Сибирская Вандея Георгий Александрович Лосьев
        Зима 1920 года. Разгромом Директории адмирала Колчака отнюдь не закончилась война в Сибири. Великий край продолжал бурлить и плескать кровавой пеной междоусобиц. Новая власть многим сибирякам пришлась не по вкусу, и покатилась по городам и селам бунтовская волна - Барабинск, Николаев, Камень-на-Оби, Колывань, - грянула сибирская Вандея…
        «Сибирская Вандея» - одно из наиболее ярких и беспощадных в своей правде произведений бывшего чекиста и известного писателя Георгия Александровича Лосьева.
        Георгий Лосьев
        Сибирская Вандея
        Часть первая
        «Что представляла собой в этот момент Сибирь?… Сибирь напоминала кипящий котел, на ее территории действовали многочисленные остатки колчаковских и иных партизанских вооруженных повстанческих организаций и банд. Политическая их физиономия была совершенно отчетлива: либо абсолютная безыдейность, безграмотность и бандитизм, либо попытка придать выступлениям недовольных элементов крестьянского населения какую-либо идейную форму…»
        Из речи прокурора РСФСР Н.В. Крыленко на процессе партии правых эсеров 7 августа 1922 года (Н.В. Крыленко. «Судебные речи». М., 1964).
        I
        В один из мартовских дней тысяча девятьсот двадцатого года к перрону деревянного вокзала с вывеской «Новониколаевск» подкатил седой от мороза американский паровоз «декапод», волоча за собой вереницу заиндевевших теплушек.
        Паровоз взревел хриплым, простуженным басом, зашипел, окутался облаком пара, и поезд, проскрежетав мерзлыми тормозами, остановился.
        Громыхнули буфера. Из теплушек на перрон посыпались солдатские шинели, борчатки, дубленые овчины, женские жакеты и полушубки. Но все перекрывала невообразимая рвань орды беспризорников.
        День выдался морозный, и встречающих поезд на перроне было немного: группа станционных служащих, несколько сотрудников орточека да высокий, представительный военврач в серой офицерской беспогонной шинели.
        Старорежимные орленые пуговицы шинели по моде времени были обтянуты алым шелком, на сером сукне сверкал нагрудный знак Красной армии - эмалевая звезда с молотом и сохой в серебряном венке, на левом рукаве - краснокрестная повязка, а четыре суконных квадрата свидетельствовали о должности, приравненной к комполка.
        Военную принадлежность врача подчеркивали выправка, офицерские плечевые ремни и кобура крохотного «дамского» браунинга.
        Доктор несколько минут внимательно изучал гудевшую толпу, бросавшую из теплушек на перрон корзины, мешки, узлы, потом подошел к дежурному по станции, осведомился:
        - Иркутский или красноярский?
        - Иркутский. Опоздал на пять дней. Встречаете кого, доктор, или опять - завлекать в свою вошебойку?
        Врач досадливо поморщился.
        - Да, конечно, думал организовать санконтроль, но, очевидно, и в этот раз ничего не получится: комендант отказал мне в помощи. И в самом деле, нельзя же гнать людей мыться под штыками!
        - А добром не заставишь, - махнул рукой дежурный. - Никто не пойдет на ваш пункт. И вам нечего мерзнуть. Сейчас тут такое вавилонское столпотворение начнется, не дай бог!.. Орточека затеяла проверку документов. Видите, в дверях чекисты.
        - Да?… Ну что ж… Пойду восвояси. До свидания.
        Военврач исчез в толпе, а к дежурному подошел стоявший поодаль деповской рабочий в замасленном полушубке. Жуя прямо на морозе сухую тарань, рабочий кивнул в спину врача:
        - Опять наш «помощник смерти» притопал к поезду?…
        - Не говори!.. Который раз встречает восточные, все без толку. Упрашивает - на Изопропункт мыться; нипочем не хотят! И то сказать, - кому охота плестись в лес да последние шмутки жарить? Были случаи - сгорала одежда, а народ обремкался до крайности…
        - Это верно… - согласился деповской. - Хотел я у баб купить кружочек молока, да в рядах сёдни - пусто. Вот тарани купил у какого-то парнишки… А торговок - нету.
        - Боятся. Сейчас облава будет.
        - На мешочников, что ли?
        - Нет. Общая проверка документов.
        - А-а-а!.. Пойду до дому, до хаты. Будь здоров, начальство.
        На перроне уже начиналось предсказанное дежурным «вавилонское столпотворение».
        Сперва ринулись к вокзальным дверям беспризорники.
        Наткнувшись на чекистов и охранников, беспризорники отхлынули и бросились обратно, в опустевшие вагоны - отсиживаться, пока не кончится затеянный переполох.
        Затем у дверей сгрудилась толпа взрослых пассажиров: мешочники; возвращенцы из буржуазии, два-три месяца назад бежавшие на восток с колчаковцами; подозрительные девицы - с челочками, размалеванные и, несмотря на мороз, в высоких, до колен, шнурованных ботинках; редкие командировочные с брезентовыми портфелями под мышкой; демобилизованные и раненые красноармейцы - многие на костылях.
        Все это человеческое месиво громко возмущалось облавой, напирало на чекистов, но те - невозмутимо просматривали документы.
        Кое-кто из пассажиров пытался найти обходные пути, но всюду наталкивался на искусно спрятанные «секреты», и жесткий окрик: «Назад!» - заставлял опять поворачивать к дверям.
        Проходы были заняты спецотрядом ВОХРа и рабочими-коммунистами. У некоторых приезжих были серьезные основания избегать встреч с угрюмыми людьми в кожаных куртках - черт их знает, как кожанки отнесутся к гильдейскому свидетельству или к дворянскому паспорту?…
        Советскими документами и пропусками обзавелись еще не все бывшие граждане колчаковского государства.
        Однако нашлись мудрые: потолкались среди красноармейцев, пошептались - и раненые костыльники, пробиваясь вперед, взметнув в небо свои костыли, стали орать на чекистов еще задорнее:
        - Пропущай нас, тыловики!.. Людей морозите!
        - Обратно колчаковски порядки заводите?
        - Народ мучаете! Даешь коменданта!
        - За что кровь проливали? Старый прижим!
        - Комиссара сюда давай!
        Пришел комендант вокзала - тоже серошинельный и тоже калеченый, - потрясая своим костылем, зычно орал.
        - Прекрати безобразие, военные служащие! Не знаете, сколь сволочей сичас сюда едет? Несознательные вы, што ли? Я сам четыре ранения!
        Потом комендант, как водится, стал кричать о гидре капитала и о мировой революции, но фронтовики не сдавались:
        - Знаем!
        - Слыхали о гидре!
        - Вели пущать!
        - Домой…
        - Три года воевали! Домой!
        - Разнесем вашу чекушку!
        - Пропуща-а-ай, мать твою!!!
        Комендант махнул старшему чекисту:
        - Давай, пропусти военную братву!.. Чего, в самом деле! У них документы под мышкой.
        Демобилизованные враз грянули:
        - Верна-а-а!..
        - Правильна!
        - Вот они, документы. Сосновые, дубовые, березовые.
        - Пропущай!
        - Даешь, братва, нажимай!..
        И ринулись к двери.
        В толпе солдатской оказался высокий краском в буденовке, с двумя кубарями на рукаве замызганной фронтовой шинелишки. С ним - молодая красивая женщина с муфточкой в левой руке, с баульчиком в правой. Командир повел плечами, тяжелым вещевым мешком раздвинул напиравших, спутницу протолкнул вперед. Агент Орточека загородил ей дорогу:
        - Погоди! А эта куда?!
        Но братва еще пуще зашумела:
        - Наша! С Иркутскова едет!..
        - Ровно за родными, ходила за ранеными!
        - Одно слово: красная сестра.
        - Сестренка! Пропущай!..
        - Пропуща-а-ай!
        Фронтовики, увлекая с собой краскома и его спутницу, вывалились на вокзальную площадь.
        Вышел из вокзала и незадачливый военврач, предъявив служебный пропуск. Толпа редела, растекалась. Группа чекистов направилась к опустевшим вагонам выкуривать беспризорников.
        Выйдя на площадь, доктор подошел к легким санкам-кошевке и сказал дремавшему на козлах кучеру, сухонькому старичку:
        - Встречайте… приехали.
        Старичок сбросил тулуп в кошевку и растворился в многолюдье, а военврач сел в санки и стегнул лошадь.
        Командир и женщина, выйдя на привокзальный пустырь, остановились.
        - Всё как было год назад… - грустно произнесла приезжая. - Те же домики… И церковь… Только извозчиков нет. Знаете, Сергей Петрович, у меня такое чувство, как будто не было этих страшных лет, не было ледового похода… Ни тифа, ни разгрома не было. И я - прежняя гимназистка… Юлочка…
        - Без эмоций, пожалуйста! - недовольно отозвался краском. - Пойдемте к церкви.
        На церковных дверях висел пудовый купеческий замок. Наискось была прибита широкая доска. Кто-то написал на доске дегтем:
        Не надо нам монахов.
        Не надо нам попов!
        Бей буржуазию.
        Товарищи, ура!
        - Ужасно! - спутница краскома сокрушенно вздохнула.
        Тот покосился на доску, но промолчал. Они вошли в скверик при заколоченной церкви.
        - Приказано ждать здесь, - стряхивая полой шинели снег с длинной скамьи, сказал краском. - Садитесь рядом, и - теснее. Вот так!..
        Женщина, мечтательно глядя на церковную рощу, продолжала:
        - Сюда я приходила с мамой святить куличи… Помните: весна, пасха… Радость жизни…
        - Эк вас разбирает! - грубо оборвал командир и осекся.
        Рядом с ними на скамейке оказался сухонький старичок:
        - Закурить не найдется, товарищ военный?
        Краском недовольно крякнул, но достал кисет. Свертывая самокрутку, старик испытующе оглядывал приезжих. Закурив и прокашлявшись, заметил:
        - М-да… Вот хожу сюда… Зрю, так сказать, убожество храма… - И, пристально глядя в глаза краскома, добавил: - Ни совести, ни чести!.. А?
        Плечики женщины дрогнули, краском изумленно вскинул брови, но тотчас поддержал сентенцию старца:
        - Вообще, конечно, да. Ни долга, ни веры!
        - Воистину…
        - Так это вы - «Девятый»? - со смесью иронии и любопытства спросил краском.
        Старик ответил кротко и непонятно:
        - Не удостоен. В первой степени состою, - потом добавил: - Ступайте отсюда налево, по Михайловской улице - она знает, - он кивнул на женщину, и та снова вздрогнула, - спуститесь к туннелю, на Чернышевском спуске - соловый конь в кошевке. Доктор военный, с бородкой. Ступайте.
        Старик поднялся со скамейки и - как не был! - исчез в березовом редколесье скверика.
        В полутьме туннеля, проложенного под железнодорожными путями и ведущего к Чернышевскому спуску, стояли санки. Доктор, подтягивая супонь у коня соловой масти, приветливо обратился к приезжим:
        - Прошу, господа! Давайте мешок… Ого, вес!.. Баульчик - под сиденье. Вот так. И опустите, пожалуйста, курок: всё кончено, а вы, не ровен час, еще трахнете в ногу!..
        Краском вынул из-за пазухи наган и действительно осторожно спустил взведенный курок.
        - Вы, доктор, сквозь сукно видите…
        Врач, усаживаясь на козлы, ответил ласково:
        - И даже сквозь кожу… Профессионально. Я - рентгенолог. А вы - не первый и, даст бог, не последний. Все ведут себя одинаково. Юлия Михайловна, прикройте ножки тулупом…
        Пушистые брови красавицы вздернулись.
        - Откуда вы знаете меня, доктор?…
        - «Патэ-журнал все знает, все видит», - ответил врач концовкой известных фильмов французского кинофабриканта Патэ.
        Краском иронически хмыкнул.
        - Итак, господа, все в порядке, - пустив лошадь шагом, продолжал врач, - но все же, для проформы, прошу не отказать в любезности сообщить, нет ли у вас, дорогой седок, вознице на чай серебряного рубля с двумя профилями?…
        - Скажите! Какая осторожность! - удивился седок. - А вам для чего?
        - Коллекцию собираю. Нумизматика.
        - А-а-а!.. Есть, только с дырочкой. Простреленный.
        - Где?
        - В Екатеринбурге.
        - Превосходно! - Русобородый врач рассмеялся. - Монету не доставайте, холодно. Официальная часть закончена. Теперь давайте знакомиться: подполковник от медицины Николаев Андрей Иванович. Прошу любить и жаловать.
        Краском ответил с легкой усмешкой:
        - Рагозин, Сергей Петрович. Красный командир из демобилизованных военспецов. Имя и отчество - подлинные. В Иркутске считают, что так лучше: меньше вероятности сбиться… А со мной…
        - Юлия Михайловна Филатова. Вдова погибшего смертью храбрых поручика сто шестнадцатого егерского… У нас есть фотография. Кстати, спешу уведомить, Юлия Михайловна, что дома у вас все благополучно. Ваш папаша у новых хозяев преуспевает и даже, - представьте, - недавно вступил в эр-ка-пэ. Какова прыть у старичка! Завидую… Мамаша здорова и тоже интересуется политикой. Брат ваш - Петя, кажется? - комсомолец. Так что вполне респектабельная, по-нынешнему, семья… Завтра вы с ними увидитесь. Небось, поет сердечко?… Ничего, родненькая, все будет хорошо…
        Тут Юлия Михайловна всхлипнула и достала из муфточки платочек.
        Санки проехали туннель, взвизгнув подрезами, пересекли железнодорожное полотно на переезде и по узкой снежной дорожке углубились в сосновый лесок, тянувшийся от так называемых Красных казарм по всему правому берегу Оби до Ельцовского бора.
        - Знакомые места, Юлия Михайловна? - снова обернулся к седокам доктор.
        - Да, Андрей Иванович… Мы еще детьми бегали в этот лес грибы собирать… Потом к реке спускались купаться. А сейчас вы едете… К Переселенческому пункту в лесу?
        - Конечно. Только теперь вывеска на этом уединенном учреждении другая…
        Среди леса стояли три одноэтажных здания; два барачного типа, третье - добротный, продолговатый, многостенный рубленый дом.
        Над парадным входом белела вывеска:
        «ИЗОЛЯЦИОННО-ПРОПУСКНОЙ ПУНКТ».
        К санкам подошел огромного роста, чернобородый, могучего телосложения человек лет сорока пяти, с берданкой за плечами.
        - Сторож, - отрекомендовал великана доктор. - Старушка дома, Нефедыч?
        - Так точно, дома! - отрапортовал сторож, помогая приезжим выгружать небольшую, но тяжелую поклажу.
        - Отведи упряжку, Нефедыч, отнеси вещи в мой кабинет и организуй ванну, чистое белье, обед. Ну, как всегда… Действуй!
        - Ментом! - сторож повел упряжку в ворота.
        - Колоритная фигура, - усмехнулся краском. - Посвященный?
        - В известной степени… - пояснил доктор. - У меня вся прислуга и санитары подобраны обстоятельно: я ведь начальник этого полупочтенного учреждения, доставшегося местному совдепу от бывшего правительства по наследству…
        - Неплохо придумано, - похвалил приезжий. - Действительно, изоляция отличная. Не зря и написано: «изоляционный».
        Врач усмехнулся:
        - Сюда совдеповское начальство никаким сахаром не заманишь. Еще бы - «рассадник сыпного тифа!» А я, для вящего впечатления властей предержащих, в недельных сводках создал графу: «умершие от тифа». И - человека три-четыре вписываю… Действует изумительно. Когда прихожу в санитарное управление или в уездный отдел здравоохранения, от меня шарахаются, как черт от ладана!.. Входите, господа, милости прошу. Сюда, пожалуйста, Сергей Петрович, в раздевалку. А вы, Юлия Михайловна, в те двери, там мое личное жилье. Если что нужно извлечь, выпороть из одежды, на тумбочке ножницы. Снимите всю одежду - ее придется сжечь, вам приготовлено все новое. Так приказано свыше.
        - Удивительно! - покачал головой краском. - Цивилизация!
        - Почти, - скромно ответил врач. - Как-никак, медицинское учреждение. Мы находимся на особом снабжении. Изопропункты - форпосты особой комиссии, нареченной страшным, хотя в данном случае совершенно безвредным словосочетанием - ЧЕКАТИФ, сиречь: «Чрезвычайная комиссия по борьбе с тифозной эпидемией».
        - У них все чрезвычайное, - осклабился краском. - В Иркутске даже Жилчека есть!.. Кстати, а как тут это миленькое учреждение, которое без добавочных словообразований, в ваших палестинах работает?… Случались у вас провалы?
        - Как вам ответить?… В Чека тоже ведь не дураки. Иной раз думаешь: провал или случайность? Но - редко… Все же чекистам далеко до наших контрразведчиков. Мы в Губчека даже своего человека влили…
        - В Губчека?! - изумился приезжий краском.
        - Да-с!.. Именно в Губчека! Ну, пойдемте мыться, Сергей Петрович, а потом - обедать.
        Через час все трое обедали в кабинете начальника Изопропункта.
        Сергей Петрович, выпив пять рюмок спирта, настоенного на сухой вишне, пришел в восторг:
        - Черт-те что, Андрей Иванович! Вы просто маг и волшебник! Чудесный, дореволюционный обед! Подумать только - паровая стерлядь колечком, словно у какого-нибудь «Кюба» или в московском «Яре»!.. Обстановка, сервировка!..
        За столом прислуживала женщина, высокая, костлявая, суровая на вид и молчаливая. Когда Сергей Петрович, став после шестой рюмки еще более словоохотливым, попытался пошутить с убиравшей со стола прислужницей, та не только не ответила на шутку гостя, но и глазом не повела в его сторону.
        - Строгая дама, - резюмировал Рагозин, проводи глазами служанку доктора, но тот отрицательно покачал головой.
        - Не совсем. Катерина Семеновна не так уж строга. Представьте - состоит в дульцинеях у Нефедыча. Я, разумеется, не против. «Любви все возрасты покорны». Пусть себе развлекаются старички… Дело в том, что сия представительница прекрасного пола - безнадежно глуха. Я произвел целую серию соответствующих исследований - оказалось, что слуховой аппарат старухи совершенно разрушен. К счастью, она грамотна, - написала мне, что оглохла в результате какого-то грандиозного взрыва на дорогах войны… Не то в Перми, не то в Ижевске. Прежний супруг этой дамы, какой-то мастер оружейного завода, вступил в добровольческое формирование «рабочего полка Верховного правителя» и на фронте в прошлом году сгинул без вести, а она потащилась в Сибирь разыскивать бренные останки муженька, схватила тиф в великую эпопею отступления и очутилась здесь, в моем бараке… Выяснив, что она образцово глуха, я приложил немного усилий, чтобы выходить ее от тифа. Как видите - удалось.
        - Находка! - восторженно воскликнул Рагозин. - Исключительно удобно!
        - О, да! К тому же Катюша не надышится на Нефедыча и, как вы имели случай убедиться, великолепно готовит. Умом - не блещет: я давал ей читать разное, от «Графа Монте-Кристо» до новейших изданий совдепии - результат одинаков: мгновенный сон, лучше всякого люминала!..
        Снова посмеялись, но тут Сергей Петрович спохватился:
        - Да, уважаемый доктор, вот что: о вашей внешности я был должным образом информирован, но внешность «Девятого» мне в Иркутске описали совсем другой… Кто этот старикан в церковной ограде?
        - А-а-а!.. Это, знаете ли, тоже в своем роде весьма колоритная фигура. В недавнем прошлом - ктитор той самой церкви, где была назначена первая встреча с вами…
        - Посвящен?
        - Относительно. Не далее первой ступени.
        - Как? Что это значит?
        - Вы ведь не знаете… Дело в том, что мы здесь ввели в организационную структуру некоторые принципиальные изменения. Отказались от системы ярославских, перхуровских пятерок. Система, казалось бы, в общем, неплохая, но имеет ряд неудобств. Во-первых, мешает быстрой оперативной перетасовке фигур, во-вторых, разобщенность крохотных групп - пятерок влечет за собой необходимость создания лишних промежуточных звеньев, и в случае провала, скажем, пятерки «А», неизбежно «горит» резидент-промежуточник, знающий кроме «А» еще «Б», а то и «В». Приходится стреляться… Это нам невыгодно. Мы, вместо пятерок, ввели у себя трехпарольную иерархию…
        - При помощи рубля?
        - Нет. Рубль - общая установка Сибирского центра, а у нас - по образу и подобию масонских лож: участников много, и они между собой общаются, но кто они - известно только одному члену организации, возведенному в ранг третьей степени, и его не знает ни один человек из семи-восьми групп…
        - Так, - согласился Рагозин, - может быть, это действительно конспиративнее и выгоднее прежней структуры организации, но все же: почему не «Девятый»?… Ладно, признаюсь вам, доктор: у меня к «Девятому» личное письмо. От одного из членов Иркутской группы…
        - «Девятого» мы на днях отправили в Томск, в Сибопс…
        - Это что такое?
        - «Сибирский округ путей сообщения». Там много бывших викжелевцев [1 - Викжель - Всероссийский исполком ж.-д. профсоюза.] пристроилось. Мы с ними контактируемся… Особенно в отделе водного транспорта.
        - А когда вернется «Девятый»?
        - Нескоро. Останется в Томске на всю весну. Рекомендую вам прочесть письмо и уничтожить. Оставлять при себе такой документ не следует. Нуте-с, Юлия Михайловна. Вижу, что вам смертельно хочется спать, поэтому мы перейдем сейчас к делу, дорогая. Вас, естественно, занимает вопрос: чего комитет потребует лично от вас? А я сразу разочарую: ничего! Абсолютно ничего, кроме выполнения вот этих указаний: вы - блудная дочь, возвратившаяся в отцовское лоно… В первую встречу с семьей вы много плачете, раскаиваетесь в том, что вопреки воле отца сошлись с поручиком Ратиборским и тем самым изменили интересам рабочего класса, к которому принадлежат ваши «отчичи» и «дедичи». Угрызения совести - они у вас обязательно будут, и не совсем притворные. Так проходит два месяца, в течение которых вы усиленно питаетесь, пьете молочко и медленно, но неуклонно возвращаетесь душевно в ту среду, из которой год назад перебрались к поручику Ратиборскому… И - больше ничего, абсолютно ничего!.. Но надо еще предупредить вас: обо всем, что стало известно вам теперь, после войны, в частности об Иркутском Политцентре и обо всем
прочем, включая ваше прибытие сюда, разумеется, нигде, никому ни слова!.. Наш Дядя Ваня - страшная фигура. Предательство карается… Я не хотел бы произносить этого слова, Юлия Михайловна, но вынужден - смертью карается предательство! И притом, страшной смертью. Поэтому… Ну, вот и все с вами, остальное - после. А сейчас отправляйтесь спать. Возьмите ключ от комнаты. Спокойной ночи, дорогая…
        Дверь за женщиной закрылась.
        - Очень глупа? - спросил доктор.
        - Как вам сказать? Не очень… но слишком эмоциональна и сентиментальна.
        - Ясно.
        - Что вы намерены с ней делать, доктор?
        - Она - телеграфистка, а не только жена поручика. Филатову ждет сугубо важная деятельность… Больше я ничего вам не скажу - не имею права…
        - Простите. Не настаиваю.
        - Вот и славно. Давайте лучше я вас самого в курс будущей работы введу.
        Доктор подкатил к печке-голландке тяжелое кожаное кресло, приоткрыл печную дверцу, легонько помешивая кочережкой золотой жар углей, сказал:
        - Катите сюда второе кресло. Разговор у нас будет долгим. Присаживайтесь к огоньку, поудобнее… Люблю тепло, грешный человек…
        Рагозин пожал плечами:
        - Я похожу…
        - Тюремная привычка? Хорошо, начну с вопроса: вы организационно с партией не порвали? Сейчас многие отошли, откололись, и это в какой-то мере оправдано сложностью обстановки…
        Рагозин остановился, заложил руки в карманы синих диагоналевых галифе с малиновым офицерским кантом.
        - Я не порвал с партией, Андрей Иванович, ни организационно, ни идейно. Я член партии.
        - А как вы относитесь к провозглашенному ЦК эсеров лозунгу отказа партии от борьбы с большевиками?
        Рагозин усмехнулся и ловко зашвырнул окурок в печной зев, потом на короткое время вышел из столовой в свою комнату, принес вещевой мешок, покопавшись в нем, извлек столярные инструменты: рубанок, ножовку, коловорот.
        Доктор повернулся в кресле, следил глазами за инструментами и руками Рагозина - руки были большие, цепкие, сильные.
        - Документы у меня превосходные, - сказал Рагозин, - в Иркутском военкомате свой человек, на редкость способный юноша, но знаете, бумажка бумажкой, а вот коль господа товарищи при досмотре начнут выкладывать всю эту «снасть» на стол - мигом глаза у них теплеют… Рабочая солидарность.
        Доктор улыбнулся, подмигнул:
        - Замечательно! Однако - тяжеловато таскать…
        - Что поделать! Смотрите сюда: видите, я отвинчиваю деревянную пробку в рубанке… Готово! И на свет извлекается вот эта бумажка. Она для вашего новониколаевского Центра. Это подробная инструкция, но сейчас вы прочтите только то, что обведено красным карандашиком.
        Доктор прочитал машинопись:
        «…отказ партии от вооруженной борьбы с большевистской диктатурой должен истолковываться лишь как тактическое решение, продиктованное реальным положением и расчетом наиболее целесообразного употребления вооруженных партийных и народных сил…»
        - К нам ездят Раков и Тяпкин из Московского ЦК, - продолжал Рагозин, - и привозят в Политцентр Сибири все эти наставления. Тем более Иркутский эсеровский Политцентр, хотя и передал власть в городе большевистскому Военревкому, фактически продолжает жить на полулегальном положении.
        - Вот как?…
        - А что до меня, то вообще все заявления ЦК я признаю лишь тогда, когда эти декларации совпадают с моими убеждениями. Партия потребовала от меня помощи Колчаку - я был согласен, но если от меня потребуют помогать большевистским узурпаторам - я уйду!..
        - Куда? - с ехидцей спросил доктор.
        - В «Союз защиты родины и свободы», в «Союз трудового крестьянства», в «Союз возрождения»… Есть куда. И вы знаете, и в Иркутском Политцентре это понимают. Потому-то нас, людей практического дела, и посылают на практические дела…
        - Куда же именно? - повторил вопрос доктор.
        - А вот сюда: меня - к вам. В Тамбов тоже поехал наш человек, сибиряк. И в Петропавловск, в Курган, в Кокчетав… Туда, где много хлеба и полно бурлящего крестьянского г…на, под большевистской пенкой.
        - Гм!.. Оригинально сказано. Пенки снимать?… Вонища же будет!..
        - Хлеб-то унавоживать надо…
        - Ловко! Ей-богу, ловко сказано!
        - Мерси, доктор. Так вот, для начала считайте все сказанное мной - прямой установкой Политцентра всея Сибири.
        - Значит: стрелять в большевиков?
        - Так точно. Стрелять в большевиков. А вы не согласны? Может, действительно думаете покумиться с большевиками?
        Доктор Андрей Иванович замахал руками.
        - Что вы, что вы, дорогой гостенек!.. Мы - за! Полностью. Но с небольшой оговорочкой: стрелять в большевиков мы, конечно, будем обязательно. Но… чужими руками. Я выслушал вас с должным вниманием, теперь слушайте вы. Четыре губернии Западной Сибири - Томская, Барнаульская, Омская и Николаевская (есть решение Сибревкома в ближайшее время создать Новониколаевскую губернию) - все четыре губернии наводнены силами, глубоко враждебными большевистскому режиму. В одном только Новониколаевске сейчас шатается по улицам или отсиживается в окраинных закутках до сорока тысяч антибольшевистски настроенных офицеров, чиновников и солдатни бывшей армии Колчака, которым комиссары никак не могут найти заделья. Промышленность у комиссариков на ладан дышит, а о транспортировке и говорить нечего!.. И в городе стихийно рождаются те самые офицерские «Союзы», о коих вы изволили только что заметить. Они голодные, и лютость у них прямо анненковская, тигриная, и в личном мужестве им не откажешь, и оружия - до черта припрятано… Только одного не хватает: зна-ме-ни!.. Вот мы и стараемся весь этот колчаковский сброд прибрать к
своим рукам, поставить под бело-зеленое знамя сибирского областничества и, подкармливая их, создать организационные подпольные батальоны. Но главное в том, что надо, снова и снова, прочнее утверждаться в деревне, в селе сибирском, кондовом, вековечно-собственническом, дремучем в своей неграмотности, косности, замшелости чалдонской.
        - А база? - перебил Рагозин. - Экономическая база, чтобы снова оседлать мужика? Опять «Закулсбыт»? Дудки! На этого червячка мужик не клюнет!..
        - Предусмотрено, иркутянин!.. Наша база - Кредитные товарищества. Для мужика это очень заманчиво. Посудите сами, у большевиков кредита не выпросишь, а тут подъехал наш агитатор: давайте-де, братцы-мужички, объединяйтесь, вступайте в Кредитные товарищества. И советская власть не против - это же один из видов кооперирования и полностью соответствует коммунистическим предначертаниям… А мы в эти крестьянские кооперативные объединения вольем живительную силу денег. В наших закромах денежек невпроворот.
        - Каких? Совдеповских, обесцененных миллиардов, на которые только и купишь, что горсть каленых орешков? Или адмиральских «языков» [2 - Так звали в народе колчаковские денежные «обязательства».]? Они уже объявлены аннулированными. Колчаковскими сейчас деревня в избах стены оклеивает. Царские кредитки? Сотни мужик еще берет. Морщится, но берет. Да царских - маловато…
        Андрей Иванович выдержал паузу и сказал не без торжественности:
        - Керенки!.. Их население принимает охотно, им верят, представьте! Большевики официально уведомили, что керенки подлежат хождению, и керенки - только давай!.. А у нас их - миллиарды. Когда адмирал свои «краткосрочные обязательства» ввел, нашим людям удалось в Омске все запасы керенок - «двадцаток» и «сороковок» - припрятать. Вот и сгодились. Что особенно интересно: население верит в наши эсеровские деньги, ведь керенки - валюта Временного правительства! Каково?
        Рагозин зевнул:
        - Но мы отвлеклись, Андрей Иванович. Объясните местную ситуацию на сегодня, и что именно вы намерены из меня сделать? Начальника боевки?
        - Нет, «товарищ» Рагозин. Боевка уже создана. Ваша миссия посложнее будет. Предстоит чисто организационная работа. Я уже говорил, что Западная Сибирь сейчас - кипящий котел, придавленный большевистской крышкой, на которой, вроде торговки-салопницы, сидит пресловутая Чека. Дайте ей в морду, сбейте салопницу с крышки, - похлебка, которую заварила история, плеснется через край. Банды и шайки всю степную Сибирь заполнили, противоколчаковская партизанщина сохранила еще свою партизанскую автономию, ряд крупных отрядов отказался занять подчиненное положение в Красной армии, партизаны самостийничают и превращаются с каждой неделей из союзников красных во врагов нового правопорядка, который ничего доброго мужику пока не дал и душит крестьянство продразверсткой. Конца-края этой совдеповской грабиловки не видно:… Вот вам, родной мой, и «ситуация». На манер пороховой бочки. Поднесешь спичку и - взрыв.
        - У нас на востоке - не так остро…
        - Так вот, наша работа сегодня - прибрать все эти развращенные полуторагодовой партизанщиной мужицкие орды, зануздать взбесившуюся лошадку, ввести её в оглобли и заставить тащить наш, эсеровский, тарантас не туда, куда кривая вывезет, а в желательном для нас направлении… Мы будем работать в селе параллельно с совдепией. У тех ревкомы и сельсоветы, и у нас - свои ревкомы. Подпольные, разумеется. У совдеповских властей - винтовки и насилие, ну продразверстка там, комбеды… У нас - Кредитные товарищества с неограниченной ссудоспособностью, школы и всякая гуманистика, в том числе медицина сельская, на возрожденных принципах земства, то есть с душой, с любовью… Куда мужик попрет?
        - Безусловно, к нам.
        - То-то и есть. Разумеется, самые крупные паи в Кредитках у наших людей, но и бедняцкому элементу вход открыт - так, чтобы к севу никто не оказался безлошадным, без семенного материала… Это в общих чертах. Но есть детали: умелая агитация против советской власти. Агитация сопоставлением: продотряд приехал - ограбил село, а Кредитное товарищество - сейчас же на выручку ограбленному. Кредит долгосрочный - на год, на два, на три, на пять лет. И диффамация: шельмование местных властей. Тут все допустимо - от пьянства крепких зажиточных мужиков с коммунистами до провокационного мордобоя… Ну да вы представляете себе.
        - Так. А чем «прикрыть»?
        - «Союзом трудового крестьянства». Или «Всероссийским съездом трудящихся землеробов». Но я лично больше склоняюсь к «Земскому Собору». Звучнее, солиднее, привычней верующему мужичку-середняку… Хорошее, созвучное русской душе словосочетание.
        - Пожалуй, - улыбнулся иркутский гость. - Только не «Учредительное собрание»! Учредилка провалилась, о ней даже поминать не нужно.
        - Да, конечно. Конкретно ваша роль: вы - служащий Томского ГубОНО, разъезжаете по селам и весям, инспектируете народные училища и приходские школы, прощупываете учительский состав и, елико возможно, сажаете учителями наших людей, устраиваете их быт за счет местной Кредитки, прибиваете на школах новую вывеску: «Советская школа номер такой-то», - вручаете учителям новехонькие штампы и печати с советским гербом и регистрируете эти атрибуты школьной национализации в местном Ревкоме, как акт политической благонадежности и школьного начальства и самого инспектирующего. Вам будет вручено пока пятьсот новеньких штампиков и печаток. Их уже изготовили. Несложно?
        - Как будто…
        - А вот теперь начнется сложное. В каждом селе, в каждой деревушке, имеющей школу, надо создавать родительские советы.
        - Это что же, наш комитет? Неплохо придумано, неплохо.
        Доктор поднял вверх указательный палец:
        - Пока это экспериментально. Ведь и большевики тоже не спят. Они мечтают о коммунизации школ. В городах у них скандал за скандалом. Сунут коммунисты своего учителишку, а мы его - помоями: или, мол, у Колчака служил, или уловили за молитвой, или папаша был фабрикантом. Кроме школьных родительских советов вам предстоит еще спиритизация местной интеллигенции.
        - Что, что?…
        - Разведение спиритических кружков… Не удивляйтесь. Модная штука это столоверчение. Мы иногда в наши кружки и коммунистов вовлекаем.
        - Нет уж… лучше без.
        - Всякое случается. Но главное - прибирайте к рукам Кредитные товарищества. Словом, накопление сил. Организация и собирание воедино земли Русской. Восстания мы начнем повсеместно, по всей Сибири, Уралу, Средней России. Для европейской части очаги движения в Тамбовском, Кирсановском, Борисоглебском уездах. Для азиатской - Петропавловск, Акмолинск, Кокчетав, Курган, все Семиречье, Омская округа и наша Томская губерния, во главе с Новониколаевским и Колыванским уездами, а там весь Алтай хлебородный поднимем…
        - Сроки восстания подработаны?
        - Этого никто не знает, кроме Дяди Вани. Во всяком случае, не раньше уборки урожая этого года.
        - Так. Все понятно. В «шкрабы» меня, следовательно? Что ж, могу и столяром, и «шкрабом» могу. «То мореплаватель, то плотник». Слушайте, Андрей Иванович, а деньги? Я ведь ничего не привез…
        - Я же говорил: в средствах мы не ограничены.
        - Но это купюрки Керенского, а… «презренный» металл: ляржан, пенензы, дукаты, дублоны?
        Доктор вздохнул.
        - Экий вы… Фома Неверующий!.. Когда найдете стоящий большого расхода объект или что-либо в этом роде, можете рекомендоваться бароном Ротшильдом. Будут вам и ляржан, и дукаты.
        - Еще вопрос: вы действительно медик или так, для конспирации?
        - Окончил Казанский университет. А что?
        - Кокаин… мне лично. Очень умеренно. При перенапряжениях.
        - Сделайте одолжение. Только не увлекайтесь.
        - Простите, доктор, мне пришло в голову одно обстоятельство… Представим себе на минутку, что и вправду произойдет… нравственно-духовное перерождение Юлии. Ведь отец - большевик, и рабочее происхождение, ну и все такое… Вдруг? А?
        Доктор, закуривая, улыбался.
        - В нашей работе «вдруг» не допускается. Еще до этого самого перерождения, при первых признаках эволюции не в нашу пользу - агент уничтожается. Но я уверен, что этого не произойдет.
        - Больше созерцательной философии, доктор! Давайте все же закончим. Последний вопрос: кто такой Дядя Ваня?
        - Все, что касается этой фигуры, покрыто туманом. Никто не знает. Да и не надо знать. Пусть каждый восчувствует в сердце своем, что есть над ним некий наместник бога на земле…
        - Папа Римский?
        - Ерунда! Папа известен всем католикам: какие у него глаза и насколько он брыласт, шепелявит или картавит, бабник или целомудрен… А о Дяде Ване - ничего не известно. Туман!..
        - Неважно все-таки вы осведомлены, Андрей Иванович!..
        - Да? Ну если так - придется вас разуверить, Александр Степанович…
        Рагозин отшатнулся на спинку кресла, вытаращил глаза и побледнел:
        - Что вы сказали?!
        - Я хочу вас полечить от излишнего самомнения, господин штабс-капитан Галаган.
        - Но… позвольте, откуда, каким образом?! Этого даже иркутские не знают…
        - В штабе Дяди Вани каждая кандидатура в руководящие деятели организации самым тщательным образом профильтровывается, а потом передается соответствующему вышестоящему лицу. Для вас вышестоящее лицо - я. Мне доверено заведование транспортом и сельскохозяйственным сектором, а вы начнете у меня работать… «инструктором по сельскому хозяйству», хотя числиться официально, для совдеповских, будете в Томском Наробразе - инспектором народных школ. Вот так, господин штабс-капитан.
        - А если я откажусь? Эта работа не по мне.
        - Почему? Вы же в прошлом эсеровский организатор. В Томском жандармском управлении вы значились под кличкой «Верный». Правда, при верховном правителе вы сменили секретную деятельность на открытую полицейщину. Ездили по селам и весям и постреливали инакомыслящих. Пороли шомполами. В память о вашей почетной деятельности в штабе Дяди Вани есть соответствующие документы. В случае надобности - они могут перекочевать в Чека.
        - Ого! Еще раз - преклоняюсь!..
        - Итак, будете кокетничать?
        - Нет. Вы мне все пищеварение испортили после стерляди… Надо же!..
        - «Больше созерцательной философии», дорогой мой!.. И запомните: «кто не с нами - тот против нас». А теперь слушайте…
        Разговор врача Николаева с бывшим жандармским провокатором и начальником колчаковской милиции Галаганом-Рагозиным стал еще более содержательным и закончился только под утро.
        За неделю до вышеописанной встречи в городе, еще состоявшем на военном положении, произошел один малозаметный случай.
        Комсомольский патруль второй роты третьего территориального батальона вел ночной обход вокзального района города.
        Ночь была холодной, буранной, и девятнадцатилетние погодки - районный комсомольский вожак, бывший матрос сибирской военной флотилии Гошка Лысов и его напарники, деповские комсомольцы Ленька Толоконский и Мишка Мирошниченко - отчаянно мерзли. Флотский бушлат Гошки Лысова, обтрёпанная шинелка Толоконского и вытертый до мездры отцовский полушубок Мишки сквозили.
        Мало приспособлена была для ночных экскурсий зимой и обувь патрульных - остатки валенок, скрепленные телефонной проволокой.
        Поэтому патрульные не чувствовали в себе особой бодрости и, передвигая ноги, тоскливо прислушивались к урчанию в животах.
        Настроение комсомольцев было далеко не романтичным. Но ходить нужно. Назвался груздем - полезай в кузов. Стал бойцом Части Особого Назначения [3 - Партийные и комсомольские отряды, несшие спецслужбу в ВОХРе в Новониколаевске, были переименованы в Территориальные коммунистические Части Особого Назначения только спустя год после описываемых событий, но автор применяет термин «ЧОН» в понести для удобства повествования и надеется, что читатель не осудит его за эту вольность.] - топай ночью по улицам городка, набитого контрреволюционной нечистью, уцелевшей от разгрома и вновь пополняющей обывательские клоповники. Ходи, чутко ощупывая стволом трехлинейки покосившиеся заборы и заснеженные палисадники. Ходи, рискуя получить пулю в спину, в висок, в живот! Ходи! Ибо - ты чоновец, страж революции.
        Поэтому, когда Мишка Мирошниченко в перекуре сказал заманчиво: «Тут, за углом, знакомые живут… Хорошие люди. Может, погреемся? Давайте обсудим», - старший патруля Лысов ответил язвительно:
        - Конечно, обсудим твое предложение. На бюро! - прикрикнул: - Разговорчики! Айда, полный вперед!.. - и выпустил полузаряд крепкой матросской ругани.
        Надо сказать, что в ту далекую теперь от нас пору комсомольцы Гошка Лысов и его сподвижники были не шибко искушены по части эстетики, до хорошего доходили больше интуитивно и грамотностью особой не отличались.
        Они, например, понятия не имели о существовании поэта Блока. Однако хорошо знали, что «неугомонный не дремлет враг»; в учреждениях таинственный Дядя Ваня грозит в подметных листках коммунистам лютой смертью и призывает выписываться из партии; на рельсах найден разрезанный поездом пополам труп железнодорожного комиссара, при осмотре тела в спине обнаружены три пулевые раны…
        Кто-то невидимый каждую ночь давал о себе знать.
        И чоновско-комсомольский патруль мерз, но продолжал твердо держать «революционный шаг», один посередке улицы, двое по сторонам, - с винтовками на изготовку.
        Ночь казалась бесконечной… На пожарной каланче пробили три удара, когда от одного из домов на Омской улице внезапно оторвалась лиловая тень и, не ответив на оклик патрульного Толоконского, метнулась через дорогу.
        - Стой!
        Гошка вскинул винтовку. Буранную муть пронзила желтая молния, и ветер мгновенно погасил сухой треск; но озябшие пальцы матроса не справились с прицелом - пуля впилась в фонарный столб, а лиловая тень стала вдруг длиннорукой, татахнула и трижды выбросила огненные иглы в бежавшего наперерез Мишку. Мишка ойкнул, повалился в снег, и тогда Гошка, с колена, еще дважды ударил по прыгавшим в буранной мгле золотым искоркам.
        Тень уменьшилась в размерах, превратилась в черный ком и застыла возле палисадника.
        - Готов, гад! - Гошка, ожесточенно выбрасывая последнюю стреляную гильзу, напустился на подбежавшего Леньку:
        - А ты почему не стрелял?!
        - Осечка, - виновато сказал Ленька.
        - Смазку не вытер? - И Гошка сгоряча трахнул Леньку в ухо.
        Ленька тоже выругался, всхлипнул, и они подбежали к Мишке.
        - Живой? Здорово он тебя? Куда?
        - Живой… - слабым голосом ответил Мишка, - в ногу. Стоять не могу, - и с удивлением констатировал: - А так вовсе даже и не больно…
        Раненому перетянули ногу выше колена ружейным ремнем.
        - Ленька, беги на вокзал, звони в штаб, чтобы - подводу! - скомандовал Гошка и, старательно выцелив, послал еще одну пулю в сгусток черноты у палисадника. Для пущей верности.
        В штабе ротного участка ЧОН, что помещался в бывшем ресторане на Гудимовской улице, фельдшер перевязывал Мишку, а Гошка и Ленька грели у камелька синие распухшие пальцы и слушали доклад дежурного по ЧОНу прибывшему на происшествие оперативному комиссару Губчека Матвееву:
        - При убитом командировочное предписание на имя сотрудника Сибопса инженера Стеблева и… партийный билет. Вот как сошлось…
        Сотрудник Чека покосился на Гошку. Тот отвел глаза. Фельдшер, закончив перевязку, заявил Мишке:
        - Вообще - ничего нет опасного для жизни. Сквозное ранение из ливорверта в область мыщц левой ноги, - и, щеголяя эрудицией, досказал юридически: - Ранение относится к разряду менее тяжких.
        - Ты мне зубы не заговаривай! - сурово прервал раненый. - Скажи: отрежете ногу? Прямо говори - я не боязливый.
        - А ты не встревай, когда медик обсказывает!.. Еще набегаешься на двух. Лучше сам скажи: куда тебя направить отсель? В больницу, аль домой?!. В больнице-то тово… Топлено слабовато. Опять же насчет жратвы - одна овсянка. «Иго-го-го»…
        - Домой, - кривясь от боли, сказал Мишка, - у нас корова.
        Чекист разрешил отправить раненого и с иронией посмотрел на Лысова.
        - Ну, стрелок, рассказывай, как было дело. При каких обстоятельствах совершил убийство этого… как его? - члена партии, товарища Стеблева?
        Гошка рассказал. Рассказав, потупился и спросил глухо:
        - Оружие тебе сдать, товарищ Матвеев, или в комендатуру?
        Оперкому стало жаль парня. Положил руку на Гошкино плечо:
        - Обожди с оружием! Особо не тоскуй, ты все ж по уставу действовал - первый, предупредительный, дал в воздух. Запомни это. Напарник, подтвердишь?
        Ленька с готовностью вскочил с табуретки.
        - Обязательно! А тот - ни с того ни с сего - в Мишку! - и тревожно спросил: - А Гошка, что же, - в трибунал? Я свидетелем пойду, неправильно это!
        - Тебя больше не спрашивают - ты не сплясывай! - грубо перебил чекист. - Товарищ дежурный, давай дальше: что снято с убитого?
        Дежурный выдвинул ящик стола.
        - Вот: наган номер 138451 Тульского завода, в ём пять патронов, два целых… Еще - бомба. Называется - граната Мильса, с капсюлем. Заряженная, стал-быть…
        Брови чекиста приподнялись:
        - Граната, говоришь?
        - И еще - вторая граната. Тоже с капсюлем. Второй револьвер: система браунинг… При ём обойма. Все патроны целы. Восьмой - в стволе… И еще - гаманок. Бумажник, то ись, с пропуском в Томск, по железке, по форме.
        - А ну, дай-ка…
        Чекист развернул сложенную бумажку и вдруг развеселился.
        - Эге! Стоп!.. Лысов, держи башку выше - не печаль хозяина!.. Так, говоришь, заместо словесного пароля стал палить в вашу компанию? Так, так…
        Дежурный продолжал выкладывать на стол:
        - Часы серебряные с подцепком. На крышке написано: «За отличную стрельбу».
        - Зря написано! Верно, Лысов, а? - тут чекист зачем-то подмигнул Гошке.
        - Последнее, - бубнил дежурный, - кисет шелковый, голубой, в ём полукрупка. Мокшанская. В махорке монета, серебряный рубль, с двумя царями.
        - Что-о-о?! - рявкнул Матвеев. - А ну-ка, ну-ка…
        Повертев в руках рублевик, чекист проделал нечто, заставившее всех в дежурке ошалело хлопать глазами: сперва яростно притопнул валенком, словно собираясь пуститься вприсядку, потом стукнул дюжим кулаком по столешнице, нахлобучил на глаза Гошке шапку, щелкнул по носу Леньку Толоконского и стал названивать по телефону:
        - Барышня! Барышня! Чтоб тебя язвило, барышня!.. Где тебя черти унесли?… Ага! Спишь, красавица! Вот сядешь в подвал - там отоспишься! Давай сюда комиссара!.. Что? Разбудить немедля! Скажи - из Чека.
        Пока на телеграфе ходили будить комиссара, оперпом вновь стал вертеть в пальцах рублевик. Лицо Матвеева сияло, светилось восторгом, как будто в руках его оказалось невесть какое сокровище.
        Зазвонил телефон.
        - Ты, Никифор Кузьмич? - развеселым голосом спросил чекист. - Вот чего: сей же час, сию минуту, всю смену выгони из зала к чертям собачьим! Садись сам и соединяй со вторым номером, поскорее! Да Митя же Матвеев! Не узнал, что ли? Скорей, действуй! Жду, не вешаю трубку, я из ЧОНу звоню, из штаба.
        - Товарищ Прецикс? - вежливо спросил комиссар Чека. - Докладывает Матвеев, звоню из ЧОНу о происшествии… Нет, нельзя до утра. Нужно сей же час… Да, очень сурьезное, товарищ председатель. Пропуск нашли. Из той пачки, что в пропускном бюро пропала на прошлой неделе. И оружия - цельный арсенал… А главное - монета! Рубль с двумя царями! Понимаете, та самая, сверленая… Что? Да его уже не допросишь, комсомольцы его кокнули, патрульные. Он у них одного поцарапал тоже. Я раненого домой отправил… Кто персонально? Есть такой Гошка Лысов, салажонок, комсомольский райкомовец. Здесь. Дожидаться всем?… Есть дожидаться!
        Положив трубку и вызвонив отбой, Матвеев сгреб все лежащее на столе и прикрыл своей шапкой, подошел к Леньке и вторично больно щелкнул парня по носу, сказав при этом:
        - Понял? Эх ты: «В трибунал!» Еще кореш Гошкин, называется! - И проникновенно, внушительно добавил: - Сейчас сам приедет. Предгубчека. Знаете его? То-то… Слышь, Лысов, ты проси у него что хошь. Он тебе за этот целковый с царями может муки отсыпать не менее пудовки. Сахару тоже - фунтов десять может дать… Масла, однако, фунта три. Табаку легкого… Да ты, брат, теперь… - Тут Матвеев понизил голос и придвинулся к Лысову вплотную. - Знаешь, что? Ты у него шпирту попроси. Чистого, скажи, медицинского. Тебе, конечно, по комсомольской линии шпирт, прямо скажем, вовсе ни к чему. Вредный даже, а я, браток, шибко нуждаюсь. Болею - сил никаких нет! Невыносимо! Как мороз, так меня всего и корежит… ноги, руки отнимаются. А натрешься шпиртом - все проходит. Попроси, а? Сочтемся: я тебе патронов отсыплю, каких хошь - вагановских, кольтовских. Даже к первому номеру браунинга могу достать, честное слово, дам три обоймы за полбутылки шпирту! Только - медицинского чтоб.
        Гошка слушал, но все еще ничего не понимал. Позже, минут через пятнадцать, сознание непоправимой беды сменилось сознанием исполненного долга, но такая нравственная метаморфоза для напряженных Гошкиных нервов оказалась непосильной. Зубы комсомольца выбили длинную дробь, из горла вырвался странный звук, и глаза подозрительно заблестели. Тогда Матвеев, подтолкнув Гошку к дверям, сказал с теплотой:
        - Пойди, сынок, утрись снежком, негоже тебя в таком виде казать председателю… А приедет - не вздумай чего просить! Это я - так. Для проверки тебя: какой ты стойкости человек? Словом, пошутковал. Про шпирт - не поминай.
        Но утереться снегом Гошка не успел: в двери уже входил невысокий худощавый человек, лет сорока, в шинели, перехваченной солдатским ремнем. Из рукава шинели торчал длинный ствол маузера - удобно, не надо возиться с кобурой.
        Русоволосый, медлительный в речи и быстрый в движениях, предгубчека внимательно просмотрел документы, глянул на просвет в серебряный рубль и спросил:
        - Убитого привезли? Лицо не испорчено? Куда попала пуля?
        Дежурный по штабу ЧОН, Матвеев и Толоконский ответили враз:
        - Во дворе, в санях…
        - Морда - чистая…
        - В сердце пришлось. Наповал.
        Председатель побарабанил пальцами по столу, сложил в узелок Гошкины трофеи и обратился к Матвееву:
        - Оцепление сделал?
        Оперативный комиссар заморгал глазами.
        - Дык ить я… только что…
        - Двое суток! - жестко оборвал председатель. - Следы! Откуда идут следы?… Не посмотрел?!
        - Дык ить - буран же!.. Все одно заметет…
        - Трое суток, - внес коррективу в первое распоряжение предчека и ткнул пальцем в дежурного по штабу. - Полуэскадрон ЧОН на оцепление! Быстро! Комэска - ко мне, в Чека! Всем, кроме вас, товарищ дежурный, - в Чека! И труп привезите.
        Председатель размашистыми шагами пошел к выходу. Дежурный по штабу ЧОН бросился к телефону, Гошка Лысов и Ленька Толоконский открыли ворота, вывели на улицу со двора упряжку-розвальни с трупом и зашагали рядом с санями в Губчека.
        II
        Раньше этот дом принадлежал купцу Маштакову. В двадцатом году здесь разместилось суровое учреждение из ведомства Феликса Дзержинского.
        Возле учреждения мерно шагают часовые с винтовками наперевес. Кричат зазевавшимся прохожим:
        - Обходи мостовой! Держи на тую сторону!..
        Ходить рядом с бывшим домом купца не положено. Запрещено и своим и чужим.
        Из угловой башенки-пилястры торчит в сторону реки пулемет, а посередке фасада длиннейшая вывеска:
        «Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, шпионажем, саботажем, спекуляцией и преступлением по должности».
        От этого многословия иные прохожие зябко поеживаются и вспоминают минувшую неделю - не согрешил ли делом или помыслом, прости господи. А кое-кто косит глазами, с кривой усмешкой: «руки коротки, господа чекисты! Сам с усам!..» У таких - затаенная мечта: вот-вот придут японцы, будем вешать вас, живьем жечь, пачками расстреливать!..
        Сейчас в этом доме на Красном проспекте внизу - Краеведческий музей, а вверху - выставочный зал, мастерские художников. И никто из них не знает, что некогда здесь на продавленном диване сидели Гошка Лысов и Ленька Толоконский, вслушиваясь в происходящее за прикрытой дверью председательского кабинета.
        В приемной появился франтоватый, в щегольской шубке-венгерке, командир эскадрона ЧОН, прошел к председателю и вскоре вернулся:
        - Кто Толоконский? Ты? Поедешь со мной. Покажешь. Верхом можешь?
        - Спрашиваете!
        Гошка остался на диване один. А в Губчека началось движение: захлопали двери, зазвенели телефоны, все чаще в кабинет входили люди с желтыми от бессонницы лицами.
        Приемная была хорошо протоплена. Гошка, устроившись на диване по возможности уютнее, сомлел. Задремал. Очнулся он от прикосновения к плечу и в один миг оказался на ногах. Кто-то сказал:
        - Просыпайся, парень!..
        Гошка снова увидел узенькую щеточку русых усов и прищур серо-зеленых глаз. Эти глаза, всегда холодные и спокойные, сейчас чуть искрились.
        Перед матросом стоял сам председатель.
        - Пойдем ко мне, товарищ Гошка Лысов…
        Допрашивал Гошку начальник секретно-оперативной части Новицкий. После допроса Прецикс сказал:
        - Очень большое дело сделал! Благодарю тебя за мужество и решительность… Ты - член партии?
        - Партийный, товарищ председатель!
        - Может, тебе нужно помочь, Гошка Лысов? Жильем, продовольствием, одеждой? Говори, не стесняйся.
        Перед мысленным взором Гошки замелькали пудовики муки, фунты сливочного масла - желтого, янтарного, прекрасного, как полузабытая сказка, пачки сахара в синих пакетах с клеймом «Сахар Бродского»… Потом замаячила бутылка со спиртом.
        - Говори, пожалуйста… Поможем.
        Гошка выпрямился.
        - Я не знаю, что сделал, товарищ председатель… Но так думаю: на пользу был мой выстрел. Если заслужил - то прошу выдать мне… наган. У меня «смит» с осечками и патронов - три штуки… Вот.
        Матрос выложил на стол свое «личное оружие» - типичный комсомольский «смит-вессон» с облезшей никелировкой, е самодельными сосновыми щечками рукоятки.
        - Да-а! - покачал головой председатель. - Удивительное дело, как ты еще не застрелился из этой штуки. Хорошо… - предчека взялся за телефон. - Коменданта! Ты, товарищ Коновалов? Слушай: придет молодой человек, Гошка Лысов. Выдай ему хороший наган с патронами… Ну а что тебе еще сделать, военный моряк? Говори…
        - Еще?… - и тут Гошка, сам не зная почему, выпалил: - Еще прошу принять меня на работу в Чека.
        - О-о! - удивился Прецикс. - Работать к нам? Зачем же?
        - Активно бороться с контрреволюцией!
        - А разве ты - пассивный?
        - Я? Нет… но… тут такое дело…
        - Какое?
        - Беспощадно давить гадов нужно!
        - Так, значит, давить и давить?… А кто же строить будет?… Как твое мнение, товарищ Новицкий? Возьмем его к себе? Ладно, иди, будущий чекист… Новицкий, проводи его в комендатуру, пусть получит хороший револьвер. Значит, сахару и масла тебе не нужно, товарищ Лысов?
        Гошка ответил со вздохом:
        - Что я, лучше других, что ли?…
        - Скажи коменданту, Новицкий, пусть всем троим выпишет из Губпродкома по одному красноармейскому пайку.
        - Два пайка надо бы Мишке отдать… раненому. А нам с Ленькой и одного хватит. Спасибо, товарищ председатель. По правде сказать…
        - Голодно живете, орлы? - поинтересовался Новицкий. - Где питаетесь-то? Говори правду, что ест комсомолия, которая без родителей живет?
        - «Кари глазки»… - сказал матрос. - «Кари глазки» едим. Один раз в день.
        - Это что еще за романтика?
        - Это… Это не романтика, - помрачнел Гошка, - это суп такой. Называется «кари глазки»… Похлебка пшенная, а в ней плавают бычьи глаза. Иногда мозги попадают. Редко…
        - И всё?…
        - И всё.
        - Да… Слушай, Новицкий, надо бы поинтересоваться снабжением населения…
        - Надо бы, да все руки не доходят…
        - Надо, чтоб дошли!.. Думаю: половину воруют в Упродкоме, а вторую половину - в столовой. Специально займись и доложи через неделю на Коллегии… Неплохо бы парочку ворюг расстрелять и объявить в «Советской Сибири» для сведения прочих, оставшихся в живых.
        - Сделаем! Сам займусь… Пойдем, матрос.
        Из Губчека Гошка уехал счастливый до чрезвычайности - в председательской кошевке, с новеньким тульским наганом и с запиской в Упродком о выдаче трех красноармейских пайков.
        После Гошки Лысова в председательском кабинете состоялся еще один разговор.
        - Понимаешь, второй случай, и опять - Томск. Значит, снова - эсеры. И у этого типа командировочное: «Томск, Сибопс». Их начинает интересовать водный транспорт… Ох, не зря! - задумчиво произнес Новицкий.
        - Конечно, не зря. Очень даже - не зря. Думается мне, тут такое дело: начинают они понимать, что в рабочем классе - в депо, на сухарном заводе, на Трудзаводе, на мельнице - поддержки не будет. Обыватель не в счет: труслив. Значит… Значит, точку опоры нужно где-то искать? В Красной армии? Но и там не так просто: армия, победительница не поддастся… История учит: поддается только армия побежденная. Где же у них точка опоры, как думаешь, Новицкий?
        Начсоч пожал плечами:
        - Ясно - в рыхлой крестьянской массе.
        - Правильно - в рыхлой крестьянской массе. А где рыхлая крестьянская масса? В деревне. А где в нашем уезде деревня с рыхлой крестьянской массой? Подойдем к карте… Видишь, где деревня в основном сосредоточена?… Здесь, на берегах Оби, или чуть подальше, но тя-го-теет все равно к реке… Смотри: Скала, Почта, Дубровино какое-то. Кажется, большое село… Вороново, Батурино. А ближе к нам Кубовая, Бибиха, Мочище - бывший Колыванский уезд.
        - Именно - Колыванский. Это особо вредное село. Балованное: ямщики, рыбаки, любители легкой жизни… В колчаковщину они первые в уезде создали дружины святого креста… Сволочи!..
        - Дружины святого креста создавали не только в Колыванском уезде. Это ты неправильно говоришь, начсоч. Дело в том, что… сообщение - замечательное! Прекрасное сообщение водным транспортом… Можно взять в Каменском уезде десять банд - этих кайгородовцев, кармановцев, и черт их знает, как их там еще!.. До сего времени не можем справиться. Нянчимся, цацкаемся, уговариваем!.. Представляешь? Берется несколько банд в Каменском уезде и создается несколько новых банд в бывшем Колыванском уезде. Захватываются пароходы, баржи, и вся бандитская нечисть идет на Новониколаевск… Вот как должно, по их мнению, получиться.
        - Согласен. Я уже говорил о том же с начальником гарнизона. И в Укомпарте такое же мнение - на вулкане живем. Начгар пояснил: в случае вооруженного выступления против советской власти у врагов имеется прекрасный левобережный плацдарм - станция Кривощеково и Яренский затон. Владеющий этими стратегическими точками - владеет Новониколаевском…
        Помолчав, предчека задал Новицкому вопрос:
        - Как разработка по лесному притону, Изопропункту? Что поделывает наш любезный доктор Николаев? Есть новые данные?
        - Сообщают, что доктор ожидает уже несколько дней пациентов из Иркутска. Ездит встречать поезда с Востока, но пока не явились гости.
        - Продолжать наблюдение за Изопропунктом. Давай теперь о сегодняшнем случае… Вот и есть у нас образец - рубль. Надо немедленно сделать два-три дубликата и подготовить агента, которого можно будет влить к ним…
        - Ох, осторожно, осторожно!.. Нужно такого человека, чтобы и наш был и артист первоклассный…
        Предчека чуть заметно улыбнулся:
        - Такой человек у меня имеется. Потом скажу - кто. Вот что, Новицкий, возьми-ка сам Иуду и покажи ему труп того молодца, которого Гошка Лысов ухлопал… Фамилия - Стеблев.
        - Липа!..
        - Для опознания личности и покажи Иуде.
        - Есть!..
        В самой дальней камере-одиночке подвала Губчека, носившей название «особой», сидел на досках топчана и тупо смотрел в противоположную стену обросший рыжеватой щетиной человек в борчатке. Этот человек, за крупные деньги продавший честь партийца и совесть чекиста, вяло думал о прошлом… Будущего у него уже не было, да он и не помышлял о нем, ибо твердо знал - все кончено: ведь недаром перед тем, как попасть в эту камеру, он носил на боку наган, а во внутреннем кармане кожанки - удостоверение оперативного работника Губчека… Это был тот самый «свой человек» доктора Николаева.
        Увы! Оптимистический доктор не знал, что «свой человек» давно уже в подвале Чека и дает показания. Его. арестовали тихо, незаметно: предварительно отправили в командировку в дальнюю волость и привезли, оттуда ночью… Сперва на допросах он изворачивался, лгал, потом, прижатый неоспоримыми фактами, стал говорить правду. Назвал своего вербовщика, некоторых агентов врага и показал, где спрятано золото, выплаченное ему в царских десятках щедрыми иерархами из окружения Дяди Вани. Затем снова стал врать. Он не верил в долголетие власти Советов, был убежден в скором появлении японских войск и, путая были с небылицами, боролся за свою подлую, никчемную жизнь по принципу: время работает на преступника. В сводках и агентурных донесениях его окрестили Иудой.
        В дверях камеры загремел замок, грохнул засов. Новицкий и комендант Губчека Коновалов провели предателя через плохо освещенный, немного покатый двор к конюшням и поставили перед санями, накрытыми рогожей. Комендант поднял фонарь и сбросил рогожу. Увидев труп, арестант отшатнулся.
        - Ну? - крикнул Новицкий. - Узнаешь? Только не ври, если не знаешь, так и скажи…
        - Знаю… Воды бы… Плохо мне.
        - Ступай вперед! Наверх, наверх! Да не помирай раньше времени! Поспеешь еще сдохнуть, - успокоил его комендант.
        Через час Новицкий вошел к председателю с листком протокола допроса, составленного на толстой бумаге с обойным узором, на которой писала вся Чека.
        - Опознал, - доложил начсоч. - Убитый агент - связник подпольного комитета. Фамилия - Дегтярников, кличка в подполье «Девятый»… Должен был выехать в Томск, да нарвался на патруль.
        - Слушай, скажи коменданту, чтобы еще раз обыскал труп. Самым тщательным образом… Да. Связи с Томском у них крепкие… Надо бы съездить к томичам, поговорить…
        - Пошлем… Ну, как оцепление, вернулся комэск?
        - Звонил по телефону: никаких следов! Все замело…
        - Мало ты отвесил Матвееву. Надо судить за халатность!..
        - Ну-ну!.. Скажешь…
        Председатель Чека поставил добытый Лысовым серебряный юбилейный рубль на ребро и крутанул монету волчком. Потом подошел к несгораемому шкафу, открыл дверцу и достал узкий шматок той же обойной бумаги:
        «Нет ли у вас серебряного рубля с двумя царями? Вам для чего? Коллекцию собираю. Нумизматика. Есть, только с дырочкой. Простреленный. Где? В Екатеринбурге» [4 - В ознаменование трехсотлетия дома Романовых в 1913 году министерство финансов царского правительства выпустило серебряные монеты достоинством в один рубль, с профилями первого Романова - Михаила и последнего - Николая Второго. В 1916 году эти монеты были изъяты из обращения и сданы в валютный фонд государства. Таким образом они стали нумизматической редкостью. Во время белогвардейского переворота в 1918 году, при захвате валютного фонда России в Казани белочехами, несколько ящиков юбилейных рублей загадочно исчезли из казначейства «верховного правителя».].
        - Возьми себе этот рубль, Новицкий, - сказал председатель, - и займись. Главное, чтобы отверстия совпадали с точностью. Ты же потомственный слесарь-механик. А человека - я подготовлю.
        Новицкий забрал рубль и ушел. Предчека постучал в стену кабинета. Появился секретарь.
        - Садись, пиши, - приказал председатель. - Томск, начальнику дорожной Чека, Губчека сообщает, что нами снят с должности ответственный комиссар водной Чека Федор Лопарев за перерождение, связь с торговцами и взятки… Написал? Продолжай: поскольку Лопарев беспартийный - расстреливать считаем нецелесообразным. Ответственным комиссаром водной Чека пристани Новониколаевск временно назначен коммунист Мануйлов… В связи с оживлением деятельности контрреволюционной подпольщины на транспорте вводим должность комиссара Чека по Яренскому затону. Назначаем матроса-коммуниста Георгия Лысова. Ждем ваше согласие на проводе… Записал? Ступай на прямой с Томском и возвращайся с согласием…
        - У меня Шубин сидит. Из Колывани, - доложил секретарь.
        - Шубин приехал? - обрадовался председатель. - Так давай его сюда! Очень кстати: послушаем, что на периферии творится.
        Прецикс подошел к вагонной печке, на которой плевался и шипел дорожный никелированный чайник с помятым боком, снял чайник с конфорки, переставил на письменный стол, сдвинув в сторонку ворох исписанной обойменной бумаги…
        Колыванского волостного военного комиссара и в Укомпарте, и в Губревкоме, и в Губчека хорошо знали. И там и тут говорили: «А-a, Шубин, Вася! Наш. Насквозь и даже глубже - наш».
        Был Василий Павлович человеком прямым, словно штык, с которым ходил в атаки сперва на немцев, потом - на белых. Прямым и беспокойным коммунистом был и все обижался в Укоме и в Чека: «Как же так? Почему советская власть оставила жить многих и многих из тех, кто полгода назад вгонял пули из американских „ремингтонов“ в тысячи Шубиных, навечно застывших в сибирских снегах?»
        Шубин считал такое в поведении cоветской власти неверным.
        Коренной чалдон-сибиряк, колыванский мужик-беднота, Василий Павлович Шубин окончил полковую школу с именными часами «За отличную стрельбу», потом, в империалистическую, добыл погоны подпрапорщика, а на грудь - два георгиевских креста, но вспоминал о своих воинских подвигах с неудовольствием и, приняв стопку, говаривал: «Я тогда был - пень пнем… Одно слово - серая порция, царский солдат…»
        - Здравия желаю! - Шубин сбросил на диван тулуп и полушубок, подошел к печке, погрел ладони. - Буранит, черт!.. По дороге от Колывани раза три сбивался.
        - Садись, садись к столу, военком, - Прецикс разлил чай в фаянсовые кружки, придвинул гостю сахарин, хлеб, масло.
        - Хлеб-то у меня свой, - отмахнулся военком, развертывая тряпицу, и огорчился: - Эх, язви его! Смерзся. Хоть топором руби…
        - Да брось ты! - отмахнулся предчека. - Садись, ешь, намазывай маслом, не стесняйся, авось от твоего ломтя cоветская власть не обеднеет.
        - А я тебе, советская власть, мороженых нельмушек привез, вели отправить домой. Жена-то не в отъезде? Вот и ладно, пусть щербу сообразит, обедать к тебе приду, как в Укоме побываю…
        - И рыбу отправим, и пообедаем вместе. Рассказывай новости, Василий Павлович: как мужики? Не прибыл ли кто интересный в село. У нас есть сведения - в Колывани какой-то кружок спиритов создали интеллигенты… Интересовался?
        Приезжий отнял большие крестьянские руки от горячей кружки.
        - Как не интересоваться?… - Помолчав, отрубил: - Давить их всех, сволочей, вот мой правильный интерес! Всех купчишек расстрелять и доктора энтого, нашего заводилу Соколова, - башкой в прорубь, как самого Колчака!.. Вот я к тебе с чем приехал, товарищ Прецикс: посылай в Колывань своего человека, под вид учителя какого, аль еще кого… Надо, чтобы Чека к этим самым спиритам примазалась.
        - Людей нет, Василий Павлович… Понимаю. Надо к вам заслать человека, да нет пока подходящего… Есть один, но того в Затон направляем: там по весне каша еще круче заварится. Однако подумаю и о Колывани… Приезжие-то есть? Берешь на учет?
        - Много понаехало. И в Колывань, и во Вьюны, и еще окрест… Беру, само собой, на военный учет, и всё, понимаешь, строевиков нет - то ветеринар, то лекпом, то бухгалтер, аль делопут какой… А выправка - дай боже: кадрового офицера я за версту учую, сам солдат, три войны отбухал.
        - Вот и в Вандее такое было… - задумчиво произнес Прецикс. - Съехалась офицерня, а ударили мужицкими руками…
        - Это какая же Вандея, при Колчаке, что ли?
        - Нет, Шубин, много лет назад. Революция была во Франции, а Вандея - вроде нашей губернии… Попы, офицеры и кулаки там революцию задушили.
        - Ишь ты, чего удумали!.. Ну, спасибо за чай. Поеду в Уком. В пять - к тебе, обедать, а в ночь - обратно… Еще патронов-то дашь?…
        - Цинки хватит?
        - Мало. Время тревожное, я всем партийцам и комсомольцам винтовки на руки роздал. Первое, чтобы начеку были в случае какой неустойки, второе, чтобы из военкоматского склада какая сволочь не скрала винтовки. Наружных караулов-то у меня нет.
        - Как же без наружных караулов? - недовольно покачал головой Прецикс.
        - А хлебом кто наряд кормить будет? - огрызнулся волвоенком. - Нет хлеба. Считай сам, Петрович: два поста ночных двухсменных по восемь часов, восемь да восемь - шестнадцать, как-никак, два полных красноармейских пайка, да карначу-разводящему паек - всего три. А кто даст? Упродком? Держи карман!.. У мужиков собирать? И не думай! Только под сил-оружия, а какая же это будет Красная армия, которая отбирает? И так продотрядники и городские трясут мужика почем зря…
        - М-да… - протянул Прецикс, - а сельская партгруппа?
        - Только за ее счет и бережемся: ходят патрулировать, а их самих постреливают. Уже два случая: одного нашего партийца из-за угла - наповал, второй сейчас раненый в больнице лежит… Ну, я пошел. К пяти обернусь. Так патронов-то дашь?
        - Две цинки.
        - Спасибо. Пиши записку. Коменданту, аль у начгара?
        - Без записки. Раскошелимся здесь. Жду тебя к обеду…
        Прецикс потянулся к телефону и стал накручивать ручку:
        - Комендант!.. Там рыбешку мороженую оставил колыванский военком? Целый куль, говоришь? Одну рыбину ко мне на квартиру, остальное раздай сотрудникам семейным…
        Колыванец сделал недобрые глаза, вполголоса матюгнулся и вышел.
        III
        Двести лет стоит на холмистой возвышенности знаменитое приобское село Колывань.
        От Новониколаевска до Колывани трактом - рукой подать, семьдесят верст. Для доброй лошади - не расстояние. А водой - Обью и Чаусом - и того меньше: всего-то полсотни. И новониколаевцы частенько наведываются к колыванским знакомцам и к родне. За рыбкой, за мукой, за луком, который родится в Колывани громадного роста и преотличного вкуса.
        Но вообще, славится заштатный городок не огородным овощем, не хлебным обилием и не тучным скотом, - славится Колывань лошадьми.
        Повелось исстари: поселились прадеды современных колыванцев прямехонько на сибирском тракте - том самом, что продолжил в Сибири скорбную «Владимирку», и - от дедов к отцам, от отцов к сыновьям и внукам - колыванцы не столько хлеборобы, сколько лошадники: гуртоправы, прасолы-барышники, коновалы, обозники, а главное - лихие сибирские ямщики.
        Прилипло к ним прозвище «гужееды». Только это так - вроде остроумие. Гужом колыванцы не едят. Ямщина - занятие прибыльное. Хватает у ямщиков и на сеянку, и на крупчатку пасхальную с трехнолевой маркой на белейшем кулечке-пудовичке.
        Есть у колыванцев что поставить на чисто выскобленные и накрытые камчатными скатертями столы и в обыденку, и в праздники престольные, и на крестины, и в поминальные дни.
        Скота - полные пригоны, гусей - сотнями считают, свиньи доморощенные, хлебные - на двенадцать пудов средняя. Подполья заставлены вареньями, соленьями да маринадами. Одним словом, крепко хозяйничают колыванцы, природные ямщики (многие ездили с кистеньком за пазухой), лихие гуляки - «гужееды»…
        Держат по три-четыре упряжки-тройки, а есть и такие, что по двадцать упряжек водят и для батраков-кучеров специальные станки («ямки» называются) поставили на тракте, от самого села Спасского, что на перепутье к Омску-городу, и до древней своей Колывани.
        В основном колыванские жители вероисповедания современного. Так и записано в подворных списках волостного правления: православные.
        Известно, привычка к веселой, разгульной ямщицкой жизни мало способствует кержацкой строгости, кою принесли с собой в вольнолюбивую Сибирь первые поселенцы - казаки, староверы-аввакумовцы. И поколение за поколением хирела в Колывани древняя вера прадедов, отступала перед брюхом православного крестоносца - сельского попа и перед натиском властителя дум - капитан-исправника. Уже с середки восемнадцатого столетия большая часть колыванцев стала креститься трехпалой щепотью, но меньшая - не изменила вере предков.
        Сохранили староверы и милое сердцу двуперстие, и особую посуду для мирских посетителей, и нравы свои: строгие, домостроевские - с начетчиком и с лестовкой, е древними, в переплетах телячьей кожи, мудреными книжищами, поучающими, как жить праведно и непорочно.
        Эти, стойкие, - поселились особой слободой.
        А прочие - большинство - перемешались с никонианской ересью и забыли про поганую мирскую посуду, и при частой пьянке - какой уж тут домострой!..
        Но вот загремела по рельсам сибирская чугунка. Сперва колыванцы маленько скисли: заработки поубавились. Однако вскоре нашлось новое заделье: ямщики начали прасолить.
        Ездили по деревням, скупали и продавали лошадок, стали якшаться с цыганской нечистью конокрадской… И пришла к колыванцам новая слава: воровская, уголовная.
        До семнадцатого года частенько наведывались в Колывань детективы из Томского сыскного отделения. Позже стали наезжать студенты-дилетанты из полуполиции Керенского, еще позже взялись круто за искоренение конокрадского промысла красногвардейцы, да не надолго: воцарился в Сибири новоявленный царь Кучум, с адмиральскими погонами и с солдатскими шомполами.
        Изменился привычный порядок. Теперь не колыванцы прятали в колках от полиции-милиции краденых лошадей, а сами милиционеры адмиральские начали приводить колыванцам реквизированные гурты - сбывай, дескать, а барыши пополам. По-божески.
        И совсем было наладилась знатная коммерция, но сам же царь сибирский - «Александр четвертый», Колчак - все испортил.
        Он формировал кавалерию, создавал огромное армейское обозное хозяйство - нужно было конского поголовья без числа. Пошли одна за другой лошадиные мобилизации. Повадились к колыванцам-лошадникам ротмистры - «ремонтеры», с отрядами бравых добровольцев.
        Правда, крепких хозяйств ротмистры не трогали: запрет был. Зато на середняка ямщицкого навалились крепко. Уводили коней, не разбирая, где краденый, где купленый иль доморощенный.
        Шибко обиделись тогда на Колчака многие колыванцы, и иные подались в партизаны.
        Наступил тысяча девятьсот двадцатый год. Сгинул верховный правитель вместе со своими ротмистрами, и снова зареяло на волревкоме красное знамя Советов. Тут некоторые колыванцы пожелали было обратно развернуть торговлю крадеными меринами по крупной, но не вышло: первый же большой конокрадский гурт, шедший в монгольском направлении, «для опытов по скрещиванию сибирки с малорослой монголкой», - как значилось в документах, - перехватила Чека.
        В схватке постреляли чекисты гуртовщиков, а отобранных коней советская власть раздала задарма окрестной бедноте и семьям жертв колчаковщины.
        Возникла великая обида у многих зажиточных колыванцев. Уже на советскую власть. Полезли зажиточные в таежную глухомань Кожевниковской, Пихтовской, Баксинской волостей.
        Появились шайки бандитов-уголовников. Крали скот у сельчан, грабили заимки, насиловали баб, убивали…
        Начальник Новониколаевского горуездного уголовного розыска с десятком милиционеров метался по округе, да все без толку: неподатливы были грабительские шайки.
        Возвратясь недобычливо в Новониколаевск, отругивался начугрозыска на Укоме как мог:
        - Да поймите же вы, черт меня забери совсем! Уезд - что твоя Франция вкупе со Швейцарией, а у меня полтора взвода кляч да горсть городских товарищей… У бандитов что ни заимка, то притон, «станок», и кони-звери, нагульные, овсяные, заводных сколь угодно, а наши лошаденки живут впроголодь, и ни в одном селе сена не выпросишь, не укупишь, а мы не можем же - наганом!.. Мы же - советская власть. Солому с амбаров собираем и кормим коней! Нет кормов. И Упродком не дает… Вон он сидит, товарищ Базанов; скажи, Упродком: почему не даешь кормов? Слышите, что он бормочет? Сев, говорит, на носу!.. А какой же будет сев, если бандитизм одолевает? Весной-то их еще больше вылезет из тайги…
        Начальник рвал на себе ворот заплатанной гимнастерки, выпучив белки глаз, требовал, чтобы его сняли с работы и предали суду ревтрибунала…
        Но эту патетику никто не признавал: уже получало права гражданства резиновое слово «объективщина».
        Начальника угрозыска действительно сняли, но под суд не отдали, а послали заведовать баней, за которой еще жило и даже поныне живет прилагательное «федоровская», хотя бывшего хозяина, господина Федорова, давно и в живых нет.
        В угрозыск добавили народу - десяток комсомольцев, токарей да слесарей, рабочий класс. Назначили нового начальника. С душой работал новый начальник, но, приходя помыться в «федоровскую» баню и встречаясь там с предшественником, жаловался:
        - Ни хрена и у меня не выходит!.. Бандитствуют, сволочи!
        - То-то! - отвечал разжалованный. - Помоешься, зайди ко мне - выпьем косушку. Тут, брат, дюжиной комсомолят не отыграешься - надо село подымать, самих крестьян вооружать, а что твои слесаренки и токорята!.. Сыщицкий труд - хрупкий, тонкий. Аккуратности требует, умения, а главное, кормов и базы в селе, а у нас - ни того ни другого.
        Шайки оставались неуловимыми.
        Бандитизм наглел, ширился, рос.
        Вскоре в бандитскую житуху ввязались недобитки гражданской войны - господа офицеры, что не сумели удрать на Восток и теперь отсиживались по глухим заимкам в надежде на захват вновь появившегося «Буферного государства» японскими самураями.
        Офицеры - люди военные, быстро учли уголовную ситуацию на селе, повылезли из таежной подпольщины, подобрали бандитствующую вольницу под свою опытную руку, вскочили в седла, и тут запестрели сводки Чека тревожными, уже не уголовными, донесениями: «…В Паутово убит коммунист-предсельсовета, в Тропино вырезана семья активиста. В Сеничкине сожгли хлеб коммуны, в Вандакурове исчез председатель комбеда… напали на сельсовет, подожгли мост».
        И так далее и тому подобное.
        Появился новый термин - политбандитизм.
        В дело вступили коммунистические отряды. В селах были созданы боевые и подвижные партгруппы из местных крестьян-коммунистов и беспартийного актива.
        Обратно: война - не война, а так - войнишка.
        Но в Колывани - спокойствие.
        Это - внешне. А копни поглубже - что-то не то!..
        По возвращении из города волвоенком Шубин выступил на заседании партячейки.
        - Неладно у нас в селе, - сказал Василий Павлович, - ох, неладно, товарищи!.. Первое: взгляните на базарную площадь - что там есть советского?… Ровно при царе али при Колчаке, окружили площадь купцы: Губин да Овсянников, Чупахин да Базыльников, Кротков и Коряков и прочие которые!.. Это что же делается, товарищи?! Особняки ихние не отобраны, торговлишка не прикрыта: как торговали, так и нынче торгуют, даже вывески не сняли, токмо что дерут втрое дороже прежнего… По базару опять шляются прасол Васька Жданов со своим дружком гуртовщиком-конокрадом Афонькой Селяниным. Прицениваются, принюхиваются, присматриваются к советской нашей власти - с какого бока зайти, чтобы ловчее ее ножом пырнуть!.. Почему же это такое, спрашиваю я вас, товарищ председатель ячейки Ваня Новоселов, закадычный мой приятель, а?! Почему, скажи мне и ты, товарищ председатель волревкома?…
        Председатель ревкома Андрей Николаевич Предтеченский перебил:
        - Был и я в Новониколаевске, спрашивал в Укомпарте, как быть с кулачьем, с купчишками. Знаешь, что сказали мне? Нельзя, говорит, не вздумайте поссорить нас с трудовым крестьянством - вот что отмочили! Я им: это Губин да Базыльников - трудовое крестьянство?! А мне: нужно, мол, не с колыванской колокольни смотреть, а во всероссийском аль во всемирном масштабе. И так нас разбойниками прозвали за границей, а советская власть сейчас будет налаживать кузнецкие копи, иностранцев приглашают поучить нас, дураков, как уголь добывать… Приедут иностранцы, а мы - в деревне грабеж устраиваем, почище Колчака какого… Вот такое дело, выходит, нельзя, не трожь.
        - Я намедни тоже в город ездил, - сказал Ваня Новоселов. - Аккурат повстречал товарища Ярославского Емельяна. Вот, братцы, мужик!.. Тот другое говорит… Надо хорошенько потрясти богатеев, без стеснения! Про Ленина рассказывал. Лют товарищ Ленин на сельского кулака!.. Самый хищный, сказывал, эксплуататор - сельский кулак…
        Ледовских Алексей Иванович, усиленно чадя самокруткой, покачал головой.
        - Тут, Ваня, такое дело… Эти слова Емельяна так надо понимать: насчет хлеба только. Ну, мяса там, свиней, овечек… А чтобы ситец отнимать у богатеев, да карасин, да спички - о таком товарищ Ярославский не говорил… Слышал и я его на заседании в Укомпарте. Нет, насчет мануфактуры и карасина ничего не было сказано… Стал-быть, нельзя ворошить Губиных да Коряковых…
        Алексея Ивановича поддержали:
        - Известно, мы не грабители. Касаемо хлебушка - полное право нам дадено, потому: хлеб - энто, братцы, жизнь, и не положено при советской власти одному жрать в три горла, а прочим голодать.
        - Эх, братцы, на свою голову бережем всю свору, - тяжко вздохнул Шубин, - покажут они нам, ежели и впрямь япошки к Иркутску продвинутся!..
        - Это что говорить!..
        Долго толковали коммунисты колыванские о засилье «бывших людей», но не знали еще, что подпольные контрреволюционные комитеты уже организованы, - не только в Колывани и во Вьюнах, но и в деревнях Кондаково, Гутово, Кандауровке, в Чаусе, Амбе, Скале, Почте, на Алтае и в смежных губерниях…
        Особенно прочно сидела антисоветчина в селах Тоя-Монастырское, в Дубровино, Вандакурово и в Черном Мысу…
        Близился праздник христианского всепрощения и умиленных лобзаний - святая пасха.
        Город Нрвониколаевск мало заботился о встрече древнего праздника. В канун пасхи дощатый цирк, что расселся квашней на умолкшей базарной площади, был переполнен народом - состоялся очередной диспут коммунистов со священнослужителями на животрепещущую тему: есть ли бог? Коммунистические атеисты доказывали, как дважды два четыре - бога нет.
        Иереи взахлеб кричали: «Ан есть!»
        Тогда агитаторы пустили по рукам фотографии, запечатлевшие десятки изрубленных шашками людей, - тех, кто сейчас лежит под могучей рукой с факелом в сквере Героев Революции.
        Верующие и неверующие, рассматривая трупы, плакали.
        И случись же: кто-то из бывших арестантов, уцелевших от рубки и попавших в цирк на диспут, опознал в одном из церковных оппонентов тюремного попа…
        Тут такое поднялось!..
        Иереи с позором бежали.
        И еще выступил снова приехавший из Омска цекист в пенсне на черном шнурочке - Емельян Ярославский.
        Емельян поведал, что такое пасха, из каких закоулков еврейского талмудизма перекочевала она в православие.
        Эти атеистические мероприятия шибко повернули думки жителей в сторону безбожия. Особенно - рабочий класс: из железнодорожного депо, с завода «Труд», с Сухарного завода.
        Многие рабочие заключали меж собой соглашения - пасху не праздновать. И то сказать: слишком сильны еще были в памяти фигура попа у пулемета на колокольне, облик тюремного иерея-провокатора и проповеди омского колчаковского архиепископа Сильвестра, призывавшего уничтожать рабочий класс «через десятого»…
        Город Новониколаевск, за исключением матерого кондового обывателя, к пасхе тысяча девятьсот двадцатого года отнесся сдержанно.
        Правда, некоторые «коровные» да хорошо «освиненные» сообразили окорока и куличи и творожные пирамидки пасхальные, побаловать брюхо, да мало таких было…
        Базар закрыт - торговать нечем, из деревни ничего не везут, распутица.
        А все местные спекулянтские ухоронки мучные и масляные Чека разгромила и сдала конфискованные припасы в ЕПО - Единое Потребительское Общество, которое не столько производило съестное, сколько пользовалось доброхотными даяниями чекистов и подачками Упродкома. Впрочем, и с самим комиссаром Упродкома - «Главковерхом» по части съедобного - получилось неладно: Чека обревизовала упродкомовские закрома, и после ревизии сам комиссар оказался с пулей в ноге - в тюремной больнице и без партбилета.
        В общем, голодно было в городе, кормившем рабочий класс супом «кари глазки», о коем докладывал в Губчека Гошка Лысов. Голодно и неуютно. О пасхе молчали. Не до христосования было…
        Иное дело в богоспасаемой Колывани.
        В колыванских пятистенниках, в двухэтажных хороминах пекли и жарили, варили впрок студни-холодцы, тысячами заготавливали пельмешки и замешивали опару за опарой - придет заветный денек, зальется село самогонной дурью, с застольной снедью, с песняком и многими гармошками, с грохотом кованых ямщицких сапог по свежеокрашенным здоровенным половицам.
        А потом, как водится, семейный, межсуседский и родственный мордобой; пойдут в дело вышитые шелками рукавички, в которых екатерининские пятаки запрятаны да «кибасья» - свинчатки-грузила с рыбацких сетей.
        Колыванцы готовились. Но вдруг весна отступила - трахнул запоздавший отзимок. Такое в Сибири весной нередко. Враз угрюмо стало на селе: снова, словно зимой, обезлюдели площадь, улочки и проулки.
        И в домах - молчок, нигде не пробьется сквозь щели развеселая гармонь, не раздастся удалая пляска, стихийная, предпраздничная - известно: кто празднику рад - накануне пьян.
        Тихо…
        - Молчит село… Вроде чего-то ждут, насторожились, - говорит председатель волревкома военкому Шубину, - аль просто по погоде?…
        - Не-ет, Андрей Николаевич!.. Погода - погодой, конешно, не радует, а только думки ихние - сами по себе. От погоды - в сторонке…
        - Дознаться бы…
        - Дознаешься, как же, держи карман!.. Повстречал на площади сёдни Мишку Губина… Шапку за полверсты ломает, зараза купецкая! Сошлись - за руку ухватил: «Мое почтение, - по отчеству называет, - партейному, - говорит, - деятелю…» А глазищи - ух, совиные!..
        - Да, чего-то, кажись, чуют гады. Ты не слыхал, как в мире дела-то? Что там с японской микадой? Может, еще ультиматум послал нашим?…
        - Черт его знает!.. Воротится Ванюшка Новоселов из городу - узнаем все новости.
        - Эх, до чего же, друг, неладно, что мы про себя из городу узнаём!.. До чего обидно! Буду опять просить, чтобы Чека нам, хоть на время, сотрудника послала…
        - Вот отсеемся… Ну, будь здоров.
        IV
        На Страстной неделе, несмотря на распутицу, навадился в город колыванский житель Иннокентий Харлампиевич Седых - не то чтобы из богатых, однако хозяйственный и домовитый.
        Что называется, «справный мужик».
        До революции ямщину водил. Имел три упряжки парных, но батраков не держал, своей семьей управлялся - трех сыновей сподобил бог Иннокентию Харлампиевичу. Правда, один погиб в наступление Керенского, в девятьсот семнадцатом, но двое остались.
        Тоже могутные ямщики, в папашу уродились, особливо старший сын, Николай. Рассказывают: однажды увидел Николай Седых, что на толпу, выходившую из собора, мчится взбесившийся чупахинский бык-производитель, - расставил ноги, схватил кирпичную половинку и так ахнул бычину меж глаз, что тот с ходу пал на коленки, потом всей тушей брякнулся на бок, малость посучил копытами, и глаза его мутной слизью затянуло! Издох.
        А по селу слава пошла: схватил-де Колька Седых - ямщик, чупахинского быка за рога и свернул зверю шею. А о кирпиче - ни слова. Любит народ силушку человеческую подкрашивать, чтоб поболе была, еще крепче, чем в сам-деле…
        Но слава - славой, а Николай, сын Иннокентия Харлампиевича, был вправду первым силачом по селу. Сравнялось ему тридцать.
        Меньшой сын Мишка тоже подрастал могутным парнем - едва шестнадцать исполнилось, а уже на спор мог любого взрослого на обе лопатки положить, на кушаках, запросто.
        Такой уж корень седыховской родовы: сила.
        Вот и брат Иннокентия Харлампиевича - Анемподист, прежде лоцман обской, а нынче председатель Совета левобережного затонского поселка Яренский, - не из последних силачей в округе.
        Только Анемподист силач бесхитростный. Рядовой коммунист, при колчаковщине был в подполье, и характером прост, как извечная река, породившая лоцмана.
        А Иннокентий - тот с хитринкой. С виду тоже простоват, ан - умен. В колчаковщину Иннокентий сразу смекнул, что не обманешь - не проживешь: или офицеришки разорят, по миру пустят, или партизаны не помилуют. И принял решение - двоедушить.
        Записался Иннокентий Харлампиевич в дружину святого креста и подался с обоими сынами якобы воевать с партизанами, но спустя месяц пришло из города Новониколаевска от воинского начальника скорбное сообщение, что вся группа верноподданных адмиралу, с которой ушли богатыри Седых, погибла под выстрелами партизанской засады.
        Так оно и было, только ни уездный воинский начальник, ни односельчане не знали тогда, что под партизанские берданки подставили свою группу сам Иннокентий с сыном Николой.
        Семейству Седых от эсеровской сельской управы - щедрое вспомоществование, а сами «погибшие» влились в Заковряжинский партизанский отряд.
        Так Иннокентий Харлампиевич обманул и судьбу, и односельчан, и колчаковскую власть, и всех родственников, а когда пал адмирал, появился Седых в родном селе в партизанской славе.
        Вскоре большая часть села стала жить умом Иннокентия Харлампиевича. И ревком относился к партизану любовно: помогала советская власть бывшим партизанам чем могла, и Кешке Седых перепало полдюжины овечек, коровка с нетелью и пара лошадок - не кони, а загляденье.
        Так и живет бородатая умница Иннокентий Харлампиевич Седых. Безбедно и беспечально, но с умом и с оглядкой. Все бы хорошо, да не поладил Иннокентий Харлампиевич со старшим сыном. В партизанском отряде совсем Николай от рук отцовских отбился, а после колчаковщины вдруг записался… в партию, думаете? Нет, Николай Седых тоже не лыком шит - в православие подался Никола.
        Была семья Седых древнего кержачьего толка, и вдруг такое - перешел старший сын, большак, к православным!
        Николай по ночам думает: надо бы и в партию, да время нестойкое, беспокойное. Всюду разговоры о японцах… А хорошо бы в партию - снова наган на поясе носить, как в отряде, и портфель купить брезентовый, речи говорить… и не пахать, не сеять, а ямщину гонять. Партийный ямщик - такое чего-то стоит.
        Коммуна здешняя Николаю не в пример. Хотят работать - их дело. Нет, Николай в партии не стал бы надрываться на пахоте: для него и глотки хватило бы. Надо только отделиться от папаши, но тот, старый черт, и слышать не хочет о выделе сына-большевика. Да и жена, Дашка, возражает… Приклеилась к старику. Уж все ли у них благополучно? Отец-то могуч, здоровущ - такому прямой путь в снохачи. Черт их знает!.. Нет, с партией надо годок подождать… И поп Раев говорит: «Я сам - в душе давно коммунист, как наш излюбленный Иисус Христос, но… погодить надо». Умно, толково. Погодить. Вдруг - японцы и новый адмирал?
        По Николаю выходило, что «прыгать надо соразмеренно с ногами». Вот батя-то, сволочь старая, все вприпрыжку живет. Знает, где прыгнуть, когда и куда… Поживем - поглядим, поучимся: что к чему.
        Домашние, узнав о намерении Иннокентия Харлампиевича съездить в город, гадали: какая нелегкая несет в такую-то пору? Диво бы дома соли не было, сахару, аль еще чего, а то дом - полная чаша. Всего припасенного и за год дюжиной ртов не выхлебаешь. И подарки пасхальные домашним и шабрам-соседям старик давно уже купил тайно. Зачем черт несет в самую-то распутицу?…
        Но спрашивать - боязно.
        В домашности был Иннокентий Харлампиевич крут, самовластен и вопросов не любил. До седых волос доездил ямщиком, взрослых детей заимел, а все еще был шибко охоч до матерщины и скор на руку - тяжелую, бугристую, с рыжей щетинной порослью на узловатых пальцах, навсегда пропахших дегтем и кожей.
        Впрочем, вечером перед отъездом глава семьи несколько прояснил свои намерения:
        - Еслив из волревкома будут приходить аль там ячеишные - велю сказать: к брату Немподисту поехал. Отвезти мучки решил. Праздника для… Хоша и коммунист, а все свой, кровник… Надо братнино брюхо порадовать… - и, поглаживая сивую бороду, приказал снохе: - Ты, Дашутка, нагреби из расходного ларя полкуля сеянки…
        - Оголодал, поди, твой Немподист! Они, коммунисты-то, в три горла жрут, - начала было язвить жена, Ильинична, но, увидав, что муж уставился на висевшую в простенке бурятскую нагайку с серебряным черенком, мгновенно осеклась и вполне миролюбиво закончила: - И то, конечно… под городом-то мучкой не шибко разживешься… все сожрала коммуна проклятая…
        - Поговори еще! - крикнул Иннокентий Харлампиевич, снимая нагайку.
        Старуха уже совсем ласково и покорно спросила:
        - Може, подорожничков испекчи, Кешенька?… Долго проездишь?
        - Не твоего ума дело, - вешая плетку на место, буркнул старик, - пеки. Чтоб до света было!.. - и перевел взор на Николая: - А ты, Егова православная, коня утресь заложи в санки. В розвальнях поеду… Тож до свету. - Потом повернулся к младшему сыну: - Сунь под сено оборону, Мишка… Тую дудоргу, что в притворе у моленной, за ларем. Понял?…
        Отдав необходимые распоряжения, Иннокентий Харлампиевич поднялся к себе на второй этаж старинного дедовского дома и лег спать. Проснулся и ахнул: проспал.
        Намечено было до света выехать, а солнце уже сияет во все лопатки. Эх, язви его! Догадался бы упредить, чтоб разбудили, а теперь и взыскать не с кого…
        Вышел в просторный двор со многими завознями, кошарами, конюшнями-сеновалами.
        Сани-розвальни стоят под навесом, сын Николай оглоблю новую тешет. Топор в могучих руках так и играет… Сердце у отца зашлось черной злобой. Однако спросил спокойно;
        - Пошто коня не заложил?…
        Николай ответил тоже спокойно:
        - Ждали вашу милость, да выпрягли. Матка сказала, что ты, видать, раздумал ехать-то…
        Вспомнил отец про нагайку, да поостерегся: Николай-то на мельничных весах без малого семь пудов вытягивал и подковы разгибал… Смотрит на отца в упор, не мигая. Ладно, шут с ним!..
        Приставил сын оглоблю к сараюшке и пошел в дом. По дороге думал, что не худо бы папашу отправить в лоно кержацкого бога. Вывел отец коня и стал запрягать самолично, покряхтывая и шепча сквозь матерщину:
        - Ужотка я тебя благословлю в раздел!.. Пойдешь нищим.
        С улицы прибежал Мишка и открыл ворота:
        - Подмерзло на улке, тятя…
        - Под сено-то… сунул? - негромко спросил Иннокентий Харлампиевич.
        Мишка, сдерживая под уздцы всхрапывающего горячего коня, тоже негромко ответил:
        - Как велено, папаня, - сделано: с правой руки, пятый - в стволе.
        Иннокентий схватил вожжи, гаркнул:
        - Давай!..
        Застоявшийся конь рванул розвальни, бурей вылетел со двора и пошел наметом к реке.
        Зимник от Колывани до города Новониколаевска речными перевалками - самый короткий путь. Ежели трактом, гривами - много длиньше. Старинный ямщик, Кешка. Седых знал оба пути как свои пять пальцев и, спустясь с холма, послал коня унавоженной дорогой через вспученную уже реку, мгновенно определяя подернувшиеся новым тонким ледком предательские полыньи.
        Розвальни пересекли Обь по длинной диагонали, конь взлетел круто на правобережный яр, и сани встали возле одной избы на Седовой Заимке.
        Иннокентий Харлампиевич завел упряжку во двор; обив валенки, поднялся по ступенькам и поздоровался по ручке с вышедшей на крыльцо пожилой женщиной интеллигентной внешности.
        - Тут он? - осведомился Седых.
        Женщина ответила:
        - Да. Нервничает очень. Не привык к опозданиям…
        - Проведи меня, Валентина Сергеевна… Я его в обличье-то не знаю…
        Однако на крыльцо уже вышел человек, закутанный в собачью доху-подборку, и, не здороваясь с мужиком, уселся в розвальни. Усаживаясь, стукнулся обо что-то твердое. Нашарив под сеном приклад винтовки, буркнул:
        - Зря!..
        - В обрат-то с грузом, - хмуро возразил Седых, - всякое могёт статься…
        Спутник вдруг крикнул злобно:
        - Говорю - зря! Впредь бросьте эту моду!
        - Ладно…
        Пересекли половину реки и поехали островами. Под деревней Бибихой встретили обоз: десять порожних подвод. На передней - красный флаг, под флагом солдат с прокуренными до желтизны усами. Лицо у солдата изможденное, землистое.
        Солдат натянул вожжи:
        - Тпр-р-у!
        Обоз остановился. Седых тоже придержал лошадь. Радостно осклабился:
        - Ванюха, здорово! Слух был, что ты в городу…
        - Здорово, здорово, Харлампыч! - Солдат, добыв кисет, приветливо улыбнулся. - Далеко правишься? - И, вглядываясь в ворот дохи-подборки, неуверенно добавил: - Чтой-то не признаю товарища?… Чьих будет?…
        Доха издала лёгкий стон, а Седых поспешил с ответом.
        - Дальний, - пояснил Седых, - больной, с урману приехал, а дале-то не везет никто… Наладили ко мне. Подрядились за два фунта соли в город в больницу. В нашу-то ложиться не хотит… За два фунта соли, а боле так, по человечеству…
        - Ну и правильно. Шибко хворый?
        - Шибко. Горячий весь. Нынче везде - тиф. Ты стань подале. Я уж переболел, меня не берет. Как под городом-то, Ванюха, зимно аль топко?
        - Развезло, язви ее в печенку!.. Уж и не знаю, как ты до больницы доберешься… - ответил Ванюха, отходя в сторонку от санок.
        - Вона што!.. А в Колывани - зима по всей форме.
        - И здесь, видать, морозит… Эй, парни, покурим нашего, свойского.
        Подошли сопровождающие обоз три паренька, лет семнадцати-восемнадцати, городского обличья. За спинами винтовки.
        Стали закуривать.
        Выпустив клуб дыма, солдат вздохнул:
        - Да, брат… Она, хворь-то, придет - не спросит. По себе знаю - покою нет от хвори… А делов, делов, братец ты мой!..
        - Всё от бога, Ванюха, - начал было Седых наставительно, но, поперхнувшись чужим дымом, закашлялся. - Тьфу, чтоб вас, куряки окаянные!
        Парни рассмеялись. Седых стер слезы рукавом, спросил:
        - Что за народы везешь, Иван?
        - К нам. Комсомолия.
        - Обратно за хлебом?
        - Приходится, Харлампыч, приходится… - снова перевел дух солдат. - Плохо в городу-то. Да и фронту нужно…
        При этих словах доха пошевелилась и издала слабый стон. Иннокентий Харлампиевич подивился:
        - Дык какой же фронт? Войнишка-то кончилась.
        Солдат помотал головой.
        - Бандитизм на Украине - спасу нет! Опять же - полячишки шевелятся, да и с Деникой ищо повозиться придется… Вот передушим остатнюю контру, тогда и хлебушка будем есть вволю.
        Седых утвердительно кивнул.
        - Само собой, Ваня… Рабочим, поди, туго приходится… Ну-к, што ж… Поможем, Ванюха. Обязательно поможем.
        Солдат оживился:
        - Может, впрямь, ты, Иннокентий Харлампыч… первый бы, а?… Нащет самообложения и так и дале?… Поддержишь?
        - Какой разговор! Да нешто мы не люди? Чо я, не понимаю, чо ли?… - немного подумав, Иннокентий Харлампиевич деловито спросил: - Пяток пудов - ладно ли?…
        - А еще пяток не накинешь?…
        - Ладно! Только без меня комбед не собирайте. Я к ночи обернусь. Ну, крайне: завтра в обед. Сам знаешь - как Накентий Седых скажет - так и будет. Слушается меня народишко-то…
        - Вот именно. Спасибо тебе.
        От группы отделился невысокий юноша в серой гимназической шинели и в шапке, перехваченной желтым башлыком. Нервным срывающимся голосом заявил:
        - Дорогой товарищ крестьянин! Позвольте и мне сказать вам от имени новониколаевских комсомольцев наше сердечное спасибо! Побольше бы таких сознательных товарищей!
        - Да что ты, парень?! - удивился Седых. - За што ж тут возблагодарение? Все под богом живем, а господь-то чо сказал? «Отдай рубашку ближнему своему…» Вы уж меня, старика, простите - я человек верующий.
        Доха в санках вновь напомнила о себе тихим стоном. Замогильным голосом спросила:
        - Ох… скоро поедем-то?… Недужится мне шибко.
        - Как скоро, так сейчас! - недовольно-ворчливо ответил Седых, а солдат отвел Иннокентия Харлампиевича в сторону и доверительно зашептал:
        - Ты вот чего: лучше перевали реку обратно, да езжай бором. Оно хоть и подале выйдет - зато вернее. Слух такой в городу: есаул Самсонов со своими на тракт вышел с урману… Поопасись, кокнут не за табачну понюшку. Знают, поди, что ты - в сельском активе…
        - Так ить баили, что его чоновцы порубали? - испугался Седых: - Неужто ожил?!.
        - Порубали, да, видать, не дорубали. Я в Чеке был - там сказывали: клинком по морде пришлось. Ожил, гадюка. С боя-то его поспели вывезти свои… Кака-то сволота выходила на нашу голову. Теперь у его, говорили чекисты, по всей карточке скрозь - рубец агромадный. И всё. А сам - еще здоровше стал, отъелся на зимних хлебах, гад!..
        - Свят, свят, свят! - перепугавшийся Седых покрестился двуперстием, наскоро распрощался со встречными и пустил коня крупной рысью.
        Обоз тоже тронулся. Комсомолец в гимназической шинели спросил солдата:
        - Что это за крестьянин?
        - Харлампыч-то? Активист. Партизанил. Уважение по селу большое имеет, за нашу власть крепко держится: какое бывает самообложение, аль разверстка, аль продотряд наедет - Седых первый. Все снесет до тютельки, первый, никогда отказу не было. И других сговаривает - платите, мол. Вполне добровольный, советский. Хороший мужик. Хотел было в партию: приходит однажды к нам в ячейку и спрашивает - а можно, чтобы в партии состоять и верующим?… Вот учудил старик! Кержак. Попов ненавидит, а от божественности кержацкой нипочем не отделается!..
        Двое комсомольцев, ехавших на передних санях, рассмеялись…
        Иннокентий Харлампиевич не внял благому совету и продолжал ехать не правобережным бором, а тем же зимником, выводящим на пригородный поселок Кривощеково.
        Отъехав версты две от места встречи с обозом, Седых остановил коня справить нужду. Спутник тоже вылез из розвальней и потянулся, разминаясь.
        - Что это за персона повстречалась? - осведомился человек в дохе.
        - Ванюха Новоселов, председатель комячейки. Сказывают - чахоточный, а более всех мутит, стерва!.. Бог смерти не дает.
        - Бог-то - бог, да сам не будь плох, - загадочно ответила доха. - Иной раз, борода, и богу нужно подмогу… А ты все же зря винтовку с собой таскаешь. Вдруг обыскали бы эти щенки? Не будь меня с тобой - что тогда?…
        - Меня - обыскать? - искренне изумился Седых. - Ни в жисть! Я у них за главного беспартийного дурака хожу! На откупе.
        - Накладно, борода, - усмехнулся спутник. - Пудами-то разбрасываться - не ко времени.
        - Рупь положишь - два возьмешь…
        - Два положишь - хрен возьмешь, - снова усмехаясь, возразила доха…
        - А два класть и не следоват… К слову пришлось; ваш-то, с двумя царями - при вас? Губин наказывал - беспременно взять с собой. Иначе, баил, и гуторить не будут…
        - Знаю. При мне, борода.
        - Ну и ладно… А здорово, Роман Ильич, вы рольку-то правите… Скажи на милость: больной и больной! В точности! Голос до того хворый… Ванюха-то меня упреждаит: слышь, говорит, опасись - Самсонов на тракт вышел… Смехота, ей-богу!.. Надо ж так стретиться!..
        Но у спутника благодушие развеялось. Скрипнул зубами:
        - Перестань ржать!.. И - вот что: в другой раз, если в такую же воронью стаю залетим, ты мне своей спиной коммунистов не засти! Вылез из саней и стоит, точно столб!.. Прикрыл собой эту сволочь!.. Что мне, сперва твою шнуру дырявить, что ли?… Ты это, борода, учти: всегда становись за коня, если поднимется заваруха - тебя конь прикроет, а у меня твоя дурацкая башка на страшном суде не прибавится…
        Седых перепугался.
        - Чо вы, Роман Ильич? Неладное говорите: нельзя, нельзя. Этак все дело можно испортить. И Губин наказывал: чтобы никакой, дескать, стрельбы, шумства, грубиянства…
        - Плевал я на твоего Губина! Сам знаю, а то… Не посмотрел бы, живым манером наделал дыр в твоем тулупе, за компанию с коммунистами!..
        Спутник Иннокентия Харлампиевича, отряхивая снег с ворота, распахнул доху, вынул из рукава кольт, поставив на предохранитель, сунул пистолет за пазуху полушубка-венгерки и, зачерпнув снегу в ладонь, стал натирать лицо.
        - Зажило, а все чешется, саднит, черт бы его побрал!
        Со лба, через все лицо человека, которого Седых называл Романом Ильичом, протянулся глубокий шрам-рубец от сабельного удара.
        Уже вечерело, когда колыванец и Роман Ильич въехали в поселок Кривощеково, немного поколесили по темным улицам и завели подводу в крытый, темный двор небольшой хаты-мазанки в узеньком переулке.
        Инструктор Томского ГубОНО демобилизованный военспец гражданин Рагозин, проверявший по долгу службы постановку дела в кривощековской приходской школе, вернулся в свое временное, местное жилье поздно.
        Сняв полушубок и красноармейский шлем, спросил хозяйку, худенькую женщину, кутавшуюся в пуховую шаль:
        - Какое у нас «меню» сегодня?
        Та ответила приглушенно:
        - Двое: колыванский мужик, тот бородач из «Союза трудового крестьянства», что приезжал в прошлом месяце… Помните?
        - Хитрый дурак!
        Женщина приложила палец к губам. Указала на приоткрытую дверь.
        - Тише! Они оба - там. Я поместила их в вашей комнате. Свет решили не зажигать.
        - Ерунда - лишнее! Напротив - везде и всюду надо мой приезд афишировать, идите и зажгите лампу… А кто второй?
        - Прославленный «полководец» из Кожевникова, о котором говорили оба доктора на совещании.
        - Как? - удивленно вскинул брови инструктор Наробраза. - Неужели? Значит, Губин нашел все-таки пути к его мужественному сердцу!.. Хорошо. Очень хорошо! «Каков собой на взгляд?» Интеллигентный человек, офицер?
        - Типичный казачина, солдафон! Представьте: разулся и дал мне в руки для просушки свои вонючие портянки… Это - мне-то!.. Привез письмо от Валентины Сергеевны Апраксиной: пишет, что истосковалась по культуре и цивилизации, собирается с Седовой Заимки перебраться по меньшей мере в Новониколаевск…
        - Это уж как придется. Если разрешат… А вообще, я понимаю ее. Тоскливо, Анна Леопольдовна… До чего омерзели и мне все эти вонючие шематоны - соратники наши…
        - Ужинать будете?
        - После. Вместе с этими деятелями: надо соблюдать демократию, так велели доктор и свыше.
        Рагозин-Галаган вошел в отведенную ему комнату и зажег лампу. Здесь уже томились ожиданием Иннокентий Седых и человек со шрамом. Иннокентий Харлампиевич поклонился Рагозину глубоким поясным поклоном, «прославленный полководец» вскочил с табуретки и по давней привычке хотел щелкнуть каблуками, но щелчка не получилось - забыл, что сидит в одних шерстяных крестьянских носках.
        - Есаул Самсонов, Роман Ильич… Очень рад!
        И выложил на стол просверленный рубль. Инструктор Наробраза покосился на монету, сделал легкий жест рукой:
        - Не нужно, господа. Я знаю о вас… Только прошу еще пять минут подождать…
        Рагозин прошел за ширму, несколько секунд постоял в раздумье, потом открыл ящик тумбочки, достал баночку с белым порошком и, отсыпав порцию на канцелярское перышко, втянул в ноздри… Сел на койку, запрокинув голову назад, посидел недвижимо, с закрытыми глазами. Чудесная сила кокаина сделала свое дело: Рагозин бодро вскочил с кровати, вышел к гостям - прямой, быстрый в движениях, с блестящими глазами.
        - Еще раз здравствуйте, господа!.. Простите - очень устаю.
        - Что вы?! - есаул угодливо подал стул, а в голове Рагозина мелькнуло: «Ого! Совсем, оказывается, ручной. Выходит, зря Андрей Иваныч говорил, что ни в грош никого не ставит…»
        Седых продолжал стоять, склонив голову.
        - Прошу садиться, господа! Итак, приступим к делу. О моих полномочиях вы, разумеется, информированы? Превосходно! Тогда начну с вас, господин есаул. Дядя Ваня приветствует ваше вступление на путь борьбы совместно с нашим комитетом, и мы теперь кое-что уточним. Впрочем, должен вас сразу огорчить: шеф ознакомился с предложенным вами планом прямого налета на город и… отверг план. Старик считает это авантюрой. Штабисты нашего центра поддержали его. Причины: вы, как человек военный, конечно, знаете, что всякое стихийное наступление заранее обречено на неудачу, если не обеспечен надежный тыл. У нас есть опыт Гражданской войны - вспомним Махно с его молниеносными налетами на города. Ни в одном городе Махно не удалось зацепиться прочно - не было тылового обеспечения. Иное дело - в деревне. Там у Нестора Ивановича были пущены крепчайшие корни, и они позволили ему долго держаться в своей хохлацкой республике… Помните, есаул?… Вот и для нас точкой опоры является только и только крестьянский тыл, не распропагандированные большевизмом рабочие массы и не инертные, как всегда, городские средние слои населения, а
именно - крестьяне. Наша опора, надежда, наш символ веры. Правильно, Иннокентий Харлампиевич?
        Седых погладил бороду, сказал значительно:
        - Конечное дело… Мы - завсегда готовые…
        - Да, Центр не сомневается, что крестьянство пойдет с нами. Так вот: мне приказано передать вам, что надо начинать с создания опорной базы вокруг города, с организации, так сказать, боевого плацдарма в окрестных деревнях. Сплачивать, сколачивать боевые дружины, прежде всего захватить власть в селах, особенно в волостных центрах, а потом уже - на город. Обложить и взять Камень, Барнаул, Новониколаевск, Томск… То же самое сейчас происходит в Акмолинске, в Петропавловске, Кокчетаве и многих других уездных городах… Вам ясно, господа?
        - Пока солнце взойдет - роса очи выест! - злобно перебил есаул. - Какого там пса сколачивать! Я хоть через три дня могу выставить полк военного времени. Понимаете? Теперь вы - понимаете?! Полк! Говорю ответственно! А ворвемся в Новониколаевск - проведем быструю принудительную мобилизацию красноармейского полка, что стоит в военном городке…
        - Сорок шестой?…
        - Да! Весь полк сплошь из наших людей, и с офицерским составом, с командирами - у меня связь… Вот мое мнение.
        - А если не выйдет, Роман Ильич? Если солдатня не пойдет с нами, тогда?… Заметьте: пока ваш отряд не утвердится в сознании крестьян как их собственное детище - он не будет популярен. Хуже того - крестьяне могут посчитать, что ваше сомнительное воинство стремится возродить рухнувший колчаковский режим, и тогда - пиши пропало всему задуманному! О том, как расправились восставшие крестьяне с полумиллионной армией адмирала, вам, вероятно, известно лучше, чем мне… Вот спросите, пожалуйста, нашего уважаемого господина Седых. Иннокентий Харлампиевич, может статься такое?
        - Чевой-то? - не понял Седых.
        - Проще говоря, сейчас, когда крестьяне хлебнули большевизма, пошли бы они за Колчаком? Допустим, появился бы снова?…
        Седых громко расхохотался.
        - Ну, скажете, господин!.. Я вам так отвечу: коммунисты - крестьянину не родня, одначе и Колчаки - не шаньга! Мало они с нас шкуру драли!.. Нет уж…
        - Совершенно верно, Иннокентий Харлампиевич. Вспомним прошлое поглубже, оно ведь поучительно. Очень поучительно. Было время, когда за нашей армией, за нашей властью социалистов-революционеров, за бело-зеленым знаменем вся крестьянская масса шла, и Ленин писал, что если большевики не привлекут на свою сторону крестьян - золотые слова! - советской власти в Сибири навсегда крышка!.. Что ж последовало? Верховный правитель возомнил себя автократическим диктатором, ликвидировал все демократические институты, не брезговал пограбить село, рассорился с эсерами, этими единственными бескорыстными защитниками крестьянства, и - сгинул верховный правитель. Сгинула вся белая армия, созданная эсерами, организованная эсерами, профинансированная эсерами, но воспитанная монархистом Колчаком… Все пропало. Кстати: ваши политические убеждения, Роман Ильич?…
        Самсонов взорвался:
        - Какое вам дело до моих убеждений?!. У меня одно убеждение: бить совдеповских до последнего! И все тут…
        - Не горячитесь, есаул. Бить - это разумеется. А под каким флагом бить? А? Царский, трехцветный? Попробуйте только! Вся Сибирь всколыхнется, и разнесут вас вместе с флагом!.. Георгиевское знамя? Его обаяние в простом народе утрачено благодаря неверной политике покойного адмирала. Красное знамя? Оно всю прелесть в глазах крестьян потеряло, в связи с большевистским грабежом, с комиссародержавием… Что молчите, есаул? Ага, вот в том-то и дело: армия без знамени - банда!
        Есаул угрюмо отмалчивался.
        - Мы хотим, - продолжал Рагозин, - поставить все наши силы под испытанное, хорошо известное крестьянству бело-зеленое знамя сибирского областничества, чисто крестьянское знамя! Тогда и ваша… часть, есаул, будет знаменосцем крестьянских интересов!.. Прошу принять к исполнению приказ штаба Центра. Свои боевые… дружины, Роман Ильич, вы пока обрекаете на безделье. Примерно до сентября, когда мужик уже покончит со всеми полевыми работами, запасет хлеба на зиму и станет бражку варить. Тут мы и начнем. А пока - безделье, Роман Ильич. Никаких «эксов», никаких нападений на потребиловки, ни одного убийства коммунистов!.. Надо создать впечатление, что отряды народных мстителей самораспустились. Пусть ваши люди рассыпятся, уйдут из лесов на заимки, притихнут, замолчат… Таким образом, мы усыпим бдительность Чека, распространим слух, что отряд Самсонова ушел совсем. Скажем, на север, в Обдорск какой-нибудь. А для вящего впечатления наши люди провернут на северных окраинах десятка полтора политических убийств… Так дезинформируем врага, направим чекистов в полярные закоулки, где попробуй поищи Самсонова!.. Из
местных деревень уйдут коммунистические отряды. Деревни успокоятся, и эти самые ячейки тоже…
        - Не выйдет! - мрачно сказал Самсонов. - Не получится. Ребята в бой рвутся. Кроме того - жрать надо. Нахлебничать на мужике - тоже не дело.
        - Об этом вы не беспокойтесь, Роман Ильич! Получите деньги, крупную сумму.
        В глазах есаула блеснуло сперва удивление, потом алчность.
        - Вот как?… Сколько же и каких? Предупреждаю: колчаковские «языки» не пойдут, керенки - тоже. Царские бумажки? И мужик к ним не тянется, и мои орлы не возьмут.
        - Серебро, - серьезно сказал Рагозин-Галаган, - серебро. Подходит, есаул? Такое же, как этот рубль, - он указал на рубль с ликами двух царей на столе. - Это для ваших людей. Вам же лично мы выплатим тройное жалованье против царского, хотите - золотом, хотите - в любой иностранной валюте: фунтами, долларами, франками.
        Есаул взволнованно закурил и несколько минут ходил по комнате в своих шерстяных носках. «Как кошка ходит, - подумал Галаган, - вполне подходящий тип. Не жалко заплатить и подороже».
        - У вас серьезно есть такие возможности? - спросил есаул.
        - А почему бы и не быть? Мы предлагаем вам участие в огромной организации.
        - Но откуда?
        - Простите, есаул, сие вас совершенно не должно интересовать.
        - Сколько же вы отвалите на отряд и сколько лично мне? Сперва об отряде.
        - В разумных потребностях на три-четыре месяца. Скажем - тридцать тысяч. У вас в отряде двести сабель, значит, по полторы сотни на каждого…
        - Сорок звучит крепче.
        - Не будем мелочиться, сорок - так сорок. Пять вы получите сегодня же.
        - Как, сразу?…
        - Вы имеете дело с солидной организацией, есаул. Я мог бы выплатить вам и всю сумму теперь же, но трудности с перевозкой… Серебряная валюта, в таких цифрах, - весомая штука. Пуды. Потом пошлете в город специальный наряд с особо доверенным представителем вашего… э-э-э… эскадрона. Когда просохнут дороги. Недели через две-три. Вам лично, если пожелаете фунтами - могу выплатить немедля, как говорят, не вставая с места. Анна Леопольдовна!.. Прошу выплатить из второго фонда, что у вас на сохранении… Скажем - пять тысяч. Если хотите, можем золотом. Но уговор дороже золота, Роман Ильич: со дня заключения нами этого соглашения - никаких шалостей. С большой дороги своих убирайте, и господ товарищей до осени - не тревожить.
        Есаул выпрямился во фрунт, хотел было снова щелкнуть пятками, но вовремя вспомнил о носках и только сказал прочувствованно:
        - Слушаюсь! Я не ожидал…
        - Превосходно!.. Скажите своим людям, чтобы сидели смирно, а если заварится какая буза или самовольство - сами справитесь или командировать вам в помощь нашу боевку?
        - Разве есть?
        - А как вы думали? Это для нас с вами: если надо помочь - помогут. Если проштрафимся и нужно будет убрать из своих - Самсонова, например, или меня, Рагозина, - будьте уверены! Абсолютно точный выстрел, и только один.
        - Спасибо! - буркнул Самсонов. - Я сам хорошо стреляю.
        - Пройдите, пожалуйста, есаул, в кухню, к Анне Леопольдовне… Там получите деньги и напишите расписку.
        - Расписку?!.
        - Да, разумеется. Дядя Ваня - человек деловой. Каждый из членов его корпорации получает гонорары и жалованье по распискам. Ну, с вами все, есаул… Теперь вы, господин Седых. Доложите, как дела в Колывани?
        - Михаил Дементьич наказывал передать, што будут ждать вас всем комитетом нашим после пасхи. А когда именно - сообщение будет нарочным по вашему адресу.
        - Так. Общение с духами, спиритизм этот, продолжается?
        Седых долго рассказывал, где, в каких деревнях, хуторах организованы и организуются кружки спиритов…
        - Хорошо! Умницы!.. Список коммунистов, о котором мы говорили в прошлый раз, привезли?
        - Как же!.. Извольте: тут ячейка в каждой деревне…
        - Отлично. Давайте характеристику: семейное положение, какой у мерзавца скот и степень активности. Начнем с самой Колывани…
        Иннокентий Харлампиевич начал рассказывать. Рагозин записывал шифром.
        Вскоре пришел с тяжелой денежной кисой есаул Самсонов.
        - Можно поприсутствовать?
        - Конечно, Роман Ильич!.. Вот что, господин Седых, у нас есть сведения, что колыванский протопоп Кузьма Раев хранит винтовки и патроны, оставленные ему дружиной святого креста перед советизацией вашей округи. Как бы заполучить эти винтовочки и патрончики?… Не скрою - мы очень богаты деньгами, но оружия у нас маловато. И ни за какие деньги не купишь. Красная армия - это не чешская солдатня. Каждый патрон у красных на учете и за семью замками. Подъезжали наши с предложением золотишка к офицерам, что служат сейчас у красных, - ни за какие деньги!..
        - Трусы! Вешать буду предателей! - вскипел Самсонов.
        - Не горячись, есаул!.. Так как же с попом Раевым, господин Седых? Губин знает? Вот если бы он вмешался и убедил почтенного иерея войти в спиритический кружок? А там - представьте, Роман Ильич, - во время сеанса происходит общение с потусторонним миром и следует веление свыше: передать оружие в руки местной патриотической организации… Например, говорит с того света нижегородский мещанин Кузьма Минин-Сухорук: «Тезка, Раев, не пострами христова воинства - сдай винтовки в мирской чихауз!» А? Каково, есаул? Мне кажется, никакой поп не устоит перед подобным призывом, - Рагозин расхохотался.
        Но Седых ответил невесело:
        - Ничего не выйдет… Михаил Дементьич уже направлял к протопопу Базыльникова…
        - И что же?
        - Да все то же. Он - никонианец, хитрущий. Заорал на Базыльникова: ты-де, еретик-спирит, и меня туда же тянешь? Выгнал вон и посулил с амвона проклясть…
        - Скотина!..
        - И не говори, господин инструктор!.. Очень даже вредный поп: за совдепску власть молится, возглашает в кажной проповеди многолетие ревкомам и Ленину.
        - А коммунисты ваши как к нему относятся?
        - Не тревожат… И у Раева свои мечтания.
        - Он что, живоцерковник-«обновленец»?
        - Ага, будь он проклят!..
        - За что вы его проклинаете?
        - Сына от веры отбил. Старшего сына в православные сомустил.
        - Ну, ничего, придет время - выщеплем у попа из хвоста перо!
        - Осторожно надо, господин инструктор: народишко наш оченно к леригии приверженный - и нашего, староверского толка мужики, и никонианцы. Кого хошь громи, а леригию не трожь!..
        - Ладно, черт с ними! - поморщился Рагозин. - Подытожим: первое - скажите Губину, что восстание начнем в сентябре. Допустим - семнадцатого. День «Веры, Надежды, Любови». Повторяю - мужик уже соберет урожай и начнет пьянствовать. Тут мы его и приладим к нашему делу. Еще прошу передать господину Губину - к вашей организации я прикреплен самим Дядей Ваней. Так что, хотя Михаил Дементьевич меня недолюбливает, придется потерпеть. Он что, монархист, что ли, ваш Губин?
        - Не-э-э!.. - усмехаясь, протянул Седых. - Губину что монархисты, что анархисты - трынь-трава. А особо - есеров не уважает. Ругает есеров. «Про…ли, говорит, Росею, трепачи, пошто их уважать?» Он, Михаил Дементьич-то, только одну партию одобряет, наш «Союз трудового крестьянства». И в мечтаниях у него - крестьянская власть: штобы и землей и всем прочим владели мужики, а интеллигенцию, рабочих - к ногтю! Говорил Губин при мне Чупахину, что кожевенный завод в Колывани держит: надо, мол, все фабрики изничтожить, а создать у крепких хозяев в руках мастерские. И хватит, говорит. А то от энтих заводов да фабрик - один разврат и своеволие, и безбожие… Вот он какой веры, наш Губин.
        - Слышите, Роман Ильич? - подмигнул Рагозин есаулу. - Тут и синдикализм, и толстовщина, и еще черт знает что! Так что ж ему хочется, вашему Губину, конкретно, господин Седых? Что он намерен сделать после переворота?…
        Есаул снова вскипел:
        - Плетей ему хочется! Казацкую нагаечку, чтобы не заносился! Купчишка, скот, а с запросами! Подумаешь - фигура! Мужицкий министр! Ничего, возьмем власть, посадим на престол Михаила или Сергея Александровича Романова - они пропишут Губиным кузькину мать!..
        Рагозин кашлянул и показал есаулу глазами на третьего собеседника:
        - Так, господа… Вопрос об устройстве Сибири, конечно, решать не нам. Что выберет сибиряк, какой образ правления - видно будет после. А сейчас у нас общий лозунг, как совершенно правильно выразился Роман Ильич, - «бить большевиков до последнего комиссара»… Ну-с, господин Седых, будем закругляться. Отвезете Губину подарочек… Хотя и небогаты мы этими вещицами, но - нельзя: сам Дядя Ваня приказал передать из полы в полу. Пойдемте во двор. Огня зажигать не нужно…
        Утром посланцы периферии отбыли восвояси. Седых вез под сеном длинный тяжелый ящик, Самсонов - пятипудовую кожаную кису, наполненную полтинниками и рублями - уже не юбилейными, а с одним профилем - расстрелянного в Екатеринбурге последнего русского царя. Доехали до своих мест благополучно.
        V
        Перед сельским собранием Иннокентий Харлампиевич заглянул в комячейку. Председатель ячейки Новоселов шагнул навстречу:
        - Харлампыч!.. Слава богу - цел воротился!.. Заходи, садись. Беседовать будем.
        Долго тряс дружески обе руки. Радушно усадил за стол, и все члены ячейки тоже радовались благополучному возвращению первого беспартийного активиста-партизана.
        - Садись, садись, Харлампыч!
        - Хорошо, что заглянул к нам.
        - Дело прошлое, Накентий: крепко мы за тебя опасались…
        - Да пошто? - удивился активист. - Кому я соли насыпал?… Кто противу советской власти пойдет? Кому жизнь надоела? Аль забыли партизанскую армию Игната Громова?…
        - То-то, что не все всё помнят, - вздохнул Василий Павлович Шубин, - есть еще… - он взглянул на Новоселова. - Показать Седых городскую бумагу-то?…
        - Кажи! - радостно сказал председатель. - Давай ее сюда. На, читай, Накентий Харлампыч.
        Секретарь ячейки достал из старенького портфельчика и положил на столешницу, покрытую куском кумача, небольшую служебную бумажку с лиловым штампом в левом углу:
        - Малограмотный я, - сконфузился активист Седых, - по крупному читать еще кой-как могу, а по мелкому - восподь не умудрил…
        Члены партячейки рассмеялись.
        - Эх ты, а еще вахмистром служил! - укоризненно сказал предревкома товарищ Предтеченский.
        - Дык это ж при царе-косаре… А чему нас учили - сами знаете. «Отче наш иже еси на небеси…» да как царских дочек звали…
        Снова посмеялись. Предтеченский стал читать вслух:

«Приказ начальника гарнизона города Новониколаевска о борьбе с врагами Советской власти
        18 февраля 1920 года
        Сибирская контрреволюция, вдохновляемая и возглавляемая Колчаком и царскими генералами, опиравшаяся на продавшиеся чехословацкие штыки и золото Антанты, под железными ударами Рабоче-Крестьянской Красной Армии быстро сдает свои позиции и с роковой быстротой приближается к неизбежной гибели.
        …Но буржуазия не хочет отказаться от своих привилегий…
        В то время, когда наиболее честные и сознательные элементы отдают все свои силы на восстановление разрушенного хозяйства, буржуазия и ее приспешники… начинают творить грязную, преступную работу для достижения своих замыслов.
        …Буржуазия с каждым днем становится наглее и беззастенчивее в средствах: за последнее время ее агенты ведут открытую и злостную агитацию, широко распространяют провокационные слухи…
        Здесь, в Сибири, где молодой Советский организм еще не окреп, мы должны быть особенно внимательны к своим врагам…
        …Достигнув успехов, пролетариат объявил милосердие к врагу, отменивши расстрелы - красный террор.
        Но пусть не забывают наши враги, что Советская власть не будет церемониться с теми, кто встанет на ее пути…
        Все мерзавцы и негодяи, все предатели, шпионы и провокаторы, которые будут широко агитировать против Советской власти… будут расстреливаться без всякой пощады.
        Подписал начальник гарнизонаАтрашкевич.
        С подлинным верно: адъютант Углов»[5 - Гос. архив НСО, ф. 1284, оп. 1, д. 16, л. 26. Приводится в сокращении.].
        Предтеченский кончил и вопросительно посмотрел на Шубина:
        - А вторую читать?…
        - Не нужно, - махнул рукой волвоенком, - и так уже по всему селу звон идет. И Седых, должно быть, слыхал.
        - О чем это? - насторожился Иннокентий Харлампиевич.
        - Уком упреждает… Банда Самсонова вышла из лесов на Пихтовский тракт. Убили бандиты партийцев Трошина и Прохоренку. Животы распороли…
        - Слыхал! - сказал Седых. - Слыхал, как же… А правда это? Может, так, для острастки пишут…
        - Нет, браток… правда.
        - Ну, бог милует…
        - То-то, что не милует… Вот и от штаба ВОХРа прислали бумажку, предлагают всем сельским коммунистам и комсомольцам установить ночные обходы, оружие держать дома, под рукой и в полной исправности…
        - Во, как дело-то обертывается… - сказал Андрей Николаевич Предтеченский и густо, с надрывом закашлялся.
        - Простыл, Андрюха, - сочувственно произнес Седых. - Ты вот чо… пошли свово парнишку ко мне. Я тебе - медку… Ишо водится у меня. Когда партизанили мы, я страсть сколь меду на раненых перевел. Однако многих выпользовал медком-то… И еще - остался. Посылай с туеском…
        - Спасибо, Харлампыч, - прокашлявшись, ответил Предтеченский, - меня и так товарищи поддерживают…
        Седых нахмурился.
        - А я что же: тебе не товарищ?…
        - Что ты, Харлампыч? - укоризненно покачал головой Предтеченский. - Ведь я к примеру. Ты человек многосемейный - самим нужно…
        - А ну их к ляду! Семейство-то мое! - вдруг озлился Седых. - Одна маета с ними! Ни богу свеча, ни бесу кочерга! Расшиби их громом напрочь!
        Ячеишные расхохотались.
        - Чего ты на свое племя серчаешь? - спросил старый партизан Михаил Петрович Жихарев. - Али не угодили чем? Ты ить своенравный, на те угодить трудно…
        - Да каки теперь угождения!.. А так: кто в лес, кто по дрова, живут, идолы, ни туды ни сюды. Порядку нету… Одна энта моя Егова православная, троеперстник, язви его…
        - Никола, что ли?…
        - Ну… Как с попом Раевым связался, так, видишь, и советская власть ему не мила стала… Ужо обратаю орясину, пошли бог силы. Так обратаю, что перья полетят!..
        - Нельзя, Харлампыч, - наставительно сказал Предтеченский, - бить - это всякий умеет. Воспитывать нужно… Ты как отец… на-ка вот возьми книжечку. Насчет православия тут очень даже правильно говорится…
        Седых заложил брошюрку за кушак.
        - А у тебя, Накентий Харлампыч, самого-то… как с религией? - спросил Новоселов. - Все еще не могёшь расстаться?
        Седых, помолчав, высморкался. Ответил на спеша, обстоятельно и вразумительно:
        - Такое дело, дорогие мои товарищи партейные… такое дело: вера вере - рознь. Она, стара вера-то, кержанска - правильна… Я хоть старый мужик-гужеед, а скажу тебе так: кто супротив проклятова царизму до-прежь всяких ривалюций воевал? А ну, спомни, дорогой товарищ… Старого обряда люди. В скиты уходили, попов-жеребцов, поставленных анпираторами всякими, керженцы не миловали… Завсегда противу войны шли, детушек на убой не давали, самосжигали себя… Думаешь, так просто, за двуперстие? Н-н-нет, гражданы, - за правду боролись! Вот, как и вы теперича - за правду истинную!.. А кто себя чином соблюдает? Опять же мы, керженцы. Это иде ж вы видели, штобы старова обряду мужик на руку был нечист? Штоб сельчанам пакостил?… Сроду не бывало такова. А православные - жулье народ, того и ждут - напакостить. И рядовой, так сказать, мирянин, и дьякон, и поп. Лиходеи, мздоимцы!.. А кто Колчака с хоругвями встречал? Дружины святова креста кто на селах ставил? Опять же православные. А керженские людишки, между прочим, в тайгу с дрекольем уходили, господина Колчака рублеными гвоздями из самопалов потчевали, губили
супостатов народных… Вот и выходит, што старая вера у советской власти вроде как кореннику пристяжная. Чуешь, Ваня, чо к чему? А коснись какая сволота, вроде того же Самсонова, на нашу, советскую, хвост задерет - кто же с вами будет, дорогой товарищ Новоселов? Полагаешь, поди, православные?… Э-э-э, не-е-ет!.. Православные по норам забьются, в кусты схоронятся. А мы, кержаки, будем с вами. Мы себя раз оправдали и вдругорядь оправдаем… Так-то!..
        Коммунисты слушали с интересом. Приезжий гимназист-комсомолец наклонился к соседу.
        - А ведь в этих словах много простой мужицкой правды…
        Но сосед, не отрывая взора от распалившегося старика, буркнул:
        - Дури много!.. И чего только с ним ячейка цацкается… - комсомолец не договорил и возмущенно плюнул в открытую печку.
        Иннокентий Харлампиевич продолжал:
        - А что касаемо, вы читали тут насчет энтова… Самсонова - я прямо скажу: не ровен час, конечно; иной раз и спишь, а такое выспишь, и не думал, не гадал, - вышло! Однако - бог не выдаст, свинья не съест. И еще так полагаю - много лишнего болтают. Да какой он, Самсонов то ись? Что за человек и какого виду?… Ну уж, если бы встрел - я бы его благословил! Топор-то завсегда при мне, куда ни поеду!
        - Бывший есаул, - пояснил Новоселов, - казак. В городу мне говорили: организатор. И человек… суръезный. Родному отцу пощады не даст.
        - Да с виду-то каков, обличьем? - не унимался Седых. - Кабы я его повидал, только бы и жить его благородию!..
        Коммунисты снова посмеялись над ершистым старцем, а Жихарев заметил:
        - Брось трепаться, кержак!.. Ежели и доведется перевидеться с господином Самсоновым - первый под куст залезешь! Знаю я вас, храбрых да геройских мужиков…
        Седых посмотрел на Жихарева взглядом, полным глубокой укоризны.
        - Грех тебе молвить такое, Михаил Петрович!.. Али я с тобой в отряде не был? Али не ходил на старости лет в тайгу с дробовиком беляков бить? И, может, не я на обоз чехословацкий напал и две подводы пригнал в отряд?…
        - Было… Было и такое, - кивнул Жихарев, - и такое было: под Камнем дали нам беляки жару - где я тебя нашел, храбрый партизан? Молчишь? То-то, герой!.. - Жихарев обвел взглядом собравшихся и опять остановил глаза на Иннокентии Харлампиевиче. - Чо, застеснялся, храбрый драгун?… Ладно уж, не выдам, не скажу, где я тебя нашел, когда остатки отряда собирал после той бани…
        Бывшие партизаны поугрюмели. Кто-то недовольно бросил:
        - Да ладно уж, Жихарев!.. Чево старое ворошить?… Аль и у тебя запасных портков не было?…
        Новоселов сказал примирительно:
        - И впрямь, братцы, чего вспоминать?… Били нас, били и мы. Однако мы, все ж, больше беляков били, а то не сидели бы сичас здесь под красным флагом… А Накентия Седых мы все знаем - свой человек, вояка. Ежели когда и отпраздновал труса - с кем грех да беда не случается?… Да к тому же с безоружным… Чо мы, не знаем, что в тот день, когда беляки нас от Камня поперли, у нас на роту по десятку патронов было… Тут уж не до геройства!.. Да. А ты все ж, Накентий Харлампыч, стерегись. Случаем чево - бандиты не помилуют…
        Начальник волостной милиции, веселый русоволосый парень, спросил:
        - А не выдать ли ему винтаря, Новоселов?… Так, на всякий случай.
        Седых замахал руками.
        - Этта спасибо за веру-доверие. Только ни к чему. У меня дробовик добрый. Шестнадцатова калибра - бьет на семьдесят шагов.
        - Дробовик, Накентий, - полдела. Ты все ж таки когда наладишься куда в поездку, прихватывай в милиции винтовку. Выдавай ему «посошок на дорожку», - подмигнул начмилу Новоселов.
        Потом полушепотом спросил Иннокентия Харлампиевича:
        - Разговор-то о хлебе на дороге не забыл?…
        - Сказано - сделано…
        - Спасибо, Харлампыч. Сочтемся. За советской властью не пропадет. А теперь вот что: собрание по вопросу о хлебосдаче назначено было на сегодня, да мы решили отложить. Завтра будем проводить… Так уж ты не подкачай…
        Седых уверил председателя комячейки, что ни в жисть не подкачает, и осведомился: не следует ли кого из местных жителей предварительно поагитировать?
        Новоселов обрадовался:
        - Сделаешь, Накентий? Золотой ты у нас человек!.. - И сказал, кого надо поагитировать, кого постращать.
        Седых попрощался с Новоселовым «по ручке» и весело зашагал к дому, а председатель ячейки объявил:
        - Начнем заседание бюро ячейки совместно с активом…
        Говорили много, нескладно и горячо о делах своей коммуны, торчавшей одиноким островком среди глубокого моря темноты, невежества и крестьянской алчности…
        Потом сделал доклад о хлебосдаче приехавший с комсомольским продотрядом член Упродкома.
        VI
        Ночью того же дня в просторный двор земской больницы просочилась человеческая фигура: прижимаясь к надворным постройкам, неслышно и невидимо, поднялась на крылечко флигеля, в котором квартировал глава колыванской интеллигенции доктор Соколов.
        Пришедший стукнул в дверь условно: три коротких и еще три коротких.
        В эту ночь в докторской квартире собрались члены местного кружка спиритов: Михаил Дементьевич Губин, гильдейский купец; прасол-конеторговец Васька Жданов; купец-бакалейщик Василий Иванович Базыльников; кулак Сенцев и другие столпы колыванского общества.
        В комнате было темно - окна закрыты наглухо ставнями и завешены больничными одеялами. Лампа в гостиной погашена, и лишь перед хозяйкой квартиры мерцала восковая церковная Свечка в древнем бронзовом подсвечнике с одутловатыми литыми амурами.
        Сам доктор Соколов, накануне переведенный по личной просьбе в соседнее село Вьюны, не мог присутствовать на сеансе: был занят подготовкой к переезду на новое место.
        Сеанс вела гостившая в Колывани родственница супруги доктора, Елизавета Николаевна Миловзорова, таперша электротеатра «Диана», ныне отданного под столовую ЕПО - ту самую, в которой партийный и комсомольский актив города Новониколаевска ел суп «кари глазки».
        Елизавета была тощей дамой - нервной, пугливой и истеричной.
        На круглом столе, с которого сняли бархатную скатерть с позументами и неизбежные толстенные альбомы, семейные реликвии, - лежал большой лист бумаги, разграфленный радиусами. В радиусы были вписаны буквы алфавитов - русского, с твердым знаком и с ятем, и латинского (предполагалось, что некоторые духи из иностранцев не смогут общаться с медиумом на русском языке).
        По кругу скользило блюдечко со стрелкой.
        Над блюдечком парили сцепленные мизинцами и большими пальцами руки спиритов.
        В полумраке блюдечко описывало круги по бумажному листу, и когда стрелка останавливалась на алфавите, все жадно записывали выпавшую букву.
        Таким образом получались слова и словосочетания.
        В ту ночь вызывали дух расстрелянного царя Николая Второго.
        Николай не замедлил явиться.
        Он сказал при помощи блюдечка: «Тяжко народу, тяжко… освободите, освободите, освободите…»
        Супруга доктора всхлипнула, а медиум - таперша - разрыдалась и забилась в истерике. Сеанс прервали, но лампу решили не зажигать… В этот патетический момент и послышался троекратный стук. Докторша пошла открывать. Вернувшись, наклонилась к уху купца Губина:
        - К вам, Михаил Дементьевич… Я провела в кабинет мужа.
        Губин позвал Базыльникова:
        - Айда со мной…
        Оставшиеся продолжали сеанс.
        В кабинете за докторским столом сидели Губин и Базыльников, слушали доклад Иннокентия Харлампиевича, изредка переспрашивали, уточняя или вставляя реплики.
        Был купец Губин грузен, угрюм и злобен. А бакалейщик Базыльников - тощ, смиренен и голос имел елейный…
        - Деньги у ихней гарнизации есть, Михал Дементьич, - докладывал Седых, - да и не малые. Ентот полномоченный по школам-то, не сходя с места, Самсонову пять тыщ лично отвалил, да на отряд еще сорок тыщ посулил…
        - Не брешешь? - подозрительно спросил Губин. - Сам видел?
        - Пес брешет, Михал Дементьич, а я самолично очевидцем… И все серебром. Была и золотом малая толика… На моей подводе до Седовой Заимки везли… А там Самсонова поджидали евонные таежники-вершные. Как бы сказать - конвой. Увезли разбойнички денежки в свое логово…
        Седых с глубоким сожалением вздохнул. Губин мерзко выматерился - не под стать старику, а Базыльников осенил себя крестом и прогнусавил:
        - Не след жалеть-то деньги… Эх, все суета сует и всяческая суета! Помрем - с собой не прихватим. Ни к чему…
        - Помолчи, христосик! - грубо оборвал дружка Губин. - Ну, до чего договорился с этим «капиталистом»?…
        - А договорились так: начнем в сентябре. После уборки, стал-быть. Примерно к семнадцатому числу: «Веру, Надежду, Любовь и матерь иху Софью». Так и велел господин Рагозин…
        Губин скрипнул зубами. Несколько раз сжал и разжал огромный волосатый кулак.
        - Велел! Выходит, опеть под началом стрекулистов ходить?! Опеть есерешки командовать станут нашим братом?!.
        - Вишь, Михал Дементьич, - покачал головой Иннокентий Харлампиевич, - оно, конечно, разлюбезное дело самим решать, да ить тут не одна Колывань наша… Инструктор сказывал, всюе Сибирь подымаем: Семипалатный с казачками и Кустанай, и томские, и кузнецкие, и мариинские… А паче всего - алтайцы. Там народ дикий - их куда хошь можно обернуть. Еще сказывал господин Рагозин: иркутские комитетчики уже к японцам своих людишек отправили. Сговариваться… Чтоб, значит, вместе…
        - Послали! - саркастически хмыкнул Губин. - Послать можно, а вот как доедут? Иркутская Чека - штука сурьезная… Слыхал, поди: его превосходительство Колчака-то - тю-тю!.. На размен и в пролубь…
        - Ан и наши не безголовые, - заметил Вазыльников.
        Собеседники помолчали. После паузы Губин спросил недоверчиво:
        - Говоришь, способная эта городская… гарнизация?
        - Я так полагаю, Михал Дементьич… Так я думаю, что в ихней руке уже нонче пять, а то и все десять губерний.
        - Все может быть… Может, и десять, а может… хрен да редька, видимость одна. Мечтания. Вот что неладно, Седых: Красная армия к нам никак нейдет… Благородия наши - Комиссаров да Некрасов уже вновь подъезжали и в сорок шестой полк и к военкоматским… Пустой номер, а начгар - губвоенком Атрашкевич брякнул приказом. Чтоб вообще нашего брата - к ногтю… Понял?… Псина!.. Даром что сам из офицерей… Об армии-то энтот… Рагозин ничего не сказывал?
        - Нет. Не толковали об армии… Денег, ежели ты как председатель повстанческого комитета, Михал Дементьич, сам попросишь, - посулил. Сто тысяч сулился отвалить… Какими хошь - хошь японскими, хошь мериканскими… У них всякие есть. У них дело поставлено!
        - Сто тысяч?… Брешет есерешка! У есеров на посуле, как на стуле!.. Ну, ладно. В другой раз скажи ему: мы люди не гордые - примем. А струменты привез, как было ранее оговорено?
        - Десяток японских арисаков. Пулемет ручной, шош. Патронов два ящика, японских, да еще русских. Цинка.
        - Негусто патронов…
        - После распутицы «максим» пошлют. Разобратый. Надо б нам из своих пулеметные расчеты приготовить… специалистов. Велено оружие отвозить на баржу Крестьянычу. Там и проволока колючая завезена…
        - Знаю… В ячейке-то побывал у своих дружков? Что они? Зачем комсомольцев привезли? Опять грабить народ?
        - Известно дело, Михал Дементьич, - продотряд…
        - Список коммунистов отдал Рагозину-то?…
        - Так точно… собственноручно приняли, а вот новый список, Михал Дементьич… Это мне Ваньша Новоселов сообчил, которых они прижать покрепше решили. Наших.
        Губин очень заинтересовался новым списком.
        Когда нагруженный инструкциями и наставлениями Иннокентий Харлампиевич оставил гостеприимный докторский кров, в небе уже брезжила зорька.
        Утром следующего дня Иннокентий Харлампиевич отправился в вояж по селу.
        Первым на его пути был дом Дормидонта Севастьяныча Селезнева. Имел Селезнев до революции крупорушку и, кроме того, промышлял в селе прокатом сельскохозяйственных орудий, что понавезла в Сибирь американская фирма «Мак-Кормик».
        Подойдя к пятистеннику с белыми наличниками окон, Иннокентий Харлампиевич остановился в изумлении. Селезнев с супругой Секлетеей Ульяновной старательно соскребали с ворот густые мазки дегтя. Селезниха поминутно утирала подолом горючие слезы. Дормидонт Севастьяныч, не здороваясь, сказал:
        - Не глазей что баран, Накентий, не собирай народ. Проходи в избу.
        В избе хозяин тяжело опустился на скамейку.
        - Видал, как проздравили меня лешманы?!. Ославили Маньшу ни за што ни про што. Слышу ночью - кобель во дворе заливается, выскочил с берданом, да уж поздно… Покуль возился с затвором калитошным, утекли сатаны! Одначе одного зацепил с бердана - утресь кровь оказалась на улке. Дознаться бы. Добавил бы еще картечи!.. Кто, как думаешь?…
        - Кто! - усмехнулся гость. - Чо ты, дите малое, чо ли? Известно дело - касамалисты-парни. Кому же боле? Фулиганье, сквернавцы!..
        - Кто их знает?! - недоверчиво ответил хозяин. - Вроде не слыхал я от них никакой славы про Маньшу… Да ты, Накентий, скинь шабур-то. Чай пить будем. Манька! Замолчи ты, бога ради!
        Из-за дверей горницы слышались приглушенные рыдания.
        Седых погладил пегую бороду.
        - Слышь, Дормидонт… Хоть и не ко времени мои слова будут тебе сичас, а надо… Нынче на собрании объявят подушно раскладку. Хлеб энтим… городским стрекулистам. Не вздумай противничать. Сколь наложат - вывезешь! Понял?…
        Хозяин ответил с ненавистью:
        - Лучше свиньям на замес!..
        - Сам знаю: что лутче, что хуже, - строго отозвался Иннокентий Харлампиевич, - вывезешь без слова! И - чтобы всенародно!.. - Тут, приблизясь к хозяину, Седых сказал вполголоса: - Вернем после. Получишь опять с баржи у Крестьяныча… Как в прошлый раз. У его список будет.
        - За свое - краденым! - усмехнулся Дормидонт.
        - Не твоего ума дело! Болтай больше!..
        - Да я что?… Мне - абы хлебушко. Свой ли, дядин ли… Сделаю…
        - То-то… Помалкивай знай!.. Покличь Маньку.
        Вошедшей в кухню зареванной девке Иннокентий Харлампиевич ласково сказал:
        - Я так думаю, что тебе, Манюша, теперича одна дорога - в касамол.
        Манюша опешила. И Дормидонт Севастьяныч возмутился:
        - Ты чо баишь-то, Накентий Харлампыч? Испоганить девку? Ни в жисть не допущу!..
        - Остынь! Дело говорю. Ей теперича защитник нужен. А кто защитник? Никто, как касамалисты. Для их деготь - пустое, так, хмарь на ясном небе. А они теперича большую силу берут…
        Манька молчала. Собственно, предложение Иннокентия Харлампиевича было ей по душе. В комсомоле весело и таинственно: собираются, спорят о таких запрещенных вещах, как бог и сатана, песни поют, театры представляют. Верка Рожкова - брошенка рассказывала подружкам: комсомольцы из городу костюмов понавезли всяких разных… богато живут! А заправилой у них Федюнька Дроздов, о ком ославленная девка давно вздыхала… Ох, Федюнечка-дролечка, разыскал бы ты Манькиного обидчика да наказал примерно. У тебя и власть, и при пистолете ходишь.
        Покосилась девка на отца и выпалила:
        - Я, дядя Накентий, не против… Как батяня прикажет.
        Но Манькин отец снова вскипел:
        - На кой мне ляд касамол ихний? Одна шайка-лейка: грабители, сатаны! У меня гумага есть от фершала, Игнатий Лазаревича - девка-от Маньша! Чистая, непорочная девка… Неси, дочка, свою гумагу!
        Но Седых остановил его:
        - Не надо… Хороший человек хорошему человеку и без гумаги верит. Гумага та мне без надобности. А вот што другие-то скажут, Дормидонт Селезнев?… К примеру - сваты энту гумагу в резонт нипочем не возьмут. Знают все; у пьяницы фершала Игнашки за полведра первачу каку хошь гумагу можно выправить. Он и мне сочинит гумагу, что я не я, а святой Сергий Радонежский. Говорю тебе: сейчас Манечке твоей не гумага нужна, а защита. И первый защитник «униженных и скорбящих» - нонеча касамол. А вообче - дело ваше. Прощевайте… Про хлеб не забудь мои слова…
        Иннокентий Харлампиевич взялся за шапку, но Селезнев вдруг засуетился:
        - Ты обожди, посиди, сичас мы с тобой медку пригубим, погуторим, покалякаем… Ты - мне, я - тебе… Ан глядишь, и выйдет у нас какое решение. Погости малость. Таки дела в один минут не делаются… Сичас, сичас… Маньша! Маньша! Куды ее опять лешак унес?!.
        - Не егози! - поморщился Седых. - Судачить да меды распивать мне нонче недосуг. Забот - по горло… Напоследок только скажу: кто тебе совет давал в колчаковску дружину не записываться? Кто упреждал, что Колчаку вот-вот перемена, карачун? Ну, кто?
        - Ты, сват, - почесывая затылок, ответил Селезнев.
        - И что ж вышло, не по-моему?
        Селезнев обескураженно молчал.
        - А кто тебе присоветовал хлеб на заимку увезти, как пришел Колчаку карачун и совецки воцарились?
        - Обратно ты…
        - То-то! Это ладно, что ты памятливый. Однако прощевай, гостевать нонче, говорю, недосуг… А делай что велю - внакладе не останешься.
        - Сделаю обязательно, Накентий Харлампыч… Пущай Манька записывается в касамол… Пущай. Оно и верно - они нынче власть взяли. А фулигана, что ворота вымазал, дознаюсь - все одно пришибу с бердана!.. Энто, уж как хошь, а будет по-моему!..
        - Вали! - ухмыльнулся Седых. - Только не будь дураком… Щенка ежели пришибить, и то во дворе своем не стреляют, а на реку: кирпичину на шею и - бултых… Понял? Ну, я пошел…
        Иннокентий Харлампиевич шел по улице, облизывая тонкие губы и легонько посмеиваясь в пегую бороду. Славно вышло! Первое дело: давно было нужно иметь и в комсомольской ячейке своего человека. Парня туда совать нельзя - живо свихнут мозги набекрень, и получится, что назначил «шпиёном», а высидел врага себе же… Ино дело девка. Девка что овца, хоть и в чужом стаде походит, а от своей кошары не отобьется… Второе: комсомольцам «авторитету» прибавится: дескать, всех потаскух подбирают… Дудычеву Катюху снасильничали парни «помочью» - куда от стыда податься? В комсомол. Там приняли Катьку. Там - добрые. Им лихая девкина слава нипочем, наплевать!.. Верку Рожкову, брошенку порченую, куда? Опять же в комсомол!.. Теперь эту, ославленную, дегтем мазанную… Они возьмут. Им сейчас только давай народу! А молодой народишко, сыны да дочки самостоятельных хозяев, не шибко в комсомол проклятый идет. Все гольтепа, самая что ни на есть искони презираемая сельская рвань…
        Иннокентий Харлампиевич долго еще ходил по дворам. Разговор со всеми избранными был один:
        - Вези хлеб, сколь назначат. Для виду маленько покочевряжься… А вези бесперечь! Посля съездишь на баржу к Крестьянычу… Там список будет… Все в обрат получишь.
        Однако в иных домах, значившихся в ревкомовских списках «середними», Иннокентий Харлампиевич не обещал возмещения из таинственных запасов у некоего Крестьяныча.
        «Середним» Седых говорил:
        - Вези. Точно знаю, не повезешь - все дотла продотрядчики пограбят.
        - Как жить-то будем, что сеять? - плакался «середний».
        - А энто ты спроси у комбедчиков али в ячейке, - Иннокентий Харлампиевич улыбался загадочно и непонятно. - Там разъяснят, - и уходил, оставив мужика в полном смятении.
        Вечером на сельском собрании ревком объявил список подушной раскладки на сдачу хлеба.
        Против фамилии Седых стояло: «середняк» и цифра «10».
        Список зачитали до конца, и наступило молчание. Тогда Иннокентий Харлампиевич вышел к столу, за которым восседали ревкомовцы, сорвал с головы свою неизменную папаху солдатского искусственного смушка, образца тысяча девятьсот первого года, шмякнул ее об пол и поднял руки кверху, на манер человека, которого грабят.
        Но лицо Иннокентия Харлампиевича было светлым, преисполненным неистовой радости.
        - Пятнадцать! - крикнул Седых в зал. - Не десять, а пятнадцать жертвую на обчее дело! Ничего не жаль мне для нашей дорогой власти, для рабочего классу, для Красной, нашей родной, армии!.. Как я сам крестьянин-пролетарий и бывший армеец-партизан!.. Ничего, братаны-граждане, не обедняем! Осенью бог даст урожай - все убытки покроем, а нонеча - помогать надо власти нашей единокровной!.. Пятнадцать пудов жертвую и всех призываю - помогите своей власти!..
        Потом выступали председатель волревкома, председатель комячейки, уполномоченный Губпродкома, и все хвалили Иннокентия Седых, ставили его в пример другим. Беднота яростно била в ладоши… Впрочем, и середняки тоже аплодировали. И крепкие хозяева. Столь велик был авторитет Иннокентия Харлампиевича.
        Седых возвращался с собрания в группе коммунистов и беспартийных активистов-комбедчиков. Нагнавший группу уполномоченный Губпродкома похлопал старика по плечу.
        - Спасибо тебе, мужик! Спасибо!.. Конечно, твои пять пудов лишку не решают хлебной проблемы, но свидетельствуют о кровной связи с народной властью, о гражданском мужестве и высокой сознательности. Непременно поместим в газете. Жди, товарищ Седых… Как говорится: не дорога ешка - дорога утешка!..
        Сконфуженный Седых бормотал:
        - Дык ить я… я что ж?… Мы партизаны… Мы завсегда готовы.
        Перед ним наперебой раскрывали кисеты, забыв, что Иннокентий Харлампиевич ревнитель старой веры, не табачник.
        А когда группа проходила мимо стоявших в отдалении трех спиритов - Губина, Базыльникова и кожевеннозаводчика Чупахина, - Михаил Дементьевич Губин густо харкнул вслед, сказал с совершенно не присущей этому суровому человеку восторженностью:
        - Ат стерва!
        Чупахин поддержал покровительственно:
        - Художник, сукин кот!.. Накажи ему, втихую, Михаил Дементьич, пущай днями зайдет ко мне - побалую товаром на сапоги…
        Базыльников истово перекрестился на соборную колокольню, прошамкал:
        - И стоит, стоит!.. Восподь наш, Сусе Христе, рече во время оно: «Рука дающего не оскудеет!..»
        - Айдате все ко мне, коньячку, так и быть, открою, - любезно пригласил Чупахин.
        День был воскресный…
        Во вторник село Колывань отправило в город Новониколаевск Красный обоз. Хлеб был вывезен не только полностью, но и с изрядным походцем противу упродкомовской разнарядки, чему продкомиссар немало подивился: ай да село Колывань! «Богато живут, но честно стоят за советскую власть…» - похвалил колыванцев на докладе в Сибревкоме продовольственный комиссар.
        Иннокентий Харлампиевич не остался внакладе. Чупахин презентовал умнице крой на яловые сапоги-вытяжки, а сельская советская власть наградила благородного активиста премией: выдала овечку…
        На селе наступили тишина, мир и благоденствие.
        Но вскоре на Иннокентия Харлампиевича посыпался целый ворох домашних неприятностей.
        Перво-наперво, нежданно ушел со двора сын-большак Николай. Тем утром Николай должен был съездить за сеном, да не поехал, а собрал малое число своих шмуток в котомку, приладил на спине крошни и, поклонясь дому от порога, сказал отцу и Дашке:
        - Вот чо… Ты, Иннокентий Харлампиевич, не прогневайся, только я тебе теперича - не сын, а… свояк. Понял?… Надо б тебя, старого пса, в пролубь направить, да уж ладно!.. И без меня совецкие шлепнут!.. Прощай, лисовин. Прощай и ты… бывшая жена, а ноне - мне мачеха!.. Не поминайте лихом…
        И - пропал, как сгинул.
        Иннокентий Харлампиевич сидел, словно поленом по башке оглоушили, - не нашел слова в ответ сказать. Поднялся со скамьи с трудом. В голове застучали кувалды: выходит, вызнались сладкие ночи? Кто же соследил? Какая стерва доложила ненавистному сыну?…
        Сколько ни размышлял - не было ни разгадки, ни догадок.
        Сама Дашка сблажила, чтоб отстал?… Не-е-ет!.. Дашка без воли свекра слова не скажет, Дашка - бабенка умная, знает, чо к чему и когда. Тем более, что грешили свекор со сношенькой в такой тайне - и сатане не дознаться бы… Может, жена Ильинична сердцем бабьим унюхала? Нет, где ей!..
        Давно ожирело сердце, а ума у ей сроду - не палата, и известно, как варят мозги у старухи; все помыслы на божественное.
        На второй день по уходу Николая Ильинична побывала у начетчика кержацкого, а воротясь, заявила, что велено ей поехать на богомолье в Тою-Монастырское, где скрытно от человечьего глаза, в тайге, лепились к соснам и кедрам скитские избы праведниц-кержачек, отрешившихся от мира.
        - Старец посылает, - поджав губы, строго сказала коренная жена, - ты меня, Накентий, не задерживай…
        - Когда воротишься? - тоже строго спросил Седых.
        - Как бог прикажет…
        Старуха подрядила ямщика Федьку-Непутевого с другой околицы и, собрав громадный узел шмуток из своего личного сундука, уехала, ни с кем не попрощавшись: видать, без возврата.
        - Ну, заварили мы с тобой, Дашутка!.. - вымолвил Иннокентий Харлампиевич, закрывая ворота на залом. - Ладно, хрен с имя всеми!..
        VII
        Принято считать, что Колывань стоит на Оби. Но это не совсем так.
        Холмистая возвышенность, на которой раскинулось древнее село, от Оби в семи верстах, а выводит колыванцев к обским просторам речка Чаус.
        В полую воду пароходы идут Чаусом прямо до самой Колывани, а в межень, когда сибирские реки и речушки вспучиваются песками, конечная речная пристань перед Колыванью - Скала, возле села того же названия.
        Почему Скала - бог весть, ибо никаких скал и прочих горных образований в устье Чауса не было никогда и поныне нет.
        Так - Скала и Скала. Может, при Ермаке и был такой камешек, да в последующие века взорвали.
        Вот отсюда и считают семь верст до волостной столицы.
        В тысяча девятьсот девятнадцатом году, еще с осени, колчаковское христолюбивое воинство стало поспешать в восточном направлении. Так складывались обстоятельства, в которых Двадцать седьмая и Двадцать девятая дивизии Пятой Красной играли решающую роль.
        Однако белые миграции проходили в основном по магистрали, по главной трассе Омск - Красноярск, а в остальных городах - Томске, Новониколаевске и даже Барнауле и Бийске, почти оседланных уже партизанской конницей Игнатия Громова, колчаковские власти делали вид, что у них все «ол-райт», и продолжали вести игру в освоение Великого Северного морского пути: гнали на север баржи и лихтеры, набитые до самого ватервейса медью, мукой и бочонками знаменитого сибирского сливочного масла. Суда, соответственно, сопровождались охраной и неким количеством пулеметов шоша, льюиса, кольта, а также винчестерами, которыми услужливо снабжала колчаковцев «страна свободы и демократии» - Америка. На всякий случай по пути следования на северные окраины Западной Сибири многие баржи, лихтеры и паузки таинственно исчезали из караванов, загадочно терялись, и не было уже ни возможностей, ни желания разыскивать утерянные грузы - красные нажимали так, что у караваноотправителей была одна думка: скорей, скорей к океану!..
        Среди прочих неожиданно пропала где-то за Новониколаевском баржонка - паузок, номер сто четырнадцать, груженный мукой и иным грузом, в том числе большим количеством колючей проволоки, бог весть зачем отправленной из Барнаула в северные палестины (говорили, что колчаковцы собираются под Обдорском организовать громадный концлагерь для пленных красноармейцев, на манер страшного архангельского Мудьюга, - может, и так).
        К паузку был приставлен водоливом еще крепенький старичок, по царскому паспорту именовавшийся Христианом Христиановичем фон Граббе, а среди близкого окружения слывший просто и демократично Крестьянычем.
        Занесла нелегкая мучной паузок не куда-нибудь, а именно в речку Чаус. Прибила речная волна сто четырнадцатый к берегу, в заросли тала, на полпути между Скалой и Колыванью.
        Там и отдал якорь Крестьяныч.
        Несмотря на аристократическую немецкую фамилию, старичок был не гордым и умел поддерживать отношения с неотесанным и грубым российским мужичьем.
        Встав на чалки, Крестьяныч побывал в Колывани и оттуда воротился не с кем иным, как с Михаилом Дементьевичем Губиным. Долго сидели в рубке и беседовали вполголоса, а после Губин прихватил с собой единственного Крестьянычева матроса и уехал. Поздней ночью к месту стоянки паузка прибыло несколько подвод, груженных тесом. Губинские возчики тщательно прикрыли все мучные кули на барже тесинами. Получилось, что баржа гружена не мучкой, а лесом. Кому интересно? Никому.
        Близился ледостав.
        Земско-колчаковская власть благоразумно мало-помалу исчезла из Колывани, из Скалы, Вьюнов, и вскоре наступил некоторый период междувластья. Тут опять понаехали к баржонке подводы, груженные лесом, теперь уже круглым, и десятка два мужичков. Мужички дружно взялись за дело и мигом поставили зазимовавшему водоливу добротный сруб. И еще - баню. И - конюшню-завозню.
        Главный из добротных мужичков поздравил Крестьяныча с новосельем:
        - Вот и заимка готова. Живи не тужи, милый человек… А мы к тебе наезжать будем на зимнюю рыбалку.
        Пришла зима.
        Раз в неделю наезжали сюда рыбаки. Разные были, со всей округи, любители подледной рыбалки… Бывало, наведывались из Новониколаевска, и даже из Томска.
        Не столько рыбку ловили, сколько беседы вели.
        И тоже - о разном беседовали.
        Приезжал человек и от Губина - привозил инструкции и предостережения: как себя вести в случае, ежели кто наедет из рыбацкого племени.
        Скалинские губинцы носили Крестьянычу кружки мороженого молока, баранину, гусятину.
        И старичок жил, не тужил.
        Однажды с губинской запиской прибыла специальная «военная инспекция» - председатель Вьюнского Кредитного товарищества экс-подполковник Комиссаров, бывший штабс-капитан Некрасов, лечивший несуществующую рану у доктора Соколова, и завхоз больничный Гришин - родня бывшего главкома доколчаковской «Директории» Гришина-Алмазова.
        Они детально ознакомились с содержимым некоторых ящиков, хранившихся в укромных местечках судна, под еланью, а увидев колючую проволоку, пришли в восторг.
        Подполковник Комиссаров проявил стратегическую дальновидность:
        - Это богатство, господа! В позиционной войне колючая проволока открывает большие оборонительные возможности… Представьте: кавалерийская атака, конница несется на кустарник, где скрыт противник, и вдруг вместо противника - ряды колючки! Сети, разные бруноспирали, «ежи», пакеты Фельдта, «рогатки»… Представляете?
        - «Смешались в кучу кони, люди…» - продекламировал Крестьяныч, до этого скромно молчавший.
        - Вот как?! - родственник бывшего главкома широко открыл глаза. - Простите, пожалуйста… С кем имею честь?… - И с удивлением взглянул на огрубевшие, шкиперские руки Крестьяныча.
        Водолив улыбнулся.
        - Эта проволока, господа, предназначалась для некоторых особых мероприятий бывшего правительства. К сожалению, история не обеспечила… Что же касается лично моей персоны - право, это не столь важно…
        - Инкогнито? - тоже улыбнулся экс-подполковник Некрасов. - Что ж, дело ваше, во всяком случае очень рад видеть на этом весьма ответственном посту интеллигентного человека…
        «Инспекция» отбыла восвояси в преотличном настроении.
        А Крестьяныч стал накладывать латку на сапог…
        К сожалению, ни Губчека, ни водная Орточека не расшифровали для потомства интересную фигуру Крестьяныча, от которого остался только паспорт на имя фон Граббе. Интеллигентный водолив исчез из поля зрения действовавших лиц так же внезапно, как внезапно было его появление на полдороге между Скалой и Колыванью…
        Весна наконец вступила в свои права. Кончились бесконечные отзимки и утренники.
        «Рыбаки» стали появляться все чаще и чаще.
        Тут были не только местные людишки, которым Губин помог компенсировать за счет груза паузка сто четырнадцать ущерб, нанесенный продотрядами, но и некие горожане - новониколаевцы и томичи, увозившие с собой кулечки-пудовички…
        Михаил Дементьевич иногда сам наведывался к Крестьянычу и держал себя по-хозяйски. Получилось, что баржа, со всем ее содержимым, окончательно перешла в губинскую собственность, а Крестьяныч превратился в приказчика. Такое положение перестало нравиться Крестьянычу, и он запротестовал.
        - Уважаемый Михаил Дементьевич, - вежливо сказал однажды Крестьяныч, - это… не тово.
        - Чего - «не тово»? - насупился Губин.
        - Мы как сговаривались? Мучка-то моя…
        - Твоя?! - перебил Михаил Дементьевич и уставился на Крестьяныча с невыразимым удивлением. - Твоя, говоришь, мучка-то?… Ты землю пахал? Ты боронил, сеял?… Вот не знал!.. Так… Ну чего ж тебе надо, хлебороб? Сказывай…
        Крестьяныч заявил, что он не против расходования муки со «своего» паузка, но требует компенсации английскими стерлингами.
        - Какие у меня гарантии, Михаил Дементьич, что в случае провала всей вашей… затеи я не останусь на бобах?
        Губин еще больше насупился, отвернулся от Крестьяныча и долго молчал… Наконец поднялся с табуретки.
        - Добро… Подсчитать, сколь муки по моим спискам да цедулкам расходовано…
        - Уплатите, Михаил Дементьевич?
        - Обязательно уплачу. Фунтами хотишь?… Чо ж… пущай будет фунтами. Добро, добро…
        Губин в тот же день отправился домой, в Колывань, а спустя трое суток в Крестьянычевом зимовье появилась ковровая кошевка с двумя подвыпившими рыбаками: приехали на рыбалку прасол-конеторговец Васька Жданов и с ним за кучера Афонька Селянин - малый не промах, веселый и разбитной удалец-кудряш полуцыганской внешности. По основной профессии - конокрад, попутно - губинский «рыболов».
        Приезжие малость пображничали, и Крестьянычу поднесли, а потом отправились на дальнюю рыбалку, прихватив с собой хозяина зимовья, дабы показал безопасный путь к омутам да осетровым ямам - дело весеннее: кругом проталины и полыньи.
        В этот день и исчез загадочно милый человек Крестьяныч, интеллигентный водолив с паузка номер сто четырнадцать.
        В зимовье начал жительствовать новый доверенный - Афонька Селянин.
        Васька Жданов доложил Губину в Колывани:
        - Управились…
        Михаил Дементьевич ухмыльнулся.
        - Ладно… Фунтами уплатили-то, али как?
        Тут и Жданов ухмыльнулся:
        - Как есть - фунтами, Михаил Дементьич! Только - русскими.
        Жданов вытащил из кармана трехфунтовую гирьку на сыромятном ремешке, подбросил кистенек на ладошке.
        Губин вышел из гостиной, принес в «кабинет» две золотые десятки. Подал Жданову.
        Тот, не принимая денег, сказал скромненько:
        - По условию бы, Михаил Дементьич… Уговор на берегу, а не в лодке. Свату да крестному - первый поднос. Лиха беда - начало. Еще сгожусь!
        - Ну, ты говорун!.. Ладно, не скули.
        Губин добавил к двум еще два золотых кругляка.
        - А Афоньке? По условию, опять же…
        Губин насупился.
        - Грабишь, Васька!.. - Но достал пятый золотой. - Отдай и тому жигану. Хватит с него: все одно муку с баржи воровать станет… Грабители!.. Подумаешь, старикашку плешивого приголубить!.. Концы-то где?
        - Это уж, как положено, по сказке: концы - в воде, а башка… в земле. Гожо?
        - Ох и сволота ты, Васька! - одобрил хозяин. - Хвалю, хвалю! Ищи-свищи, узнай безголового!.. Молодцы!..
        - Походец бы, Михаил Дементьич… Надбавки, хочу сказать… За особое усердие.
        Губин налил Жданову полстакана самогона, а когда тот осушил посудину, сложил толстые, похожие на сосиски, пальцы в кукиш.
        - На-кось, закуси троеперстием, Васенька!..
        Все ближе подходили праздники. И Первомай, и пасха - что кому любо.
        Однажды в бурную ночь, когда река Чаус и Обь-кормилица уже совсем засинеледили и ездить зимними речными трассами стало почти невозможно, в пригоне хитрой избушки возле вымороженной баржи собралось больше десятка подвод.
        Кто в кошевке, кто на телеге - съехались, несмотря на непогодь и распутицу.
        В жарко натопленной горнице сидели вокруг стола «рыбаки». Были здесь елейный старец Базыльников, мрачный пьяница кулак Потапов из соседнего села Вьюны, прапорщик Сенцов, организатор прошлогодней дружины святого креста, мельничиха Настасья Мальцева, открыто поносившая советскую власть, заказывавшая панихиды за упокой души раба божия Александра Васильевича Колчака и иже с ним убиенных Иркутской Губчека, - миллионщица, ходившая козырем: все, кому на помол, - к Настёнке челом бить.
        И еще много «рыбаков» из дальних селений.
        Среди собравшихся особо выделялись тощий и длинный - «коломенская верста» - учитель Груздев, в прошлом расстриженный вольнодумец-псаломщик, и румяный, пухленький, моложавый - яблочко наливное - лавочник Горбылин из Старо-Дубровина.
        Ломился от изобилия праздничный стол: бутылки с давно позабытыми этикетками, графины, осетрина заливная, жареная гусятина, поросенок, в соуснике жестокий хрен - мечта выпивох.
        Но все были как стеклышко, хотя подружка Селянина (так, жена не жена, - сожительница) по-хозяйски кланялась в пояс, приговаривая:
        - Питайтесь, гостенечки дорогие, питайтесь… Кого величаться-то? Свои люди, не обессудьте, коли чо не по-благородному, у нас, чать, мужики - не дворяне…
        Но свои люди угрюмо слушали доклады с мест. Вел совещание представитель эсеровского Центра инструктор Томского Губоно Рагозин-Галаган.
        Главарей колыванского подполья Губина и доктора Соколова пока не было, зато в самый разгар прений по докладу Дубровинского комитета подкатила пара с бубенцами. Прибыл бравый воин с лицом, попорченным чоновской шашкой, есаул Самсонов.
        Был он один нетрезв. И зело.
        - …Информации Тропинской и Дубровинской групп меня не устраивают, - подытожил доклады уполномоченный эсеровского Центра, стоя в тени от лампы, спиной к печке, и поглаживая на руках хозяйского кота. - До сих пор не вывезли винтовки. Почему? - тон был командный.
        - Я спрашиваю вас: почему?
        - Боязно, - пробормотал бывший псаломщик Груздев и шмыгнул носом.
        - Спасибо за откровенность! - Галаган скривил губы. - Так вот, чтобы вас подбодрить, приказываю: сегодня же увезите с собой по ящику винтовок. Получите у господина Седых. Слышите? Иннокентий Харлампиевич, выдайте представителям Тропинской и Дубровинской групп по десять винтовок.
        - Слушаюсь. Выдам…
        - А я все одно - не приму! - взвизгнул дубровинский лавочник, человечек-яблочко, Горбылин.
        - Почему? - Глаза у Галагана заблестели, он скинул кота и шагнул к лавочнику. - Почему?! Боитесь тоже? Смотрите, почтенный, за отказ от поручения… Словом, вы подписку давали, а с нарушителями подписки разговор короткий, с трусами - тоже!..
        Собравшиеся переглянулись.
        - Тут у нас, господин, сумнение есть… - поднялся с места Базыльников. - Такое, значится, дело: мы все друг дружку досконально знаем, а тебя - впервой видим…
        - Письмо получили? - с холодным высокомерием спросил Галаган.
        - Так ить… письмо - оно гумажка, а какой вы человек - это нам неизвестно.
        - Что ж вам еще, мандат нужен?… Вот эту штуку знаете? - порывшись в кармане, Галаган вытащил дырявый рубль и со звоном брякнул монетой о тарелку.
        Но заветный рубль не произвел здесь впечатления. Базыльников, переглянувшись с соседом Потаповым, сказал гнусаво, не твердо:
        - Рупь, оно само собой… Только тут рупь твой - дело десятое.
        И Потапов прохрипел:
        - Ты над мужиками брось куражиться.
        Несколько человек враз выкрикнули:
        - Крест кажи!
        - Без креста тебе воли не даем!
        - Доставай, представитель, крест нательный!
        - А-а-а!.. - протянул Галаган. - Что ж, это правильно. И по мне - так: без креста вообще человека нет…
        На местах загалдели:
        - Вот этта - верно!
        - Без креста ходют одни большевики-антихристы, сатанинские слуги!
        - Ну-кось, открой ворот.
        Галаган широким жестом расстегнул френч и вытащил на ламповый свет черный шнурок-гайтан. Перед глазами собравшихся сверкнул золотом литой массивный крест.
        - Осьмиконечный! - радостно, возбужденно крикнул кто-то, и совсем восторженно Базыльников заявил:
        - Наш человек! Теперь видать.
        - Вестимо, наш, - рассудительно сказал Седых. - Я ж упреждал… Ну, спаси те бог, господин Рагозин… уважил народ, прямо скажем - во, как уважил! А вы, - Иннокентий Харлампиевич строго посмотрел на дубровинского лавочника и разжалованного псаломщика, - ты, Горбылин, и ты, Груздев, - «боязно!» - И еще раз передразнил: - «Боязно!» Прадеды наши, борясь с супостатом-антихристом, огненное крещение принимали, на дыбу шли, им не боязно было? А я намедни скрозь саму что ни на есть коммунию, с Кривощекова в Колыван два ящика винтовок провез - мне не боязно?… А Селянин, который баржу с хлебушком стережет, - ему не боязно? Все мы на порохе сидим и за народ муки принять готовы, нам как?… «Боязно» ему, вишь! Пошто веру страмите, Груздев и Горбылин?! За отступничество, сами знаете, поди, - иудина казнь, на осине.
        Груздев встал и смиренно поклонился:
        - Простите, Иннокентий Харлампиевич… И вы все, земляки, простите за искушение… бес попутал. Сделаю, все сделаю, как велено: отвезу ружья и раздам кому приказано…
        Горбылин тоже поднялся.
        - А ты? Сполнишь, что ли? - жестко спросил Седых.
        - Сполню. Извиняйте… Гордыня обуяла.
        Иннокентий Харлампиевич вдруг бухнулся перед Галаганом на колени.
        - Прости и ты нас, господин Рагозин… Серость наша, скудны умишком.
        Галагану этот спектакль понравился. Бросился к Иннокентию Харлампиевичу, поднял с полу, усадил старика на табуретку:
        - Что вы, что вы, господин Седых!.. Разве можно обижаться на проверку святым именем христовым!.. Мы - не коммунисты, а русские люди, пожалуйста, не извиняйтесь… А теперь перейдем к затонским делам. Рассказывайте, Иннокентий Харлампиевич… С нашим затонским представителем познакомились, как вам инженер Пономарев понравился?
        - Ничего… способный мужик. И - верный.
        - Создана ли в затоне наша группа, кто вошел в нее, есть ли список коммунистов и список наших людей?
        - Слабая… наших всего пятеро насобирал Пономарев, а коммунистов и сочувствующих - пруд пруди! Шибко сильная ячейка у них. Народ известный - водяные жители, вольница Чека в затоне появилась; своя, затонская… Вот списки. Тут наши, а здесь - коммунисты…
        - Да… маловато, маловато наших… Придется с затонскими поработать. Вы передали Пономареву мой наказ: беречь пароходы?
        - Дык… что ж? Передал. Сказывал, мол, ремонтируем в лучшем виде, однако на Чеку жалился - всюду свой нос сует.
        - Ничего, прищемим нос… А вы, есаул, тоже повидались с инженером Пономаревым? - Галаган перевел взгляд на безучастно сидевшего Самсонова. «Пьян, скотина!» - подумал Галаган. - Договорились с Пономаревым?
        Самсонов ответил хрипло, с пьяным косноязычием:
        - Д-договорились… д-о ручки.
        - Яснее, пожалуйста.
        - Не нравится м-мне програм-ма этого вашего инженера…
        - Яснее! - уже прикрикнул Галаган.
        Самсонов вспылил, в глазах запрыгали искры от лампы, оскалился по-волчьи.
        - А вы полегче, полегче!.. Не то ведь можно и так: ребенка об пол - и дружба врозь! Не очень-то нуждаюсь.
        Лицо Галагана покрылось красными пятнами, заходили по скулам желваки. Прищурился. «Зазнался, мерзавец! Ничего, сейчас ты у меня запоешь лазаря, с-ско-тина!»
        Изобразив скорбную мину, Александр Степанович спросил мягко:
        - Вы отдаете себе отчет, есаул, с кем говорите?… - Галаган круто повернулся к собранию и выбросил вперед руку, жестом Понтия Пилата: «распните его!» - Вот, господа!.. Страшно!.. Перед нами военный человек, мы все должны у него учиться дисциплине, без дисциплины нет победы, а господин есаул забыл про дисциплину… - Галаган печально вздохнул. - Господин есаул не желает отвечать на вопросы представителей народа… Так кто же вы, Самсонов? Народный полководец или анархиствующий махновец-самостийник?… А они, - Галаган сделал рукой широкий круг от себя к двери, как бы благословляя сидевших, - они, эти святые люди, идущие на смертный подвиг за веру христову, тоже вам не указ, есаул? («Сейчас, сейчас ты у меня будешь на цирлах ходить, казачий сын!») Я же не возгордился, когда народные представители пожелали меня проверить, нет, напротив… Ведь крест, который мы несем на себе, подобно Христу, на Голгофу восходящему, символ нашего единения, и разве можно мелкое, грошовое самолюбие противопоставлять воле народной?!. Ах, есаул, есаул, что вы делаете, голубчик? А если потребуется и вас проверить, как вы
поведете себя?…
        У «народного полководца» весь хмель мигом вышибло из башки: руки вспотели, и леденящий душу смертельный страх перед стихийностью толпы, которой умело овладел этот эсеровский проходимец, стал единственным руководством к поведению. Дело в том, что на широкой груди казачьего сына… не было креста. Еще при колчаковщине заложил есаул фамильный крест буфетчику офицерского собрания, да так и не удосужился выкупить… А вдруг и его заставят расстегнуться?… Тогда - конец! Этот прохвост крикнет: «Смотрите, смотрите, оказывается, среди нас большевистский агент; волк забрел в наше святое стадо, бейте его!..» И не успеет есаул выхватить кольт из кармана, как десяток пуль прошьют грудь полководца… Недаром телохранителей Самсонова они сразу отправили мыться в баню, и этот конокрад Селянин пересел поближе к выходу и руку держит за пазухой… А если все-таки пробиться к дверям: ведь и у него, Самсонова, пули за молоком не ходят, но нет, нет, просто глупо было бы… И откуда он пронюхал, этот эсеровский недоносок, что нет креста?…
        Галаган, наблюдая за есаулом, понял: попал в цель!.. Мелькнула в памяти первая встреча в Кривощеково, в домике Анны Леопольдовны: распарившийся в тепле есаул тогда не только разулся, но и рубаху снял - видно, вшей искал до прихода хозяина комнаты, - набросил на плечи френчик, не поспев натянуть бельишко, а обостренный глаз кокаиниста сразу заметил: креста-то нет.
        Удовлетворясь полным разгромом самостийника, Александр Степанович начал поправлять положение;
        - К счастью, мы хорошо знаем есаула Самсонова, знаем, что он происходит из древней семьи старой веры. Мы верим вам, есаул Самсонов, и, уважая офицерскую честь и вашу рану, не потребуем проверки, только и вы - уважайте народных избранников…
        В глазах Самсонова была теперь собачья преданность. Есаул вскочил, принял руки по швам, гаркнул:
        - Слушаюсь!.. Виноват, забылся. Нервы…
        - Спасибо, есаул, - по-дружески, скромно ответил Галаган. - Не нужно нам горячиться. Простите и вы меня, если я что не так.
        Участники совещания довольно закивали головами, конокрад Селянин от двери перешел на прежнее место, руку из-за пазухи вынул.
        Старец Базыльников, улыбаясь, перекрестился, бросил Потапову:
        - Вот и ладно, вот и добро, по-хорошему, по-человечеству, уважительно, как Христос повелел…
        Есаул продолжал стоять навытяжку. Галаган, не усаживая строптивца (пусть, пусть постоит!), попросил:
        - Расскажите нам, есаул, в чем же вы не поладили с затонским представителем, просто так, без всякой официальности расскажите…
        Выяснилось: причина разногласий - самсоновские отрядники. Они задумали налет на затон - пограбить, поджечь караван, перебить коммунистов. Есаул, помня договоренность в Кривощеково, запретил это делать, но инженер Пономарев все же принял экстраординарные меры со своей стороны,
        - Понимаете, этот болван, вероятно, в город сообщил: подступы к затону захватила войсковая часть, пулеметов натыкали, шум-гром по всей округе, вот теперь изволь скрыть существование моего эскадрона! Я же лично был у Пономарева, рублевиками обменялись, предупредил его, что не допущу никаких налетов… Уж не работает ли он на два лагеря? И нашим, и вашим… - после небольшой паузы Самсонов подозрительно добавил: - Разругался я с ним… А вообще-то, неплохо бы уничтожить этот оплот большевиков - Яренский затон, расчистить подступы к Оби, сжечь или затопить большевистские самотопы, как японцы адмирала Рождественского!..
        - Да… - вздохнул Галаган, - неплохо бы… А на чем же мы, когда начнем, будем наши части перевозить? На плотах? Снизу вверх?
        Вокруг заулыбались. Потапов, явно неодобрительно, прохрипел Самсонову:
        - И то!.. Верно гуторит представитель-то… Ты, ваше благородие, по миру ходи, а хреновину не городи!.. Там, в затоне-то, и моя баржонка зимует: конфисковали большевики, а ить она, сердешная, - смоленая… Как порох вспыхнет. Мне это совсем без надобности… Тебе, господин Самсонов, что? Ты, как говорится, - вольный казак, и домишко твой далече, сказывали, в Семипалатном, а ить мы все тутошние… Опять же япошки, коль придут, - спасибо нам не скажут, еслив мы пожжем добро. И еще скажу: ну как неустойка у нас выйдет, куда мы, на чем?… А тут - готовые пароходы… Н-нет! Правильно энтот Пономарев сделал, что солдат вызвал противу твоих бандистов. Пущай сами большевики и охраняют до поры наше добро!.. Как, мужики, верно я говорю?…
        Участники совещания одобрительно зашумели, и Самсонов окончательно смутился:
        - Да я… что же… Я, господа, не против. Вот только мой помощник, корнет Лукомский, все мутит в эскадроне.
        Галаган строго посмотрел на Самсонова.
        - Еще раз приказываю: отряд распустить и никакой «инициативы»! Инженер Пономарев - наш человек, проверенный и делающий только то, что приказано Центром, а Центр распорядился: весь флот качественно подготовить к навигации. Здесь наши позиции совпадают с установкой большевиков, и слава богу. Нечего вам было ссориться: захватить пароход и использовать его как нужно, - много умнее, чем сжечь или утопить этот пароход… Как думаете, господа?
        Господа опять зашумели:
        - Само собой - умнее!..
        - С пароходом-то мы - куда хошь!..
        - Это ты, ваше благородие, господин есаул, зарапортовался… Городские правильно велят: получай денежки, кушай и - не рыпайся в пекло наперед батьки…
        Выждав немного, Галаган продолжал:
        - Глас народа - глас божий, поймите, есаул. А касательно вредного корнета Лукомского… Что ж, господа, надо есаулу помочь. Ладно, вольем в отряд нашу боевую летучку на недельку.
        Но Васька Жданов, пошептавшись с Селяниным, поднял руку.
        - Чего вам, господин Рагозин, городских отрывать от дел? Ваше благородие, распорядись в своем отряде послать сюда, ну, скажем, получать винтовки, этого самого Лукомского. Пусть с подводой поедет и лучше с повозочным - подберите и в повозочные какого вредного заводилу, а мы тут… сами управимся с имя.
        Старец Базыльников прогнусавил:
        - Святое писание рече: «Совращающий стадо с пути истинного, яко пастырь неправедный мечом наставится». И верно - посылай, ваше благородие, энтого кавалера сюда в избушку, только допрежь извести о времени с верным человеком, - Базыльников взглянул на Жданова. - А ты не перепутай, мотри!..
        Жданов и Селянин засмеялись.
        Дверь распахнулась, и в жарко натопленную комнату вошел Губин в огромной черной дохе-подборке.
        - Здорово, мужики! Извините, припозднился я… Ось в пролетке сломалась, покамест за санками Ромку своего посылал, и время ушло. Жрать охота смертная… Селянин, прими доху-то. А вы чего ждете? Айда к столу, навалимся, закусим, как положено, чтобы хозяйка не журилась!.. Наливай, хозяюшка, всем по единой. Да чего ты - рюмками? Станем мы, потомственные русские мужики, о рюмки мараться? Стаканы давай, красавица, стаканы! А мне - особо: ковшик. Люблю из ковша пить, как наши прадеды пивали…
        Михаил Дементьевич был в отличном настроении: балагурил, шутил, смеялся, осушил полный ковш браги, крякнул и, наконец, изволил заметить скромно стоявшего у печки Галагана.
        - А-а-а! Так это господин представитель и есть?… Давай знакомиться, есерия… Да не чванься, считай за честь с гильдейским купцом за одним столом сидеть!.. Вы, патлатые, спокон веков у мужика в кучерах состоите, а мните, что сами на мужике наездники, - шалишь!.. Ну-ну, не обижайся на старика, давай еще беленькой опрокинем по стакашку, за упокой души временного вашего есеровского правительства… Да будет и Керенскому, и Зензинову сибирскому пухом землица, а нам…
        - На земле мир, и в человецех - благоволение, - пропел Базыльников.
        Но Губин прикрикнул:
        - Тебя не спрашивают, ты не сплясывай, архиерейский певчий!.. Да проходи к столу, господин… как звать, величать-то? Ин ладно: Рогожин, так Рогожин… Приехал, видишь, что Губина нет, - сей же час приказал бы вести себя в Колыван. Не след перед стариком-то нос задирать да шапериться. Сказано до нас еще: губа толще - брюхо тоньше. Присаживайся, а мне подвинь вон того осетра заливного - ох и вкусна штука-то!.. Прежние годы я на Тюменскую ярмарку ездил, там налегал на это чюдо-юдо. В Тюмени, в «Европе», буфетчик был - Ахметкой звали, татарва, свиное ухо, а дело знал: и в рассуждении холодной закуски, и касательно женского пола - потрафит самому привередливому купцу… Да ты ешь, ешь сам!..
        Галаган уже слышал о губинском купеческом хамстве. Вот и довелось сидеть рядом. Уж верно: хам так хам!.. И все же Губин чем-то нравился Александру Степановичу: экая самобытная махина, русская глыба!.. Александр Степанович чокнулся с Губиным и стал ужинать…
        Губин пил нежинскую рябиновую стаканами и не пьянел. Вдруг взор купца упал на Самсонова.
        - И ты здесь, Аника-воин?! Выходит, уважил нас, мужиков, не погнушался, приехал? Ну, спасибо тебе! Подходи, лапы пожмем, не стесняйся. Желательно мне с тобой покумиться…
        Но Самсонов побледнел и крикнул:
        - Ступай проспись сперва!..
        - А ты… ваше благородие, случаем, с глузду не съехал?… Ладно, я тебе прощаю, как сегодня я добрый, я всем прощаю… Подходи, говорю - почеломкаемся…
        Самсонов крикнул совсем бешено:
        - Вот я тебя нагайкой поцелую, хамина!.. Ты кому это говоришь, пьяная харя! Ты с офицером конвоя его величества разговариваешь! - Тут Самсонов гаркнул: - А ну, смирр-на!.. Встать, пес! Руки по швам!
        Губин прикинулся смертельно перепуганным.
        - Ай-ай, до чего страшно!.. Того гляди, родимчик забьет Мишку Губина. - И вдруг, налившись кровью, тоже заорал: - Ты сам стань смирно, руки по швам! Стань во фрунт перед гильдейским купцом, а не хошь - катись к едреной матери! Нечего благородному проедаться тут в мужицкой компании… Афонька!.. Проводи его благородие до подводы, да по шеям не надо - так уедет.
        Самсонов оделся, вышел, хлопнув дверью. Галаган заметил:
        - Зря вы с ним так, Михаил Дементьич… Нужный человек.
        Губин будто впервые увидел Галагана - до того изумился.
        - А, и ты все еще здесь?! Чего ж тебе надобно, милый человек? Послушал людей, сам погуторил, выпил, закусил… Пора и честь знать.
        Галаган настолько был поражен, что едва нашел в себе силы справиться с возмущением.
        - Вы не настолько пьяны, Губин, чтобы не ответить на один вопрос: деньги получили?
        - Какея деньги, - Губин выпучил глаза и часто-часто заморгал веками, - ты деньги мне давал?!. У тебя, может, и расписка есть, аль вексель? Ах ты, прокурат-капиталист, Савва Морозов! Едят тебя мухи!.. Ишь, благодетели! А денежки-то чьи у вас, господа? Народные… Постыдился бы! До чего вы бессовестные людишки, есеры!.. И неуважительные, и без стыда, без совести… Чего, руки в боки, стоишь фертом перед Мишкой Губиным?… Езжай, скажи своему Дяде, чтоб впредь ко мне такое хамло не посылал… Невежа! Селянин! Того пса порубанного отправил?… Проводи и этого…
        Галаган, стискивая в кармане рукоятку браунинга, вышел в сопровождении угодливого Селянина и мрачного бородача, ожидавшего в сенях конца совещания.
        Когда Селянин вернулся в избу, Михаил Дементьевич уже вышел из-за стола и ходил по горнице, ссутулясь, заложив руки за спину, шаркая пудовыми ногами в больших болотных сапогах с толстенными подошвами (сапоги - подарок кожевеннозаводчика Чупахина к пасхе).
        Был Губин трезв, словно бы и не блестела на столе единолично опорожненная, узкогорлая бутылка с этикеткой: «Нежинская рябиновая Шустова».
        - Ну, погуторили, мужики, - и за щеку!.. - начал купец. - Я вас созвал сюда, чтоб сами на этих стрекулистов-командиров полюбовались. Опять на мужицком горбу хотят в рай въехать… Только мы не дадим! Шалишь, господа хорошие!.. А теперь слушайте. Его благородие, Самсонова, мы посля к делу приспособим, некуда ему от нас податься, обижайся на мужика сколь хошь, а поклониться мужику все одно доведется. В одной берлоге обжились… А не то - всю евонную банду мигом к ногтю! А как это сделать, Мишка Губин знает… Вот так с есаулом… «Его величества конвой»! Ишь что вспомнил, казачина!.. Я тебе задам, «твое величество»!.. И все одно, мы есаула к делу приладим, а касательно есерешки - атанда!.. Махом! Вам, господа есеры, мужиком командовать боле не придется… Нам несподручно под начал ваш обратно. Нет! Касательно денежек, нашенских, мужицких, потом облитых, кровью добытых, - что ж… Денежки мы примем. Взяли и еще возьмем, мы люди не гордые… Так же и касательно винтовок и протчего там провианту. Мы для есеров теперича будем на манер уросливого коня: сколь ни сыпь ему овса в кормушку - схрумкает, не спрося чей,
и спасибо не скажет, а как в оглобельки - норовит копытом запрягальщика. И стегать такого коня нипочем нельзя - пуще озлобишь, а понесет - так сноровит, чтобы екипаж о тумбу аль о сосенку, и - пропадай моя телега, все четыре колеса!.. Есть такие конишки, умные да ндравные… Как ни кобенься, господин Рагозин, - все одно нашу деревню не обойти!..
        - О деле говори, Михаил Дементьич, - громко и угрюмо сказал с места Потапов. - Твои присказки да побасенки нам без надобности. Сами отлично понимаем, чо к чему… Дело давай…
        - А дело будет короткое. Первое: объявите кому следоват, что создан у нас с вами революционный штаб, а в том штабе главным - я, Губин, а подручным у меня ты, Потапов, справа; ты, Базыльников, слева; Чупахин - за спиной, как бы сказать по-военному, прикрывающим. А та, Настёнка, пташечка-милушечка, у меня…
        - Сбоку припеку, что ли? - спросила Мальцева, отплевываясь семечковой шелухой, и все засмеялись.
        - Цыц! Ты, птаха, - моей наперсницей… на манер контрразведки, как у Колчака было… Ладно, что ли?… Аль не ладно?…
        - Ладно… - глубоко вздохнула вдова-миллионщица и поугрюмела, - ладно… Коль нас всех самих Чека в рай не наладит.
        - Второе дело: как погода перестанет мудрить - соберем съезд. В Кашламском бору, скажем. В аккурат цыганы там отаборятся, и будет у нас не съезд, а, сказать совдепским, - «ярманка». О точном времени - повещу всех позже. Вот, выходит, пока и все дела… Ты, Накентий Седых, и впрямь не вздумай Груздеву и Горбылину винтовки передавать. Я ить слыхал: в горнице рядом просидел. Потому как сейчас нам ружья без надобности, - вон кивают, соглашаются, - а еще потому, что до начала военных действий военное имущество должно храниться в одном месте, не след базарить его!.. Ну, все понятно, гости дорогие?… А коль понятно - давайте закладывать коней, да и по домам. Афонька, распорядись!..
        Вскоре заимка опустела.
        Спровадив подводы, Селянин сказал сожительнице:
        - Круто замешивают… Один одно говорит, другой другое, и каждый - со своей чумичкой, а расхлебывать-то… кому придется? Эх вы, радетели крестьянские!..
        - Помалкивай в тряпочку, - отозвалась сожительница, перетирая вымытую уже посуду.
        - Я-то что… Мое дело петушиное: какое велят, такое и кукареку, милушка… Нам - абы гроши да харчи хороши, вот и вся наша жизнешка…
        - Стелю поврозь… Устала я до смерти с вашей ордой.
        В волости вслед за совещанием на чаусовской заимке произошли еще некоторые чрезвычайные события.
        Колыванские милиционеры обнаружили в кювете по Пихтовскому тракту два обезглавленных трупа. Безголовых так и зарыли неопознанными, да и кому нужно было дознаваться, что из бандитствовавшего «эскадрона» Самсонова все же, несмотря на распрю главаря банды Самсонова с главарем сельского подполья Губиным, исчезли зловредный корнет Лукомский, настаивавший на налете в Яренский затон, и его ординарец, какой-то рядовой головорез.
        Только много позже какие-то ребятишки-рыболовы обнаружили в оползне Чаусовского яра почтовый мешок - кису, полусгнивший, вонючий и заполненный толстыми червями. В сообществе червей лежали обглоданные могильной нечистью два человеческих черепа с простреленными лбами.
        А спустя два месяца, в июне двадцатого года, в Кашламском бору состоялся «съезд представителей» мятежных групп, по два от каждого комитета. Этот «съезд» на фоне многочисленных цыганских таборов, заполнивших в ту пору Кашламский бор, прошел незамеченным, тем более что единственный любитель поболтать, участник съезда, известный в округе дурачок Ванюшка Шишлов, батрак Настёнки Мальцевой, вскоре был найден в укромном местечке бора тоже помеченным пулей, но не в лоб, а в спину.
        Рассказывали, что хозяйка, узнав о гибели батрака, не закручинилась, только угрюмо сказала:
        - Пес с ним!.. Умом был скуден, телом лядащ и шибко злоязычен…
        Но все же, по христианскому обычаю, заказала об убиенном батраке настоятелю колыванского собора отцу Кузьме Раеву панихиду…
        После панихиды иерей Раев многозначительно изрек в присутствии дьякона древнюю евангельскую истину:
        - Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых.
        Часть вторая
        VIII
        Особенностью весны тысяча девятьсот двадцатого года были «подснежники». Нет, не те, голубоватенькие с желтой серединкой, о которых все знают. Другие «подснежники».
        Изъеденные тифозной вошью, продырявленные красноармейскими пулями и сожженные дикими морозами, «подснежники» - останки пятисоттысячной Белой армии - доставляли живым немало хлопот. Мертвецов находили не только на полях недавних сражений и на бровках проселочных дорог, но и в самых неподходящих местах: в вокзальных барачных уборных, в забитых гвоздями теплушках, под пристанскими мостками и в разграбленных пакгаузах, в трюмах оставленных барж и пароходов, в брошенных колчаковцами госпиталях, все население которых поголовно вымерло от сыпняка.
        Возникло учреждение с выразительным названием ЧЕКАТИФ, а Гошка Лысов волею Губкома оказался в чине уполномоченного по санации транспортного узла. Пришлось командовать мобилизованной буржуазией.
        Трудармейцы выкалывали пешней и ломом трупы, примерзшие к половицам бараков и теплушек, потом грузили мертвых на платформы спецпоездов и отвозили на станцию Татарская, где их сжигали.
        Гошка во сне стал кричать и вздрагивать, вид мяса вызывал у него отвращение, и он совсем уже было собрался в военкомат - проситься на фронт, но тут, восемнадцатого марта, в день годовщины Парижской коммуны, Сибревком объявил мобилизацию водников, и Гошку срочно вызвали в Горуездный партийный комитет.
        - Как там у тебя дела с колчаковцами? - спросил заворг Мурлаев, тоже бывший матрос, и зачем-то подмигнул секретарше Наде Скалой. - Ты, Гошка, в Чека просился? Так вот: прощайся со своей любимой буржуазией, пусть она без тебя мертвяка до дела доводит, а сам сыпь на пристань, в распоряжение Мануйлова… Знаешь такого? Наш он, матрагон, только черноморец.
        - Знаю, - ответил Гошка без особенного воодушевления. - Слушай… Я же в Губчека просился, к Прециксу, а не к Петьке…
        Работать под началом комиссара Водно-транспортной Чека Гошке не хотелось.
        В те первые послевоенные годы по Сибири шаталось немало людей с ленточками на бескозырках, с наганами за клапаном бесшириночных брюк - была такая матросская мода.
        Матросы революции, уцелевшие после окончания войны в Сибири, бродили по краю и постепенно рассасывались в советских учреждениях, - больше всего в Чека определялось, - но повсюду они ревниво соблюдали дух вольности экспедиционных отрядов девятьсот восемнадцатого, и внешние традиции берегли: носили брюки-клеш с раструбом «сорок второго калибра» и бушлаты прямо на тельняшках (форменки не уважали и дарили девчатам).
        Гошка Лысов был несусветным модником. Еще на фронте, в числе прочих любителей традиций, в штыковые атаки на дутовцев и корниловцев ходил голышом или в тельняшке без бушлата, принципиально избегал валенок и редко шапку носил, больше бескозырку башлыком подвязывал, чтобы уши совсем не отвалились, а уж наган - обязательно за клапаном брюк.
        Все «братишки», ставшие на якорь в Новониколаевске, знали друг друга.
        Среди них Мануйлов казался белой вороной.
        Ответственный комиссар Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией на водном транспорте Петр Мануйлов совершенно не признавал «автоконьяк» - керосиноспиртовую смесь, на которой ходили тогдашние автомобили и которую употребляла матросская братва… На коллективных выпивках, время от времени организуемых тем или другим братком, Мануйлов не появлялся.
        Кроме того, выяснилось, что до революции Петя Мануйлов работал корреспондентом газеты «Рабочий путь». И братва прозвала Петю презрительно: интеллигент.
        - Я же в Губчека просился! К Прециксу, - повторил Гошка.
        Мурлаев хмыкнул.
        - Та-ак. Сачкуешь? Отрабатываешь задний?… Что ж… Надя, не нужно ему писать путевку, хай с мертвяками воюет.
        Гошка испугался и вскипел:
        - Ты шкоты-то не распускай! Обрадовался, начальство!.. Давай, Надя, пиши путевку к интеллигенту… Все равно пропадать!..
        Он взял путевку и, хватив на весь Уком художественным свистом: «Вихри враждебные веют над нами!» - хлопнул дверью.
        - Видала? - Мурлаев кивнул Наде Скалой. - Ишь, «анархия - мать свободы!»
        А сам засвистел: «Слезами залит мир безбрежный…»
        Если миновать железнодорожный туннель, тот самый, где состоялась любопытная встреча приезжего иркутянина с главврачом Изопропункта Николаевым, и по унавоженному за зиму Чернышевскому спуску выйти к урезу правого берега Оби, - угодишь на городскую свалку. Отсюда и начинается прямой путь через реку - зимник, связывающий затон с городом. Дорога выводит к остову какого-то вмерзшего в отмель, полуразобранного на дрова паузка. По уцелевшим шпангоутам можно взобраться на остатки палубы и вглядеться прямо перед собой в левобережную даль. Тогда и увидишь Яренский затон.
        Новый комиссар водной Чека по Яренскому затону Лысов так именно и поступил. Утвердясь на обломках паузка, достал из внутреннего кармана бушлата обшарпанный трофейный «цейсс» и воззрился в левый берег реки.
        День был ясный. В стеклах бинокля отразилась голубизна неба, тонкие спицы мачт и множество дымков, выходящих прямо из снежной целины: мачты - судов каравана, а дымки - от печей землянок. Правда, поближе к левобережному яру чернело десятка два рубленых домов, но за ними сплошь расстилались подземные дымы.
        Землянки - главное жилье мелкого речного люда в затоне. Баржевые водоливы, плотогоны, бакенщики, лодочники-перевозчики, машинисты и кочегары - все, кто не успел еще или не сумел пустить корни в городе и в окрестных деревнях, зимуют по-кротовьи, - в затонских землянках. Чтобы поставить сруб, не хватает ни времени, ни двенадцатирублевого жалованья. Всю навигацию льют пот у пароходных топок кочегары, часто работают без подхваты, без смены, по шестнадцать часов. И у баржевиков не лучше.
        Зимой выморозка, весной нелегкий труд конопатчика, а начнется навигация - сколько на своем горбу перетаскивает кулей баржевой, и не счесть!
        Хозяева, купцы-пароходчики - Жернаковы, Маштаковы, Фуксманы да Плотниковы, где только можно и неможно, на грузчиках, бывало, экономили. Хозяину выгоднее от своих щедрот водоливу десятку-другую накинуть, чем грузчикам сотни переплачивать. Вот баржевики и гнули спины под пятипудовыми кулями на пристанях да на перештывках в рейсах, и не то что сами, взрослые мужики, - все семейство приспосабливали: жен, дочерей, снох, детишек…
        Парнишке, скажем, всего-то годков тринадцать, ему бы в бабки играть, ан уже стоит на подаче кулей.
        Слово «шкипер» еще не пришло на речной флот: техника на крутоскульных деревянных посудинах - от времен Стеньки Разина. Даже штурвалы не везде - в основном ворочают громадные рули пеньковым канатом. До седьмых потов бьют водоливские жены да снохи, поклоны у коромысел деревянных насосов: баржи сплошь водотечны, а на ластование да на серьезный ремонт у купца никогда не хватало: ничего, и так пробьются, на бабьих поклонах! Ведь каждый водолив знал: выйдет вода за елань, подмокнут купеческие кули - тогда пропал баржевой со всем своим семейством, мало что выгонит без копейки денег, еще и ославит по всем пароходствам. Нигде места не найдешь.
        Так жили и работали. К концу навигации - не человек, ошметок. И одна думка: скорее бы залезть в теплую нору, загодя выкопанную в затонском людском муравейнике. Случалось, не все купеческие кули доходили по назначению. Иной раз и тючок мануфактуры, разобранный на штуки, оседал в укромных уголках баржевого набора. Так запрячут, что самый дотошный приказчик хозяйский нипочем не сыщет. Впрочем, приказчики особо и не стараются, и купцы убеждены, что на воровстве весь божий свет стоит. Купцы знают: баржевой украдет куль, ну два - себе на пропитание, а свяжись с грузчиками - десятком кулей запахнет…
        - Ты, между прочим, учти, - наставлял Гошку ответственный комиссар Водной Чека Мануйлов, - сейчас порядки пойдут у нас другие, советские, а привычки у речного народа еще старые. Конечное дело, партийные ячейки проводят работу, воспитывают, но и сам брасы не распускай. Посматривай, особенно когда на плав выйдем…
        Гошка спрятал бинокль, спрыгнул с паузка и, вздев на плечи лямки вещевого мешка, зашагал через Обь.
        Затон встретил комиссара лужами, чадом смоловарок, визгом пил, звонким разнобоем клепальщиков. Здесь весна тоже взялась круто. Почернели смоленые бока пузатых барж, сошла ледяная корка с пароходных палуб, и обмытые талой водой колесные кожуха обнажили черно-красные имена речных кораблей. Прежние и теперешние, ибо советская власть дала посудинам новые имена: пароход «Скромный» из владений пароходчика Фуксмана стали называть именем революционера Дрокина, пароход «Сухотин» переименовали в честь героя революции Хохрякова. И так - почти все. Только «Остяк» и «Орлик» - при прежних именах, да «Русь» осталась «Русью».
        Новые хозяева судов-перекрещенцев выменивали друг у друга краску: «Мы вам сурика, а вы нам белила… Понимаешь, „Илья Фуксман“ опять наружу выпер. Живуч, черт! Закрасить бы…»
        Но белила ценились дорого, если не на вес золота, то на вес махорки. Белиловладельцы вздыхали, щурились на солнышко, отвечали неохотно: «Тут, видишь, дело такое… сурик-то у нас свой есть, а на нашем „Марксе“ тоже сызнова „Андрей Первозванный“ пробился… Душой бы рады…»
        - А еслив - на махорку?
        - Фунт на фунт - можно.
        - Побойся бога-то!..
        - Упразднили его нонче, соседушка…
        - Живоглоты вы, «первозванные»!
        - Да нет, просто курить охота…
        Соседи ссорились, материли друг друга, но махорку тащили. Куда денешься? Не позорить же себя перед cоветской властью. После невыгодного товарообмена ожесточенно работали скребками, сдирая до белого железа ненавистные купеческие фамилии, потом любовались свежей покраской: не надул сосед, хоть и лишились курева на неделю - зато краска правильная, бела да укрывиста.
        Комиссар Лысов, хлюпая дырявыми ботинками по размякшей улочке поселка, первым делом направился к каравану. Проходя вдоль землянок, заметил, что во дворах тоже курятся костры, подвешены котелки со смолой, а ребятня возится с лодками, готовя плоскодонки к половодью.
        Остановился у какого-то жилья, помог сопевшему парнишке приладить к лодке цепной фалинь, обратил внимание, что цепь блестит как надраенная.
        - Чистите, что ли?…
        Парнишка, шмыгнув носом, ответил:
        - Была нужда!.. Колчак за зиму шлифовку навел.
        Оказалось, что зимой лодочные цепи употреблялись на собачьи поводки. В Яренском собак было великое множество, и через одного Полкана или Барбоса - Колчак. Так по всей Сибири велось года три-четыре: награждали хозяева адмиральской фамилией самых свирепых дворовых псов.
        - А где у вас старшой народ? - спросил Лысов.
        Парнишка махнул в сторону каравана:
        - Мордуются. Шибко поздно приходят, - паренек обидчиво добавил: - А я тут один: и дом сторожи, и похлебку свари, и лодку справь, и на караван еду отнеси, и чтобы горячая была… Нешто это дело? Может, я тоже на караване робить хочу?… Нынче начальник анжинер из городу приехал - всем, говорил, будет паек… Конфеты, говорил, будут… лампасеи… А я тут должон сиротеть.
        Гошка посочувствовал, добыл из бушлата горсть каленых семечек, переложил в карман драной кацавейки паренька.
        Тот осведомился:
        - А ты зачем к нам?
        - Да вот - комиссаром назначили…
        - Тебя?!
        Собеседник внимательно осмотрел матроса - от старенькой бескозырки с выцветшей лентой до намерзшего, стоявшего колом широченного клеша, презрительно выпятил губу и брякнул:
        - Брешешь! Такие комиссары не бывают.
        - А какие бывают?…
        Мальчишка, не ответив на вопрос, еще внимательнее оглядел щуплую фигуру Лысова и вдруг неожиданно заявил:
        - Я бы тебя, такого заморыша, и на нашу баржу не взял!.. Ты, поди-ка, и грести не сможешь?… И якорь-чепь, знай, не выходишь? А он - комиссар!.. Погодь малость…
        Мальчишка сбегал в нору и вернулся с куском жмыха.
        - На! За семечки. И иди, куды нужно. Только прямо скажу, в контору не ходи. Не возьмут такого сдохлыша…
        Лысов и вправду не пошел в контору. Остановился у парохода «Братья Плотниковы», откуда неслась громкая перебранка. Часть обшивки в борту была вынута, и в пароходном чреве двое в замасленной одежде крыли друг друга матом.
        Гошка просунулся в дыру, поздоровался.
        - Чего лаетесь, лягушатники?
        На него яростно обрушились.
        - А тебе чо?
        - Какого хрена лезешь, куда не звали?!
        - С разбитого корабля, клешник!
        - Шпарь мимо!..
        Матрос переждал спокойно. Предложил кисет. Приняли с недоумением.
        - Чудило! Его лают… а он - с табачком.
        Однако закурили. Старший ругатель, человек уже пожилой, сделав несколько затяжек, отмяк. Спросил:
        - На наш пароход, что ли?
        - Да нет… Просто послушал, вижу - неполадки.
        - Неполадки! - буркнул второй, помоложе. - Воргтингтон, пес его задави, вишь, не поддается… Может, ты петришь?… Матрос ить…
        - Петрю, - сбросив заплечный мешок на доски, Гошка нырнул в дыру…
        Через два часа все трое снова курили на солнышке.
        - А ловко ты ее… - усмехнулся пожилой.
        - Одно слово - специалист, - поддержал тот, что помладше. - Пошла донка-то. А мы второй день бьемся… Да-аа-а… Наука, она, брат…
        - Вы кто, братки, на коробке? - осведомился комиссар.
        - Да, вишь, механиками назначили… А допрежь на другом плавали - я масленщиком, он кочегаром… Знания-то и не хватает. Може, и ты - механик? К нам?
        Гошка отрицательно покачал головой, назвал себя.
        - Из Чека, говоришь? Ну, будем знакомы. Седых Анемподист Харлампиевич, - старший прютянул заскорузлую черную руку, - бывший красный партизан. Член РКП(б).
        - Федька Брылев, - представился младший. - Гармонист. Меня все тут знают. Беспартейный.
        Говорили механики с комиссаром, бывшим трюмным машинистом Гошкой Лысовым, долго и об интересном…
        Прощаясь с новыми знакомыми, Лысов уже знал: запасся двумя друзьями и зачислил обоих в свой чекистский актив.
        Обойдя караван, Лысов отправился на розыски начальника затонской охраны.
        - Там-от-ка водохранники и жительствуют… - пояснил ему встречный словоохотливый, но глуховатый старичок, показывая на длинный кособокий барак. - А вона саманная изба - этта у них вроде «чижовка», рестанская, то исть.
        - Бывают арестованные?…
        - Как же, быват, паря, быват. Самогонщики боле… а так, чтобы кто путний, ну убивец там али вор-грабитель, у нас - не водится. Народ мы смирный… А вот самогонщики, ну, скажи - прямо одолели! Прорва, нет на них погибели!.. Так и едуть, и едуть, и везут свое добро… И каждый норовит тебе в благодетели, а первач, скажу я тебе, матрос, самый замечательный!..
        Лысов явственно ощутил исходившие от старичка сивушные ароматы.
        - Заметно, дед…
        - Ась? - дед приложил к уху ладонь.
        - Да видать, говорю, по тебе, что добрый первач. Рядом идешь - и то пробирает…
        - Что верно, то верно - силен, окаянный! Такое зелье анафемское! Никакого сладу с ними, стервецами, нет…
        Лысов потянул дверную скобу длиннейшего барака.
        Начальник охраны, бывший партизан Шляпников, встретил гостя радушно. Заварил сухую морковку в чайнике, выложил на стол леденцы, краюху черного хлеба и, потчуя матроса, стал рассказывать о затонском житье-бытье. Между прочим сообщил, что перед появлением комиссара в затон прибыли еще два свежих человека. Первый - линейный механик Сибопса инженер Пономарев.
        - Вся выходка офицерская! - характеризовал инженера Шляпников. - Буржуй. Золотопогонник недорезанный!.. Ручки чистенькие, беленькие, и поселился не где, а на «Аргуни»…
        - Что за «Аргунь»?
        - Это, брат, такая интересная баржа, или сказать, лихтер. Водолив там…
        - Ну?…
        - Водоливом на «Аргуни» татарин. Габидуллин ему фамилия…
        - И что же?
        - Шибко подозрительный. Со всех деревень к нему народ ездит… Опять же - дочка у него…
        - Ведьмастая?…
        - Что ты! Красавица дочка габидуллинская и, главное, на татарочку нисколь не похожа: русоволоса, и глазки голубеньки, и носик прямой, тонкий, и личико по всей форме русское, но, скажи, - по-татарски шпарит, словно природная… Чуешь, товарищ комиссар? Инженер Пономарев, как появился в затоне, первым делом к «Аргуни» поворотил, а татарин - уже навстречу идет… И ночами к Габидуллину мужики ездиют. Неподалеку мой караванный пост - охранники видят и мне докладают.
        - Значит, ночью?
        - То-то - ночью… А самое главное… - Шляпников вышел в соседнюю комнату и вернулся со склеенной из двух черепков десертной фаянсовой тарелкой. - На, комиссар, прибери. На свалке затонской, куда мусор выбрасывают, нашел…
        Лысов недоуменно повертел тарелку.
        - Мы за свалкой иной раз стрелковые занятия проводим, - пояснил Шляпников. - Вот и я пошел новый японский арисак пробовать. Поискал, поискал цель, да и высмотрел тарелку, она с трещиной была, взял в руки - распалась пополам, а цель - самая наилучшая: на обороте, глянь-ка…
        Гошка перевернул тарелку, прочитал: «Камское пароходство Габидуллина и К°».
        - Ясно теперь? - спросил Шляпников. - Выходит, что наш водолив-то… Понимаешь? Вот тебе и цель, товарищ комиссар… Только не промажь, мотри. Папаша мой, покойник, завсегда говаривал: «Покель умный воображает, дурак - уже сообразил». А наш Габидуллин - совсем даже не дурак, враз чего-нибудь придумает…
        Шляпников сообщил и о том, что в затон пришел комиссар Новониколаевской пристани Савельев, будет проводить митинг.
        Комиссара Савельева Лысов знал - познакомил «интеллигент» Петя Мануйлов: ходили специально в кабинет начальника пристани Николая Алексеевича Акимова, а там и Савельев оказался.
        Не понравился он Гошке.
        Ничего комиссарского и речного в Савельеве не было: так, обычный сухопутный работяга, одет не в кожанку и не в серосуконную офицерскую шинель или в борчатку, перекрещенную ремнями полевого снаряжения, а в штатское буро-коричневое пальтишко в крупную клетку с черным бархатным воротником, - какое обычно носила мастеровщина, «семисезонные» назывались. И револьверной кобуры не было, и даже неизбежная для комиссара красная эмалевая звездочка в серебряном веночке не алела на лацкане потертой люстриновой тужурки. При первом знакомстве с чекистами Савельев оказался не щедрым на разговоры, и никакого дружеского альянса не последовало.
        Гошке снова предстояло встретиться со странным комиссаром. Ну что ж, решил он, посмотрим…
        Ночевал Лысов в караульном помещении охраны, а утром начал устраиваться на новом месте. Поставил в пустовавшей комнате барака топчан, повесил на гвоздь карабин и гранату, перетащил к себе из затонской конторки бездействующий телефон и велосипед, две табуретки и написал даже табличку: «Комиссар ВОДТО-ЧЕКА», но вовремя вспомнил, что у «интеллигента» Мануйлова на домике пристанской Чека никакой вывески не было, - и не рискнул украсить барак своей табличкой. Однажды на совещании «интеллигент» сказал: «Вот расстреляем полсотни тайных гадов, от Барнаула до Томи, и будет нам лучшая вывеска: вся контра узнает наш домик».
        Шляпников посоветовал Гошке:
        - Сходил бы на «Остяк», там Шухов капитаном. Шибко верующий, и у меня на заметке…
        - У тебя весь караван на заметке, - отозвался Лысов. - Как послушаешь, у тебя сплошь - контрики!..
        Однако на «Остяк» пошел и первым делом распорядился убрать из кают-компании образ покровителя мореплавателей, святого Николая Мирликийского, но капитан Шухов взорвался и стал кричать:
        - Здесь я хозяин! Ваших требований не признаю!
        Гошке тоже страсть как хотелось заорать, но сдержался, вспомнив Мануйлова, - тот строжайше запретил собачиться с затонскими.
        - Ладно, посмотрим! - и ушел, стиснув зубы.
        Икона в кают-компании осталась, и это было явным поражением, от которого у комиссара испортилось настроение.
        Потом Гошка поднялся на пароход «Братья Плотниковы». Там не было иконы в кают-компании, и капитан Артамонов держался очень вежливо, чуть не спрашивал по-лакейски: чего изволите, товарищ комиссар? Весь внимание и доброжелательная исполнительность, хотя капитану Артамонову под пятьдесят, и чекист Лысов перед ним выглядел мальчишкой, Артамонов так и сыпал:
        - Слушаюсь!.. Так точно!.. Закончим в срок, когда прикажете…
        Пароход понравился Лысову. В кают-компании большой портрет Ленина - ухитрились же достать где-то! Вся команда делом занята: механики и машинисты заканчивают ремонт главных и вспомогательных механизмов, палубные построили будку-столярку, чтобы не бегать на берег, и - пилят, строгают. Даже станок токарный сообразили… Молодцы, знают цену времени!
        Да, на «Братьях Плотниковых» настоящий флотский порядок.
        Несознательный хозяин «Остяка», богомольный капитан Шухов, после ухода Лысова бухнулся на колени перед иконой в пустой кают-компании и молился: «Господи-Вседержитель, дай силы на преодоление антихристовой сатанинской воли, не оставь меня, господи, в годину верооскудения, помоги укрепиться духом в борьбе за слово твое, господи!..»
        А вот капитан Артамонов не молился. Капитан Артамонов вызвал в каюту боцмана, рослого молодца, недавно сжегшего в котельной зеленую колчаковскую шинель с добровольческими погонами, и сказал:
        - Барометр неясно пошел… Думаю, что еще крепенький отзимок на днях будет… Понимаешь?
        - Чего не понять, Алексей Федорович!.. Водички плеснуть в брашпиль?
        Артамонов потер плохо выбритый подбородок.
        - Дело!.. Брашпиль и так не продували с осени, там вода осталась, а мы - еще добавим! Можно открыть вентиль острого пара… Если грянет морозец…
        - Цилиндры порвет к чертовой матери…
        - Именно, именно, боцман. Что и требовалось доказать.
        Боцман спросил:
        - А главной машиной когда займемся, Алексей Федорович?
        - Песочку в подшипники - хоть сейчас. Пополам с угольной крошкой, но лучше, пожалуй, повременить до открытия навигации… А ты как думаешь?…
        - Воргтингтон я было обработал, да новый чекач, комиссаришка, всю работу мою - насмарку; исправили донку…
        - Знаю. Только что у меня был этот сукин сын. Спрашивал, как водоотливные средства работают. Как работают другие помпы, боцман?
        - Как часы, Алексей Федорович… Стучат гладко… Только - воду не качают…
        - Манжетки срезал? - подмигнул Артамонов.
        - Что вы, Алексей Федорович? Не срезал. Просто - сработалась кожа-то. Одни ремки остались, а новой кожи - нет… Что делать будем - ума не приложу!
        - Пусть «товарищи» ум прикладывают. Водички бы еще в пожарную магистраль, а топку прекратить, надо дрова экономить. Валяй, боцман, действуй, за богом молитва, за царем служба - не пропадет… Вот тебе детишкам на молочишко пять фунтов…
        Капитан открыл ящик каютного столика и протянул боцману английскую кредитку.
        - Премного благодарен, Алексей Федорович. Я и без денег готов…
        - Знаю. Но и фунты не во вред.
        Боцман ушел.
        Оставшись в каюте один, капитан Артамонов щелкнул дверным замком, задернул оконную шторку-жалюзи, бросился на рундучную койку: «О, будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!..»
        Потом достал из рундука фляжку и серебряную стопку с гравированной надписью: «Дорогому папке Артамонову в день рождения от Кольки Артамонова».
        Снял с переборки фотографию миноносца и, перевернув, установил карточку на столике, и теперь уже не миноносец - память офицерской юности капитана Артамонова - глядел на него, а сын прапорщик с каппелевским черно-красным угольником и черепом на шинельном рукаве.
        Сын… Контрразведчик, расстрелянный под Красноярском особистами Пятой Красной…
        Капитан Артамонов наливает коньяк в стопку-поминальник и расплескивает - трясутся руки. Губы шепчут беззвучно: «Колька… Колька, сынок…» И пьет, пьет, пока спасительный туман алкоголя не притупит тяжкую горечь потери. И покуда жив капитан Артамонов, ненависти его не будет конца и краю…
        В тот же день побывал Лысов на митинге и вдруг понял, что за человек комиссар Савельев.
        Митинг открыл председатель комячейки Конюхов, но первым взял слово комиссар пристани. Начал Савельев с того, что припомнил, как жили речники при Плотниковых, Фуксмане, Жернаковых. Крепким словом помянул некоторых бежавших с белыми капитанов и механиков - хозяйских прихвостней, потом сбросил с головы шапку и от имени Укома РКП (б) до земли поклонился затонцам, которые еще недавно ходили с винтовками в отрядах Громова, Мамонтова, Щетинкина.
        Слова бывалого рабочего человека пришлись по сердцу. Водоливы и кочегары зашумели, один за другим стали подниматься с мест, шли к столу, крытому кумачом, грохали кулаками по столешнице и тоже позорили бывших своих хозяев. Савельев слушал и согласно кивал головой.
        - Стало быть, вот что, товарищи… Весь караван, значит, перешел к народу. Суда теперь - наши. Хозяева - мы!
        Народ закричал:
        - Ясно!..
        - Правильна-а-а!..
        - Наше добро!..
        Комиссар зачитал обращение Сибревкома и Укома РКП (б) спасти флот, брошенный белыми на плесах, и закончить ремонт к 1-му Мая.
        Затонцы долго, сосредоточенно молчали. Прикидывали: срок-то ничего, подходящий, да вот как с материалами?…
        Посыпались вопросы:
        - Смолу дадите?…
        Комиссар ответил твердо:
        - Нету смолы…
        - Гвозди баржевые будут?
        - Нет, не будет гвоздей.
        Кто-то крикнул громко и с ехидцей;
        - Что ли, на соплях?…
        На крикуна зацыкали. К кумачовому столу подошел уже знакомый Лысову большевик Седых, обвел собрание хмурым взглядом, положил на стол мохнатую партизанскую папаху:
        - Я так понимаю: когда хозяин строится или избу на ремонт ставит, трудно ему? Шибко трудно! Так я говорю?
        Передние ряды поддакнули:
        - Известное дело - несладко…
        Седых зачем-то снова надел папаху и заявил:
        - Плавать-то надо… Я - конкретно: первое дело - снарядить по общественному выбору к татарам на Юрту-Ору, под Колывань, за смолой. Смола у татар есть - исстари лодочники, обласочники. Второе: баббитом да оловом деповские поделятся. Это уж - Савельев… Верно говорю, товарищ Савельев?
        - О чем разговор - обязательно!..
        - Третье: все гнилье баржевое, кое на ремонт не пойдет, разобрать, будут гвозди. - помолчав, Седых спросил: - Против есть?
        Кто-то ответил вопросом:
        - А чем с татарами рассчитываться?
        Седых передвинул папаху на затылок:
        - Жертвую два пуда муки!.. - и вопросительно глянул на Савельева.
        Тот поднялся с табуретки:
        - От меня пуд.
        Собрание притихло, но Конюхов, председатель комячейки, поддержал Савельева:
        - От меня - тоже пуд!..
        Сидевший молча партиец Филимонов сконфуженно поскреб пятерней затылок, шепнул соседу:
        - Заест баба, едри ее в корень! - поднялся, рубанул воздух ладонью. - Пиши - полтора пуда!.. Не пропадем!..
        И - прорвало собрание.
        Савельев записывал огрызком химического карандаша.
        Потом комиссар вынул из портфеля большой лист серой оберточной бумаги.
        - Товарищи, слушайте приказ Сибопса. Масленщика Егорова Василия назначить помощником механика на то же судно… Кочегара Попова Кузьму - механиком… Лоцмана Жукова Григория - капитаном…
        Собрание слушало затаив дыхание. А когда кончил комиссар Савельев чтение приказа, грянула буря… За криками и хлопками долго ничего нельзя было разобрать… Но вот к столу прошел старожил затонский Николай Еремин. Четверть века проплавал он матросом на обских посудинах. Знал перекаты и пески на всех плесах от Барнаула до Нарыма, как пять заскорузлых пальцев своих, но когда услышал, что назначают его капитаном на мощный буксир, не поверил. Пробился сквозь людскую массу к кумачовой скатерти:
        - Тут я слышал, вроде Еремина на «Тобольск» капитаном. Уж не меня ли?…
        Савельев подтвердил:
        - Скажи что-нибудь народу, капитан Еремин.
        Старый матрос поднял руку, и собрание притихло… Но ни слова не мог вымолвить Еремин. Скатилась по капитанской щеке горькая слеза - итог многолетней матросской жизни на хозяйских харчах. Махнул рукой капитан и, шатаясь, пошел сквозь притихший барак к своему месту, а собрание снова взорвалось овацией. Кто-то крикнул:
        - Не бывало такого сроду!..
        Долго стучал Конюхов кружкой по жестяному чайнику, пока добился тишины. Сказал громко:
        - Тут некоторые спрашивали меня: что, дескать, такое - советская власть? Как ее понимать, к примеру, на водном транспорте, в рассуждении, скажем, низшего персоналу? Ну как, поняли?…
        Назначенный помощником механика гармонист Федька Брылев крикнул:
        - Дорогому товарищу Ленину - ура!..
        И дрогнули стены барака, тоненько отозвались оконные стекла.
        Потом стоя пели «Интернационал».
        Три-четыре капитана да пять-шесть механиков из тех, что не сбежали с прежними хозяевами и теперь осторожно присматривались к окружающему, пошли с митинга вместе с Савельевым. Пожилой капитан, в добротной диагоналевой тужурке с золочеными пуговицами, спросил комиссара:
        - Так-с… А нас куда? На мыло?
        Савельев остановился, оглядел спросившего:
        - Это кто вам сказал, Павел Степанович? Все, кто пожелает из командного состава честно служить народу, останутся при своих должностях, ну, может, пароходы другие примут…
        Второй капитан, помоложе, скривив губы, сказал с откровенной злостью:
        - Как прикажете служить, если на судах будут командовать судкомы да вчерашние матросы полезут на мостик? Помню я семнадцатый и восемнадцатый…
        - Придется, гражданин Григорьев. Впрочем, ежели не хотите - скатертью дорога!..
        Григорьев обиделся:
        - За кого вы меня принимаете, товарищ Савельев?!. Вы поймите, на судне один авторитет - капитанский!.. Я просто не представляю, где же капитанская власть?
        Комиссар рассмеялся, громко, заливисто, так, что даже собеседники невольно улыбнулись, а Лысов подивился - смотри-ка, умеет, оказывается.
        - Капитанская - при капитане, а судкомская - при судкоме. Понимаете?…
        - Чего тут не понимать! - вмешался в разговор капитан Артамонов. - Мы сами-то откуда? Вот вы, Павел Степанович, ведь не сразу на мостике появились, сколько лет до мостика добираться пришлось? Крутой трапик наверх… и скользкий. По себе знаю.
        Шухов, шедший позади, сказал с иронией:
        - И все-таки: «Нет у вас бога, кроме бога, и Магомет пророк его!..»
        - Это вы к чему, товарищ Шухов? - обернулся Савельев. - Какой Магомет?
        - Ваш Маркс - Магомет… А я вот, представьте, верую в пресвятую Троицу и в истинного Христа.
        - Ну, и на здоровье. Веруйте. А к чему этот разговор?
        Капитан Шухов рассказал о вспышке в кают-компании.
        - Вопрос об иконе, капитан, обсудите с судовым комитетом, - посоветовал Савельев, - а товарищу Лысову я скажу… Но, вообще-то, вспомните, Шухов: даже в самое реакционное царское время иконы в присутственных местах не вешали. Царские портреты - висели, но не иконы. Вот спроси товарищей капитанов: так я говорю?…
        Капитаны ответили хором:
        - Так! Так! Верно говорите!
        - Это у нас только исстари такая дурь ведется - в кают-компанию обязательно святителя Николу.
        Капитан Артамонов поправил:
        - Не у всех. Мы на судовом совещании давно постановили убрать иконы из кают-компании, из машинного отделения, из штурвальной рубки. На кой хрен, раз бога нет!
        - Может, докажешь? - перебил Шухов.
        - Конечно, докажу: если бы бог существовал, он большевиков не допустил бы к власти!
        Общий хохот покрыл ответ Артамонова. Смеялись и капитаны, и комиссар. Даже Шухов смеялся.
        Посмеявшись, Савельев сказал серьезно:
        - Ваше заявление, товарищ Артамонов, мы рассмотрели. Поздравляю: вы приняты в группу сочувствующих РКП (б).
        - Спасибо… Оправдаю доверие…
        Комиссар попрощался с капитанами и направился в конторку.
        Когда стемнело, в барак охраны к Лысову пришли Анемподист Седых и Конюхов.
        - Ты, парень, на собрании размахнулся пудовкой… А есть она у тебя, пудовка-то?…
        Гошка ответил, что надеялся взять вперед паек за следующий месяц или подзанять сухарей. Анемподист Харлампиевич не стерпел:
        - Ну и дура, а еще чекист! Что государству дороже: твоя пудовка или твоя работа? А какой ты работник на голодное брюхо? Скажем, я: у нас с женой пятнадцать пудов запасено, я имею полное право два пуда государству пожертвовать, так и записал на себя два пуда, а тебе кто хлебца припас?…
        Гошка потупился. Верно, ему никто хлеба не припас, а до следующего пайка было далековато. Но Гошка сказал бодро:
        - Сейчас внесу половину, полпуда у меня найдется, а в получку - вторую половину!..
        - Ох и чудило! А жрать? Жрать что будешь, спрашиваю?
        - Пробьюсь… Не сдохну.
        Председатель ячейки достал список жертвователей и вычеркнул Гошкину фамилию, а Седых, помусолив химический карандаш, против своей фамилии двойку переправил на тройку… Гошка охнул и помрачнел.
        Конюхов заметил неопределенно:
        - Так-то…
        И - ушел.
        - Даю взаймы! - предупредил Седых. - Приходи сегодня к нам ужинать. С женой познакомлю. Она у меня хорошая. Обязательно приходи, а пока мне еще на пароход сбегать надо…
        - У тебя капитан свой в доску, - сказал Лысов, вспомнив Артамонова. - В сочувствующие вступил.
        - Черт его знает, никак не разберу, кому Артамонов свой и кому сочувствует? Хитрый, сатана… Не раскусил я его.
        - А мне понравился…
        - Кому - поп, кому - попадья, а тебе, выходит, Артамонов?… Ну-ну, совет да любовь. Только меня не обходи… Жду через час.
        Рабочий человек, член РКП (б), механик парохода «Братья Плотниковы», которым командовал капитан Артамонов, Анемподист Харлампиевич Седых был на десять лет младше брата Иннокентия. Давно порвал с деревней, сбрил крестьянскую бороду, а о религиозном прошлом вспоминал со смущением.
        Веру у Анемподиста окончательно отбила империалистическая. Три года просидел в окопах, в шестнадцатом угодил в знаменитый брусиловский прорыв, а в семнадцатом записался в большевики, выступал за братание с немцами, дрался с корниловцами. Воротился в Сибирь законченным и обстрелянным большевиком.
        Колчаковщина загнала его в тайгу. Воевал Анемподист поврозь с братом - в разных отрядах, но после разгрома Колчака оба вернулись в отчий дом, в Колывань, и тут между братьями пошел раздрай. Иннокентий тянул на старину дедовскую - ямщичить, Анемподиста завлекали машины.
        Разругались раз. Разругались два. А случилось в третий раз - Анемподист, прихватив молодую учительницу, жившую на квартире в доме Седых, подался в Яренский затон.
        Иннокентий Харлампиевич только руками развел:
        - И когда успел снюхаться?!.
        - Дык она же коммунистка, - пояснила сноха Дашка, - рыбак рыбака издалека узрит…
        - Ну и хрен с имя обоими! С богом, булануха, все одно на тебе не пахать…
        Встречались Анемподист и Иннокентий редко. Хотя взаимная злость и повыветрилась, да ведь у каждого свое, как говорится, бог один, а вера - разная. У одного - кержацкая, у другого - коммунистическая, чего уж тут водить гостеванье да хлеб-соль…
        Однако Анемподист знал, что Иннокентий на селе «ходит в активе», и при редких встречах разговаривал с братом Кешей даже душевно, втайне надеясь: может, и совсем выкинет дурь из головы, поймет…
        Конечно, узнай Анемподист о двойной жизни Иннокентия - не помиловал бы родную кровь, сволок бы брата самолично в Чека, при разном образе жизни характер у братьев был одинаково крутой. Но о том, что Иннокентий связался с эсерами да купцами, Анемподист и не догадывался…
        В один из весенних дней механик парохода «Братья Плотниковы» вернулся домой в особенно хорошем настроении. Ремонт судовой машины был закончен, как отметил линейный инженер Сибопса товарищ Пономарев, - на отлично! Инженер долго, с чувством пожимал руки всей машинной команде.
        - Ну, товарищи дорогие мои, будем поднимать пары! Спасибо вам! От всей души - русское спасибо! Возвратясь в Сибопс, я так и доложу: все, что изгадили, поломали, изуродовали белые, исправлено, и притом прекрасно!.. У нас есть еще некоторые товарищи, которые все не понимают огромной созидательной, творческой силы советского строя. Винить таких нельзя. Долгие годы они жили в отрыве от трудящихся масс… Именно им я и скажу: поезжайте в Яренский затон, убедитесь сами. Посмотрите! Еще раз поздравляю! И особенно вас, дорогой товарищ Седых, вы стали душой всего судоремонта!.. Теперь, когда все кончено, можно сознаться: представление о вашем назначении механиком было сделано мной. Рад, что я не ошибся, товарищ Седых.
        Тут кто-то предложил:
        - Качнем инженера!
        Домой Седых и Пономарев возвращались вместе и всю дорогу вели задушевный разговор. Сын учителя, инженер с юных лет влюбился в море, кое-как, «на медные деньги», окончил мореходку.
        - Ох и суров, товарищ Седых, был мой путь до пароходного механика. Да, дружище… нелегко мне достались мои знания… Потом революция. На юге, где я тогда плавал, появились белые интервенты. Не сразу удалось, перейти к красным. А потом - демобилизация в Сибири и - Сибопс…
        У самых дверей своей хибары Седых, прощаясь, подумал: кажись, наш человек. Эх, поздно разговорились - скоро ему уезжать, а то можно бы потолковать в ячейке. Втянуть в сочувствующие. Только зачем он у этого татарина живет? Подозрительный татарин. Ох, подозрительный!..
        Зайдя в землянку, разделенную занавесками на кухню и две крохотные комнатки, Анемподист Харлампиевич зажег лампу, растопил печку, согрел чугунок со щами и, выпив за сегодняшнюю удачу стопку, приступил к трапезе. Да, все хорошо, прямо-таки - хорошо.
        Вот только жены, Надюши, все еще нет… Почти и не видит свою жененку товарищ Седых. Всё у нее собрания да заседания, в городе дела… А ему каково?…
        IX
        Целый месяц, со дня возвращения под отчий кров, дни и ночи Юлии Михайловны Филатовой были наполнены вновь обретенной семейной безмятежностью. Отец - паровозный механик, встретив дочь, ни о чем не стал расспрашивать. Даже о судьбе мужа, поручика, не поинтересовался.
        Только и сказал:
        - Набегалась, «ваше благородие»?
        Но мать и это тотчас оборвала:
        - Ладно тебе! Сон был. Страшен сон, да милостив бог!..
        И сразу втянула Юлочку в домашние заботы.
        Будто и не было огня красных батарей, сумасшедшего ледового похода, переполненного горящими теплушками, мертвыми паровозами и трупами тифозных. И милого, но не любимого по-настоящему поручика - не было, и хорошо, что он умер, хоть и грешно так думать.
        Да, «страшен сон, но милостив бог!..» Пусть все - сон. И Ратиборский - сон.
        Вот только история с Иркутским Центром…
        Однажды в Юлочкино жилье постучались два человека - один с винтовкой, второй без винтовки.
        Тот, что был без винтовки, протянул мандат уполномоченного Губкомтруддеза и сказал вежливо:
        - Извините, гражданочка. Проверяем… нетрудовой элемент. Где работаете?
        Юлия Михайловна заявила, что болела тифом, еще не совсем поправилась и потому пока не устроилась на работу. Словно мимоходом, обмолвилась:
        - Папа мой - партийный.
        Однако на комдезовца это не произвело никакого впечатления. Он послал человека с винтовкой проверить надворные постройки, не прячется ли какой дезертир, а Юлочке сказал, совсем другим тоном, приказным:
        - Вас Андрей Иванович вызывает завтра, между часом и тремя…
        - К-какой Андрей Иванович?…
        - Ай-ай-ай! - укоризненно покачал головой борец с трудовым дезертирством. - Уже забыли? Доктор Николаев.
        В сенях уполномоченный многозначительно поднял вверх палец:
        - Обя-за-тель-но!..
        Юлия Михайловна вышла проводить «гостей» и видела, как оба скрылись в соседнем домишке. Потом они постучались в ворота третьего.
        Андрей Иванович напомнил, что «сон» продолжается.
        - Ну как, Юлия Михайловна, отдохнули? Вот и отлично! А теперь за работу. Засучив рукава, как нынче принято говорить.
        Юлия Михайловна уронила голову на стол и разрыдалась.
        Доктор опешил.
        - Что с вами?
        - Отпустите меня, Андрей Иванович! - взмолилась Юлия. - Ради всего святого - отпустите! Избавьте от этого кошмара, от неизвестности…
        - То есть - как?
        - Я бы уехала куда-нибудь в деревню. Учить ребятишек.
        - А ведь это - идея!.. Но ничего не получится, Юлия Михайловна. Нет, не получится. Да вы не волнуйтесь, не переживайте… Ничего особенного от вас не потребуется, просто вам пора поступить на работу. Понимаете? Вообще - надо же работать, а то могут создаться неприятности и для вашего папаши. Кто не трудится - да не ест! Слышали? Нынче эта библейская истина возведена в главную мораль времени. Так что вытрите слезки… Сейчас я вам валерьянки накапаю, выпейте… вот так… А теперь слушайте: вы поступаете на телеграф. Вы же телеграфистка. Значит, снова садитесь за аппарат - и все идет по-прежнему, как до девятьсот восемнадцатого года… Ну, вот, видите, стоило ли плакать?… Завтра же отправляйтесь на телеграф. К начальнику конторы. Он вас примет и все устроит… Снова будете себе стучать ключиком.
        Отец Михаил Макарович был доволен переменой в жизни дочери, бывшей белогвардейской дамочки.
        И мать была довольна: поступив на службу, стала Юлочка регулярно носить домой богатые пайки… Но не такие, какие обычно получали барышни-телеграфистки, куда там!.. И в два «красноармейских» не уложить все, что выдавалось Филатовой в особом складе Губпродкома. Юлочкина мама только руками всплеснула, получив от дочки первую пайковую получку.
        Но Юлочка предупредила, что это - по знакомству, и папе, и Петьке, брату-комсомольцу, сообщать об этом не следует, еще подумают невесть что!
        - Знаешь, мама, какой папка мнительный… А ничего тут такого нет. Просто сам комиссар Упродкома мной интересуется. Такой смешной, придет в аппаратную и стоит, глазеет на меня, но боже упаси что-нибудь позволить!
        Начальник продкома нередко просил Юлию Михайловну задержаться после смены, отстукать важную депешу, и Юлия выстукивала шифровки.
        Цифры, цифры, цифры… Они летели по проводам в Томск, Омск, в Красноярск, в Семипалатинск, в Кокчетав.
        Так и шло. Но вдруг в аппаратной появился «тифозный» доктор Андрей Иванович:
        - Завтра… В десять часов вечера вы должны явиться на Кабинетскую улицу в дом номер пятнадцать…
        Длиннейшая Кабинетская улица, которую не успели еще переименовать в Советскую, тянулась через весь город параллельно проспекту, уже ставшему Красным. Надвигалась ночь… С сумерками прилетел в город ветер, для начала прошелся по улицам легкой поземкой, но, немного погодя, громыхнул где-то оторванной ставней, загудел в водостоках и вдруг обрушил на черные, неосвещенные дома снеговую лавину позднего бурана-отзимка.
        Днем Кабинетская - улица живая, даже многолюдная. Здесь расположен двухэтажный почтамт, и новониколаевцы, один за другим, несут сюда заклеенные вареной картошкой самодельные конверты. Поэтому днем на Кабинетской, второй по значению улице городка, оживленно. Но вот вползает в окна ранняя синева зимнего вечера, гаснут огни в стеклах почтамта, и Кабинетская начинает пустеть. А когда с Андреевской пожарной каланчи по городу ударят десять медных звонов и вступит в права комендантский час, Кабинетская, на все свои пять верст длины, - черная зловещая пустыня…
        До явки, указанной доктором, Юлии Михайловне оставалось пройти еще не меньше версты, а десять звонов уже проплыли над городом. Буран становился все злее. Ветер сыпал колючую труху за воротник жакетки, жег лицо и заставлял часто останавливаться, прижиматься к палисадникам.
        Юлия Михайловна очень торопилась и очень трусила. Андрей Иванович сказал: «…обязательно - в 10 вечера. Ни раньше, ни позже». Почему именно в 10? Но задавать вопросы Андрею Ивановичу не полагается. Сказано - в десять, значит, тому и быть.
        Поминутно оглядываясь, Юлия Михайловна добралась до почтамта. Наконец-то!.. Над подъездом - обычная крохотная звездочка электричества, по тротуару ходит солдат-часовой: вперед-назад, вперед-назад… Остроконечный шлем, длинный тулуп, под мышкой - винтовка. Часовой заметил ее. Кричит:
        - Эй!.. Обходи стороной!..
        Перебежала улицу и, скрытая от солдатских глаз вьюгой, прижалась к какому-то домику на перекрестке. Солдат больше не видит Юлию Михайловну, солдат, наверное, думает, что она уже ушла. А Юлия Михайловна видит его и… ой, как ей страшно! Впереди темь, пустота, а нужно идти, идти.
        Хоть бы патруль прошел!
        Озябшие пальцы в шелковом карманчике муфты нащупывают свернутую бумажку - пропуск. Надежный, всамделишный пропуск, любезно выданный ей адъютантом начальника гарнизона Федей. В пропуске сказано: Филатовой Юлии Михайловне, телеграфистке, разрешается хождение по городу до двенадцати часов ночи.
        Несмотря на терзающий душу страх, Юлия Михайловна улыбается. Какой вы смешной, «товарищ Федя»!.. Ну можно ли в это ужасное время подносить альбомчики, писать стишки, говорить о любви?
        Юлия Михайловна почувствовала, что начинают мерзнуть ноги.
        Сколько же можно стоять и раздумывать?… Нечего надеяться на патрульных. Надо отрываться от часового, надо идти в кромешный мрак. Сейчас, сейчас она перейдет вот этот длинный бугор наметенного снега, мышкой проскочит к следующему углу через улицу Гондатти…
        Жил такой генерал-губернатор Сибири… генералы, полковники, рыцарски благородные безусые прапорщики… Как все далеко это теперь!.. Шипящие фонари на улицах, тройки с бубенцами, гимназические балы, кондитерские, наполненные всякой всячиной… Знакомства, многозначительные взгляды, поцелуи украдкой… цветы… Неужели - кончено?! Неужели пулеметы и тиф навсегда вычеркнули из жизни красоту, поэзию, вежливость?! Мрак, мрак!.. И эти свирепые люди-звери!.. «Прыгунчики». От одной мысли о них безумный страх совсем леденит сердце…
        «Прыгунчики» появляются внезапно: вынырнув из переулка, словно привидения, с дьявольским хохотом рвут из ушей серьги, ножами отсекают пальцы, перехваченные кольцами, повалив овою жертву в снег, раздевают, а потом с хохотом и улюлюканьем мчатся во тьму на своих пружинных ногах-ходулях быстрее велосипеда… Ужас!.. Но еще хуже - «кошевочники». Это уже сама смерть разъезжает по ночным улицам, и ни патрули, ни Чека не могут с ней справиться… В буранной мгле пронесется черная упряжка, в воздухе свистнет аркан, тугая петля захлестнет горло, порвет шейные позвонки, а за городом, для верности, в бездыханное уже тело выстрелят.
        Сколько таких случаев было!.. Боже, спаси, береги Юлочку! И зачем я, дуреха, вместо папиного старенького полушубка выпялилась в этот идиотский каракуль?!. Приманка бандитам!..
        Страх выжал из глаз ледышки слез. Ну!.. Эх, будь что будет!..
        Метнулась через сугроб. Ну вот, кажется, этот дом. Седьмой от угла, зеленые ставни, четыре окна. Конечно, этот! Но почему же такой маленький? Доктор говорил - большой, пятистенный. Нет… какая-то хибарка… Не тот!.. «Седьмой от правого угла». А от какого угла? Углов на любом перекрестке целых четыре. И каждый из них может быть правым… «Зеленые ставни».
        Да разве разберешь в этой мгле, где номерной знак, где зеленые ставни, а где синие, красные, лиловые, черт их возьми, эти ставни!..
        И вдруг рядом:
        - Ну-с, что же будем делать?…
        Спокойный, уверенный баритон заставил мгновенно повернуться к нему лицом. Из горла Юлочки вырвался не крик - вой: «А-а-а!..» Но баритон сказал еще спокойнее, наклоняясь к шапочке-ушанке:
        - Ну и трусишка. А еще подпольщица. Вы же стоите на другой стороне. Идемте со мной, не бойтесь, меня послали ваши друзья.
        Рядом с Юлочкой очутился высокий мужчина в черной шинели без ремней, нижняя часть лица его была закрыта башлыком; правой рукой он взял Юлочку под локоток, из рукава левой высунулся револьвер…
        - Вот видите, совсем не надо было так бояться. Я охранял вас всю дорогу.
        - Вас послал вслед за мной доктор? - безвольно прижимаясь к длинной шинели, спросила Юлочка.
        Но высокий еще больше склонился к ней.
        - Нет. Обо мне никому - ни слова! Я от высшей силы. Никто ничего не должен знать. Но помните - о вас заботятся…
        - Значит, вы - наш?…
        - Ну, конечно!.. «Нет ли у вас серебряного рубля?» - Юлия слышит заветный пароль.
        Свой! Рыцарь без страха и упрека! Значит, так и нужно было, в целях конспирации. Ведь Юлия Михайловна в подполье совсем недавно, что она понимает? Дура, сто раз дура! Как могла она допустить, что ее бросят на произвол судьбы? Конечно, и над доктором есть еще какая-то «высшая сила»…
        - Вот и пришли, - сказал провожатый. - Стучите в ставень по условию. Да возьмите же себя в руки, трусишка!..
        Юлия Михайловна стучит в ставень. Стук. Пауза. Еще стук. Пауза. Три стука подряд… Но за окном - безмолвие.
        - Еще раз! - говорит провожатый.
        - Да, да, сейчас.
        В щелях ставен появился свет. Раздался ответный стук: удар, пауза, удар… Конец ночным страхам!..
        Провожатый исчез, будто растворился во мгле… Гремит засов. Калитка приоткрылась, сдерживаемая цепочкой. Кто-то с фонарем прохрипел:
        - Ну?…
        Что - ну?… Ах да, пароль!
        - «Бог мое прибежище…»
        - «И сила…» Входите, барышня…
        Огромный двор. Конюшни. Сеновал… Фонарь раскачивается впереди. Вверх, вниз. Хриплый человек сильно хромает… Подошли к высокому крыльцу. Фонарь поднялся, освещая ступеньки, выхватил из тьмы лицо хромого - обыкновенный бородатый мужик…
        Миновав коридор, вошла в полутемную кухню. Невысокая пожилая женщина встретила Юлию Михайловну, бросилась обметать снег с жакетки, напустилась на хромого:
        - А ты чего стоишь? Живо - самовар!.. Чайку горяченького, чайку, Юленька! С медком, с вареньицем…
        Юлия Михайловна, по-матерински обласканная, пила настоящий чай, заваренный из цветастой жестянки с надписью: «Чай байховый. Компания Высоцкого».
        Хорошо-то как, тепло и уютно! Кухня такая же, как мамина, и эта заботливая женщина в пуховой шали - тоже походит на маму. Устала Юлечка. Спать хочется.
        Но в двери входит хромой.
        - Валентина Сергеевна… Зовут барышню.
        Если бы здесь оказался хитроумный колыванский житель Иннокентий Харлампиевич Седых, он без труда узнал бы в ласковой и заботливой даме хозяйку с Седовой Заимки, ту самую, что провожала есаула Самсонова в Кривощеково и писала баронессе Анне Леопольдовне Фитингоф о своем намерении бежать в Новониколаевск от деревенского бескультурья. Вот и переехала Валентина Сергеевна.
        Коридор длинный и темный. Хромой освещает путь зажигалкой. В конце коридора - двустворчатая дверь. Комната - типичная обывательская комната-столовая: венская мебель, большой стол, покрытый скатертью. На стенах - лепешки керамики с неправдоподобной глиняной снедью. У стены громадный черный буфет. В углу, на ломберном столике, лампа с зеленым абажуром… В черном глубоком кресле кто-то сидит. В комнате полумрак. Юлия Михайловна не может рассмотреть сидящего…
        - Стул возьми, деточка. Подойди сюда.
        Голос старческий, но приятный, без скрипучих ноток. Юлия Михайловна подходит к ломберному столику, садится, всматривается. Но лицо хозяина дома - она уже не сомневается: конечно, это хозяин! - невидимо. Свет абажура направлен только на Юлию Михайловну, и невидимый бесцеремонно разглядывает ее. Чуть прибавил огонек лампы, и Юлия Михайловна успела рассмотреть - рука длинная и старчески высохшая.
        - Гм… действительно - красавица!.. - вслух комментирует хозяин. - …Ну, давай, деточка, познакомимся. Кто ты - я знаю, а меня зовут Иван Васильевич… М-да, Иван Васильевич… Так звали грозного царя, помнишь?… Вот и я - Иван Васильевич!.. - старик повернул лампу. Свет упал на строгое сухощавое лицо: запавшие глаза, мохнатые брови, черная бородка с большой проседью… Юлия Михайловна чуть не ахнула - до того походило это лицо на виденные не раз изображения Ивана Грозного.
        - Господи!..
        - Тс-с-с… - предостерегающе поднял палец старик. - Иди за мной, умница.
        Он привел гостью обратно на кухню и приказал хромому:
        - Открой…
        В подполье стояли старинный тигельный печатный станок «бостонка» и пишущая машинка «ундервуд».
        - Тут, деточка, и будешь работать, - сказал старик, - два раза в недельку. Два раза… Савелий сейчас тебе покажет и расскажет все.
        Когда за Юлией Михайловной захлопнулась калитка, провожатый снова вынырнул из тьмы и подошел к воротам дома, возле которых всего несколько минут назад утешал посланницу доктора. Щелкнула зажигалка, на миг осветив следы валенок. Большие и маленькие… Провожатый нахмурился. Впрочем, к утру все занесет!.. Стоп! А это что?…
        На снегу чернела рукавичка. Провожатый поднял потерю, сунул в карман, усмехнулся, не спеша перебрался через улицу и скрылся в буране.
        Телеграфистка Филатова угодила на «сверхурочную» службу.
        Работа была не очень обременительной - две неполных ночи в неделю. И несложной. Юлия Михайловна стала вести корректуру листовок деникинского «Освага», залетевших в Сибирь еще при Колчаке. Печатала выправленный текст на «ундервуде», отдавала в набор хромому служителю Савелию - и начинал греметь станок «бостонка».
        Савелий оказался словоохотливым.
        - Жил я перед революцией вполне даже порядочно, лавку завел. Наборщиком уж не работал… Потом в Бийек пришли краснюки, лавку отобрали, скот пограбили. Ну-к, что ж, осатанел я от злости, пожег все остатнее хозяйство и в горы ушел, а как переворот красным случился - подался в святые кресты, в дружинники, стал-быть.
        Через Савелия узнала Юлия Михайловна фамилию старца - Владиславский, узнала и то, что до красных служил он начальником Новониколаевской почтово-телеграфной конторы и что «с нонешним начальником дружит, водой не разольешь, и с губпродкомиссаром у него удавкой завязано».
        Валентина Сергеевна сказала о Владиславском откровенно:
        - Так он же сумасшедший, голубушка!.. И беспощаден: все наши его очень боятся. У него свои опричники есть, только никто их не видит, не знает… Но все это между нами, дорогая… Я вас как мать предупреждаю.
        Хромой же отзывался о хозяевах с мужицкой пренебрежительностью:
        - Стара барыня!.. Только и умеет, что жрать да гадить. Ни ума у нее, ни сердца.
        Юлия Михайловна постепенно убеждалась, что в тумане, созданном вокруг мрачного «Ивана Грозного», по существу, никакой мистики нет.
        Она продолжала вести корректуру обновленных Дядей Ваней колчаковско-деникинских листовок, стучала по клавишам «ундервуда», шелестела бумагой и командовала подручному:
        - Режьте этот рулон, Савелий.
        Однажды хромой спросил:
        - Правда, барышня, что папаша ваш - партейный?
        Юлия Михайловна подтвердила. Хромой глубоко вздохнул:
        - В таком разе в толк не возьму, какая нелегкая вас к нам занесла?…
        А Юлия Михайловна и сама уже думала: зачем, кому нужны эти лживые листовки? Папка за обедом однажды достал из кармана листовку Юлочкиной работы - сразу узнала.
        - В депо стала появляться антисоветчина - листовки. Глупые, сплошь вранье, рабочие хохочут. Вот прочти, Юлка, - и вынул из кармана подметную прокламацию.
        Юлия Михайловна не выдержала, ушла к себе. Сидя на своей узкой девичьей кровати, ломала руки: что же делать, господи? Что делать?
        Приближалась ночь со «сверхурочным» дежурством. Юлия Михайловна не пошла на Кабинетскую, пятнадцать. И на дневном дежурстве комиссару почтово-телеграфной конторы сказалась больной. Тот, взглянув на бледное лицо старшей телеграфистки смены, достал из кармана борчатки сверток: ломоть хлеба, жидко намазанный маслом и густо посыпанный солью.
        - Тут же ешьте, при мне, товарищ Филатова. Не стесняйтесь. Голодно живете? Ничего, я попробую вам в Губпродкоме дополнительный паек добыть…
        Мама поставила Юлочке термометр и ахнула:
        - Так я и знала! Ты ж больна, - тридцать восемь!
        Юлия попросила вызвать доктора Андрея Ивановича, заведующего Изопропунктом. Ей хотелось одним ударом разрубить все. Она уже представляла себе, как это будет: «Не могу я больше, доктор… не могу! Видите - заболела. Освободите меня от этого ужаса!»
        Вместо Андрея Ивановича отец Юлии привез Правдина, опытного врача-коммуниста, старого товарища по охоте.
        Оставшись наедине с больной, Правдин заглянул в припухшие Юлочкины глаза, обведенные синими полукружьями, и сказал:
        - Эк глазищи!.. Ревете?
        Юлия Михайловна застеснялась.
        - Реву, доктор…
        Доктор выслушал ее.
        - Сердце ваше, милая барышня, дай бог каждому. - И снова заглянул в глаза. - А нарыв, безусловно, есть. Взрежем? Расскажите мне, что вас угнетает? Я не поп, конечно, но в некоторых случаях врачи чудеса делают!
        Доктор был добродушен и говорил, казалось, о пустяках.
        За дверью Правдин сказал родителям:
        - Нервы… Живет здоровая нормальная женщина на вдовьем положении, а жизнь-то требовательная штука. Там я оставил ей порошки, пусть пьет. Денька через два - зайду.
        Спустя несколько дней доктор встретился на заседании Губкома с Прециксом.
        - Слушай, председатель, есть у меня пациентка одна, очень, понимаешь, нервная. Интересовалась, знаешь, доктором Николаевым. Заметь, докторов у нас много, а ей вот интересен бывший белогвардеец.
        - Как фамилия твоей пациентки?
        - Филатова. Дочь члена райкома Михаила Филатова.
        - А-а-а! Вот ты про кого!.. Эту дамочку мы знаем, она сама по себе интересна, и без доктора Николаева.
        Помолчав, Прецикс спросил:
        - Очень нервничает?
        - У меня такое мнение: есть у нее что-то на душе!
        - Слушай, доктор, не смог бы ты свести одного человека с этой вдовушкой? Парень интеллигентный, видный, бывший офицер…
        - У меня, что ли, на квартире посводничать?
        - Хотя бы.
        Прошло еще несколько дней, Юлия Михайловна успокоилась. Подпольный станок снова начал стучать…
        Как-то в аппаратную телеграфа зашел завгорздравом Правдин. Передал несколько телеграмм с пометкой комиссара, накормившего недавно телеграфистку Филатову круто посоленным хлебушком. Покончив с телеграммами, доктор пригласил Юлию Михайловну:
        - Завтра суббота, приходите ко мне. Жена устраивает вечеринку, будут хорошие, умные люди. Придете? Вам необходимо немножко развлечься.
        Юлия Михайловна пришла.
        В числе гостей там оказался высокий молодой человек в синем морском кителе. Представился:
        - Пономарев. - И многозначительно добавил: - Впрочем, мы уже знакомы. Разрешите вернуть вам эту вещицу.
        Юлия Михайловна вздрогнула: в руках у нее лежала рукавичка, потерянная в тот вечер, наполненный бураном и страхом.
        Юлию вновь охватил ужас перед «высшей силой»…
        Пономарев был внимателен и неотступен. Однажды он привел ее в тихий уединенный домик на Межениновской улице. Юлия Михайловна, снимая шубку в передней, уже решила: всё. Сейчас потребует расплаты…
        Но в полутьме комнаты стоял человек со щеточкой солдатских русых усов - Прецикс. Пономарев принес два стула, поставил к столу.
        - Пересядьте сюда, - сказал председатель Чека, указывая на один из стульев, и сам сел напротив.
        Пономарев курил на диване.
        - Вот и пришло время нам поговорить начистоту, товарищ Филатова, - вздохнув, мягко и грустно сказал Прецикс. - Довольно вам мучиться. Выкладывайте всё. Всё без утайки.
        Опять плакала дочь паровозного механика Юлия Михайловна Филатова… Наконец сказала:
        - Хорошо, товарищ председатель… Пусть меня убьют, но и верно, я не могу больше!..
        Она рассказала все, что знала, начав с Иркутска.
        Потом отвечала на вопросы и снова плакала. Прецикс, заложив руки за спину, ходил по комнате. Пономарев вел протокол.
        - Вы, товарищ председатель, наверное, сейчас всех их арестовывать начнете… А они и в тюрьме убьют меня.
        - С чего это вы о тюрьме заговорили? Вы думаете, что на основании заявления такой плаксы можно арестовать полсотни людей? А чем вы все это доказать можете?…
        - Но я клянусь вам: все, о чем я говорила, - правда!
        - Клятвы - в церкви. А у нас прежде всего - дело!
        - Что же мне делать? - упавшим голосом спросила Юлия.
        Председатель опять стал ходить по комнате, заложив руки за спину… Наконец круто остановился:
        - Вот что, Филатова… Я хочу верить вам, хочу думать, что вы искренни… Ведь вы - дочь рабочего, черт побери! И ваш отец - коммунист.
        - Что же мне делать, товарищ председатель? - повторила Юлия. - Я сделаю все, что вы прикажете!..
        - Если так - добро! Давайте работать вместе… Сейчас я познакомлю вас, Филатова, с одной славной женщиной. Пойдемте вот сюда…
        Они вошли в смежную комнату, и Юлия Михайловна зажмурилась. В комнате, над чайным столом, горела двадцатилинейная лампа-молния. Кипел самовар. Маленькая, хрупкая женщина, наливая Юлии Михайловне чашку чая, сказала деловито и ласково:
        - Меня зовут Надежда Валерьяновна Седых. Мы будем встречаться здесь, на этой квартире.
        Пономарев пояснил:
        - Товарищ Седых - сотрудник Губчека. А теперь могу рекомендоваться и я: тоже сотрудник Губчека.
        - Вы читали сегодня газету? - спросила Надежда Валерьяновна и подала номер «Советской Сибири». Юлия Михайловна прочитала: «…Сегодня по приговору Коллегии Губчека расстреляны за контрреволюционную деятельность…»
        Длинный список был обведен красным карандашом.
        - Знакомых у вас в этом списке нет? - поинтересовалась Надежда Валерьяновна.
        - Н-нет…
        Юлия Михайловна не заметила, как исчез из квартиры Прецикс, а Пономарев после чаепития сказал:
        - Будете продолжать службу на телеграфе и на Кабинетской. Словом, все - как было. Раз в неделю, по пятницам, вечером будете встречаться здесь с Надеждой Валерьяновной, а когда ее не будет дома, - со мной. Мы оба в затоне работаем, а здесь меняемся: если погода морозная или буранная - я, хорошая погода - товарищ Седых… Общее же наше с вами задание, Юлия Михайловна, проследить, где хранятся листовки и как они попадают к населению… Понимаете?… Но - осторожность, осторожность и еще раз осторожность!..
        Из этой квартиры Юлию Михайловну не провожали. Отец был дома. Юлочка бросилась ему на шею. Филатов, давно отвыкший от ласк дочери, поразился:
        - Ты что это расчувствовалась? Ревела, ревела и вот - на!..
        В кабинет председателя Губчека вошел дежурный комендант.
        - Происшествие у нас, товарищи… Разрешите доложить? Этот тип, которого из затона привезли, повесился…
        Чекисты бросились вниз. В подвальной камере на петле-удавке, сделанной из разорванных кальсонов, висел неизвестный, пойманный с листовками в затоне. Он перехватил себе вены осколком стекла и повесился.
        - Видать, когда оконные стекла вставляли, обломок остался, - предположил дежурный комендант, - а может, на дворе подобрал: его на прогулку выпускали.
        - Уберите труп, - приказал начсоч Новицкий.
        Наверху Прецикс долго курил…
        - Мазилы мы все!.. И наш комендант мазила! Не догадался до сих пор волчки сделать!..
        - Но ты же сам запретил делать волчки, - напомнил Новицкий.
        - Я - первый мазила!.. Все боимся на жандармов походить, а они, сукины дети, изображают мучеников… «за веру, царя и отечество»!
        - На здоровье, - хмыкнул Новицкий.
        - Какой черт, здоровье! Так и не удалось установить его личность.
        - Товарищ предгубчека, сказать коменданту, что вы распорядились проделать волчки в камерах? - спросил дежурный.
        - Не нужно! - председатель отмахнулся.
        Там, где размещалась Новониколаевская Губчека, сейчас музей, но весь подвал сохранился в неприкосновенности: волчков в дверях так и не сделали.
        Очень уж были принципиальные люди в то время: заводя тюрьмы, больше всего боялись самого слова «тюрьма». Долго пользовались словами-суррогатами: «домзак», «исправдом», «КПЗ».
        Вечером Новицкий сказал председателю:
        - Понимаешь, еще одна неприятность: часовой, стоявший на посту возле подвала, где сидел самоубийца, - исчез из наряда.
        - Как - исчез?
        - Сменился, сказал карначу, что идет за пайкой, и не воротился.
        - Дезертировал?!.
        - Да… И окно в камере разбито, а в углу обнаружили гайку.
        - Гайку?…
        - Самую обыкновенную гайку от ходка.
        - Значит, самоубийца получил… приказ.
        Гошка Лысов медленно и осторожно пробирался по доскам, проложенным на остатках дороги-зимника, соединявшего затон с городом.
        Зимник уже подтаял и покрылся навозной жижей, а досок было мало, их растаскивали по ночам жители тех домиков-курятников, что лепились на склонах правобережного яра у Чернышевского спуска. Приходилось маневрировать, обходить полыньи, делать крюки. Наконец Гошка додумался: взвалил на плечи длинную тесину и продолжал движение при помощи этого переносного моста. Матрос уже прошел чуть не полдороги, как вдруг остановился и замер.
        Из полыньи торчали… женские ноги в черных чулках.
        Так Лысов нашел хозяйку конспиративной квартиры Надежду Валерьяновну Седых. Гошка остановил какие-то розвальни, вытащил труп из подмерзшего ледового крошева и привез на пристань.
        Теперь Надежда Валерьяновна лежала на длинной скамье в кабинете ответкомиссара. С лица ее капала вода, и Гошке чудилось, что мертвая плачет…
        Гошка бросился к. телефону, стал вызывать Губчека.
        Весь вечер охранники шерстили Яренский затон, а в полночь к землянке Габидуллина подошла опергруппа Водной Чека.
        Постоялец Габидуллиных, флотский инженер Пономарев, сказал Гошке не без ехидства:
        - Тамарочки дома нет, чекист. Вместе с папашей отбыла в город по неотложному делу. Погулять с мамочкой интересуетесь?… Ничего не поделаешь - нетути. Вот чайком могу угостить, садитесь, комиссар.
        Гошку взорвало:
        - Д-документы!!!
        Инженер Пономарев заглянул через Гошкино плечо, увидел охранников и понял.
        - Документы вас интересуют?… Что ж, за документом дело не станет.
        Инженер снял со спинки стула свой синий китель и распорол подкладку.
        В руках у Гошки очутилась хорошо знакомая книжечка удостоверения Губчека.
        Лысов пошатнулся. Оперся рукой о спинку стула, другой рукой сгреб свою тельняшку на матросской груди, широко открыв рот, стал хватать воздух, как вытащенная на лед рыбина…
        Собравшись с духом, крикнул:
        - Почему не являлся ко мне?
        - Спокойней, спокойней, комиссар! Отпусти охранников.
        Гошка посмотрел на двери:
        - Идите, ребята, найдите Толоконского и ждите меня в бараке. Я скоро приду.
        Когда захлопнулась наружная дверь землянки, Гошка не выдержал:
        - Надежду Седых убили!.. Понимаешь, Надежду Валерьяновну!.. Я труп нашел.
        Тут вскочил Пономарев:
        - Надю убили?!. Врешь?…
        - Труп нашел, говорю!..
        Пономарев рывком стал надевать китель, шинель…
        - Едем!.. Тут твоего Толоконского хватит. Едем тризну править по Надюше!..
        - Куда?
        - В Кривощеково. Ты не знаешь, главное - там… Приказывай запрягать, а я сейчас, в сарай татарский сбегаю.
        Он принес круглую гранату «лимонку» и заложил капсюль.
        - Едем, комиссар, едем!..
        Была ночная темь в селе Кривощеково, был бомбовый гром в окно того домика, где финансировался бравый есаул Самсонов, и крики:
        - Сдавайся, сволочь!
        И револьверные сполохи с двух сторон…
        А в затоне инженер Пономарев, налив себе и Гошке по стакану спирту, сказал:
        - Хорошо, что мы с тобой, комиссар, нашли друг друга, и характеры у нас - одинаковые, а татарочку твою еще утром, вместе с папочкой, вызвали в город, в Губчека. И я думаю - осиротели мы с тобой, матрос… Выпьем, что ли, а то засну.
        Но выпить не удалось: в землянку вошли Новицкий с Матвеевым.
        - Обоим - сдать оружие!.. Матвеев, веди их к подводе. В городе доложи председателю и - в подвал негодяев, на Коллегию, за самоуправство и срыв агентурной разработки!..
        По дороге Матвеев сказал:
        - Страсть озлился начсоч!.. Лучше винитесь с места в кальер, а то и впрямь могут шлепнуть!..
        Мстители пригорюнились.
        Но Прецикс заменил Коллегию двадцатисуточным арестом.
        - Отбывать будете по частям. Сейчас первая порция - семь дней… Времени нет, контра одолела совсем, а то я бы вас, голубчики, и верно - на Коллегию!.. Через две недели вторую порцию - пять суток… Посади их в «советскую», - сказал Прецикс дежкому, - и выдай две ложки, но еды только одну порцию давай. А то зажирели, махновцы!..
        Добыча, обнаруженная в кривощековском домике, была обильной. Новицкий, воротясь в город, доложил председателю:
        - Склад винтовок в Кривощеково - сорок пять штук, два «максима» и патронов - гибель. И деньги, золото.
        Председатель позвал коменданта:
        - Скажи тем нашим субчикам, что сидят в «советской», мол, я им полсрока скостил.
        На глухой Переселенческой улице некий человек в рваном тулупишке повстречался с «Иваном Грозным» и пошел с ним рядом.
        - Хозяюшку большевистской конспиративки умиротворили, - сказал человек в тулупе, - начальник «опричнины».
        - Царствие небесное, во блаженном успении вечный покой!.. Не шумно сотворили?
        - Отнюдь. Купель. Но есть очень плохие вести… Чекачи взбесились: разгромили кривощековскую явку. Убиты «седьмой», «тринадцатый», «пятый» и мадам Фитингоф.
        - Ишь ты! Дознались! Что еще? - его лицо побагровело.
        - Чека разгромила какую-то группу, тоже работавшую с листовками. Чужие. Одного из арестованных - в тюрьму, а потом не на Коллегию, а в гражданский трибунал. Будет жить, следовательно.
        «Иван Грозный» встал как вкопанный:
        - Ты не оговорился?
        - Никак нет. Я же вам докладываю: очень неприятное…
        - Почему же его не ликвидировали? Даром боевка хлеб жрет! Бабенку смогли, а того - недосуг?!. Ступай, скажи доктору: его сектор обгадился!
        Шаг у «Ивана Грозного» сразу прибавился. Он выпрямился и шел по плахам деревянного тротуара, гулко стуча посохом.
        «Ну, коли так, дам и я вам, совдепские, праздничка!»
        У Дяди Вани был повод освирепеть: вторая антисоветская группа, которую выявили чекисты, была не автономной, а тщательно изолированным резервным филиалом эсеровского Центра, о котором даже самые близкие из окружения Дяди Вани не знали.
        Но Дядя Ваня прекрасно знал, что если Чека помиловала кого-то - значит, было за что.
        Дома он стукнул посохом об пол - трижды. Из подполья появилась труженица Юлия.
        - Поедешь в Барнаул, - заявил он. - Вот тебе пропуск. А на пристани доктор Андрей Иванович передаст чемодан и все расскажет. Поезжай с богом, деточка.
        Пароход «Братья Плотниковы» отвалил от баржи, служившей дебаркадером. Доктор Андрей Иванович прощально помахал фуражкой, и к Юлии Михайловне подошел капитан Артамонов.
        Он предложил даме пройти в каюту. Достал бутылку коньяку, налил себе и пассажирке по стопочке. Выпив свою, прикрыл стаканчик продырявленной серебряной монетой с ликом двух царей. Спросил, прищурясь:
        - А нет ли у вас такого же рубля с дырочкой?
        Юлия Михайловна порылась в чемоданчике, достала портмоне, извлекла точно такой же рублевик и, слегка покраснев, спросила:
        - Вам для какой цели, капитан?
        - Нумизматикой занимаюсь, - Артамонов расхохотался. Спрятал бутылку и широким жестом обвел крохотную служебную капитанскую каюту буксирного парохода. - Располагайтесь, барышня! Вот ключ, а я уже переселился к помощнику… Ужин скоро принесут, уборная в конце коридора, душевая там же, если пожелаете. Имею честь!..
        Дверь каюты щелкнула, и Юлия Михайловна осталась одна.
        Перечитала свой командировочный мандат:
        «Товарищ Филатова по распоряжению Совета Труда и Обороны направляется Томским управлением Сибопса в Барнаульское Районное управление водного транспорта (Рупвод) для проведения учета всех паровых, моторных и несамоходных судов Обь-Иртышского бассейна.
        Тов. Филатова пользуется правом занятия кают первого класса на всех без исключения пароходах бассейна.
        Всем капитанам и прочим должностным лицам предлагается безоговорочно исполнять указания тов. Филатовой.
        Неисполнение будет рассматриваться как саботаж, виновные подлежат ответственности перед Ревтрибуналом…»
        Подписали двое: начальник Сибопса и комиссар. Бумажка - подлинная, самая настоящая…
        «Саботаж карается Ревтрибуналом…» Юлия Михайловна задумалась. Да, Чека сильна, но и подполье, пожалуй, не слабее… Ох, как подумаешь, что кто-то следит за каждым твоим шагом, опять сердце леденит проклятый страх!
        В каюту принесли ужин в ресторанных судках, хороший, совсем довоенный ужин, но Юлия Михайловна есть не могла и вышла на палубу.
        Там было по-весеннему холодно, река несла тяжелые серо-свинцовые волны, и пароходные колеса шлепали по ним с какой-то тупой деловитостью. Речная весна только с берега в ледолом - радостна, а на волне да на ветру - ну ее к богу, сибирскую речную весну!..
        Юлия Михайловна перешла к подветренному борту. Из штурвальной рубки донесся голос капитана Артамонова:
        - Правей держи!.. Правей, говорю!.. Не знаешь, где правая, где левая, сволочь безрукая?!
        «Как он груб, этот капитан!..» - подумала Юлия Михайловна.
        Вернулась в каюту, легла на рундучную койку, задремала и уже сквозь дремоту услышала: каютная дверь щелкнула и вошел Артамонов. Пьяный…
        - Только пикни - придавлю и за борт!..
        В Барнауле Юлию Михайловну поселили в благонамеренной интеллигентной семье. Так Юлочка совершенно для себя неожиданно была подключена к одной сугубо канцелярской работе: подполье стало деятельно готовить к печати «Список судов Обь-Иртышского бассейна». Официально это издание понадобилось для справок о силовых данных пароходов и о тоннаже несамоходного флота. Судовые формуляры большей частью пропали в гражданскую войну, а суда - большевики переименовали. Уполномоченные Сибопса разъехались по затонам - собирать сведения, у кого из бывших судовладельцев и что именно отобрали большевики. Рабода была недолгой.
        «Список судов» крохотным тиражом вышел в девятьсот двадцать первом году - его и сейчас можно отыскать в больших библиотеках Сибири как библиографическую редкость, но мало кто знает о политическом значении этого старинного издания…
        Перед маем двадцатого года новониколаевские чекисты обезвредили еще одну, третью, подпольную организацию в «Красных казармах». Это была военщина, целью своей ставившая разложение Красной армии. Первомайский парад задумано было превратить в мятеж, да ничего не вышло. Господа офицеры не смогли убедить солдат выйти в учебные окопы и встретить огнем чекистский отряд. Хотя в «Красных казармах» служили преимущественно недавние колчаковцы, оставленные советской властью на пополнение трудармии, они категорически отказались воевать снова.
        - Хрен вас знает, что это вы, господа, задумали! - возмутился председатель солдатского комитета, только на секретном заседании узнавший, что он находится среди членов подпольного комитета «Союза Возрождения». - Отказываемся! Хватит с нас! Сами защищайте свой золотой погон, коль охота пришла!
        Солдатский председатель бросился к телефону, заорал в трубку: «Давай особый отдел!» Но член «Союза Возрождения» Арнольдов выстрелил в строптивого из браунинга, пуля пришлась в позвоночник, и солдат повис на телефонном проводе. Таким, безжизненно повисшим, и нашел его Гошка Лысов, участвовавший в операции.
        Операция прошла мгновенно и быстро.
        Узнав и об этом, Дядя Ваня помрачнел. Хотя офицерская организация действовала сама по себе, независимо от Дяди Вани, все равно - скверно! «Еще и этих военных дураков перебили!.. Ну, будет же и вам фейерверк, господа комиссары! Будет!..»
        В ночь на первое мая тысяча девятьсот двадцатого года Новониколаевск загорелся. Пожары вспыхнули одновременно во всех четырех городских районах.
        Всю ночь каланча била набат, всю ночь слышалась стрельба, всю ночь пожарные обозы метались через весь город, и было много неразберихи, паники, бестолковщины.
        Утром Первого мая пожары поутихли. Над городскими площадями носился пепел и остро пахло гарью. Чекисты, вконец измученные бессонной ночью, рассматривали оперативную сводку.
        - Шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать… - водил пальцем по списку пожарищ Прецикс.
        - Не трудись, уже сосчитано, - Новицкий махнул рукой. - Всего двадцать один!
        - Слушай, а ты обратил внимание, что горели только наши учреждения, заводские строения и личные дома коммунистов?
        - Обратил. И убитых - порядочно. Отметь. Суматохой сволочь пользовалась! Слушай, председатель… Не пора ли шарахнуть по городу? Поставить всю парторганизацию под ружье, перебрать засевших в городе мерзавцев и стрельнуть!
        Прецикс серьезно посмотрел на Новицкого.
        - Как это стрельнуть? Ты - что?! Допустим, проведем мы еще одну облаву и где-нибудь обязательно нарвемся на сборище, и даже на вооруженное сопротивление, откроем очередной тарарам… А толку что?
        - Какой же тебе еще толк нужен?
        - Слушай, начсоч, давай думать. Мы, не разобравшись, начинаем активизировать свою работу, и они сейчас же откликаются и бьют нас хлеще, больнее, чем мы их!
        - Так в чем же логика, товарищ предгубчека! Ты не тронь меня, я тебя не трону?
        - Не горячись, ты меня не понимаешь. Я хочу сказать что? Я хочу сказать, что мы не по коню, а по оглоблям хлещем. Надо покончить с практикой разгрома отдельных звеньев, она ничего не дает… Пожары в ночь на Первое мая - это у них не система. Мщение. Вспыхнула злость у главарей за провалы, вот и организовали серию поджогов. Надо верхушку брать! Всю! Сразу!.. А кто из нас имеет опыт в агентурной работе?… Не научились мы еще работать, вот эта сволота нас круг пальца и обводит! Опять же базу нашу возьми: что у нас в этом городишке? Сухарный завод, Трудзавод, где могильные ограды куют, да депо - маловато же!
        - Кстати, и на станции во время пожара много вагонов уничтожено, три маневровых паровоза вышли из строя и один «декапод», а в тупике найден труп сцепщика.
        - Кто он?
        - При трупе оказался партийный билет, да только… фальшивый. А в спине три пули, и керосином несет - спасу нет! Теперь того и жди очередной листовки - «коммунисты-поджигатели». Я приказал арестовать начальника станции и охранников, дежуривших ночью на путях.
        - Приказал арестовать, а теперь прикажи освободить.
        - Это почему? Я дал задание срочно закончить следствие и - на Коллегию! К стенке подлецов!
        - Снова начнется сказка про белого быка: мы им в зубы - они нам под микитки! Еще не хватает, чтобы они нас транспортными катастрофами порадовали… Освободи, освободи, пожалуйста!..
        - Эх, товарищ Прецикс, товарищ Прецикс!
        - Приказываю освободить!..
        - Слушаюсь!
        Из Барнаула домой Филатова добралась каким-то другим пароходом.
        Подходя к своему дому, Юлия Михайловна прибавила шаг.
        У ворот толпились соседи, набежавшие с улицы, как это бывает, когда в доме большая беда.
        Мать бросилась ей на шею:
        - Нет у нас больше папы, Юлия!..
        В комнате пахло ладаном. Михаил Макарович лежал на двух столах, составленных вместе, накрытый простыней… В завозне сосед-плотник строгал доски.
        Юлия, шатаясь, подошла к столу, подняла простыню и повалилась на пол: обгоревшее лицо отца было страшным.
        Когда на Переселенческой занялось обжещитие, Михаил Макарович первым прискакал с водовозкой, еще до пожарников полез по лестнице на второй этаж, а стропила и рухнули. Не сразу, а только после того, как приехали пожарники, вытащили кое-как старика из-под углей.
        Эти печальные подробности осунувшаяся и подурневшая Юлия узнала от Пономарева на очередном свидании с ним.
        - Не могу я, товарищ Пономарев, омерзела мне работа в их подполье… омерзела…
        Он пожал плечами и, прощаясь, участливо сказал:
        - Потерпите, Юлия Михайловна.
        После взбалмошной неровной весны лето сразу ударило жарой. Небо с полудня затягивалось пыльным маревом, и солнечный диск даже в зените казался раскаленным медяком: доплюнешь - зашипит. Колыванцы день-деньской лазили в холод погребов, где таились крынки и логушки с пенистым квасом, от которого зубы ломит.
        Встречаясь, тропинские, вьюнские, скалинские мужики жаловались на жару.
        - Пекло, язви ее в погоду!.. О хлебушке сердце тоскует…
        - Насчет хлебушка - зря… Сев поздний нонче был, и дед Силантий, слышь, всё дождя ворожит. А вот косить бы - в самый раз!..
        - Сказывали, в Ревкоме уже делянки отводят.
        - Получше, поди, коммуне?
        - Дык, оно, как сказать… Власть ихняя. У хлеба не без крох…
        Пятого июля по Колывани и по ближнему селу Вьюны пошли десятские. Оповещали: завтра - сходка на площади, советская власть объявит, кому где махать литовкой.
        Некоторые богатеи оказались дальновидными.
        Перед сходом явился в Ревком Губин. Заявил Предтеченскому:
        - Я, Андрей Николаевич, подумал-подумал и рассудил так: пес с имя, с моими лугами! Отдайте бедняцкому сословию - пущай пользуются. Коль жизнь пошла по-новому - надо кончать это занятие: друг у дружки из горла куски рвать. Пущай косят мою землицу. А я стар уже, да и платить батракам нечем… Так и объявите на сходе, Губин-де жертвует свою землицу в пользу неимущего, так сказать, пролетариату…
        Предтеченский обрадовался: меньше раздоров, - но стоявший тут же председатель комячейки Ваня Новоселов сказал:
        - Нам жертвователей не надо! Мы свое возьмем без жертвователей! Как решит Ревком - так тому и быть с твоей земелькой, Михаил Дементьевич, а у самого тебя нынче голосу для таких решениев нет. До свиданья, купец, кланяйся своим, не забывай наших…
        Сход в Колывани начался рано и сразу стал бурным и бестолковым: орали, сучили кулаками, в иных месгах огромной площади даже тузили друг друга - было немало пьяных.
        Шныряли цыгане: сказывают, коммунисты отобрали у самостоятельных мужиков сенокосы, а раз так, лошадок им продавать придется, кормить-то нечем… Цыгану пожива…
        Напрасно ревкомовцы кричали сельчанам о сознательности, уверяли, что никаких решений о конфискации сенокосов у мужиков нет, что это - провокация кулаков. Страсти накалились.
        Волревкомовцев стащили со стола, избили и посадили под замок в подвал.
        Тут и появился на столе Губин.
        Опираясь на плечо Базыльникова, стоявшего пониже, на табуретке, и истово крестившегося, Губин зычно гаркнул на всю площадь:
        - Помолчите!
        И махнул белоснежным платком.
        - Объявляю большевистскую власть низложенной! У-ра, граждане, Христос воскресе!
        Пьяный сход встретил губинские слова восторженным ревом.
        Михаил Дементьевич еще два раза взмахнул белым платком, и на площадь из-за поворота вылетела на рысях полусотня. Конники выстроились перед трибуной-столом.
        Командовавший отрядом председатель вьюнской Кредитки, бывший белый подполковник Комиссаров, приподнялся на стременах, крикнул:
        - Поздравляю с падением большевизма! Довольно кровопийцам купаться в крестьянском горе! Хватайте своих коммунистов! В городе уже идут бои, бьют насильников-большевиков! С нами бог!
        Перед строем конников появилась повозка, с которой глядело в толпу дуло ручного пулемета.
        На стол поднялся в полном облачении священник Тропинской церкви Василий Ливанов:
        - Да воскреснет бог и расточатся врази его! Во имя господне - бейте супостатов-большевиков, чада любезные! Не щадите ни старого, ни малого - на челе их печать антихристова!..
        Толпа ринулась к волостной милиции. Оттуда брызнули редкие выстрелы, но горстка милиционеров ничего не могла сделать. Полегли милиционеры во главе с помощником начальника Седьмого (Колыванского) отделения Новониколаевской Горуездной милиции Алексеем Ивановичем дедовских, не пожелавшим сдаться на милость бунтовавшей орды. Да и орда эта, обезумевшая от ярости и уже пролившейся крови, не думала о пленении продотрядников и милиционеров. Не стреляли: топорами рубили, крушили стальными ломами черепа особо ненавистных беспартийных активистов.
        В толпе то здесь то там появлялся Иннокентий Харлампиевич Седых, и не то чтобы подговаривал к убийствам, а лишь напоминал каждому:
        - Ледовских-то ить энто у тебя, Пахомушка, ведро самогона-первача наземь выплеснул и четверти-посудины - о кирпичи!
        Или:
        - Плачет баба-то фадеева. А когда сам Василий Абрамович у вас нетель со двора увел в мясозаготовки, небось и твоя Семеновна сколь слез пролила?…
        Когда милиция была перебита, Иннокентий Харлампиевич пришел домой, покрестился на кержацкий складень и скомандовал Дашке:
        - Настрадался народ-от… дичает… Не зря святые отцы рекли во время оно: мне отмщение - аз воздам сторицей. Плесни-ка, Дашутка, из заветного логушка стакашек. Опрокинуть надо за начало дела народного. Да собери на стол по-праздничному. Конец анчихристу большевицкому - миром навалились мужики! Офицерья понаехало невесть откель. Губин правду баит: барину мужицкая кровь в усладу… Поскакали отряды наши в Тропино, и в Паутово, и в Ояше дадут коммунистам жару, в Кубовой, в Вандакуровке, в Дубровино - везде наши. Ну, садись сама, наливай, кума!..
        К вечеру побоище приутихло: кто-то разнес по деревням приказ - всех коммунистов свозить в Колывань.
        - Судить будем вероотступников окаянных! - разъяснил мужикам Базыльников. - Так что, граждане, боле не утруждайтесь!
        Коммунистов, связанных, окровавленных, везли в Колывань.
        Восьмого июля десятки волостей уже были полностью в руках восставших…
        - Васька, - позвал Жданова Губин, - езжай на моем тарантасе в Дубровино с вершними цыганятами, наведите там наше, мужицкое земство.
        Но оказалось, что и в Дубровинской волости советская власть уже пала. Разделенные Обью Старое и Новое Дубровино тоже полыхали в огне восстания. Возвратясь в Колывань, Жданов доложил Губину:
        - Там уже управились с коммунией, в Дубровине-то. Комитет организован, а председателем избрали лесничего Бородаевского, ну и прочих, которые наши, - членами комитета.
        - Коммунистов-то всех побили?
        - То-то, что нет, Михаил Дементьич. Такое у их дело вышло: как село захватили, наши стали кричать, что, мол, надо и комбед, и актив, и коммунистов под корень, а мужики дубровинские - ни в какую: сперва-де судить надо! Особливо председателя волревкома Глушкова за его поборы да притеснения. А тут, в аккурат, пароходы снизу подошли. «Богатырь» пассажирский да еще буксир какой-то с баржей. Дубровинский комитет распорядился всех, которые с волости свезены, коммунисты да активисты, посадить на тот «Богатырь», вывесть пароход на простор повыше села и потопить, чтоб, значит, ровно котят, и второе дело - фарватерь загородить; если красные с Новониколаевска сунутся - пути нет.
        - Ат безмозглые!.. Ну, ври дале. Что вышло с энтим планом?
        - Так и сделали. Вывели пароход на фарватерь, а капитан, не будь дурак, заместо чтоб топиться, развернулся и вжарил вниз.
        - Ат болваны! Сами всю свою вражину своими же руками выпустили!.. И господин лесничий? Сиганул, поди?
        - Нет… он наш. А про конвойных, которые были наряжены на тот пароход, - ни слуху ни духу. И пароход - с концом.
        - Так… - тяжело сказал Губин. - С концом, говоришь, пароход? Нет, голубок, теперь не с концом, а с началом… Коммуны сколь на пароходе было посажено?
        - Вроде полсотни, сказывали дубровинские…
        - Так. А второй пароход, который с баржей, говоришь?
        - Тот в Ташарах стоит. И баржа там. А команда с его сбежала в лес. И пустить машину некому: все мы люди не работные, с машинами не свычные…
        Спит мятежное село Колывань, вкусившее дармового вина: главарь мятежа Михаил Дементьевич приказал все наличное вино, отобранное у самогонщиков советской милицией, раздать жителям.
        Возле милицейского амбара установилась очередь. Двое добровольцев били днища у логушков, скалывали горлышки с четвертей. Была определена мера - каждому крынка, но пей тут же, не сходя с места. Постановили: домой не носить, а кто по второму разу полезет причащаться дармовщинкой, - бить по сусалам! Определяли нечестность по запаху. Коль запашистый, вдругорядь в хвосте пристраивается, - в зубы его! И в очереди было спокойно, но когда самогон кончился, начали бить виночерпиев: дескать, утаили.
        Спит село, пропахшее кровью и перегаром.
        Но дозоры и секреты в кустарниках вокруг села бодрствуют.
        Задами, огородами пробирался к отчему дому Николай Седых, однако угодил на секрет.
        - Никак, Микола, воротился? - окликнул его старший секрета. - Ну-ну, вали! Старик-то, поди, заждался. Только ты, слышь, Миколай Накентьич, в дом-то не торопко входи, без шума.
        Напарнику секретчик сказал с сожалением:
        - Эх, нельзя с поста уходить!
        - Чего? - спросил напарник.
        - Приставление будет. Взглянуть ба…
        Николай перемахнул через забор, подошел к крыльцу и прислушался.
        Тихо…
        Разулся, поставил сапоги возле крылечной балясины, осмотрелся. У стайки луна вызвездила плотничий топор.
        Прикинул топор на руке. Незнакомый топор, новый, видать, купил тятенька.
        Скрипнул зубами и нащупал скважину в бревне: там, хитроумно спрятанный, лежал крученый ремешок, потянешь - брусок залома беззвучно выйдет из скобы. Сам же придумал - вот и сгодилось.
        Обошел все комнаты: пусто. Дверь в отцовскую горницу была открыта, луна заполнила своей призрачной зеленью все углы.
        Отец и Дашка разметались на кровати, скинув одеяло, спали. Николай смотрел, смотрел, смотрел…
        Потом поднял топор…
        Зачем-то вытянув вперед руки, Николай, босой, брел по селу… Его окликнул конный патруль самсоновцев.
        - Стой! Кто таков?
        Но Николай бросился бежать вдоль улицы. Пьяный самсоновец догнал его и - шашкой сплеча. Утром Губин, узнав, что главный подручный, мудрый Иннокентий Харлампиевич, найден зарубленным вместе с любовницей, сказал назначенному начальником милиции Ваське Жданову:
        - Отыграл свое, кобелина! Варнак был, по-варнацки и сдох.
        Васька Жданов дополнил доклад:
        - Ночью самсоновцы зарубили еще Кольку Седых…
        - И энтому - туда дорога. Весь род был пакостный да лукавый. Батька метался то к тентим, то к энтим, и сынок недалеко ушел, вероотступник… Прикажи зарыть их на кладбище.
        - А хозяйство?
        - Раздай. Скажи, что выморочное, что народная власть обездоленным дарит.
        - Да какие ж у нас в селе обездоленные?…
        - И то… Прибери добро в свою милицию, а избу вели спалить…
        Дядя Ваня, узнав о начавшемся вне сроков восстании, приказал хромому кучеру Савелию запрягать и - прямехонько в Изопропункт, хотя это и выходило за строгие рамки конспирации. Приехав, на чем свет стоит разделал доктора Андрея Ивановича, не углядевшего за сельским своим сектором, и тотчас исчез, напомнив доктору о существовании боевки.
        Вечером восьмого июля Андрей Иванович вызвал к себе Рагозина-Галагана. Сказал, сохраняя внешнее спокойствие:
        - Дядя Ваня относит эту колыванскую Вандею целиком на ваш счет. Вы недоглядели за мужичьем, но разбираться в этом я не намерен. Приказываю: немедленно пробирайтесь в Колывань и ликвидируйте это преждевременное выступление. Можете трахнуть там кого следует; особенно опасен сейчас мой вьюнский коллега земский врач Соколов. Недооценили мы эту фигуру, а он вертел мужичьем, как хотел. Вы знаете, что Соколов в прошлом член «Союза Михаила Архангела», черносотенец, а ныне состоит в Иркутском «Союзе возрождения»? Офицеров, основавшихся в местных Кредитных товариществах, перекупите. Если есаул Самсонов, несмотря на наше соглашение, ввязался в авантюру, - столкните лбами с Комиссаровым. Словом, видно будет на месте, но тем или иным путем надо спасать положение. Иначе - разгром. Наш разгром, Александр Степанович. И Дядя Ваня не простит нам провала…
        Юлия Михайловна заболела тифом, целый месяц металась в бреду, плакала, разговаривала с мертвым отцом, вымаливала у него прощение, как в детстве.
        Однажды ночью дежурный комендант Губчека снял трубку телефонного аппарата, сказал председателю:
        - Тут к вам барынька просится войти. Филатова фамилия.
        Трубка ответила:
        - Выпиши пропуск и сам проводи!
        Юлию Михайловну знобило. Кутаясь в шаль, она прошла в кабинет Прецикса.
        - Вы меня, товарищ председатель, не ругайте за то, что я конспирацию нарушила. Дело в том… что я сейчас… убила одного мерзавца.
        Прецикс вздрогнул: неужели она своего старикашку пришибла? А что? Вполне возможно: такие экзальтированные натуры от крайней трусости переходят к безумной храбрости, от сугубой осторожности - к самым безответственным поступкам.
        Прецикс усадил посетительницу на диван:
        - Да вы успокойтесь.
        - Я спокойна, товарищ председатель. Ну, убила подлеца и убила… И вот к вам пришла…
        - Да кто он?
        - Капитан парохода Артамонов.
        Прецикс покрутил ручку телефона.
        - Новицкий? Немедленно - ко мне… Рассказывайте, Филатова, как это случилось! Артамонов действительно убит? Может быть, вы его только ранили? Где это произошло?
        - Произошло в нашем доме… Я одна сейчас живу: мама и брат уехали в деревню корову покупать, у нас корова пала. Приходит этот мерзавец, говорит, что у него распоряжение от доктора Николаева навестить меня. Прошелся по комнатам, видит, никого нет, и набросился, как тогда на пароходе. А у нас возле кровати, под ковром, всегда висел револьвер, папин, так и остался… Я схватила и… в рожу ему!
        - Немедленно на квартиру, Новицкий! Пока темно - организуй вывозку трупа сюда.
        Юлия Михайловна достала револьвер из-под шали, положила на стол.
        - Папин… Я не хочу сейчас домой.
        - Хорошо. Посидим, поговорим, пока мой заместитель у вас дома побывает.
        - Мне сейчас не хочется разговаривать, товарищ председатель.
        - Просто полежите, отдохните…
        Спустя час в кабинет снова вошел Новицкий:
        - Всё, как она рассказывает. Труп я привез. Нашли при нем парабеллум, карточку сочувствующего РКП (б) и еще одну бумажку, довольно интересную. Читайте.
        Прочитав интересную бумажку, Прецикс протянул ее Филатовой.
        Юлия Михайловна тоже прочла:
        «Члену боевой группы Центра, „шестому“. Дядя Ваня приказал ликвидировать „четвертую“."
        - Кто это «четвертая»? - спросила Юлия Михайловна.
        - Да вы, товарищ Филатова. Вы и есть «четвертая»!
        - Господи! Значит… Артамонов приходил, чтобы…
        - Конечно. Выходит, как-то пронюхали, что Филатова - наш человек?
        На столе тревожно забил телефон - несколькими очередями подряд, с короткими интервалами.
        Новицкий поднял трубку.
        - Агент со станции Чик.
        - Что там еще? - спросил Прецикс.
        - В Колывани - мятеж. Комячейка перебита, cоветская власть низложена. В село вошла банда Самсонова. К нам выехал специальной дрезиной Новоселов - председатель ячейки, единственный коммунист, которому удалось уйти от расправы.
        - А, черт! Прохлопали!.. Собери всех сотрудников в приемной. Никакой паники, никаких мальчишеств! Информация короткая и - все по местам, пулеметы - на точки, по расписанию. Юлия Михайловна, пишите заявление: «Прошу принять на работу в Губчека и зачислить на должность по вашему усмотрению…» Написали? Давайте сюда.
        Прецикс наложил резолюцию и постучал в стенку секретарю Ломбаку, а когда тот вошел, передал заявление:
        - Оформи приказом на должность вместо погибшей Седых, а потом накорми ее, дай поспать и на спецаппарат посади: она телеграфистка. Дальше: всех сотрудников переведи на казарменное положение, раздай на руки винтовки… Понял? А я в Губком, надо парторганизацию ставить в ружье. За меня - Новицкий. До свидания! Товарищ Филатова, никуда не выходите, иы теперь сотрудник Чека, и ваша телеграфная служба переносится к нам, на прямой провод с Томском…
        В Губчека недоумевали: как же так? Почему раньше известного чекистам срока - семнадцатого сентября? По всем донесениям, сводкам и перехваченной переписке главарей эсеровских очагов, в Барнауле, Семипалатинске, Кустанае, Петропавловске, Кургане должны были начать одновременно, и в этом была предполагаемая сила восстания - в организованности, в массовости, а тут вдруг - колыванцы высунулись в одиночку.
        Первой и главной ошибкой Губчека было непонимание стихийности мятежа: организацию его уже привыкли связывать только и исключительно с деятельностью местного, новониколаевского эсеровского Центра. А все дело было в том, что трое кулаков - Губин, Потапов и Базыльников - перехватили у эсеров инициативу. Восстание заполыхало раньше сроков, намеченных новониколаевцами. Локальную, но серьезную вспышку надо было во что бы то ни стало и быстро потушить.
        Каждая сторона решила сделать это по-своему. Эсеры послали гасить колыванский пожар Галагана-Рагозина; советская власть готовила пароход с чоновцами.
        В Новониколаевске было введено осадное положение. Раздали партийцам винтовки на руки, каждые два часа проводились поверочные сборы. Командиры ВОХРа - военком Территориального батальона Васильев, начальник округа Одинцов и командир роты Зиберов - с ног сбились, готовя заслон для города.
        X
        Четвертый день восстания начался для его главарей с утренних неприятностей. Почин положил старый знакомец, частый зимний гость Галаган.
        «Уполномоченный Центра по второму периферийному сектору», переодетый в крестьянский шабур, пробрался в Колывань окольными путями, никем не замеченный, прошел к площади, где жгли костры и горланили цыгане, примкнувшие к мятежу, притворясь шибко выпившим, миновал самсоновские караулы и остановился возле губинского дома.
        На крыльце, в позе гоголевского запорожца, храпел вдрызг пьяный часовой. Было от чего вскипеть: полсела пьянствуют, мужики ходят в обнимку, орут похабщину, тут и там гремит бесцельная стрельба, и даже у штаба мятежа - такое!.. Приходи и бери голыми руками! Ну, дела!..
        Галаган пнул часового сапогом, но тот даже не шевельнулся. Александр Степанович поднялся на второй этаж, миновал еще одного такого же, спящего, часового и нежданно-негаданно, представ перед хмурым с похмелья Губиным, потребовал экстраординарного «пленума».
        Губин, сопя и злобясь на непрошеное вторжение, еле оторвал с пуховиков грузное, набрякшее хмелем и водянкой тело, избил внутреннего охранника и собрал комитетчиков в кабинете, обращенном в оперативную штаба.
        Начался разнос.
        - Что вы наделали?! - патетически вопрошал Галаган. - Кто дал вам право начинать без нашего приказа?! Кто позволил подменять организованность - стихийностью, разинщиной, махновщиной?! Где высокая идейность, сознательность, святое бело-зеленое знамя?!
        Самостийники, опустив глаза долу, отмалчивались.
        - Я побывал уже в трех селах, - гремел Галаган, - и везде одно и то же! Разнузданность, полное отсутствие дисциплины, попойки и грабежи, открытые убийства коммунистов и совдепщиков на глазах населения, истязания и аресты сельской интеллигенции. Что это? Восстание? Массовая попытка сбросить ненавистный крестьянину коммунистический режим? Нет, господа! Самый пошлый бандитизм! Очнутся мужики от водки и крови - обрушатся на вас же самих! Сегодня они с вами, завтра - будут громить ваши дома! Неужели нельзя было убрать коммунистов без дурацких открытых самосудов, без лишних глаз? Шабаш ведьм, а не восстание! Нам известно, что к военному руководству вы допустили колчаковскую офицерщину. Неужели вы не понимаете, что мужику эта отрыжка хуже совдепщины! Вам сто раз говорилось: Центр готовит подлинно революционные командирские кадры! Ну, голубчики, Дядя Ваня не простит вам этой самостийности!..
        Голубчики сопели. Вожделенно посматривали на уемистый, сверкающий никелем дорожный чайник, стоявший на подоконнике. Вечером, по случаю захвата еще трех деревень, был пир, и сейчас у всех трещали башки. Пропустить бы по стакашку да запить огуречным рассолом, а тут изволь слушать этого болтуна, давно набившего оскомину своими поучениями.
        Внимание Галагана тоже привлек никелированный чайник. Подошел к окну, взял чайник в руки, припал воспаленными, обветренными губами к носику, но с отвращением выплюнул жидкость прямо на паркет купеческого дома.
        - Тьфу, гадость какая! И тут самогонка!.. Вот оно, ваше «знамя»! Хотя бы сами не пьянствовали. Нашли время!.. Принесите воды!
        Базыльников метнул взгляд в Афоньку Селянина, и тот сорвался с места.
        - Сей минут, господин Рагозин!
        Комитетчики начали вяло перешептываться. Воспользовавшись передышкой, поднялся Губин.
        - Вот чо, господин Рогожин, или как там тебя нонча…
        Но тут Афонька принес квас.
        Галаган пил с жадностью истомленного путника, закинув голову, долго, не отрываясь от горлышка холодной, запотевшей крынки. Квас пенился на усах, стекал с подбородка на домотканый коричневый шабур, надетый поверх городского пиджака.
        Губин терпеливо ждал. Наконец Александр Степанович утолил жажду, вытер усы, вздел на нос пенсне и открыл было рот, но Губин сделал останавливающий жест:
        - Напился?
        - Да, спасибо. Господа, теперь единственный выход, который я вам предлагаю от имени Центра, - это…
        - Погоди! - перебил Губин. - Может, жрать хотишь? Накормить?
        Галаган отмахнулся: до еды ли сейчас! Неожиданно Губин грохнул кулаком по столу:
        - Тады - катись к своей есеровской богоматери!..
        - К-как? - опешил «уполномоченный».
        - А так!..
        Комитетчиков прорвало. Загалдели одобрительно:
        - Правильна!
        - Вертай к своему Дяде, племянничек!
        - И то… По-доброму, по-хорошему, значит, милай человек! - прогнусавил Базыльников. - Мы тебе зла не хочем, а только мы, выходит, вроде рассупонились, теперича нам хомут по вашей городской мерке не подгонишь! Ну и - тово… По-доброму, по-хорошему…
        - Не понимаю!.. Объяснитесь, господа!
        Комитетчики еще пуще зашумели:
        - Сказано: рассупонились!..
        - Вы свое, а мы - наше!..
        Губин спросил внушительно:
        - Понял?
        - Раскольники! - кричал Галаган. - Одумайтесь, пока не поздно! Уходите в тайгу! Погибнете!
        - Понял?! - опять рявкнул Губин.
        Галаган безнадежно махнул рукой:
        - Скажите хоть, какая у вас программа?
        Вопрос был не в бровь, а в глаз. Губин переглянулся с Базыльниковым и отвернулся в сторону.
        - Бить большевиков до последнего! Вот и вся наша программа! - выкрикнул из угла Чупахин.
        Но Базыльников посмотрел на кожевенного заводчика укоризненно.
        - Не след орать-то! Я тебе так скажу, господин Рагозин. Программа наша такая: народная. Советы - без коммунистов!
        Губин обрадовался находчивости приятеля. Ишь чего выдумал, старый пес! Словчил. А здорово! В аккурат подойдет! Вслух сказал:
        - Программа наша беспартейная! Ну, что тебе еще?
        - Хорошо! Я так и доложу Центру! - прошипел Галаган.
        - Докладывай! Пужай! - вновь заорал Чупахин. - Нас савецки не запужали, а ваши брехунцы и подавно! Валяй своим путем-дорогой!
        Чупахин подошел к подоконнику и, сгорбившись, припал к чайнику. Прочие веселились всухую:
        - Ха-ха!.. Не по носу понюшка?!
        - Катись, есерия!
        Базыльников поднял руку, и смешки утихли.
        - Почто же это этак-то, граждане? Не надоть! Ить хлеб-соль водили… Нехорошо! Езжай, господин Рагозин… По-доброму, по-хорошему…
        Отправив восвояси Рагозина, Губин подошел к окну, распахнул створки и выплеснул вонючую жижу из чайника. Вернулся к столу, обвел соратников тяжелым взглядом.
        - Будя!.. Отгулялись! Тот стрекулист правду сказал: не ко времени покров справлять - еще страда… Побаловались и - за щеку! Первого, кого увижу из начальствующих выпимши, - велю пороть! На площади, всенародно. Против нету? Так и приняли. Запомните, господа-гражданы!.. А теперь - ступайте. Вечером еще соберемся. Ты, Базыльников, и ты, Жданов, останьтесь.
        Когда дверь захлопнулась за последним комитетчиком, сказал Жданову:
        - Докладывай.
        Жданов высморкался, отвел бегающие глазки:
        - Опять не слава богу, Михаил Дементьич…
        - Что еще?
        - Кержачье, будь они не ладны! Отказались начисто, язви их в шары! Наши было сунулись на выселок мобилизовывать, а они к-э-э-к полыхнут из-за плетней с дробовиков! Я - к начетчику. Тот - ни в какую! Дескать - мы нитралитет. Дескать, еще полезете - уж не в белый свет пальнем, а по мясам отпотчуем! Провианту у нас, говорит, хватит… А чо? Они - могут!.. Почитай, все - охотники, таежники, им, варнакам, человека загубить - раз плюнуть!
        - Пущай отсиживаются, не трожь боле… Силу возьмем - сочтемся. Еще?
        - Разведка воротилась, Михаил Дементьич…
        - Ну?…
        - Обратно - худо. В Прокудкином конники с поезда высаживаются… Эскадрон. При пяти пулеметах… Новоселов Прокудкино разворошил. Дознался я: Ванька-то, когда наши ихних бить стали, сразу драпу дал… Вершним, без седла, огородами ускакал. Теперь в городу сидит.
        - Бабу его взяли?…
        - Не нашли.
        - Ат дурни! Мозгов не хватило - заложницей. Ванька Новоселов за ее… Да… радуешь ты меня, начальник милицейский! Ну, ври дале.
        - Самсонов своих увести хочет. Цыганские табора тоже собираются. Мужики цыганские митингуют, орут.
        - Так… Еще чо?
        - Плетнев с Лобковым из городу воротились: красные цельных два парохода с баржей ладят. Пушка-шестидюймовка, и снарядов у их невпроворот.
        - Добро, добро… ну, слушай: за Самсонова своей башкой ответишь. Самсонов уйдет, тебе, Васенька, не уйти! Старшего цыганского барошку арестуй и держи в отдельности от прочих. Корми в полное удовольствие, но держи под замком. Без него табора не стронутся. Окрест, в наших селах, чо творится?
        - Сам знаешь… Гуляют…
        - Разошли своих молодцов. Пущай прижмут самогонных заводчиков. Аппараты пусти ночью на прах! Хозяев, кои воспротивятся, перестрелять!
        - А коммунистов когда кончать будем? Которые в подвалах, в пожарке?
        - Когда велю. Накажи всем штабным - вечером обратно ко мне.
        Вечерние донесения военной разведки были еще выразительней доклада «начмила»: в городе в полной готовности все наличные вооруженные силы - караульный батальон, три роты 458-го полка, весь ВОХР, горуездная милиция; кроме караулов формируется сводный партотряд, численностью в двести штыков.
        Докладывал начальник разведки, но подполковник Комиссаров на правах командующего уточнил обстановку:
        - На подступах к станции Чик уже заняли оборону две роты Второго Красного запасного полка. При них двадцать пулеметов. Завязались бои с нашими отрядами. Рассчитывать на успех не приходится. Двадцать пулеметов - не шутка, Михаил Дементьич. Командует сам начальник гарнизона: губвоенком Атрашкевич. Уже посылали к нам парламентеров: предлагают сдаться, обещают жизнь, если сложим оружие.
        Губин стоял посреди кабинета, широко расставив чугунные ноги и чуть прикрыв глаза. Пальцы опущенных рук сжимались и разжимались.
        - А вы что ж ответили, ваше благородие? - тихо спросил Губин.
        - Мы вступили в переговоры. Я послал записку, что не вправе решать вопрос о капитуляции, пока не обсудим на заседании нашего партизанского революционного комитета. Они объявили, что утром девятого перейдут в наступление. А нам и встретить нечем. Патронов не хватает, Михаил Дементьевич.
        Выслушав, Губин иронически поклонился:
        - Спасибо, ваши благородия! Утешили. Ладно, будем гуторить дале… - и предоставил слово штабс-капитану Некрасову.
        Начальник штаба, постукивая толстым синим карандашом по карте-трехверстке, начал:
        - Для меня ясно, господа: красные готовят одновременный фронтальный удар в двух направлениях - от станции Чик выступит регулярная кавалерия, чтобы теснить наших из всех занятых нами сел сюда, к Колывани. А с реки высадят десант… Ситуация серьезная - «клещи».
        - Ну и что же вы предлагаете? - спросил «главком» Комиссаров.
        - Мое скромное мнение: войти в секретный контакт с командирами красных. Там много офицеров. Может быть, удастся саботировать наступление.
        Комиссаров поморщился:
        - Романтика, господа! Одинцов, Остроумов, Власов продались красным еще в семнадцатом. С ними не сговориться. Знаю. Уже имел честь весной разговаривать. Еле ноги унес! Помните, Слепцов? Прапорщик Слепцов со мной был…
        Пьяный Слепцов рыгнул, помотал головой.
        - Б-был… Я везде б-был… С-свиньи… Все - с-сви-ньи! - Внезапно ударил себя в грудь и взревел: - Я р-русский офицер!.. Н-не позволю!..
        - Молчать, прапорщик! - прикрикнул Некрасов.
        Слепцов всхлипнул, замолк.
        - Продолжайте, капитан.
        - Положение аховое, - сказал Некрасов. - Мобилизация провалена, оружия мало, а то, что есть, - дерьмо. Пулеметы без лент! Единственное боеспособное подразделение есаула Самсонова собирается уходить. Сам есаул, как видите, даже не соизволил прийти на наш военный совет…
        Слепцов опять вскочил со стула, завопил истерично:
        - К ч-чертовой м-матери!!! Трусы! П-принять бой наличными силами!.. Не желаю!.. Не хочу жить при коммунистах! Погибнем со славой!..
        Но тут выступил Базыльников. Сказал сердито:
        - Дурость одна! О деле беседовать надо. Помирать допрежь времени я не согласный. Сказывай, господин Комиссаров, что делать… По-доброму, по-хорошему…
        Комиссаров неловко откашлялся:
        - Видите ли, господа… Это печально, конечно, но капитан Некрасов прав. Единственный выход - не принимая генерального боя, выйти из игры.
        - Этта как же понимать? - недоуменно спросил Губин.
        - Не обижайтесь, Михаил Дементьевич, выслушайте. Я кадровый офицер. Академию окончил, три войны пережил и привык мыслить реальными категориями. Мы не в состоянии выдержать натиск регулярной части. Лишних здесь нет, и я буду говорить совершенно откровенно: надо уходить. У-хо-дить, господа! Другого выхода нет. Конкретно: снять оборону пристани, свести все распыленные подразделения в общий кулак и создать заслон от конницы, которая больше всего опасна. Двойную, тройную линию обороны. На известной вам барже есть большой запас колючей проволоки, практика показывает, что перед проволочными заграждениями конница бессильна. Вот так: оборона со стороны Чика…
        Прапорщик Слепцов поднял отяжелевшую голову:
        - П-понимаю… Людей на пушечное мясо, а самим - т-тягу?…
        - Война не признает сентиментов, - продолжал Комиссаров, - и на любой войне действует незыблемый принцип: за счет определенных жертв создать возможность перегруппировок, отступлений, сохранения главного войскового костяка. Чувствительным прапорщикам это может не нравиться, но генералы всегда действовали, действуют и впредь будут действовать только так. Это - закон войны. Дальше, господа: надо немедленно составить тот самый костяк, который необходим для будущего, который надо сохранить. Гвардия никогда не используется без крайней необходимости. Наша гвардия - добровольческий элемент. Ее нужно сохранить, сохранить всех хорошо вооруженных, проверенных, и так далее…
        - Ну-ну, обсказывай, какое такое - «далее»? - прохрипел Губин, не сводя глаз с Комиссарова.
        - А вот такое, Михаил Дементьевич. Когда завяжется бой на западных подступах к селу, в качестве резерва бросить туда пристанский и Оешинский отряды, создав небольшую засаду из отборных людей, а основным силам дождаться высадки десанта красных с пароходов. Десантники ринутся в наступление на западную линию обороны с тыла. Красные сейчас настолько взбешены, что бросят в бой всех и все. А нам остается небольшая операция: захватить пароходы, орудие и уходить по реке на север. До лучших времен.
        - Так! А ежели - не выйдет? Тогда как, ваше благородие?
        - Тогда… - подполковник поднял синий штабной карандаш, описал на карте, вокруг Колывани, окружность и перечеркнул ее косым крестом: - Тогда так, Михаил Дементьевич! - В заключение «главком» еще раз повторил: - Мы не сможем сдержать натиск красных. Надо уметь смотреть правде в лицо. Я старый кадровик и верю только в реальные категории, а не в патетику!
        Наступило неловкое молчание. Офицеры сидели потупясь.
        Губин загремел стулом, поднялся, сжал кулаки.
        - Этта что ж?! Крестьянскую революцию предать хочете? В мужицкую силу не верите, господин «народный»?! Кашку варили, деток кормили, а теперича - крест на гумажке и хвост трубой? Ну н-нет!
        И, приблизясь вплотную к Комиссарову, заорал в лицо:
        - К едреной матери!.. Смещаю!.. И тебя смещаю, господин штабной начальник!.. На кой ляд вы мне, такие?… Начаров! Ты военный мужик - примай команду! Назначаю главным командующим кавалера гвардейца Начарова!..
        Фельдфебель Начаров выпятил грудь с Георгиевским крестом, принял руки по швам.
        - Слушаюсь, Михаил Дементьевич!
        Офицеры как по команде поднялись и, придерживая шашки, один за другим вышли из кабинета. Губин исступленно кричал вслед:
        - Антиллигенция!!! Три войны - и все раком! Кадемия!.. Врешь, барин, чертова категория! Врешь! Устоит мужик! Всюе губернию подыму! Всех на карачках ползать заставлю! Еще придете ко мне, сапоги лизать будете! Устоим!
        Базыльников сбоку поддакнул:
        - Устоим, Михаил Дементьевич!.. Обязательно!
        Губин обернулся.
        - А ты чо подъелдыкиваешь?!
        Но Базыльников смотрел такими преданными глазами, что приступ ярости у Губина прошел. Михаил Дементьевич тяжело опустился на стул.
        - Ушли иуды!.. Ладно. Слушай, Начаров: мобилизацию препоручаю тебе. Возьми полсотни мужиков, которые пришлые, нездешние, цыганят еще, с кнутовьем… Пущай идут по дворам, гонят «сирых», «хворых» да «немощных» окопы рыть! Убивать - не могите, а кнутами, плетьми их, стервецов!.. Хватит чикаться! Баре прежние-то верно делали: мужику ум в башку вгоняли через задницу!.. Однако помни - баб не срамотить. Обьяви: за окопны работы платить буду. Серебром али царским - любыми. Поденщина. Вроде страды…
        - Во, во! - вмешался Базыльников. - По-доброму, по-хорошему!
        - Ты, пономарь, помолчи! Слушай, кавалер, Слепцова Ваську - приблизь. Хошь и дурной, а в крайности сгодится. Опять же - наш, из мужиков в офицера вышел… Действуй! Вечером на позиции приеду - проверять буду.
        После получасовой беседы с Базыльниковым Губин укатил во Вьюны, к доктору Соколову «на консультацию по поводу осложнений сердечной болезни купчихи Аграфены Губиной».
        Село Вьюны от Колывани недалеко.
        Буря пьяного разгула и здесь плескалась через край.
        Вооруженные пьянчуги горланили похабщину, палили в белый свет, хватали зазевавшихся девок и тащили в пригоны. Бабий визг, рык оскотиневших мужиков, пальба…
        Тарантас Губина влетел в раскрытые ворота подворья вьюнского главаря мятежников купца Николая Андреевича Потапова.
        Потапов сидел за столом, уставленным винами и яствами, сам-два с Настасьей Мальцевой. Угощались.
        - Кум! Кум пожаловал! - заорал Потапов. - Христос воскресе! Дождались праздничка! Беседывай, Михаил Дементьич! Пей: рябина нежинская, завода господина Шустова! Все берег для такого дня… Пей, пей!.. Ты, поди, и скус стоящего питья забыл? Все жмотишься на мильонах? А я бабу свою прогнал… Настёнка, спляши, лахудра! Душа требоваит!
        - Блажи боле, к столу, пьяный черт! - строго отозвалась Настасья, но сама пригласила Губина: - Милости просим, Михаил Дементьич.
        Губин от выпивки отказался.
        - Не время баловаться, голубки, не время… Дело наше - дрянь!..
        Потапов сказал вдруг трезво и спокойно:
        - Сам знаю, что - дрянь. Оттого и пью.
        И опять заорал по-пьяному:
        И-ех, пить будем, и гулять будем,
        А смерть придет - помирать будем!..
        Уронил голову на стол и тяжко, навзрыд, заплакал… Настасья Мальцева поднялась из-за стола, брезгливо глянула на пьяного и ушла.
        Губин потоптался.
        - Наелся, сволота!.. Эй, кто тут есть?
        На крик никто не отозвался - дом был пуст.
        «Почище нашего, - подумал Михаил Дементьевич, - все вдрызг!»
        Он вышел на крыльцо и крикнул в открытые ворота своему кучеру, цыгану, отбившемуся от табора:
        - Ромка, подавай!..
        Новый главный врач вьюнской больницы за час до приезда Губина закончил обход больных и вызвал к себе завхоза Гришина.
        - Получили в Колывани медикаменты? Нет? Так и знал. Некогда. Надо воевать с большевиками?!. Оказывается, вы - член повстанческого штаба?
        Родственник недавнего «главнокомандующего войсками Сибирской Директории» почтительно сослался на Комиссарова и Некрасова.
        - Эти люди меня не касаются. Они были моими знакомыми, пациентами были, - подчеркнул многозначительно доктор, - а вы совсем иное… Ну, каково впечатление от событий, господин член штаба?
        - Ошеломляющее! Село бурлит! Я бы сказал, вооруженная стихия бушует! Куда там справиться советской власти с подъемом народа! Захлестнет! Россия вздымает меч возмездия!
        - В уездном масштабе, - иронически усмехнулся доктор и окинул его долгим испытующим взглядом. - Вы - эсер?
        - Конечно. Я не скрывал от вас своих воззрений!
        - Сено косить умеете? За плугом ходить? Коня запрячь? Жать?…
        - Позвольте, что за странный допрос?
        - Ничего этого вы не умеете!
        - Доктор! Не понимаю…
        - Вот что, господин Гришин-Алмазов…
        - Пардон! Я только Гришин… Моя мамаша…
        - Подождите. Ваша генеалогия меня не интересует.
        Доктор открыл ящик письменного стола, достал «кольт» и две пачки денег-керенок. Пистолет сунул в карман, деньги протянул завхозу.
        - Берите. Здесь ваше жалованье, вперед за полгода. И вот что, сегодня же исчезайте.
        - Помилуйте!
        - Не помилую! - в голосе доктора звенел металл. - Если не исчезнете, не помилую.
        - Но…
        - Что но? Может быть, я когда-нибудь выступал против Советов? Может быть, вы слышали, что я подстрекал к мятежу?
        - Н-нет… Не слышал…
        - Отправляйтесь немедленно!
        Завхоз понуро вышел. Доктор крикнул в полуоткрытую дверь смежной комнаты.
        - Войдите, Валерия Викторовна!..
        В кабинет вошла старшая сестра.
        - Вы слышали, Валерия Викторовна? Подумать только, примкнул к мятежникам! По-настоящему - его следовало бы передать в руки законных властей… Но не могу я… Расстреляют! Ужасно!
        - Как вы добры, доктор! - молитвенно сложив руки на груди, произнесла сестра.
        Провожаемый, влюбленным взором, доктор отправился в самую дальнюю палату больницы.
        Вход в эту палату был заставлен большим шкафом, так что войти в нее можно было, только протиснувшись в дверь боком. Коридор не освещался. Палата, собственно говоря, представляла собой крохотную комнатку. Когда-то ее использовали как бельевую. Теперь здесь стояли две кровати. На них лежали красноармейцы, доставленные сюда с лесозаготовок накануне мятежа. Оба не могли двигаться из-за перелома ног.
        Под подушкой старшего красноармейца лежал партийный билет.
        Оба знали, что за окнами бушует банда, слышали грохот стрельбы. Каждую ночь ждали смерти. Доктор Соколов, «великий человеколюб», спас их. Или, во всяком случае, пока спасал.
        - Как самочувствие, товарищи? - спросил главврач, присев на койку старшего бойца. - Болят ноги?
        - Сердце болит, товарищ доктор, - вздохнул солдат. - До чего же сердце болит! Ну, что там?
        Соколов ответил шепотом:
        - Все то же. Многих убили… Не всем так повезло, как вам, братцы…
        - Спасибо! Век помнить будем, коли живы останемся.
        - Надо надеяться. Думаю, еще три-четыре дня… Потом придут наши. Но, все же… возьмите-ка ту штуку.
        Соколов подал старшему красноармейцу «кольт».
        - Осторожнее. Заряжен.
        Красноармеец жадно ухватил оружие обеими руками, прижал теплую сталь к груди.
        - Ну, товарищ доктор!
        Доктор поднялся с койки, заботливо поправил одеяло.
        - До свидания, товарищи, до завтра. Крепитесь. Больше выдержки.
        - Вот душа-человек! - восторженно сказал младший боец, когда дверь за доктором плотно прикрылась. - Эх, и мне бы!..
        - Ладно! С этой пушкой я за двоих отвечу бандюгам!
        Душа-человек в этот момент уже шел навстречу Губину. В кабинете доктор строго посмотрел на гостя.
        - Почему без супруги приехали, Михаил Дементьевич? Мы же условились: все встречи в присутствии вашей болящей.
        Губин харкнул в окно, прошелся по комнате.
        - Не до того мне. Плохо. Прахом идет дело!
        - Знаю все, батенька, знаю. Поторопились и переборщили вы с коммунистами. Надо же было шум поднимать на весь уезд! Слушайте: у каждого врача на случай серьезных осложнений всегда есть в запасе сильнодействующее средство. Все испробовано, и другого выхода нет. Скажите, вы большевиков всех прикончили?
        - Которые в подвалах, покель дышут.
        - Нужно одного-двух из большевистской головки завербовать. Вот что, Михаил Дементьевич…
        Беседа была непродолжительной, но тактически содержательной.
        Вскоре доктор вызвал сестру-фармацевта.
        - У супруги Михаила Дементьевича опять осложнение. Слегла. Вот рецепт. Приготовьте сейчас же!
        Забрав лекарство, Губин уехал несколько окрыленным.
        Придя домой, Соколов заперся в кабинете на ключ и сел за письмо в далекий Иркутск некоему «коллеге». Долго и тщательно обдумывая каждую фразу, доктор писал:
        «…Таким образом, несмотря на все принятые меры, фурункул прорвался преждевременно. Создался миниатюрный, но весьма болезненный локальный абсцесс, к сожалению, отодвинувший на неопределенное время санацию всего организма. Собственно, этого следовало ожидать, учитывая грубое знахарство коновалов из рассыпавшейся прошлогодней корпорации плюс профанацию от „сибирской гомеопатии“, тоже приложивших руки к лечению. В связи с наличием септических явлений в ближайшие дни следует ожидать решительного вмешательства хирургов и ампутации. В этих условиях общая санация будет надолго отложена. Будучи приглашенным для консультации, я порекомендовал единственное доступное сейчас средство - переливание, но сомневаюсь в эффективности… Найти в местных условиях подходящую группу крови вряд ли возможно… Прошу вас, коллега, изложить свои соображения. Я же, на сей раз, умываю руки».
        Запечатав письмо, доктор подошел к умывальнику и действительно стал мыть руки. Большие, красивые руки, из тех, что принято называть умными.
        XI
        Если подойти к покатому подоконнику, немного наклониться и взглянуть вверх, в узкий зарешеченный прямоугольник подвального окна, сперва увидишь смазанные сапоги бандита-караульного, потом, когда сапоги сделают два шага вправо и влево, откроется кусочек бирюзового неба. Воля!..
        Их было девять в этом подвале, захваченных мятежниками, уцелевших от расправы в первый день восстания, большевиков. Присев на корточки, вглядывались в голубую полоску неба, жадно ловили струившееся в сырость подземелья солнечное тепло, подставляли лучам узловатые, натруженные руки.
        Избитые, в окровавленных лохмотьях, они молчали. Каждый знал: будет закат, за ним придет ночь, и, может быть, ночь эта станет для них последней. Так о чем говорить? Ведь даже предсмертного наказа не оставишь! Думали каждый о своем. Всех придавила тяжесть неотвратимого конца.
        И вдруг из полутьмы в углу - голос. Хриплый, но по-солдатски грозный:
        Вставай, проклятьем заклейменный!..
        Обреченные недоуменно оглянулись, сдвинулись.
        Пел волостной военный комиссар Василий Павлович Шубин.
        Кто-то чиркнул уцелевшей зажигалкой. Шубин стоял, опираясь спиной о кирпичную кладку неоштукатуренной стены, зажав в кулаках по кирпичному обломку. Лицо его в запекшейся крови было страшным.
        Коммунисты слушали, и с каждым словом гимна неотвратимость отодвигалась все дальше и дальше на задворки сознания, а сердце наполнялось ощущением близкого боя.
        Подвал грянул хором:
        И в смертный бой вести готов!..
        Часовой с улицы крикнул в окошко:
        - Замолчь!
        В него швырнули половинкой кирпича. В ответ ударил выстрел. Узники колупали кирпичную кладку гвоздем, срывая ногти, пальцами тащили обломки в общую кучу. Кто-то обрадованно крикнул:
        - Ребята! Вот!..
        Невесть откуда и как попавший сюда обломок серпа ускорил дело.
        Часовой пальнул в подвал второй раз. Пуля, отбив кусочек стены, волчком завертелась на полу.
        Град кирпичных осколков полетел в окно. На улице послышался топот сапог, раздался визгливый тенорок Жданова:
        - Тебе кто стрелять дозволил?!
        - Так воны ж каменюками у морду! - оправдывался хохол-часовой. - Ось бачьте, як раскровянылы… Стинку рушат!..
        - Рябков, заступай ты. После подмену пошлю. Да с винтарем без приказу не балуй!
        В подвале замолкли. Слушали. Жданов, стараясь держаться от окна подальше, крикнул:
        - Эй, коммуна! Разговор имеется. Сыпьте к дверям, член комитета говорить будет.
        В коридоре зашаркали чьи-то подошвы, послышался старческий кашель, с хлюпаньем, присвистом. Елейный голос Базыльникова спросил:
        - Шубин тута?
        Коммунисты насторожились. Василий Павлович подошел ближе к двери.
        - Я Шубин.
        - Слышь, Вася… «Сам» выборного от вашей ком пании требоваит. Для беседы, значит. Пойтить бы тебе, Вася? Как ты - главный чин… По-доброму, по-хорошему… Ась?
        - Перестрелять по одному хочешь?!
        Базыльников ответил с укоризной:
        - Этта, Вася, нынче даже вовсе не обязательно. Сказано: по-хорошему…
        «Должно быть, наши нажали, - подумал Василий Павлович. - Может, в обмен или пошлют делегатом? Такое в гражданскую случалось… Э, куда ни шло!»
        - Открывай, гнида!
        - Сейчас открою. Только ты, Вася, не фулигань!
        Загремел висячий замок, звякнула щеколда.
        Шубин положил в карман кусок кирпича, вышел в коридор, слабо освещенный мигающей свечой. Рядом с Базыльниковым стояли два вооруженных бандита.
        - Ну, мотай вперед, - сказал один из охранников.
        Двухэтажный дом купца Губина был полон вооруженных людей. Они слонялись по комнатам, из которых уже вывезли почти всю мебель, резались в очко, менялись оружием, приторговывали колечками, браслетами, часами.
        На лестничной площадке второго этажа к Шубину подошел увешанный тремя револьверами Жданов:
        - Обожди, ребята!
        Мгновенно, почти неуловимым движением провел по брюкам Шубина раскрытой бритвой. Из распоротого кармана вывалился кирпич. Второй охранник, рябой парень лет девятнадцати, ногой отбросил кирпич в сторону.
        - Смотри-ка!.. А мне - невдомек!..
        Жданов хвастливо прищелкнул пальцами.
        - Во как! У меня глаз - алмаз! Еще когда-то по молодости в сыскном служил, на всю губернию слава шла! Сам полицмейстер очень одобрял… Другой кто - шмонат, шмонат, а я - чик, и готово!
        - И обратно, Вася, фулиганство, - неодобрительно заметил Базыльников. - А ить ни к чему…
        Шубина посадили на скрипучий стул, одиноко стоявший посреди пустого зала. Две двери вели в хозяйские апартаменты. Базыльников, словно дорогому гостю, поклонился Шубину:
        - Побеседуй тут, Вася. Я сейчас…
        И скользнул в одну из дверей.
        Жданов еще раз обшарил рысьими глазами клочья одежды комиссара и тоже исчез. Рябой парень уселся на подоконник, держа наготове обрез, Ромка-цыган у порога вертел самокрутку.
        Василий Павлович выпрямился на стуле, хотел вделать глубокий вдох, но выдох отозвался резкой болью в груди. Эх, если бы силу! Выхватить у цыгана винтовку!..
        Притушив цигарку, Ромка спросил:
        - Слышь, как тебя… Скажи, коммуна ваша вроде кержаков, что ли?… Что вы против богатства прете, мы знаем. Ну, пограбите, пограбите, другими нажитое добро захаманите, а посля?… Грабить-то некого станет. Куда подадитесь?
        Говорить Шубину было трудно. Все же ответил:
        - Мы хотим, чтобы ни бедных, ни богатых на свете не было, чтобы все жили в достатке. От труда… А кто не работает - тот не ест.
        - Ишь ты! А коли нам не желательно? Может, я вольный? Может, мне торговать охота? Тогда как же?
        - Заставим.
        - Силком?
        - Сами должны понимать…
        - Мы понимаем… Мы вашего брата кумуников прекрасно понимаем!
        Цыган свернул вторую цигарку, затянулся так, что табак затрещал и вспыхнул язычком желтого пламени.
        Неслышно, словно скользя по купеческому паркету, из дверей кабинета появился Базыльников.
        - Ступай, Вася. Вона в туе дверь. Все образуется. Не бойся.
        - Не пугливый.
        - Само собой… человек ты еройский…
        В соседней комнате - бывшей хозяйской спальне - за столом сидел одинокий молодой военный в полном офицерском снаряжении, при шашке и кобуре, но без погон и вида не офицерского, а скорей писарского.
        Базыльников подал комиссару табуретку, с приятностью потирая руки, сказал: «Беседуйте», - и удалился.
        Лицо военного показалось Шубину знакомым.
        - Здравствуйте, товарищ комиссар, - приветливо улыбаясь, военный привстал. - Узнаете меня? Я вас сразу узнал, хотя встречались редко. Здорово вас обработали!.. Что поделать? «Кипящий водоворот стихий то бросает нас в омут страстей, то погружает в пучину страданий и бедствий…» Судьба, как говорится, фатум, она же - рок, по-мусульмански еще называется - кисмет.
        - Кто ты такой? - перебил его военком и тут же вспомнил: военфельдшер демобилизованный. Приходил вставать на учет. В анкете написал «сочувствующий советской власти с семнадцатого года».
        - Удивляетесь, товарищ Шубин? Странные случаются в жизни эпизоды…
        Шубин опять перебил:
        - Ты в банде кто?
        - Я - член повстанческого комитета.
        - Что нужно? От меня что нужно?
        - Мне? Ничего-с! Просто препоручено разъяснить вам положение… Так вот-с, губерния восстала. Вся поголовно восстала против вашего совдеповского режима. Справиться - у красных сил нет. Красноармейцы переходят к нам цельными частями, полками…
        - И дивизиями, поди?
        - А вы не смейтесь. Сперва послушайте. Красноармейцы перебили комиссаров и политруков. Создали три новых революционных полка. Первый Новониколаевский полк восстал и захватил город. Второй уже обложил Томск, коммунисты драпают во все лопатки. Хватит с вас?
        - Хватит!.. Неужели умнее ничего не придумали?
        Фельдшер поднялся.
        - Я с вами разговариваю сурьезно.
        - Я тебе, вошь тифозная, тоже сурьезно говорю…
        Закончить Шубину не пришлось. Перед ним, как из земли, опять вырос Базыльников.
        - Экой ты, Вася, ндравный! - Крикнул в стену: - Михаил Дементьич!
        Вошел Губин. Тяжело опустился на стул, погладил седую щетину на желтой опухшей щеке:
        - Так… Живой? Ну, что делал в подвале? Сказывали - поёшь шибко. Смелый ты человек, Василий Павлыч. Люблю таких!.. Ну, растабары мне с тобой разводить недосуг. Жить хочешь?
        Комиссар ответил:
        - Хочу.
        - Известно. Кому помирать охота? Коли так, Шубин…
        Слова не шли с языка. Видно, не находилось таких слов у купца, чтобы сразу запали в гордое, гневное сердце коммуниста.
        На помощь Губину пришел Базыльников:
        - Ты, Вася, подумай: кто ты есть, откудова ты, чьих кровей человек?… Перво-наперво, мужик тутошний, хлебороб, крестьянского сословия человек. И опять - с одного села мы все. Земляки, выходит. Слово-то какое, Вася, - земляк!.. Великое слово. Ты ж всю ерманскую провоевал, в окопах гнил за Россию нашу многострадальную. Скрозь пули и бонбы прошел. Сам знаешь, как словечко-то это у солдат обертывается. Земляк - милый душе человек! А теперича еще спрошу: каков же он, земляк наш колыванский, Василий Шубин? А он, гражданы, - ерой! Кресты егорьевские да медали не каждому дадены. А Шубин - удостоился. Вот он каков, земляк наш и храбрый воин русский Василий Павлыч Шубин!.. Эх, Вася, Вася!.. - Базыльников заморгал слезящимися глазами, всхлипнул, извлек из кармана большой цветастый платок, утер слезу. - Я ить тебя еще сопливиком помню… Ох и давно то было, а все равно как сейчас. Бывало, в лавчонку-бакалейку мою придешь, смотришь… А я тебе всенепременно пряник медовый али там сахару кус. Ты ить с Федюнькой нашим дружбу водил, погодками были. В один день и крестил обоих. Помнишь хоть маленько?
        - Маленько помню. Как крестили - не помню. А пряники помню… У тебя, верно, записано, сколько же ты мне стравил тогда от душевности? Мамаша-покойница всегда тебя добрым словом поминала: отпустишь фунт весной, осенью два запишешь.
        - До чего ж ты неуважительный, Вася!.. А я что хочу сказать? Пристало тебе, с крестами да медалями, со славой воинской, свово же брата, мужика, грабить?… Ить и ваш домишко не безлошадный был…
        - Был, да колчаковцы, что у тебя стояли, позаботились.
        - Грех, Вася, меня винить. Они и моих четырех со двора свели.
        - А пять осталось. Что ж ты не поделился?
        - Дык… семья, Вася! - Базыльников высморкался и переменил тон на деловой: - Думай, Вася, думай! Вся губерния нынче с нами… Алтай поднялся, омичи, Кустанай, Петропавловск… Бегит коммуния во все лопатки!
        - Значит, хорошо у вас дело идет! Одного не пойму: что вам проку нас взаперти держать, на разговоры время тратить?
        - Да ить жалко вас, люди! Ить свой брат, мужик, не каки-нибудь городские… Разве ж мы без понятия? Конечно, пошумели, обидели ваших. Был грех, что говорить!.. А ты возьми в толк: сколь от вашей разверстки натерпелся крестьянин?! Сколь слез пролил?! Однако пришло время забыть. И на мировую… Вы - русские, и мы - русские.
        - Та-ак. Русские…
        - Известно, не жиды! - буркнул Губин. - Базыльников дело говорит. Вся Расея на коммуну вашу подымается! С дрекольем ополчились на супостата! По деревням пики куют…
        Как ни болела искалеченная грудь, Василий Павлович засмеялся сквозь кашель:
        - Хоть бы врать сговорились! Агитпроп ваш клистирный болтал, что Красная армия на вашу сторону переходит. На кой черт вам пики, ежели красноармейских винтовок девать некуда?
        - Дык этта, Вася, к слову, - нашелся Базыльников. - Хватит у нас винтовок, Михаил Дементьич так просто сказывает, народное-де ополчение. Как на Колчака шли. Вот его превосходительство, морской генерал Колчак на мужике возвысился, и с мужиком поссорился и - сгинул, пропал. И коммунисты пропадут, Вася, если не возьмут в соображение, чо к чему. А мы - за мужика. Мы - мужицкая власть!..
        - Кулак завсегда мужику первый радетель… Слыхал эту песню. Старая песенка!.. Говорите прямо, чего добиваетесь?! Никак не разберу вас, благодетели.
        Губин вышел из комнаты, хлопнув дверью на весь дом. Базыльников прогнусавил:
        - Вконец расстроил ты, Вася, Михал Дементьича… - И с дрожью в голосе стал бормотать: - Отрекись, Вася… Право слово, отрекись, а? Умоем тебя, перевяжем, мундир дадим новый, саблю наилучшую, на коня посадим…
        - Вон оно что! Коня белого дадите?
        - Хошь белого чупахинского, хошь мово Игреньку… Выедешь ты на Соборну площадь, равно крестьянский енерал Скобелев. Скажешь народу: так, мол, и так; мол, я, Шубин Василий, земляк ваш и расейский солдат, отрекаюсь!..
        - Эх, здорово! На белом коне? Начисто, говоришь, отречься?… А вдруг я душою покривлю? Сказать скажу, а потом обратно к красным перекинусь? Может такое произойти со мной? Пропал тогда чупахинский конь!
        - Э-э-э, нет, Вася… Не таковский ты, чтоб туды-сюды метаться. Мне ль тебя не знать! Вот. И тех, что в подвалах, сговори… Тебя послушают. Комиссар!
        - Меня послушают, - глухо отозвался Шубин.
        - Обязательно! Обязательно, Вася! Ты, этта, умелец с народом говорить…
        Дверь открылась, пропуская Губина. Он нес, придерживая на животе обеими руками, тяжелый жестяной керосиновый бидон, кое-где тронутый ржавчиной. Грохнул его на стол и перевел дух. Потом наклонил бидон, и из широкого горлышка посыпался золотой дождь царских пятерок и десяток.
        Купец подержал руку на сердце. Помолчав, торжественно выпрямился.
        - Вот, Шубин!.. Жертвую. Тут - тыщи! Немалые тыщи. Половину - вашим, кои пострадавшие. На новое обзаведенье… Вторая половина - твоя! Всю жисть копил, собирал. Не жалко! На обчее дело отдаю… Бери гумагу, перо - пиши расписку на десять тыщ!..
        Сердце военкома переполнилось той жгучей яростью, что багровым туманом застилает и свет солнца, и блеск золота.
        - Падаль кулацкая! Купить хотите?!. Коммуниста - купить?! Убью!..
        Последним, нечеловеческим напряжением сил рванулся Василий Павлович, метнул табуретку, но Губин успел нагнуться - удар пришелся в стену, только ножки от табуретки разлетелись в стороны… Губин лихорадочно рвал из кармана револьвер, Базыльникова как ветром сдуло. Но из зала уже вбежали Жданов с подручными, скрутили военкому руки, нажали на плечи, припечатали к стулу.
        Губин, сбросив пиджак, мгновенно накрыл бидон на столе и, не спуская глаз с военкома, рассмеялся:
        - Добро, Шубин! Добро! Хвалю! Хорош!.. Вона как запел?! Ничо, ничо!.. Я те заставлю петь с другого голоса. Увести его! В отдельную… Чтобы - ни с кем!..
        Комиссара вывели.
        Губин остался один, надел пиджак, ссыпал золото в бидон и несколько минут сидел, не отрывая от бидона тусклых стариковских глаз… По крохам собирал, сна, отдыха решился, своим не давал, а он - табуреткой!.. Это что ж за люди, сволота такая?! Не бог их лепил - дьявол… Золото ить… Золото!
        В первый раз вожак восстания ощутил что-то вроде страха, вперемежку с недоумением. Неужто и впрямь рушится мир, низвергаются идолы, которым испокон веков поклонялись люди? Что делать? Вот и «рецепт» мудрого лекаря из села Вьюны - без пользы.

* * *
        Шубин. Василий Павлович Шубин. Крестьянин, русский солдат, советский военком, большевик-ленинец. Прошел ты сквозь бури и грозы эпохи рядовым бойцом, гибель твою не отметила эпоха некрологом и память о тебе не украсила посмертным орденом…
        Шубина везли в телеге за околицу села в паре с незнакомым коммунистом из села Вандакурово. Тот был тоже избит и еле передвигал ноги. Василий Павлович старался поддерживать товарища хотя бы плечом: руки обоих были связаны.
        - Потерпи, браток, еще малость. Сейчас все кончится. Потерпи, немного уж, недолго… Тебе денег давали?
        Вандакуровец утвердительно покачал головой.
        - Не принял, значит? Хорошо, браток, очень хорошо!.. Ты смерти не бойся - все равно ведь когда-нибудь.
        Цыган согнал пленников с телеги:
        - А ну, шагай! Таскать вас не перетаскать!
        Их поставили рядом с дорогой, в низкорослом березняке.
        Рябой парень воровато огляделся, мгновенно вскинул к плечу двустволку-обрез и спустил курок… Вандакуровец упал в траву. Парень щелкнул вторым курком, но цыган вырвал ружье, прошипел:
        - Ты что творишь, лярва? Забыл, как велено? - И, хакнув, словно работая вилами, ударил комиссара штыком в предплечье…
        - Вота!.. Этак!
        Снова насквозь проткнул тело. Под ключицей.
        - Зачем ты?… - простонал Шубин. - Бей против сердца…
        - Не учи, коммуна! Сам знаю, куда! Велено пороть штыком, пока не войдешь в согласье…
        И начал наносить короткие отрывистые удары в плечи, в руки, в ноги, между ребер…
        - Зря стараешься, холуй бандитский… - сквозь стоны выдохнул Василий Павлович.
        - А поглядим…
        Цыган смахнул пот со лба.
        - Запарился я с тобой, коммунист. Покурить охота.
        Рябой парень уже стащил сапоги с застреленного вандакуровского партийца и, присев на пенек, переобувался…
        Солнце уже клонилось к закату, и тени стали длинными, когда по дороге затарахтела телега. Ехала с полей колыванская девчонка Вихорева.
        Вдруг конь всхрапнул и метнулся к обочине. Девочка спрыгнула с телеги, привязала карьку к деревцу и прислушалась. Слабый, еле слышный стон донесся из березняка. Она пошла в заросли и остановилась, оцепенела.
        Шубин узнал Вихореву.
        - Воды… Скорее… Жене скажи! Воды…
        Девочка бросилась к лошади и, настегивая, помчалась к селу, но на бандитской заставе в телегу с ходу прыгнул волосатый человек. Перехватил вожжи.
        - Чевой-то разогналась?
        Девочка заплакала.
        - Пусти, дяденька!.. Тамотка дядя Вася… Шубин…
        - Иде?!
        - На оешинском свертке… В канавке…
        Волосатый ощерился.
        - Ишь, живучий!
        Смахнул девочку на дорогу, повернул оглобли и ожег лошадь кнутом.
        Найдя хрипевшего комиссара, волосатый удивленно вскинул брови:
        - И впрямь - живой!.. Не торопкий ты помирать, Шубин… Так и быть, подмогну!
        Комиссар не открывал глаза и судорожно скреб пальцами землю… Волосатый шагнул в заросли, достал из кармана штанов нож, облюбовал молоденькую березку и долго, аккуратно ломал и выстругивал дубину. А когда дубина была готова, занес ее над головой комиссара…
        Двадцать восемь штыковых ран оказалось на теле Шубина. Двадцать восемь…
        С речной стороны Колывань была опоясана двойной линией обороны. Окопы - в полный профиль, но без колючей проволоки: выяснилось, что баржонку с мукой и проволокой, приютившуюся у хитрой избушки на речке Чаус, утащил накануне в Дубровино какой-то предприимчивый катерный капитанишка.
        В окопах переднего края копошились мобилизованные: бабы, девки, подростки. Долбили заступами сухую землю.
        По брустверу расхаживали цыганские парни с кнутами за поясом, зубоскалили, заигрывали с бабами. Те отбрехивались:
        - Чтоб вам ни дна, ни покрышки! Навязались нечистики на нашу шею!..
        Вторую линию занимали самсоновцы. Лихая банда, привыкшая к молниеносной сабельной рубке, к стремительным налетам и не менее стремительным отходам, не признавала окопной позиционной войны, но есаул, сам работая шанцевой лопаткой вместе со всеми, пригрозил расправой. Бандиты знали, что есаул на ветер слов не бросает, и копали.
        В низкорослом березняке стояли заседланные кони.
        Новый «главком» фельдфебель Начаров не выходил на вторую линию. Браво расхаживал по переднему краю.
        - Ходи веселей! Наляжь, мужики! Наддай, бабы, девки! - и сыпал раешником для пущего ободрения: - Идешь в бой - держи хвост трубой!.. Коммунары-шпаны, на траех одни штаны, через день обедают, пить на речку бегают!.. Жми на лопаты - завтра будем жить богато!.. Коммунарски бабы модны, по три дня сидят голодны!..
        Но веселая фельдфебельская агитация не доходила. Бабы провожали «главкома» злобными взглядами, перешептывались:
        - Навовсе свихнулся, чучело!..
        Начаров уличил двух девок в нерадивости. Поочередно вытянул плетью. Девки взвыли жуткими голосами:
        - Уй-уй-уй! Ты что, спятил?
        Невдалеке показался губинский тарантас. Губин вылез из пролетки на редкость веселый, поздоровался за руку, одобрительно похлопал по плечу.
        - Робят?… Молодца, молодца!.. Ну, кажи, рассказывай свои планы.
        Начаров шел рядом, чуть-чуть отставая: видел не раз, как встречают инспектирующего.
        - Эта - правый фланг. А туды - левый. Тут центр обороны, а вон у того кустика - пулеметная точка. Место скрытое, прицел выверен. От пристани до нас, сам знаешь, поболе семи верст. На выбор будем красных бить!
        - Выстоишь, гвардеец?
        - Как пить дать!
        Хозяин вздохнул:
        - Так, так… Айда, сходим к самсоновским.
        Но есаул в группе своих сам шел к Губину.
        - Извольте - в сторону!.. - А в сторонке продолжил: - Я офицер казачьего войска! Я пришел сюда коммунистов бить, а не баб! Предлагаю немедленно убрать всю цыганскую рвань! И к чертовой матери вашего «главкома»! Не хватало, чтобы я унтеру подчинялся! Пусть передаст командование мне.
        Губина передернуло:
        - Ан подчинишься, ваше благородие! Подчинишься! Невелика цаца!..
        - Это ты мне, хам?!
        Есаул поднес ко рту свисток. Звонкая трель прошла по окопам из конца в конец. Самсоновцы всей оравой кинулись к главарю.
        - По коням, хлопцы!..
        Рубец на щеке есаула налился кровью.
        Натренированная в бесконечных боях, вышколенная самсоновская банда, протарахтев бубнами, взяла с места размашистой рысью - исчезла.
        Губин не выругался, не затопал ногами, он смотрел в поднятое копытами облако пыли, как смотрят вслед катафалку, увозящему покойника, слывшего при жизни богачом и вдруг оказавшегося банкротом…
        Сказал Начарову:
        - At, жулик!.. Вывернул шубу! Омманул. А мне не страшно!
        - Казак, станишник! - вставил фельдфебель. - В германскую насмотрелся я на ихнего брата. Пограбить - первые, а как до боя - в кусты.
        - Ладно. Сади всех наших в окопы. Баб отпусти… Цыганам объяви: если стрелять согласны - плачу серебром. Пулеметы-то проверил?
        - Как часы. Почти новые пулеметы. Расчеты подобрал, нашлись способные. Патронов только мало.
        - Знаю, что мало. Экономить!
        - Сказывают, у попа Раева в соборе - пять ящиков.
        - Слыхал и я.
        - Мы было сунулись, но тот долгогривый на паперти с крестом встрел. Нет, грит, никаких патронов! Если храм божий оскверните - отлучу, грозится, от церкви!.. Мужики, понятное дело, не решились. Может, Ваське Жданову попа препоручить, Михал Дементьич?
        - Брось! Не думай! Часу тогда не проживем - за попа нас на наших же вожжах удавят. Сам съезжу. Слепцова-прапора взял к себе?
        - На левом фланге орудует.
        - Выпимши?
        - Тверезый. Боевой прапор, даром что молод.
        - Ну, бывай, гвардеец… Воюй!.. Поехал я. Вечером приходи. Ночью-то коммуна не полезет, а с утра, пожалуй, жди гостей.
        Губин повернул тарантас обратно.
        По дороге шли вооруженные трехлинейками, дробовиками и берданками ратники-добровольцы. Шли вразброд, небольшими группами, с пьяным весельем горланили частушки. Губин, глядя на свое воинство, хмурился: шпана - не бойцы!
        Ближе к селу стали попадаться мобилизованные. Эти несли пики, лопаты и топоры. Они, выгнанные из изб насильно, шагали молча и поглядывали в березняк - не худо бы смыться.
        Под самой околицей встретились трое. Двя цыганенка, лет по пятнадцать, накинув петлю на шею, тащили к позициям костлявого, сутулого мужика лет сорока, облаченного в кургузый солдатский френчик с могучими британскими львами на кожаных пуговицах. Вместо левой ноги - деревяшка. Калека упирался и все норовил ткнуть костылем поводыря, но терял равновесие, валился на дорогу, а цыганята орали басами по-взрослому:
        - Давай, давай!
        - Подымась, уросливай!..
        - Вставай, зануда!..
        Губин проехал через Соборную площадь и слез с пролетки у дома протоиерея Раева. Вошел в гостиную, не сняв фуражки, рявкнул:
        - Где Кузьма?!
        Попадья бросилась в мужнюю половину, но протопоп сам вышел из кухни. Подняв над головой золоченый наперсный крест, возопил:
        - Вон!.. Вон, святотатец!..
        Губин снял фуражку, попятился:
        - Чо ты, Кузьма Лександрыч?… Ить этта - я.
        - Вон, спирит, исчадие тьмы!.. Изыди!..
        Отец Раев вдохновенно запел: «Да воскреснет бог и расточатся врази его…»
        На пение подоспели из трапезной пономарь и дьякон - мужики повыше самого Губина и в плечах - косая сажень.
        Гость взмолился:
        - Кузьма Лександрыч!.. Прости христа ради. Отец Кузьма!.. Патроны… Богом прошу… Патроны, отец…
        Не допев псалма, Раев умолк… Опустил крест на грудь. С великой скорбью ответил:
        - Изыди, Губин… Изыди, Каин, кровь заблудших попусту проливший… Изыди. Прокляну с амвона…
        Дьякон легонько коснулся купца.
        - Не беспокойте духовную особу, Михал Дементьич… Идите себе. Не мучайтесь и нас не искушайте… Нет у нас патронов. Сдали властям предержащим.
        - Врешь!!! Слышите, синклит, жеребцы святые: тыща за ящик! Червоным золотом! Царским!.. Две тыщи!..
        Протопоп взглянул на пономаря.
        - Елизарий! Лезь на колокольню. Ударь набатом!.. Кричи прихожанам: в гордыне своей Мишка Губин, еретик и спирит, осквернить храм божий задумал!..
        Губин пошел к выходу… Шатаясь, натыкаясь на косяки, точно слепой.
        - Отцы, - обратился к меньшим братьям протопоп Раев, когда застучали колеса пролетки, - ящики из ризницы ночью свезите к старице Клавдие… Келейно… Завтра-послезавтра советские ироды займут городище сие беспутное… Сдадим адмиральское наследие в целости. Скажем, мол, сообщали товарищу Предтеченскому, а они не удосужились, а ныне усопли. - Отец Кузьма зевнул. - Губин, бес окаянный, что задумал!.. Не посчитался с церковным велением: не начинать до знамения… Казнись, пес!.. Ступай, Елизарий. Звони.
        - Впрямь набат, отец Кузьма?…
        - К вечерне звони… То я обмолвился…
        От протопопа Михаил Дементьевич направился в кержацкий поселок. Ехал, еле шевеля вожжи…
        Мучили черные мысли… «Дело» явно не клеилось… Как начал с утра тот эсеровский фрукт - так и зарядило на день… Что ж, Мишка Губин, сложить лапы, бросить все, запрячь парой да и… Н-нет! Нипочем не согласен Михаил Дементьевич упрятать в таежные дебри свой нрав крутой, свои надежды на ломку ненавистной силы, силой же! И сразу! Теперь!.. Ничего!.. Пусть колеса визжат на оси, вихляются!.. Дегтя поболе! Подмажем - повезет! Два колеса везут. Первое - ненависть к коммуне. Месть за поборы большевистские… Второе - вера в крестьянскую власть. Крестьянская власть!.. А на кой она, крестьянская?… Кому нужно? Только не большевикам. Э-э, нет!.. Самому тугоумному, серому, земледельцу, извечно враждующему с городом… Верят они, что наступит царство сермяги да лаптя и - слава богу!.. Крутятся колеса!.. Придет время, повернем телегу на свой большак! Покажем всем, какая она должна быть, настоящая власть, губинская!.. Приумножай, богатей, выходи в люди. Никому не заказано. Пожалуйста, сделай одолжение!.. А не могёшь? Мозги не варят? Ну, тогда не взыщи - наматывай землю на опорки, сопли на кулак - ходи за плугом!.. Так
сроду было на земле. Так и должно стать обратно.
        - Тпр-р-ру!.. Далече направился, Михаил Дементьич, купец именитый?
        Губин очнулся.
        Подошли двое бородачей кержацкого обличья, с дедовскими длинноствольными медвежатницами за спиной. Один взял под уздцы лошадь, второй переспросил, подойдя к тарантасу:
        - К нам? Вот что: ты завсегда с револьвертом гуляешь. С оружием в нашу слободу старец запретил. Сдай!
        Губин левой рукой подбоченился, правой намотал вожжи покрепче и бешено взревел коню:
        - Гр-р-абят!!!
        Конь вздыбил, рванул вперед. Кержаки отскочили, вскинули было ружья, но палить не стали.
        В воротах дома начетчика Гурьяна работник-горбун долго допрашивал Губина: зачем, для чего да почему? - пока не появился сам начетчик. Старец приказал распахнуть ворота, ввел купца в горницы с честью, придерживая за локоть, усадил под бронзовый складень, изображающий жития святых. Складень этот Губину был хорошо знаком: сам подарил его когда-то начетчику. Давно это было.
        - Какими судьбами, Михаил Дементьевич? Пожалуйте, пожалуйте, дорогой гостенек! Рядом живем, а не часто видимся.
        На столе лежала большая книга старого письма, с красными киноварными абзацами, в переплете телячьей кожи и с многими листками-закладками. Старец прикрыл книгу, унес в моленную. Вернувшись, похвалил:
        - Умозрительно писали деды наши. Зачитался… Медку пригубишь, гостенек?
        - Не затем приехал, отец. За ополчением. Десять тыщ даю за ополчение. Выставляй своих! Всех способных. Десять тыщ!
        - По скудоумию своему что-то не возьму в толк…
        - Пятнадцать! Половина - золотом, вторая катьками.
        Начетчик вытащил из кармана листовку, долго перебирал высохшими пальцами.
        - Вот что я скажу тебе, Михаил Губин. Езжай-каты из села. Дам тебе цидулку. Все ворота откроет. В скиты держи путь. В Богородские или в Токийские. Можно и подале - ворон не залетит. Поклонишься нашим старцам тыщонкой-другой. Боле им не надобно. А пятнадцать - прибереги…
        - Так, отец праведный! Двадцать!..
        - Что ты, Дементьич?! Мне уж восьмой десяток. Пора о гробе думать, не о суете мирской. На челе твоем - не обидься - знамение вижу. Молиться тебе пора, верь!
        Старец погладил широкую белую бороду, сотворил над гостем двуперстие:
        - Прими благословение мое.
        Губин выкрикнул с отчаянием:
        - Двадцать пять!.. Раздевайте, разувайте!
        - Гордыня тебя обуяла, человече. И ста - не надо, - сокрушенно сказал старец. - За младость сладчайшую, за радость жизни людской аз, яко пастырь, - пред ликом господним ответчик. Смири гордыню свою! Уходи в скиты, молись…
        Начетчик встал на колени и начал класть поклоны древнему раритету.
        Снова ехал «великий реставратор» по пыльным улицам и снова спорил с самим собой: и этот не взял!.. Врешь! Временно все это, временно. Просто людишки зазнались, кончилась война - подорожали кости и мясо! Думают, не хватит денег у купца Губина!
        В доме своем, уже опустевшем от разного сброда, Губин спросил Жданова:
        - Цыган воротился?
        - Пришел. Позвать?
        - Айда в кабинет.
        В кабинете Губин весь напрягся. Лицо стало багрово-синим. На руках вздулись толстые жилы, и синий склеротический зигзаг на виске стал пульсировать…
        - Ну, Васька, пришло твое время. Которые в подвалах, сёдни ночью - всех!.. До седьмого колена изничтожать буду сатанинское племя!..
        Пароход с чоновцами из Новониколаевска опаздывал.
        По мелководью Чауса шли с опаской, на переменных ходах, - капитан Шухов страховал себя от аварии. С полубака неслись на мостик крики матросов-наметчиков:
        - Пять футов!.. Пронос!.. Обратно пронос!.. Под табак!..
        И в такт докладам капитан Шухов переводил рукоятку машинного телеграфа со «среднего» на «малый»…
        На барже десантники нервничали.
        - Что этот лягушатник измывается над людьми?
        - Машину калечат!..
        - Опять запоносился! Давай правильный ход!
        Ротный партотрядников товарищ Баяндин приказал взводным унять страсти учением, и взводные начали учить классическим приемам штыкового боя.
        Стояла нестерпимая жара, и отрядники часто обливались забортной водой, вычерпывая Чаус пожарными ведрами.
        Мечтали вслух: «Скорей бы, что ли, в штыки - так в штыки, эка невидаль! Лиха беда - солнце: в такой парильне становишься квелым - и винтовка пудовая, и шагать неохота, не то что бегать».
        Вдруг знойную одурь как ветром сдуло: подале села Вьюны засада мятежников стегнула с берега пулеметной очередью. Пули изрешетили баржевую и пароходную рубки, разбросали отрядников за прикрытия.
        На невидимый в кустах пулемет десантники ответили трескучей россыпью бесприцельной пальбы, а пароходу с берега уже кричали матерно, сучили кулаками.
        Пребывавший на мостике Гошка Лысов заорал нелюбимому капитану:
        - Какого пса тянете свою коробку?! Врубайте «полный», а то гады с берега нам еще подсылят!
        Богомольный Шухов только рукой махнул: все равно пропадать без покаяния, мель - так мель!
        И врубил вилку машинного телеграфа на «полный вперед». Вслух сказал тоскливо:
        - Пожалуйста. Мне - что в лоб, что по лбу!
        Под самой Колыванью Шухов с облегчением перекрестился, зайдя в рубку, отобрал у рулевого штурвал и самолично подвел буксир с баржей к берегу.
        Завели чалки, из припасенных бревен стали ладить настил-сходни для пушки: шестидюймовая гаубица - вес нешуточный.
        Отрядники ожили, попрыгали на берег строиться. Четверо, выполняя приказ, нырнули в кусты: пошли на поиск рисковых пулеметчиков. Скоро в той стороне громыхнуло. Стрелковые упражнения пулеметной заставы врага прекратились.
        Охотники вернулись, притащив на плечах «шош», доложили старшим командирам - Баяндину и Одинцову:
        - Вдрызг пьяные, черти. На ногах не стояли и идти сюда никак не соглашались. Так и не могли уговорить.
        Гаубицу уже скатили на плотный песок, вывели на позицию.
        Начальник гарнизона Атрашкевич позицию одобрил, приказал отвести лошадей, а сам, взойдя на капитанский мостик, взялся за бинокль. Смотрел на Колывань, прикидывал: «Оно, конечно, можно бы из-под кручи на яр бить, но ни трубки, ни прицела не определить - будем лишь улицы да дворы пахать, к тому же - дети, женщины, старики, да не все же там одни сукины сыны, есть и нормальные советские люди…»
        Атрашкевич опустил бинокль, повернулся к адъютанту Пете Филимонову:
        - Ступайте к батарейцам, скажите: пусть шарахнут между первой и второй линией окопов противника шрапнелью. Да повыше, для устрашения главным образом.
        Адъютант побежал и вернулся.
        Батарейцы ударили шрапнелью: раз и два. Начгар снова поднес к глазам бинокль.
        - Посыпались из окопов, как тараканы под кипятком! Немного же им было нужно! Стоп! Опять наши заряжают. Отставить артогонь! Взгляните, Одинцов, - начгар протянул бинокль командиру территориального батальона, - какой-то солдафон палит из револьвера в спины бегущим. Увлекся укреплением дисциплины! Надо бы остепенить этого ретивого полководца.
        Вдруг из села по пристани забили пулеметы. Пули цокали о кнехты, о буксирный гак, о поручни, выбивали щепу из дровяной клади на полуюте и с визгом мчались вдаль, рикошетируя от брашпильного чугуна.
        - Ишь ты! - удивился Атрашкевич. - Патронов у них, видать, много. - И тотчас бросился к своему адъютанту: - Что с вами, Петя?
        Филимонов медленно оседал на палубу.
        - Отнесите его, товарищи, вниз, - распорядился начгар.
        Пулеметы врага умолкли, зато усилился ружейный огонь. В сухой треск трехлинеек врывались гулкие удары берданок и дробовиков.
        - Базарная война! - сказал Атрашкевич, вслушиваясь в этот разнобой.
        - Почему базарная? - спросил ротный партотряда Баяндин.
        - На базаре боеприпасы покупали. Ну что же, товарищи, будем кончать этот шурум-бурум. Давайте к бойцам, на фланги.
        Весь штаб с парохода сошел на берег. Начгар достал из деревянной кобуры маузер, прищелкнул пистолет к кобуре-прикладу, сказал комбату Одинцову:
        - Я - политбойцом [6 - Политбойцами назывались видные коммунисты, вступавшие в бой плечом к плечу с рядовыми солдатами.]. Поднимайте людей в штыки!
        Одинцов скомандовал залегшим в кустах коммунистам:
        - Подымайтесь! В атаку на бандитов!.. Вправо, цепью, бего-о-м!
        Батальон поднялся, развернулся в цепь и пошел на Колывань с винтовками наперевес. На левом фланге шел сам начальник гарнизона - губвоенком Атрашкевич.
        Мужики, втянутые в губинскую авантюру, особенно пьяные добровольцы, сопротивлялись с ожесточением обреченных. Тут полегли многие. Сначала был убит «главком» Начаров, а потом и его помощник Слепцов, бывший колчаковский прапорщик.
        Когда партотряд наткнулся на обезображенный труп комиссара Шубина, Атрашкевич приказал:
        - Пленных - не брать!
        Но цепь отряда еще не успела докатиться до окопов, как со стороны тракта показался полуэскадрон, уже покончивший с вьюнской бандой. В воздухе заполоскали клинки, грозный гул «Дае-ешь!» навис над мятежным селом и смешался с колокольным набатом собора, и гремело так, пока кто-то не догадался меткой пулей снять с колокольни бандитского пономаря.
        Дальновидный поп Кузьма Раев готовился встретить городских гостей хлебом-солью. Он наказал не уносить с колокольни убитого, дабы красные не подумали чего на церковный причет, и еще раз потребовал пуще ока беречь ящики с патронами.
        И надо же было додуматься потом! Всех погибших колыванских партийцев схоронили возле собора. Хитрющий был поп Раев.
        Штаб мятежников не сразу растерялся. Ни первые шрапнельные дымки над окопами, ни скорая смерть «главкома» Начарова не вывели Губина из равновесия.
        Но когда он вторично побывал на позициях и сам увидел, как рассыпались при первых выстрелах цыганские отряды, как начали разбегаться самые стойкие мужики под напором красных, понял: не устоять.
        Прискакав в штаб, Губин сказал Базыльникову:
        - Попили, поели на этом свете - и будя! Собираться пора, Васька.
        - Куда? - уныло спросил Базыльников. - Жили с тобой по-доброму, по-хорошему, а теперича…
        - Теперича - каждый сам по себе.
        - Неуж всё, Михал Дементьич?
        - Ну, насчет «всё» - это поглядим. Я в Монголию подамся… Ступай-ка в спальню, божий человек, подсобишь.
        В спальне вдвоем отодрали плинтус, подняли меченую половицу, добыли керосиновый бидон с золотом.
        - Тащи, тащи в кабинет, - приказал Губин.
        В кабинете Михаил Дементьевич, порывшись в карманах, протянул Базыльникову сверленый рубль с двумя царями.
        - Прими за труды. Рублик не простой.
        Старик заплакал и ударил рублевик об пол.
        - Ох и гордый ты, Базыльников! Ну, бог с тобой, иди себе с миром. Я на тебя зла не имею…
        Губин поднял монету, бидон с золотом всунул в мешок и взвалил на плечо. Во дворе цыган Ромка запрягал пару. Михаил Дементьевич вывел рыхлую жену, усадил ее, бросил в тарантас, под сиденье, тяжелый мешок, уселся и сказал Ромке:
        - Выводи за ворота. Пора.
        Птицей взлетел Ромка-цыган на переднюю подушку, гикнул - и тарантас исчез из виду.
        Базыльников остался во дворе губинского дома, плакал беззвучными старческими слезами; тут-то и застал его Ваня Новоселов, подскакавший вместе с кадровыми конниками.
        - Легок на помине, стерва! Только что о тебе думал! - сказал Новоселов. - Оружие имеешь?
        Базыльников вывернул карманы и поднял руки.
        - Ну, старик, шагай! - приказал один из бойцов. - Швыдче шагай! - Солдат обернулся к Новоселову: - Та самая гнида божественная, председатель?
        - Он.
        - Надо бы к стенке: приказ - пленных не брать, - напомнил второй боец, но Новоселов отрицательно покачал головой.
        - Приказ - приказом, а тоже понимать надо: кто про все расскажет? Отведи его к тем, в пожарную часть.
        Во дворе пожарной части лежал и смотрел в небо стеклянными глазами «начальник милиции» Жданов. Вокруг рта его ползали мухи. Рядом валялся обрез с разорванным стволом. Базыльников покосился на труп, перекрестился и шагнул в темь подвала, где уже сидели Настасья Мальцева и некоторые другие.
        Дороги вокруг Колывани были свободны. Ромка-цыган нахлестывал губинскую пару не жалеючи, кони мчали тарантас сломя голову. Каждый в экипаже думал о своем. Ромка мечтал оглушить на привале хозяина, купчиху придавить и укатить далеко-далеко. Губин ждал, когда пролетка выберется с проселочной круговерти на Пихтовский большак, - благословит его, цыганского пса, из нагана в затылок, а купчиха молилась, и про себя и вслух: «Пронеси, господи, от красных!»
        Так мчались они в неведомое.
        Вдруг Ромка резко осадил лошадей: за поворотом открылась поваленная поперек дороги здоровущая сосна.
        Цыган мигом скатился с козел и пропал в придорожной кустарниковой чаще.
        К упряжке подошел человек в папахе и в черной бурке об одно плечо.
        - А-а-а! - протянул есаул Самсонов. - Вот кого бог послал! Мое почтение, ваше степенство.
        Пролетку окружили люди с шашками наголо. Михаил Дементьевич проговорил хрипло:
        - Под сиденьем. Берите все. Только упряжку оставьте…
        - Возьмем, купец, - осклабился один из самсоновцев, - благодарствуем, спасибо за милость вашу! И упряжкой не побрезгуем. Ну, мать Перепетуя, слазь!
        Купчиха схватилась за раму пролеточного зонта, впилась в нее, словно клещ, заголосила.
        Михаил Дементьевич выстрелить не успел: снесенная ударом самсоновской шашки голова скатилась в кювет…
        Старуха без чувств свалилась с сиденья. И ее пристрелили.
        Бандитская засека была устроена не без древней разбойничьей хитрости: вокруг завала, в кустах, самсоновцы соорудили кольцо, как на волчьей бесфлажной облаве.
        Ромка-цыган полз от кустика к кустику, но вдруг кто-то невидимый, за спиной, сказал вполголоса обычное, что говорят цыганам:
        - А-джа, Рома, спляши!..
        Ромка метнулся в сторону. Кто-то рядом свистнул в два пальца.
        Ромке эта игра в кошки-мышки не поглянулась: выхватив нож, он ринулся напролом. Тогда совсем рядом бабахнуло и раскатилось по бору, и Ромка стал падать, как падает стреляный скот, - сперва на колени, потом на бок.
        - Готов, - сказал кто-то, - отплясал цыган.
        Оседлавшая Пихтовскую дорогу банда Самсонова продолжала ждать: на тракте то и дело появлялись беглецы из сел, освобожденных красными отрядами. Самсоновцы попользовались добром беглых, а потом бесшумно снялись и потонули в борах Пихтовском и Баксинском. Окончательно справиться с бандой Самсонова удалось лишь спустя два года…
        XII
        Маленький пароходик «Орлик» шел по Оби вниз. Водная Чека получила задание Павлуновского - прочесать острова, выловить всех, успевших уйти по реке.
        Пароходик тыкался в острова носом, вставал на короткий причал. Гошка Лысов, Ленька Толоконский, Митя Матвеев и еще двое оперативных комиссаров Губчека, прикомандированных к водникам на время очистительных операций, лезли в тальники, в чащу, царапая руки и лица. Лысов считал такое прочесывание неумным и бесполезным занятием: июль же - травы, лопушник, - попробуй найти двуногого волка, а он, отчаявшись, еще прыгнет на спину да пырнет ножом в бок. В Бибихе догадались: взяли у знакомого мужика-охотника пару собак-лаек, и дело пошло веселее: собаки нет-нет да и выгоняли спрятавшихся на островные пески. Оборванные, голодные, недавние убийцы плакались:
        - Простите христа ради, сдаемся! Хлебушка бы, господин товарищ, а?
        На что оперативный комиссар Губчека Митя Матвеев отвечал неизменно:
        - В Брянском лесу твой товарищ. Винтовка где?
        - Выбросил…
        - Врешь, падла!.. Ступай, тащи винтовку сюда!
        Иногда приносили. Иной раз отвечали:
        - Вот те крест, потопил в озере!
        - Ныряй, стерва!..
        Потом вступал в дело Гошка Лысов:
        - Зачем прятался? Стрелял в коммунистов?
        - Так точно, стрелял. Начаров самолично нашего брата, которые стрелять отказывались, с нагана - в лоб.
        - Ага! Теперь говори, какая домашность: сколь скота, какой? Да не ври: вы у нас все переписаны.
        - Шесть овечек, коровенка, нетель, лошаденки…
        Допросив, отправляли на пароход. Там слегка кормили, включали в список и определяли в трюмы. Мобилизованных и добровольцев - поврозь.
        Пароходик шлепал плицами дальше, к следующему острову.
        На траверзе большого старинного села Дубровино шарили по островам особенно тщательно - здесь больше всего бесчинствовали мятежники: расстреливали коммунистов с захваченных пароходов, топили в реке, рубили пальцы на руках…
        В середине июля по Новониколаевску пошли расклейщики афиш. Клеили на заборы приказ начальника гарнизона, отпечатанный на желтой оберточной бумаге.
        «§ 1
        …В связи с подавлением Колыванского кулацкого восстания… осадное положение снимается… Ревком (тройка) распускается. Всем увеселительным заведениям (театрам, клубам и т. п.) перейти в нормальные условия и действовать в тех пределах, как предусмотрено положением.
        § 2
        Хождение по улицам разрешаю до двадцати четырех часов с шести часов местного времени.
        § 3
        Ликвидация банд идет успешно… Зверства, учиненные над сторонниками Советской власти и служащими советских учреждений со стороны бандитов, еще раз показывают, что классовый враг рабоче-крестьянской бедноты жесток и его щадить нельзя: он должен быть уничтожен, он будет уничтожен!..»
        А девятнадцатого октября тысяча девятьсот двадцатого года газета «Советская Сибирь» еще опубликовала обращение Сибревкома:

«Всему крестьянскому населению Сибири
        Полтора года власти колчаковцев, разных атаманов и карателей сделали свое черное дело: наши враги, пользуясь темнотой, действуя через богатых людей, через попов и др. противников Советской власти, повели свою гнусную работу в крестьянстве и стали подбивать крестьян на восстания против Советской власти.
        Советская власть вынуждена была сурово карать эти шайки. Это продолжалось все лето - она вылавливала их, разбивала и разгоняла.
        Часть обманутых людей начинает сознавать свое преступление,
        …К Советской власти обратились… участники восстаний с просьбой, что они… готовы загладить свои преступления… против рабочих и крестьян отправкой на фронт.
        Сибирский революционный комитет, обсудив эти заявления, постановил принять их в ряды Красной Армии и дать им возможность искупить свою вину честной службой в рядах единственной в мире рабоче-крестьянской армии, которая борется за интересы всех трудящихся.
        Сибирский революционный комитет приказывает:
        1. Всем скрывающимся с оружием в руках и безоружным участникам восстаний против Советской власти явиться в уездные военные комиссариаты и заявить о своем желании искупить вину отправкой на фронт.
        2. Уездным военным комиссариатам немедленно зачислять таковых в ряды Красной Армии, обеспечив как самим явившимся, так и семьям их все виды довольствия и социального обеспечения наравне со всеми красноармейцами.
        3. Все имеющееся на руках или скрытое где-либо оружие явившиеся должны сдать или указать местонахождение его.
        4. Всем ревтрибуналам, народным судьям и другим судебным и судебно-следственным органам, где возбуждены дела по обвинению явившихся лиц в восстании против Советской власти, - дела прекратить.
        5. Неявившиеся в месячный срок со дня настоящего объявления будут считаться врагами народа, имущество их будет конфисковано и со всеми ими будет поступлено по всей строгости революционной власти».
        Уцелевшие беглецы начали выползать из таежных дебрей, они приносили свои обрезы и берданки в ревкомы, шли в волостные военкоматы «писаться в Красную Армию», замаливать грехи фронтовой боевитостью - так велела многотерпеливая партия Ленина…
        В эсеровском подполье не знали, что делать. Медики Соколов и Николаев мечтали о широкой волне красного террора: дескать, сами большевики репрессиями вызовут новое восстание. Но вышло по-другому.
        Поздней осенью, когда новониколаевцы готовили хлебные эшелоны в Самару, к кирпичному вокзальчику с церковью напротив подкатил с запада состав из пяти вагонов.
        Встречать омский литерный поезд вышло и чекистское начальство города. Приготовили почетный караул, оркестр и прочие атрибуты уважения и гостеприимства.
        Но с подножки третьего вагона соскочил человек в кожанке и, выяснив, кто тут главный, сказал безапелляционно:
        - Иван Петрович приказал представление отменить. Предгубчека, начальника особого отдела, начальника ДТ Чека и ответственного комиссара Водной Чека Иван Петрович приглашает в вагон. Поезд надо отвести в тупик.
        В вагоне старших чекистов губернии встретил высокий человек офицерской выправки.
        - Товарищ Павлуновский, - представил высокого чекист, сопровождавший поезд особого назначения от Омска до Новониколаевска.
        Начальник ДТ Чека Иванов, улучив минуту, склонился к уху Прецикса:
        - Личный друг Феликса Эдмундовича. Бывший гвардейский офицер, член партии с девятьсот седьмого года. Был разжалован, приговорен к каторге, освобожден революцией. Человек добрейший и беспощадный!..
        - Значит - разнос! - предположил председатель.
        - Нет. Другое что-то…
        - Что вы перешептываетесь, товарищи? - спросил Павлуновский. - Прошу садиться.
        Когда чекисты разместились в салон-вагоне, Павлуновский объяснил:
        - Совет Труда и Обороны предложил ВЧК создать параллельно с Сиббюро РКП (б) Сибирское Представительство ВЧК. Феликс Эдмундович направил сюда меня с аппаратом. На первых порах мы поживем в вагонах, но потом вам, товарищи, надо позаботиться о помещении для Представительства, которое будет координировать работу всех губернских чрезвычайных комиссий. Ну-с, начнем с ваших докладов… Давайте вы, расскажите о положении в губернии.
        Предгубчека долго и нудно докладывал о Колыванском мятеже. Павлуновский не перебивал. Но когда председатель закончил, сказал:
        - Я считаю вашей главной ошибкой, товарищи, - дублирование жандармских методов работы: не в смысле иезуитства, - этого у вас нет, но вы оторвались от масс. Царские охранники и колчаковские контрразведчики работали совершенно изолированно от народа и связь с массами у них выражалась лишь в засылке провокаторов. Такие методы в нашей работе Дзержинский, как известно, решительно осуждает. Но вы, сибиряки, совсем оторвались от широких рабочих масс. В какой-то мере ваша чрезмерная осторожность вызвана колчаковщиной, однако теперь, когда власть твердо у нас в руках и к прошлому не может быть возврата, с этой боязнью надо кончать. Чрезвычайная Комиссия - есть часть партии, а вы, коммунисты, вспомнили о партийных организациях, о рабочем классе только тогда, когда надо было непосредственно громить контрреволюцию, этих колыванских вандейцев. Лозунг дня: каждый коммунист, каждый честный, сознательный рабочий должен быть чекистом!..
        Гошка Лысов, только что назначенный ответственным комиссаром Водной ЧЕКА, спросил негромко:
        - А беспартийные?…
        - Почему нет? - Павлуновский удивленно вскинул брови и прошелся по салону. - Вспомним о недавнем прошлом, товарищи: Октябрьскую революцию организовала партия, а делали революцию и беспартийные рабочие и крестьяне, они же били Колчака и Деникина на фронтах гражданской войны. Какой практический вывод мы должны сделать? Теснее слиться с фабрично-заводской массой, перестроить всю агентурную работу.
        Гошка снова высунулся:
        - Городишка-то мещанский!
        - Неправда! - отозвался Павлуновский. - Депо у вас, три завода, профсоюзы: металлистов, швейников, грузчиков… Мельницы, ряд пекарен - актив рабочий хоть куда! Только надо уметь им пользоваться. Так вот: установка ВЧК для вас, товарищи, такая - кончать с жандармской методикой «обсасывания» каждого контрреволюционера. У тех для этого триста лет было, а у нас и трехсот дней нет! От длительных многомесячных агентурных разработок мы должны перейти к быстрой, массовой чистке с помощью парторганизации… Начните подготовку большой, хорошо организованной операции по изъятию антисоветского элемента. Когда и как - мы еще поговорим…
        Вскоре на одном двухэтажном доме по Гудимовской улице появилась новенькая вывеска - небольшой прямоугольник толстого зеркального стекла, а на обратной стороне, на черном фоне, золотом: «Полномочное Представительство ВЧК по Сибири».
        На вывеску-новинку сперва дивились и даже специальдо приходили полюбоваться, тем более что наружного караула у Представительства не было, только внутренние невидимые посты.
        Павлуновский ездил на завод «Труд», на Сухарный завод, на мельницу, делал доклады на рабочих собраниях, а в депо даже специальное дежурство у рабочих установили, и был первым общественным дежурным ВЧК известный в городе большевик Яков Никифорович Ревчуков, портрет которого нынче висит в Новосибирском городском музее.
        Это была одна из форм новой чекистской работы, которую привез с собой из Москвы первый полномочный представитель ВЧК по Сибири, первый уполномоченный Народного Комиссариата путей сообщения по Сибири и первый председатель Сибирской детской комиссии ВЧК, член Сибревкома Иван Петрович Павлуновский.
        Пришла зима. Случилась тут одна памятная старым новониколаевским коммунистам ночка. Собрались в огромном зале Губчека. Слушали короткие страстные речи…
        - Этой ночью новониколаевская парторганизация должна покончить с контрреволюцией одним ударом!
        Кто это говорил?… Гошка Лысов не запомнил. Может, секретарь Губкома Ястржембский, а может быть, Емельян Ярославский. Они были очень похожи, Ястржембский и Ярославский, - оба невысокие, но крепко сбитые, оба разлохмаченные, оба в пенсне на черных шнурочках и в старомодных костюмах-тройках.
        А потом каждый, у кого не было «собственного» оружия, получал наган и патроны в кабинете секретаря Губчека, веселого и добродушного латыша Ломбака, и расписывался на корешках ордеров.
        Их было двести, двести коммунистов и комсомольцев.
        В ту ночь каждый получил по шесть-десять ордеров на право обыска и ареста. Во дворе Губчека их ждали красноармейцы - беспартийные парни из рабочих и крестьян, но вели они себя в эту операцию как коммунисты.
        Доктор Николаев запер кабинет на ключ и, сидя в шлепанцах, составлял очередную сводку в Губздравотдел о поступивших в Изопропункт и умерших тифозных. Вдруг за дверью послышался странный шумок…
        Андрей Иванович тихонько поднялся с кресла, прислушался: кто-то осторожно ходил по комнатам…
        Доктор дунул в ламповое стекло и, схватив свой крохотный «дамский» браунинг, метнулся к окну, да вспомнил, что Екатерина Ивановна и сторож Нефедыч вставили накануне вторые, зимние рамы. Доктор не растерялся, нажал всем телом на оконные створки - посыпались стекла, лицо и руки доктора искровянились, он зажмурился, протискиваясь сквозь торчавшие из рамы осколки, и выронил пистолет…
        Вдруг чьи-то руки помогли ему снаружи.
        - Ну-ну!.. Еще маленько!.. Еще чуток, ваше высокородие. Тс-с-с!.. Тише, тише!.. Сюда ступайте, сюда, тут лучше будет. А вы не обумшись даже… Сейчас посвечу. - Нефедыч окончательно поставил доктора на ноги и открыл заслонку железнодорожного фонаря.
        В кромешном мраке осенней ночи вспыхнуло пятно, и где-то во дворе тоже мигнуло светлое пятнышко.
        - Осторожно, вашескородие, - продолжал шептать Нефедыч. - Полно их в сосняке.
        - Чекачи или военные? - тоже шепотом спросил доктор.
        - Темно, пес их разберет. Много… Пойдемте тропкой ко второму бараку, пересидим там, пока они в дому шарятся, а потом - к берегу, живым манером: там у меня лодка приготовлена.
        - Молодец! - похвалил доктор.
        - Вечор с охоты воротился. В лодке и бердана и дробовик.
        - Эх, жаль, браунинг я обронил!
        - Да бог с ём, вашескородие!.. Сказываю: в лодке бердана и ружье - есть чем отбиться, коли незадача выпадет. Вот и барак… Передохнем и айда в лодку!
        Доктор перешагнул через порог и… споткнулся о подножку Нефедыча, растянулся на грязном, заслеженном полу.
        - Не зашиблись? Дозвольте ручки, вашескородие… - все так же ласково, но уже почему-то громко сказал Нефедыч.
        Он заломил руки за спину ошеломленному доктору и мгновенно связал кисти и локти.
        - Вот так лучше, вашескородие, господин доктор. Тут Екатерина Ивановна побудет с вами.
        Снова открылась заслонка железнодорожного фонаря, из мрака выплыло строгое лицо Екатерины Ивановны, в руке у нее блеснула револьверная сталь. Нефедыч распахнул двери и трижды поднял и опустил фонарь.
        В барак вошли. Кто-то спросил:
        - Есть?
        - Вон лежит, отдыхает. Окровянился малость, а так - ничего, в целости, сохранности.
        - Пусть полежит до утра.
        Андрей Иванович зашевелился.
        В доме Дядя Вани по Кабинетской улице тихо беседовали хозяин и некий приезжий гость из Томска.
        Томич информировал:
        - Справочник-перечень судов Обь-Иртышского бассейна составлен, проверен и передан для печатания в типографию.
        - Слава богу, хоть одно дело довели до конца! Не подсекут совдеповские?
        Гость ухмыльнулся.
        - Нет, не подсекут! Дело в том, что в конспирации теперь нет никакой надобности. Мы пропустили рукопись через большевистскую цензуру и тем самым заранее облегчили выполнение заказа через самих «товарищей». Мы только добавили одну графу: там, где сведения о машине, о тоннаже, рядом с новым названием парохода, баржи, лихтера - старое, а также сведения, кому принадлежало судно до национализации. Правда, пришлось предварительно в Сибопсе и в Рупводах долго протаскивать идейку, что, мол, в связи с переименованием судов произошла невероятная путаница на местах и в судовых формулярах неразбериха. Комиссар Сибопса сказал: «Быть по сему!»
        - Какой решительный господин!
        - Теперь у нас есть печатный официальный документ, которым сами господа большевики подтверждают свой грабеж. Когда, наконец, японские войска прорвутся к нам из Забайкалья, - нетрудно будет установить настоящего хозяина какого-либо кораблика и ввести его во владение при помощи этого бесспорного документа, подписанного большевистскими деятелями…
        - Да, это лучше, чем тайные списки… Молодцы, молодцы!
        - Ну а теперь вы расскажите, как идут дела в Новониколаевске?
        - У нас? Плохо, - вздохнул старик. - Очень плохо. Провал за провалом. Чекачи всюду насовали своих людей: большевистская агентура вскрывается нами в самых неожиданных случаях.
        - Ликвидируете?
        - Что толку? Участок-то все равно провален. Надо перебазировать точку, а это - сложно. Снова и снова приходится работать ощупью.
        - Ничего, - успокоительно заметил гость. - В драке не без плюх. А с колыванцами как? Скандально, говорят…
        - С колыванцами? Как и следовало ожидать, полный разгром!.. Вы помните Рагозина, которого Иркутск в конце зимы нам презентовал вместо «девятого»?
        - Помню. Он ведь с вдовой поручика Ратиборского приехал?… Ну и что же с ними?
        - Чека еще летом, во время мятежа, захватила Рагозина с одним дураком из повстанческого комитета, да обоих в тот же день и шлепнули.
        - Черт! Неприятная история… Иркутяне обидятся, что мы не уберегли Рагозина!
        - Да он и не Рагозин вовсе, а Галаган. Был в колчаковщину начальником милиции, скрыл от иркутян и от вас, а мы его разоблачили.
        - Вот как?! Скрыл от организации, говорите?…
        - Да. Жаль, времени у вас нет, а то я бы устроил вам рандеву с врачом Николаевым. Он у нас занимался этим самым Галаганом-Рагозиным…
        - Та-ак. А что о вдовушке известно?
        - Филатова задумываться начала. Отец у нее погиб. Я прихворнул тогда. Боевка сама распорядилась, и для акции капитанишку назначила. Филатову сейчас почтовики с милицией разыскивают, а капитана Губкомтруддез объявил дезертиром, - тоже ищут. Я сперва сам думал: что-то чекачами подстроено, а только нет - мать Филатовой приходила на телеграф, плакала, передала записку; в ней Филатова пишет, что подалась с любимым человеком в далекие края. Записку я проверил, ее почерк.
        Гость возмутился:
        - Черт знает что! Какая-то романтическая фантасмагория! Да, ничего доброго и по вашей губернии мы в Центр сообщить не можем…
        Помолчав, томич поднялся.
        - Куда вы? Переночуйте. У меня спокойно.
        Гость отрицательно покачал головой.
        - Нет уж… благодарствую. Переночую на вокзале, а может быть, уговорю железнодорожников с какой-либо бригадой меня отправить. Я ведь член Томского Совдепа.
        - Вот это работа! - с завистью сказал старик, приоткрыв дверь коридора: - Савелий! Проводи…
        Во дворе хромой предупредил гостя:
        - Погодьте на крылечке… Собак запру. - Возвратясь, в кромешной тьме проговорил: - Ступайте за мной. Держитесь за опояску, не споткнитесь. Через соседские дворы пойдем.
        - А там нет собак?
        - На прошлой неделе всех соседских псов я стрихнином накормил. Сюда, сюда. Здесь ямка, не оступитесь…
        Савелий возвращался на свой двор другим, еще более кружным путем. Услышав злобное рычание и тоскливое подскуливание, вспомнил про своих закрытых собак. Надо выпустить.
        Но у собачьей будки кто-то тихо сказал:
        - Не тронь псов, хромой черт! Шагай в дом да молчи!
        В грудь Кузьмича уперся холодный ствол нагана:
        - Молчи, гад!
        - Не сумлевайтесь… Что делать-то?
        - Веди в дом.
        Савелий нерешительно открыл дверь в кухню.
        - Проводил? - спросил «царь Иван», да так и застыл с открытым ртом.
        Из-за спины хромого вышел Лысов с наганом.
        - Спокойно, папаша, не волнуйтесь! Поднимите руки, пожалуйста…
        Гошка был изысканно вежлив, но тут один из красноармейцев, передав винтовку другому, сказал:
        - Дозвольте мне, товарищ комиссар, я тоже привычный. - И скомандовал старику: - Становитесь мордой к стенке! Рук не отпущай! Ага - ружье носишь!
        - Посади его на табурет, - начал было Гошка, но в этот момент дверь отворилась, и в комнату вошли Новицкий, Митя Матвеев и Юлия.
        - Со свиданьицем, Гошенька, - подмигнул Матвеев.
        - Без происшествий, Лысов? - спросил Новицкий. - Понимаешь, Ломбак перепутал, - тебе мой ордер попал. На этот дом - ордер мой.
        - Не все ли равно? - пожал плечами Лысов.
        - Нет, не все равно! Гражданин Владиславский? - Новицкий посмотрел на старика. - Бывший начальник почтово-телеграфной конторы Иван Адольфович Владиславский? Он же Грозный царь Иван Четвертый, он же талантливый автор листовок за подписью «Дядя Ваня»?… Разрешите представиться: вампред Губчека Новицкий. - Он галантно поклонился и кухарке. - Бонжур! Если не ошибаюсь, госпожа Апраксина? Присядьте, пожалуйста, Лысов! Стульчик!
        - Обыскивать будем? - справился Гошка.
        - После, когда рассветает. Где ход, Филатова?
        Юлия Михайловна указала на кухонный шкаф.
        - Отодвиньте.
        Перед изумленным взором Лысова шкаф легко откатился в сторону, открылась в стене дверца, и Юлия Михайловна спустилась по трапику в подпол, потом снова показалась. В руках у нее была железная шкатулка.
        Подобрали ключи из связки, изъятой у Дядя Вани, достали из шкатулки пять браунингов и кожаный мешочек.
        - Патроны! - обрадовался Гошка, вечно испытывавший недостаток в боевых припасах.
        Но из мешочка посыпались не патроны, а сверленые рубли с ликом царей Романовых - первого и последнего.
        - Вот где они, родименькие, прячутся! - возликовал Матвеев. - Ах вы, милые, дорогие, мои царята!
        Старичок, глядя на это ликование, вдруг запрыгал на своей табуретке, как на насесте, захлопал себя по бокам сухонькими ручками и визгливо запел петухом…
        - Ну, зачем?… - поморщился Новицкий. - Безвкусица же!.. Вы же умный человек… Кто поверит?…
        Тогда «Иван Грозный», оценив обстановку должным образом, обратился к Юлии Михайловне:
        - Это ты, Юлочка, за папашу своего? Или… за что?
        Юлия Михайловна не ответила.
        - Понятно, деточка… Ты же - рабочий человек. Я в корень не заглянул…
        - Ну, разбирайте свое барахло, граждане арестованные, - скомандовал Матвеев, сваливая посреди кухни охапку теплой одежды. - Поедем. Уже светает.
        notes
        Примечания
        1
        Викжель - Всероссийский исполком ж.-д. профсоюза.
        2
        Так звали в народе колчаковские денежные «обязательства».
        3
        Партийные и комсомольские отряды, несшие спецслужбу в ВОХРе в Новониколаевске, были переименованы в Территориальные коммунистические Части Особого Назначения только спустя год после описываемых событий, но автор применяет термин «ЧОН» в понести для удобства повествования и надеется, что читатель не осудит его за эту вольность.
        4
        В ознаменование трехсотлетия дома Романовых в 1913 году министерство финансов царского правительства выпустило серебряные монеты достоинством в один рубль, с профилями первого Романова - Михаила и последнего - Николая Второго. В 1916 году эти монеты были изъяты из обращения и сданы в валютный фонд государства. Таким образом они стали нумизматической редкостью. Во время белогвардейского переворота в 1918 году, при захвате валютного фонда России в Казани белочехами, несколько ящиков юбилейных рублей загадочно исчезли из казначейства «верховного правителя».
        5
        Гос. архив НСО, ф. 1284, оп. 1, д. 16, л. 26. Приводится в сокращении.
        6
        Политбойцами назывались видные коммунисты, вступавшие в бой плечом к плечу с рядовыми солдатами.