Детство Понтия Пилата. Трудный вторник Юрий Павлович Вяземский
        Юрий Вяземский - писатель необычный. Необычны и темы его произведений. «Трудный вторник» - история жизни мальчика, которому было предсказано великое и одновременно страшное будущее - Понтия Пилата.
        Роман Юрия Вяземского принадлежит к числу тех редких произведений, где история и реальность переплетаются необыкновенно живо. Это позволяет читателю легко перенестись в другую эпоху и воспринимать жизнь исторических личностей как наших современников.
        Юрий Вяземский
        Детство Понтия Пилата
        Трудный вторник
        Роман-автобиография
        Посылаю тебе, Постум, эти книги.
        Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
        Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
        Все интриги, вероятно, и обжорство.
        Я сижу в своем саду, горит светильник.
        Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
        Вместо слабых мира этого и
        сильных. Лишь согласное гуденье насекомых.
        Иосиф Бродский
        Часть первая
        Кесарю - кесарево
        Глава первая
        Ученики фарисеев
        Тогда фарисеи пошли и совещались, как бы уловить Его в словах.
        И посылают к Нему учеников своих с иродианами, говоря: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице;
        итак скажи нам: как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю, или нет?
        Но Иисус, видя лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры?
        покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли ему динарий.
        И говорит им: чье это изображение и надпись?
        Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу.
        Услышавши это, они удивились и, оставивши Его, ушли.
        Глава вторая
        Третий лишний
        I. Я плохо спал этой ночью. Я часто просыпался и два раза, помню, вставал с ложа, чтобы попить воды, хотя обычно никогда не испытываю жажды по ночам. Поэтому когда я встал в третий раз, я и не думал, что сплю: я лишь удивился, когда, откинув полог, оказался не в спальном помещении Иродова дворца, а в тесном и полутемном атриуме, возле имплувия, напротив очага. Точнее, между мной и очагом был имплувий с дождевой водой, и я был по одну сторону, а очаг - по другую.
        Было, повторяю, довольно темно. Но, всматриваясь в окружающую обстановку, я довольно быстро понял, что нахожусь в том самом доме, в котором я родился, на севере Испании, в Леоне. И вот слева от меня дверь, которая вела в комнату моего отца (единственное помещение с дверью), а напротив, за бассейном с водой, - очаг и ниша в стене, в которой висели восковые маски моих предков.
        Но когда затем я посмотрел направо, то увидел колонну возле имплувия и удивился, потому что колонн в нашем леонском доме не было.
        И тут вдруг больше стало света, и я увидел, что прежний очаг исчез, а вместо него явилось полукруглое сооружение, похожее на алтарь, со впадиной для разведения огня наверху и с отверстием внизу, через которое вытекают возлияния, а также кровь приносимых жертв. И ниша с восковыми масками исчезла, а вместо нее стоит дубовый резной шкаф, в котором эти маски хранились у нас в Кордубе. «Ну точно, - подумал я, - в Кордубе у нас и колонны были, и домашний алтарь был сооружен, и предков переселили в шкаф, а под каждой восковой маской была сделана торжественная надпись. Значит, я уже не в Леоне, а в Кордубе».
        И только я так подумал, как раздвинулись стены и потолок, и каменный имплувий превратился в широкий мраморный бассейн с фонтаном. По другую сторону бассейна передо мной предстало уже целое святилище, с бронзовыми статуями и фресками на стене, с алтарем из благородного розового гранита - точь-в-точь как я велел соорудить на моей приморской вилле. «Но шкафа с масками тут быть не должно, - подумал я. - Шкаф стоит у меня в кабинете. Кто, вопреки моим указаниям, перенес его в святилище и поставил среди статуй и фресок?»
        И стоило мне так подумать, как дверцы шкафа растворились, и я увидел маски, которые теперь будто светились изнутри.
        Вернее, не так, не в той последовательности, хотя эта самая последовательность была почти мгновенной. Сначала гранитный алтарь словно сам собой увился цветами. Затем в воздухе запахло ладаном, и тотчас в середине алтаря вспыхнул яркий огонь. Тогда-то тяжелые двери шкафа стали раскрываться. И сперва из мрака на свет выпрыгнул белый олененок. И лишь затем в черной глубине шкафа таинственно и необъяснимо засветились восковые маски.
        Словно чьи-то невидимые руки сняли эти маски с крючков, на которых они висели в шкафу, и понесли к бассейну.
        Вернее, не так. Как только маски начали свое движение в мою сторону, дверцы шкафа превратились в широкие ворота (к сожалению, не помню: роговыми они были или из слоновой кости). И по мере того, как маски приближались, я видел, как за ними словно сгущалась темнота и маски как бы обретали тела, превращаясь в восковые фигуры.
        А когда они приблизились к краю бассейна, мрамор его будто растворился в воде; бассейн удлинился, расширился и стал рекой, в которой потекла черная вода - вернее, черно-розовая.
        У берега оказалась лодка, а в ней старик-перевозчик. Он легко подхватывал статуи и без всякого усилия переносил их в лодку. И едва лодка отчалила от берега и поплыла в мою сторону, я стал всматриваться в перевозчика, потому что мне вдруг показалось, что это - не мужчина, а женщина, и что эта старуха удивительно похожа на ту старую колдунью, с которой я когда-то встретился в Гельвеции… (Я никогда тебе о ней не рассказывал, хотя вспоминал о ней чуть ли не в каждое полнолуние…)
        И вот лодка причаливает к моему берегу, и статуи сами начинают выходить из нее.
        Вернее, они теперь уже не статуи, а как во время похоронной процессии, когда живые люди надевают на себя маски, сделанные из раскрашенного воска и представляющие собой портреты ларов и манов - предков усопшего.
        Такими они выходили из лодки и ступали на берег. Но уже через несколько шагов маски их будто врастали в лица, искусственные цвета становились естественными… Не знаю, как это описать, но когда они подступили ко мне и выстроились полукругом, это были уже словно живые люди, не в масках, а с обычными лицами.
        И слева, на большем отдалении, чем остальные, стоял, как я догадываюсь, мой прапрадед, Луций Понтий Гиртулей, потому что на нем был самнитский плащ и какие-то странные сандалии, которых я никогда не видел ни на римлянах, ни на испанцах.
        А справа от него - чуть ближе ко мне - стоял мой прадед; тут уже и догадываться не надо было, потому что ноги у него были несколько искривлены от постоянного сидения на лошади и в правой руке он держал золотой дротик, пожалованный ему божественным Юлием, - Квинт Понтий Гиртулей, самим Цезарем прозванный Пилатом.
        А еще дальше вправо и еще ближе ко мне, во всаднической тоге, которую он почти никогда не снимал с себя, стоял мой дед, Публий Понтий Пилат, обласканный божественным Августом и им возведенный в сословие всадников.
        А с правого края, совсем близко ко мне, был мой отец, на которого я боялся смотреть, потому что лицо у него было залито кровью, вместо левой руки из плеча торчал кровавый обрубок.
        И тут мой прапрадед, Луций Гиртулей, как мне показалось, укоризненно на меня глядя, ласково произнес: «Вспомни».
        И следом за ним прадед, Квинт Понтий Пилат, тряхнув своим золотым дротиком, призывно воскликнул: «Будь достоин!»
        И дед мой сурово прибавил: «Служи вечному!»
        Отец же призывно протягивал ко мне оставшуюся руку, губы его, испачканные в крови и песке, беззвучно шевелились, глаза с болью и надеждой, со страхом и нежностью смотрели на меня. Видно было, что он порывается что-то сказать мне - но я не слышу, пытается предостеречь меня - но я не понимаю, хочет остановить, удержать, уберечь - но у него не получается…
        Тут я проснулся у себя на ложе. Но, веришь ли, далеко не сразу понял, что предки мне явились во сне. Так явственно и призывно звучали у меня в ушах их напутствия.
        II.И вот, словно повинуясь требованию-просьбе моего прапрадеда, я, лежа в постели, принялся вспоминать, как говорится, «от яиц до яблок». Начал с древних времен: с Самнитской войны и Кавдинского ущелья, в котором отличился Гай Понтий сын Геренния. Затем перешел на разделение рода на четыре различных клана: Телесинов, Гиртулеев, Венусилов и Неполов. Потом мысли мои перелетели на Марсийское восстание, на знаменитую битву при Коллинских воротах, в которой прославился Авл Телесин. После вместе с Квинтом Серторием и моим прапрадедом я мысленно отправился в Испанию, вспоминая о доблестных деяниях Луция Понтия Гиртулея, о его гибели, о чудесном спасении его младшего сына, Квинта Гиртулея, моего прадеда.
        Я долго вспоминал историю моего рода. А потом вспомнил, как я ее тебе поведал - в Риме, на Эсквилине, в садах Мецената. Помнишь? Это был тот редкий случай, когда ты молча и с интересом слушал мое повествование. Если забыл, так я тебе напомню, если представится случай, и ты заинтересуешься (см. Приложение 1).
        Но не сейчас. Потому что, задумавшись о превратностях Фортуны, я в воспоминаниях своих перемахнул вдруг с убийства Сертория на свое собственное рождение.
        III.Я однажды признался тебе, но ты не поверил. Я сказал тогда, что помню себя с младенчества, буквально с первого дня своего появления на свет.
        Теперь скажу более: мне кажется, что я себя и до своего рождения помню. Тело мое обвивала змея, и эта змея постепенно ужесточала свои объятия, с живота передвигалась на грудь, с груди на шею и на горло; дышать мне становилось все труднее и труднее, и если бы мне не удалось просунуть руки между горлом моим и телом змеи, я бы, наверное, задохнулся. Обороняясь руками, я попытался в темноте нащупать голову змеи, чтобы, сжав ее, как она меня сжимала, освободиться. И тогда змея пребольно ужалила меня в правую руку. Я рванулся вперед, и тут мне словно огнем опалило глаза, а горло будто залило расплавленным металлом…
        (Когда я подрос, я стал расспрашивать домочадцев, и Лусена подтвердила, что, появившись на свет, я был весь обмотан пуповиной и действительно защищался от удушья ручонками, а правая ладонь у меня была поранена, что очень удивило акушерку.)
        И вот, когда мои глаза вполне привыкли к свету этого мира, когда запоздалым криком мне удалось вытолкнуть из горла липкую горячую смесь, и я начал дышать, я увидел, что надо мной склонилось много людей.
        И прежде всего запомнил лицо мужчины. Лицо это было растерянным и каким-то, я бы сказал, брезгливым. От мужчины пахло чесноком и потом. (Я, разумеется, не знал тогда, что означают эти запахи, но запомнил их на всю жизнь, и когда от кого-то пахло потом и чесноком, память моя всегда возвращалась к облику отца, склонившегося надо мной в первые минуты моей жизни.)
        Второе лицо, на которое я обратил внимание, принадлежало молодой женщине. Женщина эта лучисто улыбалась и одновременно горько плакала. Лицо у нее было радостным и в то же время каким-то униженно виноватым. Волосы ее были собраны на затылке, намотаны на палочку, и с этой палочки падали на плечи складки черной вуали. Я помню, женщина потянулась ко мне. Но другая женщина, очень широкая и высокая, чуть ли не ударила ее по рукам, выхватила меня (не помню, где я лежал: может быть, на столе, а может быть - уже в кроватке), подняла, как мне показалось, высоко вверх, к самому потолку, а потом опустила к себе на грудь; вернее, словно окунула меня в свою грудь, погрузила в широкое ущелье между жаркими и мягкими холмами, пахнущими молоком и жизнью.
        Первую женщину звали Лусеной, и на тот момент она была рабыней моего отца. А та, что сердито отняла меня и утопила в своей груди, - эту женщину наняли как мою первую кормилицу. Но кормила она меня недолго: дня три или четыре, пока не подыскали другую кормилицу; неприязненного отношения к Лусене, а тем более грубого с ней обращения, отец никогда и никому не прощал.
        То есть я хочу сказать, что эту первую свою кормилицу я мог увидеть и запомнить лишь в первые дни своей жизни. Потому что выгнали ее со скандалом и старались о ней не вспоминать. Так что, когда я подрос и стал расспрашивать домочадцев о кормилице с большой грудью, все весьма удивились: «кто тебе мог рассказать? действительно, первые дни кормила тебя одна крестьянка, у которой даже прозвище было «Грудь»… Никто, разумеется, не поверил, что я мог ее запомнить, и на всякий случай наказали одну из рабынь, которая считалась самой болтливой в хозяйстве.
        Даже Лусена не поверила в то, что я помню самый день своего рождения, хотя ей были известны мои способности.
        Не знаю, заметил ты это или не заметил, но с раннего детства мне были присущи два несомненных качества, два, если угодно, врожденных дара: наблюдательность и великолепная память. Другими способностями, которыми Фортуна с такой щедростью наделила тебя, Луций, - я ими даже в малой степени не обладал.
        Может статься, они изначально и мне были предписаны, но тяжкие роды моей несчастной матери свели их на нет или придушили до поры до времени.
        Ну вот. Я так и знал. Никто из слуг не посмел, конечно, войти в мои спальные покои. А этот наглец Эпикур ввалился и набросился: завтрак давно накрыт, горячие закуски остывают!.. Конец воспоминаниям! Когда хочется вспомнить и начнешь вспоминать нечто важное, всегда люди и дела прерывают и не дают сосредоточиться.
        IV.Не уверен, что тебе известна история моих родителей. Но даже если наводил справки и известна, вспомню и сообщу тебе, Луций, что отец мой, Марк Понтий Пилат Гиртулей, женился на моей матери Вибии не по собственной воле и не по своему выбору. Жену для него выбрал и велел жениться его отец и мой дед, Публий Понтий Пилат. В клане Гиртулеев вообще - и в ветви Пилатов, в частности - всегда придавали большое значение семейным отношениям и родственным связям. Так что когда мой дед решил, что настало время женить своего третьего сына - моего будущего отца, он вызвал его к себе в Цезаравгусту и объявил, что долго и тщательно разыскивал и, наконец, подыскал для него жену в колене Нарбонских Гиртулеев.
        Ты помнишь? Я рассказывал тебе, что два старших сына Луция Гиртулея, Тит и Гай, еще до смерти Сертория были отправлены эмиссарами в Галлию (см. Приложение I. XXXVI) и там с течением времени основали две ветви Галльских Гиртулеев - Нарбонское и Лугдунское. У Гая Гиртулея, который поселился в Нарбоне, был сын Маний, у того был сын Вибий. Так вот, у этого Вибия, который жил уже не в Нарбоне, а в Массалии, старшей дочерью была Вибия Сервия - молодая и, как говорят, весьма привлекательная девушка. Эту Вибию из Массалии Публий Понтий и предложил в жены своему сыну. А мой будущий отец, как мне потом рассказывали, сперва безразлично пожал плечами, потом покорно склонил голову и ответил: «Ну что же, жениться - так жениться. Тем более, ты говоришь, долго и тщательно разыскивал».
        Брак между Марком Пилатом и Вибией Сервией был заключен в консульство Гая Цензорина и Гая Азиния. (Но поскольку я помню, что тебя всегда раздражало это «консульское» летосчисление, то специально для тебя уточняю: в семьсот сорок шестой год от основания Рима, когда божественный Август провел перепись, учредил третью чистку сената, и когда пошел первый год германской войны Тиберия.) Свадьба была торжественной - настолько торжественной и пышной, насколько можно было организовать у нас в Испании. Разумеется, она состоялась не в Леоне, где уже тогда служил и командовал конной турмой мой будущий отец, а в Цезаравгусте, где дед мой в то время был одним из руководителей города. Из Тарракона прибыл жрец богини Ромы. Со всех концов Испании, из обеих Галлий и даже из Африки съехались многочисленные представители клана Гиртулеев. Из Гадеса прибыл старший брат Публия, Квинт Понтий Пилат Младший, который в ту пору почитался главным в колене Пилатов. Из Тарракона приехал Децим Пилат Гиртулей - главный Пилат в Ближней Провинции. Разумеется, бракосочетание было совершено по обряду конфарреации, то есть самому
благочестивому и торжественному обряду: с присутствием главного жреца Провинции, фламина Юпитера, и десяти официальных свидетелей. Естественно, в жертву Юпитеру был принесен хлеб из полбы, и все прочие многочисленные и утомительные обряды, как говорят, были тщательно соблюдены. Вплоть до того, что, несмотря на большое число приглашенных и их занятость, день свадьбы дважды переносился, потому что в первый день ауспиции были благоприятными, а гаруспиции - неблагоприятными, во второй день вышло наоборот, и лишь на третий день Фортуна и боги смилостивились над Пилатами и Гиртулеями и послали благоприятные знамения в обеих видах дивинации. И гости, представь себе, терпеливо ждали. Потому что мой дед, хотя не занимался финансами и торговлей и не был так состоятелен, как его старшие братья, Квинт Младший и Децим Пилат, хотя у себя в Цезаравгусте он не пользовался таким авторитетом, каким пользовался в Тарраконе его младший брат Гней, магистрат города и военный советник проконсула Ближней Испании, однако все сородичи уважали Публия Пилата за добродетель и безукоризненную репутацию.
        Итак, свадьба была торжественной. Но когда Марк Пилат привез свою молодую жену в Леон и они стали жить супружеской жизнью, детей у них не было: ни через год, ни через два. И лишь на четвертый год, в консульство Гая Кальвизия и Луция Пазиена, в третий год второго трибуната Тиберия Нерона, под созвездием Близнецов появился на свет хилый и полузадушенный младенец - твой если не друг, то, надеюсь, приятель и спутник детства. (И стоит ли напоминать тебе, в каком году от основания Рима это произошло? Ибо в том же году, лишь на несколько месяцев раньше, родился и ты, Луций.)
        Однако за год до моего появления на свет в жизни моего отца произошло событие, которое наложило яркий отпечаток на его дальнейшую судьбу, и в моей жизни, безусловно, благодетельно отразилось.
        V.Рассказывают, что когда Вибия наконец забеременела и сообщила об этом мужу, Марк, по природе своей человек сдержанный, очень обрадовался. И на следующий день отправился в Августу, объявив перед отъездом, что намерен сделать своей жене нужный и дорогой подарок. В Августе Марк дождался базарного дня и отправился на невольничий рынок. Там он купил женщину, которую звали Лусена. Отец ее в детстве был свободным человеком, родился в Бетике в семье тартесса, который в составе вспомогательного отряда воевал против Цезаря на стороне помпеянцев, а когда помпеянцы были разгромлены, попал в плен и вместе с семьей был продан в рабство в Галлекию. Так что Лусена родилась уже в рабстве.
        О том, как Марк приобрел Лусену, я слышал несколько рассказов. Одни говорили, что Лусена была выставлена в первых рядах, что стартовая цена за нее была назначена весьма высокая, но женщина с первого взгляда пришлась Марку по душе, он ввязался в аукцион и повышал цену до тех пор, пока не остался один среди торговавшихся. Другие утверждали, что Лусена была выставлена во втором и даже в третьем ряду, что цена за нее была объявлена невысокая, но когда торговец заметил, что Марк, как говорится, «прилепился к ней взглядом», то стал юлить и лукавить и сперва заявил, что женщина эта вообще не продается, а выставлена якобы по ошибке, затем объявил, что ради почтенного римлянина он сможет ее, пожалуй, продать, но ни в коем случае не по той смехотворной цене, которая написана на висящей у нее на шее табличке, - короче, морочил моему отцу голову, привел из лавки каких-то подставных людей, которые стали кричать, что они тоже хотят купить Лусену и готовы заплатить за нее очень большие деньги… Ну, ты сам знаешь, как делаются такие дела… Третьи рассказывали - и среди них один из конников Марка, который
сопровождал его во время той злосчастной поездки в Августу, - я слышал, как он рассказывал другим сослуживцам моего отца, что не было никакого аукциона, никакого препирательства с работорговцем, а стоило Марку подойти к подмосткам, на которых были выставлены продаваемые рабы, как сама Лусена шагнула к нему навстречу и велела ему: «Купи меня, римлянин! Всю жизнь будешь благодарить богов, что сделал это!» И якобы сама назначила цену - вдвое больше той, что была написана у нее на табличке.
        Как было на самом деле, мне так и не удалось узнать. Отец об этой покупке, понятное дело, никому не рассказывал. Лусена, когда я однажды попытался выведать у нее подробности, загадочно улыбнулась и ответила: «Сама Эпона велела нам встретиться». (Эпона, если ты забыл, - это богиня-лошадь, которой поклоняются по всей Испании, от тартессов до васконов. И не только в Испании.)
        Достоверно лишь следующее: Марк купил Лусену за большие деньги, потому как долго потом расплачивался с каким-то ростовщиком из Августы, частями отправляя ему занятые деньги и проценты; Лусену он привез из Галлекии в Леон и подарил своей жене, чтобы рабыня ухаживала за ней и постепенно брала на себя обязанности по хозяйству (у матери моей были две наследственные рабыни, которых она взяла собой из Галлии, но ни одна из них не годилась на роль домоправительницы). Прошло несколько месяцев, и в целом мире не стало для моего отца существа ближе и драгоценнее, чем эта самая Лусена - «рабыня в подарок».
        VI.История эта еще до моего рождения наделала много шума. В легионе и в городе Марк был известен как человек, одержимый военной службой: конями, оружием, учениями, упражнениями и тренировками, которым он чуть ли не ежедневно подвергал вверенных ему конников. В лагере он, что называется, дневал и ночевал. Домашним хозяйством не занимался. И главное: женщины его никогда не интересовали, он к ним был равнодушен и безразличен. Женился, как я уже вспоминал, по приказу отца. С женой своей почти не разговаривал и никогда не вспоминал о ней на людях. А тут вдруг словно спятил: часами стал сидеть дома, у себя в комнате, распахнув дверь и молча следя за тем, как Лусена движется по дому, прислуживает жене, хлопочет по хозяйству, отдает указания рабам и рабыням. При этом, как рассказывали, лицо его светилось той тихой радостью и затаенной гордостью, которые в редкие минуты проступали в его, обычно сумрачных, чертах, когда он смотрел на любимую лошадь или когда кто-то из его подопечных с особой ловкостью выполнял сложное военное упражнение, - то есть в минуты высшего блаженства и наслаждения жизнью.
        Мать моя, говорят, быстро заметила, заподозрила и догадалась. И однажды, когда Лусена помогала ей совершать туалет, а отец из своей комнаты наблюдал за ними, придралась к чему-то, оттолкнула зеркало, которое держала перед ней Лусена, и с силой ударила рабыню по лицу. Лусена, как рассказывали, не только не вскрикнула, но и не пошевелилась от удара. А вздрогнул и скорчился видевший это отец, точно сзади кто-то неожиданно ткнул его мечом или дротиком. Ни слова не сказав, отец вышел из своей комнаты в атриум, взял из рук Лусены медное зеркало, отнес его к очагу и бросил в огонь. Потом вернулся, взял флакон с румянами, которые очень ценила его жена и которыми пользовалась в самых торжественных случаях, отнес его к очагу и также предал пламени. И так еще несколько раз подходил, молча забирал какую-то ценную для матери моей вещь и молча уничтожал ее.
        Вибия была женщиной своенравной и капризной. Но тут она ни слова не произнесла, грустно и задумчиво смотрела на своего мужа. И лишь когда он взял коробочку с ее кольцами и серьгами, встала со стула и, склонив голову, покорно произнесла: «Я больше никогда не ударю эту рабыню. Обещаю тебе, Марк». А отец словно впервые заметил свою жену, некоторое время удивленно на нее смотрел, потом грустно улыбнулся, пожал плечами, вернул коробочку, вышел во двор и велел седлать коня… Домой он вернулся дня через три, сел у себя в комнате и стал смотреть, как движется по дому Лусена.
        Разумеется, все его сослуживцы были уверены, что он делит с Лусеной ложе - а как же иначе, если за большие деньги купил рабыню, влюбился в нее, жена беременна… Но много лет спустя, уже в Гельвеции, когда однажды у нас с Лусеной зашел разговор о моей природной матери, сама Лусена, которую я, конечно же, об этом не спрашивал и никогда бы не мог спросить, призналась мне: «Пока была жива твоя мать, твой отец и пальцем до меня не дотронулся. Он даже вещи передавал мне не из рук в руки, а ставя их передо мной, чтобы я потом взяла… Бедная женщина. Она, конечно, обо всем догадывалась и, конечно, страдала. Но что я могла поделать? Твой отец купил меня. Он был моим повелителем. И потом… я очень любила его. С самого первого дня. Белая богиня приказала нам быть вместе».
        VII.Вибия умерла через несколько часов после того, как подарила мне жизнь. Я ее совершенно не помню, хотя, как ты видел, помню лица отца, Лусены, кормилицы.
        Наскоро похоронив жену и никому из родственников не сообщив о ее кончине, отец в тот же день собрал турму и выступил в учебный поход. Две недели он тренировал своих конников в Кантабрийских горах. А когда вернулся, отвел Лусену к городскому магистрату и объявил, что дарует ей свободу. Никто не удивился этому шагу: решили, что Марк таким образом приносит жертву богам, отпуская на волю рабыню своей покойной жены. Лишь дед мой, Публий Пилат, хорошо знакомый с молчаливым и непредсказуемым характером своего младшего сына, дед, говорю, у себя в Цезаравгусте насторожился. И на всякий случай послал к отцу его старшего брата, Публия Пилата Секунда, с предостережением «горевать, но не делать глупостей».
        «А какие глупости имеются в виду?» - спросил отец.
        «Сказано: не делать глупостей. А какие - сам знаешь», - ответил брат.
        На следующий день после отъезда Публия Секунда отец пригласил в дом нашего городского юриста и попросил его в присутствии двух свидетелей (двух декурионов из его турмы) официально оформить его обручение с вольноотпущенницей, Лусеной Пилатой. Юрист удивился и заметил, что, учитывая недавнюю кончину супруги и положенный в таких случаях годичный траур по покойнице, приличествовало вообще отложить обручение; но если так уж приспичило, то вполне достаточно словесного договора между Марком и Лусеной, без записи и без свидетелей. Но отец кратко и жестко настоял на своем желании, и не только соответствующий документ был составлен, но и железное кольцо было надето Лусене на предпоследний палец левой руки - тот самый, в котором, как утверждают медики, есть нерв, соединяющий палец с сердцем.
        Тут уже не только среди легионных кавалеристов, но по всему Четвертому легиону пошли пересуды: через месяц после смерти жены официально обручаться с бывшей рабыней и без пяти минут вольноотпущенницей - совсем тронулся умом наш бедный Марк Понтий! И слухи эти очень быстро дошли до Цезаравгусты и до Публия Понтия Пилата Старшего. Старик, говорят, так рассвирепел, что чуть ли не до смерти прибил раба, который принес ему известие. И тотчас одного за другим отправил к нам в Леон трех гонцов с приказанием сыну немедленно явиться к нему в Цезаравгусту.
        Марк прибыл и, покорно склонив голову, выслушал гневные, как ты любишь говорить, филиппики своего уважаемого отца.
        «Ты понял, что ты спятил?!» - яростно вопрошал Публий Пилат.
        «Понял, отец», - тихо отвечал Марк.
        «Ты понимаешь, что своими безумными поступками ты позоришь не только нашу семью, но и весь клан Гиртулеев и род Понтиев?!»
        «Понял, отец», - скорбно соглашался Марк.
        «Мы поддержим тебя в твоем горе, и в надлежащее время найдем тебе новую женщину, которая станет тебе верной женой и нежной матерью для твоего маленького сына, моего внука».
        «Благодарю тебя, отец».
        «А теперь ты понял, что тебе надо делать?! Продай эту проклятую иберийку! А если ты уже отпустил ее на свободу, выгони ее из дому, чтобы я больше никогда не слышал об этой вольноотпущеннице!» - кричал Публий Пилат.
        А сын его успокаивал: «Всё понял. Всё сделаю, как велят мне честь и достоинство клана Гиртулеев и ветви Пилатов».
        Вернувшись же в Леон, отец мой сначала долго совещался с местным юристом. А затем сделал следующее: он отлучил Лусену от дома, отказался от своего патроната над ней и вручил ее новому опекуну, одному из своих приятелей. И в тот же день, в присутствии городского претора, пяти свидетелей из римских граждан и так называемого «свободного весовщика» объявил, что за один ас покупает себе жену, которая по закону снова становится его рабой. «Женщина, хочешь ли ты быть матерью моего семейства? - спросил отец. «Хочу», - ответила Лусена и в свою очередь спросила: «А ты, хочешь ли быть отцом моего семейства?» «Хочу», - ответил Марк Пилат… На пиршественный обед Марка и Лусены была приглашена вся турма: три декуриона и все без исключения рядовые кавалеристы (двое из них за какую-то провинность были отстранены от строевой службы и чистили конюшню, - но и они, говорят, были на несколько часов освобождены от наказания и приглашены на свадьбу).
        Так у меня появилась новая мать, или мачеха, если тебе будут угодно.
        VIII.А вместе с тем я лишился почти всех родственников. Не только Галльские Гиртулеи, к ветви которых, как я уже вспоминал и рассказывал, принадлежала моя природная мать, объявили о разрыве родственных связей с моим отцом (а стало быть, и со мной - их прямым потомком). Испанские Пилаты в лице двух своих предводителей - Квинта Понтия Пилата Младшего из Гадеса и Децима Пилата Гиртулея из Тарракона - заявили, что отныне знать не знают, кто такой Марк сын Публия, именующий себя всадником и Пилатом.
        Дед мой, Публий, как рассказывали, на целый месяц затворился у себя в доме: то ли слег в постель от болезни, то ли со стыда боялся показаться на глаза друзьям и знакомым. Придя же в себя, отправился в храм Аполлона и, призывая в свидетели римских и иберийских богов, проклял своего третьего сына, Марка Понтия Пилата, моего отца.
        Говорили, что дед мой даже отправил послание легату Четвертого легиона, в котором советовал снять с командирского поста Марка Пилата, поскольку человек он крайне ненадежный и может подвести не только алу, но и весь легион. Однако на карьере моего отца это ни в коей мере не отразилось. В кавалерийской але, приданной легиону, он уже давно был командиром первой турмы, то есть самым уважаемым и ценимым всадником в легионной кавалерии и правой рукой префекта конницы. Так что легат оставил послание Публия Пилата без внимания.
        Но сослуживцы отца были удивлены свирепости его родственников.
        Тут, правда, надо учитывать, по меньшей мере, два обстоятельства. Во-первых, в отличие от чисто римских родов, самнитские кланы тогда еще держались старины, ревностно соблюдали обычаи и традиции предков: то есть воля отца, власть его и право на суд почитались неотъемлемыми и священными; во главе каждой клановой ветви стояли выборные старейшины, которые, словно легионные командиры, определяли стратегию и тактику жизни, ослушаться их - значило поднять мятеж против всего сообщества родственников. Во-вторых, во всех Пилатах, помимо самнитской, текла еще испанская кровь - обе жены «Первопилата», Квинта Понтия Гиртулея, были по своему происхождению иберийками, а вторая его жена, родившая ему Публия и Гнея, была то ли кантабрийкой, то ли церетанкой (а некоторые говорят: даже чистокровной васконкой). То есть я хочу сказать, что к самнитскому упрямству в их характерах прибавились чисто иберийские гордыня и непредсказуемость. И самыми, если можно так выразиться, иберийскими самодурами были как раз мой дед и мой отец.
        И вот, Публий страшным и злобным проклятием проклял родного сына. Марк же, когда ему сообщили об отказе от него всей ветви Пилатов, усмехнулся и сказал: «Ну, правильно».
        А когда его через день (раньше к нему его сослуживцы боялись подступиться) спросили: «Ты сказал: правильно. А что правильно?», Марк пояснил: «Правильно, что отлучили. Потому что истинных Пилатов всего двое: мой великий дед, друг божественного Цезаря, и я, Марк Понтий. А все эти Квинты, Децимы и Гнеи - все они торгаши и политиканы, ничего общего с настоящими Пилатами не имеющие».
        «А твой отец разве не достойный Пилат?» - спросили его через неделю. И Марк, уважительно склонив голову, ответил: «Мой отец сделал то, что посчитал нужным. Я бы, наверное, тоже проклял его, если бы он был моим сыном». И что он при этом имел в виду, никто так и не понял: он проклял бы отца, будь на его месте, или он готов был ответить проклятием на проклятие, не будь этот человек его отцом.
        Все эти разговоры я, конечно, не слышал и не помню - мне о них потом рассказали.
        Сижу теперь за завтраком и продолжаю вспоминать, отослав Эпикура и велев секретарю, чтобы меня никто не тревожил. Даже Лонгин… Тем более - Корнелий Максим.
        IX.Когда мы с тобой познакомились, и ты один раз зашел ко мне домой, я видел, что взгляд твой скользил по лицу Лусены и на нем не задерживался.
        Она, действительно, была женщиной совершенно незаметной: маленькой, коротконогой, с неопределенного цвета волосами и с глазами то ли темными, то ли светлыми. Но так она выглядела лишь на первый взгляд. Стоило лишь приглядеться к ней, дать себе труд обратить на нее внимание, и заурядная непримечательность, покорная незаметность словно отступали в сторону, сбрасывали защитный покров, и тихий призрак точно обретал плоть и кровь. Ты замечал, что у нее стройная, гибкая и весьма пропорциональная фигура; что волосы у нее отнюдь не бесцветные, а пепельные, как будто седые; и волосы эти оттеняют ее темные глаза, которые, когда они на тебя смотрят, и ты отвечаешь им взглядом, глаза эти постепенно светлеют и согревают, если тебе холодно и тоскливо, и остужают - если нервно и душно.
        Я уже почти тридцать три года живу на свете. Но ни разу еще не встретил такой идеальной пары, какую являли собой Марк Пилат, мой отец, и Лусена, моя мачеха. Я не поэт, чтобы описывать их взаимоотношения, и не философ, чтобы рассуждать о теории человеческих половинок (это, кажется, у Платона? И не ты ли мне об этих половинках рассказывал?)… Но вот, сам посуди.
        Они, например, почти не разговаривали друг с другом. И не потому, что отец мой был крайне неразговорчивым человеком. А потому что им не нужно было разговаривать словами: Лусена читала его мысли и угадывала желания, еще до того как они превращались в мысли.
        Она, скажем, всегда подавала ему только ту еду, которую он хотел. И я помню, как однажды, сев за стол, отец, который никогда и ничему не удивлялся и всегда ел молча, вдруг ударил ладонью по столу и почти сердито воскликнул: «Ну надо же! Целый день мне хотелось именно бобов с ветчиной! Но ты мне их никогда не готовила. И мне их никогда не хотелось. Только сегодня!.. Надо же!..»
        Она никогда не спрашивала, куда уходит отец и когда вернется домой. И он не говорил ей, потому что сам часто не знал. И вот, утром уйдя из дому, мог вернуться, скажем, через три дня. И именно на третий день она начинала его ждать, когда он должен был вернуться. Однажды, я помню, мы с мамой - то есть с Лусеной (думая о ней, я иногда называл ее мамой) - однажды, говорю, мы с Лусеной сели ждать отца, который должен был вернуться из похода и действительно вернулся, и уже шел домой от конюшни, когда его догнали и велели срочно отправиться в ночной рейд; - я потом расспросил и установил, что в тот самый момент, когда отец повернулся и пошел назад следом за гонцом, Лусена у нас в доме, ласково улыбнулась мне и сказала: «Нет, сегодня отец не придет. Будем ждать его завтра…»
        Она не только возвращения его угадывала - она знала, когда ей надо быть на виду, потому что отец хочет следить глазами за ее движениями, а когда надо стать незаметной, потому что он о чем-то размышляет, и ничто не должно отвлекать его внимания… Однажды, я помню, Лусена за столом вдруг начала говорить и говорила без умолку, рассказывая, как ранней весной на юге, в Серебряных горах распускаются первые цветы, и каждый цветочек описывая, словно трогая его пальцами и вдыхая его аромат. А я незаметно подкрался и разглядывал лицо отца. Камнем Юпитера клянусь, что никакой Гораций или Овидий не в состоянии описать той словно раненой благодарности и той как будто укоризненной нежности, с которой отец смотрел на Лусену!.. Как я потом узнал, в тот день у него погиб кто-то из любимых солдат, и сам он винил себя в его гибели…
        Всё чувствовала. Всё знала. И, как никто, умела вовремя прийти на помощь.
        X.Сослуживцы отца восхищались его женой, и кто-то из них однажды назвал Лусену колдуньей. Отцу это слово пришлось по душе. Но когда он сам нежно назвал Лусену «колдунья моя», она его попросила: «Не надо так меня обзывать. Колдуньи презирают мужчин. А меня с детства учили любить и чувствовать своего господина. В моем роду эта наука передавалась по наследству».
        Правду сказать, в отличие от других ибериек, которых я мог наблюдать с детства, Лусена никогда особой религиозностью не отличалась: не прислушивалась и не таращилась по сторонам в поисках различных знамений, не устраивала бесконечных возлияний, воскурений и жертвоприношений, не молилась часами возле алтаря и не бегала каждые нундины на кладбище. Как я понимаю, она и здесь пыталась соответствовать своему мужу, моему отцу, который к культам и богам был на редкость безразличным: утреннюю молитву сократил до нескольких коротких и неразборчивых слов, а иногда до одного молчаливого взгляда на маски предков, перед тем как уйти на службу; праздники соблюдал лишь настолько, чтобы не прослыть безбожником среди сослуживцев; дни своего гения никогда не отмечал и, кажется, даже не знал, в каком месяце и в какой день он сам появился на свет.
        Лишь три, так сказать, религиозные особенности я с раннего детства заметил в поведении Лусены.
        Как всякий ребенок, я часто ее спрашивал: «а почему?», «а зачем?» И она почти всегда отвечала: «так устроили боги», «так боги решили», «так боги хотят». И если я продолжал расспрашивать - а я, как ты знаешь, с детства любил не только наблюдать вещи, но, по словам поэта, проникать в глубь и в ширь, - если я расспрашивал, Лусена, как правило, легко и подробно объясняла мне, кто именно «хочет», «решил» и «устроил». И вот годам к четырем, благодаря Лусене, я уже в точности знал, что богиня Луцина руководила моим рождением; что свет мне даровал бог Диспитер; что когда у меня забрали первую кормилицу и привели другую, я долго не желал брать у нее грудь, пока в дело не вмешалась богиня Румина, которая приучила меня к новой груди; что однажды богиня Цинина, которая охраняет детские колыбели, велела служанке передвинуть мою кроватку с одного места на другое, и в ту же ночь на старое место, где кроватка обычно стояла и где я спал, обрушилась потолочная балка, которая, без всякого сомнения, убила бы меня или искалечила на всю жизнь. Я узнал, что поставили меня на ноги, научили ходить и не падать целых три
божества: Статинус, Статилнус и Статина; что три божества учили меня говорить, причем, сперва Фаринус помогал мне издавать звуки, затем Фабулинус научил отдельным словам, а потом Локутиус принялся учить меня целым предложениям. Чтобы стать сильным и выносливым, надо не только хорошо есть и тренировать свое тело, но после каждой еды надо посвящать кусочек и глоток, после каждой игры или упражнения надо благодарить богиню Оссипагу и богиню Карну, потому что первая укрепляет кости, а вторая - мускулы. Но жертвовать им и благодарить их надо совершенно незаметно, чтобы никто из людей этих кусочков, глотков и благодарных слов у тебя не похитил… Теперь я понимаю, что Лусена и тут не желала смущать моего отца, который никогда не жертвовал и не благодарил.
        Второе наблюдение. Два раза в месяц Лусена разговаривала со змеями. Вечером перед новолунием к Лусене на кухню приползала серая змейка, такая маленькая и невзрачная, что ее почти невозможно было заметить на полу, и я сумел ее разглядеть только потому, что Лусена взяла ее пальцами, положила на грудь, и на белой тунике это серенькое существо хоть как-то проявилось. Лусена подолгу разговаривала с ней, сидя у очага за прялкой. Она ее главным образом утешала, объясняя, что боги так устроили, что всякое живое существо должно терпеть и не отчаиваться, что надо надеяться на лучший исход, и тогда медленно, но верно добро будет прибывать, а зло уменьшаться, счастье вытеснит горе, свет прогонит тьму. Лусена это говорила по-латыни, и я до сих пор помню каждое слово и даже голос ее слышу, тихий и уверенный, ласковый, но твердый.
        Другая змея никогда не приползала к нам в дом. Вечером перед полнолунием Лусена сама выходила к ней навстречу. Как правило, встреча эта происходила возле колодца, во дворе, позади кухни. Змея была большой - мне она казалась прямо-таки громадной, - чешуя на ней сверкала и блестела в темноте. Эту змею Лусена никогда не брала на руки и разговаривала с ней на расстоянии нескольких шагов. О чем говорила Лусена, я не мог понять, потому что говорила она на непонятном для меня языке, полагаю, на родном своем, тартессийском, и мне почудилось, чуть ли не стихами. Когда же я однажды попытался расспросить ее о большой змее, Лусена мне ответила: «Это одна и та же змея. Когда она маленькая, ее можно брать на руки и даже гладить. Но когда она вырастает и начинает светиться, лучше держаться от нее подальше и еще лучше о ней никого и никогда не спрашивать». Такой я получил ответ.
        Третье наблюдение закончилось для меня плачевно. Однажды в полнолуние, после того как Лусена отправилась к колодцу и там разговаривала с большой змеей, я решил всю ночь не смыкать глаз и следить за тем, что будет происходить в доме. И вот, среди ночи Лусена тихо вышла из комнаты отца - (я уже, кажется, вспоминал, что в нашем леонском доме лишь комната отца имела дверь, и когда родители уходили спать, они эту дверь затворяли и запирали изнутри) - Лусена, стало быть, бесшумно выскользнула в атриум, прошла на кухню, взяла там несколько сухих веток, огниво, через заднюю калитку вышла на улицу и направилась к реке. Добравшись до реки, она спустилась в тесную ложбину возле самой воды и бережно положила на землю ветки. Мне показалось, что она вовсе и не чиркала огнивом, а ветки сначала задымились, а потом загорелись от ее взгляда. Я спрятался в кустах и видел, как она, словно изваяние, застыла над ветками…
        Помнишь, в храме Великой Матери Богов на Палатине есть одна статуя, которая стоит в темной нише и у которой всегда светятся глаза? Вот точно так же вдруг засветились в темноте глаза Лусены. И будто от ее зеленого взгляда задымился и вспыхнул костер.
        Сначала Лусена пребывала в неподвижности. Затем раздались звуки, похожие на короткие вскрики флейты (похоже, Лусена их издавала, потому что рядом никого не было). И только появились эти звуки, Лусена стала вздрагивать и подпрыгивать. Сперва она подпрыгивала на одном месте, затем, пританцовывая, стала двигаться вокруг огня. С каждым кругом движения ее становились все более резкими и стремительными. Она стала взмахивать руками, точно в руках у нее было какое-то оружие. Лицо ее исказилось до неузнаваемости. Вместо нежной Лусены, кроткой и заботливой моей покровительницы, передо мной скакало и вскрикивало какое-то дикое и злобное существо. Казалось, оно выскочило из-под земли, или выпрыгнуло из пламени костра, или выткалось из лунного света, соприкоснувшегося с ночным блеском реки. Когда же эта Ларва, эта Ламия, это исчадие Аида вдруг двинулось в мою сторону, точно собиралось схватить меня, вцепиться мне в горло, разорвать на куски, я заорал от ужаса и бросился бежать в сторону дома…
        Никто меня не преследовал. Дома я спрятался между алтарем и нишей, в которой висели маски предков. Похоже, я потерял сознание, потому что когда я пришел в себя, было уже утро, я лежал на отцовской постели, а ласковая и испуганная Лусена, моя мачеха и мама, отпаивала меня каким-то горячим и очень горьким напитком, который мне ни до этого, ни после того никогда не доводилось пробовать. Отец, судя по его одеянию и по позе, собрался уйти на службу, но не уходил, стоял рядом и несколько раз растерянно спросил: «Может быть, вызвать врача?» Лусена же словно не слышала и не видела его, заглядывала мне в глаза, гладила по голове, поила из чаши и бормотала непонятные слова, похожие на заклинания.
        Три дня я тяжко болел, то теряя сознание, то снова приходя в себя. А на четвертый день был совершенно здоров, словно не было у меня никакой болезни. И хотя мне едва исполнилось четыре года, каким-то взрослым и мудрым чутьем я догадался, что никогда и ни при каких обстоятельствах не следует расспрашивать Лусену о том, что происходило на берегу реки, и какой опасности я тогда подвергался.
        Однако еще один раз мне пришлось стать свидетелем этого страшного и дикого танца моей мачехи. Средь бела дня. Задолго до полнолуния. В Тевтобургском лесу… Но не будем торопить мои воспоминания.
        XI.Через несколько месяцев после моей болезни я заметил, что змеи перестали приползать к Лусене.
        А еще через десять лунных месяцев на свет появилась моя сестра, Примула Понтия.
        Но прежде чем я начну вспоминать о ней, я хочу сказать несколько слов о своем отце, вернее, о его ко мне отношении.
        XII.Есть мнение, что мужчина должен радоваться, когда у него рождается сын. Он должен особенно ценить этот дар богов, если сын у него единственный и если мать умерла при родах. Но тут, дорогой Луций, как раз тот случай, когда общепринятое мнение не соответствует частной истине жизни. - Отец мой, представь себе, не радовался и не ценил.
        Как я уже вспоминал, при моем появлении на свет на лице у отца было брезгливое выражение. И это выражение я потом часто видел у него, когда он смотрел на меня. Хотя брезгливое - не совсем точное слово. Правильнее было бы сказать: он смотрел на меня с досадой; и будь я поэтом, я бы написал: когда взгляд его случайно натыкался на меня, на лице у него появлялось выражение, как будто у него ноет верхний зуб, и зуб этот не то чтобы причиняет боль, но вызывает нетерпение и досаду.
        Тогда я не понимал. Но сейчас легко могу назвать причину: я был рожден от женщины, которую он не любил, и эта женщина, перед тем как уйти в небытие, оставила по себе навязчивую и досадную память - своего детеныша. Уже этой причины было достаточно. К тому же в детстве я был хилым, задумчивым и нежным. А отец мой, по своему характеру, терпеть не мог хилых и нежных мальчишек. Я был как бы двойной издевкой над его чувствами. Но отказаться от меня, выкинуть в канаву на съедение собакам или на радость работорговцам (такое еще практиковалось тогда и в провинциях, и в самом Риме) он, конечно, не мог. Во-первых, клан Гиртулеев и ветвь Пилатов ему бы этого не позволили (они тогда еще не успели проклясть его). Во-вторых, несмотря на свою внешнюю суровость, отец мой был добродетельным и справедливым человеком. Но главное - с первых мгновений моей жизни меня окружила любовью и взяла под свое покровительство Лусена.
        И вот, когда рядом не было Лусены, отец смотрел на меня, словно на пустое место, не видя и не слыша. Когда же появлялась моя мачеха, он замечал меня, иногда подходил ко мне и изредка со мной заговаривал, при этом оглядывался на жену, чтобы удостовериться в том, что она видит его усилия, и они не пропадают даром… Ты скажешь, маленький ребенок не в состоянии всего этого заметить? Представь себе: и замечал, и видел, и чувствовал, и радовался, видя, как старается отец и как светится благодарностью лицо моей матери, то есть Лусены.
        Помню, что когда мне исполнилось три года, отец решил обучить меня некоторым детским играм. Он обстругал палку, вырезал из дерева лошадиную голову, приделал ее к палке и, с нежностью глядя на Лусену, вручил мне эту игрушку. «Это твой конь. Тренируйся пока на нем», - сказал отец. А я прижал подарок к груди и от счастья боялся дышать. «На коне надо скакать. Вот так…» - усмехнулся отец, взял у меня палку, оседлал ее и один раз пропрыгал вокруг имплувия, влюбленным взглядом следя за лицом Лусены. Когда же мне снова вернули игрушку, я отправился к своей кроватке, долго разглядывал и изучал подарок, а потом завернул его в тряпицу и спрятал в надежное место, как отец заворачивал и прятал свой любимый испанский меч, который, по семейному преданию, принадлежал еще Квинту Первопилату. Скакать на моем деревянном сокровище, пачкать руками замечательную резную голову, бить об пол гладко обструганной палкой я ни за что бы не согласился, потому что у соседских детей, которые так скакали и прыгали, были простые палки, отцы их над ними не трудились и не превращали их в произведение искусства. Да и глупо
деревянную игрушку считать настоящим конем, а себя воображать всадником…
        Ты скажешь, с раннего детства я был лишен воображения? Нет, Луций, воображение у меня было богатое, но оно уже тогда было направлено у меня в другую сторону. Видишь ли, меня захватывал и увлекал окружающий меня мир, а сам я себе был совершенно не интересен. В случае с деревянным конем, меня, например, интересовало: как появилась эта голова, изначально ли она заключалась в том куске дерева, которое выбрал мой отец и которое стал резать ножом; и как он догадался, что именно в этом чурбане прячется от нас голова моей будущей игрушки. Мне также было интересно, почему отец решил преподнести мне именно деревянного коня, а не какую-то другую игрушку, которых во множестве было у соседских мальчишек. Но больше всего меня занимал следующий вопрос, вернее, целый клубок загадок: эту игрушку попросила сделать для меня Лусена? если так, то как она попросила, в каких словах? или сам отец догадался и решил сделать ей приятное? или ему просто захотелось изготовить деревянного коня, а потом он подумал о Лусене, а потом вдруг взял и вспомнил обо мне?… Вот о чем я думал, часами разглядывая подарок, распутывая клубок
вопросов и воображая себе целые сцены между Лусеной и отцом…
        Или вот еще один случай, чтобы тебе было понятнее. Заметив, что я не скачу на деревянном коне, отец вывел меня во двор и подвел к врытой в землю амфоре. В руке он держал несколько орехов. Встав на некотором расстоянии от амфоры, он бросил один орех и точно попал в отверстие. «А теперь ты попробуй», - велел отец и вручил мне другой орех. Я попробовал и промазал. Тогда отец стал учить меня точным броскам. И несколько раз, когда он руководил моими движениями, орехи попадали в цель. Но стоило ему предоставить мне самостоятельность, я промахивался и мазал. И скоро отцу надоело со мной возиться. Он ушел в дом заниматься своими делами. А я стоял возле амфоры и напряженно распутывал клубок своих мыслей и ощущений: я вспоминал его бережные и твердые прикосновения к моей руке, когда он учил меня бросать; я радовался тому, что отец мой очень меткий человек, и представлял себе, как легко и сильно он бросает копья и дротики; я думал о его солдатах и завидовал им, потому что отец с ними каждый день и подолгу занимается, а ко мне лишь сейчас подошел и скоро потерял интерес…
        «Ну что ты стоишь как истукан?! - окликнул меня отец, вместе с Лусеной выходя из дома. - Тренируйся. Учись играть, как играют другие дети».
        Но я не двигался. И тогда отец сказал, почти ласково, с нежностью глядя на Лусену:
        «Он у нас не только неуклюжий, но еще и ленивый».
        А Лусена ему кротко возразила: «Он просто тебя стесняется. Ты уйдешь, он будет тренироваться».
        Отец ушел. А я еще долго стоял в саду возле амфоры. Я никак не мог до конца распутать свой клубок и вытащить из него главную для меня нить вопроса, вернее, ответа на него: стоит ли мне тренироваться? потому что, если я буду тренироваться, то быстро научусь попадать орехом в горлышко амфоры, и как к этому отнесется мой отец? он перестанет учить меня и снова потеряет ко мне интерес? он огорчится, что я так метко бросаю орехи, и он уже больше не сможет назвать меня неуклюжим и ленивым? Я не мог наверняка ответить ни на один из этих вопросов, а проводить исследования над людьми я еще тогда не умел.
        XIII.Хотя я с рождения, как ты понял, был исследователем, но до пятилетнего возраста в моих наблюдениях не было никакой системы. И сперва меня привлекали предметы неодушевленные.
        Первым моим увлечением - еще до того, как я стал на ноги, - был ОГОНЬво всех его проявлениях. Часами мог смотреть, как огонь горит в очаге, как поднимаются и опускаются пламенные язычки, как они постоянно меняют свой цвет, как охватывают, обнимают, облизывают дрова, как от брошенного нового полена брызгают вверх и в стороны огненные искорки… Даже маски предков, которые висели над очагом, интересовали меня не сами по себе, а как в них отражаются отблески пламени… Ты знаешь, маленькие дети обычно плачут и капризничают. Так вот, я плакал и криком своим звал на помощь не тогда, когда у меня были мокрые свивальники или когда мне хотелось есть, но когда что-то заслоняло мне вид на очаг и я не мог его зачарованно разглядывать. Поэтому Лусена, которая уже тогда угадывала мои желания, помещала мою кроватку поближе к очагу, а когда по какой-либо причине надо было передвинуть меня в сторону, то рядом со мной обязательно ставили и зажигали светильник, и я играл с ним взглядом, как другие младенцы играют с погремушками. И никогда не плакал, когда рядом со мной горел огонь… Ты, может быть, скажешь: не должен
ты всего этого помнить! Представь себе: помню в мельчайших подробностях, и будь я поэтом, я сочинил бы поэму о том, как горит огонь и как он горел в моем детстве.
        Когда я научился ходить, я охладел к огню и УВЛЕКСЯ ВОДОЙ. Когда начинался дождь, я прекращал все другие занятия, подбегал к имплувию и наблюдал, как сверху, через отверстие в крыше, падают, сыплются, стучат и брызгают в стороны капли дождя. И если дождь шел часами, я часами не мог оторваться от этого зрелища. Отца такое мое поведение, конечно же, раздражало. Но Лусена его утешала: «Он не больной и не бездельник. Он просто родился мечтательным человеком». Даже она не могла понять, что ни о чем я не мечтаю, а старательно и серьезно наблюдаю за тем, как живет вода, как возникают и исчезают капли, как внутри этой вроде бы единой воды образуются и ведут себя различные течения.
        Благодаря воде я заговорил. С какого-то момента Лусена стала брать меня с собой на прогулки. Мы выходили из дома, пересекали несколько улиц и, выйдя к ручью, шли вдоль него до того места, где ручей, обогнув оливковую рощу, устремлялся напрямую к реке. Дальше мы никогда не шли, потому что Лусена всякий раз говорила: «Пора домой. Мы уже долго гуляем». И вот однажды я не сдержался и сказал: «А что там дальше? Давай посмотрим. Прошу тебя!» Лусена потом убеждала меня, что это были первые мои слова, что до трех лет я не произнес ни слова, так что отец даже уверился, что я родился немым, и только она, Лусена, верила, что рано или поздно произойдет чудо и я наконец заговорю; но что я сразу произнесу несколько правильных и «взрослых» фраз, даже она не могла себе представить… Так это было или не так, не берусь судить. Но, честно говоря, я и сам не помню, чтобы я разговаривал до этого случая. Думаю, потому, что у меня не возникало к этому никакой необходимости: Лусена, как я уже вспоминал, угадывала почти все мои желания.
        Приблизительно с трех лет я стал ИССЛЕДОВАТЬ ЖИВОТНЫХ. Причем особым вниманием у меня пользовались куры. Во-первых, потому что за ними было намного удобнее наблюдать, чем за другими животными. Они всегда были перед глазами, тогда как овец и свиней уже весной выгоняли сначала на ближнее, а потом и на дальнее пастбище, откуда они не возвращались даже на ночевку. Наш единственный осел почти всегда был в работе: на нем вывозили и привозили всякую всячину. Собаки у нас не было, потому что своих охотничьих собак отец держал вместе с лошадьми, у себя на службе, а охранять дом от воров не имело никакого смысла, потому что, даже если б были воры у нас в Леоне, никому из них и в голову не могло бы прийти забраться во двор к начальнику кавалерийской турмы, всаднику Марку Пилату!.. Во-вторых, куриная жизнь намного разнообразнее и интереснее для наблюдения: снесенное курицей яйцо можно взять в руки, ощупать и изучить, а если положить его под наседку и набраться терпения… Короче, я так увлекся этими своими наблюдениями, что даже отец обратил внимание на мое увлечение и, болезненно дернув щекой, назвал меня
«куролюбом».
        С четырех лет я оставил в покое кур и принялся ИЗУЧАТЬ ЛЮДЕЙ. Вернее, не их самих, а их занятия. Как убирают дом, как готовят еду, как прядут, шьют и чинят одежды и прочее и прочее я изучил, с утра до вечера наблюдая за Лусеной и двумя нашими рабынями-служанками. Раб-мужчина у нас был один. Но он был так называемым «военным рабом», то есть прислуживал отцу на службе, и в доме его, считай, почти никогда не было. Но вместе с нашими соседями, справа и слева, был куплен вскладчину раб, который обслуживал сразу три хозяйства. Он выполнял не только обычную мужскую работу, но иногда белил стены, чинил и укреплял потолочные балки, чистил засорившиеся водостоки, один раз разобрал и снова собрал печь на кухне. И всякий раз, когда он появлялся у нас, я ни на шаг не отходил от него, следя за тем, как он быстро и ловко работает.
        Повторяю, людей я не видел - я следил за их руками. Меня интересовало «как?», а не «кто?» Моей Системе, чтобы она могла появиться на свет, требовался некий внешний толчок.
        Этот толчок случился когда мне едва исполнилось пять лет.
        XIV.Странно, что при своей врожденной наблюдательности я до последнего момента ничего не заметил. В свое оправдание могу привести лишь то, что Лусена всегда носила широкие и свободные одежды, никогда плотно не драпировала и не подчеркивала свою фигуру, как это любили делать другие женщины. Ни слуги, ни соседи также не догадывались, и вокруг меня не звучало ни намеков, ни слухов. И отношение отца к Лусене внешне ничуть не изменилось: он всегда так нежно на нее смотрел и так бережно к ней относился, что эту бережность и нежность едва ли можно было подчеркнуть или усилить.
        Так что совершенно неожиданно для меня Лусена вдруг вскрикнула возле очага, присела на корточки; к ней тут же подбежала одна из служанок; Лусена, улыбаясь от боли, что-то прошептала ей на ухо, и эта рабыня схватила меня за руку, увела в комнату отца и там заперла (я уже, кажется, вспоминал, что это было единственное помещение в доме, которое запиралось как изнутри, так и снаружи).
        Выпустил меня из заточения прибежавший со службы отец. Взгляд у него был безумный. Он взял меня на руки и вынес из комнаты, словно я был не одушевленным существом, а каким-то предметом, стулом или треножником, который стоял у него на пути и мешал двигаться по дому. Помню, он вынес меня во двор и прислонил к стене, ни слова при этом не сказав. И там, во дворе, я долго стоял, боясь пошевелиться, наблюдая за тем, как солдаты (отец привел с собой целую декурию!) плетут венки и украшают ими дом. Вернее, как сейчас помню, декурия конников распределилась следующим образом: два солдата бегали за цветами, два других плели из цветов венки, один солдат украшал уже готовыми венками двери и косяки, а еще три солдата вышли со двора на улицу и там, встав перед распахнутой дверью, совершали никогда не виданные мной до этого действия: один, вооружившись топором, размахивал им направо и налево, рассекая воздух; другой, притащив из кухни большой деревянный пест, мерно ударял им в порог, а третий в перерывах между ударами подметал порог щеткой. И тот, который размахивал топором, заметив меня, сурово приказал:
«Присоединяйся к нам! Будем отгонять проклятого Сильвана, чтобы он не забрался в постель к твоей матери!» А тот, который стучал пестом в порог, дружелюбно предложил: «Иди ко мне. Я дам тебе маленький пестик. Будем вместе стучать и пугать огненного змея». А третий осуждающе посмотрел на меня и укоризненно заметил: «Что стоишь как истукан?! Радуйся! Прыгай! Сестра у тебя родилась! Дочка у нашего командира!..»
        XV.Представь себе, милый Луций, отец мой, который, как я вспоминал, никогда набожностью не отличался, теперь ни шагу не делал без советов и предписаний легионного авгура, который чуть ли не поселился у нас в доме.
        Лусену с новорожденной заперли в комнате отца, и целых восемь дней, до того, как состоялось наречение, никто не имел туда доступа, кроме отца, авгура и жрицы, срочно доставленной из Астурики Августа, из храма Юноны-Луцины. Жрица эта привезла с собой священные повязки, которыми обмотали грудь моей мачехи Лусены, чтобы отстранить от нее всяческие несчастья.
        Семь суток кряду, денно и нощно, дом охраняли трое солдат - те самые, с топором, с пестом и со щеткой; вернее, солдаты, разумеется, сменялись, но неустанно и неусыпно воздух разрезал грозный топор, а порог обивал громкий пест, прогоняя огненного змея Сильвана - заклятого врага рожениц и новорожденных. Беспрестанно совершались возлияния и воскурения; не только на алтаре в атриуме, но во всех помещениях дома были установлены специальные курильницы.
        В первую ночь Мойрам, богиням судьбы, были принесены в жертву три белые овцы и три черные козы. Во вторую ночь Илифиям, покровительницам рождения, была предложена так называемая либа; я видел, как храмовая жрица готовила этот священный пирог у нас на кухне: толкла отжатый сыр, в металлическом решете смешивала его с медом и мелко нарезанной петрушкой. На третью ночь в жертву Матери-Земле отец зарезал во дворе супоросую свинью.
        В оставшиеся дни молились главным образом Юноне, а также богине Румине, которая, как ты знаешь, дает матери молоко, а младенца приучает сосать грудь…
        Лишь на восьмой день я наконец увидел свою сестренку. В атриуме собралось много народу - в основном сослуживцы отца и несколько соседей. Никто из Пилатов к нам, разумеется, не пожаловал. (Ты помнишь, дед ведь проклял моего отца, когда тот женился на Лусене.) Зато нас почтили своим присутствием префект конницы и несколько легионных трибунов. За неимением престарелых родственниц по отцовской линии, обряд совершила жрица Юноны. Она взяла ребенка из колыбели, вынесла его в атриум и тут, на глазах у всех, смочила палец слюной, отерла им лобик и губки моей сестренки, а затем слегка ударила ее по щекам, и когда девочка заплакала, спросила моего отца: «Как будут звать это дитя, римлянин?»
        Отец не сразу ответил. Потому что когда жрица ударила девочку по щеке, лицо Марка Пилата исказилось от боли, а когда девочка заплакала, отец с такой ненавистью посмотрел на жрицу, что, похоже, лишился дара речи.
        Но префект конницы поспешил на помощь и, дружески обняв своего подчиненного, насмешливо произнес:
        «Ответь жрице. Объяви имя своего ребенка».
        И тогда в яростной радости отец воскликнул:
        «Пилата! Примула! Дочь моя и моей возлюбленной жены Пилаты!»
        И жрица торжественно провозгласила в атриуме, над очагом, перед ликами предков:
        «Примула Пилата! Желаю тебе всяческого благополучия и благоденствия на многие лета». И вручила младенца моему отцу…
        XVI.Я внутренне произнес сейчас «моему отцу». Но в том-то и дело, что, приобретя сестру, я совсем потерял отца.
        Ты спросишь: разве ты его имел? Да, Луций, он и до этого не баловал меня своим общением. Но теперь он совсем перестал замечать меня. И всё свое внимание сосредоточил на Примуле Понтии.
        Начать с того, что он, который ни разу не брал ни отпуска, ни отгулов, теперь на целый месяц отпросился со службы и нянчился с девочкой, как заправская нянька: пеленал ее и распеленывал, качал колыбельку, часами носил на руках, купал в каких-то ароматных и целебных травах, которые сам собирал и сушил под руководством легионного доктора. Ни одну из служанок он к дочери не подпускал - ну разве что позволял им стирать простынки и свивальники, но каждую тряпочку, которая прикасалась к тельцу младенца, потом тщательно проверял и многие заставлял вновь и вновь перестирывать и высушивать на солнце. Он и Лусену подпускал к дочери лишь для кормления, встревоженно и придирчиво за кормлением наблюдал и потом ревниво забирал девочку в свои объятия.
        Когда Примула спала, и отцу было нечем занять себя, он мастерил для нее различные погремушки, и каждую отделывал с таким тщанием и с такой любовью, с какими и греческий ювелир никогда не работает над своими драгоценными заказами.
        Когда месяц истек, и отцу пришлось вернуться на службу, он старался как можно раньше прийти домой и тут же бежал к малышке, чтобы нянчить ее или смотреть на нее часами.
        Он даже Лусене теперь уделял намного меньше внимания. Вернее, мечтательно или деятельно обожая малышку (надеюсь, ты простишь мне этот поэтический оборот речи), он иногда словно спохватывался, вспоминал о жене и, бросая на нее нежные, быстрые взгляды, как бы оправдывался и говорил: «ну, это ведь твое продолжение! любя ее, я и тебя еще сильнее люблю и лелею!..»
        XVII.Боги ниспослали моему отцу удивительный дар любви. Честно говоря, Луций, я ни разу не встречал человека, который умел бы так полно, так всепоглощающе своей любви отдаваться.
        Это понимали даже его сослуживцы, солдаты и офицеры, люди, вроде бы, грубые и созданные для убийства, а не для нежных чувств. Во всяком случае, я не слышал, чтобы они подшучивали или подсмеивались над отцом. «Он потерял голову», говорили они про отца, но говорили некоторые - с восхищением, некоторые - с завистью, и почти все - с уважением.
        XVIII.Вот только мне в этой любви совершенно не было места. И чем ревностнее, чем упорнее я пытался о себе напомнить, тем жестче перед моим носом захлопывалась дверь.
        Мои попытки обратить на себя внимание отца можно условно разделить на три категории, вернее, на три этапа.
        Сперва я просто решил заявить о себе. Ну, например, когда, возвращаясь со службы, отец входил во двор, я всякий раз там оказывался, с приличного расстояния метко и точно бросая орехи в узкое горлышко амфоры. - Ноль внимания… Или: я стал скакать по двору и по дому на деревянной лошадке. - И скоро отец у меня эту лошадку отобрал. При этом не сказал мне ни слова и даже не посмотрел на меня, а просто взял лошадку и унес к себе в комнату, будто она могла потревожить покой маленькой девочки.
        Тогда я решил стать полезным. В комнату, где утвердилась моя сестра, меня, разумеется, не пускали. Поэтому я караулил под дверью, и стоило отцу выйти из комнаты, бесшумной тенью следовал за ним и всячески норовил прийти на помощь: дверь отворить, пеленки подать, за ножом сбегать, если отец садился мастерить погремушки. - Всё тщетно, милый Луций. В лучшем случае, отец замечал меня и безразличным тоном командовал: «отойди», «не вертись под ногами», «не трогай», «положи на место». А в худшем - проходил в дверь, брал пеленку, принимал нож, словно дверь сама перед ним отворилась, свивальник упал с веревки ему на плечо, а нож случайно оказался у меня в руке, и он его у меня отобрал… Представь себе, совершенно пустой и безразличный взгляд, на тебя обращенный, который вдруг вспыхивает любовью и проникается нежностью при виде белого кулечка с розовым личиком!..
        Я решился на крайние действия. Однажды, вернувшись со службы, отец застал меня в своей комнате: я лежал на постели в обнимку с распеленатой и совершенно голенькой Примулой Пилатой, которой я гладил ручки, чесал пяточки, целовал в лобик… Я знал, на что иду, и к самому страшному наказанию приготовился. Но этот удивительный человек, мой отец, поступил со мной непредвиденно жестоким для меня образом. Представь себе, он ухмыльнулся, бережно взял меня за руку, вывел из комнаты в атриум и там добродушно объяснил: «Она маленькая. С ней рано играть. Тебе, грязному, к ней даже прикасаться нельзя»… Я думал, он ударит меня. Или выведет во двор и высечет розгами. А он потрепал меня по голове и оттолкнул в сторону. Так отгоняют муху. Так отпихивают стул, о который случайно ударятся ногой…
        XIX.Ты спросишь: а как вела себя Лусена? Представь себе, после рождения девочки Лусена оказывала мне еще более чуткое и, я бы сказал, подчеркнутое внимание. Когда у нее выдавалась свободная минута, она рассказывала мне сказки, древние, тартессийские, которые я помню до сих пор, но на которые не буду сейчас отвлекаться. Вспомню лишь, что, в отличие от тех мифов и преданий, с которыми ты, Луций, меня потом познакомил, великан Герион в ее сказках был добрым и справедливым героем, а финикийский Геракл - злобным чужеземцем, подло и коварно погубившим доверчивого трехголового и шестирукого Гериона…
        До рождения девочки одежды мне шили и чинили рабыни, а теперь Лусена взяла это дело в свои собственные руки и никому не доверяла.
        Знаю, что, по крайней мере, несколько раз Лусена пыталась воздействовать на отца. Потому что однажды, случайно наткнувшись на меня взглядом, отец вдруг скривился, словно от боли, и обиженно заявил: «Ты уже здоровый парень. А твоя сестричка - крохотное и беспомощное существо… Неужели непонятно?! И перестань жаловаться Лусене, перестань огорчать ее!»
        Конечно, я ни разу не пожаловался. Но часто во время моих попыток завоевать отца, ловил на себе больные и сострадающие взгляды моей мачехи. И главным образом ради нее решил прекратить свои бесплодные усилия и смириться с тем, что, как говорится, насильно мил не будешь.
        XX.Думаешь, я невзлюбил свою маленькую сестренку? Ничуть нет. Я к ней испытывал самые нежные чувства. Во-первых, потому что ее обожал мой отец. Во-вторых, этим крохотным розовым бутончиком, этим с каждым днем распускающимся и расцветающим нежным и трогательным цветочком просто невозможно было не любоваться и не восхищаться. В-третьих, когда Примула встала на ножки и начала ходить, а потом бегать по всему дому, я, разумеется, встречался у нее на пути, и она сразу же обратила на меня внимание и проявила ко мне интерес: завидев меня, она всякий раз начинала радостно улыбаться, устремлялась ко мне и обхватывала за ноги, личиком своим утыкаясь мне в колени («грязные, какой ужас!»); она тянулась ко мне, требовала, чтобы я брал ее на руки («к ней нельзя прикасаться»), протягивала свои погремушки, просила, чтобы я играл с ней… Ей, маленькой и нежной Примуле, нравился ее брат, и когда отца не было дома, я часами развлекал ее, а она ходила за мной, как собачонка, отталкивая Лусену и служанок, если те хотели забрать ее от меня. Но стоило появиться отцу, и дверь передо мной захлопывалась. А когда отец заметил
- он долго не мог заметить, потому что даже мысли такой не допускал, - когда он наконец заметил, что его ненаглядная Примула тянется к этому «хилому и неуклюжему»… Нет, Луций, он не запретил ей общаться с братом, не сделал выговора Лусене и рабыням, не накричал на меня. Он с таким ужасом посмотрел на меня, а потом - с такой раненной обидой на девочку, что с тех пор я сам старался не приближаться к сестренке и не отвечать на ее радостные и ласковые призывы.
        Потому что, как я теперь догадываюсь, мне, как и отцу, тоже ниспослан был дар любить. Но у отца этого дара хватало на двух женщин, маленькую и большую, а я мог любить только одного человека - моего отца. А все остальные люди были как бы приложением к этой любви. То есть я знал, что отцу будет приятно, если я буду любить Лусену. И я старался любить и, наверное, любил ее. Но я очень быстро понял, что отцу совершенно не нужно, чтобы я любил свою маленькую сестренку, и что для него будет крайне болезненно, если Примула привяжется ко мне и будет в его присутствии проявлять ко мне нежное внимание. Поэтому я перестал замечать ее, словно ее и не было в нашем доме. И кажется мне…
        Чуть-чуть отодвинулась занавеска, и из-за нее высунулось удивленное лицо Эпикура, моего повара. И тут же скрылось.
        Не утерпел-таки. Решил проверить, не пора ли убрать посуду. Удивляется. И все они, наверное, недоумевают, с какой стати я заперся у себя и не выхожу.
        Я сам удивлен, чего это я вдруг начал копаться в своем далеком детстве и вспоминать о своих отношениях с отцом, о которых давно постарался забыть.
        Действительно, времени мало. А мне еще очень многое предстоит вспомнить.
        Намного интереснее - вспомнить, как рождалась моя Система…
        XXI.Видишь ли, Луций, в Леоне я лишь развивал свои наблюдательные способности и тренировал память, но Системы у меня еще не сложилось. Хотя, как я теперь понимаю, именно в Леоне под нее был подведен фундамент, который некоторые греки именуют «психотропией». (Я знаю, ты не любишь этого слова. Но греки - будь они прокляты - куда от них денешься, когда начинаешь копаться в человеческой душе.)
        Фундамент этот состоял из семи краеугольных камней, или постулатов, которые я сейчас постараюсь для тебя вычленить и пронумеровать.
        Первый постулат: я одинок и, судя по всему, на всю жизнь обречен остаться одиноким существом.
        Второй постулат: я не похож на других людей, и эта непохожесть произрастает вместе с моим одиночеством.
        Третий: никаких особых способностей я за собой не знаю - ну, разве что память - и тем не менее в жизни у меня есть некое предназначение (сейчас мне больше всего нравится слово «Фортуна», но не в стоическом понимании), предназначение, может быть, даже более славное, чем у людей с выдающимися физическими и интеллектуальными способностями.
        Четвертый: я сам себе совершенно неинтересен, и не потому, что я себя не люблю или, хуже того, презираю, а потому что нет во мне ничего достойного разглядывания и изучения.
        Пятый: меня интересует и влечет к себе окружающий мир, особенно люди.
        Шестой: этот человеческий мир, этот, если угодно, жизненный театр мне предстоит изучить в разноликих подробностях, в тончайших деталях, на максимальную глубину проникновения, и, стало быть, мне потребуются совершенно особые средства наблюдения и анализа.
        Седьмой постулат - я о нем еще тогда не догадывался, но он уже сформулировался во мне и накапливал силы, чтобы прорасти и расцвести во всем буйстве своей греческой психотропии: я не просто буду наблюдать за людьми - изучив их, я смогу на них воздействовать, подчиняя их своим желаниям и целям!
        Полагаю, не стоит объяснять тебе, что это я сейчас по полочкам разложил эти камешки, эти зернышки (эти психические спермологосы, если тебе, стоику, так будет понятнее), а тогда, когда мне было шесть или семь лет, всё это жило во мне неким единым ощущением, подспудным пониманием, невыраженным словом и затаенным стремлением…
        XXII.Системы, повторяю, тогда еще не было. Но к семи годам я уже выработал некие общие правила исследования и уже научился предварительно классифицировать людей.
        Правило, собственно, одно: от простого - к сложному. Но со множеством модификаций: от открытого - к закрытому, от близкого - к далекому, от однозначного - к многозначному, от неживого - к животному и человеческому и так далее и тому подобное.
        На предварительную классификацию меня натолкнули мои наблюдения за домашней обстановкой, точнее, за шкафами и сундуками. Я обратил внимание, что некоторые шкафы вообще не имеют дверок, и всё в них на виду, как в нашем кухонном шкафу с глиняными горшками. Другие шкафы имеют дверцы, но дверцы не заперты. Третьи запираются на замок, как, например, ларец, в котором Лусена хранила свои тартессийские украшения и благовония. Четвертые имеют несколько запоров: таким был большой кованый сундук, в котором отец хранил оружие - римские и испанские мечи, длинные, слегка изогнутые и обоюдоострые, а также короткие кавалерийские дротики; на этом сундуке висели сразу три довольно сложных замка. Пятые запирались вроде бы на простой замок, но у них было двойное дно, наподобие того ларца, в котором Лусена хранила свои парадные туники; однако если эти туники вынуть и острым ножом подцепить дно, то под этим дном лежало древнее тартессийское одеяние, которое Лусена никогда не носила, но однажды я видел, как она его разглядывала, оглаживала и что-то беззвучно шептала, не вынимая из сундука. По моим соображениям, должен
был быть еще один, последний и шестой, тип шкафов-сундуков и самый сложный для вычисления: без всяких запоров и, может быть, даже без дверей, но непременно с двойным дном или с тайником в задней стенке; в нашем доме такого укрытия мне не удалось обнаружить, но для исследователя секретов оно, конечно же, представляет наибольшее затруднение.
        Эту классификацию я решил применить в исследовании людей, которые меня окружали. Ты знаешь (я уже вспоминал об этом), что у нас в хозяйстве было две рабыни и два раба: один, что называется, «армейский», который все время следовал за отцом, и другой - «корпоративный», то есть купленный вскладчину и принадлежавший не только нам, но и нашим соседям. Так вот, одна из наших служанок, Олиспа, принадлежала к первому классификационному типу: всё в ней было словно выставлено на всеобщее обозрения, ее ни о чем не нужно было расспрашивать - она сама рассказывала о своих чувствах, желаниях, сомнениях и подозрениях, - ну точь-в-точь наш кухонный шкаф без дверок; кстати говоря, эта служанка и работала главным образом на кухне.
        Ко второму типу, «с дверцами без запоров», как я скоро установил, принадлежал корпоративный раб, который регулярно приходил колоть дрова и выполнять другие тяжелые хозяйственные работы. Внешне он выглядел суровым и замкнутым, но стоило мне однажды слегка «потянуть за дверку», то есть проявить настойчивый интерес к колке дров, и раб этот легко и скоро «распахнулся», поведав мне не только все, что знал о рубке, колке и пилке дров, но также о том, какими дровами предпочитают пользоваться соседи, в каком состоянии у них печки и очаги, откуда берут воду, какое употребляют вино, как часто и в каком количестве к ним приходят гости, и даже о том, какими розгами и как они секут своих рабов и рабынь.
        Вторая наша служанка, Бетана, принадлежала к третьему типу, к «шкафу с замком» - к ней надо было подобрать ключик. Я его через некоторое время подобрал, путем последовательных и осторожных наблюдений установив, что она неравнодушна к армейскому рабу моего отца, Вокату. И стоило мне завладеть этим ключиком, Бетана мне стала доступна и довольно быстро открывалась, когда я этим ключиком пользовался, то есть заговаривал с ней о Вокате.
        К самому Вокату, который, понятное дело, интересовал меня намного больше, чем другие, потому что от него тянулась прямая ниточка к моему отцу, - к нему мне было намного сложнее подобраться. Во-первых, он редко бывал у нас дома и обычно ночевал в конюшне на службе у отца. Во-вторых, чуть ли не целый месяц потратив на то, чтобы подобрать ключ к его «замку», и, наконец, открыв его, я вдруг обнаружил, что этот человек, оказывается, имеет второй замок и на этот замок по-прежнему закрыт от меня. А когда через две недели я вычислил и попытался отпереть второй замок, то выяснил, что у Воката имеется еще и третий замок, и первый замок уже успел захлопнуться, пока я возился со вторым запором. Короче, «шкаф со многими замками, которые надо открывать одновременно»…
        Но хватит, наверное, о моей предварительной классификации - она была по-детски наивной и, главное, не была обеспечена действенными и надежными средствами реализации.
        Тем более что вскорости я вообще перестал заниматься исследованием людей. Потому что в наш дом пришло ужасное несчастье.
        Глава третья
        Солнышко померкло
        I. В отличие от Рима, в котором чуть ли не каждую неделю справляются какие-нибудь праздники и устраиваются игры, у нас, в Леоне, праздников было немного. Но дни рождения Ромула и праздники Марса военные справляли ежегодно.
        В тот страшный день как раз был один из праздников Марса.
        Отец вернулся со службы раньше обычного и был в легком подпитии. Настроение у него было отменное - настолько оживленное и благодушное, что, наткнувшись на меня во дворе, он не только заметил меня, но потрепал по голове, ущипнул за щеку и даже спросил: «Ну как ты, мальчик? Растешь помаленьку?» А после переоделся и, отказавшись от ужина, принялся играть со своей ненаглядной Примулой Пилатой. Он усадил ее себе на шею и принялся ходить, прыгать и бегать по двору, изображая различных животных. «Вот так конь ходит. Так рысит. Так скачет галопом», - пояснял он. - «А это кто у нас?… Это ослик трусит… А так тяжело и медленно слон ступает… Не знаешь? Я когда-нибудь покажу тебе это удивительное животное, когда ты подрастешь».
        Сестренка моя - ей уже исполнилось два годика - была в восторге. Заливисто смеясь, она требовала повторять движения. Особенно ей нравилось скакать на коне галопом.
        Привлеченные ее солнечным смехом, во двор вышли сначала Лусена, затем обе служанки. Я вышел последним.
        И стоило мне появиться, отец повернул голову в мою сторону, нога его зацепилась за камень, и, что называется, на полном скаку - они как раз перешли в галоп и радостно устремились от ворот к стене дома - на полном скаку и со всего размаха отец рухнул на землю. Девочку он успел сдернуть с шеи, в падении ловко перевернулся, сам упал на спину, а Примулу поднял вверх на вытянутых руках. Но именно там, куда он ее поднял, из стены торчала каменная балка. И об эту балку сестренка моя ударилась своей прелестной головкой.
        Никто и опомниться не успел, как отец подхватил дочку и убежал с ней в атриум. Там он принялся ходить от стены к стене и утешать, и успокаивать девочку, хотя та не плакала и даже не хныкала. Затем водой из имплувия стал протирать сперва ушибленное место, затем личико, а потом и всю голову Примулы. А та, которая всегда боялась воды и особенно не любила, когда ей смачивали лицо, безропотно переносила все эти процедуры и лишь удивленно и как бы укоризненно смотрела на отца своими, как он любил говорить, «солнышками» - ясными и лучистыми своими глазками. Отец же беспрестанно бормотал: «Ничего… Сейчас… Ничего… Сейчас мы… Ничего. Подумаешь!..» И снова бегал от стены к стене, утешая и успокаивая. И снова, подбежав к бассейну, смачивал голову Примулы из бассейна.
        Две служанки, будто в танце, кружились возле него, слово боясь произнести. А Лусена даже в атриум не вошла: сперва стояла, прижавшись к стене дома, затем медленно сползла по стене и села на корточки. Когда же Олиспа-рабыня выбежала во двор и наклонившись шепотом спросила: «Сбегать за доктором?», Лусена лишь бросила на нее какой-то пронзительный, испепеляющий взгляд и медленно покачала головой.
        И вот, один бегал по атриуму и бормотал. А другая сидела на корточках во дворе, качала головой и взглядом своим словно пыталась сжечь и этот двор, и наш дом, и всю свою жизнь…
        Вторая служанка, Бетана, все-таки послала Воката, армейского раба, за полковым доктором. А когда тот вошел во двор, Лусена поднялась с корточек, подошла к доктору и каким-то странным голосом, которого я до этого у нее не слышал, хриплым и низким, властным и леденяще спокойным, - страшным этим голосом попросила и приказала, объявила и объяснила: «Постарайся оказать ему помощь. И забери у него девочку. Девочка ударилась виском. Девочка умерла мгновенно…» Голос этот до сих пор звучит у меня в ушах. И помню, что она трижды произнесла слово «девочка». И потом именно так называла умершую. И никогда с тех пор - по имени.
        II.Доктор ни одно из указаний Лусены не выполнил. Девочку у отца невозможно было отобрать: он не выпускал ее из рук, а когда доктор попытался преградить ему путь, так сильно и резко толкнул его плечом, что если бы его не перехватил и не поддержал Вокат, доктор упал бы в имплувий.
        «Дочке вашей, похоже, действительно, уже ничем не поможешь», - виновато признался доктор, когда пришел в себя и вышел во двор к Лусене. - «И к твоему мужу лучше сейчас не приближаться. Он себя не контролирует».
        Лусена не ответила, глядя доктору в лицо, но уже не испепеляя, а как бы охлаждая и замораживая.
        «Хочешь, я позову солдат? Они заберут у него девочку, а его самого свяжут», - предложил доктор.
        «Не надо солдат», - спокойно ответила Лусена и попросила: - «Если можно, забери с собой мальчика. Не хочу, чтобы он здесь оставался».
        Доктор забрал меня с собой. Я прожил у него в доме несколько дней. И потому все дальнейшие события мне известны лишь из рассказов очевидцев, главным образом - от Олиспы, самой разговорчивой из наших рабов.
        III.Рассказывали, что всю ночь отец не выпускал из рук девочку: ходил с ней из угла в угол по атриуму, утешая и успокаивая. Потом вышел во двор, подошел к балке, о которую она ударилась, и несколько раз с силой хлопнул по ней кулаком, приговаривая: «Вот так ей! Вот так ей, проклятой!.. Видишь, мы ее наказали? Она уже никогда не будет обижать мою маленькую девочку. И плакать моим солнышкам теперь не надо!» Затем вернулся в дом и стал девочку укачивать, часто целуя ее и тихо напевая ей в ушко какую-то песенку, не то колыбельную, не то грустную солдатскую… Лишь под утро он положил девочку в ее кроватку, поцеловал в лобик и закрыл ей глазки. А сам отошел в угол и замер, словно статуя, но не лицом к спящей, а положив руки на стену и лоб прижав к штукатурке.
        Когда в комнату вошла Лусена, отец не обернулся. Когда Лусена взяла мертвую девочку и вынесла ее в атриум, отец не пошевелился.
        Он не вышел из комнаты и потому не видел, как маленькое тельце обмывали, умащали и облачали в последние одежды; как положили возле имплувия перед масками предков, ножками в сторону двора, в котором она умерла. Не слышал, как пришла жрица Юноны - та самая, которая два года назад руководила обрядом наречения, а теперь была вызвана, чтобы руководить погребением малышки.
        И лишь когда жрица принялась громким голосом выкликать имя покойной: «Примула! Примула!» (ты знаешь, даже самые скромные похороны никогда не обходятся без соблюдения этого древнего правила, призванного убедить людей, что усопший действительно перестал жить), - лишь тут отец услышал и, к ужасу Лусены, выбежал в атриум. Но он по-прежнему как бы ослеп и ничего не видел: не подошел к погребальному ложу, словно его не было; в прихожей сшиб траурный кипарис, который не заметил; встретив во дворе префекта конницы, своего начальника, который с двумя войсковыми трибунами пришел выразить свои соболезнования, отец будто не узнал его, молча отстранил рукой и, выйдя на улицу, стал удивленно озираться по сторонам, словно кто-то его звал, а он никак не мог сообразить, кто и откуда его призывает.
        И только когда в доме жрица Юноны перестала выкликать Примулу (ты знаешь, это довольно долго делается, и с разных мест производится выкликание), - отец перестал искать и озираться, вернулся во двор и в атриум. Но по-прежнему не узнавал ни префекта, ни трибунов, голосов их будто не слышал и на вопросы не отвечал, к маленькой покойнице не подошел, а сел на край имплувия и принялся задумчиво разглядывать воду.
        Он только Лусену узнал, когда она подошла к нему и спросила:
        «Ну как ты? Как себя чувствуешь?»
        Лусене отец ответил, спокойно и буднично:
        «Неважно. Вчера выпили немного. И теперь чувствую себя усталым и разбитым. Не люблю я эти праздники».
        И посидев еще немного у воды, ушел к себе в комнату и лег на ложе, не раздевшись и двери за собой не прикрыв. И так проспал до вечера.
        IV.Примулу хоронили ночью. Жрица Юноны не только сама отказалась участвовать в похоронной процессии, но ни одного из лабитинариев не дала и запретила приглашать профессиональных плакальщиц и музыкантов.
        Ты, кажется, знаешь всё на свете. Но на всякий случай подскажу и напомню: похороны умершего в юном возрасте оскверняют дом, их называют «несчастными», и их надо скрывать от глаз посторонних людей.
        Поэтому так решили: Олиспа, как самая эмоциональная из наших рабынь, будет играть роль главной плакальщицы. Бетана будет ей «подвывать» (так выразилась Олиспа, рассказывая мне о траурной процессии). Флейтистом хотели сделать нашего корпоративного раба. Но его совладельцы принялись возражать: дескать, осквернится, в дом его потом не впустишь, за водой не пошлешь. Поэтому на роль флейтиста заманили какого-то местного мальчонку, то ли из кантабров, то ли из васконов (никто не знал его происхождения). Намазали ему белой краской лицо, поставили во главе шествия, сунули в руки флейту, на которой, как говорят, он совсем не умел играть, но звуки извлекал на редкость жалостливые и очень смешно и ловко приплясывал, то есть заменял собой и траурных музыкантов, и хор сатиров.
        Ложе по протоколу должен был нести отец. Но он, проспав до вечера, так и не пришел в себя. По-прежнему слышал и узнавал только Лусену, свою жену. Во всем остальном совершенно не ориентировался. И когда Лусена его спросила: «Ты понесешь крошку?», он ей ответил: «Да, конечно, я понесу». Но сундучка с покойницей не смог увидеть. И когда Лусена ему указала: «Вот он, бери», отец стал озираться по сторонам и растерянно спрашивать: «Да где же? О чем ты?»
        Пришлось Примулу нести Вокату, армейскому рабу. А Марку Пилату вручили факел - единственный в процессии, потому что женщинам факела не дашь, а у флейтиста и Воката руки и без того были заняты. И эдак, с единственным факелом, под частые вскрики флейты отправились в ночь.
        К тому же отец, как рассказывали, часто останавливался и замирал на месте. И вместе с ним останавливалась скорбная процессия, потому что без факела было трудно передвигаться в темноте. Лусене приходилось тормошить отца и просить его идти дальше. И он всякий раз слышал ее и шел. Но снова потом останавливался и обмирал. Так что, в конце концов, Лусена объявила: «Люди нас бросили и не видят. А боги, если и рассердятся, то только на меня». С этими словами она отобрала факел у мужа и сама стала освещать дорогу. А Марк, мой отец, некоторое время шел за процессией, но потом снова обмер и исчез во мраке.
        Олиспа рассказывала, что Лусена совсем не плакала, и они с Бетаной просили: «Надо поплакать, госпожа. Боги велят. Обязательно надо поплакать». Но Лусена лишь молча кивала головой, но так и не заплакала. А после четвертой или пятой просьбы, сказала: «Отстаньте. Я уже давно плачу. И Белая Богиня плачет вместе со мной».
        Похороны прошли на скорую руку, потому что Лусена спешила вернуться к отцу.
        На обратном пути они его обнаружили в том самом месте, в котором он в последний раз остановился и обмер.
        Траур, естественно, не объявили, ибо, как известно, закон запрещает носить траур по детям моложе трех лет.
        V.Когда отец пришел домой - вернее, когда его под руки почти притащили туда Вокат и Лусена, - он потребовал кувшин вина и заперся у себя в комнате, а Лусена легла с рабынями. Среди ночи отец распахнул дверь и потребовал еще один кувшин вина, а получив его, снова запер дверь на засов. Утром следующего дня он потребовал третий кувшин, в полдень - четвертый.
        Так он пил трое суток подряд. Но чем больше он выпивал, тем больше приходил в себя. Первый кувшин, рассказывала Олиспа, он попросил глухим голосом и словно в забытьи; второй кувшин - тот, который среди ночи, - потребовал капризно и чуть ли не плача; третий, утренний, велел принести командным голосом и с раскрасневшимся лицом; четвертый, полуденный, спросил ласково и чуть ли не виновато.
        Вечером первого дня вместе с очередным кувшином он пригласил к себе в комнату Лусену, заперся с ней до полуночи, и что они там делали, никому не стало известно; Лусена утверждала, что «плакали и разговаривали, разговаривали и плакали».
        Утром второго дня затребовал к себе Воката и велел ему пить вино вместе с собой.
        К вечеру второго дня призвал Бетану и велел подать ему в спальню обильную трапезу, с закусками, горячими блюдами и десертом.
        Утром третьего дня приказал Вокату принести к нему в спальню ванну, нагреть на солнце воды, «непременно на солнце, а не на огне», добавить в нее шафрана и корицы, «но ни в коем случае не добавлять кинамона». И ванну эту долго и усердно принимал, а потом призвал Олиспу и велел умастить себя оливковым маслом, хотя ни разу до этого не допускал к своему телу женщин и маслом натирался всегда сам; ну разве что изредка обращался к услугам массажиста, да и то - в случае недомогания.
        И каждый день выпивал по четыре кувшина вина: утром, в полдень, вечером и в полночь. И, повторяю, чем больше пил, тем больше приходил в сознание, как бы очищаясь от помешательства и словно трезвея от горя.
        Вечером третьего дня ему принесли кувшин, но он от него отказался, хотя снова затребовал еду и ел так жадно и ненасытно, что слуги удивлялись, а Лусена стояла на коленях у алтаря, вытирала его своими волосами, но не плакала.
        VI.Утром четвертого дня отец вышел из комнаты бодрый и чуть ли не радостный и, наскоро позавтракав оливками, сыром и хлебом, смоченным в вине, отправился на службу. Рассказывали, что весь день он тренировал своих всадников «жить по-нумидийски», то есть ездить на лошади без поводьев, управляя одними ногами и дротики метая одновременно правой и левой рукой.
        Домой он вернулся усталый и умиротворенный. И, едва переступив порог, ласково спросил у Лусены: «А где мой сынок?…» Да будет тебе известно, дорогой Луций, что отец мой ни разу, ни до ни после, не называл меня «сынком»… «Я отослала его», - ответила Лусена. «Ну так приведи, приведи. Давно его не видел», - велел отец.
        Послали за мной Бетану, а не Олиспу, и уже по одному этому я понял, что предстоит нечто важное. Тем более что Лусена встречала меня еще на улице и, вопреки обыкновению, не обняла и не поцеловала, а тоном довольно суровым приказала: «Ни на шаг от меня не отходи. Всё время будь рядом».
        Привела меня в атриум и, держа за руку, постучала в запертую дверь спальни: «Мальчик пришел». - «Вот и славно, - раздался из-за двери веселый голос отца. - Пусть подождет меня возле бассейна. Я сейчас выйду». - «Хорошо», - послушно ответила Лусена, но вместо того, чтобы отпустить меня и оставить в атриуме, еще крепче сжала мою руку и повлекла за собой в кухню.
        На кухне никого не было. Лусена усадила меня на табурет, а сама взяла длинный и острый нож и стала резать овощи. Сначала она резала огурцы.
        Через некоторое время на кухню вошла Олиспа и радостно объявила: «Луций! Отец ждет тебя в атриуме!» Но не успел я вскочить с табурета, как Лусена с силой надавила мне на плечо и шепотом скомандовала: «Сиди!» И, перестав резать огурцы, стала резать брюкву. А удивленная Олиспа удалилась из кухни.
        Еще через некоторое время в кухню заглянул отец и, подмигнув мне, заговорщически произнес: «Выйди, сынок. Есть разговор». И тут же скрылся за перегородкой. Но едва я попытался подняться, Лусена еще сильнее притиснула меня к табурету. А потом отодвинула в сторону брюкву и принялась резать репу.
        Когда отец во второй раз появился на кухне, лицо у него было словно каменное, а глаза сверкали то ли от гнева, то ли от радости. «Я долго буду ждать его?!» - воскликнул отец. Лусена ему не ответила. Репа, которую она теперь резала, была очень твердой и жесткой. Поэтому Лусена взяла другой нож, более короткий, но еще более острый, чем тот, которым она резала брюкву и огурцы.
        «Я долго буду ждать?» - не так громко, как прежде, но глухо и тяжело повторил отец и сделал шаг ко мне. А Лусена вдруг кинула нож и схватила тяжелую сковороду, в которой обычно жарили крупные куски мяса.
        «Я долго буду…» - теперь уже стиснув зубы, не то прошипел, не то простонал отец и еще один шаг сделал. И тут Лусена, уронив на пол сковороду, сдернула меня за шкирку с табурета, отбросила себе за спину и, обеими руками схватив тяжелый табурет, словно легонькую игрушку подняла у себя над головой, шагнула навстречу отцу и закричала…
        В жизни своей не слышал подобного крика! Но описать его ни за что не сумею. И ни одному, даже самому великому поэту, боюсь, было бы не под силу! Гомер божественно описал, как страшно кричал Ахилл, узнав о гибели Патрокла. Дикие крики варваров прекрасно изобразил твой любимец Вергилий… Но тут было иное, Луций. Тут не просто ноги прирастали к земле, кровь стыла в жилах и дыхание в груди перехватывало. Эта ласковая и покорная женщина совершенно неожиданно закричала так дико, так яростно, нутряно, оглушительно, нечеловечески… Нет, ни за что не опишу и до конца своих дней никогда не забуду, как она тогда закричала!
        Что было дальше, не помню. Потому что оглох и ослеп от этого крика. А когда чувства вернулись ко мне, отец уже убежал из дома, а мы с Лусеной сидели на полу на кухне, она меня душно обнимала, жарко прижимала к себе и яростно шептала мне на ухо: «Запомни! Он страшно болен! Он не хотел! Пойми! Ему больно и страшно! Я тебя никому не отдам! Я люблю его! Пойми и забудь! Ни тебя, ни его никому не дам в обиду!..» Она сама теперь была словно в бреду, бывшая рабыня Лусена, мачеха и мама моя.
        VII.Три дня отец не появлялся дома и три дня безумствовал. В первый день ускакал в горы и лишь вечером вернулся на конюшню, без коня, изодранный и окровавленный. Домой не пошел, а спать улегся прямо в деннике, подложив под голову чепрак и накрывшись попоной. Конюхам на их осторожные вопросы о том, а где же любимая лошадь Марка Пилата, объяснил, радостно и безмятежно улыбаясь: «Подлые люди не дали как следует похоронить мое солнышко. Должен же я хоть жертву ей принести».
        На следующее утро отец проснулся, но из денника не пожелал выходить. И тогда позвали легионного доктора. Увидев его, отец злобно ухмыльнулся и сказал: «Ну вот, пришел, наконец. Это ты, мерзавец, скрывал у себя гаденыша?» Доктор не успел ответить, но поторопился выскочить из денника и спрятаться за спиной конюхов, потому что в следующее мгновение отец выбежал в проход, бросился к выставленному оружию и, схватив тяжелое и длинное копье, намеревался пронзить им доктора… Отца, разумеется, скрутили, связали и, по распоряжению доктора, несколько раз облили холодной водой. Мокрого и связанного заперли в деннике и поручили присмотру Воката, армейского раба Марка Пилата. Тот почти сразу же развязал отца, переодел в сухую одежду, но из денника не выпустил, и оба они ночевали на конюшне.
        На следующее утро произошло событие, о котором особенно подробно рассказывали. Проснувшись, отец стал жаловаться Вокату:
        «Представляешь, девочка моя умерла, а этот живет на свете, и ничего ему не делается» - и эдак несколько раз повторил на разные лады.
        Вокат сперва молчал, а потом возразил:
        «Нехорошо говоришь, хозяин. Боги услышат и накажут тебя».
        Отец оскалился и, размахнувшись, ударил Воката по лицу. Вокат опрокинулся навзничь. Конюхи собирались вмешаться, но Вокат, вскочив на ноги, попросил их:
        «Не трогайте! Пусть выговорится до конца!»
        И тогда отец яростно закричал на всю конюшню:
        «Я знаю, это он ее убил! Он всегда хотел, чтобы она умерла! Это он во всем виноват, выродок Вибии!..» (Напоминаю, что Вибией звали мою природную мать, из ветви Нарбонских Понтиев Гиртулеев.)
        Вокат же закричал ему в ответ:
        «Ты бред несешь! Твой сын ни в чем не виновен! Ты выжил из ума, сумасшедший идиот!»
        Отец тогда снова повалил Воката на землю и стал хлестать поводьями.
        «Я убью его! - рычал отец. - Я принесу его в жертву! Пусть боги подавятся! Он не должен жить, раз она умерла!»
        «Сперва ты меня убей! Меня принеси в жертву!» - стонал с земли бедный Вокат, которого отец теперь уже бил ногами. Конюхи не вмешивались, потому что, говорю, Вокат запретил им трогать Марка Пилата.
        Жестоко избив раба, отец, однако, угомонился, ушел с конюшни, и три дня его никто не видел. Вокат же, когда его подняли с земли и оказали первую помощь, радостно улыбался окровавленным ртом и бормотал:
        «Ну всё! Теперь, кажется, кончилось!.. Только никому не говорите! Чтоб ни единая душа!.. Теперь, я уверен, пошло на поправку!.. Никому, умоляю!»
        Но разве возможно удержать в тайне такое событие?! В гарнизоне, в котором давно уже не воевали и никаких особых происшествий не случалось. В маленьком провинциальном городке! Тем более, когда об избиении Воката стало известно Бетане (ты помнишь, она неровно дышала к армейскому рабу /см. 2.XXII). Бетана эта сбегала в лагерь, выведала и выспросила все подробности, а потом вернулась домой и всё мне в деталях пересказала, особенно смакуя слова, которые отец выкрикивал в мой адрес… Сам по себе открылся шкафчик, и ключика никакого мне не понадобилось.
        Ты скажешь, наверное, что лучше мне было бы не слышать и не знать всего этого. Но, видишь ли, Луций, я уже тогда, в детстве своем, высоко ценил точную и правдивую информацию, радуясь даже самым печальным и грустным сведениям, если они проясняли картину и помогали исследованию. В любом случае, Бетане я был благодарен за ее злобные откровения.
        VIII.На отца я тоже, представь себе, не обиделся. По многим причинам. Во-первых, Лусена объяснила мне, что он вне себя, что он болен, и сам я видел, как он тяжко страдает. Во-вторых, его весь легион и весь город жалел; хотя, честно говоря, я тогда не совсем понимал, почему люди жалели главным образом отца, а, скажем, не Лусену, которая тоже потеряла ребенка, не меня, которого так сильно не любили, что даже хотели убить…
        Наконец, частично отец был прав. Я, разумеется, не желал и не мог желать смерти моей сестренке, этому цветочку, этому светлому и радостному созданию. Но, помнишь, отец споткнулся именно тогда, когда я вышел во двор, и он на меня посмотрел? И, конечно же, боги проявили, мягко говоря, крайнее пренебрежение к Примуле, а меня, «гаденыша», уже трижды к тому времени выделили и защитили. Первый раз - помнишь? - когда служанка зачем-то передвинула мою кроватку, и именно в то место, где она до этого стояла, обрушилась потолочная балка /см. 2.X/. Второй раз, о котором я еще не вспоминал, я подавился вишневой косточкой и не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть уже терял сознание, но тут меня толкнула в спину соседская свинья, непонятно каким образом забредшая к нам во двор, - я упал ничком, и косточка из меня выскочила. Третий раз - вот теперь, благодаря таинственному предчувствию и страшному крику Лусены… То есть, с одной стороны, ненужный и злосчастный любимчик богов, а с другой - драгоценное солнышко, которое взяли и невинно угробили, в присутствии гаденыша и, можно сказать, руками самого обожателя!..
        Но хватит об этом!..
        IX.Еще три дня отец где-то скрывался. Затем у кого-то привел себя в порядок: вымылся, переоделся. И совершенно здоровым, спокойным и вменяемым придя домой, собрал всех в атриуме и коротко объявил, что по его просьбе его переводят служить в другое место, что дом он уже продал и что уже на следующий день мы должны его освободить. Помню, что Лусена ни слова ему не сказала, ласково посмотрела на отца, грустно улыбнулась мне и пошла собирать вещи.
        Действительно, на следующий день мы с Лусеной и в сопровождении десятка легковооруженных солдат с первыми багажными подводами выехали в направлении Астурики Августа. Отец еще на несколько дней задержался в Леоне.
        Вместе с нами отправились Вокат и Олиспа; Бетану отец продал одному из соседей, якобы затем, чтобы она оставалась в Леоне и ухаживала за могилкой Примулы Пилаты.
        Когда мы выезжали из Леона, отец молча шел за обозом. Но возле моста через реку жестом приказал телегам остановиться. Сперва обнял и прижал к себе Воката. Затем поцеловал меня, бережно и робко, словно боялся ко мне прикоснуться. А после встал на колени перед Лусеной и лоб свой прижал к складкам ее черного плаща. И тут же повернулся и быстро зашагал, почти побежал в сторону города… Никогда не забуду этой сцены, потому что ни разу, ни до ни после, я не видел, чтобы мой отец, Марк Понтий Пилат, обнимал раба, целовал своего сына или стоял на коленях перед женой своей, тартессийкой Лусеной…
        Тронувшись в путь, мы некоторое время даже не знали, куда направляемся. И лишь в Салмантике нас нагнал гонец, который объявил, что мы движемся в Кордубу.
        X.До сих пор не могу понять, почему в Кордубу переехали. Как ты знаешь, на юге Испании не было ни одного легиона, потому что все они стояли на севере, в Тарраконской провинции: два в Астурии и один в Кантабрии. Воинские отряды - главным образом вспомогательные и легковооруженные - были, конечно, размещены в некоторых городах Бетики и Лузитании. Но когорты и алы располагались в Новом Карфагене, Гиспале и в Олисипоне. А в Кордубе квартировались две неполные манипулы и три кавалерийские турмы. И именно третью, самую разношерстную, получил под свое командование мой отец - Марк Пилат, который в Леоне командовал правой передней турмой, то есть в регулярной легионной кавалерии из трехсот всадников был, по сути дела, вторым человеком после префекта конницы! Неужто нельзя было получить назначение в какое-то более достойное и интересное место?…
        Резко раздернулась занавеска, и в мои покои ворвался разгневанный Эпикур.
        - Что хочешь со мной делай! Распни меня в пятницу на кресте вместе с разбойниками! Но свинства я больше не стану терпеть! Сейчас же уберу со стола! Я стою и вижу, как мухи сотнями, тысячами летят в залу! Что хочешь со мной делай! - выкрикивал наглый раб. И тут же принялся убирать со стола.
        Ну что тут поделаешь? Сам распустил рабов. Эпикура - в особенности.
        Придется прервать размышления…
        Но ненадолго - Эпикур всё делает очень ловко и быстро…
        Но сколько можно выкрикивать про мух и про то, что он ничего не боится? Когда я его хоть пальцем тронул?…
        Но вот, кажется, всё забрал и ушел. Хвала Фортуне и Аполлону!
        Так, значит, в Кордубу переехали… И я уже признался тебе, что не понимаю, почему в Кордубу. А раз не понимаю, раз не могу, как ты любишь выражаться, усмотреть никакого логического основания и никакой зримой причины, стало быть, Фортуна так распорядилась… Я знаю, что ты теперь укоризненно относишься к Фортуне… И все же настаиваю: ей, Фортуне, захотелось и понадобилось, чтобы мы с тобой встретились. Потому что именно в Кордубе жил ты - милый мой Луций!
        XI.Не стану вспоминать и описывать, как мы обосновались на новом месте, - ты бывал у нас дома и видел наше хозяйство. Опишу лишь ту школу, в которую я впервые пошел и в которой три года проучился до встречи с тобой.
        Школа находилась в двух шагах от нашего нового дома, в конце улицы, на левом берегу Бетиса, в двух стадиях вверх по течению от моста. Никто меня туда, естественно, не провожал. Сам бегал по утрам, к полудню возвращался на завтрак и снова шел в школу.
        Примитивный был лудус. Держал его грек по происхождению, галльский вольноотпущенник, к тому же недавно обретший свободу. Снятое им под школу здание когда-то служило овощной лавкой и, как мне казалось, продолжало пахнуть овощами, особенно - артишоками. Окон в помещении не было. Вход был узким и двери не имел, на ночь запираясь деревянной решеткой. Стены были голыми и обшарпанными. Никаких, разумеется, подмостков и никакой кафедры для магистра луди, то есть для единственного нашего учителя; он восседал на табурете, а мы располагались вокруг него на тростниковых циновках. Писали на коленях, грубыми деревянными стилями, на шершавых табличках, покрытых слишком тонким слоем воска и даже не скрепленных между собой. Зимой мы часто дрожали от холода, осенью и весной зябли от сырости, а летом, когда не было дождя, учитель почти всегда выводил нас из помещения, рассаживал на берегу Бетиса и давал нам уроки, так сказать, на свежем воздухе, за что мы ему были весьма благодарны.
        Та еще была школа, и то еще было обучение. Обычно детям сначала рассказывают сказки и басни, затем начинают знакомить с мифологией, потом - с римской историей и лишь после этого начинают заучивать особенно важные и назидательные законы. У нас же всё проистекало как раз в обратном порядке. Начинали с заучивания законов Двенадцати таблиц и чуть ли не полгода на это тратили, бесконечное число раз повторяя за учителем древние и дремучие тексты, которые не каждый сенатор знает и лишь немногие искусники могут процитировать без запинки. Затем еще полгода декламировали, распевали в такт и со слуха зазубривали нравоучительные изречения, которые греки называют «хриями», ну, скажем: «Мера лучше всего», «Отца надо уважать», «Будь здоров и телом и душой», «Будь любослух, а не многослов», «Лучше быть ученым, чем неучем», «Добродетели - свой, пороку - чужой»… До сих пор до бесконечности могу цитировать, потому что наш злосчастный магистр луди заставил нас тогда заучить не менее двухсот похожих высказываний, добрую половину из которых мы, маленькие дети, не понимали и не могли понять. Ну, например: «Бесчестная
прибыль обличает бесчестную натуру», или «Лелей благочестие», или «Жену бери из ровни», или «За вином слуг не наказывай, не то решат, что ты бесчинствуешь во хмелю»… Как я теперь понимаю, то были «Изречения Семи мудрецов» из собрания Деметрия Фалерского, которые наш учитель на свой страх и риск с греческого перевел на латынь…
        На второй год обучения, помимо законов и изречений, преподносили исторические анекдоты, которые мы еще менее понимали, так как учитель нас потчевал ими, во-первых, без всякой системы, во-вторых, из Тита Ливия и трудным его языком, в-третьих, даже не пытаясь представлять новых героев и комментировать древние обычаи, названия и реалии.
        Лишь в начале третьего года ученики узнавали, кто такой Геркулес. И только к концу этого третьего года удалось услышать о том, что семь с лишним веков назад некий Ромул, оказывается, основал на берегу Тибра город по имени Рим.
        Читать, писать и считать нас тоже, конечно, учили. Но тоже как-то по-дурацки. Первый год мы только считали: сначала громко распевали за учителем: один да один - два, два да один - три, три да один - четыре и так далее; лишь через три месяца мы стали считать по пальцам, а еще через три месяца - на единственных счетах, которые приносил с собой учитель; при этом никаких арифметических записей мы не делали. На второй год сначала долго и нудно учились называть отдельные буквы алфавита, потом складывали их по слогам, затем разбирали целые слова и, наконец, пытались читать связные предложения, например: «Удовольствие обуздывай», или «Не махай рукой, ибо это от безумия», или «Большинство людей дурны». Лишь в начале третьего года раздавали таблички и учили писать…
        Я для того это сейчас вспоминаю, чтобы на всякий случай напомнить тебе, Луций, насколько мое первоначальное образование отличалось от твоего детского образования и воспитания!
        XII.Учитель у нас, повторяю, был один. Но групп несколько - сообразно не только возрасту, но и способностям. А память у меня, как ты знаешь, была великолепная: достаточно мне было всего один раз услышать, как я уже твердо знал наизусть. Так что в первой группе, «группе законов и счета», я, в отличие от своих сверстников-семилеток, пребывал не год, а только полгода, после чего был переведен учителем к восьмилеткам, в «группу истории и чтения». Там я тоже проучился не более полугода, и, едва мне исполнилось восемь лет, был направлен в группу девятилеток, «группу письма и мифологии». И скоро у меня возникли трудности, которые я, кстати, давно уже предвидел и ожидал.
        При обучении письму наш учитель сперва брал ученика за руку и водил ею по дощечке. Лишь через некоторое время учитель давал образцы-прорези, с помощью которых разрешал ученикам самостоятельно писать буквы. Так вот, еще в предшествующем году, когда в школе мы только читали, дома, на песке, я уже стал чертить буквы и так навострился, что когда мы официально начали писать, учитель лишь несколько раз провел моей рукой и тут же заявил, что я в его руководстве не нуждаюсь, потому что буквы у меня получаются правильные и красивые. Очень скоро он не только объявил меня лучшим учеником среди девятилеток, но часто направлял меня руководить обучением восьмилеток и семилеток, то есть в первую и во вторую группы, поскольку законы и изречения мудрецов я знал назубок и декламировал их ничуть не хуже учителя, так же протяжно, четко, торжественно, заунывно.
        Если ты не заметил, то я теперь признаюсь тебе: помимо замечательной памяти, я уже в школе открыл в себе еще одну способность: я умел подражать людям, перенимая их движения, копируя их голоса и манеру произносить слова; теперь это принято называть актерскими способностями.
        Вот тут-то и возникло затруднение. Дело в том, что в моей группе был уже «лучший ученик», который, как потом выяснилось, с первого года обучения был выделен и приближен учителем: первым распевал закон или декламировал изречение, первым считал на пальцах или на счетах, а со второго года был поставлен репетитором и помощником учителя среди начинающих семилеток. А тут вдруг я свалился на его голову и потеснил на второе место.
        Звали этого мальчика Спурий, и был он на год меня старше и на полголовы выше ростом. И как-то раз, когда я вышел из школы, этот Спурий предложил мне искупаться в реке. И хотя, ввиду поздней осени и холодной погоды, я от купания решительно отказался, Спурий не менее решительно столкнул меня в воду и, вооружившись палкой, не давал мне выйти на берег, пока я не продекламировал десять законов и десять изречений мудрецов, причем особенно ему понравилось знаменитое изречение спартанца Хилона «Старшего уважай», и Спурий несколько раз просил меня на разные лады пропеть ему из реки эту древнюю мудрость, искренне восхищаясь моей памятью и моим звонким голосом.
        Другой на моем месте, наверно бы, оскорбился и пожаловался учителю. Но мне сама ситуация показалась занятной и достойной исследования. На следующий день, когда учитель велел мне написать какое-нибудь изречение, чтобы другие ученики копировали и упражнялись, я написал «Старшего уважай». Учитель одобрил мой выбор, но велел стереть и еще раз написать, потому что это важное изречение я начертал неровно и коряво. Я второй раз написал, но еще хуже и небрежнее первого. «Наш Луций сегодня не в духе, - сказал учитель. - Попросим тогда Спурия».
        В тот вечер, когда мы вышли из школы, я спросил Спурия:
        «Опять будем купаться?»
        «Сегодня не будем», - усмехнулся тот и пошел домой.
        Каждый следующий день я все хуже писал, стал запинаться в цитировании законов и несколько самых известных изречений напрочь запамятовал. Учитель сначала удивлялся, а потом стал досадовать на меня. И каждый раз после школы я спрашивал Спурия: «Купаться не будем?» А тот довольно усмехался и отнекивался. Однажды он даже дружески похлопал меня по плечу и наставительно изрек: «Молодец! Хорошо освоил изречение».
        Учитель тем временем снова приблизил к себе Спурия, а меня отсадил в дальний угол.
        И вот однажды, когда учитель велел Спурию начертать на таблице изречение родосца Клеобула «Силой не делай ничего», я высунулся из своего угла и предложил: «Можно я тоже попробую, а ты учитель решишь, кто из нас лучше пишет». Учитель обрадовался и тут же разрешил. А когда сравнили наши надписи, то все воскликнули: «У Луция Пилата лучше вышло». Учитель же, видимо, что-то заподозрил, но ничего не сказал и лишь погрозил мне линейкой.
        В тот день после уроков Спурий сам подошел ко мне и объявил:
        «Сегодня будем долго купаться».
        Но тут за моей спиной возник наш одногруппник, Аппий Нумерий, которому было уже одиннадцать лет и который на полторы головы был выше меня и на целую голову - Спурия.
        «Ты что, хочешь искупаться?» - спросил меня этот Аппий.
        «Нет. Холодно, - ответил я. - Но Спурий настаивает».
        «Ну, пусть сам и плещется», - сказал Аппий и с такой силой пихнул Спурия, что тот слетел с обрыва и рухнул в воду.
        А мы с Аппием Нумерием вернулись в школу, потому что накануне я обещал ему каждый вечер после уроков тренировать его в чтении и чистописании; родители обещали подарить ему три динария, если он будет лучше учиться и с предпоследнего места в классе переберется хотя бы на среднее.
        XIII.Нет, Луций, свою медленно и постепенно нарождающуюся Систему я еще не превратил в оборонительное, а тем более - в наступательное оружие. Я лишь приглядывался к окружающему меня миру людей и делал выводы; вернее, эти выводы-правила словно сами собой приходили ко мне откуда-то сверху, а я лишь брал их и укладывал в сундук памяти, в котором, чтобы они не перепутались, мне раз за разом приходилось сооружать некоторые как бы перегородки и организовывать систематические отделения.
        И прежде всего я понял, что мне нужен Учитель, но наш школьный учитель ничему, кроме грамоты и счета, меня не в состоянии научить, стало быть, на роль Учителя никак не подходит. Однако удобно и выгодно быть у него в любимчиках и, значит, надо учиться тому непонятному и ненужному, чем он тебя учит.
        Потом мне сверху (или сбоку, снизу) подсказали, что одной поддержки учителя, этого «школьного царя», недостаточно, потому что помимо «царя» есть еще и «народ», и среди этого народа у тебя могут быть не только друзья, но и враги, и, если ты проявляешь свои способности, врагов, по правилам жизни, будет, пожалуй, больше, чем друзей. И этим врагам, если они сильнее тебя, проще, конечно, подчиняться и уступать, однако лишь до той черты, за которой ты можешь лишиться милостей царя и учителя.
        Еще я понял, что не только взрослым людям, но и маленькому человеку необходим «патрон», радетель и покровитель среди народа, который от врагов тебя защитит и перед царем не станет позорить. И вот, словно само собой, патрон был найден, враг устранен и милости царя возвращены.
        Повторю: словно само собой. Потому что вся эта комбинация, которую я только что вспомнил и описал, не вычислялась и не рассчитывалась заранее, а сложилась, так сказать, в ходе эксперимента: я лишь наблюдал, исследовал, попробовал сначала так, потом эдак, и вот импровизационно получился как бы спланированный маневр.
        XIV.Более трех лет я учился в этой школе: с семи и почти до одиннадцати. А потом меня перевели к вам. Дело было так:
        Однажды отец усадил меня напротив себя и принялся спрашивать, чему я в школе научился. Я радостно стал декламировать ему нравственные изречения. А он, избегая смотреть мне в глаза, досадливо морщился, а потом грустно вздохнул: «Ну, и кому это надо?» Я тотчас прекратил декламацию изречений и перешел к цитированию законов Двенадцати таблиц. Отец же слушал меня уже с неприязнью и вдруг с раздражением воскликнул: «Какой чушью забивают вам головы!» И даже ладонью по столу хлопнул.
        И тут, словно из-под земли, возникла Лусена и, с восхищением на меня глядя, торжественно объявила: «Наш сын, между прочим, лучший ученик в классе. И три года, как лучший».
        А отец сперва с болью посмотрел на жену, потом - гневно на меня, словно я в его боли был виноват и в свой вине упорствовал, и, ничего не сказав, встал из-за стола и ушел.
        Но вечером я слышал, как отец разговаривал с Лусеной. Вернее, я слышал только голос отца, а что возражала ему Лусена, не слышал. И сначала отец объяснял моей мачехе, что, в сущности, все школы одинаковы. Затем стал говорить, что в «ту школу» далеко ходить и понадобится сопровождение, а в «эту школу» я сам прекрасно бегаю, туда и обратно. Потом вдруг сердито объявил: «Хочешь к сынкам его отдать? Хочешь, чтобы они дразнили его и попрекали мной, тобой?!» Но после довольно продолжительной паузы спросил уже грустно и виновато: «А где мы такие деньги возьмем? Ты знаешь, сколько они дерут за год обучения?…» Больше мне не удалось услышать, потому что дверь в спальню прикрыли и заперли изнутри на засов.
        А на следующий день, когда отец вернулся со службы и проходил мимо меня в атриуме, мне сердито и на ходу было объявлено: «В другую школу будешь ходить. Говорят, она лучшая в городе. Может, там тебя чему-нибудь дельному научат».
        Я понял, что Лусена улучила момент и добилась того, о чем, судя по всему, давно думала и мечтала.
        Спасибо моей матери-мачехе и - как бы ты к ней теперь ни относился - слава Великой Фортуне!
        Потому что в новой школе я встретил своего первого Учителя - тебя, Луций Анней Сенека.
        Глава четвертая
        Беседы с Сенекой
        I. Ты помнишь, как мы встретились?
        Я несколько раз спрашивал тебя об этом. Но ты всегда уводил разговор в сторону. И лишь во время последней нашей встречи, в Египте, когда я снова попытался задать тебе тот же вопрос, ты глянул на меня с грустью и укоризной и сказал: «Пилат, это так давно случилось. Мы тогда были совершенно другими людьми. Так стоит ли предаваться воспоминаниям об ушедшем и изменившемся?»
        Стоит, Луций. Потому что там, в нашем испанском детстве, многие (если не все) семена были посеяны, из которых потом произросли наши стремления, наши характеры, наши судьбы - частные логосы нашей жизни, как выражаются любимые тобой стоики. Не знаю, как ты, но я в последнее время все чаще в это далекое свое прошлое заглядываю, и не для того, чтобы вспомнить и умилиться, а дабы попытаться уяснить себе, откуда я проистек, вернее, кто и как меня там «задумал» и стал «произносить» на разных стадиях и поворотах жизни. И что я потерял, а что приобрел. И насколько я, теперешний, соответствую этим замыслам и своей первоначальной природе. И что мне теперь нужно делать, чтобы не сбиться с пути, следовать своему логосу и не перечить Фортуне…
        Да, Луций, мы сильно переменились. Ты - в особенности. Но перед лицом Судьбы разве не те же мы, какими были когда-то? Разве что напялили на себя слишком много одежд, как древние актеры, лица свои прикрыли масками, и постоянно меняем их, в расчете на то, что люди обманутся и нас не узнают. Но если разоблачить нас, снять с нас политические одежды, отобрать у нас философские личины, то в голом естестве своем…
        Прости, я, кажется, зафилософствовался. А я, в отличие от тебя, никогда этого не любил и не умел.
        Но памятью, как ты понял, я не страдал и не страдаю. И с легкостью могу припомнить, как мы с тобой встретились.
        II.Новая школа, в которую меня перевели, во всех отношениях отличалась от той, в которую я ходил до этого.
        В каждом классе был свой собственный учитель, и у каждой группы было отдельное помещение.
        Зала, в которой занимались одиннадцатилетки, была похожа на дворец. Помнишь? Два ряда колонн. На свежевыбеленных стенах - две большие таблицы: одна - из мрамора, на которой были изображены важнейшие сцены из римской мифологии, а другая - из гипса, с картинками из «Илиады» Гомера. Карта Испании, нарисованная на боковой стене. Широкие и светлые оконные проемы, выходящие на галерею; они были задернуты плотными занавесями, но когда в школу являлись знатные посетители, занавеси раздергивались, и зрители могли следить за уроком из мраморного портика.
        Учитель восседал на помосте на настоящей кафедре - массивном стуле с высокой закругленной спинкой. Справа и слева от него (но не на помосте, а на полу) на стульях без спинок размещались двое его помощников - «первые ученики». Ноги их опирались на маленькие скамеечки. Остальные ученики сидели на скамьях, в несколько рядов расположенных вокруг учительского помоста. Учитель говорил всегда сидя и лишь изредка вставал с кафедры, когда его охватывало вдохновение. Ученики же, отвечая урок или читая свою работу, всегда поднимались со скамеек. Хотя учитель рекомендовал писать стилем и на табличках, многие писали каламусом на пергаменте и даже на папирусе, который, как ты помнишь, тогда дорого стоил, особенно у нас, в Испании.
        В старой моей школе ученики отличались друг от друга лишь по своей успеваемости. А тут меня сразу ознакомили, так сказать, с цензовым различием. Едва я достал из своего холщового мешочка таблички, как меня окружили двое мальчишек, и один из них принялся выдвигать предположения, а другой либо принимал их, либо отвергал. «Он, наверное, сын мельника», - глядя на мой мешок, объявил первый. А второй задумчиво возразил: «Нет, у мельника никогда не хватит денег на нашу школу». «Значит, он сын какого-нибудь захудалого писца, - предположил первый мальчишка. - Видишь, он притащил с собой восковые таблички. Писец наскребет деньги?» «Захудалый тоже не наскребет», - возразил его собеседник. «Тогда кто же он?» - «Пес его знает. По виду, вроде бы, римлянин. Но какая-то деревенщина»… И эдак они меня довольно долго продолжали обсуждать. А когда я, дабы развеять их сомнения, сообщил им, что мой отец военный и из всадников, они словно не расслышали моего объяснения, и первый мальчишка сказал: «Похоже, его отец как-то связан с торговлей рыбой. Понюхай, он и сам рыбой пахнет». А второй мальчишка на него будто
обиделся: «Сам нюхай, если тебе нечего делать».
        III.Стараясь быть незаметным, я дождался, когда все ученики рассядутся, и сел на маленькую, не занятую никем скамеечку, которая стояла далеко от учительского помоста, особняком, возле стены, перед рисованной картой. И сразу ощутил на себе настороженное внимание всего класса. А скоро ко мне подошел один из «первых учеников» (тот, который сидел от учителя по правую руку) и сердитым шепотом произнес: «Не туда сел. Пересядь! Быстро!»
        Я тут же подчинился и пересел в задний ряд на скамьи. И целый день на эту загадочную одинокую скамеечку поглядывал. Но никто так и не сел на нее. И больше ничего примечательного со мной в этот день не случилось.
        На следующий день, прибыв в школу, я сначала выслушал замечания моих вчерашних критиков. Они сперва удивлялись тому, что всех в школу приводят слуги-мужчины или специальные школьные рабы, а этого новенького привела какая-то «мамина туалетница» или «папина подстилка» (так они выразились). Затем принялись обсуждать ту писчую бумагу, которую я накануне упросил приобрести мне для школы, и один утверждал, что в этой бумаге, на которой я собрался писать, еще вчера была в лавке завернута соль, а другой возражал, что - рыба и рыба протухшая. Молча и невозмутимо выслушав эти замечания, я первым вошел в классную комнату и стал изучать загадочную скамеечку-табуретку. На ее сиденье я теперь обнаружил полустертую надпись «Луций» и решил, что опять попробую на ней примоститься.
        Но перед началом урока ко мне подошли теперь уже два первых ученика, правый и левый. И правый удивленно спросил: «Я, что, вчера тебе непонятно объяснил?» А левый ничего не сказал, но, повернувшись ко мне спиной, так сильно толкнул меня задом, что я чуть не упал с табуретки. «А почему здесь нельзя сидеть? - вежливо полюбопытствовал я. - Сюда никто не садится. И тут написано мое имя». В ответ на мое замечание оба первых ученика вздохнули и устало покачали головами. И левый сказал: «Дурак! Это не твое имя. Здесь другой Луций сидит!» А правый посоветовал: «Пересядь побыстрее. Пока не поздно».
        Разумеется, я снова пересел, ибо не хотел, чтобы на глазах у всего класса меня силой сбрасывали на пол.
        И снова ни в первой, ни во второй половине дня никто не сел на таинственную маленькую скамейку.
        IV.На третий день я еще дома пообещал себе, во что бы то ни стало довести исследование до конца, и заранее ко всему приготовился. Войдя в класс, я решительно направился к запретной скамейке возле стены и радостно на ней расположился, стараясь не обращать внимания на любопытные, насмешливые, гневные и испуганные взгляды, направленные на меня с разных концов помещения.
        Когда двое первых учеников перед входом учителя, как по команде, встали со своих мест и направились в мою сторону, я на всякий случай вцепился обеими руками в край сиденья. Пусть объяснят мне, почему я не могу здесь сидеть. А пока они этого не сделают, ни за что больше не пересяду, - ободрял я себя. Но не успели двое стражей порядка приблизиться ко мне, как по классу побежало: «Сенека!», «Сенека!» Я обернулся ко входу и увидел, как ты входишь в класс.
        Описывать тебе твою же собственную внешность?… Боже упаси! Но я не могу не вспомнить и не описать то первое впечатление, которое ты произвел на меня. Ты только не обижайся, но мне показалось, что вошел какой-то во всех смыслах оттопыренный человек. Уши у тебя, как ты знаешь, до сих пор немного торчат, а в детстве торчали очень заметно. Губы большие и словно вывороченные. Нос крупный и тоже какой-то растопыренный. Щеки сильно обвисшие, как у некоторых альпийских собак, с которыми мне потом пришлось встретиться в Гельвеции. Тяжелые надбровные дуги, а под глазами - мешки. Плечи у тебя всегда были широкие, но в детстве ты был невысокого роста, и потому они казались неестественно мощными, словно под плащ ты зачем-то напялил греческий панцирь, который раздвинул тебе плечи и вспучил грудь. И ноги коротковатые, но со ступнями взрослого человека (потом это выровнялось)… Одним словом, никак не красавчик.
        Стоило тебе, однако, войти в класс и двинуться в мою сторону, как меня тут же охватило всеобщее радостное возбуждение и коллективное преклонение перед тобой… Не знаю, как это возможно описать, но восхищенные взгляды, со всех сторон на тебя направленные, словно преображали тебя, как Минерва любила преображать своего любимого Улисса. И когда ты, наконец, подошел ко мне, я сказал себе: я хочу быть с ним рядом!
        Я вообще с трудом могу описать, что тогда происходило во мне, хотя, казалось бы, помню все свои душевные движения. С одной стороны, едва ты вошел, я сразу же почувствовал, что вместе с тобой вошли Власть и Сила (как в Прологе «Прикованного Прометея» Эсхила, которого я тогда, конечно же, не читал), и эти Сила и Власть всё вокруг подчинили себе и чем-то были похожи на ту власть и силу, которые в нашем доме излучал мой отец; и я, разумеется, испугался. Но с другой стороны, представь себе, обрадовался и как бы потянулся навстречу душой.
        С одной стороны, ты мне в первый момент показался почти уродом. А с другой - я тут же подумал: какой интересный и красивый человек! Мне сразу захотелось подчиниться и уступить тебе. Но в то же самое время я будто скомандовал себе: ни в коем случае нельзя уступать, потому что, если сейчас уступлю, я его потеряю… Да, вот так, необъяснимо, противоречиво, но очень твердо и уверенно.
        Ты подошел ко мне и, не глядя на меня, спросил, ни к кому, вроде бы, не обращаясь и вместе с тем всех спрашивая, и от всех требуя ответа - даже от учителя, который в это время вошел в класс и на которого никто не обратил внимания.
        «Кто это?» - спросил ты.
        И один из первых учеников суетливо и испуганно стал объяснять: «Это новенький. Мы его дважды прогоняли. Но он опять пришел и уселся. Мы ему несколько раз…»
        А второй первый ученик угрожающе шагнул ко мне. Но ты слегка наморщил лоб и дернул левой щекой, и этого оказалось достаточно, чтобы первый перестал оправдываться, а второй замер на месте. Тогда ты повернулся ко мне и, грустно на меня глядя, спросил:
        «Зачем ты сел на мое место?»
        «Я не знал, что это твое место», - тихо ответил я.
        «Врет он! - закричал первый ученик. - Я ему в первый же день объяснил!..»
        Тут ты опять дернул щекой, и кричащий запнулся. А ты улыбнулся и мне приказал:
        «Ну, говори дальше».
        «Я увидел, что здесь никто не сидит и что здесь написано Луций. А Луций - мое имя», - сказал я.
        Ты перестал улыбаться и строго заметил:
        «Здесь сижу я - Луций Анней Сенека. Теперь понятно?»
        Наступила кромешная тишина.
        А я предложил, стараясь, чтобы мой голос звучал легко и радостно:
        «Ну так давай сидеть вместе. Раз оба мы - Луции».
        И тут же зажмурился, не сомневаясь, что меня сначала несколько раз ударят, а потом выкинут вон из класса. Но вместо удара услышал твой голос:
        «Подвинься тогда».
        Я подвинулся. Ты сел рядом, тесно прижавшись ко мне, потому что сидеть вдвоем на этой узкой табуретке-скамеечке было почти невозможно.
        Урок начался. Учитель, как сейчас помню, рассказывал нам о пятом подвиге Геркулеса, о том, как он очищал Авгиевы конюшни. Но никто учителя не слушал - все, затаив дыхание, на нас смотрели.
        Когда урок закончился, ты спросил меня: «У тебя нога не затекла?» «Нет», - соврал я и едва встал на левую одеревенелую ногу. «А у меня, представь себе, затекла. Тесно сидеть вместе», - ответил ты. «В тесноте - не в обиде», - сказал я, вспомнив древнее изречение. «Глупости! Жить в тесноте - всегда обидно и унизительно», - возразил ты.
        Вернувшись в класс после обеденного перерыва, я увидел, что «наша» скамеечка исчезла, а на ее месте стоит двухместная лавка со спинкой, и ты сидишь на правой ее стороне, а вся левая часть занята твоими школьными принадлежностями: капсой, восковыми табличками, папирусами и пергаментами.
        Я подошел и встал рядом. Но ты ни малейшего внимания на меня не обратил.
        Вошел учитель и начал урок, тоже ни малейшего внимания на меня не обращая. А я стоял рядом с тобой и даже пытался стоя записывать, хотя ничего записывать не требовалось.
        Примерно к середине урока ты вдруг обратил на меня внимание и встревоженно воскликнул: «А ты что стоишь, Луциллий?» «Меня зовут Луций, а не Луциллий», - как можно более вежливо и учтиво ответил я. «Ну так тем более - садись!» - велел ты, но даже не подумал убрать свои разложенные вещи. И я продолжал стоять.
        И лишь к концу урока ты вдруг опять на меня глянул и удивленно спросил: «Тебе мои вещи мешают? Так ты убери их». И взмахнув рукой, сбросил на пол всё, что рядом с тобой лежало. Я сел на освобожденное место. И почти тут же урок закончился.
        Учитель еще не успел выйти из класса, как двое первых учеников бросились к нам и стали подбирать с пола твои вещи. А ты, не глядя на них, задумчиво и грустно меня разглядывал. А потом усмехнулся и укоризненно произнес:
        «Раз договорились сидеть вместе, надо вместе сидеть».
        Больше ты не занимал мое место своими вещами, но совершенно перестал замечать меня, словно рядом с тобой было пустое место. Раза два я пытался заговорить с тобой, но понял, что ты меня теперь уже и не слышишь.
        V.Ты помнишь всё это, Луций? Насколько я знаю, нет, не помнишь. Ты вообще мало что помнишь из своего детства. Во всяком случае, однажды в Риме ты заявил мне, что уже на следующий день после нашего знакомства ты якобы подошел ко мне и предложил дружбу.
        Какое там! Примерно с неделю, а то и больше, ты меня не слышал и не видел. А я всё это время радостно наблюдал за тобой и жадно тебя изучал. Потому что лучшего объекта для исследования я никогда не встречал до этого. Ты одновременно был и «шкафом без дверок», и «с дверцами без запоров», и «шкафом с замком», и «сундуком со многими запорами», и даже пятый и шестой тип сложности в тебе заключались. И я, повторяю, радостно и жадно приступил к исследованию, начав с поверхности и раз за разом, как мне казалось, открывая в тебе все новые и новые замочки и запоры.
        VI.Что было на поверхности? Прежде всего врожденный талант и удивительные для одиннадцатилетнего мальчика знания. Причем свой талант ты мог проявить в любой области, а знания приобретал лишь там, где тебе хотелось. Первым учеником в классе ты не был и не мог быть, потому что часто отказывался отвечать на вопросы учителя и иногда свой отказ объяснял, например, так: «Мне это неинтересно. Можно, я не буду отвечать?» Помощником учителя ты не мог быть хотя бы потому, что в области красноречия, в знании мифологии и поэзии, безусловно, превосходил его, нашего взрослого наставника. Но когда на тебя находило вдохновение и ты начинал отвечать, класс замирал в восторженном внимании, и если случались в ту пору взрослые зрители в галерее, то они раздвигали занавески, просовывали головы к нам в класс, а после твоего ответа рукоплескали твоим способностям и знаниям. И многие известные в городе люди посещали нашу школу лишь для того, чтобы послушать «младшего Сенеку», как тебя называли, и иногда долго поджидали в галерее, пока у тебя появится желание, и ты начнешь декламировать древних поэтов или пересказывать
кого-нибудь из римских историков… Лишь памятью и умением вглядываться в людей я превосходил тебя, а во всем остальном я, как у нас тогда говорилось, сандалий твоих не стоил.
        Пренебрежение к людям - другое, что было выставлено у тебя на поверхности и бросалось в глаза. Ты ни с кем не общался, ни с кем не играл в перерывах между занятиями, замкнутый, колючий и мрачный сидел на уроках и часто не слышал учителя, когда он к тебе обращался с вопросом или с пожеланием. Умный холод и усталое пренебрежение на внешних полках. Но в глубине виднелись два довольно нехитрых запора. И когда я отпер первый замок, то увидел… Как бы это лучше описать?… Люди тебя не интересуют потому, что ты у них вызываешь громадный интерес, и если этот интерес вдруг пропадет, тебе это не понравится, и не исключено, что ты растеряешь свое подчеркнутое безразличие и болезненно заинтересуешься, почему это на тебя перестали смотреть, за тобой не следуют, не ловят твоих взглядов… Одним словом, тебе нужна была свита, хотя бы для того, чтобы пренебрегать ею и проявлять к ней свое безразличие, и когда ты устало распускал ее, ты знал, что стоит лишь поискать взглядом, щелкнуть пальцем, и тут же кинутся, обступят и последуют за тобой на том расстоянии, которое ты им разрешишь и предпишешь.
        И жажда свободы - за вторым замком твоего безразличия. Прежде всего, по отношению к взрослым, потому что от сверстников ты, похоже, никогда не зависел. Никакого утеснения, никаких внешних оков и внутреннего принуждения, которые так тяжко давят в детстве на свободолюбивые натуры. Ты их постоянно должен был сбрасывать, даже если на самом деле их не существовало. Как мне стало известно, тебе еще четырех лет не исполни-65
        лось, когда ты впервые убежал из дому; целый день тебя искали по всему городу, пока не обнаружили, наконец, в какой-то лавке между бочонками с оливковым маслом, где ты спрятался и сосал сотовый мед. А с семилетнего возраста ты чуть ли не каждый месяц брал в руки палку и отправлялся в путешествия по окрестностям. И чем строже тебя за это наказывали, тем продолжительнее становились на следующий раз твои самовольные отлучки из дому. «Нельзя», «надо», «общепринято» - таких слов для тебя не существовало. Поэтому ты, например, часто прогуливал школьные занятия, но в праздничные дни мог прийти на дом к учителю и потребовать, чтобы он с тобой занимался. Если взрослые тебя о чем-то просили, ты, как правило, отклонял их просьбы, иногда вежливо и учтиво, но порой - насмешливо и ехидно. Помню, как однажды к нам в школу пожаловала целая депутация из Гиспала. Предводимые твоим отцом, эти люди хотели осмотреть лучшую школу в городе и заодно насладиться твоим чтением Вергилия. А ты, вместо того чтобы порадовать их декламацией, взял восковую дощечку, небрежно начертал на ней несколько строчек, а когда тебе
спросили, что сие означает, ты им ответил: «Тут адрес одного архимима и большого затейника. Он вам не только стишки почитает. Он вам еще споет и станцует. Большая достопримечательность Кордубы. И тоже отцу моему принадлежит»… Отец тебя очень любил. И, как я понимаю, от его любви и заботы ты в первую очередь не желал зависеть и рвался освободиться.
        На поверхности - вроде бы безразличие к своей персоне. То есть другой на твоем месте наверняка смущался бы своей «оттопыренности»: своих ушей, губ, плеч и ног. Ты же, наоборот, словно специально себя еще больше оттопыривал: надувал и без того толстые губы, имел привычку трогать руками и еще сильнее отодвигать в сторону торчащие уши.
        Не стыдясь свое тела, ты совершенно его не жалел и так изнурял тренировками, что превратил себя в заправского атлета. Бегал ты медленно и некрасиво, но мог часами бежать в гору и не выбивался из сил. Никто тебя не видел в школьной палестре. Но однажды, когда мы с тобой забрели в какое-то селение, и нам преградили дорогу четверо наглых мальчишек, ты их так быстро и легко раскидал по сторонам, что я даже опомниться не успел. Ты мне потом по секрету признался, что с пятилетнего возраста занимался борьбой с домашним учителем, а с семи лет стал посещать уроки фехтования.
        Одет ты всегда был вроде бы скромно и как бы небрежно. Но мне сообщили, что никто в классе не носит такого мягкого и дорогого хитона, а выглядит он так простовато и небрежно, потому что ты о нем совершенно не заботишься - словно специально мнешь и пачкаешь.
        Папирусы, которые ты приносил в школу, были настоящими египетскими, а пергаменты - чуть ли не из самого Пергама. Но ты предпочитал писать на дешевых восковых дощечках, а драгоценные пергаменты и папирусы, которым любой образованный взрослый позавидовал бы, мялись и комкались у тебя в капсе, а иногда, как я уже вспомнил, даже валялись на полу. Кстати, и капса у тебя, как мне удалось разузнать, была в куплена в Риме, в Аргилете, между Субурой и Большим форумом, то есть у нас, в Испании, стоила громадных денег, и, полагаю, ни один из школьников Дальней Провинции такой капсой не мог похвастаться: ни в Кордубе, ни в Гиспале, ни в Гадесе, ни даже в Новом Карфагене.
        На поверхности - мечтатель, с внутрь себя обращенным взором, с грустным к себе безразличием. Но за первым замочком - еще большая мечтательность и радостные надежды, беспокойные ожидания, предчувствия прекрасного и блестящего. А еще дальше и глубже - уже вовсе яркие и героические мечты, чувство собственного достоинства и уверенность в грядущем величии, и потому под покровом внешней мечтательности, спокойствия и безразличия - Везувий вспыльчивости и Этна того, что греки называют «вдохновением», и когда всё это взрывалось и извергалось, не было более сокрушительного и огненного человека, чем ты, Луций Анней.
        А все твои запорчики и замочки из единого материалы были изготовлены - театрального. Ибо ты не только прекрасно декламировал Гомера и Вергилия, Гесиода и Ливия Андроника, Эзопа и Невия, - всегда, когда рядом с тобой оказывались чужие люди, ты тотчас, что называется, выходил на орхестру, иногда как трагик, чаще - как мим, переодетый в трагика; почувствовав на себе посторонние взгляды, ты, подобно великому Росцию, начинал играть себя (росциево, говорят, выражение) и играл себя таким, каким тебе в данный момент хотелось выглядеть, каким ты себя увидел и представил в мгновенно сочиненной тобою пьесе.
        И лишь в полном одиночестве, наедине с собой или в приступе вдохновения ты переставал быть актером, сбрасывал запоры и отпирал дверцы навстречу своей природе и своему двуликому логосу - «гений и герой».
        VII.О том, из какой ты семьи и кто твой отец, мне, как ты понимаешь, даже расспрашивать не приходилось, - весь город об этом гудел. И через неделю я уже имел полную картину.
        Три римских клана тогда властвовали в Кордубе: Домиции, Порции и Аннеи. А все прочие кланы и семейства либо состояли у них в клиентах, либо так или иначе зависели от них в гражданском и хозяйственном отношении.
        ДОМИЦИИуправляли земледельческой жизнью Кордубы. Именно управляли, потому что земледелием у нас занимались преимущественно местные иберийцы, не имевшие римского гражданства и не входившие в Кордубскую общину. Последние выращивали главным образом виноград и оливки, завезенные еще греками. Выращивали они также персики, ранние розы и шиповник, но эти продукты уступали персикам из Леванта, розам из Нового Карфагена и шиповнику из Лайетании и потому годились лишь для местного употребления. Зато кордубские артишоки не знали себе равных ни в самой Бетике, ни в обеих провинциях, ни во всей империи. А посему артишоками занимались исключительно люди из клана Домициев. И этот же римский клан контролировал производство вина и оливкового масла, так что иберийские земледельцы находились в полной зависимости. Стало быть, Домиции были земледельческими магнатами. Они же и овцами владели, а иберийцы лишь пасли их в Оретанских и Серебряных горах по распоряжению Домициев.
        ПОРЦИИ - второй римский клан - занимались у нас главным образом коммерцией, и вся местная торговля в их руках сосредоточилась еще со времен божественного Юлия. Только Порции имели большие корабли, которые спускались по реке до Гиспала и дальше - во Внешнее море, а некоторые, самые большие и крепкие корабли Порциев, входили во Внутреннее море и плыли либо на север - к Нарбону и Массалии, либо на северо-восток - к Сардинии и через Сардинию - в Остию и в Рим. Земледельцы Домиции снабжали торговый клан Порциев прославленными нашими артишоками, которые развозились по всей империи, а также маслом и вином, которые охотно покупали за пределами Бетики - в Валенции, Сагунте, в Тарраконе и даже в Новом Карфагене (во всех этих общинах местные вина и масло заметно уступали нашим в качестве). Но главным поставщиком и основным партнером Порциев был третий кордубский клан - АННЕИ.
        Рассказывали, что чуть ли не со времен Гракхов (и наверняка со времен Мария и Суллы) Аннеи владели несколькими рудниками в Серебряных горах, и именно теми месторождениями, в которых золото превышало по содержанию серебро. Эти рудники Аннеи весьма успешно разрабатывали, постоянно совершенствовали плавильные печи, содержали сотни ослов, которые доставляли металлы от рудников к Кастулону, целую флотилию выдолбленных из стволов деревьев лодок, которые везли слитки от Кастулона в Кордубу, и едва ли не когорту различных надсмотрщиков, охранников и легковооруженных солдат, которые охраняли движение драгоценностей от рудников до города, ибо не только во времена Ганнибала, но и в наше время в горах и на реке промышляло много разбойников.
        Весь металл у Аннеев скупали Порции. Но именно Аннеи, как мне объяснили, считались самым могущественным и влиятельным кланом у нас в Кордубе. Во-первых, они были богаче остальных кланов. Про них говорили, что весла на их лодках сделаны из чистого серебра, и что над головой каждого Аннея можно разглядеть золотое сияние, даже в пасмурную зимнюю погоду. Во-вторых, в разработке золотых и серебряных руд Аннеи весьма успешно соперничали с промышленниками из Нового Карфагена и, стало быть, как считалось у нас в городе, преумножали славу, укрепляли честь и достоинство Кордубы и всей Бетики перед лицом главного города Южного Леванта. В-третьих, свою когорту солдат и охранников Аннеи при случае могли использовать для подтверждения своего могущества, и даже не используя, одним существованием этих трех манипул вооруженных людей как бы подкрепляли и словно подчеркивали свою влиятельность.
        VIII.Так вот, мало того, что твой отец был Аннеем Сенекой, он еще женился на Гельвии Домиции и находился в самых дружественных связях с Марком Порцием Латроном - между прочим, наставником Публия Овидия Назона, уже тогда прославленного, но еще не опального. То есть семейными и дружественными узами как бы сопряг и сочетал в себе все три великих клана: Аннеев, Домициев и Порциев.
        Ни золотодобычей, ни тем более торговлей и земледелием отец твой не занимался. Но от Галлиона Аннея Сенеки, своего отца и твоего деда, ему досталось обширное наследство, которое он неуклонно преумножал, доверив свой рудник и часть лодочной флотилии двум умелым родичам из ветви Сенек. А сам занимался красноречием и другими науками в Риме. Затем вернулся в Испанию, на свой счет основал здесь три школы - в Кордубе (ту самую, в которой мы с тобой учились), в Гиспале и в соседней Италике. Некоторое время в кордубской школе сам подвизался, ведя риторский класс. А после оставил преподавание и посвятил себя судебной и ораторской деятельности. В ученом мире не только Кордубы, но и всей Бетики твой отец уже давно был непререкаемым авторитетом.
        В сенате кордубской гражданской общины Луций Анней Сенека Старший был, пожалуй, самой яркой и ключевой фигурой. Его предложения неизменно принимались, к советам его чутко прислушивались, его выступлений нетерпеливо ожидали, судебные дела им всегда выигрывались. Десятки клиентов приветствовали его по утрам, провожали на форум и в баню. Городской префект почитал за честь пригласить его к себе на обед или принять от него пиршественное приглашение. Ибо, повторюсь: богат, успешен, образован, влиятелен. К тому же - давние, прочные и разносторонние связи с Римом.
        И хотя у тебя были братья - старший Галлион Новат и младший Меласс (его все звали Мелой), - именно ты, Луций, как мне сразу же доложили, был у отца любимчиком. Рассказывали, что еще в младенчестве тебе вместо колыбельных песен пели и декламировали Гомера по-гречески и Вергилия по-латыни; иногда это делал якобы сам отец, но обычно к твоей колыбельке приглашали профессиональных певцов и аэдов (или правильнее сказать «рапсодов»?). Шутили, что первой твоей погремушкой были восковые дощечки из сандалового дерева, а первой игрушкой - стиль из слоновой кости, и, дескать, поэтому, произнеся первое в жизни слово, ты тут же записал его на табличке и тут же прочел на радость своим домашним. Утверждали, что всякий раз, когда у вас дома собирались в застолье местные знаменитости - грамматики, ораторы, историки и поэты, тебя, еще совсем маленького, усаживали рядом с отцом, и ты наблюдал за их изысканными манерами, слушал их просвещенные речи, и в три года мог отличить Вергилия от Горация, в четыре года - коринфскую бронзу от бронзы аттической, в пять лет стал сопоставлять законы Августа с древними законами
Двенадцати таблиц, а в шесть - сравнивать киников со стоиками и академиков с эпикурейцами.
        Шутки шутками. Но довольно было хотя бы раз услышать твой ответ на школьном уроке, нескольких внимательных взглядов на тебя было достаточно, чтобы заключить, что этот мальчик еще в раннем детстве получил великолепную образовательную основу, на которую всякое последующее образование должно ложиться легко и плодотворно.
        Рассказывали, что когда отец твой бывал в отъездах, тебя опекали и тоже старались воспитывать и образовывать твоя мать - Гельвия Домиция и ее младшая сестра, тетка твоя - Гулия, которые в тебе души не чаяли.
        Братья твои, Галлион и Мела, в школу не ходили - у них были домашние учителя и наставники, как положено детям из богатых и влиятельных семейств. Спрашивается: ты-то что делал среди нас, простых смертных? Я задал и этот вопрос. И мне по секрету ответили: «На то была воля самого Луция Сенеки Младшего. А его воля - закон». Других разъяснений по этому поводу мне не удалось добиться.
        Всё это мне довольно быстро удалось разузнать и выведать про тебя.
        IX.Разумеется, тогда, в одиннадцать лет, я не мог нарисовать тот психологический портрет, который у меня сейчас вспомнился и нарисовался, вернее, едва ли я смог бы придать ему данную словесную форму. Но клянусь Белой Ланью Луция Гиртулея, что я уже тогда тебя, Луций, очень точно и тонко почувствовал и к встрече с тобой приготовился, пока наблюдал за тобой и собирал про тебя сведения.
        X.Ты тоже, как я заметил, приглядывался ко мне. То есть, сидя рядом со мной на уроках, ни разу не посмотрел в мою сторону. Но в другие стороны смотрел, на других мальчишек изредка обращал внимание, а на меня - ни разу за целых десять дней, - что уже свидетельствовало о том, что я тебе не совсем безразличен, если ты так настойчиво и последовательно выделяешь меня своим безразличием.
        К концу недели, когда в перерывах между уроками, школьники играли в перистиле - кто-то перебрасывался мячиком, кто-то вертел на земле кубарь, кто-то играл в чет-нечет, громко выкрикивая «голова» или «корабль», а потом - «короста на всякого другого!», когда проигравшего били по подставленному бедру (помнишь эти детские наши игры?), - когда вся школа играла и развлекалась, а я тихо стоял у колонны, я вдруг увидел, что на другом конце перистиля стоишь ты, Луций, такой же одинокий и неучаствующий во всеобщем веселье, и ты на меня смотришь, да, словно на пустое место, но в мою сторону, грустно и мечтательно.
        В середине следующей недели, когда учитель рассказывал нам про плавание аргонавтов, ты вдруг повернулся ко мне и спросил: «Ты пишешь на дощечках, потому что у тебя нет денег, чтобы купить пергамент?» Ты думал, я от неожиданности упаду со скамейки или, по меньшей мере, лишусь дара речи, - я сразу же почувствовал, что ты на это рассчитывал. И поэтому ответил как можно спокойнее и безразличнее: «На дощечках удобнее писать, потому что легко тут же стереть написанное»… На самом деле, я писал на табличках, потому что ты на них писал…
        Больше ни словом, ни взглядом ты меня не удостоил. А я понял, что в следующий раз инициатива должна исходить от меня.
        XI.Дня два или три я свой шаг обдумывал. И вот, в середине урока, когда учитель объяснял нам очередное грамматическое правило, я вдруг вскочил, как ужаленный, и громко спросил: «А что надо делать, чтобы стать героем?»
        Класс сначала опешил. Потом побежали смешки. И так как учитель молчал, правый первый ученик подал голос: «А ты кем хочешь стать, чучело, Ромулом или Ремом? А может быть, Геркулесом?» Тут все захохотали. А второй первый ученик встал со своего места и протянул учителю линейку, которой он изредка наказывал провинившихся школьников. Но учитель линейку отстранил и, насмешливо на меня глядя, сказал: «Запомни, мальчик: никогда не прерывай учителя. Дождись конца урока. Подойди и спроси. И я тебе объясню».
        По окончании урока учитель, видимо, ожидал, что я подойду к нему. Но я вышел на улицу и отправился домой. Всё это было у меня заранее спланировано - теперь могу тебе в том признаться.
        А на следующий день ты, Луций, еще до начала занятий подошел ко мне в галерее и спросил:
        «Ну как, разговаривал с учителем?»
        «Конечно, нет», - грустно ответил я.
        «Почему конечно?» - спросил ты.
        «Потому что я сразу увидел, что учитель не знает, - сказал я. - И все они меня неправильно поняли: я не спрашивал, как мне стать героем, - я спрашивал, как вообще становятся героями. Чувствуешь разницу?»
        «Чувствую», - задумчиво ответил ты. И разговор наш на этом закончился.
        Но после уроков ты подошел ко мне и не то чтобы предложил, а скорее, велел: «Пойдем со мной. Я помогу тебе в твоем вопросе».
        С этого момента началась наша дружба, вернее, наше общение с тобой, милый Сенека.
        XII.И вот я сейчас себя спрашиваю: что тогда привлекло тебя, такого благополучного, такого царственного и талантливого, ко мне, жалкому и пришлому? (Я не лукавлю и не жеманюсь, Луций, - на иерархической лестнице нас тогда разделяло слишком много ступеней, почти что пропасть!) И вот что мне приходит на ум:
        Полагаю, что, прежде всего, ты увидел во мне своего ученика. Тебе вот-вот должно было исполниться двенадцать лет (ты старше меня на полгода), и ты, похоже, сказал себе: «Надоело, что все меня учат. Я уже достаточно взрослый и образованный, чтобы самому стать учителем. Мне нужен ученик, которому я мог бы изложить свою теорию, Теорию Героев». И такого ученика ты, наверное, уже начал приискивать себе. А тут я подвернулся и вполне тебе подошел.
        Во-первых, я был умнее и способнее других твоих одноклассников, и ты это сразу же заметил. Во-вторых, я умел слушать и не любил высказывать собственную точку зрения, а тем более - возражать своему собеседнику; и это весьма устраивало тебя, соответствовало твоему способу общения с людьми. В-третьих, я тебе казался мелким человечком, незначительным и безобидным, которому запросто можно поведать то, что равному себе не откроешь и не расскажешь.
        Но самое, пожалуй, главное: мы оба были одинокими людьми, и оба любили свое одиночество, и, сойдясь вместе - призванно одиноким людям тоже иногда хочется с кем-то сблизиться, - сблизившись и сойдясь, мы, однако, продолжали ценить и оберегать и наши индивидуальные одиночества, и наше общее, так сказать, одиночество вдвоем… Я сложно, наверное, сейчас выразил свою мысль. Но я ведь о тебе думаю и как бы к тебе обращаюсь, которому даже самые сложные мысли всегда были понятны и доступны… Ты сам мне потом признался, что обратил на меня внимание, потому что «увидел во мне свободу и одиночество».
        Итак, я стал твоим учеником не столько потому, что мне был нужен Учитель, сколько потому что тебе в ту пору понадобился Ученик.
        А через десять лет, когда мы снова встретились, уже в Риме, надобность в ученике у тебя отпала, и ты, хотя и позволял мне иногда беседовать с тобой… Но не будем забегать вперед.
        XIII.Повторяю, ты, Луций, был моим первым Учителем. Хотя на обычных учителей ты был очень мало похож. Я бы даже сказал: ты всё делал для того, чтобы не быть похожим на обычного учителя. Ну вот, смотри:
        К учителю приходишь в определенное время, которое он тебе назначает. - Ты такого времени не назначал, и я никогда не знал, когда ты вдруг поманишь меня… Однажды я сидел в классе и слушал урок, как вдруг нашему учителю подали дощечку, и он, прочтя ее, сообщил мне: «Тебя возле моста ждет Луций Сенека Младший. Немедленно беги к нему»…
        Обычный учитель занимается с тобой в классе или на дому. - Ты всякий раз вызывал меня в какое-нибудь новое место: на берег Бетиса, в оливковую или дубовую рощу, к Трем источникам или на озеро. Причем, как я теперь понимаю, местности эти находились в определенном соответствии с той темой, которую ты хотел со мной обсудить.
        Обычный учитель не только рассказывает, но и спрашивает урок. - В ходе нашего общения говорил только ты. И даже когда задавал мне вопросы, ответы мои не дослушивал, прерывал меня и продолжал говорить.
        Школьный учитель старается разъяснить и сделать понятным то, что излагает. - Ты же как будто специально норовил усложнить изложение, к провозглашенному тезису скоро присовокуплял противоречащий ему антитезис, дабы запутать меня и сбить с толку, - как ты говорил, «для того чтобы стало яснее ясного». Ну вот, например, в первой нашей беседе, когда ты трактовал о происхождении героев…
        Ты-то сам помнишь, как ты, двенадцатилетний мудрец, учил меня героической жизни?… Я помню каждое слово, каждый жест твой и каждую местность.
        XIV.Сперва ты привел меня на берег Бетиса, в то место, где на дне были ямы, в которых прятались угри. Ты заставил меня раздеться и вместе с тобой нырять в эти ямы, подолгу задерживая дыхание. Я, разумеется, никого не поймал. Ты вытащил двух угрей и тут же отпустил их обратно в реку. А после, повалившись на горячий песок и подложив под голову кусок дерна, стал мне рассказывать о рождении Геркулеса, Персея, Ахилла и Энея: дескать, у первого и второго сам Зевс-Юпитер был родным отцом, Ахилла морская богиня Фетида родила на свет, а Энея - Венера. Долго и в деталях об этих чудесных рождениях рассказывая, ты вдруг рассердился, вскочил на ноги и объявил: «Историки сочиняют, и наш Эзоп (так ты презрительно называл нашего школьного учителя, хотя он был римлянин, и звали его Децим Апроний), наш Эзоп, - говорил ты, - врет, что настоящим героем можно стать. Можно стать, если отец у тебя - бог, а мать - богиня!»
        Но в следующий раз, приведя меня на берег реки - туда, где возле правого берега шумят и дымятся пороги, а у левого - вода течет гладко, матово и жирно, словно коровье молоко, - приведя туда, ты заставил меня забраться на один из дымящихся камней, сам оседлал соседнюю скалу и с нее, перекрикивая шум реки, стал убеждать в том, что во времена Персея и Геркулеса боги обитали в непосредственной близости от человека, но уже во времена Одиссея они от людей отдалились, и потому великий Улисс, хотя и вел свой род от Меркурия, но мать и отца имел смертных. «Теперь от богов никто не может произойти! - кричал ты. - Так что, спрашивается, совсем не может быть героев?!»
        В третий раз, вызвав меня запиской со школьного урока, ты повел меня на мост и над самой серединой реки спросил, известны ли мне подробности моего появления на свет. И только я начал рассказывать, что моя родная мама умерла при родах, как ты с досадой махнул рукой и принялся объяснять мне, что твое собственное рождение «действительно окутано тайной», потому что, с одной стороны, ты вроде бы происходишь от смертных отца и матери, а с другой:
        За десять лунных месяцев до твоего рождения случилось землетрясение в Серебряных горах, от которого многие рудники пострадали, но ни один из отцовских не был затронут. За три месяца до твоего появления на свет на алтарях сам собой вспыхнул огонь, причем не только в доме отца твоего, Сенеки Старшего, но и в доме деда твоего по матери, Гельвия Домиция. За месяц до твоего рождения у отца твоего три раза подряд кости легли самым счастливым образом (трижды выпала «венера»), чего никогда не случалось не только в его жизни, но и во всей Кордубе. За три дня до родов, находясь по каким-то делам в Гиспале, Сенека Старший вдруг услышал таинственный шепот, который трижды велел ему: «В Кордубу! В Кордубу! В Кордубу!», и только отец вернулся, как мать твоя сразу же родила. А через семь дней после рождения один из ослов в Кастулоне, несший золотую руду, вдруг заговорил человеческим голосом и велел: «Назовите Луцием», после чего сбросил поклажу и убежал в горы; и поэтому тебя на девятый день нарекли Луцием, а не Гельвием, как хотели назвать в честь деда по материнской линии.
        Рассказав мне всё это, ты вдруг в ярости воскликнул: «Полюбуйся на моих братьев, Галлиона и Мелу! Они ведь совсем на меня не похожи! Ну ни капельки!» И, бросив меня на середине моста, ты удалился на правый берег.
        И почти месяц потом не только не вызывал меня на беседы, но, придя в школу, как и в первые дни, смотрел на меня, словно на пустое место.
        На этом наши РЕЧНЫЕ УРОКИ, как я их назвал, закончились.
        XV.И скоро мы перешли к ЛЕКЦИЯМ В РОЩЕ.
        Помнишь? Стадиях в десяти от города, на левом берегу Бетиса, росли старые оливы, настолько старые, что многие из них уже перестали плодоносить, и их уже не возделывали, но срубать не решались. Рассказывали, что некогда в этой роще стоял очень древний храм. Но в наше время от него и камня не осталось. Зато стволы деревьев так мощно и высоко поднимались к небу, так густо нависали друг над дружкой могучие ветви, что в роще, словно под сводами, царила густая и торжественная тень.
        Ты несколько раз приводил меня в этом место. И в первый раз внимание мое велел сосредоточить на созерцании стволов и ветвей, таинственной тени и солнечных бликов. «Смотри, слушай и чувствуй! - наставлял ты. - В солнечных бликах можно увидеть проблески нашей судьбы. В шепоте листьев можно услышать нечто бесконечно древнее. В голосе одиночества (ты именно так выразился) нужно почувствовать присутствие божества». Помню, что когда мы выходили из рощи, ты мне радостно сообщил: «Здесь даже цикады говорят по-древнегречески!»
        В следующий раз, когда мы пришли под оливы, ты заговорил о героях. И долго перечислял учителей и наставников Геркулеса - Кастора, Автолика, Эврита, Тевтара и Алкона, а также Эвмолпа и Лина, каждому из них давая характеристику и объясняя, чему они обучали своего воспитанника. Затем стал перечислять учителей Персея… «Видишь? Даже рожденные от Юпитера нуждались в воспитании и в учителях!» - так ты закончил свою лекцию.
        Третья лекция в роще была намного длиннее второй, и в ней ты доказывал скорее обратное. Да, говорил ты, Кастор давал юному Геркулесу уроки фехтования, но оружейным приемам, тактике боя в пешем и конном строю, основам стратегии Геркулес научился на собственном героическом опыте, ценою великого напряжения воли и посредством самоотверженных и ежедневных упражнений. Да, основы кулачного боя ему преподал Автолик, но он, Геркулес, бесконечно развил это искусство и достиг в нем почти божественного совершенства не с помощью какого-то Автолика, а благодаря неуклонному самовоспитанию и самосовершенствованию. Да, дескать, эвбеец Эврит или скиф Тевтар учили его стрелять из лука, но очень скоро Геркулес их всех превзошел, потому что, как ты тогда выразился, «следовал своей врожденной природе, а не чужим мнениям и приемам, и эту свою природу обнаружил, взрастил и развил до героического превосходства, в том числе - в стрельбе из лука».
        Последняя «оливковая лекция» как бы подводила итог всему тому, что было описано и рассказано, и из этого итога делался весьма практический вывод: мы с тобой намного больше, чем Персей и Геркулес, нуждаемся в самовоспитании и самообразовании. Во-первых, мы не имеем «прямого божественного происхождения». Во-вторых, ни сейчас, ни позже мы не встретим столь великих учителей и наставников, как Кастор и Автолик, Лин или Эвмолп. В-третьих, даже если бы мы были сыновьями Юпитера или Марса, и у нас были великие учителя, все равно нам надлежало бы подобно Геркулесу, Персею и Ромулу заниматься героическим самовоспитанием, причем непременно в двух областях: физической и «мусической».
        Я помню, ты говорил «мы» и «нам», но я прекрасно понимал, что ты имел в виду только себя, Луция Аннея Сенеку Младшего… Ну ладно, вспомню и выражусь более деликатно: прежде всего ты о себе размышлял, себя вдохновлял и приуготовлял, а я, твой временный спутник и ученик, ну что же, при желании и в меру способностей я тоже мог если не присоединиться, то хотя бы послушать о том, как должно протекать героическое самовоспитание.
        XVI. ФИЗИЧЕСКОЕ САМОВОСПИТАНИЕ. Тут не было какой-то определенной местности. Но всякий раз, когда ты принимался повествовать мне о физическом самовоспитании и самосовершенствовании Геркулеса (или Ахилла, или Одиссея, или Энея), ты пускался в путь и шел так быстро, что я едва поспевал за тобой. А ты шел все быстрее и быстрее, говорил, не оборачиваясь ко мне, так, чтобы я непременно не отставал и шел рядом, и, как правило, выбирал такие улицы или такие тропинки, которые вели в гору. И вот я задыхался от быстрой ходьбы или от бега вприпрыжку, а ты сохранял ровное дыхание, речь твоя была четкой и размеренной, словно ты пребывал в неподвижности. А когда однажды я попросил тебя: «Научи меня каким-нибудь приемам борьбы», ты насмешливо посмотрел на меня и ответил: «Рано. Научись сперва быстро ходить и не сбивать дыхания».
        Недели две я тренировался по два - по три часа в день и на ровной дороге уже не отставал от тебя, но когда мы карабкались в гору, по-прежнему спотыкался и на твои вопросы отвечал одышливо.
        Тогда ты рекомендовал мне не просто ходить или бегать, а прыгать в длину или в высоту, сначала налегке, а потом взяв в руки какой-нибудь груз. «Но лучше всего, - сказал ты, - подпрыгивать на месте на манер салиев или, говоря грубее, сукновалов». Кто такие салии, ты мне, конечно, не объяснил. А когда я попросил тебя показать мне, как нужно прыгать, ты досадливо махнул рукой и ответил: «Прыгай, как хочешь. Привычка любое упражнение сделает легким».
        Я так напрыгался, что с трудом передвигал ноги. И ты, заметив мои страдания, сказал: «Одними упражнениями делу не поможешь. Нужна героическая диета».
        Что такое? Ты мне охотно объяснил. Прежде всего, нужно, как Персей, спать «не под крышей, а под звездами», то есть не в доме, а во дворе или лучше - в саду среди деревьев. Далее, как Геркулес, завтракать надо оливками и козьим сыром, в полдень есть кашу, а вечером - жареное мясо с дорийскими ячменными лепешками. Всё это я мог выполнить, уговорив Лусену. Но третье и четвертое диетическое предписание были решительно невыполнимыми. Ты поведал мне, что для того, чтобы быть смелым, надо раз в неделю питаться потрохами львов, диких вепрей и костным мозгом медведей, а для того, чтобы быстро бегать, надо есть мед и мозги диких оленей. Дескать, именно такими кушаньями кормил юного Ахилла мудрый кентавр Хирон, когда они жили на горе Пелион. «Да где же я всё это достану?!» - в ужасе воскликнул я. А ты ласково посмотрел на меня и запросто предложил: «А ты приходи ко мне. Я тебя угощу и первым, и вторым блюдом». «Когда можно прийти?» - тут же спросил я. «Да хоть завтра», - ответил ты.
        XVII.Назавтра, однако, ты забыл о своем приглашении и повел меня к одинокому платану, который - помнишь? - рос на холме на левом берегу Бетиса; под этим платаном было небольшое углубление в земле, а в углублении - родниковая лужица, из которой вытекали три маленьких ручейка, постепенно отдалявшиеся друг от друга и в реку впадавшие в разных местах. Под этим платаном над источником ты поведал мне, что задолго до того, как Хирон стал потчевать Ахилла «героическими кушаньями», он пел ему песни Орфея; что перед тем как пойти в обучение к Кастору и Автолику, Геркулес учился пению и игре на кифаре у Эвмолпа, а Лин, сын бога реки Исмений, приобщал его к литературе, к скульптуре и живописи. «Тело и душу надо упражнять одновременно, - объяснял ты. - И видишь, великие герои начинали скорее с души, а не с тела. Потому что душа - главное в человеке, и ее упражнять, ее воспитывать и совершенствовать несравненно труднее, чем тренировать тело. Поэтому с завтрашнего дня мы с тобой займемся МУСИЧЕСКИМ САМОВОСПИТАНИЕМ».
        Тут у тебя было множество упражнений, и эти упражнения представляли собой, как я понял, целый комплекс. Сначала мы любовались природой. Ты приводил меня в какое-нибудь красивое место - на берег реки, или в рощу, или на холм над долиной - усаживал так, чтобы передо мной открывалась живописная картина, и заставлял всматриваться в нее, подолгу, без движения, без единого слова. Ты называл это насыщением красотой и объяснял: «Мы трижды в день насыщаем тело едой. Но также и душу надо напитывать. Созерцая красоту, надо утолять жажду духа. Поглощая и как бы втягивая в себя прекрасное, надо, словно едой, напитывать им душу, отращивать и укреплять ее крылья, чтобы в любой момент она могла подняться над грязным и уродливым, воспарить над суетным и изменчивым - к небу, к свету, к свободе и прекрасному одиночеству». (Когда много лет спустя я напомнил тебе о наших детских «мусических упражнениях», ты усмехнулся и возразил, что в двенадцать лет от роду ты не мог так высокопарно и заумно выражаться. Но я точно помню, что ты говорил как истинный философ, и даже еще возвышеннее и художественнее, чем я сейчас
пытаюсь передать. Сам ты сочинял эти речи или заимствовал у кого-нибудь - вот этого я не знаю и не берусь утверждать.)
        От любования природой мы через некоторое время перешли к созерцанию предметов. Это называлось прекрасным утончением души. Ты заставлял меня созерцать коринфскую статую, или древний серебряный кратер с украшениями из литого золота, или хрустальную вазу такой тонкой работы, что, казалось, она рассыплется на кусочки, если дотронешься до нее хотя бы кончиками пальцев. Ты говорил: «Мало насыщаться красотой. Надо стать как бы скульптором, или чеканщиком, или ювелиром, и ежедневно, ежечасно совершенствовать и облагораживать душу, придавать ей прекрасную форму, отыскивать и обрабатывать в ней все новые и новые грани… И чем сильнее, суровее и закаленнее становится наше тело, тем нежнее, утонченнее и прозрачнее должна становиться героическая душа». (И это ты тоже говорил, двенадцатилетний Сенека! Клянусь Платоном и его диалогами!)
        От созерцания предметов по твоему педагогическому плану мы должны были перейти к наблюдению прекрасных поступков, к восхищению духа по твоей терминологии - самой важной и самой трудной стадии мусического воспитания. Но так и не перешли. Потому что с предыдущими стадиями у меня возникли определенные затруднения.
        Как ты заметил, мне не вполне удалось «насыщение красотой». В отличие от тебя, который через несколько минут после сосредоточения на прекрасном пейзаже, почти полностью погружался в него, растворялся и начинал впитывать (твои выражения), мне это погружение не удавалось, и, сидя рядом с тобой, я предпочитал либо разглядывать отдельные детали пейзажа, либо украдкой и, что называется, краем глаза, наблюдать за тем, как ты созерцаешь, растворяешься и напитываешься.
        Еще меньше удавалось мне созерцание предметов, то есть прекрасное утончение души. Дело в том, что этим упражнениям мы могли предаваться только у тебя дома. А я никогда не видел таких больших и роскошных домов: такой громадной передней, такого просторного атриума, библиотеки, таблинума, великолепного греческого перистиля. Когда ты хотел, чтобы мы сосредоточились на коринфской статуе, которая стояла в малом таблинуме, я мыслями никак не мог расстаться с прихожей, стены которой были расписаны фресками, а возле входа стояла большая мраморная собака с оскаленной пастью; а выкинув прихожую из головы, я тут же начинал разглядывать атриум, восхищаясь его высокими сводчатыми потолками, украшенными лепниной, любуясь бассейном из розового мрамора и напольной мозаикой, изображавшей юного Вакха, сидящего верхом на пантере. Ты, должно быть, заметил, что я не сосредоточен на коринфской бронзе, а глазею по сторонам. И потому в следующий раз, когда нам предстояло чеканить душу посредством серебряного кратера, ты этот кратер велел перенести из большой столовой, где он помещался, в библиотеку, которая имела дверь и
из которой не было видно атриума. Но тут еще хуже вышло. Сначала я не мог выкинуть из памяти раба, который кратер перетаскивал. Это был нумидиец, или мазик, или гетул (я тогда не разбирался в этих африканских национальностях), то есть матово-черный человек с неестественно вытянутым лицом, словно специально заостренной головой, с пугающе костлявыми руками, одетый в пестрый балахон из белой и красной шерсти и с серебряной дощечкой на груди, на которой я прочел: «Принадлежу Луцию Аннею Сенеке». Когда же мне наконец удалось освободиться от африканского образа, я не мог удержаться и стал разглядывать библиотеку: ее пюпитры, ее многочисленные пронумерованные ящики, в которых хранились папирусы и пергаменты, бюсты Муз, Аполлона, Минервы, поэтов и философов. А ты, приняв мое распыляющееся любопытство за рассеянность, сказал: «Сейчас позову флейтиста. Он поможет тебе сосредоточиться на кратере». И лучше бы ты этого не делал. Потому что когда пришел и заиграл старый флейтист, я только на него смотрел, вернее, созерцая кратер, я видел перед собой лишь флейтиста: его длинные пальцы, тонкие потрескавшиеся губы,
седые волосы, грустные и усталые глаза. Музыка его не помогала мне сосредоточиться. Напротив, она отвлекала мое внимание от предмета нашего созерцания, пробуждала самые разные мысли. И главной мыслью, которая пронизывала и скрепляла все остальные, была такой: «Ему ведь тоже не нужен этот кратер. И сосредоточиваться на нем он не хочет. Зачем ему всё это нужно? Зачем он, богатый и изысканный, связался со мной, бедным и грубым? Что может быть между нами общего? Неужто среди этой роскоши, среди этого почета, этой культуры, он так же одинок, как я, изначально лишенный родной матери и от отца заслуживший пренебрежение и презрение?»
        И ты, Луций, похоже, услышал или прочел эту главную мою мысль. Ибо через несколько дней, после созерцания хрустальной вазы в маленькой столовой между атрием и перистилем, ты вдруг сурово объявил мне: «Хватит! Ты еще не дорос до этих сложных упражнений. Или совсем для них непригоден. Иди домой. Довольно!»
        И снова, встречаясь со мной в школе, ты перестал замечать меня.
        Прошла неделя. За ней - другая. Потом еще несколько.
        XVIII.И ровно через месяц - ты специально высчитывал ровные промежутки времени? - через месяц в середине школьного урока ты вдруг собрал свои вещи и скомандовал: «Иди за мной».
        Мы вышли на улицу, достигли северной городской стены, покинули город и удалились от него стадий на десять, сперва идя по дороге, а затем - по тропинке. Ты не сказал мне ни слова, а я не задавал тебе вопросов.
        Тропинка пошла в гору, и где-то на середине подъема слева от нее росло странное дерево; тополь, осина? - мне не удалось установить. Листья у него с одной стороны были белые, а с другой - почти черные. Ты обогнул это дерево и вдруг исчез. Я несколько раз обошел вокруг дерева, но ничего не заметил. И тут из травы, густо покрывавшей склон, вдруг высунулась твоя рука, потянула меня за край одежды, втащила в узкий и почти невидимый со стороны проход, и я оказался в пещере - не в яме какой-нибудь, выкопанной руками человека, а в просторном скалистом гроте, возникшем от естественных причин. Пещера эта освещалась сверху и сбоку двумя снопами света, и между снопами было сооружено ложе из травы, смешанной с тимьяном и лавандой.
        Ты указал мне на ложе и сказал: «Здесь проведешь ночь. А утром приходи к Трем источникам». Скомандовал и вышел вон. А я…
        Сейчас могу тебе признаться, что я не выполнил твоего распоряжения. Я знал, что Лусена, моя мачеха и мать, с ума сойдет, если я к вечеру не вернусь домой. Примерно с час я пробыл в гроте, на всякий случай изучив каждый его уголок. Потом вышел на божий свет и вернулся в город.
        У платана с источником ты даже не поинтересовался о том, как я провел ночь, а принялся читать мне очередную лекцию. Ты волновался и говорил сбивчиво. Но я эту взволнованную сбивчивость легко привел в порядок и, что называется, разложил по полочкам. Ты говорил, что настоящий герой всегда одинок, даже если у него есть друг, вернее, тот человек, которого он хотел бы считать своим другом. Потому что, говорил ты, этого человека либо убивают (как убили Патрокла и Ахилла), либо ты его должен убить (как Ромул убил своего брата Рема), либо он тебя погубит (как Пирифой погубил афинского Тесея). Потому что истинным другом героя может быть только он сам. И, стало быть, уже с детства нужно, во-первых, «отдалятся от толпы», этой толпой полагая сначала посторонних людей, затем - разного рода знакомых, с которыми часто приходится встречаться, и, наконец, родственников, начиная от дальних и заканчивая самыми близкими, братьями и сестрами, отцом и матерью. «Они ведь только считаются родными героя. Но родина его в другом месте. И все эти амфитрионы, преты, лаэрты и пелеи - какие они родственники и отцы?!» С матерями
сложнее, потому что от них труднее всего отдалиться. Но если бы Персей следовал советам Данаи, а Геркулес - просьбам Алкмены, ни тот, ни другой никогда не совершили бы своих великих подвигов. Богиня Фетида изо всех сил старалась не отпустить Ахилла на Троянскую войну. Ромула вскормила волчица.
        Во-вторых, продолжал ты, надо постепенно вживаться в свое одиночество: сначала терпеть его, потом - не замечать, а затем - радоваться и стремиться к нему.
        В-третьих, наставлял ты, уйдя от толпы, полюбив одиночество, надо познакомиться с самим собой. «Познай себя» - было написано на стене Дельфийского храма. Правильно! Но мало познать - надо с собой подружиться, полюбить себя, стать себе искренним другом, преданным помощником, мудрым учителем, постоянным собеседником.
        Ты подытожил: «Никакие упражнения - ни физические, ни мусические - тебе не помогут, пока ты не научишься дружбе с самим собой и одиночеству в толпе… Старайся хотя бы раз в неделю ночевать в пещере, знакомясь с самим собой и с радостным одиночеством. Потом, если ты будешь делать успехи, я научу тебя носить пещеру с собой - так я это называю. То есть в любой момент в толпе, в школе и даже дома, среди родителей и братьев, ты сможешь мгновенно уйти в пещеру. И никто тебя оттуда не выдернет, не ранит и не сокрушит!»
        Было еще много лекций. Но я теперь вспомню о той, которую я потом особенно использовал при построении своей Системы.
        XIX.Однажды ты привел меня на берег озера - помнишь, его образовывал один из ручейков, который вытекал из-под платана? - ты привел меня на берег этого илистого и заросшего камышом озерца и сначала в мельчайших подробностях стал рассказывать о поединке Геркулеса с Лернейской гидрой, а потом начертил на песке собачье туловище и девять змеиных голов. У всякого человека, объяснил ты, есть такие головы, то есть они в нем живут и высовываются. И каждая голова являет собой какой-нибудь порок: трусость, зависть, жадность, обжорство, гневливость, гордыню, похоть и так далее и тому подобное. И тот порок, который над другими пороками господствует и их себе подчиняет, можно считать «бессмертной головой Гидры» - той самой, которую Геракл срубил золотым клинком и которую закопал в землю у дороги, сверху навалив огромную скалу. У одних людей, сказал ты, только три головки шевелятся и жалят. У других девять голов выглядывают из ила и тины. А у некоторых - до двенадцати и даже до двадцати одной грозных пастей.
        «А у меня сколько?» - не выдержал и спросил я, хотя, честно говоря, меня больше интересовали не мои, а твои головы. Но ты по своему обыкновению на мой вопрос не ответил и продолжал:
        «Эти головы, которые живут внутри человека, намного страшнее тех, которые угрожают ему снаружи. И потому, прежде чем совершать внешние подвиги, надо внутри себя разобраться и проявить героизм».
        «А что значит проявить героизм?» - спросил я.
        Ты замолчал и замолчал надолго.
        Но потом все же ответил:
        «Надо, задержав дыхание, бесстрашно заглянуть внутрь себя и каждую голову назвать ее истинным именем… Сначала только вытащить за шею и назвать, не стесняясь и не обманывая себя».
        Обсуждение рисунка на этом закончилось.
        Спасибо тебе за этот рисунок и за эти головы, дорогой Луций!
        На следующий день ты снова привел на меня на берег озерца, вел натаскать хворост, поджег его одним ловким ударом кресала и, глядя на разгоравшиеся сучья, радостно воскликнул:
        «Ну, чего стоишь? Прижигай!»
        «Что прижигать?» - я сделал вид, что не понял.
        «Прижигай свои змеиные головы. Как делал Иолай, помогая Геркулесу. Прижигай, чтобы они снова не выросли! Надо остановить приток крови к твоим человеческим слабостям. Не мешкай, а то рак вцепится тебе в ногу!»
        «А с какой головы начать?» - спросил я. Но ты не ответил и стал рассказывать о том, как богиня Фетида, окунув своего сына Ахилла в костер, выжигала в нем всё бренное и смертное.
        «Только пятку оставила человеческой, потому что держала его за пятку», - между прочим пояснил ты.
        Спасибо тебе за эту пятку, Луций Сенека! Я уже много раз о ней слышал. Но именно тогда, у костра, на берегу озера меня вдруг осенило: пятка! конечно же, пятка! пятку надо искать! за пятку вытягивать! в пятку целить!
        Из этой несчастной, человеческой, такой уязвимой пятки, если можно так выразиться, постепенно выросло и сформировалось всё тело моей Системы.
        XX.Теперь могу тебе честно признаться, Луций. Наше детское знакомство длилось немногим более года. И первые полгода я слушал тебя, затаив дыхание, жадно впитывая каждое твое слово, и каждое упражнение, которое ты мне предписывал, стараясь выполнять сотни раз. А потом… Как бы это лучше сказать?… Потом я уже слушал тебя не как учителя, а как оратора или актера. Понимаешь? Я не столько следовал твоим разъяснениям и указаниям, сколько восхищался твоим красноречием, любовался приемами и движениями, изучал тебя и при этом нередко думал о своем и о себе.
        Ну, например, чем больше я общался с тобой и слушал твои лекции, тем больше понимал, что я - не герой и никогда мне не стать героем. Нет у меня для этого природных задатков; особенно если сравнивать мои скромные способности с твоими талантами. Я совершенно не приспособлен к героическому самовоспитанию. И главное - мне совершенно не интересно делать из себя героя.
        Далее, ты учил меня одиночеству и дружбе с самим собой. Но, видишь ли, мне не было надобности устанавливать с собой дружественные отношения: во-первых, потому что я никогда не был с собой во внутреннем разладе, не гнушался собой и не брезговал, а во-вторых, с самим собой мне было бы скучно и грустно. Меня с детства интересовало то, что было вокруг, а не внутри меня. Куда ведет тропинка, откуда течет река, как растет растение, о чем поет птица; куда идет прохожий, что он ел утром на завтрак и что будет есть вечером на обед; о чем думают люди, что их заботит, на что они надеются; - я этим широким и загадочным миром был привлечен и захвачен, а не тем маленьким и узким, который был внутри и который назывался «я», «мои желания», «мои радости», «мои горести». С такими интересами, Луций, с таким строем пневмы, как говорят твои стоики, я никогда не был и не мог быть одиноким. Такие люди, как я, к одиночеству еще менее пригодны, чем к героическому самовоспитанию.
        Ты с детства был мечтателем и философом. А я - исследователем и практиком. Ты лишь предчувствовал свой великий талант и не знал, как им воспользоваться и на что направить. А я с ранних лет, что называется, измерил и взвесил свои незаурядные, но ограниченные способности, и теперь мне недоставало лишь средств и методов для изучения людей, того, что я позже стал называть греческим словом система («составление», «соединение», «стройное целое»). Вот это «стройное целое» для своего поведения я теперь искал и очень рассчитывал на твою помощь.
        И однажды я сказал себе: действительно, пора заниматься самовоспитанием и самообразованием, но делать это надо для меня, Пилата, а не для него, Сенеки, для ученика, а не для учителя. То есть с этого момента во время твоих лекций я всё чаще и чаще стал прерывать тебя и задавать свои вопросы, меняя направление твоих рассуждений и как бы подталкивая их к тому, что меня интересовало. И сначала тебя это раздражало, и ты по обыкновению оставлял мои вопросы без ответа. Но я разработал такую невинную манеру перебивок и такую увлекательную для тебя форму расспрашивания, что постепенно твои лекции превратились в беседы, и этими беседами мне иногда удавалось ловко управлять.
        XXI.Видишь ли, я уже давно обратил внимание на одного героя - Париса, или Александра, того самого, который похитил Елену Спартанскую и убил великого Ахилла. Но ты о Парисе почти ничего не рассказывал, потому что осуждал его и не считал героем. И мне пришлось уговорить тебя рассказывать не только о великих героях, но и, так сказать, об антигероях, ну, чтобы всегда иметь перед глазами не только положительные, но и отрицательные примеры.
        И чем больше ты порицал Париса, тем сильнее я убеждался в том, что этот Парис, пожалуй, самая продуктивная для меня фигура. Перечислю лишь наиболее привлекательные для меня его особенности.
        Во-первых, он был рожден от смертных людей, Приама и Гекубы, и никто из богов в его рождение не вмешивался.
        Во-вторых, у него было несчастное детство: отец его выгнал из дома, его хотели убить.
        В-третьих, его воспитывал пастух, Агелай, и сам Парис был пастухом.
        В-четвертых, по сравнению с Геркулесом, Персеем, Ахиллом и даже Менелаем Парис был в общем-то слабосильным юношей.
        В-пятых, Парису все время помогали боги: нимфа Энона, Великая Матерь богов, Венера, Аполлон.
        В-шестых, именно ему, Парису, удалось убить великого Ахилла.
        В-седьмых, родственником, другом и помощником Париса был великий Эней - наш древний и прославленный прародитель.
        В-восьмых, наконец, Парис умер своей смертью, а не погиб, как Ахилл или Геркулес.
        То есть всё то, что ты, Луций, считал недостатками и умалением славы, для меня, напротив, было достоинствами и предзнаменованиями.
        XXII.Помимо Париса меня привлекли также Персей и Одиссей. Персей заинтересовал меня своим своеобразным вооружением. Одиссей же привлек своей разносторонностью, своим хитроумием и своим лицедейством.
        XXIII.Расспрашивая тебя о жизни героев и анализируя приобретаемые и накапливаемые сведения, я обратил внимание, что у многих героев учителями были пастухи и охотники. Я только что вспоминал, что воспитателем Париса стал Агелай - главный пастух троянского царя Приама (см. 4.XXI). Геркулеса его отчим Амфитрион отправил на обучение к пастухам, у которых будущий великий герой оставался до восемнадцатилетнего возраста.
        Чаще других людей на помощь героям приходили именно пастухи. Пастух Агелай спас Париса от гибели. У пастуха Малорка расположился на ночлег Геркулес, когда отправился совершать свой первый подвиг - сражаться с Немейским львом. Самыми верными, самыми преданными, самыми самоотверженными соратниками Одиссея были свинопас Эвмей и коровник Филойтий - недаром Эвмея, слугу и раба, Гомер называет «божественным».
        Сами герои были пастухами. Пастухом был Парис. Пастухом был Геркулес, и только великий пастух и охотник мог выследить Киренейскую лань, обездвижить ее выстрелом из лука и целой и невредимой доставить к царю Эврисфею. Наш древний прародитель, Эней, тоже пас стада на горе Иде.
        Пастухами были даже боги. И, например, Аполлон служил когда-то пастухом у троянского царя Лаомедонта. Афина на Итаке явилась Одиссею, приняв образ пастуха.
        «А как будет «пастух» по-гречески?» - однажды спросил я тебя. Ты мне не ответил; как я догадываюсь, потому что сам не знал этого слова. Но на следующий день, вроде бы ни к селу ни к городу, ты вдруг объявил: «По-гречески «пастух» будет «поймен». И он же «пастырь, вождь». «А как будет «пастушество»?» - спросил я. «Такого слова нет в греческом языке, - решительно заявил ты (ты все свои заявления делал решительным тоном). Но через некоторое время добавил: - Пойменика - наверное, так можно перевести».
        Одно ключевое слово было найдено. И мне предстояло найти второе.
        «А как по-гречески будет «пятка», или «пята»?» - примерно через неделю спросил я. Ты снова не ответил и вновь на следующий день принес ответ: «птерна».
        «Что это ты вдруг увлекся греческими словами?» - спросил ты.
        Я не мог тебе тогда вразумительно ответить.
        XXIV.Система, которая рождалась во мне, была еще слишком туманной. Ну вот, смотри. Я уже понял, что, как у Ахилла на теле было место, попав в которое, его можно было убить, так и у каждого человека есть своего рода «пятка», или «пята», то есть самое уязвимое и болезненное место. Причем «пятки» эти - наверняка не пятки, и не другие части тела, а некие части или точки души, или духа. И у каждого человека - разные и в разных местах. И не одна, а несколько. И, может быть, только одна ведет к смерти, а другие лишь причиняют боль, третьи вызывают раздражение, четвертые - удовольствие, пятые - восторг и восхищение. И некоторые из этих «пяток» человек тщательно скрывает, потому что они болезненные или сокровенные, а другие выставляет напоказ, чтобы или напугать, или привлечь к себе, или этими «пятками» заслонить и закрыть те «пятки», которые хочется спрятать и утаить.
        И «пятки» эти похожи на головы Гидры, о которых ты мне рассказывал и которые для меня рисовал. И одна из этих голов - «бессмертная», то есть смертельная для человека, если ее срезать золотым серпом и прижечь головней.
        И, разумеется, «пятками» и «головами» их можно называть только в мифе или сказке. А в реальной жизни их надо как-то иначе именовать. И если я назову их ПТЕРНАМИ - явится термин и устранится двусмысленность.
        Смотри: несколько птерн есть у человека и одна Великая Птерна, «пята Ахилла» или «бессмертная голова Гидры», которую если вычислишь, нащупаешь и поразишь, то тайна его раскроется, полностью его себе подчинишь и даже убьешь, если того пожелаешь.
        И тот человек, который посвящен в таинство птерн, который умеет вычислять и нащупывать, который обладает достаточными средствами, чтобы попасть издалека, пронзить со среднего расстояния, проткнуть в ближнем бою - этот человек должен быть пастухом, и охотником, и воином, и полководцем. А потому слово «пастух» для него не годится. И вместе с тем он должен быть Великим Пастухом - как Парис, победивший неуязвимого Ахилла; как Персей, убивший страшную Медузу Горгону; как Геркулес, сразивший Немейского льва и Лернейскую гидру.
        И слово такое я тоже нашел с твоей помощью - ПОЙМЕН. И этим искусством - ПОЙМЕНИКОЙ - я когда-нибудь овладею и стану… нет, не героем, которым не могу и не хочу быть, а Великим Пойменом, вычисляющим, настигающим и сокрушающим самых разных героев!
        XXV.Я не мог тогда рассказать тебе о своей зарождающейся Системе. Хотя бы потому, что, когда я спросил тебя: «Послушай, Луций, а у тебя есть «пята», то есть некое уязвимое место, которое было у Ахилла?», ты словно обиделся и сердито ответил:
        «С какой стати?! Ахиллесова пята была только у Ахилла, потому что его отец, Пелей, как я тебе рассказывал, встрял не в свое дело и помешал своей жене, богине Фетиде, довести закалку их сына до победного конца… Ни у кого из других великих героев не было такого уязвимого места: ни у Геркулеса, ни у Персея, ни даже у твоего Париса, о котором ты меня все время расспрашиваешь».
        Ты не понял, что я тебя не о пятке спрашиваю, а о «пяте» и о птерне.
        И вот, ничего тебе не объясняя и с тобой не советуясь, я продолжал расспрашивать тебя о героях и по крупицам собирал то, что мне требовалось для моего пока только лишь теоретического вооружения.
        XXVI.Я установил, что все поймены - то есть «пастухи» - начинали с предварительного исследования, или с разведки. Потому что птерну у человека сперва надо вычислить и точно определить. Надо знать, к примеру, что птерна Ахилла - не просто пятка, а правая пятка. И чем сокровеннее птерна, чем она болезненней и смертельнее, тем тщательнее, тем старательнее она запрятана в «шкаф» или в «сундук» человеческой души, тем больше поверх нее насыпано всякого отвлекающего твое внимание барахла, а на саму птерну надеты маски, искажающие ее истинный облик… Одним словом, все уважающие себя поймены начинали с разведки.
        Персея, например, Минерва сначала отвела в город Диэктрион на Самосе, где стояли изваяния трех горгон, дабы Персей мог отличить Медузу от ее бессмертных сестер Сфено и Эвриалы. Чтобы вооружиться против Медузы, надо было попасть к стигийским нимфам, а дорогу к ним знали только лебедеподобные граи. Поэтому Гермес сперва отвел Персея к граям, Персей похитил у них глаз и зуб и в обмен на похищенное выведал дорогу… («Изваяния горгон», «граев глаз и зуб» - всё это в моей Системе со временем стало терминами и разведывательными приемами.)
        Великим разведчиком был Одиссей. Перед тем как похитить священный Палладий, он велел отстегать себя кнутом и окровавленный, грязный, одетый в лохмотья под видом беглого раба отправился в Трою на разведку. Во время своего плавания он каждую местность сперва тщательно и осторожно исследовал: к лотофагам отправил дозор; трех разведчиков отослал исследовать остров лестригонов, а свой корабль на всякий случай оставил перед входом в бухту. Он даже пение сирен, привязав себя к мачте, решил послушать, чтобы на всякий случай собрать про них разведывательную информацию.
        Сначала - непременно разведка. Иначе в свиней превратят и будут кормить желудями. Помнишь, что произошло со спутниками Одиссея, беспечно зашедшими позавтракать к коварной волшебнице Цирцее?
        XXVII.«Немейская шкура», «щит Персея», «шапка Аида», «моли Меркурия» - эти приемы, вернее, пока только понятия и термины я тоже почерпнул из твоих лекций и рассказах о героях.
        Опытный и удачливый поймен должен быть надежно защищен.
        Геркулес носил на себе непробиваемую шкуру Немейского льва, которая защищала его от любого человеческого оружия.
        Чтобы не встречаться взглядом с Медузой, у Персея был отполированный до блеска щит, в котором он мог видеть безопасное отражение чудовища и координировать свои действия.
        «Шапка Аида» делала Персея невидимым и неуязвимым для преследователей.
        Вышедшему на разведку Одиссею Меркурий подарил пахучий белый цветок с черным корнем - чудодейственный «моли», который защитил великого героя от колдовских ухищрений богини Цирцеи.
        (Когда-нибудь я расскажу тебе, как все эти детские мифологические подарки я потом применял на практике и использовал в профессиональной разведывательной деятельности.
        И отправляя своих разведчиков на задание, я говорил им, например: «Ахилл на Скиросе» или «Одиссей вернулся». И они легко понимали меня, соответственно переодеваясь в женское платье или изображая из себя старых и грязных попрошаек-оборванцев.)…
        Но довольно о защите, и давай перейдем к наступательным средствам.
        XXVIII.Всю наступательную пойменику можно условно разделить на три типа: дальнего, среднего и ближнего боя.
        ОРУЖИЕ ДАЛЬНЕГО БОЯ - лук и стрелы. Стрелой и с дальнего расстояния Парис убил Ахилла.
        Стрелы не только убивают. Ими возможно обездвижить противника, как это сделал Геркулес, одну к другой пригвоздив передние ноги лани. Горящими стрелами тот же Геркулес выманил из логова Лернейскую гидру.
        Стрелы бывают обычными. Но могут быть отравленными; и многие герои пользовались ядовитыми стрелами, потому что они не требуют точности попадания в птерну - достаточно маленькой царапины, и яд растекается по всему организму, по всем змеиным головам противника.
        Для СРЕДНЕГО БОЯ - копье или дротик. Ну, скажем, знаменитое ясеневое копье Ахилла.
        Для БЛИЖНЕГО БОЯ - меч.
        Но главное - вычислить и применить наиболее эффективное оружие, иногда - единственно возможное для данного противника. Ты мне рассказывал, а я внимательно слушал и тщательно запоминал на будущее.
        Прославленная геркулесова дубина не действовала против Лернейской гидры - требовался короткий золотой клинок.
        Чтобы расправиться с Стимфалийскими птицами нужны были две бронзовые трещотки, изготовленные богом Вулканом.
        В схватке с Медузой Персей применил адамантовый серп и волшебную сумку, в которой можно было хранить голову страшной Горгоны.
        Меч и копье были бессильны против Кикна, и пришлось Ахиллу задушить его ремешком от шлема…
        XXIX.И верх мастерства - когда не надо применять ни стрелы, ни дротики, ни меч, ни спецсредства. Ибо разведчики и охотники - лишь нижние этажи Системы, если угодно, ее фундамент. А развитое пастушество, высокая пойменика только в крайних случаях допускает насилие и убийство. Поймен - это ведь и «пастырь» и «вождь»… И если разведчик - это Меркурий, охотник - Аполлон, то истинным Пастухом, пожалуй, можно назвать лишь самого Юпитера…
        Что-то я заболтался в своих мыслях. Пора сделать перерыв.
        Сейчас позову Перикла и велю ему приготовить мне баню. А после бани надо совершить жертвоприношения предкам. Не зря ведь они мне ночью приснились.
        Часть вторая
        Если кто умрет
        Глава пятая
        О воскресении
        В тот день приступили к Нему саддукеи, которые говорят, что нет воскресения, и спросили Его:
        Учитель! Моисей сказал: «если кто умрет, не имея детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя брату своему».
        Было у нас семь братьев: первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену свою брату своему;
        подобно и вторый, и третий, даже до седьмого;
        после же всех умерла и жена.
        Итак, в воскресении, которого из семи будет она женою? ибо все имели ее.
        Иисус сказал им в ответ: заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией;
        ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах.
        А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом:
        «Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова»? Бог не есть Бог мертвых, но живых.
        И слышав, народ дивился учению Его.
        А фарисеи, услышавши, что Он привел саддукеев в молчание, собрались вместе.
        Глава шестая
        Отца завоевал
        I. В мае, за десять дней до моего двенадцатилетия, командование сообщило отцу, что его турму переводят на службу в Германию.
        Я помню, как он под вечер пришел домой и объявил матери. Таким я его никогда не видел. С одной стороны, он весь светился от радости и эту радость с великим трудом сдерживал; с другой - с какой-то виноватой тоской смотрел на Лусену, точно собирался нанести ей удар, и уже ударил ее, когда принял решение и собрался. И прямо в атриуме, не войдя к себе в комнату и не переодевшись, не обращая внимания на служанку и на меня, взял Лусену за обе руки, усадил ее на край имплувия и заговорил тоскливым голосом, но радостно и нетерпеливо сверкая глазами: «Придется тебе пожить без меня. Недолго. С полгода. Может быть, год. Пока не устроюсь на новом месте. А потом вызову тебя к себе. Проживешь как-нибудь? Ты ведь у меня умница». (Кстати, обрати внимание, дорогой Луций, на эти «тебе», «вызову тебя», «проживешь» - похоже, что я в его планах и размышлениях никоим образом не фигурировал.)
        Лусена неподвижно на него смотрела и, как мне показалось, перестала дышать. А отец всё менее тоскливо продолжал: «В Иллирике еще не подавлено восстание. И со всей империи туда собраны войска. А в Германии готовятся какие-то крупные дела. Срочно набраны два легиона: восемнадцатый и девятнадцатый. У них нет конницы. И вот, мне предложили. Нет, приказали! Я ведь военный человек!»
        Лусена молчала. И уже совсем радостно отец воскликнул: «Представляешь, мне обещали дать целую алу! И турму мою разрешили взять с собой! Я могу стать префектом конницы! И буду участвовать в настоящих сражениях!» И добавил, зло и торжественно: «В Леоне я был первым турмарионом. А здесь я кто?! Конный полицейский? Вербовщик и воспитатель солдат?… Будто сама не знаешь!»
        «Значит, в Германию?» - наконец спросила Лусена.
        «В Германию!» - сверкнув глазами, сокрушенно покачал головой отец.
        А Лусена опустила взгляд и задумчиво, как бы сама с собой разговаривая, произнесла: «Мы поедем с тобой». (А теперь обрати внимание на это мы.)
        «Обещаю, я сразу же тебя вызову, как только устроюсь на новом месте», - радостно заявил отец.
        «Я поеду с тобой сейчас», - тихо и твердо сказала Лусена и подняла глаза на мужа.
        «Это невозможно».
        «Мы поедем вместе», - еще тише и тверже повторила Лусена. А потом взяла отца за руку и увела его в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
        О чем они там разговаривали, я не слышал. Но когда отец снова появился в атриуме, уже никакой тоски не было у него во взгляде, а лишь благодарность и любовь ко всему миру. Он и на меня посмотрел почти с любовью и объявил: «Решено. Послезавтра отправляемся в путь. Ты поедешь с нами до Тарракона. Там я тебя сдам твоему деду. Не откажет, я думаю, приютить у себя родного внука? Внук-то чем перед ним виноват?»
        А после вышла Лусена. Тоже сперва радостная. Но, увидев меня, погрустнела, задумалась, обняла меня, прижала к себе и тихо спросила: «А где эта самая Германия, ты не знаешь, сыночек?»
        Я тут же стал объяснять: сначала надо с юга на север пересечь всю Иберию; затем за Пиренеями будет Нарбонская Галлия; потом начнется так называемая Косматая Галлия, точнее - Кельтика; вдоль восточной границы этой Кельтики течет река Рен или Рейн; за Рейном - Германия.
        «Хорошо тебя учили в школе, - грустно вздохнула Лусена, еще крепче и нежнее прижала меня к себе и прибавила: - Будем надеяться, что в Тарраконе тоже есть хорошие школы. Год там поучишься. А потом приедешь к нам в Косматую Германию».
        «Косматой называют Галлию, а не Германию», - поправил я.
        «Какая разница», - едва слышно прошептала Лусена и вдруг, оттолкнув меня, стремительно вышла во двор.
        Я понял: она не хотела, чтобы я видел ее слезы.
        Поразительная женщина: в сущее мгновение приняла решение, отреклась от дома, от хозяйства, которое почти в одиночку, в течение пяти лет заботливо взращивала на пустом месте - да, да, именно взращивала, - я правильное слово подобрал - и последовала за мужем на край света!.. «Где ты будешь, Гай, там я буду, Гая» - так, повинуясь обряду, все женщины на свадьбе говорят и клянутся. Но многие ли из них, выйдя замуж, вспоминают об обещании и соблюдают эту прекрасную и страшную клятву?… Полагаю, даже киник Диоген, которого столь часто цитируют любимые тобой стоики, встретив Лусену и осветив ее своим философским фонарем, просто обязан был воскликнуть: «Вот это - действительно человек, хотя и женщина!»
        К стыду своему, я лишь недавно понял, какую замечательную мать послала мне Фортуна, отобрав у меня кровную и несчастную, которая произвела меня на свет… А тогда, в Кордубе, я лишь запомнил сцену и с величайшим интересом стал наблюдать за сборами в дорогу.
        Я так был захвачен новыми событиями, что даже не успел попрощаться с тобой, Луций. Впрочем, в оправдание свое могу вспомнить, что на следующий день после отцовского объявления я прибежал в школу. Но тебя там не было. А разыскивать тебя в городе или в его окрестностях мне было недосуг.
        Но ты, как мне потом удалось узнать, ничуть на меня не обиделся. Помнишь, когда год спустя, уже из Новиодуна, я прислал тебе первое письмо, ты мне нескоро ответил и написал буквально следующее: «Луций Анней Сенека шлет привет тезке Луцию. Если ты здравствуешь, хорошо; я здравствую. Я о тебе вспоминаю. Но напиши мне, пожалуйста, какие наши встречи тебе особенно запомнились, и что ты из них почерпнул для себя полезного? Береги здоровье»… Ты явно забыл о моем существовании и не мог понять, какой такой Луций из варварской Гельвеции домогается твоего драгоценного внимания. Клянусь собакой! (В детские годы это было любимой твоей клятвой. Потом ты стал клясться Волчицей. Потом «гением Посидония»)… Но не будем забегать вперед.
        II.Как я уже вспоминал, на сборы в дорогу отец отвел лишь один день и две ночи. Взяли с собой самое необходимое, погрузили на телегу пять сундуков, четыре плетеные корзины и пустились в путь.
        Ехали по имперской Августовой дороге: сперва вверх по долине Бетиса, затем вниз по долине Хукара; выехав на побережье Внутреннего моря, не стали терять времени и заезжать в Новый Карфаген, а повернули налево и отправились на север, в сторону Тарракона, минуя Илику, Сетаб, Валенцию, Сагунт и Дертозу.
        Я, который никогда до этого по имперским дорогам не путешествовал (из Леона в Кордубу мы перебирались по дорогам, которые в Италии называются муниципальными, в Галлии - «паговыми», а в Испании - не знаю, как они называются), - разумеется, я был восхищен этим новым для меня проявлением римской мощи и красоты, во все глаза смотрел и жадно впитывал и запоминал и всю картину в целом, и мелкие детали, окружавшие меня.
        Но с твоего позволения, Луций, не стану припоминать и описывать местные красоты и достопримечательности. Во-первых, потому что ты не раз, наверное, следовал Августовой дорогой, когда из Иберии передвигался в Рим или из Рима в Иберию (хотя, скорее всего, вы с отцом добирались до Нового Карфагена, а оттуда более коротким морским путем достигали Рима). Во-вторых, потому что иберийских городов я, собственно говоря, и не видел, ибо ни в одном из них мы не ночевали: либо огибали стороной, либо быстро проезжали насквозь. А в-третьих, мне сейчас о другом хочется вспомнить и как бы поведать тебе.
        III.Турма моего отца, как и положено турме, состояла из трех декурий. То есть - тридцать всадников, не считая командира. Но помимо этих конников было еще тридцать легковооруженных воинов, которые наполовину были пехотинцами, а наполовину - тоже неплохими наездниками (о них я чуть позже специально расскажу тебе). К ним в придачу было двадцать калонов, которых обычно называют конюхами, но которые у моего отца были не только конюхами. Итого, семьдесят семь человек солдат, три декуриона и турмарион, Марк Пилат.
        Как правило, ранним утром турма выдвигалась вперед, и мы с Лусеной снова встречались с ней лишь под вечер, когда наступало время обеда и последующего ночлега. То есть все конники и все легковооруженные нас покидали - обычно каждый легковооруженный (отец называл их «молодчиками») садился за спину «своего» конника на уксамского коня. Половина калонов-конюхов тоже ускакивала вслед за турмой, на мавританских конях, и каждый калон отвечал за трех мавританских коней, поочередно скача то на одном, то на другом, то на третьем, чтобы лошади ни в коем случае не уставали, но и не отвыкали от седоков. А десять оставшихся конюхов-калонов окружали нашу телегу и служили нам охраной. Лишь один раз в Иберии - на перевале между двумя долинами, Бетиса и Хукара, где, по слухам, всегда было много разбойников, - лишь однажды отец к десяти конюхам прибавил еще целую декурию, с конниками и молодчиками, которую возглавлял декурион Туй - ибериец по происхождению и, как ты видишь, по имени.
        Мы с Лусеной, с сундуками и корзинами ехали на телеге - простой, крестьянской, но довольно широкой и просторной, частично закрытой тростниковым верхом, который защищал нас от солнца, ветра и дождя. Два мула везли эту телегу-кибитку. Но не такие, которых мы обычно видим на дорогах, которые еле передвигают ноги и, кажется, вот-вот улягутся на землю и заснут. Нет, отец подобрал нам трудолюбивых, выносливых и довольно-таки резвых мулов. Ими правил Вокат - как ты помнишь, отцовский «военный раб». (Нашу единственную служанку, Олиспу, отец перед отъездом продал соседу, почти за бесценок, потому что за несколько часов невозможно выручить за рабыню приличную сумму.) И еще одна повозка следовала за нами, в которую была сложена амуниция наших конников и легковооруженных. Эту подводу тоже влекли мулы, тоже резвые, и погонщик ее, как сейчас помню, все время шел или бежал сбоку, часто - босиком, и, пожалуй, был самым сердитым и властным из конюхов-калонов.
        Завтракали рано утром: перед восходом солнца и вместе с кавалеристами. В полдень перекусывали: иногда прямо на телеге, не прекращая движения, а иногда останавливаясь, расстилая ковер и плащи на пригорках и любуясь окрестными пейзажами, - если было чем любоваться. Обедали уже на вечернем привале: снова все вместе; среди конюхов было два повара, и Лусена им часто приходила на помощь - обед приготовлялся не более чем за час.
        Отец и солдаты спали, что называется, под открытым небом. А нам с матерью отвели переносную палатку, скромную, но уютную. Лусена спала на походной кровати, а я - на гадесском ковре, который клали прямо на землю, поверх него настилали солдатский плащ, а другим плащом я укрывался.
        Посуду взяли с собой самую простую. Но Лусена заставляла меня пить из маленького серебряного кубка, говоря, что кубок этот волшебный: он, дескать, не только очищает воду, но и отгоняет злых духов и сопутствующие им болезни. Из чего пила Лусена я, представь себе, не помню. А вот отец пил из большого серебряного кубка, на внешних стенках которого были вырезаны названия всех промежуточных станций на дороге Гадес - Рим и указаны расстояния между ними… Как я выяснил, отец купил этот кубок задолго до нашего путешествия: видимо, рассчитывал или надеялся, что скоро ему удастся выбраться из Иберии.
        Кубок этот чудом сохранился и сейчас стоит передо мной.
        Но я из него пока не прихлебываю. Потому что сижу в тепидарии и еще не заходил в калдарий.
        Я так всегда делаю, когда посещаю баню. Обязательно некоторое время, не менее четверти часа, сижу в тепидарии, чтобы слегка вспотеть и подготовить тело к высокой температуре горячей бани. А те, которые любят контрасты, сразу устремляются в калдарий, оттуда кидаются в фригидарий, и снова - в калдарий, совершенно не используя благотворное воздействие тепидария…
        Мне так не нравится. Я уже давно перестал любить резкую смену обстановки…
        IV.В первый день нашего путешествия, когда мы только покинули Кордубу, выехали на Августову магистраль, и турма отца, что называется, по первопутку, не покинула нас и ехала рядом, проверяя обстановку, мне уже к полудню надоело сидеть на телеге. Я спрыгнул и принялся бегать: сперва убегая вперед и возвращаясь к повозкам, потом взбегая на холмы, следуя по ним параллельно нашему движению, а затем кубарем скатываясь вниз наперерез кавалькаде. Благодаря тренировкам, которые ты мне предписал, я уже очень прилично бегал: в гору бежал, словно по ровному месту, дыхания не сбивал, не утомлялся, потому что умел рассчитывать силы и соразмерять движения. Мне хотелось продемонстрировать своим спутникам - если не отцу, то по крайней мере его подчиненным, - мне хотелось им доказать, что я весьма приспособлен к путешествию и ничуть не буду им в тягость, потому что в каком-то смысле я тоже - маленький солдат; во всяком случае, бегать и прыгать умею превосходно.
        Но отец на меня ни малейшего внимания не обратил. А некоторые конники сначала за мной приветливо наблюдали, но, заметив, что их командир даже не смотрит в мою сторону, нахмурились и наблюдать перестали. Когда же я стал взбегать на холмы, двигаясь над дорогой, то позади себя я скоро заметил всадника из декурии Туя, который, на лошади продираясь через кусты, глядел на меня настороженно и, как мне показалось, вовсе не приветливо.
        Я сбежал с холма и выбежал на дорогу, перед носом у кавалькады. Отец, который ехал рядом с телегой, укоризненно и виновато посмотрел на Лусену, и та крикнула: «Сыночек! Хватит шалить! Возвращайся на место!» А когда я запрыгнул на телегу, отец, не взглянув на меня, произнес негромко, но так, что многие конники, и молодчики, и конюхи слышали:
        «Ну, вот загнали собачонку на место. Слава Меркурию! Теперь никто не крутится под ногами».
        И почти все рассмеялись. Злорадно - никто, но многие - с облегчением.
        Таков был итог моей демонстрации. И больше я уже не бегал вокруг телеги: ни до перевала, ни после него. И не то чтобы я устыдился или обиделся на отца. Я вдруг в полной мере ощутил, что и для отца, и для всех этих людей я лишь маленькая собачонка, которая путается под ногами, за которой надо присматривать, которую надо кормить и которой иногда хочется побегать и попрыгать. И эту собачонку придется терпеть до Тарракона. А там можно будет отделаться от нее - сдать на руки деду, Публию Понтию Пилату.
        V.И когда я ощутил и осознал это, то почти тут же подумал и как бы ответил отцу:
        Не «собачонка» я, а поймен, у которого есть недавно разработанная им пойменика. И в Тарраконе тебе не удастся отделаться от меня. Я вместе с Лусеной поеду за тобой в Германию. И там стану воином. Как ты, мой любимый и прекрасный отец! Я докажу тебе, что я твой сын, и сын этот уже кое-что может и умеет. Сам ты меня к этому принудил, когда сравнил с собачонкой и велел сидеть на телеге. Потому что путь наш долгий. И можно впервые применить на практике то замечательное оружие и те хитроумные приемы, которые подарили мне великие герои.
        Повторяю, без всякой обиды, а с радостью и чуть ли не с благодарностью подумал и решил. И почти тут же сказал себе:
        Начать надо с разведки.
        VI.И прежде всего защитить самого разведчика.
        Из многоразличных средств я выбрал для себя только два: «шапку Аида» и «щит Персея». Сейчас попытаюсь пояснить.
        Шапка Аида должна была сделать меня как бы невидимым. То есть ни отец не должен был заметить, что я за ним наблюдаю, ни другие люди, которых я собирался использовать, не должны были догадываться, что я их целенаправленно расспрашиваю об отце. И даже если у них зарождалось подозрение, что я исподволь собираю сведения, они должны были приходить к выводу, что, поскольку меня во всеуслышание назвали собачонкой, ну так эта самая собачонка ходит теперь и принюхивается к чему ни попадя, без какой бы то ни было определенной цели, как это часто бывает с собачонками… Одним словом, «шапка Аида». И даже Лусена не должна была догадываться, что маленький поймен приступил к разведывательной стадии своей Маркомахии.
        Щит Персея. Может быть, я не совсем точно обозначил защитный прием. Но суть его была в следующем. Надо было напрочь забыть, что изучаемый мной человек - мой родной и любимый отец. Марк Пилат отныне должен был стать для меня, как у нас говорят в Службе, «наблюдаемым объектом». Все родственные чувства, все обиды, упреки и щемящие ожидания следовало сжечь и истребить в себе, как Фетида сожгла и истребила человеческую немощь и смертную природу в теле Ахилла. Только тогда можно было надеяться провести всестороннее и непредвзятое исследование наблюдаемого объекта и попытаться нащупать головы и птерны, которые заключал и прятал в себе этот человек. Иными словами, надо было постоянно защищаться от отца зеркальным щитом, чтобы от его взгляда не окаменело мое исследование.
        VII.Ежедневно я вел наблюдения за Объектом, то есть следил за отцом в новой и чрезвычайно благоприятной для наблюдения обстановке. Ведь дома, в Кордубе, и раньше в Леоне отец уходил на службу, и я его больше не видел. А тут он все время был на виду. Я видел, как он скачет на лошади, как владеет оружием, как командует турмой, как тренирует и воспитывает своих конников и легковооруженных. Я имел возможность изучать Марка Пилата в его родной стихии: Марка-воина, Марка-командира, Марка-всадника, то есть ту оборотную сторону Объекта, которая до этого пряталась от меня. Я скоро понял, что совершенно не знал своего отца, и только теперь он стал приоткрываться, как бы выступая из сумрака на свет, с каждым днем все более и более яркий.
        Разумеется, к полевым наблюдениям я с первого же дня стал добавлять граев глаз, изваяния горгон, восхищение Телемаха и тоску Пенелопы, то есть приступил к работе с «источниками», которых теперь вокруг меня было в изобилии - целая турма с молодчиками и конюхами. И с этими источниками, до этого для меня совершенно закрытыми, я теперь вместе путешествовал, завтракал и обедал, сидел у вечернего костра, прятался в шалашах от дождя, мог встать среди ночи и, сославшись на бессонницу, подолгу беседовать в ночном карауле.
        Основную информацию я получил, понятное дело, от тех конюхов, которые охраняли наш маленький обоз и всё время были рядом. Но некоторые очень ценные для меня сведения мне удалось получить от двух молодчиков - галлекийца Вига и гиспальского римлянина Гнея Виттия, а также от конника Сервия Колафа.
        Виттий был до беспамятства влюблен в моего отца, восхищался своим командиром, поклонялся ему, словно богу, и стоило мне лишь «тронуть струну», как юный и пылкий молодчик Гней Виттий, подобно какому-нибудь Фемию или Демодоку, начинал петь хвалебную оду Марку Пилату, - тут только слушать и отбирать нужные детали.
        Виг-галлекиец, напротив, был несколько обижен на отца - за то, что тот не переводит его из легковооруженных молодчиков в конники. А потому иногда позволял себе критические замечания в адрес Марка Пилата - как ты понимаешь, ценные сведения для того, кто занят поиском голов и птерн.
        Что же касается Сервия Колафа, тот этот первый конник первой декурии, ветеран и главный помощник отца в воспитании конников и молодчиков, чуть ли не с самого начала нашего путешествия вбил себе в голову, что он и меня, сына своего начальника, должен наставлять и воспитывать, и делал это главным образом на рассказах о доблести, достоинствах и профессиональном мастерстве Марка Пилата. Несмотря на свое прозвище Колаф («удар кулаком»), это был добрый и отзывчивый человек, хотя со своих воспитанников, что называется, драл три шкуры.
        С твоего позволения, Луций, не стану дольше описывать, где и как я по крупицам собирал нужную мне информацию, а сразу перейду к тому портрету Марка Пилата, который нарисовался у меня к Новому Карфагену, вернее, к тому моменту, когда мы выехали на берег Внутреннего моря и по прибрежной магистрали направились в сторону Тарракона.
        VIII.Марк Пилат, мой отец, был по всем признакам и по всеобщей оценке образцовым воином. Храбрый, но осторожный, опытный и вместе с тем вдохновенный и изобретательный. Несмотря на средний рост и стройное телосложение, он был крайне опасен для своих противников, крепок, вынослив и неутомим. Быстро бегал, высоко и далеко прыгал, поднимал тяжести, как заправский атлет. Поразительно сильными были у него кисти рук, и если он этого хотел, никто не выдерживал его поистине стального рукопожатия. К тому же, как это было принято в Иберии, Марк Пилат великолепно умел драться - не только кулаками, но локтями, ногами и особенно опасно и неожиданно - головой.
        Подобно легендарному Серторию, Марк любил Иберию, с уважением относился к коренному ее населению, многих своих молодчиков и даже конников вербовал из кельтских и иберийских племен. И вообще, как я сейчас понимаю, по духу своему, по манерам и по повадкам он был столько же испанцем, сколько римлянином. Он ведь родился в Иберии. И дед мой, Публий Пилат, в Испании родился и не покидал ее. И прадед мой, Квинт Понтий Первопилат, на свет появился в Иберии и духом ее был изначально проникнут.
        Дома одеваясь как римлянин, на службе и в походе Марк преображался почти в испанца. Вместо римского шлема носил на голове темную повязку. Поверх римских доспехов надевал не кавалерийский плащ, а шерстяную накидку - и не пурпурную турдетанскую, а типа тех, которые изготавливают в районе Месеты: с застегивающимся воротом и лацканами, у которых тяжелый запах. Когда садился на лошадь, натягивал облегающие штаны, которые поддерживались широкими подтяжками. Ноги обувал в просторные кожаные сапоги с широкими голенищами; и лишь под вечер, на ночевках, переобувался в сандалии - опять-таки не римские, а осунские: остроносые, завязанные на икрах много раз перекрещенными тесемками.
        Оружие сплошь было испанским. Вместо римского кавалерийского меча - фальчион: короткая, широка и кривая иберийская сабля, пригодная не только для нанесения ударов, но и для бросков с расстояния. Этой саблей можно было с одного взмаха отсечь голову, отрубить руку у самого плеча, вспороть живот и нанести другие тяжелые раны. Страшное оружие! Рукоятка сабли заканчивалась головой лошади, а ножны были кожаными.
        Дротики были тоже не такие, как в римской кавалерии. Наконечник был длинным, чтобы пробить броню и как можно глубже проникнуть в тело. Древко было сделано из пихты. А на конце древка помещался квадратный кусок железа, обвязанный бечевой и густо обмазанный смолой. Эту смолу перед броском нередко поджигали - чтобы, если дротик вонзится не в тело, а в щит, горящее древко пугало противника, и он отбрасывал в сторону щит, становясь беззащитным.
        Помимо этого типа дротиков у Марка было много других моделей, и всеми он великолепно умел пользоваться. Намного точнее и лучше, чем любой из его всадников. «Но не так божественно, как это делал Квинт Пилат, дед командира и твой прадед», - однажды в сердцах объявил мне Виг-галлекиец.
        Лошадником Марк Пилат был превосходным. Лучше самого опытного и умелого конюха знал, видел и чувствовал каждую лошадь. Даже предчувствовал ее, ибо, глядя на жеребенка, почти с безошибочной точностью мог предсказать, какой конь из него вырастет, чему его удастся обучить, и как он будет скакать и сражаться. И каждое животное, прежде чем попасть в турму, сперва проходило его тщательный осмотр, а большинство лошадей он сам ездил покупать, иногда в весьма отдаленные уголки Бетики и даже за ее пределы.
        Наездник - великолепный. По рассказам восторженного Гнея Виттия, он совершал на коне чудеса акробатики: мог, например, управлять лошадью, находясь у нее под брюхом, и из этого положения метать свои дротики. Виттий утверждал, что однажды, якобы на его глазах, отец поспорил с каким-то центурионом, что перепрыгнет на коне через телегу, доверху нагруженную шанцевым инструментом. А когда отец перепрыгнул, и центурион, не желавший отдавать проигранный заклад, стал возражать, что они, дескать, спорили на прыжок через две телеги, потому как через одну телегу любой опытный кавалерист перепрыгнет, отец, ни слова не сказав в ответ, велел поставить другую телегу и, с не меньшей легкостью перелетев через два препятствия, спросил: «Ну, сколько еще телег ты выстроишь передо мной? Не волнуйся, приятель. Мы с моей клячей все их перемахнем, чтобы устыдить тебя и вылечить от жадности».
        А Виг-галлекиец однажды обиженно поведал мне: «В Кордубе твой отец, пожалуй, лучший из наездников. Но у нас, в Галлекии, в Бракаре и даже в Бригантии, многие могут с ним поспорить и некоторые даже выиграют. И прадед твой, Квинт Понтий, был намного более искусным кавалеристом, чем твой отец. Это все говорят».
        IX.Удивительным и замечательным командиром был мой отец.
        Все турмальные солдаты - и конники, и легковооруженные и даже конюхи - были лично им подобраны, так как Марк Пилат был не только турмарионом, то есть командиром конной турмы, но по призванию турмарием, то есть вербовщиком солдат для своего подразделения. Каждого солдата отбирал, и никто без его одобрения не мог служить у него.
        Я уже вспоминал, что в турме у него были не только римляне, но также иберийцы, и этих иберийцев он никогда не отделял от римлян, не создавал отдельных иберийских декурий, как это практиковали другие командиры.
        Всех своих подопечных он неустанно и беспрерывно тренировал и воспитывал. И прежде всего велел держаться в стороне от других солдат. Ибо, во-первых, объяснял Марк Пилат, настоящие конники представляют собой элиту римского войска и ни в коем случае не должны даже за пределами службы смешиваться «с какой-то пехотой». А во-вторых, утверждал отец, «это ведь не воины, а полицейские: они за свою жизнь не видели ни одного настоящего сражения; и нечего вам с ними разговаривать, даже здороваться с ними надо с осторожностью, потому что ничему хорошему они вас не научат».
        Сам был аккуратным и от каждого солдата требовал образцовой аккуратности в уходе за лошадьми, в содержании амуниции, в поддержании внешнего вида. Встав рано поутру, его солдаты сперва долго чистили зубы, затем тщательно расчесывали волосы, потом чистили лошадей, до блеска надраивали оружие, металлические части обмундирования и упряжи и лишь после этого принимались за завтрак. Сам видел и свидетельствую, что в других конных подразделениях никогда не встречал такой ежедневности и такого внимания к мелочам.
        И ни в одной из турм - ни в римских, ни в галльских, ни даже в германских конных отрядах - я не видел таких преданных всаднику лошадей. Их с юного возраста приучали повсюду следовать за наездником, так что во время тренировки или в ходе сражения всадник мог спрыгнуть с лошади, отойти или отбежать от нее в сторону, а конь, словно собака, повсюду следовал за ним, чтобы в любой момент оказаться под рукой. Виг утверждал, что такое воспитание лошадей Марк не сам придумал, а «содрал у нумидийцев», то есть у прославленных всадников великого Ганнибала.
        У тех же нумидийцев, как мне объяснили, отец позаимствовал и «тактику двух лошадей». То есть, рядом со всадником, взнузданная и покрытая чепраком (седел у нас не использовали), всегда скакала вторая лошадь. И когда в ходе тренировки или в пылу сражения лошадь под воином уставала, конник в полном вооружении перепрыгивал на вторую и свежую и продолжал на ней работать или сражаться. К тому же, как я уже вспоминал, один конь у всадника был мавританский, а другой - из Уксамы. И на уксамских, на редкость выносливых конях, отрабатывали приемы ближнего конного боя, а на мавританских, менее выносливых, но намного более стремительных и быстрых, пускались в погоню и отрабатывали преследование. А уксамские лошади без седоков скакали следом, так что, если вновь случались рубка и ближний бой, всадник мог снова перепрыгнуть с быстро устающего мавританца на неутомимого уксамца.
        Обычно в кавалерии подразделения имеют, как некоторые выражаются, «специализацию». То есть существуют турмы лучников, декурии пращников, отряды копьеметателей и так далее. Марк же обучал своих воинов одинаково хорошо владеть всеми видами оружия: мечами различных форм, всеми разновидностями дротиков, разными пращевыми снарядами (от простого камня до зажигательного ядра). Помню, как возле двухвратной арки божественного Августа (той, что отделяет Бетику от Ближней Провинции), отец устроил военные игры, во время которых его воины демонстрировали свое умение. А по окончании принялся распекать одного своего конника, Марцелла, которого, кстати, весьма ценил за его кавалерийские и воинские способности. И так наставлял: «Пращой безобразно работаешь… Что значит: всадник, а не пращник?! Ставишь себя выше Геркулеса?! Тот был замечательным пращником… Сколько раз повторять вам: настоящий конник - бог войны и, стало быть, универсальный воин! Нет для него «второстепенного» и «недостойного». Недостойно для него только одно - уступить противнику на поле боя. И если ты владеешь пращей хуже балеарского пращника -
стыд и позор для тебя и для всей нашей турмы… Не может быть у тебя любимого оружия - ты всеми видами оружия должен одинаково хорошо владеть! Отныне, до самой Галлии, отбираю у тебя меч и дротики. Только со щитом и с пращой будешь работать, пока не научишься, как германец. Потому что конные германцы, я вам объяснял, любят метать камни. И как мы будем выглядеть перед ними, если заранее не подготовимся?!»
        Все без исключения всадники Марка умели скакать, отпустив поводья и сражаясь обеими руками. Это Пилат тоже «содрал у нумидийцев». И в ходе тренировок они вообще не взнуздывали лошадей, управляя только ногами. «Ваш враг однорукий! А у вас - целых две руки!» - радостно кричал отец и, потрясая двумя дротиками, пускал своего коня в такой неистовый галоп, на котором и взнузданной лошадью трудно командовать, а Марк ухитрялся резко поворачивать, прыгать через канавы и поваленные деревья, на полном скаку останавливать своего стремительного мавританца.
        Стремительность и непредсказуемость в движении - этому он особенно настойчиво и трудолюбиво обучал своих подопечных. Вся турма могла во мгновение ока рассыпаться по сторонам, как это делают мелкие рыбешки при нападении крупного хищника, и также мгновенно и непредсказуемо собраться в стальной кулак, или в острый клин, способный проткнуть и пронзить не только кавалерийский отряд, но и легионные порядки…
        Ясное дело, «содрал у нумидийцев» и «слямзил у историков», как уточнял Сервий Колаф.
        И, надо полагать, позаимствовал у историков, убедил начальство и ввел в свою турму тех, кого сам называл молодчиками. То были, как правило, юноши. Они считались легковооруженными, хотя получали изрядную конную подготовку. Они садились позади собственно всадников, умели по сигналу ловко и бесстрашно соскакивать на землю и внезапно превращаться в пехотинцев, а потом так же внезапно и по сигналу вскакивать на лошадь позади своего всадника. Находясь на земле, они должны были нападать на вражескую конницу и осыпать ее градом мелких дротиков, почти не целясь, но нанося ей множественные и болезненные раны; кинжалами они должны были подкалывать лошадей и теми же кинжалами добивать упавших на землю всадников. Сидя верхом, они на полном скаку стреляли из луков и метали камни. Когда конники пересаживались на быстрых мавританцев, молодчики, как правило, следовали за ними на уксамцах, чтобы в любой момент прийти на помощь своим старшим товарищам: с наскоку прикрыть их градом стрел или шквалом камней либо, спешившись, мгновенно преобразиться из лихих наездников в самоотверженных легковооруженных, снующих между
всадниками с кинжалами и дротиками.
        Как мне объяснил Колаф, данный прием отец позаимствовал не у нумидийцев, а у Сципиона Африканца, который подобными юными копьеметателями наводил страх на тяжелую карфагенскую кавалерию. Однако в это, так сказать, историческое заимствование Марк Пилат внес собственные добавления и усовершенствования. Во-первых, у каждого легковооруженного, или молодчика, был свой конник, и именно его лошадей он обязан был защищать в конном бою. Во-вторых, к приемам борьбы, позаимствованным у нумидийцев и мавританцев, Марк Пилат прибавил некоторые уловки, вычитанные им из описаний галльских и германских кавалеристов. В-третьих, молодчикам было обещано, что со временем самые трудолюбивые и успешные из них будут повышены рангом и станут конниками, и им будут подобраны собственные легковооруженные защитники и подчиненные.
        Несмотря на жесткую дисциплину и строгую иерархию, царившие в турме отца, Марк Пилат чистил коней вместе с конюхами, во время учений бегал и прыгал вместе с молодчиками, тренировался и состязался наравне с конниками. И радовался, если кто-то превосходил его, обгонял или побеждал в учебном бою; хотя подобное, на памяти Гнея Виттия, никогда не случалось, но Виг-галлекиец утверждал, что изредка кое-кому из солдат удавалось взять верх над своим командиром. То есть четкая субординация в выполнении приказов, а в остальном - совместная еда, общий кров, похожие оружие и обмундирование, мужская дружба и воинское братство на всех ступенях иерархии: турмарион - декурионы - конники - легковооруженные - конюхи.
        Такие отношения, как мне сообщили, почти не встречались ни в римских, ни во вспомогательных войсках, где каждый офицер норовил выпятить и подчеркнуть свое командирство, в быту и на учениях, и запросто мог ударить кулаком подчиненного конника, сломать палку о легковооруженного или велеть высечь плетьми провинившегося конюха. От отца же никто даже грубого слова не слышал - ну, разве что едкое и насмешливое замечание, после которого, по словам Гнея Виттия, хотелось сначала со стыда провалиться под землю, а потом тут же исправить свою оплошность.
        X.Я быстро установил, что все подчиненные отца души в нем не чаяли. Причем не только декурионы и конники, но и низшие конюхи и погонщики. Наверное, потому, что в турме Марка Пилата они себя никогда низшими не чувствовали. Один пожилой конюх, я слышал, как-то сурово отчитал одного из декурионов, за то, что тот не заметил легкого недомогания своего коня, и декурион тут же признал свою ошибку, перед конюхом извинился и поблагодарил за замечание. Даже Виг-галлекиец, который, как я вспоминал, обижался на отца и позволял иногда колкие замечания в его адрес, с такой радостной ревностью смотрел иногда на своего командира, что я подумал: вели ему Марк Пилат забраться на высокую скалу и прыгнуть с нее, и Виг не задумываясь выполнит смертельный приказ, а восторженный Гней Виттий - нет, пожалуй, не прыгнет.
        Стало быть, прекрасный солдат, замечательный командир и воспитатель.
        А каков подчиненный?
        XI.На Севере, как я уже вспоминал, начальство ценило и уважало отца. Он был первым турмарионом, правой рукой префекта конницы, его заместителем, и часто в отсутствии префекта командовал не только своей первой турмой, но и всей легионной кавалерией, состоящей обычно из десяти, а у нас, в Леоне, из семи турм (потому что конница Четвертого, бывшего Македонского, легиона, как мне удалось узнать, была не полностью укомплектована)…
        В Кордубе же положение изменилось, и многие достоинства Марка Пилата в глазах начальства и других командиров стали выглядеть чуть ли не недостатками.
        Об этом мне постепенно рассказали конник Сервий Колаф, декурион Туй и некоторые из молодчиков и конюхов.
        Сервий - после того, как мне удалось с помощью некоторых приемов спровоцировать его на откровенный разговор, - Сервий Колаф однажды признался и показал: «Такие замечательные солдаты, как твой отец, ценятся во время боевых действий. А у нас, в Бетике, нет ни войны, ни легионов. Командиры у нас ленивые. Солдат не тренируют. И сами мало что умеют. Естественно, отец твой и наша доблестная турма - для них словно кость в горле или бельмо на глазу. Тут прежде всего досада: с какой стати этот Пилат так старается и выставляет себя? Потом, понятное дело, зависть, потому что в глубине души все они хотели бы быть похожими на Марка. Но нет у них для этого ни способностей, ни смелости, ни трудолюбия. А когда всего этого нет, одна зависть остается. Вдобавок, отец твой держится особняком. Кому же понравится, когда его во всем превосходят и даже взгляда не удостаивают?»
        Туй мне так объяснял: «Марк любит Иберию. Марк многих иберийцев взял в свою турму. Меня, ибера, сделал декурионом. Я стал командовать римскими гражданами. Начальники были против. Начальники велели Марку убрать варвара с декурионов. Но Марк меня не только оставил. Марк после их приказа стал являться к начальникам в иберийской одежде и с иберийским оружием. Начальники рассердились. Начальники не любят, когда их не слушаются. Начальники считают, что римляне должны командовать иберами, а не иберы - римлянами».
        А вот что сообщил мне один из конюхов, и я его, что называется, взъерошенный и долгий рассказ попытаюсь причесать и суммировать: (1) Марк требует для себя хороших лошадей. Но хорошие лошади дорого стоят. (2) Марк разбирается в лошадях, ему невозможно подсунуть плохую и дешевую лошадь, начальству же доложить, что приобрел хорошую и дорогую, и разницу в цене положить себе в карман, что испокон веков делали конные командиры, особенно в провинциях. (3) С Пилатом никак нельзя договориться, и главного турмария по всей Бетике, имевшего неосторожность предложить ему выгодную сделку на подборе и покупке лошадей, Марк тут же обвинил перед кордубским претором: дескать, мошенник и вор; пришлось обращаться за помощью к влиятельным магистратам, чтобы защитить злосчастного турмария от следствия и суда. (4) Хотели общими усилиями укротить Пилата. Но у того неожиданно явился могущественный покровитель - Луций Анней Сенека Ритор. Этот, можно сказать, «отец города» однажды побывал на военных учениях и пришел в полный восторг от Пилатовой турмы. А когда кто-то из магистратов укоризненно заметил, что Пилат со своими
всадниками дорого обходятся городской казне, Сенека Ритор громогласно вопросил: «Какой город в Испании считаете наипрекраснейшим?!» «Кордубу», - естественно, ответили ему. «А этот наипрекраснейший город может иметь прекрасных лошадей и прекрасно обученных кавалеристов? Хотя бы одну турму?!» - продолжал вопрошать Сенека. «Может и должен», - пришлось ответить. «Ну так стоит ли жадничать и жалеть деньги на нашу красоту, доблесть и славу перед лицом Обеих Провинций?!» - Короче, похвалил и заступился.
        (Видишь, как поворачивается колесо Фортуны: Сенека Младший взял под свою опеку Луция Пилата, а Сенека Старший защитил от возможных нападок его отца - Марка Понтия Пилата! Ты знал об этом? Не думаю. Знала об этом одна Фортуна и крутила нас на своем колесе…)
        Не только на покупке лошадей зарабатывали. Конные отряды, например, занимались выбиванием денег из должников, за что командиры получали приличные вознаграждения. За взятки посылали солдат на полевые и строительные работы. Когда какая-нибудь знатная матрона отправлялась в путешествие, вместе с ней снаряжалась иногда целая турма, разумеется не бесплатно, и эти римские «матери провинции» даже соревновались друг с дружкой, у кого военная свита будет пышнее и многочисленнее… Разумеется, отец в этих, с позволения сказать, операциях никогда не участвовал, и в страшном сне не могло присниться никому из его начальников поручить Марку Пилату подобное дело.
        Полагаю, однако, что более всего раздражало в моем отце то, что он никого и ничего не боялся. А такие бесстрашные люди, готовые идти напролом и даже в отсутствие защитников отстаивать свою правоту - такие люди всегда вызывают к себе страх. И страх превращается в ненависть.
        К тому же отец был непредсказуемым, то есть его поступки и реакции было трудно рассчитать заранее.
        Короче, когда из Рима вдруг пришло распоряжение отправить в Германию конное подразделение, как было сказано «лучшее и готовое к боевым действиям»… Представляю, какой праздник случился в среде местного военного начальства!
        XII.Всю эту информацию об отце я собрал, пока мы двигались по Августовой дороге от Кордубы до побережья Внутреннего моря. И уже во время сбора начал прикидывать, какие тут могут быть птерны или головы Гидры, положительные и отрицательные, или, как я их тогда стал именовать, болезненные и радостные, так как прикосновение к первым вызывало боль, страх или гнев, а ко вторым - радость и ответное притяжение.
        Я скоро понял, что у этого человека - ты помнишь, что я заставил себя относиться к отцу как к Объекту, с которым меня связывал лишь мой интерес исследователя? - у этого Марка Пилата, на первый взгляд, почти не было болезненных птерн. Его не любило командование - он не обращал внимания. Ему завидовали равные по рангу - он этой завистью гордился. Его выслали из Испании - он с радостью воспринял эту высылку как долгожданную командировку и ответственное поручение, потому что был воином, а не полицейским, солдатом, и не служебным карьеристом.
        Ежедневно тренироваться самому, воспитывать преданных кавалеристов и любить жену свою Лусену - вот всё, в чем он нуждался. И, знаешь Луций, то, что твои стоики достигают путем длительного самоограничения, строгих диет, изощренных психологических упражнений, у моего отца было от природы. Он был неуязвим для злорадства людей и для происков Фортуны. Помнишь нашу последнюю беседу в Александрии? Ты говорил: «Над нравами философа Фортуна не властна»; «Философ должен поставить Фортуну на одну ступень с собой, и если она это поймет, то окажется над ним бессильной»; «Даже если она метнет в такого человека свое зловредное копье, то не ранит, а лишь оцарапает, да и то редко»… Мне и тогда, в Египте, казалось и теперь кажется, что всё это ты говорил о моем отце. И честно тебе признаюсь: за всю жизнь я не встретил, пожалуй, более самодостаточного, более защищенного и счастливого - да, представь себе, поистине счастливого человека!
        Казалось бы, страшный удар - гибель любимой дочери, которую собственными руками угробил… Помнишь, ты говорил: «Фортуна не сбивает с пути - она опрокидывает и кидает на скалы»?… Да, опрокинула так больно, что чуть рассудка не лишился. Да, швырнула на скалы, так что самый вид Леона и Севера стал нестерпимым, и, бросив любимых солдат и товарищей по службе, бежал через всю Иберию, в Кордубу, где у него ни кола ни двора, ни знакомых, ни турмы. Но сбить с пути - нет, не сбила. Потому что Лусена и лошади остались. И месяца не прошло, как он снова был счастлив, утром уходя на любимую службу и вечером возвращаясь к любимой жене… «Над нравами человека Фортуна не властна». Ты прав, Сенека.
        Стало быть - неуязвим. И следовало разрабатывать не болезненные, а радостные птерны. Вернее, те головы, которые вызывали ко мне неприязнь, надо было нейтрализовать или вовсе отсечь, а на их месте выявить, вырастить и подкормить (как подкармливают собак, иногда весьма недружелюбных) головы приязни, головы благорасположения, то есть положительные птерны отцовства, которые маленькая Примула, едва явившись на свет, тотчас пробудила в своем отце, а мне никогда не удавалось, несмотря на старания.
        XIII.При подъезде к Илике я уже в общих чертах разработал программу своей первой махэ, как я по-гречески стал именовать ту часть пойменики, в которой поймен от сбора информации переходит к завоеванию объекта и из разведчика превращается в охотника. С твоего позволения, однако, не стану перечислять тебе пункты этой программы, ибо, во-первых, они постоянно уточнялись и корректировались на всем протяжении махэ, от Илики до Тарракона, а во-вторых, мне будет неинтересно вспоминать, а тебе - слушать, если я сразу сообщу о тайных замыслах и предполагаемых средствах.
        Лишь основные принципы перечислю.
        С таким сложным и трудноуязвимым противником, как Марк Пилат, нельзя было рассчитывать на мгновенную победу. Невозможно было одномоментно поразить цель, как это удалось Парису, или Персею. Надо было с самого начала приготовиться к длительной махэ, с последовательным использованием оружия дальнего, среднего и ближнего боя, то есть сначала стрел, затем дротиков и только потом меча. При этом надо было ожидать, что отдельное оружие и единичное попадание в цель не принесет мне даже намека на успех, но общий обстрел, многочисленные и разнообразные уколы и поражения, взятые вместе, как бы переполнят чашу и выплеснут из нее долгожданную победу. Военным языком выражаясь, это была осада, а не генеральное сражение.
        По-прежнему следовало соблюдать строжайшую конспирацию. И шапку Аида надо было еще сильнее натянуть на голову, дабы Объект ни в коем случае не заметил, что на него ведется затяжная и планомерная охота. И в щит Персея мне теперь еще чаще приходилось прятать свой взгляд, чтобы, увидев в противнике собственного отца, не окаменеть от любви и страха.
        Надо было не только подавлять враждебные мне головы, но провоцирующими уколами, игривой щекоткой и ласковыми поглаживаниями будить, возбуждать и располагать к себе радостные птерны.
        Используя стрелы, дротики и надеясь на меч, нужно было на всякий случай искать стимфалийские трещотки, адамантовый серп, ремешок от шлема (см. 4.XXVIII), то есть «спецоружие».
        Времени на охотничью операцию у меня было, вроде бы, достаточно, но чтобы не заиграться и не перерасходовать его, я на всякий случай заранее поставил на своем пути как бы милевые столбы, то есть решил, что от Илики до Сагунта я буду пользоваться стрелами, от Сагунта до Дертозы - пущу в ход дротики, а на участке Августовой магистрали от Дертозы до Тарракона мне придется уже обнажить меч или вместо него применить спецоружие, если мне удастся отыскать его. Потому что если я и тогда не нанесу решающего удара и чаша не переполнится, то в Тарраконе меня отдадут деду, и никакая пойменика не поможет мне продолжить путь в Германию.
        Так я решил. И начал, как сказано,…
        XIV.… со СТРЕЛ. Прежде всего я попросил Агафона - так звали конюха, который, как ты помнишь, рассказывал мне об отце, - я попросил его научить меня ездить на лошади. А когда тот ответил, что без разрешения командира турмы, моего отца, никак не может этого сделать, мне пришлось его слегка уколоть дротиком.
        «Ты, что, не любишь своего начальника?» - спросил я.
        «Очень уважаю и люблю», - ответил пожилой конюх.
        «Так почему не желаешь мне помочь? - спросил я. - Я хочу сделать отцу сюрприз. Доставить ему удовольствие».
        Конюх задумался, почесал в бороде, а потом покачал головой и сказал:
        «Нет, парень. У нас так не принято. У нас принято обо всем докладывать турмариону».
        Тогда мне опять пришлось уколоть его, на этот раз немного сильнее.
        «Ты ведь грек?» - спросил я у Агафона.
        «Я пользуюсь латинским гражданством. Но родители мои были греками. Оба. Отец и мать», - ответил конюх.
        «А знаешь ли ты, что по-гречески означает твое имя?» - спросил я.
        «Знаю, - ответил Агафон. - Оно означает «хороший».
        «Не только «хороший», - уточнил я. - Оно также означает «добрый», «благородный» и главное - «храбрый».
        Конюх еще глубже задумался. А я грустно вздохнул и сказал:
        «Ошиблись твои родители. Не то дали тебе имя».
        Разговор состоялся сразу после завтрака, когда конники покинули нас и выдвинулись вперед на очередное учение. А примерно через час Агафон взял одного из коней, велел мне немного отстать от обоза и принялся обучать меня верховой езде.
        Агафон оказался хорошим учителем. Приведу лишь несколько примеров. В первый же день он отучил меня бояться высоты, заставив лечь навзничь на широкий круп коня (он специально подобрал спокойного и широкого тяглового коня); и так я ездил сначала шагом, а потом тихой рысью. Через день он научил меня облегчаться на рыси. Через три - поднимать лошадь в галоп и прочно держаться на этом аллюре. Через неделю он принялся натурально издеваться надо мной: между моими коленями и крупом лошади клал монеты, чтобы я крепко прижимал ноги, и всякий раз заставлял спрыгивать с лошади и подбирать монеты, когда они падали, и снова садиться верхом и класть под колени проклятые медяки. Или просовывал мне за спину и между локтями палку, вырабатывая прямую посадку и правильное положение рук. И всякий раз, когда я чересчур натягивал или резко дергал повод, подбегал ко мне и острой палкой слегка колол мне в ногу, объясняя: «Ты делаешь больно лошади. И я тебе буду делать больно. Пока не научишься. Пока повод в твоих руках не станет паутинкой».
        И так каждый день по нескольку часов до полудня я осваивал езду на лошади. И дней через десять мне стало казаться, что я уже готов продемонстрировать отцу свое мастерство наездника. Разумеется, как бы случайно попавшись ему на глаза.
        Я не сомневался, что Объекту уже давно доложили о моих упражнениях с Агафоном. Но он ни слова не сказал ни мне, ни Лусене, ни конюху. Когда же я, наконец, решился «вручить подарок» и на вечернюю стоянку, где нас ожидала кавалерия, подъехал не на телеге, а верхом на лошади, отец даже не глянул в мою сторону. Хотя я очень старался, и Гней Виттий, увидев меня, восторженно воскликнул: «Смотрите, как уверенно держится! Сразу видно, что отец у него - всадник и родился на лошади!» А Сервий Колаф, придирчиво меня оглядев, заметил критически, но словно к продвинутому коннику обращаясь: «Когда движешься по кругу, надо, чтобы голова лошади смотрела внутрь, а не в сторону, как у тебя. За этим обязательно надо следить». Даже Виггаллекиец пробормотал нечто невнятное, но одобрительное. И лишь Марк Пилат, говорю, не удостоил меня ни словом, ни взглядом.
        И то же случилось на следующий день.
        Лишь на третий день Объект обратил на меня внимание. Он подошел к моему коню, нагнулся и что-то там сделал, отчего конь неожиданно взвился на дыбы, а я плашмя рухнул на землю, больно ударившись спиной и головой. Конь отбежал в сторону. Лусена, вскрикнув, соскочила с телеги и стала поднимать меня, потому что некоторое время я лежал на земле, оглушенный ударом. А Марк Пилат, по-прежнему на меня не глядя, грустно сказал стоявшему рядом Марцеллу:
        «Не выйдет из него конника. Вперед не подался. Повод выпустил. Упал враскоряку».
        «Всему этому можно научить. Твой сын. Тебе и кости в руки», - улыбнулся и заметил кавалерист.
        Марка же как будто передернуло от этого «твой сын». И с обидой глянув на Марцелла, Пилат заключил:
        «Когда человек не чувствует лошади и боится ее, ничему путному его не научишь. Как будто не знаешь?!»
        И отошел в сторону, не интересуясь, что происходит с его сыном.
        А я, когда пришел в себя, подошел к сбросившему меня коню, взял его обеими руками и, глядя в глаза, некоторое время жаловался ему и упрекал за резкое движение, затем сел на него, сделал несколько кругов на спокойной рыси, а потом долго выгуливал, разнуздал и повел к морю купаться.
        А начиная со следующего дня, мы с Агафоном стали отрабатывать сначала «столбик», потом «горку» (это когда конь становится на задние или на передние ноги, и так это называется у кавалеристов). А затем стали учиться падать: вперед кувырком, назад с оборотом и вбок с перекатом, и так, чтобы по возможности не терять повода и всякий раз оказываться ногами на земле.
        Страха во мне было по самое горло. И лошадь я, действительно, пока чувствовал плохо. Но я знал, что делаю. Стрелы этого типа с первого раза никогда не попадают в цель. Ими надо каждый день пристреливаться. И вовсе не обязательно, чтобы они попадали в Объект. Если они метят кого-то из его окружения, то этот меченый скоро начинает работать на тебя и говорить: «больно ударился, но тут же заставил себя сесть на лошадь»; «его разве учили держаться на столбике? вот то-то и оно!», «старается, парень, неужели не видно?» и даже: «зачем было подкалывать? можно было иначе проэкзаменовать».
        XV.Продолжая ежедневно пускать «лошадиные» стрелы, я присоединил к ним другие стрелы и стрелки. Я стал, например, на привалах оказывать содействие конюхам: собирал хворост, помогал разжигать костер, приносил воду.
        С конюхов я перешел на легковооруженных молодчиков. Когда они приводили в порядок оружие, я крутился рядом и норовил пригодиться: принести чистого морского песка, подать оселок, сбегать за чем-нибудь нужным.
        Этим я не только демонстрировал заинтересованность и прилежание на глазах у Объекта, не только приобретал, что называется, залповую поддержку со стороны солдат, но получил доступ к новым источникам информации, постепенно расположив к себе даже декурионов первой и второй декурии: Гая Калена и Квинта Галлония.
        XVI.А за три дня до Сагунта, едва мы проехали Валенцию, я принялся «обстреливать» Лусену: помогал ей садиться в повозку и спускаться с нее; стоило подуть ветерку, набрасывал ей на плечи шерстяную накидку или укутывал в солдатский плащ; бегал к источникам и родникам, мимо которых мы проезжали, и приносил ей прозрачную и вкусную воду, которую она с благодарностью пила, а я влюбленно смотрел на нее и ласково называл «мамой» и «мамочкой» - никогда до этого я ее мамой не звал, а только «Лусеной».
        С особым усердием и с утроенной нежностью я за ней ухаживал на вечерних привалах, когда все собирались у костра, и можно было не сомневаться, что Объект видит, как я о ней забочусь, и слышит, как называю ее «мамой».
        И тут, разумеется, надо было постоянно держать перед собой щит Персея и ни на мгновение не снимать шапки Аида. То есть ни в коем случае не смотреть в сторону отца и, на полную мощь используя данные мне богами актерские способности, создавать впечатление, что всё, что я делаю, льется из меня, так сказать, от чистого сердца, только Лусене предназначено, и я даже на замечаю, что вокруг нас сидят люди, и сам Марк Пилат смотрит на меня с прищуренным удивлением.
        Не видеть Объект и не замечать его поведения - это тоже были стрелки, маленькие, но острые.
        XVII.И вместе с другими снарядами дальнего боя, возле Сагунта, как я и рассчитывал, они, похоже, сработали. Сужу об этом по следующему эпизоду.
        Утром, отпуская солдат погулять по городу, Марк подозвал к себе конюха Агафона и сказал ему: «Ты у него теперь вроде учителя. Возьми с собой парня. Покажи ему Сагунт. Он, кроме Кордубы, ни одного города не видел»… (Такая, как у нас, в Службе, говорят «подвижка»…)
        Я, ясное дело, уставился в щит Персея и решительно отказался от прогулки, сославшись на то, что давно уже обещал дежурным конюхам и молодчикам купать и выгуливать лошадей.
        И вечером, когда конники вернулись в лагерь, еще одну подвижку пронаблюдал.
        Я подкараулил и слышал, как отец тихо спросил Лусену:
        «Он, что, обиделся на меня? Представляешь, не захотел пойти в город».
        «Он не мог обидеться. Потому что любит тебя», - ответила мудрая женщина.
        Отец недоверчиво хмыкнул. Разговор происходил в темноте, и я не имел возможности видеть их лица.
        «А разве в последнее время он не тебя любит?» - через некоторое время ехидно спросил отец.
        «Тебя он любит намного сильнее. И я не раз тебе об этом говорила», - ответила Лусена.
        Снова помолчали. Потом отец сердито сказал:
        «Любит, не любит - я уже отправил Воката в Тарракон. Через неделю сдадим его деду. Или дяде, если дед откажется».
        Оставалась неделя! И, стало быть, по правилам пойменики, самое время было переходить к дротикам, то есть к оружию среднего радиуса действия.
        XVIII. ДРОТИКИэти были уже мной вычислены, но еще предстояло добыть их, ими вооружиться и рассчитать момент для броска.
        Дротики я позаимствовал из разных источников, но главным образом у Сервия Колафа - большого любителя истории и неплохого рассказчика. С ним я беседовал в первый день пути на участке Сагунт - Тарракон. (Благодаря тебе, Луций, я уже знал, как построить беседу и как задавать вопросы, чтобы твой собеседник рассказывал тебе именно то, что тебя интересует.)
        И вот, на второй день пути, когда мы стали лагерем, и отец - виноват, Объект - находился поблизости, я подошел к Вигу-галлекийцу и громким голосом, как будто с обидой, но в то же время в радостном возбуждении, стал говорить: «Ты не прав, Виг. Да будет тебе известно, что своими блестящими победами Ганнибал был обязан в первую очередь своей коннице! Она составляла почти треть его армии, а у римлян - только десятую часть от их легионов. И в ближнем бою африканские и испанские всадники Ганнибала, естественно, превосходили италийских всадников.
        А после того, как последние были убраны с дороги, легионы не могли сохранить привычный для них строй и отбивать многочисленную конницу на флангах… Не надо, не говори ничего в свое оправдание. Просто ты не знаешь истории!» Эту речь я предварительно несколько раз прорепетировал, чтобы не сбиться на сложных «военных» словах и звучать как можно взрослее и, так сказать, историчнее. И произнеся ее в присутствии Объекта, я тут же отошел в сторону, чтобы бедный Виг не успел опомниться и не стал во всеуслышание доказывать, что никогда он не говорил со мной ни о Ганнибале, ни, тем более, о превосходстве пехоты над конницей.
        На третий день, опять-таки под вечер и в присутствии Марка Пилата, разговаривая с моим новым доброжелателем, вторым декурионом Квинтом Галлонием, я так выстраивал и поддерживал беседу, что, почувствовав на себе внимание Объекта, ловко повернул нить разговора и тихо и доверительно, а не громко и вызывающе, как накануне, заметил: «Ну ясное дело. Сципион именно тогда стал побеждать африканцев, когда переманил на свою сторону Масиниссу - великого конника и командира непобедимых нумидийских всадников». И тут уже не надо было никуда уходить. Но взглянуть на отца и на его реакцию было бы преступно по отношению к правилам пойменики.
        На четвертый день - на правом берегу Ибера, напротив Дертозы - я оставил в покое Сципиона с Ганнибалом и стал рассуждать с Марцеллом о коннице Юлия Цезаря, особенно напирая на то, что кавалерия его лишь тогда стала успешной, когда он сформировал ее из испанских и галльских конников. И вдруг услышал:
        «Испанцев у Цезаря почти не было. Это ты, брат, сочиняешь».
        Это отец мне возразил. А я как бы смутился и улизнул в темноту.
        Представляешь? Объект не только уже давно прислушивался к моим рассуждениям, но не удержался и вступил в разговор. Клянусь Парисом, три дротика достигли цели!
        XIX.На следующее утро мы переправились через Ибер и, не заезжая в Дертозу, направились к Тарракону. До него оставалось всего лишь два дня пути. Теперь мне было уже не до дротиков. Предстояло пустить в ход ПИКУ, наподобие тех, целиком железных, с перекрестьем в основании острия, с утолщением в середине стержня, с зазубринами и длинным жалом, которые иногда брали с собой иберийские охотники, когда шли охотиться на вепря или на медведя.
        Страшно было, конечно. Но надо было переступить через страх, надо было уязвить самую жестокую гидрину голову в душе Объекта и освободить дорогу очень сложным чувствам, положительным и отрицательным, сильно перемешанным и как бы переплетенным между собой, которые я, разумеется, могу описать, но сейчас у меня нет ни времени, ни желания подыскивать слова и копаться во всей этой психологии…
        Я лучше кратко расскажу тебе, Луций, как было дело. А ты сам поймешь и оценишь.
        На вечерней стоянке я подошел к отцовскому мавританцу, которого держал под уздцы конюх по имени Талиппа. «Можно выгулять его?» - попросил я. «Нельзя, - ответил Талиппа. - Злой конь. Никого не подпускает. Только командира». «Но ты ведь им занимаешься», - возразил я. «Меня можно. Я мавританец», - ухмыльнулся конюх. «Меня тоже можно. Меня - сын командира» - передразнил я, решительно отобрал повод и стал гладить коня. Тот сначала с удивлением на меня поглядывал, потом закрыл глаза, опустил голову и попытался укусить меня за ногу. Но я уже давно к этому коню присматривался. Я отпрянул в сторону, подпрыгнул и оказался у него на спине, не выпуская, разумеется, поводьев. Конюх закричал что-то по-мавритански и пытался ухватить повод. Но я как бы в испуге дернул повод, так что конь развернулся и сшиб конюха с ног.
        Тут разом закричали несколько голосов: «С ума сошел!», «Слезай немедленно!», «Прыгай!», «Убьешься!» У меня не было времени рассмотреть, кто кричит, потому что в следующее мгновение конь сделал сначала «столбик», потом «горку». Однако я удержался - недаром учил меня Агафон.
        И тогда мавританец пустился в безудержный галоп.
        Другие лошади тоже были взнузданы - я учел это обстоятельство. Я видел, что несколько конников тут же прыгнули на своих мавританцев и пустились за мной в погоню. Но даже несмотря на то, что отцовский конь то и дело брыкал задними ногами и дергал головой, натягивая меня к себе на шею, - несмотря на эти попытки освободиться от меня, которые, естественно, несколько замедляли движение, догнать мавританца Марка Пилата было практически невозможно, потому что стремительнее и неистовее коня не было не только в турме, но и, пожалуй, во всей Иберии. Мне об этом было тоже известно.
        Преследователи от меня все больше и больше отставали. Почва тем временем стала каменистой и крайне опасной для бешеного галопа, которым мы шли. Несколько раз мавританец споткнулся, и если бы мы тогда упали, клянусь Эпоной, я бы теперь не вспоминал о своем детстве!
        Когда он первый раз споткнулся, сзади меня раздалось несколько испуганных вскриков.
        Когда конь во второй раз зацепился ногой, позади себя я услышал рев и хрип. Оглянуться я не мог. Но понял, что хрипит лошадь, а ревет по-звериному человек, обходящий меня сзади и с левой стороны.
        Этим человеком, как потом оказалось, был турмарион, Марк Пилат, мой отец.
        Потом мне рассказывали, что он вскочил на разнузданную уксамскую лошадь, умудрился на этом тихоходе догнать преследовавших меня мавританцев, столкнул с одного из них конника (или солдат сам спрыгнул на полному ходу) и, рыча на ухо коню, поскакал не прямо за мной, а несколько левее.
        Услышав его грозный голос, мой мавританец начал постепенно сбавлять ход и тоже стал забирать влево, чтоб скакать рядом с хозяином. И скоро мы неслись вместе.
        Но недолго - не более стадии. Потому что отец перепрыгнул с одного коня на другого, я оказался у него в объятиях, он вырвал у меня повод, и мы снова пустились в бешеный галоп, но уже в сторону лагеря.
        Прискакав в лагерь, отец в обнимку со мной спрыгнул с коня, бережно поставил меня на землю и, о чем-то словно задумавшись, принялся ходить между конников, со всех сторон окружавших нас.
        У одного взял плетку, повертел ее в руках, но отбросил в сторону.
        Затем поднял с земли длинную палку, но тоже отбросил.
        А потом подошел к стойке с оружием и вынул из нее - представь себе! - ту самую иберийскую железную пику, о которой я недавно вспоминал, с зазубринами и длинным жалом! Пику эту он сотряс в руке, как всегда делают перед броском, развернулся и медленно двинулся в мою сторону с перекошенным от ярости лицом.
        «Убью! Все - в сторону! Убью гада!» - страшно хрипел он, на меня надвигаясь.
        Клянусь Парисом и всеми моими героями, я не испугался! Вернее, я так был оглушен скачкой и погоней, удивлен своей дерзостью и тем, как крепко и бережно отец прижимал меня к себе, когда мы скакали обратно, что еще не успел испугаться. Я лишь подумал: «Ну, кажется, перестарался». И зачем-то закрыл глаза.
        Помню, что я ожидал не удара, а какого-то громкого крика или многих воплей.
        Но не было ни крика, ни воплей. И отец вдруг перестал хрипеть и ругаться.
        А когда я снова открыл глаза, он уже выронил пику, стоял надо мной и бормотал, тихо и бессвязно: «Мог ведь запросто… Насмерть… В одно мгновение… Тебе же сказали… Это кони… Боевые… Мой конь!.. Дикий и лютый!..»
        Я стоял неподвижно и смотрел на отца, стараясь, чтобы и лицо мое было таким же неподвижным и как бы окаменевшим.
        А отец вдруг махнул рукой, отошел к своему мавританцу, схватил его за морду, нагнул к себе и сначала прижался лицом, а потом принялся целовать коня в щеки, в губы, в глаза.
        Он долго ласкал коня. А я, представь себе, словно видел, как у Объекта из спины торчит воткнутая мной пика. И другие, толпившиеся поодаль, мне показалось, тоже видели, как она у него торчит - железная, между лопаток…
        Мне подумалось, что этой пикой я до срока и окончательно поразил Объект. И не надо больше пойменики…
        Но я ошибался.
        XX.Утром следующего дня я поймал обрывки разговора между Марком и Лусеной. Голоса Лусены я вовсе не слышал, но некоторые слова отца звучали достаточно отчетливо:
        «После вчерашней выходки?… Нет, не проси… Именно ради тебя не сделаю!..»
        Мне всё стало ясно. Пика, конечно, сработала, но, что называется, «на ожесточение». И к этому ожесточенному противнику придется теперь применить МЕЧ…
        Воката помнишь? Его еще от Сагунта послали в Тарракон. И он долго отсутствовал. А вернулся после Дертозы - в тот день, когда я устроил спектакль на мавританце.
        Такого смурного Воката я никогда не видел. Он старался ни с кем не встречаться взглядом. Кутался в плащ, словно его знобило. Слегка прихрамывал. Шел позади повозок, а не рядом с нашей телегой, как обычно.
        Я присоседился к нему и стал, как у нас говорят, «раскручивать». И вот что мне удалось выведать и узнать.
        Дед мой, Публий Понтий Пилат, который, как ты помнишь, в год моего - и нашего с тобой! - рождения жил в Цезаравгусте, через три года был избран одним из верховных преторов Ближней Провинции и вынужден был перебраться в столицу, где сначала жил у среднего сына, Гая Понтия Пилата, а затем приобрел себе дом и в нем поселился, рассчитывая, что его не раз еще будут выбирать на провинциальные должности. И точно: через несколько лет он был избран эдилом, а потом - снова претором и главным судьей Ближней Иберии по финансовым и арбитражным вопросам.
        Уцепившись за то, что, дескать, дважды претор и судья, я принялся восхвалять справедливость моего деда. А Вокат мрачно кивал и соглашался: «Да, справедливый человек».
        «И, насколько мне известно, он с каждым человеком умеет найти общий язык!» - продолжал восхищаться я.
        «Да, с каждым», - тряс головой и прихрамывал Вокат.
        «И главное в нем то, говорят, что, будучи строгим и справедливым судьей, он в глубине души - мягкий и милосердный человек. Даже к преступникам».
        «Со мной он тоже милостиво поступил, - согласился Вокат. - Только сутки держал меня у порога, не пуская в дом. А потом велел запереть в сарай, а не бросил в яму с провинившимися рабами. И снова только на сутки, а не на неделю. А когда меня повели на пытку, не стал калечить мне тело, а только слегка помял ноги тисками. И жгли они меня осторожно, чтобы волдыри потом не превратились в раны». - Так мне спокойно и грустно признался Вокат.
        А я возразил:
        «Наверное, так у них принято, у судей. Ты ведь раб. Раба надо в первую очередь испытать на пытке». Вокат глянул на меня так, словно впервые увидел, но тут же согласился:
        «Конечно, раб… Да, наверное, принято…»
        А я принялся развивать тему: дед мой, дескать, очень нас ждет и страшно волнуется о том, как протекает наше путешествие. И вот, пришел какой-то странный человек, к тому же раб, которого он никогда в жизни не видел…
        Вокат, наконец, не выдержал и, как у нас в Службе говорят, «потёк». Он остановился и гневно объявил:
        «Он меня не раз видел и знает. И тебя он, может быть, ждет! Но отцу твоему запретил приближаться к своему дому. И велел совсем не въезжать в город, чтобы никто в Тарраконе не видел его жены. Кроткую и добродетельную Лусену, мою госпожу, он обозвал таким грязным и пошлым словом…!»
        Вокат поперхнулся и замолчал. На лице его отобразился ужас. Он лишь сейчас понял, что рассказал то, что ни в коем случае не следовало мне рассказывать.
        А я схватил Воката за руки, заглядывал ему в глаза и шептал:
        «Я обожаю тебя, Вокат! Ты даже не представляешь, какой ты мне сделал подарок! Камнем Юпитера клянусь, что ни одна душа не узнает о нашем разговоре! Ты самый прекрасный человек на свете!»
        Вокат был так напуган и изумлен моими словами, что ничего мне не отвечал. И только вскрикнул, когда я пытался обнять его, - как потом выяснилось, ему жгли главным образом спину.
        XXI.Ты, мудрый Сенека, наверное догадался, как я использовал только что обретенный мной меч? Но все равно вспомню и расскажу по порядку.
        Ближе к полудню Лусена начала вглядываться в меня, вроде бы исподволь, но так пронзительно, что я стал ощущать ее взгляды кожей и частями тела: правым ухом, левой щекой, затылком, спиной и плечами. Но стоило мне к ней повернуться, она от меня отворачивалась. А потом снова ввинчивала в меня взгляд и рылась во мне, шарила и искала, пытаясь нащупать.
        Мне это надоело, и я уныло спросил:
        «Ну что? Ну что, мама?!»
        Лусена тут же отвернулась от меня и долго молчала. Мы проехали на телеге не менее стадии, прежде чем она снова заговорила:
        «Отец, наверное, сам тебе всё объяснит. Но… Он раздражен. Он сильно переживает… Понимаешь меня?»
        И опять замолчала. А я решил не прерывать тягостное молчание.
        Мы еще проехали стадию или две. И вдруг Лусена дернула головой, словно кто-то сзади уколол ее в шею острием брошки, и ранено воскликнула:
        «Но это не надолго! Я обещаю тебе! Как только мы устроимся на новом месте, отец тут же пришлет за тобой! Обещаю!»
        Я посмотрел ей в глаза. А когда она виновато отвела взгляд, улыбнулся и сказал:
        «Конечно. Ты только не переживай, мама. Всё будет хорошо».
        Тогда она обняла меня, прижала к себе и долго держала в объятиях, еще сильнее стискивая, когда я пытался освободиться.
        Так мы доехали до южных предместий Тарракона и остановились возле кладбища, у которого нам была назначена встреча.
        Отец с тремя декуриями всадников прибыл туда с опозданием. Вопреки обыкновению, он был одет как римский офицер: кавалерийский кассис на голове, панцирь и плащ - на теле, а на ногах - калиги. И только оружие было иберийским: галлекийские дротики и фальчион - изогнутая испанская сабля. И восседал он на леопардовой шкуре, которой редко покрывают своих лошадей римские всадники.
        На меня с Лусеной он даже не глянул.
        Как только турма подъехала, от одного из надгробий отделился какой-то пожилой человек в рабской одежде и подошел к отцу. Отец, не слезая с лошади, коротко переговорил с ним. Потом подъехал к нашей кибитке и, глядя на меня, словно на милевой столб, скомандовал:
        «Вылезай, Луций. Пойдешь с этим человеком. Он тебя проводит к твоему деду. Будешь теперь жить у него».
        Я почувствовал, как вздрогнула и сжалась сидевшая рядом со мной Лусена. И сказал:
        «Я не буду у него жить».
        «Будешь жить у деда, - усталым и безразличным голосом повторил отец и продолжал отдавать распоряжения: - У него ты продолжишь свое образование. Здесь школы не хуже, чем в Кордубе. В Германии школ нет… Решено: остаешься пока в Тарраконе. А дальше посмотрим… Посмотрим, как потечет жизнь и куда она повернется».
        «Я не буду жить у Публия Пилата». - Я тоже решил повторить слова, тихо, но уверенно.
        А отец словно вдруг разглядел на мне, милевом столбе, до этого не замеченную им надпись, вышел из оцепенения, сверкнул глазами и рыкнул: «Кончай разговоры! Делай, что сказано! Прощайся со всеми и ступай в город! Мы с тобой, будем считать, уже попрощались».
        И отъехал в сторону, чтобы не слышать возражений.
        Я ни с кем не стал прощаться. Даже с Лусеной. Взял дорожный мешок, спрыгнул на землю, подошел к посланному за мной рабу и сказал: «Прошу тебя. Уйдем отсюда побыстрее».
        Раб выполнил мою просьбу, и скоро, миновав кладбище, мы уже входили в южные ворота.
        Пожилой раб, мой провожатый, оказался чутким и разговорчивым человеком. То есть, сострадая мне и желая отвлечь от печальных мыслей, принялся подробно описывать достопримечательности города: его форум, его базилику, в которой дед исполнял свою должность, храмы, стены и ворота Тарракона. Я, со своей стороны, задавал ему вопросы. Так что вскорости вся планировка столицы стала мне ясна и понятна.
        На городском рынке мне не составило особого труда отстать от моего разговорчивого спутника и затеряться в толпе.
        Найти северные ворота и выйти из города оказалось еще проще.
        И часа не прошло, как на Августовой дороге я увидел наш обоз, который медленно двигался по направлению к Баркине. Я пошел следом, но так, чтобы меня не заметили преждевременно.
        И лишь когда с запада, с окрестных холмов, высыпала и спустилась к обозу конная турма, когда возле какого-то небольшого селения и кладбища, белевшего при входе в него, остановились и стали разбивать лагерь, тогда я внезапно обнаружил себя, в розовых испанских сумерках представ перед Марком Пилатом и женой его, моей мамой и мачехой.
        Как только Лусена увидела и узнала меня, слезы прямо-таки брызнули у нее из глаз и побежали по щекам, по подбородку. При этом она не издала ни звука и ни малейшей попытки не предприняла, чтобы смахнуть или отереть слезы, как это обычно делают женщины.
        Марк же выпучил на меня глаза. Вид у него был… Как бы точнее вспомнить и описать?… Помнишь, как он выразился про своего коня-мавританца: «дикий и лютый»? Вот точно таким было у него в этот момент лицо: лютым и диким!
        Все молчали. И в гулкой и душной тишине я начал и заговорил:
        «Ты, может быть, не расслышал меня, отец? Так я тебе в третий и последний раз повторяю. С человеком, который долго и унизительно издевался над посланцем моего отца, с таким человеком я не могу и не буду жить под одной крышей. Жестокий человек, который во всеуслышание проклял моего родного отца, этот человек тем самым и меня проклял и прогнал от себя. Низкий человек, которую мою любимую и любящую мать прилюдно обозвал грязным и бранным словом, этот подлый старик не может и не смеет после этого быть моим родственником и дедом!»
        Казалось, не только люди, но сама природа замерла и слушала мою речь. И я ее завершил и сказал, бесстрашно глядя в выпученные глаза Объекта:
        «Ты тоже можешь проклясть меня и прогнать с дороги. По древнему римскому закону ты, как отец и верховный судья в нашем семействе, можешь даже предать меня смерти. Но заставить меня жить с мерзким старикашкой, с тем, кого я отныне даже за человека не считаю, - права не имеешь, ни перед людьми, ни перед богами. Потому что я не безгласное животное, не собачонка и даже не лошадь. Я человек. Я Луций Понтий Пилат, сын всадника Марка Пилата из прославленного клана Гиртулеев! Клянусь вот этими покойниками, их манами и гениями!» - И я, протянув руку, указал на видневшееся поблизости кладбище…
        Спасибо тебе, Луций! Хотя ты специально не обучал меня красноречию, но, слушая твои лекции и беседы, я многое от тебя перенял и некоторым фигуркам обучился…
        Речь свою я старательно составил, прорепетировал и затвердил, пока шел за обозом. Я ее легко и без запинки произнес, не испытывая ни страха, ни обиды, ни гнева, а радуясь в душе и как бы наслаждаясь своими гладкими словами, своим смелым и торжественным голосом, той благодарной тишиной, которая меня окутывала. Представь себе, чем дольше я говорил, тем больше в глазах у моего отца гнев и оторопь сменялись яростью и торжеством, такими же лютыми и дикими.
        И когда я, поклявшись покойниками, наконец, замолчал, отец вдруг с силой ударил себя кулаками в медный нагрудник, затем развел руки в стороны, сначала насмешливо оглядел стоявших радом конников и солдат, затем радостно посмотрел на Лусену и объявил:
        «Действительно, похоже, маленький Пилат вдруг взял и вылупился! Если упремся, ничем нас не сломишь. Моя порода!»
        И отошел к костру, который уже разожгли молодчики. И несколько раз оттуда донесся его шумный хохот.
        Пора мне зайти в калдарий. Сколько можно сидеть в тепидарии?
        Глава седьмая
        От Тарракона до Ализона
        Войдя в калдарий, вдруг подумал: «Я, может быть, потому так долго вспоминаю и описываю своего отца, чтобы сказать тебе и себе: ЭТО ТОЖЕ ЖИВЕТ ВО МНЕ!»
        Но тут же явилась иная мысль: «Я совершенно на отца непохож. Мы с ним - прямые противоположности. Во всех отношениях!»
        Боги! Боги! От резкой смены температур иногда и мысли сталкиваются…
        I. Признав во мне, наконец, своего сына, отец не то чтобы сразу ко мне потеплел и переменился. На следующий день, например, он по-прежнему как бы не замечал меня, ни утром, ни вечером. И то же самое повторилось на второй день и во второй вечер, когда мы подъехали к Баркине.
        На третье же утро отец поручил турму первому декуриону Гаю Калену, а сам остался при обозе. Сел в кибитку рядом с Лусеной, и долго они о чем-то нежно и сокровенно молчали, глядя друг другу в глаза и иногда берясь за руки. А я шел по пешеходной тропинке, чуть в стороне, и то наблюдал за родителями, то разглядывал гору, под которой расположилась Баркина. (В этот день кавалькада словно нарочно двигалась шагом и медленно.)
        Я вздрогнул от неожиданности, когда рядом со мной вдруг раздался голос отца: «На этой горе когда-то стоял Гамилькар, отец великого Ганнибала. Он велел основать этот город».
        Я не заметил, как отец оставил Лусену, покинул повозку и подошел ко мне.
        «И Квинт Серторий, великий римский воин и полководец, любил смотреть с этой горы на город и на море, - продолжал Марк Пилат. - А рядом с ним стоял его лучший квестор и любимый легат - Луций Понтий Гиртулей. Слыхал о таком?»
        Я солгал, что никогда не слышал. И тогда отец свирепо воскликнул:
        «Отдали тебя в лучшую школу! Кучу денег истратили! А чему ты там научился?! Ты даже о Луции Понтии Гиртулее ничего не знаешь! А ведь он твой прадед. Вернее, прапрадед. И в честь него я назвал тебя Луцием!»
        Обдав меня яростным презрением, отец отошел в сторону и стал делать замечания конюхам, которые со всех сторон окружали нашу процессию. Потом снова прыгнул в повозку и сел молчать рядом с Лусеной.
        Прошло не менее получаса.
        Потом отец спрыгнул на землю, подошел ко мне и, насмешливо глядя, сказал:
        «Стыдно не знать о своих предках. Тем более о таких, как Луций Гиртулей! Ведь от него произошли не только испанские Понтии, но все галльские и африканские Гиртулеи… И раз уж ты объявил себя Луцием Понтием Пилатом, - тут отец не просто насмешливо, а зло и ехидно на меня покосился, - раз ты на это осмелился, придется мне кое-что тебе рассказать. Чтобы ты не позорил свой род. И меня не позорил своим невежеством!»
        И стал рассказывать. О четырех кланах Понтиев: Телесинах, Гиртулеях, Венусилах и Неполах. О самнитском восстании. О битве при Коллинских воротах. Об испанской войне Квинта Сертория. О доблестных деяниях Луция Понтия Гиртулея. О его гибели. О чудесном спасении его младшего сына, Квинта Понтия Гиртулея.
        Обо всем об этом я уже вспоминал (см. 2.II и Приложение I) и не стану повторяться.
        Рассказывал отец просто и ясно. Он хорошо знал историю; по крайней мере, ту ее часть, которая непосредственно касалась его рода и его клана - клана Гиртулеев. И хотя он не то чтобы мне рассказывал, а скорее говорил сам с собой, я слушал его, что называется, затаив дыхание (насколько можно было его затаить, ведь приходилось довольно быстро идти следом за обозом). И не только потому, что всё в этом рассказе было для меня интересно. Я хорошо понимал, что, благодаря своему искусству разведчика и охотника, отца я, конечно, завоевал и привлек на свою сторону. Но если я на полдороги брошу пойменику, если не превращусь теперь в пастуха, то свою добычу могу быстро утратить - сбежит она от меня к своему прежнему состоянию, к холодному безразличию ко мне. То есть, в данном случае следовало, затаив дыхание, жадно ловить каждое слово, вздрагивая от напряжения и время от времени издавая восхищенные восклицания, быстрые и короткие, чтобы не мешать рассказчику.
        Я знал, что, хотя он не глядит на меня, он, однако, не безразличен к моей реакции, он как бы ко мне прислушивается и приглядывается, вроде бы не слушая и не глядя, он чувствует мой интерес и мое восхищение, и они доставляют ему удовольствие, намного более сильное, чем сам его рассказ, и поэтому чем дальше, тем с большей радостью и с большим подъемом рассказывает и рассуждает.
        Похоже, я тогда удачно сыграл свою роль пастуха. Ну да, окончив рассказ, вернее, прервав его чуть ли не на полуслове, отец, так и не глянув на меня, вскочил на лошадь и ускакал догонять турму. И потом несколько дней опять словно не замечал меня и не разговаривал со мной.
        Пока мы не добрались до Пиренеев.
        II.Пиренеи мы преодолевали по самой восточной, приморской дороге, через перевал Баниул. И когда мы только начали на него подниматься, нас со всех сторон обступил и окутал мокрый и плотный туман.
        Вот, прямо как этот пар, который обнимает меня теперь в калдарии.
        И хотя можно было осторожно продолжать движение, потому что подъем к Баниулу, как ты знаешь, не слишком крутой, дорога достаточно широка и покрыта ровными плитами, по которым колеса экипажей катятся почти без толчков и не скользя, - хотя можно было двигаться дальше, отец, тем не менее, две декурии послал к перевалу, а обозу с оставшейся декурией велел остановиться и ждать, пока туман не рассеется. Конюхи занялись лошадьми, молодчики стали разводить костры. Я стал помогать повару и Лусене в приготовлении полуденной трапезы. Но вдруг ко мне подошел отец и сердито скомандовал: «Нечего мешаться под ногами. Без тебя обойдутся. Пойдем, прогуляемся».
        Мы отошли в сторону. Но никакой прогулки не произошло. Очень скоро отец уселся на поваленное дерево и без всяких предисловий принялся рассказывать о своем деде и моем прадеде - Квинте Понтии Гиртулее.
        Он говорил долго, приводил много эпизодов, некоторые из которых мне уже тогда показались, мягко говоря, неправдоподобными. Но, видимо, придется мне теперь вспомнить этот рассказ, разумеется, в самых общих чертах и по возможности сохраняя отцовский стиль повествования. Потому что, во-первых, очень яркая личность - Квинт Гиртулей. Во-вторых, Первопилат и, стало быть, основатель целой клановой ветви. В-третьих, соратник божественного Юлия, чем далеко не каждая большая римская семья похвастаться может. Наконец - помнишь? - мой давешний сон, в котором этот самый Квинт явился мне после Луция Гиртулея, тряхнул своим дротиком и воскликнул: «Будь достоин» (см. 2.I).
        Нет, не стану сейчас вспоминать. Потому что эту замечательную историю я тебе тоже уже рассказывал. Тоже в Риме. Когда однажды речь у нас зашла об испанских приключениях Юлия Цезаря… Запамятовал? Ну так при случае могу напомнить, если пожелаешь (см. Приложение II).
        III.Когда туман рассеялся, мы спустились с перевала, миновали Русцинон и через несколько дней достигли Нарбона.
        Тебе, Луций, приходилось бывать в Нарбоне? Я много слышал об этой столице Трансальпийской Провинции и, естественно, мечтал осмотреть ее достопримечательности. Тем более, что Августова - виноват, теперь уже Домициева - дорога шла прямо через город, как рассказывали, отделяя форум от священного участка с храмами. Однако за несколько стадий до Нарбона отец велел свернуть на проселочную дорогу и с запада обогнуть город. Он объяснил, что Нарбон для него - город враждебный.
        Помнишь, Луций? В Нарбонской Галлии обитали мои родственники по матери, Вибии Сервии, так называемые Нарбонские Понтии Гиртулеи (см. 2.IV). Они, когда отец мой женился на Лусене, объявили о разрыве родственных связей с Марком Пилатом (см. 2.VIII). И хотя, насколько известно, жили они главным образом в Массалии, видимо, кто-то из них и в Нарбоне проживал, или отец опасался их там встретить. А потому - побоку и мимо Нарбона с его форумом, храмами, театрами и амфитеатром, цирком и прославленным портом! Лишь издали мне удалось его увидеть - в солнечной утренней дымке, сквозь пыль, поднятую лошадьми и повозками.
        IV.Так же в обход и словно обиженно миновали мы великолепный Немавз, не увидав ни его амфитеатра, ни крупнейшего в Провинции рынка, ни прославленных на всем римском Западе терм, ни храма Галльских Матерей, в котором, как я знаю, до последнего момента надеялась побывать и принести жертву Лусена.
        V.В Арелате мы по военному понтонному мосту переправились через Родан и по правому берегу реки направились в сторону от моря, на север и в глубь Галлии.
        VI.Лишь для одного города на нашем пути было сделано исключение - для Вьенны. Я должен о нем упомянуть, потому что в дальнейшем он сыграет известную роль в моей судьбе. Но сперва напомню тебе, Луций, о кланах Понтиев.
        Помнишь? Понтиев было четыре клана: Телесины, Гиртулеи, Неполы и Венусилы (см. Приложение I; II и далее). Так вот последние, Венусилы, хотя и не принимали активного участия в марсийской войне и самнитском восстании, однако сильно пострадали от сулланских репрессий и в результате рассеялись по белу свету. И кто-то из Венусилов осел в Нарбонской Галлии, на самой ее окраине, во Вьенне, с течением времени образовав там целую ветвь. Ветвь эта получила прозвание Капелла; одни говорят - в честь звезды в созвездии Возничего, с восходом которой весною начинается дождливая пора; другие утверждают, что вьеннские Венусилы на первых порах промышляли главным образом козьими стадами, и отсюда - «капелла-козочка», - дескать, и прозвище. Как бы там ни было, они довольно прочно обосновались во Вьенне и так сошлись и сдружились с местными аллоброгами, что когда после убийства божественного Юлия Цезаря аллоброги подняли восстание и выгнали из Вьенны всех проживавших там римских граждан, Капелл Венусилов они то ли не тронули, то ли насильно удержали в городе, не желая с ними расставаться.
        Ты знаешь, наверняка, что изгнанные из Вьенны римляне двинулись на север и при слиянии Родана с Араром основали новую колонию - Лугдун. Место было выбрано на редкость удачно как в военном, так и в торговом отношении. В Лугдун со всех сторон Империи устремились купцы и торговцы, ремесленники и промышленники, земледельцы и финансисты. Так что лет через двадцать после основания новой колонии Лугдун в хозяйственном плане ничуть не уступал Вьенне, а еще через десять лет, пожалуй, стал превосходить ее во многих отношениях.
        Естественно, между городами возникло соперничество. Оно лишь усилилось после того, как в Лугдун переселились уже знакомые нам Галльские Понтии Гиртулеи. То есть ветвь Гая Гиртулея по-прежнему проживала и хозяйствовала в Массалии, в Немавзе и частично в Нарбоне, а ветвь Тита Гиртулея, до этого обитавшая в Арелате и в Аквах Секстиевых, поменяла местожительство с менее выгодного на более прибыльное. При этом они сохранили тесные связи со своими нарбонскими родственниками. И вот что получилось в итоге:
        Лугдунские Понтии Гиртулеи, обосновавшись выше и раньше на главном галльском торговом пути, постепенно отобрали у вьеннских Понтиев Венусилов торговлю основными товарами: галльскими рубашками (основным одеянием рабов в Италии), кадуркским полотном, секванской соленой свининой, неметакской военной одеждой и красным сукном. Венусилы, которые к тому времени, как ты догадываешься, не только козами промышляли, пытались было составить конкуренцию и оказать сопротивление. Но нарбонский и марсельский порты контролировались Нарбонскими Гиртулеями. Так что пришлось, что называется, менять ориентацию: с южной на северную. То есть Капеллы Венусилы занялись теперь поставками товаров с морского побережья в глубь Галлии: свежей и консервированной рыбы (главным образом лососевых, барабули и зубатки), устриц, морских гребешков и мидий, а также италийских и масиллийских вин. Галлов и галльских римлян снабжали теперь Венусилы. Они по-прежнему разводили коз, скупали у аллоброгов мясо (главным образом свинину) и в последнее время завели у себя довольно приличное гончарное производство.
        Лугдунские Гиртулеи и тут пытались вмешаться, перехватить и урвать в свою пользу. Так что соперничество между двумя кланами Понтиев с течением времени не только не ослабло, а, напротив, усилилось. Неприязнь возросла. Появилась даже ненависть.
        Разумеется, обо всех подробностях этих межклановых отношений я выведал позже. Но тебе описал, чтобы ты сразу же мог оценить картину.
        VII.Представь себе, Луций:
        Главному вьеннскому Венусилу утром докладывают: «Какой-то Понтий Гиртулей желает тебя видеть. Он вооружен и на коне. А на берегу расквартирована целая конная ала, которой, этот офицер, судя по всему, командует».
        Хозяин сперва удивляется, потом пугается, затем на всякий случай надевает на себя тогу и выходит к воротам. Перед ним стоит римский кавалерист в полном вооружении (мой отец), а рядом с ним женщина и подросток (мы с Лусеной). Придав своему лицу спокойное и немного надменное выражение, хозяин говорит:
        «Я Гелий Понтий Венусил Капелла, римский гражданин, кваттуовир и магистрат города. А ты кто таков?»
        «Я Марк, сын Публия, из клана Гиртулеев и из рода Понтиев», - отвечает отец.
        «Зачем пожаловал ко мне?» - спрашивает Гелий.
        «Я тут проездом, - отвечает отец. - Двигаюсь со своей турмой к рейнской армии, в распоряжение Публия Квинтилия Вара. А к тебе завернул, чтобы приветствовать тебя этим солнечным и радостным утром и пожелать здоровья и благополучия».
        Лицо Гелия тут же теряет спокойствие и надменность. Гелий удивлен. Гелий растерянно восклицает:
        «Я же Венусил! А ты Гиртулей. Разве тебе неизвестно, что между нашими кланами давно существует… Как бы тебя не обидеть… Клянусь Меркурием, не припомню, чтобы кто-нибудь из Гиртулеев желал мне здоровья и благополучия. Ведь все вы готовы…»
        Отец не дает Гелию договорить:
        «Ты не понял, почтенный Гелий Капелла. Я из ветви Пилатов. Мой отец, Публий Понтий Пилат, никогда не враждовал с Венусилами. А мой дед, Квинт Понтий Первопилат, начальник личной охраны божественного Юлия Цезаря…»
        Теперь уже Гелий Понтий Капелла не дает отцу договорить. Он раскрывает ему свои объятия. Приглашает войти в дом. Кличет слуг. Велит приготовить баню, накрыть триклиний возле бассейна под деревьями. Он и конников отца приглашает пожаловать в свое имение. Всю турму велит немедленно вести в усадьбу. И лишь настойчивое сопротивление отца ограничивает число приглашенных тремя декурионами. За ними тотчас посылают на берег реки. А пока суть да дело, радостно-возбужденный хозяин рассказывает нам, что его дед, Луций Понтий Капелла, однажды сподобился принимать у себя божественного Юлия Цезаря, когда на седьмой год Галльской войны Цезарь избрал Вьенну в качестве пограничной базы и перегруппировывал здесь свою кавалерию. Цезарь несколько дней прожил у Луция Капеллы, а при Цезаре неотлучно находился - кто бы вы думали? - Квинт Понтий Пилат, то есть дед моего отца и мой прадед.
        «Пилаты - не Гиртулеи!» - восклицал Гелий Капелла. И тут же поправлялся: «Нет, я хочу сказать, что среди Гиртулеев Пилаты - прекрасные люди, близкие нам родственники и гости дорогие!» И тут же снова восклицал: «Какие вы Гиртулеи! Вы - Пилаты! Прекрасные, знаменитые люди! Истинные Понтии!»
        Похоже, Марк Пилат уже не рад был, что решил нанести визит этому шумному, словоохотливому и чересчур гостеприимному человеку. Отец ведь, как я понимаю, действительно только поприветствовать его хотел и тем самым продемонстрировать презрение к нарбонским и лугдунским своим родственникам. А в результате пришлось целый день провести в доме совершенно чужого ему человека: греться и прохлаждаться с ним в бане, три часа завтракать, два часа осматривать владения Гелия Капеллы и потом еще пять часов обедать-ужинать, возлежа в триклинии в обществе собственных декурионов и множества разных Венусилов, со всего города сбежавшихся поглазеть на «Гиртулея, который не Гиртулей», «прекрасного Пилата», «истинного Понтия».
        Нас с Лусеной боги, однако, миловали. Поняв, в какую западню он сам угодил и нас увлек, отец упросил Гелия, чтобы нам показали город. Нам выделили носилки и многочисленную свиту.
        VIII.С западного берега Родана, где среди прочих богатых вилл разместилась и вилла Гелия Капеллы, нас по понтонному мосту перенесли на восточный берег. Там, на левом холме, между двух речных потоков, расположился собственно город: форум, храм Ромы и Цезарей, бани и рынок. А на правом холме, за городской стеной, которую тогда только начали строить, - священная роща и несколько каменных и деревянных святилищ аллоброгов.
        Сперва нас доставили в городской дом Гелия Капеллы и заставили его тщательно осмотреть. А после наша экскурсия разделилась на две группы. Лусена пожелала побывать в священной роще и посетить храм галльской богини Тутелы, о которой была наслышана. Ее туда понесли на носилках. Я же с тремя сопровождавшими меня рабами принялся пешим порядком осматривать базилику, курию, римский храм, рынок и бани.
        Честно признаюсь тебе: город не произвел на меня впечатления. Во-первых, по сравнению с нашей Кордубой и другими городами, которые мне удалось видеть хотя бы издали, Вьенна показалась мне маленьким и каким-то чуть ли не захолустным поселением. Во-вторых, ее непросто было осматривать, так как чуть ли не все общественные здания - и многие из частных домов - были облеплены строительными лесами и либо сооружались заново, либо достраивались, перестраивались и декорировались; как тут получишь общее впечатление, когда от стука молотков и скрежета пил гудит в ушах, а в глазах рябит от досок и подъемных машин?
        Часа через два после полудня мы встретились на берегу реки, возле моста. Я воссоединился с Лусеной, поднялся в носилки, нас перенесли через Родан и вернули в загородную усадьбу Гелия Венусила, где выделили комнату, в которой уже был накрыт не то поздний завтрак - прандиум, не то меренда - ранний побед. Мы утолили голод и жажду. А после часа два или три отдыхали на мягких ложах, некоторое время обмениваясь впечатлениями, но вскоре забывшись сладким, истомным послеполуденным сном.
        Вечером меня и Лусену позвали на шумный и многолюдный пир. Но я, с твоего позволения, не стану его вспоминать и описывать. Скажу лишь, что на стол подали павлина, которого я еще никогда не пробовал до этого.
        IX.Но вот что вспомню и непременно отмечу: в этой Вьенне Фортуна будто дважды посмотрела в мою сторону и две встречи мне уготовила.
        Она познакомила меня и Лусену с Гелием Понтием Капеллой, который вследствие этого короткого знакомства скоро сыграет важную роль в моей судьбе. Да, вроде бы, по мстительной прихоти отца мы забрели во двор к потомственным соперникам клана Гиртулеев. Но кто сказал, что Фортуне не подвластны человеческие прихоти, и не ее рук дело внезапные людские поступки и решения, которые порой изменяют не только отдельные судьбы, но и самый ход истории?
        Вторая же не менее знаменательная встреча произошла во время моей прогулки по городу. На форуме возле курии я увидел человека в длинном пестром балахоне и с белым тюрбаном на голове. Его сопровождали два рослых и иссиня-черных африканца, вооруженных палками. А сам этот господин, низкорослый, но плотно сбитый, шествовал по площади, чуть подняв голову и взгляд свой вперив в небо, уставив его в одну точку, всем видом своим показывая, что под ноги он не желает смотреть и уж ни за что на свете не позволит себе заметить кого-нибудь из окружающих.
        Представь себе, на некотором расстоянии от меня человек этот вдруг содрогнулся, остановился, опустил голову и принялся торопливо и раздраженно протирать пальцами глаза, точно в них попала пыль или соринка. А после мотнул головой, как бы вытряхивая из глаз слезы, и с удивлением принялся оглядываться по сторонам, пока взгляд его на меня не наткнулся и на мне не замер. Он долго и словно с болью меня разглядывал. А затем обернулся к своим африканцам и заговорил с ними на совершенно незнакомом мне языке, несколько раз сердито и властно ткнув пальцем в мою сторону.
        Тогда один из африканцев двинулся в нашу сторону и, к нам подойдя, спросил на ломаной латыни:
        «Кто эта мальчик?».
        Я не успел ответить. Не только потому что растерялся, а потому что один из сопровождавших меня рабов выступил вперед и строго объявил:
        «Этот мальчик - гость и родственник почтенного Гелия Понтия Капеллы. А тебе какое дело, раб?!»
        «Мне - никакое. Моя хозяин хотела знать», - ответил негр.
        «Ну, так я объяснил тебе. И ступай лучше своей дорогой».
        Грозный африканец тут же отошел. И мы пошли дальше. А странный господин в тюрбане и балахоне остался стоять посреди площади, провожая нас пристальным и тревожным взглядом.
        Мы обогнули курию, и тогда я спросил:
        «А кто это?»
        «Это наша местная достопримечательность - царь Архелай, - охотно и усмешливо ответил мой экскурсовод. - Три года назад великий Август отнял у него царство и поселил в нашем городе. Но он, вишь, до сих пор строит из себя царя. Никак не может отвыкнуть».
        «А где у него было царство?» - спросил я.
        «Говорят, в какой-то Иудее».
        «А эта Иудея где? В Галлии?» - Я тогда даже не слышал такого названия - «Иудея».
        «Нет, на Востоке. Рядом с Африкой», - ответил сопровождавший меня.
        «А почему он на меня обратил внимание?» - спросил я.
        «Не знаю. Он никогда ни на кого не смотрит. А тут вдруг… Понятия не имею. Видно, совсем спятил с ума. К детям стал приставать!» - Раб рассмеялся.
        «А страшные черные люди с палками…» - начал я. Но мой экскурсовод, еще больше развеселившись, пояснил:
        «Они только с виду - страшные. На самом деле мухи не обидят. Тут им не Африка. Даже если на нашу галльскую собаку попробуют палкой замахнутся - вмиг палки переломаем, а этих черных истуканов запрячем на недельку-другую в эргастерий. У нас с этим строго».
        Тогда я не понял и не мог понять. Но ты представляешь себе, Луций?! Фортуна уже тогда, в двенадцать лет, показала мне мою будущую Иудею! И сына Ирода Великого, Архелая, заставила увидеть меня! Кольнула невидимым копьем и велела спросить мое имя. Архелай был последним царем Иудеи. А я - ее пятый префект. Во дворце его теперь живу, в саду его отдыхаю, в банях моюсь и греюсь.
        Боги! Я уже в тепидарии! Я так увлекся своими воспоминаниями, что не заметил, как из калдария перебрался во фригидарий - устал от духоты или перегрелся. Нырнул в холодный бассейн. Видимо, поплавал там некоторое время. А потом перешел в тепидарий. И всё это время мысли мои не прерывались, и я словно жил внутри рассказа…
        Эй, кто там в прихожей?… Привет тебе, Диоген. Нет, не надо массажа. Я еще несколько раз зайду в калдарий. Потом разомнешь мне спину. А пока принеси мне фруктов. Как обычно. И прибавь к ним этих маленьких, беленьких… Как их?… Ну да, баккуротов… Нет, по-прежнему никого ко мне не пускай. Перикла, тем более… Максим не спрашивал?… Ну ладно… Ступай…
        Пора, наконец, перебраться в Германию. Впрочем… Несколько моментов еще придется вспомнить. Кратко, очень кратко…
        X.Дальше мы двигались так:
        В Лугдуне мы, понятное дело, не останавливались. Ведь там жили мои родственники по матери!
        Мы пересекли Родан в южном предместье, обогнули строившийся амфитеатр и ускоренным маршем двинулись сперва строго на восток, а затем, снова наткнувшись на Родан (река в этом месте сильно петляет), по ее левому берегу отправились на север.
        В Генаве мы распрощались с Нарбонской Провинцией и въехали на территорию Кельтики, в ту восточную ее часть, которую называют Гельвецией.
        Двигаясь вдоль северного берега Леманского озера мы миновали город, который римляне называют Юлиевой колонией всадников, а гельветы - Новиодуном, то есть Новым Городом. Хотя в Новиодуне мы остановились на ночлег, Фортуна хранила молчание и ни малейшим знаком, ни крошечным намеком, ни смутным даже предчувствием не дала мне знать, что в этом городке мне суждено и предстоит прожить целых пять лет, возмужать и надеть тогу мужчины.
        Из Юлиевой колонии мы проследовали сначала до Лусонны, затем до Вивиско, а у Вивиско повернули на север и направились через Виромаг и Минодум к Авентику - городу, который теперь называют столицей гельветов.
        Из Авентика мы двинулись в землю раураков. В Августовой Колонии Ветеранов Под Покровительством Аполлона Среди Раураков - так официально называлось это поселение, основанное Мунацием Планком то ли сразу после убийства божественного Юлия, то ли спустя тридцать лет Луцием Октавием, - в Августе Раурике мы не только заночевали, но отец, до сих пор предоставленный самому себе, здесь впервые встретился с местным военным начальством, а именно - с префектами Испанской и Счастливой Мезийской кавалерийских ал, расквартированных в этом месте. От них он узнал, что ни в одну из ал не готовы принять его турму, потому как обе алы приписаны к легионам, расквартированным в Могонтиаке, и их собираются держать в резерве; отцу же предписано следовать к Нижнюю Германию, в Кастра Ветеру, или Старый Лагерь, а там ему будет сообщено и приказано, куда двигаться дальше и к каким войскам присоединиться.
        Посему на следующее утро мы выступили из Августы и продолжили путь на север, в землю трибоков. Великая германская река Рейн, которая теперь все время была от нас по правую руку, то надвигалась на нас, и тогда мы ехали по ее песчаному берегу, то отступала в сторону, заслоняясь от нас тростниковыми зарослями и болотистыми топями, а мы вместе с дорогой, в поисках твердого грунта, прижимались к холмам и взгорьям на западной стороне долины.
        Через пять дней мы достигли Аргентората, а еще через семь дней прибыли в Могонтиак.
        В Могонтиаке отец целый день ожидал, пока его примет Луций Ноний Аспрена, которому были вверены Второй и Четырнадцатый легионы. Но Луций Аспрена, несмотря на то, что сам изъявил желание переговорить с только что прибывшим из Испании турмарионом, так и не нашел времени принять Марка Пилата.
        Мы двинулись дальше.
        Через четыре дня мы уже были в земле убиев, на шестидесятом миллиарии, у жертвенника Августа и Ромы.
        А еще через три дня достигли, наконец, Кастра Ветеры - штаб-квартиры Семнадцатого, Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов и зимней резиденции главнокомандующего Публия Квинтилия Вара. Но было лето, и Вар с тремя легионами, как выяснилось, находился под Ализоном.
        Посему, дав нам сутки на отдых, гарнизонное начальство предписало нам двигаться в Ализон.
        На рассвете следующего дня по прочному мосту, построенному Друзом, мы перебрались на правый берег Рейна и вступили на землю Германии. Уже к вечеру мы достигли реки Лупии и переправились на ее правый берег. А на следующий день по военной Друзовой магистрали двинулись на восток через земли тубантов и бруктеров. (В те времена была только одна дорога - по правому берегу, но на ней уже были постоянные укрепленные пункты, расположенные друг от друга на расстоянии дневного перехода легионов.)
        Однако позволь мне, Луций, в своих воспоминаниях некоторое время еще не покидать Галлию и вот о чем тебе рассказать:
        XI.После пиренейского тумана и рассказа о Квинте Первопилате отец снова не обращал на меня внимания и на привалах разговаривал только с Лусеной.
        Но уже возле Нарбона вдруг подъехал ко мне и заявил: «Конника из тебя, боюсь, не получится. Но будущему мужчине, конечно, надо учиться правильно ездить на лошади. Я объясню Агафону, как с тобой надо заниматься».
        Что именно он велел Агафону, моему учителю, я так и не понял. Однако возле Немавса отец велел мне сесть на уксамского коня, вдвоем со мной ускакал вперед и на берег моря и два часа к ряду занимался со мной как учитель с учеником, настойчиво, терпеливо и на удивление бережно, почти ласково. Не стану тебе описывать приемы, которым он меня обучал. Но эти уроки я на всю жизнь запомнил, и они не раз выручали меня: по меньшей мере, дважды спасли от тяжелых травм и, может статься, даже от смерти.
        Окончив тогда тренировку, отец сказал: «По-прежнему не чувствуешь лошади. И, судя по всему, не дали тебе боги того дара, который есть у меня и который был у твоего прадеда. Но ты, оказывается, совсем не такой пустой и никчемный, как я о тебе думал». И дружески хлопнул меня по плечу.
        А когда вдоль Родана мы двигались от Арелата к Вьенне, немного не доезжая до поворота на Коттийскую дорогу, где с левой стороны, между рекой и дорогой, есть изумительное по гладкости и ровности поле, никем не вспаханное и не засеянное, - так вот, как только наша телега подъехала к этому полю, отец, утром ускакавший вперед, неожиданно вернулся к обозу на мавританском коне, ведя в поводу другого мавританца. Он велел мне сесть на этого второго коня и, пока телеги двигались вдоль поля, учил меня управлять мавританцем, разгоняя его до бешеной прыти, а затем осторожными, плавными, широкими дугами гася скорость… В заключение отец сказал: «Конечно, у тебя еще нос не дорос до мавританца. И, скорее всего, никогда не дорастет. Но сын Марка Понтия Пилата должен хотя бы иметь представление об этих замечательных конях».
        Обрати внимание на эти слова, Луций: «сын Марка Понтия Пилата»! Отец мой, кажется, впервые их произнес.
        А когда мы покинули Провинцию и въехали в Гельвецию, отец снова вернулся к рассказам о своем деде - Квинте Понтии Пилате. В Генаве, на берегу Леманского озера, он вроде бы ни с того ни с сего принялся рассказывать о том, как Гай Юлий Цезарь вызвал моего прадеда из Испании в первый год Галльской войны. В Авентике стал вспоминать о переселении гельветов. Возле Аргентората - о переговорах и сражении Цезаря с Ариовистом. У Жертвенника убиев - о походе против белгов на втором году Галльской войны. В Ветере - о том, как Квинт Понтий дважды плавал с Цезарем в Британию, на четвертый и на пятый год Войны.
        Эти рассказы я до сих пор помню в мельчайших подробностях. Но я сейчас не о них хочу вспомнить.
        Я вспомню и скажу тебе вот о чем: рассказывая мне о Первопилате, отец в Генаве дважды назвал меня «сыном» (не «сыном Марка Пилата», а просто «сыном», ко мне обращаясь), в Авентике - три раза «сыном» и один раз «мальчиком моим», а возле Жертвенника убиев - два раза «мальчиком моим» и один раз «дорогим моим мальчиком».
        И странное дело, Луций, чем чаще он со мной разговаривал и беседовал, чем дружелюбнее смотрел на меня и ласковее называл, тем меньше во мне… Как бы мне удачнее выразиться, чтобы точнее передать ощущения?… Нет, я по-прежнему любил своего отца. Я всегда его любил. Но когда он не обращал на меня внимания или, взглянув, всем видом своим выражал досаду или презрение, - мне кажется, тогда я любил его сильнее. Всё меня в нем восхищало. Даже его досада и презрение ко мне казались мне мужественными, доблестными, возвышенными в этом человеке, моем отец, недоступном, непроницаемом, далеком и желанном…
        Нет, не то говорю. И сам чувствую, что не то… Но ты, Луций, умнейший из людей в том, что касается человеческой психологии и сложнейших человеческих чувств, ты, Анней Сенека, не сомневаюсь, поймешь меня и договоришь за меня то, что мне самому не удается сказать…
        Короче, чем дальше мы ехали, тем меньше меня интересовал мой отец, и тем сильнее мое внимание привлекала дорога. Галлы - в особенности.
        XII.Позволю себе лишь краткие и самые поверхностные наброски. Склонный, как ты знаешь, систематизировать - твоя школа! - я и здесь предложу тебе своего рода классификацию.
        Ты знаешь, конечно, что от нашего брата галлы отличаются, прежде всего, ростом и светлой кожей. Так вот, когда мы ехали по Нарбонской Провинции, они мне казались просто рослыми, в Гельвеции - очень высокими, а на Рейне - прямо-таки гигантами.
        У большинства галлов в Провинции глаза были не карими, как у многих римлян, а светло-карими, почти рыжими. В Гельвеции - зелеными и голубыми. А на Рейне - синими, как летнее небо, иногда нестерпимо синими.
        В Провинции у галлов круглые или овальные головы и волнистые или кудрявые белокурые волосы, которые они носят широкими копнами. В Гельвеции они отращивают еще более буйные шевелюры и зачесывают их назад, словно конские гривы. На Рейне же, как мне удалось узнать, они смачивают свои волосы известняковым раствором, так что они топорщатся в разные стороны и у некоторых галлов с течением времени становятся такими жесткими, что на них, говорят, можно накалывать яблоки.
        В Провинции галлы, как правило, носят короткие бороды, а усы тщательно сбривают. В Гельвеции отпускают усы, но нормальных размеров и форм.
        А вот на Рейне они так отращивают свои усища, что те отвисают вниз, достигают подбородка и иногда свешиваются даже на шею.
        В Провинции почти не встретишь местного жителя без цепочки на шее - серебряной или золотой, в зависимости от достатка; даже рабы носят медные или железные цепочки. В Гельвеции на женских и мужских шеях появляются торки, или гривны, то есть шейные обручи. На Рейне к шейным торкам добавляются различные обручи и браслеты, которые носят на лбу, на запястьях правой и левой руки, и непременно - серьги, чаще - в одном ухе, левом.
        В Провинции галлы живут в каменных прямоугольных домах, обычно состоящих из одной комнаты, иногда с небольшими перегородками. Дома эти, как правило, крыты черепицей.
        В Гельвеции крыши становятся, как правило, соломенными, а дома - бревенчатыми или глинобитными. Деревни их и усадьбы обычно не огорожены. Но на отдалении в сорок пять римских миль - или в тридцать левгов, которыми предпочитают измерять расстояние в Кельтике вообще, и в Гельвеции в частности, - на этом удалении друг от друга расположены укрепленные места или городища, в которых в обычное время никто не живет, но в которых можно укрыться в случае опасности. Стены этих укреплений сделаны почти так же, как их описывает божественный Юлий. То есть на землю кладутся прямые и цельные бревна…
        Нет, хватит!.. Боюсь утомить тебя своей описательной классификацией.
        XIII.Между Могонтиаком и Жертвенником убиев есть местечко Ригомаг. Мы остановились в нем для второго завтрака. Отец и все конники были с нами, потому как на рейнской дороге они почти не покидали обоза.
        Солдаты стали закусывать хлебом и свежими овощами. Отец же, заметив поблизости придорожный трактир, предложил нам с Лусеной ознакомиться с галльской кухней. Мы радостно согласились.
        В трактире было человек пять из местных. Один из них сразу привлек мое внимание. Во-первых, он был громадного роста и такой широкий в плечах, что напоминал галльского деревянного истукана, которым они поклоняются, и в Гельвеции ставят в укрепленных городищах, а на Рейне - на перекрестках трех и более дорог. Во-вторых, волосы у этого галла торчали в разные стороны и выглядели как ножи и кинжалы; у корней они были темными, в середине светлыми, а на концах рыжими. В-третьих, галл этот, сидя за столом, правой рукой подносил ко рту деревянную миску с похлебкой, зубами выхватывал из нее мясо, а левой рукой придерживал и, словно вилами, поднимал на глаза и на лоб огромные рыжие усищи; а если бы он этого не делал, то не смог бы есть, потому что в обычном положении усы целиком закрывали ему и рот и подбородок.
        В-четвертых, даже если бы я сразу не заметил его, он все равно заставил бы обратить на себя внимание. Ибо едва мы успели устроиться на свободном месте, этот великан отшвырнул в сторону миску с похлебкой, потянулся через стол, схватил за шиворот сидевшего напротив него другого галла и, что-то грозно и пьяно выкрикивая, принялся бить его головой о дубовые доски.
        На лице моего отца появилась виноватая улыбка и, глядя на Лусену, он тихо сказал:
        «Прости, дорогая. Боюсь, галльская похлебка тебе не понравится».
        Пьяный верзила тем временем выпустил из рук первую жертву, встал во весь исполинский рост и, схватив другого галла, который сидел на торце стола, сперва мощным рывком оторвал его от скамьи, подбросил в воздух, а затем ударил его кулаком в лоб и отбросил к стене.
        Улыбка на лице моего отца из виноватой стала задумчивой. И прежним тихим голосом он сказал:
        «Вам лучше уйти отсюда. И побыстрее».
        Едва он это произнес, галльский буян повернулся в нашу сторону и, судя по всему, впервые нас заметил. Некоторое время он в радостной ярости пожирал глазами отца. Затем взгляд его скользнул на Лусену…
        Повинуясь приказу отца, мы быстро встали из-за стола и еще быстрее вышли из трактира.
        Оказавшись на улице, я поспешил в сторону наших солдат, чтобы призвать их на помощь.
        Но не успел я сделать и нескольких шагов, как из трактира выбежал отец, а следом за ним, ревя и рыча, гнался двуглазый циклоп.
        К ужасу моему, отец побежал не в сторону солдат, а повернул за угол и скрылся за стеной харчевни. Когда же он появился с другой стороны здания, я увидел, что галльское страшилище - кельт чуть ли не в два раза был выше ростом Марка Пилата! - ревущее чудовище его догоняет и вот-вот настигнет.
        Тут отец мой споткнулся и упал прямо в ноги набегавшему на него галлу. Тот не успел остановиться и, зацепившись ногой за жертву, перелетел через нее и рухнул на землю.
        В следующее мгновение отец вскочил и нанес своему преследователю два быстрых, коротких и сильных удара: первый - снизу вверх, носком правой ноги в шею и в подбородок, а второй - сверху вниз, пяткой левой ноги между лопаток.
        От первого удара великан еще сильнее взревел. А от второго дернулся, обмяк и затих.
        Когда подбежали солдаты, отец приказал:
        «Оттащите его в трактир. И пусть его крепко свяжут. А то очухается, и снова придется возиться».
        И строго добавил:
        «Но никого не трогать! Слышали?! Ни этого, ни других наших союзников!»
        И усмехнувшись, объяснил:
        «Они неплохие ребята. Храбрые. Крепкие… Пить только не умеют».
        «Союзниками» назвал их отец. Но к какому племени они принадлежали - убиям, треверам, вангионам? - я так и не выяснил.
        Диоген принес фрукты, ключевую воду и зачем-то вино. Вина мне не надо. Я, пожалуй, сначала еще раз зайду в калдарий, а потом вернусь и отведаю фруктов… Нет, не забирай вино. Вдруг мне и вправду захочется выпить чашу - другую… И вот что, друг милый. Принеси мне морской воды… Что?… Спроси у Эпикура. Он знает, где взять… Когда в пресную воду добавляешь морскую, эта смесь прекрасно утоляет жажду…
        Глава восьмая
        В лагере под Ализоном
        I.О страшном этом годе - семьсот шестьдесят втором от основания Города, или «годе Леса» - до сих пор много рассказывают и рассуждают, и почти сразу же после гибели Вара и трех его легионов историки попытались описать злосчастный поход и объяснить причины постигшей нас катастрофы.
        Со всеми этими сочинениями я, естественно, в свое время ознакомился. Но - честно тебе признаюсь, дорогой Луций, - ни одно из них не могу назвать не только исчерпывающим, но и достоверным. (Представляешь? Они даже имена легатов называют разные! И некоторые из историков, полагаю, намеренно идут на подлог.)
        А посему постараюсь восстановить для тебя и для себя самого точную и нелицеприятную историческую картину. Мне кажется, у меня есть для этого два основания.
        Во-первых, никто из наших ученых мужей-историков не был непосредственным участником событий. Мне же, по жестокому умыслу Фортуны, выпало на долю, и прихлопнуло, покалечило… И хотя мне тогда только исполнилось двенадцать лет, как ты мог заметить, отсутствием памяти и наблюдательности я никогда не страдал.
        Во-вторых, свои личные воспоминания я потом неустанно и рачительно пополнял рассказами и наблюдениями других свидетелей событий: офицеров и солдат, которые участвовали в походе, но, по милости Прихотливой Богини, выжили и спаслись, может статься, именно для того, чтобы вспоминать и рассказывать. И этих-то свидетелей, в отличие от историков, я имел возможность расспросить сразу же после Леса, и потом в Гельвеции и в Германии. И все их показания уже тогда стал записывать, чтобы, разложив перед собой восковые дощечки с описаниями, я мог отобрать и занести, так сказать, в пергамент исторической памяти лишь те свидетельства, которые совпадали у разных источников, а противоречащие друг другу воспоминания подвергнуть дальнейшей проверке или отложить в сторону как не заслуживающие доверия.
        Дозволяешь мне, Луций, выступить перед тобой в роли взрослого и почти профессионального историка? Ну, тогда слушай.
        II.Начать следует с самого Вара Публия Квинтилия, сына Секста.
        Одни историки называют его опытным, но невезучим полководцем. Другие утверждают: полководцем Вар был, действительно, неплохим, но претором и правителем слишком нерасчетливым и доверчивым, вследствие чего его так жестоко и коварно удалось обмануть. И лишь один историк - с твоего позволения не стану называть его имени, потому что имя это отныне стало опальным, а сам историк покончил с собой, - этот историк считал, что Публий Квинтилий Вар был полководцем, мягко говоря, очень посредственным.
        А я тебе так скажу, дорогой мой философ:
        Вар был женат на одной из племянниц божественного Августа Цезаря, и это обстоятельство, как я догадываюсь, сыграло решающую роль в назначении его на должность главнокомандующего в Германии. До этого назначения Вар, как ты помнишь, преторствовал и проконсульствовал в Азии и в Сирии и там нечестными путями нажил и сколотил себе огромное состояние. Вот и все его «доблести», о которых кричат пьедесталы многочисленных статуй, установленных в азиатских и сирийских городах (разумеется, за счет самих этих городов и «в благодарность за благодеяния»). Две из таких статуй я сам видел - в Пергаме и в Антиохии.
        На статуях своих Публий Квинтилий Вар выглядит рослым и молодцеватым человеком. На самом же деле в шестьдесят втором году это был маленький, старый и усталый человек, с дряблым телом, ленивыми движениями и красными и мокрыми глазками, - словно он был постоянно с похмелья, хотя доподлинно известно, что уже давно Публий Квинтилий по состоянию здоровья не брал в рот вина, а на пирах ему подавали воду из целебных источников, которую подкрашивали соком шиповника.
        (2) В Ализоне я лишь один раз наблюдал его с близкого расстояния. Но этого одного раза мне оказалось достаточно, чтобы составить представление о физическом состоянии главнокомандующего рейнскими армиями. Тяжело ковыляя на коротких и тощих ногах, Вар вышел из палатки. Ему подвели пышно убранного и серебряно взнузданного коня лет эдак под двадцать (то есть смирного, опытного и совершенно безопасного для наездника). Один из телохранителей опустился на колени, затем лег ничком на землю, и, встав ему на спину, словно на живую ступеньку, Вар с помощью двух телохранителей, с величайшим трудом взобрался на лошадь. Коня повели под уздцы. Конные охранники с двух боков окружили Публия Квинтилия, чтобы в любой момент поддержать наездника и успокоить коня, если тому случится вдруг всполошиться иль напугаться.
        (3) Как вскорости выяснилось, Вар был начисто лишен военного дарования и полководческого опыта. И мало того, что сам был бездарен - квестором и легатом Семнадцатого легиона у него был его собственный сын, Секст Квинтилий Вар. Предводительствовать Восемнадцатым легионом Вар поставил своего зятя. А Девятнадцатый легион доверил мужу одной из своих любовниц - Тогонию Юнию Галлу. И этот Тогоний, пожалуй, единственный кое-что понимал в руководстве войсками, в то время как зять и сынок только и умели, что передавать распоряжения Вара войсковым трибунам, неточно и запоздало.
        Центурионов Вар никогда не приглашал на военный совет. Так что совершенно неоткуда было получить дельный совет.
        (4) В дополнение к своей полководческой несостоятельности этот маленький и усталый старичок, Публий Квинтилий Вар, страдал еще самоуверенностью и манией величия. От своих подчиненных он требовал не просто безоговорочного повиновения. Каждое слово его, каждый жест, каждый взгляд должны были вызывать в них восхищение и восторг. И, разумеется, они непрестанно восхищались его якобы мудрыми суждениями, дальновидными, дескать, решениями и царственными повелениями: не только сын и зять, не только трибуны и префекты, но и рогоносец Тогоний и военный комендант Ализона Луций Цедиций. В рот смотрели и вздрагивали от восторга, когда рот этот с толстыми капризными губами произносил очередное ленивое словцо или глубокомысленное усталое изречение.
        Еще рьянее и ревностнее славословили и боготворили Вара его бесчисленные клиенты - римские, греческие и галльские банкиры и торговцы, юристы и адвокаты, гадатели и прорицатели, поэты и писцы - люди, ни малейшего отношения к военному делу не имевшие, но постоянно окружавшие полководца и с его помощью творившие свои дела и делишки, малые и большие, чистые и грязные, прибыльные для себя и разорительные для Германии и римской армии.
        Что касается солдат и центурионов, то эта собственно армия относилась к Публию Вару презрительно и недоброжелательно. И прежде чем мне удалось увидеть самого полководца, я десятки раз услышал самые оскорбительные и грязные прозвища, высказанные в его адрес.
        (5) Спрашивается: как мог божественный Август назначить в Германию столь бездарного и ничтожного человека? На этот вопрос лично у меня имеется лишь один вразумительный ответ: в те годы, как ты знаешь, в Паннонии и Иллирике свирепствовало крайне опасное для Рима восстание, и все выдающиеся и испытанные в боях полководцы - опытный победоносный Тиберий и юный отважный Германик, Авл Цецина и Луций Стертиний, Луций Апроний и Гай Силий, - все они были туда направлены и там подвизались. Вар же, преданный и родственный, был назначен в Германию не для ведения боевых действий, а для спокойного управления недавно завоеванными землями и терпеливого сдерживания воинственных, но дружественных Риму германских племен, в первую очередь херусков и хаттов.
        III.Но руководить Германией Вар был способен еще меньше, чем воевать с германскими племенами.
        Вар не любил Германию и презирал германцев. Этот изнеженный римский вельможа считал Германию скучной и грязной страной, а германцев - тупым, подлым и неблагодарным народом.
        Германию Вар хотел просветить. Однажды он задумчиво и словно растерянно изрек и, с восторгом поддержанный своими прихлебателями, всё более уверенно и властно стал повторять изреченное чуть ли не каждый день. Изречение было таким: «На склоне лет нас назначили в эту варварскую провинцию. И мы должны ее дисциплинировать и организовать. Хотя бы для того, чтобы нам с вами здесь было возможно существовать».
        Дисциплинировал он Германию, устраивая над ее жителями бесконечные суды и расправы. Зимой в Старый лагерь на Рейне Вару доставляли сугамбров и узипетов, тубантов и ампсивариев. Летом Вар перебирался на верхнюю Лупию, в римский лагерь под Ализоном, и там судил и рядил меж бруктеров и марсов, херусков и хаттов, казуариев и ангривариев.
        В прежние времена суд и расправу творили местные царьки, князья и племенные старейшины. Теперь же каждый ослушник или преступник, богатый или бедный, из знати или из черни должен был предстать перед Варом, и только он, главнокомандующий Нижней и Верхней Германии, чрезвычайный и полномочный правитель зарейнских земель, мог рассмотреть дело, вынести приговор и решить судьбу человека.
        В прежние времена князьки и старейшины вели дело коротко и ясно, то есть на родном языке и без долгих словопрений. Отныне же на территории Германии, между Визургисом и Рейном, в долинах Амизии, Лупии, Адраны и Могона введено было римское право: то есть судопроизводство стало вестись на непонятном германцам латинском языке, с долгими обвинительными и защитными речами, с непременным участием многочисленных римских, латинских и греческих юристов и адвокатов, ибо даже самые просвещенные германцы были недостаточно просвещены для того, чтобы участвовать в священных обрядах Римского Права и в сложных культах Великой Римской Справедливости. (Клянусь гением Посидония, милый Луций, я не над римским правом иронизирую, которое ревностно чту и искренне почитаю, а над тем, что во имя римского величия бездарный и продажный римский наместник творил в не им покоренной и подчиненной Германии!)
        Ибо организовывал Вар Германию, нещадно грабя ее население. Он и раньше грабительствовал, когда правил сначала в Азии, а потом - в Сирии. Но там жили цивилизованные люди, там были богатые города и властные местные элиты. Они могли, объединив капиталы, сделать богатое подношение, способное на некоторое время удовлетворить голод и жажду наместника, или множеством отдельных взяток насыщать его утробу, согревать душу и ласкать сердце. Если же аппетиты его становились непомерными и начинали вредить здоровью, местные иерархи, люди умелые и образованные, могли обратиться к римскому сенату, жалуясь и ходатайствуя, чтобы Великий Рим пришел им на помощь и предписал заболевшему наместнику принудительное лечение, пока тот своей чрезмерной жадностью не перезаразил всю провинцию.
        Здесь же, в Германии, не было ни образованных жалобщиков, ни каких-то особых богатств. А посему злосчастному Квинтилию Вару приходилось, как выразился один из его прихлебателей-клиентов, «стричь и доить свиней». То есть по ворсинке, по капельке, где только представится случай, сколачивать состояние себе, своим командующим родственникам, своим многочисленным клиентам - юристам и адвокатам, торговцам и финансистам, и прочая, прочая.
        (2) Ты спросишь: А что германцы?
        Отвечу: В Старом лагере и в Ализоне германцы безропотно принимали приговоры и судебные решения, платили штрафы (если приговоренный и осужденный не мог за себя рассчитаться, то платил за него род или племя платило). Так было в лагерях и среди легионов. Но за пределами «святилищ правопорядка», вдали от «центров просвещения» изо дня в день и от месяца к месяцу нарастал возмущенный ропот - глухой среди стариков и звонкий среди молодежи.
        Похоже, не хотела Германия просвещаться, дисциплинироваться и организовываться. Но жаловаться - не жаловались. Ибо кто же в Риме прислушается «к визгу свиней», как выразился все тот же клиент-прихлебатель Публий Квинтилия. Тем более в разгар Иллирийского восстания!
        (3) Ни у одного из историков ты таких объяснений и рассуждений, конечно, не встретишь. И пиши я тебе действительное письмо…
        Я ведь только мысленно к тебе обращаюсь, Луций, чтобы вспомнить и проанализировать. Так мне легче с самим собой вести разговор…
        Что-то жарко стало в калдарии… Надо сказать Диогену. Пусть перестанет так сильно топить. А то слишком часто придется выскакивать в холодный бассейн…
        Частые выскакивания отвлекают от плавного хода воспоминаний…
        IV.Позволь теперь кратко описать ту армию, которой располагал Публий Вар.
        Историки пишут - и в данном случае справедливо свидетельствуют, - что в шестьдесят втором году в подчинении у Публия Квинтилия Вара формально находились пять легионов. Два из них, Второй Августов и Четырнадцатый Победоносный, как я уже, кажется, вспоминал, стояли в Могонтиаке, в Верхней Германии. Их Вар поручил Луцию Аспрене, и трогать их для каких-либо германских кампаний не предполагалось, ибо в любой момент они могли понадобиться для Иллирика или для Паннонии. Эти два легиона считались, таким образом, резервными.
        (2) Реально же рассчитывать Вар мог лишь на три нижнерейнских легиона: Семнадцатый, Восемнадцатый и Девятнадцатый. При этом полностью укомплектованным, обученным и составленным из опытных солдат и центурионов был лишь Семнадцатый Друзов Великолепный, а два оставшихся - Восемнадцатый и Девятнадцатый - были совсем недавно набраны вместо двух отправленных в Паннонию легионов. И хотя, по личному распоряжению Августа, в эти легионы направили с два десятка опытных центурионов, когорту ветеранов и две или три манипулы храбрых и умелых вексиллариев, ясное дело, что подавляющее большинство солдат лишь носило почетное звание римских легионеров, потому как не только не имело никакого опыта боевых действий, но даже обучить их как следует не успели и не могли успеть. Ибо недаром гласит армейская поговорка: «семь потов и семь розог до первой крови». То есть, прежде чем начинать сражение, надо семь розог обломать о спины новобранцев и семь потов выжать из них маршами и построениями - тогда только станут они настоящими солдатами. А в нашем случае - ну, три розги, наверное, обломали об этих детей, но никак не
более. Да и кому было обламывать, когда из ста двадцати центурионов лишь двадцать были опытными и знающими?! Их едва хватило, чтобы распределить их по одному на когорту.
        V.О вспомогательных галльских и германских войсках историки вообще не упоминают. Так что придется заполнить этот пробел.
        Ближе всего к самому Вару расположились батавы. Если тебе ничего не известно об этом германском, а ныне, пожалуй, уже галло-германском племени, то, изволь, поведаю.
        Германские батавы были присоединены к империи Друзом. Живут они в дельте Рейна, точнее, на левом его берегу и на островах, образованных его рукавами. Батавы - послушные и полезные подданные и потому занимают в римском имперском союзе, и тем более в римской военной организации, особое положение. Они совершенно освобождены от податей, но зато должны поставлять большее количество рекрутов, чем какой-нибудь другой округ: тысячу всадников, девять тысяч пехотинцев, а кроме того - телохранителей для принцепса. И раньше, и по сей день батавы считаются лучшими в армии наездниками и образцовыми по своей верности солдатами, за что получают высокое жалованье, а их знать пользуется в империи различными привилегиями.
        Из этих батавов Вар набрал себе телохранителей - сотню пеших и четыре сотни конных.
        (2) Три сотни конных канненефатов были приданы Восемнадцатому легиону, которым руководил Публий Кальвизий, зять Квинтилия Вара. Канненефаты тоже обитают в устьях Рейна, напротив батавов. Они были покорены Тиберием и в римской армии стоят чуть ниже батавов, но выше других галльских и германских племен.
        (3) Две кавалерийские алы, то есть приблизительно шестьсот человек, составили конницу Семнадцатого Друзова Великолепного легиона, которым командовал сын Публия Вара, Секст Квинтилий. Алы эти целиком состояли из галльских треверов.
        (4) Конные убии охраняли обозы трех легионов, так что на каждый легионный обоз приходилось по турме.
        (5) Фризы - лучшие среди вспомогательных лучники и пращники, преданные и верные Риму со времен Друза, - фризы, как ты догадываешься, сопровождали самый привилегированный Семнадцатый легион.
        (6) Намного менее надежные узипеты, жившие на правом берегу Рейна в районе Старого лагеря, в качестве легковооруженных пехотинцев были приданы Восемнадцатому легиону.
        (7) И вовсе ненадежные тубанты - северные соседи узипетов - достались Девятнадцатому легиону, которым, как я уже говорил, командовал Тогоний Галл - муж Варовой тогдашней любовницы.
        (8) Помимо этих вспомогательных войск в подчинении у Вара находилась херускская конница - три тысячи отборных германских всадников, перемешенных с легковооруженными пехотинцами.
        Отряд этот предводил, понятное дело, Арминий.
        VI.О херуске Арминии так много всего написано у наших историков, что мне их пустопорожние и часто противоречивые разглагольствования придется выжать, как губку, систематизировать и доложить тебе следующее:
        Арминий был сыном владетельного херускского князя Зигмера. За пять лет до описываемых мной событий, в год смерти Гая Цезаря и четвертой чистки сената - или, как ты любишь, в семьсот пятьдесят седьмом году от основания Города, - Тиберий перешел Рейн и подчинил Риму несколько германских племен, в том числе херусков - родное племя Арминия. Отец его, Зигмер, стал «другом римлян», то есть обязался платить налоги, поставлять войска и выполнять приказы. А два сына его, Флав и Арминий, были отданы римлянам в заложники, вернее, в «свидетели дружбы».
        На следующий год, когда Тиберий двинулся на Альбис-Эльбу, Флав и Арминий служили у него во вспомогательных отрядах. Оба так усердствовали и отличились в походе и в сражениях, что в следующем, пятьдесят девятом, году - и в третьем походе Тиберия, теперь уже против маркоманского князя и царя Маробода - Флав и Арминий уже не были заложниками, а командовали двумя крупными конными отрядами, тогда как в предыдущем году всей херускской конницей командовал отец их, Зигмер.
        Еще в пятьдесят восьмом году за преданность, усердие и отвагу Флав и Арминий получили римское гражданство. А в пятьдесят девятом году божественный Август произвел обоих братьев во всадническое сословие.
        Короче, действительно с Римом подружились и в следующем, шестидесятом году служили уже в Италии, приобщаясь к великой нашей культуре, изучая наш могучий и властный язык и заодно устанавливая дружественные связи в окружении принцепса, в сенате и среди римских легатов.
        (2) Скоро пути братьев, которые до этого всегда держались вместе, разошлись. Флав остался в Италии продолжать свое образование. Арминий же стал уговаривать Тиберия (тогда второго трибуна) отправить его, Арминия, в Германию и заменить им Зигмера, его отца, который, дескать, состарился и не способен должным образом управлять херусками.
        По имеющимся у меня сведениям, Тиберий весьма прохладно отнесся к этому предложению. Но вынужден был доложить о нем принцепсу - Августу. Божественный Август призвал к себе Арминия. И тот, говоря о своем желании возглавить херусков, предложил еще взять под контроль три воинственных германских племени: хаттов, марсов и бруктеров; дескать, херуски - отныне преданные и истинные друзья Августа и богини Ромы, чего нельзя сказать об означенных племенах, злопамятных и строптивых. «А справишься?» - спросил Август, задумчиво глядя на Арминия, которому было тогда лишь двадцать четыре года. «При твоем доверии, под руководством сына твоего Тиберия, при помощи опытного твоего наместника, думаю, справлюсь. А нет, так ты в любой момент меня отзовешь и справедливо накажешь», - ответил Арминий. «Ну что же, давай попробуем», - пожав плечами, сказал Август и отдал соответствующие распоряжения.
        Так, к концу шестидесятого года, Арминий вновь оказался в Германии.
        А в следующем, шестьдесят первом, сначала прибрал к рукам хаттов, марсов и бруктеров, послав к ним влиятельных херускских князей. А далее приступил к реализации своих далеко идущих планов, о которых в то время никто не догадывался: ни сами херуски, ни соседние с ними племена, ни тем более римляне.
        VII.В нашем, шестьдесят втором году Арминию исполнилось двадцать шесть лет. Он был хорош собой. Высокий, статный, широкоплечий, мужественный воин с белокурыми, чуть волнистыми волосами, светлой и нежной кожей и редкостными для германца карими, почти черными глазами, которые всегда были умными, но по обстоятельствам бывали то покорными и учтивыми, то внимательными и ласковыми, то дерзкими и злыми.
        Носил он только римскую одежду: в зависимости от обстановки, либо плащ конного префекта, либо всадническую тогу. И лишь шейное украшение - золотая торка, или гривна - выдавало в нем германца. Ни у кого из других германцев я такой торки не видел. Застежкой ее служили две звериные головы, медведя и волчицы, при этом в застегнутом состоянии голова волчицы наполовину исчезала в разинутой пасти медведя, так что лишь уши торчали наружу, прижатые и жалобные. (На всякий случай отмечу, что медведь - пожалуй, самый распространенный символ херускского племени. А какой народ символизирует волчица, полагаю, не надо объяснять!)
        Изъяснялся Арминий на свободной и богатой выражениями латыни, редко допуская ошибки и почти без акцента, который непременно бывает у природных германцев, даже тех, что десятилетиями живут в Риме. В присутствии римлян Арминий всегда говорил на нашем языке, даже когда обращался к своим соотечественникам, в том числе к тем, которые с трудом его понимали.
        Искуснейший был притвора. Гневливый и вспыльчивый от природы, с Публием Варом был безукоризненно сдержан, и не подобострастен, как прочие его подчиненные, а эдак с достоинством почтителен и по-сыновьему чуток.
        Напротив, со своими соотечественниками был дерзок и насмешлив, величественен и упрям.
        И точно, подлец, рассчитал! Вар в нем души не чаял и доверял Арминию больше, чем собственным сыну и зятю. Херуски же и прочие германцы подчинялись его приказам, терпели высокомерие и против его резкости и самоуверенности ничуть не протестовали. Ибо, как справедливо отмечает один историк, «у варваров в ком больше дерзости, тот и пользуется большим доверием».
        Знатная молодежь Арминия прямо-таки боготворила. Причем не только у херусков, но также у хаттов, марсов и бруктеров и даже, говорят, у более отдаленных племен, таких как ангриварии, лангобарды и мелибоки.
        VIII.Фортуна и здесь подшутила надо мной. В первый же день нашего пребывания в Ализоне, когда отца отправили к префекту лагеря Семнадцатого легиона, а я сопровождал его до лагерных ворот, и там был остановлен караульными, которые отца пропустили, а меня оставили подле себя и принялись расспрашивать о совершенно не известной им Испании, о долгом пути, нами проделанном, - тут у меня за спиной раздался вдруг властный и молодой голос:
        «А что это за мальчуган?»
        Караульные торопливо схватились за копья и в испуганном приветствии выкинули руки вперед.
        Я обернулся и увидел перед собой Арминия, в окружении многочисленной свиты, в которой были не только германцы, но и несколько римлян - судя по их одеяниям, один войсковой трибун и два римских торговца.
        «Кто ты, малыш?» - повторил вопрос Арминий, теперь уже ко мне обращаясь, нагнувшись ко мне с высоты своего варварского роста, рукой взяв за подбородок и почти умильно заглядывая мне в глаза.
        Караульный солдат наконец нашелся с ответом и отрапортовал:
        «Это сын римского турмариона. Только что прибыли из Испании. Имени его я не знаю».
        Арминий вдруг так сильно стиснул мне челюсть своей мощной рукой, что я не удержался и вскрикнул от боли. И тут же Арминий брезгливо отдернул руку, будто случайно дотронулся до птичьего помета.
        «Фу, какой изнеженный», - укоризненно произнес великолепный германец и пошел своей дорогой.
        А я долго потом не мог отделаться от двух ощущений: от отпечатка боли в нижней челюсти, хотя сама челюсть довольно быстро перестала болеть, и от впечатления, которое произвели на меня волшебные глаза Арминия: только что они были тихими и нежными - и в сущее мгновение стали огненными и злыми. Причем я настаиваю: мгновенно изменился не взгляд Арминия, как это бывает у многих людей, а сами глаза прекрасного германца преобразились, словно поменяли свое естество.
        Ну, это, так сказать, личное воспоминание.
        И позволь мне продолжить мой краткий исторический обзор.
        IX.Как я уже докладывал, отец Арминия, Зигмер, по повелению Августа, уступил руководство херусками своему младшему сыну (Флав был старшим), удалился в родовую усадьбу, где пре-156
        дался охоте и пирам и, как бы выразились твои возлюбленные греки, совершенно оставил политику.
        (2) Но брат его, Ингвиомер, дядя Арминия, в политике остался. Он издавна пользовался большим уважением у римлян, германцы его почитали и побаивались. А посему Арминий поставил Ингвиомера, дядю своего, надзирать над хаттами - воинственным и многочисленным племенем. Некогда хатты контролировали долину Лана, жили на берегах Рейна, откуда не раз вторгались в Галлию. Но Друз оттеснил их от Рейна и велел им переселиться в ту область, которую до этого занимали сугамбры. Там они теперь обитали, к югу от херусков, и главным их городом был Маттий, расположенный неподалеку от реки Адраны.
        (3) Другой херускский князь, Сегимер, был поставлен Арминием следить за марсами. Марсы - малочисленнее хаттов и херусков, но строптивости и драчливости им не занимать. В наши времена они обитали к юго-западу от херусков и контролировали левый берег реки Лупии. Как раз в их землях и находился город Ализон, возле которого расположились летние лагеря римских легионов.
        (4) У Сегимера был брат, которого звали Сегест. Этот германец, после Арминия, пользовался, пожалуй, наибольшим доверием римлян. Из рук самого божественного Августа он еще в пятьдесят девятом году, перед третьим германским походом Тиберия, получил римское гражданство. Сегест был верным и преданным другом римского народа, мудрым и справедливым предводителем, выделялся ростом и осанкой даже среди рослых и осанистых германцев.
        В шестьдесят первом году Арминий доверил Сегесту надзор за бруктерами. Бруктеры жили на правом берегу Лупии и контролировали долину реки Амизии, которая берет свое начало неподалеку от Ализона, течет на северо-запад, а потом строго на север - к Океану.
        Как рассказывают знающие люди, в отношении к Сегесту Арминий был особенно и как бы подчеркнуто уважителен. Но в нашем, шестьдесят втором, году между этими руководящими херусками случилась размолвка. И вот по какой причине.
        X.У Сегеста была дочь - Туснельда. Она была влюблена в Арминия, и в самом начале шестьдесят второго года - еще до того, как три легиона Вара прибыли в летние лагеря под Ализоном - Арминий сделал Туснельду своей женой.
        Но как! - Тайно, без ведома отца ее, Сегеста, под кровом ночи во главе конного отряда Арминий похитил девицу, доставил к себе в усадьбу и в тот же день сочетался с ней браком по германским обычаям.
        Рассказывают, что невозмутимый Сегест на целый день лишился дара речи, на следующий день, обычно величавый и торжественный, метался по дому и в ярости бил своих слуг и в саду ломал ветки деревьев. На третий день велел седлать коня и отправился в усадьбу Арминия.
        Там между тестем и зятем состоялся оживленный разговор. Причем, как подчеркивают историки, Сегест говорил оскорбленно и грозно, Арминий же - тихо и почтительно, с обожанием глядя на Сегеста.
        «Как ты посмел похитить мою дочь?» - спрашивал Сегест.
        «Я следовал древнему германскому обычаю, которого придерживаются и который почитают все благочестивые херуски», - отвечал Арминий.
        «Ты что, негодник, не знал, что дочь моя обещана другому человеку?» - спрашивал Сегест.
        «Солнцем клянусь, не знал, - ответствовал Арминий. - Но даже если б и знал… Прекрасная Туснельда давно уже любит меня. И ты, мудрейший и справедливейший из херускских вождей, добрейший человек и нежнейший отец, неужто ты, Сегест, не желаешь счастья своей дочери и не можешь доставить сладкой радости человеку, который с детства любит и почитает тебя не менее божественного Августа?!
        «А меня, отца Туснельды, ты не мог спросить, прежде чем отважиться на низкий свой шаг?!» - восклицал Сегест. Арминий же отвечал ему:
        «Милый и желанный мой тесть, мы с дочерью твоей, возлюбленной моей и женой, хотели неожиданно обрадовать тебя, и скоро подарим тебе прекрасного внука, матерью которого будет прелестная и добродетельная Туснельда, отцом же - владетельный Арминий, сын Зигмера, милостью великого Августа предводитель германских племен от Рейна до Альбиса! Что может тут быть негодного и низкого?!»
        «Цветасто говорить тебя научили римляне, - возразил Сегест. - А кто, Арминий, научил тебя подлости?»
        «С радостью принимаю от тебя любые упреки! - тихо и восторженно ответил ему Арминий. - Ибо, волей всемогущих богов, отныне - ты мой тесть. Ты мне теперь - роднее отца. И каждое слово твое - радость и урок для меня, твоего любящего зятя».
        Так повествуют некоторые историки. И прибавляют, что зять отныне стал ненавистен тестю, и «то, что у живущих в согласии скрепляет узы любви, у них, исполненных неприязни друг к другу, возбуждало взаимное озлобление».
        Подчеркну: неприязнь и озлобление проявлял лишь Сегест по отношению к Арминию. Последний же безропотно сносил все гневные и оскорбительные слова в свой адрес, чем вызывал громкое одобрение среди германской молодежи и молчаливое сочувствие владетельных князей и угрюмых старейшин.
        (2) Когда в начале лета в Ализон прибыл со своими легионами Публий Квинтилий Вар, Сегест не удержался и, представ перед наместником обеих Германий, заявил о своем желании возбудить против Арминия судебный процесс. Но Вар ему так ответил:
        «Два преданных друга Рима и знаменитых князя Германии не могут поделить между собой дочь и жену? Ты ищешь позора на свою почтенную голову? Ты хочешь обрадовать своих завистников и бросить лакомую кость низкой черни, чтобы она на каждом перекрестке зубоскалила против тебя, против Арминия, против римского руководства? Послушай, Сегест, ты, может быть, желаешь вызвать в Германии беспорядки, подтолкнуть знатные роды к распре друг с другом? Скажи честно, чего ты добиваешься этой глупой и, я бы сказал, провокационной своей затеей?»
        Иск был решительно отклонен Варом. Сегесту было велено больше нигде и ни при каких обстоятельствах не бранить своего нового зятя и не подвергать сомнению бракосочетание «верного друга Рима». Арминия же Вар призвал к себе и так построил с ним разговор, что скоро в палатке Публия Квинтилия появился тяжелый сундук, в котором одних золотых гривн, как говорят, было не менее полусотни.
        (3) Сообщив об этих подробностях, историки, на которых я опираюсь, принимаются пространно рассуждать о человеческих страстях, о любви, о стрелах Амура, которыми, дескать, изменяются не только людские жизни, но судьбы целых народов движутся и вершатся.
        А штука в том, дорогой Луций, что на самом деле Арминий вовсе не любил Туснельду и долгое время совершенно не обращал на нее внимания, хотя она чуть ли не с детства вздыхала о нем и при встрече призывно смотрела на него. Но так глядели на этого красавца чуть ли не все германские девушки, и стоило ему только пальцем поманить… Ну, ты понимаешь.
        Так что зря витийствуют историки, пустыми разглагольствованиями о любви скрывая от нас истинную суть события.
        XI.Дело было вот в чем:
        Добившись главенства над херусками и довольно скоро подчинив себе три соседних племени - хаттов, марсов и бруктеров, Арминий тайно приступил к реализации второй части своего далеко идущего плана. А именно: возмутить германские племена против римской власти, поднять мощное и широкое восстание, вытеснить римлян из Германии и между Рейном и Альбисом создать собственное германское царство, наподобие того, которое за несколько лет до этого учредил Маробод к юго-востоку от земли херусков, объединив под началом маркоманов могущественных лугиев, свирепых лангобардов и воинственных семнонов.
        Роль царя в этом новом германском царстве честолюбивый Арминий, разумеется, отводил себе.
        Разъезжая по землям херусков, хаттов, бруктеров и марсов, якобы для того, чтобы следить за подвластными ему округами и наводить там порядок, Арминий произносил речи, пламенные и гневные, тайные и подлые по отношению к римлянам, которые во всем ему доверяли. Вот краткая суть его речей:
        «Мы потеряли свободу, ибо вот уже несколько лет между Альбисом и Рейном мы видим розги, секиры и тоги - эти мерзкие символы римского военного и гражданского господства над нами.
        Другие народы, не знакомые с римским владычеством, не испытывают того унижения, которому мы добровольно подвергаем себя, в виде так называемых налогов отдавая чужеземным захватчикам часть нашего имущества и безропотно подставляя головы наших товарищей под мечи римских судей и палачей.
        Мы потеряли наших бессмертных богов, трусливо согласившись вместо них поклоняться смертному человеку, владыке римлян, Цезарю Августу, и в городе убиев на Рейне, перед его мерзким истуканом приносит кощунственные жертвы сын великого Сегеста, блистательный Сегимунд, брат прекрасной Туснельды.
        Мы честь и совесть свою утратили, забыв об унаследованной от предков свободе, об исконных германских богах - Отане, Сеге, Танфане.
        Посему, если осталась в вас хотя бы капля древней свевской крови, если вы любите родину, уважаете предков, почитаете старину, если люди вы, а не покорные скоты, если вы германские мужчины, а не трусливые галльские женщины, если вы доблестные воины, а не грязные землекопатели и вонючие козопасы…» Ну, и так далее и тому подобное. С непременным конечным выводом: «Следуйте за мной, честным Арминием, который поведет вас к свободе и славе, прочь от зловонного рабства и мерзостного унижения».
        И обращаясь к хаттам, марсам и бруктерам, Арминий всякий раз напоминал им о том, что они утратили свои исконные земли, в то время как херуски остались в своих прежних владениях, и, стало быть, херуски - самые бескорыстные борцы против римского господства, за свободу Германии.
        Конечно же, Арминий говорил и о том, что время для восстания сейчас крайне удачное, так как в Паннонии и Иллирике свирепствует обширный мятеж, на подавление которого брошены все лучшие римские легионы, а здесь, в Нижней Германии, лишь Семнадцатый Друзов состоит из храбрых и опытных солдат.
        Известно мне, что к четырем подвластным ему племенам Арминий хотел присоединить как можно больше соседей и посылал гонцов даже к семнонам и лангобардам. Но те ответили его эмиссарам, что подчиняются маркоманскому царю Марободу, а тот сохраняет нейтралитет в отношении Рима.
        XII.Как я уже вспоминал, давно восхищалась Арминием и, стало быть, теперь поддерживала все его устремления и призывы знатная херускская молодежь, среди которой особенно следует выделить сына Сегимера Сезитака и сына Сегеста и брата Туснельды Сегимунда - того самого, которого римляне поставили верховным жрецом у жертвенника божественному Августу в городе убиев.
        А, так сказать, зрелые и владетельные германские князья, как часто бывает в подобных ситуациях, разделились на две партии. Верность Риму сохраняли из упомянутых мной Зигмер, отец Арминия, Сегест, отец Туснельды, и Флав, старший брат Арминия. К противоположной же партии - «партии патриотов», как называли ее сами германцы, или «партии заговорщиков», как называют ее римские историки, - к этой партии принадлежали сам Арминий, его дядя Ингвиомер, Сегимер, брат Сегеста, а также Сегимунд и Сезитак.
        Уже этот перечень дает представление, что партия заговорщиков была намного сильнее партии верноподданных. Тем более, что Зигмер, как я говорил, почти не принимал участия в государственных делах, а Флав, брат Арминия, вовсе жил в Италии.
        По сути, римскую власть среди херусков поддерживал один Сегест. Но этот Сегест, напомню, во-первых, был крайне влиятельной фигурой, во-вторых, пользовался большим доверием у римлян вообще и у Публия Квинтилия Вара - в частности; в-третьих, Арминий поставил его управлять бруктерами, а именно в земле бруктеров планировалось устроить западню и разгромить римские легионы.
        Короче, Сегест, как никто другой, мешал планам Арминия…
        Ты понял, мудрый Луций Сенека, куда я клоню?
        (2) Совершенно верно! Арминий, который до этого даже не замечал Туснельды - а, по свидетельству некоторых, насмехался над ее воздыханиями и подшучивал над ее внешностью (она, якобы, была косоглаза, и на лице у нее было несколько больших бородавок, которые германские женщины никогда не выводят), - Арминий вдруг похищает эту красавицу и делает ее свой женой!
        Тем самым, как говорится, убивает сразу двух кабанов. Во-первых, разъяренный Сегест сам отказывается от руководства бруктерами.
        (3) Во-вторых, когда через некоторое время Сегест, проведав о готовящемся заговоре, является к Публию Вару и начинает обвинять Арминия, Ингвиомера и Сегимера в том, что они тайно подговаривают германцев и, судя по всему, готовят возмущение против Рима, ты, конечно, догадываешься, что отвечает ему Вар?
        Правильно! Вар усмехается и говорит: «Ненавистный тебе Арминий и мой лучший друг, может быть, и заговорщик. Его дядя, давнишний гостеприимец второго трибуна Тиберия и личный знакомец принцепса Августа, - ладно, он все-таки близкий родственник Арминию, и пусть тоже станет злоумышленником. Но собственного брата своего, честного и верного Сегимера, с какой стати ты обличаешь передо мной? Ведь он не крал у тебя твоей дочери и своей племянницы? За что же ты на него злобствуешь и наводишь напраслину?»
        (4) А следом за этим Сегимунд, возлюбленный сын несчастного Сегеста, повинуясь приказу Арминия, срывает с себе жреческие одежды, тайно покидает город убиев и бежит в землю бруктеров, чтобы, заняв место отца, готовить там восстание против Рима!
        Но Вар об этом, разумеется, ничего не знает. Раньше он доверял Арминию и Сегесту. Теперь доверяет только Арминию.
        (5) А тот, чтобы снять с себя малейшие подозрения, советует Вару: «Пусть все владетельные князья прибудут к тебе в лагерь и будут неотлучно при нас находиться».
        И вот прибывают в Ализон херускские «контролеры»: от хаттов - Ингвиомер, от марсов - Сегимер, а также местные владетельные князья: хатт Арп, марс Малловенд, бруктер Вальмар. Отныне они всюду будут следовать за Варом, пока не сбегут от него в определенный момент и в заранее намеченных пунктах тщательно продуманного и детально разработанного Арминием плана.
        Но я, похоже, забегаю вперед…
        «Стрелы Амура»? Запомните, господа историки: когда на сцену жизни выходит ее величество Политика, разные эротики или амурчики либо испуганно прячутся в боковые проходы, либо начинают плясать под ее дудку и строить только те рожицы, которые она им предпишет.
        В калдарии слишком жарко. Во фригидарии слишком холодно… Знобит меня, что ли?… Попробую выпить немного вина. По-гречески, разбавив водой… Один к трем, как ты любишь, Сенека… Нет, лучше один к четырем, как советует Геродот, «отец истории»…
        XIII.Стало быть, прибыли мы в Ализон.
        По дороге я, конечно же, наслушался рассказов о Германии и германцах. Но я не стану их тебе передавать. Прежде всего, потому, что они в большинстве своем почти не отличались от сведений, которые приводит божественный Юлий Цезарь в своих «Записках»: о таинственном Геркинском лесе, который тянется бесконечно, словно море-океан; об однорогом быке с видом оленя; о лосях, которые никогда не ложатся на землю, ибо потом не могут ни встать на ноги, ни даже приподняться; о зубрах - быках, которые не меньше слонов. Ни одного из описанных животных я ни разу не видел. Равно как не встречал людей с песьими головами, живущих якобы к северу от Альбиса, кровожадных рогатых кентавров, обитающих, дескать, к югу от царства Маробода, за квадами, карпами и бастарнами.
        (2) Те взаправдашние германские жители, которых я встретил возле Ализона, во-первых, не имели в себе ничего сказочного, а во-вторых, по своему внешнему виду ничем почти не отличались от уже хорошо знакомых мне галлов. Разве что были еще выше ростом, еще более светлокожими и синеглазыми. И волосы свои не красили. И усов специально не отращивали. И много, очень много было среди них пронзительно рыжих людей.
        (3) Знать их носила римские одеяния - по крайней мере, в присутствии Вара.
        Князьки и старейшины спали в палатках римского образца. Простые же всадники срезали с деревьев ветки, стелили их на землю, ложились на них, сверху накрывшись попоной и над собой поставив коня, если шел дождь или дул сильный ветер.
        (4) Они почти не ели хлеба, брезговали овощами. Зато уважали лесные орехи. Воде предпочитали козье молоко, вину - пиво, нашим римским кашам и похлебкам - жаренное на вертеле или сваренное в огромных медных котлах мясо, чаще всего - свинину.
        Быстро рассмотрев и изучив германцев, я скоро потерял к ним интерес - так однообразны и примитивны были эти варвары, и столь монотонной была их повседневная жизнь. А всё мое внимание уже на второй день переключилось на римских солдат и офицеров. Ведь впервые я, что называется, окунулся в легионную жизнь.
        XIV.Ближайшим к нашим квартирам было расположение первой и второй когорт Восемнадцатого легиона. Солдаты этого легиона, как я уже вспоминал, были новобранцами. И вот с утра до вечера, с коротким перерывом на полуденный завтрак, центурионы под руководством первого центуриона когорты обучали своих подопечных основам солдатского ремесла: лагерным и боевым построениям, маршевым и боевым движениям, владению дротиками и длинными копьями, щитами и мечами, рытью рвов, сооружению лагерного вала, учреждению оборонительного частокола и так далее и тому подобное.
        Свой день я разделил на две части, и первую половину проводил в первой когорте, а вторую - во второй, наблюдая и сравнивая, как по-разному различные командиры воспитывают и обучают.
        Первой легионной когортой руководил некто Лелий, человек лет пятидесяти, низкорослый, поджарый, лицом похожий на птицу: с крючковатым носом, круглыми, зоркими и хищными глазами, с плотно сжатыми бескровными губами и яростно пульсирующими желваками. Лелий этот был сущим извергом. Стоило какому-нибудь солдату, особенно молоденькому, совершить одно неточное движение, или промахнуться в метании дротика, или сделать неуклюжий выпад мечом, Лелий налетал на него - действительно, налетал, подобно орлу или ястребу, и сперва клевал злой, остро отточенной бранью, а затем бил витисом, изогнутой тростью центуриона, по ноге, по руке, по тому самому месту на теле солдата, которое совершило неловкое движение.
        Если оплошность повторялась, Лелий уже не ругался, а, переложив трость в правую руку, левой рукой бил солдата по лицу (Лелий был левшой).
        Один раз, я видел, он так сильно ударил солдата, что кровью его испачкал себе кулак. Тогда он прервал упражнения и велел избитому принести воды и в этой воде вымыть свой кулак, при этом лицо ученика было оставлено в свежей и запекшейся крови до конца учения.
        Однажды какой-то великовозрастный новобранец после очередного удара, полученного им от Лелия, в сердцах воскликнул: «Что ты все время бьешь нас?! Лучше сам покажи, как надо делать!» «Сейчас покажу!» - огненно сверкнув глазами, прощелкал в ответ Лелий, вызвал центуриона той самой центурии, к которой принадлежал возразивший ему, и приказал после окончания тренировки, перед полуденной едой высечь говоруна и умника перед строем солдат. «Он второй раз мне возражает. Я подсчитал - двенадцать слов произнес. Отсчитай ему, братец, двадцать четыре удара. Двумя розгами», - велел Лелий.
        Второй когортой, которую я наблюдал после полудня, управлял некто Курций - краснощекий гигант лет сорока, широколицый, плосконосый и большеротый, с маленькими, добрыми светло-карими глазками.
        За весь период моего наблюдения я ни разу не видел, чтобы Курций поднял руку на своих подопечных, или велел наказать кого-нибудь из них, или обругал и накричал на солдата. Хотя он школил и упражнял своих легионеров ничуть не менее Лелия, он именно показывал, как надо, а не бил за то, как не надо. И, скажем, десятки раз мог показывать, как метать дротик или рубить мечом, а потом сотни раз заставлял солдата повторять одно и то же упражнение, пока не добивался нужного ему результата. И всякий раз одобрял его, говоря: «Уже не так плохо», «Неправильно, но лучше, чем в прошлый раз», «Совсем неплохо, но ты можешь лучше», «Умница! А теперь давай повторим и закрепим!» И так почти с каждым легионером, не только в своей, первой, центурии, но и в других подразделениях.
        После недельных наблюдений я пришел к выводу, что между Лелием и Курцием идет напряженное соревнование. То есть они не просто обучают своих солдат, а каждый пытается продемонстрировать собственную школу воинского воспитания, принципиально отличную от методики своего соперника, и доказать легионному начальству, что именно он - лучший из руководителей и учителей.
        XV.Ты, Луций, помнится, никогда не служил в армии. И хотя всё на свете тебе, мудрейшему человеку, похоже, известно, на всякий случай кратко напомню тебе о воинской иерархии в легионе, потому как иначе может быть непонятно, за что именно состязались друг с другом наши Лелий и Курций.
        Германские легионы тогда состояли из десяти центурий. И та когорта, которая стояла справа в первом ряду, называлась Первой когортой легиона, а слева от нее располагалась Вторая когорта и так далее - до Десятой и самой последней в построении.
        В каждой когорте тогда насчитывалось шесть центурий: три центурии гастатов, две центурии принципов и одна центурия триариев - самых опытных воинов, которые вводились в бой лишь в ключевые моменты сражения. В боевых условиях гастаты занимали первый ряд, принципы - второй, а триарии, как правило, держались в резерве. Но в лагерном построении в первом ряду стояли принципы и триарии, а гастаты - во втором ряду. И самая правая центурия в когорте считалась первой центурией, за ней шла вторая и так далее до шестой центурии гастатов.
        Центурионы первого ряда назывались центурионами первого ранга и командовали не только своими центуриями, но и всей манипулой, то есть своей и стоящей во втором ряду сотней, командир которой именовался центурионом второго ранга и подчинялся центуриону первого ряда в манипуле.
        Центурион первой центурии в когорте был главным в когорте и на кратком воинском языке назывался примипилом. Таких примипилов у нас в Германии было десять человек в легионе.
        Не уверен, что так происходит повсеместно, но в Германии во времена Августа служебная карьера центуриона начиналась с шестой центурии Десятой когорты, а высшим достижением для центуриона считалось стать командиром первой центурии Первой когорты, потому что такой центурион считался не только примипилом и руководителем когорты, но первым примипилом и самым главным центурионом во всем легионе. Случалось, во время боя ему доверяли весь легионный резерв, состоявший из десяти центурий триариев. А в редких случаях - когда ранили или убивали легата и когда никто из военных трибунов по той или иной причине не был в состоянии взять на себя руководство - в этом случае первый легионный примипил вставал во главе легиона и брал на себя ответственность за его действия.
        Система эта, как ты видишь, не очень простая. Но я, поклонник всяческих систем и структур, быстро освоил ее, оказавшись среди ализонских легионов.
        XVI.Так вот, милый Сенека, Лелий был примипилом Первой когорты и, стало быть, первым примипилом Восемнадцатого легиона. А Курций был примипилом Второй когорты и, хотя формально никоим образом не был подчинен Лелию, однако в легионной иерархии центурионов занимал место на одну ступеньку ниже, чем его соперник.
        Насколько я понял, Курций не был завистлив. Но, во-первых, как я понимаю, всё в Лелии раздражало Курция: от внешнего вида первого примипила до его кровавых зверствований над солдатами.
        Во-вторых, как только было принято решение о формировании Восемнадцатого легиона, Курций был отозван с прежнего места службы и, можно сказать, на первых ролях участвовал в наборе и формировании нового германского соединения. Он занимал место первого примипила, когда только что сформированный легион стоял на зимних квартирах в Галлии. Но тут по распоряжению Августа в армию Вара направляются десять опытных центурионов, и этих чужаков уже в Германии, в Старом лагере, ставят на самые почетные места. В нашем случае приказом главнокомандующего Курция переводят из Первой когорты во Вторую, а злобного Лелия ставят на его место… Справедливо? Несправедливо. Обидно? Конечно же, обидно.
        В-третьих, еще на заре формирования Восемнадцатого, когда проводились самые первые наборы, Курций свел дружбу с одним из военных трибунов, Цецилием Лаконом. Этот Лакон впоследствии был поставлен надзирать над Первой и Второй когортами. Более того, Цецилий Лакон был близким другом Публия Кальвизия, легата Восемнадцатого легиона и зятя главнокомандующего.
        Вот Курций и старался изо всех сил, показывая, что он, Курций, обучает и воспитывает солдат намного лучше и правильнее, чем это делает Лелий. Курций неоднократно докладывал трибуну Лакону о зверствах Лелия, рассчитывая, что Лакон сообщит об этом своему другу легату Кальвизию, а тот донесет тестю своему, главнокомандующему. И может быть, в один прекрасный момент Публий Квинтилий Вар исправит положение, восстановит справедливость и Курция вернет на место первого примипила, а злобного Лелия задвинет куда-нибудь подальше или вовсе выдворит из Восемнадцатого легиона.
        Впрочем, старались они явно зря. В отличие от прославленных полководцев - божественного Юлия, Друза или Тиберия - Публий Вар на своих центурионов не обращал ни малейшего внимания и не только первых центурионов когорт, но и трибунов никогда не приглашал на военный совет.
        Отмечу также, что, может быть, солдаты Первой когорты и ненавидели Лелия, но я не разу не слышал, чтобы кто-нибудь из них порицал или злословил своего командира. Напротив, бережного и обходительного Курция легионеры часто поругивали: дескать, достал своими нравоучениями и бабскими нежностями; вот, в Первой когорте примипил Лелий даст по морде, и сразу понятно, что делать; такое, представь себе, я подслушал однажды высказывание, и человек десять легионеров стояли и согласно кивали головами.
        Но я, похоже, чересчур увлекся воспоминаниями о центурионах и легионерах, забыв об отце и его турме.
        XVII.В Испании отцу обещали, что в Германии в худшем случае он получит конный отряд, а в лучшем - станет командиром легионной алы. Для этого, дескать, из других испанских районов командируются на Рейн другие турмы.
        Как сразу же выяснилось, обманули беднягу, чтобы отделаться от него и выпроводить из Кордубы. Три кавалерийских испанских отряда, как потом стало известно, действительно были направлены на Рейн, но не в Германию, а в Августу Раурику, откуда вскорости были переброшены в Иллирик. У Вара же в Ализоне не только не было никаких конных испанцев, но вся его конница, как мы с тобой видели, сплошь состояла из галлов и германцев.
        Так что когда главнокомандующему доложили о прибытии Марка Пилата и его турмы с тридцатью легковооруженными и двадцатью конюхами, Вар, говорят, обиженно надул губы и тихо изрек: «Мне они не нужны. В Германии на лошадях могут сражаться только германцы. Ну, разве что - некоторые галлы, которые сами недавно были германцами».
        «Так что с ними делать?» - последовал вопрос.
        «Не знаю. Пошлите обратно», - пожал покатыми плечами Публий Квинтилий.
        Тут Галл Тогоний, легат Девятнадцатого, взял слово:
        «Зачем отсылать обратно? Дай мне. У меня, как ты знаешь, вовсе нет легионной конницы».
        А Вар, который на все предложения мужа своей любовницы сначала всегда отвечал отказом и лишь затем этому отказу придумывал обоснование, Вар еще сильнее обиделся и сказал:
        «Ни в коем случае… Кто возьмет этого проклятого испанца?» - И Публий Квинтилий с надеждой посмотрел на двух других легатов.
        Но оба, сын и зять, отрицательно покачали головами и заявили, что им он также не нужен.
        «А мне - нужен», - настойчиво повторил Тогоний Галл.
        «Пусть будет у тебя», - решил главнокомандующий, мокрыми глазами глядя на своего зятя, легата Восемнадцатого легиона Публия Кальвизия. И тут, наконец, придумал обоснование и, повернувшись к Тогонию Галлу, устало улыбнулся:
        «Тебя прикрывает Арминий. Не будем обижать германцев».
        Так турма моего отца была отправлена в Восемнадцатый легион. Но, как я уже вспоминал, этому легиону была придана вспомогательная конница канненефатов. А посему Публий Кальвизий после недолгих размышлений поставил Марка Пилата на прикрытие легионного обоза, подчинив его военному трибуну Минуцию Магию.
        Стоит ли вспоминать, как сперва разъярен, а затем подавлен был мой бедный отец, обнаружив себя не на посту префекта конницы, а возле обозных телег, под началом желторотого мальчишки, в окружении пеших сугамбров и в компании конных убиев, десяток которых, по мнению Марка Пилата, не стоил последнего конюха в его доблестной и тренированной турме.
        XVIII.А тут еще херуски из конницы Арминия на своих коротконогих лошаденках стали наведываться в наше расположение, бесцеремонно глазеть на наших мавританских коней и отпускать в наш адрес разного рода обидные замечания.
        Ну, например, один германец на ломаной латыни громко восклицал:
        «Смотрите, люди! Сами они маленькие, как пеньки, а кони у них длинные и высокие, как сосны. Как они на них залезают?»
        «Как мыши! - тут же подхватывал второй германец. - Запрыгивают друг на дружку, и верхний карабкается на лошадь, зубами держась за гриву!»
        «Эй вы, обозные! - кричал третий германец. - Давайте поменяемся! Вы нам дадите ваших высоких лошадей, а мы вам подыщем каких-нибудь коротышек, вам под стать!»
        И тотчас четвертый германец в ужасе вопил: «С ума спятил?! Запутаешься в ветках на этом долговязом уроде!»
        Тут все они принимались безудержно хохотать, хлопали себя руками по бокам, дыбили лошадей, а потом ускакивали восвояси. Но через некоторое время появлялась новая группа херусков, и всё повторялось сначала, почти в тех же выражениях и в той же последовательности.
        Отец слушал эти издевательства молча, с задумчивой улыбкой на лице. И я каждую минуту ожидал, что с этими германскими насмешниками вот-вот произойдет нечто похожее, что недавно случилось с пьяным галльским великаном в рейнской харчевне.
        Но уже после второго наезда задумчивая улыбка вдруг исчезла с лица Марка Пилата, он выстроил свою турму и строго приказал: «Если кто-нибудь из вас поддастся на подстрекательство варваров! Если просто посмотрит в их сторону и даст почувствовать, что понимает их мерзкий язык…!»
        Не докончив, отец лютым и диким взглядом стал ощупывать лица своих подчиненных.
        После небольшой паузы Гай Кален, первый декурион, произнес:
        «Понятно, командир… А если кто-то из них от слов попытается перейти к действиям?»
        «Без моей команды - ни шага, ни жеста», - глухо сказал отец.
        «А если тебя в этот момент не будет поблизости?» - еще через некоторое время задал вопрос второй декурион Квинт Галлоний.
        «Что непонятно?!» - прямо-таки рявкнул на него Марк Пилат. И оба декуриона тут же хором ответили:
        «Всё понятно! Выполним! Будь уверен!»
        И замерла турма, расправив плечи и вытянув вперед подбородки.
        А Марк Пилат, отец мой, вдруг усмехнулся и, словно извиняясь за резкость, дружелюбно пообещал:
        «Подождите. Придет время. Мы вспомним. Мы им покажем».
        XIX.Однако впереди нас ждало еще одно испытание. Примерно через неделю, вернувшись со своих наблюдений за центурионами и легионерами, я обнаружил, что куда-то исчезли наши мавританские кони. Спросил отца, и тот мне тихо сообщил: «Они, видишь ли, понадобились легионному начальству. Пришлось подчиниться. Мы ведь люди военные». И ничего не прибавил в ответ на мое изумление, лишь потрепал по голове, загадочно усмехнулся и ушел к костру.
        Пять мавританских коней вернулись еще до захода солнца. Десять мавританцев прискакали среди ночи. Остальные - к первому завтраку. К полудню же в наше расположение прибыл высокий и длинноволосый молодой человек - один из тех батавов, которых я видел в конной охране Публия Вара, и, подойдя к отцу, сказал на приличной латыни:
        «Замечательные у тебя кони».
        «Да, кони хорошие. Мавританские. Очень быстрые», - ответил отец, внимательно разглядывая длинноволосого.
        «Не сердись римлянин, - продолжал юный батав. - Их решили использовать в конной свите главнокомандующего».
        «Ну так используйте. Я их отдал», - сказал отец и улыбнулся.
        Батав ответил улыбкой на улыбку и сообщил:
        «Вчера вечером их использовали два военных трибуна. Один упал удачно. Другому не повезло - у него сломаны два ребра и проломлена голова… Ночью несколько коней сбросили путы…»
        Отец сочувственно покачал головой.
        «Прости, римлянин, - вновь улыбнулся батав. - Моя была идея. Подумал: зачем они в обозе?»
        «Я сам не понимаю, зачем они в обозе», - грустно усмехнулся отец.
        Охранник же перестал улыбаться, некоторое время внимательно разглядывал моего отца, а потом протянул руку и строго объявил:
        «Я батав, сын вождя нашего племени. Меня зовут Хариовальда».
        «А я Марк Понтий Пилат, сын римского всадника и сам всадник», - ответил отец и пожал протянутую руку.
        Об этом батаве Хариовальде мне, Луций, еще не раз предстоит вспомнить.
        А теперь, пожалуй, самое время перейти к злосчастному походу и к той катастрофе, которую уготовила нам Фортуна.
        Глава девятая
        Катастрофа
        I. Историки даже о времени похода не могут между собой договориться. Одни утверждают - в конце месяца секстилия (который уже тогда называли «августом»). Другие говорят - в середине сентябре. Третьи - в начале октября.
        Историки пишут, что Вар, ввиду приближения плохой погоды, собрался уже покинуть летние лагеря и двинуться на рейнские зимние квартиры, как вдруг пришла весть, что в одном из соседних округов вспыхнуло восстание. И тогда Вар решил не возвращаться с армией по этапной дороге, но уклониться от прямого пути, чтобы сначала подавить восстание. Но где произошло восстание и кто его поднял, ни один из историков даже не упоминает.
        На самом же деле было так.
        (2) В начале сентября стояла прекрасная, солнечная и сухая погода. О возврате на Рейн Вар даже не помышлял и тем более не готовил к этому свои легионы.
        И вот в третий день до сентябрьских нон к Вару явился вдруг Арминий, который доложил, что, по имеющимся у него сведениям, ангриварии отказываются платить налоги и проявляют другие признаки беспокойства. «Я с ними разберусь, ты не волнуйся», - пообещал Арминий. «Хорошо. Разберись», - ответил ему Вар.
        (3) На следующий день Арминий снова предстал перед Варом и поведал, что к ангривариям присоединились теперь казуарии. «Что, тоже не платят?» - полюбопытствовал Публий Квинтилий. «Да, отказываются и тоже безобразят», - ответил Арминий. И Вар ему больше ничего не сказал.
        (4) На третий день, в самые ноны, когда в Риме проводятся Римские игры, Арминий объявил, что ангриварии объединились с казуариями, схватили римских торговцев и часть из них утопили в котлах, а других распяли на деревьях. «Это уже не просто неповиновение, а открытый и наглый бунт. И если прикажешь, я тотчас же вышлю против мятежников херусков и союзных нам бруктеров. Они им покажут!» «Приказываю. Высылай», - согласился Вар и устало махнул рукой.
        Но только Арминий ушел от Вара, как к нему в палатку вошел Ингвиомер и стал объяснять главнокомандующему, что ангриварии из-за пограничных земель давно уже враждуют с херусками, но, по его, Ингвиомера, понятиям, они никогда не отважились бы на открытое возмущение, если б не заручились поддержкой лангобардов, живущих на левом берегу Эльбы-Альбиса.
        И часа не прошло после ухода Ингвиомера, как к Публию Вару явился другой владетельный херуск, Сегимер, и принялся развивать мысль о том, что ангриварии почти наверняка договорились не только с лангобардами, но и с семнонами, живущими на правом берегу Альбиса.
        А скоро в палатку прямо-таки влетел сын Сегимера Сезитак и, краснея от ярости и вздрагивая от возбуждения, стал докладывать, что, похоже, могущественный царь маркоманов Маробод дал команду семнонам и лангобардам поддержать ангривариев и другие подвластные Риму племена, если те начнут выражать недовольство. «Но ведь Маробод заключил мир с Римом», - обиженно возразил Квинтилий Вар. «Так то когда было! - возмущался Сезитак. - Когда на него шли двенадцать римских легионов! А теперь римские войска заняты в Паннонии и в Иллирике!» «Откуда тебе всё это известно?» - еще обиженнее вопросил Публий Вар. «Разведка доносит!» - радостно вскричал Сезитак.
        Выпроводив Сезитака, Вар некоторое время размышлял в одиночестве. А после вызвал к себе в палатку самых близких ему людей - то есть Арминия, легатов Семнадцатого и Восемнадцатого легионов, Ингвиомера и Сегимера (Тогония Галла, мужа своего любовницы, он редко приглашал на военные советы, предпочитая общаться с ним через военных трибунов; и в последнее время старался не встречаться с Сегестом, злосчастным тестем Арминия), - вызвал, стало быть, римлян, херусков и скучным и обиженным голосом стал говорить, что сам пойдет на мятежников, поведя за собой три легиона.
        Арминий пытался его отговаривать. Но Вар, оставив обиду и преисполнившись величия, стал объяснять, глядя на своего любимца:
        «Ты верный друг Рима и отважный воин, Арминий. Но ты, как всякий германец, ничего не смыслишь в политике. Мятежников надо примерно наказать, чтобы другим отныне было неповадно».
        «Я сам могу их наказать, поверь мне!» - пылко воскликнул Арминий.
        Вар же перевел взгляд на Ингвиомера и назидательно продолжал:
        «Примерно покарав дерзких мятежников, надобно установить, сносились с ними семноны и лангобарды или пустое болтают».
        «Я тоже могу это сделать!» - радостно пообещал Арминий.
        А Вар смотрел теперь уже на Сегимера и царственно заключил:
        «Если эти сношения имели место, если в трудное для Рима время подданные Маробода дерзнули подло замыслить и ударить нам в спину, то в следующем году я призову из Империи многие легионы и двину их на другой берег Альбиса, дабы упразднить маркоманское царство и подчинить Риму оставшиеся германские племена».
        Рассказывали, что эти слова Вар произнес с такой уверенностью и таким торжественным голосом провозгласил «я призову», как будто он был не второстепенным военачальником и усталым стариком, а самим божественным Юлием или великим Августом.
        И глянув вновь на Арминия, Вар вдруг спросил:
        «Зачем возражаешь против моих планов?»
        «Я опасаюсь», - признался херуск.
        «Ты, Арминий, опасаешься?! Чего?» - Вар удивился.
        «Боюсь причинить тебе лишние неудобства, - отвечал Арминий, влюбленно глядя на полководца. - Боюсь плохой погоды. Боюсь плохих дорог. Боюсь коварных засад. Мы, германцы, ко всему привыкли. И если в нашей стране мы сами можем управиться и навести порядок…»
        Вар не дал ему договорить.
        «Какую обещают погоду?» - спросил он у сына своего, Секста Квинтилия.
        «Понятия не имею», - радостно ответил легат Семнадцатого легиона. Но на помощь ему пришел Публий Кальвизий, зять Вара, сказав:
        «Гадатели обещают ясность и сухость до самых октябрьских календ».
        «А сколько лагерных стоянок до земли ангривариев?» - спросил главнокомандующий и вновь посмотрел на сына.
        «Откуда мне знать? Я ни разу там не был», - ответил Секст Вар, уже не так радостно и беззаботно.
        «Семь-восемь лагерей. Не более», - помог ему Арминий.
        И Вар сказал:
        «Итак, решено. Через два дня выступаем. Тремя легионами и конницей моего друга Арминия».
        (5) Стало быть, выступили в поход в шестой день до сентябрьских ид.
        II.Некоторые историки пишут: шли медленно и с трудом, ибо двигались по бездорожью. Неправда. От Ализона на север к Визургису-Везеру между невысоких холмов, разделяющих долины Визургиса и Альбиса, вела прочная и широкая дорога, несколько лет назад сооруженная Тиберием, во время его второго германского похода. При самом входе в землю казуариев, через одну лагерную стоянку после того, как в Визургис впадает его левый приток, река Вергис, у нас был укрепленный пункт, называемый Миндоном, в котором, однако, не было гарнизона.
        К этому Миндону и выступили три Варовых легиона.
        Двигались достаточно быстро, потому что погода стояла прекрасная.
        (2) Шли так: в авангарде выступал Семнадцатый легион, предшествуемый треверской конницей и легковооруженными фризами. За ним двигался Восемнадцатый со вспомогательными пешими узипетами и конными канненефатами. Замыкал же движение Девятнадцатый легион под командованием Тогония Галла, которому в качестве легковооруженных приданы были пешие тубанты. А в арьергарде, с тыла прикрывая походную колонну, шла херускская конница Арминия.
        За каждым легионом следовал его собственный обоз.
        (3) Историки пишут, что еще до начала похода в войске Вара произошло несколько крупных и мелких откомандирований, что, дескать, сократило численность легионов. - А я тебе скажу, Луций: не было никаких откомандирований, и на этом этапе движения армия Вара пребывала в полном своем составе.
        (4) Сам полководец расположился следом за обозом авангардного Семнадцатого легиона. Вернее, между обозом и Варом всегда сохранялся промежуток в несколько стадий. В этом промежутке шли пешие охранники главнокомандующего, набранные из батавов, первые ряды которых подметали дорогу, а следующие за ними - поливали водой, чтобы сбить пыль. И уж затем, в окружении конных телохранителей, на носилках из красного дерева, которые мягким быстрым шагом несли восемь рослых рабов-либурийцев, переодетых солдатами, за шелковыми занавесками, опираясь рукой на мягкую пуховую подушку, - в этой царственной лектике в окаймленной пурпуром тоге, полулежа, двигался Публий Квинтилий Вар, пропретор и проконсул, нынешний наместник Германии, свойственник самого божественного Августа.
        Словно в Риме у себя выехал на прогулку, или в театр собрался, или в сенат направляется!
        Время от времени конные батавы слегка расступались, и тогда к роскошным носилкам волнами, всплесками, брызгами налетали, просачивались, протискивались, отталкивая друг дружку бесконечные Варовы клиенты и прихлебатели: законники и адвокаты, откупщики и ростовщики, торговцы и перевозчики. Их, по моим подсчетам, было не меньше, чем конных охранников-батавов; то есть не менее трехсот человек. Когда их отгоняли от главнокомандующего, они отступали назад и дожидались, когда им подведут их коней. Ибо все они ехали верхом, и для многих из них лошади были отобраны у центурионов и воинов-ветеранов.
        (5) Позади Вара и его прихлебателей, перед конными канненефатами, предварявшими когорты Восемнадцатого легиона, без всякой охраны на мохнатых и коротконогих германских лошадках ехали владетельные князья: херуски Ингвиомер и Сегест, Сегимер и Сезитак, хатт Арп, марс Малловенд, бруктер Вальмар. Арминия с ними не было. Потому что он ехал либо в арьергарде, среди своей конницы, либо в непосредственной близости от Вара.
        (6) Надо сказать, что лишь двух людей в любое время, беспрепятственно и верхом охранники-батавы пропускали к носилкам полководца: то был легат Семнадцатого легиона, сын Вара Секст, и, ясное дело, преданный и великолепный Арминий.
        III.Турма наша, как я уже вспоминал, была приписана к обозу Восемнадцатого легиона. С ним мы и двигались целых шесть дней.
        Обоз был немалым. Не таким, конечно, громадным, как обоз Семнадцатого легиона, в котором везли имущество Вара и собранные им «налоги» с несчастных германцев. Но в нашем обозе, помимо необходимого военного снаряжения, материалов и инструментов для устройства лагерных стоянок, следовавшие за Варом купцы везли свои товары. И, в частности, девять подвод были до верху нагружены цепями, в которые собирались заковать мятежников - казуариев и ангривариев, чтобы, пленив их, продать в рабство.
        (Ты помнишь, Луций, битву при Каррах и как готовились к ней простодушные римляне?… Видишь, ничему не научается человек. Или пренебрегает поучительной историей своего отечества?)
        Помимо турмы отца, обоз охраняли пешие сугамбры и конные убии. Но с этими убиями Марк Пилат не поддерживал отношений, с самого начала движения объявив им, что его турма будет охранять лишь головную часть обоза с военным обмундированием и снаряжением, а прочую рухлядь - цепи и товары - он предоставляет их попечению.
        Надо сказать, что отец и его всадники с самого начала отнеслись к убиям презрительно, полагая, что эти длинноусые и островолосые галлы неуклюже держатся на своих лошадях и доверия не заслуживают.
        Командовать обозом был поставлен военный трибун Минуций Магий - совсем еще молодой римлянин, который в первый же день отобрал у отца десять уксамских лошадей (на мавританцев после того случая никто уже не покушался) и раздал их частью другим трибунам, частью - своим друзьям среди прихлебателей полководца. Через день еще десять уксамцев забрал и отдал их командирам продовольственных отрядов. Так что конники Пилата отныне ехали на мавританцах, а наши молодчики - либо по двое на оставшихся десяти уксамских лошадях, либо шли пешим порядком, наравне с конюхами-колонами.
        Так что для меня уже не нашлось коня, и я ехал на телеге вместе с Лусеной.
        По-прежнему я оказывал всемерную помощь нашим солдатам: на привалах собирал сухие сучья, помогал разжигать костры, приносил воду, а также чистил, поил и кормил тех лошадей, которых мне доверяли.
        (2) Пшеница и сухари на двадцать дней марша, насколько я понимаю, были только в турме моего отца. Остальные отправились с крайне ограниченными припасами, рассчитывая на продовольственные отряды и на фуражиров.
        И действительно, бруктеры, по землям которых мы двигались, были на редкость гостеприимны: не только безропотно и в изобилии отдавали легионным снабженцам зерно и муку, сено и желуди, но жители некоторых близлежащих деревень сами выходили на дорогу с провизией, чтобы нашим продовольственным отрядам не приходилось утруждать себя поисками.
        Лишь один раз, за две лагерные стоянки до Миндона, один из фуражных отрядов, обслуживавший Семнадцатый легион, вернувшись, доложил, что ему на двух хуторах было оказано неповиновение, а применять насилие командир не решился, так как было приказано ничем не притеснять дружественные племена.
        Тотчас на расследование происшествия был отправлен уже знакомый нам Вальмар - повелитель бруктеров. И хотя он так и не вернулся назад, никто не придал этому значения: считали, что князь задержался и вот-вот догонит войско.
        IV.Первое нападение произошло в сентябрьские иды, после шести дней движения, под вечер, в одном переходе от Миндона.
        Самого сражения я не видел. Но многие потом рассказывали, а я, как предупреждал тебя, старательно собирал и проверял описания.
        (2) Итак, шедший в авангарде Семнадцатый легион едва выбрал место для лагеря и еще не снял с себя амуниции, как на него налетел конный отряд - не более трехсот всадников. Думали, что это ангриварии, но на самом деле это были бруктеры.
        Конные треверы, которых, напомню, было в два раза больше числом, тут же ринулись в бой. Германцы дрогнули и, развернув коней, обратились в бегство. Треверы же, словно забыв об излюбленной тактике германцев и не чувствуя никакого подвоха, гордясь своим численным превосходством, радостно устремились в погоню.
        (3) Едва они скрылись из виду, как на легионеров, не успевших ни стать лагерем, ни развернуться в боевые порядки, спереди, справа и слева из окрестных лесов с варварским воем и дикими криками высыпала многочисленная германская пехота.
        Слава богам, фризские лучники и пращники не растерялись, выскочили вперед и, прикрыв собой не готовых к бою легионеров, обрушили на нападавших свои бьющие без промаха снаряды.
        (4) А треверская конница между тем, как и следовало ожидать, попала в ловушку. Ведь малочисленные германские конники специально убегали, чтобы заманить треверов в засаду. С трех сторон окруженные теперь конными и пешими германцами, треверы, сбившись в кучу, некоторое время пытались оказывать сопротивление, но скоро потеряв командира, в свою очередь обратились в бегство и кинулись назад, под прикрытие Семнадцатого легиона, который сами должны были прикрывать.
        В панике, их охватившей, они не заметили, что, вернувшись на место сражения, они смяли не только нападавших германцев, но врезавшись в ряды доблестных фризов, топтали собственную легковооруженную пехоту.
        (5) Слава Фортуне и Марсу, опытные легионеры Семнадцатого Великолепного за это время успели кое-как построиться в боевые порядки. Но фланги были несколько расстроены: отчасти яростно нападавшим неприятелем, отчасти беспорядочным возвращением треверских всадников.
        К тому же Публий Квинтилий Вар две когорты - Пятую и Шестую - вывел из боя и отправил на охрану драгоценного своего обоза. И в продолжение боя отборные воины бездействовали возле телег, в то время как другие легионеры мужественно бились с врагом.
        V.Честно признаюсь тебе, милый Луций: и в этом, и в следующих сражениях Вар со своими легатами и трибунами, пожалуй, представлял не меньшую опасность для римского войска, чем наш германский противник.
        Два легата его - сын и зять, Секст Вар и Публий Кальвизий - проявили себя как совершенно бездарные командиры, беспомощные и трусливые офицеры. Мало того, что они слепо выполняли глупейшие приказания главнокомандующего; к Варовой глупости они добавляли собственную тупость, собственные высокомерие и самоуверенность, не прислушивались к советам центурионов и часто заставляли их делать то, что ни в коем случае делать не следовало.
        (2) Трибуны лишь усиливали неразбериху и ухудшали общую картину руководства.
        У божественного Юлия Цезаря, как тебе известно, на каждый легион было по шесть военных трибунов. У Вара же их подвизалось целых двенадцать. Пять трибунов распределялись по легиону, так что каждый трибун отвечал за действие двух когорт. Шестой трибун командовал обозом, седьмой - вспомогательными пехотинцами, восьмой - легионной конницей. Девятый и десятый передавали приказы от легата трибунам в когортах и среди вспомогательных. Одиннадцатый же и двенадцатый трибуны приносили распоряжения от Вара легату легиона и в обратном порядке докладывали главнокомандующему о боевой обстановке на местах и о просьбах легионного командира.
        Вроде бы, логичная административная система. Но легион - не претория провинциального наместника. Сражение - не плавное и предсказуемое отправление административной службы. В боевых условиях иногда один бездарный начальник может поставить под угрозу или попросту погубить блестяще задуманный военный план.
        У Вара же этих бездарей было, по меньшей мере, три десятка.
        И часто выходило, что, скажем, войсковой трибун дал когортам одну команду; затем прискакал трибун от легата и, отменив данный приказ, велел делать прямо противоположное; а позже трибун от Вара поставил перед легионом задачу, которую с самого начала еще можно было бы выполнить, но после двух разноречивых приказов и после новой отмены начатых действий уже никак не представлялось возможным.
        (3) Из трех легатов, как я вспоминал, один лишь Тогоний Галл, командир Девятнадцатого легиона, кое-что соображал в стратегии и тактике. И он единственный, следуя заветам божественного Юлия, советовался со своими центурионами, предоставлял им свободу действия и ограничивал самоуправство войсковых трибунов.
        Но он не мог, разумеется, совершенно не подчиняться приказам главнокомандующего, Публия Квинтилия Вара.
        VI.Вот, сам посуди. Как только на колонну случилось нападение с севера, и Тогонию стало об этом известно, он дал совершенно правильную команду: нескольким когортам велел срочно приступить к сооружению лагеря, а оставшихся легионеров стал выстраивать в три линии, готовясь к фланговой атаке и заодно прикрывая строителей.
        (2) Но тут от Вара прискакал посыльный трибун и велел срочно двигаться на север, чтобы, выйдя на позиции к западу от Семнадцатого Великолепного, сформировать левый фланг на общем фронте трех легионов.
        Тогонию, стало быть, пришлось бросить сооружение лагеря, снова перестроить солдат в походные колонны и двигаться на север уже не по дороге, а слева от магистрали, по холмам, лесам и кустарникам.
        (3) Мало того, что было потеряно драгоценное время. Едва колонны Девятнадцатого двинулись вперед, на них почти сразу же напали конные и пешие полчища германцев, с севера и с запада, давно уже изготовившиеся к бою на выгодных позициях, на господствующих над местностью холмах, с которых они ринулись вниз, словно заранее знали, что Галл Тогоний бросит укрепляться и двинется им навстречу.
        Думали, что это казуарии, а на самом деле это были марсы.
        Галл оказался в плачевной ситуации. Приданные ему легковооруженные тубанты побросали оружие и обратились в бегство. Как потом признались некоторые из них, пойманные у себя в деревнях на Рейне и доставленные к римскому военному начальству, тубанты, оказывается, всегда боялись рослых и храбрых германцев, не вынося даже выражения их лиц и острого взора.
        Конница Арминия, которая должна была прикрывать Девятнадцатый легион, так и не появилась.
        Колонны легионеров не успевали ни развернуться в боевые линии, ни образовать защитное каре. Германцы скоро расчленили их на несколько беспорядочных групп, окружили с четырех сторон.
        Началось избиение.
        VII.В лучшем положении находился Восемнадцатый легион. Несмотря на то, что командовавший им Публий Кальвизий растерялся и долгое время не отдавал никаких команд, что вспомогательные узипеты, завидев первые отряды противника, пустились наутек, - несмотря на это - или благодаря этому - с особой отвагой ринулись в бой конные канненефаты, а Лелий и Курций, примипилы Первой и Второй когорт, двинули свои подразделения вперед и на север, увлекая за собой весь Восемнадцатый легион.
        И хотя со стороны легионные порядки выглядели несколько беспорядочно, легиону удалось сначала отбросить нападавших с востока германцев, затем выйти на одну линию с Семнадцатым легионом, образовав правый фланг в общем сражении, разгромить северные отряды противника, а после, во взаимодействии с Друзовым Великолепным, прийти на помощь Девятнадцатому легиону и, обратив в бегство «казуариев»-марсов, остановить избиение легионеров.
        (2) Наш обоз - обоз Восемнадцатого легиона - в бою не участвовал. Хотя отец мой с самого начала рвался в бой, Минуций Магий, обозный трибун, строго запретил его турме и конным убиям двигаться с места. Так что о ходе сражения мне стало известно лишь по рассказам.
        VIII.По окончании битвы все были так утомлены, что Вар не стал созывать военного совета.
        Он был созван на следующее утро, в восемнадцатый день до октябрьских календ, и продолжался чуть ли не до вечера.
        Как и всегда у Вара, на нем не присутствовали ни трибуны, ни центурионы первого ранга. Зато в палатку полководца были приглашены все владетельные германские князья.
        (2) Как рассказывают, прежде всего попытались разобраться, почему столь неожиданно произошло нападение. Арминий, который у Вара не только руководил арьергардной конницей, но также отвечал за разведку, объявил, что его разведчики, повинные в том, что не доложили о засаде, уже сурово наказаны.
        «Как?» - обиженно спросил Публий Квинтилий Вар.
        «По римскому древнему обычаю, - отвечал Арминий, - я каждого десятого из разведчиков приказал распять на деревьях».
        «Римляне не распинают своих солдат, - уныло возразил Вар. - Мы распинаем только мятежных рабов и преступных варваров».
        «Ну вот! - просиял Арминий. - Те, кто не предупредил доблестные римские войска о готовящемся нападении, - хуже рабов и самые преступные из варваров!»
        (3) Затем стали выяснять, кто все-таки напал и с кем так кровопролитно сражались. Арминий уверенно заявил: с запада нападали казуарии, а с севера и востока - ангриварии.
        Но тут слово взял Сегест, который сказал: «Ночью я допросил нескольких пленных. Они либо бруктеры, либо марсы».
        «Не может быть!» - воскликнул главнокомандующий и сначала недоверчиво покосился на Сегеста, а потом с надеждой - на Арминия.
        «А мы их сейчас сами допросим, если ты милостиво позволишь мне», - предложил Арминий.
        Ясное дело, Вар позволил Арминию.
        Привели троих пленных, из которых двое оказались ангривариями, а один - казуарием.
        «Это не те пленные», - сказал Сегест.
        «Больше пленных не осталось, - возразил Арминий. - Было еще десять человек, тоже ангриварии и казуарии, но мои доблестные солдаты, возмущенные их предательством и вероломством, так сильно их избили, что они не дожили до утра».
        Сегест промолчал, а Вар больше пленными не интересовался.
        (4) Тогда слово взял Тогоний Галл, легат Девятнадцатого, который спросил Арминия:
        «Почему твоя конница бросила в беде мои когорты?» Арминий, ничуть не смутившись, уверенно ответил ему: «Ты выдвинулся вперед. А я, не имея специального приказа от полководца, по правилам божественного Юлия, великого Друза и мудрого Тиберия, должен был прикрывать тыл не только твоего, но и двух других легионов. Мне донесли, что с юга тоже готовится нападение».
        Тут все присутствовавшие в палатке главнокомандующего принялись одобрять действия Арминия. И только Сегест, злосчастный тесть красавца-князя, хранил угрюмое молчание.
        (5) Стали подсчитывать потери и установили, что Восемнадцатый легион почти не пострадал от нападения, Семнадцатый Великолепный имеет приблизительно одну центурию убитых и две центурии тяжелораненых, Девятнадцатый же убитыми и ранеными потерял не менее двух когорт, то есть одну пятую от своего личного состава.
        К тому же у Семнадцатого многие треверские конники убиты, многие изранены и все оставшиеся в живых до смерти перепуганы. От Восемнадцатого позорно бежали и скрылись в германских лесах легковооруженные узипеты, а от Девятнадцатого - вспомогательные тубанты.
        Более того, обнаружилось, что вождь марсов, Малловенд, тоже отсутствует и на совете, и в войске.
        «Что с ним?» - величественно вопросил Вар.
        «Геройски погиб в бою. Не хотели тебя огорчать», - скорбно доложил Сегимер, который от херусков, как ты помнишь, надзирал за марсами.
        (6) Вот я сейчас вспоминаю этот первый бой и его итоги, и мне, дорогой Луций, хочется возмущенно воскликнуть: как можно было не догадаться уже тогда, что Арминий лжет и обманывает, что напали на нас прежние наши союзники - бруктеры и марсы, что бруктеров предводитель Вальмар для того исчез по дороге, чтобы загодя подготовить засаду, а марсов князек Малловенд бежал от римлян, чтобы возглавить нападение своих соплеменников на легион Тогония Галла, - как можно было не разглядеть очевидного?!
        Нет, не заметил и во всем продолжал доверять коварному Арминию злосчастный Публий Квинтилий.
        (7) И к вечеру было принято следующее решение: Сражение считать выигранным, так как противник покинул поле боя.
        Арминию, по его предложению, было поручено разделить стоявшее к юго-востоку от Миндона войско херусков на две части, и одну из них отправить на дальнейшее подавление восстания казуариев и ангривариев, а другую двинуть к землям мелибоков, чтобы те не последовали заразительному примеру и не возмутились в свою очередь.
        Ингвиомеру было приказано послать гонцов к хаттам, чтобы они, южные союзники римлян, привели себя в боевую готовность, так как основные силы херусков будут на некоторое время задействованы на севере и на востоке. Хаттский князь, Арп, рвался сам отправиться к соплеменникам. Но Вар удержал его, сказав: «Без тебя, германец, разберутся».
        Наконец, было решено повернуть вспять и двигаться сначала к Ализону, а оттуда, вдоль Липпе-Лупии, на зимние квартиры.
        (8) Солдатам так объявили:
        «Восстание успешно подавлено. Идем домой, так как скоро начнутся дожди и испортятся дороги».
        Солдаты, как им положено, стучали мечами о щиты, славили Марса и доблестного полководца Публия Квинтилия Вара.
        IX.На семнадцатый день до октябрьских календ выступили из лагеря и двинулись назад к Ализону.
        В авангарде шел Девятнадцатый легион, за ним - Восемнадцатый, а в арьергарде - Семнадцатый Великолепный. В хвост Семнадцатого и по бокам колонны поставили конницу Арминия, а сильно помятых и перепуганных треверских всадников придали Девятнадцатому легиону. Таким образом, треверы вновь оказались в голове движения и от этого пришли в еще большее беспокойство.
        (2) Три легионных обоза решили объединить в один и поместили между Восемнадцатым и Семнадцатым легионами. Возникло этакое чудовище длиной не менее левги (на всякий случай сообщу тебе, Луций, что галльская левга приблизительно составляет полторы римских мили или более десяти греческих стадий), тяжелое, неповоротливое, в котором одновременно ехали сокровища Вара, пожитки и товары его многочисленных прихлебателей, багаж и обмундирование трех легионов, материалы и инструменты для строительства лагеря, осадные приспособления и так далее и тому подобное. И вовсе бесподобное, ибо, как мне говорили знающие люди, в истории римской армии не встречалось досель столь громоздкого и со всех точек зрения бессмысленного обоза.
        Везли, например, пять телег богов, якобы римских, но, судя по их внешнему виду - рогатых, трехголовых, с молотом в руках, - явственно галльских; к тому же бронзовых и каменных, хотя всем известно, что германцы, как правило, поклоняются деревянным изображениям и истуканам. - При этом, в обозе почти не было продовольствия и запасов воды.
        Везли также три тяжелые катапульты. - Какие такие укрепления на берегах Визургиса с их помощью собирались штурмовать?! А некоторые вещи, совершенно необходимые для строительства походных лагерей, либо напрочь отсутствовали, либо недоставали, как, скажем, лопаты.
        Для цепей, в которых собирались заковать пленных варваров, нашлись подводы. А для раненых солдат, представь себе, не нашлись. - Ты думаешь, они сбросили цепи и уложили на телеги раненых? Как бы не так! Цепи продолжали торжественно ехать на подводах, а многие раненые ковыляли пешком, вскрикивая от боли и цепляясь друг за дружку. Ясное дело: для прихлебателей Вара дорогостоящее железо было намного ценнее человеческой жизни.
        (3) На второй день движения Минуций Магий, наш обозный трибун, велел Марку Пилату выдвинуться вперед и приступить к охране той части обоза, где путешествовали сокровища главнокомандующего. Но отец оставил его распоряжение без внимания, успев уже заметить, что Магий любит отдавать различные приказы, но не проверяет их исполнение.
        Отец считал своим долгом охранять не Варовы драгоценности, а снаряжение Восемнадцатого легиона, амуницию вверенной ему турмы и нас с Лусеной. И в первый день нашего возвратного движения у него были для этого основания.
        На колонну то с севера, то с запада нападали небольшие конные отряды германцев. Арминий всегда успешно их отражал, и эти, по словам Арминия, якобы казуарии, никогда не оставляя ни убитых, ни тем более пленных, бесследно исчезали, словно растворяясь в воздухе или сливаясь с деревьями и кустами, из которых они выскакивали.
        X.Нам обещали, что начнет портиться погода. - Погода не только не собиралась портиться, но с каждым днем всё солнечнее, ярче и торжественнее становилась ранняя германская осень. (Надо заметить, Луций, что ни в Италии, ни в Испании, ни вообще на юге не бывает таких красочных, таких чистых и свежих осенних дней.)
        Испортилось другое.
        (2) Через день после начала возвратного движения, а именно в шестнадцатый день до октябрьских календ, когда мы вышли из земли казуариев и вступили на территории бруктеров, - в тот день были отправлены продовольственные и фуражные отряды к уже знакомым им деревням и хуторам наших союзников
        Они вернулись под вечер налегке и сообщили, что деревни и хутора они легко отыскали, но в них не оказалось теперь ни единого жителя, а вместе с людьми исчезли стада домашних животных, скошен хлеб на полях, и опустели силосные ямы (германцы обычно хранят зерно в неглубоких ямах, которые они выкладывают изнутри плетенными из соломы циновками).
        По предложению Арминия, Вар вызвал к себе Сегимера. И хотя тот надзирал, как мы помним, над марсами, полководец велел ему срочно отправиться к бруктерам и выяснить, что происходит, и куда - тащи его за ноги! - подевался Вальмар, князек бруктеров?
        В сопровождении целой турмы херусков из конницы Арминия Сегимер ускакал навстречу багровому осеннему закату, и с тех пор его уже не видели в войске.
        (3) На следующий, пятнадцатый день до октябрьских календ были снова отправлены отряды за водой и провиантом. Ни пешего, ни конного прикрытия им не дали, полагая, что на земле дружественных бруктеров они в нем не нуждаются.
        Что произошло с этими продотрядами, никто так и не узнал, ибо ни один из отрядов назад не вернулся.
        (4) В четырнадцатый день до октябрьских календ были высланы три продовольственных отряда. Помимо обозных сугамбров и убиев, им в прикрытие, по личному распоряжению Вара, выделили турму из конницы Арминия, четыре декурии конных канненефатов от Восемнадцатого легиона и пять декурий авангардных треверов.
        В полдень вернулся первый отряд, который прикрывали херуски Арминия. Он привез с собой две подводы пшеничного зерна, три подводы ржаной муки, пригнал два стада свиней и стадо овец, не потеряв при этом ни бойца, ни обозного служителя.
        К вечеру вернулся второй отряд, который сопровождали канненефаты. Эти ничего не добыли. По их рассказам, чуть ли не на каждом шагу на них нападали небольшие конные отряды, которые, держась на расстоянии, обстреливали их из пращей.
        Третий отряд, охраняемый треверами, вовсе не вернулся.
        (5) Тут Вара, наконец, стали одолевать сомнения. Он вызывал к себе Арминия и обиженно заговорил: «Неужели не видишь, что происходит. В снабжении нам отказывают. На нас нападают. Вальмар давно исчез. Сегимер не возвращается… Неужто и бруктеры возмутились и восстали против меня и Рима?»
        «Вижу, великий полководец, - скорбно и трепетно отвечал ему хитрый херуск. - Особенно сейчас вижу, когда ты прозорливо заметил и отечески указал».
        «Так что будем делать?» - вопросил Вар.
        «Будем надеяться на милость богов. Особенно - на бога верности, который не позволит благородным марсам и преданным хаттам бросить нас в трудном положении. Я же, со своей стороны, предлагаю отправить гонцов к восточным херускам и на всякий случай вызвать их на подмогу». - Таков был ответ Арминия.
        А Вар ласково посмотрел на любимца и капризно воскликнул:
        «Так действуй, во имя Судьбы! Чего медлишь?!»
        И в ту же ночь Арминий выслал своих всадников. - Ты думаешь, нескольких гонцов? Нет, целую тысячу конных херусков!
        XI.Отец мой уже давно просил Минуция Магия, чтобы тот разрешил его турме сопровождать какой-нибудь из продотрядов. Но желторотый трибун всякий раз отказывал, ссылаясь на то, что охранять единый обоз легионов намного важнее и ответственнее, чем добывать провиант.
        Однако в тринадцатый день до октябрьских календ вдруг сам подошел к отцу и сказал: «Пошли-ка своих испанцев с продовольственным отрядом, который сейчас выступит от нашего легиона. Но только одну декурию. И сам оставайся в моем распоряжении».
        Отца, я видел, всего передернуло от этого «в моем распоряжении». Но он весьма охотно подчинился приказу высокомерного юнца.
        С отрядом был отправлена первая декурия, с декурионом Гаем Каленом и самым опытным кавалеристом Сервием Колафом.
        Вернулись только с водой и без всякого продовольствия. И Гай Кален доложил отцу:
        «Как ты и предполагал, командир, четкая картина. Деревни покинуты и опустошены. Один хутор сожжен дотла - его жители не пожелали подчиниться приказу мятежников. Конные отряды бруктеров уже давно следуют за нами по пятам с правого фланга. Перед ними поставлена задача: не нападать на походную колонну, но всех снабженцев и фуражиров обстреливать и, по возможности, уничтожать. При этом, однако, ни в коем случае не нападать на те отряды, которые прикрывают конные херуски Арминия».
        «Откуда такие уверенные выводы?» - строго спросил отец.
        «А вон, спроси у Колафа», - усмехнулся Кален.
        Тут Сервий Колаф соскочил с лошади и снял с нее здоровенный мешок, из которого вытряхнул рослого волосатого германца.
        «Они налетают и рассыпаются, - стал объяснять первый декурион. - Но с нами опасно так шутить».
        «Особенно опасно, когда под нами мавританцы», - радостно добавил Сервий Колаф. А Гай продолжал:
        «Одного такого «рассыпавшегося» мы быстро перехватили, засунули в мешок и, объявив снабженцам, что поймали дикую свинью, поехали дальше. А по дороге свинья нам кое-что рассказала… Я специально велел Колафу поймать того, кто до этого ругал нас на латыни».
        «Бегло ругался. И бегло рассказывал о своих проделках, когда я слегка покалывал его кинжалом через мешок», - вставил Сервий Колаф.
        Отец тотчас отправился к трибуну и вручил ему пленного бруктера. Минуций Магий повел его к Публию Кальвизию, легионному легату. А что было дальше с пленным, мне, Луций, неведомо.
        (2) Но в тот же день, под вечер, по предложению Арминия Публий Квинтилий Вар отправил к хаттам их племенного предводителя - владетельного князя Арпа. Ему было приказано срочно двинуть нам на помощь хаттские войска. Сопровождать Арпа отправили три турмы херусков.
        XII.В двенадцатый день до октябрьских календ действительно пришла помощь. Но, увы, не нам, а мятежникам.
        В трех лагерных стоянках от Ализона произошло второе сражение.
        Враг напал неожиданно, с разных сторон и, как оказалось, в громадном количестве.
        (2) Шедшему в авангарде Девятнадцатому легиону дорогу перегородили хатты.
        Треверские всадники, сильно потрепанные под Миндоном, потерявшие около двух турм во время обратного движения, напуганные и падшие духом, увидев перед собой грозные германские фаланги, сначала попятили своих коней и стали топтать ими шедших за ними легионеров, а потом, словно охваченные неким безумием, устремились на хаттов, с дикими, душераздирающими криками врезавшись в их боевые порядки. Хатты отпрянули в стороны, освобождая дорогу, и в этом коридоре быстро исчезли треверские конники.
        Едва они скрылись из виду, хатты вновь сомкнули ряды и со зверскими лицами, не с криками, а с визгом и хохотом кинулись на легионную пехоту.
        Легат Девятнадцатого, Тогоний Галл, у которого, напомню, уже не хватало двух когорт, однако, не растерялся и, следуя урокам великих полководцев, в считанные минуты, что называется, собрал в кулак три лучшие свои когорты, построил их в восемь линий и двинул в центр вражеского войска. Хатты не выдержали натиска, строй их распался на две части.
        Но тут с восточных холмов обрушилось еще более многочисленное хаттское войско на оставшиеся колонны Девятнадцатого.
        Тогоний Галл и эти когорты попытался выстроить и направить, но безуспешно, ибо они состояли из совсем молодых новобранцев и неопытных центурионов, - ими управлял страх, а не приказы командира.
        Ни легковооруженных, ни теперь кавалерии, ни резервов у Галла не было. И дабы спасти положение, Тогоний отправил к Вару двух трибунов с мольбой о помощи, а сам устремился на южный край, чтобы лично возглавить три успешные когорты и, вернув их назад, образовать с восточными единый фронт обороны.
        Как гласит старая пословица: «Гладиатор принимает решение на арене». И надо отдать ему должное, Тогоний Галл умел это делать. Но здесь решение принимал не Галл, а зловредная Вару Фортуна.
        Во-первых, три когорты на юге оказались окружены вновь сомкнувшимися хаттами. Во-вторых, пробиваясь к ним с небольшим конным эскортом, легат был сначала ранен, а через минуту убит. В-третьих, теперь и с севера злосчастный легион был атакован то ли хаттами, то ли бруктерами.
        С трех сторон окруженные, разрезанные на части, лишенные командира, восточные когорты Девятнадцатого обратились в беспорядочное бегство - с дороги на запад.
        Ты спросишь, Луций: а где же Восемнадцатый и Семнадцатый, с севера шедшие за легионом Тогония Галла?
        Отвечу:
        (3) Наш Восемнадцатый легион, едва началось сражение - как предусматривалось заранее, - выдвинулся вперед и на юго-запад, оказавшись почти на одной линии с Девятнадцатым.
        У нашего легиона тоже не было легковооруженных (ведь узипеты бежали еще при Миндоне). Но были зато доблестные кавалеристы-канненефаты. Их предводитель, на новом рубеже увидев перед собой марсов - именно они надвигались на нас с юго-запада, - увидев их воинственную орду, префект канненефатов крикнул, обращаясь к Публию Кальвизию, Варову зятю и командиру Восемнадцатого легиона:
        «Мы сейчас им врежем во славу Есуса! А ты тем временем строй когорты! Только не мешкай! Долго мы не продержимся!»
        И, широко развернув свою конницу, бросил ее на врага - как ты понимаешь, на верную смерть, ибо конников у этого отчаянно-мужественного человека было от силы три сотни.
        Кальвизий же словно пребывал в оцепении.
        И тогда стал строить свою Первую когорту первый примипил легиона Лелий.
        «Без приказа легата не смей ничего делать!» - подбегая к нему, приказал трибун Цецилий Лакон.
        Но Лелий, по одним свидетельствам, не обратил на него внимания, а по другим рассказам, ответил отборной бранью, которую только видавшие виды центурионы используют.
        «Отстраняю тебя от должности примипила и на твое место назначаю центуриона Второй когорты Курция! Он будет командовать сразу двумя когортами!» - скомандовал разъяренный Лакон.
        Но случившийся тут Курций - как мы знаем, друг и приятель Цецилия, - краснощекий великан Курций ласково посмотрел на Лакона своими маленькими светло-карими глазками и дружелюбно произнес:
        «Давай сначала разобьем врага. А потом будешь отстранять и назначать».
        Опешив от неожиданности, Лакон отошел в сторону. А Лелий и Курций стали строить свои когорты, отодвинув назад центурии триариев.
        Их примеру последовали примипилы еще трех когорт - если правильно рассказывали, Третьей, Шестой и Седьмой.
        Так что, когда доблестные канненефаты, понеся страшные потери - из десяти человек семь полегли на поле боя, - когда конные канненефаты стали отступать под прикрытие легиона, против марсов стояла уже не походная колонна, а развернутый строй из тридцати боевых центурий.
        Никто из начальников, слава богам, ими не командовал, и поэтому каждый из примипилов делал то, что было положено делать: сперва центурии гастатов обрушили на марсов свои копья и дротики, затем принципы, кое-как тренированные, но преисполненные желания блеснуть своей храбростью перед центурионами и товарищами по оружию, выдвинулись вперед и врубились в боевые порядки противника (правильнее было бы сказать: в варварские орущие и кричащие беспорядки!)
        Причем - обрати внимание, Луций! - как только Первая когорта начинала испытывать затруднения, ей с левого фланга приходила на помощь Вторая когорта. И наоборот: когда приходилось туго когорте Курция, ее с правого фланга выручала когорта Лелия.
        Противник дрогнул и попятился. Казалось, не хватает еще одного небольшого усилия, чтобы воинственные марсы обратились в бегство.
        (4) Но тут - злосчастная судьба! - с востока на оставшиеся когорты Восемнадцатого легиона обрушились сначала бегущие легионеры Девятнадцатого, а затем - преследовавшие их хаттские конники и пехотинцы.
        Легат Публий Кальвизий по-прежнему бездействовал. И командование взял на себя его друг, военный трибун Цецилий Лакон, который, приняв бегство Девятнадцатого за общее отступление, что есть мочи прокричал:
        «Приказ командующего! Отступаем в ущелье! Лицом к противнику! Сохраняем порядки!»
        Но не было, Луций, никакого приказа! Равно как не было и не могло быть никакого порядка! Началось паническое бегство, тем более страшное, что бежали в тыл доблестно сражавшимся с марсами когортам.
        Лелий, однако, то ли вовремя заметил, то ли предвидел эту опасность. Он подбежал к своему сопернику Курцию и злобно приказал:
        «Я забираю твою когорту. А ты скачешь к триариям, своим, моим, чужим, и, развернув их против бегущих, отражаешь это стадо. Если надо убивать - убивай!»
        «Страшный приказ, - ласково ответил ему Курций. - Но я постараюсь его выполнить, командир».
        И выполнил, выставив решительный заслон и отвернув бегство от сражающихся легионеров Восемнадцатого.
        (5) Ты спросишь, а что делал и как вел себя Семнадцатый Друзов Великолепный?
        В тот момент, когда хатты напали на Девятнадцатый, этот легион с севера и, стало быть, с тыла начали атаковать пешие и конные бруктеры.
        Херускская конница развернулась и стала оттеснять нападавших. Но тут Арминий подскакал к Публию Квинтилию Вару, который в обратном движении к Ализону, в целях пущей безопасности помещался со своими батавами среди когорт Великолепного, - Арминий подъехал и сказал полководцу: «Их мало, как мне донесли. Твои великолепные легионеры с ними легко разберутся. Главное же нападение ожидается в районе обоза. Повели мне и моим конникам охранять войсковую казну».
        Вар согласился и повелел, тем охотнее, что Арминий назвал его личные сокровища «войсковой казной».
        Херуски ускакали, а легионеры Семнадцатого двинулись на бруктеров. И действительно: скоро стали теснить противника - сперва в центре сражения, затем - на правом фланге.
        Но, доблестно отбрасывая беспорядочные германские отряды, римские легионеры почти не наносили им потерь (конницы ведь не было!) и постепенно все больше и больше отдалялись не только от обоза, но от других легионов, которые, как мы знаем, вели кровопролитные бои на юге, с хаттами и марсами.
        Вара-полководца общее положение ничуть не беспокоило. Ему хотелось примерно покарать якобы слабосильных бруктеров.
        Трибуна, прибывшего от Тогония Галла с просьбой о помощи, Вар не только не выслушал, но велел батавам-охранникам гнать его обратно: у нас, дескать, и своих дел хватает.
        (6) Наступление на бруктеров прекратилось лишь тогда, когда сначала остановились, а затем стройными порядками стали отступать Первая, Вторая и Третья когорты.
        «Что вы делаете, олухи?! - кричал на их примипилов легат Семнадцатого, Варов сынок. Но центурионы молчали, потупив суровые взгляды и сжав упрямые рты. И вместе с ними, с орлоносцем и значконосцами продолжали отступать легионеры, не обращая внимания на приказы легата и трибунов.
        (7) Наконец стало известно, что Девятнадцатый и Восемнадцатый легионы покинули поле боя и отступают в западном направлении, что они понесли тяжелые потери, что Тогоний Галл убит.
        «На помощь! Во имя богов, немедленно на помощь нашим братьям и товарищам по оружию!» - любуясь собой и чуть ли не прослезившись, радостно воскликнул Публий Квинтилий Вар.
        И Семнадцатый Великолепный, оставив для прикрытия Девятую и Десятую когорты, двинулся на воссоединение с другими легионами.
        XIII.А вот что, Луций, происходило у обоза.
        Напомню, что турма отца охраняла арьергардную часть обоза, и следом за нами шел Семнадцатый легион.
        Мы видели, как он поворачивался и развертывался, как мимо нас в сторону головной части обоза пронеслись херускские конники.
        Отец подошел к Минуцию Магию и сказал:
        «На нас сейчас нападут. Вели сугамбрам окружить обоз. Пусть эти самые… как их?… убии… пусть они защищают обоз с запада. А я буду прикрывать его с востока.
        «А ты… это самое… как тебя, - передразнил его мальчишка-трибун, - послушай, Испанец, откуда ты знаешь, что на нас нападут?»
        «Чувствую», - невозмутимо ответил отец.
        «Здесь, в этой проклятой Германии, никто ничего чувствовать не может», - сострил Минуций и повернулся к Пилату спиной.
        А отец призвал своих декурионов - Гая Калена, Квинта Галлония, Туя-галлекийца - и тихо стал совещаться.
        (2) Когда Семнадцатый легион начал теснить бруктеров, обозные служители разом покинули обоз и, захватив веревки, устремились за наступавшими легионерами, в надежде на добычу.
        Тогда к отцу подъехал на мохнатой и коротконогой лошаденке убиев предводитель (они почти не слезают со своих лошадей, эти убии, и некоторые даже спят на них).
        «Что… делать… будем?» - спросил он, с трудом выговаривая римские слова.
        «Сначала перестань дрожать», - усмехнулся отец.
        И действительно, громоздкий галл выглядел, по меньшей мере, растерянным. Испуганно озираясь и указывая то на восток, то на запад, он что-то пытался объяснить Марку Пилату, говоря вроде бы на латыни, но лично я в этой латыни почти ни слова не мог разобрать.
        «Я римлянин и не говорю по-галльски, - сурово прервал его отец. А затем произнес, словно к самому себе обращаясь: - Толку от тебя и твоих долговязых всё равно никакого. Но лучше встань по ту сторону обоза, чтобы не мешаться у меня под ногами».
        Убий благодарно кивнул, как будто бы понял, и отъехал.
        А Марк Пилат направился к своему мавританцу.
        Он едва успел сесть на коня, как на обоз с востока и с запада одновременно напали конные бруктеры.
        XIV.Милый Луций! Это было мое первое сражение! Вернее, впервые в жизни я видел бой в непосредственной близости от себя и, хотя сидел на телеге, а не на коне, в любой момент мог быть ранен или убит выпущенным из пращи камнем, или дротиком; или кто-то из германцев, прорвавшись к обозу… Ты думаешь, я испугался? Клянусь приязнью Фортуны, я чуть не свернул себе шею, пытаясь ничего не пропустить в общей картине боя! Если я дрожал, то от восторга и возбуждения…
        Но я не начну вспоминать свои детские ощущения… Нет, продолжая играть взятую на себя роль историка, кратко и сухо сообщу тебе.
        (2) Пешие сугамбры быстро построились в каре и двинулись на север - в ту сторону, куда убежали обозные и где не было германцев. Бруктеры их не трогали.
        Главный удар пришелся по турме моего отца. С востока на него устремились, как потом подсчитали, приблизительно шестьдесят конных бруктеров и столько же легковооруженных пехотинцев. Причем у каждого всадника был свой пехотинец, который, в отличие от наших молодчиков, не сидел сзади верхом, а бежал рядом с лошадью, уцепившись за гриву.
        (3) Заметив надвигающегося врага, отец выдвинул ему навстречу турму, встав от обоза на расстоянии не менее стадии; а конюхи наши мгновенно вооружились и стали охранять обоз и нас с Лусеной.
        На правом фланге Пилат поставил декурию Туя, в центре - Гая Калена и слева от него - Квинта Галлония. Сам встал не в центре, а справа.
        И вот, дико крича и потрясая оружием, шестьдесят бруктерских всадников и шестьдесят пехотинцев налетают на тридцать наших всадников и тридцать сидящих у них за спинами молодчиков.
        От этого удара, будто от ураганного вихря на нее обрушившегося, центральная декурия поднимается в галоп и отлетает чуть ли не к самому обозу. Туда же, но чуть левее, отбрасывается декурия Квинта Галлония. А третья, Туева, декурия, в последний момент чуть выдвинувшаяся навстречу противнику, от шквала содрогается, но остается на занятой позиции.
        И перед обозом оказываются, таким образом, шестьдесят конных бруктеров и двадцать наших конников.
        Тут двадцать наших молодчиков спрыгивают с мавританцев, подкалывают германских коней и дротиками снизу вверх бьют в ноги и в живот бруктерских всадников. А кавалеристы Пилата кромсают их фальчионами, отсекая руки и отрубая головы.
        И варвары сбиваются в кучу, сами себе причиняя урон, толкая друг друга и сковывая движения.
        А их пехотинцы не могут придти им на помощь, ибо когда конные бруктеры кинулись галопом преследовать декурии Гая и Квинта, бегуны от них приотстали. А Туева декурия тотчас воспользовалась этим обстоятельством, отрезав пеших от конных. И конники Туя рубят их теперь сверху, молодчики колют тяжелыми дротиками. А Марк Пилат, словно хоровой фламин, руководит этим жертвоприношением, как молния Юпитера сверкая доспехами среди сражающихся рядов.
        Представь себе, Луций: прекрасная и поразительная слаженность движений, когда тридцать всадников и тридцать легковоооржуенных слились воедино и действуют словно греческий балет, словно саллии на празднике, точно под музыку! Представь себе: каждое движение преисполнено грации, лица освещены вдохновением, глаза горят долгожданной радостью!
        Топот и звон оружия заглушают крики и стоны. Кровь льется рекой, но я ее не замечаю…
        Ты можешь не верить мне, Луций, но я в этот момент не испытывал ни страха за себя, ни отвращения к смертоубийству.
        (4) И лишь когда священнодействие завершилось и оборвался спектакль - то есть когда считанным варварам удалось вырваться из окружения и, бросив на произвол судьбы своих пехотинцев, ринуться наутек; когда три наши декурии вновь выстроились в линию; когда конюхи, нас охранявшие, побежали к поверженным бруктерам, с убитых снимали доспехи, а раненых вязали и тащили к обозу; когда я увидел отрубленные головы, отсеченные руки и ноги, окровавленные и обезображенные тела, - тогда у меня, наконец, помутилось в глаза, к горлу подступило…
        Но не будем о печальном и естественном для двенадцатилетнего мальчика…
        (5) Лучше скажу о том, что из ста двадцати бруктеров лишь десяти всадникам и примерно пятнадцати бегунам удалось вырваться и спастись бегством. У наших же только три солдата были ранены, и ни один не погиб.
        Пленных отец передал Минуцию Магию. А также велел отнести ему трофейное оружие и доспехи.
        «Себе ничего не оставишь?» - удивился обозный трибун.
        Но Мрак Пилат брезгливо поморщился и ничего не ответил. А на добычу и на пленных тут же радостно накинулись обозные служители.
        XV.Справа от нас, как ты помнишь, были конные убии. Сражались они беспорядочно и уродливо, и, когда удавалось взглянуть на них, мне казалось, что они вот-вот попадают со своих коротконогих лошадок. Но они не только не падали, но, как потом оказалось, довольно успешно рубили нападавших германцев.
        (2) Скоро, однако, с их стороны появились херуски Арминия. И бруктеры ринулись в рассыпную. А конники Арминия преградили убиям дорогу, так что последние не могли преследовать бегущих.
        (3) Потом одна за другой с севера стали подходить когорты Семнадцатого легиона, и вместе мы двинулись на юго-запад - туда, где, по сведениям Арминия, уже находились Восемнадцатый и Девятнадцатый легионы, вернее, их остатки.
        (4) Общее положение было крайне печальным. Хотя Друзов Великолепный почти не понес потерь, от Восемнадцатого легиона осталось пять когорт, а от Девятнадцатого - от силы три боеспособных. Легат Девятнадцатого, Тогоний Галл, как я уже доложил, погиб в бою. Треверские всадники бежали. Не только нас, но и весь обоз покинули вспомогательные сугамбры.
        Противник прекратил нападение, но, по данным разведчиков Арминия, расположил свои полчища таким образом, что отрезал нам выход на дорогу с юга, с востока и с севера.
        Не было уже ни малейшего сомнения, что восстали и с нами сражаются не только бруктеры и марсы, но также намного более многочисленные и опытные хатты.
        (5) Вар велел строить лагерь и объявил о созыве военного совета. И тут к нему явились три главных центуриона из Первой, Второй и Третьей когорт Семнадцатого легиона, которые потребовали, чтобы их тоже пригласили на совет.
        Рассказывают, что Публий Квинтилий Вар в ответ на это требование устало кивнул головой и задумчиво проговорил: «Хорошо. Приходите… Сами захотели».
        XVI.Об этом совете пишет каждый историк. И у каждого - свои собственные неточности и то ли пропуски, то ли нарочитые умолчания о том, как было на самом деле.
        Пишут, например, что это был пир.
        Нет, изначально Публий Квинтилий Вар пригласил именно на военный совет двух оставшихся в живых легатов, а также Арминия, Ингвиомера, Сегеста и Сезитака. Но когда они явились, палатка главнокомандующего еще не была должным образом приготовлена. И Арминий пригласил всех в свой шатер. А там, действительно, были устланы ложа и накрыты столы.
        И Вар обиженно спросил:
        «Что? Предлагаешь отпраздновать еще одно поражение?»
        «Нет, мужество доблестных воинов предлагаю прославить, - радостно откликнулся Арминий и добавил: - И великим и справедливым римским богам предлагаю совершить возлияние во имя непременных грядущих побед!»
        Вар не стал возражать.
        Взойдя на ложа, они цельным вином совершили возлияния Юпитеру, Роме и Марсу. При этом имена богов произносили только римляне; германцы же молча пригубили и выплеснули вино.
        (2) О центурионах, напросившихся на совет, никто из историков не упоминает.
        А ведь они стояли рядом с возлежавшими, потому что лож для них не оказалось в шатре Арминия.
        И Вар, обратившись к первому примипилу, грустно спросил:
        «С чем пожаловали?».
        Главный центурион Семнадцатого Великолепного смело выступил вперед и произнес примерно следующее:
        «Главнокомандующий, да хранят тебя гений императора и бессмертные отеческие боги! Твои легаты не могут руководить войсками. Два легиона, как мы знаем, уже почти разгромлены. И если бы мы послушались твоего сына, Секста Вара, Семнадцатый легион тоже был бы сейчас в тяжелом положении. Поэтому просим и требуем: поставь во главе нашего легиона опытного командира. Или объясни, чего ты от нас ожидаешь, а мы, повинуясь тебе, опираясь на собственные знания и тридцатилетний опыт, сами будем руководить движением, построениями и боевыми действиями».
        Вар выслушал, не глядя на центуриона, а грустно разглядывая лица возлежавших против него германцев. А после вызвал начальника охраны и почти шепотом не то чтобы отдал приказ, а словно попросил об одолжении:
        «Этому, который стоит впереди и который во время боя не подчинился приказу легата, отруби, пожалуйста, голову. Двух остальных высеки и возьми под стражу. Объяви в войсках, показав отрубленную голову, что за всякое неподчинение приказам и за малейшую дерзость в отношении к легатам и трибунам я буду теперь примерно наказывать».
        Центурионов увели, а члены совета стали утолять голод и жажду.
        Вар пил только воду. Арминий, Ингвиомер и Сезитак пили германское пиво. Легаты выпили немного вина.
        Три чаши разбавленного вина выпил Сегест, тесть Арминия.
        (3) Историки утверждают, что на пире-совете долго и убедительно говорил Арминий и коротко и сбивчиво - Сегест.
        На самом деле, как мне удалось выяснить, было как раз наоборот.
        Арминий заявил, что надо идти по ущелью на запад.
        «А что, к дороге уже не пробьемся?» - капризно спросил полководец.
        Не отвечая на его вопрос, Арминий повторил, что, по его мнению, надо идти на запад, к истокам Эмса-Амизии. А там, по обстановке, принять решение и либо свернуть к Ализону и к Лупии, либо по берегам Амизии возвращаться в Кельтику.
        «По Амизии?!» - обиженно воскликнул Публий Квинтилий.
        Но Арминий на его восклицание не ответил.
        И тогда заговорил Сегест.
        Историки, как правило, приводят лишь заключительные его слова. А он сперва нарисовал впечатляющую картину. И говорил приблизительно так:
        «Восстание давно готовилось, и я об этом не раз предупреждал тебя. Под Миндоном на тебя напали никакие не казуарии и не ангриварии, а твои прежние союзники - бруктеры и марсы. На обратном пути они же - бруктеры и марсы, - следуя за тобой по пятам, уничтожали твои продовольственные отряды. Сегодня к ним присоединились еще и хатты.
        Вожди их покидали тебя один за другим. Первым исчез Вальмар, князь бруктеров. И мне теперь ясно, зачем он исчез - чтобы подготовить засаду возле Миндона. Предводитель марсов, Малловенд, вовсе не погиб в сражении, как тебе доложили, а переметнулся к восставшим, чтобы возглавить свое племя. Вчера вечером Арп был направлен к хаттам, и думаю, именно сегодня построил свои отряды и руководил избиением Девятнадцатого твоего легиона. Сегимер, брат мой, ускакал якобы для того, чтобы усмирить бруктеров. Но есть у меня подозрение, что он от лица херусков управляет восставшими племенами.
        А теперь приглядись к любимцу твоему, зятю моему Арминию. Разведчики его доставляют тебе ложные сведения. Конница его бездействовала сегодня и при Миндоне. Когда она прикрывала фуражиров, никто из херусков не пострадал, хотя несколько других отрядов было перебито. С Сегимером Арминий отправил турму. Три турмы дал в сопровождение Арпу. И целую тысячу всадников зачем-то отправил к восточным херускам. Неужели не ясно, что он, Арминий, бережет своих всадников для предстоящего сражения?
        Тебе ведь уже отрезали путь к Ализону. У тебя разгромили десять когорт. Тебя толкают в леса и болота, где римским легионерам сражаться намного труднее, чем германцам. В лесах и болотах твой ненаглядный Арминий тебя уничтожит».
        Так говорил Сегест, брат Сегимера, зять Арминия и отец Туснельды.
        А Публий Квинтилий Вар смотрел на него, будто пьяный - хотя, повторяю, он пил только воду, - и долго молчал, а потом закричал визгливо и хрипло:
        «Замолчи!.. Что позволяешь!.. Немедленно прекрати клевету!.. Сейчас, когда нам… когда нас… Как смеешь?! Злобный глупец!» - У Вара не хватало слов, и вместо слов он взмахивал руками.
        Сегест не смутился. Сегест ответил именно теми словами, которые приводят почти все историки.
        «Если не веришь мне, - скорбно и торжественно произнес Сегест, - если не веришь тому, что я говорю, то брось в оковы меня самого, Арминия и других германских вождей. Простой народ ни на что не осмелится, если будут изъяты его предводители. И вместе с тем будет время разобрать, на чьей стороне вина и кто ни в чем не повинен».
        А дальше историки опять умалчивают. Дальше Вар посмотрел на Арминия и тихо спросил:
        «Что думаешь по этому поводу?»
        Арминий, сохраняя невозмутимость, в то время как дядя его, Ингвиомер, побагровел от гнева, а Сезитак побледнел и дрожал от страха, - Арминий покачал головой и, усмехнувшись, ответил:
        «Ты знаешь, мы не позволяем ввозить к себе вино, так как, по нашему мнению, оно изнеживает человека и делает его неспособным выносить лишения».
        «К чему эти слова?» - удивился Вар.
        «Во всяком случае, германцы к вину не привыкли, - продолжал красавец Арминий. - Они от него дуреют. А пиво действует на нас благотворно».
        «Говори яснее! Ничего не понимаю!» - Вар опять рассердился.
        А его любимец прижал руки к сердцу и трепетно воскликнул:
        «Великий полководец! Прошу тебя, умоляю - не сердись на моего дорого тестя! Он не со зла сказал. Он пьян и сам не понимает, о чем болтает».
        Вызвали батавов и увели Сегеста.
        Пир продолжался.
        Спать легли за полночь.
        (4) А утром Вару сообщили, что Арминий, Ингвиомер, Сезитак и Сегест исчезли из лагеря. И вместе с ними растворились в окрестных лесах почти две тысячи херусских конников.
        В войсках объявили, что Арминий с херусками отправились за подмогой. Публий Квинтилий Вар двинулся на запад, в глубь лесистого прохода - именно туда, куда ему советовал его любимец Арминий.
        XVII.Представь себе: лесистые холмы с двух сторон, а между ними - проход не более мили шириной, который в некоторых местах сужается до нескольких стадий. Дорога, скажем, проселочная. А села и хутора покинуты обитателями и некоторые дотла сожжены.
        По этой местности мы двигались в сторону Амизии три дня.
        Уже в первый день, за одиннадцать дней до октябрьских календ, пошел дождь. Но дорога еще не успела испортиться. И германцы нас не тревожили.
        Как мне потом удалось узнать, Арминий собирался напасть на нас с тыла и с флангов, но женщины сказали, что надо дождаться следующего дня. У них, у германцев, да будет тебе известно, существует давний обычай, по которому замужние женщины на основании предсказаний определяют, выгодно дать сражение или не выгодно.
        Стало быть, в первый день нас оставили в покое.
        (2) Однако начался голод.
        Ни мы с Лусеной, ни конники моего отца от голода не страдали, потому что в нашей телеге оставалось еще много сухарей. И этими сухарями, представь себе, отец стал делиться с голодными убиями - теми галльскими конниками, которых сперва презирал, но после второго сражения отметил и стал привечать.
        (3) Шли так:
        Боясь нападения с тыла, в арьергарде Публий Квинтилий Вар поставил Семнадцатый Великолепный. В середине двигался объединенный обоз. А в голове походной колонны - остатки Девятнадцатого и Восемнадцатого, слитые теперь воедино и объявленные Сдвоенным Восемнадцатым. Причем когорты бывшего Девятнадцатого шли впереди, а когорты бывшего Восемнадцатого двигались позади них, и Первая и Вторая когорты, руководимые Лелием и Курцием, составляли как бы арьергард Сдвоенного Восемнадцатого.
        Семнадцатым по-прежнему командовал Секст Вар, сын полководца. Сдвоенным Восемнадцатым - зять Публий Кальвизий.
        Сам главнокомандующий со своими батавами поместился между обозом и шедшим в арьергарде Друзовым Великолепным.
        XVIII.На следующий день - десятый до октябрьских календ - произошло третье сражение, а вернее, случилось еще одно избиение Варова войска.
        Когда Сдвоенный Восемнадцатый вошел в одну из теснин между холмами, на него с обеих сторон стали падать огромные деревья, заранее подпиленные германцами.
        «Немедленно вперед!» - скомандовал легат Публий Кальвизий, и восемь когорт легиона ринулись в ущелье. Но Лелий и Курций, то ли не расслышав приказа, то ли и на этот раз решив действовать по собственному усмотрению, свои когорты повернули назад и, пока проход еще не был окончательно завален деревьями, преодолели препятствие и отступили к обозу.
        Таким образом, Сдвоенный Восемнадцатый был рассечен обвалом деревьев на две неравные части. И что произошло с восьмью устремившимися вперед когортами, мне лишь потом стало известно.
        Немногие уцелевшие рассказывали, что бруктеры заманили их в близлежащее болото и, дав им вполне увязнуть в грязи, заставив сбиться в кучу, приведя в смятение, оглушив криками, так что уши уже не воспринимали приказания, великими толпами набросились с четырех сторон, подкалывая лошадей командиров, топя легионеров в их собственной крови и в болотной жиже… Ну, что тут описывать?! Сам можешь представить себе гибельную картину.
        Когорты были разгромлены.
        Публий Кальвизий, как пишут историки, геройски погиб и, якобы восхищенный его героической смертью, великий Тиберий уже тогда обратил внимание на его младшего брата, Гая Кальвизия, пригрел его и позже сделал консулом (в год своего отъезда на Капри, то есть в семьсот семьдесят девятом году от основания Города). - Но врут историки, милый Луций. Бросив своих солдат на произвол судьбы, растерянный и испуганный Кальвизий сдался в плен. А орел Восемнадцатого легиона уже тогда оказался у германцев и именно - у бруктеров.
        (2) Что стало с конными канненефатами, не берусь утверждать. Учитывая славу, которая закрепилась за этими воинами, мне хотелось бы верить, что они геройски погибли в болотной топи. Но злые языки потом говорили, что они «совершили прорыв», то есть бежали и скоро объявились на Рейне с рассказами о своем беспримерном геройстве.
        XIX.Теперь о Семнадцатом Великолепном.
        Он также был отсечен от обоза - еще одним обвалом деревьев. И хотя Публий Квинтилий Вар приказал разбирать завал и пробиваться к его сокровищам, старые и вновь назначенные первые центурионы (ты помнишь? один примипил накануне был казнен, а двое других взяты под стражу) - центурионы лишь делали вид, что пытаются устранить преграду, а на самом деле, опершись на нее, стали из всего, что попадалось им под руку, сооружать некоторое подобие лагеря. Над этим работали четыре когорты, в то время как пять оставшихся были выдвинуты на фланги и в тыл. - И это самовольное решение, можно сказать, спасло Семнадцатый от разгрома. Ибо почти тут же с востока и с холмов на него набросились многочисленные хатты.
        (2) В самом начале сражения был ранен главнокомандующий, Публий Квинтилий Вар. Как ни охраняли и ни заслоняли его батавы, какой-то шальной камень, пущенный из германской пращи, угодил ему в ногу и перебил голень. И сын его, Секст, тут же бросил командование и принялся ухаживать за отцом. - Вроде бы, печальное событие. Но центурионам теперь никто не мешал, и они могли грамотно и слаженно руководить битвой.
        XX.А вот что творилось возле обоза:
        Стало быть, с востока и с запада обоз был отрезан двумя завалами. С севера и с юга, с холмов на него накинулись конные и пешие марсы. Причем, как я потом разузнал, Арминий поставил перед нападавшими задачу не только разграбить Варовы сокровища, но главный удар нанести по той части обоза, в которой хранились материалы и инструменты для сооружения лагерных стоянок.
        Фризы охраняли сокровища главнокомандующего.
        Лагерное оборудование защищали когорты Лелия и Курция, а также конные убии и турма Марка Пилата.
        (2) Едва произошло отсечение, и марсы еще не ринулись на нас сверху, Минуций Магий, наш обозный трибун, совершил, как мне кажется, величайшее из деяний в своей юной и, увы, короткой жизни. Он подошел к отцу и сказал:
        «Послушай, Испанец. В моей помощи ты явно не нуждаешься. Поэтому бери в свое подчинение убиев и защищай среднюю часть обоза. А я пойду командовать фризами».
        И пошел. И скоро погиб в бою.
        (3) А Марк призвал к себе того самого убия, который подъезжал к нему во втором сражении, и принялся ему что-то объяснять, кинжалом чертя на земле круги и стрелки. Я слышал, как он говорил: «Главное не толпитесь, как обычно. Сохраняйте промежутки и сбивайте в кучу германцев. Пусть они толпятся и калечат друг друга».
        Отец говорил на латыни, убий отвечал ему на своем языке, но, как мне показалось, оба они хорошо понимали друг друга.
        Затем отец призвал своих конюхов, присоединил к ним с полсотни обозных служителей, раздал всем оружие и сказал:
        «Две вещи запомните. Первое. Германцы страшны, пока уверены в себе. Но если выдержать первый их натиск, они удивляются и теряют задор. А если еще продержаться - начинают думать о бегстве. Да и тела их, насколько они страшны с виду и могучи при непродолжительном напряжении, настолько же не выносят боли.
        Второе. Старайтесь учащать удары, направляя оружие им в лицо. Ведь у германцев нет панцирей, нет шлемов, да и щиты у них не обиты ни железом, ни кожей - они, как я видел, сплетены из прутьев. Только сражающиеся в первом ряду кое-как снабжены у них копьями, а у всех остальных - обожженные на огне колья».
        И только он это сказал, как на нас с северного холма посыпалась марсова конница.
        (4) А далее произошло нечто совершенно для меня неожиданное. Вместо того, чтобы встретить марсов развернутым строем, отец собрал свою турму в кулак, воткнулся в германцев, как нож в овечий сыр, прорвал и галопом полетел вверх по склону холма, в сущее мгновение скрывшись среди деревьев.
        Марсы тотчас накинулись на конных убиев, конюхов и обозных, наших защитников, превосходя их не только числом, но и радостной яростью.
        Лусена обхватила меня и мою голову прижала к своей груди, на тартессийском языке то выкликая, то шепча какие-то призывы или молитвы.
        Лишь через некоторое время, наслушавшись ее непонятных молитв, а также воинственных воплей, криков боли и звона оружия, мне с трудом удалось освободиться от цепких объятий моей матери-мачехи.
        И только я это сделал, как увидел, что конница отца вновь появилась среди деревьев и несется с холма на германцев.
        Удар был сокрушительным. Ибо, во-первых, нанесен был на полном скаку сверху вниз, во-вторых, сзади, в-третьих, совершенно неожиданно для германцев. В-четвертых, врезавшись в марсов, отец тут же поразил их предводителя дротиком в горло, а Марцелл, который сражался подле Пилата, отрубил ему голову, когда тело германца стало валиться с лошади, но еще не успело коснуться земли.
        В-пятых, тремя острыми клиньями врезавшись в марсов и рассеча их на отдельные группы, декурии быстро отступили назад, развернули строй и замкнули кольцо вокруг противника, так что спереди их поражали конюхи и убии, а сзади - рубили конники и подкалывали молодчики. И из этого круга смерти ни одному марсу не позволяли ни выбежать, ни выйти, ни выползти.
        Зрелище довершали пешие марсы, которые в это время появились на холме и усеяли его, словно зрители в театре.
        Представляешь себе, Луций, что я хочу описать? Словно на греческой орхестре, словно корифей хора, отец внизу руководил избиением конных германцев, а пешие их соратники стояли на окрестных холмах и созерцали кровопролитие, не смея двинуться с места, то ли от страха, то ли от суеверного восхищения.
        А когда избиение закончилось, когда отец развернул своих воинов лицом к холмам, мне показалось, что «зрители» огорчились и ждут продолжения.
        Так друг против друга, словно зачарованные, стояли римляне и германцы.
        (5) А справа от нас другие германцы, потеснив малочисленных фризов, радостно грабили сокровища главнокомандующего. И некоторые прихлебатели Вара, говорят, им в том безрассудно содействовали. То есть хватали добычу и убегали в леса. Как будто там, за деревьями, их поджидали друзья и сообщники, а не лютые марсы, вне всякого сомнения, отбиравшие у них ноши и их самих превращавшие в рабов или в жертвенное мясо.
        (6) А слева от нас, в головной части, доблестно бились с германцами Первая и Вторая когорта бывшего Восемнадцатого легиона.
        XXI.Хотя мне самому, увы, не удалось видеть, однако уже вечером по обозу потекли восторженные рассказы о соперничестве Лелия с Курцием.
        Вот их краткое содержание:
        Вызов бросил Курций. Построив свою Вторую когорту, он, обращаясь к легионерам, сказал: «Мой соратник и соперник, первый примипил Лелий, во время учений издевался над солдатами, бил их, порол и увечил. Я же относился к вам как заботливый отец, как учитель, как старший ваш брат. Покажите же, друзья мои, что я воспитал вас лучше, чем этот изверг в облике центуриона. Докажите свое превосходство другим когортам и самим себе в первую очередь».
        Когда речь его передали Лелию, тот тоже выстроил своих легионеров и крикнул им: «Если уступите Второй когорте, на клочки разорву, в пыль сотру».
        И обе когорты устремились на германцев, Лелий - на левом фланге, а Курций - на правом. И обе бились достойно, так что, когда, оттеснив марсов на холмы, вернулись к обозу, никто не мог с уверенностью сказать, какая из когорт доказала свое превосходство.
        (2) А далее произошло нечто подобное тому, что так прекрасно описано у божественного Юлия. Помнишь, соперничество Пулиона и Ворена? С той лишь разницей… Но не буду забегать вперед.
        Когда когорты снова сошлись возле обоза, а марсы сперва отступили на холмы, а затем, получив из леса подкрепление, снова двинулись на римлян, Курций подошел к Лелию и сказал:
        «Кто знает, примипил, сколько еще осталось нам жить на этом свете? Давай сегодня же решим наш с тобой спор. Но, во имя Гремящего Юпитера, пусть никто из легионеров не вмешивается!»
        С этими слова он вышел из рядов и в одиночку бросился на германцев. Какой-то марс выбежал ему навстречу. И тотчас великан Курций пустил копье, пронзив и щит, и доспехи, и тело германца. Его товарищи прикрыли щитами поверженного собрата и стали стрелять в Курция, не давая ему двинуться с места. Два копья пробили Курцию щит, один дротик попал ему в правую руку, когда центурион пытался вытащить меч.
        «Был дураком и умрет дураком!» - в ярости воскликнул Лелий и ринулся на помощь.
        Толпа варваров тотчас же оставила великана Курция и накинулась на низкорослого Лелия. Но этот поджарый римский волчара, сверху прикрывшись щитом, а снизу ловко орудуя мечом, одному марсу отрубил ногу, другого поразил в живот, третьему проткнул горло, так что остальные германцы опешили и отпрянули в сторону, а Курцию и Лелию удалось вернуться к римским когортам.
        «Три против одного, - сказал Курций. - Но доблесть не измеряется числом убитых врагов».
        «Пойди, омой и перевяжи рану, - ответил Лелий. - А взвешивать доблесть будем потом».
        «Ладно, перевяжу!» - воскликнул Курций и, отбросив щит, накинул плащ на раненную руку. - «Сейчас омою!» - крикнул центурион и, взяв меч левой рукой, снова ринулся на германцев.
        Рубя их, Курций громко вел подсчет своим жертвам; «второй… третий… четвертый…» Но, не досчитав до «пятого», Курций упал на одно колено, так как острой рогатиной ему проткнули ногу, а раненная правая рука у него уже после «третьего» была отсечена германской секирой.
        «На помощь великому воину!» - взревел Лелий и бросился к Курцию. А следом за ним устремились Первая и Вторая когорта.
        Марсов с обеих сторон снова оттеснили и отбросили.
        (3) Но в битве погиб Лелий. Причем никто не видел, как это произошло. А когда вернулись из наступления, увидели, что возле обозной телеги, истекая кровью, сидит теперь однорукий и раненный в ногу Курций и держит у себя на коленях мертвого Лелия.
        Как он умудрился дотащить его до обоза, так и не выяснили. Потому что сначала Курций плакал навзрыд и не отвечал на вопросы. Затем стал просить, чтобы солдаты продолжали громить варваров и не тратили на него, на Курция, драгоценного времени.
        Когда же у Курция отняли бездыханного Лелия, принялись обрабатывать и перевязывать ему раны, второй легионный примипил уже потерял сознание.
        Он умер к вечеру, перед заходом солнца.
        XXII.На следующий день, разобрав завалы, мы двинулись дальше в западном направлении. Моросил мелкий холодный дождь. Есть было нечего. Раненых было нечем перевязывать. Воины и обозные горестно сетовали на надвигавшуюся тьму и на то, что, судя по всему, для всех нас наступает или уже наступил последний день.
        Варвары не нападали на нас, но с двух сторон сопровождали нашу колонну, то и дело сгущаясь и рассеиваясь средь деревьев, как призраки, как тени умерших.
        (2) К вечеру мы прибыли и вступили в то, что отныне принято называть Тевтобургским лесом.
        XXIII.Битва в Лесу, случившаяся в восьмой день до октябрьских календ, подробнее других описана нашими историками. Однако тут мне придется еще больше уточнять и дополнять. Сам посуди:
        Пишут - «лес».
        Но никто из нас не знал, что это место называется лесом. Ибо не было никакого леса. Было громадное поле, кое-где покрытое редким кустарником, и поле это являло собой как бы арену амфитеатра, с четырех сторон окруженную высокими холмами, густо покрытыми лесом. С востока в амфитеатр вел узкий проход, а на западе виднелся еще один проход, значительно шире восточного, и там, как потом выяснилось, было маленькое заболоченное озерцо, из которого берет начало река Гунта, впадающая в Амизию.
        Рассказывали потом, что в Риме Арминию особенно приглянулись амфитеатры, в которых сражались галльские и германские гладиаторы. И нечто подобное он уже тогда решил приготовить для римлян. Тем более что на двух холмах были священные рощи германцев, а возле западного озерца - алтарь и жертвенник одного из главных херускских богов.
        (2) Пишут - «тут погибли три римских легиона».
        Но я уже вспоминал, и мы знаем, что у Вара остался только один легион: восемь полных когорт Семнадцатого и две когорты от бывшего Восемнадцатого, в которых, к тому же, накануне погибли два примипила. Вспомогательных легковооруженных, считай, вовсе не было. Из конников оставались четыреста батавов, две турмы убиев и одна турма Марка Пилата, которая, правда, стоила целой алы варваров.
        (3) Пишут - «в Тевтобургском лесу Вар потерял трех легионных орлов».
        Тоже неправда. Потому что накануне Публий Кальвизий сдался бруктерам с орлом Восемнадцатого, а орла Девятнадцатого, хранившегося среди сокровищ главнокомандующего (самого легиона ведь больше не существовало), - этого орла похитили марсы, когда грабили обоз. Так что остался и шел с нами всего один орел - гордый римский орел Семнадцатого Друзова Великолепного легиона.
        (4) Пишут - «войдя в лес, римляне стали сооружать лагерь, германцы же им мешали частыми нападениями с разных сторон».
        А я тебе скажу, дорогой Луций: ни вечером, ни ночью, ни даже на рассвете никто нас не атаковал. Но лагерь был построен лишь наполовину. Потому что нечем было вырезать дерн, нечем копать и не на чем носить землю. И колья для лагерной стены в большинстве своем были утрачены. А в надвигавшейся темноте подниматься на холмы, чтобы нарубить новые и свежие, никто, понятное дело, не отважился.
        Не было почти и палаток для командиров. И сам главнокомандующий, Публий Квинтилий Вар, раненный в ногу и страдавший от охватившей его лихорадки, ночевал в палатке командира батавов, а не в собственном роскошном шатре, накануне похищенном из обоза.
        XXIV.О турме Марка Пилата никто из историков, конечно, не пишет. И потому, с твоего позволения, Луций, вспомню и кратко расскажу о своем отце и его доблестных воинах.
        Перед тем как лечь спать, отец рассказал трем декурионам, Гаю Калену, Квинту Галлонию, Тую-галлекийцу, а также пригласил к командирскому костру Марцелла и Колафа, - этим самым отважным и доверенным конникам отец рассказал историю, которая описана у Тита Ливия: про то, как кто-то из иберийцев убил Гасдрубала, а затем дал себя схватить пунийцам.
        «И после убийства, когда на него набросились, - говорил отец, - и когда на пытке стали разрывать на части его тело, этот ибериец радостно улыбался, как будто избежал величайшей опасности. Радость превозмогала в нем боль, и он сохранял такое выражение лица, что казалось, будто он смеется… Я вот что хочу сказать, друзья мои, - продолжал Марк Пилат, - завтра все мы должны улыбаться. И конникам, и молодчикам, и конюхам покажите свои радостные улыбки. Мы ведь не только испанцы, не только родились и выросли в прекрасной и радостной стране. Мы - римские воины! Лучшие из них, потому что мы конники! Бессмертны мы, пока на лицах у нас светится улыбка, которая сродни солнцу римского величия и римской непобедимости!»
        Восторженно произнеся это, отец усмехнулся и заключил:
        «Командир должен что-то сказать перед боем. Вот я и сказал. И, по-моему, сказано неплохо. Коротко и вдохновенно… А сейчас спать. И спать крепко. Завтра тяжелая предстоит работа».
        Ушел к телеге, обнял Лусену, потрепал меня по голове, лег на подстилке возле заднего колеса и тотчас заснул.
        XXV.А утром с первыми лучами солнца все увидели, что мы с четырех сторон окружены германцами. На восточном холме густо чернели полчища хаттов, северный гребень был усыпан толпами бруктеров, южный - ордами марсов. А с запада, возле озерца, выстроилась херускская конница Арминия, намного более многочисленная и грозная, чем та, которая недавно следовала вместе с нами.
        (2) От этой конницы скоро отделились конные глашатаи, которые, подскакав к нашему недостроенному лагерю, принялись кричать на латыни, что милостивый Арминий обещает каждому, кто перейдет в войско германцев, красивых жен и плодородные поля, а тех безумцев, которые продолжат сопротивляться непобедимым германцам, грозные германские боги сокрушат и потребуют себе в жертву.
        Историки пишут, что это оскорбление разбудило гнев легионеров. Но я, вглядываясь в лица стоявших поблизости солдат, что-то не заметил в них гнева. Усталыми, голодными и тоскливыми были те лица, которые лично я видел и запомнил.
        И словно издевкой над ними были улыбающиеся лица воинов Пилата. Коротко остриженные конники сосредоточенно мыли лица и чистили зубы, длинноволосые кавалеристы старательно расчесывали и укладывали волосы. Молодчики пели и до блеска надраивали оружие. Конюхи скребли и собирали лошадей.
        (3) Затем от трибунала - если можно назвать трибуналом тот наспех насыпанный бугорок, возле которого кольцом расположились батавы и где стояли шалаши офицеров, - от этой убогой ставки сперва раздались выкрики, непохожие на команды. Потом несколько всадников во весь опор помчались на запад, к озерку и к херускам. А следом за этим по строившимся центуриям и манипулам побежал ропот, похожий на стон, крики подобные шепоту, которые, по мере приближения к нам, вспенивались и вскипали отдельными словами - «Вар»… «лошадь»… «бежали»… «закололся»… «трибуны»…
        Помню, конники наши только глянули в сторону своего командира, моего отца, и тотчас вернулись к прерванным занятиям, увидев, что Марк Пилат, прижавшись к морде своего мавританца, гладит и целует его.
        (4) Но скоро к отцу подскакал молодой длинноволосый батав - помнишь? - тот самый Хариовальда, который еще в Ализоне беседовал с отцом и хвалил его мавританских коней.
        Он спешился и сказал на приличной латыни:
        «Главнокомандующий бросился на меч. Сын его, легат, захватил с собой нескольких трибунов и ускакал сдаваться германцам».
        «Ну и что из этого?» - спросил отец, отрывая щеку от морды коня, но не глядя на Хариовальду.
        «А то, что батавы присягали охранять полководца. А он теперь мертв. И больше меня тут ничто не удерживает… Я сам наполовину германец…»
        Отец взял под уздцы мавританца, поднял ему голову, осмотрел шею, затем опустил голову коню, стал заглядывать ему в глаза и задумчиво спросил:
        «А то, что германцы погубили нашего полководца, тебя не смущает?»
        «Он сам себя погубил», - грустно и, как мне показалось, чуть насмешливо ответил Хариовальда.
        Отец стремительно обернулся к юному батаву, прямо-таки вцепился взглядом ему в лицо, а затем высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе и оказался верхом - так только он умел во всей турме: вскакивать на коня задним кувырком через голову.
        «Ты прав, охранник!» - радостно воскликнул отец, ослепительно улыбаясь Хариовальде.
        Тот сперва укоризненно покачал головой, затем восхищенно цокнул языком и сказал:
        «Мы идем на прорыв. Тебя, испанец, с твоими конниками приглашаем с собой. Нам рано кончать жизнь самоубийством».
        «Спасибо, охранник, - усмехнулся отец. - Но у меня остался легионный орел. Буду защищать его до последнего».
        «Кто мешает взять его с собой?» - спросил Хариовальда.
        «Орел не цацка, - улыбнулся отец. - Он живет с солдатами. И солдаты живут, пока жив их орел».
        Батав вновь цокнул языком и снова покачал головой. И сказал:
        «Ну что же, желаю тебе счастливо умереть».
        «А я тебе желаю радостно выжить», - ответил ему Марк Пилат.
        Батав тоже хотел прыгнуть на лошадь, но, похоже, сообразил, что прыжок его будет уступать прыжку моего отца. Взгляд батава скользнул в сторону и наткнулся на меня, который сидел на телеге рядом с Лусеной.
        «Скажи, испанец, твои жена и сын тоже должны умереть во славу орла?» - вдруг спросил Хариовальда.
        «Это моя жена. И это мой сын», - уже сурово и почти зло ответил отец.
        Хариовальда отнюдь не смутился этим ответом. В третий раз покачав головой, юный батав сказал:
        «Поэтому и предлагаю взять их с собой, если ты остаешься».
        Обычный человек при таком предложении, наверное, призадумался бы, нахмурился, или почесал в затылке, или посмотрел на небо, или как-то иначе откликнулся и отреагировал.
        А мой отец совершенно не меняясь в лице и ни мгновения не раздумывая, ответил:
        «Подожди».
        Отец спрыгнул с коня, направился к турме, и скоро вернулся назад с Марцеллом и с Сервием Колафом. Оба вели за собой двух мавританских коней. А следом за ними на третьем мавританце ехали верхом Виг-галлекиец и Вокат, армейский раб моего отца.
        К одному Хариовальде обращаясь, отец скомандовал:
        «Лусена поедет с Колафом. Мальчишка - с Марцеллом. Солдат и раб поскачут следом».
        Мы с Лусеной и опомнится не успели, как отец закричал, по-прежнему глядя на Хариовальду:
        «Живо! Без разговоров! Делать, как я сказал!»
        Марцелл сгреб меня в охапку и усадил на лошадь.
        Колаф подхватил Лусену.
        Последние слова, которые я слышал от своего отца, были следующими:
        «Запомните: я не погиб! И, где бы я ни был, я буду следить за вами обоими! И если, клянусь Геркулесом, ты, Луций, будешь не слушаться или обижать свою мать, Лусену, а ты, моя верная, моя любимая, моя единственная…!»
        Окончания его слов я не расслышал. То ли потому, что Марцелл уже пустил коня в галоп. То ли оттого, что его попросту не было, этого окончания.
        XXVI.Мы неслись так стремительно, что я с моей зоркой и цепкой памятью… - клянусь улыбкой Фортуны, я не заметил и не помню теперь, в какую сторону мы мчались. Догадываюсь лишь, что - на запад, навстречу херускской коннице.
        Три наших мавританских коня летели в самой гуще батавской лавы.
        Мы врезались в херусков, прошили их насквозь, но, наткнувшись на следовавшую за конницей фалангу, повернули на юго-запад и помчались к холмам и лесам, с которых спускались и выступали на равнину конные и пешие марсы.
        Марсов смяли и раздвинули еще легче, чем херусков. И, ворвавшись в лес, стали растекаться на отряды, потому что сплоченной лавой между частых деревьев, снизу вверх скакать невозможно.
        Но скоро нашему отряду Фортуна перестала улыбаться. Или улыбка ее стала похожа на предсмертный оскал. - Мы нарвались на одну из тех ловушек, которые любят устраивать германцы. Они надрезают снизу молодые деревья и пригибают их к земле, а между ветвями, густо распростершимися в ширину, сажают ежевику и кустарник, так что получатся словно стена. В эту колючую стену они еще спереди и поверху втыкают тонкие и острые осиновые колья. Представляешь себе?
        Передние батавские конники, не оценив коварства препятствия, попытались прыжком преодолеть его, но пропороли животы своим лошадям.
        Второй ряд с разбегу наткнулся на колья, торчащие в сторону.
        Остальные ряды вздыбились, шарахнулись от ужаса и неожиданности, ибо со всех сторон в нас полетели камни, стрелы и дротики.
        Я сидел позади Марцелла. И когда наша лошадь внезапно сделала горку, прильнул к нему и удержался. Но в следующее мгновение лошадь рухнула вперед, и я, вцепившись в Марцелла, полетел на землю.
        Марцелл, один из лучших кавалеристов в турме отца, упал весьма неуклюже - не на ноги, не на руки, а ничком, воткнувшись лицом в землю. Своим телом он лишь частично смягчил для меня силу удара, так что на некоторое время я, похоже, потерял сознание.
        Когда же пришел в себя, то увидел, что рядом со мной лежит мертвый Марцелл - голова у него пробита камнем, в горле торчит стрела.
        А прямо передо мной, шагах в десяти, стоит германец - ну прямо-таки Геркулес собственной персоной: в лохматой шкуре, с шерстяной повязкой вокруг головы, без щита и с дубиной. Стоит и смотрит, добродушно мне улыбаясь.
        Веришь ли, Луций, я тоже поспешил ему приветливо улыбнуться. И тогда великан медленно двинулся ко мне.
        Но тут откуда-то сбоку выскочил Вокат, армейский раб. Он заслонил меня своим телом, поднял меч и кинулся на германца.
        А тот - представляешь себе, - не сводя с меня добродушного взгляда, как-то неловко и словно невзначай взмахнул своей страшной дубиной, и бедный Вокат тотчас отлетел в сторону, на дерево, с проломленной головой, из которой потекли на глаза и на щеки кровь и мозги.
        Геркулес же с еще более добродушным выражением на лице продолжал на меня наступать. Но мне уже не хотелось ему приветливо улыбаться.
        Германец был от меня в двух шагах, когда у него за спиной раздался какой-то странный крик, пронзительный и долгий. Так не могут кричать люди. Так не рычат звери. Я не берусь описать этот жуткий и страшный крик.
        Геркулес обернулся, вроде бы неуклюже, но весьма проворно, на всякий случай поднимая дубину.
        И тогда я увидел Лусену. Она уже не кричала. Она стояла, раскрыв руки, будто приветствуя германца, словно собираясь заключить его в объятия.
        Германец удивленно на нее посмотрел, затем задумчиво покосился на меня, потом снова стал разглядывать Лусену, медленно опуская палицу.
        А Лусена уже затеяла свой танец. По-прежнему, точно крылья, раскинув руки, сначала медленно переступала с ноги на ногу, потом засеменила, выставляя вперед то правое, то левое бедро, стала слегка подпрыгивать и едва заметно приседать. Но руки ее оставались все время распластанными и глаза непрерывно смотрели на германца, даже когда она сильно поворачивала голову в сторону.
        Геркулес, опустив дубину, двинулся в сторону Лусены, на меня уже не оглядываясь.
        А Лусена все убыстряла и убыстряла движения. И когда между ней и марсом осталось всего несколько шагов, она вдруг рванулась с места и прыгнула на германца - можно сказать, в объятия к нему, потому что руками обхватила его за шею, ногами оплела его бедра; и сам геркулес вынужден был отбросить палицу и обнять безумную танцовщицу - за талию или за ягодицы, я не успел разглядеть.
        Потому что в следующее мгновение германец сначала заревел, как раненый медведь, а потом захрипел, как свинья или баран, которым режут горло.
        Я видел, что он пытается оторвать от себя Лусену, но у него не выходит, потому что женщина не вцепилась, а влипла в него, как кипящая смола.
        А тут еще откуда-то справа на геркулеса налетел Сервий Колаф и ударил германца мечом - в спину и под лопатку. Но марс-великан от этого удара даже не покачнулся. И пришлось Сервию выдергивать свой меч и снова колоть геркулеса - на этот раз в шею возле ключицы.
        Лишь тогда великан стал медленно оседать назад и рухнул, наконец, навзничь, так что Лусена оказалась поверх него, словно в любовном экстазе, в позе всадника, как говорят любимые тобой греки.
        И Сервий Колаф быстро раздвинул руки обнимавшего ее геркулеса, но оторвать от убитого влипшую в него женщину Сервию так и не удалось - до тех пор, пока он не схватил ее за волосы и не рванул на себя.
        И тут я увидел лицо танцовщицы. Потому что назвать ее Лусеной и матерью у меня и сейчас язык не поворачивается.
        Медуза Горгона? Ламия, пожирающая людей?… Нет, всё не то! Потому что у этих женских чудовищ злобные, зверские лица. Ее же лицо, побелевшее от ярости и красное от крови, представь себе, дышало радостью, торжеством, упоением. И, выплюнув изо рта какой-то окровавленный кусок, это неистовое создание, безумно на меня глядя, проскрипела, прохрипела, прорычала каким-то утробным, словно загробным шепотом-криком:
        «Беги! Беги!! Беги!!!»
        Я побежал…
        Надо еще выпить вина… На этот раз неразбавленного… Нет, лучше еще раз зайду в калдарий и там отогреюсь…
        Дай-ка попробую произнести вслух какую-нибудь фразу… Да нет, конечно, не заикаюсь… Слишком живое у меня воображение…
        В лаконик, в потельню… Вот хорошо… Сесть и не двигаться, пока не пройдет озноб…
        И хватит, надо заканчивать с германскими воспоминаниями!..
        XXVII.Историки подробно описывают, как происходило избиение оставшихся в лагере.
        Но нам это, Луций, зачем? Я этого избиения не видел.
        (2) Историки затем сообщают, что взятые в плен офицеры и солдаты были подвергнуты мучительным и унизительным казням.
        Нет, Луций, то были не казни, а жертвоприношения. И это во-первых.
        Во-вторых, произошли они не в день последнего сражения, а через два дня после разгрома. Ибо в восьмой день до октябрьских календ, сразу же после битвы, германские женщины бросили жребий и сказали: нет, день неблагоприятный. В седьмой день опять бросили - и снова отказали Арминию. И лишь на следующее утро радостно объявили: ныне можно славить и благодарить великих германских богов!
        Тогда стали делить и сортировать пленных. Сначала на две группы: на тех, кого можно продать в рабство, и на тех, кого следует принести в жертву. Последних, в свою очередь, снова разделили - в соответствии с тем, каким богам собирались преподнести.
        (3) С твоего позволения, несколько слов о германских богах. Ибо наши историки в них постоянно путаются. А ведь еще божественным Юлием замечено и записано: «Германцы веруют только в таких богов, которых они видят и которые им явно помогают, - а именно: в солнце, Вулкана и луну; об остальных богах они не знают и по слуху».
        Три главных бога, таким образом, перечислены. Им до сих пор поклоняются германцы. Но называют их по-разному.
        Солнце херуски называют Отаном, хатты - Вотаном, а марсы и бруктеры - Вальданом. Они представляют его себе одноглазым великаном, который единственным свои глазом всё видит и обо всех знает.
        Луне они все поклоняются. Но марсы, например, полагают Луну мужчиной и называют Тамфаном, а бруктеры - женщиной и богиней Танфаной.
        А третий их бог, которого божественный Юлий назвал Вулканом, а нынешние историки предпочитают именовать Геркулесом, - с одной стороны, он вроде бы, действительно, Вулкан, потому что изображается с молотом, а с другой стороны - скорее Геркулес, потому что великий воин, а не кузнец. И херуски, у которых он главный, называют его Сегом (отсюда, кстати, происходят имена некоторых их князей: Сегест, Сегимер, Сегимунд). Хатты называют его Сигом, марсы - Зигом. А как именуют его бруктеры, мне не удалось разузнать.
        (4) Так вот, этим трем германским богам и принесли в жертву несчастных римских пленников.
        Солнцу-Отану посвятили прихлебателей Вара - торговцев и адвокатов, потому как Солнце у германцев ответственно прежде всего за благоденствие, процветание и приумножение. Видимо, решили, что эти богачи лучше всего подойдут именно Солнцу и, наконец-то, вместо того чтобы грабить Германию, послужат ее благосостоянию.
        Как это принято у херусков, Арминий предложил заживо сжечь посвященных. Но хатты, марсы и бруктеры воспротивились, напомнив, что по их обычаям, жертвы Вотану или Вальдану предаются земле, ибо солнце восходит от земли и в землю уходит.
        Арминий, приняв во внимание, что против его предложения высказались сразу три племени, согласился и приказал готовить обширные ямы, куда принялись зарывать многочисленных пленных. Разумеется, живыми.
        В отношении других богов разногласий не возникло.
        Для Луны-Танфаны было отобрано сто самых молодых легионеров, ибо Танфане нравятся юные и прекрасные. Все они были распяты на деревьях, в священной роще Танфаны, которую бруктеры учредили и содержат на южном склоне так называемого Тевтобургского леса, а точнее - в местности Фане.
        Сегу же (или Вулкану-Геркулесу) были посвящены сплошь офицеры: то есть оставшиеся в живых трибуны и центурионы. Верили, что их мужество и опыт придутся по вкусу германскому богу-воителю, и он одарит в ответ храбростью и сноровкой своих подопечных - херусков и хаттов, бруктеров и марсов.
        Сеговы жертвы умерщвлялись на алтаре возле западного озерца. Сперва жертвенным ножом им разрезали грудь, вырывали сердце, сцеживали кровь в священные сосуды, а затем ударом молота проламывали черепа, отрезали головы и насаживали их на сучья деревьев. И рядом с головами развешивали трофейное римское оружие и значки когорт и манипул.
        (5) Там же, как свидетельствуют, были с особой торжественностью умерщвлены зять и сын Вара, Публий Кальвизий и Секст Квинтилий, два легата, сдавшихся в плен и надеявшихся спасти свои жизни.
        (6) Тело покончившего с собой главнокомандующего, Публия Квинтилия Вара, подверглось вопиющему надругательству. Его привязали за ноги к коню и в течение трех дней с радостными криками волочили по полю, сквозь кустарники и через рытвины. Но голову мертвецу отрезали еще в самом начале. И когда Арминий перед началом жертвоприношения произносил с возвышения победную речь, Сезитак, сын Сегимера, на глазах у германцев, разжав кинжалом мертвой голове рот, набивал его золотыми монетами и мелкими золотыми украшениями, взятыми из сокровищницы Вара.
        А после голова была отправлена маркоманскому царю Марободу.
        (7) Рассказывают, что с отрубленных голов наиболее отважных римских центурионов германцы счистили мясо, отделали черепа в золото и, превратив их в чаши, совершали по праздникам возлияния.
        Таких черепов, говорят, было три или четыре. И я не знаю, вошли или не вошли в их число головы Лелия и Курция, ибо мне так и не удалось выяснить, были ли доблестные примипилы похоронены в месте своей гибели, на болоте, или же их израненные тела захватили собой, дабы торжественно похоронить в Старом Лагере…
        (8) Жертвоприношения, повторяю, были совершены в шестой день до октябрьских календ. А потом еще два дня варвары пировали и бражничали.
        И это спасло нас с Лусеной.
        XXVIII.Ты помнишь? Лусена крикнула: «Беги!», и я убежал. И в первый день Фортуна еще несколько раз мне улыбнулась.
        Во-первых, как Венера Париса, Великая Богиня словно окутала меня облаком, и хотя вокруг меня некоторое время кипело сражение, никто из воинов меня не заметил.
        Во-вторых, будто кто-то меня надоумил, и я вскарабкался на высокое дерево, на котором обнаружить меня могли только птицы.
        В-третьих, когда уже почти стемнело, под деревом я услышал странный звук, похожий на стон ночной птицы, которую в Гельвеции называют ламфадами (а как их называют у нас, я не знаю, потому что в Италии они не водятся).
        Звук этот повторился снова и снова. Я посмотрел вниз, пригляделся и установил, что он исходит от небольшого куста неподалеку у основания дерева, на котором я нашел себе убежище. Куст этот через некоторое время пришел в движение, и тут я понял, что это не куст, а человек. Тем более что куст-человек прошипел-прошептал снизу:
        «Сыночек, не бойся, это я, Лусена. Ты сиди пока, а я осмотрюсь вокруг».
        Куст чуть отодвинулся в сторону и сразу же затерялся среди других кустов. А я еще крепче прижался, прилип, примерз к стволу дерева.
        Страха во мне не было. Я давно уже пребывал в каком-то странном состоянии, в котором не чувствуешь ни ужаса, ни боли, ни холода, ни жажды, - словно ты некое бесчувственное и безразличное существо, уже не человек, но еще не призрак, потому что куда-то бежишь, зачем-то карабкаешься на дерево, цепляешься за сучья и прилипаешь к стволу.
        Примерно через час среди кустов вновь прозвучал голос:
        «Спускайся теперь. Пойдем дальше».
        Я даже не пошевелился. И голос сказал:
        «Сыночек, не бойся, это я, Лусена».
        Я не двигался.
        Голос надолго замолчал. А потом сказал:
        «Сыночек, если ты не спустишься, мне придется подняться к тебе и спустить тебя силой».
        Я тут же начал спускаться. И опять-таки не потому, что испугался угрозы. Как бы тебе объяснить?… Представь себе, что за человеком пришел демон смерти и позвал в путь. Что тут делать? Разумеется, пойдешь. Куда денешься?…
        Внизу я не встретил никакой Лусены. Мне протянуло руку какое-то странное существо, вымазанное в глине, облепленное мхом; и ветки торчали из головы, и каким-то фиолетово-зеленым светом (разве может быть такой цвет?) вспыхивали глаза, когда существо это обращалось ко мне.
        А говорила она примерно одно и то же:
        «Сыночек, не бойся, это я, Лусена». Или: «Иди за мной, сыночек, и ничего не бойся». Или: «Я с тобой, сыночек. Не бойся ничего».
        И так мы шли целую ночь между деревьев. А на рассвете вышли к реке и, зарывшись в листья, уснули.
        Через несколько дней, когда я обрел дар речи - дней десять я не мог произнести ни звука, а потом с великим трудом стал выговаривать слова, потому что заикался чуть ли не на каждом слоге, - когда я снова заговорил, я первым делом спросил Лусену:
        «Как… ты… меня… нашла?»
        И моя мама-мачеха мне ответила:
        «А как я могла тебя не найти - единственного, кого мне оставили?»
        XXIX.С твоего позволения, Луций, не стану в деталях описывать наши блуждания.
        Скажу лишь, что, благодаря Лусене, мы отнюдь не блуждали, а двигались быстро и точно: по реке, которая оказалась Гунтой, вышли на проселочную дорогу, ведущую к Амизии; затем по правому ее берегу поднялись до самых истоков, а там через лес по нахоженным тропам добрались до Ализона.
        Скажу также, что Лусена воистину обладала, как говорят некоторые, даром Протея. И в первую ночь была кустом; затем стала диким германским зверем, безошибочно находящим дорогу; а после превратилась в немую чужестранку, ограбленную и изнасилованную римскими солдатами.
        Она за несколько стадий чувствовала приближение людей, и мы всякий раз прятались в кустах или на деревьях.
        Она запретила примыкать к другим беглецам, объяснив: «Чтобы выжить, сыночек, надо быть только вдвоем».
        Представь себе, Луций! Когда на третий день мы подошли к одному из бруктерских селений, Лусена разделась донага, исцарапала себе лицо, острым суком разодрала себе ноги в паху, с меня тоже совлекла остатки одежды и, дважды сильно ударив, разбила мне нос и под глазом поставила синяк. Оставив меня голым, а срам свой прикрыв опоясанием из веток и листьев, Лусена ворвалась в одну из варварских хижин, припала к очагу и, мыча и рыдая, стала простирать руки к хозяевам.
        Нас тут же омыли, потом накормили, затем одели в варварские лохмотья. Какая-то старуха принялась было лечить Лусену мазями и притираниями. Но мать моя вырвалась от нее, стала обнимать ноги хозяину, целовать руки хозяйке… Нас скоро отпустили, снабдив на дорогу сушеной свининой, ячменными пирогами и деревянной баклажкой с водой. Двух юношей отправили вместе с нами, чтобы они вывели нас на дорогу, ведшую к Амизии.
        «А если бы они догадались, что мы римляне?» - многим позже спросил я Лусену.
        «Ты не мог говорить. Я мычала. Как они могли догадаться? - ответила Лусена и добавила: - А если бы и догадались, по их обычаям каждого человека, вошедшего к ним в дом и припавшего к их очагу, они считают своим гостем, обязаны делиться с ним пищей, одеждой и ограждать от обид… Это варвары, сынок. У них странные нравы».
        Скажу, наконец, что Арминий с сообщниками три дня готовились к жертвоприношению, два дня пировали и праздновали и еще три дня добирались до Ализона. Итого, семь дней. А мы уже на утро шестого дня вышли к Лупии и переправились в Ализон.
        Бегство наше закончилось.
        Но даже в Ализоне я не смог начать говорить, хотя несколько раз пытался.
        XXX.Историки теперь пишут, что комендант Ализона Луций Цедиций, старый солдат и опытный офицер, оказал решительное сопротивление восставшим германцам, что стрелки его отогнали от городских валов марсов и бруктеров, не имевших дальнобойных метательных орудий. Когда же у осажденных вышли последние запасы, а подкрепление всё не появлялось, Цедиций в одну темную ночь выступил из крепости, обремененный женщинами и детьми, неся тяжкие потери от нападения германцев.
        Тут всё неправда, дорогой Сенека. Когда мы прибыли в Ализон, никто не осаждал его. Луций Цедиций - на самом деле весьма молодой человек, не имевший военного опыта - откровенно признался своему гарнизону, что, учитывая создавшееся положение, нет никакого смысла дожидаться осады и блокады, а следует на следующий день двигаться к Рейну.
        Никто ему не возразил. В городе решили остаться только местные германцы и некоторые из галлов. А весь гарнизон в сопровождении женщин и детей на следующее утро выступил из Ализона и по Друзовой дороге направился на запад, к Старому Лагерю.
        Никто на нас не нападал, потому что германские воины в это время шли от Фанской котловины к Ализону, а марские пастухи и крестьяне, через земли которых мы проходили, никогда бы не решились напасть на колонну, в которой грозно вышагивали три когорты римских легионеров.
        Во время этого перехода ко мне стала возвращаться способность говорить. И сначала я произносил отдельные слова. Затем стал складывать слова в предложения. И одна из первых фраз, которую я не побоялся произнести так, чтобы ее слышали ехавшие и шедшие рядом с нами, была следующей:
        «Отец… поклялся… Геркулесом… что он… не погибнет… Когда он… вернется… мама?»
        «Когда боги ему позволят, тогда и вернется», - ответила Лусена и прижала мою голову к своей груди.
        Часть третья
        Царский сын
        Глава десятая
        Сын Давидов
        Когда же собрались фарисеи, Иисус спросил их:
        Что вы думаете о Христе? чей Он сын? Говорят Ему: Давидов.
        Говорит им: как же Давид, по вдохновению, называет Его Господом, когда говорит:
        «Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих»?
        Итак, если Давид называет Его Господом, как же Он сын ему?
        И никто не мог отвечать Ему ни слова; и с того дня никто уже не смел спрашивать Его.
        Глава одиннадцатая
        Отверженные
        I. «Когда боги ему позволят, тогда и вернется», - сказала Лусена про своего любимого мужа и моего злосчастного отца, Марка Понтия Пилата…
        Надо позвать Перикла… Зачем? Пока не понимаю. Но знаю, что надо позвать…
        Диоген! Где ты?… Диоген, вызови Перикла… Ну так разыщи! Или вели разыскать!..
        Пока Диоген разыщет Перикла, и тот придет в баню, я успею понять, зачем мне понадобился мой секретарь…
        II.Когда с отрядом Луция Цедиция мы добрались до Старого Лагеря, туда уже прибыл из Верхней Германии Луций Ноний Аспрена со Вторым и Четырнадцатым легионами, оставив в Могонтиаке лишь вспомогательные войска.
        Историки согласно утверждают, что это стремительное перемещение вдоль Рейна двух боеспособных легионов и их своевременное появление в Старом Лагере не позволили мятежным германцам развить успех на Левобережье и, может статься, подтолкнуть к восстанию некоторые галльские племена. Тут я не могу с историками не согласиться.
        III.Второй и Четвертый легионы Аспрены разместились в зимних лагерях Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов, а те бараки, которые еще недавно принадлежали Семнадцатому Друзову Великолепному, теперь были отданы беженцам и тем немногим солдатам и низовым командирам, которым чудом удалось спастись из Фанской котловины.
        Они, конечно же, рассказывали о страшном избиении. А некоторые даже присутствовали при казнях. Их оставили в живых, так как собирались превратить в рабов. Но позже им удалось бежать из-под стражи, пробраться к Лупии…
        Жуткие они рисовали картины.
        Меня же в их рассказах интересовало одно: что стало с моим отцом, Марком Пилатом? Погиб он и как принял смерть? Или, может быть, - слава великим богам! - ему удалось спастись?
        Из почти сотни бежавших, которых мне удалось опросить - я уже обрел дар речи, но сильно заикался, медленно и с великим трудом перебирался, точнее, перескакивал с одного слова на другое, так что некоторые мои собеседники не выдерживали моих мучений, отмахивались от меня и не желали со мной разговаривать, - так вот, из сотни бежавших мне удалось отобрать лишь четырех, которые утверждали, что видели Испанца - так солдаты прозвали моего отца. Но все они по-разному рассказывали.
        Первый утверждал, что собственными глазами наблюдал, как Испанца распинали на дереве в дар Луне-Танфане, и что на него просто невозможно было не обратить внимание, потому что, в отличие от других распинаемых, которые кричали и дергались от боли, он, когда его приколачивали к дереву, смеялся и издевался над своими мучителями; потом, уже распятый, принялся распевать похабные песенки, которые солдаты обычно поют во время триумфов; а перед самой смертью якобы воскликнул: «Ну, всё! Вар, иду к тебе, чтобы ты, старый дурак, поцеловал меня в задницу!»
        Другой рассказывал, что видел Испанца среди павших. И когда германцы после боя стали разбирать тела, его вытащили из-под мертвого херуска, которого он, обезумев от ярости, продолжал рвать зубами: отгрыз ему нос, зубами оторвал ухо и теперь дожевывал его на глазах у растерявшихся германцев. Что с ним сделали, рассказчик не видел, потому что стал отползать в сторону, чтобы самому не попасться.
        Третий свидетельствовал, что в последний раз видел Испанца, когда тот, сброшенный с лошади, сражался в пешем строю бок о бок со своими головорезами; и когда ему боевым топором отрубили левую руку, Испанец, с досадой воскликнув: «Ну вот! Руку отрубили! Кто теперь пришьет ее мне обратно?!», с еще большей яростью набросился на врага, колол и рубил направо и налево, то и дело крича своим молодцам: «Осторожно, братцы! Руку мою не затопчите!»; и несколько раз ловко отбрасывал наседавших на него германцев ударом ноги, пока один из врагов не изловчился и не отрубил ему ногу. А что было дальше, третий свидетель не видел.
        Четвертый, наконец, сообщил мне, что отец со своей турмой бежал с поля боя почти сразу же за батавами. «Повезло! У него были лошади. А нас со всех сторон стали резать, как баранов», - злобно произнес пожилой обозник и посмотрел на меня так, словно это я его бросил на заклание и чуть ли не сам резал.
        Как видишь, весьма разноречивые показания.
        Как мне удалось выяснить, германцы, во-первых, привязывали, а не приколачивали распинаемых. Во-вторых, приносили в жертву Танфане юных легионеров. Отца же моего никак нельзя было считать молодым человеком. И если бы он попал в плен, то, по логике вещей, ему должны были вырвать сердце и отрезать голову на алтаре, посвященном германскому богу Сегу. К тому же я ни разу не слышал, чтобы отец распевал скабрезные песенки и вообще ругался. А потому к свидетельству первого рассказчика я отнесся с недоверием.
        Второй рассказ - о том, что отец перед смертью якобы рвал зубами лицо своего врага - вызывал еще большие сомнения. Хотя бы потому, что рассказчик, как я выяснил, был солдатом Девятнадцатого легиона, то есть, как мы помним, попал в окружение на болоте и не мог оказаться в Фанской котловине.
        Третий и четвертый свидетельства - что героически погиб в сражении или бежал вслед за конными батавами - свидетельства эти были достоверны в том плане, что один рассказчик принадлежал к Первой когорте бывшего Восемнадцатого легиона, а второй был легионером Семнадцатого Великолепного, то есть оба могли оказаться в Тевтобургском лагере…
        Как бы это лучше вспомнить и сказать?… Видишь ли, Луций, я должен был принять свидетельство третьего рассказчика и поверить, что отец потерял сперва руку, потом ногу и погиб как истинный римлянин, всадник и герой. Но всё во мне восставало против этого рассказа… А на четвертого свидетеля, который обвинял отца в трусости и предательстве, я смотрел будто на родного мне человека…
        Все четыре свидетельства я пересказал Лусене (очень долго говорил, потому что в ее присутствии еще сильнее заикался). Лусена молчала и смотрела на меня остановившимся взглядом, как смотрят статуи в храме - те, у которых вставлены глаза из драгоценных камней. А когда я кончил мучительный свой рассказ, моя мама-мачеха вышла из оцепенения, виновато мне улыбнулась и сказала: «Никого не слушай и никому не верь, сыночек. Отец не мог бежать, потому что нет на земле храбрее его человека. И в плен не мог попасть. И погибнуть не мог, потому что обещал не погибнуть».
        Я попытался что-то сказать в ответ. Но Лусена зажала мне рот рукой и жарким шепотом дохнула мне в ухо:
        «Молчи! А то боги услышат и рассердятся!»
        Одно я знаю наверняка - отец мой, Марк Понтий Пилат, был истинным римлянином, доблестным солдатом, прекрасным командиром и умер как герой! Хотя еще года два я не верил в его гибель и ждал, что он вот-вот вернется и найдет нас…
        Перикл?… Да, да, я звал тебя… Подготовь алтарь для жертвоприношения… Вино? Не надо вина… Просто разожги очаг и приготовь ладан и священную муку… Нет, нет! Флейтиста тоже не надо… Всё! Ступай…
        IV.Весь октябрь месяц мы прожили в лагере для спасшихся. А вскоре после ноябрьских календ по приказу Луция Аспрены нас выстроили на лагерной площади возле трибунала и зачитали постановление сената, по которому всех уцелевших воинов Семнадцатого, Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов объявляли трусами и предателями отечества, лишали воинских званий и принадлежности к высшим сословиям, а также запрещали проживать на территории Италии и «полномочных римских провинций» - так было сформулировано в постановлении.
        Рассказывали, что божественный Август был тогда в ярости. Получив известие о разгроме в Тевтобургском лесу, он чуть ли не бился головой о стену и в гневе восклицал: «Вар! Верни мне! Немедленно верни! Публий Квинтилий Вар! Я требую, верни мне мои легионы!» Рассказывали также, что, придя в себя и успокоившись, великий Цезарь вспомнил, как после битвы при Каннах проштрафившиеся легионы были высланы в Сицилию и пробыли там много лет до тех пор, пока Ганнибала не изгнали из Италии. «Так же и с этими трусами и подлецами поступим», - решил принцепс и велел сенату подготовить и принять соответствующее постановление.
        До этого постановления к нам бережно и сочувственно относились в Старом Лагере, кормили и поили за счет военной казны. Теперь же предписали в течение суток освободить бараки и покинуть территорию зимовки.
        «Когда разбит был Вар, фортуна унизила многих блестящих по рождению: одних она сделала пастухами, других - сторожами при хижинах». - Помнишь эти слова, Луций? Ты их произнес, мой мудрый Сенека, когда однажды в Риме мы беседовали с тобой об изменчивости Фортуны… Да, многие из уцелевших, из которых, как ты понимаешь, далеко не все были трусами и предателями, действительно стали в скором времени пастухами и сторожами.
        Но куда было деться одинокой женщине с двенадцатилетним заикой мальчишкой? Какое стадо ей можно было доверить и какую хижину поручить охранять? И разве эта женщина, любящая и преданная жена, нежная и заботливая мачеха, чудом выжившая и спасшая от смерти или от рабства своего пасынка, будущего квестора, эдила, претора и римского префекта в Иудее, - разве заслужила она?!
        Впрочем, оставим эти горестные восклицания начинающим ораторам…
        Помню, что, выслушав сенатское постановление, Лусена словно окаменела или одеревенела - с ней это стало случаться после Фанской котловины. Ее оцепенение длилось не менее получаса, так что люди уже разошлись с лагерной площади, а она всё стояла, глядя на трибунал, точно статуя с инкрустированными глазами. И когда к ней подошел какой-то центурион и, тронув за плечо, спросил: «Ты что, женщина? Кого ты ждешь? Сюда больше никто не выйдет», - Лусена его будто не заметила, ни бровью не повела, ни рукой не пошевелила. И, тяжко вздохнув, центурион отошел от нас, бормоча себе под нос неразборчивые проклятия то ли людям, то ли богам.
        И лишь спустя некоторое время, без всякой внешней причины, Лусена снова вернулась к жизни, как бы стряхнула с себя оцепенение и, нежно и виновато на меня глянув, тихо, но решительно произнесла:
        «Так. Понятно. Пойдем искать твоих родственников. Сначала в Лугдун. Потому что Лугдун ближе».
        V.Позволь мне не описывать наш путь из Старого Лагеря в Лугдун. Скажу лишь, что мы целый месяц добирались под промозглыми ноябрьскими галльскими дождями и что Лусена, если не находили на нее состояния одервенения (кажется, любимые тобой греки называют эти приступы каталепсией), - Лусена, как оказалось, умела быстро и легко договариваться с людьми, особенно с офицерами и со странствующими торговцами и возницами. При этом кольца, которые украшали ее руки, исчезали одно за другим.
        VI.Лугдун я тоже не стану описывать, ибо он до сих пор вызывает во мне неприятные чувства.
        В Лугдуне мы провели всего один день.
        Ты помнишь, в Лугдуне жили мои дальние родственники из ветви Тита Гиртулея (см. 7.VI), а именно Публий Понтий Гетул и Юний Понтий Арак.
        Так вот, начали мы с Публия Понтия Гетула и несколько часов провели возле дверей его дома. Люди входили и выходили, а нас привратник не впустил даже в прихожую, и мы стояли на улице. При этом Лусена не пребывала в оцепенении, несколько раз подходила и спрашивала привратника: «Ты сообщил о нас хозяину?», а тот отвечал: «Стойте, где стоите. Придет время - доложат о вас». Но по лицу привратника видно было, что он сообщил о нас, едва мы постучались в наружную дверь и едва Лусена объявила, кто мы такие, но ему, привратнику, было строго наказано не пускать нас на порог.
        Два или три часа так стояли. Потом Лусена, в очередной раз постучавшись в запертую дверь и вызвав привратника, сказала ему: «Передай хозяину, что через десять лет он будет так же стоять у порога нашего дома и с ним так же поступят, как он с нами сейчас подло ведет себя».
        (Забегая вперед, вспомню и скажу тебе, Луций, что в своем предсказании Лусена дважды ошиблась. Во-первых, Публий Понтий Гетул постучался в дверь моего римского дома не через десять, а…дай-ка сосчитать…через шестнадцать лет после этого случая. А во-вторых, когда он пришел ко мне, Лусены со мной не было. Но в том, что он явился ко мне просителем, что я заставил его ждать на улице, а потом велел рабам прогнать его от входной двери, - в этом Лусена не ошиблась.)
        А тогда, в Лугдуне, бритый, высокий и широкоплечий привратник - то ли северный белг, то ли какой-то германец - чуть ли не с опаской покосился на маленькую и хрупкую Лусену и виновато ответил: «Хозяину я передам. Но ты, женщина, на меня не держи зла. Я ведь - раб и человек подневольный».
        Мы прошли через форум в южную часть города и остановились у дома второго Гиртулея - Юния Понтия Арака.
        Там нас, похоже, уже ожидали. Ибо, едва Лусена взяла молоток и собиралась ударить им по металлической обшивке, дверь распахнулась и из нее на улицу вышел не привратник, а номенклатор, усатый пожилой галл, - я помню, с глазами, глядевшими, как у коршуна, зорко и остро. Он даже не спросил нас о том, кто мы такие, а сразу объявил:
        «Послушай, как там тебя, не знаю и знать не хочу. Ступай со своим выродком прочь из римского города. Никто тебя здесь не примет. А станете докучать людям и безобразничать - позову стражников».
        Лусена, я помню, тихо и грустно посмотрела ему в лицо и сказала задумчиво:
        «Мы сейчас уйдем. А ты, старик, следи за своими глазами. Скоро они у тебя помутнеют. Потом появится резь…»
        «Погоди, - прервал ее номенклатор. - Сейчас спущу на тебя собаку».
        «Спускай - не спускай, все равно скоро заболеешь и можешь ослепнуть», - по-прежнему задумчиво проговорила Лусена.
        Номенклатор скрылся за дверью, там лязгнула цепь, и тотчас на улицу, лая и рыча, выскочил большой лохматый кобель. Вид у него был настолько свирепый, что я прижался к Лусене и зажмурился. Но собака сначала оттолкнула меня от матери, затем несколько раз сильно и больно ударила хвостом по ноге. Когда же я открыл глаза, то увидел, что лохматое чудовище прыгает вокруг Лусены, тычется ей в руки и пытается лизнуть в лицо.
        «Умница. Молодец. Ты хорошее животное. С тобой все будет в порядке», - говорила Лусена. И дав собаке обхватить себя лапами, поцеловала ее в морду, потрепала по загривку, а потом оттолкнула и приказала: «Всё! Хватит целоваться! Иди домой!»
        Собака вернулась в дом. А мы с Лусеной пошли вниз по улице, не оборачиваясь.
        Мы уже почти дошли до реки, когда Лусена призналась:
        «Я еще в Германии знала, что нечего нам делать в Лугдуне. Но дорога все равно ведет через Лугдун. И я решила попробовать, чтобы ни одной возможности не упустить. Все-таки ты Гиртулей и они Гиртулеи… Ну, значит, попробовали. И думаю, нам это пригодится».
        К вечеру, сняв с шейного ожерелья одну из серебряных монет, Лусена договорилась с каким-то галльским возницей. Он накормил нас, дал переночевать у себя в доме. А рано утром вместе с двумя другими попутчиками мы сели в четырехколесный петорит и покинули Лугдун.
        В тот же день мы были во Вьенне.
        VII.И сразу направились к Гелию Понтию Капелле - помнишь? - тому гостеприимному Венусилу, кваттуовиру и городскому магистрату, у которого мы гостили, когда вместе с отцом и его турмой двигались из Испании в Германию (см. 7.VII).
        Тут нас сразу пригласили в прихожую, а через некоторое время к нам вышел самолично хозяин, такой же с виду приветливый, как и прежде, но теперь не шумный и радостный, а тихий и задумчивый.
        «Здравствуй, женщина… Если в твоем положении можно здравствовать и если я могу…» - грустно начал Гелий Венусил.
        Но Лусена строго прервала его:
        «Если ты не забыл, меня зовут Лусена Пилата и я жена римского всадника, турмариона Марка Понтия Пилата».
        Гелий чуть ли не вздрогнул от ее тона. А потом глаза у него виновато забегали, и он произнес:
        «Нет, не забыл, конечно… Конечно, Лусена… Я просто соображаю и прикидываю, что я теперь могу для вас сделать…»
        «Для начала ты можешь не держать нас в прихожей, а пригласить войти в дом», - сурово ответила ему Лусена.
        Глаза у Гелия перестали бегать. Он посмотрел на Лусену удивленно и, как мне показалось, теперь уже с раздражением.
        «Послушай, Лусена, - сказал Гелий. - Я глубоко скорблю о постигшем вас несчастье. Мне, к сожалению, всё известно. Но мне также известно…»
        И снова Лусена властно перебила его:
        «Не всё тебе известно. Тебе неизвестно, например, что вчера в Лугдуне Публий Гетул даже не пустил нас порог, и мы три часа стояли на улице. А Юний Арак Гиртулей велел своему номенклатору спустить цепную собаку на вдову героически погибшего римского командира и на правнука Квинта Понтия Первопилата! Но ты ведь не Гиртулей, а Венусил. И если память мне не изменяет…»
        Тут уже Гелий перебил Лусену и почти в ужасе воскликнул:
        «Что же мы стоим здесь при входе! Эй, слуги! Ко мне! Госпожу позовите! Принимайте гостей!»
        Позволь мне и здесь опустить ненужные подробности.
        Нас приняли, омыли и обогрели, накормили и обласкали. Гелий Капелла красноречиво ужасался превратностям изменчивой Фортуны и еще красноречивее в присутствии домочадцев и приглашенных на ужин близких родственников и ближайших друзей обличал жестокость и подлость людскую, проявленную «этими продажными, низкими, богомерзкими Гиртулеями». Супруга Гелия, заметив мое заикание, торжественно объявила, что никуда нас от себя не отпустит, что отныне Лусена станет ее родной сестрой, а я - самым близким из племянников. Гелий Капелла восторженно соглашался с решением жены, как он сказал, «вдохновленным свыше», и собирался даже произнести клятву. Но Лусена вовремя остановила его, заметив, что было бы неплохо прежде узнать, входит ли Нарбонская Галлия в число тех «полномочных римских провинций», о которых говорилось в постановлении сената.
        На следующий день наш радушный и совестливый хозяин отправился на форум, и там ему объяснили, что «предателям отечества» и членам их семей проживание во Вьенне однозначно запрещено, так как Нарбонская Галлия безусловно входит в число полномочных провинций. И уж подавно в них входят обе Испании, где обитают мои прямые родственники и где у нас с Лусеной остались дом и прочее недвижимое и движимое имущество.
        А посему, к полудню вернувшись домой, Гелий Капелла сначала в таблинуме, за перегородкой, долго и шумно спорил со своей женой, затем велел подать носилки и снова отправился через реку на форум. И лишь вечером, на ужине, на котором не было на сей раз ни родственников, ни знакомых, и сама хозяйка появилась лишь в самом конце, чтобы пожелать нам спокойной ночи, - на ужине нам объявили о нашей дальнейшей судьбе:
        Еще одну ночь мы можем провести в доме нашего гостеприимного хозяина. А на утро должны покинуть Вьенну, ибо, по действующему закону, лишь два дня мы можем находиться в одном месте на запрещенной для нас территории, а на третий день нас надлежит арестовать и доставить к судье. «Не стану вас пугать и рассказывать о том, что вас ждет, если вас арестуют и доставят к претору, - говорил Гелий. - Тем более что арестовывать вас придется мне самому. Потому что в этом городе я надзираю за порядком и я командую стражниками».
        Короче, учитывая, что из близлежащих регионов для нас открыты лишь Три Галлии - Аквитания, Кельтика и Бельгика, наш благодетель, «пристально и тщательно изучив возможности» с друзьями и коллегами, посоветовавшись с супругой, остановил свой выбор на Бельгике, и в этой Бельгике присмотрел для нас город Новиодун, который, «по всеобщему мнению», обладает рядом несомненных преимуществ перед другими местами нашего возможного обитания.
        Во-первых, это римский город, то есть город, в котором действует римское право.
        Во-вторых, до Новиодуна от Вьенны, можно сказать, рукой подать: четыре или пять дней пути до Генавы и всего один день, каких-то десять или пятнадцать миль - от Генавы до Новиодуна. То есть жить мы будем фактически на самой границе с цивилизованным миром.
        В-третьих, у нашего радетеля в Новиодуне есть близкий приятель и деловой партнер - Квинт Корнелий Марциан, который на будущий год избран дуумвиром колонии, то есть уже через месяц, в январские календы, вступит в должность. И к этому Корнелию Марциану, будущему дуумвиру, наш благотворитель уже отправил гонца с просьбой «оказать всемерное содействие и принять радушное участие в дальнейшей судьбе многострадальной вдовы римского всадника и несчастного правнука Квинта Понтия Первопилата, доблестного телохранителя божественного Юлия Цезаря». И подробное, обстоятельное письмо к Квинту Марциану будет вручено нам с Лусеной, чтобы мы по прибытии в Новиодун вручили его избранному дуумвиру. В этом письме наш заступник еще раз обратится с просьбой к Квинту Корнелию и красочно опишет, насколько мы с Лусеной дороги и близки его дому, и так далее и тому подобное.
        Нам выделили экипаж и двух слуг, которым было приказано сопровождать нас до самого Новиодуна. Нам дали денег - достаточно, чтобы, по прибытии на место, обзавестись самым необходимым и питаться в течение месяца. Нам было сказано, что при любом затруднении, в том числе финансовом, мы можем и должны обращаться за помощью к нашему благодетелю, Гелию Понтию Капелле…
        На всю жизнь я сохранил благодарность к этому, в общем-то, совершенно чужому нам человеку. И, забегая вперед, сообщу тебе, Луций, что через пятнадцать лет щедро расплатился с ним за его доброту и милосердие…
        На следующее утро мы выехали из Вьенны и через несколько дней достигли Новиодуна.
        Поскольку в этом городе мне пришлось провести целых пять лет своей жизни, позволь, я тебе его кратко опишу, дабы ты имел представление.
        VIII.Новиодун, а точнее - Юлиева Колония Всадников, как можно догадаться по второму названию, была основана божественным Юлием Цезарем. Считают, что это произошло либо в самом конце Галльской войны, либо незадолго до убийства Цезаря - в семьсот седьмом или в семьсот восьмом году от основания Рима.
        Как опять-таки следует из названия, основателями были всадники Цезаря, то есть среди них было много галльских и даже германских командиров. Но эти варвары за годы Галльской войны научились говорить на латыни, освоили наши обычаи, приняли наших богов. А дети их стали носить римские имена, получали соответствующее образование и считали себя римлянами, а не галлами и не германцами. Тем более что среди основателей Юлиевой Колонии были также и настоящие римляне, с которыми эти недавние варвары сожительствовали и сотрудничали.
        Как мне удалось узнать, в отличие от других колоний, которые сначала получали латинское право и лишь затем - иногда через много лет - награждались правом римским, Юлия Всадническая в стране гельветов, по личному распоряжению Цезаря, с первых дней своих стала римским цивитатом.
        Цель основания была троякой. Во-первых, разместить и объединить ветеранов из армии Цезаря. Во-вторых, установить контроль за важнейшей дорогой, ведущей вдоль озера Леман и далее через Вивиско, Авентик и Августу Раурику к Рейну и германским легионам. А в-третьих, создать укрепленный форпост неподалеку от восточной границы Нарбонской Галлии и тем самым защитить Провинцию от возможного нападения различных галльских, германских и ретийских племен.
        Земли для ветеранов были отобраны у гельветов. Но сами гельветы не были изгнаны с территории колонии: они лишь уступили колонистам свои лучшие земли и остались жить на хуторах и в деревнях в ближних и дальних окрестностях Новиодуна. А в южной части колонии, на правом и на левом берегах Родана, после Генавы, сохранялись аллоброгские поселения.
        Итак, колония официально именовалась Юлиева Колония Всадников, а город, который стал ее центром, - Всаднической Юлией. Но местные жители - в том числе и исконные римляне - чаще называли его Новиодуном, что в переводе с кельтского языка означает «Новый город».
        Почему «новый»? На этот счет было два мнения. Одни утверждали, что до основания колонии на месте будущей Всаднической Юлии находилось гельветское поселение и чуть ли не древний кельтский город, с так называемыми «галльскими стенами», с башнями и с деревянным храмом племенному божеству и местной богине земли. Другие же разъясняли, что пуст и необитаем был холм, на котором Цезаревы ветераны учредили центр своей колонии, а «Новым городом» его стали называть потому, что «Старым городом» считали Генаву - древний пограничный городок, расположенный на территории Провинции в том месте, где из Лемана снова вытекает река Родан.
        IX.Город расположился над озером на широком и высоком холме. С южной и северной сторон текли два ручья, и к этим ручьям склоны холма обрывались весьма круто. К озеру на востоке холм спускался более отлого, так что к порту можно было проложить дорогу. На западе холм сливался с окружающей возвышенной местностью, и там пришлось вырыть ров, возвести земляной вал и соорудить особенно высокую и толстую деревянную стену с укрепленными воротами. От этих ворот начиналась Большая Восточная улица, которая шла мимо бань, курии и форума к северному выступу базилики, а там поворачивала налево - прямо нельзя было, прямо была большая скала - и через квартал, повернув направо, проходила в ворота и превращалась в портовую улицу, или, как мы называли ее - Портовый спуск. Большая Северная улица, как и положено, никуда не поворачивала и соединяла северный и южный въезды в город, в центре Новиодуна отделяя форум от священного участка.
        Когда мы с Лусеной прибыли в Новиодун, город имел следующий вид:
        Самым восточным общественным зданием была базилика, вытянутая с юга на север. За базиликой с востока на запад протянулся городской форум - не такой внушительный, как у нас, в Кордубе, но и не маленький, с портиками и с лавками, как полагается. Далее город пересекала, как я уже говорил, Большая Северная улица. А за ней возвышался храм Цезарей и Ромы.
        К югу от храма разместилась курия.
        Пищевой рынок расположился за Большой Восточной улицей, к северу от базилики.
        Бани только начали возводить и строили их между курией и Западными воротами.
        Частные дома распределялись по городу, на мой взгляд, весьма любопытным образом. Сам посуди, Луций:
        На северо-западе, между Большой Восточной и Большой Северной улицами, расположились главным образом городские дома Севериев, Марцианов и Марцеллов, то есть граждан, которые принадлежали к роду Корнелиев - тех самых римлян, которые не служили в коннице Цезаря, не имели галльских или германских корней, а при основании колонии переселились из Вьенны и частично из Лугдуна.
        Южные кварталы заняли Антии и Монтаны из рода Теретинов, в прошлом - конники Цезаря, когда-то бывшие галлами и германцами, но уже давно считавшие себя римлянами и чуть ли не главными основателями колонии. Причем Антии в основном селились к востоку от Большой Северной улицы, а Монтаны - к западу, в непосредственной близости от храма. И тех и других - то есть Корнелиев и Теретинов - называли у нас «старыми», или «исконными» римлянами.
        В это родовое расселение иногда вклинивались и замешивались граждане из других родов. Но, во-первых, таких «чужеродных» домов было крайне немного, а во-вторых, их обладатели в свое время занимали руководящие посты в Новиодуне, и лишь по этой причине им, как мне объяснили, было разрешено построить свои дома в черте города.
        Разного рода «косматые», как их у нас называли, то есть лица гельветского и прочего галльского происхождения, как правило, богатые и знатные, все как один получившие римское гражданство и, стало быть, занимавшие различные посты в городской администрации, - эти «косматые» первоначально селились на маленьком участке между пищевым рынком и северной стеной, а так как вскорости весь этот участок был сплошь застроен, то стали сооружать свои дома уже за чертой собственно города, между Портовым спуском и тем местом, где ныне, как мне донесли, новиодунцы решили возвести городской амфитеатр.
        В мое время никакого амфитеатра, конечно же, не было.
        Но город энергично строился. На свободных местах каждый год возводились новые дома - главным образом для новых магистратов и декурионов из рода Корнелиев и рода Теретинов. К западу от курии, неподалеку от Западных ворот стали строить общественные бани. В храму Цезарей и Ромы пристраивали новые портики.
        К нашему приезду почти достроен был акведук протяженностью в четыре галльские левги, или в шесть наших миль, который призван был снабжать город чистой, и как считали, целебной водой. Но в Новиодуне еще не было водонапорной башни; и поэтому башню строили, а вода из акведука поступала пока в три большие цистерны, из которых ее развозили и разносили по городу муниципальные водовозы и частные слуги, и рабыни.
        Почти у каждого состоятельного новиодунца была пригородная вилла, а у некоторых - даже несколько усадеб и ферм. Большей частью они располагались к северу и к северо-западу от города. При этом в северной стороне селились главным образом Корнели, в западной - Теретины, а в южной - по правому берегу ручья-речушки Кордана располагались земли «косматых» новиодунцев.
        X.Колония наша, как я уже вспоминал, принадлежала Бельгике, столицей которой считали Августу Треверов. Но до нее было далеко. И потому город почти целиком был предоставлен самому себе, изредка получая начальственные указания не из Августы, и даже не из Лугдуна, а из Нарбонской Галлии, а иногда - прямиком из Рима.
        Как и положено в колонии с римским правом, городом управляли два дуумвира, ежегодно избираемые на общем собрании горожан. Так повелось, что один дуумвир избирался непременно из «старых», или «исконных» римлян, то есть из Корнелиев или Теретинов, а другой - из «новых», или «косматых» граждан, бывших недавно гельветами.
        В тот год, когда мы с Лусеной прибыли в Новиодун, «исконным» дуумвиром стал Квинт Марциан из рода Корнелиев.
        Дуумвиры ведали финансами и правовыми делами.
        А различные гражданские обязанности исполняли другие магистраты. Префект дуумвиров и его заместитель, которые почти всегда были из «старых», следили за порядком, но главной их заботой было строительство общественных зданий. Один городской эдил надзирал за пищевым рынком и лавками, а другой ведал вопросами снабжения города и всей колонии. Один из эдилов, как правило, был «новым» и «косматым».
        Совет декурионов состоял из бывших дуумвиров.
        При храме служили имперский фламин и жрица Ромы, которую у нас называли «жрицей Ливии», потому что она главным образом руководила культами и празднествами, посвященными «первой римлянке», «Весте чистых матрон», «той, что блюдет высочайшее ложе» - то есть великой супруге божественного Августа.
        Отдельной должности претора у нас в Новиодуне не было, и суд вершили «исконный» дуумвир, если истец и ответчик были римскими гражданами, «косматый» - если судились жившие на территории колонии гельветы или аллоброги, и оба дуумвира, «старый» и «новый» - если судебное разбирательство затрагивало, с одной стороны, римлянина, а с другой - варвара и инородца.
        «Косматые» магистраты - дуумвир и эдил, - конечно, пользовались некоторым влиянием (учитывая, что в совете декурионов их было поровну), но, как ты догадываешься, городом и колонией фактически управляли Корнелии и Теретины - два «исконных» рода (хотя, по логике вещей, их надо было бы считать пришлыми, потому что в истинном смысле исконными в этой местности были гельветы, которые жили здесь с незапамятных времен).
        Эти Корнелии и Теретины, разумеется, соперничали друг с другом, особенно в преддверии выборов. Но всякий раз охотно объединялись и действовали сообща, когда их политическим и экономическим интересам начинал угрожать кто-либо из «косматых» граждан.
        Ты спросишь, наверное: а чем занимались новиодунцы? Отвечу: торговлей - ведь мимо проходила одна из главных заальпийских магистралей, - а также сельским хозяйством. При этом «исконные» римляне ухаживали за виноградниками и сеяли пшеницу, а «косматые» граждане выращивали рожь, овес и разводили свиней, коз и овец: свиней - на мясо, коз - для молока и сыра и овец - для шерсти.
        Мало кто из горожан занимался ремеслами, и ремесленниками в колонии были почти исключительно гельветы и другие кельты, не имевшие гражданства.
        XI.Теперь несколько слов о гельветах.
        Со времен божественного Юлия гельветы делились на четыре племени: ваудов, лусонов, авентов и салов. Юлиева Колония потеснила ваудов, а они, в свою очередь, отодвинули лусонов, отобрав у последних их главное поселение - Лусонну.
        Живя в непосредственной близости от римлян и быстро перенимая наш образ жизни и обычаи, вауды не только отказались от царской власти, но стали на общем племенном собрании выбирать вергобретов - так они называют своих варварских магистратов.
        У лусонов, земли которых отныне простирались на северо-восток до Родана и на север - в сторону Авентика, и центром которых теперь стал укрепленный городок Вивиско, племенной жизнью руководил князек или магнат (не помню, как он именовался на гельветском наречии). Он тоже избирался, но не на племенном собрании, а на совете старейшин, и только из трех династических кланов, которые издавна господствовали в племени лусонов. Этого магната окружали толпы, как мы бы сказали, «клиентов», и род его патронировал другие роды, а те находились от него в клиентской зависимости.
        Об авентах, живших по правому берегу Озера Эбуронов, пока умолчу, ибо как раз во времена моего детства по инициативе римлян здесь стали возводить город Авентик, который в ближайшей перспективе задумано было превратить в своеобразную столицу всех четырех гельветских пагов. И эта, если угодно, романизация гельветов-авентов разрушила старую структуру племени, но еще не создала новой.
        А вот самые дальние из гельветов - салы, земли которых на севере граничили с землями рауриков, - салы эти жили по старинке. То есть не было никаких вергобретов, никаких выборов, а правил ими один-единственный царек, передавая свою власть по наследству.
        Так было за пределами Юлиевой Колонии Всадников. Но многие вауды и частично лусоны, как я уже вспоминал, были оставлены на нашей территории. Их свободный, но бедный люд ремесленничал, ловил рыбу в озере или нанимался на поля и на пастбища к знатным и богатым гельветам. А те жили у себя на фермах или в усадьбах и изо всех сил старались пробиться в магистраты, дабы по окончании срока службы получить гражданство и стать пусть «косматыми», но полноправными римлянами.
        Стало быть, общую картину я тебе обрисовал. И можно теперь начать вспоминать о моем первом годе жизни в Гельвеции.
        XII.Квинт Корнелий Марциан, избранный дуумвир Юлии Всаднической, к которому нас направил наш благодетель Гелий Капелла, принял нас незамедлительно, внимательно и сочувственно выслушал краткий рассказ Лусены и тотчас направил к человеку, у которого нам предстояло поселиться.
        Человека этого звали Гай Коризий Кабалл. Уже по имени его ты можешь судить о его происхождении. «Коризий» говорило о том, что он был из галльского рода. Семейное прозвище Кабалл сообщало, что предки его были связаны с лошадьми. А личное имя Гай указывало на то, что этот человек считал себя римлянином. И действительно: дед Гая Коризия служил в кавалерии божественного Юлия и был среди первых колонистов Новиодуна; отец Гая, уже имевший римское гражданство, женился на исконной римлянке, так что Гай Коризий был наполовину галл и наполовину латинянин.
        Дом Гая Кабалла находился за чертой города, возле объездной дороги, ведущей из Генавы в Лусонну, примерно в стадии от городского порта и в стадии от восточного склона холма.
        Дом был небольшим: узкая, темная и длинная прихожая, продолговатый и поэтому какой-то неуклюжий атриум с маленьким имплувием, тесная кухня и две комнаты: одна - на первом, а другая - на втором этаже.
        Слева от входа была лавка, в которой Коризий Кабалл торговал всякой всячиной: от рыболовных крючков до конской сбруи, выполненной на римский и на галльский манер.
        За домом, на пустыре было бревенчатое строение, которое Гай Коризий называл конюшней. Там и вправду в кромешной темноте, отделенные друг от друга какими-то дырявыми циновками томились четыре лошаденки. Время от времени Коризию удавалось ссудить их кому-нибудь из путешествующих - до Лусонны или до Генавы, откуда их возвращал в поводу раб по имени Фер. Лошадки, как правило, двигались шагом, редко переводились в рысь, а поднять их в галоп наверное никому не приходило в голову; во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы кто-то на них галопировал. Но все четыре были кроткими, послушными и покладистыми, так что обычно на них либо сажали женщин и детей, либо навьючивали грузы.
        Второго раба Коризия звали Диад, и он либо скучал в лавке, либо выходил на дорогу и приставал к прохожим с просьбой купить у него какой-нибудь товар. Приезжим он имел обыкновение показывать свою левую руку, на которой не было двух пальцев, и говорил: «Если ничего не купишь у меня, хозяин мне и третий палец отрубит топором. Он у меня - свирепый. А ты, я вижу, добрый господин. Пожалей несчастного раба, купи хоть самую малость». С приезжими иногда срабатывало. А жителям Новиодуна, которые, во-первых, давно уже ознакомились с уловками Диада, а во-вторых, знали его хозяина, Гая Коризия, как вполне безобидного человека, - жителям города шельма Диад, в случае покупки, обещал молиться об их здоровье, благополучии, процветании, плодородии жен и полей, скота и яблонь не только Леману и Вауде, но также Белену, Есусу, Кернуну, Магузану, Немавзу, Пенину, Лугу, Росмерте, Таранису и Тевтату, - всех кельтских богов перечислял, чтобы произвести впечатление. И на гельветов действительно производил, ибо, как тебе должно быть известно, все галлы - чрезвычайно набожные люди; об этом еще божественный Юлий писал в
своих Записках.
        Однако, несмотря на старания Диада и на его собственные усердия, и в лавке и с лошадками дела у Гая Коризия шли кое-как, особого дохода не приносили. А потому он вынужден был подрабатывать на городском строительстве: по протекции Квинта Марциана, избранного дуумвира колонии, ему подчинили ломовых извозчиков, которые на своих запряженных волами подводах доставляли из карьера каменные блоки.
        Гай Коризий Кабалл был кряжистым и крепким человеком лет сорока. Случилось ему быть дважды женатым. Но первая жена родила ему мертвого ребенка и вскоре сама скончалась. А вторая супруга через год после заключения брака бросила бедного Гая и уплыла в неизвестном направлении с каким-то заезжим - вернее, заплывшим - римским купцом-корабельщиком, прихватив с собой не только свои одежды и украшения, но все хранившиеся в доме гривны, браслеты, кольца, броши и застежки, мужские и женские, серебряные и бронзовые. (Золота у Коризия никогда не водилось.) Приятели Кабалла советовали объявить беглянку в розыск, но Коризий, как рассказывали, испуганно махал руками и гневно кричал: «Ни за что на свете! Лучше первую жену объявлю в розыск и выкопаю из могилы! Слава Юпитеру Таранису, я теперь дважды вдовец! Оставьте меня в покое!..» Видимо, та еще была женушка. Или сам он еще тем был муженьком…
        XIII.Нас с Лусеной Кабалл принял с распростертыми объятиями. То есть, увидев Лусену, буквально распростер руки и собирался заключить ее в объятия, но вовремя остановился, наткнувшись на строгий взгляд моей матери-мачехи, - она, маленькая и хрупкая женщина, умела так взглянуть на человека, что того иногда чуть ли не парализовало.
        Гая, однако, ее взгляд лишь оттолкнул в сторону, и в свои объятия он поймал меня: оторвал от земли, подхватил на руки, понес на второй этаж, вбежал в комнату, радостно восклицая: «Вот здесь будете жить! Будем жить вместе! Я - внизу! А вы - наверху! Как боги! Будем жить весело!»
        Такое впечатление, что он встретил не квартирантку с ребенком, а жену и сына, с которыми долгие годы был в разлуке.
        Но если ты, Луций, подумал… То нет, дважды нет! Гай Коризий не был восторженным человеком. Гай Коризий, насколько я сумел его узнать, ни малейшего сочувствия к людям не испытывал.
        А если ты поразмыслил и сообразил… То да, трижды да! Нас с Лусеной этому Гаю поручил дуумвир города, о которого Коризий жизненно зависел. Женщины в доме не было, и Лусене можно было поручить домашнее хозяйство. Наконец, хоть этот Кабалл и считал себя римлянином, по повадкам и по характеру он был похож скорее на галла: показной в радушии и гостеприимстве, шумный, крикливый в момент возбуждения и мрачно нелюдимый, когда потухнет; высокомерно презрительный к тем, с кем не надо казаться радушным и обходительным, с кем можно не церемониться.
        Не берусь утверждать, что все галлы такие. Но Гай Коризий Кабалл был именно таким человеком. Впрочем, в первый год нашего сожительства он был обходителен с Лусеной и приветлив со мной, потому что хотел угодить дуумвиру Корнелию Марциану, который дал ему хорошо оплачиваемую работу и поручил его попечению вдову римского всадника.
        К тому же эта вдова «предателя отечества» оказалась прекрасной хозяйкой, и скоро холостяцкое жилище Гая Коризия было приведено в надлежащий порядок.
        Наладилась торговля в лавке. Потому как в определенные часы - за час до полудня - в лавке появлялась Лусена, сидела там вместе с Диадом; и многие горожане, мужчины и женщины, как бы случайно забредали тогда в лавку Кабалла, чтобы поглазеть на «несчастную вдову», поговорить с ней о жизни вообще, о восставших германцах и о разгроме трех легионов в Тевтобургском лесу; и почти каждый разговор заканчивался какой-нибудь покупкой, ибо что-то купив, можно было еще дольше глазеть на маленькую, хрупкую, таинственно невозмутимую и приветливо немногословную испанку и удобнее было пытаться с ней беседовать и стараться расспрашивать.
        Даже лошадок стали чаще брать в наем у нашего хозяина, потому что отныне при их выдаче всегда присутствовала «маленькая испанка», одним своим видом, ласковой улыбкой, грациозными и плавными движениями внушавшая людям доверие и надежду на беззаботное путешествие. Такой была женщиной моя мачеха и мама.
        И Гай Коризий быстро оценил ее способности, предоставив Лусене полное право распоряжаться хозяйством.
        XIV.Так, тихо, мирно и однообразно мы прожили целый год - семьсот шестьдесят третий от основания Рима, - в котором мне исполнилось тринадцать лет.
        Лусена хотела, чтобы я пошел в школу. Но в школу - единственную в Новиодуне бесплатную школу грамматика - меня не приняли. Учитель, услышав мое заикание, сказал Лусене: «Как я его буду учить, когда он не может отвечать на мои вопросы, повторять изречения, стихи и рассказы историков».
        «Пусть сидит и слушает», - пыталась возразить Лусена.
        А учитель в ответ:
        «Что толку, если будет просто сидеть и слушать? Кто же так учится?! А если попытается говорить - станет всеобщим посмешищем. Ты этого добиваешься, упрямая женщина? Пишет он легко и красиво - я проверил, сделав ему диктовку… Не хочешь, чтобы сын твой бездельничал - займи его по хозяйству или отдай в ученики какому-нибудь ремесленнику: туда, где надо работать руками, а не болтать языком. Мальчишка, судя по всему, смышленый. Получит профессию - без куска хлеба не останетесь».
        Не взяли меня в школу. Но «упрямая женщина» все же частично добилась своего: отыскала среди старших учеников грамматика одного пятнадцатилетнего отрока, наполовину римлянина, наполовину гельвета, который за небольшое вознаграждение приходил к нам домой - прости, в жилище Гая Коризия - и, как умел, пересказывал мне всё, о чем говорилось на школьных уроках, а я слушал, запоминал и записывал, если это писали в школе. Отрока, как и нас с тобой, звали Луцием. Принадлежал он к роду Теретинов, к семейству Антиев и был весьма тактичным человеком - не только никогда не подсмеивался надо мной, но когда мне приходилось говорить с ним, и я начинал заикаться, не смущался и не отводил глаза в сторону, как это делали другие люди, а смотрел мне прямо в глаза, совершенно не меняясь в лице, точно не видел моих судорожных стараний, будто не слышал моих сипов и хрипов и беседовал не с заикой, а с человеком, который тщательно обдумывает каждое слово и потому очень медленно говорит.
        XV.Подозреваю, что ты уже давно хочешь меня спросить: а как я сам переживал свое заикание?
        Искренне тебе, Луций, отвечу: спокойно переживал, то есть без болезненного ощущения своей неполноценности и без терзаний по этому поводу. Как я теперь понимаю, по трем причинам.
        Во-первых, я уже говорил тебе, что с раннего детства никогда особенно не интересовал себя и не копался в собственных ощущениях.
        Во-вторых, свое заикание я вовсе не расценивал как несчастье, а относился к нему как к естественному и закономерному последствию того действительного несчастья, которое мы пережили, потеряв отца и вместе с ним лишившись защиты, имущества, дома, отечества. Как после сильного удара надолго остается синяк, как после глубокой раны - на всю жизнь шрам или рубец. И слава богам, что выжили, а не погибли, бежали и добрались до своих, а не были захвачены германцами и навеки отданы в рабство! Спасибо Фортуне, что лишь на короткое время сделала меня немым, а после вернула мне речь, пусть трудную и прерывистую. - Так я чувствовал, говорил себе и, скорее, радовался, чем горевал.
        Ибо, в-третьих, заикание, представь себе, давало мне несомненные преимущества. Мне не надо было ходить в школу - жалкую и убогую по сравнению с нашей кордубской школой, в которой я когда-то учился и где моим одноклассником, товарищем и истинным учителем был мудрый и блестящий Луций Анней Сенека.
        Меня, заику, многие взрослые люди жалели, хотели поддержать и ободрить и, стало быть, мне их, таких расположенных ко мне и приветливых, было значительно проще изучать и исследовать.
        Лусена же понимала меня с полуслова, угадывала мои желания, иногда еще до того, как они у меня появлялись.
        К тому же в первый год своей жизни в Гельвеции я почти не сомневался в том, что отец мой, как он обещал нам с Лусеной, рано или поздно, жданно или негаданно, так или иначе отыщется и вернется к нам. И когда я, наконец, увижу его, едва до него дотронусь, и только он коснется моей головы своей твердой и бережной рукой - мигом исчезнет мое заикание, и я заговорю, словно Цицерон или отец твой, Сенека Старший, или ты сам, мой милый и далекий Луций.
        Клянусь твоим Посидонием, своей Фортуной клянусь, что никогда я так не любил своего отца и так не гордился им! И чем чаще я слышал «предатели отечества», чем пространнее в моем присутствии рассуждали о трусости и неопытности солдат и офицеров Публия Квинтилия Вара, чем громче и навязчивее в мысли мне врывалась проклятая фраза: «Он погиб. Если бы он был жив, он бы уже давно объявился», - тем увереннее и радостнее я гордился своим отцом, его отвагой, его доблестью, непобедимостью его!
        Ты скажешь, из духа противоречия… Нет, Луций, по зову сердца, по приказу Логоса Судьбы, который, как ты позже учил меня, выше мнений толпы, выше постановлений сената, выше самой Справедливости! То есть ты еще не объяснил мне - а я уже чувствовал, гордился и радовался!
        Но спустимся с небес и вернемся в Гельвецию.
        XVI.Лусена, разумеется, не последовала совету грамматика и не отдала меня в обучение ремесленникам. Она и по хозяйству старалась меня не утруждать, считая, что физические нагрузки могут повредить моему здоровью.
        «Ты больше гуляй, сыночек, - повторяла она. - Гуляй и дыши здешним прохладным воздухом. Он, говорят, целебный».
        И я гулял, радуясь предоставленной мне свободе.
        В первый месяц знакомился с Новиодуном (нередко заснеженным, ибо стоял декабрь); исследовал его жителей, «исконных» и «косматых» римлян.
        Но скоро я ими пресытился. Все чаще стал выходить за городскую черту и все дальше от нее удалялся, добираясь до гельветских деревень и часами наблюдая за их жителями.
        Гельветы мне были интереснее моих сограждан. Мне кажется, я их так хорошо изучил, что мог бы сейчас написать о них целое географическое сочинение.
        Но не хмурься, Луций. Я не стану слишком докучать тебе своими познаниями. Лишь кратко опишу тебе этих варваров, чтобы ты имел хотя бы поверхностное представление о тех людях, среди которых мне пришлось провести мое отрочество.
        И чтобы тебе было нагляднее, постараюсь сравнивать гельветов с коренными жителями нашей Дальней Провинции.
        XVII.С внешнего вида позволь начать. Иберы одеваются скромно, римляне на их фоне выглядят почти что «птицами Юноны». В Гельвеции - наоборот. Именно местные жители здесь выглядят и выступают павлинами. Ибо почти все они странным и безвкусным образом разряжены и всячески себя выпячивают.
        Носят они, как ты знаешь, браки, лейны и браты или саги - то есть штаны, туники и плащи.
        ШТАНЫу них надевают, представь себе, не кавалеристы, а люди, никакого отношения к лошадям не имеющие. И фасоны они предпочитают не свободные, как у некоторых наших всадников, а узкие и облегающие, обтягивая ими свои ноги, даже если ноги кривые и короткие; именно люди с некрасивыми ногами, я заметил, норовят обтянуть себе ноги кожаными браками.
        ТУНИКИу них - с рукавами. Поэтому правильнее называть их не туниками, а лейнами, как они их сами называют. Рукава они стараются делать как можно более длинными, так что порой они полностью закрывают кисти рук, но гельветов ничуть не смущает это неудобство. Льняные или шерстяные, лейны бывают различной длины. И если ты думаешь, что длинные и шерстяные они носят зимой, а короткие льняные - летом, то как бы не так, милый друг! - сплошь да рядом зимой я встречал гельвета в льняной лейне до половых частей, а в шерстяной - ниже колена. И часто они натягивают шерстяную лейну поверх тонкого нижнего белья - не только зимой, но и летом. И к некоторым лейнам зачем-то пришиты капюшоны, которые они, однако, никогда не натягивают на голову, боясь испортить себе прическу. И все их туники с рукавами обязательно раскрашены в пестрые цвета, имеют на себе толстые и широкие вышивки, многочисленные орнаменты, каемки и разрезы; богатые гельветы расшивают себе лейны золотой нитью.
        ПОЯСА - обязательно. Непременно - с накладками: бронзовыми, серебряными, золотыми - сообразно достатку. Однажды я встретил одного гельвета, у которого, видимо, денег на золото и серебро не хватало, и он, словно с досады или в отместку, навесил себе на кушак такое количество бронзы, что пояс ему беспрерывно приходилось поддерживать руками, и стоило ему руки отпустить, пояс соскальзывал сначала на бедра, потом скользил ниже и ниже… Падал? Нет, в последний момент гельвет всегда ухитрялся его подхватить.
        Но самая павлинья часть их одеяния - конечно же, ПЛАЩИ, саги или браты. Саги изготовляются из грубой и длинноворсой овечьей шерсти, которую почти не обрабатывают, и когда гельвет напялит на себя этот саг, то сам выглядит почти как баран, особенно если длинные волосы свои уложит рогообразным образом. Однако чаще они носят не саги, а браты - суконные плащи.
        Браты эти замечательны тем, что по ним можно почти безошибочно определить социальное положение человека. Смотри, Луций:
        Во-первых, длина: браты бывают до щиколотки, ниже колена и выше колена. Во-вторых, форма: прямоугольные, квадратные и почти овальные. В-третьих: с прорезями для рук, с капюшоном и без прорезей и без капюшона. В-четвертых, цвет: малиновый, зеленый и клетчатый.
        Так вот, если увидишь гельвета, который одет в клетчатый (зимой - в полосатый), с капюшоном и с прорезями для рук, почти овальный плащ до колена, то знай, что перед тобой свободный, но бедный и простой человек, как правило поденщик.
        Если плащ на гельвете зеленый, с капюшоном и без прорезей, квадратный и ниже колена, то это варвар среднего достатка - преуспевающий ремесленник, торговец или владелец свиного стада.
        А если плащ малиновый, без прорезей и без капюшона, прямоугольный и до щиколотки, то его владелец, наверняка, местный аристократ, владелец усадьбы или нескольких вилл и усадеб, у которого в клиентах торговцы, ремесленники и скотоводы.
        Они настолько четко соблюдают эту, с позволения сказать, братскую иерархию, что живущие среди гельветов римляне часто позволяют себе следующие реплики: «чего мучаешься? найми себе несколько клетчатых», или «я позвал одного зеленого, и он мне за день починил черепицу», или «обратись к малиновым - они не знают, что делать с деньгами, и охотно ссужают их под небольшие проценты».
        Лишь один раз мне удалось увидеть гельвета, плащ у которого был не полосатый, не зеленый и не малиновый, а пурпурный; к тому же он весь был в серебряных нашлепках, в него было воткнуто не менее пяти золотых фибул и он ниспадал до самой земли. А гордым владельцем этого плаща был тот самый магнат и царек, о котором я упоминал, когда говорил о северном племени салов.
        Ну и, разумеется, многочисленные и разнообразные УКРАШЕНИЯ, как правило - из золота или из бронзы, и реже - из серебра: гривны на шее, браслеты на предплечьях и на запястьях, фигурные броши и массивные заколки, перстни на пальцах и серьги в ушах.
        В нундины у Западных ворот появлялся один нищий гельвет, который, заразившись римским обычаем, просил милостыню (у гельветов это не принято). Так вот, Луций, штаны у него были в разноцветных заплатах (но чистые и будто отглаженные); рубаха почти застирана до дыр, потому что дыры не зияли, а просвечивали; шею же обхватывала роскошная гривна, которую издали можно было принять за золотую, так старательно была начищена медь и такого она была качества. «Пойди, продай свое украшение, и месяц кормись на вырученные деньги». - Такая фраза прямо-таки просилась на уста. Но люди, проходившие мимо - гельветы и римляне - бросали ему подаяние, и, представь себе, никто не попрекнул нищего его дорогостоящей гривной. Потому что гельвет без гривны - не гельвет. Он может продать с себя одежды, может умереть с голоду, но гривну свою, особенно если она фамильная или родовая, ни за что и никогда не продаст и не обменяет.
        Про ВОЛОСЫи ПРИЧЕСКИгаллов я уже вспоминал (см. 7.XII). Гельветы их, правда, не обрабатывают известняковым раствором и не красят в разные цвета. Но за пышными и волнистыми своими волосами заботливо ухаживают, мужчины - не менее женщин: зачесывают назад, или сложным образом завивают, или заплетают на голове, зачастую закалывая гребнями; иногда концы двух кос скрепляют золотыми и серебряными украшениями (представь себе, мужчины!); бывает, смазывают свои кудри чем-то липким, и со стороны кажется, что головы их вылизала корова. Некоторые варвары - особенно аристократы - часами проводят за туалетом, причесывая и укладывая шевелюры, обрабатывая бороды и усы.
        С усами они, впрочем, не безумствуют, как рейнские галлы (см. там же). Но бороды носят замысловатые: например, вилообразные или заплетенные в мелкие косички, с красными шариками на концах или с крошечными серебряными колокольчиками, которые, как ты понимаешь, позванивают и бренчат при каждом движении.
        О женщинах-гельветках с твоего позволения умолчу, ибо, если я сейчас стану вспоминать еще и этих «Юнониных птичек», то у меня и дня не хватит на описание их нарядов, их причесок и украшений.
        XVIII.Теперь о чертах характера.
        Будучи крайне самовлюбленными людьми, гельветы, как и прочие галлы, отличаются заносчивостью и сварливостью. Друг на друга глядят они часто угрожающе, и по малейшим поводам затевают ссоры и драки, особенно если подвыпьют. Женщины в этих сварах участвуют наравне с мужчинами. Я несколько раз был свидетелем того, как жены-гельветки - голубоглазые, белокурые, светлолицые, высокие и широкоплечие - вмешивались в драку, каждая на стороне своего мужа, и, гневно откинув голову, скрежеща жемчужными зубами и размахивая белоснежными могучими руками, кулаками и ногами направо и налево наносили сокрушительные удары - словно катапульты, которые при помощи скрученных жил выбрасывают из себя смертоносные снаряды. Страшное и дикое зрелище, надо признаться!
        Но стремительно и ярко вспыхивая, они быстро и неожиданно гаснут. Ибо тут проявляется еще одно свойство их характера, резко отличающее их от характера наших иберов. Наши - действительно страстные люди. Они долго таят и накапливают в себе огонь, скрытно и мучительно воспламеняются, но, вспыхнув, свирепствуют, как лесной пожар, который ничем не удержать, который останавливается лишь тогда, когда уничтожает всё вокруг и сам себя сжигает. - А эти, как искры от костра - щелкнули, брызнули и тотчас погасли и исчезли.
        Решения они принимают так скоропалительно и необоснованно, что сами не понимают, когда и зачем приняли. Вспыльчивость и необдуманность - прирожденная черта характера гельветов.
        «Радушием и безупречной учтивостью по отношению к гостям в доме кельты могут сравниться, а то и превзойти многих своих европейских преемников…» Так почти сто лет назад писал божественный Юлий в своих «Записках». - А я добавлю: гельветы вопиюще гостеприимны. То есть, когда они принимают у себя гостей, торжественное величие хозяев и вычурная, церемониальная учтивость, которой они тебя словно окутывают, и это радушие, которое от своей безупречности кажется иногда прямо-таки ледяным, и горы еды, которую они не выставляют, а вываливают на стол, и кудряво-цветастые, нестерпимо-длинные речи, которые они произносят во славу своих богов, во здравие гостей, в оправдание своего якобы «убогого» угощения (они их сперва мучительно долго произносят на гельветском наречии, а потом кратко переводят на латынь), - всё это именно вопиет о превосходстве хозяев над гостями: дескать, смотрите, как радушно, как безупречно, как учтиво и гостеприимно мы вас принимаем и угощаем, а когда мы к вам пожалуем с ответным визитом, разве вы сможете угостить нас соответственно? Да ни за что в жизни! Поэтому, дорогие гости, кушайте
на здоровье и помните о своей скаредности, своей бедности, своем невежестве, своем ничтожестве перед нами, радушными и безупречными!
        К тому же среди гельветов слишком распространено пьянство. И ладно бы пили они свои домашние меды или ячменное пиво, которое галлы называют «кормой», а римляне «церевизией», - эти зелья они способны поглощать в огромных количествах и при этом худо-бедно сохраняют человеческое достоинство. Но на беду свою они пристрастились к италийскому и греческому вину, которое пьют неразбавленным. И скоро - намного скорее, чем у греков и тем более у римлян - голубые глаза гельветов сначала темнеют, затем наливаются кровью, потом скашиваются к переносице; они приглашают своих гостей выйти на улицу, так как в доме у них, понятное дело, всё должно быть учтиво и чинно, и там, за порогом радушия и гостеприимства, от одного вольного слова, случайного жеста или неосторожного движения… Едва ли не каждый второй пир заканчивается дракой; если до этого хозяева и гости не перепьются и не свалятся друг на друга; кто где сидел, там валится и в лучшем случае засыпает, а в худшем - начинает домогаться своей соседки, и если та оказывается чужой женой… - сам понимаешь, что происходит следом за этим… И каждый третий гельвет с
утра и до вечера ходит в подпитии…
        Не берусь утверждать наверняка, но сдается мне, что буйство и внезапная агрессивность гельветов проистекают частью от их еды. Любимое их лакомство - свинина: жареная, вареная, соленая. Свиньи у них живут на свободе и от наших свиней отличаются величиной, быстротой, силой и крайней враждебностью к незнакомому человеку.
        Однажды я имел неосторожность приблизиться к стаду гельветских свиней. Так еле ноги унес! И то лишь потому, что пастух вовремя пришел мне на помощь…
        Вот и «свинячат также двуногие», как выразился поэт-сатирик, кажется Мелисс.
        XIX.Вроде бы неприглядную нарисовал картину - самовлюбленные, расфуфыренные, драчливые и часто пьяные люди. Но так ли уж они неприглядны, если судить не по внешнему облику, не по поверхности, а заглянув в суть жизни и в глубь человеческого естества?
        Не сравнивая их с нами, просвещенными, сдержанными и трезвыми, скажу лишь: никому не запрещается любить самого себя. Пестрая внешность гельветов лишь нам, римлянам, режет глаза. Драчливость их уже давно не вредит никому из соседних племен. Пьянству их научили и старательно спаивают другие, намного более цивилизованные и якобы мудрые народы - греки и римляне, виноторговцы, на их несчастном пристрастии набивающие свои кошельки.
        Подумаю и прибавлю, что даже неискренность гельветов мне кажется более искренней, более честной, более справедливой…
        Нет, Луций, не сравниваю. А просто пытаюсь объяснить себе, почему, оказавшись в Гельвеции, я часто уходил из города, в котором я был заикой и сыном «предателя отечества», и шел в близлежащие деревни, где в мазанках и бревенчатых домах обитали гельветы, считавшие меня маленьким римлянином и странным молчуном.
        Как долго готовят приношения!.. Перикл стал медленно выполнять мои поручения. Раньше был расторопнее… Ленится?… Или стареет?… Но где я найду ему замену? Столько сил на него затрачено!..
        Не знаю, зачем я всё это сейчас вспоминаю. Будто и вправду пишу письмо Сенеке…
        Глава двенадцатая
        Рыбак
        I. Более других меня привлекала деревенька, расположенная на берегу озера, к северу от города, на широком мысу, с суши окруженном буковой рощей.
        Там уже в марте месяце - за несколько дней до ид - начинали петь соловьи, которые в других местах обнаруживали себя лишь в апреле.
        Этих соловьев я часто приходил слушать на рассвете, еще в сумраке выходя из дома и покидая город.
        Было там три соловья, и пели они в разное время и в разных местах, но у каждого соловья было свое собственное время и место.
        Раньше других издавал пронзительные призывные звуки первый соловей, поселившийся на высоком ореховом дереве, над прудом в центре деревни. Затем просыпался, сперва ослабевшим голосом выводил медленные модуляции, а потом, когда пробегал ласковый шелестящий ветерок, будто плача, захлебывался мелодией и обмирал на протяжных нотах второй соловей - на широкой сосне, росшей на самом берегу озера. И стоило ему замолкнуть, в дальней буковой роще третий соловей без всяких предисловий взрывался и разбрызгивал по окрестностям свои почти металлические трели - в бешеном темпе, с переливами, с вибрациями, с каскадами отрывистых нот.
        И вот, едва пробуждался первый соловей, из мазанки возле пруда под ореховым деревом выходил человек и шел в сторону озера. Когда человек этот садился в лодку, запевал второй соловей. А когда лодка, удалившись от берега, замирала на водной глади, и к ней из солнечной дымки подплывал одинокий лебедь, второй соловей умолкал, и тотчас взрывался и яростно брызгал третий соловей из буковой рощи.
        Представь себе, это повторялось с безукоризненной регулярностью. И трудно было сказать: человек ли согласует свои действия с партитурой птичьего пения, или же птицы следят за человеком и движениями его руководствуются.
        Так было в марте. В апреле соловьи исчезали, и рыбак ловил рыбу в туманной тишине, изредка нарушаемой гортанными криками серого лебедя.
        II.Лебедь этот был весьма странным существом. Он был значительно крупнее всех прочих лебедей, которых можно встретить на нашем Леманском озере. Он был серым и взъерошенным, то есть перья у него торчали в разные стороны и чем-то напоминали острые и жесткие шевелюры северных галлов - вплоть до того, что некоторые перья казались рыжеватыми или зеленоватыми и чуть ли не специально раскрашенными.
        Лебедь никогда не встречал рыбака возле причала. Но стоило человеку сесть в лодку и отчалить, выплывал из тумана. Даже когда не было никакого тумана, лебедь всегда появлялся внезапно и во весь рост, как бы выныривая - из воды? нет, словно из воздуха. И я ни разу не видел, чтоб он нырял, и даже голову он опускал в воду всегда с явным неудовольствием… Внезапно возникнув, лебедь будто вставал на задние лапы, то есть тело его вертикально поднималось из воды, он раскрывал свои мощные крылья и ими, нет, не взмахивал, а словно обнимал приближавшегося к нему рыбака, ни звука при этом не издавая. Потом снова садился на воду и деревенел, словно буй или обрубок бревна. А когда лодка приближалась к нему, оживал и плыл, как правило, вдоль берега, но иногда - в глубь озера, навстречу солнцу и снежным Альпам на далеком северо-восточном горизонте. И лодка с рыбаком всякий раз следовала за ним.
        Плыли они иногда коротко, иногда долго. И когда лебедь останавливался, рыбак переставал грести, опускал якорь и закидывал сеть.
        Ни разу я не видел, чтобы рыбак вернулся назад без улова. Даже в те дни, когда у других гельветов, промышлявших на озере, не было ни рыбешки, рыбак с серым лебедем привозили на берег полный садок рыбы.
        Говорю привозили, потому что лебедь неизменно провожал человека до причала, вместе с ним выходил на берег и сторожил улов, пока рыбак привязывал лодку и укладывал снасти, а после ковылял за ним почти до самой деревни. Но на территорию деревни не вступал, останавливался, вытягивался вверх и распластывал крылья, бесшумно прощаясь. (Кричал он лишь на воде и в те редкие моменты, когда рыбак собирался забросить невод, но лебедю место не нравилось - тогда он гортанно трубил, огибал лодку и показывал нужное направление.)
        Прощаясь со своим серым спутником, рыбак протягивал ему угощение: хлебные и мясные шарики, которые долго разминал в кулаке, а потом с ладони кормил. При этом ни разу не дал рыбешки.
        Рыбак уходил в деревню, а лебедь ковылял обратно.
        Однажды я захотел получше разглядеть странную птицу и, когда лебедь возвращался к озеру, решил поближе к нему подобраться. И тотчас был наказан за фамильярность. Лебедь не повернулся ко мне, не вытянул шею, не зашипел, как это делают его белые родственники. Казалось бы, не обращая на меня ни малейшего внимания, он подпустил меня на расстояние в несколько шагов, а затем без малейшего предупреждения, этак боком скакнул на меня, укусил за ногу и одновременно сгибом крыла так сильно ударил в грудь, что я не удержался и упал. Но больше не нападал. Откинув назад змеиную шею, молча и исподлобья наблюдал за тем, как я поднимаюсь с земли. А когда я встал на ноги, щелкнул клювом, как щелкает хищная птица, и то ли хрюкнул, то рыкнул, как галльский кабан или лохматая альпийская собака. И с презрением повернувшись ко мне спиной, продолжил путь к озеру.
        Клюв у него был какой-то совсем не лебединый: черный, злой, чуть изогнутый. И на ноге у меня целый месяц оставался, представь себе, не синяк, а именно укус - с частыми красными точечками, словно от мелких и острых зубов.
        Хищная птица.
        III.Таким же хищным был взгляд у его хозяина…
        Вернее, взгляд часто бывал у него таким же хищным…
        Нет, Луций, давай по порядку. И, так сказать, краткий, но полный портрет.
        В росте рыбак заметно уступал гельветам (хотя был выше обыкновенного римлянина). И плечи у него были не широкие, а узкие и покатые. При этом рыбак держался удивительно прямо - гельветы же часто сутулятся.
        Гельветы, как ты помнишь, пестро одеваются. - Рыбак был одет во всё серое: серые штаны, серая рубаха и серый плащ. Однако серый цвет его одеяния был весьма благородным.
        Гельветы увешаны украшениями. - На рыбаке не было ни серег, ни колец, ни гривны. Но серый квадратный плащ скрепляла массивная застежка, которая имела форму колеса и была из чистого золота.
        Короткая, ухоженная белая бородка, волнистая и мягкая, и слишком короткие для гельвета густые волосы на голове, серые и острые, как иглы у морского ежа.
        Широкий нос. Полные, чуть оттопыренные губы. Кустистые брови. Кожа на лице гладкая, чистая, светлая, с легким румянцем, как у юноши.
        Глаза - глубоко посаженные и пронзительно синие.
        Казалось бы, что может быть в этом лице хищного?
        А теперь представь себе, Луций, что хищным этого человека делал его взгляд.
        Я не поэт и не ритор. Но попробую описать…
        Синие глаза его вдруг становились фиолетовыми, и от них начинал исходить темный, почти черный взгляд. От этого взгляда будто происходили изменения в чертах лица: кустистые брови взлетали косо наверх, и между ними возникали две резкие борозды; сужался и заострялся нос, сжимались и истончались губы. Сделавшись темными, глаза, однако, смотрели удивительно ясно, и эта ясность была ощутимо острой, почти болезненной. Сказать, что он пронизывал тебя взглядом, было бы неточно. Скорее, он притягивал тебя к себе, сперва ощупывал, затем прокалывал и надрезал, раздвигая края, как это делают хирурги… Казалось, своим взглядом он мог передвигать и неодушевленные предметы, подтягивая их к себе или отталкивая прочь…
        Но я забежал вперед, принявшись описывать его взгляд.
        IV.Ибо целый год - до и после тринадцатилетия (напомню: я родился в июне) - я лишь издали наблюдал за рыбаком и его лебедем. И лишь в течение двух месяцев: в марте и потом - в октябре. В другие месяцы я не встречал его ни на озере, ни в деревне.
        Хотя я в мельчайших подробностях изучил жизнь деревенских гельветов, о загадочном рыбаке мне удалось узнать очень немногое.
        Жил он в круглой мазанке, - все остальные жилища в деревне были прямоугольными и деревянными.
        Пойманный улов никогда не продавал городским скупщикам рыбы, как это делали другие деревенские рыбаки.
        К нему часто наведывались гельветы, некоторые - издалека, как можно было определить по их запыленной обуви и усталому виду, а также по тому, что люди приезжали на осле или на лошади. Приехавших и пришедших рыбак никогда не впускал к себе в дом, а садился с ними под орехом на берегу пруда и что-то им говорил, иногда долго и назидательно, а они внимательно слушали и благодарно кивали. Перед тем, как отпустить их, рыбак всякий раз уходил в дом и возвращался оттуда с только что пойманными рыбинами, пучком трав или связкой кореньев. А посетители, еще до того, как он усаживал их под деревом, я видел, делали рыбаку различные подношения: кругляки сыра и кувшины с молоком, плошки с медом, хлебные лепешки или корзинки с лесными орехами, свертки с кусками сырого мяса. Представь себе: некоторые приносили ему рыбу, не только соленую, но и свежую! И он эту рыбу охотно брал и уносил к себе в дом. Хотя, повторяю, каждого посетителя перед его уходом непременно одаривал рыбой - той, что сам наловил.
        Однажды к рыбаку в богатой двуколке в сопровождении трех рабов пожаловал какой-то римлянин. Нет, не из нашего города, потому что дело было в октябре, и к этому времени я всех горожан Новиодуна знал в лицо. Римлянин приехал со стороны Лусонны, экипаж и рабов оставил перед входом в деревню, а сам пешком отправился к пруду и хижине, неся на руках тяжелого поросенка, который брыкался, пачкал и мял римлянину одежду и верещал на всю деревню.
        Похоже, римлянин не впервые сюда приехал и хорошо знал дорогу.
        Римлянина этого рыбак не наставлял под ореховым деревом, а повел к озеру. Там они сели в лодку и скоро исчезли из виду. А мне не удалось дождаться их возвращения.
        Конечно, мне хотелось расспросить гельветов, что за человек мой рыбак. Но я не мог себе позволить никаких расспросов. Во-первых, я еще недостаточно хорошо понимал гельветское наречие. А во-вторых, зная, что гельветы почти обожествляют устное слово и, следовательно, с опаской и с предубеждением относятся к заикам и косноязычным, я решил вообще не открывать рта в деревне. И скоро меня стали почитать за сумасшедшего немого. Потому как, по их рассуждению, какой же нормальный римский мальчишка будет каждый день шляться в гельветскую деревню, часами бродить по берегу озера или торчать неподалеку от мазанки и пруда, и, чинно раскланиваясь с каждым свободным гельветом, приветливо улыбаясь даже батракам и рабам, ни разу не ответит на вопрос и рта своего не раскроет. Ясное дело - чокнутый и немой. И если немота моя их несколько настораживала, то к умственно убогим гельветы относятся с суеверным уважением. И скоро меня стали угощать молоком и сыром, ячменными хрустящими хлебцами и варенными в меду желудями. А некоторые наиболее радушные даже заманивали к себе в дом. И там, греясь у очага, принимая нехитрые,
но вкусные угощения, я прислушивался к их речи и постепенно обучался их языку.
        Скоро я понял, что рыбака они называют между собой «филид», а обращаясь к нему, говорят «гвидген». Но что это - имя или наименование профессии, я так и не мог установить. Хотя уже знал, что «гвид» на их языке означает «лес», а «ген» - вроде бы «сын». Стало быть, «сын леса». Но с какой стати «сын леса» живет на берегу озера и ловит в нем рыбу? Зачем к нему со всех концов приходят люди? В чем он их наставляет и для чего одаривает рыбой и травами?…
        Замечу, что, хотя в деревне я уже давно стал своим человеком, главный объект моего наблюдения, за которым я, пусть издали, но следовал по пятам (возле мазанки караулил, до причала провожал, на берегу сторожил), - сам рыбак не только не заговорил со мной, но ни разу даже не глянул в мою сторону. Словно для него я был не только немым, но и невидимым.
        Однажды - уже в октябре, когда он снова появился на озере - я специально встал на тропинке, по которой он шел к причалу. Так он наткнулся на меня, едва не сбил с ног, а потом принялся удивленно оглядываться по сторонам, будто не мог взять в толк, обо что он случайно преткнулся.
        (Этой демонстративной манерой не замечать людей кого-то он мне напомнил и тогда, и сейчас сильно напоминает… Кого? Ты не догадываешься, милый мой Луций?)
        А за несколько дней до ноябрьских календ этот самый «филид» или «гвидген» опять исчез из деревни. И снова я его увидел лишь в апреле следующего года, когда в деревне уже перестали петь соловьи.
        V.Следующим годом был год семьсот шестьдесят четвертый от основания Города, в котором мне должно было исполниться четырнадцать лет и в котором к великому Тиберию на Рейне присоединился Германик, а божественный Август еще жил среди людей, но уже не здравствовал.
        В январе «исконным» дуумвиром в Новиодуне вместо Квинта Марциана из рода Корнелиев стал Секст Монтан из рода Теретинов, и наш гостеприимец, Гай Коризий Кабалл, почти тут же потерял должность надзирателя за ломовыми извозчиками.
        Теперь по утрам он не отправлялся на службу, а оставался дома. И сначала стал еще более предупредительным с Лусеной и еще более ласковым со мной. Но потом его отношение к нам резко переменилось. Лусене он велел носить воду из близлежащей цистерны и молоть муку на ручной мельнице - тяжкий труд и то и другое, и раньше им были заняты Фер и Диад, рабы Гая Коризия. Мне приказал чистить лошадиные клетушки (назвать их денниками язык не поворачивается), ежедневно убирать в лавке - подметать земляной пол, мыть скамьи и протирать товары, до блеска начищая медные изделия и детали, а также вывозить на поле лошадиный навоз и в выгребную яму за ручьем - пищевые отходы и мусор.
        Лусена безропотно выполняла новую работу. Но мне запретила носить и возить тяжести, сказав, что тяжелый физический труд лишь усилит мое заикание. И тогда Коризий Кабалл, наш хозяин, почти вдвое сократил нам пищевой рацион, мне объявив: «Раз одна твоя мать у меня работает, то пусть одна и ест у меня за столом. А ты, бездельник, питайся, чем боги пошлют. А есть захочется - иди и заработай на хлеб и на кашу».
        Естественно, Лусена делилась своей едой - этого Гай Коризий не мог запретить. Но жить с каждым днем становилось всё труднее, и не потому только, что голодно.
        Перемена, произошедшая в хозяине, мне была непонятна. Ведь, потеряв должность и вместе с нею значительный приработок, в первые после этого недели Кабалл нас ласкал и обхаживал.
        Я стал расспрашивать Лусену: с чего бы ожесточился? Но Лусена либо отмалчивалась, либо произносила общие и ничего не объясняющие фразы. Ну, типа: «Разные люди бывают»; или: «Утром - солнечно, а к вечеру дождь пойдет. Бывает сыночек»; или «Боги видят - не обидят. А мы с тобой как-нибудь и это перенесем». При этом, так говоря и уходя от ответа, Лусена избегала смотреть мне в глаза.
        И я решил провести расследование.
        VI.Начал я, разумеется, с рабов. У Фера мне ничего не удалось выведать. Он мне лишь посоветовал: «Не будь дураком, молодой господин. Велели тебе чистить денники и вывозить навоз - делай вид, что вывозишь и чистишь. А я тебе помогу. Никто не заметит».
        Диад же, в ответ на мои расспросы, сначала противно хихикал и корчил глупые рожи, потом объявил: «Если хозяин узнает, что я тебе разболтал, прибьет меня до смерти». Но вскорости сам меня отыскал и радостно поведал:
        «Господин ведь мужчина. А мать твоя - женщина. Понял меня?… Чего глаза таращишь, будто совсем маленький?… Опять не понял?… Он уже давно на твою мамашу глаз положил. Но трогать боялся, пока ваш и его патрон был при власти… Теперь - кончено дело! Теперь ей не отвертеться… Но когда она с ним ляжет, опять станете жить по-человечески. Можешь мне поверить! Я знаю хозяина!»
        Я не поверил и продолжил расследование.
        Мне удалось узнать, что Лусена тайно ото всех дважды ходила к Квинту Корнелию Марциану, бывшему дуумвиру города.
        Я тоже отправился. И в доме Марциана мне, что называется, «вынесли на блюде» - частично привратник, отчасти номенклатор и частью служанка госпожи, которая в свободное от работы время повсюду таскалась за рабом-номенклатором. Я части эти сложил воедино, и вот что у меня получилось:
        Лусена дважды приходила к нашему благодетелю. В первый раз она сообщила ему, что Гай Коризий Кабалл стал ее домогаться и склоняет к сожительству.
        «Ты хочешь, чтобы я заставил его на тебе жениться?» - спросил Квинт Марциан.
        «Нет, - отвечала Лусена. - Я прошу тебя, милостивый господин, чтобы ты устроил меня и моего несчастного сына к какому-нибудь другому человеку, который будет соблюдать правила приличия и которому я буду помогать по хозяйству».
        Корнелий Марциан обещал подумать и просил придти через несколько дней.
        Когда же Лусена во второй раз явилась к нему, Квинт Марциан объявил моей матери, что «другого человека» у него для нее нет, и что, «здраво рассудив и взвесив все обстоятельства», он рекомендует Лусене принять ухаживания Кабалла, с тем, однако, условием, что Гай Коризий на ней женится.
        «Это невозможно», - отвечала Лусена.
        «Почему же?» - спросил Квинт.
        «По трем причинам, - сказала Лусена. - Во-первых, я жена Марка Понтия Пилата».
        «Твой муж погиб, - тут же возразил Марциан. - Стало быть, ты не жена, а вдова. И никакой закон не мешает тебе вновь найти спутника жизни».
        «Во-вторых, - продолжала Лусена, - никто официально не сообщил мне о гибели мужа, я не видела его могилы и, по закону, не могу считать себя вдовой».
        «Ну, это мы организуем, - пообещал Корнелий Марциан. - Объявим твоего мужа пропавшим без вести и разведем тебя, как положено».
        «В-третьих, - говорила Лусена, - ты, декурион колонии и друг нашего досточтимого родственника, Гелия Понтия Капеллы, предлагаешь мне, жене доблестного римского всадника, Марка Понтия Пилата, отречься от, может быть, живого моего мужа и стать почти что наложницей какого-то плебея, оборванца, гельветского полукровки? Ты это мне предлагаешь, римлянин и наш благодетель?»
        Об исходе разговора три моих источника по-разному сообщали.
        Господская служанка свидетельствовала, что Квинт Марциан побагровел от гнева и стал восклицать: «А ты-то сама кто такая?! Говорят, чуть ли не рабыней была, и родственники твоего мужа прокляли за то, что он на тебе женился!»
        Номенклатор утверждал, что господин его лишь погрустнел лицом и с присущей ему деликатностью, как бы между прочим, напомнил Лусене, что муж ее, Марк Пилат, вообще-то объявлен «предателем отечества», так что называть его «доблестным римским всадником», вроде бы, не совсем уместно, и при создавшемся положении едва ли можно рассчитывать, что Лусена и ее пасынок по-прежнему принадлежат к сословию всадников.
        А сторож-привратник рассказал мне, что, растерянный и виноватый, хозяин проводил Лусену до самого порога и на прощание повторил: «Прости меня, женщина. Действительно ничего сейчас не могу для тебя сделать. Многих приличных людей просил, чтобы взяли тебя. Но все отказались… И мне невозможно… я тщательно взвесил… никак не могу тебя пригласить… Давай напишем Капелле! Может быть, он найдет мудрое решение?»
        Собрав эти сведения, я пошел к Лусене и, сжав кулаки и выпучив глаза, чтобы как можно меньше заикаться (мне это и вправду помогало), без лишних предисловий предложил:
        «Уйдем, мама. Я договорился. С каменщиками. Баню строят. Буду учеником. Еду дадут. На мне - еда. Ты на жилье заработаешь».
        Я думал, Лусена обрадуется моему предложению. Но она посмотрела на меня так, словно я сказал ей какую-то гадость. Вернее, сперва в глазах у нее появился испуг. Затем глаза потемнели, а взгляд уперся в меня обиженно и сердито. И ничего не ответив, Лусена вышла из комнаты.
        А когда на следующее утро, я пришел в лавку и принялся подметать пол, вдруг вошел Коризий да как закричит на меня:
        «С какой стати?! У нас, что, рабов нет в доме?! Диад всё уберет! А ты ступай. Подыши свежим воздухом. Поиграй. На тебе денежку. Купи себе что-нибудь».
        Вид у Кабалла был свирепым. Но глаза смеялись и радовались.
        Ты помнишь, Луций? - наш хозяин был наполовину гельветом. А все гельветы, как я уже докладывал, - непостоянны и переменчивы в своих настроениях…
        Так я, по крайней мере, решил объяснить себе очередную перемену в поведении Гая Коризия. А все другие объяснения настойчиво гнал от себя…
        Готово приношение?… Хорошо, сейчас приду… Вели Платону приготовить мне тогу… Нет, лучше военный плащ… Ступай, Перикл…
        VII.Как только Кабалл снова потеплел к нам с Лусеной, я тут же возобновил свои дальние прогулки. И первым делом побежал в гельветскую деревню на северном мысу перед буковой рощей.
        Соловьи там уже не пели, так как наступил апрель месяц, но таинственный рыбак в сером одеянии с золотой застежкой каждое утро выходил из мазанки, садился в лодку, и неподалеку от берега, выныривая из утреннего тумана, его встречал огромный, серый и взъерошенный лебедь.
        Вернувшись на берег, рыбак по-прежнему не обращал на меня ни малейшего внимания. И лебедь, провожая хозяина и проходя мимо меня, будто специально отворачивал голову.
        Так длилось несколько дней.
        И вот наступили апрельские иды, когда в Риме чтят Юпитера Победителя - апрельские иды шестьдесят четвертого года. Я хорошо запомнил этот день. И ты сейчас поймешь почему.
        Что-то задержало меня в городе, и я пришел позже обычного срока. Встав под широкой сосной возле причала, я принялся отыскивать взглядом лодку и лебедя. Но их не было ни вблизи от берега, ни в глубине озера.
        И тут из-за дерева вдруг вышел рыбак, подошел ко мне и, словно щипцами ухватив меня за щеки своим острым и ясным темно-фиолетовым взглядом, сердито и хрипло принялся отчитывать меня. А я ни слова не понимал из его речи, потому что говорил он не на гельветском, а на каком-то ином, совершенно не знакомом мне наречии.
        Я замер и слушал, уставившись в золотое колесо-застежку на сером плаще рыбака, потому что смотреть в его хищные глаза мне было невыносимо.
        «Я спрашиваю: почему опоздал?» - вдруг спросил меня рыбак на латыни.
        Я вздрогнул от неожиданности и собирался ответить, но вовремя вспомнил, что выдаю себя за немого, и потому потупился и виновато пожал плечами.
        Тут рыбак снова сердито и хрипло заговорил со мной на своем непонятном языке. А затем спокойно сказал по-латыни:
        «Не ври. Мне врать не надо. Всё знаю. Ты не немой и можешь говорить».
        «Я… Я с-с… Я с-си…», - от волнения я не мог выговорить и самой простой фразы.
        «Т-т… з-з-з… ч-ч-чт…, - сперва передразнил меня рыбак. А потом сердито спросил: - Заика, что ли?»
        Я кивнул и попытался поднять глаза, но, наткнувшись на острый взгляд, снова потупился.
        Рыбак же опять заговорил на своем языке, а потом, будто переводя свою речь, сказал:
        «Ну и заикайся у себя в городе. А сюда зачем ходишь? Гельветы не терпят заик. Гельветы любят плавную и красивую речь. А ты говоришь подло и грязно. Нечистый ты для гельветов. Неужели не ясно?»
        «П-п-прости», - тихо сказал я, повернулся и побежал. А мне вдогонку рыбак закричал что-то на галльском языке, в котором я не мог разобрать ни единого слова.
        Бежал я быстро, не останавливаясь, не переводя духа. Бежал в сторону города и остановился лишь тогда, когда оказался перед нашим домом.
        Ты думаешь: я обиделся или оскорбился? Нет, Луций, ровным счетом наоборот! Мне тогда показалось, что это я своим притворством и скрываемым заиканием обидел и сурового рыбака, и его взъерошенного лебедя, и всю гельветскую деревню, к которой я так привязался, и жители которой встречали меня с таким теплым радушием. Так воры, наверное, бегут с места преступления, когда их застигли, разоблачили, но не успели схватить… Трудно описать это ощущение. Потому что, честно говоря, чрезмерная совестливость и тем более желание самоуничижаться никогда мне не были свойственны…
        Но то, что ждало меня в доме Гая Коризия, еще труднее поддается описанию!.. Но вспомнить придется…
        VIII.Сначала я увидел Диада, который, вместо того чтобы быть в лавке, сидел на пороге в прихожей и дремал.
        Не желая будить его и подвергаться ненужным расспросам, я неслышно проскользнул в атриум.
        На первом этаже нашего дома, как ты помнишь, была всего одна комната, в которой жил хозяин - Коризий Кабалл. Двери у комнаты не было. Не было у нее также ни ширмы, ни занавеса, ибо хозяину было не от кого таиться, так как мы с Лусеной жили на втором этаже, Диад ночевал в лавке, а Фер - в сарайчике с лошадьми, в ящике над стойлами, доверху набитом соломой.
        Чуть ли не половину хозяйской комнаты занимало широкое ложе. И на этом ложе теперь головой ко мне лежала совершенно голая Лусена. А поверх нее, задрав тунику, встав на колени, ноги Лусены положив к себе на бедра и крепко держась за них, закинув назад голову, закрыв глаза и оскалив зубы, хрипло и часто дыша, то ли постанывая, то ли вскрикивая, то ли хрюкая… Но меня потрясла Лусена! Голова у нее тоже была запрокинута, как будто она специально откинулась назад, чтобы не видеть терзавшего ее человека. Черты лица - совершенно безжизненные. Глаза - широко открытые и остекленелые. И этими невидящими, пустыми, мертвыми глазами она смотрела на меня, как я понял, пребывая в состоянии чувственного отупения…
        Страшное зрелище! Тем более страшное, что от резких и грубых движений Кабалла тело Лусены ритмично ползало и ерзало по кровати, запрокинутая голова дергалась и встряхивалась, а взгляд при этих рывках оставался неподвижным, остекленело упертым в одну точку, как мне почудилось, - точно мне в горло!..
        Я выбежал из атриума, споткнулся о дремавшего Диада и, наверно, упал бы, если б моментально проснувшийся раб не перехватил меня поперек туловища.
        Со мной на руках Диад выбежал из дома на улицу, метнулся к озеру, пробежал с полстадии, а затем, поставив меня на землю, нагнувшись ко мне и крепко держа за плечи, захрипел-зашептал с лицом искаженным от ужаса:
        «Видели?! Тебя видели?!.. Ну, откуда ты взялся?! Так рано!.. Запомни - я не спал! Ты зашел со двора!.. Понял, проклятый заика?! Говори, понял?!»
        Я с трудом освободил правую руку и, размахнувшись, изо всех сил ударил Диада по лицу, попав ему в нос и в верхнюю губу.
        Раб опустился на колени и, не вытирая выступившую кровь, молитвенно сложил руки.
        «Умоляю тебя! Скажи, что пролез через кухню. Ну чего тебе стоит, гаденыш?!»
        Я попытался ударить его ногой в живот. Но раб оттолкнул мою ногу в сторону и прохрипел:
        «Бей, сколько хочешь! Только не выдавай господину! Он меня до смерти засечет! Или продаст аллоброгам! Пожалей! Не губи! Скажи, что я правильно сторожил».
        Я еще раз ударил Диада. На этот раз - по щеке и вскользь по уху.
        Клянусь Фортуной, Луций, это был первый и, надеюсь, последний раз в моей жизни, когда я поднял руку на раба.
        Я был словно в беспамятстве…
        Я снова побежал. Теперь уже не разбирая дороги…
        Поверь, Луций, накануне своего четырнадцатилетия я давно уже знал, откуда берутся дети, и, несколько месяцев живя среди солдат, не раз был свидетелем, как они делаются, вернее, могут делаться. Но мой отец и возлюбленная жена его Лусена были столь возвышены и осторожны в своих отношениях, что я, при всей своей наблюдательности, даже представить себе не мог… А тут, потная и грязная полугалльская скотина, воспользовавшись нашим безвыходным положением…!
        И самое страшное - лицо Лусены, обморочное, безразличное, на котором даже отвращения не было!.. Я до сих пор не могу забыть этого лица и этого остекленелого взгляда. Они, в самый неподходящий момент возникая передо мной, долгие годы отравляли мне…
        На воздух! Пока дойду до корпуса Агриппы, немного проветрюсь…
        Стало быть, словно в беспамятстве, я то бежал, то шел быстрым шагом, не разбирая дороги. И думаю, мною тогда руководила Фортуна.
        IX.Потому что, когда я пришел в себя, то снова оказался в гельветской деревне, в самом ее центре, возле пруда, у высокого орехового дерева.
        Я сел под деревом и уставился в одну точку, ничего не видя и ни о чем не думая.
        Сколько я так сидел, спроси у богини, потому что я, представь себе, не помню.
        Из этого оцепенения меня вывел Рыбак. (Отныне, с твоего позволения, я буду именовать его с большой буквы, ибо настоящее имя этого человека мне только через полгода удалось узнать.) Неслышно подойдя ко мне сзади (может, он громко ступал, но я, ей-богу, не слышал), Рыбак положил мне руку на голову и бережно повернул ее в сторону и вверх, так что я увидел лицо гельвета. Взгляд его теперь не колол и не резал, а глаза были синими. - Представь себе: именно синими. Бывают, оказывается, такие без примесей, совершенно синие глаза!
        Я попробовал подняться на ноги. Но Рыбак не позволил, придавив мне голову и лицо мое повернув к земле.
        А затем отпустил мне голову и сел рядом со мной на траву.
        «Значит, снова пришел?» - тихо спросил Рыбак.
        Избегая смотреть на него, я набрал в легкие побольше воздуха и хотел сказать: «Мне некуда больше идти», но будто слова, которые я собирался произнести, в последний момент беззвучно выскользнули у меня изо рта, и в глотке у меня остался один лишь хриплый и беспомощный выдох.
        «Молчи, - сказал Рыбак. - Раз снова пришел, молчи. Я буду говорить. А ты слушай».
        Я кивнул. А Рыбак продолжал тем же тихим и, как мне показалось, почти ласковым голосом:
        «Если будешь приходить опять и опять, я помогу тебе. Я вылечу тебя от заикания».
        На самом деле, он не так выразился. Он сказал: «Я заберу у тебя…» и дальше употребил незнакомое для меня гельветское слово, которое я тогда перевел как «заикание».
        «Может, быстро получится. Но, может быть, придется пройти через несколько ворот. Никто не знает. И я сейчас не знаю», - сказал Рыбак и дальше заговорил на галльском. А потом опять перешел на латынь и как бы резюмировал:
        «Завтра начнем. Завтра с утра я пойду рыбачить. А когда вернусь, и лебедь уйдет в озеро, подходи ко мне. Я проведу тебя через первые ворота. Шагнем в первую долину. С краннона начнем. Попробую для начала представить тебя Врачу».
        И снова перешел на свой галльский язык, в котором не было ни одного знакомого мне гельветского слова. А вернувшись на латынь, сообщил мне:
        «Сегодня уже поздно. И ветер не тот. Мы называем его брокк. Он навевает уныние. Врач нас не примет. Он любит утренний ветер, ветер надежды».
        Я наконец заставил себя и посмотрел в лицо Рыбаку. И увидел, что глаза у его еще более посветлели и из синих стали зелеными. Брови лежат ровно, и нет между ними двух резких бороздок. Рот как будто улыбается, и от этой улыбки не только припухли и оттопырились губы, но верхняя губа надвое разделилась широкой складкой, так что у моего собеседника образовалось как бы три губы.
        Впрочем, заметив, что я удивленно разглядываю его лицо, Рыбак быстро поджал губы, убрав складку, чуть поднял вверх кустистые брови; глаза его посинели, взгляд обострился; и эдак изменившись в лице, Рыбак сказал сухо и жестко:
        «Ну, всё, всё. У меня мало времени. Орел не любит ждать. Сказано: завтра утром».
        Встал и твердой, я бы сказал, величественной походкой направился к своей мазанке.
        X.А я теперь, Луций, вот о чем хочу предупредить тебя:
        Во-первых, я, конечно, постараюсь сделать свои воспоминания о Рыбаке как можно более краткими. Но особой краткости не могу обещать, ибо мои с ним, с позволения сказать, упражнения начались в середине апреля, а кончились поздней осенью, за несколько дней до ноябрьских ид.
        Во-вторых, я сосредоточусь лишь на упражнениях, а как обстояли дела у меня дома, как развивались мои отношения с Гаем Коризием и с Лусеной, - об этом я не стану вспоминать и умолчу. Скажу лишь, что ни похотливый боров, ни многострадальная Лусена не заметили моего внезапного появления в проклятом атриуме и не подозревали о том, что я… ну, что я застал их и был свидетелем.
        В-третьих, мне придется несколько нарушить, как говорят греки, хронологию, то есть тот порядок, в котором Рыбак делился со мной своими «знаниями дуба». Ибо он имел обыкновение давать информацию разрозненными частями, которые я, видимо, сам должен был сортировать и складывать в некое подобие учения. Так что либо одно, либо другое, и полагаю, хронологию будет целесообразно принести в жертву учению.
        В-четвертых, это самое учение я постараюсь максимально сократить, а равно пространные и нередко утомительные рассказы о многочисленных кельтских богах и галльских обрядах. - Зачем они нам с тобой, Луций?
        Далее, в сильно сокращенном виде воспроизводя рассказы и объяснения Рыбака, я не стану буквально цитировать его корявую, часто неграмотную и неясную латынь. Но некоторые характерные особенности его речи я, тем не менее, постараюсь вспомнить и передать.
        Наконец, тебя, человека на редкость логического, я с самого начала должен предупредить, что именно логики часто недоставало рассуждениям моего галльского учителя и наставника. Но если с этим смириться, если не требовать от него привычного нам строя мысли, если плыть в его лодке, следуя ему одному известным течениям…
        Да что я, право, пытаюсь тут философствовать?!
        Предупредил - и кончено.
        Что тебе, Лонгин?… Я ведь сказал Периклу, что все свои дела я отложил до завтра и никого не принимаю… Или ты думаешь, что если человек остановился посреди лестницы и задумался, то он совершенно ничем не занят, и можно приставать к нему с дурацкими вопросами!.. Я же сказал: все дела отложил! Значит, никуда не выйду из дворца… Вечером тем более!.. Отдыхай. И меня, Градива ради, оставь в покое!
        Первая долина. Краннон
        XI.На следующее утро, когда я явился к дому Рыбака, взгляд у гельвета снова был фиолетовым и хищным. Клюнув меня этим взглядом в лоб, Рыбак велел мне следовать за собой.
        Мы пошли через деревню, но не к озеру, а в направлении буковой рощи. С этой стороны деревня была огорожена деревянным тыном, а в тыне была калитка.
        Остановившись перед ней, Рыбак сначала ощупал мне лицо своими потемневшими глазами, а затем как бы ущипнул меня за горло острым и цепким взглядом и почему-то сердито сказал:
        «Думаю, несложно тебя будет вылечить. Представлю тебя солнечному Гранну».
        Потом, указав на калитку, сказал:
        «Это - первые ворота. За ними - долина знакомств и представлений. Я буду представлять тебя краннону».
        Я напрягся и затаил дыхание, чтобы, не заикаясь, спросить, кто такой или что такое краннон. Но Рыбак, словно читая мои мысли, сердито тряхнул головой и скомандовал:
        «Не смей! Не задавай глупых вопросов!»
        Мы прошли через узкую калитку и по тропинке, огибавшей буковую рощу, стали подниматься в гору.
        Пока мы шли, Рыбак несколько раз заговаривал со мной, что-то объясняя мне и растолковывая. Но делал он это на непонятном мне галльском языке. А на латыни сказал всего одну фразу:
        «Для тех, кто идет к силе, есть много ворот. Но первые ворота мы уже прошли и теперь идем по первой долине. Неужели непонятно?»
        Я на всякий случай кивнул.
        (2) Обогнув буковую рощу, мы вышли на поле, на котором гельветы выращивали просо.
        Рыбак шел впереди и шагал очень быстро, хотя, казалось бы, не прилагал к этому ни малейших усилий. Я с трудом за ним поспевал.
        Два раза Рыбак останавливался и сердито говорил:
        «Куда так несешься?! Иди за мной медленно и осторожно».
        После чего еще быстрее припускал по тропинке, так что мне приходилось чуть ли не бежать за ним.
        (Кого-то он мне опять напоминает. А тебе, Луций?)
        Когда же миновали просяное поле и стали подниматься на второй холм, Рыбак вдруг вскрикнул, остановился и резко обернулся ко мне. Глаза у него теперь стали зелеными, лицо посерело, брови опустились к глазам, а верхняя губа раздвоилась.
        «Что ты делаешь?!» - испуганно прошептал гельвет.
        (Я знаешь, о чем попрошу тебя, Луций? Чтобы мне не описывать эти частые и мгновенные изменения во внешности Рыбака, давай сделаем так: я буду отмечать только его «хищное» или «детское» состояние. А ты сам представляй себе, какого цвета были у него глаза, что происходило с его бровями, с бороздками на лбу и со складкой на верхней губе. Договорились?)
        «Что ты делаешь?! - словно испуганный ребенок прошептал Рыбак. - Зачем ты раздавил человека!»
        Я остановился и в полной растерянности посмотрел на своего спутника.
        «Не туда смотришь. Назад посмотри!» - испуганно шептал рыбак.
        Я обернулся, и в нескольких шагах от себя увидел большого зеленого жука. Жук был действительно раздавлен.
        «Это…» - начал я. Но Рыбак перебил меня:
        «Вижу, что жук! Но он тоже хотел жить. Он не заикался. Он шел медленно и осторожно. Чем он хуже тебя? А ты наступил на него и убил! Зачем, спрашивается?!»
        Я не знал, что ответить.
        Рыбак же подбежал к раздавленному жуку, присел на корточки и стал с жуком разговаривать, на галльском своем наречии, похоже, прося у жука прощения.
        А потом встал с корточек, уже не так испуганно посмотрел на меня и сказал по-латыни:
        «Тебе еще повезло. Жук не с нашего перекрестка. Он зеленый… А если бы это был наш соратник?… Или еще хуже - если б он был нашим противником! Тогда весь их перекресток ополчился бы на нас!»
        Рыбак взял горсть земли и присыпал раздавленного зеленого жука.
        И мы пошли дальше. Причем теперь Рыбак шел намного медленнее.
        И пройдя с полстадии, остановился и пояснил:
        «Запомни: цвет нашего перекрестка - серый или фиолетовый. Наши противники - неважно, в каком виде они нам предстают: птицами, животными, незнакомыми людьми, жуками или насекомыми, - рыжие или желтые. А все другие цвета…, - тут Рыбак сначала запнулся, потом произнес какое-то галльское слово, а затем сказал: - Ну, в общем, они - не наши и не противники».
        Рыбак прошел еще с полстадии, снова остановился и сказал уже с хищным выражением на лице:
        «Многие живут на свете, ничего не чувствуя, ничего не слыша и ничего не видя. Но тебе так нельзя. Ты ведь уже прошел через первые ворота. Видеть - этого я от тебя не требую: ты еще очень долго ничего не сможешь увидеть. Слышать тоже нескоро научишься. Но чувствовать ты должен учиться уже сейчас. Вот с этого самого момента».
        Рыбак еще прошел с полстадии, обернулся и почти злобно спросил:
        «Неужели не ясно?!»
        Я на всякий случай кивнул головой.
        (3) Мы поднялись на холм и подошли к святилищу.
        Святилище было довольно примитивным. Представь себе: узкая и неглубокая канава, за нею - невысокий вал, на валу - бревенчатый палисад, из-за которого выглядывало прямоугольное деревянное строение.
        Я часто бывал в этом месте, но, ясное дело, никогда не решался ступить на территорию святилища. Тем более что ворота всегда были закрыты.
        А тут Рыбак распахнул их и сказал:
        «Это дом Магузана. Входи. Нас ждут».
        Внутри ограды был расчищенный и утоптанный участок земли, в центре которого стоял дом с соломенной крышей, с четырех сторон обнесенный крытой галереей. К единственному его входу вела небольшая деревянная лестница. Я насчитал пять ступеней.
        Мы поднялись по этим ступеням. Но прежде чем войти в храм, Рыбак велел мне сделать три круга по галерее, с запада на восток.
        «Ну, вот. Теперь Луговес рассмотрел тебя. Теперь можно войти внутрь», - сказал Рыбак, когда я трижды обошел вокруг дома.
        Внутри я увидел деревянного идола. У него не было туловища. Зато были три шеи и три головы, смотревшие в разные стороны. И каждую из голов венчали рога: правую - оленьи, среднюю - бычьи, а левую - бараньи. А так как я эти головы принялся разглядывать, Рыбак мне сказал:
        «Что тут не ясно? В кранноне каждый бог имеет три головы. Потому что ему надо не только видеть настоящее, но проверять прошлое и заглядывать в будущее. И даже если его изображают с одной головой, знай, что на самом деле у него три лица и три взгляда на вещи».
        Я учтиво кивнул и, отвернувшись от идола, стал с интересом рассматривать многочисленные деревянные и глиняные фигурки, которые стояли на широкой полке по всему периметру помещения. То были изображения людей и животных, а также различных частей тела и внутренних органов: шей и голов, рук и ног, сердца и печени, и тому подобное.
        «Не надо таращиться! - сурово заметил Рыбак. - Если Девзон тебя исцелит, мы тоже сделаем ему приношение. А пока подойди поближе к Белену. Пусть он изучит твою болячку».
        Я уже давно обратил внимание, что всякий раз, говоря о боге, Рыбак произносит разные имена. А потому спросил:
        «Б-белен?… Или Д-д-девзон?… А ты еще г-г-говорил…»
        Рыбак сердито прервал меня:
        «Не смей заикаться, когда произносишь имена богов. А если хочешь показать Белену, как ты заикаешься, то лучше считай от одного до десяти. Но «три» пропусти, потому что в кранноне это священное число».
        Я, как мне было велено, подошел к идолу и стал считать вслух.
        На цифре «шестнадцать» Рыбак меня остановил.
        «Ну всё! Наслушались твоего кваканья! - сказал он. - Теперь помолчи. А я прочту молитву. Попрошу за тебя».
        И принялся на галльском языке читать какие-то словно стихи: громко, властно, торжественно.
        А кончив читать, приказал:
        «Пойдем отсюда. Нельзя тебе, чужеземцу, долго здесь оставаться».
        (4) Когда мы вышли из здания и прошли через ворота, Рыбак велел:
        «Теперь до самого вечера рта не открывай. Молчи, словно совсем онемел. А утром, как встанешь, попробуй. Думаю, Белен поможет. А если нет, опять приходи. Как сегодня».
        И лишь когда мы почти совсем спустились с холма и дошли до того места, где я раздавил зеленого жука, Рыбак ответил на мой вопрос, о котором я уже успел забыть.
        «Белен, Девзон, Магузан - какая разница. У каждого народа - свое имя для этого бога. Эдуи называют его Луговесом, секваны - Девзоном, треверы - Магузаном, нервии и прочие белги - Гранном. В Британии он и вовсе - Гойбни… Гельветы предпочитают звать его Беленом… Греки, а потом вы, римляне, богов разных племен и народов объединили в этот, как его… забыл слово… У кельтов такого нет».
        Я открыл было рот, чтобы подсказать Рыбаку слово «пантеон». Но он тут же шлепнул меня по губам и испуганно воскликнул:
        «Я же сказал: до утра ни единого слова! А то не подействует! Всё испортишь, глупый заика!»
        Мы расстались возле буковой рощи.
        Придя домой, я написал на восковой дощечке: «Дал зарок не говорить до утра» и показал Лусене. И чуткая моя мачеха-мама не тревожила меня разговорами и другим запретила.
        XII.На следующее утро я выпрыгнул из постели, сбежал по лестнице в атриум, выскочил из дома на улицу, добежал до озера, и только там стал радостно говорить, вернее, считать от одного до шестнадцати. Две первые цифры я произнес великолепно. На цифре «три» лишь немного запнулся. «Четыре», «пять» и «шесть» проговорил более или менее ровно. А начиная с «семи» в горле у меня стали возникать привычные судороги, которые раз от разу усиливались, так что слово «шестнадцать» я одолел лишь с пятой попытки.
        Ты думаешь, я огорчился? Ничуть. Я рассмеялся и подумал: «Интересно, что теперь скажет мой Рыбак?»
        Мне так было любопытно увидеть его реакцию, что, не заходя домой и не завтракая, я тут же отправился в гельветскую деревню.
        По дороге туда я, однако, очень внимательно смотрел себе под ноги. И, представь себе, многие муравьи, шесть дождевых червей, два жука (один черный, а другой желтый), одна пестрая бабочка своей короткой жизнью были обязаны этому моему вниманию - я бы наверняка раздавил их, если б не следил за своими ногами, попутно запоминая и подсчитывая спасенные существа.
        С нетерпением я дожидался, пока Рыбак причалит к берегу, пока в сопровождении лебедя отнесет свой улов в мазанку, пока лебедь вернется на озеро, и лишь затем вышел из укрытия и уселся на берегу пруда под ореховым деревом.
        Рыбак почти тут же вышел ко мне. И сурово спросил:
        «Не помогло?»
        Я радостно помотал головой.
        «Ты, поди, вчера разговаривал?» - еще суровее спросил гельвет.
        «Н-н-ни с-с-сло-в-ва не п-п-произ-з-з…» - попытался возразить я, но Рыбак брезгливо перебил меня:
        «Какая гадость! Лучше молчи и не порти утренний воздух!»
        Я замолчал. А Рыбак сел рядом со мной и задумался.
        Сидел он не так, как мы, римляне, обычно сидим. Колени он не выставил вперед, а сильно развернул их в стороны, икры плотно прижал к бедрам, ступни вывернул подошвами вверх. В этой, как мне представляется, крайне неудобной позе он долго сидел, вытянув спину и голову задрав к кроне ореха. А потом, не глядя на меня, начал спрашивать, уже не так грозно и свирепо.
        «Значит, Белен не помог?»
        Я покачал головой.
        «Значит, ты не просто болен. Ты еще и нечист. Неужели не ясно?»
        Я пожал плечами.
        «Значит, надо тебя еще и очистить».
        Я хотел спросить: от чего очистить? Но Рыбак, который, похоже, навострился читать мои мысли, сказал:
        «Откуда я знаю, от чего?… Жуков и прочих живых существ ты за свою маленькую жизнь успел передавить, наверно, целые горы… Знаю, знаю! - тут же нетерпеливо воскликнул гельвет. - Теперь ты стал ходить осторожнее. Это хорошо. Но горы загубленных жизней!.. Как я сразу не сообразил?!.»
        Рыбак с досадой хлопнул себя по лбу. И вдруг испуганно спросил:
        «Послушай. А ты никогда не ел журавля?»
        Я покачал головой. Павлина я как-то ел - во Вьенне, у Венусилов, когда еще был жив отец. Но журавля - нет, никогда.
        «Вы, римляне, любите есть эту зловещую птицу, - продолжал гельвет. - Вам не известно, что часто под видом журавля нам являются зловредные демоны и грязные женщины - (вообще-то, Рыбак иначе выразился, но я, как и обещал тебе, «перевожу»)… Так точно, не ел?!»
        Я еще сильнее затряс головой.
        И тогда Рыбак торжественно объявил:
        «Тогда решено. Завтра пойдем очищаться. Завтра представляю тебя Леману. До завтра, грязный заика». - При последних словах Рыбак весело улыбнулся и приветливо посмотрел в мою сторону.
        «А с-с-с…», - попытался возразить я. Но Рыбак не дал мне до конца прозаикаться.
        «С-с-с, - передразнил он меня и сказал: - Сейчас поглядим».
        И стал смотреть на небо. В небе высоко над нами кружила какая-то одинокая черная птица.
        «Это ворона, - сказал Рыбак. - И она не черная, а серая. То есть с нашего гатуата. Видишь, она не садится ни справа, ни слева… Значит, с-с-сегодня никак нельзя! Завтра! В обычное время!»
        Встал и ушел в свое жилище. А я отправился домой.
        (2) Назавтра, однако, оказалось, что дует «дрон» - «холодный и разрушительный ветер», а нужно, чтобы дул «вестник надежды и перемен» - тот самый, при котором мы ходили к Белену. «Дад» ему имя.
        На следующий день, во-первых, дул «брокк», а не «дад», а во-вторых, как объяснил мне Рыбак, серая ворона с нашего гатуата якобы сообщила ему, что сегодня бесполезно идти к Леману, потому что «бог скрылся и не увидит».
        А на третий день скрылся и сам Рыбак - дом его был заперт, хотя лодка стояла у причала.
        Отсутствовал он два дня.
        И лишь на пятый день, когда я пришел под ореховое дерево, Рыбак вышел ко мне из мазанки.
        «А сегодня какой ветер?» - спросил я его. (Я по-прежнему заикался, но с твоего позволения, Луций, не всегда буду передавать это заикание в своих воспоминаниях.)
        Гельвет задумчиво смотрел на меня, словно не слыша вопроса.
        «Ворона опять не разрешила?» - полюбопытствовал я.
        Рыбак не ответил, развернулся и пошел в сторону озера. И лишь сделав не менее двадцати шагов, крикнул, не оборачиваясь:
        «Давай, заика, шевели ногами! Орел не ждет! Неужели не ясно?!»
        (3) Мы вышли на озеро и пошли на север, то есть не в сторону Новиодуна, а в противоположном направлении, и не по дороге, ведущей в Лусонну, а по узкой тропинке, вьющейся возле самой кромки воды.
        Разумеется, я изо всех сил старался смотреть себе под ноги, чтобы, ни дай бог, не наступить на кого-нибудь в присутствии гельвета.
        Через некоторое время Рыбак ворчливо заговорил со мной:
        «Какая тебе разница, разрешила или не разрешила ворона? Ты так занят собой и своим заиканием. Ничего вокруг себя не замечаешь».
        Я промолчал, хотя уже давно был уверен в том, что замечаю намного больше других людей и что в этом мой талант и моя особенность.
        «Совсем ничего не чувствуешь! - как бы отвечая на мои мысли, сердито воскликнул Рыбак. - Ну вот, например, дерево растет. Что ты можешь о нем сказать?»
        «Это вяз. По-латыни», - ответил я.
        «В-вяз. П-п-по-латыни, - передразнил Рыбак. - Придумали пустое слово и довольны. А как живется этому дереву? Как оно себя чувствует? Это ты можешь сказать?»
        Мы остановились перед одиноким высоким деревом с пышной зеленой кроной и мощным широким стволом.
        «Мне трудно говорить, - ответил я. - Но думаю, дереву здесь хорошо и свободно. Дорога далеко. Рядом озеро. Солнце светит. Птицы поют…»
        Я ожидал, что Рыбак снова начнет меня передразнивать. Но он терпеливо и внимательно выслушал мою, как ты должен себе представить, прерывистую речь, усмехнулся и сказал:
        «Нет, не чувствуешь. Корни его не могут уйти глубоко, потому что под деревом широкий камень, и вот, с одной стороны их заливает вода, которой слишком много, а с другой поселился крот, который постоянно грызет их и портит. Верхуша дерева уже давно устала от солнца, потому что другие деревья ее не защищают. А недавно какой-то мальчишка залез на дерево и не только разорил птичье гнездо, но обломал три ветки… Две ранки уже успели зажить. Но третья - видишь? - до сих пор кровоточит… Хорошо, говоришь? Свободно? Птицы поют?»
        Естественно, я не нашелся с ответом. И мы пошли дальше.
        Через некоторое время, пытаясь обойти муравьиную дорожку, я зацепился ногой о камень и чуть не упал. И тут же Рыбак воскликнул:
        «Осторожно! Им же больно!»
        «Я ни на одного муравья не наступил», - сказал я.
        «При чем здесь муравьи! Я о камне говорю. Некоторым камням тоже бывает больно, когда по ним со всего размаха бьют ногой», - прошипел гельвет, словно лично ему я только что причинил боль.
        Я тут же начал и камни осторожно обходить стороной.
        А Рыбак через некоторое время вдруг усмехнулся и укоризненно покачал головой.
        «Ничего не чувствует», - объявил он.
        «Что я теперь не почувствовал?» - спросил я. А Рыбак мне:
        «Те камни, которые ты так обхаживаешь, - никакие они не существа, а самые обычные булыжники. Сколько угодно бей их ногами - им хоть бы что!»
        И с раздражением пнул сапогом камень, который я уже приготовился обойти.
        (4) Мы остановились в небольшой бухте, со всех сторон окруженной деревьями.
        «Пришли, - объявил мой суровый спутник. - Сейчас дождемся благоприятного знака и начнем очищать тебя».
        Я огляделся по сторонам и не увидел не то что храма - никаких признаков священного участка не обнаружил: ни оградки, ни деревянного идола, ни даже простого камня, которым иногда поклоняются гельветы за неимением статуй и идолов.
        «Ничего не чувствует», - грустно вздохнул Рыбак.
        Он подошел в разлапистой елке, поклонился, осторожно приподнял самую широкую и самую низкую из ее ветвей. И под этой приподнятой ветвью я увидел каменную голову, вернее, почти круглый камень высотой не более локтя, на котором с трудом можно было различить три довольно уродливых лица: кривые рты, искривленные носы; один глаз с черным, косо глядящим зрачком, а другой пустой, словно выбитый или вытекший, и эдак на трех уродливых рожицах, смотрящих в разные стороны; - любой, даже самый неуклюжий ребенок не хуже начертит на песке, если дать ему прутик и велеть изобразить человеческое лицо.
        «Это не Леман. Это священное изображение бога Лемана, - шепотом объявил мне Рыбак и, протянув руку в сторону озера, добавил: - А сам Леман - вот он. Ты его не видишь. Ты его не слышишь. Ты его даже не чувствуешь».
        Я вопросительно посмотрел на гельвета. И он мне в ответ:
        «Что таращишься? Озеро ты видишь. Но озеро - не Леман, хотя все называют его Леманом и Леманским озером. Тебя ведь тоже в деревне называют Немым. Но разве ты немой? Я тебя называю Заикой. Но разве ты заика?»
        Рыбак опустил ветку, прикрыв трехликий камень. Потом стал смотреть на небо, в котором слева направо и справа налево пролетали галки или маленькие вороны. (В птицах я никогда не был силен.) Потом подошел к водной кромке, присел и стал прислушиваться. Потом покачал головой и сказал:
        «Нет пока знака».
        И только он это произнес, в чаще громко завздыхал и застонал лесной голубь. К первой птице скоро присоединилась вторая. За ней - третья.
        Я улыбнулся. А Рыбак презрительно на меня посмотрел и укоризненно заметил:
        «Нашел на кого обращать внимание! Эти голуби - как ты: только о себе думают. Никого не чувствуют и ничего не слышат».
        А я подумал: Но ведь «три», ты сказал, священное число?
        «Да хоть трижды три - какая разница! Сказано: голуби не могут быть помощниками!» - сердито возразил Рыбак, словно читая мои мысли.
        Я пожал плечами и сделал вид, что обиделся. И тогда Рыбак сказал:
        «Ладно. Пока нет знака, объясню. Леманом вауды и лусоны называют своего племенного бога. Но аллоброги, которые живут на другом берегу озера, называют его не Леманом, а Аллоброксом. Неужели не понял?»
        Я поспешно кивнул: дескать, понял, понял.
        А Рыбак недоверчиво на меня покосился и продолжал:
        «Давным-давно Леман вышел из озера на этот берег, встретил здесь девушку, сделал ее своей женой, и от этой встречи произошли первые здешние люди. Но они стали называть себя не по отцу, а по матери. Это понятно?»
        Я покорно кивнул. А Рыбак:
        «Врешь, Заика. Не может тебе быть понятно. Потому что я не сказал тебе имени богини».
        Я решил подать голос и прозаикался в ответ:
        «Можно догадаться. Вауды назвали ее Ваудой. Лусоны, наверное, Лусоной. Не так?»
        Мой наставник нахмурил брови, затем щелкнул языком и, обдав меня ласковым зеленым взглядом, проворчал:
        «Не Лусоной, а Лусаной. А Вауда - правильно. Догадываться умеешь».
        Рыбак снова присел на корточки и принялся то вглядываться в воду, то как бы прикладывать ухо к самой его поверхности.
        «А что ты принес в подарок Леману?»
        Я не знал, что ответить. Ни о каком подарке Рыбак не предупреждал меня. Никаких украшений на мне не было.
        «Гельветы приносят Леману что-то старое, сломанное или ненужное. Есть у тебя такое? То, от чего ты хотел бы избавиться?»
        Я решил пошутить и сказал:
        «От з-заикания х-х-хочу избавиться».
        Я думал, Рыбак на меня рассердится. Но он одобрительно кивнул головой и велел мне:
        «Положи в рот камень. Отойди в сторону. Позаикайся, как следует. А потом вернись ко мне».
        Я выполнил предписания моего наставника. Потом подошел к гельвету.
        Он мне велел сесть на корточки и указал в глубь воды. Я увидел довольно глубокую яму, с четырех сторон охваченную бревенчатым срубом, а на дне этого странного колодца множество самых различных предметов: дырявые котлы, обломки керамической посуды, ржавые ножи и кинжалы, цепи, сломанные бронзовые фигурки, две охотничьи или воинские трубы; - в прозрачной и неподвижной воде шахты все предметы были прекрасно видны.
        «Бросай в воду свое заикание и начнем очищение!», - скомандовал Рыбак.
        Я вынул изо рта камень и бросил его в воду.
        Позволь, дорогой Луций, не описывать тебе саму процедуру очищения. Рыбак очень долго молился на своем непонятном языке. То и дело обливал меня водой: сначала зачерпывая воду ладонями, а потом достав из кустов старый дырявый котелок, из которого через дырки сочилась вода. Он облил меня раз десять или двенадцать - я сбился со счета. Мне было скучно и мокро - вот и все чувства, которые я испытывал во время его, с позволения сказать, священнодействий.
        И когда, в очередной раз протянув к озеру ладони и громко прогундосив молитву, Рыбак торжественно объявил мне на латыни: «Ты чист. Леман тебя очистил. Можешь говорить», - представь себе, я еще не открыв рта, заранее знал, что буду заикаться.
        И первая фраза, которую я произнес, была такова:
        «П-похоже, я так и ос-станусь з-заикой!»
        «Не может быть?! - вдруг в полном отчаянии воскликнул Рыбак, с ужасом посмотрев на меня. - Как же так?! Мы же тебя очистили?!»
        «Вы меня очистили. Но это не помогло моему заиканию, дорогой филид», - еще сильнее заикаясь, ответил я.
        Рыбак смотрел на меня как на лесное чудище или как на выходца с того света. А потом тихо, но уверенно произнес:
        «Значит, ты испорчен. И одного очищения недостаточно. Надо снять порчу. Неужели не ясно?»
        Я сказал, что мне ясно, и мы тронулись в обратный путь.
        (5) Мы шли молча. И уже перед самой деревней мой спутник вдруг сурово спросил:
        «Кто тебе разрешил называть меня «филидом»?
        «Так гельветы тебя называют» - ответил я.
        «Гельветам можно. Тебе нельзя. Запрещаю».
        «А как мне к тебе обращаться? - через некоторое время спросил я. - Гвидгеном можно?»
        Попутчик мой остановился и возмущенно воскликнул:
        «Еще чего! Какой я тебе гвидген?!»
        И продолжил путь. А потом снова остановился и сказал:
        «Я знаю, где и когда ловить рыбу. Я лучший рыбак на озере. Я - единственный настоящий рыбак. Зови меня Рыбаком. Разрешаю».
        Мы подошли к деревенскому причалу, и тут я попросил:
        «Рыбак, не называй меня больше «заикой». Я от этого сильнее заикаюсь… Меня зовут Луций».
        Гельвет внимательно на меня посмотрел, потом улыбнулся и осторожно погладил по голове.
        «Хорошо, - сказал он. - Я буду называть тебя Заика Луций. Пока не вылечу».
        И оттолкнув меня от себя, пошел к своему жилищу.
        «Представление Леману» на этом закончилось.
        (6) На следующий день, как ты догадываешься, дул «не тот ветер». Через день «не было знака». Через два дня что? - Правильно. Не было самого Рыбака.
        (Нет, правда, никого тебе это не напоминает?)
        Признаюсь: уже после представления Леману я перестал рассчитывать на то, что Рыбак меня вылечит от заикания. Но сам Рыбак, его манеры, его приемы, его галльские боги были для меня весьма любопытны. Досуга же у меня было хоть отбавляй: в школу я не ходил, друзей не имел, книги, которые мне удалось достать, я прочитал в первые два месяца жизни в Новиодуне…
        XIII.Третье представление произошло дней через десять после второго.
        Когда я утром пришел к Рыбаку, он сказал:
        «Сегодня пойдем снимать порчу к Гельвии. Но к ней надо идти под вечер. Приходи за два часа до заката».
        За три часа до заката я вышел из дома, чтобы загодя прийти на свидание. Но, пройдя две или три стадии в сторону деревни, услышал позади себя сердитый голос:
        «Куда идешь, Луций Заика?»
        Я обернулся и увидел перед собой Рыбака, который, судя по всему, поджидал меня на тропинке.
        «На встречу с тобой», - ответил я.
        «В другую сторону надо идти! - рявкнул Рыбак. - В это время суток Тутела ждет нас на западе. Неужели не ясно?»
        Не задавая вопросов, я пошел за гельветом.
        Мы пошли не на запад, а на юг. По берегу озера прошли под Новиодуном и, выйдя на дорогу, направились в сторону Генавы.
        Рыбак вдруг принялся читать мне целую лекцию о том, как у кельтов производятся заклятия и насылаются порчи. Речь его была неясной, так как за незнанием латинских слов он часто вставлял галльские словечки, а, вставив два или три, часто с латыни перескакивал на свой непонятный язык и на нем продолжал свои ворчливые объяснения, спохватываясь потом и снова переходя на латынь.
        Я понял лишь, что порчу наводят какие-то «заклинатели» и «певцы», что главным инструментом порчи служат «три леденящие песни», что порча чаще всего «возводится на лицо» и что, если одновременно нанести «порчу позора», «порчу стыда» и еще какую-то порчу, то человек умрет либо немедленно, либо через девять дней.
        Сперва я с усердием пытался понять и запомнить его слова. Затем стал слушать, что называется вполуха, устав от варварской речи и невольно залюбовавшись картиной, которая открылась моему взору.
        Представь себе: солнце уже почти скрылось за западными горами, но верхние его лучи словно ослепили озеро, уперлись своими красными пальцами в далекие снежные ледники на северо-востоке, сделав их как бы сахарными и розовыми… Нет, Луций, не берусь описывать эту картину. И прежде всего потому, что она была почти нереальной, такой, какой не бывает и, наверное, не может быть в природе. Над противоположным берегом, над неестественно зелеными холмами утвердилась яркая радуга. Прямо передо мной, в пучке багрового света возникло вдруг несколько хороводов больших и словно прозрачных бабочек. А из зарослей иссиня-черных деревьев полилось пение незнакомых мне птиц.
        Я остановился. И тотчас Рыбак спросил меня:
        «Что чувствуешь, Луций?».
        Удивленное восхищение, поразительную легкость во всем теле и какую-то необъяснимую радость - вот что я действительно чувствовал в этот короткий момент. Но Рыбаку почему-то ответил:
        «Радуга. Бабочки. Птицы. Они свободны. А я словно придавлен к земле. Рукой и ногой трудно пошевелить».
        И только я так солгал, в деревьях замолкли птицы.
        «Тебе радостно?» - спросил Рыбак.
        «Нет, грустно. И тоскливо», - снова солгал я.
        Тогда погас сноп света, и в темноте растворились бабочки.
        «На небе ни единого облачка», - тихо сказал Рыбак.
        «А мне кажется, что скоро пойдет дождь», - в третий раз солгал я.
        Тут Рыбак приблизился ко мне, заглянул мне в глаза детским зеленым взглядом и ласково прошептал:
        «Ну вот, почувствовал. Впервые. Наконец-то».
        Мы сошли с дороги и по проселку направились теперь уже на запад.
        Сделав несколько шагов, я обернулся и увидел, что радуга над противоположным берегом тоже исчезла.
        (2) Проселок скоро привел нас к гельветскому кладбищу. Мы обогнули его и подошли к шалашу или маленькой плетеной хижине. Справа от хижины был травянистый пригорок, на котором стоял большой круглый камень. На камне и на траве были заметны следы многочисленных возлияний. Казалось, камень прямо-таки воняет душистым маслом.
        А слева от хижины рос тис, на стволе которого виднелось изображение - женская фигура с зубчатой короной на голове; в руках она держала нечто похожее на чашу. К ветвям дерева были привязаны разноцветные ленты; к стволу, ниже и выше изображения - прибиты кусочки тканей и звериных шкур.
        «Ну вот, мы пришли к Вауде, богине земли», - объявил Рыбак.
        А я подумал: утром обещал сводить к Гельвии. Вечером мы отправились якобы к Тутеле. А теперь, оказывается, пришли к Вауде. Что? Тоже множество имен?
        Словно отвечая мне, Рыбак сказал:
        «Придет воконт - назовет Воконтией. Придет аллоброг - назовет Тутелой. Лусон - Лусаной».
        Я согласно кивнул. А Рыбак продолжал:
        «Помнишь? Я рассказывал. В давние времена Леман вышел на берег. Он вынес с собой священный котел. Но котел был пуст, пока Леман не встретил самую красивую и самую плодовитую девушку. Он вручил ей котел, сделал своей женой. И женщина, когда умерла, стала богиней - для нас сейчас Ваудой… Леман ушел в озеро. Но Вауде в платье из зеленого шелка, в красном волнистом плаще с серебряной бахромой, с двумя косами цвета ириса и четырьмя прядями с янтарными бусинами на концах, - Вауде этой он велел кормить людей, слагая в котел всё, что рождает земля, вынашивают и хранят леса, вскармливают луга и пастбища».
        Я с удивлением посмотрел на гельвета: вроде бы, с трудом подыскивал на латыни самые обыкновенные слова, а тут вдруг - «в красном волнистом плаще с серебряной бахромой…» Он что, специально заучил эту кельтскую кудрявость и попросил какого-нибудь знатока перевести на поэтическую латынь?
        Рыбак же принялся ощупывать и надрезывать во мне своим ясным и острым фиолетовым взглядом, словно искал какую-то прятавшуюся от него мою мысль. А потом торжественно объявил:
        «Когда наступят сумерки, будешь есть из котла Вауды».
        Когда настолько стемнело, что зеленое уже нельзя было отличить от голубого, а голубое - от синего, Рыбак зашел в хижину и вернулся из нее с небольшим котелком в руках, на боках которого были изображены какие-то не то оранжевые, не то красные птицы. Котелок был прикрыт аккуратной рогожкой. А поверх рогожки лежал длинный и узкий нож с янтарной наборной рукояткой и лезвием будто из золота.
        «Лезвие медное. Но в сумерках кажется золотым», - пояснил Рыбак и, взглядом что-то надрезав и раздвинув во мне, таинственно спросил: - Тебе страшно, Луций Заика?»
        Я молча улыбнулся. Мне не было страшно. Мне было красиво и любопытно.
        Когда еще больше стемнело, так что уже красное с фиолетовым с трудом различалось, Рыбак велел мне закрыть глаза и вытянуть вперед левую руку ладонью вниз.
        Нож был настолько острый, что я почти не ощутил боли, но почувствовал, как по одному из пальцев у меня потекла струйка крови.
        Рыбак разрешил мне открыть глаза, и я увидел, что он держит мою порезанную руку над котелком, куда сбегает и капает кровь; рогожку он уже успел убрать, и на дне котелка темнеет какая-то кашица.
        «Не чувствуешь боли» - тихо и властно не то спросил, не то приказал гельвет, и взгляд его еще ощутимее резал и раздвигал, через глаза - внутрь головы аж до затылка.
        Я понял, что он ждет от меня ответа «не чувствую». И, представь себе, я уже действительно почти не чувствовал свою левую руку - она у меня словно онемела. Но мне вдруг не захотелось подыгрывать Рыбаку. И я, скривив лицо и правой рукой оглаживая левую руку, капризно сказал:
        «Больно. Конечно больно».
        И только я это произнес, как взгляд Рыбака словно отбросило от меня, а раненая рука заныла от пореза.
        «Тогда ешь. Ешь и молчи», - скомандовал гельвет, как мне показалось, сердито и обиженно.
        Он всунул мне котелок в левую руку, а правой рукой я стал зачерпывать и отправлять в рот темную кашицу.
        Трудно сказать, чем меня потчевали. Это было какое-то холодное варево, состоявшее из грубо помолотой муки (не пшеничной и не ржаной), крошечных сильно перченых ломтиков (похоже, куриных), кусочков какой-то дичинки, разваренных и мелко порезанных желудей и маленьких, горьких и скользких шариков, которые прилипали к зубам, и их приходилось нащупывать и отталкивать языком.
        Я ел эту гадость. И так как Рыбак уселся напротив меня и снова стал приставать ко мне своим черным взглядом, я подставил ему сначала щеку, а затем затылок и принялся смотреть в сторону кладбища, словно увидел там нечто привлекшее мое внимание.
        «Смотри на меня!» - сурово велел гельвет.
        Но я не подчинился его команде.
        «На что уставился?» - спросил Рыбак.
        «Там кто-то ходит», - солгал я.
        «На меня смотри!» - сердито повторил гельвет.
        Я не хотел на него смотреть. С каждым мгновением этот человек становился мне все более и более неприятным. Вернее сказать: меня всё больше и больше раздражало, что гельвет пытается мной командовать и словно лезет ко мне в душу. Я решил оказать сопротивление, навязать собственные правила игры.
        Поэтому я продолжал сочинять и сказал:
        «Смотри, у крайней могилы стоит какая-то фигура».
        «Там нет никого».
        «Нет, есть… Женщина».
        «Не вижу никакой женщины».
        «А я вижу… Это старуха».
        «Старуха?» - переспросил Рыбак.
        А я, всё более увлекаясь игрой, продолжал:
        «Конечно, старуха… Она слепая… Смотри, как она…»
        Я не успел договорить, потому что в следующее мгновение Рыбак одной рукой вырвал у меня котелок, а другой зажал мне рот.
        «Молчи!» - прошипел он.
        Я замолчал, как вынужден замолчать человек, у которого зажат рот. И дальше говорил Рыбак.
        «Вижу… Кто-то и вправду стоит возле могилы…» - сначала сказал он.
        Через некоторое время, всматриваясь в сгущающиеся сумерки, гельвет удивленно добавил:
        «Это действительно старуха».
        А еще через некоторое время испуганно прошептал:
        «Ты прав. Она слепая».
        Мне захотелось тоже принять участие в разговоре. Поэтому я вежливо отодвинул руку гельвета со своего рта и в тон Рыбаку, тихо, но не испуганно сказал:
        «А рядом, видишь, собака».
        «Нет там никакой собаки», - по-прежнему испуганно возразил гельвет.
        «Есть, - стал настаивать я. - Собака-поводырь. Слепая женщина не может…»
        Но тут Рыбак снова зажал мне рот и уже в полном ужасе оглушительно прошептал мне на ухо:
        «Это Морриган! Она сама собака! Она только днем слепая. А ночью видит каждую травинку! Если заметит нас - нам несдобровать!»
        Я снова освободил себе рот и сказал нарочито громко:
        «Там нет никого, Рыбак. Мне показалось. Теперь я вижу…»
        И снова я не успел договорить. И не потому, что гельвет в очередной раз зажал мне рот. А потому, что вытянув руку и указав в сторону кладбища, я вдруг действительно увидел какую-то старую женщину, которая вышла из-за дерева и медленно двинулась в нашу сторону. Волосы у нее были седые и растрепанные, как у плакальщиц или у сумасшедших. Глаз ее я не мог видеть в сумерках и с того расстояния, которое нас разделяло. Но, судя по ее походке, по тому, как она сперва осторожно ставила одну ногу, потом приставляла к ней другую, а затем опять осторожно ставила и неуверенно приставляла…
        И стоило ей сделать несколько шагов в нашем направлении, как где-то в глубине кладбища сначала тоскливо завыла, а после сердито зарычала собака, невидимая, но, судя по издаваемым звукам, большая и свирепая.
        Помню, что я успел подумать: ну вот, доигрались!
        Но тут Рыбак грубо схватил меня за руку, вздернул от земли, и мы побежали. Сначала через плотный, но, слава Гекате, не колючий кустарник. Потом, петляя - между деревьев. Затем выскочили на тропинку и устремились по ней в сторону озера…
        Рыбак не выпускал моей руки и тащил меня за собой. Но время от времени останавливался и кричал на меня:
        «Почему не слушаешься?!.. Морриган - страшная ведьма! Из ведьм самая злая и сильная!.. И сам бы погиб! И мне бы не поздоровилось!.. В сумерках очень опасно! Намного опасней, чем ночью!..»
        Руку он мне отпустил, лишь когда мы выбежали на магистральную дорогу.
        (3) Тут пошел дождь. И гельвет велел мне:
        «Беги домой. Ты быстрее меня бегаешь. Завтра увидимся. Я тебе всё объясню».
        XIV.На следующий день я не пошел к Рыбаку. Я решил, что если я пойду в деревню, гельвет мой от меня скроется, а если не пойду - сам объявится.
        Точно! Не через неделю, как я предположил, а уже через день, когда я вышел на утреннюю прогулку, возле порта я встретил Рыбака: он, дескать, пришел в город, чтобы купить себе какие-то поврежденные снасти.
        «Сильно испугался?» - спросил мой наставник, когда я его поприветствовал.
        «Испугался? Кого?» - Я сделал вид, что не понял вопроса.
        «Ведьмы. Которая угрожала нам на кладбище», - пояснил Рыбак. Взгляд у него был зеленым и детским, то есть ласковым и как бы растерянным.
        Я покачал головой.
        «А почему тогда не пришел?» - спросил гельвет.
        Я стал придумывать причину и, заикаясь, сказал:
        «Я видел сон. Ты мне приснился и запретил к себе приходить».
        Я думал, Рыбак рассердится или, по меньшей мере, выразит недоверие. Но он словно обрадовался и принялся расспрашивать.
        «А где ты меня видел?»
        «На озере», - стал сочинять я.
        «В лодке? Или на берегу?»
        «В лодке».
        «А лебедь где был?»
        «Лебедь плыл за нами».
        «И туман был?» - с детским нетерпением и с надеждой на положительный ответ спросил Рыбак.
        «Да. Скоро нас окутал туман», - поспешил его обрадовать я.
        Гельвет на некоторое время задумался. А потом продолжал расспросы:
        «А как туман пришел? Снизу? Сверху? Со всех сторон? Или… - Рыбак сделал короткую паузу и добавил: - Или надвинулся на нас, как занавес?»
        Когда так спрашивают, и ты гадаешь, ответ, на мой взгляд, очевиден. И я ответил:
        «Надвинулся, как занавес. И накрыл нас сначала сверху, потом снизу, а потом со всех сторон».
        Гельвет даже вздрогнул от удовольствия. Потом закатил глаза. А когда вернул взгляд, глаза у него помутнели и встревожились.
        «А звуки ты слышал?» - тихо спросил Рыбак.
        «Слышал. Конечно», - ответил я.
        «Какие?» - быстро спросил гельвет.
        Я решил немного помедлить с ответом, чтобы получить подсказку. И тотчас она последовала:
        «Музыку слышал?»
        «Правильно! Музыку». - Я сделал вид, что удивился.
        «А видел что-нибудь в тумане?» - Гельвета снова охватило детское нетерпение
        «Видел».
        «Башни видел?»
        «Да, вроде бы, башни».
        «А из чего они были сделаны?» - спросил Рыбак.
        На этот вопрос я решил не отвечать и снова стал дожидаться подсказки.
        Но ее не последовало, и в радостном возбуждении гельвет лишь повторил вопрос:
        «Из чего башни?! Я тебя спрашиваю! Из чего были сделаны?!»
        Я постарался представить себе картину, которую мы вместе с Рыбаком рисовали, и мне подумалось, что башням в тумане живописнее выглядеть прозрачными и, может быть, даже… Еще не додумав до конца, я ответил:
        «Не знаю, из чего были башни… Но сквозь них можно было видеть. И они, понимаешь…» - Я решил выдержать паузу.
        «Что? Что?! Что?!!» - закричал Рыбак и схватил меня за плечи.
        «Они как бы светились изнутри», - испуганно и восхищенно произнес я.
        Рыбак обмер. Потом закатил глаза. Потом отпустил мои плечи, уронил руки и забормотал на своем наречии.
        Потом повернулся ко мне спиной и сказал:
        «Пойдем, прогуляемся. Мне надо…» - он не договорил. И мы пошли в сторону гельветской деревни.
        Мы молча прошагали чуть ли не половину пути. Тогда Рыбак остановился и объявил:
        «Во сне ты прошел через вторые ворота и шагнул во вторую долину. Неужели не ясно?»
        Глаза у гельвета опять были ясными и синими.
        Ничего мне не было ясно. Но я на всякий случай кивнул. А Рыбак сказал:
        «Пойдем, я провожу тебя до дому».
        И снова мы молча шагали по берегу озера. И остановились чуть ли не у самого моего дома.
        «Сегодня ни в коем случае не ешь мяса, - велел гельвет. - Завтра утром будь у Западных ворот. Вернемся поздно. Мать предупреди».
        Где тога?… Я плащ велел приготовить? Ладно, пусть будет плащ… Спасибо, Платон, сам накину… Венок надо сделать. Я забыл приказать… Ты догадался?… Умница наш Перикл… А что за цветы?… Нет, это, скорей, анемоны… Не надо уточнять у Сократа. Красивые цветы. Удачный венок…
        Вторая долина. Аннуин
        XV.Встретившись возле Западных ворот, мы отправились сначала на запад, в сторону каменного карьера, но потом повернули на север и шли полями и перелесками, пока не углубились в сплошной лес, показавшийся мне бесконечным.
        Мы шли не менее четырех часов, иногда ненадолго останавливаясь и передыхая. И всю дорогу Рыбак развлекал меня своими рассказами.
        Учитывая его сбивчивую и путанную манеру излагать вещи, я не стану передавать его речь, а постараюсь кратко и систематизировано изложить то, что мне удалось понять из его объяснений.
        (2) По словам гельвета, существуют, Луций, два мира. Один мир - тот, в котором мы родились, в котором живем и который рано или поздно покинем. Знающие люди называют этот мир кранноном. И мы уже познакомились с его богами, когда прошли первые ворота и путешествовали по первой долине.
        Помимо краннона есть, однако, другой мир - мир потусторонний, или Мир Иной. Находится он якобы на западе, среди океана, на островах, которые люди называют «островами блаженных».
        На этих островах помещается стеклянный дворец или прозрачная башня, в котором находится огромный и прекрасный пиршественный зал, построенный, как говорят кельты, богом Суцеллом, которого мы, римляне, иногда соотносим с нашим Вулканом.
        Много есть названий у этого иного мира, например: Великая земля, Земля жизни, Земля женщин. Но знающие люди, настаивал Рыбак, называют этот мир аннуином.
        Всё множество богов, которые есть у кельтов, у греков и у нас, у римлян, обитают в кранноне, то есть в нашем мире. И лишь два бога живут в аннуине, не покидают и никогда не покидали его. В отличие от богов краннона, которые, как правило, трехликие, великие боги аннуина имеют одну голову и одно лицо, ибо, как выразился мой наставник, «им не надо вертеть головой, оборачиваясь в прошлое и подглядывая в будущее, - у них одно божественное и бесконечное время».
        Первого бога зовут Таранисом. Римляне отождествляют его со своим Юпитером. Но это - не Юпитер. На галльских котлах его изображают с усами и с бородой и с поднятыми вверх руками, а вокруг него толпятся крылатые звери с головами птиц. Некоторые люди, однако, отказываются изображать Тараниса как бы то ни было и, отождествляя его с солнцем, поклоняются колесу. «Вот такому», - сказал Рыбак и указал на золотую застежку, которая, как ты помнишь, скрепляла его серый плащ.
        Таранис, стало быть, первый бог. А второй - богиня, которую некоторые называют Анну, «той, что вскармливает всех богов», а некоторые - Дану, «той, что рождает души». Но знающие люди называют эту великую богиню Росмертой и считают ее женой всесильного Тараниса.
        Римляне отождествляют Росмерту со своей Юноной. Но это, конечно же, не Юнона.
        (3) О кранноне и аннуине, о Таранисе и Росмерте Рыбак мне рассказывал, пока мы шли полями и перелесками. Но когда мы вступили в сплошной лес и стали в него углубляться, поднимаясь в гору, Рыбак принялся рассказывать мне о «блаженных», которые живут в аннуине. У них нет страха, говорил он, потому что у них нет души, чтобы вспоминать или предчувствовать будущее. У них нет тел, и поэтому они не болеют и не чувствуют боли. Дух свой - единственное, что у них осталось, - они укрепляют «пивом бессмертия», которое в изобилии черпают из «третьего котла», «котла Силы и Знания». Божественная музыка услаждает их, так что - тут я вынужден процитировать моего рассказчика, - «если к их духу все-таки прилепились небольшие кусочки души, которые помнят и тянут их в прошлое, то музыка заставляет эти горькие кусочки сначала смеяться, потом погружает их в сон, и они отлипают и падают». - (Согласись, Луций, неслабо выразился, приняв во внимание, что обычно через пень колоду говорил на латыни!)
        «Твой отец может быть среди этих блаженных», - вдруг сообщил мне Рыбак.
        «Значит, он все-таки умер?» - спросил я.
        А Рыбак в ответ:
        «Не говори глупостей! Разве он не был храбрым воином? Разве в бессмертии можно умереть?»
        (4) Лишь в полдень мы добрались до цели нашего путешествия.
        Мы вышли на плоскую поляну, с четырех сторон окруженную густым и мрачным лесом. Кроме травы на поляне ничего не росло: ни кустика, ни даже цветочка. Но в самом центре поляны воздвигался и рос одинокий, удивительный дуб.
        На уровне человеческого роста дуб разветвлялся на три широких ствола, два из которых, мощные и могучие, поднявшись вверх, затем изгибались в стороны и густой листвой осеняли землю, над которой нависли. Третий же, центральный, ствол продолжал свое движение к солнцу и на высоте не менее трех пертиков опять разветвлялся, на этот раз надвое: левый ствол рос немного в сторону, и его короткие ветки были густо усеяны мелкими, какими-то будто выцветшими или поседевшими дубовыми листочками, а правый ствол, самый высокий, словно могучая колонна или обелиск подпирал небо - потому говорю, «словно колонна», ибо не было на нем ни веток, ни листвы, ни кроны наверху, и был он точно опаленным от удара молнии, но не сухим и обгорелым, а как бы отшлифованным и почти каменным и мраморным.
        Такое вот творение природы, как бы выразились твои натурфилософы.
        Когда мы поближе подошли к дубу, на его нижнем, едином стволе я увидел несколько круглых наростов. В наростах были сделаны прорези, и в этих прорезях я увидал - представь себе! - засохшие отрезанные уши различных животных: насколько я мог определить, оленьи, коровьи, волчьи или собачьи и пара - ослиных.
        «Чего таращишься?! - сурово спросил Рыбак, заметив, что я разглядываю эту выставку. - Здесь надо не глаза выпучивать, а уши вытягивать и напрягать. Когда научишься правильно слушать, услышишь наконец свой истинный голос, Луций Заика».
        Я сделал вид, что обиделся, и сказал:
        «Я и т-т-так его с-слышу».
        «Если бы слышал, не заикался бы. Неужели не ясно?» - грустно возразил гельвет.
        Я решил пожать плечами и принялся разглядывать разноцветные ленты, привязанные к нижним ветвям. А потом сказал:
        «Я понял. Надо слышать, как слышат животные».
        А Рыбак в ответ:
        «Надо, прежде всего, услышать свою собственную глупость».
        «Как это?» - спросил я.
        Мой спутник некоторое время хранил молчание. Затем объяснил:
        «Люди считают себя умнее животных и тем более умнее деревьев. Но люди так мало живут. Что они могут узнать за свою мгновенную жизнь? А этот вот дуб чувствует, слышит и видит уже тысячу лет».
        Я подумал: тысяча лет этому дубу, пожалуй, не наберется.
        А Рыбак грустно вздохнул и сказал:
        «Вот я и говорю: сначала надо собственную глупость услышать».
        И замолчал. Надолго, словно изваяние замерев перед дубом.
        Скоро мне надоело созерцать дуб, и я спросил:
        «Ну и какие жертвы мы здесь будем приносить?»
        «Жертвы?! Богам аннуина?! - удивленно воскликнул Рыбак. - Не болтай глупостей!.. Я просто представил тебя Таранису».
        И забормотал что-то обиженное на своем непонятном наречии. А потом махнул рукой, успокоился и сказал на корявой латыни:
        «Великих богов аннуина невозможно даже помыслить. Хотя люди насочиняли про них разные сказки… Для человека - боги краннона. Им можно строить храмы, ставить статуи, приносить жертвы… Сила и знание из аннуина приходят. И наши, земные боги, когда-то там были задуманы. Но живущему в кранноне узнать, что такое аннуин и как там всё устроено, совершенно невероятно. Для этого надо освободиться не только от тела, но и от души».
        Вот так-то, милый Луций. Вроде бы совсем недавно подробно описывал мне аннуин, Тараниса и Росмерту, блаженство умерших героев. И вдруг все свои описания объявил «сказками и глупостью».
        Я подумал, что пришло время рассердиться на Рыбака или как-то выразить свое раздражение.
        (5) Но только я собрался выполнить свое намерение, как вдруг почувствовал, что листья на дубе зашевелились и задрожали, и тут же услышал их шелест и скрип веток. Говорю «почувствовал» и «услышал», ибо видеть я не имел никакой возможности: все листья и ветки на дубе, так сказать, зрительно пребывали в абсолютной неподвижности. Не было в природе ни ветерка, ни даже слабого дуновения. Но шелест и скрип возрастали, и я всё острее чувствовал, как вздрагивают и дрожат листья.
        «Услышал, наконец?» - вдруг тихо спросил Рыбак.
        «Ничего я не услышал», - зачем-то соврал я и сделал обиженное лицо. И тут же перестал слышать звуки.
        «Врешь! - усмехнулся гельвет. - Не только услышал. Но и почувствовал».
        Я упрямо затряс головой. И листья перестали дрожать.
        «Ну, тогда пошли. Орел ждать не любит», - сказал Рыбак и, не дожидаясь моего ответа, повернулся и стал уходить с поляны.
        Я следом поплелся вниз.
        (6) Около часа мы молча спускались.
        Мне захотелось прервать молчание, и я сказал:
        «Послушай, Рыбак. Если про аннуин ничего сказать невозможно, значит, мой отец…»
        Рыбак не позволил сформулировать мою мысль до конца.
        «Не смей называть меня Рыбаком!» - сердито прервал он меня.
        «Но ты же сам велел…»
        А Рыбак, снова прервав:
        «Запомни! Рыбу ловит лебедь. Он мне показывает, где бросать сеть. Я забрасываю. Настоящие рыбаки сами знают, где надо ловить. Я не знаю».
        «А кто ты, если не Рыбак?» - через некоторое время спросил я.
        «Какая тебе разница?! - ворчливо ответил мой спутник. - Я был судьей. А до этого - кузнецом. А еще раньше - плотником… Боги сами решают, чем мне заниматься… Два года назад назначили меня рыбаком и дали в помощники лебедя».
        «А как тогда… Как мне теперь тебя называть?» - немного спустя уточнил я свой вопрос.
        Гельвет так опешил, что остановился посреди леса.
        «А зачем меня как-то называть?! - воскликнул он. - Ты что, от этого заикаться перестанешь?… Ну, если приспичит, называй меня Доктором. Врачом я тоже когда-то был».
        И зашагал по тропинке, на меня не оборачиваясь.
        И лишь когда часа через два мы выбрались из леса и пошли вдоль дальних гельветских полей, наставник мой участливо ко мне обернулся и доверительно сообщил:
        «Сейчас мне только одно известно. Корни твоей беды таятся в тумане… Туману тебя надо представить. Неужели не ясно?»
        Мне, разумеется, не было ясно. Но я на всякий случай кивнул головой. А гельвет сказал:
        «Больше не смей приходить в деревню. Я сам за тобой зайду».
        XVI.Дней семь я ждал, пока он за мной зайдет.
        Потом стал прогуливаться в сторону деревни, надеясь, что Рыбак встретится мне по пути. (Хотя он запретил мне называть себя Рыбаком, с твоего позволения, Луций, я буду по-прежнему его так именовать, дабы не вносить путаницы в мои воспоминания об этом человеке). Не доходя несколько стадий до деревни, я разворачивался и шел назад к Новиодуну.
        Так я прогуливался семь или восемь дней. И, клянусь ласковой улыбкой Фортуны, всякий раз озеро было покрыто туманом, разной плотности и глубины.
        Рыбака я ни разу не встретил.
        Потом наступили солнечные и пронзительно ясные дни, - то есть солнечные лучи так ярко и далеко пронизывали озеро, что становились видны деревья и даже большие кусты на противоположном, аллоброгском берегу Лемана.
        Тут я перестал прогуливаться в сторону деревни и ожидать Рыбака.
        И вдруг рано утром Диад, раб Коризия, нашего хозяина, взбегает по лестнице на второй этаж - Лусена в это время внизу готовила завтрак, - подмигивает мне и шепчет: «Орел не любит ждать».
        «Что такое?!» - Я вздрогнул от неожиданности.
        А Диад, подмигивая и гримасничая:
        «Какой-то гельвет только что постучал в лавку. И велел сказать молодому господину, что орел не любит ждать. Он дал мне монетку и велел в точности передать эти дурацкие слова».
        Я хотел тут же сбежать вниз. Но Диад преградил мне дорогу и строго предупредил:
        «Нет, нельзя! Он уже ушел! А тебе велел исчезнуть так, чтобы никто в доме не заметил. Ни хозяин, ни госпожа. Он сказал: даже ты, Диад, не должен заметить, как молодой господин исчезнет из дома».
        «Куда «исчезать»? То есть куда идти-то?» - в растерянности спросил я.
        А Диад снова стал гримасничать и подмигивать. А потом объявил:
        «Он что-то еще про лебедя сказал. Типа того, что «лебедь на прежнем месте». Или как-то еще. Я в точности не запомнил. Потому что в этот момент он дал мне монетку. А мне давно не давали монеток. И я стал ее разглядывать. Знаешь, господин…»
        «Замолчи. Я всё понял», - прервал я разговорчивого раба.
        Мне пришлось позавтракать. Иначе Лусена заметила бы мое «исчезновение».
        Ничего не сказав матери, - она и так знала, что каждое утро после завтрака я отправляюсь на прогулку, - я вышел через маленькую дверь на кухне.
        Никто не ждал меня возле лавки.
        Никого не было и в городском порту.
        Я побежал в сторону гельветской деревни.
        Утро, как и в прошлые дни, было ослепительно ярким и пронизывающе ясным. Противоположный берег Лемана был как на ладони.
        (2) Рыбак сидел в лодке возле деревенского причала. Рядом с ним стоял серый лебедь. В этот раз он показался мне каким-то особенно громоздким и взъерошенным.
        Рыбак разглядывал свои руки и вроде бы не заметил моего появления. А лебедь горделиво откинул назад голову, открыл хищный клюв и медленно двинулся в мою сторону. Я попятился.
        Но тут Рыбак, продолжая разглядывать руки, сказал:
        «Он не тронет. Стой на месте».
        Я на всякий случай сделал еще два шага назад. А потом замер и вытянул руки по швам.
        «Не бойся. Я его предупредил, что ты наш, с нашего гатуата. Но ему надо тебя обнюхать». - Рыбак зачем-то сжал кулаки и, хитро прищурившись, стал смотреть в мою сторону.
        А лебедь подошел ко мне, вытянул шею, так что его клюв оказался перед самым моим носом. Я увидел большие, изумрудного цвета глаза птицы… - Ты, Луций, когда-нибудь видел лебедя с изумрудными глазами?… - И эти зеленые глаза смотрели на меня будто бы с пониманием и с жалостью.
        Я невольно зажмурился. А когда снова открыл глаза, увидел, что лебедь отошел от меня и по тропинке отправился в сторону деревни.
        Я глянул на Рыбака. И тот в ответ на мой взгляд:
        «Он с нами не поедет. Ему велено идти в деревню и охранять дом».
        Ты, Луций, когда-нибудь видел лебедя, которому поручают охранять жилище?
        Естественно, я с еще большим удивлением глянул на Рыбака. А тот с усмешкой:
        «Чего таращишься? Еще недавно этот лебедь был собакой. И никак не может привыкнуть, что он теперь лебедь… Ладно, садись в лодку».
        Я подошел к Рыбаку и честно признался:
        «Я не могу. Меня укачивает».
        «Не болтай глупостей», - перестал усмехаться Рыбак.
        «Я не болтаю… У меня это с детства. Меня укачивает от одного вида…»
        «Со мной не будет укачивать, - строго прервал меня гельвет и ласково добавил: - Я дам тебе конфетку».
        Я подчинился и сел в лодку.
        Рыбак протянул мне желтый шарик и велел положить в рот.
        У шарика был медовый вкус, и я попробовал протестовать:
        «От меда меня будет еще сильнее укачивать».
        «Это не мед», - возразил гельвет, отвязал лодку, оттолкнулся веслом от деревянных мостков. И мы поплыли.
        Я сидел на корме. Рыбак - на средней скамейке, за веслами, лицом ко мне.
        «Соси шарик. А если действительно будет укачивать, смотри на солнце», - велел мой наставник.
        Я попытался поднять взгляд навстречу яркому утреннему солнцу. Но Рыбак улыбнулся и уточнил:
        «Да нет, не на то солнце. На то, что у меня на груди». - И он показал на золотую застежку в форме колеса, которая скрепляла его серый плащ.
        Я принялся смотреть на фибулу, и ей-богу, Луций: меня совершенно не тошнило и ничуть не кружило мне голову, хотя я чувствовал, что лодку всё сильнее и сильнее качает, по мере того как мы отдаляемся от берега.
        «Ты первый римлянин, который сидит у меня в лодке», - через некоторое время объявил мне Рыбак.
        Не противоречия ради, а чтобы поддержать разговор, я осмелился возразить:
        «Нет, Доктор, я видел еще одного римлянина. Ты посадил его в лодку. И вы поплыли».
        «Когда видел?» - быстро спросил рыбак и перестал грести.
        «В прошлом году. Он был не из города. Помнишь, он принес тебе поросенка…»
        «Не болтай глупостей!» - вдруг сердито сказал Рыбак и снова взялся за весла.
        Лица его я теперь не видел, так как зависшее над далекими Альпами солнце слепило меня своими острыми лучами. Но по резким движениям весел я мог заключить, что рассердил гельвета своими воспоминаниями.
        Через некоторое время Рыбак сурово произнес:
        «Раз и навсегда запомни! Я не общаюсь с римлянами. Тем более не сажаю их в свою лодку! Ты - первый. Неужели не ясно?!»
        «Ясно, Доктор». - Я тут же покорно согласился.
        Некоторое время гребки были по-прежнему грубыми и резкими. Затем стали смягчаться.
        «Ты - первый, - сказал Рыбак, словно продолжая прерванную мысль. - Потому что ты еще мальчик».
        Я поспешил почтительно кивнуть.
        Гребки стали еще более плавными, и гельвет проговорил:
        «Потому что ты сирота и заика. А кельты жалеют сирот и не любят заик».
        Я постарался приветливо улыбнуться.
        Еще через некоторое время Рыбак почти ласково спросил меня:
        «Ну, как? Не укачивает?»
        «Совсем немного… Ка-апельку…», - соврал я, чтобы вызвать к себе еще большее расположение, потому что на самом деле я чувствовал себя превосходно.
        «Соси шарик и не верти головой», - велел гельвет.
        «Шарик уже давно… кончился», - сказал я.
        «Тогда смотри на солнце. На солнце у меня на груди, - сказал Рыбак и добавил: - Скоро начнется туман».
        Еще рез повторяю, Луций: ясность вокруг нас была поразительная. А потому то, что началось потом, с трудом поддается описанию.
        (3) Сперва будто вспыхнула и яростно засветилась фибула на груди у гельвета. Я тут же подумал: Что это она так засверкала? Ведь Рыбак сидит спиной к солнцу.
        Я поднял взгляд и увидел, что небо над головой выцветает, словно его задергивает некий прозрачный занавес. И занавес этот быстро мутнеет, сереет, плотнеет и опускается на меня и на озеро.
        Я посмотрел на воду и увидел, что так же мутнеет, выцветает и исчезает окружающая нас вода. А ее место занимает теперь какой-то пухлый и рыхлый полог, похожий на пену от кипящего молока, но серую и застывшую.
        Я глянул на Рыбака, и заметил, что его фигура тоже как бы растворяется в окружающем пространстве: сначала в солнечном мареве зарябила и расползлась голова, затем исчезли руки с веслами, затем - ноги. А следом за этим борта лодки словно размякли, оплыли и легли на воду.
        Представляешь, Луций? - Я это до сих пор очень живо себе представляю!
        И вот, когда всё вокруг опухало, выцветало, серело и растворялось, брошь на груди у моего спутника становилась всё более рельефной, сверкала золотым своим ободом и каждой спицей своего колеса, и резала мне глаза чуть ли не до боли.
        «Хватит смотреть на солнце. Смотри вправо. Смотри в глубь тумана», - услышал я голос гельвета.
        Так это туман, с облегчением подумал я.
        «Это внезапный туман. Так что будь предельно внимательным», - ответил мне голос.
        Я посмотрел направо и сначала ничего не увидел, кроме серой застывшей пены. Но скоро пена как бы заструилась и потекла, и в ней образовался словно коридор, стены которого раздвигались и уходили вдаль. В дальнем конце коридора я увидел какие-то не то фонтаны, не то водные столбы. А стоило мне сощуриться и начать присматриваться, как столбы эти будто засветились изнутри, то ли обледенели, то ли остекленели и стали напоминать некоторые - высокие колонны, а некоторые - целые башни.
        «Не молчи! Рассказывай, что видишь!» - потребовал голос.
        Я сказал, что вижу колонны и башни, и что они светятся.
        «Похоже на тот сон, который ты мне рассказывал?» - спросил голос.
        Я молча кивнул головой. - Действительно, Луций, было очень похоже на то видение, которое я сочинил (см. 12.XIV)
        «Тогда заткнись и слушай!» - грубо велел мне голос.
        Я стал прислушиваться, глядя в искрящийся коридор.
        Сначала я ничего не слышал. Но башни вдалеке вдруг утратили свою прозрачность, почернели, а рядом с ними, вернее, позади них воздвиглось какое-то строение, темно-синего цвета, тоже уходящее своей вершиной вверх.
        Тогда я услышал цокот копыт, скрип рессор и грохот колес - будто мы были не на озере, а где-нибудь в Нарбонне или в Испании, на имперской дороге, мощеной каменными плитами, возле крутого поворота, из-за которого невидимые и стремительные во весь опор неслись на нас боевые колесницы!
        Взгляд мой скользнул в сторону колонн. И я увидел, что это уже не колонны, а тускло святящиеся темные фигуры - вернее, вытянутые вверх и слегка изогнутые то ли шеи гигантских лебедей, то ли змеиные шеи и головы гидры.
        Резь возникла в глазах, и глаза стали моргать и слипаться. Дыхание перехватило. Мне показалось, что окружающий туман липнет к моему телу, впитывается в поры и там, внутри меня, будто склеивает мне легкие, сердце и печень. Мне почудилось, что серый солнечный туман как бы притягивает, всасывает и поглощает меня, и что скоро, очень скоро я растворюсь в нем и совершенно исчезну.
        Я изо всех сил распахнул глаза и как можно шире разинул рот, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и не задохнуться.
        И очень издалека - и одновременно в двух шагах от меня - голос прокричал:
        «Что видишь?! Рассказывай! Не молчи! Говори, проклятый заика!!»
        Я слова не мог вымолвить. Но видел все четче и яснее. Там, в конце коридора, башни, стены и шеи-колонны вдруг слились в бесформенную синюю массу, и это синее и шумное рванулось и понеслось по серому проходу, окруженное сверкающими водяными брызгами или облепленное светящимися прозрачными мошками.
        Грохот и скрежет стремительно и угрожающе нарастали. И мне почудилось, что на нас несется гигантская волна, в которой пена - кони, молнии по бокам - колеса, а сама волна - страшная колесница.
        «Несется!.. На нас!.. Сейчас раздавит!..» - прохрипел я.
        «Пригнись! Ложись! На дно лодки!» - над самым ухом у меня закричал голос, так громко, что я на некоторое время оглох.
        Я резко подался вперед и ударился лицом о что-то жесткое и твердое.
        И зажмурился от неожиданной боли.
        А когда разлепил глаза, обнаружил, что сижу на дне лодки, обхватив руками ноги Рыбака и уткнувшись в них лицом.
        Я поднял взгляд, и увидел лицо моего спутника. Лицо это улыбалось, а губы двигались и произносили какие-то слова, которые я, оглушенный, не слышал.
        Я посмотрел в сторону и - представь себе, Луций! - увидел вокруг себя поразительную ясность: то есть ни малейших следов тумана, а наш, гельветский берег так четко просматривался, что можно было пересчитать лодки возле причала.
        «Куда всё делось?» - спросил я, и тут же ко мне вернулся слух. То есть сперва я услышал свой собственный вопрос, а потом - ответ Рыбака, который сказал:
        «Мои ноги - не самое мягкое место, чтобы в них биться лицом… Смотри, ты разбил себе нос».
        Я провел рукой у себя под носом, и палец слегка испачкался кровью.
        Но нос мой меня не интересовал.
        «Куда всё делось?» - повторил я вопрос.
        Рыбак рассмеялся, развернул лодку и стал грести в сторону деревни.
        Я озирался по сторонам, не видя ни малейших следов тумана.
        «Раз - и нет ничего… Разве так бывает?» - спрашивал я. А Рыбак молчал и то пожимал плечами, то покачивал головой. И пристально меня разглядывал, то ли удивленно, то ли лукаво, то ли торжественно, - такое у него было странное выражение лица, но взгляд был зеленым и детским.
        Потом вдруг бросил весла и сказал:
        «Хватит вертеть головой. Шею свернешь… Рассказывай, что видел».
        И я, почти не заикаясь, стал описывать ему туман, коридор, колонны и башни, которые затем превратились в волну-колесницу.
        Гельвет слушал меня, подставив левое ухо, а лицо отвернув в сторону, глядя на юг, в сторону Генавы, туда, куда медленно двигалось солнце.
        Я кончил рассказывать и воскликнул:
        «А ты, что, ничего этого не видел?!»
        «Если б я видел, я бы не спрашивал», - усмехнулся Рыбак и поднял глаза к небу.
        «Ты, что, и тумана не видел?»
        «Тумана при такой погоде никогда не бывает. Неужели не ясно? - ответил гельвет и стал разглядывать свои руки. А потом виновато произнес: - Я пошутил. А ты, маленький глупый римлянин, поверил хитрому старому галлу».
        Я замолчал, пребывая, как можно догадаться, в полной растерянности.
        Рыбак же снова взялся за весла и стал грести в сторону берега и деревни.
        И по-прежнему избегал смотреть на меня. Но время от времени, через большие промежутки, словно для самого себя произносил загадочные фразы.
        «Каждый чувствует и видит то, что ему дают слышать и знать», - сначала произнес он.
        Затем изрек:
        «Тумана не было. Был древний Кромм, скрытый во множестве туманов».
        Потом провозгласил:
        «Туман - это путь в гатуат. Если туман внезапный. Если вокруг и внутри светит солнце, и никто из обычных людей не видит тумана».
        Не то приготовили… Нет, я никого не виню. Я просто прошу заменить… Сейчас объясню. Муку уберите. Принесите полбу и соль. Вместо ладана - мирру. И красный шафран… Огонь погасите, сучья сбросьте и тщательно протрите алтарь. Принесите сухой лавр… Нет, я сам зажгу… Не торопитесь. Я никуда не спешу. Я пока прогуляюсь в заднем саду… Ты слышишь, Перикл? Я говорю: успокойся и действуй! Призови на помощь Сократа. Может, он мне фиалок достанет?…
        Глава тринадцатая
        Охота за силой
        I. Поверишь ли, Луций? Я действительно почти перестал заикаться, тогда, в день представления туману. Ну, разве что иногда увеличивал промежутки между словами. Не заикался, когда прощался с Рыбаком. Не заикался, когда вернулся домой и стал отвечать Коризию, который в этот день был особенно приветлив и словоохотлив.
        Лусена, напротив, была мрачной и какой-то одеревенелой. Но она, разумеется, тут же услышала, как я разговариваю и не заикаюсь. И, собравшись с духом - я видел, какое усилие она над собой сделала, - мачеха-мама моя подошла ко мне и зашептала:
        «Сыночек… Как ты?… Сыночек… дорогой…» - Больше она ничего не могла сказать и только гладила и ласкала меня взглядом, в котором медленно набухали тяжелые и светлые слезы.
        «Да, мама, похоже, я перестал заикаться», - радостно объявил я и принялся рассказывать: я, дескать, познакомился с одним гельветом или каким-то галлом, рыбаком по профессии, который уже давно обещал вылечить меня от заикания, водил меня в святилища к своим богам…
        Рассказывал я в самых общих чертах, не перечисляя ни богов, ни «долины», ни странные методы моего «доктора». И очень немногое мне удалось поведать Лусене, так как лицо ее вдруг перестало улыбаться, слезы мгновенно высохли, и каким-то глухим, неласковым и словно чужим голосом Лусена произнесла:
        «Гельвет?… Вылечить?… Невозможно. Это только само может пройти. Даже я, твоя мать, не могу тебя исцелить».
        И, отойдя от меня, в тот день старалась больше со мной не разговаривать.
        А я решил пораньше лечь спать, так как испытывал большую усталость.
        Проснувшись на следующее утро, я, однако, обнаружил, что опять заикаюсь и т-т-так же с-с-сильно, как и п-п-п-прежде.
        Я тут же побежал в деревню к Рыбаку. Но того не было ни на озере, ни в доме. И дверь его мазанки была заперта на три замка и на три засова - так он обычно закрывал свое жилище, когда на несколько дней покидал деревню.
        Он не появился ни через три дня, ни через десять дней. В этот раз гельвет исчез почти на целый месяц.
        II.В начале июня, как ты знаешь, день моего гения. Стало быть, в июньские ноны, когда в Риме на Квиринале чествуют Семона Санка или Дия Фидия, твоему, Сенека, ученику и школьному приятелю, Луцию Понтию Пилату, исполнилось четырнадцать лет.
        А в третий день после нон, который в Риме посвящен Тибру и который празднуют - помнишь? у Овидия Назона:
        Праздник это для тех, кто тянет влажные сети
        И прикрывает свои скромной насадкой крючки,
        - в этот день, понятия не имея тогда о римских праздниках, в порту Новиодуна я увидел, как из транспортной лодки сошел на берег Рыбак, или Доктор, и сперва сделал вид, что меня не заметил, а когда я догнал его, забежал вперед, преградил дорогу и стал приветствовать, весело воскликнул:
        «А! Маленький римлянин! По-прежнему уродуешь речь, Луций Заика?!»
        «Д-да! У-у-уродую!» - радостно откликнулся я.
        Рыбак же схватил меня за щеку, ущипнул - до этого он никогда так не делал, - потом потрепал по голове, затем слегка толкнул кулаком в грудь и, смеясь, стал отрывисто объявлять:
        «Конечно. Мы не закончили. Я был занят. Приходи завтра. Нет, лучше послезавтра. Продолжим путешествия. Помогут, не волнуйся». - Вместо «не волнуйся» он употребил намного более грубое латинское слово, которое я тогда не знал, и сейчас не хочу произносить, даже мысленно.
        И пошел по тропинке вдоль озера, закинув за плечо тяжелый узел.
        Третья долина. Гатуат
        III.Через день, когда я пришел к нему, Рыбак был уже не игривым и оживленным, а сосредоточенным и будто немного грустным. Он не резал меня фиолетовым взглядом, но и не ласкал своим детским зеленым.
        Мы вышли из деревни. И едва вступили в буковую рощу, гельвет стал мне рассказывать о гатуате, о его богах, о знании и силе.
        И вот что он мне поведал, если кратко излагать:
        (2) Прежде всего мне было объявлено, что месяц назад, когда мы представлялись туману, я шагнул в Третью долину и увидел коридор, который ведет в гатуат.
        Что такое «гатуат»? Этот вопрос, пока мы шли через буковую рощу, Рыбак не пожелал разъяснить. Но стал объяснять, что аннуин, Мир Иной, мир потусторонний, который, как ты помнишь, люди полагают где-то далеко-далеко, на западе, посреди океана, на самом деле чуть ли не соседствует с кранноном, нашим с тобой земным миром. Вернее, между кранноном и аннуином нет никакого расстояния, потому что всякие расстояния могут быть лишь в кранноне, а в аннуине нет ни расстояний, ни времени. То есть «на языке бука» - так выразился мой наставник, посмотрев на бук, и уточнил: - «на языке бука, или тиса, или платана» говорят, что из краннона в аннуин можно шагнуть практически из любого места, ибо аннуин как бы пронизывает краннон, и одновременно словно обволакивает его. «Ну, как туман, - объяснил Рыбак. - Он вроде бы снаружи. Но ведь ты вдыхаешь его в легкие, ты проглатываешь его в желудок. Так где он? Снаружи или внутри?»
        Мы вышли из рощи и по проселку направились строго на запад. И тут Рыбак поведал мне, что гатуат, если попытаться перевести это слово на латынь, может означать «перекресток». Но называть его так можно лишь в высшей степени условно. Ибо, во-первых, гатуат может открыться в любом месте: на земле, на воде, в воздухе, наяву и во сне. Во-вторых, он часто является коридором, в котором нет никаких перекрестий. В-третьих, краннон и аннуин так тесно и плотно соприкасаются, что между ними нет ни малейшего шва, а, стало быть, не может быть и гатуата, если под последним понимать «перекресток».
        (Прости меня, Луций, если я всё это туманно излагаю - объяснения Рыбака были намного более путанными и туманными.)
        Мы вошли в перелесок, миновали его и оказались на перекрестке из трех дорог. По одной мы пришли, другая вела на юг, в сторону Новиодуна, а третья - на север.
        И, стоя на перекрестке, гельвет стал рассуждать о том, что некоторые называют аннуин сверхъестественным, а это, с точки зрения Рыбака, полнейшая глупость, потому как оба мира по-своему естественны; и, если вообще пристало говорить о естественном и сверхъестественном, то, пожалуй, аннуин намного естественнее краннона, который часто бывает противоестественным. И долго так трактовал, с каждой фразой будто обижаясь и раздражаясь. А потом успокоился. И мы между оливковых рощ и виноградников, принадлежавших римским колонистам, направились в сторону города.
        И пока шли на юг, я узнал, что в гатуате тоже есть свои боги. Они двуликие, потому что связывают два мира.
        Я также узнал, что богов двое. Первого представляют в мужском обличье, и кельты называют его обычно Тевтатом, а римляне, которые «норовят при удобном случае обозвать богов своими корявыми именами», - римляне называют его то Янусом, то Меркурием.
        Мы повернули и, двигаясь на север, стали возвращаться к перекрестку. И тогда я узнал, что второе божество гатуата имеет женский облик и не только среди гельветов, но также во всех Трех Галлиях и даже в Иберии именуется Эпоной. Греки называют ее Гекатой. А римляне никакого другого имени, кроме Минерва, не могут ей придумать.
        Эпону иногда изображают в виде лошади, и я, наверняка, видел такие ее статуи. Но в большинстве своем - это «глупые» изображения, ибо они рассказывают об Эпоне «на языке бука, или платана, или тиса», а на этом языке трудно что-либо об этой богине рассказать.
        Когда же я спросил Рыбака, на каком языке нужно рассказывать, он мне сначала не ответил.
        Но когда мы вернулись на перекресток, он сказал:
        «Вот три дороги. И, видишь, ольха растет? Неужели не ясно?»
        Не знаю, как тебе Луций, но мне, разумеется, было неясно. Но я не стал домогаться дальнейших разъяснений, надеясь, что они воспоследуют.
        Мы миновали перекресток и продолжили путь на север, двигаясь меж ячменных полей гельветов. Рыбак вдруг заговорил о так называемых «Трех Матронах». Но говорил так путанно, что я ничего не понял. И в памяти у меня осталась лишь одна загадочная фраза:
        «Если нет хотя бы трех дорог - никогда не будет перекрестка. Так и Эпона не может стоять одна, потому что она - гатуат и через себя соединяет аннуин с кранноном и краннон с аннуином».
        Мы прошли две стадии на север и стали возвращаться. И Рыбак объяснил, что из аннуина в краннон через гатуат приходит Сила. Вернее, то, что в аннуине «таится и пребывает» в качестве Знания, является в наш мир как Сила. И Силу эту - точнее, ее свет и цвет - иногда можно даже видеть глазами, - ну, скажем, радуга на небе или… Тут мой гельвет перешел на непонятное свое наречие и почти шепотом произнес на нем несколько фраз, тревожно на меня глядя.
        (3) Мы в третий раз вышли на перекресток и уже не уходили с него.
        Сначала Рыбак поставил меня в самом центре трех дорог, лицом к ольхе, на которую, как ты помнишь, уже указывал, и которая росла с западной стороны, где не было дороги.
        Так поставив меня, гельвет вдруг стал расспрашивать меня о моем раннем детстве. И задавал какие-то странные вопросы. Он, например, спросил, какого цвета у меня при рождении были глаза: серые, как сейчас, или зеленые. Я ответил ему, что, насколько я знаю, у меня никогда не было зеленых глаз.
        Он спросил, в каком городе я впервые пошел в школу. Я сказал: в Кордубе. И тотчас Рыбак оживился и воскликнул:
        «Замечательно! А когда возвращался из школы домой и ложился спать, в какую сторону была повернута твоя голова? Неужели на запад?»
        Я ответил, что не помню. Но гельвет, посуровев лицом, велел мне непременно припомнить.
        Я стал вспоминать наше кордубское жилище: с какой стороны вставало солнце, как стояла моя кровать, ну и тому подобное - и наконец определил:
        «На восток. Точнее, на юго-восток».
        Рыбак поморщился. А потом стал меня расспрашивать о моем отношении к животным. Я рассказал ему о моих детских наблюдениях за курами (см. 2.XIII); описал случай со свиньей, которая толкнула меня в спину и, можно сказать, спасла мне жизнь, потому что в этот момент я подавился вишневой косточкой (см. 3.VIII).
        «Свинья?! - удивился Рыбак. - Не может быть! Не болтай глупостей».
        Я повторил, что то была именно свинья. И тогда гельвет потребовал, чтобы я вспомнил и рассказал ему о всех своих столкновениях со свиньями, в том числе дикими.
        Я ответил, что кабанов я никогда не встречал, с домашними свиньями у меня, вроде бы, никогда не было никаких столкновений. Разве что года два назад, уже здесь, в Гельвеции на меня хотели наброситься местные свиньи, но их пастух… (см. 11.XVIII).
        «Вот видишь! - сердито перебил меня Рыбак, - Я же говорю: свинья - не твое животное! Она не могла спасти тебя от смерти. Там было другое животное!»
        Я не стал спорить.
        Последнее, о чем он спросил меня: часто ли мне снится мое детство.
        Я ответил, что детство мне никогда не снилось, и что в последнее время мне вообще не снятся сны.
        «Это плохо», - сказал Рыбак и покачал головой.
        «Почему плохо?» - спросил я.
        «Не задавай глупых вопросов», - последовал ответ.
        Затем Рыбак сказал:
        «Ну, что, давай отметим твое представление гатуату».
        Мы направились к ольхе. Подойдя к дереву, гельвет наклонился и от корней дерева поднял, как мне показалось, два комочка земли. Один из них он протянул мне и велел:
        «Ешь. Только хорошенько пережевывай. Вот так». - И, сунув другой комочек себе в рот, стал старательно работать челюстями.
        Даже не разглядев комочек, я поднес его ко рту. Но гельвет испуганно закричал:
        «С ума сошел?! Не здесь!.. Выйди на середину перекрестка! И там жуй, Заика. Неужели не ясно?»
        Пока я выходил на перекресток, я попытался разглядеть комочек. Больше всего он был похож на кусочек сухого конского помета.
        Поборов брезгливость, я сунул его в рот.
        Я думал, будет гадость. Но не ощутил ни вкуса, ни запаха. Было такое ощущение, что я жую мелко истолченную яичную скорлупу, склеенную чем-то вязким и безвкусным.
        Сначала у меня стало покалывать язык. Затем начало першить в горле. Когда же я всё прожевал и проглотил, мне показалось, что у меня чуть припухли и слегка заморозились губы.
        Но скоро все ощущения пропали.
        На этом представление гатуату завершилось. Рыбак ушел в деревню по восточной дороге, а я по южной направился в Новиодун.
        Больше в этот день ничего достойного упоминания не произошло. Я поел, погулял по городу, вернулся домой, поужинал и рано лег спать, потому что глаза у меня уже давно слипались.
        IV.Ночью мне приснился сон. Причем с самого начала я знал, что это сон и что он мне снится.
        Я находился в Кордубе и в то же самое время - в Леоне. Потому что двор был определенное леонским, а дом - почему-то кордубским.
        Курился какой-то дымок, отчего весь двор был окутан сероватым туманом. От этого дымка-тумана горчило на языке и пощипывало в носу.
        Я вышел на улицу и прямо перед собой увидел дерево - очень похожее на тот орех, который рос над прудом возле доме Рыбака.
        Под деревом я заметил светлое пятно. И сперва комок подступил к горлу, и меня стало подташнивать, словно от качки. А потом пятно стало обретать контуры, превратилось в человеческий силуэт, и я увидел, что под деревом сидит мальчик лет пяти или шести.
        Внешность у него была необычной. Он был крайне худым. Кожа лица имела голубоватый оттенок. Голубым отливали волосы. А глаза были, словно два озерца, - глубокие и совершенно зеленые. Этими изумрудными глазамиозерцами мальчик тоскливо смотрел на меня.
        Меня еще сильнее стало укачивать. И я побрел по улице, прочь от дерева и от дома. А мальчик вскочил и побежал за мной.
        Я шел медленно. Мальчик, как мне казалось, бежал довольно-таки быстро. Но тем не менее расстояние между нами не сокращалось.
        Мне было жалко этого мальчугана, который пытался меня догнать, но не мог настигнуть. Мне хотелось остановиться, вернуться назад, погладить голубые волосы и заглянуть в зеленые глаза. Но я не мог этого сделать. И не только потому, что стоило мне лишь чуть-чуть замедлить шаг, как меня начинало кружить и тошнить. Я слишком хорошо понимал, что, ежели я остановлюсь, то отброшу мальчика на еще большее расстояние. Потому что… Как бы это точнее сказать?… Потому что сон так устроен.
        С каждым моим шагом дистанция между нами все увеличивалась, а звуки усиливались. Сначала я слышал легкий топот бегущих ног. Затем услыхал вздохи и всхлипывания. Потом услышал громкие жалобы и крики.
        Мне не просто было жалко мальчика. Чем дальше я шел, тем больше ощущал себя человеком, которого зовут на помощь, а он, притворяясь глухим, заставляет себя быть бесчувственным. Он, подлец, даже обернуться не желает, чтоб виноватой улыбкой, хотя бы жалостью во взгляде…
        Я все-таки заставил себя остановиться и оглянуться. И далеко-далеко, в сероватом дымке-тумане, из которого поднималось рыжее солнце, увидел почти неразличимый детский силуэт, тоскливый, брошенный и забытый.
        Мне вдруг стало так больно и горько, что я, как ты догадываешься… Да, я проснулся.
        (2) Наскоро позавтракав, я побежал в деревню к Рыбаку. Он уже вернулся с рыбной ловли и теперь развешивал на заборе сеть.
        Я стал пересказывать ему сон, а он молча слушал, повернувшись ко мне спиной и возясь со своей сетью.
        А когда я кончил рассказ, Рыбак оттолкнул от себя сеть, точно она обожгла ему пальцы, посмотрел на меня хищным темным взглядом и раздраженно спросил:
        «Мальчишка опять стал световым пятном?»
        «Не помню. В этот момент я проснулся», - ответил я.
        «П-п-проснулся», «не п-п-помню», - передразнил гельвет. - Самого главного не помнит! Зачем тогда смотрел, Заика?»
        На этот вопрос я, разумеется, не знал, что ответить.
        А Рыбак снова принялся осматривать и ощупывать сеть на заборе.
        Потом сказал, уже с меньшим раздражением:
        «Ну ладно, будем считать, что от глупого мальчишки мы отделались».
        Я молчал.
        «Это был перекресток медленного сна, - через некоторое время сказал Рыбак. - В следующий раз попробуем быстрый. То есть опять через сон».
        Я молчал, ничего не понимая.
        И тогда гельвет повернулся ко мне и, глядя на меня ласковыми зелеными глазами, тихо спросил:
        «Ты хоть понял, что это был ты сам? Сам за собой гнался и сам от себя ушел…»
        Чтобы получить дальнейшие разъяснения, я сказал, что не понял.
        Но гельвет укоризненно покачал головой и произнес:
        «Не ври, Луций. В третьей долине врать опасно…»
        И снова принялся за сеть, велев придти через десять дней.
        «А раньше нельзя?» - разочарованно спросил я.
        «Нельзя. Если часто залезать в гатуат, можно на всю жизнь остаться заикой. Нам это надо?» - ответил Рыбак.
        (3) Через десять дней я снова пришел в деревню… Нет, постой, Луций. Я пропустил одну любопытную деталь.
        Дня через три после сновидения с мальчиком я вдруг заметил, что Лусена как-то пристально и странно на меня поглядывает. Похоже, она хотела, чтобы я ее спросил об этих ее взглядах. Но я выжидал и не спрашивал.
        Под вечер Лусена сама со мной заговорила и, с болью и жалостью на меня глядя, сказала:
        «Сыночек, ты особенно не надейся на этого гельвета. Он ничем не сможет тебе помочь, пока душа твоего отца, нашего дорогого Марка, бродит неприкаянной… Поверь мне. Моя бабка была жрицей богини Дисы, прабабка всю жизнь служила Голубю, а прадед был прорицателем Гериона… Так называют его римляне, а мы, тартессийцы, стараемся, на всякий случай, никак его не называть…»
        Прижала меня к себе, заплакала. А потом убежала на кухню готовить вечернюю трапезу для Гая Коризия, нашего хозяина.
        V.Через десять дней, как было мне велено, я снова пришел к Рыбаку.
        Мы вышли из деревни после полудня и пошли на запад: через буковую рощу - к перекрестку трех дорог и дальше за перекресток - по тропинке меж полей и сквозь перелески.
        Как обычно, по дороге Рыбак декламировал на галльском и объяснял мне на корявой и путаной латыни. И, как обычно, я постараюсь кратко пересказать то, что он хотел объяснить, а я - попытался понять.
        (2) Посредничать между аннуином и кранноном Тевтату и Эпоне когда-то помогали цари. Для этого они вступали в брак с местной богиней и таким образом, по крайней мере на время праздников, пребывали в гатуате.
        В древние времена, или в эпоху туманов, таких посредников-царей было немало. И среди самых известных и могущественных можно, пожалуй, назвать британского Арауна, которого до сих пор называют «царем аннуина», и галльского Огмия, ныне почитаемого как «владыку божественной речи».
        Но эпоха туманов давно миновала. Царей теперь нет. А те, которые провозглашают себя царями, - ненастоящие и, по словам моего спутника, «дурацкие выскочки».
        Ныне гатуатствуют, то есть служат Тевтату или Эпоне, другие посредники. Люди их по-разному называют и обычно путают различные их ранги (Рыбак употребил слово «ступени»). По мнению моего наставника, предпочтительно всех посредников именовать «друидами», обязательно различая среди них «охотников за силой», «воинов силы-знания» и «пастухов» или «пастырей».
        ОХОТНИКИ ЗА СИЛОЙ - первая ступень посредничества. Охотники, в свою очередь, делятся на четыре разновидности.
        Первая - «заклинатели». Их Рыбак только назвал, но ничего о них не стал рассказывать.
        Вторая - «филиды». Филиды, объяснил гельвет, занимаются толкованием законов.
        Третья - так называемые «барды». Они сочиняют песни и распевают их на праздниках, восхваляя правильных людей и высмеивая неправильных. И тот, кого они восхваляют, благоденствует, а того, кого они высмеивают - такого человека ждут сплошные несчастья, потому что от него отворачиваются не только боги краннона, но и люди, деревенские соседи и городские сограждане.
        Четвертая - аэсданы, то есть «люди особого дара». Они-то, по словам Рыбака, и являются главными охотниками за силой. Дар их в том заключается, что они, в отличие от других людей, ощущают свое бессилие и болезненно переживают свое незнание. И потому, как выразился гельвет, «преследуют кабана» или «бегут за солнечной лошадью», то есть неустанно охотятся за силой и радостно надеются с ее помощью приобщиться к «знанию ореха» или к «знанию ольхи».
        Другие свойства охотников:
        «Охотники не знают сути вещей и своей собственной сути. Они лишь ищут силу, чтобы через нее познать свою суть».
        Охотнику, чтобы «шагнуть в гатуат», требуются различные «помощники», в том числе «махр», «таирн» и «кромм»; - что это такое, Рыбак не потрудился разъяснить.
        Охотники, в отличие от «воинов» и «пастырей», продолжают поклоняться богам краннона.
        Чтобы перейти на следующую ступень посредничества, охотнику необходимо сделать «три шага навстречу туману»: во-первых, отказаться от своей привязанности к краннону, то есть к нашему земному миру; во-вторых, найти для себя «место силы»; наконец, научиться «останавливать время краннона».
        Как только охотник за силой приобретает эти три умения, он перестает быть охотником и становится «воином силы-знания».
        ВОИН - вторая ступень. На языке гельветов такой человек называется «гатуатер». Это слово некоторые переводят как «мастер» или «заклинатель», но это - неправильный перевод.
        Воин перестает поклоняться богам краннона и почитает главным образом Тевтата или Эпону.
        В отличие от обычных людей и охотников за силой, воин не ходит в храмы или святилища, а «служит гатуату на любом перекрестке».
        Охотнику, чтобы шагнуть в гатуат, нужен либо праздник, либо помощник. - «Воин каждый день живет в празднике». И помощники ему не требуются, потому что он сам помощник - не только для людей, но и для охотников за силой. Он делится с ними своей силой, которой у него с избытком, а за это аннуин и «пастухи» одаряют и вооружают его знанием ореха или знанием ольхи - в зависимости от того, к какому из двух больших гатуатов он принадлежит: перекрестку Тевтата или перекрестку Эпоны.
        Воину сила не нужна, потому что он чувствует, слышит и видит, что знание намного могущественнее силы, той силы, которая царствует и так ценится в кранноне. Ибо сила нашего мира - ненастоящая. В сравнении со знанием - особенно со знанием дуба, - сила краннона выглядит «жалкой немощью и тщеславной суетой». (Представь себе, Луций, это мой гельвет так выразился на своей вроде бы корявой латыни!)
        Воин уже постиг свою суть. Но суть вещей еще не познал. Когда же, наконец, он познает ее, то перейдет на третью и высшую ступень.
        Он станет КУРОЕМ - «божественным пастухом» или «солнечным коневодом». Первый служит Тевтату, второй - Эпоне. Вернее сказать: не служит, а «содействует», потому что, став куроем, человек начинает поклоняться уже не богам гатуата, а тому, кого обычные люди называют Таранисом, богом аннуина, а знающие люди должны называть Орлом.
        Собственно говоря, курои - уже не люди, потому что у них нет того, что мы называем телом, и нет того, что мы именуем душой. Они, как выразился Рыбак, «соединили свою суть с сутью вещей», и посему, когда их иногда удается увидеть, выглядят словно «коконы знания».
        Как правило, курои живут в аннуине. А когда им надо спуститься в гатуат, они заимствуют чью-нибудь душу, или, если им приходится явиться в кранноне, берут чье-либо тело, так сказать, принимают форму.
        (3) Тут Рыбак прервал свое заумное повествование и замолчал.
        И я решил не прерывать его молчания. Хотя у меня накопилось много вопросов. И главным из них был такой:
        «А ты к кому себя причисляешь? Кто ты - охотник, воин или, может быть, «божественный пастух» или «солнечный коневод»?»
        Словно читая мои мысли, Рыбак вдруг лукаво посмотрел на меня и сказал:
        «Я двадцать лет под руководством одного воина охотился за силой. Потом сам стал гатуатером, то есть воином… Но чтобы стать куроем, мне надо по меньшей мере умереть и расстаться с телом. А мне этого пока нельзя сделать. Пока мой маленький друг заикается».
        Я благодарно улыбнулся и продолжал мысленно формулировать вопросы. Вопросы были такими:
        «Что такое место силы? Как можно остановить время? Каким образом воин приобретает знание? Чем знание ореха отличается от знания ольхи? И что такое знание дуба? И каким знанием обладает этот самый курой, который не имеет ни тела, ни души?»
        Я надеялся, что Рыбак и на эти вопросы ответит. Но он перестал читать мои мысли.
        VI.Сначала мы шли по тропинке. Потом оказались на узкой проселочной дороге. Затем дорога ушла вправо, а мы, двигаясь точно на запад, опять пошли по тропинке, вошли в смешанный лес, потом вышли из него, и перед нами открылась широкая поляна, усыпанная пестрыми цветами и покрытая яркой, удивительно зеленой для этого времени года травой.
        Рыбак велел мне собирать цветы. Я решил - для венка. И разглядев неподалеку прямо-таки заросли каких-то ярких и высоких фиолетовых цветов - ты помнишь: цвета нашего «перекрестка» серый и фиолетовый? - собрался сорвать один из них. Но Рыбак слегка ударил меня по руке и укорил:
        «Эти нельзя. Они…» - и дальше произнес несколько слов на непонятном своем языке.
        «А какие можно?» - спросил я.
        «Делай, что тебе говорят, и не задавай глупых вопросов», - последовал ответ.
        Вокруг росли лишь красные и желтые цветы; - а это, как ты помнишь, цвета наших «противников».
        В глубине поляны я заметил несколько синих бутонов и двинулся в их направлении. Но когда до цветов - вблизи они оказались на редкость стройными и красивыми, не просто синими, а разных оттенков: от нежно-голубого до царственно-фиолетового! - когда до этих цветов мне оставалось совсем ничего, Рыбак неожиданно схватил меня за плечо и рванул к себе.
        «Опять не то?» - спросил я, потому что гельвет молчал, испуганно на меня глядя.
        «Выбор красивый, - тихо ответил Рыбак. - Но неужели ты не почувствовал, что цветы тебя заманивают? Под ними - бездонное болото».
        Я удивленно осмотрел поляну, на которой мы находились. Никаких признаков болота я не обнаружил.
        Рыбак же покачал головой и обиженно произнес:
        «Поверь старому гатуатеру. В сумерки почти каждая цветущая поляна может превратиться в коварное болото».
        Я посмотрел на небо. Солнце едва достигло западной стороны неба и не собиралось склоняться к закату.
        Я тоже решил обидеться и сказал:
        «Как я могу собирать, когда всё не то и ничего нельзя?»
        «А ты прими помощь, которую тебе предлагают», - ласково улыбнулся мне Рыбак.
        «Какую помощь?» - по-прежнему обиженно спросил я.
        Гельвет приложил палец к губам, а затем повернулся и этим же пальцем указал в противоположную сторону.
        «Вон, серый жук сидит на белом цветке. Он уже давно хочет помочь тебе. Но глупый маленький римлянин не слышит и не чувствует».
        Действительно, в нескольких шагах от нас я увидел цветок и жука. Бутончик цветка действительно был белым. Но жук был не серого, а пронзительно черного цвета.
        И словно читая мои мысли, Рыбак произнес:
        «Да, в сумерках цвета изменяются. Даже опытный охотник за силой не всегда умеет правильно различить».
        Следуя указаниям гельвета и с помощью жука я стал собирать цветы. Выглядело это так:
        Жук перелетал с цветка на цветок. Я подходил к цветку, на котором он сидел, просил у цветка прощения за беспокойство, просил вылечить мой недуг, осторожно срывал стебель, а после шел к цветку, на который перелетел жук, благодарил жука за содействие, и жук перелетал на следующий цветок, а я, обращаясь к растению… Так повторилось раз семь или восемь - я не вел точного подсчета навязанным мне странным действиям.
        Цветы были разной расцветки, но желтых и рыжих среди них не было ни одного.
        (2) Последний цветок, который я сорвал, рос на берегу ручья, с правой стороны огибавшего поляну.
        Я не мог не обратить внимания на его воду. У Овидия в пятой книге «Метаморфоз» есть такие строки:
        Вот подошла я к воде, без воронок, без рокота текшей,
        Ясной до самого дна, через которую камешки в глуби
        Можно все был счесть, как будто совсем неподвижной…
        Ей-богу, Луций, точнее не опишешь. Только у Назона - река. А тут был ручей, хотя достаточно широкий и глубокий. И далее у Овидия - «ветлы седые». А возле моего ручья почти не было растительности. За исключением двух ореховых деревьев: стройных, одноствольных внизу и раскидистых - кверху. Они росли по обе стороны лесного потока и как бы образовывали ворота, через которые ручей протекал.
        К этим «воротам» подвел меня Рыбак и усадил на пригорке.
        Он отобрал у меня сорванные цветы и стал их долго и молча разглядывать. А я смотрел на ручей, «будто совсем неподвижный». Я не удержался - взял маленькую веточку и бросил в воду. И палочка быстро заскользила вдоль берега! При этом вода в ручье продолжала оставаться как бы недвижимой.
        Гельвет тем временем стал медленно и осторожно отделять бутончики от стебельков.
        Мне надоело его молчание, и я спросил:
        «Здесь мы кому будем представляться?»
        Рыбак безмолвствовал. И я продолжал:
        «В прошлый раз была ольха. Ольха, как я понимаю, - это Эпона… Теперь - орех. Орех означает Тевтата?… Или Меркурия… Или двуликого Януса… Тем более, что мы видим два дерева. И ворота открыты. Только для ручья? Или для нас тоже?»
        Я хотел показать Рыбаку, что «глупый маленький римлянин», хотя и заикается, однако неплохо уже ориентируется в галльской религии.
        Но мой наставник даже не глянул в мою сторону. Стебельки он отложил в левую сторону, венчики - в правую.
        И вдруг спросил:
        «Отец твой утонул в болоте?»
        Я удивился. Но стал рассказывать, что отец сражался в Тевтобургском лесу, что нас с Лусеной он в сопровождении батавских конников выслал из окружения, что, как я могу догадываться, он либо героически погиб в бою, либо попал в плен, хотя, зная моего отца…
        Рыбак сначала правой рукой отобрал один цветочный бутончик и переложили его в левую руку, а затем прервал меня новым вопросом:
        «Отец тебя не любил?»
        Оправившись от нового удивления, я стал объяснять гельвету, что отец любил меня, что особенно в последнее время он был со мной бережен и ласков, что я у него - единственный сын, что сильнее меня он любил разве что свою жену, Лусену, мою мать… Мне почему-то не захотелось рассказывать Рыбаку о моей умершей сестре и о том, что Лусена мне не родная мать, а мачеха.
        Гельвет тем временем выбрал и отложил в левую руку второй бутончик. И спросил:
        «А за что твой отец не любил тебя, ты не догадываешься?»
        Я совсем опешил. А потом сказал, уже не разыгрывая обиду, а действительно обидевшись и рассердившись:
        «Я ведь только что пытался рассказать, что отец любил меня. На самом деле любил! Слышишь?!»
        Рыбак выбрал и отложил третий цветочный бутон. А потом насмешливо посмотрел на меня и задумчиво проговорил:
        «Слышу, слышу… Но почему тебе, римлянин, можно задавать глупые вопросы, спрашивать про каких-то богов, которых ты никогда не видел, болтать про какие-то ворота?… Тебе, значит, можно? А мне, что, нельзя?… Ну, спросил глупость. Чего кипятишься?»
        «На, пожуй, успокойся», - тут же велел Рыбак, протягивая мне один из бутончиков.
        Я сунул его в рот и сердито стал пережевывать. Мне показалось, что растение слишком сухое и жесткое для только что сорванного цветка. Но тут у меня во всем рту возникла резкая и внезапная сухость. Я удивлено посмотрел на гельвета.
        «Сейчас дам попить», - сказал тот и протянул мне глиняную фляжку, неизвестно каким образом оказавшуюся у него в руке.
        Я сделал из нее несколько глотков. Вроде бы это была ключевая вода. И сухость тотчас исчезла.
        А Рыбак протянул мне второй бутончик и велел жевать.
        Этот бутончик был тоже сухим и нестерпимо горьким. Но когда, быстро разжевав и проглотив его, я снова приложился к фляге, горечь, представь себе, прошла.
        От третьего бутончика, уже не сухого, а липкого и тягучего, словно это было не растение, а жидкая смола, у меня началось жжение, сначала во рту, а потом в горле и в носу. Жжение быстро усиливалось, становилось все более болезненным и пугающим. Я схватился за флягу. Но Рыбак вырвал ее у меня.
        «Ни в коем случае! Еще хуже станет! Пей из ручья!» - скомандовал он.
        Я кинулся к ручью, встал на колени и стал черпать обеими руками. От первых глотков внутри у меня словно вспыхнуло пламя. И я, все лицо погрузив в ручей, принялся поглощать воду не только ртом, но, как мне показалось, еще и носом. При этом я отнюдь не захлебывался, дыхания мне не перехватывало, а жжение стало ослабевать, вернее, истекать из меня, сперва будто выплеснувшись через нос на щеки, потом охватив подбородок и шею, а затем как бы растворившись в воде и исчезнув вниз по течению.
        И вот, странное дело, Луций. На некоторое мгновение - короткое или длинное, я потом не мог вспомнить - мне показалось, что я лежу на дне ручья, что я стал рыбой, а надо мной едва колеблется голубовато-зеленоватая прозрачная поверхность, через которую на меня смотрит Рыбак, грозя мне пальцем и покачивая головой.
        Когда же я перестал быть рыбой, оторвал лицо от ручья, встал на ноги и вернулся на пригорок, гельвет, который, на самом деле, не вставал со своего места, с интересом спросил меня:
        «Ну, что ты видел?»
        «Я ничего не видел, - соврал я и добавил: - От твоего проклятого цветка… Или что ты мне подсунул?… Эта гадость мне чуть весь рот не сожгла».
        «Прекрасно. Четыре фразы произнес и не разу не заикнулся», - заметил Рыбак.
        «Тут не до заикания, когда у тебя от боли глаза на лоб лезут!» - ответил я.
        Гельвет усмехнулся и сказал:
        «Ну, раз глаза на лоб вылезли, ты этими глазами видишь, как светятся теперь растения на поляне?»
        Я оглянулся и увидел, что, действительно, воздух над травой и цветами как будто светится: в некоторых местах - синим цветом, в других - желтым, в третьих - розовым. Я поднял глаза к небу, увидел, что солнце двинулось к закату, и сказал:
        «Нет. Ничего не в-вижу». - Я лишь самую малость заикнулся.
        А Рыбак неодобрительно на меня покосился и сказал:
        «Запомни: лекарственные растения в это время суток обычно светятся ярко-фиолетовым светом, ядовитые - желтым, растения силы - бело-розовым».
        Гельвет замолчал, а потом вдруг шумно и обиженно стал восклицать:
        «И еще запомни! Нет никаких богов! Есть Орел, которому служат солнечные коневоды или божественные свинопасы! Эти пастыри к наиболее достойным направляют воинов знания. А те принимают самые различные формы: старого рыбака, или птицы, или рыбы, лежащей на дне ручья под двумя орехами… Ты и рыбы не видел?!»
        Я хотел сказать, что недавно я сам был рыбой. Но вместо этого сказал:
        «Н-не видел я н-никакой рыбы». - Теперь я уже два раза заикнулся.
        «Зачем врешь?» - тихо и удивленно спросил Рыбак.
        «Я н-н-не вру… П-п-почему ты реш-ш-шил, что я вру?»
        «Потому что ты снова стал заикаться», - грустно ответил гельвет.
        Я продолжал оправдываться. И - веришь ли, Луций? - с каждым моим заиканием из меня словно… как бы это лучше сказать?… из меня будто выплескивалась сила. Я физически ослабевал и чувствовал, что слабею от каждой фразы.
        Рыбак, похоже, заметил мое состояние и сказал:
        «Пойдем. Пока ты еще можешь идти».
        (3) Мы тронулись в обратный путь. Причем, Рыбак запретил мне разговаривать.
        Треть дороги я кое-как проковылял самостоятельно.
        Потом голова у меня закружилась, меня стало швырять из стороны в сторону. Гельвет взял меня под руку и повел, как водят пьяных.
        А когда мы добрались до буковой рощи, я уже и с поддержкой не мог идти, потому что ноги у меня подкашивались. Тогда Рыбак велел мне влезть к нему на закорки, руками обхватив за шею.
        Помню, что я стал отказываться, заикаясь почти на каждой согласной.
        А дальше я ничего не помню.
        Лусена потом рассказывала, что Диад обнаружил меня на пороге нашего дома. Я спал так крепко, что разбудить меня не было никакой возможности. Меня отнесли на постель. Раздевать и укрывать не стали…
        VII.А вот, Луций, сон, который мне тогда приснился.
        Я нахожусь на поляне, на той самой, с которой недавно ушел. Справа течет ручей и растут два ореховых дерева. А прямо передо мной - синие цветы. Один цветок - высокий, благоухающий, у основания бутона царственно-фиолетовый и нежно-голубой, почти белый на кончиках лепестков. Этот чудесный цветок притягивает меня своей красотой.
        Я оглядываюсь по сторонам, вижу, что Рыбака нигде нет, и решаю воспользоваться счастливым моментом.
        Я делаю шаг, другой, третий. Но когда до цветка остается не более локтя, проваливаюсь. Сначала - по пояс и будто в сухие опилки. От них у меня пересыхает рот, начинает щипать в носу. Я чихаю. И проваливаюсь теперь по грудь - во что-то уже не сухое, а мокрое и горькое. Эту мокрую горечь я словно чувствую каждой клеточкой тела. Она по жилам поднимается к горлу. А когда просачивается мне в рот, я снова проваливаюсь. На этот раз - по самые глаза, в какую-то огненную жижу.
        Мне больно? Да, наверное, больно. В любом случае, я знаю, что жижа обжигает меня и что мне должно быть больно, очень больно.
        Мне страшно? Нет, совершенно не страшно. Я знаю, что обязательно выберусь из трясины, в которую провалился. И даже когда я погружаюсь в нее с головой, когда жижа залепляет мне глаза, закупоривает горло, я не пугаюсь, а эдак с любопытством думаю: Ну и как он теперь меня вытащит обратно, когда я так глубоко провалился и, считай, уже захлебнулся и утонул?
        И только я это подумал, что-то острое вдруг впивается мне в плечи, выдергивает наверх, поднимает над поляной, проносит по воздуху и бросает на пригорок возле ореховых деревьев.
        Кто меня спас, я не вижу и, представь себе, даже не догадываюсь. Но когда поднимаю глаза и смотрю вверх, то вижу, что будто из неба - так можно выразиться? - прямо из серого сумеречного неба на меня смотрят два круглых и пронзительно ярких зеленых глаза. Человеческих? Нет, не совсем человечьих, потому что белки у глаз желтые. И ни у животных, ни у рыб, ни у птиц таких глаз не бывает; во всяком случае, я никогда таких глаз не встречал.
        Эти смотрящие на меня глаза постепенно выцветают на небе. А рядом с собой я теперь замечаю человека в сером плаще. Он сидит ко мне спиной. И ему в спину я говорю:
        «Прости, Рыбак, я все-таки полез за этим коварным цветком».
        Но тут человек оборачивается ко мне. И я вижу, что это никакой не Рыбак, а мой отец - Марк Понтий Пилат.
        Что я испытываю? Конечно же, жгучую радость! Я кричу: «Отец! Отец!» и хватаю его за левую руку, потому что он повернут ко мне именно левой рукой.
        Лицо отца искажается от боли. Он вскакивает на ноги. И я вижу, что у него теперь нет левой руки. Потому что я ее оторвал и держу в своих руках. Я отбрасываю эту оторванную руку в сторону, тоже вскакиваю и говорю себе, что мне лучше бежать, потому что я должен испытывать ужас.
        Но отец будто притягивает меня к себе. И я хватаю его за правую руку, которой он пытается закрыть себе лицо. И эту руку тоже отрываю. Вернее, отец в ужасе отшатывается от меня, оставляя в моих ладонях вторую свою руку.
        И если первая рука, которую я у него оторвал, была теплой и живой, то вторая - мертвая и окоченелая.
        Рот мне наполняет нестерпимая горечь. Глаза начинают слезиться. И я говорю себе, что ни за что на свете больше к отцу не притронусь. Но я уже не владею собой. Мной управляет неведомая сила.
        Сперва она будто бьет меня по затылку, а затем толкает в спину. Я падаю к ногам отца, хватаюсь за них. И ноги Марка Пилата остаются в моих объятиях, а тело отделяется от ног и падает к основанию дерева, ударяется о ствол и рассыпается, словно большой трухлявый гриб, если с силой шлепнуть по нему палкой.
        Труха эта вздымается в воздух и превращается в рой светящихся мошек. А отцовские ноги, которые я только что обнимал, становятся двумя обгорелыми пнями, по которым снуют - нет, не рыжие и не черные, а какие-то синие или зеленые муравьи.
        Муравьи эти меня, похоже, кусают. И, видимо, от их укусов в глотке у меня пересыхает. И я, не зная, куда смотреть - на мошек или на муравьев, и зная, что от сухости во рту я скоро потеряю дар речи, спешу крикнуть:
        «Я не хотел, отец! Меня толкнули! Ты сам меня заставил!»
        Кричу с досадой. И это, наверно, единственное чувство, которое я действительно испытываю, а не говорю себе, что я должен его испытывать.
        И только я крикнул - исчезли пни с муравьями. И мошки перестали светиться, сгустились, слиплись и превратились в сухой лист. И лист, медленно вращаясь вокруг оси, полетел вниз и вправо. И скоро упал в ручей.
        Я глянул на воду. Мне захотелось пить.
        От жажды своей я проснулся.
        VIII.Я выпрыгнул из постели, сбежал по лестнице в атриум и устремился на кухню. Клянусь тебе, я испытывал удивительный прилив сил и какую-то игривую легкость в каждом суставе.
        Пить лишь сильно хотелось. Я залпом осушил на кухне не менее трех чьятов, то есть полный квадрант воды.
        Почти следом за мной на кухню вошла Лусена. Она смотрела на меня остеклянелым взглядом, которым часто глядела на Коризия. И спросила глухим голосом, когда я наконец утолил жажду:
        «Ты где был вчера?»
        Я ласково ей улыбнулся и попытался ответить. Но тут же почувствовал, что ни слова не могу произнести, ибо… как это лучше вспомнить и передать?… ибо в горле у меня нет ни единого звука, а только дерганья и судороги.
        «Значит, так, - сказала Лусена, и ее ледяные глаза засверкали. - Если ты еще раз пойдешь к этому шарлатану… Если я узнаю, что ты с ним встретился… А я это обязательно узнаю, можешь не сомневаться!.. Ты меня знаешь… Себя не жалко - гельвета своего пожалей. Я ведь его со света сживу. Никакие боги и никакое колдовство ему не поможет. Слышишь меня?»
        Лусена не кричала. Тихо произносила слова. Но от ее голоса у меня заложило уши.
        (2) Ясное дело - в тот день я не пошел к Рыбаку. Более того - вообще не выходил со двора, читал Тита Ливия, разрозненные книги которого мне удалось раздобыть в городской библиотеке.
        Выйдя из дома на следующий день, я тут же заметил, что за мной увязался Диад - глаз с меня не спускает, хотя следует на почтительном расстоянии. А посему, побродив по городу, я направился в порт и там долго гулял вдоль озера, туда-сюда, и к полудню вернулся домой.
        На следующий день Диад меня не преследовал. Но какая-то пожилая женщина в невольничьей пуллате подозрительно шла позади меня и поворачивала именно в те улицы, в которые я сворачивал. Я вышел через Западные ворота и направился в сторону западных пригородных усадеб. Рабыня за мной не последовала. Но когда я вернулся в город, спустился к озеру и ступил на тропинку, ведущую на север, к гельветской деревне, я вновь разглядел в отдалении невольницу в темной пуллате.
        Лусена слов на ветер не бросала. - За мной определенно следили.
        Я понял, что в ближайшее время встретиться с Рыбаком мне не удастся.
        Речь моя тем временем восстанавливалась, но заикался я вдвое сильнее прежнего.
        (3) И вот, когда я внутренне отказался от встречи со своим наставником, на пятый день после представления ореху, на рынке, у рыбных рядов я заметил коротко стриженого человека в сером плаще. Это был Рыбак. Он внимательно изучал утренний улов.
        Я подошел к нему сзади. И он, не оборачиваясь, сказал:
        «Сегодня за тобой никто не следит. Но с рынка уходить не будем. Двигайся за мной и рассказывай. На меня не смотри. Под нос себе бормочи».
        Рыбак переходил от торговца к торговцу, наклонялся над товаром, трогал пальцем и обнюхивал. А я следовал за ним и, с трудом сдерживая заикание, пересказывал свой сон.
        Гельвет не задал мне ни одного вопроса, а у торговцев интересовался: сколько стоит? в каком месте поймали? на что ловили?
        И лишь когда я упомянул про лист, в который превратились светящиеся мошки, Рыбак вдруг резко обернулся ко мне, словно кто-то грубо толкнул его, и он оборачивается, чтобы пристыдить грубияна.
        «Лист, говоришь? Стал листом. Упал в воду. Поплыл… Поплыл?! Я тебя спрашиваю?!»
        Я испуганно кивнул.
        А Рыбак отвернулся от меня, посмотрел на торговца, возле которого мы остановились, и сказал:
        «Сухой лист, гонимый ветром, - это бесконечность. Ты согласен?»
        Торговец удивился. А гельвет тут же отошел от него и перешел к следующему торговцу. И взяв с прилавка живого рака, трогая его шевелящиеся клешни и заглядывая в его маленькие черные глазки, будто этому самому раку стал втолковывать и объяснять:
        «Всё теперь ясно. Твой отец получил блаженство. И он тебе показывал, что тело для него теперь ничего не значит. Оно ему не нужно. Никакое!» - С этими словами Рыбак швырнул рака обратно на прилавок.
        Торговцу движение не понравилось. И он обиженно спросил:
        «Зачем так обращаешься с моим товаром?»
        Но гельвет будто не услышал его замечания и, обернувшись ко мне, строго спросил:
        «Почему ты не предупредил меня, что с детства обижен на своего отца и хочешь отомстить ему за свои обиды?»
        Я обомлел от такого вопроса. Всеми богами, жизнью своей я готов был поклясться, что никогда не испытывал желания отомстить отцу, тем более - после… после того, как мы с ним расстались.
        Но Рыбак не дал мне опомниться. Он наклонился ко мне и прошептал на ухо:
        «Запомни, быстрый сон никогда не обманывает. Этот гатуат всегда говорит правду».
        Я молчал. А гельвет выпрямился, огляделся по сторонам, посмотрел на небо и произнес:
        «Ну ладно, будем считать, что от отца твоего мы тоже отделались. Он нас пугнул разок и уплыл себе по течению».
        Рыбак повернулся и решительной поступью направился к южному выходу. Я засеменил следом. Но перед самым выходом с рынка гельвет остановился, присел, якобы для того, чтобы поправить ремешок на сандалии, и пробурчал себе под нос, но так, что я не мог не расслышать: «Не смей ко мне приходить. Я сам тебя позову, когда исполнится срок… Времени много пройдет. Месяц. Может быть, два месяца. Раньше Орел не позволит».
        IX.Мы встретились через полтора месяца.
        Уже месяц за мной никто не следил. И уже двадцать дней, как мое усилившееся заикание, если можно так выразиться, вошло в норму; то есть я продолжал заикаться так, как заикался до представления ореху.
        За два дня до нашей встречи, когда я прогуливался по Новиодуну и, как обычно, остановился понаблюдать за строительством общественных бань, один из камнетесов подмигнул мне, поманил пальцем, заставил приблизиться и шепнул на ухо:
        «Послезавтра в полдень в порту. Орел не любит ждать».
        И стал обрабатывать камень, больше на меня не глядя. Когда же я пытался задать ему вопрос, сердито проговорил:
        «Отойди, молодой господин. Ты мне мешаешь работать».
        (2) Через день в полдень в порту толпилось много народу, потому что ждали прибытия транспортной лодки из Генавы.
        В самой гуще этой толпы стоял Рыбак. Он всматривался в озеро и не обратил на меня внимания.
        Я встал неподалеку от него и тоже стал всматриваться.
        И лишь когда лодка из Генавы причалила к берегу, когда люди стали выходить из нее, обниматься с встречавшими и двигаться к городу, гельвет подошел ко мне, тоже обнял и, взяв за руку, повлек - сначала, вместе с толпой, к Восточным воротам, затем с внешней стороны стены - к Северным; а оттуда через городские предместья мы спустились к озеру и вышли на тропинку, ведущую в деревню.
        Ни слова не был сказано между нами. И пока мы кружили возле города, лицо у Рыбака было веселое и радостное. Но стоило нам вернуться на озеро, гельвет стал испуганно озираться, не только по сторонам, но часто встревоженно взглядывая на небо, на воду и себе под ноги, словно отовсюду нам угрожала опасность.
        Стадии две мы молча прошагали вдоль озера. Потом Рыбак остановился, заглянул мне в лицо зелеными детскими глазами и тихо сказал:
        «Если верить знакам, сегодня тебе предстоит сражение».
        «А с-с кем буду с-с-сражаться?» - радостно спросил я; я был счастлив, что снова вижу своего наставника.
        «У нас мало времени на подготовку, - не отвечая на вопрос, ответил Рыбак и добавил: - Буду рассказывать. А ты слушай внимательно».
        С твоего позволения, милый Луций, я вспомню и перескажу лишь самое основное из объяснений моего наставника.
        (3) Начал он с того, что существуют два различных гатуата, или «перекрестка» - гатуат Тевтата и гатуат Эпоны. В первом гатуате подвизаются божественные свинопасы, во второй - солнечные коневоды.
        Гатуат Тевтата мне не подходит, ибо, как выяснилось, свиньи ко мне относятся враждебно. «Вепрь Бако», пояснил Рыбак (кто это такой, я до сих пор не знаю), может вывести меня на перекресток и даже увлечь в аннуин, но назад из путешествия я могу не вернуться, потому что любая свинья - мой противник и Тевтат - не мой покровитель.
        А как к тебе лошади относятся? - спросил Рыбак. Я ответил: хорошо относятся, и я к ним хорошо отношусь, и описал коней, которые, можно сказать, дважды спасали меня от гибели.
        «Ну, стало быть, держись Эпоны и коневодов», - велел Рыбак.
        «А ты к какому гатуату принадлежишь?» - поинтересовался я.
        «Я воин, а не охотник. Мне всё равно. Ко мне оба гатуата благосклонны», - ответил Рыбак.
        И дальше стал повествовать, что, помимо двух основных гатуатов, существует еще множество различных школ; он употребил галльское слово «левга», которое обычно обозначает меру длины, но в данном случае, как мне показалось, он имел в виду «школы», или «направления», или «дороги» на перекрестках. В гатуате Тевтата мне следует особенно остерегаться левги кабана, левги змеи и левги цапли. В гатуате же Эпоны самой дружественной мне лев-гой надо считать левгу лебедя.
        Далее гельвет перешел к описанию ПОМОЩНИКОВ. «Тебе уже не раз помогали растения», - сообщил он.
        Животные тоже приходят на помощь. Но к начинающему охотнику - реже, чем растения.
        Заметив, что гельвет разглядывает кружащих над нами чаек, я спросил о птицах. «Чайки - нет, - презрительно поморщился Рыбак. - Чайки сами по себе кричат. Они - просто птицы. Знака через них никогда не получишь».
        (Тут, Луций, я должен уточнить, что Рыбак употребил галльское слово «кехт», которое в переводе на нашу латынь означает не только «знак», но также «примета», «знамение», «указание», «приказ».)
        «На птиц тебе не стоит заглядываться. Только воин может определить, со знаком она или без знака», - уточнил мой наставник.
        «Вообще запомни, - через некоторое время сказал гельвет, - всё, что ты видишь вокруг, - живые существа. Любое из них может тебе помочь или помешать. В том числе дерево, сук, камень - если он не снят с корня. Даже пятно или пучок света».
        Что такое - камень не снят с корня?
        Но Рыбак уже стал рассуждать о «противниках».
        В отношении к ПРОТИВНИКАМ, как я понял, надо было иметь в виду три вещи. Во-первых, противников не следует путать с врагами, ибо, принадлежа к другому гатуату, они вовсе не стремятся вредить, а лишь соперничают, демонстрируют свою силу и пытаются доказать свое превосходство. Во-вторых, противники могут принадлежать к одному и тому же гатуату. И, скажем, в гатуате Эпоны левга лосося традиционно соперничает с левгой лебедя: обманывает, заманивает, подшучивает и пугает.
        В-третьих, самые близкие люди могут стать на пути охотника за силой и обернуться противниками. «Ты сам был себе противником, пока мы от тебя не отделались, - сказал Рыбак. - Потом пришлось отделываться от твоего отца… Сегодня тебе предстоит встретиться с еще одним противником…»
        Я не успел спросить: с каким же?
        Потому что перед нами шумно вспорхнула и тяжело полетела на запад, прочь от озера, большая ворона. Рыбак замер на месте и встревоженно провожал ее взглядом. Я тоже проводил и заметил, что ворона какая-то необычная: на ней почти нет черных пятен, и она почти сплошь серая, а в крыльях у нее будто седина; голова у нее непривычно большая, а клюв для вороны слишком изогнут.
        «Эта ворона - знак?» - спросил я. И Рыбак:
        «Это - не ворона. Вы, римляне, называете этих птиц сипухами и сочиняете про них разные небылицы. Но это - не сипуха. Это - Конар, который превратился в сипуху».
        Конар?
        «Прекрати болтать! - вдруг одновременно сердито и испуганно воскликнул Рыбак, хотя я и слова не успел произнести. - Конар нас предупреждает. Нам приготовили засаду… Надо уйти от озера и пробираться в деревню через буковую рощу».
        Мы свернули с тропинки, пробились через кусты, пересекли магистральную дорогу, и шли сперва через лес на запад, а потом - краем поля в сторону деревни.
        И теперь Рыбак рассказывал мне о ВРАГАХ. Враги бывают двух видов. Одни пресмыкаются в кранноне и изо всех сил вредят тем людям, которые, обладая особым даром, стараются приобрести силу и через нее приобщиться к знанию. Они не только пытаются отнять у людей здоровье, сделать их несчастными и невезучими. Они вместо истинной силы предлагают силу ложную, обманывая людей и делая из них армейских солдат и офицеров, или магистратов, или жрецов «глупых» религий. Этих врагов обычно называют фоморами.
        Намного сильнее и опаснее фоморов другие враги, которых именуют балорами. Балоры гнездятся в гатуате и стараются препятствовать связи миров - краннона с аннуином. Они не хотят, чтобы охотники за силой становились воинами силы-знания. Ибо чем больше будет истинных воинов, тем малочисленнее и слабосильнее будут они, балоры, и тем тщетнее и бессмысленней будут их усилия подменить истинное знание знанием обманчивым и призрачным и знающую силу - силой бесчувственной, глухой и незрячей.
        (3) Мы с юга вступили в буковую рощу и, пройдя через нее, с запада, через калитку, вошли в деревню.
        У пруда под орехом Рыбак остановился и некоторое время что-то старательно объяснял, обращаясь ко мне на том галльском наречии, на котором я ни слова не понимал. А потом, как бы опомнившись, повел меня к своей хижине.
        Я впервые вошел в нее.
        X.Я уже вспоминал, что это было единственное круглое здание в деревне и что это была мазанка.
        Внутри было душно и сыро. И было темно, потому как Рыбак прикрыл за нами входную дверь, а отверстие в потолке в центре жилища было слишком узким.
        Но Рыбак сунул в очаг под отверстием смоляной факел. И когда факел разгорелся, я увидел возле очага два круглых столба, которые поддерживали крышу, и стены жилища стали выступать из мрака - круглые, с нишами.
        Я насчитал пять ниш или отсеков. Гельветы называют их «имдае», что в буквальном переводе означает «ложа». Но три из них были закрыты: одна была завешена серой тканью, другая - бычьей шкурой, а третья - заставлена плетеным экраном.
        В четвертом отсеке помещалось собственно ложе - то есть матрас, на котором я разглядел широкую и высокую кожаную подушку и тоненькое шерстяное одеяльце.
        В пятом стенном отделении на охапке сена лежал деревянный стол - именно лежал, потому что у этой столешницы не было ножек. Рядом со столом на земляной пол были постелены тростниковая циновка и звериная шкура - насколько я понял, медвежья.
        В эту пятую нишу Рыбак отнес факел, воткнул его в бронзовый напольный канделябр. И тогда я смог обозреть, с позволения сказать, живопись: на необожженной глине были начертаны какие-то странные существа, не то четвероногие птицы, не то крылатые олени и бараны с птичьими клювами.
        Вернувшись из ниши, Рыбак быстро воспламенил второй факел, который воткнул прямо в землю возле очага.
        И тут на столбах я увидел высохшие человечьи черепа - маленькие, словно детские, сморщенные, с длинными седыми волосами.
        Мне стало не по себе, и я обернулся к хозяину дома. А тот, отрицательно покачав головой, возразил:
        «Это черепа взрослых людей. Но гельветы их так обрабатывают, что они уменьшаются в объеме. Хочешь, я покажу тебе череп величиной с дикое яблоко?»
        Я затряс головой. А Рыбак усмехнулся и пояснил:
        «Здесь до меня жил один вауд. Он был солдатом и собирал головы врагов. В основном аллоброгов. У него эти сокровища были развешаны по всем стенам. Я их снял и сложил в сундук. Но эти не стал трогать. Они намертво прибиты к столбам».
        Рыбак замолчал. Потом подмигнул мне и сказал:
        «Под старость этот вояка стал фомором. Мне было приказано выгнать его и переселить на кладбище».
        О каком «переселении на кладбище» в действительности шла речь, я не успел спросить. Так как Рыбак неожиданно поменял тему и, глянув на меня зелеными детскими глазами, вроде бы ни с того ни с сего сказал:
        «Не мучай себя, маленький римлянин: жив твой отец или не жив? где и когда умер? Запомни: чтобы обрести силу, надо перестать бояться смерти. Чтобы приблизиться к знанию, надо понять, что смерти нет - есть лишь движение через перекресток, из тумана в туман, из темноты - в сумерки и дальше - в солнечную ясность».
        Гельвет замолчал. Но взгляда своего не отводил, словно гладил меня по лицу, лаская и успокаивая.
        «А я… я его еще… мы с ним когда-нибудь встретимся?» - зачем-то спросил я.
        Рыбак не ответил. Он взял меня под локоть и подвел к стенному углублению, в котором на сене лежала столешница.
        Велел сесть на циновку. А сам ушел к очагу. Раздул угли. Подвесил котелок. Потом исчез во мраке на противоположной стороне хижины. Потом внезапно вынырнул из темноты слева от меня. Сел рядом на медвежью шкуру. И поставил на стол человеческий череп.
        Череп был большим, снаружи отполированным до блеска. Зубы были покрыты черной эмалью, в отверстие для носа было вставлено золотое кольцо, в пустые глазницы - стеклянные глаза. В левом стеклянном глазе я увидел два зеленых зрачка, в правом - целых три фиолетовых. К макушке черепа была приделана костяная ручка. Рыбак потянул за нее, и череп… распахнулся, словно древний бронзовый кубок с крышкой.
        Внутри было что-то жидкое и темное. От этого жидкого и темного шел легкий пар.
        Я с изумлением и, наверно, с тревогой посмотрел на хозяина хижины.
        Он же, не отвечая мне взглядом на взгляд, задумчиво глядя на череп, сказал:
        «Отца ты уже встретил. Пока только во сне… Мы можем, конечно, организовать новую встречу. Но зачем? Вы не узнаете друг друга… Ведь ты еще не стал воином знания».
        Я молчал, не сводя глаз с лица Рыбака. А тот:
        «Запомни: отец тебе не враг, а друг… У тебя другой враг. Этого врага надо победить. Иначе на всю жизнь останешься заикой».
        Я, наконец, собрался с силами, отвел взгляд от лица гельвета и, уставившись на череп, спросил, заикаясь чуть ли не на каждой согласной:
        «Это, что, надо пить?»
        «Обязательно», - прошептал Рыбак.
        «Я не хочу», - сказал я.
        «Тут нет ничего страшного, - шептал Рыбак. - Да, тут есть кровь белого быка. Но крови немного. К тому же, она смешана с тем, что мы называем кормой гатуата. А к смеси добавлена Всеисцеляющая».
        «Я не буду это пить», - сказал я.
        «Надо, Луций. Без этого нам не удастся остановить время».
        «Не хочу… Не хочу останавливать время», - сказал я.
        «Тогда тебя сожрут», - сказал Рыбак.
        Я оторвал взгляд от черепа и посмотрел на гельвета. Тот в упор глядел на меня. И во взгляде была угроза.
        Я взял череп в руки, зажмурил глаза, поднес ко рту и стал пить.
        Я ожидал что-то мерзкое, липкое, тошнотворное. Но пойло по вкусу напоминало теплый кисель из ежевики; галлы его любят, но подают, как правило, охлажденным.
        Я успел сделать три или четыре торопливых глотка. А потом Рыбак с силой отнял у меня кубок.
        «Ишь присосался! - тихо и как бы испуганно воскликнул он. - Дай мне хлебнуть. Я тоже не хочу, чтобы меня сожрали».
        Допив до конца, гельвет поставил череп на стол, закрыл крышку и сказал:
        «Одно дело сделали. Теперь надо сесть правильно».
        Он тут же скрестил ноги, икры плотно прижал к бедрам, а ступни вывернул подошвами вверх. И мне велел сесть подобным образом.
        Я стал прислушиваться к себе, ожидая, когда появятся непривычные ощущения. Но не было ни сухости во рту, ни першения в горле, ни горечи, ни жжения, ни тошноты… Представь себе, Луций, ничего не было! Было только очень неудобно сидеть в той дурацкой позе, в которую усадил меня мой наставник.
        Некоторое время мы молча сидели на корточках, глядя в сторону очага и столбов с иссохшими черепами.
        (2) Первым нарушил молчание Рыбак.
        «Я тебе не успел объяснить, - сказал он. - Теперь объясняю. В кранноне люди пользуются знанием бука, или тиса, или платана. Это знание не то чтобы ложное. Оно, скорее, глупое и бессильное. Хотя ваши умники, опираясь на него, разглагольствуют, понимаешь, об истине, справедливости, о жизни и смерти, воины - такие, как я, - предпочитают этому кромешному, пещерному знанию сумеречное знание ольхи или знание ореха. Разница между двумя знаниями только в том, что знание ореха проистекает из гатуата Тевтата, а знание ольхи - от перекрестка Эпоны. А знание истинное, светлое, солнечное, божественное - знание дуба. Этим высшим, и по сути своей единственно верным знанием, обладают лишь великие курои, бессмертные свинопасы и коневоды. Этим чувствующим, слышащим и видящим знанием они через знание ольхи или знание ореха наделяют нас, воинов и гатуатеров. А мы самые простые и безвредные его капли разбрызгиваем среди вас, охотников за силой».
        Он говорил намного пространнее, чем я сейчас вспоминаю. А я слушал своего наставника, что называется вполуха. Потому как, едва он начал витийствовать, у себя за спиной, за глиняной стеной хижины я услышал довольно странные звуки. Сначала кто-то часто и хрипло дышал, словно запыхавшаяся большая альпийская собака. Затем стал скрестись когтями в стену (стены у галльских мазанок тонкие). Потом словно захлопал крыльями и одновременно как бы зазвенел удилами.
        Когда Рыбак покончил со знанием бука и перешел к знанию ольхи, тот, шумный, непонятный и невидимый, медленно двинулся вдоль стены в сторону входа и сперва завыл, потом заржал, а затем зашелся в человеческом кашле.
        Гельвет же всё говорил, говорил и возни за стеной, казалось, вовсе не слышал.
        А я… Ты знаешь, Луций, я не люблю вспоминать и описывать собственные ощущения. Но тут мне придется это сделать. И ты сам поймешь почему.
        Представляешь, когда этот невидимый за стеной двинулся к входу, я вдруг почувствовал, как тело мое покрывается мурашками - зародившись возле шейных позвонков, они побежали вниз по спине, соскользнули на ноги, а с кончиков пальцев ног словно перепрыгнули на кончики пальцев рук и поползли вверх - к плечам и дальше - к первоисточнику на шее и на затылке.
        При этом, Луций, я пока страха не испытывал. Но, взглянув на свои руки, увидел, что все они покрыты пупырышками и синими точками, как это бывает при сильном ознобе.
        Тут распахнулась дверь, и в хижину вошла Лусена, моя мачеха.
        Рыбак даже не посмотрел в ее сторону, но говорить перестал и принялся тревожно вглядываться мне в лицо.
        Я же не то чтобы испугался. Я вспомнил, что Лусена обещала разделаться с Рыбаком, если мы с ним снова встретимся. Мне стало досадно, что она таки выследила меня, и стыдно за то, что она сделает в следующий момент. Потому что ничего хорошего я от нее не ожидал.
        Медленно и угрожающе Лусена двинулась от двери в сторону очага, щурясь на свет факелов и нас с гельветом, похоже, не видя.
        У меня вдруг стало темнеть перед глазами.
        Рыбак же схватил меня за руку и радостно прошептал:
        «Скоси глаза!»
        Я не понял команды.
        А Рыбак ударил меня рукой по коленке и повторил:
        «Смотри на нее скошенными глазами! Тогда увидишь!»
        Я скосил глаза. И, ясное дело, фигура Лусены у меня раздвоилась. Правая Лусена замерла возле очага и стала как бы расплываться в темноте, бледнея и истончаясь. А левая Лусена от очага сделала несколько шагов в нашу сторону, с каждым шагом становясь все более рельефной и освещенной. Глаза у нее вдруг засветились оранжевым огнем, рот оскалился и стал кровавым.
        Я перестал скашивать глаза, ожидая, что жуткое видение исчезнет.
        Но исчезла правая, обычная Лусена. А женщина с оранжевым взглядом и окровавленным ртом сделала еще один шаг в нашем направлении, резко взмахнула обеими руками, и волосы у нее на голове стали дыбом. Я увидел, что некоторые из ее волос утолщаются, зеленеют и превращаются то ли в каких-то склизких и толстых червяков, то ли в тонких мелких змеенышей с крошечными головками. Некоторые из этих существ стояли торчком, другие свесились вниз, зависли над бровями, обогнули глаза и выползли на щеки, шипя и сверкая желтыми глазками. Один из змеенышей дотянулся до рта и раздвоенным язычком стал слизывать кровь.
        Теперь мне стало действительно страшно. Такого страха я еще никогда не испытывал. Ну, разве что, тогда, в Фанской котловине… Я чувствовал, как быстро и холодно у меня каменеют снизу вверх ноги и руки. Когда каменный холод охватил всю спину и подобрался к шее, я в отчаянии зажмурил глаза. Мне показалось, что только таким образом я смогу защитить от окаменения хотя бы голову.
        Но Рыбак ударил меня по лицу и в ужасе закричал:
        «Не смей! Открой глаза! Сейчас же открой!»
        Я открыл и увидел, что чудовищная женщина, двигаясь на меня, начала пританцовывать. И вот, от каждого ее движения… Не знаю, как это вспомнить и описать?… Короче, она из женщины превращалась в животное. Телом это животное было похоже на огромную желтую рысь. Уши у него были острые и красные. А морда - собачья или волчья. Из пасти торчали окровавленные клыки.
        Почти вплотную подойдя ко мне, чудовище остановилось и принялось меня с интересом разглядывать. Так жрец смотрит на жертву, прикидывая куда сподручнее нанести первый удар ножом.
        Я вновь попытался зажмуриться. И вновь Рыбак заорал:
        «Не смей закрывать глаза! В лицо ей смотри!»
        Я что есть мочи распахнул глаза и сначала увидел над собой кровавые клыки животного, почувствовал тухлый и мерзкий запах, который шел у него из пасти. А потом заставил себя заглянуть в глаза чудовища, вернее, в один, правый его глаз. Белок у глаза был желтоватым. А вместо зрачка я увидел маленькую фиолетовую фигурку.
        Я понял, что это мое отражение. Что мы с этим отражением обречены и уже приготовились к смерти.
        Ужас, который я теперь испытал, еще меньше поддается описанию. Это уже не окаменение. Это какая-то жгучая боль, которая не только кольцами охватывает тебе горло, прожигает тебе живот и вонзается в позвоночник - она словно воет у тебя внутри и пахнет, пахнет - серой и кровью.
        «Место силы! Ищи место силы!!» - страшным голосом закричал Рыбак.
        Это я сейчас вспомнил его слова. А тогда, не разобрав слов и лишь криком его выведенный из оцепенения, я взлетел с циновки, метнулся на Рыбака, столкнув его с медвежьей шкуры. А затем прыгнул на стол, ногой отшвырнув череп-кубок.
        И сам то ли завыл, то ли заорал, то ли захохотал - теперь ни за что не вспомню, какой звук я издал от ужаса, от ярости, которая меня вдруг охватила.
        Внутри себя я ощутил словно всплеск, или толчок, или взрыв. И следом за этим почувствовал, что все мое существо как бы распадается на части: ноги и руки сами собой отрываются и отлетают в стороны, тело рассыпается на сотни мелких частиц, которые, словно мошки, взлетают вверх, окутывая голову.
        И тут я снова увидел желтые глаза чудовища. Фигурки в них не было. А на месте зрачка было какое-то рыжее насекомое, одновременно похожее на шершня и на скорпиона, потому что по бокам у него трепетали крылья, а сзади подрагивал изогнутый хвост с крючковатым жалом.
        Я явственно ощутил, что это насекомое напугано и хочет улететь или отпрыгнуть в сторону. Но деться ему некуда.
        И поэтому оно прыгнуло мне на горло - горло у меня еще оставалось, - раздирающе вцепилось лапами, обжигающе прилипло животом, удушливо дохнуло мне в ноздри обидой, отчаянием…
        Я снова то ли закричал, то ли засмеялся. И тотчас ко мне вернулись тело, ноги и руки. И эту терзавшую меня гадость я рукой сорвал с горла, бросил на стол и стал давить ногой, наслаждаясь оглушительным хрустом, упиваясь собственной яростью и любуясь огненно-оранжевым цветом того клокочущего и шипящего пузыря, в который под моей ногой превращалось казнимое мною насекомое.
        «Прекрати! Хватит! Прекрати!» - кричал мне на ухо Рыбак. Но у меня не было сил прекратить и остановиться.
        «Прекрати! Кому говорю?!» - крикнул Рыбак и ударил меня ладонью по лицу.
        … Я очнулся.
        (3) То есть я открыл глаза и увидел, что сижу на столе и правой рукой раздираю себе горло, а левой ногой что-то одержимо втираю в столешницу.
        Череп-кубок лежал на полу в нескольких шагах от стола. Под ногой у меня ничего не было. Но по горлу на грудь сползала липкая и жаркая струйка.
        «Рассказывай, что видел», - тихо и спокойно велел Рыбак.
        «А ты будто не видел?! - гневно и яростно накинулся я на гельвета. - Не слышал, как кралось вдоль стены какое-то животное?! Не видел, как вошла моя мать, Лусена?!.»
        Я принялся описывать всё мною пережитое. И свой рассказ то и дело прерывал обиженными восклицаниями: «Ты что, не видел?!», «Хватит прикидываться! Хоть раз скажи правду!»
        Ни на одно из этих восклицаний Рыбак не ответил. Молча слушал меня, качал головой и улыбался.
        А когда я кончил кричать и рассказывать, сказал:
        «Я кое-что видел. Но, как выясняется, не то, что явилось тебе».
        «Не ври! - огрызнулся я. - Ты вовремя подавал мне команды. И в первый раз очень вовремя ударил меня! Ты должен был видеть ту же или очень похожую картину! Неужели не ясно?!»
        Рыбак усмехнулся и сказал:
        «Ты еще раз перескажи мне. Только тихо и спокойно».
        Я снова кинулся пересказывать, попутно стараясь унять нервную дрожь.
        А в самом конце вздрогнул и прошептал:
        «Неужели Лусена - мой враг? Неужели это она заставляла меня заикаться?»
        Улыбка мгновенно исчезла с лица Рыбака.
        «Не болтай глупостей! - сказал он сурово. - Мать не может навести порчу на сына».
        «Она мне не мать! Она мне - мачеха!» - вдруг злорадно выкрикнул я. И сам удивился, что я это выкрикнул.
        Рыбак же покачал головой, вздохнул и сказал:
        «Неважно - мать или мачеха. Порчу на тебя, как теперь выясняется, наслала Морриган. Та самая, которая явилась нам на кладбище».
        «Какая еще Морриган?» - сердито спросил я.
        «Злобное создание, - пояснил Рыбак. - Мы, воины, называем ее «оранжевым врагом». Она имеет обыкновение объединять в себе два цвета - красный и желтый - и принимать облик близкого тебе человека. Когда-то она сделала тебя заикой. А теперь, узнав, что ты стал охотиться за силой, решила снова напугать и подтвердить свою власть… Но она просчиталась. Мы приготовили ей правильную встречу».
        Рыбак снова довольно ухмыльнулся и укоризненно сказал:
        «Похоже, ты самого главного не заметил».
        «Чего именно? Может быть, подскажешь?» - обиженно спросил я.
        Рыбак перестал ухмыляться, помолчал, пристально и сурово на меня глядя. Потом сказал:
        «Ты говоришь, говоришь, говоришь. И ни разу не заикнулся. И даже сам не почувствовал… Ты, римлянин, раздавил свое заикание. Будем надеяться - навсегда».
        Глава четырнадцатая
        Пила
        Ну, давайте посмотрим… Полба добротная… Так. Соль. Надо бы покрупнее. И чтобы «крупицы блестели»… Нет, заменять не надо… Мирра - хорошо. Как у поэта: «Не привозили еще кору слезящейся мирры…» А ведь и впрямь слезится… Зачем тебе знать откуда стихи? Ты лучше скажи, Перикл, где красный шафран? Где фиалки?… Интересно получается. Чего ни хватишься в вашей Иудее, ничего у вас нет… Молчи и не возражай, когда к тобой говорит римский префект… Тем более когда шутит… Ведь он над самим собой подшучивает…
        I. Тогда, после сражения с Морриган, в мазанке гельвета, я не столько радовался своему исцелению, сколько недоумевал, куда же мне теперь деться. Идти домой мне казалось совершенно невозможным, потому что дома была Лусена, а я боялся с ней встречаться. Но и долее оставаться в хижине Рыбака мне было нестерпимо. То есть - представляешь? - с одной стороны, победа, исцеление и прилив сил, а с другой - духовное опустошение, тоска и какая-то бездомность, что ли.
        Рыбак оценил мое состояние и сказал:
        «Пойдем. Я провожу тебя до дому».
        Я пытался протестовать. Но гельвет решительно отверг мои протесты.
        От деревни до города мы шли молча, не сказав друг другу ни слова. У меня было ощущение, что я не иду, а словно плыву по воздуху. Но иногда я спотыкался, и Рыбак подхватывал меня. А я после этих спотыканий еще свободнее плыл по воздуху, удивляясь легкости и непринужденности своих движений.
        Когда мы дошли до дома Коризия, Рыбак велел мне подождать снаружи, а сам вошел внутрь.
        Он довольно долго отсутствовал. А я стоял на улице и, как безумный, говорил, говорил, говорил. Сперва я считал от одного до тридцати и от тридцати до одного. Затем стал декламировать стихи - Ливия Андроника и Энния, которые мы зазубривали в кордубской школе. Потом перешел на Вергилия, которого учили в новиодунской школе и которого я тоже заучивал. А после, глядя на небо, на озеро и на далекие горы, вслух описывал их себе.
        Я не заикался ни в счете, ни в поэзии, ни в прозе. Рыбак меня действительно вылечил. Более того, я твердо знал, что навсегда освободился от заикания.
        Потом из дома вышел Рыбак. Подмигнул мне. Ухмыльнулся. И пошел к озеру, ни слова мне сказав.
        Я не знал, следовать за ним или войти в дом.
        Но тут из прихожей выбежал Диад и радостно закричал:
        «Тебя вылечили, господин? Гельвет говорит: галльские боги тебя очистили и вылечили! Ну, скажи что-нибудь! Скажи, умоляю! Глупый Диад сам хочет услышать!»
        «Перестань орать на всю улицу», - сказал я.
        «Вылечили! Чудо! Господин не заикается! Господина вылечили!» - еще громче заорал раб, схватил меня, подбросил в воздух, а потом прижал к себе и потащил в дом - в прихожую и оттуда в атриум.
        В атриуме он поставил меня на пол и тут же выбежал обратно в прихожую.
        На пороге кухни я увидел Лусену. Она стояла как изваяние, с безжизненным лицом и остекленелым взглядом. Затем щеки у нее дрогнули, глаза ожили, рот искривился, ноги будто подкосились; она села на порог и, глядя на меня, стала улыбаться - беспомощной, виноватой улыбкой.
        Потом обхватила голову руками, лицо уткнула в колени и, судя по всему, заплакала, потому что плечи у нее стали вздрагивать.
        А я стоял на середине атриума и говорил:
        «Лусена… Мама… Не надо… Всё в порядке… Ты зря боялась… Всё хорошо… - Тут мне подумалось, что эти короткие фразы, пожалуй, похожи на заикание, и заговорил свободно и звучно: - Рыбак выполнил свое обещание. Он очистил меня и снял с меня порчу. Я больше никогда не буду заикаться. Он - великий врач и мастер своего дела. Можешь мне поверить!»
        Я понимал, что должен подойти к Лусене, обнять, приласкаться. Но не мог этого сделать.
        А Лусена еще некоторое время прятала лицо и вздрагивала плечами. Потом подняла голову, взмахнула руками, словно сбрасывая слезы…
        Представь себе, Луций, ни единой слезинки я не увидел на ее лице, и глаза были совершенно сухими!
        «Слава Белой Лани! Она услышала мои молитвы! - воскликнула Лусена, глядя на небо в комплувии. А потом посмотрела на воду в имплувии и прошептала: - Какой Рыбак? Отец заманил нас и бросил. А мы теперь сами спасаемся…»
        Больше она ничего не сказала. Ушла на кухню. А потом до вечера исчезла из дома.
        Вернувшийся с поля Коризий, наш хозяин, забеспокоился и отправил Фера на розыски госпожи.
        Тот ни с чем вернулся через час. Коризий ударил его кулаком по лицу и снова выгнал на улицу. А следом за ним снарядил Диада.
        Но только Диад отправился, на пустынной кухне загремели медные кастрюли. Мы с Коризием бросились на кухню и увидели там Лусену.
        «Где ты была?!»
        «Готовлю вам ужин», - последовал ответ…
        Да, Луций, после гибели отца эта странная женщина приобрела еще одну способность - незаметно исчезать и неожиданно появляться.
        За ужином много говорил Коризий, рассказывая о событиях в городе, - недавно прошли выборы новых магистратов.
        Еще больше говорил я, демонстрируя свою здоровую и свободную речь.
        Лусена молчала.
        Но перед отходом ко сну, когда, пожелав покойной ночи Коризию и мачехе, я поднялся на второй этаж и вошел в комнату, Лусена догнала меня, обхватила, прижала к себе и долго так стояла, ничего не говоря и мне не давая говорить, своею рукою бережно зажав мне рот. А потом ласково оттолкнула и сбежала вниз по лестнице.
        II.На следующее утро, после завтрака, Лусена протянула мне золотую монету - самую крупную и дорогую из остатков своего ожерелья - и сказала:
        «Отнеси своему доктору. Скажи ему, что вдова римского всадника Марка Понтия Пилата век будет молиться богам о его благоденствии».
        Я тут же побежал в деревню.
        III.Рыбака я застал возле хижины под орехом. Он задумчиво созерцал воду в пруду.
        Когда я вручил ему монету и передал слова благодарности Лусены, гельвет весело усмехнулся и сказал:
        «Денег я не беру. Орел не велит».
        «Это - не деньги. Это - самое дорогое украшение, которое есть у моей мачехи».
        «Значит, пожертвование?» - спросил Рыбак.
        «Именно. Пожертвование».
        «Ладно. Отдадим лебедю. Пусть купит себе новое тело», - совершенно серьезно сказал гельвет.
        Я засмеялся. А Рыбак объявил:
        «Пойдем. Я уже всё приготовил. Настало время совершить перепросмотр».
        IV.Тебя, наверное, удивляет это слово. Да, Луций, в нашем языке оно отсутствует. Но, как мне потом объяснил мой наставник, такой термин существует в языке воинов знания. Более того, этот «перепросмотр» считается одной из важных процедур в школе друидов, если угодно, своего рода священнодействием, в ходе которого охотник за силой под руководством своего учителя как бы заново просматривает свои поступки, анализирует в свете новых знаний - то есть, просматривая, переосмысливает, переоценивает, заново переживая. Одним словом - перепросматривает.
        Мой первый перепросмотр был организован следующим образом:
        Рыбак повел меня на озеро, но не к причалам, а чуть левее от них - на самое острие мыса. Там было что-то вроде плетеного навеса.
        Под этим навесом на гладких камнях лежала столешница и рядом - тростниковая циновка и шкура, по виду - бычья.
        Столешница прикрыта была рогожкой.
        Перед навесом туда и сюда чинно прогуливался серый лебедь.
        Рыбак вошел под навес, снял рогожку, и я увидел на столе широкое медное блюдо, на котором лежала большая вареная рыба, обложенная по бокам пучками сельдерея. Рядом с блюдом прямо на столешнице разложены были овощи: свежие огурцы, вареная свекла и пареная репа. Чуть поодаль стояли два глиняных кувшина и две глиняные миски. На краю стола в плетеной корзине лежали ячменные и ржаные лепешки.
        Одну из лепешек Рыбак стал разламывать на мелкие кусочки, к этим кусочкам добавлял катышки сырого мяса, которые доставал из-под плаща, и катышки с кусочками протягивал лебедю. Тот, вытянув шею, аккуратно брал у него с ладони и неторопливо, я бы сказал, деликатно проглатывал, после каждого глотка выпрямляясь и благодарно заглядывая в лицо Рыбаку своими зелеными глазами.
        Кончив кормить птицу, гельвет сказал:
        «Спасибо за службу. Теперь никто не утащит. Можешь быть свободен».
        Лебедь в ответ сначала присел, склонив голову до самой земли, затем выпрямился и три раза будто в приветствии взмахнул крыльями. А после, тяжело прошествовав к воде и бесшумно в нее соскользнув, незаметно исчез - хотя я следил за птицей, и озеро хорошо просматривалось с того места, на котором я находился.
        V.«Я тебя сразу заметил, - сказал Рыбак. - Как только ты появился в деревне и стал наблюдать за нами (см. 12.I). Я тебя притягивал. И это для меня было знаком. Начинающего охотника всегда притягивает, когда он видит воина знания».
        «Второй знак подал мне лебедь, - продолжал гельвет. - Он никого из людей не трогает. А тебя заметил, подошел и поцеловал (см. 12.II). Или, как ты говоришь, укусил… С той поры тебя еще сильнее стало притягивать. Разве не так?»
        Я поспешил кивнуть. А Рыбак:
        «Нужен был третий знак. Мне нужно было грубо оттолкнуть тебя, прогнать и проследить, вернешься ты назад или не вернешься (см. 12.VII). Воин всегда так делает, когда к нему прилипает человек, похожий на начинающего охотника… Я не ожидал, что ты так скоро вернешься. В тот же день (см. 12.VIII). Я понял, что имею дело с очень сильным притяжением, которому никакая грубость не может создать препятствия. Неужели не ясно?»
        Я опять кивнул. Но сказал:
        «Немного не так было. Понимаешь, когда ты прогнал меня, и я пришел домой, я случайно увидел…»
        Рыбак не дал мне договорить.
        «Во время перепросмотра вожатый говорит, а ведомый чутко слушает и внимательно перепросматривает события своего пути, - сурово объявил гельвет и продолжал: - И часа не прошло, как ты вернулся обратно. И сел под деревом. Я увидел, что тебе некуда идти. А это крайне важно для начинающего охотника. Когда человеку некуда идти - ему легче идти за силой».
        Я молчал и думал о несчастной Лусене и грязном животном - Коризии.
        «Может быть, сядем?» - предложил Рыбак, указав рукой на застолье.
        Мы вошли под навес. Я сел на циновку. Гельвет - на шкуру.
        VI.«Ты тогда заикался и хотел, чтобы я тебя вылечил, - продолжал мой наставник. - Я мог быстро тебя исцелить. День или два, чтобы установить причину. Два или три дня, чтобы подобрать средства… Тебя бы я вылечил дней за пять. Но… - Рыбак усмехнулся, насмешливо на меня глянул и грустно объявил: - Но я не собирался тебя лечить. Орел послал мне заику. Не будь ты заикой, ты бы ко мне не пришел. Ведь боги часто помогают человеку тем, что для начала сильно вредят ему… Ты не согласен?»
        «Я слушаю и перепросматриваю», - учтиво ответил я.
        «Вот-вот, - кивнул головой и пожал плечами гельвет. - Мне надо было к тебе присмотреться, с тобой познакомиться. Я лишь предчувствовал, что ты обладаешь даром охотника… Короче, в первой долине я не лечил тебя. Я тебя проверял и заодно решал три первые задачи вожатого. Первая - представить трехликим. Вторая - начать знакомить с учением. И третья - приступить к освобождению от краннона, глупого и обманчивого мира».
        «Ты ни о чем не хочешь меня спросить?» - вдруг спросил Рыбак.
        «А мне разве можно спрашивать?» - спросил я.
        «Раз я спрашиваю, значит можно», - ответил гельвет.
        И я, не зная, о чем спросить, спросил о том, что первым пришло в голову:
        «Зачем ты в первое время - да и потом - часто говорил со мной по-гельветски, и так, что я ни слова не понимал?»
        Рыбак усмехнулся и ответил:
        «Я на нервийском наречии с тобой разговаривал. Я нервий, а не гельвет. Наше наречие сильно отличается от гельветского. Естественно, ты не мог меня понимать».
        Сказав это, Рыбак заговорил на своем языке. Три или четыре звучные и торжественные фразы произнес. А после объяснил на латыни:
        «Многие очень важные вещи на ваш дурацкий язык не переводятся. И мне приходилось говорить с тобой на языке силы и знания. Надо было, чтобы ты не понимал, а чувствовал. В первой долине надо было научить тебя чувствовать. Слова же очень часто мешают правильным чувствам… Теперь понятно?»
        «Теперь понятно», - сказал я.
        «А раз понятно теперь, почему ты уселся за стол и ничего не ешь?» - спросил нервий, которого я так долго считал гельветом.
        Я взял огурец. Но Рыбак укоризненно покачал головой и пальцем указал на блюдо с вареной рыбой.
        «А как ее есть?» - спросил я.
        «Молчи и не задавай вопросов! - сердито сказал мой вожатый. - Я говорю, а ты слушаешь… И молча ешь рыбу. Вот так».
        Рыбак сложил пальцы обеих рук и, словно двумя клювами, отщипнул от рыбы два кусочка: один - возле головы, другой - у хвоста. И сначала положил в рот кусок из правой руки, а потом - из левой.
        Я постарался как можно точнее повторить маневр.
        Рыбье мясо было розовым и удивительно вкусным.
        Я подумал, что это, наверное, форель.
        А мой наставник покачал головой и сказал:
        «Нет, не форель. Но тоже из лососевых».
        «Сначала, как ты помнишь, мы пошли к Белену, - сказал Рыбак, тщательно пережевав отправленную в рот пищу, и продолжал: - Помнишь, я отругал тебя за то, что ты раздавил жука? (см. 12.XI.2) Надо было объяснить тебе, что всё живое - такие же существа, как мы. И нельзя никого убивать без причины… Вот рыбу эту убили по причине нашего голода. Орел это разрешает. Но убивать без причины и тем более - по бесчувственности, небрежности, невнимательности…!»
        Рыбак испуганно посмотрел на меня и тут же ласково улыбнулся:
        «Того зеленого жука не ты убил. Я тебя обманул. Он уже три дня валялся на тропинке».
        И снова в различных местах отщипнул от рыбы и сказал:
        «В храме Белена я тоже тебя обманул (см. 12.XI.3). Ты думал, я молюсь о твоем исцелении. Но я читал Целителю древние стихи о том, как становятся охотниками… А ты на следующее утро пришел ко мне радостный (см. 12.XII.1). Я понял, это еще один знак. Я понял, что ты не только исцеления у меня ищешь».
        Отправил в рот куски и жевал осторожно и сосредоточенно, словно в любое мгновение могла попасться острая косточка или камешек. А потом сбивчиво продолжал:
        «Знаки, знаки… Многие из них я придумывал, чтобы усилить твое ожидание. Но настоящие знаки тоже были. Ветры, например… Надо было обострить твое внимание. Помнишь, я заставил тебя почувствовать дерево? Помнишь, я объяснил тебе, что среди камней тоже встречаются живые существа? (см. 12.XII.3)… К Леману, на берег озера, я тебя привел, чтобы показать, что храмы иногда бывают без храмов. И там тоже живут боги (см. 12.XII.4)… Когда ты сам вычислил имя Вауды, я понял, что ты не только внимателен, но и догадлив… В отличие от многих римлян, в тебе, Луций, почти нет чувства собственной важности. Помнишь, я стал передразнивать тебя, обзывал заикой? Но ты не протестовал, не обижался, не горевал. Поздравляю. Это - ценное качество, которое защищает человека от злобного и завистливого краннона».
        «Ты опять хочешь спросить?» - вдруг спросил мой наставник.
        Я не хотел спрашивать, потому что рот у меня был набит рыбой, и, хотя мясо было вовсе не костлявым, я тоже старался пережевывать осторожно.
        «Жуй, жуй. Потом спросишь, - сказал Рыбак. - И овощи бери. Нельзя есть одну рыбу».
        Я прожевал. Хотел откусить от репы. Но увидев, что мой собеседник внимательно на меня смотрит и словно ждет от меня вопроса, спросил первое, что пришло в голову:
        «А от чего ты очищал меня на озере, когда долго лил на меня воду?»
        «Глупый вопрос», - ответил Рыбак и поморщился.
        «Почему глупый?» - спросил я.
        «Еще более глупый вопрос, - сказал нервий и нахмурился. - Ты ведь чувствуешь, что если я начну объяснять, от чего я тогда тебя очищал, ты ни за что не поймешь».
        «А какой вопрос я должен тебе задать, чтобы тебе понравилось?» - спросил я.
        Рыбак вздохнул и велел:
        «Ешь репу. Ты ведь хотел откусить от нее. Но потом передумал».
        «Ты мысли мои читаешь? Как тебе это удается?» - спросил я.
        «Кто из нас чьи мысли читает - трудно сказать», - ответил Рыбак и протянул мне репу.
        Я стал жевать пареную репу, а вожатый мой продолжал:
        «Когда мы потом пошли к Вауде, помнишь, вдруг радуга появилась, птицы запели и бабочки закружились? (см. 12.XIII.1) И я спросил тебя: что ты чувствуешь? Ты сказал, что тебе грустно и тоскливо и что ты придавлен к земле».
        Я кивнул.
        «Но чувствовал ты тогда совсем другое, - сказал Рыбак. - Тебе было легко и радостно. Так ведь?»
        Я снова кивнул, пережевывая.
        «Я тогда очень за тебя порадовался, - сказал нервий. - Ты ответил так, как должен ответить истинный охотник. Он должен грустить и тосковать от красоты краннона. Потому что это мимолетная красота. Настоящему охотнику одновременно радостно и грустно, легко и стесненно… В первой долине ты еще ничего не чувствовал, не слышал и не видел. Но ты стал учиться чувствовать меня, своего вожатого. И поэтому впервые дал правильный ответ».
        Я прожевал кусок и хотел спросить.
        Но Рыбак сердито воскликнул:
        «Ты можешь помолчать или нет?!»
        И тут же обиженно продолжал:
        «Я думал, что у Вауды мне удастся овладеть тобой и проникнуть в твою суть (см. 12.XIII.2). Ведь я специально привел тебя в сумерки. Я порезал тебе руку ножом и пустил кровь. Обычные люди тут же пугаются и подчиняются силе воина. Но оказалось, что в тебе нет природного страха. Более того. Когда я начал строить коридор, ты оказал сопротивление. Я велел тебе не чувствовать боли, но ты упрямо твердил «больно мне, больно». Я говорил: «на меня смотри». А ты смотрел в сторону кладбища. Помнишь, противный упрямец?… Вместо того, чтобы подчиниться мне, вручить свои чувства, отдать душу и волю, ты сам решил строить коридор и притягивать туда кого ни попадя. Сначала привлек старуху. За ней - собаку… Не я, а ты меня напугал своим самоуправством! Ведь ты еще ничего не умел. И даже не подозревал о том, какой опасности себя подвергаешь! В сумерках. На кладбище. Кто же так делает, я не знаю?!»
        Я не выдержал и сказал:
        «Но там правда была старуха. И собаку я видел».
        «Естественно, ты их увидел, если сам туда затащил… Ведь сначала на кладбище не было старухи? Разве не так?»
        Я кивнул и откусил от огурца.
        «Ты ее придумал?»
        Я снова кивнул и зачем-то откусил еще и от свеклы.
        «А когда к Морриган прибавил еще красноухую собаку, тогда они взяли и действительно явились на кладбище».
        Я хотел возразить, что собаки я не видел и, стало быть, утверждать, что она красноухая…
        Но, во-первых, рот у меня был занят едой. Во-вторых, Рыбак почти тут же объявил мне:
        «И сон ты придумал - тот самый, из-за которого якобы не мог прийти ко мне!» (см. 12.XIV)
        Я старательно пережевывал, чтобы начать возражать. А нервий продолжал:
        «Знаю, знаю. Сон я тебе подсказывал. А ты соглашался. Дескать, да, на озере, да, лебедь, туман, музыка, башни. Но потом я тебя спросил: «какие башни?» И не подсказывал, из чего они сделаны. А ты ответил: «они были прозрачные и светились изнутри»!.. Так мог ответить только человек, который уже бывал в гатуате. Или тот, которому начал подсказывать Орел».
        Я, наконец, прожевал, но возражать передумал.
        Рыбак взял один из кувшинов и в одну из чаш раздраженно выплеснул желтоватую пенистую жидкость.
        «Это галльское пиво. Хочешь?» - спросил он.
        Я покачал головой.
        «Тогда пей из другого кувшина. Там ежевичный кисель».
        Киселя мне тоже не хотелось, и я снова покачал головой.
        А мой наставник отхлебнул из своей чаши и сурово произнес:
        «В критических ситуациях ты вел себя как прирожденный охотник. Этого я не мог не признать».
        VII.«Вторую долину мы не будем перепросматривать, - объявил Рыбак. - На дальнюю лесную поляну я тебя водил лишь для того, чтобы по дороге рассказать об аннуине, о Таранисе и Росмерте, о бессмертии, о блаженстве (см. 12.XV)… Эти сказки всегда рассказывают человеку перед тем, как представить его гатуату».
        Нервий вновь приложился к глиняной чаше и продолжал:
        «Я понял, что ты крепкий орешек, и что надо дожидаться настоящего тумана… Настоящие туманы приходят из кромешной ясности. У нас на озере в это время года такие ясные дни - большая редкость. Поэтому ждать пришлось долго» (см. 12.XVI.1)
        Тут Рыбак выжидательно глянул на меня. Но я молчал. И тогда он спросил:
        «Свекла тебе не понравилась? Ты только раз откусил…»
        Вместо ответа я спросил:
        «А та медовая конфетка, которую ты мне дал перед этим туманом, - что это было?» (см. 12.XVI.2)
        Рыбак виновато улыбнулся:
        «Прости, я немного перестарался… Но у меня не было выхода. Из-за твоей природной независимости и почти полного отсутствия врожденного страха… Я выбрал кромм, который считается самым слабым. И дал тебе совсем немного. Кто же мог предположить?»
        «А кромм - это что?» - спросил я. И Рыбак еще более виновато:
        «Кромм - это мананнан. Я не знаю для него гельветского названия. И слово «мананнан» на ваш примитивный язык не переводится. «Мананнан» - это одновременно и «существо», и «суть существа», и «суть сама по себе». Некоторые переводят для римлян как «зелье» или «растение». Но зелье, как правило, жидкое, а мананнаны часто даются в твердом виде. И лишь некоторые из них - растения… У кромма вкус меда. Но это, конечно, не мед…»
        И тотчас Рыбак оживился и радостно воскликнул:
        «Но кромм тебя притянул будь здоров! (см. 12.XVI.2) Ты перестал сопротивляться. Стал послушно смотреть на мою золотую фибулу. Я видел, как к ней все больше и больше прилепляется твоя душа, как тело твое расползается, как дух твой нащупывает коридор, раздвигает стены, проникает в солнечный туман гатуата… Я знал, что ты должен видеть то, что придумал во сне, который ты никогда не видел. Но то, что не ты войдешь в гатуат, а гатуат на тебя кинется и полетит, - этого я, разумеется, не мог знать заранее!»
        «Говорю: с первым мананнаном я немного перебрал, - вдруг тихо и виновато подвел итог Рыбак, подмигнул мне и заговорщицки продолжал: - Но три вещи стали ясны. Первое - мананнаны тебе покровительствуют. Второе - для тебя предпочтительны коридоры сна. Третье - учитывая, что Кромм несся на тебя на колеснице, ты принадлежишь к гатуату Эпоны».
        Рыбак замолчал, пристально меня разглядывая.
        «Почему не спрашиваешь? Тебе не интересно?» - через некоторое время словно обиженно спросил он.
        «После кромма ты решил спаивать меня другими зельями?… Прости, сутями-существами… Виноват, мананнанами… - сказал я.
        VIII.«Спаивать? Глупое слово, - поморщился Рыбак. - Я почти на месяц оставил тебя, чтобы дать отдохнуть от кромма (см. 13. I и II)… Потом вернулся, и мы с тобой вступили в третью долину».
        «В третьей долине, - каким-то унылым тоном продолжал нервий, - в третьей долине мне надо было представить тебя гатуату. Надо было отделаться от трех грузов, которые давили на тебя и не давали покинуть твой заикающийся краннон».
        «Первый груз - твое детство. Оно, вцепившись в ребра, давило тебе на грудь. Я видел, как оно цепляется и давит… Я повел тебя на перекресток, представил ольхе и поручил тебя махру (см. 13.III.3). Махр - это еще одно зелье, которыми, как ты только что выразился, я тебя спаивал… Но разве можно спаивать сухими комочками трав?»
        Рыбак замолчал, плеснул себе пива из кувшина и жадно припал к глиняной миске, будто у него пересохло в горле.
        «Сухими комочками спаивать, конечно же, нельзя», - на всякий случай сказал я.
        Нервий не обратил внимания на мою реплику.
        «Махр - тоже мананнан, - сказал он. - В Британии его чаще называют мархом. Или мейрхионом. Но я называю его махром. Потому что у него лошадиные уши».
        «Лошадиные уши?» - спросил я.
        «Не о том спрашиваешь, - поморщился Рыбак. - Неважно, какие у мананнанов могут быть уши. Важно, что махр заключает в себе медленный сон. Сон этот и медленно наступает и протекает медленно. Неужели не ясно?»
        Я кивнул. И вожатый:
        «Когда ты жевал махр, я спрашивал тебя о том, какого цвета у тебя в детстве были глаза, куда ночью была повернута голова… Помнишь?… Этими вопросами, которые тебе показались странными, я заранее выстраивал коридор… Теперь понятно?»
        Я снова на всякий случай кивнул. И Рыбак обрадованно воскликнул:
        «В этот коридор, едва начался сон, ты как раз угодил! (см. 13.IV). И увидел себя в детстве. С зелеными глазами. И гнался за собой. И сам от себя ушел… Ну, говори, говори! Чем ты теперь недоволен?»
        Мне было трудно ответить на этот нелепый вопрос. И я возразил:
        «У меня не было зеленых глаз. Ни в детстве. Ни сейчас».
        «Не о том думаешь! - тут же последовал сердитый возглас. - Цвет глаз. Лошадиные уши. Ты всё время отвлекаешься на детали, не замечая главного. А главное, что людям обычно бывает очень трудно освободиться от детства. Ты же разделался с ним, как заправский охотник. Плевать тебе было на маленького несчастного уродца, который бежал за тобой, хныкал, скулил, цеплялся за ребра и тоскою давил на душу!»
        Я снова хотел возразить и сразу по нескольким пунктам. Но мой вожатый приложил палец к губам:
        «Тс-с-с! Переходим ко второму грузу - твоему пропавшему отцу, который уже два года давил тебе на затылок».
        «Когда через десять дней после ольхи я представлял тебя ореху и ручью, болота там не было (см. 13.VI.1). Я строил коридор быстрого сна, в котором должно было быть болото. Жука тоже не было, - продолжал Рыбак. - Вернее, был самый обыкновенный жук, который перелетал с цветка на цветок, и ты рвал эти цветки и отдавал мне, как будто они мананнаны… Они ими не могли быть, потому что настоящие мананнаны прежде нужно высушить… Поэтому, когда мы сели под деревом у ручья (см. 13.VI.2), мне пришлось злить тебя вопросами: «отец тебя не любил?», «за что он тебя не любил?» Ты злился и доказывал обратное. А я всё больше убеждался в том, что отец тебя действительно не любил. И заодно подсовывал тебе бутончики, которые ты не собирал, но которые я собрал и приготовил заранее».
        «Первые два бутончика, - продолжал нервий, - вообще были не мананнанами, а лекарственными растениями, которыми должна сопровождаться встреча с сильным мананнаном. Особенно для начинающего охотника… Третьим был таирн. Я сделал его похожим на цветочный бутончик. Но на самом деле он - не растение, а смола. У него много различных названий. В Британии его называют «тир» или «нгире» и представляют скачущим на коне по суше или по морю… Это - сильный мананнан, ведущий к быстрому сну… Больше никогда не смей пользоваться таирном, потому что он - не твоя суть».
        Я позволил себе лишь вопросительно взглянуть на моего наставника. Но этого оказалось достаточно для следующего взрыва.
        «Перестань на меня таращиться! - гневно воскликнул Рыбак. - Под руководством таирна ты лег на дно ручья и стал рыбой. Я знал, что ты должен стать рыбой. Но когда я спросил тебя: «что ты видел?», ты мне соврал: «ничего я не видел!». Ты упрямо и озлобленно сопротивлялся уже не мне, а таирну. Я решил придти к тебе на помощь и спросил о свечении растений. Они должны были светиться вокруг тебя! Они всегда светятся, когда человеком командует таирн. А ты опять стал врать, что не видишь никакого свечения. И с каждым лживым словом все больше заикался и терял силы!»
        «Запомни, римлянин, - вдруг сказал нервий, - ложь всегда отнимает у человека силы. Даже у такого, как ты. Потому что ты - врун великий. В тебе ложь природная. Ты лжешь лучше, чем говоришь правду. Твоя ложь истиннее твоей правды. В кранноне с таким талантом можно прославиться и очень многого добиться…»
        Мне было велено не таращиться, и я не таращился.
        А Рыбак усмехнулся и сказал:
        «Я с трудом дотащил тебя до дому (см. 13.VI.3). Уже сонного оставил на пороге… Во сне тебе явился отец, с которым так хотел встретиться (см. 13.VII). Ты увидел, что с ним теперь неинтересно встречаться… И так мы отделались от твоего отца. Он перестал давить тебе на затылок».
        Рыбак замолчал, допил пиво из миски и сказал:
        «Ну а дальше зачем перепросматривать? Дальше и так всё ясно».
        Я не удержался и сердито воскликнул:
        «Дальше как раз ничего не ясно! Дальше - самое интересное! Я думал, ты мне объяснишь!»
        Рыбак как-то кисло глянул в мою сторону. Потом стал смотреть на озеро.
        «Ничего интересного. Но могу объяснить, - устало произнес он. - Теперь, когда мы очистили тебя от твоего детства и освободили от тени отца, можно было, наконец, вылечить тебя от заикания. Нужно было снять давление на горло. Что тут неясного?»
        «Неясно, кто или что мне давило на горло», - сказал я.
        Рыбак снова кисло глянул на меня и ответил:
        «Какая разница, кто давил. Важно, что сильно давили и мешали тебе правильно разговаривать».
        «А ты говорил, что мне надо встретиться с каким-то страшным и опасным противником. Ты называл ее Морриган или «оранжевым врагом». Так кто это был на самом деле?»
        «Мне надо было тебя напугать», - объяснил Рыбак, не отвечая на мой вопрос.
        «Зачем?»
        «Мне надо было очень сильно тебя напугать. Для этого я развесил черепа. И пить тебе дал из черепа». (см. 13.X.1)
        «А что ты мне дал пить в этот раз?»
        «Так, еще один мананнан, который мы называем Всеисцеляющим, а у вас, у римлян, для этого существа нет не только названия, но вы и представить его себе не можете… Оно живет на дубе. В шестой день луны после долгих обрядов гатуатер срезает его золотым серпом…»
        «А ты зачем пил вместе со мной?».
        «Мне тоже надо было участвовать в видении. Я должен был следить за тобой и помогать тебе».
        «Ну и… Ну и…» - Во мне так много роилось вопросов, что я не знал, с какого из них начать.
        Рыбак вдруг весело рассмеялся и, продолжая глядеть на озеро, заговорил ласково и шутливо:
        «Не о том спрашиваешь, Луций. Ты вел себя, как заправский охотник (см. 13.X.2). Ты прыгнул на стол, потому что именно там для тебя возникло место силы. Ты сам его отыскал. Без моей помощи. И принял позу воина, которой никто тебя не учил. Представляю, как растерялась и напугалась Морриган, когда увидела твое неожиданное могущество!.. Я сам испугался, что ты на куски разнесешь мою хижину!.. Ты был яростен и безумен, как древний герой на галльской монете… Вот о чем надо спрашивать».
        «А о чем спрашивать не надо?» - спросил я, пристально глядя на моего наставника.
        Он продолжал смотреть на озеро. Он так же ласково и как бы шутливо ответил:
        «Не надо рыться в прошлом. Листья высохли и уплыли. Ты больше не заикаешься. Твоя мать ни в чем не виновата. Но женщина она не простая. Очень сильная. И силой своей иногда не владеет».
        «Ты мысли мои читаешь?» - спросил я.
        Тут Рыбак повернулся ко мне и долгим зеленым взглядом ответил на мой пристальный взгляд.
        «Зачем мне читать твои мысли? У меня достаточно своих собственных. - Так он сказал и спросил: - Знаешь, о чем я теперь думаю?»
        «Конечно, не знаю».
        «Я думаю: он уже стал охотником за силой, хотя считал, что я лечу его от заикания», - сказал Рыбак.
        IX.На этом собственно перепросмотр закончился. Но мы не ушли из застолья на берегу озера. Потому что, вроде бы ни с того ни с сего, мой вожатый-нервий принялся рассказывать о себе. И весьма долго повествовал.
        Я узнал, что он происходит из очень древнего и очень знатного нервийского, а точнее менапийского рода, в котором когда-то были цари.
        Я узнал, что возрасте пятнадцати лет родители отдали его в лесную школу, или в школу друидов. Школа эта находилась на границе менапийских и тунгрийских земель, на берегу Моза, далеко от хуторов и деревень. В школе ему присвоили имя Гвидген, что означает «сын леса», и заставили забыть то имя, которое было ему дано при рождении.
        На берегу Моза Гвидген учился целых десять лет, а чему учился, мой собеседник не пожелал разъяснить.
        Когда же ему исполнилось двадцать пять лет, Гвидгена из Галлии отправили учиться в Британию и там присвоили имя Гвернген, что означает «сын ольхи».
        В Британии еще десять лет постигал он науку друидов: сначала осваивал знание ольхи, потом - знание ореха, а последние три года - знание дуба, под руководством скифского наставника. На мой вопрос о том, каким образом в далекой Британии мог оказаться скиф, Рыбак мне ответил, что, во-первых, всё друс вид, или «знание дуба», когда-то пришло в Галлию из Скифии, а во-вторых, его учитель-курой в одной из прошлых своих жизней был скифским царем, но, «явившись в Британии», принял облик бриганта и поселился в районе Эбурака.
        Я узнал, что, завершив свое двадцатилетнее обучение, Гвернген снова вернулся в Галлию. И там на Карнутском священном соборе получил звание странствующего гатуатера. Странствующий гатуатер - это особый друид, который, обладая знанием дуба, не учит ему в лесных школах, а «по знаку Орла и по распоряжению верховного друида» странствует по белу свету под видом ремесленника, или врача, или толкователя законов. И вот, мой учитель сначала плотничал в стране нервиев; затем поселился в Дурокорторе и стал там кузнецом; потом перебрался в Августодун и был назначен главным толкователем законов среди эдуев; потом в качестве врача был отослан к раурикам. А два года назад - направлен рыбаком на Леманское озеро, к гельветам.
        Когда же я полюбопытствовал: по возрасту или за какую-нибудь оплошность произошли понижения в его карьере: из судей - во врачи, а из врача - в деревенского рыболова, - мой собеседник усмехнулся и ответил:
        «Не понижение, а повышение. Рыбак - это высшая ступень среди гатуатеров. Ведь рыбу ловит лебедь, которого прислал Орел. Я же, когда бываю на озере, черпаю от воды знание. Знание я превращаю в силу и раздаю людям, если они обращаются ко мне за помощью… Иногда я ловлю людей. Вот тебя, например, я, кажется, тоже поймал…»
        Тут Рыбак стал перечислять мои способности и предложил мне стать его учеником.
        «Я многое тебе смогу дать, - увлеченно говорил он. - Я научу тебя останавливать время. Ты сможешь вступать в гатуат без всяких мананнанов. Ты станешь неуязвимым для краннона, и больше никто не сможет тебя обидеть или унизить. Со временем ты сам сможешь стать воином знания и, может быть, даже гатуатером. Я подарю тебе целый мир. А отберу только одно-единственное».
        Я молчал.
        «Почему ты не спрашиваешь, что именно я отберу у тебя?» - спросил Рыбак.
        «Я пытаюсь догадаться», - ответил я.
        «Ну-ка, ну-ка!.. Что первым приходит в голову?»
        «Похоже, ты сделаешь меня одиноким в этом, нашем мире, который ты называешь кранноном. Таким же одиноким, как ты сам».
        Теперь Рыбак замолчал и некоторое время восхищенно смотрел на меня.
        Потом сказал:
        «Иди домой, маленький охотник. Там тебя ждет подарок, который я тебе приготовил».
        X.Дома я не застал Лусены. Диад, который поджидал меня на улице, шепотом сообщил мне, что в мое отсутствие пришли два раба, забрали Лусену, уложили на телегу наши пожитки и ушли-уехали по Портовому спуску в город. А мне велели, не заходя в дом Коризия, идти к Северным воротам, в дом Гая Рута Кулана.
        Я побежал по указанному адресу. И там всё объяснилось.
        Гай Рут Кулан, богатый гельвет, который двадцать лет назад получил свою первую магистратуру в Новиодуне, пятнадцать лет назад приобрел римское гражданство и десять лет назад был избран одним из городских дуумвиров, этот «косматый» гельвет-римлянин, декурион, владелец большого городского дома и двух пригородных усадеб, пригласил Лусену на должность экономки в своем хозяйстве. Ей было положено весьма приличное жалованье и бесплатное питание для нее и для ее сына-пасынка. Этот пасынок, то есть я, тоже мог подрабатывать на конюшне за отдельную плату или учиться в школе грамматика за счет Гая Рута Кулана.
        Предложение Лусене было сделано столь неожиданно и стремительно, что она не успела предупредить меня о нашем переселении. Ибо накануне, когда Рыбак с глазу на глаз разговаривал с Лусеной, он лишь намекнул, что постарается найти ей «правильное место для жизни» - так он выразился. А сегодня утром, едва я ушел в деревню, вдруг явились с телегой два богато одетых раба и велели срочно переезжать, потому что господин их ждать не любит, и место для Лусены и для меня уже приготовлено.
        Как скоро выяснилось, два года назад Рыбак вылечил жену Гая Кулана от серьезного заболевания. Год назад мой нервий-гельвет оградил самого хозяина от каких-то судебных неприятностей, о которых даже вспоминать не хотели.
        Полагаю, уже этого было достаточно, чтобы к нам с Лусеной в доме Гая Рута Кулана относились с уважением и предупредительно. Но было еще третье обстоятельство: хозяин был человеком преклонного возраста, нежно любил свою молодую жену, и другие женщины как объекты вожделения и домогательства для него просто не существовали.
        XI.На следующий день после нашего переселения я побежал в деревню и объявил Рыбаку:
        «Я согласен. Согласен стать твоим учеником. Я так тебе благодарен за… за твое великодушие… Я на всё согласен!»
        Я думал, Рыбак приветливо отнесется к моему изъявлению чувств.
        Но он, укоризненно покачав головой и даже не глянув в мою сторону, сурово ответил:
        «На всё никогда не смей соглашаться».
        И пошел в деревню, пробурчав себе под нос:
        «Приходи через девять дней. Через девять дней продолжим».
        В указанный срок Рыбак, как ты догадываешься, исчез из деревни.
        Он объявился лишь в конце сентября, встретил меня приветливо и ласково, но сообщил:
        «Прежде чем мы вступим в четвертую долину, надо предъявить тебя празднику. Праздник состоится, по-вашему, в ноябрьские календы. Приходи за четыре дня до этого».
        «Опять целый месяц ждать?» - обиженно спросил я.
        Рыбак с нежностью на меня глянул, осторожно погладил по плечу и ответил:
        «Без праздника никак нельзя. Потерпи, маленький римлянин. Всё надо правильно делать».
        XII.Праздник, о котором шла речь, назывался Самайн и был главным из четырех основных галльских праздников. Считалось, что в последний день октября заканчивается старый пастушеский год, а в первый день ноября начинается новый, и потому на стыке между этими двумя днями, на перекрестке двух годов люди должны умилостивлять благодетелей Иного Мира и отпугивать враждебные существа мира нашего.
        Когда за четыре дня до ноябрьских календ я явился в деревню, Рыбак поставил передо мной конкретные задачи:
        Во-первых, я должен был помнить и постоянно напоминать себе о том, что на празднике краннон и аннуин так тесно соприкасаются, что весь наш мир становится, по сути, одним сплошным гатуатом - так можно сказать. Соответственно этому надо и вести себя как охотнику за силой, все время пребывая настороже и рядом с наставником.
        Во-вторых, не надо принимать всерьез те действия, которые будут совершать на празднике «простые люди», ибо «всё это - театр краннона» и к истинному празднику, к подлинному сочетанию двух миров имеет очень отдаленное отношение.
        В-третьих, в конце праздника мне придется сыграть свою роль в театре краннона, а именно: взять факел и поджечь бруидну, в которой могут оказаться люди.
        «Что такое бруидна?» - сначала поинтересовался я.
        «Сам увидишь», - ответил Рыбак.
        «А люди не пострадают?» - затем спросил я. И мой наставник принялся объяснять мне, что в давние времена на Самайне действительно убивали царя племени, принося его в жертву богине природы и тем самым способствуя возрождению мира и обеспечению благополучия народа; в прошлые времена царя стали заменять рабом или пленным воином, которого торжественно сжигали в бруидне; но в новые времена все эти ритуальные убийства и человеческие жертвы, которые римляне приписывают друидам, давно уже прекращены: никто никого не сжигает и не убивает на самом деле, и смерти эти только разыгрывают, как в театре у греков или у римлян.
        «Но у нас в театре, вернее, в амфитеатре, часто устраиваются гладиаторские бои», - заметил я. И Рыбак:
        «Вот-вот. Сами убиваете людей. А нас обвиняете в жестокости».
        Короче, мне было дано заверение, что я своими действиями никому не причиню вреда.
        За три дня до ноябрьских календ гельветы собрали овец и рогатый скот в одно стадо и повели на убой на поляну, которая находилась к западу от буковой рощи; лишь часть животных они оставили на размножение.
        За два дня до календ на берегу озера, к югу от причалов, всей деревней стали сооружать широкий и длинный навес, а в дальнем конце навеса - круглую хижину из бревен.
        За день до праздника в каждом доме стали варить так называемую корму - пшеничную брагу, приправленную медом, - и печь на меду пшеничные хлеба.
        В ночь перед праздником в деревне должны были гадать и чародействовать. Но мне было велено оставаться дома и при этих ритуалах ни в коем случае не присутствовать.
        Я прибыл на праздник на восходе солнца и увидел, что вся деревня собралась на берегу озера и напряженно всматривается в его волны.
        Заметив меня, некоторые из жителей стали громко выражать свое недовольство.
        Но тут из толпы выступил человек в длинном белом плаще, расшитом пурпурными нитями, с пятью золотыми фибулами в форме солнечного колеса; в рубахе с красочными орнаментами, перетянутой широким поясом с золотыми и серебряными нашлепками; в широких штанах из очень мягкой и очень дорогой кожи, в кожаных башмаках, усыпанных мелкими блестящими камешками; с тремя тонкими золотыми гривнами на шее, каждая из которых имела свой оттенок - красноватый, ярко-желтый и почти белый.
        Представь себе, Луций, в этом царственно одетом человеке я не сразу узнал своего Рыбака. Но именно он выступил теперь из толпы, возложил мне руку на голову и торжественно произнес нечто для меня непонятное. И после его слов сразу же оборвались сердитые замечания в мой адрес, а все люди, которые стояли поблизости и видели эту сцену, три раза почтительно поклонились моему наставнику, и один раз - мне.
        Затем раздались крики, и я увидел, что из озера медленно выходит бородатый и усатый пожилой мужчина в рогатом шлеме, в медном панцире, в кожаных браках и в высоких сапогах со шнуровкой. В правой руке он держал бронзовый меч, а в левой - до блеска начищенный медный котелок.
        Он еще не ступил на берег, когда все закричали: «Дагда! Дагда! Добро пожаловать! Мы всё приготовили!»
        Я не удержался и спросил Рыбака:
        «А кто такой Дагда?»
        «Это Леман. Они изображают Лемана, бога озера», - тихо ответил мне Рыбак, не глядя на меня и едва шевеля губами.
        «А почему они называют его Дагдой?»
        «Потому что на их языке «Дагда» означает «Хороший бог».
        Человек в шлеме тем временем вышел из воды на берег, толпа перед ним расступилась, и он по живому коридору прошествовал в сторону навеса.
        Там его ожидала молодая и разряженная гельветская женщина, одеяния и украшения которой я, с твоего позволения, не буду вспоминать и описывать, потому что слишком много на ней было одеяний и украшений. Скажу лишь, что на левом плече у нее сидел ворон, а в правой руке она держала конскую уздечку.
        «А это кто? Вауда? Или Эпона?» - полюбопытствовал я.
        «Нет, это тройная богиня - ворон. Богиня войны и колдовства», - тихо ответил Рыбак.
        Человек в шлеме в это время приблизился к женщине. Та тряхнула левым плечом - ворон подпрыгнул, взмахнул крыльями и полетел в сторону буковой рощи.
        «А вот теперь она - Вауда. Добрая богиня и покровительница племени», - сказал мой вожатый.
        Женщина протянула мужчине уздечку. Он сперва поставил на землю котелок, который держал в левой руке, затем концом меча подцепил протянутую ему уздечку, перебросил ее в левую руку, меч воткнул в один из столбов, на которых держался навес, а следом за этим набросил уздечку на шею женщины и за уздечку повлек ее в бревенчатую хижину. И захлопнул за собой соломенную дверь.
        И тотчас несколько женщин кинулись к оставленному им на земле медному котелку, а с десяток мужчин рванулось к воткнутому в столб мечу. И между теми и другими началась нешуточная потасовка, ибо каждая женщина норовила ухватить котелок, и каждый мужчина старался завладеть мечом.
        Но скоро раздался властный и торжественный голос Рыбака, который произнес на гельветском наречии:
        «Отдайте мне меч победителя! Верните мне котел благоденствия! Я отнесу их новобрачным богам! Тем, кому они принадлежат!»
        Наставнику моему не сразу, но повиновались. Он забрал меч и котелок и удалился с ними в бревенчатую хижину, прикрыв за собой дверь.
        Тут мужчины поспешили к кострам, горевшим вокруг навеса и хижины. Над некоторыми из костров кипели большие котлы. Над другими крутились вертела со свиными тушами.
        Несколько женщин направились к чанам с брагой и вином. Другие женщины стали накрывать на «стол» - на длинный ряд широких дубовых столешниц, уложенных под навесом на насыпь из дерна.
        В скором времени из хижины вышли мужчина и женщина. На мужчине теперь не было панциря и рогатого шлема, а с шеи женщины уже сняли уздечку. Вид у обоих был несколько истерзанный, точно, скрытые от глаз внутри хижины, они там боролись или занимались любовью.
        За ними вышел Рыбак. Он вынес, прижимая к груди, три засушенные человеческие головы, и одну за другой аккуратно выставил на край стола.
        «Бог» и «богиня» уселись возле этих голов, на шкурах, на торце стола. А прочий народ разместился по бокам, на соломенных подстилках.
        И пир начался.
        «Леману» поднесли жареную свиную ногу, и он, схватив этот окорок, впивался в него зубами и яростно откусывал большие куски.
        «Вауде» подали вареное свиное бедро, и она принялась отщипывать от него кусочки.
        Наставнику моему, который разместился по правую руку от «бога», первым на длинной части застолья, - ему поднесли вареную кабанью голову. Взяв нож, он вырезал у головы язык, порубил его на мелкие кусочки и эти кусочки стал отправлять в рот, накалывая на нож. Потом отрезал у головы ухо и протянул мне.
        Я есть не стал, сделав вид, что с интересом разглядываю, как едят другие.
        Мужчины сидели с южной стороны застолья, женщины - с северной.
        Ели без всяких тарелок и без ножей; нож был у одного Рыбака.
        Брали из груд крупно порезанного мяса, которое прислужники вываливали по центру стола.
        Кости старательно обсасывали, а потом резким движением отбрасывали себе за плечо, не оборачиваясь, но стараясь бросить как можно сильнее.
        Когда брошенная кость попадала в прислужника или в прислужницу, те радостно кость хватали, бежали к столу, и тот, кто бросил кость, вставал из-за стола и становился прислужником, а поймавший кость усаживался на его место, выхватывал из груды и принимался жадно и яростно кусать и жевать.
        Есть старались свинину, вареную и жаренную на вертеле. Но когда в горячих свиных кусках возникала временная нехватка, брали холодную баранину и говядину, соленую свинину и копченую рыбу.
        Пили, что называется, вкруговую, отхлебывая часто, но понемногу из большой глиняной чаши, похожей на котелок, которую беспрерывно носили вдоль стола два пестро разодетых прислужника: с южной стороны, от «бога» - мужчина; с северной стороны, от «богини» - женщина. И «бог» и «богиня» обязательно пригубливали из каждой вновь наполненной чаши.
        Мужчины пили неразбавленное привозное вино, а женщины, как я понял, - пшеничную брагу.
        Рыбак, я видел, лишь окунул губы в чашу, но не сделал глотка. И я последовал его примеру.
        Пьянели быстро, как мужчины, так и женщины.
        И вот какая-то сильно подвыпившая женщина вдруг вскочила с циновки, встала во весь рост под навесом и принялась кричать, указывая рукой на мужчину, сидевшего напротив. Я плохо понимал, о чем она кричит. Я понял лишь, что человек, на которого она указывает, ее муж.
        «За что она его ругает?» - поинтересовался я у Рыбака.
        «Она его восхваляет», - ответил мой наставник, отрезая второе ухо у кабаньей головы.
        Женщина кончила кричать, села на подстилку. И тут же вскочила со своего места вторая женщина. Она не кричала. Она пела низким грудным голосом. И тоже указывала рукой - на другого мужчину, сидевшего напротив нее.
        Я обернулся к Рыбаку, чтобы спросить. Но вопрос, как говорится, умер у меня в горле.
        На торце стола, рядом с «богиней» сидел теперь не усатый и бородатый «Леман», а безусый, нежно-румяный, лучисто-голубоглазый и светло-кудрявый юноша; - прости мне, Луций, эти почти гомеровские эпитеты, ибо, клянусь Каллиопой, юноша этот был похож на греческое божество: на фиванского Вакха или на юного Аполлона.
        «Ну что таращишься? - услышал я над ухом насмешливый шепот Рыбака. - Леман уже скрылся в озере. А юноша - его заместитель. Ты его сейчас будешь сжигать».
        Я недоверчиво покосился на своего учителя. Но тот уж серьезно добавил:
        «Женщины, которые тебя так заинтересовали, соревнуются, восхваляя своих мужей. Та, что победит, до следующего Самайна будет считаться лучшей женой в деревне… Ну, хватит болтать. Вставай. Настал твой черед, охотник за силой».
        Мы вышли из-за стола и обогнули бруидну, бревенчатую хижину, которой завершался пиршественный навес.
        Из кустов выскочил незнакомый гельвет с горящим факелом в руках и подбежал к Рыбаку. Но тот покачал головой и указал на меня.
        Тогда человек с факелом стал что-то быстро и возбужденно шептать моему наставнику на ухо.
        Рыбак слушал, сердито глядя то на гельвета, то на меня. Затем взял факел, взмахом руки отослал человека и, повернувшись ко мне, сказал, как мне показалось, растерянно и обиженно:
        «Представление отменяется. Я сам подожгу бруидну».
        С этими словами он стал обносить факелом закладные бревна хижины. Те тотчас вспыхнули, словно облитые горючей смесью.
        Что было дальше, мне не удалось проследить. Потому что, едва хижина загорелась, Рыбак обернулся ко мне и сурово скомандовал:
        «Тебе нельзя здесь находиться. Иди домой. Договорись с матерью, что этой ночью уйдешь из дому. За час до полуночи жди меня у Южных ворот. Всё! Беги. Чем быстрее добежишь до дома, тем лучше для тебя и для меня!»
        Я, разумеется, подчинился.
        Не то чтобы я бежал. Но шел я быстро и не оглядывался.
        XIII.К Южным воротам я пришел приблизительно за полчаса до назначенного срока.
        В проеме ворот я увидел одинокого солдата. Прислонившись к стене и опершись на алебарду, он стоя дремал и тихо посапывал.
        Как только я подошел к воротам, у меня за спиной угрожающе залаяла собака. Я обернулся, но никакой собаки поблизости от себя не увидел.
        Я глянул на часового, ожидая, что тот вздрогнет и проснется от громкого лая. Но тот, что называется, и бровью не повел. Так же мерно и грустно посапывал.
        Лай скоро прекратился.
        Рыбак пришел, как я думаю, за час до полуночи. И тотчас вновь дала о себе знать собака. На этот раз она зарычала. Где-то совсем близко. Я резко обернулся, боясь, что она сзади укусит меня за ногу. И снова - никакой собаки, хотя улица была ярко освещена, потому что луна была на северо-востоке.
        «Что дергаешься?» - удивленно спросил Рыбак. Он был в своем обычном сером плаще.
        «Какая-то собака лает на меня и рычит. А где она - я не вижу», - ответил я.
        Еще с большим удивлением Рыбак медленно огляделся по сторонам, потом пристально глянул на меня и пожал плечами. Золотого колеса-солнца на его плаще не было; плащ был застегнут двумя темными и простыми пряжками.
        Пройдя мимо спящего стражника, мы вышли из ворот, спустились на магистральную дорогу и пошли по ней в сторону Генавы.
        С магистральной дороги мы свернули на проселок - тот самый, который вел к гельветскому кладбищу и святилищу Вауды.
        «Куда мы идем?» - спросил я.
        И только я задал вопрос, слева от меня, за деревьями, завыла собака.
        «Слышал?» - тут же спросил я.
        Рыбак удивленно и, как мне показалось, боязливо на меня покосился и спросил в свою очередь:
        «Мне на какой вопрос отвечать: на первый или на второй?»
        «Собака воет. Ты слышал?»
        «Не слышал», - ответил Рыбак, пристально на меня глядя.
        «Странно, - сказал я. - Я уже третий раз слышу собаку. А кроме меня никто не слышит».
        Рыбак долго и пристально изучал мое лицо. Потом обернулся на луну, которая светила над озером. Потом стал смотреть себе под ноги и сказал:
        «Мы идем к Пиле».
        «А кто это?»
        «Она захотела тебя видеть… Она запретила тебе поджигать хижину… Она велела, чтобы сегодня в полночь я привел тебя к ней…» - говорил Рыбак и каждую фразу произносил как бы все более и более удивленно.
        «Кто такая Пила?» - Я повторил свой вопрос.
        «Гельветы называют ее ватессой. Бруктеры - веледой», - ответил Рыбак и замолчал.
        Исчерпывающий ответ, не правда ли, милый Луций?
        И я решил больше ничего не спрашивать у Рыбака.
        Мы уже приблизились к кладбищу, когда Рыбак сам заговорил, глухо и отрывисто:
        «Только не пугайся ее. Она - добрая… И совершенно слепая… Одни говорят: римляне ее ослепили. Якобы она видела то, что видеть не следовало… Другие рассказывают: когда маленькой девочкой она побежала купаться на озеро, в нее ударила молния… Сама она утверждает, что слепой родилась. Вернее, когда ее рожали, у нее сначала вытек один глаз, потом - другой…»
        Дойдя до кладбища, мы не свернули направо, к святилищу Вауды, а, слева обогнув могилы, вышли к низкой и круглой земляной хижине. Мне показалось, что хижина эта целиком выложена из дерна.
        В нее мы вошли с юга, через узкий проход, прикрытый рогожей.
        В центре горел очаг. На высокой железной подставке стоял большой медный котел, в котором что-то кипело и булькало. Слева, у западной стены - вернее, у западного полукружья - я увидел одинокую постель. Справа, на востоке, между двумя полками, на которых была расставлена глиняная посуда и медная утварь, стояло высокое и широкое кресло. На нем неподвижно восседала высокая, полнотелая, совершенно седая женщина, одетая в белую длинную рубаху с рукавами до самых запястий.
        Меня поразила удивительная чистота помещения. Представь себе, ни малейшей затхлости, которая обычно бывает в земляных жилищах. Пол тщательно подметен и посыпан белым ручейным песком. Камни у очага - все одинакового размера, аккуратно подогнаны друг к дружке и словно розовые. Медный котел, хотя со всех сторон его лизало пламя, блестел и сверкал, как в лавке жестянщика. И так же светилась и блестела посуда. И белой, кипенно-359
        белой была рубаха на женщине. И пахло в хижине медом и тмином. И даже дым от горящего очага, как мне показалось, поднимался к отверстию в крыше ровным, аккуратным и кудрявым беленьким столбиком.
        Всё это, однако, я успел разглядеть и оценить лишь потом. Ибо, едва мы вступили в хижину, женщина спросила низким, мужским почти голосом:
        «Что, бельг, привел мне своего заику?»
        «Доброй луны тебе, Пила, - почтительно приветствовал хозяйку мой наставник и возразил: - Но он теперь не заика. Я его вылечил, с помощью Эпоны».
        Женщина повернула к нам голову. И я увидел ее лицо. Глаз у нее совершенно не было - темные, пустые глазницы. Но кожа на лице была гладкой, светлой и розовой, как у гельветской девушки. Так что, если бы не седые волосы, старухой ее никак нельзя было назвать. И стать, Луций! Какая осанка! Прямо-таки царственный поворот головы!
        Она, как мне показалось, пристально на меня смотрела. И чтоб не видеть ее страшные пустые глазницы, тут-то я и стал разглядывать помещение: очаг, пол, полки с посудой, ложе у западной стены, ну и так далее.
        Я всё это хорошенько успел разглядеть, потому что молчание длилось долго.
        Наконец женщина велела:
        «Поставь его напротив меня».
        Рыбак поставил меня спиной к очагу и лицом к женщине.
        «Нет, чуть правее поставь. И окно открой, чтобы мне было виднее».
        Рыбак отодвинул меня к северной стене. Затем подошел к Пиле и над ее головой вынул кусок не то дерна, не то торфа.
        «Вот теперь хорошо. Теперь луна его осветила», - сказала Пила.
        В отверстии никакой луны не было. Было несколько звезд и неподвижное серое облако.
        Тут сначала за стеной словно звякнула цепью, зевнула и вздохнула собака.
        А потом, глядя в мою сторону, Пила заговорила.
        (Говорила она на таком четком и ясном гельветском языке, что я понимал почти каждое слово. Так что весь разговор с самого начала могу передать тебе в точности.)
        Голос у старухи стал теперь высоким и девичьим.
        «Ты мне наврал, бельг. Он совершенно не заикается», - сказала она.
        «Я не наврал. Я сразу предупредил, что я его вылечил», - возразил Рыбак.
        «Вы, мужчины, всегда врете», - будто не слыша возражения, сказала Пила.
        Тут за стеной снова звякнула цепь. А старуха девичьим голосом произнесла:
        «Скажи ему, что боги его хорошо охраняют. Несколько раз спасли от верной смерти».
        «Он хорошо понимает по-гельветски. Ему не надо переводить», - ответил Рыбак.
        «Переводи ему мои слова, чтобы он тоже знал», - будто не слыша, продолжала Пила: - Потолок должен был упасть на его голову. Но рабыня отодвинула постель… Потом косточкой мог подавиться. Но какое-то животное - козел или хряк - толкнуло его в спину. И косточка выпала…»
        Я подозрительно покосился на Рыбака - ведь я, как ты помнишь, рассказывал ему об этих происшествиях. Но мой наставник быстро покачал головой и предостерегающе поднес к губам палец.
        «Потом отчим хотел его убить. Но мачеха не дала… Потом конь понес. Но Эпона вмешалась, и конь не сбросил… Потом на войне, на которой отчим погиб, его спасли от солдата, который собирался оторвать ему голову и сделать из нее кубок для питья…»
        Я слушал, все больше удивляясь, потому что о трех последних случаях я ни словом не обмолвился Рыбаку.
        Но тут Рыбак возразил Пиле и сказал:
        «Ты что-то недоглядела, Пила. На войне у него погиб родной отец, а не отчим».
        И снова, будто не расслышав, старуха подытожила:
        «Да, пять раз спасали. И, думаю, дальше тоже будут спасать. Потому что берегут его. Нужен он им для чего-то… Ты всё ему переводишь, бельг?»
        Рыбак молча кивнул.
        А Пила сказала:
        «Давай теперь поглядим на его родителей».
        И пустыми своими глазницами уставилась на меня. А потом сказала:
        «Нет, так мне не видно. Возьми полено и положи в огонь».
        У северной стены лежала аккуратная поленница. Рыбак подошел к ней и взял верхнее полено.
        «Не то берешь, - тут же сказала Пила. - Возьми из нижнего ряда».
        Рыбак принялся осторожно извлекать нижнее полено. И - веришь ли, Луций? - едва он прикоснулся к тому полену, мне сразу стало не по себе. Как будто чья-то невидимая рука проникла мне в живот, ухватила за желудок и стиснула.
        «Бережней вынимай. Смотри, не развали мне поленницу», - велела Пила.
        Когда же Рыбак вынул полено и положил его в огонь, в животе у меня отпустило. Но в груди, под сердцем, родилось жжение, и будто стон вырвался и вылетел у меня из горла, хотя на самом деле я не издал ни звука.
        «Не давай ему долго гореть, - высоким голосом продолжала командовать Пила: - Как только появится первый уголек… Вот, целых два появились. Вынимай полено… Левый отломи…»
        Рыбак резким движением пальцев отщелкнул от полена горящий уголек, и тот упал на землю.
        «Пусть он возьмет, - руководила старуха, глядя на меня пустыми глазницами. - Рукой пусть возьмет и остудит».
        Я схватил уголек и тут же его выронил, настолько он был горячим.
        А Пила произнесла первую фразу, которую я не понял.
        Рыбак заметил и быстро перевел:
        «Она говорит, что прошлое всегда жжется. Особенно то прошлое, которое тщательно скрываешь от других и от себя».
        Я снова схватил уголек и стал на него дуть, перебрасывать из руки в руку.
        Скоро уголек перестал жечься, и его можно было зажать в кулаке.
        А Пила, словно увидев, сказала:
        «Закрой окно. И посади его рядом со мной».
        Рыбак тем же куском торфа - похоже, это был все-таки торф - заткнул отверстие в восточной стене. Потом от шкафа принес маленькую табуретку и усадил меня на нее, напротив безглазой женщины.
        «Пусть даст мне уголек», - девичьим голоском велела Пила и протянула правую руку. У нее была узкая нежная ладонь с длинными и тонкими пальцами.
        Осторожно передавая уголек, я старался не коснуться этой ладони, почему-то ожидая, что она будет неприятно холодной. Но все-таки коснулся и почувствовал, что рука у нее очень горячая.
        Зажав уголек в кулак, Пила положила руку на колено, потом опустила голову и, будто разглядывая свой кулак, заговорила - теперь низким и гулким голосом:
        «Отца его сразу вижу. Он не был римлянином. Он был царем. Он был…» - Пила произнесла какое-то слово, которое я не понял, потому что не знал. Но Рыбак тут же пришел мне на помощь и перевел: «Звездочет. Есть у вас такое слово? Она говорит, отец твой был звездочетом».
        А Пила продолжала:
        «Его звали Аттисом или Атием. Точно я не могу разглядеть его имя, потому что оно не наше… Он бросил его мать, когда она еще носила в утробе… А отчим его ненавидел. Он любил свою дочку… У него была сводная сестра. Но она умерла от несчастного случая…»
        Я быстро глянул на Рыбака, а тот вздрогнул от моего взгляда и приложил палец к губам.
        «С матерью сложнее, - мужским голосом говорила старуха. - Я ее почти не вижу… Вижу только, что она была рабыней. И что она жива до сих пор…»
        Тут Пила произнесла вторую фразу, которую я совершенно не понял. И обернулся за помощью к моему наставнику.
        Но Пила в это время сказала:
        «Это ему не надо переводить. Переведи ему, что настоящий его отец давно умер и что сам он - царевич. Из очень знатного и могущественного рода».
        «Ты понял?» - спросил меня Рыбак.
        «Я ничего не понял, - прошептал я. - Во-первых, я не понял…»
        «Ты - сын царя и рабыни. Вот что она говорит», - перебил меня мой наставник.
        А Пила подняла голову, задрала ее к потолку и сказала:
        «Теперь о главном. О его будущем».
        Не опуская головы, старуха разжала кулак, протянула руку и велела:
        «Положи уголек обратно в очаг».
        Рыбак выполнил ее указание.
        «Теперь погаси полено. Оно чадит. Мне это мешает».
        Рыбак оглянулся в поисках воды. А женщина, не опуская задранной головы, сказала:
        «Возьми половник и зачерпни из котла».
        Рыбак и это указание выполнил, быстро и, как мне показалось, услужливо. И в хижине еще сильнее запахло медом и тмином.
        Только теперь старуха опустила голову и велела:
        «Прялку мне дай».
        Рыбак подал ей прялку. Откуда он ее достал, я не видел, но достал моментально, будто не впервые выполнял подобное поручение и хорошо знал, где прялка находится.
        «Посади его справа от меня», - велела Пила.
        Меня передвинули.
        Левой рукой взяв прялку, женщина правой рукой стала осторожно вытягивать нить из серого комка шерсти.
        «Пусть палец мне даст».
        Я протянул ей левую руку, на всякий случай - все пять пальцев.
        Пила выбрала безымянный и стала наматывать на него нить.
        Нить была белой, неожиданно белой по сравнению с тем серым комком, из которого она ее выпрядала.
        Три раза обмотав нить вокруг моего пальца, Пила стала говорить. И теперь произносила слова обычным голосом: не низким и не высоким, разве чуть треснутым и хрипловатым. И хотя слова требовали восклицания, сам тон ее голоса был ровным и спокойным. И с каждым предложением речь становилась все менее разборчивой и менее для меня понятной.
        «Клянусь первой Владычицей, этого царского сынка ждет великая слава. Страшная. Вечная. Люди будут его славой заикаться. Как сам он недавно… Горы назовут его именем. Одну из них вижу. В Ретии».
        Пила еще выпряла нить и снова три раза обмотала вокруг моего пальца. Мне показалось, что нитка теперь посерела.
        «Дева-Матрона, - продолжала колдунья. - Под великой звездой родился. Пришедшей с востока и с севера… Но не его эта звезда… А он, слепой и глухой… Звезду погасит… На небо посягнет…»
        Речь Пилы становилась все более сбивчивой. А нить, которую она теперь вытянула из комка и трижды обернула вокруг моего пальца, показалась мне слишком темной, почти черной.
        И вот, то ли действительно видя нечто в своей слепоте, то ли прикидываясь перед нами и изображая из себя пифию или сивиллу, старуха забормотала:
        «Мать-богиня, на помощь… Приведут… Злобный жрец потребует крови… Он не признает. Он не почувствует… За себя испугается… А великого страха… вечного ужаса…»
        Пила вздрогнула, и тело ее подпрыгнуло на кресле, будто в него ударила невидимая молния. Правая рука дернулась и темную нить оборвала.
        И, выронив прялку из левой руки, седая вещунья быстро и легко вскочила на ноги. И трижды произнесла одну и ту же фразу: сначала тихим и ровным голосом, потом гневным мужским басом, а затем - испуганным девичьим вскриком.
        Я понял, что фраза была одной и той же. И каждое слово в отдельности мне было понятно: «он», «жертва», «дерево» и два раза «бог». Но глагол, который связывал эти слова, мне был неизвестен. И всякий раз старуха переставляла местами слова, словно нарочно, чтобы меня запутать.
        Я глянул на Рыбака, призывая его на помощь.
        Но Пила рухнула в кресло, закрыла лицо руками и простонала:
        «Уведи его!.. Не могу больше!.. Нет мочи на него смотреть!..»
        Я и опомниться не успел, как Рыбак подхватил меня под мышки, поднял с табурета и чуть ли не вынес из хижины.
        XIV.На улице светила луна. Но какая-то тусклая и серая, словно через облако пробивалась; хотя облака не было, и звезды ярко сверкали вокруг.
        Рыбак держал меня за правую руку и вел по тропинке вокруг кладбища. Рука у него была холодной и изредка вздрагивала - будто от судорог.
        На левой руке у меня была нитка. Оборванный конец длинно свисал с безымянного пальца, и мне хотелось либо домотать на палец, либо сорвать нитку с руки. Но правая рука у меня была занята - Рыбак крепко держал ее.
        Несколько раз я глянул на своего спутника. Лицо у него было таким же серым и тусклым, как луна на небе.
        Обогнув кладбище, мы вышли на проселок. И тут только Рыбак отпустил мою правую руку.
        Я принялся медленно наматывать нитку себе на палец и, до конца намотав, спросил:
        «Почему она называла тебя бельгом? Ты разве бельг?»
        Я думал удивить его этим второстепенным вопросом.
        Но он готовно откликнулся:
        «Для нее нервии, морины, менапии, тунгры - всё бельги. Она нас не различает».
        Я стал разматывать нитку и, когда освободил от нее палец, сказал:
        «Она, скорее глухая, чем слепая. Во всяком случае, ни на одно твое возражение она не ответила. Будто не слышала… Или прикидывалась?»
        «Слух у нее, как у летучей мыши. Она не только слышит на целую левгу, но и видит… этим слухом своим», - ответил Рыбак.
        Я чувствовал, что он смотрит на меня, нежно и участливо, и хочет, чтобы я, как можно больше, спрашивал его, а он мне - отвечал.
        Я снова стал наматывать нитку на палец - теперь она вся была серой - и, вместо того, чтобы спрашивать, стал высказываться.
        «Она очень точно описала те пять случаев, когда мне действительно угрожала опасность», - сказал я.
        «Да, да. Она всё видит и почти никогда не ошибается, ни в прошлом, ни в будущем», - быстро и будто с облегчением откликнулся Рыбак.
        Но я возразил:
        «Как это, не ошибается? Моего родного отца она назвала отчимом. Даже ты не выдержал и поправил ее. Но она не услышала или не пожелала услышать».
        «Да, да, отчимом вместо отца… Да, помнишь, она сказала, что он погиб?» - бормотал у меня над ухом мой спутник. - Значит, отчим, а не отец… Значит наверняка погиб, раз она так сказала».
        От удивления я даже остановился. И хотел взглянуть в лицо Рыбаку. Но тот продолжал идти по проселку.
        Я догнал его и сказал:
        «Послушай. Кому-кому, но мне-то уж точно известно: отец он мне или отчим. Я деда своего знаю. Родню до пятого колена… Какой отчим? Не смеши меня».
        Рыбак, не оборачиваясь ко мне, продолжал путь и, кивая головой, говорил:
        «Да, да. Кажется смешным… Но ведь, действительно, ни один человек наверняка не может сказать, кто его отец. Даже мать, та женщина, которая родила тебя, даже она никогда не может быть уверена до конца, что родила тебя именно от этого мужчины… А ты свою мать никогда и не видел. Ты сам мне рассказывал, что она умерла при родах…»
        «Погоди! - я воскликнул. - Ты что хочешь сказать?!.. Да нет, бред сорочий!.. Пять случаев она точно описала. Но дальше понесла чушь! Сам подумай: какой царь может жить в Испании! Сейчас! В эпоху великого Августа!»
        «А что, в Испании совсем не осталось царей? Или потомков древних царей?» - спрашивал Рыбак, избегая смотреть на меня и ускоряя шаг.
        «Может быть, и остались. Но я, Луций Пилат, родной сын римского всадника Марка Понтия Пилата, к этим варварам не имею ни малейшего отношения!» - Я начал сердиться. - Мачеха моя, Лусена, если верить ее словам, действительно происходит из какого-то древнего тартессийского рода. У нее в роду вполне могли быть звездочеты, или как там они еще называются».
        «Вот видишь!» - вдруг словно испуганно воскликнул Рыбак и еще быстрее зашагал по дороге.
        «Не вижу, представь себе! Потому что Лусена мне мачеха, а не мать! А родная моя мать - та, которая умерла при родах, - никогда рабыней не была. Она из рода Гиртулеев, которые теперь процветают в Нарбонской Галлии».
        «И поэтому ты живешь здесь. И все от вас отвернулись», - сказал Рыбак и так резко остановился, что я сзади налетел на него.
        И мог, наконец, заглянуть ему в лицо.
        Такого лица я у него никогда не видел. Я вообще у мужчин никогда не видел таких лиц. В этом лице были одновременно испуг, досада и раздражение и какая-то совершенно женская, ласковая и виноватая жалость.
        Глядя ему в глаза, я некоторое время не знал, что ответить. А потом сказал:
        «Ну, ладно, царский сын и мать рабыня. Но дальше что она мне напророчила…»
        «Всё, что она сказала, всё может сбыться», - быстро проговорил Рыбак, тихо, почти шепотом.
        «Я, сын предателя отечества, которому даже в захудалую Провинцию запрещен вход, я, безотцовщина, с мачехой - бывшей рабыней со временем приобрету великую и страшную славу, так что горы будут в честь меня называть.?!»
        «Как будто каждый великий человек в славе рождается», - грустно вздохнул мой растерянный наставник.
        «И звезду на небе погашу?»
        «Погасишь, если она увидела».
        «А что она сказала, когда говорила про мою настоящую мать, и я просил тебя перевести, но ты, как мне показалось, не то перевел, что она сказала».
        «Тебе правильно показалось… Она сказала, что, может быть, она сама родила тебя на свет».
        «Она?!.. Моя мать?!»
        «Ты - Пилат. Она - Пила».
        Я еле удержался, чтобы не рассмеяться в лицо моему собеседнику.
        «Это же - чушь! Бред безумной колдуньи!»
        «Да, бред. Но бред вещий… Поэтому тебе он кажется безумным», - тихо сказал Рыбак.
        Я сорвал с пальца нитку и выбросил ее на дорогу.
        «А что она сказала перед тем, как выставить нас за дверь?» - спросил я.
        Рыбак долго и грустно смотрел на то место, куда упала серая нитка.
        Потом сказал:
        «Ты выбросил нитку. Не думай, что так же удастся выбросить судьбу».
        «Я спрашиваю: что она сказала перед самым нашим уходом?» - Меня уже давно стали раздражать его вера в сумасшедшую старуху и та жалость, с которой он на меня смотрел.
        «Ты разве не понял? Там были очень простые слова».
        «Слова я понял. Но смысл этого нового великого пророчества, прости, от меня ускользнул».
        «А ты уверен, что хочешь узнать этот смысл?» - вдруг совершенно безучастно спросил меня Рыбак.
        «Что? Очень страшно?»
        Рыбак молчал.
        «Скажи. Я не из пугливых. Ты сам говорил».
        «Она сказала: «В жертву богу бога вздернет на дерево».
        «Вздернет?» - переспросил я.
        Рыбак кивнул.
        Я постарался усмехнуться и, догадываюсь, усмешка у меня получились весьма беззаботной.
        «А что это за бог, которого я вздерну? И почему именно на дерево?»
        Рыбак не ответил и вновь зашагал по проселку.
        Скоро мы вышли на магистральную дорогу и молча пошли к Новиодуну.
        И лишь возле самых Южных ворот мой спутник вдруг как бы ни с того ни с сего стал рассказывать:
        «У кельтов есть бог. Мы о нем не говорили, потому что нам он не был нужен. Его называют Хесус или Есус. Римляне называют его Марсом. Но, как всегда, ошибаются, потому что Есус - не бог войны. Он - бог деревьев и других растений».
        Рыбак замолчал. И я спросил:
        «Почему ты о нем вспомнил, об этом Есусе?»
        «В давние времена Есусу приносили человеческие жертвы. Людей вешали на деревьях… Я думаю, Пила его имела в виду», - ответил Рыбак.
        «А что значит бога богу в жертву?» - спросил я.
        Рыбак пожал плечами.
        «Я этого Хесуса ему самому в жертву принесу? Так что ли?» - снова спросил я.
        И снова мой наставник пожал плечами.
        Мы дошли до Южных ворот, и Рыбак сказал:
        «Прощай, Луций».
        «До завтра, - ответил я, посмотрел на предрассветное небо и добавил: - Или когда мне лучше придти?»
        «Приходи, когда хочешь», - ответил Рыбак, гельвет-нервий-менапий, Гвидген-Гвернген-Гатуатер.
        XV.Я пришел в деревню через день.
        Я радостно и учтиво поздоровался с Рыбаком. Но он прошел мимо меня, словно мимо пустого места, сел в лодку и отчалил от берега.
        Я прождал его на берегу часа два или три.
        Он вышел из лодки и побрел в сторону деревни, не обратив на меня внимания.
        И лебедь на меня ни разу не глянул, шествуя за хозяином.
        Зная манеры своего наставника, я ушел в город, решив прийти в следующий раз.
        Я пришел через три дня, в полдень. Рыбак сидел под орехом и смотрел на пруд. Я его приветствовал. И в этот раз он посмотрел на меня… Не знаю, как описать его взгляд, Луций. Так, глубоко задумавшись, иногда вдруг взглядывают в сторону, будто там, в той стороне, можно обнаружить недостающие звенья мысли. Или чувства, которые давно уже крутятся под сердцем, но постоянно ускользают и утекают… Я не поэт. Я не умею описывать. Но вспоминать я умею. И взгляд этот, долгий, пустой, задумчивый, я никогда не забуду…
        На приветствие мое он, разумеется, не ответил. Я сел рядом. Некоторое время мы молча смотрели на воду в пруду. Потом Рыбак встал и ушел в дом. И больше оттуда не вышел.
        В третий раз я пошел в деревню дней через десять. И на тропинке встретил Рыбака, который шел в город.
        Я уступил ему дорогу и пошел следом.
        В этот раз я с ним не здоровался.
        Через некоторое время я спросил:
        «Я что-то не так сделал?»
        Рыбак молчал и не оборачивался.
        Мы прошли стадии две, и я снова спросил:
        «Ты больше не хочешь наставлять меня? Ты передумал?»
        И вновь - ни слова в ответ.
        А возле порта, когда можно было идти рядом и заглядывать ему в лицо, я спросил:
        «Тебе запретили со мной общаться? Даже смотреть на меня запретили?… Или ты сам не хочешь?»
        Представь себе - ни малейшей реакции…
        В городском порту он сел на баркас, идущий в Генаву. Встал на палубе так, чтобы быть ко мне спиной.
        Но стоило лодке отчалить от берега, он повернулся и стал смотреть на меня, глаза в глаза, долго, пристально, цепко. И в этом взгляде всё было: вина, жалость, нежность, просьба понять и простить… Он прощался со мной своим взглядом… И, прежде чем отвернуться, поднес палец к губам…
        Больше я не ходил в деревню. И тамошних соловьев ранней весной не слушал.
        Мы случайно встретились летом следующего года, за семь дней до июньских календ, то есть на третий день после нон, в которые мне исполнилось пятнадцать лет.
        Встретились в городе, на форуме, возле базилики. Он шел мне навстречу и улыбался. Я остановился и приветствовал его на гельветском наречии.
        «Здравствуй, Луций», - сказал он и прошел мимо.
        Потом осенью, в начале сентября, мы встретились возле Западных ворот и так же друг друга приветствовали…
        Я ни о чем не жалел.
        Скажу более: мне уже не хотелось встречаться с этим странным и, как может показаться, довольно жестоким человеком.
        Зачем? Ведь не друидом мне стать в самом деле!
        Запоздалое детство мое окончилось - меня от него очистили, и оно… как это там?… оно не цепляло больше за ребра.
        От тени отца меня тоже освободили - и она перестала давить на затылок.
        … Лусена? Она, чуткая и заботливая, по-прежнему была рядом… Но я перестал заикаться…
        Одним словом, листья высохли и уплыли…
        Но, похоже, стоило тщательно вспоминать и перепросматривать.
        Хотя бы из-за этой старой колдуньи.
        XVI.Ты только не смейся, Луций. Ныне ее бред мне уже не кажется таким безумным, каким казался в четырнадцать моих лет, возле гельветского кладбища, ночью при серой луне.
        Начать с того, что род Понтиев, как мне удалось выяснить, действительно ведет свое начало от некоего самнитского царя-звездочета, которого, по одной из версий, звали чуть ли не Атием. Одной из его жен - у древних самнитских царей их было, как правило, несколько - женой его, я говорю, была какая-то рабыня, имени которой сейчас никто уже и не вспомнит.
        Далее. Если я, Луций Понтий Пилат, чрезвычайный и полномочный префект божественного римского императора Тиберия, близкий соратник и преданный товарищ могущественного Луция Элия Сеяна, если я, дальний потомок короля-звездочета и рабыни, прикажу в подчиненной мне провинции назвать какую-нибудь из пыльных горок моим славным именем… Полагаю, что назовут. И многие прихлебатели кинутся называть радостно и благодарно… Славы у меня уже сейчас достаточно. Особенно если вспомнить, что двадцать лет назад я был жалким заикой, сыном «предателя отечества» и пасынком бывшей иберийской рабыни… И кто знает, какая слава ждет меня впереди?…
        Наконец, самое, вроде, бредовое и самое страшное:
        «На небо посягнет». «Звезду погасит, с востока и с севера пришедшую». «Бога не узнает». «Злобный жрец потребует крови». «В жертву богу бога принесет»…
        Только тебе скажу, Луций, и больше ни единой душе.
        Сеян - этруск, и историческую его родину, по отношению к Риму, запросто можно отнести на северо-восток.
        Сеян, вне всякого сомнения, - жрец, и жрец кровавый и злобный.
        Он долгие годы был для меня богом. А истинного бога, истинного властителя Империи я только недавно узнал и почувствовал. И как бы ни щемила, как бы ни содрогалась от страха и ни мучилась моя человеческая душа, одну из ярчайших звезд я должен погасить, одного из этих богов придется принести в жертву другому!
        Слышишь меня, Луций? Понимаешь меня?
        Слепая гельветская старуха это еще тогда увидела!
        Галльский друид еще тогда, почти двадцать лет назад, испугался иметь со мной дело.
        Но я не испугаюсь! Я истинного бога уже сейчас признал и почувствовал. И бога богу вздерну на дереве истории!
        Чашу эту придется испить. От жертвы этой не удастся мне отвертеться…
        Ну, хватит. Самое время принести жертвы моему погибшему отцу и его доблестным предкам: Квинту Первопилату, Луцию Гиртулею, царю-звездочету…
        Приложение I
        История нашего рода
        Я бы тебе так напомнил:
        I. Род наш очень древний. Некоторые утверждают, что еще до основания Рима наши пращуры были царями и правили не только в Самнии, но им подчинялись также луканы, пелигны и даже марсы. Так ли это было на самом деле или не так - не берусь судить и утверждать. Однако еще четыреста лет назад - если верить Титу Ливию и другим историкам, на мой взгляд, вполне заслуживающим доверия, - еще четыреста лет назад некто Гай Понтий был военачальником у самнитов, славился воинской доблестью и военным искусством, а его отец Геренний почитался мудрейшим человеком своего времени. Именно Гай сын Геренния, как ты должен помнить, сподобился окружить римское войско в Кавдинском ущелье и нанести ему такое поражение и причинить такой позор, о котором многие до сих пор не могут забыть.
        II.Сто лет назад род Понтиев был столь многочисленным, что скорее был похож на племя, чем на род. К этому времени он разделился на четыре самостоятельных клана, и кланы эти, хотя и поддерживали между собой известные отношения, однако жили в разных местах, имели свои собственные клановые имена и заметно отличались друг от друга по своему образу жизни, своему материальному положению и своему отношению к Риму.
        Начнем с ТЕЛЕСИНОВ. Они так называли себя, потому что происходили из деревни Телесии, расположенной между Кавдием и Нолой, на самой границе Самния и Кампании. Хотя среди Телесинов встречались люди с некоторым материальным достатком, но в целом это были простые и бедные жители, пожалуй, самые бедные и простые в нашем роду. Как в древние времена, они сочетали в себе любовь к земле и к военному делу, то есть были старательными земледельцами и отважными воинами. Римлян они ненавидели, сотрудничавших с ним италиков презирали, и эти враждебные чувства были у них, похоже, в крови и как бы передавались по наследству; чуть ли не со времен Самнитских войн эта ненависть жила в их сердцах.
        Далее - ГИРТУЛЕИ. Эти происходили из маленького городка Гиртулы, расположенного в двадцати милях к северо-западу от Эзернии, если идти по Старой Самнитской дороге в сторону Бовиана. Они были побогаче Телесинов, помимо земледелия держали у себя ремесленные мастерские. Но главным их занятием была воинская служба; среди Гиртулеев встречались не только отважные, но и опытные и знающие пехотинцы и кавалеристы, и еще со времен Сципиона и Ганнибала они славились своим воинским искусством. К римскому превосходству над народами и племенами они относились тоже с обидой, но не так озлобленно и непримиримо, как их сородичи Телесины.
        Третий клан обосновался в Венусии, той самой, которая лежит на Аппиевой дороге между Капуей и Брундизием. Сами они себя называли по-самнитски ВЕНУСИЛАМИ; к Риму относились со страхом и уважением; людьми были состоятельными, занимались почти все торговлей, в основном транзитной, а главными их партнерами и поставщиками были их дальние родственники - обитатели богатого и развращенного Неаполя.
        То был четвертый и последний из кланов нашего многоликого рода. Его представители давно обосновались в нескольких крупных городах: в Капуе и в Кумах, в Велии и в Регии. Но центром их проживания, их благосостояния и влияния был греческий Неаполь. Поэтому даже те, которые жили в других городах, называли себя по-гречески Неаполитами; и весь их клан так себя именовал, подчеркивая свою давнюю связь с Неаполем, его роскошью и богатством, его широкими торговыми связями, его давней преданностью Риму и римлянам. Но в нашем клане, клане скромных Гиртулеев, а также в клане бедных и гордых Телесинов, этих богатеев, этих выскочек, считавших, что только они одни достойны представлять наш род, только они знают толк в жизни и умеют свои таланты обратить себе во благо, а не во вред, - в наших кланах этих полуримлян-полугреков называли не Неаполитами, а НЕПОЛАМИ, якобы от самнитского слова «не-пол», что означает «продажный человек, предатель». Что есть такое слово в самнитском языке, я перед тобой, известным филологом, конечно, ручаться не могу и не буду (я ведь, кстати, совсем не знаю языка моих предков), но то,
что эти Неполы были действительно продажными людьми, я полагаю, ты сам скоро увидишь.
        Итак, четыре клана: Телесины, Гиртулеи, Венусилы и Неполы. А теперь о том, какие унижения Понтии терпели от римлян.
        III.Собственно говоря, Неполы никаких особых унижений на себе не испытывали. Город Неаполь с давних пор был под римской властью, с властью этой старательно ладил и был у нее в полном доверии. Клан Неполов - всё, как я уже сказал, богатеи и аристократы - с римской знатью, с патрициями и сенаторами издавна установил отношения гостеприимства, чутко прислушивался и ревностно угождал. Так что некоторые из Неполов, еще до Союзнической войны, от своих державных господ и высокомерных покровителей в знак поощрения даже получили римское гражданство. И тут же перестали считать себя самнитами, забыли о войнах, которые их народ вел за свою свободу и независимость; некоторые даже от рода нашего отреклись, чтобы не дразнить римлян своей кровной связью с Гереннием Мудрым и Гаем Отважным: дескать, род этот мятежный - сам по себе, а мы уже давно новый род основали - искренних друзей и преданных сторонников Великого Рима… Короче, унижения тут могли быть только философского характера, а, насколько я знаю, Неполы, ловкие ростовщики и предприимчивые торговцы, никогда философией не интересовались.
        Иным было положение трех других кланов нашего рода. Ну, вот сам посуди:
        Рассказывали, что через Венусию, бывшую тогда латинской колонией, однажды проезжал некий юный римский дипломат без официальной должности. Один из горожан, принадлежавший к клану Венусилов, позволил себе отпустить насмешливое замечание по поводу носилок этого римского проезжего. Венусила тотчас схватили, повалили на землю и отстегали ремнями от носилок.
        Гиртулеи, служившие, как я уже сказал, в римском войске, тоже не раз испытывали на себе римскую несправедливость. Так, во время войны с Югуртой одному из Гиртулеев по приговору римского военного суда отрубили голову, а римского солдата, который совершил аналогичный проступок, перевели из легионеров в пращники, заставили добывать дерн для воинского лагеря, и то, говорят, всего лишь на полгода, а после - простили и восстановили в должности.
        Один из Телесинов некоторое время занимал должность управляющего общественными банями в Ноле. И вот, римский консул приказал поставить его к позорному столбу и наказать розгами за то, что, когда супруга консула пожелала выкупаться в мужских банях, банные служители недостаточно быстро выгнали оттуда купавшихся, и бани показались столичной матроне недостаточно чистыми.
        Таким образом, все три клана несправедливо пострадали от римского самоуправства. Но Венусилы постарались как можно скорее забыть оскорбление. Гиртулеи затаили обиду, но до поры до времени никак ее не выказывали, продолжая добросовестно служить в союзных войсках. А Телесины, которых, казалось бы, римский произвол затронул в наименьшей степени - ну, высекли их представителя, но ведь не до смерти, опозорили, но не погубили же, - Телесины еще сильнее возненавидели Рим и римлян и поклялись отомстить за униженное достоинство.
        IV.А скоро, как ты знаешь, вспыхнуло восстание и разразилась Союзническая война. Душой восстания были марсы, которых возглавлял храбрый и умный Квинт Силон. Их примеру последовали самниты, а затем и прочие италийские общины - от Лириса и Абруцци до Апулии и Калабрии. В средней и южной Италии лишь немногие города сохранили верность Риму, в частности: греческий Неаполь, в котором обитали наши Неполы, и латинская Венусия.
        V. Но прежде чем восстание превратилось в войну, в Рим было отправлено посольство. Рассказывают, что в этом посольстве участвовал старейшина нашего клана, Гиртул Гиртулей, который приходится мне прапрапрадедом. Он якобы ярче и убедительнее других послов доказывал римлянам, что без поддержки союзников, и прежде всего самнитов и марсов, Рим не смог бы победить Пирра, разгромить Ганнибала и разрушить Карфаген, покорить Македонию и Грецию, подчинить себе Испанию и отразить нашествие кимвров и тевтонов. «И что мы имеем взамен?! - гневно вопрошал он, - как отблагодарил нас римский народ? в каких делах выразилась его к нам признательность? Вместо благорасположения - притеснения, вместо дружбы - начальственный окрик, вместо уважения - презрение и унижение, вместо равноправия - почти рабство, вместо наград - казни! Вы сами заставили нас взяться за оружие. Но мы с радостью сложим его, если вы наконец-то осознаете свою несправедливость, отбросите гордыню и примите в число римских граждан ваших союзников-италиков, которые ни доблестью своей, ни древностью происхождения, ни любовью к родине вам не уступают».
Так от имени Самния говорил Гиртул Гиртулей. И с тем же предложением к римским властям обратились послы от других италийских племен. Но римляне грубо и заносчиво отвергли их справедливые требования и миролюбивые предложения.
        VI.И тогда, как ты помнишь, в городе Корфинии, на границе марсийских, самнитских, маруццинских и вестинских земель, то есть в самом сердце восставших областей, был создан как бы Анти-Рим: город стал называться Италия; право гражданства «Италии» было распространено на все восставшие общины; были избраны сенат из пятисот вождей, два консула и двенадцать преторов; написана и утверждена была новая италийская конституция; государственным языком, наряду с латинским, был объявлен также самнитский язык, преобладавший в южной Италии.
        В число сенаторов «Италии» вошли три старейшины из клана Телесинов и двое - из клана Гиртулеев, среди них мой пращур Гиртул Гиртулей.
        Само собой разумеется, что Венусилы и, тем более, Неполы остались в стороне от этого движения.
        VII.Итак, началась война. Южной армией повстанцев командовал в качестве консула Гай Папий Мутил. У него было шесть полевых командиров, и одним из них был Авл Телесин, которого историки обычно именуют Понтием Телесином, забывая его личное имя.
        VIII.Первым делом повстанцы атаковали города и крепости, расположенные на территории восстания и сохранявшие верность Риму. Некоторые жители бежали, как это сделали Неполы, еще до появления повстанческой армии под покровом ночи покинув Неаполь и со всем движимым имуществом переселившись в окрестности Рима. Другие - заперлись в цитаделях и понадеялись на их защиту, как поступили Венусилы.
        После того, как под начальством Публия Веттия Скатона самниты и марсы отразили римскую армию и причинили ей большие потери, крупный город Венафр перешел на сторону повстанцев и выдал им весь римский гарнизон. Через несколько месяцев после этого пала Эзерния, отрезанная от подвоза продовольствия и осажденная по всем правилам крепостной войны. Еще раньше капитулировала Нола. А когда вся Кампания до Везувия была потеряна римлянами, когда Салерн, Стабии, Помпеи и Геркуланум примкнули к восстанию, тогда и Венусия объявила о своей сдаче, открыла ворота и выдала самнитскому полководцу Гаю Мутилу всех римских граждан. Начальник гарнизона был казнен, римские солдаты были высечены плетьми и зачислены в самнитскую армию, богатые сторонники римлян среди горожан были ограблены. Но наших Венусилов никто и пальцем не тронул, потому что за них заступился их сородич - Гай Телесин, один из полевых командиров. В полной неприкосновенности со всем своим имуществом Венусилы остались жить в городе; и, с одной стороны, это было для них, конечно же, крупным везением и счастьем, а с другой обернулось большой неприятностью.
И вот почему.
        IX.Как мы видели, на первом этапе повстанцам везло, и в борьбе с римскими войсками они добились крупных успехов. Это обстоятельство вызвало сильное беспокойство в Риме, сбило спесь с тогдашних римских властей, и к концу года было принято два закона. Эти законы, консульский и трибунский, предоставили права римского гражданства членам всех тех италийских общин, которые еще не отложились от Рима. Так что Неполы, своевременно удалившиеся из Неаполя, тут же все без исключения стали римскими гражданами, а бедные Венусилы под действие закона никак не подпадали, ибо город их, Венусия, перешел на сторону восставших, добровольно открыл перед ними ворота, а они, Венусилы, благоденствовали в этом продажном городе, а их сородичи, Телесины и Гиртулеи, покровительствовали им, руководили отрядами мятежников и успели причинить значительный вред римским войскам. А то, что Венусилы всю жизнь тяготели к Риму, с радостью отказались бы от своего благоденствия в восставшем городе и нищими поползли бы в Рим за обещанным гражданством - это, разумеется, законами не учитывалось.
        X.А следом за тем Фортуна пренебрегла самнитами и обратила свое капризное внимание на римлян. Римский претор Гай Косконий во второй кампании завладел почти всей Апулией и подошел к Венусии. В результате крупных поражений на севере столица восставших «Италия» прекратила свое существование, снова стала Корфинием, скромным городком пелигнов, а остатки италийского сената бежали в Самнитскую область.
        На сцене военных действий появился уже тогда талантливый полководец Луций Корнелий Сулла. Вместе со Страбоном он быстро отвоевал у восставших почти всю Кампанию - Стабии, Геркуланум, Помпеи были взяты друг за другом.
        Из Кампании Сулла перешел в Самний. Легко овладел Эскланом, жестокой расправой над его жителями нагнав страх на всю Герпинскую область; с тыла атаковав армию Мутила, разгромил самнитское ополчение; заставил сдаться главный город самнитов Бовиан.
        XI.В третий год кампании Квинту Метеллу Пию удалось захватить Венусию. Три тысячи вооруженных повстанцев были взяты в плен. Некоторые из Венусилов были обвинены в том, что снабжали деньгами и продовольствием мятежников. И хотя они плакали и кричали, что жили в городе чуть ли не заложниками, чуть ли не пленными, глава их клана был предан смерти, а остальные были подвергнуты разным формам наказания: от публичной порки до частичной конфискации имущества. Еще раз скажем: бедные Венусилы, без вины виноватые!
        Но можно сказать иначе: когда между двумя большими силами возникает конфликт, а тем более война, хочешь ты этого или не хочешь, ты должен поскорее определиться и принять ту или иную сторону. В противном случае тебе может достаться с обеих сторон.
        XII.Считали, что восстание подавлено и война окончена. Но тлели головни, дымились очаги, между руинами вспыхивало пламя. Эзерния, хотя и была окружена римскими войсками, продолжала оставаться очагом самнитской свободы. Захваченная Нола не сдалась и тоже сопротивлялась.
        А тут - помнишь? - громко заявила о себе парфянская угроза, и Сулла вынужден был покинуть Италию, отправившись на войну с парфянским царем Митридатом.
        Как только он отбыл, в Риме начался политический кризис. К власти сначала пришел Цинна. Затем вернулся из ссылки и прямо-таки воцарился в Риме уже безумный к тому времени Гай Марий.
        И вот, чтобы заручиться максимальной народной поддержкой, новые римские власти решили предоставить право римского гражданства всем италийским городам, которые участвовали в восстании, но теперь сложили оружие.
        XIII.Больше других обрадовались переменам Венусилы. Они, пострадавшие сначала от восставших, а затем от карателей, вдруг получили нежданно-негаданно римское гражданство, которое на них словно с неба упало. Некоторые из них радостно устремились в близлежащие к Риму города: Тибур и Пренесте; другие остались в Венусии и, возобновив прежние торговые связи, принялись спешно восстанавливать прежнее благосостояние и наживать имущество.
        Неполы, которые, как я упоминал, уже несколько лет назад стали римлянами и, оставив родной Неаполь, в Риме обосновались, особенно процвели в эти кровавые и смутные годы: нажились на конфискациях, набили себе карманы на аукционах, еще больше разбогатели на убийствах и зверствах, которые тогда творились повсюду.
        Даже мои Гиртулеи, до этого в течение трех лет с оружием в руках громившие римлян, стали теперь римскими гражданами; наслышанный об их отваге и воинском опыте диктатор Марий некоторых из них уговорил вступить в число своих ветеранов. Сотрудничали с новой римской властью не только Гиртул Гиртулей, но и оба его сына: Гней и Луций (Гнол и Лук, по-самнитски); причем последний, как ты, может быть, слышал и знаешь, приходится мне родным прапрадедом.
        Тут, в Риме, Луций и Гней (Луций был на несколько лет старше своего брата) познакомились с Квинтом Серторием, и это знакомство определило дальнейшую судьбу трех ветвей нашего клана, клана Гиртулеев.
        XIV.Квинт Серторий во всех отношениях был человеком превосходным и замечательным. Не стану тебе его описывать - тебе, который уже в юности великолепно изучил римскую историю. Отмечу лишь те качества Квинта Сертория, которые оказали непосредственно влияние на братьев Гиртулеев.
        Во-первых, он был отважным и талантливым римским офицером - одним из самых талантливых и отважных. Во-вторых, в компании Цинны и Мария он оказался, можно сказать, совершенно случайно: он был в личной вражде с Суллой, с того времени, как добивался должности народного трибуна; вражда эта привела его в ряды недовольных, с которыми он по своему характеру не имел ничего общего. Он с самого начал осуждал зверства, творимые безумным Марием, со слезами на глазах умолял консула прекратить кровопролитие, уговаривал Цинну вмешаться; когда Марий внезапно умер, Серторий окружил его бандитов кельтскими войсками и всех их перебил до последнего.
        Наконец, наделенный умением трезво оценивать политические события и одаренный поразительной дальновидностью, способностью заглядывать туда, куда обычный человек не может заглянуть и никогда не заглядывает, Серторий не раз предостерегал близких к нему людей, что вынужденное и скоропалительное равенство, учрежденное тогда между римлянами и италиками, ущербное и недолговечное, и когда Сулла вернется из парфянского похода, он почти наверняка восстановит власть аристократии и ей в угоду принужден будет отменить закон Плавта - Папирия, то есть у многих италиков отберет назад полученное ими римское гражданство, и у гордых и мятежных самнитов - в первую очередь.
        Так случилось, что Луций и Гней Гиртулеи были близки к Квинту Серторию и видели всё, что он делает, слышали всё, что он говорит. И потому, в отличие от своих сородичей, не тешили себя надеждами и постоянно были настороже.
        XV.Что же касается четвертой ветви нашего рода, Телесинов, то, хотя ей тоже могло быть предоставлено римское гражданство, однако большинство Телесинов от этой «подачки», как они говорили, отказались, город Эзернию, в который они переселились из своих местечек и деревень, превратили в военный лагерь и, по-прежнему ненавидя и презирая римлян, тщательно готовились к продолжению борьбы за независимость родного Самния.
        XVI.Тут как раз вернулся из похода и высадился в Италии Луций Корнелий Сулла. Римских властителей он объявил узурпаторами и преступниками, тем, кто отступится от них, обещал безусловное помилование, а так называемым «новым гражданам» гарантировал полное сохранение их прав.
        Напуганные жизнью и осторожные Венусилы заметались между революционным правительством, которое дало им гражданство, и между Суллой, который велел от этого правительства отказаться.
        Продажные Неполы, которые всегда чувствовали, на чьей стороне сила, спешно покинули Рим и скоро оказались в Кампании, куда направлялся со своей армией Луций Корнелий Сулла.
        XVII.Ты спросишь: а что Гиртулеи? Гиртулеи, как я уже вспоминал, были при Сертории. Серторий же в римском правительстве оказался явно не у дел: избранных на этот год консулов он критиковал за бездарность, полководцев - за беспечность и неповоротливость. От Сертория решили избавиться, и сначала направили в Этрурию для нового набора войск, а затем с той же целью предписали ехать в Ближнюю Испанию.
        Ясно, что братья Гиртулеи отправились вместе с ним. Серторий уговорил их, предвидя, что марианцы обречены на поражение.
        Стало быть, Неполы переметнулись к Сулле; Венусилы, как рыбы, ушли на дно. А на борьбу с Суллой выступили многие Гиртулеи и все без исключения Телесины. С самого начала они были обречены. Но ненависть к Риму, желание хотя бы на короткий срок защитить и утвердить свою независимость возобладали над здравым расчетом и чувством самосохранения.
        XVIII.События этих кровавых годов тебе известны лучше, чем мне. Поэтому кратко напомню лишь о трагической судьбе теперь, пожалуй, самого знаменитого из Понтиев - Авла Понтия Телесина.
        Ты помнишь, армия в семьдесят тысяч человек двинулась на Рим. Она состояла из луканов и самнитов. Так вот, луканами командовал Марк Лампоний, а самнитами предводительствовал Авл Телесин. Именно он, обращаясь к солдатам, заявил: «Чтобы избавиться от волков, которые отняли у Италии ее свободу, надо уничтожить лес, в котором эти злобные хищники водятся!».
        XIX.Битву у Коллинских ворот теперь уже многие историки описали. Но все они, на мой взгляд, допускают целый ряд неточностей.
        Утверждают, например, что Сулла начал проигрывать, потому что войска его были изнурены долгим переходом. Я же полагаю, что дело тут было не в усталости, - какую такую усталость мог причинить короткий переход от Пренесте до Рима для закаленных в боях ветеранов Суллы, исходивших вдоль и поперек Азию, Македонию и Грецию?! К тому же они успели позавтракать и не спеша выстроили боевую линию. Дело было в том, что ветеранам Суллы теперь противостояли не парфянские варвары, не разложившиеся правительственные войска, а великолепно обученные, образцово дисциплинированные самнитские войска - самое воинственное племя Италии и самые гневные враги Рима, а потому - неистово храбрые и яростно неустрашимые.
        Далее говорят: Сулла сначала проигрывал, но потом ободрил своих ветеранов, повел их за собой и разбил неприятеля. Это уже чистая ложь! Правое крыло, которым командовал Марк Красс, действительно, стало теснить луканов, которыми руководил Марк Лампоний. Но на левом крыле, выстроенном у храма эрицинской Афродиты перед Коллинскими воротами, против Суллы выступал Авл Телесин. Решительным натиском он расстроил ряды сулланских солдат, смял их и оттеснил к городской стене, так что пришлось запереть ворота. Сам Сулла едва не погиб. Пытаясь остановить отступление своих ветеранов, Сулла носился между ними на белом коне, горячем и резвом. По этому белому коню его быстро узнали, и один из самнитских центурионов, когда Сулла был в нему спиной, собрался метнуть в него копье. Но Авл Телесин схватил его за руку и запретил, заметив, что такого доблестного врага, как Сулла, надо побеждать лицом к лицу, в честном единоборстве, а не в спину и исподтишка. А Сулла потом утверждал в своих воспоминаниях, что не одно, а несколько копий были тогда в него брошены, и что от смерти его спас не Авл Теле-син, а его собственный
конюх, который, дескать, хлестнул коня и заставил его отскочить как раз настолько, чтобы копья воткнулись в землю у самого хвоста.
        Тот же Сулла потом утверждал, что, осознав это чудесное избавление от смерти, он достал золотое изваяньице Аполлона, которое он вывез из Дельф и которое всегда носил спрятанным на груди, и, целуя этот воинский амулет, воскликнул: «О Аполлон Пифийский, ты, кто в стольких сражениях прославил и возвеличил счастливого Суллу Корнелия, кто довел его до ворот родного города, неужели ты бросишь его теперь вместе с согражданами на позорную гибель?!» И вот, якобы после этого обращения к богу, в сражении наступил перелом: солдаты его прекратили отступление, развернулись, построились и начали победоносное контрнаступление. - Еще большая ложь! Часть его ветеранов уже успела убежать в лагерь и там возвестила, что Сулла-де погиб и сражение проиграно. Оставшиеся пребывали в полном смятении. А от окончательного разгрома Суллу спас не Аполлон, а Марк Красс, который, одержав победу на правом фланге, послал Сулле несколько свежих когорт. Спасло его также подлое предательство, которое совершили кельтские союзники Авла Телесина: в решающий момент сражения три тысячи кельтов, по предварительному уговору с Суллой, вдруг
переметнулись на его сторону и обратили оружие против самнитов, своих прежних боевых товарищей.
        Или ты скажешь, что светлый Аполлон и Крассу помог, и кельтов толкнул на предательство?
        XX.Всех пленных Сулла велел отвести на Марсово поле. Там их два дня держали в оцеплении солдат, без еды и медицинской помощи. На третий день Сулла назначил заседание сената в храме Беллоны. Когда сенаторы собрались и расселись по своим местам, снаружи стали доноситься бряцание оружия и людские стоны. Стоны эти быстро переросли в отчаянные крики и мольбу о помощи. А когда Сулла встал со своего места и начал говорить к сенаторам, никто уже не сомневался, что за стеной храма, возле цирка происходит отвратительная расправа: там, в страшной тесноте, солдаты, словно баранов, режут беззащитных пленных. Сенаторы были потрясены, но державший речь Сулла, нисколько не изменившись в лице, сказал им, что требует внимания к своим словам, а то, что творится снаружи, их не касается: там-де по его повелению вразумляют кое-кого из негодяев.
        «Негодяев» было от четырех до шести тысяч человек, - разные цифры называются историками.
        Среди несчастных оказался и раненный Авл Телесин, который двумя днями ранее спас Суллу от верной смерти.
        XXI.У Авла Телесина был сын, тоже, кажется, Авл. С консулом Гаем Марием Младшим они возглавляли гарнизон в городе Пренесте. Узнав о поражении под Римом и осознав, что сопротивление отныне бессмысленно, они закололи друг друга, тем самым избавив себя от позора и лишних мучений.
        Пренесте сдался на милость Суллы. Двенадцать тысяч человек Сулла помиловал и отпустил на свободу. Но все без исключения самниты были обезоружены и перебиты. Рассказывают, что среди этих убиенных оказались представители всех трех кланов нашего многолюдного рода. И вот, Телесины умирали молча, с презрением глядя на своих палачей. Гиртулеи то ли в насмешку над римлянами, то ли действительно желая сохранить себе жизнь, предлагали «не переводить даром такое великолепное человеческое мясо», а сделать из них дорогостоящих гладиаторов. А кто-то из Венусилов, которые, как мы помним, всегда сочувствовали Риму и никогда против него не воевали, этот несчастный и ни в чем не повинный Венусил, когда его тоже схватили и потащили на казнь, так истошно кричал, так слезно молил о пощаде и клялся в своей невиновности, что крики его привлекли внимание самого Суллы, который присутствовал при расправе. Сулла подошел к нему и спросил: «Ты самнит?» «Самнит, - ответил несчастный. - Но…» «Никаких «но», - прервал его Сулла и дал знак стоящему рядом с ним центуриону. И тотчас Венусилу перерезали горло. А Сулла потом
обратился к своим ветеранам и сказал: «Запомните, друзья мои. Рим не будет знать покоя, пока будет существовать Самний. Поэтому следует стереть с лица земли само имя самнитов!»
        Оставшиеся в живых и в Италии Гиртулеи целых два года руководили героической обороной Эзернии. Большинство из них доблестно сложило свои головы на стенах крепости, а некоторые, тяжело раненные, попали в руки неприятеля и, как я полагаю, были казнены. Но несколько лет назад я слышал от одного из Неполов, который заискивал передо мной и пытался через меня добиться выгодного откупа в Норике, - когда я отказал ему в протекции, он с ехидным выражением лица поведал мне, что гладиаторы, которых называют «самнитами» - ну, эти самые, с большими четырехугольными щитами и маленькими мечами, - якобы все они ведут свое происхождение от Гиртулеев, которые были взяты в плен после падения Эзернии; Сулла, дескать, припомнил их насмешливое предложение «не переводить даром великолепное человеческое мясо», велел залечить их раны и сделать гладиаторами на потеху римской черни. Но думаю, что этот Непол лгал и хотел отомстить мне за отказ.
        Ни один из Неполов, как ты можешь догадаться, при Сулле не пострадал. Несчастья обрушились на их головы, когда к власти пришел божественный Гай Юлий Цезарь… Но об этом позже и в свое время.
        XXII.Луций Гиртулей, как я уже сказал (см. XVII), следуя за доблестным Квинтом Серторием, отправился в Ближнюю Испанию. Вместе с Луцием поехал и его младший брат, Гней. И оба они взяли с собой жен и детей.
        Серторий высоко ценил воинский опыт братьев Гиртулеев, доверял им и очень на них рассчитывал. Луция он еще на корабле назначил легатом, и когда они прибыли в Тарракон, велел ему двинуться в Пиренеи, привлечь на свою сторону местное население, а также живших в округе римлян, и этими силами закрыть перевалы через Пиренеи. Квинта Гиртулея Серторий хотел оставить при себе и назначить начальником преторианской когорты. Но братья попросили не разлучать их, и Серторий их просьбу удовлетворил. С тех пор они всегда были вместе: Луций был командиром, а Гней - его первым помощником и своего рода квестором в его войске.
        Братья Гиртулеи заперли перевалы испанской пехотой, иберийскими стрелками и басконской конницей - силами наскоро собранными, плохо обученными и малонадежными. Но пока Луций Гиртулей командовал этими отрядами, всё было в порядке. Ибо Луций Гиртулей был не только отважным воином, опытным командиром, но и талантливым организатором: подобно Серторию, у которого он неустанно учился, он умел привлекать к себе людей, внушать им доверие и своим авторитетом поддерживать в их рядах дисциплину - насколько это вообще можно сделать в Испании.
        XXIII.Когда же Серторий, подчинив себе Ближнюю Испанию, задумал идти на покорение Бетики и отозвал Луция Гиртулея из Пиреней, неприятель подкупил одного римского офицера, тот организовал заговор и убил поставленного Луцием командира, после чего войска разбежались, и путь в Испанию для сулланских войск оказался открытым.
        Серторий, не имевший сил для борьбы на равных условиях, трезво оценил обстановку, наспех собрал те отряды, которые были у него под рукой, привел их в Новый Карфаген, погрузил на стоявшие там суда и отплыл - тогда еще сам не зная куда: то ли к берегам Африки, то ли к Канарским островам, куда-нибудь туда, где его не могла достать рука мстительного Суллы. Ясное дело, что братья Гиртулеи тоже отплыли из Нового Карфагена, на одном корабле с Серторием, их покровителем и полководцем.
        Обе Испании, Ближняя и Дальняя, быстро подчинились наместникам Суллы.
        XXIV. Ты знаешь, скитания длились более года. Сперва Серторий воевал с киликийскими пиратами. Затем установил с ними союзнические отношения и стал нападать на сулланские корабли возле испанских и африканских берегов.
        Примерно через год после отплытия из Нового Карфагена Серторий осадил мавританский город Тингис. И хотя местному царьку из римской Африки был послан на помощь отряд под начальством Пациека, Серторий разгромил этот отряд и, взяв город приступом, обосновался в нем, как он думал, надолго.
        Но тут в Тингис прибыли послы из испанской Лузитании и, обратившись к Серторию, сказали ему: «Мы, лузитане, только делаем вид, что подчиняемся римскому господству. На самом деле мы воюем и будем воевать за свою независимость. Мы каждый год нападаем на Дальнюю Испанию и наносим ощутимый урон войскам римского наместника. Тебя мы давно знаем, восхищаемся твоей храбростью, твоей мудростью, твоей справедливостью. Мы знаем, что ты враг Суллы, и потому предлагаем тебе быть нашим полководцем».
        Историки пишут, что, получив приглашение, Серторий тут же на него согласился. Я же иную слышал историю.
        Дело в том, что в отряде Сертория служили главным образом ливийцы и мавританцы, а собственно римлян было чуть более двух тысяч; из них бльшую часть составляли перебежчики из армии Пациека, то есть такие офицеры и солдаты, которые родились и выросли в римской Африке. Они прекрасно себя чувствовали в мавританском Тингисе и не горели желанием уезжать в Лузитанию. Испанских римлян у Сертория было совсем мало. И еще меньше было тех, которых Серторий вывез с собой из Италии.
        Так что когда Серторий собрал военный совет и рассказал о предложении лузитан переселиться в Испанию, большинство стало высказываться против. «Ливийцы и мавританцы за тобой не последуют или поедут с тобой неохотно», - говорили одни. Другие говорили: «Мы долгие годы скитались по белу свету. Жены и дети наши жили в солдатских палатках, испытывая нужду и лишения. Теперь у нас есть свой собственный город. Мы живем в удобных домах, обзавелись необходимым для нормальной жизни имуществом. С какой стати мы бросим всё это по первому требованию каких-то диких варваров?» Под конец выступил младший из Гиртулеев, Гней, который сказал: «Против тирании Суллы, за свободу и достоинство гражданина можно бороться в любой части римского мира. Но в Африке, как все мы видим, это делать намного сподручнее, чем в Испании, где расквартировано множество сулланских когорт. В Испании мы недавно потерпели поражение. В Африке - мы победители!»
        Чем дольше выслушивал Серторий такие высказывания, тем печальнее и грустнее становилось его лицо. И он уже хотел позвать лузитанских послов и сообщить им о своем отказе, как вдруг заметил, что старший Гиртулей, Луций, его легат и правая рука, за время совета не проронил ни слова.
        «А ты что молчишь, Луций? - спросил его Серторий. - У тебя ведь тоже дом и один из лучших в Тингисе».
        «Мой дом там, где ты, полководец, - радостно отвечал Луций Гиртулей. - Поэтому я поеду с тобой в Испанию, даже если нас будет всего двое».
        Серторий удивился и спросил: «А почему ты решил, что нам надо ехать в Испанию? Ведь большинство наших товарищей высказываются против. И я еще не решил, стоит ли мне принять приглашение или не стоит».
        И Луций Гиртулей ему ответил: «Я следил за твоим лицом и видел, как оно грустнеет. Грустный Серторий - уже не Серторий. Радостным наш великий полководец станет только в Испании».
        Такой рассказ я слышал и от своего отца, и от других людей, словам которых я доверяю.
        И как бы там ни было на самом деле, уже на следующий день Серторий отплыл в Испанию. С ним отправились столько солдат и офицеров из его войска, что все они уместились на одном единственном корабле. Братья Гиртулеи и здесь не разлучились: младший Гней последовал за старшим Луцием. Но Луций взял с собой жену и трех сыновей, а Гней всю свою семью оставил в Тингисе. От них потом произошли так называемые Африканские Гиртулеи и Понтии.
        XXV.Не стану сейчас вспоминать и рассказывать тебе о перипетиях испанской войны Сертория - тебе они известны лучше, чем мне. И сам ты, помнится, восхищался Серторием и говорил, что Юлий Цезарь ставил Квинта Сертория наравне с двумя величайшими полководцами - Александром Македонским и Ганнибалом Пунийцем. Ты соглашался с Цезарем и утверждал, что Серторий был даже похож на Ганнибала, и не только внешне (и тот и другой лишились на войне глаза): Серторий, объяснял ты, напоминал великого финикийца хитрым и в то же время мужественным способом ведения войны, редким талантом находить в самой войне средства для ее продолжения, ловкостью, с которой он вовлекал другие народы в свои интересы, заставляя их служить своим целям, выдержкой в счастье и в несчастье, быстротой и изобретательностью в использовании своих побед и предотвращении последствий своих поражений.
        О реорганизации Испании ты мне тоже рассказывал, но при этом говорил об одном лишь Сертории, словно забывая, что рядом с ним были его верные соратники и помощники.
        Да, из разрозненных отрядов испанских повстанцев надо было создать более или менее единую и боеспособную армию. Да, гений Сертория привлек к себе тысячи испанцев из самых знатных семейств, которые поклялись быть верными своему римскому полководцу и сплотились вокруг него в непобедимую конную дружину. Но пехотинцев, лучников и пращников надо было обучать держать строй, ежедневно тренировать и строго воспитывать. И с этой громадной работой Серторий ни за что бы не справился, не будь у него несколько талантливых и трудолюбивых римских офицеров, среди которых первую роль играл квестор Сертория, Луций Понтий Гиртулей.
        Мало было привлечь к себе и воспламенить на подвиги и без того пылкую испанскую знать, надо было показать многим племенам и простому народу, что, в отличие от прежних римских наместников, Серторий и его магистраты не враги, а защитники, не насильники, а друзья и помощники, не жестокие господа, а радетельные опекуны и справедливые судьи… Рассказывают, например, что Луций Гиртулей приказал своим солдатам строить на зиму бараки и жить в них, дабы освободить местное население от тяжкого бремени постоя.
        Рассказывают также, что Луцию Гиртулею, нашему предку, принадлежала идея сформировать из вожаков римской эмиграции сенат, который в соответствии с римскими законами вел бы дела и назначал должностных лиц. Такой сенат в составе трехсот членов действительно был сформирован. Но некоторые сомневаются, что предложение исходило от Гиртулея, а не от самого Сертория.
        Зато доподлинно известно, что брат Луция, Гней Гиртулей, предложил Серторию учредить в Оске своего рода академию, в которой дети знатных испанцев получали бы обычное для римской молодежи образование, учились говорить на латыни и на греческом и привыкали носить тогу. Обосновывая свое предложение, Гней, в частности, заявил: «Римляне всегда брали заложников. Раньше римскую культуру насаждали, истребляя население и заменяя его италийскими эмигрантами. А мы, следуя заветам великого Гая Гракха, будем посредством образования и воспитания испанцев превращать в римлян».
        Я родился на севере и знаю, о чем говорю: там до сих пор с благодарностью вспоминают Гнея Гиртулея, считая его основателем местной школы.
        Но вернемся к Луцию Гиртулею, моему непосредственному предку.
        XXVI.Через год после высадки в Испании Серторий отправил Луция Гиртулея в провинцию Эбро, где тот быстро и легко разгромил войско помпеянца Кальвина, причем сам Марк Домиций Кальвин в этой битве был убит.
        Тогда против Луция Гиртулея с тремя отборными легионами двинулся через Пиренеи наместник Трансальпинской Галлии Луций Манлий. Но и ему мой отважный прапрадед нанес сокрушительное поражение: с жалкими остатками своего войска Манлий бежал в Илерду, а оттуда - в свою провинцию.
        Оставшийся на юге, Серторий тоже весьма успешно действовал против наместника Дальней Испании Квинта Метелла, родственника и приятеля диктатора Суллы: очистил от него Лузитанию, разбил у реки Анас отряд Тория, а самому неприятельскому главнокомандующему причинил большой урон партизанской войной.
        XXVII.На третий год испанского восстания умер Сулла.
        На четвертый - в Испанию двинулся Гней Помпей, неторопливо и осторожно, как он всегда это делал.
        Оставив южную армию на Гая Геренния - тоже, между прочим, самнита, - Серторий перебрался на север, в Ближнюю Испанию, чтобы хорошенько подготовиться к встрече с Помпеем.
        XXVIII.Как раз в это время в Испанию прибыл Марк Перпенна. Ты помнишь? Сперва он управлял Сицилией. Затем, объединившись с Лепидом, пытался штурмовать Сардинию. Когда же Лепид умер от чахотки, Перпенна с ядром повстанческой армией и богатой казной отправился сначала в Лигурию, а оттуда - в Испанию.
        Прибыв в Испанию, он рассчитывал действовать здесь на равных с Серторием. Но его собственные солдаты, узнав о приближении Помпея, потребовали от Перпенны, чтобы тот подчинился Серторию. «Под твоим руководством, - заявили они, - Помпея нам не одолеть. Побьют нас, как на Сицилии и на Сардинии».
        Перпенне пришлось смирить гордыню и принять над собой главенство Сертория. Но он потребовал для себя должности квестора.
        «Квестор у меня уже есть, - отвечал ему Серторий. - Квестором в Ближней Испании я назначил Луция Гиртулея - опытного и храброго полководца».
        «Какого-то самнита ты ставишь выше потомственного римлянина?!» - возмутился Перпенна.
        Назревал конфликт, тем более опасный, что Помпей со своей армией уже подошел к Пиренеям и скоро должен был ступить на землю Испании. И вот, чтобы разрядить обстановку, Серторий принял следующее решение: Перпенну он квестором не назначит, но Луция Гиртулея отправит в Дальнюю Испанию на борьбу с Метеллом.
        По рассказу моего отца, сам Луций Гиртулей посоветовал Серторию отправить его на юг, чтобы среди командиров не возникало ненужное напряжение. Вроде бы мудрое решение и благородной поступок, но Перпенна с той поры возненавидел и Гиртулея, и Сертория.
        XXIX.Итак, Гиртулей отбыл на юг держать под ударом Квинта Метелла.
        Серторий же принялся, что называется, приводить в порядок Ближнюю Испанию, то есть подчинять еще не подчинившиеся ему племена и брать приступом города, которые затворяли перед ним ворота.
        Перпенне же Серторий велел стать на нижнем течении Ибера, чтобы помешать Помпею перейти через эту реку, если он, как можно было ожидать, выступит в южном направлении, для того чтобы помочь Метеллу. При этом Серторий велел Перпенне ни в коем случае не предпринимать генерального сражения. А тот, когда Помпей подошел к Иберу, нарушил приказ Сертория, выстроил свои войска в три боевые линии… Естественно, Помпей его легко оттеснил и спокойно переправился через реку.
        XXX.Как дальше шла война, ты знаешь, и я не стану ее описывать. Отмечу лишь несколько, на мой взгляд, показательных моментов.
        В битве при Лавроне Помпей потерпел поражение, потому что Серторий отстранил Перпенну и взял на себя полное руководство армией.
        В сражении при Сукроне Серторий разгромил правый фланг противника, которым командовал Помпей, оттеснил стоявшего на левом фланге Афрания, но тут подошел Метелл, смял выставленный против него отряд Перпенны и тем самым свел на нет все блестящие достижения Сертория.
        На следующий год в битве при Сагунте Серторий вновь разгромил конницу Помпея, и вновь Метелл одолел Перпенну, отразив нападение главной армии противника.
        Напротив, Луций Гиртулей, что бы там ни писали о нем некоторые историки, практически не знал поражений. И окажись он рядом с Серторием вместо бездарного и чванливого Марка Перпенны…
        XXXI.И если тебе вдруг покажется, что я преувеличиваю воинские заслуги и командирское достоинство своего прапрадеда, то вот на что призываю тебя обратить внимание: пока жив был Луций Гиртулей, Серторий, хотя и случалось ему проигрывать отдельные сражения, потом вновь собирал своих испанцев и одерживал победы и над Помпеем, и над Афранием, и даже один раз - над Метеллом. Когда же Гиртулея не стало, Фортуна от Сертория отвернулась.
        XXXII.Как ты знаешь, Луций Понтий Гиртулей трагически погиб на седьмом году войны в битве с Квинтом Метеллом. Вместе с ним пал в бою его младший брат, Гней Гиртулей.
        Когда гонец принес эту скорбную весть Серторию, тот, обычно хладнокровный, милостивый и справедливый, собственноручно заколол мечом вестника. Серторий потом утверждал, что вынужден был совершить это убийство, дабы страшное известие не вызвало уныния в его войсках. Но я так думаю: Серторий просто обезумел от горя и перестал отдавать себе отчет в своих поступках.
        Придя в себя, он вызвал к себе трех сыновей Луция Гиртулея, которые, по просьбе отца их, служили в преторской когорте Сертория, обучались военному ремеслу и набирались воинского опыта под руководством великого полководца. И этим трем юношам Серторий объявил, что отныне они будут ему вместо сыновей и ни в чем не будут испытывать лишений, вернее, будут переносить горести и радости, лишения и удачу вместе с ним, Квинтом Серторием.
        Двум сыновьям погибшего Гнея Гиртулея, которые, как я говорил, остались в Мавритании, Серторий отправил большую сумму денег, чтобы и они не бедствовали, а также поручил им вести переговоры с киликийскими корсарами, которые в это время были активными союзниками испанских повстанцев. До этого с киликийцами сносился и координировал действия их отец, Гней Гиртулей.
        XXXIII.Однако, повторяю, с гибелью старших Гиртулеев Фортуна, самая изменчивая из богинь, покинула Сертория и стала оказывать расположение его врагам - Помпею и Метеллу.
        В том же году Метелл, с каждым разом всё более решительный и победоносный, занял города Сегобригу и Билбилис. Помпей весьма успешно осаждал Палланцию и нанес Серторию чувствительные потери у Калагурриса.
        На следующий год Помпей медленно, но упорно, как это он умел делать, продолжал сужать территорию восстания.
        XXXIV.В армии Сертория начались брожения. Сначала поползли слухи, что Серторий утратил свой военный талант, что он уже не тот, каким его знали раньше, что, вместо того, чтобы разрабатывать операции и наносить поражение противнику, он теперь дни и ночи проводит в пирах и попойках, растрачивая деньги и не менее драгоценное время. Затем появились дезертиры и перебежчики, количество которых с каждым днем возрастало.
        Наконец, к концу восьмого года войны был раскрыт первый заговор. На допросе заговорщики показали, что римские наместники давно уже объявили амнистию перебежчикам и назначили высокую денежную награду тому, кто убьет неприятельского главнокомандующего, то есть Сертория.
        Серторий прежде всего удалил из своей охраны римских солдат и офицеров, заменив их избранными испанцами. Многих разоблаченных заговорщиков он приговорил к смерти, причем, вопреки своему обыкновению, не собрал военного совета, не устроил открытого суда в присутствии солдат. И тотчас среди трибунов и центурионов поползли слухи, что Серторий теперь намного опаснее для своих друзей, чем для врагов.
        XXXV.В начале девятого года был раскрыт второй заговор, теперь уже в преторской когорте, то есть в собственном штабе Сертория. Тем, на кого поступил донос, пришлось бежать или умереть. Но не все заговорщики были выявлены, и те, которые остались в живых, увидели, что надо действовать и действовать безотлагательно.
        Марк Перпенна, как потом стало известно, был самым главным и самым тайным из заговорщиков: он и слухи распускал, и дезертирам способствовал, и первый и второй заговоры - всё это его рук дело.
        XXXVI.А теперь внимание, Луций! Я утверждаю, что мой родовой клан был изначально отмечен везением и невезением, и больше, как мне кажется, удачей и милостью богов, чем горем и поражением. Да, прапрадеду моему, Луцию Гиртулею, пришлось изведать изгнание, но зато он не видел истребления своих родичей-самнитов и варварского опустошения Самния - любимой своей родины. Да, почти десять лет он провел на чужбине, но рядом с ним был замечательный человек и великий полководец. И этот прекрасный человек научил его военному ремеслу, сделал своей правой рукой, доверил ему многочисленные отряды. Да, Луций Гиртулей погиб в сражении, но всей своей яркой и трагической жизнью прославил наш род ничуть не менее, чем Авл Понтий Телесин - битвой при Коллинских воротах!
        Смотри дальше: Луций Гиртулей оставил после себя трех сыновей - Тита, Гая и Квинта Гиртулеев. Да, они рано лишились отца. Но в лице Сертория обрели учителя, заступника и спасителя. Когда после первого заговора Перпенна, который ненавидел всех Гиртулеев, пытался обвинить Тита, Серторий лишь рассмеялся в ответ. Но на следующий день отправил его в Галлию в качестве эмиссара, чтобы тот вербовал на сторону восставших некоторые галльские племена, сторожившие альпийские проходы. Второго сына Луция, Гая Гиртулея, Серторий еще больше приблизил к себе и ввел в свою личную охрану, хотя, как я говорил, всех римлян он из охраны прогнал. А когда через несколько месяцев, подготавливая второй заговор, Перпенна решил тайно устранить Гая, который ему очень мешал, и уже нанял трех наемных убийц, чуть ли не в тот самый день, на который было запланировано это убийство, Серторий вдруг ни с того ни с сего призвал к себе Гая Гиртулея и велел ему срочно отправиться в Галлию на помощь старшему брату, Титу.
        Полагаю, что Серторий и младшего сына Луция, Квинта Гирту-лея, отправил бы в Галлию или в Мавританию к его двоюродным братьям. Но, во-первых, Квинту, по моим подсчетам, было тогда лет двенадцать или тринадцать - слишком мало для дальнего путешествия и самостоятельной жизни. Во-вторых, Серторий слишком привязался к этому мальчику и ни на шаг не отпускал его от себя: когда передвигались, Квинт всегда ехал рядом на муле; в минуты опасности, вспрыгивал на коня полководца, прятался тому за спину, и они скакали на одной лошади; на пирах был любимым и главным виночерпием Сертория; даже спал в соседнем помещении. Рассказывают, что Луций Гиртулей назвал своего младшего сына в честь Сертория - ведь оба они были Квинтами, и Квинт Гиртулей появился на свет, когда Луций уже познакомился с Серторием, перешел под его начало и подпал под его обаяние.
        XXXVII.Стало быть, любимчик и постоянный спутник героя. И лишь однажды Серторий рассердился на Квинта и прогнал его от себя. Дело было в шестьсот восемьдесят втором году от основания Рима, то есть на девятом году испанской войны.
        В Оску, главную квартиру Сертория, прискакал гонец и сообщил о блестящей победе, одержанной над одним из легионов Помпея. Перпенна, который теперь был правой рукой Сертория, предложил отпраздновать событие и пригласил Сертория на пир. Серторий согласился. А когда Квинт Гиртулей, как и положено юному виночерпию, вымылся в бане, натерся оливковым маслом, нарумянил лицо, начернил брови, увенчал себя венком из сельдерея и явился к Серторию, чтобы сопровождать его на пир, тот ласково улыбнулся мальчику и сказал: «Ступай в святилище Белой Лани и, когда солнце начнет склоняться к закату, сделай ей два возлияния: одно - красным вином, а другое - пенящимся молоком кобылы, Бравроны, которая ожеребилась сегодня ночью».
        Ты помнишь, Луций? Серторий весьма ловко использовал суеверия испанцев, выдавая свои решения и военные планы за повеления богини Дианы, которая якобы передавала их через Белую Лань - свое священное животное. С этой целью на мысе Дианы он заново отстроил и освятил храм Дианы Дении и в каждом большом городе, в котором останавливался и жил, учреждал святилище Белой Лани.
        Так вот, услышав это распоряжение Сертория, мальчик обиженно воскликнул: «Почему меня отправляешь? Как будто никто другой не может совершить возлияния!»
        Серторий перестал улыбаться и грустно произнес: «Никто другой не может. А ты должен».
        Но мальчик с досадой возражал: «Я твой виночерпий. Я должен быть с тобой на пире и прислуживать тебе».
        «Другие будут прислуживать», - уже сурово сказал Серторий.
        Но мальчик Квинт продолжал настаивать, сначала прося, затем сердясь и требуя.
        И тут с Серторием произошло нечто, что никогда не случалось с ним до этого: лицо его словно исказилось от боли, левой рукой он схватил Квинта за плечо, развернул к себе спиной, а правой, в которой держал плеть, ударил мальчика - несильно, но наотмашь и больно.
        «Делай, что тебе говорят, щенок! И больше не смей перечить своему полководцу!»
        Ударил, рявкнул и ушел, даже не взглянув на бедного маленького виночерпия.
        Что было дальше, ты знаешь. На пир в главную квартиру Серторий явился в сопровождении испанской охраны. Вопреки обыкновению, празднество скоро превратилось в пьяную склоку, которую затеяли между собой некоторые из командиров. Серторий не пытался их остановить: усталый и безучастный, возлежал за столом, откинувшись на ложе, мало ел и ничего не пил. А когда Перпенна, наполнив чашу вином, протянул ее Серторию, чаша вдруг упала. То был условный знак. И тотчас Антоний, сосед Сертория за столом, нанес ему первый удар кинжалом. Когда же раненый повернулся к нему и попытался выпрямиться, убийца навалился на него всем телом, схватил за руки, а двое других гостей стали колоть Сертория кинжалами: в грудь, в живот, в лицо и в шею. Другие заговорщики набросились на испанцев, и всех охранников полководца перебили и перерезали.
        В тот же вечер Перпенна послал отряд солдат в дом Гиртулеев. Вдову Луция и мать Квинта Гиртулея они удушили, но «маленького выродка» нигде не могли отыскать: ни в городе, ни в святилище Белой Лани. Жертвы «этот ублюдок» действительно принес, а потом ушел в сторону гор и в город назад, похоже, не вернулся. Так доложили убийцы Марку Перпенне.
        XXXVIII.Видишь теперь, Луций, что я хочу тебе показать? Если бы старшие братья, Тит и Гай, остались в Испании, Перпенна вне всякого сомнения убил бы их, и галльской ветви Понтиев Гиртулеев никогда бы не возникло.
        Если б Серторий взял с собой на пир мальчика Квинта, если бы даже он просто отправил его в святилище Белой Лани, не ударив плетью… Удар этот был таким неожиданным, таким несправедливым, таким обидным для мальчика, что он, хотя и выполнил волю Сертория и принес жертвы, но после убежал в горы и целую ночь плакал от унижения, в гневе ломал ветки на деревьях и в ярости клялся не возвращаться к Серторию, как бы тот ни просил и ни извинялся. К утру успокоившись, мальчик разыскал пастуха и попросил передать матери, что он, Квинт Гиртулей, отправился в Галлию к своим старшим братьям. От пастуха он узнал, что третий заговор удался, что Серторий убит, что мать его ночью задушили убийцы…
        Вот я и говорю: если бы по странной прихоти Сертория или по воле изменчивой и загадочной Фортуны ничего этого не произошло, то неминуемо погиб бы мальчик Квинт, годы спустя получивший от самого Юлия Цезаря прозвище Пилат - первый Пилат в роду Понтиев. И, значит, не родился бы дед мой Публий Понтий Пилат Гиртулей, не появился бы на свет отец мой - Марк Понтий Пилат.
        Милый Луций, меня б самого не было и быть не могло!
        Приложение II
        Мой прадед и Гай Юлий Цезарь
        I. В шестьсот восемьдесят втором году от основания Города Марк Перпенна составил очередной заговор и во время пира подло убил Квинта Сертория. В тот же день он собирался умертвить вдову Луция Гиртулея, мою прапрабабку, и маленького Квинта Гиртулея, моего прадеда. Но убийцы удушили только вдову, потому что своего виночерпия Квинт Серторий насильно отправил в святилище Белой Лани, а мальчик обиделся и исчез (см. Приложение I, XXXVII). С тех пор его долго никто не видел.
        Перпенна, как старший из римских офицеров в испанской армии, объявил себя главнокомандующим. Ему подчинились, но неохотно и недоверчиво. Часть солдат разбежалась, в первую очередь лузитане; оставшихся же угнетало предчувствие, что со смертью Сертория военное счастье от них отвернулось. И точно: при первом столкновении с Помпеем Великим плохо руководимые и впавшие в уныние повстанцы были окончательно разгромлены. Перпенна был схвачен и вместе с другими вожаками восстания предан в руки палача.
        Те, кому в этом сражении удалось не попасть в плен, рассеялись и бежали: некоторые - в мавританскую пустыню, другие - к пиратам. Мальчика Квинта среди них, разумеется, не было.
        Не оказалось его и среди тех серторианских солдат, которые заняли оборону в Пиренеях, но были принуждены Помпеем к сдаче и высланы из Иберии.
        Квинту Гиртулею было тогда лет двенадцать или тринадцать.
        Исчезнув на год, он потом снова объявился. И вот при каких обстоятельствах.
        В заговоре против Сертория участвовало много людей. Но раны ему нанесли шесть человек. Двое из них - Антоний, который первым ударил кинжалом, и еще один человек - эти двое были казнены вместе с Марком Перпенной. Другим удалось скрыться. И хотя имена их были известны, их не особенно разыскивали - ведь скоро был принят Плотиев закон, который многих повстанцев восстановил в их исконных правах и позволил вернуться на родину.
        Как только был принят этот закон, так сразу и началось: один за другим в различных местах Испании стали гибнуть именно те люди, которые принимали участие в убийстве Сертория. Одного нашли на строительной площадке с проломленной головой, другого - в горном селении с кинжалом в сердце, третьего - в бане с отрезанной головой, причем несчастный лежал на массажном столе, а голову свою держал в руках на груди, словно дыню. И у каждого во рту обнаружили монетку, у которой на лицевой стороне была изображена Белая Лань, а на обороте - железный дротик и фальчион; такие монеты некоторое время чеканились, когда Серторий владел Испанией.
        Власти, разумеется, заинтересовались и стали искать убийц. Но, как говорится, все нити - в огонь. Единственной уликой было то, что в первом и третьем случае за день до убийства возле места преступления крутились какие-то мальчишки: на стройке они вызвались помогать камнетесам, в бане - истопникам, и всё - за ничтожную плату, почему их услуги и приняли.
        Преступники обнаружили себя лишь во время четвертого убийства. И то лишь потому, что четвертая жертва - некий Марк Супилий, который тоже участвовал в убийстве Сертория, но позже правдами и неправдами умудрился получить прощение у самого Помпея и даже войти к нему в доверие, - этот Супилий, прослышав о загадочных убийствах, окружил себя внушительной охраной, старался без особой нужды не выходить из дома, а когда надобилось ему появляться на публике, велел своим стражникам в первую очередь остерегаться мальчишек и юношей и близко к нему не подпускать.
        Убили его на празднике и убила девушка, которая выхватила из-под бело-розовой паллы железный дротик, метнула его в Супилия и попала точно в глаз. В следующее мгновение девушка эта прыгнула на конного солдата, столкнула его с лошади и пустилась наутек. За ней тут же снарядили погоню. Гнали, как гонят оленя, и, наконец, прижали к берегу широкой и бурной реки. Деться беглянке было некуда, и потому на полном скаку она спрыгнула с лошади и бросилась в пучину. Течение подхватило ее, и во мгновение ока она скрылась из виду. На первом пороге всплыла и зацепилась о камень бело-розовая палла, на втором - голубая туника.
        В городе между тем задержали другую девицу, которая была в компании с первой и не помышляла о бегстве.
        На следствии задержанная показала, что сообщник ее был не девушкой, а юношей, что звали его Квинтом; что Квинт этот, с которым она познакомилась третьего дня в ювелирной лавке, вскружил ей голову своим внешним видом, изяществом манер и ласковой обходительностью; что он подарил ей редкую серебряную монету с изображением Белой Лани и попросил помочь разыграть на празднике одного знакомого; с этой целью она взяла из домашнего гардероба и вручила юноше девичьи тунику и паллу.
        Девушку в тот же день выпустили из-под стражи, прежде всего потому, что она была дочерью очень известного и влиятельного в городе человека. А Квинта-убийцу в городе сочли утонувшим: в том месте, куда он нырнул, даже самый опытный пловец не смог бы избегнуть смерти.
        Лишь та, которая участвовала в «розыгрыше» и добыла платье, не верила в его гибель и как-то тайно призналась одной из своих близких подружек: «Он служит Белой Лани. Эта богиня защищает его от всех стихий. Значит, и от воды тоже. Он сам мне об этом рассказывал. Он обещал: «Что бы ни случилось, ты будешь моей женой, а я - твоим мужем». Так ему Белая Лань сказала, явившись к нему во сне».
        Запомни эту наивную девушку, Луций - она еще явится в нашем рассказе.
        II.В шестьсот восемьдесят шестом году от основания Города претором в Дальнюю Провинцию был назначен Луций Антистий Ветер. При нем должность квестора получил тогда еще тридцатитрехлетний Гай Юлий Цезарь. Это был его первый приезд к нам в Иберию.
        Однажды, по поручению претора объезжая для судопроизводства общинные собрания, Гай Юлий прибыл в Гадес. Конечно же, он посетил храм Геркулеса Мелькарта, куда текли и текут сокровища верующих со всего мира. Золотом и золотыми камнями сверкал и светился храм изнутри. Бритые босые жрецы в льняных хитонах окружили римского квестора, рассказали ему о страстях, которые, по их словам, претерпел здесь Мелькарт, показали могилу божества, подвели к вечному огню. Но внимание Цезаря привлекла статуя Александра Великого, - помнишь, которая стоит неподалеку от западного входа, в правом нефе, возле колонны, которую называют «рубиновой»?… У этой статуи Гай Юлий остановился и надолго задумался. Видя, что квестор их больше не слушает, жрецы отошли в сторону. А Цезарь, глядя на статую Александра, стоял и думал: «В моем возрасте этот человек уже правил столькими народами. А я до сих пор еще не совершил ничего замечательного».
        О мыслях своих он потом не раз рассказывал своим друзьям, так что его размышления стали известны даже историкам. И некоторые из историков утверждают, что Цезарь тогда заплакал, другие же возражают: нет, он лишь грустно вздохнул, почувствовав отвращение к своей бездеятельности.
        На самом деле, рассказывал отец, Гай Юлий сперва грустно вздохнул, а затем прослезился.
        И тут выступил из полумрака, неслышно подошел к Цезарю и бережно коснулся его плеча юноша лет шестнадцати. Юноша сказал:
        «Не горюй, римлянин. Всё будет правильно и достойно тебя».
        «Ты кто?… Ты ведь не жрец?» - удивился и спросил Цезарь, так как юноша одет был в обычное городское платье.
        «Нет, я не жрец, - отвечал незнекомец. - Когда-то я был виночерпием Квинта Сертория. Теперь я сирота».
        Цезарь, как ты знаешь, высоко ценил Сертория. К тому же он был родственником Мария. А потому сразу же проявил интерес к юноше и спросил:
        «А как тебя, сироту, зовут?»
        «Квинтом Гиртулеем», - последовал ответ. Цезарь же, еще больше заинтересовавшись, спросил:
        «Погоди. Не Луция ли Гиртулея ты сын - того самого, который был квестором и легатом у Квинта Сертория?»
        Юноша кивнул и улыбнулся.
        «А чем ты теперь живешь?» - спросил Цезарь
        «Я бросаю дротики. Иногда вижу вещие сны», - сказал юноша.
        «Странный ответ», - сказал Цезарь.
        «Сон, который приснится тебе нынешней ночью, будет еще более странным», - сказал юноша и, отступив к колонне, словно растворился в храмовом полумраке.
        Где Цезарь спал в эту ночь - в храме, в резиденции или в частном доме - неизвестно даже историкам. Но ночью ему, действительно, приснился сон. Привиделось Цезарю, что он насилует собственную мать. В ужасе проснувшись, Гай Юлий тотчас послал за храмовыми пророками и ясновидцами, и те в один голос стали убеждать его, что сон, дескать, замечательный и великий, так как предвещает римскому квестору власть над всем миром, ибо мать, которую он видел под собой, есть не что иное, как земля, почитаемая родительницей всего живого.
        Цезарь был так потрясен сновидением и так взволнован его толкованием, что лишь к полудню вспомнил о странном юноше, явившемся ему в храме. Он велел Корнелию Бальбу, который уже тогда стал другом и помощником Цезаря, - велел Бальбу разыскать некоего Квинта Гиртулея, юношу шестнадцати или семнадцати лет. Но поиски завершились ничем. Ни в храме, ни на форуме, ни в общественных банях никто никогда не встречал молодого человека с подобным именем. Более того, когда Гай Юлий велел найти и привести к нему бывших соратников Квинта Сертория, люди эти стали вспоминать и сообщили, что два старших сына Луция Гиртулея, насколько им известно, живут где-то в Нарбонской провинции, а младший сын Луция, Квинт, которого Цезарь сейчас разыскивает, был четыре года назад вместе со своей матерью задушен Марком Перпенной в Оске.
        На том дело и завершилось.
        III.В шестьсот девяносто втором году, как ты знаешь, Гай Юлий Цезарь был избран на должность претора. А в следующем, девяносто третьем году в должности пропретора во второй раз прибыл в Испанию, получив по жребию Дальнюю Провинцию.
        И только он там объявился, в одном из городов (отец не мог вспомнить, в каком именно) к пропретору на форуме подошел белокурый молодой человек с ласковой улыбкой и голубыми проницательными глазами.
        «Ты меня помнишь?» - спросил он.
        Цезарь, который, как ты знаешь, всегда отличался прекрасной памятью и остроумием, ответил:
        «Помню. Когда-то я разговаривал с тобой в храме Мелькарта. Ты назвал себя Квинтом Гиртулеем, сыном Луция. Но, видишь ли, мил человек, этого Квинта, как мне сообщили, за четыре года до нашей встречи убили в Ближней Провинции. Так кто же ты - самозванец или покойник?»
        «Не то и не другое, - отвечал молодой человек. - Тебе сообщили неверно».
        «А что ты теперь от меня хочешь? - настороженно спросил Цезарь. - Какой сон я нынче увижу по твоей милости?»
        Молодой человек оставил без ответа второй вопрос и ответил на первый:
        «Хочу у тебя служить».
        «Гадателем? - поморщился Цезарь. - Гадатели мне не нужны. У меня их целая куча».
        «Хочу служить воином. Это ремесло я с детства освоил. Владею всеми видами оружия. Но лучше всего метаю копья и дротики».
        Цезарь усмехнулся и сказал:
        «Приходи завтра в лагерь. Спроси Масинту. Пусть посмотрит, на что ты способен».
        На следующий день Цезарь работал над документами, когда в палатку вбежал Масинта и возбужденно воскликнул: «Ты только посмотри, что творит! Сначала бросил с двух рук. Потом - спиной. А после - на целую стадию запустил копье!»
        Цезарь укоризненно посмотрел на своего любимца, покачал головой и вышел из палатки на трибунал.
        На лагерной площади были установлены четыре мишени. Цезарь спустился с насыпи и каждую из них осмотрел. В первой торчали два дротика, так близко друг к другу, что было удивительно, как они поместились на столь тесном пространстве и удержались в дереве. Вторая мишень тоже была поражена дротиком - насквозь и в самом центре. Третья мишень опрокинулась, не выдержав силы брошенного в нее тяжелого и длинного копья. Такими копьями тогда вооружали принципов - легионеров второго, поддерживающего ряда. Но они эти копья не метали, а кололи ими, как правило, налетевшую конницу.
        Цезарь взглядом измерил расстояние между третьей мишенью и метателем, усмехнулся и сказал:
        «Не только стадии, но и полстадии не наберется».
        «На стадию такое неловкое копье никто тебе не метнет. Ну, разве, только Ахилл или Геркулес! - крикнул ему в ответ Квинт Гиртулей (это он, разумеется, был метателем, ведь именно его пригласили накануне). Так ответил и предложил: - Могу метнуть дальше, чем на полстадии! Но для этого мне потребуется особое, иберийское метательное копье! Прикажешь принести?»
        Цезарь вновь усмехнулся и, не отвечая на вопрос, сказал:
        «Стоя на земле, многие умеют точно и далеко метать копья и дротики. А с лошади можешь?»
        Квинт направился в сторону Цезаря. И на полдороге ответил:
        «Посмотри на мои ноги. Они больше приспособлены к езде на лошади, чем к ходьбе».
        Цезарь посмотрел на его ноги. Они у него и вправду были заметно изогнуты, как это случается у ветеранов-кавалеристов. Квинту же в ту пору было двадцать три года. И, если не считать кривых ног, весьма хорош был собой: белокурый, голубоглазый, стройный и словно налитой силой, стальной и упругой. На Квинте были кожаные штаны и шерстяная иберийская накидка. На шее - тяжелая серебряная гривна с головой лани.
        «С лошади легче бросать, - продолжал объяснять молодой человек, двигаясь в сторону полководца. - Она дает броску дополнительную силу. Если слиться с ней в одно целое, то трудно сказать, кто на самом деле бросает дротик. Если лошадь и человек стали кентавром…»
        Цезарь прервал его:
        «Приведите ему лошадь. Пусть покажет. Любопытно».
        Но Квинт возразил:
        «Ничего любопытного. У тебя плохие лошади. Красиво не получится».
        Тут Гай Юлий Цезарь впервые посмотрел в лицо молодому человеку, как только он один умел делать: остро и насквозь - как дротик.
        А Квинт предложил:
        «Я лучше другую штуку тебе покажу. Завяжи мне глаза. И выведи какого-нибудь солдата в доспехах и в полном вооружении. Вместо дротика я возьму палку».
        Цезарь сначала молча кивнул юноше, а затем повернулся и подмигнул Масинте.
        Квинту дали выбрать палку - из тех учебных, на которых тренировали новобранцев. Против него вышел легионер со щитом, но без доспехов.
        Увидев его, Квинт покачал головой:
        «Я же просил в доспехах и с оружием!
        «Не бойся. Он от твоей палки щитом прикроется», - смеясь, воскликнул Масинта.
        «Может, и успеет прикрыться. Но мне его будет труднее почувствовать», - объяснил Квинт.
        Цезарь снова кивнул и снова подмигнул Масинте.
        Вывели другого легионера, в доспехах и при оружии. Поставили его напротив Квинта на расстоянии в двадцать пертиков. Квинту завязали глаза.
        И тут Цезарь в третий раз кивнул и подмигнул Масинте. Вернее, сначала подмигнул, а затем кивнул ему головой.
        Масинта что-то шепнул на ухо первому солдату - тому, который был только со щитом, - и тот, громко топая калигами, пошел по площади в сторону главной улицы и левых ворот. Но шагов через тридцать остановился, повернулся и неслышной поступью двинулся обратно.
        К Квинту, таким образом, подступали одновременно два человека: спереди и сзади. Об одном он знал. Другой подкрадывался скрытно.
        С завязанными глазами Квинт стоял прямо и не шевелился. Лицо его окаменело. Только скулы подрагивали и ноздри слегка раздувались. Когда солдат в доспехах и при оружии прошел первые десять шагов, Квинт правой рукой поднял палку и прижал ее к сердцу. Когда солдат, отклоняясь вправо, прошел еще десять шагов, Квинт присел на корточки и левую руку положил на землю, будто ощупывая лагерную площадь. Когда легионер сделал еще пять шагов, Квинт выпрямился и, согнув руку в локте, прижал палку к правому плечу. При этом создавалось впечатление, что Квинт потерял ориентацию и ожидает нападения противника не с той стороны, где тот находится. То есть к солдату в доспехах он оказался теперь левым боком, и правым боком - к солдату со щитом, о котором, повторяю, не должен был знать, но который тоже все ближе и ближе теперь подкрадывался и подступал.
        Палку в легионера в доспехах Квинт метнул так внезапно и точно, что солдат не успел ни отскочить в сторону, ни прикрыться щитом, и дерево гулко ударило о железные доспехи. А в следующее мгновение вскрикнул от боли, выронил щит и руками закрыл лицо тот солдат, который сзади подбирался к Квинту. Лоб у него был рассечен до крови. И некоторое время все недоумевали, как это могло произойти. Пока Квинт не стащил с себя повязки, не подошел к раненому легионеру и в некотором отдалении от него не поднял с земли тяжелой серебряной гривны.
        Ты понял, Луций? Словно одним движением Квинт Понтий правой рукой метнул палку, а левой сорвал с шеи гривну и кинул ее в лоб второму солдату. Представляешь себе? А люди, которые при этом присутствовали, как утверждал мой отец, даже не заметили этого второго броска.
        «Оба не успели прикрыться», - объявил Квинт, виновато глядя на Цезаря.
        Потом обернулся к раненому и укоризненно заметил: «Ты играл против уговора. Я не знал, какие у тебя намерения. Так что извини».
        А Цезарь задумчиво посмотрел на Масинту и спросил:
        «Ну, куда мы возьмем этого метателя дротиков?»
        «Куда угодно можно взять! - радостно откликнулся Масинта. - Можно в принципы или в гастаты. А лучше - в легковооруженные. А еще лучше - в конницу, раз он считает себя кентавром».
        «А сам ты где хочешь служить?» - спросил Цезарь, обращаясь теперь к молодому человеку.
        «В твоей охране, Цезарь», - не раздумывая ответил Квинт.
        «У меня нет охраны».
        «Начнется война - будет».
        Цезарь обернулся к Масинте и приказал:
        «Примешь этого метателя дротиков в свою алу».
        «С великим удовольствием!» - радостно воскликнул Цезарев любимчик.
        «И вот еще, - продолжал Гай Юлий. - Возьми из моего оружия дротик и подари молодцу. Лучший выбери… Нет, сам пусть выберет себе по руке».
        Так прадед мой, Квинт Понтий Гиртулей, получил первый свой пилум из рук Цезаря.
        А вместе с ним и прозвище - Пилат - Метатель дротиков.
        IV.Второй пилум-дротик Цезарь подарил ему вот за какие заслуги:
        Хотя Иберия уже давно повиновалась римлянам, западное ее побережье, как ты должен помнить, все еще оставалось независимым - даже после похода Децима Брута против галлеков, - на северное же побережье римляне вовсе не вступали. Оттуда, с запада и севера, местные племена почти непрерывно вторгались в римские области, обрушивались на них, грабили и наносили немалый ущерб.
        Дабы прекратить безобразия, Цезарь в течение нескольких дней присоединил к своим двадцати когортам еще десять и выступил в поход. Перейдя через Герминийские горы, он сначала одержал победу над каллаиками, частью переселив их на равнину. Потом покорил область по обе стороны реки Дуэро. Затем достиг северо-западной оконечности полуострова и, остроумно используя взаимодействие сухопутных сил и флота, прибывшего к нему из Гадеса, разбил лузитан и галлеков и занял город Бригантий. Теперь и эти, самые дикие и воинственные районы Иберии, вынуждены были подчиниться римскому господству, а Цезарь впервые продемонстрировал миру свой великий талант полководца.
        Естественно, некоторые лузитане и многие галлеки воспылали к Гаю Юлию ненавистью и исполнились жаждой мести.
        V.Однажды в Бракаре, когда Цезарь на площади решал какие-то дела, на него с трех сторон устремились убийцы с кинжалами. Охрана - она уже была у пропретора и руководил ею Масинта - ликторы и охранники не прозевали атаки: некоторых нападающих тут же прикончили, других обезоружили, третьих кинулись преследовать. Стремительно и слаженно действовали.
        И лишь Квинт Понтий, который тоже входил в число охранников, - Квинт Гиртулей, по прозвищу Пилат, казалось, опешил от неожиданности. Не принимая участия в потасовке, стоял как вкопанный и смотрел в сторону деревянного рогатого идола, который высился в центре площади. Потом вдруг отшатнулся в сторону, налетел на Цезаря, сбил его с ног и уронил на землю.
        И тотчас над тем местом, где Цезарь стоял, один за другим просвистели два дротика, вылетевшие из-за статуи галлекийского божества.
        Кто их метнул в Цезаря, так и не удалось установить, потому что во всеобщей суматохе метателю удалось скрыться. Задержанные злоумышленники потом утверждали, что за статуей никто не скрывался и что, дескать, само божество решило наказать Цезаря за его бесчинства в Галлекии.
        А Квинт, когда миновала опасность, помог Цезарю подняться на ноги и извинился перед ним:
        «Прости, командир, что пришлось так неловко поступить с тобой. Масинта запретил взять с собою щиты. Дал только мечи».
        Цезарь ему не ответил. Обошел вокруг деревянного идола. Потом вернулся к Пилату и удивленно спросил:
        «Как ты догадался?»
        «Они так делают, - просто ответил Квинт Понтий. - Несколько человек отвлекают внимание. А кто-то один поражает жертву дротиками из укрытия».
        «Нет, как ты догадался, что дротики будут пущены из-за статуи? - продолжал настаивать Цезарь. - Ведь вон, смотри, - дерево. И в той стороне - столб… С любой стороны могли метнуть».
        «Поэтому и толкнул тебя, чтобы не прогадать», - ответил Квинт.
        «Врешь. Я видел, что ты смотрел на идола», - уже сердито возразил Цезарь.
        «Мне сон приснился. Во сне был идол», - виновато улыбнулся Квинт Гиртулей.
        «Не хочешь говорить - не надо», - усмехнулся Цезарь и пошел разбираться с Масинтой и с захваченными злоумышленниками.
        На следующий день на лагерной площади, перед строем легионеров, Квинт Понтий Гиртулей получил из рук самого Гая Юлия серебряный пилум-дротик, а также дубовый венок за спасение римского полководца и вместе с ним - римское гражданство.
        VI.Как тебе известно, Цезарь отбыл из Испании еще до того, как кончился срок его наместничества, и уже в месяце квинтилии девяносто четвертого года появился в Риме, так как решил выставить свою кандидатуру на выборах в консулы.
        Но перед самым отъездом из Иберии призвал Квинта Пилата и предложил ему ехать с ним в Рим.
        «Спасибо за оказанную честь. Но в Риме я тебе не понадоблюсь», - ответил молодой человек.
        «Позволь мне самому решать, понадобишься или не понадобишься, - усмехнулся Гай Юлий и сообщил: - Корнелия Бальба из Гадеса я тоже беру с собой. Будешь служить под его началом».
        «А моего непосредственного командира, Масинту?» - спросил Квинт.
        «Масинте пока нельзя в Рим, - ответил Цезарь. - Его все еще продолжает разыскивать царь Гиемпсал. Мне стоило немалых хлопот спасти его от преследования».
        «Мне тоже пока нельзя», - сказал Пилат.
        Цезарь нахмурился. Потом спросил:
        «Что? Сон запрещает?»
        Квинт не ответил. А Цезарь сказал:
        «Знай, Пилат, что такие предложения делаются раз в жизни».
        «Знаю. Знаю, что года через два, через три ты снова призовешь меня к себе. И тогда я тебе действительно понадоблюсь», - ответил Квинт Понтий.
        Цезарь рассмеялся, махнул рукой и отпустил от себя Гиртулея Пилата.
        Гай Юлий покинул Иберию и уехал в Рим. А прадед мой направился в тот самый городок, в котором когда-то убит был Марк Супилий и в котором жила девушка, одолжившая Квинту женское одеяние. Девушка эта через месяц стала его женой, а с течением времени - матерью Публия Пилата, бабкой Марка Пилата и моей, стало быть, прабабкой.
        VII. Такую вот историю поведал мне мой отец, сидя на поваленном дереве, на перевале Баниул, в мокром и плотном тумане, окутавшем в тот день Августову дорогу в Восточных Пиренеях.
        Генеалогическое древо Луция Понтия Пилата
        notes
        Notes