постоянно находясь в некой эйфории, и репертуар был обширен. Тогда еще не существовало разницы между развлекательной музыкой и музыкой, способствовавшей духовному подъему, что является тревожной чертой нашего времени, и такие видные музыканты, как Берд, и Уилкс, и Уилби, и сатурнический гений по имени Джон Буль, были готовы сочинять фантазии на тему «Свисток возчика» или «Джон сейчас придет меня поцеловать». Что же касается образованных слоев общества, то не вызывает сомнения, что возможность принимать участие в мадригале была одной из неприметных черт леди или джентльмена. Играть по нотам с листа (эта способность британских музыкантов даже сегодня поражает европейских дирижеров) было столь же естественным занятием, как сочинять, и некоторые из тех мадригалов, которые пели елизаветинцы, нам нелегко читать с листа. Было множество искусных игроков на лютне (или на гитаре). Клавиатурным инструментом в те дни был вёрджинел (разновидность клавесина) — возможно, он получил такое название потому, что считался самым подходящим инструментом для юных дев. Это название
окончательно упрочилось за ним, когда стало известно, что сама королева-девственница отличается в игре на нем или на них. (Елизаветинский термин употреблялся во множественном числе — два вёрджинела.) Среди более громких инструментов были корнет (цилиндры из слоновой кости или дерева, звучащие, как труба, полые внутри, как рекордеры) и свирели (цитра) — прообраз современного тромбона. Елизаветинцы были просто без ума от мелодичных и громких созвучий.
        До Уилла в открытые окна музыка доносилась из парикмахерских (где мальчику полагалось петь под лютню, пока он скоблил щеки и стриг бороды) и, конечно, из таверн. В этом музыкальном Лондоне Уилл, вероятно, научился писать лирические стихи, пригодные не только для включения в пьесу, но и остающиеся в памяти после ее окончания. Он мог бы быть Лоренцем Хартом в той же степени, как Уильямом Шекспиром. Что его музыкальные познания стали значительными, видно по отдельным высказываниям его героев в пьесах. Так, леди Макбет советует своему мужу: «Лишь натяни решимость, как струну»[18 - Перевод Ю. Корнеева.], так говорят о настройке лютни. Трагедия «Ромео и Джульетта» полна технических музыкальных каламбуров. От актеров требовали значительных познаний в пении и танцах, поскольку дворяне и лорды неплохо сами разбирались в этом. Сама королева была одной из великолепных танцовщиц своего времени.
        Нам трудно совместить в нашем восприятии эту любовь к искусству с известной склонностью к жестокости. Когда мы в ужасе отшатываемся от жестокости в пьесах самого Шекспира, как в его раннем «Тите Андронике», так и в позднем «Короле Лире», мы совершаем ошибку, полагая, что Уилл — один из нас и что он приобщился к жестокости того времени по каким-то непонятным причинам, случайно. Но случайно только то, что Уилл — «на все времена», он в высшей степени один из нас: задолго до Фрейда он понял, как получать удовольствие от всего, что ускоряет ток крови в жилах и разжигает желание. А жестокость, неприемлемую для нас, можно было примирить с эстетическим инстинктом. Так, например, палачу, который совершал ритуал на историческом месте казни, в Тайберне, полагалось быть не простым мясником. Для того чтобы вырезать сердце повешенному и успеть показать его своей жертве до того, как ее глаза закроются навеки, требовалось незаурядное искусство. И четвертование еще не остывшего тела полагалось совершать с быстрой лаконичностью истинного художника.
        Проходя по Лондону, человек буквально проходил сквозь смерть и боль: коршуны выклевывали глаза казненных, вопли шлюх, доносившиеся из исправительной тюрьмы, хлестали по нервам. В «Короле Лире» Уилл собирался выдавить своему герою глаза, но он также яростно нападал на исправительные тюрьмы для проституток, как ханжа, которого испепеляет жажда обладать раздетой плотью, хоть он и высмеивает ее. Он видел, что скрывается за садизмом его эпохи, но он не тратил чернил на реформистские памфлеты. Он принимал все. Он принимал травлю медведей собаками Сакерсона и Гарри Ханкса в Банксайде (районе театров по южному берегу Темзы), звуки которой доносились до театра, где он работал, и то, как их разрывали на куски собаки ужасного громилы. Он принимал «руки палача»: и когда Макбет смотрит на свои собственные руки, как на руки палача, он имеет в виду не манипулятора веревками; он думает о свежей крови и о кишках, запекшихся на кулаках, что погружались в живот жертвы. Уилл принимал то, что не мог изменить: он был драматургом, фиксирующим устройство жизни. И он принимал дары Господа, который, должно быть, казался
таким же жестоким, как люди; достаточно вспомнить о нищих, изувеченных болезнями, о периодических эпидемиях чумы.
        Но, со всеми своими ужасами, Лондон был все же очень красивым городом и казался самым желанным местом в мире. Это была настоящая столица, отнюдь не провинциальная тихая заводь Европы. Величественная река вливалась в европейские реки, и европейские реки текли вспять. Это была столица не только протестантской Англии, но протестантского христианства. Когда в 1587 году Уилл прибыл из Уорикшира, он оказался втянутым в бурное обсуждение вопроса, слухи о котором долетали до Стратфорда только изредка: будет ли существовать реформированная церковь немецкоговорящих стран? Это была религиозная тема, но в то же время и политический вопрос, так как за гибелью протестантизма должна была последовать смерть наций, которые пришли к самореализации благодаря протестантизму, с написанной на родном языке Библией и, как в Англии, не зависимым от Рима главой национальной церкви. Силы контрреформации, которые в основном сосредоточились в Испании, были очень сильны и все еще пытались показать, как далеко простирается их власть. Англия была слабой, но она объединилась под руководством блестящего вождя. В 1587 году королеве
Елизавете было пятьдесят три года, и она управляла страной двадцать восемь лет. Достигнув, по стандартам того времени, уже пожилого возраста, она тем не менее была здоровой телом и сильной духом. Что нельзя было бы сказать о ее великих советниках, которые помогали ей управлять страной в предыдущие годы: Сесил и Уолсингем стали уже дряхлыми стариками, Лестер растолстел и превратился в раба своих желаний. Елизавета же все еще оставалась самым умным и изворотливым монархом в Европе, и Европа знала это.
        Давно вышедшая из того возраста, когда заводят детей, она больше не эксплуатировала когда-то столь заманчивое девичество в сложной игре династических союзов. (Бен Джонсон, разговаривая с Драммондом из Хоторндена, сомневался, способна ли была королева когда-нибудь на самом деле вступить в брак: «У нее была перепонка, которая мешала ей иметь отношения с мужчинами».) Наследование престола долгое время оставалось проблемой, волнующей как протестантскую Европу, так и протестантскую Англию. Но в 1587 году, впервые за долгие годы, затеплилась надежда. Если бы Уилл прибыл в Лондон в феврале (придерживаясь нашего произвольного допущения), а не летом того года, его ошеломил бы звон колоколов, огонь фейерверков, пальба из ружей, пьяный шум радости. 8 февраля была казнена королева Мария Шотландская, до последнего мгновения твердо придерживавшаяся своей католической веры; вместе с ней исчезла страшная угроза протестантской короне. Возникло недовольство в Шотландии, которая когда-то, вслед за Джоном Ноксом, назвала «нашу Иезавель блудницей», но сын Марии, Джеймс VI, думал о собственном будущем. «Какое
безрассудство и непостоянство я проявил бы, если бы предпочел мою мать титулу, пусть судят все люди. Когда-то моя религия подвигла меня ненавидеть ее устремление, хотя моя честь заставляет меня настаивать на сохранении ей жизни» — таковы были его несыновьи слова, сказанные всего год назад. Но те, кто боялись, что из Шотландии прибудет католик, который взойдет на английский трон, больше не должны были испытывать страха. Английские католики утратили последнюю надежду. Когда некоторые из них устремляли взоры к дочери Филиппа Испанского, видя в ней новую претендентку на английский престол, обнаруживалось, что многие их соратники по религии становятся в первую очередь англичанами, и только затем — католиками. Испания, хоть она и была опорой Папского престола, являлась сильным иностранным государством, угрожавшим английской земле.
        Угроза нападения Испании возрастала, а Уилл тем временем обустраивался в своем первом лондонском жилище. Паники в стране не возникло, но на всякий случай были предприняты довольно суровые меры предосторожности, что означало заключение в тюрьму католических мирян, пытки, повешение, кровопускание и четвертование сладкоголосых иезуитов. Изгнанные католики-англичане немало вредили своим оставшимся дома братьям, яростно нападая из Рима или Дуэ на королеву, которую называли не только ересиархом (основателем еретического учения), но виновной в кровосмешении, незаконнорожденной и сластолюбивой, преданной «невыразимому и невероятному разнообразию похоти». Елизавета, со своей стороны, возможно, была еретичкой, но она не склонна была поносить слепой фанатизм. Ее больше устроила бы английская церковь, организованная в соответствии с положениями «Церковного государственного устройства» Хукера, где нашлось бы место для всех направлений христианской веры. Нетерпимость, которая омрачала жизнь католиков, свободомыслящих и актеров, распространялась не короной. Возник новый тип фанатиков, и их насчитывалось великое
множество среди отцов Сити и в самом Тайном совете. Спокойные, патриотично настроенные католики более естественно вписывались в структуру елизаветинского христианства, чем новые воинствующие протестанты, громко заявлявшие о своем недовольстве. Но все было не так просто, как казалось людям не столь проницательным, как королева. Католицизм подразумевал Испанию, а Испания была врагом.
        ЛЕГКИЙ КОМИЗМ ГРАВЮРЫ НА ДЕРЕВЕ МАСКИРУЕТ ЖЕСТОКОСТЬ СЦЕНЫ ПОВЕШЕНИЯ, ЗА КОТОРЫМ СЛЕДОВАЛО ЧЕТВЕРТОВАНИЕ, ВЫСШЕЕ МАСТЕРСТВО ПАЛАЧЕСКОГО ИСКУССТВА. ГОЛОВЫ ОТРУБАЛИ ТОПОРОМ МАСТЕРСКИ, ЧТО ВЫЗЫВАЛО ВОСХИЩЕНИЕ МНОГОЧИСЛЕННЫХ ЗРИТЕЛЕЙ
        Угроза испанского вторжения достигла своего апогея к 1588 году. В тот год Уилл понял, что такое английский патриотизм и как его можно использовать в популярной драме. В 1587 году стало понятно, что война приближается, королева со своими советниками знала об этом, хотя ее подданные не догадывались, насколько не подготовлена была к такому развитию событий Англия. Денег было мало. Они больше не поступали в казну из разграбленных монастырей или в результате беспощадной экспроприации; казна не пополнялась из-за европейской системы монархического долга богатым субъектам; в основном деньги одалживали под высокий процент в Антверпене, причем лондонский Сити (то есть отдельные купцы, которые таким образом закладывали свой товар) выступал в качестве гаранта. Помимо войны, существовали другие проблемы, требующие значительных затрат: например, содержание великолепного королевского двора, чрезмерная пышность которого вызывала недоумение иностранцев. Роскошные приемы являлись рекламой английской культуры, острословия, красоты и доблести, равно как иллюзии изобилия. Блеск необходимо было поддерживать, и знать,
которая безрассудно тратила свое родовое имущество, не желала ходить в лохмотьях: им приходилось обращаться за помощью к королевскому кошельку. Но по-настоящему иссушала ограниченные ресурсы государства необходимость поддерживать в добром здравии и питать надеждой европейский протестантизм. Власть Филиппа II в Нидерландах держалась на волоске, надо было помогать французским гугенотам, следовало подавить ирландских мятежников и восстания на католическом севере. Значительная часть военных расходов, к стыду и гневу Елизаветы, оседала в карманах капитанов, которые, подобно Фальстафу, позволяли голодать своим полураздетым солдатам. Она должна была благодарить Бога за флот, что не потеряло актуальности и сегодня.
        Британские достижения на море не являлись результатом широкомасштабного планирования, адмиралы с набитыми бумагами портфелями не спешили в Уайтхолл. Елизаветинская Англия с формальной точки зрения представляла собой высокоцентрализованный деспотизм; на практике это способствовало развитию индивидуальной предприимчивости. Так, война с Испанией, в высшей степени коллективное действие, воспринималась как личное дело каждого гражданина. Дрейк и Хокинс нахально приплыли в родные порты Испании, чтобы уничтожить Армаду, которая готовилась выйти в море, и также дерзко разграбили испанские владения. Подобные пиратские действия не получали официального одобрения короны; другое дело — личное суждение Елизаветы. Дрейк (El Draque, Дракон) был необыкновенно одаренным человеком. Он со своими товарищами-пиратами ни минуты не сомневался в том, что Испанию можно победить на море: все дело было в противостоянии флота, организованного в соответствии с современными требованиями, неуклюжему и устаревшему флоту испанцев. Испанцы построили флот, предназначенный для спокойных вод Средиземного моря, но совершенно не
приспособленный к более просторным морям, на которых им хотелось бы господствовать. Их модель морского флота принадлежала средним векам: плавучая крепость приближалась к врагу с крюками для абордажа, прицеплялась к своей жертве, потом на вражеский корабль высаживались солдаты, которые сражались на палубе, а моряки, высадившие десант, просто наблюдали за битвой. Английские же корабли были небольшие и быстроходные. Еще во времена Генриха VIII, истинного основателя флота, их снабдили бортовыми пушками. В сражениях участвовала вся команда.
        В тот великолепный год, который Уилл провел в Лондоне, он не только изучил характер своей потенциальной публики, не только понял, какие именно темы заинтересовали бы ее; если он бывал в Тильбери, то вполне мог научиться и риторике, столь характерной для царственных особ. Вот Елизавета, принимающая парад своей армии:
        «Я знаю, что у меня тело слабой и немощной женщины, но у меня сердце и желудок короля, и при этом короля Англии, и я с презрением отвергаю саму мысль о том, что Парма, или Испания, или другой европейский принц отважится вторгнуться в границы моего государства; я не допущу такого бесчестья, я сама возьмусь за оружие, я сама буду вашим генералом и судьей и вознагражу каждого, кто проявит мужество на поле боя».
        Его собственный Генрих V едва ли сумел бы сказать лучше. Смелость ее слов была не пустым сотрясением воздуха, хотя королева могла бы стать превосходной актрисой. Уже стало известно, что Армада потерпела поражение: меньше половины громадного флота сумело вернуться в Испанию, ни один английский же корабль не пострадал. Если бы теперь, как ходили слухи, герцог Пармы посмел вторгнуться в Англию, его встретили бы с таким гневом и яростью, каких не знала история других народов; никогда больше, ни в прошлом, ни в будущем, патриотический дух столь полно не воплощался в английском правителе, включая Уинстона Черчилля, наследника уже не столь возвышенной риторики. Парма не вторглась. Король Испании весь день молился в Эскуриале. Колокола звонили по всей Англии и в английской столице.
        С МЕДАЛЬОНОВ, СЛУЧАЙНО НАЙДЕННЫХ ПОРОЗНЬ БОЛЕЕ ЧЕМ ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ, ФИЛИПП II И ЕЛИЗАВЕТА I, ТЕ, ПО ЧЬЕЙ ВОЛЕ ПЕРЕМЕЩАЛИСЬ БОЛЬШИЕ И МАЛЫЕ СУДА, СМОТРЯТ ДРУГ НА ДРУГА С ДОСТОИНСТВОМ, КОТОРОЕ ОНИ НЕ РАЗ ДЕМОНСТРИРОВАЛИ В ТЕЧЕНИЕ ВСЕЙ СВОЕЙ ЖИЗНИ
        Уилл прибыл в английскую столицу вовремя. Неприятности с Испанией еще не закончились, но маленькая нация продемонстрировала, как решимость, патриотизм и пыл индивидуального предпринимательства сумели одержать победу над могущественной империей. Уверенность столицы, которая отражала уверенность всей страны, требовала своего воплощения в популярной форме искусства, которую Уилл, человек из народа, понимал лучше других, поскольку он изучал все хитрости профессии, чтобы поставлять готовый товар. Драма перестала быть предметом потребления, случайным развлечением в стратфордском зале гильдии, помогавшим провинциальному городку скоротать часы скуки. Она вошла в жизнь большого мира.
        Глава 6
        ДРАМА
        Термин «профессиональный» имеет два значения. Им определяются вещи, сделанные ради денег, его также употребляют, когда говорят об искусстве, гордости, совершенстве. Оба значения применимы к драме времен Елизаветы и Якова I в ее высочайшей фазе развития. До этого создание и постановку пьес рассматривали как чисто финансовую операцию. И предпосылкой для столь узкого подхода, существовавшего не один век, было отсутствие профессионализма.
        Возникновение драмы — своего рода волшебство. Церемонии, которые древние совершали, пытаясь вызвать дождь, приход весны, возвращение к жизни погибающего урожая, составляли важную часть их жизни. Когда-то силы, определявшие ход времен года и плодородие земли, персонифицировались в богов, затем возникли определенные магические законы драмы. В самое темное время года, когда солнце надолго исчезает, не обладавшие еще научными знаниями люди пытались помочь заболевшему богу огня на небе, используя соответствующую этому настроению магию. Актер, представлявший темные силы, борется с актером, наряженным богом солнца; бог солнца одерживает победу, тьма погибает. То, что сейчас представляется чистой символикой, согласно законам соответствующей этому настроению магии, воспринималось как реальность. И конечно, зима проходит, и солнце возвращается к жизни, и кажется, что магия действительно срабатывает.
        Да что древние — даже некоторые наши современники в цивилизованных странах верят в подобные чудеса. Клерки, утратившие веру в свои силы, пытаются навредить деспотичным боссам, втыкая булавки в их восковые изображения. Между реальностью и изображением реальности существует взаимосвязь. Большинство из нас расстраивается, когда рамка с фотографией любимого человека падает с полки.
        В более сложном виде примитивной магии-драмы бога или символ плодородия убивают на представлении только для того, чтобы затем вернуть его к жизни. В рождественской пьесе, которую все еще иногда разыгрывают в английских деревнях, есть святой Георгий, убивающий дракона, Турецкий рыцарь и Гигант Терпин, разбойник. Доктор входит «с маленькой бутылочкой аликумпейна», возвращает умершего к жизни и предлагает им снова сражаться. Это представление явно восходит к какой-то древней церемонии пробуждения растений к жизни. Иногда в представление вторгается жертвенный элемент, так что термин «трагедия», которую по традиции соотносят с осенью и смертью какого-то героя ради всеобщего блага (например, Эдипа), можно проследить до греческого слова «tragos», которое означает «козел». Козел всегда был амбивалентным животным: символом вожделения и плодоношения, но также и существом, на спину которого взваливали грехи людей перед тем, как совершить ритуальный забой или, как в случае с древнееврейским козлом отпущения, отводили его голодать в пустыню. Комедия, коль скоро мы рассуждаем об определениях драматического
искусства, ведет происхождение от komos, сельского празднества в честь Диониса, бога виноградарства и виноделия, который страдает, умирает, а потом возвращается снова к жизни.
        От магии до религии всего шаг. Священная драма соединила в себе два начала — ритуал и врожденный актерский инстинкт человека, что и стала использовать христианская церковь для обслуживания церемоний или нравственных догм. Греческая трагедия выполняла нравственную функцию, а также, как учил Аристотель, психологическую. Грехопадение великого человека показывало, что боги не доверяют его величию: приступы hubris, или высокомерия, самонадеянного презрения к установленному богами духовному порядку возникали у великих людей, и за это их наказывали. Но зрелище наказания и страдания, возложенное на трагического героя, вызывало в зрителях жалость и ужас. Сильное эмоциональное переживание очищалось в процессе, называвшемся катарсис. Для цивилизованных людей это было полезным опытом, способом избавления организма от тех элементов, которые в примитивном обществе вызывались и очищались физическими действиями. Деятельность греческих комедиографов имела также общественный характер. Благодаря гротеску и фантазии автора недостатки цивилизованного человека заведомо выпячивались. Иногда дело доходило до абсурда, а
абсурд вызывает смех. Смех — другой вид катарсиса: в цивилизованном обществе он тоже приносит временное облегчение, снимая напряжение. Комедия и трагедия не полярны, они просто стороны одной монеты.
        Римляне создали оригинальную комедию, хотя и Теренций, и Плавт находились под влиянием греческого комического реалиста Менандра. Сенека писал трагедии для чтения, они многим обязаны Софоклу и Эсхилу, но в них возникает и новый элемент: стоическое достоинство трагического героя, которое является разновидностью сдержанного hubris, ощущения человеческой самобытности, продолжающей существовать перед лицом божественного наказания. Боги могущественны, но они не всегда справедливы. Сенека оказал влияние на популярных драматургов эпохи Возрождения в Италии, Франции и Англии, но он был в свое время поставщиком текстов для аристократических забав — игры-чтения: на его пьесы не ломилась публика. Драма, которая была представлена публично пресыщенным особам последних императоров, была драмой жестокости и непристойности, которые ужаснули бы даже человека нашего испорченного века. Потому что сексуальный акт и самая настоящая, а не разыгранная казнь преступников могли происходить на сцене, если таков был сюжет. Традиция показа на сцене реальности, в противоположность нормальному сценическому реализму,
существовала в эпоху раннего христианства, и церковь осуждала подобные представления. Если это была драма, церковь не хотела принимать такую драму.
        Но хотела она того или нет, драма уже присутствовала в церкви. Месса представляет жертвоприношение Христа символически, но используя драматические приемы. Там присутствует диалог, цвет, кульминация. Уже в IX веке мы с некоторым удивлением обнаруживаем, что в некоторые церковные праздники допускаются случайные драматические вставки. Пасха, к примеру:
        АНГЕЛЫ. Кого вы ищете в этой гробнице, возлюбившие Христа?
        ЖЕНЩИНЫ. Мы ищем Иисуса Христа, который был распят, о ангелы.
        АНГЕЛЫ. Его нет здесь. Он, как и обещал вам, вознесся на небо. Идите и возвестите об этом. Он восстал из мертвых.
        Подобные драматические представления давали на Великую пятницу и Рождество. Вот рукопись XIII века из Франции, которая содержит незамысловатые драматические сцены, все они построены на библейских событиях: провозглашении ангелами рождения Христа, приходе волхвов, убийстве Иродом невинных младенцев, в ней также представлены чудеса Николая Угодника, чудесное обращение Павла, чудесные деяния Христа на пути в Иерусалим. Язык латинский; мы уверены, что актеры были монахами, а не мирянами.
        ПОСКОЛЬКУ СРЕДНЕВЕКОВЫЕ АКТЕРЫ НОСИЛИ МАСКИ ЖИВОТНЫХ, КОТОРЫЕ ДОХОДИЛИ ИМ ПОЧТИ ДО ПОЯСА, ОНИ НЕПРЕДНАМЕРЕННО СТАНОВИЛИСЬ КЕНТАВРАМИ НАОБОРОТ
        В ДНИ МОЛОДОСТИ ШЕКСПИРА АКРОБАТЫ СО СРЕДНЕВЕКОВОЙ ИМПУЛЬСИВНОСТЬЮ ЗАВЯЗЫВАЛИ СЕБЯ В УЗЛЫ НА ГЛАЗАХ ПУБЛИКИ
        Норманны ввели священную драму в Англии. Сначала она была тесно связана с церковными церемониями; позднее драма обособилась и переместилась сначала в церковный двор, а позднее и на улицы города. Потом произошло и вовсе отделение драмы от церкви; отрывки из Священной истории исполняли в основном миряне, и вскоре в этой ранней драме искали, наряду с наставлениями, также и развлечений. В 1264 году Папа Урбан IV установил праздник Тела Господня. Но его не отмечали до 1311 года, пока Церковный совет не издал постановление о том, что он должен сопровождаться соответствующей церемонией. В Англии постановками религиозных пьес занялись гильдии ремесленников. Их часто называют мистическими пьесами, и термин «мистерия», очевидно, взят не столько для обозначения таинств христианской веры, сколько для указания на их жанр. В таком смысле это слово больше не используется в английском, но оно все еще есть в итальянском — mestiere и во французском — mtier.
        Гильдии должны были выбирать для постановки эпизоды из Библии, и выбирали они обычно те эпизоды, которые имели какое-то отношение к их деятельности. Так, Честерские гильдии ставили «Тайную вечерю», сыгранную булочниками, «Страсти и Распятие Христа» ставили изготовители стрел (или мастера по изготовлению луков и стрел), бондари и торговцы скобяными изделиями, а «Сошествие в ад» — повара. Каждая гильдия имела свою собственную разукрашенную повозку, называвшуюся pageant, своего рода передвижную сцену, которую возили по городу, устанавливали в разных местах и в конце длинного дня представления увозили обратно в сарай до следующего года. Верхняя часть повозки представляла собой некое подобие круговой сцены, так что публика могла наблюдать за действием отовсюду. Пьесы представляли в прямой хронологии, начиная с падения Люцифера или сотворения мира и кончая днем Страшного Суда. Общее число пьес, поставленных в Честере на праздник Дня Тела Господня, обычно приближалось к двадцати четырем, в Уэйкфилде их было тридцать три, в Ковентри — сорок две, а в Йорке — пятьдесят четыре. Для столь продолжительного
представления необходим был долгий летний световой день.
        Все участники представления были любителями, но они надеялись получить оплату из фондов гильдии. Гильдия кузнецов в Ковентри, судя по отчетам за 1490 год, затратила на это некоторые суммы:
        Во-первых, Богу, ijs.
        Также Ироду, iijs. iiijd.
        Также дьяволу и Иуде, xvijd.
        Роль Ирода была важной, ее нужно было играть громко, она содержала множество напыщенных сентенций. В рождественской пьесе в Ковентри он объявляет себя царем Иудеи и Израиля и продолжает:
        Ведь я тот, кто создал и небеса, и преисподнюю,
        И с помощью моей могучей власти возник окружающий мир.
        Гога и Магога, и того, и другого я проклял,
        И, заклеймив печатью позора, я развеял по миру их кости…
        Я создатель этого ослепительного света и грома;
        Это из-за моего гнева они так страшно грохочут.
        Выражение моего лица так ужасно, что облака застывают на небе.
        И в благоговейном ужасе часто дрожит сама земля.
        Весьма похоже, что Шекспир видел роль изрекающего напыщенные сентенции Ирода на каком-то представлении гильдии или, по крайней мере, слышал от своего отца о том, как обычно ее играют. В «Гамлете», когда принц озвучивает мнение автора о технике игры, содержится сильное порицание тех, кто «рвет страсть в клочки, прямо-таки в лохмотья, и раздирает уши партнеру». Такие актеры, говорит ненавидящий переигрывание Гамлет, «готовы Ирода переиродить».
        Все пьесы гильдий анонимны, и поэтому в них редко встретишь истинно художественную выразительность, вряд ли найдешь следы поиска словесной мощи. В них есть реализм и есть юмор, но мало того, что, по нашим представлениям, могло бы понравиться благородной публике. Однако драма гильдий просуществовала почти три столетия и исчезла только потому, что ей был враждебен дух английской Реформации. Но благодаря этим пьесам традиция народной драмы прочно укоренилась в городах Англии, и некоторые черты изощренного лондонского театра не так далеки от мирской привлекательности мистических пьес. Тамерлан и Варавва у Марло являются примерами большого современного макиавеллевского персонажа (зло, и интрига, и абсолютное безбожие), но на них лежит отблеск Ирода или Понтия Пилата. Грубая клоунада, которую Шекспир изгнал вместе с Уиллом Кемпом из своих поздних работ, уходит корнями в такие пьесы, как «Вторая пьеса волхвов» из Уэйкфилда, где Мак ворует овец, или «Честерская пьеса Всемирного потопа» (поставленная лоцманами и перевозчиками реки Ди), с ее комической перепалкой между Ноем и его женой. Но елизаветинская
драма не могла произрасти непосредственно на почве народной традиции. Она нуждалась в традиции светских сюжетов и игре профессиональных актеров.
        Светские сюжеты прокладывают себе дорогу в английской драме через новый вид религиозной или полурелигиозной пьесы — моралите. Моралите не была пьесой гильдии и не заимствовала свои сюжеты из Библии. Вместо этого она пыталась через аллегорию, через представление нравственных абстракций преподать нравственный урок. Моралите большей частью скучны, дидактичны, плохо сделаны, совершенно лишены действия и характеров. «Разум, Воля и Понимание», «Всякий человек», «Замок Стойкости» — эти и подобные им названия представляют их эфемерные персонификации: Мудрость, Зло, Удовольствие, Глупость, Злословие, Негодование, Стойкость, Злобу, Месть, Разногласие и так далее.
        ЧЕРТЕЖ XV ВЕКА ДЛЯ ПЬЕСЫ «ЗАМОК СТОЙКОСТИ» ПОДТВЕРЖДАЕТ, ЧТО АКТЕРЫ И ПУБЛИКА ОБЩАЛИСЬ НА ИМЕЮЩИХ ФОРМУ КРУГА ПОДМОСТКАХ; ТАКИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ НАПОМИНАЮТ НАМ СОВРЕМЕННЫЙ ТЕАТР
        Однако из существующих рукописей мы можем извлечь кое-что ценное. Мы узнаем, например, что «Замок Стойкости» был поставлен труппой актеров, которые путешествовали из города в город, сооружая временные сцены, как шапито, и давая представления за деньги. Профессиональная драма в своем первоначальном финансовом обличье является, наконец, перед нами. И если мы внимательно приглядимся к ней, то заметим, что закваска грубого юмора нужна, чтобы приступить к созданию образа Шута (которого напоминает Фесте в «Двенадцатой ночи», а также принц Хел в «Генрихе IV») — персонификации бессмертной возможности, с течением времени и благодаря гениальности сделаться Фальстафом.
        В последние дни XV века становится трудно провести границу между моралите и интерлюдией. Основное различие, кажется, лежит не в теме и обработке, но в месте и поводе представления. Интерлюдия была, как видно из названия, короткой пьесой, которую разыгрывали в середине чего-то еще, возможно, праздника — своего рода случайное развлечение. Публика, вероятно, хотела каких-то развлечений, помимо нравоучительных моралите. Итак, народное и аристократическое развитие одной и той же драматической формы начинает сосуществовать рука об руку. Знать в своих красивых домах смотрит утонченные моралите, поставленные актерами, которые являются как бы прислугой высокого ранга и носят ливреи своего господина; простые люди во дворах таверн или на деревенских лужайках смотрят более грубые моралите, поставленные неумелыми бродягами, которые рады были бы оказаться под защитой ливреи. Обе половинки нуждаются сейчас в соединении.
        Аристократическая пьеса моралите, интерлюдия, часто приписывалась определенному автору, и начинают появляться имена вроде Рассела, Медуолла и Бейла. Бейл в «Интерлюдии Божественного промысла» горячо защищает ученые диспуты относительно свободной воли и добродетели в духе истинно реформаторской проповеди, но язык его пьесы тщательно отшлифован, пьеса имеет какую-то форму, и автор уже изучил преимущества разделения на акты. Медуолл написал пьесу «Фульгент и Лукреция», ее заглавие уже наводит на мысль о елизаветинской пьесе и использовании древней римской истории, чтобы проиллюстрировать спор о природе подлинного благородства. Она находится на полпути к елизаветинской практике. Но тюдоровские интерлюдии доставляют мало радости, им на смену приходят подчеркнуто лишенные нравоучительности безделушки Джона Хейвуда, который умер, когда Шекспир покинул школу. «Четыре Р»[19 - Латинская буква «Р».] — всего лишь болтовня, надуманное состязание между паломником (palmer), продавцом индульгенций (pardoner), аптекарем (pothecary) и бродячим торговцем (pedlar), не отягощенная нравственной назидательностью.
«Действо о погоде» — просто мыльные пузыри, но она и не пытается стать чем-то большим, действуя как прохладительный напиток, внося закваску чистого развлечения в тяжелое дидактическое тесто.
        Английская драма нуждается в другом материале, благодаря которому возникнет елизаветинская традиция, займет свое место в ней и Шекспир, который видоизменит и увековечит ее. Во-первых, она нуждается в театре. Специально построенные здания, которые имели «Лебедь», «Роза», «Глобус» и «Фортуна», возникли на базе елизаветинской гостиницы, из постановок в гостиничном дворе, затем появились бродячие актеры моралите, которые задерживались на одном месте не больше дня. Квадратный двор гостиницы окружала верхняя галерея, на которую выходили спальни. На свободном пространстве во дворе гостиницы тогда располагались случайные невзыскательные зрители, они могли только стоять, а наверху, на некотором подобии балкона, располагались зрители познатнее, дамы и господа, остановившиеся в гостинице. Сценой служила импровизированная платформа в одном конце гостиничного двора, прочную верхнюю галерею также использовали как пространство для действия. Представления увеличивали продажу вина и эля, и с возрастанием интереса к ним некоторые их организаторы превратили гостиницы в постоянные театры. Сцена теперь стала
законченной структурой: то была платформа или утрамбованная площадка, выступающая в публику; крыша, которую поддерживали колонны, защищала актеров от дождя; верхняя галерея над сценой — необходимая ее часть, хотя когда-то ее использовали просто случайно, а сейчас она называлась террасой; пара дверей для входа и выхода; укромный уголок позади площадки удобен для интимных сцен и назывался местом для занятий. Происхождение от двора гостиницы заметно в уличных театрах даже в мелочах, и продажа прохладительных напитков является прибыльным добавлением к искусству. Когда «Глобус» Шекспира горит дотла в 1613 году, ревизор, чьи ягодицы опалил огонь, охлаждает их бутылкой эля.
        Если театр возник во дворе гостиницы, его пьесы появились в Судебных Иннах (школах барристеров в Лондоне). Давняя народная традиция проложила себе путь в общедоступную драму Лондона окольными путями. Образованные любители показывали профессионалам, что делать. В 1561 году, как нам известно, был написан «Горбодук», белым стихом, который изобрел граф Сарри. Его авторами были Томас Нортон и Томас Сэквил, и пьеса была поставлена в школе барристеров Иннер Темпл. Сюжет заимствован из «Истории британцев» Джофри из Монмауда, средневекового летописца; в нем рассказывается о ссоре между Феррексом и Поррексом, сыновьями короля Горбодука и королевы Видены, из-за раздела королевства Британии. Поррекс убивает Феррекса, и королева Видена убивает Поррекса. Герцог Элбани пытается завоевать страну, и начинается гражданская война. В пьесе достаточно ужасов, как во всех елизаветинских трагедиях, но Нортон и Сэквил отдают дань уважения традиции Сенеки, который предпочитает рассказывать обо всех ужасных событиях, а не показывать их на сцене. Точно так же поступали и афинские трагики: если герой подвергается насилию,
получает увечье или его убивают, то об этом провозглашает вестник.
        На самом деле елизаветинские трагики создавали пьесы в манере Сенеки тремя способами. Они могли обратиться непосредственно к латинскому тексту Сенеки и попытаться передать его дух на английском. Так делали любители, которые писали для Судебных Инн. Вторым способом было обратиться к французскому драматургу Гарнье и использовать водянистый язык подражателя Сенеки как менее оскорбительный для публики, чем суровая риторика самого римлянина. Таким способом нельзя было добиться успеха ни в гостиной, ни в общедоступном театре. Самюэль Дэниэл опередил Шекспира, написав трагедию под названием «Клеопатра» для удовольствия интеллектуалов, которые группировались вокруг графа Пемброка. Она невыносима, особенно если перечитать ее прямо после «Антония и Клеопатры» Шекспира, потому что пьеса лишена особого аромата языка, что не компенсирует насыщенное ароматами действие. Третий способ был тот, которому следовало большинство популярных драматургов: имитация итальянской традиции, тех драматургов, которые называли себя последователями Сенеки, но засоряли сцену обезглавленными трупами. Это была традиция, которую
Шекспир использовал в полную силу в «Тите Андронике», где есть изнасилование, убийство, увечье и, наконец, каннибализм.
        Нам известно, что в свои первые годы в Лондоне Шекспир усердно учился, меньше у любителей Сенеки, больше у магистров искусства Оксфорда и Кембриджа, которые поставляли пропитанный потом материал для профессиональных театров. То, что было хобби для драматургов Судебных Инн, чьей первейшей обязанностью было изучение закона и блеска придворной жизни, было способом зарабатывать на жизнь для тех выпускников учебных заведений, которые не имели склонности ни к церкви, ни к судебной скамье и презирали искусство педагога. До того как отец Елизаветы распустил монастыри, монастырская и монашеская библиотека была готова принять ученого, не имевшего ни пенса в кармане, но теперь этот ученый, не имевший ни пенса, жил как хотел. Такие молодые люди, как Грин, Нэш, Пил и Кид, умели писать только скандальные памфлеты и пробовали свои силы в драме (если им, конечно, не взбредало на ум заняться шпионажем, подобно Марло, и закончить дни с кинжалом во лбу. Но Марло пришлось также писать пьесы). В то время это была достаточно тяжелая жизнь для человека, не имевшего ученой степени, подобно выходцу из Стратфорда,
появившемуся на сцене и писавшему лучше самых лучших. Мы впервые встречаем имя Шекспира-драматурга в глумливой пародии, дымящейся горечью, завистью и негодованием.
        Глава 7
        ПОТРЯСАТЕЛЬ СЦЕНЫ
        Возблагодарим Господа за существование Филиппа Хенслоу. Не в пример многим людям, знавшим его лично, так как близко познакомиться с ним означало, главным образом, одалживать у него деньги. Типичный елизаветинский предприниматель скромного масштаба, он владел мастерскими по изготовлению крахмала, несколькими публичными домами, конторой ростовщика и театром. О его рождении и происхождении ничего неизвестно, кроме того, что его семья, должно быть, приехала из Хаунзлоу. Известно, что он умер в 1616 году, в том же, что и Шекспир. Всю жизнь он стремился заработать как можно больше денег и слыть человеком набожным, или, как некоторые сказали бы, ханжой. Содержание борделей наряду с восклицаниями вроде «Иисусе!» в его расчетных книгах могло бы поразить многих, кто не знает елизаветинцев, или англичан, в таком, как бы выразиться помягче, несовместимом деле. Но мы благодарим Господа за то, что он вел расчетные книги, пусть даже со всякого рода религиозными приписками. После изучения ранних лет жизни Шекспира, выслушивания посмертных сплетен и соединения сомнительных фактов, какое облегчение вступить в
область театральной статистики: знать наверняка, что для обновления театра «Роза» в 1592 году Хенслоу купил две дюжины обточенных балясин лестницы за 2 1/4, и еще две дюжины со скидкой в фартинг, и что новый флагшток, развевающийся по ветру, с нарисованной на нем розой, стоил двенадцать шиллингов.
        В новом 1592 году, когда Уилл Шекспир приближался к своему двадцативосьмилетию, в Лондоне было три здания театра. Возможно, моим замечанием, что новый, гордый своими победами Лондон являлся потенциальной публикой для Шекспира, я создал впечатление, что правители города с такой же любовью относились к театру, как их сограждане. Это неправда. Отцы Сити не доверяли театрам: они способствовали распространению чумы, там собирались всякого рода неуправляемые элементы, осмеивалась религия (игра, своего рода ложь, уже без того была огромным грехом) и мог быть нанесен ущерб общему облику столицы. Более того, театры часто рассматривали всего лишь как один из видов развлекательного комплекса — как в Парижском саду — наряду с травлей быков, медведей и горилл, чтобы пощекотать нервы, поднять шум и, главным образом, причинить ущерб достоинству высокомерного места торговли. Так что три театра Лондона находились за пределами города, в так называемом районе «вольностей»: «Театр» и «Куртина», оба к северу, в Шордиче, а «Роза» в Саутуорке, к югу от Темзы, неподалеку от Лондонского моста.
        «Роза», с новой кровлей, заново оштукатуренная, перекрашенная, очищенная от ржавчины за общую сумму 100 фунтов, в феврале 1592 года была готова принять «слуг лорда Стренджа». Это была разношерстная труппа, которую часто вызывали, чтобы играть при дворе (четыре раза на последнее Рождество, дважды в этом году на Масленицу), и руководителем ее был самый искусный актер того времени — Эдуард Аллен. 19 февраля труппа открыла сезон комедией Роберта Грина — «Монах Бэкон и монах Банги». Театр был полон наполовину. Затем последовали анонимные пьесы: «Мьюли Мьюлоко», «Испанская комедия дона Горацио», «Сэр Джон Мандевилл» и «Гарри из Корнуэла». Была также трагедия Грина — «Orlando Furioso» («Неистовый Роландо»), Ни одна из них не сделала полного сбора, к несомненному неудовольствию Хенслоу. Но 26 февраля, в субботу, театр был набит битком на пьесе Кристофера Марло «Мальтийский еврей». В следующую пятницу, 3 марта, была представлена историческая пьеса, которая принесла самую высокую выручку за весь сезон. Она называлась «Генрих VI», и мы знаем, хотя публике это было неизвестно, что ее автором был Уильям
Шекспир.
        Эти голые факты как выписка из справочника. Шекспир присоединился к лучшей актерской труппе того времени между 1587-м и 1592 годом. Он покинул «слуг ее величества королевы», если какое-то время входил в эту труппу, вместе с Уиллом Кемпом, который стал теперь главным клоуном в труппе лорда Стренджа. Тарлтон умер, труппа «слуг ее величества королевы» находилась в упадке, будущее скорее принадлежало высокориторическому искусству, чем импровизациям, дурачествам и похотливым шуткам. Шекспир не только писал пьесы для труппы лорда Стренджа, он также играл, хотя, возможно, исполнял только роли глашатая, или четвертого дворянина, или пятого убийцы. Появлению «Генриха VI», новинки в марте 1592 года, должны были предшествовать сочинения самого разного рода: уходившие из репертуара пьесы заменяли другими, воодушевляя старую труппу свежими животрепещущими, отзывами, подбрасывая ей новые риторические монологи, чтобы переполнялись чувствами легкие звездного исполнителя. Но «Генрих VI» показал публике «Розы», что появился новый человек, который был так же хорош, как Марло, и лучше, чем Грин; показал Аллену, что у
него есть собственный создатель пьес, который способен охватить весь драматический диапазон; показал Хенслоу, что можно зарабатывать деньги на не имеющем ученой степени пришельце из Стратфорда.
        Искусное объединение профессионализма с лукавым расчетом характерно для этой пьесы. Насколько такая комбинация вдохнула жизнь в «Генриха VI», можно оценить, если вспомнить о двух обстоятельствах: в какое время жил Шекспир и в каком состоянии находилась в те годы драма. «Генрих VI» — история далекого прошлого, но она рассказана так, что события, происходящие в ней, кажутся относящимися к 1590-м годам. Речь идет о враждующих группировках, которые раздирали Англию после смерти Генриха V, и о восхождении на трон юного короля, что привело к развязыванию войн между Розами. В пьесе также говорится о восстании Франции против английских правителей, коронации дофина в Реймском кафедральном соборе, необыкновенном военном успехе Жанны д’Арк, или La Pucelle. Героем исторической хроники является сэр Джон Толбот, который обращает в бегство войско Жанны, но умирает, когда Сомерсет и Йорк, которые не доверяют друг другу, отказываются объединиться и предоставить ему поддержку. Толбот — подлинный патриот, стоящий над эгоистичными группировками Алой и Белой розы, и его речи, хотя они не лишены остроумных каламбуров,
от которых Уиллу никогда не удавалось избавиться, предвосхищают огнедышащее красноречие короля, которому, хоть он и умер в начале этой пьесы, предстоит вернуться к жизни позднее, в пьесе, целиком посвященной ему:
        В военном оплошали мы искусстве! —
        Оленей наших маленькое стадо
        В ограду загнано, окружено
        Собак французских лающею сворой!
        …Пусть каждый жизнь свою продаст, как я, —
        Найдут, что стоят дорого олени, —
        Святой Георгий, Толбот, Бог и право!
        Да осенит знамена наши слава![20 - Перевод Е. Бируковой.]
        Антифранцузские настроения соответствовали духу времени, и дух противоборства, столь характерный для 1588 года, только усилил их. В 1589 году, после поражения Армады, угроза вторжения испанцев не исчезла, они готовы были предпринять новую попытку, если бы им удалось собрать флот у побережья Британии. Величественной сценой религиозной войны стала Франция, где Генрих Наваррский боролся против католической лиги, чтобы овладеть троном. Англичане поддерживали его деньгами и войском, направляя во Францию одну экспедицию за другой, в том числе и под командованием юного графа Эссекса, хотя им не удавалось добиться решительного результата. Каков бы ни был исход этой борьбы, католическая Франция была для драматурга превосходной, заимствованной у современности темой, особенно выигрышным было сожжение Жанны, как ведьмы, на костре. Уилл изучил кассовые ценности секса и садизма.
        Он также научился писать великолепные речи. Томас Кид успешно подражал Сенеке в «Испанской трагедии» с большим-чем-в-жизни трагическим героем Иеронимо, одной из самых успешных ролей Аллена, и его западающими в память строками. Большинство культурных людей знали наизусть следующий отрывок:
        Что за громкие крики срывают меня с жесткой постели,
        И замирает мое трепещущее сердце от охватившего его страха,
        Хотя еще никогда оно не боялось опасности?
        Кто зовет Иеронима? Говори, вот я.
        А также эти, где Иеронимо кричит убийце своего сына:
        О очи! Нет, не очи — слез фонтаны,
        О жизнь! Не жизнь — живущий облик смерти.
        О мир! Не мир, но груда зол людских,
        Сплетение убийств и злодеяний.
        Доходчиво, но Уилл нуждался в большей утонченности, равно как и в эффектном выходе за пределы допустимого, ибо он уже способен оценить свои силы. И лучшим учителем для него был драматург Кристофер Марло.
        Марло был того же возраста, что и Шекспир, но он раньше заявил о себе как в поэзии, так и в драме, и обладал уже определенной репутацией, и не только литературной. Он родился в Кентербери в семье сапожника, так что его окружение во многом напоминало то, в котором вырос Уилл, хотя семья Марло обошлась без дворянского вливания помещичьей крови каких-нибудь Арденов. Но Марло был достаточно состоятелен, чтобы отправиться в Кембридж, где вместе с другими способными студентами его завербовали в шпионы. Доказательства этого скудны, но нам так нравится думать. Прежде всего можно предположить, что Марло, будучи верным сыном Кентербери, имел честолюбивые помыслы, связанные с принятием духовного сана. Как часто случалось, во второй год его обучения в университете он был завербован агентами католицизма. Его заставили служить единственно истинной церкви и продолжать свои теологические занятия в Английском колледже в Дуэ или в Риме. Затем на сцене, вероятно, появились агенты секретной службы ее величества, под началом Уолсингема, и посоветовали ему продолжать слушать католические проповеди, собирая, таким
образом, информацию в Риме или Дуэ о том, кого из католических ниспровергателей собираются переправить в Англию. Вероятно, это было патриотическое и благочестивое деяние, хотя, к несчастью, ее величество королева не выделяла крупных денежных пособий на эту ценную шпионскую работу, такого рода деятельность щедро не вознаграждалась.
        Марло не принял духовного сана, но, как мы полагаем, продолжал шпионить. В Лондоне он пил, курил, выступал в защиту гомосексуализма (он как-то заявил, что только дураки не любят мальчиков и табак) и, более того, богохульствовал, утверждая, что Моисей был всего лишь плутом, чудеса Христа — чепуха, и, более того, что сам Христос был сексуальным извращенцем, который не отказывал себе в удовольствии побаловаться с любимым учеником Иоанном. Как ни странно, а, возможно, в этом нет ничего странного, Марло не посадили в тюрьму за его атеистические разговоры и за его пьяную жестокость (стражи порядка говорили, что они боятся его). Возможно, громогласное злопыхательство над священными предметами использовалось, чтобы скрыть другой вид деятельности, и Тайный совет, зная об этой деятельности, не трогал его. И человек, который писал пьесы и поэмы, был, конечно, не рядовым спившимся распутником, ожидавшим правосудия, или нытиком, разрушавшим свою печень.
        Он был скорее лирическим, чем драматическим гением, и достоинство таких пьес, как «Тамерлан» или «Доктор Фауст», состоит скорее в оркестровом пространстве словесной музыки, и классический реквизит, покрытый толстым слоем пыли в руках рифмоплетов, которых научили только использовать его, у Марло превращается в воздух, огонь и горный хрусталь. Строки вложены в уста героев, переполненных жизненной силой, но едва ли они похожи на людей. Тамерлан, скифский пастух, становится покорителем Азии и совершает чудовищно жестокие поступки, в сравнении с которыми деяния маркиза де Сада весьма прозаически понятны. Тамерлан убивает всех девушек в Дамаске, заставляет турецкого султана служить ему скамеечкой для ног, потом сажает его в клетку, пока тот не разбивает себе голову об ее прутья, сжигает город, в котором умирает его любовница Зенократа, убивает своих собственных сыновей из-за якобы проявленной ими трусости, запрягает двух царей в свою колесницу и кричит:
        Азийские балованные клячи!
        Запряжены в такую колесницу
        И, кучером имея Тамерлана,
        За день вы двадцать миль всего прошли?
        Он захватывает Вавилон и, прежде чем утопить всех его жителей в озере, пронзает стрелами его правителя. На одном из представлений публике пришлось стать добровольной участницей судебного разбирательства, так как в ребенка случайно попала стрела, выпущенная со сцены, и он погиб. И не нашлось желающих сказать, чтобы Марло вставил это в рукопись. При всей своей жестокости Тамерлан не может не быть лирическим поэтом:
        И ангелы, что держат караул
        У врат небес, велят бессмертным душам
        Божественную встретить Зенократу[21 - Перевод Е. Полонской.].
        ЭДУАРД АЛЛЕН, МАСТЕР ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЯ, СДЕЛАЛСЯ НЕУЗНАВАЕМЫМ В ОБРАЗЕ ТАМЕРЛАНА МАРЛО
        Богобоязненные современники не замедлили приписать атеистическую Machtpolitic[22 - Политику силы (нем.).] Тамерлана их автору. И когда появился «Доктор Фауст», возникло предположение, что Марло был фантастично автобиографичен: он, как бесстрашный искатель последней правды и удовольствий, должен был бы продать свою душу Люциферу. Вновь появилась пьеса, действие которой распространилось на публику. На нескольких представлениях возникали настоящие дьяволы, чтобы помочь сценическому Мефистофелю. Появление призраков в Далвике так напугало актеров, что они провели ночь в молитвах и посте, а на следующее утро актер, который играл Фауста, поклялся основать колледж в этом самом месте и назвать его Колледжем Божьей благодати. Актером был Эдуард Аллен, а колледж все еще существует.
        Поэзия «Доктора Фауста» просто удивительна и компенсирует слабый сюжет и скучную клоунаду. Говорили, что большая часть пьесы является работой литературных поденщиков, но это не так:
        Так вот краса, что в путь суда подвигла
        И Трои башни гордые сожгла!
        Елена! Дай бессмертье поцелуем!
        Ее уста мою исторгли душу.
        Смотри, она летит. Верни ее.
        Равным образом не напоминает работу поденщиков и эта взволнованная речь Фауста:
        О Боже! Боже! Не взирай так гневно!
        Ехидны! Змеи! Дайте мне вздохнуть!
        Ад мерзкий, не зияй! Прочь, Люцифер!
        Я книги все сожгу! А! Мефистофель!..[23 - Перевод Е. Бируковой.]
        Помимо поэтического и драматического интереса, «Доктор Фауст» ценен как пособие для изучения противоречивости Марло. Если Марло был искренним атеистом, который верил, что «ад это сказка», зачем он тратил такое красноречие для показа реальности этого ада? Если, как утверждают некоторые, он действительно был человеком Ренессанса и проповедником безграничной свободы человеческого духа, почему он с такой тревогой ищет оправдания для отношения Бога к человеку, с почти проповедническим пафосом определяя границы человеческой гордыни перед божественным законом? «Доктор Фауст» мог написать закоренелый католик. Возможно, так и было: мы никогда не узнаем о Марло всей правды.
        Пьеса, созданная в 1592 году, которая шла одновременно с «Генрихом VI», выявляет другие стороны Марло. «Мальтийский еврей» — пьеса о Варавве, богатом купце, который воплощает капиталистический аспект Ренессанса, как Фауст представляет дух исследования, а Тамерлан — блеска светской власти. Его история преподнесена в речи «Макиавелли» — не подлинного автора «Государя», но популярной елизаветинской пародии на него. Никколо Макиавелли был «Стариной Ником», самим дьяволом, духом абсолютного зла. Он воплощен в героях вроде герцога Гиза в «Парижской резне» Марло, человеке, который насмехается над религией и пойдет на все, чтобы достичь власти.
        Но знай я, что французскую корону
        Найду на высочайшей пирамиде,
        Туда б я иль дополз, срывая ногти,
        Или взлетел на крыльях честолюбья,
        Хотя бы рисковал свалиться в ад[24 - Перевод Ю. Корнеева.].
        Вновь ад. Еврей Варавва встречает весьма осязаемый ад на сцене. Мальтийские рыцари отбирают все его богатство, чтобы заплатить выкуп туркам, в основном по просроченным платежам. Варавва вступает на долгий путь отмщения. Его жестокость меньшего масштаба, чем у Тамерлана, но ему это можно простить, поскольку Мальта занимает на карте гораздо меньше места, чем Азия. Все же он отравляет целый женский монастырь, ухитряется сделать так, чтобы два любовника его дочери убили друг друга, и, наконец, предлагает устроить резню вождей вторгшихся турок и зверски перебить турецкие войска в монастыре. По его приказу некоторых его врагов должны бросить в котел с кипящим маслом, но, благодаря хитрости правителя Мальты, он сам попадает туда.
        И если б спасся сам от западни,
        Погибли б все: и христиане-псы,
        И вы, язычники турецкой веры!
        Но вот уж слишком сильно жжет огонь,
        Неся неодолимые страданья…
        Жизнь, умирай! Лети, душа! Конец[25 - Перевод В. Рождественского.].
        Это неправдоподобно длинная речь для умирающего, но так многое у Марло неправдоподобно, если смотреть на происходящее с точки зрения драматического натурализма. Т.С. Элиот предположил, что ужасы Марло имеют комический характер, что техника преувеличения преднамеренно поставлена на службу философии, что, хоть и кажется, что человек поднимается до героического уровня, никогда прежде не виданного в литературе, в действительности автор с потрясающей изобретательностью, но без вдохновения низводит его до чудовища. И даже в описательных отрывках, где мы имеем право ожидать трезвой констатации факта, стремление к гиперболизации (которая может быть чертой лирико-риторической способности) берет верх:
        Я поднялся
        И, глядя с башни, видел
        Детей, плавающих в крови своих родителей,
        Обезглавленные тела свалены в кучи,
        Полумертвых девушек волокут за золотистые волосы
        И с размаху насаживают на острие пик,
        Старики, проткнутые насквозь мечами,
        На коленях умоляют греческого воина о милосердии,
        А он стальной секирой извлекает их мозги.
        Это Эней рассказывает о взятии Трои героине — «Дидоне, царице Карфагена». Мы не можем относиться к этим зверствам так же серьезно, как она, поскольку они слишком барочны, слишком расчетливо организовано нагнетание ужаса: эти барахтающиеся в крови дети, эти белокурые девственницы, один греческий воин, пронзивший множеством секир нескольких стариков. Это черная комедия.
        Истоки шекспировского искусства надо искать не у Марло. Они были слишком разные по темпераменту. Это Бен Джонсон, как мы увидим позднее, ведет свою родословную от Марло к своего рода сатирической комедии, которую никогда не испытывал желания написать Шекспир. Но Марло мог одарить Уилла моделью для организации слов в высокопарные речи; Марло, непревзойденный создатель фраз, был мастером декламации, легко переходя от лирической к бьющей в барабаны риторике. В одной ранней пьесе, возможно созданной в хронологическом порядке до «Генриха VI», но не включенной в список постановок «Розы» вплоть до конца 1592 года, Шекспир сознательно попытался довести ужас до предела и создать макиавеллевский характер, который должен был превзойти в напыщенности любого героя Марло. Эта пьеса — «Тит Андроник».
        Когда не так давно в Лондоне возобновили эту постановку, некоторые зрители покидали зал в приступе тошноты, а одна дама упала в обморок. Шекспир хорошо усвоил безвкусные приемы «Испанской трагедии», в которой Иеронимо откусывает себе на сцене язык, и он, вероятно, видел казни в Тайберне. Если любители ужасов подумали, что они могут чем-то воспользоваться, тогда пусть берут сцену, в которой два брата насилуют молодую женщину на трупе ее мужа, убитого ими, а чтобы она не могла раскрыть имен своих насильников, они вырезают ей язык и отрубают руки. Позднее она выведет их имена на земле палочкой, зажав ее в своих култышках, и ее отец приступит к отмщению. Прежде всего он убивает насильников, а затем, зажарив их плоть в пироге (кости пускают на муку, трудоемкое, но изобретательное решение вопроса), преподносит это угощение их матери, ибо именно она придумала, среди прочего, этот отвратительный план с двойным изнасилованием. И в пьесе есть Арон, мавр, который наградил эту женщину черным выродком, и он занимает достойное место в происходящих на сцене зверствах. Он кончает свою жизнь, как варвар, не
раскаявшись и богохульствуя:
        Жалею лишь о том, что сделал мало.
        Кляну я каждый день, — хоть дней таких
        Немного в жизни у меня бывало, —
        Когда бы я злодейства не свершил…
        И тысячу я ужасов свершил
        Так, невзначай, как убивают муху;
        Но лишь одно мне сердце сокрушает:
        Что в тысячу раз больше не свершу[26 - Перевод А. Курошевой.].
        Вот уж, действительно, так и не раскаялся.
        Я не вижу в этой невероятной работе ничего, кроме насмешливо-иронического языкового (или языкового, возникшего из насмешливого) упражнения в передаче ужаса и мести, которое Шекспир, не набравшийся еще опыта в этом деле, не мог принимать всерьез, имея в виду только кассовые сборы. Это другая сторона той монеты, на которой выгравирована «Комедия ошибок»: бесчувственная, изобретательная, неправдоподобная путаница, не блещущая особым дарованием, в которой нет, как у Марло, необычного великолепия.
        «Слуги лорда Стренджа» играли от начала февраля до закрытия театров в июне сто пять дней. «Генрих VI» принес наибольшие сборы, и было установлено, что его пришли посмотреть десять тысяч зрителей. Пьесы Грина давали небольшие сборы, и Грин был возмущен, хотя не имел на это никакого права, поскольку открыто заявлял о своем презрении к сцене. Он не имел ни малейшего желания, по его словам, видеть свои стихи «выплеснувшимися на сцену в трагедии на котурнах, где каждое слово заполняет рот, как звон колокола церкви Сент-Мари-он-Боу, вызывающий на бой Отца Небесного с этим атеистом Тамерланом». Он всегда хотел быть создателем великой литературы для избранных читателей, однако ему пришлось заняться тем, что давало возможность заработать на жизнь: пьесами и памфлетами. Но Грин совершил ошибку, посчитав, что публика состоит из дураков и что неискренность, невысокое мастерство и неправдоподобность сюжета и характеров героев могут произвести на нее впечатление. С другой стороны, публика должна быть благодарна автору за объедки эрудиции, которые бросил им магистр гуманитарных наук:
        Благородный господин, чьи победы на поле любви
        Столь же велики, как победы Цезаря на поле брани,
        Маргарет, с такой же мягкой и нежной душой,
        Как у Аспасии, чей облик запечатлел сам Кир,
        Благодарит тебя.
        Произносящая эти строки — простая деревенская девчонка из Фрессингфилда, в которую влюбляется принц Уэльский в «Монахе Бэконе и монахе Банги». В комедии есть прекрасные лирические всплески, и в сцене с двумя волшебными монахами имеется трюк, основанный на научном вымысле, но тем не менее все это недостаточно хорошо.
        Судьба Роберта Грина печальна. Он был почти на шесть лет старше Шекспира, красив, хорошо сложен, с неухоженной рыжей бородой. Он получил степени магистра и в Оксфорде, и в Кембридже, но не завоевал положения в обществе. В 1592 году, в последний год своей жизни, он опустился до заурядного литературного поденщика, создателя истории лондонского преступного мира, выпуская один за другим памфлеты о мошенниках, шулерах и содержательницах публичных домов Лондона, которые он знал хорошо, слишком хорошо. У него был поклонник, вор-карманник, по прозвищу Болл Нож, который ловко орудовал кинжалом, когда его хозяину угрожал один из кредиторов. Однажды, когда ему вручили приказ о явке в суд, Грин заставил прислужника съесть его, восковую печать и все остальное с пустого блюда в таверне. У него была жена, но он жил с сестрой Болла, опустившейся шлюхой, которая подарила ему потомка, получившего имя Фортунат. Грин слишком много пил, и памфлеты вроде «Замечательного разоблачения мошеннического промысла» и двух частей «Ловли кроликов» писались, чтобы хватило на кварту эля или бутылку рейнского вина. Его печень и
почки вышли из строя, и он предался сентиментальным сожалениям о своей потерянной жизни. Хочется верить, что открытия в области лондонских преступлений, которым посвящены его последние памфлеты, сделаны им не в погоне за сенсацией, но из искреннего желания преподать наглядные уроки излишне доверчивым людям. Грин вырос в набожной семье, но нет ничего благочестиво худосочного в его работе, написанной в последнее лето его жизни. Он обладал энергичным стилем, и его все еще приятно читать.
        РОДИВШИЙСЯ ПОД НЕСЧАСТЛИВОЙ ЗВЕЗДОЙ РОБЕРТ ГРИН НАПИСАЛ ПАМФЛЕТ «ЛОВЛЯ КРОЛИКОВ» НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ УБЕРЕЧЬ КРОЛИКОВ В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ОБЛИЧЬЕ ОТ ПОТЕРИ ИХ ШКУРОК, НО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ДОБЫТЬ СЕБЕ СРОЧНО ДЕНЕГ НА СКЛЯНКУ ВИНА
        11 июня вспыхнул бунт в Саутуорке. Утром люди гофмаршала, жестокие стражи порядка, арестовали слугу валяльщика, не предъявив ему никакого обвинения, и бросили его в тюрьму, которую называли Маршалси. В полдень театр «Роза» поставил новую пьесу под названием «Как можно распознать мошенника», за которой следовал танец, или короткий непристойный фарс, придуманный Уиллом Кемпом. Театр был битком набит подмастерьями, возмущенными своевольной жестокостью слуг рыцаря, и после представления они отправились требовать освобождения заключенного из тюрьмы. Люди гофмаршала ворвались в толпу с кинжалами, а некоторые и со шпагами, но встретили ожесточенное сопротивление. Прискакал лорд-мэр со своими людьми, и порядок был восстановлен. Совет серьезно отнесся к этому инциденту, посчитав, что театры представляют опасность для общества, поскольку являются местами свободных сборищ, в особенности неуправляемых подмастерьев, и приказал не показывать больше пьес вплоть до следующего Михайлова дня, 29 сентября. Актеры уехали на гастроли. Насильственное закрытие «Розы» оказалось благим делом, так как лето выдалось жаркое
и сухое, город был перенаселен и лишен притока свежего воздуха, в результате чего началась эпидемия чумы.
        Грин остался один в убогом жилище, с непрерывно бранящейся любовницей, орущим отпрыском и сознанием того, что дела его плохи. Он пьянствовал с Нэшем, еще одним памфлетистом, возможно, более талантливым, чем Грин, и жадно поглощал маринованных селедок. Его тело начало распухать, но ему все еще приходилось заниматься нищенски оплачиваемой писаниной. Актеры уехали, и он с небезосновательной горечью жаловался на их неблагодарность. Они приходили к нему просить пьесы, и он писал пьесы, а они, сделав на его пьесах деньги, отбывали верхом на своих конях в провинции, чтобы заработать там на его пьесах еще больше денег. А он тем временем прозябал в полном одиночестве среди вшей, блох и запаха городских отбросов.
        Красота всего лишь цветок,
        Который завянет от морщин;
        Блеск молодости унесет порыв ветра;
        Королевы умирают молодыми и прекрасными;
        Смерть закрыла глаза Хелен;
        Я болен, я должен умереть.
        Господи, смилуйся над нами!
        Стихи Нэша, но сам Нэш оставил вонючий Лондон. Грин смотрел на свое тело и видел результаты скоропалительной водянки. Всю скопившуюся в нем горечь он излил на один образ: это спокойный полуграмотный насмешник из какой-то варварской провинции. Горечь вылилась в открытом письме, которое он написал своим товарищам по университету, финансовым неудачникам, великодушным людям, которые откормили жадных на игру актеров. Он предупреждал их, чтобы они остерегались актеров, и нападал со всей полнотой возмущенного сердца особенно на одного актера:
        «Да, не доверяйте им, ибо среди них завелась одна ворона-выскочка, разукрашенная нашим опереньем. Этот человек „с сердцем тигра в шкуре лицедея“ считает, что также способен греметь белыми стихами, как лучший из вас, тогда как он всего-навсего „мастер на все руки“, возомнивший себя единственным потрясателем сцены в стране. О если бы мне удалось вложить в ваш редкий ум стремление использовать свои способности в более прибыльных областях, и пусть те гориллы подражают вашей пошлой изысканности, никогда больше не знакомьте их с вашими великолепными находками»[27 - Перевод А. Аникста.].
        Эти строки, как и более ранний список пьес, нуждаются в неторопливом анализе. Один факт в списке пьес требует особого внимания. Дело в том, что вторая часть трилогии «Генрих VI» была поставлена до 11 июня, так как здесь Грин пародирует строку из нее. Плененный герцог Йоркский характеризует мстительную королеву Маргариту так: «Ты злей волков, французская волчица, и твой язык ехидны ядовитей!» — и несколькими строчками ниже говорит: «О сердце тигра в женской оболочке!» «Johannes factotum», Иоганнес Фактотум, «мастер на все руки», отсылает нас к подштопывающему пьесы, наскоро сколачивающему речи, участнику массовых сцен Уиллу, который сейчас процветает, превратился в драматического поэта, чьи стихи заучивают наизусть, в том числе даже его соперник, возмущающийся, что они таковы. «Потрясатель сцены» — одна из тех ревнивых переделок великого имени, на которую великое имя, кажется, само напрашивается: различные модификации этого имени используют сегодня: Shakebag (Потрошитель сумок), Shagbeard (Лохматая борода) и даже, возможно, Shagnasty (Волосатый подонок) для прозвищ тех, кого ненавидят, чьи имена не
Shakespeare (Шекспир — Потрясающий копьем). В целом этот опус — милый образчик инвективы, но все написанное в нем очень несправедливо. Автор предполагает, что эта сельская ворона без ученой мантии выщипывает из меха университетского капюшона самое лучшее и одевается в это, в то время как Уилл занят совсем другим: он стаскивает в общий котел все достижения поэтической драмы, одинаково ценные для всех людей, даже если у них нет читательского билета или диплома об образовании. Подлинную горечь, однако, автор испытывает при мысли, что люди с университетским образованием не сумели захватить популярный театральный рынок и что его будущее, кажется, принадлежит выскочкам, закончившим только грамматическую школу.
        Следует быть справедливыми к Грину, он не опубликовал этот очень личный выпад. Он умер 2 сентября, глубокой ночью, оставив много бумаг, на которые поспешно слетелась стая издающих книги невежд. Конец Грина был патетичен, и Шекспир, вероятно, думал об этом, когда в «Генрихе V» описывал смерть Фальстафа. Хозяйка постоялого двора, где жил Грин, миссис Айзем, рассказала, как он кричал, умоляя дать ему пенни на склянку мальвазии, как он обовшивел, как его камзол, ножны и шпага были проданы за три шиллинга, а его погребальный саван и похороны обошлись в десять шиллингов и четыре пенса. Грин оставил письмо, адресованное жене, прося ее во имя милосердия и прежней любви заплатить его долги хозяевам постоялого двора, так как если бы они «не пришли мне на помощь, я бы умер на улице». Миссис Айзем, не совсем ясно понимая, что нужно поэту, увенчала голову несчастного лавровым венком.
        Райт, Берби и Четл, обнаружив среди бумаг покойного такой выгодный для печати материал, прибрали его к рукам. Четл, настоящий «мастер на все руки» в книжной торговле, готовый писать, печатать, ставить пьесы или делать со словами все, что может принести деньги, подготовил книгу под именем Грина к 20 сентября: материал с пылу с жару, прямо из могилы в церковном дворе Бедлама. Книга получила название «На грош ума, купленного за миллион раскаяний», и в ней было зафиксировано нападение на Shake-scene (Потрясателя сцены), ворону-выскочку, к удовольствию врагов восходящей звезды. Берби запоздал с «Покаянием Роберта Грина, магистра искусств». Оно вышло из печати только 6 октября, когда Грин покоился в могиле уже целый месяц.
        В том октябре 1592 года «слуги лорда Стренджа», вернулись, вероятно, в Лондон. 22-го была свадьба: Нед Аллен женился на Джоан Вудворд, падчерице Хенслоу. В финансовом отношении это был выгодный брак: возможно, Аллен получил какую-то часть безусловного права собственности на недвижимость «Розы». На празднике Шекспир, должно быть, размышлял над нападением Грина со смешанными чувствами. Он удостоился получить порцию яда от умирающего поэта; он завоевал столь высокое положение, что заработал зависть; над ним могли подсмеиваться («Вот он идет, Потрясатель сцены, ворона-выскочка — кар-кар-кар. Как твои дела, Мастер на все руки?»); благородное имя впервые появилось в печати в позорно искаженном виде: его отцу это было бы неприятно. Он не желал зла Роберту Грину — он даже купил бы ему склянку вина и одолжил бы серебряную монету в четыре пенса, не требуя возврата. Все это дурно пахло, и можно предположить, что Уилл искал способа, как отмыться от этой грязи: пойти к Четлу и высказать свои соображения.
        В декабре Четл принес извинения. Райт напечатал «Сон добросердечного», и Четл написал предисловие к своей книге: обращение «К господам читателям». Он должен был, признался Четл, отнестись к изданию собственных слов Грина с большим вниманием. Когда печаталась книга Грина, он еще ничего не знал о Шекспире, но теперь он познакомился с ним. Он сожалеет о клевете, «потому что убедился, что его манера вести себя не менее приятна, чем те изысканные качества, которые он проявляет в своей профессии; кроме того, многие достопочтенные лица отмечают его прямодушие в обращении, что свидетельствует о честности, а отточенное изящество его сочинений говорит о его мастерстве». Образ достаточно ясен: Уилл человек скромный и вежливый, не пустомеля и не пьяница, как Марло, человек честный в своих финансовых делах, не обделен талантом и старателен как писатель. Таков образ, которым завершается деловой год. На Рождество театральный сезон в «Розе» открывался 30 декабря постановкой «Мьюли Мьюлоко». Это так характерно для Уилла: не слишком серьезно и с различными оговорками поднять тост за будущее.
        Глава 8
        ПОКРОВИТЕЛЬ
        1592 год был примечательным: новые пьесы, чума и смерть беспутного поэта. Еще более примечательным стал 1593 год. Вдобавок к новым пьесам появились новые поэмы, важные поэмы. Чума была такой жестокой, что в худшую пору уносила по тысяче жертв в неделю. И был поэт, не просто беспутный, но атеист, обреченный не просто умереть, но быть убитым.
        Холодное начало 1593 года умерило чуму, и январь для «слуг лорда Стренджа» стал месяцем напряженной работы в «Розе». Они поставили «Испанскую трагедию», «Мальтийского еврея», «Тита Андроника» и «Монаха Бэкона и монаха Банги» бедняги Грина, пьесу анонимного автора под названием «Комедия ревности» и жестокую, кровавую пьесу Марло «Парижская резня». Был поставлен также «Генрих VI», возможно даже вся трилогия. На Сретение Господне, 2 февраля, годовщину крещения близнецов Шекспира, театры были закрыты: снова от чумы в неделю умирало по тридцать человек, и с приходом весны ситуация не обещала улучшиться. Эта чума доставила массу неприятностей, но, подобно раку легких, она, возможно, грозила гибелью только другим людям. У Шекспира и его товарищей не возникло ни малейшего желания бежать из Лондона; они с гораздо большим удовольствием остались бы в городе, чтобы продолжать играть в «Розе», в то время как похоронные дроги громыхали по булыжникам мостовой.
        Сейчас нам известно все об этом биче, но елизаветинцы были в неведении. Когда закрыли бордели, принадлежавшие Хенслоу, и некоторых больных обитателей пришлось выносить после приостановки работы, то, вероятно, было больше разговоров о Божьем суде, чем о пораженном болезнью организме. Бубонная чума издавна являлась неотъемлемой частью фольклора Европы в средние века и в эпоху Ренессанса, и никто не ассоциировал ее с крысами. Однако принесли ее лондонские крысы, прятавшиеся по укромным местечкам. Крысиные насекомые сосали кровь погибших крыс, потом нападали на людей и переносили заразу. Этот процесс был стандартным способом распространения чумы; до тех пор пока она не принимала легочную форму, когда инфекция распространялась воздушно-капельным путем, чума не передавалась от человека к человеку. Не имела никакого отношения к ее распространению и питьевая вода, несмотря на то что все верили в это. Эпидемия распространялась между людьми, потому что она разрасталась в крысиных полчищах, и этому процессу способствовал крысиный каннибализм, зараженная пища и даже человеческие фекалии. Вспышка болезни среди
животных опережала приблизительно на две недели заболевания людей.
        ПОСКОЛЬКУ ЧУМУ СЧИТАЛИ БОЖЬИМ НАКАЗАНИЕМ, ЗАБОЛЕВШИЕ РЕДКО СОВЕТОВАЛИСЬ С АПТЕКАРЯМИ ИЛИ ВРАЧАМИ: НА УЛИЦАХ РАЗДАВАЛСЯ КРИК: «ВЫНОСИТЕ СВОИХ УМЕРШИХ!» ЭТО КРИЧАЛИ ЛЮДИ, НАГРУЖАВШИЕ ТЕЛЕЖКИ ТРУПАМИ, ЧТОБЫ СБРОСИТЬ ИХ ЗАТЕМ В ОБЩУЮ ЯМУ
        Болезнь распознавали по увеличению лимфатических узлов, обычно в подмышечных впадинах, где возникали первоначальные бубоны, отсюда и название — бубонная. Затем появлялись вторичные бубоны на других частях тела. Но они были небольшого размера и незначительные. После максимального срока инкубационного периода в десять дней вслед за бубоном появлялись и другие симптомы: головная боль, лихорадка, боли в спине, учащенный пульс, беспокойство, высокая температура. Когда же открывалась рвота и начиналось помешательство, конец был близок. В семидесяти процентах случаев смерть наступала через три-четыре дня. Она была отвратительной, грязной, и только Нэш мог создать из нее поэзию, хотя Нэш также описал ее реалистически в своем романе «Несчастливый путешественник». «Великое наказание» 1665 года была последним нападением этой страшной болезни на Лондон или на другой английский город, однако у Шекспира чума, кажется, вызывала только раздражение. Хотя в тот опасный 1593 год она могла его убить. Но он остался в Лондоне, в то время как все его товарищи уехали.
        В мае Нед Аллен собрал небольшую странствующую труппу, чтобы провести остаток года в пути, разнося культуру в провинции. Актеры запаслись специальным разрешением Тайного совета, им позволялось играть в любом месте, на расстоянии не менее семи миль от Лондона, и в бумаге содержался даже лестный для актеров призыв к провинциальным властям способствовать и помогать их игре. Это произошло потому, что «слуги лорда Стренджа» пользовались королевским благоволением, и им надлежало находиться в состоянии постоянной готовности на случай их вызова ко двору. Вот имена актеров труппы, с которыми мы встретимся позднее: Томас Поп, Джон Хемингс, Гас Филлипс, Джордж Брайен, а также Уильям Кемп. Они встречаются среди имен «ведущих актеров во всех пьесах», вошедших в собрание шекспировских пьес (Первое фолио), которое было издано посмертно в 1623 году. Они уже были искусными актерами, и вскоре (за исключением Кемпа) им предстояло стать великими.
        Первый этап пути Шекспира — начинающего драматурга — закончился в 1593 году. Если не принимать в расчет «Тита Андроника» и «Комедию ошибок», как гротескные, но энергичные опыты, написанные в подражание, соответственно, итальянской трагедии мести в духе Сенеки и фарсовой комедии ошибок Плавта, можно сказать, что начинал Шекспир с очень надежной концепции: с эпической хроники Войны роз. «Ричард III» является естественным продолжением трилогии «Генрих VI», там долгая история Белых и Алых роз завершается примирением, заключением брака Генриха графа Ричмонда и Елизаветы Йоркской и инаугурации Тюдоровской династии, которой предстояло исчезнуть со смертью Елизаветы Английской. Вся тетралогия была тщательно продумана, она взывала к различным популярным эмоциям и пользовалась определенными художественными приемами. В ней отчетливо прослеживаются антифранцузские настроения, ярко выраженный патриотизм, беспокойство относительно будущего наследника престола. В ней появились новая риторика (богатый материал для Аллена) и новый макиавеллизм, равно как опробование нового характера и мотива, что явилось
собственным вкладом Шекспира в драму. Такой безвольный король, Генрих, как ни удивительно, вызывает симпатию, калека Ричард Йоркский — последний негодяй, но и тот и другой не появляются просто для пробуждения ответной реакции публики. «Ричард III», со всеми своими жестокостями, есть приближение к трехмерной драме, в которой люди не всегда являются такими, какими они кажутся. Так как впервые в рассказе о сновидении Кларенса замечено и показано подсознание. Ответная реакция Анны на ухаживание Ричарда есть смесь тяготения и отторжения. Сам Ричард обладает способностью вызывать противоестественную симпатию. Ужас пьесы не почерпнут из кладовой Сенеки, несмотря на привычных духов: в этой умирающей на сцене Англии ощущается удушливая атмосфера, что является не просто новым открытием, это неповторимо. «Ричард III», как известно всем актерам, имеет свой собственный аромат, и его не найти ни в какой другой пьесе.
        Шекспир напал на лагерь Бофорта и свернул знамена. Другими словами, он отложил в сторону экземпляр «Хроник» Холиншеда, который являлся его источником для пьес из истории Англии. Вскоре они ему снова понадобятся. В будущем предстояло написать «Ричарда II», две части «Генриха IV» и «Генриха V», чтобы создать полную историю захвата власти и междоусобицы баронов. Позднее вся показная пышность власти, возможно, закончилась бы вступлением на престол Генриха VIII и рождением наследницы Елизаветы. Шекспир, как любой эпический поэт, погрузился в самую гущу событий, но он нуждался в отдыхе, прежде чем снова окунуть в кровь свое перо. Оставалась история Венеры и Адониса, к которой он решил вернуться еще раз. Время благоприятствовало стремлению Шекспира заявить о себе как о сюжетно-тематическом поэте. Именно на этом пути, а не на пути сценической славы, где его наградили титулом «мастера на все руки», он надеялся завоевать новые вершины. Классическая эротика витала в воздухе. Лодж написал довольно скучную поэму «Метаморфозы Сциллы». И человек по имени Клапем создал историю Нарцисса в стихах на латинском.
Марло с головой ушел в работу над «Геро и Леандром», и Шекспир видел рукопись. Описание одежды Геро укрепило его в вере, что он выбрал прекрасный любовный сюжет.
        Ее наряд был легок, словно воздух,
        А вышивка зеленых рукавов
        Глазам являла лес, где меж дубов
        Прельстить Венера силится напрасно
        Адониса, уснувшего бесстрастно[28 - Перевод Ю. Корнеева.].
        В мае 1593 года Марло работал над этой поэмой в поместье Скедбери неподалеку от Чизлхерста, в Кенте, в сельском доме своего друга, сэра Томаса Уолсингема, юного кузина сэра Фрэнсиса. Возможно, он уехал туда не только для того, чтобы спокойно работать, но сбежал от чумы. Но Лондон призвал его обратно: Тайный совет хотел допросить поэта. В Лондоне возникли беспорядки, хотя и не имевшие непосредственного отношения к Марло. Бунтари — как католики, так и протестанты, — действовали энергично и распространяли непристойные клеветнические памфлеты на фламандцев, вполне приличных протестантских рабочих-иммигрантов. Специальные уполномоченные, назначенные Советом, принялись за поиски виновных среди лондонской литературно образованной, безответственной братии, которая состояла в основном из бедняков, пытавшихся заработать на жизнь памфлетами и пьесами. Они хотели посмотреть, не найдется ли среди написанного этими людьми чего-то такого, что даст ключ к происхождению непристойностей. Эти уполномоченные обладали значительной властью, могли засадить человека за решетку или раздробить ему пальцы, если он неохотно
давал показания. Сломанные пальцы, понятно, создавали некоторые неудобства для писателя.
        Уполномоченные отправились на квартиру Томаса Кида, хорошо известного автора «Испанской трагедии», арестовали его и увезли в Брайдуэл. Пока он потел там, они обследовали его бумаги и нашли среди них определенное количество еретических документов: отрицание Божественной сущности Христа, насмешки над Его чудесами, серьезные доказательства в пользу атеизма. По стилю все это напоминало Марло, и Кид сказал, что автором был Марло: Марло оставил эти бумаги на квартире Кида два года назад, когда они работали вместе над пьесами. Теперь, что бы ни знал Тайный совет об истинном лице Марло, скрывавшемся за давно дозволенной маской антирелигиозного горлопана, его пришлось вызвать формально для объяснений. 20 мая ему приказали находиться в состоянии готовности и каждый день ждать вызова в Совет, пока он не получит других указаний. Марло оставалось десять дней жизни: похоже, он не был допрошен ни в один из них. Он обосновался в Дептфорде, достаточно близко и к Сити, и к отступлению в Кент. 30 мая он пошел в таверну в Дептфорде, которую содержала вдова Элинор Булл. Приглашение пойти туда исходило, возможно, от
Инграма Фрайзера, неприятного и порочного человека. Два приятеля Фрайзера пришли вместе с ним: Николас Скерз, проходимец и мошенник, и Роберт Поли, лжесвидетель и двойной агент.
        В полдень вся компания пообедала вместе, погуляла в саду таверны, поговорила обо всем на свете, потом уселась за ужин. После еды — кто-то уверяет, после целого дня пьянства, — возникла ссора. Некоторые говорят, из-за вопроса, кому платить по счету, другие — из-за служанки в таверне. В гневе Марло выхватил кинжал Фрайзера и нанес ему две раны. Фрайзер попытался вырвать оружие. Во время борьбы кинжал вонзился над правым глазом Марло на глубину двух дюймов. Его страдания были ужасны, и он умер с пронзительными воплями, некоторые, конечно, утверждали, что с проклятиями. На расследовании присутствовали только три свидетеля: Фрайзер, Скерз и Поли. Судья заявил, что Фрайзер действовал в пределах самообороны.
        Так ли? Расследование может продолжаться вечно. Заплатила ли испанская тайная служба хорошие деньги, чтобы избавиться от опасного шпиона? Заплатил ли в мстительной горечи деньги друг или брат католика, попавшего из-за донесений Марло на виселицу? Собственные ли наниматели Марло нашли, что теперь лучше всего заставить его замолчать навечно? Мы никогда не узнаем. Для людей более бесхитростных конец Марло был приуготовлен разгневанным Богом. Так погибают все богохульники. Так, в данном случае, погибают все драматурги. Грин в том письме, где он нападал на «ворону-выскочку», предупреждал Марло: «Почто твой превосходный ум, сей дар Божий, так ослеплен, ты не воздаешь хвалы Тому, кто даровал его тебе? Неужто ослепление твое порождено тем, что ты впитал учение макиавеллизма? Какое ужасное безумие!» И далее: «Не откладывай же, подобно мне, своего раскаяния до последней крайности, ибо ты не знаешь, как скоро придет за тобой смерть!»[29 - Перевод А. Аникста.] Предупреждение осталось без внимания; предсказание сбылось.
        Мы можем только догадываться о чувствах Уилла Шекспира относительно Марло. Можно быть уверенным, что он восхищался им как поэтом. Но дань, которую он заплатил в «Как вам это понравится», имеет характер более личный, чем литературный:
        Теперь, пастух умерший.
        Мне смысл глубокий слов твоих открылся:
        «Тот не любил, кто сразу не влюбился»[30 - Перевод Т. Щепкиной-Куперник.].
        Афоризм восходит к «Геро и Леандру», наиболее многообещающей поэме, тем не менее не законченной. Марло — пастух, потому что он написал изысканное стихотворение: «Страстный пастух — своей возлюбленной», часто вспоминаемое в «Виндзорских насмешницах». Вполне вероятно, что к восхищению примешивалось сильное неодобрение образа жизни Марло, так как Шекспир был добропорядочным человеком и хотел получить дворянский титул. Но Марло был также ученым, и Шекспир никогда не презирал учения. Учение и дух свободного исследования, которое должно быть лучшим плодом учебы, были сохранены Марло для частного лица — Фауста, а не для общественного деятеля — Тамерлана. Он был членом здравомыслящей дискуссионной группы, называвшейся очень подозрительно, Школой Ночи, и в народе верили, что это был своего рода шабаш нечистой силы. Ее возглавлял сэр Уолтер Рали, путешественник, солдат, придворный, поэт, историк, познакомивший Англию с великой радостью жизни — табаком. К группе принадлежали другие одиозные имена: граф Нортамберленд, Джордж Чапмен, поэт, Харриот, блестящий математик и астроном (который, согласно публичному
заявлению Марло, стоил десяти муз), Габриэль Харви, другие. Тон заседаний был серьезным, они сходились во многом ради примирения науки с откровением Иоанна Богослова, и сэр Уолтер всегда в конце заседания призывал к молитве. Мы не можем сказать, привлекали ли в этот кружок Уилла, но предполагаем, что он не был всерьез привлечен интеллектуальными дискуссиями. Он находил свою правду благодаря интуиции. Что же касается идей, они являлись исходным материалом для поэзии и драмы, и космология Птолемея так же подходила для сонета или речи, как и открытия Коперника. И от своих новых друзей Уилл узнал, что сэр Уолт Стинк, который курит табак, вызывает презрение из-за своей хитрости и вероломства, ибо он соблазнил фрейлину королевы. Разве не королева сослала его в Тауэр в 1592 году за осквернение чести фрейлины? Он был в дружеских отношениях с пуританами. И он был атеистом. Разве можно мириться с таким, мой господин? Можно, Уилл, чего на свете не бывает.
        Возможно, сама судьба способствовала тому, что Шекспир стал лучшим поэтом Англии, убрав с дороги двух соперников: сначала Грина, затем Марло. Поэма «Венера и Адонис» появилась приблизительно за шесть недель до смерти Марло. Возможно, он видел отпечатанный экземпляр и сказал: «Сладкозвучна, слишком много сладостей — конфета, облитая медом. Слишком вульгарно мужчина-и-женщина. В ней нет утонченности порока. Вот подожди, закончу „Геро и Леандра“…» Напечатана поэма была великолепно, этим занимался Дик Филд, удачливый уроженец Стратфорда, который, как мы знаем, женился на вдове своего хозяина, француза Томаса Ватролье, и унаследовал от него типографию. Позднее распространились слухи, что Уилл ловко занимал место в ее постели, как только Филд отправлялся в одно из своих регулярных путешествий в Стратфорд, возможно увозя с собой заверения Уилла в любви к Энн и детям, а также какое-то количество золотых монет. Хотя в тот момент муж Энн имел мало времени для любовных приключений. Он стремился занять более высокое положение в обществе. Поэме «Венера и Адонис» предшествовало красноречивое посвящение,
настоящий образчик придворного этикета: «Я сознаю, что поступаю весьма дерзновенно, посвящая мои слабые строки вашей милости, и что свет осудит меня за избрание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна…» Посвящение было «Его милости Генри Ризли, графу Саутгемптону, барону Тичфилду». «Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать такой плохой урожай». Первенец? Или это был первый литературный труд Шекспира, за который он принялся еще дома, в Стратфорде, или пьесы еще не рассматривали как литературный труд. Он отнесся весьма серьезно к публикации своей поэмы, но не своих пьес. Поэты вроде Грина научили его, что пьесами не стоит гордиться.
        Саутгемптону было девятнадцать лет; красивый, самовлюбленный юноша, не имевший ни малейшей склонности ухаживать за женщинами. Джордж Чапмен написал для него поэму на тему Нарцисса (запутанный сюжет, изложенный стихами), которая была принята благосклонно. «Венера и Адонис» также имела подходящий сюжет, а сама поэма была намного лучше. Она получила невероятную популярность среди молодых людей в Судебных Иннах, и говорили, что некоторые студенты, ложась спать, клали ее под подушку. Почести больше воздавали Саутгемптону, чем поэту. Красивых молодых вельмож было немало; но только один стал крестным отцом такого труда, как «Венера и Адонис». Вот идет его светлость. Это ему посвящена та «Венера». Да, да, игривые метафоры, медоточивость. О сладкоголосый господин Шекспир.
        Графство было совсем новым. Отец Генри Ризли, второй Саутгемптон, умер в 1581 году — католик, который поддерживал права веры герцога Норфолкского и был заточен в Тауэр. Его сын в возрасте восьми лет был взят под опеку королевы и отдан под покровительство сэра Уильяма Сесила, лорда Берли, государственного казначея Англии. Лорд Берли послал его в Кембридж — в колледж Святого Иоанна. Новичок в двенадцать, в шестнадцать он стал магистром искусств. Потом он отправился в Инн Грейз (школу барристеров), чтобы закончить свое образование. Судебные Инны выполняли роль заключительной стадии образования для сыновей дворян: они изучали законодательство, а также учились хорошим манерам. В столь юном возрасте Саутгемптону предложили жениться. Лорд Берли подобрал ему очень подходящую пару — леди Элизабет Вир, свою внучку. Мать Саутгемптона, вдовствующая графиня, уговаривала сына обзавестись потомством. Никто не знал своего дня или часа: чума свирепствовала, графы умирали молодыми и красивыми. И мысль как можно раньше обзавестись потомством овладела умами знати еще по одной причине: королева подавала слишком плохой
пример. Понятно, что Саутгемптон умолял не торопить его, указывая на то, что он еще не готов стать мужем и отцом; он просил отсрочки по меньшей мере на год, год холостяцкой свободы. Его дед, лорд Монтэкьют (или Монтэгю), подключил свой фальшивый бас к дисканту матери. К их дуэту присоединил свой голос лорд Берли, который громко пел о своем опекунском долге. Позднее его голос стал грубым, еще позже — злым и мстительным.
        Саутгемптон не желал присматривать за поместьем и обзаводиться семьей. Он хотел стать солдатом и отправиться следом за графом Эссексом на войну во Францию. Роберт Девере, родившийся в 1566 году, был для Генри Ризли образцовым представителем старшего поколения, покрытым боевой славой. Королевский шталмейстер в двадцать один год, выдающийся участник экспедиции Дрейка в Португалию в двадцать три года, он возглавил всю Нормандскую экспедицию в двадцать пять. Он был женат, но его брак был незаурядным: его жена была вдовой сэра Филиппа Сидни, героически погибшего в 1586 году, в поэтическом отношении очень схожего с его серией сонеток «Астрофил и Стелла». Саутгемптон приложил немало усилий, чтобы сопровождать своего героя во Французской экспедиции 1591 года, но ему приказали остаться дома и думать о продолжении рода. Королева облегчала его хандру, уделяя ему много внимания. Он был красив, умен, знал отечественных классиков. Он был украшением двора, и для человека столь честолюбивого, как Шекспир, являлся идеальным, многообещающим покровителем. Он также был богат.
        Мы не знаем, встречались ли граф и поэт до появления посвящения, или разрешение посвятить ему поэму было передано через третьи руки. Вероятным посредником между ними мог стать Джон Флорио, секретарь Саутгемптона, сын итальянского беженца-протестанта, который поселился в Лондоне. Флорио был профессором лингвистики в Оксфорде, но в то время работал над своим итальянско-английским словарем — важным вкладом в филологию, опубликованным в 1598 году. Пост секретаря при Саутгемптоне давал ему досуг и возможность изучать разговорный английский в столице. Едва ли можно сомневаться, что ради этого он приходил в театр «Роза»: Флорио был помешан на словах (его словарь можно было бы назвать «Мир слов»), а Шекспир был многообещающим создателем слов. От Флорио Шекспир мог узнать о Монтене, авторе «Опытов», и почерпнуть кое-что из его духовного опыта для «Гамлета». «Опыты» Монтеня, умершего в 1592 году, были переведены Флорио и опубликованы им в 1603 году. Монтень был французом, пригодным для англичанина. Он вызывал любопытство в интеллектуальном отношении, но был абсолютно лишен назидательности. Его главным
вопросом было: «Que sais-je?» (Что я знаю?). Он исповедовал ненавязчивую доброжелательность, терпимость, практицизм. Он ничем не напоминал, скажем, архиепископа Уитгифта. В «Гамлете», действительно, рассматривается воздействие на человека в духе Монтеня грубого мира власти и интриг. Трагедия принца происходит из его желания действовать и обосновывать свои действия на предпосылке, которую человек, воспитанный в духе Монтеня, обязательно сочтет непригодной. Если призрак твоего отца говорит об убийстве и призывает к отмщению, трудно пожимать плечами и спрашивать: «Que sais-je?»
        СЕКРЕТАРЬ САУТГЕМПТОНА И ПЕРЕВОДЧИК МОНТЕНЯ, ДЖОН ФЛОРИО, ПО ОБЩЕМУ МНЕНИЮ, УВЛЕКАЛСЯ СЛОВАМИ; ЭТОЙ СЛАБОСТЬЮ ПОРОЙ СТРАДАЛ И ШЕКСПИР, ОДИН ИЗ ЕГО ЧИТАТЕЛЕЙ
        Возможно, что Шекспир познакомился с Саутгемптоном так же легко, как и (если это было на самом деле) с Флорио. Молодые люди из Судебных Инн были завсегдатаями театра. Актеры и драматурги имели возможность с относительной свободой общаться с аристократическими кругами. Вспомните Ноэля Кауэрда и графа Маунтбеттена. Но перед нами не просто ни к чему не обязывающее знакомство, не только формальные отношения покровителя и подопечного, но что-то вроде дружбы. Спустя всего год после публикации «Венеры и Адониса» Шекспир посвящает еще одну длинную сюжетно-тематическую поэму Саутгемптону. Это была «Обесчещенная Лукреция», история о силе целомудрия знатной матроны, сравнимой с мужеством Тарквиния. Все вступление-посвящение достойно быть процитированным здесь:
        «Любовь, которую я питаю к вашей милости, беспредельна, и это скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть ее. Только доказательства вашего лестного расположения ко мне, а не достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое произведение будет принято вами. То, что я создал, принадлежит вам, то, что мне предстоит создать, тоже ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано вам. Если бы мои достоинства были значительнее, то и выражения моей преданности были бы значительнее. Но каково бы ни было мое творение, все мои силы посвящены вашей милости, кому я желаю долгой жизни, еще более продленной совершенным счастьем.
        Вашей милости покорный слуга
        Уильям Шекспир»[31 - Перевод А. Аникста.].
        Очевидно, Шекспир был очень близок к его милости в этот примечательный год, — год, в который эпидемия чумы усилилась и в сентябре уносила по тысяче жизней в неделю. Театры оставались закрытыми до 26 декабря 1593 года, но в «Розе» играли «слуги Сассекса» — вплоть до Сретения Господня 1594 года, когда под влиянием чумной паники театры закрылись до апреля. Вероятно, Уилл сочинял пьесы, но он не играл в них. «Слуги лорда-камергера» уехали. Кое-кто из исследователей считает, что Уилл жил в доме Саутгемптона в Холборне или в Тичфилде на положении человека из графской свиты, прирученного поэта, почти друга. Сомнительно, так ли сильно понравилась ему эта жизнь, как он надеялся, но это была просто гостиница на долгом пути к осуществлению задуманного — богатая гостиница, но не дом. Переезд с Хенли-стрит, в Стратфорде, в «Новое место», в Стратфорде, оказался довольно кружным.
        Глава 9
        ДРУГ
        «Этим ключом, — писал Уильям Вордсворт, — Шекспир отомкнул его сердце». Он имел в виду форму сонета, это чужеземное лирическое творение из четырнадцати строк, которое после публикации «Астрофила и Стеллы» Сидни в начале 1590-х годов внезапно сделалось популярным. Шекспир никогда не отставал от моды, он создал сто пятьдесят четыре сонета в промежутке между 1593-м и 1600 годом. В первом порыве вдохновения он изготовлял их в изобилии, позднее обращался к сонетам весьма нерегулярно. Они были опубликованы в 1609 году Томасом Торпом, возможно, вопреки воле поэта. В те дни не существовало никакого закона об авторском праве; ничто не могло удержать предприимчивого публикатора от обнародования того, что находилось в его руках, и автор не мог рассчитывать ни на какие дивиденды — ни моральные, ни материальные. Пиратство звучит более романтично, более по-елизаветински, чем воровство. Трудно было создать в обществе атмосферу нравственного осуждения литературного пиратства, поскольку более масштабное и более прибыльное морское пиратство Фрэнсиса Дрейка обеспечило ему рыцарское звание.
        Шекспир и его товарищи-актеры весьма серьезно страдали от пиратства в театре. Любая написанная пьеса автоматически становилась собственностью труппы, для которой она была написана. Когда Аллен перешел от «слуг лорда-камергера» к «слугам лорда-адмирала», он не принес с собой рукописи «Тамерлана», так как Марло продал пьесу труппе, а не ее ведущему актеру. Театральные труппы вели друг с другом честную игру; нечестная игра привела бы к неразберихе, удешевлению гордого искусства. Но издатели не имели таких сомнений. Если им не удавалось украсть ревниво охраняемую рукопись пьесы, они могли, по крайней мере, послать людей в театр на ее представление и поручить им сделать краткую запись. Тогдашняя стенография не пользовалась фонетической символикой Грега или Питмана; она основывалась на идеограммах, которые имели семантический смысл по принципу китайцев, и это называлось выражением мысли с помощью символов. И если пиратский стенограф не улавливал смысла того, что слышал со сцены, а фиксировал только общие контуры происходящего, результат оказывался жалким. «Быть» восходит к символу, означающему
«существовать» или «жить»; «не быть» — противоположное «быть» — будет иметь смысл «умереть»; «вот в чем» — своего рода связка-символ или знак равенства; «вопрос» — иероглиф, означающий не просто «вопрос», но «точку зрения», «рассмотрение», «аргумент». Принеся домой иероглиф, стенограф, конечно, вспоминал кое-что из того, что он слышал, но не все. Он мог записать строчку Гамлета с близкой семантической точностью, как «жить или умереть — положительный ответ, вот в чем точка зрения». Но поэзия и волшебство исчезали.
        ХОТЯ КНИГОПЕЧАТАНИЕ ШЕКСПИРОВСКИХ ВРЕМЕН НЕ ВЫДЕРЖИВАЕТ СРАВНЕНИЯ С НАШИМ, ТЕ, КТО РАБОТАЛИ НА ПРЕССЕ, СТАЛИ ЯРКИМИ МАЯКАМИ ГРАМОТНОСТИ
        В 1603 году было опубликовано «плохое» кварто «Гамлета», полное ложнопатетических ужасов невосприимчиво восстановленных символов. Единственный способ изгнать плохое — опубликовать хорошее. Итак, «Гамлет» в том виде, как написал его Шекспир, появился в 1604 году. Публикация была сделана не ради поэтической гордости или тщеславия, как в случае с другими кварто, опубликованными при его жизни: это была кампания защиты своего произведения от пиратов. Аргумент, единственный довод, был в том, что люди обычно покупают подлинник, если им удается получить его, и подделка не находит спроса.
        Публикация сонетов Шекспира в 1609 году не имела ничего общего с символами или нелитературным переводом великого искусства. У Торпа находились прекрасные копии когда-то написанных стихов, которые переходили из рук в руки частным образом, при этом с них вновь снимали копии. Кто-то добыл полное собрание сонетов Шекспира для Томаса Торпа, и Торп отблагодарил должным образом. Его (а не Шекспира) посвящение читается так: «Тому единственному, кому обязаны эти сонеты своим появлением, господину W.Н., счастья и вечной жизни, которую обещал ему наш бессмертный поэт, желает тот, кто рискнул выпустить их в свет»[32 - Перевод А. Аникста.]. Распространено мнение, что «господину W.Н.» является собственным посвящением поэта, человека, который произвел на свет сонеты, как отец производит на свет сына, источник поэтического воображения, но производить на свет и добывать (beget и get) в елизаветинском английском могли означать одно и то же, и вполне возможно, что господин W.Н. был человеком, который доставил сонеты Торпу.
        Но если мы играем в игры ученых и ломаем голову над идентификацией господина W.Н. в жизни Шекспира, или самонадеянно объявляем во всеуслышание его имя, тогда мы вступаем в опасный мир пустопорожних разногласий, где мономания вещает, стуча кулаками по кафедре, и сомнамбулизм притягивает к себе. Те, кто говорят, что господин W.Н. был Уильям Герберт, граф Пемброк, спорят с теми, кто уверен, что это был Ризли Генри, граф Саутгемптон, и возникают все новые столкновения, вовлекающие в спор таких ученых, как доктор Хотсон, который написал книгу, чтобы доказать, что господин W.Н. был Уильямом Хетклифом, гордостью Грейз Инн, школы бакалавров, и, хотя его теорией пользовались долго, Оскар Уайльд сказал, что это был Уилл Хьюз, молодой актер. Давайте оставим на время все эти рассуждения и посмотрим на сами сонеты.
        Традиционный сонет, который елизаветинцы унаследовали от итальянцев, был утонченным и изысканным, чрезвычайно аристократичным и в чем-то неличностным, выражающим любовь к женщине, которая могла существовать и не существовать в реальной жизни. Петрарка оставил великолепные образцы этой формы, и построение итальянского сонета часто называют его именем. Милтон, Вордсворт и Джерард Мэнли Хопкинс пользовались им с большим успехом, но елизаветинцы нашли его непривлекательным, потому что он требовал слишком сложной рифмы. Октава, или восемь строк, представляла тему, и сестет, или шесть строк, раскрывал эту тему или даже противоречил ей. Октава рифмовалась по образцу «абба, абба», так что были только две рифмы: несложная задача на итальянском, где многие слова имеют одинаковые окончания, как amore, cuore, fiore, dolore, но отнюдь не легкая на английском, где рифм мало. С сестетом было легче управиться, так как он допускал сочетания «cde, cde», так же как «cdc, dcd» или (с трудом) «ccd, ccd». Но елизаветинцы предпочли организовать четырнадцать строк в три четверостишия и заключительное двустишие. В этом
месте я могу познакомить вас с Майклом Дрейтоном, еще одним выходцем из Уорикшира, поэтом, хорошо известным Шекспиру. В цикле, названном «Зеркало Идеи» и опубликованном в 1594 году, имеется действительно прекрасный сонет:
        Глухая ночь, кормилица скорбей,
        Подруга бед, вместилище томленья,
        Зачем, смолы тягучей и черней,
        Ты отдаляешь утра наступленье?
        Зачем надежды ты спешишь известь
        И адским замыслам даешь раздолье;
        Зачем ты пробуждаешь в сердце месть
        И грех берешь под сень свою соболью?
        Затем, что ты тревожишь страсть во мне,
        От коей я горю в дневном огне[33 - Перевод А. Сергеева.].
        Главное достоинство сонета Дрейтона, кроме его драматичности, согласование разговорного ритма с требованиями строгой лирической формы, и о неподражаемой простоте его языка приходится говорить, используя заезженное слово «искренность». Это не лирическое упражнение; слова звучат так, будто они пережиты. Сэр Филипп Сидни учил английских создателей сонета, что поэзия нечто большее, чем безделушка, созданная для женского удовольствия, или вялая игра в мяч под сенью летней беседки. В первых сонетах «Астрофила и Стеллы» он воображает себя никому не известным начинающим поэтом, ищущим свой предмет и стиль.
        Постылы были мне сплетенья чуждых строк,
        И в муках родовых перо я тщетно грыз,
        Не зная, где слова, что вправду хороши…
        «Глупец! — был Музы глас. — Глянь в сердце и пиши»[34 - Перевод В. Рогова.].
        Как ни горько признать, история этого цикла сонетов была правдива. Сидни был Астрофилом, а Стеллой была Пенелопа Девере, сестра графа Эссекса. Его любовь была безнадежна; она вышла замуж за лорда Рича и стала бедняжкой Пенни Рич, так как брак оказался несчастливым. Женитьба Эссекса на вдове Сидни (по воле случая, дочери Уолсингема) в чем-то улучшила положение. Итак, сонеты были написаны подлинной страстью и разбитым сердцем.
        Когда Шекспир обратился к сонетам, он воспевал в них реального человека, и мы предполагаем, что это было одно и то же лицо. Авторы сонетов придерживались определенных правил: восхищение неизбежно перерастало в чрезмерное обожание, боль принимала масштабы космической катастрофы, но героями были реальные люди, и их переживания были искренни. Самый ранний из сонетов, разошедшийся по рукам в многочисленных копиях, должно быть, поразил своих читателей очаровательным недоумением, так как одна традиция формы была безжалостно нарушена. В сонете были любовные фразы, вроде «прелестный скряга», «растратчик милый» или «сравню ли с летним днем твои черты?», но они были обращены не к женщине, а к молодому человеку. Означало ли это склонность к педерастии? Не обязательно; возможно, просто желание вызвать эстетический шок через язык гетеросексуальной любви, который верно служит выражению дружбы и восхищения. Мужчина в двадцать девять лет может восхищаться красотой юности; если он поэт, он найдет верные слова, и только человек наивный решит, что правильные слова предполагают неправильные отношения. И страсть,
выраженная в ранних сонетах, не заключает в себе никакого желания физического обладания. Скорее наоборот: старший торопит младшего с женитьбой, так как его необыкновенная красота должна быть передана потомству.
        Молодым человеком был, по моему мнению, Саутгемптон. Те, кто горячо поддерживают притязание Уильяма Герберта, поскольку он так точно совпадает с господином W.Н., имеют серьезные основания. Мать Герберта, графиня Пемброк, и сестра сэра Филиппа Сидни, хотела, чтобы молодой граф женился, но он не выказывал желания: ситуация точно такая же, как у Саутгемптона. Возможно, эта известная покровительница науки и искусства попросила Шекспира написать стихи для ее сына, чтобы незамедлительно воспользоваться его умением убеждать. Возможно, она уже прочитала речи Венеры и считала, что легче одержать победу с помощью стихов, чем давать советы скучной прозаической лексикой. О литературной восприимчивости графини Саутгемптон нам ничего неизвестно. Но Пемброк не приезжал в Лондон до 1598 года, и не хочется думать, что сонеты были написаны в отчаянной спешке, с того года до конца века: более того, в сонетах есть упоминание о длительной разлуке и драматурга-поэта (отправился в путешествие?) с любимым другом и об очень давней дружбе — не меньше трех лет; есть также упоминание о праздновании («Свое затменье смертная
луна пережила») шестидесятитрехлетия королевы в 1596 году и радость по поводу выхода ее из затянувшегося критического периода. Пемброк, как свидетельствует посвящение Первого фолио, был добр к Шекспиру в более поздние годы, но в девяностых у Шекспира был только один знатный друг и покровитель.
        Нежелание Саутгемптона обзаводиться наследниками едва ли так уж сильно волновало Шекспира, что он не мог спокойно спать по ночам; отсюда убеждение некоторых ученых, что так называемые «родовые» сонеты были заказаны, возможно, графиней, на которую Шекспир изящно ссылается в своем третьем сонете («Для материнских глаз ты — отраженье / Давно промчавшихся апрельских дней»). Ему, вероятно, заплатили золотыми монетами, которые он мог послать домой в Стратфорд. Деньги были нужны: театры закрылись, и тяжело представить, что зарплата скупо выдавалась Уиллу беззаботным красивым юношей, который называл себя другом, а не работодателем. Подарки Уилл получал, но они не заменяли постоянную зарплату, выплачиваемую за сделанную работу. Я иногда думаю, что в фискальной метафоре четвертого сонета содержится косвенная мольба поэта о деньгах:
        Прелестный скряга, ты присвоить рад
        То, что дано тебе для передачи.
        Несчитанный ты укрываешь клад.
        Не становясь от этого богаче[35 - Перевод С. Маршака.].
        После того как сонет был прочитан, Уилл мог сказать: «Коль скоро мы заговорили о деньгах, мой господин…»
        Если Саутгемптон не горел желанием жениться, это могло объясняться не только тем, что ему не хотелось расставаться с преимуществами холостяцкой свободы, но также и тем, что он питал отвращение к женщинам, возможно, только временное; может быть, это была поза, получившая поддержку в его окружении. Иметь мальчика на содержании или целовать и обнимать друзей-мужчин своего возраста считалось своего рода изысканным платонизмом. Более того, в разгар эпидемии чумы было бы самоубийством шататься по борделям или приводить женщин из города для ночных удовольствий. Кто-то спал с придворными дамами, немало рискуя при этом: королева сурово наказывала осквернителей ее фрейлин (так случилось с Рэли, а также с Пемброком и Саутгемптоном). Конечно, не было недостатка в достойных партнершах, с которыми можно было переспать, — от жен простых граждан до аристократических любовниц, — но по какой-то причине или по различным причинам окружение Саутгемптона, в период приобщения Уилла к радостям аристократической жизни, предпочитало смесь бедуинской стоянки, содержащегося в порядке монастыря и эллинистической
целомудренной любви. Уилла не могли шокировать свидетельства гомосексуализма; возможно, он сам имел к нему склонность, в конце концов, он был членом театральной труппы. На сексуальную ориентацию елизаветинских актеров, возможно, влиял тот факт, что мальчики исполняли женские роли, и делали это хорошо. Уилл, конечно, воспел хвалу мужской красоте. Если это делалось ради завоевания высокого положения, то он делал это легко и охотно.
        В качестве профессионального советника молодого графа в вопросах брака Уилл чувствовал себя неуверенно. «У меня самого есть жена и сын, мой господин, я вполне доволен жизнью». — «Да, оно и видно: ты чересчур доволен всем, вот почему ты не едешь домой, чтобы навестить семью». И скорее всего, именно так все и было: трудно представить себе Шекспира, галопом скачущего в Стратфорд, как только заканчивался театральный сезон или театры закрывали по причине чумы или бунта. «Все женщины непрерывно ворчат, Уилл, ты сам не раз показывал это на сцене. Выход один: вырезать у них язык, как у Лавинии». Что ж, Уилл мог читать Саутгемптону комедию об укрощении строптивой женщины, заканчивающуюся семейным счастьем, основу которого составляет мужское превосходство. Пьеса была впервые поставлена, судя по всему, в 1594 году. Шекспир, возможно, работал над ней в период службы у графа, черпая сведения об Италии от своего господина или от его приятелей-лордов, вернувшихся из путешествия. Он все больше походил на итальянцев в своих комедиях, и весь солнечный свет и элегантность он получал из вторых рук. Его Италия
напоминала кьянти лондонского разлива.
        Пьеса «Укрощение строптивой» не была аристократической комедией, она вся пропитана театральным духом, но ее вполне могли поставить любители в доме Саутгемптона. Комедия открывается интродукцией, или прологом, не имеющим никакого отношения к пьесе, которая следует за ним, но этот пролог обретает смысл, если мы рассмотрим положение Уилла в то время. Пьяного уорикширского медника, Кристофера Слая, разыгрывают, устраивая для него мистификацию: он пробуждается от похмельного сна, и ему говорят, что он знатный господин, который потерял память. Оказавшись в красивой спальне, он совершает целую серию комических смешных деревенских оплошностей, а затем начинается пьеса «Укрощение строптивой», поставленная актерами из интерлюдии. Уилл сам был уорикширским деревенщиной, внедренным в спальню знатного господина. «Да спросите вы Мериан Хеккет, толстую трактирщицу из Уинкота, знает ли она меня», — говорит Слай. Уинкот, или Уилмкот, был деревней матери Шекспира. И в пьесе есть замаскированное напоминание Саутгемптону, что его поэт уже сослужил ему хорошую службу:
        Картины любишь? Их мы принесем.
        Изображен Адонис у ручья
        И Цитерея, скрытая в осоке,
        Колеблемой ее дыханьем легким,
        Как нежным дуновеньем ветерка[36 - Перевод П. Мелковой.].
        Уилл избегает упоминать свое собственное имя: «Слаи не мазурики. Загляни-ка в хроники. Мы пришли вместе с Ричардом Завоевателем». Если мы подпишемся под теорией Джойса о том, что брат Уилла захватил его постель, тогда этот текст становится пророческим. Уилл появляется перед нами в маске, хотя и в прозрачной: человек, который лудит пьесы, который пытается быть Кристофером, как Марло, является, по существу, рабом. Это, конечно, довольно слабо аргументированная фантазия.
        Еще одна комедия, и далеко не столь удачная, была, конечно, сочинена исключительно для воспитанной публики. Это была комедия «Бесплодные усилия любви», которая, вероятно, датируется концом 1593 года. Шекспир взял на заметку одну из пьес Лили, написанных для труппы «детей Королевской капеллы и Святого Павла». Это были утонченно-изысканные и довольно очаровательные комедии, изобилующие напыщенной игрой слов (Лили с его романом «Эвфуэс» уже доказал, что вполне способен снабжать желающих подобным материалом). Эти маленькие пьесы не предназначались для общедоступных театров: их нежные лепестки завяли бы под чесночным дыханием невзыскательного зрителя. Их ставили при дворе королевы и в частных домах. Кружку Саутгемптона они, вероятно, нравились, или они старались показать, что это им нравится. В 1590-х годах некоторые из пьес были опубликованы: «Галатея», «Мидас», «Эндимион», все это добротные классические темы; их медоточивый язык и наивные, причудливые образы можно было исследовать на досуге. Шекспир исследовал их и потом создал свою собственную прекрасную придворную комедию, полную язвительных
каламбуров, большого количества разговоров и аллюзий иностранных путешествий. «Бесплодные усилия любви» почти болезненно аристократична.
        Ее тема целиком совпадает со взглядами кружка Саутгемптона на красивую жизнь. Главные герои: король Наварры, Бирон, Лонгвиль и Дюмен — поклялись держаться подальше от женщин в течение трех лет и заняться каким-нибудь учением. Сами имена, в таком контексте, вызывали смех. О Генрихе Наваррском ходила слава как о мужчине, который не мог прожить без женщин и трех дней, не то что лет. Его приближенные, маршал Бирон и герцог де Лонгвиль, были также известными ловеласами. Что же касается Дюмена, или де Майена, он был главным врагом Генриха Наваррского в Католической лиге и так же хотел разделить наваррское заточение в монастырь на три года, как молиться святому Мартину Лютеру.
        Обет безбрачия после интриг, забавных событий в значительной степени сочинения сонетов (пьеса показывает, что Шекспир овладел формой сонета) неизбежно нарушается; гетеросексуальная любовь должна победить. Бирон сражен наповал, несмотря на свое сопротивление, Розалиной, одной из придворных дам королевы Франции:
        И худшую из трех я полюбил:
        Белесую, бровастую бабенку
        С шарами смоляными вместо глаз.
        Клянусь, ее от блуда не удержишь,
        Хоть Аргуса поставь над нею стражем,
        А я по ней томлюсь! Молю ее!
        Из-за нее не сплю![37 - Перевод Ю. Корнеева.]
        Смуглая леди и отвращение к похоти, которую мысленно рисует в своем воображении Троил, думая о Крессиде. Говорит ли Шекспир о себе? Есть также Розалина в «Ромео и Джульетте», она не появляется на сцене, о ней только говорят, что одно прикосновение к ее бедру бросает в дрожь. Позднее, в «Как вам это понравится», Розалинде предстоит стать девушкой, достойной любви, а не только вожделения.
        В комедии содержится много намеков на Школу Ночи, и педантичный Олоферн выглядит как карикатура на мага и чародея Харриота у Ради. Дон Армадо, ненастоящий испанец, тщеславный, смешной, стремящийся привлечь внимание, меланхоличный, увлеченный служанкой, возможно, сам Ради, каким желал видеть его Саутгемптон: граф Эссекс научил его ненавидеть этого могущественного и тщеславного человека. Шекспир пускает стрелы в Джорджа Чапмена, автора таинственной и запутанно метафизической поэмы «Ночная тень», где он называл Ночь своей любовницей и общался с духами. Чапмен, без сомнения, является Соперником-Поэтом, человеком, который видел в Саутгемптоне Нарцисса, в то время как Шекспир превратил его в Адониса. И вот Чапмен в одном из сонетов:
        Его ли стих — могучий шум ветрил,
        Несущихся в погоне за тобою, —
        Все замыслы во мне похоронил,
        Утробу сделав урной гробовою?..[38 - Перевод С. Маршака.]
        Этот сонет, возможно, написан в 1594 году, когда Чапмен опубликовал «Ночную тень». Ему тогда было тридцать четыре, впереди еще сорок лет творчества. Для большинства он является человеком, который говорил ясно и громко и имел дерзость перевести Гомера, что побудило Джона Китса написать панегирический сонет. Но он был также искусным драматургом и автором сюжетно-тематических поэм, которые не уступают «Геро и Леандру» Марло, равно как создателем собственных запутанных произведений. В нем есть энергия, и порой его стих звучит с шекспировской мощью.
        В первых строках «Ночной тени» Чапмен, похоже, бросал камешек в огород Шекспира, упоминая о «кастальских чашах». В эпиграфе к «Венере и Адонису» говорится о «рыжеволосом Аполлоне», подающем поэту «чаши, полные кастальской воды», то есть кристально чистой воды вдохновения. Но, как считает Чапмен, в шекспировской поэме слишком сильно плотское начало, поэт слишком чувственен, и поэтому не способен создать нечто возвышенное. Язвительное замечание, но Шекспир тоже умел быть язвительным, в его сонете о Чапмене припрятаны свои камешки.
        В сонетах запечатлена неравная дружба, подпорченная ревностью не только к сопернику-поэту. Саутгемптон недолго продержался в положении женоненавистника: Уилл сильно влюбился, как мы увидим, в смуглую женщину, и более молодой, более красивый, более знатный мужчина увел ее. Но сначала ему предстояло научиться любить женщин, и «Бесплодные усилия любви» были только теоретическим уроком, который давал более опытный в делах любви мужчина. Необычная поэма анонимного автора появилась в октябре 1594 года, и нам позволительно предположить, что в ней записано любовное приключение, в котором принимали участие и Шекспир, и его покровитель. Называлась она «Уиллоуби, его Авиза, или Правдивый портрет скромной девы и целомудренной и верной жены». Герой, скрытый под инициалами Н.W., ужасно хочет переспать с прелестной молодой женщиной, которая является женой хозяина постоялого двора. Он обращается к «своему близкому другу W.S.» с просьбой помочь ему добиться успеха. В поэме упоминаются «новый актер» и «старый драматург», и (в 43-й части, которая написана прозой) мы узнаем, что «эта Комедия грозила превратиться в
Трагедию, судя по тому несчастному и удрученному состоянию, в каком оказался Н.W.». W.S. убеждает своего друга продолжать осаду, но Авиза не отдает предпочтения ни одному из них.
        СЛЕВА: ДЖОРДЖ ЧАПМЕН, КОТОРОГО КИТЕ ПОЗДРАВИЛ С ГРОМОГЛАСНОСТЬЮ ЕГО СТИХОВ И ЛЫСИНОЙ, БЫЛ ПОЭТОМ-СОПЕРНИКОМ, НА КОТОРОГО ШЕКСПИР ЖАЛОВАЛСЯ В СВОИХ СОНЕТАХ. СПРАВА: КАК ЛОРД-КАМЕРГЕР, ЛОРД ХАНСДОН ПОКРОВИТЕЛЬСТВОВАЛ ПРЕВОСХОДНОЙ ТРУППЕ, ДЛЯ КОТОРОЙ ШЕКСПИР ПИСАЛ ПЬЕСЫ И ИСПОЛНЯЛ РОЛИ
        Подобного рода огласка, независимо от того, случилась ли эта история на самом деле или была выдумана, была достаточно нежелательна для Саутгемптона, которому приходилось думать о своем положении; простой драматург едва ли имел право называть себя его другом. Возможно, именно осенью 1594 года Уилл захотел разорвать эти узы, как бы сладостны они ни были, и отказаться от положения прирученного поэта, живущего в великолепном доме. Дружба, возможно, продолжалась, но настало время актеру-драматургу вновь заняться своей карьерой.
        Прошло почти два года с тех пор, как насильно закрыли театры, и в мае 1594 года возобновились постановки в театре «Роза». Стали образовываться новые труппы. Нед Аллен, который служил в труппе лорда-адмирала до службы у лорда Стренджа, теперь вернулся в свою старую труппу и реорганизовал ее. Фердинандо Стенли, лорд Стрендж, получил в сентябре 1593 года титул герцога Дерби, но в апреле следующего года он умер при таинственных обстоятельствах и с ужасными болями, некоторые говорили, что его погубили колдовские чары. Опекаемым им актерам пришлось искать нового покровителя, и они нашли его в лице Генри Кэри, лорда Хансдона, лорда-камергера.
        «Слуги лорда-камергера», самая большая труппа актеров того времени, с самым великим драматургом всех времен, наконец состоялась. В октябре 1594 года они нашли театр — в полном смысле слова Театр, одно из двух предназначавшихся для постановок пьес зданий в Шордиче. И когда они начали давать представления, Уилл Шекспир был с ними.
        Глава 10
        ЛЮБОВНИЦА
        В новых пьесах Шекспира четко прослеживаются свидетельства его пребывания в среде аристократов, и дело совсем не в острословии и каламбурах, лошадях, сворах гончих, великолепных шелках и золотых тренчерах[39 - Тренчеры — головные уборы с квадратным верхом.]. Возникла, например, довольно крупная ссора между друзьями Саутгемптона и соседями Саутгемптона. Друзьями были братья Данверз — сэр Чарлз и сэр Генри, сыновья сэра Джона Данверза, сельского магната и мирового судьи. Соседями были сэр Уолтер Лонг и его брат Генри, чье поместье находилось неподалеку от поместья Саутгемптона близ Тичфилда. Уже довольно давно между этими семьями возникла вражда, корни которой затерялись, возможно, в войне Алой и Белой розы, но неприязнь, существовавшая ранее, обострилась в 1594 году, когда сэр Джон Данверз, восседая в судейском кресле, осудил за разбойное нападение одного из слуг сэра Уолтера Лонга. Сэр Уолтер силой освободил слугу, и после соответствующей жалобы судье следующей ассизы (выездной сессии суда присяжных) сэр Джон имел удовольствие видеть сэра Уолтера за решеткой в тюрьме Флит. Тогда, чтобы преподать
должный урок, он осудил еще одного из слуг сэра Уолтера, которого обвиняли в убийстве. Когда сэр Уолтер вышел из тюрьмы, то вместе со своим братом стал инициатором уличных драк между своими сторонниками и сторонниками сэра Джона, в результате один слуга был убит, а другой серьезно ранен. Лонги начали преследовать саму семью Данверз. Генри писал оскорбительные письма сэру Чарлзу, называя его лжецом, дураком, щенком, глупым мальчишкой и обещая, что отхлещет его веревкой по голой заднице. Сэр Чарлз очень рассердился. В сопровождении своего брата и нескольких своих людей он пришел на постоялый двор в Кошэме, где Генри и сэр Уолтер обедали с несколькими благородными друзьями, и дважды ударил сэра Генри дубинкой. Генри вытащил шпагу и ранил сэра Чарлза. Сэр Генри Данверз вытащил пистолет и выстрелил в своего врага-тезку, который упал и вскоре скончался. Братья Данверз сбежали и скрылись у графа Саутгемптона, который, несмотря на предписание об их аресте, организовал для них побег во Францию.
        Шекспир, конечно, не мог не воспользоваться столь драматическим сюжетом, но, естественно, перенес действие в далекое прошлое и украсил его экзотическими деталями. Он никогда не стремился обращаться непосредственно к современным сценам, их он оставил новому сатирическому направлению, но порой в его придуманное прошлое внезапной вспышкой врываются события, происходившие на его родине. Конфликт Данверз-Лонгов вдохновил его представить «древнюю вражду» между двумя семьями из Вероны, где, по иронии судьбы, юноша из одной семьи влюбляется в девушку из другой. История эта старая и хорошо известная. Последний раз ее изложил по-английски рифмоплет Артур Брук за два года до рождения Шекспира. Вдохновившись делом Данверз-Лонгов, Шекспир теперь попытался создать новый вид трагедии — итализированной, а не в духе Сенеки, насыщенный язык которой превосходит по яркости пролитую кровь.
        Интересно заметить, что три пьесы: «Два веронца», «Ромео и Джульетта» и «Венецианский купец» — были написаны друг за другом, или сразу же после периода службы у Саутгемптона, и что действие всех трех происходит в районе Вероны. В «Бесплодных усилиях любви» Олоферн внезапно делает ничем не обусловленную отсылку на Венецию и декламирует:
        Venetia, Venetia,
        Chi non ti vede, non ti pretia[40 - Венеция, Венеция, / Кто тебя не видит, не может тебя оценить (ит.).].
        Венеция означает для Шекспира и расположенную в семидесяти милях от нее Верону: ее надо было увидеть, чтобы оценить по достоинству. Не брал ли с собой Шекспира Саутгемптон, бывавший там? Или Флорио так много рассказывал Уиллу об этом городе (даже рисуя Великий канал и точное местоположение Риальто), что Шекспиру начало казаться, будто ему знакомы эти места, хотя он никогда не бывал там?
        «Два веронца» на сцене провалились, и это, должно быть, признал и сам Шекспир. Он пытался сделать для общедоступного театра то, что сделал для домашнего театра Саутгемптона, а именно: написать пьесу, блещущую остроумием, возвышенным языком, каламбурами, романтической любовью, спорами молодых аристократов, и перенести действие в страну, напоенную страстью, солнцем, сверкающими клинками. Общедоступный театр принял бы ее, если бы пьеса имела также занимательный сюжет и обаятельных героев, а этого в «Двух веронцах» нет. Сегодня пьесу ценят за две вещи: лирическую песню «Кто Сильвия?» (хотя популярной ее сделал скорее Шуберт, чем Шекспир) и слугу Ланса, преданного, как водится у англичан, несчастной дворняжке Кребу. Хозяин Ланса Протей заявляет, что само его имя свидетельствует о непостоянстве его характера и привязанности, что сильно контрастирует со столь непритязательной верностью. Такой подход очень характерен для Шекспира.
        Два дворянина не воздают должного Вероне, но этот город слишком хорош, чтобы пропадать зазря, и им на смену приходят «Ромео и Джульетта», которые сделали Верону более значимой, чем она, вероятно, была на самом деле; если иностранцы посещают сегодня Верону, то только из-за того, что Шекспир поместил туда действие «Ромео и Джульетты». Нет нужды распространяться о достоинствах этой впервые появившейся романтической трагедии. Мастерское включение разговорной речи в первой сцене; использование всего сценического пространства для показа межсемейной вражды; лихость, с которой обрисованы главные герои, — все это сразу настраивает нас на великолепное зрелище. Шекспир, возможно, даже чересчур словоохотлив, но его слова согреты лирическим огнем (монолог Меркуцио о «царице Меб», во время сочинения которого Шекспир уже, возможно, думал о написании «Сна в летнюю ночь»), В противовес же есть приземленность няни Джульетты. Примечательно, что такое обилие действия должно было сосуществовать с таким большим количеством статического лиризма, как, например, в сонетах Хора, и что рифмованное двустишие наставлений
брата Лоренцо, совершенно лишенное занудства, обозначает паузу, canto fermo, объединяющую игру контрастов. Шекспиру было тридцать, возможно, тридцать один, когда он написал пьесу, он уже не был молод, но эта пьеса удачнее всего увековечивает и жар юной любви, и агрессивный настрой молодости.
        Как ожесточение двух семей, хорошо известное Саутгемптону, могло быть взято в качестве отправной точки для этой пьесы, так ожесточенность, имевшая более общественный характер, к которому Саутгемптон имел только косвенное отношение, возможно, послужило толчком для создания «Венецианского купца». Весной 1594 года граф Эссекс, который, по мнению Саутгемптона, был всегда прав, официально обвинил известного врача Родриго Лопеса, португальского еврея и придворного лекаря, в сговоре с испанскими агентами с целью отравить королеву. Причина обвинения крылась в неприязни и зависти, которые имели чисто личный характер. У Лопеса были хорошо налаженные связи с Португалией, Португалия была ближайшей соседкой Испании, и Уолсингем, как глава секретной службы, счел Лопеса весьма подходящей фигурой для использования его в качестве агента для передачи информации к английским шпионам и от английских шпионов на Иберийском полуострове. После смерти Уолсингема в 1590 году Эссекс сам пользовался услугами Лопеса. Эссексу казалось полезным, для снискания расположения королевы, поставлять ей, в качестве личного дара,
разрозненные куски информации, полученные из Испании через Португалию. Но Лопес, более преданный королеве, чем Эссексу, передал свою информацию непосредственно ей. Когда Эссекс, сияя от радости, приблизился к трону, чтобы сообщить горячие новости из Иберии, королева сказала ему, что ей они уже известны. Эссекс возненавидел Лопеса за эту двойную игру и решил отомстить ему.
        Ему представился удобный случай, когда некий человек по имени Тиноко сознался, что он вместе со своим сообщником, которого звали Феррата, был послан в Англию, чтобы убедить Лопеса работать в пользу Испании, и что Лопес, в знак своего согласия, принял от испанского короля очень ценное ювелирное изделие. Лопеса арестовали и допросили, но, тщательного изучив все его личные бумаги, не обнаружили ничего криминального. Теперь королева обвинила Эссекса в преступном намерении и в гневе отослала его прочь. Эссекс был в ярости и зиму 1593/94 года посвятил составлению судебного дела против Лопеса, настолько правдоподобного, чтобы генеральному атторнею пришлось принять меры. Лопесу было предъявлено обвинение в ратуше в конце февраля 1594 года, и судья, побуждаемый как антисемитскими предрассудками, так и действительными свидетельствами, нашел его виновным в заговоре против королевы. Лопес, а вместе с ним Тиноко и Феррата, были приговорены к повешению и четвертованию в Тайберне. С вынесением приговора возникла некоторая задержка: королева продолжала сомневаться в вине своей маленькой обезьянки, как она
называла Лопеса, и грандиозное публичное развлечение с тройной кровавой бойней отложили до июня.
        Можно представить мальчишеский восторг Саутгемптона, когда он узнал о победе лорда Эссекса над своей королевой и своим врагом, — восторг, который Шекспир, вероятно, нашел весьма безвкусным. Движущей силой всего этого дурно пахнувшего дела была не столько королева, сколько жажда личной мести. Жестокость казни усилил всеобщий смех, который поднялся в толпе, когда Лопес, с веревкой на шее, клялся перед ножом мясника, сверкающим на солнце, что он любил королеву столь же преданно, как Иисуса Христа, — двусмысленное заявление со стороны еврея. Эссекс и его приближенные, должно быть, присутствовали на казни. В тот прекрасный июньский день они стали свидетелями бойни, происходившей под одобрительный свист и улюлюканье граждан с жевавшими сладости детьми на плечах. Аттракцион закончился, и все разошлись по домам. Никто не сомневается, что Шекспира там не было. Но он воспользовался всеобщей неприязнью по отношению к евреям, написав пьесу, в которой еврей — негодяй, однако не предатель, а ростовщик. Варавва в «Мальтийском еврее» — макиавеллевское чудовище; Шейлок просто и в буквальном смысле хочет вырезать
фунт мяса у неисправного должника.
        Шейлок, вопреки принятому в шекспировское время обычаю, вместе с тем не лишен симпатичных черт, что вполне естественно для нашего века, но елизаветинская публика видела только толстоносого ростовщика в засаленном длиннополом кафтане из грубого сукна. По окончании судебного процесса Шейлок уходит спокойно, человек подавлен, он жалуется на плохое самочувствие и, униженный, исчезает со сцены. В конце пьесы он не забавляет, как Варавва, публику своими устрашающими проклятиями и вызывающим поведением. Он реален, и он более похож на Шекспира, чем Шекспир — на чопорных христиан той невыносимой и нетерпимой Венеции. Шекспир не считал позорным стремление зарабатывать деньги и не видел ничего плохого в повышенном интересе к ним, пока ему самому не приходилось отдавать их. Фунт мяса — это, конечно, чересчур, но чудовищность этого предложения как-то сходит на нет, если принять во внимание, что Шекспир работает на двух уровнях. Во-первых, поскольку в пьесе никто не умирает, ее нельзя считать трагедией, следовательно, она должна быть комедией, хотя в ней нет также и никакого смеха, а есть только странный
привкус лирического антисемитизма. Во-вторых, в пьесе существует аллегорический уровень, и здесь символы более важны, чем характеры. Пьеса о плоти и золоте. Плоть живая и через музыку любви способна сделать прекрасным грязный покров гниения; золото мертво, но из него, как из личинки, развивается ненависть. Плоть нельзя взвесить на весах, как золото, и для любви, как выясняют поклонники Порции, нельзя установить стоимость, как если бы она была ценным металлом. Золото искупает свои грехи, когда оно материализуется в кольцо, символ брака, и само небо тогда готово щедро инкрустировать его золотой патиной. На повествовательном уровне пятый акт не нужен; на уровне символическом он дополняет поэтическую картину.
        В «Ромео и Джульетте» деятельный Меркуцио наслаждается звуками чудесной музыки. Шекспир ощущает в себе буйство народной фантазии, которая нуждается в более полном воплощении, чем ослепительная, но неуместная каденция. Четвертая пьеса этой группы, «Сон в летнюю ночь», является комедией, явно написанной по случаю чьей-то свадьбы. Сейчас комедии строят на размолвках любовников. Но чтобы такая размолвка возникла, сами любовники должны разочароваться в своих чувствах или свадьбу должно расстроить решительное вмешательство третьих лиц. И Шекспир вводил волшебниц. С появлением сэра Джеймса Берри и Инед Блайтн волшебники испортились и стали капризными, но в Уорикшире Уилла они были грубыми и опасными, среди них не было Тинкербелла. Они были скорее демонами, чем фигурками в балетных тапочках, не чрезмерно злобными, но, пользуясь теологическим термином, не связанными договором силами. Они были дохристианскими божествами, низведенными до уровня лесных духов. Нет и намека на какие-то причуды в языке, которым награждает их Шекспир.
        Итак, мы соглашаемся с тем, что пьеса «Сон в летнюю ночь» написана по случаю бракосочетания важных особ. Чьего же бракосочетания? 26 января 1595 года «слугам лорда-камергера» было приказано играть на свадьбе в Гринвиче, в присутствии королевы и всего королевского двора. Женихом был граф Дерби, сын давнего покровителя «слуг лорда-камергера»; невеста была… впрочем, мы скоро вернемся к ней. Считается, что «Сон в летнюю ночь» поставили по этому случаю: пьеса не требует длительных репетиций (вызов к королевскому двору с требованием новой пьесы редко оставлял много времени для репетиций), поскольку она состоит из отдельных эпизодов, любовных, волшебных сцен, которые можно репетировать по отдельности. В пьесе имелись все необходимые для бракосочетания компоненты, кроме марша Мендельсона, но время пошло на пользу этому упущению. Для демонстрации способностей «слуг лорда-камергера» пьеса была превосходна. Если в ней не нашлось места для трагической риторики, зато имелась трагическая пародия, которая была нисколько не хуже.
        Невестой была Элизабет Вир, дама, на которой отказался жениться Саутгемптон. В отчаянии лорд Берли перестал настаивать на своем и благословил парочку, в которой жених не проявлял таких колебаний. Но с высоты своего гнева, вызванного непокорностью своего подопечного, он наложил на него штраф в пять тысяч фунтов, оценив в такую сумму отвергнутые чувства леди Элизабет, как будто они были сделаны из драгоценного металла. Решение вполне в духе «Венецианского купца», если только он видел его. Предполагают, что после счастливого бракосочетания своей внучки с лордом Дерби Берли отменил штраф.
        Если так, то у Шекспира появился удобный предлог попросить у своего покровителя и друга денег. Существует устоявшееся мнение, что Саутгемптон дал ему — не одолжил, а именно выдал — тысячу фунтов, в те дни громадную сумму. Поскольку труппа «слуг лорда-камергера» была образована на основе совместного акционирования, Шекспир нуждался в капитале, и Саутгемптон снабдил его необходимой суммой. Если Шекспир действительно получил какие-то деньги, это могло быть только сто фунтов, сумма достаточная для приобретения своей доли акций, но легенда относительно тысячи фунтов возникла, главным образом, из-за последней сцены «Генриха IV», второй части, где Фальстаф говорит своему другу, мистеру Шеллоу, деревенскому судье: «Мистер Шеллоу, я должен вам тысячу фунтов». Если Шеллоу мог наложить лапу на такую сумму, тогда намного легче представить, что ее выдал Саутгемптон. И если Шекспиру не пришлось возвращать деньги, то потому, что Саутгемптон предпочитал эквивалент в «фунт мяса».
        С открытием театра в Шордиче Шекспир, долгое ученичество которого закончилось, всерьез занялся карьерой драматурга. Здание театра было добротным, его построил Джеймс Бербедж, который, начав жизнь плотником, стал выдающимся актером и даже руководил «слугами графа Лестера», когда Шекспир был еще ребенком. Бербедж приобрел в 1576 году землю в Шордиче: всего лишь полоску пустующей земли, заросшей сорняками, где не было ничего, кроме костей и собачьего дерьма. Землевладелец, Джайлс Аллен, не имевший никакого отношения к Неду, сдал ее в аренду на двадцать один год. Было оговорено, что с возобновлением аренды не возникнет никаких затруднений. На этой земле, очищенной и выровненной, Бербедж построил прекрасный театр, призвав на помощь своего шурина, очень богатого бакалейщика Джона Брейна, который предоставил большую часть денег. Возведенное ими здание стало прекрасно оборудованным домом для «слуг лорда-камергера», возглавлял которых сын Джеймса Бербеджа Ричард.
        Дик Бербедж, тремя годами моложе Шекспира, изучал актерскую игру у Неда Аллена. Аллен все еще оставался великим актером, но его мастерство ограничивалось тяжелой риторикой, он не мог играть комические роли, и ему не хватало романтической утонченности, необходимой для новых итальянских ролей любовников. Если Бербедж, что вполне возможно, играл роль Стены в «Сне в летнюю ночь», тогда у него была возможность пародировать стиль Аллена в интермедии «Пирам и Фисба», демонстрируя таким образом сразу все его ограничения.
        О ночи тьма! Ночь, что как мрак черна!
        Ночь, что везде, где дня уж больше нет!
        О ночь, о ночь! Увы, увы, увы!
        Боюсь, забыла Фисба свой обет![41 - Перевод Т. Щепкиной-Куперник.]
        Тональность слов, вероятно, была та же, что в роли Иеронимо из «Испанской трагедии», которого играл Аллен. Игра Бербеджа отличалась эмоциональной насыщенностью, он обладал прекрасными физическими данными, а кроме того, досконально изучил визуальные возможности новой драмы, включая преимущества реалистического грима. Он был художником-портретистом, а не только актером. В данный момент он и его друзья-актеры больше всего нуждались в репертуаре, новые пьесы были нужны им как можно скорее. Шекспир, недавно обосновавшийся в квартире неподалеку от театра, — у Бишопсгейт церкви Святой Елены, — с головой погрузился в работу.
        Теперь он мог целиком посвятить себя нуждам труппы лорда-камергера. Однако приблизительно в это время он серьезно влюбился. Энн в Стратфорде была забыта, или, если он и вспоминал о ней, то вспоминал с чувством вины; его любовные помыслы сосредоточились на даме, и она была достаточно культурна, чтобы играть на вёрджинеле.
        Я весь хотел бы клавишами стать,
        Чтоб только пальцы легкие твои
        Прошлись по мне, заставив трепетать,
        Когда ты струн коснешься в забытьи.
        Но если счастье выпало струне,
        Отдай ты руки ей, а губы — мне![42 - Перевод С. Маршака.]
        Умение играть на вёрджинеле, так точно подмеченное Шекспиром, предполагает, что его возлюбленная была или дамой, занимавшей какое-то положение в обществе (возможно, придворной фрейлиной), или высокого класса куртизанкой, овладевшей искусством гейш. Она была очень смуглой, хотя в то время иметь смуглую кожу, темные волосы или карие глаза было немодно, но поэта восхищает ее черный цвет: «…Я думал бы, что красота сама / Черна, как ночь, и ярче света — тьма!» В одном из сонетов предмет гордости описан более точно, и Уилл смотрит на свою любовницу более трезвыми глазами, чем это подобает любовнику:
        Ты не найдешь в ней совершенных линий,
        Особенного света на челе.
        Не знаю я, как шествуют богини,
        Но милая ступает по земле.
        И все ж она уступит тем едва ли,
        Кого в сравненьях пышных оболгали[43 - Перевод С. Маршака.].
        НА ЕЛИЗАВЕТИНСКИХ МУЗЫКАЛЬНЫХ ВЕЧЕРАХ ЧАСТО РАЗДАВАЛИСЬ ЗВУКИ ВЁРДЖИНЕЛОВ: СЧИТАЛОСЬ, ЧТО НА НИХ ПОДОБАЕТ ИГРАТЬ ДЕВУШКАМ, НО ПОРОЙ ИХ ИСПОЛЬЗОВАЛИ МЕНЕЕ ПРОДУМАННО
        Здесь Шекспир резко выступает против романтического преувеличения, часто присущего любовной лирике, но сам явно преувеличивает, перечисляя недостатки возлюбленной, что выглядит достаточно странно для влюбленного. Это честное стихотворение, но вряд ли какая-нибудь женщина осталась бы им довольна. Если любовница Шекспира оценила его искренность, она, должно быть, обладала исключительным чувством юмора. Или, возможно, получила воспитание, при котором к поэтической лести относились как к величайшему пороку. Легче думать, что Шекспир адресует свой сонет молодому мужчине, который слишком превозносит достоинства своей возлюбленной, мужчина, уже достигший зрелости, читает наставление юноше, только вступающему в жизнь.
        Кто скрывался за маской Смуглой леди? Кандидаток-чернушек много. Но сначала надо решить, были ли черными только ее волосы и глаза или же «черный» имеет значение «темный» или «кофейного цвета» и относится к ней в целом. Что в борделях Клеркенуэлла, неподалеку от жилища Шекспира, были темнокожие женщины, мы знаем из случайных упоминаний современников: о марокканке рассуждали Гоббо, pere et fils[44 - Отец и сын (фр.).] в «Венецианском купце»; в письме к Томасу Лэнкфорду Денис Эдвардс просит его «позаботиться о моей негритяночке: она, конечно, в „Лебеде“, пивной Дейна на Тернбал-стрит, Клеркенуэлл»; «Люси Негритянка, аббатиса Клеркенуэлла» выведена с «хором монашенок» на рождественском празднике в Грейз Инн в 1594 году. В пьесах Шекспира встречаются люди с темной кожей, начиная с Аарона в «Клеопатре»; положение Отелло показывает, между прочим, что в те дни не существовало никаких предрассудков относительно цвета кожи, однако антисемитизм был распространен. Возможно, влюбленность Шекспира в темную кожу не была поэтической эксцентричностью, хотя первоначальный контакт мог произойти вследствие
поэтической любознательности.
        Если возникнет желание, можно с позиции triste post coitum[45 - Печаль после соития (лат.).] рассматривать сонет, начинающийся «Издержки духа и стыда растрата / Вот сладострастье в действии…». Те порывы чувств, которые познал Шекспир со своей Смуглой леди, были весьма бурными и исключительно плотскими. Сила возникающего в результате этого отвращения не уступала им. Трудно представить себе более глубокое отвращение, чем то, которое выражено в фразе: «Had, having, and in quest to have» («Оно владеет, иль владеют им»), где поэт, кажется, слышит свое тяжелое дыхание, как у пса, который гонится за сучкой в течке. Это была плотская страсть, а не любовь, и о женщине лучше всего думать как о неизвестной, инструменте примитивного удовольствия, потом сожаления. Когда друг поэта увел ее от поэта, он забрал предмет потребления — фунт, или много фунтов, плоти. После долгого состояния безбрачия или гомосексуальных шалостей он хотел женщину, не Эту Любовницу или Ту Даму. Все это выглядит отвратительно, и я слышу за сценой звяканье монет.
        Тем, кто считают Смуглую леди представительницей белой расы, я предлагаю, прежде всего, кандидатуру Мэри Фиттон. Мэри, или Молл Фиттон, была фрейлиной королевы. Зная, что могло случиться даже с человеком высокого ранга, посягни он на ревниво охраняемую Красоту, Шекспир был очень осторожен. Но если господин W.Н. является другом и покровителем автора сонетов, то господин W.Н. мог быть только Уильямом Гербертом (William Herbert), графом Пемброком. Тогда кандидатура Молл выглядит очень правдоподобной, так как Герберт соблазнил ее. Молл даже родила Герберту в 1601 году сына, прожившего очень недолго. Итак, существуют любовница и друг, и оба ведут себя неискренно. Но на мой слух, оба предположения звучат фальшиво.
        Если Шекспир так безумно влюбился в Молл Фиттон, по свидетельствам кокетливую распутницу, не похоже, чтобы она тратила на бедного поэта сокровища своего тела, — там не могло быть никакой надежды добиться успеха; он мог вспоминать о ней не иначе как с печалью и все еще похотливой горечью. Он не стал бы насмехаться над ней. Но «Двенадцатая ночь», написанная при дворе в период беременности и позора Молл, содержит глумливую и шутливую отсылку, которую можно принять только в том случае, если мы считаем, что Шекспир, профессиональный драматург, подвергает в своих драмах осмеянию злободневные придворные слухи, будучи сам глубоко безразличным к персонажу, вовлеченному в них. Сэр Эндрю Эгьючик хвастается своим искусством в танцах, а сэр Тоби Белч говорит: «Так почему все эти таланты чахнут в неизвестности? Почему они скрыты от нас завесой? Или они так же боятся пыли, как портреты миссис Молл?» Хотсон в своей работе «Первая ночь „Двенадцатой ночи“» убеждает нас, что имя госпожи Молл употреблено ради обычной саркастической игры слов. Он предполагает, что меланхоличный дворецкий Мальволио госпожи Оливии
является карикатурой на сэра Уильяма Ноулза, одного из придворных королевы, который, хотя был женат и стар, оказывал Молл смешные знаки внимания. В самом имени содержится недвусмысленное указание на его вожделение: Mall voglio (Мальволио) означает «я хочу Молл». Если Шекспир страдал по вине Молл, едва ли он стал бы зарабатывать комический капитал на страданиях другого мужчины.
        Самое лучшее — оставить Смуглую леди анонимной, даже выдуманной. Шекспир находился в Лондоне долгое время, и нет оснований думать, что он ограничился одним увлечением. В сонетах мы слышим отзвуки самых обычных переживаний, известных любому мужчине: обладание женским телом, внезапное резкое изменение чувств, страдания покинутого, отказ от своих притязаний в ответ на измену подруги. Шекспир был не Джоном Китсом, страдавшим по Фанни Браун, но реалистом, сознававшим свое раздвоение, а также борьбу черного и белого духов, непреодолимое вожделение первобытной тьмы, которая скрывается во всех женщинах, как в белых, так и черных.
        Глава 11
        ДВОРЯНИН
        Бунт в Сити. Головы мятежников насажены на пики ворот «Биллингзгейт». Объявлено военное положение. Подмастерья повешены, казнены и четвертованы на холме Тауэр.
        Это было лето 1595 года, и основной причиной волнений стали высокие цены. Подмастерья избивали продавцов яиц, масла, что продавали свои товары по удвоенным и еще более высоким ценам. Яйца, по пенни каждое, масло по семь пенсов за фунт — этого вытерпеть было невозможно, поэтому масло размазывали по мостовой, а яйца использовали в качестве подсобных боеприпасов. Молодежь всегда с восторгом проявляла гнев, но пожилые не всегда проявляли терпимость. Как нам кажется, власти зашли слишком далеко, устраивая казни совсем еще мальчишек на месте их преступления, но такова была Веселая Англия. Естественно, театры были закрыты, потому что именно там чаще всего собирались студенты, потенциальные бунтари, и «слуги лорда-камергера» оставались без работы, по меньшей мере, два месяца.
        В театре Шекспир увековечил, со всеми подробностями и очень красиво, несчастное лето и осень предыдущего года. Титания возложила вину за все это на разногласия между нею и ее мужем Обероном: это было деяние не Бога, а не связанных договором природных сил. Теперь Англия страдала от неурожая и падежа скота. Шекспир, как другие мелкие капиталисты, предвидел нехватку зерна в Лондоне и, скорее всего, уже закупил его бушель. Купить подешевле, а продать подороже — освященный веками способ зарабатывать деньги.
        К вышеперечисленным национальным бедствиям следует добавить, что испанцы держали наготове новую и более мощную Армаду и что Дрейк с Хокинсом отправились, весьма несвоевременно, в то путешествие, которое оказалось для них последним. Время было ужасное, и астрологи ничем не могли порадовать, ибо они знали, что королева вступает в длительный климактерический период. 7 сентября 1595 года ей пошел шестьдесят третий год. Шестьдесят три составляло девять, умноженное на семь, комбинация чисел весьма взрывоопасная и зловещая. В 1588 году, в год прошлой Армады, девять и шесть были мистическими цифрами: шесть не так коварна, как семь, но тоже достаточно опасная цифра. Тот 1588 год, посмеявшись над печальными приметами и предсказаниями, был увенчан славной победой, но сейчас не было никакой надежды на благополучный исход: Англии, отягощенной великим грехом предательства и самодовольства, могло не повезти во второй раз.
        АТРИБУТЫ ТАЙНЫХ ОБРЯДОВ С ОБЕЗЬЯНОЙ В ЦЕНТРЕ ПРЕДСТАВЛЕНЫ В КНИГЕ РОБЕРТА ФЛАДА
        Коль скоро речь зашла о потенциальном предательстве, настало время бросить взгляд на героического покровителя Уилла, графа Эссекса, Роберта Девере, когда-то королевского любимчика Робина, а теперь не Робина Постельничего, а Робина Дурного Малого — так его называли. В «Сне в летнюю ночь» Пэк говорит: «Ну да, я — Добрый Малый Робин», а в конце пьесы с улыбкой заявляет: «…клянусь, как честный Пэк, что… лучше все пойдет потом». Но Робин все еще с грустью размышлял об унижении, которое он претерпел от рук королевы в деле Лопеса. Он говорил о старческом маразме и некомпетентности правящей дамы, которая когда-то царствовала в его сердце и, по жеманной традиции Суда любви, делала всех придворных своими поклонниками, одних в большей степени, других — в меньшей. В ноябре 1595 года, в тридцать седьмую годовщину восшествия на престол, в ее руки попала книга, озаглавленная «Некоторые соображения о грядущем преемнике английской короны». Автор, Доулмен, проявил отсутствие здравого смысла, посвятив свою работу графу Эссексу, и королева захотела узнать, какая связь существовала между предметом обсуждения и
посвятителем. Какие бы объяснения ни представил Эссекс, временно он лишился королевских милостей.
        Новая католическая угроза, исходившая от иностранных государств, заставила многих патриотично настроенных подданных опасаться за положение дел на родине. Королева состарилась, и священнослужители неустанно напоминали ей об этом. Епископ собора Святого Давида, читая проповедь в присутствии королевы, бестактно заметил, что она достигла того возраста, когда чувства ослабевают, и сила идет на убыль, и мощь тела клонится к упадку. Если бы она внезапно умерла, что вполне могло случиться, она оставила бы нерешенным вопрос о преемнике: ведь не было никакой уверенности, что кандидатура Джеймса VI Шотландского получит поддержку во всех частях государства. Правда заключается в том, что она вела с Джеймсом переписку, подготавливая его к роли своего преемника, но боялась предать гласности свой выбор. Католические враги могли организовать его убийство прежде, чем он взошел бы на престол, и тем самым ввергнуть страну в ужасный хаос. И так продолжалось обсуждение столь популярной темы, наряду с всеобщим страхом, что сама королева может стать беспомощной.
        Вопрос о том, что Елизавету мог свергнуть тщеславный протестантский подданный, никому не приходил в голову, иначе Шекспир не написал бы и не представил бы приблизительно в это время «Ричарда II». Хотя, если кто-то уже мечтал о подобном развитии событий, то в этой пьесе было напоминание о том, как происходит низложение государя. В 1599 году приближался двухсотлетний юбилей захвата власти Генри Болингброком. Шекспир, гораздо больше интересовавшийся личными делами, чем общественными, был поглощен своей работой. После комедий, действие которых происходило в Венеции или в Волшебной стране афинского Уорикшира, пришло время продолжить эпическую драму о войне Алой и Белой розы. Он написал конец; теперь ему предстояло написать начало, показав, что столкновение Йорков и Ланкастеров возникло из-за греха одного человека, греха, который нельзя было замолить паломничеством в Святую землю. Генрих IV не меньше, чем Эдип, принес несчастья и гибель своему народу благодаря изначально допущенной несправедливости. Нет преступления хуже, чем цареубийство.
        Шекспир усвоил уроки одной исторической драмы Марло, «Эдуарда II» (ставшей уже доступной, поскольку она была напечатана), что обычное повествование, в манере деревенских мистерий, как в трилогии «Генрих VI», менее захватывающе, чем исследование мотивов, скрывавшихся за этими событиями. Эдуард — слабовольный правитель, отдавшийся противоестественной любви к своему фавориту Гавестону, отвергнутый своей королевой, а также и своим королевством. Его свергают и жестоко умерщвляют, но, по крайней мере, его сын одерживает победу. Ричард был также свергнут и жестоко убит, но его род умер вместе с ним. Роду Тюдоров предстояло погибнуть.
        По характеру Ричард эмоционален, тонко чувствует красоту, это мечтатель, скорее похожий на Эдуарда, но Шекспир не мог, в угоду настоящему, историческому Ричарду «Хроник» Холиншеда, сделать его педерастом. Чтобы отразить сексуальные мотивы, Шекспир перенес похотливые устремления в язык, каламбуры, изощренные сравнения и потерпел поэтическую неудачу. Монологи общественной и личной тематики так длинны, как будто Ричард диктует свою волю, а его создатель относится к этому очень снисходительно. В них присутствуют также вспышки раздражения, позерство, немотивированные смены настроения. Его герой больше похож на королеву, чем на короля. На роль Ричарда нужен был очень опытный исполнитель, и Шекспир нашел такого человека в лице Бербеджа.
        Почему именно в то время, а не через несколько лет Шекспир приступил к работе над «Ричардом II», был ли это его собственный замысел? Партия Эссекса увеличивалась; она нуждалась в программе, а возможно, и в поэте. Саутгемптон, остававшийся до последнего часа верным другом Эссекса, снабжал Уилла деньгами. Ему были посвящены две большие поэмы, и его красота была увековечена во многих сонетах; он также отбил или хотел отбить любовницу Уилла. Но возможно, сам Саутгемптон претендовал на большее, если только не действовал от лица кого-то другого. Вполне вероятно, что он хотел бы видеть поэму или пьесу, в которой был бы показан некомпетентный правитель, доведший Англию до бедственного положения, и сильный патриот, несправедливо обиженный своим государем, который, захватив власть, спас бы свою страну от гибели. Возможно, Уилл сказал, что он в любом случае собирался написать «Ричарда II», что он устал от комедий и готов возвратиться к трагедии или истории и, возможно, немедленно приступит к ней. Что касается пропагандистских возможностей пьесы, это его не трогало, поскольку всего этого имелось с избытком в
самой теме; Шекспир, конечно, не собирался фальсифицировать историю ради иных, не художественных целей, и он не стал бы специально подчеркивать актуальность темы. «Тогда договорились: займись этим, Уилл».
        Создавая пьесу, Шекспир, как всегда, чутко прислушивался к настроению общества. Его публика была готова, как и в былые дни «Генриха VI», рукоплескать патриотическим лозунгам, поскольку вновь возникла угроза испанского нашествия и приведенным в боевую готовность англичанам ничто так не пришлось бы по душе, как памятные всем слова, что они одновременно велики и ничтожны. В предсмертной речи Джона Ганта (одно неправдоподобно длинное предложение) множество высокопарных фраз — «…дивный сей алмаз / В серебряной оправе океана…», «…Англия, священная земля, / Взрастившая великих венценосцев…», «Страна великих душ, жилище славы…»[46 - Перевод М. Донского.] — нейтрализует всего одна фраза о том, что Англия на неверном пути. Большая часть патриотических воспоминаний, сильных в части, где говорится о «дивном сем алмазе», ослабевает при словах «сама себя постыдно победила». В пьесе нет и намека на цинизм, который появится в «Генрихе IV», и нам остается только гадать, не нагрузил ли Шекспир властительный трон королей риторикой для того, чтобы сделать более болезненным разрушение шовинистических эмоций, снова
поднявших голову. К патриотизму Шекспира следует подходить столь же осторожно, как к его атеизму, вегетарианству или франкмасонству.
        До конца года «слуги лорда-камергера» четыре раза играли при дворе. Сомнительно, что они представили «Ричарда II»: это было самое подходящее время для комедий. Серьезность сохраняли для реальной жизни, но затем наступил тяжелый год — 1596-й. Как мы увидим, это был очень тяжелый год для Шекспира, но, по крайней мере, он его пережил. Слишком много людей умирало на улицах из-за нищеты; цены на продовольствие стали несообразно высокими; деньги, которые должны были принести облегчение беднякам, продолжали тратить на войну с иностранцами. Генрих IV Французский жаловался, что Англия оказывает недостаточную помощь в его борьбе против общего католического врага; Елизавету взбесил деголльевский тон требований его посла. Французы всегда были нацией предателей, говорили англичане. В новом году был заключен союз, который сулил такие же выгоды, как разорванный.
        С приходом весны из Франции стали поступать тревожные новости. Вероломные французы говорили, что они предпочли бы иметь в Кале испанцев, а не англичан, так как при испанцах всегда оставалась надежда вернуть город при посредничестве Папы, в то время как англичане, однажды завладев им, никогда не отдадут обратно. Это была типично галльская логика, и она сильно раздражала англичан. В апреле испанцы обосновались в Кале и, собрав значительные силы, приготовились пересечь Ла-Манш. Эта угроза была посерьезнее того подобного комариному укусу нападения, которое уже потревожило Корнуолл. В Великую пятницу шесть тысяч человек выступили маршем в Дувр, но, поскольку пришло известие, что Кале не может больше держаться, набор рекрутов был отложен. В пасхальное воскресенье, когда епископ собора Святого Давида читал королеве нотацию относительно ее старческой немощи и, сочиняя унизительную для нее проповедь, указывал на то, что годы ее уходят, опять был объявлен набор рекрутов. Найти новобранцев не составило труда: поскольку шла служба и все верующие находились в церкви, то просто-напросто закрыли церковные двери
и силой забрали в армию нужное количество человек. На этот раз они выступили в Дувр, но не отплыли в Кале. Разнесся слух, что испытанные в боях войска из Нидерландов прорвали оборону испанцев и достигли гарнизона, но по вине отвратительных французов их уничтожили. Испанцы, по словам французов, были более симпатичны, чем северные протестанты, говорившие на каком-то непонятном языке.
        Давно составленный англичанами альтернативный план был теперь приведен в действие. Они намеревались послать в Кадикс флот под командованием лорда Чарлза Хоуарда, лорд-адмирала, и графа Эссекса, который уже снова был любимцем королевы. За несколько недель до их отплытия из Плимута вернулись из пиратского набега корабли Дрейка и Хокинса, но без Дрейка и Хокинса. Они были мертвы, и рискованное предприятие провалилось. Предсказания в год климактерического кризиса королевы не сулили ничего хорошего. Но, напутствуемые молитвами королевы, флот и войска отплыли в Испанию 3 июня.
        ТЩАТЕЛЬНО ОБДУМАННЫЙ РИСУНОК ИНТЕРЬЕРА ТЕАТРА «ЛЕБЕДЬ» — ЕДИНСТВЕННЫЙ ДОШЕДШИЙ ДО НАС ИЗ ЕЛИЗАВЕТИНСКИХ ВРЕМЕН
        Между тем началось неудачное для Шекспира лето. Некий Уильям Гарднер, взяточник и самодур, но при этом мировой судья в Саутуорке, подал заявление, что Шекспир совместно с Фрэнсисом Лэнгли, владельцем театра «Лебедь», угрожал его жизни. Вероятно, все это была чепуха: Шекспир был не Кит Марло, пьяница, в любой момент готовый ввязаться в драку; речь шла о преступном намерении, не более того, но оно означало судебный процесс. Отягощенный этими проблемами, Шекспир пытался продолжать работу над новой историей, которая была основана на старой пьесе, поставленной «слугами королевы» — «Бурное правление короля Иоанна». Как всегда у Шекспира, представляя прошлое, он комментировал настоящее. В пьесе идет речь о вероломной Франции и непокорной Англии, о вневременном протестантизме, проявляющемся в презрении Иоанна к кратковременной власти Папы. Звучали в ней также патриотические фанфары, которые Уилл всегда был готов привести в действие:
        …Пусть приходят
        Враги теперь со всех концов земли.
        Мы сможем одолеть в любой борьбе, —
        Была бы Англия верна себе.
        Но это, несомненно, худшая из пьес зрелого Шекспира. В ней есть прекрасные строки, но герои лишены правдоподобия. И еще: зная об особенно мрачном настроении поэта в то лето, мы находим странные осколки мучительно острой боли. Фраза принца Генриха, к примеру, где «который» имеет двоякий смысл:
        …Странно мне,
        Что смерть поет, что я сейчас птенец
        Больного лебедя, который смерть
        Встречает скорбным гимном, слабым вздохом
        Органных труб, успокоенья песней
        Измученному телу и душе.
        Или умирающий король Иоанн:
        Такой во мне палящий летний зной,
        Что внутренности прахом иссыхают.
        Я — лишь рисунок, сделанный пером
        На лоскуте пергамента; я брошен
        В огонь и корчусь.
        Лебедь Эйвона, носящий лебедя, эмблему лорда-камергера, на своей ливрее, торопливо набрасывает эти строки в жаркое лето, — вот тот материал, из которого создана метафора. И его молодой лебедь скончался. Пемброк говорит:
        …Вдвоем пойдем туда,
        Где вотчина несчастного ребенка,
        Где королевство малое — могила.
        Самая острая боль в словах Констанции, матери Артура, которой предстоит умереть:
        Оно (горе. — Примеч. перев.) сейчас мне сына заменило,
        Лежит в его постели и со мною
        Повсюду ходит, говорит, как он,
        И, нежные черты его приняв,
        Одежд его заполнив пустоту,
        Напоминает милый сердцу облик[47 - Перевод Н. Рыковой.].
        В начале августа умер Гамнет Шекспир. Ему было одиннадцать с половиной лет. Энн Шекспир было сорок, и, вероятно, считалось, что время рождения детей для нее закончилось. Уилл должен был примириться с мыслью, что он умрет, не оставив после себя сына — наследника почестей, за которые его отец боролся до победного конца. Энн, эта грубая селянка, которая держалась вдали от опасностей такого города, как Лондон, возможно, еще переживет его. Обращенные к Саутгемптону сонеты, в которых он воспевал радости отцовства, очевидно, стали больно ранить Уилла. И 29 октября, когда бедный ребенок уже покоился в своем маленьком королевстве, геральдмейстер ордена Подвязки, наконец, наградил Джона Шекспира титулом и гербом, которого он так долго добивался.
        «Золотой гербовый щит, на темном поясе посеребренное стальное копье. В верхней части щита, в качестве эмблемы, распростерший крылья серебряный сокол, стоящий на венце из фамильных цветов, держащий в лапке позолоченное стальное копье с нашлемником с различными лентами, какие приняты обычаем, более отчетливо изображенными здесь на полях. Таким образом, подписью, по полномочию моей конторы, все вышесказанное утверждается, и оно будет законно для указанного Джона Шекспира, дворянина, и для его детей, имеющихся и потомства (во все времена и места подходящие), чтобы носить и показывать то же прославление или достижение на тех же щитах, маленьких круглых щитах, гербе, щите герба, вымпелах, флажках, печатях, кольцах, величественных сооружениях, зданиях, утвари, ливреях, гробницах, или памятниках, или других предметах для всякого рода военных деяний или гражданского использования или применения, в соответствии с законом о гербах и обычаях, которые принадлежат дворянам, без позволения или прерывания любым другим человеком или людьми для использования или ношения того же самого».
        Девиз был: «Non Sans Droict» — «Не без права».
        Трудно представить более убийственную насмешку. Гамнету предстояло стать первым урожденным дворянином в семье (помимо тех призрачных предков, которых откопал его дед), но теперь этим мечтам уже не суждено было осуществиться. Никто не мог предвидеть в 1596 году (Гилберту тридцать, Ричарду двадцать два, Эдмунду шестнадцать), что весь род Шекспиров по мужской линии закончится ровно через двадцать лет. Времени для ношения или демонстрации герба оставалось немного.
        Все же Шекспир, получив дворянский титул, вероятно, прискакал верхом с похорон в Стратфорде с мрачным чувством достижения цели. Дело было и в тех отношениях, которыми за три года до этого ознаменовалось начало его дружбы с знатным лордом. Он уговаривал его поскорее стать отцом, чтобы с ним вместе не угас знатный род. Разница в общественном положении между лордом и актером была слишком велика, чтобы создать ощущение близости, но теперь этот разрыв сузился. Тогда возникло отчуждение, теперь его можно было загладить. У Саутгемптона действительно было мало свободного времени, которое он мог бы проводить в компании поэтов и актеров. Он часто бывал при дворе, и ходили слухи, что он завел опасную интрижку с одной из королевских фрейлин — госпожой Вернон. Саутгемптон пытался поехать следом за Эссексом сначала в Кале, затем в Кадикс, но королева удержала его на родине. Экспедиция в Кадикс завершилась триумфом, и Саутгемптон горько сожалел, что ему не позволили разделить этот триумф. У него совершенно не было настроения читать почтительные сонеты, автор которых искал возобновления дружбы.
        Но настроение Англии и ее строптивой знати изменилось в течение этого жаркого августа. Экспедиция в Кадикс прошла без сучка и задоринки, в лучших традициях рыцарского романа, который считали давно умершим. Эссекс с радостью бросил в море свою шляпу, когда английские корабли вошли в гавань. Рали, враг Эссекса, но в этой экспедиции на какое-то время его товарищ по оружию, заглушал звуком победных фанфар канонаду испанских пушек. Городские стены не устояли перед великолепным пренебрежением к опасности. К городу, взятому приступом, Эссекс отнесся почтительно и гуманно. Если бы только все командиры столь же презирали мародерство, как Эссекс, который, при всех своих ошибках, считал его отсутствие неотъемлемым признаком доблестного победителя, вся экспедиция могла бы стать одной из истинно славных побед царствования Елизаветы. Но солдаты грабили все, что попадалось под руку, с близорукостью жадности часто пренебрегая более богатыми дарами. Испанцы предпочли сжечь пятьдесят больших кораблей и множество более мелких, только чтобы они не попали в руки англичан. Компенсация королеве за столь рискованное
предприятие была привезена домой отдельными капитанами на специально нанятых кораблях. Это была великая победа, но в будущем авторов этой победы ждали серьезные неприятности. Королева, очевидно, понимала это.
        Эссекс, отпустивший бороду, с триумфом проскакал по улицам Лондона, его люди щеголяли бородами того же фасона. От природы и так наделенный тщеславием, он, вероятно, возгордился выше всякой меры. Но в данный момент настало время для колоколов и фейерверков. Август закончился, и королева уплыла из опасных для ее преклонного возраста вод. Шекспир написал своему покровителю сонет, посвященный этому событию:
        Свое затменье смертная луна
        Пережила назло пророкам лживым.
        Надежда вновь на трон возведена,
        И долгий мир сулит расцвет оливам[48 - Перевод С. Маршака.].
        Они снова были друзьями. Несомненно, этот сонет, написанный красиво на дорогом пергаменте, был отослан в дом Саутгемптона с гордым гербом на обложке: копье, сокол, шлем и девиз: «Non Sans Droict».
        Не без права и не преждевременно. Что же касается сына, умершего от лихорадки, или заражения крови, или падения с дерева, или укуса бешеной собаки, Шекспиру предстояло найти ему замену не в виде продолжателя своего рода, но своего воображения.
        Глава 12
        «ГЛОБУС»
        Спенсер в «Царице фей» описал то время, когда при английском дворе царил дух чрезмерно восторженного обожания своей королевы; красивые длинноногие щеголи преклоняли колена перед образцом ума и красоты. Елизавета и в старости поддерживала миф о богине, но настало время, и образец стал, ей-богу, отвратителен, во всяком случае в глазах молодых знатных господ. Она все еще прибегала к женским хитростям: капризам, смене настроений, непостоянству, вспышкам раздражения, меду после горечи, но ее кавалеров все это начало раздражать. И не мудрено: Елизавета превратилась в старую женщину, с вытянутым худым лицом, с желтыми раскрошившимися зубами, с жидкими седыми волосами, прикрытыми рыжим париком. Правда, ее ум был так же остр, как прежде. Об ее импровизированной речи, которую она произнесла на латыни перед высокомерным послом, ходили легенды. Она владела французским и итальянским на уровне профессионального переводчика. Она все еще обладала высоким интеллектом, недоступным ни одному из монархов, занимавших английский трон, и ни одному европейскому принцу не удавалось всходить на престол столь гордо и
достойно, как ей. Но она больше не могла рассчитывать на верность своих молодых придворных, и в первую очередь — Эссекса. И воздать Эссексу по заслугам, которые у него были, если не считать предательства, совершенного, конечно, из-за обиды.
        После успеха англичан в Кадиксе король Испании, хотя и стал банкротом, ухитрился создать еще одну Армаду. Королева считала, что лучше всего было бы нанести ему поражение двумя дерзкими операциями: напасть на испанский порт Феррол и затем перехватить испанские корабли на пути к Азорским островам, куда они направлялись с грузом сокровищ из Западной Индии. Эссекс, герой Кадикса, настаивал на единоличном командовании операцией и получил согласие. Когда, после долгих проволочек, экспедиция отплыла от берегов Англии, между Эссексом и контр-адмиралом Рали возникли неизбежные разногласия. Ослепленный яростью, Эссекс руководил экспедицией чудовищно некомпетентно, позволив флоту из Феррола отплыть к берегам Англии (только шторм помешал им высадиться на побережье Англии); не сумел он перехватить и караван торговых судов с сокровищами из Индии. Дома он тут же впал в немилость, и королева ясно показала это, сделав лорда-адмирала Хоуарда графом Ноттингемским (это был самый почетный титул) и назвав его одним из победителей битвы при Кадиксе при перечислении его заслуг. Поступки королевы, конечно, можно было
оправдать, но все-таки она действовала неблагоразумно: для раздраженной молодежи Эссекс был единственным героем экспедиции. Эссекс рассердился, покинул двор, сказался больным и погрузился в тяжкие раздумья о своих несчастьях.
        Как только уменьшилась угроза нападения со стороны Испании, возросла проблема контроля над восставшей Ирландией. Елизавета собрала своих советников, чтобы назначить туда своего представителя; присутствовали только Эссекс, Ноттингем, младший Сесил и хранитель печати. Елизавета объявила, что она хотела бы назначить на эту должность сэра Уильяма Ноулза, но Эссекс горячо отстаивал кандидатуру сэра Джорджа Кару — своего личного врага, которого он хотел удалить от двора. Елизавета отвергла кандидата, Эссекс разозлился и повернулся к ней спиной. Она дернула его за ухо и приказала ему уйти и удавиться. Эссекс инстинктивно схватился за шпагу, но Ноттингем удержал его руку. Эссекс заявил, что не намерен переносить подобные оскорбления и унижения, и быстро вышел вон.
        Двор распался на группировки. Он напоминал псарню с оглушительно лающими собаками. Тот дух единства, который вдохновлял нацию, когда ей угрожала Армада, сменился цинизмом. Смерть опекуна Саутгемптона, лорда Берли, обозначила конец той эры, когда люди достойно управляли государством; на смену им пришли персоны вроде Эссекса, считавшие себя государственными мужами нового века. Смерть Филиппа II, болезнь которого сопровождалась выделением такого количества гноя, что даже его врачи не могли сдерживать тошноты, ознаменовала конец периода борьбы, который принес англичанам славу. Генрих IV Французский принял католицизм, заявив, что Париж стоит мессы. У Англии больше не было ни великих союзников, ни великих врагов. Англия прекратила борьбу с галеонами и занялась подавлением кланов, состоявших из отрядов дурно пахнувшей ирландской пехоты, которая сражалась на острове, сплошь покрытом болотами.
        Тональность драмы изменилась. Человек больше не был потрескавшимся колоссом Марло; он превратился в жалкое существо, чью глупость следовало сурово осуждать ради его же собственного благополучия. Сатире предстояло сказать новое слово на театральных подмостках. Жизнь здесь и сейчас, а не в умершем Риме или далекой Вероне стала интересовать новых драматургов. Шекспир, хотя его признали гением, уже казался устаревшим, принадлежавшим к более ранней эпохе. В каком-то смысле так оно и было. Если он, Бербедж, Кемп и другие члены труппы лорда-камергера когда-нибудь бывали на спектаклях театра «Роза» в Банк-сайде, они видели, что делают «слуги лорда-адмирала». Джордж Чапмен в комедиях вроде «День забав и веселья» срывал там аплодисменты, показывая жизнь современного Лондона: ревнивых старых богачей с молоденькими женами, остроумных людей, окружавших двор, застенчивых меланхоликов. Термин «юмор» вошел в моду, и он не имел прямого отношения к комедии. Его заимствовали из так называемой механистической психологии, которой восхищались сатирики. Как это часто бывает, то, что преподносят как последнее завоевание
нового времени, на поверку оказывается очень старомодным. Шекспир, чья психология не была механистической, оказался настолько современным, что новаторы не сумели разглядеть его новаторства.
        Истоки теории темперамента заложены в античности. Как каждый предмет, считали древние, состоял из различных пропорций элементов — воздуха, земли, огня, воды, — так разум, вернее, характер составляли различные части основных флюидов, входящих в тело, они определяли природу владельца тела. Существовало четыре флюида, или темперамента, соответствующих четырем элементам: кровь, флегма, желчность, или желтая желчь, и меланхолия, или черная желчь. У сангвиника превалировала кровь, у флегматика — слизь, холерик, или злой, и меланхолик, или угнетенный, возникали в результате преобладания одной из двух желчей. Небольшое смешение этих элементов создавало другие характеры. В нормальном человеке должно было сохраняться равновесие наклонностей. Но новых авторов комедий интересовали необычные сочетания: солдат-холерик и судья-меланхолик в черной шапочке. «Комический персонаж», Гамлет, ссылается на это учение, когда говорит актерам, что он «тупой и вялодушный дурень»: «Ведь у меня и печень голубиная — нет желчи»; он своего рода драматическое ископаемое, созданное на псевдонаучном принципе, а не путем наблюдения
— по способу Уилла — за реальным человеком.
        Королем темпераментов был Бен Джонсон, он был на восемь лет моложе Шекспира и получил известность в 1597 году, в год так называемого «путешествия на остров» Эссекса. Джонсон заявил, что он знатного происхождения, хотя никогда не претендовал на герб. Он был главным, хотя и добродушным, насмешником над притязаниями Шекспира на дворянское звание и в одной из своих пьес наградил героя гербом с изображенной на нем головой борова и девизом «Не без горчицы». Его отец, говорил Бен, потерял свои земли при королеве Марии и затем принял церковный сан, умерев за месяц до рождения своего сына. Затем его мать вышла замуж за каменщика, и, хотя Бен посещал Вестминстерскую школу благодаря доброте другого человека, его заставили пойти в подмастерья, чтобы овладеть ремеслом отчима. Бен не желал класть кирпичи, поэтому стал солдатом и сражался в Нидерландах, где, по его словам, убил врага в поединке перед двумя лагерями, как в добрые старые времена, и объявил имущество умершего законной военной добычей. Его взяли актером в третьеразрядную гастролирующую труппу, Иеронимо в «Испанской трагедии» был его коронной ролью,
но сейчас, в Лондоне, он писал пьесы для «слуг Пемброка», выступавших в «Лебеде».
        В 1597 году он написал пьесу «Собачий остров» — животрепещущую сатиру, в которую внес свой вклад в виде двух актов Нэш, поэт, памфлетист, а также друг покойного Грина. Это была умная комедия по своей дерзкой обличительной направленности, но в то бурлящее страстями время неразумно было ставить пьесу, в которой так зло высмеивалась современная отечественная глупость. Тайный совет назвал ее бунтовщической и непотребной. Лорд-мэр Лондона пошел дальше и заклеймил все пьесы как порочные, непристойные, похотливые, бесстыдные, прививавшие публике под видом суровой критики все самое ужасное, что только есть в современной жизни. Он просил Совет закрыть все театры. Совет с готовностью одобрил это скромное требование. Он приказал уничтожить театры на обоих берегах реки. Это был благоговейно-вдохновенный указ, — указ о ликвидации елизаветинской драмы. Гнев актеров, которые тяжело переживали гибель своего ремесла, обрушился на этого проклятого каменщика.
        И он, умудрившийся уронить свой кирпич на ноги всех актеров, был посажен в Маршалси, лондонскую тюрьму, вместе с Габриэлем Спенсером и Робертом Шо — оба члены труппы лорда Пемброка. Разыскивали Нэша, но Нэш уехал в Ярмут, есть там селедки и писать о них «Великопостное питание Нэша», работу в духе Джойса («Святой Денис для Франции, Святой Джеймс для Испании, Святой Патрик для Ирландии, Святой Георгий для Англии и красная Селедка для Ярмута»). Джонсон, не дурак от природы, до своего ареста вступил в труппу «слуг лорда-адмирала» и получил от Хенслоу задаток в четыре фунта, так что он не бедствовал в тюрьме, пока отсиживал свой срок. Театральные труппы ожидало бездеятельное лето; они не смели думать об осени и зиме. Можно не сомневаться, что Шекспир в это время вернулся в Стратфорд. Он, наконец, подкрепил свое дворянское звание покупкой старого дома Клоптона — «Нового места». Трагедия создавшегося положения отозвалась в нем новой болью. Дворянский герб и самый красивый дом в Стратфорде, но нет сына, который унаследовал бы его славу.
        Дела редко бывают так плохи, как кажется на первый взгляд. Гнев Совета на театры утих. Если приказ разрушить до основания все здания театров был в какой-то момент принят всерьез, к осени он, конечно, не действовал, так как в начале октября 1597 года все театры снова открылись. Сезон обещал быть удачным, так как был созван парламент и в городе было полно народа. 8 октября Джонсона и его товарищей-актеров освободили из Маршалси. 11 октября они были со «слугами лорда-адмирала» в «Розе».
        Если Бербедж когда-нибудь просил Шекспира заняться новомодными комедиями, наполнить их острой сатирой и представить самые разные темпераменты, то теперь, после скандала с «Собачьим островом», он, вероятно, больше не заикался об этом. Но, по иронии судьбы, то, что казалось Шекспиру и Бербеджу убедительным аргументом против представления на сцене современных образов — то есть опасность быть обвиненным в подстрекательстве к бунту, — нависло над одной из безобидных исторических трагедий Уилла. Он написал «Ричарда II», потому что эта пьеса была логическим началом истории войны Роз, и сейчас его пьеса была опубликована Эндрю Уайзем, хоть из нее и вырезали сцену низложения государя. Люди читали эту пьесу не из-за ее литературных достоинств, они видели в Болингброке Эссекса. Разгоряченные головы последователей обиженного графа искали параллели в двух периодах, и пьеса Шекспира снабжала их материалом. Человек дела, невинный в своих намерениях, никогда не выступавший по характеру своей работы на арене пропаганды, просто считал, что настало время продолжить великую историческую серию и посмотреть, каким
материалом о Генрихе IV могли снабдить его «Хроники» Холиншеда.
        Но у «слуг лорда-камергера» возникли неприятности, связанные с театром. Договор об аренде земли, на которой стояло здание, истек, и владелец, Джайлс Аллен, не собирался продлевать его. Казалось бы, актеры могли подыскать другое место, на открытом воздухе, но им хотелось играть в театре под крышей. Джеймс Бербедж, который умер в феврале 1597 года, предвидел, что будущее драмы не столько связано с народной аудиторией, невзыскательными зрителями, которые жевали колбасу, чеснок, свистели и плевались, сколько с теми образованными дворянами, которые могли оценить удачную эпиграмму, мелодичную строку и уместную аналогию с классикой. Лили с успехом руководил частным театром в Блэкфрайерсе, в котором его мальчики-актеры ставили те изящные небольшие пьесы, которые так нравились публике более высокого ранга. Здание состояло из большого зала, в котором шли представления, и определенного количества комнат, которые использовали под жилье. У Лили возникли неприятности с землевладельцем, в результате чего зал передали итальянцу, учителю фехтования. Сейчас не было никакого фехтования, и Бербедж за умеренную плату
снял зал и превратил его в театр, пригодный для труппы лорда-камергера. Но богатые съемщики прилегающих квартир упросили Тайный совет запретить играть там пьесы, и Совет был только счастлив прислушаться к их мнению. В этот момент, в октябре 1597 года, «слуги лорда-камергера» почувствовали вполне понятную незащищенность. Вдобавок, после смерти Джеймса Бербеджа, Джайлс Аллен сменил гнев на милость и возобновил переговоры об аренде земли, на которой стоял театр. Возможно, под влиянием профессионально убедительных доводов Дика Бербеджа он начал возлагать громадную надежду на актеров, однако его не удавалось уговорить изложить свои соображения на бумаге, он отказывался даже поставить свою подпись под новой арендой, которую охотно предлагали Дик и его брат Гилберт. Между тем, не имея никаких законных прав на аренду, «слуги» выехали из театра. К счастью, Джеймс Бербедж и Джон Брейн приобрели около десяти лет назад расположенное поблизости здание «Куртины», но никто не хотел думать о нем как об альтернативном доме. Здание нуждалось в ремонте и было лишено минимальных удобств.
        Шекспир продвигался вперед с правлением Генриха IV, уверенный, что с трудом коронованный Болингброк свяжет воедино все события. Издание «Ричарда II» Уайза было готово к повторной печати; его читателям хотелось узнать продолжение истории. Это была длинная история, как считал Шекспир, и ее продолжительность не зависела от того, что делал король Генрих. Действительно, король Генрих намного меньше интересовал Уилла, чем его сын, принц Уэльский. Пытаясь как-то неохотно следовать моде, Шекспир окружил принца бандой шутников: Бардольф, Пистоль, Пойнс и толстяк по имени сэр Джон Олдкасл. Шекспир нашел этого героя в старой пьесе «слуг королевы» — «Славные победы Генриха V», но его герой имел исторического прототипа, лолларда (участника еретического движения), мученика, сожженного в правление Генриха V. Этот Олдкасл имел титул лорда Кобхема, и этот род еще существовал. Нынешний лорд Кобхем запротестовал, увидев одного из своих предков опозоренным: в театральной постановке это был толстяк, пьяница, трус и бесчестная личность. Герою следовало дать другое имя; он стал сэром Джоном Фальстафом.
        Фон хроник — и части первой, и части второй — война, гражданская война, с мятежным Генри Перси, очень похожим на лорда Эссекса, очень много, подобно ему, рассуждавшим о своей чести. Но в пьесе постоянно звучит другой голос — голос Фальстафа, а Фальстафу нет никакого дела до чести. «Что же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух. Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А он чувствует ее? Нет. Слышит ее? Нет. Значит, честь неощутима? Для мертвого — неощутима. Но быть может, она будет жить среди живых? Нет. Почему? Злословие не допустит этого. Вот почему честь мне не нужна. Она не более как щит с гербом, который несут за гробом. Вот и весь сказ». Фальстаф, по меньшей мере, не тщеславен. Если предстоит война, он получит от нее все, что можно. В недавней экспедиции Эссекса в Глостершир были выявлены злоупотребления со стороны власть имущих, и именно в Глостершире Фальстаф и судья Шеллоу проводят набор рекрутов. Фальстаф отпускает Плесень и Бычка, взяв три фунта за пару. Реальные глостерширские капитаны оказались более жадными, чем этот: цена была — пять фунтов с
каждого, кто хочет купить себе освобождение от военной службы.
        Такому Фальстафу предстояло стать одним из самых любимых персонажей мировой литературы, что останется вечной загадкой для тех, кто ставит знак равенства между любовью и моральным совершенством. Но для тех, кто не видит никакой добродетели в войне, правительственной пропаганде, квасном патриотизме, тяжелом труде, педантичности и кто дорожит падшей человечностью, когда она обнаруживается в мошенничестве и острословии, здесь нет никакой тайны. Дух Фальстафа — великий столп цивилизации. Он исчезает, когда государство слишком могущественно и когда люди слишком заботятся о своей душе. Когда мы говорим о шекспировском духе, порой мы имеем в виду главным образом Фальстафа. Когда у Оруэлла в «1984-м» Уинстон Смит пробуждается с именем Шекспира на устах, его подсознание не взывает к патриотически настроенному оратору или защитнику наведения порядка и повиновения в государстве; оно погружается в шекспировско-фальстафовский народный дух, вспоминая остроумного, непочтительного зубоскала, издевающегося над политическими лозунгами, старого, глумящегося надо всем Силена. Сейчас такие личности, как Фальстаф, почти
исчезли, и поскольку власть государства расширяется, то вскоре будет ликвидировано и то, что еще осталось. Мы дорожим Фальстафом, испытывая по отношению к нему неизбывную ностальгию.
        Есть, мне кажется, что-то от Шекспира в этом человеке, так же как и у Шекспира, обладавшего богатым воображением проектировщика, есть что-то от этого громадных размеров бога вина и трусости. Он не просто жирный мятежник, пытающийся вылезти из тощего конформиста. Он остроумный шут небольшого двора, Шекспир в доме Саутгемптона. Его терпят, но основательно презирают. В конце пьесы друг, который стал королем, отказывается от Фальстафа и призывает его покаяться. Фальстаф задолжал тысячу фунтов.
        И приблизительно ко времени написания пьесы «Генрих IV», должно быть, пришел конец дружбе Уилла с Саутгемптоном. Фрейлина королевы, которую соблазнил граф, госпожа Вернон, исчезла на семь месяцев с ребенком. Граф сыграл роль человека, который тайно увез ее в Париж и женился на ней, но после их возвращения разгневанная королева засадила и Саутгемптона, и его графиню в тюрьму. С этого момента и далее Саутгемптон будет целиком солидарен с Эссексом. Не останется больше времени выслушивать добрые советы своего плебейского друга или заводить вульгарных друзей-актеров. Но граф принял, хоть и с большим запозданием, один совет: он рабски последовал указаниям своего ментора — сначала сделал свою избранницу беременной, а потом женился на ней.
        Итак, для Шекспира Фальстаф был наглядным доказательством его мастерства и неиссякаемым источником накопления денег, он был, как ему и полагалось быть, всеобщим любимцем, и двор снисходительно смеялся над его шутками. По традиции считают, что «Виндзорские насмешницы», где показан влюбленный сэр Джон, были сочинены по личному указанию королевы, которая не хотела расставаться с Фальстафом. Маловероятно, чтобы Шекспир по доброй воле захотел показать Фальстафа в еще одной ипостаси. В «Генрихе V», чьей темой была справедливая и славная война, не оставалось места для пьяного циника, и Шекспир мудро, всего в одной сцене, преисполненной изумительного пафоса, расправился с ним. Фальстаф «Виндзорских насмешниц» несимпатичен; вожделение не к лицу ему, и он проигрывает в остроумии, находясь в окружении себе подобных.
        Бен Джонсон, должно быть, одобрил Фальстафа, несмотря на свою критику в адрес Шекспира за отсутствие у него фундаментального знания античности. Фальстаф, вероятно, показался ему достаточно хорошо разработанным комическим персонажем в не слишком хорошо построенной пьесе. Для Бена шекспировские пьесы были лишены формы: они разваливались на части. Они нарушали законы античной драмы, которая учила искусству концентрации внимания публики через единство времени и места. Действие пьесы должно длиться не дольше одного дня и происходить на одном месте — тогда все в порядке. Но нельзя, подобно Шекспиру, растягивать действие на несколько лет, перенося его из города в город, даже из страны в страну. Внимание публики рассеивается; это слишком тяжело для восприятия, столько информации нелегко переварить. Таков, вероятно, был совет Бена Джонсона новым драматургам. Бен и Уилл, сидя за рыбным обедом в «Русалке» или за кружкой эля в «Тройной бочке», часто спорили о своем искусстве. Бен, как говорят, был человеком тучным, напоминал испанский галеон, но Уилл обладал маневренностью английского военного корабля.
        Они пошли каждый своим путем. Шекспир оставил историю и вернулся к комедии — «Много шума из ничего». Бен перешел в труппу лорда-камергера и написал для них «Всяк в своем нраве». Аллен был оскорблен его уходом из труппы, которая предоставила ему приют даже после скандала с «Собачьим островом». Хенслоу, вспоминая о четырех фунтах аванса, говорил о неблагодарности. Габриэль Спенсер, который был в тюрьме с Джонсоном, но сохранил верность «слугам лорда-адмирала», затеял с ним ссору. На Хокстон-Филдз, неподалеку от театра «Куртина», они дрались на шпагах. Бен был дородным, но маленького роста, и его шпага была на десять дюймов короче, чем у Спенсера. Тем не менее он проткнул Спенсеру правый бок и сразил его наповал.
        Естественно, Бена арестовали. На суде он умолял проявить снисхождение к духовному лицу. Это был старый трюк, который базировался на неоднозначности слова «клерк». Клерком был священник или духовное лицо. Клерком был тот, кто умел читать и писать. Бен Джонсон умел читать и писать, следовательно, он был клерком. А значит, духовным лицом. Духовное лицо нельзя повесить. Тогда нельзя повесить Бена Джонсона. Но на его большой палец поставили клеймо — букву «Т», что означало Тайберн (место казни в Лондоне), напоминание о том, что в следующий раз ему не избежать казни через повешение. И у него конфисковали имущество. Но, как у большинства драматургов и поэтов, имущество Бена Джонсона было в его голове.
        Пока Джонсон ожидал суда (или, возможно, пока он отбывал наказание за дело с «Собачьим островом»), с ним случилась странная вещь. Его посетил священник и обратил в католицизм. Согласно собственной версии Джонсона, он оставался верен католицизму до 1610 года, когда, в знак воссоединения с англиканской церковью, он осушил полную чашу для причастия (потир). Выглядит все это странно, потому что его обращение в католицизм нисколько не препятствовало его карьере: Тайный совет, казалось, столь же мало волновал католицизм Джонсона, как и атеизм Марло. Странность развеется, если мы остановимся на версии, что Джонсон был тайно завербован секретной службой и стал теперь, и в переносном смысле, наследником Марло. Чтобы добыть нужную информацию, он завел для видимости дружбу с Робертом Кейтсби, зачинщиком Порохового заговора, и, похоже, именно благодаря донесениям Джонсона сорвалась попытка взорвать английский парламент. Пусть исполнение песни «Пей только за меня» на ежегодном праздновании британскими пожарниками сорванного заговора является только вежливым жестом. Каждый знает эту песню, хотя не каждый знает
«Hark, hark the lark» или «Кто Сильвия?». Это маленькая победа Бена, но Шекспир достаточно велик, чтобы уступить ему в этом.
        Шекспир, который, как и прежде, упорно не хотел иметь ничего общего ни со шпионажем, ни с политикой, вступал в самую замечательную фазу своей драматургической карьеры. Великие пьесы ассоциируются у него с великим театром, сейчас этой мечте предстояло воплотиться в жизнь. Если бы Джайлс Аллен возобновил договор на аренду земли в Шордиче, не появилось бы стимула для новой работы, который возник с появлением нового физического посредника — такое, по меньшей мере, можно высказать предположение. В любом случае в конце сентября 1598 года стало очевидно, что «слуги лорда-камергера» должны оставить всякую надежду на возобновление аренды. В охваченной унынием труппе зародился новый душевный подъем. История романтическая и, как всем ясно, типичная для елизаветинской эпохи.
        Один пункт в первоначальном договоре 1576 года гласил, что здание, возведенное в месте Шордич, должно принадлежать Бербеджу, если его перенесут на другое место до истечения срока договора. Гилберт и Ричард Бербедж, веря, что Аллен согласится возобновить аренду, оставили театр на прежнем месте. Но когда Аллен представил новый договор на аренду в 1598 году, условия его были столь возмутительными, что Бербедж отказался подписывать его. Аллен ожидал этого; действительно, он так составил арендный договор, что тот стал неприемлемым. Он собирался использовать здание театра для своих собственных нужд. Аллен не хотел возобновлять аренду; он хотел вернуть свою землю и захватить освободившееся здание театра.
        «Слуги лорда-камергера» заволновались. Они начали срочно подыскивать новое место. Оно было найдено неподалеку от театра «Роза» и их соперников, «слуг лорда-адмирала». Это был садовый участок неподалеку от Мейд-Лейн, и труппа подписала договор на аренду, который давал им право переехать на новое место на Рождество. Для этого нужен был, конечно, капитал. Братья Бербедж готовы были предоставить половину; другую половину предстояло разделить между Шекспиром, Хемингсом, Филлипсом, Попом и Кемпом. Это дало бы Шекспиру право на десятую часть нового здания театра, за ним также оставалась его доля в самой компании. Контракт на возведение нового театра был заключен с Питером Стритом, мастером-строителем.
        Но это была только одна сторона дела. В течение рождественских праздников, когда Аллена не было в Лондоне, около дюжины рабочих, под руководством Бербеджа, пришли к старому театру в Шордиче и принялись разрушать его. Потом они перевезли на телегах весь лесоматериал через реку, свалив его в кучу на садовом участке в Банксайде. В последние дни декабря погода была необычно холодная, и Темза замерзла. Но работа продолжалась, и не было никакой нужды использовать Лондонский мост. Это напоминало переход израильтян через Красное море. Бог был на стороне «слуг лорда-камергера».
        НАРИСОВАВ ЭТУ КАРТУ ПРИ ЖИЗНИ ШЕКСПИРА, ВИШЕР ЗАСТАВИЛ НАС СОМНЕВАТЬСЯ В ТОМ, БЫЛ ЛИ «ГЛОБУС» ДЕРЕВЯННЫМ «О» ИЛИ МНОГОУГОЛЬНИКОМ, ОН ИЗОБРАЗИЛ ЕГО НА ТОМ МЕСТЕ, ГДЕ НА САМОМ ДЕЛЕ СТОЯЛ ТЕАТР «РОЗА»
        Всю следующую весну рабочие усиленно трудились над возведением самого красивого театра, который когда-либо видел Лондон. Актеры знали, чего хотели: круглое по форме здание, деревянную букву «О», со всеми прежними помещениями, которые делали елизаветинскую драму быстрым, интимным, риторическим средством общения, выступающая в зал авансцена, задергивающаяся занавесом ниша или место для заучивания роли, терраса или галерея наверху, над ней галерея для музыкантов, удобный подвал и люк. Все с нетерпением ждали того момента, когда впервые поднимут флаг театра: Геркулес с земным шаром на плечах. Девиз должен быть: «Totus mundus agit histrionem», приблизительный перевод: «Весь мир театр». Театр получил название «Глобус».
        Глава 13
        ВОЙНА ПОЭТОВ
        Ранней весной 1599 года, в то время когда строительство нового здания театра, которому предстояло стать «Глобусом», было в самом разгаре и Джайлс Аллен метал громы и молнии, будучи не в силах вернуть утраченный лесоматериал, Шекспир, должно быть, решил, что настало время вернуться к войне Роз. Вскоре разнеслись слухи, что власти запретят показывать на сцене какие бы то ни было эпизоды из истории Англии: им казалось, что кто бы ни заглянул в любой период английской истории, он обязательно нашел бы опасную параллель с настоящим временем. Недалекий кембриджский адвокат Джон Хейуард опубликовал в феврале книгу о низложении Ричарда II Болингброком и угодливо посвятил ее графу Эссексу. Сам архиепископ Кентерберийский потребовал снять посвящение: церковь, для которой низложение помазанника Божьего является таким же богохульством, как государственная измена, могла стать еще более страшным врагом для драматургов и памфлетистов, чем был когда-то Тайный совет. Шекспир спешно работал над «Генрихом V»: очень жаль было бы оставить длинную сагу неоконченной.
        Он писал для нового театра, возможно на день его открытия, ура-патриотическую пьесу, которая пробуждала бы добрые чувства, и, возможно, в последний раз он намеревался возродить прежний елизаветинский дух наступательного патриотизма, отказавшись от всех его несуразностей. Хотя между Эссексом и его королевой оставались натянутые отношения, только Эссекс был способен справиться с ирландской проблемой. Временно его снова возвели в ранг героя, и его доблести можно было без опасения приписать королю-воину в новой пьесе. Шекспир рискнул даже заставить хор открыто упомянуть о нем:
        Когда бы полководец королевы
        Вернулся из похода в добрый час —
        И чем скорее, тем нам всем отрадней! —
        Мятеж ирландский поразив мечом.
        Какие толпы, город покидая,
        Его встречали б![49 - Перевод Е. Бируковой.]
        Он представлял себе приветственный гул, сопровождавший Эссекса на всем пути следования его армии 27 марта. «Пусть благословит Господь вашу светлость! Да поможет вам Бог в вашем походе!» И Эссекс, в простой одежде, как какой-нибудь бедняк, как Болингброк, бросающий свой берет продавщице устриц, отвечал что-то вроде: «Благодарю тебя, мой народ, мои любимые друзья». Саутгемптон, вышедший уже из тюрьмы, был рядом с ним. Эссекс хотел сделать его генералом кавалерии, но, зная, что королева не одобрила бы такое назначение, отложил его до тех пор, пока они не окажутся в безопасности или в опасности в Ирландии.
        ЛЕГКОВООРУЖЕННЫЕ ИРЛАНДСКИЕ ПЕХОТИНЦЫ, ПОДЧИНЯВШИЕСЯ СТРОГОЙ ДИСЦИПЛИНЕ НА ПОЛЕ БИТВЫ, СОВЕРШАЛИ ДИКИЕ НАБЕГИ В ПОИСКАХ ПИЩИ
        Посол Венеции назвал Ирландию «могилой англичан», и это было верно, поскольку закованные в броню солдаты уже много лет не могли покорить мужественного и коварного ирландского вождя восставших против английского правления — Хью О’Нейла, графа Тайрона, правителя Центрального и Восточного Ольстера. Его люди, возможно, были дикарями, но у них была железная дисциплина. Они пользовались поддержкой испанцев, и это вызывало у англичан страх, хотя могущество этой страны сейчас намного уменьшилось. Испанцы ждали только подходящего момента, чтобы разделаться с остатками английской армии, которую ирландцы грубо, примитивно уничтожали, пренебрегая всеми правилами цивилизованной войны. Но Эссекс имел шестнадцать тысяч пехотинцев и тринадцать сотен всадников, самую большую армию, которую выставила Англия за все время своего господства. Эссекс был самонадеян. Жаль, что их настигло дурное предзнаменование, когда они двигались на север через Излингтон. Черное облако налетело с северо-востока, принеся град и молнии, а елизаветинцев отличало разумное суеверие.
        Елизавета намеревалась послать Чарлза Блаунта, лорда Маунтджоя, на место Эссекса. Эссекс несколько лет назад дрался с ним на дуэли, но сейчас Маунтджой был любовником бедной Пенни Рич, сестры Эссекса. В «Генрихе V» Шекспир называет французского герольда Монжуа, и можно подумать, что в этом совпадении содержится примечательная аллюзия, хотя значение ее неясно. Но Шекспир просто использовал удобное французское имя, и так случилось, что оно совпало с именем гугенотской семьи, в доме которой он проживал на Силвер-стрит, в Криплгейте. Кристофер Маунтджой (Монжуа), чье имя уже совершенно англизировано, был создателем разукрашенных шлемов для дам. Он успешно сдавал внаем квартиры, в то время как Шекспир работал над той грубой сценой «Генриха V», которая целиком проходит на французском. Эта сцена содержала определенное количество слов, которые, хоть и относились к числу вульгарных, были иностранными и поэтому вряд ли оказали бы дурное влияние на публику. Возможно, что мальчиков-актеров, которые играли французских дам, приводили на Силвер-стрит для инструктажа.
        В семействе Монжуа была дочь-невеста, Мари, и имя Шекспира появляется в документах судебного процесса, возникшего в связи с ее браком. Стивен Билот, подмастерье, который женился на ней, жаловался, что Кристофер Монжуа не обеспечил дочь обещанным приданым в шестьдесят фунтов и, более того, не подтвердил в завещании выраженного на словах обещания оставить наследство в двести фунтов. В суде служанка Монжуа сказала, что «некоему господину Шекспиру, который проживал в доме», было поручено его домовладельцем «склонить истца к этому браку». Уилл в своем показании под присягой, сделанном во время его пребывания в Стратфорде, выказал себя не очень надежным свидетелем. По его мнению, Билот был хорошим парнем, но сам он не припоминал никаких словесных соглашений, из чего можно заключить, что его отвлекли от работы, когда он писал пьесу или что-то еще, в то время как проходили переговоры относительно брака. Добрый, несколько рассеянный, много работающий, все еще живущий на квартире в Лондоне, а не в красивом лондонском доме, который он теперь мог приобрести, — снова перед нами возникает неясный портрет.
        Шекспир непрестанно думал о Бене Джонсоне, когда писал «Генриха V». Похоже, что там даже есть карикатура на него в образе Нима, нового члена шайки Фальстафа, хотя Фальстаф, конечно, уже умер. Ним говорит Пистолю, что он выпустит ему кишки: «Выпущу тебе в лучшем виде кишки. В этом вся соль». Пистоль, который в некотором роде окарикатуренный Аллен, отвечает ему ругательствами: «Хвастун проклятый! Бешеная тварь!» и так далее. Но насмешки Бена относительно композиции исторической пьесы, в которой нет места для нового реализма (как, например, можно было бы поместить на сцене целую армию?), достигли цели: свидетельство тому — появление Хора, который неустанно извиняется за то, что «деревянное О» не в состоянии представить происходящие события в подлинном масштабе.
        На самом деле «деревянное О» — восьмиугольник, увенчанный красивой тростниковой крышей, которому через четырнадцать лет предстояло стать причиной серьезных неприятностей, — открылось в июле. «Генрих V» прошел хорошо; в Лондоне были уверены, что Эссекс разобьет Тайрона, и ура-патриотический тон пьесы был вполне уместен. Но пессимизм и страх, должно быть, делали свое дело в высоких кругах, иначе почему архиепископ надзирал, в лучшей нацистской манере, за сожжением книг, которые считались слишком вольнодумными? Великолепный фейерверк состоялся в июне, сжигали сатирические и любовные поэмы, даже Уиллоуби с его Авизой полетели в огонь. Что же касается нового издания книги Хейуарда о низложении Ричарда II, все пятнадцать сотен экземпляров были сожжены, и запрет распространился на все его работы, касавшиеся истории Англии. Целью всех этих мероприятий было заставить писателей обратиться к более далеким временам и публиковать книги по римской истории. Сомнительно, стал ли Шекспир, в этот особый период своей карьеры, северным Плутархом, если бы круг его занимавших тем не ограничили суровым запретом и новым
всплеском интереса к античному Риму. Если вы искали историческую параллель страшному времени, то ее было так же легко извлечь из политического убийства Юлия Цезаря, как и из низложения Ричарда II.
        Но до написания «Юлия Цезаря» Шекспир создал несколько комедий, чтобы избавиться от своей системы. Он был убежден, что отношение Джонсона к форме было ошибочным: и сатира на происходящие в стране события (в любом случае опасная), и эфемерные чудачества накладывали позорные ограничения на форму, которая потенциально могла предоставить что угодно — интеллектуализм, романтику и даже философию — и могла содержать прекрасный комментарий на основные события, показав динамику их развития. Кроме того, Шекспир увидел разносторонние возможности нового типа комика: не старого похотливого шута, исполнявшего импровизированные трюки и антраша, но комика, способного проявить эрудированное остроумие, тонкую наблюдательность, поддержать мелодичность темы и пафоса. Другими словами, дни Уилла Кемпа миновали. Нашелся молодой человек по имени Робин Армии, который мог при наличии соответствующего текста революционизировать комические аспекты драмы как в самой комедии, так и в трагедии. Армину предстояло стать Оселком в «Как вам это понравится» и Фесте в «Двенадцатой ночи». Ему предстояло также стать Шутом в «Короле
Лире».
        Но сначала, в то лето 1599 года, Кемпу пришлось уйти. Возможно, в артистической, которая еще пахла свежей краской, было сказано немало язвительных слов и разыграно много необдуманных сцен. Кемп сказал, несомненно, что он занимался этой профессией еще до того, как большинство его собратьев появились на свет, а что касается самого Shakespaw, сына мясника с девизом «Не без горчицы», который добился успеха, разве не научил он его всему, что уже знал в то время, когда тот еще неумело латал пьесы для «слуг королевы»? Какая неблагодарность с их стороны, а уж от Shakebag особенно. Что ж, он будет рад избавиться от них, театр уже не тот, что был раньше, теперь все слова, слова, слова, бессмысленный набор слов и никакого почтения к музе импровизации. Кемп продал свою долю акций в «Глобусе» и ушел. Он планировал заняться чем-то таким, что принесло бы ему больше славы и богатства, чем накопленное за все время продолжительной службы в товариществе приверженных слову педантов, которые без конца повторяют имена поэтов вроде «Метаморфоза» и «Вигила». Кемп задумал протанцевать от Лондона до Нориджа, привязав к
ногам мелодичные колокольчики, и разбогатеть, составив план книги (можно смело сказать, что он не сумел сделать этого) и позднее написав ее.
        Книга была написана, и у нас она есть. (Вот если бы Шекспир написал книгу, такую неумную, каламбурную и саморазоблачительную.) Она называется «Девятидневное чудо Кемпа» и издана в 1600 году, в том году, когда «в сопровождении Томаса Стая, моего барабанщика, Уильяма Би, моего слуги, и Джорджа Спрета, моего помощника, не руководствуясь ничем иным, кроме собственной воли», этот «единственный исполнитель ваших мелодий и лучший танцор с привязанными к ногам колокольчиками между Сионом и Сарри резво прошагал с ними, как и обещал, девять дней между двумя городами, радостно встречаемый повсюду, кавалер Кемп, человек примечательный, как думали те, кто изгнал его, и особенно тот, кого он называл „мой славный Шейксбег“». Позднее он пытался танцевать в Европе, от Альп до Рима, но высокого старшину округа хея (старинного деревенского танца) не знали на континенте, и путешествие провалилось.
        СЛЕВА: УИЛЬЯМ КЕМП, КОМИК, УШЕЛ ИЗ ТРУППЫ ШЕКСПИРА ОБИЖЕННЫМ И, ЧТОБЫ ВЗЯТЬ РЕВАНШ, ТАНЦЕВАЛ ОТ ЛОНДОНА ДО НОРИДЖА. ЕГО ЗАМЕНИЛ БОЛЕЕ ТОНКИЙ КОМИК, РОБЕРТ АРМИИ (СПРАВА)
        Итак, в комедии «Как вам это понравится» Кемп уже не играл, но там было так много другого, что на его отсутствие не обратили внимания. Невзыскательные зрители, желающие насладиться унитазным весельем, могли получить его в очень красивой форме. Сэр Джон Харингтон написал за несколько лет до этого книгу о своем изобретении, содержащемся в идеальной чистоте ватерклозете, и озаглавил ее «Метаморфоза Аякса». Аякс был носителем юмора в духе Джонсона, он означал человека с большим количеством черной желчи, меланхолика, недовольного жизнью. Автору показалось уместным использовать его имя для обозначения этого наилучшего трона для всех погруженных в раздумье, так что Аякс превратился в Джекса или «человека надежного». Шекспир, которого привлекало все, что имело в заглавии слово «метаморфозы», позаимствовал это имя, переделав его на французский манер в Жака за меланхоличный характер последнего. Этот изысканный, постоянно погруженный в раздумье о человеческой глупости вельможа, изгнанный со своим герцогом в Арденский лес, истинный герой, он не просто комичен, ему Шекспир доверил озвучить один из лучших своих
эпизодов. Это распространяет девиз «Глобуса» в философской интерпретации на те роли, которые человек играет с детства до старости, так как если «глобус» означает «мир», а «Глобус» — это театр, тогда мир должен быть театром.
        СЭР ДЖОН ХАРИНГТОН ДОБАВИЛ К СЛАВЕ СВОЕГО ВЕКА ИЗОБРЕТЕНИЕ ВАТЕРКЛОЗЕТА И ПРОИЛЛЮСТРИРОВАЛ ЕГО ЭТОЙ КАРТИНКОЙ И СТИХОТВОРНЫМ СОПРОВОЖДЕНИЕМ В КНИГЕ «МЕТАМОРФОЗА АЯКСА»
        Дела в «Глобусе» шли хорошо, но они не могли идти хорошо только благодаря трудам одного Шекспира. Пьесы шли недолго, приходилось иметь обширный репертуар, ведь капризная публика жаждала различных зрелищ. И неспокойству лондонской публики в лето 1599 года было объяснение: вновь распространились слухи о высадке испанцев на острове Уайт, поэтому заперли все городские ворота и поперек улиц натянули цепи; поговаривали о защите Лондона с помощью моста, составленного из лодок у Грейвсенда. И об экспедиции Эссекса в Ирландию поступали неутешительные новости, просочившиеся из Совета. Похоже, Эссекс мало чего добился, если не считать возведения в рыцарское звание своих сторонников. Возведение в рыцарское звание было одной из его обязанностей, и, по словам королевы, продолжение экспедиции в том же духе обходилось стране по тысяче фунтов в день. Первую римскую трагедию Шекспира «Юлий Цезарь» пронизывает ощущение тревоги, автор предостерегает о грозящей государству опасности, он знает, как изменчиво настроение толпы и какой ад последует за нарушением установленного порядка. И, читая жизнеописание Антония у
Плутарха, он предвидел приближение еще одной трагедии.
        Но «Глобус» также поставил пьесу Джонсона «Всяк вне своего нрава», пьесу, в которой Бен беззлобно насмехался над шекспировскими притязаниями на благородное происхождение. (Не без горчицы.) Бен также насмехался над намерением Шекспира писать пьесы из жизни Древнего Рима, при таком слабом знании латыни: в самом ближайшем будущем он, Джонсон, покажет всем, как надо работать над пьесой из жизни Древнего Рима. И особенно он издевался над строчкой «Цезарь никогда не творит зла, кроме как с благой целью». Шекспир любезно изменил ее:
        Знай, Цезарь справедлив, и без причины
        Решенья не изменит[50 - Перевод М. Зенкевича.].
        Согласно списку пьес, Шекспир играл в ранней комедии Джонсона «Всяк в своем нраве», но, похоже, он не захотел иметь роль в ее продолжении. «Слугам лорда-камергера» пьеса не очень понравилась: слишком длинная, слишком нравоучительная, с целомудренными героями. Они сократили ее, а ни один драматург не любит, чтобы его работу урезали. Бен вернулся к «слугам лорда-адмирала», обидевшись на своих товарищей.
        В целом этот год, как и следующий, отличало трудное и запутанное положение дел как в театре, так и в мире. От «слуг адмирала» в «Розе» до «слуг лорда-камергера» в «Глобусе» было рукой подать, и, возможно, эта территориальная близость буквально подверглась испытанию. «Роза» попыталась побить «Глобус» на его собственном драматургическом поле: если, к примеру, в «Глобусе» пользовался успехом Фальстаф, тогда «Роза» ставила свою пьесу с Фальстафом, но им приходилось возрождать историческую правду: создавать образ реального сэра Джона Олдкасла, отбросив толстый шарж, состряпанный Шекспиром. Итак, по настойчивому требованию Хенслоу работу по созданию «Истинной и благородной истории жизни сэра Джона Олдкасла, славного лорда Кобхема» поделили между поэтами Манди, Дрейтоном, Уилсоном и Хэтауэем. Дрейтон был Майкл, уроженец того же графства, что Шекспир, и его друг; Хэтауэй не имел никакого отношения к Энн. Пьеса имела успех, но потомство отвергло ее, отдав предпочтение выдуманному сэру Джону перед настоящим.
        Все же в те дни одна пьеса не делала сезона. С неохотой Хенслоу и его зять признали, что Банк-сайд теперь принадлежит «Глобусу» и для «Розы» миновали дни ее пышного летнего цветения. Поэтому они уехали на север и купили землю в церковном приходе Святого Джайлса, между Олдерсгейтом и Муэгейтом. Они задумали построить четырехугольной формы театр «Фортуна» и разработали детальный проект, который все еще существует и демонстрирует нам те приспособления, которые придумали для театра елизаветинцы к fin de siecle[51 - Концу века (фр.).]. Итак, сцена «Фортуны» имела сорок три фута в ширину и выступ в зрительный зал свыше двадцати пяти футов. Общая стоимость работы, включая особую окраску, доходила до четырехсот сорока фунтов, в семь раз больше того, что Шекспир отдал за «Новое место» в Стратфорде. Театр, конечно, давно исчез, но место все то же: Форчун-стрит, между Уайткрос-стрит и Голден-Лейн.
        Гиганты боролись с гигантами, а карлики боролись с ними обоими. Если «слуги лорда-адмирала» и «слуги лорда-камергера» страдали друг от друга, также страдали меньшие труппы, начиная с детей-актеров, «маленьких соколят» из «Гамлета», которые снова стали популярны. Можно было посетить труппу хористов собора Святого Павла и увидеть очаровательных детишек, которые для проформы играли старомодную, классического типа комедию, их не оскорбляли презрительные насмешки грубых подмастерьев и брань еле державшихся на ногах пьяных солдат. Граф Дерби вдохнул жизнь в эту актерскую труппу хористов и отыскал для них пьесы. Одним из новичков был Джон Марстон, таинственный герой, который умер в 1634 году, хотя мы не знаем, в каком возрасте. Он переработал старую пьесу под названием «Бич подлости», содержавшую безнадежно устаревшие персонификации нравственных ценностей Мира, Войны, Изобилия и так далее. Но с «Историей Антонио и Меллиды» и «Местью Антонио» появляются более оригинальные произведения со строками вроде: «Пока рокочущие порывы пожирают омертвевшие листья / С обнаженной дрожащей ветви…» и «Черные гагаты
злобной ночи несутся туманными кольцами / По челу неба…» Джонсон ненавидел этот высокопарный стиль, и его оскорбило заявление Марстона, что тот считает себя его последователем. Должно быть, в разгар всеобщей вражды между ним и Марстоном возникли трения. Критицизм поэта «Меллиды» (очевидно, автора «Антонио и Меллиды») в пьесе «Всяк вне своего нрава», возможно, породил такие выражения, как «легковесный пузырящийся дух, пробка, шелуха». Джонсону нравилось воевать. Нам неизвестно, правдива ли история о том, как он избил Марстона и отобрал у него пистолет, но ему, безусловно, хотелось бы сделать это.
        Мальчики из собора Святого Павла были так популярны, что Генри Эванс, который работал с Джоном Лили в старые дни «Блэкфрайерса», и Натаниэл Джайлс, который был руководителем детей-хористов Королевской капеллы с 1597 года, объединились и образовали новую детскую труппу. Эванс знал, что театр «Блэкфрайерс» пустовал, что Бербеджу и его друзьям запретили давать там представления, потому что дворяне, жившие в квартирах рядом с трапезной, превращенной в зал, жаловались, что это мешает им спокойно жить, но детские представления могли быть восприняты совершенно иначе. Так и вышло. Эванс заключил с Бербеджем договор на аренду помещения сроком на двадцать один год, и, таким образом, был найден дом для новой компании маленьких соколят. Это была хорошая труппа, и в ней был юный актер Салатиэл Пейви, которому приходилось исполнять также роли стариков; он умер в тринадцать лет и удостоился прекрасной элегической поэмы, написанной Беном Джонсоном. Джонсон, который охотно писал для любой труппы, лишь бы не сомневались в его компетенции как эксперта по драме, плодотворно работал для детей «Блэкфрайерса». Он
написал «Празднества Цинтии», например, но пьесу не удалось поставить при дворе на рождественские праздники 1600 -1601 годов, предпочтение отдали «Двенадцатой ночи». Бену это, естественно, не понравилось. Он был в восторге от своей пьесы: «Этот драгоценный кристалл редчайшего остроумия», как сама Цинтия называет ее. Имелось в виду, что Цинтия — королева Елизавета, и этими словами сопровождается предстоящее возведение Бена в звание Королевского поэта. Никто, с точки зрения Бена, не мог писать, как Бен.
        Марстон, позаимствовав подзаголовок «Двенадцатой ночи», написал пьесу для соперничающей труппы мальчиков собора Святого Павла «Что вам угодно». В ней он очень изящно высказывает предположение, что Бен Джонсон (замаскированный под Филомуза) слишком придирчив и не имеет никакого права оскорблять публику (как он это делает в «Празднествах Цинтии») за то, что ей не нравится то, что, как говорят, ей должно нравиться. «Правила искусства, говорят ему, были созданы для удовольствия, а не удовольствие — ради ваших правил». Кто он такой, чтобы «выказывать полное пренебрежение к тому, что не нравится?», и так далее. Джонсон пришел в бешенство от этого скрытого выражения протеста. Он задумал пьесу, в которой предстояло наказать современников и лиц, не обладающих его выдающимися способностями, хотя (чтобы продемонстрировать собственную сдержанность и соблюдение приличий) он собирался их вывести под вымышленными именами. Он рассказывал о своих планах в тавернах, и «слуги лорда-камергера», конечно, узнали об этом. Они сочли, что Джонсон-сатирик сам нуждался в осмеянии. Ни один актер не пришел бы в восторг от той
манеры, в которой он издевался над актерами — простыми скрипачами, которые играли мелодии его, искусного композитора, и играли их плохо. Более того, актеры из «Глобуса» не испытывали любви к драматургам, которые работали для мальчиков-актеров и переманивали клиентуру от своих старших коллег. Бербедж знал, что Шекспир не станет писать сатиру, поэтому он поручил Томасу Деккеру нанести удар по Бену на сцене.
        Деккера, которому в то время было около тридцати, хорошо знали в театре благодаря «Старому Фортунату» и «Празднику башмачника», это была первая действительно «гражданская пьеса» того времени. В ней показан без прикрас Лондон купцов и подмастерьев, и в ней есть восхитительно комический персонаж, Саймон Эйр, раблезианского склада сапожник («Она сама виновата: пукает во сне»), который становится мэром. Деккер также сочинял блестящие памфлеты о жизни реального Лондона: его «Азбука глупца» — классический путеводитель по нравам города. Как поэт он был рангом ниже Бена и даже Марстона, но как поэт он создал одно стихотворение, которое, как и «Пей только за меня», знает каждый. Это знаменитая песенка, начинающаяся словами: «Хоть и беден ты, но сны у тебя золотые». Но для того чтобы Деккер ответил на нападение Джонсона на актеров, нападение сначала должно было состояться. Джонсон всегда работал медленно, и ему понадобилось пять месяцев, чтобы написать «Рифмоплета». Пока он писал эту пьесу, ему стало известно, что Деккер намерен ему ответить, так что Деккер тоже стал врагом, которого предстояло осмеять на
сцене.
        Когда пьеса «Рифмоплет, или Привлечение к суду» была впервые поставлена мальчиками в «Блэкфрайерсе», она произвела больше впечатления своим запахом лампы, чем вонью своей сатиры. Бен продемонстрировал умение писать утомительно длинные речи (так и слышишь плач детей-актеров, в которых вбивали эти строки: Эванс и Джайлс пользовались проверенными способами школьной дисциплины), но когда были задеты его собственные сокровенные чувства, Бен умел быть достаточно выразительным и ядовитым. Вот как он нападает на актеров: «Из них вырастают беспутные негодяи, вольнодумцы, скучные распутники. Они, негодники, забывают, что и на них есть управа; их украшают гербами; там их приводят в порядок, их и их родословную; знаю, им не нужно никаких других герольдов». Бен, похоже, не мог простить Шекспиру тот герб.
        Место действия пьесы — Рим под властью императора Августа, и главные герои — римские поэты Овидий, Вергилий, Гораций. Гораций — маленький и толстый, но гениальный, что означало: это сам Бен. Завистливый Криспин и Деметрий («оформитель пьес о городе») — соответственно Марстон и Деккер. Они составляют заговор против Горация, но не побеждают. В присутствии самого императора Гораций заставляет Криспина исторгнуть из чрева все его насмешливые скверные стишки, выблевав (это действительно не очень удачная шутка) грубые слова вроде: «выродок», «сопляк», «зазнайка», «задница». Можно было ожидать, что эта раблезианская атака распространится и на Шекспира, но трудно сказать, выведен ли он на самом деле в пьесе. Овидий открывает ее такими строками:
        Когда его тело сожгут на погребальном костре,
        Мое имя будет жить и моя лучшая роль не забудется.
        Эти строки напоминают заключительное двустишие одного из сонетов, но на самом деле являются концом бесконечной поэмы в героических строфах. Шекспир любил Овидия, и молодой Фрэнсис Мерез недавно сравнил его с Овидием, однако сомнительно, чтобы Бен доставил ему удовольствие выступить под личиной Овидия на сцене. Бен также признавался, что, как бы он ни критиковал неупорядоченное искусство Уилла, он никогда не швырнул бы Уилла в одну кучу с остальными рифмоплетами. Он был слишком велик и не стал бы сочинять дешевые пасквили. Более того, Бен, как он признался позднее в печати, отдавал должное независимому и открытому характеру Уилла, полному отсутствию у того мелочной ревности. Несмотря ни на что, они оставались друзьями.
        Ответ Деккера на «Рифмоплета» назывался «Бичевание сатирика, или Освобождение от пут юмористического поэта». Основные герои те же, что и в пьесе Джонсона, но на этот раз Криспин и Деметрий — уважаемые, талантливые поэты, а Гораций, который имеет ученика с восхитительным именем Азиний Бубо, — хвастун и сквернослов, и ему решительно запрещено идентифицировать себя с Квинтом Горацием Флакком Рима времен Августа. «Гораций искренно любил поэтов и не давал шутовских колпаков никому, кроме дураков. Но твоя любовь ничего не значит ни для мудрецов, ни для дураков, кроме тебя самого» — так говорит Тука, на которого Бен-Гораций написал непристойные эпиграммы. Деккер представляет своего Горация просто как внешнюю оболочку истинного образа и переносит действие своей пьесы не в Рим, но в страну и царствование короля Уильяма Руфа. Нам трудно понять ту легкость, с которой елизаветинцы соединяют и смешивают отдаленные времена и культуры.
        Бен был скорее обижен, чем разозлен. По его словам, все, что он сделал, он делал только для блага искусства. А что касается ответа на эту клевету Деккера, что ж —
        …чтобы отомстить за их оскорбления,
        Придется сознаться, что сочувствуешь им. Пусть себе живут
        И пользуются сокровищем дурака, их языком,
        Которым они зарабатывают себе на пропитание, говоря худшее из лучшего.
        Это и многое другое есть в эпилоге, который Бен добавил к «Рифмоплету» после долгого переваривания своей обиды. Трагедией предстояло стать «Сеяну», воскрешению подлинного Рима, не чета небрежно сделанному «Юлию Цезарю».
        Шекспир, как мы видим, держался в стороне от этой маленькой войны, но впоследствии его уговорили как-то участвовать в ней, хотя нам об этом ничего не известно. Рождественская пьеса, поставленная студентами колледжа Святого Иоанна в Кембридже, «Возвращение с Парнаса», полна намеков на театральные дела в Лондоне, и в ней воспроизведены отголоски последних споров. Бен Джонсон, говорит один герой, «такой тугодум, что лучше бы ему вернуться к старой профессии каменщика; лысый сукин сын так же нескладно пишет, как в прошлые времена выкладывал кирпичи». Шекспиру, по их мнению, следовало бы писать на более серьезные темы: слишком много любви в его «волнуемой страстью строке». Автор имел в виду скорее поэта, а не драматурга. И затем, поскольку анонимный автор не слышал о распре между «слугами лорда-камергера» и их старым главным клоуном, Кемп и Бербедж выведены на сцену, чтобы дать урок актерского мастерства. Кемп изливает негодование на школу ученых драматургов:
        «…они слишком сильно пахнут… как тот писатель „Метаморфоз“, и слишком много говорят о Прозерпине и Юпитере. Что ж, вот наш приятель Шекспир всех их сразил наповал, и Бена Джонсона тоже. О, этот Бен Джонсон — отвратительный тип; он вывел на сцене Горация, который дает поэтам пилюлю, но наш друг Шекспир устроил ему самому такую чистку, что он потерял всякое доверие».
        Приведенная цитата не содержит никаких конкретных сведений, Кемп, вероятно, так же мало, интересовался Уиллом, как любым другим ученым драматургом, и, вероятно, считал их всех одинаково эрудированными. Но здесь есть упоминание о каком-то поступке, вероятно совершенном Уиллом по отношению к Бену, и мы не знаем, как это понимать: в личном плане, профессиональном, метафорическом или как-то иначе. «Потерял всякое доверие» — громадный шаг вперед по сравнению с рвотой. Идет ли речь, как считает Хотсон, о «Двенадцатой ночи», которую играли при дворе на рождественских праздниках, отвергнув «Празднества Цинтии»? Была ли написана ныне утерянная пьеса, в которой Шекспир, взяв за образец строки «Рифмоплета», дал пилюлю и вызвал урчание в кишках выведенного под другим именем Джонсона? Подсыпал ли он тайком сенну и ревень в его вино в «Русалке»? Мы никогда не узнаем. Совершает ли какой-то поступок, помимо покупки акций и создания пьесы, доведенный до бешенства Шекспир, нам неизвестно: история, плотно сомкнув челюсти, молчит.
        Глава 14
        МЯТЕЖ
        Эти дрязги поэтов были сущей мелочью по сравнению с разыгравшейся в Лондоне общественной трагедией, или фарсом. Ведущим актером был опозоренный граф Эссекс. Он немногого добился в Ирландии, помимо возведения в сан новых рыцарей, и королева разгневалась. Он встретил Тайрона у реки: Эссекс на берегу, Тайрон посреди потока верхом на лошади, и, как ходили слухи, сказал мятежнику, что скоро в Англии произойдет смена правления и, если Тайрон будет вести себя лояльно, это пойдет ему на пользу. Вскоре после этого, осенью 1599 года, Эссекс отплыл на корабле в Англию, сойдя на берег, тут же поскакал в загородный дворец королевы и, не смыв пота и грязи после долгого путешествия, предстал перед Елизаветой в ее опочивальне. Для начала ему просто предложили уйти и сменить платье: нарушение протокола было не больше огонька спички в адском пламени. Позднее в тот же день во дворце прошли закрытые переговоры, после чего лорд-хранитель печати предъявил Эссексу обвинение. К этому времени весь Лондон знал, что Эссекс заключил перемирие с Тайроном.
        Его сторонники нисколько не были смущены. Графа Саутгемптона, весьма довольного жизнью, не раз видели в театрах. О чем говорили он и его давний протеже, мы никогда не узнаем; возможно, Шекспир был слишком разочарован, чтобы стремиться к возобновлению отношений. Как драматург он бился над решением головоломки, которая едва ли существовала для Бена и других юмористов: каким образом благое намерение порождает зло. Эссекс и Саутгемптон свято верили, что низложение королевы будет благом для государства; Эссекс говорил только о чести и патриотизме, о личной выгоде — ни слова. Однако высокие побуждения могли ввергнуть страну в кровавую резню и хаос. То, что у него получилось в «Юлии Цезаре», было ненормально. Брут был убийцей, но при этом все же оставался самым прославленным римлянином. Совести убийцы предстояло стать ведущей темой в трагедиях, которые Шекспир готовился написать.
        Эссекс заболел. Королева временно смягчила свой гнев и послала своих восьмерых лучших врачей обследовать его. Никакого физического недомогания нет, доложили врачи, больна его душа. Королева уменьшила послабления, и опозоренный Эссекс остался в немилости, его дело не рассматривалось в суде вплоть до лета следующего года.
        Официальное судебное заседание было назначено на 5 июня 1600 года в Звездной палате (высшем королевском суде Англии). Эссекса обвинили в невыполнении приказов: затратив громадные деньги, его послали в Ирландию, чтобы усмирить диких ирландцев, а он вместо этого заключил с ними перемирие. Обвинитель потратил одиннадцать часов на свою вступительную речь, и генеральный атторней, генеральный стряпчий и сэр Фрэнсис Бэкон, которому Эссекс когда-то был верным и влиятельным другом, блистали образцами красноречия. Эссекс был физически слаб, но только к концу длинного дня ему позволили сесть: он стоял на коленях, что казалось суду наиболее подходящей для него позой. Что же касается приговора, то он был предрешен заранее. Наказание? Тауэр, освобождение от всех доходных должностей, громадный штраф — все это предлагалось порознь или вместе. Наконец согласились, что окончательное решение остается за королевой. Тогда опять потянулись томительные дни ожидания, и Эссекса вернули на попечение лорда-хранителя печати. Его унизительное положение, его скромность, его терпение пробудили сочувствие в обществе.
        26 августа его освободили. Королевский гнев по поводу ирландской кампании намного смягчился благодаря донесениям об успехах лорда Маунтджоя, явный контраст между его спокойной уверенностью и пышным пустословием Эссекса считался достаточным наказанием для последнего: возможно, теперь он получил хороший урок и наконец повзрослеет. Но ему запретили появляться при дворе. Эссекс мог пережить это, но пришел в ужас от более чувствительного наказания: королева отказалась возобновить откуп на налог на красные вина. Эта монополия приносила громадные доходы и была одним из многочисленных знаков благоволения к нему королевы. Срок монополии истекал в Михайлов день (29 сентября); Эссекс по уши увяз в долгах у виноторговцев; он писал королеве письма, полные любви и самоуничижения; он обливался потом от дурных предчувствий. Королева видела явные признаки раскаяния и задумалась об искренности любви: она рассказала многое Фрэнсису Бэкону, а Бэкон рассказал другим. И затем, продержав Эссекса в неведении до Дня всех святых (1 ноября), Елизавета объявила, что его монополия не будет возобновлена: она желает сохранить в
своих руках откуп на налог на сладкие вина.
        За четыре дня до Рождества в Лондоне произошло небольшое землетрясение: не страшное азиатское дрожание земли, однако убедительное предзнаменование для людей суеверных. Дом Эссекса стал теперь своего рода штаб-квартирой для партии его приверженцев, где собирались все, кто верил, что их общие запросы наилучшим образом могут быть разрешены графом, а не (по словам графа) старухой, чей разум уже так же изуродован, как тело. Придворные, впавшие в немилость, присоединились к руководителям, которые потеряли свои полномочия. Из уст пуритан звучали проповеди, в которых утверждалось, что суверен подчиняется более высокой власти и что эта власть воплощается в них, в тех, кто знает путь спасения; через пятьдесят лет этой доктрине предстояло реализоваться в цареубийстве. Сторонник Эссекса, человек по имени Кафф, своего рода туповатый Каска, говорил об опале, приведшей к унижению, и о том, что его господин, уже лишенный известных прав и богатств, теперь будет доведен до нищенского состояния, если не начнет действовать незамедлительно. Эссекс, воодушевленный такими речами, не раз выступал с гневными обличениями.
Его слова, конечно, были услужливо переданы королеве — в доме Эссекса толклось столько народа, что нетрудно было проникнуть шпионам.
        Должно быть, в это время Шекспир написал «Троила и Крессиду». Запрет на написание книг из английской истории все еще оставался в силе, и было опасно ставить подобные пьесы, но все классическое прошлое было открыто, а в Риме и Греции, поскольку политик всегда представляет собой одно и то же, имелось множество любопытных параллелей к неспокойному правлению Елизаветы. Греция недавно стала более популярной, чем Рим, о чем свидетельствуют пьесы «Месть Трои», «Агамемнон» и «Орест и его Фурии», поставленные в «Розе», так же как «Троил и Крессида», написанная Кеттлом и Деккером. И в 1598 году появился перевод семи песен «Илиады», сделанный Чапменом, с посвящением графу Эссексу, «живому примеру ахиллесовой доблести, увековеченной божественным Гомером». Доблесть? В настоящий момент Эссекс демонстрировал порок Ахилла, который во время Троянской войны сидел, обидевшись на весь свет, в своей палатке.
        Истории Троила и Крессиды была рассказана Чосером, но рассказана как романтическая легенда о любви. Шекспир выбросил любовь, или, скорее, свел ее к вожделению. Похоже, что он снова был охвачен сильными переживаниями и эмоциями наподобие тех, которые были ему уже известны в период его отношений со Смуглой леди или еще — с Саутгемптоном, самым горьким воспоминанием для него в те дни: он не забыл, как растрачивал впустую свои силы, став рабом страсти. Шекспир был очень сексуальным мужчиной, и при жизни его альковные похождения породили по меньшей мере одну легенду. В дневнике Джона Мэннингема из Мидл-Темпла есть следующая запись от 13 марта 1601 года: «В то время как Бербедж играл Ричарда III, нашлась горожанка, которой он так понравился, что, прежде чем уйти с представления, она назначила ему прийти к ней в ту ночь под именем Ричарда III. Шекспир, услышав последние слова, пришел раньше, получил удовольствие, но, пока он забавлялся, пришел Бербедж. Когда им сообщили, что у дверей дожидается Ричард III, Шекспир послал в ответ сообщение, что Уильям Завоеватель опередил Ричарда III».
        Анекдот необязательно должен быть правдивым, но анекдоты такого рода не распространяют о людях, которые не любят женщин. Трагедия Шекспира, возможно, состояла в том, что он любил их не благоразумно, но слишком горячо, что он не умел относиться к ним легко, как, судя по всему, делал Бен, но стремился принять за любовь то, что являлось только вожделением. Он слишком высоко ценил сексуальный акт, считая его выражением искреннего чувства, а затем обнаруживал, что чувство исчезает. И он не знал, что делать со своими эмоциями, слишком сильными для данной женщины, которая вызывала в нем уже лишь глубокое отвращение. Он видел себя, Уилла-любовника, псом, жаждущим суку. В «Троиле и Крессиде» сводник Пандар поет грязную песенку, в которой вздохи любовника «ох, ох, ох» одновременно выражают страстное желание пса и оргазмические вопли суки — «ха, ха, ха». Пьеса о разочаровании в вожделении, Троил сначала сходит с ума по Крессиде, а затем испытывает к ней отвращение, когда она превращается из богини в проститутку.
        Эта тема разочарования в любви или вожделении тесно связана с политической темой. Улисс, высказывая свое мнение относительно неспособности Греции овладеть Троей, винит в этом неспособность греков поддерживать порядок. Иератическим образцом является вселенная, которой, для сохранения всеобщего благополучия, должны были бы подражать люди. «Забыв почтенье, мы ослабим струны — / И сразу дисгармония возникнет…» Греческая армия разобщена:
        Вождю не подчиняется сначала
        Его помощник первый, а тому —
        Ближайший; постепенно, шаг за шагом,
        Примеру высших следуют другие,
        Горячка зависти обуревает
        Всех, сверху донизу; нас обескровил
        Соперничества яростный недуг.
        Вот это все и помогает Трое:
        Раздоры наши — вот ее оплот,
        Лишь наша слабость силу ей дает!
        «Сказка о давнем прошлом» слишком похожа на правду. В «Троиле и Крессиде» больше разговоров, чем действия, и по этой причине она не имеет успеха. Но избыток разговоров — верный знак, что Шекспир больше озабочен выражением своих личных убеждений, чем созданием драматического действия. Никогда он не придумывал лучшего стиха или более разговорчивых героев, но словесное совершенство превосходит драматическое оформление: оно верховодит там, где ему полагается быть в услужении, мера не соблюдена. Что же касается причины разобщенности греков, то она найдена в Ахилле, центре притяжения сражающейся армии, который
        …краса и слава греков,
        Наслушавшись восторженных похвал,
        Тщеславен стал, самодоволен, дерзок,
        Над нами он смеется[52 - Перевод Т. Гнедич.].
        И точно так же насмешка Эссекса над иерархическим образцом английского королевства предвещает бессилие и разрушение, анархию и хаос.
        Но какая связь между разочарованностью вожделения и упадком государства? Параллель можно провести по двум аспектам. Во-первых, налицо полное отсутствие доверия. Если любовник с такой легкостью нарушает свои клятвы, насколько легче подчиненным нарушить клятвы своему государю. Затем следует обратить внимание на метафору, которая (как, в конце концов, в «Кориолане») рассматривает государство как тело, дополненное головой, конечностями и животом. Неразборчивая любовь может привести к разрушению тела: термин «венерический» (половой, сладострастный — прилагательное, образованное от имени богини любви Венеры) одновременно означает и любовь, и болезнь. Так легко говорить о чести, которая выше любви, и, однако, прикрываясь честью, разрушать прекрасное тело государства. Пандар в своем эпилоге упоминает «торгашей человеческим телом» — тех проституток, чьи бордели подходят под юрисдикцию епископа Винчестерского, и заканчивает завещанием своих болезней публике («…ну а вам / Болезни по наследству передам!»). Это способ передачи двойного недовольства. Заметил ли в это время Шекспир, расстроенный болезнью
великого тела, начало болезни своего собственного?
        Истинные художники должны наблюдать исторические события, но не участвовать в них. Однако иногда создатели событий вынуждают появиться на арене действия само произведение искусства. Так и случилось с одной из шекспировских пьес, и это было злодеянием, как всякое превращение искусства в пропаганду. В пятницу 6 февраля 1601 года некоторые из сторонников графа Эссекса пришли в «Глобус» и потребовали, чтобы на следующий день, в полдень, было дано специальное представление «Ричарда II». «Слуги лорда-камергера» ответили, что пьеса уже устарела и, скорее всего, она не привлечет публику. Тогда люди Эссекса заявили, что они компенсируют актерам потери от кассового сбора; они готовы заплатить сорок шиллингов за представление. Это были люди знатные, среди них находился лорд Монтигл, и отказать им было трудно. Бербедж и его товарищи были всего лишь актерами.
        Итак, в субботу, приблизительно в три часа пополудни, зазвучали трубы, возвещавшие о спектакле, и представление началось. Эссекс не появился в театре, не было, очевидно, и Саутгемптона, но среди публики было много известных имен: лордов и рыцарей, последние не все возведенные в сан Эссексом. Значение выбранной пьесы было ясно невзыскательным зрителям, стоявшим в партере. Вот и сыграна сцена низложения государя: пусть зрители сразу обратят на нее внимание, по кодексу чести и, как это доказано, для блага государства знатный человек низложил монарха, капризного и истеричного тирана, который задушил народ налогами и выслал из Англии в изгнание лучших людей. Возникла, наконец, и достойная сожаления необходимость цареубийства. Пьеса закончилась. Боже, спаси королеву.
        В тот вечер встревоженный Тайный совет вызвал на свое заседание графа Эссекса, но он отказался прийти: небезопасно выходить из дому, сказал он, когда его преследует такое количество врагов. В ту ночь и на следующее утро он и его сторонники готовились к захвату Сити. Теперь вспомнили о другом историческом прецеденте, не том, что в «Ричарде II». Герцог Гиз, выведенный на сцене в пьесе Марло «Парижская резня», захватил Париж в 1588 году с помощью нескольких сторонников, но при поддержке всего города; он вывез короля из столицы. Разве не смог бы Эссекс, любимец Лондона, с той же легкостью добиться успеха? В десять часов утра в воскресенье лорд-хранитель печати, главный судья, граф Вустерский и сэр Уильям Ноулз пришли от имени королевы к дому Эссекса, призывая его воздержаться от любых поспешных действий, которые он, возможно, замыслил. Там собралось много народу, и некоторые кричали: «Убить их!» Эссекс захватил в плен четырех знатных вельмож и оставил их под охраной как заложников в доме Эссекса. Потом он с двумя сотнями своих приверженцев, в основном молодых людей, поскакал в Сити.
        Направляясь к Ладгейтскому холму и проезжая через Чипсайд, Эссекс кричал, что против него составлен заговор: «К королеве! К королеве!» Потом глашатай объявил его предателем, но Эссекс верил, что королева ничего не знала об этом: глашатай сделал бы что угодно за два шиллинга. Когда прозвучало слово «предатель», некоторые из его приверженцев покинули Эссекса и смешались с толпой. Шериф обещал Эссексу оружие, но обещания не сдержал. Эссекс покрылся холодным потом; он понял, что ему следует вернуться обратно, под защиту стен дома Эссекса. Но Ладгейтский холм был перегорожен цепями, и там ждали вооруженные стражи порядка. Его люди зарядили ружья, и сэр Кристофер Блант убил человека, но его тут же арестовали. Эссекс сумел прорваться к дому по берегу реки, но там он обнаружил, что его заложники освобождены и со стороны суши крепость находится в осадном положении. Вечером лорд-адмирал грозил взорвать дом, так что Эссекс, уничтожив все компрометирующие документы, которые оказались под рукой, сдался. Эту новость сообщили королеве, когда она сидела в полном одиночестве за обедом. Она продолжала есть, не
сделав ни одного замечания.
        «Безумный, неблагодарный человек, — сказала она на следующий день, — выдал, наконец, то, что замыслил». Сити находился под усиленной охраной, и теперь дворец превратился в крепость. Некоторые подмастерья, любители приключений, намеревались собрать пятитысячную толпу, чтобы освободить Эссекса, но это были романтические бредни: они насмотрелись соответствующих спектаклей, возможно в «Розе», тогдашнем эквиваленте телевидения. Более серьезный заговор организовал капитан Ли, который решил захватить королеву и заставить ее освободить Эссекса и его приверженцев. Он достиг двери комнаты, где она обычно обедала, но там его схватили.
        Через неделю Эссекс и Саутгемптон предстали перед судом. Эссекс, одетый в черное, отнесся с презрением к своим судьям. «Мне безразлично, как быстро я уйду. Смерть в Божьей власти». В «Генрихе IV» женский портной, призванный на службу Фальстафом, говорит нечто подобное: «Ей-богу, мне все нипочем: смерти не миновать»[53 - Перевод Е. Бируковой.]. Эссекс как бы находился на сцене и страстно желал, чтобы в памяти людей остался прекрасный спектакль. Он красноречиво изложил все свои предательские замыслы, сознался во всем и назвал себя по возвращении в Тауэр, где он ожидал казни, «самым большим, самым подлым и самым неблагодарным предателем из всех, когда-либо живших на земле». Он просил казнить его тайно, так как не хотел, чтобы улюлюканье толпы испортило его конец.
        24 февраля 1601 года, во вторник на Масленой неделе (последний день Масленицы), «слуг лорда-камергера» призвали ко двору, чтобы они дали представление. Нам неизвестно, какую пьесу они играли; зная язвительный юмор королевы, вполне можно предположить, что их попросили сыграть «Ричарда II». Они, должно быть, чувствовали себя не в своей тарелке; в конце концов, за сорок кусочков серебра они трубили в фанфары в ожидании воскресного мятежа. На следующее утро, в Пепельную среду (день покаяния), Эссекс был обезглавлен во дворе Тауэра. «Он сознавал, слава Богу, что таким способом его справедливо удаляли из государства». Ему было всего тридцать четыре года; для нас возраст молодого человека, в глазах же современников он был слишком стар, чтобы совершать столь сумасбродные поступки. Что же касается графа Саутгемптона, то он чах в стенах Тауэра и все еще находился там два года спустя, когда умерла королева. Король Джеймс освободил его, и он процветал при новом правителе.
        В ЛОНДОНСКОМ ТАУЭРЕ ГРАФ ЭССЕКС, ОЖИДАЯ КАЗНИ, ЗАКЛЕЙМИЛ СЕБЯ КАК САМОГО ПОДЛОГО ПРЕДАТЕЛЯ СО ДНЯ СОТВОРЕНИЯ МИРА
        Тайный совет подозревал, что «слуги лорда-камергера» имели некоторое отношение к мятежу: зачем ставить такую зажигательную трагедию в столь накаленное время? Огастин Филипс, один из актеров, возможно, тот, который играл Ричарда, под присягой изложил версию труппы на это событие. Их попросили возобновить постановку «Ричарда II» знатные люди, лорд и рыцари страны; отказаться было невозможно. В их невиновность поверили, никаких дальнейших расследований не последовало. И все же искусство драмы нельзя было больше рассматривать просто как безобидную мишуру, украсившую события того праздного дня. С такими людьми, как Шекспир, драма научилась касаться самых болезненных вопросов жизни.
        Большую часть того года Шекспир ничего не писал. Затем, осенью, он написал пьесу, без которой, несмотря на обилие других прекрасных произведений искусства, мир стал бы намного беднее.
        Глава 15
        КОРОЛЕВСКИЕ СМЕРТИ
        Время приближалось к трем часам пополудни, и «слуги лорда-камергера» готовились к грандиозной премьере «Гамлета». Дик Бербедж, игравший, как всегда, главную роль (и самую большую, и самую красноречивую из всех сыгранных ранее), одет в черное, как Эссекс на судебном заседании. В руках у него кисточка, и он старательно наносит грим на лица двух мальчиков, которые исполняют женские роли. В пространстве за сценой полно народу, роли есть для каждого: Джека Хемингса, Гаса Филипса, Тома Попа, Джорджа Брайена, Гарри Конделла, Уилла Слая, Дика Каули, Джека Лоуина, Сэма Кросса, Алекса Кука, Сэма Гилбурна, Робина Армина, Уилла Оустлера, Нэта Филда, Джека Андервуда, Ника Тули, Вилли Экклстона, Джозефа Тейлора, еще двух Робинов (Бенфилда и Гофа), Дики Робинсона, любимца Бена Джонсона, и еще двух Джеков или Джонни — Шанка и Райса. Райс, на самом деле Рис, или Ап Рис, уэльсец, известный сэру Хью Эвансу и Флюеллену, так же как раньше Глендоверу.
        Здесь и Шекспир, который гримируется для роли Призрака. В тридцать семь он уже почти седой; уже нужно скрывать редеющие волосы и бороду. Он добрался до театра пешком из своей квартиры на Силвер-стрит, стараясь не смотреть на травлю медведя у Сакерсона (или это Гарри Ханкс?) в Парижском саду: он не переносит вида крови, достаточно было ее пролито за последние десять лет в Лондоне. Эта роль Призрака напоминает ему, как много смертей он видел: в этот год своего отца, несколько лет назад — сына. Он, еще живой отец, будет играть отца умершего. Живой сын в пьесе имеет почти то же самое имя, как сын умерший. Как все странно устроено на этом свете.
        Он вложил много своего в эту трагедию, но сюжет выбрал не он. Бербедж наткнулся в сундуке с рукописями на давно забытого «Гамлета» Тома Кида и предложил эту пьесу, так как трагедия мести стала вновь пользоваться успехом. Как здорово было бы сделать что-то утонченное и современное, использовав старую историю датского принца, который притворился сумасшедшим, чтобы отомстить за убитого короля и отца. Что ж, невзыскательные зрители, стоящие в партере, судя по гулу, ожидают удовольствия от строк «Испанской трагедии», которую Бен подновил для «слуг лорда-адмирала». Зрители более высокого сорта, на галереях и по бокам сцены (таблички для записи за наличные деньги, чтобы фиксировать известные строки и выражения), видели «Месть Антонио» Марстона. Все пережили реальную жизненную трагедию взлета и падения Эссекса. Гамлет хоть и не Эссекс, но и не привычный меланхолик, несмотря на черный плащ. Он восходит к народной легенде, простодушному Амлету, который притворился сумасшедшим. Разве не говаривал граф Дерби: «Я сыграю Амлета с тобой, парень», имея в виду, что он может разгневаться?
        О Дании сейчас только и говорят. Весьма вероятно, что наследником престола станет Джеймс VI Шотландский: никто не станет противиться этому после недавно пережитого шока от мятежа Эссекса. Недолго остается ждать, когда датская королева со своими датскими друзьями прибудет в Лондон. В данный момент датчан не очень-то жалуют: приходится как-то реагировать на их вторжения в чужие владения, английские рыболовные заповедники в Северном море; а уж в выпивке они не знают меры, с этим тоже надо что-то делать. Владелец датской пивной — Йоген, или как там его звать — пьет, пока его не начнет тошнить. Скоро нелюбовь к датчанам приравняют к измене родине: сейчас это в порядке вещей.
        ЧТОБЫ ПОДДЕРЖАТЬ ДРАМУ, БАРАБАНЫ И МЕДНЫЕ ДУХОВЫЕ ИНСТРУМЕНТЫ, ФЛЕЙТЫ И ТРУБЫ ГРЕМЕЛИ, ЗВУЧАЛИ, ПИЛИКАЛИ И ГУДЕЛИ, ТАК В ЕЛИЗАВЕТИНСКИЕ ВРЕМЕНА СОЗДАВАЛИ МУЗЫКАЛЬНОЕ СОПРОВОЖДЕНИЕ И ШУМОВЫЕ ЭФФЕКТЫ
        Большинство актеров декламируют свои строки; некоторые черпают немецкое, или датское, мужество из маленького бочонка, присланного пресловутым Йогеном. Здесь же какой-то незнакомец, он взят на немые роли. Он похож на стенографа: будет заниматься своим пиратством прямо на сцене или из кулис. Похоже, полный дурак. Он запишет слова Клавдия («Дайте сюда огня. Уйдем») так: «Посветите мне, пойду спать», как будто король просто устал, а не шокирован откровением пьесы внутри пьесы. Хороший план у Тома Кида. Стоит оставить.
        Музыка. Фанфары. Флаг развевается на высокой башне. Пьеса начинается. На террасе или галерее нервный офицер стражи: в театре должно быть немало нервных офицеров после всех передряг с Эссексом. У всех этих датчан римские имена, по крайней мере итализированные: публику, стоящую в партере, нельзя привлечь трагедией, в которой нет горячей южной крови. Франсиско, Горацио, Марцелл, Бернардо. Разгар дня, и осеннее солнце дарит тепло, но начинается пьеса, и на сцене возникают ночь и леденящий северный холод. Внушающий суеверный страх, жуткий разговор с Призраком, Горацио настроен скептически, в современной манере. Потом появляется Призрак, Уилл Шекспир, создатель всех этих слов, но сам еще не произносящий ни слова. Воспоминания Горацио о недавней постановке «Юлия Цезаря», о предзнаменованиях перед цареубийством.
        Такие же предвестья злых событий,
        Спешащие гонцами пред судьбой
        И возвещающие о грядущем,
        Явили вместе небо и земля
        И нашим соплеменникам и странам[54 - Перевод М. Лозинского.].
        Дания в данный момент — это Англия; публика еще помнит то землетрясение на Рождество. За сценой Армин искусно подражает крику петуха. Призрак исчезает. Пока Горацио и солдаты заканчивают свою сцену на террасе, главную сцену внизу заполняет датский двор.
        Трубы и барабаны возвещают о появлении Клавдия, рядом с ним мальчик в роли Гертруды. Король с головы до пят, он вручает свое послание, сидя на возвышении с двумя тронами. Слишком длинно? Что ж, публика рассматривает унылое, печальное лицо Гамлета, он являет собой резкий контраст к этой королевской власти и рассудительности. Гамлет стоит, прислонившись к колонне на авансцене, как можно дальше от находящегося на сцене короля. И вот уже из его первого монолога станет ясно, что он не похож на меланхоликов Бена, окутанных черным трауром депрессии, возникшей на пустом месте. Здесь причины более чем основательные: его черная одежда есть одежда траура, он скорбит о смерти своего отца и о нравственной коррупции в государстве, высшим проявлением которой являются неверность его собственной матери и, хуже того, ее кровосмесительный брак. И вот гнев его обличительной речи против «буйного сада» и «бренности» женщин, его цветов, уравновешивается появлением того же самого студента Горацио, принесшего нелегкие известия, а в следующей сцене нежная невинность Офелии (конечно, в ней нет ничего от Гертруды, но Гамлет,
к своей горечи, увидит громадное сходство) и нравоучительные высказывания Полония.
        Вот снова терраса и морозный воздух, щиплющий и резкий воздух. Гамлету, упрекающему датчан за пьянство, грозит опасность показаться скучным. Ну вот внимание публики, стоящей в партере, рассеивается, раздается покашливание. И посреди такой скуки снова появляется Призрак, и начинающая было зевать публика снова следит за действием. Призрак кивком подзывает к себе Гамлета, это означает, что они оба покидают террасу и быстро спускаются по лестнице, вновь появляясь на главной сцене внизу. Пяти строчек, разделенных между Горацио и Марцеллом, вполне достаточно, чтобы заполнить время их перехода. Так что эту величественную речь Призрак, очевидно, произносит на главной сцене. Суфлер готов подсказать слова, так как Уилл не всегда надежен, даже если произносит те строки, которые написал сам. Наступает утро, и Призрак исчезает, на этот раз никакого крика петуха, так как эффект от повторения того же трюка уменьшился бы. Кавалеры из Судебных Инн на своих скамеечках слева и справа от сцены уже записывают странные строки на свои таблички: они будут цитировать их сегодня вечером за ужином. У Гамлета в руках также
таблички. Он поражает кавалеров, записывая, «что можно жить с улыбкой и с улыбкой быть подлецом». Горацио и Марцелл должны спуститься вниз, на главную сцену, более медленно: возможно, хватало времени, чтобы быстро потянуть в глубине сцены за трос, и Призрак успевал спуститься со сцены в подвал. Из глубины снизу доносится приказ: «Я клятву дал». Горацио, скептик, преисполнен удивления. Гамлет говорит ему, что «и в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости». Некоторые из кавалеров, несмотря на предшествовавшую незлобивую насмешку, заняты своими табличками. Призрак, смятенный дух, на время успокаивается. Уилл может выполнить это буквально. Его следующий и последний выход — на много сцен впереди.
        Вскоре мы забываем о неразвернувшейся трагедии, так как прибыли Розенкранц и Гильденстерн, чтобы сообщить принцу о приезде актеров, и нас вовлекают в длительное обсуждение состояния лондонского театра. Гильденстерн и Розенкранц — это имена ростовщиков, ссужающих деньги под залог. Два студента, товарищи Гамлета, улыбаются и улыбаются и становятся негодяями. Любопытно, однако, что имя Розенкранца, кажется, предсказывает патетическую смерть, которая не имеет к нему отношения: Офелия находит свой конец в студеных водах потока с гирляндами цветов; на похоронах «ей даны невестины венки и россыпи девических цветов». Но единственное, что обсуждают на сцене в тот момент: тяжелая судьба «столичных трагиков» — «слуг лорда-камергера», которые проделали дальний путь, добравшись до замка Эльсинор в Дании. Почему же они не остались дома, в Лондоне? Потому что маленькие «соколята», или юные хищники из детских театров, отбирают у них всю клиентуру. «И власть забрали дети?» — спрашивает Гамлет. «Да, принц, забрали, — отвечает Розенкранц. — Геркулеса вместе с его ношей». Все они смотрят в этот момент наверх, на
флаг, развевающийся на башне «Глобуса», на котором изображен тот же самый тяжело нагруженный Геркулес. Входят актеры, и Гамлет упоминает пьесу, которую играли «не больше одного раза». Эта пьеса «не понравилась толпе»; «для большинства это была икра». Первый актер читает длинный монолог из этой пьесы — об осаде Трои, Приаме, Пирре и Гекубе. Мы сразу же понимаем, что пьеса называется «Троил и Крессида». В напечатанной версии этого монолога нет: возможно, его вырезали на репетициях. Пьеса не пользовалась успехом: толпа никогда не «отбивала ладони» на ней. Но Шекспир все еще считает, что это прекрасно выполненная работа, и решает представить этот вырезанный монолог как актерам, так и публике. Хорошая работа не должна пропадать.
        Когда очень скоро мы подойдем к монологу Гамлета «Быть или не быть», на и без того хмурых лицах менее искушенной части публики появится выражение неодобрения. Так как перед ними человек, задающийся вопросом, что нас ожидает после смерти: «Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам…» Ведь ему уже представлены доказательства того, что рай и чистилище существуют, достаточно вспомнить о смерти его собственного отца. Но более образованные зрители понимают, что в этом новом «Гамлете» действительно представлены две пьесы: старая трагедия мести Томаса Кида, с реальным адом, в который мститель отправляет убитого им злодея; и пристальное изучение очень современного агностического разума. Могут ли две части действительно образовать единое целое?
        И каким интересным является это непосредственное соседство, неистовое обвинение всех женщин в образе бедной Офелии и навязчивая идея с введением в сюжет пьесы драмы. «Произносите монолог, прошу вас, — говорит Гамлет трем актерам, — как я вам его прочел, легким языком» — и продолжает давать исчерпывающий урок по актерской технике, заканчивая красноречивым оправданием изгнания Кемпа из труппы «слуг лорда-камергера». Как раз перед тем, как начинается пьеса внутри пьесы, Полоний говорит Гамлету, что он «изображал Юлия Цезаря; я был убит на Капитолии; меня убил Брут». Необоснованное и бесполезное замечание? Все не так просто, так как похоже, что актер, который играет Полония, также играл Юлия Цезаря в этом же самом театре всего несколько дней назад. И Брута, конечно, играл тот актер, который сейчас играет Гамлета, — Дик Бербедж. Сценка окрашена юмором: на минуту два человека выходят за пределы своих нынешних ролей и, возможно, кланяются, улыбаясь, в то время как часть публики хлопает, вспоминая те, другие представления. Затем, позднее, появляется более сложная ирония, так как Брут-Гамлет протыкает
своей шпагой Полония-Цезаря, когда тот прячется за занавесом. «Но небеса велели, им покарав меня и мной его, чтобы я стал бичом их и слугою». То, что сейчас является шуткой, позднее перестанет быть шуткой.
        После убийства Полония накал действия вызывает воспоминания о более серьезных предметах, чем драма, разыгрываемая внутри драмы. Гамлет становится Эссексом. Король говорит:
        Как пагубно, что он на воле ходит!
        Однако же быть строгим с ним нельзя:
        К нему пристрастна буйная толпа,
        Судящая не смыслом, а глазами;
        Она лишь казнь виновного приметит,
        А не вину.
        Затем, когда Гамлета отсылают из страны, Лаэрт, сын убитого Полония, становится Эссексом. Толпа называет его «господином» и кричит: «Лаэрт король! Он избран!» И разве нет воспоминания об убитом Эссексе в куплете песенки безумной Офелии: «Веселый мой Робин мне всех милей»?
        И он не вернется к нам?
        И он не вернется к нам?
        Нет, его уже нет,
        Он покинул свет,
        Вовек не вернется к нам.
        Со смертью Офелии Шекспир возвращается домой, в Уорикшир и свое детство. В пьесе Кида Гамлет заставлял Офелию умереть, сбросив ее со скалы; Шекспир топит ее в изобилии у Орикширских цветов:
        …она пришла, сплетя в гирлянды
        Крапиву, лютик, ирис, орхидеи, —
        У вольных пастухов грубей их кличка,
        Для скромных дев они — персты умерших[55 - Перевод М. Лозинского.].
        «Грубей их кличка» — бычьи половые члены. Иносказательная информация о названии цветка так неуместна здесь (в конце концов, королева рассказывает расстроенному молодому человеку о смерти его сестры), что приходится сделать вывод, что Уилл позволил вырваться на волю уорикширским воспоминаниям, которые и погубили дело. Ведь он вспоминает о девушке, которая жила неподалеку от Стратфорда, когда он был мальчиком, и которая утопилась в Эйвоне, ходили слухи, что из-за любви. Ее звали Кейт Гамнет. В ней соединились Офелия и его собственный умерший сын.
        И в сцене рытья могилы, до того как первый могильщик отсылает своего помощника «за скляницей водки» в датскую пивную, которую содержал «Йоген», перечисляются аргументы стратфордского коронера относительно христианских погребальных правил при самоубийстве. Когда появляется Гамлет с Горацио, выброшенные из могил черепа дают повод для размышления о трех аспектах шекспировской карьеры, персонифицированной в мертвом лорде («Вот замечательное превращение, если бы только мы обладали способностью его видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только и остается играть ими в рюхи?»), мертвом адвокате (с блестящей демонстрацией знания законов, как будто поэт показывает нам, чему он научился в заплесневелой конторе Стратфорда) и великом умершем клоуне, Йорике, конечно, Дике Тарлтоне, который (если карьера Шекспира, действительно, началась с труппы «слуг королевы»), образно говоря, «носил на спине» ученика драматурга.
        Пьеса движется к завершению. Наступает вечер, так что финальную сцену, возможно, играют при освещении, и труп Гамлета, вероятно, уносят в сопровождении факельщиков. Трупы, которыми завалена вся сцена, возвращаются к жизни, чтобы отвесить поклоны. Полоний и его дочь поднимаются из могилы, чтобы принять аплодисменты, и Призрак появляется, чтобы получить свою толику благодарности. Публика знает, что это автор, но она не понимает его величия. Некоторые предпочли бы видеть «Гамлета» в старом варианте. Бербедж, весьма справедливо, получает львиную долю аплодисментов. Вот и молитва за здоровье королевы, и публика расходится. Дни исполнения после спектакля непристойной джиги — легкого десерта после тяжелой мясной пищи — миновали, они ушли вместе с Уиллом Кемпом. Представление закончилось, но актеры должны просмотреть другую пьесу, назавтра — возобновление чего-то, возможно комедии. Эта трагедия выжала из них все соки.
        Мы восстанавливаем в воображении детали представления на елизаветинской сцене, используя догадки и предположения о том, что видела публика. Но у нас есть полное представление о том, что публика слышала, и это совсем не то, что мы слышим сегодня. Шекспировские пьесы выглядят сейчас так же, ин-кварто или фолио, как они выглядели почти четыре века назад, но английское произношение претерпело с тех пор много изменений, и большинство из нас было бы шокировано, если бы машина времени перенесла нас в «Глобус» на «Гамлета», ибо мы заметили бы, как провинциально звучит английский Шекспира. Чтобы представить его фонетическое воздействие, мы должны попытаться вообразить Бербеджа, говорящего с акцентом, частично ланкаширским, частично Новой Англии, частично дублинским. Когда играют пьесу внутри пьесы, Гамлет говорит Офелии, что она называется «Мышеловка» и что это название имеет «переносный» смысл. «Tropically» произносили на современный американский манер, почти как «trapically». Здесь есть игра слов, которая исчезла в современном произношении. Тогдашний язык звучал провинциально, но, как показывает
«Гамлет», он нес неподъемный груз космополитической сложности.
        Меньше чем за десять лет английская сцена прогрессировала от скрипучей мелодрамы к интеллектуальной изысканности, высот которой не удалось достичь немногим постъелизаветинским драматургам, ибо один перегнал всех. Это само по себе достижение огромной важности, достаточно одного этого, чтобы прославить любой монархический режим, но, как нам известно, были и другие достижения. Все великие произведения того века, похоже, отмечены печатью той гениальности, которой обладала Елизавета, единственная в истории английской короны. «Гамлет» принадлежит ей, но также и псалмы Берда, Королевская биржа, кругосветное плавание «Голден Хинд», поселения в Виргинии, восстановление англиканской церкви, объединенные акционерные компании, поражение Испании — вот только некоторые из многочисленных памятников ее правления, уже приближавшегося к концу.
        ПОСЕЛЕНЦЫ В ВИРГИНИИ ВСТУПИЛИ В КОНТАКТ С АМЕРИКАНСКИМИ ИНДЕЙЦАМИ, ПРЕДСТАВЛЕННЫМИ ЗДЕСЬ МАТЕРЬЮ С РЕБЕНКОМ, ОХОТНИКОМ И ЦЕРЕМОНИАЛЬНЫМ ТАНЦЕМ
        Тень трагедии Эссекса исчезала медленно, но никто не стал бы отрицать, что справедливость восторжествовала и что королева пострадала больше других, добиваясь заслуженного наказания. Ее правление заканчивалось в атмосфере довольно печального спокойствия. Маунтджой добился успеха в Ирландии, что не удалось сделать Эссексу, Тайрона, окруженного в Кинзейле, быстро заставили капитулировать, и испанская армия, таким образом, лишилась поддержки. Эхо дерзких набегов Дрейка и Хокинса отразилось в подвиге сэра Ричарда Левесона, когда он захватил под носом у противника, на пути к Каимбре, португальскую карраку (вооруженное купеческое судно), нагруженную золотом. Но вспоминать о прошлом не значит возвращать его. Оптимизм умер; вера в то, что люди, наделенные властью, станут действовать благородно, находилась при последнем издыхании. Елизавета все еще не могла забыть историю Ричарда II. «Тот, кто забудет Бога, — сказала она, — также забудет своих благодетелей. Эта трагедия разыгрывалась сорок раз под открытым небом и в домах». Маунтджой, теперь ее лорд-представитель в Ирландии, еще раз готов был, как Эссекс,
вести армию против нее. Мужчинам нельзя было доверять, все они скроены на один лад. (Именно это пытался сказать Шекспир в своих новых пьесах.) И был Генрих IV Французский, которому Елизавета помогала не раз и который сейчас, когда Англия нуждалась в деньгах, отделывался только красивыми словами. «Антихристом по неблагодарности» называла его Елизавета. Однако порой люди оказывались достойными доверия и любви. Последний парламент Елизаветы, приготовившийся горько сетовать на то, что они считали позорным фактом, а именно наличие королевских монополий (как откуп сбора налога на вино, который когда-то принадлежал Эссексу), закончился шумными возгласами одобрения в ее честь, так что ей пришлось ответить: «Хотя Бог высоко поднял меня, однако я приписываю вашей любви славу моего престола, которым я управляла».
        ОЧЕНЬ СОВРЕМЕННО ВЫГЛЯДИТ КАРТА МИРА ХОНДИУСА, ИСПЕЩРЕННАЯ МАРШРУТАМИ ДРЕЙКА И КАВЕНДИША; ОНА ЛИШНИЙ РАЗ ДОКАЗЫВАЕТ, ЧТО КРУГОСВЕТНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ЗАВИСЕЛО НЕ СТОЛЬКО ОТ СУДЬБЫ, СКОЛЬКО ОТ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ СУММЫ ЗНАНИЙ
        ОДНА ИЗ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ ПРАВЛЕНИЯ ЕЛИЗАВЕТЫ — «КОРОЛЕВСКАЯ БИРЖА»
        Как все в мире, это было правдой и неправдой. «У меня были хорошие соседи, но встречались и плохие: и в доверии я обрела сокровище» — слова, которые она произнесла в парламенте за два года до разгрома Армады. И далее: «Что касается меня, то я не вижу серьезной причины, по которой я должна была бы любить жизнь или бояться умереть». В 1603 году, на семидесятом году жизни, это в еще большей степени стало ее философией. Она по-прежнему не жаловалась на здоровье, но и не пыталась беречь себя. В необычно холодный январь того года она смело вышла на улицу в легком платье, в то время как ее придворные кутались в меха. В феврале она появилась во всем своем царственном блеске перед посланником из Венеции, но когда посланник поздравил ее с отличным здоровьем, она не ответила ему. Возможно, ей неприятно было думать о том, что ее здоровье — залог долгих лет жизни: она не была влюблена в жизнь.
        Приблизительно через неделю умерла ее кузина и подруга, графиня Ноттингемская, и Елизавета приняла эту смерть как предлог, чтобы впасть в меланхолию. Она не желала поправляться: казалось, в смерти она видела свое освобождение. Она отказалась от всех материальных символов власти. Незадолго до этого она срезала с пальца кольцо, которым ее венчали на царство. Однако не снимала до самой смерти небольшое кольцо, которое когда-то подарил ей Эссекс. 19 марта 1603 года Джеймсу Шотландскому дали знать, что он должен быть наготове: одному актеру предстояло вскоре покинуть сцену, другой должен был чутко прислушиваться к сигналу на выход. Елизавета не заставила его долго ждать. Она впала в кому и лежала, отвернувшись лицом к стене. 24 марта, между двумя и тремя часами утра, она тихо скончалась.
        Поэтам было нечего сказать. Не осталось пьес под названием «Удивительное правление, или Английская королева-девственница». Актерам предстояло обратить свой взор к тому, чей выход был следующим. Десять лет прошли до того дня, как Шекспир в «Генрихе VIII», как раз перед самым пожаром, уничтожившим «Глобус», предрек, что прошлые доблести еще проявят себя в будущем. Профессиональные писатели оказались способны выдать по случаю похорон только банальные памфлеты, подобные «Удивительному году» Деккера: «Она пришла, когда падали листья, и ушла весной: ее жизнь (которую она посвятила Девственности) и началась и завершилась чудесным Девичьим кругом, так как она родилась накануне Благовещения и умерла накануне Благовещения, ее Рождество и смерть примечательны этим чудом: первый и последний год ее правления отмечены тем, что Ли был лордом-мэром, когда она пришла на коронование, и Ли был лордом-мэром, когда она покинула его. Три места прославила она: Гринвич — благодаря рождению, Ричмонд — благодаря смерти и Уайтхолл — благодаря похоронам».
        Возможно, никто, даже Шекспир, не смог найти подходящих слов. Само потомство продолжает поиски их.
        Глава 16
        VI И I
        Король Джеймс прибыл в Лондон, он жаждал заполучить корону более великую, чем шотландская. Всю дорогу на юг он охотился — живых зайцев несли при его кортеже в корзинах. Он любил травлю. В Ньюарке он приказал повесить без суда вора-карманника. Монарх стоял над законом. Между Эдинбургом и Лондоном он сделал рыцарями три сотни человек. Он умел быть щедрым, когда это стоило ему недорого. Простых людей он не особенно жаловал. Они приветствовали его криками, но ему не хватало изящности своей предшественницы. «Клянусь Богом! — кричал он. — Я спущу свои штаны, и пусть они любуются моей задницей». Он имел склонность к гомосексуализму. Он и вполовину не был тем мужчиной, каким была его предшественница, но видел себя Цезарем цезарей — Императором императоров. Никакая лесть не казалась ему чрезмерной. При дворе возобновили подхалимские церемонии, доведенные до тошнотворного абсурда. Знатные лорды должны были ждать его у стола, чтобы, встав на одно колено, подавать блюда. Он не желал ничего слушать, если к нему не обращались с каким-нибудь восточным выражением почтительности, вроде «наисвященнейший,
наиученейший, наимудрейший». По мудрости он приравнивал себя к Соломону. Более цинично, вспоминая связь между своей матерью и музыкантом Давидом Риччио, он сказал, что его по праву называют Соломоном, поскольку он был сыном Давида, который играл на лютне.
        Он был на два года моложе Шекспира. Внешне он выглядел неплохо. «Красивый, благородный, веселый, — охарактеризовал его итальянский гость, возможно зашедший слишком далеко в своих комплиментах. — Мужчина хорошо сложенный, не толстый и не тощий, в полном соку». У него были каштановые волосы и румяное лицо. Другими словами, на вид это был самый заурядный человек, у него не текли слюни, он не хромал и у него не было горба, что приписывали ему враги, передавшие эти слухи потомству. Он получил образование, и его прозаические опусы, как, например, сочинение под названием «Серьезные возражения против употребления табака», которое, похоже, предвидело рак легких, написаны энергично. Стихотворным талантом он не обладал. Он любил поесть и часто, особенно под влиянием друга принца Чарлза, Джорджа Вилльерза, графа Букингемского, напивался до бесчувствия. Он был глубоко религиозен и предан англиканской церкви, одной из немногих достопримечательностей Англии, которая ему действительно нравилась. Но его воспитали суровые шотландские кальвинисты, и его нападки на них разочаровали английских пуритан. Хотя его
жена, Анна из Датского королевства, была католичкой, он не испытывал любви к Риму. Но его епископы любили его, и он любил своих епископов. Одно из самых замечательных его деяний — приказ сделать новый перевод Библии. Он никогда не принимал ванну и не мылся, но иногда погружал кончики пальцев в розовую воду.
        Теперь образовалось новое королевство: Англия и Шотландия объединились, чтобы стать тем, чем действительно был Уэльс, — землей британцев. Шекспир позднее отметил это событие в стихотворении Эдгара в «Короле Лире».
        Наехал на черную башню Роланд,
        А великан как ахнет:
        Британской кровью пахнет[56 - Перевод Б. Пастернака.].
        Англичане, страстно желавшие мирной и спокойной жизни, которую, казалось, обещало им новое правление, почувствовали себя необыкновенно униженными, когда началась эпоха Якова I. Лондон заполонили шотландцы, стремившиеся к наживе. Двор по-прежнему поражал своим великолепием, но блеск, казалось, исчез из национальной жизни. Не было никаких грандиозных дел, связанных с морской и военной охраной английской Реформации, в кровь англичан перестал поступать адреналин. Их слава ушла. Самое лучшее осталось в прошлом.
        Но король, который был воспитан в очень строгих правилах, получал удовольствие от драмы, которая давала ему почувствовать всю полноту жизни. Его правление прославилось достижениями в драматическом искусстве, хотя в основном это было достижение с сердцевиной, иногда едва заметно пораженной болезнями и коррупцией. Вместо «Ромео и Джульетты» был «Белый дьявол»; вместо «Как вам это понравится» была «Забота о рогоносце». В этот период были написаны самые великие трагедии Шекспира, невероятно прекрасные и проникнутые духом разочарования. Комедии вроде «Конец — делу венец» и «Мера за меру» не проникнуты стихией смеха, да и как можно было смеяться при таком всеобщем падении нравственности. При правлении Елизаветы в его пьесах не было ничего подобного: совокупление, как правило, преднамеренно с дурной женщиной, а с порядочной — только случайно; слишком много безнаказанных насмешек над девственностью; слишком много грубых вольностей в отношениях между мужчинами и женщинами. Тяжкий груз сомнения в себе ощущается в жанровой неопределенности этих пьес, и отсюда возникает неискренность стиха в комедии «Конец —
делу венец», характеризующейся незатейливым морализаторским сюжетом, заимствованным у Боккаччо. Пессимизм «Меры за меру» больше годится для трагедии, чем для пьесы со счастливым или несчастливым концом. В еще одной пьесе автор предлагает нам самую ужасную во всей мировой литературе речь о страхе смерти, равно как самое мощное противоядие, помогающее встретить приход смерти. Великолепно, но все это служило для двора развлечением. Простое, искреннее веселье покинуло этого серьезного человека в годы зрелости, или полноты бытия.
        Что бы ни происходило внутри этой мрачной головы, внешние обстоятельства жизни Уилла и труппы, держателем акций которой он являлся, едва ли могли бы складываться более удачно при новом правлении. В самом первом, 1603 году «слуги лорда-камергера» превратились в «слуг его величества короля». Старых членов труппы, одним из которых был Шекспир, сделали камердинерами. В этом качестве их призвали во дворец для встречи испанского посла, когда он приехал в 1604 году, чтобы вести переговоры о мире. Драматург, сочинявший великолепные патриотические речи, в которых призывал к борьбе с ненавистным соперником, теперь кланялся ему. Дни непримиримой борьбы остались позади: солдаты больше не служили опорой королевской власти. Король Джеймс ненавидел войну и поеживался от одного только вида боевого оружия (убивать оленей совсем другое дело). Королева Елизавета с радостью сама вывела бы свои войска на поле битвы; ее наследник был (всем известно, хотя об этом мало сказано) по природе своей трусом. Мода на такие огнедышащие пьесы, как «Генрих V», прошла.
        ВСКОРЕ ПОСЛЕ ВСТУПЛЕНИЯ НА ПРЕСТОЛ ДЖЕЙМСА I ШЕКСПИРОВСКАЯ ТРУППА БЫЛА ПРЕОБРАЗОВАНА ИЗ «СЛУГ ЛОРДА-КАМЕРГЕРА» В «СЛУГ КОРОЛЯ»
        Попав в услужение к королю, Уилл должен был теперь получить право входа в высокие и столь желанные круги. Графа Саутгемптона освободили из Тауэра, но возобновление покровительства и фамильярности в старом, постыдном качестве едва ли было возможно. По всей видимости, планета Уилла начала теперь вращаться в новой солнечной системе, чьим притягательным центром был не столько человек, являвшийся уменьшенной копией Саутгемптона, Уильям Герберт (HW — WH), сколько мать Уильяма Герберта. Герберт унаследовал графство Пемброк в 1601 году, он находился в черном списке королевы из-за дела Мэри Фиттон, но сейчас, при новом правлении, был свободен, полон энтузиазма и находился в милости у короля.
        Его матери, графине Пемброк, было сорок два года в 1603 году: красивая, изящная, образованная женщина, совершенно не похожая на своего умершего, но вечно живого брата, сэра Филиппа Сидни. Оба они работали над романом в прозе «Аркадия» в замке в Уилтоне, в сельской местности неподалеку от Солсбери. Их дом, по словам Джона Обри, «напоминал колледж, так много там было образованных и умных людей». После смерти Сидни, который скончался от ран, графиня издала его сборник сонетов «Астрофил и Стелла». Таким образом, ей пришлось оказывать покровительство другим сочинителям сонетов, равно как ученым и, возможно, даже драматургам. Ее качества лучше всего выразил Уильям Браун в некрологе на ее смерть:
        Под этим траурным надгробьем
        Лежит предмет сего стиха:
        Сестра Сидни, мать Пемброка.
        Хоть смерть и сразила тебя,
        Такую красивую, образованную и добрую,
        Ты не исчезнешь бесследно.
        Имеется свидетельство, что Шекспир был в Уилтоне в 1603 году, хотя не в качестве гостя. Коронацию Джеймса в мае сразу же приветствовала эпидемия чумы, и двор, так же как театральные труппы, покинул город. Осенью Джеймс был гостем Пемброка, поскольку в городе все еще свирепствовала чума. «Слуги его величества» жили в Мортлейке, где у Гаса Филипса был свой дом. Им было приказано приехать в Уилтон, чтобы поставить пьесу, и есть запись, что Джон Хемингс, руководитель труппы, получил сумму в тридцать фунтов за доставленное беспокойство. Леди Пемброк два с половиной столетия спустя клялась, что в ее семейном архиве хранилось письмо от великой графини к ее сыну, в котором она просила его привезти короля, чтобы посмотреть «Как вам это понравится», и добавляла: «У нас также человек по имени Шекспир». Письмо исчезло, но когда читаешь эту фразу, по какой-то магической причине мурашки ползут по телу — настолько она аутентична. Не «Шекспир», автор пьес и поэм, но «человек Шекспир», выпивающий, болтающий, легкомысленный, любезный, остроумный, человек другого круга, который временно был оторван от актерской
компании. Что-то в таком роде, по крайней мере.
        СЕСТРА СИДНИ, МАТЬ ПЕМБРОКА. ЭТО ЕЕ ЕДИНСТВЕННЫЙ ИЗВЕСТНЫЙ ПОДЛИННЫЙ ПОРТРЕТ
        Графиня, очевидно, любила театр и даже сама перевела пьесу «Марк Антоний», написанную безвкусным последователем Сенеки, французом Робером Гарнье. Возможно, она показала ее человеку Шекспиру в 1603 году. Возможно, он сказал: «Из этого может получиться стоящая вещь, мадам. В ней есть изящество и ритм, и строки ложатся легко». Возможно, он подумал: «Ничего из этого не выйдет. Если писать пьесу о любви-жизни Антония, должно быть ощущение страсти и дерзкой словесной музыки, а египетская царица должна пахнуть мускусом и быть соблазнительной, как какая-нибудь мавританская проститутка из борделей Клеркенуэлла. Я запишу это на всякий случай в таблички своей памяти».
        Бернард Шоу высказал предположение, что леди Пемброк была прототипом графини Руссильонской в пьесе «Конец — делу венец». Он зашел слишком далеко, как с ним частенько бывало, уверяя, что эта дама «самая очаровательная из всех шекспировских старушек, а вернее, самая очаровательная из всех его женщин, молодых или старых». В отношениях между графиней Руссильонской и ее сыном Бертрамом, который отвергает брак, организованный для упрочения благосостояния семейного клана, конечно, слышатся отзвуки тех голосов, что так громко звучали как в семье Саутгемптона, так и в Уилтоне. Непокорность Герберта позднее, чем Ризли — ближе к дате сочинения пьесы. Идентификация Шоу вполне уместна.
        НА ЭТОМ ПЕРГАМЕНТНОМ СВИТКЕ ПРЕДСТАВЛЕН УИЛТОН-ХАУС, НЕПОДАЛЕКУ ОТ СОЛСБЕРИ; ТАК ОН ВЫГЛЯДЕЛ, КОГДА ЛЕДИ ПЕМБРОК, КАК СЧИТАЛИ, НАПИСАЛА ОТСЮДА: «С НАМИ ЗДЕСЬ ЧЕЛОВЕК ПО ИМЕНИ ШЕКСПИР»
        Хотя любовь и дружба семьи Пемброк не шла ни в какое сравнение с высоким покровительством королевского двора, король Джеймс очень дорожил труппой, которая носила его имя. Если Елизавета платила десять фунтов за заказанное представление, то Джеймс платил из своего кармана двадцать. Правда, цены росли (одна из причин царящего в стране уныния, как утверждают марксистские критики), но Джеймс и представления не имел ни о какой индексации прожиточного минимума.
        Он любил драматические представления, но считал, что за драматическое совершенство полагается платить высокую цену. Больше всего он любил театр масок, а театры масок стоили дорого. Шекспир мог отказаться от пятиактной трагедии и заработать кучу денег на одноактной пьесе театра масок, но художник брал верх над деловым человеком. Он никогда не писал для театра масок.
        Театр масок был смешением старой моралите или интерлюдии и нового нелепого изобретения — оперы (неприязнь к последней действительно существовала: новаторский «Орфей» Монтеверди появился только в 1607 году). Представление было коротким, но дорогостоящим, и его интерес был скорее чувственным, чем интеллектуальным. Это была искусственно сочиненная форма, и поэту, композитору, хореографу и художнику-оформителю приходилось работать в тесной взаимосвязи, сдерживая иногда свои чрезмерные аппетиты, когда, например, для спецэффектов призывали хозяина бродячего зверинца. Когда Джеймс I был всего лишь Джеймсом VI, в замке Стерлинг шла пьеса театра масок с участием прайда львов. Дамы были напуганы. Шекспир знал об этом, так как он написал «Сон в летнюю ночь»: «Друзья, — говорит Основа, — об этом надо хорошенько подумать! Вывести льва к дамам!.. Сохрани вас Бог! Это страшная затея. Ведь опаснее дичины нет, чем лев, да еще живой!»
        Темы театра масок были абстрактные. Добродетели и пороки, персонифицированные в стиле моралите, но в очень изысканных костюмах, соперничали между собой, и добродетели неизменно побеждали. Были прекрасные сценические эффекты, высокопарные слова, достоинство и величие, никакой грубости. Комическая интерлюдия с дикарями, пигмеями, арапами, которая следовала за театром масок, как джига следовала за пьесой, была нацелена на гротескный контраст. Турки, павианы и шуты делали курбеты и без умолку тараторили.
        Придворный театр масок имел эксгибиционистскую привлекательность. Если оформление, текст и музыка были работой профессионалов, актерами обычно становились любители высокого ранга: знать, которой нравилось демонстрировать прекрасные физические данные и звонкий голос. Запрет общедоступной сцены, где мальчикам приходилось играть женские роли, не действовал в театре масок, и дамы с восторгом выставляли напоказ свои жемчужные перси, а в танцах и величественных позах даже демонстрировали нижние конечности. Королева Анна, веселого нрава датчанка, появилась в пьесе театра масок о двенадцати богинях в очень короткой юбке, так что, по свидетельству одного зрителя, «все удостоверились, что у женщины имелись две ступни и ноги, о чем я никогда до этого не догадывался». Эти очаровательные пьесы не всегда проходили так, как планировалось. Актеры и актрисы порой напивались — очевидно, под датским влиянием — и не только пропускали те строки, которые не могли вспомнить, но глупо хихикали, падали, позволяли не предусмотренные пьесой выходы, чтобы облегчить желудок. Когда датский король, сам большой любитель выпить,
приехал к британскому двору, его развлекали представлением театра масок, которое вылилось во всеобщий хаос и пьянство. Его собственная дочь с бессмысленным взглядом и приступом икоты играла главную роль. Такие представления, конечно, действовали угнетающе на создателя пьесы, но, подобно голливудским сценаристам, также недовольным своим положением, высокий гонорар смягчал моральный ущерб.
        Если Шекспир, чтобы не впадать в подобную депрессию, никогда не писал для театра масок (за исключением странных пустяков, подобных театру масок, в поздних пьесах), Бен Джонсон с восторгом за хорошую плату показывал в коротких представлениях свое остроумие, ученость и лирическое искусство. Он рано отдал дань повальному увлечению: ему заказали пасторальную пьесу для театра масок, «Сатир», которую поставили в Олторпе, под открытым небом, когда король направлялся из Шотландии в Лондон. Некоторые из пьес для театра масок, написанные им, изысканны и содержат прекрасные лирические стихи.
        Эти пьесы были привлекательны для Бена не только в финансовом отношении. Они помогали держать в узде два его самых существенных недостатка: многословие и проповеднический пыл. Его публика не хотела, чтобы ей читали проповеди о ее глупости; его актеры-любители не могли заучивать длинных речей. Чтобы написать такие пьесы, нужно было иметь сильный и утонченный интеллект, и Бен, превосходный художник, обладал им.
        Агрессивный и раздражительный в общедоступном театре, Бен был подвержен ужасным вспышкам ревнивого гнева при работе над постановками театра масок, в которых многое зависело от совместного творчества и было отмечено конфликтом интересов. Блестящий оформитель Иниго Джонс довел визуальную сторону театра масок до такого совершенства, что сами слова, часто плохо выученные и невнятно произнесенные, попросту терялись. Джонс, на год моложе Джонсона, был великим человеком. Он изучал визуальные искусства в Италии и насаждал в Англии величественное зрительное восприятие античного мира, которое, будучи по природе своей космополитическим в столь многих областях, осталось провинциальным в живописи и архитектуре. Его карандаш творил чудеса, а его вкус был безупречен как в оценке королевской коллекции картин, так и в составлении архитектурных проектов. Они с Беном сначала работали вместе, если здесь уместно такое определение, над королевским упражнением на тему черной расы под названием «Маска Чернокожих». «Это была воля его величества, — сказал мрачно Бен позднее, — сделать их чернокожими». Сюжет не вдохновил
его, и работу спасли только изобретательные костюмы и выдумки Иниго Джонса. После этого представления все, что он делал, принималось восторженно, только не поэтами. Иниго разработал сложную машину, machina versatilis, или вращающая сцену, и установил первую в Англии арку просцениума. Эти визуальные чудеса, вкупе с фантастическими костюмами, которые он разрабатывал, стали для королевского двора и знати истинной сущностью театра масок: слова служили только предлогом для их демонстрации. Визуальная ересь захватила театр, и Бен был раздражен. А если подумать о цене таких спектаклей: тысячи фунтов тратились на одно пьяное представление; этой суммы хватило бы, чтобы субсидировать целый сезон трезвых смешных комедий в «Глобусе» или «Фортуне».
        АРКА ПРОСЦЕНИУМА ДЛЯ ПАСТОРАЛИ «ФЛОРИМЕН» БЫЛА ОФОРМЛЕНА «АНГЛИЙСКИМ ПАЛЛАДИО», ИНИГО ДЖОНСОМ
        Шекспир держался в стороне от всего этого. Он намеревался писать свои пьесы для «Глобуса», для представлений при королевском дворе и, с 1608 года, для домашнего театра в «Блэкфрайерсе». Именно в 1608 году мы встречаем имя Шекспира на документе, определяющем его как одного из арендаторов этого театра: ему предстояло стать домом для «слуг его величества короля» в зимнее время, в то время как «Глобус» продолжал оставаться их домом летом. Жалобы со стороны дворян относительно неудобств, связанных с размещением у них под боком, в трапезной «Блэкфрайерса», общедоступного театра, больше не имели веса. «Слуги короля» были важными людьми.
        Почему же этим важным людям не удалось попасть в театр «Блэкфрайерс» раньше, скажем, в 1603 году? Дело в том, что там еще находились «дети церемониймейстера», и поскольку у них с Бербеджем был подписан контракт, их невозможно было выставить оттуда. Но они совершили ошибку, поставив пьесу, которая высмеивала короля Франции. Французский посол подал жалобу, и Тайный совет запретил им играть в «Блэкфрайерсе». Тайный совет, таким образом, положил конец долгому периоду поразительной снисходительности, так как жалобы на поведение детской труппы поступали не раз. Эванс, наподобие офицера, вербующего рекрутов, просто забирал насильно подающих надежды мальчиков, рассматривая их пребывание в театре как королевскую службу. Но однажды он зашел слишком далеко. Он похитил мальчика, мастера Клифтона, когда тот шел в школу. Его отец, который был дворянином, ринулся в театр и потребовал освободить своего сына. Эванс рассмеялся и сказал, что он имеет право решать, какой мальчик ему нужен на актерской службе, пусть это будет даже герцогский сын. Затем, в присутствии Клифтона, он сунул в руки мальчика рукопись и велел
ему выучить ее наизусть, — в противном случае его ждала порка. Отцу Клифтону понадобилось два дня, чтобы освободить сына из рабства.
        ИЗ ОТЧЕТА РАСПОРЯДИТЕЛЯ ПРАЗДНЕСТВ 1604 —1605 ГГ. МЫ УЗНАЕМ, ЧТО СОЧИНИТЕЛЬ ПЬЕС «ШАКСБЕРД» БЫЛ ПРЕДСТАВЛЕН ПРИ ДВОРЕ СЕМЬЮ ПЬЕСАМИ, ЗАГЛАВИЯ ПЯТИ ИЗ НИХ ВНЕСЕНЫ В ЭТОТ ЛИСТ
        Дети «Блэкфрайерса» или их руководители пользовались тогда дурной славой, и Тайный совет был рад, что в этом театре их заменят опытные, пользующиеся уважением профессионалы, которые имели в своей труппе по меньшей мере одного дворянина.
        Итак, именно в «Глобусе» и «Блэкфрайерсе» господин У. Шекспир, камердинер королевской опочивальни, владелец недвижимости, мелкий капиталист, драматург, лучший среди остальных, достиг высшей точки своей карьеры. Он имел теперь все, к чему когда-то стремился, и дошел до того, что представлял человеческую жизнь как трагедию.
        Глава 17
        БОЛЕЗНИ
        В 1604 году Шекспир достиг возраста сорока лет. В порядке вещей задавать вопрос о состоянии его здоровья в то время и, при отсутствии сохранившихся медицинских записей и рецептов, предполагать, что он был не очень здоров или вскоре таковым должен был оказаться. Если смерть человека в Божьей власти, то физическое или умственное состояние напряженно работающего художника в руках судьбы: не может он создавать так много миров без ущерба для организма. Шекспир усердно трудился в течение многих лет как актер, драматург и бизнесмен. Некоторые из его действий кажутся нам превышающими чувство долга: у него было достаточно своей работы, чтобы не принимать участия в пьесе Бена Джонсона «Сеян». Но он, очевидно, обладал значительными запасами энергии, и предполагают, что источником ее в основном служили его нервы. Когда дела не удерживали его в Лондоне, городе с плохой дренажной системой, с множеством мух, с регулярными эпидемиями чумы, он ездил верхом на лошади по Англии или навещал свою семью и недвижимость в Стратфорде. В Лондоне он только снимал квартиры, а жизнь квартиранта редко идет на пользу мужчине.
Пил он умеренно (по традиции считается, что, прикрываясь «болями», он оправдывал свою склонность к чрезмерному употреблению пива), но сомнительно и то, что он много ел. В пьесах Бена Джонсона постоянно присутствует обжорство, но у Уилла нет чревоугодничества. Фальстаф ест чересчур много, но только каплунов — здоровая, высокопротеиновая диета; в одной из пьес с одобрением упоминаются пепины (сорт яблок), но пиршеств нет нигде. При изучении его пьес создается впечатление, что при мысли об обильном застолье Уилл чувствовал скорее тошноту, чем аппетит. В «Троиле и Крессиде» при упоминании о «сладостях» возникают неприятные ощущения; в «Тимоне Афинском» в качестве слабительного рекомендуют горячую воду; сильные мужчины вроде Антония ели мясо, на которое другим противно смотреть (как, вероятно, на тот омерзительный пирог в «Тите Андронике»); bon appetit Макбета напоминает хороший аппетит Вудхауса. «Теперь хорошее пищеварение дождется аппетита, и тогда здоровье обеспечено».
        В ДИЕТЕ ШЕКСПИРОВСКОГО ВРЕМЕНИ, ВЕРОЯТНО, ОЩУЩАЛАСЬ БОЛЬШАЯ НЕХВАТКА ВИТАМИНА С, А ПРИГОТОВЛЕНИЕ ЕДЫ БЫЛО ВЕСЬМА СЛОЖНЫМ ДЕЛОМ
        Даже если он сохранял здоровье благодаря умеренному употреблению пищи, Уилл не обязательно был поклонником диеты. В те дни еще ничего не знали о сбалансированном рационе, витамины еще не пробудились от сна. Вот типичный рецепт, взятый из «Сокровищ хорошей хозяйки», рецепт «Монастырского пирога»:
        «Взять молочного теленка и немного поварить его, можно взять и баранину, потом положить все это на холод; а когда мясо охладится, взять три фунта набора специй на баранью ногу или четыре фунта на телячье филе и потом порубить их на маленькие кусочки, каждый по отдельности или вместе; потом взять, чтобы сделать их пригодными для употребления, пол-унции мускатного ореха, пол-унции гвоздики и сушеной скорлупы мускатного ореха, пол-унции корицы, немного перца, соли по вкусу, как для баранины, так и для телятины, взять несколько желтков яиц, сваренных вкрутую, полпинты розовой воды, полфунта сахара, потом процедить желтки с розовой водой и сахаром и смешать это с мясом; если есть апельсины или лимоны, то надо взять две штуки, порезать на очень мелкие кусочки, размягчить их и положить их в фунт смородины или фиников, полфунта чернослива, положить смородину и финики поверх мяса; можно положить внутрь, под верхнюю корку, желтки трех или четырех яиц, немного розовой воды и побольше сахара».
        Чересчур изобильно и питательно — сверх меры. На пиршестве могли подавать немало таких блюд, со сладкими и кислыми компонентами, и при этом ни единого зеленого листочка. Мужчины и женщины полнели, и им приходилось принимать слабительное и делать кровопускания. Люди часто болели цингой, которую вызывает недостаток витамина С.
        Сомнительно, орошал ли Уилл рот водой после потребления подобного «монастырского пирога», но также сомнительно, ел ли он что-то еще, помимо сдобренного специями мяса или рыбы с хлебом (обычно грубого помола, а не обесцвеченную кашицеобразную пародию, пришедшую ему на смену), овощей в меню не было. Картофель появился, но был очень дорог. Специи употребляли в большом количестве, особенно зимой, чтобы придать особый вкус подсоленному мясу, они плохо действовали на внутренние органы. Верховая езда являлась хорошим упражнением для печени, и все обильно потели (как правило, при приветствии у людей были влажные ладони). Эль был превосходным, но все испытывали жажду и пили его слишком много. Кожу никогда не подвергали воздействию солнечных лучей. Мыться и принимать ванну считалось скорее опасной, чем здоровой процедурой, а блохи и вши были привычными спутниками. Зубы от обилия сладкой пищи подвергались кариесу, а обязанности дантиста исполнял парикмахер в свободное от основной работы время. Но в целом можно сказать по зрелом размышлении, что мужчины и женщины шекспировского времени в массе своей имели
такое же здоровье, как и мы. Их не отравляли химические спреи и экспериментальные гормональные средства, автомобили не загрязняли их воздух. Они были физически активны. Мы были бы счастливы, мне кажется, если бы могли, воспользовавшись машиной времени, заставить их есть странный салат, приготовленный по современному американскому рецепту. Секрет выживания в те дни был предельно прост: постарайся не умереть в детстве.
        Если нас волнует образ жизни Шекспира, то только потому, что, как нам кажется, он недостаточно заботился о восполнении потерянной энергии: слегка перекусил и снова засел за работу. Он приехал в Лондон, чтобы работать, а не ради пышных застолий и жизни в комфорте. Правильное питание и комфорт, равно как отдых, придут с выходом в отставку и переездом в «Новое место», в Стратфорд. В свои сорок лет Шекспир был полон решимости стать богатым человеком и обеспечить себя к старости: похоже, что к сорока шести годам он этого добился. Но до тех пор пока он работал до изнеможения в Лондоне, ему, похоже, нравился образ жизни тех покинувших родину британцев, которые проводили свои лучшие годы в колониях: никаких излишеств ни на обед, ни на десерт; одна только радость: деньги, сэкономленные для отправки домой.
        Хорошо или плохо питался Шекспир, но нервы его были на пределе, когда он начал писать две трагедии, которые имеют много общего: «Король Лир» и «Тимон Афинский». В них обеих заглавным героям почти нечего играть: все эти безумные приступы гнева тяжело представить на сцене без апоплексического удара. Обе они глубоко пессимистичны. Обе они, без каких бы то ни было зацепок в сюжете, яростно выступают против разврата. Если Шекспир и был болен чем-то, кроме непосильного труда, это была венерическая болезнь. Вот в речи, обращенной Тимоном к двум афинским вельможам, есть превосходное описание некоторых симптомов сифилиса:
        Болезни сейте
        В трухлявые тела мужчин, чтоб их
        Бессилие и немощь одолели.
        Пускай начнет гнусавить адвокат,
        Визгливый шут, защитник темных дел,
        Слуг алтаря, что плотские утехи,
        Самим себе не веря, осуждают.
        Заразой наделяйте. Разрушайте,
        Проваливайте до костей носы
        У тех, кто, чуя личный интерес,
        Лишен чутья к общественному благу.
        Плешивьте негодяев завитых,
        Вредите с беспощадностью жестокой
        Войною пощаженным хвастунам.
        Всех заражайте! Иссушить старайтесь
        Источники людского плодородья![57 - Перевод П. Мелковой.]
        Тимон не осуждает эту болезнь. Ее симптомы перечислены исключительно ради невинного удовольствия сообщить о них и другим людям. Тимон был богат, но благодаря своей щедрости стал беден. Друзья, которые пользовались его дарами, исчезли, и он обратился в мизантропического отшельника. Приведенный в смятение людской неблагодарностью, он призывает на покинувших его сексуальные болезни. Вполне хватило бы чумы и землетрясений, но он должен проклясть их, используя симптомы сифилиса: хрипота, облысение и провалившийся нос. Все это хорошо знакомо ему.
        «Король Лир» присоединяется к «Тимону Афинскому» в демонстрации гнева против неблагодарности. Безумный Лир, посреди болотистой местности, поросшей вереском, видит в сексе символ ада, который он призывает на весь мир:
        И так все женщины наперечет:
        Наполовину — как бы божьи твари,
        Наполовину же — потемки, ад,
        Кентавры, серный пламень преисподней,
        Ожоги, немощь, пагуба, конец![58 - Перевод Б. Пастернака.]
        Всегда опасно переносить на автора переживания его героев, но и Лир, и Тимон выходят за пределы одной только драматической необходимости, называя женщин источником деградации и болезни. Похоже, сам Шекспир страдает безумием, и хотя можно предположить, что он охвачен временным психозом, в котором мир представляется адом неблагодарности, лицемерия, коррупции в государственном аппарате, постоянно возникающий образ все же — гнев и стыд за жалкую зависимость от сексуальной страсти с ее разрушительными последствиями. И мужчина не в силах бороться с вожделением и предотвратить его последствия. Это говорит сам поэт, а не один из его героев. То, что ограничено четырнадцатью строками сонета, прорывается, как гной или лава, в тех двух трагедиях.
        Бритва Оккама одноразовая, повторное употребление, без острой необходимости, запрещено; это хороший инструмент для художественного произведения, когда число героев должно быть строго ограничено, но в реальной жизни людей не меньше, чем волос на голове, и волосы все время растут. Я хочу сказать, что соблазнительно ассоциировать пессимизм и навязчивую идею Шекспира относительно сексуальных излишеств и болезни с одним особым лицом — Смуглой леди. Но если верно, что Уилл не раз испытывал жгучее вожделение, то весьма возможно, что его ошибка была не единственной фиксацией его неразборчивости. Он любил не разумно, но слишком часто. И мы находим в трагедиях этого периода не только очень Смуглую леди, но Смуглого мужчину, как будто Шекспира заинтересовали эмоции и поведение не европейца, а уроженца Северной Африки. Клеопатра — законченная персонификация сексуального обаяния, и все последующие подражания ей, как сказали бы, намного хуже, чем венерическая болезнь, французская чума. (Какая насмешка, что волей случая Джироламо Фракасторо, который придумал название «Сифилис» — имя заболевшего пастуха в
поэтической лекции о болезни, — был врачом из вечного города любовников, Вероны. Шекспиру, вероятно, был известен этот факт.) Последствиями являются множество смертей и падение империи. Но на этот раз Шекспир на стороне страсти, и ад является чем-то отдаленным и абстрактным, не выраженным в шанкре и парше.
        «Отелло», трагедия Темнокожего мужчины, кажется, является самой ранней из великих после-гамлетовских трагедий с мрачным видением мира, и, возможно, она сочинена еще при жизни Елизаветы. Первое зафиксированное представление ее — 1604 год, но какие-то странные отрывки встречаются в испорченном кварто «Гамлета», пиратски напечатанном в 1603 году. И еще: имя Яго — испанское (итальянская форма была бы Джакомо), он олицетворяет грязное предательство, присущее нации, которая все еще оставалась врагом, и, более того, английский эквивалент этого имени Джеймс. Было бы бестактно в самом начале правления наградить макиавеллиевского злодея тем же именем, что носит король. Особенно интересен для нас сейчас, как ни стыдно в этом сознаться, тот факт, что черный человек мог быть приемлем для публики, склонной к ксенофобии, в качестве великого полководца. Цвет кожи Отелло не являлся признаком рабской униженности. В те дни встречались занимавшие высокое положение негры (или мавры — маврами называли всех темнокожих мужчин), вроде того же Антонио Мануэля де Бунда, который был посланником короля Конго при Святейшем
престоле. Чернокожий христианин или даже язычник был намного предпочтительнее светлокожего мусульманина, и именно против мусульман с более светлой кожей, чем его собственная, ведет Отелло венецианскую армию.
        Отелло, конечно, самый симпатичный из героев поздних трагедий, а его первым зрителям он казался намного симпатичнее, чем может показаться нам. Та публика увидела бы в нем мужчину, наделенного жгучим темпераментом его расы, доведенного до крайности ревностью, и не одним только Яго. Дездемона, как решили бы елизаветинцы и современники Якова I, не была так безоблачно невинна, как Офелия. Она была венецианкой, а всех венецианских женщин считали куртизанками; ей очень хотелось видеть Отелло своим мужем, и ее неверие в Бога в заключительной сцене было бы нелегко извинить. Ее поведение как замужней женщины могло бы показаться хоть и любезным, но слишком свободным.
        Однако нам, наверное, не хватает простоты, чтобы принять, не будучи заподозренными в неверии, то мучительное воздействие, которое действие пьесы оказывало на тогдашнюю публику: они видели в пьесе разрушительное воздействие олицетворения чистого зла на характер чрезвычайно доброжелательный и благородный.
        Эта мысль лежит в основе «Макбета», хотя, когда Шекспир писал эту пьесу, он обезличил зло и использовал одно из увлечений короля — колдовство. Джеймс интересовался этим вопросом и даже написал небольшой трактат о нем — «Демонология». В Англии король, возможно, более терпимо относился к старухам, у которых в доме не было живой души, кроме черных котов, или к тем, которые имели множество бородавок, напоминавших соски, чтобы кормить домашних духов. В бытность свою шотландским королем он преследовал их беспощадно. Англия была цивилизованной страной, и его трону здесь не угрожала опасность. Шотландия была полудикой, и там он часто подвергался опасности, а опасность могла таиться в сверхъестественных силах, равно как и в земных. Пока Джеймс был только Джеймсом VI, он боялся ведьм, особенно после того, как в его руки попали доказательства того, что граф Босуэлл, третий, запятнанный кровью муж его матери, использовал колдовство с цареубийственной целью. Была найдена восковая фигурка с бумажкой: «Это король Джеймс Шестой, предназначенный к уничтожению по настоянию знатного господина, Фрэнсиса, графа
Босуэлла». А еще был случай, когда Джеймс плыл в Данию: живых кошек привязали к разрубленным на части трупам и бросили в море, чтобы вызвать бурю. Дьявол гонялся за Джеймсом, и его неспособность одержать победу все больше убеждала короля, что он находится под покровительством Господа, как одно из самых дорогих для Него чад. «II est un homme de Dieu!» — кричала расстроенная ведьма, обращаясь к дьяволу. Если кого-то и можно было уверить в этом, то только самого дьявола.
        В Шотландии Джеймс сурово наказывал чиновников, которые уклонялись от точного исполнения наказания, уготованного осужденным ведьмам. Он присутствовал при их страшных пытках и мучительной смерти. Но в Англии он просто проводил научные изыскания о теологической природе колдовства, а также помогал перекрестному допросу подозреваемых. К концу жизни его вера в демонов как-то пошла на убыль: «Поначалу он стал безразличен, а потом и вовсе стал отрицать существование ведьм и дьяволов, называя это обманом и заблуждением» — так писал историк Томас Фуллер. Но его раннего интереса к этой теме оказалось достаточно, чтобы вызвать у мировых судей и скучающих селян желание бессмысленно преследовать невинных за их необычное поведение. В этом веке процветали суеверия. Для Шекспира колдовство было прекрасным драматургическим материалом, пригодным для включения в серьезную трагедию. Бену Джонсону оно пригодилось для придворных развлечений вроде «Маски ведьм», но целью серьезной комедии вроде «Алхимика» было облить презрением тех простаков, которые готовы поверить любому иррациональному чуду.
        Сверхъестественный элемент «Макбета» дал Шекспиру возможность ввести немую сцену колдовства, возведя происхождение короля Джеймса к роду Банко. И раз уж он решил показывать чудеса, он добавил в том месте, где это никак не было связано с действием, небольшую каденцу о королевском могуществе, которое способно вылечить золотуху.
        И вот один факт о Джеймсе, который, возможно, был известен Шекспиру, камердинеру королевской опочивальни: Джеймс не верил, что прикосновение короля исцеляет золотуху. Он говорил, что все это римско-католическое суеверие, но его отвращение к притворному чуду, возможно, объяснялось его брезгливостью, нежеланием прикасаться к кровоточащим язвам простого народа. Все же, чтобы не оскорблять чувства людей, он иногда проходил через толпу верящих в исцеляющий дар. Что Шекспир делал там? Пытался заставить своего короля почувствовать себя неудобно при этой симуляции? Говорил ему, что принимает все происходящее всерьез? Готов был воспользоваться любым случаем, пригодным для интерлюдии лести?
        НАВЕРХУ: В «ХРОНИКАХ» ХОЛИНШЕДА МАКБЕТОВСКИЕ ВЕДЬМЫ НА ФОНЕ ПУСТЫННОЙ БОЛОТИСТОЙ МЕСТНОСТИ, ПОРОСШЕЙ ВЕРЕСКОМ, ИМЕЮТ ПРИСТОЙНЫЙ ВИД; РЕЗКИЙ КОНТРАСТ С НИМИ ПРЕДСТАВЛЯЮТ ТРИ НАСТОЯЩИЕ ВЕДЬМЫ (ВНИЗУ) НА ГРАВЮРЕ ПО ДЕРЕВУ XVII ВЕКА
        Уилл перенесся в Шотландию с той же легкостью, с какой принимал временное гражданство Рима или Иллирии. До сих пор не создано лучшей пьесы, действие которой происходило бы в Шотландии, и печальный крик Макдуфа «О Шотландия, Шотландия!», хоть и написан уроженцем Уорикшира, всегда вызывает слезы на глазах шотландца. Похоже, что король Джеймс остался доволен «Макбетом», хотя в том вероятном спектакле, который играли при дворе в лето 1606 года, когда датский король прибыл с визитом в Англию, сделали тактичную вырезку сцен заговора против Дункана: Джеймс был чувствителен к такого рода вещам, особенно после раскрытия Порохового заговора 5 ноября предыдущего года.
        Бен Джонсон, который, однако, оказал неоценимую помощь в его раскрытии, был, конечно, в меньшем фаворе у Джеймса, чем его друг Уилл. Он не умел ладить с властью, что объяснялось его непомерной гордыней и резкостью, равно как чрезвычайно острыми замечаниями, которые попадались в его пьесах. Он, Чапмен и Марстон объединили свои силы в создании комедии под названием «Эй, на восток!», и Джеймс в виде исключения разрешил пошутить над шотландцами, что не ладившая друг с другом троица думала использовать для украшения пьесы. О колонии Виргинии было сказано, что она заселена «только несколькими старательными шотландцами, которые, вероятно, действительно расползлись по всему свету». Шотландцы настойчиво стремились вырваться за пределы собственной страны, проявляя при этом убойное упрямство, которым будет упиваться Джонсон XVIII века. В пьесе также говорилось, что шотландцы были добрыми друзьями Англии, но только когда они находились «за ее пределами». Такое остроумие воспринималось с трудом. Все же, оправившись после оплеухи, полученной от властей, Бен решил посетить Шотландию, отправившись из Лондона
пешком в поместье Уильяма Драммонда из Хоторндена. Драммонд записывает, что рассказал ему Бен об этом деле:
        «Сэр Джеймс Марри обвинил его перед королем в написании каких-то текстов против шотландцев в пьесе „Эй, на восток!“ и умышленно объединил его с Чапменом и Марстоном, которые писали это вместе. Разнесся слух, что у них должны тогда отрезать уши и носы. После их выдачи он устроил пир всем своим друзьям, Кемдену, Селдену и другим. Посреди праздника его старая мать выпила за него и показала бумагу, в которой был сильный яд. Она должна была (если бы их приговорили к казни) подмешать этот яд в его питье в тюрьме. Но она не была невежей, как она сказала, и собиралась отпить из смертельного кубка первой».
        Рассказ Бена как-то никого не убедил. Трудно представить по его рассказу, что тюремщик открыл камеру и согласился увлажнить камни и крыс, «чтобы я мог пообщаться со своими друзьями». Он показал, что думал о Марстоне, в «Плагиаторе», а Чапмен имел слишком много таланта и слишком хорошо знал греческий, чтобы нравиться ему. Их сотрудничество было коммерческим, а не дружеским. Все же это забавная история, вполне подходящая для хвастуна фальстафовского типа вроде Бена: в непринужденной обстановке он сидел в Хоторндене за большой плоской бутылью, и его преисполненный почтения хозяин готов был занести в свою записную книжку что угодно. Это, так сказать, Ben trovato[59 - Человек, который нашел себя (ит.).]. Но одну историю он, кажется, никогда не рассказывал: о том, как он пошел на ужин с Кейтсби и его друзьями и узнал, что в недалеком будущем готовится Пороховой заговор.
        Мы знаем, что сжигание чучел и фейерверки, устраиваемые британскими детьми 5 ноября, уходят своими корнями в некий древний народный обычай, но знаменательно, что из всех бесчисленных попыток покушений на британского монарха именно эта столь глубоко запечатлелась в народной памяти. Джеймс гораздо больше Елизаветы придавал значение символам божественного происхождения короны: монарх являлся своего рода Богом, и насилие, задуманное против его особы, приравнивалось к богохульству, что (как Шекспир всегда готов был демонстрировать на сцене) переворачивало естественный порядок. Епископы Джеймса неустанно проявляли готовность разъяснять в полуторачасовых проповедях, гораздо менее развлекательных, чем пьесы Шекспира, доктрину о божественном праве. Теперь, с заговором Кейтсби, перед народом возникло самое ужасное апокалиптическое видение: их король, который только что принял святое помазание, взлетает к небесам. Его отец тоже взлетел к небесам в Керк-о-Филдсе, когда его мать уехала на бал.
        ГАЙ ФОКС И ЕГО ПРИЯТЕЛИ-ЗАГОВОРЩИКИ АКТИВИЗИРОВАЛИ СВОЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, ПОСКОЛЬКУ ИХ РАЗОЧАРОВАЛО ПРЕДАТЕЛЬСТВО ДЖЕЙМСА, ОБЕЩАВШЕГО ТЕРПИМО ОТНОСИТЬСЯ К КАТОЛИЧЕСКОЙ ВЕРЕ
        Этот заговор зародился вследствие жестокого разочарования. Джеймс, который был женат на католичке, обещал относиться терпимо к католикам. Затем он нарушил свое обещание и приказал жестоко преследовать верующих. Роберт Кейтсби вместе с другими дворянами-католиками и храбрым солдатом Фоксом решили взорвать здание парламента, когда король, королева, принц Генри, епископы, знать, рыцари и эсквайры соберутся для открытия новой сессии. Гай Фокс сумел спрятать в погребе под зданием двадцать баррелей пороха, навалив на бочки сверху легко воспламеняющийся хворост. Все это было так неимоверно глупо, что до сих пор захватывает дух. Марло, будь он жив, написал бы на материале этого заговора прекрасную макиавеллевскую пьесу, посчитав его лучшим заговором всех времен. Но Фрэнсиса Трешема, тринадцатого участника тайного общества, волновала судьба тех католиков, которым, совершенно несправедливо, предстояло взлететь на воздух вместе с протестантами (королеву-католичку, очевидно, не принимали в расчет; она была иностранкой), и он послал письмо с предупреждением своему шурину, лорду Монтиглу. В нем говорилось:
«Произойдет ужасный взрыв этого парламента, но, однако, никто не узнает, кто совершил это. Опасность минует, как только вы сожжете письмо». Монтигл не сжег его; он передал его Роберту Сесилу, графу Солсбери. Сесил, хоть и имел непомерно большую голову и карликовое тело, в сообразительности не уступал своему отцу. Королю показали письмо. Он помнил, что случилось с лордом Дарнли, его отцом. Заговора не вышло. Джеймс, с Божьей помощью, спас не только себя, но и все государство. В 1606 году появился памфлет под названием «Слово о способе раскрытия последнего намечавшегося предательства». Хотя автором был не Джеймс, в нем излагалась версия Джеймса на недавние события.
        Возможно, потому, что король настаивал, что все это должно быть обнародовано, драматурги не спешили ставить на сцене восторженные пьесы, в которых знатный правитель срывал маски со своих возможных убийц. В «Макбете»: «Дункан лежал пред нами, / И расшивала золотая кровь / Серебряную кожу». На Рождество в 1606 году было щедрое угощение: потчевали «Королем Лиром». Едва ли эта пьеса подходит к праздничному настроению, и удивительно, что любившая развлечения королева Анна задумала посмотреть ее. Или сам Джеймс, по той же причине, хотя он, возможно, нашел, что безумная фантазия Шекспира на тему неблагодарности задевает и в нем какие-то струны. Тема почтительного отношения к правителю, вытекающая из божественного права, звучит достаточно громко в самой первой сцене, но Лир раза в два больше Джеймса жаждет фальшивой лести вместо скромной правды; его трагедия возникает потому, что он отказывается от честности. Не похоже, чтобы Джеймсу хотелось видеть в пьесе нравоучение, обращенное лично к нему: мифический король древних британцев не мог ничему научить настоящего короля современной Британии. Кроме того,
вся пьеса была всего лишь эксцентричным упражнением в новой трагедии, дополненной выкалыванием глаз на сцене. Все же слова Глостера об упадке государства имели оттенок сиюминутности: «Наше лучшее время миновало. Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут сопровождать нас до могилы». Глостер имел в виду нечто большее, чем Пороховой заговор. Но у его создателя на уме был только Пороховой заговор, который произвел на него огромное впечатление и который был раскрыт благодаря предательству человека, получившего письмо с предупреждением. Происходящие вокруг автора «Короля Лира» события дают ему материал для драматического сюжета, но они не открывают ему никаких новых граней злодейства.
        Действительно, за исключением Макбета с нелепой кожаной сумкой мехом наружу и килтом, шекспировские трагедии времен короля Якова (Джеймса) обращены скорее к прошлому, чем к настоящему. Даже в «Макбете» вспоминают Эссекса: рассказ о его казни, а не Кавдора мы слышим из уст Малькольма:
        …но мне
        Сказал один из очевидцев казни,
        Что тан в измене полностью сознался,
        Молил вас о прощенье и глубоко
        Раскаивался. Он простился с жизнью
        Достойнее, чем жил. Он принял смерть
        Так, словно долго смерть встречать учился, —
        Отбросив, как безделицу пустую,
        Ценнейшее из благ земных[60 - Перевод Ю. Корнеева.].
        Та, которая послужила прототипом Клеопатры, чувственной, обворожительной женщины, возможно, все еще была жива; но королева в Клеопатре умерла, хотя ее отсутствие в каком-то смысле значило для нового государства больше, чем присутствие короля. Нил Клеопатры мог быть Темзой тридцать лет назад. Непостоянная, ревнивая, коварная, мстительная, величественная, обожаемая, несмотря на свой возраст, Елизавета, кажется, продолжает жить в обличье марокканки, или цыганки, или цветной шлюхи из клеркенуэльского борделя. И, лишенная всех человеческих черт, кроме патриотизма, стойкости и красноречия, она — Волумния, мать Кориолана, провозглашенная сенаторами «спасительницей Рима, вернувшей <….> жизнь». Между тем Джеймс, не ставший ничьим прототипом, облеченный божественной властью, но не мифической, учил свой народ уважать епископов и бороться с курением.
        Есть ли что-нибудь от предыдущего правления в «Тимоне Афинском»? Его герой в начале пьесы — знатный человек, вроде Саутгемптона, богатый и щедрый покровитель искусств. В первой сцене его поджидает поэт, чтобы преподнести ему строки, которые, возможно неизбежно, звучат так, как если бы их написал Шекспир:
        Когда за мзду порок мы превозносим,
        Пятнает это блеск стихов прекрасных,
        Чье назначенье — прославлять добро[61 - Перевод П. Мелковой.].
        Художник, также ищущий покровителя, спрашивает его: «Вы, верно, посвященье написали / Великому Тимону?» Шекспир живо вспомнил старые времена «Венеры и Адониса». Но затем поэт исчезает из пьесы, и у нас нет ни малейших сомнений в том, чей образ является идентификацией Шекспира: он — сам Тимон. Это преувеличенная, ненормальная, во всем идущая на поводу у автора идентификация, но она, возможно, является актом катарсиса, необходимым, чтобы предотвратить падение автора в меланхолию или безумие. Это не давно ушедшие времена, это современность. Поэт-актер-бизнесмен становится вельможей, который испытывает муки. Щедрость рождает неблагодарность; тот, кто дает в долг, часто теряет и деньги, и друга; акт любви может привести к болезни. Настроение трагедии передает настроение человека, который пресытился высшим светом, с его раболепием, рвачеством и интригами. Тимон навсегда покидает Афины. Настало время для его создателя покинуть Лондон — возможно, не навсегда, но на все более длительные и длительные периоды сельской тишины, которые незаметно становились своего рода уходом в отставку. Своего рода: ни один
писатель никогда не уходит в отставку.
        Глава 18
        «НОВОЕ МЕСТО»
        Две дороги ведут из Лондона в Стратфорд: одна — через Эйлсбери и Банбери, другая — через Хай-Уайкоумб и Вудсток. Шекспир, кажется, предпочитал вторую дорогу, которая позволяла ему провести ночь в Оксфорде.
        «Мистер Уильям Шекспир, — говорит Джон Обри, — ездил в Уорикшир раз в году». Затем он рассказывает о хвастовстве сэра Уильяма Давенанта, человека, который сделал очень много, чтобы вернуть драму в Лондон после того, как пуритане почти на двадцать лет объявили ее вне закона. Давенант утверждал, что является сыном Шекспира, который, проезжая через Оксфорд, часто останавливался в «Короне», на постоялом дворе, хозяйкой которого была госпожа Давенант. Она была, продолжает Обри, очень красивой женщиной, весьма остроумной и милой в общении. Так как Давенант часто повторял свою историю, это создало его матери «весьма легкомысленную репутацию, из-за чего ее называли шлюхой». Возможно, стоило иметь мать, которая была шлюхой, и считаться незаконным сыном, если человека, наставившего ее мужу рога и ставшего отцом незаконнорожденного ребенка, звали Уильям Шекспир.
        Одна дорога привела бы Шекспира в Стратфорд по Банбери-роуд, другая — по Шипстоун-роуд, которая сливается с Банбери-роуд как раз перед Клоптонским мостом. Пересечь мост, повернуть налево к Уотерсайд, потом направо к Чэпел-Лейн. На углу Чэпел-Лейн и Чэпел-стрит стоял дом «Новое место». Здесь поджидала Уилла его жена Энн с их дочерью Джудит. Сьюзен вышла замуж в 1607 году за доктора Джона Холла, очень модного стратфордского врача.
        «Новое место» давно исчезло, но сохранилось прекрасное описание того, как выглядел дом. Он был построен в 1490-х годах сэром Хью Клоптоном, уроженцем Стратфорда, который стал лордом-мэром Лондона, восстановил Стратфордскую часовню гильдии и построил мост, который все еще носит его имя. Клоптон строил на славу и не похоже, чтобы ограничивал себя в расходах на свой «большой дом», как он называл его. По фронтону дом имел шестьдесят футов и семьдесят футов в глубину. В доме было десять каминов, что предполагает наличие более чем десяти комнат. «Дом построен из кирпича и деревянных балок», — сказал путешественник в середине XVI века. Это было до того, как дом пришел в «страшную разруху и упадок»; спас его Уильям Андерхилл, адвокат школы барристеров Иннер Темпл и уорикширский землевладелец, который купил его через три года после рождения Шекспира. Его сын, еще один Уильям, продал его Шекспиру в мае 1597 года — дешево, за шестьдесят фунтов, так как при доме было также два сада и два амбара. Через два месяца после продажи второй Уильям Андерхилл был отравлен своим сыном Фалком, которого, как положено,
повесили в Уорике. Жестокий сын убивает отца. Плохое предзнаменование? Привидения? Новый владелец не особенно волновался.
        ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ КОНЬКА КРЫШИ, ЭТОТ РИСУНОК, СДЕЛАННЫЙ В КОНЦЕ ВЕКА, ПРЕДСТАВЛЯЕТ ДОМ ШЕКСПИРА, «НОВОЕ МЕСТО», В ТОМ ВИДЕ, КАК ОН, ВЕРОЯТНО, ВЫГЛЯДЕЛ ПРИ ЖИЗНИ ХОЗЯИНА
        Владелец дома чаще всего отсутствовал, пока не перестал играть в спектаклях, и ему пришлось возложить на свою жену Энн разного рода обязанности, например ремонт и благоустройство. Был закуплен в большом количестве кирпич, на самом деле с избытком, так как городок перекупил его у Энн по десять пенни (в отчетах, естественно, фигурирует имя «мистера Шакспира»), Два амбара дали ей или ему возможность запасать зерно и солод на время нехватки продовольствия, когда граждане умирали из-за его отсутствия на улицах Лондона. В феврале 1597 года в Стратфорде было записано, что владельцем десяти кварт солода был «Уим. Шакеспир на Чэпел-стрит». Это, между прочим, указывает на то, что Шекспиры владели «Новым местом» до официальной даты покупки. Передача собственности в те дни была долгим процессом. Нужно было соблюдать ритуал юридической фикции, где человек, которому собственность предстояло передать, выступал в качестве истца против владельца, которому предлагалось прервать владение этой собственностью. Ответчик соглашался с правом истца, и подробные отчеты достигнутого соглашения заносили в документ, известный
как «основание для взыскания», последняя часть состоящего из трех частей договора. Договор («toothed document») «имел зубцы», как видно из его названия. Если разорвать договор пополам, то образуются два зубчатых края, которые, сложенные снова вместе, совпадут как верхние и нижние зубы. Это является доказательством его аутентичности. При покупке дома зубчатые края на документе полагалось иметь продавцу, покупателю и в судебных отчетах. Суд оставлял себе нижнюю часть договора — отсюда «основание для взыскания». Шекспир вспомнил все это в «Гамлете»: «Этот молодец был крупным скупщиком земель, со всякими закладными, обязательствами, купчими, двойными поручительствами и взысканиями». Взыскания полагалось делать с майоратного наследования собственности.
        В НИЖНЕЙ ЧАСТИ КРАСИВО НАПИСАННОГО ДОКУМЕНТА О ПОКУПКЕ ШЕКСПИРОМ «НОВОГО МЕСТА» ВИДНА ЧЕТКАЯ ПОДПИСЬ, КОТОРАЯ ПОД СТАТЬ ДОСТАТКУ ЕЕ ОБЛАДАТЕЛЯ
        Шекспир, вероятно, не испытывал чувства неловкости, получая прибыль от продажи зерновых хлебов, когда населению угрожал голод. Бизнес есть бизнес. Но он понимал, что думали люди о высоких ценах. В первой сцене «Кориолана» показана «толпа восставших горожан», которые готовы убить Кая Марция (позднее ему прибавят к его имени «Кориолан», чтобы увековечить его победу над Кориолами) как худшего из тех, кто «морят нас голодом, а у них амбары от хлеба ломятся». Какие-то черты Кориолана есть в Шекспире: он — дворянин, который презирает толпу.
        Та часть толпы, которая посещала театр, помогала Уиллу набивать кошелек. В 1602 году он послал домой из Лондона триста двадцать фунтов, чтобы купить сто двадцать акров земли у семейства Комба. Гилберт действовал как агент своего брата. В тот же год на Чэпел-Лейн, неподалеку от «Нового места», был куплен коттедж, предназначавшийся для садовника. Сады Шекспира, вместе с двумя оранжереями, которые Уилл добавил к своему движимому имуществу, нуждались в постоянном присмотре. Его недвижимое имущество было увеличено покупкой на сумму в четыреста сорок фунтов права сбора десятины («десятипроцентного налога») в Стратфорде, Старом Стратфорде (пахотные земли к северу от города), Уэлкомбе и Бишоптоне. Между тем из «Глобуса» поступали дивиденды, как поступали и позднее, дополнительно, от «Блэкфрайерса». Но хотя Шекспиры были богаты, они еще держали жильцов. Когда Сьюзен ушла из дома, выйдя замуж, освободилась комната (можно предположить, что свободная комната была и раньше) для Томаса Грина, секретаря городской корпорации, его жены и двух детей, которые жили в «Новом месте». В сохранившемся документе Грин
указывает, что он, возможно, покинет «Новое место» в 1610 году: как раз в этом году Уилл перебрался из Лондона в Стратфорд. У него еще оставались дела в Лондоне, но они отошли на второй план по сравнению с его жизнью в Стратфорде. Выйдя в отставку, он не хотел видеть рядом с собой семейство Грина (все еще мучило воспоминание о «белой вороне»?). Он не хотел слышать крики детей другого мужчины в своем саду или садах.
        1610 год оказался чрезвычайно хлопотным для одной группы людей в Лондоне. Завершался перевод Старого и Нового Завета, который проводился по распоряжению короля Джеймса. Эта грандиозная работа была начата в 1604 году, через три года после того, как король Джеймс красноречиво выразил неудовлетворение состоянием библейских текстов в Англии, где люди пользовались Женевской Библией (английским переводом Библии, напечатанным в Женеве в 1560 году), а церковь использовала епископскую Библию, и Женевская Библия никуда не годилась, потому что на полях книги было множество надписей антимонархического характера: «Слишком пристрастно, неправда, подстрекательство и чрезмерное смакование опасных и предательских образов». Новая унифицированная Библия, сказал король, должна стать народной: предельная ясность, никаких трудных слов. Это был правильный принцип, и он принес хорошие результаты.
        Над Библией трудились пятьдесят четыре переводчика, разделенных на шесть групп или компаний: две в Вестминстере под руководством Ланселота Андруза, две в Оксфорде под началом Джона Хардинга, две в Кембридже под началом Эдуарда Ливли. Когда одна группа завершала перевод главы, его внимательно рассматривали две другие группы. Там, где возникали особые затруднения, привлекали для консультаций ученых мужей из университетов, необязательно духовенство. Благозвучие поэтических частей Старого Завета, таких, как Псалмы и Песнь царя Соломона, оценивали те, кто понимал толк в музыке слов. В рассказе Редьярда Киплинга «Проверка Священного Писания» Шекспир и Бен Джонсон обсуждают принесенный им перевод Библии. По мнению некоторых, именно так все и могло быть на самом деле. Они были величайшими поэтами своего века; Библия должна была стать плодом труда как литературы, так и благочестия.
        Хотелось бы думать, что Шекспир, хотя бы частично, участвовал в создании следующих великолепных строк:
        «God is our refuge and strength, a very present help in trouble.
        Therefore will not we fear, though the earth be removed, and though the mountains be carried into the midst of the sea;
        Though the waters thereof roar and be troubled, though the mountains shake with the swelling thereof. Selah.
        There is the river, whereof shall make glad the city of God, the holy place of the tabernacles of the Most High.
        God is in the midst of her; she shall not be moved:
        God shall help her, and that right early.
        The heathen raged, the kingdoms were moved: he uttered his voice, the earth melted.
        The Lord of Hosts is with us; the God of Jakob is our refuge. Selah.
        Come, behold the works of the Lord, what desolations he hath made in the earth.
        He maketh wars to cease unto the end of the earth; he breaketh the bow and cutteth the spear in sunder; he burneth the chariot in the fire.
        Be still and know that I am God: I will be exalted among the heathen, I will be exalted in the earth.
        The Lord of Hosts is with us; the God of Jakob is our refuge. Selah.»
        «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах.
        Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей;
        Пусть шумят, вздымаются воды их, трясутся горы от волнения их.
        Речные потоки веселят град Божий, святое жилище Всевышнего.
        Бог посреди его; он не поколеблется: Бог поможет ему с раннего утра.
        Восшумели народы; двинулись царства: Всевышний дал глас Свой, и растаяла земля.
        Господь сил с нами, Бог Иакова заступник наш.
        Придите и видите дела Господа, — какие произвел Он опустошения на земле:
        Прекращая брани до края земли, сокрушил лук и переломил копье, колесницы сжег огнем.
        Остановитесь и познайте, что Я Бог: буду превознесен в народах, превознесен на земле.
        Господь сил с нами, заступник наш Бог Иакова».
        Имел ли Шекспир к этому отношение или нет, он присутствует в этих строках. Это сорок шестой псалом[62 - В русском переводе Библии этот псалом — сорок пятый.]. Сорок шестое слово с начала — shake, и сорок шестое слово с конца, если не считать каденциального Selah, — spear. И в 1610 году Шекспиру (Shakespear) было сорок шесть лет. Если это чистая случайность, пофантазируем немного, пусть это будет счастливая случайность. Величайшая прозаическая работа всех времен содержит имя величайшего поэта, хитро запрятанное в ней. Что же касается Бена, Ben-oni, которого отец назвал Бенджамином, он всегда мог похвастаться, что был любимым сыном Иакова — в Англии Джеймса. Это очень близко к истине. Пьесы для театра масок Бена исправно выходили из-под его пера, пока Уилл упаковывал свой багаж, собираясь переехать в Стратфорд. Пройдет еще двадцать лет, пока Бен окончательно не порвет с Иниго Джонсом и не потеряет благосклонности двора.
        В Стратфорде у Шекспира была уйма дел. Он не добивался, подобно своему отцу, избрания в городской совет, но он внес свой вклад в «требование выполнения закона в парламенте для лучшего исправления проезжих дорог». Дороги в Англии были в отвратительном состоянии, и Шекспир-путешественник знал об этом не понаслышке. Не сохранилось никаких свидетельств, что он залезал в свой карман ради помощи ближним, хотя Стратфорд, как всякий другой город, часто нуждался в пожертвованиях, когда эпидемии чумы уносили кормильцев, а пожар оставлял целые семьи без крова. Пожары особенно опустошали этот город из лесоматериала, тростниковых крыш и при полном отсутствии пожарных команд. Деньги на нужды пострадавших действительно собирали (в Стратфорде сгорело двести строений между 1594-м и 1614 годом), но все источники свидетельствуют, что назначенные собиратели пожертвований брали сверхобильный процент за доставленное им беспокойство.
        Шекспир, верный приверженец закона, который когда-то, по мнению некоторых, был в нем почти профессионалом, не раз участвовал в судебных процессах после своего ухода в отставку. Был длительный судебный процесс относительно огораживания части его земель в Уэлкомбе и тяжбы с семьей Комб относительно некоторых деталей той покупки ста двадцати акров. Приходилось собирать долги и беспокоить неплательщиков. А чтобы поддерживать повышенный уровень адреналина в крови, в Стратфорде все возрастало число пуритан, способных вызвать гнев: особенно после того как решили запретить в городе драматические представления. Жизнь в Стратфорде не была скучной, и даже новые проповеди, угрожающие прихожанам адским пламенем и обвиняющие в таких напастях, как пожар и чума, грешную паству, не давали скучать горожанам, которые, как Шекспир, имели свои места в церкви, вызывая в них гневный или презрительный отклик.
        Его семейная жизнь с 1610 года и далее, вероятно, протекала вяло, озаряясь временами вспышками обычных для всех жен упреков и обид. В тот год Уиллу исполнилось сорок шесть лет, а Энн — пятьдесят четыре. Их сексуальная жизнь давно закончилась, но Энн, должно быть, знала, что ее муж, с радостью или печалью, прелюбодействовал в Лондоне. Возможно, Дик Филд поставлял ей новости во время своих частых визитов; ей в руки могла попасть и книга сонетов, в которых, как это вежливо излагает герой Олдоса Хаксли, Шекспир расстегнул свои штаны. Эта женщина, столь страстная любовница на исходе своих двадцати лет, жила целомудренно в период своего соломенного вдовства: в таком кишащем сплетнями городке, как Стратфорд, у нее было немного возможностей. По версии Стивена Дедала, она могла иметь кровосмесительную связь со своим шурином Ричардом; и это вполне возможно, особенно если, по мнению некоторых, Ричард временами занимал комнату в «Новом месте». Поступок хоть и греховный, но не опрометчивый. Опрометчивые поступки Уилла воздвигли поэтический памятник. Как многие жены, предоставленные самим себе, она, вероятно,
стала благочестивой, радовалась посещениям пуританских священников, которые рассказывали ей, как богохульна была карьера актера, и оставляли ей читать памфлеты: «Гребень для вшивых кудрей безбожника» или «Слабительное для безбожных внутренностей и животов тех, которые глумятся над словом и не верят».
        Если последние пьесы являются каким-то свидетельством, Шекспир, конечно, находил удовольствие в обществе своих дочерей. Очарование и красоту Пердиты, Миранды и Марины можно считать отражением отцовской гордости и любви. Из двух дочерей Сьюзен, конечно, была любимицей. Джудит, как мы увидим, заставила его страдать, вступив в неудачный брак. Замужество Сьюзен едва ли могло быть лучше в таком маленьком городке, как Стратфорд. В возрасте двадцати четырех лет она вышла замуж за доктора Джона Холла. К тому времени, в тридцать два года, Холл имел прекрасную практику: его пациентами были граф Нортхемптон, епископ Вустерский и сэр Томас Темпл. Он оставил журнал для записи пациентов, в котором описывает лечение таких болезней, как водянка, трехдневная лихорадка (малярия) и чесотка. О последней болезни своего тестя он не говорит ни слова. Возможно, благопристойность взяла верх над клинической откровенностью.
        Врачи в те дни не имели никакого медицинского диплома, даже лиценциата (ученой степени) Общества фармацевтов. Холл посещал Королевский колледж в Кембридже, но закончил образование без медицинской степени. Это никоим образом не ставилось ему в упрек и не мешало побеждать болезни, поскольку традиционные практические знания того времени были скорее знахарскими, чем научными. Холл давал слабительное, заставлял потеть и щедро назначал рвотные средства, но в лечении цинги он был на верном пути: как и в наши дни, лечил цингу отварами цветов и трав, чтобы восстановить витамин С. Вот из его журнала для записи пациентов отчет о том, как в 1624 или 1625 году он лечил свою собственную дочь Элизабет от tortura oris, или конвульсий рта:
        «В начале апреля она приехала в Лондон и, возвращаясь домой 22-го указанного месяца, простудилась, и у нее произошло расстройство на одной стороне лица… и хотя она пришла в страшное отчаяние от этого, однако, слава Богу, поправилась за шестнадцать дней, как следовало… на шею клали припарки с aqua vitae, в которой были настой мускатного ореха, корица, гвоздика, перец; она часто ела мускатные орехи. В том же году, 24 мая, ее поразила перемежающаяся лихорадка: порой ее охватывал жар, она все время потела, потом становилась холодной, все это в течение получаса, и так это изводило ее часто в течение дня… Так она была избавлена от смерти и страшной болезни и была здорова в течение многих лет».
        Тон записи, кажется, указывает, что врач испытывает облегчение от эффективности какого-то средства, которое необязательно могло оказаться действенным. Человеческое тело выносливо и способно выдержать любое количество выбранных наугад препаратов. Холл пользовался высокой репутацией, несмотря на применение припарок и слабительных. Он был прав, вознося хвалу Господу.
        Считалось, что визиты Сьюзен, жены доктора, к больным оказывают на них благотворное воздействие, ее благочестие сравнивали с благочестием ее мужа и видели в ней наследницу «остроумия», или ума, своего отца. Она была общительна и энергична и имела по меньшей мере одного врага. Это был Джон Лейн из Олвстона, в двух милях от Стратфорда, который по злому умыслу сказал, что миссис Холл «вела себя распущенно и имела порочную связь с Ралфом Смитом». «Вести себя распущенно» означало носить дома брюки; «быть порочной» означало совершить прелюбодеяние. Смит был торговцем галантерейными товарами и шляпочником, как Уильям Харт, муж тетки Сьюзен, и занимал более низкое социальное положение, чем врач.
        Сексуальные прелюбодеяния такого рода находились в ведении церковного суда, и в июле 1613 года Сьюзен выиграла дело против Лейна, которого осудил за клевету консисторский суд в Вустерском кафедральном соборе (она унаследовала от отца готовность искать защиты закона). Лейн явился в суд и был наказан отлучением от церкви за клевету на честь госпожи. Невиновность Сьюзен получила отмщение: ее имя Сьюзен (Сусанна) оказалось пророческим.
        Сьюзен была яркой, сообразительной, образованной, ее уважали в городке. Ее сестра Джудит производит впечатление глупой, а также и неудачливой: самое худшее из всех проклятий, которыми судьба награждает при крещении. Почти точно доказано, что она не умела ни читать, ни писать: кресты, которые она нацарапала на двух свидетельских показаниях в 1611 году, не указывают в ее случае на простое нежелание возиться с подписью. Сьюзен расписывалась всегда с уверенной вычурностью; почему же ее младшая сестра, в конце концов, дочь великого образованного человека, не делала так же? Только потому, что не умела. Бедная девушка, вероятно, была достаточно сообразительна и подозревала, что она постоянно напоминает своим родителям о горестной утрате сына и, возможно, даже вызывает беспричинное негодование: ее близнец, Гамнет, умер; само ее существование являлось жестоким напоминанием об этом. Вероятно, она не блистала красотой. Иначе почему же она, дочь состоятельного стратфордского горожанина, до тридцати лет не вышла замуж? Молодые люди должны были бы облизываться на перспективу богатого приданого и хорошей доли в
правосубъектности и недвижимости, которые достанутся после смерти старого лысого рантье, утверждавшего, что он писал пьесы для театра в Лондоне. Но Джудит засиделась в старых девах даже дольше, чем ее обделенная приданым мать.
        Печальная история ее замужества прояснится позднее, поскольку она началась всего за десять недель до смерти ее отца. Итак, удалившись от дел, Шекспир видел Джудит весь день, и каждый день в течение нескольких лет, и считал это само собой разумеющимся. К Сьюзен он относился иначе. Она навещала своих родителей только тогда, когда у нее появлялась свободная минутка, ее время было занято собственной дочерью и обязанностями деловой жены врача. Когда она приходила пообедать или просто забегала на часок поболтать, то, должно быть, была одета с иголочки, новая прическа восхитительна, маленькая дочка избалована и обласкана. Джудит, находившаяся в доме почти на положении прислуги («Принеси еще вина, девочка, мадеры с Канарских островов, а не той дряни от Квинси»), в душе негодовала и, возможно, иногда плакала перед сном. Это была не жизнь для молодой женщины брачного возраста.
        Уилл, дедушка, души не чаял в маленькой Элизабет, родившейся в 1608 году, но по мере того как проходили годы и Сьюзен не производила на свет других детей, а перспектива выдать замуж Джудит становилась все более маловероятной, он, должно быть, все чаще задумывался над тем, что на его семье лежит проклятие: родовое имя, Шекспир, похоже, было обречено на вымирание, и не только имя, но под любым другим именем продолжение рода по мужской линии. Судьба и без того уготовила ему бессмертие, и чересчур щедрым подарком для него была бы еще и передача по наследству своего генетического фонда: судьба, как и образованный Лондон, еще не понимала, насколько велик был Шекспир. Для Уилла мужская линия семьи была важнее, чем мужская работа. Что касается его работы, то судьба выполнила свою работу, дав ему возможность заявить о величии рода. Все остальное должно было остаться в безвестности.
        Если посмотреть на хронику семьи Шекспира между 1607-м и 1613 годом, можно понять истоки суеверия Уилла. Мэри Шекспир умерла в сентябре 1608 года, пережив, таким образом, своего мужа ровно на семь лет. Но в декабре 1607 года в Лондоне умер Эдмунд Шекспир, в возрасте всего двадцати семи лет. Актер, как и его брат, но не член королевской труппы (хотя мог им быть, Уилл пользовался достаточным влиянием), он был похоронен на актерском участке при церкви, которая сейчас является кафедральным собором в Саутуорке. Он не был женат, но, кажется, имел незаконного сына. Гилберт умер в феврале 1612 года — сорока пяти лет, неженатым; Ричард — в феврале следующего года — тридцати восьми лет, вновь неженатым. Запись удивительная для тех брачных дней.
        С тех пор как Уилл поселился на землях «Нового места», наблюдая за ростом тутового дерева, у него появилось много времени для размышлений. Уходили в небытие люди и вещи, и каждому предстояло научиться великому дару смирения. Этому помогало чтение некоторых авторов, если они не философствовали слишком скучно или благочестиво. Уилл, будучи дворянином, имел, должно быть, библиотеку, но он не собирался пополнять ее философскими сочинениями Боэция и размышлениями богословов. Его экземпляры Плутарха в переводе Норда и «Хроник» Холиншеда были изъяты: он больше не хотел черпать нравственные уроки из истории. Чаще всего он читал изречения Мишеля де Монтеня в переводе Джона Флорио, дополненные и опубликованные в 1603-м, в год великих перемен: короткие, они как раз подходили, чтобы провести часок за книгой; годились для этой цели и более лаконичные записи Фрэнсиса Бэкона. Были поэты, которых он перечитывал: великий Эдмунд Спенсер, например, но «Царица фей» была как-то скучна и, казалось, имела дело с миром давно умершим. Джона Донна он читал с интересом: в его стихах были страсть и интеллектуальная
изощренность, эти качества трогали Уилла до глубины души. Правда, Уилл мог читать его только в рукописи; когда они еще дождутся публикации? Некоторые из поэтов прошлых лет, вроде Чосера и Гауэра, писали на странном английском, но их истории были хороши. В «Исповеди влюбленного» Гауэра он прочитал историю, которая, вероятно, идеально подошла бы для сцены, — «Аполлоний из Тира». «Аполлоний» звучал слишком похоже на Полония: имя надо было бы изменить. Хоть он и удалился на покой в Стратфорд, но, очевидно, не расстался окончательно с театром. Слишком многие истории в его библиотеке предлагали сюжеты для пьес: например, рассказ о Джинерве в «Декамероне» Боккаччо. А также и «Пандосто» бедняги покойного Грина. Он уже простил Грина. Он был готов простить каждого или почти каждого. Но он не собирался объявлять недействительными денежные долги, об этом не могло быть и речи.
        Глава 19
        ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
        Вернемся все же в лондонский театр…
        После отъезда Шекспира, естественно, возник вопрос, кто будет властвовать на сцене. Талант Бена Джонсона, наконец, полностью раскрылся, в нем видели истинного наследника Марло. В ранних комедиях его лирическое дарование находилось под спудом, в пьесах для придворного театра масок оно проявляется блестками безыскусного очарования. Теперь, в «Вольпоне» в 1606 году и в «Алхимике» в 1610 году, он сумел воссоздать величественность Марло в сатирах, действие которых не ограничивается современным Лондоном и в которых он выводит на сцену расцвеченные яркими красками, всегда злободневные образы мошенников и неувядающие образы простаков. Вольпона, старый лис из Венеции, притворяется, что он богат и в то же время находится при смерти. Его богатство состоит только из даров, которые он получает от людей, надеющихся стать его наследниками. Вот какую речь произносит этот «умирающий» на смертном одре:
        Теряешь, Челия моя?
        Нашла ты, вместо подлого супруга,
        Достойного любовника, — владей
        В тайне и радости. Смотри — ты здесь
        Царица и не только в упованьи,
        Чем всех кормлю, — на троне и в венце.
        Вот шнур жемчужин; каждая восточней
        Уборов славной королевы Нила:
        Пей, растворя. Смотри сюда — карбункул,
        Который ослепит глаза Сан-Марко;
        Алмаз, достойный Лоллы Паулины,
        Когда предстала, как звезда, в камнях,
        Из них же каждый — стоимость провинций:
        Надень, носи, теряй. У нас довольно
        Вернуть и их, и все, что видишь здесь[63 - Перевод И. Аксенова.].
        Обстоятельства, предшествующие этой сцене, омерзительны, так как муж Челии передал свою жену Вольпоне во временное пользование, но, слушая эти поэтические строки, забываешь о них. Точно так же делал и Марло: он вкладывал великолепные лирические строки в уста, которые не достойны их, но негодяи Марло были великими грешниками, титанами зла, в то время как герои Бена — просто люди с низменными наклонностями. Как сэр Эпикур Маммон в «Алхимике», который мечтает превратить в золото все, что можно, и вести барочную жизнь сибарита, потакая своим желаниям:
        Последний грум мой будет кушать семгу,
        Фазанов, куропаток и миног.
        Что до меня, то я предпочитаю
        Салат из нитей рыбы — усача,
        Грибы на масле и к поре закланья
        Отекшие и сальные сосцы
        Свиньи, с приправой. Для поднятья кухни
        Я повару скажу: «Вот деньги. Трать», —
        И — с Богом. — Жалую тебе дворянство[64 - Перевод Б. Пастернака.].
        Наше восхищение зрелым искусством Джонсона всегда сдерживается ощущением никчемности его героев: их нравственной недостаточности, их неадекватности на звание героев серьезной литературы. Все вышесказанное еще в большей степени приложимо к творениям Марло, но абсурдно говорить о Тамерлане или Варавве как о никчемных или морально несостоятельных героях. Они пребывают на столь высоком уровне злодейства, что для их осуждения требуются доводы теологов, а не отдельного моралиста. Величественные термины абсолютного добра и зла, похоже, исчезают из английской драмы. Хотя Бен покажет ад в пьесе «Черт глуп, как осел», но по своей тональности она напоминает просто собрание анекдотов, рассказанных в курилке. Дни «Доктора Фауста» миновали.
        Зла достаточно в трагедиях Джона Уэбстера, чей «Белый дьявол» (1608) и «Герцогиня Амальфи» (1614) приближаются — по языку, по крайней мере, — к лучшим трагедиям Шекспира (продолжением которых, однако, они являются). Вот один из примеров:
        О сумрачный мир! В какой тьме,
        В каком глубоком колодце мрака
        Живет слабое и боязливое человечество!..
        Их жизнь — сплошной туман заблуждения,
        Их смерть — отвратительная буря ужаса.
        Вот строки из «Белого дьявола»:
        Мы перестаем скорбеть,
        Перестаем быть рабами фортуны,
        Нет, перестаем даже умирать, умирая.
        Вот омерзительный брат из «Герцогини Амальфи» смотрит на труп своей сестры:
        Прикрой ее лицо; мои глаза ослепли: она умерла молодой.
        Этих образцов достаточно, чтобы показать, каким незаурядным поэтическим талантом обладал Уэбстер, но стоит оторваться от образцов и попасть в лабиринт интриги, из которой и состоит пьеса, когда мы обнаружим, что вернулись в старую «Испанскую трагедию» эпохи итальянских подражателей Сенеки. Зло обретает библейские масштабы, как у Марло; мотивировка злодейских поступков великих людей, изучению которой уделял столько внимания Шекспир, полностью отсутствует. Единственная цель интриги, изобилующей увечьями, убийствами и сумасшествием, — удержать внимание зрителей. Показ искалеченной плоти преднамеренно используется для развлечения, чтобы пощекотать нервы публике. Зла там нет, есть макиавеллевская бутафория с итальянским гарниром. У Шекспира зло присутствует здесь и сейчас, оно таится в глубинах души каждого человека.
        Пьесы Сирила Тернера «Трагедия мстителя» (1607) и «Трагедия атеиста» (1611) являют более вопиющий пример использования начисто лишенного естественности языка и ужасов, которые не снились и Киду, чтобы утолить аппетит публики, который, похоже, не претерпел существенных изменений со времен римлян при Калигуле и Нероне. «Тит Андроник» более изобретателен в показе жестокостей, чем любая из пьес Тернера, но язык раннего Шекспира сохраняет относительную целомудренность, он напоминает скорее жестокое неистовство школьников, играющих в преступление. Современники Якова выучили все мыслимые страшные нюансы тона и ритма. Когда мы читаем краткое изложение «Трагедии мстителя», нам удается не вникать в суть происходящего и насмешливо улыбаться при описании всех этих ужасов. Герцог отравил невесту Вендиче за то, что она отвергла его притязания, и Вендиче придумывает страшную месть: герцог поцелует отравленную им женщину в губы и получит таким образом свою порцию яда. Потом, когда герцог корчится в агонии, Вендиче топчет его. Герцог, естественно, кричит: «Негодяи, существует ли ад хуже этого?» В пересказе все это
выглядит невероятно мелодраматично, совсем другое дело, когда это облачено в стиль и ритмы Тернера:
        Милорд, нам все равно не отвертеться.
        Так вот, все это — дело наших рук.
        Могли б мы подкупить вельмож и слуг
        И дешево отделаться, да только
        Зачем мараться? Мы же все успели:
        И мать наставить, и сестру спасти,
        И всю эту породу извести.
        Прощайте, господа![65 - Перевод С. Таска.]
        Джордж Чапмен также внес свою лепту в создание трагедии мести эпохи Якова I, ее неповторимой словесной музыки; заслуживают внимания две пьесы о Бисси д’Амбуа 1608-го и 1613 годов. Но разве все это, несмотря на изысканность и модные психологические каламбуры, можно назвать возвращением к временам «Горбодука» и «Локрина»? Томас Хейвуд, возможно, думал именно так, потому что попытался создать бескровную трагедию: «Женщина, убитая добротой». Действие происходит в современной Англии; муж узнает о неверности своей жены, но вместо того чтобы вытащить, как полагалось в итальянской трагедии, кинжал, он отсылает ее из своего дома: пусть она живет в полном комфорте, но одна, лишенная возможности видеться с ним и с их детьми; находясь в полной изоляции, она размышляет о своей глупости. Она увядает, искренне раскаиваясь в содеянном. У постели умирающей происходит трогательная сцена прощения, лишенная какой бы то ни было сентиментальности. И есть две строчки, которые, по словам Т.С. Элиота, «ни один мужчина и ни одна женщина, вышедшие из юношеского возраста, не смогут читать, не испытывая угрызений совести».
        О Боже! О Боже! Если бы можно было
        Возвратить то, что сделано; отозвать назад вчерашний день…
        Самым популярным драматургом заключительного шекспировского периода был не один человек, а два. Это были Фрэнсис Бомонт, всего на двадцать лет моложе Шекспира, и Джон Флетчер, моложе его на пятнадцать лет, которые работали в соавторстве с другими драматургами, но главным образом друг с другом. Они были коммерческими драматургами, образованными, умными, и они решили зарабатывать деньги, потакая вкусам публики. Они пользовались популярностью, поскольку понимали, что публика, и особенно женская ее половина, любила больше мечты, чем реальную жизнь. Они всеми силами старались избегать обращения к реальности, которая, снова цитируя Элиота, не может ничему научить человечество. Жены граждан хотели видеть мечты, воплощенные в жизнь, и они это получали. Бомонт и Флетчер не имели никакого желания делиться своим мнением относительно этого буржуазного пристрастия к романтике и легковесности. В их самой очаровательной комедии «Рыцарь пламенеющего пестика» лондонский бакалейщик и его жена, особенно его жена, непрерывно комментируют со своих мест на сцене пьесу, которую они пришли посмотреть. Они хотят видеть
рыцарский роман, обильно сдобренный любовью, драконами, чудесами, одураченными негодяями, и, ей-богу, у них есть деньги, чтобы заплатить за это. Авторы подчиняются их требованиям и, покорившись, становятся коронованными королями театра. Бен, Тернер и Уэбстер были слишком хороши для среднего класса; Бомонт и Флетчер пришлись им по душе.
        Они обдумывали свои сюжеты поодиночке, вместе или в содружестве с другими авторами, а их стиль везде один и тот же, это некий безликий набор слов:
        Смотри, вот эта самая земля,
        Где всюду предо мной друзья отца,
        Скорее, чем позорный день настанет,
        Разверзнется и вмиг проглотит в недрах,
        Как в алчной и таинственной могиле,
        Тебя и всю Испанию с тобой…[66 - Перевод Б. Томашевского.]
        Ритм достаточно гибкий: они усвоили уроки Шекспира, но в нем отсутствует опасная усложненность. Какой публике понравится в удивлении морщить лоб, услышав непонятные слова или сложные предложения. Сюжет предельно прост, мораль из самых доходчивых. И где им брать тему, которая требует небанального нравственного подхода, они старательно избегают опасности. Так, в «Короле и не короле» брат с сестрой, похоже, совершают инцест. В конце открывается, что на самом деле они не брат с сестрой. В такой пьесе, как «Как жаль ее развратницей назвать» Джона Форда, которая была написана в правление Карла I, к инцесту подходят честно, без обмана, без трюков. Инцест действительно имеет место, и все сложности, связанные с ним, приводят к трагическому концу. Бомонт и Флетчер не рыли так глубоко. Их цветы не имеют корней; их жизнь эфемерна. Но они кондитеры высокого класса.
        Уильям Шекспир никогда не мог противостоять вызову новых веяний. Его «Король Лир» представляет собой попытку доказать, что он может работать в новом виде драмы утонченного ужаса так же хорошо, как в любом другом. Но, будучи гением, он не мог не переступить рамок незамысловатой моды, и его проникновение в человеческую психику приводило к тому, что его герои разрывали путы тесной для них формы: принц Датский становится слишком велик для «Гамлета». Теперь, возможно, к своему стыду, он начал писать пьесы типа Бомонта и Флетчера, и первая из них — «Перикл, царь Тирский», одна из самых плохих пьес, когда-либо написанных им. Она появилась в 1623 году в Фолио, и очень немногие поклонники выражали недовольство по этому поводу. Что касается этой пьесы, в ней много неясного.
        Почему Шекспир, человек состоятельный и удалившийся от театра, взял на себя труд вступить в столь убогое соревнование? Возможно, он сказал Бербеджу в один из своих визитов в Лондон или когда «слуги его величества» отправились в турне по Уорикширу, что в «Исповеди влюбленного» Гауэра есть очень подходящая история и что кому-то следовало бы переделать ее в пьесу. Этим «кем-то» был, возможно, призванный обратно Джордж Уилкинс, и результат оказался таким плачевным, что Уилл, несомненно, вызвался исправить пьесу по мере своих сил. Невозможно поверить, что речи Гауэра, выступающего в роли хора, были написаны Уиллом:
        Из праха старый Гауэр сам,
        Плоть обретя, явился к вам.
        Он песню древности споет
        И вас, наверно, развлечет,
        Не раз и в пост, и в мясоед,
        Под шум пиров или бесед
        Та песня для вельмож и дам
        Была приятна, как бальзам.
        Сюжет перенасыщен событиями: инцест, кораблекрушение, пираты, умершая жена, которая на самом деле не умерла, попытка убийства, чудеса, в ней просто не остается места для развития характера. Рука Шекспира ощущается в диалоге рыбаков, и в сцене в публичном доме («Никогда еще у нас такого не бывало! — говорит сводня. — Только и есть, что три несчастных твари. Ну, куда им управиться! Они так умаялись, что просто никуда не годятся»), и более всего в красоте Марины, потерянного ребенка, родившегося в море:
        Она похожа на мою супругу;
        Такой была бы дочь моя родная!
        Да, те же брови, тот же стройный стан,
        Такой же нежно-серебристый голос,
        Глаза — сапфиры в дорогой оправе,
        Юноны поступь, ласковая речь,
        Что собеседникам всегда внушает
        Желанье жадное внимать подольше[67 - Перевод Т. Гнедич.].
        Но в основном «Перикл» — пьеса, которую трудно читать как часть шекспировского наследия, остается только, пропустив пару стаканчиков, чтобы избавиться от депрессии, забыть о ней.
        «Зимняя сказка» гораздо более обнадеживающа. Формально она сделана топорно: в качестве хора выступает Время, которое своим разъяснением пытается заполнить зияющую пустоту в шестнадцать лет между первым и вторым актами. Бен Джонсон, должно быть, застонал (неужели Уилл никогда не научится?), но в ней есть строки вроде следующих:
        О, разве я один? Да в этот миг
        На белом свете не один счастливец
        Дражайшую супругу обнимает,
        Не помышляя, что она недавно
        Другому отдавалась, что сосед
        Шмыгнул к жене, как только муж за двери,
        И досыта удил в чужом пруду[68 - Перевод В. Левика.].
        Так Леонт, не имея на то никаких причин, убежден, что его лучший друг завел любовные шашни с его женой Гермионой. Трех слов достаточно, чтобы убедиться в аутентичности: слабая препозиция в конце строки (кто отважился бы так закончить строку пятнадцать лет назад?) (в тексте Шекспира: «And his pond fish’d by his next neighbour, by / Sir Smile, his neighbour». — Примеч. перев.) и великолепное Sir Smile. Есть прекрасные сцены с Автоликом (плутом, мошенником), которые появляются слишком поздно, и очаровательная Утрата. Вполне возможно, что мальчик-актер исполнял две роли: роль Утраты и сына Леонта Мамиллия, который рано умирает в пьесе. Тогда перед нами символика воскресения из мертвых для самого Шекспира. Гамнет умер, но любимая дочь занимает его место, и у них одни черты лица.
        Вот плач об умершем мальчике в «Цимбелине», и он очень красив:
        Для тебя не страшен зной,
        Вьюги зимние и снег,
        Ты окончил путь земной
        И обрел покой навек.
        Дева с пламенем в очах
        Или трубочист — все прах[69 - Перевод П. Мелковой.].
        Но мальчик только спит и пробуждается в виде еще одной потерянной дочери — Имогены. Сама пьеса — самая любопытная из шекспировских смесей. Перед нами древняя Британия, в которую вторглись римляне, но сам Рим — столица Италии эпохи Возрождения. В пьесе есть Постум, но есть также Якимо, а Филарио наводит мост через пропасть времен. Основа сюжета та же, что у Бомонта и Флетчера: муж, уверенный в добродетели своей жены и, кажется, теряющий уверенность, когда претендент его обманывает; он наказывает жену самым жестоким образом. Герои «Хроник» Холиншеда и рассказов Боккаччо образуют весьма причудливую компанию. Здесь снова, как в «Перикле», Шекспир явно работает на пару с кем-то. Почему? Неужели он не мог создать ничего лучшего в своей полуотставке?
        «Буря», хоть и написана в этой новой романтически-сказочной манере, наиболее шекспировское произведение, и, хотя предстояло появиться еще одной пьесе, существует уверенность, что именно она является лебединой песней Лебедя с Эйвона. Старый волшебник Просперо является также старым занудой, и иногда он, кажется, понимает это, но Миранда — самая восхитительная из всех последних героинь Шекспира. Опасно персонифицировать подсознание в Калибане, а постоянно ускользающее поэтическое воображение в Ариэле, и даже Калибан тронут лирическим волшебством последнего всплеска таланта Шекспира:
        Ты не пугайся: остров полон звуков —
        И шелеста, и шепота, и пенья;
        Они приятны, нет от них вреда.
        Бывает, словно сотни инструментов
        Звенят в моих ушах; а то бывает,
        Что голоса я слышу, пробуждаясь,
        И засыпаю вновь под это пенье,
        И золотые облака мне снятся.
        И льется дождь сокровищ на меня…
        И плачу я о том, что я проснулся…[70 - Перевод М. Донского.]
        В этом, как и в других романтических эпизодах, появляется Шекспир, желающий не только подарить людям фантастический мир, но и показать, что он мог бы им подарить, если бы ему действительно захотелось написать пьесу для театра масок. Короткая пьеса масок, поставленная Просперо, очаровательна, и она занимает свое место в волшебной истории, которая проникнута своего рода философией ухода в отставку. Этот мир, говорит Просперо, есть Майя, «великолепное зрелище», который изменяется, незаметно принимает другие формы и постепенно угасает, как будто его поставил какой-то божественный Иниго Джонс. У Монтеня есть высказывание: «La vie est un songe… nous veillons dormants et veillants dormons»[71 - Жизнь есть сон… мы бодрствуем во сне и спим наяву (фр.).]. (Итак, волей случая, это тот спор между потерпевшими кораблекрушение знатными господами об Утопическом острове.) Это философия, лишенная мужества, и кажется, что ей противоречит энергия языка, который не обладал такой выразительностью даже в годы зрелости Шекспира. Стефано и Тринкуло, пьянчуги, «с отвагой пьяной бьют, безумцы, ветер, / За то, что им подул
в лицо; бьют землю / За то, что прикоснулась к их подошвам»: пассивное действие становится активным. Бесформенный Калибан говорит не просто о свежей воде, но о «быстрой свежести» («quick freshes»). Вся земля полна лихорадочной жизни; даже слепой крот, сидя под землей, слушает поступь человека. Если Шекспир создает поэтическое прощание, он намерен показать, что решение об уходе принято им самим, а не вызвано ослаблением его поэтической мощи. Отречение от буйного волшебства сделано, пока волшебство все еще обладает могучей силой. Когда волшебник видит, что его дочь удачно вышла замуж, он строит свои планы:
        А после возвращусь домой, в Милан,
        Чтоб на досуге размышлять о смерти.
        Вместо Милана читай Стратфорд. Как показательно, между прочим, что это прощальное слово должно иметь такое грохочущее заглавие.
        «Буря» была не самым последним словом Шекспира. Возможно, он сказал, вспоминая с друзьями прошлое за рыбным обедом в «Русалке», что хотел бы закончить свою великую сагу из английской истории. Он довел повествование до убийства первого Тюдора. Идти дальше означало проявить неосторожность в старые времена королевы Елизаветы; кроме того, существовал запрет на исторические представления. И еще: царствование Генриха VII, кажется, никогда не предоставляло больших драматических возможностей; приключения Ламберта Симнела и Перкина Уорбека были ничтожным предприятием, характер самого короля не отличался привлекательностью. Но его сын — совсем другое дело. Дочь Генриха VIII, о которой теперь уже открыто говорили, что она была незаконнорожденной, умерла и не могла оскорбиться. Жаль, что публика больше не проявляла интереса к правдивой истории в противоположность сказочным королям и королевам, которых в большом количестве изготовляли Бомонт и Флетчер. Жаль также, что у него, Уилла, не хватило энергии и времени прочитать все материалы о правлении Генриха VIII и сделать из них пьесу. В ответ Бербедж мог
возразить, что нет нужды Уиллу делать всю работу. Пусть возьмет помощника. Почему бы не попробовать поработать тебе с одним из молодых людей, Джоном Флетчером например? Пьеса о Генрихе VIII, в которой будут изображены события, предшествующие рождению Елизаветы, пойдет на пользу «Глобусу». Пышное зрелище, ружья, фанфары — настоящее представление на открытом воздухе. Мы сделали слишком много этих интимных постановок в «Блэкфрайерсе»; настало время вновь вздохнуть полной грудью.
        Итак, пьеса была написана. Она не романтизирована: король Генрих представлен в ней таким, каким, вероятно, запомнили его отцы старшего поколения публики. В пьесе он показан человеком любезным, но способным на дикие вспышки гнева. В самой пьесе не затрагивался вопрос относительно правомочности развода, легитимности дочери Анны Болейн (Буллен) или законности разрыва с Римом. В ней приводились только факты и предоставлялась полная свобода делать собственные выводы. В «Глобусе» пьеса впервые была представлена под заглавием «Все это правда», но на том представлении правды было сказано очень немного. Заключительная сцена первого акта происходит в зале, во дворце кардинала Йоркского. Анна Болейн входит с «гостями — кавалерами и дамами». Сэр Генри Гилфорд приветствует их от имени его светлости кардинала. Входит лорд-камергер вместе с лордом Сендсом и сэром Томасом Ловелом. Затем под звуки гобоев входит кардинал Вулси в окружении многочисленной свиты. Начинается пир. За сценой король Генрих «и маски в костюмах пастухов» готовят сюрприз для кардинала, явившись на праздник без приглашения. Генрих увидит Анну
и сильно влюбится в нее. Но на том первом представлении действие закончилось звуками барабанов и труб и появлением камергера, провозгласившего о прибытии королевских гостей. Фитильный пальник для поджигания пороха в пушке поджег также тростниковую крышу театра. Пламя вышло из-под контроля.
        Итак, летом 1613 года пророчество Просперо сбылось. Сам великий земной шар «Глобус» исчез. Дерево сгорело быстро, и величественное здание превратилось в головешки. «От земного шара остались одни руины», — сказал Бен. Никто не пострадал, хотя ягодицы одного мужчины слегка обгорели, и на них быстро вылили «полгаллона эля». Но материальные потери для «слуг его величества» были, должно быть, сокрушительными. Помимо прекрасного здания, там были театральные костюмы и реквизит, все эти рукописи пьес. Кто знает, какие пьесы самого Шекспира, не опубликованные ин-кварто, не смогли появиться в печати в 1623 году в Фолио, потому что они погибли вместе с «Глобусом»?
        Предстояло построить еще один «Глобус», но это уже не относится к жизни Шекспира. Пожар 1613 года отметил окончание его карьеры. Он так много отдал жизни этого театра, что его разрушение воспринимал как утрату дарования или части тела. Настало время окончательно возвратиться домой.
        Глава 20
        ЗАВЕЩАНИЕ
        Старому актеру пришлось почти три года ждать финального вызова. А тем временем в качестве вознаграждения ему был предложен выбор: обзавестись хорошеньким круглым животиком, питаясь жирными фаршированными каплунами, или стать тощим стариком в шлепанцах и панталонах в обтяжку. Как-то трудно представить его в образе судьи Шеллоу. Он ближе к вороватому Автолику, чем к образцовому сельскому дворянину. И с его обликом как-то не вяжется спорт сельских рантье — травля зайцев и охота на оленей. Он всегда был на стороне затравленных и убитых. Звание дворянина не имело для него такого значения, как роль. Ни один художник, каково бы ни было его положение, никогда не станет джентльменом с головы до пят. Демон вылезет на заседании приходского совета; ходят слухи о пьянстве в городском баре.
        Но Шекспир был сельским жителем от рождения, и его знания цветов и деревьев, поведения мелких тварей пополнились в эти годы безделья. Нечего было больше черпать из книг; возможно, боги, богини и классические герои жили для него сейчас на нарисованных и вышитых картинах, которые украшали стены «Нового места». Мне кажется, что в последние годы он занимался музыкой более серьезно, чем в дни, заполненные работой. Он был знаком с такими музыкантами, как Томас Морли, который писал музыку для некоторых его песен в пьесах и, действительно, был его ближайшим соседом в Бишопсгейт, но это искусство, столь близкое к его собственному, скрывало в себе какую-то тайну. Теперь пришло время узнать больше о нем.
        В «Бесплодных усилиях любви» он сочинил музыкальную тему из шести нот и отдал ее Олоферну. Любопытно, что ни один из музыкантов не подхватил эту тему и не развил ее. С D G А Е F — это подходит для бассо остинато; это можно развить в фугу. Если повторить это на три тона выше или ниже, то возникнет превосходная двенадцатитоновая Grundstimmung[72 - Основная тема (нем.).] для серийной композиции. Мы все еще ждем вариаций на тему Уильяма Шекспира.
        Я вижу или, вернее, слышу, как семья Шекспира, сидя вокруг стола в гостиной «Нового места», поет мадригалы, заглядывая в сборник, лежащий перед ними. Мадригалы печатали таким образом, что партию можно было прочитать с любого из четырех углов. У Сьюзен, по-моему, было чистое сопрано, она умела читать с листа. У Джудит не было особого голоса, и она так медленно разбирала партию, что превратилась в скучную слушательницу. У Холла, зятя, был бас. У Энн — глубокое контральто. Уилл, возможно, был тенором.
        В ТО ВРЕМЯ КАК ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ ДРЕЙТОНА (СЛЕВА) ДЕМОНСТРИРУЕТ ПРИВЫЧНЫЕ ВСЕМ ФИГУРЫ С ОДНОЙ ГОЛОВОЙ, НА СОСЕДНЕЙ ГРАВЮРЕ МЫ ВИДИМ, ЧТО, ВОПРЕКИ КЛЯТВЕННЫМ ЗАВЕРЕНИЯМ МОРЯКОВ, ЯКОБЫ ВИДЕВШИХ ТРЕХГОЛОВЫХ ЛЮДЕЙ, ОБИТАТЕЛИ НОВОЙ ГВИНЕИ ВООБЩЕ НЕ ИМЕЛИ ГОЛОВЫ
        Если ему хотелось поговорить о литературе, он приглашал к себе Майкла Дрейтона. За Эйвоном, в деревне Клиффорда Чемберса, был дом сэра Генри и леди Рейнсфорд, и Дрейтон часто останавливался у них. Действительно, доктор Холл лечил его там от перемежающейся лихорадки, давая ему рвотную микстуру, чьи зловонные компоненты тщетно старались заглушить сладостью сиропа фиалок. И сэр Генри, и его жена были людьми учеными, и леди Рейнсфорд была «Идеей» ранних сонетов Дрейтона. Дрейтон был на год старше Шекспира, но умер только в 1631 году. В данный момент он работал над длинной топографической поэмой под названием «Полиальбион», которая состояла из прославления природных красот Англии, для чего периодически устраивались путешествия вверх и вниз по реке, а также из описаний местных достопримечательностей и преданий. Возможно, именно «Генрих V» Уилла вдохновил его написать балладу «Азенкур», начинающуюся словами: «Во Францию пора! / Попутные ветра / Подули нам»[73 - Перевод В. Рогова.]. И эта ода к колонистам Виргинии, которая имела — и имеет — власть вызывать дрожь удовольствия.
        Шекспир прекрасно понимал, что мир расширяется. Отголоски о красоте новых земель слышатся в «Буре». Работая над «Гамлетом», он, возможно, вспоминал «Новый и подробный отчет о путешествиях сэра Энтони Шерли» Уильяма Парри, отчет о настоящих чудесах, которые он увидел в своих путешествиях, а не те лживые рассказы не видевших моря моряков о людях с тремя головами и говорящих рыбах, которые лазают по деревьям. Парри рассказывал о «сверкающих и прозрачных небесах, пологом накрывающих землю», и Гамлет говорит об «этом несравненнейшем пологе, воздухе… этой великолепно раскинутой тверди, этой величественной кровле, выложенной золотым огнем». Для Парри чудеса, скрытые под этим пологом и ожидающие своих первооткрывателей, были важнее тех небес, которых все еще искали люди. Гамлет знал это, однако во многом этот новый, любознательный, пытливый представитель поколения, человек Ренессанса, стал примером чего-то странного, необычного, так как он еще весь во власти страшных видений.
        Интересовался ли сам Шекспир загробной жизнью, о которой рассказывали ему каждое воскресенье проповедники? Для таких людей, как актеры и драматурги, которые шли по дурной дороге, она не сулила ничего, кроме адского пламени и вечной ночи, если только не вмешается безграничное милосердие Божье. Судя по написанному им, Уилл, в отличие от Марло, не был подвержен влиянию реликтовых чар религии. В XVIII веке существовало предание, что он «умер католиком». Это так же похоже на правду, как и то, что он умер безразличным к религии англиканцем. Но в какой бы вере он ни умер, никто не поверит, что в свои последние праздные годы он всерьез занялся изучением постулатов той или иной веры. Его произведения являются продуктом христианской культуры, но в этой культуре, благодаря ее тесной взаимосвязи с античным Римом, были сильны языческие элементы. Стихи Катулла в переводе Бена Джонсона и «трибы» поэтов, отцом которых он был, подробно задерживаясь на описании бесконечной ночи, приход которой неизбежен, полны наслаждения коротким залитым солнцем отрезком времени, который дает столько поводов для радости. У
Шекспира был свой короткий отрезок времени, и, когда выпадал безоблачный день, он готовился к пасмурному.
        Каждый дворянин был обязан составить завещание, и Уилл отнесся к этому долгу серьезно. Нам не дано знать, предчувствовал ли он приближение смерти, но в январе 1616 года — за два месяца до этого события — он составил свое первое завещание. Свои пьесы он писал сразу набело, без набросков, но этот документ был важнее пьесы. И между первой и окончательной редакцией его завещания случились определенные события, которые заставили его внести в завещание серьезные изменения. Все происшедшее имело непосредственное отношение к его дочери Джудит.
        В приходской книге Стратфорда есть такая запись: «1616, фев. 10, М. Томас Куини сочетался браком с Джудит Шекспир». Итак, в возрасте тридцати одного года Джудит, наконец, вышла замуж. Ее суженому было двадцать семь. Его имя обычно произносят как Куини; это имя было хорошо известно в Стратфорде и Шекспирам. Ричард Куини, отец Томаса, был соседом и другом поэта: порядочный, трезвый мужчина, не слишком хорошо обеспеченный. Он был виноторговцем и дважды мэром городка — в 1592-м и 1603 годах. В 1598 году он приезжал в Лондон, останавливался в гостинице «Колокол» на Картер-Лейн, и там он написал единственное сохранившееся письмо с просьбой о вспомоществовании своему более преуспевающему приятелю-горожанину. Он просил дать ему взаймы тридцать фунтов, чтобы «выбраться из всех долгов, которые я сделал в Лондоне». Он получил деньги, но Уилл остался верен себе и, конечно, заставил его вернуть долг. Ричард Куини умер в 1602 году, оставив свою винную торговлю на попечении вдовы, которой помогал ее сын Томас. Томас взял в аренду таверну, удобный рынок сбыта для вина, которое поступало все оттуда же, из Лондона
или Бристоля, и, став хозяином таверны, решил, что настало время обзавестись женой. Он выбрал Джудит Шекспир.
        Едва ли о браке с владельцем таверны мечтал Шекспир для своей младшей дочери, особенно в том виде, как он совершался: с той же подозрительной торопливостью, как у него самого. Торопливость подтверждается тем фактом, что для заключения брака в феврале требовалось специальное разрешение. Специальное разрешение, которого в давно прошедшие годы добились для Уилла и Энн, было добыто в установленном порядке и от надлежащего лица — епископа Вустера. Но Томас Куини получил свое разрешение от стратфордского викария, и, очевидно, это было таким грубым нарушением правил, что он (а не викарий, что было бы естественнее) был вызван в церковный суд в Вустер. Томас отказался явиться или забыл и был оштрафован и отлучен от церкви. Не очень хорошее начало для освященного церковью супружества.
        Торопливость свадьбы была вызвана не тем, что мог подозревать Уилл, вспоминая причину своего собственного бракосочетания. Джудит не была беременна. Но некая Маргарет Уиллер уступила любвеобильному Куини приблизительно за девять месяцев до его бракосочетания, и это самым омерзительным образом выплыло наружу всего через месяц после свадьбы. Мисс Уиллер и ее новорожденный ребенок умерли и были похоронены 15 марта 1616 года. 26 марта судебный исполнитель Грин, бывший квартиросъемщик Уилла, выступил в роли обвинителя. Куини сознался в суде, что состоял в «плотской связи с названной Уиллер» и, как принято говорить, сожалеет об этом. У него была серьезная причина искренне сожалеть об этом, так как за день до суда его тесть изменил свое завещание, намного уменьшив долю бедной Джудит. Ей предстояло нести наказание за своего неразумного супруга. Но неразумному супругу тоже досталось.
        Томас был приговорен к публичному покаянию. Три воскресенья подряд ему предстояло появляться в приходской церкви одетым в белый саван, а проповедник должен был громогласно объявлять: «Смотрите, как осуждает грех прелюбодея цвет святой чистоты, в который он облачен». Прелюбодей избавился от этого наказания, заплатив весьма умеренный штраф в сумме пяти шиллингов, и стратфордцы, за исключением семьи Шекспира, четы Холл и несчастной новобрачной, были разочарованы, лишившись трех восхитительных приступов Schadenfreude[74 - Печальной радости (нем.).]. Томас, очевидно, не был хорошим человеком. Он породнился с шекспировской семьей обманным путем. Он не сумел внести свою долю, оговоренную в брачном соглашении, — земельных угодий на сотню фунтов. Позднее ему пришлось заплатить штраф за сквернословие и за то, что он позволял посетителям напиваться в своем заведении. Существует традиция, что он бросил свою жену, но нет никаких доказательств этого. Место и время его смерти неизвестны. Его таверна была названа, вероятно, имея в виду Джудит, «Cage» («Клетка»), Сейчас на этом месте построили бар с гамбургерами.
Ничего достойного не видно в них обоих, даже через триста лет после смерти Джудит, последовавшей в 1662 году, упрямой женщины, которой пришлось перенести много испытаний.
        Именно своей старшей дочери хотел оставить Шекспир все принадлежавшее лично ему: «Новое место», два дома на Хенли-стрит, дом в Блэкфрайерсе, в Лондоне, и «все мои земли, строения и прочее имущество, подлежащее наследованию». После ее смерти эта недвижимость и все остальное имущество должны были перейти к старшему сыну Сьюзен (Уилл все еще не терял надежды) или, при отсутствии сына, к ее наследнику по мужской линии, это был доктор Джон Холл, если бы он пережил ее. (Он не пережил: он умер в 1635 году, а Сьюзен дожила до 1649 года.) Затем было право наследования на сыновей Джудит, но с ней самой поступили сурово. Ей было завещано в качестве приданого сто фунтов, и если она предъявит свои требования на дом на Чэпел-Лейн, то ей полагалось получить еще пятьдесят фунтов. Если она или кто-то из ее детей будет жив через три года после подписания завещания, тогда ей должны выдать еще сто пятьдесят фунтов. Но она не имела права пользоваться основным капиталом; исполнители завещания обязаны были выдавать ей годовые проценты, пока она замужем. У ее мужа не было никаких прав распоряжаться этими деньгами, пока
он не гарантирует своей жене и ее потомкам право на землю той же стоимости.
        Страстное желание Шекспира иметь внука не осуществилось при его жизни. В ноябре 1616 года у Джудит родился сын, но он умер в младенчестве. Его назвали Шекспер. Другой сын, Ричард, родился в феврале 1618 года и умер в возрасте двадцати одного года, не оставив потомства. Третий сын и последний ребенок, Томас, родился в январе 1620 года, он умер девятнадцати лет. Элизабет, дочери Сьюзен и ее единственному ребенку, предстояло дважды выйти замуж, но у нее не было детей. Только Джоан Харт, сестра Уилла, оказалась способна передать мужскую кровь Шекспиров потомкам. Ее внук Джордж произвел на свет Джоан, Сьюзен и Шекспира. Но сам Уилл был почти сверхъестественно неудачлив в мужском потомстве, которое широко распространялось от его собственного семени.
        Вторым мужем Элизабет Холл был рыцарь, сэр Джон Барнард. Наконец нечто более значительное, чем самая скромная родовитость, появилось в семье, но было слишком поздно, Уилл уже не узнал об этом. Леди Элизабет, как последняя представительница рода, унаследовала собственность Шекспира и распределила ее в равных долях между Хартами и Хэтауэями. Это представляется справедливым. Шекспиру Харту предстояло, таким образом, получить нечто большее, чем имя, от своего тезки, хотя мы не знаем, какова была его доля. Что касается наследства, мы не знаем стоимости движимого имущества Уилла: выражалась ли она в сотнях или тысячах. Джон Уорд, который стал викарием в Стратфорде в год смерти Джудит, слышал, что Шекспир «тратил по тысяче фунтов в год» — очень большая сумма денег. На что бы он их ни тратил, это не было бросовым применением, и можно с уверенностью сказать, что он не сорил деньгами.
        Коль скоро имя Хэтауэй вновь у нас на слуху, обратимся к тайне завещательного отказа недвижимости его вдове. Он оставил ей «подержанную, в хорошем состоянии кровать» и больше ничего. Каково бы ни было значение этого единственного предмета, условия его завещания были для нее менее жесткими, чем кажется на первый взгляд. Как вдова она имела, по общему праву, пожизненную долю в третьей части имущества своего мужа, равно как и свое вдовье место в большом доме, который переходил к Сьюзен и ее мужу. Она продолжала жить со Сьюзен и вполне ладила со своим зятем. Завещанная ей кровать, по качеству уступающая только первой, была водворена в особую спальню, и эта спальня закреплялась за ней пожизненно. Самая лучшая кровать стояла в спальне хозяина, и наследник приобрел ее по праву. Таким образом, была внесена полная ясность в размещение обитателей дома. Чтобы показать Уилла в неприглядном свете, мы предпочитаем верить, что кровать, по качеству уступающая только первой, была тем самым двойным ложем, которое она привезла из Шотери, и, таким образом, он отдал ей только то, что она уже имела. Такое распоряжение
свидетельствует об упадке любви, отсутствии любви, крайнем отвращении, долго скрываемом от мира, желании унизить из могилы. Давайте, по возможности, попытаемся защитить Уилла.
        Конец наступил в апреле 1616 года. В записях преподобного Джона Уорда говорится о «веселой встрече» с Майклом Дрейтоном и Беном Джонсоном. Шекспир съел слишком много маринованной селедки и выпил слишком много рейнского вина. Он вспотел, его продуло, и он умер. Если причина смерти была действительно сверхневинна, тогда доктор Холл проявил осторожность, делая запись об этом в своем журнале историй болезни. Уилл, возможно, уже ослаб от венерического заболевания, от сезонной простуды, от артериального давления или от чего-то, что нам захочется придумать для него. Он устал от накопившегося перенапряжения, был расстроен браком своей дочери, вероятно, запасы его жизненной энергии иссякли в ту последнюю весну. Возможно, он не любил уделять слишком много внимания своему здоровью. Вероятно, он выпил, поддавшись порыву, подстрекаемый Беном, потом вспотел в душной комнате, вышел погулять без шляпы и накидки, чтобы проводить своих гостей, — и вот вам опасное воздействие прохладной апрельской ночи. Он подхватил пневмонию, которую его зять не мог облегчить своими рвотными и лекарственными кашками. Всего этого
было более чем достаточно для смертельного исхода. Что Дрейтон и Бен присутствовали на этой ностальгической встрече за бутылкой вина, я вполне допускаю. Дрейтон часто бывал в этом районе. Бен, вероятно, не стал бы скакать верхом из Лондона на север только для того, чтобы повидаться со старым другом, но он бродил по Шотландии в 1618 году и, возможно, начал бродить в 1616 году. Естественно, ему захотелось посетить и Стратфорд. Расстроенный смертью Уилла, он, вероятно, поскакал обратно в Лондон и отложил свой потерявший притягательную силу подвиг. Смерть наступила 23 апреля. Если эта дата и в самом деле, как нас учили, была также днем рождения Уилла, тогда он прожил только пятьдесят два года. В церковной записи указана дата его похорон: 25 апреля 1616 года, он представлен как «Уилл Шекспир, дворянин».
        Его похоронили, как он распорядился, в церкви Святой Троицы. Его бюст больше напоминает пародию, но скульптор, должно быть, верил, что Шекспир выглядел полным, самодовольным и слегка слабоумным. Посвящение неизвестного сочинителя гласит:
        Друг, ради Господа, не рой
        останков, взятых сей землей;
        нетронувший блажен в веках,
        и проклят тронувший мой прах[75 - Перевод А. Величанского.].
        Эта нескладная надпись напоминает речи Гауэра, выступающего в роли хора в «Перикле, царе Тирском». Тем не менее ни в одной из его великих пьес не нашлось подходящей цитаты. Проклятие звучит устрашающе. Приятно сознавать, что все мы «блаженны в веках». За исключением, возможно, биографов, которых стоит проклясть за то, что они когда-то потревожили его кости. Если сам Шекспир написал эти строки, что более чем сомнительно, тогда это единственные строки из его сочинений, в которых в неискаженном виде и в контексте благочестия упоминается имя Иисуса.
        Энн исполнила свой последний долг: положила монетки на его глаза. Потом она продолжала влачить тихое вдовье существование. В 1623 году она умерла в возрасте шестидесяти семи лет. В тот же год появилось первое фолио, но Энн его уже не увидела (хотя, вероятно, оно и не особенно заинтересовало бы ее). Это была заслуга Джона Хеминга (или Хеминджа, иди Хемингса, или Хеминдса) и Генри Кондела, тех друзей и товарищей Уилла, которым, следуя обычаю того времени, он оставил деньги для покупки траурных колец. В него входят все пьесы, в которых Шекспир был единственным или главным автором, но в нем пропущен «Перикл», и в содержание не включена пьеса «Троил и Крессида». Этот последний пропуск, возможно, возник из-за того, что не смогли преодолеть затруднений и получить право на перепечатку этой пьесы от издателя кварто; трудность разрешилась уже после того, как Фолио отдали в печать. «Троил» представлен как первая из трагедий, хотя пьеса задумывалась как комедия.
        Громадная работа, проделанная при подготовке пьес к печати, была актом посмертного поклонения, и мир должен навек сохранить благодарность к этим людям. Король Джеймс был самым удачливым из монархов: два самых значительных издания на английском языке появились в его правление, с разницей всего в двенадцать лет. Первое фолио готовили люди, связанные с театром, а не профессиональные издатели, и тексты в нем часто сделаны плохо и исковерканы, но ими пользовались сами «слуги его величества». Книга посвящена графу Пемброку и графу Монтгомери, но не забыто и «великое множество читателей». В очаровательном и остроумном обращении к ним Джон Хеминг и Генри Кондел рассказывают, как легко и быстро писал их старый товарищ: «Его мысль всегда поспевала за пером, и задуманное он выражал с такой легкостью, что в его рукописях мы не нашли почти никаких помарок». Делясь своими воспоминаниями о нем, Бен Джонсон выражал желание, чтобы Уилл делал больше помарок. Он писал слишком быстро, его захлестывал поток слов, ему была нужна узда (suffaminandus erat), чтобы сделать паузу, остыть, овладеть своими чувствами.
        Но скорее друг, чем критик, выступает в посмертной оде, которая является вкладом Бена в подготовку первого фолио. Здесь он предстает благородным, великолепным, любящим, великодушным, расточающим похвалы, отказавшимся от сдержанности и преувеличения. Он знал цену человеку, которого называл «моим любимым»; не многие могли тогда правильно определить масштабы этой личности. Для большинства Шекспир был так же хорош, как Флетчер или Чапмен, лучше, конечно, чем Деккер, тоже достойный драматург, но никто не прочил ему вечной славы, сверкающей в небесном своде. Бен же понимал, что Шекспир принадлежит «не только своему веку, но всем временам», он сравнивал его с Еврипидом и Софоклом в трагедии и с Аристофаном и Теренцием в комедии. И однако, при всем грохоте, произведенном «потрясателем сцены», и остроте его ума, «сладостный лебедь Эйвона» остается «великодушным Шекспиром» — сдержанным, благожелательным, благородным.
        Шекспир все еще остается «благородным» в подписи к гравюре Мартина Дройсхута. Картина никогда не вызывала особого восхищения. Лорд Брейн, ученый, говорит, что на ней верно схвачены два глаза. «Tailor and Cutter» заметили, что камзол имеет две левых стороны. Лицо напоминает лицо коммивояжера, полысевшего на службе неблагодарной фирмы. Волосы на затылке аккуратно подстрижены, под ними приличный темный костюм, в питейном баре стратфордского паба на это едва ли обратили бы внимание.
        Нам не стоит жаловаться на отсутствие удовлетворительного портрета Шекспира. Чтобы увидеть его лицо, достаточно посмотреть в зеркало. Он — мы, обычное страдающее человечество, сжигаемое современными честолюбивыми помыслами, озабоченное нехваткой денег, являющееся заложником своих желаний, проявляющее чрезмерную жестокость. На его спине, как горб, вырос чудесный, но какой-то неуместный талант. Этот талант, как ничто другое в мире, примиряет нас с мыслью, что все мы — человеческие существа, неудавшиеся гибриды, недостаточно хорошие, чтобы стать богами, и недостаточно хорошие, чтобы превратиться в животных. Мы все Уилл. Шекспир — имя одного из наших спасителей.
        Иллюстрации
        ГЕРБ ШЕКСПИРА
        КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА I, САМАЯ ОБРАЗОВАННАЯ СРЕДИ МОНАРХОВ СВОЕГО ВРЕМЕНИ, ОНА НЕ ТОЛЬКО ОБЕРЕГАЛА НЕЗАВИСИМОСТЬ АНГЛИИ В ТЕЧЕНИЕ ПОЧТИ СОРОКА ПЯТИ ЛЕТ, НО НАХОДИЛА ВРЕМЯ ДЛЯ ТОРЖЕСТВЕННЫХ ЦЕРЕМОНИЙ И ТЕАТРАЛЬНЫХ ПОСТАНОВОК
        НА ЭТОЙ МАЛОИЗВЕСТНОЙ МИНИАТЮРЕ ВО ВЗГЛЯДЕ КОРОЛЕВЫ МАРИИ ШОТЛАНДСКОЙ, КАЖЕТСЯ, СКВОЗИТ ПРЕДЧУВСТВИЕ ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЙ КОНЧИНЫ НА ЭШАФОТЕ, КУДА, ПОСЛЕ ДОЛГИХ КОЛЕБАНИЙ, ОТПРАВИЛА ЕЕ ЕЛИЗАВЕТА
        СРЕДИ ДРУГИХ НАСТЕННЫХ РОСПИСЕЙ В ЧАСОВНЕ ГИЛЬДИИ, В СТРАТФОРДЕ, ЭТОТ СИМПАТИЧНЫЙ ПОРТРЕТ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ БЫЛ ЗАШТУКАТУРЕН ПО ТРЕБОВАНИЮ ОТЦА ШЕКСПИРА, КАЗНАЧЕЯ ГОРОДКА, РЕВНОСТНОГО КАТОЛИКА
        РОБЕРТ ДАДЛИ, ГРАФ ЛЕСТЕР, ДОСТИГ ПОЛОЖЕНИЯ ФАВОРИТА ПРИ КОРОЛЕВЕ ЕЛИЗАВЕТЕ: ЕГО ЖЕНИТЬБА НА ВДОВЕ 1-ГО ГРАФА ЭССЕКСА ТОЛЬКО НА ВРЕМЯ ЛИШИЛА ЕГО ЭТОГО ПРЕИМУЩЕСТВА
        УИЛЬЯМ СОМЕРСЕТ, 3-Й ГРАФ ВУСТЕРСКИН, БЫЛ ПОКРОВИТЕЛЕМ ТРУППЫ АКТЕРОВ «СЛУГИ ГРАФА ВУСТСРСКОГО», КОТОРЫЕ ЧАСТО ДОСТАВЛЯЛИ УДОВОЛЬСТВИЕ СТРАТФОРДЦАМ В ГОДЫ ДЕТСТВА ШЕКСПИРА
        ВО ВРЕМЕНА ШЕКСПИРА БЫЛИ ТАК ПОПУЛЯРНЫ ВСЕ ПЕРИПЕТИИ ОХОТЫ, ЧТО ИХ ИЗОБРАЖАЛИ ДАЖЕ НА НАКИДКЕ НА САМУЮ МЯГКУЮ ПОДУШКУ
        В ЗАМКЕ БЕРКЛИ, ГЛОСТЕРШИР, ШЕКСПИР В ГОДЫ ЮНОСТИ, КАК УТВЕРЖДАЕТ МЕСТНАЯ ЛЕГЕНДА, ИГРАЛ РОЛЬ ПЕДАГОГА ПЕРЕД ДЕТЬМИ ЭТОГО ДОМА
        УИЛЬЯМ СЕСИЛ, ЛОРД БЕРЛИ, ПЕРВЫЙ МИНИСТР КОРОНЫ ПОЧТИ ВСЕ ВРЕМЯ ЦАРСТВОВАНИЯ ЕЛИЗАВЕТЫ; ПОСКОЛЬКУ ОН БЫЛ ОПЕКУНОМ ПОКРОВИТЕЛЯ ШЕКСПИРА, САУТГЕМПТОНА, ЕМУ ПРИШЛОСЬ НЕМАЛО ПОТРУДИТЬСЯ, ЧТОБЫ УДЕРЖАТЬ ТОГО ОТ НЕОБДУМАННЫХ ПОСТУПКОВ
        ФЕРМА ХЬЮЛЭНД, КОТОРУЮ ОБЫЧНО НАЗЫВАЮТ ДОМОМ ЭНН ХЭТАУЭЙ, НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛА ДОМОМ ЕЕ ОТЦА. ЭНН ТАК И НЕ СТАЛА ВЛАДЕЛИЦЕЙ ЭТОГО ЗДАНИЯ, ХОТЯ ПОЛУЧИЛА В ПРИДАНОЕ 6 ФУНТОВ 13 ШИЛЛИНГОВ 4 ПЕНСА
        В ЧАРЛКОТЕ, ПРИНАДЛЕЖАВШЕМ СЭРУ ТОМАСУ ЛЮСИ, ШЕКСПИРУ ПРЕДЪЯВИЛИ ОБВИНЕНИЕ В НЕЗАКОННОЙ ОХОТЕ
        КОРОЛЬ ФИЛИПП II, СПОСОБНЫЙ, НО ЖЕСТКИЙ ПРАВИТЕЛЬ, СТАРАЛСЯ ЗАВОЕВАТЬ АНГЛИЮ ДЛЯ КАТОЛИЧЕСКОЙ ИСПАНИИ
        СЭР ФРЭНСИС ДРЕЙК, СКИТАЛЕЦ ПО МИРУ И ПРОСВЕЩЕННЫЙ ПИРАТ, ОТОГНАЛ АРМАДУ ОТ ГРЕЙВЛАЙНС И ПРЕСЛЕДОВАЛ ЕЕ ДО СЕВЕРНОЙ ЧАСТИ ШОТЛАНДИИ
        В ЖЕСТОКОЙ БИТВЕ ГРОМОЗДКИЕ БОЛЬШИЕ СУДА АРМАДЫ БЫЛИ РАЗБИТЫ БОЛЕЕ ЛЕГКИМИ И МАНЕВРЕННЫМИ АНГЛИЙСКИМИ КОРАБЛЯМИ
        ИЗ ВСЕХ ЛОНДОНСКИХ ПОСТОЯЛЫХ ДВОРОВ С ГАЛЕРЕЯМИ, ПОСЛУЖИВШИХ ОБРАЗЦОМ ДЛЯ ЕЛИЗАВЕТИНСКОГО ТЕАТРА, СОХРАНИЛСЯ ТОЛЬКО ОДИН "ГЕОРГИЙ" В САУТУОРКЕ
        НА ЭТОМ ПОРТРЕТЕ, КАК ПОЛАГАЮТ НЕКОТОРЫЕ, ИЗОБРАЖЕН КРИСТОФЕР МАРЛО, БОГОХУЛЬСТВУЮЩИЙ ГЕНИЙ; ПОСЛЕ ТОГО КАК ОН БЫЛ УБИТ ВО ВРЕМЯ ССОРЫ, ШЕКСПИР ЛИШИЛСЯ СОПЕРНИКА В ЛИЦЕ ДРАМАТИЧЕСКОГО ПОЭТА
        «ПРОВОРНЕЕ РАБОТАЙТЕ НОГАМИ, СЭР», - ВОЗМОЖНО, ГОВОРИЛА КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА ГРАФУ ЭССЕКСУ, СВОЕМУ ПАРТНЕРУ. ПРОВОРСТВО ЕЕ СОБСТВЕННЫХ НОГ СОХРАНИЛОСЬ ДО ПРЕКЛОННОГО ВОЗРАСТА
        СЭР УОЛТЕР РАЛИ, ЦЕНТР ПРИТЯЖЕНИЯ ДЛЯ МУЖЧИН, КАК СОЛДАТ И ПРИДВОРНЫЙ, ИССЛЕДОВАТЕЛЬ, ИСТОРИК И ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЬ НИКОТИНА ПОДОЗРЕВАЛСЯ В ПОКЛОНЕНИИ БОГИНЕ ЛУНЫ, ТАК КАК СОБИРАЛ СВОИХ ПОСЛЕДОВАТЕЛЕЙ В ШКОЛЕ НОЧИ
        ВОЗМОЖНО, САМЫЙ ИЗВЕСТНЫЙ ИЗ ВСЕХ ТЕХ, КОМУ ПОСВЯЩАЛИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ, 3-Й ГРАФ САУТГЕМИТОН, ОТДАЛ, КАК НЕКОТОРЫЕ ДУМАЮТ, 1000 ФУНТОВ ЗА ЛЬСТИВЫЕ РЕЧИ, КОТОРЫМИ ШЕКСПИР ПРЕДВАРИЛ ДВЕ СВОИ БОЛЬШИЕ ПОЭМЫ
        ПОРТРЕТ ЧАНДОСА (СЛЕВА) — ЕДИНСТВЕННЫЙ ПОРТРЕТ С ПРИТЯЗАНИЕМ НА ПОДЛИННОСТЬ ОБЛИКА ШЕКСПИРА, ХОТЯ БЛИЗОСТЬ К ДОСТОВЕРНОЙ ГРАВЮРЕ ДРОЙСХУТА ЯСНО ВИДНА В ДРУГОМ ПОРТРЕТЕ (СПРАВА)
        6-Й ГРАФ ДЕРБИ ЖЕНИЛСЯ НА ЛЕДИ ЭЛИЗАБЕТ ВИР, ОТ КОТОРОЙ ОТКАЗАЛСЯ ПОКРОВИТЕЛЬ ШЕКСПИРА САУТГЕМПТОН
        МИРНЫЙ ПЕЙЗАЖ ОЧЕНЬ КРАСИВ, НО КОГДА-ТО ЛОНДОНСКИЙ МОСТ БЫЛ ОБВЕШАН ОТРУБЛЕННЫМИ ГОЛОВАМИ
        УКРАШЕНИЯ ЕЛИЗАВЕТИНЦЕВ ПОРАЖАЮТ СВОИМ ИЗЯЩЕСТВОМ, КАК ДОКАЗЫВАЕТ ЭТОТ БРИЛЛИАНТОВЫЙ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ ИЗ ЧИПСАЙДА
        СЭР ФИЛИПП СИДНИ, ИДЕАЛЬНЫЙ ДВОРЯНИН ТОГО ВЕКА, СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧЕГО ЖДАЛА ОТ НЕГО АНГЛИЯ: ОН БЫЛ СОЛДАТОМ И ПИСАЛ СТИХИ, А ЗАВЕРШИЛ СВОЮ ЗАМЕЧАТЕЛЬНУЮ ЖИЗНЬ ГЕРОИЧЕСКОЙ СМЕРТЬЮ В НИДЕРЛАНДАХ
        ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ «ГЛОБУС», НА СТРОИТЕЛЬСТВО КОТОРОГО В БАНКСАЙДЕ ПОШЕЛ ЛЕСОМАТЕРИАЛ РАЗОБРАННОГО ТЕАТРА В ШОРДИЧЕ, БЫЛ СВИДЕТЕЛЕМ ШЕДЕВРОВ ЗРЕЛОГО ШЕКСПИРА
        3-Й ГРАФ ДОРСЕТ, ПОКРОВИТЕЛЬ БЕНА ДЖОНСОНА, — ИСТИННЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ЕЛИЗАВЕТИНСКОЙ ЭПОХИ; ДЕНЬГА, ПОТРАЧЕННЫЕ НА ПЫШНЫЕ НАРЯДЫ, ЛИЛИСЬ РЕКОЙ, И ПОЭТОМУ ОН ПОСТОЯННО БАРАХТАЛСЯ В ДОЛГАХ
        КАК МАРЛО БЫЛ СОПЕРНИКОМ ШЕКСПИРА В НАЧАЛЕ ЕГО КАРЬЕРЫ, ТАК БЕН ДЖОНСОН ЗАНИМАЛ ВАЖНОЕ МЕСТО НА ЕЕ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ СТАДИИ
        В ЭТОЙ ПРОЦЕССИИ КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА, В ВОЗРАСТЕ ШЕСТИДЕСЯТИ СЕМИ ЛЕТ, СНОВА ЗАТМИЛА СВОИМ ИЗЯЩЕСТВОМ ОКРУЖАВШИХ ЕЕ МИНИСТРОВ
        2-Й ГРАФ ЭССЕКС В ВОЙНЕ И ПОЛИТИКЕ — ВОПЛОЩЕНИЕ СВОЕГО ВРЕМЕНИ, ЗАКОНЧИЛ БЛЕСТЯЩУЮ КАРЬЕРУ НА ЭШАФОТЕ
        СЭР ФРЭНСИС БЭКОН УБЕЖДАЛ СВОЕГО БЛАГОДЕТЕЛЯ ЭССЕКСА НЕ ВСТУПАТЬ НА ПУТЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА, НО КОГДА ТОТ ВСЕ ЖЕ НАСТОЯЛ НА СВОЕМ И БЫЛ ВЫЗВАН В СУД, БЭКОН БЛЕСТЯЩЕ ВЫСТУПИЛ В РОЛИ ОБВИНИТЕЛЯ
        ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ АРХИТЕКТОР И ХУДОЖНИК-ОФОРМИТЕЛЬ ИНИГО ДЖОНС СОВЕРШЕНСТВОВАЛСЯ В СВОЕМ ИСКУССТВЕ В ИТАЛИИ И ПРИВЕЛ В АНГЛИЮ ПЫЛКИЙ И МУДРЫЙ ДУХ АНТИЧНОГО МИРА
        В НЕЛЕГКОМ СОТРУДНИЧЕСТВЕ С БЕНОМ ДЖОНСОНОМ ИНИГО ДЖОНС СОЗДАВАЛ КОСТЮМЫ ДЛЯ ТЕАТРА МАСОК. ОДНОЙ ИЗ САМЫХ ИЗВЕСТНЫХ БЫЛА МАСКА ЧЕРНОКОЖЕГО (СПРАВА ПОСЕРЕДИНЕ), ОЛИЦЕТВОРЯВШАЯ МРАЧНОСТЬ, УНЫНИЕ — КАЧЕСТВА, КОТОРЫЕ ДЖОНС, ВЕРОЯТНО, ХОРОШО ИЗУЧИЛ НА ПРИМЕРЕ СВОЕГО КОЛЛЕГИ
        ДЖЕЙМС VI, ВО ВРЕМЕНА ПРАВЛЕНИЯ КОТОРОГО НА АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ ПОЯВИЛИСЬ ДВЕ ВЕЛИЧАЙШИЕ КНИГИ: ИЗДАНИЕ БИБЛИИ 1611 ГОДА И ПЕРВОЕ ФОЛИО ПЬЕС ШЕКСПИРА
        КОНФЕРЕНЦИЯ В СОМЕРСЕТ-ХАУС В 1604 ГОДУ С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ ИСПАНИИ; АНГЛИЙСКУЮ СТОРОНУ ВОЗГЛАВЛЯЛ РОБЕРТ СЕСИЛ, ЛОРД СОЛСБЕРИ, ЗДЕСЬ ОН НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ
        ДАЖЕ ПОХОРОНЫ КОРОЛЕВЫ ЕЛИЗАВЕТЫ ПРОИЗВЕЛИ ВПЕЧАТЛЕНИЕ НА ЗЕВАК
        ТРАУРНАЯ ПРОЦЕССИЯ СВОЕЙ ПЫШНОСТЬЮ НЕ УСТУПАЛА ПРАЗДНИЧНЫМ ШЕСТВИЯМ ПРИ ЖИЗНИ КОРОЛЕВЫ
        КРОТКАЯ ЭЛИЗАБЕТ, ВНУЧКА ШЕКСПИРА, ИЗОБРАЖЕНА НА ПОРТРЕТЕ, КАК СЧИТАЮТ, С ЕЕ ПЕРВЫМ МУЖЕМ, ТОМАСОМ НЭШЕМ; ОНА БЫЛА ПОСЛЕДНЕЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦЕЙ РОДА ШЕКСПИРА
        В АЛТАРЕ ЦЕРКВИ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ КАМЕННЫЕ ГЛАЗА БЮСТА ШЕКСПИРА УСТРЕМЛЕНЫ НА МОГИЛЫ ЕГО ЖЕНЫ, ЕГО САМОГО, ТОМАСА НЭША, ДЖОНА ХОЛЛА И ЕГО ДОЧЕРИ СЬЮЗЕН
        В ЦЕРКВИ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ, СТРАТФОРД, ШЕКСПИР БЫЛ КРЕЩЕН И ПОХОРОНЕН, ЗАКОНЧИВ МАЛЫЙ КРУГ ЖИЗНИ, ПЛОДЫ КОТОРОЙ РАСПРОСТРАНИЛИСЬ ПО ВСЕМУ МИРУ
        В БЮСТЕ ШЕКСПИРА В ЦЕРКВИ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ, СДЕЛАННОМ ПРИ ЖИЗНИ ЕГО ВДОВЫ И БЛИЗКИХ ДРУЗЕЙ, НЕ ВИДНО НЕ ТОЛЬКО БЛЕСКА ГЕНИЯ, НО ДАЖЕ УМА
        ЗДЕСЬ, В УИЛМКОТЕ, ЖИЛА АРИСТОКРАТКА МЭРИ АРДЕН, КОТОРАЯ, ОСТАВИВ ЭТОТ ДОМ, ВЫШЛА ЗАМУЖ ЗА ПЕРЧАТОЧНИКА И ПОЗДНЕЕ РОДИЛА ПОЭТА
        СПАЛЬНЯ ХОЗЯИНА (ВВЕРХУ) И КУХНЯ (ВНИЗУ) В ДОМЕ ДЖОНА ШЕКСПИРА НА ХЕНЛИ-СТРИТ, СТРАТФОРД; ТИПИЧНОЕ ДОМАШНЕЕ ХОЗЯЙСТВО В ПРОВИНЦИИ ТОГО ВРЕМЕНИ
        ДЖОНА ШЕКСПИРА, МАСТЕРА-ПЕРЧАТОЧНИКА, ИНОГДА ПРИЗЫВАЛИ, ЧТОБЫ ОБЛАЧИТЬ АРИСТОКРАТИЧЕСКУЮ РУКУ В ТАКУЮ ПРЕКРАСНУЮ ПЕРЧАТКУ, КАК ЭТА
        ЕЛИЗАВЕТИНЦЫ С ТАКИМ НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДАЛИ, КОГДА ВЫРАСТУТ ИХ ДЕТИ, ЧТО ЗАКОВЫВАЛИ ИХ ВО ВЗРОСЛЫЕ ОДЕЖДЫ, КАК ДЕЛАЕТ ЭТО ЗДЕСЬ ЛЕДИ СИДНИ СО СВОИМИ ОТПРЫСКАМИ (СЛЕВА). ДЕТИ ИЗУЧАЛИ АЛФАВИТ ПО БУКВАРЮ, СВОЕГО РОДА ДЕРЕВЯННОЙ ЛОПАТОЧКЕ ДЛЯ ПИТАНИЯ МОЛОДЕЖИ ЗНАНИЯМИ (СПРАВА)
        В СТРАТФОРДСКОЙ ШКОЛЕ ЛАТИНСКОЙ ГРАММАТИКИ ЗАСТЕКЛЕННЫЕ РОМБОВИДНЫЕ ОКНА НЕ ДАВАЛИ БЛУЖДАЮЩЕМУ ВЗОРУ ВЫРВАТЬСЯ ЗА ИХ УЗКИЕ ГРАНИЦЫ, НО НИЧТО НЕ МОГЛО УДЕРЖАТЬ ФАНТАЗИИ ПОЭТА
        В ЭТОМ ПОМЕЩЕНИИ НА ФЕРМЕ ХЬЮЛЭНД, ШОТТЕРИ, ЭНН ХЭТАУЭЙ И УИЛЬЯМ ШЕКСПИР ЛЮБЕЗНИЧАЛИ, НЕСМОТРЯ НА СУРОВОСТЬ ОКРУЖАЮЩЕЙ ОБСТАНОВКИ
        КОГДА ГЕНРИ, ГРАФ САРРИ, РАЗРАБАТЫВАЛ НОВЫЙ «БЕЛЫЙ СТИХ», ОН НЕ ПОДОЗРЕВАЛ, ЧТО ПРОКЛАДЫВАЕТ ПУТЬ ДЛЯ ЯМБИЧЕСКИХ СТОП ШЕКСПИРА
        ЭДУАРД АЛЛЕН, АКТЕР, КОТОРЫЙ, ВОЗМОЖНО, ПЕРВЫМ ВДОХНУЛ В ШЕКСПИРА ТЕАТРАЛЬНЫЕ АМБИЦИИ, ЗАПЕЧАТЛЕН ЗДЕСЬ НЕ В РОЛИ ТАМЕРЛАНА ИЛИ ФАУСТА, А САМИМ СОБОЙ
        КРИКИ ПОГОНЩИКОВ И ГРОХОТ КОЛЕС ПО БУЛЫЖНИКАМ ДЕЛАЛИ ЛОНДОН ГОРОДОМ ШУМНЫМ (ВВЕРХУ); ПОРОЙ К ЭТОМУ ДОБАВЛЯЛСЯ РЕВ СКОТА, ОТ КОТОРОГО МОДНЫЕ ДАМЫ ОТВОРАЧИВАЛИСЬ (ВНИЗУ)
        В ЛОНДОНЕ ШЕКСПИР ВПЕРВЫЕ СТОЛКНУЛСЯ СО СТРЕМИТЕЛЬНЫМ НАТИСКОМ ЖИЗНИ ЕЛИЗАВЕТИНЦЕВ, КОТОРЫЕ ПЕРЕСЕКАЛИ ТЕМЗУ НА ПАРОМЕ И ПО ЕДИНСТВЕННОЙ ДОРОГЕ — ЛОНДОНСКОМУ МОСТУ
        СЭР ДЖОН ХОКИНС ВОЗГЛАВЛЯЛ ФЛОТИЛИЮ КОРАБЛЕЙ, НАПРАВЛЕННУЮ ПРОТИВ АРМАДЫ, И УМЕР ВО ВРЕМЯ ЭКСПЕДИЦИИ В ЗАПАДНУЮ ИНДИЮ
        ЕДИНСТВЕННАЯ ИЗВЕСТНАЯ СРЕДНЕВЕКОВАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ ПЬЕСЫ МИРАКЛЬ; НА СЦЕНЕ МУЧЕНИЦУ СВЯТУЮ АПОЛЛОНИЮ ПОДВЕРГАЮТ ИСТЯЗАНИЯМ
        НА ЭТОЙ ИЛЛЮСТРАЦИИ ТОГО ВРЕМЕНИ К «ТИТУ АНДРОНИКУ», САМОЙ УЖАСНОЙ ПЬЕСЕ, НАПИСАННОЙ ШЕКСПИРОМ, КОРОЛЕВА ТАМОРА УМОЛЯЕТ ОСТАВИТЬ В ЖИВЫХ ЕЕ СЫНОВЕЙ
        ТРУППА ФЕРДИНАНДО СТЕНЛИ, ЛОРДА СТРЕНДЖА, В 1592 ГОДУ ИГРАЛА В ЗАНОВО ОТРЕМОНТИРОВАННОЙ «РОЗЕ», КОТОРАЯ, СОХРАНИВ СВОЕ НАЗВАНИЕ, ИЗДАВАЛА ЕЩЕ БОЛЕЕ ЧАРУЮЩИЙ АРОМАТ
        СЭР ФРЭНСИС УОЛСИНГЕМ, ВОЗГЛАВЛЯВШИЙ ПРИ ЕЛИЗАВЕТЕ СЕКРЕТНУЮ СЛУЖБУ, ЗДЕСЬ ПРЕДСТАЕТ В СВОЕМ ОБЫЧНОМ ВИДЕ
        КАК СОЧИНИТЕЛЬ СОНЕТОВ, МАЙКЛ ДРЕЙТОН БЫЛ ЛИШЕН СТИЛИСТИЧЕСКОГО ВЕЛИКОЛЕПИЯ СВОЕГО ДРУГА ШЕКСПИРА, НО ПИСАЛ С ПРОСТОТОЙ, НЕ МЕНЕЕ ПРОЧНО УКОРЕНИВШЕЙСЯ НА ПОЧВЕ УОРИКШИРА
        В АББАТСТВЕ ТИЧФИЛД, ХЭМПШИР, ШЕКСПИР, ВОЗМОЖНО, БЫЛ ЧАСТЫМ ГОСТЕМ ГРАФА САУТГЕМПТОНА, КОГДА ЗАКРЫВАЛИ ЛОНДОНСКИЕ ТЕАТРЫ
        ШЛЯПА, НОЧНОЙ ЧЕПЧИК, КОРСАЖ: ТАКИЕ ИЗЫСКАННЫЕ ВЕЩИ ПОМОГАЛИ ЖЕНЩИНАМ ЕЛИЗАВЕТИНСКОЙ ЭПОХИ ПРЕОДОЛЕВАТЬ СЛОЖНОСТИ ИХ КИПУЧЕЙ ЖИЗНИ ДНЕМ ИЛИ ПОД ПОКРОВОМ НОЧИ
        РИЧАРД БЕРБЕДЖ БЫЛ ГЛАВНЫМ АКТЕРОМ ШЕКСПИРА, И ПОЭТ ЧАСТО ДУМАЛ О НЕМ, СОЗДАВАЯ ТЕ ИЛИ ИНЫЕ РОЛИ
        МЭРИ ФИТТОН — ДОСТОЙНАЯ КАНДИДАТКА НА РОЛЬ СМУГЛОЙ ЛЕДИ СОНЕТОВ ШЕКСПИРА
        ШПИОН-АСТРОЛОГ КОРОЛЕВЫ ЕЛИЗАВЕТЫ ДЖОН ДИ ПРИСТАЛЬНО СМОТРИТ НА НАС ЗАГАДОЧНЫМ ВЗГЛЯДОМ
        ВЫРАЖЕНИЕ ЛИЦА МРАЧНОГО ЮМОРИСТА РОБЕРТА БЕРТОНА ЗАСТАВЛЯЕТ СОМНЕВАТЬСЯ В ТОМ, ЧТО ОН АНАЛИЗИРОВАЛ ОДНУ ИЗ СТОРОН ЕЛИЗАВЕТИНСКОГО «ЮМОРА» — МЕЛАНХОЛИЮ
        ЭТИХ ЮНЫХ АКТЕРОВ, «ДЕТЕЙ КОРОЛЕВСКОЙ КАПЕЛЛЫ», ДОСТАВЛЯЛИ НА СЦЕНУ СО ВСЕЙ СТРАНЫ, ИНОГДА С ПЛАЧЕВНЫМИ ДЛЯ НИХ ПОСЛЕДСТВИЯМИ
        ПРИСКАКАВ ПОСЛЕ СВОЕЙ ИРЛАНДСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ В КОРОЛЕВСКИЙ ДВОРЕЦ В САРРИ, ГРАФ ЭССЕКС, НЕ СМЫВ ПЫЛИ И ГРЯЗИ, РИНУЛСЯ В ОПОЧИВАЛЬНЮ КОРОЛЕВЫ, ЛИШНИЙ РАЗ ПОДВЕРГНУВ ИСПЫТАНИЮ ЕЕ МИЛОСЕРДИЕ
        УИЛЬЯМ СЛАЙ (СЛЕВА), ДЖОН ЛОУИН (СПРАВА) И НАТАНИЭЛ ФИЛД (ВНИЗУ СЛЕВА), АКТЕРЫ СОБСТВЕННОЙ ТРУППЫ ШЕКСПИРА, БЕЗ СОМНЕНИЯ, НЕ «РВАЛИ СТРАСТЬ В КЛОЧКИ, ПРЯМО-ТАКИ В ЛОХМОТЬЯ», НО ПРОИЗНОСИЛИ СВОЙ ТЕКСТ ГЛАДКО И ПЛАВНО
        АННА ДАТСКАЯ, ВЫЙДЯ ЗАМУЖ ЗА ДЖЕЙМСА VI ШОТЛАНДСКОГО, СТАЛА АНГЛИЙСКОЙ КОРОЛЕВОЙ, КОГДА БЕН ДЖОНСОН НАХОДИЛСЯ В ПРЕКРАСНОЙ ФОРМЕ И ПИСАЛ ПЬЕСЫ ДЛЯ ТЕАТРА МАСОК, КОТОРЫЙ ЕЙ ПРИШЕЛСЯ ПО ДУШЕ
        НА ФОТОФАФИИ ВИДНА УЦЕЛЕВШАЯ ЦЕНТРАЛЬНАЯ БАШНЯ, ПО БОКАМ ОТ НЕЕ КРЫЛЬЯ, КОТОРЫЕ ПРОЕКТИРОВАЛ ИНИГО ДЖОНС, ПОСЛЕ ТОГО КАК ОСТАЛЬНАЯ ЧАСТЬ ЗДАНИЯ СГОРЕЛА
        МОНЕТАМИ РАЗНОГО ДОСТОИНСТВА БЫЛ ТУГО НАБИТ КОШЕЛЕК ШЕКСПИРА; ПЕРЕД ВАМИ КОЛЛЕКЦИЯ РАЗМЕННОЙ МОНЕТЫ ТОГО ВРЕМЕНИ
        ЗДЕСЬ, В АПТЕКЕ Д-РА ДЖОНА ХОЛЛА, ПЕРВОГО ЗЯТЯ ШЕКСПИРА, ЛЕКАРСТВА РАЗМЕЛЬЧАЛИ ИЛИ ЗАВАРИВАЛИ, ЕСЛИ НЕ ДЛЯ ЛЕЧЕНИЯ, ТО ДЛЯ УДОВОЛЬСТВИЯ ЕГО МНОГОЧИСЛЕННЫХ ПАЦИЕНТОВ
        СТРАСТНАЯ ЗАПУТАННОСТЬ МЫСЛИ ДЖОНА ДОННА, ВОЗМОЖНО, ПРИВЛЕКАЛА ШЕКСПИРА В ТЕ ГОДЫ, КОГДА ЕМУ НРАВИЛОСЬ РАЗГАДЫВАТЬ ТАЙНЫ
        СРЕДИ БОЛЕЕ ПОЗДНИХ ДРАМАТУРГОВ ШЕКСПИРОВСКОГО ВРЕМЕНИ ДЖОН ФЛЕТЧЕР И ФРЭНСИС БОМОНТ (СПРАВА) И ПОЛЬЗОВАЛИСЬ НАИБОЛЬШЕЙ ПОПУЛЯРНОСТЬЮ
        ДЕТАЛЬ БЮСТА ШЕКСПИРА В ЦЕРКВИ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ
        notes
        Примечания
        1
        Перевод М. Лозинского.
        2
        Перевод С. Маршака.
        3
        Слово «will» («желать», «хотеть») созвучно с сокращенной формой имени Шекспира — Will. (Здесь и далее примеч. перев.)
        4
        Перевод С. Маршака и М. Морозовой.
        5
        Придержанное напоследок (фр.).
        6
        Данные (фр.).
        7
        Перевод М. Донского.
        8
        Перевод В. Левика.
        9
        Перевод А. Некора.
        10
        На свежем воздухе (ит.).
        11
        Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
        12
        Перевод А. Некора.
        13
        Judith, английское имя Джудит соответствует библейскому Юдифь.
        14
        Hamnet, английское имя, по-русски звучит как Гамнет.
        15
        Моль — волшебный корень в греческой мифологии.
        16
        Перевод Б. Томашевского.
        17
        Перевод С. Маршака.
        18
        Перевод Ю. Корнеева.
        19
        Латинская буква «Р».
        20
        Перевод Е. Бируковой.
        21
        Перевод Е. Полонской.
        22
        Политику силы (нем.).
        23
        Перевод Е. Бируковой.
        24
        Перевод Ю. Корнеева.
        25
        Перевод В. Рождественского.
        26
        Перевод А. Курошевой.
        27
        Перевод А. Аникста.
        28
        Перевод Ю. Корнеева.
        29
        Перевод А. Аникста.
        30
        Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
        31
        Перевод А. Аникста.
        32
        Перевод А. Аникста.
        33
        Перевод А. Сергеева.
        34
        Перевод В. Рогова.
        35
        Перевод С. Маршака.
        36
        Перевод П. Мелковой.
        37
        Перевод Ю. Корнеева.
        38
        Перевод С. Маршака.
        39
        Тренчеры — головные уборы с квадратным верхом.
        40
        Венеция, Венеция, / Кто тебя не видит, не может тебя оценить (ит.).
        41
        Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
        42
        Перевод С. Маршака.
        43
        Перевод С. Маршака.
        44
        Отец и сын (фр.).
        45
        Печаль после соития (лат.).
        46
        Перевод М. Донского.
        47
        Перевод Н. Рыковой.
        48
        Перевод С. Маршака.
        49
        Перевод Е. Бируковой.
        50
        Перевод М. Зенкевича.
        51
        Концу века (фр.).
        52
        Перевод Т. Гнедич.
        53
        Перевод Е. Бируковой.
        54
        Перевод М. Лозинского.
        55
        Перевод М. Лозинского.
        56
        Перевод Б. Пастернака.
        57
        Перевод П. Мелковой.
        58
        Перевод Б. Пастернака.
        59
        Человек, который нашел себя (ит.).
        60
        Перевод Ю. Корнеева.
        61
        Перевод П. Мелковой.
        62
        В русском переводе Библии этот псалом — сорок пятый.
        63
        Перевод И. Аксенова.
        64
        Перевод Б. Пастернака.
        65
        Перевод С. Таска.
        66
        Перевод Б. Томашевского.
        67
        Перевод Т. Гнедич.
        68
        Перевод В. Левика.
        69
        Перевод П. Мелковой.
        70
        Перевод М. Донского.
        71
        Жизнь есть сон… мы бодрствуем во сне и спим наяву (фр.).
        72
        Основная тема (нем.).
        73
        Перевод В. Рогова.
        74
        Печальной радости (нем.).
        75
        Перевод А. Величанского.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к