Библиотека / История / Вуд Наоми : " Миссис Хемингуэй " - читать онлайн

Сохранить .
Миссис Хемингуэй Наоми Вуд
        За каждым великим мужчиной стоит великая женщина. В случае с Эрнестом Хемингуэем таких женщин было четыре: Хэдли, Полин, Марта и Мэри. Каждая из них была женой самого известного писателя поколения. Но ни одна не смогла его удержать.
        Основанный на архивных материалах, включающих письма, телеграммы и дневники героев, роман Наоми Вуд рассказывает о роковых любовных треугольниках, разрушивших все браки Эрнеста Хемингуэя. События развиваются на фоне богемного Парижа 20-х и Америки 60-х годов двадцатого века, с участием многих известных персонажей эпохи.
        Наоми Вуд
        Миссис Хемингуэй
        Naomi Wood
        Mrs. Hemingway
        Naomi Wood 2014
                
        Посвящается Кэтрин
        Хэдли
        1. Антиб, Франция. Июнь 1926
        У них все теперь сделалось a trois[1 - На троих (фр.). - Здесь и далее прим. пер., кроме особо оговоренных случаев.]. Завтрак, потом купание, обед, после - бридж, ужин и вечерняя выпивка. Три подноса к завтраку, три мокрых купальных костюма на веревке, три кучки карт, оставленные на столе после внезапно прерванной игры… Хэдли и Эрнест не могут остаться наедине. Между ними, словно река меж двух берегов, небрежно скользит Файф. Любовница.
        Хэдли с Эрнестом ночуют в большой белой спальне, а Файф разместилась внизу, в маленькой комнате. На вилле воцарилась напряженная тишина, разве что иногда кто-нибудь из друзей поднимется сюда с провизией и мылом и замрет у ограды: стоит ли тревожить странную троицу?
        Эрнест, Хэдли и Файф целыми днями слоняются по дому, прекрасно понимая всю нелепость своего положения, но никто не решается отступить первым. Муж, жена и любовница вот уже несколько недель кружат втроем в этом безжалостном, изнуряющем танце.
        Утреннее солнце начало пригревать, белые хлопковые простыни в его лучах кажутся голубоватыми. Эрнест спит. Его волосы привычно распались на пробор, а от кожи исходит теплый мужской запах - тот самый, за который Хэдли поддразнивает его, когда бывает в настроении. Вокруг глаз по смуглой коже разбегаются морщинки. Хэдли так и видит, как он прищуривается, всматриваясь в воду за бортом в поисках рыбного места.
        В Париже шарм Хемингуэя стала притчей во языцех: он имел потрясающий успех. Его внешность смущала даже некоторую часть мужчин из числа друзей: они влюблялись в него похлеще молоденьких официанток. Другие отмечали переменчивость его характера: временами мягкий, Эрнест мог ни с того ни с сего вспылить - как-то сшиб одному очки с носа в ответ на грубость на «баль-мюзетт». Вот уже и близкие друзья от него дергаются - даже Скотт! Они становятся старше и успешнее, а Эрнесту на это, похоже, наплевать. Но если мужчинам он внушал противоречивые чувства, то с женщинами проще - они все провожают его взглядом, выворачивая шеи, пока он не скроется из виду. Хэдли известна только одна женщина, на которую его чары не действуют.
        Хэдли лежит, уставившись в потолок. Балки напрочь изъедены древоточцем: можно отследить весь путь жучка. Абажуры покачиваются тяжело, хотя состоят из одной бумаги и проволочного каркаса. На туалетном столике поблескивают чужие флаконы с духами. Солнечные лучи набирают силу. Сегодня опять будет жара.
        На самом деле Хэдли мечтала сейчас лишь о том, чтобы вновь оказаться в старом холодном Париже, в их маленькой квартирке с въевшимися запахами жарящихся на углях голубей и уборной на первом этаже. Ей так хотелось обратно, в свою тесную кухню и ванную, в которой стены пошли пятнами от сырости. Ей грезилось, будто они снова обедают крутыми яйцами за своим столиком, таким маленьким, что стукаются под ним коленками. Именно за этим самым столом Хэдли сидела, когда подтвердились ее подозрения, что муж крутит роман на стороне. Хватило одной фразы, брошенной сестрой Файф: «Я думаю, что Эрнест и Файф увлечены друг другом».
        И все равно Хэдли все отдала бы, чтобы прямо сейчас оказаться в Париже или даже в Сент-Луисе с их пепельно-серым небом и почти ежедневным снегом с дождем… Да где угодно, только не здесь, в лиловом свете восхитительного Антиба, где в саду по ночам с глухим стуком падают спелые апельсины, и утром Хэдли обнаруживает их в траве - разбившиеся и растерзанные муравьями. Вилла окутана цитрусовым запахом. Уже начались комары и мухи.
        Хэдли встает, подходит к окну. Если прижаться лбом к стеклу, можно разглядеть окна любовницы. Но ставни закрыты. Маленький Бамби, их с Эрнестом сын, тоже спит внизу, измученный приступами лающего коклюшного кашля, из-за которого они и оказались на этой вилле. Сара Мерфи боялась, что Бамби заразит ее детей. Фицджеральды любезно предложили свою виллу для карантина - хотя никто их не заставлял. И теперь Хэдли бродит по дому, перебирает их прелестные вещицы и в ужасе думает, что ее брак завершится здесь, под чужим семейным кровом.
        Между тем сегодня вечером карантин закончится. Семейство Мерфи пригласило их на виллу «Америка», и сегодня в первый раз за все это время несчастная троица окажется в компании друзей. Хэдли ждала вечеринку с нетерпением и страхом. Между ней, Эрнестом и Файф все это время происходило нечто постыдное, скрытое от посторонних глаз, как если бы кто-то обмочился в постели и не признавал своим это быстроостывающее пятно посреди простыни.
        Хэдли забралась обратно в постель. Попыталась потихоньку подтянуть к себе край простыни, в которую завернулся Эрнест, - чтобы он не догадался, что она куда-то уходила. Но муж крепко зажал ткань в кулаке. Нежно коснувшись губами его уха, она прошептала: «Ах ты воришка».
        Эрнест молча сгреб ее в охапку, прижал к себе. В Париже ему нравилось вставать рано, и около девяти он уже принимался за работу. Но в Антибе они с Хэдли подолгу не могли разомкнуть объятий, точно в пору первой волны влюбленности. Хотя оба понимали, что это лето станет концом всего. Лежа на его руке, Хэдли думала, как получилось, что она потеряла его, хотя нет, нельзя так говорить до тех пор, пока он не потерян окончательно. Скорее Файф и Хэдли замерли в напряженном ожидании, словно два пассажира, заметившие, что освобождается одно место в набитом автобусе.
        - Пойдем поплаваем.
        - Еще слишком рано, Хэш.
        Он лежит с закрытыми глазами, но Хэдли заметен легкий проблеск между век. Что, если сейчас Эрнест оценивает их обеих? Мысленно ставит их на чаши весов. Жена? Или любовница? Любовница или жена? Хэдли словно слышала его мысли.
        Она спустила ноги с кровати. Стоит открыть ставни, и солнце ворвется и затопит спальню. В такую жару Хэдли чувствует себя слишком громоздкой. После родов лишний вес никуда не делся, он залег у нее на бедрах и уходить не желал. Даже собственные волосы кажутся непомерно тяжелыми.
        - Мне тут надоело. - Она проводит рукой по потной шее. - Ты не скучаешь по дождю и серому небу? По зеленой траве? Хоть по чему-нибудь?
        - Сколько там натикало?
        - Восемь.
        Эрнест обхватил ее за плечи.
        - Нет.
        - Почему?
        - Я просто не могу. - Ее голос пресекся.
        Хэдли отходит к туалетному столику. В зеркале видна ее грудь, проступающая под ночной рубашкой. Эрнест следит за ней несчастными глазами. Хэдли распахивает ставни, и в комнату врывается безжалостный белый свет. Эрнест натягивает простыню на голову, сворачивается клубочком. Хэдли частенько не понимала, как к нему относиться - как к ребенку или как ко взрослому мужчине. Хотя Эрнест был самым умным из всех, кого она знала, но иногда он пробуждал в ней настоящий материнский инстинкт.
        В ванной комнате прохладнее, ванна на когтистых лапах приглашает плюхнуться в холодную воду. Но Хэдли лишь ополаскивает лицо и шею. От солнца ее кожа покрылась веснушками, волосы порыжели. Вытираясь, она вспоминает прошлое лето в Испании. Хемингуэи смотрели бег быков и ныряли в бассейн. А потом Эрнест сам вытирал ее: его руки поднимались вверх от лодыжек по внутренней поверхности ног, осторожно промакивали грудь полотенцем. Матери страшно бы не понравилось подобное публичное шоу. «Оставьте все это для своей спальни», - ворчала бы она. Но это лишь возбуждало обоих: Эрнест, нежно вытирающий каждый дюйм тела своей жены.
        Кстати, тогда Файф тоже отдыхала с ними, хотя в тот раз все выглядело вполне невинно. Хэдли уверена или почти уверена, что тогда между ними ничего не было. Все случилось позже. Катастрофа. Возможно, весной. Сестра Файф Джинни с датами никогда не дружила. Но теперь, когда Эрнест и Файф стали любовниками, воспоминание о трех счастливцах, загорающих под солнцем Памплоны, казалось безнадежно испорченным, словно поцарапанный ржавым гвоздем капот новенькой машины. Как мог Эрнест так равнодушно пустить их брак под откос? Хэдли улыбается сама себе: «Вздыхаешь, как глупая домохозяйка из глянцевого журнала!» Она ни за что не призналась бы Эрнесту, что почитывает на досуге подобные истории. Хэдли бросает ему из ванной купальный костюм, ставший за ночь жестким.
        - Давай, Эрнест. - Вслед за костюмом показывается ее рука. - Пошли, пока не очень жарко.
        Эрнест неохотно выбирается из кровати и молча одевается. Под плавками белеет пятно - единственное на загорелом теле, и ей больно видеть, до чего он красив. Хэдли запихнула полотенца в пляжную сумку вместе с книжкой (роман э. э. каммингса[2 - Эдвард Эстлин Каммингс, американский поэт, писатель, драматург, проводил радикальные эксперименты с формой, пунктуацией, синтаксисом и правописанием. По неподтвержденным данным, предпочитал писать свое имя и фамилию с маленькой буквы.], который она безуспешно пытается читать) и солнечными очками, глядя, как Эрнест натягивает вчерашнюю одежду.
        Вот он взял яблоко с буфета, подержал на раскрытой ладони. На террасе, рядом с лавандой в терракотовых горшках, на веревке висит купальник Файф. Он покачивается, ожидая прикосновения ее рук, движения ног, мягких кивков головы. Хемингуэи проходят мимо ее двери. Облаченные в «форменные» - все на Ривьере их носили - полосатые купальные костюмы, рыбацкие кепки и белые шорты, они тихонько ступают по гравию, чтобы не разбудить ее. Словно это они, мистер и миссис Хемингуэй, и есть тайные любовники.
        2. Париж, Франция. 1925 -1926
        В конце концов голубков разоблачило письмо.
        Хэдли и Файф с самого начала много переписывались. Они называли друг друга нежными прозвищами и писали о всяких мелких неприятностях, с которыми может столкнуться американка в Париже. «Ты не ошиблась, mon enfant[3 - Дитя мое (фр.).], когда обратила внимание, что в моем письме сквозит грусть», - писала Файф. Дальше шел пространный рассказ о том, сколько ей приходится работать в своем «Вог», или какой у нее случился скучный флирт, или как она напилась, а может, и до сих пор пьяна, и сидит теперь, стучит по клавишам машинки, что стоит на кабинетном рояле в ее квартирке на улице Пико.
        «Интересно, по письму заметно, что я в некотором подпитии? По разговору-то да. Понимаешь, для меня поддать - это самое то». Послания у Файф получались гомерически смешные. Хэдли порой терялась, не зная, как ответить в том же ключе. Сама она писала так, как говорила.
        Послания Файф всегда несли на себе материальные следы их производства. Пятна от джина на бумаге, клякса туши для ресниц рядом с датой, вмятина от сцепившихся вместе букв - когда, как сообщила в постскриптуме Файф, некий мужчина уселся на клавиатуру ее портативной «Ройал». Читая эти письма, Хэдли представляла, как подруга пьет вермут, завернувшись в любимое кимоно, кажущееся гигантским на худой и угловатой фигуре.
        На вечеринке, когда Хэдли впервые увидела Файф, та была в шиншилловом палантине. Пепельно-серый мех свалился с ее плеча на сидящую Хэдли, когда эта роскошная девица подливала мартини в ее бокал.
        - Упс, - воскликнула Файф, поднимая мех и широко улыбаясь Хэдли. - Простите. Бывает иногда.
        В тот вечер Файф носила шиншиллу, а ее сестра Джинни - норку.
        «Очевидно, обе со средствами», - подумала Хэдли. Обручальных колец она, впрочем, не заметила ни у той, ни у другой. Когда их знакомили, Эрнест съехидничал, что предпочел бы одну из сестер в мехах другой. Какому зверю он отдал предпочтение, для всех осталось загадкой.
        После вечеринки Хэдли спросила мужа, что он думает об этой женщине - Полин Пфайфер, которую все называли Файф. «Ну, - сказал он. - Ее едва ли можно назвать красавицей-южанкой». Без сомнения, Эрнест был прав. Маленькая и тощая, черноволосая, с короткой стрижкой - все это было замечательно лишь на женский взгляд. Смуглая, миловидная и смелая, ни малейшего намека на застенчивость. Вот что ей сразу понравилось в Файф: почти мужская самоуверенность.
        Еще несколько раз Хемингуэи сталкивалась с Полин в кафе - «Ле Дом» и «Селект». Однажды, встретившись с ней в клубе, они предложили продолжить вечеринку у них дома. После того вечера Файф стала заглядывать к ним регулярно, словно почувствовав вкус к богемной нищете. Их квартира при всей обшарпанности представлялась ей «положительно неземной». Хэдли не понимала до конца ни смысла этого выражения, ни степени вложенной в него иронии.
        Сначала в отношениях царило безудержное веселье: каждый вечер они засиживались допоздна, разговаривая о книгах, о еде и о знакомых литераторах - об их личной жизни, а не о творчестве. Сперва Файф уходила рано со словами: «Вам, ребята, нужно побыть одним». Считалось, это очень современно - обращаться к кому-то «ребята» или «парень». Хэдли такая манера раздражала.
        Стоило Файф уйти, и в квартире сразу становилось пусто. Хэдли больше не хотелось подтрунивать над общими знакомыми, а Эрнест вообще как-то сразу сдувался. Вместо того чтобы продолжать обычную болтовню, Хэдли стала пораньше ложиться. А Эрнест все чаще засиживался допоздна над рукописью и пил.
        Потом все изменилось: Файф перестала уходить рано. Однажды она осталась допоздна («Ах, только если я вам, ребята, не помешаю»), а в следующий вечер засиделась еще дольше. Квартира звенела от женского смеха - временами Хэдли не слышала собственного голоса.
        Эрнест время от времени провожал Файф, они шли вдоль Сены. Файф полюбила ходить пешком. Но иногда, когда они допоздна засиживались за разговорами, он спускался вниз и ловил ей такси. Хэдли размышляла, о чем могут беседовать ее муж и Файф, когда бредут до угла улицы, пряча лица от холодного ветра, а мех ее шиншиллы щекочет ему шею.
        Внезапно Хэдли обнаружила: когда бы она ни вошла в комнату, Файф уже там. Часто подруга делала что-то чрезвычайно полезное - развешивала стирку на веревке или играла с Бамби, а однажды даже меняла им постельное белье, словно каким-то образом оказалась причастна к их супружеской спальне. В ноябре Хэдли простудилась, и Файф оказалась тут как тут: кормила ее бульонами, делала компрессы, подтыкала одеяло, устраивая поуютнее в теплой постели, а потом отправлялась в соседнюю комнату развлекать Эрнеста.
        Когда в декабре Хемингуэи поехали кататься на лыжах, Файф отправилась с ними. Они очень быстро привыкли к этой жизни втроем, будто у них в постели уже давно было отведено для нее место. По утрам Эрнест работал, а Хэдли и Файф читали у огня или возились с Бамби. По вечерам все вместе играли в бридж, Хэдли вечно проигрывала, но к тому моменту она обычно успевала выпить достаточно хереса, чтобы не переживать. Хэдли знала, что Эрнест и Файф встречались без нее, когда в январе Эрнест заехал в Париж по делам, прежде чем отправиться в Нью-Йорк. «По-моему, его стоит предупредить, что я повисну на нем, как мельничный жернов, прилипну, как лишай, и оплету, как зимний плющ», - писала подруге Файф, обращаясь к ней «мое сокровище». Хэдли старалась думать только о лыжах и снеге.
        Она вернулась в Париж, когда мутные ручьи уносили в реку весенние лепестки, а в воздухе было столько пыльцы, что щипало глаза. Хэдли казалось, что все еще можно вернуть. В конце концов, никаких улик нет: ни следов помады, ни запаха чужих духов на его одежде, ни любовных писем. До Хэдли даже никаких слухов не доходило. Это всего лишь флирт. К тому же Файф непрерывно болтает о своих любовниках. Хэдли убедила себя, что попросту ревнует.
        Возможно, ей стоило тогда внимательней вчитаться в письма подруги. В них ведь сквозило это присущее богачкам ощущение собственного права: что она достойна владеть чем-то необычным лишь на том основании, что ей очень этого хочется, - будь то велосипед, платье от Скиапарелли или чужой муж. Легкость, с которой Файф очаровывала людей, заставляла Хэдли чувствовать себя совершенно непривлекательной. Она все чаще забывала отвечать на письма подруги. «Хэдли, милая, - писала Файф в ту зиму. - Тут обнаруживается серьезная недостача писем с твоей стороны. Нельзя ли как-то урегулировать этот момент, выдав почте премиальные за срочную доставку?»
        «Оставь в покое моего мужа», - хотелось написать Хэдли. А может, даже сказать это Файф в глаза. Но она этого так и не сделала.
        Их выдало короткое письмо.
        Эрнест вложил его в один из своих блокнотов, который бросил в бюро вместе с остальной почтой. Он знал, что после происшествия с чемоданом Хэдли не станет там рыться. Сперва Хэдли даже не поняла, что на этом клочке бумаги что-то написано рукой ее подруги, ведь Файф всегда пользовалась пишущей машинкой, которую ей выдали в «Вог». Но это было написано от руки, крупным, нахальным и поспешным почерком. Хэдли даже не понадобилось читать, она сразу все поняла - на письме стояло имя Эрнеста. Файф всегда адресовывала свои послания Хэдли или Хэдли и Эрнесту, но никогда еще не было писем лично ему…
        Дорогой Эрнест!
        Это не письмо, я просто спешу сообщить тебе: я думаю, что твой друг Роберт К. Бленчли дико шикарный - и мне он очень, ОЧЕНЬ нравится.
        Полин

* * *
        Как мог Эрнест допустить, чтобы Файф так неприкрыто разжигала в нем ревность?! Ведь он всегда желал оставаться единственным полновластным хозяином отношений. Что значило это послание? Можно ли считать его очевидным доказательством их романа? Может, ей просто чудится скрытый подтекст там, где его нет?
        - Хэш! - окликнул из гостиной Эрнест.
        Трясущимися руками она сунула письмо Файф обратно в блокнот и захлопнула бюро. Он сидел в круге света от газовой лампы, брови насуплены - обычно это означало, что он глубоко задумался. Эрнест был в варежках: они не могут себе позволить другого способа согреться, пока ему не заплатят хотя бы за несколько статей. Хэдли устроилась в кресле напротив. Она могла спросить его. Просто спросить напрямую: что у него с Файф?
        На Париж опустился вечер. Эрнест работал, временами выглядывая из своего мира слов - поднимая глаза на жену и одаривая ее рассеянной улыбкой. А Хэдли размышляла, как могло случиться, что они стали несчастными супругами, между которыми маячит призрак другой женщины.
        3. Антиб, Франция. Июнь 1926
        Еще девять утра, а песок уже обжигает босые ступни. Эрнест и Хэдли одни. В девять утра на пляже ни полосатых зонтов, ни веселых компаний, приехавших на пикник.
        С шумом и плеском они вбегают в воду и плывут наперегонки к понтону. Крикнув: «Моя взяла!», - Эрнест первым выбирается на доски и протягивает ей свою широкую ладонь. Но когда Хэдли уже почти ухватилась за нее, он быстро отдергивает руку, и Хэдли уходит под воду. Выныривает, отплевывается, бьет по воде ногами, брызгаясь на него, а он со смехом ныряет и хватает ее за лодыжку. Сплетясь телами, они борются в голубой толще, пронизанной мелкими пузырьками, пока наконец Хэдли не удается выбраться на поверхность, опершись на его голову.
        Эрнест выныривает следом, жадно хватая воздух и улыбаясь так широко, что щеки морщатся. Хэдли подставляет ему соленые губы - кончики его мокрых усов щекочут ей щеки. В воде оба они одного роста.
        Они плывут к берегу, под тень деревьев. Эрнест выбрался на камни, а Хэдли лежит в теплой зеленоватой воде, едва шевеля ногами. Всю прошлую неделю они отрабатывали этот трюк.
        - Так нормально?
        - Подплыви ближе.
        Хэдли смотрит на горизонт, разделяющий Антиб надвое: верхняя половинка - небо, нижняя - море. По правде говоря, забава ей не слишком нравится, но приходится соглашаться. Слышно, как Эрнест, готовясь прыгнуть, шлепает босыми ногами по камню. Он явно нервничает, и от этого ей тоже не по себе.
        - Готова?
        - Да.
        Он тоже крикнул «готов», подавая знак, что сейчас прыгнет.
        И ныряет - Хэдли ощущает, как его тело, со свистом пролетев над самой ее макушкой, входит в воду совсем рядом.
        - Класс! - восклицает она, когда муж с ликующим видом вновь появляется на поверхности. Ей нравится смотреть, как меняется его физиономия, когда она его хвалит. В такие минуты он напоминает кота, которого чешут за ухом.
        - Я ведь не задел тебя?
        - Нет. Ты пролетел на полдюйма выше.
        - Теперь ты. - Он ехидно улыбается.
        - Опять дразнишься?!
        - Ладно, поплыли к понтону.
        На этот раз Хэдли добралась первой и болтает ногами под понтоном, давя пятками наросшие на досках ракушки. Солнце печет уже порядочно.
        Они выбрались на дощатый настил, и понтон слегка просел под их весом. Эрнест притянул к себе мокрую Хэдли и заключил в объятия, на которые так щедры были эти каникулы.
        - Эрнест?
        Ни слова в ответ.
        В Париже они предавались любовной игре куда чаще, так что Эрнест мог досконально разглядеть положения локтей, колен и шей, чтобы потом описывать их в своих рассказах. Они специально принимали позы, которые были ему нужны для очередной сцены. Эрнест делал наброски, они вновь сплетали тела, и в итоге падали, не удержавшись, и хохотали как ненормальные от несоответствия реальности тому, что он понаписал: расплющенные руки, неестественно вывернутые ноги, торчащие в разные стороны ступни - все это мало походило на романтическую сцену. Иногда ей казалось совершенной глупостью, что он так долго и тщательно все описывает, чтобы потом выкинуть большую часть.
        А в Антибе Эрнест не пишет вовсе, что само по себе опасно. Если он не сосредоточен на работе, его воображению предоставлен слишком большой простор, и оно начинает искать возбуждения там, где не следует. Как бы ей хотелось, чтобы он сейчас был увлечен новым романом или новеллой и игнорировал Файф - да хоть бы и Хэдли, пожалуйста, если творческий процесс станет противоядием от этой женщины.
        Улегшись на доски, Хэдли кладет голову ему на бедро, туда, где волоски вытерлись от грубой ткани штанов. На левой икре у Эрнеста фейерверк шрамов - след разорвавшейся мины, память о войне.
        О самом ранении Эрнест не рассказывал, лишь о том, что было после - как врачи поставили миску рядом с его койкой и наполнили ее шайбами, болтами, скрепками и гвоздями, которые вынули из ноги, и как потом он раздаривал эту шрапнель на счастье друзьям, приходившим его навестить. Он хвастался, что самым большим его достижением было не то, что он переспал с медсестрой, в которую там влюбился, а что уговорил врачей не ампутировать ногу.
        Он до сих пор иногда просыпается ночью от ужаса. Ему снится, что его, истекающего кровью, закапывают в размокшую глину итальянской траншеи. В холодном поту он трясущейся рукой хватает стакан с водой, поданный Хэдли. После таких ночей он еще несколько дней ходит словно пришибленный, и у Хэдли, бессильной ему помочь, разрывается сердце.
        Она задумчиво дотрагивается до шрама, но Эрнест отводит ее руку.
        - Господи, ну и набрался же я вчера, - говорит он, не глядя на Хэдли. Накручивая прядь ее волос на палец, он смотрит в сторону берега.
        - До меня только сейчас дошло, - отзывается она. Ее купальник уже начал подсыхать на жаре, голова как в тумане после вчерашней выпивки, по телу разливается усталость.
        Эрнест провел пальцем по ее лицу, от бровей до подбородка, и зевнул. Интересно, это Файф уговорила его купить костюм с перекрещенными на груди лямками? Хэдли он показался немного вычурным, но, вероятно, это последняя модель со страниц «Вог».
        Он спускает лямки, обнажив торс.
        - Эрнест! - с укором говорит она. - Кто-нибудь увидит!
        - Нет здесь никого, котенок. - Он со смехом берет ее за подбородок. - Советую тебе поступить так же.
        Хэдли в ответ лишь легонько пихает его под ребра. Вообще-то она слышала, что есть такие женщины, которые летом загорают полуобнаженными на парижских крышах. Но это удел поэтесс и лесбиянок, а не домохозяек со Среднего Запада вроде нее.
        Покачиваясь на понтоне, подставив солнцу лицо, Хэдли вдруг ощущает ярость. Эрнест ее муж, а она его жена! Она обхватила его за шею и приподнялась, чтобы поцеловать.
        - Я люблю тебя, - страстно произносит она. Да, она готова пойти на что угодно, чтобы сохранить их брак, даже пригласить любовницу мужа отдыхать вместе с ними. - Ты ведь знаешь это?
        - Знаю, - произносит он чужим голосом, точно он не ее муж, Эрнест Хемингуэй, а персонаж какого-то из его рассказов. От этого равнодушного ответа Хэдли оторопела. Она боялась, что теряет его, а оказывается - уже потеряла!
        Резкая боль пронзает голову, наверное, во всем виновато похмелье. Под мерные покачивания понтона Хэдли погружается в тревожный сон.
        4. Париж, Франция. Апрель 1926
        Хэдли впустила сестру Файф в квартиру. Джинни осторожно пробиралась между мебелью, не переставая болтать напряженным голосом о чем-то постороннем. Она явно чувствовала себя в этом «положительно неземном» месте не столь непринужденно. Наконец ей удалось пристроиться возле маленького столика у окна, так что из-за плеча у нее торчал шпиль колокольни.
        Хэдли тоже было не по себе из-за недвусмысленного аромата, доносившегося с кухни. Эрнест частенько отправлялся в Люксембургский сад, высматривал там самого жирного голубя, и, стоило жандарму отвернуться, ловко сворачивал птице шею и прятал тушку в коляску Бамби, чтобы незаметно вывезти добычу из парка. Однажды он приволок домой еще живую птицу. Хэдли осточертел запах жареных голубей - за зиму ими провоняла вся квартира.
        Места для дивана в комнате не нашлось, там стояли лишь два потертых кресла - одно для Хэдли, другое для Эрнеста. Третьего кресла не было.
        Джинни медленно обвела их обиталище внимательным взглядом, ее глаза поблескивали из-под полей низко надвинутой шляпки-колокола. На ней был тот самый норковый палантин, на который Эрнест обратил внимание в их первую встречу. Гостья сидела, нервно покусывая губы. Она наверняка догадывалась, зачем ее пригласили.
        Файф, Джинни и Хэдли только что вернулись из короткой автомобильной поездки в Шартр. Хэдли до сих пор никому не говорила о найденном в прошлом месяце тайном послании Эрнесту от Файф. Теперь она была настроена выяснить правду, для чего и залучила к себе Джинни.
        - Где Эрнест? - Джинни сидела в напряженной позе, слегка наклонившись вперед и сложив руки на остро выпирающих коленях.
        - Думаю, он все еще у себя в кабинете. Через часик должен появиться.
        Закатные тени ползли по квартире, и оттого в ней казалось еще мрачнее.
        - Прости, что здесь так холодно, Эрнест, наверное, экономил на отоплении, пока меня не было. - Хэдли зажгла плиту и грела теперь руки над горелкой. - Мы так сблизились в этом году с тобой и Файф. - Она начала издалека, согласно заранее разработанному сценарию: свою роль Хэдли успела как следует отрепетировать; план этот был продуман до мелочей, пока они тряслись от Шартра до Парижа в жестянке «ситроена» Джинни. - Трудно поверить, что когда-то мы не были знакомы. Что когда-то были лишь мы с Эрнестом… А потом появился Бамби. Я ведь в самом деле не могу себе представить жизнь без вас двоих, девочки.
        Джинни явно собралась что-то сказать, но Хэдли продолжала:
        - Мы с твоей сестрой стали хорошими друзьями. Так же, как Эрнест и Файф.
        В окне, насколько хватало глаз, тянулись скаты парижских крыш. Голуби - основное блюдо Хемингуэев - расселись на карнизах. Может, лучше ничего не знать? Продолжать оставаться в неведении? Но, увы, злосчастная записка Файф словно обострила все чувства. Хэдли начала замечать многозначительные взгляды на рынке, слышать шепот и сплетни в книжной лавке, ловить обрывки разговоров о своей семье на вечеринках. Вот что самое отвратительное: оказаться единственным человеком, который не в курсе.
        Джинни все так же сидела, завернувшись в мех. Хэдли налила две чашки чая, поставила их на стол, а потом села на свое место, стукнувшись коленями о коленки Джинни.
        - Файф вела себя странно всю дорогу от Шартра.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Она произнесла от силы пару слов.
        - Разве? - Джинни упорно не поднимала глаз от своей чашки.
        - Она всю поездку была не в себе - говорит-говорит, потом резко замолкает и молчит часами.
        - Сестра вообще склонна к перепадам настроения.
        - Дело не в настроении.
        Хэдли решилась на лобовую атаку вовсе не из-за той дурацкой записки: ее потрясло, что Файф в Шартрском соборе истово молилась. Даже издалека можно было заметить, как побелели ее стиснутые над головой руки. Файф была в отчаянии - судя по тому, что не разжала рук до самого окончания службы. О чем могла молиться эта женщина, чего ей не хватает, кроме мужа? Ее губы не могли шептать ничего иного, кроме: «Господи, пусть он будет со мной». Потом пальцы Файф разжались, и она пристально посмотрела на Хэдли. Христианского смирения в ее взгляде не ощущалось.
        После сумрака собора свет снаружи казался слепящим. Выходя, Хэдли и Джинни увидели Файф, непостижимым образом опередившую их. Она сидела и курила у входа в своем бесформенном мужском пальто, с вызывающим торжеством в глазах.
        - Слушай, я лучше пойду. - Джинни резко вскочила, разлив чай. - О господи, извини! Дай тряпку, я вытру.
        - Ничего страшного.
        - Ну дай, пожалуйста.
        Однако когда Хэдли вернулась, Джинни уже промакивала пол носовым платком, быстро покрывавшимся бурыми пятнами.
        - Эти перемены настроения Файф. - Хэдли стояла на четвереньках и терла пол тряпкой. - Они как-то связаны с Эрнестом?
        Джинни выпрямилась с печальной улыбкой.
        - Да, думаю, они увлечены друг другом.
        Она произнесла это медленно и тихо, словно обе вновь стояли под сенью собора.
        Выжимая тряпку в раковину, Хэдли заметила, что испачкала обручальное кольцо.
        - Я знаю, это ничего не меняет. - Джинни стояла позади. - Но Файф обожает тебя. Так же, как и я. То, что произошло, - это. - она оглядела комнату, точно в поиске слова, которое прозвучало бы наименее абсурдно, - случайность. Она не хотела. Просто Эрнест так действует на женщин. Она просто… не устояла.
        Когда Эрнест пришел, у Хэдли был уже приготовлен ужин и бутылка мюскаде. Весь вечер он был очень мил и живо интересовался, как она провела выходные в Шартре в компании сестер Пфайфер. У их ног играл Бамби, ликуя, что и maman, и papa наконец дома. Уже уложив его спать, Хэдли сказала мужу, что все знает.
        Сначала Эрнест казался пристыженным, но потом разозлился, что она подняла эту тему. Хэдли была готова к тому, что он попытается перевести стрелки на нее, словно именно она, назвав вещи своими именами, стала главной виновницей.
        - А что, по-твоему, я должна была сделать? - спросила она. - Промолчать?
        Хэдли собрала тарелки, сполоснула их на кухне под краном, вернулась в комнату.
        - Ладно. - Она с радостью ощутила, что гнев чуть отступил. - Я никогда больше не упомяну ни о чем, если ты сам положишь конец всему этому. Но ты должен дать слово, что с этим покончишь.
        Эрнест пообещал - и молчание разверзлось между ними.
        5. Антиб, Франция. Июнь 1926
        Дневная жара достигла апогея. Понтон относит от берега, насколько позволяют натянувшиеся цепи. Насекомые на отмели гудят все громче и звонче, как будто кто-то невидимый медленно сдавливает их пальцами. Тени деревьев перетекают в воде, словно уксус в масле.
        Хэдли жарится на солнышке, а Эрнест упражняется в подводном плавании. Неожиданно с пляжа доносится длинный свист. Кто-то к ним плывет. И хотя лица пока еще не различить, Хэдли знает: это Файф. Хемингуэи смотрят, как она приближается, взбивая кружево пены сильными гребками.
        Файф, улыбаясь, выбирается на деревянный настил. Некоторое время восстанавливает дыхание, а затем произносит с нарочитым английским акцентом:
        - Привет, ребята! Раненько вы сегодня поднялись. - Энергичная и ясноглазая, как всегда, она стряхивает воду с коротких волос. - Лавочник в Жуане говорит, жарко не по сезону. Не по сезону, сказал он, hors de saison. Или он имел в виду, что это внесезонная жара? Даже и не знаю. В общем, что температура не июньская.
        Вообще-то Хэдли уже собиралась плыть назад - ее светлая кожа легко обгорает, но теперь ей придется остаться. Все трое уселись на понтоне, болтая в воде ногами. Муж мрачно поглядывает то на одну, то на другую - до Антиба Хэдли не доводилось видеть у Эрнеста такого выражения лица. А еще она замечает, как любовница украдкой бросает страдальческие взгляды на его обнаженную грудь, которую жгучее солнце Антиба покрыло великолепным бронзовым загаром.
        - Мне сегодня с утра что-то паршиво. - Файф снова поворачивается к Хэдли. Вчера ночью они допоздна пили и болтали, сплетничая об общих друзьях с яростной ожесточенностью, которую хотели бы направить друг на друга. Зельда, Скотт, Сара, Джеральд - каждый из них был легкой мишенью для злословия.
        - Мы все выпили лишнего, - отвечает Хэдли. - Сама не знаю, почему проснулась так рано.
        - Миссия моей жены - не давать мне спать.
        Хэдли смотрит в воду на свои бледные ступни.
        - Восемь часов - не так уж и рано.
        - Никогда не была жаворонком. - Файф поправляет оборки на лямках купальника. - В отличие от Джинни.
        Солнечные блики играют на воде, волны гулко ударяют в днище понтона. Эрнест отодвигается в сторону и вытягивается во весь рост. Хэдли наблюдает за ним - через пару минут он уже провалится в сон. Как легко ее муж находит выход из странного мира, который сам же и создал! Хотя приходится признаться, что в этой неловкой ситуации есть и ее вина. В конце концов, ведь именно она пригласила сюда Файф!
        Файф, как подобает корреспонденту модного журнала, щебечет о белых кожаных перчатках, которые вчера обнаружила в Жуан-ле-Пене:
        - Понимаешь, они стоят не дороже буханки хлеба, я непременно должна заполучить такие. Позвоню хозяину лавки, пусть отложит для меня. Терпеть не могу, когда что-нибудь уплывает у меня из-под носа.
        Украдкой друг от друга обе то и дело бросают на Эрнеста плотоядные взгляды, будто готовы слизывать соль с его кожи.
        Наконец Файф встает, соединяет ладони над головой - Хэдли видит ее угловатую тень - и ныряет, почти не подняв брызг.
        - Уверена, ты тоже смогла бы, - говорит она Хэдли, взбираясь обратно на настил. Вода ручейками сбегает по внутренней поверхности ее бедер. - Ты просто попробуй.
        Файф садится так близко к Хэдли, что та ощущает шершавую ткань ее трикотажного купальника. Несмотря на жару, подруга вся покрыта мурашками. А когда наклоняется, то видно, что груди у нее нет. Как может Эрнест любить женщину-мальчика?
        - Не хочу. Боюсь.
        - Чего?
        - Сломать что-нибудь. Спину. Шею.
        - Не сломаешь. Обещаю.
        Перед глазами Хэдли вновь проносятся воспоминания. Сент-Луис, рабочий машет ей из сада, стул с грохотом падает на пол, опора уходит из-под ног, руки тщетно пытаются ухватиться за оконный шпингалет, ужас от кажущегося бесконечным падения, лязг зубов, когда она ударяется подбородком о кирпичную кладку, вкус крови во рту. Ей было шесть лет. Многие месяцы Хэдли передвигалась только в инвалидной коляске, чтобы не тревожить позвоночник, ей тогда казалось, будто она останется в этой коляске на всю жизнь. В этом скучном и вежливом Сент-Луисе! А потом появился Эрнест, в один прекрасный вечер на вечеринке в Чикаго, нежданный и непрошеный, он распахнул перед ней целый мир во всем его великолепии.
        - Я никогда не училась нырять.
        - Нырнуть может каждый, глупышка.
        - Но не с моей спиной. Я за нее всю жизнь боюсь.
        - Всего-то и нужно, что поднять руки, согнуть колени, наметить себе точку в воде и прыгнуть туда головой вниз. - Файф вновь входит в воду под идеальным углом и появляется на поверхности, очаровательная, мокрая и сияющая. Хорошо, что глаза Эрнеста закрыты. - Попробуй.
        Меньше всего в этот момент Хэдли хотелось нырять. Рядом с худой как щепка Файф собственное тело кажется грузным. И отчетливо рисуются последствия прыжка: разбитый подбородок, металлический вкус во рту, язык разорван. В безумном ужасе Хэдли представляет себе, как ломает позвоночник, а потом Эрнест и Файф возят ее по Антибу в детской коляске.
        - Давай, Хэш, - вдруг произносит Эрнест, и обе изумленно поворачиваются к нему: оказывается, он не спит! Выражения лица не разобрать - он прикрыл глаза рукой от слепящего солнца. - Попробуй!
        Лучше прыгнуть в это чертово море, чем признать поражение. Если хочешь затмить эту Файф на сегодняшней вечеринке, то теперь - как раз подходящий случай начать борьбу. Впереди сверкает пляж. Файф становится рядом. Хэдли, инстинктивно вцепившись пальцами ног в кромку настила, видит, как рассыпаются ее позвонки, словно жемчужины из Сариных бус. Понтон слегка подрагивает, когда цепь натягивается - не свалиться бы в воду, не успев приготовиться.
        Файф вытягивает ей кисти.
        - Руки вверх. Выше, Хэш, вот так. Теперь представь себе, - Файф скользит пальцами по телу Хэдли, - твоя голова, живот, бедра, а потом ноги - превращаются в одну линию вслед за руками.
        Как отвратительны эти легкие касания! Как вообще Эрнест может выносить их! И Хэдли прыгает - только для того, чтобы избавиться от этих прикосновений.
        Она шумно шлепается животом о воду, но, кажется, ничего не сломано. И на некоторое время остается под водой, где тихо и тепло и где нет ни Файф, ни Эрнеста. Волосы вздымаются над головой, словно у нее снова длинная грива, а не дурацкая флэпперская стрижка, от которой с души воротит - но Эрнесту нравится. Хэдли замирает в толще воды - невесомая, расслабленная, отрешенная.
        Когда она выныривает глотнуть воздуха, соль так разъедает глаза, что очертания расплываются. Хэдли смаргивает, и картина проясняется: оба смотрят на нее с плота с одинаковой ободряющей улыбкой. И опять мелькает образ детской коляски, над которой приторно улыбаются Эрнест и Файф, словно гордые родители.
        Вскарабкавшись на понтон, Хэдли подходит вплотную к Эрнесту, оставляя за собой дорожку мокрых капель. Целует, неожиданно долго играя языком. Быть может, ему всегда хотелось, чтобы она была чуть более раскованной.
        - Неплохо, - удивленно произносит он.
        - Нырнула? - спрашивает она. - Или поцеловала?
        - И то и другое. - Он улыбается, пристально всматриваясь в нее.
        Краем глаза Хэдли успевает заметить: Файф изменилась в лице, отвернулась и уставилась на пляж.
        - Я проголодалась, - заявляет Хэдли.
        - Ты что, разве не завтракала? - спрашивает Файф, все так же не глядя на них.
        - Поедим попозже, - решает Эрнест, плавно проводя рукой вдоль ее позвоночника, словно вспомнив про ее травму. - Подожди, скоро вместе поплывем обратно.
        Все трое умолкают, как будто ожидая чего-то. С такого расстояния деревья на берегу кажутся блеклыми, как на старой фотографии. Файф, поднявшись, снова ныряет. И опять ее прыжок совершенен. Стоит ей вернуться на понтон, как длинные стройные ноги вновь толкают ее в море.
        Она ныряет еще и еще, наслаждаясь своим искусством, но Хэдли понятно, что соперница цели не добьется. Файф не слышит или не замечает, как Эрнест шумно вздыхает после каждого толчка понтона. Ему бы выспаться после вчерашнего, так что это милейшее шоу его наверняка бесит.
        И она ехидно заявляет, что поплывет назад: голова разболелась. Потому что Хэдли уже научилась узнавать эту его притворную улыбку: муж не уверен, что хочет остаться с Файф наедине.
        - Так что насчет обеда? Может, поедим в поселке? - предлагает Файф. С ее купальника капает вода, вокруг ног с накрашенными ногтями уже натекла лужа.
        - Идите без меня. - Хэдли улыбается Эрнесту. - Увидимся дома.
        И плывет к берегу.
        - На вечеринку-то собираешься? - кричит ей вслед Файф.
        Хэдли поворачивается, вертикально встав в воде:
        - Еще бы! Конец карантину! Ура!
        И машет рукой, ослепительно улыбаясь.
        С дороги понтон кажется крошечным неподвижным пятнышком. Хэдли щурится, пытаясь разглядеть на нем две фигуры. Может, уплыли. Может, уже выбрались на берег и занимаются любовью под солнцем, ласкающим их кожу. Хэдли ощущает вожделение Файф как свое собственное.
        Когда она писала подруге, приглашая ее приехать, то делала ставку на то, что парижская напряженность в Антибе только усугубится. И надеялась, что совместный отдых положит конец их взаимному влечению. Но все превратилось в утомительную игру, в плавание на месте: ноги бешено лупят воду в глубине, а головы над поверхностью кивают и улыбаются. А еще, приглашая Файф, она, конечно, не учла, что та вечно будет расхаживать в купальнике. О нет, об этом она совсем не подумала.
        6. Антиб, Франция. Май 1926
        В один прекрасный день Хэдли просто отослала Файф приглашение, словно предложить любовнице мужа отдохнуть вместе с ними - обычное дело, как платье по каталогу заказать.
        С другой стороны, столько времени быть одной - это с ума сойдешь. Карантин лишь изредка нарушался визитами с виллы «Америка»: Скотт, Зельда, Джеральд и Сара иногда приносили масло и яйца, а еще куски марсельского мыла и через изгородь расспрашивали о здоровье Бамби. Иногда Скотт дарил цветы, и это поднимало Хэдли настроение.
        Сара всегда боялась микробов, а потому обычно держалась позади всех и бросала настороженные взгляды на Хэдли, словно коклюш мог перескочить с ее одежды, как блоха. Стоило Саре услышать, как Бамби заходится в лающем кашле, как Хемингуэев без лишних разговоров попросили с виллы «Америка». Изгнание Хэдли лишь подчеркнуло тот факт, что миссис Мерфи относится к ней если не с презрением, то совершенно определенно с холодным равнодушием. Хотя она оплачивала счета за лечение и регулярно присылала своего шофера с запасом провизии, Хэдли всегда казалось, что Сара испытывает к ней плохо скрываемую неприязнь. Будь это ребенок Файф, все сложилось бы иначе. Уж ее бы не выпроводили.
        А потому, совершив визит вежливости, друзья передавали изгнанникам корзину с провизией, а затем двигались в сторону виллы «Америка», похожие на ленивых рыб, сверкающих на жарком полуденном солнце серебристой от соли кожей и с осоловелыми круглыми глазами. Скотт всегда был очаровательно галантен: он выкрикивал слова прощания и поддержки, спускаясь по гравиевой дорожке, изрядно подвыпивший уже к полудню. Хэдли смотрела вслед, пока вся компания не скрывалась из виду, и представляла, какую изысканную беседу они ведут на обратном пути на свою виллу, где все тщательно одеваются к ужину и не всегда раздеваются, прежде чем рухнуть в постель.
        Друзья навещали их раз в несколько дней, но Хэдли этого не хватало. Большую часть времени она была совсем одна. Она ухаживала за Бамби, пока тот был прикован к постели, и растирала ему грудь эвкалиптовым маслом. Она поливала розы в саду и считала дни до следующего визита шумной компании с виллы. Заставляла себя читать каммингса, но не понимала его, писала Эрнесту и жила ожиданием его ответов. У мужа в Мадриде было столько работы, что Хэдли не хотелось лишний раз его беспокоить. Если дела у него идут неплохо, то, значит, он вкалывает как проклятый, потому что кто знает, когда представится следующая возможность? Он должен писать, им нужны деньги. А ее мысли в те дни постоянно крутились вокруг одного и того же: подруга, муж, любовница.
        Логика в приглашении Файф была, но довольно путаная. В Париже Хэдли ясно видела, насколько тяготит Эрнеста эта жизнь втроем и как ему неловко. После длинных апрельских дней, проведенных в компании жены и любовницы, Эрнест каждый вечер набрасывался на Хэдли диким зверем, словно смог наконец оценить все ее достоинства в сравнении с пустым блеском Файф. Та была богатой, яркой и утонченной, но Эрнесту нужна была жена, а не манекенщица. Добившись признания Джинни, Хэдли попросила его все уладить - но хотя на тему был наложен мораторий, не сомневалась, что роман продолжается.
        А потому Хэдли решила, что ей удастся положить конец этой связи, вновь сведя вместе всех троих: в конце концов Эрнест не выдержит напряжения, и они с ним опять станут парой. В Антибе Файф не сможет вытащить его на соблазнительные прогулки, вроде тех, парижских, по Новому мосту. Но, с другой стороны, Эрнест окажется лишен и прогулок с женой - а в Париже они бродили вдвоем вдоль Сены, разглядывая баржи и рыбачьи лодки. Нет, здесь они все время будут проводить втроем, и Хэдли делала ставку на то, что рано или поздно одна из сторон треугольника сломается сама собой - от напряжения.
        И вот после двух недель коклюшного плена Хэдли взяла авторучку и хладнокровно написала любовнице мужа, приглашая ее присоединиться к ним в Антибе. Она и Эрнесту отправила послание: «Вот была бы шутка для tout le monde[4 - Всех (фр.).], если бы ты, я и Файф вместе провели лето в Жуан-ле-Пене».
        Отложив ручку, Хэдли чуть ли не торжествовала победу. Она надписала адрес Файф и лизнула краешек конверта, ощутив на языке горечь клея. Тем же вечером она протянула письмо через решетку Скотту, который на этот раз пришел один, принес ей еду и телеграммы. В ответ она отдала ему конверт, на котором был написан адрес фешенебельной парижской квартиры Файф. Скотт странно поглядел на Хэдли поверх бокала мартини, будто спрашивая, уверена ли она, что это хорошая идея.
        Вскоре прибыла Файф со своей купальной униформой - стиль Риверы - и рыбацкой кепкой, модными словечками вроде «ребята» и «неземная» и перчатками из кожи козленка. Обе старались не упоминать об Эрнесте и о Париже, о Джинни и Шартре. Вместо этого они принимали солнечные ванны, с аппетитом обедали, играли с Бамби и ждали, когда май сменится июнем и прибудет Эрнест.
        7. Антиб, Франция. Июнь 1926
        Антиб залит полуденным светом. Предметы не отбрасывают теней, и даже стены, даже кафель в ванной кажутся горячими на ощупь. Темно-серые ветви олив, и те сверкают на солнце.
        Горничная закрыла ставни, вилла погружена в полумрак. Из спальни на втором этаже Хэдли слышно, как в кустах роз и кронах фруктовых деревьев жужжат насекомые, словно в них беспрерывно вращаются маленькие шестеренки.
        Бросив пляжную сумку на кресло, она стягивает купальник. Злится на себя, что не ушла вовремя из-за дурацкой ревности и в результате порядком обгорела. Облачившись в халат, полощет купальник под краном, размышляя, чем сейчас могут заниматься те двое.
        Шагнув под слепящее солнце, Хэдли вешает купальник на веревку. А снова войдя в дом, словно погружается в чернильный раствор, из которого медленно проступают очертания предметов. Хэдли окликает Мари, горничную, но та не отзывается. Возможно, они играют с Бамби на заднем дворе или отправились в поселок отпраздновать окончание карантина. В доме застыла тишина, и кажется, что тут столетиями ничего не менялось. Хэдли снова окликает Мари, и снова нет ответа.
        Тогда она отправляется на кухню, чтобы соорудить себе нехитрый салат из зелени, помидоров, ветчины и оливок. Там стоит прекрасный французский буфет и славные длинные дубовые столы с корзинами фиолетовых луковиц и пергаментного чеснока. Хэдли всегда восхищалась дорогими вещами, но в отличие от Эрнеста не стремилась их заполучить. Их парижское жилье так плохо обставлено, что другие женщины-иностранки наверняка над ней потешаются, но до нынешней весны Хэдли не слишком волновало, что о ней думают другие. Хемингуэи были очень бедны, но оставалась надежда, что со временем все наладится. А что еще нужно? На самом деле она всегда считала себя счастливицей, с тех пор как получила право зваться миссис Хемингуэй.
        Хэдли ест в одиночестве за круглым столом под книжной полкой. Одна из первых книг Эрнеста - сборник рассказов «В наше время» - соседствует с новым романом Скотта «Великий Гэтсби». Хэдли хорошо запомнила один рассказ. Образы в нем такие свежие и живые, что кажутся ее собственными воспоминаниями: рыбина разбивает поверхность озера, удар хвоста - точно грохот порохового заряда. Хэдли отчетливо видит каждую подробность - вот парень и девушка в лодке ловят форель «дорожкой», проплывая мимо развалин лесопилки. А потом парень говорит девушке, что ему стало скучно. «У меня такое чувство, будто все во мне оборвалось», - в отчаянии произносит он. Не о них ли это с Эрнестом? Неспроста ведь рассказ назван «Что-то кончилось».
        Теперь Эрнест закончил свой первый роман, который между собой они называли «Солнце». В романе появляются все их друзья и знакомые, абсолютно все, вплоть до английских туристов из Памплоны и бродяг, что вечно спят на тротуаре перед их домом. Весь этот год она наблюдала, как ее имя медленно исчезает со страниц - ей не нашлось места среди дерзких потаскух, богачей, гомосексуалистов и bon viveurs[5 - Прожигателей жизни (фр.).]. Персонажи «Солнца», все как один, подозрительно напоминают Файф своей манерой разговаривать, у них всегда под рукой бокал шампанского, всегда заготовлен изящный ответ. И что забавно, никакого похмелья!
        То, что Хэдли не нашлось места в романе, было наказанием за тот злосчастный день, которого ей никогда не забыть. В то проклятое утро она упаковала машинописные рукописи нескольких рассказов Эрнеста и его первого романа в маленький кожаный саквояж, удостоверилась, что положила туда же вторые экземпляры, чтобы он мог править и их. Эрнест становился невменяемым, когда ему было не над чем работать.
        На Лионском вокзале она оставила чемоданы в купе и вышла купить бутылку воды. После, в сотый раз пересказывая эту историю, она признавалась, что купила пачку сигарет, но выкурила лишь одну, прежде чем вернуться в вагон. Вновь оказавшись в купе, она распустила волосы и ощутила, как напряжение отпускает голову. Она представляла себе, как поезд прибывает в Лозанну, Эрнест нетерпеливо высматривает ее среди других пассажиров, потом опрометью бросается навстречу и принимается жарко целовать прямо там, на платформе. Некоторое время Хэдли сидела в сладком предвкушении их встречи.
        Еще не очнувшись от грез, Хэдли потянулась к багажной сетке - саквояжа не было. Она подумала, что он мог провалиться куда-то вниз, но и внизу оказалось пусто. Она встала на противоположную полку, оттуда ей было хорошо видно: напротив ничего нет, только пустота. Хэдли охватил легкий ужас. Его роман. Его рассказы. Все, что он когда-либо написал. Наверное, это кто-то из пассажиров ошибся. Наверняка саквояж просто переложили в другое купе.
        В других вагонах на нее смотрели круглые физиономии: никто даже не попытался ей помочь. В соседних купе - равнодушные лица. Je n'ai pas vu[6 - Я не видел (фр.).]. По-английски она говорила или по-французски? Странно, все вокруг - типичные крестьяне, ничего общего с парижскими эстетами, какое им дело, что пропал роман Эрнеста.
        От тревоги внутри все сжалось. Состав должен был вот-вот отправиться, а она все умоляла по-английски начальника поезда: «Пропал саквояж с важными бумагами моего мужа! Все его работы! Пожалуйста, помогите!»
        Начальник поезда попросил проводника проверить купе. К поискам подключилась женщина, которая продавала на перроне пледы и бутылки коньяка. Стрелки больших часов на станции неумолимо двигались вперед, показывая, что до отправления осталась лишь пара минут. Начальник поезда трусцой побежал к билетной кассе. Хэдли в ужасе мерила шагами свой вагон.
        По громкоговорителю объявили, что поезд до Лозанны отправляется, и проводник попросил пассажиров занять свои места. Торговка коньяком что-то возбужденно втолковывала другому торговцу, показывая на вагон Хэдли. Мимо прошел мужчина с тележкой, распространяя вокруг себя тошнотворный запах пончиков. Начальник поезда подошел к окну и покачал головой: «Мы ничего не нашли, мадам».
        Хэдли, тяжело дыша, опустилась на скамейку.
        - Вы желаете остаться? - Раздался свисток, уведомляющий об отбытии поезда. - Мадам, вам надо решить, остаетесь вы или уезжаете. Поезд… сейчас отправится. - Юные голубые глаза неотрывно глядели на нее.
        - Нет, я поеду, - ответила она по-английски, а может, по-французски.
        Снова свисток. Роман. Рассказы. Копии. Все. Она забрала все.
        Наутро Эрнест стоял на том самом месте, где, как она представляла, он и должен был стоять, в холодном белом свете, возле штабеля дров, сложенного на зиму на платформе. Поезд подъехал ближе, и она увидела, что он вглядывается в проплывающие мимо вагоны. Хэдли вышла из поезда и остановилась, не в силах подойти к нему. Наконец он заметил ее, стоящую с опущенными - пустыми - руками, и лицо его побелело.
        Как бы ей хотелось, чтобы Эрнест разозлился! Чтобы он взбесился и накричал на нее. Но вместо этого он молча побросал вещи в сумку и прыгнул в ближайший поезд до Парижа. Когда через некоторое время он вернулся без саквояжа, то сказал, что не хочет об этом говорить. Все кончено. Ничего не поделаешь.
        Хэдли отрывает засохший лепесток - розы в вазе уже завяли. Лепесток крошится в пальцах. Хэдли, доев свой салат, моет тарелку в большой мраморной раковине.
        Потом поднимается по мраморным ступеням. В пролетах центральной лестницы - открытая каменная кладка, эта часть дома самая прохладная. Крона инжира достигает верхнего окна: Эрнест говорит, что в середине лета бабочки хмелеют от его млечного сока и летают как пьяные. Примерно как странная семейка из этого дома, думает Хэдли.
        В спальне она сбрасывает халат, чтобы подремать нагишом. Вдруг подумалось, что этот роман может и не иметь ошеломляющего успеха и Эрнест не обретет славы и богатства, к которым так стремится. Но чтобы он стал менее знаменитым, чем Скотт, - этого и представить себе невозможно.
        Легкий бриз колышет абажуры. Впервые за этот день она сможет прикрыть глаза, не ощущая горячих лучей, бьющих в веки, точно через увеличительное стекло. В комнате тихо и темно. Хэдли лежит, слушая собственное дыхание, и ждет, пока придет сон.
        В самую жару они всегда забираются в постель. Эрнест называет это время «убийственным». Несколько дней назад оба задремали днем, слушая, как Бамби играет внизу в розовом саду. Хэдли проснулась через час от ощущения, что за ней наблюдают.
        В комнате было пусто, но когда она подняла голову, то обнаружила, что Файф стоит совсем близко к кровати, глядя на них настороженными серыми глазами. Она оскалилась, как тогда в Шартре, и Хэдли показалось, что Файф уже готова заползти к ним в постель. Трое в постели, не считая… Прошло несколько секунд, а может, минут, прежде чем Файф выскользнула из комнаты.
        Она старалась ступать бесшумно, но парчовые занавески, шурша, колыхнулись, когда легкая фигурка скользнула мимо них, и Хэдли постаралась запомнить этот звук, чтобы точно знать, что увиденное не было сном.
        Вечером о произошедшем ни та, ни другая не упомянули. Они ели свинину с шалфеем. Файф с наигранным восторгом восхваляла ее кулинарные таланты, что было особой формой оскорбления. «Я вот, например, ничего не смыслю в кулинарии, - щебетала Файф, бросая взгляды на Эрнеста, уже заметно навеселе после третьей порции мартини. - А у тебя так здорово все это получается!» - и изящно взмахивала ладонями над безупречно сервированным столом.
        Потом они опять играли втроем в бридж, и Хэдли проиграла. Но когда ночью мистер и миссис Хемингуэй занимались любовью, Хэдли старалась стонать как можно громче, так что наутро за завтраком (херес с гренками) любовница Эрнеста заметно присмирела.
        8. Антиб, Франция. Июнь 1926
        Часом позже ее будит Эрнест. Он сбросил свой купальный костюм прямо на пол рядом с кроватью, влажная кожа кажется прохладной.
        - Эрнест, ты пахнешь, как ракушка.
        - Я мидия, которая приползла к тебе.
        Хэдли рассмеялась:
        - Мидия - самое глупое существо во Вселенной! Такой гений, как ты, Эрнест, никак не может быть мидией.
        Он целует Хэдли, проводит рукой по ее груди.
        На полу залегли полосы желтого света, со спинки кровати свисает пояс от кимоно, зеленый и блестящий, как змея, тумбочки завалены книгами. В глубине комнаты - большое лакированное бюро в китайском стиле, расписанное драконами. Иногда Хэдли удивлялась, отчего же она так страстно желает оказаться подальше от этой прекрасной комнаты, от теплого моря? Чего ей не хватает? Белье - свежее, Эрнест - рядом.
        Он уткнулся в нее носом и задышал ей в шею, в то место, где для Хэдли это особенно нестерпимо.
        - Хватит, Эрнест! Я не могу… Пожалуйста!
        - Что, Хэш? Чего ты там бормочешь, котенок? Хочешь, чтобы я продолжал?
        - Пожалуйста. Прекрати! - задыхаясь, пытается она выговорить сквозь смех.
        Но Эрнест продолжает целовать ее шею.
        - Расскажи мне о мидиях, и я перестану тебя так целовать… и дышать на тебя вот так… и лизать вот так!
        - Они двустворчатые! - из последних сил выкрикивает она, хватая его за руки и пытаясь оттолкнуть.
        - Двустворчатые? В каком это смысле? Всегда вдвоем?
        Он прижал ее руки к матрацу.
        - Ты меня убиваешь!
        - Я всего лишь маленькая мидия, присосавшаяся к твоей шее. Что значит двустворчатые?
        - Это значит, что у них и сознания-то нет!
        Хэдли изгибается, стараясь подвести колено к его промежности, чтобы он понял, что ступил на опасную территорию. Но ему вновь удалось увернуться.
        - А что же они едят?
        - Они высасывают еду из воды.
        Он сложил губы трубочкой и засосал кусочек ее кожи:
        - Вот так?
        - Они пропускают ее через себя! - из последних сил пищит Хэдли.
        - А что они пьют?
        - Они не пьют!
        - Что, даже шампанского?
        - Ничего не пьют.
        - Что за жизнь без шампанского?!
        - У них не хватает мозгов, чтобы понять, что они живут без шампанского.
        - Ни воображения, ни шампанского. Да я бы лучше сдох!
        Эрнест наконец откатывается в сторону и лежит, подперев голову рукой. Забавно, ей всегда немного досадно, когда он соглашается отстать.
        - В таком случае ты был бы первой в мире мидией с суицидальными наклонностями. Лаборатории Америки дрались бы за право изучать твою сложную многогранную личность, никогда прежде не встречавшуюся среди моллюсков.
        - Зато как шикарно - постоянно болтаться в море. Ощущать лишь свежесть и прохладу и не думать ни о чем, кроме воды и еды да встречи с какой-нибудь хорошенькой ракушечкой, чтобы в нее как следует всосаться. Ведь это - жизнь!
        Теперь они лежат рядом, глядя друг на друга, ее дыхание постепенно успокаивается. Он вглядывается в ее лицо.
        - Если приставить тебе к носу зеркало, Хэш, в нем будет точно такое же лицо. Твои черты абсолютно симметричны. Поистине чудо природы.
        - Широкое и плоское, как тарелка, так моя мама говорила.
        - Похоже, твоя мама была чемпионкой мира по брюзжанию.
        - Она в жизни не завоевала ни одной награды.
        - Вот для чего умирают матери - чтобы мы могли продолжать жить, - пафосно изрекает Эрнест, хотя его собственная мать жива и здорова. - Ты что-то здорово красная. - Он откидывает волосы с ее лица.
        - Тебя бы так помучить!
        - От солнца, я имею в виду.
        - Жаль, что я не уплыла раньше. Ты долго там еще оставался?
        - Недолго, - отвечает он.
        - Смотри, светлые полоски от лямок. Отличный у тебя загар.
        - У тебя тоже.
        - Да уж, красная, как гнилая помидорина. Вот бы мне иметь не такую светлую кожу, а бронзовую, как у тебя, Несто.
        - Давно ты меня так не называла.
        Надавив пальцем себе на предплечье, Хэдли некоторое время с интересом наблюдает, как кожа сперва белеет, а потом краснеет. И вновь как наяву: Файф и Эрнест стоят рядом на понтоне и смотрят на нее - снисходительно и словно бы угрожающе. Картина настолько живая, что у Хэдли моментально портится настроение.
        Эрнест вновь перекатывается к ней, подминает под себя. Принимается страстно ее целовать, но Хэдли все никак не удается выкинуть из головы того Эрнеста, с понтона, за спиной которого маячила худющая, как щепка, Файф. Хэдли так и видит, как ее муж сдается, как они целуются на деревянном настиле или трахаются под деревьями, пока она ест в одиночестве свой обед и в который раз казнит себя за пропажу злосчастного саквояжа. Нет.
        Хэдли вырывается из-под него.
        - Ну что ты, Хэш!
        Сейчас он выглядит в точности на свои двадцать семь.
        - Нет, Несто. Ты не можешь обладать нами обеими сразу.
        Некоторое время они молча лежат бок о бок, в тишине, такой звенящей, какая бывает лишь после выстрела. Впервые после того разговора в Париже она высказалась напрямую.
        Хэдли подходит к зеркалу и, усевшись за туалетный столик, резкими движениями расчесывает волосы. Если бы Эрнест не был иногда таким мальчишкой, если бы только мог осознать, что делает! Он смотрит на нее из зеркала, недоверчиво и чуть укоризненно, словно она сказала ему что-то донельзя пошлое и занудное.
        - Кажется, ты ничего не предпринял в связи с этой… ситуацией. Извини, что упоминаю об этом. Но я должна.
        - Почему?
        - Потому что так больше не может продолжаться.
        - Это не я ее сюда пригласил!
        - Даже не напоминай!
        Еще несколько взмахов щеткой, щетинки впиваются в кожу.
        - Не знаю, зачем ты притащила ее сюда. Я бы.
        Внизу хлопает дверь. Голос Файф, певучий и небрежный, доносится с лестницы:
        - Ребята!
        Хэдли откладывает щетку, ощутив, что левое веко задергалось, а следом и правое. Боже, дай мне передышку!
        - Вы там? - Голос его любовницы все ближе.
        Хэдли, приоткрыв дверь, крикнула через занавеску:
        - Мы наверху!
        - Может, в бридж?
        И, сама не зная почему, Хэдли так же громко ответила:
        - Через пять минут спустимся!
        - Ты что? - Эрнест словно не верит своим ушам.
        - Мы, - Хэдли натягивает платье, - просто сыграем пару партий в бридж. А о наших делах поговорим позже.
        Файф уже тасует карты - опрятная маленькая головка на фоне цветущих роз в саду. В губах зажата сигарета - как можно курить в такую жару? На Файф шорты и матросская рубаха. Весьма практичная форма одежды для Антиба. Загорелые худые ноги, на волосах - следы расчески.
        - Хорошо поплавала? - спрашивает Хэдли.
        - Отлично. Хотя сегодня все-таки жарковато.
        Может, у нее только что был секс с ее, Хэдли, мужем.
        Файф сдает карты, раскладывая на три аккуратные стопки.
        Подходит Эрнест, в одних шортах, его голая грудь и широкие плечи заставляют женщин улыбнуться. Обе невольно переглядываются: Файф - вытаращив свои огромные глаза, а Хэдли - покачивая головой, точно его тщеславие - это их общий секрет.
        - Привет, дамы. Можете не вставать.
        - Может, наденешь рубашку, Эрнест? - спрашивает Файф.
        - Чтобы лишить вас обеих удовольствия?
        Он с вызовом глядит на Хэдли, словно говоря: «Если ты говоришь об этом откровенно, то почему нельзя мне?»
        Все трое оборачиваются на быстрый топот толстеньких ножек - от дома к ним бежит Бамби, за ним - горничная:
        - Excusez-moi, madame ’emingway. Viens, Bumby![7 - Простите, мадам Хемингуэй. Пойдем, Бамби! (фр.)]
        Коленки мальчика испачканы в земле, похоже, он играл в саду.
        - Ca va aller[8 - Ничего страшного (фр.).].
        Мари уходит в дом, а Бамби, вскарабкавшись на колено отца, обнимает его за шею. Эрнест прижимается к сыну носом, чмокает в круглые щечки. Когда обнаружилось, что Хэдли беременна, Эрнесту было двадцать три года, и он заявил, что еще слишком молод, чтобы иметь детей. На несколько недель Эрнест тогда погрузился в пучину черной тоски - как он сможет писать, как они будут кататься на велосипеде или гулять ночи напролет, когда в доме появится орущий младенец?
        Теперь же он превратился в самого нежного отца на свете. Он сажает сына лицом к остальным. Маечка уже маловата и задирается на круглом животике. Бамби внимательно оглядывает взрослых, не ведая, что сейчас они заняты планомерным разрушением его привычной жизни. Хэдли становится жутко: малыш еще ничего не понимает, но все видит.
        - Как ты, милый? - спросила она, наклоняясь к мальчику и ероша его волосы. - Как себя чувствуешь?
        Нос у ребенка еще красноват - следы простуды, прицепившейся после коклюша.
        - Bien[9 - Хорошо (фр.).], - ответил Бамби.
        Хэдли задумчиво трет ему грудку.
        - Ты гулял в лесу?
        Бамби кивает, сунув палец в рот.
        - Я в детстве так тоже делала, - произносит Файф, и Хемингуэи удивленно смотрят на нее, будто забыв, что Полин Пфайфер сидит с ними за одним столом.
        - Поиграешь за меня, пока я кое-что принесу? - Эрнест пересаживает Бамби к ней на колени. Несколько минут спустя он возвращается из дома с подносом, на котором стоят три бокала. - Джин-тоник, - объявляет он, - и как я мог забыть?
        Выпивка появляется все раньше и раньше. К трем часам дня он уже обычно берется за шорле или джин физ. Хэдли залпом осушает свой бокал, с удовольствием поймав на себе удивленный взгляд Эрнеста. Потом отсылает Бамби обратно в дом, чтобы не болтался под ногами. И неожиданно ощущает решимость победить Файф, послать ее в нокдаун.
        9. Антиб, Франция. Июнь 1926
        Как и во все предыдущие дни, партия заканчивается тем, что один из игроков, резко отодвинув кресло, стремительно идет к дому. Это Хэдли. Она больше не может смотреть, как легко и изящно играют в паре Эрнест и Файф, как они с полуслова понимают ставки друг друга и на пару разделывают ее под орех. Эрнест бросается следом, чтобы успокоить, но Хэдли как угорелая мчится вверх по ступенькам, чувствуя, как в ней нарастает бешенство - такое жгучее, такое оправданное и такое необычное для нее чувство.
        - Хочу напомнить, что именно ты ее пригласила!
        - Я жалею, что это сделала!
        - Но теперь она здесь, и мы уже не можем ее выгнать!
        - Не можем, однако это вовсе не значит, что ты обязан за ней всюду таскаться! - Хэдли хлопает дверью спальни. - Сколько времени ты оставался с ней на понтоне сегодня? Сколько играл вчера с ней в теннис? Я твоя жена! Я, не она. Мне нужно напоминать тебе об этом?
        - Вообще-то я не хотел, чтобы она приезжала!
        - Я пригласила ее, потому что мне было одиноко. Потому что никто из твоих чертовых друзей даже не удосужился меня проведать! Она единственная, кто болел коклюшем.
        - Чушь! Я не знаю, зачем ты все это затеяла, Хэш! Это бессмысленно.
        Хэдли мутит: Эрнест прав, это бессмысленно. Зачем нужно было приглашать любовницу сюда, если они собирались тут начать все заново? Что за идиотская стратегия - свести вместе троих, чтобы воссоединилась пара!
        Эрнест сидит на подушках, надавив пальцами на веки и прижав колено к груди.
        - Ты сама испортила весь отпуск, - говорит он, не открывая глаз. - Я дал себе слово держаться от нее подальше, а ты пригласила ее в Антиб.
        - Ох, посмотрите, какой он благородный, наш Эрнест! Какой он храбрый! Какое взвешенное, мужское решение - дать себе слово держаться от нее подальше. Вместо того чтобы разобраться со всем раз и навсегда! - Хэдли хочется запустить ему в голову щеткой для волос. - Ты не хотел видеть ее здесь, потому что любишь ее. Потому что все это чертовски сложно.
        Ни слова в ответ.
        - Ради бога, будь мужчиной. Может, поэтому я и пригласила ее - чтобы ты смог сказать мне, что любишь ее. Теперь ты можешь оставить меня и жить с ней, и каждый из нас сможет самостоятельно строить свою жалкую маленькую жизнь! Ты ее любишь?
        Теперь, когда страшные слова наконец произнесены, повисает тишина. Они стоят лицом к лицу и пристально смотрят друг на друга. Хэдли не отпускает щетку. Закатное солнце сочится сквозь жалюзи, внизу уныло хлопает ставень.
        Эрнест тоскливо смотрит в потолок.
        - Боже мой, ты же знаешь, как мне тяжело, - произносит он, будто это ответ на ее вопрос.
        - И мне. Но разница между нами в том, что ты этим наслаждаешься.
        - Как же я все это ненавижу, - произносит он, нежно глядя ей в глаза. - Ненавижу!
        - Лжец. Ты этим упиваешься. Для тебя вся эта история - всего лишь материал. Ты создал свой собственный ад, и намереваешься в нем жить, и меня заставляешь жить в этом аду. Я хочу домой, - голос Хэдли смягчается, - с тобой и Бамби. В Париж. И я хочу пить тавель, обедать в нашем любимом кафе и гулять вдоль реки. - Хэдли кладет щетку на туалетный столик. Она не имеет привычки швыряться в людей вещами. И ни за что бы этого не сделала. Тем более в него. В любимого Эрнеста. - Беда в том, что я не знаю, хочешь ли этого ты. Хочешь ли этим заниматься и дальше вместе со мной.
        - Конечно, хочу.
        - Но ведь ты хочешь и ее тоже.
        Хэдли сидит у туалетного столика, заставленного духами, грани хрустальных флаконов играют на солнце, пробки пахнут чем-то старинным.
        - Мы ведем себя чудовищно. Это лето стало для нас сущим кошмаром. - Больше всего на свете Хэдли хочется закрыть глаза и погрузиться в забытье, не думать, как легко позволила она этой женщине украсть ее мужа. Как весь прошлый год позволяла им влюбляться друг в друга со всем пылом юности. Почему она была такой бесхребетной? Почему ничего не предприняла раньше? - Я больше так не могу.
        - Разве нельзя просто оставить все как есть? - Голос у него равнодушный, слова явно неискренние.
        - Ты должен принять решение. - Хэдли как будто слышит и видит себя со стороны - в зеркале отражается брошенная женщина, жалкое, заплаканное лицо. - Если ты хочешь остаться с Файф, я пойму. Я понимаю, что она очень сильно в тебя влюблена. Я не знаю, влюблен ли ты в нее или тебе просто льстят ее чувства. Но до исхода завтрашнего дня я хочу знать, останешься ли ты со мной или уйдешь к ней. Но больше в таком положении никто из нас находиться не может - включая твою любовницу.
        Эрнест кивает. Хэдли, присев к нему на кровать, слышит вздох. Эрнест рывком притягивает ее к себе: еще одно из объятий, которыми так богаты эти сумасшедшие каникулы. Его запах, его тепло. Сердце разрывается!
        - Нет! - жестко произносит она и, высвободившись, спускается вниз по лестнице глотнуть воздуха.
        У подножия крыльца морской бриз покачивает цветы лаванды. Пчелы, лениво жужжа, кружат вокруг соцветий. Из терракотового горшка вылетает большой шершень - нужно предупредить Бамби, чтобы не вздумал трогать такого. Лепной фриз - безголовая богиня Ника застыла на стене. На столе под стеной - брошенные карты, тремя сданными стопками. Одна открыта, две рубашками вверх. Хэдли заглядывает в карты Файф. Туз. Выходит, она не блефовала.
        Хэдли закрепляет прищепками болтающийся на веревке купальный костюм Эрнеста. Купальник Файф уже там - длинный, черный и сырой. Все три купальника непристойно набухли в нижней части, и оттуда на терракотовую плитку капает вода. Слышно, как Файф напевает наверху, наряжаясь к вечеринке, которую сегодня устраивают на вилле «Америка».
        10. Чикаго, Иллинойс. Октябрь 1920
        Хэдли пробиралась сквозь толпу к роялю. Голубое саржевое платье сидело плотно, и она не без удовольствия ощущала взгляды гостей на своей попе. Но проведя столько месяцев у одра матери, угасавшей от Брайтовой болезни, имеешь право хотя бы на вечер оказаться в центре внимания. Она чертовски устала от роли сиделки, а здесь - и выпивка, и мужчины; Хэдли хотелось напиться как следует. Тем не менее она краснела, когда кто-нибудь начинал разглядывать ее колени, едва прикрытые платьем.
        Хэдли никак не удавалось отыскать подругу, с которой она пришла на вечеринку. Коктейль попался какой-то очень пьяный, но ей непременно хотелось допить его, прежде чем кто-нибудь пригласит ее на танец. Может, в него добавили кукурузный самогон: точно, сивухой отдает - интересно, где его достали? На сухой закон компании, похоже, плевать.
        Хэдли старалась не вглядываться в публику на импровизированном танцполе между диванами. Она даже толком не знала, как называется этот танец, но порядочной девушке не подобает жадно глазеть на пары, пытаясь привлечь к себе внимание. Когда Хэдли наконец добралась до пианино, то услышала, что с другой стороны рояля к ней обращается мужчина.
        - Простите? - переспросила она, не разобрав его слов.
        - Я спросил, могу ли вас угостить?
        - Спасибо, мне хватает. - Хэдли приподняла свой стакан.
        - Мы ведь незнакомы? - Обойдя рояль, он приблизился к ней.
        - Хэдли, - протянула она руку.
        - Это имя или фамилия?
        - Имя. Меня так назвали в честь бабушки, это была ее девичья фамилия.
        - А я Эрнест.
        - Эрнест - значит «серьезный»?
        Он вздрогнул. Надо же было сморозить такую глупость!
        - Терпеть не могу свое имя!
        - Напрасно. А как дальше?
        - Хемингуэй.
        - Эрнест Хемингуэй. Звучит мужественно.
        Танцующие уже разбрелись по углам, и молодой человек во фраке принялся перебирать пластинки. Была уже почти полночь, но Хэдли не ощущала ни малейшей усталости, даже несмотря на долгую поездку на поезде из самого Сент-Луиса. В комнате было душно, стекла запотели, и некоторые мужчины ослабили свои «бабочки». Многие закурили, даже кое-кто из дам. Парень во фраке поставил наконец медленную мелодию, и одна пара заскользила в танце. То, как они держались друг за друга - нежно, но не крепко, - подсказывало, что они скорее друзья, чем любовники.
        - Ой! - вдруг заметила Хэдли. - Он же без ботинок.
        - Это сок-хоп. Модная новинка со Среднего Запада.
        Еще какое-то время они понаблюдали за парой.
        - Мужчину всегда можно оценить по его обуви, - сказал Хемингуэй.
        - Но на этом ее нет вовсе.
        - Вот именно.
        Они двинулись к бару. В какой-то момент Хэдли потеряла равновесие, и Эрнест слегка придержал ее за бедра.
        - Наверное, вам не стоит больше пить, - ухмыльнулся он.
        Хэдли слышала, что на таких вечеринках люди иногда выходят на крышу. Может, этот Эрнест Хемингуэй предложит ей отправиться туда - он выглядел могучим, как мясник. И почему такой мужчина, как он, разговаривает с такой женщиной, как она?
        - Сколько вам лет? - спросила Хэдли.
        - Смело.
        - Мне кажется, вы моложе меня, вот и все. Я пыталась угадать, сколько вам лет.
        - Двадцать один.
        - О, - сказала она, - а кажетесь старше.
        - Все так говорят.
        - Двадцать один? Меня бы даже двадцать пять разочаровали. Но двадцать один - это шок, конечно[10 - Элизабет Хэдли Ричардсон была старше Хемингуэя на восемь лет. - Прим. ред.]. Наверное, вы только окончили колледж.
        Эрнест пожал плечами и подал ей стакан джина с ломтиком лимона на ободке, бросил в него зеленую оливку.
        - А не коктейль?
        - Джин лучше пить неразбавленным.
        - Вы окончили Принстон?
        - Нет. Я служил в Италии.
        - Видели боевые действия?
        - Мне прострелили ногу до того, как я успел что-нибудь увидеть.
        - Это ужасно.
        - Не так уж и плохо. Я влюбился в медсестру в Милане. Ее звали Агнес. Это куда хуже.
        Хэдли рассмеялась, стараясь не выдать собственной заинтересованности. Он так хорош собой, а у нее за прошедшие годы все внутри успело заледенеть. Но этой ночью она ощущала прилив безрассудства и отваги. Если таково опьянение, то она хочет быть вечно пьяной.
        - И что же, ваше сердце до сих пор в Милане, мистер Хемингуэй?
        - Уже нет, слава богу. Пожалуйста, давай на «ты».
        - А теперь ты чем занимаешься?
        - Пишу. - Его взгляд скользнул на хорошенькую девицу в конце коридора и вновь обратился к Хэдли. - По крайней мере, пытаюсь.
        - А что ты пишешь?
        - Рассказы, скетчи. А в основном статьи. Днем я журналист.
        - Тебе нравится эта работа?
        - Она не дает мне писать то, что в самом деле хочется.
        - А что это?
        - Роман. Что-то мускулистое. Чтобы ни капли жира.
        Она улыбнулась.
        - Я бы очень хотела прочитать что-нибудь из твоего.
        - Сама пишешь, что ли?
        - Вовсе нет. - Хэдли никому в этом не признавалась, но вдруг решила довериться едва знакомому человеку. - Я давно мечтаю стать пианисткой и выступать с концертами. Я много работала. Каждый день занималась. Так уставала, что раз в час укладывалась на пятнадцать минут на ковер - просто передохнуть. У всего есть своя цена, хочешь писать, петь, играть - плати. Наверное, эта цена просто оказалась для меня непомерной.
        Эрнест улыбнулся:
        - Открою тебе тайну: таких правил не существует. На территории писателя законы не действуют.
        Кто-то окликнул Хэдли, но ей совершенно не хотелось уходить.
        - Тебя зовут.
        Он стоял так близко. Кажется, она ему понравилась, но ей не верилось, что она может заинтересовать такого мужчину.
        - У меня мама умерла два месяца назад. - Хэдли понятия не имела, зачем это сказала.
        - О, - его улыбка исчезла. - Мне очень жаль.
        - Да, жаль. Это просто. Я ухаживала за ней последние девять месяцев. И потому не слишком часто общалась с людьми. - Подступили слезы, но она не даст им воли. - Похоже, я немного отстала от жизни. Мне кажется, вы сумеете стряхнуть с меня пыль.
        - С удовольствием.
        Хэдли спрятала довольную улыбку, уткнувшись в свой стакан.
        - Вы с мамой любили друг друга?
        - Не особо. Она увлекалась политикой, женским равноправием. Так что ей было не до меня.
        - Значит, ты - не современная женщина?
        - Я современная. Но скорее в традиционном смысле. Понимаешь?
        Эрнест кивнул.
        Хэдли прокашлялась и допила свой джин.
        - Наши разговоры обычно заканчивались скандалом. Из-за меня. Я просто имела в виду, как хорошо проводить время с друзьями. Когда она умерла, я почувствовала облегчение. Понимаю, звучит ужасно. Но этот дом… сидеть там целыми днями - это меня убивало.
        - Хэдли!
        Музыка смолкла. Подруга размахивала руками, подзывая ее к роялю.
        - Иди сюда, сыграй что-нибудь!
        - О нет.
        - Давай, Хэш. Могу я тебя так называть? - Эрнест подхватил ее под локоть и повел обратно к роялю. - Все гости требуют!
        Эрнест забрал у нее бокал и поставил на крышку инструмента, где уже громоздилась целая батарея полупустой посуды со следами губной помады. Он наклонился к ее уху.
        - Моя мать - музыкант. Она бы точно захотела познакомиться с тобой, - прошептал он с улыбкой. - Просто сыграй первое, что придет на ум.
        - Но я умею только классику, - пробормотала Хэдли немного ошеломленно. Она нервно одернула платье, усаживаясь на табурет и перебирая в голове мелодии. Пыталась сообразить, какая из них подошла бы теперь, - и остановилась на сонате Баха. Она грустная, но грусть эта скорее романтическая.
        Играя, Хэдли думала о том, что счастливейшие моменты ее жизни были связаны с музыкой. Часто по вечерам, когда мать задремывала, приоткрыв пожелтевшие губы и тяжко дыша, Хэдли отправлялась бродить по Сент-Луису, смотрела по сторонам и слушала, как сверстницы болтают о мужчинах, домашних делах и новых перчатках. А вернувшись домой, рыдала в ванной, зажав рот полотенцем, чтобы мать не услышала. Потом, уже вечером, она усаживалась к фортепиано, и отчаяние сразу отступало.
        Быть может, от роли медсестры она сама получала некое болезненное удовольствие. Мать не держала ее при себе постоянно, и Хэдли вполне могла отлучаться по вечерам.
        На самом деле это в ней много лет назад что-то надломилось, и она сдалась. Забросила друзей и танцы. Единственными мужчинами, с кем Хэдли в ту пору разговаривала, были муж сестры да владелец овощной лавки в конце улицы, который жалостливо глядел на нее поверх бледных апельсинов.
        Прозвучал последний аккорд. Эрнест не смотрел неотрывно на ее руки и не был заворожен ее игрой, ничего такого: он удивленно обернулся, когда она закрыла рояль.
        - Кто-нибудь, поставьте еще пластинку, - попросила Хэдли. - А то стало слишком грустно.
        Но комната вдруг взорвалась аплодисментами. Хэдли было приятно - она отлично справилась.
        Когда вечер закончился, они с Эрнестом вышли на улицу. Дорожка размокла от дождя, и желтые листья впечатались в глину.
        Эрнест стоял, неловко засунув руки в карманы.
        - Отличный плащ, - сказала она, поправляя ему воротник.
        - Многие женщины так говорят. - Эрнест выглядел смущенным.
        - Писк моды, да? Ты в нем похож на какого-нибудь… - она рассмеялась, - герцога.
        - Можно тебя проводить?
        - Можно, но ты уже это сделал. Сегодня я ночую здесь.
        Он притянул ее к себе и поцеловал. Более целомудренно, чем она ожидала, - просто прикоснулся губами к ее губам.
        - Ты долго пробудешь в Чикаго?
        - Три недели.
        - Тогда у нас есть три недели.
        Они дали друг другу обещание увидеться снова после того, как она вернется домой. Хэдли писала Эрнесту, что встреча с ним стала для нее освобождением. Побегом из тюрьмы. Что теперь она вырвется со Среднего Запада на волю - прочь из Сент-Луиса, прочь от умершей матери, - вместе с Эрнестом Хемингуэем или без него.
        11. Антиб, Франция. Июнь 1926
        Вечер милосердно прогнал дневной зной. Последние лучи солнца пробиваются из-за деревьев и гаснут на терракотовой плитке у оконных ниш.
        - Помню его, - Эрнест кивает на голубое саржевое платье, в котором Хэдли была на вечеринке в Чикаго. Ткань чересчур туго обтягивает пополневшие бедра жены, но все же платье сидит неплохо. - Чуть не забыл, какое оно хорошенькое.
        Помня о выдвинутом Хэдли ультиматуме, оба друг к другу крайне предупредительны.
        - Я тогда впервые показалась на людях с открытыми коленками. А волосы я тогда носила длинные, помнишь?
        Он поправляет манжеты, стоя перед окном.
        - Помню.
        - Я так злилась, когда остригла их в Нью-Йорке. Стала похожа на мальчишку. Но тебе нравилось. А еще утешало, что это сильно не понравилось бы твоему отцу. - Хэдли подошла к туалетному столику. - Он терпеть не мог все эти стрижки.
        Она принимается зачесывать волосы назад, трижды проводит щеткой справа и слева.
        - А твоя мама тогда никак не отреагировала. Она всегда была более тактичной, чем мы о ней думали, - проговорила Хэдли. - Она, как и ты, сама выбирает поле битвы.
        Эрнест молчит, насмешливо глядя на нее.
        Серьги слишком сильно давят, и Хэдли немного ослабляет замочки. Она нанесла чуть-чуть румян и подвела глаза, как научила ее подруга в Париже. Судя по отражению в зеркале, выглядит она вполне прилично, но все равно не получается воспринимать себя иначе как смазливую крестьянку, которая должна быть благодарна судьбе, любезно позволившей ей пару лет покрутиться в кругу местных аристократов. В ее жизни было бы еще немало хорошего, когда бы не это лето; теперь все плохо. Хэдли видит и себя, и Файф, как обе легко переходят от веселья к обидам. Тушь делает ресницы твердыми и острыми. Кажется, она впервые накрасилась с тех пор, как сюда приехала.
        Хэдли еще раз оглядывает свое отражение. Эх, если бы у нее хоть чуть-чуть выпирали ключицы и скулы! Ей представилось, как после развода она вдруг перестанет есть. Ее парижские друзья будут качать головами и шептаться о ее «нехорошей худобе». А она станет упиваться их беспокойством.
        Эрнест чистит зубы в ванной, что-то напевая себе под нос.
        - В каком это смысле я выбираю себе поле битвы? - вдруг интересуется он.
        - Почему ты не наорал на меня, когда я потеряла саквояж?
        Он вздыхает.
        - Ты именно об этом хочешь поговорить? Именно сейчас?
        - Да.
        - Я тогда решил, что случилось что-то гораздо страшнее. Что ты, например, полюбила другого, или что больше не любишь меня, или что я потерял тебя. А ты стояла, плакала, и я не мог добиться от тебя ни слова.
        Он встал у того же окна, где она стояла этим утром, глядя вниз на спальню Файф и думая, что сегодняшний день будет таким же, как все остальные.
        - Так ты почувствовал облегчение? Оттого, что я всего лишь потеряла твой первый роман?
        - Несравнимо с потерей жены.
        - Прости, - из ее глаз вот-вот покатятся слезы, - что я потеряла его.
        - Все уже позади, Хэш, это не важно.
        - Просто мне кажется, что тогда-то все и оборвалось.
        - Но у нас и потом были хорошие времена. Очень хорошие.
        Он улыбается ей, а она ему: старые добрые друзья. Навсегда.
        Хэдли открывает шкатулку, чтобы достать янтарные бусы, и видит бычье ухо, высушенное и давно уже без крови. Подарок матадора на прошлогодней корриде - он заметил с арены ее ярко-рыжие волосы. Теперь ухо стало жестким, как башмак. Она провела пальцем вдоль щетинистой кромки. Этот талисман должен был принести счастье - и приносил его довольно долго. По крайней мере, оберегал их брак от посягательств других женщин - пока не появилась Файф. Хэдли защелкивает шкатулку.
        - Есть новости от издателя. - Эрнест, усевшись в плетеное кресло, допивает последние капли своего джин-тоника.
        - О «Солнце»?
        - Роман выйдет без дальнейших правок.
        - Это прекрасно.
        Но Эрнест, кажется, не вполне доволен.
        - Что-то не так?
        - Я нервничаю.
        - Почему?
        - Я рассчитываю на большой успех.
        - И что?
        - А то, что тогда я смогу позволить себе больше, чем один хороший пиджак, и больше, чем одну пару туфель.
        - Конечно, это будет успех. Я не знаю никого более достойного успеха, чем ты. А кроме того, денег нам и так уже хватает - и на еду, и на квартиру, и чтобы растить нашего прекрасного сына, который, слава богу, теперь здоров и в полном порядке.
        - И у нас есть друзья, достаточно богатые, чтобы выручить нас в трудную минуту.
        Хэдли в последний раз проводит щеткой по волосам и поворачивается к мужу.
        - Не говори так. - Она опускается на колени, чтобы ее глаза оказались на одном уровне с его. - Это вечерняя грусть. Вот и все. Однажды ты будешь так же богат, как Сара и Джеральд, и только тогда поймешь, что тебе это не нужно.
        Он осторожно берет ее руку и целует в ладонь.
        - Ты слишком хороша для меня.
        Но он не поправил ее, когда она сказала «ты», а не «мы». И ее сердце вновь обрывается, хоть он и целует ее, как тогда, на холодном тротуаре Чикаго. Она вдруг понимает, каким будет его решение, понимает еще прежде, чем он его принял. Победит Файф. Это неизбежно. Хэдли застывает на месте.
        - Мы идем одни?
        - Да, - вполголоса отвечает он, стоя уже почти рядом с дверью, так что она едва может разобрать его слова в вечерней тишине. - Мы встретимся с Файф там.
        - Папа!
        По лестнице топочет Бамби. Сперва ручка отодвигает парчовую занавеску, потом появляются сандалии, все еще черные коленки и наконец - милое загорелое личико. В сонных глазах - любопытство: входить в родительскую спальню без спросу ему не позволялось.
        - Папа, это тебе. - Он протягивает отцу красную розу из сада.
        Эрнест подхватывает сына на руки, прижимает к груди. Бамби отодвигается от колючих отцовских усов.
        - Merci, mon amour[11 - Спасибо, мой милый (фр.).]. А теперь мы отдадим ее Maman, хорошо?
        - Oui[12 - Да (фр.).], - решительно соглашается малыш и тут же с подозрением прищуривается: - Куда вы уходите?
        - В гости.
        - А меня возьмете?
        - Боюсь, для этого ты сегодня слишком устал.
        Хэдли смотрит на мужа и сына, внутренне холодея от мысли об «этом».
        Эрнест опускает сына на пол.
        - Скажи Мари, что я разрешил тебе выпить чашку шоколада, после того как вымоешься. - Он проводит пальцем по коленке малыша, оставляя белый след на вымазанной землей коже. - Какой же ты чумазый! Посмотри-ка на маму, видишь, какая она красивая!
        - Очень красивая, - согласен Бамби.
        - Поцелуй ее на ночь.
        Хэдли наклоняется и чувствует на щеке губы сына.
        - Спокойной ночи, дорогой.
        Бамби протягивает ей красную розу, Хэдли ставит ее на туалетный столик в склянку из-под духов. Накидывает шаль.
        - Готова? - Эрнест уже стоит у двери - Да. - Она выходит в ночь следом за ним.
        12. Антиб, Франция. Июнь 1926
        На вечеринку Хемингуэи прибыли позже, чем хотели: Скотт уже успел порядком набраться, равно как и Зельда. Здороваясь, Эрнест и Хэдли слышат в ответ ободряющий щебет: как хорошо, что Бамби поборол coqueluche, какой он крепкий мальчик и так далее. И как им не хватало Хемингуэев все это время. Но у Хэдли при виде их довольных и загорелых физиономий эти слова вызывают некоторые сомнения. Ужин уже съеден, от буйабеса остались лишь клешни и раковины. Сыновей Сары и Джеральда не видно - мать, без сомнения, их заперла: вдруг Хемингуэи все же притащат пару микробов на одежде.
        Файф тоже пока не появлялась.
        - Нам пришлось поужинать вместе с детьми, прежде чем отправить их в постель, - щебечет Сара. - Вы уже поужинали, не так ли?
        Эрнест отвечает утвердительно, хотя это неправда. Хэдли бросает на мужа взгляд, в нем ясно читается: «Не знаю как ты, а я умираю от голода!» Партию, которую им предстоит разыграть, не стоит начинать на голодный желудок.
        На Саре ожерелье из стольких жемчужных нитей, что шея кажется забинтованной. Большинство знакомых - из числа присутствующих тоже - предпочитают Сару ее мужу, хотя Хэдли всегда больше нравился Джеральд.
        Эрнест считает его выпендрежником, но Хэдли как раз это и привлекает. Обоим, Хэдли и Джеральду, с трудом удается вжиться в предписанную им роль, в отличие от остальной компании - там все играют безупречно. Они с Джеральдом - двое смертных среди небожителей.
        Именно Джеральд ободряюще рассмеялся в парижском кафе, когда Хэдли радостно объявила, что Эрнест был первым американцем, убитым в Италии.
        - Сногсшибательная новость, учитывая, что этот человек сидит сейчас рядом с нами и вполне ощутимо дышит, не правда ли, Хэш?
        Поняв ошибку, Хэдли покраснела.
        - Ранен, - тихонько сказала она, - я имела в виду, он был ранен.
        Она, конечно, заметила красноречивый взгляд Сары, адресованный Файф. Какое счастье, что рядом оказался Джеральд с его мягким юмором.
        Вся компания расселась вокруг стола под липами, умиротворенная и по-весеннему нарядная.
        - Как прекрасно видеть вас обоих, - воркует Сара. - Вам ведь пришлось страдать в заточении!
        - Я так рада из него выбраться. - Хэдли пытается говорить беспечным тоном.
        - А что, Бамби уже совсем выздоровел?
        - Слава богу, все закончилось. Просто он сегодня слишком устал, чтобы пойти с нами, - отвечает Хэдли, прикидывая, зачем Эрнест соврал, что они поужинали. Ее взгляд блуждает по опустевшей посуде. На тарелке Скотта остался рогалик.
        - Это просто великолепно. Не могу дождаться, когда мы вновь соберемся все вместе. - Сара, стиснув руку Хэдли, значительно смотрит на нее: они ведь обе - матери. Челка до бровей придает взгляду Сары дополнительную глубину. Красивая женщина, хотя вовсе не похожа на Файф или Зельду. Сара совсем не худенькая и вряд ли сможет втиснуться в крохотное платьице или купальный костюм.
        - Прекрасная новость, да, Хэш? - Джеральд выплывает из дома с подносом, заставленным напитками. На фоне черных атласных диванов, белых стен и громадных ваз с пионами муж Сары похож на голливудского актера. И он вполне мог бы стать претендентом на главную мужскую роль в каком-нибудь фильме, если бы не маленький изъян: плешь на затылке. - Коктейли! - объявляет Джеральд и, как в плохом кино, спотыкается на ступеньке и едва не падает.
        - Нельзя ли осторожнее! - хихикает Сара. Она никогда не злится на мужа.
        Ветер доносит цитрусовый запах из нижнего сада. Вдоль дорожек цветут гелиотропы и мимоза. Джеральд изящным жестом опускает на стол поднос с напитками и печеньем. Эрнест, кажется, смущен и прячется между Сарой и Хэдли. Джеральд наклоняется и целует Хэдли - почти в губы, Скотт тянется за стаканом.
        - Это который за сегодня? - интересуется Сара.
        - Я не выпил за вечер ни капли.
        - Не считая аперитива.
        - И бутылки вина за ужином, - вставляет Джеральд, раздавая напитки. - Так вот теперь скажи мне, дражайшая Хэдерн, - так странно ее звал только Скотт, - чем же ты занималась все это время?
        Все поворачиваются к ней.
        - Ой, да ничем особенным. Читала. Слала бесконечные телеграммы мужу. Да, в общем-то, в основном возилась с Бамби.
        - Хэдли - самая лучшая мать. - Эрнест с гордостью смотрит на жену, но вдруг, глянув в сторону дома, замирает, как парализованный.
        На ступенях, небрежно держа в руке сигарету, стоит Файф. Боже, что на ней за платье! Юбка из черных перьев, слой за слоем расходящихся от талии, - словно сложенные лебединые крылья. Файф делает бесшумный шаг вперед - только перья шелестят: словно к ним в свете электрических ламп летит огромная хищная птица. Оторвав наконец взгляд от изумительного зрелища, Хэдли видит, что муж в полном восторге: это ему выпала удача поймать такую редкую птицу, о которой другие и мечтать не смели.
        - Миленькое платьице! - Сара цинично подмигивает Хэдли.
        Та раздавлена, загнана в угол. Что ее старое саржевое платьишко рядом с этим шикарным опереньем? Желая утешить, Скотт угощает ее сигаретой. Хэдли сама себя уговаривает: платье - это только платье, и вообще Эрнест терпеть не может женщин, которые слишком озабочены собственной внешностью.
        Файф усаживается, одарив всех присутствующих широкой улыбкой.
        - Привет, ребята!
        Уложенные волнами волосы лежат идеально. Должно быть, после той неоконченной партии в бридж Файф занималась исключительно подготовкой к эффектному выходу.
        - Я что-то пропустила?
        Если сейчас моргнуть, из глаз хлынут слезы. Неужели никто не видит, что за дрянной, дешевый балаган Файф устроила с этими перьями? Хэдли вслушивается в застольный разговор: кажется, Сара продолжает подкалывать Скотта, но теперь уже за расточительность, а не за любовь к выпивке.
        - И что же, дорогой, у тебя до сих пор денег хватает?
        - Их поменьше, конечно, чем у тебя, дорогая. Так высоко никому тут не подняться.
        - Говорят, тебе отвалили такой аванс за очередную книгу, что пришлось пить шампанское бочками, чтобы от него избавиться. - Сара играет длиной жемчужной нитью, то и дело ее прикусывая. - Дражайший Скотт, не злись, я просто слегка тебя поддразниваю. А кроме того, старине Хеммингштейну предстоит что-то в этом духе. - Сара обнимает Эрнеста за шею, целует в щеку.
        Скотт мрачнеет. Пусть его дразнят - только бы не игнорировали.
        - Ты так думаешь, Сара? - Эрнест изображает простодушие.
        - Все девчонки на парижских улицах в одночасье заговорят, как твоя Брет Эшли[13 - Героиня романа «Фиеста» («И восходит солнце»). - Прим. ред.].
        - Ты о чем?
        - Ну… Разве она не говорит постоянно «какая чушь»? Признайся, ты ее с меня списал?
        - Вот уж нет.
        - «Солнце» сделает тебя звездой, Эрнест!
        - Конечно, - встряла Хэдли, глядя на мужа. - Это лучшее из всего, что он когда-либо написал. И он так много над ней работал.
        Повисла многозначительная тишина. Ах да, она совсем забыла, что успех обязан даваться легко - или не приходить вообще. Все должно получаться играючи. Вечный час коктейля. Словно вся жизнь - это беззаботная юность и пьянящее веселье. А тяжкий труд - это удел других, менее одаренных.
        - Я в том смысле, что мы надеемся, это будет огромный успех. - Хэдли пытается сгладить неловкость.
        Оперение Файф вздымается и опадает от морского ветерка.
        - Прекрасное название, - похвалила Сара.
        - «Библия дает и не оскудевает», как говорит моя мать.
        - Осмелюсь спросить, что же именно дает Библия, за исключением очевидного? - Кто-то приближается к ним по дорожке со стороны моря, в одной руке корзина с фруктами, в другой - запотевшая бутыль вина: точно оживший персонаж древнегреческого мифа. - Духовное окормление, стандартные проповеди, а может, просто бумагу на папиросы?
        На вид незнакомцу не больше тридцати, у него коротко стриженные темные волосы и опрятные маленькие усики, слегка прикрывающие большой рот. Пухлые губы. Пожалуй, чересчур пухлые для мужчины.
        - Гарри, дорогой! - Сара с улыбкой встает навстречу новому гостю. - Мы думали, что ты сегодня вечером останешься в Жуане.
        - О нет. Там сегодня определенно нездоровый воздух. Я не помешал вашему празднику?
        Гарри красив, хотя в его глазах есть что-то от пустого взгляда геккона, разомлевшего на солнце в полдень.
        - Но, дорогой, мы уже все съели! У нас ровным счетом ничего не осталось! Мальчики так проголодались, после того как целый день купались в море.
        Гость идет к столу - кокетливо, как девушка. Краем глаза Хэдли замечает, что Эрнест изменился в лице - он всю жизнь терпеть не мог гомосексуалистов.
        Гарри ставит корзину на стол, и Хэдли высматривает себе на ужин пару яблок. И отмечает, какие у Гарри ухоженные ногти. Тот целует Скотта и Зельду, а Джеральду просто пожимает руку.
        - Ты ведь знаком с Хемингуэями, дорогой?
        - Нет, - качает головой Гарри. - До сих пор не имел удовольствия познакомиться.
        - Гарри Куццемано, это Эрнест и Хэдли Хемингуэй. Эрнест и Хэдли, познакомьтесь с Гарри Куццемано, уникальным коллекционером книг.
        - Приятно познакомиться, Гарри. - Эрнест старается не задержать его руки в своей. - А что именно вы коллекционируете?
        Застывшие глаза оживают.
        - О, да все что угодно, до чего могу добраться. Редкие книги. Первые издания. Манускрипты. Все, что можно определить как. - он явно ищет подобающее слово, - ценное. Я подбираю все, на чем можно будет сорвать куш через несколько лет.
        Он ослепительно улыбается Хэдли, словно последняя фраза адресована только ей.
        - А художественные достоинства учитываются?
        Куццемано смеется:
        - Нет, только ценность, сэр, только ценность. Но я должен сказать, мистер Хемингуэй, я читал ваш сборник «В наше время». Я смог раздобыть экземпляр из первого тиража, издательства «Три Маунтинс». Если вы продолжите писать дальше так же успешно, то вы снесли мне золотое яичко. Я так полагаю, тираж был не более пары сотен экземпляров?
        - Вообще-то у меня самого всего один. - Эрнест покраснел от столь неприкрытой лести.
        - Так вот: приберегите его. Вы знаете, какое сейчас дорогое образование?
        Откуда Куццемано известно, что у Эрнеста есть ребенок?
        - Я могу лишь молиться, чтобы ваша следующая книжка вышла столь же малым тиражом.
        - Вы, вероятно, удивитесь, но сам я этого вовсе не желаю.
        - Вы публиковались где-нибудь еще?
        - Не так давно кое-что вышло в журнале «Литтл Ревью».
        - Ваше имя должно быть на слуху.
        - Не сказал бы. Меня читают разве что интеллектуалы и лесбиянки.
        - Дорогой мой, а вы знаете, что этот журнал в Америке воруют чаще остальных?
        - Это как раз по мне. Пусть уж лучше меня читает ворье, чем критики.
        - Хорошо, очень хорошо. - Куццемано устраивается между Эрнестом и Сарой, наливает себе белого вина.
        - Вы не возражаете, мистер Куццемано, если я украду у вас яблочко?
        - Нисколько. Угощайтесь.
        Хэдли грызет яблоко, вслушиваясь в беседу Сары и Зельды, но ловит себя на том, что все время поглядывает на этого человека. И всякий раз оказывается, что он смотрит на нее.
        Вечер продолжается, и на террасе начинаются танцы. В какой-то момент вниз спускаются Патрик и Бу, сыновья Сары и Джеральда. Потирая сонные глаза, они спрашивают, что происходит, но, едва завидев Хемингуэев, опрометью кидаются наверх. Эрнест и Скотт поют под музыку «Чай для двоих» и не замечают этого стремительного маневра.
        Куццемано весь вечер увивается вокруг Хемингуэя, тот довольно вежливо отвечает на его вопросы. Приятно, что Эрнест так любезен с человеком, который ему не нравится. Ведь иной раз ее муж может сказать что-то настолько злобное, что Хэдли удивляется - да он ли это. Она знает: Эрнест постоянно борется с темными мыслями и дурным настроением - но это же не повод хамить людям. Тяжелее всего бывает по ночам, когда он оказывается в мире, где не осталось ничего, что имело бы хоть какой-то смысл. А наутро Эрнест опять весел и приветлив, снова живо интересуется литературой и искусством и ловко складывает слова в прекрасные тексты.
        Хотя Эрнест явно не испытывает теплых чувств к этому любителю книжных редкостей, он все же подписывает клочок бумаги, который Гарри поспешно прячет в конверт и заклеивает, проведя языком по кромке. Затем подписывает конверт: «Э. Хемингуэй, июнь 1926-го».
        Позже Куццемано пододвигает кресло поближе к Хэдли. Она внутренне готова к комплиментам.
        - Миссис Хемингуэй?
        - Называйте меня Хэдли.
        - Какое красивое имя. Я сам родом из Южного Хэдли.
        - Где это?
        - В Массачусетсе.
        - А сейчас где вы живете? Полагаю, уже не в Массачусетсе?
        - О нет. То в Париже, то в Нью-Йорке. Только там и можно жить. В Лондоне скука смертная. Там все слишком уж английское, не повеселишься толком.
        «Интересно, он голубой, женатый или холостой?» - думает Хэдли. В Париже встречались все три типажа, причем частенько - совмещенные в одном человеке. Куццемано пытливо вглядывается в Хэдли - все ли его любезности дошли до нее? Зубы у него мелкие, как у рыбы.
        - Могу я быть с вами откровенным, миссис Хемингуэй… Хэдли? - Куццемано придвигается еще ближе, понижает голос. - Сара рассказала мне о саквояже, миссис Хемингуэй, о чемодане, полном бумаг: первый роман мистера Хемингуэя, несколько коротких рассказов. Не поймите превратно, я говорю об этом вовсе не для того, чтобы вас расстроить, а потому, что работы вашего мужа - это истинное литературное наследие. И, что бы ни лежало в том саквояже, придет время, и все это будет стоить уйму денег.
        Веки у Куццемано дергаются, словно самая мысль об утерянных ценностях причиняет ему боль.
        - Я так понимаю, что саквояж потерян на Лионском вокзале? Четыре года назад, в поезде, который шел в Лозанну?
        Хэдли растеряна.
        - Я не хочу об этом говорить.
        Куццемано придвигает кресло еще ближе. Его руки уже касаются ее колен.
        - Миссис Хемингуэй, кто-нибудь еще знает о том, что было в том саквояже? Уверен, Эрнест, безумно обрадовался бы, если бы получил назад свои рукописи.
        - Мистер Куццемано, спасибо за интерес к работе моего мужа, но полагаю, вы сильно преувеличиваете его тогдашнюю значимость для мировой литературы. - Она переходит на пронзительный шепот. - Четыре года назад мистер Хемингуэй еще не публиковался. Мы всего год прожили в Париже! Саквояж утрачен безвозвратно. Кто-то взял его по ошибке. Все пропало: рассказы, копии, роман - все, что было в нем. Я никогда не смогу забыть этот ужас. - Хэдли чуть успокаивается. - А тем более никогда себе этого не прощу. Теперь, если вы не против, мы оставим эту тему. Я не собираюсь тратить свой вечер на то, чтобы способствовать вашему обогащению.
        После джаза Джеральд ставит вальс. Эрнест собрался пригласить жену на танец, но Хэдли хочется просто посидеть и послушать фортепиано. Какое-то время она приходила в себя после расспросов Куццемано, а теперь ей нужно единственное: помолчать посреди этой публики, не закрывающей рта. Брет Эшли права: все их разговоры - полная чушь.
        Тогда Эрнест приглашает Зельду - пожалуй, наиболее безопасный выбор. Никто не питал иллюзий по поводу их взаимной неприязни. Они танцуют, неловко обнявшись, Зельда - неуклюжая и суровая, а Эрнест каждым своим движением старается выбиться из такта. Он нарочно косолапит, но партнерше не смешно. Ей явно не нравится, что ее втянули в такое дурацкое и слащавое занятие, как вальс.
        Музыка закончилась, Зельда отходит обратно к своему хересу, но Эрнест не выпускает ее запястья. Звучит новая мелодия, быстрая и ритмичная, и он пытается закружить Зельду в квикстепе. Та в бешенстве, бокал расплескивается, но Эрнест по-прежнему держит ее за руку. Супруги Мерфи, Куццемано и Файф хохочут, но скоро их веселье скиснет: Хэдли знает, чего ждать от Эрнеста, когда он в таком настроении.
        - Давайте, миссис Фицджеральд! Или вы только для кабаре и годитесь?
        Зельда вырывается, но Эрнест, черт знает что втемяшилось в его пьяную башку, хватает ее и перекидывает через плечо, словно свернутый ковер.
        - Пусти!
        Эрнест не отпускает. Хэдли недоверчиво смотрит на обоих.
        - Эрнест Хемингуэй, вы СКОТИНА!
        В дверях возникает Скотт, в побелевших руках ваза с фруктами.
        - Ты что делаешь? - Скотт хватает с подноса горсть инжира. - Немедленно отстань от моей жены! - От ярости он глотает окончания слов. - Я сказал, ОТПУСТИ ЕЕ!!!
        Скотт с силой метнул инжир, и ягода шлепается Хемингуэю прямо на блейзер. Эрнест, отпустив Зельду, успевает увернуться от следующей пущенной Скоттом инжирины. Файф кидается на подмогу, и тут следующий инжир разлетается вдребезги от удара о ее упругую белую кожу.
        - О, Скотт, - обращается к нему Файф. - Зачем ты это сделал?
        Эрнест яростно смотрит на Скотта, пока Зельда пробирается к своему креслу, делано улыбаясь. Хемингуэй, сняв блейзер, оценивает ущерб: инжир оставил два круглых фиолетовых пятна.
        - Скотт, ты неправ. - Он качает головой.
        - Ради бога, Скотт, - фыркнула Сара, - ну почему ты вечно ведешь себя как ребенок?
        Шелестя перьями, Файф убегает на кухню, Эрнест уходит за ней.
        Хэдли готова расцеловать Скотта - за эту чудесную демонстрацию оскорбленного чувства собственности!
        Как часто ей самой хотелось свернуть шею Файф, когда та, сидя в их парижской квартире, как бы ненароком сбрасывала изящную туфельку с изящной ножки под масляным взглядом Эрнеста.
        Но даже на вилле за бриджем и хересом Хэдли ни за что не решилась бы не то что запустить чем-нибудь в соперницу - просто закатить истерику.
        Зельда пьет за благородство Скотта, Сара вот-вот взорвется. Скотт слишком пьян, чтобы замечать что-то, кроме собственных ног и поцелуев восхищенной жены. Наконец Сара не выдерживает и высказывает ему все, что накопила за вечер. Что он эгоист и сущий младенец, место которому в детском саду, а не в цивилизованном обществе. Вообще-то дети куда цивилизованнее, чем эта пьяная компания, думает Хэдли.
        Когда она оборачивается, Файф и Эрнеста на кухне уже нет. Скотт в углу мрачно огрызается на пассы Куццемано, несомненно заискивающего перед автором прославленного «Гэтсби».
        - Ладно. - Хэдли решительно встряхивает головой. - Я столько сидела взаперти, что на сегодня мне, пожалуй, хватит. - Она отодвигает стул. - Ты разрешишь? - и уходит в дом забрать свои вещи.
        Джеральд повесил ее шаль в спальне сыновей. Сара бы с ума сошла. Патрик и Бу спят в обнимку. Красивые, все в родителей. Какими они вырастут? Наверняка необыкновенными: они ведь этой, бесконечно доброй и умной новоанглийской породы. Поцеловать бы их на ночь, - но если Сара ее застукает, то навсегда откажет от дома. Особенно после инжирного инцидента. В общем-то чуждая религиозности, Хэдли вдруг вспомнила молитву, которую мать всегда читала на ночь, чтобы защитить дочь во время сна. Спящие мальчики такие очаровательные, просто дух захватывает.
        Хэдли уже собирается спуститься по лестнице, когда улавливает какие-то звуки. Голоса доносятся из-за приоткрытой двери в спальню. Сквозь оставленный зазор видны двое, они стоят посреди комнаты. Лиц в полумраке не различить, видно только юбку из перьев, они вздыбились на женской талии. Теперь Хэдли слышит лишь собственное дыхание. Рука Эрнеста скользит между лебедиными крыльями, раскрытыми, как у подбитой птицы. Он страстно целует лоб, брови, веки Файф. У нее на коже до сих пор темнеет пятно от инжира. Перья трепещут, голос Файф шепчет:
        - Две недели - и ни разу, Несто. Это было невыносимо.
        Хэдли явственно ощущает, как сильно Файф хочет его, как слабеют ее ноги. А потом видит, как Эрнест и Файф опустились на пол и как юбка из перьев распахнулась навстречу ее мужу. Хэдли хлопает дверью со всей силой, на какую способна.
        Хэдли сидит на пороге патио, вымощенного в шахматную клетку. Сара и Джеральд прибираются на кухне и обсуждают поведение Скотта. Фицджеральдов и Куццемано нигде не видно. Из сада доносится запах камелий и олеандров. Распустившиеся пионы - с хороший кулак. Сарин сад - это что-то.
        Так между ними эти две недели ничего не было! Получается, что не только она и Бамби сидели на карантине - Эрнест и Файф тоже. То, что целых полмесяца вся троица обходилась без секса, утешало слабо. А может, взаимное влечение Эрнеста и Файф - всего лишь физиология? Сама Хэдли никогда не была особо изобретательна в постели. Возможно, сумей она удержать их вдали друг от друга, Эрнест бы опомнился. Она могла бы поступить, как император Тиберий: назначить им срок разлуки, сто дней. И Эрнест вернулся бы к ней, ведь он не может быть один ни дня, ни даже часа - сразу впадает в отчаяние. Он определенно не вынес бы ста дней карантина.
        Сара убирает посуду на полки, Джеральд подсаживается к Хэдли.
        - Все будет хорошо, - утешает он. - Ведь вы с Эрнестом навеки связаны во Вселенной! Вас никому не разлучить!
        Нет, не мы, печально думает Хэдли, вдруг исполнившись решимости. А возможно, Эрнест и Файф.
        Эрнест входит через застекленные двери, вид - дурацкий. Кладет горячую руку на плечо Хэдли.
        - Смыл инжир?
        - Да, все отошло. Пойдем? - В его голосе слышится осторожность.
        Она отвечает: «Да, пойдем», и они поспешно прощаются с четой Мерфи, те вдруг выказывают неожиданную сердечность: светятся участием, словно еще не поняли, как все скверно.
        С виллы «Америка» Хемингуэи направляются в сторону пляжа. Файф осталась ночевать у Мерфи. Сколько же слез в эту ночь прольется в обоих домах! Немало, немало! Скоро пляж закончится, они минуют поселок, а потом вместе или порознь вернутся на свою виллу.
        Хэдли замедляет шаг. На душе невероятно тоскливо: она знает, что внутри у него сейчас так же пусто, как и у нее, ведь они две половинки единого целого. А Файф и он - не половинки, там другое.
        - И заметь, никаких водорослей, - говорит вдруг Эрнест, и оба смеются. Весь апрель Джеральд, не жалея сил, выпалывал из песка длинные змеящиеся зеленые ленты, чтобы сделать приятное своим друзьям. Эрнест считает, что это глупо, Хэдли - что мило, так что причины для смеха у них, пожалуй, разные.
        Волны оставляют пену на песке. Пахнет мокрой веревкой и рыбой. На вытащенных на берег лодках сохнут рыбачьи сети, в лунном свете поблескивают застрявшие в них ракушки и рыбья чешуя. Мачты, слегка изгибаясь, указывают направление ветра. Ночная тьма скрыла холмы, деревья вдалеке и понтон, с которого утром ныряли все трое. Ничего не разглядишь, только собственные руки и ноги, длинные и темные.
        - Прости, что вел себя как идиот. Я зря затеял все это с Зельдой.
        - Ничего страшного.
        Она останавливается: то, что она собирается сказать, нельзя говорить на ходу.
        - Тогда, на вечеринке в Чикаго, я подумала, что ты просто забавляешься со мной. Что для тебя я лишь игрушка на один вечер. Я ведь считала, что навсегда останусь старой девой в Сент-Луисе. Эрнест, ты изменил всю мою жизнь. - Хэдли смотрит на море, словно обращаясь к нему.
        - Тот вечер изменил и мою жизнь. Безвозвратно.
        Прибой плещется у ее ног.
        - Если ты хочешь уйти, я приму это. И ни о чем не пожалею. Ты показал мне другую жизнь. И все, что с нами было в эти пять лет, - это было с нами. Необыкновенное. Совсем другое.
        Эрнест молчит.
        Хэдли, кашлянув, решается:
        - Ты любишь ее?
        - Но я и тебя все еще люблю.
        Его лицо резко меняется, и непонятно, что он сейчас чувствует. Любовь? Возможно.
        - Хотя и к Файф у меня тоже есть чувство.
        - Очень сильное?
        Пауза, выдох:
        - Да.
        - Достаточно сильное, чтобы разлучить нас с тобой?
        Молчание.
        Хэдли шагает дальше, он плетется следом. Вот ярко раскрашенная лодка, на борту большими красными буквами выведено: «DAME DE LA FRANCE»[14 - Зд.: «Французская принцесса» (фр.).]. Теплые волны плещут у ног, Хэдли прислоняется к борту. Что ж, ей самой придется выставить условия.
        - Вот что. Мы возвращаемся в Париж. Ты заберешь свои вещи из нашей квартиры. Можешь жениться на Полин, если ты этого хочешь.
        Эрнест смотрит на нее со смесью испуга и облегчения.
        - Но только после того, как вы сто дней проведете в разлуке. Ни больше, ни меньше. Если ты захочешь быть с ней после этого - я согласна. Гарантирую тебе развод. Но ты должен доказать мне и себе, что это не мимолетная интрижка.
        - Хэш…
        Волна добегает до его ног и откатывается назад. Оторвавшись от лодочного борта, Хэдли идет дальше вдоль берега. Эрнест тяжело ступает за ней по песку.
        Во мраке проступают очертания деревьев. Двое бредут обратно на виллу по собственным утренним следам. Тогда они отправились позагорать на понтоне, надеясь, что, пока все трое молчат, все уладится само собой.
        У самых дверей, проходя мимо горшков с лавандой, Хэдли оборачивается:
        - Я иду на это ради нас. Какие-то сто дней, Эрнест. Не так уж долго. А потом поступай как захочешь.
        За их спиной на веревке колыхаются на ветру три купальных костюма. Окно наверху, в комнате Файф, открыто. Они молча заходят в дом поодиночке.
        Файф
        13. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1938
        Ее дом роскошен. По стенам развешаны трофеи - звериные головы с великолепными, твердыми как камень рогами: импала, куду, орикс. В распахнутые ставни со стороны залива врывается легкий ветерок, несущий ароматы тамаринда, плюмерии, банана.
        Временами кажется, что дом весь наполнен движущимся воздухом. Симметрично, справа и слева от каждой тахты, от каждого туалетного столика стоят торшеры и горшки с колючими растениями. Восточные ковры, как полагается, слегка потертые, а там, где их нет, голые доски приятно холодят ступни. Книги Эрнеста - тут он много читает - выстроились рядами в шкафах под гранеными хрустальными канделябрами. На секретере груда старых номеров «Вог» с ее статьями.
        Этот дом построили черные рабы почти девяносто лет назад. А семь лет назад в него въехала семья Хемингуэев. Дом заполнили коробки с рукописями и детский крик. Патрик буйно носился по коридорам, в колыбельку Грегори сыпалась пыль и штукатурка. С балкона с грохотом рухнули ставни. А супруги Хемингуэй ознаменовали новоселье первым поцелуем прямо под гнездом птичьей пары, устроившей себе дом на крыше, как раз над дыркой в потолке столовой.
        Начать Файф пришлось с ремонта садового сарая, чтобы устроить там мужу кабинет. Она прекрасно понимала, что лишь работа способна удержать его в узде.

* * *
        Файф сидит в саду с бокалом мартини и газетой. На первой полосе - карта Европы, исчерченная пунктирами и стрелками, которые означают изменения в геополитике - смещение сфер влияния, изменение суверенитетов, оккупированные территории, - но Файф это мало интересует. Методично проглядывая страницу за страницей, она ищет репортаж Эрнеста из Испании. Ничего. Ни единого слова.
        Ее сад больше напоминает зоопарк - пышные плюмажи фламинго или павлинов, кошки, плавно крадущиеся в зарослях. Это все ради мальчиков. За последние пару лет сад совершенно преобразился. Каждый раз, когда Эрнест отправлялся в Испанию, а это была уже третья командировка, Файф с неуемной энергией атаковала сорняки и корчевала ненужные корни. Так что теперь сад бешено цветет. Но она, не задумываясь, послала бы его ко всем чертям, лишь бы Эрнест провел с ней здесь хоть немного времени.
        Она окликает кухарку - Эрнест должен вернуться завтра, и надо приготовить его любимые лангусты, салат из авокадо, дайкири с ледяной крошкой. Каждый раз, когда он приезжал, Файф очень хотелось верить, что он вернулся к ней окончательно. Но спустя несколько месяцев, а иногда и недель Эрнест вдруг объявлял, что мировая пресса никак не может обойтись без его статей про войну в Испании. Он рассказывал ей про далекий город, где в магазинах можно купить лишь апельсины и шнурки для ботинок, а больше ничего, и Файф окидывала взглядом свой прекрасный дом и удивлялась, с чего это Эрнеста опять несет в Мадрид. Но в глубине души она понимала: дело не в Мадриде.
        Сидеть в Ки-Уэсте без него бессмысленно. Будь Эрнест здесь, то, проведя утро за письменным столом, он отправился бы на рыбалку. Подняться бы теперь вместе с ним на борт «Пилар» и уплыть далеко-далеко, есть стейк из свежего тунца и купаться в маленьких бухточках, как в первые годы их брака, когда солнце сверкало на поверхности воды, а голова туманилась от мартини. Она ужасно тоскует по той прежней, беззаботной жизни молодоженов.
        В окне домика для прислуги мелькнул силуэт, но на оклик никто не отозвался. Прислуга ее недолюбливает? Каким-то образом они все догадываются, что Файф вызывает их ради того, чтобы пообщаться, хотя формально они обсуждают меню на неделю. Можно стерпеть сочувственный взгляд зеленщика поверх груды бананов, но не жалость собственных слуг.
        Тогда в Антибе их все-таки было трое. У Хэдли была Файф, а у Файф теперь нет никого. Здесь, на этом несчастном островке, примостившемся под самым боком у гигантского континента, рядом нет ни души - даже любовницы мужа. Сегодня утром она отправилась мыть голову в парикмахерскую - просто чтобы ощутить прикосновение человеческих рук.
        - Изобел! - Файф переходит на крик.
        Солнечные лучи просвечивают сквозь шелковую ткань - это кимоно она хранила еще со времен Парижа. Она надевала его на их тайные встречи утром, когда Хэдли каталась с Бамби на лыжах. Насколько проще жилось, когда Хэдли была женой, а она - любовницей.
        Розовые цветки «разбитого сердца» поникли над терракотовой плиткой дорожки, засохшие листья скукожились на жаре. Файф отрывает сухой листок и растирает между пальцами. Подходит котенок и выгибает спинку, подставляясь под ее ладонь. Такой крошечный - только косточки, шерстка да влажный розовый носик. Он мяукает, трется о лодыжку, но стоит Файф попытаться отпихнуть его ногой, как зверька уже и след простыл.
        С бокалом мартини в руке Файф поднимается к себе в спальню. Кажется, теперь это и в самом деле только ее спальня. Эрнест утверждал, что лучше высыпается, когда спит один, особенно если пишет. Над кроватью висит «Ферма» Миро, трофей, добытый у Хэдли после развода. А может, это своего рода бессрочная ссуда - Файф не была посвящена во все детали их договоренностей.
        С балкона тянет дымом - кажется, кто-то из соседей коптит тарпона[15 - Тарпон - крупная промысловая рыба.]. Маяк на Уайтхед-стрит смотрит на Атлантический океан. Где-то там, в девяноста милях отсюда, раскинулась Куба, куда они выбираются изредка, чтобы выпить и потанцевать. Эрнест иногда отправляется туда один, чтобы, как он выражается, получить свою порцию мира и спокойствия - а то ему недостает спокойствия на этом крошечном острове, где вообще никогда ничего не происходит?!
        Их дом - самое грандиозное сооружение на главной улице и, кажется, единственное капитальное строение среди всех этих убогих трущоб. Он стоит непоколебимо среди покосившихся лачуг с обвалившимися балконами и каркасами, наскоро сбитыми деревянными гвоздями. Она сама видела, как местные умельцы за день строят такую хижину из выловленных из моря корабельных обломков. Одна хорошая буря, и соседские хибары просто сдует, а на каменном утесе останется лишь дом Хемингуэев.
        За высокой кирпичной стеной гремит тележка со льдом - торговка продает его втридорога. Горланят матросы, направляясь в сторону Дюваль-стрит, надо полагать, в «Неряху Джо». Вопит мальчишка, предлагая за пару центов молочный бидон, скорее всего, найденный в мусоре. Порыв ветра доносит вонь канализации. Это Ки-Уэст: Эрнест зовет его «Сен-Тропе для бедняков»; Файф называет Алькатрасом.
        Она поспешно захлопывает ставни, чтобы в спальню не натянуло вони.
        Гардероб Файф забит роскошными мехами. Как бы ей хотелось вернуть к жизни эти шубы и манто, закутаться в них, спрятаться от столичного холода. Вот бы снова оказаться в своей стихии, танцевать, болтать и смеяться; чтобы ее попрекали за такой образ жизни. На верхней полке лежит тот самый шиншилловый палантин. О! Она прекрасно помнит ту ночь, когда впервые надела его: тогда она познакомилась с Хемингуэями. Еще она помнит, с каким благоговением миссис Хемингуэй смотрела на своего мужа: для нее он всегда оставался звездой.
        Но Файф влюбилась в Эрнеста вовсе не тогда. О нет! Это происходило медленно, шаг за шагом, и заняло целый год их парижской жизни, покуда его жена постепенно уступала, проигрывая, как в бридже.
        В глубине гардероба под рукой что-то чуть слышно шуршит, и Файф охватывает радостное возбуждение - словно она опять оказалась на вилле «Америка». Пусть это не самый роскошный из ее туалетов, есть куда более дорогие, в том числе позаимствованные из запасов «Вог», - зато самый любимый.
        Недолго думая, она натянула платье. Больше десяти лет жизни и двое детей отделяют ее от той, антибской Файф, но оно по-прежнему сидит идеально - ее маленькая победа. Перья шелестят под легким ветерком: крылатый наряд!
        Будь у нее щипцы, она непременно завила бы волосы, как в ту ночь в Антибе; а теперь только подкрашивает губы. Отражение неумолимо - кожа на веках потеряла упругость, и стрелки туши на них уже не безупречны. Файф вспоминает, как прихорашивалась в тот вечер, пока Хэдли в спальне умоляла Эрнеста принять решение.
        Первая миссис Хемингуэй так толком и не вписалась в их компанию - неостроумная и не умеющая радоваться жизни. Вот и Сара говорила: «Хэдли - прекрасная мать и великолепная жена. Но не создана для сумасшедших вечеринок, а может, и для сумасшедшего писателя». Файф нравится думать, что Эрнест нашел все это в ней. Способность разделить веселье. Готовность отправиться на любую вечеринку. Правда, привлекало его и состояние ее семьи. Но Файф не слишком задумывалась, в какой степени именно оно повлияло на ее судьбу. Или на его. Сара говорила, в тот теплый майский день двадцать восьмого года в Париже, когда они наконец поженились, их компания наконец-то стала такой, как нужно.
        Файф медленно и со вкусом вспоминает свою сокрушительную победу: как прошла в этом наряде сквозь застекленные двери на террасу, где сидела Хэдли в целомудренном саржевом платье. Миссис Пфайфер его непременно одобрила бы: самое подходящее для крестин. Файф шла, не отрывая взгляда от Хэдли, а Хэдли смотрела, как ее муж любуется Файф.
        А с какой силой Скотт метал инжирины - словно мяч в теннисе подавал! И как смешно заголилась попа Зельды, когда Эрнест перекинул ее через плечо, как свернутый ковер!
        Потом они приводили себя в порядок на кухне, и Эрнест наклонился, чтобы стереть расквашенный инжир с ботинок. Файф быстро оглянулась, чтобы убедиться, что их никто не видит, и сунула пальцы ему в рот - фруктовая мякоть таяла у него на языке. Она чувствовала его возбуждение, хотя он даже не смотрел на нее. Две недели - и ни разу. Даже утром, когда они остались на понтоне совсем одни. А теперь Эрнест обхватил ее за талию, он облизывал ее пальцы и стискивал запястье - как в тот вечер в Париже, когда он впервые дотронулся до нее. Однако теперь он сдерживался.
        В саду Сара разносила Скотта, Хэдли вежливо выслушивала вкрадчивые речи Куццемано, а здесь, в прохладе кухни, Файф ласкала пальцами язык Эрнеста Хемингуэя.
        Он отпустил ее талию и коснулся рукой лодыжки. Его рука начала свое роковое путешествие вверх к ее колену, она слышала, как он сдерживает дыхание. Файф поймала лучезарную улыбку Сары, которая смотрела на нее из сада.
        - Тут нельзя, - прошептала Файф.
        Но Эрнеста было уже не остановить. Она прислонилась к раковине, глядя на его жену.
        - Несто. Наверх. Сейчас же.
        Они чувствовали себя вправе нарушить введенный Сарой и Джеральдом режим карантина.
        Вилла «Америка» развращала любого, кто переступал ее порог.
        Надо было поблагодарить Скотта за его атаку инжиром, Зельду за театральное поведение, автора вальса, вдохновившего Эрнеста на танец с не самой приятной ему партнершей, потому что тот вечер все переменил. Безвозвратно. Для всех.
        Файф жалко своих перьев: какими прекрасными они были когда-то! А теперь она чувствует себя в них потрепанной вороной. Рожденная в 1895-м, она ощущает себя старой рядом с Эрнестом, которого годы словно только молодят. Как влечет к нему женщин! Они слетаются на него стаями, сами, как мотыльки на свет.
        На плитках у ног Файф валяется несколько перьев - она их сама выдернула, задумавшись. Платье теперь больше похоже на останки птицы, которой поужинала кошка. Ветер подхватил перья, они понеслись по плиткам. Внизу зазвонил телефон.
        Телефоны Файф никогда не любила. Дитя ревущих двадцатых, она легко жонглировала письмами и телеграммами с их бесконечными отговорками, а эта орущая, требующая немедленного ответа штуковина ее раздражала. Времени переодеться нет, Файф мчится вниз по лестнице в своих перьях, стараясь не пролить ни капли из бокала.
        - Алло, - запыхавшись, кричит она в трубку.
        - Файф, это я - Хэш.
        Париж остался в прошлом, как и Антиб, и вот они снова подруги - исключительно благодаря великодушию Хэдли. Несколько минут они просто сплетничают. Сначала о Саре и Джеральде, которые должны приехать на следующей неделе, потом о Гарри Куццемано, он уже надоел Хэдли своими звонками и расспросами о потерянном романе Эрнеста.
        - Я уже устала объяснять ему, что это было сто лет назад. Тот саквояж либо давно сожгли, либо он валяется у кого-нибудь на чердаке. Это глупо, - вздыхает Хэдли. - Но я до сих пор переживаю.
        - Брось, ты же не нарочно.
        - Ты знаешь, я иногда думаю: вот если бы Эрнест дал тогда объявление, что разыскивается саквояж с бумагами за вознаграждение в 150 франков? Денег у нас было немного, но мы ведь наскребли эту сумму на горнолыжный абонемент. Кто-нибудь мог и откликнуться. И тогда наша жизнь пошла бы совсем по-другому.
        Файф иронически улыбается в ответ, поглаживая платье, в котором победила соперницу. Еще большой вопрос, кто бы в таком случае носил сейчас гордое звание миссис Хемингуэй.
        - Знаешь, а ведь я пустила его по ложному следу, - отвечает Файф. - Я как-то подкинула ему идею, что Ева Вильямс может что-то знать о саквояже.
        - Но ведь Ева умерла еще до того, как мы уехали из Парижа.
        - Да знаю, - хихикает Файф. - Пусть отвлечется на некоторое время.
        Они вкратце обсуждают ситуацию в Чехословакии и Испании, потом - «безумие Европы», как выражается Хэдли. Беседуют о детях - каким красавцем стал Бамби, о школьных успехах девятилетнего Патрика и семилетнего Грегори. Перемывают косточки Скотту и Зельде, потому что это самая легкая мишень. О чете Мерфи говорить нельзя. И уж точно стоит промолчать о Хемингуэях.
        Наконец Файф интересуется у Хэдли, звонит она просто так или по делу. Подруга явно колеблется.
        - Я знаю, что Эрнеста давно не было дома, - наконец решается Хэдли.
        Может, Файф рискнуть и поделиться с ней? Глупо, конечно, - спрашивать совета у его бывшей жены. Тем более стоя у телефона в том самом платье - ни дать ни взять престарелая пьяная дебютантка на балу. Но как хочется поговорить с кем-нибудь, кто знает мужа так же хорошо, как она!
        - Эрнест нашел себе новую, симпатию.
        В ответ тишина. Возможно, Хэдли уже в курсе. Возможно, Эрнест сам ей признался. Они остались хорошими друзьями и часто переписываются, ничего не скрывая друг от друга.
        - Ее зовут Марта Геллхорн. Ты что-нибудь слышала о ней?
        - Да, хотя никогда ее не видела.
        - Она из Сент-Луиса, - сказала Файф. - Похоже, Эрнест обречен.
        - В каком смысле?
        - Он постоянно влюбляется в женщин со Среднего Запада. А это не подарок. - Файф пытается острить, но получается не смешно.
        - Думаешь, он в нее влюбился? - вероятно, Хэдли пытается противопоставить влюбленность мимолетному увлечению: такое с Эрнестом тоже случалось.
        - Мне кажется, что это тянется довольно давно.
        - И сколько же?
        - С прошлого года. То есть все началось в прошлое Рождество. Он приволок ее к нам на ужин, оба были пьяны в стельку. Мне пришлось с глупым видом сидеть за столом, пока он любезничал с девицей, которую подцепил в «Неряхе Джо». Саре и Джеральду тоже было не по себе. А теперь, как ты понимаешь, они превратились в пару героических военных корреспондентов на испанской войне.
        - Ты пробовала с ним поговорить?
        - Мы здорово поцапались где-то с год назад в Париже. Он обещал все уладить, когда я сказала, что выброшусь с балкона, чтобы наконец внести хоть какую-то определенность. Тогда я и решила, что с этим покончено.
        - А на самом деле?
        - Мне кажется, они просто ограничили свои отношения Испанией.
        - Да, Европа всех американцев делает дураками.
        - Ты говоришь совсем как Скотт.
        - Прости, глупая шутка. Просто я думаю, что дома мы ведем себя более ответственно. Вспомни, что мы сами вытворяли в Париже.
        Возразить Файф нечего.
        - Каждый раз, когда он отправляется в командировку в Мадрид, они проводят время вместе. Джинни говорит, они уже не дают себе труда взять в отеле разные номера. А я извожу себя, представляя, как они под ручку прогуливаются по Мадриду, словно муж и жена.
        - А Джинни-то откуда знает?
        - Ну, это же Джинни. Она всегда в курсе всего. Хэш, я просто не знаю, что мне делать! - Файф еле сдерживается, изо всех сил сжимая трубку. - Мне кажется, я его теряю.
        В трубке слышится мужской голос. Это Пол, муж Хэдли, он хороший человек: добрый и тихий и, кажется, завидно верный. После того, как они поженились, Хэдли расцвела. Наверное, Хэш нужна была чья-то нежность, чтобы пробудить все лучшее в ней. Когда они встретились, Пол еще был женат. Так что и Хэдли, в общем-то, не сохранила невинности.
        - Вряд ли я хороший советчик, - вздыхает Хэдли. - Я ведь и сама его потеряла. - Это звучит как простая констатация: да, в юности она приняла неверное решение. - Наверное, единственное, что я могу сказать: скорее всего у него это пройдет. Знаешь, в те сто дней я видела, как много ты значишь для Эрнеста. Потому и отпустила его. Видела, как он страдает из-за того, что не может быть с тобой. А это больше похоже на простое увлечение. Закончится война в Испании - закончится и история с Мартой. Она просто его спутница на этой войне. Он ведь не хочет быть мужем многих жен.
        - Я вторая.
        - Ну, иногда нужен фальстарт, прежде чем сделать все правильно.
        Файф делает глубокий вдох.
        - Хэдли, ты святая женщина. И настоящий друг. Для нас обоих. - Она уже готова положить трубку, когда слышит, что Хэдли на том конце еле сдерживает смех.
        - В чем дело?
        - Да ерунда, глупость.
        - Давай говори.
        - Я кое-что я знаю о мисс Геллхорн. Ее отец был гинекологом в Сент-Луисе. Причем доктор Геллхорн был моим гинекологом.
        - Шутишь?
        - Привет от доктора Фрейда. Ты только представь: отец Марты осматривает - ну, ты понимаешь, как именно осматривает, - первую жену Эрнеста.
        - Так это хороший знак?
        - Да плохой, разумеется! Их интрижка обречена. Изначально.
        Файф смеется, теперь уже с облегчением.
        - Ты не представляешь, до чего ты меня утешила. И как тебе это удалось?
        - Сама не представляю. До свидания, Файф, дорогая. Береги себя. Постарайся не волноваться. Все пройдет, поверь мне.
        Файф кладет трубку, допивает мартини. Потом тщательно высасывает оливку и плюет косточку в бокал. Вот на что похожа ее страсть к Эрнесту: она хочет, чтобы он всецело принадлежал ей. До самой косточки.
        14. Париж, Франция. 1923 —1926
        В ту осень Файф вовсе не собиралась отбивать его у жены. У своей подруги, добрейшей Хэдли. Весь октябрь она старалась держаться в стороне. Но не могла скрыть радость, когда Хэдли приглашала ее к ним в гости. И чем холоднее становилось, тем настойчивее миссис Хемингуэй зазывала подругу к себе.
        Под конец Файф уже каждый вечер, выйдя из редакции, отправлялась к «ребятам». Чего не стала бы делать, заметь она, что подруге это не по душе. Но приглашения всегда исходили от Хэдли. И Файф не могла отказать, потому что лишь в их квартире при виде Эрнеста, устроившегося в кресле с рукописью на одной коленке, его лица в отсветах горящих углей на нее нисходило спокойствие. После целого дня в редакционной суете «Вог» у Файф вибрировал буквально каждый нерв, но стоило ей переступить порог крошечной квартирки Хемингуэев, и она начинала ощущать себя камертоном, идеально звучащим на одной совершенной ноте.
        По вечерам все трое разговаривали о книгах, обсуждали знакомых писателей. Она вчитывалась в его рукописи, а он терпеливо ждал ее мнения, сплевывая в жаровню мандариновые зернышки и глядя, как они вспыхивают голубым пламенем.
        Файф молила Бога, чтобы он послал ей более подходящего мужа.
        Но день за днем она пропускала работу, помогая Хэдли с готовкой, сменой постельного белья, восхищаясь игрой подруги на фортепиано. Все что угодно, лишь бы оставаться в его мире, лишь бы прикасаться к его вещам. Когда Хэдли заболела, Файф взяла на себя заботы о Бамби, а Хэдли, лежа в постели, благодарно гладила ее руку и называла «такой милой». На душе у Файф было скверно, она ненавидела себя, но не могла с собой ничего поделать.
        Эрнест был ее божеством. Она нахваливала его произведения и каждый вечер твердила ему о том, каким знаменитым он станет, каким дико богатым, как им будут восхищаться как писателем и даже как философом. Черт побери, она верила тогда каждому своему слову и радовалась, видя, как он в ответ ухмыляется от уха до уха.
        Однажды она поймала на себе его взгляд. Дело было одним из тех вечеров, когда Хэдли лежала простуженная в соседней комнате, а они сидели вдвоем и молча читали. В те дни Файф то и дело отвлекали от книги посторонние мысли: что бы она почувствовала, если бы он поцеловал ее, или что бы произошло, если бы она вполне невинно присела к нему на колено, или каково оказаться с ним в постели.
        Она сидела в потертом кресле, поджав под себя ноги, как школьница, и грезила наяву, и вдруг почувствовала, что Эрнест за ней наблюдает. Ей стало стыдно, как если бы он застал ее голой.
        Эрнест отложил рукопись и шагнул к ней. Огонь горел у него за спиной, так что его лица она разглядеть не могла. Он схватил ее руку, будто сейчас укусит, но вместо этого прижался губами к косточке на запястье и замер. За стеной кашлянула Хэдли, Эрнест выпустил руку Файф, вернулся в свое кресло и уставился на пламя жаровни, испуганный и одинокий.
        Они долго сидели молча. Потом Файф полушепотом завела разговор о потерянном саквояже, и Эрнест признался, что оплошность жены все еще мучает его. О, Файф прекрасно знала, что в аду есть специальное место для женщин, которые поступают так с подругами.

* * *
        Первой начала болтать Сильвия Бич. Она проговорилась даже не Файф, а Джинни. Сестры сидели на террасе кафе «Ротонда», закутавшись в меха, и равнодушно обсуждали свое начальство, когда появилась Сильвия. Некоторое время она сплетничала о своей клиентуре: о постоянных покупателях в своей книжной лавке «Шекспир и компания»: кто ей нравится, а кто не очень, кто не платит по счетам вовремя, о литераторах, от кого стоит ждать очередного шедевра. Сильвия знала все обо всех.
        Файф как раз отошла к бару, чтобы взять еще по коктейлю, когда до нее донеслись слова Сильвии: «…и при чем же здесь Хемингуэй?» Некоторые из посетителей стали озираться. Файф застыла, спрятавшись за шторой в дверях кафе.
        Ее сестра залилась краской. «Ты это к чему?» Она попыталась скрыть волнение, уткнувшись в норковый палантин, который так понравился Эрнесту полгода назад.
        - Ты даже не представляешь, до чего люди неблагоразумны: некоторые думают, что книжный шкаф - это хорошая звукоизоляция. Гарри Куццемано называет их «Хэмингуэй-трио». Все, конечно, только слухи.
        - И что же это за слухи?
        - Куда бы ни отправилась Хэдли, за ней всегда следует Файф.
        - Они лучшие подруги.
        - Все трое?
        - Хэдли и моя сестра - лучшие подруги.
        Сильвия бросила кусочек сахара в кофе, помешала ложечкой, не снимая перчатки.
        - Эрнест стал брать у меня почитать любовную лирику. Даже Уолта Уитмена.
        - И что с того?
        Сильвия одним глотком допила кофе.
        - А то, что это совершенно не во вкусе Эрнеста. - Сильвия топнула, чтобы отогнать пару голубей, пристроившихся рядом на тротуаре клевать крошки от печенья «мадлен». - Ты в курсе, что у Хемингуэев абсолютно нет денег? Это, конечно, не мое дело, Джинни, но имей в виду, твою сестру пытается окрутить мужчина без средств.
        Официант в переднике попытался ее обойти, и Файф пришлось покинуть свое убежище. Выйдя на морозный воздух, она притворилась, что ничего не слышала, и поставила бокалы на стол. Слова Сильвии о деньгах не шли из головы: Файф вспоминала, как неловко себя чувствовала посреди крохотной квартирки Хемингуэев в своих нарядах от «Вог». Что, если Эрнеста и правда привлекает не она, а ее богатство? Деньги ведь привлекательны - они означают путешествия, хорошее вино, отличную еду. А главное - дают шанс.
        Сильвия подтолкнула к Джинни свой бокал перно.
        - Мне пора бежать, дорогая. Выпей за меня. - Она плотнее укуталась в шарф. - Адриенна[16 - Имеется в виду Адриенна Монье - французская издательница, книготорговец, поэт и переводчик.] принимает сегодня какого-то американского коллекционера книг. Жутко богатого.
        Сильвия торопливо чмокнула обеих и удалилась быстрым шагом. Голуби разлетались из-под ее туфель на низком каблуке, словно грязь из-под колес автомобиля. Глядя ей вслед, Файф пыталась говорить на постороннюю тему, но Джинни резко оборвала сестру:
        - Между тобой и Эрнестом ведь ничего нет?
        - Ничего, - ответила Файф, и это была чистая правда.

* * *
        А потом в один дождливый весенний вечер Эрнест пригласил ее к себе. Все рождественские каникулы они провели втроем на лыжном курорте, где ни один так толком и не покатался. По вечерам они читали, сидя у огня, пили херес, играли в бильярд или в бридж. В шутку именовали себя «гаремом». Файф спала в соседней комнате.
        И вот Хэдли осталась, а Эрнест вернулся по делам в Париж. И вскоре письмом пригласил ее на тот берег Сены. Не может ли Файф поглядеть, что он написал в поезде по дороге домой?
        В тот вечер Файф не стала брать такси, а отправилась пешком, надеясь, что физическая нагрузка поможет обуздать нехорошие мысли. «Веди себя прилично, - твердила она себе, переходя через Новый мост. - Будь умницей». Но не могла думать ни о чем, кроме него.
        Эрнест встретил ее в дверях - бледный и уставший. Поздоровался сухо, словно с нежеланным гостем. Файф ждала, что он покажет ей рукопись, - ничего подобного: они сидели у огня и говорили о его путешествии в Нью-Йорк. Весь вечер он казался рассеянным и раздраженным.
        Когда она собралась уходить, он некоторое время мялся у дверей, словно не хотел ее отпускать. Файф уже одевалась, рассказывая какую-то сплетню, которую услышала от Джинни, как вдруг Эрнест неожиданно сунул колено ей между ног, а обеими руками схватил сквозь пальто за грудь. Файф стала отбиваться, памятуя о слове, данном себе на мосту, но быстро сдалась, и они предались любви возле жаровни, причем Эрнест даже брюки не снял, - и это было что-то необыкновенное. А потом они сидели друг против друга, привалившись к креслам, все еще одетые. Оказывается, вот как сильно она его желала - словно многие годы копила это чувство.
        Той весной Файф заваливала Хэдли письмами, словно пытаясь таким образом освободиться от чувства вины, - помогало мало. Временами она бывала в таком возбуждении, что забывала маскировать свои чувства. «Я тут видела твоего мужа Э. Хемингуэя несколько раз за последнее время, - писала она подруге. - Зажатого, как ломтик хорошего мяса, между двумя сдобными булочками». Как-то, изрядно выпив, Файф сваляла дурака и отправила письмо одному Эрнесту - неразборчивую записку на листке из блокнота об одном их приятеле, с которым в свое время флиртовала. И радовалась еще, как обрадуется Эрнест, когда получит от нее личное послание.
        После той странной поездки в Шартр Джинни как-то зашла к Хемингуэям на чай. И теперь, вернувшись, стояла в прихожей дома сестер Пфайфер на улице Пико и задумчиво стаскивала шапочку.
        - Ca va, mon homme?[17 - Зд.: Ну, как, старушка? (фр.)] - спросила Файф сестру.
        - Сходила к Хемингуэям.
        Файф уронила газету.
        - Эрнест был дома?
        Джинни огляделась вокруг, словно впервые осознавая, как обширен их дом. Чувствовалось, что она взвинчена.
        - Я замерзла в их крохотной ледяной квартирке. Там воняет дохлыми птицами. Не могу понять, как эта женщина выдерживает. И все это, и его, и тебя, и себя самое! Вы все - посмешище.
        - Ты просто долго была за рулем и устала. Хочешь чаю?
        - О нет, чаю с меня на сегодня хватит!
        Не снимая шубы, Джинни вытащила испачканный платок и прошла на кухню.
        - Там толком и присесть-то негде, - ее голос перекрывал журчание воды. - Там не повернешься, если вы все трое дома? Может, просто заваливаетесь все вместе в постель, чтобы согреться?
        - Господи, да перестань ты стирать этот платок!
        Джинни обернулась, оказавшись лицом к лицу с сестрой.
        - Она спросила меня напрямую.
        Файф ощутила, как заливается краской. Они никогда ничего не произносили вслух. Ни Хэдли, ни Файф, ни Эрнест. Даже между собой. Каждый старался изо всех сил, чтобы эти слова оставались несказанными.
        - А ты что?
        Серые глаза Джинни уставились в окно, потом снова на сестру.
        - Я сказала, что вы очень увлечены друг другом. Думаю, остальное она сама сообразила.
        - Великолепно.
        - Я лишь подтвердила то, о чем она давно и сама догадывалась.
        - И ты считаешь, что у тебя было на это право?
        - Я видела, как ты молилась в соборе. Тебе самой-то не страшно? Можно рассуждать, что будет с Хэдли, что будет с Бамби. А как насчет твоей собственной души?
        - К черту мою душу, моя душа - это он! Я люблю его, как ты этого не видишь? Он нужен мне, а я нужна ему. Мы одно целое.
        - Что ты такое говоришь? - в ужасе воскликнула Джинни.
        - Он собирается оставить ее.
        - Она его жена! - Джинни с такой силой стукнула по раковине, что зазвенела посуда. - А ты всего лишь игрушка. Побрякушка, которой он забавляется, когда ему скучно одному.
        - Это неправда. Почему ты на ее стороне?
        - Потому что она пострадавшая. Потому что у этой Хэдли, черт побери, нет против тебя никаких шансов. Она одна, без друзей, без семьи, без денег. У тебя есть все, а у нее - ничего.
        - Но я же твоя сестра.
        - У тебя есть все!
        - Это у нее есть все! У нее есть он! - Файф бросилась к сестре, и Джинни сжалась, словно ожидая удара. Вместо этого Файф схватила злосчастный платок и с силой отшвырнула его. Мокрая тряпка, вся в чайных пятнах, врезалась в дверцу холодильника и медленно сползла на пол. - Вот увидишь, Джинни Пфайфер. Это только пока я его любовница. А стану его женой!
        15. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1936
        На улице хлопает дверца автомобиля. Сквозь желтое стеклышко витража Файф видно, что из такси вылез Эрнест. Обходит машину - водитель достает чемоданы из багажника. Файф вихрем мчится по лестнице, перья развеваются вокруг ног. Он сказал, что будет в среду, это точно. А теперь увидит ее в этом наряде и решит, что она рехнулась: тема Антиба у них табу.
        Влетев в спальню, она торопиться снять платье.
        - Привет! - слышится голос Эрнеста: внизу открылась дверь.
        - Иду, милый!
        Вот он уже на лестнице - но пуговки боковой застежки вдруг стали такими маленькими, а ее собственные пальцы - такими неуклюжими. Ткань рвется под рукой. Поздно. Эрнест уже открыл дверь спальни и в изумлении замер на пороге.
        - Файф! Чем это ты занимаешься?
        - Я. Мне. Стало интересно, налезет ли оно. - Файф прикрыла рукой большую дыру у застежки. - Ты говорил, что приедешь завтра.
        Его взгляд скользнул по пустому бокалу на прикроватном столике.
        - Как съездил?
        - Отлично. Рейс в Майами задержали. - Эрнест наклоняется и целует жену в щеку. - Но это не важно.
        Усевшись на край кровати, он устало трет лицо. Оба молчат. Удивительное дело, она так тосковала по мужу, а теперь не знает, что ему сказать. Из-под воротника рубашки Эрнеста выползла большая жирная вошь.
        - О, да ты с подружкой приехал! - вскрикивает Файф. Эрнест растерянно смотрит на нее, словно его подловили на чем-то постыдном. Файф ловит насекомое и демонстрирует мужу. Вошь вырывается из ее пальцев и ползет по коже. - И как они тебя еще не съели?
        - На той неделе я встречался с одним генералом. И с тех пор они у меня повсюду.
        - Ну вот, теперь и в постели заведутся. - Файф задумчиво разглядывает насекомое на своей руке.
        - Ох, ну и несет же от меня. - Эрнест стягивает рубашку и направляется в ванную. Файф идет на кухню, включает плиту и бросает вошь в огонь - та лопается с мерзким звуком. Файф варит кофе для Эрнеста, любуясь своим драгоценным фарфором, горделиво выставленным в буфете. Они никогда не швырялись этими тарелками.
        Наверху шумит вода.
        В холле аккуратно составлены чемоданы. Успеет она обыскать их на предмет следов Марты? Пожалуй, нет. Эрнест спустится уже через пару минут и захочет есть, а потом отправится в комнату сыновей, чтобы поскорее завалиться в кровать с какой-нибудь ерундовой книжкой в мягкой обложке. Почему он все-таки вернулся раньше? Внезапно рождается версия - вдруг они с Мартой разругались и он оставил ее в Нью-Йорке, покончив с дурацкой интрижкой?
        Файф выкладывает ломтики ветчины на зачерствевшую желтоватую бриошь. Убогое угощение для ее Одиссея!
        Эрнест спустился чисто вымытый, но небритый, в шортах и белой майке. Красавец! Все было бы проще, если бы она не старилась быстрее него. Ей уже сорок три, а ее муж по-прежнему выглядит на двадцать. Эрнест разочарованно глядит на бутерброд.
        - Ты сказал, что будешь завтра.
        - Это не важно.
        Файф идет в сад, чтобы принести газету, и замечает, что в садовом домике горит свет.
        Придется в очередной раз напомнить слугам, что им запрещено там появляться. Эрнест убежден, что Куццемано подкупил их, чтобы они отсылали ему содержимое мусорной корзины Хемингуэев.
        - Как там Испания? - Файф протягивает ему газету.
        - Все до того ужасно, что начинаешь ненавидеть обе стороны. Мертвые дети. Кровь на улицах. - Он крепко зажмуривается. - Еда - дерьмо.
        - Я читала ужасные репортажи. Волновалась. - Она наливает ему кофе, плюхает в него сгущенку прямо из жестяной банки.
        - Не представляешь, как это странно, когда не видишь вокруг мешков с песком. Я все время прислушиваюсь в ожидании артобстрела, но ничего такого не слышу.
        - Как твоя работа?
        - Пьеса продвигается. Но мне нужно что-то большее. Роман, например.
        - Любая из твоих книг всегда расходится тысячными тиражами.
        - А я хочу написать такую, которая понравилась бы критикам.
        Файф сидит напротив в своем черном платье из перьев - странная собеседница за странным ужином. К бутерброду он так и не притронулся.
        - Лучше для собак пиши - им легче понравиться.
        - Понятия не имею, с чего они так взъелись на меня в последнее время.
        - Кучка самодовольных кретинов против миллионов читателей, которые тебя обожают.
        - Но я хочу создать нечто такое, что понравилось бы именно им.
        - Ну уж мне-то точно понравится все, что ты напишешь.
        - О да, я знаю, моя вечно преданная Файфи. - За словами «вечно преданная» ей отчетливо слышится «лгущая». От обиды вдруг накатывает безрассудство. Если он плюет на их брак, может, ей тоже стоит попробовать. Файф наклоняется и откусывает кусок от все еще нетронутого бутерброда. Ветчина вкуснейшая, даже с черствым хлебом.
        - Эй! - возмущается Эрнест, но видно, что ему пришелся по нраву ее демарш.
        Она кусает еще раз.
        - Что за «Эй!», мистер Хемингуэй?
        Эрнест пытается схватить бутерброд, но она отводит его руку в сторону, сделав обольстительное лицо:
        - М-м-м-м-м, как вкусно!
        Эрнест закатывает глаза.
        - Подайте бедному голодающему репортеру! Он так по свининке соскучился! Чем ты тут без меня питалась? Капустой и бульоном, а?
        Он бросается на нее, та уворачивается; он делает фальшивый выпад из-за стола, она тоже. Словно пара кошек, которых она видела утром у птичьей купальни: он бросался направо - она налево, он налево - она направо. Потом они выбегают в сад, перья гремят на ветру, кошки прыскают из-под ног в разные стороны. Голые ступни Файф уже добежали до бассейна, когда Эрнест наконец дотягивается до бутерброда, но Файф успевает сунуть в рот последний кусок.
        Эрнест качает головой:
        - Я несколько месяцев голодал!
        - Так тебе и надо - за то, что оставил меня тут одну.
        Теперь они стоят совсем близко. Его рука скользнула между помятых перьев.
        - Я помню это платье, Файфи. Ты сразила меня своим нарядом.
        Его рука движется дальше. Файф улыбается ему, он улыбается в ответ. Белья на ней нет. Он поднимает брови:
        - Прямо как во Франции!
        Вот - вот оно, счастье! Муж вернулся к ней.
        Эрнест хватает ее за запястья.
        - Так, и как же мы поступаем с непослушными детками?
        - Нет, Эрнест! - хихикает Файф. - Не надо!
        Но в следующую секунду она уже летит в бассейн.
        Из домика для прислуги, словно по сигналу, появляется кухарка.
        - Мистер Хемингуэй, приветствую, сэр.
        - Здравствуй, Изобел. Миссис Хемингуэй плохо себя ведет.
        Интересно, как она выглядит со стороны - как птица, свалившаяся в свою купальню?
        - Не обращай внимания, Изобел.
        Изобел качает головой - никогда ей не понять богатых с их причудами - и возвращается в дом.
        - Ты вся вымокла, - смеется Эрнест, когда Файф наконец удается выбраться из бассейна.
        Вода с перьев капает на плитки. Осторожно, словно освобождая нежный фрукт от кожуры, он потянул за черный обтянутый шелком обруч, под который она до сих пор убирает волосы.
        - Мальчишка!
        Уголки его губ приподнимаются:
        - Дети надолго уехали?
        - На месяц.
        - Выходит, весь дом в нашем распоряжении.
        Файф так хочется ответить: «Сперва избавься от Марты, а потом получишь жену». Хочется дать ему понять - он не может заполучить обеих сразу. Но вместо этого она лишь сладко вздыхает, когда он принимается целовать ее в ямку между ключиц, медленно спускаясь вниз.
        - Всю дорогу от Майами я только и мечтал, как бы тебя трахнуть.
        16. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1958
        Каждый день, с самого возвращения из Испании, Эрнест по утрам работает, днем отправляется рыбачить или купаться, а вечера они проводят вдвоем. Ни телеграмм в неурочный час, ни телефонных звонков из Сент-Луиса, ни посылок из Мадрида. Фарфоровая посуда стоит в буфете целехонькая. Сумерки давно уже не сигнал к началу боевых действий, которые обе стороны отрабатывали в разных уголках дома в течение долгого жаркого дня. Эрнест разлюбил этот жанр с тех пор, как начались его командировки на испанскую войну.
        Теперь он постоянно хочет ее: будит Файф своими поцелуями, а когда они добираются до постели, то обычно успевают сорвать друг с друга большую часть одежды. Прямо как в первые годы брака, когда они предавались любви так самозабвенно, будто первыми в мире открыли это занятие. В медовый месяц они уехали на юг Франции, чтобы бродить по солончакам и пустынным пляжам. Это было волшебно - наконец зажить как муж и жена после стольких лет лукавства. Эрнест не устает твердить ей, как сходил по ней с ума все это время. Однажды они попали на цыганский фестиваль в городке неподалеку, пили вино прямо из бурдюков, и Файф, дурачась, перемазала им лица ягодным соком. Оказавшись в постели, они ощутили, как темные маски высвобождают в них нечто новое, и той ночью творили друг с другом странные и восхитительные вещи. Это было словно голод: Файф казалось, они никогда не насытятся друг другом.
        И вот теперь медовый месяц вернулся. С первых дней возвращения Эрнеста они не вылезают из бассейна. Гуавы и плакучие смоковницы теснятся вокруг настила, на толстой коре саподиллы выступают капли смолы. Файф демонстрирует прыжки в воду, со смесью удовольствия и смущения вспоминая, как позорно Хэдли плюхнулась тогда с понтона. Эрнест лежит на воде, не шевелясь.
        Под водой его шрамы кажутся ярко-малиновыми. Через весь лоб тянется длинный порез - еще со времен Парижа, икры подраны во время охоты с острогой на акул, а на бедре - боевой шрам из Италии. У Эрнеста будто талант притягивать несчастные случаи: ему вечно попадаются крутые повороты на шоссе и оружие, снятое с предохранителя.
        Он большей частью нежится на мелководье, любуясь женой. А Файф все ныряет, наслаждаясь несравненным ощущением, когда тело прорезает воду. Тогда в Антибе она ныряла, только чтобы доставить ему удовольствие. А потом, когда Хэдли уплыла на берег, Файф предложила ему вылезти на скалы. Эрнест тогда так странно посмотрел на нее - словно герой его книги, размышляющий, как сейчас ему следует реагировать. А потом сказал «нет». Ужасное мгновение - он продемонстрировал свою власть. Только он мог согласиться или отказаться. А Файф желала его всегда. Как-то он сказал ей, что в любви все равны - нет властных и безвластных. Но в их браке все вышло иначе.
        Нырнув в последний раз, она плывет на мелководье к Эрнесту, рассчитывая сбить его с ног неожиданными брызгами. Но вместо этого разводит в стороны его лодыжки и выпускает изо рта пузырьки, щекоча ему кожу. Эрнест вытаскивает жену из воды за плечи - только для того, чтобы в следующий раз окунуть ее с головой.
        - Вода в нос попала, - мультяшным голосом пищит Файф, выныривая и отфыркиваясь. Она вылезает на настил, а Эрнест смотрит на нее таким чудесным, таким заинтересованным взглядом, словно она вновь стала для него единственно желанной. Что же такого ей удалось сделать, чтобы муж вернулся к ней?
        - Я получила письмо от твоей матери. Она хочет приехать повидаться с мальчиками.
        Прошлым вечером они звонили сыновьям. На том конце провода Патрик и Грегори, отпихивая друг дружку, рвались поговорить с отцом. Один начинал что-то рассказывать, другой тут же его перебивал, они кричали в трубку каждый свое, а Эрнест со смехом прикрывал рукой трубку и оборачивался к Файф: «Я ни слова не могу разобрать!» Потом он вновь повернулся к телефону и рявкнул в трубку: «Тихо, мальчики! По очереди!» Слишком сильно зацикленные друг на друге, они с Эрнестом никогда не уделяли должного внимания детям. Файф всегда утешала себя тем, что, раз у нее родились сыновья, значит, они и сами вырастут. Это дочерей пришлось бы учить, что можно, а чего нельзя. Первые несколько лет воспитанием Патрика и Грегори занималась няня, ну или Джинни, в то время как Файф всюду следовала за Эрнестом, куда бы он ни отправлялся: в Испанию, Вайоминг или на африканское сафари. Сыновей оставить можно, мужа - нет.
        Не то чтобы она не любила их, просто у нее всегда находилась масса неотложных дел: она редактировала рукописи Эрнеста, вела домашнее хозяйство, руководила слугами, занималась ремонтом, всегда сопровождала Эрнеста, когда тому вдруг взбредало в голову отправиться пострелять перепелок, или заняться глубоководным дайвингом, или посмотреть бой быков в Испании. У нее хватало времени быть женой, а вот матерью - не всегда.
        - Черта с два ей хочется внуков повидать. Ей нужно совсем другое. Деньги! Еще больше денег! Да пошла она!
        Он подплывает к ней и оттягивает купальник - мокрая ткань шлепает по теплой ягодице.
        - Несто!
        - Мне уже нельзя потрогать собственную жену?
        - Я не об этом. Я о твоей матери. Думаю, ей одиноко после смерти твоего отца.
        - А ты не думаешь, что это ее вина?
        Он кладет голову ей на живот - из уха выливается вода.
        - Ты правда считаешь, что она могла остановить его?
        - Нет. Но это не значит, что довела его не она.
        - Он сам нажал на спусковой крючок!
        - Да, сукин сын застрелился. Повел себя как трус.
        Эрнест вновь бросается в воду. И вынырнув на другой стороне бассейна, слышит голос Файф:
        - Он был нездоров. Люди не убивают себя просто так.
        - Просто он не хотел больше слышать ее голос. Видит бог, я бы сделал то же самое.
        Эрнест, сделав еще пару-тройку гребков, смотрит наверх, на окно кабинета, точно речь идет о работе, о способности писать, несмотря ни на что.
        - Все так волнуются из-за денег. Почему бы просто не попросить меня помочь?
        - У тебя столько лет не было ни цента.
        - Он знал, что ты из состоятельной семьи. Твои родственники могли бы ссудить его, в крайнем случае.
        - Я тебя умоляю! - Файф перекатывается на спину, подставляя лицо солнцу. Ее бесит это брюзжание по поводу ее богатства. Притом что он никогда не стеснялся пользоваться деньгами ее семьи. - Не надо никого винить. Просто это очень печально, вот и все.
        С громким плеском Эрнест, подтянувшись, садится на краю бассейна.
        - Не думаю, что ей стоит приезжать. Сейчас не самое подходящее время.
        Обернувшись полотенцем, он шлепает босиком на кухню. Из дома доносится звук раскалывающегося льда. Два часа дня. Время коктейля.
        После похорон отца десять лет назад Эрнест работал каждый вечер. Файф иногда заходила в его кабинет с бокалом джин-тоника и видела: муж сидит, уставившись на страницу с такой печалью в глазах, с какой, наверное, смотрел в мертвое лицо отца. Умереть вот так! Тридцатилетний сын самоубийцы! Эрнест словно потерял самого себя. Он слабо улыбнулся, как улыбался лишь ей одной, когда они были наедине. Но мысли его были далеко.
        Через какое-то время после его возвращения с похорон отца им пришла посылка. Коробка, упакованная в коричневую бумагу и подписанная корявым почерком матери Эрнеста, провалялась несколько дней, прежде чем Файф заметила, что бумага подмокла снизу, и почувствовала неприятный запах. Пусть Эрнест или вскроет посылку, или выкинет - терпеть ее в доме больше невозможно.
        Когда бумагу развернули, стало понятно, откуда так воняло. Эрнест осторожно достал оттуда осклизлый шоколадный торт, покрытый заплесневелой глазурью. На вытянутых руках Эрнест понес торт на кухню, роняя куски по дороге. Но в посылке было кое-что еще, и оно целую неделю нежилось в тепле под протухшим тортом.
        Эрнест прочитал вслух приложенную к посылке записку. «Ты говорил, что хочешь получить его, - пожалуйста. Для тебя и Полин. Угощайтесь. Твоя любящая мать, Грейс Хемингуэй».
        - Полагаю, она имела в виду торт, а не это. - Эрнест поднял револьвер за рукоять. «Смит-и-вессон» времен Гражданской войны. Плесень покрывала спусковой крючок - последнее, к чему прикоснулся отец Эрнеста. - Вонища, - сказал он и отправился на кухню отмывать оружие от остатков торта.
        Интересно, где теперь Эрнест хранит этот револьвер? Какой маленькой покажется эта штука рядом с длинными винтовками, из которых стреляли бизонов, львов, лосей; и однако эта крохотная вещица убила его отца.
        В сумерках сада разливается лимонный аромат. Скоро стемнеет. Двигаясь на запах, Файф приходит на кухню. На столешнице красуются бутылка джина и несколько тоников. Слышно, как Эрнест поспешно задвигает буфетный ящик в столовой.
        - Пришла уже? - Эрнест заходит на кухню, нервно ухмыляясь жене. - А я уже пропустил пару стаканчиков. Благо полдень миновал. Мы можем перейти к более крепким напиткам! - Длинной ложкой он раскладывает в стаканы колотый лед. В холле грудой навалено рыбацкое снаряжение: удочки, банка для живца и шляпа, которую он надевает, когда выходит в море на своей «Пилар». Эрнест поднимает бокал, говоря так, будто разговор не прерывался: - Ты ведь знаешь, что отец Хэдли тоже застрелился?
        - Знаю. - Файф идет за мужем в столовую и кладет ему на шею ладонь, холодную от ледяного бокала.
        - Ей было всего тринадцать. Он, как был, в ночной сорочке, засунул дуло в ухо. Мы проклятое поколение. Дети без отцов. - Он прижимает ее руку к себе.
        - Ты больше не ребенок, Эрнест. Теперь ты сам отец. Давай. - Она понимает, что только переключив мысли Эрнеста на работу, можно вывести его из этой опасной меланхолии. - Расскажи лучше про твою пьесу.
        Файф накрывает на стол - ветчина, сыры, виноград и ананас. Они выпивают свои коктейли, потом добавляют, и Эрнест рассказывает ей о своем мадридском герое, которому предстоит принять серьезное решение.
        17. Пигготт, Арканзас. Октябрь 1926
        Хэдли сказала, что согласится на развод, если они проведут сто дней в разлуке. На семнадцатый день изгнания Файф ехала на машине матери в дом, где провела детство.
        Причитать миссис Пфайфер начала от самого вокзала, прервав монолог, только чтобы дать водителю указания относительно дочкиного багажа. А когда они выехали, разошлась вовсю. Файф не должна, чего бы это ей ни стоило, разрушать самим Богом скрепленный союз. Если она продолжит разрушать чужой брак, то в вечности ее ждут адский огонь и кипящая сера. «Мать тебя изведет, - предупреждал Эрнест, умоляя ее провести назначенный Хэдли карантин в каком-нибудь другом месте. - И ты уже не вернешься ко мне». Но Файф лишь смеялась - какая ерунда!
        Она старалась все время находить себе какое-нибудь занятие - взялась за изучение испанского, освежила в памяти французский, подкачала мышцы. Файф решила, что в день их встречи должна предстать перед Эрнестом прекрасной как никогда. Она гуляла по городу и каталась на велосипеде, всячески стараясь избегать общества своей мамаши.
        Но при этом терзалась мыслью, как легко Эрнест может столкнуться с Хэдли в Париже или задержаться у нее в квартире за бокалом вина, заиграться с Бамби. А потом… потом Хэдли будет умолять его остаться на ночь, а после этой ночи - и на всю жизнь. Файф было запрещено видеть Эрнеста, однако Эрнесту вовсе не возбранялось видеться с Хэдли. Быть может, его жена коварнее, чем они могли предположить? Джинни была ее глазами и ушами в Париже. Файф просила сестру встречаться с Эрнестом так часто, как только возможно.
        Однажды, уже ближе к концу изгнания, Файф села на свой старый велосипед и поехала по грязной дороге на запад. Деревья казались ей цветными заплатками на фоне серого неба. В тот день она с самого утра ощущала себя несчастной. В каждом обороте колеса ей слышались слова матери: «Ты разрушила семью. Ты посягнула на Господню волю. Это грех». Она мчалась через поля хлопчатника, стараясь отогнать назойливый голос, но мать продолжала вещать у нее в голове: «Только попробуй выйти замуж за Эрнеста, и ты никогда не смоешь с себя этот грех». Файф проехала через городскую площадь, миновала винную лавку, где они с Джинни кокетничали с владельцем, а он угощал их виски. «Позволь Эрнесту быть отцом своему ребенку и мужем своей жене». Файф поставила велосипед у крыльца.
        Свет в окнах не горел, и воздух казался неподвижным.
        - Мама?
        Файф заглянула в молельню - ее мать была женщиной благочестивой и частенько проводила там дневные часы. Но и в молельне ее не было. Во всем доме - ни единого звука.
        В комнате Файф на всех вещах лежали тени. Словно ими овладел кто-то чужой. В рукодельной все еще горела настольная лампа. На столе, где мать держала свои вышивки, обложкой вверх лежала раскрытая книга. Это был один из романов Эрнеста, «И восходит солнце». Тот, кто раскрыл ее, не прочел ни одной страницы. Файф перевернула книгу и увидела посвящение - Хэдли и Джону Хэдли Никанору. Полное имя малыша Бамби.
        Слышно, как шалфей скребется о дощатые стены. Ночная бабочка, попав в настольную лампу, бьется крылышками о ткань абажура. Файф сжимает в руках книгу Эрнеста, а бабочка бьется все громче - так кровь стучит в ушах. На стене над столиком для рукоделия висит изображение Святой Девы с младенцем. В глазах Марии - неистовое спокойствие.
        Хэдли и Джону Хэдли Никанору.
        Файф стало невыносимо стыдно. Все это лето они вытворяли черт знает что с таким упоением, будто это касалось лишь их троих. А как же Бамби? Что будет с ним?
        Должно быть, до матери донеслись ее всхлипы, потому что через несколько минут она вбежала в комнату и обняла рыдающую дочь. Файф ощущала жалость ко всему и вся: к себе самой, к Эрнесту, к Хэдли и малышу Бамби. Сознание ее мутилось, она билась в материнских объятиях и бормотала как в бреду:
        - Я не могу… не могу… я не могу, мама. Я люблю его, люблю! Пожалуйста… пожалуйста, не заставляй меня.
        С этого дня Файф погрузилась в состояние тихого ужаса и отвращения к себе. Даже перо на шляпке, в которой мать ходила в церковь, казалось, таило затаенную угрозу. Файф перестала писать Эрнесту и целые дни проводила в постели, понимая, что должна написать, и трепеща от одной мысли об этом. Файф вспоминала вечера, когда она, еще работая в «Вог», выходила из редакции и шла домой, вместо того чтобы отправиться к Хемингуэям. Как одиноко она себя тогда чувствовала! И вот теперь ей придется навсегда остаться в Пигготте и искать себе муженька среди отдыхающих в загородном клубе. Изображение Святой Девы украшает теперь стену над бюро в ее спальне. Мария с младенцем пристально смотрят на нее, неусыпные часовые над кающейся грешницей. Мать права. Но как ей дальше жить без него?
        Если она и писала теперь Эрнесту, то только о Хэдли: перед глазами стояло ее доброе, открытое лицо - как они были к ней жестоки, о, это безумие Антиба! Она с отвращением вспоминала, как мечтала проскользнуть меж простыней на их брачное ложе. Да, Европа многих испортила! «Если Хэдли пожелает, чтобы мы расстались или что-либо еще, не важно что, мы должны подчиниться - и я, и ты, и мы оба», - писала она Эрнесту, и мать радостно спешила отправить эти письма.
        Слишком поздно, писал в ответ Эрнест.
        Но ведь если Файф останется в Америке, может, все еще обойдется. Если она больше никогда не увидит Эрнеста, то не сможет служить дьяволу. Тем не менее она продолжала зачеркивать в календаре каждый день изгнания, назначенного Хэдли: осталось пятьдесят восемь, пятьдесят семь, пятьдесят шесть. Дева с младенцем смотрели на нее со стены, в их глазах читался упрек.
        На пятьдесят пятый пришла телеграмма. ТРИ МЕСЯЦА ОТМЕНЯЮТСЯ ПО РЕШЕНИЮ ХЭДЛИ. В прибывшем следом письме Эрнест объяснил, что Хэдли отправилась в Шартрский собор, чтобы все еще раз обдумать, а вернувшись, решила со всем покончить. Процедура развода уже запущена, и Файф необходимо как можно быстрее вернуться в Париж. По словам Эрнеста, Хэдли всей душой хочет именно этого.
        От мысли, что так решила Хэдли, муки совести Файф развеялись как дым. Она ехала во Францию, возвращалась домой. Она ехала, чтобы выйти замуж за Эрнеста.
        «Благодарю тебя, Господи, за Шартрский собор», - думала Файф.
        И, едва увидев Эрнеста на берегу, в булонском порту, она скажет ему, что не оставит возлюбленного до конца жизни. И только позже спохватится, что не услышала тех же слов в ответ.
        18. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1936
        Всю первую неделю после возвращения Эрнеста Файф тщательно просматривает разделы светской хроники. Она ищет заголовки вроде «Разрыв между маститым иностранным корреспондентом и юной журналисткой». Выискивает статьи, где бы описывалось, как «визг, доносящийся из номера, заглушал взрывы падающих на Барселону бомб». Конечно, газеты не станут раскрывать всю подноготную, но иногда в них встречаются легкие намеки на пикантные подробности из жизни знаменитостей. Файф тщательно изучает обрывки сплетен в поисках подтверждения того, что с Мартой у Эрнеста все кончено. Ничего. Пожалуй, это хороший знак.
        По прошествии недели Файф уже уверена, что эта глава закрыта: увлечение Мартой осталось лишь неприятным эпизодом в прошлом. Но все-таки она набирает номер Сары Мерфи.
        В трубке Сарин голос кажется еще глубже - голос кинозвезды. Так и видишь, как она вальяжно развалилась на диване в мужском халате, потягивая скотч. А Джеральд в соседней комнате пишет очередную картину. Сара, как никто из ее друзей, любит жить красиво.
        - Что Эрнест? - спрашивает Сара. - Вернулся?
        - Да, во вторник.
        - Ну как, привез парочку контузий? Пулевых ранений? Ему оторвало пальцы на ногах и он до сих пор этого не заметил?
        Файф уверяет, что с ним все в порядке.
        - Слушай, он как будто притягивает неприятности. Вечно с ним что-нибудь случается, - не унимается Сара.
        - В этот раз все хорошо. Он вообще приехал другим человеком. - Файф поспешно заглядывает в гостиную, чтобы удостовериться, что Эрнест не услышал ее слов. Ее муж из тех, кто умеет непринужденно болтать с соседом и одновременно следить за ходом беседы на другом конце стола. - На самом деле все гораздо лучше, чем просто хорошо, он вернулся такой… я не знаю… внимательный. Можно подумать, что он порвал со всем этим в Испании.
        - А на самом деле?
        - Из того, что доходило до меня, я решила, что он там с ней. Но он вернулся полный такого, пыла. Он галантен и совершенно очарователен. Утром приносит мне завтрак в постель, а днем работает. Часами смотрит на пальмы, словно они чем-то очень важны для него. Не оставляет меня ни на минуту. Просто сказка какая-то.
        На другом конце провода - напряженная тишина, потом Сара уточняет:
        - А сам он что ответил? Когда ты спросила его?
        - О чем?
        - Порвал ли он с Мартой?
        - Я не спрашивала. - Файф сдерживает раздражение, умом понимая, что глупо сердиться на подругу за одно упоминание имени соперницы.
        - Так провентилируй с ним это дело.
        - Если я только заикнусь об этом, рухнет вся, - Файф чуть не сказала «иллюзия», но ведь тут нет ничего иллюзорного, что бы там ни говорила Сара. - Понимаешь, кажется, он вернулся, чтобы все исправить.
        Опять пауза. Разве для того она звонила подруге? Чтобы та разрушила все ее надежды? А может, Файф сама на это нарывается, а Сара рада помочь?
        - Ты должна убедиться, что Марта вышла из игры! - настаивает миссис Мерфи.
        Хочется застонать. Рассказать, как на прошлой неделе, когда о ее ноги потерся котенок, она ощутила, как давно к ней никто не прикасался.
        - Ты не должна на это поддаваться, пока не будешь точно знать, что она выведена за кадр. Я не хочу тебя ранить, но пойми, тебе может стать в тысячу раз больнее, оттого что Эрнест подал тебе ложную надежду. Что ты будешь делать тогда? Если он вернется к ней?
        Нет, Сара ошибается. Эрнест навсегда покинул берег Марты. И возвратился домой.
        - Это не повторится. Я точно знаю.
        Файф обещает позвонить еще, чтобы поточнее уговориться на следующие выходные.
        - Не забудь про коробки от хлопьев, - напоминает Сара, но как-то слишком печально, словно речь идет не о подготовке к празднику. Файф вешает трубку, с тревогой глядя на телефон, словно ожидая, что он вот-вот превратится в какое-нибудь гадкое животное.
        В саду жарко, хотя уже вечер. Файф поднимается по железной лесенке к кабинету Эрнеста на втором этаже каретного сарая и легонько стучит в окно. Эрнест, оторвавшись от работы, улыбается ей. Файф показывает, будто пьет из невидимого стакана, и он кивает, смеясь ее пантомиме.
        Она возвращается на кухню и наливает себе джин-тоник, а ему относит скотч с ломтиком лайма, аккуратно ставит стакан среди бумаг и целует мужа в макушку. Он все еще с головой в своей пьесе - интересно, когда он даст ее почитать? Все десять лет Файф читала и редактировала все, что он писал. И теперь не станет тревожить его, погруженного в работу. Если она и любит что-то больше, чем Эрнеста, так это его тексты.
        Файф сидит за столиком у бассейна, слушая стук пишущей машинки. Деревья вокруг покрыты вуалью бородатого мха, через двор шествует павлин. Птицу подарила им Джейн Мэйсон, предшественница Марты, и каждый раз, когда павлин попадал в поле зрения Файф, ей хотелось взять винтовку и выстрелить ему в голову. С Джейн дело продлилось недолго: что-то около полугода. Это произошло несколько лет назад, и до появления Джейн Файф считала, что они абсолютно счастливы. Они всюду ездили вместе: охотились на перепелов в Вайоминге, смотрели бои быков в Андае. А когда им приходилось разлучаться, писали друг другу длинные письма, словно боясь прервать разговор. Куда бы он ни отправился, она тосковала по нему и, когда его не было, могла в любой момент разрыдаться - переходя улицу или грызя шоколад.
        А потом появилась Джейн - белокурая и голубоглазая, и Эрнест зачастил на Кубу. Но Файф никогда не видела в Джейн сколько-нибудь серьезной угрозы: девица была слишком взбалмошная: однажды, поссорившись с Эрнестом, она выбросилась с балкона и сломала позвоночник. А Эрнест любил женщин здоровых и счастливых, так что его мимолетное увлечение закончилось так же быстро, как и началось.
        Но энергичная, пышущая здоровьем мисс Геллхорн совершенно не похожа на тихую мисс Мэйсон. Наверху стрекочет пишущая машинка, в нос при каждом глотке ударяет горьковатый запах джина. Кусочки льда гремят в бокале, как перебитые кости. Запустив руку в волосы, Файф ощущает в них остатки дневной жары и залпом допивает коктейль.
        Что за влекущая сила ему дана? Что за магнетизм заставляет женщин прыгать с балконов и отправляться на войну? Почему ради Эрнеста они закрывают глаза на измены и готовы жить втроем, лишь бы остаться с ним навсегда?
        19. Ки-Уэст, Флорида. Декабрь 1936
        Была уже половина восьмого, фасолевый суп остывал, а Файф, Джеральд и Сара все сидели в ожидании Эрнеста, который даже не удосужился сообщить, когда собирается появиться и занять свое место за обеденным столом в доме 907 на Уайтхаус-стрит.
        Сара не из тех, кто терпит подобные вещи. Она решительно занесла ложку над тарелкой.
        - Думаю, мы начнем.
        - Эрнест вот-вот подойдет, - поспешил заверить Джеральд, смущенно глядя на жену, грозно посматривающую на дверь при каждом шорохе. Он провел языком по губе, словно по краю конверта, и накрыл ладонью руку Сары. - Мальчик сказал, Эрнест обернется за десять минут.
        Файф встала и распахнула окно, но свежее в комнате не стало. Пуансетия на столе, которую она срезала сегодня в саду, уже поникла, льняная скатерть обвисла.
        - Да боже мой, уже двадцать минут прошло, - свирепо шепнула Сара, роняя нож для масла. - Я сейчас умру с голоду!
        Нагнувшись за ножом, Джеральд положил его рядом с ее тарелкой, потом сочувственно улыбнулся Файф, словно говоря: «Брак - такая штука, ничего не поделаешь!»
        Файф неотрывно смотрела на пустое место напротив. В последние несколько месяцев Эрнест нервничал по поводу приема, который получил один из его рассказов. По вечерам у него случались приступы делирия, переходившие в тоску, которая все больше отдаляла его от Файф. Их домашний бар, виднеющийся сейчас за потным плечом Сары, теперь приходилось пополнять дважды в неделю. Эрнест всегда был не дурак выпить, но не до такой степени - сейчас он словно пытался убить какую-то часть себя.
        - Последние месяцы он очень переживает, - объяснила Файф.
        Саре стоило явных усилий сменить возмущенное выражение лица на сострадательное.
        - Правда? Из-за чего же?
        - Мне кажется, он чувствует застой. В творческом плане. Последняя его книга получилась так себе.
        - Насколько я помню, она прекрасно продавалась.
        - Не в этом дело. Он хочет нравиться критикам. Но почему-то попал у них в немилость. Он называет их метателями ножей.
        - А я ведь помню молодого парня, который был бы на седьмом небе от счастья, если бы хоть тысяча экземпляров разошлась. - Сара снова принялась нервно вертеть в руке ложку. - А теперь он продает книги десятками тысяч и все недоволен. Больше, больше, больше - вот как будет звонить колокол по Эрнесту.
        Комната накалилась от еле сдерживаемых эмоций.
        - Да ладно тебе. - Файф уже раскаивалась, что вообще начала этот разговор. - Сама знаешь, как оно бывает. Особенно когда на него находит эта хандра.
        Дверь открылась, и все трое повернули к ней головы, надеясь, что пришел Эрнест и больше не о чем беспокоиться. Но это всего лишь Изобел зашла спросить, не нужно ли забрать тарелки, и очень удивилась, увидев суп нетронутым.
        - Не сейчас, - ответила Файф. - Мы подождем мистера Хемингуэя.
        Недовольные Сара и Джеральд сидели над остывающим супом, разлитым в неглубокие белые тарелки. Дорога за окном, несмотря на вечер, раскалена, как днем. Разглядывая порядком опустевшую бутылку белого вина, всю в мелких капельках, Файф думала, что уже порядком пьяна. Можно представить, с какой головой она встанет завтра.
        Скрипнула садовая калитка, Сара и Джеральд умолкли.
        - Вот и он! - воскликнула Файф.
        То есть это была обычная безалаберность с его стороны, только и всего! Поднявшись, Файф ухватилась за стол. Джеральд заметил это и понимающе улыбнулся.
        Файф поспешно вышла из дома, миновала фонтан. У ограды стоял Эрнест в майке и подвязанных веревочкой шортах. Туфель на ногах не было - в последнее время он ходил босиком даже по улице. Выражение лица странное, усы встопорщены - точь-в-точь крадущийся кот.
        - Ты опоздал, - сообщила Файф, когда Эрнест прошел в ворота. В своем элегантном платье и туфлях - шпильки проваливались в гравий - она чувствовала себя рядом с ним довольно нелепо. - Сара и Джеральд уже.
        - Ах, Файф, - пробормотал он и выдавил улыбку. Привалился к столбу ограды и скрестил руки на груди. Судя по всему, пьяный в стельку. - Я полагал, что мистер и миссис Мерфи уехали еще сегодня утром.
        В калитке неожиданно появилась женщина в маленьком черном платье и на высоких каблуках. У нее были длинные ноги, точеные руки, прекрасная загорелая кожа. Светлые волосы элегантно уложены, челка прикрывает один глаз. Незнакомка подошла ближе, и Файф отметила, что она не так красива, как показалась на первый взгляд. Но очень молода, совсем молоденькая.
        - Это мисс Марта Геллхорн. Она писатель. Приехала сюда на каникулы со своей матерью.
        - В Ки-Уэст?
        - Да куда ж еще, - улыбнулся Эрнест.
        Марта протянула смуглую руку:
        - Эрнест столько о вас рассказывал.
        Файф натянуто улыбнулась в ответ и снова обратилась к мужу:
        - Ты чудовищно опоздал к ужину!
        - У нас ведь хватит еды еще на одного гостя? - Не дожидаясь ответа, Эрнест пошел по дорожке к дому. - Пойду попрошу Изобел поставить еще один прибор.
        Женщины, оставшиеся стоять на дорожке, старались не смотреть друг на друга.
        Стоило покончить с ужином, как собиравшиеся целый день тучи наконец разразились грозой, и в комнате сразу стало прохладнее.
        - Пожалуй, я пойду, - сказала Марта, словно гроза прояснила ее мысли и она вдруг поняла, что здесь ее общество не нужно никому, за исключением Эрнеста.
        - Кофе? - не слишком настойчиво предложила Файф.
        Изобел уже подала херес и бисквиты, к которым никто не притронулся.
        Марта покачала головой.
        - Я тебя провожу, - сказал Эрнест, вытягивая зонты из подставки в виде слона. Файф рассеянно следила за ним взглядом, вспоминая те напоенные счастьем ночи, когда он провожал домой ее. А это еще что такое? Ей показалось или Марта Геллхорн и в самом деле плотоядно облизнулась, глядя на Эрнеста, словно кошка на воробья?
        Потом Файф помогала кухарке убирать со стола. Сара ушла спать, сославшись на головную боль. Дождь шел стеной, окрашивая мир снаружи в серый цвет, заливая банановые деревья и раскидистые пальмы. Файф выпила уже два стакана теплой воды, чтобы выгнать хмель, когда калитка хлопнула - второй раз за этот вечер.
        С улицы потянуло сигарным дымом, и Файф услышала, как стоящий на террасе Джеральд предлагает Эрнесту закурить. Она на цыпочках прокралась в гостиную, чтобы лучше слышать. Слов Джеральда за шумом дождя ей разобрать не удалось, а вот ответ Эрнеста прозвучал вполне отчетливо:
        - Иди ты знаешь куда?!
        - Ты только что избавился от этой своей Джейн, и на тебе… это что вообще за девица?
        - Ладно тебе, Джеральд. Она писательница!
        Файф всегда знала Джеральда как человека мягкого, а тут он вдруг вовсю отчитывает Эрнеста:
        - Она тот еще подарок, ты что, не видишь? Не понимаешь, как это всех достало?
        - Ну не всем же быть ангелами небесными, как благословенная чета Мерфи. - В тихом голосе Эрнеста слышалась угроза, словно он вот-вот съездит приятелю по физиономии. - Это вообще не твое дело!
        Парадная дверь резко распахнулась, впуская в дом запах дождя и сигарного дыма. Эрнест пристально смотрел на Файф, прекрасно понимая, что она слышала весь разговор. Несколько мгновений они безмолвно глядели друг на друга, потом Файф пошла на кухню, сжимая в руках тарелку и оставив своего насквозь промокшего мужа отряхиваться у двери. Кухарка бросила на нее понимающий взгляд.

* * *
        В ту зиму Марта задержалась в Ки-Уэсте на две недели. И все это время Файф предпочитала скрываться в мастерской, которую Эрнест совершенно забросил, дни напролет разливаясь соловьем перед Мартой. Они говорили о писательском труде, о войне и об Испании. И только застав хозяйку плачущей в диванную подушку, гостья наконец поняла намек и убралась из Ки-Уэста.
        Едва Файф с облегчением подумала, что все кончено, как Эрнест устремился следом за Мартой. Теперь он запросто рассказывал жене, как они ели стейк в Майами или как, захватив бутылочку мерло, прокатились на поезде до Джексонвиля, когда Эрнесту понадобилось утрясти кое-какие дела в Нью-Йорке. Файф спрашивала себя, может, они взяли одно купе, изводилась, воображая, как его руки ласкают нежную кожу, и представляя юное стройное тело, не испорченное родами.
        В январе Марта написала Файф из Сент-Луиса, обращаясь к ней «лапонька». Скучающим тоном она сообщала, что подумывает нанять яхту и пойти на ней к мысу Горн или, скажем, отправиться в Гималаи - не дома же сидеть такой девушке, как она. Далее Марта сообщала о том, что Эрнест сейчас пишет «шикарные вещи» и что со стороны Файф было «мило» позволить Марте «торчать в доме» наподобие детали интерьера, вроде звериной головы на стенке. Веди она, Марта, дневник, в нем была бы куча самых лучших слов о Файф.
        Да неужели, подумала Файф, складывая письмо, на которое не стала отвечать, опасаясь, что слова окажутся не самые лучшие. Никогда ей не нравилась эта голова антилопы куду: витые рожки напоминали о мисс Марте Геллхорн - писательнице, военной корреспондентке и охотнице за чужими мужьями.
        Разве что украсить стену головой самой Марты.
        20. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1936
        Но пока что их перемирие продолжается, в то время как новости из Европы приходят все более ужасные. Что случилось, думает Файф, сидя за завтраком и уткнувшись в газету, с той Европой, которую они знали когда-то, с их Европой, где самой большой жестокостью было полуденное солнце Антиба? Сотни людей погибли под бомбами в Аликанте, чешские войска мобилизованы и подтянуты к границе, а безумец, засевший в Берлине, кажется, получает от всего этого удовольствие. Карты в газетах - сплошь линии разломов: Европа вся в осколках.
        Эрнест выходит из спальни, в которой они в очередной раз спали как муж и жена, и плюхается рядом. Отхлебнув кофе из ее чашки, морщится - он забыл, что она пьет черный и без сахара.
        - Думаешь, начинается? Опять война?
        Эрнест кивает на фотографию Чемберлена: впалые щеки, рубашка с воротничком и пышной манишкой - пугало огородное!
        - Нет, если вот ему удастся что-то изменить.
        Файф провожает его до задней двери, за которой ослепительно сияет солнце Флориды. А в кабинете у него темно, как в погребе.
        - Ты ведь сможешь подхватить Сару и Джеральда в следующий четверг?
        - А они приезжают?
        - Да, на вечеринку к Томпсонам, ты забыл? - Файф выходит в сад вслед за мужем. - Я же говорила, когда ты вернулся.
        По его лицу бегут блики от бассейна, так что выражения не поймешь.
        - Нам надо придумать какие-нибудь костюмы. Ты как насчет Титании и Мотка?[18 - В комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» королева фей Титания под действием любовного зелья влюбляется в Мотка - ткача с ослиной головой.] Я бы нарядилась королевой эльфов, а ты - ослом. Мне кажется, тебе будет не слишком сложно.
        - Уже в следующие выходные?
        - А что?
        - Думаю, детям слишком рано.
        - Ерунда. Именно это им сейчас нужно. - Файф смотрит на мужа.
        Его словно мучает какая-то мысль. Он уже собрался что-то сказать, но передумал.
        - Что-то не так?
        - Просто у меня сейчас работа хорошо пошла, вот и все. - Эрнест приостановился, держась за железные перила.
        - Я могу все отменить.
        Но эта готовность угодить, кажется, раздражает его. Он качает головой.
        - Нет-нет, Файф. Пусть приезжают.
        Эрнест поднимается в кабинет, оставив дверь открытой, чтобы продувало. Вскоре сверху уже доносится стрекот машинки. Если Марта успела пробраться к нему на страницы, Файф непременно ее обнаружит и тогда использует эти листы для растопки камина или продаст за доллар Куццемано.
        - Тогда я подготовлю для них комнату мальчиков, - кричит она, стараясь вернуть то радостное настроение, в котором проснулась.
        Но Эрнест уже погрузился в работу и не отвечает.
        Возвращаясь в дом, она бросает взгляд на маяк: он словно подмигивает ей в утреннем свете. И замирает на пороге, вспомнив, как рассказывала Патрику и Грегори сказку о мальчике, что живет на маяке один-одинешенек, о мальчике из города, мальчике с короткими темными волосами и темными глазами. И если по ночам ему становится тоскливо, он спускается в темноте на пляж, чтобы поболтать с акулами. Акулы помогают мальчику нести его службу, они не подпускают лодки слишком близко к скалам, где те могут разбиться, а мальчик за это угощает их рыбой, которую ловит днем. Она замечала, что Патрик и Грегори уже несколько лет частенько разглядывают маяк, надеясь увидеть, как темноглазый мальчик смотрит на них из верхнего окошка. Пожалуй, зря она грызет себя, она не всегда была плохой матерью. Историю она по крайней мере сочинила хорошую. Может, стоит это записать, пусть останется им, когда ее уже не будет.
        Там, наверху, Эрнест сочиняет другую историю. Файф заходит в дом приготовить комнату для друзей.
        Первым делом она собирает в стирку вещи Эрнеста. Морщась от неприятного запаха, вытаскивает из чемодана рубашку за рубашкой, словно рыбу из сети. Среди вещей попадаются клочки бумаги, включая ее собственную телеграмму: «Приезжай скорее, милый, твой кабинет готов, а в кладовой полно еды». Из чемодана вывалились запасные ручки, противогаз, газета времен его поездки в Нью-Йорк. По полу покатилась пустая бутылка. На самом дне чемодана Файф обнаруживает сверток с эмблемой одного из ее любимых магазинов. Подарок! Кажется, Эрнест стал совсем прежним.
        Развернув бумагу, она достает симпатичное голубое платье: спереди вышивка крестиком, два кармана.
        Счастье, которое обрушилось на Файф в последнюю неделю, было почти нестерпимым. Пожалуй, прежде она не ощущала такого упоения любовью, за исключением разве что дней их тайной связи в Париже, когда она жила лишь ожиданием прикосновения его руки под столом на дружеском ужине. Файф всегда казалось, что Хэдли никогда не считала, что Эрнест принадлежит только ей. Скорее он был для нее точно дорогой гость на вечеринке, который не засидится после десерта. Тогда как Файф всем своим существом чувствовала, что Эрнест - только ее.
        Когда она вернулась в Париж после своих неполных ста дней, их роман стал главной столичной сплетней. Файф слышала шепот у себя за спиной в ресторанах и кафе, и ее переполняла гордость, оттого что она не такая, как все, она особенная - любовница Эрнеста, почти что его жена. В моменты головокружительного счастья она вспоминала один трюк, который ее отец проделывал на праздниках. Он подставлял маленькой Файф свои большие ладони, она очень осторожно вставала на них, а он поднимал ее вверх, как прекрасную статуэтку, среди комнаты, полной улыбающихся дядюшек и тетушек. Но стоило маленькой Файф потерять равновесие, как отец кричал «Держи!», мать вытягивала руки и ловила падающую дочь. И в те мгновения, когда она плыла под потолком, видя под собой улыбающиеся лица и хлопающие руки родственников, Файф чувствовала себя счастливой. Такое же счастье она испытывала, когда появлялась на людях с Эрнестом: она словно парила над восхищенной толпой, но знала, что в любой момент может потерять почву под ногами.
        Повесив подарок Эрнеста в гардероб рядом с платьем из перьев, Файф возвращается в комнату сыновей. Из всего багажа неразобранным остался лишь рабочий саквояж Эрнеста. Их друзьям уже порядком надоели рассказы Эрнеста о том, как Хэдли потеряла его чемоданчик: «Рассказы! Копии! Мой первый роман!» Да, Хэдли тогда учудила. Но, считали все, никакой особенной трагедии не произошло. Эрнест принялся выдавать такие талантливые вещи, что все сходились во мнении: потеря первых произведений обернулась удачей. Помогла отшлифовать слог.
        Файф сгребает грязную одежду в кучу, но потом вдруг бросает ее на кровать и подходит к саквояжу. Хрустальные подвески на люстре мелодично позвякивают от ветерка, в кабинете стучит машинка. Нельзя притрагиваться к его рабочему саквояжу, особенно памятуя о том, что произошло с Хэдли. Но рука сама медленно тянет за молнию.
        Внутри - исписанные листы бумаги, помазок из конского волоса, газетенка лоялистского толка да пара брошюр о войне. И книга - при виде ее у Файф заходится сердце. На обложке название - «Я видела это горе» - и золотом имя автора.
        Дрожащими руками Файф открывает книгу. Скрепкой к форзацу прикреплен моментальный снимок мисс Геллхорн. Как может эта фотография находиться у нее в доме! Крючковатый нос, словно с картины Пикассо, и выпирающие щеки. Файф захлопывает книгу, потом задумывается. Снова раскрывает и вытаскивает карточку из-под скрепки. Переворачивает - там вытиснено название фотоателье. А рядом надпись, рукой Марты. Убийственная.

* * *
        Стук дождя по крыше автомобиля похож на помехи в радиоэфире. Воздух вокруг словно наэлектризован. Памятуя о коварстве дорог в Ки-Уэсте, Файф ведет машину медленно и осторожно. Не хватало еще, чтобы ее своевременная смерть осчастливила голубков. Она не сказала Эрнесту, куда собирается, даже не удосужилась предупредить, что уезжает. Пусть поволнуется!
        Пахнет дождем, солью и рыбой, бескрайние тучи висят низко над дорогой, словно клочья тумана. Листья пальм отяжелели от воды, брезентовые тенты над лачугами рыбаков провисли. Редкие прохожие бегут, прикрываясь дождевиками. Петухи, которые обычно так мешали ей вести машину, невозмутимо прогуливаясь по дороге, теперь спрятались под навесами лавчонок и поглядывают оттуда холодными глазками на потоки воды. Грязь, жидкая, как подлива, летит из-под колес автомобиля. Дорога поворачивает к океану - там волны в пенных шапках перехлестывают через пирс. Возможно, надвигается ураган. Машина проносится мимо питомника для губок и опустевшего уличного рынка. Дождь хлещет по черным мангровым деревьям и придорожным платанам.
        Файф едет мимо публичных домов и парикмахерских, женщины изумленно таращатся в окна на буйство стихии. А Файф думает лишь о том, как она ненавидит этот дрянной городишко. Ненавидит мужа. Ненавидит Марту Геллхорн. Кафе-мороженое забито местными жителями и туристами, пережидающими грозу. Но от мысли о фруктовом мороженом - с аноной, саусепом или саподиллой - подступает тошнота. Файф гонит машину вперед, не представляя, что делать дальше.

* * *
        Храм Святой Марии, звезды морей, - единственная католическая церковь в этой дыре, белое высокое здание. Обмакнув пальцы в сосуд со святой водой, Файф преклоняет колени, потом опускается на скамью. После ветра с дождем воздух в храме кажется бархатным. Один из грубоватых витражей изображает Святую Деву с младенцем. Файф вспоминает, как строго смотрела на нее Мадонна со стены над столиком для рукоделия в кабинете ее матери и как истово она сама молилась перед образом Пречистой в Шартрском соборе. Как страстно просила она тогда, чтобы муж оставил свою жену! Похоже, любой брак состоит из трех обязательных компонентов: кражи, обладания и расплаты. Роман Эрнеста с Мартой вполне может оказаться возмездием.
        На обратной стороне фотографии рукой Марты было выведено: «Несто, будь моим навсегда. Марти, 27 мая 1938». И эти цифры куда страшнее слов.
        Надпись сделана всего несколько недель назад. Какой дурой надо быть, чтобы поверить, будто все кончено?!
        Эта церковь гораздо меньше того собора во Франции, где Файф просила Всевышнего, чтобы он отдал ей Эрнеста Хеминугэя. И мольбы ее теперь тоже куда скромнее. Сейчас ей нужно лишь, чтобы Эрнест любил ее и не оставлял, пусть даже у него будут интрижки на стороне. Там, снаружи, природа принимает крещение величественной весенней грозой. Тут, внутри, Файф изумляется глубине своего несчастья.
        «Чего ты хочешь от меня? - вопрошает она, сидя на источенной червем скамье и глядя на распятие. - Искупления? Но разве я не искупила вину перед Хэдли? Неужели Марта послана мне в наказание? Прости меня, Боже, что прогневила тебя!»
        Но единственный дар, который Файф может принести Всевышнему, - это ее горе.
        Когда она добирается до дома, кажется, что там все изменилось. Спальню словно поглотила мгла. Файф зажигает лампы, но маленькие островки света не в силах разогнать мрак. В гардеробе висит голубое платье. Она швырнет его подарок в огонь или искромсает ножницами. Ей ничего не нужно от Эрнеста - теперь, когда она знает, что он и Марта были вместе всего две недели назад. Коснувшись рукой перламутровых пуговиц на платье, Файф замечает, что их чем-то раздавило в чемодане. Острые, холодные осколки. Почему-то от этого подступают слезы.
        - Эрнест? - кричит она, стоя на верхней площадке лестницы.
        - Он уехал, мэм, - откликается снизу Изобел.
        Файф швыряет платье обратно в шкаф. Небо снаружи плотно укутано одеялом туч. Спустившись на кухню, Файф наливает себе джин-тоник под молчаливым взглядом кухарки. Ей незачем объясняться: Изобел ни о чем не спрашивает. Ну почему эта женщина никогда с ней не разговаривает? Прислуга в этом доме относится к ней просто возмутительно!
        Файф со стуком ставит бокал на столешницу, бросается к каретному сараю и барабанит в дверь кабинета. Ответа нет. Файф все равно врывается внутрь. На полу мусор: лотерейные билеты, упаковочная бумага вперемешку с забракованными набросками. Черная блестящая машинка напоминает кошку, грациозно изогнувшую спину. На полках - книги. Не стащить ли какую-нибудь с дарственной надписью? Поделом будет бедняжке Несто! Или взять его пьесу и выбросить в окно кошкам, или позвонить Куццемано - пропадай все пропадом! Собственно, где гарантия, что Хэдли не поступила точно так же? Что, если история об украденном саквояже была искусной ложью и сочинения Эрнеста просто отправились в мусор? Эрнест может довести любую женщину, и та захочет проучить его как следует.
        Рядом с пишущей машинкой - аккуратная стопка бумаг. На первой странице напечатано название - «Пятая колонна». Перевернув верхний листок, Файф видит лишь три слова на следующем. «Ну вот и все, - думает она. - Он разбил мне сердце».
        Марти с любовью, - вот что там написано.
        Зеркала наверху в ванной дробят и множат ее лицо. Она кажется себе маленькой девочкой, окруженной бесплотными двойниками. Бесчисленное множество обманутых женщин смотрит на нее темными горестными глазами. Короткие волосы, черные, как рубероид, делают лицо еще белее. Подступает головная боль. Несто! Она всего лишь хочет получить назад своего мужа! Если его не будет рядом, она убьет себя… или его. Файф берет таблетку снотворного и глотает не запивая. Только бы ни о чем не думать. Держась за холодный край раковины, она пытается устоять на ногах в бесконечном хороводе - она сама, Марта, Хэдли - чертова карусель жен и любовниц, рой фальшивых улыбок, бледной кожи и влажных щелок, ждущих Эрнеста.
        Файф гасит лампы в комнате. «Бум, бум, бум», - стучит в голове. Простыни кажутся тяжеленными. После дневной грозы вечер скользит в душистые сумерки. А ей хочется серого парижского неба с его пепельными облаками, что сыплют на город дождь со снегом. Хочется, чтобы ее брак не развеялся как дым этой душной июньской ночью, наполненной сладковатым банановым ароматом, проникающим сквозь ставни, и шелестом крыльев насекомых, бьющихся о москитную сетку.
        На следующий день Файф ищет листок с посвящением, но на столе его уже нет. Вечером они ужинают в ресторанчике Томпсонов: лангусты, жареные бананы, кубинский хлеб. Ночь роскошна, но Файф ощущает себя чужой. Вид у Эрнеста озабоченный. Будь моим навсегда. И дата: 27 мая 1938 г. Файф протыкает лангуста ножом и медленно жует. В ту ночь, впервые со дня своего возвращения, Эрнест ложится спать в комнате сыновей.
        21. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1938
        Сара и Джеральд приезжают в четверг, прихватив с собой Гонорию - чудесную девчушку, как две капли воды похожую на мать. Прошедшие после Антиба десять лет со всеми горестями, что они принесли, ничуть не изменили чету Мерфи. Оба все те же: загорелые, богатые, красивые. Мерфи выходят из такси в безупречных белых костюмах - хоть сейчас на теннисный корт, - и Эрнест восклицает:
        - Мистер и миссис Дайвер! - ядовито намекая на их сходство с персонажами Фицджеральда.
        Файф выразительно одергивает его:
        - Эрнест! - и идет помогать друзьям с багажом.
        Когда гости устроились, мужчины отправляются в море - Эрнест взялся показать Джеральду отличное место для ловли марлина. Его уловы с каждым разом все диковиннее и красочнее: макрель, желтоперый тунец, барракуда, сериола.
        Женщины остаются на вилле готовить костюмы для завтрашней вечеринки. У Сары такой вид, как будто она сейчас растает, нежась на солнце.
        - Надо же, - замечает Файф. - Ты все еще носишь этот жемчуг.
        - Конечно. - Сара покусывает бусы своими жемчужными зубами. - Им тоже нужно солнце, как и мне.
        И на какое-то время умолкает, словно греться у бассейна под горячими лучами - это серьезное дело, требующее сосредоточенности. Потом приносит из комнаты фольгу и банки из-под кока-колы, и подруги усаживаются под зонтиком склеивать коробки из-под хлопьев.
        - Будем роботами, - говорит Сара.
        - Здорово!
        - Да я просто слизнула идею на одной из наших парижских вечеринок, помнишь? Зельда еще тогда раздевалась перед музыкантами и смутила трубача до полусмерти. Чем меньше на ней оставалось одежды, тем больше он надувал щеки. Скотт тоже растерялся - то ли ему оттаскивать Зельду, то ли присоединиться к ней. - Сара искренне рассмеялась. - А вы с Эрнестом кем тогда были?
        - Я была Афродитой. - Теперь уже Файф хихикает. - Только с Эрнестом пришла не я, а Хэдли.
        - Да, точно! - Сара теребит свой костюм. - Странная штука время - вроде это было вчера, а вроде тысячу лет прошло. Мне все время кажется, что ты была с Эрнестом всю нашу парижскую жизнь.
        - Нет. Вместе мы там пробыли совсем мало.
        - Двадцатые в Париже. То-то радость. - В голосе Сары чувствуется ирония.
        Файф эти десять лет представляются сплошным беззаботным праздником. Она была как ученица, вырвавшаяся на волю и не замечающая, что у ворот школьного двора ее уже ждут незнакомые взрослые, чтобы сообщить что-то очень неприятное.
        - Чудесное было время, правда? Дурацкое, но чудесное.
        Сара раскинулась в шезлонге, подставив тело горячим лучам.
        Бедные северяне. Как тяжко им без солнца!
        - Мы были тогда авангардом и богемой, - вздыхает Сара. - А теперь я старье, списанное в утиль. Теперь нигде ничего не происходит. Во всяком случае на Западном побережье точно.
        Файф прикрепляет шелковые розы к шпилькам и украшает ими длинный светлый парик - однажды она и вправду перекрасилась в блондинку, чтобы удивить Эрнеста.
        Сара прикладывает коробку из-под хлопьев к груди, прикидывая размер. Потом склеивает картонки и ставит конструкцию на солнце.
        - Это будут грудные клетки. С кнопками - чтобы мы могли разговаривать и выражать эмоции. Хотя, боюсь, этого у меня и так перебор.
        Сара красит коробки серебрянкой.
        - Иногда мне удается убедить себя, что они просто ушли, - произносит Сара словно ни с того ни с сего.
        Но Файф понимает, что мысли о случившемся не оставляют подругу ни на минуту. Как строго соблюдала она карантин, когда Бамби подхватил коклюш, - делала все, чтобы защитить сыновей от инфекции! А в итоге ее старший сын, Патрик, умер чуть больше года назад от туберкулеза, а младший, Бу, - в 1935-м от менингита. Эта ужасающая потеря казалась особенно чудовищной, учитывая зацикленность Сары на борьбе с микробами. Файф захотелось тут же позвонить своим сыновьям и убедиться, что с ними все в порядке. «Какие же мы счастливые, - думает Файф, - по сравнению с осиротевшими Мерфи. Слава богу, у них хотя бы осталась Гонория. Эта очаровашка даже Эрнестом может вертеть как хочет».
        - Как Джеральд?
        - Держится.
        - Все еще рисует?
        - Старается, но, я думаю, депрессия не дает ему работать в полную силу.
        - Понятно, что он страшно подавлен.
        - О да, наше горе очень понятно. - Сара прикрепляет голову робота к телу из коробок. - Но оттого, что оно всем понятно, нам не легче. - Отступив назад, она критически осматривает результат. - Джеральд рисует. - Она разрезает пополам жестянку из-под кока-колы и вставляет в коробку-голову: получаются глаза. - Неделю рисует, другую, а потом сдается. И дело не в том, что ему недостает таланта, просто он больше не видит смысла продолжать. Я стараюсь поддерживать его, но какое это имеет значение, если творчество не приносит радости? Какой смысл создавать работы, которые все равно никто не увидит, если при этом даже не получаешь удовольствия? Не стоит и возиться. Посмотри хоть на Зельду. Мне кажется, женщинам вообще вредно заниматься искусством. С учетом того, как оно влияет на мужчин.
        - Думаю, Зельда все равно пришла бы к такому финалу, даже если в жизни не написала бы ни строчки, - отвечает Файф.
        Слова «сумасшедший дом» обе тщательно обходят.
        Сара почти управилась со своими роботами, так похожими на маленьких детей.
        - Скотту всегда казалось, что деньги - это волшебное средство от всех напастей. Но погляди, до чего они его довели. Семьи Фицджеральдов больше нет. Они прожили бы куда более счастливую жизнь, будь у них только половина их состояния. - Сара отхлебывает коктейля. - Понимаешь, Скотт - чертовски умный дурак. В те дни в Австрии, когда все мы понимали, что Патрику осталось недолго, я размышляла вот о чем: среди нас было четверо романистов, но ни один из них никогда не решился бы об этом написать. Все они оказались слишком трусливы перед лицом реальности. - Ее голос вдруг садится. - То, что происходило тогда, было выше человеческих сил. Горные вершины. Отблески солнца на снежных шапках. Запах сосен. Холод и тишина. Я помню, как далеко в лесу лесорубы свалили дерево, и я слышала глухой шум, с которым оно упало. И мне захотелось быть там, среди холода и снега. Где угодно, лишь бы подальше от моего умирающего сына. Представляешь, какой ужас: убежать от своего ребенка. Но я уже не выдерживала. - Сара подбирает кисточку и водит ею в воздухе, словно рисуя. Потом иронично улыбается подруге: - Что ж, удача
рано или поздно посмеется над каждым!
        Остаются последние штрихи, и Файф уже сделала вторую порцию коктейлей, когда Сара наконец задает этот вопрос:
        - Ну что, дорогая, какие новости с испанского фронта?
        - Не спрашивай.
        Файф уходит в дом, чтобы принести свои находки. Сара ждет, глядя в небо и обхватив себя руками, словно ей вдруг стало зябко от воспоминаний.
        - Ну и что такого? - Сара вяло листает страницы Мартиной книги. - Ты что, не знала, что она это написала?
        - Да нет же, посмотри на фотографию!
        Сара, пробежав глазами надпись, раздраженно захлопывает книгу и складывает тонкие пальцы на суперобложке:
        - Где ты ее нашла?
        - В его рабочем саквояже. Вообще, конечно, я не должна была его трогать, учитывая ту историю с Хэдли. Дата - это день, когда они сошлись.
        - Ох, Файф.
        - Еще я нашла посвящение на страницах пьесы, которую он сейчас пишет.
        - Посвящение Марте?
        Файф вздрагивает.
        - «Марти» - вот как он зовет ее. И еще там написано «С любовью».
        Сара со вздохом откладывает книгу. За ее спиной, словно часовые, замерли картонные роботы.
        - Я все время вспоминаю один случай, - продолжает Файф. - На Рождество я отправилась в Париж, думая, что смогу что-то разузнать. И когда я пришла к Сильвии, она так на меня посмотрела, что стало ясно: я уже не в счет. Сильвия уже все про них поняла, так же как в свое время ей первой стало все понятно про нас с Эрнестом.
        - Да брось! Неужели по одному взгляду Сильвии Бич можно судить о том, что вашему браку пришел конец? Она не видела тебя лет десять, может, просто не узнала?
        - Тем же вечером в отеле я сказала Эрнесту, куда он может засунуть эти книжки. Я даже угрожала, что выброшусь с балкона, если он ничего не предпримет. Но ничего не изменилось. И эта фигня продолжается уже полгода. Да, черт побери, надо называть вещи своими именами. Я оказалась в той же ситуации, в которую сама поставила Хэдли десять лет назад!
        Сара закидывает ногу на ногу, точеная, как статуэтка:
        - Свинство со стороны Эрнеста - продолжать отношения с Мартой, но в то же время не отказывать себе в удовольствии быть с тобой. Ты просто обязана поставить ему ультиматум!
        Файф, подавшись вперед, старательно подбирает слова:
        - Той ночью перед вечеринкой на вашей вилле Хэдли поставила ему ультиматум. Я все слышала из своей комнаты. Она вынудила его принять решение. И посмотри, к чему это привело… Не я выиграла тогда… просто Хэдли проиграла. Я не стану повторять ее ошибку.

* * *
        В глубине дома звонит телефон, и Файф, отложив парик, спешит в холл - туда, где два года назад Джеральд так благородно встал на ее защиту.
        - Здравствуй, Полин.
        От звуков этого голоса Файф передергивает.
        - Мистер Куццемано. Кажется, я просила больше нас не беспокоить.
        - Но, Полин…
        - Ко мне так не обращаются. Пожалуйста, прекратите нам звонить. - Файф уже готова бросить трубку, но что-то в голосе Куццемано заставляет ее удержаться.
        - Миссис Хемингуэй, я звоню не по поводу саквояжа, а совершенно по другому делу.
        В трубке тишина, только какие-то потрескивания. Файф прекрасно помнит, как тогда, на вилле «Америка», он пытался шантажировать ее, желая получить доступ к черновикам Эрнеста, и угрожающе шептал в ухо: «Мисс Пфайфер, я знаю, что вы с мистером Хемингуэем любовники». А она в ответ лишь рассмеялась: «Дорогой мой, за этим столом вы не найдете человека, который этого не знал бы. Его жена тоже в курсе».
        - Миссис Хемингуэй, - сладко журчит в трубку Куццемано. - Возможно, есть какой-то способ добыть что-то из… письменных следов мисс Марты Геллхорн. Я бы вам щедро заплатил. Весьма щедро! Быть может, какие-то черновики писем, написанные вашим мужем своей. - Куццемано театрально кашляет, - пассии. Просто посмотрите в ящиках его письменного стола - вдруг попадется какая-то корреспонденция, любовные письма. Я обеспечу вам полную анонимность - никто никогда ничего не узнает.
        - До свиданья, мистер Куццемано.
        - Имейте в виду, я всегда готов к сотрудничеству. Если ситуация изменится и предложение станет для вас более привлекательным.
        Файф с силой швыряет трубку на рычаг.
        Сара заколола свои длинные волосы на затылке и загорает в компании роботов, у одного из которых отвалилась рука вместе с пластом краски, бесстыдно явив миру кусок картона с надписью «Кукурузные хлопья».
        - Кто это был? - Сара приоткрыла один глаз.
        - Бакалейщик. Мы ему задолжали.
        Раскалывая лед для дайкири, Файф размышляет, не дать ли в самом деле Гарри Куццемано то, чего он так страстно домогается. Какая-то часть ее души готова испортить жизнь мужу, если тот не бросит Марту Геллхорн. Она снова думает о надписи на фото. «Несто, будь моим навсегда». Что значит «навсегда» для этой женщины?
        Эрнест и Джеральд возвращаются только под вечер - усталые, пропахшие рыбой, на облупленных носах - остатки цинковой мази. Файф сама себе кажется пойманным марлином с железным крючком во рту. Он то подтягивает леску, то чуть отпускает. И так один… два… три раза, и рыба плывет прочь, думая, что она свободна. Но тут Эрнест подсекает, подматывает леску - вытаскивает свой улов. И рыба танцует свой последний танец в толще воды, прежде чем забиться на досках палубы, ранясь до крови.
        Вечером они ужинают в столовой вчетвером. Пятый гость - Марта - присутствует невидимо и безмолвно, но отчетливо до жути.
        22. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1938
        На вечеринке в ресторанчике Томпсонов их костюмы производят фурор. Роботы Сара и Джеральд - вне конкуренции. Никто из высшего общества Ки-Уэста - если такое словосочетание вообще применимо к жителям флоридских задворок - и вообразить не мог ничего подобного. Местные нарядились пиратами и матросами, русалками и гавайскими туземками - ничего похожего на экстравагантных северян, увешанных серебристыми коробками и банками из-под кока-колы.
        Когда они с грохотом спустились по лестнице и, раскачиваясь, прошли по холлу, Гонория завизжала от удовольствия. Но быстро скисла, поняв, что ее на праздник не берут. Эрнест сумел утешить девочку, рассказав сказку на ночь, а потом все взрослые в весьма приподнятом настроении отправились к Томпсонам.
        Хемингуэи предстали шекспировскими персонажами. Файф - в парике из светлых завитых локонов, на груди цветы, обнаженные руки обвиты плющом. Лифчик из ракушек, юбка из травы - не то русалка, то ли лесная фея. Они с Сарой славно потрудились накануне.
        Эрнест нацепил ослиную голову, обшитую мехом. Пожалуй, стоило сделать дырки для глаз побольше, а то шерсть закрывает ему обзор, а ресницы упираются в маску и колют глаза, так что он беспрерывно моргает, словно посылая миру кодированные послания.
        Публика на вечеринке не слишком изысканная. Белые рыбаки из Ки-Уэста вымазались темной краской и нацепили набедренные повязки, изображая кубинцев, хотя скорее напоминают упитанных последователей Ганди. Вокруг бродят кошки и павлины.
        Вот идет Адольф Гитлер со злым лицом и непременными усиками. Оказывается, это какой-то родственник Томпсонов из Джексонвиля.
        - Покажи нам строевой шаг, Адольф, - просит Эрнест.
        - Или хотя бы крикни: «Хайль, Гитлер», - подхватывает Джеральд.
        «Адольф» отказывается. Стоило так наряжаться, если не хочешь участвовать в общем веселье.
        - Ну же, Адольф, - подначивает Файф. - Расскажи нам, что Европе нужно быть хорошей девочкой, а не то ты ее выпорешь!
        - Да-да, - присоединяется к ней Сара. - Я Чехословакия и готова к твоему натиску!
        «Гитлер» молча сжимает в руке бумажный стаканчик, комичные усишки презрительно ползут вбок.
        - Да, с такой нерешительностью герру Гитлеру никогда не завоевать мир. Быть может, майн фюрер, ваша матушка недостаточно вас любила, - замечает Джеральд. Его потное лицо перемазано серебрянкой с маски, только губы розовеют.
        - Отстань уже от человека, любимый. Бедняжка небось и так уже раскаивается, что выбрал такой наряд. - Сара дергает Джеральда за один из кока-кольных глазок, и тот остается у нее в руке. - Ох, Джеральд, - умиляется она. - Какой же ты смешной.
        - Не смешнее тебя, дорогая. Кроме того, ты испортила мой костюм.
        - Да это же просто мусор.
        - Как ты смеешь? Этот костюм сделан руками светской львицы из Новой Англии!
        - Тогда перебьешься и с одним глазом.
        - Как думаешь, Файф, может, стоит отправить эту вздорную старушенцию домой? Неудивительно, что я так никогда и не познакомил ее со своей матерью, мне стыдно ее даже слугам представить. - Джеральд картинно целует жену в губы.
        Глядя на них, Эрнест и Файф поневоле улыбаются. Сами они давно уже не те, что десять лет назад. В отличие от Сары с Джеральдом - истинных стоиков. Быть счастливыми, утверждают они, это лучший способ отомстить судьбе. Иногда Файф готова с ними согласиться.
        Застенчивый «Адольф» изящно кружит в вальсе какую-то высокую женщину. Наверное, это его жена. Что, если он вовсе не стеснительный - просто ему не понравилось, что какие-то полуевропейцы с севера вздумали его задирать.
        Эрнест и Джеральд по очереди танцуют с Файф и Сарой. Пьют все они не меньше, чем когда-то в Париже, хотя теперь расплачиваются жестоким похмельем. Ничего, по крайней мере завтра у Файф не будет сил думать об Эрнесте и Марте. Все четверо сядут у бассейна, мучаясь головной болью, вяло что-нибудь пожуют, а потом расползутся по постелям. Поразительно, как похмелье помогает от ненужных мыслей!
        Эрнест все время поправляет ослиную маску. Он явно на взводе, глаза воспаленные. Подхватив Файф, он крутит ее в танце, а потом сдирает маску и орет ослом, так что хохочут и королева фей, и оба робота. А он все продолжает кричать, пока наконец Джеральд не просит его заткнуться. Эрнест разворачивается и уходит. Файф вспомнились слова Джеральда, сказанные при похожих обстоятельствах: «Не понимаешь, как это всех достало?»
        По просьбе публики оркестр заиграл медленную мелодию. Начал пианист, затем вступила труба. Партнеры танцевали, прижавшись друг к другу, насколько позволяли их костюмы. Сару пригласил лысый Ганди, Джеральд ведет Файф. Через его плечо ей видно, как Эрнест на кухне рыскает по шкафам в поисках чего-нибудь покрепче.
        Женщина выводит «Все во мне» слегка надтреснутым голосом. Чудесная песня, такая пронзительно-грустная. Прекрасные, полные тоски слова, от которых перехватывает горло - женщина молит уходящего возлюбленного забрать с собой всю ее без остатка. Мягко вступает труба, певица умолкает, глядя на музыканта и плавно покачивая бедрами в такт. Может, тоже тоскует по мужчине, которого любит или любила когда-то.
        А в голове у Файф все крутятся другие слова: «Несто. Навсегда. Марти. С любовью.»
        - А тебе идет быть блондинкой, - говорит Джеральд, ведя ее в танце.
        Она смотрит снизу вверх на его полную шею и пухлую щеку. Пожалуй, ей нравится эта легкая полнота зрелого мужчины. Файф кладет голову Джеральду на плечо:
        - Ты всегда так добр ко мне. Но, кажется, ты со всеми любезничаешь.
        - Ты иногда такая смешная!
        Файф останавливается, чувствуя, как опускаются ее плечи, словно под непомерным грузом.
        - Что с тобой? - пугается Джеральд. - Ты плачешь, Файф?
        - Нет, все нормально.
        Просто она вдруг поняла, что Эрнест заберет ее с собой всю без остатка, как в песне, - ее сердце, ее разум, ее голос. Отвернувшись от Джеральда, она видит, что и у певицы глаза на мокром месте, что она в слезах выводит последний куплет песни. Это реквием по ушедшей любви, он заполнил собою ночь.
        Уже второй ливень за эту неделю. Разгоряченные чарльстоном и джайвом гости кинулись под навес в саду. Кубинцы с размазанным по лицам гримом и заметно растерявшие чешую русалки хохочут друг над другом счастливым пьяным смехом.
        Чета роботов из Новой Англии устроилась у бортика и, посмеиваясь, удивленно разглядывает еду: тушеная черепаха, гуаса[19 - Гуаса (иначе атлантический групер) - крупная океаническая рыба.], жареные бананы. Файф смотрит, как ее друзья накладывают себе непривычные блюда. Потом краем глаза замечает Эрнеста - тот явно кого-то ищет. Наконец он повернул к дому. Файф идет за ним, пробираясь между гостями. От красных лампочек гирлянды лица у них ярко-розовые.
        Эрнест стоит в глубине сада и разговаривает с женщиной в черном платье и кошачьей маске с острыми ушками. Белокурые волосы убраны в аккуратный пучок, поперек чернеет лента от маски. Вот Эрнест пытается сдернуть с нее маску, женщина его отталкивает. Неужели именно поэтому он не хотел видеть здесь Мерфи? Потому что пригласил на праздник любовницу?
        Мать рассказывала, что, когда Файф была совсем маленькой, ее сажали одну в кресле, не боясь, что она свалится. «Ты замирала, как тот ангел на острие иглы». И вот теперь, как тогда, Файф смотрит, замерев, как ее жизнь катится в тартарары, и не двигается с места. Нет, она должна что-то сделать! Она не может просто стоять и смотреть!
        Эрнест и его собеседница в кошачьей маске смеются, спрятавшись под навесом, потом женщина что-то говорит и уходит - Эрнест смотрит ей вслед, явно довольный, будто зная, что сегодня же ночью получит то, что сейчас от него ускользнуло.
        Файф понимает: теперь ей понадобится вся ее храбрость. И, несмотря на предупреждающий жест Эрнеста, стремительно хватается за кошачью маску, чувствуя, как натянулась резинка. Файф готова встретиться лицом к лицу с этой дрянью, которая посмела заявиться на праздничный обед и чью фотографию Эрнест притащил в их дом. Но это вовсе не Марта. Задранная маска сидит, точно шляпка, на голове незнакомой женщины. Файф чувствует себя полной дурой.
        - Ты что? - спрашивает Эрнест.
        Незнакомка нервно хихикает.
        Файф смотрит на них, не веря своим глазам, прежде чем, развернувшись на каблуках, кинуться прочь.
        Файф мчится сквозь толпу, чувствуя на себе взгляды Сары и Джеральда. Она бежит в сторону пляжа, прохладный морской воздух наполняет легкие. Встречная машина успевает вывернуть в сторону. Песок набивается в туфли, но ей все равно.
        Остановившись наконец на берегу, в нескольких ярдах от линии прибоя, Файф смотрит, как черная вода закипает белой пеной и лижет песок.
        Сзади слышится голос Эрнеста:
        - Что это на тебя нашло?
        - Ох, ради всего святого! - Файф срывает парик. Кожа головы нещадно зудела весь вечер, и больше всего на свете Файф хотелось бы иметь длинные когти, чтобы проскрести ее до самого черепа. - Я нашла твое посвящение, Эрнест. «Марти с любовью», так ведь? Я видела, что она написала тебе на своей карточке. Зачем было брать на себя такой труд - возвращаться сюда и нежничать со мной, - если вы продолжали забрасывать друг друга любовными письмами?
        Со стороны дома на них глазеют какие-то лица - черт не разобрать.
        - Файф, не устраивай сцен.
        - Что хочу, то и буду делать. Ты же себе это постоянно позволяешь!
        - Нет.
        - Ты ничтожество. Нет, ты хуже, чем ничтожество, ты психопат.
        - Файф!
        - Зачем ты играл со мной последние две недели? - Она замолкает, ей правда хочется знать ответ. - От этого мне сейчас в тысячу раз больнее. - Она до крови закусывает губу. - Раз за разом ты разбивал мое сердце, Эрнест. Весь этот год, пока между нами шла война, ты по крайней мере не наносил мне ударов исподтишка. Но эти последние две недели были верхом коварства, а ведь Сара и Хэдли предупреждали меня.
        - Ты втянула в это Хэдли?
        - Ты удивишься, но она сумела представить себя на моем месте. - Файф поднимает руку, чтобы он не перебил. - Ты покончишь с этим браком, Эрнест, ты женишься на Марте, а потом найдешь себе следующую. Ты всегда любишь лишь в самом начале, когда любить легче всего. И ты проведешь так всю жизнь, раз за разом начиная все заново.
        Файф умолкает, ожидая ответа, но Эрнест мрачно смотрит на свои мокасины; руки повисли вдоль тела.
        - Я не могу больше терпеть этот тройственный союз. Скажи мне в глаза, что любишь ее. Давай, Эрнест, смелее! Или ты герой только на войне?
        Волны печально плещутся у их ног, Файф машинально их считает. Эрнест молчит.
        - Ты любишь ее?
        - Не знаю.
        И тут в ней что-то сломалось. Что? Может быть, гордость.
        - Не бросай меня, пожалуйста, - жалобно просит Файф, хотя сердце ее разрывается от унижения. Но что поделаешь, если она обожает этого мужчину. Если она никогда никого не любила больше, чем Эрнеста, и никогда никого так не полюбит. - Останься со мной.
        Эрнест оборачивается на дом. Гости уже зашли внутрь. Он снова смотрит на жену, и ей уже кажется, он пошел на попятный.
        - Не могу, - наконец отвечает он.
        Файф неожиданно ощущает страшную усталость. Знакомая песенка. Нет уж, она не позволит Эрнесту Хемингуэю обобрать ее подчистую.
        - Я не дам тебе развода, Эрнест. Не доставлю тебе такого удовольствия. Ты сам можешь катиться ко всем чертям, мне наплевать. Но я не позволю тебе жениться на этой, - Файф выплевывает ненавистное имя: - Марте Геллхорн! Если бы ты не морочил мне голову эти две недели, я бы смогла отпустить тебя. Но ты дал мне надежду. И за это будешь наказан! Клянусь!
        Эрнест пытается схватить ее, и тут Файф, сама себе удивляясь, бьет его в челюсть, кажется, даже не совсем понимая, что делает. От неожиданности - вряд ли удар оказался таким уж сильным - Эрнест валится в прибой.
        - Трусливое дерьмо! - визжит Файф. - Убила бы тебя своими руками!
        В этот миг ей правда кажется, что она вот-вот схватит мужа за шею и сунет его голову под воду. Лучше прикончить его, чем отдать женщине, которая ей в подметки не годится. Вот почему ее любовь сильнее, чем любовь Хэдли или любовь Марты. Всей их любви не хватит на то, чтобы пожелать: пусть его голова разобьется о камень, пусть легкие наполнятся соленой водой.
        Эрнест поднялся, потирая челюсть и отряхивая песок со штанов.
        - Ублюдок, - говорит она. - Ты даже не понимаешь, что ты потерял!
        Файф методично вытаскивает с полок книги, ища, как ранить его побольнее. Она сваливает их в стопки - отдельно с дарственными надписями, отдельно первые издания. Потом раскрывает те, которые кажутся наиболее ценными, и выписывает на отдельный листок библиографическую информацию - издательство, город, год. Ищет пометки на полях - ведь любая запись его рукой может прибавить нолик к цене. В саду слышатся голоса - это Мерфи вернулись с вечеринки. Джеральд приготовил чай, и они с Сарой уселись у бассейна. Эрнест, видимо, все еще сидит в «Неряхе Джо».
        Файф смотрит на них сверху, из его кабинета, одинокая и пьяная.
        Костюмы Сары и Джеральда совершенно изодрались - кока-кольные глаза отвалились, кое-где на месте коробок от хлопьев торчит проволока.
        - Так значит, все? Все кончено? - Джеральд сжимает кружку обеими руками. - Это же надо быть такой скотиной?
        - Думаю, он старается не быть жестоким. Хотя иногда становится таким хамом, что терпеть это невозможно. - Сара принимается сдирать с мужа остатки карнавального костюма.
        - Что ты делаешь? - смеется он.
        - Я хочу добраться до твоего сердца и нацарапать на нем свои инициалы. Чтобы любая женщина знала, что ты мой. - Она уже окончательно избавила Джеральда от обличья робота и теперь целует его в грудь, туда, где сердце.
        Смотреть на это невозможно. Файф медленно сползает на пол у стола Эрнеста. Сколько еще женщин сидят сейчас за пишущими машинками на Среднем Западе, или читают романы Хемингуэя посреди прекрасного английского газона, или выполняют редакционное задание где-нибудь в Китае и не ведают, что любую из них могут выхватить из безвестности и сделать очередной миссис Хемингуэй.
        Снизу снова слышится голос Сары:
        - Обещай, что ты никогда не оставишь меня!
        - Да куда я денусь.
        Файф встает, комкая в руках исписанный листок - письмо, адресованное Куццемано. Нет, на это она пойти не может! Скомканная бумага летит на пол.
        Выходя из кабинета, она видит Сару и Джеральда: оба уснули в одном шезлонге под ночным небом Флориды среди останков роботов. Вокруг разгуливают павлины.
        Марта
        23. Париж, Франция. 26 августа 1944
        Говорят, ее Свин освободил «Ритц».
        Лежа на разобранной постели в другом отеле, Марта воображает, как Эрнест, сидя по обыкновению на любимом барном стуле, заказывает мартини для своих солдат. И наверняка размышляет о своей жизни в Париже в двадцатые, когда он был беднее и счастливее, когда женился впервые. Он готов без конца прокручивать свои воспоминания о тогдашней парижской жизни, пока их вконец не истреплет. Сегодня он наверняка тоскует по своей убогой парижской квартирке и потерянной навсегда «святой Хэдли» - тонкой натуре, надо думать, судя по тому благородству, с каким она сложила с себя титул миссис Хемингуэй.
        Титул, который Марта уже успела возненавидеть.
        Ей самой всегда больше импонировала другая миссис Хемингуэй, - та, которую она сама сместила. Ведь у Файф хватило силы духа на ненависть вместо жалкой капитуляции на манер Хэдли. Быть хорошей - для женщины это вообще катастрофа. Лучше стать дьяволом во плоти или сдохнуть! Говорят, Хэдли и Файф до сих пор дружат, перезваниваются, обсуждают детей и здоровье их бывшего мужа. Марта с Файф ни разу не разговаривали с тех самых каникул в Ки-Уэст. Да и к чему? У нее в этой игре другие правила.
        Эрнест как маленький лелеет воспоминания о Хэдли, Файф в его рассказах всегда предстает дьяволом. Марте хотелось бы знать, кем станет для него она, когда закончится нынешняя история.
        Не вставая с постели, Марта тянется к бутылке - виски успокаивает и помогает думать. Вчерашняя поездка в Париж была не из легких, до сих пор болит в груди - возможно, сломано ребро. Когда этим утром Марта прибыла в отель «Линкольн» - с пишущей машинкой, ранцем и скаткой постельного белья в руке, - портье, стоило ему увидеть ее фамилию в паспорте, немедленно с большим чувством расписал ей эскапады мужа. Якобы вчера на рассвете Эрнест со своим ребятами освободил от немцев «Ритц», вышвырнув бойцов люфтваффе и их шлюх прямо из постелей.
        Что ж, это вполне в духе Эрнеста: где бы он ни появился, всегда должен быть в свете прожекторов. Боксер, укротитель быков, рыбак, солдат, охотник - ему просто необходимо всегда и во всем выглядеть героем. Но все годы своего замужества Марта скучала по тому простому парню, с которым ей было так весело в Испании.
        От виски бешенство только разгорается. Какое позерство - разгуливать вот так по городу с видом воина-освободителя. И почему никто вокруг не видит, что героизм этот - липовый? Так, значит, он освободил «Ритц»?! Кто бы сомневался!
        Ведь Свин прекрасно знал, что отель - единственное место в городе, где еще сохранилась выпивка.
        Но сегодня он увидит: Марту ему не обдурить. Сегодня она покажет ему, кто он такой, раздерет в клочья его самомнение - вот этими когтями! Все кончено! Она вышвырнет в помойку имя миссис Хемингуэй - с тем же упоением, с каким ее предшественницы домогались этого титула. Сегодня Марта бросит своего мужа.
        В номере невыносимо жарко. В окно тянет гарью и доносятся восторженные крики парижан. Она оставила окно открытым, чтобы от взрывов последних снарядов отступающих немцев не полопались стекла.
        Пение «Марсельезы» лишь изредка прерывается орудийными залпами.
        На Марте та самая пижама, в которой она эвакуировалась из отеля в Хельсинки пять лет назад. Она звала тогда с собой Эрнеста освещать вместе финскую войну, ей думалось, обоим будет полезно вновь пережить чувство опасности, сблизившее их в Испании. Но Эрнест пожелал стрелять уток в Сан-Валли. И это тот самый Эрнест, который разжигал в ней страсть к работе военного корреспондента, в то время как женщина, занимавшая тогда почетную должность «миссис Хемингуэй», мечтала лишь о том, чтобы лежать вместе с ним у бассейна, потягивая коктейли под мимозами и пальмами. И вот теперь Эрнест захотел свить семейное гнездо, когда она всей душой рвалась на войну.
        Марта встает с постели. На доме напротив развеваются флаги, по тротуарам самодовольно расхаживают молодые парни с винтовками, словно это они самолично вышвырнули бошей из города. Что ж, пусть порадуются. Разбирательства начнутся позже: кто сотрудничал с нацистами, кто воевал в Сопротивлении - все это будет потом. А сегодня - время праздновать.
        Марта идет в ванную, отворачивает старинный скрежещущий кран. Не помешало бы помыть голову, за ночь волосы провоняли выхлопом джипа, - но Марта лишь чуть подкручивает локоны. Надевает белую рубашку и армейский китель с нашивкой военного корреспондента. Размышляя, где ей искать мужа, подкрашивает губы помадой, которую купила на черном рынке в Лондоне. Кто его знает! Быть может, водружает флаг над Триумфальной аркой. Она бы не удивилась, если бы услышала, что Эрнест единолично освободил весь «город света», как называли Париж иностранцы.
        Марта бросает в ранец блокнот, косметичку, ключ от номера, делает большой глоток виски - на счастье. Она собирается проникнуть в самое нутро освобожденного города, изучить его жизнь, сделать заметки. Живущая в тени своего мужа, жена одного из самых знаменитых писателей - и вот так взять и уйти от него? Она что, с ума сошла? Отец наверняка так и подумает. А мать это говорила, еще когда Марта только выходила замуж.
        Консьерж в вестибюле одаряет ее масляной улыбкой. Кажется, он не прочь поболтать, но Марта торопливо проходит сквозь вращающиеся двери. И едва ступает на улицу, как кто-то целует ее в губы. Мужчина - высокий и довольно красивый - восклицает «Vive la France!»[20 - Да здравствует Франция! (фр.)] и растворяется в толпе на Елисейских Полях.
        Все вокруг пьют и целуются. В каждой французской семье наверняка была припрятана бутылочка именно для этого дня. Мужчины, как всегда, в первых рядах. Мужчина освобожденный - хуже, чем угнетенный, думает Марта, застегивая верхнюю пуговицу на рубашке. Разгоряченные триумфом, они бесстыдно глазеют на Марту, и если бы она не видела всего этого в Испании, то теперь бы, наверное, испугалась. Дети прячутся за цистернами, лица женщин скрывают шляпы размером с ведро. Что ж, для ее собственного освобождения лучшего дня не придумаешь. Быстрым шагом Марта устремляется вперед, чтобы доставить Эрнесту Хемингуэю экстренное сообщение.
        24. Ки-Уэст, Флорида. Декабрь 1936
        Отправляясь в Ки-Уэст, Марта вовсе не планировала выходить замуж за своего героя. Она просто хотела встретиться с ним. На самом деле мысль об острове пришла им с матерью и братом в последний момент, потому что на рождественские каникулы делать в Майами совершенно нечего.
        Она всего лишь хотела поговорить с ним о книгах. Может, узнать кое-что полезное. Марта всегда стремилась строить фразу сухо и емко - как он! - словно вытесывая ее из грубого камня. Она даже вставила в свое первое произведение цитату из его «Прощай, оружие!»: «С храбрыми не бывает беды». И если она сама не будет храброй, то ей определенно не удастся с ним встретиться, думала Марта, пока семейство Геллхорн высаживалось с парома на берег, поросший манграми, кокколобой и гигантскими пальмами. В общем, она храбро надела маленькое черное платье, которое, по мнению матери, подчеркивало все достоинства ее фигуры.
        Целый день они гуляли по островку, и Марта подмечала следы, которые оставила здесь Великая депрессия, хотя после катастрофы прошло уже почти десять лет. Краска на домах облупилась, кое-где отставали доски. По улицам бродили куры, пахло мусором и канализацией. Публичные дома работали на полную мощность, и никому до этого не было дела. Природа поражала щедростью: спелые бананы, лаймы, кокосы, казалось, обрушатся с деревьев по первому щелчку пальцев. Неудивительно, что Великая депрессия тут подзадержалась: зачем напрягаться, когда достаточно потрясти дерево - и ты сыт. Впрочем, дети бегали по улицам такие же беззаботные, как в любом другом американском захолустье.
        Когда они проходили мимо дома Хемингуэев, а это явно был он - самый большой и богатый на острове, - Марта смогла разглядеть лишь кошек да какой-то водоем за кирпичной стеной и крепко запертыми воротами. Ухоженный сад казался вылизанным. Мать зачитала вслух из путеводителя, что вилла Хемингуэев - одна из достопримечательностей острова. Дом действительно впечатлял. Ставни были распахнуты навстречу бризу, долетающему с залива. Из глубины сада до них донесся женский голос: «Сара, принеси, пожалуйста, ножницы, сейчас я доберусь до этой пуансетии!»
        Миссис Геллхорн оторвалась от путеводителя и заговорщически улыбнулась Марте:
        - Ой, Марта, это же миссис Хемингуэй!
        Марта решительно повела семью дальше - они не из тех туристов, что таращатся на дома знаменитостей. Может, думала она потом, ей стоило постучаться и представиться. Может, если бы она сперва познакомилась с его женой, все могло бы пойти совершенно иначе.
        К вечеру они так устали и выдохлись от жары, что миссис Геллхорн предложила немного освежиться. Сумрачный бар «Неряха Джо» напоминал трюм корабля, выброшенного бурей на берег. Вентиляторы под потолком едва разгоняли воздух. Пока Геллхорны усаживались за столик, Марта вспомнила: где-то она читала, будто это любимое местечко писателя, здесь он нередко коротает в одиночестве наиболее жаркое время дня.
        Марта отчетливо представила Хемингуэя сидящим за столиком и сразу подумала: значит, его тут точно не будет. Но в следующую секунду увидела, как он отходит от бильярдного стола и присаживается у стойки. Хемингуэй выглядел старше, чем на фотографии, которую она повесила у себя над кроватью в колледже, к тому же довольно неряшливо: грязная майка, подпоясанные веревкой шорты. Да еще и босиком. Бармен выжал в стакан лайм и толкнул склянку с зеленоватой жидкостью в сторону писателя, не дожидаясь заказа.
        - Un highbalito[21 - Один хайболито (исп.); хайболито - испанское уменьшительное от «хайбол» (название коктейля).], - сверкнул зубами бармен, и Хемингуэй улыбнулся в ответ.
        Делая вид, что внимательно вслушивается в слова матери, Марта выпрямилась и чуть наклонила голову, вдыхая свежий запах лайма и чувствуя, что со стороны стойки за ней наблюдают.
        Миссис Геллхорн обсуждала с сыном сравнительные достоинства дайкири и джин-твиста - несколько громче, чем хотелось бы дочери. Наконец мать тоже его заметила.
        - Ой, Марта! - воскликнула она, даже не пытаясь понизить голос или скрыть свое изумление. - Мистер Хемингуэй тут!
        Теперь мать смотрела через плечо Марты. Вероятно, он идет сюда. Марта чувствовала, что заливается краской. Но, повернувшись, заговорила со всей храбростью и решимостью, на какую только была способна.
        - Мистер Хемингуэй, - сказала она, вставая и протягивая руку прежде, чем он успел протянуть свою. - Меня зовут Марта Геллхорн. Приятно познакомиться, сэр. - Марта чуть склонила голову, решив, что в этом ракурсе ее лицо будет выглядеть эффектнее. И правда, он смотрел на нее с явным одобрением.
        Марта представила Хемингуэю брата и мать, и он подтащил к их столику еще один стул.
        - Что вы пьете? - обернулся он к миссис Геллхорн. - Вы уже успели попробовать мой коктейль? Я называю его «Папа добле».
        Миссис Геллхорн сделала глоток из протянутого стакана.
        - Ох, это выбьет меня из колеи на весь оставшийся вечер. Но один я все-таки возьму. - Она протянула бокал Марте.
        Миссис Геллхорн была права - содержимое оказалось крепким и чертовски вкусным.
        - Скиннер, - крикнул он бармену, - «Папу» всем!
        - Спасибо, мистер Хемингуэй, - сказала мать.
        - Ко мне так только в налоговой обращаются. Пожалуйста, зовите меня Эрнест или Папа.
        Он был старше Марты лет на десять, но ей бы и в голову не пришло обратиться к нему: «Папа»! А «Эрнест», пожалуй, в самый раз.
        Сперва они поговорили о Ки-Уэсте, о том, что Геллхорны успели посмотреть и какого они об этом мнения. Эрнест подумал на брата Марты, что он ее муж, и очень смеялся, когда выяснилось, что это не так. Они довольно быстро захмелели, и Марта думала, какое это чудо - вот они сидят здесь запросто рядом с гением. «И восходит солнце», «Прощай, оружие», «Смерть после полудня», рассказы - молодые писатели штудировали все произведения Хемингуэя, ища, в чем его секрет. А никакого секрета не было: он просто расставлял простые слова в самом естественном для них порядке, как река укладывает на дне холодную гальку.
        Марта считала, что в свои двадцать восемь написала лишь одну книгу, которой могла бы гордиться, остальные казались ей полной ерундой. У нее было столько вопросов к Хемингуэю! Но как их задать, чтобы не показаться глупой девчонкой? Может ли человек, знающий, что такое хорошо и что такое плохо, издавать свою книгу, видя, что она никуда не годится? Когда стоит продолжать работу над начатым, а когда лучше выкинуть рукопись на помойку? Они заказали еще выпивки, и бармен снова принялся давить лаймы. В какой-то момент он бросил на Марту многозначительный взгляд. Возможно, дома Эрнеста ждала миссис Хемингуэй.
        Позже, когда мать и брат спорили, как лучше добраться до отеля, Эрнест вдруг обратился к Марте:
        - Вы влюблены в кого-нибудь, мисс Геллхорн?
        Марта отпила «Папу добле» и рассмеялась.
        - Почему вы спрашиваете?
        - Вы светитесь изнутри. И, кажется, счастливы.
        - Нет, - ответила она. - Я не влюблена - Но были?
        - Конечно.
        - Кто он?
        - Француз.
        - Вы оставили его или он оставил вас?
        Марта осушила бокал до дна. Божественно, божественно!
        - Я не из тех женщин, которых оставляют, - сказала она и тут же сама рассмеялась высокопарности этих слов. - Я бросила его.
        - Понятно. - Когда Эрнест улыбался, то становился похож на ту фотографию, что висела у нее на стене в общежитии колледжа. - Почему же все закончилось?
        - Он хотел на мне жениться.
        - А вы не хотели?
        - Нет, это его жена не хотела, чтобы он женился на мне.
        - Да-а-а, - протянул он. - Жены - они такие.
        Он залпом допил бокал. Который по счету? Кажется, этот мужчина способен пить как лошадь.
        - Сколько вам лет?
        - Двадцать восемь.
        - В этом возрасте я сошелся со своей второй женой.
        - И что по этому поводу думала ваша первая жена?
        - Она была не слишком довольна.
        - Да-а-а, жены - они такие.
        - Touche![22 - Зд.: Один: один! (фр.)] - рассмеялся он, глядя нее несколько более пристально, чем позволяли приличия.
        Марта в ответ подалась вперед и так же неотрывно смотрела ему в глаза, пока он не отвел взгляд. Быть может, она так расхрабрилась от спиртного. Но она готова была поклясться, что заметила, как закатил глаза Скиннер, уже закончивший свои манипуляции с лаймами.
        - Почему вы так странно носите шорты?
        Потертая веревка болталась у него на боку, словно змея, выползшая погреться.
        - Потому что мне так нравится.
        - Такое впечатление, будто вы только что натянули штаны и вновь собираетесь их снять.
        - Вы меня почти раскусили.
        Тут они заметили, что мать и брат прислушиваются к их разговору, и Эрнест сменил тему:
        - Вам приходилось бывать на войне, Марта?
        Она покачала головой.
        - Думаю, вам будет интересно. Я встречал женщину, похожую на вас, в Италии во время Великой войны. Медсестру в миланском госпитале. - Он замолчал, словно погрузившись в воспоминания. - Мне кажется, вам бы понравилось ходить по лезвию ножа.
        - А вам нравилось?
        - Иногда. А иногда это было ужасно. Я помню, как нас послали убирать трупы после взрыва на оружейном заводе. Повсюду волосы, пучками прилипшие к проволоке. Мертвые лица, раздутые, словно воздушные шары. Куски мяса, осколки костей - вот и все, что остается от человека. - Взгляд Эрнеста стал жестким. - Мы управились за три дня. После этого я поклялся никогда больше ни считать, будто война - хорошая штука. С тех пор я так никогда и не думал. Хотя для писателя война полезна: каждая минута кажется бесценной, хочется целовать всех встречных женщин, добывать правду и писать хорошие слова. Что скажете - смогли бы так?
        - Пожалуй, смогла бы. Только с женщинами целоваться не стала.
        - Я отправляюсь в Испанию. Подумайте об этом. Куда вы собираетесь поехать после Ки-Уэста?
        Марта пожала плечами:
        - Обратно в Сент-Луис.
        - Вы родом из замечательного места - обе мои жены оттуда. - Его глаза жадно вглядывались в ее лицо. - Белокурая Бестия, так вас будут называть на фронте, мисс Геллхорн.
        Эрнест настоял на том, чтобы Марта немедленно отправилась вместе с ним ужинать на его виллу. Поднимаясь к воротам, она вспоминала, как еще утром смущенно пыталась разглядеть хоть что-то за кирпичной стеной.
        В течение всего ужина Полин Хемингуэй сидела, поджав губы, пьяная и мрачная. Когда Марта обратилась к ней «Полин», Сара Мерфи чуть не подавилась фасолевым супом.
        - Милая девушка! - сказала она. - Так Полин никто не зовет. Ее называют Файф, от Пфайфер, ее девичьей фамилии, которую она носила до того, как вышла замуж за этого паршивца. - Она махнула рукой в сторону Эрнеста.
        - Как вам Ки-Уэст? - спросил Сарин муж Джеральд.
        - По-моему, это лучшее, что я видела в Америке.
        - Я думаю, - пробормотала Сара, уткнувшись в свой бокал.
        - Если бы во всем мире солнце светило так же ярко, жить было бы куда легче.
        - На Среднем Западе все так считают, - сказал Эрнест. - Хэдли тоже.
        Файф бросила на мужа возмущенный взгляд.
        - Какие красивые цветы, - Марта кивнула на центр стола. - Что это?
        - Пуансетия, - невесело ответила Файф.
        - Представляете, флористы в Париже красят цветы, чтобы сделать их ярче! - поддержала разговор Сара. - А потом в дождь краска течет по сточным канавам. Похоже на реки крови.
        - Я жила в Париже, - сказала Марта.
        - Чем занимались? - спросил Джеральд.
        - Журналистикой.
        - А где? - спросила его жена.
        - Где платили. Много писала для «Вог». Приходилось притворяться, что мне интересен крой французских юбок.
        - Файф тоже работала в «Вог»! - сказал Эрнест.
        Файф сухо улыбнулась.
        - Джеральд, не передашь соль?
        Весь обед Джеральд старательно шутил, пытаясь разрядить обстановку, а Файф методично наполняла бокалы. Марта ввязалась в жаркий спор с Эрнестом о достоинствах Пруста, а Сара Мерфи весь вечер поглядывала на нее вполне одобрительно.
        Когда его жена принялась резать жареную курицу, Эрнест положил ладонь Марте на бедро изнутри - где вдруг стало очень жарко. Марта тотчас отодвинулась, стараясь не засмеяться в ответ на вопрос Файф: «Ножка или грудка?»
        Когда ужин был уже почти закончен, в комнату заглянули два маленьких мальчика в пижамках, явно слишком теплых для такой духоты.
        - Ага! - произнесла Файф. Ее лицо полностью утратило настороженность, взгляд стал открытым и ясным. И в этот момент Марта заметила, какая она красивая. - Мы думали, что наверху скребутся маленькие мышки, а это были вы!
        Она пощекотала животик младшему, посадила старшего на колени и бросила взгляд на Марту поверх головы сына. И вот всего через пару минут после того, как он ласкал рукой ее бедро, Эрнест уже смотрел с любовью на свою жену.
        Второй малыш вскарабкался к отцу на колени.
        - Папа, кто это?
        - Это, Грегори, мисс Марта Геллхорн. - Эрнест чуть придвинулся к ней. - Я бы попросил вас пожать ему руку, но, сами видите…
        Малыш сосредоточенно сосал свой большой палец. Марта рассмеялась.
        - Мисс Геллхорн - писатель. Как твой папа. Очень хороший писатель.
        - А вы знаете, что в Германии полагается вступать в гитлерюгенд в десять лет? - сказал Джеральд.
        - Нелепо, - фыркнула Сара. - Я бы Патрика ни за что туда не пустила.
        Супруги Мерфи переглянулись, и Марта удивилась, что бы это могло значить. Джеральд накрыл ладонью руку жены и сжал покрепче. Сара смотрела перед собой остановившимся взглядом.
        - Гитлер свихнулся, - продолжил Джеральд. - Его место в сумасшедшем доме. Нам повезло, что мы здесь.
        - Повезло, - эхом отозвалась Сара. - Да, повезло… повезло.
        - Я думаю, что вы уже достаточно повеселились сегодня, мальчики. - Файф поцеловала старшего в щеку - он тут же утерся рукавом.
        Когда они ушли, Файф позвала кухарку, чтобы та убрала тарелки. После «Папы добле», белого вина и целого дня на солнцепеке Марта опасалась опрокинуть один из изысканных стульев миссис Хемингуэй. Ураган начался как раз вовремя, позволив отказаться от предложенной рюмки хереса.
        На следующий день Марта принесла Эрнесту свои тексты, и они уселись в саду среди экзотических растений с незнакомыми названиями. Перед этим Файф провела с ней изнурительную экскурсию, Марта изо всех сил изображала заинтересованность, но, похоже, миссис Хемингуэй была не в состоянии понять: такие вещи интересуют женщин, когда им за сорок, а никак не в двадцать восемь.
        Эрнест вооружился черной ручкой и правил Мартин рассказ, показывая, какие слова, по его мнению, стоит выделить.
        - Скелет, - чеканил он, ведя для убедительности пальцем вдоль строки. - Вот все, что нужно фразе.
        Следующие несколько недель они прожили втроем, по-семейному. Эрнест редактировал ее тексты, зачитывая отдельные предложения вслух, чтобы был слышен ритм. Марта ощущала собственную значимость: сам Хемингуэй говорит с ней на равных, обсуждает свои идеи и интересуется ее мнением. Возможно, между ними и был тогда легкий флирт, какой обычно возникает между мужчиной и женщиной, когда оба привлекательны и талантливы, - но не более того.
        Миссис Хемингуэй по большей части проводила время в саду или поднималась в кабинет, объясняя, что не любит жару.
        Однажды утром Марта отправилась в дом за стаканчиком чего-нибудь прохладительного.
        - И мне тоже! - крикнул ей вслед Эрнест, и она заметила силуэт, мелькнувший в окне кабинета.
        В кухне она налила себе лимонада и остановилась у столика, заставленного рамками с фотографиями семейства Хемингуэев. Среди них было множество снимков их сыновей, сына от первого брака - Бамби. Она задумалась, каков Эрнест как отец: наверное, он редко бывает дома, но когда появляется, жизнь превращается в праздник.
        У дальнего конца стола стоял групповой снимок с Эрнестом в центре. Марта узнала Джеральда, Сару и Файф, которая, видимо, вздрогнула от магниевой вспышки. Женщина рядом с ней - скорее всего Хэдли: Эрнест рассказывал на прошлой неделе, что они проводили каникулы в Антибе всей честной компанией: жена, муж, любовница. Такое впечатление, что все трое рехнулись. Ничего общего с тем, что было теперь. Марта спала с симпатичным шведом, которого встретила в отеле. И даже если Эрнест питал к ней какие-то романтические чувства, то уж она-то к нему точно ничего такого не испытывала. Марта поставила странную фотографию обратно на столик, удивляясь, зачем Файф позволяет держать ее в доме.
        Тут из соседней комнаты послышались рыдания.
        Шторы в гостиной были задернуты, поэтому сначала Марта увидела в полумраке лишь очертания звериных голов. А затем разглядела, что на диване, уткнувшись лицом в подушку, скорчилась Файф. Позади нее громоздилась гора номеров «Вог». Миссис Хемингуэй обернулась и посмотрела на нее покрасневшими, безнадежными глазами.
        - Бога ради, - очень медленно произнесла Файф. - Почему вы до сих пор находитесь в моем доме?
        Выйдя на слепящий свет, Марта сказала Эрнесту:
        - Думаю, вам следует пойти к жене. Мне кажется, она очень расстроена.
        На следующий день Марта сбежала из Ки-Уэста, от своего шведа, от Хемингуэев. Она вовсе не хотела, чтобы он настиг ее в Майами - за стейком с картошкой фри и бутылкой мерло. И уж точно не желала того, что началось между ними в Испании.
        25. Париж, Франция. 26 августа 1944
        Марта идет на юг вдоль Елисейских Полей, направляясь в книжную лавку «Шекспир и компания». Если Эрнест где-то в Париже, он непременно должен заглянуть на улицу Одеон в поисках хорошей книги.
        На Риволи, у самого Лувра, дымится баррикада, еле видимая в мутном утреннем свете. Подойдя ближе, Марта видит завал из остовов кроватей, парковых оград с кусками столбов, сверху валяется дверь с обгорелой ручкой. Идти приходится осторожно: вся мостовая в ямах от вывороченных камней. В воздухе ощутимо пахнет нечистотами. Наперерез Марте шагает лохматый верзила с обветренным лицом.
        - Могу я пройти?
        - Вы француженка? - спрашивает он.
        - Американка.
        - Маленькая американка с прекрасным выговором! - Он тепло улыбается. - Что вы делаете в Париже?
        - Пишу репортажи о войне. - «И развожусь с мужем», мысленно добавляет она. - Я журналист.
        - Откуда?
        - «Кольеровский еженедельник»[23 - «Кольеровский еженедельник» (англ. Collier’s Weekly) выходил с 1888 по 1957 год; в нем неоднократно публиковались репортажи Марты Геллхорн и очерки Эрнеста Хемингуэя.].
        - Расскажите обо всем, что происходит здесь. - Верзила кладет руку ей на плечо. - И ни о чем не умалчивайте. Слышите? Ни о чем!
        Его руки черны от масла, под ногтями грязь.
        - Vive la France! - отвечает Марта и спешит прочь, по пути оттирая воротник от следов грязной руки.
        - Vivent les Americains![24 - Да здравствуют американцы! (фр.)] - несется ей вслед.
        Вот и источник вони - вырванный с корнем писсуар, похоже, из туалета метро, горделиво красуется на постаменте из мусора: в забрызганном устье желтеет лужица. Марта идет мимо, отвечает шуткой на шутку очередного бойца Сопротивления, тот откровенно пялится вслед. Вот так же несколько недель назад на нее таращился итальянский таможенник. О да, последние несколько месяцев у нее тоже случались интрижки. Эрнесту достаточно подмигнуть, и все его бывшие жены и любовницы примчатся, готовые отдаться с потрохами, лишь бы доставить ему удовольствие. Но она не такая, она не похожа на всех этих ручных болонок!
        Нефтяная пленка на поверхности Сены поблескивает в солнечных лучах. На острове Сите полно народу, - сидят на траве в тени собора Нотр-Дам, выпивают и закусывают тем, что в доме нашлось. Аккордеонисты рвут меха, соревнуясь за каждую брошенную монетку. Мужчина на углу в низко надвинутой шляпе бормочет: «Шоколад, американские сигареты, спички, шоколад, сигареты…»
        Проходя последний из мостов, Марта прикидывает, что скажет Эрнест, чтобы ее вернуть.
        «Кролик, не уходи, мы сильны, когда мы вместе… мы не можем пройти через весь этот ужас друг без друга». Ну уж нет! Она с ожесточением вспоминает самые отвратительные слова, которые он когда-либо говорил ей: как называл ее никчемной, честолюбивой сукой. Как ударил, когда она въехала в дерево на его драгоценном «линкольне», как забрасывал телеграммами, когда она была в командировке: «Ты военный корреспондент или жена в моей постели?» А она телеграфировала ему в ответ: ВСЕГДА БУДУ ВОЕННЫМ КОРРЕСПОНДЕНТОМ ТЧК БУДУ ЖЕНОЙ В ТВОЕЙ ПОСТЕЛИ КОГДА ЗАХОЧУ ТЧК ТВОЙ ВОЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ ТВОЯ ЖЕНА ТВОЯ МАРТА.
        Она не забыла, как несколько месяцев назад он выхлопотал себе место на британском военном самолете, а ей пришлось добираться из Америки до Ливерпуля на грузовом корабле, который вез динамит. Хорошенький подарочек от любящего мужа! Всю дорогу Марта ждала, что они вот-вот взлетят на воздух. Даже покурить на палубе не разрешалось. Но за эти семнадцать дней она все обдумала, их хватило, чтобы понять: ее брак пришел к своему логическому завершению.
        Из Ливерпуля Марта поехала в Лондон: оказалось, Эрнест в больнице. Очередной раз не справился с машиной - наверняка напился и сел за руль уже невменяемый. Она была решительно настроена сказать ему, что все кончено, что она устала от его пьяных аварий, от несчастных случаев, от того, что он совершенно не заботится ни о себе, ни о ней.
        А потом она стояла посреди пыльной палаты и смотрела на спящего мужа. Из-под повязки на голове торчал клок волос. Бедняга Эрнест, такой измученный и так не похожий на мужчину, которого она встретила в «Неряхе Джо» - с завораживающей улыбкой и коктейлем собственного сочинения. Лицо расплылось, красота куда-то делась.
        На тумбочке стоял букет тюльпанов, Марта в рассеянности оторвала лепесток, раздумывая, кто бы мог их принести. Несмотря на все свои недостатки, Эрнест умел очаровывать людей и сам легко влюблялся в тех, кто казался ему настоящим, честным и искренним. Сквозь повязку проступала кровь. «Как он выживет в одиночку?» - подумала Марта и тихонько выскользнула из палаты.
        Но теперь, решительно шагая по левому берегу Сены, она понимает, что сегодня никаких отговорок быть не может - сегодня их браку придет конец. Направляясь в «Шекспир и компанию», Марта прокручивает дурные воспоминания одно за другим. Эрнест мастер говорить; но остаться с ним он ее не уломает.
        Сегодня книги возвращаются в Париж. Две женщины катят вдоль тротуара тележки с коробками и бельевыми корзинами. Следом за ними - мужчина с лампами, картинами, столиками и стульями. Марта наблюдает, стараясь не показываться на глаза, как люди снуют вверх-вниз по лестнице, ведущей в квартирку над магазином. Буквы на вывеске едва различимы: «ШЕКСПИР И КОМПАНИЯ». Вид у сотрудников магазина воодушевленный и счастливый.
        Эрнест впервые привел Марту сюда в одну из коротких отлучек с испанской войны, и Сильвия бросилась ему на шею, будто он воскрес из мертвых. Именно здесь Марта по-настоящему влюбилась в него. Весь первый год в Испании она думала, что они друг для друга лишь способ пережить ужасы войны. Было ли дело в книгах на стенных полках, или в обожании, с каким смотрела на него Сильвия, или в том, как он произнес «Марти, Париж!», указывая на косые серые городские крыши, - но именно здесь соединилось все вместе. Эрнест покорил ее сердце не в «Неряхе Джо», а здесь, в парижской книжной лавке.
        «Несто, - позже написала она на фотографии, прикрепленной к форзацу своей книги, которую он как-то купил в „Шекспире“, - будь моим навсегда». В тот момент она именно так и думала: навсегда.
        Марта толкает дверь, звенит колокольчик. Несколько мгновений Сильвия Бич безучастно смотрит на нее. Вообще-то обычно она очень приветливо встречала всех посетителей, но сегодня явно не может сообразить, кто это замер в дверях.
        - Марта! - в следующую секунду Сильвия бросается к ней, чтобы поцеловать, Марта ощущает усики на своей щеке. - Адриенна, беги скорее сюда, пришла Марта Геллхорн!
        В комнату входит высокая женщина с приклеенной улыбкой, в руке корзина с книгами.
        - Марта, дорогая. - Адриенна ставит корзину на пол. - Я так рада тебя видеть. Пойду принесу тебе что-нибудь попить. - Она идет к буфету и наливает стакан воды с капелькой гренадина. - Прости, но ничего покрепче нет. Pas de gin, pas de whiskey, pas de vodka[25 - Ни джина, ни виски, ни водки (фр.).].
        - Pas de probleme[26 - Никаких проблем (фр.).], - рассмеялась Марта.
        Адриенна присаживается рядом с кассовым аппаратом, над которым все еще колдует столяр, прикрепляя его к столешнице. Кнопки звякают, словно выбивая чеки на тысячи франков.
        - Что здесь вообще произошло?
        - О, всего лишь небольшая стычка с гестаповцем, - Сильвия поднимает густые брови.
        - Это как?
        - Скажем так, он решил, что может забрать у меня последний экземпляр «Поминок по Финнегану».
        - В жизни бы не подумала, что нацисту может нравиться Джойс.
        - И не говори. Он спросил, сколько я за нее хочу, а я говорю, это моя собственная книга. Тут он и заявил, что если не может получить эту книгу, то вывезет их все.
        - И? - Адриенна смеется громким, озорным, прокуренным смехом.
        - Мы за два часа упрятали все в тайник. Вычистили весь магазин - проклятые боши ничего не нашли.
        Столяр сообщает, что работа окончена, и Сильвия расплачивается. Сильвия Бич постарела - черты лица огрубели, кажется, за те несколько лет, что они не виделись, она узнала, что такое голод.
        - Как вы пережили войну?
        - В каком-то смысле благополучно. В остальных - нет. - Помолчав, она продолжает: - Мы придумали прекрасный способ выживания, правда, Адриенна? Я добывала ягоды и фрукты. Адриенна стояла в очередях за хлебом. Мы помешались на еде, как раньше были помешаны на книгах. А книги что? Мы даже подумывали о том, чтобы их есть. Или пускать на самокрутки.
        - Вы все это время провели в Париже?
        - Да, и немного в Вителе.
        - На водах?
        - Знаешь, это место не слишком похоже на курорт, когда не можешь оттуда выехать.
        - Лагерь для интернированных?
        - Для американских дам, - иронически произносит Сильвия. - Было не так уж плохо. Нас вывезли из Парижа, но толком не знали, где разместить. Так что поселили в зверинце в Булонском лесу.
        - В зоопарке?
        - Понятия не имею, куда девались животные. Меня поселили в домик для бабуинов, там было довольно мило. И вокруг сплошное обезьянство.
        - Да уж, - фыркает Адриенна. - Очень смешно.
        Сильвия ухмыляется. Может, именно это так нравилось в ней Эрнесту - ее умение не воспринимать трудности всерьез. Многие из его друзей со временем превратились во врагов, но Сильвию Бич он всегда беззаветно любил.
        - В конце концов они додумались поселить нас в Вителе, в перестроенной гостинице. Английские аристократки, художницы, шлюхи и монахини. Еще бесчисленное количество горничных - я так и не смогла понять, что они там делали. Вероятно, отдыхали за счет отеля.
        Адриенна отворачивается, не в силах слушать, как Сильвия ломает комедию.
        Та продолжает:
        - Адриенна оставалась здесь кое с какими вещами. Просто на всякий случай, чтобы мы держали руку на пульсе запрещенной литературы.
        Можно себе представить, как чувствовала себя Адриенна, оказавшись одна в оккупированном Париже и ничего не ведая о судьбе подруги. Похоже, ей вся эта история забавной не кажется.
        - А ты, Марта, где ты была?
        - То тут, то там… словом, на фронте, - Марта неопределенно взмахивает рукой.
        - Все пишешь репортажи?
        - Конечно.
        - Слушай, Марта, Эрнест заходил сюда.
        От упоминания его имени Марте делается не по себе. Здесь все слишком памятно для них - это может поколебать ее решимость. Неожиданно захотелось немедленно разыскать Эрнеста и убедиться, что с ним все в порядке. Только за это утро она испытала к мужу всю гамму чувств - от яростного негодования до не менее острого желания быть с ним рядом. Чего ей не хватает, так это последовательности.
        - Я знала, что он сразу же пойдет к вам.
        - Ну конечно, дорогая. «Париж без хорошей книги - это как красавица с одним глазом» - кто сказал это, Адриенна?
        Адриенна, закатив глаза, забирает у Марты пустой стакан.
        - Бальзак, cherie[27 - Дорогая (фр.).], - отвечает она сквозь звук льющейся воды. - Но он говорил это про ужин без сыра.
        - Марта, - взволнованно продолжает Сильвия, - твой муж практически спас магазин! Я услышала, как знакомый голос кричал: «Сильвия! Сильвия!», а потом вся улица принялась скандировать мое имя. О, дорогая, это было необыкновенно! Эрнест поднялся на чердак, чтобы снять с крыши немецких снайперов. Когда он убедился, что магазин в полной безопасности, мы отпраздновали это дело бутылочкой бренди, а потом Эрнест заявил, что отправляется освобождать погребок «Ритца». Это было великолепно!
        У Марты от этих слов заныло в груди. Всегда и везде Эрнест заслоняет ее своей бравадой. Всюду ему надо самоутвердиться! В своих статьях она пишет о простых жизненных историях, неброских, незаметных с первого взгляда. Репортажи Эрнеста - прежде всего о нем самом, великом писателе, который стоит в центре повествования, словно какой-нибудь толстяк-диктатор посреди площади.
        Сильвия спросила, где она остановилась.
        - О, мы остановились в разных отелях.
        Сильвия нервно поглядывает на Адриенну.
        - Это было обоюдным решением. А Эрнест? Где он живет, не знаешь?
        - В «Ритце», - из глубины магазина неожиданно доносится мужской голос. - Я слышал, он и их тоже спас.
        - О, Гарри, - Сильвия расплывается в улыбке. - Я и забыла, что ты здесь! Ты все это время подслушивал?
        - Вы не заметили, как я спустился?
        - Марта, вы знакомы с Гарри Куццемано? Он коллекционирует книги. Твой муж знает его сто лет.
        - Лично не знакома, но наслышана.
        Гарри Куццемано выходит из-за книжных шкафов. По его лицу тянется длинный шрам от глаза до подбородка с еще заметными следами швов.
        - Приятно познакомиться, миссис Хемингуэй.
        - Как успехи с поисками саквояжа Эрнеста?
        Куццемано хихикает:
        - Я давно уже бросил это дело. Очевидно, никакого саквояжа и не было.
        - А вот мне это не очевидно. Думаю, он был. Только представьте себе, что кто-нибудь может найти его прежде вас. Тут вы и пожалеете, что упустили шанс!
        Куццемано краснеет. Почувствовав, что ситуация приняла опасный оборот, Сильвия спешит вмешаться:
        - Если бы я нашла саквояж, то продала бы его обратно Эрнесту за бесценок. Представь себе, Адриенна, мы бы завели с тобой собственный островок близ Антигуа!
        Марта разглядывает рану Куццемано.
        - Попал недавно под минометный обстрел: американцы палили по Парижу, - вполголоса поясняет он. - От своих досталось. - Он многозначительно поднимает бровь.
        - Я пойду, Сильвия. Нужно найти Эрнеста, пока он не освободил очередной стратегический объект.
        - Trop tard[28 - Слишком поздно (фр.).], - нараспев отвечает Адриенна.
        Сильвия протянула Марте «Поминки по Финнегану»:
        - Хотя бы возьми что-нибудь почитать.
        - Разве это не единственный экземпляр?
        - Да у меня их навалом, - широко улыбается Сильвия. - Нельзя насильно заставлять людей продавать книги.
        - Что ж, это хороший урок для всех нас. - Марта в упор смотрит на Куццемано, с которым она однажды поговорила по телефону в самых крепких выражениях из тех, что вынесла из своего дворового детства в Сент-Луисе. В выражениях, которые отец, доктор Геллхорн, никогда не позволил бы употреблять дома.
        Она благодарным жестом прижимает книгу к груди.
        - Просто помни, что не нужно в них слишком копаться, - напутствует Сильвия. - Они как люди - не стоит чересчур усердствовать в попытке понять их.
        Марта переходит на другую сторону улицы и останавливается на площади Одеон у баррикады из старой мебели, раздолбанной кухонной плиты и нескольких мусорных баков. Оттуда хорошо видно, как Сильвия и Адриенна бурно обсуждают что-то за стеклом витрины. Сильвия мотает головой, явственно артикулируя: Non![29 - Нет! (фр.)] Похоже, приход Марты нарушил в магазине баланс сил.
        Сунув Джойса в ранец, Марта идет через Новый мост к «Ритцу». Презрения к Эрнесту ей хватает, но в «Шекспире и компании» до сих пор, оказывается, живет память о том, как они вернулись сюда из Мадрида, точно беженцы, как раскраснелись от долгожданного обеда с вином и куропаткой после своей испанской любви на пустой желудок. Но там, покуда каждую минуту им в голову могла прилететь снайперская пуля, покуда они питались пыльной колбасой из ослятины, покуда сжимали друг друга в объятиях, когда дома вокруг взлетали на воздух, Марта и Эрнест были счастливы.
        В Испании Марта поначалу его немного стеснялась. Не то, что несколько месяцев назад, когда само присутствие его жены словно облегчало общение с Эрнестом. А в Мадриде Эрнест не сводил с нее пристального взгляда, сидя за кофе с тостами, и когда после завтрака вдруг начался артобстрел, он сказал: «Ага! - и вытер губы салфеткой. - А вот и десерт!»
        Вскоре у нее вошло в привычку отправляться следом за ним в его комнату после завтрака, потому что там, как он утверждал, они будут вне досягаемости для снайперов. Когда начиналась бомбежка, Эрнест включал мазурку. Они сидели и разговаривали, иногда слушали музыку. С утренним бризом в окно долетал запах кордита, гранитной пыли, грязи. Хотя за прошедшие две недели между ними ничего не произошло, Марта стала замечать, что другие репортеры начали многозначительно не нее поглядывать, словно отблеск его славы падал и на нее. А так-то она все еще была никем: до сих пор про Испанию Марта не написала ни строчки.
        За эти недели она научилась тщательно обходить темные пятна на мостовой - следы уже убранных тел. Однажды утром в разрушенном доме она обнаружила труп ребенка. Двери были закрыты мешками с песком, но снаряд попал через крышу. Мертвый мальчик лежал под кухонным столом. В тот вечер Марта была особенно молчалива. Кажется, остальные корреспонденты это заметили, но расспрашивать никто не спешил - мало ли кто что видел на этой войне. Она держалась в стороне, словно уединение было единственным способом почтить память погибшего малыша. В какой-то момент Марта уснула, а когда проснулась, то увидела, что остальные куда-то исчезли и лишь Эрнест спит на соседней кровати. Тремя этажами ниже грохотали по мостовой колеса труповозок.
        На следующее утро Эрнест сидел у открытого окна, глядя, как люди выстраиваются в очередь за едой, хотя в магазинах вряд ли можно было найти хоть что-то, кроме апельсинов да еще - почему-то - шнурков для ботинок. Увидев, что она проснулась, Эрнест отошел от окна. Стащил одеяло и подтянул Марту к себе.
        - Кролик, - сказал он. - Я хочу на тебе жениться.
        Тем вечером Марта увидела, что он отправляет телеграмму своей жене. Там были лишь два слова: «Все изумительно».
        Но в Испании у них не было обязательств ни перед его женой, ни друг перед другом. Они приехали сюда наблюдать. Смотреть на беженцев в их скрипучих телегах, на мертвых мулов и толстых собак, на автобусы, раскуроченные бомбами. Глядеть, как люди разбирают дома - выносят двери, оконные рамы, столешницы, видеть зияющие раны в стенах домов. Видеть и облекать в слова - вот их работа. И Марта научилась ее делать: наблюдать и писать. Читатели на родине с трепетом ждали ее испанских репортажей.
        Не надо было уезжать с той войны, думает Марта, приближаясь к концу моста и готовясь встретиться с мужем в «Ритце». Ведь только война и удерживала их вместе.
        26. Гавана, Куба. 1939 -1940
        Дом высился среди холмов, окруженный пальмами, огромными, словно авианосцы. Фасад оплели виноградные лозы. Марта обернулась, стоит ли водитель все еще в воротах: ей было немного не по себе одной в этом огромном доме.
        Она медленно обошла его по периметру, заглядывая в окна. Вот здесь ванная, а это кухня, несколько спален. «Что ж, мы сможем выделить себе по кабинету», - думала она. Изнутри тянуло сыростью, а в одной из комнат на полу разлилась огромная лужа, похожая на пруд. Водостоки забиты опавшей листвой, диковинные огромные цветы постукивают в окна, словно джунгли просят разрешения наконец войти внутрь.
        Чтобы разглядеть следующую комнату, Марте пришлось раздвинуть дикий виноград, плотной шторой закрывавший стекло. Пожалуй, она устроит здесь спальню. На стене напротив окна сохранилось тусклое зеркало, и Марта увидела в нем свое отражение - изящная женщина в сарафане и парусиновых туфлях. Неужели у нее получится? Способна ли она стать хозяйкой этого дома? В комнату вальяжно вошел кот, посмотрел на Мартино отражение в мутном зеркале. Долгие годы их единственным домом был номер в мадридской гостинице. А тут столько пространства, тишина и покой. Здесь они смогут просто жить, писать свои книги и не бояться в любую секунду оказаться под прицелом снайперской винтовки.
        Мутную воду бассейна покрывала ряска, теннисный корт зарос сорняками. Везде царило запустение, но Марте это место показалось раем. В диких джунглях на вилле «Финка» она вспоминает дом в Ки-Уэсте: опрятный ухоженный сад, кирпичный забор и кованые ворота. Идея обнести дом крепостной стеной, вероятно, принадлежала Файф, по словам Эрнеста, она хотела оставить весь мир снаружи и только мужа - внутри. Дом Марты будет открыт - пусть его окружает природа.
        - Я нашла его, - сказала она Эрнесту, вернувшись в их номер в отеле, который Эрнест уже успел порядком захламить. Именно тогда она начала в шутку звать его Свином. - Я нашла наш новый дом.
        La Finca Vigia. «Сторожевая башня». Пожалуй, в этом названии что-то есть: словно их новый дом призван стать форпостом, охраняющим семейное счастье своих хозяев от армады Эрнестовых жен.
        - Давай сделаем колоссальную ошибку?! - объявил Эрнест в один прекрасный июльский вечер. Они сидели вдвоем у бассейна «Финки» и отмечали окончание его работы над гранками «Колокола». «Марте Геллхорн» - это посвящение стало завершающим штрихом. Вообще-то он собирался посвятить ей пьесу, которую написал несколько лет назад, но это обнаружила Файф, и вот теперь в качестве компенсации Марта получила «Колокол». Ее это устроило. Пьеса получилась отличной. А роман - вообще невероятным.
        Они сидели среди джунглей, которые она отчаянно вырубала всю предыдущую неделю. Эрнест раскраснелся от выпитого после обеда дайкири. Он поднялся с лежака и опустился на одно колено. Марта почувствовала, что холодеет от ужаса.
        - Выходи за меня, Марти, - с чувством произнес он.
        Она смотрела мимо него, туда, где за зарослями сахарного тростника и широкими болотами простиралось белоснежное облако Гаваны.
        - Ты уже женат. Забыл?
        - Я скоро с этим покончу.
        - Это если повезет. - Марта сделала глоток шампанского, несмотря на подступившую после обеда головную боль. - Она еще долго будет цепляться за тебя. И даже если тебе удастся вырваться, ты оставишь в ее когтях порядочные куски шкуры.
        Файф все еще бушевала в Ки-Уэсте. Вероятно, Эрнест повел себя с ней как настоящая скотина, раз она до сих пор не может успокоиться. Похоже, она действительно собиралась стоять насмерть и не давать ему развод так долго, как только сможет. Марта понимала: Файф мстит им за Испанию.
        - Она говорит, что, если бы я был с ней честен с самого начала, она смогла бы отпустить меня гораздо легче. А все ее религиозность. - Эрнест повернулся на скрипучем лежаке и теперь смотрел прямо на Марту. - Но ты же знаешь, Кролик, я не могу устоять перед тобой. - Он улыбнулся в усы. - Свадьба, Марти! Это было бы чудесно!
        - Это все испортит. - Марта словно слышала себя со стороны. Краем глаза она заметила, что вырубленные джунгли вновь разрослись. Как раковая опухоль. Опять придется браться за них. Шампанское пахло забродившими яблоками, от него снова застучало в висках. - Тебе как-то нужно избавиться от привычки постоянно жениться, Эрнест. - От волнения Марта не могла усидеть на месте, вскочила и принялась расхаживать вдоль бассейна. - Подумай, сейчас мы можем делать все, что хотим. Ты можешь отправиться в Ки-Уэст, навестить Файф и детей. Я могу уехать в командировку. Брак угробит нас обоих.
        Она смотрела в обрамленное листьями лицо Эрнеста и видела в его глазах недоверие и отчаяние, словно он был абсолютно уверен в ее «да». «Но брак… - думала Марта. - Семья - удел женщин, которые сидят себе дома, играют в теннис с соседями и пьют коктейли на лужайке в подобающем платье». Марте все это было не нужно. Она хотела лишь следовать вместе с Эрнестом за войной. Они - военные корреспонденты, а не супруги-домоседы.
        - Прости, но мне это не подходит.
        - Ты меня не любишь?
        - Конечно, люблю. Но это не значит, что я хочу за тебя замуж. - Марта злилась на Эрнеста: так было хорошо без этих разговоров. Неужели он не понимает, что некоторые вещи лучше оставить недосказанными? Боль все еще пульсировала в висках. - Не понимаю, зачем ты вообще поднял эту тему.

* * *
        Несколько недель он ходил с таким видом, будто получил удар под дых. Молча следил за ней взглядом больной собаки, но Марта в жизни не стала бы извиняться за то, что хотела сохранить их чувства. Она никогда ничего ему не обещала и уж точно не давала повода подумать, что выйдет за него замуж.
        Они прожили на «Финке» почти год. Вокруг не свистели пули, не приходилось по тревоге отрываться от бурного секса и мчаться в бомбоубежище, не надо было просыпаться среди ночи, прикидывая, насколько далеко упала очередная бомба. Они спокойно работали каждый над своим текстом, ходили в море на «Пилар», пили дайкири во «Флоридите». Но взгляд тем летом у Эрнеста был тяжелым.
        Когда молчание стало невыносимым, Марта приготовила ему на обед его любимый салат из креветок. Но Эрнест глядел на бледно-розовое угощение без особой радости.
        - В тот раз я имела в виду, что мне будет очень сложно одновременно быть для тебя хорошей женой и работать военным корреспондентом, - попыталась объясниться она.
        - Если ничего не делать, ничего не изменится. - Эрнест смотрел из-под насупленных бровей.
        - Я не думаю, что брак мне подходит.
        - Брак подходит мне!
        - Да, Эрнест, ты в этом деле профессионал! Когда ты умрешь столетним стариком, то оставишь десяток безутешных вдов. - Она хотела его рассмешить, но Эрнест даже не улыбнулся. - Да брось ты, кому вообще хочется связывать себя узами брака?
        - Мне хочется.
        - Почему?
        - Потому что я хочу жениться на женщине, которую люблю. Чтобы показать всему миру, что мы вместе.
        - Ты уже делал это, но ничего не вышло.
        - На третий раз всегда везет. У нас все будет по-другому.
        - Почему?
        - Потому что я понял, что развод - слишком дорогое удовольствие. - Эрнест улыбнулся и снова посерьезнел. - Потому что влюбился в тебя как дурак. Потому что ты храбрее меня, и остроумнее, и талантливее как журналист, и моложе. И твои волосы… они такие светлые, что просыпаться рядом с тобой - это все равно что просыпаться на поле одуванчиков. Потому что ты так адски красива и дьявольски бесстрашна. Потому что я люблю тебя. Разве все это не основания на тебе жениться?
        - Знаешь, Эрнест, - вздохнула Марта. - Все это прекрасные основания - для тебя. Но не для меня. - Она подошла и присела на его колено. - Давай жить в грехе, и пусть прислуга нас не одобряет. Мы же не хотим, чтобы они перестали сплетничать?!
        Эрнест лишь промолчал в ответ. Она вернулась на свое место, глядя, как он медленно жует креветку. В его глазах мешались восхищение и страх.
        Позже Марта случайно наткнулась на книгу, которую когда-то подарила ему. Она открепила фотографию и долго смотрела на посвящение. «Навсегда». Она сидела в скупо обставленной спальне, которую упорно не хотела обживать. Не отпускало чувство, что в любой момент могут вызвать на задание и придется собраться за десять минут. Марта чувствовала себя птицей, готовой упорхнуть в любую минуту. Ей правда хотелось тогда, чтобы это счастье на холме над Гаваной продолжалось «всегда». Она боялась потерять то, что они обрели здесь, на Кубе, которая казалась ей сущим раем по сравнению со степенной Америкой и собравшейся на убой Европой.
        Если любовь - это единственное, что нужно, чтобы пожениться, то этого у них было в избытке.
        Она вышла замуж за Эрнеста через тринадцать дней после того, как он расторг свой брак с Файф в ноябре 1940 года. Свадьбу отмечали в ресторанном зале «Юнион Пасифик Рэйлвей» в Вайоминге. На ужин подали жаркое из лося. Марта произнесла тост, несерьезным тоном сообщив, что в медовый месяц они отправляются инспектировать военные укрепления китайских коммунистов.
        Несколько близких друзей, которых они пригласили на церемонию, засмеялись, думая, что она шутит. Лосятина оказалась безвкусной и жесткой.
        Потом Эрнест подстрелил на охоте парочку фазанов и отослал тушки в Ки-Уэст. Ему и в самом деле казалось хорошей идеей порадовать таким образом бывшую жену. «Ох, Эрнест, не стоило этого делать», - протянула Марта, лежа голышом на белоснежных гостиничных простынях со свежей газетой на животе. Она представила полный ужаса взгляд Файф при виде дичи, добытой мужем в медовый месяц. И испытала постыдную радость.
        В газете сообщалось о новом браке Хемингуэя. «Союз кремня и стали», - как выразился местный журналист. Интересно, что окажется тверже.
        27. Париж, Франция. 26 августа 1944
        В лобби-баре «Ритца» собрались американские офицеры и бойцы французского Сопротивления. Грязные и уставшие, они странно смотрятся среди солидной мебели и парчовых гардин. Деревянные подошвы грохочут по мраморным полам - кожи в городе практически не достать. Хорошо, что Эрнеста не видно ни в холле, ни в баре. Развод - блюдо, которое не стоит подавать с дайкири.
        Улыбка у портье словно приклеенная.
        - Номер тридцать один, мадемуазель, - сообщает он, когда она спрашивает, в каком номере остановился мистер Хемингуэй. - Могу я позвонить предупредить его?
        - Скажите, что пришла мадам Хемингуэй. Sa femme[30 - Его жена (фр.).].
        - Очень хорошо, мадам 'эменгуэй. - Его щеки вспыхивают. Похоже, Эрнест вовсе не был паинькой. Иначе с чего бы бедняга так занервничал?
        Мимо проходят несколько офицеров, и Марта ощущает на себе их липкие взгляды. Слышит, как портье торопливо шепчет в телефонную трубку:
        - Oui, je suis sur. Elle m’a dit: «Sa femme»[31 - Да, я уверен. Она мне сказала: «Его жена» (фр.).].
        Потом с улыбкой поворачивается к Марте и делает приглашающий жест. Поднимаясь по лестнице, портье успевает совершенно забыть о своем смущении и без умолку трещит, вновь повторяя уже не раз слышанную сегодня Мартой историю о фантастическом бесстрашии мистера Хемингуэя, который самолично прогнал бошей из отеля.
        - А потом наш бармен спросил месье Хемингуэя, что он хочет выпить за нашу свободу, а тот ответил: «Мне как обычно, Бенжамен!» У Бенжамена ушел целый час на то, чтобы приготовить мартини для всех, но мы были так счастливы.
        Лестничный пролет залит светом из распахнутых окон. Большая часть балюстрады отсутствует - то ли снесена вражеским огнем, то ли разобрана бойцами Сопротивления на баррикады.
        - А зачем понадобилось освобождать «Ритц»? У вас тут что, много немцев остановилось?
        Портье косит глазом на ее нашивку корреспондента.
        - У вас небогатый выбор, когда люфтваффе спрашивает свободные номера. Знаете, мадам, боши очень убедительны, когда им что-то требуется. - Они идут по коридору и останавливаются напротив тридцать первого номера. - Это здесь.
        Портье мнется в ожидании чаевых, но Марта лишь желает ему хорошего дежурства.
        Из-за двери доносится шум - хлопает пробка от шампанского, смеются мужчины, клацают затворы. «Ну вот и все, - думает Марта. - Час „икс“». Она на секунду задерживает дыхание, повторяя про себя: авария, пощечина, корабль с динамитом на борту. Потом медленно выдыхает и стучится.
        Сперва кажется, что ничего не изменилось, но потом сквозь шум слышатся приближающиеся шаги, дверь распахивается, и на пороге стоит Эрнест - голова все еще забинтована.
        - Кролик! - У него такой удивленный вид, словно после звонка консьержа он не ожидал, что она доберется до номера. - Ты здесь!
        У Марты перехватывает дыхание, ее вновь затопило волной любви, как тогда, в лондонском госпитале. Хочется кинуться ему не шею: «Да, я здесь, милый Эрнест», но вместо этого она отвечает невозмутимым тоном:
        - Я ненадолго, - и слышит в собственном голосе тоску одиночества.
        Должно быть, Эрнест это тоже уловил, потому что на его лице отразилось облегчение.
        - Нет, вы только посмотрите: стоим в дверях, как два идиота. Заходи! Хотя постой, дай-ка я сперва их выпровожу.
        Через его плечо она видит бойцов Сопротивления и американских солдат. Один разлегся на кушетке, закинув грязные сапоги на парчовое покрывало и держа в почерневшей от масла руке изящный бокал для шампанского. Эрнест обращается к ним на обоих языках, полным гордости голосом сообщает, что приехала его жена, знаменитый военный репортер Марта Геллхорн, они, конечно, слышали о ней?! Мужчины спешно собирают свои карабины, сворачивают карты, надевают недочищеные ботинки и покидают номер, исподволь поглядывая на Марту. Некоторые обращаются к ней «миссис Хемингуэй», словно пробуя имя на вкус.
        - Мой партизанский отряд.
        Его спальня гораздо больше, чем весь ее номер в «Линкольне».
        - И как в него вступают?
        - Вступительный взнос - одна бутылка. Шотландский виски гарантирует командную должность.
        На столе - початая бутылка шампанского: зеленое стекло просвечивает на солнце. «Перрье Жуэ», что характерно: где бы Эрнест ни оказался, денежных проблем у него не возникает.
        - Позволь мне освежиться немного. - Он прячет грязные руки за спиной, словно арестант.
        Сквозь запах машинного масла и сапожной ваксы пробивается сладкий химический аромат. Духи? Возможно. Наверняка он развлекался тут со шлюхами.
        Туалетный столик завален картами и документами, из-под бумаг свисает длинный лоскут, - похоже, туалетная бумага. Внизу на улице собрались женщины и что-то обсуждают. Марта выглядывает в окно, но может различить только длинные колыхающиеся юбки.
        Из ванной возвращается Эрнест. С вымытыми руками, сидя на карамельного цвета покрывале, он похож на счастливого ребенка. На розоватом атласе разложены винтовки и ручные гранаты. На прикроватной тумбочке стоит еще одно ведерко для шампанского. Интересно, успевает ли лед растаять, прежде чем муж приканчивает очередную бутылку?
        - Где ты это взял? - Марта кивнула на бутылку брюта.
        - В подвале отеля. Я планирую опустошить его запасы.
        - А потом?
        - А потом двину в «Лэнсон».
        - Вообще-то я не это имела в виду.
        - Я знаю, - он подложил под себя ладони и, подавшись вперед, посмотрел на сидящую на подоконнике Марту. - Ты была здесь во время высадки союзных войск?
        - Я прибыла на корабле Красного Креста.
        - Официально?
        - Нет. Спряталась в сортире.
        Эрнест широко ухмыляется. Когда он в духе, его восхищает храбрость Марты.
        - Как голова?
        - Проклятые эскулапы не разрешают снять повязку.
        - Без головы тебе пить будет нечем.
        Эрнест явно задет. Он терпеть не может разговоров о своем пьянстве. Тюль на окнах колышется под легким ветерком, гвалт внизу на площади становится все громче, подходят все новые женщины, некоторые о чем-то спорят. Отвернувшись от окна, Марта замечает пистолет, лежащий рядом с журналистским значком Эрнеста.
        - Ты привез с Кубы оружие отца?
        - Подумал, отец хотел бы, чтобы я приставил его к голове нациста. Учитывая, что последней падалью, которой касалась эта штука, был шоколадный торт.
        - Это неправильно. Ты репортер, а не солдат.
        Услышав звук сирены, Эрнест тоже подходит к окну; оба всматриваются в небо. Уже в который раз за их жизнь. В повторении этого ритуала есть что-то успокаивающее: они словно вернулись в Мадрид и снова вместе и неженаты.
        - Пойдем в убежище?
        - Да ну.
        И на улице бегущих в убежище тоже что-то не видно.
        Эрнест подходит к радиоле, включает мазурку. Старый лис, это же их музыка из мадридских времен! Марта точно помнит, где запись зашипит - пластинка поцарапалась, когда полетела Эрнесту в голову в одну из их самых горячих ссор на «Финке». Из-за чего они тогда поругались? Выпивка. Война. Женщина. Извечная троица.
        Эрнест некоторое время наблюдает за вращением пластинки, прежде чем поднять на жену восхитительно честные глаза.
        - Какая ты красивая, Марти, когда сидишь вот так, с солнцем в волосах. Я ужасно скучал по тебе, Кролик.
        Если он сейчас не дотронется до нее, она выдержит. Но Эрнест подошел вплотную, так, что слышно его тяжелое дыхание, слышно, как он сглатывает слюну. Он ласково убирает прядку волос с ее лица, заправляет за ухо. Марта собирается с духом - но тут он целует ее в шею, в ямку между ключиц.
        - Скажи, что ты скучала по мне!
        - Свин, - выдыхает она. - Конечно, я скучала по тебе.
        - Ты была так далеко. Мы опять можем быть вместе.
        - Эрнест.
        - Вдвоем посреди войны, как в старые добрые времена.
        - Эрнест!
        Сирена смолкла. Похоже, ложная тревога. Люди на улице все еще с опаской посматривают на небо. Марта поворачивается, чтобы сказать ему то, что так долго твердила про себя. Что у них не может быть общего будущего. Но он уже стоит у кровати, пересыпая лед из одного ведерка в другое. Потом наливает шампанского себе в бокал.
        - Я хочу сказать, что.
        - Что тебе нужно выпить? Мне тоже, - беззаботно откликается он, но руки у него дрожат, когда он наполняет второй бокал.
        - Сколько ты выпиваешь за день?
        - По утрам я заливаю хлопья шампанским, а чай завариваю джином. - Эрнест потер виски через повязку. - Я не хочу сейчас ругаться из-за этого.
        - Все эти годы, - начала она, - мы только и делали, что ругались.
        Он протягивает ей пенящийся бокал.
        - Потому что мы из одного теста. Потому что мы оба писатели.
        - Это недостаточное оправдание. Я семнадцать дней провела в посудине, набитой динамитом, а ты совершил приятную прогулку на гидроплане. Ведь ты вполне мог и для меня добыть место.
        Эрнест залпом опустошает бокал.
        - Я не хотел, чтобы ты сюда приезжала. Чего ради добывать тебе место в самолете, если я вообще не хотел, чтобы ты была здесь?
        Марта отставляет нетронутый бокал, надевает ранец. Все, с этим занудным эгоизмом почти покончено.
        - Меня здесь больше и не будет.
        - Марти. - Эрнест дергает за ремешок ранца, усаживая ее к себе на колени. Держит Марту за руки, гладит ей ладони своими большими пальцами. - Кролик. Вспомни Испанию. Нам нужна война, только тогда мы чувствуем силу друг друга. Давай не поедем на Кубу. Давай последуем за фронтом, если он нас крепче свяжет. Какая-нибудь война всегда найдется. Вместе мы сила, а друг против друга - беззащитны. - Он сжимает ее ладони. - Ты говоришь так, словно уже все решила. Но, может, стоит подумать? И начать все сначала?
        Слышится выстрел, потом стук деревянных подошв и хлопанье дверей. Парижане прячутся в домах.
        - Почти как в Мадриде. - Марта печально улыбается: сколько с тех пор утрачено!
        - Наш брак в безопасности, пока нам самим грозит опасность.
        - Даже не знаю, хочу ли я, чтобы это было правдой. - Посмотрев на его покрытые шрамами руки и перевязанную голову, она встает. Нужно от него оторваться, иначе ей никогда не произнести этого вслух. - Я не думаю, что нам стоит оставаться вместе.
        Он ошарашен, точно его ударили исподтишка.
        - Я люблю тебя, - горько произносит он. - Я подсел на тебя, как долбаный наркоман. - Потом поднимается, но лишь для того, чтобы прикончить ее нетронутый бокал. - Просто обещай мне подумать. Давай начнем сначала, Марти, мы ведь можем прожить новую жизнь, где хотим. Мы даже в канаве можем жить, если это сделает тебя счастливой, Кролик.
        Марта уговаривает себя сказать «нет», просто открыть рот и сказать Эрнесту, что она больше не собирается думать об их совместной жизни, но вместо этого кивает, потому что за эти семь лет она тоже подсела на его любовь.
        Она целует его в щеку, чуть не перевернув бокал. Тут же вспоминается их китайский медовый месяц: самолет сорвался в крутое пике, а когда наконец выровнялся, Эрнест как ни в чем не бывало поднял свой стакан: «Ну вот видите, ни капли не пролил!» И только после этого оглянулся проверить, как там жена. А потом Марта сидела, уставившись в иллюминатор, и размышляла, за кого ее угораздило выйти замуж. Его настоящей женой всегда была выпивка, а Марта так, любовницей.
        Марта собирает вещи и направляется к выходу. Идет мимо гигантской ванной со сдвоенной раковиной и таким огромным биде, что в нем можно выкупать собаку. И уже стоит у самой двери, когда порывом ветра со стола сбрасывает карты. Замеченный ею рулон туалетной бумаги раскатывается по ковру.
        - Эрнест! - смеется она.
        Потом наклоняется поднять карты и видит, что начало рулона исписано синими чернилами. Почерк Эрнеста на шести квадратиках туалетной бумаги.
        - Постой, - напряженным голосом произносит он. - Я сам все подниму.
        Но Марта уже поняла, что он пытается от нее утаить: на туалетной бумаге, зияющей дырками от чернильных клякс, записано любовное стихотворение. Марта прочитывает его до конца. Занавески хлопают Эрнеста по спине.
        - «Мэри, в Лондон», - произносит она. - Что это? Кто такая Мэри?
        - Корреспондент «Тайм», - признается Эрнест, даже не пытаясь отвертеться.
        Марта сворачивает рулон и ставит на стол. Так вот отчего Сильвия так странно смотрела на нее утром. Не потому, что забыла - просто решила, что Марте уже нашли замену. Возможно, Сильвия даже встречалась с этой Мэри. Марта уставилась на рулон, не в силах оторвать взгляда от нелепых стихов.
        - Я не понимаю тебя. Ты говоришь, что тебе невыносима мысль о том, чтобы потерять меня, но в то же самое время пишешь стихи другой женщине?
        Эрнест смотрит на нее умоляюще - но молча. Облепленный тюлем, точно жених - фатой своей невесты.
        - А как фамилия Мэри?
        - Уэлш.
        - И кто же она тебе, эта Мэри Уэлш? Возлюбленная? Любовница? Следующая жена?
        Эрнест уже готов что-то сказать, но не говорит. Как это в его духе - хотеть все сразу: и жену, и любовницу, и все, до чего может дотянуться. На самом деле он вовсе не бабник, он просто не понимает, что ему нужно на самом деле, потому и хватается за все подряд. Жены, жены, жены. А Эрнесту нужна не жена, а мама!
        Марта страшно разозлилась. Да как он смел так с ней поступить! В конце концов, это просто неприлично - для всех участников очередного публичного трио имени Эрнеста.
        - Зачем было умолять меня вернуться, если у тебя есть кто-то еще?
        Эрнест растерянно пожимает плечами. Подходит к стеклянному шкафчику, молча наполняет бокал.
        - Вперед, Эрнест, залей свою беду. Забудь обо всем. Полдень уже миновал - можешь позволить себе сколько захочешь, у тебя ведь такое правило?
        Он стоит к ней спиной, глядя в окно.
        - Ты смешон. Ты хуже ребенка. Попробуй развязаться с одним, прежде чем хвататься за другое. Это будет по-мужски. Все кончено, слышишь? С меня хватит!
        Прежде чем закрыть за собой дверь, она снова взглядывает на пистолет - темнеющий, точно одна из этих дыр мостовой, откуда вывернули булыжник.
        - Только не делай глупостей! - бросает она напоследок.
        Выйдя на улицу, Марта идет к толпе женщин, которую видела из окна. Они уже вооружились ножами и кастрюлями, у одной в руке мясницкий тесак. Посреди толпы лежит кобыла, сломавшая ногу на выщербленной мостовой, - черногривая, с блестящей холкой. Женщины держат джутовые мешки и медные кастрюли в ожидании куска ноги, копыта или мохнатой морды. Марта пятится, когда одна из женщин ловко перерезает кобыле горло. Темная кровь заполняет ямы от вывороченных булыжников.
        28. Гавана, Куба. Апрель 1944
        Казалось, даже всемирная служба Би-би-си махнула рукой на эту часть света. Все, что Марте удавалось извлечь из радиоприемника, был треск да передачи евангелической церкви с Ямайки. Эрнеста порой бесило, что она постоянно крутит ручку настройки, но Марта хотела услышать новости из Европы и не собиралась сдаваться, пока их не получит.
        «Финка» стала теперь куда гостеприимнее, буйные джунгли удалось укротить. Бассейн регулярно чистился, деревья и кусты раз в неделю подвергались стрижке. Тем не менее ведение хозяйства Марту не увлекало. И когда слуги донимали ее вопросами о меню и покупках, она выпроваживала их со словами: «Спросите мистера Хемингуэя. Я работаю».
        Но ей все равно приходилось бороться с зарослями бугенвиллеи, составлять меню и распекать дворецкого, который целыми днями лениво жевал зубочистку. В удачные дни Марте казалось, что счастье подавляет ее, а в скучные она ощущала свое бессилие перед их тягучей медлительностью.
        К радиопомехам добавилось звяканье колотого льда в столовой. Эрнест стал закладывать за воротник все раньше и раньше, чтобы снять напряжение предстоящего дня. Он зашел в гостиную, держа в каждой руке по кокосовому коктейлю. В грязной белой майке он был похож на обычного кубинского бомжа. Марта собралась сделать ему замечание, но вспомнила, что уже говорила об этом сегодня, и прикусила язык. Если раньше она называла его Свином в шутку, то теперь это стало не смешно.
        Краем глаза Марта наблюдала за Эрнестом: ага, ждет, пока на него обратят внимание. Она, не торопясь, крутила ручку настройки. Сквозь помехи в эфире прорывалось то радио Флориды для рыбаков, то образовательная программа из Гаваны, пока наконец не послышались куранты заставки и четкий выговор лондонского диктора. Говорит Лондон.
        - Как я рад, что купил тебе приемник. - Эрнест наконец протянул ей коктейль. - Что может сравниться с этим ежедневным радиоверещанием текущих новостей?
        - Иначе пришлось бы четыре дня дожидаться почтового катера.
        - Солдаты Рейха воюют независимо от того, знаем мы новости или нет.
        Они молча сидели, слушая радио. На одном диване, но порознь. Три книги, что она написала здесь, в безмятежности этого дома, выстроились на полке рядом с романами Эрнеста: «Поле боя», «Чужое сердце», «Лиана». Писалось тут хорошо, но скучалось отчаянно. Впрочем, три книги за пять лет - это совсем неплохо. Как-то, размышляя над названием для небольшого сборника рассказов, Марта случайно наткнулась на письмо Файф, адресованное Эрнесту. Ничего особенного, очередная порция оскорблений, но заканчивала Файф неожиданно поэтично: «Чужое сердце - темный лес». Вот и название для сборника! Интересно, что подумает его бывшая жена, если обнаружит эту книгу в книжной лавке Ки-Уэста. Да уж, неприятный сюрприз для крошки Файф.
        Дослушав новости, Марта отправилась принять душ, оставив Эрнеста сидеть на диване и слушать сальсу - ее передавали на другой волне. Было время, когда оба вскакивали, стоило им услышать музыку по радио. Неважные танцоры, они любили танцевать друг с другом.
        Звук льющейся воды заглушал музыку. Намыливаясь уже второй раз за этот день, Марта напомнила себе, что счастлива. Чем не жизнь? Мороженое в кокосовой скорлупке, джин-тоник на лужайке, купания в соленой воде по утрам и вечерний теннис!
        Но иногда возникало чувство, что это могила. Дом оплели лианы, гигантские цветы в саду смогли бы слопать теленка. Порой Марте казалось, что она тонет в мартини и цветах. Пару дней назад она обнаружила орхидею, выросшую на стволе дерева, и только придя с ножницами, заметила, сколько их таких вокруг: целые пучки, точно мотки шелка, в каждой пазухе пальмовых листьев. Да ей за всю жизнь их не извести! Тем вечером, съежившись в постели, Марта мечтала о внезапных заморозках. И вспоминала, как, впервые приехав сюда, спешила открыть свой дом навстречу природе, памятуя о Файф, прятавшей Эрнеста за кирпичной стеной. Идея оказалась дурацкой: теперь природа каждый день норовила поглотить ее дом!
        А Эрнест? Он вел себя точно один из слуг. Из кожи вон лез, чтобы она была тут счастлива, наглаживал ее, словно складку на юбке. Устраивал ей командировки на Антигуа, Сабу и Барбадос - куда угодно, лишь бы поближе к Кубе. Официально она ехала писать серию репортажей о тактике ведения подводного боя, а на деле все, что видела Марта, - это открыточные пляжи и вечное лето. Лишь в прошлом году, исхитрившись наконец сбежать в Лондон, Марта оказалась в своей стихии - на войне она вновь почувствовала себя дома.
        Натянув рубашку и широкие брюки, Марта вернулась в гостиную, но Эрнеста там не было. Наверное, пошел к ней в кабинет. Вообще-то она не разрешала ему туда заходить: он обязательно переложит что-нибудь не туда, и тогда вообще ничего не найдешь. Но он просто стоял, заложив руки за спину, напротив огромной карты Европы, висевшей на стене, и пристально в нее вглядывался, словно ценитель - в картину на выставке.
        Не зная, что еще сказать, Марта выпалила:
        - Ты же знаешь, я не выношу благоразумного образа жизни.
        - О, Марта. - Эрнест начал вроде бы мягко, но потом она уловила в его голосе иронию. - Где бы ты предпочла сейчас быть? С погибающими вот тут? - Он ткнул большим пальцем в Германию. - Или здесь? - Палец уперся во Францию. - А может, здесь? - Последним оказался Лондон.
        «Да, - подумала она. - Пожалуй, Лондон подойдет». Слыша английский выговор диктора, Марта представила, как вокруг падают бомбы, а она сидит в крохотной квартирке в Мэйфере за пишущей машинкой, в халате и противогазе.
        Оставив Эрнеста одного, Марта вышла в гостиную, где вновь принялась крутить ручку настройки, но он явился следом и выключил радио.
        - Да, я не могу быть осторожной паинькой и домоседкой, - продолжала Марта. И почему в комнате до сих пор так жарко, почему этот проклятый дом никак не остынет. - Вся эта роскошь. - Она презрительно огляделась вокруг. - Ты не устал от этой дыры?
        Эрнест положил на кресло свою ногу в шрамах:
        - Вот что такое война, Марти, она уродует, она убивает. Или ты думаешь, что ты какая-то особенная и найдешь там что-то другое? Поверь, не найдешь.
        - Чушь! При нашей первой встрече ты сам сказал, что мне надо отправиться на войну.
        - И ты сделала это. Браво!
        Она подошла к окну: в сумерках золотились сахарные плантации.
        - Ты тут зарылся в удобную берлогу, - сказала она стеклу. Отражение было размытым и еле заметным. - Думаю, ты просто боишься настоящей жизни.
        - Ты считаешь меня трусом?
        - Нет, просто пытаюсь сказать, что я несчастлива здесь. Я не хочу жить этой пронафталиненной жизнью.
        - Марта Геллхорн. - Эрнест расхохотался. - Военный репортер-мазохистка. Ни фига ты не понимаешь, детка.
        Марта распахнула парадную дверь и вышла на широкие каменные ступени. Ей не хватало воздуха. Сколько можно спорить об одном и том же? Наверное, это ее вина, ведь она снова и снова пыталась добиться от него того, что хотела услышать. В саду коты подстерегали голубей. Орхидея тянула розовато-лиловую шею. Бездумно заливались птицы.
        Вокруг роскошно цвела Куба.
        Эрнест вышел следом. Молча протянул коктейль и плюхнулся в тростниковый шезлонг. Тот в ответ жалобно скрипнул, затем раздался треск, и Эрнест приземлился наземь - колени на уровне ушей, на лице детская ярость. Но при виде хохочущей Марты тоже улыбнулся.
        - Вот ведь барахло, - воскликнул он, поднимаясь.
        Обломки шезлонга полетели в сад, оттуда послышался кошачий вопль. Марта снова расхохоталась.
        - А теперь скажи мне, зачем тебе отсюда уезжать? - спросил Эрнест, махнув рукой в сторону виллы «Финка», их роскошной развалины. Он уселся рядом, отчетливо запахло спиртным. - Что я могу сделать для тебя, Марти? - Теперь его голос звучал нежно. Бедняга Эрнест. Его всегда любили больше, чем он сам.
        - Давай отправимся в Европу.
        - Я старый.
        - Тебе только сорок четыре. Ты можешь встряхнуться.
        - Там холодно. И еда ужасная. Издергаюсь, а толку?
        Он отхлебнул из бокала Марты и протянул ей.
        - Для меня от тебя там как раз будет очень много толку!
        - Я не могу быть твоей горничной, Марти. И твоей гувернанткой.
        - Тогда снова будь репортером.
        - Не хочу, Марта. Если ты останешься здесь, мы могли бы попробовать стать семьей, родить дочь.
        При мысли о детях Марта вздрогнула. В прошлом году она сделала очередной аборт. Эрнест уговаривал ее сохранить ребенка, он вбил себе в голову, что это девочка. Но Марта сказала, что мать из нее не получится и детей ей никогда не хотелось и не захочется.
        - Прошу тебя, не начинай.
        Эрнест бросился к ней, положил руки ей на колени. «Господи, - подумала она. - Вот только этого не нужно». Марта умела управляться с ним, когда он хамил и придирался, но перед нежностью и покорностью была безоружна.
        - Кролик, я знаю, что мы изводили друг друга. Что мы не всегда вели себя как следовало, но Господь и не обещал легкой жизни двум писателям, если они попытаются жить вместе. Кролик, пожалуйста.
        Марта взглянула в его беззащитное, молящее лицо - но устояла. Сделала большой глоток из бокала. Отвратительный джин - безвкусный и крепкий.
        - Я должна.
        - Ну и ладно. - Он поднялся. - Если тебе охота, можешь забирать с собой свою мировую скорбь, катиться ко всем чертям и искать там мировые заговоры. Когда ты, стерва, поймешь, наконец, что война везде одинаково отвратительна?!
        Ну вот, это уже больше похоже на старину Эрнеста!
        Он схватил свой бокал и широкими шагами направился в дом, поддав ногой останки злополучного шезлонга.
        - Катись в свою Англию, писательница гребаная! - донесся до Марты его полный ярости крик.
        Она отколупнула присохшее мыло с бриллиантов на обручальном кольце и стряхнула щелчком пальца. Потом допила джин, глядя на пару птиц, что устраивались на ночлег над ее головой. Ночь стремительно опустилась на Кубу. Нет, быть писательской женой - это не для Марты. Ей надо на войну.
        20. Париж, Франция. 26 августа 1944
        Покинув «Ритц», Марта отправляется назад, на Елисейские Поля. Что это было? Разве так она представляла свой торжественный уход от Хемингуэя? Еще утром собственное освобождение рисовалось ей не менее знаменательным событием, чем сегодняшнее освобождение Парижа. И вот теперь, вместо того чтобы ликовать, она бредет в сторону Тюильри, думая о клочке туалетной бумаги. Аккуратные строчки, стихотворение для некоей Мэри. Почему у Эрнеста вечно так? Отважный мужик носится по городу в сопровождении банды головорезов, но при этом, кажется, не может ни на месяц, ни на неделю, ни на час остаться один. Между его разводом с Файф и новой женитьбой прошло тринадцать дней, кажется, он просто физически неспособен оставаться неженатым.
        Клумбы сада Тюильри пусты - скорее всего растения съели. Рядом дымится сгоревший танк. В садовом кафе Марта помешивает жидкий суп и заказывает кофе. Ей приносят отвар цикория с парой кристалликов сахарина. Сидя за столиком под ярким солнцем, она постепенно осмысляет весь абсурд происходящего: получается, Эрнест умолял ее остаться в тот самый день, когда писал любовные стихи своей новой пассии. А что тут удивительного? Ведь Эрнест без женщины - это Эрнест в поисках женщины. Противно только, что Мэри ее фактически подставила: словно труппа идиотов превратила тщательно подготовленный сценарий в какой-то балаган.
        В Лондоне ходили слухи, будто Эрнест развлекается с кем-то в Дорчестере, но Марта сочла это очередным военно-полевым романом и не придала особого значения. Сказать по правде, после того как они покинули Гавану, она тоже периодически позволяла себе поразвлечься. А желтые тюльпаны у его постели в лондонском госпитале? Быть может, их принесла она - Мэри Уэлш… Или Уолш? Но если уж Эрнест написал любовное стихотворение, значит, дело серьезное. Марта почти восхищалась им - в самом деле, есть что-то эпическое в том, чтобы жениться на каждой женщине, с которой переспал. Насколько он прекрасный любовник - настолько же скверный муж.
        Марта закуривает, чтобы заглушить вкус кофе, похожего на деготь. Жизнь продолжается, мимо идут счастливые парижане. А Марта с грустной отстраненностью рассматривает собственное прошлое. Вспоминает, сколько раз они с Эрнестом ночи напролет пили джин с кокосовым молоком в Гаване, как однажды до утра изобретали танец под названием «хем-хорн степ», но были настолько пьяны, что мгновенно забывали только что придуманные движения. А как-то, когда у нее застопорилась работа, он затащил ее на «Пилар» и вывез в море, а потом, широким жестом обведя бескрайний простор, пафосно изрек: «Вот, Марти, единственное, что имеет значение». Он сумел вывести ее из тоски, странной и смутной, какую может породить только творчество, а понять - только творческий человек. Он ловил тунца и каждую пойманную рыбу нарекал в честь какого-нибудь из ненавистных ему критиков. А вернувшись на «Финку», они зажарили на решетке в саду весь цвет нью-йоркской литературной журналистики.
        И наконец, докурив сигарету из неприкосновенного запаса, Марта вспоминает, как он любил ее. Быть может, это ее двойственность сделала его любовь такой горькой и злой. «Я подсел на тебя как долбаный наркоман», - час назад в «Ритце» он буквально выплюнул эти слова, точно был сам себе противен.
        «И вот теперь - все», - думает Марта, вдруг потрясенная осознанием этого. Все плохое осталось позади, но ведь и хорошее тоже. И внезапно ощущает, что, пожалуй, даже несколько несчастна и одинока. Ох, Эрнест! Зачем было под конец устраивать еще и такое? А впрочем, под конец каждого его брака обязательно появляется третье лицо. И дальнейшая судьба разыгрывается в три карты.

* * *
        Марта идет к выходу из парка, встречные то жмут руку, то обнимают при виде ее корреспондентской нашивки. Хотя прибытие генерала де Голля ожидается только в три, на улице уже начинают собираться прохожие, многие - прихватив бутылку кальвадоса или сливовой настойки. Пожалуй, надо поторопиться собрать материал, пока ликующие парижане не напились.
        После репортажей о высадке союзников она была в контрах с кольеровским боссом. Чтобы умаслить его, Марта решила написать о парижской моде. Американцев, кстати, линия сегодняшнего французского кроя интересует куда больше, чем положение евреев в Европе или успехи французского Сопротивления. Что ж, думает она, хотите - на здоровье. В любом случае сейчас лучше заняться делом и выкинуть Эрнеста из головы. Что бы ее ни волновало, репортерская работа всегда была лучшим обезболивающим. Travail: opium unique[32 - Работа - единственный наркотик (фр.).] - вот ее девиз.
        Сотрудника одного из модных домов Марта обнаруживает внутри витрины: он развешивает флаги позади манекенов, разряженных в парчу, меха и ажурные ткани. Париж - это райская птица по сравнению со строгим Лондоном, где не увидишь всех этих пуговок, кружев и бус. Марта стучит по стеклу, мужчина в витрине, вздрогнув, хватается за сердце. Да, Париж не скоро перестанет вздрагивать от резких звуков.
        При виде ее нашивки консультант бросает свой манекен загорать полуголым на августовском солнце. Марта улыбается ему своей самой ослепительной улыбкой и сразу же берет быка за рога:
        - Скажите, месье, боши были хорошими покупателями?
        Мужчина вскидывает голову:
        - Я только оформитель. - Он озирается на бульвар, будто боясь, что на него набросится разъяренная толпа.
        Марта напоминает себе: действовать надо помягче, ведь нужно всего лишь выяснить, что делали парижанки со своей военной нормой вискозного шелка.
        - Что здесь могла бы купить женщина во время оккупации, месье?
        Мужчина бойко перечисляет, чего у них нет: металлические крючки, люверсы, кожа для подошв. Рассказывает о безумной моде на огромные шляпы - потому что их можно делать из клочков и обрезков. Пожалуй, этого хватит на декоративную статейку во вкусе босса. Поблагодарив собеседника, Марта направляется обратно в отель, чтобы засесть за машинку и хоть на час забыть обо всей этой ерунде с ее рухнувшим замужеством. Начать можно с портрета оформителя, потом дать панораму города, описать букинистов на набережной Сены, богатых дам в паланкинах и деревянные подошвы, которыми каждый парижанин цокает, точно двуногая лошадь. Писать надо проще.
        Пройдя сотню ярдов, Марта спохватывается, что забыла спросить у парня, как его зовут. Она бросается обратно, но, подойдя поближе, видит, что он разговаривает с кем-то еще. С другой журналисткой.
        Обидно! Ведь «Кольеровскому еженедельнику» нужен эксклюзив. Марта уже готова подойти к незнакомой репортерше и потребовать, чтобы та поискала себе другую тему, но вдруг замирает. Есть что-то неуловимо знакомое в этой женщине одних с ней лет и с такими же волнистыми светлыми волосами. На журналистке корректный блейзер и рубашка, но они лишь подчеркивают ее полную грудь. Может, они знакомы по Мадриду, может, жили в соседних номерах в отеле «Флорида» и завтракали половинками апельсина за соседними столиками?!
        Спрятавшись за газетным киоском, Марта разглядывает конкурентку. Нет, пожалуй, это кто-то из нью-йоркского офиса «Пост» или «Таймс». Холодность сотрудника модного дома тает под теплым вниманием этой женщины, и у Марты нет сомнений, чье интервью окажется лучше. Он даже рассмеялся в ответ на какое-то ее замечание. Закончив расспросы, журналистка протягивает свою карточку и представляется по-французски. Услышав ее имя, Марта холодеет. Это она. Женщина из стихотворения Эрнеста.
        Мэри Уэлш не слишком похожа на военного корреспондента. Ее пышную грудь лишь отчасти маскирует одежда, белокурые кудри выбиваются из-под заколок. Слушая собеседника, она сочувственно наклоняет голову набок - видимо, это способ добывать материал для отдела светской хроники или «женских» колонок. Очень ничего, решает Марта.
        Едва Мэри освободилась, как к ней подходит какой-то толстый американский журналист. Она явно рада его видеть. Стоя в толпе посреди бульвара, они что-то обсуждают, почти соприкасаясь головами.
        - Вы желаете что-то купить?
        Марта непонимающе смотрит на киоскера.
        - Что?
        Он переспрашивает, не хочет ли мадам купить газету.
        - Нет.
        Больше прятаться негде. Выйдя из укрытия и не совсем соображая, что именно собирается сказать, Марта шагает к Мэри Уэлш. Из засады. Но так уж вышло.
        - Мэри? - окликает она, но та не слышит - ревут клаксоны, люди в толпе кричат, что генерал уже едет. Полицейский отчаянно дует в свисток, пытаясь сохранить хоть какую-то видимость порядка. - Мэри! - приходится окликнуть снова.
        - Да? - Женщина равнодушно оглядывается.
        Толстый американец моргает. Лицо у него красное и мокрое от жары.
        - Я Марта. Марта Геллхорн.
        В глазах мужчины мелькает подобие страха; стало быть, ее имя действует как надо. Он жмет Мэри локоть:
        - До завтра.
        С таким видом, точно желает удачи перед боем. Похоже, о связи Эрнеста с этой женщиной уже всем известно, может, Марта вообще последняя, кто еще не в курсе. Противно, когда тебя держат за идиотку. Мужчина коротко кивает ей и уходит; обе женщины некоторое время молча смотрят ему вслед.
        - Я знаю, кто вы, мисс Геллхорн, - произносит наконец Мэри, поправляя на плечах ранец и лучезарно улыбаясь, словно общество жены любовника ее совершенно не смущает. - А вы меня не помните?
        Марта несколько обескуражена ее напором - задавать вопросы планировала она сама.
        - Вас?
        - Мы встречались в Челси. В этом году.
        И тут до Марты доходит, где они виделись. Не в Мадриде и не в Нью-Йорке, а в Лондоне, на вечеринке в редакции «Геральд трибюн». Но тогда предстояло взять интервью у двух польских летчиков, и ей было не до Мэри. Которую тогда, кажется, сильно заинтересовал Мартин палантин из лисицы, - но вряд ли в тот вечер они беседовали дольше пары минут. Марте тогда и в голову бы не пришло, что Эрнест присмотрит эту девицу на роль очередной жены. Что ж, значит, Марфа и Мария - библейские сестры, военные корреспондентки и сменщицы в гостеприимной постели Эрнеста. Та же шарманка, новый оборот.
        Мэри закуривает, обхватив другой рукой локоть. Взгляд ленивый. И при этом чувствуется полное владение собой, собственным телом. Эрнесту понравилось бы.
        - Давно это продолжается?
        Мэри пожимает плечами:
        - Не понимаю, о чем вы.
        - Не стоит притворяться дурочкой.
        Мэри смотрит на туфли, но виноватым ее вид не назовешь.
        - Эрнест сказал, что между вами давно ничего нет. Он сказал, что был один в Лондоне, что он один уже много месяцев.
        - Меня не было семнадцать дней!
        - Когда мы встретились на вечеринке, вы, кажется, не очень страдали от одиночества.
        - Это к делу не относится. Я хочу знать, что было между вами.
        - Мы вместе обедали и выпивали, вот и все.
        - А какого рода предложения он вам делал?
        - Боюсь, вас это не касается.
        Приближается толпа студентов на велосипедах, в лыжных шапочках, несмотря на августовскую жару. Они звонят в звонки, поют патриотические песни, некоторые вскидывают в такт туалетные ершики и отчаянно хохочут. Скорее бы проехали: Марта в бешенстве, и ей нужны ответы. Велосипедисты оттесняют обеих женщин к витрине модного дома.
        - Он говорил с вами о женитьбе? Полагаю, что да.
        Мэри кивает. Лицо ее темнеет - возможно, это просто тень от здания. Нет, кажется, этой Уэлш наконец-то хватило вежливости изобразить смущение.
        - Да он не всерьез.
        - О, поверьте! Он более чем серьезен, - уверяет Марта. - Не сомневаюсь, что он очень скоро захочет жениться на вас. Вы этого хотите?
        - Замуж? За Эрнеста? Не знаю. - Мэри опасливо поглядывает на свою левую руку. - Дело в том, что я уже замужем.
        Только теперь Марта замечает обручальное кольцо. И еле сдерживает желание расхохотаться. Вот это комедия! Смех, да и только! Браво, Эрнест! В очередной раз - впервые за последние десять лет - все участники этой истории оставили друг друга в дураках.
        Один из студентов с туалетным ершиком тычет им в сторону Марты. Хмурится, передразнивая ее, потом растягивает губы в улыбке. Марта невольно улыбается следом за ним.
        - Это может несколько усложнить ситуацию… - отвечает она.
        - Послушай, Марта. Можно на «ты»?
        Марта кивает, думая про себя, что эта по крайней мере понахальнее, чем непорочные девы Хэдли и Файф.
        Мэри жестом приглашает ее присесть на свободную скамейку. Обе, чувствуя неловкость, садятся на расстоянии друг от друга.
        - Марта, я хочу лишь сказать, что не стала бы переходить тебе дорогу, знай я, что ты все еще с ним. Эрнест уверял меня, что ты его бросила.
        От этого честного признания гнев Марты мигом утихает. Она больше не хочет, чтобы Эрнест был ее мужем. А вокруг них толпятся возбужденные парижане, гроздьями висят на балконах и машут самодельными флагами, дети забрались на деревья и фонари. Оккупация окончилась, и Марта не находит в себе решимости нанести Мэри заготовленный удар. Хочется поговорить с ней начистоту. Сама репортер, Мэри, пожалуй, поймет, что при всей любви к Эрнесту свобода может влечь куда сильнее.
        Светловолосая девочка со сбитыми коленками, взобравшись на дерево, высматривает генерала де Голля. Марта вспоминает собственное детство, как она спряталась в тележке мороженщика и просидела там до поздней ночи. Родителям, когда они ее нашли, она заявила, что хотела посмотреть мир. Движение. Полет. Марте это было необходимо всегда.
        - Прости, что так набросилась на тебя. - Она поворачивается к Мэри. - Я не собиралась тебя уесть. Просто разволновалась. Понимаешь, я только что узнала о твоих отношениях с моим мужем… с Эрнестом. И меня это несколько… выбило из колеи.
        - Прости, - отвечает та.
        Рядом с этой женщиной, которой Эрнест посвятил стихи, Марта неожиданно осознает, что Мэри - это ее пропуск на свободу. Сегодня утром она поняла, что Эрнест не отпустит ее, если это будет означать, что он останется один. Эрнест Хемингуэй боится только одиночества, и какие только жестокие мысли не посещают его, когда о нем некому заботиться. Он позволит своей жене уйти лишь в том случае, если у него будет наготове следующая.
        - Я хочу покончить со всем этим, - решительно произносит Марта. - Мне нужна моя собственная фамилия в паспорте. Ты права. Я больше не желаю быть миссис Хемингуэй.
        - Так ты что же, отговариваешь меня?
        - Выходить замуж за Эрнеста? - Марта рассмеялась. - Нет, врать не стану. Наша с ним жизнь была, - продолжает она, не кривя душой, - необыкновенно счастливой. Просто она закончилась - для нас. Что-то ушло, вот и все.
        Мэри, кивнув, предлагает ей закурить. Губы, делившие Эрнеста, теперь делят американские сигареты. Марта смотрит на зеленый бульвар. Скоро по нему пойдут танки, и парижане хором запоют, опьяненные свободой.
        - Что посоветуешь? - Мэри выпустила струйку дыма. - Если, конечно, все будет именно так?
        - Не знаю даже… Жить и радоваться? - улыбается Марта. - Не каждой девочке доверяют стать миссис Хемингуэй.
        Мэри смеется в ответ:
        - И все-таки это как-то странно, ты не находишь? То, что мы сидим тут с тобой вдвоем и обсуждаем такие вещи.
        - Нет-нет, все верно. Париж - это как раз то место, где женщины вместе ткут полотно судьбы Хемингуэя. А ему кажется, что он сам делает свой выбор. - Марта тушит окурок о подошву. - Но он ошибается.
        Они продолжают сидеть на скамейке, наблюдая за приготовлениями к параду. Потом Мэри извиняется - до начала парада ей нужно закончить статью. И они вместе идут по Елисейским Полям - миссис Хемингуэй и любовница мистера Хемингуэя. Собравшись проститься, Марта вдруг вспоминает взгляд Сильвии Бич этим утром.
        - Могу я спросить еще кое-что, Мэри? Ты когда-нибудь была с Эрнестом в «Шекспире и компании»?
        - В книжной лавке? Да, конечно.
        - Сильвия спрашивала, кто ты ему?
        - Думаю, Эрнест сказал, что я просто друг. А что?
        - Ничего, - усмехается Марта. - А что ты делала перед тем, как я подошла?
        - Просто готовила небольшой очерк о парижской моде для «Тайм», а в чем дело?
        Марта улыбнулась.
        - Кажется, и тут наши пути пересеклись.
        Ну ее, эту статью: пусть пишет Мэри. Они останавливаются у табачной лавки, вдруг удастся прикупить еще сигарет. Марта придерживает дверь, пропуская Мэри вперед.
        30. Париж, Франция. 26 августа 1944
        Марте стоило немалого труда пробиться сквозь ликующую толпу и протиснуться в двери «Ритца». Внутри, в лобби-баре, ее уже ждет Мэри. Бледная, осунувшаяся, она мало похожа на ту уверенную в себе женщину, с которой Марта познакомилась только сегодня днем и не рассчитывала увидеться снова.
        - Мэри! - Марта садится рядом. - Что случилось?
        Вернувшись тем вечером в отель, Марта едва успела залезть в ванну, чтобы расслабиться после совершенно сумасшедшего дня, как в ее номере раздался звонок.
        - Скорее беги сюда. - Мэри почти кричала, и сердце Марты бешено заколотилось при мысли об отцовском пистолете в номере Эрнеста. - Эрнест потерял. Прошу тебя, поторопись!
        И вот теперь Мэри неподвижно застыла на диване. В холле «Ритца» висит тревожная тишина, так контрастирующая с шумом на улице.
        - Марта! - Мэри кусает губы. - Я не знаю, что делать!
        Марта подводит ее к бару и заказывает ей бокал виски, а потом и себе тоже.
        - А теперь спокойно объясни, что случилось!
        Мэри делает большой глоток скотча.
        - После того как мы с тобой расстались, я вернулась сюда и обнаружила в холле Эрнеста - он орал на какого-то типа по имени Гарри Куццемато.
        - Куццемано. Так-так.
        - В чем только Эрнест не обвинял его! Кричал, что этот человек вор и аферист, что он преследует его, шантажирует потерянным саквояжем. Бедняга дрожал как осиновый лист. Я едва оттащила Эрнеста. Отвела его в номер и заставила лечь.
        Руки Мэри все еще дрожат. Э, нет, милая, учись быть сильной, не то с Эрнестом не совладаешь. Уж Марте-то известно, как быстро его нежность переходит в жестокость.
        - Наконец он уснул, и я решила перепечатать его стихотворение. Подумала, он проснется и обрадуется сюрпризу. - Зрачки Мэри расширены от ужаса. - Оно ведь было написано на туалетной бумаге! Когда я показала ему перепечатанные стихи, он вроде обрадовался. Принялся громко их декламировать, но затем остановился и сказал, что я пропустила пару строк и нужно немедленно свериться с черновиком. Я не знала, что ответить! Ведь я сразу же выбросила туалетную бумагу в мусорную корзину. Я кинулась в свой номер, но корзина была пуста. Спрашиваю горничную - та только смеется, мол, не волнуйтесь, мусор из «Ритца» в Surete[33 - Имеется в виду Surete Nationale (фр.) - Главное управление национальной безопасности.] не попадает. Пришлось сказать Эрнесту, что оригинал потерялся. Но, Марта, он с тех пор не выходит из подвала. Копается в мусоре, надеясь разыскать клочок туалетной бумаги! И не желает меня слушать. Марта, ты должна поговорить с ним. - Мэри подносит бокал к дрожащим губам.
        Марта залпом приканчивает свой скотч.
        В темноте подвала постепенно проступают очертания предметов: довоенные чемоданы и саквояжи, брошенные бежавшими туристами, свернутые флаги, стопки старых меню, банки с горчицей и склянки с уксусом. Вдоль стены выстроилась батарея пыльных бутылок шампанского - похоже, Эрнесту все же не удалось полностью опустошить подвалы за свое двадцатичасовое пребывание в «Ритце». Марта окликает его, но ответа нет.
        Она идет вперед, снова и снова окликая его и стараясь не натолкнуться на чемоданы. По словам Мэри, Эрнест должен быть где-то здесь. Вполне возможно, он сидит сейчас на корточках за каким-нибудь баулом, затаив дыхание, и наблюдает за ней уже привыкшими к темноте глазами. Как-то совсем не хочется, чтобы Эрнест неожиданно выскочил и напугал до полусмерти, просто потому, что решил пошутить. Кто знает, сколько еще шампанского он залил в себя после их разговора.
        - Эрнест! Бога ради, ответь мне!
        Сбоку сереет полоска света. Дверная щель. Марта тихонько подходит и заглядывает внутрь.
        В мусорных баках роется мужчина. Вокруг - пустые винные бутылки, разбитые деревянные ящики, осклизлые отбросы. Но даже сейчас в облике Эрнеста есть нечто от небожителя.
        Руки в сале и грязи. Улыбка дурацкая. Эрнест, оказывается, в подвале не один: с ним двое служащих отеля, оба на почтительном расстоянии от месье Хемингуэя, чтобы не помешать. Здесь его боготворят. Интересно, каково им видеть своего пропитанного мартини освободителя по локоть в чужих объедках?
        - Марти!
        - Что ты делаешь, Эрнест?
        - Я так скучал по тебе, Кролик. - Речь его смазанная, руки бессильно повисли, он сам уже насквозь провонял помойкой. Марта отводит его в сторонку, садится с ним рядом на каменную приступку. Молча ждет, пока он немного успокоится.
        - Что с тобой?
        Он уперся взглядом в ладони.
        - Мэри потеряла стихотворение.
        - Я знаю.
        - Где оно, Кролик?
        - Ты же знаешь, что все выброшенные документы сжигаются.
        Эрнест поднял голову, и в его глазах Марта увидела безумие.
        - Что, если его украли нацистские свиньи? - Он вскакивает, едва удержавшись на ногах. Точно медведь, раненный в лапу, ломится по коридору подвала, с силой пинает о стену жестянку с консервами. - Что, если оно у Куццемано? О! Я знаю, он уже побывал здесь, всласть покопался в моем мусоре. Уж он-то точно не побрезговал!
        - Эрнест, прошу тебя, успокойся. Сомневаюсь, что Куццемано удалось подкупить горничную.
        - А все эта сучка Мэри! Она выкинула его. - Эрнест пинает ящик. Служащий отеля оборачивается на звук. - Это она вызвала тебя?
        - Да.
        - Неужели ты больше не жена мне, Кролик? - Он снова плюхнулся на приступку и смотрит на Марту слезящимися пьяными глазами. Потом кладет руки ей на колени - как в ту ночь на Кубе.
        - Я не могу больше быть твоей женой. - Теперь ее голос может быть нежным, ведь это она его отпускает.
        - Но я хочу, чтобы ты была со мной. Мне без тебя дико одиноко.
        - У тебя теперь есть Мэри.
        - Что для меня Мэри? Она даже не хочет, чтобы я был ее. Ничего хорошего не выйдет.
        - Откуда ты знаешь?
        - Скажем так, это мне подсказывает мой внутренний дерьмометр.
        С улицы доносится женский смех, потом мужской голос и смех портье.
        - Кем же ты хочешь, чтобы я была?
        - Моей женой.
        - Я корреспондент. Я не хочу быть просто женой.
        Поднявшись, Эрнест оттягивает спереди рубашку, изображая женскую грудь, кривляется, пищит фальцетом:
        - «О-о-о-о-о! Я Марта Геллхорн, и я тут единственная женщина - военный корреспондент!» - Потом хватает швабру и ведро, ведро водружает на голову, словно каску, и тычет шваброй в сторону Марты. - Я твой странствующий рыцарь, и я тебя вновь завоюю!
        Он делает несколько взмахов шваброй, Марта смеется. Но грязная щетка уже у самого лица. Марта чувствует, что ее сейчас стошнит.
        - Хватит, Эрнест! - Она отталкивает его.
        Он не унимается, она повышает голос:
        - Я сказала, хватит!
        Отбросив импровизированный шлем и копье, он с виноватым видом садится рядом с ней. Марта с трудом узнает прежнего Эрнеста - обвисшая кожа, кое-как побритая щетина. Повязки уже нет, но лондонская рана бугрится на голове, похожая на персиковую косточку. Только бы он был поосторожнее; но кажется, собственное благополучие ему безразлично. Когда-то она в шутку прозвала его Свином, но сейчас он в полной мере соответствует прозвищу - растолстел, кожа огрубела, глаза заплыли. Ничего общего с тем ослепительным мужчиной, которого она встретила в баре однажды жарким вечером семь лет назад.
        - Мы терзаем друг друга. Если мы сейчас же не расстанемся, от нас останутся рожки да ножки.
        - Прошу тебя, давай оставим все как есть.
        - Нам обоим нужно много работать, мы должны писать. Это все, что мы можем сделать.
        - Я ничего не создал со времен «Колокола». - Он взял ее за руку. - Я исписался.
        - Тебе всего сорок шесть, Эрнест, рановато для творческого заката. Ты невероятный писатель.
        - Тебе не нужен был муж, тебе был нужен просто издатель.
        - Недостойный прием.
        Утром Марта предвкушала удовольствие от этого разговора, но теперь не испытывает ни малейшего торжества. В честь ее освобождения не будет ни парада, ни выпивки, ни поцелуев на улице. Ее муж в пьяном угаре роется в помойке, по локоть в отбросах. Марта закуривает.
        - Мне страшно, - произносит он.
        - Чего?
        - Не знаю. Я конченый человек. - Он криво ухмыляется, эта его фирменная улыбка когда-то буквально пригвоздила Марту к месту в «Неряхе Джо». Но давно уже перестала на нее действовать.
        - Не говори глупостей.
        - Я серьезно. Я раздавлен. Я просто… - Он теряет нить. Взгляд каменеет. - Раньше я мог писать. Теперь мне приходится выдавливать из себя каждое слово, и все равно они бьют мимо. «Колокол»! С «Колоколом» было все просто, он ведь о нас, об Испании. Чем дольше я не пишу, тем мне больнее. - Он умолкает. Где-то поблизости гремит фейерверк. - Внутри меня дыра, огромная, как дом, Марти. Я боюсь!
        - Чего?
        - То ли женщин, то ли слов. Кто знает.
        - Милый Эрнест.
        - Что, если я закончу, как мой отец? - Слова, точно выстрел в темноте. - Марта. - Ее полное имя - словно зов о помощи из самых глубин его души: он всегда называл ее «Марти». Ей делается страшно, она всегда боялась этой темноты, в которой сидят его страхи, крепко, точно кристаллы в пещере. Что его так страшит? Марта знает, что он боится остаться один, что его пугает собственная жестокая тоска. Но видно, есть и еще что-то, чему не знают имени ни она, ни он сам. Внутри него какая-то червоточина, какой-то подвал с мусором вроде вот этого. Но стоит туда только влезть, как окажешься приговорена мотать там долгий срок. А она не может, у нее просто нет сил вытаскивать Эрнеста Хемингуэя из его собственной помойки.
        - Работа, - цитирует его она, - вот лучшее лекарство от бед. Для нас обоих.
        - Я хочу быть хорошим человеком, хорошим писателем.
        - Нельзя быть и тем и другим сразу, Эрнест, придется выбирать.
        - Мне так хочется, - он прижал руку к сердцу, - измениться. Перерасти все это.
        Марта вглядывается в его лицо. Случалось ли Хэдли или Файф слышать от Эрнеста что-то подобное?
        - Но я не могу, - говорит она.
        - Почему?
        - Просто не могу.
        Он наверняка заметил, как дрогнул ее голос.
        - Тебя Мэри подговорила? Я не хочу видеть ее, если не могу быть с тобой.
        - Мэри просила меня поговорить с тобой о стихотворении.
        - Похоже, Франция - место, где я вечно теряю рукописи. И жен. - Эрнест грустно улыбается, вытирая руки о штаны. Похоже, он уже немного протрезвел. - У меня есть одно ужасное подозрение. Я боюсь, что ты лишь использовала меня, пока я мог держать ручку. Ты хоть любила меня?
        - Конечно. - Марта разглядывает строчку на своих теннисных туфлях. - Но я думаю, пришло время отпустить друг друга.
        - Ладно, Марти, я дам тебе развод. Но отсужу у тебя все. Потому что все эти годы ты бросала меня ради своей разлюбезной войны. А вот теперь бросаешь просто так.
        Они поднимаются, Марта целует его в щеку.
        - Мой милый Эрнест, от тебя страшно воняет.
        - Думаешь, от тебя бы пахло розами, если бы ты рылась в мусоре?
        - Чистоплотностью ты никогда не отличался, старый медведь.
        Служащие отеля заскучали, понимая, что шоу окончено. Остается надеяться, что они не станут трепать языками. Все же легендарный освободитель парижанам наверняка больше придется по душе, чем грязный пьянчуга, копающийся в мусоре.
        - Кролик. - Эрнест в последний раз останавливается у двери. Прижимается губами к ее запястью, замирает. - Нам же было хорошо? В основном?
        - Да, - честно отвечает Марта. - Мне будет тебя очень не хватать.
        Это правда. Целых семь лет он оставался ее второй половинкой. Марта идет за ним по подвальным коридорам, пробираясь между старыми ящиками, флагами и пыльными бутылками вина. В темноте слышен его голос:
        - Мне казалось, я оставил в доме какую-то коробку с рукописями, прежде чем мы с Файф его продали. Коробка тоже пропала. Еще одна потеря.

* * *
        Мэри ждет их в баре, на ее щеках следы слез, стакан пуст. Марта пожмет ее руку и поцелует Эрнеста в щеку, а затем одна отправится в обратный путь к отелю «Линкольн». По прошествии нескольких месяцев они обменяются парой писем и встретятся вновь, чтобы обсудить детали развода. И лишь иногда будут мысленно возвращаться к тому вечеру в «Неряхе Джо», изредка вспоминать несколько недель, что провели вместе в саду Файф, мазурку, которую слушали по утрам в Мадриде, и длинные спокойные дни на «Финке», когда каждый сидел за своей пишущей машинкой. Она была его любовницей почти столько же времени, сколько женой. Но, несмотря на растущий взаимный сарказм, Марта всегда будет помнить старого медведя, который, запустив лапы в мусор, говорил с ней о своих страхах. Прилюдно она никогда больше не позволит себе произнести это знаменитое имя. В тот год они встретятся в последний раз и больше не увидятся. Никогда.
        Мэри
        31. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
        Мэри сидит в полумраке заваленного бумагами кабинета: стопки так и не распакованных журналов, горы бумаг и бумажек, среди которых - и лотерейные билеты, и карты Гольфстрима, и черновики романов и телеграмм женам и любовницам.
        Изо дня в день она приходит сюда, на свой боевой пост. Каждое утро, допивая кофе, она полна решимости рассортировать все, но уже через несколько минут это желание угасает, и к концу дня она обнаруживает, что сидит в кресле Эрнеста и читает его письма, завернувшись в старое одеяло, из которого с пугающей быстротой выветривается запах ее мужа.
        Мэри привезла с виллы «Финка» несколько ящиков с документами и фотографиями - бесценные рукописи доставили из Гаваны на рыбацком катере, с которого обычно ловят креветок. В ящиках попадаются мышиные скелеты и засохшие тараканы, по размеру зачастую не уступающие мышам. Иногда хочется просто чиркнуть спичкой и сжечь дотла все, что есть в этой комнате, до последнего клочка бумаги.
        Читая письма Эрнеста, Мэри слышит его голос, словно долетающий вместе с ветром с хребта Сотуз. Когда вечерами у нее зябнут руки, она представляет себе, как он согревает их своим теплом. Порой, сидя в его кресле, она словно бы упирается подбородком в его ладонь, и они читают вдвоем, как раньше. Его руки - как их теперь не хватает! Они были совсем не похожи на писательские: покрытые шрамами, загрубевшие от моря и ветра. Будь у нее право загадать одно желание, ей бы хотелось еще раз ощутить прикосновение этих рук.
        Иногда она слышит шаги Эрнеста на крыльце. Он разувается в прихожей, вешает плащ на крючок, входит в дом с винтовкой на плече. У него под мышкой убитый к ужину фазан с запекшейся кровью на перьях и застывшим взглядом. Иногда ей кажется, что он зовет ее из пустой комнаты: «Мэри!» Но Мэри продолжает заниматься своим делом, потому что она не сумасшедшая и знает, что дома она одна. «Выгляни в сад, Мэри. Охотиться на кроликов еще рано». Его голос блуждает по коридорам.
        А потом раздается выстрел. Она слышит его снова и снова, слышит, даже если стоит не в доме, а на веранде, глядя, как снег опускается на горы Айдахо.
        Вот в чем беда с этими письмами. Они воскрешают его.
        Интересно, что подумают люди, если услышат ее плач по ночам? Не тихие всхлипывания, не глухие рыдания, - скорее тоскливый, тревожный вой, словно собака воет на луну. По утрам кухарка подает ей полотенце, которое ночью вымачивалось в огуречной воде на леднике. Мэри прижимает его к глазам, выкуривая первую за день сигарету. У вдов не так много удовольствий.
        В саду за окном медленно опадают листья. Скоро они превратятся в прах под подошвами ее ботинок. Она на мгновение задерживает дым во рту. Сентябрь уже почти прошел, а в кабинете Эрнеста все еще царит беспорядок, там высятся небоскребы бумаг. Она цепляется за эту мысль: самоубийцы оставляют свои бумаги в порядке.

* * *
        В один из вечеров ей попадается экземпляр поздравления президенту.
        Пришедшая из Вашингтона просьба написать этот текст повергла Эрнеста в ледяной страх. К тому времени он уже давно ощущал, что исписался. А потерять способность писать было для него все равно что потерять рассудок. Писать для него означало входить в прекрасный дом, где свет большими белыми квадратами падает на добротный деревянный пол. Писать значило быть собой, быть зрячим.
        Попросили его, в сущности, о пустяке, о нескольких строчках от руки, адресованных мистеру Кеннеди. В те февральские дни Эрнест сидел в кабинете, нервно поглядывая поверх своего толстого живота. Чувствовалось дыхание беды. Почему бы ему, думала Мэри, не бросить это безнадежное дело. Денег им хватало - переиздания, экранизации, журнальные статьи. Закончил бы свои парижские рассказы, посвятил себя охоте и рыбалке - и зажил бы куда счастливее. Но писательство - это пожизненное проклятие писателей. Ни один от него не откажется, ни за что и никогда.
        Мэри отправилась в Кетчум, чтобы найти подходящую бумагу и обрезать ее до нужного размера. Вернувшись, положила листок на стол перед Эрнестом.
        - Всего несколько фраз.
        Он посмотрел на бумагу в мрачном изумлении, словно она просила его сделать что-то бесчеловечное, убить ребенка например.
        - Может, помочь, Барашек?
        - Нет. Я должен сделать это сам.
        Несколько фраз, чуть больше, чем на телеграмму.
        Когда Мэри вернулась в комнату после обеда, он все еще ничего не написал. Только поднял на нее глаза, бережно держа листок, словно школьник - экзаменационный билет.
        - Этот лимон выжат до последней капли, - сказал он, скользя взглядом по чистой бумаге.
        - Напиши всего одно предложение. Просто скажи, что желаешь президенту всего наилучшего.
        Эрнест медленно моргал увлажнившимися от выпивки глазами. Сколько он уже успел принять за утро? Если в доме не оказывалось спиртного, он мог пить хоть зубной эликсир.
        - Хочешь, я останусь?
        - Я вечером все закончу, - покачал головой Эрнест.
        Она поцеловала его, но он этого, кажется, даже не заметил.
        Мэри решила прогуляться за луг. Она прошла пешком четверть мили до Ворм-Спринг-роуд, думая о том мужчине, в которого влюбилась в ликующем Париже. Какая бесконечная и прекрасная дорога жизни открывалась перед Мэри из тридцать первого номера отеля «Ритц». Как она мечтала, что зашагает по этой дороге рука об руку с Эрнестом Хемингуэем! А теперь? Теперь он, кажется, даже не замечает того, что раньше его так радовало. Иногда она срывалась, не представляя, что ей делать с ним или с собой. Его депрессия стала их постоянным спутником.
        Мэри понимала, что не имеет на это права, но она устала постоянно подстраиваться под его настроение. Они с Эрнестом состарились вместе: каждый знал все о недостатках и страхах другого, понимал, когда другой не в духе, чувствовал подходящий момент для примирения. Но в последние месяцы - или, пожалуй, годы, с тех пор как разбился их самолет, - стало совсем тяжко. Когда Эрнест впадал в особенно глубокую депрессию, до него невозможно было достучаться. Хуже того, он свирепел. За пятнадцать лет брака она так и не смогла привыкнуть к этим вспышкам ярости. Таких хлестких оскорблений, как от любимого мужа, она в жизни ни от кого не слышала.
        Мэри шла, пока не добрела до пояса снегов.
        Когда она вернулась, в кабинете уже было темно. Эрнест неподвижно сидел в полумраке, окруженный книгами. Мэри повернула выключатель настольной лампы, и он прикрыл ладонью глаза, а когда убрал руку, стало видно, что они покраснели, словно он их долго тер.
        - Я не знаю, что делать. - Он бессильно смотрел на лист бумаги, словно понятия не имел, как с ним обращаться. Наступил вечер, и Мэри убедила Эрнеста прерваться и хорошенько отдохнуть.
        Но на другой день все повторилось. И на третий тоже.
        - Барашек, всего несколько фраз, - повторяла она, глядя на валяющиеся вокруг черновики и наброски с обрывками предложений.
        Поздравление для президента было закончено через неделю. Перед тем как запечатать конверт, Мэри еще раз бросила взгляд на листок. В завитках его почерка ей чудились очертания пыточных инструментов - буквы были похожи на средневековые скобы и петли, затягивавшие руки и зажимавшие язык.
        «Эх, Эрнест, - подумала она, - мы могли бы быть счастливы, если бы только ты отложил ручку».
        Проведя два месяца в опустевшем доме, Мэри по-прежнему отправляется в постель лишь под утро. В свои пятьдесят пять она все еще живет в подростковом режиме: встает поздно, ложится часа в три-четыре утра. Спит она крепко и, проснувшись, не помнит, что ей снилось, - может, вообще ничего. Друзья советовали поговорить с кем-нибудь из профессионалов о том утре, когда она нашла мужа мертвым. Она увидела не так уж много, но вот звук… Звук до сих пор преследует ее - она раз за разом слышит его: словно ящик бюро вылетел из пазов и грохнулся на пол. Кухарка ли сбросит ножи и вилки в раковину, дверь ли хлопнет на ветру - Мэри тотчас вздрагивает, вспоминая тот утренний выстрел.
        Именно об этом доктор и хочет с ней теперь поговорить - о том, что она увидела в то утро. Он объясняет: если не проговорить все - особенно все то, что она тогда увидела, - ей будет куда тяжелее пережить это горе. Память, говорит доктор, это как шрапнель в ноге у Эрнеста, проговорить - значит вытащить ее, иначе нога будет гноиться и нарывать. Но Мэри не склонна делиться пережитым ни с мозговедами, ни с биографами, ни с клубом бывших жен. Ее обложили со всех сторон: «Говори! Говори! Говори!» Словно воспоминания - это зверь и его можно выгнать из норы.
        Мэри и так пришлось говорить больше всех. После того как ушел дознаватель, она позвонила женам и сыновьям. В полном оцепенении.
        В записной книжке она нашла номер Хэдли и лондонский телефон Марты. Несколько мгновений смотрела на обведенное черной рамкой имя Файф. Бедная Файф. Она боготворила Эрнеста, он был для нее центром Вселенной. Неужели Полин любила его больше их всех? Во всяком случае, сражалась она за него отчаяннее других, думала Мэри, вспоминая, как Марта буквально скинула его с плеч, словно тяжелый пиджак слишком жарким парижским днем.
        Сперва Мэри набрала номер Хэдли.
        - Это был несчастный случай, - объяснила она.
        - Куда он собирался в такую рань?
        - На утиную охоту, - ответила Мэри. - У нас были планы.
        На том конце провода повисла тишина. Потом Мэри часто приходилось слышать подобную тишину, несколько месяцев подряд каждый из ее собеседников деликатно замолкал, когда она произносила: «Это был несчастный случай. Эрнест просто неосторожно обращался с ружьем». Никто, даже прислуга, ей не верил.
        - Я не думала, что он закончит так, - сказала Хэдли. - Боже мой, я и представить себе не могла, что когда-нибудь буду жить в мире, где нет его.
        Хэдли была уже не в том возрасте, чтобы отправляться в далекое путешествие, но сказала, что приедет Бамби со своей беременной женой.
        - Я попрошу его привезти красные розы. А то ведь он и не вспомнит, почему именно их.
        Затем Мэри позвонила Патрику и Грегори, сообщила, что случилось с их отцом. И только Марта, услышав: «Эрнест погиб. Несчастный случай с ружьем», с воплем отшатнулась от телефона. Чего-чего, а этого Мэри не ожидала. Во всяком случае от Марты.
        32. Лондон, Англия. Май 1944
        На момент той встречи в ресторанчике на Шарлот-стрит оба были несвободны. Мэри даже в голову не могло прийти, что из приглашения мистера Хемингуэя может выйти нечто большее, чем просто разговор: он только что приехал в Лондон, и его неосведомленность о происходящем на фронтах уже стала притчей во языцех у американских корреспондентов, которые находились здесь с самого начала. Мэри подумала, что Хемингуэй просто придумал хитрый способ собрать информацию, не нанося урона своему реноме героического репортера.
        Собиралась она недолго. Выскребла остатки помады на губы и щеки, подкрасила ресницы разведенной в воде жженой пробкой, глянула в зеркало: неплохо. Мэри никогда не считала себя красавицей, но для ее тридцати шести лицо вполне даже ничего. Она понимала, что мужчинам нравится ее живой нрав, ее смешливость и готовность продолжать пить и петь даже тогда, когда остальные участники вечеринки уже отправились на покой. Умение жить с удовольствием вполне заменяло Мэри смазливую мордашку.
        Взяв щетку, Мэри безуспешно пыталась вычесать из кудряшек пыль от вчерашней бомбежки. Что ж, в таком городе сложно выглядеть опрятно. Но мистер Хемингуэй перебьется, думала Мэри, складывая сумку, - позже вечером она собиралась заскочить в редакцию «Тайм» на Дин-стрит, чтобы закончить статью.

* * *
        Мистер Хемингуэй опаздывал. Мэри сидела за столиком на улице и чертила ногтем по клетчатой скатерти. Зря она не зашла внутрь, на улице слишком жарко в шерстяном пиджаке. Пожалуй, и писателю тоже не стоило бы сидеть у всех на виду. Табличка в окне ресторана извещала крупными черными буквами: «Заведение открыто все время, пока разрешена продажа спиртных напитков, кроме случаев прямого попадания».
        Мэри думала о его жене, о Марте Геллхорн, которую встречали в Лондоне чуть ли не с королевскими почестями. Мэри впечатлила ее жесткость. Среди бледных и плохо одетых гостей вечеринки на квартирке в Челси Марта выделялась своим загаром, характерным выговором уроженки Среднего Запада и палантином из серебристой лисы с хвостами, свисающими ниже лопаток. Весь вечер ее сопровождали целых два польских летчика.
        Вокруг все только и шептались о знаменитой Марте, приехавшей сюда отдельно от мужа, и о ее подвигах в Испании, Финляндии, Китае. «Говорят, - рассказывал приятель Мэри, - что она прибыла на судне, набитом динамитом. И что ее брак на грани краха: вроде они с Хемингуэем вот-вот расстанутся. Вообрази: такой мужчина, и один. Да лондонские дамы нападут на него раньше, чем противник». Марта Геллхорн стояла посреди комнаты, явно понимая, что все внимание приковано к ней, и при этом столь же явно игнорируя этот факт.
        Мэри пила пунш. Он отдавал смоленым канатом и машинным маслом. Она старалась набраться храбрости, чтобы заговорить с этой женщиной. Мэри давно с восхищением следила за работой Марты, с тех пор как сама начала работать в «Чикаго дейли ньюс», правда, вести женскую колонку, а не международную. Мэри освещала модные цвета сезона, балы дебютанток и рассуждала, что выберут нынешние дизайнеры - шелк или вуаль, а сама зачитывалась невероятными репортажами Марты из Мадрида и удивлялась ее стремительной карьере, ведь они были ровесницами. Как только война разразилась в Европе, Мэри решила туда отправиться.
        И вот ее кумир стоит совсем близко, в лисьем палантине и с польской свитой. Мэри залпом выпила еще один стакан пунша.
        Приятель потянул ее за руку, чтобы представить.
        - Марта Геллхорн Хемингуэй, это Мэри Уэлш Монкс. Господи, какие же у вас обеих трудные имена - язык сломаешь!
        Марта подала Мэри руку - палантин соскользнул с округлого плеча.
        - Просто Марта Геллхорн. - Краска на ее лице стала ярче. - Такое имя я еще могу вытерпеть дома, но сейчас я на работе. Приятно познакомиться, Мэри. Или все-таки миссис Уэлш Монкс?
        Мэри уже собралась ответить, что и сама не использует фамилию мужа, что она тоже репортер, рассказать, как она восхищается статьями Марты для «Кольеровского еженедельника», но Марта уже повернулась к ней спиной, чтобы поднести бокал пунша ко рту долговязого летчика. Другой пилот обратился к ней по-польски, горячо убеждая в чем-то, но долговязый одним махом опустошил бокал и нарочито передернулся. Марта расхохоталась - звонко и вызывающе. Потом сказала что-то по-польски, и пилоты рассмеялись в ответ.
        Мэри быстро ретировалась - не в ее характере было путаться под ногами у мисс Марты Геллхорн, или как там к ней полагается обращаться.
        Когда все уже расходились, Мэри заметила лисий палантин, небрежно брошенный на спинку кресла. Типичная безалаберность приезжих: за такую теплую вещь любой лондонец пойдет на все. Мэри протянула руку, погладила серебристый мех, на ощупь похожий на собачий, потрогала острые зубы.
        - Простите, - раздался голос позади нее.
        Мэри обернулась, чувствуя, как лицо заливает краска, словно она только что попыталась украсть палантин.
        - Это мое, - сказала Марта. - Вижу, здесь нельзя оставлять вещи без присмотра.
        Она с улыбкой подняла его, перебросила через плечо и одарила Мэри белоснежной улыбкой.
        - Чао! - небрежно кинула она и удалилась из маленькой квартирки в Челси. Следом вышли оба летчика.

* * *
        Эрнест подошел на десять минут позже, не спеша, хотя и извинился за опоздание. С таким же прекрасным загаром, как у жены. Теперь он казался крупнее, чем ей запомнилось с первой встречи, - очень статный мужчина. Лицо выдавало слабость к спиртному - общую беду всех корреспондентов в Лондоне.
        - Какой прекрасный пиджак, Мэри. - Он уселся напротив.
        - Спасибо, - ответила она, - я перешила пиджак мужа.
        Эрнест стряхнул пыль со скатерти - лен еще хранил следы от ногтя Мэри.
        - Он бывает в Лондоне?
        - Редко. Так что пиджак ему не очень нужен.
        Эрнест улыбнулся.
        - А хорошо ли это по отношению к бывшему мужу - относить его вещи к портному и кромсать их ножницами?
        - По отношению к бывшему мужу это было бы прекрасно. Однако речь идет о действующем. Ноэль Монкс все еще остается моим супругом.
        - Ноэль Монкс? - кажется, он вовсе не удивился, что она замужем. - Я пересекался с ним в Испании.
        Мэри об этом знала. Когда она написала Ноэлю, что собирается пообедать с Хемингуэем, тот ответил, что помнит его по Испании как крикуна и задиру. Однако человек, сидевший напротив, не был похож ни на того, ни на другого. Наоборот, выглядел немного напряженным, и Мэри это позабавило. Сначала он вообще взял меню вверх ногами и скорчил потешную гримасу, прежде чем его перевернуть. Было интересно, что он выберет.
        Он отложил меню.
        - Мне показалась, вам нравится на войне, Мэри.
        - Нисколько. Кому такое может понравиться. - Она махнула рукой в сторону полуразрушенного здания: длинная занавеска все еще хлопала на ветру в разбитом окне.
        - Военные корреспондентки - как такси. То ни одной на многие мили вокруг, а потом вдруг появляются все сразу.
        - Сами военные не жалуются.
        - Еще бы. Не могу себе представить, чтобы кому-нибудь взбрело в голову жаловаться на вас.
        - Или на вашу жену.
        Он промолчал. Мэри углубилась в чтение меню. Выглядел Эрнест вальяжно, но при этом несколько неуверенно, словно сам не очень понимал, что ему делать в этом городе, где на первое подают бараний бульон, а на второе бомбежку.
        Подошел официант. Ему пришлось ждать на жаре, вдыхая выхлопы автомобилей, - Эрнест выбирал долго.
        - Вы знакомы с ней? С моей женой? - спросил он, когда официант отошел.
        - Я встретила ее на вечеринке пару месяцев назад. Она меня едва ли вспомнит - мы обменялись несколькими фразами.
        - Думаю, ей было досадно встретить там другую женщину, занимающуюся тем же самым. - Эрнест провел пальцем по зазубренному лезвию ножа. - Марта прибыла сюда на судне, груженном динамитом. Вот до какой степени она любит войну. Готова сама взлететь на воздух, лишь бы увидеть, как это произойдет с другими. У моей жены специфические установки.
        - Она там всех впечатлила.
        - А где это все происходило?
        - У одного парня из «Геральд трибьюн».
        - Она была не одна?
        Мэри покачала головой. Если Эрнеста интересуют польские летчики, пускай выясняет сам. Мэри подвинулась на стуле: в голодной Англии присланный матерью новый пояс с резинками быстро стал великоват и ерзал. Нечаянно коснувшись коленом его ноги под столом, она покраснела.
        - Прошу прощения.
        Но Эрнест витал в своих мыслях.
        - У моей жены вполне четкие представления о том, какой должна быть ее жизнь. Обязательно с участием жертв жестокого насилия. Она не может жить спокойно, если рядом не страдает какой-нибудь бедолага. Ну, что для мужчины утрата, то для женщины приобретение.
        - Так почему вы прибыли сюда?
        - Пришлось. Был запилен до полусмерти.
        - Запилить до полусмерти Эрнеста Хемингуэя? Оригинально!
        Им принесли еду. Эрнест задумчиво посмотрел на темное варево, в котором плавали микроскопические кусочки картошки. Его подали с тонким тостом.
        - Почему я не остался дома? Хороший вопрос.
        Он пожевал хлеб, словно испеченный из муки пополам с песком. Потом отломил кусочек и бросил крошки голубю - тот замолотил крыльями, как миксер.
        - Осторожно! Я едва не нарвалась на английскую расстрельную команду, когда выкинула кусок заплесневелого сыра!
        Мэри ее сэндвич с едва угадывающимся ломтиком солонины показался просто божественным: вкус приличной еды успел давно забыться. Она стеснялась есть слишком быстро, но, подняв глаза, увидела одобрительный взгляд Эрнеста - похоже, ему нравился ее аппетит.
        - У вашей жены репутация бесстрашной женщины.
        - Она и вас заставила это почувствовать?
        Мэри подняла брови, вспомнив слова приятеля о том, что Эрнест и Марта на грани развода.
        - В браке иногда бывает слишком тесно вдвоем. Особенно если эти двое - я и Марта Геллхорн. Вы ведь не пишете, Мэри?
        - Только для газет.
        Кажется, ответ Хемингуэю понравился. Он не спускал с нее своих темных глаз, а посетители ресторана таращились сквозь стекло на знаменитого писателя, который прибыл в Европу разобраться, что же здесь происходит на самом деле. Эрнест безо всякого удовольствия принялся за свой суп, и они заговорили о войне. Мэри понимала, что они встречаются по делу, но, выходя из квартиры, почувствовала: в этом приглашении на обед с Эрнестом Хемингуэем было и еще что-то. Она рассказала ему, как в 1940-м бежала из Парижа в Биарриц, а оттуда морем в Англию. Говорила о бомбежках Лондона, о разорванных на части домах, о повисшем в воздухе кресле с аккуратно развешенным на нем воскресным костюмом. Как вначале, когда люди боялись сирен, она видела женщин, бежавших в бомбоубежище с намыленными головами. О вездесущей каменной пыли в воздухе, от которой невозможно отмыться. О том, каким счастьем стала для нее банка арахисовой пасты, залитой стаканом растительного масла. «Настоящее масло! Представляете! Это означало, что я смогу что-нибудь поджарить на сковородке!»
        Эрнест делал для себя короткие наброски. Доев свой сэндвич, Мэри спохватилась, что могла бы попросить его подписать ей что-нибудь. А потом продала бы его автограф в одном из книжных в Сесил-Корте. Интересно, что на это можно было бы купить? Лимон? Может, даже яйцо?! Эх, почему она не догадалась принести какую-нибудь из его книг. У нее дома был экземпляр «Колокола». С посвящением: «Марте Геллхорн, с любовью». Как же давно это было, подумала Мэри.
        Когда их тарелки опустели, Эрнест вытащил из сумки настоящий апельсин. Прохожие с ужасом косились на него, будто он достал человеческую голову.
        - Это вам, - сказал он, протягивая ей фрукт. - В знак благодарности. - Он указал на свои записки. - Теперь я не буду выглядеть последним ослом среди наших досточтимых коллег!
        Апельсин был цвета пламени. Мэри поднесла его к носу - запах разил наповал!
        - Если я буду чистить его здесь, начнутся беспорядки, - сказала она, косясь на прохожих. - И меня отдадут под трибунал за их возбуждение.
        - Мы можем отнести его к вам домой. Съешьте его там.
        Ну, все понятно. Кто бы сомневался? Мужчина не приглашает женщину на обед просто для того, чтобы поговорить о работе. Тут у нее в памяти всплыли слова Марты. «Это мое», - сказала она и взяла с кресла свой лисий палантин. Мэри посмотрела на Хемингуэя, который, строго говоря, все еще принадлежал той женщине, не важно, на грани они разрыва или нет.
        - Не думаю, что это понравится миссис Хемингуэй.
        - Не думаю, что миссис Хемингуэй вообще есть до этого дело.
        Скрепя сердце Мэри протянула апельсин обратно.
        - Может, и так, но моему мужу дело, пожалуй, будет.
        Эрнест расстегнул пряжку на ее ранце, и оранжевый плод скользнул внутрь.
        - Апельсин ваш, - сказал он. Мэри показалось, что она услышала, как он добавил: «И я тоже». Впрочем, он как раз вытирал бороду салфеткой, так что, возможно, ей это лишь померещилось.
        - Спасибо, мистер Хемингуэй, - улыбнулась она. - Вы не представляете, как давно я не ела апельсинов.
        - Если хотите, зовите меня просто Папа, как все остальные.
        Мэри рассмеялась:
        - Конечно, Папа, - сказала она, и Папа в свою очередь выглядел весьма польщенным ее одобрением.
        Бросив все свои дела, Мэри немедленно отправилась домой, чтобы съесть апельсин. Оказавшись в квартире, она быстренько смыла пыль и уголь с ресниц, помаду с губ и щек и, взволнованная, уселась за видавший виды стол. Поддев ногтем кожуру, подставила нос. По комнате разлился волшебный запах. Мэри мысленно возблагодарила божество, кем бы оно ни было, за то, что в этот жаркий лондонский день, когда война, по всей видимости, заканчивается, причем, похоже, победой достойных, ей повстречался Эрнест Хемингуэй, - и вонзила зубы в эту жизнь, ставшую вдруг такой душистой и сладкой.
        33. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
        Сентябрь кончается, воздух стал прохладным. По утрам полынь в долине покрывается инеем, точно кроличьим мехом. В последнюю неделю Мэри забросила сортировку бумаг Эрнеста: письма так и лежат неразобранные.
        Мэри бродит по склонам, то и дело натыкаясь на норы сусликов и лисьи следы. Скоро снег укроет холмы белым одеялом, пока же они похожи на шкуру гепарда, которого они с Эрнестом могли бы подстрелить в южноафриканском вельде. А небо серое, словно лужа стоячей воды.
        Иногда она поднимается в лес, где пихта мешается с березой. В этом году осень наступила как-то очень быстро, и лес буквально за несколько дней окрасился в цвета горчицы, крови и ржавчины. В голове не умещается, что Эрнест, так любивший эту красоту, больше никогда ее не увидит.
        Репортеры продолжают ей названивать, хотя в каждом своем интервью Мэри как заведенная повторяет одно и то же: «Эрнест чистил ружье, и оно нечаянно выстрелило». И всякий раз слышит на другом конце провода недоверчивое молчание перед новой атакой: «Ведь Эрнест прекрасно владел оружием! Зачем он поднялся так рано? Что он собирался делать тем утром?» И Мэри монотонно отвечает раз за разом: «Стрелять уток. Мы собирались пойти на утиную охоту».
        Вечером накануне Эрнест пел по-итальянски:
        - Tutti mi ’chiamano bionda… Ma bionda io non sono![34 - Все зовут меня блондинкой. Но я не блондинка (ит.).] - выводил он в ванной, чистя зубы. Он научился этой песенке у гондольеров в Венеции.
        Мэри складывала свою одежду и улыбалась, слушая глупую песенку. Теперь он все чаще бывал в хорошем настроении. И работа у него вроде пошла полегче.
        - Porto capelli neri![35 - У меня черные волосы (ит.).] - неслись из ванной его трели.
        - Чем займемся завтра, Барашек? - окликнула его Мэри из своей спальни.
        - Может, постреляем уток?
        - Отличная идея.
        Эрнесту захотелось выйти из дома, подвигаться на воздухе. Она подумала, это хороший знак. И надеялась убедить его закончить какой-нибудь из парижских набросков и отослать издателю. Ей так хотелось, чтобы Эрнест снова ощутил себя уверенно в мире слов, ведь он приходил в хорошее настроение только от работы. Последние десять лет, после «Старика», ее муж очень мало публиковался - неудивительно, что он чувствовал себя списанным в утиль.
        Он зашел к ней в спальню, чтобы поцеловать на ночь. В последние несколько дней он опять стал нежным и любящим. Она с удивлением почувствовала, как его язык легонько скользнул ей в рот. Ощутила вкус зубной пасты.
        - Спокойной ночи, Барашек. Сладких снов.
        - Спокойной ночи, мой котенок! - раздалось в ответ из его спальни.
        А потом его мощный, как труба, баритон снова завел легкомысленное Tutti mi’ chiamano bionda… Ma bionda io non sono! Его итальянский был безупречен еще с той, давней войны. Слова постепенно сменились мычанием, пока он раскладывал вещи в своей комнате.
        Мэри удовлетворенно закрыла глаза. «Наконец он вернулся», - подумала она. Завтра они всласть постреляют уток, и она приготовит что-нибудь его любимое, а потом будет нежно шептать ему на ухо, что весь мир сойдет с ума, когда прочитает воспоминания о молодости Эрнеста Хемингуэя. Она зароется носом в его побелевшие волосы, а вечером, после бутылки очень хорошего вина, они, быть может, займутся любовью. Хлопнула дверь, голоса стало не слышно, и Мэри погрузилась в сон, думая о том, какой прекрасный день ждет их завтра.
        Следующим звуком, который она услышала, был выстрел.
        Не важно, что журналисты ей не верят. Их дело. Мэри наплевать на мнение штатного сотрудника «Таймс». Но почему Эрнест был в таком прекрасном расположении духа накануне вечером? Почему он так аккуратно завернул в пленку недоеденный ужин? Зачем купил лотерейный билет на розыгрыш, который должен был состояться на следующей неделе? К чему составлял подробные планы на предстоящие каникулы и выгреб кучу писем, словно собрался их рассортировать в ближайшее время? Эрнест всю жизнь питал лютую ненависть к подобному мерзкому способу уйти из жизни; он не мог поступить так. Он не оставил бы ее одну.
        «Стрелять уток. Случайный выстрел. Чистил ружье», - раз за разом повторяла Мэри, не давая журналистам себя сбить. Она прекрасно понимала репортеров - сама такой была. Помнила, что нужно попытаться столкнуть собеседника с вызубренных фраз, и тогда услышишь настоящую историю. Так что она упорно повторяла одно и то же. Им ее не поколебать.

* * *
        Мэри остановилась у озера и смотрит на уток и цаплю. Стоит неподвижно, вдыхая запах прелой листвы, и ждет, пока птицы приблизятся. Толстая куропатка, серая в коричневых пятнах, что-то клюет у самых ботинок. Будь здесь ее муж, он подстрелил бы их на обед. Но у Мэри больше нет желания охотиться; к тому же все их оружие теперь надежно заперто.
        Она садится у воды, как часто делала этим летом. Каждый раз, когда она приходила сюда, детские воспоминания охватывали ее с новой силой, словно все произошло только вчера. Она каталась на коньках по льду озера в Миннесоте. Лет в семь, судя по тому, что сама вырезала на двери лесопилки дату - «1915».
        В том году холода наступили рано, ночи стояли морозные и безветренные, так что скоро вода превратилась в гладкий, как зеркало, лед. Мэри носилась по всему озеру, наслаждаясь тем, как ее коньки чертят витиеватые узоры. В камышах лед был тоньше, и Мэри старалась держаться подальше, хотя ей нравилось смотреть на форелей, снующих под водой.
        С одной стороны озера, у заливчика, на фоне белого пейзажа темнела старая лесопилка. На двери были нацарапаны имена и даты, которые оставляли те из ребят, у кого хватило храбрости забраться на самый тонкий лед заливчика. Мэри закончила вырезать цифру «пять», когда услышала сухой треск, словно отцовский колун врезался в колоду. Она опустила глаза и увидела, что лед под ботинком пошел трещинами.
        Мэри попыталась отойти в сторону маленькими шажками, как учила мать, но стоило ей шевельнуться, как зеркальная гладь под другим коньком тоже треснула, и наверх хлынула темная вода, заливаясь в ботинки. Лед вокруг стремительно покрывался паутиной трещин.
        Мэри вцепилась в дверную ручку, но та лишь повернулась под ее весом. С берега послышались крики. Держаться больше было не за что, и Мэри ухнула вниз, в черную ледяную воду.
        А это озеро - тихое, мирное. По воде плавают утки, освещенные бледным осенним солнцем. Эрнест часто говорил, что «окосел от тоски», словно та каким-то образом сказалась на его зрении и мешала видеть мир таким, как есть. Но ее тоска - это боль, это скорбная песнь.
        Мэри видит тут некую аналогию, ведь Эрнест хотел умереть не больше, чем она - оказаться в ледяной воде. Может, он просто оступился, как и она в детстве. И ухватился за дверную ручку, как она когда-то, но ручка точно так же повернулась и выскользнула. В этот момент палец Эрнеста, который просто лежал на спусковом крючке, резко дернулся. И кто знает, возможно, оба испытали одинаковое чувство, когда ружье Эрнеста выстрелило, а маленькая Мэри ушла под лед. Не ужас, скорее любопытство. «Что со мной происходит? - удивился, должно быть, он. - Что я делаю в этой темноте?»
        34. Париж, Франция. 30 сентября 1944
        - Папа, - рядовой просунул голову в комнату, - тут к тебе какая-то дама.
        Солдат стоял в дверном проеме, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате, и понимающе поглядывая на нее.
        - Я и не знал, что такую так просто заполучить. - Он кивнул на корреспондентскую нашивку на ее левом рукаве. И скользнул взглядом по ее груди, прижатой кителем.
        - Тем, кто служит столько, сколько я, их выдают пачками.
        Рядового о чем-то спросили из комнаты, он отозвался:
        «Нет, не она». И вот так всю неделю - чтобы добраться до Эрнеста, ей приходилось пробиваться через толпу лакеев.
        - Передайте ему, что пришла Мэри Уэлш.
        Рядовой повторил ее имя и через секунду был буквально снесен ураганом по имени Эрнест.
        - Привет, Озорница!
        Мэри поцеловала Эрнеста в щеку и убрала его ладонь со своего зада. Всю неделю она терзалась своим преступным счастьем. Самые благоразумные люди, практически все - ее друзья, советовали воздержаться от какой-либо связи с этим человеком. Как они выразились, «он слишком быстро отвлекается».
        - Моя маленькая Венера, - прошептал Эрнест, усаживая ее у окна, пока его «ополченцы» гуськом покидали комнату, унося с собой карты, бумаги и карабины. Здесь все еще пахло кониной, которую они несколько дней назад варили на газовой горелке. - Шампанского? Мы еще не все выпили.
        На письменном столе стояло блюдо с апельсинами.
        Запасов у Эрнеста было не меньше, чем бардака в комнате. Куда бы он ни направился, у него всегда под рукой оказывалось столько выпивки, сколько другим военкорам и не снилось. Стоило затеять вечеринку, как он, словно фокусник из шляпы, доставал откуда-то банки джема и арахисовой пасты, жестянки с консервированной ветчиной и персиками в сиропе. Да если бы даже он в жизни ничего не написал, то все равно стал бы знаменитостью в голодном Дорчестере благодаря своему шкафу, набитому деликатесами. После той встречи в Лондоне они еще пару раз обедали и ужинали вместе, неизменно памятуя об отсутствующих супругах. Основными темами их разговоров были передвижения войск и линии атаки тех сражений, что случились в последние пять лет. Когда он попал в аварию, Мэри принесла ему в больницу Святого Георга завернутые в газету желтые тюльпаны. Поцеловала его в голову возле повязки и ощутила запах мыла и камфары.
        - Что случилось?
        - Мы протаранили стальную цистерну с водой. Ни хрена видно не было.
        - Летчики называют это «черной пеленой», дурачок. Когда глаза устают. - Она поставила желтые тюльпаны в вазу. - Вот. Цветы поднимут тебе настроение.
        - Это ты поднимаешь мне настроение!
        Мэри улыбнулась. Глаза у Эрнеста были пьяные - сотрясение мозга он лечил шампанским. Оставшееся в бутылке Мэри вылила в раковину. Эрнест бурно возражал, но улыбался, словно ему нравилась ее забота. Потом он сказал, что позже вечером его должна навестить Марта - гранд-дама собственной персоной. Он поднял кулаки и сделал пару выпадов в воздух.
        - Может, останешься? Поглядим, кто кого?
        Мэри лишь рассмеялась. После вечеринки в Челси с польскими летчиками, а особенно после унизительного эпизода с лисьим палантином встречаться с мисс Геллхорн совершенно не хотелось.
        Эрнест открыл следующую бутылку - пробка вылетела в окно и ударилась о мостовую. Из кондитерской напротив хозяйка в просторном рабочем халате выметала мусор. Мужчины стояли в очереди к киоску за вечерними газетами. На мостовой, где еще недавно лежала мертвая лошадь, темнело пятно засохшей крови. Флаги, свисавшие из окон и с балконов, теперь напоминали линялые занавески. Праздничный наряд Парижа ветшал, свобода становилась повседневностью.
        Бутылка шампанского звякнула о никель ведра с логотипом отеля «Ритц».
        - Vive la Liberation, et Vive ma Mary![36 - Да здравствует освобождение и да здравствует моя Мэри! (фр.)] - Эрнест поднял бокал.
        Все еще с повязкой на голове, как обычно, босиком, он тем не менее был совсем не похож на безумца, который копался в мусорных баках неделю назад. Мэри удивляли эти невероятные перепады настроения: каким он был теперь уверенным, как владел собой! Она собралась уже извиниться за выброшенный черновик стихотворения, но вспомнила наставления Марты и промолчала.
        Эрнест сидел в кресле у окна, последние лучи закатного солнца играли на его лице. Шампанское оказалось восхитительным, на тосте было масло.
        - Никаких носков, - сказала она, указывая сигаретой на его ногу, прежде чем стряхнуть пепел в окно.
        - Идеально для босоногого джаза, - откликнулся он и почесал лодыжку пальцами другой ноги. - Знаешь, мы с первой женой жили в Париже. Квартирка над лесопилкой. Опилки все глаза запорошили.
        - Что произошло?
        - С Хэдли?
        Эрнест пожал плечами и поднялся. Поставил пластинку, опустил иголку - все с удивительной для его больших рук аккуратностью и точностью. Скрежет, потом звуки фортепиано. Шопен, мазурка. Он стоял, глядя на крутящуюся пластинку. Потом снова повернулся к ней, мертвенно-бледный.
        - Иногда мне кажется, что все повторяется. Я ставлю иглу в то же место той же пластинки, но ожидаю иной мелодии. - Он подошел к своему нетронутому бокалу и залпом осушил его. - Как ты думаешь, что сказал бы про меня Фрейд?
        - Что ты невротик?
        Эрнест ответил ей грустной улыбкой. И снова поднес бокал к губам, но понял, что тот пуст.
        - Я вспоминаю, как мы впервые встретились с Хэдли в гостях в Чикаго. Она была в голубом платье до колен, и у нее был такой вид, словно девушка впервые попала на вечеринку. Мы говорили безо всякого стеснения, я еще не встречал женщины, исполненной такой кристальной чистоты, такого спокойствия. Я сразу почувствовал, что могу рассказать ей что угодно. И тогда подумал: это именно та женщина, на которой я должен жениться. Мне был двадцать один год. - Он наполнил свой бокал, глядя, как поднимаются пузырьки, потом долил ей. - У нее было одно необычайное качество - какая-то потрясающая доброта. Вот во что я влюбился. А теперь скажи мне, как я умудрился устать от такой женщины?
        - Привычка?
        - Какая к черту привычка! Я был идиотом!
        Было странно слушать, как Эрнест изливает душу. В Лондоне они говорили лишь о войне, и только иногда он шутил, что Мэри станет его женой. Всерьез об этом речь зайти не могла: оба состояли в браке. Бедный Ноэль. Поехал в командировку в Северную Африку и бросил ее в Лондоне под бомбежками. Славный малый, но с ним никогда не бывало так весело, как с Эрнестом.
        - Тебе не стоит так угрызаться, - сказала Мэри, - Пол и Хэдли всегда казались мне очень счастливой парой.
        - Ты с ним знакома?
        - Да, я знаю мистера Мюррея. Он был моим начальником в Чикаго. В «Дэйли ньюс».
        - Мои жены, - пробормотал Эрнест, - всегда сумеют найти друг друга без моего участия.
        - А Полин? - выдохнула Мэри вместе с дымом. Курить она старалась в окно, зная, что ему не нравится запах табака.
        - Файф?
        - Она тоже снова вышла замуж?
        Он покачал головой.
        - Я поступил с ней отвратительно.
        - Она так и живет в Ки-Уэсте?
        Он кивнул.
        - Хэш говорит, Файф все еще сохнет по мне. По собственному выражению. Что я могу сказать о Файф? Она самая храбрая женщина на свете. Временами мы были невыразимо счастливы. Но чаще все оказывалось напрасно. Мы просто сражались на уничтожение. - Эрнест разлил остатки шампанского по бокалам и поставил бутылку в ведерко. - Забавно ты берешь интервью.
        - Я встречала Марту. Думаю, мне было бы интересно встретиться и с другими твоими женами.
        - Иногда я оглядываюсь назад и не могу поверить, что все рассыпалось в прах. - Эрнест сидел в кресле, уставившись в одну точку, вспоминая о женщинах ушедших десятилетий. - Я пытаюсь понять, кто и насколько был виноват. Виноваты были все, я это понимаю. Но я больше других.
        Он снял иглу с винила. Наступила тишина. Эрнест сидел в кресле без ботинок и носков, с до сих пор замотанной головой, а Мэри вспоминала мертвого парня с такой же повязкой, которого видела по дороге в Париж. Он лежал в нормандской канаве. Его голубые глаза покраснели и запали, как у старика, а живот раздулся, будто на шестом месяце беременности. Горестное зрелище - одинокий мальчишка в американской форме, лежащий на французской земле. Мэри отошла от окна и обхватила раненую голову Эрнеста.
        - Пожалуйста, будь осторожен, - сказала она. - Пожалуйста, береги свою бедную голову.
        - Ты прощаешь меня, правда?
        - Теперь ты здесь, Эрнест. И ты ни в чем не виноват.
        - Я думаю, что, если останусь с тобой, все будет хорошо.
        - Вспомни про силу привычки.
        - Нет, в этот раз все будет по-другому, я знаю.
        - Что же изменилось?
        - Я уже слишком стар!
        - Стар? Да тебе не больше сорока пяти.
        - Именно. Для меня это слишком много. - Эрнест взял у нее из рук бокал, отставил в сторону. - Слишком стар, слишком устал, слишком влюблен, Озорница, чтобы сделать это вновь. Тебе досталась моя осень, а потом придет зима. Давай угробим оба наших одиночества. - Он поцеловал ее, потерся носом о ее щеку. - Тебе не удастся избавиться от меня. Тебе я буду верен, как пес. Это в последний раз, я обещаю. Ты - мой последний ход.
        - Знаешь что? Я подумаю, если ты обещаешь, что посвятишь мне следующую книжку.
        - В смысле, ты станешь моей женой?
        - В смысле, я это обдумаю.
        - Договорились.
        В ту ночь Мэри долго не спалось. Было жарко, и они оставили окно открытым, чтобы в комнату проникал ветерок. Глубокой ночью Мэри услышала доносящееся с улицы пение и подошла к окну. Внизу собралась компания мужчин, пуская бутылку по кругу.
        Apres la guerre finie,
        Tous les soldats partis!
        Mademoiselle a un souvenir,
        Apres la guerre finie![37 - Когда окончилась война,Все солдаты ушли.Но у девушки осталось кое-что на память,Когда окончилась война!(фр.)]
        Мужчины перебрасывались бутылкой, как бывалые матросы. Увидев Мэри в окне, один из них сделал жест бутылкой и гаркнул: «Venez![38 - Зд.: Идите сюда!! (фр.)] - и все подхватили; - Venez!!» Она улыбнулась и приложила палец к губам, показывая, что уже поздно.
        Мэри докурила сигарету и вернулась в постель. Она лежала и пыталась понять, что за чувство ее охватило: назвать ли его счастьем - или скорее страхом. «С тобой я не собьюсь с курса», - обещал Эрнест, но как это проверить?
        Она лежала без сна в лунном свете рядом со спящим Эрнестом и вдруг ощутила себя невероятно сильной. В приступе сумасбродства она откинула простыню. Вот - та его часть, которой больше никто, кроме нее, не увидит. Она смотрела на него, словно хотела запечатлеть в памяти, словно для статьи, словно ища слова, чтобы описать соблазнительное тело Эрнеста. Но вместо этого поражалась бесчисленным шрамам. Правая нога, куда несколько десятилетий тому назад угодила шрапнель, была исполосована от щиколотки до колена. Эрнест утверждал, что некоторые осколки сидят в нем до сих пор. Колени бледные после автомобильной аварии в Лондоне, а кончики пальцев потемнели, будто обмороженные. На левой ноге был овальный шрам, похожий на след от ружейного выстрела. Мэри не представляла, как он ухитрился все это пережить.
        Спящий и обнаженный, Эрнест выглядел сейчас таким уязвимым. Все эти шрамы, все следы того, что он сам с собой сделал, только подчеркивали его беззащитность. Мэри охватило бесконечное счастье, наслаждение махараджи, владеющего сокровищем. «Все это, - думала она со все нарастающим чувством собственничества. - Все это теперь мое!»
        Мэри опустилась на колени между его ног, прижалась к нему губами. Почувствовала, как Эрнест вздрогнул и проснулся, почесал ее за ушами. На улице раздался выстрел, мужчины прервали пение и принялись скандировать:
        - Re-sis-tez! Re-sis-tez![39 - Сопротивляйтесь! Сопротивляйтесь! (фр.)]
        Эрнест подтянул ее к себе и поцеловал. Обхватил ладонями ее мягкие светлые кудри, склонился к ней.
        - Я люблю тебя. Я сделаю что угодно, лишь бы ты была счастлива. - Он смотрел на нее как зачарованный, как одурманенный, будто на святую или спасительницу; словно она пришла в его жизнь, чтобы избавить от всех горестей этого мира.
        С парижских крыш снова и снова доносилось эхо выстрелов.
        Re-sis-tez! Re-sis-tez!
        Следующие несколько недель они слонялись по парижским улицам, добывали, где можно, хорошую еду, обедали с Пикассо и его подругой в «Мариасе», покупали книги у Сильвии в «Шекспире», а по вечерам занимались любовью под грохот выстрелов за окном. Они жили в «Ритце», и их задачей, как утверждал Эрнест, было опустошить его подвалы - он собирался уехать только тогда, когда выпьет все.
        Однажды вечером они глупо поссорились из-за какой-то ерунды, и Эрнест ударил ее. Сильно. В челюсть. Мэри застыла, держась за щеку. Как он мог, думала она, после этих прекрасных недель? Уйдя к себе в комнату, она долго думала, что ей делать рядом с подобным мужчиной. «Ходят слухи, что я выхожу замуж за Эрнеста Хемингуэя, - писала Мэри своим родителям. - Это всего лишь слухи. Пока никаких подтверждений».
        33. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
        В кабинете Эрнеста - бумажное царство. Повсюду горами навалены книги: его собственные, переведенные на множество языков, книги его друзей и издателей, в которых он искал цитаты. Сотни писем и телеграмм соболезнования, на которые Мэри до сих пор не ответила, но сделает это обязательно - когда силы появятся. «За рекой, в тени деревьев» лежит на бюро. Непонятно, зачем Эрнест вытащил ее с полки в свою последнюю ночь. Посвящение гласит: «Мэри, с любовью». Коробки на полу: французские еженедельники, лондонский «Экономист», запечатанные красным воском рукописи и письма от разных людей - вся эта бумага ожидает, пока ее разложат в каком-то подобии порядка. Но Мэри хочется быть женой, а не душеприказчиком.
        Включив мазурки Шопена, она завернулась в его одеяло, вдыхая его запах - уже совсем слабый. Сидя в кресле Эрнеста, она вслушивается в сложные ритмы и фортепианные пассажи, иголка застревает в том же месте, где всегда. Это их парижская музыка. Она вновь переносит Мэри в их номер в «Ритце», куда с улицы натягивало порохом и где она отдавалась мужчине, который так страстно желал стать ее мужем. Однажды Мэри попалось на глаза интервью Марты, в нем та расписывала, как они слушали Шопена, когда самолеты бомбили Мадрид. Это ничего, что им пришлось делить эту музыку, ведь они делили и Эрнеста тоже. Эрнест был делимым по умолчанию. Рядом с ним их всегда было четверо: Хэдли, Файф, Марта и она. И из-за этого уж точно не стоило расстраиваться.
        Мэри пытается раскладывать письма в хронологическом порядке. Вот послания от Гарри Куццемано, этот попрошайка вечно клянчил у него все подряд. В глубине души Мэри боится обнаружить в ворохе бумаг письма от неизвестной женщины. Вероятно, именно поэтому она и откладывала их разборку - совершенно не хотелось вдруг узнать, что Эрнест ей врал. Есть несколько писем от Адрианы, молоденькой девушки, которой Эрнест в свое время сильно увлекся и домогался несколько лет. Со стороны Адрианы Мэри никакой угрозы браку не чувствовала, ведь та была совсем девчонкой, когда вскружила Эрнесту голову. Ей нужен был старший друг, и ничего больше. А потом она исчезла из его жизни, подобно всем остальным.
        На верхней полке книжного шкафа стоит маленький сейф. Ключ от него Эрнест всегда хранил в бюро, и за все это время Мэри так и не решилась открыть его. Опасалась того, что обнаружит внутри: он просил ее никогда не спрашивать о содержимом этого сейфа. Что, если там женские письма? Незнакомая женщина, рвущаяся наружу из мрака, как слепой корень, прорастающий во тьме.
        Телефонный звонок заставляет ее покинуть кабинет. Добежав до кухни, Мэри тяжело дышит.
        - О, Мэри, я уж думала, что не застану тебя. Чем занимаешься?
        - Разбираю вещи Эрнеста. Это дело долгое.
        Мэри сидит за кухонным столом, заваленным июльскими некрологами. «Нью-Йорк таймс», «Лос-Анджелес таймс» и «Геральд», местная газетенка. На первых полосах - фотография Эрнеста. Каждое утро она видит его лицо, пока варит кофе или жарит тосты, и порой приходит в бешенство: почему он не тут, почему не может позавтракать с ней вместе?
        - Их так много, - это она о бумагах.
        - Он хранил горы мусора, правда? Фантики от конфет, списки покупок, программы радиопередач.
        - Что-то из этого нужно выбросить, просто я не могу сообразить, что именно. - Взгляд Мэри выхватывает ее фамилию в статьях на кухонном столе. «Сегодня утром в 7.30 мистер Хемингуэй нечаянно застрелился, когда чистил оружие». На следующее утро во всех некрологах написали одно и то же.
        - Ты не собираешься снова вернуться к работе?
        Мэри рассмеялась:
        - Я шестнадцать лет не писала статей, Хэдли. Мой блокнот давно пылью зарос.
        - Я просто думаю, что тебе нужно чем-то занять себя.
        Мэри накручивает телефонный провод на палец, тот постепенно лиловеет. Потом она разматывает провод, и к пальцу возвращается обычный цвет. В трубке пощелкивает. Возможно, Эрнест был прав, и телефон действительно прослушивается. Но кому после нескольких месяцев, прошедших со дня его смерти, может быть интересна болтовня его первой жены и никому не нужной вдовы?
        - Я и так занята.
        - Как продвигается парижская книга?
        Хэдли имеет в виду сборник очерков, над которыми Эрнест работал в последние несколько лет. Он начал писать их после того, как в 1956 году нашел несколько чемоданов, оставленных в «Ритце», когда он затеял побег от первого брака, чтобы создать второй. Мэри прекрасно понимала, почему Эрнест никогда не выбрасывал обрывки бумаги или наброски - он сильно обжегся на этом в молодости. Сейчас, обнаружив парижские чемоданы, он ухватился за свои старые блокноты, как за спасательный круг, и снова стал писать.
        - Адвокатам прибавится работы. Там много компрометирующих историй.
        - Иногда он бывал чудовищно правдив, да?
        - Ну да, например, там есть великолепная зарисовка о мужском достоинстве Фицджеральда. Эрнест всячески заверяет читателя, что оно абсолютно нормального размера, но так и слышится, как он хихикает. Это просто удивительно. Прогулки по Сене, сумасшедшие автомобильные поездки с американскими друзьями, всякое такое. Куча всего про еду - какое белое вино нужно пить с устрицами, когда лучше разбивать яйцо на мясо по-татарски. Там и про тебя есть рассказ.
        - Про саквояж? - В голосе Хэдли отчетливо слышится тревога.
        - Нет-нет. - Мэри спешит успокоить подругу. - Очень милый рассказ. «Я пожалел, что не умер до того, как полюбил еще кого-то, кроме нее»[40 - Э. Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой», перевод В. Голышева.], - вот что он пишет. После этого я чувствую себя запасным аэродромом. Словно бы наша с ним жизнь была всего лишь послесловием к гораздо более значительной истории.
        - Ах, эти парижские дни - не обращай внимания. Эрнест боготворил их, превозносил до небес, но лишь в воспоминаниях. - Хэдли сделала паузу. - Там есть что-нибудь обо мне и Файф?
        Мэри тщательно подбирает слова:
        - Там много говорится о том, как она… вкралась в вашу жизнь. Вы с Эрнестом были прекрасной парой, а Файф выведена какой-то змеей в нарядах от Диора. Знаешь, я рада, что она уже не сможет этого прочитать. То, что написал он, мало похоже на то, что я знаю от тебя. Под конец жизни его порой посещали странные мысли. Он переживал из-за вещей, о которых раньше даже не упоминал.
        - Он изменился в последние годы.
        На это Мэри не отвечает, прекрасно понимая, к чему клонит Хэдли. И меняет тему.
        - Я подумала, что мы могли бы назвать этот сборник «Праздник, который всегда с тобой». Такая фраза была в одном из его последних писем.
        - Как считаешь, ему бы это понравилось? Я думаю, да. Чур, я читаю первая!
        - Конечно, - отвечает Мэри. - Хэш?
        - Да.
        - Я хочу, чтобы он вернулся домой. - Мэри тоскливо смотрит на лицо Эрнеста в бумажном некрологе. - Я скучаю по нему.
        - Я знаю.
        - Это нечестно.
        - Мэри. - Хэдли вздыхает.
        - Что?
        - Эти перемены настроения. Мания преследования, о которой ты мне рассказывала. Алкоголь. Ты что, не видишь? Выдавать это за несчастный случай.
        - Но это и был несчастный случай.
        - Я думаю, он был в депрессии.
        - Он чувствовал себя лучше, Хэш, видела бы ты его в последний вечер. Он тогда опять стал старым добрым Эрнестом.
        - Возможно, это.
        - Это была ошибка, вот и все.
        Хлопает входная дверь, и сердце Мэри бешено колотится. Вновь перед глазами - ошметки клетчатого домашнего халата, кровь и зубы на стене в холле. Ружье, лежащее поперек тела. Но в кухню заходит горничная, и сердце успокаивается.
        - Просто случайность. И это особенно грустно.
        Ночью он ей снится. Они опять в море, «Пилар» взрезает волны, направляясь к берегу. Морская вода вокруг яхты из темной превратилась в светлую, их окружают саргассовы водоросли. И больше в мире нет ничего, кроме перистых облаков и легкого бриза, подгоняющего их к сверкающему пляжу.
        Эрнест закопал Мэри в песок и сделал ей гигантские груди, поднимающиеся до самой шеи, потом всю ее украсил камнями и раковинами каури. Потом наклонился и лизнул Мэри через всю щеку, заставив ее смеяться так, что песчаный живот трясся от хохота. «Восхитительный соленый леденец! Я мог бы заниматься этим часами!» Он касался влажным языком ее глаз, ноздрей, ушей, пока Мэри окончательно не изнемогла от смеха. Она умоляла Эрнеста откопать ее, чтобы она могла прижать его к груди.
        Мэри просыпается, захлебнувшись рыданиями. Подушка мокрая от слез. Этот сон. Когда-то они дурачились так на багамском пляже. Почему ему больше никогда не увидеть ничего из этого? Не испытать радости от того, что он жив?
        За окном ветер раскачивает деревья. Мэри пытается отделаться от своего сна. Она их не выносит, этих снов, в которых Эрнест жив, хотя наяву всем сердцем мечтает увидеть его живым. На веранде Мэри выпивает стакан воды и выкуривает сигарету. Маленькие вдовьи радости.
        А что, если это не была случайность? Вопрос всплывает из глубин сердца, словно пузырь на морской глади в месте, где затонуло судно. Грегори спрашивал ее об этом на похоронах, но она сделала вид, что не расслышала. Три сына Эрнеста стояли рядом на краю могилы, а Мэри думала тогда, как страстно она желала бы подарить ему дочь. Но после первого выкидыша спустя месяц после их свадьбы он сказал, что не может просить ее об этом. «Я бы не попросил человека спрыгнуть с небоскреба без парашюта, - сказал он. - Ты для меня важнее всякой дочери». Но, глядя, как его гроб опускается в землю, Мэри подумала, что дочь могла бы спасти его от него самого.
        Мэри докурила сигарету и уже собирается вернуться в дом, когда видит огромного оленя, что проходит через сад в свете месяца. Величественное зрелище! Огромные рога, ноги ступают легко и изящно, будто не касаясь земли. Одинокое создание несет на голове такую тяжесть - и как только выдерживает?
        36. Гавана, Куба. 1946
        В ночь после их свадьбы Мэри заперлась в спальне.
        - Мэри, пусти!
        Дверная ручка болталась, подточенная термитами, дверь ходила ходуном в пазах.
        - Убирайся, животное!
        Мэри держала дверь до тех пор, пока не услышала шаги, удалявшиеся в сторону гостиной. Она бросилась к шкафу и принялась швырять в чемодан свои вещи: шерстяной пиджак, перешитый из пиджака Ноэля, ситцевые платья, несколько книг, - вспоминая день, когда она только приехала и распаковывала свой багаж. Какой восхитительной, какой роскошной показалась ей «Финка-ла-Вихиа» после парижской зимы!
        Теперь Мэри тосковала по холоду, она не могла дождаться, когда окажется в Чикаго и вновь вдохнет его спокойный и пресный воздух. «Сколько продлился ваш брак с Эрнестом Хемингуэем?» Пожалуй, именно этот вопрос ей зададут коллеги из «Дейли ньюс», когда ее история появится в колонке светских сплетен. «Около двадцати четырех часов», - ответит Мэри. У нее перед глазами уже стоял заголовок: «Четвертый брак Хемингуэя продлился меньше суток». Оставалось решить, что делать со свадебным платьем. Оно было не особенно вычурным и вполне могло сойти для путешествия - для обоих это был не первый брак, так что договорились обойтись без лишней пышности. Мэри отколола цветок с корсажа и бросила в корзину для бумаг.
        Уже с собранным чемоданом она замерла перед дверью, готовясь к очередной стычке. Эрнест наверняка сидит в прямоугольнике света, падающего из гостиной, под немигающим взглядом куду и с бокалом виски в руке придумывает очередные извинения. Но Мэри хотелось бы избежать переговоров, просто пройти мимо и уехать отсюда. И не слушать возражений Эрнеста - потому что извиняться и заговаривать зубы он умеет.
        Когда ранним утром они прибыли на Кубу, Эрнест сразу же привез ее на «Финку». Пахло лаймом и гибискусом, а впереди белел огромный особняк, сверкая на солнце, словно галька на карибском пляже. В траве пламенели алые цветы. Эрнест вышел из машины и вглядывался в лицо Мэри - нравится ли?
        - О Эрнест, - Мэри оперлась на его руку. - Это великолепно.
        Кроны звенели от птичьих голосов. Эрнест повел ее по широким каменным ступеням наверх, показывая бассейн и очень старую раскидистую сейбу, а потом они прошли в гостиную, где на стенах висели головы животных.
        - Я чувствую себя Элизабет Беннет[41 - Речь идет о персонажах романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение».], - сказала она.
        - В каком смысле?
        - Кажется, это твое поместье Пемберли, Хемингуэй.
        - Напомни мне, Дарси и мисс Беннет поженились?
        - Сначала она относилась к нему крайне недоверчиво, но потом попала в его поместье и поняла, что была не права.
        - Тебе нравится дом?
        Она кивнула.
        - Тогда это хороший знак.
        Кошки терлись о ее ноги.
        Эрнест показал Мэри ее комнату и оставил распаковывать вещи. Она открывала шкафы, заглядывала внутрь. Пустые и чистые ящики комода выкатывались плавно, внутри пахло деревом. На прикроватном столике стояли свежие розы, лианы за стеклом походили на тяжелые портьеры. Разумеется, раньше эту комнату занимала Марта.
        Мэри валялась на постели в одном белье и смотрела, как вращается потолочный вентилятор. Должно быть, она сошла с ума. Бросить работу в «Тайм», квартиру в Лондоне, добряка Ноэля, чтобы оказаться в этом раю, залитом лимонным светом и горячим сладким воздухом. В хорошем настроении Эрнест был очарователен, но, выпив, превращался в чудовище. Да и чем ей тут заниматься? Командовать прислугой? Рыбачить и охотиться с Эрнестом? Теперь ей точно не быть независимым корреспондентом со своими сюжетами, командировками и жалованьем. За окном каркнула какая-то птица с диковинным оперением. Получалось, делать тут особо нечего.
        В дверь постучали. Мэри поднялась, оглядываясь в поисках халата или платья. Она немного нервничала. Их близость длилась шесть месяцев, но все же в Париже они были независимыми любовниками, а здесь, на Кубе, - супругами.
        - Не хочешь искупаться? - спросил он из-за двери.
        - Минутку. - Мэри переоделась в купальник и глянула на себя в зеркало. Кожа белая как бумага - еще бы, не видела солнца со дня освобождения Парижа. Запахнув халат, Мэри открыла дверь.
        Эрнест стоял, держа в руках вазочку с фруктами.
        - Персики в шампанском, - провозгласил он, протягивая ей миску и при этом роняя ложку. - Ночь вымачивались. Вкуснятина!
        Он уронил ложку, поднял, тщательно облизал, сунул обратно в вазочку и прошептал ей на ухо:
        - Я слишком взволнован тем, что ты здесь.
        Когда Мэри сбросила халат у бассейна, Эрнест широко улыбнулся - впоследствии она узнает, что так он улыбается, когда удается поймать какую-нибудь выдающуюся рыбину. Погрузившись в теплую воду, ощутив аромат плюмерии и эвкалиптов и глядя на пальмы Гаваны, раскинувшейся в миле отсюда, она вздохнула: пожалуй, это и в самом деле Пемберли.
        Спустя всего час после регистрации брака Мэри яростно хлопнула дверцей кабриолета.
        - Я хотела остаться, Эрнест!
        Езды от Ведадо до «Финки» было не больше получаса.
        - Только не с этими клоунами! - заорал Эрнест.
        - Это же наши друзья!
        - Марджори напилась. Ты слышала, как у нее язык заплетался?
        - Да ты сам пьян, Эрнест.
        После регистрации они приехали в квартиру одного из их друзей, и все было хорошо, пока Марджори не пришло в голову сострить, что Мэри польстилась на славу и гонорары Эрнеста. Тот нахамил в ответ, схватил Мэри за руку и выволок из квартиры.
        На дороге, ведущей к морю, им попалось стадо коз, которых пастух гнал по проезжей части, покрикивая по-испански.
        - Мы живем в библейские времена! - обращаясь непонятно к кому, завопил Эрнест. Пастух счел это оскорблением в свой адрес и ответил смачной тирадой на кубинском испанском: не то Эрнест был матерью чьей-то матери, не то мать Эрнеста была не совсем той, за кого себя выдавала, - в общем, даже сам Эрнест не все сумел понять.
        Их обгоняли люди на велосипедах и мотоциклах, которым было легко лавировать между козами, а вот «линкольн» Хемингуэя прочно застрял на бульваре Малекон. Блестки свадебного платья царапали Мэри кожу, от орхидей, приколотых к корсажу, пахло тревожно и сладко.
        Она чувствовала, что ярость Эрнеста все нарастает. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения. Надо быть полным идиотом, чтобы считать, что можно вот так с ней обращаться на глазах у ее друзей. Он пьяная скотина, а она - круглая дура, что согласилась выйти за него.
        - Отвези меня обратно. По крайней мере, дай мне повеселиться на собственной свадьбе, даже если там не будет моего мужа.
        Эрнест не ответил, лишь дал по газам, чуть не снеся голову замешкавшейся козе. Он мчался на бешеной скорости - Мэри подумала, что умрет раньше, чем успеет подать на развод.
        - Помедленнее, бога ради!
        Он в ответ лишь поддал газу, и королевские пальмы по сторонам аллеи замелькали еще быстрее.
        - Притормози, маньяк!
        Они чуть-чуть не доехали до дома, когда небеса разверзлись. У Мэри и Эрнеста не было ни времени, ни настроения поднять крышу кабриолета. Куба превратилась в сплошной дождевой поток. Мэри держала над головой куртку.
        Машина с визгом затормозила перед «Финкой». Свадебный костюм облепил тело Эрнеста, Мэри тоже вымокла насквозь. Прислуга выстроилась снаружи в униформе на традиционный испанский манер, держа в руках подарки. Они стояли под зонтиком, готовые приветствовать молодоженов и никак не ожидая, что мистер и миссис Хемингуэй вылетят из машины, промокшие до нитки и бросающие друг на друга уничтожающие взгляды.
        Мэри хлопнула дверью и выкрикнула:
        - Иди пропусти еще стаканчик отравы, ублюдок, пока этот брак для тебя не закончился так же, как и предыдущий!
        Уже вбежав в дом, она услышала хлопок, с которым пробка вылетает из бутылки шампанского, и растерянный голос садовника: «Felicidades, Senor e Senora Hemingway[42 - Поздравляем, сеньор и сеньора Хемингуэй! (исп.)].»
        Теперь собранный чемодан стоял у ног, готовый отправиться в Нью-Йорк.
        В дверь снова постучали, на этот раз вежливее.
        - Озорница?
        - Я уезжаю.
        - Открой дверь, ну пожалуйста.
        - Мне не о чем с тобой говорить.
        - Мэри, прости, я вел себя как идиот. Просто я хотел провести остаток наших дней с тобой одной.
        Она открыла дверь. Эрнест стоял на пороге с видом побитой собаки, с бокалом в руке. Бокал он протянул Мэри, и она неохотно глотнула тепловатого виски.
        - Давай больше никогда не жениться, котенок.
        - По крайней мере друг на друге.
        Против света Эрнест выглядел старше своих лет. Мэри заметила седину у него на висках. Он был в очках: тщеславие не позволяло ему носить их прилюдно. А ведь Мэри знала, он нуждается в них гораздо больше, чем признаёт.
        Эрнест потянул ее за платье, но она не сдвинулась с места. Он заметил ее чемодан.
        - Озорница, ты же не покинешь меня так скоро? По крайней мере останься, чтобы переодеться. Смотри, с тебя лужа натекла на пол.
        Эрнест подвел ее к кровати, и они сели, оба в мокрой одежде.
        - Скажи, чего ради я разрушила свою прекрасную первую семью? Ради кошмарной второй?
        - Срываюсь иногда. Прости меня. - Он улыбнулся.
        Но она его еще не простила.
        - Эрнест?
        - Да?
        - Пожалуйста, обещай, что не будешь меня обижать.
        - Обещаю, Котенок. Мне так жаль. Я исправлюсь. Вот увидишь.
        - И мне нужно от тебя еще кое-что.
        - Все, что пожелаешь, - страстно ответил он.
        - Сними эту чертову Мартину военную карту со стены. Меня ужасно раздражают эти натыканные повсюду булавки.
        - С превеликим удовольствием, - рассмеялся он.

* * *
        С прошлым Мэри покончила легко, точно погрузившись в теплую ванну. Теперь ей казалось, что холодная Европа была в ее жизни много веков назад. Было смешно вспоминать, как она стремилась не отстать от Марты. В профессиональном отношении догнать Марту ей не удалось - зато удалось заполучить ее дом. Мэри вспоминала, с каким высокомерием Марта потянула чернобурку: «Это мое!» «Зато, - думала Мэри, оглядывая утопающую в цветах виллу, - это больше не твое».
        Жизнь, которую Мэри вела на «Финке», не приснилась бы ей даже в самом прекрасном сне. Стояли теплые дни, которые она проводила в хлопотах: ухаживала за садом, истребляла термитов, ремонтировала дом. Они с Эрнестом выходили в море на «Пилар» и отправлялись к островам Бимини или заплывали в бухту Кохимар, чтобы наловить себе на ужин марлинов или дорадо. По утрам она плавала нагишом в море, совершая полумильный заплыв перед обедом, а по вечерам они пили ледяной дайкири. Каникулы в Италии, Нью-Йорке, Франции, фиеста в Сан-Фермине, сафари в Восточной Африке. На пятидесятилетие Эрнеста они обедали в саду со всеми своими друзьями: суп из восковой тыквы, курица по-китайски с грибами и рисом, мороженое в половинках кокоса.
        После обеда гости стреляли по кокосам с завязанными глазами, и тот, кому удавалось сбить плод, получал поцелуй от именинника (мужчинам тоже полагалась такая награда).
        Мэри воспользовалась старым винчестером Марты и выиграла три самых страстных поцелуя за вечер.
        - С полусотней, Барашек! - мурлыкала она, глядя на выросших Патрика и Грегори, которые отправились за своими кокосами.
        - Ты мой дружочек, - ответил он, обняв ее за талию.
        Что за жизнь тогда была! А потом вышел «Старик и море»: миновал долгий период забвения, мир снова помешался на Эрнесте Хемингуэе. Восторженные отзывы, продажи и Нобелевская премия - кажется, большего и желать нельзя!
        37. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
        Из леса Мэри видит, что к дому приближается машина. Во всяком случае капот однозначно нацелен на дом, теперь формально считающийся ее. Небо этим утром такое высокое и бездонное, что автомобиль кажется крохотным. Сердце обрывается. Гости.
        Подойдя чуть ближе, она видит старенький «фордик», до того побитый, точно его забросали камнями индейцы айдахо. Из машины выходит мужчина, он заглядывает в одно из окон гостиной, прижимая ладони к стеклу. Потом отступает назад, оглядывая мощные очертания дома, словно оценивая силу противника. Лица поначалу не видно: шляпа да воротник. Но когда мужчина направляется обратно к машине, Мэри узнаёт его.
        Эрнест перевернулся бы в гробу, если бы увидел Гарри Куццемано на пороге своего дома.
        - Миссис Хемингуэй! - окликает он. И улыбается как ни в чем не бывало. Пожалуй, с возрастом он стал посимпатичнее, легкая полнота ему шла - она смягчила угловатость черт. Шрам, который при их последней встрече в отеле «Ритц» был багровым («от своих досталось», кажется, так он объяснял тогда в лобби-баре), цветом теперь почти не выделялся на фоне щеки, хотя все так же ее уродовал.
        - Как я рад вас видеть. - Он мягко пожимает ей руку.
        - Мистер Куццемано, какой сюрприз.
        Мэри ощущает, что он разглядывает ее. Пожалуй, она сильно изменилась с парижских времен.
        Его лицо принимает скорбное выражение.
        - Миссис Хемингуэй, я сочувствую вашей утрате.
        Мэри кивает в ответ.
        Ей всегда было немножко жаль Куццемано, ведь на этого человека частенько обрушивалась вся сила гнева Эрнеста. А с другой стороны, Гарри постоянно сам нарывался, как зверь, что вытягивает шею, подставляясь под лассо, - своими назойливыми письмами, поздними телефонными звонками и объявлениями во французских газетах насчет злосчастного саквояжа. Создавалось впечатление, что Куццемано пойдет на что угодно, лишь бы привлечь внимание Эрнеста.
        - Что вы здесь делаете?
        - Знаете, я всегда опасался, что Эрнест пристрелит меня, как только я покажусь на подъездной дорожке. Теперь, полагаю, я в безопасности, - говорит он, вероятно, считая это ответом на ее вопрос.
        - Вы здесь проездом?
        Гарри Куццемано кивает, но в подробности не вдается.
        - Откуда вы едете?
        - С юга.
        Его голубые глаза смотрят так пронзительно, что Мэри отводит взгляд.
        - Может, войдете? - спросила она, не зная, что еще сказать.
        Куццемано кивнул и широким шагом направился к двери.
        - Тут заперто. - Мэри не двинулась с места. - Мы обойдем сзади.

* * *
        Едва Куццемано переступает порог, как выражение его лица меняется. Было бы несправедливо думать, будто он глух к эманации, словно излучаемой этими стенами.
        - Как живой. - Гарри не в силах оторвать взгляд от портрета, висящего в стенной нише. Эрнест неотрывно смотрит на них - глаза как дуло двустволки. Широкая улыбка; седая борода почти достигает рамы. Когда Эрнестова борода требовала стрижки, Мэри дразнила его Санта-Клаусом.
        - Тут ему шестьдесят.
        - Видели бы вы его в молодости - просто юный бог. - Куццемано подошел вплотную к портрету. - Очень похож. Просто очень.
        Мэри странно это слышать, ведь Куццемано не видел Эрнеста лет десять. Библиофил отходит от портрета, усаживается на диван, подложив подушку под поясницу. Оглядывает комнату, выхватывая цепким глазом черепа, шкуры, книги. Пожалуй, перед выходом стоит его обыскать на предмет рукописей и столового серебра.
        Мэри садится на диван напротив, уже готовая спросить, чем обязана его визиту, когда Куццемано заговаривает сам:
        - Видите ли, Эрнест всегда питал ко мне антипатию, - сообщает он, точно отвечая на незаданный вопрос. - Даже тогда в Антибе, когда он был никем. Он просто не понимал, что я стараюсь ему помочь. Найти утраченное: саквояжи, потерянные романы, стихи. Зельда и Скотт никогда не относились ко мне с таким презрением.
        - Быть может, потому что вы не стеснялись угощать их выпивкой.
        - Хемингуэи, Фицджеральды, Мерфи. Господи, как же мне хотелось попасть в этот круг: сливки общества, бомонд Ривьеры. Мэри, эти люди, они были… небожителями.
        - Какая теперь разница, мистер Куццемано. Все в прошлом.
        Он смотрит не мигая на край стола.
        - Когда Зельда погибла в огне, у меня в памяти сразу всплыла та ночь в Антибе: Эрнест нес ее на плече - так пожарный выносит людей из пламени, а Скотт еще кидался в него инжиром. Та ночь на вилле «Америка». Она была волшебной.
        Мэри никогда не слышала про историю с инжиром. Интересно, это правда? Друзья говорили, Куццемано соврет - недорого возьмет.
        - Бедняжка Зельда, - вздыхает он. - Она ненавидела Эрнеста. И была в этом одинока. Все остальные его обожали, причем не только женщины. Из кожи вон лезли, лишь бы ему угодить. Взять хоть Файф. Она была вроде меня. - Он поднял брови. - Я всегда считал, - произносит он медленно, словно это его последний шанс благовидно объяснить свои намерения, - что смогу найти саквояж Эрнеста. Я давал объявления в парижские газеты. Я опросил носильщиков, железнодорожников, нашел даже женщину, у которой Хэдли покупала сигареты. Конечно, я ничего не добился. Но я верил, что когда-нибудь разыщу его. А потом я вручил бы Эрнесту найденную реликвию, и он меня простил бы и захотел бы стать моим другом. Каким я был дураком. Я ошибался.
        Мэри внимательно смотрит на Куццемано. А ведь ему, пожалуй, сильно за пятьдесят, он постепенно догоняет Эрнеста, просто у него лицо без возраста. Есть люди, над которыми время не властно.
        - Хотите кофе?
        Он кивает и оглядывается на портрет.

* * *
        Когда она возвращается в гостиную, Куццемано все так же сидит на диване, сложив руки на коленях. Он широко улыбается ей, по-детски радуясь:
        - О, печенюшки!
        Мэри ставит поднос на кофейный столик, окидывает взглядом комнату. Гарри запросто мог стащить что-нибудь, пока она возилась с кофеваркой.
        Погода успела перемениться, по оконному стеклу барабанит дождь. Мэри зажигает свет.
        - Что я могу сделать для вас, мистер Куццемано? Какова цель вашего приезда? Паломничество или торг? Или, быть может, отпущение грехов?
        - Я хочу забрать свои письма, - спокойно ответил он.
        Мэри лишь молча подлила ему кофе.
        - Сливок?
        Он покачал головой.
        - Сахару?
        Вновь отрицательный ответ.
        Мэри отхлебнула из своей чашки.
        - Зачем они вам?
        - Я хочу. - Куццемано, облизнув губы, берет печенье, потом кладет обратно на тарелку. Похоже, нервничает. - Я хочу стереть свое имя из анналов.
        В окне за его спиной хлещет ливень, над чашкой поднимается пар.
        Мэри вспоминает, что действительно обнаружила в кабинете пять-шесть писем, подписанных его экстравагантным почерком: «Г. Куццемано». Довольно скромная подпись для человека, который десятилетиями паразитировал на них, как блоха на собаке, продавая их рукописи, их письма, их документы.
        - Почему я должна сказать вам «да»? Когда у всех остальных нет такой возможности?
        - Это письма безумца, Мэри. Я дразнил и задирал его. Я его. - Он отпивает кофе. - …Слишком обожал. Позвольте мне вычеркнуть себя из его жизни. Я сжег его письма ко мне. Отдайте мне эти письма, и я брошу их в огонь. Я не хочу быть в его биографии даже сноской.
        Куццемано смотрит на нее честными глазами. Потом берет с тарелки отложенное печенье и надкусывает.
        Задвижка на двери кабинета открывается беззвучно. Мэри распахивает окно - воздух в комнате застоялся. У окна - конторка Эрнеста, за которой он работал стоя. Пишущую машинку почистили и заменили в ней ленту всего за несколько недель до его смерти. Горделиво поблескивая боками, она словно все еще ждет прикосновения его пальцев.
        В кабинете собраны все бумаги, которые ей удалось вывезти с «Финки». Она привезла ящики с рекомендациями врача, письма от адвокатов, издателей, иностранных редакторов, банковские извещения. Бумага поражена тропическим грибком. Прибыв на Кубу, Мэри на полном серьезе предложила слуге вывести «Пилар» в море и затопить ее. Ну в самом деле, что ей делать с такой яхтой? За ней надо ухаживать, красить, просушивать, заботиться. Так что Мэри твердо сказала, что «Пилар» будет правильнее всего вывести в море и затопить, пусть ее поглотит морская вода. «Отказ от прав», - отличная формулировка, думает Мэри, роясь в бумагах. Боже, сколько у нее всего, о чем нужно заботиться! Временами хочется отказаться от прав даже на самый последний, самый жалкий клочок бумаги.
        Мэри находит письма Куццемано и просматривает следующую папку. Складывает вместе все бумаги, где упоминается имя неуемного библиофила. Хотя наверняка найдется что-то еще. Перед тем как покинуть кабинет, Мэри еще раз смотрит на сейф. Пора разыскать наконец ключ и заглянуть туда. Она выходит из кабинета и запирает за собой дверь.
        38. Гавана, Куба. 1947
        Прошло несколько лет, прежде чем Мэри поняла, что в их браке незримо присутствует еще одна женщина.
        В тот год их с Эрнестом семейная жизнь была прекраснее, чем в самых смелых ее мечтах. Они охотились на уток на западе, играли в теннис на корте «Финки», любуясь, как распускаются орхидеи, как бугенвиллея карабкается по стенам, как калохортусы кивают своими белыми головками. Пили джин с ледяной кокосовой водой. Ездили пить и танцевать в «Гавана Вьеха». Устраивали вечеринки для писателей и художников. Мэри никогда не проводила так много времени в свое удовольствие и удивлялась, что совершенно не скучает по своей прошлой жизни, когда приходилось вкалывать каждый день. В новой жизни было много света, много тепла и нежный Эрнест рядом. Ей казалось, что она по-настоящему полюбила Хемингуэя лишь после того, как вышла за него замуж.
        А потом на горизонте появилась еще одна женщина - элегантно одетая, со вкусом к ремонту и практической хваткой. Она знала все закоулки Эрнестовой души и всегда улавливала, чего он хочет, а чего нет, тогда как Мэри только начинала постигать эту науку.
        Приехала Файф.
        Той весной двадцатилетний Патрик попал в страшную аварию. Файф написала бывшему мужу, настаивая, что без нее сын еще долго не поправится.
        - Она едва ли усидит в Ки-Уэсте, - объяснил Эрнест Мэри. - Файф не успокоится, пока не будет рядом с ним. Кроме того, мальчик наверняка скучает по матери. Ты ведь не возражаешь?
        Они прожили вместе три месяца: Эрнест, Мэри, Файф и выздоравливающий Патрик в домике для гостей. Эрнест все это время выглядел неописуемо счастливым, как кот, которого чешут за ушком. И когда прошла первая ревность - что его бывшая жена появилась в их доме, - Мэри пришлось признать, что Файф ей нравится, нравится ее дерзкая прямота, ее мрачноватая харизма. Хотя она была на десять лет старше Мэри, волосы у нее оставались черными как смоль. Дитя ревущих двадцатых, она сумела сохранить неотразимый шарм, присущий той эпохе.
        Скоро выяснилось, что Файф прекрасно осведомлена буквально обо всем: она умела готовить изысканные блюда, знала, с какими винами их подавать, как накрыть на стол, а главное - как ухаживать за садом. О растениях они с Мэри могли беседовать часами. Они любили посидеть вдвоем за коктейлями и иногда даже прятались от Эрнеста, когда ему не писалось и он с утра до вечера обходил дом, точно дворецкий. В такие дни они спускались в розовый сад и напивались еще до ужина. Мэри нравилось, что у нее появилась подружка, пусть даже в лице бывшей жены Эрнеста.
        Файф совершенно естественно влилась в жизнь «Финки», и уже никому не казалось странным, что они ужинают втроем на веранде, увитой виноградом, который когда-то посадила Файф. И в том, как она смотрела на него, была не ревность, поняла Мэри, а любовь. Файф все еще страстно любила Эрнеста. Мэри вспомнила слова, сказанные в «Ритце»: «Она самая храбрая женщина на свете». «Да, это точно», - часто думала Мэри, глядя, как бывшая миссис Хемингуэй смеется над очередной глупой шуткой Эрнеста. Но Мэри не видела, чтобы от Файф исходила реальная угроза. Для Эрнеста эта женщина уже превратилась в историю.
        - Ты никогда не красилась? - спросила однажды Файф, протянув руку к кудряшкам Мэри. Было уже довольно поздно, и они сидели у бассейна, дожидаясь, когда Эрнест вернется с моря. Обе были слегка подшофе - Файф сделала прекрасный мартини.
        - Один раз пробовала, - сказала Мэри. - Обесцветилась. Эрнест взбесился, а мне мышиный цвет понравился.
        - Однажды я тоже обесцветилась, так что стала даже светлее тебя. - Файф почесала голову: темные волосы, короткая стрижка. Зеленые отсветы бассейна играли на ее лице, оттеняя впалые щеки. - Потому что знала, как ему нравятся блондинки. Вот Марта. - вздохнула она. - Марта была настоящая блондинка.
        - Его слабость - женщины-одуванчики.
        - Точно.
        Они лежали в новых шезлонгах. Файф навела Мэри на мысль заменить старые: те слишком расшатались.
        - Я помню, как впервые увидела ее, эту Марту Геллхорн. У нее был странный выговор, какой-то англо-средне-западный. «Пруст был настояшчим работягой». Она говорила о «будушчем литературы». - Файф рассмеялась. - Я думала, Сара Мерфи суп на нее выльет. Кто бы мог ожидать, что у тебя уведут мужа из твоей собственной гостиной?
        Сжав губы в ниточку, Файф уставилась на мерцающую гладь бассейна.
        - Я даже сомневаюсь, что она на самом деле хотела стать его женой. Обидно. Получается, я отдала самого дорогого мне человека женщине, которая отнеслась к нему как к игрушке. И совершенно не представляла последствий своего поступка. - Помолчав, она добавила с мукой в голосе: - Он был для меня всем.
        - Я думаю, он что-то значил и для нее, Файф.
        - Она бросила его после четырех лет брака. Четырех, Мэри, а я отдала ему двенадцать. А мне что прикажете теперь делать? - Файф сморгнула слезы: ее рана до сих пор не затянулась.
        - Эрнест как-то сказал, что ты самая храбрая женщина на свете.
        - Храбрая? Ха-ха! Но не сексуальная, нет? - Файф глубоко вздохнула. - Я рада, что он с тобой, Мэри. Видеть Эрнеста счастливым - все, чего я хочу.
        Она кивнула на бокал:
        - А вот мое волшебное средство. - Файф выпила последние капли мартини и облизнула губы. Потом рассосала оливку и выплюнула косточку обратно в бокал. - Господи, я замучила тебя своим нытьем. Хватит уже. - Файф наклонилась и поцеловала ее в лоб. Мэри отметила, какие у подруги прекрасные глаза: ясные и прозрачные, как джин. Пожалуй, Файф тем вечером парой бокалов мартини не ограничилась - судя по запаху, было и кое-что покрепче.
        Вернувшись в дом, Мэри застала Файф в ванной Эрнеста за разглядыванием стен. Штукатурку сплошь покрывали записи чернильной ручкой: даты, а напротив - вес и давление. Шкафчики были забиты лекарствами: пузырьки темного стекла, коробочки, блистеры, сердечные средства, глазные капли. Файф смотрела на все это с жалостью, словно хотела защитить его, но не знала как.
        - Смотри, пусть он обязательно следит за собой. - Она с силой сжала руку Мэри, словно хотела через нее дотянуться до его руки. Файф была добрым другом, хотя сам Эрнест относился к этой дружбе с предубеждением.
        В телеграмме из Калифорнии Джинни сообщила, что Файф умерла второго октября 1951 года. Сердечный приступ в три часа ночи, ничего нельзя было сделать. Накануне они с Эрнестом сильно поругались из-за Грегори. Не стесняясь в выражениях, Джинни заявила Эрнесту по телефону, что это он убил ее сестру, живописала, как он планомерно разрушал жизнь Файф, начиная с того проклятого дня, когда встретил ее в шиншилловом палантине на парижской вечеринке. «Ты подонок, - доносилось из трубки до Мэри, - она отдала тебе всю себя, без остатка!»
        Эрнест вяло сопротивлялся, но позволил бывшей свояченице отвести душу.
        В год смерти Файф они вернулись в Ки-Уэст, чтобы разобрать ее вещи. Они провели в ее доме две недели, окруженные стеной из кирпича и умирающими пуансетиями, почти физически ощущая, что это неправильно: они здесь, а ее уже нет. Однажды вечером, сидя в кабинете Эрнеста, Мэри наблюдала через окно, как муж плавает в бассейне с соленой водой. Изношенное, немолодое тело - точно старая побитая машина. Он остановился на глубине, и Мэри заметила слезы в его глазах. Она знала, что он любил Файф больше, чем мог себе признаться: за то, что подарила ему счастливые годы на четвертом десятке жизни, за то, что рядом с ней он мог писать - и как писать! За то, что после смерти отца она стала ему опорой и верным другом. Мэри вспомнила слова, сказанные Файф у бассейна «Финки»: «Он был для меня всем». Отдавая дань памяти подруги, она не стала спускаться утешать его. А оставила Эрнеста плавать в одиночестве, позволила уйти в воспоминания о былой жизни в этом прекрасном доме, среди великолепного тропического сада Файф.
        Несправедливо, что одна из них ушла раньше других. Несправедливо, что она ушла так рано. И не увидит, как в свой черед и Мэри справится с утратой. Справедливо было бы не умирать, а оставаться до конца свидетельницами его жизни. Мэри не раз воображала, что все они переживут Эрнеста, который и сам проживет еще долго-долго, - а потом утешатся и поладят, хотя каждая останется собой: Хэдли Ричардсон, Полин Пфайфер, Марта Геллхорн и, наконец, она - Мэри Уэлш.
        Четыре сестры, совсем не похожие друг на друга. Странная семья.
        39. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
        Когда Мэри возвращается из кабинета, Куццемано уже нет - ни в гостиной, ни на кухне. Быть может, он бросился прочь, стоило ей уйти: взревел мотор, гравий полетел из-под шин, и автомобиль скрылся в туманной дали. Что же делать? Звонить в полицию? Или Хэдли? Или даже Марте? Какой же надо было быть дурой, чтобы впустить этого человека. Наверняка он уже на полдороге к нью-йоркскому аукционному дому.
        Но вещи Эрнеста лежат на своих местах - удочка, печатная машинка, первые издания, очки в проволочной оправе. Ничего не пропало. В доме тишина.
        Мэри уже поднимает трубку, когда замечает какую-то тень за матовым стеклом внутренней двери. В приоткрытую щель виднеются густо напомаженные волосы и розовый шрам. На той самой сосновой скамейке, куда садился Эрнест, когда снимал обувь, сидит Куццемано - неподвижно, словно каменное изваяние, среди шерстяных свитеров, курток, теплых бот.
        - Мы не пользуемся этой дверью, мистер Куццемано. Я вас предупреждала.
        Глаза пронзительной голубизны широко распахнуты.
        - Мэри. - Он облизывает губы.
        Это даже не прихожая, просто тамбур между домом и улицей, где они вешали пальто и шарфы, оставляли грязные ботинки и ружья. За все то время, что они прожили в доме, Мэри, пожалуй, провела здесь не больше нескольких минут. Это помещение ничего для нее не значило до того дня, когда в доме прогремел выстрел. Она мчалась вниз, видя, как собственные ноги в тапочках перепрыгивают через ступеньки. «Эрнест! Эрнест!» Он лежал на полу в этой клетушке, ручка двери была испачкана кровью - падая, он пытался за нее ухватиться.
        - Мы сюда не заходим, - повторяет она.
        - Это случилось здесь?
        Мэри неотрывно смотрит на рукав охотничьей куртки Эрнеста.
        - Да.
        - О, Мэри, как вы смогли пережить это?
        - Произошел несчастный случай, - заученно произносит она. - Так бывает.
        Куццемано встает и приносит из кухни одну из газет с некрологом. Зачитывает вслух кусок ее интервью. В его глазах - участие: он явно считает Мэри не наивной дурочкой, как остальные, а одинокой осиротевшей женщиной.
        - А вы пришли убедить меня в ином, не так ли?
        - Вовсе нет, миссис Хемингуэй. Вы единственная, повторю, единственная, кто знает, что случилось на самом деле.
        Хвоя кедра, растущего у самого дома, теперь неподвижна. На небе показались светлые полоски, от них тучи кажутся еще темнее. Похоже, скоро снова пойдет дождь. Она нерешительно делает шаг в тамбур. «Как тут тихо и спокойно, - думает она. - Точно в притворе церкви. Если не в алтаре.»
        Стайка черных птиц вспархивает с ближайшего деревца.
        - Я посадила эти деревья, пока Эрнест лежал в клинике, - неосторожно произносит Мэри. - Миндаль и рябину.
        - В клинике?
        Она не поворачивается к нему и продолжает смотреть в окно, чтобы не видеть его лица. Про клинику знали только самые близкие друзья.
        - А из-за чего он там лежал?
        - Давление, - ответила Мэри. Ей казалось, что она и сама верит в то, что говорит.
        Стая птиц поднялась уже высоко, но ни одна из них не нарушает строя. Они летят крыло в крыло и дружно поворачивают на фоне желтого вечернего неба. Кажется, что это пшеничное поле, волнующееся под ветром.
        - Его лечили электрошоком. От депрессии, - сказала Мэри, сама удивляясь, отчего вдруг решила раскрыть душу именно перед Куццемано. - Он называл это «жарить бекон». Я столько времени уговаривала его отправиться туда.
        - Понимаю.
        - Он пробыл там недолго. Ухитрился как-то убедить врачей, что с ним уже все в порядке. Приезжаю в очередной раз навестить его - а он уже сидит с собранным чемоданчиком в кабинете врача и улыбается, как Чеширский кот. Я не должна была соглашаться. Должна была уговорить его остаться. - Мэри сложила ладони. - А я этого не сделала.
        - А потом?
        - Через неделю, - она сдерживает слезы, - он перестал быть собой.
        Мэри усаживается на скамью рядом с Куццемано. Оба молча сидят в тамбуре, где умер Эрнест, и смотрят, как собираются лиловые тучи. В помещении темнеет. Падают первые капли дождя, а потом начинается ливень. И пусть. Дождь барабанит по крыше крыльца, миндальное деревце гнется под порывами ветра.
        Мэри и Куццемано сидят совсем близко. Ей почему-то легче оттого, что он тут.
        - В голове не укладывается, что Эрнест больше не видит, какого цвета небо. Что у него больше нет слов. Мне странно - мне дико! - что он теперь лишен этого наслаждения. Смотришь на его строки и бесишься, что его тут больше нет и что он больше ничего не напишет. - Мэри улыбнулась. - Вы должны прочитать его парижские зарисовки, Гарри. Читатели будут хохотать до слез.
        Оба смотрят на четкие тени веток на стене. Сад за окном залит тем особым светом, который бывает только после грозы. Осень в Айдахо. Магия света и воды.
        - Знаете, Эрнесту нравилось охотиться на крупного зверя. Леопард, лев, буйвол - все что угодно, лишь бы огромное. Когда мы вернулись из африканского путешествия, один из наших котов был совсем плох, на задней лапе прощупывалась опухоль. Эрнест сказал, что мы уже ничем не можем помочь животному, нужно избавить его от страданий. Я спросила, к чему такая спешка. А он ответил, что совсем скоро кот начнет испытывать нестерпимую боль. Кто-то принес ему ружье. Он держал кота, чесал ему шею, рассказывал, каким чудесным котенком тот был в детстве. А потом пристрелил его прямо там, на террасе, на виду у всех, напрочь снес ему голову. Ни до, ни после я не слышала, чтобы он так рыдал. Сострадание вовсе не было чуждо Эрнесту, и мне жаль, что вы знали его только с жесткой стороны. Поразительно, что вы все равно любили его.
        Куццемано чуть улыбается.
        - Я не виню вас. - Мэри берет его за руку. - Эрнест словно притягивал одержимых. Вы были лишь одним из многих. Сказать по секрету, иногда я думаю, что это льстило его самолюбию. Никто ведь никогда не преследовал Фицджеральда.
        Потом Мэри спрашивает о шраме. Ей всегда казалась, что за этой длинной розовой полосой, тянущейся по его лицу от глаза к щеке, скрывается нечто большее.
        - От своих досталось. - Куццемано упорно не желает раскрывать свои тайны.
        Тучи расходятся. Мэри приносит письма из гостиной.
        - Если я найду что-то еще, - говорит она, - то обещаю сжечь. Вот!
        Она протягивает ему письма. Куццемано подставляет раскрытую ладонь, точно испрашивая благословения.
        - История меня прощает.
        У машины он целует Мэри в щеку, встав так, чтобы не было видно шрама, потом садится за руль и поворачивает ключ зажигания. Эрнест рассказывал ей, как впервые повстречал Куццемано на Ривьере в 1926-м и, распалив воображение коллекционера историей о пропавшем саквояже, радовался поначалу, что заполучил задаром собственного частного сыщика. Сколько раз потом он пожалел об этом! Куццемано буквально вцепился в него мертвой хваткой. И вот теперь Мэри с ним наконец помирилась. Как бы ей хотелось простить его от имени Эрнеста! Но это уже не в ее власти.
        Прежде чем отправиться в путь, Куццемано делает глоток из фляжки, словно обессилев после паломничества в дом своего кумира. Мягкие очертания губ, ждущих первого глотка, - как это похоже на Эрнеста! Гарри бросает на дом прощальный взгляд, кивает Мэри, и машина трогается с места. Что ж, он фанат, и это неизлечимо.
        - Осторожнее, - кричит она вслед.
        Когда автомобиль Куццемано пропадает из виду, Мэри отправляется следом за ним по дороге в сторону реки Биг-Вуд. Садится на поваленный тополь, радуясь, что снова осталась наедине со своими мыслями.
        Они с Эрнестом часто тут сидели, глядя на речную долину, пока однажды его не охватил страх. Он начал беспокойно озираться и заявил, что они здесь как на ладони - подходи и бери. «Эрнест!» - нежно окликнула она мужа, словно звук собственного имени мог привести его в чувство. Мэри не понимала, что за дьявольская сила отняла у него разум и превратила ее храброго Эрнеста в человека, боящегося собственной тени.
        В лесу он просто озверел.
        - Мэри, - в глазах его сверкала одержимость, - ФБР. Они подслушивают. - Он вскочил и ринулся к реке, продираясь сквозь камыш и тростник. Как загнанный зверь, он озирался, высматривая, где мог затаиться в засаде невидимый враг, потом примчался обратно, к бревну. - Они пытаются взять меня. Они упрячут меня за решетку. Обвинят в неуплате налогов. Налоговая с ними заодно. Слушай, я оставлю тебе инструкции. Я им скажу, что ты не знала ничего о наших финансах, что ты лишь в самых общих чертах представляла себе, что там со счетами. Я буду утверждать, что ты понятия не имела о том, что у нас в чемоданах. Ты что, не понимаешь?
        Мэри смотрела в его глаза, стараясь совместить в своем сознании того Эрнеста, которого она знала и любила, и этого, что стоял перед ней сейчас.
        - Не понимаю, о чем ты, Барашек.
        Он вскинул руки, словно призывая деревья в свидетели того, что отрекается от собственного разума.
        - Выходите, ублюдки! Вот он я!
        Деревья хранили молчание.
        - День пошел насмарку! - орал он. - Насмарку! - Он выкрикивал эти нелепые слова вновь и вновь. И лишь когда он удалился на достаточное расстояние, Мэри позволила себе горько всхлипнуть. Всего один раз. Затем поднялась и пошла догонять мужа, чтобы успокоить его.
        В тот вечер она позвонила в клинику.
        40. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
        Мэри всегда казалось, что разводить костер среди дня противоестественно. Но сейчас она хотела сделать это, пока не стемнело. Вокруг пахло соснами, влажной землей и мускусом, словно вчерашний олень оставил шлейф своего запаха.
        Она складывает пирамидой сломанные бурей сучья. Потом приносит из кухни газеты. Со всех передовиц на нее смотрит лицо Эрнеста, и Мэри вспоминает, как он веселился, читая собственные некрологи в 1954-м, когда их самолет разбился у водопада Мерчисон-фолс. Потом за ними прислали спасательный самолет, но тот загорелся прямо на взлетной полосе. Эрнест плечом и головой выбил заклинившую дверь, чтобы вырваться из охваченной пламенем, готовой взорваться машины. Как в дурацкой комедии, думала тогда Мэри.
        Газетчики не стали дожидаться, пока из-под обломков извлекут все трупы.
        - Что ж, - сказал Эрнест на следующее утро, валяясь на кровати в гостиничном номере и читая одно из сообщений о своей смерти - из Индии, - кажется, «За рекой» никого не впечатлила, а вот «Старик», похоже, обеспечил мне пропуск в вечность. Я был очаровательным повесой и с легкостью добивался знаменитых женщин. Всех четырех своих жен я покорил неотразимой улыбкой. - Он ухмылялся, смакуя на все лады понесенную миром утрату. - А в богемном Париже я вел такую разгульную жизнь, что никакому другому писателю не удалось меня превзойти. Я был великим боксером и охотником, я мастерски рыбачил в открытом море. О! Еще я основал новую писательскую школу! И все это за пятьдесят пять лет! Что скажете, мисс Мэри? Неплохо, а?
        А когда Эрнест проснулся следующим утром, его подушка была пропитана спинномозговой жидкостью. Он тут же прибег к проверенному «средству прочистки мозгов» - холодному шампанскому. Но если когда-то в лондонском госпитале ему просто хотелось произвести на Мэри впечатление, то теперь все было иначе, и бутылку ей отобрать не удалось. В прошлый раз он лишь улыбнулся, а в этот оттолкнул ее обожженными и кровоточащими руками так, что она отлетела.
        Мэри чувствовала, что после двух подряд авиакатастроф в Эрнесте что-то изменилось. И раньше склонный к перепадам настроения, он стал мрачным, опьянение приходило быстрее, а находить правильные слова и выстраивать их в правильном порядке ему становилось все сложнее. Ему перестала даваться та самая лаконичная, отточенная фраза. Он говорил, что алкоголь помогает, но если станет пить всякий раз, когда почувствует боль в колене, позвоночнике или селезенке, то вообще просыхать не будет и тогда не сможет писать. А работа, по его словам, была единственным, ради чего стоило жить.
        Они по-прежнему устраивали безумные вечеринки на «Финке» и совершали изумительные прогулки на «Пилар», ели рыбу ваху, сдобренную соком лайма, собирали ракушки на островах и закапывали друг дружку в песок на островных пляжах. Чудесная жизнь продолжалась - но дома, оставаясь один, Эрнест все больше верил собственным тревожным мыслям.
        Теперь, заходя в кабинет Эрнеста, она натыкалась на его взгляд - озлобленный, обиженный, точно его лишили главного удовольствия в жизни. Удовольствия писать, на которое он считал себя вправе рассчитывать с тех самых пор, когда в двадцать пять лет опубликовал первый сборник рассказов тиражом в несколько сотен экземпляров. Самого главного удовольствия в его жизни.
        Теперь Эрнест перешел с вина на водку и джин, а в отсутствие спиртного мог пить даже зубной эликсир. Однажды ему взбрело в голову проколоть уши, как принято у африканцев племени камба, которых он встретил на сафари. А ночью он принялся обвинять Мэри, что она тиранит его, как мать тиранила отца. Он возмущался, что она недооценивает опасности, не сознает, сколько налогов они недоплатили, и не понимает, что им конец, если она не будет следить за банковским счетом.
        Мэри была в полной растерянности. Эрнест просил ее не дать ему сломаться, но она не представляла, как ему помочь. Может, надо было спрятать все спиртное, уговорить Эрнеста вернуться в клинику, чтобы его осмотрел психиатр, чтобы его и дальше лечили электрошоком. Но это так непросто - особенно когда речь шла о таком пациенте, как Эрнест Хемингуэй… Оставалось лишь надеяться, что он «вернется», вновь станет таким, каким был на «Финке», в те чудесные годы, исполненные счастья и золотого света. Тем мужчиной, который, обняв ее за талию, прошептал: «Ты мой дружочек».
        Мэри подкладывает некрологи под сложенные сучья. Потом в несколько ходок садовой тачкой вывозит журналы и газеты, горы бумажного мусора. Никому это не нужно. Некоторые из журналов все еще в нераспечатанной упаковке. Все они есть в архивах - на случай, если каким-нибудь исследователям взбредет в голову искать связь между проблемами Эрнеста во взаимоотношениях с матерью и его обыкновением читать журнал «Экономист». Ее осудят, конечно. Мэри и сама могла бы предложить заголовок к тому, что делает: «Вдова Хемингуэя сжигает его наследие». Но ей почему-то нет до этого дела.
        Газеты пестрят словами «несчастный случай». Но год назад Мэри своими глазами видела, как Эрнест направился прямиком к пропеллеру стоящего на полосе самолета, глядя как завороженный на вращающиеся лопасти. Она отчаянно кричала ему, но ее голос утонул в реве моторов. Один из друзей остановил Эрнеста всего в нескольких ярдах от самолета.
        После взлета он уставился в иллюминатор, глядя на бегущее по снежному полю стадо косуль. Затем самолет вошел в зону облаков.
        - Барашек, пойми, в душе каждого есть свои темные закоулки. Глубоко-глубоко. - Мэри пыталась хоть немного успокоить его.
        - Я просто отчаявшийся старик.
        - Ты совсем не старый. Как бы я хотела помочь тебе!
        Несколько месяцев спустя как-то утром она обнаружила Эрнеста в тамбуре. Он сидел там в клетчатом халате, уложив на колени ружье, точно больную собаку. Мэри сказала, что очень любит его, что его парижские очерки великолепны и что множество людей во всем мире их ждут не дождутся. На подоконнике лежало два патрона. Она говорила и говорила. Об ужине, который собирается приготовить ему в этот вечер, о новых книгах, которые должны доставить на следующей неделе, о том, как чудесно будет их прочесть. Наконец Эрнест медленно протянул ей ружье. Должно быть, с тех пор она в тамбуре не была. До того утра. Июльские газеты вспыхивают первыми. От них поднимаются разноцветные языки пламени, потом начинают дымиться сучья. Костер разгорается, яркий и жаркий. Скелетики мышей и засохшие тараканы пощелкивают в огне. «Праздник, который всегда с тобой», с улыбкой думает Мэри.
        Но, возможно, у Эрнеста закоулки души были темнее, чем у большинства людей. Что, если эта темнота в какой-то миг поднялась изнутри и затопила ему и горло, и мозг самыми черными чернилами? Человеку просто не выжить в такой тоске и безысходности. Пожалуй, Эрнест сам решил уйти, думает Мэри, глядя, как огонь превращает страницы в черный пепел. Он любил ее, но просто не мог больше жить.
        Огонь разгорается сильнее, так что приходится отойти подальше. Пламя такое, что можно жарить каштаны или маршмеллоу, устроить настоящий праздник - фиесту. Эрнесту бы понравилось. Уж кто-кто, а он знал толк в хороших вечеринках!
        Она думает о Гарри Куццемано и о его письмах. Он тоже бросит их в огонь, где-то там, где он живет. Как самоотверженно он искал саквояж своего героя. Мэри вспоминает его слова, сказанные сегодня: «Саквояжи, потерянные романы, стихи».
        И тут ее как током ударяет. Откуда Куццемано знает о потерянных стихах? В курсе, кроме Эрнеста, были двое - она сама и Марта. Мэри вспомнила, как улыбнулась горничная: «Не волнуйтесь, мадам, мусор из „Ритца“ в Surete не попадает». Что, если Куццемано и в самом деле подкупил девчонку, как утверждал Эрнест, и тот кусок туалетной бумаги до сих пор хранится у него дома? Что ж, пусть там и остается. У Мэри уже нет сил сердиться. «Прошлое… - думает она, глядя, как костер пожирает последние газетные листки, - прошлое теперь в прошлом».
        Ветки, журналы и газеты уже догорели в глубине сада, и ничто не нарушает ночной тишины. Мэри принесла в дом запах дыма. На кухне пусто. В гостиной по-прежнему стоит поднос с печеньем; на полу, там, где несколько часов назад сидел Гарри, валяются крошки.
        Мэри идет в кабинет. Достает из бюро ключ от сейфа. Открывает стеклянную дверцу шкафа и ставит металлический ящичек на стол. Что она сейчас увидит? Что, если просто отнести его вниз и бросить в огонь, так и не узнав, что в нем? Но так поступить она не может.
        Крышка поднимается сама, стоило повернуть ключ в замке.
        Внутри не совсем то, что она ожидала.
        Сверху лежит одна из книг Марты - «Я видела это горе», со штампом магазина «Шекспир и компания». К форзацу приколота ее фотография, на обратной стороне которой Мэри обнаруживает посвящение. Хотя чернила уже порядком выцвели, надпись удается прочитать: «Несто, будь моим навсегда». Датировано маем 1938 года, Эрнест, надо думать, был еще женат на Файф. Под книгой Марты - письмо Файф в Мадрид. «Приезжай скорее, мой милый, твой кабинет готов, а в кладовой полно еды».
        В глубине сейфа обнаруживается стопка писем - переписка Хэдли и Файф. Как Эрнесту удалось раздобыть их? Так странно видеть строчки бывшей жены, адресованные женщине, которой уже нет. «Я написала ей, что она может приехать сюда, если хочет, - было бы весело для tout le monde, если бы ты, и я, и Файф провели лето в Жуан-ле-Пене». Письма летали туда-сюда, хотя, надо сказать, Файф все же писала больше, пока переписка наконец не оборвалась. Наверное, так всегда происходит, когда муж сбегает от жены к ее лучшей подруге.
        В самом низу лежит альбом - книга жен. На каждой фотографии позади супругов призраком маячит следующая жена. В каждое десятилетие свой триптих.
        Мэри уже собирается захлопнуть сейф, когда вдруг осознаёт, что в нем нет ничего от нее. Она идет в спальню, берет платок, сбрызгивает духами. Потом отрезает локон - белокурые волосы с годами стали пепельными, - перевязывает лентой. Достает вырезку - свою лучшую статью времен работы в «Тайм». Именно тогда, в военном Лондоне, Эрнест протянул ей апельсин в ресторане на Шарлот-стрит - чем положил начало их совместной истории. Эти вещи она оставит ему - они тоже станут наследием Эрнеста.
        Уже потом, спохватившись, она находит в кабинете фотографию Эрнеста на рыбалке. На ней он такой счастливый: широкие плечи, широкая улыбка. Он вглядывается в неподвижную водную гладь, высматривая серебряный отблеск хвоста марлина. Быть может, он всегда желал именно этого: покоя. Покоя как прелюдии ко сну. Мэри кладет фотографию в сейф. Так странно видеть Эрнеста в одиночестве.
        Чтобы закрыть металлический ящик, Мэри приходится утрамбовывать его содержимое. «Эрнест, - думает она, - многовато все-таки у тебя было жен». И улыбается, едва не смеется от этой мысли.
        Мэри курит на террасе, рядом - бокал вина. Она ждет, что олень снова пройдет по ее саду своей величавой поступью. Со склонов время от времени доносится вой койота. Деревья уже почти облетели - скоро придет зима, и снег укроет землю белым одеялом. «Всего сильнее осень он любил» - вот что она написала на его могильном камне, там, в зарослях ивы и осины.
        Окурок, прочертив дугу в темноте, падает в траву.
        «Ну вот и все» - подумала она давным-давно, когда тонула в темных водах того озера в Миннесоте. Быть может, именно так подумал и Эрнест несколько месяцев назад, когда в последний раз шагнул в тамбур ранним июльским утром. «Ну вот и все, - должно быть, подумал он. - Кончено с этим миром».
        Послесловие
        Эта книга - художественное произведение, не претендующее на историческую достоверность. Чтобы ознакомиться с подлинными биографиями жен Хемингуэя и других женщин, упоминающихся в этом романе, стоит прежде всего обратиться к работе Бернис Керт «Женщины Хемингуэя» (Berenice Kert. The Hemingway Women).
        Историю Хэдли Ричардсон, первой жены Хемингуэя, довольно подробно описывают Джойя Дилиберто в биографии «Париж без конца» (Gioia Diliberto. Paris Without End), и Элис Соколофф в книге «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice H. Sokoloff. Hadley: The first Mrs. Hemingway). Элис в свою очередь основывалась на серии интервью с Хэдли Хемингуэй Маурер, записи которых можно прослушать на сайте www.thehemingwayproject.com. Первому браку Хемингуэя также посвящен роман Полы Маклейн «Парижская жена» (Paula McLain. The Paris Wife).
        Полин Пфайфер, как отмечет ее биограф Рут А. Хокинс, повезло меньше: она не только ушла из жизни раньше своего бывшего мужа, но и не успела оставить собственной версии событий. В книге «Невероятное счастье и сокрушительное горе: брак Хемингуэй-Пфайфер» (Ruth A. Hawkins. Unbelievable Happiness and Final Sorrow: The Hemingway-Pfeiffer Marriage) Рут Хокинс наконец воздала должное этой женщине, подробно рассказав о ее влиянии на творчество Хемингуэя (Файф была его редактором) и о том, какую поддержку семья Пфайфер оказала писателю в начале его карьеры. В традиционных изданиях романа «Праздник, который всегда с тобой» Полин Пфайфер предстает избалованной богачкой, которая обманом втерлась в первую семью Хемингуэя и разрушила ее. Однако в обновленное издание 2011 года включены эксклюзивные материалы, позволяющие увидеть Файф в куда более привлекательном свете.
        Множество фотографий Эрнеста и Файф из их дома в Ки-Уэсте, штат Флорида, можно найти на сайте www.hemingwayhome.com.
        Романы и рассказы Марты Геллхорн печатаются до сих пор, репортажи опубликованы в сборнике «Лицо войны» (Martha Gellhorn. The Face of War). Ее письма (в том числе адресованные Хемингуэю) напечатаны в сборнике «Избранные письма Марты Геллхорн» под редакцией Кэролайн Мурхед (The Selected Letters of Martha Gellhorn (ed. Caroline Moorehead). Геллхорн посвящены две биографические работы: «Марта Геллхорн: жизнь» Кэролайн Мурхед (Caroline Moorehead. Martha Gellhorn: A Life) и «Прекрасная изгнанница: жизнь Марты Геллхорн» Карла Роллисона (Carl Rollyson. Beautiful Exile: The Life of Martha Gellhorn). Снимки виллы «Финка Вихия» можно посмотреть на сайте www.hemingwaycuba.com.
        Наконец, Мэри Уэлш Хемингуэй - единственная из жен Эрнеста, подробно рассказавшая о браке с Хемингуэем: она написала книгу воспоминаний «Как это было» (Mary Welsh Hemingway. How It Was).
        Множество фотографий жен и расширенный список рекомендованных книг о мистере и четырех миссис Хемингуэй заинтересованный читатель найдет на сайте автора этой книги - www.NaomiWood.com.
        Благодарности
        Я бесконечно признательна моему редактору в издательстве Picador, Франческе Мейн, за ее внимательную, вдумчивую и увлеченную работу над этой книгой. У Эрнеста был Макс Перкинс, а я имела счастье работать с моей дорогой Франческой.
        Спасибо моему агенту Кэтрин Саммерхейс. Книга недаром посвящена ей: Кэтрин ухитрялась читать мою рукопись, другой рукой качая маленького Эрнеста - своего сына. Я ощущала ее дружескую поддержку с самого начала нашего знакомства. А уж сколько дайкири мы выпили за время работы над книгой! Также я хочу поблагодарить специалистов агентства WME Анну-Мари Блюменхаген, Бекки Томас и Клаудию Баллард.
        Я благодарна Таре Сингх за помощь в работе с первыми набросками, Патрику Нолану и Эмили Бейкер из издательства Viking за их горячий интерес к роману.
        На стадии сбора материала мне посчастливилось получить финансовую поддержку. Я искренне благодарю фонд поддержки американских исследований «Экклс-центр» при Британской библиотеке, выбравший меня в качестве приглашенного писателя-преподавателя литературы в 2012 году: без его помощи мне не удалось бы справиться с этой книгой. Особая благодарность Филиппу Дэвису - за доброту и щедрость, а также Мэтью Шоу и Кэрол Холден, ставшим моими проводниками по архивам Британской библиотеки.
        Я всей душой признательна Совету по искусствам и гуманитарным наукам, который финансировал этот проект на ранней стадии трехлетнего гранта докторантуры. Отдельное спасибо профессорам Джил Фоден, Ребекке Стотт и Эндрю Коэну из университета Восточной Англии за мудрые советы и ободряющие слова. Кэролин Браун и Мэри Лу Рекер оказали мне неоценимую помощь, когда я работала в Библиотеке Конгресса, проходя стажировку в центре Джона Клюге в 2010 году.
        Работа над «Миссис Хемингуэй» позволила мне совершить несколько увлекательных путешествий. В этой связи хочется поблагодарить сотрудников архива Хемингуэя в библиотеке Бостона и библиотеки Йельского университета, а также персонал дома-музея в чикагском Оук-Парке и мемориальных вилл-музеев Хемингуэя в Ки-Уэсте, Флорида и Сан-Франциско де Паула на Кубе.
        И наконец, я хочу отдать должное тем, кто в трудный час находил для меня добрые слова и умел радоваться моим успехам. Моим близким - Памеле, Майклу и Кэтрин Вуд. Спасибо и вам, мои друзья, первые читатели и коллеги: Элайна Вонг, Элисон Клэкстон, Аластер Пампилон, Бен Джексон, Бриджит Долтон, Шарлотта Фэйрклот, Эдвард Харкнесс, Элени Лоуренс, Ив Уильямс, Ханна Никсон, Джонатан Бекман, Джуд Лоу, Люси Орган, Маттиас Руль-манн, Натали Батлин, Ник Хэйс, Ники Блюэтт, Никола Ричмонд, Ребекка Мустаярви и Тори Флауэр.
        Наоми Вуд училась в Кембридже, защитила диссертацию в университете Восточной Англии. Работа над этой книгой началась в Британской библиотеке и Библиотеке Конгресса США, погружение в тему заставило автора побывать в многих местах, где жил и работал Хемингуэй - в Париже, Чикаго, Бостоне, Антибе, Ки-Уэсте и на Кубе.
        Наоми живет в Лондоне.
        Иллюстрации
        Эрнест и Хэдли, Швейцария, 1922.
        Ernest Hemingway Photograph Collection, John F. Kennedy Presidential Library and Museum, Boston.
        Эрнест и Полин, Париж, ок. 1927.
        Ernest Hemingway Photograph Collection, John F. Kennedy Presidential Library, and Museum, Boston.
        Эрнест и Марта, Нью-Йорк, 1941.
        
        Эрнест и Мэри, Гавана, 1955.
        U.S. National Archives and Records Administration.
        notes
        Примечания
        1
        На троих (фр.). - Здесь и далее прим. пер., кроме особо оговоренных случаев.
        2
        Эдвард Эстлин Каммингс, американский поэт, писатель, драматург, проводил радикальные эксперименты с формой, пунктуацией, синтаксисом и правописанием. По неподтвержденным данным, предпочитал писать свое имя и фамилию с маленькой буквы.
        3
        Дитя мое (фр.).
        4
        Всех (фр.).
        5
        Прожигателей жизни (фр.).
        6
        Я не видел (фр.).
        7
        Простите, мадам Хемингуэй. Пойдем, Бамби! (фр.)
        8
        Ничего страшного (фр.).
        9
        Хорошо (фр.).
        10
        Элизабет Хэдли Ричардсон была старше Хемингуэя на восемь лет. - Прим. ред.
        11
        Спасибо, мой милый (фр.).
        12
        Да (фр.).
        13
        Героиня романа «Фиеста» («И восходит солнце»). - Прим. ред.
        14
        Зд.: «Французская принцесса» (фр.).
        15
        Тарпон - крупная промысловая рыба.
        16
        Имеется в виду Адриенна Монье - французская издательница, книготорговец, поэт и переводчик.
        17
        Зд.: Ну, как, старушка? (фр.)
        18
        В комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» королева фей Титания под действием любовного зелья влюбляется в Мотка - ткача с ослиной головой.
        19
        Гуаса (иначе атлантический групер) - крупная океаническая рыба.
        20
        Да здравствует Франция! (фр.)
        21
        Один хайболито (исп.); хайболито - испанское уменьшительное от «хайбол» (название коктейля).
        22
        Зд.: Один: один! (фр.)
        23
        «Кольеровский еженедельник» (англ. Collier’s Weekly) выходил с 1888 по 1957 год; в нем неоднократно публиковались репортажи Марты Геллхорн и очерки Эрнеста Хемингуэя.
        24
        Да здравствуют американцы! (фр.)
        25
        Ни джина, ни виски, ни водки (фр.).
        26
        Никаких проблем (фр.).
        27
        Дорогая (фр.).
        28
        Слишком поздно (фр.).
        29
        Нет! (фр.)
        30
        Его жена (фр.).
        31
        Да, я уверен. Она мне сказала: «Его жена» (фр.).
        32
        Работа - единственный наркотик (фр.).
        33
        Имеется в виду Surete Nationale (фр.) - Главное управление национальной безопасности.
        34
        Все зовут меня блондинкой. Но я не блондинка (ит.).
        35
        У меня черные волосы (ит.).
        36
        Да здравствует освобождение и да здравствует моя Мэри! (фр.)
        37
        Когда окончилась война,
        Все солдаты ушли.
        Но у девушки осталось кое-что на память,
        Когда окончилась война!
        (фр.)
        38
        Зд.: Идите сюда!! (фр.)
        39
        Сопротивляйтесь! Сопротивляйтесь! (фр.)
        40
        Э. Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой», перевод В. Голышева.
        41
        Речь идет о персонажах романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение».
        42
        Поздравляем, сеньор и сеньора Хемингуэй! (исп.)

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к