Библиотека / История / Мина Ханна : " Парус И Буря " - читать онлайн

Сохранить .
Парус и буря Ханна Мина
        «Парус и буря» — первый роман известного сирийского прозаика-реалиста и общественного деятеля Ханны Мины, которым писатель открывает целую серию произведений, посвященных морю и морякам.
        Роман рассказывает о сирийской действительности периода второй мировой войны во всей ее сложности и противоречивости.
        Ханна Мина
        Парус и буря
        ПРЕДИСЛОВИЕ
        «Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения». Но и не для того, чтобы добиваться личного успеха за счет других. Потому, что «победитель не получает ничего». Эти слова в известной степени отражают философию и миропонимание Хемингуэя. В образах старого кубинского рыбака Сантьяго и его юного друга Маноло — героев повести-притчи «Старик и море» — отражены не только трагический взгляд писателя на удел человека, но и его вера в силу человеческого духа. Хемингуэй ставит вопросы о смысле жизни, преемственности поколений, солидарности людей труда, единства человека и природы.
        Эти мысли возникают, когда читаешь романы сирийского писателя Ханны Мины «Парус и буря» и «Судьба моряка».
        Разумеется, мы вовсе не намерены сравнивать мастерство, темперамент и жизненный опыт этих писателей. Но характеры, поступки, судьбы их героев во многом сходны. Недаром же известный ливанский писатель и издатель Сухейл Идрис в послесловии к бейрутскому изданию «Судьбы моряка» предсказывал, что критики, анализируя это уникальное, как он выразился, произведение, непременно сопоставят его с повестью «Старик и море». А почему бы нам не отметить и некоторые ассоциации с морскими рассказами Джека Лондона, которые рисуют сильного, волевого героя, вступающего в единоборство с суровой природой и носителями зла? Или даже с романом Германа Мелвилла «Моби Дик, или Белый Кит», в философской концепции которого зло вечно и неистребимо, но столь же неистребима и страсть человека вступить в поединок со злом и стремление его уничтожить?
        Ныне в Сирии существует большая группа писателей-реалистов, книги которых пользуются признанием читателей и критиков не только на родине, но и в других арабских странах. К их числу относятся, например, Салих Дихни, Фарис Зурзур, Набиль Сулейман, избравшие главной темой своих произведений проблемы сирийской деревни; Камар Килани, Абдессалям Уджейли, Закариа Тамер, Ахмед Юсеф, посвятившие свое творчество социальным проблемам города и темам национально-освободительной борьбы арабов, и многие другие.
        Почетное место в этом ряду принадлежит Ханне Мине. Оценивая его творчество, сирийский исследователь арабских литератур Фейсал Саммак назвал его «самым крупным из писателей, стоящих на позициях социалистического реализма». Допускаю, что в столь высокой оценке возможна некоторая натяжка, но одно не вызывает сомнений: Ханна Мина не просто перенял реалистические традиции сирийской прозы — он развивает их дальше.
        Патриотические мотивы, призывы к борьбе с иноземными угнетателями звучали в творчестве многих поколений сирийских писателей. Еще с середины XIX столетия, когда после культурного застоя в условиях четырехвекового турецкого владычества наступил период так называемого арабского возрождения, сирийские просветители стремились возродить великое наследие арабской культуры и сделать его достоянием широких народных масс. Борьба против феодальных традиций и политического гнета в Сирии способствовала развитию публицистического жанра в литературе. Художественная проза в Сирии не была достаточно развита, а поэзия продолжала сохранять традиционные формы и каноны. После первой мировой войны, с развитием национально-освободительного движения, в Сирии появились новые литературные силы. Молодые литераторы сделали достоянием народа не только новые темы и идеи, но и новые жанры: рассказ, повесть, роман.
        После поражения народного восстания (1925 -1927), подавлению которого отчасти способствовало предательство некоторых буржуазных политических деятелей, а также под влиянием упадочнической литературы Запада в среде сирийской интеллигенции наступило разочарование. Многие писатели впадают в мистику, проповедуют полный отход от политической жизни.
        Однако реалистическое направление в сирийской литературе не умерло. В 1937 году в Дамаске начал выходить литературно-общественный журнал «Ат-Талиа» («Авангард»), объединивший большую группу представителей передовой интеллигенции. Широкую популярность приобрел возникший в 1941 году в Ливане журнал «Ат-Тарик»(«Путь») — орган Лиги борьбы с фашизмом и нацизмом. В нем сотрудничали писатели Сирии и других арабских стран. Оба журнала нередко печатали переводы произведений русских и советских писателей: Пушкина, Л. Толстого, Чехова, Горького, Маяковского, Шолохова, Леонова, Тихонова.
        Свою творческую деятельность Ханна Мина начал после второй мировой войны. В 1945 году он опубликовал рассказ «Продается ребенок», а в 1954 году — повесть «Синие лампы» (переведена на русский язык и вышла в Детгизе в 1958 году), рассказывающие о быте и нравах обитателей бедных городских окраин. После этого вышли романы «Парус и буря» (перевод его вышел в издательстве «Прогресс» в 1971 году), «Снег идет за окном», «Солнце в пасмурный день», «Якорь», «Обрывки картин», «Болото». Включенный в данный однотомник роман «Судьба моряка» можно считать продолжением темы, поднятой в романе «Парус и буря». Впоследствии теме борьбы и жизни тружеников моря были посвящены также романы «Грот-мачта» и «Дальняя гавань».
        Ханна Мина рисует своих героев так, как если бы он был знаком с ними лично, и это не удивляет тех, кто знает его биографию.
        Родился он в 1924 году в бедной семье. Рано начал трудовую жизнь. Был подсобным рабочим в бакалейной лавке, помощником аптекаря, учеником парикмахера. В 1939 году семья Мины поселилась в приморском городе Латакии, где он позднее открыл собственную парикмахерскую. Его клиентами были портовые рабочие, заезжие крестьяне, рыбаки. Они рассказывали ему о своей жизни, делились горестями и радостями.
        В 1946 году, когда в стране развернулось движение за вывод иностранных войск с территории Сирии, Ханна Мина участвовал в демонстрациях, направленных против французских оккупантов, за что был брошен в тюрьму. Впоследствии Мина писал: «Тюрьма была моим первым учителем. Находясь там, я понял силу печатного слова». Выйдя на свободу, он опубликовал несколько рассказов в газетах и журналах. Рассказы принесли автору признание среди простых людей Сирии, сразу разглядевших в молодом писателе выразителя их мыслей и надежд.
        Большое влияние на творчество Ханны Мины, по его собственному свидетельству, оказало знакомство с русской классической литературой, и особенно с произведениями Горького. «Придя к реализму, — сказал он в беседе с советским критиком В. Оскоцким, — мы поняли величие русской классики, творчества выдающихся советских писателей. И решающее значение принадлежало тут Горькому. Между различными издательствами началось буквально соревнование за перевод лучших писателей-реалистов в мировой литературе»[1 - "Литературное обозрение”, 1983, 19, с, 97.].
        В повести «Синие лампы» писатель обобщает свои наблюдения, накопленные в условиях феодальной, подвластной французским колонизаторам, Сирии. Главный герой этого произведения (действие его происходит в начале второй мировой войны) — юноша по имени Фарис, образ которого автор рисует с особенной любовью, — рано осознает социальную несправедливость. Поэтому он и принимает участие в стихийном голодном бунте и попадает за это в тюрьму.
        Роман «Парус и буря», предлагаемый вниманию читателей, — крупный шаг вперед в развитии писательского дарования Ханны Мины и значительное событие в истории сирийской литературы. Роман этот, как и повесть «Синие лампы», посвящен событиям периода второй мировой войны. Но если в повести герой довольно упрощенно представляет себе противоборствующие силы добра и зла, то в романе сирийская действительность тех лет раскрывается во всей сложности и противоречивости.
        В самом деле, Сирия переживала тогда весьма трудный период. Освобождение от турецкого господства, пришедшее после первой мировой войны, не привело к созданию единого независимого сирийского государства, так как турецких угнетателей сменили французские колонизаторы, превратившие страну в свою подмандатную территорию. Впоследствии, под давлением национально-освободительного движения, правительство Франции пошло на некоторое смягчение оккупационного режима и даже обещало признать независимость страны, но в канун второй мировой войны, воспользовавшись международной напряженностью, отменило все свои «уступки» и обещания и, более того, установило в стране военную диктатуру. Большую помощь французским властям оказывала феодальная сирийская знать, получившая из рук оккупантов значительную часть земель и административные посты в местных органах управления. В свою очередь германские и итальянские фашисты стремились использовать арабское национальное движение, еще более разжигая ненависть сирийцев к Франции. Некоторые крайне националистические партии фактически являлись агентурой фашистов, хотя и
прикрывались патриотическими лозунгами.
        Герои романа «Парус и буря» действуют в условиях, когда организованная борьба за вывод французских войск только начинает разворачиваться. Одни из них, как, например, учитель Кямиль, вносят в будущую победу свою посильную лепту; другие, как капиталист Мазхар и землевладелец Куса, хотят лишь извлечь из этой борьбы личную выгоду; а такие, как неграмотный кузнец Хамид, сбитый с толку фашистской пропагандой, радуются первым военным успехам гитлеровской Германии и наивно считают ее союзницей сирийского народа; самозваный же «хозяин» порта Абу Рашид откровенно предает национальные интересы ради сохранения за собой «права» обирать рыбаков и рабочих. На фоне этих событий Ханна Мина с удивительной достоверностью раскрывает весь сложный процесс прозрения главного героя романа Мухаммеда Таруси, показывает, как этот человек, еще недавно чуравшийся «политики», мечтавший отсидеться на «ничейной» территории, все более и более активно включается в борьбу против угнетателей.
        Роман «Судьба моряка» написан в форме воспоминаний пятидесятилетнего Саида Хаззума, бывшего моряка, о своем отце Салехе, моряке, мужество и благородство которого всю жизнь служат ему примером. Время действия романа — первая треть нынешнего века; место действия — сначала Турция, куда Салех отправился на заработки, а потом Сирия. И здесь, как в «Парусе и буре», главные герои целиком отдают себя делу защиты права народа на социальную справедливость и национальную независимость, и здесь они в первых рядах борцов. Хотя роман этот повествует о сравнительно далеком прошлом сирийского народа, проблемы, поставленные автором, столь же актуальны и по сей день.
        В свое время Уинстон Черчилль утверждал, что Сирия не приемлет власти извне, но и не способна управляться изнутри. В том, что первая часть этого замечания справедлива, нет никаких сомнений. И турецкие завоеватели, и английские и французские колонизаторы убедились в этом на собственном опыте. А что касается «неспособности» управляться изнутри, то с этим уже никак нельзя согласиться. Правда, за период независимого существования Сирия пережила добрый десяток правительственных переворотов, но ведь эти перевороты происходили под влиянием не только внутренних, но и внешних сил. Всему миру известно, что империализм США вот уже сколько лет пытается добиться от Сирии того, чего не смогли добиться английские и французские империалисты.
        Способность Сирии существовать и самостоятельно развиваться доказана самой жизнью. Залогом ее прочности является прогрессивный, антиимпериалистический курс нынешнего сирийского руководства, курс на сотрудничество с СССР и другими странами социалистического содружества.
        Сейчас, когда страна стоит лицом к лицу с вооруженным до зубов израильским агрессором, нагло попирающим элементарные нормы международного права и человеческой морали, воспитание в людях чувства патриотизма, мужества и самоотверженности в борьбе за дело свободы и демократии есть почетная задача художников. Писатель Ханна Мина эту задачу выполняет с честью.
        К. Чугунов
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        ГЛАВА 1
        Предел видимости определяется, наверное, не только остротой зрения человека. Своим воображением он может раздвинуть горизонты и увидеть мир даже сквозь стены дома, которые отгораживают его от людей. Когда человек, например, влюблен или томится где-нибудь вдали от родины, он способен не только остро чувствовать, но и отчетливо видеть сердцем все, что, казалось, уже исчезло навсегда. И перед глазами снова возникают картины минувшего, как кадры старого фильма, в котором ты когда-то играл главную роль. Они мгновенно появляются и так же мгновенно исчезают. Все это происходит как во сне. Но сердце все же успевает отобрать наиболее дорогие и нужные кадры. Именно те, что воскрешают тайные муки и желания, живущие до поры до времени в недрах души сами по себе, вне времени и пространства. И воскрешенные, они расправляют крылья и уносятся в далекий мир прошлого, к тем, кто их когда-то породил.
        Видениям минувшего оставался верным и этот человек, которого волны жизни выбросили на берег Латакии. Здесь он жил — ел, пил, спал, передвигался, — но мыслями он весь был в прошлом, терпеливо ожидая осуществления своих надежд и чаяний, которым он никогда не изменял.
        Латакия не была ему чужой. Берег здесь изогнулся серпом луны у подножия чернеющих вдали гор. Огибая заливчики и пересекая русла пересохших речушек, можно дойти от форта до самого маяка. Или можно просто так, без всякой цели, медленно брести по мелкой гальке, перепрыгивая с камня на камень и обходя отвесные скалы. А устав, можно сесть на любой большой камень, как на трон, или взобраться на скалу, вообразив, что ты находишься на принадлежащем только тебе одному безлюдном острове, или же с обрывистого берега свесить ноги прямо в море и, как лопастями, взбивать ими пену. Захочешь — можешь ла донями зачерпнуть полную пригоршню этой пены и держать ее, пока она не просочится между пальцами. Ну а если попадется песчаная коса, можешь палочкой или галькой начертать на песке дорогое тебе имя. Но не успеешь написать, как море, словно языком, слижет его… Да, море — это великое таинство. В нем скрыто много тайн, и, поглотив еще одну, оно никогда уже никому ее не откроет, как бы вы с ним ни заигрывали…
        Пусть на миг, но люди все равно пишут на песке чьи-то имена. Зачем? Для кого? Они и сами не знают. Да и не задумываются над этим… Пишут просто так, машинально. Когда попадается на пути такая вот девственно чистая гладь песка, как тут удержаться от соблазна и не оставить на ней какой-то след. Нацарапать, например, имя свое или любимой. Можно, конечно, и просто пройти по песку, оставив на нем только отпечатки своих ступней. Но и их быстро смоет море. Оно ревниво и не потерпит, чтобы на песке долго оставались следы человека.
        Летом берег устлан полунагими телами. Разморенные, люди жарятся на солнце, переворачиваясь со спины на живот и с бока на бок, копаются в песке, сооружают пирамиды, роют туннели. Море словно закрывает глаза на эти их забавы. «Играйте пока, играйте! — беззлобно ворчит оно. — Вот придет зима, тогда я вам покажу». А люди резвятся: бегают, прыгают, бросаются песком, брызгают водой. Играют с морем, как расшалившиеся дети с терпеливым дедом: взбираются ему на спину, щекочут его, дергают за кончики усов, расчесывают пальцами бороду. Забавляются, пока им не надоест. Когда же наступает время расходиться по домам, они с неохотой покидают море, так и не насытившись им до конца, не постигнув великих тайн этой бескрайней голубой пустыни… Море, доброе и ласковое, улыбается людям и тихо нашептывает что-то.
        Но это до поры до времени. Всякому терпению есть предел. Приходит конец и терпению моря. Тогда берегись его. Если ты в открытом море — смотри в оба. Спускайся лучше в трюм — подальше от беды. Да и на берегу не зевай, не то мигом окатит тебя с головы до ног и отшвырнет волной на острые камни. С морем шутки плохи. Поэтому и бегут люди в такие часы от него подальше.
        Они бегут… Но никогда не убегал от моря Мухаммед Таруси, или, как звали его друзья, Абу Зухди. Он не боялся моря. Коснется волна его ног, он только отскочит, словно приглашая море продолжить игру: «Попробуй, мол, дотянись до меня!»
        Даже в самый сильный шторм он оставался на берегу. Да и куда уйдешь? Здесь его дом. Здесь вся его жизнь. С морем связано все — и прошлое и будущее. Без него жизни нет. Он сидит и всматривается в бескрайнюю даль. Там, за горизонтом, новый, дорогой его сердцу мир — бухты, порты, гавани, где бросала когда-то якорь его «Мансура». Его любимая «Мансура», которую в щепки разнесло взбесившееся море, навсегда похоронив ее в зловещей пучине.
        А теперь здесь, на берегу, его кофейня. Он прочно обосновался на этих скалах, будто якорем зацепившись за них, чтобы никогда не расставаться с морем, быть его постоянным соседом. Зимой и летом, весной и осенью. Быть верным ему до конца своей жизни.
        Когда в кофейне не было дел, Таруси уходил к морю и, взобравшись на уступ какой-нибудь скалы, подолгу сидел там — наедине с морем и своими мечтами. О чем он думал? Этого никто не знал и никто никогда не узнает. Даже Абу Мухаммед, его самый верный, неразлучный товарищ и помощник. Завсегдатаи кофейни, спрашивающие Абу Мухаммеда: «Где Таруси?» — обычно получали односложный ответ: «Там». При этом он показывал куда-то в сторону берега. Большего от него ничего невозможно было добиться. А к Таруси, когда он уединялся, лучше было не подходить. Он не любил, когда нарушали его одиночество. В таких случаях он, раздосадованный, поднимался и шел в кофейню. Или же грубо обрывал:
        - Ты в кофейню? Она вон там!
        - А ты чего сидишь здесь один?
        - Молюсь, — недружелюбно отвечал он, всем видом своим показывая, что не намерен продолжать разговор.
        Конечно, это было не очень-то любезно, да, пожалуй, и опрометчиво, со стороны хозяина кофейни. Ведь посетители могли обидеться на такое обращение и больше не приходить в его заведение. Но Таруси это мало беспокоило. Ублажать гостей — это не для него.
        Однажды Абу Мухаммед по-дружески пытался дать ему совет: быть более обходительным с посетителями. Таруси и слушать не стал:
        - Занимайся своим делом и не суй носа куда не просят!
        Позже остыл и извинился перед Абу Мухаммедом.
        - Ты не обижайся на меня, дружище, — сказал он тихо, с какой-то необъяснимой грустью. — Не могу я, как другие торговцы, угождать всем подряд. Не для этого я создан. У меня, видно, другое призвание.
        Таруси говорил правду. Да, быть хозяином кофейни — это в самом деле не его призвание. Но разве он один такой? Сколько несчастных вынуждены заниматься не своим делом! Моряк становится официантом, а официант — моряком, ткач — кузнецом, а кузнец — ткачом. Ох, нелегко им всем живется, нелегко… Но живут — как с нелюбимой и давно опостылевшей женой. От такой жизни впору руки на себя наложить, бежать куда глаза глядят. И все же каждый по каким-то ему одному понятным соображениям мирится с такой жизнью и тянет свою лямку до конца.
        Человек говорит: «Все брошу, убегу завтра же!» Но приходит завтра, и он ничего не бросает. Никуда не убегает. Хоть на ногах у него и кандалов вроде нет и к стене он цепями не прикован. Не бежит — не пробил еще его час. Час, которого он ждет и которого, может быть, никогда не дождется. И все же он терпеливо ждет и верит, что он настанет.
        Верил и Таруси. И не только верил — упорным, хоть и нелюбимым трудом старался ускорить его приход. В своей вере он был искренен, а в труде — настойчив. Конечно, не по душе была ему такая жизнь. Но он мирился с нею, ибо жил рядом с морем, на этих скалах, которые он сам себе облюбовал, бросив здесь якорь.
        ГЛАВА 2
        Хотя Таруси и считал, что удачно пришвартовался к этим скалам, но где-то в тайниках души он, как всякий человек, делающий вынужденную остановку на полдороге, ощущал беспокойство. Да, были у него и вера и силы. Но двигаться дальше вперед он не мог, а назад путь тоже отрезан. Ничего не оставалось, как только ждать. И он ждал.
        Когда он сидел, прислонившись спиной к скале, или механически, через силу, занимался хозяйством в кофейне, он все думал и думал. И думы эти были невеселые. В нем кипела ярость против чуждого для него мира. Ему хотелось разорвать на части всех, кто делает и без того невыносимую жизнь еще более мрачной и трудной. Но как он может это изменить? Что он может предпринять, не двигаясь вперед, остановившись на полпути? Эта мысль не давала ему покоя. Она таила в себе вызов. Напоминала о существующей несправедливости и подлости. Возбуждала и еще больше взвинчивала натянутые до предела нервы…
        До его слуха донесся неясный шум. Раздался звон разбитого стекла. Это в кофейне… Послышались крики. Вперемежку с отборной бранью прозвучало и его имя. По берегу бежали люди. Размахивая руками, они кричали:
        - Таруси! В кофейне — драка!
        Стряхнув с себя оцепенение, он стремглав бросился в кофейню. Все здесь было перевернуто вверх дном. Стулья разбросаны, столы опрокинуты, на полу — осколки стекол. В одном углу несколько моряков держали Салиха Барру. Тот вырывался, осыпая их бранью, и хрипло кричал:
        - Пустите! Пустите! Я из него котлету сделаю!..
        В другом углу моряки окружили Абу Мухаммеда.
        Одна его щека багровела — наверное, от пощечины Салиха. Из глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы.
        - Что здесь произошло? Тебя ударили? — спросил у него Таруси.
        Моряки все разом зашумели, загалдели, замахали руками. Абу Мухаммед тоже что-то бормотал, оправдывался. А Салих все еще вырывался из рук моряков и орал:
        - Пустите, пустите меня!..
        Таруси поднял руки вверх. Моряки расступились. Гнев, давно уже копившийся у него внутри, властно охватывал его. Он чувствовал, что не может больше владеть собой. Чаша терпения переполнилась. Злоба душила его, и он должен был дать ей волю. Только тогда он будет удовлетворен. Пусть же произойдет то, что рано или поздно должно было произойти. Именно в такие минуты в человеке, он знал это по себе, крепнет решение дать отпор любому, кто посягает на его честь. Даже если придется поплатиться жизнью.
        Этот Салих Барру только выдает себя за моряка. Но с морем у него нет ничего общего. Он бандит. Да он и сам этого не скрывает, даже похваляется этим. «Я с ножом в руках родился», — говорил он. Всякому понятно, что в кофейню его подослал Абу Рашид — негласный хозяин порта, чтобы припугнуть Таруси, подмять его под себя или заставить покинуть эти скалы навсегда. Но не на того напал. Таруси не подчинится. Он готов защищать свое право, драться до смерти, до последнего вздоха. Отступать некуда. Сейчас можно идти только вперед.
        Салих все бесновался. Моряки вытолкнули его из кофейни. Таруси выбежал следом за ним. Некоторые посетители, чтобы не попасть в историю, незаметно стали расходиться. Другие же, предвкушая драку, высыпали из кофейни. Большинство, конечно, были на стороне Таруси. На Салиха многие в порту имели зуб.
        Его давно уже хотели проучить за хвастовство и наглое вымогательство. А сейчас он совсем распоясался. Устроил настоящий погром в кофейне. Ни за что ни про что избил Абу Мухаммеда и еще угрожает самому Таруси. После всего этого Таруси ничего не остается, как закрыть свою кофейню и убраться восвояси… Или же проучить наконец этого мерзавца.
        - Думаешь запугать меня, сволочь? — крикнул Таруси и, схватив палку, бросился на противника.
        Но прежде чем Таруси успел ударить, в воздухе молнией блеснул нож, и он ощутил жгучую боль в плече. Какой-то моряк закрыл лицо руками, чтобы не видеть крови.
        - Салих! Не на-а-а-до!.. — пронзительно взвизгнул маленький Ахмад.
        Барру опять замахнулся, метя прямо в грудь. Но Таруси резко ударил его по руке, нож выпал из разжавшихся пальцев, покатился по склону и упал в воду.
        В толпе раздался вздох облегчения.
        - Ну, вот и все, отбили быку рога, — радостно сказал кто-то.
        Однако это был еще далеко не конец. Но первый раунд выиграл Таруси. И эта победа влила в него уверенность. Правда, мешала рана в плече. Удар был профессиональный — в умении владеть ножом Салиху не откажешь. Но все же главный удар был отражен, и нож, с которым якобы появился на свет божий Салих из чрева матери, канул в море. Попробуй теперь достань его! На счету у Салиха было немало драк. Опыт поножовщины у него богатый — в этом ему не было равных во всем порту. Он всегда выходил победителем и поэтому ничего не боялся. И вот случилось неожиданное — Салих остался без ножа.
        Таруси, не давая опомниться противнику, снова бьет его по руке, по плечу. Еще и еще раз… Он наносит короткие, частые удары по плечу, по спине. Салих шатается, опускает голову. И вдруг вытаскивает пистолет и в упор стреляет в Таруси. Но рука его дрожит. Даже с такого короткого расстояния он промахивается. Пуля пролетает мимо, никого не задев. Таруси бросается на Салиха, и раздается второй выстрел. Пуля все же задевает бедро Таруси, но он не чувствует боли, бьет Салиха ногой в живот. Тот вскрикивает, роняет пистолет и чуть не падает. Таруси ударяет его еще раз. Салих шатается и летит со скалы в море.
        Мокрый, растрепанный, Салих Барру дрожащими руками уцепился за выступ скалы, стараясь вылезти на берег. Он с трудом подтянулся и на четвереньках выполз на берег. Ему никак не удавалось встать на ноги. Едва поднявшись, он снова падал. Моряки брезгливо смотрели на него, и никто даже не шелохнулся, чтобы помочь ему. Так ему и надо, подлецу! Молодец Таруси — расплатился с ним за всех…
        Таруси отошел от обрыва и, обессиленный, прислонился к стене кофейни, в любую секунду готовый снова броситься на врага и добить его. Но пусть сначала Салих встанет на ноги. Он ему мешать не будет. Не в его правилах бить лежачего.
        К месту происшествия наконец прибыла полиция. Арестовали обоих. Моряки и Абу Мухаммед провожали их до самого участка. Абу Мухаммед шел, обхватив голову руками. Он чувствовал себя виноватым. Лучше бы ранили его, чем Таруси. За что человек пострадал? Неужто он пролил кровь из-за какой-то чашечки кофе? Ведь ссора началась из-за пустяка… Нет. Конечно, дело не в кофе. Салих искал ссоры. Он хотел свести счеты с Таруси. А может быть, даже убить его. Но не вышло. Сам получил по заслугам. Жаль — мало. Надо было бы его прикончить…
        По дороге толпа разрасталась. К свидетелям присоединялись любопытные. Они расспрашивали о подробностях. Очевидцы чувствовали себя героями и, рассказывая о драке, прибавляли кое-что от себя. Другие поправляли их, добавляя новые подробности. На ходу спорили, незлобно переругивались. Но все сходились на одном: молодец, Таруси, проучил-таки Барру.
        «Проучить-то проучил, — думали многие. — Но этим дело не кончится. Узелок только завязался, и неизвестно еще, когда и как он развяжется…»
        Латакия — город небольшой. Но это не просто город, а прежде всего порт. Это окно, вернее, даже ворота Сирии в Средиземное море. Через них она связана со всем миром. Посылает одни товары и получает другие. И пользуется этими воротами не только Сирия, но и соседние страны.
        Этот город, прижавшийся к морю в северо-западном углу страны, сохранил и старинные постройки, и древние обычаи. В затхлой атмосфере этих давних обычаев город задыхается. Месть считается неоплаченным долгом до тех пор, пока кровь не смоет кровь.
        Настоящие хозяева Латакии — богатые феодалы. Сами они живут в загородных поместьях, владея богатейшими земельными угодьями. Между их кланами, объединяющими несколько семей, и делится власть над городскими кварталами. Они диктуют свои законы, хозяйничают как хотят, распоряжаются и землей и людьми, строят козни друг против друга, благодетельствуют угодникам и стирают в порошок строптивых. И все это они делают «по правилам», «по чести», не нарушая обычаев, потому и слывут людьми порядочными, пользуются почетом и уважением!
        Время от времени в каком-нибудь квартале объявлялся смельчак, который, подняв голос против их засилья или воспользовавшись распрями между ними, пытался выйти из-под их контроля. Тогда они, на время забыв о междоусобицах, объединялись и действовали сообща, чтобы обезвредить его или вообще убрать с дороги.
        Весь город был поделен между влиятельными семьями на зоны, где они чувствовали себя полновластными хозяевами. Семейство Мазхаров, к примеру, хозяйничало в квартале Шейх Захир, где находятся гаражи. Мазхары держали в своих руках всю перевозку грузов в порт и из порта. И когда однажды один торговец возмутился и попытался вывезти свой груз из порта без их посредничества, его товар в назидание другим сожгли на площади, а самого торговца публично избили.
        В порту распоряжалась семья Абу Рашида. Ни один корабль, ни одна фелюга, ни одна лодка, выходившие в открытое море или возвращавшиеся в порт, не могли уклониться от дани Абу Рашиду.
        За спиной таких семей стояли феодальные роды, которые владели землями в деревнях и имели большое влияние во всей округе. Они умело пользовались своими привилегиями, извлекая из них выгоду. С ними заодно действовали и власти. Если же кто становился поперек дороги, его просто-напросто устраняли. Они были вездесущи, и без них не так легко было обойтись. Они пробрались даже в оппозицию, чтобы, выбрав момент, совершить переворот и захватить власть.
        Таруси повезло. Скалы, где он соорудил свою кофейню, оказались как бы вне чьей-либо сферы влияния. И первое время кофейней поэтому никто не интересовался. Но когда Таруси становился на защиту моряков, вмешиваясь таким образом в портовые дела, он тем самым бросал вызов семейству Абу Рашида. Этого ему они не могли простить. Теперь он должен был быть готовым к любым пакостям, к любым неожиданностям. Абу Рашид не остановится ни перед чем, он уберет со своего пути всякого, кто будет путаться у него под ногами.
        Иногда в душе Таруси ругал себя и клялся, что не будет больше вмешиваться ни во что. Но совесть не позволяла ему оставаться равнодушным перед явной несправедливостью. Он не мог молчать, видя, как Абу Рашид обманывает и обсчитывает моряков, этих простых и доверчивых людей. Волей-неволей он становился не только свидетелем, но и судьей этого вопиющего беззакония. Тщетно он пытался внушить себе: раз он не работает в порту, все это его не касается. «У меня хватает своих забот в кофейне, чтобы разбирать еще чужие дрязги». Но ни разу так и не смог остаться в стороне, когда слышал о бесчинствах Абу Рашида.
        Неделю назад он громогласно при всем честном народе обругал в кофейне Абу Рашида. Да и до этого он не очень-то стеснялся в выражениях, когда говорил о нем. Конечно, Абу Рашиду стало известно обо всем. Решил он укоротить язык Таруси. Для этого и подослал Салиха в кофейню.
        Весть о драке в кофейне быстро распространилась по всему городу. Это событие оживленно обсуждали и в квартале Шейх Захир, и в порту, и в богатых особняках, и в бедных хижинах.
        Салиха за ношение огнестрельного оружия посадили в тюрьму. Таруси отпустили. Хотели положить в больницу, но он отказался. Ему перевязали раны, и он вернулся в свою кофейню. Таруси понимал, что враги не оставят его в покое. Теперь он должен жить под постоянной угрозой. Но он не из пугливых. Вызов брошен и принят. Отступать некуда. Он будет бороться до конца. Отсюда он не уйдет. Он не может расстаться с морем. Без него ему не жить.
        Да и почему он должен бежать? С этим городом связана вся его жизнь. Здесь он родился, здесь жила его семья. Пусть старые корни засохли, листья развеялись, но дерево должно стоять. Умерли родители, эмигрировали куда-то в дальние страны его дядья, переселился в Триполи старший брат, там же вышла замуж и его сестра. А он остался здесь один. Постепенно отдалился от родных. Что у него с ними общего? Они — торговцы, он — моряк. Поняв, что ему не на кого больше надеяться, Таруси решил пробивать себе дорогу сам, своими силами.
        ГЛАВА 3
        Дня через два вечером в кофейню Таруси пожаловал редкий для этого заведения гость — сам началь ник порта Абу Амин. Таруси не скрыл своего удивления, но — даже для виду — не выразил никакой радости. Правда, гостя он принял достойно, ведь, что ни говори, начальник порта. Таруси подошел к нему, поприветствовал, предложил ему наргиле и кофе.
        Абу Амин был высокого роста, крепкого сложения. Он и так производил впечатление солидного мужчины. Но, постоянно помня о своем положении, старался казаться еще более солидным и важным. Говорил баском, размеренно, будто взвешивая каждое слово. На нем был форменный белый китель с погонами, который он почти никогда не снимал. Весь вид его говорил — он важный чин. Но на деле начальник порта был всего лишь марионеткой в руках Абу Рашида, и тот пользовался им в основном как обладателем печати, которой Абу Рашид официально скреплял свои махинации.
        - Ты ведь знаешь, Абу Зухди, как я тебя ценю и уважаю, — начал издалека Абу Амин.
        Он говорил не спеша, с достоинством, стараясь придать своим словам особую многозначительность и внушить к ним доверие.
        - Верю тебе, Абу Амин, и всегда к твоим услугам, — скороговоркой ответил Таруси, бросив на него настороженный взгляд.
        - Спасибо… И мы — к твоим. Вот решил зайти повидать тебя. Меня несколько дней не было в порту. Давно, думаю, не навещал Таруси. Мы ведь все братья друг другу, вот и зашел как к брату.
        - Милости просим! Рад видеть. Да ниспошлет аллах тебе долгую жизнь!
        - И тебе — тоже! Мы всегда помним, что ты свой человек, и мы перед тобой в долгу.
        Таруси промолчал, показывая тем самым, что не намерен продолжать дальнейший обмен традиционными любезностями. Уж кто-кто, а Таруси насквозь видел Абу Амина и знал, что тот неспроста к нему пожаловал. Он не сомневался, что посещение им кофейни наверняка связано с арестом Салиха и что пришел он сюда не по своей воле, а по приказу Абу Рашида.
        - Когда я узнал о дебоше Салиха в твоей кофейне, я очень расстроился. Абу Рашид тоже возмущен, — продолжал начальник порта, словно прочитав мысли Таруси. — Если б ты сгоряча тогда на людях не оскорбил Абу Рашида — пусть накажет аллах того, кто ему об этом донес! — он и сам бы не отказался зайти к тебе выпить чашку кофе.
        «Э-э, да он, кажется, не угрожать, а мириться ко мне пришел, — подумал Таруси. — Что бы это могло значить? Наверное, поняв, что их затея провалилась, решили замести, пока не поздно, следы».
        - Что ж, мне очень приятно это слышать. Я ценю хорошее отношение Абу Рашида ко мне. Надеюсь, он такие же чувства питает ко всем морякам. Передай Абу Рашиду привет от меня и скажи ему, что двери моей кофейни открыты для всех.
        Абу Амин, ничего более не ответив, стал усиленно раскуривать наргиле. Наступившее тягостное молчание нарушалось лишь громким бульканьем воды в сосуде наргиле. Таруси тоже начал свертывать цигарку. Каждый соображал, как, закончив обмен всеми любезностями, продолжить разговор.
        После драки с Салихом можно было ожидать, что Таруси будет настороженно относиться к Абу Рашиду, подозревая, что это он подослал Барру. К этому начальник порта был готов. Но все же Абу Амин считал, что Таруси следовало бы извлечь из этой истории урок и не быть столь строптивым. Он мог бы и теплее поблагодарить Абу Рашида. И если не прямо извиниться перед ним, то хотя бы намеком.
        «Ну что ж, — решил про себя начальник порта, — зайдем с другого конца».
        - Послушай, Абу Зухди, все знают — ты настоящий мужчина. Таких людей Абу Рашид уважает. Но когда кто-то идет против него или вмешивается в его дела, он этого не прощает. Ты ведь знаешь его характер, его возможности, его влияние, его…
        - Знаю, знаю, Абу Амин, все знаю, — прервал его Таруси. — Но, насколько я понимаю, ты пришел ко мне как друг. Так зачем же ты начинаешь мне угрожать?
        - Покарай меня аллах! Что ты, Абу Зухди! У меня и в мыслях такого не было, — горячо поклялся начальник порта. — В твоих же интересах я хотел тебя предостеречь, чтобы ты не делал глупостей. Напомнить тебе, что с Абу Рашидом лучше не связываться. Он ведь все может. Может наказать, может и осчастливить любого. У него везде есть связи. И в нашем городе, и в правительстве. Кто с ним, тот не пропадет. Зачем тебе накликать беду на свою голову? Подумай о своем благе.
        Вода в наргиле опять громко забулькала.
        - Что ж, подумать, Абу Амин, всегда полезно, — ответил Таруси, немного помолчав. — Особенно если раньше не задумывался ни над чем. Мне ясно одно: Абу Рашид, чтоб запугать меня, идет на всякие подлости. Но он этим от меня ничего не добьется. Я не из пугливых. Будь я трусом, разве полез бы в драку с Салихом. В одном только ты прав: мне тягаться с Абу Рашидом трудно, и ничего хорошего мне это не сулит. Но если бы я не дорожил своим достоинством и честью, если б умел подхалимничать, то, наверно, уже плавал бы капитаном на каком-нибудь судне. И ни к чему мне было бы открывать эту кофейню на голых скалах! И скажи своему Абу Рашиду: я готов забыть старое, что было, то прошло. Но если же он, используя свое влияние, вытащит Салиха из тюрьмы, то к добру это не приведет. И ничего не изменит. Пусть оставит меня в покое. Можешь заверить его, что наниматься лодочником не приду. Эта работа уже не по мне. Ну а наша ссора с Салихом — это наше личное дело. Время разрешит наш спор.
        На этом разговор и кончился. Абу Амин поднялся и чинно направился к двери. Выйдя из кофейни, он еще более надулся и величественной походкой, не спеша направился к порту.
        ГЛАВА 4
        Через неделю Таруси, весь в бинтах, прихрамывая и опираясь на палку, отправился к прокурору. Он принес ему официальное заявление, в котором просил приостановить возбужденное им против Салиха дело. Этот шаг Таруси предпринял сознательно, без чьей-либо подсказки.
        Тем, кто осуждал его за это, он отвечал:
        - У нас свои счеты с Салихом. Обвиняемых и обвинителей тут нет. Закон я уважаю, но жаловаться не хочу. Если Салих опять ворвется в мою кофейню или начнет приставать к кому-нибудь в порту, пусть тогда пеняет на себя. Аллах ему будет судьей.
        После драки в кофейне дружки Салиха сразу же отвернулись от него. Более того, они даже злорадствовали. Уж такая это публика. У них свое понятие о дружбе. В их кругу уважают только сильного и смелого. Ты победил — ты и герой. Таруси они всегда считали человеком смелым и решительным. То, что он не спасовал перед Салихом Барру, их не удивило. Но ведь он не только не струсил, а еще и дал ему как следует по зубам. Сбросил Салиха в море, хотя у того были и нож и револьвер, а у Таруси только палка. «Молодец Таруси!» — с нескрываемым восхищением говорили вчерашние дружки Салиха, обсуждая в кофейнях и винных погребках последнюю городскую сенсацию.
        На другой день после визита Таруси к прокурору в кофейню ввалилась шумная компания его новых восторженных почитателей. Они пришли засвидетельствовать ему свое уважение и объявить его своим другом.
        - Вы меня не за того принимаете, — попытался отмахнуться от них Таруси. — Мой принцип: не тронь меня — и я не трону. Ну а кто полезет, тому несдобровать. Получится как с Салихом — забудет даже про мамочку, которая еще в утробе снабдила его ножом.
        - Но ты Салиха не списывай. Он еще может показать клыки.
        - Ничего. Двум смертям не бывать, одной, говорят, не миновать.
        - Может быть, он в тюрьме немножко остынет и ума-разума наберется.
        - Я лично попросил уже, чтобы его выпустили из тюрьмы.
        - Ты что, хочешь, чтобы Салих гулял на свободе? И чего же ты ждешь от него?
        - Да ничего…
        - Салих — бешеная собака. От него всего можно ожидать. Но теперь он будет иметь дело и с нами. Мы ему за тебя еще вложим!
        - Лучше не надо. Я уж сам буду расхлебывать кашу. Как-нибудь сами разберемся.
        - Как знаешь… Но про нас не забывай… Салих ведь что бешеная собака…
        От этого разговора у Таруси остался неприятный осадок. Еще не хватало, чтобы эти бездельники и хвастуны зачислили его в свою компанию. От этой шатии-братии одна дорога — в петлю. Тоже нашлись приятели! Слушать каждый вечер их болтовню! Может быть, еще и угощать их? Нет, этому не бывать! И он приказал Абу Мухаммеду подавать им кофе, как всем, — за плату.
        - Не робей, Абу Мухаммед, бери! Бери со всех без исключения. Не станут платить — укажем на дверь. Будут упираться — поможем, как Салиху. Неужто я должен еще перед ними лебезить? Уважение к себе терять? Мне на их деньги наплевать — ими не разбогатеешь. Мне честь моя дорога. Я в море-то ни перед кем не унижался, а уж на суше и подавно не буду!
        - Воля твоя, Таруси, да хранит тебя аллах! Как сказал, так и будет. Хочешь кофе — деньги на стол.
        Не нравится — уматывай! Я знаю, у кого служу. Да и многие теперь поняли, с кем имеют дело. Вряд ли кто осмелится скандалить в нашей кофейне!
        - Э, Абу Мухаммед, не зарекайся! Все может быть.
        - А почему бы тебе не поговорить с Абу Рашидом?
        - О чем мне с ним говорить? — вспылил Таруси. — Кто он такой? Губернатор или министр? Чтобы я его имени больше не слышал! Понял? Занимайся своим делом. Подавай кофе и деньги получай. Со всех! Со всех без исключения.
        - И даже с Абу Рашида?
        - И с него тоже, — отрезал Таруси и сразу почувствовал в плече, под бинтом, острую ноющую боль.
        Просто упоминание имени Абу Рашида выводило Таруси из равновесия. Вспомнился последний разговор с начальником порта. Конечно, тот все передал Абу Рашиду, за тем и приходил. Что-то теперь предпримет Абу Рашид? Прекратит свои козни или, наоборот, с еще большим злом будет мстить? Наймет какого-нибудь другого головореза. А может быть, притворится, что все забыл, чтобы усыпить бдительность, а потом сделает неожиданный рывок? Ведь я никуда не денусь. Прикован к суше — в море мне сейчас дела нет. Но в порт к нему работать не пойду!
        В те времена, когда он плавал на «Мансуре», порядки в порту были совсем другие. Не было такого движения судов. Не было столько грузов. И грузчиков, и моряков было меньше. Суда приходили, разгружались и уходили. Тут же швартовались и торговые суда, и рыбацкие фелюги. Случались иногда, как и во всяком порту, драки и ссоры. Теперь же корабли бросают якорь на рейде. А вокруг них — баржи. Взад-вперед снуют баркасы, лодки. На берегу сотни грузчиков, носильщиков, рабочих. И всем этим заправляет и распоряжается один человек — Абу Рашид. Сейчас, во время войны, движение в порту несколько уменьшилось, но после войны оно станет еще более оживленным. Дел у Абу Рашида будет невпроворот. Ему нужно во что бы то ни стало сохранить свою власть и влияние. Кто-кто, а Абу Рашид не будет сидеть сложа руки.
        ГЛАВА 5
        Да, Абу Рашид времени зря не терял. Действовал он энергично, дело вел с размахом. Еще до того, как Александреттский порт перешел к Турции[2 - Порт Александретта, ныне Искандерун, был передан французами Турции в 1939 г. (вопреки интересам сирийского народа, добивавшегося воссоединения Александреттского санджака с Сирией). — Здесь и далее примечания переводчиков.], он сумел прибрать к рукам все работы, связанные с разгрузкой и погрузкой кораблей на рейде. Все баржи, баркасы и лодки он скупил, хотя и пришлось выдержать нелегкий бой со своими конкурентами. Пришлось пойти даже на риск, поставить все на карту. Абу Рашид в таких делах был азартным игроком.
        «Мне бояться нечего, — говорил он своим конкурентам. — Начинал с нуля и кончить могу нулем. Как говорят, пан или пропал!»
        Все знали: Абу Рашид слов на ветер не бросает и, если он на что-то решился, его никто и ничто не остановит. Это был человек властолюбивый, настойчивый и решительный. Хотя внешне он вовсе не производил такого впечатления: ниже среднего роста, худощавый, скорее хилый. Вежливый и внимательный, Абу Рашид всегда находил время, чтобы принять и выслушать каждого, кто обращался к нему. Одет очень скромно. В простых матросских штанах, старом пиджаке и выгоревшем на солнце тарбуше, которого он никогда не снимал с головы, он походил на сотни других грузчиков. В любое время его можно было найти или в портовой кофейне, или на пирсе. Люди, наслышанные ранее о его могуществе и всесилии, столкнувшись с ним, никак не могли поверить, что это и есть тот самый знаменитый Абу Рашид, особенно если его видели рядом с расфранченным и напыщенным начальником порта или в окружении щеголеватых капитанов судов.
        Абу Рашид не притворялся. Он действительно был таким. Ходил по порту, незаметно появляясь то в одном, то в другом месте, окидывал хозяйским оком все причалы, отдавал распоряжения, руководил погрузкой, и все это он делал тихо, спокойно, чуть ли не с виноватой улыбкой — извините, мол, что вмешиваюсь. Но если кто-то — конкурент, какой-нибудь портовый чиновник, руководитель профсоюза, владелец судна или простой моряк и грузчик — становился ему поперек дороги, он сразу преображался. От его обходительности и приветливости не оставалось и следа. Он сбрасывал их как ненужную маску и становился властным, злым и беспощадным стариком, готовым, впрочем, снова изобразить на лице любезную улыбку и живейшее участие, когда противник был устранен.
        Обычно такой процедуре предшествуют всегда какие-то непредвиденные события и неприятные случайности: или тонет судно, или вспыхивает где-то пожар, или с кем-то происходит несчастный случай; потом все улаживается: кого-то переводят на другую работу, кого-то снимают, а этого назначают, а тот срывает богатый куш — и все шито-крыто, делается без шума, крика и суеты.
        Судьба каждого матроса и даже грузчика в порту зависела от прихоти Абу Рашида. Пришелся по нраву — будешь работать; чем-то не угодил или, не дай бог, прогневил — лучше подобру-поздорову уходи сам, а не то в один прекрасный день и пузыри можешь пустить.
        Работа в порту адова. День и ночь между кораблями на рейде и набережной снуют нагруженные с верхом баркасы и лодки. Вдоль всей набережной — штабеля тюков, мешков, ящиков. Один за другим вереницей проходят грузчики. У каждого на плечах ноша — да такая, что ноги подкашиваются. Сгибаясь чуть не до земли под ее тяжестью, грузчики тащат ее или на склад, или на баржу. С баржи груз поднимается на судно, а с судна взамен опускаются тюки и ящики тоже не легче весом. И так с утра до поздней ночи, с ночи до утра, туда и назад, без остановки, без передышки. Попробуй только вякни слово, что, мол, с тобой поступают не по закону, — тут же очутишься за воротами порта.
        Однажды Таруси довелось посмотреть, как блюдут «законы» в порту. Шла погрузка баржи. На какого-то беднягу взвалили такой ящик, что он даже закачался под ним, но кое-как устоял. Потом, медленно, неуверенно передвигая ноги, стал подниматься с грузом по шаткой доске. С каждым шагом ноги его слабели, он склонялся все ниже и ниже. Казалось, он вот-вот рухнет под непосильной ношей, но все-таки вопреки всему двигался, как-то странно покачиваясь, шел будто с шестом по канату. И когда он уже почти достиг борта баржи, ящик на его спине вдруг накренился и полетел вниз, а вслед за ним — и потерявший равновесие грузчик. Все, кто стоял на набережной, так и ахнули. Бросились на помощь грузчику. Бедняга лежал почти бездыханный, залитый кровью. У каждого от сострадания к нему сжалось сердце. И только один человек не проявил никакого сочувствия к пострадавшему — это был помощник Абу Рашида. Он с бранью набросился на грузчика. Тогда другой грузчик решил вступиться за товарища. Помощник Абу Рашида грубо оттолкнул его, потом схватил за ворот рубахи, притянул к себе и сильно, наотмашь ударил по лицу.
        Таруси, наблюдавший за этой отвратительной сценой, не мог остаться простым, безучастным свидетелем. Ему было жалко покалеченного, обливавшегося кровью грузчика и до боли обидно за вступившегося и пострадавшего ни за что товарища. Таруси попытался пристыдить и как-то урезонить обидчика. Однако тот смерил его с головы до ног презрительным взглядом и небрежно оттолкнул в сторону. Неизвестно, чем кончилось бы все это, если бы к месту события не подоспел сам Абу Рашид. Он извинился перед Таруси за недоразумение, успокоил его и тут же при всех отругал своего помощника за бездушное отношение к грузчику, громко заявив, чтобы все слышали, что он и впредь не потерпит подобного обращения с рабочими.
        Насколько он был искренен при этом, трудно сказать. Во всяком случае, Абу Рашид не только на словах оказал внимание изувеченному грузчику. Что же касается его заступника, то тому вскоре пришлось поплатиться за свой благородный поступок. В тот же день его жестоко избили и посоветовали больше в порту не появляться. До Таруси также дошло, что Абу Рашид высказал недовольство и его поведением.
        «Я не люблю, — сказал он в присутствии портовых рабочих, — когда в дела порта вмешиваются посторонние люди».
        Выгнанный из порта грузчик пришел к Таруси поделиться с ним своим горем. Поблагодарив Таруси за поддержку, он попросил замолвить словечко Абу Рашиду, чтобы его снова приняли на работу в порт.
        Таруси задумался. Он оказался в довольно-таки щекотливом положении. Тяжело отказать грузчику, но еще тяжелее — просить о чем-то Абу Рашида. К тому же он был заранее уверен, что, если даже сегодня грузчика восстановят на работе, все равно завтра его поставят в такие условия, что он будет вынужден покинуть порт. Но все же Таруси попросил своего знакомого капитана Кадри Джунди, чтобы тот устроил на работу грузчика. Как-никак у человека большая семья — нельзя, чтобы он остался без работы. Кадри Джунди в знак особого уважения к Таруси пристроил грузчика. Узнав об этом, Абу Рашид вскипятился. «Опять этот чужак Таруси, — закричал он, — сует своей нос, куда его не просят. Грузчиков подстрекает. Что ему здесь надо?»
        Таруси, конечно, задело за живое такое высказывание Абу Рашида. Его публично оскорбили. Выходит, это он, Таруси, который побратался с морем, посторонний человек в порту! Разве он не имеет больше никакого отношения к морю? Кто ему может запретить приходить в порт? Может быть, море и порт тоже принадлежат Абу Рашиду? В конце концов, кто такой Абу Рашид? Почему он командует в порту? Ведь должна же найтись и на него управа…
        Так размышлял Таруси, и внутри у него закипала злость: доколе будет царствовать в мире несправедливость?
        Где же выход? — этот проклятый вопрос, на который он никак не мог найти ответа, не давал ему покоя. Может быть, мне и в самом деле не лезть, куда меня не просят. Что, мне своих забот мало?
        Но не только вражда с Абу Рашидом лишала Таруси душевного спокойствия. Жизнь на суше была, оказывается, куда сложнее, чем в море. Да, здесь совсем другие проблемы. Они, пожалуй, еще более сложные и запутанные. Да и сам Таруси, бросивший якорь на суше, сильно переменился. Он не был уже тем беззаботным юнцом, который, кроме моря, ничего не знал и знать не хотел. Теперь многое интересовало его, и он стал чаще задумываться над всем, что происходило вокруг.
        А происходило много непонятного. Да, и на берегу тоже есть свои рифы, штормы, водовороты. И город, и порт, и его кофейня вовлечены в этот непонятный водоворот событий. Во всем мире разыгрался бешеный шторм. Шарик земной бросает в океане жизни, как щепку. Люди барахтаются, суетятся, чего-то хотят, чего-то добиваются. О чем-то спорят, доказывают что-то друг другу. Как разобраться во всем этом?
        Вот Абу Хамид твердит все время:
        - Если немцы победят, победим и мы. Почему? А потому, что французы и англичане наши враги. А враг нашего врага — это наш друг. И выходит, что немцы — наши друзья. Как только Германия победит, мы сразу обретем свободу и независимость. Прогоним всех иностранцев и их прихвостней, станем хозяевами в собственном доме.
        Таруси, конечно, посмеивался, слушая Абу Хамида. Пусть себе говорит: всерьез его слова он не принимал и слушал больше приличия ради. Но, размышляя потом наедине, он приходил к выводу, что и в рассуждениях Абу Хамида есть доля истины. В самом деле, сколько можно терпеть в своей стране чужеземцев? Так жить больше нельзя! Он не очень верит Абу Хамиду. Чаще он пропускает мимо ушей болтовню по радио из Берлина. Ему надоели и эти бесконечные споры в кофейне. Но ведь и запретить спорить людям тоже нельзя. Когда ему становилось невмоготу, он по своему обыкновению незаметно выходил из кофейни и искал уединения где-нибудь у моря. И все же кое-какие слова посетителей глубоко западали ему в память, тревожили душу. Невольно заставляли задумываться не только над их смыслом, но и по-новому оценивать людей, которые их произносили.
        «Почему, — спрашивал себя Таруси, — всех этих людей так волнует политика? Почему, например, учитель Кямиль никогда не говорит о школе, где он преподает? А взять Абу Хамида. Он забывает обо всем, когда слушает радиопередачи из Берлина. И в то же время, почему Абу Хамид так ненавидит учителя Кямиля? Наверное, потому, что учитель высказывается против Германии. Ну а я за кого? С кем я? Да ни с кем! Просто сам по себе. Пока не знаю, за кого и против кого я. Радио из Берлина я ведь тоже иногда слушаю. Бывает, что говорят вроде и правильные вещи. А если вдуматься, то и учитель Кямиль тоже прав. С ним трудно не согласиться. Как трудно не согласиться и с другими моими клиентами. Многие из них — думающие люди. И хотя я прячусь иногда от них, но и без них я жить уже не могу. Привык, сроднился с ними. Они мне стали дороги, как и сама кофейня. Нет, Абу Рашиду не удастся выжить меня отсюда. Я пустил уже тут корни, и выкорчевать меня будет не так-то просто!»
        ГЛАВА 6
        Абу Рашид не имел обыкновения сразу раскрывать свои карты. Он сначала разложит их, внимательно изучит, если надо — перетасует и только потом вступает в игру. Иногда он позволял себе и спасовать, но только для того, чтобы завтра выиграть наверняка.
        Когда начальник порта передавал ему весь свой разговор с Таруси, Абу Рашид только посмеивался.
        «Таруси пока для меня не опасен, и в расчет его можно не брать, — размышлял Абу Рашид. — У него нет ни своего судна, ни даже баркаса, так что он не конкурент мне. В порту не работает и делам моим не вредит. Но он в присутствии моряков и грузчиков непочтительно говорит обо мне. А кому это приятно? Дурной пример заразителен. Те, чего доброго, потом и сами возомнят, что им все позволено. Он оказывает плохое влияние на других. Это опасно. Особенно в такое неспокойное время, когда моряки и грузчики создают профсоюзы, выдвигают свои требования, пытаются установить свой контроль. Нет, с таким безобразием я никогда не смирюсь!»
        Абу Рашид твердо уверовал в то, что порт — это его сфера деятельности, только его — и больше ничья. И распоряжаться там может только он один. Кого захочет — наймет, кого захочет — уволит. Все должно быть так, как он того желает. Даром, что ли, он регулярно подкармливает все начальство в порту. А для чего он ссужает деньгами своих кандидатов во время выборов? Разве не для того, чтобы они, обретя власть, поддерживали потом его? А сколько подарков и бакшишей он раздает всяким чиновникам? А сколько паразитов просто содержит? А во время праздников он для чего кормит безработных и всякую рвань, устраивая для них специальный обед? Все для того, чтобы утвердить и укрепить свою единоличную власть в порту. Так было, и так должно быть всегда.
        Конечно, если бы Таруси был более сговорчив и покладист, можно было бы и с ним найти общий язык. Абу Рашид и сам не возражал бы выпить в кофейне Таруси чашечку кофе и мирно побеседовать с ним. Но Таруси лезет на рожон. Значит, надо все-таки его проучить. Заставить смотать отсюда удочки. А лучше вообще убрать. Невелика потеря. Во всяком случае, он, Абу Рашид, ничего не потеряет. Его хата, как всегда бывало в таких случаях, останется с краю. Мало ли в порту всяких драк. А в драке все может быть. При чем здесь он? До этого по крайней мере всегда все гладко проходило…
        - Значит, говоришь, можно зайти к Таруси выпить кофе? — спросил Абу Рашид у начальника порта. — Ну, а кофе хоть умеют там готовить?
        - Кофе у него отличный. Хозяин-то, правда, человек ершистый. Да ты и сам знаешь его лучше меня. Но не думай, что я только кофе ходил к нему пить. Я постарался убедить Таруси, что его благополучие зависит от него самого. Мол, не стоит ему лишними хлопотами себя обременять.
        - Ну и как? Убедил?
        - Его не так-то легко убедить. Но по крайней мере он стал более покладистым. Так что я все исполнил, Абу Рашид. У тебя такой начальник порта, который не подведет. Можешь на него всегда положиться.
        - Да благословит тебя аллах, Абу Амин! Спасибо.
        И Абу Рашид зашагал по набережной.
        «Тоже мне болван — обрадовал! Таруси, видите ли, стал более покладистым! А будет ли он покладистым со мной, если я приду к нему в кофейню? Кто может за это поручиться? Никто! Если бы Таруси захотел помириться, он ведь сам мог бы ко мне прийти и извиниться. Нет, этот Абу Амин все-таки болван. Ничего не стоит обвести его вокруг пальца. Разве таким должен быть начальник порта?»
        Абу Рашид ухмыльнулся: «А что? Лучшего, пожа луй, не найдешь!..»
        Он шел, заложив руки за спину, придирчиво, как хозяин, смотрел по сторонам, а голову сверлила все та же мысль: как поступить с Таруси? Конечно, Абу Амин кое-что не договаривает. Тут надо хорошенько подумать, не рубить сплеча. Можно, конечно, подослать в кофейню еще одного, если надо — двух. Но стоит ли поступать так опрометчиво. Тут, пожалуй, спешить нельзя. Лучше повременить, обмозговать все как следует. Разве его кто торопит? А что касается Салиха, то пусть он посидит в тюрьме. Грехов у него больше чем достаточно. Да и норов свой стал в последнее время показывать. К тому же обмишулился — не сделал, что требовалось. Замену ему всегда можно найти. Моряки народ драчливый. Стоит только намекнуть — прирежут кого хочешь. Таруси пока прямой угрозы не представляет. Тут главное — не горячиться. Придет время — он и этого строптивца подомнет под себя. А пока пусть тот понервничает, помучается в ожидании. А за кофейней надо будет присматривать. Не спуская глаз, следить за всем, что там происходит.
        А вот, кстати, и полицейский участок! Абу Рашид, не раздумывая, вошел. Встретили его там с распростертыми объятиями. Выпив с начальником полиции кофе, Абу Рашид уединился с ним, чтобы поговорить с глазу на глаз.
        ГЛАВА 7
        И снова в кофейню Таруси пожаловал нежданный гость. На этот раз Надим Мазхар, представитель того самого могущественного семейства, которое держало в своих руках почти весь транспорт города. Самого Надима называли некоронованным королем квартала Шейх Захир. Увидев Надима, Таруси сразу догадался, зачем он пришел. Мазхары враждовали с Абу Рашидом. Они пользовались любой возможностью насолить ему. Но в открытую войну с Абу Рашидом не вступали: действовали всегда втихую и чаще всего чужими руками. Накрутят кого-нибудь, а сами в сторонку.
        «А теперь, видно, меня хотят натравить на Абу Рашида», — подумал Таруси. Но тем не менее поднялся навстречу Надиму и вежливо поздоровался с ним — с какой бы целью он ни пришел, но почтение ему надо оказать, раз он считается уважаемым человеком в городе.
        Надим не стар, что говорится, мужчина в расцвете сил. Статный, широкоплечий, во всю щеку румянец. Одет всегда щеголем. Выступает важно, степенно, высоко подняв голову. Вот, мол, я какой: красив, богат, все у меня есть — и деньги, и сила, и власть. Так оно и было. Многие люди зависели от него. Но в отличие от Абу Рашида семейство Мазхаров не поддерживало тесной связи с городскими властями. Они вели дела главным образом с промышленниками, крупными торговцами, то есть с теми, с кем чаще всего им приходилось соприкасаться, осуществляя перевозки грузов. Их кандидатов Мазхары поддерживали и на выборах. Волей-неволей получалось нередко так, что они соперничали с Абу Рашидом.
        Таруси, пожалуй, по душе был больше Надим, чем Абу Рашид, просто как человек обаятельный и смелый. А вообще он с ним никаких дел не имел в прошлом и не хотел бы иметь в будущем. Быть пешкой в игре двух влиятельных особ он никак не хочет.
        - Хвалят люди твою кофейню. Решил вот сам посмотреть и отведать твоего кофейку, — сказал Надим, откидывая полу своего богатого кафтана и усаживаясь поудобнее за столом.
        - Милости просим. Наш дом — ваш дом!
        - Правда, есть и другая причина моего прихода: мы ведь были друзьями с твоим братом. Хочу быть и твоим другом.
        «Говорил бы сразу о главном — чего тянет?» — подумал Таруси, но решил запастись терпением.
        - Ну, как поживаешь, дружище? Как дела?
        - Да ничего… Слава аллаху, идут помаленьку, — уклончиво ответил Таруси.
        - Надо надеяться, дальше пойдут веселее. На безрыбье, говорят, и рак рыба. Раз ты расстался с морем и нет никакого судна, то такая кофейня вполне заменит их. Считай, что ты устроился неплохо.
        - Нет, я не расстался с морем!.. И никогда не расстанусь. Просто обстоятельства сложились так, что приходится на берегу немного позагорать. Раз мое судно затонуло, а новое пока приобрести не могу, то ничего не поделаешь — придется в кофейне ждать лучших времен.
        - Правильно сделал… Но если ты хочешь скорее вернуться в море и нужна какая-либо помощь, я всегда готов помочь тебе.
        - Спасибо… Поживем — увидим. Может, и потребуется.
        - А чего ждать? Ты не стесняйся. Надо помогать друг другу.
        - Сейчас я больше уповаю на аллаха.
        - В милости аллаха мы все нуждаемся. Но стоит ли полагаться только на аллаха?
        - А почему бы и нет?
        Надим, широко улыбаясь, хлопнул дружески Таруси по плечу и сказал:
        - Молодец! Другого ответа я и не ожидал от тебя. Я и сам такой. Рассчитываю на милость всевышнего, а потом уж на свои силы. Но когда мне протягивают руку, ее не отстраняю. По-моему, и тебе не стоит этого делать.
        - Будем откровенны, — сказал Таруси, положив ему руку на колено. — Ты нуждаешься в поддержке, у тебя есть враги. А у меня врагов нет. Во всяком случае, я не хочу их иметь. Я вражды ни к кому не таю. Даже к Абу Рашиду.
        - Ну а если он сам будет задираться?
        - Тогда посмотрим.
        - А Салиха Барру ты тоже не считаешь своим врагом?
        - О нем особый разговор. Я зла не помню.
        - Говорят, его завтра выпускают под залог.
        - Что ж, пусть выходит. Надо будет — продолжим наш разговор.
        - Когда же ты собираешься с ним говорить?
        - Придет время — поговорим. Первым не начну, но и врасплох не дам себя застать.
        Надим скептически усмехнулся: «Ишь, какой самоуверенный!» Однако отдал должное хладнокровию и мужеству Таруси. Доверять друг другу они не доверяли, но все-таки прониклись взаимной симпатией, как люди со схожими характерами.
        Надим ушел, Таруси попросил принести чашку кофе и закурил. Ему надо было подумать. Он испытывал сейчас противоречивые чувства. С одной стороны, он может быть доволен собой. Помимо своей воли он оказался в центре внимания. Даже такие влиятельные люди, как Надим, оказывают ему знаки уважения. Этому можно было бы только радоваться: такие визиты поднимают его авторитет и в глазах других людей. С ним будут больше считаться. Но, с другой стороны, это внимание к его персоне одновременно и настораживает. Всякий знает: Надим никого не навещает просто так, без цели. Он бывал у тех, кто искал его покровительства, чтобы оказать им моральную, а если нужно, и материальную поддержку. Хотя его власть распространялась в основном на квартал Шейх Захир, он нуждался в надежных людях и в других районах города, чтобы и там иметь свои опорные пункты. Более всего ему нужна была поддержка в стане своего врага — в порту. Вот поэтому-то он и обратил свой взор на Таруси: более подходящей кандидатуры, чем Таруси, трудно сыскать.
        Совсем недавно он тут, а как прочно сумел закрепиться, и безо всякой посторонней помощи. Салих вот попробовал его сковырнуть, да очутился в море. А теперь Таруси еще и великодушие проявил к своему противнику: сам попросил выпустить Салиха из тюрьмы — назло Абу Рашиду.
        Но только Таруси не хочет быть игрушкой в чужих руках. «Нет, на такую роль я не соглашусь. Пусть они лучше сами разбираются между собой. Я не примкну ни к тому, ни к другому лагерю. У меня есть своя пристань. В ней я дождусь своего часа, когда наконец смогу отчалить и снова выйти в море. А пока подождем: я рядом с морем. Верен ему и за него готов выдержать любой бой. За него, а не за Абу Рашида или Мазхара. Ведь я моряк, а не какой-нибудь подонок вроде Салиха Барру».
        Таруси вышел из душной кофейни и сразу опьянел от свежего соленого запаха моря. Он долго, неотрывно смотрел в море, туда, за линию горизонта, за которой осталась его прошлая жизнь. Жизнь, полная странствий, приключений, счастья. Сумеет ли он возвратить ее? Вот главный для него вопрос. Вот мысль, которая постоянно преследовала его. И если раньше она сверлила голову, то теперь настойчиво стучала молотом в мозгу, властно требуя ответа.
        ГЛАВА 8
        А ответ было дать нелегко. Будущее окутано туманом неизвестности. Таруси верил, что вернется на море. Но когда именно — этого он не знал. Он мог только сказать, когда кончилась та трудная, но полная романтики жизнь. Таруси никогда не забудет того страшного дня. В тот день затонула его «Мансура», которая покоится теперь на дне моря. Было ему тогда сорок пять… Все его звали не иначе как капитаном. На своей «Мансуре» из Сирии он возил зерно на Кипр, в Александрию, Хайфу, Яффу, а из Румынии вез лес, пиломатериалы в Сирию, Ливан и Палестину. Средиземное море было его родным домом. Он знал его, как знает проводник в пустыне каждую дорожку, каждый колодец. В компасе он не нуждался — для ориентации есть звезды. И языков иностранных он тоже не знал. Обходился родным арабским. Во всю стену каюты — но только для украшения — висела огромная красивая карта, которую он выменял у моряка-итальянца за бочонок вина. Проложить курс и ориентироваться в море он прекрасно мог и без карты. Расстояние от одного порта до другого он знал наизусть, но измерял его не милями, а временем — столько-то часов ходу. Скорость он
тоже умел определять безошибочно, на глаз. Поднимет ладонь вверх и скажет, откуда и с какой силой дует ветер, и даже мог предсказать изменения в направлении ветра. А по дрожанию палубы под ступнями ног определял приближение шторма.
        Он умел идти на риск и знал, когда можно рисковать. К морю относился не просто с уважением, а с каким-то благоговением. Считал большим грехом, например, плевать в море.
        «Вот оно царство бескрайнее! Самое богатое, самое могущественное!» — восклицал он, широко разводя руками, словно поклоняясь своему единственному идолу.
        А когда налетал вдруг ветер, он словно пьянел.
        «А ну, ребята! — кричал он возбужденно. — Ставьте все паруса! Все до одного!»
        «Может, капитан, не все? Ветер и так хороший».
        «Сам вижу, что хороший. Потому и надо поднять все паруса — такой ветер не часто бывает. Он ведь капризный и непостоянный, как женщина. А если женщина вам подмигнула, неужто вы пройдете мимо и останетесь равнодушны?»
        Он вглядывается вдаль и уже разговаривает не с моряками, а будто исповедуется перед своим божеством — морем.
        «Иногда я и сам себя не пойму. Вроде человек твердый, а люди говорят, мягкий. Одни говорят — щедрый, другие — жадный. До сих пор не знаю, верю я в бога или не верю. Пью, гуляю, наслаждаюсь жизнью, грешу напропалую, но в то же время хочу, чтобы все грехи мне отпустили. Я никогда не плюю в колодец, из которого люди пьют. А о море и говорить не стоит — оно нас кормит. И не было ни одной женщины, которой я не оставил бы после проведенной у нее ночи букет цветов. Всему меня научило море. Оно учит всех людей. Нет школы лучше. Кто уж в ней не выучится, тот неучем и умрет».
        Таруси и в самом деле чувствует себя прилежным учеником, который добровольно заточил себя в стенах школы, променяв все радости жизни на учебу, на познание мудрости жизни.
        А ночью и в часы рассвета он, как часовой, ходит по палубе, заглянет в каждый угол, проверит паруса, спустится в трюм, зайдет в кубрик, где спят матросы, — может, кому плохо: для них он все равно что отец.
        Да и сами моряки не раз признавались Таруси:
        - Ты для нас и отец и старший брат. И мы любим тебя, как родного.
        - Ну, раз у меня нет детей, выходит — вы мои дети, — отшучивался Таруси.
        - А почему, капитан, ты не женат?
        - Да так уж получилось… Когда надо было жениться, боялся расстаться с холостяцкой жизнью, а когда холостяцкая жизнь надоела, вроде и жениться уж поздно. Наверное, и женщины нет такой, которая могла бы меня удержать около себя. Есть и еще причина. Семья для моряка, по-моему, только обуза. Уходишь в море, как солдат на войну. Не знаешь, вернешься ли. А сколько моряки оставили вдов и сирот? От одной этой мысли сердце кровью обливается. Вот и боялся обзаводиться семьей. А если уж быть откровенным, то просто не сумел поймать в свои сети хоть одну женщину.
        - Это ты скромничаешь, капитан! А Мария?
        - Она не хочет выходить за меня замуж.
        - Ну есть, наверное, и другие. Говорят, у тебя чуть не в каждом порту зазноба имеется.
        - Кто говорит?
        - Да ладно, капитан, чего скрываешь? Все моряки говорят.
        - А вы-то сами святоши, что ли? У вас разве нет никого?
        - Аллах не дал. Мы ведь все равно что божьи странники.
        - Врите, врите! У моряка, говорят, в каждом порту и свой маяк и свой кабак.
        - Есть, да не у всех.
        - Может, не у всех, но у большинства. Уходит моряк из дому на несколько месяцев, дышит морем, и один только запах моря пьянит моряка, как вино. От него кровь начинает бурлить. Чувствуешь себя настоящим мужчиной. Кто его может за это осудить? Была бы у меня жена, я бы сказал ей: не надо говорить детям много хороших слов об отце, скажи им только, что он был смелым и честным. И это сущая правда. Пусть и они будут такими!
        - А могут и не стать такими!
        - Не станут? Значит, это не мои дети. Моряк плавает, плавает, а жена-то не святая: ждет, ждет — да и согрешит однажды…
        Моряки хохочут.
        - Это ты брось, капитан! Хочешь, чтобы мы не верили нашим женам?
        - Боже сохрани, ребята! Я же не о вас, а вообще о моряках. Вы у меня, прохвосты, знаете, как умаслить своих жен. Пока вы плаваете, силы для них копите, да еще и подарки привозите. И правильно делаете. Любите своих жен, любите свои семьи. Семья — это радость!
        Таруси говорит искренне, с теплотой и даже с нежностью в голосе. Вообще-то он не любит распространяться на эту тему, тем более рассказывать о своей личной жизни. Но в такие минуты, минуты откровенности, когда он и впрямь среди своих моряков чувствовал себя, как в родной семье, мог предаться и воспоминаниям. Человек он был добрый, даже щедрый, часто выручал моряков, когда они попадали в стесненные обстоятельства. Многие думали, что он из состоятельной семьи. Но детство у Таруси было тяжелее, чем у многих моряков. Вырос он, можно сказать, в порту. Проводил там целые дни, доставлял немало хлопот родителям. То убежит с занятий в школе, то подерется с мальчишками, то заплывет далеко в море. Отец, чтобы утихомирить сорванца, привязывал его к столбу во дворе и оставлял там стоять на целый день. Его добрым ангелом-хранителем была старшая сестра Фатма. Сколько раз она избавляла его от этого позора. Подкармливала, баловала, как могла, иногда и денег незаметно сунет в руку. Мухаммед любил ее, как мать. Потом она вышла замуж и уехала в Триполи. Они стали видеться редко. А когда умерли родители, еще больше
отдалились друг от друга. У каждого своя жизнь. Ведь недаром говорят: с родителями умирает и семья. Старая семья исчезает, появляются новые. Таков закон жизни.
        Таруси пришлось перенести немало трудностей и невзгод. Был и грузчиком в порту, и моряком, и рыбаком. Потом купил рыбачью фелюгу. Через некоторое время продал ее. Купил баркас, перевозил на нем груз. Затем продал и его. Нашел себе компаньона, и на паях они купили «Мансуру». Он отказывал себе буквально во всем, чтобы накопить денег. Наконец пришел такой день, когда «Мансура» стала принадлежать только ему. Теперь он мог распоряжаться один и судном и командой, а главное — своей судьбой. Дела не всегда шли гладко. Бывали времена простоя, вынужденного безделья. Приходилось тратить все, что было отложено на черный день, залезать в долги, опять отказывать себе в самом необходимом. Но за «Мансуру» он держался цепко, никак не хотел ее терять.
        В 1936 году в Средиземном море разыгрался небывалый шторм. Он застал Таруси где-то на полпути между Латакией и Мерсином. Ему с моряками кое-как, можно сказать чудом, удалось спастись на лодке. Но «Мансуру» разнесло в щепки. Он потерял ее. Потерял навсегда.
        Вот тогда Таруси и очутился на мели. Как ни старался, как ни бился, но купить новое судно уже не смог. Долгое время он вообще ходил без работы. Потом наконец нанялся на чужое судно. Однако не поладил с хозяином. Ведь они почти все скряги и самодуры. На моряка смотрят как на собственность. Таруси держался независимо, не захотел покориться.
        - Чем подпевать, так лучше уж не петь! — сказал он, прощаясь с хозяином.
        Но как певец не может жить без песни, так и моряк без моря. Подумал, подумал Таруси, да и решил податься снова в рыбаки. Опять он попал в семью рыбаков. И те встретили его, как родного. Как на суше говорят: «Наш дом — твой дом», так и рыбаки: «Наша фелюга — твоя фелюга». Стал Таруси рыбачить. Вроде то же море, та же рыба, но как изменилось время! Ловят рыбаки много, а им ничего не остается. Все подчистую забирают скупщики. Они не ловят, они только продают и барыш кладут в карман. У рыбака же ни рыбы, ни барыша. Рыбак превратился в батрака. Не захотел Таруси батрачить, пошел искать себе другое занятие.
        Долго бродил Таруси в раздумье по знакомому берегу. Думал и не находил выхода. Он был согласен на любую работу, только чтобы не расставаться с морем. Наконец ему пришла в голову спасительная идея: а почему бы ему не последовать примеру некоторых старых моряков, списанных на берег, которые открывают в порту свои кабачки или погребки? Он немало видел подобных заведений в Румынии, Италии, Египте, Турции. Винная лавка ему, конечно, не по карману. Ну и что же — откроет свою кофейню где-нибудь на берегу. Она его прокормит. К тому же он будет рядом с морем. К нему будут заходить моряки, он снова будет чувствовать себя в своем кругу. Но и на кофейню где-то надо наскрести денег. А где их взять? У кого одолжить? Его старые друзья-моряки рассеялись по всему свету: кто эмигрировал, кто все еще плавает неведомо где, а кто-то уже ушел на вечный покой. К владельцам судов лучше не обращаться: у кого есть деньги — не даст, кто дал бы — тот сам на мели. Богатые торговцы признавали его, пока он сам был хозяином «Мансуры» и перевозил их грузы. А кто он для них теперь? Никто. Безработный моряк. Есть еще, правда,
немало всяких ростовщиков, вербовщиков и посредников. Те, которые не плавают, а за счет моряков наживаются. Они, если попросить, дадут. Но их Таруси глубоко презирает и кланяться к ним ни за что не пойдет. Они хуже любого разбойника и вора. Те ведь грабят иногда из-за нужды, чтобы не умереть с голоду. А эти бандиты, шулеры и маклеры грабят для наживы. Важнее денег для них ничего нет.
        И опять задумался Таруси. Часами просиживал у моря, будто ожидая от него помощи или совета. Однажды он встретил старого приятеля, с которым они когда-то вместе плавали. Разговорились. Вспомнили старое. Потом речь пошла и о настоящем. Таруси поделился с ним своими планами. Хотел бы на берегу моря открыть кофейню, но денег нет. У товарища его тоже не было лишних денег. Но была у него светлая и добрая, отзывчивая душа.
        - И открывай, чего же ты раздумываешь! — подхватил он сразу идею Таруси. — Вот тут, прямо на этих скалах. Вбей несколько столбов, сделай навес, поставь столы и стулья — вот тебе и кофейня. Сюда, чтобы полюбоваться морем, каждый придет. Я сам буду первым твоим клиентом.
        И он, не дав даже опомниться Таруси, куда-то убежал. Вернулся с деньгами. Их было не очень много. Но это была все же сумма. Где он их раздобыл, Таруси до сих пор не знает. Может, это были его последние сбережения, может, одолжил, может, продал или заложил какую-либо драгоценность жены? Таруси ничего не оставалось, как только поблагодарить своего товарища.
        На следующий же день с рассветом Таруси принялся за работу. Выбрал на скале самую ровную площадку.
        Натаскал камней, песка, засыпал все выемки, убрал неровности, ломом выдолбил пять углублений и вбил колья. Раздобыл досок, несколько жердей и соорудил навес. В естественном гроте поставил мангал. Купил несколько столов и стульев. Работа закипела. На помощь пришел Абу Мухаммед. Они стали трудиться вместе. Уже к исходу дня кофейня была готова. В ней они нашли для себя и пристанище, и работу.
        ГЛАВА 9
        Так появилась кофейня Таруси. После долгих мытарств и скитаний он наконец как-то обосновался. Он должен был найти кров — и нашел. Должен был добыть кусок хлеба — и добыл. А когда потребовалось — сумел и постоять за себя. Но впереди ему предстоит выдержать еще немало битв, чтобы выжить. И Таруси готов был бороться до конца за это море, за эти скалы.
        Упираясь прямо в скалу, навес спереди держался на двух опорах. Над ним низко свисали ветви платана. С трех сторон открывался вид на море. Здесь можно было дышать морем, слушать рокот его волн и шум прибоя, успокаиваться, глядя на его лазурную гладь, и вдохновляться его бурным кипением. Люди охотно шли сюда посидеть часок-другой, выпить чашку кофе, покурить наргиле. Здесь, под этим навесом, был как бы оазис счастья, в любое время, днем ли, вечером, человек всегда находил здесь покой и умиротворение. И разве можно было по своей доброй или чужой злой воле отказаться от этого?
        Зимой под навесом не сидели. Там гулял только ветер. Он сотрясал навес, расшатывал столбы, шумел над крышей ветвями деревьев, срывая уцелевшие на нем листья. Вздымались сердитые волны, обдавая солеными брызгами посетителей. Поеживаясь и стряхивая с себя воду, они вбегали внутрь кофейни, усаживались, заказывали — кто кофе, кто наргиле — и вели свои бесконечные разговоры о жизни в порту, об улове рыбы, о погоде…
        Внутри кофейни не было ни штор, ни ковров, ни картин. Посредине — могучий ствол платана. На нем наклеены рекламные афиши еще довоенных фильмов. Внизу, в корневой части ствола, вырезано сердце, пронзенное стрелой. Чуть повыше красовался мужчина богатырского телосложения с закрученными усами и полными губами. Чтобы не возникало сомнения, кто это такой, корявым почерком под ним было подписано «Антар Абуль Фаварис». Слева стояла длинная деревянная скамья, выкрашенная в голубой цвет, которая ночью служила кроватью. Иногда Таруси оставался ночевать в кофейне, Абу Мухаммед спал здесь всегда. В углах стояли удочки, прямо у входа свалены рыбацкие сети, с потолка свисали крючки.
        За каждым столиком сидели, плотно прижавшись плечом к плечу, моряки. Они громко спорили, стараясь перекричать друг друга, решали или усложняли свои различные проблемы, делились своими горестями, отмечали удачи и праздники, ссорились, мирились, заключали пари, а иногда и сделки. Сюда заходили, чтобы найти своего товарища, моряки — своего капитана, капитан — своих матросов…
        С одним только никак не мог примириться Таруси: с тем, что его кофейню используют и для всяких контрабандных дел. Иногда такие сделки заключались открыто, чаще — за спиной Таруси. Но они в любом случае не оставались незамеченными, и Таруси, сердясь, отчитывал моряков:
        - Я не хочу, чтобы в моей кофейне занимались всякими темными делами! Слышите! У меня и без того хватает неприятностей.
        Моряки беззлобно огрызались, пытались его разжалобить.
        - Мы ведь тоже хотим заработать. Дома нас не с пустыми руками, а с хлебом ждут.
        Таруси недовольно ворчал, грозил, что всех выгонит, но потом, махнув рукой, оставлял моряков в покое. «Ладно, — думал он, — бог им судья. Контрабандой занимаются в портах даже те, кто не плавает. А моряк и помимо своей воли становится к ней причастен. Контрабанда стала частью жизни моря, одним из неписаных ее законов. И мне тут ничего не изменить. Так почему я должен мешать им заработать, чтобы прокормить семью?»
        Соседство с морем создало непредвиденные трудности, причинявшие Таруси много неприятностей и хлопот. Сырость буквально пожирала сахар и соль и грозила разорить его. Таруси навесил дверь, выдолбил в стене нишу, в которой соорудил нечто вроде шкафика, попробовал спасти свои припасы. Но все это не очень-то помогло. Оставался только один выход: покупать сахар и соль понемногу.
        И еще одна забота. Правда, тут Таруси как-то справился с нею, хотя стоило это ему немалых усилий. У рыбаков была привычка входить в кофейню со всеми своими причиндалами — с веревками, корзинами и даже с веслами. Все это они сваливали у дверей на пол, загромождая проход, или клали на стулья и столы, устраивая в кофейне беспорядок.
        Таруси не мог примириться с этим хаосом и решил навести хотя бы элементарный порядок. Он потребовал, чтобы весь свой скарб рыбаки оставляли перед входом в кофейню, заверив, что он гарантирует целостность и сохранность их добра. Заодно он попросил, чтобы в кофейне не горлопанили и по мере возможности во время споров умеряли свой пыл. С трудом, но ему все же удалось добиться своего. Порядок, хотя бы относительный, был установлен. В то же время Таруси еще раз убедился: моряки всегда остаются моряками и если кофейня предназначена для них, то уж там создается соответствующая обстановка, своеобразный морской дух и его, как ни старайся, не вытравишь. Да и к чему? Каждая кофейня должна иметь свое лицо, свою атмосферу. Его лично все это очень устраивает — он чувствует себя среди моряков как рыба в воде. А раз так, надо принимать все, как оно есть: мириться и с какими-то неудобствами, быть готовым и к возможным неприятностям. Его не раз уже штрафовали, сажали даже однажды в тюрьму.
        Кофейню посещало много хороших людей. Но случалось иметь дело и с разного рода проходимцами и аферистами. Приходу одних посетителей он радовался, встречал их с распростертыми объятиями, всегда готов был чем мог помочь им. Других ненавидел лютой ненавистью, но и с ними, хоть и сквозь зубы, надо было разговаривать и оказывать даже услуги. Однако он никогда не терял чувства собственного достоинства, был всегда самостоятельным и независимым. И будучи хозяином кофейни, он оставался моряком. И на суше вел себя, как в море.
        А суша ведь это не просто песок, камни, скалы. Это сложный, постоянно изменяющийся мир, со своими приливами и отливами, с нелегкими людскими судьбами, с их запутанными проблемами и извилистыми путями. Чтобы жить в этом мире, надо общаться с людьми, разделять их радости и печали, не только сочувствовать, но и помогать им. Сколько Таруси ни пытался внушить себе, что портовые дела его не должны касаться, он волей-неволей оказывался вовлеченным в общий водоворот событий и должен был определить свою позицию, открыто высказать свое мнение по каким-то конкретным делам в порту. Поэтому-то он и вступил в противоборство с Абу Рашидом. Из-за этого ему и пришлось схватиться с Салихом Барру. И, став твердо обеими ногами на эти скалы, он поклялся себе, что не сдвинется с места, не отступит, какое бы коварство ни замыслил Абу Рашид.
        ГЛАВА 10
        Жизнь шла своим чередом. Постепенно драка с Салихом Барру стала забываться, о ней уже почти не вспоминали. В кофейне все было как прежде. Приходили посетители, о чем-то беседовали, спорили, играли в карты. Таруси, как обычно, сидел в углу на скамье, выпивал чашку кофе, курил, внимательно смотрел, что происходило вокруг, и размышлял.
        В кофейне более или менее чисто, с трудом, но поддерживается необходимый порядок. Конечно, не идеальный. На высший разряд по чистоте его кофейня не может претендовать, скорее, наоборот, — на самый низший. Но большего добиться ни Таруси, ни Абу Мухаммеду не удалось. Да и никому не удастся! Разве можно перевоспитать этих несговорчивых и своенравных моряков? Сколько Таруси и Абу Мухаммед ни бились, чтобы приучить их не класть рыбацкие снасти на скамейки и стулья, все впустую. Таруси неоднократно сам выносил их добро под навес и, сваливая у дверей, клялся, что в следующий раз вообще повыбрасывает все в море. Но наступал следующий день, и все начиналось сызнова. Некоторый порядок в кофейне все же с горем пополам поддерживался. Весла, веревки, сети, всякие банки, ведра, губки оставались на берегу или перед входом в кофейню. Внутрь вносились только удочки, спиннинги, сачки и корзины. От всего этого в помещении всегда стоял смешанный запах моря, рыбы, смолы и лаврового листа (кусты лавра свисали со скалы над самой кофейней).
        Таруси, вдыхая этот запах, время от времени прислушивался к словам моряков. Он и без них много наслышался всех этих бесконечных историй и рассказов о штормах, о приливах, о подводных камнях, о богатых уловах и всяких необыкновенных случаях.
        Вдруг где-то внизу, со стороны моря, раздался глухой взрыв.
        - Динамитом глушат! — посмеивались моряки.
        Таруси быстро выскочил из кофейни, подбежал к обрыву, спустился вниз, осмотрелся, прислушался… Никого. Расстроенный, с хмурым лицом, он возвратился в кофейню.
        - Все равно узнаю, кто этим занимается, — буркнул Таруси. — Завтра я с ними поговорю.
        Все промолчали. И только Халиль Арьян по обыкновению не удержался:
        - Чего ты волнуешься? Мы же знаем — ты человек добрый, Таруси. Не все ли равно, как добывать рыбу? Сегодня — сетью, завтра — бреднем, послезавтра — динамитом. Такова наша доля. Куда ты от нее уйдешь?
        Таруси нахмурился:
        - Я понимаю, что ты хочешь сказать, Халиль. Для того чтобы ловить рыбу, законы не нужны, верно? И многие так считают. Только разве глушить рыбу — значит ее ловить? Это значит ее уничтожать. Сколько мальков гибнет зря! Не понимаю, какое вы находите в этом удовольствие?
        - Удовольствие? Нам о нем думать не приходится. Им сыт не будешь. Кусок хлеба нам нужен, и больше ничего.
        - Ладно, — согласился Таруси. — Допустим, кто-то хочет есть. Ну а мне как прикажете поступать? Приходит полиция. Спрашивает, кто тут взрывал динамит? Я, конечно, знаю или по крайней мере догадываюсь. Но вру, будто никакого понятия об этом не имею. Только ведь в полиции не дураки сидят. Я не скажу, другой скажет. Ведь тот, кто сидит здесь, знает, кого сейчас нет. Вот поэтому-то я и не хочу, чтобы баловались с динамитом возле моей кофейни.
        Таруси вышел. В кофейне наступила неловкая тишина. Опять первым ее нарушил Халиль.
        - Да что говорить, Таруси прав, слова его бьют не в бровь, а в глаз.
        - И не в глаз, и не в бровь, а в спину, — недовольно буркнул Мухаммед Суфи. — Нож в спину рыбаку! По-моему, Таруси что-то уж слишком зарывается.
        - Да брось ты, старина, ворчать! — вступился Халиль.
        - Я не ворчу. Но Таруси надо поставить на место. Чего он хочет от нас? По какому праву распоряжается здесь, словно у себя дома? Море — это ему не кофейня!
        - Да не о море речь, — перебил его Халиль, — а о динамите. А динамит и впрямь до добра не доведет. Будь проклят тот, кто его придумал. Одни беды от него. У сына Абу Шиффы руку оторвало, Рамадан без пальцев остался, Абдаррахман в тюрьму угодил. Этого мало? А море-то, оно большое. Зачем обязательно сюда с динамитом лезть? Уж если так не терпится рвануть, иди себе к маяку или в Рамл, в Ибн Хане, наконец, — везде места много!
        - Много или мало — другой вопрос, — продолжал упорствовать Суфи, — а распоряжаться морем никто не имеет права. Если он имеет зуб на Салиха, то нечего срывать зло на рыбаках!
        Абу Мухаммед, возившийся у мангала с кофе, поднял голову. «Вот негодяй! — подумал он. — Если ты имеешь что-то против Таруси, то скажи ему об этом в лицо, а не шипи за его спиной!» У него так и вертелись на языке эти слова. Но не успел он и рта открыть, как в кофейню вошли два полицейских в штатском.
        - Где Таруси? — спросил один из них у Абу Мухаммеда.
        - Аллах его знает.
        - Он нам нужен, — подчеркнуто официальным тоном сказал полицейский.
        - Не знаю, где его можно найти, — пожал плечами Абу Мухаммед. — Он мне не докладывает, куда уходит.
        Полицейские потоптались немного и ушли.
        «И чего их сюда принесло? — с тревогой подумал Абу Мухаммед. Зачем им понадобился вдруг Таруси? Первый раз, что ли? — тут же успокоил он себя. — Наверное, пришли пронюхать, кто взрывал динамит. А может быть, опять из-за Салиха Барру? Ладно, завтра узнаем…»
        ГЛАВА 11
        Вечером в кофейню снова пожаловали те же полицейские. Сели за столик — вроде бы просто так, заглянули на огонек. Были уверены, что на этот раз застанут Таруси на месте. Но, обшарив глазами все углы и не обнаружив его, громко спросили о Таруси.
        - Мы не видели его с самого раннего утра, — за всех ответил Хал иль Арьян.
        - А где Абу Мухаммед?
        - Заболел.
        Полицейские пошептались между собой.
        - А Абу Хамид?
        - Не знаю.
        - Он заходил сегодня в кофейню?
        - Не видел.
        Тот хмурый полицейский, который спрашивал, нахмурился еще больше. Он, очевидно, хотел еще что-то спросить, но другой, заговорщически подмигнув, толкнул его локтем, и они вышли.
        Как только за ними закрылась дверь, из-за стойки в углу послышались стоны Абу Мухаммеда:
        - Халиль, дай воды! В груди горит… Жжет огнем… Не могу больше…
        Халиль подал ему воды.
        - Опять полицейские приходили, — сообщил он. — Что-то неладное. И куда Таруси запропастился?
        - Кто его знает… Накрой меня сверху чем-нибудь. Мне холодно. Знобит что-то.
        Абу Мухаммед закрылся с головой. Его лихорадило. Он весь дрожал. Лицо покрылось крупными каплями пота. Он стонал, его мучила жажда. Он то обращался с мольбой к аллаху, то звал Халиля. Беднягу, видно, прихватила малярия.
        На улице завывал ветер. Кофейню продувало насквозь. Прыгало пламя в лампе, и от этого казалось, все прыгает в самой кофейне, а на стенах пляшут зловещие тени. Стоны Абу Мухаммеда еще больше омрачали и без того мрачную обстановку в кофейне. В углу несколько моряков с хмурым видом сосали мундштуки наргиле — молча, не перекинувшись ни единым словечком. За столом при слабом свете лампы с самодельным абажуром из синей бумаги четверо моряков так же молча играли в карты. Нудно скрипела дверь. Волны с грохотом обрушивались на скалы. Соленые брызги воды, будто крупные капли дождя, били по крыше и с нее ручьями стекали на землю.
        Халиль со стаканом чаю в руке подошел к морякам, сидевшим в углу. Он, видно, уже успел «для согрева души» приложиться к бутылочке, поужинал и домой не спешил. Сюда пришел, чтобы весело провести вечер, ни о чем не думая. Пропади все пропадом! Его интересует только море и рыба.
        Моряки пододвинулись поближе к Халилю. Его любили здесь. И особенно любили его молодые ребята, для которых порт был домом. Они охотно слушали его рассказы, которые переносили их из этого неуютного и жестокого мира в волшебную, сказочную страну, куда каждый из них так упорно стремится. А Халиль словно приоткрывал дверь им в неведомое, и они благодаря ему могли хотя бы заглянуть туда. И сегодня они, как всегда, пришли сюда с тайной надеждой послушать Халиля. А он, как назло, все молчит.
        Халиль, закрыв глаза, медленно отхлебнул несколько глотков чаю. Когда он открыл глаза, они были красными. Видно, он много выпил. От него пахло араком, нижняя губа отвисла. Казалось, он не в состоянии и слова вымолвить. Но моряки знали, что, когда Халиль выпьет, он рассказывает особенно увлекательно и вдохновенно.
        Сегодня же Халиль определенно был не в духе. Он только вздыхал и время от времени повторял:
        - Бутрос… Бутрос…
        Так звали его сына. Это имя не сходило с его языка. Оно вмещало для него весь мир. Бутрос был его помощником, надеждой, гордостью. Хал иль ничего не жалел, чтобы вырастить и выучить сына. Учеба давалась ему легко. Когда Бутрос успешно закончил начальную школу, Халиль, сияющий и счастливый, ходил из дома в дом, похваляясь: «Мой Бутрос получил свидетельство! Запросто получил, без всякого труда. А читает книги, будто глотает их…» Бутрос поступил в среднюю школу, Халиль не мог нарадоваться на своего Бутроса. Сын вытянулся, стал еще красивее — почти мужчина. И вот какой-то пьяный француз на автомашине задавил его. Халиль не находил себе места от горя. Думали, что он сойдет с ума. Все время говорит только о своем сыне. Говорит и плачет навзрыд. Каждый день собирает цветы и несет на могилу сына. С тех пор, о чем бы речь ни заходила, Халиль всегда упоминает имя Бутроса. Призывает его как свидетеля. Клянется даже его именем.
        Халиль — высокий, даже статный — с тех пор стал сутулиться все больше и больше, будто стесняясь своего роста. Когда он выпивал, его толстые губы отвисали, лицо и глаза становились красными. Но дара речи никогда не терял. Часами мог он рассказывать всякие рыбацкие истории и небылицы, да так красиво и складно, что порой трудно было понять, где кончалась правда, а где начинался вымысел.
        Рядом с Халилем устраивался Ахмад — самый молодой рыбак, почти еще мальчик. Потягивая маленькими глотками чай, он готовил наживку для завтрашней ловли. Чай пил он всегда медленно, умудряясь просидеть с одним стаканом весь вечер. Да и чашки кофе ему хватало надолго — он дожидался, пока кофе не станет совсем холодным.
        - Да, рыбной ловлей не прокормишь семью, — пожаловался Абу Фадал, который ловил обычно сетью.
        - Я вчера как вкопанный просидел весь день и ничего не поймал, — включился наконец в разговор Халиль.
        - А ветер вчера дул с востока? — спросил Ахмад.
        - Нет, с запада.
        - Почему же не клевало?
        - Видно, не повезло.
        - Надо было бы мне прийти на твое место! — сказал кто-то из рыбаков, явно подтрунивая над Халилем.
        - Ты что хочешь этим сказать? — сразу насторожился Халиль.
        - То, что сказал. Ты просто не умеешь ловить.
        - Это я-то?
        - Да, ты. А кто же еще?
        - Нет, ты слышишь, Абу Фадал? Ну разве это справедливо?
        - Да бросьте вы! Как дети. Моря вам мало, что ли? В ловле, как ты говоришь, бывает — везет, а бывает — и нет. На все воля аллаха. Я вчера тоже растянул сети от входа в порт до Хадары, а вытянул всего три окунька. Отнес их домой. А хлеба пришлось в долг взять у пекаря Ибн Баира. Ничего не поделаешь — не повезло. А вот сегодня зато аллах, видно, сжалился. Поставил сети около форта. На какой-нибудь час — не больше. Вытаскиваю — полные рыбы. Как тут не скажешь: хвала аллаху! — При этих словах он простер вверх руки. — Уж такая наша жизнь — сегодня сыт, а завтра бит, — заключил он.
        - Да, — подтвердил Халиль, — такая наша жизнь.
        - Жизнь? — отозвался другой моряк. — Разве это жизнь? Чаще бит, чем сыт. Одни только беды и страдания. Будь она проклята, такая жизнь. Да простит меня аллах за эти слова. А может, это ремесло наше такое проклятое. Вместо счастья аллах нас терпением наделил. Другие, особенно те, что побогаче, не выдержали бы такой жизни, руки бы на себя наложили.
        - Да, они и так с жиру бесятся и жизнь самоубийством кончают. Слышали небось о дочке Милу?
        - Это которая утопилась? — уточнил Ахмад. — Так она, говорят, от несчастной любви…
        - Я своими глазами видел, клянусь Бутросом! — опять вмешался в разговор Халиль. — Даже искупаться из-за нее в море пришлось. Я как раз на осьминогов охотился около той скалы. Уже было темно. В одной руке фонарь, в другой — острога железная, а за спиной — посудина пустая. Увидел осьминога, навел фонарь, острогой его хлоп, и только я было собрался его схватить, а передо мной в море что-то как плюхнется. Потом вынырнула чья-то голова и исчезла. Опять вынырнула и снова исчезла…
        - Ну, ты, конечно, испугался, пятки в руки и бежать…
        - Я? Бежать? Клянуть Бутросом — я точно прирос. Не к лицу моряку от моря бежать. Я весь берег наш знаю, исходил его вдоль и поперек. На своем веку чего только не повидал! Однажды такого осьминога видел — зверь! Целая тонна!
        - Прямо-таки тонна?
        - Ну, может быть, полтонны.
        - Хватил!
        - Пускай четверть тонны.
        - Все равно много!
        - Ну, пятьдесят килограммов вас устраивает?
        - И это много!
        - Да ну вас к чертям! — взорвался Халиль. — Не буду больше никогда вам ничего рассказывать! Зубоскалы!
        - А может быть, все-таки, дядя Халиль, кило или полкило?
        Все дружно захохотали. Ахмад даже со стула свалился, пролив свой недопитый чай.
        - Вот заливает! Вот заливает! Осьминог, говорит, весом в тонну, — никак не могли успокоиться моряки.
        - Ей-богу, рта больше не открою в этой кофейне! — продолжал клясться Халиль.
        - А все-таки, правда, сколько он весил?
        - Да что вы пристали? — взмолился Халиль. — Не вешал я его! Что я, весы с собой ношу, что ли?!
        - Вот это другой разговор.
        - Пусть будет по-вашему, — окончательно сдался Халиль. — Пусть полкило. Но осьминог, какой бы он ни был, это тебе не пескарь и не лягушка. Короче говоря, увидел я однажды большого осьминога, подкрадываюсь к нему с острогой. В момент, когда я замахнулся, волна как хлестнет — и сбила меня с ног. Острогу я метнул, но промахнулся. Задел ему только щупальце. Он, проклятый, весь скрутился, сжался и вдруг — хвать меня за ногу. Присосался и давай меня сжимать — аж в глазах потемнело. Сжимает, а сам, гад, своими щупальцами к другой ноге уже тянется. Ну, думаю, прощайся с жизнью, Халиль. Конец твой настал! Но с жизнью-то никому не хочется расставаться. Хоть и клянем ее, а она ведь, ребята, хороша! Я уцепился за камень и подтягиваюсь к берегу. Одна нога на берегу, а за другую осьминог меня тянет в море. Собрался я с силами и как завоплю. А на берегу ни души. Зима — никого нет. Один я одинешенек. Рассчитывать не на кого. Отбросил я острогу, вытаскиваю из-за пояса нож и давай полосовать им по щупальцам осьминога. Режу, пока он совсем не ослаб. Тут я его вытащил на берег и совсем добил. Отнес на рынок, да еще
деньги хорошие получил. Вот как, братцы, бывает. А испугался бы я или растерялся, он бы всю кровь у меня высосал и в море утащил, как Ибн Кувейдира. Поминай потом, как звали! С морем шутки плохи! Это тебе пострашнее джунглей в Африке. Поэтому я, когда увидел голову…
        - Какую голову? — перебили его моряки.
        - Да голову дочери Милу.
        - Наконец-то она опять вынырнула! — съязвил кто-то из моряков. — Ну ладно, валяй дальше!
        Халиль хотел было обидеться, но раздумал. Надо же все-таки закончить эту историю.
        - Как увидел я, что кто-то тонет, бросился в море. Минут пятнадцать барахтался, пока не вытащил тело на берег. Смотрю — глазам своим не верю — молодая девушка, вся в белом, будто на свадьбу вырядилась. Положил я ее на песок и бегом к полицейскому участку. «Помогите! — кричу. — Помогите!» Прибежали, а помогать уже некому. Лежит не дышит. Она упала прямо на камень. Если бы хоть на полметра дальше, то я ее, может быть, и спас бы. До сих пор она у меня перед глазами стоит. Красавица. Красивее в жизни своей никого не видел. Да простит ее аллах! Если бы я ее спас, отец, наверное, озолотил бы меня. У него, говорят, золото в сундуке не помещается. Вот ведь как бывает! Отец золото не знает куда девать, а дочь в море головой бросается.
        - А чему тут удивляться? — вступил в беседу Абу Фадал. — Счастье не в золоте, а в покое.
        - Что это еще за покой?
        - Покой находит тот, кто не суетится, не жадничает. Меру во всем знать надо.
        - Меру, говоришь? — переспросил Халиль. — Я вот и меру знал, и терпение имел, а в награду могилу получил…
        - Я же вам сказал, что дочь Милу из-за несчастной любви покончила с собой, — вмешался Ахмад. — Вы верите, что бывает такая любовь? Вот ты, дядя Халиль, мог бы покончить с собой, если бы так влюбился? Скажи, только честно!
        - В наше время про любовь не знали. Я женился на матери Бутроса без всякой любви, даже не видя ее. Моя мать сказала: «Женись на ней, она девушка хорошая», я и женился. Теперь же времена другие. Молодые газеты читают, в кино ходят.
        - Из-за этого кино и все беды! Оно и вбивает молодым всякую дурь в голову. Кто только его придумал?
        - Не его надо ругать, — сказал Халиль, — а тех, кто людей одурачивает. Мой Бутрос и в кино ходил, и книги читал. Сам ума набирался и меня просвещал. Все, что прочтет, расскажет, а я запоминаю.
        - И про Синдбада-морехода ты от него слышал?
        - Нет, это я от моряков услышал. О море я сам Бутросу всегда рассказывал всякие были и небылицы.
        - Расскажи сейчас, дядя Халиль, хоть одну, — попросил Ахмад.
        - Как-нибудь в другой раз…
        - Расскажи сейчас, Халиль! Чего жмешься? — поддержали Ахмада и другие моряки. — Ведь сейчас зима на дворе, ветер, дождь. Самое время сказки рассказывать. Их для этого и придумали, чтобы такие длинные вечера коротать. Смотри, вон и Абу Мухаммед даже выздоровел.
        Абу Мухаммед и в самом деле поднялся и, опираясь о стенку, приблизился к компании. Халиль налил ему стакан чаю. Как Халиль ни упирался, а пришлось все-таки уважить моряков.
        Разошлись только после полуночи. Последним вышел Халиль. Он погасил за собой свет, и кофейню поглотила кромешная тьма.
        ГЛАВА 12
        Таруси возвращался в кофейню поздно ночью. Ветер свирепствовал, того и гляди собьет с ног и бросит на скалы. Он выл, свистел, бесновался, будто тысячи джиннов с воплями устремились на землю. Они все сокрушали и ломали на своем пути, призвав на помощь сразу все стихии — и дождь, и гром, и молнию, и бурю.
        Таруси шел на ощупь, ничего не видя перед собой. Ну и ночка! «Каково-то сейчас в море?» — невольно мелькнула у него мысль.
        И, словно отвечая на его вопрос, над морем, рассекая небо, вдруг вспыхнула молния. Он увидел, как огромные волны, будто табун взбесившихся коней с белыми пенящимися гривами, неслись, наскакивая и налезая друг на друга, сталкивались и разбегались, опять сливались и смешивались, чтобы, ощетинившись белыми гребнями, с ревом обрушиться на скалы. Стена за стеною налетает на берег и, разбиваясь о скалы, в бессильной злобе откатывается назад, чтобы, слившись со следующей волной, с еще большей яростью наброситься на многострадальный берег. По мере приближения к берегу зловещий гул неукротимо нарастал и, натолкнувшись на скалы, переходил в яростный, оглушительный рев.
        Сколько ни вглядывался Таруси в небо, он так и не увидел там ни одной звездочки. Трудно было понять: то ли небо так заволокло тучами, то ли его поглотила вместе с землей несущаяся с моря мгла. Вместе с порывами ветра на землю низвергались потоки дождя.
        Дождь хлестал, барабанил, затем, будто утомившись, лениво моросил, потом, словно передохнув, снова принимался лить как из ведра.
        Сильный ветер никак не хотел впускать Таруси в кофейню. Когда, преодолев его сопротивление, Таруси все же открыл дверь, ветер в буйстве своем чуть не сорвал ее с петель и теперь уже не давал ее закрыть. Захлопнув наконец за собой дверь, Таруси перевел дыхание, вытер мокрое лицо, снял промокшие до ниточки пиджак и брюки, надел халат. Его лицо было спокойно, и на нем не отражалось ни тени волнения, которое обычно испытывает человек, когда бушует стихия. Таруси уже привык к бурям.
        Он зажег лампу. «Неплохо бы сейчас выпить чашечку горячего кофе и выкурить сигарету», — подумал Таруси. Подойдя к стойке, он только теперь увидел на скамейке закутавшегося в одеяло Абу Мухаммеда. Тот, проснувшись, жалобно застонал. Таруси почувствовал угрызение совести: как же он забыл о больном товарище. И пока кипятил воду на мангале, мысленно ругал себя за черствость. Он заварил для Абу Мухаммеда чай, а себе — кофе и подошел к постели больного.
        - Выпей чайку, Абу Мухаммед.
        - Нет у меня никакого аппетита, Таруси… Ничего не хочется.
        - Ты что же, умирать собрался? Рано еще. Послушай моего совета — сразу выздоровеешь. Выпей рюмку арака с цветочной заваркой и с зернами красного перца, потом накройся потеплее, так, чтобы пропотеть как следует, и усни. Проснешься совсем здоровым. И есть захочется, и жить…
        - Рюмку арака я всегда готов выпить, даже с ядом. А вот зерна красного перца? А что, если без них обойтись? Бросить лучше несколько пшеничных зерен?
        - Нет, Абу Мухаммед, именно с красным перцем!
        Абу Мухаммед на правах больного покапризничал еще немного, но в душе решил завтра же воспользоваться советом Таруси. Выпив чаю, он опять свернулся калачиком и, закутавшись с головой одеялом, тут же уснул.
        Таруси погасил свет. Присел на стул, дымя сигаретой. Его мысли невольно возвращались туда, к бушующему морю, к морякам, незадолго до шторма ушедшим в море.
        Он предупреждал их сегодня: «Не ходите — будет шторм!» Не послушались. Советовал быстрее возвращаться. Но разве их убедишь? Мальчишки! Сопляки! Не хотят слушать добрых советов. А этот хвастун Ибн Джамаль? Тоже мне моряк! Его и близко нельзя подпускать к морю. «Будь внимателен!» — говорят ему. А он в ответ: «Мне нечего бояться шторма! Я сам царь моря!» Видали такого царя? Сопляк он, а не царь. Не так-то легко покорить море. Оно само — царь всех царей. Вот он, Таруси, всю жизнь плавает в море, а такое сказать — нет, у него никогда не повернулся бы язык. Недаром отец Таруси любил повторять: «Остерегайся, сынок, коварства моря, как коварства огня и женщины!» Черт с ним, с этим Ибн Джамалем, даже если он потонет. Может, на том свете поумнеет. Но другие-то моряки зачем должны гибнуть? О аллах милосердный, смилостивись! Помоги им вернуться!
        Таруси встал, подошел к двери, прислушался. Ветер, не утихая, выл. Море по-прежнему неистовствовало, с громом и ревом обрушивая волны на берег. Дождь настойчиво и монотонно барабанил по крыше, вселяя в душу беспросветное уныние и страх.
        Таруси, вернувшись на свое место, снова закурил. Спать не хотелось. Мысль о моряках, которые были сейчас в море, не давала покоя.
        Разбушевавшееся море играет с кораблем, как кошка с попавшейся к ней в лапы мышкой. Поиграет, потешится в свое удовольствие, да и проглотит. А на следующий день царица морская выбросит после шабаша трупы моряков на берег и прикажет стихнуть буре.
        Каждый раз, когда разыгрывался в море шторм, Таруси невольно приходила на ум старая легенда, которую он услышал когда-то от одного моряка-книгочея. Конечно, это вымысел, сказка. Но почему-то она глубоко запала в его память, а беснующиеся волны будто извлекали ее наружу, и она снова оживала перед его глазами, словно это все происходило наяву.
        …В бездонной пучине моря в самом разгаре пир. На троне восседает царь морской. Волны смиренно падают ниц к его ногам, словно приглашая оседлать их, и почтительно откатываются назад. Перед царем — красавицы русалки. Но вот величественно проходит царица. По мановению ее руки русалки одна за другой куда-то исчезают. Царица — красоты неописуемой, нет женщины, которая могла бы сравниться с нею в красоте. Царь — всесилен и могуч, никто не может тягаться с ним в могуществе на море. Он окидывает всевидящим оком свое бескрайнее царство, и перед его взором открываются дали дальние, моря бушующие, волны бурлящие. Смотрит он, как мечутся в море застигнутые бурей корабли, и довольная улыбка играет на его устах. Царь делает знак рукой, приглашая войти гостей, повелителей ветра, дождя и молнии. Царица смотрит на них восхищенно и говорит: «Благодарю тебя, ветер, за твой танец! Он поистине был прекрасен. Страстный, как любовь моя к царю. Самозабвенный, как молитва жрецов твоих в храме. Волнующий, как игры любовные. Неотразимый, как моя красота». Все стихает вдруг. И в наступившей тишине оборачивается царица к
владыке морскому, восседающему рядом с ней на троне, погружает свой взор в голубизну его глаз, прижимается к нему и трепещет всем телом. «Что с тобой? — спрашивает царь. — Почему ты побледнела? Уж не больна ли ты?» — «Нет, — отвечает царица, — я не больна». А сама вся дрожит, губы ее полуоткрыты, будто зовут к себе. Но царь не спешит уединиться с царицей. «Сбрось, — говорит царице, — свой наряд! Пусть волны освежат тебя и оденут в пену». Один за другим сбрасывает с себя покрывала царица и, устремив взор куда-то вдаль, говорит царю: «Посмотри, мой повелитель, туда! Видишь, плывет человек. Он послан сюда из земного царства, чтобы покорить и осквернить наше царство морское. Я боюсь его. Прижми меня крепче к груди своей. Еще крепче, милый… Защити меня от него. Не давай ему приблизиться ко мне. Его дыхание обжигает меня огнем. Пусть ветер порвет его парус. Пусть волны станут на его пути стеной и повернут его корабль назад. Отомсти человеку за дерзость его!» А царь снисходительно только улыбается — он не принимает всерьез мольбы царицы. Что, мол, ты волнуешься понапрасну. «Нам ли бояться какого-то
человека? Кто он такой? Слабое земное создание. Стоит ли на него обращать внимание? Пусть волны поиграют с ним вдоволь, а наигравшись, поглотят его, как только я этого захочу».
        Потянулась сладко царица и говорит царю: «Он не такой слабый, как кажется. Не позволяй ему приблизиться ко мне. Он может убить меня… Он давно хочет свести со мной счеты. Я чувствовала к нему когда-то влечение, но он оказался неверным, и я отомстила ему. Я завлекла его рыбаков, околдовала их и превратила в своих рабов. Они долго не решались оставить берег, но я сманила их в дальнее странствие. А когда они вышли в открытое море, я раскрыла перед ними бездну и навек погрузила в пучину морскую. Я много мстила этому человеку, но все равно еще не утолила жажду мести». Обнял крепко царь свою возлюбленную и успокаивает ее такими речами: «Не бойся его, моя царица, я сделаю его твоим рабом, а моряков его отдам на съе дение рыбам Все трепещут передо мной в море, я заставлю людей трепетать передо мной и на суше. Чего тебе опасаться? Пусть он идет навстречу своей гибели, как бабочка летит на огонь! Он от меня никуда не скроется. Я пока сохраняю ему жизнь, чтобы только позабавиться с ним. Я поставлю его перед тобой на колени и кровью его омою ступни твоих ног. Ветер понесет его на гребне волн с поломанными
руками, гром оглушит, а молния ослепит, сердце его наполнится страхом, и он снова тогда будет отдан разгневанной буре, которая поднимет его смерчем и бросит опять в море на съедение рыбам. А потом священная вода выбросит его посиневший труп на берег, на корм воронам. Подойди ко мне, моя любимая, и не бойся! Положи свою голову ко мне на грудь. Подними свои руки на мои плечи. Они точно из слоновой кости. Подними их повыше. Дай я их поцелую. Дай я поцелую твои плечи. Но что с тобой? Почему ты все еще дрожишь? И тревога в твоих глазах?»
        Отвечает царица: «Все, что ты говоришь, сущая правда, мой дорогой. Да, они боятся тебя и трепещут каждый раз перед твоей бурей. Они признают твое могущество. Только ты один способен все сделать. Стоит только тебе встать и выдохнуть воздух из своих легких, как страх и ужас охватывает твоих подданных. Они прячутся кто куда или разбегаются в разные стороны. Бегут все: от маленького головастика до огромного кита, от летающей рыбы до ползающего краба, от осьминога до креветки — все они страшатся и покорны тебе. Такими должны быть и люди на земле. А они ведут себя вызывающе. Становятся все более строптивыми. Ты смотришь на это сквозь пальцы. Но стоит только тебе рассердиться и уцепиться своей могучей дланью за их холщовые паруса, как они бросятся на колени перед тобой и будут плакать и молить о пощаде. Однако их слабость и немощь обманчивы. Не верь им. Они сильны и упрямы, я их хорошо знаю… Я узнала все твое царство… Разве я не дочь первого визиря, твоего самого преданного помощника? Ты сам мне сказал: «Иди куда хочешь, я подам тебе руку помощи когда нужно!» И я прошла твое царство вдоль и поперек.
Узнала всех твоих подданных. Поднималась на подводные горы и спускалась в долины. Блуждала в подводных лесах и пересекала равнины. Любовалась камнями из жемчуга и песком из алмаза. Я видела кита, который лакомился сардинами, передо мной порхали летающие рыбы и танцующие русалки. Мне встречались покорные рабы и твои подданные, которые не хотят терять свободы. Я была свидетельницей войны между водами Средиземного моря и Черного. Ездила верхом на морском коне. А когда надоедало бродить по дну морскому, выбиралась на поверхность и преследовала плывущие корабли. Я переворачивала лодки, сводила с ума моряков. Догоняла бурю и пускалась с нею в пляс, пока не утомляла ее и не уставала сама. Улыбалась солнцу и нежилась под его лучами. Сбрасывала с себя одеяние при свете луны, а она, изумленная, застенчиво закрывала глаза. Отворачивалась я от нее, ибо не люблю я тех, кто изумляется и закрывает глаза. Я показывала все свои прелести волне, а она, дура, начинала почему-то плакать и кипеть белой пеной, протягивала свой язык на берег и приносила мне подарки. Но я отвергала ее дары, ибо не люблю тех, кто плачет.
Ухаживала за мной и ночь. Я говорила ей: «Принеси мне из своего сада две звезды». А она мне в ответ: «Звезды — это ведь мои глаза. Как же я вырву их?» Схватила я пригоршню воды и швырнула в нее — появилась роса. Уговаривала меня ночь, упрашивала остаться с нею, но я отвергла ее — не выношу тех, кто не может пожертвовать своим глазом ради любви. Витала я среди туч и облаков и, когда они закрывали лик луны, говорила тучам: «0 тучи, тучи, улыбнитесь!» Отвечали они: «Нам дано только хмуриться, а не улыбаться!» Дунула я на них и рассеяла по белому свету — не переношу хмурых. Тот, кто не улыбается даже в беде, сам становится жертвой печали. Оседлала я ветер и говорю ему: «Вырви для меня с корнем ливанский кедр. Я хочу, чтобы он рос на моих подводных горах». Запричитал ветер: «Кедр считается святым, божьим деревом. Корни его глубоко в земле. Как я вырву его?» Посмеялась я над благоразумием и бессилием ветра. И обратилась я тогда к грому: «Молчание сфинкса более красноречиво, чем твое грохотанье. Если ты могуч, заставь сфинкса заговорить. А не станет говорить, порази его стрелами молнии. Или развороти самую
огромную пирамиду и сбрось ее в Нил, чтобы он вынес ее на скалы, к морю». Но и гром оказался бессильным. Он только громыхает и выдает силу молнии за свою. Обратила я свой взор к молнии, но, увы, она уж очень быстро сверкает и сразу гаснет. Нет, никто не может сравниться с тобой! Прислушайся! Человек земли уже совсем близко, мой любимый. Что ты с ним сделаешь? Бросишь на него бурю? Ты приказал ей?»
        Заглянула царица в глаза царя и увидела в них растерянность. «Что с тобой, любимый? Почему ты не отвечаешь? Почему не приказываешь буре?» И вдруг царь развел беспомощно руками: «Я уже приказал. Буря бушует повсюду, но он обогнал ее и проник к нам!» Встрепенулась царица: «Как, этот человек земли сумел покорить ее?! Он проник через ее преграды?! Осмелился бросить вызов ее могуществу! Так спускайся в глубину моря и закрути его в водоворот. Прикажи: «Летите, воды, ветры и молнии! Остановите его! Залейте его корабль! Рвите его паруса! Сломайте мачту, руль! Разбросайте на части его корабль!» Сзывай, царь, всех подданных морского царства. Зови под свои знамена всех полководцев и воинов! Иди и сражайся с ним! А меня оставь здесь, мой любимый. Я уже не боюсь, я знаю этого пришельца, знаю этого человека земли, знаю его и…» И скрылся в пучине царь. Взыграло море. Разверзлись глуби морские. Рассвирепел ветер. А человек продолжает плыть — все ближе и ближе… Царица стоит на волне и не может отвести от него взора: «Это он, я узнаю его. Как он красив, этот человек земли! Какой он смелый и сильный! Он стоит по
пояс в воде. В разорванной рубахе, с растрепанными волосами, с разгоряченным лицом, с горящими глазами, он крепко держит в мускулистых руках руль, направляя корабль на волны. Ветер хлещет ему в лицо, волны перекатываются через корабль, обдают человека с головы до ног, но вода стекает с него, как серебряный поток. Наконец-то разверзлось море. Парус накренился и, кажется, рухнул. Ура! Победил мой царь, мой повелитель… Но что это? Парус снова поднимается над волнами. Выбирается на гребень волны и снова устремляется вниз. Человек сам устоял и сумел поднять парус. Поднял и удержал его своими сильными руками. Парус качается, трепещет, накренился и, кажется, проваливается в пучину. Но вот он снова поднимается. О, какой же упрямый этот человек, стоящий у руля! Какой он смелый! Какой прекрасный моряк! Но тебе не победить моего повелителя. О ветры, рвите его одежду, поломайте его руки, разбейте руль. О могучий гром, оглуши его! Ослепи его, молния! Уничтожь его, буря!»
        Но Таруси не слышал уже ни громыхания грома, ни завывания ветра. Прислонив голову к стене, он так и заснул на стуле, не досказав самому себе эту прекрасную легенду, которую он услышал когда-то от одного моряка…
        ГЛАВА 13
        - Таруси! Таруси!
        - Ну, чего тебе?
        - Вставай! У тебя шея не переломилась? Как это можно спать на стуле?
        - Можно, как видишь. Сел вот и уснул. Который час?
        - Поздно. Посмотри, солнце как высоко!
        Таруси сладко потянулся, так что даже хрустнули суставы. Попытался встать, но не смог — ноги затекли. Потер виски и покрасневшие от сна глаза. Попросил Абу Мухаммеда приготовить кофе.
        Абу Мухаммед молча скрылся за стойкой. За время их совместной жизни Абу Мухаммед хорошо усвоил, что спрашивать сейчас о чем-либо Таруси бесполезно, все равно он ничего не добьется. И уж совсем ни к чему отчитывать его за то, что шатался где-то в такую шальную погоду. Пусть лучше выпьет сначала чашку горячего кофе. Оба они проснулись в это утро в мрачном настроении. Абу Мухаммед видел во сне своего сына, который умер от туберкулеза в Тартусе несколько лет назад. Таруси снилось море, его «Мансура», и еще во сне он все дрался с Салихом Барру. И у того и у другого сны были несвязные, отрывочные, сумбурные. Они напоминали скорее кошмары, после которых обычно просыпаешься еще более усталым, с тяжелой головой и в удрученном состоянии.
        Абу Мухаммед распахнул дверь, и кофейню сразу залили солнечные лучи. Таруси зажмурился, затем широко открыл глаза и увидел гладкое как зеркало море с играющими на нем солнечными бликами. Море, казалось, улыбалось земле, земля — солнцу. Весь мир был залит светом, радостью и покоем. Таруси, захватив чашку кофе, вышел и сел на камень у края скалы. В это светлое, безмятежное утро под ласковыми лучами солнца он тоже вдруг ощутил неизъяснимую радость и счастье жизни. Омытые дождем скалы и камни так и сияли, купаясь в ласковых лучах солнца. Уставшие после бури волны лениво ластились к берегу, будто заигрывая и прося прощения за вчерашнее буйство. Белые чайки, которые вчера перед бурей с тревожным криком кружили над водой, теперь, почувствовав себя в полной безопасности, беззаботно парили над лазурной гладью моря. Рыбаки, спустившись к своим фелюгам и лодкам, приводили в порядок разбросанные ветром снасти и все свое нехитрое хозяйство. Вот они — кто с сетью, кто с удочкой — идут к морю, надеясь на богатый улов. И в предвкушении его глаза рыбаков уже заранее светятся радостью. Если даже не повезет, они все
равно благодарны аллаху, пославшему после бури такое прекрасное утро.
        Один за другим в кофейню стали подходить завсегдатаи: кто с сетями, чтобы их тут же починить, кто подкрепиться кофе перед тем, как спуститься в порт, кто-то уже шел с небогатым уловом, держа, как копье, удочку на весу, а кое-кто приходил в кофейню, чтобы просто убить время.
        Появился и Халиль Арьян, с опухшими, покрасневшими глазами, отекшим лицом, взъерошенными волосами. Бедняга, очевидно, еще не пришел в себя после вчерашней «рюмки лекарства». Хмель пропал, а заботы остались. Наступил новый день, и надо думать, как заработать опять кусок хлеба.
        - Как чувствуешь себя, Абу Мухаммед? — бросил он мимоходом. — У тебя случайно нет наживки?
        Он выпил чашку кофе, взял свои удочки, баночки, маленькую корзинку и не спеша направился к берегу.
        В кофейне начался обычный трудовой день. Точно каждый в свой час приходили постоянные посетители. Одни заказывали чай, другие — кофе, третьи — наргиле. Все плотнее становилось облако табачного дыма. Громче звучали голоса.
        Немного позже обычного пришел Ахмад. Едва переступив порог, он закричал:
        - А ну, кто хочет переброситься в басиру?
        Абу Мухаммед недовольно покосился в его сторону: «Ну вот, явился, паршивец. Опять поднимет шум-гам!»
        Около десяти часов в кофейню вошли полицейские, которые накануне наведывались дважды. Таруси поднялся им навстречу.
        - У вас какое-нибудь дело ко мне? — спросил он сухо.
        - Нет, просто так зашли… Ты что, посетителям не рад?
        - Почему же? Гостям всегда рады. Кофёйня для всех открыта. Добро пожаловать! Только вот беда — угощать нечем. Война. На рынке ничего хорошего не найдешь, разве что чесотку можешь подцепить от приблудных собак.
        Полицейские, поняв намек Таруси, натянуто улыбнулись. Чесотка в самом деле стала бичом для всего города. Ее лечили серной мазью или просто примочками с морской водой. Эту заразу занесли сюда, по всей вероятности, английские и французские солдаты. Нашлись, правда, люди, которые утверждали, что причина эпидемии в плохом питании. Но им резонно возражали:
        - Все беды от них — от этих приблудных собак.
        В городе иначе, как приблудными собаками, иностранных солдат никто не называл. Поэтому более чем прозрачный намек Таруси нельзя было не понять.
        - Мы вчера приходили сюда, но не застали тебя.
        - Не знал, что пожалуете, а то бы никуда не ушел. Ждал бы вас в кофейне.
        - Ну, это не обязательно! У нас тут одно дельце есть. Хотели бы у тебя спросить…
        - К вашим услугам. Пожалуйста, слушаю вас.
        Полицейские замялись, не зная, как лучше начать.
        - Ну, как вообще-то у тебя дела? — начал издалека один из них.
        - Благодарение аллаху, пока не жалуюсь.
        - К вечеру, наверное, торговля идет побойчее, людей ведь приходит больше?
        Таруси посмотрел на полицейского в упор, отложив сигарету в сторону:
        - Ты это о чем?
        - Да просто так поинтересовался. А что, нельзя разве спросить?
        - Почему же нельзя. Спрашивай, только пояснее. Нечего ходить вокруг да около.
        - Мы хотели у тебя вот что узнать: Абу Хамид заходит к тебе, бывает у тебя вечерами?
        - Как понимать ваш вопрос — как официальный или неофициальный?
        - Неофициальный.
        - Тогда я не буду на него отвечать.
        - А если официально?
        - Тоже не буду отвечать. Хоть в тюрьму сажайте.
        Полицейские смешались — не ожидали такого ответа. Таруси поставил их в тупик.
        - Думаем, до тюрьмы не дойдет, Таруси. Ты должен ответить на наш вопрос: придет он сегодня в кофейню или нет?
        - Не знаю.
        - Ну и на том спасибо.
        - Всего доброго!
        Полицейские ушли явно неудовлетворенные. Они хорошо знали Таруси. Если он сказал нет, то от него ничего уже не добьешься. Разве только осложнишь еще больше отношения с ним. Поэтому-то они и предпочли лучше удалиться. Когда у них и появлялось какое-нибудь дело, связанное с кофейней Таруси, то они действовали всегда исподволь, стараясь создать впечатление, что заходят просто так, как хорошие знакомые Таруси. Но он обычно не клевал и на эту удочку. «Если змея ластится к ногам, — говорил он, — это не значит еще, что ее можно совать себе за пазуху».
        Что касается Абу Мухаммеда, то он глух и нем. Он твердо следовал совету, который дал ему однажды Халиль Арьян: «Когда тебя спрашивают о чем-нибудь, держись всегда крепче за букву «н», на все вопросы отвечай: «Нет, не знаю». Он так и делал. О чем бы его ни спрашивали, ответ был один: «Не я тут хозяин, а Таруси. Спрашивай у него».
        Проводив полицейских взглядом, Таруси подошел к Абу Мухаммеду:
        - Беги к Абу Хамиду и скажи: мол, там узнали. Он догадается, поймет, в чем дело. А если полицейские будут еще приходить в мое отсутствие, на их вопросы ничего не отвечай. Здесь кофейня, а не полицейский участок! А к ним на службу я не нанимался.
        Таруси сел около стойки и закурил сигарету. «Да, Абу Хамиду теперь не придется слушать радио в кофейне, — подумал Таруси. — Но какая сволочь все-таки донесла?»
        Таруси вышел из кофейни, постоял немного у обрыва и снова вернулся. Он мучительно раздумывал: кто же донес на него в полицию. «А может быть, это работа Абу Рашида?» — мелькнула вдруг у него скорее робкая догадка, чем уверенная мысль.
        Таруси почти забыл уже драку с Салихом Барру. Он надеялся, что и Абу Рашид поставил на всем этом точку. Таруси в свою очередь старается сейчас как можно меньше вмешиваться в дела порта. Вроде бы на этом его конфликт с Абу Рашидом мог быть и исчерпан. А оказывается, назревает новый. Абу Рашид, выходит, оружие не сложил. Хочет опять дать бой. Что ж, не в обыкновении Таруси уклоняться от боя. Жизнь научила его не отступать перед трудностями, не обходить их, не лавировать, а смело идти в атаку, бороться из последних сил, до конца, до полной победы.
        Таруси глубоко вздохнул, расправил грудь, будто готовился принять бой сейчас, сию минуту.
        И вдруг он заметил в дверях знакомую фигуру — это был его старый приятель капитан Салим Рахмуни.
        - Кого я вижу! — радостно воскликнул Таруси, поднимаясь ему навстречу. — Добро пожаловать, капитан Салим!
        Они обнялись.
        - А ну-ка, дай я на тебя посмотрю, — сказал Рахмуни, дружески похлопывая его по плечу.
        - Рад служить тебе, капитан! — отчеканил Таруси.
        - Ну что ж, принимай гостя, Таруси! Да хранит тебя аллах, дружище! Дай я еще раз тебя расцелую. Я только сегодня приплыл и сразу в порту узнал такую новость: Таруси, говорят, проучил Барру, да еще как проучил! Я, правда, этому мало удивился, сразу сказал: тот, кто молодец на море, молодцом останется и на суше. Но все же поцеловать тебя за это стоит. Специально пришел тебя поздравить.
        - С чем поздравлять, капитан? Барру не стоит того, чтобы о нем столько говорить. Обычная портовая крыса. Но пакостит много. Давно пора от него избавиться.
        - Только от него? А может, и от того, кто действует за его спиной?
        - И тот тоже не вечен. С любого трона рано или поздно слетают.
        - Ну что ж, говорят, лиха беда начало. А начал ты неплохо. Твой пример всех моряков сразу приободрил. Но ты теперь держи ухо востро. Всяких козней всегда можно ожидать.
        - Похоже, что эти козни уже начались.
        - А что такое? — насторожился Рахмуни.
        - Полиция стала часто в гости заглядывать.
        - К чему бы это? Подозревают тебя в чем?
        - Кто-то, видно, донес, что мы радио тут слушаем.
        - Что же они сказали?
        - Пока ничего… Пока просто интересуются.
        - Кем? Тобой?
        - Нет, Абу Хамидом.
        - Что же ты намерен предпринять?
        - Предупредил Абу Хамида, чтобы он был осторожнее.
        - Ты думаешь, их подослал кто-нибудь?
        - По-моему, вопрос излишний, тут и так все ясно.
        ГЛАВА 14
        В утренние часы на городском базаре настоящее столпотворение: здесь город сталкивается с деревней и обманывает ее, как только может. Крестьяне продают свой товар оптовикам — всяким бакалейщикам, зеленщикам, а те в свою очередь, разумеется с соответствующей наценкой, перепродают его уже в розницу горожанам. Для каждого товара отведено свое место, свой ряд. Самая обширная площадь предназначена для овощей и фруктов. Здесь утром невозможно протолкнуться. Площадь обрамлена ларьками, лотками, прилавками, где продается все необходимое для крестьян. В центре в хаотическом беспорядке стоят повозки, тележки с овощами, зеленью, фруктами. Между ними толкутся носильщики, мальчишки-разносчики с корзинами за плечами, бродяги, ищущие случайного заработка, зеваки и просто праздношатающиеся, которых, наверное, гораздо больше, чем покупателей и продавцов. Чтобы просто пробиться через всю эту пеструю, шумящую, бурлящую толпу, необходимо потратить столько усилий и времени, что и покупать-то уж ничего не захочется. Тем не менее торговля идет довольно бойко. Громко кричат на все голоса продавцы и покупатели: одни,
надрываясь, нахваливают свой товар, другие, стараясь перекричать торговцев, торгуются, называя свою цену. В воздухе жужжат тучи огромных мух, от которых только и успевай отмахиваться. Вот в эти часы городской базар напоминает поле боя. Шум, гам, толчея могут оглушить любого человека. А тот, кто оказывается здесь впервые, может подумать, что он является свидетелем нового вавилонского столпотворения или провозглашения анархии в царстве сумасшедших.
        К овощному базару примыкает так называемый кузнечный ряд, разместившийся в узком грязном переулке под старыми арочными сводами. В этой вонючей каменной пещере кузнечные мастерские перемежаются мясными лавками и харчевнями. Здесь, не уходя далеко, можно купить и молоток, и баранью ножку, заказать серп и какое-нибудь мясное блюдо, приобрести дюжину дешевых ложек и отведать свежего супа с требухой. Точно никто не помнит, когда и как установился этот странный симбиоз с мясниками. Может быть, это чистая случайность, один из необъяснимых городских парадоксов, но, может быть, это соседство сложилось вполне закономерно, как результат смешения на базаре города и деревни. Но во всяком случае, этот кузнечно-мясной ряд был рассадником всякой заразы и символизировал собой такую же дисгармонию, как и все другие ряды, вместившиеся под низкими арочными сводами, да и сама базарная площадь в целом.
        Облезлые, грязные стены и потолки, ставшие черными от сажи, густая сеть паутины по темным углам, разъедающий глаза чад кузниц, перемешанный с едким, щекочущим ноздри дымом от жареной баранины, — все это создает на пути прохожего удушливую преграду, которую можно преодолеть только не дыша, заткнув нос, чтобы не стошнило. Но тем не менее почти при каждой мясной лавке имеется своя харчевня, которая не испытывает недостатка в посетителях. Удары молотов о наковальню и отрывочные, как выдох, крики кузнецов перемешиваются со стуком разрубающих мясные туши топоров и протяжным завыванием лавочников, которые зазывают в эти харчевни посетителей.
        В витринах лавок вывешены на обозрение огромные мясные туши, бараньи головы, ноги, требуха. Через эту мясную баррикаду почти невозможно разглядеть сидящих в харчевне посетителей, скрытых густым облаком дыма. Здесь — то ли перед кузницами, то ли перед лавками, это трудно понять — всегда толпится много приезжих крестьян и женщин-бедуинок в черных милайях[3 - Милайя — верхняя женская накидка.].
        Соседство кузнецов с мясниками удобно не столько покупателям, сколько самим хозяевам-продавцам. Когда в мясную лавку приходит посетитель и заказывает шашлык, а мангал еще не разведен, то хозяин с вертелами, на которых нанизаны кусочки мяса, бежит к соседу-кузнецу воспользоваться его огоньком. А бывает и наоборот — кузнец, к которому приходит крестьянин починить мотыгу или серп, идет «одолжить» огоньку к соседу-мяснику. Да и по внешнему виду трудно отличить их друг от друга.
        В этом ряду была и кузница Абу Хамида. Каждый раз, когда Абу Мухаммеду приходилось за чем-нибудь идти к нему через весь базар, он проклинал все на свете, и прежде всего тот день и час, когда судьба столкнула его с этим человеком. «От него всегда одни неприятности», — думал Абу Мухаммед. С Абу Мухаммеда пролилось семь потов, пока он, пробившись через базарную толпу, не вышел к кузнечному ряду. Перед кузницей Абу Хамида, как всегда, разложив свои товары, надрывно кричал и громко хлопал в ладоши, зазывая покупателей, зеленщик Абу Самира. Этого крикливого соседа Абу Хамид терпел и даже выделил ему бесплатно постоянное место, как он говорил, исключительно по «политическим соображениям». Абу Самира полностью соглашался с высказываниями Абу Хамида и разделял его политические взгляды, ибо ничего при этом не терял, а только выигрывал. Он охотно поддакивал Абу Хамиду, когда тот почем зря поносил англичан и французов и восхвалял на все лады немцев.
        Абу Хамид — широкоплечий, высокий, немного сутулящийся мужчина средних лет. В коротком пиджаке, в старом помятом тарбуше[4 - Тарбуш — мужской головной убор] и в не по росту коротких черных штанах, он напоминал и сам скорее торговца, чем кузнеца. Бездетный, он жил вдвоем с женой, так что его скудных доходов от кузницы им хватало. Он говорил, что участвовал в восстании против французов, хотел поехать также воевать против англичан в Палестину, да какие-то непредвиденные обстоятельства заставили его остаться сначала в Дамаске, а затем осесть в Латакии. Но хотя Абу Хамид непосредственного участия в войне не принимал, в душе считал себя ветераном войны и при каждом удобном случае разносил Англию и Францию в пух и прах. Искренность его чувств никто не ставил под сомнение, ибо не было ни одного араба, который любил бы своих поработителей. Абу Хамид был неграмотным, читать-писать не умел, в политике не разбирался. Поэтому, услышав, что Германия воюет с Францией и Англией, стал по всякому поводу и без повода везде, чуть ли не на каждом углу, кричать, что он истый приверженец Гитлера. Услышав о какой-нибудь
очередной победе немцев, он радовался, как ребенок, воспевая ее как долгожданную победу над ненавистным врагом.
        «Победа Германии, — кричал он, — это наша победа!»
        И он действительно верил этому. Потом кто-то надоумил егр слушать радиопередачи из Берлина на арабском языке. Услышанные по радио новости он радостно передавал всем своим знакомым и даже малознакомым, просто встречным людям. Когда союзные войска выгнали из Сирии вишистов, берлинские передачи стало слушать негде, да и к тому же небезопасно. Абу Хамид теперь зачастил в кофейню Таруси, поняв, что там вечерами он опять сможет слушать арабские передачи из Берлина.
        Услышав от Абу Мухаммеда, что в кофейню приходили полицейские и спрашивали о нем, он так оторопел, что даже отбросил молот в сторону.
        - Только обо мне? — испуганно спросил он.
        - Спрашивали тебя.
        - А чего они хотят?
        - Не знаю. Меня Таруси послал, у него и спрашивай.
        ГЛАВА 15
        Отправляясь к Таруси, Абу Хамид, как обычно, оставил кузницу на Абу Самиру.
        - Присмотри за кузницей, Абу Самира! Я ушел.
        - Иди спокойно и возвращайся с хорошими вестями.
        Абу Хамид на минуту остановился, многозначительно посмотрел в глаза другу. «Вот иду и, может быть, не вернусь, — думал он, — принесу себя в жертву. Но я не боюсь. Все равно Сирию скоро освободят. Говорят, Роммель уже в Эль-Аламейне»[5 - 30 июня 1942 г. армия Роммеля, которую Гитлер перебросил в Африку, подошла к Эль-Аламейну, вклинившись на 400 км в глубь египетской территории.].
        А Абу Самира подумал: «Что-то с ним творится неладное. Наверное, давно радио не удается послушать». Он выпустил несколько колечек дыма и снова стал усиленно сосать мундштук наргиле, громко булькая водой в сосуде. Потом с неожиданной для него легкостью, уронив даже трубку наргиле на землю, он вдруг подхватился:
        - Бери, сестра, не раздумывай! Такой дешевизны нигде нет. Еще сбавлять — язык не поворачивается. Не подходит — покупай с тележек.
        Абу Самира, рекламируя свой товар, недаром больше всего нажимал на его цену и умалчивал о его качестве. И к другим тележкам с зеленью и фруктами он отправлял покупателей неспроста. Ими был забит весь базар. Они вытянулись в несколько рядов чуть ли не на километр. Летом, в жару, владельцы тележек натягивали над ними тенты из грубой мешковины, чтобы не вяли фрукты и зелень, приобретенные оптом у феллахов. Весь день они со своим товаром простаивали на жаре. Но все продать к вечеру немногим удавалось. И тогда они, не желая оставлять свежие овощи и фрукты на завтрашний день, предлагали купить их подешевле Абу Самиру. Тот не отказывался, забирал у них уже несколько привядшие плоды, рассовывал по своим многочисленным ящикам вместе с уже испорченными, закрывал все это в кузнице, а с рассветом чуть не самый первый на базаре начинал торговать своим второсортным товаром. Он расхаживал взад-вперед перед мастерской Абу Хамида и громко зазывал покупателей.
        Тем, кто долго колебался или слишком рьяно препирался с ним, он обычно говорил: «Товар перед вами. Нравится — покупай, не нравится — прощай!» Он хорошо знал цену своему товару и своих постоянных покупателей. Именно в этом был секрет его успешной торговли и секрет его «могущества», которое было общепризнанным на всем базаре. Абу Самира не просто торговал. Он одновременно оказывал различные услуги и благодеяния: одних выручал, скупая их залежалый товар, другим помогал свести концы с концами, отдавая свой товар, как он говорил, за бесценок. «Вот умру я, — говаривал он обычно, — кто еще будет помогать бедным людям?»
        Многодетные женщины из бедняков и в самом деле относились к нему как к своему благодетелю и молили аллаха, чтобы он даровал ему долгую жизнь. Хозяева тележек каждый вечер заискивали перед ним, сбывая ему свой залежалый товар.
        - Возьми, пожалуйста, дядя! — умоляли они. — Твои покупатели неразборчивые, все купят! И ты в убытке не останешься.
        - Мне много не надо, — отвечал скромно Абу Самира. — Я ведь только посредник. За что покупаю, за то и продаю. Аллах мою семью всегда прокормит. С нас хватает и милости аллаха. А вот если бы не я, бедняки с голоду поумирали бы. Вот так-то!
        У него были редкие мелкие зубы, и поэтому говорил он, сильно шепелявя, что было для некоторых предметом постоянных насмешек и шуток. Бороды у него почти не было — он болел когда-то экземой. На лице и подбородке гтоорастало несколько щетинок, которые он обычно сбривал один раз в неделю — по четвергам.
        В пятницу, как истый мусульманин, он не работал. Утром направлялся в мечеть сотворить молитву, потом в кофейню — выпить одну-две чашки кофе и покурить наргиле. В летние дни, захватив с собой наргиле и кое-какую пищу, он шел к морю в сопровождении всего своего семейства: впереди он сам, за ним — жена, укутанная с головы до ног в черную милайю, за ней — их старшая дочь Самира, а в хвосте — все остальные дети.
        У него был свой ключ от кузницы Абу Хамида, и поэтому он открывал ее сам рано утром и закрывал поздно вечером, когда хотел, будто арендовал эту лавку. На самом деле он ничего не платил Абу Хамиду, только разделял его политические взгляды. Но Абу Хамиду все же иногда надоедали надрывные вопли Абу Самиры, который почему-то особенно усердно орал именно тогда, когда в кузницу заглядывал кто-либо из единомышленников хозяина. В таких случаях Абу Хамид, вытянув свою длинную шею, кричал из двери:
        - Соседушка! Нельзя ли немного потише?
        Если же Абу Самира, увлеченный спором с покупателями, не реагировал на это замечание, Абу Хамид, подойдя уже вплотную, повторял:
        - Соседушка, у меня ведь тоже люди! И я тоже хочу с ними поговорить.
        - Виноват! Виноват! Клянусь: буду ниже травы, тише воды!
        Действительно, несколько минут Абу Самиры не было слышно, но через некоторое время в общий гам вдруг опять врезался его пронзительный голос:
        - Клянусь аллахом, сестрица! Не спорь со мной. Где ты видела товар за такую цену? Вот эта кучка — два куруша, эта — три! Хочешь — плати и забирай, не хочешь — до завтра прощай!
        Потом, уговорив все-таки покупательницу, он издавал громкий победный клич:
        - Аллах, аллах! Все продано! Все разошлось! Последняя кучка, последняя кучка, последняя!..
        И так продолжалось до тех пор, пока не выходил Абу Хамид и снова не утихомиривал его. И опять Абу Самира делал вид, что не замечает Абу Хамида, и еще громче ругался с покупателем, словно стараясь тем самым убедить Абу Хамида, что весь шум-гам не из-за него, а именно из-за этого покупателя. И только когда Абу Хамид уходил, оставляя кузницу на него, как это случилось сейчас, Абу Самира чувствовал себя наконец полностью свободным и мог кричать, не зная устали, в полную силу своих могучих легких:
        - Последняя кучка! Последняя кучка! Налетай, забирай!..
        ГЛАВА 16
        Абу Хамид вбежал в кофейню Таруси. В спешке он даже не заметил, что надел свой тарбуш задом наперед. При виде его Таруси не мог удержаться от улыбки, представив, как он бежал через весь базар в таком комичном виде.
        - Да, Абу Хамид, попали, видно, мы с тобой в ловушку, — произнес Таруси, стараясь быть серьезным. — Наверное, сегодня уже не придется слушать радио в кофейне. Полиция что-то пронюхала.
        - Объясни ты мне все толком! — попросил Абу Хамид.
        И чтобы не выдать своего волнения, он, усевшись на стул, добавил, стараясь казаться спокойным:
        - По-моему, тебе, Таруси, волноваться нечего. Тебе-то они ничего не сделают, эти прихвостни приблудных собак! Ты же знаешь, что Роммель уже в Эль-Аламейне.
        - Эль-Аламейн, братец, далеко, — ухмыльнулся Таруси. — А вот за моей кофейней полиция уже следит. Так что надо что-то делать.
        - А ты что предлагаешь? — спросил Абу Хамид.
        - Радио по-прежнему в твоем распоряжении. Слушай себе на здоровье, но не в кофейне. Ясно одно: тут не обошлось без наших недругов.
        - Думаешь, Кямиль и его дружки?
        - Ну что ты! Учитель Кямиль — враг Гитлера, но не наш.
        - Э-э, Таруси, ты еще не знаешь этих голубчиков!
        - Почему? Я достаточно хорошо знаю всех своих посетителей. Но сейчас речь не об этом. Ты, Абу Хамид, вот что не забывай: как бы там ни было, слушать Берлин теперь нельзя.
        Они говорили вполголоса, уединившись в углу кофейни. Посетители почти все уже разошлись. Абу Мухаммед, как всегда, нес свою вахту у мангала. Он стоял спиной к стене, где была специально выдолблена ниша для приемника.
        Этот приемник Таруси привез еще до войны. Он был очень рад своему приобретению и почти не разлучался с ним. Часами он мог просиживать у радиоприемника, слушая разноязычные голоса мира. Когда появилась кофейня, он посоветовался с Абу Мухаммедом, куда лучше поставить приемник.
        Абу Мухаммед высказался за то, чтобы он стоял в кофейне на самом видном месте, чтобы все посетители могли его видеть и слышать. Но Таруси не согласился с ним.
        - Я его приобрел для себя, а не для посетителей.
        - Ну тогда спрячь его в сундук и сиди на нем.
        Таруси рассмеялся.
        - А ты думаешь, это игрушка?
        - Я ничего не думаю, — проворчал Абу Мухаммед. — Делай как знаешь.
        Таруси внимательно осмотрел кофейню, прошел за стойку, встал на стул и молча начал долбить в стене нишу. Потом он обмотал приемник тряпкой и, заталкивая в нишу, строго наказал Абу Мухаммеду:
        - Чтобы никто без моего ведома приемник не трогал, понятно?
        Обычно Таруси всегда разрешал пользоваться приемником, и все посетители крутили приемник как хотели, пока это им не надоедало. Потом они оставили его в покое. Долгое время до него почти никто и не дотрагивался. Но началась война. В Сирию вступили союзные войска. В кофейню зачастили ночные посетители, которые приходили специально послушать радио. Особенно их интересовало, что передают «оттуда». Они, не спрашивая разрешения у Таруси, сами доставали приемник из ниши, ставили его на стол посреди кофейни и, обступив его плотным кольцом, внимательно следили за медленно вертящейся по шкале стрелкой. Когда она наконец останавливалась на отметке «Берлин» и раздавался знакомый голос арабского диктора Юниса: «Эй, арабы!» — лица их сразу становились сосредоточенно-внимательными и все замолкали. Послушав последние новости, расходились кто куда. Абу Хамид направлялся в другие кофейни, где уже в своей интерпретации пересказывал берлинские новости, добавляя и изменяя их, как ему заблагорассудится.
        Так было. Но теперь, раз уж полиция пронюхала, больше так продолжаться не может. Надо искать какой-то другой выход.
        - А от батареи приемник тоже работает? — спросил Абу Хамид после долгого раздумья.
        - Тебе лучше знать… А что из этого?
        - Увидишь… У меня есть одна идея.
        Таруси рассмеялся:
        - Что за идея?
        - Предоставь все сделать мне самому.
        Абу Хамид не сразу раскрыл свой план. Когда в кофейне, как обычно, собрались ее постоянные ночные посетители, Абу Хамид с таинственным видом объявил всем, что сегодня они слушают Юниса в последний раз, да и то благодаря самопожертвованию Абу Мухаммеда, который караулит у кофейни, и Таруси, который рискует из-за них попасть в тюрьму. Когда передача кончилась, Абу Хамид громко спросил:
        - Хотите и дальше слушать?
        - Хотим! — раздалось сразу несколько голосов.
        - Тогда у меня есть предложение!
        - Какое? Говори! Не тяни!
        - Тут нет никого посторонних?
        - Нет никого. Все свои.
        Тогда Абу Хамид вытащил несколько монет и бросил их на стол:
        - Пусть каждый кладет столько, сколько может! А дальше положитесь на меня. Вы верите мне или нет? — уже патетически спросил Абу Хамид, брызжа слюной.
        - Верим. Но ты все-таки объясни нам, что ты задумал?
        - Я же вам сказал: не задавайте мне сейчас никаких вопросов! Кладите деньги!
        - Нет, ты все-таки нам объясни!
        - Вы ставите меня в затруднительное положение! — закричал Абу Хамид, переходя к угрозам: — Не хотите… Ну что ж, больше не будете слушать Юниса. Я прошу вас об одном: пусть мой план останется пока в секрете!
        Таруси стало противно слушать эти торги. Его так и подмывало сказать этим скрягам: «Ну чего вы торгуетесь, как бабы? Чего жметесь? Неужели вам так трудно раскошелиться? И почему люди всегда с таким трудом расстаются с деньгами, даже с мелочью!»
        Оставив Абу Хамида выяснять отношения со своими несговорчивыми компаньонами, Таруси вышел из кофейни. Он обошел вокруг, прошелся в одну, другую сторону и, убедившись, что все спокойно, вернулся назад. В кофейне торги уже кончились. Абу Хамид все же уломал кое-как своих единомышленников, и они раскошелились. Пусть не очень щедро, но и этого, очевидно, было достаточно, чтобы осуществить план Абу Хамида.
        ГЛАВА 17
        На следующий день Абу Хамид купил батареи для радио. Его сопровождал Ибн Джамаль, который неплохо разбирался в радиотехнике. Он же и подал однажды мысль о том, что приемник, если его специально приспособить, может работать не только от сети, но и от батарей. Потом они вместе с Таруси нашли неподалеку подходящую пещеру, очистили ее от камней и мусора и приготовили место, куда поставить приемник. Вечером Абу Хамид пришел в кофейню раньше всех. Как обычно, заказал наргиле и уселся за отдельный столик. Вид у него был очень важный, даже гордый, как у человека, сделавшего нечто очень значительное во имя своих убеждений и имеющего поэтому право уважать себя и рассчитывать на уважение других.
        Постепенно подходили и обычные вечерние посетители, в основном студенты, мелкие чиновники и люди без определенных занятий, кормившиеся всякой случайной работой. Они с любопытством бросали взгляды в сторону Абу Хамида, перешептываясь между собой: что же им приготовил Абу Хамид, состоится ли сегодня прослушивание, чем вся эта таинственность кончится? Большинство из них выдавали себя за сторонников Германии просто в знак протеста против английских и французских оккупантов. Но взгляды, пусть даже тайные, — это одно, а тайная деятельность — совсем другое. И эта причастность к общей тайне представлялась им уже как участие в самой конспиративной деятельности.
        Абу Хамид незаметно подмигивал то одному, то другому. Наберитесь, мол, терпения. Видите, тут есть посторонние люди, среди них могут быть и осведомители. Не раскрывать же свои планы перед ними. Так недолго и в беду попасть. Надежными людьми он считал только тех, кто внес уже свои деньги. Поэтому, встав у двери, он в первую очередь позвал этих, уже проверенных людей и только после них стал приглашать, каждого персонально, других ночных посетителей, на которых, как он считал, тоже можно было вполне положиться.
        Процессию возглавил сам Таруси, за ним шел Абу Хамид, потом гуськом следовали все остальные.
        - Тише, ребята, не разговаривайте! — скомандовал шепотом Абу Хамид. — И чтобы никто не курил!
        Ночь была темная, хоть глаз выколи. В нос били резкие запахи трав и цветов. Где-то там, внизу, тихо шептались с берегом волны и будто нечаянно всплескивали, когда ударялись о камни. Абу Хамид придерживался за выступы скал, цеплялся, царапая ладони, за какие-то корни, осторожно ступал, как слепой, ощупывая перед собой дорогу палкой. Иногда он возвращался назад, чтобы помочь другим преодолеть какое-то препятствие. Шли молча. Нервы у всех были напряжены. Что и говорить, страху пришлось натерпеться немало. Особенно Абу Хамиду.
        Но зато какая награда! Абу Хамид, войдя в пещеру, присел на корточки перед приемником, установленным на маленькой табуретке. Выждав, когда все подошли и разместились вокруг него, повернул ручку. Шкала осветилась. Он медленно начал вертеть другую ручку, затаив дыхание, наблюдая за движением стрелки. Лицо его в этот момент было таким сосредоточенным и напряженным, будто он выступал в роли акушера, которому впервые в своей жизни предстояло сейчас принять роды.
        Осторожно манипулируя ручкой, Абу Хамид придвинул наконец стрелку к заветной отметке. Но там что-то шумело, трещало, и разобрать голос было почти невозможно. Да, слышимость сегодня никуда не годится!
        Абу Хамид повернул ручку — выключил приемник, потом снова включил. Это он проделал несколько раз. Но результаты были те же — помехи не исчезали. Тогда Абу Хамид нащупал в темноте антенну и стал ее проверять, медленно продвигаясь к выходу из пещеры. И вдруг — о ужас! — он обнаружил, что какой-то медведь наступил прямо на антенну и она, естественно, выскочила из гнезда. Тут, конечно, Абу Хамид не сдержался. Дал волю и словам, и даже рукам, всячески понося виновного. Но делал это он не со злостью, а скорее с радостью. Он доволен, что причина найдена, неисправность обнаружена. Дело, слава аллаху, не в приемнике, не в батареях, а всего лишь в антенне!
        Он нащупал нужное гнездо, закрепил в нем антенну и, прежде чем еще раз включить приемник, воскликнул:
        - Хасан! Убери ноги! Слышишь? — предупредил и всех остальных: — Не двигайтесь никто! Ради аллаха, будьте осторожны! Сейчас мы услышим Юниса.
        Он уточнил положение стрелки на нужной отметке, повернул до отказа регулятор громкости, но… знакомого голоса Юниса так и не услышал. В третий раз он вытащил свои карманные часы со светящимся циферблатом, чтобы проверить время. Что случилось сегодня с Юнисом? Почему он молчит?
        В пещере начали перешептываться. Нарушая все запреты, кто-то даже закурил. «Пока не поздно, надо смываться», — раздался чей-то голос в темноте. Абу Хамид нервничал все больше. От огорчения ему показалось, что в груди что-то оборвалось. Время шло, а голос Юниса все не появлялся. Скоро, наверное, и передача кончится. Разойдутся все, посмеиваясь над Абу Хамидом, проклиная Берлин и Юниса вместе с ним. Что же делать, что предпринять? На лбу Абу Хамида выступил пот. Во рту у него все пересохло. Ну и ночь, будь она проклята! Лучше бы он и не брал деньги у этих трусов, которые будут теперь все время зубоскалить над ним…
        Еще кто-то собрался закурить и зажег спичку, осветив пол. И тут Абу Хамид вдруг вскрикивает как ужаленный:
        - Хасуна! Провались ты сквозь землю, и твой дом, и вся семья с тобой! Сойди с антенны! Стоишь на ней, а я тут мучайся!
        Он схватил Хасуну за штанину и так дернул его за ногу, что тот чуть было не повалился на землю. Абу Хамид опять укрепил антенну, и помехи сразу же исчезли. Послышался чей-то голос. Он звучал сначала сла бо, еле слышно, потом все сильнее, все явственнее.
        - Ребята, Юнис! Это он, Юнис! — закричал Абу Хамид, хлопнув себя по бедрам.
        Он с величайшей осторожностью передвинул стрелку еще чуть-чуть, и низкий голос Юниса загремел на всю пещеру. Речь его полилась сначала плавно, потом он заговорил быстро-быстро, словно застрочил из пулемета. Только теперь Абу Хамид, окончательно успокоившийся, достал табакерку, свернул сигарету и закурил.
        После новостей заиграла музыка. Теперь самое время переброситься несколькими словами, обменяться мнениями. Но надо прежде самому разобраться, что означают некоторые слова, понять их смысл. Абу Хамид, конечно, не хуже любого грамотея понимает литературный язык. Но этот Юнис так тараторит, сыплет всякими непонятными словами, иностранными именами, всякими политическими терминами, названиями городов и стран, что за ним не уследить. Можно было бы кое-что спросить у других, но Абу Хамиду не хочется показывать перед всякими умниками свою неграмотность. Труднее всего ему давались такие названия, как Чехословакия или Югославия. Попробуй, выговори их — язык сломаешь! Но он все-таки в конце концов запомнил и эти трудные слова. И если Абу Хамид все-таки не мог выговорить их сразу и кто-нибудь ему помогал, то он тут же давал умнику отпор:
        - Неважно, как произносится! Важно, что их уже взяла Германия!
        Глядя на ликующее лицо Абу Хамида, Таруси в шутку заметил:
        - Если немцы придут сюда, назначат они тебя, Абу Хамид, начальником полиции. Тогда нам некого будет бояться.
        Все засмеялись.
        - Избави меня аллах, — с довольным видом сказал Абу Хамид. — Не надо мне никаких должностей! Для меня достаточно, если Германия победит. Да продлит мне аллах жизнь до того светлого дня! Для меня это будет самая большая радость. Да, самая большая радость! И я не скрываю этого!
        Кончилась музыка, и опять заговорил Юнис. В пещере снова воцарилась тишина.
        Когда передача подошла к концу, Абу Хамид с видом победителя обвел всех торжествующим взглядом и, обращаясь к Таруси, спросил:
        - Ну, как? Признаете, что наша взяла? Можем мы спокойно слушать радио и теперь?
        - Признаем, Абу Хамид! Благодаря тебе можем снова слушать Юниса! Молодец, Абу Хамид! — послышались голоса.
        - Нет, — скромно потупясь, возразил он. — Это благодаря Таруси!..
        - При чем здесь я? — перебил его Таруси. — Каждый внес свой вклад. Каждый постарался. Ну а теперь — по домам!..
        ГЛАВА 18
        Пробило два часа ночи…
        Как ни трудно было уходить от Умм Хасан, но Таруси должен был вернуться в кофейню. Ему не терпелось узнать, приходил ли кто-нибудь из полиции, не разыскивают ли его опять. А может быть, дежурят около кофейни?
        Умм Хасан сквозь сладкую дремоту видела, что он собирается уходить, но никак не могла заставить себя открыть глаза. Ей хотелось как можно дольше продлить это приятное состояние между бодрствованием и сном. Утомленная его пьянящими ласками, она, почувствовав, что осталась одна, перевернулась на другой бок, что-то невнятно пробормотав, и снова погрузилась в глубокий сон.
        Таруси знал, что теперь она будет спать крепким сном до полудня. И проснется отдохнувшая, розовощекая, пышущая здоровьем, полная сил, излучающая и любовь и негу — те тревожащие и волнующие токи, которые с такой неодолимой силой влекли Таруси к ней, возбуждая в нем желание снова крепко обнять ее упругое тело, прижаться к ней, целовать ее пахнущие помадой, но ненакрашенные губы, ощущать ее всю такую теплую, свежую, естественную и захмелеть от ее горячих и нежных ласк. А ласкала она, как, наверное, никакая другая женщина в мире. Прижмется плечом и говорит: «Поцелуй меня, поцелуй…» А сама, обжигая тебя дыханием, влажными губами нежно прикасается к уху и шепчет ласковые слова, от которых голова идет кругом и закипает кровь. Она говорит так тихо, что ты этих слов уже почти не слышишь, а скорее ощущаешь по движению губ, пока этот трепетный шепот не переходит наконец в учащенное дыхание. Оно смешивается, сливается в одном ритме с твоим, переходит в бурю, в вихрь, в бешено несущийся поток, который поднимает тебя вместе с ней и несет неведомо куда, пока оба не проваливаются в бездну, над которой вскоре
смыкается спокойная гладь бескрайнего моря. Тогда она подкладывает свою руку под твою щеку и шепчет: «Спи, мой милый, мой хороший… Мой единственный… Усни на моей руке». А другой рукой гладит и теребит твои взлохмаченные волосы, вытирает твой влажный лоб. Иногда она в объятиях Таруси ненадолго забывалась в сладостной дреме, но и во сне беззвучно шевелила пересохшими губами, которые, казалось, уже сами по себе все еще продолжали произносить эти ласковые, предназначенные только ему одному слова.
        Проснувшись под утро, Таруси тихонько, стараясь ее не потревожить, уходил к себе, а она, сморенная сладкой дремотой и ласками, спала беспробудным и безмятежным сном.
        Но днем ее неотступно преследовала одна тревожная мысль, которая омрачала ее, казалось бы, безоблачное счастье. Она жила в постоянном страхе, что Таруси разлюбит ее, бросит, как бросал других женщин до нее, и тогда она снова волей-неволей должна будет вернуться к своему прежнему образу жизни, о котором ей не хотелось даже вспоминать.
        «Потеряю его — потеряю все, — думала она. — Без него жизнь не мила. Брошусь в море. Покончу все счеты сразу, навсегда…»
        Но внутри у нее все кричало, протестовало против такого исхода: «Нет! Нет! Я хочу жить. Он будет все время со мной. Я нужна ему. Я его никуда не отпущу. Никому не отдам. Ведь ни одна другая женщина не сможет его любить так, как я, потому что нельзя любить сильнее. Господи, за что я его так люблю?!» И беззвучно смеялась своему глупому вопросу.
        А Закия, немолодая женщина, которая жила у нее, видя, как она мучается, с доброй улыбкой успокаивала ее:
        - Ну чего ты терзаешь себя? Ведь он тебя тоже любит. Поверь мне, доченька, я старая женщина, многое повидала на своем веку: этот мужчина не чета другим. Это настоящий мужчина — и сильный, и смелый, и честный. Не смотри, что он в возрасте. В эти годы настоящими мужчинами и становятся. А от молодых один только дых — что проку-то! Я с первого взгляда оценила его по достоинству, поэтому-то и познакомила тебя с ним. Из всех мужчин он самый сильный, самый лучший. Недаром его все в городе уважают и считаются с ним. Как он стал к нам ходить, на наш дом сразу снизошли милость и благословение аллаха. Раньше и камни нам в окна бросали, и дверь мазали, и какими только грязными словами не оскорбляли. А теперь? Даже жандармы и полицейские, которые охраняют тюрьму напротив, стали относиться к нам с уважением. И соседи по-другому на нас смотрят. Все с почтением спрашивают о Таруси, интересуются им…
        - А почему он редко к нам приходит? Почему среди ночи исчезает? Ты порасспросила бы Абу Мухаммеда!
        - Да я пробовала. Но у него не больно-то много выпытаешь. Говорит: иногда ночует в кофейне, иногда где-то на стороне. Днем тоже, бывает, уходит, а куда — не говорит. Таруси сам не болтает лишнего и не любит, когда к нему с расспросами лезут.
        - А ты сама как думаешь? Нет ли у него другой женщины?
        - Уверена, что нет… А даже если б и была, что из этого? Редкий мужчина довольствуется одной женщиной. Уж такова их натура. Но где бы он ни шлялся, а тянет его всегда в тот дом, где сердце оставил. Где его любовь — там его и кров. А сердце свое, поверь мне, он у тебя оставил. Любит он тебя, и выбрось ты всю блажь из головы. А хочешь его к себе навсегда привязать, сходи лучше к шейху Ибрагиму. Он даст тебе зелье. Напиши на тонкой бумажке имя своего возлюбленного и раствори ее в этом напитке, а потом дай ему это выпить — навек к тебе привяжется. Шейх Ибрагим чудеса творит. Даже к брошенным женам мужей возвращает. Вот тебе мой совет: не терзай и не мучь себя понапрасну. Останется твоим Таруси. Уж я-то в мужчинах разбираюсь. Немало их на своем веку повидала.
        Но как ни успокаивала ее старая Закия, а на душе у Умм Хасан все равно было тревожно. И только в объятиях Таруси эта тревога сразу исчезала, словно испарялась от бушующего в ней огня, который мог разжечь в ее душе только он, тот единственный, долгожданный, самый лучший из всех мужчин, который доставляет женщине радость быть покорной и послушной, готовой отдать всю накопившуюся в ней страсть и любовь, чтобы сделать его тоже счастливым.
        Для нее таким мужчиной стал Таруси. Его она ни с кем не могла сравнить. То, что он в годах, правильно говорит Закия, не имеет значения. Для нее, уже вполне созревшей женщины, познавшей к тому же жизнь, нужен как раз такой — опытный, волевой и сильный мужчина. Один только взгляд его может взволновать женщину. Но он вовсе не бабник, ищущий любовных приключений. Его сила, темперамент скрыты внутри, прячутся за оболочкой внешнего безразличия к женщинам. Это еще больше притягивало ее к нему. Ни один из мужчин, которых она знала раньше, и даже все они, вместе взятые, не могли так наполнить ее жизнь. Им удавалось на какое-то время овладеть ее телом, но никто из них не мог завладеть ее душой, разбудить ее чувства, заставить испытать счастье быть покорной и послушной. Ведь недаром еще в детстве ее называли «бесенком» — никто не мог ее приручить. И позже, сколько ни пытались, так и не удалось никому подчинить ее силой, поставить на колени или навязать свою опеку. Она не признавала никаких запретов и ограничений, была своенравной, упрямой, капризной. А вот теперь готова довольствоваться самым малым — и
слушаться, и покоряться, и даже признавать право мужчины на женщину, о котором ей так часто говорили. Не мужчины вообще, а именно его. Только ему, и никому другому, она готова и будет безмерно рада подчиняться, служить, помогать, быть для него не просто женщиной, но и другом.
        Да, только теперь она стала настоящей женщиной. Она сохранила и свою девичью стройность, и нежный цвет лица, и свежесть кожи, и лишь немного пополневшая фигура и округлые груди выдавали вполне уже зрелую женщину. Однако теперь она стала совсем другой: изменился и ее характер, и ее мысли. И голубые сияющие глаза, нежно-румяное лицо, все ее тело излучали тот удивительный свет, которым светятся только любящие женщины. Ведь только любовь раскрывает по-настоящему женщину, делает ее истинно такой, какая она есть на самом деле, какой она должна быть рано или поздно.
        О, если бы она сразу встретила Таруси, скольких бы ошибок она сумела избежать! Тогда бы ее не сумел обмануть тот самый бакалейщик, который, задобрив несмышленую девчонку всякими подарками, совратил ее, обесчестил, опозорил, а потом вытолкнул за дверь.
        Она смутно помнит, как и когда это все началось. Лавка бакалейщика находилась недалеко от их дома. В их старом квартале это был лучший магазин. Она часто проходила мимо него, играла перед его витриной. Когда стала постарше, мать иногда посылала ее к бакалейщику купить кое-каких продуктов. Хозяин лавки, молодой красивый мужчина, всегда был с ней приветлив и предупредителен и не вызывал у нее, естественно, настороженности или страха. Жили они бедно и поэтому часто брали у него в долг. Иногда они расплачивались с большим опозданием. В таких случаях она, не смея смотреть бакалейщику прямо к глаза, опускала низко голову и просила его продлить срок.
        Он никогда не отказывал. Улыбался ласково, шутил, всячески заигрывая с ней, стараясь ее приободрить, брал ее за подбородок, касался как бы невзначай локтя, а прощаясь, дружески пожимал ей руку. Однажды он пригласил ее в кино, подарил недорогое колечко. Сначала она его прятала, потом стала открыто носить, сказав матери, что нашла его на улице. Отношения между ними становились все более доверительными. Мать, заподозрив неладное, запретила ей посещать магазин и даже выходить одной из дому. Она кричала на нее, угрожала, пыталась запереть и однажды даже избила ее. Но этим она ничего не достигла. Совсем наоборот. Она стала встречаться с бакалейщиком тайком, на его складе. Здесь он впервые ее обнял и поцеловал. Говорил ей всякие ласковые слова, которые ей было слушать очень приятно. Его ласки и слова возбуждали ее. Дальше — больше, в конце концов он овладел ею. Потом обещал жениться. Так он забавлялся ею почти целый год. Когда же узнал, что она забеременела, то сразу от всех своих обещаний отказался и постарался побыстрее отвязаться от нее. Он отвел ее к врачу, который сделал ей аборт, а потом определил
в служанки к своим знакомым, так как мать дозналась обо всем и ей пришлось уйти из дому. Хозяин, у которого она работала, был человек довольно богатый, бесхарактерный и распутный. Бакалейщик, конечно, отрекомендовал ее соответствующим образом, дав новому хозяину понять, что он может ее использовать не только как служанку. Тот немедленно принял все это к сведению. Начал сначала делать недвусмысленные намеки, потом совсем откровенные предложения, затем перешел на шантаж и угрозы. Кончилось все это тем, что однажды ночью он попытался проникнуть в ее комнату и взять ее силой. Об этом узнала госпожа. Разразился скандал, и ей пришлось покинуть этот дом уже с гораздо худшей рекомендацией.
        Оскорбленная, униженная, без крова, без каких-либо средств к существованию, она очутилась на улице. Ей ничего не оставалось делать, как опять пойти к бакалейщику. Нет, она ничего от него не требовала, ни в чем не обвиняла и даже не упрекала. Она просто попросила у него разрешения переночевать одну-две ночи у него на складе, пока она не найдет себе какого-нибудь постоянного пристанища и работу. Он приютил ее, но на прежних условиях. Пришлось согласиться. Она скрепя сердце терпеливо сносила его ласки. Спала с ним, испытывая неодолимое желание задушить его, растерзать, выколоть ему глаза. Она ненавидела его всеми фибрами души. Он был ей противен до омерзения, но ей некуда было деваться — только у него она имела кров и кусок хлеба.
        Когда в конце концов она ушла от него, у нее была только одна дорога, по которой она и катилась все эти двенадцать лет, ступенька за ступенькой, все дальше вниз, переходя из рук в руки, меняя черствый кусок на горький, плохую жизнь на еще худшую, пока вообще все не стало безразличным и пока к самой жизни она стала испытывать только отвращение. Она ютилась по разным вонючим углам, сидела в пропахших винным перегаром и табаком мрачных погребках и харчевнях. Видела потерявших человеческий облик пьяниц, искаженные злостью морды бродяг, похотливо улыбающиеся рожи старых развратников и прыщавые физиономии сопливых юнцов. Встречались и такие, которые предлагали ей свою дружбу, пытались добиться ее расположения и клялись даже жениться на ней. Но она слишком хорошо знала цену всем этим словам, заверениям и клятвам. Нет, она никому больше не верила и вообще разучилась хорошо думать о людях. Если даже и попадался ей на пути хороший человек, она все равно отворачивалась от него, вспомнив о тех обидах, оскорблениях, которые ей пришлось испытать. У нее мороз пробегал по коже и все внутри сжималось, когда она
вспоминала, например, о том сутенере, который, навязав ей свою опеку, в течение нескольких лет эксплуатировал ее, забирал у нее все подчистую и безжалостно избивал, если она сопротивлялась. И даже когда она убежала от него, он долго еще преследовал ее.
        Так, переезжая из города в город, она добралась до Латакии. И тут она повстречалась с Таруси. Познакомила их Закия. На первых порах все было как обычно. Он встречался с ней время от времени: известно, для чего приходит мужчина к такой женщине. Потом их встречи стали более частыми и более продолжительными. Они беседовали на разные темы, лучше узнавали друг друга. Зародившаяся взаимная симпатия перешла в привязанность. Между ними установились дружеские отношения. Каждый из них испытывал уже потребность не только повидаться, но и поделиться мыслями, радостью и печалями. Таруси предложил ей стать его подругой. И она впервые с радостью приняла это предложение.
        Он снял для нее маленький домик, куда стал постоянно приходить. Она радовалась каждой встрече с ним и ожидала его прихода с нетерпением. Почувствовала наконец себя счастливой женщиной, у которой есть один-единственный мужчина, крыша над головой, и не надо больше думать о куске хлеба, промышлять, унижаться, чтобы не остаться голодной. Но и тут ее нашел тот самый сутенер, который неотступным кошмаром преследовал ее даже во сне. Он сразу оценил обстановку: либо он должен отстранить Таруси, либо оставить все как есть. Очевидно, у него с Таруси состоялся разговор. О чем — она не знает. Но больше он не попадался ей на глаза. По словам Закии, Таруси, увидев его около их дома, вышел и дал ему недвусмысленно понять, что если он сам по доброй воле не оставит ее в покое, то Таруси вынужден будет принять кое-какие меры. Сутенер, очевидно, намек понял и предпочел удалиться.
        Именно в тот день Таруси сказал ей:
        - Ты моя… Можешь никого не бояться. Тебя никто не посмеет тронуть. Живи спокойно…
        И она успокоилась. Теперь она не одна. У нее есть опора. Таруси тоже был счастлив, что наконец нашел себе подругу. После долгого бродяжничества по свету у него появился свой угол, близкий человек, который любит, всегда ждет его, нуждается в нем.
        Когда он впервые полушутя назвал ее ласково Умм Хасан[6 - Дословно — мать Хасана. В арабских странах принято уважительно называть замужнюю, почтенную женщину именем одного из сыновей, обычно старшего или даже ожидаемого, если у нее нет еще детей.], она от смущения зарделась.
        - Ты что же, меня уже старушкой сделал? — счастливо улыбаясь, спросила она.
        - Будь ты девушкой или старушкой, но я хотел бы именно так называть самого близкого для меня друга.
        И она поняла его желание правильно. Что ж, раз он хочет, чтобы она вместе со своим прежним именем забыла навсегда и все свое прошлое, она согласна. Она бесконечно счастлива и рада новому имени, как и своей новой жизни.
        Но счастье, как и небо, не может быть всегда безоблачным. Единственной тучкой, омрачавшей ее счастье, был страх, что она потеряет Таруси. Вдруг он охладеет к ней, бросит ее, найдет себе другую? Сможет ли она удержать его?.. Что она должна для этого сделать?.. Как вести себя?..
        ГЛАВА 19
        Абу Хамид, проснувшись рано утром, пошел пройтись по городу — ему не терпелось поделиться последними новостями и послушать кстати, что говорят вокруг. Зашел он на рынок, постоял около мастерской Али Хаяты, послушал заумный спор шейха Мустафы, служителя мечети, с хаджой Мухаммедом ас-Сейидом о том, как можно взвесить сон, который тебе приснился, попытался вставить и свое слово — мы, мол, тоже кое-что понимаем — в их диспут и направился в кофейню Абу Заккура.
        Солнце стояло уже высоко. На улицах играли только малыши — босоногие, чумазые, непричесанные, — сновали закутанные в милайи женщины. Начинался рабочий день. Город пустел. По улицам слонялись лишь те, кто не работал. В кофейне Абу Заккура, прижавшейся к старой церкви с полуразрушенным куполом, уже сидел народ — здесь тоже начался своеобразный «рабочий» день. Из ее открытых окон доносился стук костяшек игроков в нарды, в нос бил запах кофе и табачного дыма. Наиболее удобные места были заняты курильщиками наргиле.
        Абу Хамид сел, где побольше было людей, выпил чашечку кофе. Показав своей палкой в сторону храма, который, говорят, был построен еще во времена Древнего Рима, громко произнес, так, чтобы услышали все:
        - О аллах всемогущий и милосердный! То, что построили римляне, все еще стоит, а сами они все-таки не удержались в нашей стране. Неужто же французы останутся у нас вечно!
        - Что ты? — ответил за всех Абу Заккур. — Война кончится — они тут и дня не продержатся.
        - Да, жизнь — штука сложная, — философски заметил Абу Хамид. — Война — зло, а бывает, обернется и добром. Вы меня спросите, какая война обернется добром?
        Он испытующим взглядом обвел всех и, помолчав немного, радостно выпалил:
        - Гитлер напал на Россию!
        - Да ну?!
        - Кто тебе сказал?
        Абу Хамид загадочно улыбнулся.
        - Кто сказал, неважно. Лучше не спрашивайте, это секрет. Зачем вам влезать в чужие тайны? И меня на грех толкать? Секрет, если его знают двое, уже не секрет. Вы же знаете меня, человек я неболтливый. Достаточно того, что я вам сказал. У меня источник что надо. Разве я вас когда-нибудь обманывал?
        - Нет! Ну что ты!
        - Так вот, попомните мои слова: теперь Англия запросит у Германии мира!
        Его стали тормошить, пытаясь выжать из него хоть какие-нибудь подробности. Требовали, чтобы высказался яснее. Но Абу Хамид не проронил больше ни слова. В душе он уже раскаивался, что выдал свою главную новость здесь. Надо было бы идти с такой вестью в кофейню Ибн Амина, где ее оценили бы по достоинству. Там, в квартале Шейх Захир, люди более образованные, умеют слушать и знают цену новостям. А здесь, в квартале Шахэддин, темнота, им что ни скажи — в одно ухо влетит, в другое вылетит. Именно поэтому он с важной вестью прежде всего бежал в кофейню Ибн Амина. Если же по какой-либо причине новость из-за рубежа вдруг его обгоняла, он пытался тогда взять реванш сообщением о важном событии в стране или на крайний случай — в своем родном городе… Иногда над ним подтрунивали или ставили под сомнение его сообщения. Тогда он, оскорбленный, покидал кофейню Ибн Амина и направлялся к Абу Заккуру. Тут и вчерашнее событие было последней новостью и каждое его слово принимали на веру.
        Абу Хамид сделал еще несколько затяжек из наргиле, отвернул свой мундштук и, не дожидаясь, пока потухнет в головке уголек, вышел на улицу. Зашел в парикмахерскую, побрился и с достоинством, не торопясь, направился прямым путем к Ибн Амину.
        Там несколько молодых парней резались в карты, другие стучали костяшками нард.
        - Здорово, ребята! — поприветствовал их Абу Хамид и, пройдя мимо, занял свободный столик в самом дальнем углу.
        Не успел он допить чашку кофе, как к нему подсел Исмаил Куса. Подошло еще несколько человек. Скоро в углу не было свободного места. Никогда еще не собиралось здесь столько народу. Но Абу Хамид все еще хранил молчание.
        - Абу Хамид, что нового сегодня? — спрашивают со всех сторон.
        - Ничего особенного, — скромничает он.
        - Да уж ладно, не тяни. У самого небось язык так и чешется…
        - Я же говорю вам: нет ничего.
        - Так мы тебе и поверили!
        - Ты ведь всегда начинен новостями. Они так и прут из тебя.
        - Новости, сынок, что рыбка. Бывает, ловится, а бывает, и нет. Ты ведь не каждый день возвращаешься домой с уловом. Вот и я не всегда с новостями прихожу.
        - А где ты был вчера вечером?
        - Это неважно.
        - У своей дамы сердца! — пошутил Исмаил Куса.
        - Вот и ошибся, Исмаил! Не знаю, как тебе, а мне приятней проводить вечера в мужской компании. Вчера, если это вас так интересует, я был в кофейне Абу Заккура. С не менее уважаемыми и достойными людьми. И ушел оттуда после закрытия кофейни. Так что ты на меня, пожалуйста, не наговаривай.
        - Ладно, не обижайся, — примирительным тоном сказал Исмаил. — Ну, а вообще как дела?
        - Все хорошо, — уклончиво ответил Абу Хамид.
        Он еще раз обвел всех взглядом, как бы пытаясь установить, заслуживает ли этот народ того, чтобы он делился с ним столь важными новостями. Так оценивает свою публику певец или дирижер перед началом концерта. Пока он не видит здесь солидных людей. Собралась одна мелюзга. Разве они сумеют по-настоящему оценить его новости? Нет, здесь он и рта не раскроет. Как бы они его ни упрашивали, главная новость останется при нем.
        - Да что с тобой, Абу Хамид? Это же не в твоем обыкновении так скромничать. Ну, выкладывай, не томи, — наседали на него со всех сторон.
        - Клянусь аллахом, нечего рассказывать. Вчера так и не удалось послушать радио. Погода, видите, какая стоит, ветрище все дует и дует.
        - Может, у тебя есть что-нибудь новое, Исмаил?
        - У меня — о внутренних делах. На базаре слышал вчера, как будто по всей Сирии народ опять начинает шевелиться. Ожидают выступления.
        Все головы сразу повернулись в сторону Исмаила. Забыв об Абу Хамиде, люди придвинулись поближе к Исмаилу. Такое безразличие к нему обеспокоило Абу Хамида, и он тут же подал голос:
        - Какое выступление?
        - Против французов. Говорят, что начнется оно сразу во всех городах — в Дамаске, Халебе, Хомсе, Хаме и Латакии.
        Исмаил Куса — человек состоятельный, имеет свою землю, вроде никогда политикой не интересовался. А тут на тебе, вдруг такая осведомленность. И говорит с таким пылом, аж уши раскраснелись. Что бы это могло значить? Кто же собирается выступать?
        - Я так слышал, — продолжал Исмаил, — что хотят объявить независимость Сирии.
        Эта новость была настолько неожиданна, что все растерянно молчали.
        - Какое там выступление? Какая независимость?! — воскликнул Абу Хамид. — Просто Национальный блок, наверное, хочет снова взять власть в свои руки, как это уже было в тридцать шестом году!
        Все вдруг опять зашумели. Исмаил хотел было возразить что-то Абу Хамиду, но тот, воспользовавшись общим оживлением, встал и вдруг куда-то исчез, как сквозь землю провалился.
        Пока Абу Хамид говорил, в дверях кофейни появился Абу Мухаммед, который делал ему знаки. Просто так он не пришел бы. Наверно, его прислал Таруси. Абу Хамид отошел с ним в другой угол кофейни и с тревогой спросил:
        - Что случилось? Опять обо мне спрашивают?
        - Если бы только спрашивали! Они тебя сейчас ищут повсюду. Спасайся, пока не поздно! Не теряй ни минуты!
        - Неужто пахнет жареным?
        - А ты как думал? Уже арестовали несколько человек.
        - Аллах, аллах! Это ты от Таруси узнал? А он не сказал, куда бежать? Где теперь скроешься?
        Абу Хамид, растерянный и испуганный, сыпал вопросы один за другим, не дожидаясь даже ответа на них. Он утратил вдруг способность думать и принимать какие-то решения. Он так хотел бы, чтобы другой кто-то подсказал ему, что делать, куда бежать и вообще как выйти из этого неприятного положения.
        - Таруси узнал об арестах от Надима Мазхара, — продолжал Абу Мухаммед. — А когда полицейские пришли к нам и спросили тебя, тут все стало ясно. Для чего ты им нужен? Не в нарды же играть. Таруси постарался пока отвлечь полицейских, предложил им кофе, наргиле, а меня послал предупредить тебя об опасности. Таруси сказал, чтобы ты спрятался где-нибудь в Шахэддине и никуда не выходил. Уж там тебя никто не найдет.
        Абу Хамид послушался совета. Он прошел в уборную, оттуда через заднюю дверь выскочил на улицу и так припустил бегом, что только каблуки застучали. Запыхавшись, он переходил с бега на шаг, потом опять бежал, стараясь держаться подальше от людных улиц, петлял в лабиринте извилистых переулков, с испугом оборачивался, остерегаясь погони. Если сзади раздавался какой-либо подозрительный шум, он только поддавал пару и бежал еще быстрее, уже не оглядываясь.
        А собравшиеся в кофейне продолжали свой разговор.
        - Абу Хамид, видно, ослеп от любви к своему Гитлеру, — заметил Исмаил. — Не видит даже, что творится у него под носом. Вон, посмотрите!
        Все обернулись в ту сторону, куда показал Исмаил. По улице важно шествовали четверо вооруженных винтовками молодцов из так называемой гвардии Сулеймана Муршида.
        - Вот они, наши враги, — продолжал Исмаил. — У всех в памяти их подвиги. Сколько людей они ограбили, убили. По науськиванию французов они даже хотели создать свое государство со столицей в Латакии, отколоться от Сирии. И армию свою уже создали, губернатора назначили. Вы что, уже все забыли?
        Нет, они не забыли, слишком свежо это было у всех в памяти. Предательство Муршида и сейчас еще давало о себе знать. Все в городе презирали и ненавидели его гвардейцев. А когда он сам шел по улице, все плевались и посылали проклятия ему вслед. Каждый с нетерпением ждал только того дня, когда Муршида и его головорезов вздернут на виселице. Поэтому слова Исмаила задели всех за живое.
        - А как нам избавиться от Муршида?
        - Надо восстановить конституцию, созвать Национальное собрание, объединить страну и создать национальное правительство. Вот это нам и обещает от имени правительства «Свободной» Франции генерал Катру.
        - Кто это тебе сказал?
        - Знающие люди.
        - Слышали мы это уже не раз. Только это долгая песня…
        - Разве можно верить французам? Одни только обещания. Пока идет война, они заигрывают с нами, кормят обещаниями, чтобы заручиться нашей поддержкой. А война кончится — все будет по-старому. От обещаний одни воспоминания останутся!
        - Да, французам верить нельзя. Они коварные.
        - А англичане — те еще хуже!
        - Но есть еще итальянцы! — ехидно заметил Исмаил Куса. — Разве не они убили Омара Мухтара[7 - Омар Мухтар (1862 -1931) — герой национально-освободительной борьбы ливийского народа против итальянских оккупантов.]?
        - Да, и они не лучше! Не надо нам и итальянцев!
        Мы сыты уже по горло французами и англичанами. Осталось разве что попробовать еще немцев! Союзники заигрывают с нами, потому что им сейчас туго приходится. А как они победят — опять за нас примутся, снова начнут виселицы строить. Нет, независимость никто нам на блюдечке не поднесет! Ее надо самим завоевывать!
        Натолкнувшись на столь серьезное сопротивление, Исмаил решил применить другую тактику. Зачем ему самому принимать удар на себя, горячиться, доказывать, говорить только от своего имени? И он стал рассказывать о состоявшемся недавно совещании влиятельных людей города и сельских старост, на котором выступил один ответственный представитель блока из Дамаска. По его словам, участники блока предлагают не ссориться с союзниками, пока они оккупируют страну. «Если мы, — говорил он, — найдем с союзниками общий язык, то они сами предоставят нам свободу. У нас снова будет своя конституция, выберем парламент, создадим свое национальное правительство». Если же мы будем упорствовать, союзники силой навяжут нам свою волю. Многие считают, что не надо оказывать сопротивление союзникам еще и потому, что они борются сейчас против нацизма, который представляет самую чудовищную угрозу для всего мира. Борьба с нацизмом отвечает и нашим национальным интересам. Мы должны участвовать в этой борьбе — таким образом мы отстаиваем и защищаем свою независимость.
        Но кое-кто из тех, которые поддались пропаганде из Берлина, стали возражать Исмаилу: дескать, у союзников свои интересы, а у сирийцев свои, и между ними нет ничего общего.
        - Не понимаю, — сказал Исмаил, ухватившись за спинку стула своего соседа, — неужели вы хотите, чтобы нами правил какой-нибудь Сулейман Муршид со своими бандитами и их губернатор, который восседает сейчас во дворце? Подумайте хорошенько! Если же мы будем иметь свое национальное правительство, то даже при французах, которые тут временные хозяева, мы сможем создать свою армию и полицию, воссоединить со всей страной районы Латакии и Джебель-Друза, а центральное правительство назначит нам своего, законного губернатора. В противном случае Сулейман Муршид будет держать нас за горло и душить до тех пор, пока мы не наберемся смелости дать ему под зад.
        - Правильно говоришь, Исмаил! — поддержал его подошедший к ним учитель Кямиль. — Только я хотел бы, если вы разрешите, еще кое-что добавить.
        - Пожалуйста, устаз[8 - Устаз — учитель, форма уважительного обращения к представителям интеллигенции, специалистам в своей области.]! — искренне обрадовался Исмаил неожиданному союзнику.
        - Ты говоришь, что от Муршида и французов нас может избавить только национальное правительство. Это верно. Но правы и те, которые сомневаются, что Франция и Англия сдержат свои обещания. По своей доброй воле они никогда не предоставят нам независимость. Только мы сами сможем завоевать ее. Мы иногда забываем о тех жертвах, которые мы уже принесли в нашей борьбе. Франция будет вынуждена предоставить нам независимость, ибо она знает, что в противном случае мы добьемся свободы силой. Не нужно, друзья, также забывать, что в мире произошли большие изменения. Сейчас мир не тот, каким он был раньше. На нашей стороне Россия. Это тридцать лет тому назад союзники могли дать Хусейну обещание, а потом от него отказаться. Теперь у них такой номер не пройдет. Им не удастся нас обмануть, если мы проявим твердость. Мне очень странно слышать здесь, что кто-то связывает свои надежды с фашистской Германией. А известно ли вам, что Гитлер считает арабов тоже низшей расой, неполноценными людьми, людьми второго сорта? Если он одержит победу, он оккупирует нашу страну и установит тут фашистский режим. А вы знаете, что
такое фашизм? Это проклятие, самое худшее, что можно только придумать…
        - Обожди, устаз! — прервал его нетерпеливым жестом сидящий напротив мужчина. — Все, что ты говоришь, мы каждый день читаем в газетах. Что же ты нас пугаешь? Мы попробовали французского режима, дай нам попробовать теперь немецкого!
        - Если бы речь шла о пробе очередного блюда, то я не возражал бы, — спокойно ответил учитель. — Пожалуйста, отведайте! Но речь идет не о блюде, а о судьбе страны. Народ слишком дорого может заплатить за такое любопытство. Никто не позволит проводить такие опыты. Гитлер уже оккупировал почти всю Европу. Что-то до сих пор не слышно, чтобы он предоставил кому-то независимость. Наоборот, всем известно, что люди стонут под его сапогом, голодают, умирают, подвергаются пыткам, страданиям, ждут не дождутся часа избавления, борются кто как может, чтобы приблизить этот час, проливают кровь, гибнут…
        - На то она и война!
        - А кто ее начал? Почему люди должны расплачиваться такой дорогой ценой за войны, которые уже не впервые развязывает Германия?
        - Она потому их развязывает, что у нее земли мало.
        - Ну вот и договорились! Нечего сказать! — воскликнул учитель. — Потому что земли у них мало, Гитлер и решил завоевать весь мир!
        - А Франция и Англия намного, что ли, лучше? Пораскинь умом, если он у тебя есть! Тоже, учитель, а сам думать не умеешь. Говоришь только то, что другие пишут. Читать мы и сами умеем.
        - Зачем вы так? — вмешался опять Исмаил. — Мы ведь не спорим, а обмениваемся мнениями. Зачем же оскорблять друг друга?
        - Всем известно, что Франция и Англия, — все так же спокойно продолжал объяснять учитель, — империалистические державы. Но ведь Германия тоже не колония, фашисты — те же империалисты, только еще хуже. Следовательно, они тоже наши враги. Почему же мы должны желать им победы? В любом случае они никогда не победят. И это очень хорошо!
        - Победят!.. Вот увидишь, победят! Перед ними никто не устоял. И русские не устоят! Не сегодня завтра и они капитулируют перед Гитлером. Гитлера, устаз, никто не остановит.
        - Нападение Гитлера на Россию — это его гибель. Наполеон тоже вторгался в Россию, а чем это кончилось? Нет, братец, Москва — это не Париж.
        Поклонник Гитлера ничего не ответил. То ли он не знал, кто такой Наполеон, и ничего, естественно, не слышал о его походе в Россию, то ли он из предосторожности предпочел прекратить спор, увидев, что к их кружку подошел какой-то незнакомый человек.
        Тот, очевидно, слышал все же конец их спора и, как бы резюмируя его, заключил:
        - Время покажет, кто победит.
        - Вот именно, — улыбнулся Кямиль. — Лучше и не скажешь.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        ГЛАВА 1
        Прошло два с половиной года.
        За это время и во всей стране, и в городе произошли довольно значительные события. Была провозглашена независимость страны. Наконец был избран парламент — первый парламент после формального провозглашения независимости. Победу на выборах одержал Национальный блок. Был избран президент, сформировано правительство. Ему подчинялись местные власти, жандармерия и полиция. Однако подлинная власть — армия, разведка, служба безопасности и другие наиболее важные государственные учреждения — по-прежнему находилась в руках французов и англичан. В стране, по существу, сложилось троевластие. Вопрос о выводе из страны французских и английских войск обещали обсудить только после окончания войны.
        Неопределенность положения заставляла всех жить ожиданием. Немецкая армия была уже разгромлена на полях России. Она откатывалась все дальше и дальше на запад. По мере этого и от Латакии все дальше отодвигалась тень войны. Уже не наказывали так строго за нарушение светомаскировки. Исчезли очереди за хлебом и керосином. Оживилась жизнь и в порту.
        Латакия вместе со всей страной с радостью и энтузиазмом приветствовала создание национального правительства и с нетерпением ожидала того момента, когда страна обретет наконец полную независимость, возьмет в свои руки всю власть, создаст свою армию и сама будет распоряжаться своей судьбой. Всю страну, а Латакию в особенности, по-прежнему беспокоила «деятельность» французской марионетки Сулеймана Муршида, который вынашивал планы отделения района Латакии в самостоятельное государство. Угроза осуществления этого сепаратистского плана все еще оставалась реальной.
        Против Национального блока выступали, с одной стороны, те, кто ориентировался на Германию и связывал будущее страны с призрачной победой держав оси, а с другой стороны, те, кто требовал предоставления незамедлительной и полной независимости Сирии. Блок опирался в основном на часть местных крупных феодалов и национальной буржуазии, в интересах которых он и проводил свою политику. Сформированное национальное правительство действовало неуверенно, уходило от решения наиболее важных и острых вопросов, вызывая тем самым недовольство широких слоев народных масс и резкую критику со стороны оппозиции в парламенте. Присутствие союзных войск в стране в какой-то степени способствовало сближению точек зрения правительства и оппозиции по внешнеполитическим вопросам. Однако по внутриполитическим проблемам между ними шла острая борьба, которая принимала в парламенте форму не только словесных баталий, но и открытых столкновений, вплоть до кулачных потасовок. Состав оппозиции был очень разношерстным. В ней можно было встретить представителей помещиков и зажиточных крестьян, торговцев и мелкой буржуазии. Она имела
довольно широкую социальную опору, пользовалась большой популярностью в стране и пускала в ход все средства, чтобы вытеснить Национальный блок и самой прийти к власти.
        Колонизаторы, конечно, не дремали и старались извлечь для себя выгоды из создавшегося положения. Они, действуя за спиной, устанавливали контакты и с местными властями, и с оппозиционными силами, подстрекали их, разжигали еще больше противоречия между ними, стремясь расколоть, распылить патриотические силы, натравить их против левых элементов, поставить на пути их объединения всяческие преграды, лишить их уже достигнутых завоеваний.
        Франция строила планы, как в конечном итоге остаться в Сирии, не предоставляя ей независимости; Англия развивала бешеную деятельность, чтобы вытеснить Францию и занять ее место. Монархисты из кожи вон лезли, чтобы уже сейчас подорвать закладывающиеся основы республиканского режима и расчистить путь для монархии. Что же касается широких народных масс, то они требовали немедленного вывода всех иностранных войск, создания своей армии и полной независимости и свободы. Именно эти вопросы обсуждались по всей стране, о них везде говорили, спорили, вокруг них разгорались дискуссии и шла упорная постоянная борьба…
        В просторном гараже Надима Мазхара на центральной площади города собралось несколько человек — наиболее влиятельных людей квартала Шейх Захир.
        Площадь эта почти круглая. От нее веером расходятся длинные улицы и короткие переулки. Через нее же проходит и главная магистраль, пересекающая весь город. Прямо напротив гаража Мазхара — полицейский участок. Вдоль тротуаров, как бы окаймляющих площадь, разместились рестораны, кофейни, харчевни. Чуть в глубине — школа для мальчиков. В самом центре — стоянка для автомашин и извозчиков. Рядом с нею — бензозаправочная станция. К площади примыкает небольшой общественный парк, огороженный железной решеткой.
        - Я слышал, что скоро выпустят часть арестованных, — негромко сказал Надим Мазхар.
        - Значит, правительство все же предприняло кое-какие шаги?
        - Предприняло, только не в том направлении! — желчно заметил Надим.
        - А как же тогда понять освобождение арестованных?
        - А я же сказал, что освободят не всех, а только часть. Именно тех, кто был раньше влюблен в Гитлера, а теперь вроде раскаялся. А истинных патриотов, которые выступают против колонизаторов и их прислужников в правительстве, тех оставят за решеткой.
        - Ну а как же доктор Субхи?
        - Доктора они с удовольствием сгноили бы в тюрьме. Англичане всячески его истязают, применяют даже пытки. Они ни за что не хотят его выпускать. Но он все-таки выйдет на свободу. Его все уважают. Ведь многие знают, что он оставил свою врачебную практику и с оружием в руках боролся за освобождение Палестины.
        - Что правда, то правда. Достойный человек. Он, говорят, и как врач пользуется большим авторитетом. Про него в народе много всяких чудес рассказывают. Почти мертвых ставил на ноги.
        - Это лишний раз доказывает, что он не только о себе думает. Если бы он хотел, то мог бы стать самым богатым человеком в городе, а он оставил все, что имел, и уехал воевать в Палестину. И вот такой человек брошен в тюрьму, а эти краснобаи в Дамаске сидят в мягких креслах и палец о палец не хотят ударить, чтобы добиться его освобождения. У них другие заботы. Они устраивают дела своих родственников, проталкивают на теплые места всяких жуликов и проходимцев, расставляют везде верных им людей. Слышали, например, они подбивают одного человека, имеющего свои автомашины, открыть здесь у нас, в Шейх Захире, большой гараж, только чтобы насолить нам.
        - Хитро задумано! — заметил кто-то. — Своя рука в порту, теперь хотят иметь руку в Шейх Захире. Не выйдет! Пусть только попробуют!
        - От них всего можно ожидать.
        - Гадостей можно любых ожидать, а вот на добрые дела они не способны. Вот отчего до сих пор гуляет на свободе Сулейман Муршид. Почему они его не схватят? — сказал Надим.
        - Разве губернатор решится на это?
        - Губернатору можно было бы и приказать, если бы наши депутаты в Дамаске как следует нажали на правительство.
        - Разве наши депутаты на что-нибудь способны?
        - Вот именно! Сидят там в рот воды набравши. И пикнуть боятся. Их и голоса никто не слышал. А вот другие депутаты — из Халеба, Хомса, Хамы — выступают, спорят, доказывают, защищают права своих провинций. Наши депутаты заняты больше своими собственными делами, как бы у кого оттяпать и закрепить за собой кусок земли, проделать еще какую-нибудь аферу. Так и мотаются между Дамаском и Латакией. Ни о чем другом думать не хотят. Они своего уже достигли. Для них борьба уже закончена. А вот если Сулейман Муршид и сепаратисты зашевелятся завтра снова, кто даст им отпор? Армии как не было, так нет и до сих пор. Какое же это государство без своей армии?
        - В самом деле, когда же у нас будет своя армия?
        - И когда Франция выполнит свое обещание?
        - Жди, жди! Она и не собирается его выполнять. Она думает о том, как бы забрать его обратно. Вчера я был у Хейрибека, — понизив голос, продолжал Надим. — Так он говорит, что если правительство не решается действовать и не уверено в своих силах, то оппозиция не намерена сидеть сложа руки. У нас, говорит, достаточно сил, и мы перейдем скоро от слов к делу.
        - Они тоже себе на уме…
        - Это само собой разумеется, — согласился Надим.
        Раздался телефонный звонок. Надим снял трубку. Он слушал, и лицо его становилось все более хмурым.
        - Ну вот, тоже, наверное, проделки депутатов! — сказал он зло, швырнув трубку. — Звонили из порта. Машины простаивают пустые, а люди Абу Рашида нарочно тянут с погрузкой. И нам самим не дают грузить. А попробуй пожалуйся, сам же и будешь виноват. Можно было бы дать им открытый бой, но заранее уверен, что проиграем. Абу Рашид двинет в ход и депутатов и губернатора. Разве плетью обух перешибешь? Что же, поеду, посмотрю сам, что там делается.
        Надим взял стоявшую в углу палку, с которой он никогда не расставался, и, вскочив в кабину грузовика, мрачно бросил шоферу:
        - Поехали!
        Все поднялись и тоже стали расходиться. Площадь вдруг наполнилась шумом: это в школе кончились занятия и мальчишки с радостным криком вырвались на волю. Прямо через площадь два жандарма вели в полицейский участок какого-то парня, щедро награждая его по дороге тумаками. На минуту они замедлили шаг. Перед ними по тротуару, виляя бедрами, неторопливо прошествовала расфуфыренная девица, оставляя позади себя резкий запах дешевых духов. И жандармы, и все мужчины, сидевшие напротив в кофейне, как по команде повернули головы, провожая ее долгим оценивающим взглядом.
        ГЛАВА 2
        Он вдруг почувствовал, что тело отказывается ему повиноваться, не шевельнуть ни ногой, ни рукой, ему стало страшно, и он проснулся…
        Кямиль, придя из школы, пообедал и прилег отдохнуть. И сразу же заснул. Ему приснилось, что идет он по прямой дороге, обсаженной с обеих сторон деревьями. Возможно, это даже не дорога, а длинная аллея. Вдруг откуда-то из-за деревьев появляется девушка. Конечно, это дочь их соседа! Она подходит к нему вплотную и приветливо улыбается. Не поверив своему счастью даже во сне, Кямиль думает: уж не снится ли это ему? Но только он подумал это, а она уже тянет к нему руки и льнет к его щеке. Он чувствует ее горячее дыхание и ощущает даже трепет ее тела. Голова у него идет кругом. Сердце замирает. Он пытается обнять ее, но она выскальзывает из его рук. Потянулся за ней — не достал. Хочет догнать ее, но ноги не слушаются. И вот он видит, что она улетает от него. Он кидается к ней и вдруг чувствует, что тоже отрывается от земли и как-то легко парит в воздухе, будто у него крылья появились. Потом опустится, оттолкнется и опять летит. Летит, а догнать ее не может. Он устремляется за ней, забывая уже отталкиваться от земли. И тут чувствует тяжесть — ноги и руки перестают его слушаться, — и он камнем падает
вниз…
        Кямиль открыл глаза и с удивлением обнаружил, что лежит в своей комнате. Жалюзи спущены. Но через приоткрытую дверь и из щелей жалюзи пробивались полоски дневного света. Кямиль испугался, что уже позднее утро и он опоздал в школу. Но тут же вспомнил, что сейчас солнце уже садится — ведь он прилег отдохнуть после обеда. Из соседней комнаты доносились женские голоса. Кямиль сладко потянулся и, улыбнувшись, снова закрыл глаза, как бы стараясь продлить неожиданно оборвавшийся приятный сон.
        Он пролежал так еще несколько минут, старательно собирая осколки разбитого сна и составляя из них образ любимой девушки. Он вспоминал ее лицо, губы, глаза, волосы. Они несравненно прелестнее наяву, чем во сне. Но как бы он хотел, чтобы то, что ему снилось, происходило не во сне. Он даже готов был бы снова перенести те же страхи и боль. Лишь бы опять испытать те сладостные минуты неповторимого опьянения, от которого он и сейчас все еще чувствует разлившуюся по всему телу негу. Пора бы уже и подниматься, но как не хочется расставаться с этим приятным состоянием. Что с ним такое происходит? Ведь он не лежебока, не лентяй. Ему и раньше случалось видеть, пожалуй, еще более сладкие сны. Но такое чувство, такое ощущение — это с ним было впервые. И почему так волнуют его сегодня эти незнакомые женские голоса в комнате сестры? Он и раньше слышал их часто, но никогда они его так не волновали. А может быть, это пришла она?
        Кямиль потянулся к тесемке и с шумом поднял жалюзи, давая тем самым знать, что он проснулся. Через несколько минут дверь открылась и вошла мать с чашечкой черного кофе. Он спросил, кто у них в доме. Это к сестрам пришла портниха. О дочери соседа — ни слова, значит, ее нет здесь. Чтобы не выдать своего разочарования, Кямиль не стал ее больше ни о чем расспрашивать и потянулся за сигаретами. Мать вышла. Его старшая сестра не хуже других девушек, которые вышли замуж. Но нужда заставила ее работать. Она пожертвовала своим будущим, чтобы помочь ему получить образование. Потом умер отец, жить стало еще труднее, младшая сестра тоже вынуждена была пойти на работу. Обе они трудились и день и ночь, чтобы как-то прокормить семью. Теперь настала его очередь. Он тоже должен приносить жертвы ради их благополучия, как они пожертвовали своей молодостью для того, чтобы он стал на ноги и выбился в люди. Но почему? Почему люди обязательно должны приносить жертвы? Значит, в жизни устроено что-то не так. Их семья не исключение, многие живут еще хуже.
        Каждый раз, когда Кямиль размышлял о своей жизни, сравнивал ее с жизнью других, он всегда невольно приходил к выводам, касающимся судеб страны и даже человечества в целом. Он чувствовал себя частицей огромного мира. Если ему плохо, то это потому, что в мире существует много несправедливости.
        Свои политические взгляды Кямиль от семьи не скрывал и открыто высказывал их. Домашние относились к ним по-разному. Мать слушала испуганно и постоянно предостерегала его, чтобы он был благоразумным и осторожным в своих высказываниях, а то это до добра не доведет. Младшая сестра соглашалась с его суждениями, но не верила, что можно что-либо изменить. И только старшая сестра разделяла и полностью поддерживала его. Испытав на себе тяжесть труда и чувствуя себя одной из жертв той социальной несправедливости, о которой говорил Кямиль, она вместе с ним горячо желала преобразований и изменений в этой скучной, однообразной и серой жизни…
        Задумавшись, Кямиль не заметил, как опять в комнату вошла мать.
        - Мы сегодня собираемся пойти в гости к нашей тетушке, — сказала она. — Ты пойдешь вместе с нами или потом один подойдешь?
        - А что у нее делать? Вам именно к ней хочется пойти?
        У Кямиля чуть не сорвалось с языка: «Почему бы вам не провести вечер у соседей». Но он вовремя остановился. Ведь все равно побыть с ней наедине он не сможет. Так какая для него разница, куда они пойдут — к тетушке или к соседям. К тому же он обещал вечером прийти в кофейню Таруси. Там сегодня собираются моряки, с которыми надо будет обсудить ряд вопросов. Наверняка засидятся до полуночи. Да и мать хорошо знала, где он обычно проводит вечера, и заранее была уверена, что он не пойдет с ними ни сейчас, ни позже, но спросила просто так, по привычке, когда его ждать дома.
        - Ну а если не к тетушке, так к кому же нам еще пойти? — хитро улыбаясь, спросила мать. — Покажи нам наконец тот дом, куда нам следует заглядывать почаще!
        - Ладно, скоро покажу. Наберитесь терпения.
        - Что-то даже не верится!
        - Почему? Я же тебе говорил, что у меня уже есть кое-кто на примете.
        - Дай бог, дай бог!
        - А чего тебе так не терпится, чтобы я быстрее влюбился?
        - Чтобы порадоваться твоему счастью.
        - Только ли? А может быть, чтобы я не ходил на всякие собрания?
        - Это тоже, — согласилась она.
        - Ладно, так и быть. Завтра же влюблюсь! Посмотрю, понравится ли тебе мой выбор.
        - Ради аллаха, покажи, да побыстрее.
        - Тебе только ее показать или всех, кого я люблю?
        - Как хочешь, но…
        - Но разве ты не знаешь, что я сейчас уже сделал свой выбор, — сказал Кямиль смеясь.
        А сам подумал: «Да, я давно сделал свой выбор не только умом, но и сердцем. Путь, который я избрал, — это путь борьбы, ему нужно быть верным, как своей любви. Мама этого не понимает. Ей это надо объяснить. Но как?»
        Оставшись опять один, он обрадовался, что сможет немного поразмышлять за чашкой кофе. Это всегда доставляло ему удовольствие. А сейчас он был в каком-то особом, приподнятом настроении. Причиной этого было не только предчувствие личного счастья. Радовали и происходящие вокруг события: не за горами была победа над Германией, фашизму приходит конец, Гитлер обанкротился, развеян навсегда ореол возможного освободителя, который существовал в сознании некоторых отсталых людей, сбываются многие его предсказания, с помощью которых он пытался разубедить в спорах своих противников. Под влиянием этих событий совершаются важные сдвиги в сознании людей, теперь они все чаще задумываются над тем, что происходит в мире и в стране, делают из этого правильные выводы, он нашел верных друзей, на которых можно положиться, и среди них Таруси, с которым он особенно сблизился в последнее время.
        Женские голоса и смех за дверью зазвучали еще громче, они отвлекли его от этих радостных мыслей. Казалось бы, он должен был уже привыкнуть к шумной атмосфере дома, в котором был только один мужчина и три женщины: мать и две сестры. Ему, конечно, было бы лучше отделиться от них и жить самостоятельно. Но надо было мириться со многими неудобствами, ибо, если семья будет жить на два дома, он не сможет ее обеспечить. И так они едва сводили концы с концами. В душе он долго надеялся, что сестры выйдут замуж и тогда он останется один с матерью. Потом его мечты стали более скромными — хотя бы выдать замуж только младшую сестру. Но мечты остались мечтами, а сестры — старыми девами. Горько было сознавать, что причиной всему только их бедность.
        ГЛАВА 3
        Собрание портовых рабочих длилось уже больше часа. Когда учитель Кямиль пришел в кофейню Таруси, оно было в самом разгаре. Представители грузчиков — их было не так много — собрались специально, чтобы обсудить некоторые статьи закона о труде, который должен был вступить в действие. Кямиль объяснил грузчикам значение самого закона и смысл его отдельных статей.
        После ухода рабочих Кямиль остался в кофейне. Он сел за столик в углу и стал просматривать местную газету. В простых, так называемых народных кофейнях он чувствовал себя как дома. Ему доставляло удовольствие слушать споры посетителей, он мог часами прислушиваться к их беседам и рассказам о жизни, а если надо, мог и вмешаться в разговор, направив его в нужное русло. А главное — за что и любили все Кямиля — он умел не только доходчиво, простыми словами объяснить сложные вопросы, но и внимательно, не перебивая, слушать людей, выказывая тем самым уважение к ним.
        Таруси, часто наблюдая за ним со стороны, не переставал удивляться его умению общаться с людьми, его неиссякаемой энергии и прямо-таки юношеской страсти, с которой он может часами обсуждать запутанные политические проблемы или какой-либо частный вопрос о трудовом законодательстве, не имеющий к нему лично никакого отношения. Таруси никак не мог понять, что движет такими вот людьми, как Кямиль, которые, отстаивая свои взгляды, готовы пожертвовать собственным благополучием и отдать все силы во имя осуществления идеи, о которой раньше они и понятия не имели.
        Когда в кофейню вернулся Абу Мухаммед, Таруси, перепоручив ему своих посетителей, подошел к столику Кямиля.
        - Ну, до чего договорились, на чем остановились? — спросил его Таруси.
        - Остановились пока на полпути…
        - А когда же подойдем к концу?
        - Кто идет, тот рано или поздно дойдет.
        - В том-то и дело, что мы, мне кажется, топчемся на месте, а вперед не движемся.
        - Почему? Движемся, но медленно, — возразил Кямиль, — А прогресс все-таки есть. Так что надо запастись терпением. Самому не обгонять и других за полу не держать.
        - Что-то я не очень верю в твое спокойствие, — сказал Таруси, пристально посмотрев Кямилю в глаза. — Я ведь вижу, у тебя самого внутри все кипит и ты только сдерживаешься, чтобы не взорваться.
        - Когда-то я взрывался быстро, а теперь стараюсь держать себя в руках, иногда это удается. По крайней мере, — улыбнулся Кямиль, — и здесь есть кое-какой прогресс. Ну а что у тебя нового?
        - Да ничего особенного. Главные-то новости у тебя. Ты ведь теперь больше меня знаешь, что происходит в порту. Как там, кстати, Абу Рашид?
        - Абу Рашид в курсе тех разговоров, которые ведутся здесь, в кофейне. Знает, что рабочие тут собираются.
        - Ну и пусть себе на здоровье знает! Если хочет, может еще раз Салиха Барру в гости к нам прислать, мы его примем, — сказал Таруси, гневно блеснув глазами.
        Кямиль засмеялся и дружески похлопал Таруси по руке.
        - За тобой как за каменной стеной, Таруси! Все тебя за это любят. Если удастся объединить портовых рабочих и создать организацию, в этом будет и твоя большая заслуга. Все тебе скажем спасибо.
        - Я не за спасибо это делаю, — ответил Таруси после непродолжительного молчания. — Это мой долг, что ни говори, а я ведь моряк и имею какое-то отношение к порту. Не забывай поэтому, что я тоже хочу быть в курсе дел. Вот ты меня и посвяти. Расскажи, что там творится, о чем говорят, что собираются делать.
        Кямиль подробно рассказал ему все, что узнал от грузчиков. Объяснил Таруси, какое важное значение будет иметь создание профсоюза портовых рабочих.
        Для этого необходимо провести большую подготовительную работу, как можно чаще встречаться с рабочими и проводить собрания их наиболее активных представителей. Кямиль поведал ему о новых столкновениях рабочих с Абу Рашидом и их стойкости. Привел примеры вопиющего беззакония и самоуправства Абу Рашида.
        Таруси слушал его, то согласно кивая головой, то на ходу вставляя какое-нибудь крепкое словечко, то с жаром комментируя рассказанный Кямилем случай, то добавляя новые факты.
        - Вот как ты загорелся, — с улыбкой заметил Кямиль. — А удивляешься, когда другие с жаром говорят о политике.
        - Политика далеко, а порт близко, вот почему и волнуют меня дела порта.
        - Разница невелика! Ведь и с политикой мы сталкиваемся каждый день и должны иметь свое мнение. Вот тебя занимают дела порта и у тебя о них есть свое мнение. Однако твои взгляды находятся во взаимосвязи со взглядами других людей, как и все в мире. Без борьбы мы не сможем добиться независимости, а если не признают нашу независимость, то тем более не признают прав рабочих.
        - Тут я с тобой согласен. Судьба нашей страны, борьба за независимость — это и я принимаю близко к сердцу. Я только удивляюсь, когда люди кипятятся, хватают друг друга за грудки, говоря о Германии, о России, о всяких там мировых проблемах.
        - Мировые проблемы непосредственно связаны с нашими собственными и, безусловно, оказывают на них влияние. Победила бы Германия — мы попали бы в рабство, оказались бы под игом фашизма. А что такое фашизм — ты сам знаешь. Хуже всякой чумы. Германия проиграла войну. В числе победителей оказались и Англия и Франция. Теперь они пытаются лишить нас независимости, которую сами же нам обещали. Хотят нас обмануть. Но это им не удастся. Почему? Потому что мир уже не тот, многое изменилось. Теперь у нас есть надежный и сильный друг.
        - Я, конечно, догадываюсь, кого ты имеешь в виду, и согласен с тобой, — сказал Таруси. — Но согласен ли с тобой, например, Абу Хамид?
        - Абу Хамид тоже рано или поздно разберется, где белое, а где черное.
        - Вряд ли. Что-то не верится. Горбатого, говорят, могила исправит.
        - Ну зачем же так? Абу Хамид честный человек, но только он заблуждается. Постепенно поумнеет, разберется что к чему и поймет, кто был прав и где истина, — уверенно сказал Кямиль.
        «Ведь ты тоже когда-то ошибался, — подумал Кямиль. — Не верил, что можно объединить рабочих в порту. Поднимал на смех тех, кто говорил об этом. А теперь вот они проводят собрания в твоей кофейне и обсуждают вопросы своей будущей организации. И ты вместе с нами! Помогаешь нам в наших делах и в нашей борьбе».
        Может быть, Кямиль и решился бы высказать вслух в какой-то форме свои мысли, но в это время в дверях кофейни появился Надим Мазхар, и Таруси поднялся ему навстречу. Обменявшись приветствиями, они уединились в другом углу, а Кямиль снова углубился в чтение газеты.
        ГЛАВА 4
        Надим был в ярости. Он с трудом сдерживал гнев. «Что-то, видно, стряслось», — подумал Таруси, увидев его перекошенное от злости лицо. Но из тактичности не стал расспрашивать первым. Надим сам излил ему душу.
        Он только что вернулся из порта. Абу Рашида он не видел. Может быть, это и к лучшему. Если бы он его встретил, кто знает, чем бы эта их встреча закончилась. Очень возможно, что Надим поднял бы шум. Но Абу Рашида не было в порту, видимо, он намеренно куда-то скрылся, решив не попадаться на глаза Надиму.
        Надим не захотел долго торчать в порту. Это было ни к чему. В отличие от Абу Рашида, который не придавал значения своему внешнему виду и даже не носил с собой денег, действуя больше лестью, хитростью и коварством, Надим всегда старался не ронять своего достоинства и подчеркивал знатность положения не только своим внешним видом, но и манерами поведения. Он не стал препираться с помощником Абу Рашида, который руководил погрузкой товаров в порту. Тот невнятно пытался объяснить Надиму, что он должен убрать в первую очередь товары, которые лежат под открытым небом, дабы их не намочил ночью дождь. Надим нашел его довод неубедительным. В первую очередь должны быть погружены товары, которые подлежат отправлению, а перетащить мешки из одного места в другое никогда не поздно. Между тем, хотя уже темнеет, его грузы все еще лежат без движения. Еще на сутки задержится их доставка. Очевидно, именно этого и добивался Абу Рашид. Всякие отговорки, будто не хватает носильщиков, просто смешны — носильщиков больше чем достаточно. Уж кто-кто, а Абу Рашид, если бы захотел, быстро нашел бы выход. Но в том-то и дело, что
он не без умысла затягивает отправку грузов Надима, глядишь, и вызовешь недовольство постоянных клиентов семьи Мазхаров, а там, конечно, и конкуренты зевать не будут. Поди потом жалуйся на них. Они скажут, что оказывают услугу по просьбе самих торговцев: видите сами, Мазхары, мол, не могут обеспечить бесперебойную доставку товаров, а главное — своевременную.
        План Абу Рашида нетрудно разгадать. Он думает, что сумеет натянуть Надиму нос, обвести его вокруг пальца. Напрасно старается. Это не так-то просто. Товары, которые попытаются доставить на других машинах, минуя склады Мазхаров, не дойдут до места назначения. Это не раз уже бывало в прошлом, и так будет впредь. Твоя монополия, Абу Рашид, в порту не вечна, как не вечна власть самого Национального блока, который ты поддерживаешь. Не сегодня завтра его вытеснит Народный блок. Скоро придет конец их господству!
        Рано или поздно Надиму придется дать открытый бой Абу Рашиду. И чем раньше, тем лучше. Жаль, что он сейчас ускользнул от него. А может быть, это и к лучшему. Если бы он поднял руку на Абу Рашида, который и годами старше, и физически слабее его, это не сделало бы Надиму чести. Да и к тому же Абу Рашид не тот человек, который принимает открытый бой. Он предпочтет уклониться, остаться в стороне. Так что бой придется держать с его людьми. И заранее даже можно предугадать его исход. Будут, конечно, жертвы с обеих сторон. Кое-кто даже поплатится жизнью. Возможно, и сам Надим. Но Абу Рашид наверняка выйдет сухим из воды, как это не раз уже бывало. А если вмешается полиция и начнется следствие, то он сделает вид, что ничего не знает о причинах этой драки. Мол, я здесь ни при чем, ничего не знаю и не ведаю. Пока власти на его стороне, начинать с ним тяжбу бесполезно. Любое дело всегда выиграет Абу Рашид. В этой ситуации для Надима остается только один выход — продолжать сотрудничество с оппозицией. Бить Абу Рашида его же оружием: подстрекать против него тех, кто недоволен им, поддерживать его противников и
особенно тех, кто осмелится конкурировать с ним. Но где найти таких людей?
        Первым, кто пришел ему на ум, был Таруси. Это, пожалуй, самый лучший козырь в игре против Абу Рашида. Если бы Надиму удалось заполучить этот козырь, он сразу пустил бы его в ход. Но он пока не в его руках. Таруси — замочек с секретом — лишь тогда вступает в бой, когда его лично кто-то заденет. Надо подобрать к нему ключи.
        Именно поэтому Надим прямо из порта направился в Батрану, в кофейню Таруси. Шел, заложив руки за спину и волоча за собой палку, оставлявшую извилистый след. Даже стороннему наблюдателю нетрудно было догадаться, что он был в крайне раздраженном состоянии. Такое Надим испытывал обычно после какой-нибудь неприятности: например, если не удавалось получить деньги от искусно скрывающегося должника.
        Он откровенно рассказал Таруси о сегодняшнем инциденте в порту и о том, что он думает по этому поводу.
        - То, что наши товары сегодня не погрузили, можно перенести, — говорил Надим, будто рассуждая сам с собой. — Это не первый и, надо думать, не последний раз. В конце концов, днем раньше или днем позже отправить товар — не столь важно. С этим еще можно мириться. Но только до тех пор, пока тебе ножку не подставят. Ну а когда начнут действовать конкуренты, я уж не буду сидеть сложа руки. Буду бить Абу Рашида. Тут ему не помогут ни хитрость, ни лесть, ни коварство. Пусть и он узнает, почем фунт лиха! Почему только я должен терпеть убытки? Не люблю я, правда, заниматься такими делами, но другого выхода у меня нет. Так что лучше было бы нам полюбовно уладить наш спор. И у него была сегодня такая возможность. Ведь Абу Рашид наверняка слышал, когда я объяснялся в порту с его помощником, и не вышел ко мне специально, уж я-то знаю. Готов голову дать на отсечение, что после моего ухода он незаметно откуда-нибудь вынырнул и стал выяснять причину моего недовольства, как будто он здесь ни при чем и все ему невдомек, может быть, даже устроил разнос своим подчиненным, что плохо работают и задерживают отправку
моего груза. Но только меня этими фокусами не проведешь. Я вижу его насквозь.
        Таруси слушал его, не перебивая. Широко раскрытыми глазами он смотрел на Надима, всем своим видом показывая, что готов помочь ему. Но, слушая Надима, он невольно вспомнил замечание Кямиля: «И Национальный блок, и Народный блок — два сапога пара». Они друг друга стоят. Каждый из них норовит урвать для себя кусок побольше, так же как Надим и Абу Рашид. Их конфликт не только личное дело, но и соперничество двух блоков. Но ему-то, Таруси, какое дело до всего этого? Правда, Надиму он симпатизирует, поэтому в душе желает ему добра. Надим приятен в компании, прост в обращении, умеет найти общий язык с моряками, уж не говоря о том, что их личные встречи с Надимом доставляли удовольствие им обоим. Очень часто они заканчивались совместным веселым ужином в каком-нибудь заведении, которые в любое время дня и ночи широко открывали двери для столь именитого и богатого гостя, как Надим. Если же они оставались в кофейне, то Надим и тут, как правило, умудрялся щедро угостить Таруси, заранее послав Абу Мухаммеда, Ахмада или Халиля купить что-нибудь из спиртного и какую-нибудь приличную закуску.
        Естественно, Таруси, как гостеприимный хозяин, угощал Надима у себя в кофейне бесплатно, категорически отказываясь получать с него деньги. Надим, не желая, чтобы Таруси терпел убытки, прибегал к различным уловкам — дескать, они оба тут гости у Абу Мухаммеда и поэтому вправе взаимно угощать друг друга. Иногда он заранее, как будто случайно, захватывал чего-нибудь по дороге. В другой раз спрашивал разрешения у Таруси послать за чем-либо Абу Мухаммеда, щедро одаряя его при этом деньгами.
        - Я же не лезу в карман за деньгами, когда ты меня угощаешь, — говорил Надим. — Я знаю, что эту чашечку кофе ты подаешь от чистого сердца. Почему же я не могу чем-нибудь угостить тебя в свою очередь от чистого сердца? Если же ты откажешься, я обижусь и больше не буду к тебе приходить… Мы ведь с тобой выступаем на равных.
        Их отношения и в самом деле строились на равных началах. Правда, сам Таруси не искал встреч с Надимом, но и от его приглашений провести вместе вечер обычно не отказывался — более того, принимал их с радостью. Если же Надим или кто-либо другой не вытягивал его в город, он с еще большим удовольствием проводил время, сидя на берегу моря. Сколько бы ни было в городе приятных для него соблазнов, но море все равно притягивало его сильнее. Разве может что-нибудь сравниться с ним? С его мерным дыханием? С его убаюкивающими песнями, которые словно и предназначались только ему одному? Таруси мог часами, сидя на стуле перед кофейней, слушать эти песни, следить за игрой волн, уноситься мыслями в бескрайние морские дали, оставаясь лишь телом привязанным к своей кофейне на скалах Батраны…
        Таруси с Надимом вышли из кофейни и сели за столик у самого края скалы. Абу Мухаммед принес им сюда наргиле и кофе. Солнце на горизонте уже начинало медленно погружаться в воду. Вечер был не по-зимнему теплый. Будто охваченный пожаром, сливающийся с морем багряный край неба обещал и на завтра хорошую погоду. Волны неслышно касались берега, лениво набегая на скалы. Из чашек поднимался щекочущий ноздри, возбуждающий и в то же время успокаивающий запах кофе. Но Надим, казалось, ничего этого не замечал. Он все еще был во власти охватившего его гнева, с трудом его сдерживал. Чтобы скрыть свои истинные чувства и не дать Таруси повода заподозрить, что его хотят натравить на Абу Рашида, Надим решил прекратить разговор о порте и перевел его на другую тему.
        - Ну как, — спросил он, — к тебе все еще наведываются люди из полиции и таможенники?
        - Бывает, заглядывают… Но я на них не обращаю внимания. Совесть у меня чиста — чего мне их бояться? Слушать радиопередачи никто не запрещает. К тому же Берлин сейчас молчит. Контрабандой уже почти никто не занимается. Но они все равно по привычке сюда приходят. Выполняют волю Абу Рашида. Но мне нет никакого до них дела. Я даже не поднимаюсь им навстречу.
        - А ты гони их отсюда! И если кто попытается оскорбить тебя, скажи мне, я их и на пушечный выстрел не подпущу к кварталу Шейх Захир. Пусть только попробуют сунуть нос, мы им так его прищемим, что совсем без носа останутся!
        - Ну зачем же так? Я и сам в силах постоять за себя. Хорошая палка всегда под рукой. Ею здорово можно остудить горячие головы.
        «Пожалуй, самое время напомнить Таруси о его врагах в порту, — подумал Надим. — Пусть бы он еще проучил парочку наемных головорезов Абу Рашида. Без них Абу Рашид как без рук. Тогда и рабочие в порту, и моряки перестали бы его бояться…»
        - А ты не собираешься побывать в порту? — спросил Надим как бы между прочим.
        - Почему бы нет? Мне никто не может запретить появляться там, когда я хочу. Многие из капитанов — мои друзья. А матросы, так те меня все знают. Даже сам начальник порта приглашал посетить его. И Абу Рашид мне тоже всегда приветливо улыбается. Вежливо со мной здоровается, заботливо расспрашивает о моих делах. Всячески пытается пронюхать, не собираюсь ли я вернуться в море.
        - А ты в самом деле думаешь еще вернуться в море? — поинтересовался Надим, забыв, что он уже не раз задавал этот вопрос.
        - Обязательно.
        - Когда же?
        - В свое время, — уклончиво ответил Таруси.
        - А почему бы тебе уже сейчас не заняться разгрузочными работами? Купил бы несколько баркасов…
        - Это занятие меня не прельщает.
        - Не хочешь связываться с Абу Рашидом? Боишься стать его конкурентом?
        - Не боюсь, а не люблю я этого, конкуренцию там всякую. Не по мне все это. Я хочу быть капитаном, а не маклером. Вернуться и плавать в море, а не в порту ловить рыбку в мутной воде.
        Надим промолчал. Мечты Таруси не совпадали с его планами. Что ему с того, если Таруси будет плавать в море, а Абу Рашид будет по-прежнему хозяйничать в порту? Вот если бы он стал конкурировать с Абу Рашидом, тогда ему и можно было бы помочь. Надим ничего не пожалел бы — и денег бы ему одолжил, и помещение помог арендовать, и баркасы купить.
        - Как ты думаешь, не поехать ли нам вечером в ресторан к Ярко? — заговорщически подмигнув, предложил Надим, чтобы переменить тему разговора.
        - Что ж, можно поехать и к Ярко, — согласился Таруси.
        Абу Мухаммед, увидев, что они поднялись, мигом убрал все со стола и, как обычно, получил от Надима щедрый бакшиш. Ахмад побежал вызывать пролетку.
        - Что-то я не вижу Абу Хамида? — спросил Надим, когда они уже сели в пролетку. — И у нас, в Шейх Захире, он давно не появляется.
        - Я тоже давно его не видел, — ответил Таруси. — Наверное, от полиции скрывается.
        - А за что они его преследуют?
        - Не знаю… Вроде всех, кто симпатизировал Германии, уже выпустили. А его до сих пор разыскивают.
        - Где же он прячется?
        - В Шахэддине, где же еще?
        - Ты бы послал за ним кого-нибудь. Пусть ко мне придет. И передай ему, чтобы никого не боялся. Я думаю, что с ним счеты сводят люди из Национального блока, он всегда их ругал.
        - Не знаю. Ведь Исмаил Куса тоже из блока, а уж он-то его закадычный друг.
        - Исмаил — известный пройдоха. Он и нашим и вашим. А Абу Хамид до сих пор, наверное, его не раскусил. Поэтому никак и не решится с ним порвать.
        - А зачем тебе-то понадобился Абу Хамид?
        - Уж не ревнуешь ли ты? — засмеялся Надим, хлопнув Таруси по плечу. — Мне нужны союзники, — сделавшись вдруг серьезным, добавил он. — Разве ты не слышал, что Национальный блок хочет наложить свою лапу и на Шейх Захир, нанести нам новый удар! Ну ладно, мы еще посмотрим, кто кого!..
        ГЛАВА 5
        Халиль Арьян на следующий же день после того, как его выгнали из порта, пришел поделиться своей бедой с Таруси.
        В порту к Халилю подошли парни Абу Рашида и без обиняков сказали ему, чтобы он немедленно убирался восвояси и чтоб они его здесь больше никогда не видели. Сначала Халиль подумал, что они его разыгрывают. Человек он был безобидный, тихий, никогда никому зла не причинял и врагов вроде не имел. Но парни очень ясно дали понять ему, что они вовсе не шутят, пригрозив, что выкупают Халиля в море, если он появится хоть раз в порту. Халиль попытался было тоже пригрозить им, что пожалуется на них Абу Рашиду. Парни осыпали его отборной бранью и сказали, что он может жаловаться кому угодно. Раз он посещает кофейню Таруси, в порту ему делать нечего.
        Таруси молча выслушал Халиля. Он сразу понял, в чем дело: Халилю запретили рыбачить в порту из-за него. Теперь его долг — помочь Халилю, то есть принять вызов, брошенный, в сущности, ему.
        - Приходи завтра, — сказал Таруси. — Что-нибудь придумаем. Будешь ловить рыбу в Батране.
        Халиль медленно побрел в город. Солнце уже зашло, когда наконец он продал свой небогатый улов и с несколькими монетами в кармане направился домой. По дороге Халиль заглянул в винный погребок Тауфика. Попросил налить стаканчик арака, который тут же залпом осушил. Арак будто огнем обжег ему горло. Халиль невольно поморщился. Внутри тоже вдруг стало горячо.
        - Не родился еще тот человек, который мог бы меня провести. Готов поклясться, Тауфик, чем угодно, что этот арак из смоковницы, а не из винограда, — сказал он, наверное чтобы как-то объяснить выступившие на глазах слезы.
        - Тоже скажешь, — невозмутимо возразил ему Тауфик. — Чистейший виноградный арак тройного перегона.
        - Клянусь Бутросом…
        - Лучше не клянись, Халиль! Я никогда не продаю арака из смоковницы.
        - Клянусь аллахом!..
        - Ну что ты клянешься то Бутросом, то аллахом? Я же тебе сказал, что арака из смоковницы никогда у себя не держу. Тебе и другие люди могут это подтвердить!
        Несколько человек, завсегдатаи погребка, добродушно улыбаясь, уставились на Халиля. В углу за маленьким столиком, как всегда за бутылкой вина, сидел Абу Хадар, в порванной рубахе, почти без единой пуговицы, и выцветшей старой куфии. Во рту у него, на верхней челюсти, торчал один-единственный острый, как клык, длинный зуб.
        - А где же твоя рыба, Халиль? — спросил он.
        - Была и уплыла.
        - Что ж — рыбак, а сам без рыбы?
        - Мало поймал, поэтому все и продал!
        - Ну тогда забрось руку в карман, может быть, что-нибудь выловишь?
        - В кармане у меня все на дне, а дна не достанешь.
        - Опусти руку, да поглубже!
        - Да нет ничего, Абу Хадар, пусто, клянусь аллахом!
        - Ну вот, опять начал поминать аллаха, — вмешался в их разговор Тауфик. — Ты лучше скажи, куда девал свой улов?
        - Я же сказал: ни клева сегодня, ни улова. Налей-ка стаканчик — пропущу стоя, чтобы залить горе.
        - А почему стоя? С нами посидеть не хочешь?
        - Теперь сидя не пьют, — огрызнулся Халиль, — Закон такой, говорят, вышел.
        - Это с каких пор? И что это за мудрец издал такой, с позволения сказать, закон?
        - Да разве неизвестно, — заметил Абу Хадар, — он сам издал для себя такой закон. «Пью с сегодняшнего дня только стоя» — решил, и все тут.
        - Я вообще теперь ни стоя, ни сидя не пью в погребках, — попытался оправдаться Халиль.
        - А чего же стакан держишь в руке?
        - Это так, посошок на дорожку.
        Все в погребке, даже Тауфик, засмеялись.
        - Чего вы смеетесь? Разве без посошка до дому дойдешь?
        Халиль залпом осушил второй стакан, сунул палец в солонку с солью, лизнул и опять потребовал:
        - Налей-ка, Тауфик, еще стаканчик! Арак у тебя сегодня… — и, не договорив, многозначительно подмигнул ему, мол, сам знаешь, какой у тебя арак.
        - У меня арак высший сорт, тройной перегонки, из чистого виноградного спирта.
        - Да, чувствуется, что из винограда, — согласился Халиль. — Только анисового масла в нем маловато.
        - Анисового маловато? Что ты мелешь? Не нравится — забирай свои манатки и улепетывай отсюда. Вот люди пьют, и им нравится!
        - Да что он понимает в араке? — подал кто-то голос. — Ни нюха, ни вкуса у него нет.
        - Арак в общем-то неплохой, — пошел сразу на попятную Халиль. — Но все-таки у него какой-то осадок есть!
        Тауфик выскочил из-за стойки и, потрясая бутылкой в воздухе, закричал:
        - Какой осадок? Что ты мелешь чепуху? Арак, видите ли, ему не нравится! Я никогда не обманываю своих клиентов и арак из смоковницы никогда у себя не держу!
        - Побойтесь аллаха! — опять вмешался в спор Абу Хадар. — Как у вас язык только поворачивается хулить арак из смоковницы?
        - Он вовсе неплохой, — поддержал кто-то Абу Хадара. — Некоторые предпочитают его даже виноградному. Но я лично не переношу его запаха.
        - Запах не столь важен. Зато хорошо пьется, да и забирает здорово.
        - Напиться — это не самое главное.
        - Да что вы умничаете! — взорвался Абу Хадар. — Главное — это именно напиться!
        - Напиться, чтобы ярче в огне гореть, что ли?
        В погребке опять все засмеялись. Все знали, что Абу Хадар, который работал истопником в бане, однажды заснул мертвецки пьяный в котельной и чуть было там не сгорел, не заметив даже, как начала дымиться под ним постель.
        - От судьбы никуда не убежишь, — философски промолвил Абу Хадар. — Я вот каждый день напиваюсь, а все еще не вспыхнул.
        - До поры до времени, Абу Хадар, раз на раз не приходится: бывает жареное, а бывает и паленое. Так что смотри в оба, чтобы не сгореть.
        - Ты лучше сам, когда стоишь в воде, смотри, чтобы акула у тебя вместо наживки чего-нибудь не отхватила! — огрызнулся Абу Хадар.
        - Да, Халиль, будь внимательней, а то жена прогонит тогда тебя из дому.
        - От него и так-то для жены проку мало, а если она еще с акулой должна Халиля делить, то и вовсе голодной останется, — добавил Абу Хадар и сам, довольный своей шуткой, первый громко расхохотался.
        - Ну чего вы зубоскалите? Я акул не боюсь, они сами меня боятся. И вообще, я в море заколдован от всех напастей.
        - Что верно, то верно, — согласился Тауфик. — Рыбак ты хороший. Но вот в вине не очень разбираешься.
        - Нюха нет!
        Халиль сунул руку в карман, достал несколько мелких монет и, опуская их обратно в карман, сказал:
        - Нюх-то у меня есть, а вот денег не хватает. Запиши-ка, Тауфик, на мой счет.
        - Что это за моду ты взял — пить арак в кредит? — рассердился Тауфик. — Никогда не платишь! Последний раз записываю. Больше без денег не отпущу. Так что завтра лови рыбы побольше, слышишь, Халиль?
        - Я-то слышу, а вот слышит ли он там, наверху? — Халиль показал пальцем вверх.
        Халиль вышел из погребка, когда на улице было темно и повеяло уже ночной прохладой. Переулком Анаба, через Сук Балистан и крытый базар, упирающийся в каменную лестницу, он вышел на небольшую круглую площадку, где стояло несколько ветхих каменных и деревянных домишек, в каждом из которых ютилось по нескольку семей. В одном из этих домов занимал комнату Халиль. Поселился он здесь сразу же после женитьбы.
        Как только Халиль вошел в дом, дети бросились ему навстречу, заглядывая в глаза и спрашивая, что он принес. Халиль достал из кармана бумажный кулек с каленым горошком и отсыпал каждому его долю в пригоршню. Жена, приблизившись к Халилю, сразу почуяла запах арака и строго спросила:
        - Опять напился?
        Халиль извлек из кармана бутылку арака, из которой предусмотрительно заранее отпил несколько глотков, и, показывая ее жене, простодушно признался:
        - А я и не думаю отпираться. Видишь — вот бутылка арака. По дороге я что-то замерз, вот и отпил немножко — всего на пару пальчиков.
        Жена пристально посмотрела на него и, заметив, как отвисла у него нижняя губа и покраснели глаза, спросила еще строже:
        - Небось опять в погребке был? Когда ты отопьешь на два пальца из бутылки, по тебе и не заметишь. Признавайся, сколько выпил в погребке?
        - Клянусь аллахом, не заглядывал даже туда!
        - А где же ты тогда до самой ночи шатался?
        - Рыбу никак не мог продать. Весь рынок обошел, пока не получил нужную цену. Не отдавать же рыбу даром. Собери что-нибудь поужинать да потуши мангал. Не люблю, когда огонь понапрасну горит.
        Жена принесла ужин. В комнате сразу стало тихо, слышен был только хруст каленого горошка. Халиль достал бутылку арака и, сделав несколько глотков из горлышка, протянул ее жене:
        - Выпей теперь ты немного!
        Та покачала головой, все еще испытующе глядя на мужа.
        - Если бы не арак, — начал оправдываться Халиль, — наверное, давно бы уж загнулся. Особенно в такой собачий холод, знаешь, как здорово согревает. Выпей глоток — сама увидишь.
        Жена оставалась неумолимой и все еще смотрела на него с осуждением и укором. Но Халиль уже привык, что она всегда так на него смотрит, когда он приходит выпивши. Ничего, подуется немного и отойдет. Особенно если он потормошит ее немного, не церемонясь, грубо, по-мужски стиснет в своих объятиях. А если и это не поможет и, несмотря ни на что, она не перестанет ворчать, он, как делал это всегда, уйдет в кофейню, а возвратится уже после полуночи.
        Впрочем, жена на него ворчала беззлобно. Поворчит-поворчит, пока самой не надоест, и в конце концов оставит в покое. Ведь его все равно не перевоспитаешь. Она уже достаточно изучила его характер. Он не может бросить пить, как, наверное, не может жить без моря, без своих удочек, крючков. И скорее он оставит дом и семью, чем море и свои рыболовные снасти. Она хорошо помнит, как он на следующий же день после свадьбы подхватился ни свет ни заря и, увидев, что море спокойное, побежал будить напарника, с которым он обычно ловил рыбу. Он без конца мог говорить о море и рыбной ловле, о своих рыбацких приключениях. Сначала ей было скучно слушать его рассказы, но потом она привыкла к ним, как и к другим его чудачествам. Она теперь не только с интересом слушала, но и радовалась вместе с ним успехам и переживала его неудачи.
        - Если бы меня сегодня не выгнали из порта, поймал бы не меньше десяти килограммов рыбы, — посетовал Халиль, принимаясь за ужин. — В порту рыбы видимо-невидимо. И все жирная, увесистая. Но и кашалотов вроде Абу Рашида не меньше…
        - Тебе всегда что-нибудь да помешает, — перебила его жена. — Всю жизнь, сколько тебя знаю, слышу эти «если бы да кабы». Все рыбаки обычно так говорят.
        - Ты что, не веришь мне? Клянусь аллахом!
        - Лучше не клянись! Оставь аллаха в покое до другого, более подходящего случая.
        - Вот увидишь завтра сама, сколько рыбы принесу. Мне Таруси в Батране разрешил ловить. Была бы только погода хорошая.
        В дверь постучали, и Халилю пришлось прервать свои прогнозы. Вошел сосед, тоже рыбак, с женой и ребенком. За ними пришел другой сосед, потом третий. Они останавливались у порога, снимали обувь, усаживались на циновках, обменивались приветствиями с хозяевами дома. Халиль каждый раз при появлении нового гостя вставал, протягивал руки и, осведомившись о его здоровье, снова возобновлял прерванный рассказ. И конечно, опять о рыбной ловле.
        - Неужели у тебя нет другого разговора? Все поймал да поймал! — не выдержала жена, которой уже стало невмоготу слушать бесконечные байки Халиля.
        - А что, тебе надоело про рыбу слышать? Ну ладно, поговорим о тебе. Ты ведь мой самый богатый улов. Таким уловом аллах только один раз в жизни награждает!
        Все засмеялись.
        - В самом деле, хватит о рыбе! Давайте лучше в картишки перебросимся, — предложил их сосед. — Садись, Халиль, напротив — моим партнером будешь.
        - Избави тебя аллах, Халиль, от такого партнера. Он будет жульничать.
        - А я уверен, он будет играть честно, — возразил Халиль. — И даже авансом готов его расцеловать.
        Он встал и чмокнул своего партнера в лоб.
        - Пусть этот поцелуй обяжет тебя играть хорошо! — сказал Халиль.
        - Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не лез ко мне лобызаться, — отстранил Халиля его партнер.^ —^ Ведь от тебя так араком несет, что от одного запаха можно опьянеть или потерять сознание. Бедная женщина твоя жена! Как только она это терпит?
        Жена Халиля, ничего не сказав, лишь закрыла глаза.
        - Ну ладно, сдавайте карты! — скомандовал Халиль.
        Играли молча. После игры Халиль, решив, очевидно, взять реванш за долгое молчание, стал рассказывать о своей службе в армии.
        В начале войны он записался добровольцем в Восточную армию[9 - Когда началась вторая мировая война, Сирия была объявлена «военной зоной» и на ее территории были размещены большие контингенты французских войск — Восточная армия.]. Когда спросили о его специальности, Халиль сказал, что работал поваром. Ему поверили и приставили к одному французскому офицеру. Чтобы угодить своему хозяину, Халиль в свободное от службы время ходил ловить рыбу. Сам получал удовольствие и хозяина радовал. Тот даже прощал за это его неосведомленность в кулинарии. Халиль так много ловил рыбы, что французский офицер сам ел вволю и приятелей своих снабжал. К Халилю относился он довольно снисходительно. Не прощал только одного — пьянства. Однажды он, рассердившись на Халиля, отправил его на стрельбы. Но с полигона его прогнали, там он показал свою полную непригодность к военной службе. В ответ на команду «огонь!» он кричал «слушаюсь!», вызывая тем самым громкий смех у солдат и улыбку у офицера. В конце концов офицер отослал его обратно. «Иди, — говорит, — и сиди дома. Солдат из тебя не получится. Лови лучше рыбу да
кухарничай».
        - Здорово ты его обвел вокруг пальца! — похвалил Халиля сосед.
        - Это что! Своего хозяина потом я еще лучше обвел. Приносит он как-то двух зайцев. Говорит: «Приготовь, я друзей на обед пригласил». Я их ободрал, почистил, вымочил и положил на блюдо, а сам ушел на базар. Возвращаюсь, а зайцев нет — коты, видно, сожрали. Что делать? Не сносить, думаю, мне головы. Надо что-то придумать. Открываю окно и зову котов полакомиться кишками рыб. Они тут как тут, от рыбы никогда не откажутся. Ну, я схватил парочку и под нож. Потом почистил, приготовил как полагается и подаю их на стол гостям. После обеда гости разошлись, а я бормочу хвалу аллаху, что все так благо получно обошлось. На следующий день мой хозяин, офицер, спрашивает: «А куда же ты девал зайцев, Халиль?» У меня аж душа ушла в пятки. Отпираться, думаю, бесполезно. Признался я ему откровенно и рассказал все, как было на самом деле. Офицер рассмеялся и говорит: «Я сразу догадался, что эго кошачье мясо. Очень вкусное. И впредь готовь мне его!» «Ну вот, — подумал я, — приобрел еще одну специальность — живодера…»
        - Да, Халиль, врать-то ты здоров, ты в самом деле мастер на все руки! — посмеивались гости. — Признавайся, сколько же у тебя профессий?
        - Профессий у него много, — заметила жена, — да толку мало — трезвым редко бывает.
        Халиль покосился на жену и безнадежно махнул рукой:
        - Трезвым или пьяным, тебя ведь все равно не переспоришь. Вот если бы за каждое твое слово хотя бы монетку давали, можно было бы вообще не работать. Эх, и разбогатели бы мы!
        ГЛАВА 6
        Февраль был на исходе. Солнце уже припекало по-весеннему. С утра стояла ясная и тихая погода. Казалось, весь мир был залит солнечным светом и даже само море нежилось в теплых лучах солнца.
        Таруси сидел на корме фелюги «Умм ас-Саад», любуясь с моря скалами, среди которых его кофейня выглядела так естественно, будто стояла здесь века. Фелюга плавно покачивалась на легкой зыби. Море еле слышно плескалось о ее борта. Вода была так прозрачна, что видно было, как сновали мелкие рыбешки, которые даже радовались тому, что шторм наконец утих, море стало спокойным и они могут теперь погреться в солнечных лучах на его поверхности, подплыть поближе к берегу и заглянуть в мелкие заливчики, где всегда есть чем поживиться и полакомиться.
        Необыкновенно чистой и прозрачной была сегодня вода — можно было увидеть и более крупную рыбу, которая держалась глубже, а в отдельных местах даже дно просматривалось. Оттуда били невидимые ключи, о которых можно было догадываться по поднимающимся наверх маленьким пузырькам, кругами расходившимся на поверхности моря. Косяки непуганой рыбы, уверенной в своей безопасности, близко подплывали к бортам фелюги и как бы нехотя огибали ее.
        Таруси бросил в воду несколько крошек хлеба. Рыбешки наперегонки бросились на корм. Они то набрасывались все сразу на один какой-нибудь кусочек хлеба, терзая и толкая его в разные стороны, а то вдруг ни с того ни с сего оставляли его и маленькими стайками устремлялись к другому куску. Легко и стремительно они носились в воде, образуя сотни кружочков и маленьких омутов, которые спиралями расходились на поверхности воды. Как гадалка читает извилины на ладони или астролог видит в расположении звезд то, что скрыто для других, так и Таруси видел в море сразу всю вселенную, наблюдал жизнь во всем ее величии и многообразии. Вся гамма красок окружающего мира отражалась в море, эти краски играли на чешуе рыб, переливаясь всеми цветами радуги.
        Только здесь, в море, Таруси дышал полной грудью, и он с радостью открывал ее ветру. Его худощавое смуглое лицо со шрамом на правой щеке, с горящими глазами, с острым орлиным носом, вся его ладная, плотная фигура с широкими плечами и узловатыми сильными руками преображалась, когда он вдыхал запах моря. Он чувствовал себя снова капитаном, твердым, бесстрашным, целеустремленным, готовым к любым трудностям и неожиданностям, которые всегда подстерегают в море. Время, конечно, на все накладывает свой отпечаток. Оно оставляет свой след и на лице человека, но, пока он жив, оно бессильно погасить тот внутренний огонь, который делает лицо человека одухотворенным и потому особенно красивым. Точно так же волны моря, ударяясь о твердые скалы, шлифуют и полируют их, хотя не могут сделать мягкими и податливыми.
        Абу Мухаммед, сидя на краю обрыва и расправляясь со своим завтраком, не сводил восхищенного взора с Таруси, невольно перебирая в памяти бесчисленные рассказы моряков об этом смелом и благородном человеке, который, сам никогда не теряя веры в свои силы, вселял такую же веру и в других. Многие моряки, выброшенные волею судьбы на берег, впадали в уныние и отчаяние. Увидев сорванный парус, они опускали руки. Но не таков был Таруси. Он изменился на берегу только внешне — стал более замкнутым и молчаливым, словно боясь дать волю чувствам, которые могли бы исказить его образ, образ бесстрашного и веселого капитана, который хранили в своей памяти моряки, когда-то ходившие с ним в плавание.
        Покончив с завтраком, Абу Мухаммед, чтобы привлечь внимание Таруси, громко кашлянул. Но Таруси ничего не видел и не слышал. Он по-прежнему, не шевелясь, сидел на корме фелюги погруженный в свои мысли. Абу Мухаммед встал. Солнце, поднимаясь выше, припекало все сильнее и сильнее. Жаркое солнце февраля обманчиво. Согреешься, а потом обязательно простудишься. Абу Мухаммед это хорошо знал и часто говаривал: «Под солнцем в феврале лучше не сидеть на скале…» Поэтому-то он, прежде чем сесть, положил на землю весло и кучу веревок, а голову, на макушке которой сохранился еще небольшой островок жиденьких волосков, покрыл полотенцем.
        - Таруси! — громко крикнул он, отчаявшись привлечь внимание друга своим покашливанием.
        Тот поднял голову.
        - Я пошел в кофейню, — прокричал Абу Мухаммед. — Если тебя будут спрашивать, что сказать?
        - Скажи, что был, да сплыл…
        Таруси хотел еще что-то добавить, но в этот момент ощутил, как странно качнуло фелюгу. Наверное, сменился ветер. Таруси, повернувшись лицом к западу, поднял ладонь вверх. «Да и впрямь, теплу в феврале нельзя верить на суше, а в море тем более», — подумал он.
        - Абу Мухаммед! — окликнул он друга. — Скажи рыбакам, чтобы далеко в море сегодня не уходили. К вечеру, видно, шторм будет.
        Таруси опустил руку в воду. Потом опять посмотрел на запад. Горизонт был окаймлен черной полоской облаков, которая поднималась все выше и выше, постепенно закрывая весь небосклон. Таруси покачал головой и, уцепившись за швартовы, подтянул фелюгу к берегу. Он легко соскочил на большой камень и остановился, всматриваясь в гряду облаков, наползающих с запада. Он направился было в свою кофейню, но вдруг передумал и повернул обратно: вспомнил, что сегодня должны спускать на воду новый корабль и он обещал прийти помочь.
        На берегу уже вовсю кипела работа. Рыбаки растягивали на скалах мокрые сети. У фелюг и лодок копошились их владельцы со своими подручными — кто шпаклевал борта, кто заменял доски. Но больше всего людей суетилось около большого нового судна, стоявшего еще на стапелях. Рядом с ним горели костры. Будущие матросы, те, которым предстояло идти в плавание на этом судне, покрикивали на рабочих, те в свою очередь, не оставаясь в долгу, кричали на них: «Давай, давай дружнее, ребята! Взялись все сразу!»
        - Пора спускать! — подал команду взобравшийся на нос судна какой-то мужчина, очевидно будущий капитан.
        Рабочие уцепились за канат, а несколько моряков стали подводить под нос судна большой деревянный брус.
        - Раз, два — взяли! Е-ще — взяли! А ну, ребята! Е-ще дружней! Е-ще сильней! — громко скандировали рабочие и матросы, взявшись за канат.
        - Правее! Возьмите правее! — закричал сверху капитан. — Не давайте судну накрениться набок. Накладывайте груз на корму! Вот так! А теперь вперед — взяли!
        - Следи внимательно, капитан, за равновесием, — посоветовал старый моряк. — Если сильно дернут, судно может накрениться. Прежде чем тянуть, пусть выпрямят как следует.
        - Ты прав, Абу Хасан! Но я думаю, что брус выдержит. Надо только сразу рвануть сильнее. Давай, ребята, дернем как следует!
        - Нет, капитан, — возразил Абу Хасан, — брус может не выдержать. Судно тяжелое. Начнет скользить — не удержишь. А если накренится, на ходу не выправишь.
        Капитан сделал вид, что пропустил мимо ушей слова старика. Но тут же отдал новое распоряжение:
        - Эй, не тяните слишком вправо. Отпустите чуть-чуть канат! А теперь натяните канат слева!.. Так держите! Эй, Мустафа и Мухаммед, выровняйте руль!
        Абу Хасан спрятал в усы довольную улыбку: капитан послушался его совета. Теперь судно, восстановив равновесие, должно пойти как по маслу и благополучно спуститься на воду. Было время, когда он сам стоял у руля и командовал. Но он не стеснялся прислушиваться к дельным советам. В этом он не видел ничего зазорного. Всегда есть люди умнее тебя, и не грех воспользоваться их помощью.
        Судно стояло на песчаном склоне. Здесь оно строилось, отсюда и начнет оно свой путь по морю. Со всех сторон были поставлены подпорки. Под днище подложили доски, смазанные для лучшего скольжения жиром. С четырех сторон оно было привязано канатами к металлическим столбам, врытым в землю. К корме была прикреплена цепь, намотанная на барабан, который был установлен на пригорке. По команде капитана двое рабочих осторожно начинали крутить барабан, звено за звеном разматывая массивную железную цепь.
        - Вира помалу! — крикнул капитан.
        - Раз, два — взяли! Еще — взяли! — отозвались снизу матросы, со всех сторон облепившие судно, на носу и на корме которого уже красовалось название «Ат-Тауфик».
        - О-пять дру-жно. Е-ще ну-жно! — нараспев, тяжело дыша, выкрикивали матросы.
        Судно двинулось. Стоявшие поодаль женщины, дети и другие любопытные, которых матросы предусмотрительно не пригласили помогать, радостно закричали. В это время один из матросов, обмакнув руку в кровь барашка, специально заколотого ради такого торжественного случая, несколько раз приложил обагренную кровью ладонь к деревянной обшивке судна, громко читая при этом молитву: «Во имя аллаха, могущественного и милосердного! Пусть сопутствует тебе всегда счастье и удача на море и во всех гаванях, хранит тебя от огня и шторма великий аллах, и да возьмет он тебя под свою защиту и покровительство!»
        Женщины и ребятишки, толкая друг друга, с шумом и криком устремились к хозяину судна, который, вытащив из кармана суконных брюк пригоршню мелких монет, стал разбрасывать их в разные стороны, срывающимся высоким голосом выкрикивая:
        - На счастье! На счастье!
        Тут же хозяин громко пригласил всех отведать барашка, когда его разделают и зажарят. Стараясь перекричать друг друга, званые и незваные гости громко благодарили хозяина и желали ему всяческих благ.
        К берегу, лавируя между лодками и фелюгами, подошел небольшой буксир, на мачте которого развевался трехцветный сирийский флаг. Он дал несколько коротких гудков и запыхтел, будто от усталости.
        - А ну, ребята, поживее поворачивайтесь! — крикнул капитан буксира. — Бросайте свой канат и привязывайте наш! Теперь будем тянуть!
        Загорелый детина в синих ситцевых шароварах и засаленной кепке несколько раз махнул над головой скрученным канатом и метнул его на берег. Развернувшись в воздухе, канат упал на мокрый песок. Матросы сразу подхватили его и подали конец своему товарищу, стоявшему на носу судна. Тот ловко набросил его на тумбу, затянув петлей.
        Таруси подошел, когда моряки, закончив эту операцию, снова облепили со всех сторон судно, приготовившись спускать его на воду. Капитан, увидев Таруси, помахал ему рукой.
        - Добро пожаловать, Абу Зухди! Ты вовремя пришел. Пожелай нам удачи.
        - Да благословит вас аллах и пусть хранит всегда ваше судно! — прочувственно, дрогнувшим от волнения голосом произнес Таруси.
        - Что это вы, ребята, приуныли? — обратился он к морякам. — Поглядите, сколько людей собралось, а вас что-то не слышно. А ну-ка, возьмемся все вместе! Да дружнее, веселее!
        Многие из зевак, стоявших поодаль на берегу, следуя примеру Таруси, тоже присоединились к морякам и стали толкать судно, не совсем стройно скандируя:
        - А ну, давай — раз, два! Еще давай — раз, два!
        Таруси снял пиджак и бросил его на песок.
        - Что-то вы тихо кричите! Вас совсем не слышно.
        - Раз, два — взяли! Еще — взяли!
        - Нет, нет, — не успокаивался Таруси, — все равно не слышно. Еще громче, еще дружнее!
        И, подняв руку вверх, Таруси с задором, как заправский запевала, звонким голосом, по слогам выкрикнул новую запевку:
        - Э-то су-дно — на-ше су-дно!
        Моряки дружно подхватили:
        - Э-то су-дно — на-ше су-дно!
        Голоса сразу окрепли, вспотевшие лица моряков оживились, будто у всех прибавилось сил.
        - Э-то су-дно! — еще на полтона выше взял Таруси.
        И словно эхо, тут же вслед за ним вторили моряки:
        - Э-то су-дно!
        - Тол-кнем дру-жно!
        - Тол-кнем дру-жно!
        - Плыть не тру-дно!
        - Плыть не тру-дно!
        - Ру-лить ну-жно!
        - Ру-лить ну-жно!
        - Нам на мо-ре!..
        - Нам на мо-ре!..
        - Не-ту го-ря!..
        - Не-ту го-ря!..
        - Бу-дет ско-ро!..
        - Бу-дет ско-ро!..
        - Су-дно в мо-ре!..
        - Су-дно в мо-ре!..
        И судно, как огромные санки с горы, сначала медленно, потом все легче и быстрее стало скользить по смазанным доскам, все приближаясь и приближаясь к морю, к своей заветной стихии, для которой оно родилось и с которой оно навсегда теперь связывало свою судьбу. Буксир натруженно взревел и, прибавив обороты, затанцевал на месте, будто начал бурить морское дно. Задрожал и запел, как струна, туго натянутый канат, соединявший буксир с судном на берегу. Металлический барабан на пригорке, словно разжалобившись, лениво, со скрипом повернулся, ослабив немного цепь и позволив судну снова продвинуться еще вперед поближе к морю.
        Капитан, возбужденный и взволнованный, бегал взад и вперед по палубе и, отчаянно размахивая руками, охрипшим, срывающимся голосом отдавал на ходу приказания и рабочим у барабана, и матросам на корме, и тем, кто толкал судно. Он, как дирижер оркестра, должен был охватить своим взором сразу все, ничего не упустить из виду, заметить любую фальшь и немедленно ее исправить, быстро оценить обстановку и моментально принять нужное решение. Все зависит от него, от его воли, находчивости и сообразительности. Он сейчас здесь главный. Хозяин, командир, дирижер, начальник — все они объединены в его лице. Он капитан, в этом слове заключено все. Взоры всех устремлены на него, все должны беспрекословно повиноваться ему, слушать его команды и приказы, быстро реагировать на каждый его жест. Он, как никогда, понимал в эту минуту свою значимость. И его глаза, и руки, и каждый мускул на его лице, и все тело излучали решимость и веру в победный исход сражения, которым он был сейчас опьянен.
        Хотя край неба все более обволакивали зловещечерные облака, солнце по-прежнему ярко светило и грело, щедро одаривая землю теплом. Несколько молодых ребят, сбросив с себя одежду, вошли в воду и поплыли к остановившемуся недалеко от берега катеру, с которого рыбаки наблюдали за спуском.
        Таруси вместе с другими толкал судно, прижавшись щекой к его деревянной обшивке и вдыхая неповторимый аромат дерева, который пьянит каждого старого моряка, ступающего на новый корабль. Металлический барабан медленно, как бы нехотя, отдавал звено за звеном накрученную на него цепь. Ровно настолько продвигалось судно, подтягиваемое буксиром, подталкиваемое сзади и поддерживаемое с боков десятками рук. Освобождавшиеся сзади судна смазанные жиром доски тут же вытаскивали и подкладывали снова уже под нос судна, чтобы облегчить его скольжение на последнем отрезке пути. Капитан самозабвенно дирижировал своим разноголосым хором, добиваясь от него именно той гармоничности и стройности, которая необходима для победного финала, венчающего благополучный спуск корабля на воду.
        - Стоп! — скомандовал вдруг капитан, решительно скрестив руки над головой.
        Все сразу остановилось: перестал вертеться барабан, плюхнулся в воду ослабший вдруг канат, брошенный с буксира, распрямились спины людей, толкавших судно. Первая волна ударилась о нос корабля и, наградив его приветственным поцелуем, быстро откатилась назад, уступив место дожидавшимся этой встречи другим волнам, которые тоже осыпали ласковыми поцелуями его нос и деревянные борта.
        Судно, словно зачарованное, замерло на пороге нового, неведомого ему, таинственного и огромного мира — мира моря. Протянув навстречу свои могучие руки, играя белопенными локонами волн и затаив дыхание в бездне своей глубины, море гостеприимно распростерло свои могучие объятия для новорожденного, который вверял ему отныне и навсегда всю свою жизнь. Она неразрывно теперь будет связана с морем. В нем он совершит свое первое омовение, станет на ноги, сделает первые шаги, потом отправится в дальние странствия, окрепнет, возмужает, постепенно будет стареть и дряхлеть, пока наконец не найдет вечный покой на дне моря. В течение этой жизни ему предстоит многое познать и увидеть, приобщиться к великим тайнам моря, научиться вступать с ним в противоборство, испытать и горечь поражений, и сладость побед, терпеливо переносить удары могучих волн и натиск бурь. А чтобы выйти победителем, нужно оставаться всегда несгибаемым, крепким и сильным, ибо море, как и строптивого коня, может усмирить только смелый и упорный наездник.
        Капитан проворно спустился с палубы судна и с мальчишеской легкостью взбежал на холм, чтобы оттуда убедиться, прямо ли оно стоит. Сейчас он особенно нуждался в совете такого опытного моряка, как Таруси. Тот в свою очередь тоже очень хотел помочь своему другу в этот ответственный момент. Но пока его не просят об этом, Таруси останется на месте. Таков неписаный закон. Было бы нетактично с его стороны вмешиваться в дела капитана. Он просто пришел посмотреть и, поскольку его попросили, помочь морякам и рабочим в спуске корабля. К тому же что может сравниться с той радостью, которую ты невольно испытываешь при виде этого незабываемого, волнующего зрелища, когда судно впервые своим острым носом касается трепетных волн моря и доверчиво затем отдает ему пахнущее свежей древесиной крепко сбитое, упругое тело.
        Капитан, возможно, и не догадывался о том, как взволнован был сейчас Таруси. Он любил и уважал Таруси. Его заветной мечтой было хоть раз сходить вместе с ним в море и там доверить ему свое судно. Он посмотрел бы тогда, на что Таруси способен. Оценил бы сам его талант, мастерство командира, о котором он так много слышал от других моряков. В море это можно было бы позволить. Но здесь, в этот неповторимый ответственный момент, перед своими матросами и толпой посторонних людей, он не может разрешить, чтобы кто-нибудь, даже Таруси, подсказывал или навязывал ему свое мнение. А если Таруси полезет с советом, он не станет его слушать. Более того, это будет конец их дружбы.
        С моря потянуло холодом. Обнаженные тела вылезших из воды парней сразу посинели. Но раскрасневшиеся лица людей, толкающих судно, не чувствовали холода. Пот струйками катился по их разгоряченным, немного осунувшимся от усталости лицам.
        Старый моряк, который первый предупредил о крене судна, снова подошел к капитану и шепнул ему что-то на ухо. Справа от судна земля была более мягкой, песчаной, к тому же уклон был в левую сторону, поэтому нужно было опасаться именно крена влево. Хотя Таруси не мог расслышать слов старика, но по его жестам он понял, что тот предлагает подвести подпорки с левой стороны и поставить туда побольше людей. Таруси в душе очень хотел, чтобы капитан прислушался к совету старика и как можно скорее, пока не остыли еще разгоряченные тела людей, отдал приказание налечь с этой стороны. Но капитан что-то мешкал, видимо из-за глупого принципа, не желая внять совету старого моряка. Его упрямство начинало нервировать Таруси, хотя сам себе он дал слово не волноваться и не принимать близко к сердцу чужие заботы.
        Медлительность Абу Хамида, капитана судна, может дорого обойтись людям. А все из-за какой-то спеси не хочет он прислушаться к советам опытных и знающих моряков.
        Абу Хамид, стремглав поднявшись на капитанский мостик, опять стал отдавать команды:
        - А ну, ребята, поднатужимся еще!
        Капитан склонился с мостика и позвал Таруси:
        - Абу Зухди! Возьми несколько матросов и поднимайся сюда. Сейчас начнем спускать судно на воду. Окажи нам честь!
        Таруси, конечно, с радостью принял бы приглашение капитана. Пусть оно и запоздало, но это не имеет большого значения. Важно то, что капитан в присутствии всех позвал и попросил его помочь. Он должен был откликнуться на эту просьбу. Оправдать доверие капитана, отблагодарить за доставленное ему удовольствие находиться на новом судне в торжественный момент спуска его на воду! Разве может быть большее счастье, чем стоять рядом с капитаном в эти незабываемые минуты, когда нос корабля все глубже врезается в воду и соленые брызги, как слезы, орошают твое лицо.
        И все же Таруси поборол это искушение и, поблагодарив капитана, предпочел остаться на берегу с моряками. Он с удовлетворением отметил про себя, что капитан, видно, послушался старика и распорядился поставить подпорки и натянуть покрепче веревки, чтобы судно не накренилось в левую сторону.
        - Так, так, ребята, — подбадривал Абу Хамид моряков и рабочих. — Еще немного — и все будет готово!
        Буксир опять запыхтел, забил своими лопастями, поднимая со дна песок и вспенивая вокруг себя воду. Трос натянулся, задрожал. Лица у всех стали серьезными и напряженными, как перед решающей атакой. Капитан с видом полководца последний раз окинул взором берег, напоминавший сейчас поле боя. Вроде бы все готово к последнему броску. Нужно только дать сигнал — и все сразу придет в движение, и судно, проделав последний отрезок своего земного пути, соединится с морем. Эта маленькая, всего в несколько шагов, узкая полоса была сейчас для судна именно тем рубиконом, преодолев который оно попадало сразу из царства суши в царство моря.
        Капитан резко махнул рукой…
        Что-то пронзительно заскрежетало, заскрипело. Огромная деревянная глыба, неуклюже возвышавшаяся на берегу, стронулась с места, немного накренилась и вдруг с неожиданной легкостью врезалась в морскую гладь, обретя сразу и грациозность и изящество. Таруси ласково хлопнул ладонью по корме судна, будто лошадь, отправляющуюся в дальнюю и трудную дорогу. Буксир, поплясав еще немного на месте, медленно стал набирать скорость, волоча за собой только что окунувшееся в море судно. Впереди и сбоку шныряли рыбачьи фелюги и лодки. Какой-то пароходик протяжно загудел, приветствуя своего нового собрата. Моряки, толкавшие судно, быстро попрыгали в лодки и налегли на весла. Позади нового судна оставалась светлая широкая полоса — след от первого морского рейса.
        А в это же самое время рыбаки, разбившись на две команды, взялись за перехваченные узлами концы невода, который огромной подковой изогнулся в море, и, упираясь ногами в рыхлый песок, начали медленно сходиться. Мокрые освобождающиеся концы каната, словно две большие змеи, извивались под ногами рыбаков, которые, все более сгибая подкову невода, шли навстречу друг другу, скандируя в такт своим медленным шагам рыбацкую немудреную песенку: «Тянем-потянем, с рыбой не устанем!.. Тянем-потянем, богачами станем!»
        Наконец две команды сошлись — весь невод на берегу. И не пустой. Запутавшись жабрами в ячейках сети, в нем билась и трепыхалась большая и маленькая, серебристая и золотистая рыба. Схватив корзины, рыбаки бросились собирать добычу. Сегодня им повезло — подвалило счастье. Недаром они поднялись еще до восхода солнца и трудились в поте лица почти до полудня.
        Их труды оказались не напрасными, как это было вчера и позавчера. Сегодня они придут в свои семьи не с пустыми руками. Кусок хлеба обеспечен. Рыба, словно драгоценные камни, блестела на солнце, и ее чешуя переливалась всеми цветами радуги. От этого на берегу стало как будто еще светлее и радостнее. Лица рыбаков светились счастливыми улыбками. И все, кто стоял на берегу, тоже улыбались и радовались.
        Но Таруси, проходя мимо рыбаков, на этот раз даже не остановился у их невода. С безучастным видом шел он вдоль берега, ничего не замечая вокруг. Спущенное на воду новое судно отплывало все дальше и дальше. Оно с первыми пассажирами совершит круг и вернется обратно в порт. Постоит несколько дней у причала, пока не набухнут как следует доски. Промочится, просолится, обживется в порту. На его палубе установят мачты, реи, приготовят паруса. Поднимут флажки, нарядят, как невесту, и снова выведут в море: плыви, мол, теперь в любую сторону великого царства моря.
        «Неужели и я когда-нибудь буду иметь свое судно? — думал Таруси, бредя по берегу моря. — Неужели мне удастся еще испытать в жизни такое счастье?
        Да, обязательно! Рано или поздно этот день настанет. Как и раньше, я буду стоять на капитанском мостике, вглядываясь в знакомую и всегда таинственную даль моря. Снова побываю и на Кипре, и в Александрии, и в Констанце. Встречу там своих старых друзей, вспомню с ними добрые старые времена, узнаю, как они живут и как думают жить дальше. Пусть только скорее кончится война. Продам свою кофейню… Нет, зачем продавать? Подарю ее лучше Абу Мухаммеду. Но он, наверное, не захочет оставаться один. Будет просить, чтобы я его взял с собой…»
        Таруси улыбнулся, представив, какое будет растерянное лицо у Абу Мухаммеда, если он узнает, что остается в кофейне хозяйничать один.
        «Нет, придется и его взять с собой», — твердо решил Таруси и быстрее зашагал в сторону Рамла, где его давно уже ждала Умм Хасан.
        ГЛАВА 7
        В углу кофейни, где расположились матросы Кадри Джунди, то и дело раздавались громкие крики и брань. Видно, опять не поделили выручку. Такие случаи редко обходятся без скандала. Абу Мухаммед слышал все, но ни один мускул на его лице не дрогнул — и не потому, что боялся схлопотать оплеуху, а потому, что Таруси строго-настрого приказал не вмешиваться никогда в чужие споры. А они происходили в кофейне чуть ли не каждый день. Еще в море матросы начинали делить предполагаемую выручку. Потом дележ переносился на берег, а окончательный расчет, как правило, производился в кофейне. Вот тут-то страсти накалялись и споры возникали из-за малейшего пустяка. Иногда шли в ход и кулаки. Но все это ненадолго — и моряки опять шутили и смеялись как ни в чем не бывало. А на другой день все повторялось сначала: уходили вместе в море, а не успевали сойти на берег, как опять затевали ссоры и драки. Чаще всего такие дебоши происходили в отсутствие капитанов. Правда, матросы Кадри Джунди не стеснялись своего капитана. Кадри Джунди не только не препятствовал, но даже всячески поощрял это. Он считал, что лучший досуг
матросов — это потасовки. Иное дело — в море, там они недопустимы, особенно во время ловли. А на берегу — пусть себе потешатся вволю. Не беда, если и подерутся.
        Он словно не слышал ни криков, ни ругани, ни брани. Пожалуй, все это даже нравилось ему, ласкало его слух, щекотало нервы. Во время скандалов он мог полностью отдаться своему любимому занятию — сосать мундштук наргиле, громко булькая водой.
        Ему доставляло огромное удовольствие в промежутке между двумя затяжками бросить в этот жужжащий рой несколько слов — подлить масла в огонь. Он никогда не пытался рассудить или разнять поссорившихся. Наоборот, он их подзадоривал. Словом, вел себя не как капитан, а как сторонний наблюдатель.
        Но на сей раз ссора принимала, кажется, опасный оборот. Ахмад попытался разнять матросов, но не тут-то было.
        - Не суйся ты, Ахмад! — закричал Абу Мухаммед. — Пусть сами разбираются! Только не здесь, а на улице!
        Но голос Абу Мухаммеда потонул в общем гаме. Моряки повскакали со своих мест, опрокидывая стулья. Полетели на пол чашки, наргиле. Теперь в кофейне не было равнодушных. Все галдели, шумели. Одни пытались урезонить, другие сами лезли в драку. Разнять дерущихся было невозможно; удалось, правда с горем пополам, все же вытолкнуть их из кофейни. Через некоторое время, когда подошло людей побольше, дерущихся все же разняли. Один за другим, смущенные, с виноватым видом, они возвращались в кофейню. Пытаясь хоть как-то загладить свою вину, дружно принялись расставлять опрокинутые стулья, подбирать осколки разбитых чашек.
        - Не трогайте ничего, оставьте все как есть! Таруси придет полюбуется. Заодно представит вам счет, — кричал на моряков Абу Мухаммед.
        - Зачем, Абу Мухаммед, поднимать лишний шум? — сказал пожилой моряк. — Ну, каемся, попутал бес, поскандалили немного — с кем не бывает. А сейчас все надо привести в порядок. То, что разбили, я готов оплатить.
        - Ишь какой богатый! — огрызнулся Абу Мухаммед. — Всех денег ваших не хватит, чтобы возместить ущерб, который вы нанесли кофейне… Мое дело сторона, я расскажу Таруси все, как было. Он хозяин, пусть и разбирается.
        - Ты только посмотри, какая грязь кругом! Увидит Таруси, тебе тоже не поздоровится, — воскликнул Ахмад. Под глазом у него красовался синяк.
        - Ты еще тут суешься, щенок! — схватив щипцы из жаровни, замахнулся на него Абу Мухаммед. — Мне бояться нечего — все расскажу Таруси, клянусь честью!
        - Ну и рассказывай!
        Абу Мухаммед продолжал бранить матросов, размахивая в воздухе горячими щипцами. Но делал он это беззлобно, просто чтоб показать свою власть. Матросы в ответ на его ругань только посмеивались.
        - Ну чего зубоскалите? — все еще не унимался Абу Мухаммед. — Хотел бы я, чтобы Таруси увидел, как вы ползаете тут по полу. Вот сценка-то! Нашкодили, теперь следы заметаете. Если уж вы такие смелые, что ж не хотите показать свою удаль перед Таруси? Попробовали бы вы меня только задеть, я и без Таруси посчитал бы ваши ребра вот этими щипцами!
        - А ты попробуй! — подзадорил его кто-то из моряков.
        - И попробую!
        - Кишка тонка, старина, тягаться с нами!
        Абу Мухаммед замахнулся на матроса щипцами, но тот, смеясь, крепко сжал его в своих объятиях и тут же без особого труда обезоружил.
        Все дружно рассмеялись. И громче всех — Ахмад: у него были свои счеты с Абу Мухаммедом.
        - Пусти, пусти сейчас же, а то посажу тебя на жаровню, — не сдавался Абу Мухаммед.
        Но матрос крепко держал его. Приподняв Абу Мухаммеда немного от земли, он пронес его через всю кофейню и, перекинув через стойку, под дружный хохот поставил старика на его обычное место.
        Абу Мухаммед, возмущенный всеми этими проделками, решил действовать только официально.
        - Сколько раз я говорил вам, капитан Кадри, чтобы ваши молодчики не устраивали в кофейне дележа. От их крика голова разламывается. Пусть расплачиваются и катят на все четыре стороны. От ваших матросов пользы никакой, одни убытки.
        - А от других пользы больше? — не выдержал капитан. — Ты, я вижу, здорово разбогател на них? Вы только послушайте, что он говорит, — обратился он к матросам. — Нет, с меня хватит, я не хочу за вас краснеть! Не пойду ни на какие уступки. Делить выручку будем прямо на базаре, а оттуда каждый пусть идет своей дорогой, кто куда захочет.
        - Вот это верно! С твоими ребятами разве можно иметь дело, как с другими?
        А матросы, не обращая внимания на брюзжание Абу Мухаммеда, азартно стучали костяшками, время от времени громко требуя кофе за счет проигравших:
        - Давай наливай, Абу Мухаммед, еще! Всем по чашке!
        - Ничего вам больше не дам. За вами и так большой долг. Сначала платите, потом налью.
        - Разве можно быть таким нелюбезным? Не жмись налей по чашечке.
        - Пошарьте сначала в своих карманах, покажите, что у вас там водится.
        - Не тяни, налей же, тебе говорят!
        - Хорошо, я налью, но только тому, за кого поручится или уплатит капитан. В кофейне — не дома, за все надо платить.
        - Ну и разговорился же ты сегодня, Абу Мухаммед, — сказал Ахмад, почесывая голову. — Можно подумать, что ты радио проглотил.
        Абу Мухаммед поманил Ахмада пальцем, протягивая ему чашку с кофе. Когда же тот подошел, Абу Мухаммед схватил его за ухо.
        - А, сукин сын, попался! Может быть, ты покажешь нам, как надо радио глотать?!
        Капитан Кадри громко хлопнул в ладоши — потребовал для наргиле горящего уголька.
        - Ну ладно, пошумели, и хватит на сегодня! — сказал он, сразу посерьезнев. — Интересно, куда это направились наши коллеги?
        - Кто их знает, — ответил за всех Абу Фадал. — Говорят, Рахмуни ловит сурков, ну а другие, наверное, в море. Сегодня ведь тихо.
        - Не очень-то верьте этому затишью, того и жди чего-нибудь, — подал из-за стойки голос Абу Мухаммед. — Таруси недаром сказал, после полудня будет шторм.
        - Вряд ли, — возразил Джунди. — Погода вон какая хорошая!
        - Хорошая, да ненадолго, — ответил Абу Мухаммед. — Февраль — месяц вероломный, говорит всегда Таруси…
        - Да что твой Таруси, пророк, что ли? — взорвался Джунди.
        - А может, и так, тебе что, завидно? — огрызнулся Абу Мухаммед.
        - Не богохульствуй, дядя! Так и аллаха можно прогневить.
        - Я не хочу никого гневить. Сам в погоде я не очень-то разбираюсь. Что слышал, то и повторяю.
        Джунди затянулся несколько раз, булькая водой в наргиле, потом, вытащив изо рта мундштук, заключил:
        - Ну, чего тут из пустого в порожнее переливать. Погода сама за себя говорит. Посмотрите, как солнце припекает.
        - Сейчас ясно и штиль, потом дождь и шторм, на море всегда так. На все воля аллаха, — тасуя карты, философски заметил пожилой моряк.
        - Твоя правда, — поддержали его моряки, — на все воля аллаха.
        - Абу Мухаммед! — закричал Ахмад. — Налей-ка нам еще по чашечке!
        - Шиш вам, а не кофе, многого захотели. Деньги сначала давайте. А ты, паршивец, — погрозил Абу Мухаммед Ахмаду, — чего здесь рассиживаешься? Пока не вернулся Таруси, лучше сбегай и купи наргиле вместо того, что ты разбил. Да побыстрее пошевеливайся, Таруси вернется после полудня.
        Ахмад что-то проворчал, но с места не сдвинулся. «Таруси ушел в море и раньше вечера не вернется, — подумал он, — так что времени у меня достаточно».
        Абу Мухаммед, словно прочитав мысли Ахмада, подошел к нему и на ухо шепнул:
        - Беги, да быстрее покупай наргиле! Таруси не в море, он у Умм Хасан в Рамле.
        ГЛАВА 8
        Квартал Рамл, хоть и не считался окраиной, находился как бы на отшибе, в северо-восточной части города. Он пользовался дурной славой, чему был обязан двум заведениям — тюрьме и публичному дому, которые располагались по соседству друг с другом. Обычно жители города, прогуливавшиеся по набережной, сюда никогда не заглядывали. Они сразу поворачивали назад, дойдя до какой-то невидимой черты, которая служила как бы границей между двумя мирами: миром высоконравственной морали и безнравственности. Перейти эту границу значило преступить требования морали.
        К этим заведениям приткнулось всего лишь несколько домиков, их построили люди безусловно мужественные, пренебрегшие предрассудками и людской молвой. В одном из таких домиков и поселилась Умм Хасан. Основная же часть квартала располагалась чуть поодаль от этих заведений.
        Оба эти заведения — и тюрьма и публичный дом, — хоть и были воплощением безнравственности, в свою очередь представляли собой тоже два диаметрально противоположных мира. Студенты, которым недавно только преподнесли основы общественной морали и прочих социальных наук, любили обычно, показывая пальцем на эти дома, патетически произносить: «Вот они, контрасты жизни во плоти: тут рабство и цепи, а напротив свобода без каких-либо пут морали!»
        Томившиеся от скуки заключенные, прижавшись лицом к железной решетке, бросали голодные похотливые взгляды в окна дома напротив, в котором были заточены так называемые свободные девицы, зарабатывавшие себе на жизнь телом. Когда одна из них появлялась на балконе, заключенные начинали размахивать руками, делать ей различные знаки, свистеть, улюлюкать, обзывая ее грязными, непристойными словами. Та, не оставаясь в долгу, отвечала им каким-нибудь неприличным жестом и тут же скрывалась за шторой.
        Из публичного дома день и ночь доносилась музыка — турецкие и арабские мелодии. Чаще всего звучали песни Фарида Атраша. Патефонным пластинкам нестройно вторили пьяные охрипшие голоса гостей и обитательниц дома. Время от времени из окон высовывались в нижнем белье накрашенные девицы. Они, словно дразня арестантов, прохаживались с горделивым видом перед окнами, выходили на крышу, маячили в дверях. Заключенным казалось, что они ощущают даже их запах. Втягивая носом воздух, кто-нибудь мечтательно говорил:
        - Эх, как только выйду, первым делом навещу соседок! Надо же в конце концов познакомиться. Столько лет рядом жили.
        - И от нас не забудь привет передать, — просили его товарищи, которым было еще рано об этом мечтать.
        - Можете быть спокойны, первый поклон от вас, а потом уж от себя.
        Иногда среди ночи из публичного дома раздавались вдруг душераздирающие крики, визг, доносился шум пьяного дебоша или драки. Заключенные просыпались и беззлобно ругались.
        - Опять у наших соседей отношения выясняют. Сами не спят и нам не дают. Мало того, что днем смущают покой, так и ночью нет от них спасения. И кто только сообразил расположить нас по соседству? Нормальный человек не додумался бы до этого.
        - Наверное, тот, кто строил, сам сын какой-нибудь шлюхи…
        - Слава аллаху, хоть другие люди не слышат то, что нам приходится тут слушать. От ругательств наших соседей уши завянут. Куда до них извозчикам!..
        Позади тюрьмы укрылось несколько домишек. Тюрьма как бы ограждала их от еще более дурного и беспокойного соседства. Помимо самих хозяев, в этих домах почти никто не жил. Арендаторы обходили их стороной, жильцы селились здесь очень редко.
        Умм Хасан никак не могла понять, почему Таруси поселил ее именно здесь. «Уж не потому ли, что он хочет скрыть наши отношения от людей?» Как-то, собравшись с духом, она прямо спросила об этом Таруси.
        - Видишь ли, — ответил он, — я не люблю, когда дома теснятся друг к другу. Хочу быть подальше от скопища людей, а тут мы как на отшибе — и в городе, и в то же время вне города.
        Таруси в своих поступках руководствовался не столько тактическими соображениями и выгодой, сколько стремлением во всем оставаться самим собой, сохранять верность своим взглядам и вкусам. Умм Хасан, хорошо изучившая характер Таруси, понимала и оправдывала его, но сердце ее не всегда было подвластно уму.
        - Глупышка, — успокаивала ее Закия, — грех роптать сейчас на свою судьбу. Неужто ты тяготишься своим одиночеством? О таком одиночестве только мечтать можно. Зачем тебе люди, когда с тобой рядом любимый? Да будь у меня такой мужчина, как Таруси, я бы и видеть никого не хотела. И чувствовала бы себя на вершине блаженства.
        Умм Хасан в душе соглашалась со старухой. Но, оставаясь одна, не знала, как убить медленно тянущееся время между встречами с Таруси, чем заполнить эту страшную пустоту, которую она постоянно ощущала в его отсутствие. Наводить красоту? Для этого хватит часа, ну нескольких часов. А потом? Читать? Но надо еще уметь читать. Заняться каким-нибудь делом? Вроде и дел у нее было не так много. Лежать и спать? Она и так спала вволю. Играла иногда с Закией в карты, слушала радио. Готовила для Таруси его любимые блюда. Занималась и косметикой и шитьем. На все это уходило какое-то время. Но все равно у нее оставалось еще достаточно времени, чтобы вспомнить прошлое, подумать о настоящем, попытаться заглянуть в будущее. А сегодня особенно время тянулось мучительно медленно. Вчера Таруси сказал, что обязательно придет утром и побудет до полудня. Скоро уже полдень, а его все нет. Она надела новое платье с красными цветами. Несколько раз поправила перед зеркалом волосы, подушилась духами, которые любил Таруси. Поставила на стол бутылку арака, рядом кувшин с холодной водой, не забыла и вазу с цветами. Сделала все,
чтобы как можно лучше встретить Таруси. И все равно ей казалось, что время остановилось.
        Таруси пришел очень поздно. Но все-таки пришел — сдержал свое слово. Его опозданию можно было бы и не придавать значения. Но Умм Хасан не в силах была скрыть своего недовольства.
        - Ты где так задержался? — спросила она.
        - На верфи… Сегодня спускали судно.
        - И ты ушел все-таки оттуда?
        Таруси лукаво улыбнулся:
        - Как видишь, ушел. Моряки приглашали остаться, отобедать вместе после спуска судна, но я сказал, что меня дожидается свой корабль.
        Таруси притянул ее к себе и крепко поцеловал.
        - Ты что же, хочешь в один день сразу два корабля спустить на воду? — обнимая его за шею, шепотом спросила Умм Хасан.
        - А почему бы и нет? Как говорят моряки, лишь бы ветер был попутный.
        - Ну а если вдруг встречный ветер подует, сумеешь справиться?
        - Опытному капитану и встречный ветер не помеха, — сказал Таруси, еще крепче сжимая ее в своих объятиях.
        Закия, увидев эту сцену через приоткрытую дверь, невольно улыбнулась и, прежде чем появиться в дверях с подносом в руках, кашлянула несколько раз. Таруси, сразу отпустив Умм Хасан, принял почтительную позу, приветствуя пожилую женщину.
        - Ты что, скучаешь? — спросил Таруси, будто отгадывая мысли Умм Хасан, когда они опять остались одни. — Может быть, ты соскучилась по своим родным? Хочешь, навестим их вместе?
        Умм Хасан решила переменить тему разговора. Да, она вспоминала и иногда тосковала по своим родным. Ей хотелось их навестить. Но только не теперь, когда она ни о ком не хочет думать, кроме как о нем. И почему он предлагает именно сейчас поехать? Это что, любезность с его стороны? Или, может быть, он попросту хочет избавиться от нее? Нет, этого не может быть! Она подняла бокал и залпом выпила. Прочь черные мысли! Она будет веселой и беззаботной. Ведь он сейчас с ней. Зачем же терзаться сомнениями и подозрениями? Лучше уж утопить их в вине. А еще лучше — заглушить той поющей радостью, которую доставляют его пьянящие ласки…
        ГЛАВА 9
        Капитан Рахмуни был опытным моряком. Он принадлежал к числу тех командиров, от внимания которых не ускользают даже мелочи и которые, прежде чем принять решение, все тщательно обдумывают и взвешивают.
        Когда его фелюга вышла на ловлю мармуры, море было спокойное, да и горизонт был почти чистый, если не считать небольших редких тучек, которые могли легко рассеяться. Не маячить же весь день у берега — и так давно уже нет никакого улова! Те несколько незначительных тучек на горизонте не могут же помешать рыбакам попытать счастья в открытом море. Как вернешься домой с пустыми руками? Ведь дома ждут дети, которых надо кормить. А матросам капитан все равно должен платить независимо от того, поймали они что-нибудь или нет. Да и в матросах своих он уверен. Они не боятся моря. Настоящие моряки даже радуются буре. Капитан Рахмуни подумал, подумал и решил рискнуть, положившись — в какой уже раз — на милость аллаха.
        Но, видно, не только люди, но и сам аллах не знает, когда и где может разразиться буря. Разве можно заранее предугадать, в какой именно час прорвется наружу долго накапливавшийся в сердце человека гнев? Разве можно предугадать, в каком именно месте в лесу из искры вдруг вспыхнет пожар? Буря — это тоже вспышка гнева сил природы. Она куда сильнее пожара. Для нее нет преграды ни на суше, ни на воде. Зарождается она где-то в недрах покоя, когда еще сияет солнце и на море тихо. Накапливается, растет. И вдруг небо заволакивают тучи, сгущается мгла, все выше и выше поднимаются волны. Со страшной силой обрушивается ураган, все сокрушая на своем пути. Люди, застигнутые бурей в открытом море, невольно теряются и пугаются перед грозным ликом коварной стихии. Ведь еще несколько минут назад и небо и море улыбались. Трудно было даже предположить, что природа может так быстро сменить призрачную милость на неистовый гнев. Фелюга Рахмуни, мерно покачиваясь на волнах, уходила все дальше и дальше от берега. Все паруса были подняты. Попутный ветер, надув паруса, споро подталкивал фелюгу, которая словно на крыльях
летела по волнам. На носу фелюги лежал якорь. На корме прикручена канатом небольшая лодка, в ней весла. Весь экипаж, состоящий из пяти человек, отдыхает. Перед выходом в море они хорошо подкрепились, а теперь покуривают, рассказывают друг другу забавные истории. Только рулевой не участвует в их разговоре. Крепко держа в руках румпель, он пристально всматривается в море. До района, где они должны вести ночную ловлю, всего лишь несколько миль, но и тут надо держать правильный курс. А это — задача рулевого. Рахмуни, сидя в кругу моряков, вспоминал о своих прошлых походах, когда он ходил в море на судне «Ас-Саад». С ним вместе плавал Джамиль Сауд с острова Арвад, настоящий моряк. Это Рахмуни сделал его таким. Когда он упомянул о Джамиле, кто-то из моряков добавил:
        - Был матросом, а стал хозяином судна.
        - На все воля аллаха! — ответил Рахмуни.
        - Почему-то аллах не всем посылает удачу, — заметил тот же моряк, — вот в семье Саудов не только Джамилю, а всем везет.
        - Удачу надо не ждать, а искать, — сказал Рахмуни. — Пока ее ищешь, смерти не раз приходится заглядывать в глаза. Вы думаете, Джамилю сама удача в руки пришла? Нет. Он рядом со смертью был. И не один раз. Жизнь, говорят, в руках аллаха. Она у человека одна. А смерть, она, как непрошеный гость, по нескольку раз может приходить. И каждый раз одна надежда — на аллаха.
        Рахмуни глубоко вздохнул и, помолчав, словно воскрешая в памяти волнующие события, продолжал:
        - После того как Джамиль проплавал со мной около двух лет, он нанялся со своим братом Мустафой на судно, принадлежащее семейству Хабра. Однажды их в море застиг страшный шторм. В то время моторов еще не было. Полагались только на ветер. А ветер — друг ненадежный. Пока попутный — от радости скачешь. Встречный подует — от горя заплачешь. В тот раз братьям Саудам не повезло. Только они отошли от острова Арвад и взяли курс на Бейрут, как подул встречный ветер. Поднялись волны выше гор. В такой шторм они никогда еще не попадали. А команда — всего десять человек. Капитаном — Мустафа. Джамиль был вроде помощника. Все моряки с острова Арвад. Жили одной семьей, как братья, с полуслова друг друга понимали. Каждый хорошо знал свое место. А тут всех расшвыряло в разные стороны, никто никого не видит и не слышит. У каждого только одна мысль: ухватиться покрепче за что-нибудь, не то и глазом не успеешь моргнуть — очутишься за бортом. Судно бросало, как щепку. Волны то поднимали его чуть не до самого неба, то кидали в самую преисподнюю. От соленой воды моряки захлебывались, еле-еле успевали отфыркиваться.
Кое-как спустили парус, а потом и руки сложили — отдались целиком на волю аллаха. Молят его горячо, чтобы послал им спасение.
        - В таких случаях наш брат всегда аллаха вспоминает, — вставил рулевой.
        Все засмеялись.
        - Ничего удивительного, — заметил Рахмуни. — Уж так у нас, моряков, повелось испокон века. Когда тишь да гладь, можно и бога поругать, а в бурю и шторм — к аллаху взор. В беде сразу все про аллаха вспоминают. И на колени становятся, и в грудь кулаками бьют, о палубу лбом колотятся. Умоляют, заклинают, клятвы дают. А на берегу опять все клятвы забывают. Богохульствуют и грешат напропалую, как будто ничего и не было. Уж такая натура моряка. Его ни с кем нельзя сравнить. В море он суеверный, набожный, что монах, а на суше — богохульник и безбожник больше еретика. А все потому, что ни у кого нет более опасного ремесла, чем у моряка. И все равно нет ни одного моряка, который бы сам по своей воле покинул море. Для него море — это неотъемлемая часть жизни. Феллах не может жить без земли, рабочий — без своего станка, а моряк не представляет себе жизни без моря. Вон оно, наше поле! — воскликнул Рахмуни, протянув руки к морю. — Оно нас кормит, с ним мы связали свою жизнь. В нем мы находим и нашу смерть. Есть ли хоть один из вас, кто согласился бы порвать с ним? Оставить его навсегда?
        - Нет, капитан, — отозвались матросы, — никто не согласится. Ты прав, без моря нет у нас жизни.
        - Шамси, ты чего зазевался? — окликнул Рахмуни рулевого. — Держи правее! Эй, ребята, разверните парус по ветру.
        Фелюга, меняя курс, чуть накренилась и вдруг, выпрямившись, пошла быстрее, подминая под себя волны.
        - Так вот, — продолжал Рахмуни, — волны неприступными горами встали на пути судна. Того и гляди опрокинут его. Капитан, приспустив парус, сам резко повернул руль и развернул корабль. Судно легло на обратный курс к острову Арвад. Подталкиваемое ветром, оно полетело, как стрела, выпущенная из лука. «Так держать! — закричал Мустафа. — Ну, слава аллаху, мы, кажется, вырвались. Держите только курс по ветру. Да и шторм вроде стихает. Взгляните на небо!» Матросы и в самом деле увидели в небе небольшой просвет между тучами. Но не только эта светлая полоска, а главное — твердость и решительность капитана, стоявшего у руля, вселяли веру в спасение. Если капитан спокоен, спокойны и матросы. Поэтому любят тех капитанов, которые никогда не теряют хладнокровия и уверенности в себе.
        - Любят, да не всех, — мрачно отозвался пожилой матрос, — есть среди капитанов такие, которые не очень считаются с матросами. Даже между собой, а то и с матросами, часто дерутся.
        - Это уж точно, — поддакнул другой матрос. — Без этого у нас не бывает…
        - Что об этом говорить? — перебил их Рахмуни. — Конечно, всякое бывает у нас и на суше и на море. Но главное, — продолжал Рахмуни, — какие бы распри между нами ни происходили, мы одна семья. В беде моряк всегда придет на помощь своему брату. И особенно если беда случится в море. Тут каждый моряк тебе и рыцарь и герой. А иначе не может и быть. На земле — там другое дело. Если кто-то умирает, люди поплачут, повздыхают и разойдутся. Но что толку в их плаче? Слезами делу не поможешь. Раз суждено кому-то умереть, вовсе не обязательно, чтобы кто-то другой с ним умирал. Так обычно рассуждают люди на суше. В море — другой закон. Тут на каждом шагу человека подстерегает опасность. С морем шутки плохи. Оно вероломно, может похоронить в своей пучине и поодиночке, и сразу всех. Поэтому здесь один за всех, а все за одного. Настоящий моряк, прежде чем препоручить свою жизнь аллаху, подумает сначала о судьбе своих товарищей. Мустафа именно так и поступил. Он не растерялся, сумел справиться с рулем и повернуть судно в обратную сторону. Товарищей-то своих он спас, но не заметил, как упал в море его брат
Джамиль.
        - Как упал? — невольно вырвалось у одного матроса.
        - Не знаю уж как, но упал, — ответил Рахмуни. — Он и сам, наверное, не помнит, как очутился за бортом. Когда судно при повороте резко накренилось, тот борт, где он находился, захлестнуло огромной волной. Он и глазом не успел моргнуть, как она подхватила его и передала другой волне. А волны выше судна. Джамиль кричит: «Помогите, помогите!» Услышали его голос. Мустафа просит: «Держись, брат мой, держись!» Все бегают, суетятся, хватают что под руки попадется. Кто круг бросает, кто доску. Но все впустую. Ничто не долетело уже до Джамиля. Судно неслось со скоростью ветра и с каждой секундой все больше удалялось от Джамиля. А он, бедняга, изо всех сил боролся. Мелькнет на гребне волны, что-то крикнет и исчезнет. Потом опять на какое-то мгновение появится и снова пропадет. Ревут волны, свищет ветер, заглушая и без того слабеющий голос Джамиля.
        Рванулся Мустафа к лодке, приказывает морякам спустить в море лодку вместе с ним. Моряки топчутся на месте, пытаются отговорить Мустафу от этого безумного шага. Но тот и слушать не хочет, стоит на своем. «Одумайся, Мустафа, — говорит ему Абу Ясин, старший из матросов. — Не губи свою жизнь! Вспомни о матери! Если она перенесет гибель одного сына, то хоть другой останется — без обоих сыновей она и жить не захочет. Послушайся меня! Ты ведь наш капитан. Не забывай, что и наши жизни в твоих руках. Ты погубишь не только себя, но и нас».
        Ничего не ответил Мустафа. Только приник головой к груди Абу Ясина и громко зарыдал. Потом вдруг рванулся опять к борту: «Слышите? Это Джамиль! Это он кричит. Просит помощи. Нет, не могу я бросить его в беде. Он бы меня тоже не оставил. Давайте спустим лодку! Помогите мне, ребята! Умоляю вас, помогите, если вы меня еще уважаете! Абу Ясин, оставайся за меня. Принимай команду. Не гони так да поверни судно чуть влево».
        Матросы, промокшие до ниточки, носятся как угорелые по палубе. В глазах страх, на лицах растерянность. А Мустафа все кричит, что слышит, мол, голос брата. Как он может слышать, если собственный голос Мустафы глохнет в свисте ветра и реве взбесившегося моря?
        Но Мустафе и дела нет до этого. «Джамиль, — кричит, — держись, я сейчас приду к тебе на помощь! Продержись еще немного! Пока лодку спустят!» Делать нечего. Как не хотели того матросы, но спустили для Мустафы лодку. Уважили своего капитана. Один из моряков вызвался даже сопровождать его. Но его не пустили. А Мустафа, обезумев, все зовет и зовет своего брата. И вообще ведет себя странно, не как подобает капитану. Но и его понять тоже можно: гибнет единственный брат. Младший брат, любимый. Ни о чем другом Мустафа в эту минуту не думал. Не отдавал себе отчета, что делает. Не думал, что идет на верную смерть. Разве его остановишь! Тем более что он стал грозить, что бросится в море и так, без лодки.
        Стали раскручивать канаты, спускать лодку. Но не успела она коснуться поверхности воды, как первая же волна ударила ее со всей силой о борт судна.
        Потом налетела вторая, третья. Одна за другой волны бросали и без устали били лодку о борт судна, угрожая разнести ее в щепки. Матросы решили поднять лодку обратно. Но очередная волна опередила их. Она нанесла такой удар, что лодка затрещала и переломилась почти пополам. Один канат, на котором она крепилась порвался сам, другой кто-то успел перерубить. Лодка оторвалась от судна и как пушинка понеслась по волнам. Попрыгала, попрыгала, затем накренилась на один бок, другой, а потом перевернулась вверх дном и окончательно скрылась из глаз. Вместе с ней исчезла у Мустафы последняя надежда. Он взялся за голову руками, будто приготовившись принять любую кару, которую пошлет аллах. Теперь он готов был встретить любой его приговор.
        К утру на горизонте показался остров Арвад. Заметив судно, все население острова высыпало на берег. Всем было ясно, что судно возвращается не по своей воле и не с доброй вестью. Буря прошла, ветер совсем утих, словно ему вдруг стало стыдно за все беды, которые он натворил. Судно медленно приближалось к берегу. На его мачте был приспущен флаг. Теперь ни у кого на берегу не было сомнения, что судно возвращается с черной вестью, очевидно о смерти.
        На палубе в молчании стояли моряки, опустив головы. Мустафа, вцепившись руками в румпель, вглядывался в лица встречающих. Даже издали можно было заметить в его глазах смертельную печаль.
        Сам начальник порта на катере вышел навстречу судну с приспущенным флагом. Вслед за ним вышел катер таможенников. Одна за другой от берега отчалили лодки и скоро со всех сторон окружили судно. В их сопровождении, как с траурным эскортом, и вошла в порт шхуна. Молча сошли на берег моряки. Последним спустился Мустафа. Узнав печальную весть, заголосили, запричитали женщины. Мужчины, потупив глаза, вполголоса стали читать молитвы из корана. В конце молитвы старый рыбак промолвил: «Да будет милостив аллах к Джамилю. Мир праху его». Все повздыхали и медленно разбрелись — кто домой, кто в кофейню, кто к своим лодкам — каждый по своим делам.
        Помню, поговорили мы тогда в кофейне, все прошлое вспоминали и направились в дом Саудов выразить соболезнования. И утешить их в горе. Идем по дороге, молчим. Каждый думает, что и с ним ведь это могло случиться. И в его дом в любой день может нагрянуть беда. Могут пролиться слезы его матери, жены, детей. Прошли мы тогда метров двести, не больше, слышим крики: «Вернитесь, смотрите, судно Дукмана возвращается!» Мы назад в порт. Бежим и думаем: «Дай бог, чтобы хоть оно с добрыми вестями пришло». На судне два раза пальнула пушка. Неужто и у них что-то дурное случилось? О аллах, за один день столько несчастья!
        Посмотрели на мачту, слава аллаху, флаг у них на месте, не приспущен. Ну, думаем, никто не погиб, все в порядке. Прыгаем в лодки. Плывем навстречу. Гребем изо всех сил. Видим, лица у всех счастливые, улыбающиеся. На этот раз, знать, аллах смилостивился. Тут слышим, кричат с корабля: «У нас на борту Джамиль! Живой!» Мы ушам своим не верим. Как же так? Джамиль, которого мы все считали мертвым, оказывается, воскрес! Был у смерти в когтях и вырвался.
        Радостная весть быстро облетела весь остров. Засветились счастливые улыбки на лицах. Снова запричитали, заголосили женщины, только на этот раз уже от радости. Даже жена самого начальника порта вместе с другими женщинами громко стала благодарить аллаха за его великое благодеяние. Люди, стараясь обогнать друг друга, устремились к дому Саудов. Каждый хотел первым принести радостную весть. Мустафа выскочил, как был, босой на улицу и, узнав, в чем дело, бросился от радости целовать землю, бормоча как в бреду бессвязные слова: «Слава аллаху! Джамиль жив… Аллах милостив… Брат мой… Как я рад!»
        А кругом все люди радуются, обнимают друг друга, поздравляют. Снова вышли все на берег. Всем не терпится увидеть Джамиля живого и здорового. Опять подняли флаг на мачте судна Саудов. Мустафа стал раздавать всем деньги и подарки. На корабль Дукмана поднялся врач, чтобы оказать первую помощь Джамилю. Ну, и мы тут. Взяли его на руки, подняли и снесли на берег. Поздравляли Мустафу, а с ним такое творится — он только знай благодарит аллаха, от радости ничего сказать не может.
        Окружили тут все Дукмана, расспрашивают, как все произошло, как удалось спасти Джамиля. Заметил, говорит, Джамиля в море уж на рассвете. Он уже совсем обессилел. Всю ночь боролся с волнами. Выбился из сил, но не сдавался. Вел себя как настоящий моряк, поэтому победил и море, и шторм, и саму смерть… Да, ребята, — заключил Рахмуни, — видно, нет в мире большей радости, чем та, которая сменяет печаль. Век буду жить, не забуду того дня…
        Когда Рахмуни закончил свой рассказ, небо над головой почти совсем заволокли черные тучи. Но Рахмуни не придал этому большого значения. Судно подплыло к месту лова, и он приказал матросам готовить сети. Но сильный порыв ветра властно напомнил им о буре, которая вызывала их на бой.
        ГЛАВА 10
        Абу Хамид, скрывшись в квартале Шахэддин, нашел убежище в доме Исмаила Кусы. Он провел там много дней. И чуть не каждый день спрашивал своего друга:
        - Скажи, Исмаил, пишут обо мне что-нибудь в газетах?
        - Нет, Абу Хамид, ничего не пишут.
        Это озадачило Абу Хамида.
        - Как же так, — искренне удивлялся он. — Обо всем пишут, а обо мне ни слова. Тут что-то не так. Может быть, подвох какой? Хотят усыпить мою бдительность?
        - Кто его знает, — неопределенно отвечал Исмаил.
        - Наверное, англичане запрещают упоминать мое имя?
        - Может быть, — пожал плечами Исмаил.
        - Вот гады! Вот гниды паршивые!.. Ну а вообще что нового? Что с нашими?
        - С вашими? Что с ними станется? Одни живут себе, здравствуют. Другие, как ты, где-то скрываются, ну а третьи, таких большинство, перешли, так сказать, на сторону блока.
        - Ну а что блок?
        - Ты же сам знаешь, добился провозглашения независимости.
        - Значит, теперь у нас независимость? Можно «ура» кричать?
        - Но ты, я вижу, недоволен?
        - А чего радоваться? Все говорят: «Независимость, независимость!» Какая ж тут независимость, коль кругом англичане да французы.
        - Ничего, уберутся, недолго осталось ждать. Кончится война, и они уйдут…
        - Все это одни только обещания…
        - Посмотрим.
        - Что ж смотреть… Я вчера был в городе. Слышал, что люди говорят об этом блоке.
        Абу Хамид время от времени осмеливался показываться в городе. Должен же он хоть немного отвести душу, поговорить с друзьями, позлословить. Его походы в город могла, конечно, засечь полиция. Поэтому в городе он долго не оставался, возвращался поскорее в свое убежище и снова отсиживался несколько дней.
        Сегодня Абу Хамид собрался совершить очередную вылазку в город: ему передали, что его разыскивает Надим Мазхар. Исмаил попытался было отговорить друга:
        - Не ходи, Абу Хамид, вдруг тебя там схватят?
        - Ну и пусть, пусть хватают, пусть бросают в тюрьму! Меня этим не испугаешь. А потом, ты же знаешь, я всегда смогу отвертеться. Прикинусь дурачком — меня и отпустят.
        - Смотри, Абу Хамид, как бы не пожалеть потом.
        - А что, думаешь, отправят меня из тюрьмы в концлагерь?
        - Нет, не думаю. Не велика шишка. В концлагерь отправляют политических деятелей. А ты просто башибузук. Хватит с тебя и тюрьмы.
        - Да, распалась наша группа. Нет у нее настоящих руководителей…
        - Да какая там у вас была группа? Никто ею даже и не интересуется и не спрашивает. Был только ты да еще несколько таких же чудаков. А теперь Гитлера нет, не стало и вашей, с позволения сказать, группы. Меняются времена, меняются и люди, — заключил Исмаил.
        - Меняются такие, как ты и твои людишки, — вспылил Абу Хамид.
        Исмаил рассмеялся и, чтобы успокоить Абу Хамида, предложил ему чашечку кофе.
        - Ты слышал еще новость? — спросил Исмаил, меняя тему разговора. — Нашего губернатора вызвали в Дамаск.
        - Ну и скатертью ему дорога, — огрызнулся Абу Хамид.
        - А Муршид-то притих, боится даже высунуться. Это мы его запугали, — похвалился Исмаил.
        - При чем тут вы? Это народ, — возразил Абу Хамид.
        - Народ народом, а заслуги руководителей тоже не надо умалять. Просто ты им завидуешь.
        - Я завидую? — возмутился Абу Хамид. — С чего ты взял? Я не о себе, о народе думаю. Пусть меня даже казнят, я не боюсь. А за народное движение я душой болею. Кто его может возглавить? Ты, твоя группа?
        - Вот тебя посадят в тюрьму, ты и станешь вождем. Послушаем, как ты тогда запоешь! — съязвил Исмаил.
        - Посадят, так я тебе свои башмаки отдам, носи на здоровье! А тюрьмой меня не испугаешь! Я не из трусливых! Не то, что ты! — отпарировал Абу Хамид, направляясь к двери.
        Исмаил хотел было остановить его, но безуспешно. Абу Хамид весь дрожал от гнева. По дороге он зашел выпить еще чашечку кофе. Потом, оглядываясь по сторонам, стал спускаться к морю. Шел темными кварталами, проходными дворами, чтобы запутать следы, заглянул в мечеть, потом заскочил даже в храм и, пробежав рысцой через парк, вышел к порту. Только тут замедлил шаг. Он подумал: а что, если ему пойти сейчас по набережной? Уже достаточно стемнело, и он может бродить неузнанным. Это будет очень интересно.
        Абу Хамид шел, глубоко вдыхая свежий морской воздух, наслаждаясь свободой после столь длительного заточения в доме Исмаила Кусы.
        Как ему надоело сидеть там, в четырех стенах! Как он соскучился по людям, по кофейне, по ее ночным посетителям! Как ему опостылел этот дом Исмаила, где он вынужден был мерить шагами расстояние от одной стены до другой, воскрешая в памяти те незабываемые вечера, когда он со своими товарищами слушал берлинское радио, комментируя сообщения диктора Юниса, и перед его взором открывался тогда весь мир. А из окна дома Исмаила были видны только двор, где весь день из-за зерен, валявшихся на земле, дрались воробьи с голубями, да конюшня, из которой высовывала свою голову худющая лошадь, смотревшая на Абу Хамида такими голодными глазами, как будто хотела съесть его самого. Отсиживаясь там, в Шахэддине, он чувствовал себя как в крепостной темнице, хотя в комнате было достаточно светло. Если бы он умел читать, он мог бы просматривать газеты и журналы и узнавать новости в мире. Но это было ему не под силу. Единственное, что оставалось делать, — попросить Исмаила принести ему Коран. С важным видом он перелистывал его страницы, читая нараспев только те молитвы, которые знал уже давно наизусть.
        Порог его убежища переступали только два человека — Таруси и Мустафа. Приход Таруси был понятен. Абу Хамид считал его своим человеком. Но почему Мустафа, сторож мечети, а не кто-нибудь из группы его единомышленников?
        - Кто скрылся с глаз, того зачеркивают и в сердце, — ехидничал Исмаил, — забыли тебя твои приятели!
        «Нет, ошибаешься, Исмаил! — подумал Абу Хамид. — Тот, кто скрылся с глаз, имел на то свои причины. Он же остался в сердцах своих товарищей». Завтра же они все встретятся и обо всем поговорят. Как тяжело все-таки одиночество! Как он томился все это время — об этом знает один только аллах.
        Абу Хамид вошел в опустевший парк на берегу моря, постоял немного около фонтанчика и, наконец решившись, самым коротким путем направился к кофейне Таруси. Но, подойдя к кофейне, остановился в раздумье: «А вдруг там сейчас полицейские агенты? Где гарантия, что их сейчас там нет? Зачем подвергать себя риску?» Абу Хамид, спрятавшись за скалой, стал ждать, когда из кофейни выйдет Абу Мухаммед или кто-нибудь еще из знакомых. Прошла одна минута, три, пять, но из кофейни никто не выходил.
        Вдруг подул порывистый, холодный ветер. Небо сразу заволокло тучами, которые все более и более сгущались. Волны поднимались все выше и выше. Все неистовее и сильнее они ударялись о скалы, и их брызги долетали до Абу Хамида. Становилось холодно и неуютно. Больше стоять здесь он не мог. Закутавшись с головой в плащ, Абу Хамид дернул дверь кофейни и остановился на пороге. Увидев Таруси, он поманил его пальцем: выйди, мол, на минуту.
        Таруси вздрогнул. Если бы банда разбойников напала на кофейню или ворвался целый отряд жандармов, он, наверное, не растерялся бы так, как при виде человека с закрытым лицом, который вызывал его. «Салих Барру», — первое, что пришло Таруси в голову. Он крепче стиснул в правой руке суковатую палку, с которой последнее время никогда не расставался, и резким, неожиданно дрогнувшим голосом крикнул:
        - Если тебе что надо, входи!
        В кофейню через открытую дверь ворвался холодный ветер, сдул с крайнего стола карты, перевернул наргиле. Человек, ничего не ответив, отступил назад, нырнув обратно в темноту. Ветер хлопнул несколько раз дверью и, ворвавшись в кофейню, закрутил на полу карты, раскачал светильник. Таруси, охваченный яростью, выскочил из кофейни и, ничего не видя перед собой, подчиняясь только инстинкту, первым нанес удар невидимому противнику. Бил ожесточенно, не отдавая отчета, кому достаются удары. Он просто механически поднимал и опускал палку, нанося удары по движущемуся перед ним в темноте силуэту, готовый в любой момент отразить ответный удар. Но тот, которого он бил, подняв над головой руки, пытался только защититься от ударов, отскакивая то влево, то вправо. Он хотел, видно, что-то сказать, но только открывал беззвучно рот, будто проглотив язык. Наконец, улучив момент, он уцепился за палку Таруси и жалобно простонал:
        - Не бей меня, Таруси! Это я, Абу Хамид. Так и убить недолго…
        Но Таруси, войдя в раж, не расслышал его слов.
        Вслед за Таруси из кофейни выскочили Абу Мухаммед, Ахмад и еще несколько посетителей.
        - Ахмад, хватай его за руки! — кричал Абу Мухаммед. — Отними нож! Сейчас мы его скрутим и отведем в полицию.
        Абу Хамид, услышав слово «полиция», забыл про боль и что есть мочи закричал:
        - Да что вы, братцы, это я, Абу Хамид! Остановись, Таруси! Ты же убьешь меня!
        Тут только Таруси опомнился и остановился как вкопанный, словно нажав на тормоз автомобиля перед выскочившим на дорогу ребенком.
        - Это ты, Абу Хамид? — воскликнул он. — Как это тебя угораздило? К чему весь этот маскарад? — с виноватым видом, кусая губы, спросил Таруси.
        - Поделом, наверное, мне! Бес попутал…
        - Это не тебя, меня бес попутал, — извиняющимся тоном пробормотал Таруси.
        Обняв Абу Хамида, он ввел его в кофейню, кляня на чем свет стоит шайтана, сыгравшего с ним такую злую шутку.
        - Тебе не больно? Я не поранил тебя? — участливо спрашивал он Абу Хамида. — И зачем только тебе понадобилось разыгрывать такое? Почему ты сразу голоса не подал? А я решил, что это Барру пришел со мной счеты сводить.
        - Я боялся, что в кофейне есть кто-нибудь из чужих, — ответил Абу Хамид.
        - Вот тебя аллах и наказал за то, что нас хотел обмануть, — заключил Абу Мухаммед, протягивая ему стакан воды. — Скажи еще спасибо, что не убили тебя. Я уже хотел готовить для тебя черный мешок. Ишь как нарядился, и не узнать тебя! Зачем напялил на себя этот балахон?
        - Он ведь у нас политик, — ехидно заметил Ахмад. — Ему надо скрывать свое лицо от людей.
        - Ну ладно, хватит болтать, — прикрикнул на них Таруси и, обращаясь снова к Абу Хамиду, сказал: — Да убережет меня аллах от таких ошибок… Извини меня, братец! Ни за что ни про что избил тебя. Век себе не прощу. Ты уж извини нас, Абу Хамид, прости.
        - Сам виноват, — проворчал Абу Мухаммед из-за стойки, — нечего ему было маскарад устраивать!
        - Я всегда говорил: политика до добра не доведет, — вставил моряк, сидевший за крайним столиком.
        - Ну ладно, хватит философствовать, — прервал их Таруси, — не надо быть такими черствыми. Забыли о гостеприимстве? А ну, Абу Мухаммед, приготовь нам кофе и наргиле, а все остальные пусть занимаются своим делом. Только помните наш уговор: что видели, что слышали здесь — никому ни звука! Дай мне руку, Абу Хамид, в знак примирения и дружбы!
        Абу Хамид в смущении замешкался. Тогда Таруси наклонился и поцеловал его в лоб. Абу Хамид, растроганный, встал и тоже расцеловал Таруси.
        - Я на тебя не серчаю, Таруси! Ты человек честный и справедливый. Если бы ты даже моего сына побил, я бы и тогда не обиделся. Значит, заслужил. Твоей рукой меня аллах, наверное, наказал.
        Но Таруси, чувствуя свою вину, не переставал просить у Абу Хамида прощения. Тот его успокаивал, что ничего серьезного не случилось. Но когда Абу Хамид снял свою куфию с головы, Таруси еле сдержал не к месту подступивший смех: на лысине Абу Хамида красовался огромный синяк с кровоподтеком.
        Абу Мухаммед, делая ему примочку, все же не удержался и ехидно спросил:
        - Абу Хамид, расскажи нам все-таки по порядку, как это могло случиться?
        Кто-то из моряков прыснул от смеха.
        - Да угомонитесь вы, — пристыдил их опять Таруси, — ну чего повскакали, сидите как сидели!
        Абу Хамид, понимая комичность своего положения, тоже решил отшутиться:
        - Буду знать теперь, как встречают здесь непрошеных гостей! Пришел за новостями, а получил тумаков… И от кого? От своего ближайшего друга Таруси!..
        Моряки захохотали.
        - Это тебе за твою любовь к Гитлеру! Ему счет и предъявляй!
        - С ним мы как-нибудь сочтемся! Вы лучше расскажите, что нового в мире. Тут никого нет чужих?
        - Что ты! Сюда чужих не пускают. На себе небось испытал.
        - Ну так выкладывайте все новости! Черчилль как, еще жив? Так и не попал под немецкую бомбу? — Не дожидаясь ответа, Абу Хамид, переходя на шепот, спросил у Таруси: — Ну а наши где? Собираются слушать радио?
        - Редко стали показываться, как тебя не стало. Переживают, видно, твое исчезновение. Да и слушать им сейчас нечего. У Гитлера дела совсем плохи… Кстати, губернатора нашего вызвали в Дамаск. Ждем теперь нового.
        - Да-а, — помолчав, задумчиво протянул Абу Хамид. — Видно, Германию поддерживают теперь немногие. Гитлер-то просчитался. Не надо было нападать на Россию.
        - Вот так-то, Абу Хамид. Теперь большинство симпатизируют русским. А про Гитлера, знаешь, что говорят? Он такой же разбойник, как и Черчилль. А может быть, даже больше.
        - А я все-таки не верю. Я знаю, кто так говорит. Наверное, твой приятель Кямиль и его дружки. Ты-то сам, Таруси, тоже, я смотрю, изменил Гитлеру?
        - А я ему в верности и не клялся! Меняются времена, меняются и взгляды у людей, Абу Хамид. Гитлер сам себя похоронил в России.
        Абу Хамид насупился. Ему не хотелось больше ни о чем расспрашивать. «Зачем только я вышел? — подумал он. — Новостей много. Но ни одной хорошей. Все-то в мире переменилось. А люди-то, люди! Тоже хороши: вчера были за немцев, сегодня — за русских, а завтра — еще за кого-нибудь. Но я останусь верным Гитлеру, даже если его разобьют…»
        В кофейню ввалилась группа молодых парней. Они громко поздоровались и заняли столик в самом углу.
        - А эти ребята разве не из твоих? — спросил его Таруси.
        Абу Хамид, из вежливости улыбнувшись вошедшим, вполголоса спросил у Таруси:
        - А как их зовут?
        - Спроси об этом Ибн Джамаля. Он их сюда привел, он, наверное, и знает.
        - А-а, раз их привел Ибн Джамаль, значит, они свои, хорошие ребята. А как ты думаешь, они меня знают?
        - Конечно, должны знать. Твое имя всем известно, Абу Хамид.
        - А Ибн Джамаль когда сам придет?
        - Думаю, скоро…
        - И радио можно будет послушать? — с волнением в голосе спросил Абу Хамид.
        - Пожалуйста, Абу Хамид. Радио, как всегда, в твоем распоряжении. Слушай сколько хочешь.
        - Ты поистине благородный человек, Таруси. Если бы не ты, мне и делать бы нечего было в этом городе!
        - Как же так? А твоя лавка?
        - Давно я уже ее не открывал. Забыл уж туда дорогу.
        - Э-э, да я смотрю, ты совсем потерял почву под ногами, Абу Хамид, — с искренним сочувствием произнес Таруси. А сам подумал: «Какая, в сущности, несправедливость! Газеты пишут о каком-то учителе, о студенте, которые подозреваются в сочувствии Гитлеру. А вот об Абу Хамиде, который из-за Гитлера даже о своей лавке забыл, нигде ни слова…»
        В кофейню вошло несколько человек. Среди них Ибн Джамаль и еще кое-кто из старых знакомых Абу Хамида. Тот сразу встрепенулся и, протянув им навстречу руки, радостно воскликнул:
        - Привет истинным арабам!
        ГЛАВА 11
        Таруси не слушал, о чем говорили Абу Хамид и его друзья. Их голоса заглушали дальние раскаты грома и все усиливающийся грохот бьющих о скалы волн. Такой шторм бывает не так уж часто. Вспыхнула ярко молния, будто гигантская спичка чиркнула по отсыревшему краю неба, и тут же потухла, с оглушительным треском переломившись пополам. Забарабанил дождь. Завыл ветер. И вдруг, на этот раз над самой головой, что-то вспыхнуло и загромыхало, словно сам небосвод с грохотом обрушился на грешную землю. Синие язычки пламени на мгновение просунулись в щели двери и сразу погасли. Задрожали, заскрипели подпорки и стены кофейни. Ветер сорвал тент и, подхватив его, поволок по земле к обрыву.
        - О аллах, спаси тех, кто в море! — невольно вырвалось у Таруси.
        Он не мог сидеть спокойно. Нервы были напряжены. Мысли и чувства его были взбудоражены бурей. Он прильнул к помутневшему рябому стеклу и весь сжался, напрягся, будто этот шторм застал его не в кофейне, а в открытом море.
        Город, казалось, тоже испуганно затих, прислушиваясь к буре. Но жизнь в нем шла обычным чередом. Светились окна домов. Кто-то грелся у камина, задум чиво глядя на прыгающие язычки пламени. Кто-то не спеша тянул из стакана горячий чай. Школьники, сидя на циновках, поджав под себя ноги, уткнулись носом в свои учебники. Женщины, как всегда, хлопотали у очагов или суетились, накрывая на стол. В домах побогаче коротали вечер в натопленных гостиных за игрой в карты или за неторопливой беседой о причудах и капризах погоды. Кто победнее завалился уже, наверное, спать, укрывшись с головой одеялом. Сидят люди, хотя меньше, чем обычно, и в кофейнях, и в ресторанах, и в кино. Каждый на свой манер и в силу своих возможностей старался отгородиться от бури толстой стеной или теплыми одеялами, едким табачным дымом или ароматным паром кофе, учебниками или экраном кинотеатра. В городе это сделать, конечно, легче, чем в открытом море или даже на берегу. Зимой берег, как оголенное под дождем дерево, кажется уныло-сиротливым и безжизненным. Не видно ни влюбленных парочек, назначающих обычно тут свидания, ни
праздношатающихся гуляк, ищущих на берегу каких-либо приключений, ни накрашенных девиц, бросающих на прохожих мужчин недвусмысленные взгляды, ни городских кокеток, выходящих показать друг другу, и в первую очередь мужчинам, свои наряды, ни молодых матерей с детскими колясками, ни сидящих за столиками под открытым небом седеньких старичков, вспоминающих за чашкой кофе давно прошедшую молодость.
        Набережная сейчас пустынна и безлюдна. Только изредка пройдет, согнувшись, возвращающийся с лова рыбак или пробежит, нигде не задерживаясь, запоздавший моряк. Даже дома на набережной будто отвернулись от моря, наглухо закрыв ставнями окна и двери балконов. Да и многие моряки и рыбаки сами изменяют морю в зимнее время, предпочитая отсиживаться в жилищах, которые они снимают в тесных и темных кварталах, подальше от берега. Лишь две скромные кофейни «Асафири» и «Шанта» сохраняют зимой верность берегу, хотя и они недосчитываются многих своих постоянных посетителей. Жизнь зимой в них еле теплится, как те тусклые огоньки в качающихся под потолком мутных лампах. И только в гостинице «Казино», словно крепость возвышающейся у самого берега моря, жизнь бьет ключом. Здесь зимними вечерами собирается избранная публика — местные богачи, помещики, отцы города и их приближенные. Они играют в бридж, покер, обсуждают события, улаживают свои дела. Иногда в просторных залах гостиницы на нижнем этаже устраиваются балы, музыкальные вечера. Ну а в номерах гостиницы, за спущенными шторами, происходит такое, о чем можно
узнать, только когда все завершается очередным шумным скандалом.
        А летом на набережной трудно протолкнуться. Кажется, весь город устремляется к берегу — и женщины, и мужчины, и девушки, и юноши, и старики, и дети. Переполнены кофейни, пляжи, бассейны, парки. Мостовая забита автомобилями, экипажами. Кругом оживление, смех, громкие голоса, шум, гам, толчея.
        Сейчас берег словно вымер. Лениво подмигивает на мысу одноглазый маяк — сверкнет глазом в темноте и опять его закроет, словно силится, да никак не может уснуть. Неистовствуют только волны, которые с шумом бросаются на скалы и, не добившись от них ничего, в бессильной злобе откатываются назад, угрожающе рокоча, чтобы снова и снова с еще большим остервенением напасть на многострадальный берег, обливающийся под их ударами солеными слезами.
        Грохот волн тревожной болью отзывается в сердцах матерей и жен моряков, которых шторм застал в море. Как всегда в ненастную погоду, многие под завывание ветра уснут сегодня раньше обычного. Но ни одна из этих женщин не сомкнет глаз, тревожась о своем сыне или муже, который сейчас неведомо где вступил в смертельную схватку со штормом. Недаром ведь люди говорят: «Моряк уходит в море умирать, ступил на берег — родился опять».
        Женщины в страстной молитве просят аллаха вернуть моряков живыми и здоровыми. Вместе с ними, беззвучно шевеля губами, повторяют эти молитвы их дети. Даже те, которые лежат еще в колыбели и не умеют говорить, своими не по-детски серьезными, испуганными глазенками молят о том же. Проходят минуты, часы, а моряки все не возвращаются. И нет от них никаких вестей. Что же с ними могло случиться? Где они? Куда их отнесло? Когда они вернутся? И вернутся ли?
        Беспокойство растет все больше и больше. Оно постепенно переходит в тревогу. Тревога перерастает в страх. Охватывая все существо, страх сжимает горло, душит и наконец выливается слезами. В оцепенении женщина сидит перед окнами и, затаив дыхание, ждет стука в дверь. Не появится ли на пороге наконец тот, кого она ждет. Или вместо него постучится вдруг черная весть о его смерти, и в боли сожмется тогда сердце многострадальной женщины, которая каждый день, отправляя мужа в море, вверяет ему не только свои надежды, но и судьбу своих детей. Сколько раз приходится вот так ожидать этого возвращения, пристально всматриваясь в окно и прислушиваясь к каждому скрипу двери, или выбегать на улицу с обращенной к аллаху страстной мольбой, чтоб он вернул мужа домой живым и здоровым.
        Но аллах, как правило, не сразу откликался на эти мольбы. И тогда женщины, чтобы укрепиться в надежде, идут к жене капитана: «А может быть, у нее есть какие-либо вести?»
        - Не волнуйтесь! — успокаивала жена Рахмуни собравшихся матросских жен. — Раз Рахмуни с ними, бояться нечего. Он в море бывает больше, чем на суше. Уходил и в шторм, и в бурю, и всегда возвращался невредимым. А вместе с ним живыми и здоровыми возвращались и все моряки. Будет аллах милостив к ним и на этот раз. Помяните мое слово!
        Женщины хотели ей верить — и не могли. Глаза их, грустные и тревожные, с недоверием смотрели на жену капитана, как бы вопрошая: «Зачем Рахмуни ушел в такую погоду, и к тому же так далеко? Почему он не вернулся, как другие, когда начался шторм? Сама, наверное, уже не веришь, что они возвратятся. И говоришь утешительные слова, чтобы только нас успокоить!»
        - Вот увидите, они скоро вернутся! — продолжала жена Рахмуни. — Я верю в своего Рахмуни и поэтому даже не волнуюсь. Сердце мое спокойно.
        Но она говорила неправду. Сердце ее тоже было полно тревоги и страха. Где он? Что с ним? Удастся ли ему спастись? Или это проклятое, безжалостное море, которое всегда разлучало ее с мужем, заставляло провести в ожидании не одну бессонную ночь, на этот раз не выпустит его уже из своих объятий?
        А буря все не утихала. Ветер яростно хлопал ставнями окон, настойчиво стучался в двери, сотрясая стены, заставляя трепетать вместе с прикрепленной керосиновой лампой расплывчатые силуэты женщин и тени развешанных на стене сетей. Удары грома, то глухие и угрожающе раскатистые, то с грохотом и треском взрывающиеся где-то над самой головой, вселяли еще больший ужас в сердца бедных женщин. Притихшие дети испуганно жались к матерям, будто прислушиваясь в паузах между раскатами грома к многоголосому оркестру бури.
        Один мальчик-подросток вызвался сбегать в порт, чтобы узнать, нет ли там каких новостей. Когда он вернулся, никто ни о чем не спросил его. И так было все ясно. Из соседнего дома выглянули двое мужчин и тоже вскоре отправились в порт.
        Часы на городской башне пробили десять. Прошел еще час. Часы пробили одиннадцать. Потом — двенадцать. С каждым новым ударом все сильнее, как струны, натягивались нервы, готовые вот-вот лопнуть. Не дождавшись последнего удара, одна из женщин, которая уже давно с трудом сдерживала слезы, вскочила и решительно направилась к дверям. Жена Рахмуни попыталась было ее удержать, но та не захотела больше ее слушать. Хлопнув дверью, она выбежала на улицу. Вслед за ней вышли и другие женщины. Остановившись на улице перед домом, они сразу вдруг заговорили все. На шум вышли женщины и мужчины из других домов. Жена Рахмуни, поручив соседке присмотреть за детьми, тоже направилась к порту.
        Беспрерывно сеял мелкий, как водяная пыль, дождь. Ветер чуть не валил с ног. Кругом темно, хоть глаз выколи. Дорогу угадывали на ощупь. Только в кофейне «Шанта» еще горел слабый свет. Задержавшиеся посетители, заслышав голоса, тоже вышли и присоединились к толпе женщин. По дороге в Батрану несколько человек забежали в кофейню Таруси. Узнав, что Рахмуни до сих пор еще не вернулся, Таруси, а за ним Абу Мухаммед, Халиль Арьян и еще несколько моряков, засидевшихся в кофейне, бегом устремились к порту.
        - Я же говорил вам, что сегодня лучше было не выходить далеко в море, — еле успевая за Таруси, назидательно говорил морякам Абу Мухаммед. — Таруси еще утром предупреждал, что к вечеру будет шторм. А вы не верили. Заладили как попугаи: «На все воля аллаха… Воля аллаха!..» Вот вам, пожалуйста.
        - А ты говори, да не заговаривайся, — оборвал Абу Мухаммеда шагавший рядом с ним моряк. — Мы всегда так говорим и сейчас повторяем: «На все воля аллаха». И нечего нюни раньше времени распускать. Мы же не бабы. Аллах милостив — нельзя терять надежду!
        В гавани собрался весь портовый люд — моряки, сторожа, грузчики, таможенники, — полицейские, женщины, дети. Вскоре появился и начальник порта. Он перечислил все суда, которые выходили сегодня в море. Не пришло в порт только судно Рахмуни.
        - А может быть, они укрылись в какой-нибудь бухте — или на Кипре, или в Баньясе, или же в другом каком-либо порту? — высказал он свое предположение.
        Начальник порта связался по телефону с ближайшими портами. Но вести были неутешительными — фелюга Рахмуни туда не заходила. Из Баньяса намеревались выслать на розыски катер. В Тартусе и Арваде тоже обещали организовать поиски Рахмуни.
        Сообщая об этом, начальник порта, как бы оправдываясь, сказал:
        - У нас тоже катер наготове. Но ведь наш порт совсем открыт, не то что у других. В бухте волны как в открытом море…
        Все сразу загалдели. Каждый делал свои прогнозы, что-то предлагал, с кем-то спорил. Женщины еще сильнее стали причитать и плакать.
        - Зачем вы их хороните прежде времени? — успокаивал женщин Таруси. — Если Рахмуни с ними, будут они живы-здоровы. Уж поверьте, Рахмуни опытный моряк. Всю жизнь провел на море. Ну а буря долго продолжаться ведь не может. Скоро стихнет, и к утру они вернутся.
        - Как же они вернутся? — всхлипывая, спросила с недоверием пожилая женщина. — Вон волные какие — выше гор!
        - Ничего, бывают волны и повыше. Но моряки их не страшатся. Рассекают эти горы — только брызги летят. И всегда почти выходят победителями. Вернутся с победою и на этот раз. Так что не надо оплакивать их раньше времени. Идите по домам и ложитесь спать. Утро вечера мудренее.
        Таруси поднял галаза вверх, будто стараясь убедиться в неизбежном и близком просветлении. Но небо по-прежнему было сплошь затянуто тучами. Нигде ни звездочки. Нескончаемо моросил дождь, который смешивался в воздухе с мелкими солеными брызгами разбивавшихся о пирс волн. Даже не верилось, что днем еще так ярко светило солнце и небо было голубым. Да, февраль поистине самый коварный месяц!
        В это время огромная волна с грохотом обрушилась на пирс и окатила холодными потоками воды стоявших на набережной людей. Таруси посоветовал женщинам и детям побыстрее уйти с пирса. Те и сами уже поспешили ретироваться, чтобы их не достала другая, более проворная волна.
        Таруси подошел к группе моряков, окруживших начальника порта.
        - Медлить, начальник, больше нельзя! Если катер наготове, надо быстрее его отправлять, нечего волыниться, — вмешался в их разговор Таруси. — Ветер западный, не скоро, видно, стихнет. Он будет все дальше относить судно Рахмуни. Сами они долго продержаться не смогут.
        - Я с тобой согласен, — ответил начальник, — но ты разве не видишь, какие волны в порту? Катеру и отчалить даже трудно…
        - Но ведь в море гибнут люди! Нельзя же их оставлять там одних! — горячился Таруси.
        - Подождем еще немного… Аллах милостив!..
        - Что ждать — потеряем драгоценное время! Потом не нагонишь. Рахмуни ушел, наверное, за султанкой далеко в море. Ветер все дальше относит его на восток. Сколько Рахмуни продержится — кто знает. Но во всяком случае, всему есть предел.
        - Правильно говорит Таруси!
        - Надо быстрее посылать катер! — раздались голоса моряков, поддерживавших Таруси.
        Начальник порта оказался в кольце моряков, которые все настойчивее наседали на него со всех сторон. Надо было принимать решение, находить какой-то выход.
        - Ладно, я согласен отправить катер, — уступил наконец начальник порта. — Но ведь катер один не пойдет. Надо подобрать команду и того, кто его поведет.
        Наступило неловкое молчание. Кто осмелится взять на себя такую ответственность? Одно дело — советовать, предлагать, другое дело — самому сейчас выйти в море. И других не спасешь, и сам можешь с жизнью расстаться.
        - Я согласен, начальник, повести катер! — нарушил тягостную тишину Таруси.
        Не успели моряки опомниться, как тут же в середину кружка протиснулся стоявший поодаль Ахмад.
        - Я пойду с Таруси! — сказал он.
        - И я!
        - Я тоже иду с Таруси! — отозвались сразу еще двое моряков.
        Через некоторое время нашелся и четвертый доброволец.
        Жена Рахмуни, воздев руки к небу, стала молиться:
        - Аллах великий и всемогущий, сохрани им всем жизнь! Помоги им в море! Не покидай их одних в беде! Будь милосерден к ним!
        - Аллах милосердный, помоги! Не отвернись от них в беде! — подхватили молитву на все голоса женщины, бросившиеся благословлять Таруси и его спутников.
        Чтобы окончательно отрезать все еще колебавшемуся начальнику путь к отступлению, Таруси тут же отдал морякам команду:
        - А ну, ребята, поторапливайтесь. Нам каждая минута дорога. Давайте канаты, веревки, спасательные круги! Кладите цепь! Тащите сюда якорь!
        В это время здоровущая волна перекатилась через пирс и, обдавая брызгами людей, невольно попятившихся назад к стене портового здания, десятками ручьев растеклась по набережной, а затем как бы нехотя стала возвращаться назад, в море.
        - Крепите катер! — скомандовал Таруси. — Держите крепче! Отталкивайте шестами, чтобы не ударился о пирс!
        - Где фонарь? — закричал Ахмад. — Ничего не видно! Надо посветить. В темноте и каната не нащупаешь.
        - Эй вы, не забывайте, сейчас — война. Зажигать огни запрещено, — робко напомнил начальник порта и тут же отскочил назад, почувствовав приближение очередной волны. — Слышали, вчера немецкая подводная лодка подошла к Бейруту и чуть не потопила стоявший там греческий пароход? — для большей весомости своего предостережения добавил начальник порта.
        Но на его слова никто не обратил внимания. И вовсе не потому, что их не расслышали или они были неразумными, а просто сейчас они были бесполезными, а потому и никому не нужными. Да и сам начальник порта произнес их, видимо, только для проформы, не надеясь, что их кто-то примет всерьез.
        Среди несмолкаемого грохота волн, то и дело окатывавших людей солеными струями с головы до ног, моряки метались как призраки, пытаясь изо всех сил подтянуть поближе катер и в то же время не дать ему удариться о пирс. Волны то угрожающе близко подносили катер к набережной, то снова отбрасывали его назад, туго натягивая крепившие его канаты. Ахмад вызвался было прыгнуть в катер, когда он приблизится к набережной, но Таруси запретил ему рисковать понапрасну. Тогда Ахмад, никому ничего не сказав, прыгнул с пирса, уцепился за канат и, повиснув на руках, стал перебираться по канату на катер, в который моряки успели упереться баграми и шестами. Таруси, тоже схватив багор, свесился с пирса, готовый в любой момент прийти на помощь Ахмаду. Когда наконец, улучив момент, Ахмад, вытянув шею и до отказа подтянувшись на руках, сумел забросить свои ноги на палубу катера, Таруси громко его подбодрил:
        - Молодец, Ахмад! Крепче держись за канат! Подтягивай потихоньку катер к берегу! Только упрись ногами во что-нибудь покрепче.
        Ахмад попробовал подтянуть катер, но у него ничего не получилось.
        - Осторожно! — крикнул ему Таруси. — Лучше цепляйся багром, и мы тебя подстрахуем.
        Два багра протянулись навстречу друг другу: один — с катера, другой — с берега. Ахмад уцепился своим багром за прикованную к пирсу цепь, а моряк с берега набросил крючок багра на крепежное кольцо для якоря. Оба одновременно стали подтягивать катер ближе к пирсу, и, когда он почти поравнялся с пирсом, Таруси с разбегу прыгнул.
        - Ну вот, теперь капитан на борту! Бросайте сюда канаты, круги. И сами прыгайте, только осторожнее!
        Наконец все было готово. Трое моряков вслед за Таруси тоже прыгнули в катер. Взревел мотор. За кормой вскипела пена. Отдали швартовы, и катер, словно застоявшийся конь, закусив удила, вспрыгнул на одну волну, потом, ринувшись с ее гребня вниз, врезался носом в другую и на мгновение затерялся где-то между волнами. Затем снова вынырнул и исчез. Казалось, он не двигался, а только плясал по волнам, то немного удаляясь, то снова приближаясь к берегу.
        - Задраить люк! — скомандовал Таруси. — Чтобы ни одна капля не просочилась в двигатель.
        С берега им махали руками, выкрикивая последние напутствия:
        - Счастливого плавания!
        - Счастливого возвращения!
        - Да пошлет вам аллах удачу!
        Но Таруси видел только машущие руки, а напутственных слов уже не слышал.
        Постукивая по крыше двигателя, он отдавал одну команду за другой.
        - Прямо держи! Развернуться по ветру! Так держать!
        Катер с трудом пробивал себе дорогу, будто разрывая носом туннель среди встававших стеной на его пути волн. Взлетая на гребень волны, катер вдруг делал опасный крен то в одну, то в другую сторону. Таруси, подбадривая себя и свою команду, выкрикивал:
        - Держитесь, ребята!
        А сам, впервые за многие годы почувствовав себя снова в родной стихии, крепко сжимал руками штурвал, уверенно направляя катер вперед, в открытое море.
        ГЛАВА 12
        Фелюгу Рахмуни, словно дощечку, бросало по волнам. Она крутилась как волчок, качалась в разные стороны, прыгала и, казалось, выскальзывала из-под ног, которые неуверенно ступали по скользкой палубе. Соль разъедала глаза. Водяная пыль заполняла легкие при каждом вдохе. Вместе с судном кружилась голова, все нутро словно отрывалось и проваливалось куда-то вниз.
        Рахмуни время от времени всматривался в небо в надежде увидеть хоть маленький просвет. Но все небо было окутано непроницаемой серой пеленой. Его как будто и не существовало. Оно растворилось в водянистой мгле, слившейся в одно целое с разбушевавшейся стихией моря. Кругом вода. Только вода. Без конца и края. И в этом безграничном водном пространстве, как случайно заброшенная с другой планеты маленькая пылинка, затерялось их суденышко. «Где мы сейчас? Куда нас несет?» — спрашивал себя Рахмуни. Только это в какой-то степени интересовало Рахмуни. Его не волновало, где сети, канаты, где спасательные круги. Все это представлялось ему сейчас незначительным и ненужным. Как бесполезным ему казалось и думать, почему все так произошло, не допустил ли он какого-то просчета. Ясно одно — их фелюга попала в такую же беду, в такую же передрягу, как и судно братьев Саудов. И начало такое же. Каков будет конец?..
        - Башир!.. Хасан!.. Абу Рахман!.. Шамси!.. — выкрикивал он имена своих матросов.
        Он кричал, как ему казалось, во всю силу своих легких. Но голос его сразу относило ветром куда-то в сторону, он будто тонул в этом страшном водяном хаосе. Рахмуни попытался еще раз крикнуть, но издал только слабый звук, нечто вроде предсмертного беспомощного хрипа. Повторял, как в бреду, еще и еще раз имена моряков, пока окончательно не обессилел.
        «Все как вымерли, — подумал он. — Будто ни одной живой души больше не осталось. Никто даже не сможет сообщить близким ничего. Канем в бездну — и никаких следов…»
        Рахмуни закрыл глаза, напрягая всю свою волю, чтобы заставить себя думать, собраться с мыслями, мобилизовать силы и выстоять, выжить, выйти победителем. Но где мы сейчас? Хотя бы приблизительно знать. Фелюгу бросает во все стороны: и влево, и вправо, поднимает вверх, опускает вниз. Крутит, вертит, швыряет. Обрушивает на нее потоки воды то с одного борта, то с другого, а потом накрывает волной сверху. Рахмуни сидел на корме, до боли в пальцах вцепившись в румпель. Для него руль означал жизнь. Ох, как не хотелось с ней расставаться! И он поклялся себе: «Ни за что не выпущу его из рук! С ним и умру. А если аллах пошлет спасение и выживу, так тоже вместе с ним!..»
        Прошло десять часов. Но это были часы не обычного житейского времени. Рахмуни казалось, что все это продолжается уже вечность. Вместе с тем события развивались так быстро, будто прошло всего лишь одно мгновение. Мгновение, которое сумело вобрать в себя вечность, целую вечность. Потом Рахмуни перестал ощущать то, что называется временем. Он существовал будто сам по себе, вне времени и пространства. Он был ничтожной маленькой водной пылинкой в огромном пространстве моря, в этой страшной бескрайней пустыне, в которой неоткуда больше ждать какой-либо помощи. Мысли путались. Ни о чем не хотелось думать. Обессиленный, изможденный и почти невменяемый, он даже с трудом различал предметы. Впрочем, на судне и различать было уже нечего. Мачта накренилась, паруса сорваны, все поломано, разбито. Несломанной оставалась только воля человека, изо всех сил цепляющегося за жизнь. Но и она все более ослабевала, готова была вот-вот уже капитулировать, сдаться на милость смерти-победительницы. Потом, как птица-феникс из пепла небытия, она снова возрождалась и, собравшись с силами, продолжала с еще большим упорством
бороться со смертью. Рано или поздно ветер стихнет. Успокоится море. Не верилось только, что может утихнуть тупая непрекращающаяся боль, от которой раскалывалась голова. «Принять бы сейчас таблетку аспирина! Хлебнуть бы чего-нибудь горячего! Или хотя бы смочить губы глотком пресной воды!»
        «Нет, лучше об этом не думать! Закрыть глаза и не думать, не думать ни о чем. Думы ведь тоже отнимают силы. А силы надо беречь. Плотнее сжать губы, чтобы не попадала в рот соленая вода. Соль и так обжигает все внутри. Разъедает глаза. Их тоже надо бы закрыть поплотнее. А как смотреть? Чтобы выстоять, надо бороться с открытыми глазами. Он будет бороться до конца и выстоит! Обязательно выстоит!..»
        Судно снова взметнулось вверх. Высоко, будто в небо. И вдруг ринулось вниз. Глубоко, словно в бездонную пропасть. Нет, не в пропасть. Оно опускается в долину. Нужно только, чтобы оно помягче приземлилось, и они спасены. Удар… Все трещит. В щепки ломаются доски… Но не во сне ли это?.. Может быть, он просто задремал? Или уже переселился на тот свет? Нет, он жив… По-прежнему сжимает в руках румпель… Глаза все же надо закрыть, хотя бы ненадолго. Все сильнее стучит в висках. Соль и в глазах, и во рту, и внутри. Он весь пропитан солью.
        Волны без устали бьют, бросают и захлестывают судно. Море вот-вот поглотит его и растворит в своем рассоле. Оно беспощадно. Особенно к тому, кто осмеливается бросать ему вызов. Может, лучше смириться? Воздать молитву? Как творят, наверное, сейчас молитву его жена и дети. Они там, на берегу. Все осталось на берегу — и друзья, и радостные встречи, и грустные проводы, и прогулки, и песни…
        Рахмуни почудилось, что слышит он знакомые звонкие голоса своих моряков. Дружно налегая на весла, они все ближе и ближе подплывают на лодке к судну. Торопятся спасти его. Предвкушая радостную встречу с капитаном, моряки радостно улыбаются ему. С каждым взмахом весел их голоса звучат все сильнее и сильнее. Они поют его любимую песню:
        По волнам, как по горам, капитан,
        Мы несемся на помощь к тебе, капитан.
        Не страшны нам ни волны, ни шторм, капитан,
        Мы с тобою всегда и везде, капитан…
        Рахмуни со счастливой улыбкой протягивает им навстречу руки. Всем торсом подается вперед. Старается дотянуться до них. Но срывается и падает в воду. Поднимает руки. Тянется, тянется, хочет зацепиться за лодку. А ее относит все дальше и дальше. И снова он один. Только уже не на судне, а среди бешеной толчеи волн. Но моряки его не оставили, не бросили. И тут вместо лодки перед ним возник корабль. Идет, разрезает носом волны. Моряки с борта машут ему руками и поют:
        Мы с тобою всегда и везде, капитан!..
        Не страшны нам ни волны, ни шторм, капитан…
        Он изо всех сил плывет к кораблю. Но корабль так же внезапно исчезает, как и появился. И снова нет ни корабля, ни лодки, ни моряков. Опять он один. Только ветер, волны и море вокруг…
        Усилием воли Рахмуни заставил себя очнуться. Сколько он дремал, он и сам не знал. Может быть, целый час, а может быть, только минуту. «Слава аллаху, что хоть не свалился. Я по-прежнему на судне, и руль в моих руках. Значит, не все еще потеряно. Выживу. Обязательно выстою. Нет, я не сдамся. Джамиль Сауд не сдался и остался жив. Я тоже буду жить. Уж я-то не слабее Джамиля. Он всего лишь моряк. А я — капитан. Разве я вправе уступить? Нет. Никогда. И свое судно я не должен оставлять… А как там сейчас дети мои? Наверное, уже спят. Впрочем, вряд ли. Ведь Хатидже сказала, что они не заснут, пока я не вернусь. Знает ли Хатидже, где я и что со мной? Знают ли дети? Как мне достается? Вернусь — узнают всю правду. Прижму их крепко к груди, расцелую. Посажу Фавзи, самого маленького, на колени, и пусть теребит мои усы сколько хочет. Фавзи у меня красавец. И вообще, все мои дети красивые… Моряки, наверное, уже добрались до берега. Обнимают своих жен. А я вот остался один в море. Все ушли, только я остался. А где я — и сам не знаю».
        Снова почувствовал он головокружение и страшную слабость. Каждый раз, когда он пытался представить, где находится судно, он ощущал резкую боль в висках. Наверное, уже за полночь…
        Он не мог сейчас вспомнить, когда изменилось направление ветра и начался вдруг шторм. Во всяком случае, с того момента прошло уже немало часов. Как только начался шторм, он понял, что путь назад им отрезан. Плыть можно только по ветру, все дальше от берега, в открытое море. Он старался, как мог, успокоить и подбодрить своих матросов.
        - Ничего страшного, — говорил он. — Будем надеяться на милость аллаха, и он не оставит нас в беде.
        Надвинулась черная-черная туча. Сразу стало темно. Не успели они зажечь фонарь, как сильный порыв ветра тут же погасил его. Все погрузилось во мрак. Ветер рвал и путал в руках сети. Мачта угрожающе накренилась. Парус сорвало. Болтались только какие-то обрывки. С мачты свешивался, как одинокая оборванная струна, кусок каната. Вдруг рядом с судном поднялся, чуть не доставая черное облако в небе, высокий столб смерча и с бешеной скоростью стал приближаться к судну, сметая на своем пути белые гребни волн. Фелюгу швырнуло в одну сторону, потом — в другую. Заскрипели доски, будто они заранее сжались от страха и ужаса перед смерчем. Матросы с криком кинулись на другой борт и попадали на палубу, цепляясь за поручни, за мачту, за канат или просто друг за друга. С застывшим ужасом в глазах они следили за приближением смерча, который, как страшный дракон, вытянув шею, неумолимо надвигался на них, готовый поглотить и людей, и обломки судна. На какое-то мгновение судно оказалось под водой, потом чья-та невидимая могучая рука подхватила и подбросила его вверх и тут же опустила в разверзшуюся перед ним бездну.
Хлынула вода, смывая все с палубы.
        Рахмуни, судорожно сжимая в руках руль, закричал:
        - Держитесь крепче! Смерч уже прошел. Молитесь аллаху. Мы спасены!
        Но и без его напоминания моряки, прижавшись лицом к палубе, горячо молились, неслышно двигая губами и время от времени обращая молящий взор к зловеще черному небу. Один матрос, разорвав на груди рубаху, клялся, что, если вернется на берег, немедленно принесет в жертву ягненка. Другие, целуя палубу, клялись в своей вере аллаху и просили у него прощения за свои прошлые грехи и пощады.
        - Молитесь, но не забывайте и про воду! — напомнил Рахмуни. — Быстрее черпайте, а то потонем!..
        В это время молния будто расколола пополам черное небо, и сразу же вслед за вспышкой раздался оглушительный раскат грома, слившийся с грохотом обрушившейся на судно новой огромной волны. Фелюга накренилась. Затрещали поручни. Корма совсем было ушла под воду. Все матросы бросились качать и вычерпывать воду. Они выбились из сил, но воды не убавлялось. Корма все ниже и ниже уходила под воду. Бороться было бессмысленно. Тогда моряки предложили Рахмуни спустить лодку, спастись хотя бы самим.
        - Другого выхода нет, капитан! Только на веслах мы сможем добраться до берега. А фелюгу, если ей суждено уцелеть, поставим на якорь.
        Моряки были правы. Положение безнадежное. Силы на исходе. Фелюга вот-вот затонет. Никакого просвета пока не видно. Шторм не утихает, скорее, наоборот, усиливается. Тут уговаривать или давать советы бесполезно. Рахмуни, будь он на месте моряков, поступил бы, пожалуй, так же. Пусть они спускают лодку и добираются на веслах до берега. Ну а он — капитан. Он должен оставаться на судне до конца. Ему негоже бросать корабль. Он будет дрейфовать, положившись на милость аллаха.
        - А ты что скажешь, капитан?
        - Спускайте лодку, и хранит вас аллах!
        - А ты?
        - Я остаюсь на судне.
        Рахмуни чувствовал, что его ответ будто пощечина для моряков. Он хорошо понимал, какой испытывают они сейчас стыд перед ним и друг перед другом. Чтобы им помочь, Рахмуни тоном, не допускающим возражений, добавил:
        - Спускайте лодку! Да поживее! Если даже погибну, нет смысла погибать всем. Таков морской закон… К тому же я уверен, что продержусь. А вы доплывете до берега и пришлете катер за мной… Тогда все будут спасены — и вы, и я, и судно…
        Моряки еще некоторое время стояли в нерешительности. Потом молча спустили лодку на воду. Сели за весла. Помахали ему руками и дружно стали грести. Лодка несколько раз показалась на гребнях волн и вскоре скрылась из глаз. Рахмуни остался один. Наедине с морем. Один со своей волей и решимостью выстоять до конца, бороться до последнего дыхания.
        ГЛАВА 13
        Постепенно люди стали расходиться. Женщины медленно побрели домой. Кое-кто из моряков, постоянных завсегдатаев кофейни Таруси, в ожидании утешительных новостей о пропавших тоже решил соснуть часок-другой дома. В порту осталась только небольшая группа моряков и начальник порта. Всякая жизнь в порту прекратилась. Ни одно судно, ни один катер, ни одна лодка не решались сейчас покидать порт. Ветер буйствовал, срывая черепицу с крыш домов. Беспрерывно и настойчиво барабанил по крышам и стеклам дождь, барабанил, как негр, неутомимо и тревожно, сразу по нескольким тамтамам. Потоки воды неслись по улицам, подмывая стены глинобитных хибарок бедняков. Весь город испуганно притих, затаился, спрятав за стенами промокших домов немой ужас перед взбесившейся стихией.
        В кабинет начальника порта, запыхавшись, вбежал Халиль Арьян и сразу выпалил:
        - Погиб наш Таруси! Пиши пропало. Ты не должен был, начальник, выпускать его в такую погоду из порта.
        - А я, по-твоему, отпускал его? Я же ему говорил: «Не ходи». Да разве Таруси кого-нибудь послушается? — стал оправдываться начальник порта. — Что я мог сделать? Вызвать полицию, что ли? Если Таруси втемяшил себе что-либо в голову, его не остановить. Ему и море по колено. Сам очертя голову бросился в катер и других моряков с панталыку сбил.
        Начальник выкрикивал, будто выплевывал, слова, давая выход накопившейся злости. Нервы у него, как и у всех других, были натянуты до предела. Брошенный Халилем в его адрес упрек переполнил чашу терпения, и он словно бы даже обрадовался представившемуся случаю излить наконец накопившуюся горечь и досаду.
        - Может быть, ты и прав, начальник, — подал голос сидевший на корточках у дверей Абу Мухаммед. — Но, по-моему, ты не запрещал Таруси выходить в море.
        - Нет, запрещал!
        - А я что-то не слышал.
        - Значит, ты глухой.
        - Я могу, конечно, оглохнуть. Но не все же сразу стали глухими. Таруси по крайней мере не глухой.
        - А Таруси твой упрям, как баран.
        - Он не упрямый, а просто верит в свои силы. И знает обычно, что говорит. Он еще утром сказал, что будет шторм. И вот вам — пожалуйста! А кое-кто не верил ему. Подтрунивали надо мной: мол, Таруси твой не пророк и не может знать волю аллаха.
        - Ладно, Абу Мухаммед, — примирительным тоном сказал начальник порта, — можешь верить в своего нового пророка. Мы тебе не мешаем. Но не думай, что умнее Таруси нет никого. Мы тоже кое-что смыслим. Клянусь аллахом, что я знаю море не хуже твоего Таруси. А все равно бывали такие сюрпризы, которые никак нельзя было предугадать.
        - Да, море не конь, его не обуздаешь, — глубокомысленно заметил один моряк.
        - Конечно, все не предугадаешь… Море не знать, а понимать надо, — не сдавался Абу Мухаммед. — Таруси так понимает море, будто книгу читает.
        - Как же он его читает, по слогам или по буквам? — съязвил начальник порта.
        - По звездам… А понимает и сердцем и умом.
        - А ты сам чем понимаешь — головой или только затылком, когда стукнешься им о землю? — попытался сострить начальник.
        Кое-кто из моряков беззлобно засмеялся. В такой тягостной обстановке люди и глупой шутке радуются, чтобы хоть смехом разрядить это страшное напряжение. Абу Мухаммед насупился, но промолчал. А про себя подумал: «Обождите, вот вернется Таруси. Он вам покажет».
        - Ну, не сердись, Абу Мухаммед, — как бы извиняясь за свою грубую шутку, сказал начальник порта, похлопывая его по плечу. — Таруси для всех нас как брат родной. А ты вроде отца. Мы уважаем и слушаем тебя. Но и ты не отворачивайся от других. Таруси — прекрасный моряк. Мы с тобой не спорим. Согласны. Однако и мы кое-что соображаем. Ты думаешь, вот эти нашивки на рукавах и погоны мне по наследству достались? Нет, ошибаешься, Абу Мухаммед! Сколько я кораблей спустил на воду. Сколько судов отправил из этого порта в дальние рейсы! Так что моя должность не от отца ко мне перешла… Конечно, неудобно расхваливать самого себя. Я и не собираюсь этого делать. Да и умалять заслуги Таруси не хочу… Риск, говорят, благородное дело. Кто из нас не рисковал? Я и сам не раз шел на опасные авантюры. Но какой нормальный человек решится выходить из порта в такую погоду? Тут я признаю свою вину. Мне надо было запретить ему это. Я начальник порта, и я отвечаю здесь за каждое судно и за каждый катер… Сколько раз я говорил Таруси: «Не вмешивайся не в свое дело!» И предупреждал, и просил его: «Не ставь меня в ложное
положение! Не суй свой нос в дела порта!» Но для него мои слова что о стенку горох. Чуть не каждый день устраивает какой-нибудь скандал. То кто-то свой баркас не там поставил — он его разносит и ругает. То динамитом рыбу глушат — он угрожает рыбаков проучить. То какой-то капитан своих моряков оскорбил — он подбивает моряков к непослушанию. Мы все в порту уважаем Таруси и считаемся с ним. Но всему есть предел. Ведь не ему же одному принадлежит море. У него есть кофейня. Вот и занимался бы ею. А если у него много друзей среди моряков, так это еще не дает ему права вмешиваться в дела порта. В порту не может быть двух начальников. Начальник только один. Это я! — Он постучал при этом кулаком в грудь. — Я один! И мне в самом деле не следовало бы давать ему катер. Если уж так приспичило, то пусть плыл бы один. А при чем здесь моряки? Зачем им рисковать жизнью? Да и за катер кому придется отвечать? Опять же мне. Не с кого-нибудь, а с меня спросят.
        Начальник порта долго еще разглагольствовал. Потоку его красноречия не было, казалось, конца. Поэтому моряки предпочли оставить его одного.
        - Брызжет словами, как слюной, — заключил Халиль по поводу выслушанной ими длинной речи начальника, когда они уже возвращались из порта в кофейню.
        - Говоришь, как слюной? Лучше бы меня собака бешеная искусала, чем вытирать его слюну, — отозвался Абу Мухаммед. — Был бы Таруси, он заставил бы его прикусить язык… Вы думаете, он о Таруси или о моряках печется? Он больше всего за свой катер беспокоится. Тьфу! — со злостью сплюнул Абу Мухаммед. — Прихвостень французский! Лизал им и руки и ноги, пока не добился своего поста. Прихвостень он и останется прихвостнем. Чего еще можно ждать от него!
        - И что он так взъелся на Таруси? — спросил Халиль Абу Мухаммеда, когда они возвращались из порта. — А ты Таруси про это скажешь?
        - Зачем! Чего доброго, Таруси его на тот свет отправит. И угодит из-за него в тюрьму.
        - Да-а! — протянул Халиль. — Мне все-таки страшно за него, клянусь аллахом!
        - За кого? — спросил Абу Мухаммед, внезапно остановившись.
        - За Таруси.
        - Нечего за него бояться, — возразил Абу Мухаммед, прибавляя шагу, — правда, сам я с ним ни разу в море не ходил, да только все говорят, что Таруси в море чувствует себя как дома. Никого и ничего не боится — ни черта, ни дьявола, ни бури, ни урагана.
        - Послушай, Абу Мухаммед! А тебе не кажется, что Таруси покровительствует в море какая-нибудь русалка, которая влюбилась в него? — спросил Халиль, веривший в добрых и злых фей.
        Абу Мухаммед посмотрел на него с подозрением: уж не разыгрывает ли его Халиль. Но Халиль, видно, спрашивал вполне серьезно, поэтому Абу Мухаммед ответил уклончиво:
        - Все может быть…
        - Это и хорошо, и плохо. Русалка любит до поры до времени. А потом и защекотать может до смерти.
        - Неужто? — удивился Абу Мухаммед. — С чего же она такая кровожадная?
        - С того, что не любит, когда люди раскрывают ее тайну. Того, кто знает, она и убивает.
        - Избавь аллах Таруси от такой любовницы! А где же она живет?
        - В море… Точно, где она прячется, никто не знает. Она ведь наполовину рыба, а наполовину женщина. Кое-кто из рыбаков ее даже видел.
        - Ты в самом деле веришь, что она существует?
        - А как же! И шторм наверняка ее рук дело.
        - Не может быть! — усомнился Абу Мухаммед.
        - Клянусь тебе! На Арваде все об этом знают. Русалки — они вроде морских невест. Когда одна из них выходит замуж за морского царя — поднимается на море шторм. Они его нарочно устраивают, прежде чем выйти на поверхность моря.
        - Да ну? — искренне удивился Абу Мухаммед.
        - Хочешь — верь, хочешь — нет. В море много всяких чудес бывает.
        - Слышать-то я слышал об этих чудесах, но верить им не очень-то верю.
        - Дело твое. А я вот верю. Мне один старый рыбак рассказывал, что он в молодости сам, своими глазами, видел русалку. И даже время с ней проводил!.. Я до сих пор помню его рассказ.
        Абу Мухаммед хотя и не верил всем этим басням, но слушать их очень любил. Даже одни и те же по нескольку раз. Войдя в кофейню и плотно закрыв дверь, Абу Мухаммед с мольбой в голосе обратился к Халилю:
        - Расскажи нам, голубчик Халиль, ту историю!
        - Ладно, расскажу. Только дай сначала согреться чашечкой кофе.
        Все придвинули стулья ближе к Халилю, уселись вокруг него кружком. Абу Мухаммед принес кофе. Халиль не спеша, с достоинством сделал несколько маленьких глотков. Поставил чашку на стол. Свернул сигарету. Закурил. Потом опять отхлебнул несколько глотков, будто не замечая приготовившихся слушать его моряков, и только после этого начал наконец свой рассказ.
        - Ну, так вот! Известно ли тебе, — сказал он, обращаясь к Абу Мухаммеду, — что в море есть все, что и на суше: и горы, и реки, и долины. И живут там тоже люди. И правят ими вроде эмиров наших. Это ты знаешь?..
        - Знаю, — простодушно ответил Абу Мухаммед, чтобы только не задерживать рассказчика.
        Халиль сделал многозначительную паузу, словно раздумывая, стоит ли продолжать рассказ.
        - Ну а раз ты знаешь, так незачем мне и рассказывать, — набивая себе цену, капризно сказал Халиль.
        - Я же не говорю, что знаю всю эту историю. Я только слышал ее как-то от Таруси, — поспешил оправдаться Абу Мухаммед.
        - Да тише ты, — зашикали на него со всех сторон моряки. — Слушай и не перебивай.
        - Ладно, ладно, — сказал Абу Мухаммед, прислонив руку к губам, как бы заверяя, что будет молчать как рыба.
        - Так вот, — продолжал Халиль, выждав, когда установилась полная тишина. — Жил царь морской во дворце. Стены этого дворца сделаны из кораллов, крыша — из яхонта, а в окнах везде не стекло, а янтарь. И жили вместе с царем в этом дворце морские царевны. Одна другой красивее и умнее. А смотрела за ними фея морская. Каждый вечер она рассказывала им всякие истории о море и о суше, которых она знала, наверное, больше даже, чем я. Наслушалась ее сказок младшая царевна и захотела сама подняться на поверхность моря и своими глазами повидать мир, о котором им столько рассказывала фея. Только царь, боясь за свою любимицу, никак не разрешал ей этого. Но когда она стала уже совершеннолетней, сжалилась над ней фея и отпустила ее погулять. Иди, говорит, погуляй. Поднимись на поверхность моря и выйди на берег. Сядь на скалу и любуйся, посмотри при лунном свете на море и корабли, на горы и долины, на небо и на звезды, на весь земной мир и природу.
        Нарядилась царевна, украсила себя жемчугом, а к волосам своим цветок морской прикрепила. Поднялась она наверх, вышла на берег, села на молу. Долго сидела она там, зачарованная красотой моря при лунном свете. Так она и просидела бы неизвестно сколько, если бы не заметила вдали плывущий корабль. Настигла она его и захотела узнать, кто плывет на нем. Заглянула в окошко и увидела там много мужчин и среди них юношу лет четырнадцати, стройного, красивого, прекраснее самой луны. Перед ними танцевали рабыни. Так они веселились до поздней ночи. Потом погасили огонь, и все разошлись. Остался в каюте только молодой принц. При свете луны лицо его было еще красивее. Загляделась на него царевна, глаз не может оторвать. Плывет рядом с кораблем. А ее волнение передается морю.
        Разыгрался тут шторм. Волны, одна выше другой, стали бить корабль, пока не перевернули его и он не пошел ко дну. Обрадовалась царевна: «Наконец-то он будет со мной». Но тут она вспомнила, что он человек и жить под водой не сможет. Задохнется без воздуха и умрет. Подхватила она юношу и, подняв над водой, вынесла на берег. Положила на песок и никак не может налюбоваться им. А когда взошло солнце, она увидела девушек, которые шли с песней по берегу. Спряталась морская царевна за скалу и стала наблюдать за земными девушками. Одна из них увидела на песке юношу, подошла к нему и стала его трясти. Юноша открыл глаза, улыбнулся и встал на ноги. Обнял девушку и направился с ней во дворец, что стоял недалеко на горе. Воспылала ревностью царевна морская. Вернулась она во дворец морского царя с раненым сердцем, места себе от ревности не находит.
        - Слава аллаху! — не удержавшись, воскликнул Абу Мухаммед. — Выходит, морские царевны тоже ревнивы.
        - А ты как думал? Они ведь тоже женского рода. А женщины все ревнивы, — сказал Халиль.
        - Неужно и твоя жена? — спросил кто-то из моряков.
        - Да и моя поначалу была ревнивой, — сознался Халиль. — Ну а теперь к кому ей ревновать?
        - Ладно уж, не скромничай, — заметил другой моряк. — Продолжай лучше свой рассказ! А вы не перебивайте! Не лезьте со своими глупыми замечаниями! Пусть рассказывает!
        - А ты что, нанял меня? — опять заупрямился Халиль. — Скажи ему, Абу Мухаммед, раз нанял он меня, пусть и кофе закажет.
        Абу Мухаммед, поняв его намек, принес Халилю еще чашку кофе и стакан воды. Халиль определенно напился сегодня арака и теперь никак не может утолить жажду. Выпив стакан воды, он вытер тыльной стороной ладони губы и спросил:
        - Ну, так на чем я остановился?
        - На том, как русалка вернулась во дворец морского царя.
        - А-а, вспомнил! Вернулась, значит, она во дворец, не хочет ни есть, ни пить. Сидит и только вздыхает. Спрашивает фея, что с ней. А русалка молчит, ничего не отвечает. Но фея сама обо всем догадалась. Жалко ей стало русалку. Раскрыла ей всю правду: никогда не сможет она соединиться с молодым принцем — не земная она девушка. Потому она и называется русалкой, что наполовину девушка, а наполовину рыба. А если она хочет избавиться от своего рыбьего хвоста, то должна, поднявшись на поверхность воды, выпить до восхода солнца особый напиток. Тогда у нее, как и у людей, вместо хвоста появятся две ноги. Но после этого она уже никогда не сможет вернуться назад, в море. Будет ходить по земле и чувствовать первое время ступнями ног страшную боль, будто в них вонзаются сразу тысячи иголок.
        Заплакала русалка — жаль ей было расставаться со своим чешуйчатым хвостом. Но и без принца она жить не могла. Подумала она, подумала, да и попросила фею приготовить ей этот напиток. «Но для того, чтобы приготовить волшебный напиток, — говорит фея, — ты должна будешь лишиться дара речи, ибо я отрежу твой язык и приготовлю из него такой напиток, который превратит тебя из рыбы в девушку. Согласна ли ты на это?»
        Задумалась русалка. Заплакала пуще прежнего. Но любовь к принцу была такой сильной, что она и на это согласилась. Высунула язык. Отрезала его фея, приготовила из него волшебный напиток и дала пузыречек русалке.
        Поднялась она наверх, вышла на берег при свете луны и направилась ко дворцу, в котором скрылся тогда молодой принц. Взошла по ступенькам мраморной лестницы и перед дверьми осушила весь пузырек до дна. Сразу же почувствовала она, будто меч вонзился в ее тело, и потеряла сознание. Так она лежала на лестнице, пока не увидел ее утром молодой принц. Пораженный ее красотой, юноша спросил, кто она и откуда. Но девушка ничего не смогла ему ответить — она была немая. Молодой принц поднял ее и внес в свой дворец. Он так полюбил девушку, что не разлучался с ней, даже когда уезжал на охоту. Она надевала мужской костюм и ехала вместе с ним. Как ни любил ее принц, но жениться на немой девушке не решался.
        Вскоре стало известно, что принц должен жениться на дочери правителя соседней страны. Во дворце стали готовиться к свадьбе. Принц, отправляясь в дорогу на смотрины, пригласил с собой и дочь морского царя. «Все равно я не женюсь на дочери соседнего короля, — сказал он. — Сердце мое принадлежит девушке, которая спасла меня. Сама она скрылась в неизвестной обители, в какой — никто не знает. Еду я на смотрины только для того, чтобы не обидеть отца».
        Сели они на корабль и отправились в соседнее царство. Больно и обидно было девушке слышать такое признание принца. Но она успокаивала себя тем, что все равно он никогда не найдет ту девушку, которая якобы скрылась в неизвестной обители. Но случилось непредвиденное. Увидев дочь правителя соседней страны, принц вскрикнул: «Вот она! Это она спасла мне жизнь!»
        Опустила низко голову русалка, сжалось ее сердце, ибо знала она, что день свадьбы принца будет последним днем ее жизни. Принц вместе со своей невестой отправился на корабле в обратный путь. Все смеялись, пели и веселились на корабле, только дочь морского царя была печальной и грустной. Как только принц признается в любви другой, она сразу же умрет.
        Но тут из моря появились ее сестры-русалки. И старшая из них говорит ей: «Ты видишь, мы все лишились своих кос. Мы пожертвовали ими, чтобы спасти тебя. Взамен наших кос фея дала нам этот кинжал. Возьми его. Прежде чем взойдет солнце, вонзи этот кинжал в сердце принца. Смочи свои ступни кровью, которая польется на пол, и ты снова обретешь свой рыбий хвост. Тогда ты сможешь вернуться вместе с нами во дворец нашего отца».
        Схватила морская царевна кинжал, но не вонзила его в сердце принца. Раздвинула балдахин его постели, последний раз взглянула на спящего принца и выбросила кинжал в море. Потом подошла к борту и с первым блеснувшим лучом солнца прыгнула в море. Но дух покинул ее тело раньше, чем она коснулась поверхности моря, а тело ее превратилось в морскую пену… Вот и весь рассказ о морской царевне…
        - Да, интересный рассказ! Спасибо тебе, Халиль, — растроганно произнес Абу Мухаммед.
        - Но есть у этой истории и продолжение, — заметил Халиль.
        - Ради бога, Халиль, расскажи, что произошло дальше! — взмолился Абу Мухаммед.
        Халиль, закрыв глаза, многозначительно покачал головой:
        - Продолжение не я, а море расскажет. Слышишь, как оно шумит? Это морской царь мстит принцу и всем людям за свою погибшую дочь!..
        - О аллах всемогущий! — глубоко вздохнул Абу Мухаммед. — Будь милосердным, сохрани жизнь Таруси и всем морякам!
        - А все-таки начальник порта прав, — сказал Халиль. — Выходить в море в такую погоду — надо быть сумасшедшим… Ну ладно, я пошел…
        - Иди, иди! — недружелюбно отозвался Абу Мухаммед. Потом накинул на плечи старый бушлат и крикнул вслед Халилю: — Обожди меня! И я пойду в порт. Может быть, что-нибудь известно… Все равно я не смогу уснуть. Посижу лучше на пирсе.
        ГЛАВА 14
        А Таруси в это время было совсем не до размышлений о том, что о нем говорили и думали на берегу. Он сам просто не задумывался над тем, как можно назвать его действия: безумием, глупостью или авантюрой. Все его внимание было сосредоточено только на штурвале. Он чувствовал под собой упругие волны и, будто отталкиваясь от них собственным телом, рвался вперед. Только вперед! Наконец-то штурвал снова у него в руках. Опять он вернулся в свою родную стихию. Он в море. Какое это счастье!
        Какая все-таки большая разница между парусником и моторным катером. Сейчас он это особенно почувствовал. Катер — это вещь! Он сразу оценил все его достоинства, ну разве сравнится с ним парусное судно! Маневрируй как хочешь.
        Конечно, Таруси и сам сознавал, как опасно выходить в море в такую погоду. Это был риск, и немалый. Даже выйти из гавани в открытое море было не просто. Армада побелевших от злости волн бросалась в атаку, готовая сокрушить все на своем пути. Нужно было не только устоять перед этим бешеным натиском и отбить наступление волн, но и перейти в контратаку. Когда встречная волна поднимала корму вверх, мотор начинал, захлебываясь, чихать. Потом она скрывалась под водой, и катер, словно вставшая на задние лапы собака, рычал, наклонялся, и казалось, что еще мгновение — и он перевернется. Но Таруси, подчиняясь инстинкту самосохранения, ловко успевал повернуть руль, лавируя то вперед, то влево и спасая тем самым катер от неминуемой, казалось бы, гибели. Так, прорывая цепь за цепью наступающего противника и увертываясь от прямых ударов наиболее злых и неистовых волн, катер хотя и медленно, но упорно прокладывал себе дорогу вперед. И когда наконец они, прорвав еще одну цепь, вышли из акватории порта в открытое море, Таруси издал победный клич:
        - Ура! Выскочили! — И, как бы объясняя свою радость матросам и подбадривая их, добавил: —Раз мы вышли в море, нам нечего теперь бояться шторма. Победим любую бурю. Волны страшны только у берега. Главное — смотреть за мотором. Заглохнет мотор, туго нам придется.
        - Мотор в порядке, капитан. Закрыт хорошо. Но волны захлестывают с бортов, и вода внизу все прибывает и прибывает.
        - Ничего, — успокоил его Таруси, — воду откачаем. Эй, Исмаил! — закричал он вдруг, стуча кулаком по кожуху машинного отделения. — Убавь обороты! Ветер, кажется, изменился. Будем держать на северо-восток, чтобы обойти залив стороной.
        Катер, изменив курс, накренился, подставив чуть ли не под прямым углом правый борт волнам. Мотор жалобно затарахтел, будто застонав под ударами волн, которые нещадно хлестали по катеру, обдавая матросов с головы до ног холодной соленой водой. Промокшая от морских брызг и дождя одежда облепила их тела. Выпрямившись, катер снова пошел в лобовую атаку на нескончаемые ряды волн. Он с трудом взбирался на них, вскакивал, как испуганный конь на дыбы, вытягивая шею, подминая под себя и опираясь на них задними ногами, начинал прыгать и вертеться, будто стараясь сбросить с себя упрямого седока. Матросы, что наездники-джигиты, то приседали, то поднимались, пружиня на полусогнутых ногах, и крепко цеплялись за поручни, за канаты, друг за друга, хорошо понимая, какая участь ждет их, если они очутятся за бортом. Впервые за этот неспокойный день они реально осознали ту степень риска, на который пошли, согласившись выйти с Таруси в открытое море. Может быть, кое-кто из них вспомнил сейчас о береге, даже раскаялся в своем опрометчивом поступке. В такие моменты опасность представляется еще больше, чем она есть на
самом деле, и видишь как наяву уже саму смерть, которая, улыбаясь, подмигивает тебе, пытаясь схватить в свои цепкие объятия.
        Штурвал в руках дрожит, будто кто упрямо вырывает его из рук Таруси. Еще усилие. Еще один поворот. Долго нельзя подставлять борт волнам, катер может перевернуть. Но и все время идти в лобовую атаку тоже нельзя. Мотор, выбившись из сил, заглохнет. Выход один: надо умело маневрировать. Работать во имя спасения. Во имя жизни своей и тех, кого они должны спасти. Неважно, что о нем говорят сейчас или скажут потом. Важно выйти победителем в борьбе со стихией. Выстоять, выжить самим и не дать погибнуть Рахмуни. И Таруси еще сильней сжимает в руках штурвал, то направляя катер прямо на волны, то вдруг рывком отклоняясь в сторону. Он чувствует резь в глазах, хочется закрыть их, но нельзя. Дождь льет беспрерывно. Все небо заволокло тучами. От соли горько во рту. Язык будто прилип к гортани. Говорить не хочется. Не слышно и голосов его спутников. Но надо действовать. Действовать, не теряя ни минуты. Иначе конец. Конец и катеру и людям. Смерть примеривается не только к Рахмуни, но и к ним тоже. Буря поймала в свои силки и судно Рахмуни, и катер Таруси. Она уже разверзла бездну небытия, чтобы поглотить их
навсегда. Они должны вырваться из этой западни. Обойти бездну. Обмануть ее.
        Таруси наклонился вперед. Словно приподнялся в стременах, готовясь взять еще один барьер.
        Катер взлетает вверх и тут же стремглав проваливается вниз. Мотор стрекочет где-то в воздухе, потом, захлебнувшись, начинает глухо бормотать. И дождь, и громады обрушивающихся на катер волн — все против них. А тут еще вода подступает к мотору. Таруси обвел глазами товарищей. Они, словно тени, передвигались в трюме катера. Движения у всех замедленные, лица серые, глаза усталые. Чувствовалось, теряют надежду, положились уже, наверное, на волю аллаха.
        - Много воды? — крикнул Таруси Ахмаду.
        - Много! Почти по щиколотку… Хоть бы дождь проклятый перестал.
        Последнюю фразу он произнес вполголоса, как бы про себя, но тем не менее Таруси услышал в ней раздражение и мольбу, тайную надежду и упрек в чей-то адрес, может быть даже в адрес самого аллаха. Это был голос уже не портового сорванца, шатающегося по набережной в поисках приключений, а зрелого моряка, принявшего вызов моря и готового, стиснув зубы, преодолеть любые невзгоды.
        - Ты устал? — спросил его Таруси с участием.
        - Не надо спрашивать об этом, капитан!
        «Молодчина. Ответ достоин настоящего моряка», — подумал Таруси. Ответ Ахмада придал и ему самому силы и укрепил волю сопротивляться, бороться до конца. «Если будем откачивать, вода выше щиколотки не поднимется, — подумал Таруси. — Главное, чтобы она не добралась до мотора».
        - Ахмад!
        - Слушаю, капитан!
        - Бери штурвал!
        - Я?
        - Разве тут есть еще Ахмад?
        Юноша стоял в нерешительности, боясь даже пошевельнуться. Он явно колебался. Сможет ли он удержать штурвал, да еще в такой шторм? И в тихую погоду ему такого еще никто не доверял.
        - Ахмад, ты что, оглох? — еще раз окликнул его Таруси. — Бери штурвал!
        Молчание. Ни слова в ответ.
        - Слышишь, кому говорят? Бери штурвал! Чего стоишь? — еще громче крикнул Таруси.
        Ахмад умоляюще посмотрел на капитана. «Не могу я! Не могу!» — словно кричали его глаза. Он бы так, наверное, и не тронулся с места, если бы сам Таруси с силой не притянул его к себе.
        - На, держи обеими руками, вот здесь, и крепче сжимай! Держи вот в таком положении, никуда не двигай, пока не скомандую, и сам стой крепче, смотри, чтоб не сбросило в море.
        - Слушаюсь, капитан! — радостно воскликнул Ахмад. — Иди отдохни, капитан, все будет в порядке!
        ’Тлупый, — ухмыльнулся Таруси, — он думает, устал, поэтому отдал ему управление. Ладно, ему простительно, он ведь первый раз со мной плавает».
        - Исмаил, откуда течь?
        - Снизу, капитан. — Исмаил постучал по двери, показывая на щель внизу.
        - Дай-ка мне банку. Эй, Ахмад, держи руль все время прямо, чтобы волны не захлестывали через борт.
        Таруси ловко и энергично стал вычерпывать банкой воду. Он решил сделать это сам, чтобы дать передохнуть команде. Но матросы, разве могли они стоять сложа руки и смотреть, как работает капитан? И они тоже принялись черпать воду. Руки ритмично опускались в воду и выныривали с полной банкой. Спины то сгибались, то разгибались. Жестяные банки наполнялись и тут же опорожнялись. Вода заметно убывала. Наконец осталась небольшая лужа, которая перекатывалась от борта к борту, от кормы к носу. Только тогда Таруси разогнулся и, отбросив банку, сказал:
        - Ну, пожалуй, хватит. — Потом, сняв с себя бушлат, скомандовал: — Исмаил, открой дверь, только быстро, чтобы воды не натекло.
        Исмаил, не понимая, чего хочет капитан, с силой потянул на себя дверь, и Таруси мгновенно расстелил бушлат на пороге.
        - Теперь закрывай! Посильней толкни! Закроется дверь, и все будет в порядке! Воды к тебе не просочится ни капли.
        Дверь с трудом, но закрылась. Все это произошло так быстро, что Исмаил не успел даже опомниться. Он с восхищением смотрел на Таруси. Усталый и улыбающийся, тот стоял в одной рубашке и шароварах.
        - Тебе не холодно? — спросил Исмаил.
        - Было холодно, теперь жарко, — ответил Таруси, вдохнув полной грудью и почувствовав новый прилив сил. Откинув рукой упавшие на глаза волосы, Таруси натянул мокрую шерстяную шапочку и вернулся к штурвалу.
        - Пора менять курс, — ни к кому не обращаясь, сказал Таруси. — Надо держать строго на север. Ветер сменился, теперь он будет нам попутным, и при таком ветре мы быстро настигнем Рахмуни.
        Катер, разрезая носом волны, упорно продвигался вперед. Брызги, словно мельчайшая пыль, поднятая в пустыне ветром, поднимались над катером водянистой тучей, которая застилала все впереди. Таруси пристально вглядывался в черную водяную мглу. Матросы, поочередно меняясь, вычерпывали банками воду.
        Ахмад, пристроившись на корме у ног Таруси, так же как и его капитан, неотрывно смотрел вперед. Он был счастлив. Он выдержал свой первый в жизни серьезный экзамен на право называться моряком. Ему хотелось как можно скорее совершить какой-нибудь подвиг, пойти на любой риск — словом, сделать что-нибудь такое, что подняло бы его еще выше в глазах капитана. Сколько раз до этого Ахмад просил взять его в море, но над ним только посмеивались. Иногда, правда, чтобы лишь отвязаться от него, обещали взять в следующий рейс, однако этого следующего рейса ему так и не удалось дождаться. Как-то капитан одного судна согласился взять Ахмада в плавание, но при этом поставил условие: Ахмад должен ему прислуживать. Быть слугой, а не моряком! Никогда! И Ахмад наотрез отказался. Может быть, в море он и сам, по своей воле делал бы капитану все, что нужно. Но когда ему заранее сказали, что он будет только слугой, Ахмад почувствовал себя глубоко оскорбленным. Значит, они считают, он ни для какой другой работы непригоден? А вот Таруси сразу произвел его в матросы, сделал не только матросом, но и доверил даже штурвал.
Сердце Ахмада было преисполнено гордости. Он чувствовал себя счастливым, несмотря на то что опасность еще не миновала. А как он благодарен Таруси, что тот взял его с собой в море, это и не выразить. Наконец он стал моряком. Нашел свое призвание. А сколько было потеряно напрасно времени? Сколько он исходил в поисках работы? И вот нашел-таки работу, которая ему по душе. Он любит море, любит Таруси, любит жизнь.
        - Капитан, — подал голос Ахмад.
        - Что, Ахмад, ну чего молчишь? Может быть, что-нибудь болит или тошнит?
        - Да нет, ничего, все в порядке.
        - Так чего же ты меня звал?
        - Просто так, хотел услышать твой голос. А где мы сейчас находимся?
        - Точно не знаю, но Рахмуни должен быть где-то поблизости. Вот посветлеет, мы их тогда скорее найдем.
        Между туч блеснула вдруг звезда и опять скрылась. Ахмад почувствовал, что кто-то дернул его за рукав.
        - Ну-ка, Ахмад, возьмй банку, почерпай немного, а то я порезал руку, — И, сплюнув, матрос добавил: — Чувствую себя, как будто целый пуд соли съел.
        - Давай, Ахмад, веселей черпай, — подбадривал его Таруси. — Осталось не так уж много.
        Эти слова были лишними. Ахмад и так старался за двоих. «Не велика беда, что устал… Посмотрел бы на меня сейчас Абу Мухаммед, наверняка изменил бы мнение обо мне. Чтобы оправдать доверие Таруси, я готов сделать все, что угодно… Хоть вплавь искать Рахмуни», — рассуждал Ахмад.
        Разорвав плотное покрывало облаков, выбилась полоска лунного света. Потом выглянула и сама луна. Горизонт сразу раздвинулся. Наконец-то моряки могли видеть друг друга, а главное — видеть море. Таруси, а вслед за ним и все моряки подняли головы вверх, пристально вглядываясь в чистый кусочек неба, словно то был спасительный свет маяка, показывавший дорогу из страшного лабиринта моря, где со всех сторон на них обрушивались стены волн.
        - Эй, смотрите! — истошным голосом завопил вдруг один матрос, показывая пальцем на плавающий невдалеке от катера предмет: гонимый волнами, он то появлялся, то исчезал.
        Таруси не успел даже его как следует разглядеть, как луна снова скрылась за тучами, мгновенно затянувшими образовавшийся было просвет в небе. И опять стало темно. Растворились во мраке и небо и море. Ничего не оставалось, как держать курс на этот неизвестный предмет. Надо обязательно выяснить, что это такое. Таруси крепко сжал штурвал, направляя катер туда, где они его заметили.
        - Что бы это могло быть? — спрашивали друг у друга моряки.
        - Наверное, какая-нибудь доска, — высказал предположение Таруси. — Смотрите все внимательно! Попробуем ее найти. Приготовьте на всякий случай багор, веревки и спасательный круг!
        Прошла минута, другая, третья… Все притихли, с тревогой и надеждой ожидая какого-то чуда. Черная хламида ночи, наброшенная на небосклон, стала постепенно рваться, расползаться на части, и вдруг явственно проступили нити света — где-то там, за тучами, робко занималась утренняя заря. И посветлели сумрачные лица матросов. Вместе с утренней зарей в их сердцах зарождалась и все более крепла вера в награду, которую вместе с наступающим новым днем им обязательно пошлет всевышний за их нелегкий труд и долготерпение. Свет озарил не только усталые лица, но и проник в их измученные души, сняв тяжесть и вселив новую надежду. Они наконец прозрели. Теперь они могли различать окружающие их предметы, видеть мир — и горы пенистых волн, и низко нависшее серое небо, и все четыре стороны света. Они могли теперь видеть друг друга, действовать смелее и решительнее — словом, снять с себя то напряжение, которое сковывало их всю эту бесконечную ночь.
        В утренних сумерках они снова увидели качающийся в пене волн какой-то предмет. Волны подхватывали его, подминали под себя, будто норовя проглотить, и потом, пожевав, снова выплевывали с пеной на поверхность. Таруси первым заметил его.
        - Эй, ребята, да это, кажется, весло!
        Воцарилось тягостное молчание. Каждый думал про себя: «Весло… Значит, они погибли». Найти весло в море — это все равно что подобрать винтовку на поле боя, поймать оседланную лошадь без всадника… Выловив весло, моряки долго вертели его в руках, не решаясь разорвать, нарушить то гнетущее безмолвие, которое наступает после очевидной для всех, но все еще не объявленной никому смерти. А за бортом, как свора взбесившихся собак, брызжа пеной, прыгали, набрасываясь на катер, волны. Зловеще свистел им вдогонку и улюлюкал ветер, будто пророча им такую же участь, которая постигла тех, кого они безрезультатно ищут и от кого не осталось никаких следов, кроме этого весла.
        - Что ж, капитан, видно, мы опоздали?.. — произнес наконец, ни на кого не глядя, пожилой моряк. И таким тоном, что трудно было понять, спрашивает он или высказывает предположение.
        Конечно, — думал Таруси, — это вопрос. В его голосе прозвучало отчаяние выбившегося из сил человека, усомнившегося в целесообразности дальнейшего сопротивления и предлагающего поэтому сложить оружие. Он и, наверное, другие моряки уже утратили веру, хотят вернуться назад. Но я должен поднять их дух. Должен вселить в них уверенность. Конечно, они устали. Да и сам я устал, еле стою на ногах. А шторм все не утихает, пожалуй, даже усиливается. Это весло — плохое предзнаменование, вроде предупреждения о подстерегеающей нас смерти, которая поглотила Рахмуни и его матросов и примеривается теперь к нам. Но я не должен давать волю чувствам. Надо найти верные слова, которые вдохновили бы ребят, придали бы им силы. А где взять такие слова, которые согрели бы сейчас их души?»
        - Да, может быть, мы опоздали, — после продолжительного молчания заговорил наконец тихо, будто сам с собой Таруси. — Но мы сделали все, что было в наших силах. Мы выполнили свой долг, и теперь нам ничего не остается, как продолжать путь, держать по ветру. Волны сами выбросят обломки на берег.
        Таруси произнес это спокойно, почти бесстрастно, стоя спиной к морякам и пристально вглядываясь в морскую даль. Снова воцарилось гробовое молчание. Слышно было только, как за кормой всхлипывал движок катера. Люди, осмелившиеся бросить вызов самому морю, теперь не решались взглянуть друг другу в глаза. У каждого на душе кошки скребли. Все вдруг почувствовали, что они смертельно устали. Никто больше ни о чем не спрашивал. Даже Ахмад. Слова Таруси для него были как нож в сердце. Он скорее сердцем почувствовал, чем осознал разумом, их суровый и страшный смысл. Столько горечи и боли было вложено в них. Он никак не мог уяснить себе, что одно какое-то весло, всего лишь весло, одиноко качающееся на волнах, могло вызвать такое отчаяние, причинить людям столько боли, разбить у них надежду, которую не могли задушить ни волны, ни буря, ни дождь, ни ветер. И самое обидное было сознавать, что отчаяние это овладело даже их капитаном. Таруси сам вызвался идти в море для спасения Рахмуни, сам управлял катером и теперь сам поворачивает его назад — сдается, поднимает руки вверх. Поход для спасения кончается без
спасения. Как они посмотрят в глаза женам, детям погибших моряков? Что скажут люди?
        - Глядите! — крикнул кто-то из матросов. — Еще весло!
        Недалеко от катера, в водовороте волн, мелькнуло и скрылось весло. Еще одно подтверждение трагического конца Рахмуни и его матросов.
        - Нет, это еще не значит, что все погибли. Может быть, нам все-таки удастся кого-нибудь найти. Но почему вы молчите? Почему? Ведь на море всякое бывает! Вы же сами знаете, что такое море!
        Таруси не мог больше сдерживаться. У него тоже сдали нервы. Он проклинал все: и судьбу, и шторм, и весь мир. Ему хотелось кричать, вопить, и, подвернись сейчас кто-нибудь под руку, он, пожалуй, мог бы дать волю и своим кулакам. Видно, ему просто не обходима была разрядка, и, получив ее, он успокоился так же внезапно, как и взорвался. Будто внутри захлопнулся какой-то клапан, выпустивший излишек накопившейся злости. Таруси попросил закурить. Ахмад протянул ему уже зажженную самокрутку, но катер снова окатила волна, обрушив на них дождь соленых брызг. Таруси не успел даже сделать несколько затяжек, как отсыревшая самокрутка потухла. Не вынимая ее изо рта, Таруси стал жевать сигарету. Матрос, прикурив с трудом другую самокрутку, протянул ее своему капитану, но тот отказался. Сигарета пошла по кругу.
        Хотя солнца и не было видно, утро брало свое. Небо становилось светлее, и с гребня высокой волны все дальше просматривалось море. Но они не видели ничего, что могло бы опровергнуть их худшие опасения.
        - Наверное, судно Рахмуни разбилось? — спросил Ахмад.
        - Нет, видно, затонуло, — ответил Исмаил, — иначе были бы какие-нибудь следы и мы обнаружили бы их.
        Но Ахмад не унимался. Он так и сыпал вопросами. А могли ли они спустить лодку? Долго ли можно продержаться на спасательном круге? А если человек утонул, то когда всплывет его труп? Куда может вынести тело утопленника? Обязательно ли волны прибьют его к берегу?.. Его бесконечные вопросы вывели из себя Таруси, и он в запальчивости крикнул:
        - Да заткнись ты! Что ты пристал к людям?
        Однако, увидев в глазах Ахмада такую глубокую скорбь, такое затаенное страдание, Таруси отвернулся от него, пожалев в душе, что напрасно накричал на парня.
        Шторм все еще бушевал. Но он уже не казался таким страшным, как ночью. Даже в бледных отблесках рассвета можно было увидеть самую опасную волну, увернуться от нее или взобраться на гребень, чтобы лучше обозреть все вокруг. Таруси был уверен, что погода скоро изменится — ветер поутихнет, волнение спадет — и возвращаться обратно будет намного легче. Но и на обратном пути они не должны прекращать поиски. Нужно быть особенно внимательными там, где они нашли весла. Двигаться по проложенному уже курсу нетрудно, тем более при попутном ветре. Надо только не спешить, идти не прямо по курсу, а время от времени сворачивать в сторону. Но ветер гнал катер — и гораздо быстрее, чем этого хотелось бы. Исмаил сбавил обороты. Однако умерить напор ветра было не в их силах. Ничего не оставалось, как плыть по воле волн и ветра.
        Прошло полчаса. Утро вступило в свои права. Просветлели дали. Катер, подгоняемый ветром, спешил назад к берегу. Поход, казалось, близился к концу. И вдруг… Это было так неожиданно, как мираж в пустыне. Так же призрачно и неосязаемо, словно огромный поплавок, качалась на волнах фелюга, то появляясь на гребне волны, то исчезая под волной, будто в отчаянии ища спасения в этом круговороте стихии. У них не было ни бинокля, ни подзорной трубы. Чтобы увидеть что-то на судне, надо было непременно подойти поближе. Раджаб уверенно объявил:
        - Это фелюга Рахмуни.
        Моряки издали радостный возглас, возблагодарив аллаха. Все ждали, что скажет капитан.
        «Да, скорей всего, это она», — подумал Таруси и, приняв решение, круто повернул штурвал.
        - А ну, ребята, за дело! — сразу повеселев, скомандовал он.
        Но матросы и без его команды уже забегали, засуетились. Кто раскручивал веревки, кто прикреплял к ним поплавки, готовил спасательные круги. Таруси, вцепившись обеими руками в штурвал, с трудом сдерживал волнение.
        - Исмаил, прибавь оборотов!
        Катер рванул сначала вперед, но, встретив сопротивление ветра, тут же, будто его кто дернул за узду, повернул в сторону. Таруси выпрямил руль.
        - Вот тебе и выкусили! — в сердцах произнес он. — Ну-ка ребята, попробуем еще разок. Не в лоб возьмем, так сбоку.
        - Поднажмем, подналяжем! — подхватили моряки.
        Ахмад предложил запеть всем вместе песню: может быть, на фелюге услышат их. Но его никто не поддержал. Тогда Ахмад один закричал во всю мочь:
        - Эй, ребята, держитесь! Мы пришли к вам на помощь! Держитесь, мы с вами!
        Кто-то еще подал голос, но ответа с фелюги не последовало. Таруси вытащил из-за пояса пистолет. Он выстрелил раз, потом, подождав, второй, и опять с фелюги ни одного звука. Таруси, сунув пистолет за пояс, тихо произнес:
        - Видно, на фелюге никого нет.
        Он произнес эти слова тихо, но их услышали все. И они подействовали, как вода на огонь. Все сразу сникли, порыв угас так же быстро, как и вспыхнул.
        Воскрешенные надежды уступили место новому разочарованию.
        …И в это время прозвучал твердый голос Таруси:
        - Фелюгу не оставим! Не дадим ей погибнуть!
        Это удивило моряков. Они недоуменно переглянулись: «Ведь мы вышли спасать Рахмуни и его команду, а не судно. Зачем его спасать, если оно разбито и на нем никого нет?»
        Но Таруси рассуждал по-другому: «Судно надо спасти во что бы то ни стало! О, если бы тогда кто-нибудь помог спасти мое судно! Я бы не прозябал теперь в кофейне. А вдруг Рахмуни жив?! Представляю, как он обрадуется, что фелюга, пусть даже разбитая, причаливает к берегу. Как мы радовались вчера, спуская на воду новое судно. Но еще больше будет радости и веселья, когда люди увидят фелюгу, которую все уже считали погибшей. Если бы мне удалось спасти хотя бы частицу моей «Мансуры», я бы сохранил ее как самую ценную реликвию на всю жизнь…»
        Как ни любили и ни уважали моряки Таруси, они вовсе не обрадовались столь неожиданному решению, которое он хотел навязать им, не спрашивая даже их совета. У них есть дети, есть жены, да и собственная жизнь им дорога. Зачем же рисковать напрасно? Буксировать разбитую шхуну в такой шторм — это значит разделить судьбу уже почти затонувшего судна, которое, того и гляди, пойдет ко дну и увлечет за собой катер. Но никто свои мысли вслух не высказывал. Во-первых, в глубине души каждый еще надеялся, что на судне есть люди и они спасут их, не оставят своих братьев моряков на съедение рыбам. Во-вторых, они слишком хорошо знали Таруси: если он на что-то решился, переубеждать его или спорить с ним бесполезно, он от своего не откажется. Таруси, словно разгадав мысли моряков, начал вдруг медленно раздеваться: сначала снял пояс и вынул пистолет, попросил Ахмада спрятать его в какой-нибудь уголок, где посуше, потом снял и шаровары, оставшись в одних трусах. Шаровары он тоже отдал Ахмаду. Затем круто повернул штурвал, направив катер на фелюгу с таким расчетом, чтобы подойти к ней с кормы и чтобы ветер не отнес его
в сторону.
        - Смотрите внимательно за фелюгой! — распорядился Таруси.
        Катер медленно пошел на сближение. Теперь фелюга была хорошо видна: мачта накренилась, паруса порваны, лишь несколько лоскутков болталось на ветру, спасательной лодки на том месте, где она обычно крепится, не было, волны легко и свободно перекатывались через палубу — и ни одной живой души. Катер уже почти вплотную подошел к шхуне, когда между ними вдруг вырос огромный водяной смерч, как будто сама смерть, увидевшая, что кто-то покушается на принадлежащую ей добычу, встала стеной на их пути. Первая попытка подойти к судну не увенчалась успехом. Вторая — тоже. Ветер отнес катер далеко в сторону. Огромная волна так сильно ударила в корму, что захлестнула катер, и моряки на некоторое время не то что фелюгу, но и друг друга потеряли из виду.
        Ахмад только теперь понял, что спасти пострадавшего в море вовсе не легко, даже если его удастся найти и кажется, что до него уже рукой подать. Вырывать его из пасти разъяренного моря куда труднее, чем это представлялось Ахмаду раньше.
        Лицо Таруси посерело, осунулось. Губы нервно подергивались. Глаза налились кровью. На лбу кровоточила ссадина. Ноги были напряжены, словно не катер, а он сам, пружиня, прыгал с одной волны на другую. Застыв на корме, крепко держась обеими руками за штурвал и подавшись всем туловищем вперед, он был похож на льва, приготовившегося к решающему прыжку на врага, который уже прицелился, чтобы сделать роковой выстрел.
        В душе Таруси происходила борьба. Принять вызов, попытаться еще раз подойти к судну? Но разве он может быть уверен в успехе, когда сама смерть встает перед ним, грозя перевернуть и поглотить их катер? А тут опять заморосил мелкий дождь, застилая все серой пеленой. Идти в таких условиях на сближение еще труднее… Голос разума нашептывал: «Оставь эту затею. Судно Рахмуни спасти невозможно. Судьба его решена. Возвращайся, пока не поздно, домой! Ты сделал все, что мог. Нельзя рисковать жизнью людей, которые доверились тебе. Не будь таким упрямым!» Но тут же вступал голос совести: «Неужели испугался? Ведь ты решил спасти судно Рахмуни любой ценой! Какой же ты моряк, если не готов к самопожертвованию? Погибнешь, о тебе скажут: «Дурак — пошел на верную смерть». А вернешься ни с чем, скажут: «Трус — даже не попытался спасти судно, которое было бы хоть каким-нибудь утешением семье погибшего». Выбирай! Но не ошибайся!..»
        Эти мысли как молнии вспыхивали в его сознании, будто освещая ему путь к тому единственно правильному решению, которое он должен был принять. Он хотел подтвердить право называться моряком, доказать свою смелость и мужество. Но доказать более убедительным способом, чем приходилось делать это когда-либо раньше. А еще большим его затаенным желанием было испытать неповторимое чувство радости и счастья, когда он на виду изумленных людей будет буксировать к берегу уже похороненное всеми судно.
        Ветер относил катер все дальше и дальше от фелюги. И когда моряки решили уже, что капитан, вняв, очевидно, голосу рассудка, отказался от своей безумной затеи, Таруси уже отрезал для себя всякие пути отступления. В свой первоначальный план он внес кое-какие изменения. Теперь остается только его выполнить. Но прежде всего он должен начистоту поговорить с моряками, объяснить им свой замысел.
        Оставаясь на месте и не выпуская из рук штурвала, Таруси сделал знак морякам, чтобы они подошли к нему. Внимательно и грустно, с каким-то невысказанным страданием посмотрел он в глаза каждому, будто прощаясь с ними навсегда, и с трудом, словно превозмогая боль, глухо произнес:
        - Друзья…
        Голос его дрогнул, он замолчал. От этого молчания у моряков сжались сердца. Они интуитивно почувствовали, что за продолжительным, но полным значения молчанием, за этим словом, которое с таким трудом выжал из себя капитан, последует что-то очень серьезное и важное.
        - Друзья! — повторил Таруси уже твердым голосом. — Я решил спасти это судно, и я его спасу!..
        У моряков отлегло от сердца. Это для них не было новостью. Он мог этого и не говорить. Они знают очень хорошо Таруси — раз он что задумал, то уж добьется своего. Его упрямство всем известно. Но зачем ему понадобилось созывать всех моряков? И почему он опять молчит?..
        - Вы на катере возвращайтесь в порт! — повелительным тоном произнес Таруси.
        - А ты, капитан? — воскликнул Исмаил, не скрывая своего удивления и протеста против страшной несправедливости, которая вот-вот должна совершиться.
        - А я один поплыву на фелюгу, — стараясь скрыть свое волнение, ровным голосом объяснил Таруси.
        В эту минуту раздался страшный треск, и сразу же вслед за раскатом грома хлынули потоки дождя. Но никто на это не обратил внимания. Казалось, что он полил специально для того, чтобы как-то вмешаться в происходящее, смыть тот горький осадок, который оставили у всех на душе слова Таруси. Моряки знали, что отговаривать его бесполезно. Поэтому они заявили капитану, что одного его никуда не отпустят.
        Таруси ответил не сразу. Он круто повернул штурвал, направив катер на фелюгу, ловко обогнул большую встречную волну и только потом сухо сказал:
        - Я с вами спорить не собираюсь. Я капитан, и я отвечаю за катер. Поэтому приказываю доставить катер в порт. А за меня вы не беспокойтесь. Я плаваю хорошо. Уж до фелюги-то доберусь. Постараюсь привести судно в порт. А потонет — что ж, мы сделали все возможное, чтобы ее спасти, хоть совесть нас не будет мучить. Конечно, можно было бы попробовать взять фелюгу на буксир. Я думал об этом, но слишком большой риск. Могут оба вместе, и фелюга и катер, пойти на дно. К тому же при таком шторме, если буксировать, вряд ли выдержит и канат. Оставить фелюгу — она неизбежно потонет. А продержаться на ней я смогу долго, особенно если нет нигде течи. За это время вы доберетесь до порта и придете с подкреплением ко мне на помощь.
        - А если она потонет раньше, чем мы сумеем обернуться?
        - Ну что ж, как-нибудь доплыву до берега. Вы же знаете, я хорошой пловец.
        Да, они это знали. Но сейчас он говорит это только для того, чтобы успокоить их. На самом деле он думает другое: «Я утону вместе с ней». Но произносить этих страшных слов не хочет.
        - Значит, за нас ты боишься, а за себя нет?
        - Понимайте как хотите…
        - А почему бы нам не подождать в катере, пока ты будешь возиться с фелюгой?
        - Что это даст? Раз уж я поднимусь на фелюгу, то не брошу ее, пока она держится на воде. А у вас может кончиться горючее. Что тогда? Катер с заглохшим мотором долго на волнах не продержится. Так что пока тарахтит движок, направляйтесь к берегу. И не теряйте времени зря — поторапливайтесь!
        Моряки переглянулись. Неужели Таруси хочет последовать за Рахмуни? Попробовали все-таки отговорить его. Тщетно…
        - Не утруждайте себя и не мучайтесь понапрасну, — сказал Таруси. — Я все обдумал, все взвесил. Теперь надо действовать. Пожелаем друг другу удачи, и да хранит вас аллах!
        - Капитан, может быть, ты все-таки выполнишь мою просьбу? — робко спросил его Исмаил.
        Таруси, внимательно посмотрев на него, улыбнулся:
        - Если хочешь обменяться поцелуями, пожалуйста. А о чем-либо другом лучше не проси!
        - Я хотел спросить тебя, кто станет за штурвал?
        - Раджаб, — Таруси ответил не задумываясь, словно это давно уже было решено. — Раджаб! — позвал он. — Бери штурвал!
        Уступив ему свое место, Таруси ободряюще похлопал его по плечу:
        - Держи по ветру! А как увидишь берег, иди прямо к нему. Ну, бог тебе в помощь!
        Таруси подошел к борту. Ахмад все это время не сводил глаз с Таруси, но в разговор не вмешивался. Все это словно не касалось его.
        Таруси понимал, что, поручая управление катером Раджабу, он тем самым косвенно наносил обиду другим матросам. Но он сознательно выбрал Раджаба, ибо тот был самым опытным моряком. К тому же и по возрасту он был старше всех. А это уже само по себе вызывает уважение. В трудную же минуту это особенно важно, ведь случиться может всякое. Нужно, чтобы все беспрекословно выполняли приказания старшего. Конечно, они все четверо — и Раджаб, и Исмаил, и Рамадан, и Ахмад — прекрасные ребята, преданные ему. Сами вызвались идти с ним ночью в море. Не испугались ни бури, ни шторма. Трудились все на совесть, не покладая рук. Настоящие моряки. Но Раджаб из них все же самый искусный и выносливый моряк, хотя на вид и хлипкого телосложения.
        Катер сделал разворот. Все, сознавая, очевидно, важность наступившей минуты, молчали. И вдруг за бортом поднялся фонтан брызг, будто бросили в воду большой камень. Они не сразу даже осознали, что это нырнул Таруси. Еще секунду тому назад они слышали его голос: «Раджаб, так держи!» И вот он уже там, за бортом, в море. Через некоторое время показалась его голова. Он тряхнул ею, откидывая с глаз прядь волос. Потом над волной, будто крылья, стали поочередно взлетать то одна, то другая рука. И с каждым взмахом на гребне волны высовывалось почти по пояс его смуглое тело, которое как будто тоже пыталось взлететь, чтобы, обогнав волны, быстрее достичь кормы качающейся в стороне фелюги.
        Моряки следили за ним, затаив дыхание. Как всегда бывает в такие ответственные, напряженные минуты, все молчали, думая об одном и том же. Их сердца были связаны той невидимой нитью, которая протянулась от них к Таруси. Они сейчас были одно целое. Прижавшись теснее друг к другу, плечом к плечу, они стояли у борта, не сводя глаз с маленькой фигурки, то появляющейся, то исчезающей в огромных волнах, но все дальше удаляющейся от катера. Каждого из них переполняли чувства восхищения и преклонения перед истинно великим мужеством человека, который еще несколько минут назад был рядом с ними и одним уже своим присутствием воодушевлял и поддерживал их. Невольно хотелось поделиться этими чувствами друг с другом, сказать что-то важное и значительное. Но все, словно сговорившись, хранили молчание, ибо знали, что нет таких слов, которые могли бы выразить переживаемое ими. Каждый из них будто боялся каким-нибудь неосторожным, банальным словом нарушить величие и торжественность этого молчания. Только оно, полное огромного значения, могло сейчас хоть сколько-нибудь заполнить ту страшную пустоту, которую каждый из
них вдруг осязаемо ощутил после того, как Таруси покинул катер, и которая, разрастаясь, становилась все страшнее и невыносимее по мере того, как расстояние между ними с каждой минутой, с каждой секундой увеличивалось. Таруси плыл к фелюге, катер — в противоположную сторону, к берегу. Каждый шел своим курсом, и неизвестно, суждено ли им будет вообще когда-либо встретиться…
        Вдруг снова что-то тяжелое плюхнулось в воду, поднимая фонтан брызг. Никто не заметил, как Ахмад, выбросив сначала спасательный круг, прыгнул в воду. Через некоторое время из воды показалась его голова. Помахав рукой своим товарищам, он поплыл за Таруси.
        - Ахмад! Вернись! Ты утонешь! Вернись немедленно! — истошным голосом закричал Раджаб.
        Голос его прозвучал как вопль отчаяния. Он кричал изо всех сил, пока не сорвал голос. Но и тогда он с мольбой во взоре долго еще беззвучно шевелил губами, упрашивая Ахмада вернуться назад, и, наконец отчаявшись, он еще крепче сжал штурвал в руках, стиснув до боли зубы. Что-то кричали и его товарищи. Но он не слышал их голосов. И уж конечно, не слышал их Ахмад, который все больше удалялся от катера.
        Теперь на катере оставались трое: Раджаб, Исмаил и Рамадан. Трое измученных, обессиленных людей, сломленных неудачей и усталостью. И вот какой-то мальчишка, над которым они еще только вчера подсмеивались, бросает им вызов. Он унизил их. Не задумываясь, пошел на такое опасное дело. Даже с ними не посоветовался. Сопляк! Он думает, что своим поступком доказал свое геройство. Небось возомнил, что он даже смелее их. Что ж, пусть теперь пеняет на себя. За такую дерзость можно заплатить жизнью. Будет кормить собою рыб…
        Они переглянулись, невольно задержав взгляд на том месте, где только что стоял Ахмад. Каждый из них вдруг понял, что он любил этого парнишку. Он оказался намного взрослее, чем они думали. Он, как и Таруси, был нужен им. Он излучал невидимый огонь, который согревал их души и вселял уверенность. И они отвели глаза в сторону, почувствовав угрызения совести за те черные мысли, которые у них промелькнули в голове. Им стало стыдно друг перед другом, и они, будто прося прощения, обратили свои взоры через гребни волн, туда, где все еще виднелись две черные точки, которые таяли, уменьшаясь на глазах, пока совсем не исчезли из виду.
        ГЛАВА 15
        Непонятно как, но фелюга все еще держалась на воде. Руль болтался из стороны в сторону, отдавшись полностью во власть пляшущих вокруг волн. Мачта угрожающе накренилась, будто раздумывая, куда лучше упасть.
        Волны, как свора взбесившихся псов, бросались на судно, норовя искусать и растерзать его в клочья. Они остервенело грызли его сзади, спереди, с боков, перекатываясь через палубу, шипели и, обессиленные, падали, затем снова с еще большей яростью набрасывались на него, чтобы расправиться с ним. Но фелюга не сдавалась. Израненная, истерзанная, она все еще сопротивлялась.
        Таруси подплыл к фелюге со стороны кормы. Собрав последние силы, он уклонился от большой волны, которая могла переломать ему кости, швырнув прямо на судно. Он то приближался к фелюге почти вплотную, то отплывал назад, опасаясь, что его затянет под днище. Несколько раз он пытался ухватиться за руль, но, как назло, именно в этот момент очередная волна поднимала корму. Тогда Таруси отталкивался ногами от днища и нырял, стараясь отплыть подальше. Такой маневр он повторил несколько раз, но в конце концов ударился обо что-то и почувствовал в плече острую боль, будто кто-то полоснул ножом. Едва он вынырнул, как огромная волна подхватила его и бросила на корму. На этот раз он больно зашиб спину. И, наверное, оцарапался, потому что спину защипало от соли.
        Силы были на исходе. Таруси напряг всю волю, чтобы не потерять сознание. Сейчас он не думал ни о чем — просто боролся за жизнь. Ему неоткуда было ждать помощи, рассчитывать он мог только на самого себя. Он сам сжег за собой все мосты. И сделал это намеренно, чтобы в минуту слабости отрезать пути к отступлению. Конечно, он мог сделать так, чтобы катер не уходил, обождал невдалеке от фелюги. Подстраховал бы, так сказать, его. Но тогда он потерял бы свою целеустремленность. Одним глазом смотрел бы вперед, а другим — косился бы назад. Это неизбежно расслабляло бы его, вселяло бы неуверенность в своих силах. А теперь он уже не мог колебаться. Просто не имел права. Даже мысли не должен был допускать об отступлении. Он сам избрал эту дорогу, по которой мог двигаться только вперед.
        И Таруси боролся. Он вцепился в корму, стараясь, чтобы волны не снесли его. Но как он ни сопротивлялся, волны все же одолели его. И это поражение принесло ему в конце концов победу. Огромный вал захлестнул судно, и оно сильно накренилось именно в ту сторону, куда отнесло Таруси. Вода хлынула через борт, и судно накренилось еще больше. Таруси, улучив момент, быстро подплыл и, сделав небольшой прыжок, цепко ухватился за край борта. Но у него не было сил, чтобы тут же подтянуться. Пришлось ждать, когда судно выпрямится. Фелюга накренилась на другой бок, и Таруси, слегка подтянувшись, кое-как перевалился через борт. Он распластался на палубе и лежал с закрытыми глазами до тех пор, пока не прошло головокружение. Все это он делал инстинктивно, подчиняясь внутреннему голосу, который подсказывал ему, что надо отдохнуть, чтобы снова восстановить силы. Головокружение прошло. Он чувствовал, что и силы, пусть даже жалкий остаток их, постепенно возвращаются к нему. Но эта проклятая тошнота! Его столько бросало на волнах, он столько наглотался воды, соли, что его выворачивало наизнанку. Не только глотать слюну,
которая от жжения внутри казалась ему пресной, но даже дышать было трудно. Вцепившись до боли в ногтях одной рукой в доску, он будто вдавил свое тело в палубу, стараясь как можно дольше сохранить такое положение, чтобы разгуливающие по палубе волны не смыли его обратно в море.
        Наконец, почувствовав себя в силе, он медленно поднялся, сначала на четвереньки, потом — уже более уверенно — на обе ноги, и, держась одной рукой за планшир, а другой — за свисавший с мачты трос, стал осторожно продвигаться к корме, одновременно осматривая палубу в надежде найти на судне хоть одного живого или мертвого человека.
        И Таруси увидел человека… Жив он или мертв, трудно было сразу определить. Он привалился к планширу, крепко стиснув в руках румпель. Таруси подошел поближе, склонился над ним и вдруг вскрикнул от неожиданности:
        - Живой!
        Недвижно застывшие глаза Рахмуни, устремленные куда-то в пространство, замигали, посиневшие губы шевельнулись, из его полуоткрытого рта вырвался не то стон, не то хрип, и голова его беспомощно упала на грудь. Казалось, что он специально берег жалкий остаток сил до тех пор, пока кто-нибудь не появится на судне, чтобы на его глазах испустить дух. Ноги его вдруг распрямились, тело обмякло, и только руки, словно они закаменели в нервной судороге, крепко сжимали румпель.
        Таруси осторожно приподнял голову. Рахмуни!.. Глаза его были закрыты. Губы не шевелились. Дыхания не слышно. Но, приложив ухо к его груди, Таруси услышал слабое биение сердца. Значит, жив еще. Теперь задача — как удержать еле теплившуюся в нем жизнь? Прежде всего надо перенести его вниз, в каюту. Может быть, там найдется какая-либо одежда. Или хотя бы сухая сеть. Да, но кто станет у румпеля? Когда руки Рахмуни разожмутся, судно опрокинется. Вот когда Таруси пожалел, что не оставил катер. Не хотел подвергать риску своих товарищей. Какая непростительная ошибка! А теперь за это должен расплачиваться жизнью человек, который сделал все возможное и невозможное, чтобы победить смерть. Ради его спасения Таруси не пожалеет своей собственной жизни. Как грешник в порыве раскаяния, он готов был размозжить себе голову. Он дорого заплатил бы за то, чтобы жена и дети Рахмуни увидели его живым.
        Как утопающий перед тем, как сделать последний вдох, он с отчаянной надеждой еще раз обвел взглядом все вокруг. На разбитой палубе только они двое. Волны перекатываются через палубу, бьют судно в борта, швыряют его в разные стороны, бросают с одного гребня на другой и обрушиваются на корму сверху, будто утрамбовывая его, прежде чем навсегда опустить в морскую пучину. А в бескрайнем просторе моря не видно ни корабля, ни паруса, ни лодки. Только рев волн, да свист ветра, да дальние раскаты грома, зловеще возвещающие новый ливень.
        Встав на колени, Таруси осторожно разжал пальцы Рахмуни, потом одной рукой взялся за румпель, другой бережно обнял почти безжизненное тело и прислонил его голову к своей груди. Но что предпринять дальше, он не знал.
        Шторм не утихал. Черные тучи, обгоняя друг друга, неслись над головой, опускаясь все ниже и ниже, будто черным саваном обволакивая затерявшуюся в нем фелюгу. Таруси с гневом поднял глаза к небу: «Почему ты такое безжалостное и жестокое? Почему ты так несправедливо? Нет, не ко мне! Почему ты так несправедливо и безжалостно даже к детям Рахмуни, которые ждут не дождутся своего отца? Неужели ты не сжалишься хотя бы над этими крошками и не сделаешь так, чтобы отец мог поцеловать их розовые щечки и погладить золотистые головки? Даже у каменного истукана и то смягчится сердце! Неужели ты, о небо, останешься глухим к этим мольбам?» Таруси с таким чувством произнес этот мысленный монолог, что ему на мгновение показалось, будто небо услышало или по крайней мере прислушалось к его мольбе, заставив замолчать дальние раскаты грома. Что ж, может быть, попытаться рискнуть — бросить на некоторое время румпель?
        Таруси, широко расставив ноги, встал, осторожно придерживая одной рукой Рахмуни, а другой все еще держась за румпель. Прежде чем сделать первый шаг, он мысленно прикинул расстояние от кормы до люка каюты, как бы соображая, сколько потребуется ему сил, чтобы преодолеть этот путь. Затем, волоча грузное тело Рахмуни, он двинулся вперед, осмотрительно выбирая место для каждого своего шага. В каюте Таруси осторожно положил Рахмуни на пол, накрыв его лежавшим рядом парусом, и быстро вернулся назад, к румпелю. Повернул влево-вправо, стараясь выпрямить фелюгу, чтобы потом закрепить румпель. Но руль не слушался и все время как-то странно дергался, будто был сломан. А может быть, за руль уцепилось какое-нибудь морское чудище?
        Таруси, подойдя к борту, наклонился и вздрогнул от неожиданности. У кормы, выбиваясь из последних сил, плавал какой-то человек. Обогнув волну, он успевал только дотронуться до лопасти руля, но очередная волна отбрасывала его назад. Он вступал в соревнование с новой волной, но, чувствуя, что та может его настигнуть и ударить о корму, коснувшись руля, отплывал в сторону, чтобы, выждав удобный момент, покрепче потом ухватиться за руль, Таруси окликнул его раз, потом второй, третий, но тот как будто не слышал. Таруси решил, что его голос заглушает эта шумная карусель волн, приводимая в движение воющим ветром, и поэтому вряд ли его можно услышать там, внизу, в самом центре хоровода взбесившихся волн. Тогда Таруси, не долго раздумывая, бросил этому неизвестному человеку канат и жестами стал показывать, как лучше ему действовать.
        Когда неизвестный немного отстал от судна и поднял голову, чтобы увидеть того, кто кинул ему канат, Таруси, узнав в нем Ахмада, издал какой-то непонятный крик. В него он вложил все, что просило выхода наружу: гнев и радость, осуждение и удивление, ярость и благодарность. Он еще энергичнее стал размахивать руками, показывая Ахмаду, как ему лучше ухватиться за канат. Это был сильный, крепкий юноша — недаром он отважился вступить в опасное единоборство с морем. Но у него не хватало опыта, умения и выдержки, которые на финише играют иной раз не меньшую роль, чем сила и смелость. Именно поэтому он никак не мог ухватиться за канат. Он то отставал от фелюги, то уходил под воду, чтобы не удариться о ее борт. Раза два он пытался что-то крикнуть Таруси, но в шуме волн не слышно было даже собственного голоса. На минуту им овладело отчаяние. Мелькнула мысль: не вернуться ли назад. Но, оглянувшись, он уже не увидел катера. Отступать было некуда. Один только путь оставался: любым способом взобраться на судно. Ахмад еще раз нырнул и, поравнявшись с кормой, ухватился наконец за канат, который стал подтягивать к
себе Таруси. С большим трудом Ахмад в конце концов взобрался на судно.
        Почувствовав под ногами твердый настил палубы, Ахмад закачался, но его тут же сжал в своих крепких объятиях Таруси. Он обнял его, расцеловал, потом похлопал по плечу, снова прижал к груди и, отстранив, с любовью и благодарностью стал рассматривать его, будто после долгой разлуки нежданно вернувшегося сына. А Ахмад тоже смотрел на Таруси, счастливо и смущенно улыбаясь, как и надлежит, очевидно, матросу, заслуги которого замечены и по достоинству оценены капитаном. Они радовались вдвойне: во-первых, своей встрече, во-вторых, тому, что жив Рахмуни. Значит, рисковали они не напрасно.
        Воодушевленные этой радостью, они, забыв про усталость, сразу принялись за дело. Поручив Ахмаду румпель, Таруси, не теряя времени, поспешил в каюту, к Рахмуни. Он приложил ухо к его груди: сердце еще билось. Он хотел приподнять Рахмуни так, чтобы из его легких вылилась вода, но спохватился: ведь Рахмуни не утопленник, он просто тяжелобольной человек, которого нужно привести в сознание. Прежде всего ему необходимо согреться. Таруси обшарил каюту, но никакой сухой одежды не нашел. Тогда надо снять с него хотя бы мокрую одежду и укрыть его чем-нибудь. Он так и сделал. Нашел кое-какое тряпье и укутал Рахмуни. Выскочил на палубу. Кое-как укрепил мачту, принялся приводить в порядок остатки паруса, с трудом связал порванные снасти.
        - Теперь, Ахмад, поворачивай чуть вправо! — распорядился Таруси, придерживая руками мачту.
        Ахмад повернул румпель, и судно, вздрогнув, покачиваясь и шатаясь на волнах, медленно двинулось вперед, словно выздоравливающий больной, после продолжительной тяжелой болезни впервые вставший на ноги. Ветер наполнил клок паруса, и фелюга, потихоньку набирая скорость, все увереннее стала подминать под себя волны, изумленно вдруг расступившиеся перед ней. Таруси, сменив Ахмада у руля, с детской радостью воскликнул:
        - Ну вот, слава аллаху, Ахмад, теперь мы, кажется, спасены! Закрепи снасти потуже! Эх, была бы мачта в порядке. Ну, ничего! И за это хвала аллаху! Мы и так доберемся…
        ГЛАВА 16
        Катер с тремя моряками уже входил в порт. Не дожидаясь, пока он причалит к берегу, начальник порта срочно вызвал машину «скорой помощи».
        Все с нетерпением ожидали возвращения катера, но еще с большим нетерпением — вестей от вернувшихся моряков. Видели ли они фелюгу Рахмуни? Что стало с ним и его командой? Что с Таруси? Почему их только трое?..
        Ждал новостей и Абу Рашид. Ему очень хотелось узнать их раньше других — на это у него были свои соображения. Конечно, он, как и все другие, не может не восхищаться смелостью Таруси. Волей-неволей приходится признать, что он, как говорят, моряк до мозга костей. Но все же очень важно знать, жив он или нет. В зависимости от этого нужно вырабатывать и соответствующую линию поведения.
        «Если он погиб, — размышлял Абу Рашид, — тогда нечего и голову ломать. А если жив, то вернется героем. Его авторитет среди моряков еще более возрастет. Моряки так и будут ловить каждое его слово и, уж разумеется, пойдут за ним куда угодно. Как я должен в таком случае себя вести? Пытаться преуменьшить его подвиг, говорить, что ничего такого особенного он не совершил? Или же, как и все, воздать ему должное? Может быть, даже громче других хвалить его? Выразить ему свое восхищение? Очень может быть, что Таруси размягчится от всех этих похвал и помирится со мной. Таким образом наш конфликт будет улажен, а я обрету симпатии моряков и уж сумею извлечь из этого выгоду. А не допустил ли я в самом начале ошибку, сам толкнув Таруси в лагерь своего противника Надима Мазхара? Ведь он и не собирался покупать себе лодки для перевозки грузов. Похоже, что Таруси из числа тех людей, которые только любят ездить на лошадях, а своих собственных никогда не имеют. Но может получиться и так, что я, приласкав Таруси, сам помогу ему пробраться в порт, согрею у себя на груди змею, которая потом меня же и укусит. Не этого
ли добивается Надим? Нет, пожалуй, лучше выждать, пока все до конца не прояснится… Предоставить событиям развиваться самим по себе. Выяснить общую обстановку и действовать сообразно с ней. А пока буду присматриваться, для этого я сюда и пришел. Посижу в кофейне, покурю наргиле, послушаю, что люди говорят. Пусть сейчас покомандует Абу Амин — ведь он все же как-никак начальник порта».
        Раздался пронзительный квакающий вой сирены. Прямо к пирсу шла машина «скорой помощи». Моряки, сидевшие в кофейне, высыпали на набережную. Женщины бросились к краю пирса, думая, наверное, что машина приехала забрать утопленников, которых где-то выбросило море. Послышались женские причитания и плач. На пирсе сразу стало людно.
        Услышав вой сирены «скорой помощи», начальник порта приказал немедленно очистить набережную. Но люди не расходились. Женщины с испуганными, заплаканными глазами лезли чуть ли не под колеса машины. Шофер «скорой помощи» нещадно давил на клаксон, не переставая сигналить. Но чем громче ревела сирена, тем больше росла паника среди людей, столпившихся у самого края набережной…
        Как-то само собой получилось, что начальник порта оказался сегодня в центре внимания. Взоры всех были обращены к нему. А он, чувствуя свою значимость, громко командовал, размахивал руками, отдавал распоряжения, то и дело звонил в соседние порты, отвечал сам на многочисленные звонки. Правда, звонили в основном знакомые торговцы, владельцы судов, родственники, которым не терпелось узнать последние новости. Но и на эти звонки Абу Амин отвечал сухо, официально, не тратя лишних слов. Услышав звонок, он сначала подымал руку — помолчите, мол, — потом с важным видом отвечал: «Да… Нет… Пока ничего не могу сказать… Ведем поиски». В суматохе он так закружился, что не пошел даже обедать. Как только ему сообщили о приближении катера, он почувствовал облегчение, словно гора с плеч свалилась. Почему катер возвращается, с какими вестями, кто на его борту — все это его мало интересовало. Для него самым важным было другое. «Главное, чтобы катер был цел, а остальное не столь важно, — думал он. — В конце концов, всегда кто-то умирает, кто-то рождается. На то и женщины, чтоб рожать. А мужчины, те со смертью играют.
Поэтому к смерти надо относиться спокойно. Не реветь же нам, как бабам?..»
        С катера бросили на пирс конец. Моряки, ловко подхватив его, начали привязывать к ближайшей тумбе. Но начальник порта приказал сменить место. Особой необходимости на то не было. Он отдал этот приказ просто для того, чтобы лишний раз напомнить морякам о себе.
        - Тяни, ребята! Накручивай быстрей! — кричали с катера. — Не бойтесь! Даже если упадете — море не съест.
        Моряки на берегу суетились, бегали. Волны никак не давали катеру пришвартоваться, то и дело относили его назад.
        - Да держите вы покрепче! — снова прикрикнул на моряков начальник порта, опасаясь, что в сутолоке, чего доброго, забудут о том, что он здесь начальник. — Притяните и держите, пока я не прыгну на палубу. Во всех портах такой порядок: первым на судно вступает начальник. — Но тут же, заметив подошедшего Абу Рашида, он сразу переменил тон: —Милости просим, Абу Рашид! Вас мы пропустим вперед. Только будьте осторожны!
        Вслед за Абу Рашидом и начальником порта на катер прыгнули несколько матросов. Все плотно обступили немногочисленную команду катера. Наперебой стали расспрашивать, где Таруси и Ахмад.
        - Никаких вопросов! — сразу вмешался начальник порта. — Не поднимать паники! «Скорая помощь» ждет на берегу. Она доставит вас в больницу. Там вы подробно ответите на все вопросы, которые задаст вам официальное лицо.
        - О аллах! Неужели же Таруси погиб? — не выдержав, вскрикнул молодой моряк.
        - Я же сказал — никаких вопросов и возгласов! — прикрикнул на него начальник. — Чего распустил нюни, как баба!
        - Верьте, ребята, аллах милостив: Таруси жив! — громко, чтобы все слышали, объявил Исмаил. — Он на фелюге Рахмуни. И Ахмад поплыл к нему. Они оба живы.
        - А Рахмуни и его ребята?
        - О них ничего не знаем… Видели только два весла в море.
        - Как же вы бросили Таруси?
        - Я же сказал, оставьте их в покое! — раздраженно прервал их опять начальник порта. — Обстоятельно поговорим потом, в больнице. А теперь не мешайте работать!.. Помогите лучше им сойти на берег. Ты как, Исмаил, и ты, Раджаб? Вас отнести на берег или сами сойдете? Ну а ты, Рамадан, как чувствуешь себя? Крепитесь, ребята! Ничего, я сам не раз бывал в таких передрягах. И какой бы шторм ни был, все равно не сходил на берег, пока судно не закреплю как следует… И сейчас уж сутки не смыкаю глаз. Как только заметил ваш катер, сразу послал за «скорой помощью». Мы тут без вас все сделаем, а вы — прямой дорогой в больницу! Мир не без добрых людей. Они вам помогут. Молитесь аллаху, и все будет хорошо…
        Всем троим помогли сойти на берег. Они еле держались на ногах. До машины самостоятельно, безо всякой помощи, дошел только Исмаил. Остальных пришлось поддерживать, чтобы они не упали.
        Машина уже готова была тронуться, как к ней через толпу пробилась жена Рахмуни. Ей не терпелось узнать, где ее муж, что с ним случилось…
        - Все в порядке с ним, не волнуйся, — попытался успокоить ее начальник порта. — Жив и здоров твой муж… Я сейчас вернусь обратно, только отвезу их в больницу.
        - Если все в порядке, так где же он? Где его моряки? Где судно? — не сдержав слез, запричитала она.
        Взревела сирена, машина тронулась. Жена Рахмуни, путаясь в своей длинной черной абе, отошла назад, уступая машине дорогу.
        Именно в этот момент прибежали Абу Мухаммед, Халиль и капитан Кадри Джунди. Но они ничего не могли узнать о судьбе Таруси. Абу Мухаммед предложил ехать немедленно в больницу. Халиль не поддержал его. Кадри тоже высказался за то, чтобы ждать возвращения начальника порта здесь. Но стоять на месте и ждать возвращения начальника порта — это было выше их сил. Решили идти в больницу пешком. Кое-кто из моряков увязался за ними. Обгоняя их, туда же покатили на велосипедах несколько молодых парней. Побрели в город и наиболее нетерпеливые женщины.
        Весть о странном исчезновении Таруси быстро распространилась по всему городу. Узнали об этом и в квартале Шейх Захир, и даже в том тупике около тюрьмы, где жила Умм Хасан. Людей в порту собралось видимо-невидимо. Пришел и Надим Мазхар, он с трудом протиснулся через толпу. Лица у всех были сосредоточенно-серьезные, мрачные, печальные. Каждый высказывал свои предположения, догадки. Кое-кто делал поспешные выводы.
        Тишина установилась, лишь когда на своей пролетке вернулся начальник порта. Степенно, с чувством собственного достоинства прошел он в контору, не глядя ни на кого. Весь вид его говорил о важности занимаемого им поста и того, что он сейчас делает. И его высокая, статная фигура, и пышущее здоровьем лицо цвета хорошо выдержанного красного вина как бы подчеркивали исключительность его положения.
        Войдя в свой кабинет, он сразу позвонил в больницу и попросил, чтобы ему немедленно сообщили, когда придет следователь. Всем не терпелось узнать подробности, но он на все вопросы отвечал уклончиво:
        - На все воля аллаха. Конечно, жертвы есть. Но сколько людей погибло и кто именно, точно сказать пока не могу.
        - Ну а что известно о Таруси? Что говорят моряки? — с тревогой в голосе спросил Надим.
        - Будем надеяться на милосердие аллаха, — ответил он, покачав головой, и отвел глаза в сторону, всем видом своим показывая, что большего сказать при такой ситуации и в своем положении не может, даже если бы и хотел.
        Люди не расходились. Атмосфера нервозности, все более нагнетаемая томительным ожиданием, охватила весь порт. Все друг друга о чем-то спрашивали, делали прогнозы, всматриваясь в море, высказывали догадки.
        В общей сутолоке почти никто не обратил внимания на сообщение с маяка о том, что на горизонте появилось какое-то судно. Но начальник порта сразу оценил значение этого известия. Схватив бинокль, он устремился к маяку. За ним последовали Надим Мазхар, Кадри Джунди и еще несколько наиболее уважаемых моряков. Они поднялись на маяк. Начальник, приложив к глазам бинокль, всматривался, как командир на капитанском мостике, в неизвестное судно. Оно шло, чуть накренившись на правый бок, под каким-то подобием паруса, неизвестно на чем державшегося, ибо мачты не было видно. Начальник протер стекла бинокля, отрегулировал резкость и снова приложился к окулярам, но распознать судно так и не смог.
        - Дай-ка я посмотрю, Абу Амин, у меня глаза все-таки поострее твоих, — сказал капитан Кадри.
        Приставив бинокль чуть не к самому кончику носа, Кадри радостно закричал:
        - Рахмуни! Фелюга Рахмуни!
        Радостная весть с быстротой молнии облетела весь порт. Многие, чтобы самим во всем убедиться, побежали к северной стороне порта. Оттуда хорошо просматривалось море. Кто вскарабкался на стену, кто на старую, развалившуюся башню, кто на крышу какой-то постройки.
        Абу Рашид тоже вышел на набережную. «Это, конечно, Таруси возвращается на фелюге Рахмуни, — думал он. — Как ни трудно поверить в это чудо, но это так. Придется его встретить…»
        - Надо встретить, — пробормотал он вслух.
        «Да, таких моряков, как Таруси, мало. Им по праву можно гордиться. Пусть он своенравный, упрямый, несговорчивый. Но герою и его тяжелый характер можно простить. Не сидеть же в кофейне, когда народ будет качать его на руках», — размышлял на ходу Абу Рашид.
        Когда он пришел на пирс, Надим Мазхар, стоя на крайней тумбе, уже размахивал руками, приветствуя возвращающуюся фелюгу. Настроение у Абу Рашида сразу испортилось. Он помрачнел, нахмурился: «Чего ему тут надо? Какое имеет отношение Мазхар к порту и к тому, что здесь происходит? И вообще, зачем столпилось на пирсе столько людей? Кричат, толкаются, размахивают руками. А я как будто даже лишний, сбоку припека. Они на меня ноль внимания. Нет, этому пора положить конец. Надо брать инициативу в свои руки. Я отправляю все суда, я и должен их встречать. И эту фелюгу тоже. С Абу Амина хватит, он и так слишком много командует. Важничает, как индюк. Чего доброго, и в самом деле возомнит, что он здесь самый главный».
        А тем временем начальник, готовясь самолично выйти на катере встречать фелюгу, старался перекричать всех:
        - Катер готов? Кто со мной? Если нет желающих, я и один могу пойти!..
        - Мы все с тобой, Абу Амин! Все!
        - Зачем вы мне все? — испуганно замахал он руками, боясь, что в самом деле все сейчас попрыгают в катер. — Я на службе, выполняю свой долг, а не на свадьбе. Ясно вам? Катер идет встречать фелюгу, а не на прогулку!
        Услышав голос Абу Рашида, начальник порта устремился к нему навстречу.
        - Слышал, Абу Рашид? Таруси спас фелюгу Рахмуни.
        - Ну, положим, главный спаситель не Таруси. На то, видно, была воля аллаха. Сейчас надо помочь пришвартоваться фелюге. Готовьте живее катер! А ты, Абу Амин, свяжись быстренько с больницей и вызови «скорую помощь».
        Абу Амин, выполняя приказ Абу Рашида, бросился стремглав в контору. Он хотел как можно быстрее обернуться, чтобы занять свое место на катере. Но Абу Рашид и не думал ждать его. Не успел начальник порта добежать до конторы, как Абу Рашид скомандовал матросам на катере:
        - Поехали!
        Он стоял на носу катера, мчавшегося навстречу фелюге. Ветер раздувал его шаровары. Волны подбрасывали катер, то поднимая его вверх, то опуская вниз. Этот ветер, который дул прямо в лицо Абу Рашиду, и эти волны, которые он словно подминал под себя, — все это возбуждало и волновало его. Сильнее забилось сердце. Заиграла кровь в жилах. Он ощущал новый прилив энергии и сил. Опять он командует, и снова все повинуются ему. Он чувствует себя хозяином порта. Хозяином моря…
        Таруси направлял фелюгу не прямо к пирсу, а вдоль берега, чтобы максимально использовать попутный ветер и причалить, не прибегая к помощи катера. Он видел скопление людей в порту. До него доносились уже приветственные возгласы. Все происходило как во сне. И вот сейчас, когда он был уже вне всякой опасности, вдруг почувствовал страшную усталость и на мгновение закрыл глаза. «Наконец-то я у цели! — облегченно вздохнул он. — Интересно, что рассказали ребята? Знает ли обо всем случившемся Умм Хасан?»
        Катер, подойдя почти вплотную к фелюге, стал петлять около нее. Моряки приветствовали Таруси, размахивая куфиями, носовыми платками.
        - Эй, на фелюге! — крикнул кто-то в рупор. — Бросайте канат! Мы возьмем вас на буксир…
        Усиленный рупором голос повторил эти слова, но они остались без ответа. Таруси только кивнул головой, давая знать, что он все понял. Когда катер поравнялся с фелюгой, Ахмад, подойдя к борту, громко крикнул:
        - Рахмуни без сознания! Он в каюте! Нужен доктор!
        Катер тотчас же, сделав крутой разворот, понесся к причалу. Фелюга, покачиваясь и как будто прихрамывая, словно изнуренный после боя солдат, медленно двигалась к пирсу, туда, где она стояла всегда, недалеко от здания электрокомпании. Таруси стоял все так же неподвижно, крепко вцепившись обеими руками в румпель. Ему казалось, что стоит ему разжать руки, и он упадет без сознания. Чувства его притупились. Он не мог бы сказать, холодно сейчас или тепло. Его не радовали ни море, ни долгожданный берег. Все плыло и прыгало перед глазами как в тумане.
        Фелюга мягко коснулась пирса, и Таруси решился наконец отпустить румпель. Его качнуло, и он, наверное, в самом деле упал бы, если бы его не поддержал Ахмад. Первым на фелюгу прыгнули моряки с катера. Они пропустили вперед Абу Рашида. Он подошел к Таруси и протянул ему обе руки:
        - Побольше бы таких моряков, как ты, Таруси! Да пошлет тебе аллах счастье!
        С этими словами он трижды расцеловался с Таруси, хотел было снова заключить в объятия и приподнять его, но обступившие их моряки тоже ринулись к Таруси. Они будто только и ждали этого. Дружно подхватив Таруси со всех сторон, они подняли его в воздух, громко скандируя:
        - Слава Таруси! Да здравствует Таруси!
        А Таруси не мог произнести ни слова. Язык будто прилип к гортани. Он отдался этим рукам, которые любовно поддерживали, обнимали, подбрасывали, ловили, снова качали его. Но его все еще что-то тревожило. И, только увидев белый халат врача, направившегося к трюму, Таруси закрыл глаза, и ему показалось, что он, лишившись опоры рук, опускается на землю. Словно сраженный смертельной пулей, он падает и проваливается куда-то в бездну.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        ГЛАВА 1
        Наступило лето.
        Которое по счету, девятое или десятое, Таруси не мог сказать. Для него каждое лето было просто очередным летом, которое он вынужден был провести на суше. Одно было немного лучше, другое — похуже. Но это лето бесспорно было запоминающимся. И возможно, даже самым лучшим, самым радостным, самым счастливым за все эти годы. Он по праву мог назвать его летом своей победы, летом заслуженной им славы, летом исполнения его давнишней мечты, которая, как никогда, представлялась ему наиболее реальной и вполне осуществимой.
        Совершенный Таруси смелый поступок и проявленное им самопожертвование произвели глубокое впечатление на всех жителей города, и особенно на тех, чья жизнь связана с морем. После спасения Рахмуни Таруси почти неделю пролежал в больнице. Что же касается самого Рахмуни, то он провалялся на больничной койке целый месяц. Выздоровев и прочно став на ноги, каждый из них пошел своей дорогой: один вернулся в кофейню, другой — на море. Казалось, жизнь вошла в свое старое русло.
        Но люди смотрели теперь на Таруси другими глазами. Конечно, когда он решился на этот отважный шаг, он меньше всего думал о славе. Выходил он в море вовсе не для того, чтобы бросить вызов буре, сразиться с ней и выйти победителем. Им руководило тогда только одно желание — спасти от гибели попавших в беду моряков. И его благородный поступок люди оценили по достоинству. Рахмуни в присутствии всей своей семьи объявил Таруси своим спасителем.
        - Это мой брат! — сказал он своим детям, показывая на Таруси. — Если б не он, не было бы у вас сейчас отца. Он для вас теперь как родной дядя.
        Дети восторженно смотрели на Таруси, не зная, чем выразить свою благодарность. Да и сам Рахмуни, сжимая Таруси в своих объятиях, признался:
        - Брат мой, я твой должник навечно. Не знаю, как я могу отблагодарить тебя, чем вознаградить?
        К Таруси приходили моряки группами и поодиночке. Подарили ему модель фелюги, сделанную по заказу на острове Арвад специально для него. Говорили трогательные, душевные слова. Заходили к нему и Надим Мазхар, и Абу Рашид, и учитель Кямиль, и Исмаил Куса, и Абу Хамид, и начальник порта, и много других именитых и простых горожан.
        Абу Мухаммед, Халиль, Ахмад и те трое моряков, которые ходили с Таруси в море, не оставляли его ни на минуту, на правах хозяина дома принимали гостей, благодарили их за добрые слова, угощали чаем, кофе.
        В первый же месяц ему предложили место капитана на одном новом судне. Потом такого рода предложения поступали к нему не только из Латакии, но и из Арвада и Бейрута. Чаще всего их передавали Таруси через начальника порта или же через Кадри Джунди. Но иногда предложения делали ему и сами хозяева судов без каких-либо посредников.
        В кофейне заметно увеличился приток посетителей. Стало приходить много новых людей, которые раньше никогда сюда не заглядывали, — так велик был авторитет Таруси. Он стал чуть ли не самым популярным человеком в городе. Может быть, это кое-кому и не нравилось. Но это был факт, и с ним нельзя было не считаться. Не мог не считаться с этим и Абу Рашид. Он настороженно присматривался к нему, прислушивался ко всяким слухам, касавшимся Таруси, и, пытаясь осмыслить новую ситуацию, прикидывал, как лучше ему поступить. После тщательного анализа он в конце концов пришел к выводу, что единственно правильным решением будет выждать. Очень важно, какие шаги предпримет сам Таруси: останется здесь или куда-нибудь уедет?
        ГЛАВА 2
        В мае пришла долгожданная весть: окончилась вторая мировая война. Это было радостным событием для всех. Моряки радовались вдвойне: жизнь в порту заметно оживилась. Хлеб из Джезиры потоком устремился в Латакию. Его надо было перевозить, а пароходов не хватало. Сразу увеличился спрос и на шхуны, и на баркасы, и на любые парусники. Заниматься рыбной ловлей морякам стало невыгодно. Рыбный промысел отошел на задний план.
        Рахмуни подремонтировал как следует свою старую фелюгу, потом продал ее и купил вместо нее новое судно. Он ни от кого не скрывал, что хочет предложить Таруси стать капитаном на этом судне. Эта новость быстро распространилась в порту, но восприняли ее по-разному.
        Надим Мазхар расценивал это как искусный маневр Абу Рашида, который, наверное, вошел в сговор с Рахмуни, чтобы под благовидным предлогом избавиться от Таруси, выжив его из порта.
        Абу Рашид счел, что этот шаг Рахмуни продиктован его стремлением отблагодарить Таруси и заодно поддержать его, а в будущем заручиться в его лице сильным союзником и надежным помощником.
        Что же касается Рахмуни, то он, делая это предложение, исходил из самых искренних побуждений и трезвого расчета. Он был уверен, что судно с таким капитаном, как Таруси, не будет простаивать. Таруси, как никто другой, сумеет с наибольшей отдачей эксплуатировать его. А он сам, оставаясь на берегу, сумеет обеспечить для него беспрерывный поток грузов. Для этого у Рахмуни достаточно и опыта и сообразительности. Но, зная характер Таруси, его равнодушие к предпринимательской деятельности и к обогащению вообще, Рахмуни решил действовать наверняка: помочь Таруси в осуществлении его заветной мечты — стать не просто капитаном, но и хозяином судна, чтобы иметь возможность распоряжаться самому и судном и командой. Именно поэтому Рахмуни предложил Таруси стать его компаньоном. Он был заранее уверен, что от такого предложения Таруси просто не сможет отказаться. Ну а материальную сторону вопроса они тоже сумеют решить.
        И все же разговор с Таруси был нелегким. Рахмуни пришлось затратить немало усилий, чтобы убедить Таруси в том, что ему предлагают стать равноправным компаньоном, что их сотрудничество принесет им взаимную выгоду. Желая подчеркнуть, что оба они выступают на равных, Рахмуни спросил Таруси, сколько он мог бы вложить денег в их общее дело. Подумав, Таруси ответил:
        - Наличных денег у меня нет. Но есть кофейня. Она кое-чего стоит. Кроме того, я мог бы и одолжить какую-то сумму. Ну а остальные деньги вносил бы постепенно. Из своей доли заработка.
        На такой основе они вполне могли бы договориться. Можно было даже считать, что в принципе они уже заключили соглашение. Таруси нужно было только подтвердить свое согласие и юридически его оформить.
        Таруси поделился своей радостью с Умм Хасан. Услышав, что он намерен взять в долг, чтобы внести свой пай, Умм Хасан, ничего не говоря, вывалила на стол из шкатулки все свои сбережения и, придвинув их к Таруси, сказала:
        - Вот возьми и внеси свой пай! Зачем залезать в долги?
        Затем она сняла золотой браслет и кольцо и тоже протянула их Таруси:
        - И эти побрякушки возьми. Их можно продать или заложить. За них хорошо заплатят, не сомневайся. Внесешь свой пай без долгов.
        На следующее утро к нему подошел Надим Мазхар. Они сели за столик под тентом, чтобы за чашкой кофе обменяться последними новостями. Надим, хорошо знавший, что Таруси предпочитает всегда говорить прямо и откровенно, без околичностей, спросил его:
        - Это правда, что ты согласился стать компаньоном Рахмуни?
        Таруси рассказал все и попросил у него совета.
        В глубине души Надиму не очень хотелось, чтобы Таруси опять стал плавать. В порту он был бы более полезен Надиму, так как представлял потенциальную опасность для Абу Рашида. Это гораздо больше соответствовало интересам Надима. Именно поэтому Надим не спешил высказывать свое суждение. Сказать прямо то, что он думает, — значит обидеть, а может быть, и оскорбить друга. Тут надо быть осторожным.
        - Конечно, мне понятно твое желание опять уйти в море, — произнес после длительного раздумья Надим. — Но я хочу тебя спросить: хорошо ли ты все взвесил? Что тебе даст это компаньонство? Много ли ты добьешься? Вообще, к чему ты стремишься? Какова твоя конечная цель? Твой ответ я знаю заранее. Хочу, мол, плавать. Иметь свое судно и ни от кого не зависеть. Все это правильно. Твои желания мне хорошо понятны. Но ты избираешь не самый верный путь. Не лучше ли было бы тебе поработать сначала в порту, где ты смог бы заложить более солидный фундамент для своего будущего? Взяться за дело более доходное и более перспективное. Я твой друг. Желаю тебе только добра. И поэтому больше, чем кто-либо другой, имею право просить, чтобы ты стал моим компаньоном. Станешь хозяином баржи. Нужны деньги — получишь, сколько тебе надо. Можешь рассчитывать на всестороннюю мою поддержку. Встанешь крепко на ноги — сам решишь, что делать дальше. Я тебе мешать не буду. Ты сам себе хозяин. Вольная птица — лети куда хочешь. Я от тебя ответа сейчас не требую. Подумай.
        И Таруси думал день, другой, третий. Над подобным предложением раньше он не стал бы столько размышлять. Сразу ответил бы «да» или «нет». А сейчас он колеблется. Все взвешивает. Не знает, на каком решении остановиться. Волнуется, нервничает. Ищет всякие лазейки, чтобы оттянуть окончательное решение. Боится ошибиться. Трудно отказаться от того, о чем все время мечтал: оставить берег, уйти в море. Но и предложение Надима тоже очень заманчивое. Тем более что он облек его еще в такую красивую форму. Мол, ты подумай, я даю только дружеский совет. А сам незаметно все нажимает и нажимает. Торопит его принимать решение.
        Надим, конечно, понимал, что поставил Таруси в затруднительное положение. Может быть, и не стоило бы подвергать своего друга столь тяжкому испытанию. Заставлять его терзаться, мучиться. Пусть занимался бы тем, к чему лежит у него душа. Но тогда Надиму пришлось бы лишиться ценного союзника в борьбе с Абу Рашидом. А это его самый сильный противник. С ним не так просто разделаться. Раз он ввязался в эту борьбу, он должен довести ее до конца. Выйти победителем — это его главная задача. Таруси мог бы здорово помочь ему в этом. Уже сами по себе его популярность и авторитет представляют опасность для Абу Рашида. В нужный момент Таруси всегда сможет поднять и повести за собой моряков. Прежде чем сделать предложение, Надим тоже все взвесил. Таруси может заподозрить, что его вовлекают в компаньонство, чтобы втянуть в борьбу с Абу Рашидом. Усмотреть в этом угрозу своей независимости. Для таких опасений у него достаточно оснований. Но зато таким образом Таруси может обеспечить себе будущее. Заработать столько денег, сколько он не смог бы скопить за всю свою жизнь, если бы плавал даже на своей собственной
шхуне. Такое богатство, которое ему не могло даже присниться, само просится к нему в руки.
        «Надо быть круглым дураком, чтобы отказаться от такого прибыльного дела, — рассуждал Надим. — Если Таруси не примет моего предложения, то тем самым он лишь докажет, что никогда не сможет стать настоящим деловым человеком. Ради денег можно поступиться и своими мечтами».
        В рассуждениях Надима была своя логика. Логика трезво мыслящего человека, который, будь он на месте Таруси, расценил бы такое предложение как благо, свалившееся с небес. Каждый принял бы его с благодарностью и признательностью.
        Но всякое правило имеет исключение. Бесспорные истины могут признаваться всеми, кроме одного какого-нибудь чудака. Не всегда общепризнанная логика и веские аргументы мудрецов могут убедить влюбленного расстаться со своей любимой. Их доводы, язвительные замечания, упреки и насмешки достигают противоположной цели — подталкивают человека с еще большей настойчивостью и упрямством двигаться в направлении, обратном тому, в котором хотели заставить его идти, пусть это и чревато для него большими неприятностями и опасностями. Тот, кто дает, и тот, кто выслушивает советы, чаще всего не находит взаимопонимания, ибо каждый из них по-своему прав и одновременно в чем-то ошибается.
        Надим был прав, ибо рассуждал как деловой человек. И Таруси был прав, ибо смотрел на все глазами моряка. Надим ошибался, считая, что Таруси не сможет отказаться от его предложения. Таруси в свою очередь ошибался, полагая, что Надим должен понять человека, для которого уходящая в море шхуна дороже всех барж и лодок, снующих в порту. Как они могли понимать друг друга, если говорили и думали по-разному? А раз нет взаимопонимания, не может быть и дружбы.
        «Неужели, — думал Таруси, — мы разойдемся в разные стороны? Порвутся все те нити, которые, казалось, так прочно связывали нас в течение многих лет?»
        И тут же отвечал сам себе: «Да, нашей дружбе придет конец. И пусть! Зачем мне такой друг, который не может и не хочет меня понять?..»
        Таруси чувствовал, что он не в состоянии убедительно доказать свою правоту. Но ему очень хотелось, чтобы человек, который называет себя его другом, сам понял, что для Таруси лучше нищим плавать в море, чем оставаться на суше миллионером. Никакими словами нельзя объяснить эту его слепую любовь к морю. Каждый раз, когда он пытался говорить об этом, ему казалось, что от беспомощных и бесцветных слов тускнеют его чувства. И разговор поэтому не получался.
        Море для него превыше и дороже всего. Ради того, чтобы плавать в море, он готов пожертвовать всем, чем угодно. Устранить любое препятствие, которое станет между ним и морем. Но и обижать Надима тоже не хотелось. Что ни говори, за эти годы он не раз доказывал Таруси свою дружбу. И пожалуй, ни с кем его не связывали столь прочные узы, как с Надимом. Когда Таруси лежал в больнице, первым, кого он увидел, открыв глаза, был Надим. Он постоянно чувствовал трогательную заботу и неослабное внимание, которыми тот его окружил. Все время куда-то бегал, хлопотал, ругался, защищал его интересы. Как же теперь Таруси может отказать в его просьбе? Пойти против его воли? Этим он не только обидит Надима, но и оскорбит его. А впрочем, какое ему дело до конкуренции Надима с Абу Рашидом? До соперничества квартала Шейх Захир с портом? До этой потасовки между Национальным и Народным блоками?
        Поразмыслив, Таруси в конце концов пришел к выводу, что пусть не прямое, но косвенное отношение он все же имеет к тому, что происходит в порту и вообще в городе. Это касается не только Надима и Абу Рашида, но затрагивает интересы всех моряков, всего рабочего люда в городе. Имеет отношение и к настоящему и к их будущему.
        «Разве я сам не моряк? Разве я не заинтересован в том, чтобы морякам жилось лучше? — рассуждал Таруси. — Вернувшись в порт, чем я гарантирован от того, что, подобно другим, не окажусь под пятой Абу Рашида? Разве я не буду подвергаться такой же эксплуатации и гнету, как и все другие? И неужели я должен смириться с этим? Закрыть глаза, будто ничего не вижу? Нет, это было бы подло и низко…»
        Таруси решил повременить с ответом Надиму. Не говорить пока ему ни да, ни нет. Сделать вид, что прислушался к его совету, и попросить у него отсрочки для окончательного ответа. Мол, надо еще подумать и все взвесить.
        Надим остался доволен. Значит, не все еще потеряно. Нить надежды не порвана. Семя, которое он бросил, еще не проросло, но уже пустило корешки. Теперь нужно только подождать. А через два-три месяца или, может быть, раньше он возобновит свою атаку. Пусть Таруси наслаждается пока морем, плавает, гуляет на вольном просторе. А тем временем Надим придумает, как лучше его заарканить. Можно, например, заранее распустить в порту слухи, будто Таруси дал согласие заняться перевозкой грузов и подыскивает для этого баржи. Уже одних таких слухов будет достаточно, чтобы вывести из себя Абу Рашида, заставить его понервничать…
        Пусть это будет небольшой шаг. Может быть, и не по самому прямому пути. Но он сделан в правильном направлении. Он тоже приближает к намеченной цели. За ним последуют второй, третий… В конце концов Надим добьется своего. Важно то, что удалось все-таки раскачать и сдвинуть с места Таруси. Больше он не будет сидеть в своей кофейне. Уйдет в море. А из моря рано или поздно все равно вернется в порт. Это, безусловно, его победа, победа Надима.
        ГЛАВА 3
        Народный блок все более теснил своих противников и в Латакии, и в других городах страны. Но оба блока мало чем отличались друг от друга — как близнецы, имеющие только разные имена. Их породила одна и та же социальная среда, они ориентировались на одни и те же силы и в борьбе друг с другом прибегали к одним и тем же методам и приемам. Каждая из этих партий старалась привлечь на свою сторону как можно больше влиятельных людей в любой деревне, в любом городском квартале, захватить ключевые позиции в основных сферах общественной и экономической жизни и пробиться к власти, не брезгая никакими средствами для достижения этой главной цели.
        После окончания войны Народный блок, как оппозиционная партия, оказался в более выгодном положении. Используя растущее недовольство широких народных масс злоупотреблениями и бездеятельностью властей, которые достаточно уже дискредитировали себя перед народом, сторонники оппозиционного блока развернули широкую кампанию против своих противников, припирая их своими лозунгами к стене и не забывая в то же время подставлять, где нужно, лестницы, чтобы самим поскорее вскарабкаться на вершину власти.
        Люди смотрели на жизнь по-новому, сопоставляя все те жертвы и лишения, которые им пришлось перенести во время войны, с существующими условиями мирной жизни и с теми заманчивыми обещаниями, которыми так щедро кормило их все эти годы правительство. Нельзя было уже требовать от народа новых жертв, объясняя все это тяготами военного времени. Отменены были и комендантские часы, и светомаскировка. Не существовало запретов, ограничивающих движение транспорта. Ушли в прошлое продовольственные карточки и талоны на бензин. Исчезли очереди у хлебопекарен и длинные хвосты подвод и машин у зернохранилищ и складов топлива. Теперь гораздо больше стало и продуктов питания, и других необходимых товаров. Во всяком случае, потребности в них были почти удовлетворены. Но по-прежнему оставались невыполненными главные требования народа — об отмене устаревших законов, о проведении в стране радикальных реформ, о создании национальной промышленности, об уничтожении коррупции и взяточничества, о смене всего старого, разложившегося аппарата государственной власти. Но все эти требования сводились всегда к главному —
немедленному выводу иностранных войск из Сирии и созданию национальной армии. Народный блок, спекулируя на этих законных требованиях и патриотических чувствах народа, всячески будоражил общественное мнение страны, разворачивая широкую кампанию критики правительства, извлекая из нее политические выгоды для себя.
        Война не прошла бесследно. Она изменила соотношение сил в мире, изменила и самих людей. Они стали более решительными в борьбе за осуществление своих законных прав… Их голос теперь звучал все громче и настойчивее. Они стали политически более зрелыми. Значительно расширился их кругозор — обманывать их становилось труднее. Колонизаторы больше не могли распоряжаться судьбой народа по своему усмотрению. Народ сам заявлял о своем праве решать свою судьбу. Он настоятельно требовал вывода иностранных войск, осуществления глубоких революционных преобразований во всех сферах жизни. Страну лихорадило. Повсюду кипели политические страсти. Разгорались споры и в университетах, и в кофейнях, и в мечетях, и на улицах. Они принимали особенно острый характер там, где в противоборство вступали сторонники двух соперничающих между собою партий. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в любую кофейню, хотя бы вот в эту, в квартале Шейх Захир, которую особенно часто посещают люди Надима Мазхара.
        - Объясни нам, когда же будут выведены иностранные войска? — настойчиво пытал Исмаила Кусу один из посетителей. — Война вроде кончилась, а они не спешат уходить. И твое правительство помалкивает. Почему же оно не создает свою армию?
        - Всякому овощу свое время, — уклончиво ответил Исмаил.
        - Ну а сейчас какому овощу время?
        - Наверное, сразу всем овощам, которыми только можно набить брюхо! — сострил кто-то, стараясь все-таки вызвать Исмаила на спор.
        - Уж так устроен человек, ему всегда кажется, что кто-то другой делает плохо, и поэтому он его критикует. Неужели вы можете утверждать, что Национальный блок бездействует?
        - Нет, почему же? Он действует. Только не так, как надо! Сколько еще можно терпеть такую власть? Когда Франция наконец выведет свои войска?
        - Скоро…
        - Мы уже давно слышим эти обещания. Два года назад нам тоже говорили «скоро».
        - Тогда шла война…
        - Ну а теперь-то она кончилась?
        - Да, кончилась. Но для вывода войск требуется время. Необходимы переговоры. А при переговорах нужны выдержка и терпение, чтобы добиться четких обязательств.
        - Обещания дадут, но кто сможет нам гарантировать их выполнение?
        - Англичане.
        - Не смеши людей! Нашли кому верить! А чем Англия лучше Франции? Те же колонизаторы, только еще коварней и хитрее.
        - Вы меня не так поняли… Я имел в виду, что англичане дали официальные гарантии нашим лидерам.
        - Кто же это такие «наши лидеры»? Уж не твой ли хозяин?
        - Ну ват, всегда так! — обиделся Исмаил, — Мы говорим о серьезных вещах, а вы переходите на личности!
        - Не забывай, Исмаил, что ты находишься в Шейх Захире, а не в порту, — как бы шутя сказал Надим Мазхар, появляясь в дверях кофейни.
        Головы всех присутствующих повернулись в сторону Надима, который, вдруг став серьезным, продолжал:
        - Здесь люди больше доверяют Народному блоку. И переубедить их тебе не удастся. Только головную боль наживешь…
        Надим подошел к столику, где шел спор. Все встали, почтительно его приветствуя. Надим уселся в середине кружка, и разговор снова пошел о проблемах, которые всех сейчас волновали. Обменивались и последними новостями, и последними слухами. Всех интересовало, с какими вестями пришел Надим.
        - У меня вести не очень утешительные, — хмурясь, сказал он.
        - Что случилось? Не пугай нас, Надим!
        - Пугаться пока нечего. Но насторожиться следует. Муршид опять начал мутить воду. Вчера его головорезы совершили нападение на полицейский участок в Джубе…
        Да, это и правда невесело. Раз зашевелились и люди Сулеймана Муршида, значит, могут снова наступить в Латакии смутные времена, как в тридцать шестом году[10 - Стремясь сохранить в Сирии колониальный режим, французский империализм провоцировал в Латакии, Джебель-Друзе и Джезире, входивших в состав Сирии как автономные области, феодальные мятежи, направленные против независимости и единства страны, которые имели место в 1936 г. и в последующие годы.]. Неужто он опять задумал какую-нибудь авантюру? Во всяком случае, это ничего хорошего не обещает.
        ГЛАВА 4
        Таруси протянул Рахмуни руку, и тот крепко ее пожал. Если мужчина дает слово, он должен его сдержать. Если же моряк в присутствии своих товарищей вот так пожимает руку другого моряка, этого достаточно, чтобы навсегда скрепить их договор. Рукопожатие заменяет любую печать. Но Рахмуни сделал даже больше, чем этого требовал старый обычай: он крепко обнял Таруси, и они поцеловались. Моряки, присутствовавшие на этой церемонии в кабинете начальника порта, пожелали им счастья и успеха. Теперь их соглашение можно считать официально оформленным. Отныне они компаньоны.
        Взволнованный тем, что произошло за эти несколько минут, Таруси сидел притихший, опустив глаза. Чтобы справиться с нахлынувшими на него чувствами и как-то успокоиться, он свернул сигарету и затянулся. Время от времени кто-нибудь подходил к нему, чтобы по традиции поздравить с заключением сделки. Таруси благодарил, а сам с нетерпением ждал, когда же наконец кончится эта утомительная процедура и он останется наедине со своими мыслями. Ему необходимо осознать происшедшее. Разобраться в тех неясных и противоречивых чувствах, которые обуревали его сейчас.
        Правильно ли он поступил, согласившись стать совладельцем нового судна? Не делает ли ошибку, возвращаясь в море таким вот образом? Стоит ли сразу обрывать все нити, которые связали его за эти годы с берегом? Что делать с кофейней? Все произошло так неожиданно, что он даже не сумел разобраться во всех своих мыслях и сомнениях. Он снова разворачивает парус, который столько лет был свернут в ожидании своего часа. Море вновь становится его домом. Но почему все то, чего долго ждешь, всегда приходит неожиданно? Неужели нельзя найти такого пути, который привел бы тебя из твоего вчерашнего дня в завтрашний без тревог и душевных потрясений?..
        Только к полудню все стали расходиться. Таруси тоже поднялся и медленно побрел по знакомой дороге в свою кофейню. Сколько раз он ходил по этой дороге! Она смертельно ему надоела. Вчера еще он ненавидел эту опостылевшую ему дорогу. А сегодня он бредет по ней с грустью, как по самой любимой тропинке. Ему все сейчас представляется совершенно в ином свете. На все он смотрит другими глазами. Кофейня, которую он считал своей тюрьмой, кажется ему теперь чуть ли не райским уголком. Он спрашивал себя: счастлив ли он? И не мог ответить на этот вопрос. Он ставил вопрос по-другому: удручен ли он всем происшедшим? И тоже не находил в своей душе ответа…
        Так и не найдя ответа на мучившие его вопросы, со смятенным чувством он вернулся в кофейню. Он не мог долго оставаться наедине со своими мыслями и сомнениями. И он поделился ими с Абу Мухаммедом и Хал ил ем. Новость быстро облетела всю кофейню, а через несколько часов ее обсуждали уже во всем городе.
        События развивались стремительно. Таруси должен был не отставать от жизни — решать и действовать быстро и оперативно. Но он явно не был готов к этому. Он вдруг словно лишился твердости, решительности, энергии, которые всегда были ему свойственны и которые именно теперь были так ему необходимы. Вместо того чтобы предпринимать что-то, он находил для себя всяческие предлоги, чтобы оправдать свою медлительность и бездеятельность. Рахмуни он сказал, что не отказывается быть капитаном на новом судне, но какое-то время ему нужно еще побыть на берегу.
        - Совсем недолго, Селим, пока я не устрою все свои дела, — объяснил Таруси. — Тогда я со спокойной душой смогу плыть куда угодно.
        Рахмуни не возражал. Он предоставил ему полную свободу действий.
        - Я тебя не тороплю, — сказал он. — Улаживай спокойно свои дела. Как управишься, сменишь меня.
        Захватив с собой Ахмада, Рахмуни ушел в первый рейс, а Таруси остался на берегу улаживать, как сказал Рахмуни, свои дела. И с этим он не спешил. Вовсе не потому, что Рахмуни на все соглашался. Нет, ему самому почему-то не хотелось спешить, торопить и без того довольно быстро развивающиеся события. Он словно со стороны наблюдал за собой и никак не мог понять причин охватившего его внутреннего беспокойства. То ли это естественное состояние возбуждения в преддверии новой, радостной полосы жизни, которую он так долго ждал? А может быть, это грусть — ведь предстоит разлука с Умм Хасан. Да и шуточное ли дело — бросить кофейню, которую он сам, своими собственными руками построил на голых скалах и с которой сжился как с родным домом? Десять лет прошло вот здесь, на берегу моря, в мечтах о дальних странствиях, о том дне, когда он снова уйдет в плавание на своем судне и будет кочевать из порта в порт, подставляя лицо морским ветрам — ветрам свободы. Десять лет, которые он считал бесполезно прожитыми, он ждал этого светлого дня. И вот теперь, когда этот день настал, какое-то необъяснимое волнение мешает ему
полностью насладиться одержанной с таким трудом победой. Разве плавание перестало быть его заветной мечтой? Разве он не хочет иметь свое судно? Может быть, его не прельщает больше бродяжья жизнь капитана? Может быть, она утратила в его глазах прежнюю привлекательность? Или он пугается компаньонства? Но ведь другого такого счастливого случая стать пусть не полным, но все же владельцем судна может и не представиться! Для чего, спрашивается, он просидел тогда десять лет на этих скалах? Во имя чего принес столько жертв? Неужто раз и навсегда отказаться от всех чаяний и надежд, которыми он жил все эти годы?
        Таруси, погруженный в думы, сидел на краю обрыва перед самой кофейней. Светало… Солнце, проснувшись, но не решаясь сразу показать свой лик из-за вспыхнувшего кумачом горизонта, протягивало только свои лучи, раздвигая над морем прозрачно-дымчатую легкую вуаль тумана. Море, будто предвкушая радость встречи с солнцем, затрепетало, взволнованно зашепталось о чем-то сокровенном с задумчивым берегом. Чайки, расправив свои белые крылья, парили над самыми волнами, словно стараясь подслушать, о чем это они шепчутся. Терпкий, щекочущий нозд ри запах моря бодрил и в то же время дурманил. Занималась заря нового дня…
        Таруси закурил. Глубоко затянулся и, выпуская дым, устремил взгляд вдаль, туда, где море сливалось с синью неба. И ему показалось, что мучившие его мысли вдруг, обретя ясность, невидимыми нитями стали связывать стирающееся в памяти прошлое со смутно проступающим в тумане будущим. А не проистекает ли его медлительность из появившейся у него новой потребности осознать и понять все происходящее вокруг него, осмыслить свои действия и в прошлом и в настоящем, каждый свой новый шаг и, прежде чем его сделать, убедиться в правильности выбранного пути? Перед его мысленным взором, как кадры киноленты, проходила вся его жизнь. Вспоминая и связывая между собой различные события, факты, поступки, перебирая в памяти все пережитое, Таруси остановился вдруг, пораженный, на последнем отрезке своего жизненного пути — на той памятной ночи, когда он спасал Рахмуни, на том потрясении, которое ему пришлось испытать. Он и теперь не мог понять, как все это могло произойти. Неужто все это было? Как он осмелился бросить вызов самой смерти? Ведь шхуна Рахмуни была осуждена на верную гибель. Это был просто-напросто кусок
дерева со сломанной мачтой, без паруса, непонятно как державшийся на воде. И он ее спас! Не случись такое с ним самим, он никогда бы никому не поверил. Нет, это был даже не риск, это был безрассудный шаг, на который любой нормальный человек никогда не решился бы. Он пошел на это наверняка не в своем уме, потеряв всякое ощущение реальности. Невозможно даже представить себе, что он вплавь добрался до шхуны и сумел ее довести до порта. Может быть, все это приснилось ему? Неужели человек способен сам кинуться навстречу смерти, забыв о том, как прекрасна жизнь?..
        А жизнь со всеми ее трудностями и невзгодами была прекрасна — как вот это июньское утро.
        ГЛАВА 5
        В кофейне Абу Заккура было, как всегда, людно — не сразу найдешь свободное место. Хозяин кофейни, краснощекий великан с пышными, закрученными кверху усами, стоял за перегородкой. Пощипывая усы, он время от времени косил взгляд в сторону двери, явно кого-то поджидая.
        В дальнем углу на своем обычном месте сидел со скучающим видом всеми забытый и заброшенный Абу Хамид. Его группа давно распалась. Никто больше не спрашивал у него о последних новостях. После того как Германия капитулировала, он стал мишенью для насмешек.
        - Абу Хамид, а как поживает твой Юнис? — подтрунивали над ним знакомые. — Как же это ты его не раскусил? Распинался по радио, прославлял великую Германию, а сам, оказывается, работал на англичан! Вот тебе и Юнис!
        Абу Хамид, после того как его совсем извели подобными шутками в кофейне Ибн Амина, перебрался из квартала Шейх Захир в квартал Шахэддин, в кофейню Абу Заккура. Теперь он уже не бегал делиться новостями, а большую часть времени проводил в своей кузнице на рынке, которую совсем было забросил из-за этого проклятого Юниса.
        Под навесом за столиком в кругу наиболее солидных и почтенных посетителей сидел Исмаил Куса, который, как всегда, рассуждал о политике и, как всегда, защищал правительство. Остальные же внимательно слушали его. Исмаил Куса был здесь как бы представителем и защитником правящего блока, к которому многие имели свои претензии. Поэтому ему приходилось отбиваться от разных нападок на блок, разъяснять его политику, отвечать на вопросы, зачастую довольно каверзные. Исмаил ссылался на всякие трудности, на особые условия, на объективные обстоятельства, на соображения высшей политики и уверял, что Франция обязательно выведет свои войска. Но на вопрос, когда же это произойдет, он не мог дать вразумительного ответа и только беспомощно разводил руками.
        А народ — не только в Латакии, но и во всей Сирии — именно этот вопрос больше всего волновал и тревожил. В Дамаске и во многих других городах страны вспыхивали забастовки, проходили бурные демонстрации, закрывались школы, устраивались митинги. Несмотря ни на какие преграды и препоны, вести об этом докатывались до самых глухих уголков страны. Люди обсуждали их, говорили о них, спорили. Атмосфера в стране все более накалялась. Тучи сгущались, предвещая бурю.
        Люди, имевшие различные, подчас диаметрально противоположные взгляды, убеждения, забывали о своих старых распрях, когда речь заходила о главном — об опасности, угрожавшей независимости страны. Призывы, исходившие из Дамаска, встречали отклик и в Халебе, и в Хомсе, и в Хаме, и в Сувейде, и в Латакии. Люди, принадлежавшие разным религиозным общинам, в час опасности сплачивались, объединялись. Как ни старались враги разобщить народ, рассорить поднявшихся на борьбу людей, ничего у них не получалось, и даже самые искусные их интриги никого не могли обмануть.
        В Латакии по-прежнему враждовали между собой различные кварталы, ссорились соседи, шла жестокая конкурентная борьба между дельцами; учитель Кямиль с жаром отстаивал свои взгляды, которые другие считали крамолой; рабочие боролись с предпринимателями, феллахи — с помещиками; но это не мешало представителям этих самых различных групп собираться вместе, чтобы обсуждать вопросы, касающиеся будущего страны.
        Из разных концов города стекались люди в кофейню Абу Заккура. Одни оставались здесь, других хозяин направлял к Заки Каабуру. А сам он все ждал кого-то, кто должен был обязательно прийти, но почему-то задерживался. Абу Заккур, отпуская официанту кофе для посетителей, рассеянно здоровался с входящими и все время нервно пощипывал усы, не сводя глаз с дверей.
        Но тот человек так и не пришел. Абу Заккур был очень раздосадован. Он возлагал на него большие надежды. Этот человек должен был дать ему ответ о возможности закупки оружия. Деньги они уже собрали — каждый добровольно внес определенную сумму. Абу Заккур нашел посредника для закупки, договорился с ним обо всем. И тот его подвел. Больше ждать он не может: ему тоже надо присутствовать на совещании в доме Заки Каабура. Посредники вообще народ ненадежный. А особенно если дело касается контрабандного оружия. Абу Заккур мысленно перебирал различные причины, которые могли помешать посреднику явиться на встречу: напали на след и арестовали торговца, перехватили самого посредника где-нибудь по пути, конфисковали контрабанду. Мало ли что могло произойти. А вдруг этот посредник оказался проходимцем? Обманщиком? Или еще хуже — провокатором? Доносчиком? Ну, тогда ему не сносить головы. У Абу Заккура до сих пор хранится нож, которым он разделывал когда-то мясные туши…
        Теперь задача — незаметно уйти из кофейни. Абу Заккур стал пробираться к двери, не обращая внимания на возгласы посетителей, требовавших кто чай, кто кофе, кто наргиле, кто колоду карт. Выйдя на улицу, он пересек площадь и свернул в переулок. По дороге встретил учителя Кямиля и еще нескольких знакомых, которые тоже шли к Каабуру.
        - Ну, что хорошего? — спросил он Кямиля.
        - Да ничего. Дрянь дело, — ответил Кямиль. — Завтра студенты и школьники начнут демонстрации. Но это ни к чему не приведет, если их не поддержат массовые организованные выступления народа по всей стране. Только так можно подтолкнуть правительство на решительные действия. А без опоры на народ оно вообще ничего не добьется. Более того, потеряем и то, что удалось завоевать!
        Большая гостиная в доме Каабура гудела как улей. Тут были представители почти всех кварталов города, самых различных партий и организаций. В дальнем углу пристроился Надим Мазхар, рядом с ним сидел Таруси — он даже здесь был со своей неизменной палкой. Разговор был серьезный и, очевидно, уже в самом разгаре. Многие были встревожены обстановкой, которая складывалась в Латакии в связи с возобновившейся активностью Муршида.
        - Ну, до чего вы уже договорились? — спросил Абу Заккур, здороваясь со всеми.
        - Ни до чего пока, топчемся на месте, — ответил хозяин дома. — Мы им про быка, они нам про корову. А доить быка, чтобы их разубедить, бесполезно, да и рискованно к тому же. Никак не поймут, что Латакия — это не Дамаск. И опасность, что повторятся события тридцать шестого года, вовсе не исчезла, как они думают. Муршид уже поднимает голову. Угроза нашей независимости существует по-прежнему.
        - Ты прав, — поддержал его Кямиль. — И основная угроза исходит не от Муршида. Наша независимость не может быть полной до тех пор, пока не уберутся отсюда французы и англичане. А судя по всему, они пока и не собираются этого делать. Ищут всякие лазейки, чтобы зацепиться здесь. И не только ищут, но и сами, устраивая всевозможные провокации, искусственно создают условия, чтобы продлить свое пребывание в Сирии. Но если мы объединимся, противопоставим им единый народный фронт, они вынуждены будут уйти. Что же касается района Латакии, то Муршид тут действительно опасен. Это вполне реальная и серьезная угроза для целостности и независимости нашей страны. И чем раньше мы ликвидируем эту угрозу, тем лучше.
        - Все, что поют нам сторонники правительственного блока, мы слышали уже много раз, — прервал Кямиля хмурый мужчина, который даже в годы войны выступал против какого-либо сосуществования с англофранцузскими военными властями. — Всякими заверениями и посулами мы сыты по горло. Нас опять хотят обмануть обещаниями. А почему мы им должны верить? Только потому, что они клянутся, будто эти обещания серьезные?
        - Ну зачем ворошить прошлые обиды? — воскликнул Надим. — Мы ведь собрались здесь не для того, чтобы пререкаться и ссориться, а для того, чтобы договориться о совместных действиях. Разве не так?
        - Правильно!
        - Нечего вспоминать старое! Обсудим лучше, как объединиться нам всем для достижения одной цели — независимости, — поддержали Надима со всех сторон.
        - Но получить независимость — это еще не значит обеспечить наше будущее, — вставил Кямиль. — Это только первый шаг по большому пути, который мы должны проделать. Второй шаг может быть сделан только после вывода всех иностранных войск.
        - Ну а потом — третий шаг? Опять будем повторять наши старые ошибки? — не унимался хмурый мужчина.
        - Не будем вспоминать старое, но и не будем слишком забегать вперед! — попытался вразумить его Надим. — Давайте говорить о том, что нам надлежит делать сегодня, сейчас!
        - К сожалению, история слишком часто повторяется, — включился в разговор адвокат. — Все выглядит почти так же, как в тридцать шестом году. Тот же Сулейман Муршид, те же сепаратисты, те же споры…
        - Нет, вы ошибаетесь! — возразил Кямиль. — История никогда не повторяется, она движется вперед. Сегодняшняя Франция совсем не та, какой она была вчера. И Англия не та. Они стали намного слабее. Зато мы окрепли, стали сильнее. И общая расстановка сил в мире изменилась в нашу пользу. Да и вообще весь мир изменился.
        - Мир-то изменился, а Сулейман Муршид нет! — скептически заметил толстый торговец.
        - Ну чего вы заладили: Муршид, Муршид! — вспылил Исмаил Куса. — Плевали мы на этого Муршида. Неужто страшнее кошки зверя нет? Нечего его в расчет принимать.
        - Это как же так? Почему?
        - Да потому, что его песенка уже спета.
        - Нет, уважаемые, в том-то и дело, что еще нет, — возразил тот же торговец. — За его спиной французы. А они для Латакии все еще опасны. Зачем закрывать глаза на правду?
        - Глаза никто не закрывает…
        - Нет, закрываете!.. Вы видите только угрозу со стороны Франции. Так сказать, опасность в перспективе. Такая опасность действительно существует. Но Муршид представляет сейчас непосредственную и довольно близкую угрозу. Он может принести нам очень много бед. Джуба[11 - Джуба Бургаль — деревня в районе Латакии, которая долгое время была опорным пунктом сепаратистов.] уже сейчас стала его вотчиной. Он там что хочет, то и делает. А французский советник зачем там торчит? Отдыхает? Молится? Или охотится? Как бы не так! Плетет вместе с Муршидом новый заговор! Помяните мое слово: мы еще хлебнем горя! Перекроют главную дорогу и все другие пути, прекратится подвоз — и останемся мы без ничего, одни, отрезанные от всей страны. Тогда бандиты Муршида нас голыми руками возьмут.
        - Правительство учитывает такую опасность, и оно начеку, — успокоил торговца Исмаил Куса.
        - Это, конечно, хорошо, что оно начеку, но одно правительство мало что может сделать без поддержки народа. Для этого мы должны поднимать народ и готовить его к будущим битвам.
        - Правильно! — послышалось сразу несколько голосов. — Правительство верит обещаниям и полагается на переговоры, а мы должны полагаться на оружие.
        - Пока правительство будет вести переговоры, мы должны вооружаться сами и вооружить народ, — заключил Надим. — Оружие нам не помешает в любом случае. Французы заупрямятся — подтолкнем их штыком, Муршид поднимет голову — тоже припугнем. Короче говоря, нам необходимо сейчас оружие. Но чтобы достать его, нужны деньги. А где их раздобыть? По-моему, в первую очередь должны раскошелиться все наши толстосумы. Есть деньги — не скупись. Я так полагаю!
        Все, обдумывая слова Мазхара, молчали.
        - Я полностью согласен с Надимом, — первым прервал паузу Кямиль. — Нам в любом случае предстоит бороться, а для этого нужно оружие. Кто в состоянии — сам себе купит, а тем, у кого денег нет, надо дать оружие. Не с голыми же руками идти на врага!
        - Почему с голыми? — усмехнулся Абу Заккур. — У меня, например, есть хороший нож.
        - Уж не тот ли самый, которым ты пырнул когда-то полицейского?
        Кто-то засмеялся. На лицах других тоже появились улыбки. Все знали, что Абу Заккур в молодости был мясником. Однажды, когда полицейский, повадившийся к нему в лавку за дармовым мясом, потребовал от Абу Заккура крупную взятку, тот пырнул его тем самым ножом, которым резал мясо. После этого он бежал в Палестину и вернулся в Латакию только через десять лет, когда объявили амнистию. Тогда-то он и открыл в Шахэддине свою кофейню.
        - А чем такое оружие плохо? — спросил Абу Заккур. — За неимением лучшего и этим можно кое-кому перерезать глотку.
        - Вот что значит призвание. Так и тянет тебя к старому ремеслу. А почему бы тебе, Абу Заккур, в самом деле не стать опять мясником?
        Теперь засмеялись все, кроме Абу Заккура.
        - Да сохранит меня аллах! — испуганно замахав руками, воскликнул он. — Из-за этого ремесла я чуть было на виселицу не угодил. Второй раз испытывать судьбу не хочу.
        - Ну что пристали к человеку? — возмутился хмурый мужчина. — Вернемся к нашим делам. Я тоже согласен «Надимом… А ты, Исмаил, почему молчишь?
        - А что мне говорить, я ни о чем не беспокоюсь.
        - Это отчего же?
        - Я верю, что правительство обо всем позаботится. Оно зря времени не теряет.
        - На правительство надейся, а сам не плошай! Оно и палец о палец не ударит, если мы сами не возьмемся за дело, — с горячностью возразил Надим.
        - А что слышно из Дамаска? Есть какие-нибудь вести оттуда? — спросил торговец.
        - В Дамаске тоже вот-вот грянет гром. Готовится всеобщая забастовка.
        - А англичане что?
        - Как всегда, хотят остаться в тени. Вроде и нашим и вашим. Ждут, когда мы выгоним французов, чтобы тут же занять их место.
        - Да, против двоих сразу нам, наверное, не выстоять. Как же тогда быть? Кто нам поможет?
        - Народ справится и против двоих, и против троих! — сказал Кямиль. — И помощь, когда потребуется, нам окажут. У нас есть верные друзья.
        - Ты это о русских? Пустая болтовня! Зачем сейчас заниматься пропагандой? Нечего нас агитировать, — раздраженно сказал торговец.
        - Русские ни в какой пропаганде не нуждаются, — отпарировал Кямиль.
        - А это что, не пропаганда? Повторяешь то, что говорят они, и…
        - Ну и что же? — вступился за Кямиля Таруси. — Правда не перестанет быть правдой, если ее и повторяют. Почему же ты затыкаешь ему рот? У тебя есть какие-нибудь возражения по существу? Разве он сказал глупость? Или крамолу? Чем тебе не понравились его слова?
        - Ничего страшного в том что мы немного поспорим, нет, — вмешался опять Надим, — Не надо отвлекаться от главного — вернемся к покупке оружия.
        - Надо создать специальный комитет по сбору денег и еще один комитет, который займется его закупкой.
        - Верно!
        - Вот и готовое решение!
        Все сразу зашумели, стали выкрикивать имена, и каждый старался перекричать другого, настаивая на своей кандидатуре. Назвали и Таруси.
        - Нет, ради аллаха меня ни в какой комитет не включайте! — взмолился Таруси. — Собирайте деньги, покупайте оружие, а я берусь его доставить.
        - Пожалуй, так и в самом деле будет лучше, — согласились с ним остальные.
        - Мне кажется, — подал голос Абу Заккур, — что надо заранее предупредить народ о возможной опасности. А то французы или бандиты Муршида ударят и застанут нас врасплох. Сколько раз уж так было! Вспомните тридцать восьмой.
        - Народ и предупреждать не надо, он как порох — только спичку брось! — сказал Таруси.
        - Это верно, но разъяснительную работу все-таки вести надо. Нужно готовить его к предстоящим боям, — возразил Кямиль.
        - Не мешало бы установить контроль на дороге на Джубу, — предложил кто-то из участников совещания. — Надо следить, кто едет туда и кто оттуда.
        - Правильное предложение!
        - Хорошая мысль…
        - И вообще нужно знать, что происходит не только в городе, но и во всех окрестных деревнях. Об этом всегда можно узнать у крестьян на базаре.
        - Лучше Абу Хамида, пожалуй, никто не сумеет разнюхать, где что происходит.
        - Оставьте вы его в покое! — засмеялся Исмаил Куса. — У него своих забот много. Никак не может успокоиться, что Германия потерпела поражение. Сидит в кофейне мрачный и молчит или же ругает правительственный блок на чем свет стоит.
        - Нам нет дела до его чувств к правительственному блоку, — сказал Кямиль. — А со счетов сбрасывать его не стоит. Разве Абу Хамид меньше нас любит родину? Или он не патриот? Он так же, как все мы, ненавидит французских и английских колонизаторов. И на Германию надеялся только как на освободительницу от них. И если человек заблуждался, это не значит, что мы должны от него отворачиваться. Пусть Надим с ним поговорит и выяснит, чем он сейчас дышит. Тем более что Надим с ним связан деловыми отношениями.
        - Что же, я готов, — отозвался Надим, — но только вместе с тобой, Кямиль.
        - Пожалуйста, я не отказываюсь.
        - Желаю вам успеха!
        - И вам тоже!
        - До встречи!
        - До встречи с победой!
        - Благослови вас аллах, и пусть успех сопутствует вам! — промолвил служитель мечети Мустафа.
        За весь вечер Мустафа не издал ни единого звука, это были его первые слова.
        ГЛАВА 6
        Выйдя из дома Каабура, Таруси вместе с Кямилем направились в сторону моря, прошли мимо государственной больницы и свернули к порту.
        - Скажи, Абу Зухди, как это ты очутился на этом собрании? — спросил Кямиль.
        - Наверное, так же, как и ты, — ответил Таруси.
        - Для меня это дело привычное. А ты ведь сейчас занят по горло подготовкой к плаванию. К тому же я знаю, что ты терпеть не можешь всяких собраний.
        - Это верно, я их не люблю. По-моему, дело всегда лучше слов. Но сейчас понял, что, прежде чем приняться за дело, его надо хорошенько обсудить. С кем поведешься, от того и наберешься. Я за эти годы кое-чему научился у вас. Если хочешь, я готов признаться, что прежде был не прав.
        - Тут виноват не ты, а те, кто видел в Гитлере нашего избавителя. Сами верили и других пытались обратить в свою веру.
        - Нет, меня-то обратили в другую веру!
        - Кто же это толкнул тебя на такое богоотступничество?
        - Мир не без добрых людей. Умные люди вроде тебя. Без вас я ходил бы слепым до сих пор. Вот Абу Хамид и сейчас все еще обвиняет бывших своих единомышленников в предательстве. И меня тоже. Костит нас на чем свет стоит. Говорит, что мы изменники.
        - Ну а ты в свое оправдание что говоришь?
        - А ничего… Гитлеру я никогда не симпатизировал. Тем более я не мог в него верить. Ведь Гитлер и Муссолини — одного поля ягода. Кто убил Омара Мухтара? Муссолини! С Абу Хамидом я был в компании, пока не появился ты.
        - Значит, Абу Хамид прав. Конечно, ты не изменник, но взгляды-то свои ты изменил.
        - А сам Абу Хамид, думаешь, не переменился? Он больше не ругает русских и немцами не восхищается. Недавно в разговоре все хвалил тебя. Кямиль, говорит, светлая голова, раньше всех сказал, что Гитлера разобьют.
        Кямиль улыбнулся.
        - Таким, как Абу Хамид, нужно только вовремя открыть глаза. Он честный человек и просто заблуждался. Он рассуждал так: Франция и Англия наши враги. Раз Германия воюет с ними, значит, она наш союзник, а Гитлер — наш друг. Ведь из Берлина по радио все время твердили, что Гитлер друг арабов. А на деле он не друг, а самый заклятый враг всех народов, в том числе и арабов. Диктатор. А наш народ не любит диктаторов. Время их прошло. Мир изменился. Да и люди стали теперь другими…
        - Я вижу, куда ты клонишь, — прервал его Таруси. — Хочешь, чтобы и я прозрел до конца. Но ведь я никогда, наверное, не стану философом, — усмехнулся Таруси. — Ты говорил правильные вещи. Однако твои слова не столько остаются у меня в голове, сколько западают в сердце. Я люблю свою родину — вот и вся моя философия. Готов за нее бороться, не вдаваясь в рассуждения. И бороться самоотверженно, не жалея своих сил и жизни.
        - Вот за эту твою искренность я тебя и люблю.
        - Я искренен, потому что и ты всегда откровенен со мной. Говоришь прямо, что думаешь. Этим и подкупаешь людей. Мне Касем Джаро сам рассказывал, как ему поручили избить тебя. А ты пришел в кофейню и, увидев Касема с приятелями, вместо того, чтобы скрыться, подсел к их столику. Поговорил с ними, и Касему стало вдруг стыдно. После этого он никому не позволяет сказать хоть одно слово против тебя.
        Этот случай был хорошо памятен Кямилю, хотя с тех пор прошло уже много времени.
        - Меня всегда поражает твоя убежденность и выдержка, — признался Таруси. — Ты никогда не теряешь самообладания, даже когда тебе одному приходилось держать бой с приятелями Абу Хамида. У тебя хватает терпения целыми часами объяснять что-то неграмотным рыбакам и рабочим порта.
        «Значит, тебя привлекают не идеи, которые я отстаиваю, а мои личные качества, — подумал Кямиль, — мое отношение к людям… Впрочем, какая разница? Разве идеи существуют сами по себе? Они должны воплощаться в поступках человека. В отношениях между людьми…»
        На перекрестке, у губернаторского дворца, они распрощались. Учитель пошел в сторону крепости, а Таруси зашагал вниз, к морю, к себе в кофейню.
        Хотя было уже за полночь, в кофейне все еще сидели посетители. В основном это были рыбаки, которые по своему обыкновению собрались в углу около Халиля Арьяна. Один из них рассказывал о своем сегодняшнем улове, утверждая, что нет лучше рыбы, чем морской окунь. С ним не соглашались. Халиль, стараясь перекричать всех, расхваливал султанку.
        - Султанка потому и называется султанкой, — кричал он, — она султан для всех других рыб!
        - Э, бросьте вы спорить, братцы! — вставил свое слово пожилой рыбак, который занимался ловлей в реке. — В море — это не рыба. Вот форель — это рыба.
        - В пресной воде разве рыба, — перебил его другой рыбак. — По мне, нет ничего вкуснее угря. Он слаще молодого барашка!
        - Тьфу на твоего угря!
        Мнения разделились. Одни отдавали предпочтение морской, другие — речной рыбе. Спор затягивался. Его могли не кончить и до утра. Таруси вышел на улицу, хотя подобные споры никогда его не тяготили.
        «Вот их, наверное, не мучают сомнения, — подумал он. — Они любят свой промысел. Находят в нем счастье. Да и я сам не знал никаких мук и был счастлив, когда ходил в море, как они. А сейчас у меня появились какие-то новые заботы. Отчего? Ведь раньше меня нисколько не интересовало, что происходит в мире. Это меня не касалось. Что мешает мне теперь бросить все и отправиться в плавание? Что?..»
        Таруси подошел к обрыву. Сел на свой излюбленный камень. Закурил. Мысли его невольно возвращались к тому, что он слышал сегодня вечером в доме Каабура. Вот-вот в городе могут начаться события. И неизвестно, как они будут развиваться, чем кончатся.
        С Рахмуни они договорились, что Таруси пойдет в рейс сразу же после его возвращения из Александрии. Но сейчас появились новые, непредвиденные обстоятельства, связанные с возможным выступлением Муршида. Со дня на день можно ожидать решительной битвы с французами. Разве можно покидать город в такое неспокойное время? Купит ли кто кофейню — до нее ли теперь людям? Но даже если и удастся ее продать, он все равно не сможет уехать, пока не доставит в город оружие. Ведь он сам вызвался это сделать. Никто его за язык не тянул. А теперь, если он уклонится от этого, его назовут болтуном, подумают, что струсил. Скажут: «Улизнул Таруси, испугался. Он герой на море, а на берегу только в своей кофейне может воевать!» Тогда любой из его недоброжелателей постарается очернить его, как сможет. Для них это отличный повод.
        «Нет! — твердо решил Таруси. — Сейчас уезжать мне нельзя. Я должен остаться по крайней мере до тех пор, пока не прояснится обстановка. Закончу все свои дела. Выполню свой долг. Внесу свою лепту в общее дело. Буду биться вместе со всеми до конца, сколько бы эта битва ни продолжалась…».
        Море дышало глубоко и ровно, точно во сне. Волны тихо роптали, будто жалуясь берегу на свою судьбу, и, не найдя у него сочувствия, со вздохом откатывались назад. Таруси казалось, что они звали и его с собой туда, в море. «Зовут в море, а сами тянутся к берегу», — грустно улыбнувшись, подумал Таруси.
        Ночь спешила на свидание с утром и в преддверии радостной встречи становилась все светлее и прозрачней. Рыбаки уже покинули кофейню, так, очевидно, и не закончив свой нескончаемый спор. Да и так ли уж нужно подводить черту? Они вернутся еще к этому разговору и завтра и послезавтра. Много, много раз. Ведь они ловят рыбу каждый день. И каждый день случается что-то. Новый улов — новое приключение, новая удача — новые невзгоды. Рассказывая об этом, они опять будут ссориться, спорить, доказывать, разубеждать. Потом придет новый день. С новыми надеждами, с новыми разочарованиями. И так до конца жизни. Таруси любит эту жизнь и дорожит ею, и она стоит того, эта жизнь, несмотря на все тяготы, беды, волнения и невзгоды.
        ГЛАВА 7
        Абу Хамид сосредоточенно бил молотом по раскаленному куску железа, будто наказывая его за излишнее упрямство. Брусок был красным, как угли, из которых его только что вытащили клещами. Абу Хамид, по пояс голый, вспотевший, настолько был увлечен работой, что не замечал ни жары, ни резкого запаха жарящегося где-то рядом мяса, ни беспорядка, царившего у него в кузнице, ни базарного многоголосого шума, ни пронзительных криков Абу Самиры. Не сразу заметил он и вошедших в кузницу Надима Мазхара и учителя Кямиля. Но, увидев их, засуетился, захлопотал, усадил на лучшие места, какие только можно было найти в кузнице, а сам устроился перед ними на полу. На лице Абу Хамида светилась счастливая улыбка, вызванная нежданным приходом таких уважаемых и, надо сказать прямо, редких для него гостей.
        - Добро пожаловать! Добро пожаловать! — повторял взволнованный Абу Хамид. — Милости просим! Рад, очень рад таким дорогим гостям. Какой счастливый случай привел вас сюда? Чем могу быть вам полезен?
        - Да, Абу Хамид, нам нужна твоя помощь, — ответил Надим.
        - Сейчас нам тебя не хватает, как луны в темную ночь, — добавил Кямиль, щуря в усмешке глаза.
        - Слуга ваш покорный, располагайте мною. Ваш визит для меня, как солнце в ненастный день. Один аллах ведает, как рад я вам!
        Абу Хамид вытер руки о фартук, достал из кармана табакерку и протянул ее Надиму. Взяв щепотку табаку, Надим передал ее учителю. Абу Хамид тем временем вышел на улицу и заказал кофе. Вернувшись, он опять сел, поджав под себя ноги, но тут же вскочил и, подбежав к двери, крикнул:
        - Абу Самира! Нельзя ли потише — у меня гости!
        - Слушаюсь! Будь спокоен, Абу Хамид, больше моего голоса ты не услышишь!
        Однако не успел Абу Хамид усесться поудобней, как за стеной опять послышались громкие заклинания Абу Самиры, сцепившегося с очередной покупательницей:
        - Сестрица, я тебе уже сто раз говорил и еще раз повторяю: у меня цены твердые, установленные раз и навсегда. Понятно тебе?
        - Нет, не понятно! — еще громче закричала женщина. — Где это видано, такие цены! Совести у тебя нет!
        В ответ Абу Самира разразился драматическим хохотом. Абу Хамид, не выдержав, опять подскочил к двери.
        - Я же тебя просил, Абу Самира, не шуметь. У меня гости. Дай нам поговорить спокойно!
        - Ради аллаха, Абу Хамид, клянусь своими усами и жизнью твоих дорогих гостей, что больше ты меня не услышишь. И пусть отсохнет мой язык, если я издам хоть звук!
        - Да оставь ты его в покое, — вмешался Надим, — Пусть кричит, ведь он голосом зарабатывает себе на хлеб. А и замолчит он, шуму на базаре все равно не убавится.
        Принесли кофе. Только после того, как чашки опустели, Надим наконец перешел к делу.
        - Слышал, Абу Хамид, Муршид опять зашевелился. Не сегодня завтра придется давать ему бой.
        - И ему и французам, — вставил Кямиль, — Вот мы и решили объединиться, чтобы действовать сообща, плечом к плечу. Каждый будет помогать, чем только сможет. Как ты на это смотришь?
        Абу Хамид, скромно потупив глаза, помолчал, потом спросил:
        - А чем я могу помочь? Кто я сейчас такой? Мое мнение никого теперь не интересует. Какой от меня вам будет толк?
        - Не наговаривай на себя, Абу Хамид, — возразил Надим. — Все это вздор. Люди к тебе всегда прислушивались. И сейчас они помнят тебя. Вчера все в один голос хвалили тебя, говорили о тебе только хорошее…
        - Даже Исмаил Куса?..
        Надим заговорщически подмигнул Кямилю, дескать, вступай теперь ты, пока не поздно, не то хозяин оседлает своего любимого конька, а уж тогда его не остановишь.
        - А что Исмаил? — простодушно спросил Кямиль. — Разве он не такой патриот, как ты? Ему тоже родина дорога. Нам всем очень скоро придется защищать ее от французов или Муршида. Для этого нам надо быть всем заодно. Помогать друг другу. Иначе с нами расправятся поодиночке.
        Кямиль рассказал Абу Хамиду о вчерашнем совещании. Объяснил ему, что люди разных политических взглядов могут и должны объединиться для борьбы против общего врага. Рассказал о всеобщей забастовке в Дамаске.
        - Почему забастовка увенчалась успехом? Потому что выступили все сообща, под одним лозунгом, с едиными требованиями. Различие взглядов не помешало людям объединиться, и они одержали победу. Нам тоже нужно объединиться, ибо предстоит сражение сразу с двумя противниками: и с французами, и с Муршидом.
        - А про англичан ты забыл?
        - Нет. Их, разумеется, тоже надо учитывать. Они только делают вид, будто их ничего не касается. Но верить им нельзя. Их лицемерие и коварство нам хорошо известны. Они только ждут удобного случая, чтобы занять место французов. Так что, воюя с французами, мы не должны забывать и об англичанах, но это как бы второй эшелон.
        - Ну а как правительство?
        - Говорят, будто бы и оно так думает.
        - И вы верите этим лгунам, этим прихвостням, которые цепляются за власть?
        Надим, пряча улыбку, снова подмигнул Кямилю: все-таки Абу Хамиду удалось вспрыгнуть на своего любимого конька!
        - Сейчас, как никогда, важно объединение, — говорил Кямиль. — Это понимают все. Тот, кто останется в стороне, — предатель общенациональных интересов. Предстоящая борьба — это лучший экзамен, где будет проверяться патриотизм!
        - Ну а что я должен буду делать? Какой помощи вы ждете от меня?
        - Мы полагаем, что ты сумеешь кое-что разузнать о Муршиде. И чем больше узнаешь, тем лучше. Нам очень важно быть в курсе его планов.
        - Это я могу! Завтра же закрою свою кузницу и отправлюсь собирать сведения.
        - Молодец, Абу Хамид! — воскликнул Надим, — Мы верили в тебя. Прав Кямиль: ты золотой человек!
        - Наш народ вообще золото! — возбужденно произнес учитель.
        - Это верно, — согласился Надим. — Большинство людей — искренние патриоты. Но не хватает у многих решительности. Надо их раскачать, подтолкнуть…
        - Нет, просто наши люди очень эмоциональны и в то же время простодушны, доверчивы. Но долго их обманывать нельзя. Они сердцем чуют, где правда, а где ложь…
        За стеной снова раздались вопли Абу Самиры. Абу Хамид подскочил как ужаленный и, распахнув дверь, закричал:
        - Да заткнись же ты наконец, Абу Самира. Я оглох от твоего крика!
        Абу Самира, сделав испуганные глаза, нырнул головой в один из многочисленных сундуков с овощами, затем, выпрямившись, приложил ладонь ко рту, как бы давая молчаливую клятву, что отныне будет нем как рыба. Абу Хамид, конечно, прекрасно знал, что через несколько минут он опять забудет о своей клятве и примется орать пуще прежнего. Но Абу Хамид должен был на него прикрикнуть, хотя бы для того, чтобы показать таким важным гостям, как Надим и Кямиль, что он тоже обладает здесь достаточной властью и авторитетом, необходимым для выполнения любого важного задания и ведения политической работы.
        После того как он перестал посещать кофейню Ибн Амина в Шейх Захире, где над ним постоянно посмеивались из-за его «несчастной любви» к Гитлеру, он замкнулся, ушел, как он говорил, в подполье. Свою «партию», однако, сохранил. В ней, правда, состоял теперь только Абу Самира. Все невысказанные обиды, всю накопленную желчь, всю злость и презрение, которые он питал к своим бывшим единомышленникам, предавшим его, Абу Хамид откровенно мог высказать только Абу Самире. И ему очень хотелось, чтобы тот был свидетелем его реабилитации. Чтобы тот услышал, как сам Надим и Кямиль назвали его «золотым человеком». Он радовался своей победе больше, чем в свое время радовался победам Гитлера. К нему пришли за помощью — значит, тем самым признали и его прошлые заслуги как последовательного борца против колонизаторов. Он и сейчас готов доказать свою преданность делу борьбы за независимость. Абу Хамид с воодушевлением заговорил о том, что готов сделать гораздо больше того, о чем его просят. Вынужденное безделье совсем измучило его.
        - Вы только скажите, что нужно сделать! Бросить бомбу? Заложить взрывчатку? Поджечь французские казармы? Я на все пойду. Можете на меня положиться. Готов даже жизнью пожертвовать.
        - Обожди, обожди, Абу Хамид, — остановил его пылкие излияния Кямиль. — Нам нужны не только взрывы и пожары. Для этого еще не пришло время. Мы должны сначала провести подготовку. А это можно делать исподволь. В первую очередь необходимо выяснить намерения противника. Узнать все, что происходит в Джубе, в лагере Муршида… У тебя есть там клиенты?
        - В Джубе нет, но есть в Хиффе — это совсем рядом. Короче говоря, вы мне дали поручение, а уж как его выполнить — мое дело.
        - Ладно, мы даем тебе это поручение, но с одним условием, — сказал Кямиль.
        - С каким? — испуганно спросил Абу Хамид, подавшись всем телом вперед, будто приготовился к отражению возможного удара.
        - О нашем разговоре никому ни слова. Нигде — ни в кофейне, ни дома, ни на улице.
        - Можете быть спокойны! Я в кофейни вообще теперь не хожу.
        - Ходи — тебе никто не запрещает. Сиди там, сколько душеньке угодно. Только сам помалкивай — больше слушай. Как говорят на базаре, покупай, а сам ничего не продавай.
        - А если начнут приставать, спрашивать, что нового?
        - Ну тогда расскажи им что-нибудь про Гитлера, — с лукавой улыбкой посоветовал Кямиль.
        Надим засмеялся. Абу Хамид, поняв шутку, тоже рассмеялся.
        - Намек и совет ваш понял, — сказал он, перестав смеяться. — Больше никаких разъяснений не требуется.
        Когда гости ушли, Абу Хамид принялся снова стучать по остывшей за это время железяке. Потом отбросил ее в сторону. Свернул сигарету и, закурив, стал ходить взад-вперед по кузнице. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь радостью, которая переполняла его.
        - Абу Самира! Бросай свои арбузы и помидоры, иди сюда. Есть хорошие вести! — крикнул он в открытую дверь. Не дождавшись от него ответа, Абу Хамид раздраженно повторил: — Абу Самира, тебе же говорят: оставь свое гнилье! Есть важное дело!
        Но у Абу Самиры был свой взгляд на дела — важнее торговли для него ничего не могло быть. Поэтому он сделал вид, что не слышит Абу Хамида, и продолжал азартно торговаться с покупательницей.
        Такое безразличие к таким важным событиям — это уж чересчур! Абу Хамид выглянул в дверь и, разъяренный, набросился на Абу Самиру:
        - Ты что, оглох от своего собственного крика? Или для тебя ничего другого в мире не существует, кроме твоих паршивых арбузов? Тебе же говорят: есть важное дело! А ты и ухом не ведешь. Сидишь, как клушка, на арбузах, боишься с места сдвинуться! Для тебя арбуз, наверное, дороже самого аллаха.
        Абу Самира, не на шутку испугавшись, сразу засуетился, поспешил навстречу Абу Хамиду.
        - Не богохульствуй! Ну зачем гневаться? — подобострастно заглядывая Абу Хамиду в глаза, заговорил он. — Что там у тебя могло стрястись? Дай бой, надеюсь, что-нибудь хорошее?
        - Не то слово, Абу Самира! — воскликнул Абу Хамид, заключая его в свои объятия. — Все идет прекрасно! Отлично!.. Запомни, Абу Самира, сегодняшний день! Нашу партию опять признали!..
        ГЛАВА 8
        Вернувшийся из Александрии Рахмуни был уверен, что Таруси управился со своими делами и сможет теперь заменить его на судне. Но когда Рахмуни заговорил об этом с Таруси, тот ответил уклончиво:
        - Понимаешь, еще не все сделал… Придется, видно, задержаться на какое-то время… И кофейню не продал, и другие всякие дела… Поверь, я и сам не дождусь, когда уйду в плавание. Стосковался по морю… Но появились всякие непредвиденные обстоятельства. Сам знаешь, какое сейчас тревожное положение в городе. Того и гляди, Муршид опять о себе напомнит. Во многих городах проходят демонстрации, забастовки. Со дня на день можно ожидать и других событий…
        - Это я знаю, — ответил Рахмуни. — Но ты ведь прежде всего моряк.
        - Да, моряк… Но ведь мы и по земле ходим. У нас навеса над головой нет. Нас тоже может замочить.
        - Да, ты прав, мы ходим и по земле. Но я хотел сказать, что наше место в море. Наши дела связаны прежде всего с морем. И нам нечего долго задерживаться на суше. Но ты не думай, что я тебя отговариваю… Нет! Долг есть долг. Я тоже готов помочь чем могу. От тебя, во всяком случае, не отстану!
        Таруси виновато улыбнулся, словно извиняясь перед другом за свою горячность.
        - Ты прав, Салим. Нам нечего задерживаться на суше. Наш дом — море. Я вовсе не предлагаю бросить наши дела и судно. Но мы должны, очевидно, чем-то помочь людям. Внести свою лепту… Может, нужно что-то конкретное сделать… А может быть, потребуются деньги…
        - Что ж, мы всегда готовы помочь! С радостью! Ты можешь от имени нашей компании внести столько денег, сколько сочтешь нужным.
        - Но у меня есть еще одно поручение… Я должен сначала выполнить его и только после этого смогу отправиться в рейс. Как ты на это смотришь?
        - О чем тут говорить? Разве тебе нужно мое разрешение?
        Растроганный Таруси крепко обнял и расцеловал Рахмуни.
        - Я был уверен, что именно так ты ответишь!
        Они распрощались. Рахмуни уже вдогонку крикнул Таруси:
        - Только береги себя! Обещаешь?
        - Обещаю, — ответил Таруси. — Уж не думаешь ли ты, что я прямо отсюда отправляюсь в бой?!
        Два дня спустя, рассказывая об этом разговоре Надиму, Таруси сказал шутя:
        - Ну, теперь у нас есть и свой флот. Так что можем доставить все что угодно.
        - Вот и отлично! — обрадовался Надим, — Мы знали, что ты справишься с этим, поэтому и поручили именно тебе.
        Они подробно обсудили, что должен делать Таруси. При их разговоре присутствовал еще один человек, которого до этого Таруси видел только раз, на совещании у Каабура. Но Таруси знал, что он хотя и не здешний, но в курсе всех последних событий. За все время беседы он не проронил ни слова, предоставив Надиму самому договариваться обо всем с Таруси.
        Как только гости ушли, Таруси послал Абу Мухаммеда за Ахмадом.
        - Скажи, что я буду ждать его в условленном месте.
        Выйдя из кофейни, Таруси огляделся по сторонам. Спустился к морю. В заливчике стояла большая лодка, в которой можно выходить в море и под парусом и на веслах. Он внимательно осмотрел ее и, убедившись, что все в полном порядке, заложив руки за спину, пошел по берегу дальше. Таруси думал сейчас о том, как лучше выполнить поручение, чтобы потом не стыдно было смотреть в глаза и Надиму и другим людям, которые верили в него.
        Абу Мухаммед чувствовал, что готовится какое-то важное и, может быть, даже опасное дело. Его тревожила атмосфера таинственности, царившая сегодня в кофейне: разговор вполголоса Надима с Таруси, срочный вызов Ахмада, неожиданное исчезновение самого Таруси. Беспокойство Абу Мухаммеда еще более усилилось после того, как какой-то незнакомый моряк зашел в кофейню и, узнав, где Таруси, тут же, ничего не сказав, скрылся. Уже почти в полночь появился Ахмад еще с двумя моряками. Они спустились к морю и сели в лодку. Абу Мухаммед пробовал позвать Ахмада, чтобы тот вернулся и объяснил ему толком, куда и зачем они собираются. Но Ахмад даже ухом не повел. Поднял якорь, оттолкнулся от берега и, развернув лодку, взял курс на север. То ли он на самом деле не услышал настойчивых призывов Абу Мухаммеда, то ли просто сделал вид, но Ахмад тем самым дал понять, что прошло то время, когда он был на побегушках у Абу Мухаммеда, теперь он человек вполне самостоятельный и у него могут быть свои тайны, в которые он не обязан никого посвящать.
        Абу Мухаммед вернулся в кофейню хмурый и вконец расстроенный. Поведение Ахмада было последней каплей, переполнившей чашу сомнений и недоумений, преследовавших его сегодня весь день. Он не понимает, что происходит. И, глубоко вздохнув, Абу Мухаммед сел возле мангала и погрузился в размышления.
        ГЛАВА 9
        Перед отплытием Таруси строго предупредил своих товарищей:
        - Громко не разговаривать, не курить, пока не выйдем из порта! Гребите тихо! Я знаю, что вы прекрасные моряки. Докажите это еще раз!
        - К чему все эти предосторожности? — спросил один из моряков. — Чего нам бояться?
        - Вам, кроме аллаха, бояться, конечно, некого. И не думай, что я кого-нибудь боюсь! — строго посмотрев на него, парировал Таруси. — Будем считать, что ты это брякнул не подумав. Иначе я оставил бы тебя после твоих слов на берегу.
        - Клянусь, Таруси!..
        - Можешь не клясться, — прервал его Таруси. — Все и так ясно.
        Но моряк не успокаивался, он решил объясниться до конца:
        - Клянусь жизнью, Таруси, я сказал это без всякой задней мысли. Просто я хотел узнать…
        - Ну вот и замнем для ясности! — резюмировал Таруси. — А ну, полный вперед, ребята!
        Две пары весел бесшумно опускались в воду, потом, тут же вынырнув, взлетали в воздух, как две огромные птицы с распластанными крыльями, и снова погружались и взлетали, стряхивая с себя брызги, которые прочерчивали по обеим сторонам пунктирную линию. Лодка легко скользила по черной глади моря. В такт взмахам весел то сгибались, то разгибались спины моряков, напрягались и расслаблялись мышцы их рук, будто короткие вздохи, слышались всплески весел и мерное журчание разрезаемой носом воды, а за кормой, будто за плугом, оставалась длинная темно-голубая борозда, окаймленная по бокам кипящей белой пеной. Чистый, прозрачный воздух, черный бархат неба, усеянный мириадами звезд, журчание воды за кормой, мерное поскрипывание уключин, пьянящий соленый запах моря, таинственность столь неожиданно предпринятой ночной прогулки — все это будоражило, волновало и настолько взвинчивало нервы, что невольно каждый прислушивался, притихший и завороженный, к этой необыкновенной симфонии ночи и моря, боясь внести в нее какой-либо диссонанс.
        Первым нарушил эту возвышенную гармонию Таруси. Увидев вдали свет, он приказал поднять весла. Моряки не понимали причин такой осторожности. Уж не занялся ли Таруси контрабандой? Но даже в таком случае такие меры предосторожности излишни. Прошло несколько томительных минут, прежде чем раздалась команда:
        - Весла на воду!
        И вдруг команда — это Ахмаду:
        - Поднять парус!
        Под парусом на веслах лодка заскользила еще быстрее. Таруси решил отойти подальше от берега, чтобы не вызвать подозрений. Он взял курс на северо-восток — пусть думают, что они направляются в открытое море.
        Ветер надул парус. Теперь можно было и не грести. Моряки, вытянув ноги, расслабились.
        Таруси, достав табакерку, протянул ее морякам:
        - Курите!
        Моряк, который сидел ближе к нему, взял щепотку и начал свертывать толстую цигарку. Табакерка капитана пошла по кругу. У каждого из них был свой табак. Но такова уж старая морская традиция: первая сигарета в море — из табака капитана. Это неписаный закон моря, и Таруси, старый морской волк, свято его придерживался. Пусть это всего лишь лодка, но он здесь старший и должен вести себя как настоящий капитан.
        - Ты, Таруси, как будто уже и не моряк, а обычаи моря по-прежнему соблюдаешь, — пошутил Абу Самид.
        - Да, я теперь хозяин кофейни. Она меня кормит. Значит, это мое ремесло. А море… — Таруси помолчал, подыскивая нужное слово, — …море — это моя любовь.
        - Потому-то мы и мечтаем пойти с тобой в море, когда ты опять станешь капитаном.
        - Что ж, может быть, еще и поплаваем вместе, — уклончиво ответил Таруси.
        - А моя мечта, слава аллаху, уже сбылась! — с гордостью сказал Ахмад.
        - Могла и не сбыться… — задумчиво произнес Таруси. — Я до сих пор не могу простить себе того, что ты тогда из-за меня прыгнул в море и поплыл к фелюге Рахмуни. Это чудо, что мы тогда остались живы. Такое бывает лишь раз в жизни. Сохрани тебя аллах, Ахмад, и вас, ребята испытывать подобным образом судьбу! В детстве я, бывало, на спор с ребятами нырял под пароход. Теперь я стал умнее и ни за какие деньги не нырнул бы!
        - А я нырнул бы! — с задором воскликнул Ахмад. — И вообще я готов сделать все что угодно, чтобы только плавать на вашем судне — с тобой, Таруси, или с Рахмуни. Он ко мне относится как к своему сыну. А тебя, Таруси, он боготворит. Иначе не называет, как «мой брат». Когда были в Александрии, он взял меня с собой на базар, чтобы купить тебе отрез на костюм. Долго выбирал, наконец остановился на самом дорогом и красивом. На ценнике было написано «Крузо». Купил он этот отрез, а потом, когда плыли назад, все меня спрашивал, понравится тебе этот отрез или нет. Я его успокоил. Говорю: «Такой отрез пойдет на костюм даже самому королю!»
        - Ты прав, Ахмад! — засмеялся Таруси. — Я сшил себе из него тройку, но надеть так и не решаюсь. Как посмотрю на себя в таком шикарном костюме — аж смех разбирает. Для этого костюма нужен какой-то особенно торжественный случай. Вот разве что когда умру! Тогда, ребята, можете облачить меня в этот «Крузо» и опускать в море. Для моря его не жалко. Это будет, пожалуй, самый подходящий случай!
        - Ну, этого случая долго еще ждать! — заметил Абу Самид.
        - Долго ли, коротко, но двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да, признаться откровенно, я нисколько не боюсь смерти. В любое время готов ее встретить. Но, сдается мне, что она трусовата. Или силенок у нее мало, чтобы отобрать у меня жизнь. Иначе она давно бы меня сцапала. Уж очень много поводов было для этого. Сотни раз она заглядывала мне в глаза, подмигивала, и каждый раз мне удавалось от нее улизнуть.
        - Ну, у тебя, капитан, богатый опыт. Знаешь, как обвести вокруг пальца смерть. Так что жить тебе еще и жить!
        - Кто его знает, на все воля аллаха!.. Во всяком случае, пока живешь, надо жить и о смерти лучше не думать.
        - Правильно. Как бы там ни было, а жизнь — хорошая штука. Намного лучше смерти.
        - Бывает, наверное, когда и смерть желаннее жизни, — задумчиво произнес Таруси. — И такое бывает…
        Он не стал развивать свою мысль. Поднялся, подправил парус. Вернувшись на свое место, Таруси решил сменить тему разговора. Они прошли уже больше половины пути. Пожалуй, пришло время поговорить откровенно. Рассказать, куда и зачем они идут. В чем состоит задача каждого.
        - Вы, очевидно, уже сами поняли, куда мы держим курс? — спросил Таруси и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Нам предстоит очень серьезное, ответственное дело, о котором никто, кроме нас, не знает и не должен знать. Дело простое, но очень важное. Поэтому главное — держать язык за зубами! Вам известно, что готовится решающее сражение. И чтобы его выиграть, нашим братьям нужно оружие. Вот я от вашего имени и дал им слово, что мы доставим это оружие. Я на вас полагаюсь и думаю, что вы не подведете.
        - А откуда мы должны его доставить?
        - Из Баситы. Оружие уже куплено. Наша задача только доставить его.
        - А почему решили именно морем?
        - Все дороги сейчас строго контролируются французами. Я поэтому и предложил такой план. По-моему, он вполне реальный. Главное, не нарваться на таможенников. Они могут принять нас за контрабандистов и увязаться за нами. Тогда нам придется туго. Придется или дать бой, или выбросить оружие.
        - Раз ты поручился за нас, то ты уж и действуй с умом, чтобы нам не пришлось потом расхлебывать кашу, которую ты заварил, — сказал моряк, первый проявивший любопытство о цели их ночного похода. — Пока идем порожняком — осторожничаем, а с оружием, что ж, на рожон полезем?
        - Полезем на рожон?! С чего ты это взял?
        Наступило неловкое молчание. Таруси слышал от моряков и раньше упреки в свой адрес, будто он авантюрист, сорвиголова, любит рисковать когда надо и не надо. Может быть, когда-то это и было так. Но и в те дни он рисковал только своей жизнью, а не чужой. Ну а если речь идет об общих интересах и нужно отвечать не только за себя, он всегда действует осмотрительно и осторожно. Особенно в последние годы. До того уж стал осторожен, что порой сам себе кажется трусом. Уж не старость ли виной тому, что он так часто стал опасливо озираться по сторонам?
        - А это правда, что ты вывозил политических ссыльных с острова Арвад? — первым нарушив тишину, спросил Ахмад у Таруси. — Мне об этом рассказал Рахмуни, когда мы плавали в Александрию. Я ничего об этом раньше не знал.
        - А зачем тебе было знать? Не велик подвиг — обычное дело. К тому же и давнишнее. Люди, которых мы тогда вывезли, наверное, и сами уже об этом забыли. Они сейчас в Дамаске занимают большие посты. А тогда были просто ссыльными.
        - Ну, положим, не такое уж обычное. Рахмуни говорил, что дело это было довольно опасное, не каждый решился бы за это взяться. Поэтому о нем и до сих пор помнят.
        Ахмад упорно хотел заставить Таруси самого рассказать эту историю. Может быть, он желал узнать все подробности, которые могли бы дополнить созданный им героический образ Таруси. А может быть, он просто хотел сделать ему приятное в тот самый момент, когда кто-то усомнился в действиях Таруси, не понимая, что можно быть осмотрительным и в то же время отважным капитаном.
        Таруси казалось, что все давным-давно позабыли об этом эпизоде. А вот, оказывается, есть люди, которые помнят все. И другим рассказывают о его славных, но давних делах.
        - О настоящих делах всегда будут помнить. В мире ничего не забывается, — заметил Абу Самид, будто прочитав мысли Таруси.
        «В мире ничего не забывается!» — повторил про себя Таруси. Как просто и в то же время удивительно точно моряк сформулировал мысль, которая его давно занимала, но которую он никак не мог облечь в слова. Ничто не забывается! Значит, не забудется и то, как он спас той ночью Рахмуни. Не забудется, верно, и сегодняшняя ночь. Он может перечислить и еще много других дел, которые навсегда сохранились в его памяти и живут в сердце. Но обязательно ли должны об этом помнить другие люди? Хотя бы вот эту поездку за оружием?..
        «Конечно, будут помнить! — сам себе ответил Таруси. — Ведь это я делаю не для себя, а для людей. Значит, люди и будут об этом помнить. Будут вспоминать прежде всего те, кто сам в этом участвовал. Они расскажут другим, те — третьим. Старики — молодежи. Ведь и я сам рассказывал морякам о тех, кого давно уже нет в живых, но память будет жить вечно. Я ставил их другим в пример и сам мечтал хоть наполовину быть таким, как они…»
        Вот и вышло, что Таруси невольно ответил на вопрос, постоянно мучивший его: зачем он живет? Понял свое собственное предназначение в жизни. Он — одно из маленьких звеньев бесконечно длинной цепи жизни. Он рассказывает о делах тех, кто уже ушел. Люди, которые придут после него, поведают другим о его делах. Его научили ремеслу моряка. Он должен научить ему других. Он может есть хлеб, посеянный другими, но должен и сеять сам, чтобы ели другие. Как, оказывается, это все просто! Как мудро! Как прекрасно!..
        Таруси вспомнил Халиля Арьяна. И те удивительные истории и легенды, которые тот всегда рассказывает морякам.
        «Его истории вовсе не небылицы, как думал я раньше! — решил Таруси. — Наверняка нечто похожее происходило когда-то с кем-то. Поэтому-то люди и тянутся к Халилю и с жадным интересом слушают его бесхитростные, но весьма поучительные рассказы. А я-то удивлялся простодушию моряков, которые заслушивались ими. Но ведь и сам я слушал Халиля, как ребенок, с открытым ртом. Смотрел на него восхищенными глазами. Радовался и переживал вместе с другими за тех, о ком он рассказывал. Халиль — необыкновенный человек, он маг, волшебник. Сказитель, певец моря, его летописец. Он уйдет, но его место займет другой. И того тоже будут, затаив дыхание, слушать люди. Радоваться, переживать как будто за героев рассказов, а на самом деле — за самих себя. Рано или поздно уйдет Рахмуни, уйду и я. К старым историям прибавятся новые. Повествуя о них, новый Халиль что-то добавит, что-то приукрасит своим новым слушателям — младшие всегда приукрашивают жизнь старших. Вполне возможно, что и Синдбад-Мореход был реальным человеком, таким же моряком и фантазером, как наш Халиль. И не просто моряком, который сам плавал и беззаветно
любил море, но и был искусным рассказчиком, умел красиво и складно поведать людям о том, что видел и слышал, и заразить их своей беззаветной любовью к морю… И выходит, что Синдбад в давние дни был тем же Халилем».
        Таруси так углубился в свои размышления, что забыл о своих товарищах, которые, решив, очевидно, не мешать ему думать о чем-то своем, принялись рассказывать забавные истории и время от времени негромко смеялись.
        Что послужило поводом для его раздумий? Ах да, это Ахмад напомнил ему о том, как вывезли ссыльных с Арвада. Это была заслуга не столько его, Таруси, сколько прославленного, поистине легендарного капитана Абу Масуда. А Таруси и еще несколько моряков только помогали ему. Бесшумно спустились они на большой лодке из Тартуса к Арваду. Под покровом ночи незаметно причалили к крутому обрывистому берегу у крепости, где их уже поджидали трое беглецов. Подобрали их и благополучно доставили на берег. Кто они были такие, Таруси даже не знал. Только потом услышал их имена. Абу Масуд, конечно, понимал, что шли они на очень опасное дело. Недаром же они прихватили тогда с собой три винтовки, парабеллум и вдобавок еще охотничье ружье. Настоящим-то героем был, конечно, Абу Масуд. Интересно, знает ли о нем Халиль Арьян? Если нет, надо будет ему рассказать. Известна ли ему эта история о побеге ссыльных? В Тартусе-то наверняка знают многие. Уж не говоря об острове Арвад. На Арваде знают все, что происходило когда-либо на море. Этот островок сам словно затвердевшая частица моря. Для него нет никаких тайн моря. Все его
жители — моряки. Они рождаются в море и умирают в море. Сами они плавают всю жизнь, и дети, и внуки их плавают. Они были полными хозяевами, когда на море пользовались только парусом, не было ни моторов, ни радио, ни компаса. Тогда, чтобы добраться с Арвада до Кипра, в Мерсин или в Румынию, нужно было плыть много дней, недели, даже месяцы. Семьи моряков — жены, дети, старики — жили в постоянном ожидании своих близких. Ждали долго, терпеливо. И в конце концов дожидались. А бывало, что те, кого ждали, и не возвращались. Но никто не проклинал море и не боялся его. Опять уходили в далекое плавание, ибо море кормило их. Без моря они не могли жить. С ним связаны их ремесло, их надежды, их любовь. Движок сменил парус. Многое изменилось после этого. Даже характер моряков. И умение моряка теперь так не ценится, как раньше. Но любовь его к морю остается неизменной.
        Таруси стал всматриваться в черную полоску берега. Вот вспыхнул огонек. Кажется, они у цели.
        - Приготовиться! — скомандовал тихо Таруси. — Подходим…
        Таруси наклонился и, повозившись под сиденьем в корме, вытащил автомат.
        - Эх, жаль не взяли мы с собой никого, кто умел бы хорошо стрелять, — сказал Таруси, упрекая самого себя за эту ошибку.
        - Ну-ка покажи мне этот автомат, — протянул руку Абу Самид. — Невелика хитрость. Недаром же я два года отбарабанил в армии.
        - Это хорошо, что ты умеешь стрелять, армия пошла тебе на пользу. А вот с контрабандистами ты когда-нибудь имел дело?
        - Нет, не приходилось.
        - То-то и оно! Поэтому я не могу так просто доверить тебе автомат. — И пояснил: —Контрабандисты — это особый народ. Они не знают ни стыда ни совести. Продадут тебе товар, получат деньги, а потом сами же тебя и ограбят. Не сумеешь постоять за себя — останешься без денег и без товара. Вот так-то!
        - Неужели они способны на такую подлость?
        - Даже на большую. Очень часто сами же контрабандисты бывают и доносчиками. Продаст тебе товар, потом попытается его у тебя отобрать, а не удастся — так сам же и донесет таможенникам, а от них он получит свою долю — награду за донос. Понял, как это делается? Ты думаешь, таможенники сами вынюхивают контрабандные товары? Ничего подобного. Если бы они не пользовались услугами контрабандистов, их ничего не стоило бы обвести. По крайней мере они не имели бы и десятой доли того, что имеют.
        Ахмад с нескрываемым удивлением и даже подозрительностью смотрел на Таруси. «Уж не верховодит ли сам Таруси шайкой контрабандистов?» Но тут же отказался от этой вздорной мысли. Просто Таруси хорошо знает жизнь моря. Все его законы, все тайны. А контрабанда — это тоже часть жизни моря. Контрабандистов можно встретить и в порту, и в кофейне. Приходят их доверенные люди, предлагают товары. Потом появляются посредники. Шепчутся, договариваются, бьют по рукам. Приобретенные по дешевке товары затем снова перепродаются. Все это не раз проходило перед глазами самого Ахмада. Не удивительно поэтому, что Таруси так хорошо знает всю эту механику.
        Таруси повертел в руках автомат, потом, после некоторого раздумья, протянул его Абу Самиду.
        - Ну ладно, вояка, так и быть, вручаю тебе это оружие. А как ты им будешь пользоваться?
        - Это уж моя забота. Не бойся. Мне приходилось стрелять из автомата много раз. Больше, наверное, чем у меня осталось волос на голове… Если автомат не подведет, не промахнусь. Ну, давай!
        И Абу Самид, боясь, что Таруси может раздумать, почти вырвал автомат из его рук и закинул за спину.
        - Я же тебя недаром предупреждал, Абу Самид, что иметь дело с контрабандистами — это тебе не с вражескими солдатами воевать. Так носят оружие в армии. А ты едешь за товаром. В гости. Так ты и напугать можешь хозяев, хотя они и контрабандисты. Что они подумают о нас, увидев у тебя на плече автомат? Нет уж! Спрячь его под бушлат. Приклад держи под мышкой, разорви карман, просунь туда руку и держи палец все время на курке. Понятно. А сам иди немного в стороне, не отставай и вперед не забегай, а будь все время сбоку. В разговор ни с кем не вступай, не таращи на них глаза. Делай вид, что ты смотришь по сторонам, будто боишься, что кто-то подойдет. А уж когда начнем грузить оружие, не спускай с них глаз, следи за каждым их движением! Если увидишь, что нам в спины направили оружие, сразу бери их на прицел! Под дулом автомата они живо сообразят, что нас голыми руками не возьмешь. Поймут, с кем имеют дело.
        Моряк, сидевший рядом с Таруси и, видимо, любитель острых ощущений, сразу оживился.
        - А ты, — обратился к нему Таруси, — возьми мой пистолет и оставайся в лодке! Будь все время начеку! Без особой надобности не стреляй, а то еще, не дай бог, промахнешься в темноте — в своих угодишь. Стреляй только в том случае, если кто-то попытается влезть в лодку. Как бы ни швыряло лодку, якоря не бросай! Привяжем ее канатом — и хватит. В случае чего — руби канат и отплывай! Вот, пожалуй, и все инструкции.
        По команде Таруси моряки свернули парус. Ахмад шестом прощупывал дно, чтобы в темноте не наткнуться на какой-нибудь большой камень. Таруси сел за руль и стал прижимать лодку ближе к берегу.
        Вскоре между двумя скалами вновь вспыхнул огонек. Таруси, как было условлено, замигал в ответ фонариком. Огонек на берегу опять загорелся и погас. «Знакомство» состоялось. Лодка пристала к берегу. Таруси спрыгнул первым. Снова посветил фонариком.
        Потом за канат подтянул лодку вплотную к скале. Будто из-под земли выросли фигуры людей. К лодке подтащили мешки с оружием. И только после того, как их быстро погрузили, Таруси отдал деньги, ловко прыгнул в лодку и перерубил канат. Моряки дружно налегли на весла. Ахмад поднял парус. Лодка стала быстро удаляться от берега.
        - Ну, слава аллаху, пронесло! — сказал облегченно Абу Самид.
        Но сразу же за его словами с берега раздался выстрел и где-то совсем рядом просвистела пуля.
        - Это они нам салютуют на прощание! — усмехнулся Таруси.
        Лодка, набирая скорость, уходила в открытое море.
        - Ахмад, берись за руль, — скомандовал Таруси. — Скоро будет попутный ветер. До рассвета надо пройти форт. Проскочим, считайте — дело сделано!
        ГЛАВА 10
        Про груз, который доставил Таруси из Баситы, знали немногие. Кроме Надима Мазхара, в эту тайну был посвящен и учитель Кямиль. Возможно, Надим хотел бы выдать эту операцию за свою личную заслугу и нажить на этом политический капитал для себя и для своей партии — Национального блока. Но Таруси, то ли случайно, то ли намеренно, спутал карты Надима, подчиняясь подсознательному чувству симпатии и доверия, которое он питал к Кямилю. Да и какое дело было ему до этой мышиной возни. Свой долг он выполнил, слово сдержал. Доказал Надиму, что попусту не болтает. А не поделиться своими мыслями, тем более сомнениями, с Кямилем он не мог. Он всегда хотел узнать мнение своего друга обо всем, что его интересовало. Советуясь с ним, он выяснял то, что раньше понимал не совсем отчетливо. И если Кямиль одобрял его поступок, Таруси еще больше укреплялся в своей уверенности и еще смелее и решительнее шел по намеченному пути.
        Именно поэтому, встретившись через несколько дней с Кямилем, он попросил у него совета — уходить ему в дальнее плавание или пока повременить.
        - Видишь ли, тут советовать что-либо трудно, — ответил Кямиль. — Это твое личное дело. Могу сказать только одно, что никаких чрезвычайных обстоятельств, которые вынуждали бы тебя ломать свои планы, пока нет. По крайней мере жертв от тебя не требуется.
        Таруси глубоко задумался. Он знал, что все равно уйдет в плавание. Но ему нужна была моральная поддержка. Именно ее он искал у своего друга. Он нуждался в том, чтобы его подбодрили. Помогли ему перерубить канат, которым он был привязан к берегу, к этим обжитым скалам на Батране.
        Они хорошо понимали друг друга. Кямиль знал, почему терзается Таруси. Ведь с берегом его связывает теперь не только кофейня. Таруси не хочет свернуть с того пути, по которому он медленно, но верно двигался все эти годы. С пути, который помог ему найти Кямиль. Пути борьбы не только за свои интересы, но и за счастье других людей, за счастливое будущее своей родины. Он не должен и не имеет права оставаться в стороне от этой борьбы.
        «Да, я не феллах, не рабочий, я моряк, — рассуждал Таруси. — Но я тоже принадлежу народу. Я один из его верных сыновей. Патриот без философии, так я однажды о себе сказал. Это, однако, куда лучше, чем быть философом без чувства патриотизма. Каждый человек должен быть прежде всего патриотом. Патриотизм — это особое, святое чувство, которое зарождается в душе человека так же, как и любовь. Но любовь бывает и долгая и быстротечная. А это постоянно, на всю жизнь. Ну а философии можно набраться и потом. Все другие ценности — преходящие, второстепенные. Можно прожить и без них…»
        - Значит, ты твердо решил оставить кофейню? — спросил Кямиль.
        - Да…
        - Вернуться снова в море?..
        - Конечно… Разве не с этой мечтой я жил все эти годы?
        Таруси старался казаться спокойным. Но взгляд, который он бросил на Кямиля, выражал и недоумение и горький упрек: «Неужто ты не понимаешь меня? Или притворяешься? Может быть, сомневаешься, что я люблю море?»
        Кямиль смутился под его взглядом. Он понял, что был нечуток к другу. Бездумными словами разбередил его самую больную рану. И он решил помочь Таруси. Помочь перерубить канат — пусть Таруси плывет туда, куда устремлены все его помыслы, куда рвется его душа. Канат, привязывающий Таруси к берегу, будет перерублен, но ведь, кроме него, есть невидимые, более прочные нити, которые навсегда связали Таруси с борьбой за осуществление их общей цели. И как ни трудно было Кямилю произнести это, он сказал:
        - Раз так, дружище, плыви! Отдавай концы и от чаливай. Кофейня не для тебя. Это не твоя пристань. Ты рожден не для этого. Пусть сбудется твоя мечта. Ты ждал этого момента, так не упусти его. Возвращайся в море. Ни о чем не беспокойся. Но и не забывай ничего, к чему приобщился и с чем сроднился на берегу. Ты можешь быть вместе с нами, находясь и вдали от нас… Даже издалека человек при желании всегда может внести свой вклад в общее дело, может быть полезен своему народу и родине…
        Они расстались. Каждый пошел своей дорогой. Но оба чувствовали, что рядом идет друг. Что нити, связавшие их, стали еще крепче и прочнее.
        «Теперь все решено. Окончательно и бесповоротно», — рассуждал Таруси, ускоряя шаг. Ему не терпелось как можно скорее увидеть Умм Хасан и рассказать ей обо всем.
        Больше ему ничто не мешает. Все препятствия устранены. Прежде ему казалось, что бросить этот постылый берег и уйти в море будет легко. Но теперь, когда у него появилась такая возможность, он мучается, терзается. Откладывает отплытие со дня на день. Берег и море при всем их различии слились в его душе воедино, и оказалось, что разделить их на части не так-то просто. Интересно, что скажет Умм Хасан? Их жизни и судьбы тоже переплелись. Его радость — это и ее радость. Но сможет ли она радоваться предстоящей разлуке? Да и он сам — если говорить честно — отлично понимает, что расстаться с ней ему будет нелегко. Он успел не только привыкнуть, но и сродниться с ней. Он не может променять встречи с ней, в которых он черпал силы, находил отдохновение, утешение и радость, на шумные развлечения и мимолетные любовные эпизоды в портах. Нет, ему не может заменить ее даже красавица Мария из Констанцы, в которую, как ему казалось, он был так пылко влюблен. Нет, покинуть Умм Хасан он не может. Но и оставаться на берегу, лишь бы быть рядом с любимой женщиной, тоже не к лицу моряку. Где же выход? Вот еще одно
непредвиденное препятствие, которое раньше он не учитывал в своих мечтах и планах.
        ГЛАВА 11
        Таруси долго ворочался с боку на бок, не в силах заснуть. Воспоминания о прожитой жизни, о всем, что пришлось пережить, передумать и перечувствовать за эти годы, возбуждали нервы, будоражили кровь. Казалось бы, он далеко уже не юноша, а в нем все еще бушуют страсти. Очевидно, это потому, что он старался сдерживать их в молодости. И вот с годами они все настойчивее напоминают о себе. Чем дальше, тем труднее становится ему владеть своими чувствами. Такие люди, как он, стареют только внешне, для других, сами же они чувствуют себя до конца дней своих молодыми. В такие вот часы бессонницы, когда воспоминания раздувают, казалось, давно уже потухшие угли, распаляют их и при свете все ярче разгорающегося пламени воспламеняют фантазию, один за другим начинают воскрешаться в памяти видения прошлого — события, встречи, увлечения. Когда-то маленькие, потухшие костры чувств вдруг раздуваются в огромный пожар, неуемное пламя которого грозит сжечь тебя заживо.
        За годы вынужденной стоянки у скал Батраны Таруси не раз погружался в воспоминания. В них он находил утешение и поэтому дорожил прошлым больше, чем настоящим. При виде уплывающего вдаль судна он, мысленно следуя за ним, переносился в те далекие дни, когда бороздил море из края в край в поисках приключений, интересных встреч и волнующих свиданий с женщинами, ожидавшими его почти в каждом порту. Может быть, эта мимолетная и непостоянная любовь и была ему наградой за его преданность морю. Море представлялось ему как некий собирательный образ всех женщин, которых он знал в портах. Именно поэтому, очевидно, он тосковал по нему больше, чем по любой женщине. И уж если быть до конца откровенным, то настоящую любовь он питал, наверное, только к морю, а к женщинам чувствовал лишь минутное влечение. Любую из них он мог забыть и не вспоминать. А о море он помнил всегда. В этих воспоминаних он черпал силу и веру в то, что его мечты рано или поздно сбудутся и он опять соединится с морем. Это произойдет обязательно. Он вынесет все трудности, преодолеет все препятствия, стоящие на его пути, но в конце концов
достигнет своего. И вот он у желанной цели! Сколько лет он ждал этого момента? Гораздо дольше, чем предполагал. Было трудно? Да, трудно. Но он выдержал. И не просто выдержал. Он жил и боролся. Не гнул ни перед кем спину. Не вешал носа. Шел с высоко поднятой головой. Не трусил, не паниковал. А если закрадывалось минутное сомнение, он не давал перерасти ему в отчаяние. Черпал силы опять же в своей твердой вере в конечную победу. Нет, он не считал дней. Если узник, осужденный на многие годы, попав за решетку, начнет считать дни, он изведет себя, станет неврастеником и выйдет из тюрьмы надломенный и обессиленный. Другое дело, если узник, выглянув через решетку в тюремный двор, увидит там какое-нибудь деревцо или кустик и начнет наблюдать за ним. Он заметит, что оно растет. Растет очень медленно. Ему некуда спешить. Оно просто живет. Вот так должен жить и он. Не считая дней. И тогда он не заметит, как они пройдут. Наступит день, когда свобода постучится к нему в дверь и он выйдет на волю.
        Свобода постучала в дверь Таруси. Он может выйти на волю и шагать в свое будущее. В то будущее, которое он себе рисовал, о котором мечтал. Его терпение и вера вознаграждены. Награда всегда приходит к тому, кто, не думая о ней, смело идет к своей цели, не страшась борьбы. Так было с ним, когда он, ни о чем не думая, бросился в разбушевавшееся море, чтобы спасти фелюгу Рахмуни. Он боролся сначала за свою жизнь, потом — за жизнь Рахмуни, боролся из последних сил, веря, что он выйдет победителем. И он победил. Он верил в свою победу, когда торговал в кофейне, верил, что снова станет капитаном. И вот награда. Завтра он может начать новую жизнь. Таруси не имеет права упускать такой случай. Жизнь одна, и каждый прошедший день не возвращается. Он уходит безвозвратно. Безвозвратно может уйти и этот долгожданный момент, если он им не воспользуется.
        Мысли роем копошились в его мозгу. Таруси бросало то в жар, то в холод. Он никак не мог уснуть от нахлынувших на него самых противоречивых чувств. Он был обеспокоен и счастлив. Испытывал радость и в то же время тревогу, страх. Вдруг счастье выскользнет из его рук? Нет, теперь он его не упустит. Завтра же с утра примется за дело!
        ГЛАВА 12
        На следующее утро Таруси, придя в кофейню, пригласил Абу Мухаммеда вместе выпить кофе. Они сели за столик под навесом. Таруси предложил Абу Мухаммеду закурить и даже сам свернул ему сигаретку.
        «Старик и не подозревает, какой я ему сюрприз приготовил, — улыбнулся про себя Таруси. — Погоди, услышишь, так от радости подпрыгнешь».
        Когда кофе был выпит, а Абу Мухаммед по-прежнему оставался в неведении, Таруси решил, что настал подходящий момент преподнести ему этот сюрприз. И он рассказал Абу Мухаммеду о своих планах. Кофейню он продает, сам возвращается в море и его, Абу Мухаммеда, берет с собой.
        - Вот видишь, Абу Мухаммед, — заключил он, — пробил и наш час! Можешь радоваться. Теперь тебе не нужно будеть день и ночь хлопотать в кофейне, вертеться как белка в колесе, угождать каждому пьянице и выслушивать его оскорбления и брань. Отныне ты вольная птица. Увидишь свет. Побываешь в дальних странах, о которых раньше и не слышал. Встретишься с новыми людьми. Узнаешь, как они живут, и забудешь про свою прошлую проклятую жизнь. Будешь плавать со мной. Хочешь — считай себя капитаном и хозяином судна, хочешь — моряком. Все тебя будут уважать. Ты будешь моей правой рукой. Сначала, может, не все пойдет гладко. В первом плавании почти каждого тошнит и мутит. Но это ничего. Я тебя научу, как избавиться от головокружения и от тошноты. Главное — никогда не надо оглядываться назад. Смотри всегда вперед — по ходу судна или по сторонам. А лучше всего заняться какой-нибудь работой. Возьмем с собой рыболовные снасти. Будешь ловить рыбу. Что твоя душа пожелает, то и бери. Хочешь — мой правый глаз, хочешь — левый!
        - Пусть лучше твои глаза остаются при тебе целыми и невредимыми, сын мой, — ответил Абу Мухаммед без всякого восторга и, как показалось Таруси, даже с раздражением.
        «Вот тебе и раз, — недоумевал Таруси, глядя на нахмурившегося вдруг Абу Мухаммеда. — Я думал, старик обрадуется, бросится меня поздравлять, благодарить. А он сидит мрачнее тучи. Кажется, эта новость его только расстроила».
        - Что же ты молчишь, Абу Мухаммед? — спросил наконец Таруси. — Или ты что-то сказал, а я не расслышал?
        - Ты ведь знаешь, ты для меня самый близкий человек. Я один-одинешенек на всем белом свете. Нет у меня ни семьи, ни родственников, ни друзей. Я буду всегда с тобой, до самой смерти. И умру, так знаю, что ты пойдешь за моим гробом и бросишь горсть земли в мою могилу. Я благодарю аллаха, что он связал мою судьбу с твоей…
        - Э, ты что-то не ту песню запел, Абу Мухаммед. С чего это ты вдруг о смерти заговорил? Ты что, не хочешь идти со мной в море? Ну чего молчишь?
        - Не знаю, что и сказать… Я, конечно, рад за тебя: твоя мечта сбылась…
        - Значит, ты не хочешь плыть со мной? Что ж, я неволить тебя не стану. Поступай как знаешь. Можешь оставаться на берегу.
        - Да я не о себе думаю, о кофейне. Что будет с ней?
        - А что тут мудрить? Продадим — и дело с концом. Мне сейчас как раз деньги нужны — должен внести свою долю за судно.
        Абу Мухаммед еще больше нахмурился. Он многое мог бы сказать Таруси! Спросить его, например: а ты все хорошо продумал? Вдруг и это судно потонет, как затонула «Мансура»? Что тогда будет с нами? Где найдем угол, чтобы приткнуться? Неужели ты с легким сердцем можешь отдать чужому человеку нашу кофейню, которую построил своими руками на голой скале? Вложил в нее столько труда? Ну, хорошо, ты уплывешь. А я? Как мне быть? Неужто на старости лет людям на смех моряком заделаться? Какой из меня моряк? Мое дело — кофейня. С утра до вечера тружусь в ней. В кофейне даже и сплю. Другой жизни я себе не представляю. А ты лишаешь меня этого? Зачем ты хочешь разрушить мой дом? Укоротить мою жизнь? Неужели ты в самом деле думаешь, что из меня может получиться моряк и я могу на склоне лет скитаться по свету?
        Абу Мухаммед хотел бы высказать Таруси все, что он думал. Он готов был грудью встать на защиту своего владения, своего маленького мирка, который он создал своими руками и который хотят сейчас у него отнять. Но как найти нужные слова? Он ведь не умеет красиво говорить. Да и кто способен переубедить Таруси?
        Таруси, однако, понял его и без слов. В душе он признавал, что Абу Мухаммед по-своему прав. Но от этого ему не было легче. Наоборот, он тяжело переживал, что надежды Абу Мухаммеда не сбылись, что он ничем не может возместить старику потерю кофейни. То, что он хотел ему предложить вместо кофейни — новые впечатления, новый огромный мир, новые встречи, — все это ему не нужно. На них он никогда по доброй воле не согласится. А не продавать кофейни тоже нельзя. Обстоятельства сильнее его. Ну что ж, по крайней мере он все сказал Абу Мухаммеду и менять ничего не собирается. Говорить больше не о чем. Но прежде чем подняться, Таруси — теперь уже просто из вежливости — еще раз спросил Абу Мухаммеда:
        - Значит, ты отказываешься плыть со мной?
        - Я? — удивился Абу Мухаммед. — Кто тебе это сказал? Я век хочу быть с тобой, никогда не разлучаться. Это мое самое большое желание. Но я думаю о кофейне. Если бы нам удалось ее сохранить!..
        Таруси стал не спеша свертывать цигарку. Положил щепотку табака, распределил ее ровным слоем по всему листку бумаги, ссыпал лишнее, потом тщательно скрутил бумажку, подержал немного на весу, как бы прикидывая, достаточно ли положил табаку, и только затем, послюнив край, склеил и улыбнулся, довольный результатом своих усилий — на фабрике лучше не сделают.
        - Умм Хасан скучает по тебе, — сказал он Абу Мухаммеду, чтобы перевести разговор на другую тему. — Просила, чтобы ты зашел к ней…
        Абу Мухаммед, не проронив ни слова, поднялся.
        - Только ты смотри ничего не говори ей о кофейне.
        Абу Мухаммед только кивнул головой и вышел.
        По дороге он продолжал мысленно разговор с Таруси. Дойдя до парка, вдруг остановился. Сплюнул в сердцах на землю и громко выругался. Какой же он болван! Ни за что ни про что обидел человека. Зачем в самом деле Таруси кофейня? Он все это время только и мечтал, как развязаться с ней и вернуться в море. И вот теперь, когда его мечта сбылась, Абу Мухаммед вместо того, чтобы поздравить его, порадоваться вместе с ним, начал оплакивать кофейню. Конечно, он обидел Таруси. Тоже — сравнил кофейню с морем! Каждому свое. Для Абу Мухаммеда — кофейня, он ее любит и не хочет с ней расставаться. А для Таруси — море, его он любит больше всего на свете.
        За гостиницей «Казино» Абу Мухаммед свернул вправо и стал медленно подниматься в гору. Отсюда до дома, где жил Таруси с Умм Хасан, было рукой подать.
        Таруси перевез сюда Умм Хасан и ее старую служанку из тюремного квартала вскоре после того, как вышел из больницы. И сам он поселился с ними. После спасения Рахмуни Таруси очень изменился. Он стал более внимательным и чутким к Умм Хасан. Всячески старался выразить ей свою любовь, готовность быть всегда рядом, никогда не разлучаться, делить с ней все радости и невзгоды, помогать и оберегать ее. Пока выздоравливал, почти никуда не выходил из дому. Очень интересовался домашними делами, помогал хозяйничать на кухне. Спрашивал, что нужно купить из продуктов, что приобрести из вещей. Сам смастерил деревянные рамки для картин и повесил их в гостиной. Был предупредительным к ней. Заверял, что никогда теперь не покинет ее. Что будут жить теперь как муж и жена, в мире и согласии, до конца дней своих. Делился с ней мыслями и заботами, спрашивал ее советов, прислушивался к ним.
        Все это он делал искренне. Чем ближе он узнавал Умм Хасан, тем больше он ее любил. Ему нравились ее скромность, аккуратность, общительный характер, ее беспредельная верность и преданность, ее готовность принести любые жертвы ради него. Она это доказала, предложив ему свои сбережения и драгоценности, чтобы он мог внести свою долю за новое судно. Их любовь подкреплялась теперь и прочной дружбой, проверенной и доказанной на деле… Умм Хасан не чувствовала больше необходимости всякими женскими хитростями удерживать его около себя. Она стала более спокойной и уверенной. Единственное, что омрачало ее счастье, — то, что у нее не было детей. Она так хотела иметь ребенка! Мальчика или девочку — все равно. Только бы это был их ребенок. И хотя ей сказали, что она не будет матерью, Умм Хасан, как все бездетные женщины, с затаенной надеждой ждала, что вдруг свершится чудо — аллах внемлет ее горячим мольбам и пошлет наконец ребенка. На чье имя она его запишет — это ее мало волновало. Она верила в Таруси, в его порядочность и честность — нельзя не верить человеку, которого любишь. Он не откажется от своей плоти
и крови. Не откажется, значит, и от нее, от матери ребенка. А если и откажется, она не пропадет. Она будет жить с ребенком, благодаря ему и ради него. В любви, как в море, бывают свои бури. Можно обессилеть, пойти ко дну. Даже смерть тогда может показаться избавлением. Но ребенок — это спасательный круг. Он не даст тебе утонуть. Держась за него, ты обязательно доберешься до берега. Будешь жить, набираться сил, спокойно созерцать бушующее море, не страшась, что оно может тебя поглотить.
        А может быть, взять на воспитание чужого ребенка? Инстинктом женщины она чувствовала, что и неродной ребенок может принести им радость. Тоже может стать скрепляющим звеном в браке двух усталых и измученных жизнью людей, нуждающихся в душевном покое и радости, которые приносят обычно дети, будь они свои или чужие…
        Умм Хасан убедилась, что Таруси любит ее по-настоящему. Он нуждается в ней, как и она в нем. Не только он для нее опора, но и она дает ему новые силы. А силы можно найти только в большой, настоящей любви, а не в мимолетных связях с женщинами, которых он знал раньше в портах, до встречи с ней. Именно поэтому Таруси дорожит ею. Готов сделать для нее все, чтобы она чувствовала себя счастливой. И эта трогательная забота согревала и успокаивала ее…
        Счастливые мысли Умм Хасан были прерваны приходом Абу Мухаммеда. Умм Хасан не сразу узнала его — таким мрачным и озабоченным было его лицо. Не дожидаясь расспросов, он сам, ничего не тая, рассказал ей о своем горе, о разговоре с Таруси и попросил у нее помощи — пусть уговорит Таруси не продавать кофейню.
        Умм Хасан, сидя на полу, сосредоточенно чистила картошку, а Абу Мухаммед, усевшись возле нее, время от времени тяжело вздыхал.
        - Я понимаю, что Таруси нужно море, а не кофейня. Но море ведь коварное. От него всего можно ожидать. Все помнят, что случилось с Рахмуни. Сегодня судно есть, а завтра его нет. Кофейня же всегда верный кусок хлеба. Зачем же захлопывать запасную дверь? Она еще может пригодиться. И потом, — Абу Мухаммед перешел на шепот, — пока есть кофейня, Таруси крепче привязан к берегу и к тебе.
        Слова Абу Мухаммеда не на шутку встревожили Умм Хасан. Особенно взволновала ее весть о скором отплытии Таруси. Последний довод Абу Мухаммеда показался ей очень веским.
        - Ты прав, — сказала она. — Бросив кофейню, он может бросить и нас. Надо помешать этому. Но как? Ты же знаешь Таруси. Он очень упрям.
        - А ты все же попытайся. Напомни ему, что он уже не юноша. Надо беречь свое здоровье. Сходил два-три раза в плавание и отдохни на берегу, займись кофейней. Много, мол, нам не надо, а на пропитание и в кофейне можно заработать.
        - Это все так. Ну а если он заупрямится?
        - На все воля аллаха… Но мы по крайней мере сделаем все, что в наших силах. К тому же я верю, что он к твоим словам прислушается. Просто так не отмахнется.
        - Хорошо, я, пожалуй, попробую. Сегодня же вечером потолкую с ним.
        На том они и порешили.
        ГЛАВА 13
        Так, как в тот вечер, Умм Хасан никогда не плакала. Она знала, что Таруси не выносит слез, тем более когда их пускают в ход, чтобы его в чем-то убедить. Она понимала, что если Таруси увидит ее плачущей, то говорить с ним будет трудно. Это только ослабит ее позиции. Она все это понимала. Но совладать с собой никак не могла. Слезы текли ручьями, и остановить их не было никакой возможности. Как будто это плакала не она сама, а ее двойник. Та самая женщина, у которой давно зрела потребность дать волю слезам, копившимся годами где-то в тайниках души, чтобы однажды вот так вырваться наружу и бить неудержимым ключом, застилая глаза, омывая щеки, обильно смачивая подушку. Слезы текли, подобно благодатному ливню, который вдруг разрядил душную атмосферу и напоил изнемогавшую от жажды землю. Она должна была выплакаться, чтобы, ослабив натянутые до предела нервы, можно было потом облегченно вздохнуть. Определенной причины этих слез она не могла назвать. Она оплакивала сразу все — и свое тяжелое детство, и бедных родителей, и своих несчастных братьев, и свою загубленную молодость, и тот злосчастный день, когда
она, поскользнувшись, упала в грязь, из которой долго потом не могла выбраться, и свою так нескладно сложившуюся потом жизнь…
        Да, все это далеко в прошлом. После этого она обрела наконец счастье, и ей казалось, что прошлое окончательно забыто. Но оно, оказывается, не ушло. Оно покоилось где-то на дне души и ждало какой-нибудь одной горькой капли, которая, вызвав бурную реакцию, заставила бы его выплеснуться через край. Этой каплей и явилась весть об отъезде Таруси. Он продает кофейню, чтобы развязать себе руки и оставить ее. Бросить снова в ту грязь, из которой он ее вытащил. Весь мир опять стал ей отвратителен. Своими слезами они изливала ненависть к окружающей ее лжи, в которой погряз весь мир, — к лживым словам, уверениям, клятвам, людским отношениям, так называемой дружбе, любви, мнимому домашнему благополучию, слепым страстям, для удовлетворения которых люди идут на любые ухищрения и даже подлость. Разве это не подлость, не вероломное коварство, когда мужчина, клявшийся тебе в любви, бежит от любящей женщины, сжигая за собой все мосты, чтобы искать где-то за тридевять земель новых греховных связей?..
        Таруси вернулся поздно. Умм Хасан еще не спала. Глаза и лицо ее были заплаканы. Ничего ему не говоря, она продолжала всхлипывать. Таруси взял себя в руки. Он старался казаться спокойным, не реагировать на ее слезы. Как ни трудно это было, но он решил не терять самообладания. Не кричать, не хлопать дверью, не бежать назад в кофейню, чтобы там опять прийти в себя. Лучше сдержаться.
        Ему и самому нелегко расставаться со всем, к чему он привык здесь, в Батране. Пожалуй, труднее, чем ей. Она женщина, она может дать волю слезам, выплакаться и отвести тем самым душу. А он мужчина, ему плакать нельзя. Должен переносить любые трудности молча. И вдобавок еще стараться помочь ей справиться с трудностями. Так пусть уж она поплачет. Сам Таруси не переносил женских слез. При виде их он готов был бежать куда глаза глядят. Чувствовал себя каким-то беспомощным, ему становилось жалко самого себя. Хотелось освободиться от всех пут, быть свободным, путешествовать, бродяжничать по свету. Веселиться как душе угодно, пировать с кем хочешь и где хочешь, не заботясь о том, что кто-то упрекнет тебя, пристыдит, устроит сцену. Однажды, когда Таруси поссорился с Умм Хасан и та расплакалась, он в самом деле убежал от нее. Но ненадолго. Свобода, которая рисовалась ему столь привлекательной, очень быстро стала тяготить его. Он почувствовал себя одиноким, без человеческого тепла, к которому уже успел привыкнуть, без дома, где находил не только уютное пристанище, но и желанное отдохновение.
        Он был удручен слезами Умм Хасан. Но еще больше был зол на Абу Мухаммеда, который наверняка проболтался и дал повод для этих слез. Он так устал от всех сегодняшних волнений. Ему хотелось закрыть глаза, ни о чем не думать, забыться и уснуть. Но как тут уснешь, если рядом плачет женщина? Может быть, все-таки лучше уйти? Нет, бродить ночью по улицам тоже мало удовольствия. Ему надо отдохнуть, набраться сил. «Наверное, возраст уже не тот, чтобы так показывать свой характер», — мрачно пошутил он над собой.
        Конечно, Умм Хасан теперь долго не успокоится. А если бы она перестала лить слезы и была, как всегда, внимательной и ласковой, он доказал бы ей сегодня свою любовь, может быть, убедительнейшем когда-либо до этого. Да, за эти годы он действительно привык к уюту и размеренной супружеской жизни. Еще большую потребность он ощущал в любви, которую дала ему Умм Хасан. Но он никогда не предполагал, что настанет день, когда вынужден будет сделать выбор между любовью к морю и любовью к женщине, которую он должен оставить на берегу. Оказывается, сделать такой выбор не так-то просто. Совместить одно с другим почти невозможно, как нельзя быть одновременно и на берегу и в море. От чего-то надо отказаться. Но он не мог пожертвовать ни тем, ни другим. И из этого затруднительного положения он не видел другого выхода, как проявить хотя бы сострадание к любимой женщине, горько плачущей перед неизбежной разлукой.
        - Ну чего ты плачешь? — спросил он, склонившись над Умм Хасан.
        - Я знаю, что ты уплываешь, разве я тебя удерживаю? Но зачем тебе понадобилось продавать кофейню? Чтобы назад не возвращаться? Чтобы оставить дом? Бросить меня? — сквозь слезы выкрикивала она. — Ну, если решил развязаться со мной, так скажи об этом прямо. Скажи, мол, позабавился с тобой, и хватит. Теперь хочу вернуться к своим прежним портовым кралям!.. Выходит, ты во мне нуждался, пока тебе было трудно. А теперь, когда трудности позади, меня можно и побоку…
        Таруси подскочил как ужаленный. Это уж слишком! Она упрекает его, очевидно, за те драгоценности, которые отдала ему. Эти слова были для него как нож в сердце. Он с трудом удержался, чтобы не дать ей пощечину. Он выпрямился и, метнув на нее гневный взгляд, крикнул:
        - Да, ты мне больше не нужна! Уходи! Уходи сейчас же и можешь больше не возвращаться!
        - Воля твоя… Аллах милостив, он не отвернется от меня в беде… Не то что ты… Все вы мужчины одинаковые. Нет у вас…
        - Замолчи! Ни слова больше! Твои драгоценности я тебе завтра же верну.
        Только теперь, увидев его искаженное гневом лицо и глаза, полные презрения, она поняла смысл его последних слов.
        - Драгоценности? — с испугом переспросила она. — Я же тебе их подарила. Побойся аллаха! Зачем же меня обижать.
        Вытерев слезы, она встала и начала быстро укладывать свои вещи. Она больше не всхлипывала. Собрав чемодан, она встала перед ним, опустив голову.
        - Прощай! — с трудом выжала она из себя.
        Таруси ничего ей не ответил.
        - Не хочешь и слова на прощание сказать? Значит, больше никогда не увидимся?
        Не сдержав слез, она быстро направилась к двери. Таруси бросился вслед за нею.
        - Обожди! — Он схватил ее за плечи. — Это негоже, чтобы женщина уходила среди ночи из дому… Уйти должен мужчина.
        Таруси, проклиная все на свете, стал собирать теперь свои вещи, бросая их в одну кучу, он мысленно уже составлял план, как, вернувшись в кофейню, вытолкнет оттуда в шею Абу Мухаммеда, а завтра окончательно развяжется со всем и уедет отсюда навсегда. Пропади оно все пропадом!
        Он двинулся к двери, но не успел сделать и шага, как Умм Хасан с плачем кинулась ему на шею и, вдруг обмякнув, прижалась к его груди, затем, еще крепче обвив руками шею, стала тащить его назад. Он делал вид, что сопротивляется, но, когда они очутились посредине комнаты, обессилев, опустился и сел рядом с ней на кушетку. Чтобы успокоиться, он скрутил цигарку. Закурил. Жадно затянувшись несколько раз подряд, он выпустил изо рта густые клубы дыма и, глядя, как они медленно растворялись в воздухе, мысленно выругал себя за то, что уступил, смалодушничал. Надо было все-таки уйти. Как это ни трудно, но нужно было найти в себе силы разрубить все одним махом и уехать. Уехать далеко, где никто не мог бы его найти.
        Время будто остановилось. Только негромкое всхлипывание Умм Хасан нарушало воцарившуюся тишину. Она не плакала, а по-прежнему беззвучно всхлипывала, как ребенок, ожидающий полного прощения. Таруси чувствовал, как гнев, который еще недавно переполнял его, вытесняется жалостью и состраданием к этой женщине. И он, не в силах сопротивляться этому все более охватывающему его чувству, осторожно коснулся ее волос. Погладил их, намотал раскрутившийся локон на палец. Потом, взяв за подбородок, поднял ее голову и заглянул в глаза. Все еще влажные от слез, они смотрели на него с любовью, с нежностью, с затаенной надеждой и мольбой: «Не бросай меня! Не оставляй!..» И он взглядом отвечал ей: «Забудь, что я сказал! Это говорил не я, Умм Хасан. Настоящий я — сейчас перед тобой. Вот видишь — я с тобой на суше, а не в море. В твоем доме, а не на своем судне. Прости, что обидел тебя. Я не хотел этого. В этом не моя вина. Тут есть доля и твоей вины, и Абу Мухаммеда. Кто его тянул за язык говорить то, что предназначалось только ему? Ведь я же его просил ничего не говорить тебе! Зачем же он так меня подвел? Заставил
выслушать от тебя обидные и несправедливые упреки?»
        За окном прокричал первый петух, возвещая наступление нового утра. А они все еще сидели, прижавшись друг к другу, прислушиваясь к взволнованному биению сердец, и никак не могли насладиться сблизившей их вновь тишиной и радостью примирения.
        - Выпить бы сейчас кофе! — мечтательно произнес Таруси.
        Умм Хасан проворно поднялась и побежала в кухню. У дверей все еще бодрствовала, сидя на табуретке, Закия. Умм Хасан, встретив ее испуганный взгляд, улыбнулась, как бы успокаивая ее: «Не волнуйся! Все обошлось. Будем опять вместе». Лицо старухи расплылось в улыбке. Закрыв глаза, она забормотала молитву, благодаря аллаха за его благодеяние.
        - Скажи, Умм Хасан, почему ты все-таки плакала? — спросил Таруси, положив ей руку на плечо.
        - Я разве плакала? — с обезоруживающей улыбкой переспросила она.
        Таруси, отпив из чашки несколько глотков, сказал ласково:
        - Значит, ты хочешь, чтобы я не уезжал? Оставался всю жизнь хозяином кофейни? Обслуживал посетителей и был доволен своей судьбой? Такую долю ты мне уготовила?
        - Я вовсе тебя не отговариваю от плавания. Единственно, о чем прошу, чтобы ты не продавал кофейню.
        - Хорошо. Но где я в таком случае достану денег, чтобы внести весь свой пай за судно?
        - Ты можешь и не вносить этот пай. Не обязательно тебе становиться компаньоном. Почему бы тебе не плавать, как раньше, просто капитаном. Никаких других жертв от тебя ни я, ни Абу Мухаммед не требуем. Ведь кофейня всех нас кормит. Зачем же самому лишать себя верного куска хлеба?
        «Они как будто сговорились с Абу Мухаммедом, — подумал Таруси. — И слова одни и те же».
        - О хлебе я уж как-нибудь позабочусь сам. Голодными не останемся. Ведь раньше ты меня не спрашивала, как я зарабатываю! Что же ты теперь вмешиваешься в мои дела?
        - Разве я вмешиваюсь? Просто я боюсь, что если ты продашь кофейню, то не вернешься уже ко мне, переселишься навсегда с суши на море и я больше тебя не увижу.
        - Твои страхи напрасны. Я знаю, чего ты боишься. Ты ревнуешь меня не к морю, — с улыбкой сказал Таруси, — а к тем, кто за морем… Но твоя ревность тоже надуманная. Что было, то сплыло. Прошлому возврата нет. Жизнь имеет свои законы, а дружба — свои права. Куда бы я ни уехал, где бы ни плавал, я вернусь к тебе. Никогда тебя не забуду и не оставлю.
        Чтобы рассеять все страхи и опасения, Таруси сказал больше, чем когда-либо, прочувствованных слов о любви и верности. Да, он возвратится в море, но будет плавать не так, как раньше. Он теперь сам себе хозяин — и капитан и владелец судна. Он возьмет с собой в плавание Абу Мухаммеда. Вернется с подарками из далеких стран и останется с ней на всю зиму дома. Зима не сезон для плавания. Таруси надавал ей много и других обещаний, слушая которые старая Закия за дверью только улыбалась и молила аллаха, чтобы хоть половине из них было суждено сбыться.
        Но сколько ни говорил Таруси пылких слов, сколько ни давал горячих клятв и заверений, он все равно не мог выразить всего того, о чем красноречивее и убедительней всяких слов можно сказать молчаливым прикосновением, объятием, поцелуем. Он взял ее руку, поднес к губам. Потом притянул ее трепещущее тело к себе, осыпал поцелуями ее дрожащие губы, влажные от слез глаза, пылающие от волнения щеки. Он целовал и чувствовал, что его губы и лицо тоже становятся влажными. Может быть, это были не ее, а их общие слезы счастья, от которого кружится голова и трудно устоять вот так, на ногах, посредине комнаты, даже в объятиях друг друга.
        «А может быть, она до конца так и не поверила мне?» — мелькнула вдруг у Таруси тревожная мысль, и он, отстранив ее от себя, сказал:
        - Дай мне, пожалуйста, твой паспорт…
        - Зачем? — прошептала она.
        - Догадайся сама!..
        Умм Хасан заморгала, и слезы радости покатились из ее глаз. Не в силах больше стоять на ногах, она упала в его объятия.
        - Ты была и есть моя жена, — прошептал Таруси ей на ухо. — Теперь ты станешь моей законной женой.
        ГЛАВА 14
        Когда Рахмуни вернулся из очередного плавания, кофейня уже была продана. Вырученные за нее деньги Таруси внес в счет своего пая.
        Абу Мухаммед, собирая свои пожитки, долго ходил из угла в угол по кофейне, со вздохом бросая прощальные взгляды по сторонам. Потом вышел под навес. Последний раз полил посаженные им около кофейни цветы. Любовно потрогал каждый из них, понюхал. Попрощавшись со своей «плантацией», он уселся на большой камень у обрыва и, обхватив голову руками, предался воспоминаниям. Он перебирал в памяти многие прошедшие здесь дни, которые, как ему казалось, вместе с кофейней тоже навсегда безвозвратно уходят в прошлое.
        Все, чего раньше касались его руки, принадлежит теперь не им. Он не имеет больше права дотрагиваться до этих вещей. Они стали собственностью других людей. Чужими вещами. С этой мыслью надо свыкнуться. Навсегда о них забыть. Как забыть и об этих обжитых скалах. И даже если он снова вернется сюда, он будет чужим. Многие вещи, к которым он привык, исчезнут. Вместо них появятся новые, может быть даже лучшие. Лучшие для других, но не для него.
        Абу Мухаммед вздохнул: «Не послушал меня Таруси… Ну да ладно, аллах ему судья…»
        Абу Мухаммед погладил вертевшегося у его ног кота, который жил у них в кофейне, и, наклонившись над ним, доверительно, как близкого друга, спросил:
        - Ну а ты как же? Пойдешь тоже в море или останешься на суше?
        Вечером Абу Мухаммед заглянул в котельную городской бани, где работал его старый друг Абу Хадар. Ему хотелось с кем-то поделиться своей печалью.
        - Продал Таруси кофейню, — со вздохом сообщил он.
        - Что же ты будешь теперь делать?
        - В море уйду, в плавание. Он меня с собой берет…
        - А какая нужда заставила его продавать кофейню?
        - Стал компаньоном Рахмуни… Деньги потребовались.
        - Э-хе-хе! — громко вздохнул Абу Хадар и потянулся к своей заветной бутылке с араком. Посмотрев ее на свет, он оценил содержимое, отпил небольшой гло ток и с безразличным видом заключил: — Впрочем, чего жалеть? Если бы это была винная лавка, другое дело. А от кофейни какой прок? Не понимаю, чего ты так убиваешься?
        - А потому и убиваюсь, что привык к кофейне, как к своему дому. Сколько лет там прожито! А завтра в кофейню новый хозяин придет, и я со своими пожитками должен оттуда убираться. А мне не хочется. Понимаешь? Не хочу возвращаться назад в котельную. Вот я и злюсь.
        - Злись не злись, мало что от этого изменится. От судьбы, говорят, никуда не уйдешь. Я тоже злился, переживал, ходил по свету, искал лучшей судьбы и вот очутился в котельной. А теперь и не ищу, и не жду уже ничего лучшего. Живу сегодняшним днем. Прожил — и слава аллаху. Не оглядываюсь назад и не заглядываю вперед. Из котельной иду в кабак, а из кабака — опять в котельную. Так и буду ходить туда-сюда, пока не снесут меня на кладбище. Опустят меня в могилу — никто и слезы не прольет. И не надо. Так даже лучше. Я и сам ни по ком не плачу. Нечем. Все слезы уже выплакал. Если бы вот не это, — он показал на бутылку, на дне которой оставалось еще немного арака, — не стал бы и дожидаться смерти. Открыл бы топку — и туда, в огонь. Но я живу. Не хочется, Абу Мухаммед, расставаться с жизнью, даже с такой непутевой, как у меня. Человек хочет жить, и он живет. Трудно — он выпьет, станет вроде легче, забудет свои горести и печали. Забудет даже, что он один на этом свете. Один-одинешенек, вроде меня. Да и ты, Абу Мухаммед, — не сердись только — такой же горемыка. Но не расстраивайся! Для тебя я приберег
местечко. Будем вместе у печи трудиться, если, конечно, захочешь…
        - Спасибо, обо мне не беспокойся… Меня Таруси одного не оставит.
        - Значит, ты не один. Тебе, считай, повезло. Выходит, не скоро теперь увидимся. Ну ничего, Халиль меня будет держать в курсе твоих дел. Мы с ним каждый день видимся в кабачке Тауфика… И сегодня он обещал зайти ко мне. Хотел помыться. Оставайся и ты.
        - Нет у меня сегодня настроения мыться, — сказал Абу Мухаммед и, помолчав, добавил: — Мне надо вернуться в кофейню. До свидания!
        Согнувшись, он вылез через угольный люк из котельной. Прежде чем уйти, заглянул через люк в котельную еще раз. Абу Хадар, открыв створку печи, подбросил угля. Заполыхало пламя, заплясали блики. А Абу Хадар все бросал и бросал пищу в ненасытное огненное чрево печи. Потом разогнулся, опять приложился к бутылке, громко икнул, засмеялся чему-то и снова отпил глоток. Схватил лопату, подбросил угля в печь. В бутылке, наверное, у него ничего не осталось. Будет теперь стоять у печи, то сгибаясь, то разгибаясь, до позднего вечера. Потом отправится в кабак к Тауфику. Вернется ночью пьяный в котельную и завалится спать вон на те грязные лохмотья в углу. И так изо дня в день. До самой смерти. И это жизнь! Будь она проклята, такая жизнь!
        От одной мысли, что такая жизнь может выпасть и на его долю, Абу Мухаммеду стало не по себе. Посетив котельную, он как бы совершил экскурсию в свое прошлое, а заодно заглянул и в свою старость, которая не за горами. Неужели ничего больше светлого не будет в его жизни? А ведь у него была и семья и работа. Теперь ничего. Пожертвовал всем. Всем, кроме жизни. Перенес и голод и холод. Скитался безработным. Жил в нищете. Только изредка ему улыбалось счастье. Вот так оно ему улыбнулось, когда он встретил Таруси. За его спиной он жил спокойно, не зная никаких бед. Но что будет с ним без Таруси? Полная неопределенность. Ни кола ни двора. В кармане дыра. И в душе пусто. У Абу Хадара и Халиля Арьяна хоть отдушина есть — могут напиться. Они к жизни относятся просто. К тому же и у того и другого есть работа и кров. Как хорошо, когда у человека есть хоть какая-нибудь работа и крыша над головой!..
        ГЛАВА 15
        Наступила последняя ночь перед уходом в плавание. Все уже сделано — кофейня передана новому хозяину, вещи собраны, судно загружено. Остается только поднять якорь и отчалить.
        В ту ночь Таруси долго разговаривал с Умм Хасан. Вспоминали прошлое, обсуждали всякие хозяйственные дела. Строили планы на будущее. Уже далеко за полночь они легли спать. Умм Хасан, утомленная и притихшая, сразу же уснула. Таруси тоже закрыл глаза. День предстоял трудный — надо выспаться. Он повернулся на правый бок — так он привык всегда засыпать, — но сон не шел. Повернулся на левый, затем лег на спину, потом опять на правый. Полежал с открытыми глазами. Снова закрыл. Уснуть никак не удавалось. Мысли беспорядочно лезли в голову, рисовали одну картину за другой, выхватывая из памяти события то далекие, почти уже забытые, относящиеся к его детству и юности, то совсем недавние, связанные с Батраной, портом, с самыми различными людьми: Абу Мухаммедом, Надимом Мазхаром, Абу Рашидом, Рахмуни, Умм Хасан. Вспоминая свои былые скитания, пытался представить, что ждет его в будущем… Он так и не понял, удалось ли ему уснуть или же он только ненадолго закрывал глаза. Когда он их опять открыл, солнце уже заглядывало из-за крыш в окно. На ветках деревьев вовсю щебетали и пели птицы. В соседнем доме заплакал
ребенок. Заголосили уличные торговцы. Надрывно, будто испугавшись, что проспал, загудел в порту пароход. Ему отозвался другой. Все пробуждалось и говорило друг другу: «Доброе утро».
        Почувствовав, очевидно, его взгляд, открыла глаза и Умм Хасан.
        - Доброе утро! — приветствовал ее Таруси. — Ну как, крепко спала?
        - Не знаю, — засмеялась она. — Мне опять показалось, будто я куда-то провалилась и тут же вынырнула рядом с тобой. Вроде и не спала. Ну а тебе какой сон снился?
        - Не помню… По-моему, я просто лежал с закрытыми глазами. Ну, пора вставать. Свари кофе, а я буду собираться.
        Он быстро поднялся, побрился, помылся. Надел новые черные шаровары, шелковую рубаху, подпоясался широким кушаком, натянул на голову шерстяную шапочку и посмотрел на себя в зеркало: капитан в полной готовности.
        Таруси выпил кофе. Поцеловал на прощание Умм Хасан, еще раз заверил ее, что скоро вернется — пусть она не тревожится. Потом перекинул через руку бушлат и вышел на улицу.
        - Ну что же, как говорится, с богом! — произнес он вслух и зашагал по хорошо знакомой ему дороге в порт.
        Воздух был по-утреннему свежим, бодрящим. Море дышало спокойно и ровно. На его поверхности, будто на полотне картины, недвижно застыли рыбачьи лодки. Чайки, распластав белые крылья, грациозно парили над морем. На горизонте, откуда взошло солнце, море обрамляли багряно-розовые хлопья облаков.
        Море было таким ласковым и тихим, будто оно раз и навсегда отказалось мстить Таруси за вызов, который тот ему бросил в феврале, вырвав из лап бури фелюгу Рахмуни. Оно долго не могло забыть эту обиду, и до конца зимы волны день и ночь ревели у скал Батраны, вызывая его на поединок за нанесенное морскому царю оскорбление. И вот он, как спешившийся рыцарь, сошел со скалы и спускается сейчас к морю, чтобы принять вызов. Он готов снова вступить с морем в поединок. Пусть оно не притворяется, что все забыто. Таруси знает его коварство. Он не боится помериться с ним силами. Сам идет ему навстречу, спокойный и уверенный в своей победе.
        Из всех улочек и переулков спускались в порт моряки, грузчики, рыбаки, которые шли зарабатывать себе хлеб нелегким трудом на море. Уже подходя к парку, он ощутил резкий запах водорослей, ракушек и соли, тот самый запах моря, который всегда волновал его. В воде мелькнула голая спина пловца, на берегу рыбак очищал от водорослей днище лодки. В порту, размахивая своими длинными руками, уже делали утреннюю разминку краны. Навстречу с покрасневшими от бессонной ночи глазами шел охранник портовой таможни, очевидно, сменившийся с дежурства. По крутому откосу карабкался с мешком на спине какой-то старик, явно довольный сегодняшним богатым уловом.
        Выйдя к Батране, Таруси не мог не завернуть к своей скале и не бросить последнего прощального взгляда на свое бывшее царство. Он вздохнул и печально улыбнулся. Да, здесь было его царство, которое он создал своими руками. Здесь он провел несколько лет, которые помогли ему постигнуть смысл жизни. Раньше ему казалось, что время стоит на Месте, а если и движется, то очень медленно. Поэтому он всегда его подгонял. А оно оказалось таким быстротечным. Близкое стало далеким, настоящее превратилось в прошедшее, а то, что смутно рисовалось в будущем, сбывается как настоящее. Какой меркой можно измерить ход времени? Что может быть его критерием? Какая полоса была черной, а какая светлой? Где грань между ними? Одни и те же дни в его жизни достойны были и проклятия и благословения. Они были наполнены и ненавистью и любовью. Он ничего не хочет зачеркивать в своей жизни. Ничего не отвергает, ничего не стыдится. Плохое само по себе отодвигалось все дальше и дальше, а хорошее даже из далекого прошлого все еще светит и согревает его душу. Трудности обернулись победами, и воспоминания о них наполняют его сердце
гордостью и придают ему теперь новые силы для борьбы. Эти воспоминания — одно из самых драгоценных приобретений его жизни… Таким воспоминанием станет и кофейня, с которой он сейчас прощается. Это тоже один из пройденных этапов его жизни. Со вчерашнего дня эта кофейня уже не принадлежит ему. Весь этот мир с бесконечными разговорами, шумными спорами, запахом смолы, табака и кофе ушел в прошлое… Может быть, в будущем эта кофейня станет и просторнее, и чище, и богаче, и вообще будет более приспособленной для отдыха. Но ему в ней будет скучно. У него и сейчас нет желания заглядывать туда внутрь. А вдруг за ночь там все изменилось.
        Таруси спустился со склона, оглянулся назад еще раз и почти бегом преодолел ту невидимую границу, которая отделяла его вчерашний день от сегодняшнего, прошлое — от настоящего. Выйдя к причалу, он, увидев свое новое судно, остановился перед ним, чтобы перевести дыхание. Он всегда счастье видел только в прошлом и рисовал его в своем воображении в будущем. Теперь он чувствует себя счастливым в настоящем. Вон оно, его судно. Он его хозяин и его капитан. Но он не должен чваниться, задирать нос и важничать. Прежде всего он моряк и им останется навсегда. Моряком, знающим себе цену и умеющим за себя постоять. Моряк должен олицетворять собой море — быть сдержанным и спокойным, в то же время беспощадным и неумолимым, если кто попытается посягнуть на его достоинство и свободу.
        Таруси, как подобает капитану, мысленно прикинул все, что ему нужно сделать перед отплытием: проверить, все ли погружено, убедиться еще раз в исправности всего оборудования, посмотреть необходимые бумаги, зайти в контору порта, сделать нужные отметки, завершить все формальности — и тогда «до свидания!».
        На набережной у складов он лицом к лицу столкнулся с Абу Рашидом. Вот уж действительно неожиданная встреча! Не человек, а джинн. Всегда он появляется внезапно там, где его и не ждешь, как будто из-под земли. Он враг, и враг, которым пренебрегать нельзя: умный и коварный. О нем всегда надо помнить, как о подводных скалах.
        Они пожали друг другу руки. Таруси держался с достоинством — не лебезил перед ним, не заискивал. Ответил на его приветствия сдержанно, но вежливо, учтиво, как требовал того общепринятый ритуал. Абу Рашид, напротив, не скупился на комплименты и заверил Таруси в своей симпатии и уважении. Он говорил многословно и витиевато. Рядом с Таруси он казался маленьким, щупленьким и даже слабым старикашкой. Но это впечатление было обманчивым. Под личиной безобидного старичка скрывался опасный противник, сила которого была в его деньгах, в хитрости, в умении хозяйничать, ловко лавировать и сталкивать различных людей, сообразуясь с обстановкой.
        Абу Рашид пригласил Таруси и Рахмуни выпить кофе. К ним присоединился и начальник порта. Пока они пили кофе, Абу Рашид все нахваливал Таруси, говорил ему всякие приятные слова. Таруси очень хорошо понимал, чем это объяснялось. Раз он уходит в далекое плавание, Абу Рашид может сменить гнев на милость, ибо Таруси теперь ему не опасен. Пусть плывет на все четыре стороны, а он, Абу Рашид, будет по-прежнему беспрепятственно хозяйничать в порту. Не трогай его, и он тебя не тронет. Более того — поможет и приласкает. Он словно говорил: «Видишь, какой я душа человек! Мы вполне можем жить в мире и согласии. Но не забывай: я могу быть и другим. Приставить кинжал к спине и в нужный момент вонзить его поглубже». Кто-кто, а Таруси это хорошо знал. Ведь давно ли Абу Рашид собирался убить его? А теперь вот пьет кофе с ним, чуть не целуется. А если ему понадобится, найдет нового Салиха Барру — таких подонков много, хоть пруд ими пруди! — и прикажет убрать с дороги еще кого-нибудь. Но всех ему не убрать. Рано или поздно власть Абу Рашида кончится!..
        Формальности были завершены, все погружено, проверено, сказаны последние слова прощания, выслушаны добрые напутствия — можно теперь, воспользовавшись приливом, отчаливать. Таруси приготовился отдать команду, но его остановил неизвестно откуда появившийся Ахмад:
        - Может быть, еще подождем немного, капитан. Авось Абу Мухаммед подойдет!..
        Таруси посмотрел на него с какой-то виноватой улыбкой и отвернулся. Он сам не меньше Ахмада любил Абу Мухаммеда и был огорчен, что тот не пришел. Он хорошо понимал Ахмада, который очень хотел, чтобы Абу Мухаммед был с ними и они могли бы и в море жить одной дружной семьей, никогда и нигде не разлучаясь. Но этим мечтам, увы, не суждено было сбыться. Таруси покачал головой:
        - Напрасно будем ждать: Абу Мухаммед не придет!
        - Почему ты так уверен?
        - Потому что знаю… Море для Абу Мухаммеда — это совсем новая жизнь. А он из тех людей, которые пугаются всего нового. Боятся неизвестности… Я заранее был уверен, что он побоится пойти с нами. Поэтому и попросил Надима о нем позаботиться.
        Конечно, Надим выполнит просьбу Таруси. Не даст старику умереть с голоду. Позаботится о нем. Но ведь все равно человек не может жить чужими подачками. Он должен сам зарабатывать себе на жизнь. Без работы он не будет чувствовать себя настоящим человеком. А что способен делать Абу Мухаммед? Чем можно ему помочь? Да, предположим, Таруси сумеет чем-то помочь Абу Мухаммеду и тот не будет чувствовать себя одиноким и несчастным. Но в силах ли Таруси избавить от нищеты и голода тысячи таких стариков, как Абу Мухаммед? Нет! Очевидно, прав учитель Кямиль. Это трагедия не одного человека, а трагедия всего общества. Чтобы сделать человека счастливым, надо изменить, преобразовать само общество…
        Таруси отдал команду. Судно стало медленно отходить от берега. Поднявшись на мостик, он помахал рукой всем, кто стоял на набережной, всем, кто оставался в порту, в городе. Ему вдруг стало жалко расставаться с этим знакомым берегом, называемым моряками сушей, со всеми этими людьми. Со многими из них он сблизился, подружился. Без них он, наверное, будет скучать в море. Какими он найдет их, когда вернется? Изменятся ли они сами? Изменится ли их жизнь? «Изменится! Должна измениться! И обязательно к лучшему!» — решил про себя Таруси.
        - А ну, ребята, прибавьте оборотов! — скомандовал он и, крепко сжав в руках штурвал, направил судно в открытое море. Перед ним раскрывался бирюзовозеленый простор моря, смыкавшийся на горизонте с огромной опрокинутой чашей голубого неба. А за кормой вскипала пенистая дорожка, над которой, провожая судно, кружили с отчаянным криком чайки, словно заклиная его не задерживаться долго в плавании и быстрее возвращаться домой.
        Остался позади порт с его кранами, складами, с толчеей фелюг и барок, с дымящимися трубами пароходов и щетиной поднявшихся вверх мачт парусников и лодок. И чем дальше отходило судно, тем шире развертывалась панорама города: вот показался форт, затем башни полуразрушенной крепости, купола мечетей с предостерегающе воздетыми в небо остроконечными перстами минаретов. А вот и знакомые ему скалы Батраны и так хорошо вписавшаяся в них кофейня. Но постепенно и скалы, и дома, и минареты, и кварталы слились в одно общее неясное очертание города, которое долго еще темнело и колыхалось на горизонте, пока не растаяло в сизой дымке.
        notes
        Примечания
        1
        "Литературное обозрение”, 1983, 19, с, 97.
        2
        Порт Александретта, ныне Искандерун, был передан французами Турции в 1939 г. (вопреки интересам сирийского народа, добивавшегося воссоединения Александреттского санджака с Сирией). — Здесь и далее примечания переводчиков.
        3
        Милайя — верхняя женская накидка.
        4
        Тарбуш — мужской головной убор
        5
        30 июня 1942 г. армия Роммеля, которую Гитлер перебросил в Африку, подошла к Эль-Аламейну, вклинившись на 400 км в глубь египетской территории.
        6
        Дословно — мать Хасана. В арабских странах принято уважительно называть замужнюю, почтенную женщину именем одного из сыновей, обычно старшего или даже ожидаемого, если у нее нет еще детей.
        7
        Омар Мухтар (1862 -1931) — герой национально-освободительной борьбы ливийского народа против итальянских оккупантов.
        8
        Устаз — учитель, форма уважительного обращения к представителям интеллигенции, специалистам в своей области.
        9
        Когда началась вторая мировая война, Сирия была объявлена «военной зоной» и на ее территории были размещены большие контингенты французских войск — Восточная армия.
        10
        Стремясь сохранить в Сирии колониальный режим, французский империализм провоцировал в Латакии, Джебель-Друзе и Джезире, входивших в состав Сирии как автономные области, феодальные мятежи, направленные против независимости и единства страны, которые имели место в 1936 г. и в последующие годы.
        11
        Джуба Бургаль — деревня в районе Латакии, которая долгое время была опорным пунктом сепаратистов.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к