Буйный Терек. Книга 2 Хаджи-Мурат Магометович Мугуев
        Вторая книга романа охватывает период 1829 —1832 годов героической национально-освободительной борьбы горцев Чечни и Дагестана.
        Большое внимание уделяется описанию жизни солдат и офицеров русской армии, убедительно передана боевая обстановка. Автору удалось создать яркие образы героев Кавказской войны.
        Буйный Терек. Книга 2
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        ГЛАВА 1
        Модест Антонович Корвин-Козловский, молодой преуспевающий генерал-майор, служил вторым помощником генерал-квартирмейстера Главного штаба, был на хорошем счету у начальства и, почти не имея связей при дворе, успешно и быстро продвигался по служебной лестнице.
        Это был 36-летний, крепкий, всегда подтянутый, вежливый, приятный человек, деятельной много работавший в штабе. Таких молодых способных генералов дала Отечественная война 1812 года. И хотя Корвин-Козловский не был боевым генералом, не участвовал по молодости лет в наполеоновских войнах, он очень ценился Главным штабом и военным министром, которому неоднократно, делал доклады.
        Спокойный, ровный в обхождении, никогда не стремившийся угодить начальству, молодой генерал тактично проводил линию, которую считал правильной и нужной.
        - Умница, далеко пойдет, — как-то оказал о нем Чернышев, а присутствовавший при разговоре Бенкендорф коротко заметил:
        - На виду у государя.
        Все знали, что Модест Антонович представлен в генерал-лейтенанты и 6 декабря, в день тезоименитства царя, будет произведен.
        Женат молодой генерал был на кузине Небольсина, к которому питал искреннюю симпатию. И когда раненый Небольсин, украшенный боевым Владимиром с бантом и Георгиевским крестом, приехал в Петербург, генерал и его жена Ольга Сергеевна, как и вторая кузина — Надин, тепло, по-родственному, встретили его.
        Небольсин снял на Морской улице, недалеко от дома, где жили Корвин-Козловские, небольшую квартиру и довольно часто проводил дни у родных, рассказывая о Кавказе, о войне с горцами, о нравах и обычаях казаков.
        Спустя несколько месяцев, когда срок годичного отпуска подходил к концу, Модест Антонович, беседуя за вечерним чаем с Небольсиным, сказал:
        - Санчик, скоро тебе придется возвратиться на Кавказ… Сейчас война с Турцией. Что ты думаешь по этому поводу?
        - Не знаю… — пожал плечами Небольсин. — Тебе известно отношение ко мне Паскевича. Я поведал тебе, что те, кто ценит и помнит Ермолова, не нужны графу.
        - Да-а, я знаю это… Видишь ли, Санчик, — продолжал Модест Антонович, — здесь, в Петербурге, я могу задержать тебя по нездоровью еще на полгода, может быть, на год. Лекарская комиссия даст тебе такой срок при новом освидетельствовании, а потом ты останешься в столице…
        - Кем? — спросил Небольсин.
        - Сначала обер-офицером для поручений при штабе генерал-квартирмейстера, а затем вернем тебя в гвардейский полк, из которого ты ушел на Кавказ.
        Небольсин вздохнул.
        - Что ты? — опросил Корвин-Козловский.
        - Одна мечта у меня, Модест: уйти с военной службы в запас или отставку. Надоела казенная служебная машина, и, чем она ближе к столице, тем тяжелее ее гнет.
        Генерал помолчал, побарабанил пальцами по столу и негромко произнес:
        - Неверно это, мой дорогой Санчик! Ты боевой офицер, ранен в боях, у тебя высшие ордена империи, имя твое, возможно, известно государю, перед тобой карьера, будущее и вдруг — отставка. Государь ох как не терпит военных, пытающихся уйти в запас, и тебя, молодого, награжденного Георгием, сейчас же загонят в один из отдаленных гарнизонов Севера или Сибири. Такие рапорты царь считает вольнодумством, а тех, кто пытается уйти из армии — якобинцами, тайно связанными с мятежниками четырнадцатого декабря. Ты понимаешь, что не только просить, но и заикаться об этом нельзя.
        - Что же тогда делать? — спросил Небольсин.
        - То, что я предлагаю. Мы продлим твой отпуск по состоянию здоровья, а дальше будет видно.
        - Санчик, Модест прав, тебе нельзя уходить с военной службы, ты на виду. Да и зачем это? Петербург живет сейчас особенно шумной жизнью, а ты на своем буйном Кавказе отвык от него, — сказала Ольга Сергеевна, слушавшая их разговор. — Пройдут и твой сплин, и горечь романтической драмы, о которой слышала я…
        Небольсин поднял на нее глаза.
        - Откуда? Я никому не говорил об этом.
        - Мой милый Санчик! Такие истории летят как на крыльях, обгоняя ветер. Ты еще загадочнее и интересней стал для общества, — засмеялась Надин. — Как же — герой, боевой офицер, поэтическая любовь, и вдруг некий злодей, как пушкинский Черномор, все разрушает…
        - Я скажу проще. О твоей истории и подлом поведении Голицына я узнал из письма статского советника Чернецова, который является тайным агентом Бенкендорфа, а у вас на Кавказе ведает провиантской комиссией в крепости Грозная.
        - А детали рассказал нам твой Сеня, он до слез растрогал меня, — вздохнула Ольга Сергеевна.
        - Видишь ли, Санчик, ты как-то говорил мне, что готов служить России до последнего дня жизни. Не так ли? — ровным, спокойным голосом спросил генерал.
        - Конечно, — ответил Небольсин.
        - А что ты подразумеваешь под «Россией»? Страну, народ, судьбы племен, армию? — Модест Антонович задумался. — Я знаю, Санчик, ты не крепостник, тебе понятны идеалы донаполеоновской Франции. Тысяча семьсот восемьдесят девятый год живет и во мне, но… — генерал махнул рукой, — мы все, прикрываясь большим словом — Родина, Россия, — утверждаем существующий режим, укрепляем то, что в душе порицаем. Ты — храбрым участием в войне, я — беспорочной службой при штабе, мужик — безропотной крепостной долей. Словом, помнишь пушкинские строки: «Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный и рабство, падшее по манию царя»? Мы и тут обманываем себя. Никакого «мания» царь не совершит, подобные вещи исходят не от царей, а от Робеспьеров, Маратов и якобинских масс.
        Небольсин с изумлением смотрел на генерала: так откровенно он говорил впервые.
        - Не удивляйся. Даже твой любимый Ермолов, человек больших свойств и возможностей, даже он покорно тянул и потянет дальше колесницу того, кто впряг его в нее. Таков закон истории. Гладиаторы убивали друг друга во имя «цезарей императоров».
        - Ты рассуждаешь почти как якобинец, — улыбнулся Небольсин.
        - Нет, просто у меня трезвая голова и ясный взгляд на жизнь. Пока не подойдет наш восемьдесят девятый год, ничего фанфаронством и болтовней не сделаешь. Кстати, — меняя тему разговора, сказал генерал, — ты знаешь, где сейчас находится наш знаменитый пиит Александр Сергеевич Пушкин? — И, не дожидаясь ответа, сообщил: — Там, в Закавказье, где-то за Тифлисом. Ему Паскевич разрешил побывать в Тифлисе, а он ловко сбежал оттуда. Приехав в Тифлис, наш прославленный поэт через несколько дней был уже в Действующей армии, кажется, в отряде Раевского или у нижегородских драгун Вадбольского, где служил его брат Лев. Словом, когда в Главном штабе узнали об этом из донесения тифлисского генерал-губернатора Стрекалова, было уже поздно… Здесь негодуют на тифлисские, порядки: почему-де пустили полуопального поэта так далеко? зачем он среди войск? как знать, не напишет ли еще чего противогосударственного или не вдохновится ли свободой и не исчезнет ли где-нибудь в горах Анатолии или в пучинах Черного моря?
        - Дураки! — с отвращением произнес Небольсин.
        - Говорят, несравненный наш поэт уже написал несколько отличных поэм на темы турецкой войны и готовит что-то вроде повести о ней, а пока он возвращается — так ему приказано — в Тифлис, где несколько дней погостит у местного дворянства, князей и его русских почитателей, — продолжал Модест Антонович.
        - Будем ждать, чем обрадует нас Пушкин, хотя после «Онегина» и его божественных стихов навряд ли может человек дать что-нибудь более возвышенное, — задумчиво произнесла Надин.
        - Может. Пушкин даст больше, чем мы ждем от него. Мне кажется, он и сам не сознает той огромной силы поэзии и мысли, которую вложил в него бог, — убежденно сказал Модест Антонович. — А теперь, Санчик, возвратимся от Пушкина к тебе. Лучшее, что мог посоветовать, я уже сделал. Через месяц-другой мы пошлем тебя на комиссию.
        Спустя полтора месяца Модест Антонович пригласил Небольсина в Главный штаб, где познакомил его с полковником Терлецким, который после короткого разговора послал штабс-капитана на переосвидетельствование в военно-лекарскую комиссию при начальнике гарнизона столицы. Почти не обследовав Небольсина, врачи признали его нуждающимся в дополнительном лечении вследствие серьезности полученных в бою ранений и продлили отпуск еще на одиннадцать месяцев.
        Вскоре Корвин-Козловский показал Небольсину выписку из приказа по Генерал-квартирмейстерскому управлению Главного штаба, в коем говорилось о временном прикомандировании к управлению штабс-капитана Небольсина А. Н. с несением службы в Ближне-Восточном отделении штаба.
        - Теперь ты штабной обер-офицер, могущий неделями не посещать службы. Отдыхай, набирайся сил, а что будет спустя одиннадцать месяцев — увидим, — сказал генерал.
        Так началась новая жизнь Небольсина, не заполненная ничем, кроме книг, театра, посещения друзей, балов, жизнь, которая, хотя и не очень нравилась ему, была единственно возможной для офицера, не стремившегося к несению «службы Его Величества».
        Едва закончилась Туркманчайским миром русско-персидская война, как на турецкой границе возникли территориальные осложнения, часто переходившие в пограничные перестрелки и наскоки турецкой кавалерии, курдов и отрядов лазов на наши слабые, вынесенные вперед караулы и посты. Война началась внезапно нападением значительного турецкого отряда на армянские села в районе поселения Гюмри. Еще не готовые к войне русские войска по приказу Паскевича перешли границу, оттеснили турок к Кырх-Килисе и прошли по Алашкерту в район Дутаха, а основные силы русского корпуса, временно возглавленного генералом Вадбольским, подошли к Карсу, куда должен был прибыть сам Паскевич с главными резервами и осадной артиллерией.
        Карс был первоклассной крепостью, совсем недавно заново перестроенный английскими военными инженерами. Бастионы, форты, вынесенные вперед, узлы сопротивления, обилие пушек, труднодоступные пути, ведшие к скалам, на которых находились форты, дальнобойная артиллерия, несколько поясов обороны и, наконец, два заполненных водою рва, окружавших крепость, делали ее почти недоступной для штурма.
        11 июня к войскам прибыл Паскевич. Резервы и осадная артиллерия русских были далеко позади, поэтому штурм на военном совете был назначен на 26 июня. Командовавший турецкими войсками двухбунчужный Юсуф-паша писал главнокомандующему турецкой армией сераскиру Гаджи-Салеху в Арзрум:
        «Скорее Евфрат повернет свое течение назад и небо упадет на землю, чем русские овладеют Карсом…»
        Паскевич после внимательного ознакомления с защитными поясами крепости впал в беспокойство и раздумье. Да, Карс не был похож на Тавриз, который персы без боя отдали русским, не был он и Эриванью, прославившей его и сделавшей украинского помещика графом Эриванским. Здесь, под стенами грозной турецкой крепости, можно было в один день потерять все, что путем везения, удач, близости к царю, дружбой с Бенкендорфом и великими князьями он приобрел за пятнадцать лет. Было от чего задуматься и заколебаться. После долгих обсуждений в штабе русских войск приняли решение блокировать крепость и дожидаться прихода подкреплений из Тифлиса.
        23 июня 1828 года рота русских солдат карабинерного полка под командой капитана Лабунцева собирала хворост и валежник подле самого турецкого кладбища, расположенного в четырех верстах от скал и возвышенностей «неприступного Карса», как называли его турки.
        Турецкие караулы, слегка выдвинутые вперед, открыли огонь по русским солдатам, и те, обороняясь, легко выбили турок из передней части кладбища, оттеснили вглубь. На помощь караулам пришли ближние турецкие посты. Русские смяли их и, продолжая собирать валежник, разбрелись по всему кладбищу. Обеспокоенные турки, желая изгнать русских, бросили из резерва две роты низама. Возник настоящий бой, и огневой, и даже рукопашный. На помощь роте Лабунцева командир полка Гурин послал вторую роту третьего батальона, та с ходу штыками выбила турок с кладбища и в порыве атаки продвинулась на версту дальше, захватив передовые ложементы противника. Здесь уже начинались сакли и городские строения. Новые толпы турок высыпали из крепости и с криками «алла» ринулись на русских. Полковник Гурин ввел в дело еще одну роту, а затем и другую и приказал открыть картечный и ядерный огонь по все прибывавшим туркам. Вскоре бой закипел по всему участку полка, перерастая в сражение. Показались турецкие кавалеристы, с фланга их атаковали донские казаки. Начали стрелять крепостные пушки Карса. По тропинкам из крепости вниз сбегали
атакующие турецкие колонны.
        Прискакавший на шум боя генерал Вадбольский, командовавший передовой линией, приказал русским ротам отойти, а артиллерии прекратить огонь. Однако возбужденные боем солдаты с возгласами «вперед» ринулись на набегавшие турецкие колонны. На помощь им из русского лагеря самочинно кинулись роты и толпы солдат, и беспорядочный ожесточенный штыковой бой закипел под стенами Карса. Не обращая внимания на требования Паскевича, Вадбольского и офицеров прекратить сражение, вся русская артиллерия стреляла по Карсу, весь пехотный лагерь поспешил на помощь своим, а драгунские эскадроны генерала Раевского и уланы Андроникова врубились в набегавшие толпы турецкой пиалы[1 - Пехота.]. Видя, что остановить сражение нельзя, Паскевич бросил в бой все находившиеся при нем резервы.
        От захваченного куринцами укрепления Гюмбет на штурм самого неприступного, сильно укрепленного форта Тохмас-Табие ринулись карабинеры Девятого и егеря Семнадцатого полков. Три мощных форта, господствовавших над Карсом и всей системой его укреплений — Кара-Даг, Канлы и Хифиз, — переходили из рук в руки. Ворвавшиеся в крепость солдаты Куринского и Тифлисского полков, батальоны бакинцев кололи штыками, рубили и били прикладами аскеров. Турецкая крепостная артиллерия умолкла, так как сошедшиеся в сражении русские и турецкие войска одинаково могли быть поражаемы огнем.
        Спустя четыре часа кровопролитного артиллерийского и рукопашного боя «неприступный Карс» был в руках русских. Вся громада крепости с ее фортификациями, тяжелыми орудиями, запасами продовольствия сдалась Паскевичу. Двухбунчужный Юсуф-паша передал ему ключи от Карса. И только часть турецкой кавалерии, вырвавшаяся через западные ворота крепости, чтобы избежать плена, помчалась к Сары-Камышу, преследуемая нижегородскими драгунами, мелитопольскими уланами, донскими казаками Иловайского и Бегичевского полков, а также добровольными сотнями грузинской и осетинской милиции.
        Так закончилось это сражение, начавшееся неожиданным столкновением двух рот.
        «Карс пал к стопам Вашего Величества», — доносил Паскевич Николаю.
        9 марта 1829 года Пушкин выехал из Петербурга в Москву для дальнейшего следования в Грузию. 22 марта того же года Бенкендорф отдал петербургскому генерал-губернатору Голенищеву-Кутузову распоряжение о выяснении, «куда уехал Пушкин», и о «надлежащем за ним секретном наблюдении».
        «Милостивый государь Александр Христофорович, — писал Голенищев-Кутузов, — в ответ на отношение Ваше от 22-го марта № 1267 честь имею сообщить об отъезде в Тифлис известного стихотворца Пушкина, состоявшего здесь под секретным надзором. Я довел сие до господина Главнокомандующего в Грузии графа Паскевича Эриванского…»
        По пути на Кавказ Пушкин навестил проживавшего в своей деревне близ Орла опального Ермолова, после чего продолжал путь, иногда задерживаясь на день-другой. Наконец через Ставрополь и станицу Екатериноградскую он приехал в крепость Владикавказ, где остановился у старого приятеля полковника Огарева, бывшего в то время комендантом Владикавказской крепости. Дальнейший путь до Тифлиса шел по недавно перестроенной Военно-Грузинской дороге, так живо и красочно описанной им в «Путешествии в Арзрум».
        Пушкин прибыл в Тифлис 27 мая, в дни, наполненные весельем и празднествами, которыми город отмечал победы русской армии в Анатолии. Иллюминации, пляски, музыка, балы, устраиваемые грузинским дворянством, сменялись приемами и парадами частей.
        Генерал-губернатор Стрекалов, напуганный грозной бумагой из Петербурга, под всяческими предлогами задерживал отъезд Пушкина в Действующую армию до тех пор, пока от Паскевича не пришло распоряжение разрешить поэту прибыть в Соганлук, туда, где находилась ставка графа. Упоенный быстрыми и неожиданными победами над турками, Паскевич хотел, чтобы известнейший русский поэт, «любимец муз и граций», описал его, графа, и победоносное войско в самых высоких и торжественных тонах.
        Друзья Пушкина — Раевский, Муравьев, Андроников, Чавчавадзе, Вольховский, брат Лев, служивший капитаном в Нижегородском драгунском полку, — с нетерпением ждали приезда поэта.
        12 июня Пушкин прибыл в расположение русских войск и остановился у 28-летнего генерала Раевского, в палатке которого и прожил несколько дней. Старые друзья — Остен-Сакен, Вольховский, генерал Бурцев и некоторые разжалованные декабристы, находившиеся при Раевском, приятели Пушкина по Петербургу, так, например, Захар Чернышев, Юзефович, Семичев, подозревавшиеся в связях с декабристами, капитан Ханжонков и сотник Сухоруков, — радостно встретили поэта. Потекли незабываемые, полные впечатлений дни арзрумской эпопеи.
        Паскевич, желавший видеть в Пушкине исполнительного описателя его «героических подвигов», обманулся в своих ожиданиях. Поэт ни словом, ни одной строкой не возвеличил боевых подвигов и геройства графа Эриванского. И Паскевич мгновенно охладел к нему. К тому же он получил из Петербурга бумагу, в которой сообщалось, что слишком много разжалованных и подозреваемых людей, связанных с мятежом 1825 года, находятся при штабе Раевского и в окружении генералов Муравьева и Остен-Сакена. Пушкин, которому было известно о предупреждении Бенкендорфа и о наличии при штабе Паскевича тайных агентов и осведомителей Третьего отделения, попросил командующего отпустить его обратно в Россию, ссылаясь на усталость, на близкое окончание войны и эпидемию чумы, которая частично охватила турецкую и русскую армии. Убедившись, что поэт ничего высокопарного и значительного не намерен писать о нем, Паскевич отпустил Пушкина.
        1 августа поэт тем же путем, через Шулаверы, каким выезжал в июне на фронт, возвратился в Тифлис.
        Тифлис — шумный, веселый, полный гомона, рева верблюдов, лая собак, цоканья конских копыт, выкриков чарвадаров[2 - Торговцы.] и тулухчи[3 - Водоносы.], русской, грузинской, армянской речи — встретил его. Из густых виноградников, что раскинулись вокруг старой крепости, неслись звуки зурны, дудуки и ритмичный бой дооли. Это гуляли молодые люди в чохах и шелковых бешметах, которым весело жилось под горячим тифлисским солнцем, в окружении разгульных и беспечных приятелей-кутил. Им не было дела ни до войны с Турцией, ни до того, что их братья, грузинские конные дружины, в это самое время где-то под Байбуртом дерутся с турецкими войсками.
        Остановившись на квартире Вольховского на Инженерной улице, поэт, отдохнув, отправился к генерал-губернатору Стрекалову доложить о своем возвращении. Пушкин знал, что Стрекалов по приказанию Бенкендорфа ведет неусыпное наблюдение за его жизнью, делами, разговорами и перепиской. Генерал-губернатор любезно встретил поэта, рассыпался в комплиментах и тут же, в своей канцелярии, приказал открыть бутылку «Аи», которую якобы «берег только на случай большого торжества». Распили по бокалу, наполнили еще.
        - Когда и чем, какой божественной элегией обрадуете нас, ваших почитателей? Теперь, когда побывали в боях, увидели силу русской армии, познакомились с офицерами и солдатами, которыми столь победоносно командует наш военный гений, новый Александр Македонский, — Стрекалов даже прослезился, — наш чудо-полководец граф Эриванский?
        - Кое-что написал, есть наброски и законченные стихи… большего пока ничего… Пока здесь, — улыбаясь и показывая на лоб, ответил Пушкин.
        - Разумеется, все будет со временем, но начинайте, Александр Сергеевич, с графа. Он так любит ваши стихи, многие знает наизусть, уважает и оберегает вас, как и покойного вашего тезку Грибоедова.
        По лицу Стрекалова трудно было понять, говорит он серьезно или с иезуитской любезностью подносит пилюлю. Но настороженный Пушкин светски-корректно отвечал:
        - Я ценю расположение ко мне графа. Ведь не будь доброй руки и помощи Ивана Федоровича, я не смог бы побывать не только в Действующей армии, но даже и у вас в Тифлисе.
        Стрекалов хитро глянул на поэта и переменил разговор.
        - Что думаете делать после подвигов бранных?
        - Съездить к Чавчавадзе в Кахетию, побывать в Кара-Даге, повидать Орбелиани, выпить с ними несколько кварт доброго цинандальского, записать напевы грузинских песен и… обратно в Тифлис. Пробуду здесь еще дней семь-восемь, отдам несколько визитов, сделаю наброски того, что бродит в голове, но еще, подобно мутному вину, не осело на дно, а затем назад, в Россию.
        - Очень хорошо. Вы будете нашим общим гостем, а, значит, и моим тоже… Посетите меня, пообедаем вместе. Кстати, где вы остановились, Александр Сергеевич?
        - У Вольховского.
        - Очень хорошо, он человек благонамеренный, хотя и несколько нелюбим графом… Вы не заметили сего?
        - Нет, да и не мог… Меня не интересуют такие сюжеты.
        - Конечно, конечно… А из дворянства местного кого особо чтить изволите? Здесь есть достойные люди, — продолжал Стрекалов.
        - Андроникова, Чиляева, Орбелиани, Санковского, поэта Мирза-джан Мадатова.
        - Это кутилу-то?.. Нугу? Что нашли в нем любопытного, Александр Сергеевич? Бабник, пьяница, мот, сочиняет какие-то дурацкие песни, а простой народ потом орет их на улицах и базарах. К тому же развратник, связался с этой стихотворкой… Ашик-Пери…
        - Прелестная женщина! — улыбаясь, вставил Пушкин.
        - Развратница, как и он… Не советую вам видеться с ними. К тому же вы, верно, не знаете, что этот самый Мирза-джан Мадатов был наперсником и правой рукой в кутежах и оргиях Ермолова, да, да, этого самого «солдатского отца», как любят именовать его многочисленные поклонники, притаившиеся здесь.
        Пушкин чувствовал, как острые, пытливые глазки Стрекалова ощупывают его.
        - Он отличный поэт, и Алексей Петрович, вероятно, ценил в нем именно это…
        - Бродяга, кинто, вот он кто, и упаси вас бог говорить о нем благосклонно в присутствии графа… Вы очень расстроите графа и повредите себе в его мнении. Да, а потом, когда вернетесь из Кахетии в Тифлис и закончите местные дела, зайдите попрощаться. У меня будет просьба к вам. И помните, дорогой наш Пушкин, что мы на Кавказе, уже август, а бывали случаи, когда в конце августа выпадали снега, заносило Крестовый перевал, могут пойти обвалы, тогда Военно-Грузинская станет непроезжей… Как бы не застрять… — покачивая головой, предостерег губернатор.
        - О, нет!.. Я проеду Крестовый перевал раньше, думаю в двадцатых числах августа быть во Владикавказе. Надеюсь, зима и обвалы пощадят меня, — с усмешкой отвечал Пушкин.
        - Вот и хорошо. Там, за хребтом, уже Россия, и вы будете располагать собой, как захотите, — облегченно вздохнул Стрекалов, видя, что поэт понял его намек.
        - Я остановлюсь на Кислых Водах, попью лечебные и горькие воды, поезжу по горам, побываю в казачьих станицах, а там через Ставрополь в Москву, — вставая, сказал Пушкин.
        - Очень хорошо. Так как-нибудь пообедаем вместе, а перед отъездом заходите по нужному, серьезному делу, — многозначительно сказал губернатор.
        Пушкин, почувствовал себя свободнее, когда вышел от него на яркую, шумную, залитую солнцем улицу.
        Если свернуть с Николаевской улицы по направлению к Сололакам, то сразу же на углу, у дома генерала Эристова, можно увидеть неширокую вывеску: «Ресторация господина Кесслера». Это была в те дни лучшая ресторация в городе, в котором почти вся ресторанная торговля сосредоточилась в руках нахлынувших из России немцев-колонистов. Эти колонии: Анефельд, Елизаветфельд, Куки — полукольцом окружали город. Лучшие маслоделы, ремесленники, мелкие механики, пунктуальные, аккуратные лакеи и камердинеры выходили из этих колоний. Уже работали два пока небольших, но бойко торговавших пивоваренных завода Адольфа Ветцеля и Ганса Дитериха; появились и колбасные заведения, отличные кондитерские Иоганна Нуса и Франца Гене. Словом, выходцы из Баварии и Швабии под шумок, с благословения Паскевича, мечтавшего немецкими руками обрусить и оевропеить край, захватили отличные земельные участки вокруг Тифлиса и городскую торговлю. Грузины, по своей давней традиции ставшие поставщиками сырья, продуктов, вина и рабочей силы, тоже стремились из Карталинии, Кахетии и даже Имеретии в Тифлис. И только армяне успешно и прочно
отстаивали свои торговые и коммерческие позиции, сопротивляясь немцам-колонистам.
        Пушкин в сопровождении Бориса Чиляева, капитана Нижегородского полка Зубова и князя Валико Палавандашвили поднялся на бельэтаж ресторана господина Кесслера и вошел в растворенные двери. Ничего пышного, подобного санкт-петербургским ресторанам, тут не было. Ковер на полу, другой свисал со стены, яркий палас прикрывал дверь, две-три картины в типично немецком стиле — охота бюргеров и дворян на оленей в лесах Силезии да высокое зеркало с подставками и четырьмя канделябрами по бокам — вот все, что украшало переднюю ресторана. На вешалке, тоже типично немецкого образца, с десятком больших и малых крючков, над которыми виднелись рогатая голова оленя и выведенная золотом надпись: «Готт мит унс», висели две-три накидки и летняя военная шинель. Две треуголки, цилиндры и папахи были аккуратно развешаны на крючках.
        - Вот мы и в обители герра Кесслера, — сбрасывая на руки швейцару, крепко сложенному, со слегка посеребренными временем бакенбардами, крылатку, сказал Пушкин. Он не спеша снял цилиндр, отдал его и кизиловую с серебряным набалдашником тросточку и, продолжая рассказывать собеседникам, с удовольствием посмотрел на швейцара. Что-то располагающее было в его лице и глазах: то ли достоинство, с которым он держался, то ли спокойная, точная, воинская четкость движений. Он без тени угодничества принимал вещи от господ офицеров, зашедших в ресторан. А скорее всего, два Георгиевских креста, медаль на георгиевской ленте и другая «За храбрость» на анненской, а может, все это, вместе взятое, произвело на Пушкина благоприятное впечатление.
        - Старый солдат, вояка, видно, не раз глядевший в глаза смерти, — сказал он, кивая швейцару.
        - Как же выглядит Алексей Петрович? Здоров ли? Ведь сюда доходят разные слухи, — спросил Чиляев, продолжая прерванный разговор.
        - Здоров, крепок наш Ермолов, — улыбаясь, отвечал Пушкин. — Я просидел у него часов около четырех, пообедал, выпил с ним и чихиря, и цимлянского… За вас тоже пили… Любит, не забыл он Кавказ.
        Швейцар, вешавший чью-то фуражку, вздрогнул.
        - А когда ты видел его? — спросил Зубов.
        - Совсем недавно, в мае… Заезжал к нему в деревню, он сейчас в Орловской губернии проживает, собирается переехать в Москву, что-то пишет, какие-то записки, кажется, о походе в Дагестан и Чечню в девятнадцатом году…
        - Вашескородие… вы это об Лексее Петровиче сказываете? — делая шаг к Пушкину и застывая на месте, спросил швейцар.
        Поэт обернулся, удивленный его срывающимся голосом.
        - Да. А ты, служивый, знал его?
        Остальные молча наблюдали за старым солдатом.
        - Да как же… вашескородие… отца-командира не знать-то… Семь лет вместе были. Эти два креста они навесили мне… Как их здоровье, как бог милует его высокопревосходительство? — забыв и о ресторации, и о гостях, и о том, что его слышат остальные, быстро заговорил швейцар.
        - Как твоя фамилия, солдат? — дружелюбно спросил Пушкин.
        - Унтер Елохин…
        - Ну пойдем, Александр Сергеевич, — трогая за рукав поэта, позвал драгунский капитан. — Тут ведь у Алексея Петровича столько осталось почитателей, что тебе дня не хватит рассказывать о нем.
        - Сейчас, сейчас, — ответил Пушкин. — А что, Елохин, ты очень любишь своего генерала?
        - Жизнь положу за Лексея Петровича. Вы, вашескородие, видать, хорошо знаете его и почитаете, ежели заехали навестить Лексея Петровича в деревню. Да и как не любить, — со вздохом сказал унтер, — человеком меня сделал, из пьяниц в люди возвернул, от крепости освободил, вот Егория самолично на грудь навесил…
        - За что он у тебя? — поинтересовался Чиляев.
        - За Дагестан, за поход в горы и за разгром Сурхая, — поглаживая бакенбарды, ответил солдат.
        - А второй? — спросил Пушкин.
        - За Лисаветполь, когда мы Аббаса с его персюками вконец разогнали… Палец там оставил, — показывая четырехпалую ладонь, сказал Елохин. — Ваше высокоблагородие, барин, — просящим, умоляющим голосом продолжал он, — у меня два человека в жизни, как два крыла у птахи, это — Лексей Петрович и, может, знаете, штабс-капитан Небольсин, Александра Николаич. Оба они как свет для меня, умирать буду, а последний вздох за них… Я о чем осмелюсь просить вас, барин, — уже совсем по-деревенски оказал солдат, — сделайте милость, доставьте старику радость, зайдите, не погнушайтесь, до нас с женой… Мы тут недалече свою хату, садок, кунацкую имеем… кур, гусей, поросят развели… Зайдите завтра, я слободный от работы буду, поишьте у нас щей добрых русских али борщ с помидором, чего сами схотите, гуся или утку и там оладьи с медком… Вам, вашескородие, все равно обедать в городе надо, а мене радость, об Лексей Петровиче, его жизни скажете, а-а? Сделайте так, и я за вас бога молить буду, вместе с Лексей Петровичем и Небольсиным в молебны впишу, а? Барин, добрая душа, господин… — Он замялся.
        - Пушкин. Какой я тебе барин да еще высокородие? А вот за то, что добро помнишь и любишь Алексея Петровича, обещаю тебе, кавалер и герой, завтра в два, — Пушкин подумал, — нет, в три часа приду к тебе обедать, только уговор — не один, а вот с ними, — он обвел рукой улыбавшихся спутников.
        - Милости просим… господа, рады с женой будем! — сияя от восторга, закричал унтер.
        - …И второе: борщ, щи, огурчики и гусь пускай будут твои, а вот кахетинское, чачу и еще какое-нибудь зелье прихватим мы. Согласен, солдат? Да как тебя зовут-то? — хлопая по спине счастливого унтера, спросил, смеясь, Пушкин.
        - Лександра.
        - Значит, тезка, меня Александром Сергеичем… А теперь говори, где живешь, и жди нас завтра ровно в три пополудни.
        - Тут недалечко, как от штаба корпуса, так направо через Патриаршу площадь, а там по Инженерной улице до Карабинерского проулка, а на нем и моя хата… Елохина, унтера, все знают, там сад из вишенья да яблок, опять же инжир, виноград — сразу найдете, — прощаясь с гостями, сказал унтер.
        Когда Пушкин и его друзья расселись за столом, а немец-официант принес им дымящийся суп, капитан спросил:
        - А что ты, Пушкин, серьезно обещал этому унтеру?
        - Больше, чем кому-либо другому, и вас прошу пойти со мной… Человека, который так почитает Ермолова, так помнит добро, оказанное ему, обмануть и подло и недостойно. А потом, друзья, мне осточертели восточные пити и немецкие кюхен-супен, хочется своих, российских щей или борща со свининой и томатом…
        Он выпил бокал цинандали и принялся за «немецкий кюхен-супен».
        Жена Елохина, Мавра Тимофеевна, хотя и не очень верила в то, что знатные господа «из Петербурга» и тифлисские офицеры пожалуют к ним, но, привыкнув беспрекословно подчиняться сначала первому мужу-фельдфебелю, скончавшемуся три года назад, а теперь второму мужу, Саньке, зарезала гуся, ощипала двух петушков, купила на базаре сазана, только что выловленного из Куры, и, гремя посудой, с утра начала готовить обед.
        Тушинский сыр, помидоры, разная зелень от цицмады до тархуна, баклажаны стояли на столе в ожидании гостей.
        - А что, приедет ли твой важный господин, не обманет ли? — тревожась за пышное угощение и видя, как волнуется муж, раза два спросила Мавра.
        - Приедет, человек верный, раз к Лексею Петровичу вхож и дружен. Ермолов знает, с кем дружбу водить, — не без самодовольства ответил старый солдат, явно намекая на свою близость к Алексею Петровичу.
        Судя по опрятному виду дома, по тому, как велось хозяйство Маврой Тимофеевной, по чистой кунацкой (домик был разделен на две половины, так, как строили их казаки и горцы на Северном Кавказе), по множеству кур, галдению индюшек, гусей, уток, по блеянию овец, доносившемуся из сарая, построенного за небольшим густым садом, было ясно, что Елохин жил крепкой, зажиточной жизнью, что наконец-то забулдыга-солдат, бывший крепостной помещика Салтыкова, обрел сытую, спокойную жизнь.
        Вдова фельдфебеля карабинерного полка вместе с домом, садом и кое-каким достатком, оставшимся от покойного мужа, принесла Саньке маленького трехгодовалого сына, которого, как своего, полюбил Елохин. Все, что когда-то казалось недостижимым и невозможным, было у него, и старый солдат каждую субботу ходил к вечерне, вознося молитвы за рабов божиих Алексия и Александра, открывших ему на старости лет обеспеченную, спокойную жизнь.
        Соседи, тоже из отставных солдат, женатых на переселенных в Закавказье русских бабах, уже знали, что у Елохиных ожидаются гости — знатные и чиновные люди. Поминутно то одна, то другая соседка якобы случайно, ненароком выбегала во двор, бросая любопытствующие взгляды через плетень и сквозь садовые заросли, пытаясь разглядеть, кто же прибыл к унтеру.
        Около трех часов дня загремели колеса, послышались голоса, смех, оживленный говор, и поспешивший на шум Санька со счастливой улыбкой распахнул ворота.
        - Милости просим, вашескородие, господин Пушкин, — кланяясь и пропуская гостей во двор, говорил он.
        - Здравствуй, старик, здравствуй, ермоловский герой, — похлопал его по плечу Пушкин.
        За ним шли друзья: полковник Дорохов, офицеры Ханжонков и Сухоруков, которых на свой страх и риск отпустил из Действующей армии генерал Остен-Сакен «по болезни зубов в город Тифлис, сроком на 14 дней», на самом же деле, чтобы проводить Пушкина, вскоре уезжавшего в Россию; одетый в адъютантский мундир подполковник Чиладзе, ротмистр Андроников, за которым трое слуг-грузин несли на табахах различную еду, а еще двое — бурдюки с вином.
        - А это уж особо, этим почтим нашего Алексея Петровича, пожелаем ему здоровья и долгой жизни, — доставая из возка три бутылки шипучего цимлянского, сказал Пушкин. — А-а, хозяюшка, будем знакомы, — пожимая руку счастливой, растерявшейся Мавре Тимофеевне, продолжал он.
        За ним в кунацкую пошли остальные гости, провожаемые застывшими у своих плетней соседями.
        - Хозяюшка, корми нас обедом сразу, — сказал Пушкин, когда они расселись за столом в чистой горнице. — Сейчас, — он взглянул на брегет, — без двадцати три, а в половине пятого за нами заедет князь Чавчавадзе, и мы поедем в Кахетию.
        - Батюшка, все готово, барин хороший. И борщ, и гусь, и курятинка, — засуетилась Мавра Тимофеевна.
        Елохин и Пушкин разливали по стаканам вино, гости ели, весело, оживленно и шумно, переговариваясь. Чиладзе запел «Мраволжамиер», Андроников подтянул; Пушкин, не зная слов застольной, дирижировал.
        - Хорош борщ! Я такого не едал со дня выезда из Москвы, дай-ка еще, хозяюшка, — попросил Ханжонков.
        - Со сметанкой, вашесокблагородие, и вот с красным перцем, — посоветовал Санька, почти ничего не евший, старавшийся обслужить гостей.
        - Да садись с наши, служивый, а то так и не успею рассказать тебе о Ермолове, — пригрозил Пушкин, и унтер, усевшись на краешек табурета, не пропуская ни слова, слушал рассказ гостя о том, как посетил он в деревне Ермолова, как выглядит опальный генерал, о его жизни и воспоминаниях, связанных с Тифлисом и Кавказом; о друзьях, оставленных здесь.
        - Почитай, никого уж не осталось, — грустно сказал Санька. — Их превосходительств Вельяминова и Мадатова уволили отседа, тех, кто воевал вместе с Лексей Петровичем, не жалуют. Все новые, а что за народ — неизвестно, одно только видим: чужие они для Капказу, ничего не знают про него…
        - Узнают, поживут — познакомятся, — миролюбиво сказал осторожный Сухоруков, отбывавший здесь наказание за косвенное участие в мятеже 14 декабря.
        - Оно, конечно, так… да время идет, а в горах, сказывают, Кази-мулла опять бунт затеял, многих наших посек, в Дагестане крепости не то две, не то три изничтожил… — качая головой, промолвил Санька.
        - Да, там дела пока что трудноваты, не то, что с турками… А воюют горцы хорошо? — поинтересовался Пушкин.
        - Дюже крепко, вашсокбродь, господин Пушкин. Я с персюками воевал, с туркой схлестнуться бог дал, с французом дрался, а эти ку-у-да покруче да отчаянней будут… И то сказать, мы их уничтожать пришли, так чего ж они хорошего от нас ожидают…
        - Ты прав, философ, — согласился Пушкин, с сочувствием глядя на Елохина.
        - А как же… Заяц и тот за свое дитё на волка с когтями кидается, а ведь то люди… У них и свой бог, и своя жизнь, и свои дела обозначены, а мы на них со штыком да пушками. А что, вашсокбродь, разве нельзя с ими по-другому, по-хорошему? — вдруг спросил он.
        - Можно бы, коли б сами иными были, — тихо молвил Пушкин.
        Санька вздохнул и утвердительно кивнул.
        - Говорят, турка мира запросил, правда это? — осмелилась спросить и хозяйка.
        - Правда. Начались переговоры, — ответил Чиладзе.
        - Дай-то бог поскорее замириться, всем легче будет, — перекрестилась Мавра Тимофеевна.
        Пили много, даже Санька, давший слово не пить, не выдержал и осушил две чепурки красного.
        - Александр Сергеич, барин, господин Пушкин, когда возвернетесь в Расею и опять увидите Лексей Петровича, — попросил он, — не позабудьте, сделайте божескую милость, скажите ему про меня, про мое семейство, про добрую, хорошую жизнь в Типлиси и спасибо ему от мене, — он низко поклонился.
        - С радостью передам. А теперь выпьем цимлянское за Ермолова, за то, чтоб долго жил, и за людей, которые не забыли и помнят его, — предложил Пушкин.
        Зашипело красное донское, и все, вместе с хозяйкой, стоя выпили за Ермолова.
        - Странный и сложный он человек, — раздумчиво сказал Ханжонков.
        - Чем именно? — поинтересовался Пушкин.
        - В одном лице и просветитель, связанный с обществом, покровитель сосланных сюда декабристов и в то же время жестокий, беспощадный каратель, причинивший много горя невинным людям.
        - Вашсокродие, их высокопревосходительство за Расею старался, солдата любил, жить ему помогал, — не сдержался Елохин.
        - То-то и оно, что русским он помогал и был отцом солдатским, а вот горцам, персиянам и другим… — вмешался в разговор Чиладзе, но, махнув рукой, смолк.
        - Друзья, оставим политику Нессельроду и истории и выпьем за процветание края, за то, чтоб скорее кончилась война и все, живущие и здесь, и за хребтом высоких гор, обрели мир и стали б трудиться для родины и общего блага, — поднял бокал Сухоруков.
        Инцидент, вызванный словами Ханжонкова, был забыт, и только Санька, недовольный порицанием действий своего кумира, неодобрительно поглядывал в сторону гостя, но выпитое вино, непринужденное веселье, доброе отношение к хозяевам скоро вытеснили из его памяти эту маленькую обиду.
        В четверть пятого за забором палисадника застучали колеса, послышались храп коней, какие-то голоса. Пушкин глянул на часы.
        - Полковник наш аккуратен, как и подобает начальству.
        Все шумно поднялись с мест.
        - Може, еще с полчасика прогостите и его высокблагородию в дорогу следует… — начал было Елохин.
        - Нет, воин, спешим. У меня еще сто неоконченных дел, а на днях — в Россию, — ответил Пушкин.
        В горницу вошел Чавчавадзе, сопровождаемый племянником, капитаном Ростомом Вачнадзе, и молодым, подтянутым, в щегольской черкеске хорунжим горского полка. Это был младший сын генерала Бенкендорфа, прикомандированный к казачьему полку, отошедшему после боев на отдых.
        Во дворе горнист заиграл «сбор». Этот шутливый призыв рассмешил всех.
        Пушкин и Чавчавадзе поблагодарили хозяев за гостеприимство и, выпив за русскую армию, направились к возкам и линейкам, ожидавшим их у ворот.
        - Будь спокоен… Как только попаду в Москву, передам от тебя Алексею Петровичу поклон и солдатское спасибо, — усаживаясь в возок, пообещал Пушкин.
        - А коли встренете Лександра Николаича Небольсина, так ему тоже скажите, до конца моих дней…
        Дрожки, возок и конные, сопровождавшие отъезжающих, рванули с мест, и слова Елохина потонули в шуме, пыли и нестерпимом августовском зное тифлисского лета.
        Спустя шесть дней Пушкин уже ехал по Военно-Грузинской дороге в Пятигорск и Кислые Воды, где намеревался отдохнуть и подлечиться после своего путешествия в Арзрум.
        За день до отъезда генерал-губернатор Стрекалов устроил в честь поэта великолепный ужин, на который было приглашено до пятидесяти человек «лучшего общества» города.
        Во Владикавказе поэт снова остановился у коменданта крепости полковника Огарева, который по-дружески предупредил его, что бывший на вечере у губернатора Стрекалова адъютант военного министра полковник Бартоломеи донес в Петербург о близости отношении между ссыльными и опальными декабристами и генералами Остен-Сакеном, Раевским, Вольховским и Муравьевым.
        - Ты встречался и был с ними близок, Александр. Будь готов ответить о своих встречах Бенкендорфу.
        Помимо этого предупреждения Огарев посоветовал Пушкину не очень задерживаться на Кислых Водах и своевременно вернуться в Петербург, так как обстановка в столице становилась неблагоприятной для упомянутых им генералов.
        - По слухам, Паскевич намеревается отчислить от корпуса кое-кого, а иных при помощи Петербурга уволить в запас, — прощаясь с Пушкиным, сказал Огарев.
        На Водах Пушкин провел три недели и через Екатериноградскую и Ставрополь возвратился в Россию.
        В Москве он прочел парижский номер «Журналь де Деба», в котором была напечатана статья, где говорилось, что Паскевич — бездарный, пустейший и взбалмошный царский фаворит, загребающий всю боевую славу руками талантливых русских генералов Муравьева, Сакена и Раевского.
        «…Теперь, когда русско-турецкая война заканчивается и Паскевич может обойтись без этих способных и прославленных генералов, он создает интриги, ведет безобразную против них кампанию и даже позволил себе арестовать и отрешить от должности генерала Сакена…»
        Значит, предупреждение Огарева было обоснованным, и обеспокоенный Пушкин, не задерживаясь в Москве, поспешил в Петербург.
        Александр Христофорович Бенкендорф, друг Николая I и шеф жандармов, крайне сухо принял явившегося к нему Пушкина. Не подавая поэту руки и не предлагая сесть, Бенкендорф сказал:
        - Требую от вас точных объяснений. Кто разрешил вам отправиться в Арзрум, находящийся за границей, в то самое время когда вам известно было, что выезд за пределы Российской империи вам категорически запрещен государем? А во-вторых, вы позабыли, милостивый государь, что согласно указания, данного вам ранее, вы обязаны предупреждать меня о всех ваших выездах и путешествиях, даже в пределах России. Государь император крайне недоволен вашими самочинными действиями и приказал мне передать вам выговор.
        Немного спустя в Петербург прибыли отставленные от войск Кавказского корпуса генералы Муравьев, Сакен и Раевский. Русско-турецкий мир был заключен, и Паскевич уже не нуждался в упомянутых генералах.
        ГЛАВА 2
        Лето и осень этого странного года были удивительными. И старики-горцы, и старожилы-казаки не помнили такого жаркого лета и такой сухой осени.
        Последний дождь выпал на поля казачьей линии в начале июня, затем на землю легла засуха. Зной не спадал даже ночью. Высохли ручейки и речушки, Терек в ряде мест обмелел настолько, что его можно было переходить вброд. Потрескавшаяся земля, бледная, жухлая, поникшая зелень, леса с чахлыми деревьями, изнемогающие от жары люди, ослабевший скот — все изнывали без дождя.
        И казаки, и горожане, и горцы с надеждой поглядывали на небо, на голубое, без облачка, лазоревое небо и переводили взоры на иссохшуюся, выжженную солнцем желто-пыльную землю.
        По станицам ежедневно шли молебны, народ с иконами и хоругвями, со святыми дарами и песнопениями выходил в поле. Священники в полном облачении молили бога о дожде…
        Не прекращалась лишь сторожевая служба. Так же, как и раньше, на вышках стояли посты, а на курганах блестели штыки солдатских дозоров, и конные разъезды по утрам уходили из станиц подстерегать непрошеных гостей.
        И в горах опасались неурожая. Абрикосовые и сливовые сады, раскинувшиеся вокруг аулов, захирели. Мычал голодный, не всегда напоенный скот. Даже на высоких перевалах и альпийских лугах солнце сожгло траву.
        И русские, и горцы ожидали чего-то грозного, какого-то наказания божьего.
        - Наслал господь за грехи наши, — говорили священники.
        - Прогневили аллаха мы… пошли против адатов и власти… — говорили муллы, озираясь, шепотом, боясь, как бы слова их не дошли до слуха мюридов и имама.
        Прибывшие из-за Дербента торговые люди рассказывали со страхом, что вся Шемахинская губерния подверглась разорительному опустошению налетевшей из Ирана саранчой. Тучи зеленых насекомых опустились на и без того чахлую, изможденную засухой зелень и за двое суток уничтожили все сады и посевы охваченных ужасом людей.
        - Божье наказание! Аллах гневается на нас, мы отворачиваемся от пророка и творим неугодные ему дела, — говорили одни. — Только через газават вернется к нам господня милость. Имам Гази-Магомед, да будет он благословен вечно, еще год назад предупреждал, что аллах накажет правоверных за то, что они забыли ислам, торгуют с русскими, не чтят шариат и священную войну.
        Некоторые осторожные и рассудительные люди возражали, покачивая головами: ведь засуха и саранча одинаково пагубно сказываются и на землях, заселенных русскими.
        - Посевы казаков тоже горят, а прожорливая нечисть до последнего листа сожрала за Дербентом все, что посеяли и русские, и мусульмане.
        Но говорилось это не всякому, с оглядкой, так как мюриды имама жестоко карали всех, кто сомневался в пророчествах Гази-Магомеда.
        Сам Гази-Магомед никогда не выступал ни с какими предсказаниями, наоборот, он с негодованием отвергал их, и тем не менее слухи о чудесах, творимых имамом, о предзнаменованиях и таинственных видениях, которые якобы являлись ему, кружили головы горцам. Кто распространял эти слухи, от кого исходили они — никто не знал, да и не интересовался этим, но все верили, что пророк в лице Гази-Магомеда прислал на землю своего святого, доверенного вождя, которому предстоит великая миссия освободить Дагестан и Чечню от русских и изгнать казаков и солдат со всего Кавказа.
        В последних числах июля в станице Червленной, крепости Грозной, в Моздоке, Ищерской, Мекенской, Науре, Старогладковской, Каргалинской, Кизляре ясным воскресным утром одновременно зазвонили колокола. Во всех церквах служилась ранняя обедня, с амвонов священники, вздымая руки к небу, умоляли господа простить «люди своя» и послать на землю дождь. Служки, дьяконы и хоры пели молитвы, кадили ладан, исступленно молились люди, падая ниц и стеная, опускаясь на колени и до боли в суставах отбивая поклоны.
        Поначалу стройные роты солдат, стоявших отдельно от баб, горожан и казаков, смешались. Молящиеся слились в единую толпу. И дети, и старики, и женщины кто в праздничных одеждах, кто в рубище и босиком, в слезах и плаче взывали к божьему милосердию, моля о дожде, о прощении и спасении людей. Каялись в несуществующих грехах, в несодеянных преступлениях, обещали исправиться, жить в добре и христианских добродетелях… Что-то средневековое и мрачное было в стенаниях и самобичеваниях охваченных религиозным экстазом людей.
        Однако не все плакали и молились. Дежурные сотни стояли за станицами, караулы — в поле, посты — на сторожевых вышках, а заряженные на всякий случай пушки охраняли крестные ходы и молитвенные песнопения.
        Атаманы станиц принимали участие в крестных ходах, в то время как начальники частей, отдельские и полковые командиры зорко и внимательно следили за тем, чтобы солдаты и казаки были своевременно уведены из неистовствующих толп.
        Так прошло воскресное утро 27 июля 1829 года по всей левой Терской и части Дагестанской линиям.
        Полковник Волженский, командир Гребенского казачьего полка, подполковник граф Стенбок-Фермор, двое офицеров: ротмистр Головин и поручик Всеволожский, — не казаки, петербургские светские люди, переведшиеся на Кавказ «на ловлю счастья и чинов», с нескрываемой иронией и праздным любопытством взирали на взбудораженную крестным ходом, молением, поповскими речами и выкриками кликуш толпу.
        - А вдруг добрый боженька раскроет небеса, нашлет тучи и разверзнутся хляби небесные? Ведь возможно ж такое, ну, как случай, совпадение… Воображаю, что тогда будет в душах этих полудикарей! — пожимая плечами, сказал Стенбок.
        - Как раз то, что необходимо нам. Если завтра или послезавтра пойдет дождь, я с моими гребенцами смогу пройти весь Дагестан, всю Чечню, — покручивая ус, сказал Волженский. — Ведь это ж небесное знамение, божье благословение и помощь свыше! Мои гаврилычи и федотычи полезут на рожон…
        - Палка о двух концах, — возразил Всеволожский. — Вчера лазутчик докладывал барону, что в горах тоже идут моления аллаху о дожде. Целые аулы выходят на плоскость, постятся до вечерней звезды, молят пророка и имама ниспослать дождь… Вы представляете, как эти фанатики воспримут небесные хляби, если наши казаки и бабы потеряли головы и ополоумели от молитв и поповских речей?!
        На берегах Койсу толпился народ. Здесь были жители десятков аулов: из Гуниба, Цудахара, Гимр, Ахульго, Салтов, из района Гумбета, отовсюду. Были аварцы, кумыки, лаки, чеченцы. Поодаль от мужчин, группами, почти в безмолвии, толпились старые и молодые женщины, дети. Конные горцы подъезжали, спешивались, вливались в толпу. Молодежь отводила в сторону копей.
        Близость Койсу, этой бурной, порою бешеной реки, чуть охлаждала раскаленный воздух. Даже здесь, высоко в горах, было душно. Жар не спадал, и люди, одетые в шубы, черкески и папахи, потные, разгоряченные, с тоской посматривали на небо. Оно было безоблачным и синим, беспощадным и знойным. Только далекие снежные вершины еще поили влагой обмелевшую Койсу.
        От толпы отделились четыре почтенных человека с полуседыми бородами, двое в чалмах, другие — в высоких тавлинскнх папахах. Мужчины и женщины, без умолку сетовавшие на нескончаемую жару, засуху, на божий гнев, смолкли. Старики подошли к присмиревшей реке, необычно тихой, обмелевшей настолько, что обнажились груды камней, обломков гранита и валунов на ее полувысохшем дне.
        - Правоверные! — поднимая руки над головой, зычно крикнул один из челмоносных стариков. — Пусть все, кого это касается и кто страдает от божьего наказания, молчат и слушают нас.
        Притихли даже дети, и только чуть-чуть позванивала Койсу, стиснутая валунами, да шурша ссыпались с гор мелкие камни.
        - Аллах отвратил от нас свои милости за наши грехи… Мы прогневили его, чем — знает каждый, так как свои грехи мы держим в тайне, внутри себя. Но есть и общий грех, касающийся всех, это — безбожие, неисполнение обрядов, пренебрежение к шариату, боязнь газавата и неверие в него. И горе тем, кто не поймет этого божьего предостережения, тем, кто эту засуху и бедствия считает случайностью. Нет, это бог наказывает нас за то, что мы мало приносим ему жертв и плохо помогаем имаму и священному делу газавата.
        Он потряс руками и закрыл ладонями лицо. Все в скорбном страхе слушали его.
        - Аллах! Аллах… Алла! — послышались голоса.
        - Я вижу, вы истинные мусульмане и имам не ошибается в вас, — продолжал старик.
        - Я-аллах! Алла-ах!! — опять стоном пронеслось над толпой.
        - А теперь сделаем так, как делали наши деды, как исстари просили они у бога дождя, — произнес второй старик в чалме. — Мы, старые люди, еще не забыли этого и помним, как наши отцы отгоняли злых духов и шайтана и как небо проливало дождь на иссохшую землю.
        Он шагнул вперед и, став возле большого валуна, полусвисавшего к Койсу, вымыл в воде руки, затем негромко, не торопясь, прочел молитву, глядя поверх воды в сторону востока, туда, где белели снежные хребты Аварских гор.
        Все молчали, женщины, не мигая, смотрели на него, дети замерли на местах.
        - Ведите жертву! — среди общего безмолвия громко и раздельно приказал старик.
        Из толпы скорее вынесли на руках, нежели вывели белоснежного, молодого, круторогого барана, испуганно и тупо поводившего глазами.
        Старик вынул небольшой, обоюдоострый нож и, подняв его над головой, произнес:
        - Да будет эта жертва увидена и услышана тобой, о добрый хозяин гор… наш покровитель, и пусть она будет принята тобой.
        Пока он говорил, молодые люди положили на валун барана головой к воде, задние ноги его держал один из юношей, на передние коленом стал старик.
        - …И пусть дожди обильно и скоро прольются над нашими пашнями и садами, так же, как обильно и быстро потечет кровь твоей жертвы, — закончил старик и резким, сильным движением надрезал горло барана.
        Все благоговейно и выжидательно смотрели, как вытекала кровь из горла зарезанного барана, как капала она в Койсу.
        Затем барана унесли. Юноши и женщины, мужчины и дети стали обливать друг друга водой, шумно, с веселым смехом и прибаутками. Скоро большинство тех, кто только что в религиозном оцепенении смотрели на приносимую жертву, были облиты, обрызганы веселыми, смеющимися людьми. Посреди реки, там, где было еще довольно сильное течение, пустили маленький плот с тряпичной размалеванной куклой, подожженной с двух сторон. Кукла дымилась, ее смешная, несоразмерно с фигурой сделанная голова подрагивала и тряслась. Женщины затянули какую-то песенку, дети запрыгали и забили в ладоши, мужчины, кто со смехом, кто улюлюкая, кричали вслед медленно плывшей, цепляющейся за камни кукле.
        - Пусть сгорит с тобою засуха, пусть вода зальет тебя, как дождь заливает землю. Ай-ала-алай!!
        Кричали, пели женщины. Люди уже смеялись, настроение сосредоточенности и подавленности, навеянное речью первого старика, исчезло. Тягостное, напряженное чувство беспокойства оставило людей. Что-то праздничное, легкое, похожее на отдых охватило их. Казалось, засуха и тревога за будущее покинули их. Смех, возгласы, шутки зазвенели над Койсу.
        Никто не видел, как появился Гази-Магомед, все были увлечены неожиданным превращением скучной и малоприятной церемонии в веселый народный праздник. Он напоминал собой те бесшабашные пляски и празднества с чабой, танцами, зурной и русским вином, которые запретили в горах суровые мюриды имама. Чем-то приятным и свободным дохнуло на людей при первых же шутках, улыбках женщин, робких попытках молодежи парами и группами разбрестись по берегу. Где-то захлопали в ладоши, кто-то затянул мотив лихой дагестанской лезгинки. Уже не видно было и стариков, говоривших о газавате.
        Пистолетный выстрел, внезапно раздавшийся, привлек всех. К валуну, на котором недавно был зарезан жертвенный баран, подходил имам. За ним шли Гамзат, Шамиль и трое мюридов, все спокойные, хмурые, не обращавшие на остальных внимания. В руке Шамиля дымился пистолет, из которого он только что выстрелил в воздух.
        Люди замерли, шутки, смех стихли, оборвался плясовой напев. Сконфуженно, виновато, напряженно смотрели все на имама, молча поднявшегося на валун, на котором еще темнела кровь жертвенного барана. Шамиль и мюриды стали у подножия камня, хмуро и неодобрительно оглядывая притихших людей.
        - Правоверные! Дети пророка, собравшиеся здесь, да будет над вами благословение аллаха, — негромко начал имам.
        - Я-а-аллах! — скорее по привычке, чем от сердца, откликнулась толпа.
        - …Но аллах помогает только тем, кто чтит законы, посланные людям через его пророка Магомета, да будет свято и прославлено имя его.
        - Я-а-аллах!! — уже громче отозвалась толпа.
        - …и тем, кто только в Несомненной книге видит, как надо жить, что делать, за что воевать…
        Имам сделал паузу. Тишина охватила берега Койсу, и опять стали слышны слабый шорох осыпавшихся камешков и бормотание полувысохшей реки.
        - То, что вы делали здесь, — язычество. Нигде в божественной книге, данной нам пророком, нет ни слова об обрядах, которые вы только что совершили. Невежественные, темные люди, без бога в сердце, язычники, подобные дикарям, могут думать, что кровью ягнят можно искупить свои грехи перед богом. Это язычество, говорю я вам, вы, темные и бедные люди, впадаете в ересь, совершая жертвоприношение. Кому? Аллаху? — Голос имама зазвенел и перекинулся через берега Койсу. — Но истинному богу не нужна кровь невинных ягнят. Ему нужны очищение и дела, ему нужна не смерть и кровь баранов, а газават, война с неверными, кровь и смерть врагов ислама, ненавидящих пророка и его детей, истинных мусульман!
        Лицо имама было сурово, озаренное гневом, оно светилось и поминутно меняло выражение. И эта смена впечатлений, горящие глаза, металлический голос, звучавший убежденно и грозно, были столь необычны, что некоторые как зачарованные смотрели на Гази-Магомеда, другие, словно не в силах видеть его, опустили глаза долу.
        - Как быстро вы, о люди, забываете шариат и святые слова Несомненной книги! Как тянут вас к себе пороки и грехи! Вместо того, чтобы обнажить шашки и показать их страшный блеск врагам, вы, подобно язычникам, режете скот, принося его в жертву. Кому?! — еще звонче закричал Гази-Магомед. — Истинному богу не нужны такие жертвы. Только язычники и лицемеры прячутся за кровь беззащитных ягнят! Нам, детям ислама, защитникам истинной веры, надо проливать кровь не глупых баранов, а врагов. К этому вас призываем мы. Газават русским!!
        - Газават русским! — выхватывая из ножен шашки, закричали мюриды.
        Блеснули обнаженные клинки. Толпа, только что беззаботно веселившаяся, грозно закричала:
        - Газават русским!!
        - Газават ханам и бекам, продажным муллам и кадиям, отступникам ислама! — закричал Гази-Магомед.
        - Газават им!.. Смерть отступникам! — так неистово и грозно подхватили люди, что звук их голосов перелетел через Койсу и долгим эхом отозвался в ущелье.
        Дети, женщины, мужчины, охваченные экстазом, увлеченные вдохновенной речью имама, исступленно и грозно вопили:
        - Га-за-ват!!
        Солнце играло на занесенных над головами клинках, отражалось на лицах людей, сверкало на снежных вершинах Аварских гор.
        - Газават всем врагам истинной веры! — подняв руки над головой, провозгласил имам. — А теперь, дети, время намаза. Исполняйте его во имя пророка.
        Он надел папаху и среди вновь возникшей благоговейной тишины громко, уверенно и отчетливо сказал:
        - Дождь будет… Аллах пошлет его нам на этих днях, и пусть кровь неверных и изменников прольется так, как прольются дожди на нашу иссохшую землю.
        - О святой имам… Отец… Да будет благословенно твое имя… Гази… Имам! — застонали, закричали люди и опустились на колени, вздымая руки, протягивая их к стоящему на валуне Гази-Магомеду.
        Спустя час Шамиль, улучив минуту, озабоченно и тревожно опросил имама:
        - Ты обещал им дождь, а что, если его не будет… Кто поручится, что засуха не продлится?
        Гази-Магомед вздохнул, помолчал и тихо произнес:
        - Шамиль, брат мой. Народу всегда надо обещать то, чего ему недостает в данную минуту, а засуха должна прекратиться… дожди должны быть… В нашей горной стране засуха не бывает вечной.
        А в крепости Грозной благочинный отец Иероним писал во Владикавказскую крепость рапорт о том, что согласно указания епископа Палладия, 27 июля в семи станицах Кизлярского отдела были проведены богослужения и крестные ходы с мольбой о дожде. Донесение благочинного кончалось следующими словами:
        «Народ в слезах и молениях обошел станичные улицы и за околицами провел в молитве половину воскресного дня.
        Ваше предписание всеми священнослужителями церквей указанных выше станиц выполнено, теперь же, возлагая надежду и упование на бога, будем ждать дождя, как его благословения и милости».
        На следующий день солнце еще сильнее жгло иссохшую, потрескавшуюся землю. Зной беспощадней охватил всю притеречную, кумыкскую, приморскую равнины. На всей Лезгинской линии стояла туманная, жаркая мгла, «музга», как называли ее казаки. Скот задыхался от безводья и зноя. Огромные слепни нападали на животных и людей; по камышам и плавням Терека носились стада кабанов, олени, не боясь людей, заполнили за Кизляром тихие заводи Терека; люди, измученные зноем, пылью, оводами и комарами, передвигались, как сонные мухи. Участились солнечные удары, в крепостях и отрядах был введен ограниченный водный паек.
        А мгла, удушающая, страшная мгла все сильнее окутывала землю.
        Под утро с моря, со стороны Каспия, задул ветер. Люди, спавшие в садах под деревьями, на плоских крышах саклей, проснулись от сильного грома и блеска молний, разрывавших предутреннюю тьму. Небо бороздили огненные зигзаги. Порывы холодного, все усиливающегося ветра проносились над землей, качая деревья, пригибая к земле лозняк, шурша камышом. Затем пошел дождь. Это был ливень. Сорвавшаяся с привязи стихия, словно желая наверстать упущенное, хлестала землю косыми потоками воды. Ливень обрушился сразу на всем протяжении Кавказской линии.
        Весь Дагестан, вся Чечня, Моздокская степь, Кизлярские плавни, Ногайская равнина — все было залито, исхлестано потоками дождя. Иногда он ослабевал, синее небо и брызги горячего солнца на час-другой озаряли мокрую, взбаламученную землю, затем снова гремел гром, сверкала в тучах молния, грохотало в горах, и нескончаемые потоки били и кромсали землю. Она уже досыта напиталась влагой и больше не принимала ее. Мутные потоки бежали отовсюду, урча и сверкая. Горные реки вздулись и, сметая все, что попадалось на их пути, низвергались в долины. Терек вышел из берегов. На четвертый день беспрерывных дождей он изменил свой путь и ринулся на станицы, ломая мосты, унося в мутных, буйных волнах обломки лодок, плотов, береговых строений, трупы животных.
        Койсу, недавно такая тихая, мирная обмелевшая речушка, сейчас с грохотом и ревом катила свои воды, смывая все, что не успели убрать люди. Арбы, доски, сено, бревна — все мчалось вниз, в долины. В грохоте и пене, заполняя ущелья, сделав непроходимыми дороги и броды, неслись в яростном беге горные реки по кручам вниз.
        Четыре дня буйствовали дожди; четыре дня ливней и гроз превратили высохшую землю в болото. Затем дождь прекратился. Горы опять подернулись голубой туманной дымкой, ушли тучи, солнце, щедрое южное солнце выкатилось из-за гор и обожгло землю. Подул легкий ветерок, зашумели деревья, забормотала листва, вода быстро уходила, испарялась.
        А еще через двое суток степь заискрилась, запестрела, зацвела. Благодатные дожди вернули ее к жизни. Красные огромные маки, белые ромашки, желтые лютики поднялись из изумрудной травы и цветным ковром покрыли землю. Темно-зеленая листва затянула леса, высокий камыш с рыжими метелками зашуршал, заходил над водой. Плавни наполнились болотной птицей, фазаны с фырканьем взлетали в подлесках Кизляра.
        - Имам! Скажи, как ты узнал, что засухе конец, что будут дожди? — спросил Шамиль, глядя на бурные потоки, залившие аул, долину, горы. — Это же чудо!
        Гази-Магомед поднял глаза. Шамиль, который всего на четыре года был моложе его, в эту минуту казался растерянным юношей, смущенно стоявшим перед зрелым и опытным мужем.
        - Чудес нет, Шамиль, их не должно быть и в нашей жизни, — после долгого молчания сказал Гази-Магомед. — Просто я знал, верил, что должен наступить когда-нибудь конец засухе, ничего беспредельного не бывает, а она тянулась уже свыше пятидесяти дней. И потом, — он как-то мягко и добродушно улыбнулся, — ты помнишь, я сказал, что народу надо обещать то, чего он ждет, чего ему не хватает. Я это и сделал.
        И на русской стороне, и за Тереком, в горских землях, аулах, горах, городах и станицах люди молились богу, вознося благодарения, твердя о чуде. Священники читали проповеди о милости божьей, муллы возносили хвалу аллаху, мюриды горячо и вдохновенно напоминали всем о пророчестве имама, славу и святость которого укрепил промчавшийся над землей ливень.
        ГЛАВА 3
        Над аулом разнеслись частые удары железа по чугунному кагану, висевшему на кожаном ремне.
        С площади послышался громкий, протяжный и отчетливый голос будуна[4 - Аульский глашатай.]:
        - Правоверные! Дети истинной веры, жители аула! Сходитесь к околице, к дороге, ведущей на Унцукуль. Идите все, идите старые и малые, мужчины и женщины! Идите все. Будет, по воле аллаха, суд над нечестивыми, проклятыми в своем грехе и поступках, Джебраимом, сыном почтенного Мустафы-Кебира, и грязной шлюхой, потерявшей совесть и стыд, Патимат-Кизы, жены почтенного Саадуллы. Все, все идите, и да поможет аллах суду и правде.
        Шамиль вопросительно глядел на Гази-Магомеда. Имам сидел над какой-то бумагой, испещренной арабскими буквами. Время от времени он поднимал голову и о чем-то долго и напряженно думал. Он, казалось, совсем не замечал своего озабоченного друга.
        Наконец Шамиль не выдержал и, улучив момент, когда возле Гази-Магомеда никого не было, осторожно напомнил:
        - Гази, на площади уже собрался народ. Кадий[5 - Судья.] и старшины готовы начать суд над преступниками, нарушившими шариат и законы, данные нам пророком. Все ждут твоего появления.
        Гази-Магомед свернул в трубку бумагу с арабскими письменами.
        - Шамиль, после суда напиши ответ Аслан-хану. Этот нечестивец призывает нас к измене святому делу газавата. Первым, кого мы накажем за измену вере, будет он. Что же касается виновных в бесчестье и грехе блудодеев, пусть народ сам решит их судьбу. Ты и Гамзат-бек идите к собравшимся на площади и замените меня на некоторое время, потом я подойду. — И Гази-Магомед, склонив голову набок, продолжал писать.
        Шамиль и Гамзат-бек, пристегнув шашки, пошли на площадь выполнять приказание имама.
        Мюриды, сидевшие на корточках у входа, вскочили и по знаку Гамзата молча последовали за ними.
        Во дворе, на улице и на площади уже копошились люди, слышался топот спешивших к околице, доносились отдельные голоса. А над возбужденным аулом все еще звенел голос будуна:
        - Идите все, и да исполнится закон по воле бога.
        На улице царила тамаша[6 - Кутерьма, суматоха.].
        Женщины в покрывалах, малые дети, босоногие, в рваных рубашонках; пешие и конные горцы, старики и степенные старшины в длинных, хорошего сукна черкесках шли к тому месту у дороги, где должен был состояться суд над преступной парой прелюбодеев, застигнутых свидетелями на месте.
        На большом валуне сидел мулла, держа в руках развернутый коран. Трое стариков судей расположились на другом плоском камне. Рядом с ними стоял, переступая с ноги на ногу и поминутно вздыхая, невысокий сухой человек с полуседой бородой. Это был Мустафа-Кебир, отец прелюбодея Джебраима, которого сейчас должен был судить народ.
        Любопытные жители других селений, случайно попавшие в аул, останавливались, отводили в сторону арбы и, ослабив налыгачи или вовсе выпрягая быков из ярма, тоже поспешили к месту суда и молча, сосредоточенно ожидали начала. Это дело было интересно всем, касалось всех, так как подобные истории случались и в горах, и на плоскости, и каждый считал себя вправе быть и зрителем, и судьей.
        Толпа все росла.
        Гамзат-бек, Шамиль и мюриды, отдав салам, приблизились к сидевшим на камнях старикам. Еще раз до них донесся призывный голос будуна. Шум, возгласы, шаги, скрип арб, рев ослов и звон бившихся о стремена шашек слились в общий гомон.
        С гор веяло прохладой. Солнце поднималось над хребтами то черных, то белоснежных дагестанских гор. Зеленые леса, обрамлявшие подножия, пыль, клубившаяся на дороге, и знакомый кизячий запах от разожженных очагов были столь обычными и мирными, что Шамиль, чуть прищурясь, окинул взором людей, сосредоточенно и деловито ожидавших начала суда.
        - Пора, начнемте, правоверные, во имя аллаха, — сказал Гамзат. Как доверенный имама, по каким-то причинам не пожелавшего присутствовать на суде, он обратился к людям. — Важные дела и молитвы отвлекают имама от мирских дел. Он поручает вам разрешить это богопротивное дело согласно законам шариата и воле выбранных вами людей. Решайте без злобы, без мести, без мягкости, а как велит закон, как говорит шариат.
        Гамзат-бек снял папаху и поклонился народу и судьям, затем, поправив шашку, молодцевато и твердо шагнул к старикам и сел позади них.
        Шамиль с мюридами остался в толпе, внимательно разглядывая находившихся поблизости людей.
        Все были молчаливы, сумрачно-сосредоточенны, и только со стороны, где расположились женщины, слышались проклятия, оскорбительные, бранные слова в адрес Патимат-Кизы.
        - Половина из них такие же шлюхи, как Патимат, — еле слышно шепнул на ухо Шамилю Юнус, молодой и озорной чеченец из Гойты.
        Мюриды, стоявшие за ними с серьезными, нахмуренными лицами, в душе соглашались с Юнусом.
        - Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его, — вставая с места, громко произнес мулла.
        - Ля илльляхи иль алла! — ответила толпа, кто громко, кто вполголоса, кто шепотом.
        - Итак, начинаем суд, правоверные. Судить будем мы, цудахарцы, и весь народ по правде, по закону наших гор, которые осенила истинная вера пророка, — поднимая над головой священную книгу, продолжал мулла. — Все вы знаете дело, по которому собрались сюда?
        - Все, все знаем, — донеслось отовсюду.
        - Тогда пусть выходит сюда почтенный Саадулла и расскажет, что знает, — обращаясь к народу, предложил мулла.
        Из толпы вынырнул сумрачный, с хмурым лицом и растерянным взглядом человек в рваной черкеске и суконных чувяках на босу ногу. Держась одной рукой за широкий простой кинжал, он неловко приблизился к судьям.
        - Говори! — коротко сказал мулла.
        Толпа, затаив дыхание, напряженно слушала.
        - Что говорить, — так же коротко ответил Саадулла. — Я всегда был занят работой и войной с русскими. И когда мне соседи сказали, что женщина, которая пришла в мой дом из рода Джавада аль-Хуссейна, — протянул он с невыразимым презрением, — ведет себя как сука, как блудливая кошка, я не поверил.
        В толпе послышались голоса, насмешливые возгласы, вздохи. Мулла строго глянул, и все стихло.
        - Я сам из богобоязненного и твердого в шариате и вере рода. И фамилия этой… — он промолчал.
        - Твари, грязной блудни! — закричал кто-то из толпы женщин.
        - Это ее мать, — указывая на говорившую, произнес Саадулла. — Что же говорить мне? Я мужчина, и я хотел узнать правду.
        - Каким образом? — тихо спросил мулла.
        - Я попросил двух моих родственников и двух молодых жителей аула последить в мое отсутствие за женщиной, живущей в моей сакле, — хмуро рассказывал Саадулла.
        Было ясно, что так он называл свою жену не только из соблюдения горского этикета, но и потому, что она была противна и ненавистна ему.
        - И что же? — спросил Гамзат-бек.
        - Я ушел в набег на русские станицы. Это было тогда, почтенный Гамзат-бек, когда ты и Шамиль-эфенди, согласно воле имама, повели нас на Табасарань.
        Гамзат кивнул.
        - Уже на следующий день мои свидетели захватили эту женщину, — не глядя, показал он пальцем через плечо на стоявшую без покрывала бледную, съежившуюся от стыда и страха женщину. — Захватили в бесстыдстве и грязи в кустах возле Сурхайского родника.
        - Кто твои свидетели?
        Из толпы вышли четверо аварцев. Один был еще очень молод, лет семнадцати, не старше, остальные повзрослев.
        - Мы! — одновременно сказали они, подходя к судьям.
        - Поклянитесь на коране, что каждое ваше слово — правда и что ложь не очернит вашу совесть.
        И мулла коротко прочел кусок из суры, говорившей о святости домашнего очага мусульманина. Потом все четверо, ничего не понявшие из арабских текстов, подмяли руки и, поцеловав краешек книги, начали рассказывать, как они проследили нечестивую пару любовников и застали их почти без одежд в объятиях, у подножия Сурхая.
        Внезапно все замерло. Стало так тихо, что слышен был шорох осыпавшегося под ветром песка, легкий шум деревьев, отстоявших довольно далеко от места сборища.
        Полунагая, в грязной, изодранной, спускавшейся к босым ногам рваными клочьями рубашке, белая от стыда и страха, опустив голову, стояла молодая, лет двадцати трех женщина, на которую с тупым вниманием и насупленными лицами смотрели люди. Непрекращавшаяся мелкая дрожь била ее. Лицо, грудь, руки, все тело тряслось, как в лихорадке.
        Ее любовник, плотный приземистый парень лет тридцати, стоял рядом со скрученными за спиной руками. Он смотрел себе под ноги и ни разу не взглянул ни на судей, ни на толпу, ни на женщину, с которой был застигнут два дня назад. Лицо его было хмурым и злым. Казалось, он не видел никого, не слышал ни муллы, ни свидетелей, подробно и сбивчиво рассказывавших о том, как они проследили нечестивую, развратную пару и как, при каких обстоятельствах застигли их. Он не взглянул на женщину даже тогда, когда она, подавленная подробностями допроса свидетелей, зарыдала, глотая вырвавшийся из горла крик.
        - Кто может опровергнуть свидетелей, заставших этих людей в грехе и прелюбодеянии? — вытягивая руку в сторону женщины и ее любовника, спросил кадий.
        - Что там опровергать? Эта блудница чуть ли не на глазах всех аульчан распутничала с ним.
        - Все верно!
        - Гадина! Притворялась тихой, скромной, а сама погубила парня, — раздались негодующие голоса.
        - Убить их надо!.. Камнями, как собак поганых, — срывая с головы платок, дико закричала, подаваясь вперед, мать подсудимой.
        И сейчас же все женщины одобрительно и громко загалдели.
        - Правильно сказала, Чаба-хан! Как шелудивых псов, чтобы другим неповадно было.
        - Тише, женщины! Суд еще не окончился, — поднимаясь с камня, остановил их кадий. — Решать будем после, а сейчас пусть скажут сами эти… Скажи, женщина, почему ты впала в грязь и грех с этим мужчиной? — не глядя на подсудимую, спросил кадий. — Может быть, муж твой плохой, не годится для брачной жизни?
        Все насторожились. И хотя это была обычная судебная проформа, необходимая по шариату при разбирательствах такого рода, тем не менее все жадно смотрели на преступницу, ожидая ее ответа. Но она, по-видимому, не только не поняла, даже не слышала вопроса.
        Шамиль всматривался в ее помертвевшее лицо и судорожно дергавшиеся плечи, потом перевел взгляд на мужчину, и ярость охватила его.
        «Убить обоих. Забить камнями и залить яму грязью», — подумал он.
        Гамзат-бек молча гладил ладонью свой широкий базалаевский кинжал, на котором кубачинские мастера искусно вывели по серебру сложный восточный орнамент. Перехватив взгляд Шамиля, он тихо шепнул:
        - Кончать надо. Скоро намаз, а там и в дорогу.
        Шамиль утвердительно кивнул, вспомнив Гази-Магомеда, которого они оставили в селе.
        - Так защищать их некому, да и от чего защищать?.. От собственной грязи и греха спасет один коран, но они, эти нечестивцы и блудники, забыли и аллаха, и пророка, и Несомненную книгу, забыли о том, что они мусульмане. Как собаки, они удовлетворяли свою похоть, как собаки, они и умрут, — гневно закончил кадий.
        Вздох, тяжелый и весомый, прошел над толпой.
        И снова стало тихо.
        - На основании законов чистой веры и как говорит шариат, эти грязные животные подлежат позорной смерти в ямах. Каждый правоверный, каждый мужчина и каждая женщина, присутствующие здесь, с чистым сердцем и твердой верой должны кинуть камень в них. Мужчины — в негодяя, опозорившего аул и дом почтенного Саадуллы. Женщины — в блудливую потаскуху, забывшую бога, мужа и закон. Ведите их, и да свершится суд по воле аллаха.
        Толпа задвигалась, шевельнулись и оцепенело стоявшие осужденные. Парень с ненавистью глянул на свою любовницу и что-то с отвращением выкрикнул ей, но за шумом, возникшим на сходе, Шамиль не расслышал слов.
        Парень яростно отбивался, выкрикивая ругательства, пытался вырваться из рук людей.
        - Теперь только понял свой позор, свинья поганая!.. — сказал Гамзат-бек и, оборвав себя, спросил: — Что это? Горят сигнальные костры?..
        Все обернулись в сторону, куда смотрел он. Даже мулла с кадием поднялись с мест, с тревогой и беспокойством глядя на вершину соседней горы.
        Там вился дым. Он то черной шапкой клубился на вершине, то, подобно конскому хвосту, взлетал и падал под ветром.
        Огонь прорезывал пелену дыма и все сильнее охватывал сигнальные сухие поленницы, заменявшие горцам телеграф.
        Вдали, возле дороги на Унцукуль, заклубился второй костер, за ним третий, и сигнальная цепь сторожевых костров в дыме и пламени потянулась к небу.
        - Русские идут, — объявил кадий и обтер лицо ладонью.
        - Опять эти нечестивцы полезли в горы, — мрачно произнес мулла и посмотрел на Гамзата.
        Со стороны караула, занимавшего дорогу на Унцукуль, скакал конный. А дым все сильнее поднимался над верхушками недалеких холмов.
        - Русский отряд близко!.. — соскакивая с коня, крикнул связной. — Его дозоры уже вышли к роднику Сурхая. Казаки перешли перекресток.
        - Много их? — спросил Шамиль.
        - Много. До тысячи человек и три пушки. Впереди казачьи разъезды, затем пехота.
        - Куда идут?
        Люди, забыв о казни, об осужденных, столпились вокруг связного, взволнованно задавая вопросы. Часть женщин бросилась к саклям, желая угнать в горы скот, собрать кое-какой скарб, спасти от русских.
        - Точно не знаю. Но конные уже прошли перекресток, не сворачивая к нам, — ответил, пожимая плечами, посланный. — Али-Магома приготовился встретить их огнем, если пойдут к нам… но их много.
        Осужденный, стоявший на краю ямы, с надеждой слушал этот разговор. Его лицо и глаза оживились. Приход русских означал спасение или хотя бы отсрочку казни.
        Тревога, вызванная страшной вестью о появлении русских под самым аулом, неминуемый разгром и уничтожение оттеснили на задний план все остальные события. Люди теперь думали о себе, о своих семьях, о надвигавшейся опасности.
        - Скачет кто-то! — закричали в толпе.
        Пыль поднялась над дорогой. Все в беспокойстве смотрели на приближавшегося всадника.
        - Как быть с ними? Сейчас не до этой дряни, — тихо спросил мулла, показывая на осужденных.
        - Закон их осудил. Азраил ждет их грешные души, — сурово ответил кадий, глянув на Гамзат-бека. Тот кивнул.
        Всадник, не слезая с коня, крикнул:
        - Русские пошли дальше! Они даже не взглянули в нашу сторону. Солдаты и пушки идут в Ашильту.
        - Слава аллаху! Велик бог и его святая милость! — сказал мулла, и вздох облегчения пронесся над толпой. Люди снова ожили, лица всех просветлели. Радостная весть, что русские прошли мимо, вернула к жизни всех.
        - Проклятые гяуры пошли дальше. Помоги, аллах, твоим детям, да охранит пророк правоверных, — поднимая руку кверху, помолился мулла и приказал: — Исполняйте закон, люди. Время не ждет.
        Две женщины вытолкнули вперед осужденную, а третья, пожилая, с сухим и морщинистым лицом, стала остригать ее волосы большими, грубо сделанными ножницами, которыми по весне стригли аульских овец.
        Парня, упиравшегося и пытавшегося ногами отбиться от схвативших его мужчин, поволокли к яме, вырытой у дороги. Вторая чернела рядом. Темные неширокие дыры, сажени по две глубиной, в которые сыпался песок. Сырой запах земли шел от еще влажной ямы. По обе ее стороны стояли мужчины, возле которых была насыпана гора камней, больших и малых. Тут были острые обломки гранита, и круглые булыжники, и собранная мальчишками крупная речная галька, и большие, величиной с кирпич, принесенные из ущелья куски черного диабаза.
        У второй ямы столпились старухи, нетерпеливо поторапливавшие обступивших блудницу женщин.
        Парень еще раз попытался вырваться, но связанные руки мешали ему. Он тяжело вздохнул и обвел всех тупым и мрачным взглядом. Стоявший позади него тавлинец вдруг пихнул парня в спину, другой поддал ногой, и осужденный с глухим воплем свалился в яму. И сейчас же туда полетели камни. Били все: и старики, и молодые. Бросали мулла и кадий, мальчишки, Шамиль и даже мюриды-чеченцы, люди чужие в этих местах и не знавшие никого из присутствующих.
        Вопли стихли, а камни все летели в яму.
        Женщина в ужасе закрыла лицо руками, но ей развели их. Родная мать с ненавистью подтолкнула ее к яме, другая женщина, мать ее любовника, толчком в подбородок приподняла опущенное вниз лицо.
        - Смотри, потаскуха, любуйся казнью моего сына, погубительница его жизни! — с ненавистью проговорила она.
        Осужденную бросили в яму, и град камней посыпался на нее. Били только женщины и дети. Мужчины молча и сурово стояли в стороне, разглядывая орущих, яростно швыряющих камни женщин.
        Никто не заметил, как к месту казни подошел Гази-Магомед, он внимательно наблюдал за людьми.
        - Все кончено. Обе свиньи забиты камнями, их грязные тела зароют после вечернего намаза далеко за аулом, — сообщил мулла, подходя к имаму.
        - Аллах лучше нас знает пути жизни и смерти. Делайте с телами так, как велит шариат. — И, не обращая внимания на приветствия заметивших его людей, Гази-Магомед сказал: — Гамзат и ты, Шамиль, выводите мюридов к дороге. Русские пошли в сторону Ашильты. Нам засветло надо быть в Эрпели.
        Вскоре конная группа из двадцати мюридов с Гази-Магомедом, Гамзат-беком и Шамилем на рысях вышла из Цудахара.
        Старшины аулов, уполномоченные имамом мюриды, кадии, назначенные в селениях Гази-Магомедом, получили письменные приказы о том, чтобы раз в неделю все здоровое, способное трудиться население в течение шести часов приводило в порядок сакли семейств, потерявших в боях с русскими своих кормильцев.
        Этот приказ понравился людям, — значит, имам помнил и о тех, кто погиб, и о тех стариках, малолетних детях и больных, отцы и сыновья которых сложили головы за газават. Сначала кое-где, а затем повсеместно однодневная помощь превратилась в двухдневные общественные работы. Народ с восхищением говорил, что сам имам, и Гамзат, и Шамиль, и боевые, отмеченные уважением народа мюриды, скинув черкески, засучив рукава бешметов, таскали тяжелые камни, месили глину, носили воду, вколачивали гвозди, прокладывали тропинки, помогая беднякам и семьям погибших за ислам.
        Движение это перекинулось и к кумыкам, и в Чечню, и в Табасарань, и даже в Аварию, правительница которой, будучи сторонницей русских, враждебно относилась к Гази-Магомеду.
        Когда общими силами сакли и сады сирот были приведены в отличное состояние, от имама пришел новый приказ:
        «Всем способным и здоровым аульчанам от двенадцати до шестидесяти лет, как мужчинам, так и женщинам, готовить завалы на узких тропах, ведущих из долин в горы, собирать в кучи большие валуны и камни, тащить их к обрывам, нависавшим над ущельями, и дорогам, шедшим из долин; заготавливать запасы зерна и сушеного мяса, наполнять каменные цистерны питьевой водой».
        Всем стало ясно, что близится начало войны и что газават, о котором говорили мюриды, — не за горами.
        Лазутчики русских, почти одновременно прибывшие в Грозную из Кази-Кумуха от Аслан-хана и из Тарков от шамхала, сообщали о военных приготовлениях имама, о сборищах мюридов, о том, что из горных аулов потянулись к плоскости конные и пешие отряды.
        Генерал барон Розен не поверил никому. Он знал о ненависти владетельных ханов к имаму, знал и о том, что бежавшие к русским ханы и муллы очень часто лживыми донесениями подогревали ненависть русских к Кази-мулле[7 - Так русские называли Гази-Магомеда.].
        «Старая штука. Им не терпится загрести жар нашими руками и опять вернуться к себе в горы владетелями жизни и имущества своих подданных», — решил Розен и приказал приставам пограничных с горцами линий усилить наблюдение за дорогами и аулами. Тем временем из крепости Внезапной бежали в горы семеро солдат, а с четвертого поста исчезли артиллерист и второй канонир. Дознания об их исчезновении ни к чему не привели.
        Армянские и татарские купцы, торговавшие с плоскостными аулами кумыков, обменяли и продали горцам большое количество пороха, а казаки, дружившие с чеченцами из аулов Шали, Цецен-Юрт и Гехи, сообщили своему начальству, что горцы стали в неограниченном количестве закупать на базарах соль, свинец и порох.
        Но и это не повлияло на решение барона Розена. Генерал не верил в газават. Русские победы в Персии и Турции были столь внушительны, что смешно было думать, будто малочисленные, необученные толпы горцев могут представлять какую-либо опасность.
        ГЛАВА 4
        После сурового управления краем, проводимого с 1819 года Ермоловым, нововведения Паскевича, которыми он отметил свое пребывание на Кавказе, казались прогрессивными.
        Так, например, при нем стала выходить первая в Закавказье газета «Тифлисские ведомости», довольно либеральный официоз, редактором которого был назначен прибывший из Петербурга журналист Санковский, близкий и давний друг Пушкина. Были открыты смешанные акционерные общества, французское вице-консульство, банк, школы для детей имущих грузин и армян, духовное училище для армян, семинария, школа для солдатских детей, магазины. Строились большие, двух- и трехэтажные каменные дома, расширялись улицы, сносились ветхие домишки, создавались площади. Стали устраиваться приемы и балы, иллюминации, в саду дворца Паскевича, куда беспрепятственно допускалась «чистая» публика, каждый вечер играл духовой оркестр. Паскевич, не столько понимавший музыку, сколько желавший казаться европейски образованным человеком, привез с собой фортепьяно и жирандоли[8 - Многофигурные подсвечники с изображением мифологических героев, различных зверей и сказочных птиц.], очень понравившиеся грузинскому дворянству и быстро вошедшие в обиход чиновных, вельможных и богатых домов Тифлиса.
        Подобные новшества сейчас же сказались и на Баку, и на Владикавказе, и на крепости Грозная, которая за три года после ухода Ермолова разрослась, ее окружили слободки, станицы, торговые ряды. И сама крепость сделалась просторнее и шире, появилось немало офицерских и чиновничьих домов, флигелей. Часто устраивались вечера. Офицерские жены разыгрывали коротенькие пьесы и водевили, музицировали. В Грозную стали наезжать бродячие цирки, вернее, фокусники; дороги и крепости улучшили, кое-где утрамбовали щебнем; был построен новый мост. И, как по мановению руки волшебника, выросли ресторан, кабачки, духаны.
        Словом, то, что оставил Ермолов, преобразилось в городок-крепость, с довольно большим населением и сильным гарнизоном.
        В селение Черкей, расположенное вблизи владений шамхала и расквартированных в Тарках русских отрядов, внезапно прибыл Гази-Магомед, сопровождаемый чеченским проповедником Шабаном, командиром отряда Ташов-хаджи и сотней мюридов. На этот раз все были на отличных конях, в хорошо и ловко сидевших черкесках, белых папахах. Конская сбруя, оружие джигитов, образцовый строй, напоминавший обученных кавалеристов, — все произвело впечатление на жителей аула. Сам Гази-Магомед, в высокой белой папахе и длинной коричневой черкеске, молча, не глядя на приветствовавших его черкейцев, въехал в аул, держа в одной руке раскрытый коран, а в другой — обнаженную шашку. Конные тотчас же оцепили выезды из аула, установили посты на дорогах. Черкейская молодежь с пением молитв, выкриками в честь имама присоединилась к мюридам и, создав охрану Гази-Магомеду, проводила его до мечети.
        Имам сошел с коня, шагнул внутрь, все еще не здороваясь и не говоря ни с кем.
        - Что с имамом? Разгневан на нас? За что? Мы верные мусульмане, истинные сыны веры… За что же он гневается на черкейцев? — шептались в толпе.
        А люди все прибывали: и пешие, и конные, и местные, и даже из Тарков, Кяфыр-Кумуха и Казанищ. Напряженное возбуждение росло. Люди терялись в догадках, ища в себе и близких причину неудовольствия имама. Но никто не знал за собой вины, все были подавлены и взволнованы этим.
        Вдруг двери мечети распахнулись, и Гази-Магомед, сопровождаемый муллами, Шабаном, Ташов-хаджи и Гамзат-беком, появился на площади.
        Все стихло.
        - Братья правоверные! Вы — оплот и надежда ислама, вы те, которых первыми осенит божье благословение в борьбе с неверными. Мы недаром приехали к вам, мы знаем, что истинная вера сильнее всех горит в Черкее, а львиное мужество и блеск ваших шашек наводят страх на гяуров[9 - Неверных, проклятых.].
        Не ожидавшие такого начала, готовые к признанию своих ошибок и грехов, черкейцы опешили, затем разом закричали:
        - Ля иль алла!!! Свет нашей веры, о имам, о чистый сосуд божьих откровений… Веди нас, куда надо… О, щит ислама!..
        Гази-Магомед поднял руки.
        - Я знаю вас и не ошибаюсь, говоря о черкейцах, вы — щит и опора газавата.
        Потом имам прошел по аулу, иногда заходил в сакли знакомых ему черкейцев, беседовал с толпившимися в узких улочках людьми. Каждому хотелось самому поговорить с имамом, показать ему свою преданность мюридизму и газавату.
        Старики приветствовали его, женщины с крыш саклей махали платками, бросали полевые цветы и пучки сочной травы под ноги Гази-Магомеду.
        Весь аул был охвачен непередаваемым возбуждением, граничившим с преклонением перед имамом. И оно все росло и крепло, то и дело выливаясь в возгласах, молитвенных выкриках и пении славословий, уже ставших общим гимном:
        На небе одно солнце…
        На земле один имам, о Гази-Магома,
        Светоч и лев ислама…
        Веди нас с собой… —
        запевали один-два голоса, и сейчас же десятки громких, мужественных, охваченных экстазом голосов покрывали пение.
        - Га-за-ват!! Га-за-ват!! — грозно перекатывалось из одного конца аула в другой.
        Гази-Магомед остановился на ночлег в сакле муллы, рядом с ним расположились чеченцы и Гамзат-бек, который исполнял обязанности помощника и секретаря имама, так как Шамиль остался в Унцукуле.
        После ужина и намаза имам продиктовал Гамзату письма, которые тут же были размножены муллой, кадием и всегда сопровождавшим имама во всех походах и поездках ученым алимом Муссой аль-Гумра.
        «Небо наложило печать отвержения на мусульман за то, что они не исполняют закона пророка, пресмыкаются во грехе и забыли свой первый долг — оставить родину и родных, вооружиться против неверных и идти на распространение, убеждением и мечом, света истинной веры. Присутствие неверных заграждает путь к трону аллаха. Молитесь, кайтесь, жалкие трусы… Но прежде всего ополчитесь на газават против неверных[10 - В данном случае русских.]. Приготовьте себя к нему молитвою, постом и покаянием. Час наступит, и тогда я благословлю вас на брань…»
        Все четверо писали и переписывали грозное воззвание Гази-Магомеда к еще колеблющимся жителям плоскостных аулов, Салатавии и Аварии.
        К утру конные разъехались по не примкнувшим к газавату аулам, увозя с собой письма.
        Имам молился в одиночестве, горячо и долго. Только в пятом часу утра он прилег всего на час-полтора, а в седьмом часу утра прискакал гонец из Тарков с сообщением, что новый шамхал, прослышав о появлении в Черкее имама, ночью, забрав основные ценности, имущество, жен и родню, бежал к русским.
        Владетельный Аслан-хан казикумухский прислал в крепость Грозную прокламацию Гази-Магомеда; точно такую же доставил пристав Хасаев из Кюринского ханства, но барона Розена уже не было в Грозной. Его для доклада отозвал в Тифлис Паскевич, а заменивший Розена генерал Эммануэль, ограниченный и недалекий солдафон, не поняв значения газавата, обещал поймать и повесить «разбойника и самозванного имама Кази».
        Часам к восьми утра из Тарков и Параула прибыли делегации от народа и почтенных стариков. Еще раньше из горных аулов к Черкею подошли конные отряды численностью до пятисот человек. Их привел Шамиль, а спустя час пришла и пехота с обозом и одной пушкой. Это были чеченские и кумыкские добровольцы, возглавляемые мюридом Юнусом и Химматом аль-Хоцатли. Пехота численностью до тысячи человек расположилась вокруг Черкея, не входя в него. Параульцы и посланцы Тарков просили имама занять шамхальские владения, обещая примкнуть к газавату.
        Несмотря на то что неподалеку от Тарков находилась Бурная, а вокруг нее были созданы выдвинутые вперед блокгаузы и посты, никого из русских разведка имама не обнаружила.
        - Они, как мыши, заперлись в своих норах, — не без самодовольства донес белед[11 - Наездник.] Исмаил из Черкея, но Гази-Магомед понимал, что эта тишина обещала близкую бурю. По его приказу Ташов-хаджи со своими чеченцами двинулся в сторону Бурной, а часть пехоты, заняв Тарки и Параул, вместе с жителями начала делать завалы, каменные преграды, копать рвы и нечто вроде траншей на холмах, окружавших резиденцию шамхала.
        К полудню, сопровождаемый лучшими наездниками из мюридов, с обнаженной шашкой под развевающимся зеленым знаменем газавата имам въехал в Тарки.
        Здесь было то же, что вчера в Черкее, с той лишь разницей, что вчера здесь еще властвовал друг русских шамхал, а сегодня властелином и хозяином стал Гази-Магомед. Сотни людей в слезах радости воплями восторга, молитвами и приветственными криками встретили его.
        Гази-Магомед призвал на всех благословение аллаха, поблагодарил мусульман за приверженность к богу и исламу и тут же на площади стал совершать намаз. Люди, покорные каждому движению имама, тоже опустились на колени. В тишине, повисшей над Тарками, слышалось только напряженное дыхание людей и отрывистые слова молитвы.
        После намаза имам позавтракал во дворце бежавшего шамхала. Он с нескрываемым презрением разглядывал богатые покои, ковры, люстру, висевшую над столом. Двуспальная широкая с шелковым балдахином кровать вызвала веселое оживление Гази-Магомеда.
        - Это русский подарок. Такую же постель подарили они и аварской правительнице Паху-Бике, — услужливо пояснил один из шамхальских слуг.
        - Им надо бы спать вместе, один стоит другого, — усмехаясь, сказал Гамзат-бек, и общий смех заглушил его слова.
        - Что нашли в хранилищах и амбарах шамхала? Кто отвечает за сохранность брошенных им вещей? — спросил Гази-Магомед.
        - Мы переписали все, что могли, но кое-какие мелочи исчезли, — виновато сказал хранитель дворца Абу-Муслим, дальний родственник шамхала, оставленный им для охраны богатств, которые не успел вывезти шамхал.
        - Чтобы через час все было здесь, ответишь головой ты и те из воров, кто попользовался чужим этой ночью.
        Абу-Муслим низко поклонился.
        - Что осталось в закромах? Записывай, Шамиль, — распорядился Гази-Магомед.
        - Тысяча двести четвертей пшеницы, около ста батманов фасоли, сто батманов проса, много фургонов кукурузы в початках, муки пшеничной восемьдесят мешков, муки просяной сорок, фруктов сухих и свежих без счета, меду — три бочки и сахару, присланного русскими на той неделе, — двадцать пудов. Мяса свежего девять бараньих туш, одна коровья…
        - Записал, Шамиль? — осведомился имам.
        - Записал, учитель.
        - На конюшне — около сорока жеребцов и кобыл, жеребят до сотни да скот на пастбище — быков не менее пятидесяти и коров больше двухсот, птицы разной много, имам, ее трудно учесть, — докладывал Абу-Муслим.
        - Все перечисленное и обнаруженное немедленно передай Шамилю и выделенным им мюридам. Оповести жителей Тарков, что третья часть всех захваченных нами трофеев завтра будет роздана беднейшим жителям аула.
        Абу-Муслим поклонился и робко сказал:
        - Прости, имам, но люди Тарков и Параула откажутся от твоих щедрот…
        - Почему?
        - Побоятся шамхала. Ты уйдешь в горы, они останутся здесь. Шамхал никогда не простит этого своим подданным. Не лучше ли выделить третью часть и, оставив ее в наших амбарах, раздать бедным позже, когда утвердятся газават и твоя власть в Дагестане?
        - Блудливый у тебя язык, Абу-Муслим, а ум, как у лисицы. Но и мы, слава аллаху, понимаем, с кем ведем дело. Завтра же до полудня раздашь сам, понимаешь, сам лично на площади то, что выделит жителям Шамиль. Список бедняков нам дадут другие, тебе мы не доверим этого… Шамиль, вторую треть захваченного имущества и скота отошли в горы, пусть там, в аулах, все раздадут по справедливости между бедняками и сиротами погибших за газават; последнюю треть забери в казну мюридов; это тоже честная и необходимая мера, без которой нам не прокормить войска.
        Он хотел еще что-то сказать, но остановился, увидев, что двое мюридов и молодой черкейский парень со смехом внесли в комнату расшитый галунами, весь в позументах и аксельбантах, шитый серебром и золотом мундир, с плеч которого свисали круглые генеральские эполеты с блестящей бахромой.
        - Что это? — спросил Гамзат-бек.
        - Подарок русского царя… Ведь наш шамхал был русским генералом, а это его мундир, ордена, — доложил Абу-Муслим.
        - А вот и шальвары сбежавшего шамхала, — сказал парень из Черкея, растягивая на руках расшитые гусарские чакчиры[12 - Цветные, расшитые гусарские брюки.].
        Все с удивлением и любопытством смотрели на нарядный костюм русского генерала.
        - Где достали эту машхару?[13 - Клоунский наряд.] — наконец спросил Гази-Магомед.
        - В одной из комнат, висел на стене рядом с черкесками шамхала. Что делать с этим, имам?
        Гази-Магомед подумал, еще раз с пренебрежением оглядел сверкавшие под лучами солнца чакчиры и мундир шамхала:
        - Набейте эту пакость соломой, сделайте из нее чучело, вынесите на площадь. Пусть будун созовет весь аул, а ты, — Гази-Магомед повернулся к неподвижно стоявшему хранителю имущества шамхала, — а ты, Абу-Муслим, собственной рукой подожги чучело и стой возле него, пока оно не сгорит. А теперь идите… Настает час раздумья.
        Все: Шамиль, Гамзат и мюриды с Абу-Муслимом — вышли из комнаты.
        Гази-Магомед, бледный, усталый, с запавшими глазами, прилег на ковер и закрыл глаза.
        Рядом была пышная кровать шамхала, но имам даже не взглянул на нее.
        Как быстро он заснул и сколько времени спал, Гази-Магомед не мог определить. Когда он открыл глаза, ему показалось, что наступил уже вечер, но день был в полном разгаре, с площади несся смех и гул толпы, отдельные голоса долетали до имама.
        Он подошел к небольшому окну и увидел, как дымно и весело горело чучело в генеральском мундире.
        «Значит, прошло очень мало времени», — подумал Гази-Магомед и взглянул в зеркало, врезанное в стену. Чужое, бледное, очень усталое и незнакомое лицо смотрело оттуда, и Гази-Магомед вспомнил вдруг и свое мгновенное забытье, и охватившую его во сне слабость, и главное, сон… Сон, который словно сковал и обессилил его.
        - Пойду к народу… Я должен сказать людям то, что посетило меня, — сказал имам, но голос его почему-то был слаб и еле слышен. — О, аллах, помоги мне, когда я буду говорить о тебе с людьми, — прошептал Гази-Магомед и, надев папаху, одернув сбившуюся черкеску, вышел на балкон дворца.
        Люди не сразу заметили имама, на площади шутили, смеялись, перекидываясь острыми словечками, посматривая на догорающее чучело и на Абу-Муслима, стоявшего возле него с убитым, расстроенным видом.
        - Не нравится тебе, шамхальская собака, не по душе наше веселье… — долетело до слуха Гази-Магомеда.
        Вдруг кто-то увидел имама, назвал его имя, и толпа, забыв и об Абу-Муслиме, и о соломенном «шамхале», закричала на разные голоса:
        - Слава тебе, имам, да будет свет пророка с нами!
        Гази-Магомед шагнул к перилам балкона и, опираясь на них, сказал:
        - Люди, правоверные, мусульмане! Я хочу рассказать вам… — он тяжело вздохнул и еще сильнее оперся руками о перила, и тут все заметили, как он бледен.
        - Что с тобой, имам, ты болен? — бросаясь к нему, закричал Шамиль.
        Лицо Гази-Магомеда было таким усталым, изможденным, почти страдающим, голос, еле слышный даже в передних рядах, так слаб, что все взволновались, испуганно взирая на имама.
        - Что с тобой, имам? Хакима, скорее хакима[14 - Врача.]… Отравили нашего учителя и отца… О пророк, помоги ему!.. — кричали в толпе, в ужасе глядя на тяжело дышавшего Гази-Магомеда.
        - Успокойтесь, братья… Я здоров, но силы каждого человека ограничены… они достаточны для земного, — начал имам, и, по мере того как он говорил, голос его креп, становился громче, лицо озарялось каким-то возвышенным, словно излучавшимся из всего его существа светом, на бледном лице ярко и вдохновенно загорелись глаза, — но когда смертный видит пророка — да будет тысячу тысяч лет благословенно его учение и имя во всем мире, — тогда мы, люди, черви скоропроходящей жизни, сознаем свое ничтожество и уподобляемся мертвецам.
        Братья, когда я остался один, то не мог сразу заснуть, я вознес молитву аллаху, потом уснул и опять проснулся, размышляя о боге, исламе, газавате, и, обессиленный, снова заснул. Во сне мне явился пророк, он молча смотрел на меня, а я был не в силах произнести ни слова, только взирал на него. Свет сиял от его глаз, наконец он сказал:
        - Гази-Магомед, ты сын веры и мой муршид[15 - Наставник, учитель.] среди моего горского народа. Иди, поднимай его на газават, на всех неверных, если б даже они считались мусульманами…
        - Как так? — спросил я пораженный.
        - Многие из тех, что совершают намаз и говорят «Ля илльляхи иль алла», хуже собак и гяуров. Те хоть не знают святой веры, а эти… предают и меня и ислам. У них язык смазан медом, но внутри — яд и гной. Поражай их в первую очередь, о щит ислама…
        - Кто они? — спросил я.
        - Продажные властители народов, дагестанские шамхалы, аварские нуцалы, кумыкские ханы, дербентские беки и те, кто лижет им пятки.
        - Сделаю, пророк, или погибну за ислам, — сказал я.
        - Ты погибнешь, сын веры, но не сейчас, а после, когда газават осветит Кавказ…
        Пророк положил мне на голову руку, и я проснулся. Но, братья, голова моя и до сих пор в огне, а глаза мои видят пророка.
        Имам поднял руку, под ярким солнцем блеснуло лезвие кинжала.
        - Поклянитесь все, все, кто тут есть, и молодой, и старый, и здоровый, и больной, и вы, женщины, — поворачиваясь в сторону сидевших на крышах женщин, закричал имам, — поклянитесь святой верой, Несомненной книгой и именем пророка, что с этого момента становитесь воинами газавата и отдаете ему свое имущество,, жизни, детей!
        - Клянемся!.. Кля-нем-ся!.. — нарастая, прокатился гул голосов над площадью и аулом.
        - Аллах благословит вас, победа в наших руках, правоверные! А теперь все, кто здесь в гостях, пусть уезжают по своим аулам и расскажут всем мусульманам о том, как пророк благословил газават. А вы, параульцы, таркинцы, черкейцы и жители других близлежащих аулов, готовьтесь к войне, она близка. Укрепляйте аулы, делайте завалы и уничтожайте тех, в ком обнаружите дух измены. Мы же, — обернулся к мюридам и чеченцам Гази-Магомед, — сегодня ночью пойдем на крепость Бурау[16 - Бурная.], и пророк благословит нас победой.
        Вечером в сторону Бурной ушел конный отряд в триста человек и горская пехота на подводах, арбах и русских телегах. Сам Гази-Магомед, оставив в Тарках и Парауле по десяти мюридов, ночью выступил в поход. Народ уже знал, что все грозное воинство мюридов двинулось к Бурной, знали об этом и русские, которым лазутчики и мирные горцы донесли о плане имама.
        Гарнизон русской крепости, оттянув посты и укрепив форпосты и блокгаузы, не спал всю ночь, ожидая штурма. Канониры сидели у пушек с тлеющими фитилями; стрелки заняли бойницы и брустверы на стенах крепости, казаки вошли в Бурную, усилив ее гарнизон, но мюридов не было. Не было их и на следующий день, хотя казачьи разъезды обнаружили на дороге конные группы горцев, быстро исчезнувших в пыли. И только на четвертый день комендант крепости полковник Федотов понял, что имам одурачил его. За эти дни он скрытно прошел к Темир-Хан-Шуре и внезапным ночным боем атаковал и взял урочище Чулекескенд, вырезал находившуюся там и не ожидавшую нападения роту егерского полка, захватив три фальконета и более ста ружей.
        Из Темир-Хан-Шуры, расположенной всего в десяти верстах от Чулекескенда, на помощь своим товарищам форсированным маршем пошли два с половиной батальона егерей с четырьмя пушками и пятью сотнями казаков.
        Не доходя до урочища, они натолкнулись на все воинство имама. Произошел бой, в котором горцы разгромили русский отряд, зарубили свыше двухсот казаков, захватили два орудия и три сотенных значка. Остатки егерей и казаков в панике и беспорядке еле спаслись бегством в Темир-Хан-Шуру.
        Гази-Магомед рассчитал, что начало газавата должно быть победным, что идти на крепость и пытаться взять ее штурмом — сложно и может привести к неудаче не только военной. И он оказался прав. Две победы над русскими, бегство шамхала из Тарков, захват орудий и пленных мгновенно наэлектризовали горцев. Даже колеблющиеся аулы примкнули к газавату. Из Табасарани, из-под Дербента и даже из далекого Елисуя стали прибывать конные добровольцы, пожелавшие вести газават с русскими.
        Так победно и широко началась кровавая и жестокая война на Кавказе.
        ГЛАВА 5
        Служба при Управлении по восточным делам Главного штаба была необременительной и скорее походила на синекуру, оставляя много свободного времени Небольсину, не знавшему, чем заполнить его. Пользуясь свободой и бездельем, он дважды съездил в Тамбовскую губернию в свои деревни Ряжево и Иванники, повидался с управляющим, освободил от тягот крестьян и уже подумывал освободить вовсе ряд семейств, но осторожный и дальновидный Модест Антонович предупредил его:
        - Пока воздержись. Совсем недавно было четырнадцатое декабря, и в памяти царя еще свежи воспоминания. К тому же ты сейчас забыт и Паскевичем и Бенкендорфом, не напоминай им о себе. А доброе дело можно сделать и позже.
        И как же благодарен был Небольсин шурину за этот совет, когда разыгрались события, вернувшие его на Кавказ!
        - Замбони приятна, но не оказывает на мои чувства восторга. Шоберлехнер, которую я слушал два дни назад, пела Рози в опере-буфф «Деревенские певицы» куда как лучше, — идя рядом с Соковниным, сказал улан Киприевский.
        - Это, мон шер, только потому, что Шоберлехнер «куда как», — передразнил Соковнин, — моложе и авантажнее Замбони. Что же касается молвы, то даже «Северная пчела» и та находит, что мадам Замбони украшает собою Италианскую оперу нашей столицы.
        - Да это ж позор — ссылаться на мнение господина Булгарина, — возмутился Киприевский и в волнении замахал руками.
        Офицеры вышли на улицу.
        - Еще рано, всего девятый час. Не пойти ли к Андрие, — предложил Киприевский.
        - Что ж. К Андрие так к Андрие, — охотно согласился Соковнин. — Как вы? — обратился он к Небольсину.
        - К вашим услугам, господа, хотя никогда не бывал в этом почтенном месте…
        - Тогда идем. Быть в столице и не отобедать у Андрие — значит не посетить самую замечательную ресторацию Петербурга.
        Они не спеша пошли к Малой Морской улице, на ходу раскланиваясь со знакомыми и отдавая честь встречным офицерам.
        - А кто сей Андрие? Признаюсь, проведя последние годы на Кавказе, я отстал от привычек света. Знаю только, что он француз, ресторатор и добрый человек, — сказал Небольсин.
        - Французский буржуа, добрый парижанин, интендантский офицер, взятый в плен в тысяча восемьсот двенадцатом году где-то возле Малоярославца. Прекрасно кормит, недорого берет, кредита не открывает, а ко всему у него лучшие устрицы и хорошее вино, — пояснил Киприевский.
        - И самое веселое и оживленное общество. Бывают и дамы, — добавил Соковнин. — Ресторацию эту посещают и любимцы муз — Жуковский, Вяземский. На днях я видел там зело подвыпившего Дельвига. Он о чем-то спорил с Булгариным. Оба горячились, а Пушкин подзадоривал их, весело смеясь над обоими.
        Они дошли до Невского и повернули на Морскую. Дощатый тротуар поскрипывал под ногами. Иногда проезжали кареты, встречались пешеходы, в большинстве своем мелкие чиновники, старухи салопницы, солдаты.
        - А вот и наш обетованный рай, — указывая на большой дом, сказал Киприевский.
        У входа в ресторан стояли две извозчичьи пролетки. О чем-то горячо говорили толпившиеся у дверей мужчины. Седой, с выхоленными баками человек в сюртуке с блестящими пуговицами и булавой в руках объяснялся с ними на ломаном русском языке.
        - Бон суар, Бартелеми, — дружески поздоровался Киприевский.
        Человек оглянулся и так же весело ответил:
        - О-о! Бон суар, вотр экселянс…
        - Это — Бартелеми, слуга и правая рука нашего Андрие, — пояснил Соковнин.
        По широкой лестнице, покрытой тяжелым цветным ковром, они поднялись на второй этаж. Внизу стояло чучело большого бурого медведя, державшего в протянутых лапах поднос с бутылкой вина и вазой с цветами, а на площадке второго этажа — две пальмы в зеленых кадках. За полуоткрытой дверью слышались голоса, звон посуды и ножей.
        - Вот мы и в святилище мосье Андрие, — входя первым, сказал Соковнин.
        - А вот и он сам. — Этими словами Киприевский приветствовал пожилого лысеющего человека в отличном фраке и модных, обтягивающих ляжки панталонах, с достоинством шедшего им навстречу.
        - Oh, enchant de vous voir de nouveau chez moi, mon cher comte![17 - - О, я рад снова видеть вас у себя, дорогой граф.] — приятно улыбаясь, сказал Андрие.
        - Мы соскучились по вас, добрейший Андрие, и, бросив театр с половины пьесы, направились к вам, — полуобнимая француза, как старого знакомого, ответил Соковнин.
        - И привели к вам нашего друга, который много слышал о вас и пожелал познакомиться с вами, — указывая на Небольсина, подхватил Киприевский.
        - Je suis content de faire cette nouvelle connaissance, surtout quand je vois un homme, si jeune, d’cor dj par un ordre si rare et si clbre, comme l’ordre de Saint-George[18 - - Я рад новому знакомству, тем более что вижу на груди столь молодого человека такой редкий и славный орден, как орден святого Георгия.], — галантно раскланялся француз.
        Знакомство состоялось, и, сопровождаемые хозяином, гости прошли по широкому, небогато, но со вкусом обставленному залу к столику, предоставленному им самим Андрие.
        - Si mes honorables htes me permettent, j’irai chercher… — тут он с лукавой улыбкой поднял вверх палец, — une petite bouteille, seulement une seule bouteille de cognac «Napolon»[19 - - Если мои уважаемые гости позволят, я разрешу себе поискать… маленькую бутылочку, только одну-единственную бутылочку коньяка «Наполеон»…]… — Андрие стал серьезным, встрепенулся, как солдат на смотре, и торжественно закончил: — Le cognac, que notre empereur Napolon le Grand avait aim et en gotait parfois[20 - - Коньяк, который любил и изредка отведывал наш великий император Наполеон.].
        Небольсин не без удивления смотрел на внезапно преобразившегося Андрие, из буржуа-ресторатора ставшего солдатом армии Бонапарта.
        - Мы будем рады, уважаемый господин Андрие, — сказал он.
        - Je serai ravi de choquer les verres avec un hros, — указывая глазами на Георгиевский крест Небольсина, сказал француз. — C’est que, moi-mme, je suis vieux soldat et je conserv encore dans ma mmoire le souvenir des jours de la gloire orageuse de ma patrie[21 - - А я рад буду чокнуться с героем. Ведь я сам старый солдат и сохранил еще кое-что в своей памяти о бурной славе моей родины.].
        Он отошел от них.
        - Фигляр, притворяется старым воякой, чуть ли не мамелюком из наполеоновской армии, а служил по провиантской части, — усаживаясь поудобнее, сказал Киприевский.
        - Не говори, Серж. Эти французы, что остались после войны двенадцатого года у нас, все — бонапартисты. Они презирают реставрацию Бурбонов и мечтают о новом Бонапарте.
        - О Бурбонах говори вполголоса. Наш двор и император, хотя и недолюбливают Карла Десятого, но в силу легитимных и монархических убеждений поддерживают его.
        - А мне плевать, или, как сами французы говорят, «жмен фиш». Я признаю у французов только три вещи — вино, коньяк и женщин, — беспечно сказал Киприевский.
        - Ты забыл еще четвертое — французский театр, — напомнил ему со смехом Соковнин.
        - А это и есть женщины. Какие там актрисочки!.. У-у… Пальчики оближешь, душа Небольсин! Особенно же хороши субретки, — даже взвизгнул Киприевский.
        - Ну, граф, умерьте свои восторги. Все-таки мы в обществе, — остановил его Соковнин. — Во-он видите в углу, за столиком, в очках, мордастый такой, это — Греч, а с ним Веневетинов — молодой поэт, о котором вы, наверное, слыхали…
        Подошедший Андрие прервал их беседу.
        - Sauvons-nous, messieurs, des regards indiscrets de mes clients, — и шепотом договорил: — La bouteille de cognac imprial peut-tre remarque et moi, je n’ai aucune intention de la dpenser inutilement. Il m’en rest seulement trois ou quatre bouteilles. Je vous prie de me suive. Derrire cette portire vous serez gards des regards indiscrets[22 - - Перейдемте, господа, подальше от нескромных взоров моих гостей. Бутылка императорского коньяка может быть замечена другими, а я вовсе не намерен израсходовать его. У меня и так остается три-четыре бутылки. Прошу вас за мной, вон за ту портьеру, где вы будете отделены от нескромных взглядов.].
        Коньяк «Наполеон», принесенный господином Андрие и тщательно завернутый им в салфетку, действительно был великолепен.
        - En temps de Napolon le Grand, — Андрие возвел глаза к потолку, — la maison de commerce «Lenon» Paris avait mis sur le march, en honneur de la garde impriale, une nouvelle espce de cognac. Le voil! Faites attention, messieurs, la forme de cette bouteille, au portrait de Napolon le Grand, son visage. Oh-oh… C’tait un homme unique et qui n’aurait pas son gales, ce n’taient vos neiges et, pardonnez-moi, votre folie ressemblante la barbarie, dont vous, les russes, avaient fait preuve aprs la prise de Moscou, — il avait pu tre jusqu’ prsent Empereur de France et matre de la moiti du monde[23 - - В царствование великого императора парижская фирма «Ленон» выпустила в честь императорской гвардии особый сорт коньяка. Вот этот самый. Обратите внимание, господа, на форму бутылки, на портрет Наполеона Великого, на его лицо. О-о… это был единственный, неповторимый человек, и если б не ваши снега и, простите меня, не безумие, похожее на варварство, которое проявили вы, русские, после падения Москвы, он и до сих пор был бы императором Франции и властелином мира.].
        - Не надо было ему переть в Москву, — с удовольствием отпивая глоток императорского коньяка, сказал Соковнин.
        - Oh, oui, c’tait la faute de ce grand homme, mais, mme les gnies se trompent. Et encore, messieurs, c’taient ces espces de cochon, ces vnaux, ces dshonntes les Prussiens, les Bavarois et tous les autres Allemands qui lui avaient jou ce mauvais tour[24 - - О да, это была ошибка великого человека, но и гении ошибаются. А к тому ж, господа, его подвели эти презренные немцы… Эти продажные, не знающие чести прусские, баварские и прочие германские свиньи.], — с негодованием закончил пламенный бонапартист.
        Он деликатно присел на стул, предложенный ему Небольсиным, отпил из рюмки свой коньяк и, вежливо извинившись, отошел от их стола.
        - Mes occupations m’appellent… c’est justement cette heure, rue mes htes commencent arriver[25 - - Дела… Сейчас начинается съезд гостей.], — сказал он.
        - Забавный француз! И хотя Бонапарт бросил его, как и других солдат, он до сих пор остается верным корсиканцу, — сказал Киприевский.
        Приятели сидели за плотным малиновым занавесом, спокойно ели, перебрасываясь шутками. Небольсин отдыхал в кругу друзей. Шум общего зала проникал к ним, но они, занятые собой и ужином, не обращали на него внимания.
        Представление в Итальянском театре закончилось, но публика все еще не отпускала актеров. На сцене в последний раз раскланивалась Замбони, на ее красивом, утомленном и несколько поблекшем лице бродила счастливая улыбка. Она грациозно наклоняла голову и плечи, благодарно кланялась аплодировавшей публике и улыбалась профессиональной, но тем не менее искренней улыбкой.
        - Очень недурна… И кто бы мог поверить, что этой сильфиде близ сорока, — сказал кавалергард Татищев, восторженно аплодируя актрисе.
        Голицын в лорнет, поданный ему слугой, рассматривал Замбони.
        Из соседней ложи уже вышли Иртеньевы. Одна из дочерей помещика задержалась, не сводя восхищенного взора с актрисы.
        Медленно поплыл занавес, и партер задвигался.
        - Финита ля комедиа, — сказал Татищев и, деланно позевывая, глянул на исчезнувшую в дверях Иртеньеву.
        Голицын опустил лорнет, встал и не спеша направился к выходу. На его-кавалергардском мундире ярко выделялся матово-красный Владимир с бантом, который князь всегда носил в обществе.
        - Не пойму, мон шер, что сейчас — рано или поздно? — вынимая брегет, спросил Татищев.
        - Это смотря для чего. Если спать, то рано, если надеешься встретить Полин Иртеньеву, то поздно. Я видел, как рассудительный папа благоразумно и поспешно увел ее отсюда, — разглаживая пышные подусники, отвечал конногвардеец.
        - Тогда, значит, ужинать, но куда, господа? К Палкину? — Татищев поморщился. — Слишком ля мужик рюсс, да и кормят там…
        - Тогда к Андрие, — решительно перебил его гусар. — А ты, князь? С нами или, как подобает молодому мужу, к законной жене? — с улыбкой осведомился он.
        - К Андрие. Я давно не бывал у этого бонапартиста, — коротко ответил Голицын, оставляя без внимания последние слова гусара. Он даже в своей среде не любил двусмысленных шуток, тем более таких, которые задевали честь его рода и семьи.
        Но молодые повесы не заметили этого.
        - У Андрие семга и устрицы свежие, как поцелуй восходящей зари, — сказал конногвардеец. — Кстати, кто из вас читал восьмую, новую главу «Онегина»? О-о, там Пушкин превзошел себя.
        - Не люблю его… Развязен, непочтителен и даже дерзок с особами, стоящими выше его в обществе, — надменно произнес Голицын.
        Они уже сошли с лестницы.
        - Карету его сиятельства князя Голицына! — закричал дежуривший у дверей гайдук.
        - Подашь карету к ресторации Андрие, что на Малой Морской, — останавливая небрежным жестом слугу, приказал Голицын. — Пройдемтесь, господа, пешком. Подышим воздухом после театра.
        - И поглядим на белошвеек, простушек и модисток, — развеселился конногвардеец.
        На улицах, освещенных керосиновыми фонарями, было довольно светло. Кое-где даже настолько, что легко можно было разглядеть лица женщин то в капорах, то в платочках, а то и в шляпках с высокой тульей. Молодые люди не пропускали ни одного хорошенького личика, то и дело задерживали быстро идущих женщин, отпуская веселые и фривольные шутки и комплименты.
        Голицыну, холодному, ленивому и малоподвижному человеку, не очень нравилось легкомысленное поведение спутников. Князю казалось, что дворяне, особенно титулованные, принадлежащие к обществу, приближенные ко двору, не должны держать себя запанибрата с неведомыми никому простушками из мещан. Его коробили смех и ответы девушек, и он обрадовался, когда они наконец подошли к освещенному тремя большими керосиновыми лампами подъезду ресторана.
        Их, как и всех гостей, встретил приветствием на ломаном русском языке стоявший в дверях старик Бартелеми.
        Большой зал ресторана был заполнен. Тут были и военные, и штатские, молодые, пожилые, старые. Среди гостей гусар узнал завсегдатая ресторана актера Каратыгина. Сопровождаемые господином Андрие, князь Голицын, Татищев, гусар и конногвардеец, раскланиваясь направо и налево, направились к крайнему столику у окна. Позади стола стояла невысокая пальма, за ней чуть колыхалась тяжелая малиновая портьера. Обычно за портьеру Андрие сажал наиболее приятных ему посетителей. Сейчас француз, извиняясь, развел руками.
        - Je vous demande pardon, mes chers amis, mais… «le paradis» (так в шутку именовали гости отгороженный портьерой угол) est occup. Mille pardons… — Он улыбнулся вновь пришедшим и негромко сказал: — J’espre, que vos excellences se sentirons l’aise prs de cette fentre. Peut-tre voudriez-vous jouer une partie de domino?[26 - - Простите, дорогие друзья, но… «рай» занят. Тысяча извинений, но… надеюсь, у этого окна вашим сиятельствам будет уютно. Может быть, хотите сыграть партию в домино?]
        - Потом, потом, милейший Андрие, сначала поужинаем. Мы зверски голодны, — ответил гусар и стал заказывать блюда.
        «Игра в домино» была довольно хитроумным изобретением француза. Так как игорные дома столицы были наперечет и обкладывались высоким налогом, карточная игра в ресторане Андрие была раз и навсегда запрещена практичным французом. Но для того чтобы, не платя налоги, удвоить свои доходы и в то же время «потрафить» посетителям, Андрие ввел в обиход игру в домино. Налогом она не облагалась по той причине, что играли не на деньги, а на вино: шампанское, коньяк и ликеры, — причем все пития должны были покупаться проигравшими немедленно, и только здесь, в буфете господина Андрие.
        Татищев и конногвардеец, усевшись за столик, принялись разглядывать посетителей. Голицын, всегда апатичный, преисполненный собственного достоинства, и здесь сонно, словно нехотя, поздоровался с несколькими знакомыми.
        За закуской отведали тминной водки, затем перцовки, которая очень понравилась князю. Они ели, то и дело запивая беседу вином и коньяком. Стук ножей, звон тарелок, отдельные голоса ужинавших. Шум возрастал по мере выпитых напитков.
        Голицын обычно пил мало, но в этот вечер он все чаще прикладывался к перцовке, коньяку и шампанскому. Князь захмелел, стал говорливым, держался свободнее, чем всегда. За их столиком было уже шесть человек. Подсевшие к ним братья, князья Мещерские, пришли к Андрие навеселе и сейчас, мешая друг другу, наперебой рассказывали о том, как Бенкендорф оскорбил, обидел их, отказав в приеме по поводу их домогательства на земельные угодья недавно умершего родственника, графа Хвостова.
        - Не только отказал, но и не принял нас, русских… князей… Рю-ри-ковичей, — плача пьяными слезами, говорил корнет.
        - Мы к его величеству обратились, — с трудом выговаривая слова, дополнял речь брата камер-юнкер, — мы ауди-е-нции просили, мы с братом… русские… исконные князья… род наш, Мещерских, уходит вглубь, в старину… Отказали! К своему государю явиться не можем…
        - Потому и отказали, что Рюриковичи… Князья божьей милостью, а не случаем вознесенные, — уставясь на них тупыми, немигающими глазами, сказал Голицын.
        Оба Мещерских смолкли, выжидательно глядя на Голицына.
        - Много ли нас, родовитых? Голицыны, Мещерские, Кропоткины, Мстиславские… Остальные мелочь, — Голицын презрительно скривил губы, — захудалые князья, жалованные графы, копеечные дворяне. — Он мрачно поглядел по сторонам и продолжал: — Наш род — древний. От Рюрика идет, древнее Шуйских и Вяземских, не чета Матвеевым, Нарышкиным или Толстым.
        Голицын выпил бокал вина и неожиданно даже для самого себя проговорил:
        - Или Романовым… Они ведь ниже Нарышкиных сидели у Годунова.
        Оба Мещерских обрадованно закивали:
        - Истинно говорите, князь…
        - А что касается Бенкендорфа, то эти остзейские бароны да прибалтийские графы только тем и кормятся, что урвут у двора. Ни земель, ни крепостных, ни поместий. Вот и клянчат, цыганят, пока у власти, — мрачно добавил Голицын.
        Татищев, гусар и конногвардеец, хорошо помня 1825 год, не вступали в разговор.
        - Так каковы же горцы? Всех этих чеченов, абадзехов и других мы знаем только по письмам да романтическим писаниям господ литераторов, — переходя от коньяка к цимлянскому, спросил Киприевский.
        - Люди, как и везде, много хороших, есть и дурные. Любят свои горы, свободу, не страшатся смерти, — вспоминая чеченцев, бившихся за Дады-Юрт, отвечал Небольсин.
        - А чеченки? Верно, огонь? — засмеялся Соковнин.
        - Не знаю. А что касается разных историй, рассказанных очевидцами, — подчеркнул Небольсин, — то девять из десяти — ложь. Горские женщины ненавидят нас. Они, вместе с мужьями и братьями, бьются до самой смерти, — опять припомнив боевую башню Дады-Юрта и запершихся в ней чеченских женщин, сказал он.
        - А Тифлис? Каков город-то? Есть ли русские слободы, есть ли сносная ресторация, наконец, общество, дамы? — поинтересовался Соковнин.
        - Он собирается к Паскевичу. Там теперь раздолье для нашего брата, — кивая на Соковнина, сказал Киприевский.
        - …Турки разбиты… — донеслось до них из-за портьеры. — Его сиятельство граф Паскевич блистательно заканчивает войну…
        - Еще одно «сиятельство» с Гостиного двора. Через год и его сочтут родовитым и в Бархатную книгу особо занесут, — перебил кто-то говорившего о Паскевиче.
        «Где я слышал этот голос?» — напрягая память и прислушиваясь, мучительно вспоминал Небольсин.
        - Велика храбрость — гнать турок, то ли дело чечены или дагестанцы, — продолжал тот же голос. — Я десяток персюков и турок за одного чечена отдам.
        - А что, князь, люты?
        - Дикие звери. Ни страха, ни трепета не знают. На штыки идут с криком «алла»… Засучит такая бестия рукава своей черкески и с кинжалом бросается один на роту наших. А есть такие, что в одной руке кинжал, в другой — шашка. Его на штыки подымают, а он норовит кинжалом солдата достать.
        - Ах, окаянные!.. Да как же с такими справиться! Как воевать с ними? — раздались возмущенные голоса.
        Небольсин, отложив в сторону вилку, жадно слушал голос за портьерой.
        - Русская доблесть, господа! Вот видите этот крест святого великомученика Владимира? Получен он мною за жестокий, я бы сказал, редкий и неповторимый по лютости бой в Чечне. Получили мы приказ взять и уничтожить большой аул этих бездельников. Не помню уж, как он назывался, не то Дядя-Юрт, не то Деди-Юрт. Это неважно. Командовал отрядом я. Окружили аул ночью, утром штурм. Три часа бились в рукопашной. Подо мною два коня были убиты. Сломалась шашка, взял другую… руки чуть не по локоть в крови… Уничтожили мы этот Дядя-Юрт, всех перебили, только и у нас потери огромные. Меня за этот бой генерал Вельяминов к Георгию представил, но…
        - Что с тобой? — глядя на переменившегося в лице Небольсина, спросил Киприевский.
        - Одну, только одну секунду, — умоляюще остановил его Небольсин.
        Лицо его стало суровым и напряженным. Он почти касался драпировки, из-за которой слышался спокойно-барский, неторопливый густой баритон.
        - …Тяжелый был бой… Солдаты этого Ермолова просто мужики. Без шпицрутенов и плетей их не поднимешь с земли… а казаки… — В голосе рассказчика проскользнули презрительные нотки. — Сброд! Необученные, не знающие порядка хамы, считающие себя вольными людьми. Пока я поднял с земли этих вояк, пришлось сломать трость и нагайку. Да и офицеры у Ермолова неучи, пьяницы и бабники. Великое счастье для России, что этого фигляра убрали с Кавказа.
        Небольсин отдернул портьеру и шагнул в зал.
        - Что с ним? — спросил Соковнин, бросаясь за штабс-капитаном.
        - Вот этот крестик я получил за бой, где смерть витала надо мной. Не хвалясь скажу, господа, Георгия хотел мне дать командир отряда, офицеры поздравляли меня, но… Ермолов заменил Владимиром… После этого я не счел возможным оставаться под его началом и попросил военного министра о возвращении обратно в Россию.
        - Вы лжете, полковник Голицын! Все, что вы здесь рассказали, — ложь!!! Ложь от первого до последнего слова! — громко, неожиданно для всех находившихся в зале раздался голос.
        - Как?.. Кто это говорит? — вскидывая голову и обводя взглядом зал, спросил Голицын.
        - Это говорю я! Офицер, который от начала и до конца боя под Дады-Юртом был впереди, в егерских цепях, где вас не было, да и не могло быть. Вы находились далеко позади, вместе с командиром отряда полковником Пулло. И никого не поднимали нагайками, никому не показывали примера храбрости…
        - Молчать!.. Как вы смеете!.. — багровея и тяжело поднимаясь с места, закричал Голицын.
        Но Небольсин, не обращая внимания на его крик, продолжал:
        - Солдаты и офицеры Кавказского корпуса, которых вы сейчас поносили, не чета вам. Это истинные герои и защитники России, а вы — трус и хвастун!! Никто не представлял вас к Георгиевскому кресту, да и не за что было. Вы и пули-то не слышали в этом бою, и Владимира вам дал полковник Пулло из желания угодить титулованному столичному гостю.
        - Молчать… Я приказываю вам!.. — трясясь от гнева, делая порывистое движение вперед, на весь зал закричал Голицын.
        За столиками уже давно перестали есть и разговаривать. Все с нескрываемым интересом и любопытством, одни негодуя, другие довольные разразившимся скандалом, глядели на них.
        - Не кричите, я вам не холоп! Что же касается вашего отъезда, то генерал Ермолов просто выгнал вас за ненадобностью с Кавказа.
        - Кто вы такой? — с ненавистью глядя на офицера, спросил Голицын.
        - Я штабс-капитан Небольсин. А вы — лжец, хвастун и убийца вашей крепостной актрисы, — чеканя каждое слово среди воцарившейся в зале тишины, произнес Небольсин.
        - А-а!.. — только теперь узнав Небольсина, прохрипел князь. — Я понимаю, в чем дело. Вы… вы…
        Киприевский, неподвижно стоящий возле Небольсина, резко поднял руку и решительно сказал:
        - Не превращайте, господа, разговор благородных дворян в базарную ссору подлых людей. — И обернулся к растерянно сидевшим приятелям Голицына. — Если его сиятельству, — он пренебрежительно кивнул на оцепеневшего от оскорбления Голицына, — захочется проявить свою храбрость на дуэли с моим другом Небольсиным, прошу прислать секундантов ко мне по адресу: Английская улица, дом дворянина Шведова, улану Киприевскому.
        От столика посреди зала подошли двое военных. Церемонно отдав честь, они строгим, холодным тоном осведомились о том, что происходит.
        - Размолвка между этими двумя господами, к сожалению, — Соковнин развел руками, — на почве романтической, как говорят наши литераторы.
        - Я — полковник фон Медем, адъютант его высочества великого князя Михаила Павловича. Мне кажется, что для частных разговоров можно найти более удобное место, нежели кабак господина Андрие, — ледяным тоном произнес адъютант. — Кстати, прошу запомнить, господа, — обратился он к Небольсину, — дуэли в империи Российской запрещены и строго наказуются законом.
        - Так точно, — весело согласился Соковнин. — Мы о том осведомлены, тем более что его сиятельство князь Голицын, — протянул он с язвительной иронией, — является в сим деле оскорбленной стороной.
        Офицеры удалились.
        - Ждите секундантов завтра от одиннадцати до часу пополудни, — коротко сказал совершенно отрезвевший от пережитой сцены корнет князь Мещерский, уходя с Голицыным из зала.
        Когда Небольсин и его друзья вернулись к себе в уголок за малиновый занавес, вошел крайне встревоженный происшедшим Андрие.
        - О-о, ву зет брав, ошень храбрый офисье, как великий Бонапарт. Ви будет vainqueur. Vous abattrez votre adversaire[27 - Вы будете победителем. Вы убьете вашего противника.]. — Он причмокнул губами и восхищенно произнес: — Шерше ля фам… я тоже любиль ле жён э жоли фам. О-о, Андриё, — говоря о себе в третьем лице, — lui aussi il s’tait battu en duel pour les charmantes femmes. Son pe brillait sa main quand il la maniait pour la cause de l’amour[28 - - Андрие тоже дрался на дуэлях из-за прелестных женщин. Шпага сверкала в его руке, когда он защищал любовь.]. — Потом сокрушенно добавил: — Cette histoire peut compromettre la rputation de mon restaurant[29 - - Эта история может очень повредить репутации моего ресторана.].
        Вечер был сорван. Переждав минут пятнадцать после ухода Голицына и его спутников, Небольсин, сопровождаемый Соковниным, вышел на улицу. Киприевский, которого остановили знакомые, жаждавшие узнать подробности столь неожиданного скандала, обещал догнать их.
        Друзья медленно шли по Малой Морской. Небольсин был настолько спокоен и обычен, что Соковнин не выдержал:
        - Мой друг, ты непонятен мне. Ведь сейчас ты спокойней и хладнокровней, чем всегда. Неужели история с этим фанфароном-князем не вывела тебя из равновесия?
        - Все очень просто, я объясню тебе, и ты поймешь меня, Алексис. Дело в том, что одна из причин моего пребывания здесь — это встреча с Голицыным. Я дал себе зарок чести и жизни — встретиться с ним, во что бы то ни стало найти его и, — уже мрачно закончил Небольсин, — и рассчитаться по полному счету.
        - Он твой враг? Здесь замешана женщина? — останавливаясь, спросил Соковнин.
        - Этот тиран и злодей убил прекрасную женщину, самую чистую и лучшую, какую я встречал в жизни, — со вздохом произнес Небольсин и сбивчиво, волнуясь, повторяя слова, рассказал историю гибели Нюши.
        Соковнин не прерывал его, не задавал вопросов, а когда Небольсин кончил, коротко посоветовал:
        - Пристрели его. А теперь поедем ко мне. У меня есть две бутылки прекрасного венгерского вина.
        Киприевский нагнал их на повороте улицы.
        - Сейчас по домам. Нужно собраться с мыслями, обсудить завтрашнюю встречу с секундантами князя. А тебе, Алекс, следует хорошо поспать, — становясь серьезным, сказал Киприевский.
        - Ты возьмешь на себя нашу картель?[30 - Дуэль.] — вместо ответа спросил Небольсин.
        - Мы с ротмистром Татищевым устроим ее. И хотя я не охотник до самоубийств, но для того, чтобы всадить пулю в брюхо этой свинье… я с особым удовольствием забью ее в ствол.
        - Спасибо. Вы мои истинные друзья, я не сомневался в этом, — пожимая приятелям руки, поблагодарил Небольсин.
        Друзья проводили его до особняка «Генерал-майора и кавалера Святой Анны 1-й степени», как было написано на дверной табличке дома Корвин-Козловского.
        - Поклон и уважение твоей прелестной кузине и салют ее превосходительному супругу, — кивая головой на табличку, протянул Киприевский.
        Было поздно. Встретивший Небольсина старый Захар, камердинер генерала, почтительным шепотом доложил:
        - Господа еще не изволили прибыть из гостей от баронессы фон Таубе. Ужин и постеля для вас, ваше благородие, готовы и резиновая ванна с теплой водой к вашим услугам.
        Небольсин поблагодарил старика, отказался от ужина и, приняв ванну, лег. Ему казалось, что события дня, встреча с Голицыным и грядущая дуэль помешают ему уснуть. Однако спустя пять минут Захар, заглянувший в комнату через щелку двери, набожно перекрестил крепко спавшего штабс-капитана.
        В большом родовом доме князей Голицыных все уже спали. Только князь, несмотря на поздний час, еще бодрствовал. Прошло более трех часов с того момента, когда неведомо откуда взявшийся штабс-капитан Небольсин публично оскорбил его. Поблагодарив проводивших его друзей, отослав лакея и камердинера — того самого Прохора, с которым он был на Кавказе, — Голицын остался один в своей спальне. В доме царила тишина, близкая той, какая бывает, когда в комнатах находится покойник. Прохор, отлично знавший особенности характера своего барина и к тому же расслышавший отрывистые, громко сказанные друзьями князя слова, понял, что произошло что-то особенное, что их «князеньку» оскорбил какой-то пьяный офицер. И таясь в темном коридоре, вздрагивая от каждого шороха, трепеща при мысли, что его может позвать князь, и опасаясь, что его в нужный момент не окажется возле, он, съежившись, полусидел на штофном стуле.
        - «Господи, спаси и помилуй… И что это за время такое пришло, когда благородного человека, князя, их сиятельство, может оскорбить какой-то офицеришка», — размышлял Прохор, прислушиваясь к тяжелым шагам, доносившимся из спальни.
        - Я вел себя мове тон, как последний гарнизонный прапор… Поехал во французский кабак, упился вином и водкой, болтал всякий вздор и хвастал. — Голицын остановился и яростно прошептал: — Врал, хвастал, как ничтожный брехунишка. Бол-ван!! Осрамили себя, ваше сиятельство!.. Поделом вам… — говоря о себе во втором лице, с злорадством сказал он. — Еще пощечины не хватало! И от кого… От армейского капитанишки, безродного армейского офицера!
        Голицын с ненавистью и к себе, и к Небольсину махнул рукой и снова зашагал по ковру.
        - И главное, он прав. Я хвастал, болтал чепуху о каком-то моем геройстве под этим проклятым аулом. Какой стыд, какой позор!!!
        «Хучь бы подох тот нечестивец и грубиян, — думал Прохор, прислушиваясь к хриплому дыханию Голицына. — Хучь бы провалился в преисподнюю князенькин ворог и оскорбитель…»
        А Голицын, не ведая о смятении чувств своего холопа, все ходил и ходил по спальне.
        - Как быть? Весть о моем оскорблении завтра дойдет до всех. Всех… — с болью и тоской повторил он. — И родня моя, и друзья, и сам император, — он остановился, — возможно, и сам государь узнает об этом.
        Он грузно опустился в кресло. Оскорбление можно смыть кровью, только кровью.
        - Надо стреляться, и скорее… не медля ни дня, — резко поднимаясь, сказал он.
        Прошка, услышав последние слова, съежился и замер.
        - Надо послать к этому капитану секундантов. Но кого? Как сделать это без большого шума и огласки?
        Голицын задумался. В том, что он убьет Небольсина, князь не сомневался. Он убьет Небольсина за то, что тот оскорбил его, и за то, что был, по-видимому, любовником Нюшки, и за то, что человек, осмелившийся оскорбить в его лице весь род Голицыных, не имел права жить на свете.
        - Я убью его, — как уже о совершенно решенном заявил Голицын и, подойдя к двери, крикнул: — Прохор!
        Прошка опрометью кинулся на зов.
        - Я тута, батюшка-барин, ваше сиятельство, — просовывая голову, забормотал он.
        - Вели заложить лошадей и сам, понимаешь, сам, — повторил князь, — отвезешь по адресам мои письма. И дождешься ответа. Понимаешь? — подходя к согнувшемуся в поклоне камердинеру, сказал Голицын.
        - Понимаю, батюшка наш, князенька пресветлый. В самые ручки передам ваши письмеца.
        - И дождешься ответа.
        - Так точно. Дождусь и привезу в тот же час вашему сиятельству.
        - А теперь подай свечей, перо, песочницу, конверт и бумагу. Да вели закладывать лошадей. Ступай, — закончил Голицын.
        Только под утро вернулся Прохор. Князь, ожидавший его, в волнении ходил по спальне, и под его тяжелыми шагами чуть поскрипывали дубовые квадраты добротного паркета с искусно вырезанными узорами. Это было прекрасное творение крепостного художника-самоучки, награжденного барином за великолепную работу двадцатью рублями золотом и поездкой на богомолье в Печерскую лавру. Но сейчас Голицын не помнил о паркете и художнике. Он с нетерпением ждал приезда Голенищева. Князь не был трусом. Дуэль не путала его, да он и не верил в возможную смерть от пули Небольсина. Этот еще только намечавшийся поединок рисовался ему в отдаленном будущем, сейчас же было постыдное обличение его… его, князя Голицына, Рюриковича и вельможи, обличение во вранье, в бахвальстве, в хвастливом фанфаронстве, и кем… ничтожным офицером, мелким, никому не известным дворянчиком… И — это особенно угнетало князя — Небольсин был прав. Ведь действительно все было наврано в пьяном, хвастливом бреду. Ничего геройского он не совершал. Не было ни атаки, ни сабельной рубки, ни удальства.
        Голицын сжал кулаки и, проклиная себя, подумал: «Заврался, как мальчишка, как фендрик, только что произведенный в офицеры. У-у, бол-ван!..» И ему стало ясно, что только смерть Небольсина, только пуля, которая пронзит голову штабс-капитана, может решить это постыдное дело.
        - Убью… ответит за все: и за поганую Нюшку, и за оскорбления, и за то, что…
        Мысли его оборвались.
        - Ух как гадко!.. Я могу обмануть весь мир… Все, все поверят мне, но ведь я же знаю, что этот проклятый штабс-капитан прав.
        И опять под тяжелыми шагами князя заскрипел прекрасный паркет его крепостного художника.
        - Приехал граф? — поднимая красные, воспаленные глаза на Прошку, спросил Голицын.
        - Так точно, то есть… никак нет-с… — Прохор отступил на шаг, опасливо поглядывая на князя. — Они-с будут к восьми часам, раньше никак-с не могут. У них гости-с. Вот, князенька наш добрый, письмо велено отдать, — и протянул изящный конвертик-секретку.
        «Мои шер, буду у тебя ровно в 8 утра. Сейчас приехать, мои анж, не могу. Грехи в образе мадам Жаклин из Французской оперы не пущают меня… О твоем деле пока ничего не слышал. Возможно, это пустяк, так сказать, сплетение случайностей, недоразумение и все обойдется без картели? Во всяком разе — я твой секундант и благожелатель, и если нужно, то по примеру шевалье времен Людовика Каторз могу даже сам стреляться с друзьями твоего недруга. Обнимаю, так как рыжая Жаклин ревниво торопит меня, думая, что это любовное бильеду. Твой Анатоль».
        Небольсин проснулся поздно. Он спал бы еще, да Сеня бесцеремонно разбудил его.
        - Александр Николаевич, пора вставать. И Ольга Сергеевна, и другая кузына ваша давно встали и кофею отпили. Вставайте! Опять же с ними в круглой ротонде господа офицеры вас дожидаются.
        Только тут сон оставил Небольсина. Он вспомнил вчерашнюю сцену, ресторан Андрие, обоих Мещерских и багровое от вина, злости и растерянности лицо Голицына.
        «Вероятно, секунданты!» — догадался Небольсин и быстро прошел в ванную.
        Сеня, помогая ему одеться, говорил без умолку.
        - Они просили не будить… Отпили кофею вместе с дамами. Оно и понятно, Александр Николаевич, народ все молодой, военный, ферлакур на уме. Однако Ольга Сергеевна приказала разбудить вас.
        - А кто офицеры-то? — вытирая лицо и шею жестким, мохнатым полотенцем, спросил Небольсин.
        - Двое — ваши дружки, поручик Соковнин и корнет Киприевский, а вот третьего, штабс-ротмистра, не признал. Впервой его вижу, Александр Николаевич. Молодые-то все балагурят, с дамами всякие плезиры да бонтоны разговаривают, ну, а новый, тот больше молчит, вежливо так улыбается, скажет словцо-другое — и опять молчок. Кажется мне, Александр Николаевич, он чего-то выжидает, об чем-то с вами поговорить думает.
        - Ну что ж. И поговорим, — оглядывая себя в зеркало, сказал Небольсин и слегка опрыскал лицо духами.
        - А бриться потом будете? — вглядываясь, спросил Сеня. — Да вроде как чисто, побреетесь к вечеру.
        - Перед обедом, — ответил Небольсин и, надев мундир, вышел в сад.
        Спускаясь с веранды, он услышал женский смех, веселые голоса друзей.
        - Только невинные души безмятежно спят до полудня, — приветствовал его Соковнин.
        - У нашего Сандро грехи запрятаны так далеко и искусно, что обнаружить их невозможно не только посторонним, но и ему самому, — сказала Ольга Сергеевна.
        - Штаб-ротмистр Талызин-второй, — учтиво наклоняя голову, отрекомендовался незнакомый офицер.
        Небольсин заметил мгновенный, очень внимательный и сдержанный взгляд Талызина.
        - Очень рад, — усаживаясь возле Киприевского, сказал Небольсин, и беседа за кофе, нарушенная его появлением, ожила снова.
        Штаб-ротмистр был очень корректен, немногословен, но все, что он иногда говорил, было вовремя и к месту.
        «Да… по-видимому, один из секундантов Голицына», — решил Небольсин и, отказавшись от второй чашки, предложил мужчинам пойти к нему.
        - Оставайтесь, господа, здесь. Нам нужно поехать с визитами…
        - И одновременно посетить Гостиный двор и магазин Нольде, — смеясь, перебила старшую сестру Надин.
        - И к Нольде, и даже, если успеем, заглянем к мадам Ришар, — спокойно подтвердила Ольга Сергеевна.
        Дамы ушли. Офицеры молча курили, ожидая, что гость начнет разговор, но штаб-ротмистр заговорил о замечательной кровной кобыле, которую неделю назад привезли из Англии князю Юсупову. И только, когда дамы вошли в дом, он, чуть перегнувшись через стол, негромко сдержанно сказал:
        - Как вы, конечно, догадались, штабс-капитан, я посетил ваших друзей и ваш дом по поручению его сиятельства князя Голицына.
        Талызин смотрел в упор на Небольсина, и лицо его, за минуту до этого светски-корректное, стало холодным и официальным.
        - Князь Голицын вызывает вас на картель. Ваши секунданты уже уведомлены мною и корнетом Мещерским о месте и часе дуэли. — Он выжидательно помолчал.
        - Я готов. Где и когда? — с любопытством разглядывая строго-официальное лицо штаб-ротмистра, спросил Небольсин.
        - Завтра, в начале восьмого часа поутру. Место поединка — лесная полянка возле чухонской мызы у дороги на Озерки. Условия… — штаб-ротмистр поднял на Небольсина серые, холодные глаза, — шестнадцать шагов, на пистолетах, сходиться к барьеру посреди, огонь открывать после команды «сходись», пистолеты Лепажа, по выстрелу.
        Небольсин кивнул.
        - На случай непредвиденного переноса дуэли, вроде вызова князя Голицына в Царское Село, внезапной болезни или чего-либо неожиданного, дуэль состоится на следующий день там же, — учтиво и обстоятельно продолжал Талызин.
        - Нет. Дуэль состоится завтра. Послезавтра я должен выехать в Москву, — так же учтиво ответил Небольсин.
        Киприевский и Соковнин переглянулись, едва сдерживая улыбки. Им понравился уверенный и спокойный ответ друга.
        - Прошу извинить, но, если даже дуэль окончится успешно для вас, выехать вам не удастся. По законам Российской империи, установленным и утвержденным государем императором, офицеры, вышедшие на картель, как и их секунданты, подлежат арестованию на гауптвахте и последующему преданию суду, — поднимаясь с места, объяснил Талызин. — Итак, господа, до завтра. Честь имею. — Щелкнув шпорами, он отвесил почтительный и вместе с тем сдержанный поклон.
        Небольсин проводил его до калитки.
        - Прошу вас, господин штабс-капитан, извиниться перед очаровательной хозяйкой и вашей кузиной за невозможность проститься лично. Найдите предлог объяснить им мое неожиданное появление и такой же внезапный отъезд.
        - Будьте спокойны. Я скажу дамам, что вы приглашали меня на воскресные царскосельские скачки.
        И оба офицера, учтиво поклонившись, разошлись.
        День до поединка соперники провели по-разному. Голицын, запершись с графом Голенищевым, детально обсудил предстоящий поединок.
        - Будь точен. Цель ему в лоб, а затем стреляй. Полусогни в локте руку, воображай, что на учебной стрельбе по мишеням, — учил его старый бретер, гусарский полковник Голенищев, раз пятнадцать стрелявшийся по чужим и своим делам на дуэлях. — Главное, помни, он тоже стоит под дулом. Ну, а что такое быть зайцем под прицелом, понимаешь сам. Будь спокоен, пусть волнуется твой враг. Поднимай пистолет сразу, наводи медленно, не сбивайся с шага. Слушай голос распорядителя дуэли. Считай в уме, при счете «три» — медленно нажимай курок. Эти пистолеты имеют разные свойства. У одних курок хоть и смазан, а тугой. Его надо знать… У других чуть коснешься пальцем — уже «паф» — и мимо. Так ты проверь замок. При спуске не дергай сильно. А главное, верь, что не ты, а твой противник свалится на землю.
        - Да, я спокоен… не могу только дождаться минуты, когда всажу в него пулю, — с невыразимой ненавистью произнес Голицын.
        - А ты не злись. Это тоже мешает дуэли. Бей хоть в сердце, но спокойно, с умом, с рассудком.
        Приехал штаб-ротмистр Талызин, коротко и точно рассказал о встрече с Небольсиным.
        - Как он принял вызов? — поинтересовался Голицын.
        - Даже не моргнул глазом. Словно его пригласили на чашку кофе или предложили прогулку на острова.
        - Храбрится или не понял твоего визита…
        - Понял. Он — Георгиевский кавалер. Видно, храбрый и дельный офицер, — ответил Талызин.
        - О-о, это хорошо! Крестик-то белый над сердцем висит. Вот тебе, князь, и мишень, на которую целься. Да свой Владимир сними, он тоже подвести может, — со знанием дела советовал Голенищев.
        - Я ему в голову стрелять буду… только в голову, — с холодной злобой сказал Голицын.
        Талызину стало неприятно и от советов старого бретера, и от упрямо-тупого ответа князя.
        - Вы тут не дуэль, а убийство затеяли, — поморщился он.
        - А дуэль и есть убийство. Что они, в бирюльки играть собираются, что ли? — с неодобрением ответил Голенищев. — Кто ловчей, кто быстрей, кто спокойней, тот и будет жить.
        В полдень Голицын пообедал в Офицерском собрании конногвардейского общества, сыграл две партии в французский карамболь на бильярде и, почти успокоенный, часам к одиннадцати ночи вернулся домой.
        Княгиня, красивая, с чуть полнеющей фигурой тридцатилетняя женщина, привыкшая к непонятным ей и порою вовсе не объяснимым причудам супруга, не обратила внимания на то, что князь пошел в домовую церковку, откуда долго не выходил.
        «Очередная блажь. Не хватает еще появления грязных монахов из какой-нибудь пустыни», — подумала она.
        В начале первого часа Голицын прошел на свою половину и что-то писал за столом, аккуратно складывая исписанные листки.
        Прохор, подглядывавший в скважину за князем, молча и горестно качал головой.
        Небольсин в этот вечер рано возвратился домой, помня, что наутро у него дуэль.
        - Стреляться будете? — осведомился Сеня, с любопытством оглядывая своего хозяина.
        - Откуда взял?
        - У-у, откуда! Сам слышал, как вы с господами секундантами по-французски говорили: «Озерки, дуэлия!» — с радостным возбуждением подмигивая Небольсину, выкрикнул Сенька. — Уж вы ему, толстому борову, в пузо цельте… Пусть помучается за ваше горе, за Нюшину смерть! — неожиданно серьезно закончил он.
        - А вдруг не я его, а он?
        - Никогда… ни в жисть! Бог не допустит такого злодейства… Вы его, Александр Николаевич, это уж как пить дать, — уверенно закончил Сеня.
        За легким ужином кузины много говорили об актрисе Семеновой, очаровавшей Петербург.
        - Кстати, зачем приезжал этот симпатичный штаб-ротмистр? — поинтересовалась Надин.
        - Он очень понравился твоей сестре, — продолжая говорить о Семеновой, вставила Ольга Сергеевна.
        - Не очень, но весьма мил… Он так не похож на твоих шалопаев Соковнина и Киприевского, — подтвердила Надин.
        - Свататься приезжал. Испрашивал у меня разрешения просить твоей руки, — очень серьезно ответил Небольсин.
        Так за столом просидел он до полуночи, после чего лег спать.
        - Утром разбуди меня в семь часов да никому не говори о дуэли. Поедем в Озерки, — сказал он Сене.
        - И я с вами?.. Голубчик, Александр Николаевич, а я хотел просить вас об этом, — сияя от оказанного ему доверия, зашептал Сеня.
        - Да ведь, Сеня, вместе мы были с тобой на Кавказе, вместе были в Тифлисе, вместе будем и на поминках по Нюше…
        - Дай-то господь отомстить за ее чистую душеньку, — истово перекрестился Сеня.
        Утро было ясное и до того солнечное, что Небольсин даже прищурился от обилия света, когда, разбуженный Сеней, глянул в окно.
        Сквозь тюлевые занавеси виднелся сад с его могучими фруктовыми деревьями. Через раскрытые настежь окна вливался густой, пряный запах наливающихся яблок. От клумб, разбросанных под окнами дома Корвин-Козловских, шел медвяный, острый аромат цветов.
        - Духмяной воздух… В такое утро не стреляться, Александр Николаич, а на речку идти надо, — сказал Сеня, но смолк, видя, как Небольсин предупреждающе поднял палец. — Никто не слышит. Барыньки, кузыны ваши, спят, а генерал уже с час как на прогулку отправились.
        Небольсин быстро оделся. Было около семи.
        - Чай готов. Выпейте на дорогу и для верности стаканчик…
        - Для верности, Сеня, дай небольшой бокал хереса и одну галету, — попросил Небольсин.
        Он едва успел съесть галету, как в комнату вошли Соковнин и Киприевский.
        - Раз есть аппетит, значит, состояние духа прекрасное, — резюмировал Киприевский. Он налил себе большой фужер хереса и со словами: «За погибель врагов» — залпом осушил его.
        Потом они, сопровождаемые Сенькой, сошли к ожидавшему их у ворот экипажу. В нем сидел худой господин. Соковнин представил его:
        - Наш полковой лекарь, Устин Фаддеевич Кокорев. Не дурак выпить, а еще лучше лечит раненых и больных.
        Кокорев махнул рукой.
        - Вечно шутите, Алексей Алексеич, а вот коли вправду придется лечить раненого, мне ведь не поздоровится.
        Соковнин небрежно отмахнулся.
        - Врач на дуэли все равно как священник на исповеди. Вот без вас было бы нечеловеколюбиво стрелять друг в друга. А вам ваша профессия только одним и дает право быть безнаказанно на дуэлях.
        - Это вы так рассуждаете, а вот как посмотрят на это комендант города и наш командир полка? — угрюмо проворчал врач.
        Экипаж уже ехал по шумному Невскому.
        Булочники открывали свои заведения. Бабы спешили на базар. Будочники сонно отдавали честь проезжавшим офицерам. Молодые девицы, возвращавшиеся на покой после ночных прогулок и похождений, нагло подмигивали молодым офицерам, бросая какие-то непотребные шутки.
        Сеня, сидевший рядом с кучером на козлах, в свою очередь отшучивался и поддразнивал их.
        Утро становилось все светлей и ярче. Прохлада охватила их, когда экипаж въехал в лесок, шедший по обеим сторонам Охтенской дороги. Сквозь листву пробегали солнечные лучи. Они растекались серебристыми струйками по стволам деревьев, скользили серебряными зайчиками по ветвям, в которых щебетали птицы.
        - Ух, и хороший денек будет! — снимая с головы шапку, громко сказал Сеня.
        Но никто: ни кучер, занятый лошадьми, ни офицеры — не ответил ему. Каждый был занят своими мыслями.
        Дорога, шедшая на Озерки, возле ручейка с перекинутым через него мосточком разделилась. Более широкая и наезженная побежала прямо, теряясь в деревьях, кроны которых тесно сходились над ней; другая, заросшая травой, пошла влево, к чухонской мызе, за которой в версте или двух была та самая ложбинка, о которой говорил секундант князя.
        Вскоре, обогнув невысокие деревянные строения с двумя амбарами и скотным двором, они выехали на залитую солнцем поляну, где уже находились люди и стояли два отличных, один на железных и другой на ременных шинах, экипажа.
        Голицын стоял вполоборота к приехавшим. Он не повернул головы и тогда, когда секунданты Небольсина, отвесив учтивый поклон всем присутствующим, стали вполголоса совещаться со штаб-ротмистром Талызиным и полковником графом Голенищевым, вторым секундантом Голицына.
        На пеньке сидел лекарь, по-видимому, немец, привезенный графом. Он чопорно и церемонно поклонился, покосившись на своего коллегу Кокорева. Присутствие второго врача не очень понравилось немцу. Кучер в малиновом жилете с павлиньим пером на стеганом суконном полуцилиндре о чем-то вел беседу с Сеней.
        Секунданты Голенищев и Соковнин, осмотрев лужайку, выбрали подходящее место, отсчитали шестнадцать шагов. Двое других, Талызин и Киприевский, заряжали пистолеты, тщательно вгоняя в ствол круглые, литые пули.
        - Пороху подбавьте, господин штаб-ротмистр, просыпался с полки, — любезно сказал улан секунданту Голицына.
        Тот молча кивнул. Небольсин небольшими шажками прохаживался возле сидевших на пеньках докторов. Ему было несколько забавно смотреть на этих, так не похожих друг на друга эскулапов. Немец недовольно и хмуро поджимал губы, озираясь по сторонам. Ему, как видно, очень не хотелось присутствовать при этой дуэли, и он всем своим видом подчеркивал это. Кокорев, наоборот, с любопытством разглядывал князя и Небольсина, время от времени переводя глаза на уже заканчивавших промерку секундантов.
        В стороне от всех стоял корнет Мещерский, что-то тихо говоривший Голицыну.
        Князь молча кивал ему, хотя было видно, что он не слышал и половины из того, что говорил Мещерский.
        - Готово, — подходя к ним и становясь между дуэлянтами, сказал Голенищев. — Расстояние обмерено. Барьер вот он, — указывая на белевший впереди платок, наброшенный на палку, — сходиться при счете «один», на «два» — поднимать пистолеты, «три» — стрелять. Невыстреливший, в случае промаха противника, имеет право стрелять в упор, у барьера. Все понятно, господа? — спросил он, обращаясь одновременно и к секундантам, и к противникам.
        - Все! — коротко ответил Небольсин.
        Князь только наклонил голову.
        - Еще, господа! — поднял руку Голенищев. — Пока не раздались выстрелы, быть может, господа дуэлянты найдут возможным примириться?
        Он выжидательно посмотрел на Небольсина и князя.
        - Нет! — коротко сказал Голицын и широким шагом пошел к отмеченному ему месту.
        Небольсин махнул рукой и встал напротив князя.
        Было тихо. Шел девятый час утра.
        Небольсин поднял голову и посмотрел на голубое с бирюзовым оттенком небо. По нему как-то совсем незаметно проплывали редкие облачка. Сквозь них пробивалось солнце, и его лучи пробегали по лужайке, на которой начиналась дуэль.
        «Хороший светлый день, — подумал Небольсин, — быть может, последний в моей жизни».
        - Схо-ди-тесь! — услышал он голос Голенищева, донесшийся как будто откуда-то издалека.
        Небольсин, глядя прямо перед собой, пошел крупными шагами к барьеру, обозначенному белым платком.
        Голицын, как на ученье, шел ровным, твердым, каким-то парадным шагом, выбрасывая вперед носки блестящих лакированных сапог. Одет он был в легкий летний мундир, но без ордена Владимира, и только густые золотые эполеты с буквой «Н» и императорским вензелем сверкали под солнцем. Он шел, чуть наклонив толстую шею, из-под густых бровей строго и внимательно смотрели серые холодные глаза. Чисто выбритое лицо с небольшими рыжеватыми бакенбардами было спокойно и в то же время чем-то напоминало бульдожью морду.
        - Один, — прозвучал голос Голенищева.
        Голицын быстро поднял пистолет, целясь в грудь шедшего навстречу Небольсина.
        - Два! — так же кратко и отчетливо слышался голос Голенищева.
        Небольсин на ходу поднял пистолет, наводя его на лицо князя.
        Секунданты, вперив взоры в дуэлянтов, напряженно молчали, ожидая выстрелов. Сеня, взобравшись на пень, с замиранием сердца и в то же время с восхищением смотрел на спокойное, решительное лицо своего барина.
        «Убей, убей его, батюшка Александр Николаич», — беззвучно молил он Небольсина.
        Голицын закрыл правый глаз, прищурился и стал медленно нажимать спуск. Ствол его пистолета отсвечивал под ярким солнцем и был направлен прямо в лицо подходившего к барьеру Небольсина. Голицын сильней нажал на спуск, грохнул выстрел.
        Небольсин пошатнулся. С его щеки медленно сползли капли крови.
        Голицын с ненавистью глянул себе под ноги. Торопясь сделать выстрел, он не заметил выбоины, укрытой травой, и, нажимая на спуск, оступился. Пистолет резко дернулся, и выпущенная в упор пуля, сбив эполет противника и оцарапав ему ухо, прошла мимо.
        Небольсин спокойно стоял у барьера. Он тщательно целился в оцепеневшего от неудачи Голицына.
        Секунданты напряженно смотрели на Небольсина, чуть согнувшего в локте руку.
        Небольсин медлил. Он слегка опустил пистолет, целясь в переносье Голицына, и князь, против воли, закрыл глаза, слегка отворачиваясь от наведенного пистолета.
        - Да стреляйте ж! — нарушая этикет дуэли, крикнул Голенищев.
        Небольсин искоса глянул на него, и, опустив пистолет, выстрелил в колено Голицына.
        Пороховой дымок поплыл над его пистолетом.
        Голицын лежал на траве. Возле него суетились лекари.
        Небольсин, опустив пистолет дулом книзу, смотрел поверх деревьев на облачка, на бирюзовое небо и даже не заметил, как к нему подошел Киприевский.
        - Тебе эполетом оцарапало щеку, — разглядывая подсыхающую царапину, сказал он, не зная, что говорить. — О чем думаешь, Сандро?
        - Кавказ вспомнил. Чудесный, дорогой мне край… с его небом и людьми…
        - Вот мы, вероятно, и увидим его вскоре, — многозначительно кивая в сторону людей, переносивших Голицына к коляске, сказал Соковнин.
        Один из докторов, с засученными по локоть руками, окровавленными пальцами перевязывал лежавшего без сознания князя. Другой, разрезав ножницами лакированный сапог, стаскивал его с ноги Голицына.
        - Господа, вы можете ехать. Вас же, господин корнет, прошу остаться, составить вместе со мною акт дуэли, подписать его и поехать к коменданту с рапортом о поединке, — сказал Голенищев.
        - Вы поезжайте, а я останусь с господами офицерами для составления протокола дуэли, — отдавая честь, сказал Соковнин.
        Небольсин даже и не глянул в сторону людей, склонившихся над Голицыным.
        - Александр Николаич, а Александр Николаич, — робко спросил с козел Сеня, когда экипаж выехал на дорогу, — почему вы стреляли не в лоб, а в ногу?
        И Киприевский, которого тоже занимал этот вопрос, повернулся к Небольсину:
        - Да, почему?
        - Это было бы самым легким для него. Пусть всю жизнь ходит калекой, пусть нога, которую потеряет Голицын, напоминает ему о загубленной им женщине, — холодно сказал Небольсин.
        Все замолчали и уже до самого въезда в город не проронили ни слова.
        Около двенадцати часов дня Небольсин, приняв ванну и обтерев лицо и поцарапанную щеку лавандовой водой, вышел на веранду.
        - Однако кавказский герой встает, как петербургский жуир и картежник, — с укоризной покачала головой Ольга Сергеевна, показывая на часики, висевшие у нее на груди.
        - Долго читал… — придвигая к себе сыр и масло, ответил Небольсин.
        - Опять Вальтер Скотт? — поинтересовался генерал.
        - Он и Пушкин, — отхлебывая кофе, сказал Небольсин.
        - А мне утром, рано-рано, показалось, что не то ты куда-то уезжал, не то за тобой приходил кто-то? — удивилась Надин.
        - Показалось! Это со сна.
        - А царапина у тебя тоже со сна? — внимательно разглядывая Небольсина, спросила Ольга Сергеевна.
        - Должно быть, так, — невпопад согласился Небольсин. — Вероятно, во сне повернулся неловко.
        - Ой, Санчик, ты и врать-то не умеешь. Я спросила дворовых, и Кузьма сказал, что за тобой рано утром заезжали твои озорные друзья.
        - Заезжали. У меня дуэль была, — видя, что сестры кое-что знают, и понимая, что через час-другой они все равно узнают обо всем, не стал скрывать Небольсин.
        - Ду-эль? — протянула Ольга Сергеевна.
        - А!.. — подняв брови, восхищенным шепотом сказала Надин. — Как романтично! Из-за женщины?
        - Вовсе нет. Из-за различия точек зрения на генерала Ермолова, — отодвигая чашку, возразил Небольсин.
        - Вот как! А с кем? — осведомился молчавший все это время Модест Антонович.
        - С гвардии полковником князем Голицыным.
        - Это которым? Что женат на Долгоруковой?
        - Не знаю, на ком женат. Извините, дорогие кузины, но ко мне, кажется, идут, — вглядываясь через деревья и решетку сада в сходивших с экипажа людей, сказал он.
        - Ты убил его, Санчик? — с восторгом спросила Надин. Ее романтической натуре, воспитанной на французских мемуарах времен Людовиков, на романах Вальтера Скотта, дуэль казалась обязательным атрибутом каждого военного.
        - Ранил в ногу, — ответил Небольсин и пошел навстречу шедшим к ним людям.
        Это были его секунданты и доктор Кокорев.
        - Князя отвезли в военный гошпиталь, что возле Лавры. Рана тяжелая, ногу отрежут сегодня ж, — глядя куда-то в сторону, доложил лекарь, вздохнул и, видимо, думая о последствиях дуэли, как-то просительно закончил: — При дознании о случившейся картели прошу вас особо отметить, что я дважды отказывался присутствовать на таковой, но… — он опять вздохнул, — но господа офицеры, — кивнул в сторону Соковнина и Киприевского, — потребовали моего присутствия.
        - Конечно! Так оно и было, так и будет сказано на следствии, — успокоил его Небольсин.
        Третий офицер, поклонившийся ему, полуофициально сказал:
        - Разрешите представиться. Гвардии поручик Масальский, младший адъютант коменданта Санкт-Петербургского гарнизона. По распоряжению его превосходительства генерал-майора Сухтелена вы, господа, все трое обязаны со мною вместе прибыть на гауптвахту, где будете находиться во все время дознания. Сабли, господа офицеры, пусть пока будут при вас, сдадите их мне по приезде на гауптвахту.
        Офицеры молча отдали честь.
        - Что же касается вас, господин лекарь, — обращаясь к Кокореву, продолжал комендантский адъютант, — вы свободны. Обе стороны должны были иметь при этом прискорбном случае своих докторов, и особых указаний у нас нет. Конечно, — он опять поклонился, — возможно, что при ведении следствия вас вызовут для допроса сви-де-те-лем, — растягивая слово, закончил он.
        - Нам ехать немедля или есть еще время? — осведомился Небольсин.
        - Это зависит от вас. Час-другой я могу задержаться с вами, — любезно ответил поручик.
        - В таком случае прошу господ офицеров на веранду закусить перед отъездом к коменданту, — предложил Корвин-Козловский.
        - …И выпить, — добавил Киприевский.
        - Весьма охотно, — отстегивая саблю, согласился Масальский.
        ГЛАВА 6
        Николай стоял у стола, вполоборота к двери. Бенкендорф поклонился и остался в полупоклоне.
        - Входи, Александр Христофорович, — не меняя позы, пригласил царь. — Что нового? — бросая быстрый взгляд на пачку бумаг в руках Бенкендорфа, спросил он.
        - Из Польши, ваше величество, от их высочества Константина Павловича. Депеша фельдъегерская с Кавказа от графа Паскевича и кое-что еще…
        Царь вопросительно глянул на Бенкендорфа. Оба они давно и хорошо изучили друг друга, и короткое «кое-что», сказанное вскользь, насторожило царя.
        - Что «кое-что»? — негромко спросил Николай.
        - Неприятное дело о дуэли…
        - Дуэли? — подняв брови, проговорил царь. — Какой дуэли?
        - Между гвардии полковником князем Голицыным и неким штабс-капитаном Небольсиным.
        - Какой части сей штабс-капитан? — еще выше поднимая брови, спросил царь.
        - Отдельного Кавказского корпуса Ширванского полка штабс-капитан Небольсин, находящийся на излечении от ран, полученных в сражении под Елисаветполем, — спокойным голосом докладывал Бенкендорф.
        - И каков исход картели?
        - Князь Голицын опасно ранен в ногу, раздроблено колено, предстоит ампутация, — словно читая чужие слова, бесстрастно продолжал Бенкендорф.
        - А штабс-капитан? — повернувшись лицом к Бенкендорфу, поинтересовался Николай.
        - Офицер невредим. Первый выстрел был князя, но он промахнулся.
        Царь шагнул к столу, глаза его округлились, губы задрожали в гневе.
        - Нарушение приказа!
        - Вот, ваше величество, рапортичка о дуэли, подписанная секундантами и врачами, оказавшими первую помощь раненому. Прошу, ваше величество, соизволить начертать на оной свое повеление, — и он пододвинул царю остро отточенное гусиное перо.
        Царь резким и быстрым движением вывел:
        «За ослушание моего приказа о запрещении разного рода дуэлей и поединков в Армии и Флоте приказываю штабс-капитана Небольсина разжаловать в солдаты и немедля сослать рядовым в один из полков Кавказского корпуса на переднюю линию».
        Бенкендорф молча следил за царем.
        - Есть, ваше величество, привходящие обстоятельства, смягчающие вину сего молодого офицера, — тихо, как бы между прочим произнес он.
        - Какие? — переставая писать, спросил царь.
        - Как мне удалось узнать, дело сие произошло не столько на романтической основе, сколь на защите династических и верноподданнических чувств, проявленных сим молодым офицером в ссоре с полковником князем Голицыным.
        Царь внимательно слушал Бенкендорфа, его холодные, серо-голубые глаза сузились, выхоленное лицо напряглось, и он медленно повторил:
        - Династические… Расскажи, Александр Христофорович, об этой дуэли поподробней.
        Николай сел и, откинувшись назад, вытянул поудобней длинные ноги, обутые в высокие, на манер ботфорт, лакированные сапоги.
        - Сей штабс-капитан происходит из стародворянского рода помещиков Небольсиных, сын генерал-майора, герой Елисаветпольской баталии, лично взявший в рукопашном бою корпусное знамя Садр-Азама Персии, был тяжело ранен и находился в годичном отпуске на излечении от ран.
        - Награжден? — коротко спросил царь.
        - Орденом святого великомученика Георгия четвертой степени за бой под Елисаветполем и орденом святого равноапостольного Владимира с бантом за поход в Салатавию, Чечню, и Дагестан.
        - Отличный офицер! — похвалил царь.
        - Его высокопревосходительство граф Иван Федорович Паскевич, лично знающий сего молодого офицера, сам представил его в штабс-капитаны после Елисаветпольской победы, — вставил Бенкендорф, умалчивая о письме Паскевича к нему.
        - Так за что же произошла у них дуэль? — после недолгого молчания вновь заговорил Николай.
        Упоминание о Паскевиче сразу расположило царя к офицеру, досель вовсе ему не известному.
        - Граф, — он сочно повторил, — граф Паскевич не очень щедр на похвалы, значит, сей штабс-капитан…
        - Небольсин! — подсказал Бенкендорф.
        - Небольсин стоит этого внимания. Так из-за чего же произошла у него с князем картель?
        Бенкендорф сделал скорбное лицо и, вздохнув, еле слышно произнес:
        - К сожалению, государь, пролилась кровь из-за женщины… холопки, простой крепостной девки князя Голицына…
        - Как женщины? Но ты же сказал, что дуэль эта вызвана совсем другой причиной.
        - Совершенно справедливо, государь, — наклоняя голову, подтвердил Бенкендорф, — но это есть как бы предлог, причина же таится в ином. Князь Голицын вместе с некоторыми знакомыми ужинал в ресторации небезызвестного вашему величеству француза Андрие.
        Царь слегка кивнул, продолжая слушать Бенкендорфа.
        - Здесь же, за портьерой, находился и штабс-капитан, тоже проводивший вечер со своими друзьями. Князь Голицын, как вы знаете, государь, всегда кичился своим родом, возводя его чуть ли не к незапамятным временам Рюрика…
        - И что же? — спросил явно заинтересованный царь.
        - Вино, собеседники и сама тема их непозволительного разговора довели опьяневшего князя до того, что он… — шеф жандармов остановился.
        - Продолжайте, Александр Христофорович, — постукивая пальцами о ботфорт, приказал царь.
        - …что полковник Голицын, не стесняясь быть услышанным сидевшими в зале лицами, сказал, — Бенкендорф понизил голос, — что царствующая династия в России не самая древняя и знатная. Что бояре Романовы при московских царях всегда сидели ниже Голицыных, что Рюриковичей оттеснили от трона жалованные графы, худородные дворяне и остзейские бароны, — он чуть улыбнулся.
        Николай холодно молчал.
        - Сказано было и то, что при Годунове ваши предки, государь, на царских обедах садились только за вторые столы.
        - Так, так! — наконец изрек Николай, еле сдерживая охвативший его гнев.
        Бенкендорф был доволен. Он видел, что сообщение попало в цель.
        - Кроме того, ваше величество, Голицын допустил еще одно оскорбление роду Романовых, а значит, и династии.
        - Говори все, Александр. Христофорович, без утайки, — тихо попросил царь. Его холодные, цвета олова глаза загорелись.
        - Князь позволил себе сказать, что царевна Софья Алексеевна, сестра Великого Петра, была любовницей его прадеда, Василия Голицына, и даже имела от него ребенка.
        - Das ist doch eine alte lumpige vergessene und kaum wahrscheinliche Geschichte[31 - - Старая, дрянная, забытая и не очень правдивая история (немец.).], — отвернувшись к окну, сказал царь.
        - Вот в эту-то минуту появившийся из другого зала штабс-капитан и назвал Голицына лжецом и трусом.
        - Это меняет дело, — тихо, как бы самому себе сказал царь.
        - Не довольствуясь этой отвратительной ложью, князь Голицын и некоторые его друзья договорились даже до того, что их, потомков Рюриковичей, отпрысков знатных и древнейших фамилий, вы, государь, не допускаете до себя, заменяя русских дворян худородными графами из немцев, — тут Бенкендорф снова улыбнулся и показал на себя.
        - Кто был с Голицыным? — с трудом проговорил царь. Бешенство и гнев охватили его.
        - Два брата Мещерских, корнет лейб-гвардии Андрей и его брат, вашего величества камер-юнкер, Василий. Эти вели особенно непочтительный разговор с князем.
        - Остальные? — коротко осведомился Николай.
        - За столом присутствовали ротмистр кавалергардского полка граф Татищев и конногвардеец ротмистр Нейдгард, но сии офицеры участия в непозволительном разговоре не принимали и дважды останавливали пьяных Мещерских и Голицына.
        - Что же сделал этот Небольсин?
        - Он вышел из-за портьеры и назвал полковника лжецом и трусом. Этим, ваше величество, он оборвал недостойное поведение Голицына. Как видите, дуэль была вызвана обстоятельствами высшего порядка, — почтительно склоняя голову, пояснил Бенкендорф.
        - Да… это меняет суть дела, — после минутного молчания повторил царь. Он взял гусиное перо, обмакнул его в чернильницу. — Но, Александр Христофорович, дуэль есть дуэль, и она запрещена мною в нашем государстве. — И царь, жирней чертой зачеркнув только что написанное, начертал:
        «Штабс-капитана Небольсина за ослушание законов Российской империи следовало бы разжаловать в солдаты, но, принимая во внимание его мужество и доблесть в боях с персиянами, отмеченные графом Паскевичем, сего штабс-капитана от наказания освободить, учитывая высокопатриотические чувства, побудившие его к дуэли. Штабс-капитана Небольсина из-под ареста в Петербургской кордегардии освободить. С тем же чином вернуть на Кавказ в распоряжение начальника штаба корпуса. Объявить ему Высочайшее благоволение и выдать из собственной моей канцелярии 500 червонцев и кольцо с бриллиантом как знак моего расположения».
        Царь оторвался от бумаги.
        - Пусть едет немедля. В десять-двенадцать дней.
        - Слушаюсь, государь!
        - Князя же Голицына отчислить из гвардии в отставку с переводом его по армейской пехоте.
        Бенкендорф ликовал, хотя на его спокойном лице это не отражалось.
        - По минованию опасности для жизни приказываю Голицыну выехать из столицы и, не останавливаясь в Москве, прибыть в одно из подмосковных имений, где и прожить безвыездно до нашего особого распоряжения… А камер-юнкера перевести куда-нибудь в провинцию с отчислением от двора, — раздумывая, продолжал Николай.
        - Есть вакансия чиновника для особых поручений в Пермь, Тамбов, Пензу, — доложил Бенкендорф.
        - Пусть в Пензу, но с непременным отчислением от двора, — согласился царь. — Корнета же Мещерского перевести из гвардии с тем же чином в один из полков армейской кавалерии и… вон из столицы!
        - Куда прикажете откомандировать, ваше величество? — спросил Бенкендорф, делая отметку на своем листке.
        - Хотя бы к брату Константину, в Седьмой драгунский полк. Он стоит возле Лодзи? — кичась отличным знанием дислокации войск, сказал царь.
        - Да, ваше величество, в Лодзи.
        - Передай Чернышеву, приказ об отчислении пусть отдаст немедля.
        - Слушаюсь, ваше величество!
        Николай удовлетворенно похлопал себя ладонью по обтянутому ботфортом колену и, глядя в дело, спросил:
        - Что еще?
        - От генерала Эммануэля депеша. Хищные партии горцев спустились с гор, набегом прошли по линии…
        Царь резко встал.
        - …И рассеялись по левому берегу реки, нападая на отдельные посты и казачьи заставы, — делая вид, что не замечает волнения царя, продолжал Бенкендорф.
        - Почему военный министр не доложил мне сего?
        - Депеша пришла час назад, ваше величество, и я первым был извещен о набеге.
        - Кто вел партию хищников? Опять самозваный имам Кази-мулла?
        - Так точно, он.
        - Ну, а что пишет наш брат Константин?
        И доклад шефа жандармов своему государю потек обычным порядком.
        Небольсин был вызван полковником Колесниковым, заменявшим отсутствовавшего генерала Сухтелена.
        Просидев на «губе» больше суток и не будучи ни разу опрошенным начальством по поводу дуэли, Небольсин был готов к любому наказанию, вплоть до разжалования и отдачи под суд.
        Находившийся вместе с ним под арестом сотник лейбгвардии Донского атаманского полка, забулдыга и весельчак Тихон Яицков, узнав причину арестования Небольсина, сразу же изрек:
        - Разжалуют — и айда обратно на погибельный Кавказ, а там, ежели не убьют, через год опять офицер, опять — ваше благородие, — оптимистически решил он.
        - А вы за что, сотник? — так, только чтобы спросить что-либо, поинтересовался Небольсин.
        - Да ни за что… придирка к казакам — и вся недолга, — махнул рукой Яицков. — Чего я сделал? Да ничего. Ну, выпил лишнее, это было; ну, побил в кабаке какого-то чиновника с петлицами, так то ж простое дело, а не вина… опять же стрелял в стенку, пистолет пробовал, а мне комендант покушение на смертоубийство определил… Тоже, поди, из полка в Чечню погонят…
        Дверь кордегардии открылась.
        - Штабс-капитан Небольсин! Прошу вас следовать за мной к его высокоблагородию полковнику Колесникову. Вас ждут новости, — очень любезно сказал дежурный офицер.
        Небольсин встал с табурета.
        - А как со мной? Четвертые сутки в вашем клоповнике сижу… пора бы и вызвать, — сказал Яицков.
        - В свое время, сотник. По вашему делу идет дознание и, — офицер покачал головой, — да-але-ко не в вашу пользу.
        Небольсин и дежурный адъютант вышли, не слыша, как донской сотник вполголоса отборной бранью напутствовал и коменданта, и порядки, установленные в кордегардии.
        Полковник Колесников пожал руку Небольсину и, не давая опомниться удивленному его любезностью штабс-капитану, сказал:
        - С монаршей милостью вас, капитан. Его величество простили ваше прегрешение. Вам даны десять дней на приведение в порядок личных дел и повелено возвратиться на Кавказ в том же чине, без лишения звания, орденов, дворянства. Наоборот, — Колесников широко и искательно улыбнулся, — монаршей милостью вы награждены именным перстнем и пятьюстами червонцами из собственной казны ото величества… Позд-рав-ляю вас, — и он снова, еще ласковей, заглянул в глаза пораженного новостью Небольсина. — Вероятно, у вас при дворе есть очень, очень значительный покровитель, — продолжал полковник, — я служу тут уже четырнадцатый год, а подобный случай наблюдаю впервые. — И, видя, что Небольсин молчит, Колесников, думая, что штабс-капитан не хочет посвятить его в свои связи при дворе, сказал: — Распишитесь, пожалуйста, вот тут и вот здесь и… вы свободны. Остальные указания получите от своего прямого начальства. Еще раз поздравляю вас.
        Ошеломленный штабс-капитан вышел с гауптвахты в состоянии полной прострации и недоумения.
        «Почему так решил царь? Кто помог мне, ведь дуэль тяжко наказуется, в особенности же если произошла между военными… Модест?.. Вряд ли. Он не мог, просто не в силах был изменить давно узаконенные для дуэлянтов наказания. Быть у царя он не мог, слишком незначителен для этого… Но что же, что повлияло на царя?» — идя по Невскому, думал Небольсин.
        Когда он, не заходя домой, направился прямо в особняк Корвин-Козловских, чтобы успокоить, по его мнению, встревоженных и опечаленных кузин, он понял, что и тут ошибся.
        Стоявший у ворот Сенька замахал руками и, обращаясь куда-то внутрь сада и дома, закричал:
        - Идет… Ур-ра-а! Идет наш Александр Николаич!..
        А обе кузины, генерал и двое бывших секундантов Небольсина — Соковнин и Киприевский — показались на веранде с поднятыми бокалами шампанского.
        «Что за наваждение! Они ждали меня и, значит, знали о моем освобождении», — ускоряя шаг, решил Небольсин, уже через минуту попавший в дружеские и родственные объятья.
        - Да что случилось, говорите же, ради бога, как и почему царь смилостивился надо мной и заменил разжалование возвратом на Кавказ? — обводя всех глазами, спросил он.
        - Сначала выпьем за благополучный исход дела, затем за его величество, простившего не только тебя, но и нас. Понимаешь, Сандро, секунданты твоего Голицына выгнаны вон из Петербурга, нас же даже не вызвали к коменданту! — закричал Соковнин.
        Все стоя выпили, и только тогда молча улыбавшийся Модест Антонович детально и очень точно рассказал Небольсину о докладе Бенкендорфа царю.
        - Как видишь, эти пьяные Мещерские и надутый чванством фанфарон Голицын своими хмельными речами помогли тебе. Теперь ты ведом царю, оказал косвенную, но очень ценную помощь Бенкендорфу, и тебе не следует забывать об этом. Заканчивай, герой Елисаветполя и дуэлей, свои дела и возвращайся на Кавказ. Завтра же подай о своем скором отъезде рапорт в Управление генерал-квартирмейстера и — счастливого тебе пути, Санчик! — обнимая все еще растерянного Небольсина, сказал Модест.
        Четыре дня сборов в отъезд, прощания с друзьями, последних предотъездных разговоров с родными и посещения Андрие пролетели быстро.
        На пятый день Небольсин, провожаемый кузинами, Модестом и десятком друзей, сопровождаемый Сеней, отбыл через Москву на Кавказ.
        Последние дни утомили Небольсина, и, как только возок отошел от заставы, штабс-капитан, закутавшись в дорожную шинель, закрыл глаза и заснул.
        Проснулся он только на очередной почтовой станции.
        «Итак, прощай, Петербург!» — подумал он.
        Впереди была Москва, посещение Ермолова и два дня отдыха.
        В Москве он остановился в «нумерах» Тестова, находившихся в том же доме, где был расположен и тестовский ресторан. Заняв две комнаты для себя и Сени, Небольсин пошел в знаменитые Сандуны, роскошные бани, содержавшиеся женою известного московского актера Сандунова; потом написал письмо Алексею Петровичу, прося разрешения посетить его «проездом на Кавказ». Указав Сене адрес Ермолова, Небольсин отправился бродить по Москве, в которой не был уже давно. Он прошел на Красную площадь, зайдя по пути в трактир Филиппова, где в те дни отлично кормили кулебяками, московскими расстегаями и зернистой икрой. Потом вернулся к себе в нумер, где уже ждал его Сеня.
        - Ждет вас Алексей Петрович. Завтра велел быть в два часа, к обеду. Пускай, говорит, попостится до того времени, вместе пообедаем чем бог послал, — восторженно докладывал Сеня. — Орел, а не генерал!.. Велел сесть рядом, я ни в какую, а он ка-ак зыкнет на меня. Сполняй, говорит, приказ… Садись возле да жди, пока я письмо твоему барину напишу… Тре брав ом, даром что в отставке. Написал, велел выпить на дорогу стакан водки и отпустил… Вот, извольте, письмо, — закончил Сенька, по-видимому, еще не пришедший в себя после генеральского угощения.
        «Жду тебя, дорогой Александр-джан, завтра к обеду ровно в два часа пополудни», —
        размашистым почерком было написано на плотной белоснежной бумаге.
        На следующий день Небольсин, подтянутый, тщательно выбритый и слегка надушенный любимыми духами кузины Надин «Вер виолет», отправился к Ермолову.
        Было еще рано. Штабс-капитан не спеша шел по зеленому Садовому кольцу и незаметно для себя очутился на Смоленском рынке.
        - А вот кому финики-и… Есть красный товар… Сбитень горячий да сладкий… Купец, а купец, возьми за недорого… — неслись отовсюду истошные голоса.
        - Ваше благородие, есть для вашего сиятельства такой товар, аж самому ампиратору впору, — выныривая из толпы галдящих людей, шепнул плотный, одетый в поддевку человек, поблескивая лукавыми глазками.
        - Какой же такой у тебя товар? — заинтересовался Небольсин.
        - Пистолет, весь в каменьях да с насечкой золотой, — вытаскивая из кармана поддевки и подавая пистолет, расхваливал свой товар продавец. — Вот, ваша честь, глядите. Отседа и до курка весь голубым бирюзой обтянут…
        - Э, брат, да это кавказский «дамбача», — разглядывая длинноствольный пистолет, с удивлением протянул Небольсин.
        - Так точно! С самого Капказу, солдат один знакомый на побывку приезжал, привез. С самого главного турка али там чечена снял, — прикрывая пистолет ладонью от любопытных глаз, сказал продавец.
        - И насечка, и работа знакомые. Это подлинно с Кавказа, — любовался чернью и позолотой Небольсин. — Там, в горах, есть аул Кубачи, где такие вещички делают. Сколько хочешь за него?
        - Видать, сами бывали на Капказе, — с почтением проговорил человек, — а раз знакомо дело, я вам, ваше благородие, задешево отдам. Может, сгодится на службе. — И совсем тихо спросил: — Пять серебром недорого будет вашей милости?
        - Недорого. Был на Кавказе, воевал там, а вот оружие горское в Москве купил, — засмеялся Небольсин и, расплатившись, пошел к Пречистенке.
        Запахи рынка все еще кружились над ним. Моченые яблоки, квас, соленая рыба, жареная требуха, горячие щи, вобла, свинина — все, чем был богат и полон Смоленский рынок, все это вместе с разноголосыми выкриками торговцев еще долго провожало Небольсина.
        «Хороший пистолет, несомненно кубачинский. Подарю-ка его Алексею Петровичу», — думая о встрече с Ермоловым, решил Небольсин.
        День был теплый, мягкий. На бульваре, тянувшемся посреди улицы, сидели няньки и дворовые люди. Чем дальше уходил от рынка Небольсин, тем чище становилась улица, стихал шум и дома меняли свой облик. Тут шли чинным рядком полукаменные особнячки с выдвинутыми вперед садами, окруженными решетками, и украшенные у входов и крылец каменными львами или головами мифических животных: дань времени и моде. Пушкинский «Руслан» и «мертвая голова» волновали воображение крепостных скульпторов.
        Дом Ермолова был типичным особнячком старомосковского стиля, пятистенным, какие во множестве расположились на Пречистенке, Сретенке и бульварах Москвы. Одноэтажный с мезонином и мансардами, с постройками и службами внутри двора. Деревянный, но на прочном каменном фундаменте. Два крыльца с разных концов нарядно и весело глядели в небольшой, густо разросшийся фруктовый сад. Две неширокие аллеи вели от входа к крыльцу. Прочная железная решетка с бронзовыми грифами на скреплениях прутьев и задумчивый каменный лев у входа украшали парадные ворота ермоловского дома.
        Небольсин посмотрел на свой брегет, подарок покойной матери. До двух часов дня, как было назначено ему, оставалось еще несколько минут, и он медленно пошел вдоль решетки. Ермолов в дни своей службы был точен как часы и не терпел ни промедления, ни преждевременного появления приглашенных людей.
        Небольсин прошел несколько домов, заглядывая внутрь через ограды. Он небрежно козырнул солдату, остановившемуся в четырех шагах от него по стойке «смирно». Солдат держал у груди шапку и «ел» глазами офицера. На груди висели Георгиевский крест 4-й степени и медаль «За усердие». Виски старого солдата поблескивали сединой, а густые, подкрученные вверх усы придавали его лицу воинственный вид.
        Небольсин сразу вспомнил Саньку Елохина, Внезапную, бой под Елисаветполем, и теплое чувство благодарности охватило его.
        - За что крест? Да ты надень шапку, стой вольно, старина, — ласково сказал он, все еще думая о Саньке. И хотя этот солдат ничем не напоминал отставного унтера, оставшегося в далеком Тифлисе, тем не менее Небольсин чувствовал все нараставшую симпатию к нему.
        - За бой под аулом Чох, в Дагестане, вашбродь… вместе с Алексей Петровичем ходил! — выкрикнул солдат.
        - О-о, да мы с тобой, оказывается, оба кавказцы. Ну, а на Чеченской линии был?
        - А как же! И там был, и на Ямансу ходил, — обрадовался солдат.
        - А что сейчас делаешь, служивый?
        - А я, вашбродь, у их высокопревосходительства Алексей Петровича вторым драбантом нахожусь, — приосаниваясь, сказал солдат.
        Небольсин взглянул на часы. Оставалось полминуты до назначенного Ермоловым срока.
        - В таком случае, кавалер, идем вместе. Я тоже к Алексею Петровичу, — сказал Небольсин, и оба кавказца скорым шагом пошли к особняку Ермолова.
        Дверь открыл мальчик-казачок, лет пятнадцати, с круглым и добродушным лицом.
        - Мишка, их сокпревосходительство дома? — напуская важность в голосе, спросил солдат.
        - Дома они. Пожалуйте, барин, в горницу. Алексей Петрович ожидают вас, — принимая из рук Небольсина фуражку и саблю, сказал казачок. Он повел его наверх, где на антресолях находились еще две комнаты, облюбованные Ермоловым для работы и приема гостей. Несколько неудобная, крутая лесенка вела наверх, и Небольсин не без грусти подумал о том, как скромен и небогат этот особнячок.
        «Да любой становой пристав или городничий, ушедший по старости на покой, имел бы вдесятеро лучший дом, — глядя на потертый, но чистый пол, прислушиваясь к скрипу половиц, размышлял Небольсин, — а через его руки прошли сотни тысяч сэкономленных, сохраненных государству рублей».
        - Пожалуйста, сюда, барин, — приоткрывая дверь, пригласил казачок.
        Небольсин вошел в невысокую, оклеенную светло-желтыми обоями комнату.
        От стола, поднимаясь с места и широко раскрывая объятия, навстречу ему шел Ермолов. Одет он был в старый генеральский сюртук, без погон, с одним Георгием в петлице. Лицо его выражало радость, маленькие умные глаза оглядывали Небольсина тепло и пытливо. Еще более располневший, чем в бытность его на Кавказе, он казался крупнее. Голова с вьющейся копной волос, пробивающейся сединой, большие руки, чуть хрипловатый и в то же время приятный голос — все возродило в Небольсине недавние встречи с генералом на Кавказе.
        - Обними меня, Саша, обними, как сын отца. Ведь ты для меня сын, — трижды целуя гостя крест-накрест, сказал Ермолов, и голос его чуть дрогнул. Возле глаз собрались морщины, и печаль, которую он хотел скрыть от гостя, прорвалась в дрогнувшем голосе.
        Небольсин обнял генерала, почтительно и крепко расцеловал его.
        - Садись, дружок, вот тут, возле меня, — хлопотливо, видимо, волнуясь, заговорил Ермолов. — Вот сюда, у окна. А я по-стариковски, в свое кресло. Мишка! Михал Михалыч! — вдруг крикнул он, и в комнату шагнул казачок. — Что ж ты не угощаешь гостя? Что у нас там есть?
        - Да я, Алексей Петрович, сыт. Я ведь повидать вас пришел, от всего сердца, — начал было Небольсин.
        - А вот за чепуркой кизлярского мы все это и проделаем. Ты ведь, наверное, отвык среди своей петербургской родни от кавказского чихиря да араки. А у меня они водятся… Не забывают друзья старика. Редко кто минет, не заглянув в гости. — И он стал аккуратно цедить в стакан чихирь.
        - Ну, рассказывай о себе, — и, видя, что Небольсин с интересом посматривает на стену, где были развешаны вычеканенные медали, сказал: — Это работа графа Толстого. На память прислал об Отечественной войне. Вот — Бородино, вот — Смоленск, Вязьма, а вот — Тарутино и Москва.
        В стороне, у окна, висели две скрещенные кавказские шашки, над ними щит и плетеная кольчуга, какие носили в горах хазреты.
        - Память о походе на Черкей, — сказал Ермолов. — А вот эта, — он указал еще на одну кольчугу, — эта подарена мне ханшей Паху-Бике, помнишь ее? Аварская правительница. Уверяла, будто это кольчуга ее покойного мужа. Врет старая сводня, наверное, с какого-нибудь любовника сняла.
        Небольшой ковер на полу, три стула, рабочий стол и большой портрет представительного старика в мундире екатерининского времени — вот все, что украшало комнату бывшего «проконсула Кавказа».
        «А ведь в его руках были судьбы и Грузии, и Персии со всеми их богатствами и мощью», — внутренне восхищаясь простотой комнат, их скромной, почти бедной обстановкой, думал Небольсин.
        - А это мой отец, Петр Владимирович. Ну, а теперь, Александр-джан, как называл тебя Валериан, давай выпьем.
        Ермолов поднял стакан, и его лицо опять стало лицом того кавказского Ермолова, которого любили и солдаты, и офицеры: строгим, мужественным, почти суровым.
        - За нашу Родину, Саша, за Россию, которая была, есть и всегда будет. — Он чуть отодвинул стакан и еще проникновенней и мягче закончил: — За русского солдата, за тех, кто телом оберегал Россию, кто грудью прикрыл ее. За армию, Саша, — и медленно отпил глоток.
        Небольсин, затаив дыхание, волнуясь, смотрел на того, кого солдаты и вчера, и сегодня, да, вероятно, еще долго будут называть ласково и просто: «Ляксей Петрович».
        Ермолов глянул на часы.
        - Двадцать две минуты третьего. В три — обед. С нами обедает полковник Олшанский, ты знаешь его?
        - Нет, Алексей Петрович, только по фамилии.
        - Добрый человек, хороший и верный. Один из немногих, кто постоянно бывает у меня.
        - Алексей Петрович, я только что случайно купил на Смоленском рынке пистолет, по-видимому, кубачинский. Не знаю, как он попал сюда, но работы отменной. С позолотой, чернью и бирюзой по рукояти. Не обидьте, отец и командир мой, возьмите на память о днях на Кавказе, в память всего, что вы сделали для меня, Алексей Петрович. — И Небольсин достал из кармана только что купленный пистолет.
        - Добрая штука! Несомненно, кубачинской работы и, может быть, их лучшего мастера, великого умельца Ахмета-Уста, — любуясь пистолетом, сказал Ермолов.
        Он дважды взвел курок, осмотрел полок пистолета, продул ствол и глянул сквозь него в окно.
        - Отменная работа… Я думаю, твой купец украл его где-либо и продал тебе ворованный «дамбача».
        Он со вкусом, медленно и важно проговорил «дамбача», желая подчеркнуть, что знает не только происхождение пистолета, но и то, как его называют там, в Кубачах, на Кавказе.
        - Возьму, берекет-аллах, но ты знаешь, Саша, как у нас на Кавказе джигиты обмениваются оружием? Каждый, если покуначился, дает другому свое лучшее. Так вот, беру твой пистолет, он воистину хорош, а ты…
        Ермолов встал, прошел во вторую комнату и вынес оттуда саблю. При первом взгляде она казалась простой, но впечатление это пропадало, как только сабля попадала в руки. Ее крестообразная рукоять со спущенными книзу краями была отлита из бронзы, железа и серебра. Бронзовая цепочка охватывала ее и свисала к ножнам. Это делалось для того, чтобы воин при ударе саблей не выронил бы ее из руки.
        - Обнажи ее, — сказал Ермолов.
        Небольсин легко вырвал клинок из ножен, чуть изогнутое лезвие сверкнуло в воздухе.
        - «Patria, Domine, Amore», — прочел латинскую надпись Небольсин.
        - Не то венгерская, не то польская сабля, но клинок отличный, дамасский, — любуясь саблей, продолжал Ермолов.. — Скорей всего, польская. Эти хваты паны любят такие звучные надписи. «Аморе», — повторил он, улыбаясь. — Это мне Матвей Иваныч Платов подарил не то в Польше, не то в Германии, во французском походе добыл. Передаю ее в руки более достойные, чем мои. Ты молод, идешь на войну, носи ее с честью, как носил ее Платов.
        Небольсин хотел было отказаться, но суровое, полное достоинства и высокого чувства солдатской дружбы выражение на лице генерала остановило его.
        - Честью своей и памятью отца клянусь, — глухо сказал он, принимая из рук Ермолова саблю.
        - А ты знаешь, где я сдружился с атаманом?
        - Нет, Алексей Петрович, не знаю, — все еще держа в руках подаренную саблю, ответил Небольсин.
        - В тысяча семьсот девяносто седьмом году, когда и он и я по приказу императора Павла после тюрьмы и Петропавловского равелина были сосланы в Кострому под полицейский надзор.
        - За что же? — изумился Небольсин.
        - Я — по доносу генерала Линдера как вольнодумец и иллюминат, связанный с делом Каховского. Он же как опальный человек, чуть ли не готовивший покушение на Павла. А он просто надерзил в пьяном виде Павлу, когда тот был еще наследником. Оттуда и пошла у нас дружба с Матвей Иванычем. Его выпустили на год ранее меня, еще при покойном Павле. Меня же — после его кончины. Вот, брат Александр, как я попал в вольнодумцы, а затем в казематы и тюрьму.
        Ермолов засмеялся, и вдруг лицо его опять стало внимательным, с чуть-чуть лукавым блеском в глазах.
        - Ну а стрелять ты, кажись, разучился, живучи в столице? В трех шагах в мишень, говорят, попасть не смог. Верно это, Саша?
        И Небольсин понял, что Ермолову известно все: и его дуэль с Голицыным, и его арест, и, по-видимому, столь неожиданный финал драмы.
        - Алексей Петрович, вы знаете о моей дуэли с Голицыным?
        Ермолов наполнил чихирем стаканы, снова взглянул на часы и коротко сказал:
        - Конечно. У меня в столице и в свете осталось много благожелателей, — и, подняв стакан, кивнул Небольсину. — До прихода Олшанского еще целых двадцать семь минут. Рассказывай.
        И Небольсин начал свой обстоятельный рассказ, говорил иногда взволнованно, чаще спокойно.
        - Это та самая крепостная актерка, о которой ты говорил нам с Вельяминовым в Тифлисе? — лишь однажды перебил его Ермолов.
        - Она. Я поклялся отомстить за нее, и вот… бог услышал мои мольбы. — Небольсин стал подробно рассказывать о неожиданной встрече с Голицыным в ресторации Андрие, о похвальбе князя. Он не скрыл от Ермолова и обидные слова в адрес Алексея Петровича, сказанные князем.
        - Почему же ты не стрелял в лоб или сердце? — перебил Небольсина Ермолов.
        - Зачем? Чтоб он умер в одну минуту и все ушло бы с ним? Нет, пусть живет калекой, без ноги, живет долго, пусть каждый день и каждый час вспоминает о загубленной им девушке, обо мне и о том постыдном мгновении, когда я увидел, что он под пистолетом трус, — взволнованно сказал Небольсин.
        - Молодец! Ты сделал верно. Знаешь, что говорит в своих проповедях этот аварский храбрец Кази-мулла?
        - Лжеимам? — переспросил Небольсин.
        - Нет, истинный имам и воин. Ведь ты наслышан, верно, как он погромил наших на Дагестанской линии?
        - Нет, Алексей Петрович. Как уехал с Кавказа, так ничего не знаю о делах тамошних.
        - Напрасно, Саша. Ты возвращаешься туда, где только начинаются события, боюсь, они надолго свяжут руки России. — Он покачал головой и, как бы вспомнив начатое, сказал: — А говорит сей имам следующее: «Кто думает о последствиях — тот не храбр». Умные и верные слова. И я вот, Саша, прости старика, хотел выведать, узнать от тебя, почему ты не убил Голицына. Думал, побоялся наказания государева. Ведь убей ты его, — другая была б мера вины… Ну, не кипятись, ты ведь сын моего друга, и я рад убедиться, что все, что было в отце, я встретил в сыне.
        И он обнял Небольсина.
        - Я знаю даже больше, чем ты. Мне об этой дуэли и писали, и рассказывали многие. И о том, как Бенкендорф вызволил тебя, сведя свои счеты с Голицыным, и о пятистах червонцах знаю, и о перстне прослышан. — Он дружелюбно засмеялся тихим смешком. — А дела на Кавказе идут неважно. Генерал Эммануэль — человек храбрый, но типичный пруссак. Он не понимает ни людей, с которыми воюет, ни солдат, командовать которыми его назначил Паскевич. А самое главное, он туп и смотрит только в бумаги. А в них мало толку, если в голове нет царя. Просеки, которые мы стали прорубать в Чечне, брошены, дороги через них оставлены. Через год-другой все снова зарастет кустарником, карагачом, дубом. И опять наш солдат будет мишенью для горцев.
        Ермолов смолк, потом спросил:
        - Ты когда дальше?
        - Сегодня, Алексей Петрович. Приказ дан не задерживаться в пути. Во Владикавказе ждать назначения в часть.
        - Война с Персией закончена, с турками готовится мир. Держать тебя в резерве не станут. Куда б хотел, на Кавказскую линию или в Закавказье на границу?
        - Куда пошлют, Алексей Петрович. Служить везде нужно.
        - Везде-то везде, но с умом! — неодобрительно покачал головой Ермолов. — Не забывай Паскевича и свой отказ от адъютантства при нем. Иван Федорович злопамятен и такого не прощает. А ежели попадешь в Тифлис, к нему надо будет явиться.
        Теперь и Небольсин понял, что Ермолов прав и встреча с Паскевичем не сулит ему ничего хорошего.
        - Алексей Петрович, я давно хотел спросить вас, на Кавказе говорили, будто покойный император Александр Первый пожаловал вас за кампанию четырнадцатого года в графы. Правда ли это?
        Ермолов встал, прошелся по комнате, затем остановился возле портрета Александра I.
        - Покойный государь любил меня и был моим благодетелем, несмотря на то что граф Аракчеев пытался втайне опорочить меня. — Он усмехнулся. — Боялся лукавый царедворец, думал, что заменить его в царевых любимцах хочу, а мне это не нужно было. Я — солдат, и без армии, без товарищей по войне и миру жизни не вижу. Да, покойный Александр Павлович заготовил рескрипт на возведение меня в графское достоинство, но я отговорил его… Не надо мне копеечного графства. Я — русский дворянин, и все. Это выше и почетнее скороспелых графов Аракчеевых, Зубовых, Кутайсовых и, — он расхохотался, — Ерихонских, таких, как Паскевич.
        Небольсин молчал. Ермолов, занятый своими мыслями, продолжал:
        - Государь Александр Павлович сначала разгневался на меня, затем через день сухо сказал: «Не напоминай мне об этом», и я — и при жизни и после смерти его — молчал об этом.
        - Алексей Петрович, Никифор просют обедать, — сказал казачок, показываясь в дверях.
        - Ну, раз «просют», надо идти, — грузно вставая с кресла, сказал Ермолов. — Разносолов тебе не обещаю, но добрые щи, черкасская говядина и соус будут. Эх, жаль, нет со мной моего Короева, осетина-поваренка, ты помнишь его? — спросил Ермолов. — Остался в Тифлисе, побоялся ехать в холодную далекую Москву. Его шашлыки, сациви и осетинские фитджины Мадатов всегда вспоминал. Отменно готовил азиатские блюда Короев! — мечтательно сказал Ермолов.
        - А что с генералом? Пишет ли? — поинтересовался Небольсин.
        - Кто? Валериан? Редко, но пишет. Этот гусар мастер в духанах да в боях, а писать — не его удел. — Ермолов тихо добавил: — Неважно он живет. Кляузы на него ханы карабахские возводят, а Паскевич рад. Определил его «по армии», то есть в резерв, в запас, а суды да кляузники и пользуются этим, особенно Корганов. Ты помнишь такого по Тифлису?
        - Ванька-Каин? — спросил Небольсин.
        - Именно он. В большой чести сейчас этот жулик у графа Паскевича, — язвительно протянул Ермолов.
        В небольшой скромной столовой было уютно и чисто. Стол, шесть стульев, широкий с поручнями стул для хозяина, на подоконнике ваза с полевыми цветами.
        Небольсин вспомнил, как офицеры на Кавказе добродушно за глаза подтрунивали над Ермоловым за его страсть к цветам. Хозяин уловил его взгляд.
        - Люблю, старый солдат, цветы. У меня ведь две слабости было в жизни: цветы и женщины, хотя и они — цветы. От второй отвык, а вот их, — он указал на вазу, — до гроба любить буду.
        - Алексей Петрович, их высокородие Семен Егорович пожаловали и барыня Булакович приехали, — доложил появившийся в дверях тот самый солдат, что встретился Небольсину на улице.
        - Хорошо, проси сюда. Люблю точность, а особенно у дам, — кланяясь входившей в столовую уже немолодой, полнеющей женщине, сказал Ермолов.
        - Вдова генерала и мать офицера. Привычка — вторая натура, — подхватил, показываясь за нею, худощавый полковник с подстриженными седеющими баками, с Владимирским крестом в петлице.
        - …Разжалованного в рядовые, — со вздохом проговорила гостья и поцеловала в лоб склонившегося к ее руке Ермолова.
        - Знакомьтесь, господа, штабс-капитан Небольсин. Не имея детей, почитаю его за сына и люблю, как родного. А это, Саша, вдова генерал-майора Булаковича, Агриппина Андреевна, мать доблестного сына, гвардии поручика Измайловского полка, разжалованного в солдаты по делу четырнадцатого декабря.
        - И сосланного на Кавказ в один из линейных полков рядовым, — стараясь быть спокойной, добавила Булакович.
        - А это — мой добрый друг и однокашник по французскому походу полковник Олшанский.
        Небольсин поклонился.
        - А теперь, милые гости, за стол. Посмотрим, что приготовил нам Леонтьич, каково цимлянское, присланное с Дону. Ты, Саша, садись возле Агриппины Андреевны, у нее к тебе, как мне кажется, есть дело.
        И Небольсин понял, что его приезд к Ермолову не был неожидан: «Однако он хорошо осведомлен обо всем».
        Разговор тек свободно и непринужденно. Было видно, что за столом сидели люди, давно знавшие друг друга, одинаково мыслившие и не очень облагодетельствованные новым царем. Говорили о введенных Бенкендорфом в петербургском обществе порядках, о салоне Зинаиды Волконской, о только что прошедших в Москве маневрах. Часто упоминались имена Пушкина и Вяземского.
        - А знаешь, Саша, Александр Сергеевич в Тифлисе случайно встретил нашего Саньку Елохина, — Ермолов широко и добродушно улыбнулся. — Хорошо живет унтер, женился, обзавелся домом, садом… Не забыл меня, старый пьяница, слезно просил Пушкина навестить меня… да и тебя помнит. Пушкин забыл твою фамилию, но точно помнит, что Санька наш каждую субботу в церкви поклоны кладет и свечи жжет за здравие двух рабов божьих — Алексия, — он указал на себя, — и Александра — сиречь тебя.
        - Елохин честный, хороший человек, — сказал Небольсин.
        - Настоящий солдат, настоящий русский… Выпьем, друзья, за здоровье нашего старого боевого товарища Елохина, — поднимая бокал, предложил Ермолов.
        Все четверо выпили.
        Обед был простой, но обильный и сытный. Соленые грузди, моченые яблоки, вяленая вобла, маринованные помидоры и великолепная шемая, истекавшая золотистым жиром, были закуской, а вино, отличное красное искрящееся цимлянское, отставной солдат то и дело подливал в бокалы гостей.
        О Кавказе не говорили, и Небольсин понял, что Алексей Петрович делает это намеренно, оставляя разговор о Кавказе на последние минуты обеда.
        Госпожа Булакович несколько раз внимательно вглядывалась в Небольсина, и чувствовалось, что она намеревается о чем-то поговорить с ним.
        После обеда солдат внес большой кофейник и несколько цветных чашек, сахарницу, горку рахат-лукума и очищенных грецких орехов.
        - Спасибо, теперь обедай сам, а матушка Агриппина Андреевна похозяйничает, — отпуская солдата, сказал Ермолов.
        Булакович разлила кофе.
        - А теперь наша милая хозяйка скажет тебе, Саша, свою просьбу. Просьбу матери, которую, если будешь в силах, уважь, как мою, — сказал Ермолов.
        - Просьба моя проста. Мой сын, мой первенец Алексей, разжалован в солдаты за четырнадцатое декабря и сослан на Кавказ. Четыре месяца назад я через одного знакомого капитана узнала, где он, а до этого времени ничего не ведала о сыне. Письма его не доходили до меня, а люди, к которым я обращалась за помощью, не отвечали. Алексей Петрович, когда был на Кавказе, дважды писал мне об Алеше, хвалил его, просил не отчаиваться и надеяться на бога и царя. Но теперь Алексей Петрович в Москве, а где мой сын, я не знаю. Он не то в Семнадцатом егерском, не то в Четвертом карабинерном полку. Это все, что ведомо мне.
        - И тот и другой полки находятся в Дагестане, в районе крепостей Внезапной и Бурной, — добавил Ермолов.
        Небольсин наклонил голову. Булакович с надеждой смотрела на него.
        - Если я буду оставлен на Кавказской линии, я найду вашего сына, Агриппина Андреевна, — пообещал Небольсин. — Почту долгом сделать это для вас и Алексея Петровича.
        - Благодарю вас, и, если сможете, облегчите его судьбу. Через три месяца будет четыре года его осуждения, и тогда он получит право писать мне, — со вздохом сказала Булакович. Слабое утешение Небольсина осветило надеждой ее печальное лицо.
        - Я сделаю все, что будет в моих силах, — повторил Небольсин, а Булакович со слезами на глазах поцеловала его в голову.
        Вскоре гости уехали. Ермолов и Небольсин остались одни.
        - Сделай это, Саша, но знай — государь не любит тех, кто помнит четырнадцатое декабря, и не прощает тем, кто замешан в этом деле. Помоги Булаковичу, он достойный офицер и честный человек.
        Ермолов прошелся по столовой и, остановившись возле Небольсина, сказал:
        - Царь не забыл мне ничего из того, что было и чего не было с Ермоловым. Воейков, ты помнишь его, моего адъютанта?
        Небольсин кивнул.
        - Так его до сих пор не выпускают из-под следствия, то и дело таскают по разным комиссиям и господам-сенаторам…
        - Зачем это?
        - А затем, чтобы выяснить, почему Ермолов, получив указ о приведении к присяге Кавказского корпуса на царствование Николая Павловича, двенадцать дней не приводил кавказские войска к присяге. — Алексей Петрович остановился возле Небольсина. — Ты слышал когда об этом?
        - Слышал, Алексей Петрович, и от солдат, и от офицеров.
        Ермолов хитро улыбнулся.
        - А молчал!
        - А зачем же было спрашивать, Алексей Петрович?
        Ермолов не обратил внимания на его слова.
        - А откуда было знать Воейкову? «Почему да отчего?» Он и знать ничего не знал, а знал бы, как человек отменной чести и благородства, не сказал бы.
        Он опять прошелся по комнате.
        - Знали только двое… Вельяминов, мой тезка, да Муравьев Николай, тот, что храбро с турками воевал, а теперь отчислен Паскевичем с Кавказа. Оба мужи чести, римляне времен цезарей…
        Небольсин посмотрел на Ермолова: «И ты из этих римлян…»
        - Ну и что говорили солдаты и офицеры? Как объясняли задержку в приведении их к присяге? — возвращаясь к словам Небольсина, спросил Ермолов.
        - По-разному, Алексей Петрович, — уклончиво ответил Небольсин, — но в общем думают, что вы не смогли объявить приказ по войскам из-за разбросанности частей по Грузии, Кавказу, границе, из-за отдаленности гарнизонов, плохих дорог.
        - Дипломат! — улыбнулся Ермолов. — Ведь ты, Саша, повторяешь мои слова и слова Дибича государю: «отдаленность войск», «плохие дороги», «тревожная обстановка границы»… — Он засмеялся. — Но это не успокоило царя. Он не поверил ни мне, ни Дибичу, ни Муравьеву, которого письмом об этом запросил Чернышев.
        Ермолов сел возле Небольсина.
        - Когда-нибудь узнаешь правду, а если и не ты, то другие, кто будет позже тебя. Во всяком случае, Россия не осудит меня за это… — И, меняя тему разговора, спросил: — Ты когда едешь дальше?
        - Вечером, в восемь.
        - Тогда попрощаемся, Саша! Бог даст — увидимся еще, а нет — его святая воля.
        Оба встали. Ермолов трижды поцеловал Небольсина.
        - Спасибо, что не забыл. Если хочешь сделать добро старику, пиши письма, а увидишь кого из добрых наших товарищей и кунаков — от меня поклон. — Он низко поклонился. — Будешь в Тифлисе, навести Саньку, обними за меня старого солдата и… — тут у него дрогнул голос, — езжай с богом да помни старое суворовское правило: «От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся».
        Ермолов отвернулся и быстро вышел из столовой. Небольсин, взяв подаренную ему саблю, тихо покинул дом Алексея Петровича и медленно побрел на Арбат.
        Взволнованный прощанием с генералом, он и не заметил, как дошел до трактира Тестова.
        Вечером на казенных перекладных Небольсин по подорожному листу вместе с Сеней выехал из Москвы.
        ГЛАВА 7
        В начале января 1830 года, после нескольких удачных нападений на русские посты и заставы, Гази-Магомед вместе со своими мюридами исчезли неизвестно куда.
        Лазутчики и русские приставы, наблюдавшие за движением мюридов, доносили в Грозную и Темир-Хан-Шуру, что горцы разошлись по домам. В Тифлис и Петербург полетели успокоительные донесения. Занятым персидскими и турецкими делами царю, военному министру Чернышеву, а тем более графу Паскевичу такие сообщения, были особенно лестны. Умиротворение Кавказа вновь приписали мудрому руководству Паскевича, сумевшего торговыми мероприятиями покорить Чечню и Дагестан. Но это приятное самообольщение длилось недолго.
        Гази-Магомед и на этот раз перехитрил царских генералов. Он отлично понимал, что оставлять в своем тылу большую провинцию, которой управляла преданная царю ханша Паху-Бике, нельзя. Авария, ставшая оплотом всех врагов мюридизма, словно глубокая заноза в теле, тревожила Гази-Магомеда. В резиденцию ханши, аул Хунзах, стекались недовольные новым учением люди: ученые алимы, влиятельные шейхи, муллы и все те, кому Гази-Магомед объявил непримиримую войну.
        Русские довольно часто навещали ханшу Паху-Бике, посылали ей оружие, мануфактуру, деньги.
        Аслан-хан казикумухский неожиданно для всех обнаружил местопребывание имама и приближенных к нему людей.
        «Они собрались в Гимрах, туда стекаются представители разных обществ, от кумыков до чеченцев. Не доверяйте миру, не доверяйте тишине! На 28 января лжеимам созывает большой джамаат[32 - Совет, совещание.] в Гимрах. Туда приехали сотни разных людей, даже из моего ханства там присутствуют богоотступники, бежавшие от моего гнева. Не верьте лисице, когда она ходит возле курятника».
        Свое письмо полковнику Мищенко правитель Кази-Кумуха Аслан-хан заканчивал такими словами:
        «Ни я, ни таркинский шамхал Абу-Муслим, ни ханша Аварии Паху-Бике не можем спокойно спать. Беда грозит всем, если русские войска не помешают джамаату нечестивых в Гимрах».
        Полковник Мищенко направил это донесение генералу Панкратьеву, командовавшему левым, дагестанским флангом русской армии. Панкратьев, не доверяя письму, отослал его в Грозную, а оттуда — в Тифлис.
        Русские не очень верили сообщениям перепуганных правителей племен, народностей и округов Дагестана. К тому же, по сведениям, поступившим от лазутчиков и мирных горцев, Гази-Магомед в одно и то же время находился в Чечне и в Салатавии, на Кумыкской равнине и возле Грозной. Словом, донесения были путаны, недостоверны и только сбивали с толку штабных офицеров дистанций, расположенных на Гребенской и Дагестанской линиях.
        29 января 1830 года большой джамаат, на котором присутствовали мехтулинцы, гумбетовцы, лаки, кумыки, чеченцы, табасаранцы и даже посланцы Закатал, Елисуя и Дербента, вынес единодушное решение начать всеобщий газават и в первую очередь обрушиться на все еще непокорную, связанную с русскими, мятежную Аварию.
        «Пока жива эта гнусная предательница ханша Паху-Вике, пока не вырезан весь ее подлый род вместе с нуцалами, продажными беками и лижущими русские сапоги ханами, мы не сможем выгнать русских из Дагестана, мы не сможем озарить наши горы и наш Народ светом шариата… Возьмем Хунзах, истребим ханское гнездо, сожжем ее проклятое логово и, удесятеренные победой и аварскими мюридами, спустимся с гор на шамхала, на Аслан-хана, на безбожных кадиев и мулл, все еще прославляющих адат. После этого мы, как горные потоки, разольемся по долине, сметая русские станицы, крепости, города. Я послан вам богом, братья! Знайте, что, пока земля попирается этими продажными отщепенцами ислама, до тех пор не будет нам счастья, солнце будет жечь наши поля, дожди прекратятся, мы сами будем умирать, как мухи, и, когда предстанем на суд всевышнего, что скажем ему в свое оправдание? Народ, во имя бога, я призываю на войну с неверными, но раньше объявим газават бекам, нуцалам, продажным муллам и книжникам. Не жалейте ни себя, ни детей своих, ни имущества, ни жен. Мы не можем быть побеждены, потому что за нас правое дело…»
        Когда русские прослышали о каком-то необычном совете в Гимрах, было уже поздно.
        Гази-Магомед во главе трехтысячного скопища двинулся на Аварию. 4 февраля конница под командованием Гази-Магомеда вышла из Гимр. Жители аулов Иргиной и Казатлы попробовали было задержать их, но в полуторачасовом бою были наголову разбиты. Устрашенные этим, остальные аулы, по которым проходили мюриды, присоединялись к Гази-Магомеду, и вскоре войско его увеличилось до восьми тысяч. Отдельные колонны вели на Хунзах Шамиль, Гамзат-бек, ших Шабан и чеченский наездник Астемир.
        Аслан-хан казикумухский прислал полковнику Мищенко еще одно, уже весьма тревожное, паническое письмо.
        «Мюриды во главе с Кази-муллой идут на Хунзах. Беда нагрянула… Я сам нахожусь в большом беспокойстве… Если хотите спасти положение, высылайте войска как можно больше и не велите им стоять в поле, а пусть держатся по укреплениям, ибо скопище лже-Газия чрезвычайно большое».
        А Гази-Магомед меж тем подошел к Хунзаху.
        Расположившись со своими войсками на обширном аварском плато, имам разбил лагерь возле аула Ахалчи, перерезав дороги к Хунзаху. Все окрестные аулы примкнули к нему. Со стен ханского дворца, из домов Хунзаха жители со страхом глядели на все прибывающие войска имама, на почти не прекращающийся подход обозов и продовольственных транспортов.
        Хунзах — большой аул, насчитывавший свыше семисот дворов, — оказался в кольце вражеских отрядов. Жители пали духом, а ежечасные налеты конных групп на окраины аула, стрельба, участившееся бегство отдельных хунзахцев в стан имама окончательно подорвали их мужество.
        В центре аула находилась священная могила шейха Абу-Муслима, в давние времена обосновавшегося и похороненного здесь. Обе стороны, и мюриды, и жители Хунзаха, призывали на помощь имя святого шейха, надеясь с его помощью разгромить врагов.
        Понимая, что пощады не будет, жители аула энергично готовились к обороне: возводили завалы, укрепляли сакли, расчищали сектора для обстрела на подступах к селу. В свою очередь мюриды, разделившись на три группы, в ночь на 12 февраля 1830 года почти вплотную подошли к стенам окруженного аула.
        Оставленные всеми, брошенные на произвол судьбы, хунзахцы поняли, что ничто не спасет их, если они сами не проявят мужества.
        Всю ночь вокруг осажденного Хунзаха горели костры мюридов, слышались песнопения и молитвы, прерываемые выстрелами и бранью…
        Аул молчал, ожидая ночной атаки.
        Барон Торнау, востоковед и капитан инженерной службы, один из видных сотрудников канцелярии Паскевича, в эти дни гостил у ханши Паху-Бике. Вместе с чиновником Тухарели и поручиком Звягиным он был послан Паскевичем для связи с ханшей, сбора сведений о движении мюридов в Аварии и передачи ханше десяти тысяч рублей золотом на нужды ее двора.
        Торнау, сопровождаемый десятью казаками и конным отрядом ханши, только неделю назад прибыл в Хунзах и сразу попал в самую гущу событий. Понимая, что сейчас ханше не до него, барон разместил своих людей в боковой сакле дворца, со страхом ожидая неминуемой смерти.
        В ночь на 12 февраля казаки и офицеры вместе с защитниками дворца заняли позиции у главных ворот резиденции ханши.
        12 февраля был первым днем мусульманского праздника рамазан. Обе стороны молились о победе…
        Рано утром, после намаза, весь огромный стан мюридов пришел в движение. Завыли сопилки, послышались многоголосые выкрики, топот коней, залповая и одиночная стрельба. Со стороны Ахалчи, где находились Гази-Магомед и Гамзат-бек, ринулись на приступ огромные толпы мюридов. Предводимые Шамилем гумбетовцы и чеченцы атаковали аул, обойдя его через кладбище. Ружейный огонь, пороховой дым, скрежет клинков, стоны и проклятия встревожили праздничное утро рамазана. Начался приступ.
        Залпы гремели повсюду: и со стен Хунзаха, и со стороны шедших в атаку мюридов. Били из окон саклей, из-за камней, с деревьев, со скал, окружавших аул, стреляли с улицы, с крыши ханского дворца, из ложбинок и мечети. Огневой, кинжально-сабельный рукопашный бой охватил весь Хунзах.
        Не спеша, с дикой торжественностью, не останавливаясь и не подбирая раненых, шли мюриды, потрясая обнаженными клинками, стреляя на ходу.
        - Ля илльляхи иль алла!! Аллах акбар!!! — воинственно, однообразно и громко пели они, наступая на завалы хунзахцев.
        Никогда ничего подобного не слышали и не видели хунзахцы, среди которых немало было абреков и мужественных людей. Оторопь и что-то похожее на суеверный ужас охватили их. Вспомнились рассказы о святости Гази-Магомеда, о чудесах, которые он творил, о том, что он посланец пророка, защитник ислама.
        - Аллах, аллах с нами!.. Смерть неверным!.. Ля илльляхи иль алла!! — все громче, заглушая пальбу, неслись крики атакующих.
        Религиозный страх перед посланником бога, имамом Гази, обуял хунзахцев. Пальба прекратилась, руки с обнаженными клинками опустились.
        Отряды Шамиля ворвались в Хунзах с севера. На ближних саклях появились значки имама, его зеленое знамя. Это Шамиль сообщал отрядам Гамзата и Гази-Магомеда, что занял часть Хунзаха. Все в ауле пришло в смятение… Еще немного — и участь ханши, ее близких да и большинства жителей Хунзаха будет решена.
        В эту минуту на валу с непокрытой головой, без чадры, с пылающим лицом и сверкающими гневом глазами, с обнаженной шашкой в руке появилась ханша Паху-Бике, окруженная женщинами, вооруженными шашками и пистолетами.
        - Хунзахцы! — звонко и грозно закричала она. — Вы недостойны носить оружие!.. Покройте ваши головы чадрами, сбрейте усы, отдайте ваших жен байгушам, трусы!!! — и вместе с женщинами бросилась на врага.
        Пристыженные словами ханши, оставшиеся в живых защитники аула, как один, ринулись к завалам и стенам. Вновь закипел ожесточенный, кровопролитный бой… С отвагой обреченных жители аула мгновенно смяли передовые отряды мюридов… Значки и знамена имама были сорваны с крыш… Тех из мюридов, кто не успел спастись, изрубили, остальные, выбитые столь неожиданным и мощным ударом, бежали.
        Сам Шамиль с тридцатью воинами оказался отрезанным и, отстреливаясь, заперся в одной хунзахской сакле.
        Поражение отрядов Шамиля было столь неожиданным, что смятение перекинулось на отряды Гази-Магомеда и Гамзата, штурмовавшие центр аула.
        Нерешительность, смущение, страх сковали мюридов. Тщетно имам, намереваясь поднять дух в войсках, сам повел их на приступ главного завала. Хунзахцы дали один за другим два залпа в упор, а затем ринулись в клинки на оторопевших мюридов. Рубя и расстреливая противника, они погнали его от села. А юный хан Абу-Нуцал, находившийся в засаде, ударил с тыла.
        «То, чему мы были свидетелями в этой ужасной резне, закончившейся полным погромом лжеимама и его скопищ, — удивительно, — писал барон Торнау в своем докладе Паскевичу. — Жители Хунзаха кинжалами и шашками кололи, рубили и секли обезумевших от ужаса, почти не защищавшихся мюридов. Лишь те, кто был позади и сумел бежать, спасли свои жизни. Женщины наравне с мужчинами дрались, отстаивая свое селение. Одна из них, по имени Курнаиль-Хандулай, зарубила топором девять мюридов и отняла четырнадцать ружей. Другая, Патимат, ударом кинжала убила чеченского белела Курбана и, обхватив другого, прыгнула со скалы, увлекая его вместе с собою в пропасть. Паника, которая поначалу охватила хунзахцев, быстро перешла на мюридов, и хунзахцы гнали их через всю долину. К вечеру все скопище лжеимама исчезло, лишь раненые и убитые мюриды валялись вокруг села и на улицах самого Хунзаха».
        Шамиль и его тридцать мюридов, окруженные в сакле, представляли собой воинство разбитого наголову имама.
        - Сдавайся, или мы сожжем тебя вместе с твоими подлыми шакалами, — осыпая угрозами и бранью запершихся в сакле мюридов, кричали запрудившие улицу хунзахцы. Великая победа, неожиданный разгром врага, захваченные пленные и трофеи опьянили их. Весь аул был в радостном волнении.
        Ханша со всем двором, беки, влиятельные люди Хунзаха и сбежавшиеся отовсюду муллы, судьи и богачи благодарили защитников аула, восхваляли их удаль и мужество. Из окрестных сел прибыли к ханше делегации аварских верноподданных, униженно просивших ее не помнить зла, простить им их колебания и трусость… Словом, Хунзах опять стал столицей Аварии и верным оплотом русского влияния в горах.
        Прибыли представители обществ из Гумбета. Они тоже изъявили дружбу и покорность ханше и просили помиловать захваченных вместе с Шамилем гумбетовских мюридов. Ханша колебалась… Она знала, что Шамиль и Гази-Магомед никогда не простят этого поражения.
        - Пусть решает сам народ. Он взял этих подлых свиней в плен, пусть он и решает их судьбу, — сказала Паху-Бике, втайне подготовившая через своих людей казнь Шамиля.
        Пленных, избитых, оплеванных, без оружия, без черкесок и папах, вывели на площадь. На гудекане[33 - Место собраний, совещаний.] их ждала огромная толпа.
        - Смерть нечестивцам!.. Убить!.. Сбросить в пропасть!.. — кричали в толпе. Особенно яростно действовали люди, служившие при дворе ханши; раздавались и более благоразумные голоса:
        - Изгнать с позором, довольно крови, сегодня рамазан. Не подобает истинным верующим убивать правоверных в дни праздника… Довольно с них позора и поражения…
        Этих было меньше, и их голоса тонули в общем крике.
        - Убить… убить нечестивцев!
        Шамиль, босой, в кровоподтеках, без чалмы, в разодранном бешмете, стоял, окруженный негодующей, требующей расправы толпой. Его товарищи, хмурые, подавленные, стояли возле него.
        - Правоверные! Во имя аллаха и его пророка Магомета довольно крови, довольно смертей, — раздвигая людей и выходя вперед, сказал почитаемый за святого старый, сгорбленный годами, уважаемый в горах дервиш Hyp-Магомед. — Все мы дети единого бога, от него исходим и вернемся к нему. Сегодня много мусульманских жизней унес Азраил, не будем же помогать смерти… не станем отнимать жизни даже у таких заблудших людей, как они, — он показал на пленных. — Аллах велик, и милость его безгранична… Я верю, я знаю, что он в своей милости откроет им глаза и они еще будут хорошими мусульманами. Отпустите их с миром, они и так уже наказаны вами, — закончил Нур-Магомед.
        Его миролюбивая, сказанная тихо и убедительно речь понравилась хунзахцам, особенно слова, где говорилось, что они, именно они достойно наказали нечестивцев-мюридов. Каждому было приятно услышать хвалу своему мужеству и делам.
        - Отпустим их и пусть помнят день рамазана и блеск шашек храбрых хунзахцев! — крикнул кто-то.
        - Пусть уходят во славу аллаха, — решили все.
        Спустя несколько дней Шамиль вернулся в Гимры, где находился Гази-Магомед. О чем они совещались, — никому не известно. Почти два с половиной месяца Шамиль, Гази-Магомед и Гамзат-бек не показывались народу, и на русской линии опять наступило спокойствие.
        «Лжеимам разбит ханшей. Влияние его пало до последней степени. Горцы с негодованием говорят о нем», —
        сообщал в Петербург Паскевич, посылая царю набело переписанный штабными писарями доклад барона Торнау.
        Николай особым письмом поблагодарил верноподданную ханшу, увеличил ей субсидию, произвел Абу-Нуцал-хана в генерал-майоры и приказал выдать отличившимся золотые червонцы, а всю Аварию наградил Георгиевским знаменем. И этим совершил ошибку. Сразу же по горам Аварии, Чечни и Дагестана прошел слух:
        «Русский царь вместе с ханшей хочет всю Аварию выкрестить, для чего прислал в Хунзах свое знамя с крестами, с русским святым копьем, убивающим пророка Магомета».
        Сотни очевидцев клялись, что сами видели это знамя и что ханша и ее дети тайно уже приняли христианство. Слухи эти множились, и некоторым вскоре стал даже известен срок, когда все горцы Кавказа должны будут перейти в христианство и начать есть свинину.
        В начале января барон Розен вернулся из Тифлиса от Паскевича. Он вновь был назначен командующим левым флангом Кавказской линии.
        Как и все, барон был убежден, что неожиданный разгром аварцами войск Кази-муллы уничтожил в горах даже самую мысль о газавате.
        И действительно, в первые минуты некоторые ошеломленные общества и племена Дагестана изъявили покорность русским, и эта реакция растерявшихся людей обманула русские власти.
        Николай и Паскевич, люди далекие от проникновения в мир религиозных идей и страстей, не могли понять, что всякое религиозное движение, разбуженное глубокими национально-политическими причинами, при первой неудаче, как бы она тяжела ни была, не вызовет в народе перемены убеждений.
        Идеи газавата и очищения Кавказа от русских в племенах Чечни и Дагестана уже пустили такие глубокие корни, что случайное поражение войск имама не могло потушить огонь, зажженный проповедником шариата Гази-Магомедом.
        «…Нельзя было в день рамазана кровопролитием начинать священную войну между единоверцами… Пророк наказал нас за это, но очень скоро он накажет и тех, кто вызвал нас на это…» —
        туманно намекнул имам в своей речи в Гимрах.
        А через неделю пришла весть: любимый внук ханши Паху-Бике малолетний Али-бек убит конем.
        Русские и не ведали о том, что имам, которого они считали укрывшимся в Гимрах, отправился вместе с чеченским проповедником Абдуллой в Чечню. Особенно бурную деятельность развил Гази-Магомед в Ичкерии, где он, выступая с горячими проповедями, так наэлектризовал чеченцев, что слушавшие его мужчины рвали на себе одежду, бросались к его ногам и в диком экстазе призывали имама взять их с собою на газават. Тысячные толпы народа сбегались отовсюду, чтобы только увидеть святого, услышать его слова, поцеловать след его ноги.
        О поражении имама под Хунзахом никто не вспоминал. Все были убеждены, что аллах наказал имама за ошибку: начал братоубийственную войну в день рамазана, — но все так же верили, что аллах простил его, перенеся свой гнев на ханшу Паху-Бике и хунзахцев. Говорили, что вслед за смертью малолетнего Али-бека умерла и дочь ханши, жена Нур-Эддина, дербентского владетеля.
        Весь путь Гази-Магомеда от Беноя до Кишень-Ауха был триумфальным шествием, а слава о нем бежала далеко впереди.
        Прибыв в Зондак и Майортуп, Гази-Магомед собрал огромную, тысячи в четыре, толпу чеченцев и обратился к ним со словами:
        - Если вы не подумаете о будущем, оно будет ужасно… Но аллах вразумит вас, и вы найдете путь к спасению… оно в газавате. Покайтесь в грехах, наденьте чалмы, станьте ближе к богу, и он спасет вас.
        Чеченские наибы Хаджи-Яхья, Авко, Астемир и проповедник мулла Койсун, повторяя слова имама, разъехались по Чечне. Имам возвратился в Гимры.
        В глухих ауховских лесах, в трех-четырех верстах от аулов, двенадцать человек, одетых в черные балахоны, вырыли несколько землянок, и, не разговаривая ни с кем, не отвечая на вопросы посещавших их жителей, молились, призывая народ на газават. Еще десяток подобных отшельников появился возле Шатоя и Ведено.
        Прошел слух, будто в Хунзахе вспыхнула холера, что было верно. Народ и это известие воспринял как кару господнюю против нечестивой, продавшейся русским и перешедшей в христианство ханши.
        И вдруг…
        Неожиданно, вопреки обычно холодному февралю, воздух потеплел, снег начал быстро таять. Несвойственный этому времени года зной удивил всех.
        После намаза Гази-Магомед, собравшийся с чеченскими наибами в Ичкерию и уже готовый к отъезду, сидел в сакле Юнуса. За порогом сновали женщины, спешно готовившие обед. В дверь постучали.
        - Входите, божьи люди, аллах всегда благословлял гостей, — сказал Гази-Магомед.
        В комнату вошли три старика, плохо одетые, с усталыми потными лицами.
        - Ас-салам алейкум, — поздоровались они, остановившись у порога.
        - Благословение пророка на вас, отцы и братья! Садитесь, — пригласил имам.
        Старики не спеша расселись на скамье, и только теперь Шамиль заметил, как все трое тяжело и устало дышали, как натруженно поднималась грудь и дрожали узловатые, старческие руки.
        - Пообедаем вместе. Обед не помешает нашей беседе, — продолжал Гази-Магомед.
        Старики согласно и чинно наклонили головы, видимо, радуясь не столько трапезе с имамом, сколько предстоящему отдыху после тяжелого пути.
        - Откуда вы, братья? — придвигая к ним деревянную чашу с холодным айраном, спросил имам.
        - Мы из Тилитля и Ашильты, спешили к тебе, имам, да будет долга твоя жизнь, — сказал первый старик, отхлебнув холодного напитка. Второй с жадностью припал к чаше.
        - Скажите, что заставило вас идти ко мне издалека?
        - Да, имам, мы спешили… Пошли пешком, обходя дороги, по тропинкам через Чулсудаг… боялись, не застанем тебя, и, бросив наши дома, дела, семьи, поторопились сюда.
        - Что заставило вас так торопиться? — заинтересовался Гази-Магомед.
        - Беда идет, имам, большая беда… — разом заговорили все трое.
        - Какая беда? Русские собираются в горы?
        - Горы собираются напасть на нас, имам… не русские, чтоб им попасть в джехенем[34 - Ад.], а горы…
        - Как так? — удивился Шамиль.
        - Змеи выползли из своих нор, имам; ящерицы убежали из-под камней; кошки перетаскали своих котят из саклей на дороги; собаки воют всю ночь, не лают, а воют; птицы улетели из гнезд… Все живое: ползучее, бегающее и летающее — бежит из своих пор и гнезд на ровные места.
        - Зачем?
        - Беда подходит, земля трястись будет, горы и камни полетят на аулы… Мы, старые люди, знаем и верим в эти приметы, они не обманывали наших дедов. Спасать надо людей, имам, спасать скот, спасать аулы…
        Шамиль и Гамзат озадаченно переглянулись. Старшина Юнус и чеченцы лишь из уважения к почетному возрасту стариков сдерживали улыбки.
        Гази-Магомед, внимательно слушавший пришедших, спросил:
        - А как ваши семьи?
        - Они ночуют во дворах, весь наш аул проводит ночи на воздухе. Сакли, которые находятся возле утесов, покинуты людьми.
        - Что я должен сделать, мудрые люди?
        - Послать конных по аулам, чтобы они успели до бедствия принять такие же меры, — сказал один из стариков.
        Сейчас, когда они отдохнули и успокоились, встретившись с Гази-Магомедом, все трое держались степенно, со свойственной горским старикам величавой сдержанностью.
        - Я тоже слышал от старых и мудрых людей о том, что животные чувствуют такую беду и, чем она ближе, тем сильнее беспокоятся и волнуются. Спасибо вам, добрые люди. Мы, мюриды, шихи, посвятившие себя газавату и богу, не забудем ваши труды. Шамиль, Гамзат-бек, Юнус, немедленно разошлите по ближним и дальним аулам наш приказ беречь людей, дома и скот от возможного землетрясения. Пусть каждый аул, получив наше распоряжение, срочно, именем имама, шлет гонцов в соседние аулы.
        - Да, имам, беда может возникнуть каждую минуту, — сказал первый старик.
        И хотя Гамзат-бек и солидные люди аула Гимры не разделяли опасения стариков и имама, тем не менее уже через два часа конные посланцы Гази-Магомеда выехали по разным направлениям.
        25 февраля в один час восемнадцать минут пополудни в горах и на плоскости раздался тяжелый, все усиливавшийся гул. Потом он стих, земля заколебалась, и опять один за другим послышались глухие подземные удары, горы как бы дрогнули, кое-где обвалились утесы, в долину, грохоча, понеслись обломки скал. Снова раздался тяжелый, протяжный гул, и новые подземные толчки потрясли землю. Гул и толчки, почти не прерываясь, продолжались около сорока минут. Течение рек нарушилось, подземные сдвиги и толчки круто изменили их бег, и, меняя направление, реки залили берега. Пыль и мгла окутали ущелья, а в долинах зазмеились трещины. Земля словно разорвалась от мощных сдвигов коры и подземных толчков. В долинах и горах было много погибших и покалеченных людей.
        В горах подземный удар оказался менее сильным, чем на равнине. По-видимому, центром землетрясения была кумыкская плоскость с русскими крепостями и селениями, расположенными в районе Дербента.
        Крепостные стены Бурной не выдержали второго толчка и развалились. Фасы, верки батареи и оборонительные валы осели. Возле дороги, ведущей на Темир-Хан-Шуру, зазмеилась глубокая трещина, другая пересекла плац, на котором проводились учения. Самой Шуре землетрясение не причинило большого вреда, сила удара прошла мимо, но несколько обывательских домов, базарная мечеть и две солдатские казармы покрылись трещинами и покосились. С горы Тарки-Тау на долину обрушился камнепад. Обломки скал, обтесанные ветром и временем валуны еще долго валились со склонов Тарки-Тау. Словно испуганный конь, земля все время вздрагивала и тяжело дышала, сотрясая почву.
        На второй день необычная жара кончилась, и снова февральские холода охватили плоскость. Грозное землетрясение, то стихая, то усиливаясь, продолжалось двадцать одни сутки, и все это время объятые страхом люди дни и ночи проводили на воздухе.
        Затем стихия успокоилась, опять тишина воцарилась в долинах и горах. Но внешний облик их изменился: новые холмы поднялись там, где раньше были равнины, а там, где нависали утесы, возникли обломанные, как бы изгрызенные, скалы; где змеились горные тропы и белели дороги, лежали груды камней или чернели трещины; появились родники с горячей, пузырящейся водой.
        Убитых было немало, но их не считали.
        «Божий гнев» — так восприняли этот неожиданный разрушительный переворот в горах.
        Весть о новом чуде имама Гази-Магомеда, предсказавшего грядущее бедствие, разнеслась по всему Дагестану, Чечне и произвела на умы горцев такое сильное впечатление, что не только простые, даже знатные, родовитые люди уверовали в имама. Сам главный пристав Кумыкской линии капитан Муса Хасаев, испытанный друг русских, стал молиться, поститься, перестал выходить на улицу и объявил себя грешником, по неведению противившимся газавату.
        Барон Розен обратился с письменными прокламациями к народу.
        «Вы видите сами, как бог карает вас за то, что еще недавно вы хотели воевать с нами… Аллах наказал вас, послав землетрясение, разрушившее ваши дома…»
        Написаны прокламации были глупо и неубедительно. Ведь горцы сами видели, как рассыпались стены блокгаузов, обветшалые верки крепостей и казармы, занимаемые русскими солдатами; они видели и рухнувшие со стен Внезапной и Бурной орудия; они вытаскивали из-под обломков домов придавленных солдат… Они видели и панику в гарнизоне Темир-Хан-Шуры и других русских крепостях, как в начале землетрясения, так и в продолжение трех долгих недель, пока сотрясалась и гудела потревоженная земля…
        Со дня отставки Ермолова прошло много времени. Кавказская линия, которую он создал и укрепил, приходила в упадок. Крепости Бурная, Внезапная, Грозная, укрепление Амир-Аджи-Юрт и даже сама Шура, как называли Темир-Хан-Шуру русские, носили следы несомненного упадка. Не было присущего кавказским войскам того времени воинственного облика воина и следопыта, землепашца и бойца, солдата и старожила, знающего Кавказ. Большая часть полков была передвинута в Закавказье.
        Персия, хотя и разгромленная, обессиленная поражениями и напуганная падением Эривани и вступлением русских в Тавриз, все еще была потенциальным врагом и оттягивала на свои границы войска.
        Расходы по ведению закончившейся войны с Турцией были огромны. Закавказье с его христианским населением, армянами и грузинами, оставалось опорой России, хотя в Грузии то в одном, то в другом месте появлялись летучие шайки все еще мечтавших об отделении последователей беглого царевича Александра. В Имеретии было неспокойно, среди тифлисского дворянства возникла рознь, даже часть грузинских князей, офицеров Российской армии, была на подозрении у Паскевича.
        Но война у границ помогла. Всегда готовое к войне грузинское дворянство и на этот раз, сформировав свои дружины, вместе с русскими отрядами пошло на Карс и Ахалцых. Дагестан, Чечня, вся затеречная часть Северного Кавказа готовились к войне с русскими.
        Гази-Магомед был прав. Ермолова царь убрал с Кавказа, Турция и Персия оттянули на себя резервы и полки Отдельного корпуса. Пополнение по линии почти не приходило, если не считать необученных рекрутов, изредка вливавшихся в оставленные на линии отряды. Провианта было мало, амуниции и того меньше, деньги отпускались казной скупо, интендантство, занятое турецкими и персидскими фронтами, прекратило поставки на Северный Кавказ.
        Крепостицы ветшали, артиллерии не хватало, и, хотя после пагубного землетрясения относительная мощь Бурной, Внезапной и других укреплений была наскоро восстановлена, все же линия русской обороны оставалась крайне слабой.
        Жизнь в крепости Внезапной текла обычным порядком. На форпосте и у лавочек, где торговали мирные кумыки, толкались случайные люди, среди которых мелькали белые платки и цветастые юбки солдаток. Приказ Ермолова о переводе за Терек семейных рот и всех женщин, от торговок и гулящих девок до офицерских жен, поначалу выполнялся, но спустя год после отставки Ермолова женщины стали возвращаться в крепость. Сначала туда потянулись торговки, затем офицерские жены и казачки, привозившие мужьям домашние угощения и чихирь. Правда, жить было негде, и женщины подолгу не задерживались во Внезапной.
        Утром, около шести часов, когда только что сменились посты, со стороны Андрей-аула прискакал конный. Часовой задержал было его, по дежурный офицер, узнав лазутчика Магому, крикнул: «Пропустить!» — и сам повел его к коменданту.
        Изменился не только внешний вид крепости, но и управление ею. Новый комендант, подполковник Сучков, сменивший ушедшего с полком на турок полковника Чагина, не был кавказским офицером. Его три месяца назад перевели сюда из Симбирского пехотного полка, расквартированного в Тамбове.
        Подполковник впервые видел горы, никогда до этого не встречался ни с чеченцами, ни с дагестанцами. Казаков, особенно терских, не любил, считал их смутьянами, так как понаслышке знал, что Емельян Пугачев служил некогда в терском, Гребенском полку. Мусульман подполковник презирал и, не успев приехать на линию, оскорбил во время пьяной гульбы в станице Екатериноградской осетина Тотоева, обозвав его вором, за что был дважды огрет нагайкой.
        И хотя Тотоев был хорунжим Моздокского полка, Сучков не вызвал его на дуэль. А так как все участники попойки были пьяны, эти два удара нагайкой по голове и спине подполковника прошли незамеченными начальством, однако Сучков еще больше возненавидел «гололобых татар», как он именовал не только горцев, но и вообще всех ходивших в черкесках.
        Офицер ввел лазутчика в комендатуру. Сучков сидел спиной к двери и аккуратно раскладывал пасьянс, отхлебывая чай из жестяной кружки.
        Не поворачиваясь, он кинул через плечо:
        - Кто там?.. Чего надо?
        - Дежурный офицер, господин подполковник. Лазутчик с гор…
        Горец, чуть склонив голову набок, наблюдал за комендантом.
        Подполковник тщательно уложил короля пик в квадрат разложенных на столе карт, шумно отпил глоток и нехотя обернулся к вошедшим. Он поглядел на лазутчика, почесал темя, перевел глаза на дежурного офицера:
        - Откуда?
        - Это Магома, он давно работает с нами, еще со времен полковника Пулло…
        - Да кто он? — перебил комендант. — Чечен или какой другой нации?
        - Кажись, из кумыков…
        - Одна орда, азия и есть азия, — недовольным голосом опять перебил его Сучков. — Зовите переводчика, — и снова отпил чай.
        Вошел прапорщик Арслан Аркаев, чеченец, уже пять лет находившийся на русской службе. Он приветливо кивнул лазутчику, и тот что-то быстро проговорил, делая чуть заметное движение рукой.
        - Чего он, пес этакий, без спроса болтает! Скажи ему, пусть отвечает на вопросы, а не ведет себя, как на татарском майдане.
        Переводчик внимательно взглянул на коменданта.
        - Он говорит — тревогу делать надо… весь гарнизон в ружье… Кази-мулла близко, около Андрей-аула мюриды много есть.
        Лазутчик кивнул.
        - Минога… мюрид… шесть… десять юз адам вар… минога…
        Комендант недоверчиво посмотрел на него, потом на переводчика, с усмешкой произнес:
        - Врет! Напугать нас хочет да деньгу за это выманить. — И, повернувшись к лазутчику, грозно закричал: — Ты что, шакал собачий, за дураков нас принимаешь! Да за такие вещи я тебя на стене крепости расстреляю!
        - Он верный человек… его Пулло верил… Алексей Петрович медаль давал, — старался защитить Магому переводчик.
        Но упоминание о Ермолове обозлило коменданта.
        - Мало кого он за нос водил, — вставая с табуретки, буркнул он. — А ты, прапорщик, забудь про своего А-лек-сея Пе-тро-ви-ча, — растягивая слова, продолжал комендант, — теперь не те времена, теперь Иван Федорович наш командир, об нем и думать надо, а Ермолова, — он пренебрежительно махнул рукой, — забыть пора!
        Лазутчик торопливо, видимо, волнуясь, заговорил.
        - Чего он мелет? — спросил комендант.
        - Время, говорит, мало. Кази-мулла близко… Полчаса тревоги не будет — худа будет… Мюрид крепость взят будет, — хмуро глядя на коменданта, перевел прапорщик.
        - Ишь ты, какой скорый! Вот велю его плетьми постегать, он и признается, что наврал иль чего хуже, этим самым Казою подослан.
        Лазутчик, видимо, понимавший по-русски, ухмыльнулся и положил руку на рукоятку кинжала.
        В комнату быстро вошел майор Опочинин, командовавший батальоном Второго егерского полка.
        - Тревога! — крикнул он. — Казачий разъезд пробился к крепости. Партии мюридов со всех сторон окружают Внезапную. В Андрей-ауле отрезаны два взвода и человек сорок казаков.
        И как бы в подтверждение его слов вдалеке раздались частые выстрелы. С верков крепости грохнул орудийный выстрел, запели сигнальные трубы. Внизу, на площади, забили барабаны. И боевой шум с нарастающей стрельбой охватил Внезапную.
        Комендант оцепенело стоял у стола, поводя глазами. Грохнул второй выстрел.
        - Тревога!.. Все по своим местам! — опомнившись, закричал Сучков и, хватая прислоненную к стене шашку, побежал вон.
        - Эта грязная собака не поверил мне, — с презрением глядя ему вслед, сказал по-лезгински лазутчик сумрачно стоявшему переводчику.
        Комендант поспешил на крепостную стену, откуда открывался вид на дорогу к Андрей-аулу, на остатки солдатской слободы, уничтоженной по приказу Ермолова.
        В степи то съезжались, то разъезжались конные группы горцев. По дороге двигались пешие партии. Пыль поднялась за аулом, откуда вразброд слышались ружейные выстрелы. Не было видно, что делается там, но по стрельбе, по тому, как она то затухала, то снова разгоралась, было ясно: отрезанная от крепости кучка русских солдат еще жива и отбивается от мюридов.
        - Дежурную полуроту за ворота! Всем в ружье! Орудиям зажечь фитили! — приказал Сучков, водя подзорной трубой по окраине аула, откуда высыпало не менее семидесяти-восьмидесяти пеших.
        - Полуроты мало… Геннадий Андреевич. Посмотрите, сколько их там да сколько еще в ауле прячется. Хорошо бы всей роте выйти, занять подходы к крепости и валу. Казакам надо сделать ложную атаку, чтобы отвлечь орду на себя… Может, кто из отрезанных в ауле воспользуется, пробьется к крепости, — подсказал майор Опочинин, но комендант досадливо отмахнулся от него.
        - Приказываю полуроту. Остальным занять свои места. Орудиям открыть огонь по цели, как только будет возможно.
        - Ежели не сделаем вылазки да не кинем вперед казаков, пропадет взвод!.. — срывающимся голосом крикнул майор. — Надо отвлечь на себя мюридов… Может, кто тогда и пробьется, а мы им поддержку окажем.
        Комендант не слушал его.
        Во дворе крепости били барабаны, заливался горнист, к воротам спешили люди. За крепостной стеной слышались крики, возбужденные голоса, ржанье коней.
        В раскрывшиеся ворота, мешая выходившей полуроте, вбежали две женщины, трое армян, кумык-лавочник. За ними, таща за руку мальчугана и неся привязанного за спиной ребенка, вбежала еще одна женщина.
        Тем временем стрельба прекратилась и движение в ауле, замеченное с верков и степ крепости, улеглось.
        Комендант, все еще водивший подзорной трубой по дороге и околицам Андрей-аула, облегченно вздохнул.
        - Видать, тревога-то впустую… Налетела шайка гололобых на казаков да ожглась… Шуму много, а дела-то чуть…
        - Нет, это еще не дело. Оно впереди, я знаю этих азиатов… это только передовые пошалили, а сам Кази-мулла еще не пришел… Бой-то у нас впереди… А что насчет казаков сказывали, так, я думаю, разъезд их да наш взвод, что там отрезанные, в упокойниках считать следует. — И майор Опочинин, сняв фуражку, перекрестился.
        - И до чего вы тут все напуганы этим муллой, аж стыдно видеть! Оборванцы и босяки российских офицеров… — начал было комендант, но, оборвав речь, замахал в воздухе подзорной трубой.
        Из аула на полном карьере вылетело человек одиннадцать казаков. За ними, охватывая их с флангов, скакало десятка три горцев. Они, нагоняя, рубили отстающих. Их шашки сверкали под солнцем. Опять раздались выстрелы. Четыре казака рухнули с коней, а горцы, не снижая карьера, с гиком и хриплыми криками рубили неведомо откуда бежавших к крепости солдат.
        - Первое и второе орудия, беглый огонь! — скомандовал прапорщик-артиллерист, не дожидаясь приказа коменданта.
        Полурота, высланная вперед, кто стоя, кто с колена, открыла огонь по мюридам. Две гранаты лопнули возле них.
        За Андрей-аулом, там, где дорога сворачивала к Качкалыкским лесам, поднялось облако пыли. Оно росло и быстро передвигалось под ветром.
        - Конница скачет… Это сам Кази-мулла, — всматриваясь в даль и прикрывая ладонью глаза от солнца, сказал Опочинин.
        Балаганы, наспех построенные бродячими торговцами на том месте, где ранее стояла солдатская слобода, задымились и разом полыхнули огнем.
        - Подожгли, — покачивая головой, продолжал майор, но комендант молчал. Он все еще смотрел в подзорную трубу. Лицо его было растеряно, нижняя губа дергалась.
        - Геннадий Андреевич, надо подать команду… дело нешуточное… во-он сколько их высыпало из аула, — резким голосом сказал майор.
        - Чего ж теперь делать… орудия бьют, солдаты стреляют… а дальше…
        - Да командовать, командовать надо, черт бы вас побрал! — свирепея, заорал майор Опочинин.
        Сучков нерешительно огляделся и тихо предложил:
        - Бери на себя команду, решай сам… Я что-то не в себе, — и бочком пошел с крепостной стены.
        Майор выхватил из его рук подзорную трубу и, перегнувшись через бруствер, закричал:
        - Вторая полурота, в поле! Фальконетам открыть огонь! Пушкарям стрелять по аулу и дороге… — затем, не отрывая глаз от поля, на котором все больше и больше скапливалось конных и пеших мюридов, крикнул горнисту: — Играй «Все вперед!».
        Услышав сигнал, солдаты перестроились в правильную, похожую на треугольник, группу, стали бить залпами.
        Стоявшие позади заряжали ружья и передавали их стрелкам. По бокам, чуть выдвинувшись вперед, рассыпались пикеты, охранявшие тылы и фланги роты. Они тоже вели огонь по противнику. Несколько казаков, спасшихся от конницы Кази-муллы, спешились и через полуоткрытые ворота вошли в крепость. Никто их ни о чем не спрашивал, так измучены, взволнованы, почти невменяемы были они.
        Из Андрей-аула выехала группа конных с двумя зелеными значками и полумесяцем на шесте.
        - Пушкари, цель верней по этой группе.
        Все орудия крепости стреляли по мюридам, держа их в отдалении от ворот. Сделав одну-две попытки атаковать роту, горцы с гиком бросились вперед, но огонь крепостных орудий и ружейные залпы защитников охладили их.
        Пожар на месте бывшей слободки уже затих, и только дымные хвосты тянулись по ветру из-под головешек.
        - Третья рота, в ружье и за ворота! Дальше валов и рва не идти… стрелять пометче, не жалеть зарядов, в случае чего — в штыки! — приказал майор, и третья рота карабинеров, топтавшаяся во дворе, скорым шагом высыпала на подмогу егерям.
        Одна из гранат, пущенная из флангового капонира, удачно разорвалась возле конной группы со значком. Двое всадников упали, свалился и значок. Когда рассеялся дым, в крепости увидели, как бились в агонии кони, а пешие мюриды уносили в аул трех человек.
        Цепь горцев, наступавшая со стороны бывшей солдатской слободки, остановилась, ее сейчас же накрыли орудийным огнем с верков крепости.
        - Ур-ра-а! Бей их… коли басурманов! — видя, как шарахнулась назад цепь, закричали солдаты, взбегая на вал. Кое-кто даже выбежал за ров, но четкий сигнал ротного горниста отрезвил горячие головы, и солдаты поспешно отошли обратно.
        Мюриды, по-видимому, не очень торопились со штурмом крепости, а быть может, и вовсе не думали об этом.
        Конница отступила к аулу и скрылась, пехота, остановленная огнем русских и удачными попаданиями гранат, отошла. Из аула к ней потянулись женщины и дети, неся еду и питье.
        Скоро на поле можно было рассмотреть сидящих на траве, прохаживающихся или мирно спящих воинов. Казалось, это не место битвы, а поле, на котором отдыхают утомившиеся работой люди.
        Русские тоже перестали стрелять, но через каждые пять-десять минут то там, то тут в крепости били барабаны, играли сигнальные горны, раздавались команды офицеров.
        Было около одиннадцати часов дня. Солнце обжигало кумыкскую плоскость, ветерок, еще час назад овевавший землю, уснул. Камни и хребты накалялись, и зной все сильнее охватывал людей.
        Комендант не показывался, и майор Опочинин, взяв на себя всю власть над крепостью и гарнизоном, приказал выдать солдатам, занимавшим охрану перед крепостью, воду, хлеб и по куску вареного мяса.
        Майор в сопровождении переводчика, прапорщика Аркаева, спустился со стены крепости и вышел за ворота, направляясь к сидевшим группами солдатам. На валу стоял фальконет, возле него человек двенадцать стрелков, слева от них еще одна команда застрельщиков, как тогда называли отличных стрелков. Во рву, укрывшись в холодке, лежали солдаты, отдыхавшие от боя.
        - Не вставать, лежи, братцы, как лежали, — еще издали закричал майор и, подсев к ним, спросил: — Ну как, жарко было?
        - Хватало, ваше высокбродь, дюже сердито пошли они на нас, да спасибо пушкарям, хорошо огрели азию, — сказал один из солдат, видимо, давно служивший на Кавказе.
        - С какого года? — спросил майор.
        - Так что одиннадцатый годок кончаю. Я еще молодым лекрутом был, когда Алексей Петрович на Капказ приехали.
        Все замолчали. Имя Ермолова как-то объединило их.
        - Помнишь Алексея Петровича? — спросил майор.
        - А как же? Помирать буду и то сохраню об ём память, — снимая фуражку, ответил солдат. — При их высокопревосходительстве разве ж могли б эти басурманы на крепость идтить?
        И опять красноречивое молчание было ответом на слова старого солдата.
        Майор Опочинин и прапорщик встали.
        - Ну, братцы, всего вам доброго. Сторожите крепость, берегите валы, а за службу — спасибо.
        - Счастливо оставаться, вашсокбродь, — нестройным хором ответили солдаты.
        Уже подходя к крепости, майор сказал молчавшему прапорщику:
        - Солдата не обманешь… Он сердцем чует правду, душой понимает командира.
        Андрей-аул был захвачен мюридами легко, так как взвод егерей и полусотня казаков Моздокского полка очень поздно обнаружили горцев.
        Беспечность и пренебрежение к Кази-мулле, проявленные комендантом крепости Внезапная, были неслучайны. Упоенные легкими победами над персами, генералы и офицеры, потянувшиеся вслед за Паскевичем на Кавказ и сменившие прежних командиров и начальников, в свое время назначенных Ермоловым, ни в грош не ставили традиции, опыт и воинское мастерство ермоловских солдат.
        Ярким примером тому был новый комендант Внезапной подполковник Сучков. И чем ближе к Тифлису, к штабу Паскевича, тем заметнее сказывалось пренебрежение к горцам, тем сильнее чувствовалась неприязнь ко всему, что еще оставалось от эпохи Ермолова.
        По плану, задуманному имамом, его войска, так неожиданно спустившиеся с гор, должны были тремя партиями одновременно ударить по всей линии русских укреплений: первая под началом Гамзата — на Бурную, вторая — на шамхальские Тарки, недавно снова занятые русскими, и третья, возглавляемая самим имамом, — на станицу Червленную, которую в случае успеха предполагалось уничтожить и сровнять с землей. Но предварительно надо было овладеть Внезапной. Штурм крепости должен был начаться с трех сторон: дагестанскими мюридами под командой жителя аула Черкей Кибида Хаджиява с тыла; чеченской партией Суаиба с флангов и пешими аваро-кумыкскими отрядами с фронта. Однако чеченская конница, натолкнувшаяся на казачьи заслоны гребенцев возле Гудермеса, после двухчасового боя изменила направление и лишь под утро подошла к Андрей-аулу. Ее-то и заметил лазутчик Магома, немедленно доложивший об этом коменданту. Если б не задержка чеченской конницы, крепость была бы атакована еще ночью.
        Было уже за полдень, когда Гази-Магомед с Шамилем и старшинами приехал в Андрей-аул. С первого же взгляда он понял, что внезапного нападения на крепость не получилось, а долговременная осада надежных стен Внезапной, на которых грозно стояли пушки и с которых то и дело били ракетницы и громыхали залпы, не входила в планы Гази-Магомеда.
        План этот, предложенный Шамилем, обдуманный имамом, в строгой тайне хранился мюридами, и вот теперь неточность или, вернее, оплошность чеченцев сорвала детально разработанную операцию.
        Имам не рассчитывал на легкий захват Внезапной, отлично понимая, что русские своевременно будут предупреждены и лазутчиками, и торговцами-горцами. К тем не, менее ошибка чеченского Суаиба-эфенди сделала бессмысленным весь план удара по русской линии.
        - Как же ты, Суаиб-эфенди, человек опытный и сведущий в военных делах, так неосторожно повел своих людей через Гудермес, который, как все знают, занят русскими?
        - Нас подвела непогода, имам, и темная ночь. Мы пошли по плохой дороге, желая скорее прибыть сюда…
        - Вас подвела жадность и неподчинение приказу имама, — холодно возразил ему Шамиль. — Вы, чеченцы, считаете себя людьми свободными, имеющими право поступать так, как сами находите нужным.
        - Имам, — не отвечая Шамилю, лишь исподлобья взглянув на него, сказал Суаиб, — что говорит Шамиль, о чем ведет речь?
        - О том, Суаиб, что ты, вместо того чтобы сейчас же по получении нашего приказа вести чеченский отряд сюда, к Андрей-аулу, повел его к русскому лагерю возле Гудермеса, где стояли казаки и их кони. Вы ослушались нашего приказа из жадности, желая отогнать ночью табун, и вот что получилось, — поднимаясь с места, сказал Гази-Магомед. — К крепости вы пришли позже всех, когда стало совсем светло и когда русские уже были извещены о нашем приходе. В погоне за добычей вы наткнулись на казачьи посты, были обнаружены, обстреляны солдатами и атакованы казаками. Сколько человек ты потерял в этом ненужном бою?
        Суаиб, тоже поднявшийся с места, отвел глаза в сторону и неуверенно произнес:
        - Человек восемь или десять…
        - Говоришь неправду перед лицом имама, — оборвал его Шамиль. — Не лги, Суаиб, и помни, что у нас божий суд вершится на острие шашки.
        Суаиб вспыхнул, хотел что-то возразить.
        - Сколько напрасно погублено правоверных душ в эту ночь, Суаиб? — тихо, но так выразительно спросил Гази-Магомед, что чеченцу стало не по себе.
        - Девятнадцать, имам, и еще семь ранено. Я велел отослать их в…
        - Кроме того, Суаиб, русские сейчас по всей линии встревожились и ожидают нас.
        Гази-Магомед вплотную подошел к нему.
        - Чего ты заслужил, Суаиб, подведя наше святое дело и мюридов, сражавшихся за него?
        Суаиб низко опустил голову. В сакле было тихо, и лишь издалека редко-редко доносились выстрелы.
        - Всего, что ты скажешь, имам. Я виноват, накажи меня, как знаешь…
        - Передай свой отряд Ташову-хаджи, прикажи людям слушаться его беспрекословно, а сам, — Гази-Магомед твердым взглядом смотрел на Суаиба, — без кинжала и папахи двое суток молись аллаху за души мюридов, погубленных тобой, затем вернись в отряд и своей шашкой, обагренной русской и своей кровью, смой грех перед аллахом и нами. Иди! — сурово закончил имам.
        Двое тавлинцев вышли вместе с Суаибом из сакли. За ним вышел к чеченскому отряду и их новый командир Ташов-хаджи.
        Гази-Магомед, не обращая внимания на молчавших людей, произнес молитву но убиенным мюридам. А за аулом, то смолкая, то вспыхивая, раздавалась ружейная пальба и рвались гранаты.
        - Введите пленных, — наконец сказал Гази-Магомед, снова садясь за стол.
        - У русских беспорядок. Из крепости бьют пушки, солдаты прячутся возле стен, боятся выйти в поле. Наши молодцы сильно побили нечестивых… — довольным голосом начал Хамид из Тилитля, командовавший передовым отрядом, атаковавшим Внезапную.
        - Какие у нас потери? — остановил его Гази-Магомед.
        - Еще не подсчитано, но несколько праведников, защитников истинной веры, ушли к аллаху от рук гяуров… Особенно много от пушек, провались они вместе с русскими в джехенем, — уже несколько иным тоном продолжал Хамид.
        - А у них? — показывая в сторону крепости, спросил имам.
        - Множество. Одних голов отрезано у убитых свиноедов двадцать две, — похвастал Хамид.
        Гази-Магомед поднял брови, его лицо, и без того суровое, помрачнело.
        - Кто приказал отсекать мертвым головы?
        - Я, имам. Так всегда делалось в горах, — удивленно ответил Хамид.
        - Осквернять убитых в бою, даже если это гяуры, дело нечестное, годное только для разбойников и трусов. Воины ислама, защитники и проповедники шариата не могут уподобиться собакам-шиитам, которые поступают так. Только иранские сарбазы рубят головы мертвым и этим оскверняют себя. Запомните все, — сказал имам, обращаясь к почтительно слушавшим его мюридам, — пророк никогда не поступал так с врагами. Он сражался с живыми, он убивал их в бою, но не осквернял трупов, не издевался над беззащитным трупом противника. Пусть это будет последний раз, братья.
        Шамиль кивнул.
        - Вы помните, что говорится в Несомненной книге? Когда будет конец света, все: и правоверные, и заблуждавшиеся в нечестивой вере гяуры — придут на страшный суд к аллаху. Они должны прийти туда со своими лицами, такими, какими были на земле. Убивайте своих врагов, но не лишайте их подобия человека.
        Мюриды наклонили головы.
        - Да будет так, имам, во славу божью.
        В саклю ввели двух солдат и черноусого смуглого казака. Это были пленные. Один солдат тяжело дышал. Морщась от боли, он поддерживал левой рукой перебитую кисть правой, обмотанную кое-как рваной, в бурых пятнах крови тряпкой. Казак молча оглядывал мюридов, сосредоточенно уставившихся на русских. Второй солдат, с худым морщинистым лицом и беспокойными глазами, покорно и выжидающе, не мигая, смотрел на Гази-Магомеда.
        - Спроси их, сколько в крепости войска, кто начальник, сколько пушек и знают ли они о том, что русские всюду терпят поражения от храбрых воинов ислама, — сказал Гази-Магомед, обращаясь к переводчику, одному из кумыков, до того торговавших с русскими в слободке.
        - Эй, кунак, твоя моя шалтай-болтай нету. Имам говорит, почем скольки солдат-адам русскай кирепост бар, — размахивая руками для большей убедительности, начал кумык.
        Солдаты непонимающе уставились на него.
        - Эй, Иван-солдат, имам говорит, большой началник кито кирепост ест?
        Солдаты тревожно, испуганными глазами смотрели на кумыка, не понимая его путаного языка.
        - Не умеешь ты говорить по-русски. Видишь, они вовсе не понимают тебя, — чуть усмехнувшись, сказал Шамиль. — Кто из правоверных знает язык урусов?
        Мюриды молчали, переводя взгляды с одного на другого.
        - Среди жителей нашего аула есть такие, что хорошо понимают собачий язык неверных, по говорить свободно не умеет никто, — сказал старшина аула.
        - Есть такие… и Бада, сын Сурхая, и Осман, сын Чопана, но они в крепости у русских, — негромко подсказал один из аульских стариков.
        - Я немного знаю по-кумыкски. Говори, имам, что хочешь узнать от нас, — сказал смуглый казак, и это было так неожиданно, что все в удивлении воззрились на него.
        - Откуда ты знаешь язык кумыков? — спросил Гази-Магомед.
        - У меня мать кумычка, отец — казак из Кизляра, — глядя спокойно в глаза имама, ответил пленный.
        - Из какого аула мать и как мусульманка стала женою уруса? — не сводя взгляда с казака, спросил Гази-Магомед.
        - Мать из Казанищ, из рода бесленеевского Тахо-Омара. Отец увез ее еще девчонкой, когда русские разгромили аул, лет, наверное… Это было еще при шейхе Мансуре, имам.
        - Ты бывал когда-нибудь в Казанищах?
        - Бывал. И к матери тоже приезжала в Кизляр родня.
        Гази-Магомед погладил усы, провел ладонью по бороде и тихо заговорил:
        - Ты еще можешь стать хорошим мусульманином, казак, как и твои родные из Казанищ, а пока, — он встал, — вместе с этими неверными и жителями Андрей-аула похорони в общей яме всех русских, убитых сегодня нашими воинами, сражающимися за ислам и праведное дело. Потом возвратись сюда и будешь переводчиком столько времени, сколько укажет нам аллах. Помогите им рыть могилу для солдат. Всех обезглавленных и их головы опустить в яму, и чтобы никогда наше оружие не служило богопротивному надругательству над мертвыми. Шамиль, напиши об этом всем, кому это следует ведать, и укажи, что только язычники и отверженные аллахом фанатики-шииты, подобно иранским почитателям лжеимама Алия, занимаются таким богопротивным делом. Истинные воины не воюют с мертвыми, для них есть живой враг.
        - Будет исполнено, имам!
        Пленных вывели во двор.
        Гази-Магомед прислушался к стрельбе, то смолкавшей, то снова нараставшей.
        - Пора! — сказал он, вставая.
        Поднялись и мюриды с Шамилем.
        - А вы, — обращаясь к почтительно стоявшим у входа старшине и старикам аула, продолжал имам, — приготовьте своих лучших воинов, они уйдут с нами.
        - Сколько человек надо, имам? — неуверенно спросил старшина.
        - Аул ваш большой, но я не хочу обижать вас, хотя вы и торгуете с неверными.
        Старшина покорно развел руками.
        - Что поделаешь, праведник. Вы — далеко, а русские — возле. Поневоле приходится танцевать под их зурну.
        Мюриды неодобрительно слушали старшину, выжидательно посматривая на имама.
        - Двадцать молодцов с конями, полным припасом на три дня, с ружьями и порохом, — что-то обдумывая, продолжал Гази-Магомед. — Но пойдут они не с нами, а с чеченским отрядом Ташов-хаджи.
        Стрельба возле крепости и за аулом стихла. Вдруг рядом с саклей, в которой находился имам, один за другим прозвучали два выстрела, затем дробный залп и опять одиночный ружейный выстрел.
        - Что там за стрельба? — спросил Гази-Магомед.
        - В сакле почтенного Махмуда засел русский… проклятая собака не сдается и не слушает никого…
        - Один? — удивился имам.
        - Один. Двое других убиты во дворе, а этот неверный уже целый час отбивается от наших. Убил двоих и ранил моего сына, — мрачно рассказал один из стоявших у двери андреевских кумыков.
        - И вы ничего не можете сделать, чтобы покончить с этой христианской собакой? — с негодованием спросил Хамид.
        - Пробовали. Он удобно засел, пули наших молодцов не попадают в него. Сейчас подожжем саклю, — сказал старшина.
        - Не надо! — остановил его Гази-Магомед. — Храбрецы, презирающие смерть, — братья, если даже они поклоняются Иссе или пророку. Попробуйте взять его живым.
        - Невозможно, имам. Он сидит на бочонке с порохом, который бросили при бегстве солдаты.
        Гази-Магомед почесал бровь, что было признаком раздумья.
        - Прекратите обстреливать солдата и позовите сюда того казака, что родился на свет от русского и кумычки.
        Двое мюридов, стоявших у дверей, вышли. Спустя минуту-другую выстрелы смолкли. В саклю вошел пленный казак.
        - Слушаю тебя, имам, — он почтительно поклонился.
        - Как тебя зовут?
        - Александр.
        - Значит, Хасан, — уточнил Гази-Магомед. — Как дела с убитыми русскими?
        - Закапываем.
        - А теперь, Хасан, от мертвых перейдем к живым. Здесь рядом в сакле отбивается от моих мюридов русский солдат, один, а нас много… Храбрые люди, подобные львам, редки, и убивать их надо только в крайних случаях. Этот русский — храбрец, да простит аллах ему кровь правоверных, которую он пролил сегодня! Но мы — воины, и смерть за газават в честном бою ведет правоверных в рай, к гуриям, к подножию аллаха и вечному блаженству. Не сегодня-завтра мы все примем праведную смерть за газават, во имя ислама. Мы не убийцы, мы — шихи и не мстим воину за то, что он храбр и отважен. Русский солдат, которого бросили остальные, подобен льву, мы уважаем его храбрость. Пойди, Хасан, и скажи ему от моего имени, что он может выйти. Пусть идет сюда без страха, а вы, — Гази-Магомед повернулся к мюридам, — уважайте мужество в человеке, даже если оно у врага. Иди, Хасан!
        Казак нерешительно шагнул было к двери.
        - Имам! — сказал он. — Я знаю этого человека. Это не простой солдат, это разжалованный, из тех, которые пошли пять лет назад противу нонешнего царя… в декабре месяце.
        Гази-Магомед с любопытством слушал его.
        - Он офицер из дворян. Его разжаловали в рядовые, — подбирая подходящие слова, чтобы его поняли мюриды, продолжал казак.
        - Тем более нужно сохранить жизнь этому человеку, — тихо произнес имам. — Я знаю, зачем эти люди бунтовали против Миколай-падишаха. Они хотели своему народу добра, они хотели освободить его от рабства. Аллах не помог им, и царь потопил в крови хорошее дело этих людей. Шамиль, пойди вместе с Хасаном, убеди русского сдаться. Мы сохраним ему жизнь и его веру…
        Шамиль и казак вышли из сакли.
        - И среди русских есть люди достойные, с которых можно брать пример.
        Мюриды молчали, хотя было видно, что слова имама некоторым пришлись не по душе.
        Со стороны крепости опять громыхнуло орудие, забили барабаны, и снова орудийные выстрелы слились с ружейной пальбой.
        - Идем к воинам! — поднимаясь с места, предложил Гази-Магомед.
        Коноводы подвели копей, и конная группа человек в двенадцать с развернутым зеленым знаменем газавата рысью вынеслась за околицу Андрей-аула.
        Майор Опочинин, обойдя роту, занимавшую подступы к крепости, прошел к стрелкам-охотникам, поговорил с ними, проверил наличие запасов пороха и пуль, побеседовал с фальконетчиками и, дав указания, как быть, если горцы пойдут в атаку, вернулся в крепость.
        - Ворот не запирать до тех пор, пока в случае неустойки во внутрь не отойдут все солдаты. Полуроте егерей и спешенной сотне моздокских казаков при единороге, трех фальконетах и ракетнице прикрывать отход пехоты от валов и рва, — пояснил он боевую задачу капитану Тушнову, командовавшему боевым участком у ворот Внезапной.
        Когда майор Опочинин в сопровождении прапорщика Аркаева поднялся в комендатуру, там никого не было.
        - Где же подполковник Сучков? — осведомился он у дежурного писаря.
        - Не могу знать, вашсокбродь. Только вы ушли за ворота крепости, как они пошли к себе.
        Майор не без удивления слушал писаря. Комендант крепости, атакуемой врагом, вместо того чтобы быть с войсками на вылазке или среди стрелков, неизвестно зачем ушел к себе… Майор пожал плечами и только тут заметил чуть насмешливый иронический огонек в глазах стоявшего навытяжку писаря.
        - Разыщи коменданта и скажи, что я жду его на крепостной стене возле четвертого орудия.
        - Слушаюсь, вашсокбродь! — И писарь опрометью выбежал из комендантской.
        Майор прошел по двору. Несколько армян с пожитками, три женщины, понуро сидевшие над своим наспех собранным скарбом, десяток ребятишек, хмурые солдаты с сосредоточенными лицами, спешенные казаки, группами расположившиеся возле расседланных коней… Женщины с тоской и надеждой смотрели на него, вздрагивая при каждом ударе орудий, систематически бивших с верков крепости.
        У открытых ворот толпились дежурные солдаты. Здесь же стояла пушка с наведенным на выход стволом. У орудия, заряженного картечью, стоял батареец с дымящимся фитилем в руках. Несколько солдат, одетых как попало: кто в рубахе, кто в кургузом засаленном мундире, а кто в горском бешмете с нашитыми желтыми погонами, — сидели возле орудия.
        «Хороша «гвардия», — усмехнулся про себя майор, глядя на ноги солдат. Ни у кого из них не было положенных по службе сапог. Одни были босы, другие прятали ступни ног в горские чеги, в рваные чусты или в стоптанные башмаки, давно потерявшие и вид и свое назначение обуви.
        «А все комендант. Все его искариотская душа, вор, трус… подлюга», — проходя мимо и стараясь не высказать вслух своих мыслей, думал майор Опочинин.
        Стрельба опять стихла, и лишь изредка одиночные выстрелы нарушали тишину.
        - Как дела? Что там у них делается? — спросил майор Опочинин поспешившего ему навстречу штабс-капитана.
        - Особенного ничего, только все прибывают и прибывают и конные, и пешие… Тысячи, я думаю, четыре будет, — ответил штабс-капитан, оборачиваясь в сторону Андрей-аула.
        - Ты, Степан Сергеич, старый кавказский офицер, на тебя надеюсь… Как думаешь, пойдут они сегодня на приступ или только окружат крепость? — продолжал майор, тревожно поглядывая вдаль.
        На поле сейчас было значительно больше горцев, чем полчаса назад.
        Опять рассыпалась по полю пехота мюридов, показались конные толпы с несколькими значками, и опять позади аула, на дороге, ведшей в сторону Гудермеса, поднялась густая пыль.
        - Думаю, и окружат нас, и пойдут на приступ, — сказал штабс-капитан.
        - И я так считаю. А чего им ждать?.. Люден у них много, а время не терпит. Ежели затянут с нами, им несдобровать, И Коханов, и сам Эммануэль недалече… Придут на помощь.
        - Они ж тоже не дураки. Их Кази-мулла, даром что не генерал, а свое дело знает, — тихо сказал штабс-капитан.
        - Вашбродь, гляди, орда зашевелилась, массым-масса… усю крепость обложить хочут… — заговорили солдаты.
        Офицеры поднялись на вал. Поле стало черным от множества пеших, то кучками, то в одиночку, то цепью двигавшихся к крепости. Далеко по флангам шла конница. А из аула все выходили и выходили новые толпы.
        - Велико скопище… Надо полагать, что осаду держать будет сам чертов мулла, — сплюнув, в сердцах сказал майор. — Не устоять нам, они массой задавят роты. Как думаешь, Степан Сергеич?
        - Надо отойти от стены. Здесь толку не будет, напрасно погубим людей, — медленно, но твердо сказал штабс-капитан.
        - И то дело! Я об этом думал, да хотел тебя, старого солдата, спросить. Веди роту в крепость. Сперва фальконеты с ракетницей, потом солдат, да поскорей, а то гляди, как бы они в конную атаку не ударили.
        Заиграл горнист, солдаты быстро собрались во взводы и с нескрываемой радостью поспешили в крепость. Прокатилось орудие, в которое впряглись егеря, прошли фальконеты. Со скрипом закрылись толстенные, окованные железными листами ворота. Солдаты заложили их поперечными стальными полосами, привалили мешки с песком, уложив их штабелями, и, еще раз стянув широкими стальными полосами, завинтили гайки.
        Шамиль с пленным казаком Александром и двумя мюридами подошел к сакле, в которой забаррикадировался русский солдат.
        За углом, прячась от возможного выстрела, жались к стене несколько человек. Это были местные жители: кумыки, два чеченца и невысокий плотный аварец, стоявший возле кучи тряпья и соломы, которую осаждавшие намеревались поджечь, надеясь дымом и огнем выкурить из сакли отважного русского.
        - Держитесь этой стороны… Гяур все время обстреливает нас. Почему имам запретил поджечь саклю? — сердито спросил аварец, недовольно поглядывая на казака.
        - Имам приказал взять его живым, — коротко ответил Шамиль.
        - Эта собака не сдастся. Его надо убить, — хмуро возразил аварец. — Иначе он перестреляет еще немало наших.
        Остальные не вмешивались в разговор.
        - Ты не расслышал, что я сказал? — строго спросил Шамиль и повторил резко, повелительно: — Имам приказал русского не убивать, взять живым.
        Аварец переглянулся с кумыками.
        - Бери, а мы посмотрим, как ты это сделаешь.
        Суровое лицо Шамиля стало еще строже.
        - …А мы тебе поможем, — поспешно добавил аварец.
        - Хасан, крикни русскому, чтоб не стрелял. Скажи, что его никто пальцем не тронет. Это воля имама, и это будет так.
        Казак, приложив ладони ко рту, закричал:
        - Э-э-эй, браток, браток, бывшее ваше благородие!..
        Голос казака звучно разнесся в тишине аульской улицы. Несколько женщин пугливо выглянули из дворов.
        Ответа не было.
        - Вашбродь, господин разжалованный! Это я, казак Дубовской станицы, што с вами в ауле был. Не стреляй, барин, слухай, чего скажу.
        Ответа не было, но спустя минуту раздался голос, глухой, как бы шедший издалека:
        - Кто это? Наши, что ли, пришли? Выбили горцев?
        - Никак нет, барин. Крепость они обложили, дорога и аул в иховых руках. А говорит с вами казак Гребенского полка Курынов, станицы Дубовской…
        - А как же ты уцелел? — уже ближе и явственней послышался голос из сакли. По-видимому, осажденный придвинулся к оконцу.
        - Я в плену, барин. Они и вас хочут в плен взять. Обещают помиловать за геройскую вашу отвагу…
        - Уйди, а то в тебя стрелять буду! Изменник, продажная душа!.. — закричал солдат.
        - Никак нет… Сам имам ихов, Кази-мулла, приказал помиловать, больно ваша отвага ему по душе. Вот со мной его помощник пришел…
        - Не сдамся! Взорву и себя, и вас, если кто ворвется в саклю. А, да иди ты-к черту, противно с тобою говорить… Трус, шкура!
        - Как знаете, вашбродь, однако я с чистой душой пришел и все, что говорю, — правда. Они б вас не пожалели, кончили б за милую душу, кабы…
        - Что «кабы»?
        - Кабы вы не были разжалованный. Имам ихний, Кази-мулла, сказал, что царь наш, Миколай Павлович, хороших и самых лучших русских людей повесил, а остальных в тюрьмы да ссылки послал.
        - А откуда он это знает? — послышался уже несколько удивленный голос.
        - Видать, знает. Они, вашбродь, и про дворян, что бунт подымали, знают, и про то, что других на Капказ сослали, тоже знают.
        - Так что ж он хочет?
        - Ничаво. Просто, говорит, хорошего человека спасти нужно, ежели его царь не сгубил, так чего нам таких губить, — входя в роль, от себя приврал казак.
        В сакле стихло.
        - А не врешь ли ты, приятель? Может, моей головой свою спасаешь, казак?
        - Не такие мы люди, барин. Мы и жить могем, как надо, и умирать умеем, как следоваит. Зачем обижаешь, ежели я к тебе с чистым сердцем пошел.
        - А кто это с тобой? — полувысовываясь в оконце, не таясь, спросил солдат.
        Если б мюриды захотели убить его, ничего не было легче сделать это сейчас. Солдат распахнул оконце и смело, прямо и твердо смотрел на горцев.
        Так прошла минута-другая. Шамиль глядел на русского, и в его памяти возник Хунзах, когда он сам, осажденный, заперся в сакле.
        - Иди, казак, вместе с посланным от имама. Остальные пусть стоят на месте, — согласился солдат и пошел к двери.
        - Смелый человек, воистину мужественный и свободный, — с уважением произнес Шамиль, когда казак перевел ему слова солдата.
        Мюриды остались на своих местах, а Шамиль с казаком направились к сакле.
        Было слышно, как осажденный отодвигал приставленные к двери вещи. Наконец дверь открылась, в ней показался молодой, среднего роста человек в потертой солдатской рубахе. С левого плеча свисал желтый егерский погон, слегка окровавленный, по-видимому, сбитый пулей.
        Из запекшейся раны на предплечье, багровея, чуть выступала кровь. Он спокойно встретил вошедших в саклю Шамиля и казака. Глаза его, большие, выразительные, чуть обведенные темными кругами от усталости и напряжения, пытливо, но без страха разглядывали Шамиля. Ружье было разбито в ложе… Видимо, пули мюридов повредили его. Заметив взгляд Шамиля, солдат невесело улыбнулся:
        - Я потому и не стрелял, — признался он и пихнул ногой обломки ружья.
        - Скажи ему, Хасан, что наш имам любит храбрых людей, даже если они сражаются с нами. В Несомненной книге сказано: «Мужество в бою открывает двери рая».
        Казак перевел. Солдат еще раз взглянул на Шамиля. Они — русский и дагестанец — стояли рядом, с изучающим любопытством вглядываясь друг в друга.
        - У него чистое сердце, крепкая рука и ясные глаза. Скажи, имам не ошибся в нем.
        Разжалованный выслушал переводчика.
        - Скажи ему, — попросил он, — что не все русские враги горцев.
        - Как тебя зовут?
        - Булакович, — ответил разжалованный.
        - Бу-ла-ко-вич, — медленно повторил Шамиль.
        Они вышли из сакли. Горячее солнце заливало аул. Мюриды и местные кумыки с любопытством, а кое-кто и недружелюбием ожидали их на углу. Женщины высыпали на улицы, мальчишки попытались было швырять камни в русского, но два-три удара нагайкой и грозный окрик Шамиля разогнали любопытных.
        А вокруг Внезапной кипел бой. Слышалась частая пальба, и время от времени то гулко, то глухо били легкие и тяжелые орудия.
        Коменданта майор Опочинин нашел запершимся в своей комнате. Ни стук, ни крики, ни угрозы взломать дверь не действовали. И тогда майор вместе с денщиком коменданта и переводчиком прапорщиком Аркаевым высадили дверь.
        За столом, положив голову на руки, спал мертвецки пьяный подполковник Сучков. Он похрапывал и не просыпался, пока по приказу майора его не окатили холодной водой из ведра.
        - Чего такое?.. Кто сме-ет?.. Кто ты есть такой? — уставясь на майора и не узнавая его, забормотал подполковник.
        - Помилуй бог, да вы в своем ли уме? Мюриды под стенами крепости, сейчас начнут штурм, а вы горькую пьете! — негодуя, закричал майор.
        - М-лчать!.. Кто ты такой? А? Кто? Я тут начальник! Я комендант, а т-т-тебя раз-жалую в солдаты… Сквозь зеленую улицу пущу… розгами забью до смерти!.. «Эй, пташечка, востроносенька, кого любишь, скажи…» — вдруг запел комендант, вращая мутными глазами.
        Это было так неожиданно и нелепо, что денщик не выдержал и фыркнул в кулак, а майор только сплюнул и, уходя, приказал солдату:
        - Уложи его в постель да запри дверь, как бы он спьяна чего не выкинул.
        - Что мне Кази-мулла… он сволочь, нехристь, а я комендант под-пол-полков-ник, а завтра… ге-ге-не-рал-лом буду… главно-ко-ман-душшим… — бормотал пьяный, пытаясь отпихнуть денщика ногами.
        Когда Шамиль привел Булаковича, имаму было не до пленного. Только что подошли отряды из Акуши, Мехтулы, Унцукуля и ауховских чеченцев. Люди и их начальники ждали приказаний имама. Пришедшее на помощь мюридам ополчение было разнородным: лезгины, аварцы, лаки, — но все одинаково горячо верили в святость и непобедимость Гази-Магомеда и рвались в бой, чтобы победить гяуров или положить головы за газават и ислам. Они с почтительным восхищением смотрели на Гази-Магомеда, простого, скромного и в то же время какого-то отрешенного от земли.
        Имам был храбр, его мужество и отвага поражали даже таких известных всем храбрецов, как гимринский Ташав аль-Гимри, черкеевский Hyp-Али, акушинский Абдулла аль-Акуши, но, как всегда это бывает в народе, слухи и рассказы о нем во много раз были преувеличены.
        Они смотрели на его коричневую с двумя заплатами черкеску, на высокую папаху с белой чалмой, на его сосредоточенное, задумчивое, как бы аскетическое лицо и еще больше восторгались своим имамом.
        - Святой… угодный аллаху человек… Подвижник, спасающий нас… Тень и подобие пророка, — повторяли они, стараясь, чтобы Гази-Магомед не услышал их. Все знали, что имам строг к тем, кто пытается возвеличить его святость, и это тоже нравилось людям.
        - Хасан, скажи ему, — показывая на Булаковича, сказал Гази-Магомед, — что сейчас идет бой и у меня много, — он как-то добродушно улыбнулся смотревшему на него пленнику, — дел, которые аллах и народ возложили на меня. Пусть он спокойно отправится в Черкей. Как только позволит бог, я буду в Черкее и тогда поговорю с ним.
        Казак перевел его слова. Булакович, внимательно наблюдавший за Гази-Магомедом, спокойно сказал:
        - Я не сомневаюсь и буду ждать его возвращения в Черкее.
        - Этого человека, — указывая на Булаковича, продолжал Гази-Магомед, — посадить на коня и отвезти в Черкей. Он будет гостем старшины. Смотрите за ним, берегите его и не делайте ничего дурного, если только он не захочет бежать.
        Булаковича увели, а Гази-Магомед, отойдя в сторону от не сводивших с него глаз ополченцев, открыл военный совет. Ташов-хаджи, Шамиль, акушинский Бей-Булат и еще несколько начальников отрядов, сев на камни возле дороги, стали совещаться.
        А под крепостью и вокруг нее кипел бой. Пехота имама подошла к валам. Несмотря на все усиливавшийся огонь, пешие горские цепи заняли рвы, вышли на валы и беспрерывно обстреливали бойницы и стены крепости ружейным огнем.
        Конница Гази-Магомеда, рассыпавшись по равнине, блокировала все дороги и подступы к Внезапной. Ее разъезды дошли до дальних кутанов[35 - Пастбища.], но в них никого не было — ни овец, ни пастухов. Вероятно, еще с утра, заслышав пушечную стрельбу, пастухи отогнали овец в безопасное место.
        Начальник конной партии, аварский мюрид Алигуль-Хусейн, был раздосадован этим. Пастухи могли сообщить русским и тем, кто якшался или вел с ними торговлю, о нападении имама на крепость. А это значило, что из Темир-Хан-Шуры или из-за Терека, со стороны казачьих станиц, в любой момент к русским могла прийти помощь. Конница рассыпалась на небольшие группы, пошла в сторону Терека, к крепости Бурной, с налету захватила укрепленный пост Аджи-Кульский и уничтожила в нем пятьдесят пять солдат, но исчезнувшие стада так и не нашла.
        Только к утру следующего дня вернулись конные партии в Андрей-аул. Гази-Магомед, сдвинув брови, выслушал сообщение об исчезновении отар. Значит, местное население, так радостно встретившее его, теперь должно кормить и его четырехтысячное войско.
        Каждый всадник Гази-Магомеда имел с собой питание — чуреки, сыр, кукурузные лепешки, иногда вяленое мясо — только на три дня, а в саквах двухдневный запас ячменя или овса для лошади. В дальнейшем воины должны были собственными средствами добывать пропитание для себя и фураж для коней или переходить на содержание жителей тех аулов, которые они занимали.
        - Шамиль, останься здесь. Гамзат-бек вернется сюда после захвата крепости Бурау, а я, с помощью аллаха, спустя два дня, если мы не возьмем Внезапную, уйду с частью войск к Гудермесу, откуда могут идти на нас эти проклятые казаки с их нечестивым генералом, — заканчивая военный совет, сказал Гази-Магомед.
        Ночью конная колонна в девятьсот человек ушла из-под стен Внезапной к крепости Бурной, которую осадил Гамзат-бек.
        Под утро пехота Гази-Магомеда произвела второй, яростный штурм Внезапной. Горели костры из остатков сараев и домишек, еще уцелевших на форштадте и в бывшей солдатской слободке. Они пылали всю ночь, и всю ночь били крепостные орудия.
        Утро взошло над кумыкской равниной. Солнце выкатилось со стороны кизляро-астраханских степей и озарило горы, поляны, холмы и аулы. Но бой за крепость не стихал. Как и ночью, мюриды осыпали стены Внезапной градом пуль. Их легкое орудие обстреливало крепость, а пехота со штурмовыми лестницами лезла вперед.
        Русские отбивали атаки, иногда обливали кипятком наиболее ретивых горцев, пытавшихся заложить порох под стенами крепости. Бились все — и русские, и армяне, и кумыки, связавшие свою жизнь с русскими поселениями.
        Укрепление Темир-Хан-Шура, именовавшееся солдатами и офицерами городом Шура, расположилось на кумыкской плоскости, невдалеке от резиденции шамхала. Это было самое мощное укрепление русских в Дагестане. Петровск — Дербент — Внезапная — Бурная — Низовая и, наконец, Грозная — вот основные опорные пункты русской левой, так называемой Дагестанской линии. Между ними по дорогам и на стыках торговых и стратегических путей стояли редуты, сторожевые башни, укрепления, блокгаузы. Все они носили временный характер, их строили, чтобы наблюдать за дорогами и окрестными аулами, собирать сведения у лазутчиков и своевременно сообщать обо всем в штабы расположенных по линии отрядов и, конечно, вступать в бой с противником, если горцы успевали блокировать эти посты.
        Сторожевая башня «Русский штык», как ее называли в приказах, была выдвинута на полторы версты от укрепленного редута «Вельяминовское». В ней было три этажа с выходом на самый верх, где дежурил наблюдатель. Башня была каменная, с прочной деревянной дверью, построенная по типу горских боевых башен, с той лишь разницей, что была она значительно шире, просторнее. Три ее «помещения», нечто вроде простейших комнат, соединялись между собой деревянной лестницей. В первом этаже располагался солдатский наряд — человек восемь; во втором хранились порох, пули и солдатский провиант; третий занимали сигнальщик и начальник поста. На каменных плитах смотровой площадки был сложен костер из соломы, сена и хвороста, который в случае тревоги немедленно зажигал наблюдатель.
        Обычно начальником башенной команды назначался ефрейтор или кто-либо из старослуживых солдат, но сегодня им был юнкер, уже дважды отлично выполнивший это нехитрое поручение.
        Команда только час назад сменила солдат, которые ушли к полуроте в форпост «Вельяминовское», и радостно располагалась на двухдневную сторожевую службу.
        Грубость офицеров, ругань и зуботычины фельдфебелей, постоянный «глаз» начальства, боязнь провиниться и попасть в наряд, а то и на «зеленую улицу» остались там, в укреплении. Здесь было вольготнее и проще, и эти двухсуточные посты всегда доставляли солдатам удовольствие, хотя и грозили бедой при встрече с горцами.
        Юнкер, пухлощекий юноша лет двадцати, тоже был рад на время остаться самостоятельным командиром. Ему льстило и почтительно-дружеское внимание солдат, и что здесь он мог отдохнуть от бесконечных карт, проигрышей в «трынку», опостылевшей ему водки и глупых рассуждений командира роты, поручика Панкратова, кичившегося тем, что он когда-то учился в Москве.
        - Господин юнкарь, чайку не желаете? Только с огня, да вот лепешек с белой муки, ох и скусные! — поднимаясь по лестнице, сказал один из солдат.
        С нижней площадки пахло чем-то вкусным, доносились голоса, и юнкеру страсть как захотелось сойти вниз.
        - Охотно, друг. Только что ты меня все «юнкарь» зовешь? Когда я в отдельности от роты и начальства, зовите меня просто Фомой Иванычем.
        - Так кому как… Вон юнкарь господин Тимохин из пятой роты, что допрежь вас у нас был, так тот дюже серчал, когда его по имя-отчеству величали.
        - Так то Тимохин, а то — я, — усаживаясь в солдатский кружок возле фыркавшего чайника, добродушно улыбнулся юнкер. — А ну, ребята, рассказывай, как дома жили, — прихлебывая пахнущий дымом чай, предложил он.
        Солдаты засмеялись.
        - Как жили… Да не дюже хорошо, однако сменяли б службу на Капказе на деревенскую.
        - Да как мы жили? По крестьянству, как все мужики живут, — подкладывая юнкеру кусок пшеничного чурека, откликнулся пожилой солдат. — Жили в деревне, работали на барина, крепостные мы, ну, спасибо, барин наш, может, слыхали, Желваков Антон Степаныч, не из дюже лютых был, а как выпьет, так даже и вовсе добрый и веселый. Один грех за ним водился — девок да баб любил и не токмо что своих, но и чужих не пропущал. При нем еще жить можно было, а вот как его убили да приехал новый, чи его племянник, чи брат…
        - Кто же его убил… на войне, что ли? Он что ж, военным был? — поинтересовался юнкер.
        - Какой на войне?.. Он в городе, а деревня наша невдали от Рязани стоит. В женку одного офицера, можно сказать, влюбился. Ну, подарки стал посылать, цветы разные, еще чего следоваит, не знаю.
        - Крепко, видно, врезался, — засмеялись солдаты, — ничего не стал жалеть…
        - Ничего… — убежденно подтвердил рассказчик. — В долги полез, роща у него была березовая, десятин шестьсот, а то и поболе, и ту продал, для своей голубки деньги нужны были… Та-а-к… ну, а муж-то ейный, капитан, что ли, драгунский, заприметил, как наш Антон Степаныч вкруг его мадамы пляшет, да однова на балу в Рязани ка-а-к хряснет нашего-то по морде, — солдат помолчал и поправился, — по скуле, тот аж на пол свалился. А через день эта самая…
        - Дуэль? — подсказал юнкер.
        - Она! Ну, наш-то помещик больше глазами по бабам стрелял, а тот… капитан-то, в медалях да с отличиями был. Он нашего Антошку ка-а-к дербанет из пистоли, да наповал!
        - Ишь ты, — с удивлением загалдели солдаты. — Не суйся, значит, до чужой жены… Это и правильно, а то чего ж, ежели каждый к чужой бабе полезет…
        - Ну, ему смерть, а нам беда пришла, — продолжал солдат. — Хучь Антон наш Степаныч и бабник и распутник был, однако ж людей не мучал, не порол, кос не стриг, никого не продавал, и жили мы под им спокойно. А вот приехал наследник этот самый, собой высокий, худой да гордый… Ни с кем ни слова, никому ни добра ни зла, только пошептался со старостой, съездил в Рязань да и продал нас господину Аблисимову, тоже рязанский помещик, как есть со всеми потрохами, с деревней, с землей, с лесом.
        - А тот что, лютый оказался?
        - А кто его знает! Мы его и не видели. Приехал его управляющий, немец Адольф Иванович. Вот этот дал нам горя. Собой худой, морда бритая, на людей не смотрит, глаза косит на сторону, и все ему не то, все плохо. Сам не бьет, а полсела отодрал на конюшне, и девок, и баб, и стариков, и никакого ему резонта не докажешь…
        - Одно слово — немец! У нас тоже такой подлюга, Густав Густавыч, был, так мы его ночью спалили, — сказал один из солдат.
        - И стоит! — поддержал рассказчик. — Как уж там у нас дальше пошло б, не знаю, однако меня он в лекруты сдал, хотя и годки мои вышли, и сам не просился.
        Все замолчали.
        - Хуже нет, как новый помещик объявится, ни ты его, ни он тебя не знает. Вот и идет такая каруселя, — покачивая головой, сказал солдат, наливавший вторую кружку юнкеру.
        - Ребята, в ружье! Тре-во-га!! — закричал сигнальщик и снова бросился к вышке.
        - В ружье! — вскакивая с места, скомандовал юнкер.
        Солдаты разом похватали ружья и заняли места у бойниц. Наверху гулко забил сигнальный колокол. Юнкер выбежал было наружу, но буквально замер, застыл на месте: вся близлежащая дорога была черным-черна от мчавшейся к башне конницы. Пыль столбом стояла за нею, мешая разглядеть задних. С холмов, всего в двухстах саженях от дороги, бежали к башне толпы пеших горцев, и все это делалось без крика и шума, в жутком и страшном безмолвии.
        Юнкер вскочил обратно в башню.
        - Запирай дверь на крюки! Закладывай ее мешками! — приказал он. — Троим остаться здесь, остальные за мной. — И, перепрыгивая через ступени, понесся наверх, на вышку, откуда открывалась картина предстоящего боя.
        Колокол уже не гудел. Вороха соломы и сена, подожженные сигнальщиком, горели медленно и дымно. Вдали, на форпосте № 3, также загорелся сигнальный костер.
        «Слава богу, значит, в укреплении уже знают о налете хищников», — подумал юнкер.
        И вдруг по всему полю, на дороге и на холмах разнеслось громкое, заунывное и страшное «ал-ла-а!».
        Ружейная стрельба то заглушала этот многоголосый крик, то тонула в нем. Конница горцев окружала башню.
        - Ребята, беглым огнем пали! — скомандовал юнкер, и несколько разрозненных выстрелов защитников башни растворились в общем гаме, крике, пальбе. — Часто начинай!.. Бей метче!.. — кричал юнкер, то стреляя по врагу, то припадая к смотровой амбразуре. Он видел, как несколько всадников свалились на землю, как забилась раненая лошадь. — Так их… покажем, братцы, как воюют русские… бей их насмерть! — кричал юнкер, а возле бойницы уже лежал убитый солдат, тот самый, что минуту назад рассказывал о своем распутном помещике.
        Дым от костра, чад от пережаренного сала, запах сожженного пороха наполнили башню. А внизу в нее ломились мюриды; они чем-то тяжелым били по скрипевшей, готовой сорваться с петель двери. Солдаты, охранявшие вход, с тревожными лицами закрепляли ее, приваливая мешки с землей.
        - Ал-ла! Ал-ла! — охватило всю степь, и в этом грозном, неумолимом вопле солдаты чувствовали свою неминуемую смерть.
        - Ребята, держись! Наши подойдут на помощь, а пока будем драться, как дрались отцы… — закоптелый от дыма, кричал юнкер. Он уже свалил двух всадников, пыл боя захватил его целиком, сознание, что он командир башни и солдаты смотрят на него, берут с него пример, утроило мужество.
        Но солдаты и без того сражались спокойно, уверенно, как будто делали свою обычную работу, не спеша, без сутолоки и суматохи, размеренно и точно.
        Еще двое свалились на пол. Только теперь юнкер увидел, что защитников башни осталось всего пятеро, из которых один был ранен, двое охраняли вход, а двое отстреливались. Раненый был еще в силах заряжать ружья, но делал это очень медленно. Иногда пули попадали в колокол, висевший грибом на вышке, и тогда он раскачивался и гудел жалобным, похожим на стон звоном.
        Упал еще один солдат, беззвучно рухнул на амбразуру стены. Пуля угодила ему в лоб в тот самый момент, когда он, припав к отверстию, хотел выстрелить в осаждавших. Внизу что-то сильно затрещало, послышались глухие удары… один, другой, затем разбитая, разрубленная топорами, рухнула дверь. В ее проем стреляли мюриды. Были видны их лица, слышны торжествующие крики, бранные слова. Один из солдат упал у двери, другой, отстреливаясь, отходил по лестнице вверх. Мюриды дали залп, и солдат, покачнувшись, выронил ружье и медленно, потом быстрее скатился с лестницы. Мюриды ворвались в башню. Они отшвыривали, оттаскивали от входа мешки с песком, заграждавшие им путь, бросились по лестнице вверх, но юнкер сначала из своего, потом из лежавшего рядом солдатского ружья свалил двух горцев, затем швырнул вниз большой мангал с горящими углями, на котором солдаты подогревали обед, и огромный ведерный чайник с кипятком. Все это было так неожиданно, так не похоже на войну и в то же время столь ощутимо, что горцы на мгновение замялись. Юнкер еще раз выстрелил и, раненный в плечо, опустился на пол.
        Атакующие видели, как упал последний защитник, крики торжества заполнили башню. Обгоняя друг друга, желая ворваться первыми, кинулись вверх по лестнице двое лезгин, чеченец и молодой черноусый кумык. Остальные продолжали копаться в разбросанном солдатском имуществе, обшаривать убитых.
        Юнкер с трудом подполз к бочонку с порохом. Он ослаб от потери крови, но, собрав последние силы, нащупал разбросанные на жаровне угли и сунул их в пороховой бочонок. Рванулось, взлетело к потолку пламя. Башня покачнулась, вздрогнула, осела, стены ее задвигались, и два последних этажа рухнули на уцелевший первый. Обломки вышки, камней и мусора разлетелись вокруг. Грохот взрыва оглушил всех толпившихся возле башни. Кони, вырвавшись из рук коноводов, носились по полю, люди бежали прочь от башни, а она грузно и тяжело валилась набок.
        Дым, пыль и огонь на несколько минут закрыли место, где полчаса назад стояла сигнально-сторожевая башня егерского полка, носившая скромное название «Русский штык».
        Командир роты егерей поручик Панкратов, которого и сердцах обругал юнкер, несмотря на тщеславие и желание казаться аристократом, был, в сущности, неплохим и знающим свое дело офицером. Прослужив одиннадцать лет на Кавказе, он хорошо знал горцев, неплохо разбирался и в обстановке. Как только зажегся сигнальный костер и началась ожесточенная пальба у сигнальной башни, поручик немедленно выслал к ней разъезд казаков, а летучую связь, как тогда называли почту, посадил на коней и приказал быть готовой отправиться к крепости Бурной с донесением о появлении мюридов.
        Не успев отъехать от роты и на версту, казаки заметили конные и пешие толпы горцев, не только окруживших башню, но и шедших к укреплению. Казаки повернули назад, на намете примчались к форпосту, но поручик уже и сам понял угрозу, нависшую над ним, редутом «Вельяминовское» и крепостью Бурной. Четверо конных поскакали к крепости.
        Панкратов, понимая, что удержать укрепление он не сможет, хотел отвести свою роту в крепость, но было поздно. Конница горцев отрезала дорогу, а пехота обложила укрепление.
        - Будем биться до последнего… Милости от них не жди, — кивая на горцев, сказал поручик.
        Солдаты заняли свои места. На валу стояли легкое орудие, ракетница и фальконет. Из четырех повозок, фургона и нескольких горских арб был составлен вагенбург, за которым засели стрелки, открывшие огонь по горцам. Солдаты с горечью и болью смотрели вперед, туда, где находилась башня и где неумолчно слышалась стрельба.
        - Кабы помог господь, удержались бы наши, — крестясь, сказал один из солдат.
        Остальные не отвечали ему, понимая, что горсточка защитников не может, не в силах удержаться в башне.
        - Эта шайка не устоит противу нас, братцы, только бить на выбор, а там и в штыки, — начал было поручик, но глухой взрыв остановил его. Над башней поднялся сизо-белый, затем черный дым. Он кружился под ветром, потом рассеялся и осел. Башни не стало. Солдаты крестились. Кто-то из старослуживых громко произнес:
        - Упокой, господи, души убиенных рабов твоих…
        - Смирно! — закричал поручик. — Юнкер и отделение героями сложили свои головы за родину и царя. Покажем и мы, братцы, себя… Отомстим за своих… Орудие, бей гранатами и картечью по гололобым!.. Ракетнице и фальконету открыть огонь… Тут, куда ни бей, промаха не будет… Ишь ведь их сколько!
        Действительно, вся конная и пешая сила Гамзат-бека после гибели сигнальной башни ринулась к укреплению.
        Егерская рота насчитывала всего восемьдесят шесть человек. И эта ослабленная, защищенная непрочно сделанными временными укреплениями горсточка солдат полтора часа сопротивлялась яростно штурмовавшим форпост мюридам. Четыре атаки горцев были отбиты огнем орудия, залпами и штыковым ударом.
        - Братья, правоверные, львы ислама, вперед!.. Блеск наших шашек затмит огонь их ружей. Вперед во славу аллаха! — спешившись, обнажив клинок, призывал Гамзат.
        Человек большой воли, несокрушимого мужества, особо почитаемый горцами за ученость и исключительное знание всех тонкостей и толкований корана, этот человек был уважаем мюридами и за то, что будучи сам из горской знати, из владетельных беков, он безоговорочно присоединился к новому учению и стал одним из ревностных учеников и помощников Гази-Магомеда.
        - Ля илльляхи иль алла! — закричали горцы и, возбужденные его словами и мужеством, распевая слова молитвы, бросились на пятый штурм разбитого укрепления и все еще стойко державшегося вагенбурга. На этот раз им удалось ворваться внутрь форпоста. Рубя, крича и стреляя, они разметали вагенбург. Форпост перестал существовать. Поручик Панкратов был зарублен возле орудия, которое пытался отбить. Орудие, фальконет и ракетница, с лотком нерасстрелянных ракет достались горцам; девять солдат попали в плен.
        - Сжечь все до основания и вперед, братья! Уничтожим и Бурау и эту проклятую крепость, — садясь на копя, сказал Гамзат-бек. Его коричневая черкеска была разорвана в двух местах, ружье дымилось и пахло порохом, но глаза убежденного в своей правоте человека смотрели твердо и вдохновенно.
        Когда остатки форпоста с трех сторон занялись пожаром, полчища Гамзат-бека двинулись к крепости Бурная.
        Комендант Бурной полковник Федотов не был похож на коменданта Внезапной. Старый кавказский солдат, участник многих ермоловских походов в горы, он еще молодым прапорщиком получил Владимира с бантом за знаменитый бой под Аслан-Дузом, где генерал Котляревский наголову разбил огромную армию персов.
        Федотов знал солдата, любил его, был справедлив, но не потакал лодырям. Солдаты любили его за то, что он, не в пример многим командирам полков, рот и отдельных частей, не был вором, не совал рук в экономические суммы, не обкрадывал солдат и казну, а, наоборот, отменно хорошо кормил нижних чинов и ни разу не позволил прогнать сквозь строй ни одного солдата.
        Нападение на крепость не было для полковника Федотова неожиданным. Он еще месяц назад ездил в Темир-Хан-Шуру к генералу Эммануэлю, пытаясь убедить командующего левым флангом Кавказской линии в том, что войск в крепости мало и сама крепость приходит в упадок, плохо защищена.
        Эммануэль сухо выслушал полковника и с типично немецким чванством чопорно сказал:
        - Это не Европа, где нужны вобаны[36 - Вобан — знаменитый французский инженер, строитель крепостей и фортификационных сооружений.], чтобы остановить французские или немецкие полки. Здесь Азия, противник — полудикари, и мне хочется, полковник, чтобы вы уразумели это и больше не обращались к начальству с подобными рапортами.
        Федотов вернулся в Бурную, а Эммануэль к вечеру забыл и о нем, и о своей нравоучительной фразе. Полковник своими силами стал укреплять внешние подступы к Бурной, углубил ров, возвел дополнительный вал, заполнил каменные цистерны водой и выписал добавочные запасы пороха, ядер, пуль, фуража и провианта. Своей властью он задержал в Бурной два единорога, чинившиеся в крепостной мастерской, и выслал за Терек всех лишних людей, запретив даже торговцам появляться в крепости. И не напрасно.
        Прошло уже пять дней с момента нападения войск Кази-муллы на Внезапную. Горцы несколько раз пытались штурмом взять крепость, но гарнизон отбивал все атаки. Не хватало воды, и майор перевел защитников крепости на сокращенный паек. Раненых и убитых было немного, так как стены крепости защищали солдат от обстрела, а две легкие пушки имама ничего не могли поделать с добротными воротами и укреплениями Внезапной. Орудия крепости не позволяли артиллеристам имама, состоявшим из беглых русских солдат, безнаказанно обстреливать Внезапную, а одно из ядер, пущенных со стены крепости, разворотило лафет и пушку горцев, вызвав взрыв порохового ящика.
        Так в обстреле и ночных штурмах прошло еще четыре дня.
        Передав майору Опочинину всю власть над гарнизоном и все заботы по спасению крепости, комендант, подполковник Сучков, все дни был или мертвецки пьян, или молился в крепостной церкви, почти не показываясь солдатам. Правда, однажды он появился перед защитниками Внезапной и в приливе пьяной отваги приказал бить в барабаны атаку, поднять весь гарнизон и с пением «Спаси, господи» ударить в штыки на войска имама. Он даже пытался открыть ворота и возглавить атаку, но майор Опочинин и солдаты быстро связали его, и он уснул в своей комнате.
        Ядра и гранаты подходили к концу, пороха было еще много, и тогда, по совету мастера Аветиса, армянского оружейника, пушки начали заряжать кусками железа, свинца, мелкими обломками стали, и эти импровизированные заряды, в случае удачных попаданий, наносили большой вред штурмовавшим стены горцам.
        Что было с Бурной и Низовой, откуда могла прийти помощь, в крепости не знали: войска имама по-прежнему держали Внезапную в такой глухой осаде, что до нее не доходил ни один звук извне. А с Бурной было то же, только там Федотов успел своевременно сообщить в Шуру и на казачью линию о нападении горцев.
        Прошло еще несколько дней. Уже четырнадцать суток Внезапная была окружена и блокирована Кази-муллой, и двенадцать суток Бурная отбивалась от обложивших ее войск Гамзат-бека.
        Оставив Шамиля вести осаду Внезапной, Гази-Магомед, спустя пять дней после нападения на крепость, сопровождаемый восемьюдесятью мюридами, поехал к Бурной, которую настойчиво, но пока безуспешно осаждал Гамзат.
        - Ля илльляхи иль алла! — молитвой и восторженными криками встретили войска своего вожака.
        Прибытие имама, уничтожение сигнальной башни «Русский штык» и укрепления «Вельяминовское», захват орудия — все предвещало скорую победу и падение крепости. Имам, одетый в скромную черкеску и залатанный бешмет, поговорил с мюридами, прочел молитву и, совершив утренний намаз, вместе с Гамзат-беком направился к войскам. Они шли к орудиям, стоявшим на вершине холма и методично стрелявшим по крепости.
        - Эти проклятые богом гяуры не подпускают близко к своим стенам, — жаловался Гамзат. — Но аллах даст нам победу. Мы обязательно возьмем и сожжем крепости нечестивых русских, иначе все жители плоскости никогда не станут подлинными мусульманами.
        Пушки крепости, не переставая, били по пехоте и залегшим за валом горским стрелкам. Орудия, закрепленные на стенах крепости, стреляли коническими, только недавно введенными, но еще не утвержденными Петербургом ядрами.
        Гази-Магомеда и Гамзат-бека остановили мюриды.
        - Имам и ты, уважаемый Гамзат-бек, не ходите дальше… Русские пушки обстреливают дорогу, — предостерег один из горцев.
        - Если бог не захочет, пушки русских не попадут в нас, — ответил Гамзат.
        Гази-Магомед кивнул и молча свернул с дороги к холму.
        - Достойный и высокопочтенный Гамзат-бек, мы просим тебя от имени всех, кто сражается с неверными, удержи имама, побереги и себя… Люди не хотят остаться без вас…
        - Нельзя нам быть сзади, когда идет бой и война с неверными только началась. Мы не ищем смерти, но мы и не страшимся ее, — ответил Гамзат и повернулся, чтобы нагнать поднимавшегося на холм имама.
        Русское ядро ударило в орудие, повернуло его и с зловещим свистом вонзилось в ящик с пороховыми зарядами. Взметнулся огонь, и сильный взрыв потряс долину. Черный тяжелый дым пополз по холму, а люди, находившиеся возле орудия, упали. Тяжелая воздушная волна обдала Гамзата.
        - Имам! Где Гази-Магомед?! — закричал Гамзат и вместе с мюридами побежал на холм.
        Разбитое орудие было отброшено в сторону, возле него стонал солдат-батареец, рядом, уткнувшись лицом в землю, лежал другой. Остальные, обсыпанные землей и оглушенные, с почерневшими от копоти и пыли лицами, возились у второго орудия.
        Имам, опрокинувшись навзничь, лежал на склоне холма и не мигая смотрел в небо. Гамзат бросился к нему, но Гази-Магомед тихо, почти беззвучно прошептал:
        - Я жив… Меня ушибло взрывом. Дайте мне воды и помогите подняться.
        Один мюрид побежал за водой, другой вместе с Гамзатом осторожно приподняли имама, помогли ему встать.
        - Аллах велик… — уже громче сказал имам, — и без его воли Азраил не возьмет нас… А мы, — он попробовал подняться, но ушибы помешали ему, — еще не сделали и четверти того, что должны сделать на земле во имя пророка.
        Голос его стал тверже, уверенней, бледность уже сходила с лица.
        - Вот вода, имам. Пей, и поможет нам аллах, — подбегая с ведерком воды, крикнул горец.
        Гази-Магомед медленно и долго пил. Гамзат поддерживал у ею лица ведерко и с радостью видел, как силы возвращаются к имаму.
        - Гази! Тебе надо отдохнуть, полежать… — начал было Гамзат, видя, каким огромным напряжением воли Гази-Магомед заставил себя подняться сначала на колени, а затем с помощью людей и на ноги. Он стиснул зубы, чтобы не застонать, и опять бледность покрыла его лицо. — Имам… тебе нужен покой, — настойчиво повторил Гамзат.
        Но тот только покачал головой.
        - Покой нужен мертвым, удел живых — газават!
        Он обвел глазами поле, где поднимались белые дымки разрывов ядер, пущенных из крепости. Бой шел не утихая.
        - Пойдем к ним, — показывая на сражающихся, сказал Гази-Магомед. — Воины должны видеть нас… И пусть никто не говорит об этом пустяке, который причинили мне русские.
        Через час Гази-Магомед ненадолго потерял сознание, и его на бурке отнесли в тыл отряда. Вскоре он пришел в себя, но его сильно подташнивало, болела голова, и Гамзат понял, что будет лучше, если имам на время оставит войска, осаждающие Бурную.
        Имам спокойно, не споря, выслушал друга.
        - Ты прав, Гамзат. Сейчас мне нужен покой и долгий сон, поэтому я вернусь в Андрей-аул, а ты продолжай с божьей помощью громить нечестивых.
        Гази-Магомед помолился, съел пол-лепешки с сыром и кусочек вяленой баранины. Гамзат и Ташов-хаджи, сидевшие возле него, даже и не заметили, как обессилевший от контузии Гази-Магомед уснул. Они подождали несколько минут, затем тихо, на цыпочках отошли от имама.
        Опорный пункт русских войск, расквартированных на левом фланге Дагестанской линии, находился в Шуре. Правда, городом и центром военной администрации левого фланга урочище Темир-Хан-Шура с ее крепостью, фасами, вынесенными вперед постами и блокгаузами, станет лишь в 1834 году, когда генерал барон Розен закончит строительство, а епископ Варнава освятит построенное укрепление и военный городок. Пока же Шура являлась опорным пунктом русских с значительным количеством войск, с солидной артиллерией, несколькими полками донских казаков, солдатской и торговой слободками и сильно укрепленной крепостью.
        Строили ее и русские, и кумыки, и армяне, и персы, привлеченные хорошими заработками и долгой обеспеченной работой.
        Командующий левым флангом генерал Эммануэль, тот самый, что недавно так неуважительно отнесся к рапорту полковника Федотова, получив донесение, что на крепости Бурную и Внезапную произведены нападения горцев и Кази-мулла держит в осаде оба эти укрепления, лишь теперь понял, как нелепы были его сравнения французских и немецких полков с горцами. Сообщение, что Кази-мулла смог нанести одновременный удар чуть ли не по всей линии левого фланга, не только испугало генерала, но и заставило уважать воинственного и непонятного ему противника.
        Крепость Бурная не так давно перенесла землетрясение и не была еще полностью восстановлена. Генерал знал об этом. Особенно его тревожило то, что возле Бурной, расположенной недалеко от берега Каспийского моря, находились провиантские склады, куда стекались военные грузы, приходившие из Астрахани морем. По некоторым сведениям, Русская Пристань была с бою захвачена Кази-муллой и сожжена, имущество и грузы разграблены, а около половины уцелевшей после боя роты вместе с капитаном Барсуком, провиантским чиновником и несколькими штатскими людьми успели на шлюпе «Витязь» отойти в море.
        Как обстояло дело с Внезапной, генерал не знал. Донесений оттуда не поступало, казаков, по-видимому, перехватили мюриды, что касается слухов, распространяемых кумыками и перепуганным населением расположенных возле Шуры аулов, генерал и верил и не верил им.
        Одни говорили, что обе крепости уже взяты Кази-муллой, гарнизоны истреблены и имам со всем своим многочисленным войском идет на Шуру, другие уверяли — на Дербент, третьи — на Грозную.
        Ясно было одно: нужно немедля собирать силы и спешить на помощь осажденной Бурной. Генерал знал, что весь Дагестан бурлит и при первой же неудаче все общества и аулы, даже связанные с русскими торговлей и симпатиями поселения кумыков и аварцев, пойдут священной войной на русских.
        В эти грозные и тяжелые часы ожидания, тревожного раздумья к Эммануэлю прибыли с пятисотенной туземной милицией владетельный хан Мехтулы Джевад-Нурцал-бек, Ахмед Али, конница Ибрагим-бека и дербентская милиция. За ними пришли еще две с половиной сотни кюринских всадников Аслан-хана. Это было добрым знаком, и после недолгого военного совета с штаб- и обер-офицерами шуринского гарнизона Эммануэль решил идти на помощь осажденным.
        Из Темир-Хан-Шуры, Дербента, Грозной и Кизляра были посланы войска. Гребенской полк под командованием полковника Волженского в составе шестисот сабель, при двух орудиях, был срочно направлен к Гудермесу «для перехвата и полного уничтожения орды, собранной в горах лжеимамом». Так хвастливо был написан приказ Гребенскому полку. Генерал Коханов с девятью батальонами, артиллерией и полком донских казаков двинулся к Бурной и Внезапной. Из затеречных станиц к путям возможного отхода горцев направились запасные роты и казачьи сотни. Словом, вся левая линия русских войск пришла в движение.
        Полковник Федотов обходил посты. На левом фасе у орудия сидели артиллеристы, покуривая трубочки, сдержанно перекидываясь скупыми фразами.
        - Табачок есть, братцы? — присаживаясь возле них, спросил комендант.
        - Пока хватает, вашсокбродь, курим по-богатому, а вот коли еще етот Коза-мулла не уйдет в горы, придется делиться куревом.
        - Уйдет, я знаю их моду — не взял с налету, раз-два обжегся, тогда назад. Есть кто из старослуживых? — приглядываясь в темноте к покуривавшим солдатам, спросил полковник.
        - Да, почитай, все старые… Самый молодой вот он, Гришаткин. Третий год на Капказе, остальные — кто семь, а кто и все десять лет ломают.
        Слабые огоньки трубочек чуть-чуть освещали лица солдат.
        - А что, как они да на огонек ахнут! Вы б, ребятушки, в кулак курили или по-другому как, — предостерег полковник.
        - Это навряд, вашсокбродь. Наша угловая надысь как навернула по их батарее, так одно орудие напополам побило, — ответил артиллерист, но тем не менее все стали курить кто в кулак, кто заслоняя огонек трубки фуражкой.
        - А что, долго он еще возле нас копаться будет? — спросил кто-то.
        Солдаты насторожились.
        - Думаю, еще один-два штурма отобьем, тогда и уйдут.
        - А помощь к нам ожидается чи нет, вашсокбродь?
        - Генерал Эммануэль знает о нашем положении, да и Коханов спешит к Бурной, — неопределенно сказал комендант.
        - Давай бог, скорее, а то устали, вашсокбродь, сколько ночей не спамши. Все в ружье, да в караул, да по тревоге… — раздались голоса.
        Подошли еще солдаты.
        - Да и людей побито немало, опять же и устали, и воды маловато, — послышалось из темноты.
        - Воды тебе маловато… — возразил ему негодующий голос. — Ты б с нами в запрошлом годе походил бы в поход на Черкей да эти чертовы Кутуши, тогда узнал бы. Чего тебе тута не хватает? Пока и воды, и табаку, и мяса вдоволь…
        - И хлеба тоже два фунта в день, — поддержал его кто-то.
        - Вот-вот, два фунта, а в Кутушах и сухаря на день не было, и табак… солому курили да сухой лист… Вот, брат, как…
        Комендант молчал, в душе радуясь такому обороту солдатского разговора.
        - Опять же, братцы, мы тута за стеной сидим, ни ранца, ни пороха с пулями не несем и на горы-кручи не лазим, а там… и-и-и, боже ты мой, по этим самым камням да скалам шагать приходилось… — заговорил еще кто-то.
        - Это ты, Синицын? — узнал комендант.
        - Так точно, вашсокбродь, он самый, про те проклятые горы вспоминаем, что в песнях поется.
        Горы исполины
        Без краю, без концов.
        Кавказские долины,
        Кладбища храбрецов… —
        негромко, но выразительно произнес он. Все молчали, и только издали, со стороны обложивших крепость войск имама, доносился неясный шум то ли движения конницы, то ли ржания коней. Комендант прислушался.
        - Эту песню составил один драгунский прапорщик, его как раз и убили в ту экспедицию, под Черкеем, — продолжая прислушиваться к шуму на поле, сказал он.
        С верков крепости ударили одна за другой две сигнальные ракеты, забили барабаны, и крепость сразу же ожила, заполнилась шумом и движением.
        Это был последний штурм мюридов. Как только сигнальные рожки и барабаны забили тревогу, со стен Внезапной сбросили промасленные, пропитанные нефтью тюки с тряпками; они горели долгим дымным пламенем, озаряя темноту, освещая подступы к крепости. Орудия били картечью по толпам горцев, неистово рвавшимся к Внезапной. Самодельные ручные гранаты, родоначальницы тех, которые позже вошли в обиход войск, рвались и лопались среди атакующих.
        Долгое, бесконечное, незатихающее «ал-ла» перемешалось с грохотом орудий, ружейными залпами и пистолетной трескотней… Дважды дело доходило до рукопашной, когда мюриды по штурмовым лестницам добирались до стен крепости, но оба раза штыковой удар сбрасывал их.
        Бой шел уже третий час, и положение крепости ухудшалось. Пушки накалились так, что жгли руки артиллеристам, кончался порох, ядер осталось настолько мало, что через час все пушки должны были замолчать.
        Дым, вспышки выстрелов, стоны, грохот пушечкой пальбы и приближающееся «ал-ла-а-а» заполнили все.
        Под утро, в самый разгар битвы, к Шамилю, руководившему штурмом и осадой крепости Внезапной, подошел его дядя Бартихан, родной брат отца. Небо было серым, предутренний воздух свежим, пропитанным сыростью от росы и поднимавшегося тумана. Кое-где на горизонте уже просвечивало зарождающееся утро. Ночь боролась со светом так же упорно, как дрались у крепости мюриды и защищавшие ее русские.
        Шамиль искоса глянул на Бартихана, которого очень чтил, любил как близкого и надежного человека. С детства зная привычки дяди, он видел, что тот хочет ему сказать что-то важное, но не решается сделать это в присутствии других.
        - Отчаянно защищаются свиноеды, но аллах на нашей стороне, — отводя Шамиля в сторону, начал Бартихан, и Шамиль понял, что дядя совсем по иной причине отвел его в сторону.
        - Что случилось? — спросил он, когда они отошли на некоторое расстояние от людей.
        - Имам ранен… Проклятые гяуры попали в пороховой ящик. Крепость Бурау не взяли… Имама отвезли в Черкей, а к русским пришла помощь из Шуры. Гамзат-бек отступил и сейчас на полпути к нам.
        - Как имам? Может ли руководить нами? — после короткого молчания спросил Шамиль.
        - Аварец, присланный от Гамзата, видел имама на коне.
        - Слава аллаху! Значит, рана не так опасна…
        - Русские идут сюда… У них десять орудий, много пехоты, со стороны Гудермеса и Кизляра идут казаки. Что будем делать, Шамиль, сражаться или уйдем? — спросил Бартихан.
        - Биться! Сейчас нельзя бросать наполовину не законченное дело. Если и мы уйдем отсюда, то русские назовут это своей победой, а все колеблющиеся аулы отступятся от нас.
        - Твоя правда, сын моего брата… Но имам приказал снять осаду и отойти к Гудермесу. Там соединятся все наши силы, и, если аллах благословит нас, мы снова дадим бой русским.
        Гамзат отвел свои отряды в сторону Ауха. Осада Бурной была снята. Конные горцы, наблюдавшие за русскими войсками, видели, как из крепости навстречу освободителям вышли с развернутыми знаменами солдатские роты, послышались дробь барабанов, «ура» и радостные крики.
        С вершины холмов конные горцы видели, как обнимались русские солдаты и как генерал, командовавший пришедшими из Шуры войсками, принимал рапорт коменданта крепости.
        Потом конные мюриды ушли, оставив наблюдателей на окрестных высотах.
        К полудню Шамилю сообщили, что имам приближается к Внезапной и его сопровождает часть войск Гамзат-бека.
        - Аллах, аллах! — удивился Шамиль. — Какова сила и каков дух у муршида! — И, оборотясь к чеченцам и кумыкам, окружившим его, сказал: — Поистине, пока аллах благословляет наше дело, ни один волос не упадет с головы имама. — Он отдал распоряжение пехоте и кавалерии поотрядно уходить в ауховские леса.
        Горцам, не любившим длительных позиционных боев, не приученным к однообразию осады, было по душе приказание Шамиля. Четырнадцать дней под стенами крепости, несколько безрезультатных штурмов, вынужденное безделье и прикованность к одному месту, а также потери в людях и все ухудшавшаяся нерегулярная доставка пищи утомили их, и чеченцы, более свободные в своих поступках и рассуждениях, нежели лезгины и тавлинцы уже не раз выражали недовольство бесцельным топтанием вокруг предававшейся крепости.
        Лагерь горцев ожил. По дороге к Андрей-аулу промчалась конница, двинулась пехота, из аула по Гудермесской дороге потянулись подводы. Прекратилась стрельба, и лишь иногда какой-нибудь удалец на белом коне, в огромной черной папахе, подскакав на ружейный выстрел к крепости, стрелял по Внезапной и затем медленно, под ответным огнем русских, шагом отъезжал в поле.
        Со стен крепости тоже заметили необычное движение в лагере горцев, наблюдатели, сидевшие по углам и на фасах, обнаружили отход части мюридов на Андрей-аул. Майор и артиллерийский капитан Кочин внимательно и долго разглядывали в подзорные трубы странное передвижение горских отрядов.
        Солдаты с надеждой и волнением поглядывали на офицеров, вслушиваясь в слова, которыми обменивались начальники.
        - Похоже, уходят, — высказался артиллерист.
        - Дай-то бог, но с этими людьми надо быть настороже… Может, и уходят, а может, и военная хитрость, — раздумчиво произнес майор.
        - Должно, уходят, вашсокбродь. Ожглись на нас, не взяли с налету, так чего им под стенами-то делать, — сказал артиллерист. — Во-о-о-н, видите, пыль куда перенеслась, уже за Андрей-аулом встала… Не иначе как уходят, — решил он.
        - Дай-то Христос… Может, наши на выручку идут… Знамо дело, бегит отселя азия, — вразброд заговорили солдаты, и радостные улыбки осветили их лица.
        - Может, и уходят, а может, и хитрят. На всякий случай вызови дежурную полуроту на стену да орудия заряди картечью. Береженого и бог бережет, — распорядился майор.
        - Осторожность не мешает, — согласился капитан и пошел к своим пушкам.
        А в долине все меньше и меньше оставалось людей. Уже шли горцы, перекрывавшие дороги на Хасавюрт и Чир-Юрт.
        Поднимая пыль, гарцуя и куражась своим молодечеством и бесстрашием, на рысях прошла вдоль верков крепости колонна мюридов человек в полтораста. Они тихо завернули за холм и, взяв направление на темные чеченские леса, скрылись за пологими холмами.
        - И впрямь уходят! — тихо сказал одни из солдат. Другой снял шапку и перекрестился.
        На стенах крепости в полном облачении показался полковой священник отец Калистрат. За ним шли солдаты-служки и несколько певчих. Священник, размахивая кадилом, дымя ладаном, запел высоким фальцетом «Спаси господи», хор, а за ним солдаты, и те, что были на стенах крепости, и те, что стояли вперемежку с казаками во дворе, в карауле и у ворот крепости, подхватили:
        - Лю-у-ди твоя и благослови достояние твое…
        Наблюдатели видели со стен крепости, как толпы мюридов уходили из Андрей-аула, как на его улице и дороге сначала поодиночке, робко и осторожно, показались женщины, высыпали ребятишки, затем к крепости пошла группа людей, среди которых майор узнал старшину аула, двух-трех кумыков-торговцев и несколько почтенных стариков.
        На стене появился опухший от пьянства, растрепанный, с красными от перепоя глазами комендант. Узнав, что Кази-мулла снял осаду и ушел, комендант воспрянул духом и, мешая майору и офицерам, стал отменять отданные майором приказания.
        - Открыть ворота… бей сбор — пехоту в поле, казакам на коней — кричал он. — Бат-та-реям приготовиться к огню…
        Он бестолково махал руками, как видно, предполагая вывести гарнизон в поле.
        - Помилосердствуйте, какие теперь выходы в поле?? Орда отступила, нам следует привести себя в порядок, осмотреться, — начал урезонивать его майор Опочинин.
        - Молчать! Я здесь комендант, я приказываю. В атаку… в штыки… чтоб их и духу не осталось! Я перед царем и богом отвечаю за крепость. Приказываю за ворота…
        Тем временем к стенам крепости подходили старики из аула. Остановившись у дороги, они сняли папахи и замахали ими, что-то крича русским.
        - Батарея, на картечь их… всех, без пощады! — завопил комендант, вряд ли даже понимая, кто подошел к крепости.
        Майор сделал рукой отрицательный знак артиллеристам и почти силой увлек коменданта со стены.
        - Ушли… все ушли в горы… увели тридцать человек аманатов из аула, забрали кое у кого коней, седла, ячмень, хлеб и баранину… Наказали плетьми тех, кто торговал с вами, в другой раз обещали отсечь головы, — наперебой рассказывали майору старики.
        - А как с солдатами, которых захватили в ауле?
        - Шесть человек угнали в плен, не то в Аксай, не то в Черкей. Остальных погубили.
        - Ваши тоже положили немало мюридов, особенно один, тот, что заперся в сакле почтенного Махмуда. — И старики рассказали офицерам о том, как один из солдат долго отбивался от мюридов, и только милость имама, восхищенного его стойкостью, спасла ему жизнь.
        - Он сидел на бочке с порохом, держа огонь возле, и никто не мог ворваться к нему… Он хотел взорвать и себя, и мюридов, — с уважением говорили старики.
        - Сам Шамиль-эфенди пришел к нему со словами к милостью имама. Храбрые люди у мюридов в почете, к имам простил вашего солдата.
        - Кто б это был? — в раздумье спросил Опочинин.
        - Его ваш падишах из офицеров в солдаты прогнал… так говорили мюриды, говорили, он взбунтовался, когда у вас старый царь умер, — сказал старшина.
        И после долгих расспросов и пояснений все поняли, что это был Булакович.
        Старики рассказали и о том, что имам приказал зарыть в землю тела убитых и обезглавленных солдат, раз навсегда запретив горцам отрубать головы погибшим в боях врагам.
        Это было что-то новое, и майор, и офицеры, не доверяя сказанному, переспросили стариков.
        - Да, имам запретил издевательство над убитыми врагами, считая это постыдным и недостойным мюридов делом.
        Офицеры переглянулись, проникаясь невольным уважением к Кази-мулле.
        Конная разведка выяснила, что горцев не было и за Андрей-аулом. Пехота снова заняла свои места. Майор расставил посты и караулы за валами и рвом.
        Все было, как две недели назад, но сама крепость, подступы к ней, ее стены, побитые ядрами и пулями, обветшалый и обшарпанный вид ясно говорили о ее слабости. Внезапной, той, которую создал Ермолов, укрепил Вельяминов и защищал полковник Чагин, той Внезапной — не было.
        «Почему они ушли? Побоялись подхода наших или разуверились в своих силах?» — обходя крепость, думал майор Опочинин. Ему, старому кавказцу, было ясно, что крепость могла бы выстоять еще неделю-полторы, затем… Он покачал головой.
        Шедший рядом с ним саперный офицер, или, как тогда называли, «траншей-майор», делал записи, выяснял степень разрушения крепостных стен, вала, рвов и предохранительного пояса.
        Хотя Кази-мулла ушел, гарнизон крепости все еще был под впечатлением двухнедельной осады.
        Впервые за долгие годы кавказской войны горцы осадили и держали взаперти крепость с сильной артиллерией и крепким гарнизоном. Такого прежде не бывало!
        Казачьи разъезды поскакали за Андрей-аул и, удалившись на семь-девять верст от него, удостоверились, что горцы действительно ушли. А через час издалека, со стороны кечаульской дороги, глухо, потом ясней и раскатистей донеслись пушечные выстрелы. Они усиливались. Где-то, верстах в двадцати, гремел бой. Видимо, приближался русский отряд.
        Комендант крепости, к этому времени уже пришедший в себя, опухший от беспробудного пьянства, с красными заплывшими глазами, но при шашке и шарфе, появился перед гарнизоном, выслушал доклад майора и приказал сотне донцов выйти навстречу все ближе и ближе придвигавшемуся орудийному гулу.
        - Наши идут… помощь подходит… спас Христос! — крестясь, говорили солдаты, посматривая на кечаульскую дорогу.
        Донцы на рысях скрылись за пригорком, с которого недавно стреляло по крепости орудие мюридов.
        А за холмами поднялось густое, рыже-белое облако пыли. Оно обложило холмы и дорогу. Было ясно, что на крупной рыси идет конница.
        Прошло еще около часа, и на дороге показались драгуны. Оли двигались широким строем, по шести, спокойным шагом, не горяча коней. Рядом с эскадронным командиром ехали четверо донцов, а за драгунами шла пехота, сверкали пики и штыки, клубилась пыль, катились орудия. А пехота все шла и шла… Передние роты уже подходили к Андрей-аулу, а запыленная лента колонны еще поднималась на холмы и, переливаясь, спускалась в долину.
        Весь гарнизон Внезапной высыпал навстречу. Солдаты, торговцы, женщины, казаки — все шумно, криками, объятиями встретили драгун, потерявших в этой взволнованной суматохе воинский строй.
        Подполковник Сучков строевым шагом подошел к генералу Эммануэлю и, сделав шашкой «подвысь», громко и раздельно выкрикнул:
        - Честь имею доложить вашему превосходительству, что крепость Внезапная выдержала пятнадцатидневную осаду горцев и отбила шесть ожесточенных штурмов.
        Генерал обнял коменданта и коротко сказал:
        - Спасибо за службу. Государь император не оставит вас своей милостью. Ура!
        И все — и солдаты, и казаки, и вольные, только что пережившие осаду и штурмы, — громко и радостно подхватили «ура-а!».
        Генерал Эммануэль, сопровождаемый офицерами, направился в крепость, а войска все подходили к Андрей-аулу мимо настороженных и испуганных жителей.
        ГЛАВА 8
        Чем ближе подъезжал Небольсин к Кавказу, тем заметнее становилась разница в природе. Красочней, наряднее были густые кущи придорожных рощ и перелесков; зеленее луга с пышной, сочной травой; ярче цветы, покачивавшиеся на высоких стеблях. Курганы, на которых недвижно, как изваяния, сидели орлы; голубое, переходящее в лазурь небо с белыми, чуть передвигающимися стайками облаков и чистый степной, пахнущий солнцем, землей и ветром воздух. Ароматы степи — мяты, чабреца, полыни и густого цветения трав — висели над степью.
        - Эх, Александр Николаич, вот земля, не надо другой!.. А воздух, а ширь какая!.. Здесь бы крестьянству жить, чего б только мужики тут не сделали! И рожь, и пшеница, и виноград, и скоту какое раздолье, — полуоборачиваясь, с облучка сказал Сенька.
        - Тута, браток, еще воля нужна… Ежели мужику земли не дать, он и тута связанным будет, — возразил ямщик.
        - А что? Разве и здесь крепостные? Ведь, говорят, на Кавказе этого нету, — удивился Сенька.
        - Этто верно. Крепостных здеся вроде горстка, одна малость, да земли-то мужику не дають. Все казаки забрали.
        - А вы как?
        - А так. Берем у них вроде как исполу. Сеем, жнем, убираем, а им половину со всего, — ответил ямщик.
        - Зато они вас от чеченов да разной орды берегут. Вы сеете, а они воюют, — не сдавался Сенька.
        - Нам тоже достается… Когда надоть, и нас за Терек гонют. Вот теперя новая мода пошла. Надысь начальство собрало нас, объявило государеву волю. Кто, говорит, хотит быть слободным от крепости и землю получить — записывайся в казаки. Переселют тебя на линию, разошлют по станицам, дадут землю, волю, без налогов жить будете, даже на первообзаведение по сто рублей серебром да худобы какой дадут…
        - Ну и как? — весь превращаясь в слух, спросил Сенька.
        Небольсин тоже внимательно слушал ямщика.
        - Да есть которые согласные. У нас в селе Терново человек пятьдесят с охотой в казаки прописались, да и в соседях, в Раздольном, тоже многие согласные.
        - А ты как?
        - Я нет… Не пойду в казаки, нехай, какие дурни хочут, идуть, а я — нет.
        - А почему? Ведь и воля тебе, и земля, и свобода полная, — удивился Сенька.
        - Сло-бо-да, — протянул ямщик, — а что за Тереком чечены с ордой — забыл? Там каждый день така резня идеть, что не токмо слободу, а и все на свете не захотишь.
        - Дурак и трус! — обругал его Сенька. — Ну и сиди себе, как таракан за печкой, вози проезжих да целуй своему барину зад…
        - Ты-то много понимаешь, — пренебрежительно махнул рукой ямщик, — ты вот поживи на линии, погляди на азию, на ихову разбойную жисть, тогда и учи нас.
        - Я-то жил на линии. И в Чечне, и в Дагестане, и на персов ходил — и ничего… жив. А ты наслушался баб да разных трусов… Эх ты, Аника-воин.
        - Ну-у! Неужто жил здесь?
        - А как же! Мы с барином, его благородием, цельных два года с лишним в Грозной, Внезапной да Тифлисе служили, всего повидали, а что касаемо Чечни да азии, то середь них тоже люди есть, брат, получше нас с тобой.
        - Н-да! — с удивлением протянул ямщик. — Это кому как, одначе мне не ндравится в казаки, нехай идуть, которым жисть надоела…
        - Ну и вози всю жизнь проезжих да подвязывай коням хвосты, — оборвал его Сенька.
        Дорога, обрамленная с двух сторон густыми зарослями ив, акаций и кустов дикого терновника, шла мимо небольшой речки. Близость воды и прохлада одинаково бодрили и людей, и коней. Не подгоняемые возницей, кони бойко бежали по заросшей травой дороге.
        - Хорошо здесь жить, — вздохнул ямщик, — чего дале лезть. Здесь крещеный народ, русская сторона, спокойная, а там, — он махнул кнутом вдаль, — за Ставрополем, без войска да без оказий ни шагу не пройдешь… Казаки, говорят, и скот пасут, и жнут, и в садах робят все с ружжом да шашкой. Без оружия ни в степ, ни в лес, ни за околицу не ходют, да и бабы их так же!
        - Правильно, зато свободный народ, ни тебе пана, ни барина, ни помещика. Одно слово — вольный казак, — сказал Сенька.
        - Нехай буду с паном, да голова на плечах цела останется, — решительно возразил возница.
        - Вот и дурак, противно с тобой, холуем, об хорошей жизни разговаривать!
        Небольсин с удовольствием прислушивался к беседе этих, так не похожих друг на друга людей, и Сеня, его молочный брат и близкий человек, Сеня стал еще ближе и понятнее ему.
        Возок вырвался из зелени деревьев, дорога повернула вправо, вдали сверкнул золоченый купол деревенской церкви, на холмах кое-где темнели сады, пестрели белые и розовые хаты и тянулись дымки из труб.
        - Нет, — после раздумья начал вновь возница, — нехай помещик, зато живой будешь. — И, перегнувшись с облучка к Небольсину, доложил: — Вот, барин, и Кривой Кут, а там подале, верстов десять, и казачий хутор. Отдохнуть хочите, может, попить молочка, каймаку али квасу с дороги — тут все найдется. А брага така, — он мечтательно улыбнулся, — и в Ставрополе за цалковый не сыщешь.
        Небольсин хотел отказаться, но привлеченный странным шумом сбившихся в единый табор людей, развьюченными конями, пасшимся в стороне стадом, лаем собак, телегами, составленными оглоблями вверх, подводами, стоявшими ровными, рядами в стороне под холмом, спросил:
        - Что это, цыгане, верно, табор их?
        - Никак нет, барин, это мужики с Расеи, сюда с государственных земель крепостных переводют. Опять же тех, кто хотит переселение на линию исделать. Их всех по станицам в казаки пропишут, год-два поучат, на коней посадят, середь казаков и они воевать станут. А баб, баб сколько, — оживился он. — Гляди, барин, на одного мужика по три бабы станется. А это вот чего. Тута новые станицы образують, где, значит, начальство укажет, ну а баб всем не хватает, товар в Расее дешевый, а здеся, на Капказе, баб недостача, вот их сюда, мужицких вдов, сирот, девок засиделых да гулящих шлюшек, и посылают. Кажной по двадцать рублей и харчи, а в пути — конвой. Кто захотит бечь — розги, а денег — ни-ни, и харч похуже других. А никто и не бегит, зачем? Им в Расее не в пример хуже, а тута и муж, и земля, и своя худоба, а там и детишки, гляди, пойдуть…
        - Ну-ка, подвези нас к ним, — приказал Небольсин, с любопытством посматривая на людей, расположившихся табором под холмом, возле реки, среди зелени невысоких кустов.
        - От добре! — засмеялся Сеня. — Я, Александр Николаич, гляди, и себе середь них женку поищу.
        Возок свернул с дороги к холмам. Всюду дымились костры, на камнях, положенных в огонь, стояли казаны, на железных прутьях висели котелки, ведерки с едой и кипящей водой. Дымки тянулись по ветру, растекаясь между кустами.
        В разношерстной толпе лежавших на траве, сидевших под кустами, прятавшихся в тени деревьев или сновавших по лагерю людей подъехавший возок не произвел никакого впечатления. Было видно, что подобное случалось не раз и переселенцам было не до любопытных проезжих.
        Из палатки, разбитой на берегу реки, выглянул офицер. Он недовольно оглядел остановившийся возок, но, завидя неподвижно сидевшего Небольсина, скрылся и спустя полминуты заспешил к возку, надевая форменную фуражку.
        «Верно, принял меня за начальство», — подумал Небольсин.
        Офицер подошел вплотную и, взяв под козырек, представился:
        - Провиантский поручик Суслов, начальник переселенческой команды. С кем имею честь?
        Небольсин вылез из возка. И этот офицер, и вся церемония знакомства тешили его.
        - Гвардии капитан Небольсин, из Санкт-Петербурга. Еду по высочайшему повелению в штаб корпуса, — важно произнес он.
        Провиантский поручик вытянулся «во фрунт» и четко доложил:
        - Имею честь сообщить: в дороге находимся девятые сутки, никаких происшествий не случилось, окромя троих больных да потери от падежа скота: коровы, телки и четырех овец. Нонче дневка, завтра отдых, послезавтра в Ставрополь, где должен меня сменить ставропольский провиантский офицер и воинская команда.
        - Здравствуйте, — протянул руку Небольсин.
        - Здравия желаю! — поспешно ответил поручик. — Позвольте предложить вам отдохнуть в моей палатке. Есть чай, ром, рыба, найдутся и бараньи котлеты…
        «Из тех овец, что списаны как павшие в пути», — подумал Небольсин.
        Сидевшие вокруг переселенцы прислушивались к ним. Кое-кто из мужиков и баб, одергивая рубахи, смятые юбки, подходили поближе, почтительно глядя на неожиданного гостя. Из второй палатки, разбитой в тени под холмом, поспешно вышел, приглаживая волосы ладонью, человек в кителе с узкими серебряными погонами.
        - Имею честь представиться вашему высокоблагородию, провиантский чиновник Колесов, — шаркнув ногой, доложил он не ожидавшему такого эффекта Небольсину.
        Толстомордый фельдфебель и пожилой унтер-офицер, стоя навытяжку, «ели» глазами штабс-капитана.
        «Черт их знает, за кого они приняли меня», — козырнув им, подумал Небольсин, пробираясь между окружившими палатку переселенцами. Тут были главным образом бабы в грязных от долгого пути сарафанах, подтянутых юбках, цветастых платьях, в платочках, и простоволосые, с нечесаными космами спутавшихся волос. Долгая дорога, скученность, короткие ночевки, усталость, отсутствие бани и отдыха сказались на них. Большинство равнодушными глазами смотрело на проходившего мимо капитана, другие просительно улыбались ему, думая, что офицер приехал в лагерь по их переселенческим делам.
        Несколько озорных, бесстыжих девок в упор разглядывали Небольсина, о чем-то негромко перешептываясь, хихикая и перебрасываясь довольно фривольными словечками.
        - Ну, не баловать… Подите прочь! — крикнул им поручик, пропуская гостя внутрь палатки.
        Палатка была прочная, из толстого брезента с двойной обшивкой поверху, со слюдяным оконцем сбоку. Стол, два табурета, складная кровать, два хурджина, ружье и большой баул были убранством жилища поручика.
        - Сидоренко! Чаю, рыбы, подогрей котлеты да бражки на стол, — приказал поручик своему денщику.
        Небольсин с удовольствием разминал уставшие от тряски в возке руки и ноги, с любопытством глядел на вошедших вслед за ним провиантского чиновника и прапорщика, по-видимому, начальника охранной команды.
        - Александр Николаич, ямщик просит, коли пробудем здесь с часок, выпрячь коней и покормить их. Я так думаю, Александр Николаич, здесь нам отдохнуть не в пример лучше, нежли в Ставрополе. Опять же и трава, и вода рядом, и воздух другой. Ке ву дит? — закончил по-французски заглянувший в дверь Сеня.
        - Бьен. Пусть распрягает, кормит коней, да и ты, Сеня, подкрепись с дороги, — ответил Небольсин.
        - А мы их тоже накормим. Всего хватит, господин капитан, — поспешно сказал поручик. — Прошу вот с ними, — указывая на фурштадтского чиновника, предложил он Сене.
        За палаточной стеной слышались голоса, иногда смех или резкие крики, мычание коров, ржание коней и опять неясные обрывки слов. Небольсин с удовольствием ел и котлеты, и рыбу гостеприимного поручика, запивая этот обед холодной брагой. Сеня принес из возка бутылку белого рейнвейна.
        - За ваше здоровье, — сказал Небольсин поручику.
        Они выпили, и штабс-капитан, которого очень заинтересовал этот неожиданно встреченный лагерь, стал расспрашивать о нем.
        - Тяжелое дело возиться с ними, господин капитан, — вздохнул поручик. — Ведь кто эти люди? Главным образом те, кому не живется у себя на местах. Помещики продают государству на вывоз сюда самых что ни на есть отпетых людей либо лодырей да пьяниц. Бабы — или безмужние какие, или вдовы, которым все равно где ни жить, девки — почти все гулящие да озорные — и пить, и воровать уже научились. А ведь их по счету принимаешь, по счету и сдавать надо… Хорошо еще, фершал казенный с нами всегда имеется, как что, ну и спишет какую, как помершую в пути…
        - Как спишет? А куда ж она денется? — удивился Небольсин.
        - А коли сбежит или кто ее в пути у себя спрячет. Бывает и так, девка ладная, с лица пригожая, ну какой казачишка или мещанин, а то и слободской скроет ее от нас. Поищем-поищем, не стоять же из-за нее лагерю, мы дальше, а полиции или исправнику сообщаем — «сбежала, мол, такая-то. Разыщете, гоните со следующей партией туда-то». Да что-то никого не находят, верно, не ищут или откупаются от розыска, ну так мы другое нашли: померла от тифа в дороге, или лихоманки, или от чего иного. Ее и спишут, только и делов, — потягивая вино, пояснил поручик.
        - А вот эти как будто спокойные, особенного ничего не видно, — кивнув в сторону лагеря, сказал Небольсин.
        - Так это государственные мужики, казенные люди, из удельных, из царских крестьян. Они охотой переселяются. Им и волю, и землю дают на Кавказе, их сейчас же в казаки проводят. Им что? Они охотой все делают, и бабы, и дети с ними. Эти бога благодарят, что в казаки записываются. Не пройдет и года, как они заправскими казаками станут. У них и свой скот, и свое имущество оставлены, зато, — поручик вздохнул, — в партии нашей много гулящей швали идет, девок да приблуды всякой… С этими горя наберешься… сладу с ними нет, такие бессовестные…
        - Кто?
        - Да распутные бабы, шлюхи всякие. Их с разных мест согнали. Есть и московские, и тверские, и деревенские из-под Рязани да Тулы.
        - И много их?
        - Да голов двести будет, — ровно о скоте, сердито сказал поручик. — Не чаем, когда доберемся до Ставрополя да сдадим тамошнему начальству да полиции.
        - А сами?
        - А сами отдохнем два дня — и назад, в Большой Егорлык, а там новая партия — опять гони их в Ставрополь. Так и живем.
        - И сколько всего этапов пути? — заинтересованный рассказом, спросил Небольсин.
        - Когда как. Ежели издалека гонят партию на Кавказ, так и двадцать этапов бывает; если с-под Ростова — то двенадцать, не боле. Ну, а как прогонят их за линию, на Кавказ, там уж дело другое. Казаки да солдаты выбирают себе из них женок, селятся но крепостям да станицам. Другая у них начинается жизнь.
        - Чем другая?
        - А как же? В станицах да в слободах гульбой да пьянством не займешься. Вокруг люди, опять же идет другой оборот жизни — работа в поле, саду, семья, детишки, а кругом война… чечены да разные осетины, опять же порядок другой… Ведь казаки какой народ — те ж азиаты, чуть чего, кинжал в брюхо — и конец. А кроме них кто там? Староверы. У тех тоже не разгуляешься — все грех: и вино — грех, и табак — грех, и блуд — грех. Так вот наши девки и становятся другими, — улыбаясь, закончил поручик.
        Спустя час, поблагодарив поручика, Небольсин садился в возок, возле которого толпились переселенцы. По-видимому, они о чем-то хотели расспросить его, но так и не решились из-за сердито оглядывавшего их поручика, прапорщика и унтера конвойной команды.
        Небольсин, отводя в сторону глаза, бочком и поспешно прошел между молча стоявшими людьми, сел в возок. Сеня примостился на облучке рядом с возницей, тот взмахнул кнутом, присвистнул, и отдохнувшие, сытые кони бойко взяли с места. Закружилась пыль, и до ушей Небольсина донесся чей-то иронический возглас:
        - Попил, поел, да дале… а народу хучь бы слово сказал.
        - Смешной народ, Александр Николаич. Я им сказал, что вы генерал из Питера, по их делам едете на Кавказ. Ух, как они обрадовались!.. Вуаля! — сказал, ухмыляясь, Сенька.
        - И глуп же ты, Арсентий, — в сердцах бросил Небольсин.
        - Пуркуа?
        - Даже не понимаешь, что наболтал этим бедным, лишенным родных мест и близких людям. Ведь после твоих слов они ожидали от меня каких-либо объяснений. Болтун ты! — отвернувшись, сказал Небольсин удивленному Сене.
        Все тридцать верст пути до Ставрополя Небольсин молчал, не отвечал на вопросы обеспокоенного Арсентия.
        Владикавказская крепость, недавно перестроенная по новому плану, стала основным опорным пунктом русской военной власти на Тереке. Обнесенная сильно укрепленными высокими стенами с бойницами и угловыми орудийными гнездами, окруженная глубоким рвом с бруствером и валами, она была грозным препятствием, на которое не решались напасть ни мюриды, ни кабардинцы, ни соседние ингушские шайки абреков. К тому же казачьи станицы и осетинские аулы, раскинувшиеся вокруг крепости, тоже представляли серьезную преграду для любителей набегов. Осетины, в огромной своей массе христиане, давно приняли русскую ориентацию, поселились возле крепости, охотно торговали с русскими, сдавали им домотканое сукно, шерсть, сырье, получая взамен соль, нитки, ножницы, порох, сахар и всякого рода товары, имевшие хождение в горах. Осетинские наездники добровольно шли в отряды и конные сотни, воюя на стороне русских и против персов, и против турок, и против мюридов Кази-муллы.
        В крепости имелась русская школа для детей имущих осетин, выпускавшая переводчиков, старшин и начальных учителей, проводивших в аулах русскую ориентацию и пропаганду.
        Обширная площадь крепости вмещала различные военные, административные, провиантские, офицерские дома, казармы, амбары и прочие необходимые гарнизону строения. Внутри крепости находились военный госпиталь и гарнизонная церковь, вскоре переосвященная в собор. Был там и «дом для проезжающих господ», нечто вроде гостиницы, в одной из комнат которой останавливался возвращавшийся в Россию Пушкин, правда, уже через два часа перебравшийся к полковнику Огареву, своему старому петербургскому другу, служившему комендантом крепости.
        Под стенами крепости раскинулась базарная площадь, на которой казаки, осетины, ингуши и армяне вели ежедневный торг, продавая, обменивая, покупая все — от оружия и коней до рыбы, арбузов и огурцов.
        Когда Небольсин, проехав этот шумный, движущийся, гомонящий на сотни голосов базар, показал свою подорожную часовому и въехал в крепость, было уже около трех часов дня.
        Возница, неоднократно бывавший здесь, подвез его к «дому для проезжающих господ», где разбитной исполнительный писарь, отметив в книге прибывающих офицеров Небольсина, провел его в чистую, светлую комнату со столом, двумя табуретами, железной кроватью и подсвечником, в который была вставлена толстая сальная свеча.
        - Вот, вашесокбродие, хорошая комната. Останетесь довольны, она у нас лучшая. — И, отступив к двери, сказал: — Ежели желаете пообедать, так пожалуйте в Офицерское собрание, там до четырех работает кухня, а мне позвольте ваше командировочное и подорожную. Я доложу о вас его благородию поручику Князеву, адъютанту господина полковника Огарева.
        Небольсин передал ему бумаги, помылся, переоделся и пошел в столовую Офицерского собрания.
        Не успел он съесть первое блюдо, как появившийся в столовой поручик Князев пригласил его к коменданту.
        - Николай Гаврилович ожидает вас, господин штабс-капитан, и просит пообедать у него. Вы, по-видимому, его старый петербургский знакомый? — ведя Небольсина к Огареву, расспрашивал адъютант. — Вот недавно так же и господин Пушкин не успел расположиться в «доме для проезжающих господ», как полковник забрал его к себе.
        Из слов князя Небольсин понял, что его «петербургская дуэль» и «слава бретера» добежала уже до здешних мест. Ведь Огарев, бывший гвардеец и столичный житель, был в переписке с родней и близкими, все петербургские новости доходили сюда быстро и в преувеличенном виде.
        - Да… мы встречались в столице, — уклончиво сказал он.
        Любезный и хорошо воспитанный Огарев понравился ему. Полковник ни словом не показал гостю, что ему ведома причина приезда Небольсина на Кавказ. Он познакомил его со своей супругой; они нашли общих знакомых и друзей. Огаревы знали Модеста Антоновича и кузин Небольсина, знали, по-видимому, и Голицына, о котором полковник сказал несколько слов вскользь.
        Небольсин улыбнулся.
        - Николай Гаврилович, вы, конечно, знаете, как и почему я так неожиданно очутился здесь и стал вашим гостем?
        - Знаю. Мы знаем все, — указывая на жену, подтвердил Огарев, — и сейчас моя забота, милый наш гость, сделать для вас все, что входило бы в ваши планы, то есть помочь попасть туда, где вам будет легче служить, пока я могу это сделать.
        - Хотел бы остаться здесь, на линии, минуя Тифлис. Воина с турками закончена, полки, вероятно, вернутся обратно…
        - Самое разумное, — согласился Огарев. — Вы — боевой офицер, делать сейчас в Закавказье вам нечего, а здесь заваривается крутая каша с газаватом и Кази-муллой. Вы знаете события последних дней?
        - Нет, в пути не видел никого, не имел и газет.
        - Дело в том, что имам огромными силами напал на Внезапную, в которой вы служили. Другая часть его орды атаковала Бурную. Правда, взять крепости ему не удалось, по потрясти наш престиж в горах и на плоскости мулле этому помогли его авантюры. Все вокруг в брожении. Ингуши, карабулаки враждуют с чеченцами и, за небольшим исключением, не примкнули к мюридам, тем не менее усилили свои разбои, угон скота и воровство детей. И хотя они как воинская сила не имеют никакого значения, по отвлекают на себя гарнизоны и внимание отрядных начальников. Кабардинцы ждут не дождутся своего часа. Они верят в лжеимама и его войско, и только наши гарнизоны держат их в повиновении, но это — пока. При первой неудаче они выступят за газават.
        - А осетины? — спросил Небольсин.
        - На нашей стороне. Эти, наоборот, поддерживают нас, хотя эмиссары Кази-муллы и кабардинские изменники стараются склонить осетин на сторону имама. Только в Дигории часть бажилят[37 - Верхушка владетелей-феодалов.] хочет примкнуть к газавату. Но их мало, к тому же они мусульмане, а основная масса осетин православные, и они с оружием в руках помогают нам. Так вот, Александр Николаевич, куда хотите ехать: в Грозную, в Дагестан или остаться здесь?
        - В Грозную. Там у меня осталось много друзей.
        - Отлично. В Грозную так в Грозную. Отдохните с дороги, погостите у нас, а с первой же оказией — она будет через пять дней — отправитесь в Грозную. Кстати, находящийся там генерал Эммануэль готовит экспедицию против чеченцев, и, может быть, вы попадете в нее. Сейчас полки, ушедшие на турок, возвращаются на свои места. Нижегородские драгуны вернулись в Грузию, в Карагач, уланы — в Закавказье, казачьи донские полки — на Терскую линию, сюда идет пехота. Уже вернулись в Дагестан три батальона куринцев с артиллерией, в Грозную из Владикавказа идет второй батальон апшеронцев с четырьмя орудиями и три сотни волжских казаков. Они и будут вашей оказией. Там, в крепости, они войдут под начало генерала Эммануэля. Ожидаем еще войска из Тифлиса; кое-кто на подходе, кое-кто еще за Крестовым перевалом. Газават развернулся вовсю, и нам нельзя медлить. А теперь перейдем к столу, Мария Александровна ждет нас обедать.
        Полковник с Небольсиным вошли в просторную комнату, где за накрытым столом, разливая суп по тарелкам, хозяйничала Огарева.
        Впервые встретив этих милых и любезных людей, Небольсин чувствовал себя так, будто знал их давным-давно и был с ними в добрых, дружеских отношениях. Конечно, он понимал, что светские люди, попавшие волею службы в далекую кавказскую глушь, были рады встретить столичного гостя, который рассказал бы им о Петербурге и обществе. Тем более что Модест Антонович, оказывается, был не только добрым знакомым Огарева, но и близким ему по духу человеком.
        Обед подходил к концу, когда адъютант Князев доложил:
        - Господин полковник, к вам пришли.
        - Кто?
        - Осетинские офицеры, прапорщик Абисалов и хорунжий Тутанов.
        - А, очень кстати. Я познакомлю вас с этими достойными людьми, преданными России, не за страх, а за совесть помогающими нам. Оба Георгиевские кавалеры за турецкую войну, а Туганов еще и кавалер ордена Анны третьей степени.
        - С особым удовольствием, — сказал Небольсин.
        - Они влиятельные в осетинских кругах люди, и, главное, не корысть, не деньги, а глубокая убежденность в тесной близости осетин с Россией руководит ими. Просите их, — закончил Огарев, обращаясь к адъютанту.
        В комнату вошли два офицера, один в коричневой, другой в темно-серой черкесках, подтянутые, спокойные. Они почтительно поклонились хозяйке, коменданту и гостю, внимательно разглядывавшему их.
        - Ну, господа, оставайтесь здесь, а я пойду по своим делам, — сказала Мария Александровна.
        - А-а, Тимур Асланович, рад вас видеть и вас, Сослан Урусбиевич. Знакомьтесь, господа, это штабс-капитан Небольсин, старый кавказец, сейчас снова возвращается из Петербурга к нам, а это — наши уважаемые боевые сослуживцы, первые и самые надежные друзья — хорунжий Туганов и прапорщик Абисалов. Садитесь, господа, прошу к столу, кстати, за стаканом вина поговорим о деле.
        Осетины поклонились и сели возле Небольсина.
        Туганов, довольно свободно говоривший по-русски, стал рассказывать коменданту о текущих делах, а Абисалов, по-видимому, понимавший все, иногда вставлял два-три слова по-русски, выговаривая их с сильным акцентом.
        - Завтра в девять часов военное учение. Две сотни наших всадников и сотня ваших казаков будут на плацу за базаром, в затеречной стороне, производить учение — рубка, джигитовка, бросать аркан, стрелять с коня и в пешем строю, а также и сотенное учение по сигналам горниста, — перечислял Туганов программу совместного учения осетинско-казачьей конницы.
        - Кто будет командовать?
        - Сначала казачий майор Сухов, потом я. Надо, чтобы и казаки, и наши всадники понимали маневр, чтобы согласованно вели пеший и конный бой, — медленно подбирая нужные слова, говорил Туганов.
        - Наш беда… плохой разговор… осетин не понимает русски, казак осетински языка, — сокрушенно покачивая головой, вставил Абисалов.
        - Вот чаще будем проводить совместные учения, привыкнут, станут понимать друг друга. А как с пехотой? Будет она у вас? — спросил комендант.
        - Пехота есть. Слободка и Гизель, два аула, человек сто — сто двадцать дает, — сказал Тутанов.
        - Это на всякий случай готовимся, — оборачиваясь к Небольсину, пояснил Огарев. — Опять зашалил Кази-мулла. Время от времени то тут, то там его шайки появляются. Среди ингушей неспокойно, по ночам обстреливают дороги, нападают, а то и грабят… Детей стали воровать из Слободки, даже из станиц воруют, скот пытаются отогнать. Все говорит о том, что не зря действуют агенты да посланцы имама. Вот мы на всякий случай вместе с верными нам осетинскими воинами готовим встречу Кази-мулле и его ордам, ежели они захотят пожаловать к Владикавказу.
        - Да неужели это возможно?.. Ведь Дагестан и Чечня далеко отсюда…
        - Есть такой слушок, есть и данные, — осторожно сказал Огарев. — И наши осетины, и казаки по линии, и лазутчики предупреждают нас, а недавно осетины, казаки двух станиц, Новоосетинской и Черноярской, что на линии расположены, рядом с Екатериноградской…
        - Я знаю эти станицы… Там у меня есть кунаки — Тургиевы, Габеевы, Тускаевы, — вставил Небольсин, вспоминая осетинских друзей, которые пытались помочь ему выкрасть Нюшеньку из лап Голицына.
        - Ну так туда были посланы четыре мюрида, которым Кази-мулла поручил перетянуть на свою сторону осетинские станицы, обещая в грядущем походе на Владикавказскую крепость всякие блага.
        - И что же?
        - Осетины связали мюридов, одного убили, остальных доставили ко мне. Обе станицы готовы к встрече с имамом, так как его гнев и месть в первую очередь обрушатся на них. Мы усилили солдатами гарнизоны Екатериноградской и Павлодольской станиц, ближайших соседей верных нам осетин. Здесь никогда не лишне быть осторожными.
        - Верно указал господин комендант, когда народ много говорит об одном и том же, это значит, что-то должно случиться. А наши осетины да ингуши и на базаре, и на улице, и в аулах говорят о готовящемся нападении имама на крепость, — подтвердил Туганов. — Значит, завтра в девять часов? — поднимаясь, сказал он.
        - Да. Я буду на плацу без четверти девять, — ответил Огарев.
        - А можно мне присутствовать на учении? — спросил Небольсин.
        - Конечно, можно. Вам это будет полезно еще и потому, что я хочу, чтобы вы поближе познакомились и сдружились с нашими боевыми товарищами и с их храбрыми всадниками. Они достойные люди, и дружба с ними необходима нам.
        - Почту за особое удовольствие, — ответил Небольсин, от души пожимая руки осетинам.
        Когда они ушли, комендант сказал:
        - И таких людей в Осетии немало. Дударовы, Собиевы, Хетагуровы… Да разве всех перечтешь? Эти фамилии — целые рода, соединившие свою судьбу с Россией. И в персидских, и в турецких войнах осетины всегда были нашими друзьями и храбрыми союзниками. Подружитесь с ними, Александр Николаевич. На Кавказе никто не знает, что может быть завтра, и верные, неподкупные друзья тут нужнее, чем в России или в Европе.
        Небольсин кивнул.
        - Значит, кроме войска, основная сила у нас здесь казаки и осетины?
        - Да, и, конечно, проживающие в слободке армяне, грузины и молокане, но это уже как дополнение.
        Когда вошла Мария Александровна, Небольсин, поблагодарив хозяев, стал прощаться.
        - Оставайтесь у нас, Александр Николаевич, целых шесть комнат, есть где поместить гостя, — предложил Огарев.
        - Благодарю вас, Николай Гаврилович, но у меня кое-какие дела, неразобранные бумаги, записи и, наконец, мой «верный Личарда» — Сеня. Я останусь в номерах для проезжающих, а к вам, если разрешите, наведаюсь еще раз-другой.
        - Мы вас ждем каждый день к обеду, Александр Николаевич. Обедаем ровно в четыре. И никаких возражений, — останавливая жестом хотевшего что-то возразить Небольсина, сказала хозяйка.
        На затеречном плацу было шумно. Конные осетины, спешенные казаки, дежурный комендантский взвод, солдаты, две легкие пушки, любопытные бабы, в стороне торгующие разной снедью, — все вместе напоминало собой ранний час базара. Но стоило появиться коменданту, как общее движение стихло, люди бросились к своим местам, солдаты полукольцом заняли дорогу, ведшую на Ардон, бабы и торговцы разом исчезли.
        Разнеслись слова команд, сотни приняли стройный вид. Заиграл горнист, забили барабаны, и перед фронтом стоявших во взводной колонне всадников проскакал казачий майор Сухов. Он лихо осадил коня перед Огаревым и громким, разнесшимся по всему плацу голосом доложил:
        - Господин комендант, отряд казачье-осетинской конницы готов к занятиям. На учении присутствуют двести двенадцать осетинских всадников с тремя обер-офицерами и казачья сотня Владикавказского полка со ста тридцатью шестью нижними чинами, двумя субалтернами, хорунжими Горепекиным и Андреевым. Командует учением майор Терского казачьего войска Сухов.
        Он опустил сверкающий клинок. Комендант подъехал к строю, громко поздоровался.
        - Здравствуйте, храбрецы-конники!
        - Здрам-жам… ваш… тельство… — весело, шумно и в тоже время как-то несогласованно — осетины по-своему, а казаки по-уставному — ответили конники на приветствие Огарева.
        - Приступайте к учению. А мы поглядим, — отъезжая в сторону, сказал комендант.
        Опять раздались команды, заиграли горнисты, забили пехотные барабаны, и конница, расколовшись на три части, посотенно, сначала шагом, а затем на рыси, стала разворачиваться во взводные колонны.
        К Огареву и Небольсину подъехали Туганов и Абисалов, сопровождаемые несколькими конными осетинами. Комендант кивнул им, Небольсин отдал честь, и подъехавшие стали возле них, сдерживая горячившихся коней.
        А на плацу уже шло одиночное учение. Скакали всадники, рубя глину и лозу, стреляли на скаку в качавшиеся под ветром картонные мишени. Вторая сотня джигитовала в стороне от дороги. Казаки делали «ножницы», с гиканьем проносились один за другим, то свисая с коня вниз головой, то на полном карьере поднимая с земли брошенные папахи и платки. Третья сотня, отойдя с плаца на полверсты, разделилась на две части и, изображая атаку, налетала друг на друга в конном строю. У этих всадников заранее были отобраны шашки и кинжалы, для того чтобы в пылу учения кто-либо не зарубил своего «противника». Взвод осетинских всадников на бешеном галопе цепочкой скакал по узкой тропинке, шедшей возле плаца. В руках каждого всадника был волосяной аркан. Конник на полном скаку кидал аркан на удиравшего от него «противника», всеми силами старавшегося уклониться от аркана. То и дело слышались смех и крики, когда удачно брошенный аркан выхватывал из седла не успевшего умчаться «противника». Здесь ушибы, падения и даже серьезные травмы не считались обидой. Это было учение, это был экзамен на умение и ловкость всадника, на то,
что завтра необходимо будет в бою.
        Пехота по сигналам горнистов то перебегала, то поднималась, то залегала и снова бросалась в штыки на невидимого «врага». Оба орудия «стреляли», подчиняясь командам батарейного офицера, но без ядер, без пороха, без дымящих фитилей. Просто отрабатывалось и повторялось то, что, возможно, уже завтра придется делать в боевой обстановке с настоящими ядрами и картечью, пока мирно лежащими в лотках.
        Майор Сухов, целиком занятый учением, носился на сером жеребце между взводами и одиночными конниками, наводя порядок и поправляя ошибки всадников.
        - Служака… этот знает свое дело. Начал службу еще в восемьсот двенадцатом году простым казаком, воевал с Наполеоном, побывал в Париже, гонял по степям и персов, и ногаев, а теперь — майор, кавалер Святой Анны второй степени, — с уважением отозвался о Сухове комендант.
        А Туганов добавил:
        - Справедливый человек. Для него главное — правда. Казаки очень любят и доверяют ему.
        Спустя полчаса был дан отдых войскам, потом командование учением принял хорунжий Туганов. И опять конница у пехота повторили то же, что делали час назад. Наконец прозвучал отбой, и усталые, мокрые от скачки, рубки и маневров люди построились в колонны и двинулись к крепости.
        Казаки ехали молча; солдаты с присвистом запели веселую песню про «Дуню Фомину». Песня была легкой, озорной, и под нее хорошо было идти строевым шагом, не сбиваясь с ноги.
        Осетины шли взводной колонной. Впереди гарцевали Туганов и Абисалов, за ними со значком всадник с двумя Георгиевскими крестами, за которым ехал прапорщик осетинской милиции Алдатов.
        - Александр Николаевич, обратите внимание на осетина со значком. Дома я расскажу забавный случай, — сохраняя деловое выражение лица, чуть слышно сказал полковник.
        - Уж ты, Ду-у-ня Фомина,
        За што лю-у-бишь Ивана, —
        заливались тенора.
        - Я за то люблю Ивана, што головушка кудрява,
        Кудри вьются до лица, люблю Ваню молодца… —
        подхватывали альты, а тяжелые басы, покрывая и тех и других, выводили:
        Приговаривал Ванюша
        К себе Дуню ночевать…
        - Едемте и мы, Александр Николаевич. Ну как вам понравилось наше учение? — трогая копя, спросил Огарев.
        - Отлично! Боевой, удалой народ! — восхищенно ответил Небольсин.
        - Именно, удалой. Ну, а что не ведают всех тонкостей шагистики да парадной картинности, так это и не нужно. На Кавказе нужны смелое сердце, верная рука и точный глаз. Школа Ермолова, — сказал Огарев, и они поехали к крепости, куда уже подходили войска.
        Обедал Небольсин у Огаревых. Чем больше наблюдал он за комендантом, тем больше нравился ему этот спокойный, рассудительный, чем-то напоминавший Модеста Антоновича человек. И суждения его не были похожи на тупую педантичную убежденность начальства, которая так угнетала Небольсина в Петербурге. Было что-то светлое, свое, человеческое в обхождении коменданта не только с офицерами И «проезжающими господами», но и с солдатами, казаками, осетинами, со всем простым народом, с которым ему по долгу службы приходилось иметь дело.
        «Теперь понятно, почему Пушкин и Грибоедов дружили с ним… почему Ермолов просил при встрече передать ему поклон».
        - Под Ставрополем я нагнал партию переселяющихся из России мужиков и баб. Стояли лагерем, отдыхали. Признаюсь, эта картина беспорядочного, почти насильственного переселения беспомощных людей произвела на меня тяжелое впечатление, — сказал Небольсин.
        - Почему же? — спокойно осведомился Огарев.
        - Да уж больно незавидная доля у этих оторванных от родных мест людей. Чужая земля, другие привычки и нравы, неведомые люди…
        - Не-е-т, Александр Николаевич, вы очень ошибаетесь, делая столь скорый вывод из случайной встречи с переселенческой партией. Конечно, они идут на неведомое, но зато свободное существование среди русских же людей. Вы видели их усталыми, утомленными долгим путем; в дороге их обкрадывают провиантские чиновники и фурштадты. Более того, держат их под конвоем, как арестованных, непутевых людей. Все это пугает переселенцев, они теряют голову, начинают сожалеть, что согласились на отъезд, но… — Огарёв улыбнулся, — посмотрели бы вы на них через месяц-другой, когда они уже распределены по станицам и хуторам, когда жизнь вошла в колею, когда у них уже есть свои хаты, земля, пасется рядом скот, вокруг свои православные люди, церковь, базары, а главное, воля! Ведь и в слободках, и в крепостях, а тем паче в станицах начальство одно — атаман или командир гарнизона. Веди себя, как все: не воруй, не бунтуй, работай да создавай себе семью, дом — и никто тебя и не вспомнит. Ведь тут нет ни повинностей, ни налогов… А что они имели там? Кабалу, крепостную зависимость, произвол помещика, побои да скотный двор, а
то и того хуже — их продавали… Не-ет, Александр Николаевич, здесь одна треть русского населения состоит из переселенных мужиков, так они до сих пор бога благодарят, что попали сюда… А у вас есть крепостные? — вдруг спросил Огарев.
        - Мало, душ, наверное, сто, остальных отпустил на волю пять лет назад, хотел сейчас сделать то же и с остальными, но… — Небольсин развел руками, — умные люди отсоветовали… сделаю позже.
        - Правильно поступили, Александр Николаевич, сделать доброе дело никогда не поздно, а после… — он подумал и тихо продолжал, — после дуэли не следует спешить…
        - А как у вас? — в свою очередь поинтересовался Небольсин.
        - Были, но отпущены на волю еще до воцарения Николая Павловича, — многозначительно сказал Огарев. — Кстати, я вам на плацу обещал рассказать забавную историю об осетине с двумя Георгиевскими крестами.
        - Слушаю вас.
        - В тысяча восемьсот двадцать седьмом году сюда, как вам известно, по повелению государя императора, из столицы приезжал начальник Главного штаба российской армии барон, ныне граф, Дибич, для того чтобы разобраться на месте в причинах ссоры Ермолова и Паскевича.
        Небольсин кивнул.
        - Возвращаясь в Санкт-Петербург, Дибич здесь, в крепости, провел четыре дня. Человек он непоседливый, вечно куда-то торопящийся, и вот взбрело ему в голову поездить с небольшим конвоем вокруг крепости. Однажды выехал он в своей коляске до Балты, сопровождаемый десятком казаков и адъютантом. Возвращаясь, решил пройти пешком по дороге, приказав конвою и кучеру через полчаса догнать его. Было тихо, спокойно, и вдруг небо заволокли тучи, грянул гром, хлынул ливень. Оглянулся туда-сюда — некуда спрятаться. Вдруг догоняет его всадник-осетин, поздоровался и говорит:
        - Слуши, кунак-апчер, бери мой лошад, ежай скорей станций — а до станции версты три, — там оставь лошад, пей водка-чай, отдыхай.
        Умиленный Дибич достал золотой полуимпериал и хотел было дать его осетину.
        - Нет! — твердо сказал тот. — Не возьму! Садись скорей, ежай, дожжик сильна.
        А дождь действительно был силен. Сел Дибич на лошадь осетина и поскакал, а тот под дождем поплелся по дороге. Вскоре его догнал конвой графа. Когда они доехали до почтовой станции, Дибич уже грелся у огня, пил чай и в умилении рассказывал о поступке благородного осетина.
        - Я дождусь его и сам верну лошадь, — сказал он адъютанту. Вскоре появился и осетин.
        - Спасибо, друг, — сказал Дибич. — Ты великодушный, благородный человек. Бери своего коня.
        - Ага, — сказал осетин, — а тепер давай денга.
        Дибич изумился:
        - Как деньги? Ты же отказался от них?
        - Я думал, ты бедни русски апчер… Зачем я у бедни апчер буду взят денга?.. А ты книаз, питербурхский енарал… Давай денга! — решительно потребовал осетин.
        Дибич расхохотался и дал ему десять империалов. Так вот этот самый урядник и был великодушным осетином, — закончил рассказ комендант.
        Оба посмеялись над этой забавной историей.
        - Александр Николаевич, может быть, вы хотели бы остаться здесь, во Владикавказе? Пока я тут комендантом, я в силах сделать это, — сказал Огарев.
        - Признаюсь, хочется этого и мне. Здесь так уютно и хорошо, так много сердечных людей, здесь ваш дом, по… — Небольсин вздохнул, — мне необходимо побывать там, где протекла большая часть моей кавказской службы — в Грозной, Внезапной, Дагестане… Я хотел бы провести на Гребенской линии месяца четыре-пять, а затем, если это будет возможно, перевестись сюда.
        - Конечно! Поезжайте в Грозную, а потом — к нам, если я к тому времени еще буду комендантом крепости. Ведь сейчас времена странные… Неожиданные падения, возвышения, отставки, награды, благоволения и аресты сыплются с двух сторон… и из столицы и из Тифлиса… Кто знает, что будет через полгода? Но если я буду здесь, вы, Александр Николаевич, непременно напишите мне, и мы переведем вас на Владикавказскую линию, — он улыбнулся. — И это не только мое желание. Об этом просили меня ваши новые друзья и кунаки.
        - Тутанов и Абисалов?
        - Они самые, — подтвердил Огарев.
        На следующий день Небольсин был гостем Туганова, который увез его на целый день в аул, где в его честь были зарезаны нивонд[38 - Двухгодовалый бычок.], несколько баранов, много птицы и устроен кувд[39 - Пир.]. Абисаловы, Тугановы и Газдановы хотели как можно торжественней встретить гостя, и все же аул не произвел большого впечатления на Небольсина. В Дагестане он не раз бывал в аулах, хотя осетинские аулы кое-чем отличались и от кумыкских, и от лезгинских. Прежде всего чувствовалась близость к русским, была заметна связь с казаками и станицами. Проще и свободнее держались мужчины; молодежь, встречая его, пыталась поздороваться по-русски. И сами сакли, и вещи в них, и наличие ложек, вилок, ножей и тарелок говорило о тесном единении с русскими. Старики, принявшие Небольсина в свой круг, были любезно-почтительны. На черкесках некоторых из них блестели Георгиевские кресты и медали, а частые приглашения вроде «кусай, пожалуста», «пей, пожалуста», «ишо кусай» свидетельствовали о том, что старики эти были в свое время тесно связаны с русскими войсками. На столах стояли кувшины с аракой, холодной брагой и
темным осетинским пивом. Гостю налили полный рог пива, рог, украшенный серебром с национальным орнаментом. Почтительный, средних лет осетин, держа рог обеими руками, поднес его гостю, и сейчас же все, за исключением двух-трех стариков, запели застольную песню.
        - Это в вашу честь, просят у бога здоровья, удачи в бою, долгих лет жизни, — пояснил Туганов.
        А люди все пели, то и дело повторяя слова: «хуцау», «вашкерджи».
        - Это они взывают к богу и святому Георгию Победоносцу, — опять сказал Туганов.
        Небольсин тоже взял рог обеими руками и похолодел от ужаса. Рог был огромен. Буйвол, с головы которого содрали его, был, по-видимому, великаном среди своих собратьев. Бог знает сколько холодного, пенящегося ароматного пива помещалось в этом роге.
        Туганов, заметив смятение гостя, пояснил:
        - Пейте сколько сможете. До конца пьют только самые удалые гуляки.
        Небольсин поднес к губам рог и стал медленно пить, но удивительное дело, хоть он и боялся этого огромного рога, само пиво было так вкусно, так приятно, и, главное, с таким своеобразным ароматом, что он долго, очень долго не мог оторвать губ от этого впервые им вкушаемого напитка. Наконец он перевел дыхание и, отдавая на две трети осушенный рог осетину, стоявшему возле, сказал:
        - Прелесть! Я никогда не пил такого чудесного пива.
        А хозяева, гости и старики, одобрительно улыбаясь, пели какую-то новую, видимо, опять только ему, Небольсину, адресованную песню, часто повторяя его имя на осетинский лад — «Алксан» с припевом — «бира цар»[40 - Живи долго.].
        Небольсин давно не чувствовал себя так легко и свободно, так просто и задушевно. А пиво уже оказывало свое действие: лица сидевших рядом стариков расплывались, как в тумане.
        Небольсин ел и шашлык, снимая его прямо с шампура, и осетинские пироги — фитджины, и какие-то удивительно вкусные олибахта, которыми его потчевал Абисалов. Холодная ключевая вода отрезвила капитана. Голова стала ясной, туман как бы уплыл куда-то в сторону.
        - Чудесная вода, дайте еще, — попросил он хозяина сакли.
        - Это родник, он бьет тут, под скалой… Кругом пузырьки летят, а он холодный, как лед, — наливая большую чашу, объяснил Туганов.
        Кувд был в полном разгаре. Хозяева и Небольсин вышли во двор, где собралась молодежь аула — девушки с открытыми лицами, в национальных костюмах, юноши в ярких черкесках. На скамейке сидели две девушки с небольшими азиатскими гармошками в руках. Как только гость и старики появились, девушки заиграли что-то протяжное и однообразное, затем мелодия перешла в быстрый, легкий и какой-то все убыстряющийся ритм.
        - Осетинская лезгинка. Сейчас молодежь покажет вам свою удаль, — довольным голосом сказал Туганов.
        И ритм, и темп, и хлопанье в ладоши все убыстрялись, а двое — девушка, затянутая в золотистый пояс-корсет, в светлом длинном платье и белом шелковом платке, плыла по кругу, а за ней, то опережая, то нагоняя, то отставая, то снова вылетая вперед, несся юноша со строгим лицом, сверкая серебряными газырями и золоченым кинжалом…
        Потом танцевали парами другой танец — «симд» — строгий, целомудренный и гармоничный во всех движениях. Его сменила «уге» — размеренная, мелодичная не только в музыке, но и в самом танце, благородная массовая «уге», занесенная в Осетию из соседней Кабарды.
        Небольсин не сводил глаз с танцующих. Все ему казалось фантастическим, чем-то нереальным и в то же время необходимым.
        Да, именно здесь, впервые после Петербурга, он был самим собой. Среди этих искренних, простых людей с их немудреной жизнью, с эпически спокойными понятиями о жизни и смерти, о веселье и горе.
        «Как хорошо, что меня вернули на Кавказ, к этим чистым, не испорченным цивилизацией детям природы. Среди них, среди казаков и поселенцев, пусть проходит моя жизнь. Прощай, Петербург», — облегченно подумал он. И только дорогие ему люди, Модест и обе кузины, еще связывали Небольсина со столицей.
        А гармошки все играли, и уже пожилые, с проседью в волосах люди, танцевали «симд» и «уге», празднуя прибытие в аул почетного русского гостя.
        Утром, едва Небольсин побрился и привел себя в порядок, Сеня доложил:
        - Александр Николаевич, к вам пришли те два офицера осетинских, что сказать?
        - Зови да скажи в столовой, чтобы дали еще приборы и завтрак, — поднимаясь из-за стола и идя к дверям, распорядился Небольсин.
        В комнату вошли Туганов и Абисалов. Небольсин, довольный их неожиданным приходом, усадил гостей за стол и, хотя офицеры отказались от завтрака, настоял, чтобы они распили с ним бутылку кахетинского.
        - Мы к вам, Александр Николаевич. Завтра уходит оказия в Грозную. Вы уезжаете с ней? — спросил Туганов.
        - В восемь утра. А что, разве кто из вас тоже отправляется с нею?
        - Нет, мы остаемся здесь, но просим разрешения проводить вас до блок-форпоста, это в восьми верстах от крепости. Мы, Тугановы, Собиевы, Абисаловы, Кабановы и еще кое-кто, хотим проводить вас, нашего кунака, по обычаям осетинской старины, — сказал Туганов.
        - Спасибо! Буду рад этому… Мне очень, — он повторил, — очень понравились и гостеприимные хозяева, и ваши обычаи, и все те, кто так радушно встретил меня в ауле.
        - Итак, до завтра, до восьми часов… А теперь, это уже наша к вам просьба, я и Сослан Урусбиевич хотим подарить вам на память вот этот старинный кинжал, — доставая из коврового хурджина оружие, сказал Туганов. — Это — базалаевской работы, сталь чистая и прочная, как гурда, а чернь, серебро и золото по рукояти и ножнам сделаны в наших горах, в ауле Дурдур знаменитым оружейником Хамматом.
        - Что вы, как я могу взять такую бесценную вещь, — искренне изумился Небольсин.
        - Можете. Это дают вам кунаки, ваши друзья до последнего дня вашей жизни.
        - Болшой будет обида… Нехорошо здесь будет, если не берешь, Алксан, на зарда[41 - Александр, наше сердце.], — поддержал друга Абисалов, и Небольсин обнял обоих.
        - Беру и отдаю вам на всю жизнь и дружбу и любовь брата, — сказал он. — Сеня! Дай ящик с пистолетами Лепажа…
        - Это те, из которых Голицына подстрелили? — ухмыляясь, уточнил стоявший в дверях Сенька.
        - Да!.. Чем может военный человек отдарить других военных в подобном случае? — беря в руки ящик из черного полированного дерева с богатой инкрустацией по крышке и бокам, сказал Небольсин. — Тоже оружием. Так вот, друзья мои, прошу принять от меня эти пистолеты. — Он вынул изящные длинноствольные «лепажи» и протянул их гостям. — Это последней модели. Шестигранные с сильным боем, дуэльные, — пояснил он.
        Абисалов не понял и половины сказанного Небольсиным, но прекрасный пистолет, тщательно и любовно сделанный французскими оружейными мастерами, захватил его.
        - Дуэльные? — засмеялся Туганов. — У нас дуэлей не бывает. Если нужно, рубят или стреляют врага без церемоний. А за подарок — спасибо. Прекрасный пистолет! — разглядывая «лепаж», похвалил он.
        - Из него я отомстил на дуэли своему врагу, — сурово и холодно проговорил Небольсин, — и знаете… только после этого обрел покой. На душе стало легко, и опять захотелось жить!
        Туганов внимательно посмотрел на штабс-капитана.
        - Я понимаю вас и разделяю вашу радость. Только кровь врага, смерти которого ищешь все время, радует мужчину. Я беру этот пистолет и… — он поднял руку с «лепажем» над головой, — клянусь вам, что постараюсь убить из него моего кровника, предателя, нарушившего честь и вековые адаты горцев… кабардинского князя Кожокина, изменнически, из-за угла, убившего моего дядю, известного в горах и среди русских, друга Ермолова, Татархана Туганова. Подлый убийца знает, что я ищу его, что я хочу его крови, и он прячется у себя в Кабарде, боясь высунуть нос на линию. Но… кровь дяди будет отомщена, я возьму ее и у князя, и у всего рода. Клянусь вам нашей дружбой, если поможет бог, я убью его из этого пистолета!
        - Желаю вам этого, — сказал Небольсин, а Абисалов, видимо, понявший все сказанное Тугановым, коротко сказал:
        - Аллах поможет нам, и мы это сделаем!
        Вскоре они ушли. Небольсин стал готовиться к отъезду.
        Утром в половине восьмого забили барабаны батальонов, уходивших в Грозную; за стены крепости проскакали конные сотни Волжского полка, потянулись орудия, зарядные ящики, фуры, обозы, пароконные телеги, экипажи, молоканские мажары, провожающие оказию люди.
        Полусотня осетин во главе с Абисаловым, Тугановым, Алдатовым и длиннобородым вахмистром Тлатовым подъехала к «дому для проезжающих господ», где ожидал ее Небольсин. Сеня с чемоданами, баулами и запасным оружием своего барина, уже сидел в возке.
        Осетины подвели заручного, оседланного коня Небольсину, и он, вскочив в седло, вместе со всей полусотней направился к дому Огаревых, на балкончике которого стояла Мария Александровна. Небольсин соскочил с коня и, поблагодарив хозяйку за уют, радушие и гостеприимство, вместе с Огаревым, сидевшим на высоком гнедом мерине, под звуки сопилок, дудок, бубна и пение осетин на рыси отправился к строившейся за крепостью оказии.
        После церемониального прощания коменданта с уходившими в Грозную войсками оказия под звуки горна и треск барабанов вышла на назрановскую дорогу. Ингуши, осетины, пешие казаки, женщины, торговцы, дети, стоя по обочинам дороги, провожали их, махая платками, папахами и выкрикивая добрые напутствия.
        Сначала прошла сотня волжских казаков, за нею два орудия, готовых к открытию огня, затем две роты апшеронских солдат, за пехотой — обоз и гражданские, или, как их называли, вольные переселенцы, торговцы, солдатские жены. Потом опять пехота. По сторонам двигались конные разъезды, а впереди оказии, в полуверсте от головы колонны, шагом шли дежурная полурота и дозорная полусотня казаков.
        Небольсину было грустно расставаться с людьми, так по-хорошему, по-доброму встретившими и проводившими его, да и сама Владикавказская крепость понравилась ему, и он все с большим удовольствием думал о том, что, может быть, вскоре переведется сюда на службу.
        Так, почти в безмолвии, слушая пение осетин и их незатейливую музыку, доехали они до укрепленного блокгауза «Теречный окоп». Тут полусотня осетин остановилась, офицеры пожали друг другу руки, выпили из круговой чаши горского пива и повернули обратно к Владикавказу, а Небольсин, поплотнее усевшись в возок рядом с Сеней, догнал оказию.
        Начиналась жара, по дороге вилась пыль, однообразие пути клонило ко сну, и вскоре Небольсин, незаметно для себя, задремал.
        От Владикавказской крепости до Грозной оказия шла больше двух суток. Переночевав в укреплении Назрань, на рассвете двинулись дальше; вторая ночевка была в двенадцати верстах от Грозной, и на третий день пути подошли к крепости, за стенами которой их ждали военные и вольные обитатели, для которых приход оказии был праздником.
        ГЛАВА 9
        Пленных солдат гнали в Черкей, большой аул, раскинувшийся на пересечении трех дорог.
        Гнали пешком, редко делая привалы, и пленные, изнемогая от усталости и жары, на четвертые сутки еле брели. На горных тропах встречались им конные и пешие горцы. Они сумрачно оглядывали пленных, о чем-то переговаривались с конвоирами и не удостаивали русских взглядом. Женщины и дети иногда швыряли в них камнями, показывали кулаки, ругали и не давали воды. Если б не конвой, их, вероятно, прибили бы в первом же горском ауле.
        Утром пленным давали по лепешке из пшеничной муки, кусок кукурузного хлеба, иногда сыр и раз или два молочной сыворотки, густой и терпкой.
        Булакович молчал, лишь изредка подбадривал солдат, особенно обессилевшего раненого. Приказ Шамиля относиться к нему с уважением и добром был забыт после первого же перехода. Горцы, сопровождавшие пленных, спешили, подгоняли их, не обращая внимания на усталость.
        «Ах, зачем я не взорвал себя в ауле?» — тоскливо думал Булакович, с трудом взбираясь по узким горным тропинкам высоко вверх или спускаясь вниз. Потный, грязный, обросший щетиной, с разбитыми, натруженными ногами, он едва поспевал за всадниками. Говорить с горцами было бесполезно — они ни слова не понимали по-русски.
        Только на четвертые сутки, еле живые от усталости, голода и жажды, пленные добрались до Черкея.
        Аул террасами спускался в долину. Сакли так тесно прилепились одна к другой, что напоминали гнезда ласточек. Весь аул можно было пройти из конца в конец, перескакивая с крыши на крышу.
        «Естественная крепость, поди возьми такую штурмом. Каждая сакля — укрепление, а весь аул — цитадель», — подумал Булакович, глядя на темные, связанные воедино сакли и крыши большого аула. Над ними вились дымки очагов, выше теснились камни и утесы нависавшей горы; ниже чуть поблескивала небольшая быстрая речушка, в которой плескались ребятишки. Завидя шедших по дороге пленных, они загомонили и, выскочив из воды, мокрые и блестящие от солнца и стекавших с них капель, закричали на все лады, плюясь и швыряя песком:
        - Урус… кяфир… донгуз-урус… гяур, кей-пей-оглы-урус!
        - Эй, гет шайтан олу! — замахиваясь плетью, крикнул аварец Хусейн.
        Мальчишки смолкли. Они показывали русским языки, грозили кулаками, плевали вслед, но все это молча, так как знали, что теперь Хусейн без предупреждения пустит в ход нагайку.
        Улочка аула была узкая, пыльная, с кое-где выпиравшими из земли камнями. Помет и пыль устилали ее.
        Хусейн что-то крикнул конным и, соскочив наземь, плетью указал место, где надо было стоять пленным.
        - Издес… — сказал он и быстро шагнул в низкие двери сакли.
        После долгого пути под солнцем, по уступам, камням и тропинкам пленные солдаты тяжело дышали, облизывая ссохшиеся губы.
        - Испить бы хучь дали, ироды, — тихо сказал один из них.
        Булакович посмотрел на одного из карауливших их горцев, тот показался ему более добродушным, чем остальные.
        - Су! — по-кумыкски сказал он. — Су вер? Воды выпить, — и, сложив чашечкой ладонь, поднес ко рту, поясняя слова.
        Кумык поглядел на него, сверкнул глазами и, сплюнув, показал кулак.
        - Вот тебе и водица, — вздохнул солдат. Остальные караульные рассмеялись, что-то лопоча и тыча пальцами в пленных.
        Мальчишки, осмелев, подобрались ближе, пытаясь камнем или куском коровьего навоза попасть в пленных.
        - Гет, ке-пе-еглы, баба саны! — заревел появившийся в дверях сакли Хусейн.
        За ним шел невысокий человек в папахе, замотанной зеленой материей; позади виднелись два-три молодых горца в папахах и суконных шубах. Это был местный кадий, он же старшина аула.
        Хусейн, ткнув пальцем в Булаковича, что-то сказал старшине, тот кивнул и показал пленному на двор сакли.
        - Твоя иди здес.
        Булакович понял, что его отделяют от остальных пленных, которых тотчас же окружили караульные.
        - Воды им дай, кунак… устали, пить хотят… Су, су вер… — жестом показывая на рот, пояснил он.
        - Якши!
        Старшина что-то крикнул внутрь сакли. Через минуту-другую оттуда вынесли жестяной, похожий на лохань сосуд, до краев наполненный водой. Солдаты жадно, захлебываясь, пили, передавая лохань один другому. Горцы равнодушно смотрели на них, а солдаты, напившись вволю, начали смачивать лица и шеи.
        - Пошла сакла, — беря Булаковича за рукав, сказал кадий.
        Булакович, сопровождаемый старшиной и расступившимися молодыми горцами, вошел в дом.
        Ему, много слышавшему о быте и нравах горцев, все представлялось иначе. И аул, неприветливый, дымный, с темными закопченными саклями, и мрачные мужчины, смотревшие на него с еле сдерживаемой ненавистью, и женщины, о которых у Пушкина он читал как об одухотворенных красавицах, были совсем другими. Две женщины в длинных темно-коричневых платьях-балахонах до самых пят внесли в комнату круглые кукурузные пышки, пшеничный чурек, сыр и дымящийся хинкал[42 - Куски крутого теста, сваренного в супе.]. Худые, с опущенными вниз глазами, с лицами покорно и привычно равнодушными, они расставили все на низеньком столе и бесшумно исчезли. Сколько им лет — двадцать пять или сорок? — трудно понять, и Булакович, знавший горские обычаи и нравы, лишь мельком глянул на них, спокойно ожидая беседы с ним старшины и Хусейна.
        «Да как же мы будем разговаривать?» — подумал Булакович, знавший по-кумыкски всего десять-двенадцать слов. И, словно угадав его мысли, старшина что-то крикнул, и из глубины сакли показался невысокий человек с проседью на висках. На его скуластом лице были почтительное внимание и любезность. Старшина произнес несколько слов, и человек стал переводить на довольно сносный русский язык.
        - Здравствуй, ваша блахородия, — кланяясь, сказал он. — Абу-Бекир ага-бен-Салим говорит, ишто… — Он подумал и, найдя нужное слово, повторил: — Ишто ты, ваша блахородия, есть гость яво, так имам приказал. Имам Гази-Магомед, да будет аллах яво любит, говорил — «эта русска офицер — моя гость… Яво обижат, яво плохо делат нелза».
        Булакович слушал переводчика, внимательно вглядываясь в его лицо.
        - Скажи старшине, я благодарен имаму и его помощникам. Я всегда буду другом горцев и никогда не забуду этих людей.
        Старшина и другие горцы молча и дружелюбно закивали.
        - А ты кто сам, откуда знаешь русский язык? — поинтересовался Булакович.
        - Казански татар я. Русски солдат шесть годов служил… Лексей Петрович добре знал… — словоохотливо отвечал переводчик. — Потом горы бежал, имам переводчик стал…
        - А почему бежал?
        - Нада била… Мине фитфебел и ротный кажины день морда били… Кутузка сажали… свинином кормили… розги били…
        - А за что такое?
        - Ты, говорит, татарски лопатка, вор, афицерски вещи украл, а я, ваша блахородия, никогда дома чужой палка не брал, чисты был, а тут — вор… И кажны бьет, ругается, а за што? Не знаю…
        - И сквозь строй гоняли?
        - Нет, я бежал… Вовремя ушла, а то — пиропала голова… — вздохнув, сказал переводчик.
        - Как тебя зовут?
        - Ахмед. Мой деревня близко Казань стоит… Маленьки дочка, малчишка тоже ест, — рассказывал переводчик.
        Старшина и горцы терпеливо ждали, и Булакович, обращаясь к старшине, спросил:
        - Как будет поступлено со мной и что сделают с пленными солдатами?
        - Пусть сначала наш гость поест с нами, а уж потом мы поговорим обо всем, — предложил старшина.
        - Спасибо. И если можно, помыться…
        Переводчик что-то крикнул. Из передней вышла одна из ранее прислуживавших женщин, поставила перед русским таз и стала поливать ему на руки, затем на голову и шею из глиняного широкогорлого кувшина. Хозяева учтиво ждали, и, только когда пленный сел рядом с Хусейном, все не спеша принялись за еду.
        - Ахмед, поблагодари хозяев за обед, за доброе отношение ко мне, — попросил Булакович, глубоко взволнованный вниманием хозяев.
        - Имам приказал… Шамиль-эфенди сказал, что ты не пленник, гость. А у нас, ваша блахородия, гость аллах дает, — перевел татарин слова старшины.
        Все снова стали есть хинкал, обмакивая густо наперченные куски теста в чесночный настой. Булакович впервые ел это горское блюдо, но ему, голодному и усталому, все: сыр, и жареное мясо, и крутой хинкал — показалось божественным.
        - А что с солдатами? — вдруг спросил он. — Их накормят? Ведь они ничего не ели в дороге.
        - Солдаты — пленные… Их кормят два раза в день — утром и вечером. Когда стемнеет, им дадут поесть, — равнодушно ответил старшина.
        - А что будет с ними? — переставая есть, спросил Булакович.
        - Кто знает ремесло — будет работать; кто стреляет из пушек — поступит в артиллерию имама, а кто ничего не умеет, того заберут в горы помогать старухам и бабам, — перевел Ахмед слова старшины и добавил от себя: — Деньги за них возьмут, если кто их захочет выкупить. Русские иногда выкупают пленных.
        Разжалованный повел плечами. Кто заплатит за этих нищих солдат? Он вспомнил свою мать, которая, конечна, сделала бы все, чтоб выкупить его. Но разве могла она знать, где находится ее сын?
        - А велик выкуп? — поинтересовался он.
        - Разный. И десять золотых, и тридцать. За солдата, не знающего ничего, — десять серебряных туманов, за офицера — пятьдесят, — сказал кадий.
        - А сколько за меня?
        Горцы дружно засмеялись, и даже Ахмед прикрыл ладонью улыбающийся рот.
        - Чего смеетесь? Или я ничего не стою? — удивился Булакович.
        - Я говорил — ты гость имама. И если имам захочет, ты или навсегда останешься с нами, или просто уедешь обратно к русским. За гостя мы денег не берем, — уже серьезно пояснил кадий.
        Только теперь Булакович понял, как опасно быть «гостем» имама Кази-муллы.
        Прошло двое суток. Видимого надзора за пленным не было, но Булакович чувствовал, что за каждым его шагом следят. Жил он вместе с Ахмедом в боковушке сакли старшины, холодной, с низко нависшим потолком и земляным полом. Здесь все жили так, неуютно, очень бедно и до того неприхотливо, что наблюдательному «гостю» вся жизнь аула казалась дикой и темной. Все было однообразно, сурово и примитивно. И утренний призыв муэдзина, и постоянная возня женщин по саклям, и мычание скота, возвращавшегося с выгона, и босые оборванные ребятишки, и косые взгляды мрачных стариков, неприветливо поглядывавших на русского.
        «Как убога их жизнь», — провожая взглядом горцев, думал он, сидя на камне возле сакли старшины.
        - Ты, ваша блахородия, одна не ходи, тут народ темный, русски не любит… может, спаси аллах, камнем вдарить, — предупредил его Ахмед.
        А старшина был все так же молчаливо любезен, так же по утрам обычным «салам» приветствовали Булаковича сын и братья старшины, но дальше этого не шло.
        - Что со мной будет, Ахмед? Останусь здесь или пошлют к имаму? — наконец, не выдержав, спросил Булакович. Он с внимательным удивлением всматривался в жизнь и быт горцев. Как он разнился от жизни крестьян и горожан России! Это был другой мир, другие понятия, другой образ жизни — свой собственный, созданный веками и условиями гор.
        «Хищники»… «разбойники» — так в реляциях называли генералы своих противников-горцев. Булакович видел, что эти люди не были разбойниками, не были они и хищниками, они защищали свою жизнь, свои горы, свою самобытность и свободу.
        Булакович вспомнил петербургские беседы накануне 14 декабря с теми, кто вывел войска на Сенатскую площадь. Они не одобряли Кавказскую войну, выступали против насильственного обрусения прибалтийских провинций, были противниками завоевания и присоединения Польши.
        Булакович невесело улыбнулся. «И вот я, декабрист, желавший России блага, мечтавший о равенстве и братстве людей, враг крепостного права и монархии, нахожусь в плену у тех, кого приказано царем завоевать и сделать русской провинцией».
        - Чего задумался, ваша блахородия? — участливо спросил Ахмед, молча наблюдавший за выражением лица Булаковича. — Худа тебе здесь не будет… не бойся. Имам очень хорош человек… Его слова — крепки слова, он тебе худа не сделат.
        - Я не о себе задумался, Ахмед, а о тех людях, у которых сейчас нахожусь. Ведь мы, русские, совсем не знаем их…
        - Народ ничаво… хорош народ.
        - Я это вижу, а ведь три дня назад я воистину думал, что они дикари, звери… А солдаты, те и вовсе ничего не знают о горцах.
        Татарин наморщился, внимательно вслушиваясь в слова Булаковича. Было видно, что он не все понял и теперь силился постичь точный смысл слов пленника.
        - Народ здесь разный, ваша блахородия, есть и такой — не дай бог, худа сделает, есть такой — лучше кунак будет… Разный народ гора живет, однако, если ваша через Терек не идет, — мир будет, торговля будет, а ваша генерал все горы идет, аулы ломать, зажигать… Нехорошо.
        - Куда как скверно! — согласился Булакович.
        - Русски солдат тоже много горя, беда имеет, — покачивая головой, продолжал татарин. — Наша батальон Кизляри стояла, три солдат себя кончала, ружье стреляли, два к ногай бежала, другой тюрма да розги, сквозь строй, били… минога били… — со вздохом сказал Ахмед.
        - А за что ж их наказывали?
        - Кто знает?.. Фитфебел денги не даешь — ты плохой… Одна поручик Кизляри был… у-ух, суволоч, сука… его Петушков звали. Он мине хотел тюрма сажат. Хто знает, зачем солдат мучит… зачем виноват, — разводя руками, снова заговорил татарин.
        - А здесь как? Тоже небось наказывают? — спросил Булакович.
        - Тут другая дела. Хто русски сторона держит — голова долой. Хто вор есть — рука долой. Хто война боится — дом, лошад, ружо — все имам заберет, самому — башка долой; хто за хан и беки сторона держит — башка долой. Хто коран, шариат не любит — башка долой, — неторопливо повествовал Ахмед.
        - Тоже не сладко.
        - Э-э, везде чижало, ваша блахородия, мужик-человек везде плохо, — вздохнул татарин. — Здесь одна хорошо: крепостной нет, пристав — нет. Нихто татар лопатка не обижает. Здесь имам хорош, чисты человек, потому эта сторона — лучше, — убежденно закончил татарин.
        Прошло несколько дней однообразного пребывания в плену, хотя и пленом-то нельзя было назвать это странное существование в Черкее. Булакович пользовался относительной свободой, питался вместе со старшиной и его сыновьями, хотя заметил, что ему ставят особую миску. Каждый день Ахмед брил Булаковича, достал ему чистое солдатское белье с казенным клеймом: «Кизлярское гарнизонное депо». Услужливый и добрый татарин по просьбе Булаковича иногда передавал пленным солдатам куски кукурузного хлеба, остатки сыра и мяса, беседовал с ними. Старшина знал об этом, но молчал и не препятствовал. Даже жители аула уже не столь враждебно косились на прогуливавшегося по улочке уруса, а мальчишки, недавно швырявшие в него навозом и камнями, теперь дружелюбно скалили зубы и издалека кричали:
        - Издрастуй, урус… издрасти, Иван…
        Наконец на девятые сутки своего пребывания в Черкее Булакович узнал от Ахмеда, что сегодня в аул прибудет имам с несколькими приближенными людьми.
        - Он Кизляр нападал… минога пленны, минога денга, лошад, корова, разны хурда-мурда взял, — с почтительным одобрением поведал татарин.
        «Взял Кизляр», — подумал Булакович, веря и не веря словам Ахмеда. Кизляр был крепостью и городком, в котором стоял довольно сильный гарнизон, возле были казачьи станицы, находилась там и армянская рота добровольцев, до двадцати орудий… Как мог имам овладеть такой сильной крепостью?
        - Три дня мюриды вся город руках держал… Казацки войска, солдаты кирепост прятались…
        - Значит, крепость не была взята имамом? — спросил Булакович.
        - Кирепост нет. Город, вся Кизляр мюриды брали, три дня хозяев были, — пояснил татарин.
        Это уже похоже на правду.
        - А куда дели пленных? Здесь их что-то не видно…
        - Зачем здес? Все пленны в горы, в аул погнали… там их кирепко держат станут… Которы красивы девки, замуж за мусульман пойдут, которы парни, работать станут. Кто денга ест — выкупят… — со знанием дела рассказывал Ахмед.
        К полудню Булакович заметил, что и в самом Черкее началось некоторое движение. На улице появились старики, обычно лишь по утрам и вечерам выходившие поговорить друг с другом на площади у мечети. Появилось много конных, проехал обоз из русских фур и телег и, не задерживаясь в ауле, потянулся в горы. Оживленней было и в саклях. Почти непрерывно пылали очаги, над крышами вились дымки; женщины все чаще сновали по улице, нося из родников воду в кувшинах. Да и сам Булакович уже не привлекал ничьего внимания. Приезд имама после победоносного налета на Кизляр был главным событием дня.
        - Ваша блахородия, старшина говорит, иди сакла, сиди там, улица не ходи… пока имам не приехал. Сейчас Черкей минога разны народ ест — чечены, тавлин, кумыки, всякий… Ты русски, тебя знает имам, Шамиль-эфенди, мюриды мало знают… не дай бог обижат будут…
        Булакович понял тревогу старшины. И в самом деле лучше было дождаться приезда имама в сакле, чем мозолить глаза все прибывавшим в Черкей конным и пешим воинам имама.
        Часов в пять дня по аулу проехали конные. Оживление и шум заполнили улицу, и Булакович понял, что прибыл имам. Потом все стихло. Никто не входил, не тревожил его, лишь мальчишка, племянник старшины, внес кувшин с водой, три куска пшеничной лепешки, миску с густым супом, в котором плавали куски баранины и, подмигнув, негромко сказал: «Ийи[43 - Кушай.], Иван… харашо» — и удалился.
        Не было и Ахмеда. Что происходило за стенами дома старшины, где находился имам, куда прошли толпы конных и пеших мюридов?.. Булакович, теряясь в догадках, решил ждать покорно и терпеливо.
        Наконец, часам к семи, когда солнце уже уходило за горы и через маленькое оконце было видно, как менялись цвета утесов и гор — от нежно-розового до фиолетово-зеленого и темного, — в комнату вошел Шамиль. Он дружелюбно потрепал русского по плечу, что-то сказал по-кумыкски и так же быстро вышел из боковушки. Шедший за ним переводчик сел возле Булаковича.
        - Шамиль-эфенди говорит: здравствуй, кунак. Как твоя дела? Он сейчас маджид[44 - Мечеть.] пошел, там имам, там Гамзат-бек, там се булшой мюриды. Завтра имам тебе видать хочет, теперь сиди, сипи, я тоже иду маджид, намаз пора.
        Только к полудню следующего дня Булаковича позвали в кунацкую старшины. Когда он вошел в комнату, в ней уже находились Гази-Магомед, Шамиль, Гамзат-бек, чеченский наиб Бей-Булат, начальник кумыкской пехоты Аскер-эфенди, старшина и мулла Черкея. Сыновья хозяина прислуживали гостям, стоя у стен и дверей сакли. Они были молоды и в совете старейшин участвовать не могли.
        - А-а, русский гость, — сказал Гази-Магомед, кивая Булаковичу. Все сделали то же, а один из сыновей кадия придвинул табурет. Все сели. Ахмед, сидевший возле старшины, сказал:
        - Имам спрашивает, как твоя здоровья? Хараша был здесь жист, угощения?
        - Очень. Поблагодари, Ахмед, от меня имама и скажи, что я всегда буду помнить и благодарить его и моих хозяев, старшину и его сыновей.
        - Гость посылается нам аллахом, — коротко сказал Гази-Магомед.
        Женщины, не входя, у дверей передали сыновьям старшины казан с густой шурпой, оловянные кружки, два кувшина с холодной родниковой водой и большую глиняную тарелку с разложенными на ней кусками чурека. Потом внесли чуда[45 - Фарш из тыквы.], киярхычин[46 - Суп по-лезгински.], куски дымящейся баранины со стекающим с шампуров жиром. Это был шашлык — кушанье, заимствованное горцами у грузин Кахетии и закатальских лезгин.
        Мулла что-то нараспев прочел, не повышая голоса, после чего все начали степенно есть, макая мясо в неизменный чесночный настой, налитый до краев в миску. Ели, изредка перебрасываясь одной-двумя фразами.
        Булакович ожидал, что имам и его люди будут делиться впечатлениями о взятии Кизляра, о налете на русскую Затеречную линию, о геройстве мюридов и слабости русских войск. Но мюриды ни слова не сказали об этом. Ни Гази-Магомед, ни Шамиль, никто не обмолвился об удачном нападении. Разговор шел о повседневных делах, а война и победа над русскими казались обыкновенным, само собой разумеющимся делом, которым никому и в голову не приходило хвастать и кичиться.
        Это тоже не было похоже на раздутые подвиги и хвастливые реляции генералов, спешивших донести в Тифлис и Петербург о своих сомнительных сверхгероических победах над «скопищами хищников», над «ордами лжеимама», «разбойничьими партиями Бей-Булата чеченского и аварского Шамиля».
        Булакович изучал своих хозяев, имама, Шамиля. Его интересовало все: и как они ели, и как держались друг с другом, и их отношение к татарину-переводчику, и, конечно, к безмолвно появлявшимся в сакле женщинам. Все было внове, интересно, резко отличалось от досужих рассказов офицеров, якобы бывших в гостях или в плену у горцев. Все здесь дышало строгой простотой, естественной сдержанностью и свободным общением. За обедом сидели равноправные, хотя один из них был имамом, остальные мюридами или просто жителями аула. Ничего похожего на раболепство, на петербургское низкопоклонство низшего перед высшим…
        Ели не спеша, макая в огуречно-чесночный рассол куски мяса и хинкала. Баранину разрезали на большие куски, и каждый пальцами рвал или просто откусывал мясо. Пальцы лоснились от курдючного жира, и обедавшие то и дело опускали руки в тазик с водой, стоявший на полу. Большая красно-коричневая тряпка служила для всех без различия полотенцем, и Булакович видел, как имам и переводчик, обтерев губы и пальцы, передали ее Шамилю.
        Во всем была какая-то библейская патриархальность, напоминавшая героев Вальтера Скотта или рассказы о первобытной простоте нравов и жизни индейцев Северной Америки.
        Как все это не было похоже на суетливое угодничество младших офицеров перед командирами полков или генералами, приезжавшими в крепости и гарнизоны!
        «Что офицеры?» — думал Булакович. Ему, с малых лет жившему в Петербурге, бывшему гвардейцу, посещавшему в свое время великосветские салоны, маршировавшему с солдатами по Марсову полю в присутствии царя и великих князей, ведомо то униженное низкопоклонство, рабский трепет, верноподданнический, лакейский огонек и умиление в глазах генералов, графов и придворных вельмож, когда им «посчастливилось» попасть на глаза или отвечать на какой-нибудь пустой вопрос Николая и грубые остроты его брата Михаила.
        Булакович проникался все большим уважением и симпатией к этим мужественным, простым, естественным, как природа, как их горы и водопады, людям.
        «Такими, вероятно, были наши предки, когда не знали денег, бояр, крепостной зависимости, гнева и прихотей царей. И этих людей у нас считают «злодеями», «хищниками», «разбойной ордой», — припоминая слова официальных донесений, победных реляций, выражения генералов, переписку Ермолова с Петербургом, тоскливо размышлял Булакович.
        - Что задумался? Ешь, кунак. Молодой должен хорошо кушать, — через переводчика сказал ему Шамиль, и все закивали, а Гази-Магомед дружелюбно хлопнул его по плечу:
        - Кусай… кусай… — и рассмеялся ласковым смехом.
        По-видимому, «кусай» было одним из тех немногих русских слов, которые знал имам.
        - Мало ешь, гость. Все думаешь, — сказал Гази-Магомед.
        - Думаю о вас, имам. О том, что вовсе не знаем мы, русские, горцев.
        - Потому и воюете против нас, что не знаете. Что ж ты увидел и узнал нового?
        - Пока еще мало, но то, что вижу, говорит мне, что вы — гордый, вольнолюбивый народ, а не дикари, как вас называют наши начальники.
        Собеседники молча слушали его. Переводчик с трудом передавал слова Булаковича, но Гази-Магомеду и другим был понятен смысл слов пленника.
        - Я верю тебе, урус. Ты человек храбрый, справедливый и перенесший от своего падишаха много горя и зла. Мы знаем, что здесь немало солдат, которые пытались сделать своему народу добро, но аллах не помог им. Ничего, урус, во всем, что случается на свете, есть воля и мудрость бога, ничто не делается без его воли… Вы не смогли докончить свое дело, значит, на то воля аллаха… Мы тоже стремимся к тому, чтобы простой народ был свободен и сыт… И пока аллах и пророк помогают нам.
        Булакович вспомнил 14 декабря, Сенатскую площадь, одиноко и безропотно стоявших под огнем пушек солдат.
        - Ты прав, имам. В следующий раз мы будем умнее.
        Гази-Магомед с сожалением посмотрел на него и покачал головой.
        - Следующий раз придет нескоро. Царь теперь знает, что делать с вами. Слушай, что я тебе скажу. У нас здесь будет большая война, тебе не надо быть в Черкее… Вот что надумали мы, — он указал рукой на присутствующих, — или возвращайся к русским… мы дадим тебе свободу, ты наш гость, и мюриды проводят тебя до русских мест, или же уезжай в горы и будешь с нами столько, сколько захочешь сам.
        Переводчик медленно переводил слова имама.
        Остальные молча ждали ответа.
        - Имам, еще раз спасибо тебе и всем этим добрым людям за то, что вы хотите отпустить меня назад, но… это невозможно. Подумай сам, я — человек, разжалованный из офицеров в рядовые, долго сидел в тюрьме за то, что бунтовал против царя, попал в плен вместе с солдатами. Вы меня кормили, хорошо относились ко мне, назвали гостем и отпустили обратно. «За что такая милость? — спросят меня судьи и генералы. — Почему отпустили тебя, а задержали остальных?» Что я скажу им на это? Врать, имам, не буду. Я — воин, честный человек, люблю правду и скажу им то, что было. Они не поверят, никогда не поверят мне!
        Ахмед с трудом переводил слова Булаковича.
        - Спасибо тебе, русский друг. Ты честен и справедлив, как истинный ших или мюрид. Нас радует, что среди русских есть люди, которые сердцем и мыслями понимают нас. Но что же все-таки делать? — растроганно спросил Гази-Магомед.
        Шамиль дружески смотрел на Булаковича. Гамзат-бек встал, затем снова сел на табурет и тихо сказал:
        - Аллах велик. И среди этих людей есть такие, с которыми хочется не рубиться на коне, а вести долгую и сердечную дружбу.
        - Отошли меня в горы… И если это возможно, разреши послать письмо в Грозную, чтобы знакомые мне офицеры выкупили меня. Выкуп — обычное дело, и тогда это никому не бросится в глаза.
        - Ты наш гость, нельзя брать денег с гостя, с которым делил чурек и пищу.
        - Имам, среди пленных есть раненный в руку солдат. Он беспомощен и одинок. Я напишу, чтобы нас выкупили обоих, — предложил Булакович.
        Все молчали.
        - Я — ваш гость, но русские ведь считают меня твоим пленником, и выкуп только утвердит их в этом.
        - Как думаете вы, братья? — обращаясь к присутствующим, спросил имам.
        - Русский прав. Если отпустить его без выкупа, ему отрубят голову, — сказал Шамиль.
        - Повесят или расстреляют, — поправил его знавший русские порядки Ахмед.
        Все рассмеялись.
        - Одно стоит другого, — согласился Булакович, когда переводчик объяснил ему причину смеха.
        - Имам, отправь его к нам, в Чечню, хотя бы в мою саклю, — предложил Бей-Булат. — Я прикажу всем аульчанам уважать и оберегать русского. Он будет и вашим и моим гостем, а тем временем наши лазутчики через мирных чеченцев передадут в крепость его письмо, и русские выкупят пленного.
        - Хорошо. Сделаем так. Я хочу задать ему еще один вопрос, братья, а вы следите и слушайте, что скажет русский, — предложил Гази-Магомед. — Переведи, Ахмед, мои слова… Скажи, наш гость, если мы вернем тебя за выкуп или просто так, без денег, обратно к русским, можешь ты дать нам вот здесь, сейчас, клятву, что никогда больше не будешь воевать с нами… Без этой клятвы мы не можем отпустить тебя обратно.
        Булакович выслушал Ахмеда и, покачав головой, твердо произнес:
        - Нет, имам. Такой клятвы я не дам… я не могу ее дать. Наоборот, я твердо знаю, что мне придется снова воевать с вами. Ведь я — русский солдат и буду выполнять приказы моего начальства, а вы сами знаете, что воин обязан подчиняться командирам. Нет, имам, лучше просто отошли меня в дальние аулы, где я буду пленником до тех пор, пока будет длиться эта проклятая война.
        Гази-Магомед встал, положил обе ладони на голову Булаковича:
        - Чистый сердцем мюрид… Иди, Иван, к себе… Не надо мне твоей клятвы. Я знаю, что, воюя, душой и сердцем ты будешь с нашим народом. Чем больше будет таких русских, как ты, тем скорее кончится война между нами.
        - Аммен! — хором произнесли все.
        - Правильные твои слова, имам. Этот русский мне ближе многих тех, кто совершает пять раз в день намаз, а в душе ненавидит газават и мюридов, — сказал Гамзат-бек.
        - Иди, Иван… Ты скоро будешь в Грозной и забери с собой раненого солдата. Выкуп за него возьмем небольшой.
        Все стали расходиться. Ахмед и чеченец с Булаковичем вышли на улицу.
        - Поедешь его аул… хорошо там будет… русски солдат с тобой пойдет, — сказал Ахмед. — Потом обратно Грозная поедешь… Имам тебя уважает. Имам говорит, эта русски чисты человек, как мюрид, обман нету. Имам ха-а-роши, — закончил свою тираду татарин.
        Вечер спускался над горами и кумыкской равниной. В серо-фиолетовой дымке виднелись белые верхушки аварских гор. Над высокими хребтами сияло уходящее солнце, и дымно-серая мгла заволакивала горизонт. В ауле зажигались огни, слышался вечерний призыв муэдзина.
        «Завтра в путь», — подумал Булакович, еще не зная, что сулит ему жизнь в горах.
        Постояв, он медленно пошел к пленным солдатам, чтоб предупредить раненого собрата о решении имама.
        Утром Булаковича разбудил Ахмед.
        - Ваша блахородия, через три час тебе и солдат, рука ранетый, ихат нада. Шамиль-эфенди говорит, два лошад имам давал, два мюрид-тавлински до чеченски сторона провожает. Одна чеченца-мюрид, тебе кунак будет, тожа едит. Аул Шали тебе возит нада, там сакла Бей-Булат жит будешь, гость будешь, чечены твоя выкуп делат будут. Иди, скажи солдат, скоро ихат нада. Потом суда иди, обедат будешь, старшина салам скажешь, и в дорогу. — Татарин тихо вздохнул: — Дай тебе аллах твоя русски дом ихат, жена, детки видат. Меня этого бох не дает. — Он махнул рукой и вместе с Булаковичем вышел из сакли.
        Была уже осень. Прохладные утра с еще ярким сияющим солнцем и колючим, щипавшим щеки, ядреным, чуть морозным ветерком.
        «А ведь нам будет трудно в осеннюю пору ехать без теплой одежды в глубь гор, в дальние аулы Чечни», — подумал Булакович. И он, и солдат были в поношенных мундирах, без пуговиц, с продранными локтями, не гревших даже здесь, на теплой, облитой солнцем равнине.
        - Здравствуйте, братцы, — поздоровался он с солдатами, понуро и безнадежно выслушавшими его.
        - Значит, покидаете нас, господин разжалованный? — с тоской спросил один из них. — Вас с Егоркиным уведут в горы, а завтра и нас куда-нибудь разгонят.
        - А чего делать? Жалиться не на кого. Плен, одно слово — неволя, — горько посетовал другой солдат.
        - А на что вам Егоркин, рука у него простреленная, чеченам он не работник, помочи от него никакой. Может, заменить кем, кто поздоровее будет?
        Егоркин, сидевший тут же, молчал, не вмешивался в разговор, словно речь шла не о нем.
        - Нельзя, его сам имам назначил со мной, — ответил Булакович, не желая говорить о возможном выкупе русскими его и больного солдата.
        - Ну чего же исделаешь. Стало быть, Козе виднее, — вздохнул первый. — Да тут и не поймешь, игде будет лучше, здесь али в горах!
        - Ну, Егоркин, прощайся с товарищами и пойдем со мной. Скоро ехать, — поторопил раненого Булакович.
        - Эх, господин разжалованный, жаль, что увозят вас отседа. Хочь вы и отдельно жили, так мы знали, что вы возле, то тем, то сем поможете. И чуреку, и сыру нам от вас Ахмед-переводчик носил, а теперь уедете вы, ни одной с нами христианской души не останется. Вроде как на погибель брошены, — тоскливо сказал все это время молчавший пожилой солдат.
        Булаковичу до слез стало жаль оставляемых им людей, но что мог он сделать, как помочь солдатам, в тоске и тревоге рисовавшим свое одиночество и бесправие после его отъезда?
        - Вся надежда на обмен пленными, — неуверенно произнес он.
        Солдат отрицательно покачал головой.
        - Обмен, ваше благородие, — подчеркнуто выговаривая последнее слово, — нас не касаем. Не бывало того, чтоб солдат на пленных чеченов меняли.
        - Бывало. Чего мелешь-то не знаючи? В нашем батальоне и сейчас трое обмененных есть, — сердито буркнул пожилой солдат. — Опять же, как дела пойдут. Ежели нам накладут по загривку, так обмена не жди, а вот коли их побьют, тогда легкое дело. Они сами на обмен идут.
        - Ну, там что бог даст, братцы, а теперь попрощаемся. Скоро нам ехать в горы. А что будет дальше, кто знает, — обнимая солдат, сказал Булакович.
        Они присели перед дорогой, помолчали, потом Булакович продолжал:
        - Держитесь Ахмеда. Это хороший человек и, чем может, поддержит вас.
        Солдаты перекрестились.
        - Всего вам доброго, господин разжалованный, — за всех попрощался пожилой солдат, — хочь вы и из офицеров, из бар, а к нашему брату всегда добры были. Давай и вам бог освобождения. — Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой, вытер слезу и отвернулся.
        Мюрид, наблюдавший за пленными, с любопытством смотрел на сцену прощания.
        Булаковичу стало не по себе. Он быстро повернулся и, сопровождаемый Егоркиным, поспешил из сарайчика, в котором жили пленные.
        - Кушай на дорога, ваша блахородия. Шамиль-эфенди сказал, пущай много кушит, дорога булшой, длина. Он тебе бурка, папах давал, тебе ничаво одет нету, спат бульно холодно. Ему, — он указал пальцем на Егоркина, — старый шинел и папах давал. Шамиль тебе тоже лубит. Шамиль хороший чалавек, — убежденно закончил Ахмед.
        - А я могу проститься с ними? — тронутый заботой чужих людей, спросил Булакович.
        - Не-е. Имам другой аул маджид ушла. Шамиль, Гамзат-бек тоже Черкей нету. Тебе, ваша блахородия, чеченский Бей-Булат говорить будет, потом — айда горы, — и татарин кивнул куда-то в сторону. — Чечен аул есть, Шали зовут. Там Бей-Булат сакла, там твоя дом будет. Потом письма Грозная пишешь, денга чечен получит, твоя обратно пойдет. Хорошо будет, ты, ваша блахородия, не бойсь, се хорошо будет. Тебя тожа, Егоркин, плохо не будет. Его блахородия добры чалавек, помогать будет, тебе выкуп дает. Домой, деревня пойдешь, — пытался успокоить и обнадежить отъезжающих татарин.
        - Хороший, славный ты человек, Ахмед. Спасибо за все — и за меня, и за солдат пленных. Добрая ты душа. Не оставь их, когда мы уедем. Помогай им, чем можешь, едой или каким-нибудь обмундированием, словом хорошим поддержи их, Ахмед, — попросил Булакович.
        - Не бось, ваша блахородия. Чего могу — исделаю. Я сама солдат бул, знаю, как чижало наш брат-мужик. Пока пилены Черкей будет, я помогать должен, когда горы уйдет, — он развел руками, — аллах им помогать должен, Ахмед ничаво силы не будет…
        Спустя час Булакович и рядовой Егоркин, переодетые в бурку и шинель, в теплых папахах, сопровождаемые двумя лезгинами и молодым чеченцем Юсуфом, выехали из Черкея. Лезгины провожали их до чеченской стороны, где Юсуф должен был, провести их через ауховские и Гудермесские леса к аулу Шали.
        Молодой чеченец вез устный и письменный наказ имама относиться к русским как к гостям, не обижать, кормить их и лишь не допускать удаления из аула.
        За Булаковича требовали двадцать золотых червонцев, за раненого солдата Егоркина всего десять туманов русским или персидским серебром.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        ГЛАВА 10
        В крепости Грозной генерал Эммануэль разбирал дело о
        «трусости подполковника Сучкова, воровстве, утаении им казенных, отпущенных на солдатское питание сумм. А также о беспробудном пьянстве, оставлении на произвол судьбы крепости Внезапной в дни ее штурма войском Кази-муллы»…
        Бывший комендант крепости подполковник Сучков, стоя навытяжку перед презрительно разглядывавшим его генералом, бормотал что-то об интригах майора Опочинина, о его подозрительных связях с горцами. Он клятвенно, божась, уверял Эммануэля, что давным-давно не пьет, что не спал ночей, не сходя со стен атакованной мюридами крепости.
        - Значит, майор Опочинин врет? — грубо и резко перебил его генерал.
        - Так точно! Врет, бесстыжий человек, норовит на мое место в коменданты попасть! — почти выкрикнул Сучков.
        - А вы сами того… не врете? — тихо спросил казачий полковник Волженский, сидевший рядом с Эммануэлем.
        - Истинный крест, не вру! — даже перекрестился подполковник.
        - Ну, а остальные господа офицеры, от прапорщиков Тузлова и Малькова, — заглядывая в бумагу, сказал третий член Военно-судебной коллегии подполковник граф Фермор-Стенбок, — до капитанов Медведева и Зонна тоже врут?
        - Видать, так, — нагло заявил Сучков и, хватаясь за последнюю надежду, выпалил: — Они все против меня, потому что все ермоловцы, о нем только и говорят, в казармах все о нем толкуют и судачат. Он-де был герой, настоящий отец для солдат, а вот нынешние…
        - Это кто ж так говорил, офицеры или солдаты? — поинтересовался Волженский.
        - Да и те и другие. Все Алексей Петрович да Алексей Петрович… Ясно, что такой, как я, верноподданный, им не по душе, — оживляясь, ответил Сучков.
        - Вот что, «верноподданный», а куда вы дели девять тысяч восемьсот двадцать один рубль и семьдесят одну копейку, которые вам отпустили из Грозной на укрепление стен и защитной обороны Внезапной? — спросил генерал.
        - Все израсходовал на постройку защитных валов, ремонт стен, башен после землетрясения.
        - Не все. «Рубль семьдесят одну копейку, как не использованные», вы «возвратили в казну», а девять тысяч восемьсот двадцать рублей преспокойно положили в карман.
        - Никак нет! Есть акты и счета на все, ваше превосходительство!
        - Есть-то есть, да все фальшивые, написанные вами, состряпанные фурштатским чиновником Курисом и для вящей убедительности подписанные еще одним мошенником, фельдфебелем Степаном Моргунком. Кстати, он во всем признался, Курис тоже, и вам врать не следует.
        Сучков побелел.
        - Ва… ваше пре… — начал было он, по генерал жестом остановил его:
        - Нам известно и то, как вы на питании солдат, на фураже, на любом гвоздике и клочке сена обкрадывали казну. Ступайте вон! Завтра объявим приговор.
        Солдат вел подполковника через двор, и наблюдавшие за этой картиной генерал, казачий полковник и граф Фермор видели, как подкашивались ноги у Сучкова, как он то и дело останавливался.
        Полковник Пулло принимал гостей в своем недавно построенном доме. Дом этот был не чета ермоловской хибарке. Рядом с Пулло сидел командир Гребенского полка Волженский, возле которого в небрежной позе восседали граф Фермор-Стенбок и недавно приехавший из Петербурга гвардии поручик князь Куракин.
        Сам Пулло за прошедшие годы обрюзг, потолстел и вовсе не был похож на того Пулло, который не так давно, еще при Ермолове, ходил на уничтожение Дады-Юрта. Что-то застывшее, утомленное и апатичное было в его движениях и глазах.
        На столе стояли бутыль с кизлярским красным вином, фляга с ромом и невысокие пузатые стаканчики, жареный фазан, сыр, белый хлеб, пышные маслянистые коржики и блюдо с виноградом. Офицеры лениво пили вино, с интересом слушали новости, привезенные князем. Разговор шел о производствах в чины, о награждениях и лишь иногда перескакивал на светские сплетни, которые со смаком рассказывал Куракин.
        - А как наш «проконсул»? В Москве еще или уже снята опала? — спросил Пулло.
        - Не-ет! Государь не жалует Ермолова, и вряд ли он когда-нибудь будет при дворе, — уверенно произнес Куракин.
        - А меж тем я получил письмо от баронессы Медем, она пишет, что встретила Алексея Петровича в Петербурге, — сказал Стенбок.
        - Вот как! — удивился Куракин. — Что-то новое, хотя я ведь, господа, из столицы давно. Около месяца был на Кислых Водах да недели три задержался в Ставрополе.
        - А что с Голицыным? Правда ли, что ему отняли ногу и что он в немилости? — спросил Стенбок.
        - Верно! Его на дуэли ранил штабс-капитан Нека… Дай бог памяти. Да он еще у вас на Кавказе находился… Известный храбрец… Бретер…
        - Якубович! — подсказал Пулло.
        - Нет. Того я знаю, а этот Георгиевский кавалер, бывший гвардеец, лично известный государю и Бенкендорфу, а также графу Паскевичу.
        - Кто же такой? — пожимая плечами, размышлял Пулло. — Может быть, Небольсин? Как же, помню, достойный и храбрый офицер, за Дагестан — Владимир с бантом, за Елисаветполь — Георгий. Его и Алексей Петрович и граф Паскевич отмечали. Как же, знаю Небольсина! Так что с ним, где же теперь этот достойный штабс-капитан?
        - Вашсокбродь, разрешите войтить, — чуть приоткрывая дверь, спросил дежурный писарь.
        - Входи. Что там приключилось? — недовольно отозвался Пулло.
        - Его благородие штабс-капитан Небольсин из Петербурга к вашей милости из крепости Владикавказа.
        Пулло поперхнулся глотком вина, Стенбок в изумлении откинулся на спинку стула.
        - C’est de la pure sorcellerie[47 - Это колдовство (франц.).], — пробормотал Куракин, и все трое обернулись к двери.
        - Зови! — приказал наконец Пулло.
        - Impossible croire![48 - Непостижимо (франц.).] — проговорил Стенбок.
        В комнату вошел Небольсин.
        Пулло шагнул ему навстречу. Офицеры поднялись с мест.
        - Господин полковник, штабс-капитан Небольсин, согласно приказания генерал-лейтенанта барона Розена, является в ваше распоряжение, — становясь по стойке «смирно» и придерживая у груди кивер, отрапортовал Небольсин.
        - Очень рад встрече, ведь я вас хорошо помню, господин штабс-капитан, по совместной военной прогулке в Дады-Юрт. Познакомьтесь, господа, — любезно сказал полковник. Офицеры раскланялись. — Это хорошо, что опять к нам. Как ваше ранение? — осведомился Пулло.
        - Прошло, только иногда чуть ноет место удара кинжалом.
        - Чеченцы? Они на это мастера, — тоном знатока шашечного боя сказал Волженский.
        - Нет, это было в бою с персиянами, под Елисаветполем, — коротко пояснил Небольсин, подавая пакет полковнику.
        Пулло вскрыл его, пробежал глазами и, протягивая обе руки Небольсину, воскликнул:
        - Вас с монаршей милостью, господин капитан!
        Небольсин чуть повел плечами.
        - О, эти милости были уже давно. — И он показал на перстень с алмазами, пожалованный ему Николаем.
        - Тем приятнее сообщить вам, что, — Пулло поднес к глазам бумагу, вынутую из пакета, — что милостью государя вы одиннадцатого сего июля произведены вне очереди в чин капитана. Поздрав-ляю! — тряся руку удивленного неожиданной новостью Небольсина, воскликнул Пулло.
        И Стенбок, и Волженский, и Куракин одновременно щелкнули каблуками, поздравляя Небольсина.
        - «По высочайшему именному повелению штабс-капитан Небольсин Александр Николаевич, откомандированный после выздоровления от ран, полученных в бою с персиянами, на Кавказ для продолжения службы, производится вне очереди в капитаны, о чем надлежит уведомить штаб действующего на Кавказе Отдельного корпуса.
        Генерал-адъютант Чернышев.
        Дежурный генерал Бенингсон 2-й.
        11-го июля 1830 г.
        Санкт-Петербург», —
        сочно, с видимым удовольствием прочитал Пулло.
        - Милости государя императора сыплются на вас, как из рога изобилия, — сказал князь Куракин.
        - А теперь по кавказскому обычаю омоем кахетинским и шампанским ваше производство, капитан, — предложил Пулло.
        Было видно, что Георгиевский крест, алмазный перстень и производство вне очереди в чин возвысили Небольсина в глазах Пулло и офицеров.
        А так как присутствующие были людьми светскими, не раз побывавшими и в Петербурге и в Москве, то разговор поддерживался сравнительно легко. Говорили об итальянской опере, которую князь Куракин превозносил сверх меры, и о французском театре, недавно игравшем для императора забавный водевиль «Лионская волшебница». Потом вспоминали гостеприимство и хлебосольство московских бар, народные гулянья, кулачные бои на Москве-реке. Пулло оказался большим любителем этого вида развлечений, со смехом и подробностями рассказывал о том, как был свидетелем грандиозного боя за Калужской заставой.
        - Поверите ли, не меньше четырех сотен кулачных бойцов сшиблись на этом месте, стена на стену, да народ все крепкий, косая сажень в плечах, кулаки, как гири, молотили друг друга без устали. Одни валятся, другие на их место бегут. Купцы их подзадоривают, то и дело косушки да серебро посылают. Знатный был бой, — восхищенно закончил полковник.
        - По старому кавказскому обычаю, капитан, хорошее знакомство надо полить доброй чаркой вина, — напомнил Волженский.
        Офицеры улыбнулись.
        - Я думаю, вы давно не пивали кавказского чихиря, родительской кизлярки, как называют ее казаки, — продолжал он, обращаясь к Небольсину.
        - Представьте, месяц назад, в Москве, — улыбнулся Небольсин.
        - В Мос-кве? — удивился Стенбок. — Разве и туда дошло наше доброе гребенское вино?
        - У Алексея Петровича. Заезжал к нему прощаться перед дальней дорогой. Ну, а у него и чихиря, и кахетинского, и даже чачи предостаточно.
        - Не забывают старика кавказцы, — сказал Пулло. — Вот уже четвертый год, как нет его с нами, а помнят…
        Куракин и Стенбок промолчали. Они были здесь людьми новыми, ни любви, ни злобы к Ермолову не питавшими.
        Солдат внес пузатый глиняный кувшин, пять стаканов, шемаю, тарань, икру и ноздреватый пшеничный хлеб.
        - Ну-с, с первым знакомством, — разлив по стаканам вино, чокаясь с Небольсиным, произнес Пулло.
        Было видно, что офицер, пользовавшийся благосклонностью царя, лично знакомый Паскевичу и одновременно близкий с Ермоловым, внушал ему уважение. Пулло с предупредительной улыбкой напомнил ему:
        - А помните Дады-Юрт и резню в этом ауле? Я и до и после этого бывал в жарких делах, но такого кровопролития и жестокости не встречал.
        - Кровопролитие было с обеих сторон, дрались крепко, но жестокость, — Небольсин посмотрел на полковника, — была с нашей. Ведь аул можно было и не уничтожать. Чеченцы сразу же хотели кончить миром, выдать аманатов.
        Пулло почесал лоб и развел руками.
        - Дело давнее, да и Алексей Петрович твердо решил наказать их за шалости и бесчинство.
        Стенбок и князь Куракин, даже и не слышавшие об этом походе, молчали.
        - Генерал посылает вас в наш отряд для несения службы. Назначение предоставлено мне. Я хотел бы оставить вас при отряде. Как вы думаете об этом?
        - Куда назначите, господин полковник, кроме… — Небольсин запнулся, — кроме крепости Внезапной. У меня с ней связаны кое-какие тяжелые воспоминания, и я не хотел бы находиться…
        - Будьте спокойны, вы останетесь здесь, тем более что Внезапная, этот участок Дагестана подчинен генералу Коханову. Хотите в строй или в штаб?.. Это, однако, пусть решает его превосходительство генерал Эммануэль, которому подчинены и я и вся Гребенская линия с ее дистанцией и кордонами. Господа, допьем вино и отправимся к генералу. Он будет рад познакомиться с вами, капитан, — сказал Пулло, вновь наполняя стаканы чихирем.
        - Вы, господин капитан, — Любезно встретил Небольсина генерал, — будете находиться в нашем отрядном резерве несколько дней. Как только мы вернемся с военной прогулки, вы получите назначение при штабе дистанции.
        Генерал Эммануэль говорил, четко произнося слова. Эта старательная манера звучно и точно выговаривать каждый звук и заметный немецкий акцент подчеркивали его нерусское происхождение.
        «Однако его превосходительство явно благоволит ко мне, почитая за государева любимчика», — подумал Небольсин, вглядываясь в холеное лицо, жирные подусники и бледно-голубые глаза сверхлюбезного начальника отряда.
        - А может, вам, Александр Николаевич, — переходя на товарищеский тон, продолжал Эммануэль, — может быть, вы хотите, по старой памяти, побывать в походе, понюхать пороха и порубиться с чеченскими джигитами?
        - Охотно, ваше превосходительство. Я так давно не был в строю.
        - Вот и отлично. Куда б мы могли направить капитана? — вопросительно глядя на Стенбок-Фермора, осведомился Эммануэль.
        Пулло, сидевший рядом с ним, подсказал:
        - Я думаю, капитану Небольсину было бы интересно завтра отправиться с отрядом майора Лунева на наш левый фланг, там начнется рубка просек к чеченским аулам. Появление наших рот и казачьих сотен привлечет внимание чеченских толп к аулу Гурканай. — Пулло указал пальцем на карту. — Они попытаются помешать нашему отряду двинуться в лес. Мы разобьем их, займем аул, а от него начнем прокладывать через лес просеку. Кроме всего, отряд майора Лунева, в котором будет эти дни находиться капитан, — он любезно улыбнулся Небольсину, — станет левофланговой охраной нашего основного удара на чеченский аул.
        - Прекрасно. Вот маленькая экспедиция, которая напомнит вам, Александр Николаевич, походы двадцать шестого и двадцать седьмого годов, — сказал молчавший все это время Фермор.
        - В случае нашей задержки или сильного сопротивления мюридов ваш отряд поможет с левого фланга основному, но, — Пулло засмеялся, — неудачи быть не может. Все продумано до мелочей. Силы в Чечню идут большие, войска испытанные, а командовать ими будет, — он почтительно склонил голову, — его превосходительство генерал Эммануэль.
        Все заулыбались, глядя на генерала.
        - Готт… мит… унс… — неожиданно сказал Эммануэль и тут же перевел: — С нами бог.
        Только казачий полковник Волженский недоуменно поднял брови и уставился на Эммануэля.
        - Когда мне присоединиться к отряду майора Лунева и в какой роли я буду там? — спросил Небольсин.
        - Сегодня мы уведомим о вас майора. Вы будете, так сказать, военным консультантом и инспектирующим офицером штаба, — пояснил генерал.
        - Именно. Инспектирующим лицом со всеми нужными для этого полномочиями, — подтвердил Пулло. — Майор — старый солдат. Он совершил не менее двадцати походов в горы, и вы быстро сдружитесь с ним.
        «Отсылаюсь за ненадобностью, пока подыщут место», — понял Небольсин. Но ему так хотелось быть с солдатами, что он коротко сказал:
        - Слушаюсь.
        Командир батальона майор Лунев, человек приземистый, плотный, с обветренным лицом, встретил капитана настороженно, и только Георгиевский крест да Владимир с бантом, висевшие на груди Небольсина, несколько расположили его к беседе. Узнав, что Небольсин был ранен в бою под Елисаветполем, майор окончательно проникся уважением к нему.
        - А я ведь, грешным делом, решил, что вы петербургский фазан-чистоплюй, нас, армейских, ни в грош не ставящий. А вы свой, кавказец. — И уж совсем по-приятельски предложил: — За Алексей Петровича дернем по кружке вина, как вы на сей счет думаете?
        - Думаю, что за Ермолова следует по две кружки, милейший майор, — смеясь, ответил Небольсин.
        И они выпили за опального «проконсула Кавказа» добрые две оловянные кружки кизлярского чихиря.
        - Здесь так часто пьют за здоровье Алексея Петровича, что я боюсь, как бы не спиться с круга, — пошутил Небольсин. — А вот за Паскевича тостов что-то не слыхать.
        Лунев только махнул рукой и спросил:
        - Где служить будете после похода?
        - Да, кажется, начальником Червленного кордона, а может быть, и при штабе в Грозной.
        - На кордоне не в пример лучше. И свободнее, и сам себе хозяин, да и с казачишками веселей, чем в крепости службу нести.
        - И я так думаю, — подтвердил капитан.
        Успокоенный майор, поначалу решивший, что этот щеголеватый питерский офицер намечается на его место, окружил Небольсина настоящим солдатским теплом и вниманием.
        - Вы, Александр Николаич, со мной будете, чего вам вперед, во взводы да роты лезть, не ровен час, подобьют эти шельмы чечены. Они ух как метко стреляют да и в шашки охочи кидаться.
        - Я видел их в деле… Молодцы! Когда наш полковник Пулло чеченский аул Дады-Юрт разгромил и сжег, я тогда в егерском полку служил.
        Майор вдруг скинул с себя смятую фуражку и истово перекрестился.
        - Царство ему небесное.
        - Кому это? — удивился Небольсин.
        - Моему товарищу-другу, капитану Ершову. Он в том бою убит был, я ведь тогда с застрельщиками у речки в камнях лежал.
        - Позволь, майор, — вдруг переходя на «ты», сказал Небольсин, — а офицера, что парламентером к чеченцам в аул с трубачом пошел, помнишь?
        - А как же, он еще у нас егеря сопровождающего взял.
        - И потом, когда чечены отрубленную голову в мешке к нам в цепь перебросили, помнишь, что офицер…
        - «Ужасная война… Несчастные люди!..» — припоминая давно забытое, закричал майор. — Так это ты, капитан, был?
        - Я, — тихо ответил Небольсин.
        Майор подскочил к нему, обнял и, заглядывая в глаза, негромко сказал:
        - Гора с горой… Господи… Сколько раз я потом вспоминал этот самый Дады-Юрт и того офицера. А он… на тебе, господи, — рядом… И слова твои верные вспоминал: «Несчастные люди», «ужасная война». — Лунев крепко поцеловал капитана. — Тогда я мало чего понимал, а вот как обидели Алексей Петровича, сняли отца-командира, понял, друг: ни к чему эта война и затянется она еще годов на двадцать. Э-эх, выпьем еще чепурочку за него, — он поднял руку, — Ермолова, и забудем этот разговор.
        Они выпили и уже больше не возвращались ни к Алексею Петровичу, ни к «ужасной» войне.
        ГЛАВА 11
        Заснеженные холмы и над ними высокие, сверкающие льдами горы, а еще выше хмурые, то быстро, то медленно ползущие облака. И всюду, почти до самой полосы льдов, — леса. Темные, густые, они были дики, страшны и угрюмы. Ни дорог, ни тропок, ни просек. Солдаты жались друг к другу, неохотно отходили от костров. Дым и пламя, словно конские хвосты, метались по ветру, и это оживляло неприветливую природу.
        Отдельные голоса, стук топоров, звон пил, треск валившихся столетних великанов — все сливалось в один общий гул. Снизу, по ранее проложенной просеке, медленно поднимались солдаты других рот. Вьючные лошади стояли неразгруженными возле офицерской палатки, только что разбитой денщиками.
        Ветер шумел высоко в ветвях вековых чинар и грабов, тесно, как солдаты в каре, примкнувших друг к другу.
        Дождь то начинал идти, то переставал, но ветер, злой и холодный, не прекращался. Его ледяные порывы пронизывали людей.
        - У-ух, хла-ад-но… аж до костей доходит, — поеживаясь, сказал молодой солдат, втягивая голову в плечи.
        - А ты поди подсоби дровосекам. Как намахаешься топором, так станет тепло, аж пот пробьет, — посоветовал кто-то из старослуживых.
        - Мне, дяденька старшой, нельзя. Мене господин фитфебиль в стрелки назначили, — подтягиваясь к костру, объяснил рекрут.
        А огни в лесу все росли. Все сильнее курились дымки, все чаще полыхало пламя костров, разожженных продрогшими солдатами.
        В охранительной цепи, стоявшей в полуверсте от лесорубов, послышалась стрельба. То редко, то часто затрещали ружейные выстрелы, и опытные, уже не раз побывавшие в деле солдаты по звуку определяли характер пальбы.
        - Энто кунаки бьют. Ишь ведь и ружья-то у них не как наши, хрестьянские, а ровно как цокают.
        Стрельба стихла, а стук топоров и крики «поберегись» то и дело разносились по лесу. Огромные, в три-четыре обхвата деревья с тяжелым шумом и глухим надломленным треском валились наземь, цепляясь могучими ветвями за соседние, еще не тронутые людьми деревья.
        Ветер усилился, небо заволокло свинцово-серыми облаками, пошел дождь. Голоса людей, крики дровосеков и свист метавшегося в ветвях ветра слились с монотонным шумом дождя.
        Из глубины леса послышались крики, затем вопль, другой.
        - Опять кого-то завалило… и что это за народ такой, — высовывая голову из палатки, сказал майор, озабоченно вглядываясь в даль. — А ну, Корзюн, сбегай узнай, что там случилось.
        - Солдата деревом зашибло, вашсокбродь… не успел отскочить, — доложил кто-то.
        - Не одного, двох, фершал туды побег, — подкладывая сучья в костер, не поднимая головы, сообщил пожилой солдат. — Тут разве убережешься? Кругом лес валят, а дерева таки, что чуть зацепит — конец, — словно про себя продолжал он.
        По всему лесу опять застучали топоры.
        - Долбят ровно дятлы, — сказал Лунев и, уже прячась в палатку, приказал: — Как вернется Корзюн — ко мне. Да взводного тоже.
        Дождь снова стих, и над снежными вершинами Кара-Тая засветилось солнце. Блеск пробежал по ледникам, заискрился снег, засверкали ослепительно белые вершины могучих хребтов, и даже темный, насупившийся старый лес как бы ожил и заиграл под лучами яркого, но почти не греющего солнца.
        - Дал бы господь тепла… Совсем сбились с ног солдатики, мочи им нет… И дождь, и стужа, и ветер, а тут и орда откель ни есть бьет, — покачивая головой, сказал рекрут.
        - А про лес забыл? В этом чертовом лесу кажно дерево семью смертями грозит. Ты откель сам-то? — переставая ворошить костер, спросил старослуживый.
        - Мы — пензенские. Помещика Яркова, может, слыхали, села Круты Горки.
        - Круты Горки, — повторил ворчливо старик, — каки у вас горки! Вот тут их наглядишься, крутых-то горок да темных лесов. Тут, братец ты мой, нехрещеная сторона, одним словом — бусурмане. Что народ, что земля — все едино нехрещеная азия…
        - Вернусь, дяденька, буду рассказывать — не поверят, что таки земли есть, — робко сказал рекрут.
        Впереди опять затрещали выстрелы, по теперь они звучали чаще и ближе. Несколько пуль со свистом пронеслись над головами солдат, две-три врезались в стволы огромных чинар.
        - Не загадывай, малый, вперед. На Капказе служишь, значит — сегодня жив, и слава богу, — поднимаясь от костра, посоветовал старослуживый.
        Из палатки опять выглянул майор.
        - Откуда стреляют?
        - Вон оттеда, где застрельщики наши стоят, — махнул рукой солдат.
        - Вашсокбродь, на заставу орда пошла! Там они завал сделали, никак наши пробиться не могут, — доложил подбежавший фельдфебель.
        - Поручик Королев, берите полуроту егерей и идите на помощь дровосекам.
        - Майор, я тоже пойду с ними, — сказал Небольсин и направился к уже строившимся егерям.
        - Не следовало б тебе, — возразил Лунев и, обращаясь к артиллеристам, приказал: — Огрейте их кегорновой гранатой, да не жалеть снарядов. Матушка-Расея богата, выдержит, — пошутил он.
        Заиграл сигнальный рожок. По просеке пробежали и скрылись в кустах солдаты. Не спеша прошли к орудиям батарейцы.
        - Не тушить костров! Кашеварам варить суп. Как разгоните орду, так и обедать. Чем скорей справитесь, тем вам и лучше, — напутствовал майор уходящих. — Рубку продолжать, как только наши отгонят хищников подальше. Пока же дровосеки пусть отдохнут. Ну, кого там зашибло?
        - Рядовых седьмой роты Коркина и Жигулина. Насмерть, — доложил фельдфебель.
        Майор почесал за ухом, прислушался ко все разгоравшейся перестрелке.
        - Как же это они так неловко? Не смогли отскочить вовремя?
        - Никак нет, вашсокбродь. Они успели, дак под соседнее дерево угодили. Жигулину голову прошибло, а Коркина как накрыло ветвями, так еле добрались до него — мешок с костьми. Всего изломало, и ноги, и руки скрозь раздавило.
        - Да-а… Такие великаны кого хошь раздавят, — вглядываясь в далекие кроны вековых деревьев, почтительно сказал майор.
        В конце просеки зачастили выстрелы, глухо докатилось «ура», перемешанное с «алла-ла»…
        - На завалы пошли, — перенося взгляд на ложбину, продолжал батальонный. — Там теперь пойдет потеха. А ну, прапорщик Вершинин, вперед со своим взводом, да в штыки их с фланга.
        Резервный взвод бегом бросился к месту боя.
        Ударили орудия, грохнул взрыв, засветились лопнувшие между деревьев ракеты. И опять загрохотали выстрелы.
        - Велика, видно, партия. И чего это донесения не шлют, — развел руками Лунев.
        И опять взорвались ракеты и лопнули две кегорновые гранаты.
        - Ловко накрыли, вашсокбродь, — удовлетворенно сказал фельдфебель. — Ишь гололобые, назад подались.
        - Откуда ты взял? — спросил майор.
        - А как же, и стрельба стихла, и «ура» уже издалече слышно.
        - Мало им таперя не будет, — сказал рекрут, впервые видевший картину боя.
        Шум свалки и пальба прекратились, лишь отдельные выстрелы да выкрики людей долетали до штаба отряда.
        - А вот и связной! — обрадовался майор.
        - С донесением до вашего высокоблагородия!
        К палатке батальонного подбегал солдат. Офицеры сгрудились возле майора.
        - Так что донесение вашему сокблагородию, — протягивая записку, доложил связной.
        - Ну как, отогнали хищников? — разворачивая донесение, спросил батальонный.
        - Так точно, вроде как отошли. Сейчас наши завал разбирают, а стрелки выбивают кого ни на есть из лесу.
        «Завал взят штурмом. С полуротой двигаюсь дальше до поворота просеки. Там займем охранение и будем ждать дальнейшего приказа. Наши потери: убиты четверо солдат 9-й роты, ранены прапорщик Железнов и семеро солдат. На завале и возле него оставлены пять трупов горцев. Захвачен один, раненый в голову.
        Поручик Королев».
        - Добре! — складывая донесение, произнес майор. — Ракетницы пусть возвращаются обратно, а полубатарея кегорновых останется с ротой. Раненых доставить в лагерь, пленного туда же. Убитых снести к обозу. Рубку продолжать. — Он посмотрел на небо, чуть-чуть затянувшееся тучами. — Скоро полдень. — Потом зевнул и, обращаясь к офицерам, предложил: — Кто чайку с ромом желает — ко мне.
        Солдаты разошлись по местам. В лесу опять застучали топоры, заскрипели пилы, зашуршали падающие ветви.
        Мимо офицерских палаток прошел армянин-маркитант, за ним несли узел с провиантом и четвертью чихиря. Фельдфебель, сидя на пне, записывал каракулями потери в только что стихшем бою.
        На просеке солдаты разводили костры. На них уже виднелись котелки, жестяные чайники. Приятно пахло поджаренными ломтями шипевшего на шомполах свиного сала. Кое-кто смастерил шалашик из веток.
        Поручик Королев обходил солдат.
        - Не спать, держать ухо востро.
        Небольсин, сопровождаемый двумя старослуживыми усачами, пошел назад к штабу батальона, собиравшемуся отойти к аулу.
        Дождь перестал, лес, поляна и просека быстро нагревались от горячего, прорвавшегося сквозь облака солнца. Земля, еще влажная и сырая, дымилась и хлюпала под ногами.
        «И зачем я согласился идти в эту экспедицию, — с неудовольствием подумал Небольсин, глядя с вершины холма на брошенный жителями аул. — Ни к чему такое фанфаронство. Прав, тысячу раз прав был Модест, когда сказал, что война на Кавказе не нужна никому, кроме Главного штаба и англичан, раздувающих огонь кровопролития на Востоке».
        Когда Небольсин вернулся в штаб отряда, офицеры уже отобедали и сели играть в карты. Майор Лунев, покуривая трубочку, метал банк, возле него сидел казачий есаул с сухим, обветренным лицом и опущенными вниз усами. Это был командир второй червленской сотни Прокоп Желтухин, известный на линии вояка, на скаку рубивший головы телятам. Он не играл, но внимательно, не мигая смотрел на смятые ассигнации, серебряные рубли и золотые полуимпериалы, лежавшие перед банкометом. Желтухин поднялся с места и дружелюбно улыбнулся Небольсину:
        - А я ведь к вам, господин капитан. Приказ есть отряду присоединиться главным силам, позавчера ушедшим на Гудермес.
        Он передал Небольсину пакет и, пока тот вскрывал его, с недовольным изумлением сказал:
        - Одни с чеченом бьются, а другие в карты воюют… И не жаль им ни времени, ни денег.
        - Ты, есаул, еще дитя непорочное, ежели так рассуждаешь о картах, — продолжая сдавать, буркнул майор. — Русскому офицеру, да еще на Кавказе, чего надо… Войны, водки, отличия…
        - И еще девок станичных, — засмеялся один из игроков.
        - Ну, тут ты, ваше благородие, чуток обмикитился, — сухо возразил есаул. — Наши мамуки да девки не про вас… У нас казаки сами с ними справятся, а вы с чеченом да с тавлинами воюйте, а казацкого уклада да старой веры не трогайте, — видимо, ранее чем-то обиженный, ответил есаул.
        Небольсин прочел приказ. В нем говорилось, что в сложившейся обстановке отряд майора Лунева должен быть готов к выступлению из аула Гурканай и что Небольсину как представителю штаба надлежит наблюдать за своевременным движением войска.
        - Готова ваша сотня?
        - Готова, дак куда на ночь-то идти… Кругом лес, дороги нету, за каждым кустом, того и гляди, чечен в засаде, а тут такой туман поднялся, не приведи господь. Сейчас еще ничего, а через час ночь да музга, в двух шагах дерева от человека не различишь. Ну как тут двигаться?.. И коней побьем, и людей потеряем…
        - Но приказ требует «немедленно», — возразил Небольсин.
        - Оно-то так, «немедленно». Да когда он писался? Вчера вечером. Прошли уже сутки, как я разыскал вас. В штабе посчитали, что вы с батальоном возле Куштука находитесь, а вы здесь, возле леса, просеку ведете. Никто толком и не разберет, где кто есть, — в сердцах сказал Желтухин.
        - Все равно, надо выполнять приказ… Дадим ротам отдохнуть часок, а потом и в дорогу, — распорядился майор.
        - Дуром пойдем, господин майор, через час и вовсе туман такой на землю наляжет, что своего пальца не увидим. Коли уж идти, так сейчас, к ночи никак нельзя… И заблукаемся в лесу, и людей замучим, а ужжо коней, — есаул махнул рукой, — и говорить нечего, утром их за хвосты поднимать придется, вот какая дела.
        - Раньше, чем через час, я не могу. Солдаты устали, продрогли, целый день рубка леса была, перестрелка с чеченцами, — решительно сказал майор.
        - В таком случае, есаул, давайте ужинать вместе, — видя, как солдат внес дымящийся борщ и кусок мяса с картофелем, пригласил Желтухина Небольсин.
        - Ну что ж. Через час так через час, но все же напрасно на ночь пойдем. Где-нибудь в лесу заночуем в мокроте да сырости.
        - Сыро, вашсокродие. Того гляди, дождь зачнет иттить, — разливая офицерам борщ, подтвердил солдат.
        - Даю прикуп, кто храбрый, а ну, молодцы-егеря, в атаку на банк, — куражливо сказал майор.
        - Мажу на двадцать пять…
        - Я на тридцать…
        - Мимо… — раздались голоса.
        - Угол, — коротко бросил артиллерист.
        - Затянут друг дружку табашным дымом, — неодобрительно покосился есаул на игроков.
        Но никто не слышал его. Игра в карты, разговоры о повышении и отличиях, густой табачный дым были обычным досугом отвыкших от городской жизни офицеров.
        - Позвольте, капитан, родительского чихирьку на дорожку. И пользительно, и дюже вкусно, — наливая полные оловянные кружки густого красного вина, предложил Желтухин и, чокнувшись с Небольсиным, добавил: — Щоб домашние не журились, щоб воевалось легко и щоб домой возвернулись здравыми.
        Они выпили и принялись за картошку с мясом. Игравшие смолкли. По-видимому, банк был велик, и все, сообща покрыв его, ждали карту, которую медленно, словно пудовую гирю, приподнимал со стола банкомет.
        В помещение ворвался холодный ветер, за окном послышались голоса, ржание коней. Распахнув дверь, со двора стремительно шагнул закутанный в башлык пехотный офицер. Все, в том числе и банкомет, повернули к нему головы.
        - Господа, я поручик Иволгин. Чрезвычайное происшествие. Его превосходительство генерал Эммануэль ранен, наши батальоны попали в ауховском лесу в чеченскую засаду. Огромные потери, брошен почти весь обоз, две пушки, три фальконета. Отряд отступает, порядка нет, а чеченцы то и дело идут в шашки, кругом завалы, стрельба… некому подбирать раненых и убитых.
        Офицеры оцепенело смотрели на вестника разгрома главного отряда.
        - Полковник Пулло принял командование. Генерала везут в Грозную. Вам приказано немедленно сняться по тревоге и форсированным маршем идти в лес, по дороге на Аух. Сейчас все, кого мог собрать Пулло, заняли переправу у Мичика. Там идет бой. Надо спешить, господа, — взволнованно закончил поручик.
        - Ужас. Да как это могло случиться? Ведь в отряде не менее трех тысяч солдат, кавалерия, орудия, — заговорили потрясенные вестью офицеры.
        - Не иначе как лазутчики завели их на засаду. Я знаю этих людей. Мирный, а сам норовит тебе кинжалом по шее звездануть. Бегу к казакам. Надо спешно идти на подмогу, — вставая, сказал есаул Желтухин.
        Все шумно задвигались.
        - Пардон, господа. Через минуту мы пойдем к ротам, а сейчас надо докончить банк, — спокойно, будто ничего не случилось, остановил майор. — Итак, карта дана. Прошу. — И он быстро перевернул лежавшую на столе карту. — Девятка. Банк снимаю, — еще хладнокровнее произнес он, сгреб со стола деньги, аккуратно уложил их в карман брюк и, поднимаясь с ящика, заменявшего ему стул, приказал: — По ротам! Через двадцать минут выступаем.
        За окном горнист играл «Сбор», затем прозвучал сигнал «Тревога», и в общем гаме и шуме под хлюпанье луж под ногами, под голоса солдат, ржание коней и тяжелые стуки пушек отряд стал строиться в колонну.
        Туман осел на деревьях, все ниже спускаясь к земле. Небо быстро темнело, холод и мрак окружавшего леса заполняли лощину. Луны не было. Дождь перестал, но порывы холодного ветра все усиливались.
        Солдаты, кто молча, кто охая и кряхтя, кто втихомолку ругаясь, спешили к колонне.
        Забили ротные барабаны. Казаки шагом двинулись по едва заметной дороге, за ними, разбрызгивая грязь, пошел батальон егерей, затем трехорудийная батарея и взвод фальконетов, потом опять пехота и охранная тыловая сотня казаков Желтухина.
        Спустя полчаса в разбитом ауле все стихло, только фурштатские солдаты, лекарский взвод да полусотня моздокских казаков остались в Гурканае.
        Отряд втянулся в лес, и сразу же темнота поглотила людей. Ни казаки, шедшие в дозорах, ни пехотинцы не видели друг друга. Темный лес, высокие деревья, густой орешник и туман скрыли людей. Задние ряды только по чавканью грязи под ногами впереди идущих могли держать направление.
        Дороги, собственно говоря, не было — неширокая тропка, шедшая из аула и сразу же терявшаяся в кустах. В темноте слышались голоса солдат, редкие команды офицеров, тревожные возгласы дозоров, то и дело натыкавшихся на стволы деревьев. А туман все густел, сырость окутала людей. Передние роты часто останавливались, и тогда все движение колонны стихало. Думать о внезапности и засекреченности похода не приходилось: слишком много людей ступило в ауховский лес.
        - Опять стой, — недовольно начал кто-то из офицеров, шедших впереди роты.
        - А что сделаешь, темно, как в яме. Ни дороги, ни леса — ничего не видать, — озлобленно откликнулся кто-то.
        - В такую темень только черту в свайку играть, — донеслось из рядов.
        Солдаты зябко жались в кучки, толкаясь и переминаясь с ноги на ногу. Где-то заржал конь, еще два-три отозвались ему. Далеко за деревьями залаяли собаки.
        - Внезапный налет, — засмеялся человек в темноте, и Небольсин по голосу узнал майора.
        Опять задвигалась голова колонны, зашлепали по земле ноги, звякнула о стремя казачья шашка, вздохи и неясное бормотание пробежали по ротам.
        - Вперед, вперед, — раздалась команда.
        Сбившиеся в кучу люди зашевелились, стали медленно продвигаться, ориентируясь на шум шагов и тяжкое дыхание идущих впереди рот.
        «Когда же мы сможем попасть к отряду?» — подумал Небольсин, понимая, что при таком движении пехота и кавалерия, спешащие на помощь Эммануэлю, вряд ли к утру доберутся до них.
        Чем глубже в чащобу входил отряд, тем чернее становился лес.
        Где казаки, где батарейцы, откуда следует ждать удара чеченцев — в этой кромешной тьме понять было невозможно.
        «Прав Желтухин, — опять подумал Небольсин, — не дай бог, гикнет какая-нибудь партия чеченцев, даст залп, кинется в кинжалы на солдат, бог знает какая поднимется паническая кутерьма».
        Но темнота безмолвствовала, и только липкая грязь чавкала под ногами солдат.
        Опять остановились роты, на этот раз стояли долго. По колонне, передавая «голос», докатилось до Небольсина:
        - Заблудились, не то влево, не то вправо подались. Кругом лес. Вперед ушли дозоры с проводником-чеченом.
        И снова роты, сбившись воедино, ждали, когда проводник и казаки выведут их на дорогу к Урус-Мартану, от которого отходили потрепанные батальоны.
        Вновь раздалось: «Вперед. Шагом марш», — и опять потянулись разрозненные группы, солдат, пушки, зарядные ящики с ядрами.
        «Зачем все это? К чему ночные походы, разорение аулов, смерть вот этих терпеливых, все сносящих солдат?» — размышлял Небольсин, натыкаясь на кусты орешника, стволы невидимых в темноте деревьев или спины идущих впереди солдат.
        Наконец вышли на какую-то опушку. Стало значительно светлее, дождь стих, туман, отрываясь от кустов, колеблясь, рваными лоскутами пополз по сторонам. Колонна остановилась, но теперь было и спокойнее, и веселее на душе. Расступившийся лес, большая опушка, исчезавший на глазах туман взбодрили солдат.
        - Видать, скоро встренемся со своими, вашсокбродь? — спросил Небольсина шедший возле солдат.
        Капитан узнал в нем взводного второй роты Спичугова, степенного и серьезного унтера, больше десяти лет прослужившего на Кавказе.
        - Наверное, скоро, но где мы, — Небольсин пожал плечами, — не пойму и сам.
        - Ежели не хватили лишку влево, так этот самый Урус-Мартан должон быть недалеко, верстов десять отселе, — сказал Спичугов.
        - А ты бывал там?
        - Так точно. Еще когда с генералом Сухачевым на погром чечни ходили, два раза этот самый Мартан брали. Дюже много солдат полегло в том походе, ну да и чеченам досталось. У них в этом ауле все дрались: и дети, и бабы — кто кинжалом, а кто каменьем. Пять часов аул от них чистили, — спокойно рассказывал унтер.
        - И не жаль было? — с удивлением спросил Небольсин.
        - Как дрались, не до жалости было, а как взяли аул да стали жечь, чего-то вроде стыдно было, вашсокбродь, — негромко ответил Спичугов и, поняв, что Небольсин ждет его дальнейших слов, продолжал: — А как же? Что ж, разе мы не люди? Как поглядел я тогда, вашсокбродь, на детей малых да баб чеченских, пулями да штыками убитых, сумно мне стало. Цельный день потом молчал, слов не находил для разговора, — еще тише сказал Спичугов.
        Впереди, там, где шли казачьи дозоры, послышались выстрелы.
        - Видать, казаки наши на чечена напоролись. Теперь и нам работа будет, — предположил унтер.
        Но скоро все смолкло, и опять тишина серого предутреннего рассвета повисла над встревоженным отрядом.
        - Передай «голос» по колонне, что там приключилось? — приказал Небольсин, но оттуда уже передали:
        «Короткий привал. Людям не спать и не расходиться».
        Потом кто-то из казаков сообщил, что разъезд Желтухина наткнулся на взвод драгун, высланных в обеспечение фланга отходившего отряда Эммануэля.
        В темноте драгуны, приняв казаков за чеченцев, обстреляли их и тяжело ранили урядника. Только после пятиминутной пальбы драгуны и червленцы узнали друг друга и соединились возле дороги.
        Во время перепалки сбежал чеченец-проводник.
        «Короткий» привал затянулся минут на сорок, и люди и кони, утомленные трудным переходом, отдыхали.
        Небо все светлело, туман лишь кое-где еще висел на верхушках чинар, с черных гор подул ветерок, земля стала просыхать, а на востоке все шире прорезалась полоска неясного света.
        - Слава те господи, дожили до утра, теперь и умирать легше, — крестясь, сказал кто-то из солдат. Другие поснимали мятые, отсыревшие картузы и тоже крестились на чуть-чуть заалевшее небо.
        - Под-тя-нись! — разнеслось по колонне.
        И через минуту-другую отряд, уже похожий не на табор, а на воинскую часть, двинулся дальше, ведомый взводом драгун.
        Часам к восьми батальон встретил совершенно расстроенные роты отряда Эммануэля. Из трех с половиной тысяч вступивших в ауховские леса вернулось 2700 солдат и казаков. Батальоны Тенгинского и Сводного полков потеряли около четырехсот человек убитыми и ранеными. Были брошены два орудия, два фальконета и часть отрядного обоза. К чеченцам попала и фура с личными вещами, провиантом и погребком генерала Эммануэля.
        Разбитые части соединились с подошедшими батальонами. Гребенцы и кизлярские казаки заняли охранительные фланги. Три орудия майора Лунева и чудом уцелевшие две пушки отряда Эммануэля открыли огонь по горцам, высыпавшим из леса.
        Картечь и свежие солдатские роты, ударившие в штыки на чеченское ополчение, отогнали противника. Но чеченцы снова бросились в кинжалы и шашки. Залп пяти орудий, ружейный огонь спокойно стрелявших рот и конная атака Желтухина, врезавшегося со своими червленцами в толпу пеших горцев, заставили чеченцев бежать. Они ушли в лес, и только изредка какой-либо смельчак постреливал по отряду.
        Прошло два часа. Чеченцы не показывались. Стрельба стихла. Казаки беспрепятственно обшарили прибрежный лес, вывели спрятавшихся там солдат из разбитого отряда Эммануэля и вывезли около двадцати раненых.
        Солдаты, пережившие разгром и десятки шашечных атак, были нервно напряжены. Гибель товарищей, нелепая смерть друзей, потеря орудий и бестолковое, перешедшее в бегство отступление потрясли их.
        Пулло, отлично понимавший состояние разбитых частей, приказал поротно отводить потрепанные батальоны в Грозную, куда срочно увезли Эммануэля. Пуля пробила генералу плечо, и, падая, он сильно зашиб голову. Небольсин так и не увидел незадачливого полководца.
        Чеченцы не беспокоили русских. По-видимому, последняя атака обошлась им недешево. Меткая пятиорудийная картечь отрезвила их. Несколько трупов и зеленый значок валялись невдалеке от русской цепи. Когда все стихло, со стороны Мичика показались конные с белым флагом. Они подъехали к наблюдавшим за ними русским, старший проговорил что-то, указывая на валявшиеся трупы.
        - Просят отдать им убитых и значок. За убитых дают по одному пленному солдату, — сказал переводчик.
        - По два, — коротко ответил Пулло.
        Чеченцы пошептались.
        - По два, — согласился тот, что размахивал белым флагом.
        Спустя полчаса мюриды вывели из леса восемнадцать солдат. Они шли понуро, то и дело останавливаясь и испуганно оборачиваясь, как бы не веря в свое освобождение. Командир охранения пересчитал их и отослал, все еще испуганных, дальше в тыл.
        Чеченцы, перекинув убитых на заручных коней, перевязали трупы веревками и не спеша повернули к своим.
        Русский отряд постоял еще с час, все было тихо. Чеченцы исчезли.
        Заиграли горнисты, забили барабаны, и арьергард полковника Пулло выступил из ауховского леса.
        Через день он был в Грозной.
        ГЛАВА 12
        - Имам, власть наша расширяется и в Дагестане, и в Чечне, и плоскостные аулы идут за нами. Люди готовы сражаться за ислам, — начал Шамиль.
        Гази-Магомед оторвался от созерцания чего-то, видимого лишь ему, устало повел головой, словно возвращаясь в земной мир.
        - Говори дальше, Шамиль. Что ты хочешь сказать? — тихо спросил он.
        - Я говорю, учитель, мы сейчас становимся сильными. Свет газавата озаряет большие массы идущих нам навстречу людей. И мы должны создавать свой порядок и среди взявшихся за оружие джахитов, и там, — он указал рукой куда-то назад, за горы, — в общинах и аулах. Надо, чтобы людей возглавляли назначенные нами истинные шихи[49 - Посвященные.]. Без старшин и наибов порядка не будет.
        Он смолк, видя, как помрачнело лицо Гази-Магомеда.
        - Это очень опасный путь, Шамиль, — тихо, точно беседуя с самим собой, сказал Гази-Магомед. — Люди у нас есть, ты прав. Люди достойные и преданные святому делу газавата, но, — он вздохнул, и по его лицу пробежала страдальческая тень, — таковыми они будут, пока не привыкнут к власти. Потом их окружат льстецы, обманщики, трусы и воры. Таков закон нашей жизни, Шамиль, и они станут считать себя ханами и судьями народа. А отсюда… произвол, беззаконие, и ненависть к ним народа.
        - Ты мрачно смотришь на людей и святое дело газавата, имам. Ведь ты же будешь наблюдать за всем, ты или твои ученики. Мы станем следить за порядком и правдой, — горячо возразил Гамзат-бек.
        Гази-Магомед усмехнулся и покачал головой.
        - Я не вечен. Ты помнишь мой сон, Шамиль? Я знаю, я твердо знаю, что кровь моя будет пролита во славу ислама…
        Он долго молчал, затем нехотя произнес, подняв глаза на собеседников:
        - И вы тоже можете пойти этим путем. — И, не обращая внимания на негодующий жест Гамзата, продолжал: — Сейчас вы молоды, чисты, и сердце ваше открыто перед аллахом. И говорите вы искренно… Но легче рубить шашкой и стрелять из ружья, чем стать во главе народа, ожидающего новой жизни. И горе тому, — Гази-Магомед поднялся, голос его окреп, рука легла на рукоятку широкого черного кинжала, — горе тому, кто обманет этот народ и заменит одних ханов другими.
        - Ты что-нибудь знаешь, учитель? — после минутного молчания спросил Шамиль. — Разве уже есть такие?
        - Нет, таких еще нет. Но если мы начнем назначать наибов и старшин в аулы и села, то они скоро появятся. Мы — народ свободный, над нами один аллах, и его воле подчиняемся мы. Не для того льем мы свою кровь и кровь изменников-беков, не для того обнажили мы оружие и объявили газават, чтобы новые беки и шамхалы появились в горах. Нет… пока я жив, наибов у нас не будет.
        - Но как же будут управляться люди? — наконец спросил Гамзат-бек. — Идет война с русскими, ведь нужны будут люди доверенные, управляющие на местах твоим именем.
        - Очень просто, — ответил Гази-Магомед. — Старшин и кадиев народ должен выбирать сам. Он лучше знает свой аул, своих людей, и выбирать их нужно на один год, не больше.
        - Но, имам, — не выдержал Шамиль, — народ может выбрать и недостойного, и труса.
        Гази-Магомед улыбнулся:
        - Если народ ошибется, он сам исправит свою ошибку, — снимет недостойного. А поставленный нами наиб или старшина будет опираться не на правду, а на силу. На тебя, Шамиль, на меня, на Гамзат-бека, на войско мюридов, — словом, на всех тех, кто прислал его. Подумай, сможет ли народ в ауле противостоять такому начальнику. Конечно, нет. Он будет бояться его. И наше святое дело будет запятнано.
        Гази-Магомед надел папаху и медленно вышел во двор.
        Гамзат и Шамиль переглянулись.
        - По-моему, он ошибается, — тихо сказал Шамиль. — Без назначенных нами наибов и судей порядка и победы в войне не будет.
        - Он прав, Шамиль, — горячо возразил Гамзат. — Мы и мюриды уже сейчас и в своих глазах и в глазах людей возвысились над ними. А пророк сделал всех нас равными, и рай одинаково ожидает всех.
        Шамиль, ничего не отвечая Гамзату, молча пошел за Гази-Магомедом.
        Через два дня имам в сопровождении восьми мюридов возвращался в Черкей из соседнего аула Кураная. Аул был небольшой, всего сорок дворов, но при его мечети находилась особенно любовно отделанная и уютная завия[50 - Маленькая, расположенная при мечети каморка, в которой предаются размышлениям перед молитвой.], и Гази-Магомед, как только представлялась возможность, посещал эту мечеть и подолгу в молитве и сосредоточенном раздумье проводил там время. Сейчас, когда развернулась большая война с русскими, он провел два дня в посте и молитве.
        Подъезжая к Черкею, верстах в семи от аула имам увидел группу мюридов, человек в двадцать пять, из отряда шиха Али-Мурзы, сражавшегося с русскими довольно далеко отсюда. Мюриды почтительными приветствиями встретили имама. Они окружили его, жадно и восхищенно глядя в лицо Гази-Магомеда.
        - Благословение аллаха и милость пророка да будут с вами, братья, — сказал имам. — Когда прибыли к нам и зачем так быстро возвращаетесь обратно?
        - Имам, мы приехали в Черкей вчера утром. За сутки и мы, и наши кони отдохнули, а война с русскими не позволяет нам задерживаться в гостях, — ответил старший из мюридов, молодой тавлинец из Гоцатля.
        - Знаю, — коротко сказал Гази-Магомед. — Зачем были в Черкее?
        - Привезли арестованного мюрида, бывшего нашего командира, Герай-бека аварского… родича почтенного Гамзат-бека, да продлит аллах его дни!
        - В чем провинился Герай-бек?
        Молодой тавлинец с удивлением посмотрел на имама.
        - Его арестовали по твоему приказу, имам.
        - Знаю! Но что сделал этот человек?
        - Он забрал себе лучшую часть добычи, взятой нами у русских, лучших коней, отбитых у казаков, утаил деньги, захваченные в казне урусов, отослал к себе в Аварию большую часть скота, сахара, оружия, взятого у неверных. Поступил как вор, а не ших и руководитель мюридов, — твердо, догадываясь, зачем так подробно расспрашивает его имам, ответил тавлинец.
        - Ты сказал точные слова, молодой защитник веры. Вор, нарушитель клятвы — дурной пример для воинов. Подрыватель доверия к нам народа этот Герай-бек. Его прошлое сильнее настоящего. Владетельный бек пересилил в нем шиха и воина газавата. Такие люди опаснее русских штыков. Они находятся с нами, живут среди нас, мы считаем их братьями по вере и газавату, а для них все это — пустой звук. Нажива, деньги, власть над народом — вот из-за чего они пошли с нами, но… — Гази-Магомед взглянул на небо, — аллах лучше нас знает, что делать. Возвращайтесь с миром, братья, в отряд. Ваш новый начальник Али-Мурза уже получил от меня приказы и письмо. Сражайтесь доблестно за святое дело газавата, и пророк не оставит вас.
        Мюриды тронулись дальше, а имам и сопровождающие его конные в полном молчании въехали в Черкей.
        Имам остановился возле сакли, из которой доносились голоса, прислушался к тому, что говорил Гамзат-бек.
        - …Я не верю тому, что говорят о высокорожденном Герай-беке. Его оклеветали… Я не могу допустить и мысли, чтоб он, человек, добровольно пришедший к нам воевать за святое дело ислама и газавата, из корысти утаил бы для себя захваченное у русских добро, — возмущался Гамзат.
        - И однако это так! Его никто не оклеветал, он сам опозорил себя. Ведь все, что перечислили мюриды, было найдено у него, а скот, табун лошадей, русская мануфактура и соль отобраны и возвращены отряду, — спокойно сказал Шамиль.
        Имам бесшумно вошел в саклю, и только старшина заметил его. Гази-Магомед движением руки остановил старшину.
        - …В таком случае мы накажем его… но гнать столько верст отважного и известного всем человека без кинжала и шашки, со связанными назад руками… это… позор, срам для всех нас, — все еще горячился Гамзат.
        - Салам алейкюм, правоверные! О чем ведете совет? — негромко спросил имам.
        Все поднялись с мест, а Гамзат, быстро повернувшись, сказал:
        - Хорошо, что ты здесь, имам. Вчера пригнали в Черкей под конным конвоем известного всем храбреца и командира пятисотенного отряда Герай-бека аварского…
        - Знаю!
        - Вот видишь, имам, все знали о его аресте и о том, что якобы совершил он, а я, его родственник и человек, из-за которого он присоединился к нашему святому делу, не знал! — запальчиво воскликнул Гамзат.
        - Именно потому ты и не знал, что он твой близкий родственник, и еще потому, что судить его будешь ты, почтенный Гамзат-бек. А то, что он из-за тебя, как ты говоришь, присоединился к святому делу газавата, — очень плохо. К делу защиты веры истинный мусульманин должен прийти сам, по любви к пророку и готовности умереть за ислам. А что, если бы ты ушел к русским, тогда этот человек тоже пошел бы за тобой? Разве это нам нужно? Вот результаты его дел: грабеж, сокрытие добычи, лучшая половина всего захваченного у русских была им тут же отослана к себе в аул. Что это? Чистая вера мюрида или воровская натура бека? И ты, Гамзат, больше не говори таких слов, как «высокорожденный». Это слово выдумано ханами и беками. Все люди рождаются одинаково, нет ни высоко-, ни низкорожденных, но вот умирают они по-разному. Одни с молитвой на устах, воюя с неверными, другие — в поле, третьи — дома в саклях, четвертые еще как-нибудь, а пятые, — он внимательно посмотрел на Гамзата, — от руки палача, как богоотступники и воры. Я знаю, что ты, Гамзат, брат наш, человек чести, мужества и истинной веры. Ты и решай, как
следует поступить с Герай-беком, опозорившим нас. Как ты скажешь — так и будет! Но… — Гази-Магомед испытующе посмотрел на растерянно поникшего Гамзата. — Не так давно в ауле Цудахар ты был главным судьей над двумя распутными молодыми людьми… гулящей бабой и ее любовником. Ты помнишь это?
        Гамзат кивнул.
        - Я не пошел тогда на суд… и не случайно. Убивать этих греховных молодых людей не следовало. В жизни мужчин и женщин есть много такого, в чем не разберется ни один кадий, ни один мулла… Но шариат строг, и у него для подобных вещей есть точные указания — смерть. И ты твердо, не колеблясь, осудил их на смерть… их побили камнями… — Имам сделал паузу. — Там ты был истинным шихом и мюридом… А теперь, Гамзат, иди к себе, подумай, и как ты решишь, так и будет с Герай-беком. Только помни, наша крепость — не горы, не скалы, а справедливость.
        Все стали молча расходиться. Последним в тягостной задумчивости ушел Гамзат.
        - Шамиль, останься на минуту, ты мне нужен. — И когда все вышли, Гази-Магомед сказал: — Шамиль, два дня назад ты был не согласен со мной, когда мы говорили о наибах, которых ты предлагал назначить хозяевами аулов. Что скажешь теперь?
        Шамиль молчал.
        - Подумай над этим и не становись на опасную тропу. Я умру, а тебе еще предстоит большая дорога с народом.
        Когда возвратился Гамзат-бек, у имама находились Шамиль, старшина и кадий аула.
        - Имам! Герай-бек должен быть казнён. Своей корыстью и разбоем он нанес вред нашему святому делу, а его смерть смоет этот позор с нас.
        - Ты прав, сын веры, — мягко сказал Гази-Магомед. — Чем чище будут наши ряды, тем больше людей пойдет за нами. Что ты еще хочешь сообщить, Гамзат-бек?
        - Имам, разреши мне самому, всенародно отрубить голову презренному выродку и вору.
        - Нет, Гамзат-бек, нет. Это — дело палача. Ты не убийца. Твои чистые руки могут быть обагрены только кровью гяуров и бежавших к ним властителей, вроде шамхала, ханши Паху-Бике и ее презренных сыновей. В Аварии и так слишком много людей, ненавидящих тебя. А если ты казнишь Герай-бека, у тебя появятся кровники в вашем роду. Зачем умножать врагов? Ты поступил правильно, остальное сделает палач. Садись и обсуди с нами, когда и как нам следует ударить по Грозной и станицам казаков.
        В Черкей на военный совет съезжались начальники отрядов, чтобы сообща решить «большую» войну с русскими.
        Неожиданные удары мюридов по Дагестанской линии и разгром отряда Эммануэля взволновали Паскевича и разъярили Николая. Захват Кизляра, трехдневное пребывание в нем войск Кази-муллы, погром города, осада Бурной и Внезапной, падение блокгаузов и мелких укреплений — все это создало напряженную, тревожную обстановку на Северном Кавказе. Большая часть русских полков все еще находилась в Анатолии, и, хотя мир с Турцией был заключен, отряды медленно возвращались в Закавказье.
        Паскевич слал фельдъегерей в Петербург, но вместо помощи из столицы шли указания и повеления разгневанного императора, вносившие еще большую растерянность и сумбур в дело управления краем.
        Только поздней осенью 1830 года стали прибывать из Закавказья части, ранее уведенные на турецкий фронт.
        После военного совета, созванного имамом, минуло два дня. Русские, оповещенные лазутчиками, ждали новых вестей, понимая, что имам, пользуясь рядом успешно проведенных набегов на Тарки, Дербент и Темир-Хан-Шуру, не остановится на этом. Но куда пойдут скопища мюридов — снова на дагестанские дистанции или бросятся всеми силами к Грозной и Владикавказской крепостям? От лазутчиков не поступало ничего. Разведка, высланная местными приставами, не сообщала новых данных, и штабы Дагестанской и Кавказской линий терялись в догадках. Ответ пришел ранним осенним утром из района Гудермеса.
        Четырехтысячный отряд мюридов под командованием Гази-Магомеда напал на русские опорные пункты «Слава» и «Крест». В ожесточенном бою оба пункта были взяты горцами, около полутораста солдат убито, захвачены пленные, а сами опорные пункты сожжены. Затем в Грозную поступило новое донесение: имам возле Гудермеса разгромил русский отряд, взял с бою орудие, отогнал табун драгунских коней в двести голов и двинулся в сторону аула.
        По тревоге из крепости Грозной на помощь отступающим срочно поскакал Гребенской полк под командованием полковника Волженского. За казаками двинулись отряд пехоты, четыре орудия, три сотни казаков Моздокского полка и триста человек армянских и татарских волонтеров.
        Гребенцы, встретив кавалерию имама в семи верстах от Гудермеса, с ходу атаковали мюридов. После короткой рубки горцы подались назад, в сторону теснины, окруженной густым лесом.
        Полковник Волженский скакал в первых рядах гребенцев, рубя отставших, отстреливавшихся мюридов.
        Казаки, празднуя победу над горцами, на полном скаку влетели в Дженгутаевскую теснину, где скрылись мюриды.
        - Браво, молодцы! — размахивая шашкой, закричал Волженский.
        Это были его последние слова. Пораженный пулею в сердце, он свалился с коня, а вокруг него закипела ожесточенная рубка. Густые толпы пеших и конных горцев ринулись из леса, тесным кольцом окружив поредевший полк. Отрезанные от выхода из теснины, гребенцы бились насмерть.
        Гази-Магомед, имитируя бегство незначительного отряда своей кавалерии, заманил их и здесь, в теснине, всеми силами навалился на казачий полк.
        В истории конных боев на Кавказе мало было подобных схваток. Этому ожесточенному шашечному бою, который произошел в осенний день возле Гудермеса, принадлежит одно из первых мест.
        Поняв, что гибель неминуема и уйти некуда, казаки, сбившись в кучу, дрались беспощадно. Почти все старообрядцы, дети пугачевцев и выходцев с Яика, они, закусив бороды в знак причастия, рубились с мюридами, которые в свою очередь бросались в кинжалы, веря, что смерть в таком бою ведет их в рай, к гуриям и вечной жизни. Лязг шашек, удары кинжалов, ржание копей, пистолетные выстрелы, стоны и крики людей заполнили место боя.
        И вдруг ружейный залп и четырехорудийная картечь, пронесшаяся над мюридами, прервали бой. Бегом, форсированным маршем подошел высланный на помощь казакам отряд из Грозной. Еще залпы, еще несколько орудийных выстрелов, и пехотные батальоны со штыками наперевес бросились на мюридов, а моздокцы и армяне, зайдя с фланга, отрезали горцам отход.
        - Братья, мы победили! Мы можем уйти обратно, — сказал имам.
        Мюриды, спокойно отстреливаясь, не спеша отходили к Гудермесу. Русские не преследовали их.
        Из восьмисот двадцати человек гребенцев уцелело пятьсот семь, остальные были зарублены в этом кровопролитном бою. Из пятисот семи человек только триста шестнадцать были невредимы. Сам полковник был убит и спустя два дня вместе с погибшими гребенцами похоронен в братской могиле возле Грозной.
        Пулло, граф Стенбок-Фермор, Небольсин, поручики Апраксин и Куракин, артиллерийские и пехотные офицеры, полурота солдат, отдавших последний залп-салют по убиенным, сотни казачек, казаков и жителей слободок и форпостов проводили погибших в последний путь.
        Казаков отпевал свой старообрядческий священник, Волженского — православный, четырех армян — местный тертер[51 - Священник.].
        Жизнь в крепости не изменилась. Гребенской полк пополнился молодыми казаками. Из Моздока подошли еще три сотни линейных казаков; сменилась пехота, ушедшая на Дагестанские дистанции, и события мрачного октябрьского дня стали забываться.
        Новые события заслонили все.
        ГЛАВА 13
        - Господа! Прибыл фельдъегерь из Петербурга, — начал Пулло. Лицо его было напряженно, глаза тревожно и сосредоточенно смотрели на офицеров. — Случилось чрезвычайное происшествие. В Польше мятеж. Польские полки перешли на сторону бунтовщиков, среди русских частей брожение… Начались военные действия. Из Варшавы выведены наши полки. Великий князь Константин еле спасся, успев скрыться от напавшей на Бельведер разъяренной черни. Наши войска по приказу великого князя отошли за Вислу, Прага пока в наших руках. Донские полки, атакованные поляками, отбились и тоже ушли за Вислу. Население городов и деревень присоединяется к мятежникам, — взволнованно закончил полковник.
        Все молчали. Новость была поразительной по своей неожиданности и масштабу восстания.
        «Революция», — подумал Небольсин, ожидая дальнейших слов полковника.
        - Главнокомандующим назначен граф Дибич-Забалканский. Ему посланы подкрепления, но и у поляков насчитывается свыше ста пятидесяти тысяч мятежных солдат, снабженных артиллерией, амуницией, провиантом, и, главное, их поддерживает население.
        - Де-ла! — протянул казачий генерал Федюшкин.
        - Час от часу не легче, — добавил Новосельцев, а подполковник Стенбок-Фермор покачал головой.
        - Теперь Кази-мулла со своей братией развернет такую каруселю, что только держись казак! — сокрушенно сказал Федюшкин.
        Остальные молчали, подавленные тяжелой новостью. Каждый понимал, что польское восстание неминуемо скажется на местных делах. А Петербургу сейчас не до Кавказа.
        В то время как на Кавказе развернулся газават, на западе России возник новый очаг войны.
        Николай I, взбешенный успехами Июльской революции во Франции, решил двинуть свои войска, подкрепленные Польским корпусом, в Бельгию и Францию для подавления революции и восстановления на троне свергнутого Карла X Бурбона.
        Французская революция дала толчок польским патриотам. Поляки, сами угнетенные, вознегодовали и решительно воспротивились французскому походу. Тайные общества, как националистические, так и революционного характера, слились воедино. В войсках участились призывы к восстанию, к изгнанию русских и освобождению Польши. И аристократы, и горожане, и польские полки, и, конечно, католическое духовенство развернули агитацию среди населения и крестьян. Все было готово к взрыву, все ждали начала восстания, и только официальные русские власти во главе с наместником Польши, братом Николая I великим князем Константином, ничего не знали и не хотели знать.
        В ночь на 17 ноября 1830 года в Варшаве, Ловиче и других городах польские полки напали на русские гарнизоны. Повстанцы захватили Бельведер, резиденцию великого князя Константина, успевшего сбежать от восставших. Русские войска отошли за Вислу и остановились в предместье Варшавы — Праге. Крепости Людвин и Замостье были сданы полякам, которые создали свое Временное правительство. Мятеж распространился по всей стране, перекинулся на Литву и Белоруссию. Командовавший польскими войсками генерал Хлопицкий повел наступление на Прагу и вытеснил основные силы русских из Царства Польского.
        Обеспокоенный Николай спешно послал войска, вплоть до гвардии, на помощь Константину.
        В самом начале польского мятежа главнокомандующим русской армией был назначен граф Дибич-Забалканский, вяло и нерешительно руководивший войсками. 24 и 25 января 1831 года русские несколькими колоннами вступили в Царство Польское между Бугом и Наревом. С этого времени вплоть до мая по всему фронту развернулись упорные бои.
        Французы не поддержали Польшу. Временное правительство разъедали разногласия. В сейме властвовала дворянско-помещичья клика, которая, боясь потерять свои богатства и земли и опасаясь народной революции, через голову армии обратилась к Николаю с просьбой о мире. Все усиливавшиеся русские войска нанесли ряд тяжелых поражений повстанческой армии, что и предопределило победу русских.
        В конце мая 1831 года от холеры неожиданно умер Дибич, и на его место Николай назначил вызванного с Кавказа Паскевича. 13 июня он прибыл в Польшу и принял командование. В июле русские провели ряд успешных боев и, наступая на Варшаву, разбили, разогнали и полонили как регулярные, так и повстанческие части поляков.
        Понимая свое поражение, повстанцы дали последний бой под Варшавой, после чего огромная часть их ушла за границу, остальные сдались на милость победителей.
        В августе была взята Варшава, и сейм верноподданнически обратился к императору Николаю с просьбой о мире.
        К ноябрю 1831 года польское восстание было подавлено.
        Такова была военная и политическая обстановка, создавшаяся в России. И тем не менее пополнения из Закавказья и даже Средней России двигались на Кавказ.
        Осень стояла сухая, теплая. Стихли ветры. Солнце жарко светило почти целый день. Блестящие и вьющиеся паутинки, словно шелковые нити, струились в воздухе.
        Суббота была веселой и праздничной. В Грозную съезжались казаки и казачки из станиц. На возах-мажарах горами лежали арбузы, дыни, тыквы. Виноград и груши, битую птицу, живых ягнят, гусей и кур, розовых поросят, упитанных боровов, круторогих волов, коней разных статей и мастей; ведра с медом, бочки с чихирем — все везли, вели и несли из станиц, из-за Терека, из отдаленных армянских поселений в крепость.
        В воскресенье был храмовый праздник.
        Теплый и тихий вечер окутал долину. Звонили колокола армянской и православной церквей.
        Возле крепости, на слободке, в расположении семейных рот и далее к Сунже, где расквартировались коноводы кубанских сотен и драгунских эскадронов, — всюду текла спокойная, размеренная жизнь. Бабы в сарафанах и ярких платьях, в цветастых платках, в новой обувке важно сидели или прохаживались группами. Молодые девки, среди которых было несколько казачек, водили хоровод и пели. Казачата в бешметах, а кое-кто и в отцовской черкеске, лихо отплясывали лезгинку под звуки гармошки, сопилок и зурны. Черноморские казаки, чубатые, с опущенными книзу усами, степенно и старательно выводили запорожскую песню о русских полонянках, изнывавших в далекой туретчине.
        С противоположного берега реки доносилась задушевная терская песня, созданная еще во времена Ивана Грозного, «одарившего» казачью вольницу «рекой буйным Тереком со уго-о-одьями да со при-то-ками».
        - Старая, истинно казачья песня, — указывая на поющих терцев, сказал Федюшкин Небольсину.
        …Уж и че-ем ты на-а-с, царь, пожа-а-алуешь,
                                  ой, царь, пожалуешь,
        ой да за работу молодецку-у-ю-ю…
                                  да все ка-а-за-а-чию… —
        подтягивали бабы.
        Ой, пожалую вас рекой-ой, Те-ре-ком,
                                  ой, буйным Тереком…
        Ой, буй-ны-ым Те-е-реком
                                  Со прито-ка-ми да со у-го-дьями… —
        мягко выводили тенора.
        - Видали, когда эта земля уже нашей была, — удовлетворенно сказал Федюшкин, — еще царь-батюшка Иоанн Четвертый Грозный ее нашим прадедам пожаловал.
        - Чужую землю дарил, — иронически ухмыльнулся Стенбок. — Не дал вашим дедам воли на Яике и Волге, а вот здесь милость свою проявил.
        - Чем и восстановил против казаков всех горцев, — коротко добавил Небольсин.
        - Ой, нет, — оживленно возразил Федюшкин, — земли здесь богато было, никто ее не засевал, не пахал, не ухаживал… Стояла пустая без пользы. Чечены да орда ею не пользовались. А как пришли казаки, так те как собаки на сене… ну оттого война с ними и началася… Опять же Расее вширь надо было идти, а они тут, как бельмо на глазу. Обратно, значит, за оружию берись казак. А тут и московское войско на подмогу приспело.
        - Не-ет, господа столичные, вы нашей казацкой жизни не знаете, как она да откудова складывается… А она с исстари, от веков идеть… Казак и службу цареву несеть, и границы берегеть, и сады садить, и пашаницу сееть, и русскую славу умножаеть. Вот чего значит казак! — поднимая голову и оглядывая офицеров, вмешался Желтухин.
        - Одно у вас хорошо, что крепостных нет, а остальное… — И, не закончив фразы, Небольсин махнул рукой.
        Присутствие офицеров штаба, которых хорошо знали казаки, солдаты, жители крепости, слободок и форпоста, несколько мешало непринужденному веселому отдыху, а поминутное сдергивание картузов, поклоны, «здравжелаю» и тому подобное в свою очередь надоело офицерам.
        - А не зайти ли нам, господа, на «белую» половину кабачка Ованеса? — не без лукавого удовольствия спросил Стенбок, хорошо знавший злачные места крепости.
        Ованес — подрядчик, глава маркитантов и староста торговцев Грозной — был моздокский армянин Ганджумов, деловой, ловкий и оборотистый, за каких-нибудь пять лет прибравший к рукам все доходные коммерческие дела. Его сын Давид, молодой человек, отлично говоривший по-русски, носивший не староармянскую одежду, как его отец, а современные франтоватые пиджаки, высокие воротники и узкие модные брюки со штрипками, числился командиром армянской милицейской сотни и весьма храбро вместе с русскими совершал набеги на чеченские и ногайские аулы.
        «Чистая половина», или, как ее звали, «дворянская», была на втором этаже деревянного дома с отдельным входом и с противоположной стороны от общего зала. Здесь были старые, еще не обтрепавшиеся диваны, два больших зеркала, несколько стульев, цветы в горшках и два паласа на стенах. Большой стол занимал половину обширной комнаты, возле него несколько выкрашенных в желтый и голубой цвета скамеек и табуреток. За дверью — буфет и особая кухня, в которой готовились для «чистой» публики различные блюда.
        Две разбитные безмужние бабенки, мальчишка-армянин лет шестнадцати, племянник Ованеса — почтительно неразговорчивый Сурен встретили гостей.
        Куракин, неоднократно бывавший «в гостях» у Ованеса, приказал встретившим его улыбками молодицам:
        - Шашлычку, да побольше помидоров на шампурах, да бадрижанов не забудьте… а пока — шемаи, кинзы, тархунчику, огурцов да сыру тушинского.
        Прожив около года в Тифлисе, он, как и большинство петербургских гвардейцев, считал себя кавказцем и щеголял грузинскими и армянскими словами, приобретенными в тифлисских духанах.
        - Есть хороши кобийски, десят раз лучше тушински, — доложил Сурен.
        - Давай и его, а вино какое?
        - Какой скажите, такой будет… наши ресторация се имеет, — важно ответил армянин.
        - Ишь ты — «ресторация», — повторил есаул Желтухин, — а по мне духан как духан!
        Они расселись за столом, на который бабенки уже постлали свежую скатерть и расставляли посуду.
        Отсюда, из окон второго этажа «ресторации» Ганджумова, отлично были видны западная часть Грозной, крепостные укрепления, дорога, ведущая на Цецен-аул, и поблескивавшая под солнцем Сунжа.
        Пение казаков, гармошки, заливавшиеся на берегах Сунжи, отдельные голоса и выкрики танцующих как-то мягко долетали до офицеров. Что-то располагающее к миру, отдыху, покою и глубокой человеческой общности было разлито во всем, что в эти минуты заполнило вечерний досуг людей.
        Небольсин молча смотрел в окно, думая об этом радостном и таком ненадежном мимолетном покое.
        Заливистый, звонкий женский голос выделялся в общем хоре поющих женщин и, долго не смолкая, звенел в воздухе.
        - Хорошо поет бабочка… В столице такую за деньги б показывали публике, — сказал, подходя к окну, Стенбок.
        - Это, барин, ваше благородие, Машка Тюфелева, лучше ее никто здесь песен не играет…
        - И сама — королева, даром что в гулящих значится, — добавила вторая женщина.
        - А что, хороша? — полюбопытствовал Куракин.
        - Дюже ладная, красивше ее тут никого нету, да ты, ваше благородье, баринок наш, опоздал… Ее давно прибрал к рукам провиантский майор Прохоров, — засмеялась первая.
        - А мы ее вместе с провиантским к себе зачислим, — пошутил Куракин.
        За столом тем временем между Небольсиным, Стенбоком и Федюшкиным шел разговор о более важных делах.
        - Полторы тысячи польских солдат да сто шестьдесят офицеров на этих днях сюда пожалуют. Это их за мятеж из Польши выслали, надо будет по полкам да гарнизонам разослать. Половина останется на нашей Гребенской, а другая — на Дагестанскую линию… Опять забота, — неодобрительно говорил Федюшкин.
        - Их и в Закавказье через Дарьял сотен восемь отправили, — вставил Небольсин.
        - И в Сибирь, и на Север, и на поселение, кое-кого даже с семьями, — продолжал Федюшкин.
        - Что ж, раз провинились перед царем и Расеей, нехай сымають вину, помогають нам с гололобыми драться, — решительно сказал есаул Желтухин.
        Офицеры переглянулись. До сознания бравого есаула не доходила мысль о том, что люди, ставшие мятежниками, борясь за независимость своей страны, за свободу своего народа, вряд ли охотно будут сражаться за своих поработителей, да еще против горцев, которые, подобно им самим, воевали за свободу и землю.
        На лестнице послышались грузные шаги, звон шпор, и в раскрывшуюся дверь вошел полковник Пулло, сопровождаемый адъютантом.
        - Вот вы где, господа, уединились. Спасибо казакам, указали дорогу. У-ух, жарко! — отирая платком пот, сказал он.
        - Просим, просим, господин полковник! Будете за тамаду, — приветствовал его Куракин.
        - Нет, им уж будьте вы, помоложе, — отказался Пулло. — Эй, Сурен, дай мне холодного квасу или пива.
        Офицеры вновь расселись.
        - Господа, завтра вечером в зале Офицерского собрания предстоит некое развлечение, — желая переменить тему разговора, сообщил Пулло. — Приехавшие с оказией из Ставрополя гости дадут представление. Говорят, два сюжета — одна цыганочка, другая итальянка — прелесть как хороши, проделают перед публикой танцы, споют песенки и покажут прочие фокусы. Будут еще актерки и итальянцы. Поручик Володин, наш постоянный распорядитель и дансер, — он указал на улыбающегося адъютанта, — споет вместе с супругой гарнизонного штаб-лекаря Смирнова различные песни и романсы.
        - Интересно! Обязательно придем. В нашей крепостной дыре не часты такие развлечения, — оживился Стенбок.
        По лицу Небольсина прошла мучительная гримаса, он с трудом овладел собой, чтобы скрыть волнение. Образ Нюшеньки, спектакль во Внезапной, весь тот вечер с представлением и танцами пронесся перед ним. Никто не заметил его помрачневшего лица.
        - Цыганочку эту я видел, недурна, канашка, хотя нет нужной плотности в комплекции… зато глаза! «Ах, очи, эти очи»… — откидываясь на спинку дивана, пропел Куракин.
        - Остановились они во флигере поручика Купцова, во дворе фурштатской команды, — вставила молодуха, знавшая, по-видимому, все, что делалось в крепости и слободе, — а мужик с ими приехал че-ернай-чернай, как негра какая, из нехристей, видно, и усы у него с пол-аршина. По-нашему не говорит, все молчит и зыркает на всех глазами.
        - Это итальянец Моски. Он побывал у меня в штабе, просил покровительства и содействия, — улыбнулся Пулло. — И человек он тихий, и по-русски понимает, и христианин к тому ж.
        - Ну-у! — удивилась молодуха. — А мы за цыгана или арапского негру посчитали. Господа добрые, ваши благородия, разрешите заказы несть! — вдруг закончила она, видя, как из раскрытой двери ей махал рукой и звал на кухню Сурен.
        - Неси, голубушка, да поживее, мы все проголодались, — разрешил полковник.
        Що не вмила шыты-мыты,
                          не вары-ты…
        Що не вмила с казаченьком добрым жы-ты! —
        доносилось из-за реки. Это черноморцы, потомки запорожских сечевиков, казаки, давно переселенные на Кубань, пели свою веселую, неумиравшую песню о том, как неудачно «оженився» есаул Комар, и о его злой, сварливой жене.
        Вечер мягко, словно нехотя, сходил на землю. Горы лиловели под лучами уходившего за хребты солнца. Теплый, пронизанный ароматами полей, несколько густой и пряный воздух нагонял не то дрему, не то сонный покой. Пение стихло, где-то замычали коровы, напомнив офицерам их детство, деревни, в которых они проводили лето. Все они были помещиками, так или иначе связанными с крестьянами, деревенской жизнью, ее обиходом и порядками.
        - И сено тут пахнет, как у нас под Тулой, и скот, возвращаясь с поля, мычит, как везде в России, — мечтательно произнес охваченный воспоминаниями Куракин.
        - Только что люди другие, орда некрещенная за Тереком и Сунжей, а так все одинаково, — поддержал его есаул Желтухин.
        - А и люди здесь тоже одинаковые, ваше благородие, — вмешиваясь в разговор офицеров, сказала женщина, подававшая на стол шашлыки, — те ж человеки, таки ж, как и мы, грешные. И добрые, и злые, а сказать про иху жизнь, так дай бог, чтоб наши мужики да бабы так в ладу да согласии жили, как они.
        - Это как же? — озадаченно спросил есаул.
        - А так… Вот и в Грозной, и на хуторах, и поблизости к крепости чечены живут мирные, так никакого от них обмана да непорядку не видим. Коли ежели чего обещали — сделают, и помочь и достать чего — в аккурате… а детишек своих любят не дай как… Для них без детишков и семья не в семью…
        - Это чечены-то? — с неодобрительной ухмылкой осведомился есаул.
        - Они… Ежели ты с ими добром, так и они к тебе с миром. Вон, спроси Нюрку, — кивнула она на вторую прислуживавшую женщину, — сколько тут есть мирных кунаков, мы, с их марушками, ну, значит, бабами, — пояснила она офицерам, — и дружим и куначим. Чего ж плохого в этом? Одно добро. Друг дружке помогаем. Мы к им и в гости ходим, детишкам когда сахару али леденцов принесем. Они нас как своих почитают, а ведь и середь нас есть такие, что таких, как я али Нюрка, что дружим с марушками, осуждают. «Нехристи… бусурмане, нелюди… души в их нету» и еще бог знает чего болтают. А я так скажу — дрянных людей везде хватает, а середь наших, российских, и того поболе.
        - Ишь ты, раскудахталась как, за гололобых в защиту пошла. Попадись ты им одна в поле али за Тереком, они тебе покажут доброту… — обозлился Желтухин.
        - Бывали мы и за Тереком и за Сунжей, ничего плохого не случалось, а вот от вашего брата казака как от первого охальника стеречься надо. «Мы хрестьяне», «мы в церкву ходим», «постимся», а сами хуже последнего чечена себя обозначаете, — уже забыв про гостей, распалилась баба.
        - Ну, счеты между собой потом сведете, а пока, красавица, как звать-то тебя? — миролюбиво спросил Стен-бок.
        - Глашей, — вдруг застыдившись, сказала женщина.
        - А пока, Глаша, корми нас.
        - Молодец ты, Глаша, — похвалил все время молчавший Небольсин, — везде есть подлецы и звери, и везде есть добрые и хорошие люди. Будь здорова, Глаша, — и отпил глоток вина.
        - Спасибо, добрый барин… Давай вам бог счастья, — пожелала обрадованная женщина и пошла на кухню.
        - Защитница! Много чего понимает… — со злостью буркнул, глядя ей вслед, есаул. — Все они гулены да шлюхи! Сидела б себе в Расее, а на казачью сторону нечего было ехать. Живут тут за нашей спиной, отъедаются да нашего ж брата и хают…
        Но видя, что никто из офицеров не обращает внимания на его возмущение, есаул успокоился и принялся за еду.
        Чарки с вином быстро опустошались. Сурен внес еще две кварты грузинского вина, а на смену шашлыку подал жирный плов с цыплятами.
        За окном угасал шум, лишь отдаленные голоса, визг и смех женщин да залихватские выверты гармошек еще носились в воздухе.
        Пулло с увлечением рассказывал о встрече с Паскевичем в Тифлисе, куда тот вызывал полковника незадолго до отъезда в Петербург.
        - Особенно поразила меня его супруга, уже не помню — не то Эльза, не то Грета Густавовна, пышная этакая булочка, в типично немецком вкусе: бело-розовая, томная, с полной шеей и, — полковник жестом показал, — пышными бюргерскими формами. Ну, конечно, игра в высший свет, манеры, грассировка, этсетера… Но что меня поразило, господа, это полное раболепство нашего графа перед ней. Ну прямо страх и ничтожество написаны на его лице… И так, и сяк, и забыл даже обо мне, все какие-то ублажательные словечки, а она — как статуя, холодна; римская матрона перед плебеем! — И Пулло расхохотался, вспоминая эту встречу.
        - Да, я знаю графиню, она действительно держит нынешнего Варшавского князя в ежовых рукавицах. При дворе подшучивают над его робостью перед ней, а государь даже как-то сказал ему: «Ты, Иван Федорович, гроза для турок, поляков и французов, а вот перед немкой робеешь, как рекрут в первом бою», — смеясь, вставил Стенбок.
        Есаул оживился.
        - Сволочи эти бабы! Все — дрянь, что эти бабы гулены, — кивнул он на уносивших тарелки женщин, — что княжеские жены — одна им цена. Ей бы, чертовой дочке, радоваться, что за фельдмаршалом, князем замужем, а она…
        - А ты, есаул, видно, не любишь женщин? — с веселым любопытством спросил Пулло.
        - А чего их любить? Казак должон службу нести, коня любить, конь ево не подведет, а баба… — Желтухин махнул рукой, — только для хозяйства да поддержания роду нужна.
        Все расхохотались.
        - Неужели вы серьезно так думаете? — поинтересовался Стенбок.
        - Ну а как же? — в свою очередь удивился есаул. — Есть, конечно, и у нас такие казаки, что нюни да слюни с ими разводят, так только, доложу вам, самые это дрянные люди по службе, да и то, слава те боже, мало их таких водится.
        - Кель бет![52 - Какое животное!] Совершеннейший троглодит, — покачивая головой, сказал Стенбок.
        - Э, нет, это настоящий гусар! Таких я встречал и в Гродненском и в Александрийском полках, — вмешался Куракин.
        - А почему, спрошу вас, Алексей Петрович неженатый был? А потому, — поднимая палец кверху, будто отвечая самому себе, продолжал есаул, — умный он был человек, веры в них не имел.
        - Ну, — засмеялся Небольсин, — жены у него, это точно, не было, зато кябинных[53 - Временных жен, согласно мусульманскому уставу.] целых пять на Кавказе оставил.
        - Шесть, с вашего позволения, и детей кучу; правда, всех их под разными фамилиями обеспечил, — уточнил Пулло.
        За окнами послышались цоканье подков, громкие голоса.
        - И господин полковник, и все тута… Дозвольте проводить.
        - Нас ищут, — становясь серьезным, сказал Пулло.
        Небольсин выглянул в окно. Внизу стояли кони, возле которых толпился народ. Двое всадников шагом подъехали к уже сошедшим с коней казакам.
        - В чем дело, станичники? — спросил Небольсин.
        - До господина полковника прибыли, мы с поста, что возле шестой фигуры[54 - В то время означало на местном военно-казачьем наречии сторожевые вышки для караулов, вынесенных за линию станиц.] стоит. Дозвольте подняться, ежели господин полковник здеся, — доложил один из казаков.
        - Ты старшой? — появляясь в окне, крикнул Пулло.
        - Так точно, приказный[55 - То же, что в пехоте ефрейтор.] Тимохин, Волжского линейного полка.
        - Подымайся сюда, — и Пулло вернулся к столу.
        Приказный постучал в дверь. Это был рослый черноусый казак со смелым, мужественным лицом и умным, проницательным взглядом. За его спиной стоял невысокого роста чеченец, дружелюбно поклонившийся офицерам.
        - А-а, здравствуй, Идрис, давно не видывал тебя. Ну, как дела? Сначала говори ты, Тимохин.
        - Так что, вашсокбродь, чечны немирные из Шали на пост прибыли. Трое от ихова старшины цидулю до вас, письмо, значит, привезли…
        - Письмо? О чем же? — переводя взгляд на чеченца, спросил полковник.
        Идрис, мирный чеченец из предместья крепости, был и торговцем и переводчиком, ведшим свои и штабные дела с немирными аулами Чечни. Он торговал с ними ситцем, продавал сахар, крупы, мелкие скобяные изделия, изредка посылал и медикаменты, которые тайком скупал в солдатских лазаретах.
        - Старшина Шали Саид-бей письма прислал… одна свой письма, другая — русски пленны апчер есть, одна солдат тоже. — Идрис задумался, посмотрел на Пулло и, обведя взглядом офицеров, сказал: — Трицит рублей золотой ахча апчер, одна туман — солдат. Сам имам, — почтительно продолжал он, — такой цена сказал… сам Гази-Магомед сказал: «Апчера хороши человек, его назад пускать надо».
        - Эге, — протянул Пулло, — это кого ж похвалил имам, интересно.
        - Похвалил, а денежки за него берет, — не без ехидства вставил есаул.
        - Ну, денежки невелики, да и не в них суть, важно, что мюриды и среди нас хороших заметили… А как фамилия офицера?
        Казак пожал плечами.
        - Не могу знать, вашсокбродь, да тут в письме все обозначено. — И он, вынув из кармашка письмо, отдал его Пулло.
        - А где немирные остановились? — спросил Стенбок.
        - На посту возля фигуры отдыхают. Два молодых, а третий с чалмой, така рожа, что не дай бог приснится…
        - Что, страшон? — и Желтухин подморгнул приказному.
        - Да нам он не страшон, мы всяко видели, а просто все лицо в порезях да шрамах, на одну ногу хром, видать, когда-нибудь пулей подшибли.
        Идрис улыбнулся.
        - Это очень храбренный мюрид есть… Его сам имам знает, его чеченски начальник Бей-Булат кунак был…
        - Как зовут-то его? — осведомился есаул.
        - Кунда-эфенди, Хорочой аул, — почтительно, с особым уважением сказал переводчик.
        - А-а, знакомец мой, как же! — тоже не без уважения произнес Желтухин. — Это верно, первый джигит у вас, и рубиться, и стрелять, и табуны карапчить может.
        - Кунта-бей се может, — с гордостью подтвердил Идрис.
        - Только лет-то ему немало, поди под шестьдесят подходит.
        - Крепкая еще джигит, стрелять, война ходить, два день, два ночь лошад ездит, крепко может, силная человек он, — с удовольствием подтвердил Идрис.
        Пулло дочитал письмо.
        - Чеченцы предлагают выкупить взятых в Дагестане в плен двух нижних чинов. Вот письмо разжалованного за четырнадцатое декабря двадцать пятого года бывшего гвардии поручика, — Пулло прочел, — Булаковича. С ним вместе был взят в плен раненый солдат Егоркин, которого мюриды возвращают за десять рублей серебром.
        - Бу-ла-ко-вич! — протянул, что-то припоминая, Куракин. — Да, был такой, не то в Измайловском, не то в Семеновском полку.
        - Я знаю его, — сказал Пулло, — теперь и я вспомнил. Он уже не разжалованный, за отличия в делах против горцев унтер-офицер Булакович награжден Георгиевским крестом, а за храбрость при отражении штурма крепости Внезапной произведен в прапорщики. Он числился без вести пропавшим, и я очень рад, что этот храбрый солдат нашелся.
        Пулло с удовольствием проговорил всю эту длинную тираду. Полковник обладал удивительной памятью, он отлично и надолго запоминал фамилии и даже имена солдат и офицеров, с которыми встречался. Пулло без ошибки называл даты и места, где происходили те или иные события, лучше, чем официальный справочник, мог сказать, когда и за что был произведен в следующий чин офицер, за что награжден орденом. Полковник весьма гордился этим и охотно со всеми подробностями передавал такие по сути не очень уж нужные военачальнику мелочи.
        - Я тоже несколько знаю его, — сказал Небольсин. — Из Москвы я вез ему письмо его матушки, но здесь в Грозной узнал, что разжалованный Булакович в прошлогодних боях пропал без вести. Очень рад, что он нашелся, и еще более, что не написал о нем ничего его матери.
        - Отлично, так что ж, господа, надо выкупить этого достойного человека, — начал-было Стенбок.
        - Господа, я прошу вашего согласия сделать это лично мне. Дело в том, что у меня еще сохранилась часть пожалованных государем денег, поэтому мне следует выкупить прапорщика из чеченского плена…
        - Тем более что вы знакомы с его матушкой и со спокойным сердцем сможете ей написать письмо о сыне, — засмеялся Пулло. — Я попрошу вас, капитан, взять на себя и всю процедуру: переговорить с мюридами, найти место и время передачи нам пленных, а затем подать мне рапорт о прапорщике Булаковиче для продолжения службы его императорскому величеству и зачислении в войсковую часть. Возьмите письмо.
        Небольсин взял письмо разжалованного и вышел вместе с переводчиком Идрисом и приказным Тимохиным во двор.
        - Устройте мюридов на ночлег у кого-либо из мирных чеченцев, а утром мы встретимся с ними, — сказал он.
        - Не-ет, капитан, мюрид не пойдет… Я скажу, капитан хочет, капитан и полковник Пулло хочет… Завтра они опять на пост едут… Мюрид здесь спат, кушат нелзя… Кунда-эфенди сердиты челавек, Кунта-бей говорит «нет… нелзя», се мюрид его слухают.
        - Ну что ж, тогда скажи, пусть завтра в девять утра приедут к посту, там встретимся и уговоримся о месте выкупа и передачи пленных. Ты хорошо меня понял? — спросил Небольсин.
        - Хорошо, очень добре, — засмеялся переводчик. — Завтра девят час, пост шест.
        Идрис и приказный сели на коней, ожидавшие их казаки подтянулись, и вся кавалькада поскакала обратно на пост.
        Небольсин вернулся к офицерам.
        Молодухи сменили тарелки, а Сурен внес еще две глиняные кварты с вином.
        Когда капитан вернулся к себе, было уже довольно темно, хотя огня еще не зажигали.
        - Добрый вечер, Александр Николаевич, с хорошей прогулкой, — встретил его Сеня. — А к вам тут гости приходили.
        - Кто такие? — отстегивая шашку и снимая сюртук, спросил Небольсин.
        - Эн месье ом авек жоли фамм, — ухмыльнувшись, пояснил Сеня.
        - Фамм? Кто ж такие?
        - Не то цыгане, не то армяне, он по-русски вроде мало понимает, а она ничего, чисто так говорит. Я с ним по-французски разговаривал.
        - Воображаю! — засмеялся Небольсин.
        - Они еще придут, да вон, легки на помине, — И Сеня пошел отворять двери негромко постучавшимся людям.
        Едва Небольсин успел накинуть сюртук, в комнату вошли невысокого роста, темноволосая, с приятным лицом женщина лет двадцати трех, следом за нею черноусый, с заметной проседью на висках, чуть сутулый человек с просительным выражением на усталом лице.
        - Можно к вам, эччеленца? — спросил, почтительно кланяясь, мужчина на не очень правильном французском языке.
        Его спутница сдержанно, с достоинством поклонилась, окидывая быстрым взглядом капитана.
        - Прошу вас… Во-первых, садитесь, — дружелюбно пригласил Небольсин, — во-вторых, с кем имею честь…
        - О-о, эччеленца, честь невелика, перед вами, — усаживаясь на краешек табурета, сказал черноусый мужчина, — странствующие артисты. Я — директор труппы, Энрико Моски. Эта дама — сеньорита Лючия, артистка первой руки. Остальные дамы и мужчины остались на постоялом дворе, где мы имеем удовольствие расположиться.
        Женщина улыбнулась.
        - А-а, я слышал, господа, о вашем приезде и очень рад познакомиться с мадемуазель Лючией и с вами, синьор Энрико. Вы итальянец?
        - О, си, си, эччеленца! Из Калабрии, хотя последние восемь лет, перед тем как попасть в Россию, жил в Пьемонте.
        - И давно вы у нас? Сеня, дай, пожалуйста, вина, пастилы и конфет, — распорядился капитан.
        Не ожидавшие такого приема гости смешались.
        - Эччеленца, мы простые люди… мы не часто встречаем внимание к себе… — начал было синьор Моски, но Небольсин жестом остановил его.
        - Вы — мои гости, мы впервые встречаемся друг с другом, и я буду рад выпить бокал вина за здоровье синьориты Лючии и за успех вашего-дела.
        Итальянец растроганно посмотрел на Небольсина и тихо сказал:
        - Благодарю вас, синьор капитано! Вы напомнили мне кавалеров, воспитанных в духе восемнадцатого века. Я ведь, бродя по свету, немало видел людей! — И, заметив, что Небольсин хочет что-то спросить, сказал: — Да, я пленный солдат великой армии Наполеона Буонапарте, — с гордостью подчеркнул он итальянское происхождение Бонапарта. — Я был в отряде герцога Сардинского, посланного на помощь французам осенью двенадцатого года, но… — он замялся, — из ста двадцати итальянцев до Москвы дошли только сорок два, да и то в качестве пленных. Нас на марше захватили гусары где-то возле Смоленска. Остальные мои компатриоты или разбежались по дороге в Россию, или погибли под пиками казаков.
        - О, так вы, оказывается, старый солдат! — одобрительно сказал Небольсин.
        - Какой там солдат! Я был с самого детства артистом, пел на площадях и улицах песни, ходил по канату, глотал огонь и шпагу, знал десятка три фокусов, а главное, играл в разных пьесках в дни ярмарок и карнавалов в Пьемонте. Меня и забрали в солдаты прямо со спектакля, в гриме и парике. Герцогу нашему нужно было по требованию французов послать роту пьемонтцев на помощь императору… Так мы очутились в России.
        - А вы, мадемуазель? — спросил Небольсин.
        - А я — гречанка. Уже два года работаю в труппе синьора Моски, пою, танцую, жонглирую. Мы недавно были в Москве, Туле, Ставрополе, а после вас поедем в Тифлис…
        - И не утомляют вас такие передвижения?
        - Что же делать? Надо жить, надо работать, — пожимая плечами, спокойно ответила мадемуазель Лючия.
        Синьор Моски медленно допил свой бокал, отказался от второго, просительное выражение опять появилось на его лице.
        - Многомилостивый и добрый эччеленца! Мы, артисты, люди бедные, обремененные семьями, заботами и тяжелым трудом. Зная ваш отзывчивый и добрый характер, — профессионально заученным голосом начал он, — мы убеждены, что вы осчастливите наше завтрашнее представление и посетите скромный спектакль, украшая его своим присутствием.
        Небольсин искоса глянул на Лючию. Девушка с удовольствием жевала пастилу, но на ее лице было написано ироническое и несколько презрительное выражение. Она заметила быстрый взгляд Небольсина и чуть-чуть улыбнулась ему.
        - Верю, верю, господин Моски. Несомненно, ваша труппа отличная, и я с удовольствием познакомился с вами. Если дела позволят мне, я побываю на вашем театре, но, — капитан развел руками, — возможно, к вечеру не буду в крепости.
        У синьора Моски вытянулось лицо, а мадемуазель Лючия, перестав есть пастилу, удивленно воззрилась на капитана.
        - Тем не менее я прошу вас принять от меня небольшие деньги, два золотых червонца, как дань уважения вашему мастерству и красоте синьориты. Если вернусь рано, обязательно буду вашим гостем.
        Два золотых червонца были неожиданно большой суммой, и гости с восхищением смотрели на Небольсина.
        - Ваша щедрость, дорогой эччеленца, не имеет границ. Мы, бедные бродячие артисты, от имени всей труппы благодарим вас, — растроганно сказал Моски, пряча золотые в глубокий нагрудный карман.
        - Приходите, синьор капитано. Мы будем рады вам, — скромно и, видимо, искренне сказала Лючия.
        Когда артисты ушли, Сеня удивленно протянул:
        - Два червонца… это да! Ежели б старик один пришел, вы б ему, Александр Николаевич, десятку ассигнациями дали… Экий хитрющий народ! — одобрительно и не без зависти закончил он.
        Утром Небольсин, сопровождаемый есаулом Желтухиным, шестью конными казаками и десятком драгун, прибыл на пост номер шесть. Возле вышки сидели постовые казаки, по небольшой площадке фигуры ходил часовой, то и дело поворачиваясь и вглядываясь в разные стороны. Двое чеченцев в папахах, при шашках и кинжалах, но босые, сидели у воды, свесив ступни ног в мутную прохладную воду. Третий, сурового вида, крепкого сложения чеченец внимательно и сосредоточенно смотрел на подъезжавшую к посту группу.
        - Салам алейкюм! — поздоровался Небольсин, сходя с коня.
        - Алейкюм салам! — вразброд ответили чеченцы, а старший, это, по-видимому, и был Кунта-эфенди, поднял ладонь кверху и негромко сказал:
        - Здравствуй, капитана…
        Желтухин кивнул ему и дружелюбно произнес:
        - А-а, старый знакомец, помнишь Урус-Мартан и Датых? Мы с ним, Александр Николаевич, не раз встречались.
        Чеченец без улыбки скосил глаз на есаула и что-то по-чеченски ответил ему.
        Желтухин рассмеялся, по-видимому, поняв слова старика.
        - Он говорит, два встречался, оба живой ест, три раза встречался — один живой не будет, — засмеялся переводчик.
        Казаки недружно засмеялись, чеченец нахмурился и вопросительно посмотрел на Небольсина.
        - Скажи ему, что приехали с миром и я надеюсь еще не раз мирно встречаться с ним.
        Переводчик не понял Небольсина, и тот еще раз, уже медленнее и проще, повторил свою фразу.
        - Это добре… хороший дела говоришь, ваша блахородия, — уразумев смысл сказанного, одобрил Идрис и тут же перевел чеченцам.
        Все трое наклонили головы, а Кунта-эфенди широким жестом пригласил Небольсина в тень. После недолгой беседы договорились, что завтра к полудню чеченцы выведут пленных, подлежащих выкупу, а русские примут их, уплатив требуемые деньги. Как с одной, так и с другой стороны должно быть по шести человек. Ни русские, ни чеченцы не должны иметь при себе огнестрельного оружия, только шашки и кинжалы. Русские и чеченские отряды, наблюдающие за церемонией, не должны подходить к берегу реки Мичик. Расстояние между ними — одна верста. После передачи пленных и получения выкупа русские и чеченские делегаты медленно и спокойно возвращаются к себе. Стрелять или начинать бой разрешается лишь спустя час после окончания процедуры. Небольсин и Кунта-эфенди согласились на условия, пожали друг другу руки, и старый, суровый мюрид улыбнулся:
        - Хороша русска апчер… Якши адам…
        Из Тифлиса прибыли три батальона Бутырского полка, полевая батарея, взвод единорогов, полубатарея ракетчиков и восемь фальконетов. Вместе с пехотой пришли две сотни донских казаков и три эскадрона-улан Ольвиопольского полка. Во главе прибывшего в крепость отряда был полковник Клюге фон Клюгенау, «герой», как его называли в корпусе, минувшей персидской войны и офицер, отличившийся в отрядах Бурцева и Муравьева в недавно законченной турецкой кампании.
        Полковник привез из штаба Кавказского корпуса приказ барона Розена о подготовке всех частей Гребенской и Дагестанской дистанций, а также и резервов, находящихся за Тереком, к вторжению в горы Дагестана.
        - Его величество, император и самодержец Николай Павлович особым указом к войскам вверенного мне корпуса приказал всеми силами обрушиться на непокорный Дагестан и аулы вечно бунтующих чеченцев. С доблестью, всегда сопутствовавшей русскому оружию, разгромить и примерно наказать всех, кто дерзнет противостоять мощи русской армии. Лжеимама Кази-муллу, мюридов и его последователей, а также и зачинщиков волнений в горах Дагестана, помощников сего новоявленного «пророка» захватить, а будь сие не удастся — истребить. Аулы, дерзнувшие восстать противу русского войска, сжечь, сады и посевы уничтожить, скот и захваченных женщин и стариков отогнать за Терек.
        «Как вовремя мы выкупаем Булаковича», — подумал Небольсин, слушая, как смачно и четко полковник Клюге читал приказ главноначальствующего Кавказским корпусом барона Розена.
        Федюшкин, перехватив взгляд Небольсина, покачал головой, а Пулло, дождавшись, когда Клюге фон Клюгенау дочитал приказ, сказал:
        - Да-а! Легко писать, труднее выполнить… Опять, значит, пойдут аулы вроде Дады-Юрта, Черкея, Казанищ…
        - Или ачхоевских и ауховских лесов, — добавил есаул Желтухин.
        - Господа, я сам кавказский офицер, с тысяча восемьсот двадцать первого года и по турецкую кампанию воевал в Чечне и Дагестане. Знаю, что трудное дело поручил нам наш августейший император, но мы — русские и выполним повеление государя! — торжественно произнес Клюге.
        Небольсин усмехнулся. Здесь было больше немцев, нежели русских людей — Пулло, Редигер, сам Клюге, барон Медем, подполковник Стенбок, наконец, Розен или недавно раненый в Чечне генерал Эммануэль…
        - За нами идут новые полки и батареи. Барон Розен посылает на линию почти половину войск, освободившихся после мира с Турцией. На подходе батареи, казаки, грузинская милиция, три пехотных полка и отряды кубанских и бакинских добровольцев. Из Ставрополя идут батальоны Второго Московского полка. Словом, имам и его шайка обречены. Время похода в горы пока неизвестно. Вас же, господа, прошу хранить в тайне как повеление нашего императора, так и приказ командующего Кавказским корпусом. Тайна и внезапность обеспечат успех похода.
        Офицеры молча поклонились.
        - А теперь, господа, честь имею сообщить вам о наградах и производствах, а также столичные московские и тифлисские новости. Я привез много писем, газет и вообще всего, чего вы ждете с каждой оказией. Ведь я сам подолгу сидел в таких крепостях, как Внезапная, Куба, Шемаха и отлично знаю, как офицеры ждут оказию, — смеясь, закончил полковник Клюгенау.
        За обедом и те, кто раньше знал полковника, и те, кто впервые познакомился с Клюгенау, одобрительно отнеслись к нему. Полковник действительно был старым кавказцем, обстрелянным и опытным, держался сердечно и просто, несмотря на то, что назначался временным начальником всей Гребенской линии и полковник Пулло переходил под его начало. Особенное же расположение к себе Клюгенау приобрел, когда после тостов за царя, за русскую армию, за победу над горцами неожиданно провозгласил тост за «нашего старого друга и отца кавказских солдат Алексея Петровича».
        «Ура!.. Виват Ермолову… Многая лета!» Звон стаканов покрыл этот неожиданный для всех тост.
        Воскресный день кончался, но крепость, слобода и поселения, расположенные по обе стороны речки, были полны радостного шума.
        Воздух, насыщенный ароматами земли, полей и леса, под легким ветерком, набегавшим с гор, колебал листья, трогал ветки, чуть колыхал занавеси в раскрытых окнах офицерских квартир. Мелкая, сверкающая рябь то и дело пробегала по почти неподвижной, как бы заснувшей реке.
        Солдатская церковь отзвонила, с колокольни слободской еще несся чистый, торжественный колокольный звон. Солдатки, слободские бабы и девушки сидели на завалинках низеньких хаток. В палисадниках еще копались куры, по улице прохаживались солдаты, казаки, драгуны. Песни доносились из крепости, слободы и поселка женатых солдат.
        Во-о лузях, тай ще при бэрези… —
        неслось от реки, где плескалась в воде пехота.
        Засвита-а-лы ко-за-козаченьки
        В поход с полуночи-и-и… —
        стройно, с присвистом пели кубанцы, сотня которых занимала форпост у базара.
        Вечер, тихий, располагающий к отдыху и благодушному покою, опустился на Грозную.
        Ой, и чем ты нас, царь, по-о-жалуешь,
        Ой, чем пожалуешь, ой да за рабо-оту молодецкую… —
        тянули кизлярские казаки, отдыхавшие после утренних дозорных разъездов по кордону.
        Ой, да по-жа-алую вас рекой
        Те-е-реком, ой, буйным Те-реком, —
        рокотали басы, а тенор вырвался вперед и на высокой, сладчайшей ноте выводил:
        Ой, буйным Те-е-реком со прито-о-оками…
        А басы, догоняя его, покрывали густым:
        Со-о уго-о-одьями…
        Заходящее солнце, залитые его лучами розово-синие хребты и блестящие снежные вершины гор — вся эта мирная картина отдыхающих, наслаждающихся покоем людей даже отдаленно не напоминала о трагедии, которая разворачивалась в полях, ущельях и скалах этого благодатного края и которая называлась «Кавказская война».
        Представление и труппа синьора Моски не походили на театральный вечер господина подполковника Юрасовского, несколько лет назад устроенный в крепости Внезапной. Хотя и здесь возле хорошо освещенного входа стояли группы солдаток, сновали юркие продавцы сластей и жареной кукурузы, подходили и подъезжали на дрожках дамы и офицеры, все же что-то новое, более городское было вокруг. Да и сама крепость Грозная по своим размерам, расположению, значению для русских была другой. Это был центр и средоточие всей Гребенской и даже Дагестанской линий. Невдалеке расположились русские станицы, вокруг форпосты и казачьи военно-сторожевые пункты, множество торговцев, постоянно увеличивался приезд «вольных», то есть поселенцев и их семейств. Солдатские слободки все больше и больше расширялись. Часть «вольных» уже расселилась за Сунжей, куда проложили новые дороги. Словом, Грозная становилась городком, военным оплотом русской власти между Тереком и Сунжей.
        Площадку перед Офицерским собранием и подходы к зданию освещали большие, с треском горевшие плошки и несколько факелов. Конные драгуны и казаки, а также спешенные линейцы полукругом занимали площадь, на середине которой пылал костер.
        Небольсин прошел через открытые двери во внутрь, где уже собрались зрители, главным образом военные с женами и дочерьми. Капитан удивился, заметив неизвестных ему дам, по-видимому, совсем недавно приехавших в Грозную.
        По обычаю того времени, офицеры, чиновники, врачи и весь персонал, обслуживавший большие гарнизоны и штабы в сильно укрепленных крепостях края, выписывали свои семьи, вместе с которыми приезжали сестры, свояченицы, подруги и даже просто знакомые женщины, стремясь выйти замуж за офицеров, пребывавших в одиночестве.
        У входа Небольсина встретил с угодливой улыбкой синьор Моски, низко и в то же время благодарно поклонился ему.
        - Добрый вечер, маэстро. Как видите, я все-таки успел в гости, — приветствовал его Небольсин.
        - Мы, — подчеркивая слово «мы», произнес итальянец, — весьма рады этому. Без вас, эччеленца, наш вечер был бы скучен.
        Помещение, отведенное под представление труппы синьора Моски, было самым обширным по всей Грозной. Двухэтажный на каменном фундаменте дом, причем первый этаж — кирпичный с высокими окнами. Зал с двумя выходами и с хорошо натертыми полами имел не менее двадцати саженей в длину и около двух в вышину. Второй этаж — деревянный, с антресолями, гостиными и буфетной комнатой. На хорах расположился оркестр драгунского полка.
        В комнатах людно. Много военных, дам, штатских, несколько франтоватых молодых людей с баками, в узких, на талии перехваченных фрачках. Два генерала: один — еще моложавый, с пышными, седеющими усами и заметной проседью на висках, второй — лысый, с худощавым, ничего не выражающим лицом. Первый — генерал майор Коханов, начальник Дагестанской линии, второй — генерал Витгоф, присланный сюда бароном Розеном в качестве помощника по административно-хозяйственному управлению краем.
        «Когда эти барыньки и барышни приехали сюда?» — подумал Небольсин, глядя на цветник молодых особ, группами сидевших на табуретах и скамьях. Все офицеры гарнизона, кроме занятых на дежурствах и постах, находились здесь. Среди присутствующих было несколько чеченских, осетинских и кумыкских князей и алдаров, туземные пристава в прапорщичьих погонах, кто с крестом, а кто с медалью «За усердие» или персидский поход.
        Сцену сколотили гарнизонные плотники, вдоль рампы тянулись яркие паласы, прикрывавшие еще не окрашенные доски подмостков. Как и во Внезапной, на стене у входа в зал висел огромный портрет императора Николая Павловича, в кирасирском мундире, белых, туго обтянувших ляжки лосинах, с грудью, перевитой двумя — анненской и андреевской — лентами, и множеством русских и иностранных орденов. На занавесе был нарисован двуглавый орел, державший скипетр и державу.
        Синьора Моски уже не было видно, вместо него гостей встречала полная, несколько вульгарного вида женщина, с очаровательной улыбкой говорившая всем по-французски «Добро пожаловать». Во втором этаже для дам отвели комнату, где находились большое трюмо, два стенных зеркала, несколько диванов, стульев и столиков. Здесь дамы прихорашивались. Им прислуживали две горничные: генеральши Кохановой и полковницы Пулло да две солдатские жены, молодые и разбитные.
        Небольсин из залы увидел подполковника Стенбока, оживленно беседовавшего с изысканно одетым, еще сравнительно молодым господином, весьма похожим на преуспевающего петербургского чиновника. Возле них, обмахиваясь веером, стояла молодая, лет двадцати четырех женщина, просто и в то же время со вкусом одетая. На ее высокой прическе блестел черепаховый гребень с двумя бриллиантами; серьги с длинными сапфировыми подвесками сверкали в маленьких красивых ушах; серые с голубым отливом глаза смотрели спокойно и уверенно.
        Что-то знакомое, очень смутное, вспомнилось капитану. Он где-то раньше встречал эту женщину, может быть, даже был знаком с ней. Проходя мимо, Небольсин поклонился. Стенбок остановил его.
        - Александр Николаевич, мы только что говорили о вас. Разрешите, — он поклонился даме, — представить вам нашего боевого товарища и моего друга Александра Николаевича Небольсина.
        Дама улыбнулась и протянула руку, а незнакомый господин учтиво и несколько чопорно наклонил голову.
        - А мы знакомы, хотя Александр Николаевич не узнает нас, — сказала дама.
        Небольсин удивленно поднял брови, но господин подтвердил:
        - Да, знакомы…
        - Мы познакомились на балу у Волынских. Я — Чегодаева, подруга по Смольному вашей кузины Ольги, — напомнила дама. — Вы тогда еще не были петербургской знаменитостью, — многозначительно сказала она.
        - Евдоксия Павловна и я были представлены вашим бо фрером, Модестом Антоновичем, незадолго до того, как его высочество, великий князь Михаил Павлович прибыл на бал из дворца и объявил о начале военной кампании с Турцией, — обстоятельно напомнил господин.
        - Извините меня, Евдоксия Павловна, сейчас я вспомнил все — и бал, и вас, одну из самых прелестных дам, украшавших его, и… — он поклонился в сторону.
        - Ивана Сергеевича, — подсказал граф Стенбок, с лукавой улыбкой поглядывавший на чопорно и прямо державшегося в своем фраке и обтянутых брючках Чегодаева. — Ныне наш уважаемый Иван Сергеевич, — продолжал Стенбок с тем же невозмутимо спокойным видом, — действительный статский советник, помощник Главноуправляющего Кавказской областью по гражданским делам и прибыл в наши края по специальному указанию министра.
        - Временно! Его сиятельство граф Закревский поручил мне ознакомиться с положением судебного дела и гражданского управления по всей линии от крепости Владикавказ до Кизлярского уезда, — пространно пояснил Чегодаев.
        Стенбок кивнул, дама улыбнулась.
        - В те дни, когда мы знакомились с вами, Александр Николаевич, вы были просто кавказский герой, раненый офицер с Георгием в петлице. Позже, когда вы стали столичной знаменитостью, вы просто позабыли нас, — кокетливо сказала Евдоксия Павловна, подчеркивая слово «знаменитостью».
        Небольсин пожал плечами, ничего не ответив на ее слова.
        Зал между тем наполнялся. Драгуны уже переиграли все свои вальсы и марши, гости шумно занимали места; за открытыми окнами стихал гул голосов, реже стучали колеса отъезжавших в сторону линеек и легких дрожек. Невдалеке от площади взлетели в воздух цветные ракеты, заструились в сверкающих брызгах шутихи.
        В проходе показался франтоватый поручик Володин, за ним синьор Моски в лиловом бархатном кафтане с белым жабо и в светлом парике с рассыпанными по плечам волосами.
        Небольсин занимал место во втором ряду, справа сидели Евдоксия Павловна и ее муж, возле которого стоял подполковник Стенбок. Оба офицера стояли, так как по неписаному, но давно ставшему обязательным закону военные не имели права сесть на места до того, как прозвучит первый гонг или входивший в моду звонок[56 - Делалось это потому, что в театре мог быть офицер высшего ранга, у которого надо было получить разрешение остаться в зале, а главное, незримо как бы присутствовал сам император или кто-нибудь из царствующей семьи. Когда и кем был установлен этот порядок — толком никто не знал, но просуществовала эта традиция до октября 1917 г. (Прим. авт.).]. Раздался гонг, собственно говоря, солдат по знаку Моски ударил в турецкий барабан. Итальянец сейчас же исчез за кулисой. Гости, шумно смеясь, переговариваясь, рассаживались по местам. Прошли генерал Коханов со своей моложавой генеральшей, полковники Пулло и Клюгенау, приглашенные на вечер осетинские и кумыкские чиновники, или, как их именовали, «туземные пристава», мирные чеченские старшины, распорядители и члены меновых комитетов, три полковых лекаря
с женами, много молоденьких девиц, навестивших своих близких в крепости.
        - Честное слово, я и в Москве не всегда встречал такое обилие невест! — улыбнулся Стенбок.
        Чегодаев молча повел по сторонам глазами.
        - Они недолго останутся в девицах, на Кавказе не хватает невест, — наконец важно изрек он, и Небольсин снова заметил насмешливый блеск в глазах супруги действительного статского советника.
        Раздался второй удар по барабану, и двое солдат с белыми повязками на рукавах стали тушить свечи. Лишь у выхода и окон горели толстые сальные свечи, вставленные в пузатые лампионы. За окном на площади ярко зажглись многочисленные плошки, в которых шипело баранье сало, перемешанное с нефтью. Дымные фитили освещали притихшую площадь. В окна заглядывали солдаты, мальчишки, бабы.
        Третий удар, и самодельный бязевый занавес, украшенный цветным орлом, распался на две стороны и открыл сцену, на которой за восьмигранным столиком, покрытым многоцветной скатертью, сидел в глубокой задумчивости венецианский дож, очень похожий на алхимика или кудесника времен Возрождения. В руках у него был портрет в бронзовой раме. Моски долго грустно смотрел на него, затем вздохнул и печально сказал:
        - О дочь моя, мое дитя родное, где ты теперь? — Уронив руки на колени, он горестно прошептал: — Как тяжело не знать отцу, как больно думать о твоей судьбе…
        - Он очень естествен, — прошептала Евдоксия Павловна, а актер, еще раз посмотрев на портрет, встал и, подойдя к двери, крикнул:
        - Ну, кто там!.. Есть ли новости из Рима?
        Из двери робко вышел слуга и, кланяясь, ответил:
        - Тебе письмо привез гонец, — и протянул старику запечатанный сургучом конверт.
        Дальше выяснилось, что дочь старика наконец нашлась и должна с минуты на минуту появиться в замке отца.
        Сценка была взята из слезливо-драматической итальянской пьесы некоего Карло Адольфи.
        Несколько минут Моски шумно выражал восторг и беспокойство. Слуга приносил ему воду и нюхательные соли, но благородный отец, потерявший четыре года назад любимую дочь, все не мог успокоиться: он то проливал слезы, то вздымал кверху руки, благодаря бога за чудесное спасение дочери.
        Зал притих. Театральные слезы, эффектные паузы, то быстрые, то испуганные движения Моски действовали на зрителей, а его срывающийся до шепота и вдруг рыкающий, трубный голос трагика еще более волновал слушателей.
        Где-то вдали возникла печальная музыка, послышались приближающиеся голоса, и вдруг в широко распахнутую дверь ворвалась молодая женщина в расшитом золотом платье, с косами, спадавшими по плечам.
        - Отец! — неестественно громко возопила она. — О-о! Мой дорогой отец!..
        Моски бросился навстречу, но вдруг, движимый каким-то чувством, застыл на месте.
        - А он? Кто тот, кто злодей, укравший тебя? Где он, разлучивший отца со своей единственной дочерью? Я убью его… Кто он, назови его имя! — И оскорбленный отец выхватил из ножен, висевших у него на поясе, маленький клинок.
        - Вот он! — исступленно закричала дочь. — Но, отец, не убивай его, он мой муж и отец двух моих детей!
        И она величественным жестом вывела из-за кулисы высокого молодого человека в бархатном колете, с расшитой золотом грудью и в обтянутых штанах.
        - Кто ты, злодей? — театрально завопил Моски, поднимая свой смертоносный нож.
        - Мой муж… граф Умберто Тосканский, сын герцога Тосканского, — бросаясь между ними, закричала молодая дама.
        - Мой бог, — роняя на пол свой крохотный нож, опешив, сказал Моски, — ты сын герцога Антонио?
        - Да, почтенный и уважаемый синьор. Мой отец — герцог Тосканский, граф Падуанский, его светлость Антонио, а я — его сын…
        - О боже! И я чуть не убил тебя, — рыдая и обнимая тоже как по волшебству появившегося зятя, заплакал Моски, целуя человека в бархатном колете. Рыдания отца, нашедшего дочь, слились с радостными слезами дочери и поцелуями молодого графа Тосканского.
        - Я благословляю небо, я благословляю жизнь, я благословляю судьбу, вернувшую меня к жизни, — подняв обе руки к потолку, нараспев кричал синьор Моски.
        Занавес тихо поплыл с обеих сторон. Небольсин услышал, как позади кто-то всхлипнул. Вздохи, сдержанный кашель послышались сбоку.
        - Ух, как трогательно и волнующе изобразил свои страсти этот итальянский синьор! — чуть склоняясь к уху Небольсина, шепнула Чегодаева, и капитан не понял, шутит она или на самом деле взволнована сценой из пьесы Карло Адольфи.
        Солдаты быстро зажгли свечи, в зале стало светло.
        Господин Чегодаев поводил по сторонам головой, высокий воротник подпирал его подбородок, жара утомила петербургского гостя.
        - Недурно… не так ли? — наконец спросил он жену.
        - Очень… почти как в столице, — серьезно ответила она.
        - Насмешница вы, Евдоксия Павловна. Для нашей заброшенной в дебри Кавказа крепости это представление просто восторг, — сказал Стенбок.
        Солдаты опять погасили свечи и вынесли лампионы; полумрак охватил залу. Медленно раздвинулся занавес, и на освещенной сцене появился синьор Моски, уже не в костюме венецианского дожа или испанского дворянина, а в скромном обычном платье, только пышный парик он не снял, густой слой румян и пудры были на его лице. По-видимому, артист должен выступать и дальше.
        Моски поклонился и с сильным итальянским акцентом произнес:
        - Почтеннейшие, прелестные дамы и уважаемые кавалеры и господа! Сейчас перед вами будет представлена небольшая сценка из французского водевиля «Король Георг сошел с ума», с успехом идущая на сценах Парижа, Рима и других европейских столиц. Участвующая в представлении мадемуазель Лючия споет и станцует фанданго в конце отрывка. Прошу прекрасных дам и любезных кавалеров доброжелательно встретить и оценить талант молодой актрисы.
        В зале зааплодировали. Итальянец еще раз отвесил церемонный поклон в стиле восемнадцатого века и, отойдя спиной к дверям, исчез за кулисой. Из боковой двери быстро, видимо, торопясь, вышел актер, одетый в странную одежду, больше похожую на наряд средневековых фламандских бюргеров, нежели на костюм повелителя Англии. Поднятые плечи, цветная грудь, расшитая золотыми галунами, на ней желтая цепь, такие же звезды и ордена. Завершала фигуру водевильного короля короткая шпажонка, свисавшая с камзола. На голове «короля Георга» была жестяная бутафорская корона, больше смахивающая на тиару вавилонских жрецов, оклеенная фольгой и густо обсыпанная «золотым порошком», отчего она сверкала нестерпимо и резала глаза. Этот порошок Моски приобрел у полкового маркитанта, который в обычное время «серебрил» и «золотил» рукоятки дешевых кинжалов, охотно раскупавшихся наезжающими из России охочими до воинских трофеев штатскими и торговыми людьми.
        Длинные усы в струнку, короткая четырехугольная бородка над обязательным пуританским воротником придавали «Георгу» комический вид, а его стремительная, чуть подпрыгивающая походка вызывала улыбку.
        Король, озираясь, искал кого-то, не найдя, бросился к окну, заглядывая через него вниз, затем отскочил и, тяжело вздыхая, забегал по сцене.
        - Где, где же ты, неуловимая леди Джой! О-о, я найду тебя, я укрощу твою гордость, ты будешь моею… — он остановился, тупо глядя в зал, — моей (король подбирал слова, нетерпеливо пристукивая ногой) женой… Нет, нет! Любовницей… О да, но скорее нет!! — Подыскивая слово, он подскакивал на месте, смешно корча разные мины, бормотал что-то и вдруг, найдя нужное, заревел: — На-лож-ни-цей!!! — И, приплясывая от радости, забегал по сцене.
        Это было и смешно, и неожиданно, и глупо. А все вместе вызвало единодушный смех зрителей.
        «Король Георг» (тот самый актер, который только что изображал благородного графа, сына тосканского герцога), беснующийся властелин Англии, выделывал несусветные клоунады и фортеля на сцене, потешая хохотавшую публику.
        Вдруг дверь распахнулась, и медленно и величаво вошла леди Джой. Небольсин сразу узнал ее, это была молоденькая гречанка, которая вчера вечером приходила к нему вместе с синьором Моски.
        Водевильный Георг пытался соблазнить несговорчивую леди Вулворт, предлагая ей блага мира, вплоть до бриллиантов английского королевского дома, — все напрасно, и обозленный король вдруг завопил фальцетом:
        - У тебя, блудница, кто-то есть!..
        - Да, ваше величество, я люблю другого.
        - Кого?.. Говори, я, твой король, приказываю это!
        - Он король моего сердца, — с достоинством ответила леди, отступая на шаг.
        «Георг» подпрыгнул и ринулся к ней, в этот момент один из его усов развился, свис, корона соскочила с головы и со звоном покатилась по сцене.
        «Георг», пытавшийся схватить в свои объятия несговорчивую леди, карикатурно застыл на месте.
        - Корона мне дороже всех баб Англии и континента! — закричал он, кидаясь за позолоченной тиарой и одновременно, незаметно для зрителей, подталкивая ее носком башмака. Корона со звоном катилась по полу, король паясничал, гоняясь за ней и не в силах догнать, а леди Вулворт, воспользовавшись случаем, убежала со сцены.
        Зрители смеялись, даже заглядывавшие в окна солдаты, бабы и кучера повизгивали от сдавленного смеха.
        - Безобразие… Выставлять на смех коронованную особу! — брезгливо проворчал Чегодаев. — Я б запретил подобную французскую мерзость…
        Небольсин иронически глянул на него.
        - Успокойтесь, ваше превосходительство, ведь это ж не обожаемый нами Николай Павлович, а водевильный король не особенно любимой вами Англии, — довольно громко сказала Евдоксия Павловна.
        - Бенкендорф и его порядки пока еще не утвердились на Кавказе, — заметил Небольсин.
        - И слава богу, — коротко, все еще глядя на сцену, молвил Стенбок.
        Занавес медленно пополз в стороны. Посреди сцены стоял довольный, улыбающийся «Георг», а рядом с ним актриса, игравшая леди Джой Вулворт.
        Солдаты вновь зажгли свечи. «Леди Вулворт» раскланивалась с публикой. Взгляд ее оживился, она чуть заметно кивнула Небольсину, также ответившему ей почти незаметным поклоном.
        - Вы знакомы с этой актеркой? — спросила Евдоксия Павловна.
        - Да, она вчера была у меня вместе с синьором Моски.
        - Она цыганка? — небрежно осведомилась Чегодаева.
        - Нет, гречанка, и довольно сносно говорит по-русски.
        - Совсем как у Пушкина: «Гляжу как безумный на черную шаль», — улыбаясь, вполголоса продекламировала Евдоксия Павловна. — И у Байрона… — продолжала она. — Ведь мы недаром прозвали вас там, в Петербурге, северным Чайльд-Гарольдом…
        - Меня? — удивился Небольсин. — Когда же?
        - Когда вы раненым вернулись с Кавказа, когда равнодушно появлялись на балах, безразлично принимая восторги и шепот светских дам… Георгий в петличке, гордое одиночество и, наконец, романтическая к женщине любовь с ее трагическим концом… Господи, да кто же из столичных красавиц устоит перед такой замечательной личностью! Но уж затем, когда вы дрались на дуэли с Голицыным и отомстили ему, ни одна, решительно ни одна из светских дам не осталась равнодушной к вашей особе…
        - И вы тоже, Евдоксия Павловна? — засмеялся Стенбок.
        - О присутствующих не говорят… Все это для меня новость, — озадаченно сказал Небольсин. — Да откуда же, откуда все эти дамы так подробно знали обо мне?
        - Во-первых, Байрон, Чайльд-Гарольд… и Пушкин подготовили нас к этому — и вдруг… уже не книжный, литературный герой, а живой, молодой…
        - Интересный, — вставил Стенбок.
        - Да, интересный офицер с Кавказа, и он, оказывается, самый настоящий байронист… Ну как тут не потерять голову бедным петербургским женщинам?! А во-вторых, вы забыли о своих кузинах. Надин и Ольга, они и при вас и после вашего отъезда рассказывали в салонах влюбленным в вас дамам подробности…
        В зрительном зале было уже совсем светло. Горели, потрескивая, сальные свечи. Слышался сдержанный смех, скрип скамей, на которых расположились те, кто не мог по своему положению занимать стулья и полукресла двух первых рядов.
        Генералы встали и вышли покурить в переднюю, молоденькие девицы шумно взбегали на второй этаж, солидные майорши и полковницы, вздыхая и перешептываясь, не без удовольствия поглядывали наверх, откуда раздавались смех, возгласы, а то и хлопанье пробок.
        - Не угодно ли, Евдоксия Павловна, подняться наверх, там лимонад, мороженое, прохладный оранжад? — предложил Чегодаев.
        - А для нашего брата замороженное Клико, — весело добавил Стенбок.
        Но в эту минуту барабан, заменявший гонг, грохнул за кулисой, и на освещенную сцену вышел синьор Моски уже в новом костюме. Теперь на нем был полуфрак с поднятыми кверху плечами, короткими фалдами и узкие, со штрипками брюки. Словом, так одевались парижские франты в период консульства Наполеона.
        Шум в зале стих. Сейчас же с хоров и со второго этажа спеша сошли и сбежали молодые девицы, юнкера, прапорщики и все, кто только что развлекался в «буфетной».
        - Сейчас мадемуазель Лючия покажет вам свое искусство в танце. Ею будет исполнено фанданго, один из самых темпераментных испанских танцев, — объявил Моски.
        На сцену вышли двое артистов: один — все тот же буффонный король Георг, другой — смуглый брюнет небольшого роста. У Георга была скрипка, брюнет нес гитару и мандолину. Моски еще раз поклонился, и все трое стали настраивать инструменты. Затем итальянец взял на гитаре долгий бархатный аккорд и, взглянув на скрипача, сказал:
        - А перед этим мы, трое артистов-музыкантов труппы, господа Пиетро Винтолли, Фома Коррен и я, — он наклонил голову, — исполним для почтеннейшей публикуй итальянскую элегию «Люблю тебя, прекрасное светило». Начинайте!
        Зал и сцена были хорошо освещены, и зрители видели, как преобразился старый итальянец. По-видимому, господин Моски был прирожденным музыкантом и драматические роли исполнял лишь в силу необходимости, из-за малочисленности своей труппы. Глаза его горели вдохновенным, творческим огнем.
        Зрители слушали элегию, и даже те, кто теснился за окнами, сдерживая дыхание, внимали лившейся из залы мелодии.
        - Однако этот бездомный лаццарони отличный артист и музыкант, — довольно громко сказал Чегодаев, удивленно поднимая брови, но никто не ответил ему, так все были захвачены мастерски исполняемой музыкальной «пиесой».
        Еще два-три аккорда гитары, мягкое рокотание мандолинной струны и прощальное звучание скрипки. Артисты встали. Зал шумно аплодировал им. Растроганный Моски, прижимая к груди гитару, кланялся зрителям, а Пиетро Винтолли и Коррен, улыбаясь, отвешивали поклоны. Затем музыканты резво заиграли фанданго, испанский танец, известный в России с 1815 года, когда войска Александра после победного похода во Францию возвратились домой.
        - Эк как рванули! — одобрительно раздался из рядов чей-то бас.
        Это Федюшкин по-своему похвалил стремительный, огненный фанданго. Из-за кулисы донеслись звонкие, мерные удары в бубен, и на сцену выпорхнула мадемуазель Лючия, одетая под испанскую сеньориту: в кружевной наколке, высокой прическе с большим гребнем в волосах и яркой юбке. С ее плеча свисала цветная шаль. Сделав несколько ударов в такт музыке, она ловко швырнула кому-то за кулису тамбурин и сначала медленно, потом убыстряя движения, перешла в стремительный такт танца. Скрипач, почти согнувшись вдвое, быстро водил смычком, гитара и мандолина убыстряли темп.
        - А ваша цыганка и танцуя не сводит с вас глаз, Александр Николаевич, — шепнула Евдоксия Павловна Небольсину. — Ей в этом танце нужны кастаньеты, — таким же безразличным тоном продолжала она.
        Небольсин промолчал, хотя он и сам заметил, как мадемуазель Лючия несколько раз, будто случайно, бросала на него быстрый, скользящий взгляд. Из-за кулисы вышел человек, одетый в черный камзол, кожаные штаны, с ботфортами на ногах, весьма походивший на опереточного пирата, он позванивал колокольчиками, висевшими на руке, бил в тамбурин и, притоптывая в такт танцу, помогал бурной пляске мадемуазель Лючии.
        Музыка оборвалась, и танцовщица мгновенно застыла в картинной позе с откинутой головой и театрально вскинутыми вверх руками. Она действительно была прелестна и хорошо исполнила пламенный фанданго. Все в зале, даже обе генеральши, до сего времени снисходительно взиравшие на игру, пение и буффонную клоунаду актеров, вышли из величественного спокойствия и тоже зааплодировали артистам.
        - Она пикантна и с немалым огоньком, — уже без иронии сказала Евдоксия Павловна.
        Стенбок, не переставая хлопать в ладоши, добавил:
        - Этой крошке следовало бы выступать в Петербурге, там ее оценили бы знатоки…
        - Особенно гвардейская молодежь! — вдруг вставил свое слово и его превосходительство, действительный статский советник Чегодаев.
        - Вы правы, генерал. Там она совершила бы фурор и успех ее был бы полный, — заметил сидевший за их спиной в третьем ряду Пулло.
        Синьор Моски, взяв мадемуазель Лючию за руку, подвел ее ближе к рампе, и они оба, раскрасневшиеся, счастливые, улыбающиеся, раскланивались с публикой, а Лючия, встретив взгляд Небольсина, дружески, как старому знакомому, кивнула.
        - Наша греческая Тальони имеет успех не только среди столичной гвардейской молодежи, но и у боевых кавказских капитанов, — засмеялась мадам Чегодаева.
        В шуме возгласов, громких аплодисментов и криков «бис» ее не расслышал никто, кроме Небольсина.
        - А сейчас мадам Полина Смирнова, супруга нашего гарнизонного лекаря и обладательница редкого голоса, исполнит по нашей просьбе модный и любимый всеми романс Варламова «Красный сарафан», — появляясь за спиной все еще раскланивавшихся актеров, произнес распорядитель вечера поручик Володин.
        Это была только недавно написанная композитором Варламовым песня «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Петербургские салоны и гостиные восторженно встретили новую песню.
        Володин взял из рук итальянца гитару, оглянулся и бархатным тенором пригласил:
        - Прошу вас, Полина Семеновна.
        Из-за кулисы, смущенно улыбаясь, вышла молодая женщина. Она неуверенно поклонилась залу, встретившему ее громкими, ободряющими аплодисментами. За нею шел невысокого роста солдат. Он стал позади супруги гарнизонного лекаря, робко оглядывая зал.
        - Рядовой пятой роты Куринского полка Ефим Рубцов будет аккомпанировать на скрипке нашей уважаемой и прелестной Полине Семеновне. Должен доложить почтенной публикум, — комически копируя синьора Моски, продолжал поручик, — что оный рядовой в бытность свою крепостным человеком помещика и графа Козловского играл в графском оркестре первую скрипку, а до того два года обучался в Италии музыкальному ремеслу. В зале негромко захлопали. Солдат переступил с ноги на ногу и низко поклонился.
        - Ин-те-ре-сно! — оказала Чегодаева, вглядываясь в солдата, которому поручик Володин передал скрипку.
        - А я, ваш распорядитель и скромный дилетант, буду аккомпанировать Полине Семеновне на гитаре.
        Ему так же, как и всем артистам, шумно аплодировали в зале, а чей-то несколько пропитой баритон добродушно пожелал:
        - Смелей, Сережа… успех тебе обеспечен.
        И эта шутливая фраза еще больше развеселила всех.
        Певица, явно волнуясь, поглядывала на первые ряды, где сидели самые важные особы гарнизона. Здесь были три генерала, две генеральши и чиновный гость из столицы со своей женой, несколько гвардейских офицеров, полковники с супругами, — словом, самое знатное общество крепости.
        Живя в Петербурге и Москве, бывая за границей, они видели и слышали многих превосходных музыкантов. Посещая Италианскую оперу, а кое-кто бывал и в Царском Селе на придворных концертах, они снисходительно отнеслись к появлению на сцене захолустной крепости местной певицы, да вдобавок еще с солдатом-музыкантом.
        Но уже первые ноты, взятые скрипачом, заставили насторожиться всех, кто кое-что понимал в музыке. Чистые, вибрирующие, полные красивой простоты и глубокого очарования аккорды остановили шум в зале. Стенбок, любивший музыку, подался вперед, лицо его стало серьезным. Небольсин, чуть насупив брови, смотрел на солдата, а мадам Чегодаева, полузакрыв глаза, опустила голову. Даже драгунские поручики, армейские капитаны и равнодушные к столичной музыке червленские есаулы смолкли, а солдат, кажется, даже не видел и не чувствовал впечатления, произведенного им. Склонив голову набок и прижав скрипку к щеке, он мягко и проникновенно играл что-то, отдаленно напоминавшее «Красный сарафан». Это было вступление, это была импровизация, вводившая волновавшуюся певицу в знакомый ритм мелодии. Длилось это минуту, может быть, две. Все в зале замерли.
        Солдат сделал головой знак. Сейчас никто не видел в нем того робкого человека, который несколько минут назад боязливо кланялся залу. Это был артист.
        Не шей ты мне, матушка, красный сарафан,
        Не входи, родимая, попусту в изъян.
        Рано мою косыньку на две расплета-ать,
        Прикажи мне русую в ленты убирать… —
        запела певица.
        Дамы и барышни, воспитанные на сентиментальной литературе и романах, говоривших о неутоленной, неразделенной при жизни и даже за гробом любви, затаив дыхание, боясь шелохнуться, слушали певицу. Генеральша Коханова неподвижно смотрела в одну точку. Чегодаева несколько раз поднимала глаза на замершего Небольсина, даже сам петербургский сановник испытывал нечто вроде восхищения, смешанного со слегка заметной печалью. Стенбок, переживая, покачивал в такт головой.
        Золотая волюшка мне милей всего,
        Не хочу я с волюшкой в свете ничего…
        Мелодия и слова песни захватили певицу. Голос ее лился широко и свободно, все больше покоряя сидевших в зале людей.
        …Дитя мое бедное, дочка мила-а-я,
        Головка победная, неразуына-а-я… —
        пела жена лекаря.
        …И мне те же в девушках пелися слова…
        Певица смолкла. Зал мгновение молчал, затем раздались громкие, все нарастающие аплодисменты и крики «бис», «бис». Певица и солдат взволнованно кланялись.
        - А сейчас они же исполнят милую песню наших бабушек и матерей, — сказал поручик растроганным голосом.
        Стонет сизый голубочек,
        Стонет он и день и ночь —
        Миленький его дружочек
        Отлетел навеки прочь…
        И снова простая, незамысловатая песенка с ее бесхитростной грустью и наивной прелестью отошедшей в прошлое сентиментальной эпохи покорила слушателей.
        Мелодия была знакома всем; ее слышали и в гостиных, и в спальнях, и просто на улицах детьми, и сейчас она воскресила прошлое: юность и безмятежное детство всех эти взрослых, даже пожилых людей.
        …Он уж больше не воркует
        и пшенички не клюет… —
        выводила жена лекаря так же легко и свободно, как только что исполняла «Красный сарафан». И та же грусть по ушедшей, может быть, погибшей любви звучала в ее голосе.
        Поручик Володин, весьма недурно аккомпанировавший певице, иногда приятным тенорком заканчивал отдельные концовки и слова романса. И это не портило, а даже усиливало прелесть исполнения.
        …Все тоскует, все тоскует
        и тихонько слезы льет…
        Полина Семеновна закончила на тоскливой, долго звучавшей ноте.
        Жена штаб-лекаря поклонилась, и только тогда раздались аплодисменты и восторженные крики «браво» и «бис». Певица поклонилась еще раз и, чего уж совсем не ожидали генералы и офицеры, взяв за локоть солдата, подвела его к рампе.
        - Молодец, молодец, хорошо играл, — сказал генерал Коханов.
        - И вас, Сергей Иванович, — выводя вперед поручика Володина, сказала певица.
        И опять крики «бра-а-во» огласили зал.
        Штаб-лекарь, с опаской поглядывавший на столь странную выходку своей жены, успокоился. Генерал и полковники одобряли игру и солдата, и поручика.
        Вышедший на сцену Моски очень любезно и радостно поблагодарил дам и господ офицеров, так благожелательно отнесшихся к их труппе. Он раскланивался, прижимая к сердцу ладони, а появившиеся из-за кулисы актеры и актрисы труппы нараспев трижды прокричали:
        - Грация… спасьбо… мерси!
        - Их, оказывается, семеро, — сказал Стенбок, разглядывая кланяющихся актеров.
        - Как обычно. Странствующие труппы не в силах иметь больше, — изрек господин Чегодаев, но Стенбок, занятый разглядыванием актрис, не ответил ему.
        - Го-с-пода, милые дамы, барышни и кавалеры, — появляясь на сцене и покрывая общий шум, провозгласил поручик. — Сейчас десятиминутный ан-тракт, — выкрикнул он, — а затем танцы. Просим дам и господ кавалеров наверх, в гостиные комнаты.
        Господин Чегодаев в нерешительности остановился, глядя, как вверх по лестнице веселой, шумной толпой потянулись зрители. Он неуверенно осмотрелся и, заметив, что генералы Коханов и Витгоф с супругами шли к выходу, задержался, поджидая их. Стенбок, Небольсин и Евдоксия Павловна тоже остановились.
        - А вы, ваше превосходительство, не имеете намерения до танцев посидеть в гостиной? — спросил Пулло.
        Чегодаев пожал плечами. Генерал Коханов махнул рукой.
        - Развлечение для безусых поручиков и молодых девиц, — сказал он.
        - Вот именно. Положение и чины обязывают нас держаться иначе, — согласился с ним Чегодаев.
        - То ли дело великосветские балы или танцы в Царском… Там мы стараемся обязательно быть и танцевать до упаду, — засмеялся Стенбок.
        - А как же! Там высочайшие особы, именитая знать… Быть приглашенному на эти торжества, — честь, и немалая, — совершенно серьезно ответил Чегодаев.
        - А я бы с радостью поднялась наверх, если б не духота и усталость… Поэтому пойдемте, господа, на воздух, — предложила Чегодаева.
        - С разрешения дам, я все же направлюсь наверх, — сказал, делая полупоклон, Куракин.
        - А вам, поручик, по вашему возрасту и холостому положению именно там и надлежит быть, — сказал Коханов.
        Когда они вышли на площадь, Пулло с супругой, пожелав всем доброй ночи, повернули к своему дому, Чегодаевы, квартировавшие во флигеле купца Парсегова, пошли дальше.
        - Александр Николаевич, мы обедаем в три часа, приходите завтра к нам на скромный кавказский шашлык, — пригласила Евдоксия Павловна, когда они дошли до калитки парсеговского двора.
        - Будем рады, — учтиво сказал господин Чегодаев. — А вечером, к чаю, будет его превосходительство генерал Коханов с супругой и барон Медем с дочерьми.
        - Благодарю вас, но завтра с утра я должен быть далеко от крепости, на берегах реки Мичик, где… — И Небольсин вкратце рассказал о предстоящей встрече с немирными чеченцами и выкупе двух пленных русских.
        - Ах, как это интересно, опять романтические приключения, снова Пушкин и кавказские чудеса! — обрадовалась Чегодаева. — Вы обязательно, Александр Николаевич, расскажете нам все поподробней, когда вернетесь из этого похода.
        - Непременно, но это будет через день-два, Евдоксия Павловна.
        - Нет, пусть только через день. Послезавтра мы будем ждать вас к обеду. А теперь спокойной ночи.
        Небольсин поклонился. Его превосходительство, действительный статский советник в свою очередь отвесил ему чопорный, светский полупоклон.
        Когда капитан вернулся домой, было уже поздно. Крепость слободки и форпост спали. Только в Офицерском собрании ярко светились огни и оркестр играл вальсы, мазурку и марши.
        - Ужинать будете? — спросил Сеня, открывая дверь Небольсину.
        - Чаю, Сеня, только чаю.
        - А тут почта вам с оказией прибыла. И письма, и газеты, и книги — массым масса.
        На столе аккуратной стопой были разложены книги и письма. Небольсин быстро просмотрел полученную почту. Письма были от нескольких друзей из столицы, одно из Москвы и большой пакет от кузины Ольги из Санкт-Петербурга. Новые номера «Северной пчелы», «Театральный альманах», две французские книги, новый роман Вальтера Скотта и ряд московских и петербургских газет, собранных Модестом и пересланных ему в крепость.
        Небольсин улыбнулся и с благодарностью вспомнил дорогих ему кузин и Модеста, всю родню, которая еще имелась у него.
        Он взял объемистое письмо Ольги. «Остальное — завтра, когда вернусь с Мичика после выкупа Булаковича», — решил он и принялся за чтение.
        После обычной светской болтовни Ольга перешла к тому, что особенно интересовало Небольсина.
        «…Теперь о событиях в столице. Истек год со дня кончины императрицы Марии Федоровны. Траур снят, и двор открыл балы… Их много, а в особенности широко празднует матушка-Москва турецкие победы, польский мир и окончание холеры. Государь с Александрой Федоровной выезжали в Москву. Конечно, двор, именитые сенаторы, родичи московской знати поспешили в Белокаменную. Модест по долгу службы — тоже, а значит и я. Ну как не повидать родню, не побывать на балах и не пожить десять-пятнадцать дней среди московских друзей. Пишу тебе свои впечатления.
        Итак, первое. Москва встретила государя колоколами, церковным пением, с митрополитом Филаретом, народом на улицах и площадях… Пальба, музыка, крики, словом — торжество!
        Балы — один роскошнее другого; и дворянство города, и купечество, и даже от верноподданных дам Москвы; но самые роскошные, похожие на чудеса Семирамиды, устроили княгиня Тенишева и князь Юсупов. Даже царь сказал ему: «А ты, вероятно, побогаче меня, князь Василий». Мы с Модестом были на этих балах.
        Кстати, государь, по усиленной просьбе министра двора Волконского и московского генерал-губернатора князя Голицына — оба, как ты знаешь, любимцы царя, а особенно государыни, — полупростил твоего недруга Голицына, приходящегося племянником генерал-губернатору Дмитрию Владимировичу. Твоему одноногому «крестнику» возвращено право носить кавалергардский мундир и каску, жить в Москве, а также дважды в год наезжать в Петербург, в дни тезоименитств — государыни и наследника цесаревича Александра — являться с поздравлением только к их двору и проживать в столице каждый год не дольше семи дней. Что ж, для бывшего опального и это хорошо, так как в дальнейшем императрица и Голицын выпросят князю полное прощение..»
        Небольсин отложил в сторону письмо кузины.
        «Этим и должна была кончиться история с опалой Голицына; этим и объясняется то, что Модест не написал мне письма сам. Молодец», — одобрительно подумал Небольсин, зная, как трудно генералу, не имевшему родственной знати при дворе, нетитулованному и небогатому человеку, держаться в Главном штабе.
        Он засмеялся и стал снова читать письмо.
        «…Модест, однако, считает, что полного прощения от государя Голицын не получит, так как его величество не простит наглости дерзкого князя, осмелившегося поносить царствующую династию…»
        Да, это, конечно, подсказал жене Модест, давая понять, что Небольсину ничто не угрожает.
        «…Теперь о твоем Ермолове. Он дважды представлялся государю (по его вызову). Модест оба раза видел обожаемого тобою Алексея Петровича; старик обрюзг, потолстел, но все еще бодр, и когда речь заходит о князе Паскевиче, нарочито громко именует его «Пашкевичем», намекая на то, что нынешний фельдмаршал и князь — внук малороссийского помещика Пашко; конечно, делает он это не при государе. Вот что произошло в результате вызова его к царю… Когда льстецы и царедворцы, все время поносившие Ермолова, узнали, что государь вызвал его к себе для каких-то переговоров, все обмерли; ждали аудиенции, она прошла с глазу на глаз между царем и Ермоловым. Никто, даже Бенкендорф, не присутствовал на этой беседе. Военный министр граф Чернышев дважды спрашивал и Модеста, и Кантакузена, не знают ли они чего-нибудь об этой встрече. Но никто ничего не знал. Длилась она два с лишним часа, после чего императрица Александра Федоровна пригласила к себе Алексея Петровича, и он вместе с царем и августейшей семьей отобедал «en famille»[57 - В семейном кругу (франц.).]. Вечером у царя были и Бенкендорф, и Пален, и Чернышев, но
государь не сказал им, зачем вызывал Ермолова.
        Милый Сандро, ты не представляешь, что делалось на следующий день возле скромного дома Алексея Петровича. Рассказываю тебе со слов Модеста и камер-юнкера Кручинина, который был в этот день наряжен графом Толстым на дежурство к опальному генералу. Понимаешь, к опальному — и вдруг дежурный камер-юнкер!
        На улице кареты, возки, даже «гитары», или, как их в Москве называют, «калиберы», вытянулись они на версту, кругом форейторы, кучера, усачи-солдаты, а внутри дома и на его крыльце — «шу-шу-шу», говорят, заискивают, переливаются голоса бар и чиновников, снова вспомнивших адрес генерала. И сладкие речи, умильные глаза, казенно-льстивые поклоны, — словом, двор Анны Иоанновны во времена Бирона и других временщиков. Каждый спешит отдать свою любовь Ермолову, не опоздать бы, успеть приехать раньше других, ведь Алексей Петрович снова «в силе». Пустили даже слух, что царь его не то военным министром, не то начальником Главного штаба делает. Модест даже переменился в лице и полвечера молчал, так его потрясла вся эта подлая натура ничтожных людей, еще вчера поносивших Ермолова…»
        «А-а, так вот чем объясняется неожиданный тост полковника Клюгенау в честь Ермолова и все добрые пожелания опальному генералу», — подумал Небольсин.
        «Через два дни новый вызов к царю, но тут уже в присутствии графа Бенкендорфа.
        Оказывается, государь предложил Алексею Петровичу вернуться на военную службу, так как его опыт и знания могут пригодиться армии. Ермолов коротко ответил:
        - Рад служить вашему величеству, как служил ранее и вам и покойному государю Александру Павловичу, но под начало Паскевича не пойду…
        - Почему? — холодно спросил государь.
        - Разные мы с ним, государь, люди, по-разному смотрим на армию и на солдата.
        - Вольности говоришь, Алексей Петрович. Фельдмаршал князь Паскевич-Варшавский лучший полководец в Европе. Вспомни персидский, турецкий, а теперь польский походы, — недовольно произнес государь.
        - Солдат наш — лучший в мире, ваше величество, вот в чем причина побед… — начал было Ермолов, но государь прервал его.
        - Я занят, Алексей Петрович, дела государственные требуют моего участия. Вот и граф Александр Христофорович дожидается своего доклада. Ты поезжай к себе, подумай, а через день дай мне ответ. — Тут Николай Павлович ласково потрепал Ермолова по плечу.
        - Слуша-юсь, ваше величество! Разрешите только спросить последнее…
        - Что именно? — уже сердито спросил император.
        - Как дела идут на Кавказе? Как газават и имам Кази-мулла?
        - А-а… — улыбнулся царь, — ты вот о чем! Понятно, что тебе, старому кавказцу, это интересно знать. Неплохо! Этот самозваный имам вместе со своей вшивой шайкой мюридов окружен нашими войсками где-то возле… — он посмотрел на Бенкендорфа.
        - Возле Гудермеса, государь, — подсказал Бенкендорф.
        - Именно там. Замирения Кавказа я жду на этих днях.
        - Поздравляю вас, ваше величество. Это будет великим днем вашего царствования, — ответил, уходя, Ермолов.
        Но, как говорит Модест, Бенкендорф и Чернышев уже утром этого дня знали, что чеченцы наголову разбили генерала Эммануэля, а дагестанские мюриды после жаркого боя, где-то в… — тут слово было несколько раз перечеркнуто, — …какого-то Чертея, ушли из русского кольца.
        Но это все военные дела, а вот что произошло дальше. И через день, и через два Ермолов не дал ответа царю, тогда разгневанный государь послал к ему сначала Чернышева, а на следующий день Бенкендорфа с требованием дать ответ. Как ни уговаривали генерала и тот и другой, он отвечал одно и то же: «Рад служить родине и государю, но под начало Паскевича не пойду».
        Модест, который по долгу службы сопровождал военного министра, слышал, как уже в прихожей, прощаясь с Ермоловым, Чернышев предупреждающе сказал:
        - Боюсь, дражайший Алексей Петрович, что государь будет недоволен вашим ответом.
        - Я уже пятый год нахожусь в немилости у его величества, не знаю, чем разгневал моего государя. Прошу передать его величеству, что готов служить родине и царю, но под начало Паскевича идти не намерен…
        - Но фельдмаршал… — начал было Чернышев.
        - …Я был под командованием двух великих российских фельдмаршалов — графа Рымникского, князя Италийского Александра Суворова и Михаила Кутузова, князя Смоленского, и по сей час почитаю это моим счастием, милейший Александр Иванович, но служить под начальством графа Эриванского и Варшавского князя не могу… Сие есть верное и последнее мое слово.
        - Жаль, очень жаль, ваше высокопревосходительство, — прощаясь с Ермоловым, сухо сказал Чернышев.
        А через день возле дома Ермолова не было ни карет, ни возков, во дворе было тихо и безлюдно.
        Еще через три дня государь приказал назначить Алексея Петровича членом Государственного Совета Империи, и на этом кончилось приглашение его на службу. Теперь бедный старик должен перебираться в Петербург и, занимая ничего не значащее место в Совете, жить в нашей холодной и пасмурной столице…»
        Дальше опять шли петербургские и московские новости и характеристики знакомых.
        «На Кавказе, может быть, ты встретишь мою подругу по Смольному, Евдокси Воейкову, она сестра Николая Воейкова, замешанного в деле 14 декабря, но, к счастью, очищенного спустя полтора года за недостачей улик. Ты его знаешь, он некоторое время был при Ермолове. Ныне она замужем за директором департамента Министерства внутренних дел, очень важным, очень чиновным господином Чегодаевым. Модест его хорошо знает и за глаза именует «Свод законов и уложений Российской Империи». Ты знаком с ними; вы познакомились на балу у Волынских. Евдокси очень умная, красивая женщина и, между нами говоря, как мне кажется, влюблена в тебя. Это мое (и Модеста) мнение. Во всяком случае, она спрашивала нас, где ты находишься, здоров ли, и обещала повидать тебя. Будь с ней мил, но смотри не затумань головы этой милой дамы».
        Небольсин отложил письмо, затем снова прочел эти строки и улыбнулся. Ничто в мире не содействует так сближению мужчины и женщины, как сторонние слова о том, что в тебя она или он влюблены.
        Да, как-то кстати, очень вовремя пришло это письмо, и прочел его Небольсин в те минуты, когда думал о Евдоксии Чегодаевой, о вечере, проведенном вместе. Он еще раз улыбнулся и, уже ложась спать, повторил слова Ольги:
        «…Она в тебя влюблена… Но смотри не затумань головы этой милой дамы…»
        Из Закавказья, Ростова и Ставрополя пришли на линию новые полки. Подошла и трехбатарейная мортирная бригада и дивизион легких орудий. По Военно-Грузинской дороге прибыли четыре сотни грузинской дворянской милиции, армянская пешая рота, составленная из добровольцев Кизляра и Моздока.
        Слухи о прибывающих русских полках сейчас же доходили до дальних аулов. Русские стали снова прорубать и расширять просеки в лесах, укреплять на Мичике, Ямансу и других реках мосты. Несколько крепких редутов и каменных блокгаузов были выдвинуты вперед. Они строились уже на чеченской земле. Почти всю кумыкскую равнину заняли русские. Темир-Хан-Шура, Грозная и Кизляр были усилены дополнительными гарнизонами, новые дороги были проложены инженерными и саперными командами, и все это говорило о том, что несколько крупных неудач, постигших русских в Чечне и Дагестане, не укротили их. Все понимали, что газават, объявленный имамом, достиг своего высшего напряжения, но для русских этот предел горских сил, фанатизма и самопожертвования был лишь эпизодом.
        Русские методично и спокойно вгрызались в Дагестан, прорубали дороги через чеченские леса, засылали лазутчиков в аулы и селения. Очень дружелюбно встречали перебегавших через кордон, некоторым даже давали скот и деньги, расселяя их на пустующих землях Моздокской и прикаспийской степи.
        В аулах стали появляться листки, неведомо как попадавшие в горы. Писали их и Аслан-хан казикумухский, давний друг русских, и таркинский шамхал Нуцал-хан, и владетельная ханша Аварии Паху-Бике, писали их и сбежавшие к русским богословы вроде Саид-эфенди ароканского, ученого алима Хаджи-Идрис-бен-Омара дербентского, и многие ханы и беки, нашедшие спасение от мюридов на русской стороне.
        «Бедные, темные люди, — писал Аслан-хан, — вам ли, горсточке бедняков, не имеющих даже своих земель, противиться великой силе Белого Падишаха русских. На ваших глазах он покорил Иран, разгромил турецкого султана, принудил к бегству лучшие войска Ференгистана[58 - Франция.]. Пять морей омывают его царство, неисчислима его сила, но так же велика и его доброта. По воле аллаха и наших к нему прошений он отпускает всем вины, кто до сих пор с оружием в руках боролся против его непобедимых войск. Одумайтесь, не слушайте ваших грабителей-вождей, голодранцев и разбойников вроде отступника от шариата и исказителя корана, лжеца, именующего себя имамом, гимринского мужика Магомеда и его дружков — Шамиля и богоотступника Гамзата. Не слушайте их! Вы можете еще раз или два напасть большими силами на маленький русский отряд, убить сто или двести солдат, захватить казачий табун, даже отбить орудие, но что это даст вам, простым людям гор?.. Все равно русские раздавят мюридов, они убегут в Стамбул, а отвечать будете вы, ваши семьи, ваши аулы, ваши дети. Русские готовят большой удар, и, пока не поздно, одумайтесь,
отступите от Кази-муллы, не признавайте его лживого газавата. Он ведь не пророк, и не Мекка призывает вас к Священной войне, а простые гимринские жители, один — сын кузнеца, другой — пастуха».
        Все прокламации были в таком же роде, и только Саид-эфенди в нарочито туманных толкованиях корана говорил горцам о том, что самочинный газават, не одобренный Каирским советом богословов и не объявленный халифом всех мусульман, турецким султаном, есть богопротивное, лживое, греховное дело.
        Листки, слухи, сплетни, воззвания, неудачи под Дербентом, Внезапной, поражение под Тарками и уничтожение Черкея делали свое. Аулы глухо волновались. Мужчины неохотно шли в отряды, созываемые имамом, а усилившаяся торговля мирных аулов с русскими вселяла все больше надежд на спокойную жизнь.
        Место, выбранное чеченцами для передачи Булаковича и Егоркина, было в стороне от русских просек и выдвинутых к реке постов. Пологие холмы тянулись вдоль берега, за ними виднелась непролазная чаща кустов, зарослей дикого кизила, орешника и дубняка.
        Мичик, довольно быстрый и неглубокий, разливался здесь несколько вширь, образуя луку с высокими травами и широким лугом. Лес, кусты, пригорки оставались в стороне. Лучшего места для встречи нельзя было найти.
        Небольсин с полуэскадроном драгун, переводчиком Идрисом и двумя немирными чеченцами подъехал к берегу. Лес, поляна, река, тихая заводь вдоль излучины Мичика — все было словно нарисовано спокойной кистью великана-художника.
        Одновременно с русскими на противоположном берегу показались конные чеченцы. Их тоже было не больше пятидесяти. Впереди под зеленым значком ехали двое, за ними гуськом двигались шестеро, остальные, задержав коней, молча смотрели на колонну русских.
        - Скажи ему, — указывая глазами на Кунту-эфенди, сказал Небольсин, — пусть едет к ним и пригласит конных вместе с пленными на эту сторону Мичика.
        Кунта, выслушав переводчика, ухмыльнулся и что-то коротко ответил по-чеченски.
        - Кунта-бей говорит, чечен эта сторона не пойдет… Ты езжай другой сторона, вези денга, давай денга, бери русски солдат обратно, — сказал переводчик.
        - Ишь чего захотели!.. Там ваших, может, сотни две в лесу ховается, а капитан к вам без конвоя поедет, — воскликнул Желтухин.
        Кунта-эфенди, прищурив глаза, с интересом и иронией смотрел на Небольсина.
        - Не спорьте, есаул, — остановил Желтухина Небольсин, — чеченцы правы. Мы у них выкупаем пленных, и нам надо встретиться с ними. Идрис, скажи Кунте-эфенди, что я с двумя драгунами, с ним и тобою переправлюсь через Мичик.
        Старый чеченец неожиданно засмеялся, похлопал по плечу капитана:
        - Якши апчер… якши рус, — и о чем-то быстро заговорил с переводчиком.
        - Шутковал старый пес, проверку вам делал, — вполголоса сказал понимавший по-чеченски Желтухин.
        - Кунта-бей говорит, храбренный ты ест апчер. Кунта говорит, не нада туда ехать, — переводчик ткнул пальцем вперед, — чечен сюда пленны дает… Се твой драгун нехай назад идет… Чечен тоже пят, русски тоже пят будит, — удовлетворенно сообщил Идрис.
        Драгуны повернули назад и, отойдя с полверсты, спешились в тени лесной опушки. Есаул Желтухин, двое его казаков и двое значковых драгун остались с Небольсиным.
        Через Мичик уже переходили шестеро конных тоже со значком, остальные чеченцы мирно расположились вдоль леса, с любопытством поглядывая через реку на русских. Их голоса отрывисто, неясно долетали до Небольсина.
        - А вон, вашескородье, и наших пленных гонют, — прикладывая ко лбу лодочкой руку, возвестил казак.
        - Точно! — подтвердил Желтухин.
        Из леса, сопровождаемые конными, показались двое пеших. Они шли не спеша, и Небольсин в подзорную трубу разглядел их. Один — среднего роста, в наброшенной на плечи шинели, другой — в рваном бешмете и солдатских штанах. Чеченцы молча проводили их взглядами. Пленные и их конвоиры приблизились к реке.
        - Невжель погонят пешком через реку, нехристи окаянные? — возмутился драгун, не сводя глаз с остановившейся на берегу группы.
        Идрис улыбнулся, замотал головой. Пленные уселись на коней позади чеченцев, и кони вошли в воду.
        Кунта-эфенди бесстрастно глядел вперед, то и дело поплевывая в реку. На его старом, иссеченном шрамами и долгими походами лице было равнодушие. То, что происходило сейчас, он видел не однажды, привык ко всему, и ничто, даже война и рубка, не волновало его. Желтухин заметил взгляд Небольсина, брошенный на старого чеченца.
        - А ему, господин капитан, скушно. Не прикажи имам продать нам пленных, этот старый черт посек бы их шашками. Я добре знаю Кунту!
        Услышав свое имя, чеченец глянул на Желтухина и, подмигнув ему, показал кулак.
        Хотя минута не располагала к веселью, все рассмеялись, даже по лицу сурового чеченца пробежала усмешка. Потом все снова стали смотреть на приближавшихся к берегу конных. Как только кони ступили на берег, пленные сейчас же сошли с них, а оба чеченца, не взглянув на поджидавших их русских, повернули лошадей и быстро перебрались на свой берег. Пленных окружили драгуны и казаки. Чеченцы по-прежнему спокойно сидели на камнях.
        - Братцы… господи, свои… — бессвязно, срывающимся голосом бормотал один из пленных. — Сподобил бог своих увидать, — растерянно говорил он, озираясь по сторонам.
        Другой, заметив офицера, внимательно посмотрел на него и сделал два шага в его сторону, но Кунта жестом остановил его, что-то быстро и громко сказал переводчику.
        - Кунта-эфенди гаворит, еще дело не кончил, еще пленны не куплен… давай денга, бери солдаты… чего хош говори, вези Грозны…
        - Правильно! — одобрил чеченца есаул. — Надо выкуп им дать, Александр Николаевич, надо иху бумагу подписать, по рукам вдарить, что ладом все кончили, тогда и пленные опять свободными станут… А теперь они еще чеченские, невыкупленные люди… Такой тут закон! — важно закончил Желтухин.
        - Ну, раз закон так закон. Не станем нарушать его, — согласился Небольсин и через переводчика стал вести с Кунтой-эфенди всю необходимую процедуру выкупа.
        Когда короткий опрос подтвердил, что прибывшие из Шали пленные действительно являются взятыми под Внезапной Булаковичем и Егоркиным, Небольсин достал деньги и высыпал золотые на ладонь чеченца.
        Кунта-эфенди пересчитал монеты, попробовал их на зуб, потом сложил золото в мешочек и удовлетворенно сказал:
        - Харош, — и еще что-то по-чеченски.
        Переводчик и чеченцы рассмеялись.
        - Что он сказал? — спросил Небольсин.
        - Говорит, иди, Иван, назад… другая раз не попадай плен, денга не вазьмем, башка рубить будем, — весело сообщил переводчик.
        Пленные молчали. Есаул хмуро глянул на старого чеченца и медленно, подбирая слова, что-то ответил ему. Чеченцы насторожились, но Кунта-эфенди только ухмыльнулся и, показав на кинжал и небо, отвернулся от есаула.
        - Что вы сказали ему?
        - Посоветовал самому не попадаться… Мы с ним хочь и кунаки, а давние кровники… Вот то я ему и сказал, — угрюмо объяснил Желтухин.
        Второй пленный шагнул к Небольсину и громко доложил:
        - Ваше высокоблагородие! Унтер-офицер егерского полка Булакович и рядовой того же полка Егоркин…
        - Знаю, господин прапорщик… Очень рад, что встретил вас, жаль только, что при таких обстоятельствах, — протягивая руку, сказал Небольсин. — У меня уже давно лежит письмо от вашей матушки Агриппины Петровны, — и, видя, что пленный все еще не понимает его, добавил: — Из Москвы, где я был проездом год назад. Кстати, поздравляю вас с монаршей милостью — вы произведены в офицеры.
        К ним подошел Кунта-эфенди. Чеченцы садились на коней, ожидая своего начальника.
        - Харош апчер… кунак будешь, — и, дружелюбно потрепав по плечу Небольсина, вскочил на коня, не глядя ни на кого, рысью повел через Мичик свою группу.
        - Сволочь старик, а рубиться мастер! — одобрительно сказал Желтухин.
        Вскоре чеченцы и драгуны, повернув каждый в свою сторону, оставили поляну и берег Мичика.
        Небольсин доложил полковнику о выкупе пленных. Пулло рассеянно слушал капитана. Было видно, что ему, старому кавказскому волку, не впервой слышать о подобных делах. Он поблагодарил капитана и равнодушным голосом сказал:
        - Солдата в медицинскую комиссию. Если найдут не годным к службе — вчистую с отправкой в Россию. Прапорщика… — он почесал переносицу, — куда ж его? Разве что опять на линию в егерский полк?
        - Я бы просил, господин полковник, оставить его при штабе. Он нужный человек, побывал в горах, немало перевидел, ознакомился с бытом горцев, да и сам имам хорошо знает его.
        - То-то и скверно, что имам знает его, а ведь он из разжалованных, с таким беды не оберешься, — покачал головой Пулло.
        - Теперь он офицер. Георгиевский кавалер, вины ему государем прощены… Не нам, господин полковник, взыскивать за грехи.
        - Так-то оно так. Мне что, будь он хоть сам Пугачев, раз государь снял с него немилость… Вот разве что определить его в горскую канцелярию при штабе, — раздумчиво продолжал Пулло, — раз он чеченов да прочих кунаков знает. Как вы думаете, капитан?
        - Прекрасно! Самое подходящее место, а жить он будет возле меня, в том же доме, — живо ответил Небольсин.
        - Что он вам, родственник или друг? — спросил Пулло.
        - Ни то, ни другое. Я узнал его только теперь, но, как говорил вам ранее, за него просили меня в Москве Алексей Петрович и матушка Булаковича.
        - А-а, помню, помню… Вы же тогда сами вызвались откупить за свой счет разжалованного, — вспомнил полковник. — Ну что ж, пусть работает военным делопроизводителем при канцелярии. Прикажите, пожалуйста, написать приказ, а я подпишу.
        Так Булакович остался в Грозной и поселился во флигеле того же дома, где жил Небольсин.
        Сеня возился у стола, готовя завтрак; солдат внес кипящий кофейник. Небольсин дописывал письмо. Булакович, сидя у окна, просматривал газеты, стопкой лежавшие перед ним. Столько новостей и событий прошло мимо него, и все, что для Небольсина было давно известным и уже отжившим, волновало. И польский мятеж, как называли его газеты, и приход к власти Филиппа Орлеана взамен свергнутого Июльской революцией Карла Бурбона, и Испания, не утихавшая и после смерти Риего, — все было захватывающим и новым.
        Булакович отложил газету и тихо, очень тихо спросил:
        - Александр Николаевич, значит, и Боливар умер?
        Удивленный этим вопросом, Небольсин ответил:
        - Да, умер, и весьма давно, еще, кажется, в декабре тридцатого года. Вы не знали этого?
        - Нет. Откуда? — подавленно сказал Булакович.
        Небольсин взял довольно старый экземпляр «Московского телеграфа» и вполголоса прочел:
        - «Семнадцатого декабря тысяча восемьсот тридцатого года недалеко от бывшей испанской крепости Санта-Марта в поместье Сан-Педро Александрино скончался всемирно известный генерал, главнокомандующий войсками Перу, Колумбии, Новой Гренады, Боливии и Венесуэлы, победитель испанцев дон Симон Боливар, диктатор Южной Америки, президент Колумбии, Венесуэлы, прозванный Освободителем. Умер от чахотки на сорок восьмом году жизни, но имя сего замечательного патриота, воина и человека никогда не умрет в памяти человечества».
        Небольсин положил газету на стол, внимательно посмотрел на Булаковича. Прапорщик поднял на него глаза и, как бы отвечая мыслям капитана, произнес:
        - Я провел несколько дней возле такого же удивительного человека и патриота…
        Небольсин понимающе кивнул.
        - …И этого вождя ждет тот же конец, что и Риего и Боливара… Конец всех великих безумцев, родившихся не в свое время.
        - А вы его считаете безумцем? — спросил Небольсин.
        - Каждый, кто встает за свободу, и праведник и безумец, если он…
        - Если он? — выжидательно повторил слова Булаковича капитан.
        - Если он не победит, — тихо закончил Булакович.
        - Значит, и четырнадцатое декабря тоже святое безумие?
        - Нет. Это трагическая ошибка святых и предательство очень умных, не пожелавших потерять свои блага, — еще тише сказал прапорщик.
        - Забудьте на время и эти мысли и эти слова, дорогой мой Булакович. Здесь многое пропитано Третьим отделением и любезным графом Бенкендорфом, — по-французски, так же тихо ответил Небольсин. — Потом, на досуге, вы расскажете мне возможно больше об этом горском Боливаре, а сейчас вам надо успокоиться. Выпьем кофе, поговорим о разном и подготовим почту. Завтра уходит оказия, а ваша матушка ждет не дождется вестей от сына, — мягко, по-доброму, как старший брат младшему, сказал капитан.
        Булакович улыбнулся и пересел к столу, где все еще хозяйничал Сеня.
        - Жизнь у них суровая, патриархальная, со своим точным укладом и характером. Порядок строг, между собой — равны, только власть имама и над ним — бог. Все остальные не подчинены никому, и тем не менее есть судьи, есть муллы, есть аульское начальство, но все выборное и не давит на людей.
        - Чем же живут мюриды?
        - Верно сказать не могу, находился в стороне от этих дел, но народ дает воинов, платит налоги на войну и армию, справедливо распределяет промеж себя подати и трудности войны. Собираются в поход быстро, порою молодежи в селах нет, а после похода опять прибывают домой.
        - Веселятся? — поинтересовался Небольсин.
        - Этого нет. Спиртного чтобы или бузы — нет. Имам настрого запретил их, а где нет вина, там нет и песен…
        - Что-то вроде пуритан Кромвеля?
        - Нет, это чище. Они ближе к природе и не испорчены цивилизацией и торговлей. И все же, Александр Николаевич, видишь, как устали они от войны, как бьются из последних сил, как пустеют аулы, как гибнет скот, посевы, сады. Ведь наши первым делом жгут и уничтожают все, что кормит горцев. Просеки и дороги, блокгаузы, форпосты, посты все глубже врезаются в их земли… Опять же усталость, болезни, голод, смертность и постоянные пропагаторы сбежавших к нам владетельных беков, богатеев-ханов, шейхов и мулл тревожат, раскалывают горцев. Аулы обезлюдели, а слухи о русских подкреплениях, о большом наступлении день и ночь волнуют люден. К тому же землетрясение почти все горцы восприняли, как божий гнев. Думаю, Александр Николаевич, что очень скоро все, что создал этот удивительный человек Кази-мулла, не выдержит трудностей и жертв…
        - Вы так думаете?
        - Уверен. Есть же предел и человеческим силам. Имам интересовался Россией, но, боже мой, как мало и превратно они знают о нас! Ни размеров страны, ни ее мощи, ни значения в европейских делах! Только ее слабые стороны, угнетение и рабство крестьян и жалкое положение солдат. Однажды имам резко прервал мой рассказ: «Все это неправда, Иван. Твоя страна не велика, никто не считается с нею», а Шамиль даже упрекнул меня в том, что я нарочно преувеличиваю размеры России. Они не знают Сибири, им неведомы наши города и огромные массы крестьянства. «Солдаты, с которыми мы воюем, — последние, больше их у вас нет… а турецкий султан и султаны Аврупа[59 - Европа.] уже захватили пол-России… Ваш царь бежал, его брат пошел на него войной, мужики бьют своих беков и ханов», то есть помещиков и дворян. Так представляют они события декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года. И в этом убеждают их польские перебежчики из наших полков, турецкие и персидские эмиссары. Между прочим, когда я был еще гостем-пленником самого имама, мне Шамиль с гордостью показал шелковое цветное знамя с королевскими лилиями Бурбонов и
золоченой бахромой, на котором была искусно вышита корона и выткано «Вив ле руа!» Как, каким образом это знамя попало в горы к мюридам — никто не знает, но все очень гордятся им. Мне жаль этих хороших, свободолюбивых людей. Они будут раздавлены русской махиной, силу которой даже не в состоянии понять.
        - А как иначе, по-другому, можно покончить с этой войной? — спросил Небольсин.
        - Я думал над этим. Мне кажется, не походами в горы, не уничтожением аулов и людей, а примирением, отводом войск за линию, признанием их призрачной самостоятельности, усиленной торговлей с горцами, открытием школ, приобщением к русской жизни, помощью деньгами и образованием. Зачем нам лезть в горы, когда горцы сами спускаются в долины, ведут торговлю и мену с нами? Пусть не будет реляций, эффектных побед и наград, но мир и прочная связь воцарятся на Кавказе.
        - Я слышал о таком, роде замирения еще в Петербурге. Это была идея генерала Муравьева, царь отверг ее, — сказал Небольсин, припоминая рассказ Модеста о неудаче муравьевского проекта.
        Булакович хотел что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой и отвернулся к окну.
        Небольсин понял, что больше расспрашивать его не следует.
        Особняк в пять комнат с пристройкой для прислуги, сараем для экипажей и флигельком «для людей» был снят его превосходительством у купца Парсегова на месяц за двести рублей серебром. По-видимому, и господин Чегодаев и купец Парсегов были довольны этой сделкой.
        Генерал встретил Небольсина у входа в зал, украшенный тавризскими коврами и паласом, расстеленным на полу, цветами, расставленными на столе и окнах гостиной, как именовал эту комнату ее хозяин.
        - Прошу, Александр Николаевич. Человек вы военный, значит, ведаете, что такое жизнь на бивуаке, — вводя Небольсина в зал, говорил Чегодаев.
        - У вас очень славно… много воздуха, цветов, — сказал гость.
        - Женская рука… Знаете ли… самый малый пустяк, поставленный на свое место, оказывает влияние на общий антураж, — не без самодовольства ответил Чегодаев.
        Сейчас он не казался Небольсину таким пустым и чванным петербургским господином, каким был на вечере в Офицерском собрании. Не было чиновничьей напыщенности, столичного высокомерия. Что-то более простое, человеческое было в его глазах и в манере держаться, и в общих фразах, сказанных просто, без аффектации и казенного чванства.
        «Что значит дома, а не на людях», — подумал Небольсин.
        - А вот и Евдоксия Павловна, — сказал Чегодаев.
        - Здравствуйте, — протягивая руку, сказала Чегодаева. — Как вам нравятся наши пенаты? — И, не ожидая ответа гостя, добавила: — Помните, что мы на колесах, в Грозной всего несколько дней, что мы бездомные путешественники, почти такие же, как и милые вашему сердцу италианские актеры.
        - У вас прелестно… Я восхищен.
        - О-о, когда вы посетите нас в Москве или в столице, только тогда вы оцените вкус и художественный такт Евдоксии Павловны, — сказал польщенный Чегодаев.
        - А пока этого нет, довольствуйтесь немногим, что мог предоставить нам наш сладкоречивый хозяин господин Парсегов. Вам рому, кофе или прозаический тее? — усаживаясь рядом с капитаном, спросила Чегодаева.
        - Ничего, я завтракал.
        - Тогда вот фрукты и вино, а затем в путь, — решительно произнесла она.
        - В путь? — удивился Небольсин.
        - Конечно, не сидеть же нам здесь до обеда, милый Небольсин. Обед у нас в два, сейчас одиннадцать. Я пригласила генералов с супругами и ваших друзей Пулло, Стенбока и Куракина. Все соберутся к двум часам. Зачем же нам сидеть здесь, в душных комнатах, до этого времени? Ведь я потому и написала вам «прошу к одиннадцати», чтобы побыть отдельно от них. Мы поедем на эти три часа куда-нибудь на воздух, за Сунжу или слободку…
        - Поближе к чеченцам! — улыбнулся Чегодаев.
        - Да, еще лучше было б к ним в горы, посмотреть, познакомиться с ними…
        Небольсин улыбнулся.
        - Как много в вас, Евдоксия Павловна, милой романтики, которой так восхищаются наши писатели и о которой рассказывают гвардейские бонвиваны, даже шагу не ступившие на чеченскую или кумыкскую землю.
        - И пусть! Но мне нравятся эти, может быть и выдуманные, люди и, возможно, вовсе не похожий на правду мир. Зато он не походит на чиновничье-чопорный мир, какой окружает нас в Санкт-Петербурге. Балы, казенные празднества, размеренные слова, обдуманная фальшь и постоянная боязнь уха Третьего отделения… И глаза графа Бенкендорфа.
        - Евдокси! Вас могут услышать люди, — умоляюще сказал по-французски Чегодаев.
        - Чтобы не волновать ваше превосходительство, я пойду переоденусь и через пятнадцать минут буду готова к поездке.
        - Не верьте ей, фронда… просто так… говорит, что в данную минуту ей кажется важным, — начал было Чегодаев.
        - Модная салонная болезнь, я наблюдал ее в Петербурге… У меня и кузины страдают этим заразительным поветрием, — засмеялся Небольсин.
        - Вот именно. Получил я на днях письмо из Франции от одного из моих друзей но Лионскому Кредиту[60 - Акционерное общество и банк во Франции.]. Так там тоже бог его знает что творится в обществе. До сих пор не могут уняться страсти в связи с низложением Бурбонов и воцарением Орлеанов, — меняя тему разговора, сказал Чегодаев.
        - А что это за Лионский Кредит?
        - Акционерное общество, иначе именуемое «Лионский бархат». Надеюсь, слышали о таком? Так я, извольте-с видеть, один из его пайщиков…
        - Вот как?! — удивился Небольсин, даже не представляя себе, что этот чванный и респектабельный чиновник мог быть дельцом и акционером известного в Европе торгового общества.
        - Удивлены? О! — засмеялся Чегодаев. — А дело обстоит просто. В бытность свою во Франции я познакомился с делами этого общества, вник в их суть и понял, что держать втуне имеющиеся в наличии деньги — преступление. А у меня как раз в те дни получено было наследство от покойной матери моей, тысяч этак до четырехсот, серебром, конечно. Я и вложил в Лионский Кредит двести тысяч… И не ошибся. Дивиденды одни скоро покроют треть капитала…
        - Не подозревал в вас таланта негоции…
        - А я и сам не знал о нем, — чистосердечно признался Чегодаев. — Одно понимал — нельзя деньги держать без движения…
        - А это не мешает вам но службе?
        - О нет… наоборот. Его сиятельство граф Адлерберг весьма одобрил мое решение, а граф Александр Христофорович присовокупил: «И нам бы следовало открыть столь полезное дело». Конечно, после таких милостивых слов было разрешено перевести деньги на Лионский Кредит.
        Этот штатский департаментский генерал неожиданно поворачивался к Небольсину новой стороной.
        «Как я мало знаю жизнь и плохо постигаю людей», — с удивлением думал капитан, слушая Чегодаева, одновременно являвшегося образцом послушного исполнителя приказов чиновного Петербурга и умного, расчетливого дельца, приумножавшего свои капиталы.
        - Вот и я, — появляясь перед ними, сказала Евдоксия Павловна.
        Одета она была в легкое простое платье. На голове — широкополая шляпа, завязывавшаяся бантами под подбородком, через руку перекинута кремовая накидка.
        Изящная линейка на высоких колесах, с обитой материей спинкой, разделявшей седоков, стояла у калитки. Рядом с кучером на козлах сидел казачок, мальчик лет четырнадцати. Они сдернули шапки при виде подходивших господ.
        - Специально для прогулок по кавказским дорогам купил за неделю до отъезда сюда. Этот бон вояж очень удобен, — не скрывая своего удовольствия, сообщил Чегодаев.
        - Хорош… я еще не встречал таких, — одобрил Небольсин.
        - Последняя французская модель.
        Евдоксия Павловна иронически улыбнулась, слушая, как муж расхваливал свою петербургскую покупку.
        - Путешествуем в удобном тарантасе, а коляска и бон вояж следуют за нами, — снова обстоятельно доложил генерал.
        Они расселись. Евдоксия Павловна рядом с Небольсиным, Чегодаев спиной к ним с другой стороны. Линейка тронулась. Сытые кони сразу же взяли рысью, и они быстро выехали за линию слободок и солдатского базара, на котором уже с утра гомонили и суетились люди.
        Со степи потянуло запахами трав, свежий ветерок набегал с далеких чеченских гор. Было солнечно и ясно. Небольсин чувствовал на себе взгляд Чегодаевой и изредка, при поворотах дороги или толчках бегущих дрожек, тепло ее локтя.
        - Вот теперь расскажите нам о вашей поездке к чеченам и выкупе пленных, — сказала Евдоксия Павловна. — Я нарочно увезла вас сюда, чтобы вы обстоятельно поведали об этом. Ведь генерал и ваши друзья все знают, и им неинтересно было бы слушать ваш рассказ.
        Небольсин коротко рассказал о поездке к Мичику, о встрече с чеченцами и выкупе Булаковича и солдата Егоркина.
        - Как это интересно… словно в романе, — восторгалась Чегодаева.
        Грозная осталась позади.
        Дороги зазмеились в разные стороны. Сунжа блестела слева, а лес приблизился к ним.
        Небольсин заметил, что господин Чегодаев проявляет беспокойство, то и дело поглядывая по сторонам.
        «Побаивается его превосходительство», — подумал капитан и тоже не без озабоченности вспомнил, что пистолеты остались дома. По давно установившемуся неписаному закону на Кавказе никто не выезжал и не выходил без огнестрельного оружия за линию крепости.
        - Не повернуть ли назад, господа? — беспокойно сказал Чегодаев. — Крепость вдалеке, посад и слободки тоже… Мне кажется, что и времени остается мало… скоро станут собираться гости…
        - Что вы, что вы… — запротестовала Евдоксия Павловна. — Чеченцев, которые жаждут похитить нас, нет, а до двух часов еще далеко.
        - Ваше превосходительство… во-он казак чегой-то рукой машет, — обращаясь к Чегодаеву и сдерживая коней, сказал кучер.
        Впереди, из-за камня и окружавших его кустов, поднялась фигура бородатого казака, державшего в руке ружье, другой он энергично махал над головой.
        - Стой, Трифон! — с облегчением сказал Чегодаев. — Наконец-то одна разумная, христианская душа.
        Кучер сдержал коней. Мальчик соскочил с козел и помог генералу сойти на землю.
        - Пойдемте к нему, господа, — предложила Евдоксия Павловна, видя, что казак что-то говорит им. — Кажется, поход к чеченцам и похищение знатного петербургского гостя не состоится. Насколько я понимаю, казак этот — часовой и крайне обозлен нашим здесь появлением, — сказала Евдоксия Павловна, с удовольствием шагая по траве вдоль дороги.
        - Здравствуй, станичник! — поздоровался Небольсин.
        - Здравья желаю, вашескородие, — оглядывая неожиданных гостей, сказал казак.
        - Часовой?
        - Так точно, а впереде другой в дозоре находится, во-он там, у лясочка… А как же вы, вашескородие, так далече от крепости?.. Не полагается это… Тут скрозь чечены по лесу ховаются, не ровен час стрельнут, а то и хуже, на аркан возьмут, — неодобрительно покачал головой казак. — Туда, вашсокбродь, с барыней не ходьте… оттель какой ни на есть кунак выкинется, да на аркан… Ищи тогда ветра в поле.
        - А ты тогда зачем здесь? — недовольно спросил Чегодаев.
        - А я для свово дела стою… Смотреть за полем да чечена не прозевать, вот и вся моя дела, господин… — глядя на штатский костюм Чегодаева, сказал казак.
        - Я генерал, зови превосходительством.
        Казак лукаво ухмыльнулся, и, подмигивая, сказал:
        - Енерал, да не с того конца… Я, верно, господин, и не знаю, как вас величать по чин-званию….
        - Это великий князь, зови его вашим высочеством, — задыхаясь от смеха, еле проговорила Евдоксия Павловна.
        - Великий князь, — недоверчиво протянул казак. — Никак нет, барыня, шуткуете. Неужто таки велики князья бывают? Они не великий князь… — ткнул он рукой в сторону Чегодаева.
        - Почему так думаешь? — смеясь, спросила Евдоксия Павловна.
        - Великий — это значит боль-шой, — важно сказал казак, — а они так себе, не дюже великие, опять же и… — он задумался, — и лицом не вышли.
        - Как так? — от души расхохоталась Чегодаева.
        - Да так, не больно красивши, сказать, вроди Володи…
        - Ха-ха-ха!.. — приседая от восторга, смеялась Евдоксия Павловна.
        - Молчи, дурак! — обозлившись, рявкнул Чегодаев. — Я — генерал, только штатский, — указывая на шляпу с плюмажем, сказал он.
        - Бывает, — равнодушно согласился казак. — Одначе я енералов знаю, может, какие и еще водются.
        - Да он просто прелесть! — простонала Евдоксия Павловна. — Как тебя зовут, милый?
        - Прокопом, по-станичному Прокошка, — явно довольный оказанным ему вниманием, проговорил казак.
        - Прокоп, милый, ты водку пьешь?
        - Помалу пью… — подумав, ответил он.
        - А вино?
        - А вино средственно. Да как же яво не пить, когда его бог на потребу да радость дал, — серьезно ответил Прокоп.
        - Дитя природы!.. Самородок какой-то!.. Вот что, Прокоша, возьми от меня вот этот золотой и пропей весь, целиком, за мое здоровье, — сказала Евдоксия Павловна, вынимая червонец.
        - Покорнейше благодарю. Весь пропью, — рявкнул казак, забирая в свою шершавую ладонь золотой и восхищенным взглядом провожая их.
        - Какой-то болван, наглец и пьяница!.. — недовольно ворчал Чегодаев.
        - Что вы, ваше превосходительство! Это ж мудрое дитя природы. Не так ли, Небольсин? — сказала Евдоксия Павловна и, взяв под руку улыбавшегося капитана, пошла к бон вояжу, поджидавшему их у дороги.
        ГЛАВА 14
        Несмотря на победу чеченцев в ауховских лесах над отрядом Эммануэля, поражение казаков и смерть Волженского под Гудермесом, успехи эти в горах не произвели особенного впечатления.
        В Чечне еще сильно было влияние имама и мюридов, но в Дагестане, особенно же в плоскостных и равнинных аулах, усталость от войны, а также потери в людях, постоянные карательные набеги и разорительные постои русских отрядов тяжело сказались на жизни горцев. Прекратилась торговля, исчезли соль, мануфактура, разные необходимые в обиходе вещи. Отсутствие мужчин породило падение нравов и адатов среди женщин. Стало трудно с хлебом, который уже не завозили из-за Терека, а свои посевы были ограничены и давали скудный урожай. Сады и виноградники систематически вырубались русскими войсками; беженцы с плоскости устремились в горы, и в дальних аулах не хватало ни саклей, ни продовольствия.
        До горцев дошли слухи, что имам потерпел поражение и в Тарки после двухдневного боя ворвались русские. Нуцал-хан опять стал владетелем всего шамхальства. В горы прибывали раненые, иногда привозили убитых, число тех и других постоянно увеличивалось.
        Русские все чаще появлялись в горах, не довольствуясь покоренной кумыкской равниной.
        Поход Гази-Магомеда на Дербент не удался. Мюриды не смогли взять окруженный стеной и валами город. Потеряв пятнадцать дней и многих воинов, имам отступил, а спустя неделю русские под командованием генерала Коханова пошли на Черкей. Бой за аул, жестокий, рукопашный, кровопролитный, длился больше суток. Ночью и днем, штыками, шашками, картечью, ружейным огнем бились обе стороны — мюриды и русские.
        Не успевшие уйти женщины обливали русских кипятком. Солдаты кололи женщин штыками, врывались в сакли, каждая из которых бралась с бою. В пламени пожара сгорели мечеть, дом старшины. Русские пушки в упор били по каменным карнизам, на которых укрепились мюриды.
        Гази-Магомед, дважды бросавшийся в самое пекло, сразил двух солдат и, увлекая вперед мюридов, ворвался в расположение пятой роты Куринского полка. Бежавший рядом с имамом чеченец Абу-Бекир был поднят на штыки. Шамиль получил сильный удар прикладом в грудь. Старшина аула, тот самый, у которого «гостил» Булакович, был пронзен штыком. Его сын, молодой Мусса, ранен в голову. Отряд Гамзат-бека, сражавшийся слева от имама, был смят русскими и после недолгой рукопашной отошел к самому подножию горы, к дороге.
        Но Гази-Магомед, как бы хранимый свыше, не получил ни одной раны.
        Из саклей неслись вопли женщин. Всюду раздавались пистолетные выстрелы, хриплое «ур-ра-а» и прерывающееся «ал-ла-ах», «га-за-ват»…
        - Имам, надо отходить… У нас уже нет сил и некому прийти на помощь! — крикнул Шамиль, стараясь задержать рвавшегося вперед Гази-Магомеда. — Тебе рано умирать, имам… Мы еще не сделали и половины дела… — заслоняя собою Гази-Магомеда, продолжал, он.
        Шум боя то стихал, то нарастал с новой силой.
        - Имам, — видя, что слова его не действуют на Гази-Магомеда, говорил Шамиль, — эти богом проклятые тавлинцы из Гоцатля и Унцукуля бежали. Мы остались одни, надо отойти…
        - Уводи сыновей веры, Шамиль, мы не можем погубить здесь цвет нашего войска. А презренные тавлинцы и кумыкские холуи Аслана еще не раз вспомнят Черкей и эту кровавую ночь.
        Пальба стихла. Русские или устали, или же готовились к новому штурму Черкея. Аул был повсюду охвачен огнем. Все утонуло в пламени пожара. В степи выли перепуганные, сбежавшие из дворов псы. Уже не было слышно ни треска пылавших балок, ни криков людей.
        Гази-Магомед снял папаху. Вытер рукавом черкески лоб, посмотрел на бушевавшее вокруг пламя.
        - Много праведников ушло сегодня к аллаху. — Он обтер окровавленный клинок полой шинели лежавшего ничком убитого солдата и медленно произнес: — Но они ушли не одни… Смотри, Шамиль, сколько неверных сопроводит их души. Идем, Шамиль, — и, не оглядываясь, направился к дороге.
        В лагере русских били барабаны, играли горны, раздавались команды, горели костры, слышались голоса, движение, стук топоров, скрип колес.
        Солдаты отдыхали, готовясь к утреннему сражению. Все знали, что разбитые остатки войска имама окружены, что уйти им некуда и что завтра будет еще один свирепый, но последний бой. Солдаты ели подвезенный ужин, курили, многие спали прямо на сырой земле. Подошли еще два батальона апшеронцев, их сейчас же выдвинули на окраину сгоревшего аула. Черкей дымился, кое-где огонь, тлевший в грудах пепла, прорезал тьму, но это были последние отблески пожара. Часов около одиннадцати ночи разнеслось:
        - На молитву, шапки долой!
        Послышалось разноголосое пение «Тебя, бога, хвалим», «Спаси, господи», и лагерь стих, только дымили костры да сторожевые казаки то исчезали, то подъезжали к палатке генерала.
        Со стороны мюридов изредка постреливали. На террасах возвышавшейся над аулом горы тоже горели костры, но вскоре они потухли, зато на противоположной каменной гряде зажглись другие.
        Русские посты внимательно следили за ними, то и дело донося генералу, что окруженные мюриды даже и не пытаются пробиться из кольца, что у них горят костры, возникают новые и идет редкая перестрелка.
        - Да и что им делать осталось! — пожимая плечами, ухмыльнулся Коханов. — Они в кольце. Утром бой, к полудню имам и его наибы будут уничтожены, а вместе с ними и газават.
        Ночь прошла спокойно. А когда рассвело и пехота двинула вперед свои дозоры, выяснилось, что на гряде и окружавших аул террасах нет ни одного горца.
        Взбешенный генерал Коханов назначил расследование, послал вдогонку казачьи сотни и драгунский дивизион. Мюриды исчезли. Только возле аула Халаши казаки натолкнулись на завалы и ожесточенный огонь противника.
        Расследование показало, что ночью на участке, который охраняли посты горской милиции кумыкских добровольцев и отряд аварцев, посланный ханшей на помощь русским, было замечено какое-то движение, но часовые приняли колонну за казачьи сотни и беспрепятственно пропустили.
        - Своя сволочь!.. Они все в душе с этим Кази-муллой… Разве можно доверять гололобым! — ругаясь, завопил Коханов.
        Аслан-хан казикумухский и шамхал Тарков Нуцал приказали казнить четырех человек из отрядов, охранявших дорогу на Халаши.
        Вечером все четверо были казнены, а из отрядов шамхала, Аслан-хана и ханши Паху-Бике ночью самовольно ушло в горы более полутора сотен мусульманских добровольцев.
        Черкей был дотла сожжен русскими и вытоптан копытами коней, колесами повозок, фур и орудий, однако имам, его штаб и основная масса мюридов ушли в горы.
        Единственным результатом победы было то, что, потрясенные неудачей, горские аулы замерли, залечивая раны, нанесенные в последние месяцы войны.
        Генерал Алексей Александрович Вельяминов-старший, правая рука, друг Ермолова и единомышленник по всем вопросам ведения Кавказской войны, после падения «проконсула» был переведен графом Паскевичем в Россию. Паскевич не любил ермоловцев и не доверял им, и Вельяминов после высокого положения, которое он занимал при. Ермолове, стал обыкновенным начальником пехотной дивизии, расквартированной где-то возле Рязани.
        Вельяминов спокойно перенес понижение, ревностно принялся за строевую работу в своих полках и на инспекторском смотре, произведенном великим князем Михаилом Павловичем, его дивизия оказалась лучшей из всех расположенных в срединной России.
        Паскевич, зорко следивший за ермоловскими любимцами, понял, что упустил способного начальника, который мог бы помочь ему в сложных и запутанных кавказских делах. Спустя два года после ухода Вельяминова Паскевич написал ему весьма доброе и лестное письмо, а затем через барона Дибича добился у Николая награждения вне очереди опального генерала орденом Станислава I степени и «высочайшего благоволения». Вельяминов все это знал и не удивился, когда его 14-я пехотная дивизия была по просьбе Паскевича переведена на Кавказ. Получив еще одно дружеское письмо графа, он ответил ему в почтительно доброжелательных тонах, и неудовольствие Паскевича было забыто.
        Оба генерала — Паскевич и Вельяминов — рьяно принялись за разработку плана «утверждения русского владычества на Кавказе», как официально именовалась подготавливаемая ими широкая экспедиция в горы. Но холера, внезапно охватившая Дагестан и всю русскую линию, затем небывалое землетрясение и, наконец, отъезд Паскевича в Польшу разъединили их, хотя Паскевич, несмотря на военные действия в Польше, иногда помогал Вельяминову и Розену своими указаниями издалека.
        Второе пребывание Вельяминова на Кавказе ознаменовалось рядом жестоких экспедиций, главным образом в Чечню, куда он, помня поражение Эммануэля, выступал всегда большими силами пехоты, кавалерии и батарей.
        С осени 1831 по июль 1832 года им было сожжено свыше шестидесяти аулов и хуторов, прорублено более сорока просек, возведено девять новых редутов и укреплений; вырублены все сады, окружавшие аулы, захвачены табуны коней и стада. Беря штурмом такие аулы, как Гельчиген и Майор-туп, генерал не щадил никого. Сподвижник Ермолова, он целиком разделял его точку зрения, считая, что только страх может повлиять на горцев и что мягкость и милосердие в горах воспринимаются как слабость и боязнь.
        Этот человек, как и Ермолов, был убежден, что русский народ угнетен помещиками и что крепостное право — бич России. Не будучи причастен к декабристам, он, как и Ермолов, облегчал участь сосланных на Кавказ солдат и офицеров, связанных с 14 декабря. И в то же время Вельяминов верил, что жестокость и беспощадное уничтожение горских аулов приведет к полному замирению в горах.
        Вскоре Вельяминов был назначен командующим Кавказской линией. Это назначение означало решительное наступление русских на Дагестан для скорейшего уничтожения газавата.
        Понял это и Гази-Магомед.
        Неудачи последних недель под Черкеем и опустошительный поход Вельяминова по Малой Чечне показали Гази-Магомеду, что порыв, который поначалу охватил горцев, ослабел. Имам видел, как тяжело сказалось на дагестанцах и чеченцах русское вторжение в горы и леса. Особенно угнетал его распад единства между некоторыми горскими обществами Дагестана.
        Невдалеке от чеченского аула Майор-туп имам созвал большой джамаат, на котором посланцы дагестанских, чеченских, кумыкских и прочих обществ и племен должны были решить, как поступать дальше.
        У известной всем чеченцам горы Кортин-Корт собралось до восьмисот человек делегатов, съехавшихся из Андии, Ичкерии, Кабарды, Кумуха, Елисуйского ханства, Большой Чечни, Аварии и других мест. Были тут знаменитые наездники, как, например, чеченец Авко, карабулак Астемир, белед Мусса, знаменитый чеченский проповедник ших Шабан, хаджи Таштемир, Саид-бей гергебильский, Гази-Магомед, Гамзат и Шамиль. Двое суток шел джамаат, и наконец после долгих речей и споров было решено уйти в горы, прекратить на время набеги на линию, собраться с силами и, дав отдохнуть людям, через год вновь провести джамаат. Мюриды вместе с жителями должны были приступить к сельским работам и укреплению аулов.
        Делегаты разъехались восвояси, увозя тревожно ждавшим их жителям решение совета. Люди вздохнули свободнее — год мира обещал спокойную жизнь.
        Недовольный решением джамаата, Авко увел свою конную партию из трехсот человек в ауховские леса, где устроил свое совещание. Он посоветовал наездникам двумя группами скрытно перейти Терек и ударить на казачью станицу Щедринскую, где, по его уверению, сейчас не было ни пехоты, ни казаков, якобы вызванных по тревоге к Грозной. Чеченские удальцы неохотно выслушали его. Набег на русские станицы сам по себе всегда увлекал их, но сейчас, когда дана клятва на коране, когда сам имам требовал от них поста, воздержания и молитв, предложение Авко показалось им несвоевременным и неугодным богу. Более двухсот всадников отказались слушать предводителя и в тот же день разъехались по аулам.
        - Это бабы и трусы, но без большой партии я не могу начать дела, — сказал Авко, отлично понимавший, что даже в случае успеха его ослушание вызовет недовольство в народе. Умный и всегда бывший настороже, Авко понимал, что успеха могло и не быть — слишком уж сильными становились русская линия и бдительные пикеты, заставы и посты, разбросанные по обоим берегам Терека. С деланным негодованием он уехал с несколькими родичами и приближенными в родной аул.
        Оставшиеся шестьдесят человек, самые бесшабашные, что называется, отпетые, решили попытать счастья и на свои страх и риск пройтись по русским тылам в чаянии добычи. Им нечего было терять. Бездомные бродяги, абреки — кабардинцы, осетины, кумыки, двое ингушей, четверо ногайцев и чеченские байгуши, — они давно забыли и свой аул, и своих родных.
        Во главе всей партии встали три весьма известных на казачьей линии человека: чеченцы Пантюк-Исак и Байрам, по прозвищу Аульский, и кумык Ходокой Абукер из Андрей-аула. Это были храбрецы, уважаемые не только в горах, но и неоднократно упоминавшиеся в русских донесениях, как «весьма опасные абреки».
        После ухода Авко оставшиеся разделились на три группы; к одной из них почему-то пристали все вожаки.
        На совещании Пантюк-Исак оказал:
        - Я не люблю возвращаться домой с пустыми руками… Засмеют даже малые дети…
        Кумык Ходокой говорил о том, что у него в Костеке есть кровники, у которых он должен «взять кровь», то есть убить кого-либо из них. А чеченец Байрам коротко пояснил:
        - Отточил шашку, зарядил ружье, сел на коня… Зачем же возвращаться обратно?
        Их небольшая группа в двенадцать человек, скрытно пройдя качкалыкские леса, перешла через Сулак и к утру четвертого дня вышла на кумыкскую плоскость к дороге Костек — Андрей-аул. Затаившись в кустах, они терпеливо стали ждать…
        Костек находится невдалеке от Андрей-аула, и трое купцов-татов, распродав часть товара в Костеке, без конвоя решили перебраться в Андрей-аул. Несмотря на уговоры подождать полуденной оказии, они, вооруженные кинжалами и ружьями, отправились на подводе в Андрей-аул.
        Пропустив подводу вплотную, сидевшие в засаде абреки с воем ринулись на оробевших купцов. Мгновенно обезоружив пленников, нападающие связали двух из них, но тут произошло нечто неожиданное… Кумык-подводчик схватил ружье и выстрелил в первого попавшегося на глаза абрека. Пуля насквозь пробила ему голову. Это был Пантюк-Исак, сидевший на коне возле подводы и отдававший приказания абрекам.
        Третий тат, поняв, что спасения нет, ударом кинжала свалил наземь орудовавшего с товаром чеченца. На выстрел подводчика прибежал случайно шедший по дороге кумыкский уздень[61 - Дворянин.] по имени Хасав, мужественный человек, отличившийся в боях с мюридами. Видя, что двенадцать абреков окружили подводу, он, выхватив из чехла ружье, выстрелил в самую кучу нападавших. Наугад пущенная пуля угодила прямо в сердце второго предводителя партии — Ходокой Абукера, и тот замертво свалился с коня.
        Озлобленные абреки, так неожиданно потерявшие своих вожаков, с проклятиями и бранью бросились на отважного кумыка. Хасав, носивший на поясе огромный дедовский кинжал, с размаху ударил им по плечу набросившегося на него абрека, и тот со стоном упал под колеса подводы. Видно, так было угодно судьбе — этот тяжело раненный Хасавом абрек оказался третьим предводителем шайки, знаменитым Байрамом.
        Абреков охватил ужас, когда залитый чужой кровью Хасав кинулся на них, размахивая кинжалом, а один из купцов вместе с подводчиком напал сзади.
        Подхватив тяжело раненного Байрама и труп Абукера, бросив убитого Пантюк-Исака, абреки исчезли в кустах, откуда через минуту вынеслись на галопе, удирая в сторону леса.
        Так, по воле случая, чеченские мюриды потеряли трех своих известных наездников и рубак.
        Ближе к полудню выстрелила сигнальная пушка и на направлении казачьих пикетов задымили сигнальные огни. Две роты апшеронцев, эскадрон драгун и дежурная сотня Гребенского полка выступили спешным маршем в сторону аула Герменчик. Окутанная тучей пыли, пронеслась по дороге еще одна казачья сотня, и поднятые по тревоге части гарнизона приготовились к походу.
        - Что случилось? — выходя из штаба, спросил Небольсин у казаков, что-то докладывавших генералу фон Таубе.
        Адъютант тихо, чтобы не мешать опросу связных, сказал:
        - Чеченская партия настигнута верстах в двенадцати от крепости. Они под станицей Щедринской двух казаков убили, бабу с казачонком в плен угнали и табун коней из-под станицы, да нарвались на солдатский пикет и казачью засаду. Их там в кольцо взяли… вряд ли уйдут…
        - Капитан Небольсин, — позвал генерал, — возьмите взвод донцов и наметом к пункту… — он всмотрелся в донесение, — двадцать три, что возле кургана у развилки дороги на Герменчик. Вот казаки укажут, они только оттуда. Прошу вас, сразу, как разберетесь в обстановке, донесите точные данные о потерях. Из этого малограмотно написанного клочка я ничего не пойму толком, да предупредите майора Строгова, чтоб не уклонялся в сторону леса… Там чечены тоже не зевают.
        - Слушаюсь, ваше превосходительство, — пристегивая шашку, сказал капитан.
        Через несколько минут во главе двадцати пяти казаков он уже скакал по тропе к пункту двадцать три.
        День был ясный и солнечный, деревья в цвету и зелени, воздух прозрачен и чист, и если б не эта бешеная скачка по извилистой тропинке, со стороны можно было б предположить, что кавалькада скакала сквозь кусты и деревья для собственного удовольствия, для утренней прогулки.
        Рано утром этого дня казаки станицы Щедринской Иван Кульков, Степан Кольцов с сыном Кузей, подростком лет четырнадцати, и женою урядника Сергина вышли за околицу; где в полутора верстах находился луг, на котором они хотели накосить травы.
        Пройдя через станичные завалы, миновав ров и обойдя сторожевой пикет у дороги, они пришли на луг. Казаки, сбросив папахи, закурили и стали косить; мальчик, стреножив коней, тоже взялся за косу, как вдруг женщина закричала истошным голосом:
        - Че-че-ны!!!
        Из кустов орешника выскочили человек восемь чеченцев, прятавшихся в засаде. Они бросились на отбивавшихся казаков и, свалив наземь кричавшую женщину, поволокли ее в чащу.
        Один из казаков успел ударить кинжалом кого-то из нападавших, и в тот же миг оба казака были зарублены, а подросток и жена урядника со связанными назад руками перекинуты через спины двух заручных коней и крепко приторочены к лукам.
        Казачьи пикеты, заслышав крики, открыли огонь по горцам, дежурный взвод поскакал на подмогу, но, обстрелянный из кустов, потеряв коня и двух казаков ранеными, залег.
        Из станицы поспешили конные и пешие казаки, завязалась перестрелка.
        Как выяснилось позже, все это было сделано для того, чтобы отвлечь внимание казаков от большой партии чеченцев, в это самое время налетевших на казачий табун, пасшийся в версте от станицы.
        В суматохе, стрельбе и погоне прошло не менее получаса, пока дозоры и пикеты не разожгли сигнальные костры и не сообщили по линии летучих постов о нападении врага.
        На перехват разбившихся на группы чеченцев помчались пехотные и казачьи дежурные отряды. Во главе одной из гребенских сотен поскакал есаул Желтухин. Старый казак, опытный в набегах и преследовании, он не пошел по дороге, а, обскакав посты, увел казаков по лесным тропам к Халгоевскому броду, где обычно чеченцы поили свой скот.
        Пошедшие по Герменчикской дороге драгуны и рота апшеронцев, потеряв казаков из виду, заняли соседние холмы. Спустя час издалека донеслись глухие звуки пальбы.
        Командовавший отрядом майор Строгов понял, что уклонился в сторону и что есаул Желтухин нагнал врага.
        Прискакавшие для связи казаки и подошедшая рота с орудием вместе с остальными были повернуты на Халгоевский брод и форсированным маршем прибыли к месту боя.
        Суматошно отходившие чеченцы наткнулись на драгун и казаков. Не принимая боя, они кинулись к дороге на Герменчик, где их встретили орудийная картечь и залпы апшеронцев. Вся партия оказалась в кольце. Уже давно были брошены захваченный казачий табун, плененные женщина и мальчик Кузьма. Бой разгорался… Русские, втрое превосходящие противника, окружили горцев; лишь нескольким чеченцам удалось выскользнуть из кольца.
        Желтухин со своими гребенцами насел на спешившихся, бросивших лошадей чеченцев, которые залегли за деревьями и камнями, а человек пять, зарезав кинжалами коней, сгрудили их в одну кучу и, лежа за лошадиными тушами, отстреливались от казаков. Стреляли и с деревьев и из-за кустов. Было видно, что окруженные чеченцы не сдадутся и пойдут в кинжалы и шашки, как только у них кончатся порох и свинец.
        В это время к опушке, где находились майор Строгов и двое его офицеров, державших военный совет, прибыл Небольсин со своим взводом. Остальные вместе с солдатами, драгунами и казаками шаг за шагом все суживали кольцо окруженных мюридов. Иногда русское орудие било по кустам и по леску, откуда трещали чеченские ружья.
        - Что думаете предпринять, господин майор? — выслушав Строгова, спросил Небольсин. — В штабе отряда до сих пор не знают, что происходит здесь, — вынимая карандаш и фельдбух[62 - Полевая книжка для донесения, нечто вроде современного блокнота.], говорил Небольсин.
        - Они там никогда ничего не знают… Ведь я же послал нарочных с донесением, — недовольно проворчал майор.
        - Надо спешить, а то как бы промашка не вышла, — предостерег пехотный капитан, опасливо посматривая на черневший вокруг лес.
        - Спеши не спеши, а без штыковой не обойтись, да и в шашки ударить надо, — хмуро согласился Строгов.
        - А может, еще огоньку поддать?.. Вон как гранаты в самой гуще рвутся… — удовлетворенно сказал адъютант и выжидательно посмотрел на майора. — Туда б с ракетниц ахнуть… — почесывая щеку, предложил он.
        Небольсин почти не слышал их; сидя на барабане, он быстро излагал в донесении суть дела.
        - Вы, господин капитан, прежде чем посылать рапортичку в штаб, прочтите мне да о потерях не забудьте сказать, — озабоченно напомнил майор.
        - Конечно, и вы должны будете подписать донесение, — сказал Небольсин и поднялся, привлеченный новой фазой боя.
        Видя, что никому не вырваться из все теснее сжимавшегося кольца, чеченцы перестали стрелять.
        Стихла ружейная пальба и со стороны русских, умолкло орудие. Казалось, все кончилось, бой прекратился.
        - Сдаваться, наверно, будут… — с тайной надеждой, неуверенно произнес адъютант.
        - Хватил, фендрик! — сердито оборвал его майор. — Бой только начинается. Не знаешь ты, поручик, здешних дел… Не сдаваться, а в шашки сейчас кинутся, с пистолетами да кинжалами подыхать будут, — грубо, не без тревоги оборвал его Строгов.
        - Спаси, господи, народ хрестиянский, самый лютый час подходит, — перекрестился пожилой солдат с ефрейторской лычкой на погонах.
        - Вашсокбродь, слышь… орда молиться зачала… — почти шепотом добавил другой, не сводя глаз с леска и завала из конских трупов, откуда заунывно, тихо, затем все сильнее и явственнее слышалось «ля илльляхи иль ал-ла-а», перешедшее в стонущий, полный отрешенности от жизни вопль.
        - Фатыгу поют… предсмертную, значит, молитву… с землей и жизнью прощаются… Сейчас в кинжалы пойдут, — едва успел выговорить Строгов.
        Из кустов, из-за деревьев и конских трупов поднялись чеченцы. Их было немного, может быть, сорок-пятьдесят человек. Все пешие, с заткнутыми за пояс полами черкесок, в рваных бешметах, с горящими глазами, выкрикивая слова фатыги, перепрыгивая через камни, роняя убитых, они кинулись к русским цепям.
        Залп повалил половину из них. Несколько человек пытались подняться, уцелевшие, добежав до поджидавших их солдат, с воплем и криком стали рубиться с ними.
        Небольсин видел, как падали мюриды, как валились солдаты, как сверкали кинжалы горцев и русские штыки.
        Одиночные пистолетные выстрелы лишь иногда врывались в хриплые голоса; лязг кинжалов и штыков — в предсмертные вопли поверженных.
        Несколько солдат, не выдержав страшного вида дерущихся насмерть мюридов, подались назад, но русских было много, очень много. Чеченцы падали под ударами солдатских штыков.
        Впереди рубящихся капитан увидел чеченца в коричневой черкеске, плотно сбитого, быстрого и ловкого в движениях. Что-то очень знакомое показалось в нем Небольсину…
        Чеченец, срубив одного за другим двоих солдат, пробивался вперед. В правой его руке была обнаженная, вся в крови шашка, в левой — пистолет, чеченец что-то яростно выкрикивал.
        За ним бежали еще трое, черные от пороха и грязи. Это были, по-видимому, нукеры или близкие ему люди. Они врубились в русскую цепь. И тут Небольсин увидел то, что навсегда запечатлелось в его памяти… Ни Елисаветпольский бой, ни походы в Салатавию и Табасарань, ни даже разгром Дады-Юрта не оставили такого впечатления, как этот короткий бой возле Халгоевского брода.
        Слева, оттуда, где рубились с чеченцами гребенские казаки, вырвался вперед высокий Желтухин. Есаул был в бешмете, в заломленной набок высокой папахе. В правой руке его сверкала обнаженная шашка, лицо пылало, глаза горели хищным, неукротимым огнем.
        - Не трожьте его, хлопцы! — заглушая шум боя, изо всех сил закричал он. — Мы с им кунаки и давние кровники!..
        Он преградил дорогу рубившемуся чеченцу, и только тут Небольсин узнал его. Это был Кунта-эфенди, который недавно передал ему на реке Мичик пленного Булаковича.
        Чеченец тоже узнал есаула.
        - А-а, свинья, собачий сын… все-таки привел нас аллах встретиться перед смертью, — прохрипел он, бросаясь к есаулу.
        Небольсин замер… Что-то давно исчезнувшее, такое, что могло быть лишь во времена Пересвета и Осляби или турниров средних веков, встало перед ним.
        Два человека, давно знавшие друг друга, давно искавшие рукопашной, встретились на залитом солнцем и кровью поле битвы… И оба были достойны один другого.
        Шашка Кунта-эфенди сверкнула в воздухе и с силой опустилась на высокую папаху есаула. Но недаром Желтухин был лучшим рубакой среди гребенцев. О его богатырской силе и ударах «навкось» и «с потягом», перерубавших надвое телка или барана, говорили в войске. Есаул отбил удар чеченца и слева направо ткнул его концом шашки в лицо. Удар был такой, что Кунта пошатнулся и припал на одно колено… Желтухин со всего размаха, словно на ученье, рубанул чеченца через всю голову — «с потягом». Кунта-эфенди, выронив шашку, упал на землю, но так сильны были в нем и воля к жизни, и жажда мести, что уже с земли он успел левой рукой выстрелить из пистолета в есаула.
        Солдат-бутырец дважды пронзил штыком хрипевшего в агонии, залитого кровью чеченца.
        Есаул, скорчившись, опустился на траву возле убитого им чеченца, а ротный фельдшер, облив водкой сквозную рану на плече, засовывал во входное и выходное отверстия тампоны.
        - Чуток ба ниже, убил ба вас гололобый, — сказал фельдшер, пиная ногой убитого.
        - Не трожь ево, сука, клистирная трубка… Не тебе чета был человек… Кабы он живой был, ты б возля него дыхать не смел! — закричал есаул, и на его бледном от боли лице пробился румянец.
        - Виноват, вашсокбродь, это ж я так… промеж себя, — отступая от раненого, пробормотал фельдшер.
        - Герой был старик…. Такого второго и в Чечне не найти, — тихо сказал Желтухин, — удалец из удалых… Кабы мы с ним на конях схлестнулись, он бы порубил меня, а вот пешаком не смог… годы взяли… — оказал Желтухин. Он нагнулся над убитым и прикрыл папахой его суровое, залитое кровью лицо.
        Бой кончился… Солдаты сходились кучками на поляне.
        Есаул обтер шашку полой черкески Кунты, повернулся и подошел к Небольсину, с изумлением смотревшему на него.
        Вечером фельдшер жаловался своим дружкам в лазарете, что «казаки та ж самая орда и дикие люди… Сам чечена зарубил, а меня чуть не вдарил за убитого…»
        Остальные две чеченские партии, потеряв нескольких человек и бросив коней, спаслись, уйдя через лес в сторону Гудермеса.
        Партия, в которой был Кунта, погибла вся, и еще долго в горах пели песни о молодечестве старого джигита и оплакивали смерть шестидесяти трех молодцов из аулов Шали, Урус-Мартана, Герменчика и Цецен-Юрта.
        ГЛАВА 15
        Небольсин стал изредка заходить к Чегодаевым, так как и Евдоксия Павловна и сам генерал несколько раз настоятельно напоминали ему об этом. Раза два он, с разрешения Чегодаевых, пришел с Булаковичем, личность и судьба которого интересовали Евдоксию Павловну. Прапорщик оба раза был сдержан, немногословен; он коротко отвечал на вопросы, не вдавался в подробности ни своей петербургской, ни солдатской жизни. О плене у горцев всегда говорил скупо, с уважением отзываясь об имаме и окружавших его людях.
        - Что-то не нравится мне этот гость: хмур, молчалив, оживает, только вспоминая Кази-муллу… — оставшись наедине с женой, сказал Чегодаев.
        - Почему же? Очень милый, серьезный человек, не шаркун и пустомеля, вполне комильфо, бывший гвардейский офицер… — не согласилась Евдоксия Павловна.
        - Именно «бывший», да к тому ж из разжалованных, — покачивая головой, напомнил генерал.
        - Что ж из того. И Небольсин, и Стенбок, и Куракин, да и сам Розен из бывших гвардейцев…
        - Но не декабристов!.. — вставил генерал.
        - И мой брат Николай, и полковник Зурин, да и сам Ермолов с Вельяминовым тоже кое-кем обвинялись в четырнадцатом декабря, — перебила его Евдоксия Павловна.
        - Подозрение — это одно, а разжалование и суд — это, дорогая Евдокси, дело совсем иное, — наставительно произнес Чегодаев.
        - Не беспокойтесь, Иван Сергеич, если Булакович захочет бывать у нас, я с радостью встречу его, но…
        - Что «но»? — переспросил Чегодаев.
        - Мне кажется, он не очень расположен к посещениям.
        - Да-а?! — удивился Чегодаев. — Вчерашний арестант, пехотный прапорщик… Нет, вы ошибаетесь, Евдокси. Он за честь должен считать, что мы принимаем его.
        - Конечно, конечно, — усмехнулась Чегодаева. — Его превосходительство, начальник департамента, вельможное лицо, завтрашний тайный советник… Ну как же бедному прапорщику из декабристов не тянуться к нему!
        - И вечно вы шутите, Евдокси, — уже сердясь, ответил генерал. — Я рад буду, если этот господин больше не появится в нашей гостиной.
        - А Небольсин? — спросила Чегодаева.
        - Небольсин другое дело. Человек с весом и положением, лично известный государю и Александру Христофоровичу. За ним ничего предосудительного нет, — уходя в спальню, ответил генерал.
        Булакович тоже не был в восторге от знакомства с Чегодаевым.
        - Она милая и приятная женщина, да иначе и не могло быть, ведь она сестра Николая Воейкова, а вот ее муж… — прапорщик поморщился, — образцовый петербургский благоуспевающий ка-рье-рист. Я был с визитом у Чегодаевых, выдержал никому не нужный этикет, и… хватит. Думаю, эта милая дама не сочтет меня невоспитанным человеком, если я больше не появлюсь у них.
        - Она умна и прекрасно разбирается в людях.
        - Разбирается, а вышла замуж за подобного монстра…
        - Друг мой, в этой области человеческих отношений нельзя быть судьей.
        В последние дни Чегодаев увлекся покупкой, осмотром и даже меною коней.
        Человек штатский, он вбил себе в голову, что с Кавказа ему следует пригнать несколько породистых донских и кабардинских производителей жеребцов и кобыл чистых кровей для разведения молодняка в своем поместье.
        Он часто посещал казачьи сотни, расположенные в Грозной, не пропускал конские базары; сдружился с армейскими ремонтерами и на этой почве сблизился с есаулом Желтухиным, лечившимся от раны, полученной в единоборстве с Кунтой.
        Евдоксия Павловна, которой Небольсин рассказал мрачную и трагическую историю гибели чеченского наездника, долго молчала, потрясенная смертью чеченца, о котором она раньше слышала от Булаковича и Небольсина.
        - Жестокие люди… Какая ужасная смерть…
        - Почему? Наоборот, этот лихой есаул мне очень по нраву. Молодец, рубака, герой, — снисходительно сказал Чегодаев.
        - Хотела б я посмотреть на вас, Иван Сергеевич, если б вы хоть на секунду попали в подобное «дело».
        Штаб командующего линией находился в Пятигорске. Барон Розен, в бытность свою начальником линии, расположил штаб в этом спокойном городке.
        Круглый год сюда и на Кислые Воды приезжали гости из Петербурга и Москвы. Модные магазины, частые наезды актерских трупп, балы, вечера, ежедневная духовая музыка, воскресные скачки, увеселения, французская речь и столичные наряды делали Пятигорск и весь район Кислых Вод местом веселого отдыха как здешнего, так и наезжавшего из России общества.
        И хотя вокруг — правда, довольно далеко — были расположены полумирные карачаевские аулы, однако сильные русские гарнизоны, созданные вокруг укрепления, форпосты, а также и казачьи станицы прочно обеспечивали спокойную жизнь Пятигорска. Улицы, площадь, добротные дома, кондитерские магазины, собор и церковь, ротонды и раковины для оркестров украшали и Кисловодск.
        Можно себе представить, какой переполох и уныние охватили всех, кто имел отношение к штабу командующего, когда генерал Вельяминов объявил, что штаб Кавказской линии в ближайшее время переводится в Грозную, а его хозяйственно-административная часть — во Владикавказскую крепость. «Мирному житию» чинов штаба пришел конец. Все поняли, что начинается решительный этап Кавказской войны и что обжившимся на покое штабным полковникам и генералам предстоит другая жизнь.
        В Грозной в свою очередь шла большая работа. Строили новые казармы, жилые дома, расширяли солдатские поселки, слободки, проводили дороги; навели два деревянных моста через Сунжу. Появились разбитные торговцы, открылись лавки, там, где недавно начиналась поляна, ведшая к караулам и постам, выросли двухэтажные каменные дома. Сторожевые посты были отодвинуты на шесть верст дальше, чем до сих пор; был вырублен лес, окаймлявший берег Сунжи. Новые сотни поселенцев расположились в только что созданном «Московском» квартале. Станица Грозненская была усилена переселением сюда полутораста русских семей из отставных солдат. Базар расширился. Мирные чеченцы и кумыки вели торг и мену каждое воскресенье и четверг. Крепость росла, и ее гарнизон увеличился втрое.
        Все это было с тревогой воспринято в горах.
        Часть штаба уже переехала в Грозную, остальных ждали в течение ближайших трех-четырех недель.
        Вельяминов знакомился с офицерами гарнизона Грозной и Гребенской дистанций. Генерал доброжелательно и учтиво обратился ко всем собравшимся, представил своих приближенных и в кратких словах обрисовал будущие военные действия.
        Небольсин, Стенбок, Куракин стояли одной группой, почтительно слушая генерала. Вельяминов, обводя глазами офицеров, прищурился, было видно, что генерал что-то припоминает. Продолжая говорить, он раза два мельком поглядел на Небольсина.
        - С переводом сюда штаба мы стали ближе не только к противнику, но и к победному завершению воины, — заканчивая короткую речь, сказал Вельяминов.
        Федюшкин, Пулло, Коханов, Клюге и Таубе одобрительно наклонили головы.
        - А теперь, господа, прошу вас через час пожаловать в Офицерское собрание, где вы, старые кавказцы, за столом познакомитесь ближе с теми, кто в недалеком будущем вместе с вами покончит с Кази-муллой.
        Офицеры благодарили генерала. Некоторые тотчас же выходили, другие почтительно ждали, когда командующий оставит помещение.
        - Капитан, а ведь мы, по-моему, старые знакомые, — обратился к Небольсину Вельяминов.
        - Так точно, ваше превосходительство. Еще с тысяча восемьсот двадцать шестого года.
        - Нет, раньше. Ведь я вас знал еще поручиком. Не забыли второй поход в Салатавию?
        - Так точно. Передовым отрядом командовали вы…
        - А всеми силами Алексей Петрович, — подхватил Вельяминов. — Ведь вы… вы…
        - Капитан Небольсин, — подсказал Стенбок.
        - Да, да… Александр-джан, — широко улыбнулся генерал, — Как же, как же… И Тифлис помню, и Елисаветпольский бой, к знамя, что вы отбили у Садр-Азама… Ведь вы были ранены… Алексей Петрович, помню, очень беспокоился за вас… Как теперь рана?
        - Благодарю, ваше превосходительство, все прошло.
        Вельяминов сощурился и, видимо, что-то припомнив, начал было:
        - А как то, о чем вы… — И, махнув рукой, закончил: — Вот что, Александр-джан, зайдите сегодня в девять часов вечера ко мне. Нам есть что вспомнить… «Дела давно минувших дней»…
        - Слушаюсь, ваше превосходительство.
        Вельяминов пошел к выходу.
        - Обласкан свыше… — засмеялся Стенбок. — Смотрите, Небольсин, как фортуна благоволит к вам. И царь, и Бенкендорф, и Ермолов, а теперь еще и Вельяминов, — обнимая за талию Небольсина, пошутил подполковник.
        - Ах, все, о чем будет говорить генерал, только разбередит прошлое, — тихо ответил Небольсин.
        - Друг мой, не будьте рабом минувшего. Оно как сон, и вспоминать его, особливо если он дурной, не следует, — увлекая за собою капитана, сказал Стенбок.
        Обед в Офицерском собрании был дружеским и в то же время официальным. Кроме тостов за государя, русскую армию и грядущую победу над мюридами, иных не было. Вельяминов заранее запретил провозглашать тост за него и других генералов.
        После нескольких бокалов вина настроение у обедавших поднялось, за столом стало свободнее, не стесненные присутствием командующего, старавшегося меньше всего быть на виду, офицеры повели беседы на самые различные темы. Говорили о Петербурге, вспоминали общих знакомых; разговоры сближали, а будущая совместная жизнь в Грозной настраивала на благодушный лад. Кое-кто из «штабных» с нескрываемой грустью вспоминал жизнь на Кислых Водах; другие рассказывали о недавно закончившейся польской кампании, в которой участвовали они; третьи, забыв об официальном значении обеда, вполголоса напевали фривольную французскую песенку. Гвардейский ротмистр из окружения Вельяминова рассказывал казачьему генералу Федюшкину о чудесном голосе и красоте итальянской певицы Колонны, которую он недавно слышал в Петербурге. Казак, мало понимавший толк в певицах, да еще итальянских, молчал, лишь то и дело подливал чихирь в стакан ценителя фиоритур и женской красоты.
        Небольсин даже не заметил, как исчез Вельяминов, да и другие не заметили этого. Обед, шумные разговоры, отдельные возгласы наскучили ему, и, подмигнув сидевшему напротив Булаковичу, капитан выбрался из-за стола.
        - Рад вас видеть снова, — усаживая возле себя Небольсина, сказал генерал, внимательно вглядываясь в лицо капитана. — Я кое-что слышал о вас в бытность мою в Москве у Ермолова.
        - Вы были у Алексея Петровича? — взволнованно спросил Небольсин.
        - Конечно. Он мой друг и однокашник навеки, — просто сказал Вельяминов. — Оба мы тянули здесь одну лямку, оба пострадали, оба сохранили уважение и любовь друг к другу. А как же иначе?
        Небольсин горько улыбнулся.
        - Не все так думают, ваше превосходительство… Многие боятся даже произнести имя Ермолова…
        - Да, я знаю это, но мы-то, Александр-джан, из другого теста. Он рассказывал мне о вас и о тяжелом… — генерал помолчал, — испытании, выпавшем на вашу долю… Я говорю о крепостной, которую вы тогда хотели похитить…
        Небольсин молча кивнул.
        - Мы и тогда с Алексеем Петровичем считали эту затею нереальной. Помните, что сказал вам Ермолов, — и Вельяминов, точно читая написанное, четко произнес: — «Пока у нас в стране крепостное право, закон и царь осудят тебя за это…» Помните?
        - Помню, — глухо ответил Небольсин.
        - Рассказал он мне и о дальнейшем… о дуэли и подлеце Голицыне… А жаль, дорогой мой, что вы не убили его. Надо, надо было пристрелить, одним подлецом было бы меньше в России.
        - Только одним, — усмехнулся капитан, — а сколько б их еще осталось на свете.
        - Я люблю Алексея Петровича и тех, кто верно помнят и чтят его. И вас тоже, капитан. Много, много воды утекло с того времени… И войны, турецкая, польская, и людей сотни прошли мимо, разве всех упомнишь, а вот тезка мой, Ермолов, в Москве два месяца назад, когда я заходил к нему, напомнил мне, просил о вас да еще об одном, бывшем разжалованном…
        - Булаковиче?
        - Кажется, так. С матерью его познакомил…
        - Он, ваше превосходительство, здесь, в Грозной. В канцелярии по горским делам военным делопроизводителем служит. Прапорщик. Георгиевский кавалер.
        - Здесь, при штабе? — задумчиво спросил Вельяминов, почесывая бровь. — И как служит?
        - Преотлично.
        - Н-да… Скажи ему, Александр-джан, пусть работает еще ревностней, чем прежде. При штабе будет трудно держать бывшего декабриста. Понимаешь, Александр-джан? — переходя неожиданно на «ты», сказал Вельяминов.
        - Конечно.
        - Вот и отлично! Ты с ним дружишь, вот и наблюдай за ним.
        Еще с полчаса говорили генерал и капитан о Кавказе, о Ермолове, о новых порядках в армии.
        Когда Небольсин уходил, генерал дружески сказал:
        - Рад встрече, Александр Николаевич, в дальнейшем всегда к вашим услугам.
        Придя домой, капитан переоделся и, позвав Булаковича, рассказал ему о своей беседе с генералом.
        Действительный статский советник Чегодаев по своему положению занимал видное место среди командированных на Кавказ столичных должностных лиц.
        Генерал Вельяминов любезно принял явившегося Чегодаева и через день отдал визит, приехав к нему домой. Евдоксия Павловна очень мило и по-светски любезно приняла Вельяминова, и старый генерал стал довольно часто бывать у них.
        Раза два Чегодаев уезжал на три-четыре дня вместе с Вельяминовым но линии, посещая торговые и меновые центры.
        Ранним теплым утром дорожная коляска Чегодаева и вьючный обоз Вельяминова выехали из Грозной. Господин действительный статский советник отправлялся вместе с генералом в поездку по левобережному району притеречной полосы. Не очень любя долгую верховую езду, Чегодаев выехал из Грозной верхом на сером казачьем меринке, спокойно и ровно трусившем по дороге. Впереди шла конная сотня казаков, еще дальше, рассыпавшись в дозоры, двигался эскадрон драгун, две роты тенгинцев и дивизион моздокских казаков тянулись позади генерала Вельяминова, Федюшкина и блиставшего своим плюмажем Чегодаева. Проехав верст девять верхом, действительный статский советник утомился и на одной из стоянок пересел в коляску, в которой мирно задремал, не видя иронических взглядов и подмигиваний казаков, почему-то прозвавших его «дудаком»[63 - Дрофа, крупная степная птица.].
        Утром к завтраку пришел Булакович. Прапорщик поздоровался с Сеней, сел у окна, ожидая появления капитана.
        - Как спали, Алексей Сергеич? — накрывая на стол, спросил Сеня.
        - Как всегда, ровно, спокойно, вот только под утро шум какой-то во дворе разбудил.
        - А это кунаки издалеча пожаловали, к генералу письмо привезли, — начал было объяснять Сеня.
        - И все-то ты раньше всех и лучше всех знаешь, Сеня, — входя, сказал Небольсин.
        - За верное говорю, Александр Николаич, три кунака от самого имама Козы прибыли. Уже пол-Грозной об этом рассуждает…
        - Тебе б в лазутчики идти или на картах гадать, — отмахнулся Небольсин.
        - Сеня верно говорит, Александр Николаевич. Действительно, от имама посланцы прибыли, не трое, а целых пятеро. С письмом к генералу. Сейчас двое из них у Клюге находятся, и полковник вас и меня к себе требует, — сказал Булакович.
        - Идем. — Небольсин обтер лицо лавандовой водой. — Бриться и завтракать будем позже.
        Офицеры вышли.
        У полковника они застали двух горцев, переводчика генерала Вельяминова поручика Магомета Казаналипова и подполковника Филимонова, прибывшего из Пятигорска в свите Вельяминова. Филимонов, подвижной, сухопарый, очень говорливый и всезнающий человек, не нравился Небольсину.
        Чеченцы спокойно и пытливо поглядели на вошедших, молча кивнув на «салам» капитана.
        Поручик Казаналипов, отлично владевший арабским, турецким и чеченским языками, был правой рукой генерала и сопровождал его в недавнем походе на Ичкерию.
        - Садитесь, господа, и выслушайте важную новость, — пригласил Клюге. — Вот эти люди, посланцы имама Кази-муллы, — оба чеченца при этих словах подняли глаза на полковника, — привезли письмо генералу. По полномочию, я в отсутствие его превосходительства могу решать важные вопросы, связанные с горцами. Когда вернется его превосходительство, я точно не знаю, может быть, через неделю, возможно, и раньше, поэтому я счел нужным ознакомиться с письмом Кази-муллы. Вот что пишет он. — И Клюге стал читать выдержки из переведенного Казаналиповым письма:
        - «…Уведомьте меня насчет примирения, каким образом должно примириться. Я перед аллахом клянусь, что истинно желаю мира…» — Клюге пробежал глазами письмо и продолжал: — «…Всему есть начало, и всему есть конец. И русские чинили нам много зла, и мы отвечали тем же, но теперь пришел день, когда мы можем хотя бы на время забыть прошлое…» Да, да, вот еще основное, что пишет нам лжеимам. «…Отвечайте по совести и с открытым богу сердцем, так, как делаем мы в этом письме». Так, так… А вот и еще кусок, необходимый вам обоим. «…Пришлите ваших доверенных и надежных люден с ответом к нам…» Все письмо позже и дам вам в копии для ознакомления, а теперь слушайте дальше. — И он вновь стал читать отдельные фразы из послания Кази-муллы генералу Вельяминову.
        Слушая полковника, Небольсин уже понимал, что его и Булаковича не зря вызвал к себе Клюге.
        - Так… — заканчивая читать, сказал полковник. — Важное и, прямо скажу, отрадное письмо, хотя и поздно, ох как поздно собрался написать его лжеимам. Видно, приспичило, — откладывая бумагу в сторону, резюмировал полковник. — Как видите, он ждет от нас ответного письма. Мы его напишем, оно будет готово завтра к утру, но мне кажется, нужно не только передать его имаму, но и послать к нему двух-трех офицеров для беседы. Переговоры, живое слово в таком случае лучше, чем бесстрастный текст бумаги. Как вы на это смотрите, господа?
        - Если нужно ехать, едем, — сказал Небольсин.
        - Да, вы как представитель штаба командующего линией, опытный кавказский офицер очень пригодитесь для этой поездки, — согласился Клюге. — Вас, прапорщик, — обратился он к Булаковичу, — решено послать тоже, так как имам знает вас, хорошо отнесся, доверяет, и вы, я надеюсь, с удовольствием повидаете вашего, — Клюге улыбнулся, — знаменитого друга.
        - Я готов, — коротко ответил Булакович.
        - Вы оба, господа, будете в помощь его высокоблагородию господину подполковнику Филимонову, — уже совершенно официальным тоном продолжал Клюге. — Он будет начальником экспедиции. Будьте готовы к отправлению. Завтра, если я не получу до полудня ответа от его превосходительства, вы выедете из Грозной вместе с этими молодцами, — он кивнул в сторону молчавших горцев.
        Казаналипов быстро переводил его слова посланцам имама.
        - Скажите им, — вставил Клюге, — как они доверились нам и прибыли сюда, зная, что русские не обидят парламентеров, так и мы посылаем с ними трех наших офицеров без конвоя и охраны, веря в их честь и слово.
        Оба горца молча наклонили головы, затем один из них что-то сказал.
        - Он говорит, их здесь пятеро, если надо, задержите трех-четырех как аманатов…
        - Не надо, — перебил его Клюге. — Мы верим имаму и слову его посланцев.
        Горцы встали и, приложив ладони к сердцу, поклонились.
        - Вот и хорошо, а теперь пусть они будут вашими гостями, Магомет Идрисович, — попросил он Казаналипова, — отдохнут, выспятся, а завтра — в путь.
        Переводчик и горцы вышли.
        Видя, что они больше не нужны, Небольсин и Булакович встали.
        - Да, Александр Николаевич, задержитесь на минутку. К вам есть еще одно дело, не связанное с этим. А вы, прапорщик, и вы, господин подполковник, свободны.
        Булакович и Филимонов ушли. Клюге несколько раз переложил с места на место какие-то бумаги, затем, улыбнувшись, сказал:
        - Солдат я, не дипломат. Вот что, капитан, я посылаю вас не только как представителя штаба, но и как друга и покровителя разжалованного Булаковича. Послать его надо, одно его появление вызовет у Кази-муллы добрые воспоминания, но… он декабрист, хоть и помилованный, он был в опале и под судом. Будьте неотступно возле него, не давайте ему наедине встречаться с имамом. Дело не в нем, — Клюге вздохнул, — дело в том, что этот Филимонов, хоть и офицер, подполковник и кавалер Святой Анны, связан с жандармами Бенкендорфа.
        - Генерал это знает? — удивленно спросил Небольсин.
        - Знает, да пока не может освободиться от него. Итак, оберегайте Булаковича. Если вы все время будете с ним, никакой Филимонов ему не страшен.
        - А вы думаете, что подполковник будет вредить Булаковичу?
        - Не знаю. Может быть, и нет, может быть, он и не помышляет об этом, но, — Клюге поднял палец, — осторожность лучше глупости, а ведь наш Булакович беззащитен. Оберегайте его.
        - Благодарю, благодарю вас, — с чувством сказал Небольсин.
        - А-а, бросьте. Мы с вами кавказцы ермоловской выучки, Александр Николаевич. И пожалуйста, ни слова об этом Булаковичу.
        Небольсин возвратился к себе, где за столом копошился Сеня. Прапорщик молча и выразительно посмотрел на капитана. Небольсин усмехнулся и весело сказал:
        - Бутылочку рейнского, Сеня. У нас сегодня праздник.
        Когда Сеня разлил вино по бокалам, капитан сказал:
        - За здоровье Клюге, славный он человек!
        Булакович кивнул и до дна осушил бокал.
        Вскоре писарь принес полный текст письма Кази-муллы, адресованного генералу Вельяминову. Поручик Казаналипов, человек, учившийся русскому языку и письменности в Москве, отлично перевел послание имама.
        Офицеры дважды внимательно прочли его.
        - Помните, Александр Николаевич, я как-то говорил вам, что плохо для горцев, и в особенности для Кази-муллы, закончится эта безумная попытка газавата. Дело идет к концу, финал его не за горами, — печально сказал Булакович.
        - Вы думаете?
        - Надо знать горцев, их фанатическую непреклонную веру в имама, надо знать и характер этого удивительного человека, чтобы понять причины, заставившие его написать такое письмо.
        Они замолчали, продолжая вчитываться в письмо и обдумывая каждую строку и каждое слово Кази-муллы.
        День прошел в совместных беседах. Вечером они разошлись.
        Было уже около одиннадцати ночи. Небольсин, в домашнем сюртуке с полурасстегнутым воротником, в просторных туфлях сидел за столом, занося для памяти возможные вопросы будущей беседы с имамом.
        Заслышав шаги, он поднял голову и увидел Сеню.
        - Барыня к вам пожаловала, Александр Николаич.
        - Какая барыня? Евдоксия Павловна? — понижая голос, спросил Небольсин.
        - Они-с!
        В голосе Сени не было обычного для него веселого озорства, с каким он говорил о знакомых дамах капитана.
        - Проси, — застегивая сюртук и приглаживая волосы, сказал капитан.
        - Вы удивлены, не правда ли? — входя в комнату, начала Евдоксия Павловна. — Столь поздний час, крепость, кругом горы, а в них чеченцы, и вдруг — гостья… Правда, похоже на романтическую сказку? — стягивая перчатки, спросила она.
        - Нет, зачем же… Мы на Кавказе привыкли ничему не удивляться… и ваше посещение тоже одно из чудес Кавказа, — целуя ей руку, засмеялся Небольсин.
        - «Незваный гость хуже татарина», — пытаясь улыбнуться, неуверенно продолжала Евдоксия Павловна, — но я ненадолго, да и обстоятельства таковы, что нельзя было иначе… Вы завтра уезжаете? — вдруг тревожно и быстро спросила она.
        - Да.
        - К имаму? В горы?
        - Кто вам сказал это? — удивленный ее тоном и озабоченностью, спросил капитан.
        - Да все. И генеральша Коханова, и Стенбок, и мадам Пулло… Да разве в этом дело? Скажите, Небольсин, только правду… правду… Это опасно? Они могут убить или заточить вас…
        - Что вы! Совершенно безобидная прогулка…
        - «Прогулка!» — повторила она. — В дебри гор, к дикарям, ненавидящим русских, — волнуясь все больше, продолжала Чегодаева. — Но почему вас, Небольсин, почему не другого, а вас посылают они?!
        Это «они» было подчеркнуто так резко и возмущенно, что Небольсин только пожал плечами.
        - Потому что так нужно, если хотите, даже почетно. Ведь немногим русским выпадает честь видеться и говорить с имамом…
        - «Честь», — опять перебила женщина. — а если они убьют вас!.. Генеральша Коханова считает, что это очень опасная поездка.
        - Спасибо, Евдоксия Павловна, вы истинный друг, и я понимаю ваше беспокойство, но, честное слово, все будет отлично, и, вернувшись, я явлюсь к вам в первый же день с визитом.
        - Дай-то бог, — перекрестившись и несколько успокаиваясь, ответила Евдоксия Павловна, — У-у, однако, как у вас много всякого оружия… и пистолеты, и ружья, а эта сабля просто восторг, покажите, — попросила Чегодаева.
        - Это подарок Алексея Петровича, он в Москве мне преподнес ее.
        Небольсин сиял со стены кривую польскую саблю, обнажил ее и плашмя подал гостье.
        - Наверное, очень старое оружие, — трогая лезвие, спросила она. — Но что это? На ней буквы?
        - Это целая фраза, Евдоксия Павловна, читайте…
        - Patria, Domine, Amore… Amore… любовь… — медленно прочла Евдоксия Павловна и тихо снова произнесла: — Любовь… Чудесное слово, Небольсин… Но вы и не спрашиваете меня, почему я пришла к вам, почему беспокоюсь за вас… Аморе, — подняв глаза на молчавшего капитана, сказала Евдоксия Павловна. — Да, я люблю вас, Небольсин… Вам странно, что я говорю это? Что ж вы молчите?..
        - Успокойтесь, Евдоксия Павловна. Я думаю, что это или шутка, или… минутное затмение…
        - «Помрачение», как объяснил бы мне мой муж. Да… да, он тоже сказал бы «помрачение», «нервы»…
        Она отвернулась от Небольсина и быстро заходила по комнате.
        - Вы знаете, Небольсин, русскую сказку о люб-траве? — вдруг неожиданно спросила она, вплотную подходя к нему.
        - Н-не помню… кажется, не знаю.
        - Это русская деревенская сказка о том, как наколола Любушка палец о волшебный цветок… и полюбила насмерть… Ах, да не в этом дело!.. Не надо вам этой сказки… Ну что же вы молчите? — снова спросила она. — Только, ради бога, не повторяйте монолога Онегина…
        - Я солдат, а не светский бонвиван, скажу просто… Из всех женщин, которых я встречал за эти годы, единственная, самая близкая и… дорогая — вы, — тихо произнес Небольсин. — Я часто думаю о вас, Евдоксия Павловна…
        Чегодаева, затаив дыхание, слушала капитана.
        - Вы еще любите ее? — еле слышно прошептала она.
        - Кого?
        - Ее… крепостную актрису… — через силу выговорила она.
        - Нет! Любить можно только живых, мертвых чтут и помнят…
        - Так чего же вы хотите? — с отчаянием в голосе, горько произнесла она.
        - Милый друг, буду с вами откровенен. Я не хочу банальных связей, случайных встреч…
        Евдоксия Павловна негодующе вскинула голову.
        - Не сердитесь. Я знаю, что и вы далеки от этого, — грустно остановил ее капитан. — Верьте, Евдоксия Павловна, мне тяжело не меньше, чем вам. Я одинок, и это одиночество угнетает меня. Мне опостылело все: и Петербург, и военная служба, мне надоело все окружающее меня… Я хочу жену, друга, детей, покоя, дорогая Евдоксия Павловна, но и этого мне не дано!..
        В передней завозился Сеня, но она не слышала его. Глотая слезы, не успевая стирать их с лица, она тихо и безнадежно шептала:
        - Бедные… несчастные мы оба…
        Небольсин, встревоженный и потрясенный, стоял возле. Наконец, устав от слез, она замолчала.
        Было тихо, и только за стеной у Сени мерно тикали часы.
        - Проводите меня, — еле слышно сказала Евдоксия Павловна.
        Капитан подал ей накидку. Пристегнув саблю, он вышел вслед за ней.
        Ночь была тихая и звездная, лишь изредка, через каждые десять минут, с верков крепости доносились выкрики часовых:
        - Слу-у-шай!..
        У самой калитки дома Парсеговых капитан протянул было руку спутнице, но она, видимо, не заметив, молча вошла во двор.
        Небольсин, постояв немного, отправился домой.
        ГЛАВА 16
        В двенадцать часов дни Небольсин и Булакович явились к Клюге. Филимонов, несколько встревоженный предстоящим отъездом в горы, скованно молчал. Возле него стоял штабной переводчик, мирный чеченец Идрис, тот самый, с которым Небольсин ездил выкупать Булаковича. Завидя старых знакомых, Идрис широко осклабился.
        - Здравствуй, кунак-апчер, старая знакомай… — сказал он.
        Филимонов косо глянул на то, как оба офицера радушно, за руку, поздоровались с толмачом[64 - Переводчик.].
        Клюге, заметив это, засмеялся.
        - Оставьте их, господин подполковник. Это старые друзья, у них общих воспоминаний — куча. Ну-с, а теперь к делу. От его превосходительства ответа пока нет. Где он находится, не знаю. Нарочные не вернулись, дело не ждет, и я, обсудив все с генералом Кохановым и полковником Пулло, решил с общего совета послать имаму Кази-мулле ответное письмо. Господин подполковник, — он повернулся в сторону Филимонова, — в пути скажет, как следует держаться с противной стороной, да вы оба — кавказцы и сами отлично знаете здешние условия. Вас будут сопровождать трое казаков-вестовых и вот штабной переводчик Идрис.
        Чеченец кивнул.
        - А также те самые кунаки, что вчера явились к нам от имама. Двое из них уже с утра уехали в Урус-Мартан, чтобы сообщить немирным о вашем приезде.
        Подполковник Филимонов посмотрел в сторону переводчика.
        - Успеют ли сообщить? В этой стороне могут быть всякие сюрпризы.
        - Успеют, — спокойно произнес Клюге, — такие вещи здесь переносятся быстрей ветра. Как сказали посланцы Кази-муллы, он сейчас где-то недалеко от нас, верстах в шестидесяти отсюда. До последних наших постов вас проводит полусотня гребенцев, а там, — Клюге выразительно поглядел на Филимонова, — там аллах и имам оберегут вас от случайностей.
        - Не бойсь, гаспадин апчер, имам писмо везем, имам гости будем, ни одна абрек, ни одна чеченски сволоч-жулик не трогает. Имам болшой слово имеет, — с уважением в голосе подтвердил переводчик, обращаясь к явно растерявшемуся подполковнику.
        В начале второго часа дня конная группа из полусотни казаков, трех чеченцев, трех офицеров и переводчика-чеченца на рысях выехала из Грозной.
        Несмотря на необычайность поездки и ожидавшуюся встречу с Кази-муллой, Небольсин никак не мог отделаться от воспоминаний о вчерашней ночи, неожиданного посещения Чегодаевой. Булакович ехал стремя в стремя с Небольсиным, тоже погруженный в свои мысли.
        Местопребывание имама было не в ауле Урус-Мартан, как предполагал Клюге, а в четырнадцати верстах за ним, на хуторе Ичик. Урус-Мартан, как и Герменчик, и Цецен-аул, и многие другие сожженные Вельяминовым села, уже отстроились заново. Да и не представляло большого труда людям, окруженным вековыми лесами, под рукой у которых было все: и камень, и глина, и лес, — быстро отстроиться на месте сожженных домов.
        На хуторе было людно. Посланец из Грозной еще засветло прибыл к имаму, сообщив, что русский генерал, в свою очередь, посылает письмо, которое привезут офицеры.
        - Генерал сказал, что охраны у них не будет. Их охраной будет твое имя и честь, имам, — доложил чеченец.
        - Они будут в безопасности, мы шихи, а не убийцы. Передай это, Авко, своим людям, и ты, Астемир, и ты, ших Шабан, скажите всем, что эти русские — наши гости.
        - Будет сделано, имам, — ответили чеченские предводители.
        Дагестанские мюриды и конные чеченцы в тот же час на конях поскакали навстречу русским, везшим письмо.
        Не прошло и двух часов с момента, когда Небольсин и остальные посланцы Клюге выехали из Грозной, как закончилась русская сторона. За речушкой Тохку, где-то дальше впадавшей в Ямансу, полусотня казаков остановилась, так как из леса показались конные группы чеченских наездников, махавших куском белой материи и что-то кричавших.
        Подполковник Филимонов, озираясь по сторонам, придержал коня, Небольсин и Булакович продолжали шагом двигаться к конным, от которых отделились двое. Они на галопе понеслись к русским.
        - Обожди, кунак-апчер, моя вперед пойдет. Ты тут стой, ничего худа не будет, — остановив Небольсина, сказал переводчик и вместе с двумя ехавшими рядом с ним посланцами Кази-муллы поскакал навстречу чеченцам.
        - Орда и есть… Ни порядка, ни субординации. Да те ли они, которых мы ждали? — все еще неуверенно сказал подполковник.
        - Они самые, вашсокбродь, вон каким полотнищем машут, — успокоил его казачий сотник.
        Чеченцы съехались, о чем-то шумно поговорили, и затем переводчик крикнул, махнув папахой:
        - Казак стой своя места, апчер айда сюда… Имам гости зовет…
        Когда трое вестовых и подполковник подъехали к чеченцам, Небольсин, Булакович и переводчик уже оживленно беседовали с конниками имама, высланными навстречу русским парламентерам.
        Казачья полусотня должна была через сутки снова прибыть на это место и здесь ждать возвращения посланных.
        Вековой лес, суровый, с уходящими ввысь кронами, закрыл небо, и только иногда, когда конная группа выезжала на редкие прогалины или переходила вброд речки, солнце озаряло землю, заливая светом почерневшие стволы чинар и насупленных, чем-то недовольных дубов. Потом конники снова исчезли среди стоявших плотной стеной лесных великанов.
        - Сколько тут ни руби просек, дороги не будет, — подавленно сказал подполковник. Его угнетали тишина, и неподвижность огромных ветвей, и полутьма от переплетенных крон.
        Чеченцы вели русских тропами, по которым вряд ли когда-нибудь ходил русский солдат.
        Они торопились, стоянок почти не было. Иногда, спешившись, вели в поводу коней, пробираясь через вздутые, вылезавшие из-под земли толстенные корни могучих великанов, бесконечной сплошной стеной громоздившихся вокруг. Эти недолгие минуты служили отдыхом коням и давали возможность людям разогнуть спины и размять затекшие от долгой езды ноги.
        Подполковник Филимонов, не привыкший к подобным поездкам, устал, да и Булакович, уже давно служивший в пехоте, отвык от подобной езды.
        Чеченцы, как бы не замечая усталости русских, по-прежнему быстро двигались вперед, и только Небольсин, иногда по полдня не слезавший с коня, легко и свободно следовал за ними.
        Часам к семи вечера лес стал гуще, закрылся черной пеленой. Мрачная тишина лишь изредка нарушалась цокотом подков, неловко стукнувшихся о корневища, да хриплым дыханием притомившихся людей.
        Наконец лес кончился. Впереди замелькали редкие огоньки. Послышался лай собак. Открылась большая поляна, блеснула под светом появившейся луны вода. Это была речушка, на другой стороне которой находился хутор Ичик.
        Когда кавалькада перебралась на противоположный берег, к ним подошли люди, и кто-то на сносном русском языке сказал:
        - Добра вечер. Имам ожидает… говорит, салам.
        Уставшие от долгой езды офицеры с удовольствием пошли за посланцем имама.
        - Вот этот сакла ваша дом… Тут умывайся, тут отдыхни, тут кушай и спат… Завтра утром имам пойдем, говорить будешь, — вводя гостей в саклю, сказал человек, встретивший их возле переправы.
        Что-то знакомое послышалось Булаковичу в его голосе.
        - Издравствуй, ваша блахородия… Наверно, забул Ахмед? Помнишь Черкей, сакла старшина, Ахмед — казанска татар, помнишь?
        - Ахмед, голубчик, жив!.. — бросаясь к нему, воскликнул Булакович.
        - Живая… Ты тоже здоров, ваша блахородия… апчер форма, прапорщик, слава аллах, се живы, се хорошо ест, — обнимая прапорщика, взволнованно сказал татарин.
        - Это кто ж такой, старый приятель, что ли? — удивленно спросил Филимонов.
        - Тог, кто спасал нас в плену, кто кормил пленных солдат и кого до конца своих дней помнить должен, — ответил Булакович.
        - Э-э, — махнул рукой татарин, — дело було такой, голодная солдат, хлеб мало, харчи мало, рази я чужой али собака… не нада, ваша блахородия, поминать…
        - Совестливый, с душой, — похвалил подполковник. — А где по-русски научился?
        - Казанский татар я, вашесокблахородия, солдат был, убег… бульно фитфебил мучил…
        - А-а, дезертир, значит… — покачал головой подполковник.
        - Он переводчиком у имама служит, завтра, наверное, переводить станет.
        - Так точно, имам утром говорит будет. Давай письма, имам читать будет, думать будет… Шамиль-эфенди, Гамзат-эфенди, ших Шабан и другая большой мюрид читать будут… — сказал переводчик.
        - Это как же так?.. Письмо мы должны передать лично, — начал было Филимонов.
        - Не все ли равно, господин подполковник? Главное, что мы довезли и передали его имаму. У них впереди целая ночь, они ждут и, обсудив, завтра уже дадут ответ, — сказал Небольсин.
        - Правильно… имам читает, се думают, завтра — ответ, послезавтра айда назад…
        - Ну что ж, бери, отдай своему имаму, скажи, завтра встретимся, — солидно заключил подполковник.
        - А теперь отдыхай се, мой руки-ноги, кушай, спат ложись… Завтра ух какая народ ожидает, — унося письмо, сказал татарин.
        Спустя час делегация полковника Клюге крепко спала в чеченском хуторке Ичик.
        На другой день, в начале десятого, русских позвали к Кази-мулле.
        Хутор был небольшой, домов в десять. Вооруженные мюриды стояли группами, с любопытством оглядывая проходивших мимо офицеров.
        Переводчик Идрис шел впереди, негромко разговаривая с высоким худощавым чеченцем. Под деревьями виднелись стреноженные кони, другие, на длинных чумбурах, пощипывали траву. Женщин не было. Несколько подростков молча, неодобрительно смотрели на проходивших мимо русских.
        - Имам тут, сюда ходи, — останавливаясь возле стоявшей в стороне сакли, сказал Идрис.
        У порога стояли Шамиль и небольшого роста пожилой чеченец. Подполковник Филимонов, идя впереди, официально и торжественно поднес руку к блестевшему на его голове киверу, украшенному высоким белым помпоном. Считая себя человеком, облеченным особым доверием начальства, которому предстояло разрешить сложное дело большой дипломатической и военной важности, подполковник еще в Грозной постарался захватить с собой парадно-помпезный кивер и сейчас, идя к имаму, заменил им армейский картуз.
        Шамиль и приземистый чеченец коротко сказали:
        - Салам!
        А показавшийся в дверях Ахмед вежливо пригласил:
        - Добра утра, ваше блахородия… Имам Гази-Магомед издес…
        В комнате было несколько человек: двое мулл в белых высоких чалмах, один сеид в зеленой, остальные в высоких или лохматых папахах, какие носили тавлинцы и жители горных аулов Чечни. Посреди сакли стоял стол, возле него две длинные, по-видимому, предназначенные для русских скамьи. Горцы встали и чинно, с достоинством и тактом ответили на приветствие русских.
        - Как доехали наши гости, как отдыхали? — садясь на разостланные мутаки, спросил Гази-Магомед.
        - Хорошо, имам. И отдохнули хорошо, и встретили нас твои люди отлично, — ответил Филимонов.
        Идрис перевел его слова. Гази-Магомед приложил руку к сердцу. Взгляд его упал на Булаковича, он что-то быстро сказал Ахмеду.
        - Имам узнал тебя, ваша блахородия. Шамиль-эфенди тоже, — улыбаясь, сказал Ахмед. — Говорит, как твоя дела, здоровья?
        - Спасибо, Ахмед. Передай имаму, что все хорошо. Как он, как Шамиль? Я всю жизнь буду помнить Черкей и Внезапную… — взволнованно закончил Булакович, не сводя глаз со спокойного, дружелюбного лица Гази-Магомеда.
        Ахмед перевел. Гази-Магомед и Шамиль улыбнулись.
        - Имам говорит, хорошая ты чалавек, ваша блахородия, и спасибо, что пришел опять гости.
        Гази-Магомед кивнул и что-то быстро сказал Ахмеду.
        - Теперь говорит имам, он будет слушать вашесокблахородие, — повернулся татарин к Филимонову. — Письмо джамаат читал, се читал, и Шамиль-эфенди, и Гамзат-бек, — оборачиваясь при этих словах к каждому названному им мюриду, продолжал Ахмед, — и ших Шабан, и Бей-Булат, и Авко, и се, кто джамаат сидит…
        Подполковник встал со скамейки, расправил плечи и начал подготовленную речь. Говорил он зычно и театрально, но так как голоса не хватило, вскоре перешел на обыкновенный разговор.
        Мюриды молчали. И хотя ничего не поняли из пышного набора трескучих фраз Филимонова, тем не менее спокойно и сдержанно выслушали его. Переводчики, как штабной Идрис, так и Ахмед, ничего не поняв из быстро лившегося потока слов подполковника, деликатно молчали.
        Наконец русский делегат остановился.
        - Переведи им, Идрис, — важно сказал он.
        Чеченец-переводчик недоуменно посмотрел на него и пожал плечами.
        - Я трудно понимайт, чего говорил господин апчер… Не могу… — Он снова пожал плечами.
        - Тогда переводи ты, — обращаясь к татарину, сердито приказал Филимонов.
        - Тоже не знаю… Твоя, вашсокблахородия, столько сказал, так бистро-бистро… Рази человек может понимат? — недовольно ответил татарин.
        И хотя никто из горцев не понял их разговора, но озадаченный вид и раскрытый от изумления рот подполковника был красноречивее самого точного перевода.
        И мюриды, и важные люди джамаата, и даже сам Гази-Магомед не могли сдержать легкого смешка и улыбок.
        Небольсин тоже усмехнулся, только Булакович, все еще охваченный воспоминаниями прошлого, с восторженным уважением смотрел на имама.
        Филимонов возмущенно оглядел присутствующих и важно уселся на свое место.
        - Ты не серчай, вашесокблахородия, — примирительно сказал Ахмед. — Говори мало, не бистро-бистро, только чего надо, тогда я се понимат буду.
        Подполковник стал медленно, простым, понятным языком говорить о поручении, данном ему полковником Клюге. Переводчики, дополняя один другого, не спеша переводили слова Филимонова.
        Имам и мюриды внимательно слушали, иногда озабоченно переговариваясь между собой.
        Небольсин и Булакович почти не вступали в разговор, предоставив Филимонову всю церемонию встречи.
        Смеркалось, когда имам поблагодарил русских.
        - Уже поздно. Вы устали, идите к себе, обедайте и отдыхайте. Сегодня мы уже не встретимся. Отложим наше решение до завтра. Подходит час истихир-намаза[65 - Омовение перед сном.]. Аллах поможет нам ответить на ваше письмо, он всегда подсказывает верные решения, — поднимаясь с места, сказал Гази-Магомед. — Вы идите к себе, мы же исполним закон, — обращаясь к мюридам, продолжал Гази-Магомед.
        Чеченец Эски и переводчик Ахмед пошли проводить русских до их сакли.
        - Я знаю об этих намазах, — сказал Булакович. — Они состоят из омовения и четырехкратных земных поклонов. Затем читается молитва, в которой просят бога явить во сне свое знамение.
        - Язычники, чистой воды подлецы, — пробурчал Филимонов, все же с интересом прислушиваясь к словам Булаковича.
        - Бог, по их убеждению, во сне обязательно разрешит путем какого-либо знамения самый сложный вопрос, поможет найти наилучшее решение в трудном деле.
        - То есть что ответить генералу?.. — вставил подполковник. — Что ж, будем надеяться, что аллах подскажет им прекратить войну, замириться и ждать милостей государя.
        Булакович продолжал, не обращая внимания на брюзгливый тон Филимонова.
        - Аллах, по мнению мюридов, во сне обязательно скажет им, что следует делать… Особенно в сны и ночные откровения свыше верит сам имам. Если задумано решение хорошее, правильное, то во сне должно показаться что-нибудь светлое или какой-нибудь предмет в зеленом или белом цвете, если же дело дурное, то во сне что-либо покажется в черном или красном цвете… и этого достаточно для окончательного решения имама и его ближайших людей.
        - Однако вы, прапорщик, досконально изучили их обычаи… — с удивлением вставил Филимонов.
        - Было много времени для этого, господин подполковник, тем более что горцы охотно говорили мне обо всем сами.
        - Вам бы книжицу про это написать, — одобрительно сказал Филимонов.
        - Я и пишу… Статья, над которой работаю уже больше полутора месяцев, так и называется: «Обряды, жизнь и порядки кавказских горцев», — скромно, даже нехотя ответил Булакович.
        Тут только Небольсин понял, над чем долго и кропотливо, главным образом по ночам, работал его друг, исписывая, дополняя, вычеркивая и снова доделывая какие-то страницы.
        Ночь быстро сходила на землю. Лес, плотно подступивший к хутору, сильнее оттенил мрачную тишину ночи. Лишь на лужайке все еще было светло, вернее, светилось пятно, до которого пока не дошли мрачные тени векового леса.
        Небольсин, став сбоку от окна, смотрел на это белеющее пятно, на котором группами сходились мюриды.
        - Не след смотреть… еще подумают, подглядываем, — тревожно произнес подполковник.
        - Меня не видно, а пропустить такое — грех, ведь никогда больше я не увижу молитвы мюридов, — тихо, чуть отодвигаясь в тень, ответил Небольсин.
        На все еще светлой от луны лужайке стоял имам. За ним группами по пять, по семь человек расположились мюриды. Имам воздел руки и произнес слова молитвы…
        Лунные блики в последний раз пробежали по стволам, блеснули на оружии молящихся, отразились в водах малой речушки и исчезли во тьме.
        Утром подполковник проснулся в плохом настроении. Ночь он спал тревожно, то и дело просыпаясь и прислушиваясь к шорохам и шагам за саклей.
        - Что ж, господа, впечатления у меня никакого… то ли не понял нас этот господин, то ли решил обсудить со своими, — подполковник снизил голос, — оборванцами письмо полковника.
        Булакович пожал плечами.
        - Ну, конечно, обсудит. Вопрос войны и мира не связан с одним имамом, — нехотя ответил Небольсин.
        - Неохота задерживаться… да и народ кругом разбойный, одни зверские лица, — продолжал Филимонов.
        Ему не ответили, и подполковник занялся записями беседы с имамом. В дверь постучали.
        - Входи, — не отрываясь от бумаги, сказал подполковник.
        - Завтрикат издес будешь, вашсокбродь, али кунацки комнат пойдешь? — опросил Идрис. — Имам сказал, скора ответ дает.
        - Здесь, здесь, чего это мы с ними кушать будет, — собирая записи и укладывая их в сумку, ответил Филимонов.
        - Интересней было бы вместе, понаблюдали б за их жизнью… не часто приходится встречаться с имамом, да и польза… — начал Небольсин.
        - А чего полезного, что он, — подполковник ткнул пальцем в переводчика, — что имам ваш — одна… братия, — спохватившись, закончил он.
        - Нет! Имам болшой, умная чалавек… так говорит, вашблахородия, нелзя… Гази-Магомед — одна, а такой, как Идрис, — он показал на себя, — минога, сто, тристо ест…
        - Поостеречься надо в словах, господин подполковник. Мы здесь как бы дипломаты и парламентеры, — сухо напомнил Небольсин.
        - А что я? Здесь все свои, да и Идрис тоже наш, мирный чеченец… А говорить… Я ничего такого и не сказал.
        - А им с тобой, вашброд, кушат не будет… — сказал Идрис.
        - Это почему же?
        - Нелзя, харам! Он чисты, святой чалавек… с тобой кушат нелзя.
        Небольсин засмеялся.
        - Это что ж, я поганый, что ли, а он… — покраснев от негодования, спросил Филимонов.
        - Зачем поганы… может, и не поганы, а се равно — харам… — спокойно пояснил переводчик.
        «А со мной он обедал, и не раз», — с удовлетворением подумал Булакович.
        - Так игде кушат будешь? — коротко повторил переводчик.
        - Здесь… устал с дороги, да и дела кое-какие, — поспешно ответил подполковник.
        После завтрака, скромного и недолгого, Филимонов опять взялся за свои записи, а Небольсин и Булакович вышли во двор подышать воздухом и поговорить с сопровождавшими их казаками. Несколько мюридов прохаживались вдоль опушки, двое стояли у входа в саклю, где был имам. Стреноженные кони щипали траву; мальчишка-чеченец, вооруженный дедовским кинжалом, сидел возле коней, делая вид, будто не замечает появившихся русских.
        - Кормили вас? — спросил Небольсин казаков, сидевших на траве возле расседланных коней.
        - Кормили, чуреку и мяса дали, — ответил казак.
        - И сыру ихнего по куску, — добавил второй. — А что, вашсокбродь, тута еще ночевать придется али до дому поедем?
        - Пока не знаю… А что?
        - Дак вроде б и ничаво, а так… Ходют вокруг, ровно волки, не глядят, ни слова не скажут… кабы не переводчик ихов, Ахметка, да наш, что с Грозной взяли, навряд ли и харчей дали б…
        - Потерпите, ребята, до завтра, а там и домой, — пообещал Небольсин.
        - Ваша блахородья, та сторона не ходи, тут гуляй, — появляясь из сакли, сказал Ахмед.
        Казанский татарин был в потрепанной черкеске, высокой тавлинской папахе и солдатских штанах с малиновым кантом.
        - Ну, как живешь, Ахмед? Садись возле, а то и поговорить не удастся, — усаживаясь на большой камень, сказал Булакович.
        - Ничаво живем… Как Черкей ваши, — татарин запнулся, — пожигали, ушел оттеда… Старшина, который ты, ваша блахородья, жил, яво два сына убили, жена, невестка тоже… хата кругом жгли, нету аул болше, — покачал головой Ахмед.
        - А как ты уцелел? — поинтересовался Булакович, но Ахмед, охваченный грустным воспоминанием, продолжал:
        - Многа, очен многа чалвек убили в Черкей… И малчишка, и девка, и старики… огон горит, пушка бьет, солдаты штыком атака идет… се сакли горел… много народ пирапал… — покачивая головой, закончил он.
        - Ну, а как ты спасся? — опять задал вопрос Булакович.
        - Аллах помогал… Я тоже воевал, тоже мюрид был, имам мине назад послал… Твоя, говорит, язык нам надо, иди назад, позову… Не позвал, — вздохнул татарин. — Ночу се тихо-тихонко ушли… казак-дурак спал, ничего не видал… А ты опять блахородья стал? Апчер-прапорщик, дай аллах тебе енерал погон носить. Имам тебе узнал, имам тебе любит, хороший, говорит, Иван чалвек… — одобрительно сказал Ахмед.
        Булаковичу стало и радостно и тоскливо от этих слов.
        - Он хороший, Ахмед, а я… — и махнул рукой.
        - Нет, ваша блахородья, ты чистый, правильны чалвек, и имам это знает, и Шамиль-эфенди тоже знает. Дай бох тебе долга, хороша жизня, — сказал Ахмед.
        - Славный ты человек, Ахмед, мне про тебя много рассказывал Алексей Сергеич, — сказал Небольсин.
        Татарин засмеялся.
        - Он моя кунак, а игде солдат рука ранетый, котора с тобой чечен пошел? — поинтересовался Ахмед.
        - Отпустили вчистую, домой поехал, — сказал Булакович.
        - Домой, — задумчиво произнес татарин, — до-мой… своя детка, жана увидит… Эх, мине это аллах не дает, — грустно закончил он.
        Вскоре русскую делегацию позвали к имаму.
        Все привстали, когда русские вошли в саклю.
        - Буюр[66 - Садись.], — показывая на длинную скамью, сказал Гази-Магомед.
        Переводчики расположились, Ахмед слева от имама, Идрис — справа от подполковника.
        Гази-Магомед достал из кожаной сумы пакет, перевязанный тонкой бечевой и по краям скрепленный личной печатью имама. Он что-то сказал Ахмеду, и тот медленно перевел.
        - Имам говорит, спасиба хороши слова, спасиба хороши дела. Эта писма отдай ваша, высокблахородья, енералу. Там написана се, там отвечает имам своя дела…
        - Какое дело? — не понял Филимонов.
        - Имам чего исделает, чего хочит, — пояснил чеченец Идрис.
        - Ну, ответ свой дает на предложение Клюге, — видя недоумение подполковника, разъяснил Булакович.
        - А-а… А что ж он все-таки там написал… и нам не грех было б знать… — недовольно сказал Филимонов.
        - Чего писал — енерал читает, тибе, высокблахородья, не полагается, — ответил Ахмед.
        - Вот дурак, а еще солдатом был! — не сдержался подполковник. — Как же это не полагается, ежели мы посланы генералом.
        - Правилно, посланы, отдай писмо Кулюге, бери писмо имам, а чего они пишут, они сами знают… — не сдавался татарин.
        Имам иронически посмотрел на красного от негодования Филимонова и тихо сказал:
        - Ахмед, или лучше ты, Идрис, объясни этому глупому человеку, что имам ведет переговоры не с ним, а с главным русским начальником, а его мы просим только отвезти бумагу генералу.
        Он встал, остальные сделали то же.
        - Сейчас рано, — продолжал имам, — гости позавтракали, кони их отдохнули, и русским надо через час возвращаться к своим. До казачьих постов их проводят мои мюриды.
        Он кивнул и, чуть задержавшись взглядом на Булаковиче, улыбнулся, что-то сказал Ахмеду.
        - Ваша блахородья, имам говорит, зайди к нему через десят минут… Ты его кунак, имам тебе говорит хочет.
        - Приду, имам, — прикладывая ладонь к сердцу, ответил Булакович.
        Когда офицеры вернулись к себе, подполковник многозначительно спросил Булаковича:
        - Чего это он вас одного пригласил, прапорщик?
        - Он же сказал, что мы кунаки, — хмуро ответил Булакович.
        - Не следует ходить, не следовало и давать ему обещания. Я, как старший в чине, запрещаю это, — строго произнес Филимонов. — Мы здесь не на кунацкой прогулке и не в гостях у тещи. Кругом враги, а главный — сам Кази-мулла.
        Булакович молча слушал его.
        - Нет, господин подполковник, это очень даже хорошо, что имам пригласил к себе прапорщика. Ведь мы приехали к нему с миром, в данное время мы парламентеры, а не враги, и всякое доброе слово, сказанное имамом, может помочь делу, — возразил Небольсин.
        - Как так?
        - Очень просто. Мы не знаем, что пишет он генералу, может быть, он хочет замириться, и мы не имеем права отказываться от встреч с ним. Возможно, он хочет отдаться на милость государю и встретиться с генералом Вельяминовым, и вы обидите, даже оскорбите имама, не разрешив прапорщику видеться с ним.
        Филимонов удивленно смотрел на Небольсина.
        - И я, как это ни прискорбно, обязан буду доложить о вашем приказании Алексею Александровичу, — подчеркивая этим свою близость к генералу, сказал Небольсин.
        - Но позвольте, — сбитый с толку, проговорил подполковник, — почему же ему все это не сказать нам троим, а вызывать к себе лишь одного офицера, да к тому же… — он замялся.
        - Вы хотите сказать, бывшего недавно в плену у мюридов? — подсказал Небольсин. — Именно потому и следует господину прапорщику пойти к имаму, что он был его пленником, стал кунаком, узнал многое о горцах и добился доверия к себе… Думаю, что господин прапорщик Булакович должен, именно должен пойти к имаму, а для того чтоб он не был один, я, с вашего разрешения, — Небольсин повернулся к Булаковичу, — буду сопровождать вас. Надеюсь, это не обидит имама и разрешит ваши сомнения, господин подполковник.
        - М-да… разве что так… вдвоем… Это уж иное дело, — обдумывая, медленно решал Филимонов. — Да, это другой коленкор. Идите оба, — согласился подполковник.
        - Какова скотина!.. Ведь он не стоит и мизинца имама, которого презирает так откровенно, — возмущенно оказал Булакович, когда они с Небольсиным пошли к имаму.
        - Он кретин, и это очень хорошо. Будь Филимонов умнее, я вряд ли смог бы напугать его упоминанием о Вельяминове. А вы, Алексей Сергеевич, извините, что я напросился к имаму. Ведь этот бурбон не разрешил бы вам…
        - Я все понимаю, Александр Николаевич, спасибо! Идя со мной, вы оберегаете недавнего декабриста от доносов и клеветы, — подходя к сакле имама, тихо сказал Булакович.
        Переводчик Идрис молча шел за ними. У входа в саклю стоял часовой; он посторонился, пропуская русских.
        В маленькой прихожей их встретил Ахмед. Офицеры и Идрис вошли внутрь.
        - Имам тебе ждет, ваша блахородия, два раз говорил: «Ишо нету моя гость русски хороши Иван?» Имам тебе так называет, — открывая дверь в саклю, говорил татарин.
        Внутри сакли сидели четверо: Гази-Магомед, Шамиль, Гамзат-бек и ших Шабан.
        - Буюр, Иван, буюр, урус-апчер, — пригласил имам.
        Русские поклонились.
        - Скажи имаму, Идрис, что я пришел к нему незваным, пусть извинит за это, — обратился к переводчику Небольсин.
        - Не понимай такой слов, — виновато улыбаясь, ответил переводчик.
        - Я знаю, я скажу… — торопливо перебил его Ахмед и быстро перевел слова капитана.
        Гази-Магомед улыбнулся и сделал рукой приглашающий жест.
        - Скажи имаму, что так надо, так будет лучше для его гостя Ивана, — показывая на Булаковича, продолжал Небольсин. — Я его друг.
        Теперь уже Идрис, поняв сказанное, перевел имаму.
        - Друг — это хорошо. Друг, если он настоящий, подобен хорошему кинжалу, не подведет, — садясь, ответил Гази-Магомед.
        Все сели, внимательно разглядывая друг друга.
        - Скажи имаму, что капитан знает мою матушку, что он лично выкупил меня и что мы как братья, — понимая настороженное внимание хозяев, сказал Булакович.
        - Да будет аллах милостив к нему, мы с открытым сердцем встречаем его, — сказал ших Шабан. Гамзат-бек дружелюбно похлопал по плечу капитана.
        - Ну, Иван, опять мы вместе и опять за одним столом. Помнишь, я говорил тебе в Черкее, — не горюй, хорошим людям, сильным сердцем и духом, всегда помогает аллах. Так и случилось. Ты опять со своими, не пленный, не солдат… апчер, — трогая пальцами погон Булаковича, сказал Гази-Магомед. — Как жил в Чечне, не обижали тебя? А солдат, раненный в руку, тоже вернулся?
        - Не обижали, имам, спасибо тебе. Твое слово всюду оберегало меня: и в Чечне, и в Дагестане…
        - А среди русских? — вдруг с лукавой усмешкой перебил его Гази-Магомед.
        - Нет… там наоборот. Дружба с тобой, имам, там вызывает недовольство, подозрения…
        - Глупые, недостойные люди! — сказал Шамиль.
        - Единственный, кто, как брат, встретил, прикрыл меня от подозрений, — это он, — беря руку Небольсина, взволнованно продолжал Булакович.
        Оба переводчика, дополняя друг друга, переводили слова прапорщика молча слушавшим мюридам.
        - И в крепости остался я только благодаря его заступничеству… ну, помощи, помощи, — пояснил он, видя, как оба переводчика в недоумении посмотрели друг на друга.
        - Полноте, Алексей Сергеич, — остановил его Небольсин.
        - Нет, милый Александр Николаевич, я должен, должен этому замечательному человеку рассказать все о нас, — так горячо сказал Булакович, что даже и без переводчиков присутствующие поняли смысл сказанного им.
        Гази-Магомед внимательно и пристально смотрел на Небольсина. Гамзат-бек удовлетворенно кивал, а ших Шабан негромко сказал что-то.
        - Молитвы говорит арабски, — пояснил Ахмед.
        - И к тебе, имам, он пришел вместе со мной только потому, что одному мне нельзя было идти… Я хоть и офицер, но был разжалован царем, находился в твоем плену, — Булакович горько усмехнулся, — мало ли что может сделать человек, поднявшийся против своего царя.
        Мюриды внимательно слушали медленный, но точный перевод слов Булаковича.
        Имам перевел взгляд с Небольсина на прапорщика. Суровое лицо дагестанца светлело, глаза подобрели, он молчал, но чувствовалось, как сосредоточенно думал он в эти минуты.
        - Он сделал верно, Иван. И тут твой друг прикрыл тебя, но я не за тем позвал к себе. Скажи нам, ты знаешь, что написал в своем письме Клюге? — Он с трудом выговорил это имя. «Килугэ» — прозвучало оно.
        - Да, имам. Нам прочитали его.
        Гази-Магомед удовлетворенно кивнул.
        - И твой друг тоже знает?
        - Да, имам. Я тоже читал это письмо, — ответил Небольсин.
        - Так, так, — не спеша проговорил Гази-Магомед. — А ты не сказал мне, что с твоим солдатом… умер, жив, вернулся к своим?
        Офицеры удивились внезапному, не имевшему отношения к письму вопросу.
        - Он жив, имам. Рука его перебита, пальцы не действуют, и он отпущен вчистую, домой…
        - Вчистую, домой, — вздохнул Ахмед. Эти дорогие для каждого солдата слова растревожили его сердце. Он перевел слова Булаковича.
        И снова все замолчали.
        - Значит, вы оба читали письмо… Ну и что скажете, гости, на предложение Килугэ о моем прибытии в Грозную… — имам помолчал, — о добровольной сдаче русским, о прекращении газавата?..
        Ших Шабан испытующе глядел на офицеров; Гамзат-бек резко повернулся на затрещавшем под ним табурете; имам ждал.
        Переводчики с тревожным любопытством смотрели на русских.
        - И можно ли верить заверению вашего генерала — «анарала», — сказал имам, — что ни мне, ни Гамзат-беку, ни Шамилю, ни Шабану и вообще никому из мюридов не угрожает ссылка или смерть?
        - А также и требование сдать все наше оружие русским и вернуть им перебежчиков и пленных, — еле сдерживаясь, запальчиво вставил Гамзат.
        - Имам, ты задал мне трудную задачу, но я человек честный, я помню все: и добро, оказанное мне, и зло, содеянное со мной, — начал Булакович.
        - Так оно и должно быть, Иван. Ты человек и мужчина… Ты должен помнить все — и хорошее, и злое. За добро надо благодарить, за зло мстить до самой смерти…
        - И даже после, на том свете! — выкрикнул Гамзат.
        - Слышишь, что сказал ших Гамзат?.. Так и должно быть, Иван, а теперь продолжай.
        - Имам, наши начальники — и Клюге, и Пулло, и даже генералы Розен и Вельяминов, если дадут тебе слово чести, не тронут тебя…
        Горцы зашевелились, один Гази-Магомед неподвижно сидел, слушая Булаковича.
        - …Но что значат они и их слово там, в Петербурге, в России? Ничего, пустой звук! — твердо продолжал Булакович. — Здесь, на Кавказе, они имеют вес, силу, значение. Там, в России, таких, как они — сотни, — продолжал прапорщик, — там они ничто. Никто не послушает их, да они и не осмелятся сказать. Разве что Ермолов, но он в опале… Ну, царь не любит его, — пояснил Булакович.
        - Да, этот сын шайтана, проклятый Ярмол, один был, с кем можно было и воевать и говорить честно, — согласился Гази-Магомед.
        - Поэтому, имам, не ходи в Грозную. Царь никогда не помилует тебя, как никогда не простит и нас, тех, кто шесть лет назад поднялся против него.
        Горцы молчали, но в этом молчании было красноречивое восхищение словами прапорщика.
        - А что думает твой друг? — спросил Гази-Магомед. — Каково его мнение?
        - То же самое, имам. Тебе нельзя ехать в Грозную, — коротко ответил Небольсин.
        - А как с оружием? — спросил Гамзат-бек.
        - Если нельзя ехать в Грозную, значит, нельзя отдавать и оружие, — улыбнулся Небольсин. — Да ты ведь, имам, сам хорошо знаешь это…
        Все засмеялись.
        - Умный у тебя друг, — обращаясь к Булаковичу, сказал Гази-Магомед. — Он читает наши мысли. Спасибо, Иван, и тебе спасибо, — обращаясь к Небольсину, сказал Гази-Магомед. — Я знаю, что угрожает вам, если русские начальники узнают о ваших словах.
        - Смерть или каторга, — сказал Небольсин.
        - И вы не побоялись этого, — вставая, сказал Гази-Магомед.
        Все встали.
        - Шабан-эфенди, дай мне коран, — обратился имам к чеченскому проповеднику.
        Взяв книгу, он раскрыл ее на каком-то месте, громко, нараспев прочел что-то.
        - А теперь поклянемся, братья, на Несомненной книге, что ни один из нас никогда, даже под страхом смерти и боясь вечного огня ада, не скажет никому о том, что говорили эти два русских человека.
        Он поднял вверх раскрытый коран. Шамиль, Гамзат, ших Шабан и оба переводчика, Идрис и Ахмед, медленно и нараспев повторили за ним клятву.
        Затем все сели.
        - То, что сказали вы, я уже написал в своем ответе Килугэ. Я отказался ехать в крепость, мы не доверяем русским, и мира, который предлагали им, не будет. С завтрашнего утра опять начнется война…
        - Газават! — хором произнесли мюриды.
        - Иван, я верил тебе, и сердце мое обрадовалось, когда увидел тебя, но я человек, верящий не всем людям… Я знал, что ты честный и храбрый солдат, наш друг, мой друг, — с ударением на «мой» произнес имам, — но со временем меняется все, даже горы, а что говорить о людях… И я хотел проверить тебя теперь, когда ты на свободе и уже не солдат, а офицер. — Имам замолчал и долго и проникновенно смотрел на Булаковича. — И сердце мое радуется, Иван… Ты не изменился, ты даже стал еще чище… спасибо тебе и твоему другу… — Имам приложил руку к сердцу. — Аллах с вами!.. И пусть эта добрая встреча не будет у нас последней.
        Мюриды пошли за ним. Офицеры, сопровождаемые Ахмедом, вышли на лужайку.
        Возле сакли, где расположились русские, он внезапно обнял Булаковича и тихо прошептал:
        - Добрый барин, ваша блахородья… Ахмед никогда не забувает тебе…
        Переводчик Идрис молчал, но по лицу чеченца было видно, что оба русских стали ближе и доступнее его сердцу.
        Когда офицеры возвратились, подполковник спросил:
        - Ну как, о чем говорил Кази?
        - О своей силе, о каких-то пушках, якобы находящихся в горах… о том, что хочет с нами мира, но не боится войны, — сказал Небольсин.
        - Хвастает, сукин сын, а у самого ноги трясутся от страха… А чего это он прапорщика одного звал, ведь то же самое мог болтать и при мне? — вдруг спросил Филимонов.
        - А он и о вас справлялся, но, говорит, не позвал потому, что вы как главное в делегации лицо, уже получив письмо генералу, могли и отказаться, а это… сами понимаете, — сымпровизировал капитан, — подрыв его авторитета среди горцев.
        - Хитрая собака… догадался… ведь я бы и вправду не пошел.
        Через полчаса, сопровождаемые чеченским разъездом, офицеры и казаки отправились обратно.
        Уже в Грозной, значительно позже, переводчик Идрис шепотом сообщил Небольсину, что подполковник Филимонов дважды расспрашивал его, о чем имам беседовал с офицерами.
        В Грозную они вернулись к вечеру, так как по пути задержались в укрепленном форпосте «Кизлярском», где из-за возникшей на линии тревоги просидели свыше трех часов.
        По прибытии в Грозную подполковник Филимонов сразу же отправился к полковнику Клюге и передал ему ответное письмо имама.
        Около десяти часов ночи Небольсина и Булаковича вызвали к полковнику Клюге, где они застали поручика Казаналипова, переводчика Идриса и довольно хмурого Пулло.
        Клюге приветливо поздоровался с офицерами, выслушал их доклад, задал несколько вопросов.
        - Как выглядит Кази?
        - Так же, как и в Дагестане, разве только несколько озабоченней, — сказал Булакович.
        - Как отнесся к вашему приезду?
        - Был спокоен, даже приветлив, гостеприимен, — вставил Небольсин.
        - «Приветлив», — хмуро повторил Пулло, — А говорил ли, что отвечает нам?
        - Об этом не было разговора… А что написал в ответ? — поинтересовался Небольсин.
        - Ехать не намерен, оружие сдавать не будет, — И Клюге, улыбнувшись, прочел фразу из письма Кази-муллы: — «Я вас не боюсь даже и на золотник, а что касается угроз разорить Гимры, Иргиной, Ахульго и другие наши аулы, то это будет зависеть от воли бога. К вам я приду, но только с оружием в руках, и тогда, когда сам найду нужным». Видели, каким языком заговорил имам?
        Офицеры пожали плечами.
        - А ведь, мошенник, сам обратился к нам, прося о замирении… — сказал Пулло.
        - Я, господин полковник, получив его письмо к генералу, не очень поверил в миролюбие имама, — вставил Казаналипов, — не такой он человек, чтоб мириться с нами.
        - Когда подхлестнула вожжа под хвост, тогда он и написал письмо, — сказал Пулло.
        - Обмануть хотел, оттянуть время, — добавил Клюге. — А вы как думаете, господа?. — обратился он к Небольсину и Булаковичу.
        - Возможно, и так, — пожал плечами капитан.
        - Думаю, господин полковник, что имам действительно хотел мира или отсрочки, — медленно, обдумывая каждое слово, начал Булакович, — но жесткие, неприемлемые не только для него, но и для любого горца требования остановили его.
        - Какие требования? — переспросил Пулло.
        - Сдачи оружия, выдачи пленных и беглых солдат, роспуска отрядов и сдачи на милость государя, — закончил Булакович.
        - А что же тут плохого, ему б, дураку, хвататься надо было за такое предложение, — сказал Клюге.
        - Господин прапорщик прав. Горцы никогда не пойдут на сдачу оружия и выдачу бежавших к ним людей, — возразил поручик Казаналипов. — Это же, с их точки зрения, предательство.
        Воцарилось молчание.
        - Ну что ж, гора не пошла к Магомету — Магомет пойдет к горе… Так мы и поступим в этом деле.
        - А что это такое? — спросил Клюге Казаналипова, указывая на странные письмена, вырезанные на мухуре[67 - Печать.].
        - Имена семерых святых, взятые из Алкорана. Это — Яилих, Максалин, Маслин, Мариуш, Добарнуш, Шазануш и Капаштатюш. Эти легендарные святые жили якобы у какого-то вавилонского царя и благополучно спаслись от его мести. Эту печатку с именами святых следует понимать как намек на то, что бог и на этот раз поможет делу правых против неверных, — обстоятельно пояснил поручик Казаналипов.
        Письмо было подписано: «Абдугу Гази-Мохаммад».
        - «Слуга божий Гази-Магомед», — добавил Казаналипов.
        - Будет война… Я хорошо знаю горцев, — задумчиво произнес Клюге. — Благодарю вас, господа, — сказал он, отпуская офицеров.
        Утром, после завтрака, Небольсин и Булакович пошли в штаб.
        - Вы мне пока не нужны, господа. Да и вряд ли генерал, уставший с дороги, примет вас. Отдыхайте и вы, — сказал Клюге, — тем более что мы все сегодня приглашены госпожой Чегодаевой к пяти часам на парадный обед. И вы в том числе, прапорщик, — обратился он к Булаковичу.
        - Покорно благодарю.
        - Пойдем на Сунжу, — предложил Небольсин, — в такую теплынь неплохо нырнуть в воду.
        - Охотно.
        Забрав полотенца, они спустились к реке, где в стороне от моста находилась купальня. Офицеры разделись, полежали на песке и затем, окунувшись в воду, поплыли, перегоняя друг друга.
        Солнце поднималось над Грозной. Небо было ясным. На чеченские горы ложился отсвет багрово-красных лучей.
        - Как разлитое красное вино, густое и терпкое, — сравнил Небольсин.
        - Нет, скорее как алая, живая кровь, которая очень скоро прольется в горах и долинах, — ответил Булакович.
        Друзья выбрались из воды и с наслаждением улеглись на мокром, шершавом песке.
        - Алексей Сергеевич, если нетрудно, скажите, почему вы посоветовали имаму не приезжать в крепость? — спросил Небольсин.
        Булакович долго не отвечал. Лежа на спине, он разглядывал небо, высоко-высоко проползавшие облачка, затем, повернувшись к капитану, сказал:
        - Бывают времена, когда каждый порядочный человек должен стать на защиту свободы, на сторону правды, чем бы это ему ни угрожало… иначе потеряешь уважение к себе. А почему вы?
        - Тоже потому, Алексей Сергеевич, — коротко ответил Небольсин.
        Друзья долго молчали. Речной песок накалялся под лучами солнца, прохладный ветер набегал из-за Сунжи.
        - В день четырнадцатого декабря я был на Кавказе… — наконец сказал капитан, — а людей, вышедших на Сенатскую площадь, почитаю героями.
        - Спасибо, — сердечно поблагодарил Булакович и снова улегся на песок.
        Это был весь их разговор, связанный с поездкой к имаму.
        - Я не пойду к Чегодаевым, — помолчав, сказал Булакович.
        - Почему?
        - У самодовольного господина Чегодаева мне тяжело…
        - Но ведь приглашала вас Евдоксия Павловна! При чем тут этот господин?
        - При всем… решительно при всем. Когда я вижу или слышу его, передо мной встает весь тот Петербург, с которым хотели покончить мы. Ведь Чегодаев — живое олицетворение нашей системы с ее тупой жестокостью, лицемерием казенного моралиста…
        - А она? — с любопытством спросил Небольсин.
        - Она милый и, по-видимому, хороший человек, с чуть заметным сумасбродством в мыслях… но это сейчас модно… — улыбнулся Булакович. — К тому же, дорогой Александр Николаевич, с последней оказией я получил из Москвы письмо. Матушка моя сильно болеет, что с нею — не знаю. И сейчас мне не до званых обедов и вечеров.
        - Пишет вам Агриппина Андреевна? Что с нею?
        - Письмо и от нее, и от пользующего ее врача.
        - Я попрошу генерала, чтоб вам разрешили отпуск по семейным причинам в Москву.
        Булакович грустно улыбнулся.
        - Вряд ли дадут. Попытайтесь. Буду вам очень признателен. Прошу вас объяснить госпоже Чегодаевой мое отсутствие именно этой причиной.
        - Хорошо.
        Ударила крепостная пушка. Это был выстрел Кавказской линии, означавший двенадцать часов пополудни, введенный генералом Вельяминовым по всем крепостям.
        - Полдень. Пора и домой, — сказал Небольсин.
        Офицеры оделись. Вода, ветерок, безмятежный отдых под лучами солнца освежили их.
        Когда Небольсин вошел в гостиную Чегодаевых, там было уже несколько человек: Пулло с супругой, генерал Коханов, Клюге, коллежский советник Богатырев, один из помощников Чегодаева, вместе с женой и свояченицей, барышней на выданье, около которой стоял Куракин.
        - Вот и вы, слава богу… живы и благополучны! — встретила его Евдоксия Павловна.
        - Абсолютно цел и невредим! И как и обещал — первый визит к вам, Евдоксия Павловна, — целуя руку хозяйки, сказал капитан.
        - Вы обязательный и учтивый человек, мосье Небольсин, — жеманно сказала Коханова. — И отлично сделали, что с первым же визитом явились сюда. Даже представить себе не можете, как взволновалась Евдоксия Павловна, узнав о вашем отъезде к этому мулле. Я понимаю ее тревогу. Я тоже была обеспокоена за вас… горы, дикари… — качая головой, продолжала генеральша.
        - Наоборот, — делая общий поклон, возразил Небольсин, — я был рад встретиться с Кази-муллой, познакомиться и с ним, и с его мюридами.
        - Уж так ли? И что же нашли в этом диком вожде?
        - Доброго и разумного человека.
        В сенях раздались голоса.
        - Его превосходительство с супругой, — сказал Чегодаев и поспешил навстречу Вельяминову.
        Обед прошел шумно, в веселых тостах; пили за дам, за хозяйку, за его превосходительство Вельяминова, затем за остальных генералов и за доблестные кавказские войска.
        Вельяминов был весел, прост и доступен настолько, что все дамы объявили его самым милым и приятным генералом, когда-либо находившимся на Кавказе.
        - О, нет! Самый любезный генерал, почитаемый всеми красавицами Кавказа, — это Алексей Петрович Ермолов, я же только второй, — пошутил Вельяминов. — А посему прошу поднять бокалы за его здоровье!
        Дамы чуть пригубили, а мужчины выпили за здоровье бывшего «проконсула Кавказа».
        Около семи часов вечера Небольсин вместе с остальными гостями покинул дом Чегодаевых.
        Вернувшись домой, Небольсин написал несколько писем в Петербург, затем взял присланный ему Модестом новый роман Вальтера Скотта и стал перелистывать его.
        Было уже поздно, Небольсина клонило ко сну.
        В сенях раздались шаги, и в комнату вошел возбужденный Чегодаев. Не отвечая на приветствие хозяина, он резко сказал:
        - Я пришел к вам, капитан, незваным для немедленного объяснения…
        - Я не совсем понимаю вас, — удивленно сказал Небольсин, — что, собственно, угодно вашему превосходительству?
        Чегодаев повел глазами по сторонам, вынул из кармана платок, обтер лицо и сухим, совершенно канцелярским голосом сказал:
        - Я имею в виду, милостивый государь, то, что моя супруга, Евдоксия Павловна, три дни назад имела свидание с вами. Да-с! Не думайте отпираться. Она ночью была у вас и вернулась только во втором часу… Что имеете сказать на это?
        Он выдохнул воздух и, перегнувшись через стол, устремил на Небольсина тяжелый, неподвижный взгляд.
        Капитан пожал плечами, выбил из трубки пепел и, отложив в сторону длинный вишневый чубук, произнес:
        - Совершенно верно. Евдоксия Павловна действительно приходила сюда. Что еще?
        - Нет, что вы можете сказать по сему случаю? — возбужденно сказал Чегодаев.
        - Надеюсь, что Евдоксия Павловна сказала вам, зачем она приходила сюда. По-моему, лишь оттого, что ей скучно, что вы в разъездах и уделяете ей мало внимания.
        - Меня не интересует ваше мнение, я спрашиваю, зачем она приходила сюда, пользуясь моим отсутствием, и что произошло здесь, — запальчиво перебил генерал.
        - Вы дурно думаете о вашей супруге, вы скверно оцениваете и меня, перебивая мои слова, это потому, что вы плохо воспитаны и не умеете себя вести на людях… — беря вишневый чубук и затягиваясь, сказал Небольсин. — Значит, вы не хотите курить? — продолжал он, видя, как взбешенный Чегодаев оттолкнул предложенный ему черешневый чубук.
        - Я, милостивый государь, пришел к вам не для курения жуковских табаков и праздного разговора, — впадая опять в сдержанно-канцелярский тон, сказал Чегодаев. — Я вас прошу как благородного человека — а пока я все еще считаю вас таковым — сказать, что произошло во время ночного посещения Евдоксии Павловны между вами.
        - Представьте, ничего, — пожимая плечами, холодно ответил Небольсин. — Я не назначал ей, как вы полагаете, свидания, ничего не знал о ее визите, был совершенно неподготовлен к этому, в домашнем сюртуке, словом, не ожидал никого, а тем более уважаемую всеми даму. И поверьте, милостивый государь, своим поведением и почти допросом вы ставите ее, а в первую очередь себя, в… — он пожал плечами, — в очень странное положение…
        Чегодаев исподлобья глянул на капитана, несколько секунд молчал, затем сдержанней сказал:
        - Я верю вам. Однако зачем же она приходила и что произошло в эти два часа?
        - Ничего, ровным счетом ничего… во всяком случае, того, чего опасаетесь вы… Евдоксия Павловна ушла в таком же странном возбужденном волнении, в каком пришла сюда, — капитан отложил в сторону чубук, — в этом я даю слово дворянина и русского офицера. А зачем она приходила, что побудило ее в неурочный час посетить меня и что происходит у вас в семье, следовало б вам знать самому, ваше превосходительство… я чужим делам не ответчик… не интересуюсь ими.
        Чегодаев не сводил покрасневших, немигающих глаз с Небольсина, которому уже прискучил этот нелепый разговор.
        - Нич-чего не понимаю… Какие дела творятся в семье?.. — Генерал растерянно поднялся с места, затем снова сел. — Я сказал ей: «На тебя нашло омрачение… это пройдет, это случается…» Она ответила: «Нет… это навсегда… я люблю его». Это вас, вас она любит навсегда, — с отчаянием и дрожью в голосе сказал Чегодаев.
        Небольсину стало жаль этого уже немолодого, скучного человека.
        - Что я могу сделать, если она действительно полюбила меня?.. — разводя руками, признался он.
        - Да, — покорно согласился, опустив голову, Чегодаев.
        - Зачем вы взяли ее с собой? Ведь она светская женщина, привыкшая к обществу, столице, театру…
        - Я боялся оставить ее одну, — опуская еще ниже голову, прошептал Чегодаев. — Я думал, что на Кавказе, среди этих диких мест, ей и в голову не придет подобное… Да и с кем? — совсем уж глупо задал вопрос Чегодаев, даже не замечая бестактности сказанного.
        Опять наступило молчание.
        - Знаете что, — предложил вдруг Небольсин, желая, чтоб прервался этот глупейший разговор и генерал ушел, — знаете что, мы коснулись таких интимных подробностей, что сейчас надо просто успокоиться и выпить по стакану вина. Ей-богу, оно лучше подействует на ваши нервы и голову, чем этот трудный, затянувшийся разговор.
        Он был убежден, что этот непьющий, чинно-респектабельный петербургский чиновник откажется от такого армейского предложения, да к тому же сказанного тоном, каким бурбоны-прапорщики приглашали других скоротать вечерок за вином. Но, к его удивлению, Чегодаев с готовностью согласился.
        - Спасибо, буду рад вашему гостеприимству.
        - Се-е-ня! — поворачиваясь к двери, за которой, несомненно, находился его «верный Личарда», закричал Небольсин.
        Спустя полминуты дверь приоткрылась.
        - Изволили звать, Александр Николаич? — глядя невинными глазами на Небольсина, спросил Сеня.
        - Вина нам, Сенечка, закуски какой-нибудь. А может быть, рому? — повернулся он к неподвижно сидевшему Чегодаеву.
        - Можно и рому, — покорно согласился тот.
        Пока Сеня приготовлял на стол, оба молчали, но было видно, что гость находится где-то далеко, во власти своих дум.
        «Тяжело ему, бедняге», — с невольным сочувствием подумал Небольсин, глядя на подергивающееся лицо и беспокойные глаза гостя.
        - Прошу, — наполняя серебряную чарку ромом, предложил он.
        Чегодаев взял ее и разом, обжигаясь, с трудом выпил.
        - Сеня, ты можешь быть свободен.
        - Слушаюсь, Александр Николаевич, — ответил Сенька и плотно притворил за собою дверь.
        Небольсин с удивлением и беспокойством увидел, как Чегодаев налил себе вторую стопку.
        - Это крепкий, очень крепкий ром… Ямайский, — предупреждающе начал Небольсин.
        - Ничего… сегодня можно… — отпивая больше половины чарки, сказал Чегодаев. — Я хочу выпить много, я… — он не находил слов.
        - Ради бога, все перед вами. Только я знаю, что вы не пьете, как бы этот напиток не повредил вам… — осторожно предупредил Небольсин.
        - Наоборот… как раз сегодня я хочу выпить так, чтобы я… вы… — опять не находя нужных слов, заговорил Чегодаев. Было видно, что какая-то мысль обуревает, его, но он не то стесняется ее, не то не находит нужных, точных, соответствующих слов.
        - В таком случае, ваше здоровье, — сказал Небольсин.
        Они чокнулись и разом допили свои чарки.
        - Вы ешьте, — придвигая гостю сыр, копченую рыбу и чурек, угощал Небольсин.
        - Съем, но только после третьей, — решительно произнес Чегодаев таким не свойственным ему тоном, что Небольсин внутренне усмехнулся.
        Выпили по третьей, и, хотя было видно, что Чегодаев не умел пить, обжигал горло и крепкий ром глушил его дыхание, он все же еще раз залпом осушил свою стопку и только тогда, отломив кусочек соленого тушинского сыра, закусил им.
        Небольсин с интересом наблюдал, как крепкий ром быстро действовал на чиновного петербургского гостя. Лицо Чегодаева покраснело, глаза заблестели, движения стали резче, а манера держаться — свободней.
        Капитан отодвинул ром и налил Чегодаеву столового вина.
        - Думаете, пьян его превосходительство? — усмехнулся гость. — Нет еще, но благодарю за заботу. Вы действительно славный человек, и в вас вполне может влюбиться любая светская дама, — чуть развязно сообщил ему Чегодаев и, подняв стакан с вином, вызывающе сказал: — Ваше здоровье, Александр Николаевич, только это еще не последняя… Я… я… сам замечу, когда будет таковая…
        Они выпили еще и еще. Чегодаев почти ничего не ел, едва притрагиваясь к сыру. Наконец, после третьего стакана, он отставил вино в сторону, замолчал, задумался и, как бы позабыв о хозяине, тихо произнес:
        - Да… дорогой мой, таковы-то дела…
        Ничего не понявший из этой фразы Небольсин молча набил табаком вишневый чубук и собирался закурить от угольков, заранее принесенных в тазике Сеней.
        - Знаете что, Александр Николаевич, давеча вы предлагали мне покурить, я отказался. Дайте сейчас. Хотя я редко курю, и только сигары и пахитоски, но сейчас… — он передохнул, было видно, что ром и вино уже достаточно опьянили его, — сейчас с удовольствием выкурю чубук.
        - Вам какого табаку? Турецкого или Жукова? — с любезной готовностью спросил Небольсин.
        - Какой покрепче? — поинтересовался Чегодаев.
        - Да Жуков, конечно… Он попроще, но и покрепче будет.
        - Его, пожалуйста…
        Небольсин, понимая, что гость не столько пьян, сколько находится в душевном смятении, набил поплотнее жуковским табаком черешневый чубук и, раскурив его, передал гостю.
        Чегодаев раз-другой затянулся, закашлялся и, чуть не поперхнувшись, одобрил:
        - Крепкий… настоящий горлодер.
        - Армейский, его все больше юнкера да прапорщики курят, — пояснил Небольсин, чувствуя, что все эти разговоры и манипуляции с табаком являются чем-то вроде прелюдии к разговору, который хочет начать и никак не решится Чегодаев.
        - Юнкера любят курить его, запивая чихирем, а мы за неимением такового выпьем еще по чарке рома, — сказал капитан.
        Чегодаев благодарно взглянул на него и охотно осушил свою стопку.
        - Вы умный человек, Александр Николаевич, — робко и неуверенно начал он, — вы понимаете, что мне сейчас куражу не хватает… Спасибо… Меня не удивляет, что такая женщина, как Евдокси, полюбила вас…
        «Куда он гнет?» — опять подумал Небольсин, ожидая дальнейших слов Чегодаева.
        - Скажите честно, вы любите ее? — вдруг спросил Чегодаев.
        - Не знаю, — сухо, уже злясь, ответил Небольсин.
        - И… и… у вас ничего с нею не было? — глухо произнес Чегодаев.
        «Пошел вон!» — хотел было крикнуть капитан, но Чегодаев как-то съежился, посерел, показался ему столь маленьким и беззащитным, что слова застыли на устах Небольсина.
        - Что с вами? — тихо, участливо спросил он, кладя руку на плечо Чегодаева.
        Гость тяжело, порывисто дышал, а лицо его было так жалко, что Небольсин сказал:
        - Вам плохо? Выпейте воды.
        - Нет, Александр Николаевич, мне тяжело… Дайте слово, что то, что скажу вам, никогда, ни-ког-да не скажете никому, — прерывающимся шепотом, испуганно и умоляюще проговорил Чегодаев.
        - Но что именно?
        - Нет, дайте слово благородного человека, я верю вам и тогда скажу… — со страдальческой миной на лице продолжал Чегодаев.
        - Даю… Клянусь вам в этом богом и честью, — пораженный его видом и беспомощностью, воскликнул Небольсин.
        - Она… она вас любит… больше жизни, больше своей чести… она жить не может без вас… — опустив голову и обхватив руками лицо, еле слышно проговорил Чегодаев. — И я прошу вас, не лишайте ее счастья, не отриньте ее, если она… — он отвернулся.
        - Что вы говорите! — воскликнул Небольсин. — Подумайте, что вы предлагаете…
        - Я все обдумал, я все понял… Я понимаю, что выгляжу глупо, смешно, даже, может, оскорбительно для вас, но…
        - Вы не любите ее? — стоя над поникшим гостем, спросил Небольсин.
        - В том-то и горе, что люблю, да так, Александр Николаевич, что никто — ни вы, ни она — не поймет да и не поверит в такую любовь, — безнадежно сказал Чегодаев.
        На глазах у Небольсина этот сухой педант, затянутый в вицмундир петербургский чиновник, с такой же, казалось, чопорной, затянутой в вицмундир душой, преобразился в глубоко страдающего, обойденного счастьем человека…
        - Но как вы можете согласиться, чтобы ваша жена, которую так любите, могла…
        - Так люблю, что и грехом этого ей не посчитаю… Так люблю, что и помнить о том никогда не буду…
        Не ожидавший такого ответа, Небольсин растерянно глядел на него.
        - Как же это возможно? — негодующе вырвалось у него. — Не понимаю!
        - Потому что не любили так, потому что вы красивы, молоды и женщины ищут вас, Александр Николаевич. И дай вам бог никогда и не любить так. — Он поднялся, уронив чубук на пол.
        Небольсин, пораженный его словами, молча помог ему надеть шляпу с плюмажем. У самого порога Чегодаев протянул ему обе руки.
        - Я знаю, что вы встретитесь… иначе не может и быть. Прошу только помнить, что Евдоксия Павловна никогда бы не полюбила фата и недостойного человека. Честь имею кланяться… — Он церемонно, так, как поступают полупьяные люди, картинно и точно шагнул к порогу, вытягивая носки.
        - Проводить вас, Иван Сергеевич? — спросил Небольсин.
        - Нет, друг мой, не надо… — уже из прихожей ответил Чегодаев.
        Небольсин сел у окна и долго оставался в неподвижной задумчивости, все еще не в состоянии постичь то ли величия, то ли унижения души его гостя.
        - Александр Николаич, опять стреляться будем, опять дуэль? — негромко, тревожно спросил возникший за его спиной Сеня.
        - Да нет, какие тут дуэли… здесь, брат, посложней да понепонятней дело… — вздохнув, ответил капитан.
        - И слава богу… А и я так решил, что все миром закончится… Я сейчас этого генерала цивильного на улочке встренул. Идет он, ровно журавель, прямой, ноги, как рекрут, выбрасывает, по сторонам не глядит и сам никого не видит. Я было шапку скинул, а он прошел и не заметил меня… Видать, вы его добре напоили, — по-своему резюмировал поведение гостя Сеня, но, заметив, что Небольсин не слушает его, замолк и стал убирать со стола тарелки.
        ГЛАВА 17
        Слова полковника Клюге оправдались очень скоро. Полковник хорошо знал природу и характер мюридов.
        Из далеких аулов приходили тревожные вести.
        «Имам готовится к нападению на Грозную», «Кази-мулла готовит поход на Моздок», «Кази-мулла собирает ополчение в горах. Удар его намечен на крепости Владикавказскую и Грозную…»
        Лазутчики русских сообщали:
        «Объявлена поголовная мобилизация мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет».
        Русскими судами на Каспии были перехвачены быстроходные туркменские и персидские парусники, на которых нашли английское оружие, порох и мешки с серебряными и золотыми монетами. Пленные каюкчи сказали, что часть лодок успешно выгрузила оружие где-то ниже Дербента.
        А тем временем по станицам возводились новые валы, рылись рвы, ставились перекаты.
        Вельяминов внимательно следил за тем, что делалось в горах. Русское золото и отказ от предложенного Кази-муллой мира вносили в умы горцев разброд и смятение.
        Генерал Вельяминов, человек энергичный и непоседливый, в ожидании набегов горцев на Грозную и станицы снова отправился в инспекционную поездку по затеречным районам. Чегодаев, полковник Пулло, казачий генерал Федюшкин поехали с ним.
        Инспекционная поездка должна была быть короткой, не больше четырех-пяти дней, так как сведения, поступившие от лазутчиков и туземных приставов, говорили о том, что Кази-мулла уже готовится к набегу на русскую линию.
        Вельяминов уехал, отдав распоряжение, чтобы на казачью линию были направлены офицеры штаба. Стенбок — в станицу Наурскую; Куракин — в Моздок; в Екатериноградскую — подполковник Филимонов; в Николаевскую — есаул Топорков; во Владикавказскую — капитан Небольсин. Атаманам станиц, начальникам гарнизонов и комендантам крепостей были разосланы приказы немедленно подготовиться к отражению ожидаемого нападения мюридов.
        Оказия, с которой уезжали офицеры во Владикавказ и притеречные станицы, уходила в четыре часа дня.
        Ровно в двенадцать пополудни Небольсин зашел к Чегодаевой.
        - Сегодня еду во Владикавказскую крепость. Пробуду в ней около десяти-двенадцати дней. Памятуя нашу дружбу, зашел сообщить вам об этом и пожелать доброго здоровья.
        - Спасибо, Небольсин, я признательна вам за это…
        Все эти дни, встречаясь с Евдоксией Павловной, Небольсин видел ее спокойной, будто и не было той ночной встречи и странного разговора между ними.
        И сейчас она приветливо говорила с ним.
        «По-видимому, действительно было «омрачение», — подумал капитан.
        - Как говорил вчера генерал, опять начинается война, снова Кази-мулла и мюриды? — ровным, негромким голосом спросила Евдоксия Павловна.
        - Да, мира нет, и газават продолжается… — начал было капитан.
        - Скажите, Небольсин, — вдруг перебила она, — вы думали что-либо о моем приходе к вам?
        - Да… — несколько растерянно ответил он, — конечно.
        - И что же?
        - Я вам говорил, Евдоксия Павловна, в прошлый раз… — тихо сказал капитан.
        - Что вы одиноки, что вам надоело все и что… — возбужденно начала она.
        - …и что я думаю и не могу не думать о вас.
        - Тем хуже для нас обоих, — со вздохом сказала Чегодаева и отошла к окну. — На днях я уезжаю, Небольсин. Иван Сергеевич, возможно, еще задержится в крепости, а я, — она повернулась к нему, — в Петербург, в Россию.
        И, видя, как изменился в лице капитан, быстро спросила:
        - Вам это неприятно?
        - Я и сам не знал, что так тяжел и болезнен будет для меня ваш отъезд, — очень тихо ответил Небольсин.
        Грустная улыбка прошла по ее лицу.
        - Спасибо и на том, мой друг. Сейчас я верю всему, что вы говорили мне в тот вечер.
        Она протянула ему руку, и капитан благодарно поцеловал ее.
        - Мне тяжело будет в Петербурге, — не глядя на него, продолжала Чегодаева.
        - Как и мне здесь… — сказал Небольсин. — Лишь Ивану Сергеевичу станет лучше от этого. Я даже не представлял той огромной, безграничной любви, которую он питает к вам.
        Чегодаева отдернула ладонь.
        - Откуда вы знаете это? Он был у вас?
        Небольсин опешил, удивленный страстностью и резкостью тона, которым говорила она.
        - Не говорите неправды, Небольсин, не лгите! Вы не способны на это, — продолжала она. — Он был у вас! — решительно, без тени сомнения повторила она. — Он говорил вам это? Он был у вас? — вскидывая голову и глядя в упор на Небольсина, спросила Евдоксия Павловна.
        - Да, но это и нетрудно заметить…
        - Он был у вас? Говорите!.. Он просил вас о чем-нибудь… — она с трудом, выговаривала слова, — недостойном?..
        Небольсин понял, что смутное подозрение охватило ее. Ему стало жаль Чегодаева и в то же время легко от того, что она не знала о дикой просьбе несчастного мужа.
        - Был. Но какое он мог сделать мне недостойное предложение?.. — он пожал плечами. — Я не понимаю вас, Евдоксия Павловна.
        Она молчала, чуть нахмурив лоб, сосредоточенно думая, и лишь недоверчивая улыбка не сходила с ее губ.
        - Благодарю вас, вы преподнесли мне хороший урок, Небольсин. А теперь уезжайте…
        - До свидания, Евдоксия Павловна… — начал было Небольсин.
        - Нет, прощайте, Александр Николаевич, именно — прощайте. Вряд ли мы когда-нибудь увидимся с вами, — ответила Чегодаева и, кивнув огорченному капитану, вышла из комнаты.
        Небольсин, постояв с минуту в растерянности, медленно вышел из дома Чегодаевых.
        Владикавказская крепость показалась вдали. Столовая гора, цепь снежных вершин, темно-зеленые леса, покрывавшие пологие скаты набегавших отовсюду гор, и этот милый сердцу Небольсина уголок воскресили в нем рой добрых воспоминаний.
        За два года, что он провел в Грозной и на Кизлярской дистанции, ему ни разу не пришлось побывать во Владикавказе, но Небольсин не забывал дорогих его сердцу Огаревых, осетинских друзей Туганова и Абисалова и несколько раз с оказиями посылал им письма.
        И вот теперь, когда крепость опять открылась перед ним, в его душе возникли светлые воспоминания о нескольких днях, проведенных в ней.
        Издали она, казалось, была такой же, какою он оставил ее два года назад, но, уже въехав за крепостной вал, проезжая базар и огибая слободу, капитан заметил, что тут произошло немало изменений.
        По сторонам поднимались новые каменные и деревянные дома. Были разбиты площади, правильно распланированные, густо обсаженные акациями улицы шли к крепостной стене; виднелись переброшенные через Терек узкие, деревянные, с невысокими перилами мостики. Церковь поднималась на бывшем пустыре, а поодаль от нее высились длинные двухэтажные солдатские казармы. Больше людей было на улицах и площадях.
        Оказия остановилась на Соборной площади, и, пока шла церемония передачи казенного имущества и почты, посылаемой из Грозной, почти все «вольные» люди, как называли штатских, разбрелись по слободкам, базару и родным домам.
        Небольсин направился к знакомому ему дому «для приезжающих господ», где и получил комнату, а еще через полчаса адъютант коменданта, поручик Истомин, приветствовал Небольсина.
        - Я к вам, господин капитан, от Николая Гавриловича и его супруги. Отдохните с дороги, — он посмотрел на часы, — а к пяти часам Мария Александровна и Николай Гаврилович просят вас пожаловать к обеду, — и, наклонившись к уху Небольсина, поручик прошептал: — Наш полковник представлен в генералы… Ждем высочайшего приказа со дня на день…
        - О-о! Приятная весть, — обрадовался капитан.
        - …Одно только печалит нас: произведут его в генералы, а тогда, очень может быть, назначат в Тифлис, Ставрополь или куда-нибудь в Россию.
        - Будем надеяться, что оставят здесь, — сказал Небольсин, распаковывая дорожный чемодан и доставая из него несессер, мыло и полотенце.
        Отдохнув, капитан отправился к коменданту, где совсем недавно так сердечно и гостеприимно принимали его Огаревы.
        Чегодаев был в добром расположении духа. Поездка С Вельяминовым, внимание, оказанное ему и самим генералом, и всеми начальниками дистанций, комендантами крепостей и гарнизонов, приятно настроили петербургского гостя. Подчеркнутое уважение к его особе и задачам, возложенным на него Петербургом, радовали честолюбивого чиновника, ожидавшего от успеха своей поездки повышения по службе и благоволения «высших сфер».
        Генерал долго мылся и тщательно занимался всеми деталями своего туалета. Запах лавандовой воды и опопонакса разлился по комнатам. Чегодаев побрился, привел в порядок ногти, пригладил бачки и, переодевшись в просторный домашний чесучевый костюм, вышел в столовую. Он поцеловал ручку жены, потом в губы и щеку и, удобно усаживаясь у стола, спросил:
        - Как здоровье, Евдокси? Надеюсь, хорошо? Выглядишь ты отлично!
        - Здорова, а как твоя поездка? — наливая кофе мужу, поинтересовалась Чегодаева.
        - Великолепно, даже не ожидал такого!.. — прихлебывая кофе и заедая его холодной телятиной, ответил генерал. — Везде прием, и, сверх ожидания, не казенная встреча, а именно прием и чисто кавказское радушие. Конечно, речи, тосты, просьбы доложить Петербургу о чувствах любви к его величеству государю… Победа близка, я сам убедился в этом. И солдаты, и офицеры горят желанием похода в горы, покончить с муллой и его нелепым газаватом.
        - О, как вы расхрабрились, ваше превосходительство! — с легким смешком сказала Евдоксия Павловна. — А как ваши не военные, а те дела, по которым вас командировали на Кавказ?
        - А-а… тоже хороши, — небрежно ответил генерал. — Хотя финансовые дела и недостаточны, но обменные и экономические общества созданы и работают по всей линии. Меновые конторы, которые совсем недавно захирели и почти прикрыли свою работу, опять создаются. По всей затеречной линии, а кое-где и по правому берегу Терека, учреждаются коммерческие факторий и меновые магазины с широким кредитом для мирных горцев. И могу сказать, — не без самодовольства улыбнулся Чегодаев, — в значительной степени этому помог я. Сам Алексей Александрович в своих тостах дважды подчеркнул, и надеюсь, донесет об этом и в Тифлис, и в Петербург.
        - Поздравляю, это даст тебе еще одну звезду или крест, — равнодушно сказала Евдоксия Павловна.
        - Надеюсь! А как ты? Что делала эти дни, кто был, не скучала? — обтирая салфеткой губы, спросил генерал.
        - В общем, скучала. Писала в Москву письма, а был у меня Небольсин и еще кое-кто…
        Генерал взял яблоко и, срезая кожуру, сказал:
        - А-а, Небольсин… С визитом или в гости?
        - Ни то и ни другое, прощался.
        - Прощался? — удивленно поднял брови Чегодаев.
        В его голосе, спокойном удивлении, небрежной позе было такое равнодушие, что ни один посторонний человек не усомнился бы в полной безмятежности генерала, но Евдоксия Павловна, отлично знавшая мужа, холодно взглянула на него.
        - Да, он уехал во Владикавказскую. Но дело не только в этом… Я тебе уже говорила…
        Генерал поспешно поднялся, заглянул в переднюю, в соседнюю комнату и, плотно притворив дверь, сказал, усаживаясь на место:
        - А-а, старая история… Опять о том же…
        - Именно. Я еще раз подтвердила, что люблю его…
        - И что же он? — с любопытством спросил Чегодаев. Голос его был ровен и невозмутим, но в глазах на секунду блеснул насмешливый огонек, блеснул и исчез.
        Евдоксия Павловна внимательно смотрела на него.
        - Что ж ты молчишь? Ведь, наверное же, он что-нибудь ответил на это?
        - Сказал… — медленно и как-то странно произнесла Евдоксия Павловна. — Ты был у него? — вдруг резко и неожиданно спросила она.
        - У… кого? — растерянно спросил Чегодаев.
        - Ты отлично знаешь, у кого. Говори, ты был до отъезда по линии у капитана? Но не лги! — поднимаясь со стула, сказала она.
        - Не-ет… то есть был, заходил на минутку… — неуверенно ответил Чегодаев, смущенный пристальным взглядом жены.
        - Зачем? Что ты сказал ему?
        - Он что, говорил тебе что-нибудь? Какая наглость, пересказывать жене о муже… — начал было Чегодаев.
        - Что ты сказал ему? Отвечай сейчас же…
        Голос Евдоксии Павловны был тих, спокоен, но немигающие глаза, устремленные на мужа, были так гневны, что генерал пожал плечами и еле слышно пробормотал:
        - Ничего особенною… Гак, почти ничего… Ну, сказал, что я люблю тебя больше жизни… Вот и все… Да что он тебе, тебе-то сказал? — вдруг срываясь, почти взвизгнул Чегодаев.
        - Я все поняла, — тихо, как бы самой себе, сказала Евдоксия Павловна. — Он благородный, честный человек, он не купец и коммерсант, как ты, Иван Сергеевич… Я все понимаю, вы и здесь, господин генерал, проявили свой финансовый гений… но ошиблись…
        Она стояла возле оцепенело сидевшего Чегодаева.
        - …Вы просчитались, здесь не проценты и консоли, не дивиденды и деловые махинации торговых банков, а живые люди… Ох, как вы просчитались, ваше превосходительство!.. — Она с презрением отвернулась и отошла от мужа.
        - Ничего не понимаю! Что за консоли и проценты? Что ты этим хотела сказать? — заговорил Чегодаев.
        - Какая низость!.. Прикинуться несчастным, обезумевшим от горя человеком…
        - Да, да!! Я именно таким и был в эти секунды… но низок и подл он, он, обещавший ничего никогда никому не говорить, — задыхаясь от волнения, произнес генерал.
        - А-а… наконец-то вы произнесли то, что я знала и раньше… Что вы сказали Небольсину в ту ночь?
        - То, что этот клятвопреступник уже открыл вам, Евдоксия Павловна! — сдерживая волнение, возмущенно закричал Чегодаев. — Да, я действительно просил его, и поймите, поймите это правильно, Евдоксия Павловна… чтоб он сблизился с вами. Да, от такой любви и ревности, которые обуревали мною, я мог бог знает что еще наговорить ему… Но он, он, давший мне честное слово офицера…
        - Он ничего не сказал мне, Иван Сергеевич, ни слова, ни звука об этом. Он действительно честный и благородный человек, поверивший вам и не понявший, какую низкую игру вели вы…
        - Какую игру? — вскакивая с места, злобно глядя на жену, спросил Чегодаев.
        - Подлую, о какой этот человек даже и помыслить не мог! Но вы просчитались, господин действительный статский советник… Небольсин поверил вам и, как человек благородный, сочувствуя горю ближнего, устранился… А было не «горе», а игра, коммерческий расчет…
        Чегодаев, тяжело дыша, озадаченно смотрел на жену. Краска стыда сошла с его лица, и теперь бледность покрывала лоб и щеки. Только сейчас он понял, как глупо проговорился.
        - В конце концов, это даже не столь важно, говорил ли тебе Небольсин или нет, — сбивчиво забормотал он, — важно то, что я действительно был готов на все, даже на то, чтоб вы встретились и… и… — Он сбился с речи под тяжелым взглядом жены.
        - Не лгите, Иван Сергеевич, вы делали все продуманно, с расчетом. Вы знали, что я люблю его, знали и то, что Небольсин человек чести, и вы разыграли перед ним весь этот пошлый, отвратительный фарс…
        - Неправда! Я делал это из любви к вам… — перебил ее Чегодаев.
        - Из любви к себе, к своему чину, к положению богатого сановника… не будем ребячиться, Иван Сергеевич. За четыре года нашей супружеской жизни я разобралась в вас. Карьера, путь в сановники, богатство и светская жена… Не будем обманывать друг друга, — повторила она и, вспомнив последние слова Небольсина, даже не замечая смолкшего генерала, с отчаянием повторила: — Оба мы, оба несчастные люди…
        Не понявший смысла этой фразы, Чегодаев кивнул и облегченно сказал:
        - Да, оба… но это пройдет, Евдокси, пройдет… и забудется, как только мы уедем с этого дикого Кавказа.
        Прошло несколько минут в полном молчании. Было слышно, как в саду щебетали птицы. Генерал успокоился.
        - Не понимаю вас, мой друг… все какие-то мечты, настроения… Все у вас есть — и знатность, и положение, и богатство…
        - Я — нищая среди богатств… — усмехнувшись, перебила его Чегодаева.
        Генерал недоумевающе пожал плечами, не поняв горького смысла слов жены.
        - Я уезжаю отсюда… Сделайте так, чтоб отъезд мой состоялся на днях.
        На лице генерала изобразилось удовлетворение.
        - О-о, это лучший выход, Евдоксия Павловна. Уедем мы вместе. Через пять-шесть дней я заканчиваю дела — и в Ставрополь…
        - Я уеду в Петербург, — решительно заявила Чегодаева.
        - Согласен… В Ставрополе я задержусь на месяц и затем тоже в столицу и уверен, что кавказские переживания в столице рассеются как дым. — Генерал учтиво поклонился и пошел навстречу показавшемуся в дверях есаулу Желтухину.
        На другое утро, едва стенные часы пробили десять, вошедший в столовую казачок доложил:
        - Ваше превосходительство, казачий офицер к вам.
        - А-а, это Желтухин, точен как часы, — вставая из-за стола, сказал Чегодаев. — Зови!
        - Куда это вы? — спросила Евдоксия Павловна.
        - На конный рынок. Он обещал показать замечательных коней.
        - А как же, Иван Сергеич, таких других нигде нету, хочь в Кабарде али на Дону поищите, — входя в комнату, сказал есаул. — Хозяюшке, вашему превосходительству Авдотье Павловне, казачий салют и приветствие, — кланяясь, сказал Желтухин.
        - Да не спешите вы на этот базар, не уйдут от вас хваленые кони, позавтракайте с нами… Кофе со сливками?
        - И-и, барыня-хозяюшка, каки казаку сливки с кофеями… не казацкое это дело — чаи-кофеи пить. В другой раз чихирю у вас просить буду, а сейчас, — он махнул левой здоровой рукой, — спешить надо. Коней упустить можем, тута возля них и драгунские, и уланские офицеры толкутся, а про ремонтеров и не говорю… Спешить надо, Иван Сергеич.
        - Иду, иду… Я вас только и дожидался. К обеду вернемся, адье, ма шер, — целуя жену и надевая шляпу, сказал Чегодаев.
        Сенная площадь находилась на окраине солдатской слободки, там, где начинались «ряды», отведенные для торговли ручным товаром, всякой рухлядью, поношенной одеждой и вещами. Место это носило звучное название «Нахаловка» и вполне соответствовало этому слову.
        Конный рынок был разбит на площади, и торговля на нем происходила дважды в неделю — по воскресеньям и средам. Уже с утра на площади появлялись юркие фигуры перекупщиков, продавцов и лиц, по уговору с хозяевами коней набивавших цену. Усатые ротмистры и поручики, ремонтеры различных кавалерийских полков, степенные казаки, зеваки, солдаты, слободские жители ходили по Сенной, приглядываясь, прицениваясь к коням, а то и просто от скуки ведя праздные разговоры.
        Шум, смех, говор, ржание коней, удары нагаек висели в воздухе на конном базаре с десяти утра до пяти часов вечера, после чего солдаты и квартальные разгоняли толпу.
        Здесь часто попадались отличные кони, частью отбитые у горцев или уворованные в дальних станицах и затеречных слободах.
        Чегодаев не пропускал почти ни одного торга и, сблизившись с Желтухиным, считая его отличным конником, в последнее время все чаще и чаще приглашал к себе есаула.
        - Хочу завести у себя под Тамбовом небольшой конный завод. Люблю коней, а там, в моем именьице, есть все для создания горско-донской породы, — объяснил свое увлечение генерал.
        На конном базаре группами и поодиночке проводили и показывали коней. Торговали главным образом казаки и армяне, хотя в толпе иногда встречались черные, смахивавшие на цыган люди. Коней было немного, но почти все породистые, хорошей стати и чистых кровей.
        - Слюсаренко, — крикнул есаул, — веди сюда Зорьку!
        - Зараз, ваше сокблагородье, — отозвался из толпы казак.
        - Сейчас, Иван Сергеич, увидите. Золото, а не кобыла! Такую лошадь и в Москве, и в Петербурге не стыдно показать.
        - Поглядим, поглядим, — предвкушая удовольствие, одобрительно сказал Чегодаев.
        Слюсаренко уже вел на чумбуре Зорьку, провожаемую восхищенными возгласами лошадников.
        Кобыла была гнедой масти, не очень рослая, но несомненный карабах с красиво выгнутой шеей; тонкие бабки, налитые кровью, с чуть косящим взглядом глаза и еле заметная седловитость говорили о примеси арабской крови.
        - Хороша кобылка… от такой, Иван Сергеич, у вас кони пойдут кровные, чистой породы. Гляди, каки у ей бабки, кака стать! — восхищенно говорил Желтухин, то с одной, то с другой стороны обходя и поглаживая спокойно стоявшую лошадь.
        Кобыла действительно была хороша. Спокойная, ладная, она, чуть косясь на людей, игриво выгибала крутую шею, по которой поглаживал ее казак.
        - Зовем ее Зорька, вашеприство, Зорька… Имя доброе. Ладно под седлом ходит… ни сбою, ни оступи… — расхваливал казак.
        - Добрая кобыла. Вам ба, Иван Сергеич, ей в пару жеребца купить, чтоб приплод кровный был, — посоветовал Желтухин.
        Чегодаев чуть поморщился. Он был расположен к этому «моветону», как за глаза, дома, называл есаула, — но то, что гребенец упорно именовал его «Иваном Сергеичем», а не «превосходительством», коробило педантичного петербургского гостя.
        - А тута, вашбродь, жеребец один есть… ух, сволочь, и ко-о-нь… — восхищенно протянул один из казаков. — Грудь — во, як каменна стена, сам ярый, неспокойный, копытом землю бьеть, а глаза как у волка в загоне. Одно слово — огонь!
        - Это у кого же? — осведомился Желтухин.
        - А у приказного Ныркова… Он того коня у кабардинов отбил прошлым летом, когда Хапцев-аул брали… У ихова князя взял…
        - Ну-у! И хорош жеребец?
        - Огонь! Двум людям его на узде да цепи держать надо, — вставил кто-то.
        - Чумовой, вашеприство, его на развод купите, не ошибетесь..
        - Веди сюда, скажи, я приказал, — распорядился есаул. — Вам, Иван Сергеич, и впрямь такой под пару, от него добрый завод пойдет.
        - Что ж, если подходящий, возьму… — подходя вплотную к Зорьке, сказал Чегодаев, осторожно поглаживая ее по холке.
        - Да вы, вашеприство, не пужайтесь, лошадь смирная, усе понимает, только что не говорит, — пошутил один из казаков.
        - А я и не боюсь… Я коней разных сотни перевидел… и английских, и гунтеров, и скаковых… Просто любуюсь Зорькой… Действительно, хороша кобылка, — ответил генерал и, желая подчеркнуть свое спокойствие, стал обходить кобылу, то и дело похлопывая и поглаживая ее круп и точеные ноги.
        - Картинка! — восхищенно сказал он. — А как у нее бабки, копыта?.. Нет ли козинца или шпата? — нагибаясь к задней левой, спросил Чегодаев.
        Он в точности и не знал, что такое шпат и чем он отличается от козинца, но желал показать окружавшим его казакам свою осведомленность.
        - Не тянет ли на ходу ногу? — прощупывая суставы, спросил он.
        - Откеда шпат… здорова, вашеприство, хучь на выставку веди… — начал было казак.
        - Дяржи… дяржи его, сатану… зашибет насмерть!.. — раздались крики. — Тяни чумбур… не пущай, но, зараза!..
        Желтухин обернулся. Огромный грудастый жеребец, зачуяв кобылу, встал на дыбы и, мотая головой, рвался вперед. Свалив повисшего на недоуздке казака, он двумя скачками очутился возле беспокойно сжавшейся кобылы. Натянувшийся чумбур лопнул.
        - Арканом его, аркан кидай! Не спущай ремня!.. — кричал кто-то возле.
        - За ноздрю, за ноздрю его хватай…
        - Сам хватай!.. Не видишь, сказился… забьет до смерти…
        - Тяни назад, не пущай к кобыле!
        - Да не двужильный я!.. — наперебой кричали казаки.
        - Швыдчей, швыдчей… мешок на морду…
        - Сторонись, вдарит… — кричали люди.
        Очутившись возле Зорьки, жеребец так неистово заржал, что кобыла рванулась в сторону и изо всей силы лягнула жеребца. Острые шипы ее подков ударили в лицо не успевшего отскочить Чегодаева. Он рухнул возле все еще испуганно лягавшейся кобылы.
        На жеребца накинули аркан. Кто-то бил его плетью, другой тянул конец недоуздка к себе…
        Есаул, забыв про раненое плечо, пытался вытащить из-под ног бесновавшегося жеребца уткнувшегося лицом в землю Чегодаева.
        - Убил… убил человека…
        - Не он… то кобыла… с переляку вдарила куды ни есть… — объяснял сбежавшимся людям кубанец-казак.
        Зорьку отвели в сторону, подальше от все еще не угомонившегося жеребца.
        Чегодаева приподняли и перевернули на спину. Все лицо генерала было разбито. Один глаз уже затекал огромной сине-черной опухолью; другой, безжизненный и целый, был открыт.
        Казаки сняли папахи, солдаты картузы и молча стали креститься.
        - По-о-мер, господи, царица небесная… — заплакала одна из баб, и тогда заголосили еще несколько женщин.
        - Вот тебе и куповал коня… — озадаченно и некстати сказал Желтухин, с трудом стянув с головы папаху.
        Весть о том, что лошадь «вбила генерала насмерть», уже разбежалась по слободке.
        Из хат и солдатских казарм бежали все, кого настигла эта весть, и скоро шумная толпа заполнила площадь, посреди которой лежал мертвый действительный статский советник Чегодаев.
        ГЛАВА 18
        Огаревы сердечно встретили капитана. Как будто совсем недавно расстались они, но прошедшие два года сказались на коменданте. Виски его еще больше засветились сединой, под глазами легли темные круги, а лицо утеряло свежесть, которая недавно так молодила его.
        Мария Александровна почти не изменилась. Она тепло приветствовала Небольсина, и очень скоро за столом завязался дружеский разговор. Капитан чувствовал, как искренне рады Огаревы его приезду, и тоже не таил радости от встречи с ними.
        - Знаем, уже наслышаны всяких вестей о готовящемся набеге этого муллы… Ведь лазутчики, особенно ингушские, ежедневно привозят нам сведения о том, что делается в горах.
        - И когда угомонится этот имам? — спросила Огарева.
        - Я был у него, видел и говорил с ним, видел и его главных мюридов. — И капитан подробно рассказал о своей поездке к Кази-мулле.
        - …И произвел он на меня впечатление немалое… Несомненно, человек большого ума, чести и недюжинных способностей.
        - В том-то и беда, что это так. С другим мы б легко справились в месяц, купили или убили б его, — выслушав Небольсина, сказал Огарев, — а тут человек сложный, фанатик своих мыслей и идей… С ним миром, как этого хотел Вельяминов, не поладишь…
        - А как мои друзья Абисалов, Туганов и другие осетины? — поинтересовался Небольсин.
        - Все здесь, ожидают вас, ведь мы знали, что вы будете в крепости, рапортичку от Пулло получили еще неделю назад. Готовимся, готовимся… Сейчас у нас гораздо больше войск, чем два года назад, и осетинские сотни, теперь их уже пять, и армянская пехота, не говоря уже о гарнизоне и частях, возвращающихся из Закавказья. Вчера пришли к нам и вскоре пойдут на линию батальон Куринского полка, дивизион драгун, четыре сотни грузинской милиции. Их я, спустя неделю, направлю к Грозной.
        - Куринцы? — оживившись, спросил Небольсин.
        - Да, два батальона уже давно прошли на Дагестанскую линию, а третий пойдет к вам. Я его задерживаю здесь на случай, если ваш приятель имам вознамерится напасть на крепость. А почему вас так заинтересовало это?
        - Дело в том, Николай Гаврилович, что в этом полку служит, а может быть, служил мой побратим и близкий сердцу человек, поручик Гостев. Он вместе с полком был послан на минувшую турецкую войну, и я вот уже два года тщетно навожу справки, где он, жив ли, может быть, погиб, ведь куринцы были в самом пекле войны.
        - Да… полк отличный. А вам, конечно, никто ничего не ответил? — улыбнулся Огарев.
        - Никто. Ни из полка, ни из штаба корпуса.
        - Обыкновенная история, — сказал полковник. — Но сейчас мы это узнаем. Дежурный! — крикнул он.
        В комнату поспешно шагнул солдат.
        - Пройди, любезный, в офицерскую половину и пригласи ко мне майора Кислякова, командира третьего батальона Куринского полка. Ты меня понял?
        - Так точно, вашсокбродь, майора Кислякова до вас, — гаркнул солдат.
        - Именно «до меня», — засмеялся Огарев. — А теперь поведайте, Александр Николаевич, как жили в Грозной, как там новый командующий… Кстати, я недели две назад получил от генерал-лейтенанта, — он подчеркнул «лейтенанта», — Корвин-Козловского письмо. Вы знаете, что он произведен?
        - Знаю, Ольга писала об этом, но я слышал, что на днях и вы будете превосходительством? — улыбаясь, спросил капитан.
        - Кажется… и боюсь, что тогда придется уезжать из этих мест и от полюбившихся мне здешних народов.
        - А как вы, Мария Александровна, довольны ли будете отъезду?
        - Нет, Александр Николаевич, мы сжились с местным обществом, среди осетин у нас добрые и искренние друзья: Шанаевы, Хетагуровы, Тугановы. Ведь главное — это люди, которым веришь и которые любят тебя… Нет, я готова еще пять лет пробыть полковницей, но остаться в этой ставшей для меня милой крепости.
        - Это пока я еще не генерал, а как произведут, ее превосходительство, — смеясь, пошутил Огарев, — немедленно пожелает переехать в столицу. Между прочим, у вас там, в Грозной, целый взвод генералов — и армейских, и гвардейских, и казачьих…
        - Есть даже один штатский, — вспоминая Чегодаева, улыбнулся Небольсин.
        - Это действительный статский советник из Ставрополя? Я не видел его, но знаю, что и он находится у Вельяминова. Как видите, мне здесь делать будет нечего.
        - Разрешите войти, господин полковник? — раздался за дверью голос.
        - Входите, входите, майор, ждем вас, — поднимаясь с места, сказал Огарев.
        В комнату, звеня шпорами, вошел худой, высокого роста офицер.
        Небольсин еле заметно улыбнулся, глядя на огромные звездчатые шпоры пехотного майора, которому по уставу вовсе не полагались таковые, но капитан знал любовь пехотных офицеров к звенящим, громыхающим за квартал шпорам.
        - Познакомьтесь, майор Кисляков Геннадий Иванович, а это — гвардии капитан Александр Николаевич Небольсин.
        Пехотный майор крепко тряхнул руку Небольсину.
        - Очень рад!
        - Вот, господин майор, представитель генерала Вельяминова, гвардии капитан Небольсин прибыл к нам с оказией из Грозной. Как вы уже знаете, этот лжеимам Кази-мулла снова готовит набег на линию, в том числе и на нашу крепость. По распоряжению штаба командующего линией вы временно задерживаетесь у нас.
        - Так точно, я извещен о сем, — коротко сказал майор.
        - Так вот, не угодно ли вам послушать, что доложит нам офицер штаба.
        - С превеликим удовольствием, — поклонился Кисляков.
        Небольсин вкратце повторил то, что только что рассказывал Огаревым. Комендант молчал, а майор то и дело согласно кивал.
        - Господа, возможно, что вы вместе станете отражать набег этого мошенника, — сказал комендант, когда Небольсин закончил свой доклад. — А теперь, уважаемый Геннадий Иванович, выпьем по стакану вина за хороший исход дела и поведайте капитану о его друге и побратиме, офицере вашего полка поручике Гостеве.
        Небольсин коротко рассказал майору о поручике Гостеве и о тщетных поисках своего названого брата.
        - Го-стев… Э-э… как же, да кто у нас в полку, а то и в бригаде не знает Порфирия… Этого орла все знали. Он под Карсом, а затем под Байбуртом со своей ротой важно отличился. Ему за Карс — Владимира, а за Байбурт — штабс-капитана дали. А то, что не отвечали вам из нашего полка о нем, понятно… Ведь нет уже Порфирия…
        Небольсин вздрогнул.
        - Убит он? — с беспокойством спросил Огарев.
        - Зачем убит? — спокойно сказал майор. — Жив он, жив, только нет его уже в нашем полку. Его, как храброго и образцового офицера, по приказу самого графа, — он поправился, — светлейшего князя Варшавского Паскевича в Эриванский гренадерский имени его светлости полк перевели… в поощрение и пример другим, как образцового офицера.
        - Где же он сейчас? — облегченно спросил Небольсин.
        - А там, где-то под Тифлисом, не то в Манглисе, не то в Белом Ключе, их полк расквартирован. Полк гренадерский имени самого светлейшего, на виду у Петербурга. Гостеву повезло, да-але-ко пойдет наш Порфирий.
        - Он и стоит того… Георгиевский кавалер, человек честный, благородного сердца, храбрый… — подтвердил Небольсин.
        Вечером к нему пришли кунаки — Тутанов, Абисалов и еще двое осетин, с которыми он познакомился в тот незабываемый день, когда в его честь в ауле был устроен кувд.
        Уже три дня жил Небольсин в крепости, присутствуя на учениях частей гарнизона, принимая участие в репетициях отражения врага.
        На военном совете офицеров гарнизона было решено: в случае появления мюридов не дожидаться их за стенами укрепления, а сильным отрядом выйти навстречу и в поле в маневренном бою отбросить горцев.
        «Наступать самим, идти в поле, а уж в случае неудачи отойти под защиту крепости», — решил совет.
        Небольсин почти весь день проводил вне крепости, иногда ночуя в ротах выдвинутой вперед пехоты, а чаще у своих осетин. Пятисотенная конная осетинская милиция вела наблюдение за Военно-Грузинской дорогой и производила разведку в сторону ингушского урочища Назрань. Казаки Владикавказского полка делали то же самое, но на левом фланге крепости, ведя разведку в сторону Тарских хуторов, ингушских аулов Экажево, Базоркино и Сурхахи. Пешие осетинские сотни усилили гарнизон села Ольгинского и возвели укрепление по реке Шалдон. Драгуны и донские казаки составляли кавалерийский резерв, а батальон куринцев, две роты апшеронцев, грузинская конница и армянская пешая дружина вместе с «женатыми» ротами и молоканской самообороной были расположены в крепости, составляя ее главный резерв. Окрестные осетинские аулы были готовы к встрече мюридов и тоже возводили завалы и копали рвы вокруг своих сел.
        Прошло уже десять дней, но из Грозной не было приказания возвращаться назад; напротив, Вельяминов писал полковнику Огареву, чтоб они собрали в кулак все наличные силы крепости.
        «По данным лазутчиков, лжеимам уже спустился с Аварской возвышенности и намеревается броситься со своим скопищем на Грозную и Моздок…»
        Далее генерал сообщал о том, что из Темир-Хан-Шуры в тыл мюридам и «для отвлечения их удара на линию» сформированы два отряда генерала Коханова и полковника князя Аргутинского-Долгорукого.
        Несмотря на то, что тревожная военная обстановка не давала возможности углубляться в свои мысли, Небольсин часто думал о Чегодаевой. «Мы больше не встретимся…» — вспоминались ему прощальные слова Евдоксии Павловны, и грусть охватывала его.
        Из Грозной все еще не было оказии, и «десять-двенадцать» дней давно истекли. Шла четвертая неделя пребывания Небольсина во Владикавказе.
        Наконец на двадцать третий день из Грозной по постам летучей почты Огарев получил пакет Вельяминова для пересылки его нарочным в Тифлис.
        За обедом комендант рассказал о письме, полученном им от генерала.
        - Все говорит о том, что мы накануне нападения мюридов. Все господа офицеры, посланные из Грозной по крепостям, станицам и в Моздок, пока остаются на местах, — обращаясь к Небольсину, сказал Огарев.
        Капитан кивнул, понимая, что сейчас им, конечно, надо было находиться на месте.
        Вскоре Небольсин и Туганов ушли.
        Уже собираясь прилечь на получасовой отдых после обеда, комендант, что-то вспомнив, сказал жене:
        - Да-а, этот казначейский чиновник, что привез пакет и завтра отбывает в Тифлис, как его… не то Соловьев, не то Соловцев… сообщил мне, что дней пятнадцать назад кого-то из знатных гостей Вельяминова убила лошадь… Представляешь себе, Мари, картину… если это, конечно, правда.
        - А кого именно, какого гостя? — поинтересовалась Мария Александровна.
        - Он не помнит фамилии, да и мудрено ему знать, ведь у генерала всегда десятки разных гостей, порой даже неведомых ему самому. Эта привычка у Алексея Александровича осталась еще с Тифлиса, с ермоловских времен. — И комендант отправился спать.
        Утром казначейский чиновник отбыл в Тифлис, и о происшествии в крепости Грозной было забыто.
        Новые, более сложные дела возникли на линии.
        ГЛАВА 19
        Как это всегда бывает, наступление имама, хотя его ждали всюду, началось внезапно.
        Кази-муллу ждали под Науром, готовились отразить нападение на Грозную, укрепляли Моздок, предполагали набег со стороны Гудермеса, а мюриды тремя быстрыми летучими колоннами спустились с гор и через Малую Чечню, минуя русские форпосты, ночными переходами подошли к Грозной. Одна колонна переправилась через Терек между станицами Павлодольской и Новоосетинской, ею командовал Гамзат-бек; другая, под начальством Шамиля, ринулась к Грозной; третья, под водительством Кази-муллы, скрытно пройдя западную часть Чечни, маршем через леса вышла к аулу Датых и, присоединяя к себе силою оружия ингушей, пошла через Назрань к крепости Владикавказ.
        Но как ни скрытно двинулись мюриды в поход, об их выступлении знали генералы Вельяминов, Коханов и Розен, зорко через своих лазутчиков следившие за всем, что делалось в горах.
        По русскому плану, заранее составленному в Тифлисе и одобренному Петербургом, «скопище» (как официально именовалось войско имама) следовало пропустить в глубь русских линий, дать им переправиться на левый берег Терека, заманивая слабым сопротивлением все дальше и дальше, а затем, захлопнув ловушку, концентрированным ударом со стороны Владикавказа, Грозной, Моздока и Темир-Хан-Шуры уничтожить противника.
        - Началось! Теперь с помощью бога и русских солдат Кази-мулла пошел в мышеловку, которую уготовили ему мы, — сказал Вельяминов, получив ранним июльским утром донесения из нескольких источников о выступлении мюридов.
        - Сейчас самое время пройтись по оставшимся без мужчин аулам, сжечь посевы, вырубить сады, угнать скот, взять аманатов, а когда разбитые на линии мюриды побегут обратно, покончить с ними на их же дорогах, — отдавая приказ выступить в горный Дагестан, сказал Коханов.
        Казачки кипятили смолу и воду, держа их в котлах возле завалов; семейные роты, усиленные армянскими и осетинскими добровольцами, несли внутреннюю охрану; на дорогах патрулировали конные разъезды драгун, казаков и грузинско-осетинской милиции. Мирные кумыки вместе с людьми шамхала создали пятисотенный полк. Ханша Паху-Бике заняла своими отрядами дороги на Унцукуль — Гимры — Гергебиль.
        Конные эскадроны князя Аргутинского вошли в Леваши и соединились с лакским ополчением и кавалерией ханши. Аулы, находившиеся на пограничной полосе, выжидали, боясь и мюридов и русских.
        В крепость Владикавказ прибыли четыре с половиной сотни осетинской конницы. Еще триста человек пехоты влились в батальоны крепостной обороны. Ингуши из окрестных аулов Базоркино, Экажево и других в составе трех сотен пришли в конном строю. Казаки Владикавказского полка, молодежь станиц и хуторов потянулись к крепости.
        Если вторжение Кази-муллы для штабов русских войск было в какой-то степени внезапным, то оно не было таковым для простых людей от рядового казака, «женатого» солдата до аульского жителя-осетина.
        Запылали сигнальные костры. Пересекая по тропам горы, спешили пешие, скакали конные дозоры. Летучая почта и наблюдательные посты своевременно обнаружили движение мюридов, и всюду русские части, подкрепленные местным населением, выступили навстречу горцам.
        Утром на военном совете Огарев предложил:
        - Вечером, ровно в шесть, выходим под Назрань. Лазутчики и разведка донесли, что партия горцев тысячи в полторы-две, меняя в аулах коней и имея заручных, спешно идет на крепость. Нам нечего ждать их за стенами Капкая, у нас достаточно сил, чтобы встретить противника в поле и нанести ему поражение. Казаки в составе пяти сотен под командой войскового старшины Сухова пойдут влево от дороги Владикавказ — Назрань, при них будут два орудия и четыре фальконета; за ними следом двинется девятая рота егерей. Пункт, где они соединятся и будут ждать мюридов, вот здесь, — Огарев на карте показал место, — вот тут, на возвышенности, у хутора Белх. Здесь уже находятся около ста конных ингушей под командованием зауряд-прапорщика милиции Куриева. Задача вашего отряда, — обратился он к Сухову, — мешать маршу на крепость главных сил имама, тревожить их нападениями во фланг и, не ввязываясь в серьезный бой, отвлечь на себя часть горцев…
        - Разрознить их, — коротко сказал Сухов.
        - Именно. Ослабить… А когда мы нанесем по их главным силам удар, немедленно атаковать с фланга и пройтись по тылам войск имама. Они этого не любят и сейчас же повернут назад. Вам, есаул Коцоев, — обратился он к пожилому, подтянутому офицеру, — и вашим храбрым осетинам я придаю тоже два орудия легкой батареи и две роты егерей. Справа от вас будут три сотни дигорской конницы сотника Туганова и батальон Куринского полка под командой майора Кислякова. Куринцы — надежные солдаты, только-только вернувшиеся с турецкой войны. Думаю, что шайкам лжеимама не поздоровится, когда они встретятся с куринцами и осетинской конницей.
        - Сделаем, что можем, — коротко сказал есаул Коцоев.
        - В центре, на Назрановской дороге, в стороне Алхан-Чурта, буду я с главными силами. Кто бы первым ни принял бой, мы или наши левый и правый отряды, — держитесь стойко! У меня достаточно резервов, семь орудий, казачья конница, мы непременно опрокинем имама. Это его последняя ставка, силы его разрознены, часть ушла на Моздок, другая — под Грозную. Нас здесь больше, за нами — крепость, с нами артиллерия, удобные позиции. У них же нет тыла, нет пушек, ингуши ненавидят их. Так как, товарищи, как говорил Ермолов, сомнём мюридов, не допустим их к Капкаю?
        - Нас послали наши матери и отцы, как же мы пропустим к ним врагов? Кази-мулла никогда не дойдет до Осетии, — решительно сказал Туганов.
        - Не дойдет и до казачьих хуторов и станиц, — поклялся Сухов.
        - Дойдет до своей могилы! — заключил майор Швейковский, которого на время своего отсутствия Огарев назначил комендантом крепости.
        - А как вы думаете, Александр Николаевич? — поинтересовался Огарев.
        - Конечно, имаму не победить нас. Этот налет от отчаяния… — сказал Небольсин.
        - Именно! Так сказано и в приказе генерала Вельяминова, где нам указываются наши боевые действия. А куда вас, с кем бы вы хотели быть в эти дни? — спросил Огарев.
        - С моими друзьями осетинами, — указывая на Туганова, ответил Небольсин.
        - Правильный выбор, я не сомневался, что в бою вы будете с вашими кунаками и побратимами, — закрывая военный совет, сказал Огарев.
        ГЛАВА 20
        Правофланговая партия мюридов, насчитывавшая тысячу сто всадников, под командой Гамзат-бека перемахнула через приграничную полосу, разделявшую богатые пастбищные луга мирных чеченцев и казачьих станиц. Проделав ночной рейд в шестьдесят верст, партия рассеклась на две части. Одна, свыше восьмисот всадников, прячась в зарослях густого камыша, окаймлявшего берега Терека, незаметно для казачьих постов и пехотных секретов приблизилась к Моздоку. Переплыв под утро реку, она вышла между станицами Павлодольской и Новоосетинской и затаилась в густом лесу. В этих диких девственных чащобах, в высоких кустах орешника, дикого кизила, терна и шиповника укрылась от казачьих глаз партия, возглавляемая Гамзат-беком. Дальше начинались дремучие леса из бука, дуба и ивняка, почти вплотную подходившие к неширокой дороге, проложенной вдоль берега реки и соединявшей все станицы от Моздока до Прохладной. За станицей Черноярской шел Ставропольский тракт, который через станицу Екатериноградскую соединял Петербург и Москву с Владикавказом и Грозной.
        В Екатериноградской располагались пехотный батальон Тенгинского полка, два легких орудия и местные казачьи сотни, численностью до шестисот человек. В Черноярской и соседней с нею Новоосетинской русской пехоты не было, не имелось и орудий. Эти станицы защищали осетины, которых насчитывалось триста одиннадцать человек. Постоянную связь с казачьей линией несли конные разъезды, пешие секреты и летучая почта.
        Триста мюридов, отделившихся от отряда Гамзат-бека, для того чтобы скрыть движение главных сил, рано утром, не таясь, вышли из зарослей ниже Моздока и с ходу атаковали солдатские посты возле хуторов Веселый, Осетинский и форпост «Верный». Завязав огневой бой, зарубив несколько не успевших уйти в укрытие солдат, мюриды подожгли хаты поселенцев и, обтекая Моздок, подались в сторону Ногайской степи. Гарнизон Моздока попробовал было настичь горцев в поле. Однако подполковник Сипягин, боясь оставить город беззащитным и понимая, что мюриды, возможно, ведут лишь демонстрацию, велел казакам и вышедшей в поле пехоте обстрелять орудийным огнем горцев, но самим не удаляться в степь. Казаки дважды сходились в шашки с отдельными группами мюридов, но серьезного дела не было, и это еще больше утвердило Сипягина в предположении, что мюриды не тут готовят главный удар.
        «Отвлекающий маневр», — решил он и на всякий случай послал конные разъезды из станиц Луковской и Павлодольской, приказав павлодольцам связаться с новоосетинскими и черноярскими сотнями. К вечеру предположения подполковника получили некоторое подтверждение.
        Пешая армянская рота из самообороны города вместе с двумя сотнями донских казаков скрытно подобралась по оврагу к небольшому отряду горцев и обстреляла их. На помощь разбежавшимся горцам бросились мюриды из резерва Гамзата. Они пошли в шашки, но донцы встречной конной атакой смяли их. Длинные стальные пики донцов разметали мюридов, вооруженных одними кинжалами и шашками, а вторые и третьи казачьи шеренги с налета рубили смятых пикинерами горцев. Армянская самооборона залпами и частым огнем преследовала бросившегося вспять противника.
        Девятнадцать убитых и семеро раненых попали в руки донцов. Из опроса пленных выяснилось, что горский отряд — это вовсе не основные войска имама, а абреки, чеченские байгуши, несколько ногайских и кумыкских бродяг, словом, только те, кто присоединился к горцам по пути их следования.
        «Ложное движение, отвлекающий маневр», — уже не сомневался подполковник Сипягин и, послав донцов преследовать разбитых абреков, сам двинулся на помощь Новоосетинской станице, откуда прискакали гонцы, уведомившие о нападении Гамзата всеми своими силами.
        По тревоге больше половины гарнизона Моздока выступило через Луковскую на помощь осетинам-казакам.
        Как ни осторожны были мюриды, как ни скрытно шли они по казачьей стороне, пройти восьмисотенной лавине незамеченной оказалось невозможным. Сторожевые посты станиц Павлодольской и Новоосетинской обнаружили большую партию горцев, прятавшуюся в зарослях Терека на левом берегу.
        Сейчас же задымились, запылали сигнальные костры; на курганах появились наблюдатели, летучие посты связались со станицами Черноярской, Екатериноградской и Приближной.
        Всегда находившиеся в положении боевой тревоги, казаки этих станиц приготовились к отражению горцев. Первый удар мюридов пришелся на станицы Новоосетинскую и Черноярскую. Ранним июльским утром посты новоосетинцев заметили высыпавшее из лесной чащи трехсотенное скопище горцев. Мюриды в конном строю ринулись на малочисленную разведку осетин. Дав с коней залп, новоосетинцы отступили к завалам и рвам, окружавшим станицу. Часть мюридов спешилась и бросилась на завалы. Здесь были лучшие части Гамзата, его личная охрана, составленная из близкой родни и тех аварцев, которые пошли за ним, покинув Аварию и ханшу Паху-Бике. Здесь были шестьдесят лучших джигитов из Унцукуля, Гоцатля, Ашильты и Иргиноя; тут были наездники из Елисуя, Табасарани, Ботлиха; беледы из горной Чечни; абреки и аширеты из Тарков; кумыки, порвавшие с родиной и своими близкими из-за любви к вольной походной, полной приключений жизни, которую им давал газават. Пешие мехтулинские воины с криками «алла», не обращая внимания на огонь из-за завалов, уже добежали до рвов, окружавших Новоосетинскую. Еще вчера перед вечерним намазом Гамзат-бек
передал благословение на победу и приказ имама разгромить обе станицы отступников-иров[68 - Осетины на языке чеченцев и дагестанцев.], осмелившихся отклонить обращение имама вернуться к мусульманству и перейти на сторону газавата.
        Защиту Новоосетинской несли сто семьдесят человек, которыми командовал есаул Елбаев. Станица эта была хорошо укреплена и некоторое время, даже без помощи соседей, могла б выдержать натиск мюридов. В эту ночь в ней находилась еще и охотничья команда Бутырского полка в составе тридцати семи человек, шедших из станицы Прохладной в Грозную. При первой же тревоге солдаты вместе со своим прапорщиком Ковтуном и с новоосетинцами бросились к завалам. Смешавшись с казаками, солдаты открыли огонь по пехоте и коннице горцев.
        Мюриды, не ожидавшие встретить здесь русскую пехоту, остановились, затем попятились, видя, как из леса на них пошли в атаку конные казаки. Это соседи, черноярцы, но главе с хорунжими Тускаевым и Бучкиевым на галопе вовремя подоспели к бою.
        На левом крыле сражения мюриды дошли до завалов и частично овладели ими, но новоосетинцы ударом в шашки и ружейным огнем выбили их. Тут дрались даже женщины-осетинки. Особенно отличились две, Гопушти-Ага и Мистолати-Сона, мужественно сражавшиеся в первых рядах защитников и погибшие в рукопашном бою.
        Завидя подошедшую помощь со стороны Черноярской, казаки и солдаты бросились на отступавших мюридов. Горцы, оставив несколько убитых, повскакали на коней и во весь намет понеслись к лесу.
        Победа казалась полной. Соединившиеся отряды новоосетинцев и черноярцев в свою очередь в конном строю ринулись за бегущим противником. Они нагнали замешкавшихся мюридов и вломились в их арьергард, рубя отступающих. Осетинские «тох!» и «марга!»[69 - В бой! Убивай!] смешались с «алла» горцев.
        На плечах бегущих осетины проскакали лес, дальше начался густой камыш. Он стеной стоял слева и справа, шурша своими желтыми мохнатыми верхушками. Его высокий, выше человеческого роста, метелки качались по ветру. Казалось, не было ни конца, ни краю этому камышовому морю, и только далеко, верстах в трех, снова темнел густой зеленый лес.
        Осетины ворвались в камышовую чащу и понеслись по неширокой дороге вперед. Лишь те из мюридов, которые успели соскочить с коней и пешими нырнуть в желто-зеленую камышовую чащобу, уцелели.
        И вдруг грянул залп, один, другой, третий… Передние конники повалились с седел, а из камышовых зарослей, ломая стебли, высыпала находившаяся в засаде огромная партия мюридов во главе с Гамзат-беком.
        Сзади и по бокам запылали камыши, огонь быстро охватил всю территорию, по которой только что так победно пронеслись казаки.
        Теперь и офицеры, и осетины станиц Черноярской и Новоосетинской поняли, как ловко завлекли их в засаду две-три сотни мюридов, специально для этого брошенных в ложную атаку Гамзат-беком.
        Вся восьмисотенная партия горцев с трех сторон обрушилась на небольшой русский отряд. Отступать невозможно, рассыпаться тоже, кругом огонь, камыши, смерть. И осетины-казаки, поняв это, решили биться насмерть, веря, что помощь соседних станиц подойдет.
        Начался бой, о котором генералом Вельяминовым в отдельном донесении было сообщено в Петербург и Тифлис.
        Огонь уже перекинулся на кустарник, и едкий дым, треск сучьев, языки пламени полукольцом охватили сражавшихся, отрезанных от тыла осетин.
        Площадь, на которой рубились противники, была невелика, но за спиной горцев были лес, нетронутый камыш и спокойные воды Терека, в то время как осетины были отрезаны от станиц пламенем все разгоравшегося на ветру пожара.
        - Тох!.. Тох!.. Алла!.. Марга… — вливалось в лязг и звон рукопашной, в пистолетную стрельбу.
        Ржали кони, стонали раненые, хрипели умирающие. Стена огня позади, железное кольцо мюридов впереди. Под ударами мюридов погиб есаул Елбаев, пал хорунжий Тургиев, умирал простреленный двумя пулями прапорщик Жидаев, а с ними больше сорока изрубленных, расстрелянных в упор осетин. Но бой шел все с той же яростью. Вахмистр Латиев с тридцатью конными пробился вперед и, зарубив значкового мюрида, захватил наибовское знамя самого Гамзата. В рукопашной пали знаменитый чеченец Авко, пал и кумык Шамсутдин — гроза притеречных станиц. С надвое разрубленной головой свалился с коня мулла Эски, один из самых приближенных к имаму людей. За зеленый значок наиба шла ожесточенная рубка, звенели шашечные удары. Латиев сшиб с коня панцирного всадника и с размаху рубанул его по железной сетке, защищавшей шею и грудь. Удар его был так силен, что панцирник упал без сознания, и мюриды оттащили его в глубь камышей.
        - Убит… убит наиб… пал Гамзат-бек… — пронеслось среди дравшихся мюридов.
        Эти две-три минуты растерянности и оторопелого оцепенения спасли казаков. Через еще не охваченные огнем камыши, ломая сучья и подминая чакан, бежали русские солдаты. Их штыки блестели под солнцем и в пламени пожара.
        - Ура-а! — раздалось еще ближе, и павлодольские казаки вместе с ротами подполковника Сипягина кинулись наперерез войску Гамзата. Одно за другим ударили орудия, две картечницы, затем ракетницы и снова картечь. Солдаты, кто стоя, кто на бегу, стреляли в бросившихся врассыпную мюридов. Часть партии пустилась вплавь и на копях на правый берег Терека, другие скрылись в лесу и чаще кустов, откуда открыли огонь по русским.
        Самого Гамзата, все еще не пришедшего в себя, сразу же переправили на другой берег Терека. Его панцирная рубашка в двух местах была прорвана, и только шлем, погнутый ударом вахмистра Латиева, спас наиба от смерти.
        Боясь оставить Моздок незащищенным, подполковник к вечеру отвел своих бутырцев и батарейцев обратно в город. Станицы Черноярская и Новоосетинская погрузились в горе и печаль. За один день ожесточенного боя казаки-осетины этих станиц потеряли убитыми восемьдесят одного человека из трехсот одиннадцати, защищавших родной кров[70 - И поныне на стыке дорог, как раз на середине пути, стоит памятник «Цахди-Мардта», поставленный жителями этих станиц в память об этом бое и во славу героев, отдавших свои жизни. (Прим. авт.).].
        Отойдя верст на семь от крепости, отряд разделился: левая его колонна пошла в сторону Сурхахи; другая, под командованием Огарева, направилась к Алхан-Чурту; третья, самая малочисленная, повернула вправо, к ингушскому хутору, где их поджидали сотня терских казаков и сто двадцать ингушских добровольцев.
        Два легких орудия и два фальконета двинулись впереди пехотного батальона майора Кислякова. Пять сотен осетинской милиции и сотня казаков скакали за пушками. Казачьи и осетинские разъезды охраняли путь следования отряда.
        Шли не спеша, делая частые остановки, проверяя дорогу. Встречные ингуши охотно делились слухами о приближении имама, но количества мюридов и их расположения никто не знал. Ингуши неодобрительно отзывались об имаме, о насилиях, которые, по их словам, чинили мюриды в некоторых ингушских аулах, и о том, что почти вся молодежь, боясь насильственной мобилизации, разбежалась по окрестным лесам.
        К вечеру отряд прибыл к хутору, где его встретили казаки и ингушские всадники, также толком не знавшие о силах вторгшихся к ним мюридов.
        Небольсин с офицерами обошел расположившийся на холмах отряд. Пушки были выдвинуты на гребень холма, фальконеты установлены справа от них, пехота заняла дорогу и перекресток, на котором сходились пути от Назрани и Алхан-Чурта. Возле хутора майор Кисляков расположил свой штаб. Сейчас же конные казаки и осетины, сопровождаемые несколькими ингушскими всадниками, поскакали для установления связи с головным отрядом Огарева.
        Теперь вся лощина, оба холма и перекресток дорог были плотно заняты русскими. Солдаты двух рот несли охранение, другие уже начали окапываться, строя из камней и земли завалы.
        Все было так однообразно, знакомо и так привычно, что Небольсину стало скучно.
        «Марионетки! И мы, что окапываемся здесь, и те, что наступают сюда с имамом», — подумал он.
        Ротные офицеры ходили среди солдат, то покрикивая, то вполголоса отдавая приказания. Конные казаки и осетины, спешившись, глазели на саперов. Артиллеристы, подкопав под пушками землю, поднимали хоботы пушек, видимо, готовя свои грозные орудия к навесной стрельбе. Несколько пеших осетин, не ожидая приказания, смешались с солдатами и тоже принялись копать ров, валить деревья и возводить завалы.
        На холме развевался батальонный значок, драбанты натягивали палатку, вбивая колышки и подтягивая веревки.
        - Вашсокбродь, вас командир батальона просют, — подходя к капитану, доложил солдат. — Они возля палатки дожидают.
        Небольсин кивнул и пошел к холму, на котором стояла небольшая белая куполообразная, палатка майора Кислякова.
        - Закусим, господин капитан, выпьем чайку с ромом, — вводя Небольсина в палатку, сказал майор. — А тем часом и приказание от полковника придет. Садитесь, — указывая на большой бесформенный валун, предложил он.
        Долина была полна жизни, движения, звуков. Стучали топоры и молотки, сверкали под лучами солнца лопаты и кирки. Слышались голоса солдат, ржание передравшихся коней, возгласы офицеров, руководивших наспех создаваемыми фортификационными укреплениями.
        - Что задумались, господин капитан? Может, сомневаетесь, выдержим ли натиск этого имама? — услышал Небольсин голос майора. — Выдержим! У нас есть все, а главное — пехота, чего у этих голодранцев и в помине не водится. А в нынешней войне пехота да пушки решают дело.
        - Да, конечно! — все еще находясь под впечатлением своих дум, односложно ответил Небольсин.
        - А эти «уллю-лю» да «алла», которыми башибузуки и курды стращают нас, одна чепуха! — Майор махнул рукой. — Мы, бывало, подпустим их на залп, они скачут, размахивая клинками, да орут, а мы подпустим их шагов на сто пятьдесят — сто да ка-а-ак ахнем залп… один, другой. Затем солдатики, как на учении, влево и вправо — бегом-раз… а за ними батареи, да на картечь. «Огонь, беглый… гранатный, картечь!..», а пехота уже их с флангов огнем кроет. Тут не то что янычары, а сам сатана с турецким султаном и те потеряют голову. А картечь рвет тех, кто еще уцелел… Тут и казачишки наши, донцы, те в пики атакуют, а терцы, те в шашки… По-о-теха!!
        - Ну, а если прорвутся на вас? — полюбопытствовал капитан.
        - Бывало и так, случалось, — спокойно продолжал майор. — Под Гасан-Калой они на наши батальоны в клинки пошли… почти до вагенбургов прорвались, а тут каре. Знаете, то самое пехотное каре, что еще Наполеон изобрел… Поди возьми его, когда весь батальон, как еж, штыками ощетинился, а остальные прицельный огонь по коннице ведут. Дело, прямо скажу, для нее гнилое… Вон ваш дружок и побратим, Порфирий Гостев, тот под Байбуртом, когда генерала Бурцева убили, построил каре, в середине два орудия и вагенбург из повозок создал, шесть раз на него в атаку курды и сувари турецкие кидались, а он их легко, как ребят малых, отбрасывал… Четыре часа продержался, пока помощь с генералом Устиновым не пришла. Штабса и Станислава за это получил наш Порфирий… Э-э, чегой-то за горой пыль поднялась, видно, казаки с донесением скачут, — прерывая себя, сказал Кисляков и быстро зашагал к группе офицеров, тоже наблюдавших за все приближающимся пыльным столбом.
        «Вот человек, которому все ясно: и его дело, и его назначение, и зачем он находится сейчас здесь, и что будет делать через час или день…» — подумал Небольсин, глядя вслед энергично шагавшему майору, и пошел за Кисляковым.
        Двухтысячный отряд мюридов, которым командовал Шамиль, появился в лесу возле Грозной. Хотя задача Шамиля была ограниченной — отвлечь внимание русских от главных сил имама, пошедших на Владикавказ, — тем не менее горцы своими передовыми частями ввязались в бой с шестьюсотенным полком, составленным из казаков Червленной и Щедринской станиц. К казакам немедленно присоединились триста наурцев[71 - Казаки терской левобережной станицы Наурской.] и два дивизиона драгун с тремя легкими орудиями. Командовавший отрядом генерал Федюшкин без труда отбил наскоки кавалерии мюридов, а подполковник Стенбок-Фермор с драгунами рассеял передовую колонну Шамиля. Бутырский пехотный батальон и «женатые» роты бросились в штыки на гору Таур-Даг, где расположился штаб Шамиля, но до боя дело не дошло. Узнав, что генерал Вельяминов выступил из Грозной наперерез войску имама, Шамиль, послав донесение Кази-мулле, отступил из-под Грозной.
        Ночью самовольно направились в Дагестан около трехсот всадников, услышавшие о том, что русские со стороны Темир-Хан-Шуры вторглись в горы и угрожают их родным местам.
        К полудню следующего дня бежали даргинцы и жители Горной Чечни. Однако хуже всего было то, что почти все аулы Малой Чечни и чеченцы, жившие вблизи пограничной полосы, не только не присоединились к мюридам, но даже запретили им входить в селения.
        А вечером к Шамилю присоединились отряды, так неудачно атаковавшие Моздок и две притеречные осетинские станицы. Привезли и Гамзат-бека. Он пришел в сознание, но был крайне слаб. Чувствовалось, что наибу нужны отдых и покой.
        Шамиль снова послал донесение имаму, не скрывая провала начатой операции и разброда в войсках. Всю ночь он ждал ответа, но от имама не было ничего. К утру еще сто с лишним человек ушли из отряда. То были кумыки, кабардинцы и насильно мобилизованные ингуши.
        Небольсин присоединился к офицерам, внимательно следившим за появившимся из-за холма казачьим разъездом.
        Впереди скакал офицер, за ним человек двенадцать терцев. Кони тяжело дышали. Пена на удилах и лоснящиеся от пота бока говорили о том, что казаки проскакали немало верст.
        - Где майор Кисляков?! — еле сдерживая танцующего, горячившегося коня, крикнул казачий офицер.
        - Здесь я, а вы откуда, хорунжий? — выступил вперед майор.
        - Хорунжий Яицков, Владикавказского полка. Вам приказ и донесение от полковника Огарева, — соскакивая с коня, доложил офицер.
        Казаки разом спешились, и, разминая затекшие ноги, стали выводить своих разгоряченных коней. Кто-то попросил воды.
        - Та-ак! — читая бумагу Огарева, сказал майор. — Значит, не выгорело под Моздоком, ожглись и под Грозной… Господа, — обратился он к офицерам, — казаки и гарнизон Моздока здорово погромили мюридов. Сам Гамзат не то убит, не то ранен в рукопашной.
        Гул одобрительных возгласов покрыл его слова. Солдаты, так же как и офицеры, жадно слушавшие майора, заговорили разом.
        - Тише, тише! — поднимая руку, приказал майор. — Что это вам, турецкий майдан или армянский базар?.. Слушайте дальше. — И он громко, внятно прочел:
        - «Другая колонна мюридов, осмелившаяся приблизиться к Грозной, отброшена в горы Чечни. Армия лжеимама рассыпается, из нее бегут куда попало. Сам Кази-мулла отрезан отрядом генерал-лейтенанта Вельяминова, перекрывшего все пути горцам к бегству. По данным лазутчиков, имам отводит свое скопище назад, уже и не помышляя о нападении на Владикавказскую крепость. Нам приказано догнать его отступающие арьергарды и завязать с ним бой, но, — майор поднял палец и раздельно прочел, — не доходя до ингушского урочища Назрань, остановиться и дальше не преследовать. Отряд генерала Вельяминова и казачьи полки Грозной сами закончат уничтожение имама. Постояв не более суток под Назранью, вам надлежит присоединиться к главному отряду, который подойдет туда завтра. Объявите всем господам офицерам, казакам и солдатам благодарность за молодецкую службу.
        Полковник Огарев».
        - Вот оно что! — почесывая щеку, проговорил артиллерийский поручик. — Значит, возможно, и боя не будет и с Козою не встретимся.
        - Напрасно землю рыли, камень таскали… — засмеялся кто-то из солдат.
        - Не напрасно, солдату все на пользу, вроде как ученье, да и кто знает, может, этот Кази со страху да с отчаяния на нас напрет, — поучительно сказал майор. — А теперь по местам! Ко мне вызвать осетинского сотника с офицером и ингушского прапорщика с сорока всадниками.
        - Так как же, господин капитан, — обращаясь к Небольсину, продолжал майор, — пойдете в поиск со своими осетинами или утречком нагоним их под Назранью?
        - С ними, — коротко ответил Небольсин.
        - Тогда — с богом! Вон и осетинские офицеры спешат сюда.
        Сотник Туганов с Абисаловым и прапорщиками Хадзараговым и Газдановым подошли к ним.
        Майор прочел им приказ Огарева и, дав указания, сказал:
        - А теперь — в путь! Держитесь не дале чем на семь-восемь верст от нас. Через каждые два часа — донесение; ежели ввяжетесь в бой, не зарывайтесь. Помните, вас всего ничего, а мюридов много. Командовать будете вы, капитан, как офицер штаба, а также руководить боем в случае чего. — Кисляков подумал и решительно продолжал: — Даю вам полусотню терских казаков. Они народ тертый, бывалый, не подведут.
        Через полчаса две с половиной сотни осетин, сорок ингушей и около шестидесяти казаков на мелкой рыси выбрались из лагеря, где все еще стучали молотки, сверкали лопаты и росли, по-видимому, ненужные завалы.
        Майор Кисляков с вершины холма помахал Небольсину и скрылся в палатке.
        Впереди шли смешанные дозоры из ингушей и казаков. Осетины несли боковые охранения. Разъезд из двадцати ингушских всадников умчался вперед.
        Солнце садилось за лес, когда небольшой отряд русских приблизился к развилке дорог, ведших на Назрань. И только здесь впервые он встретил две арбы и нескольких конных ингушей, от которых прапорщик Куриев узнал, что нигде поблизости и даже за самой Назранью нет ни одного мюрида.
        Еще в полдень Кази-мулла повернул назад свое воинство и, обходя Назрань, форсированным маршем увел его куда-то в сторону Датыха. Прискакавшие дозорные доложили, что из Назрани навстречу отряду выехали старики.
        - Они просят, чтобы русские не входили в аул. Ни чеченцев, ни дагестанцев нет. Они бежали еще днем.
        Небольсин остановил свой отряд в поле, обещая ингушам не приближаться к Назрани. Обезопасив себя караулами и дозорами, маленький русский отряд расположился на ночевку в двенадцати верстах от Назрани.
        Боевая обстановка похода, тревожная ночь в степи, ответственность за вверенный ему отряд вытеснили все недавние мрачные думы Небольсина, и чувство разочарованности, и навеянную им меланхолию… Небольсин снова стал строевым кавказским офицером, четким распорядительным командиром, требовательным к себе и подчиненным. Трижды за ночь он то с сотником Тугановым, то с караульными начальниками обходил посты, выставленные впереди отряда.
        Звездная ночь до самого утра была тихой и спокойной. Луна неясно озаряла поляну, дороги, лесок.
        В Назрани еле слышно лаяли собаки да иногда ночные птицы тревожно перекликались в лесу.
        Уже посветлело. Восток стал покрываться алеющей, все разраставшейся, светящейся грядой, когда Небольсин наконец прилег возле крепко спавшего Абисалова.
        Через час его разбудили. Солнце поднялось над степью. Белели сходившиеся на поляне дороги, вдали темнел лес.
        От майора прискакал разъезд. Полковник Огарев велел всем возвращаться к головному отряду. Кази-мулла со всем своим ополчением бежал в Горную Чечню, и только отряд Вельяминова настиг где-то за Грозной небольшую фланговую группу мюридов и уничтожил ее.
        Неуспех задуманной имамом экспедиции был полный. Русские войска возвращались в Грозную, Темир-Хан-Шуру и Владикавказ.
        ГЛАВА 21
        Оказия подходила к Грозной. Впереди, как обычно, шли казаки, за ними батальон Куринского полка, позади телеги и возы с цивильными, торговцы, несколько армянских семейств. На двух фургонах везли товары для лавок Грозной. Словом, обычная картина.
        Небольсин и майор Кисляков уютно расположились в крытой молоканской мажаре. Возле майора лежало несколько арбузов и дынь, и он поочередно лакомился ими.
        Небольсин молчал, думая о Грозной. Там ли еще Евдоксия Павловна?.. Он вспоминал прощание… «Быть может, события последних недель задержали ее в крепости? Вряд ли Вельяминов, не говоря уже о самом Чегодаеве, позволил ей покинуть Грозную в столь тревожные дни», — думал он.
        - Не хотите ли дыньки, сладкая да сочная, — прервал его раздумье майор.
        - Спасибо, — беря кусок дыни, поблагодарил капитан.
        Теперь, когда Кази-мулла бежал обратно в горы, путь на Грозную, как и на другие крепости, был совершенно безопасен. Провал планов имама сразу же сказался на горцах. Притеречные аулы, лесные хутора, даже отдаленные селения, вроде Шали, Цецен-аула и Гойт, притихли. Оживились торговцы и меновые конторы.
        «Вероятно, уехала, — все еще думая о Евдоксии Павловне, решил Небольсин. — Да и Чегодаеву уже нечего делать в Грозной…»
        - А во-он и крепость, — высовываясь из мажары, сказал майор. — Скоро и валы покажутся. А ну, стой! — приказал он вознице. — Надо на коня, да перед строем… Там нас, наверное, уже ожидают… — Он вылез из фургона, надел на сапоги шпоры.
        - Велите, господин майор, подвести и моего коня, — попросил Небольсин, выбираясь из глубокой мажары.
        Вскоре они на конях ехали впереди рот. Батальонные барабанщики дробно выбивали «поход», трубачи драгунского дивизиона заливисто играли: «Всадники други, в поход собирайтесь», а пехотные запевалы грянули:
        Пышеть-пышеть царь ту-ре-е-е-цкай,
        Пышеть ру-у-ус-скому царю-ю…
        И роты громко и согласно подхватили:
        Всю Рас-сею за-во-юю,
        Сам в Рас-се-е-ю жить пойду…
        Из крепости навстречу бежали люди. На валах, размахивая картузами, сновали солдаты.
        Грянула крепостная пушка, было ровно двенадцать часов.
        Оказия подошла к Грозной.
        - Заждался вас, Александр Николаевич. Спервоначалу обеспокоился, да спасибо Алексей Сергеичу, он рассказал, что все господа офицеры могут задержаться…
        - А где он сам? — спросил Небольсин.
        - Здесь, Они тоже два дня как вернулись в Грозную, — сказал Сеня. — Барыню в Ставрополь отвозили…
        - Какую барыню? — удивился Небольсин.
        - Генеральскую жену, что… — начал было Сеня, но вошедший в комнату Булакович крепко обнял капитана.
        - Ну, все, слава богу, в сборе, — сказал он. — Как ездилось? У вас, кажется, до дела не дошло?
        - Не дошло. Имам даже не встретился с отрядом Огарева. А куда вы…
        - Наладили басурмана так, что он и от Грозной вспять кинулся, — засмеялся Сеня.
        - Полный крах! Но все-таки я не понял, кого вы отвозили в Ставрополь? — глядя на Булаковича, спросил капитан.
        - Евдоксию Павловну, по личному поручению генерала Вельяминова, а оттуда ее генерал Горголи взял на свое попечение…
        - Ничего не понимаю… А где же сам Чегодаев?
        Сеня отвернулся, а Булакович с удивлением глядел на Небольсина.
        - Как где? Разве вы не знаете, что произошло?
        - Ничего не знаю. А что случилось?
        - Погиб он… чуть ли не на второй день после вашего отъезда.
        Небольсин неподвижно уставился на Булаковича.
        - Чеченцы?
        - Какой там чеченцы!.. Кабы они, а то кобыла зашибла до смерти, — сказал Сеня и стал торопливо рассказывать ошеломленному Небольсину, захлебываясь от возможности первым поведать эту ужасную новость.
        Небольсин посмотрел на Булаковича.
        - Очень жаль, что не смог предупредить об этом раньше, — сказал прапорщик, — но… — он пожал плечами, — событие это так взволновало всех, о нем так много говорили, что я был уверен…
        - Нет… ничего не знал… Не знали об этом и у Огарева, — с трудом произнес Небольсин.
        Сеня тихо вышел из комнаты. Булакович молчал. Небольсин растерянно огляделся и сел на стул.
        - А что дальше? — наконец спросил он.
        - Уложили в железный гроб, запаяли, отпели… Все были потрясены нелепой смертью…
        - А она? — тихо перебил Небольсин.
        - Оцепенела… была словно в трансе. В эти часы я мало видел Евдоксию Павловну, но спокойствие ее было трагичным и вызывало опасения у докторов. Я на следующий день должен был уезжать в Моздок, как вы и остальные штабные офицеры, однако вечером меня вызвали к генералу и он оставил меня здесь, поручив сопровождать Чегодаеву в Ставрополь.
        - Ничего не знал… И как это во Владикавказе не слышали об этом? — пожимая плечами, сказал Небольсин.
        - Эти дни я был возле Евдоксии Павловны, — продолжал Булакович. — Странное, удивительное состояние охватило ее. Говорила спокойно, держалась ровно, отдавала приказания слугам, на лице ни кровинки, а между тем…
        - Что?
        - Я два раза видел ее плачущей… В первый раз вхожу, а она стоит в саду у дерева, знаете, там толстые такие тутовые, обхватила его руками, плачет… Я тихо-тихо попятился назад, не заметила меня, да, видно, и заметить никого не могла, так безысходна и глубока была ее печаль. Вернулся через час — опять она спокойна, рассудительна, глаза сухие, впечатление такое, словно ничего с нею и не было… А второй раз — это уже когда мы уезжали. Гроб с покойным генералом крепостные люди и конные драгуны еще утром увезли. Ехали мы в дорожном тарантасе. Провожал ее весь здешний бомонд: Вельяминов, Таубе, Пулло, Клюге, конечно, с женами. Офицеры в мундирах, при орденах и касках… Драгунский оркестр играл что-то грустное, словом, на всех легла печать прощания и печали… И даже тут Евдоксия Павловна держала себя мужественно и твердо: ни слез, ничего показного, что обычно бывает в таких случаях на людях.
        Поехали мы, остались одни только казаки конвойные. Оглянулась она назад, а Грозная еле видна, как заплачет, как заплачет, закричит, знаете, как деревенские наши бабы с жизнью прощаются…
        Я молчу, что могу сказать, да и сам потрясен, понимаю, что наконец-то в ней горе и слезы наружу выбились… Молчу… Знаю, после этого ей легче станет. Иногда только краешком глаза гляну на нее, а она съежилась, собралась в комочек, и то молчит, а то с новой силой, с каким-то отчаянием, плачет… Потом стихла. Замолчала, но слез не вытирала, забыла, видно, про них… Так мы и доехали до первой остановки.
        А через шесть дней после выезда из Грозной добрались до Ставрополя…
        - О чем она говорила в пути? — спросил капитан.
        - Больше молчала, думала о чем-то, иногда чуточку оживлялась! Она любит вас, Александр Николаевич, — вдруг сказал Булакович.
        Небольсин молча смотрел на него.
        - Да, любит, — повторил прапорщик. — Я это знал и раньше…
        - Она спрашивала обо мне?
        - Ни разу… Да и зачем?
        Оба замолчали.
        - Александр Николаевич, я вам белье достану, солдаты тут баньку разожгли, — появляясь в дверях, предложил Сеня.
        - Через полчаса, — вздохнув, сказал Небольсин. — А потом что было?
        - В Ставрополе уже знали о несчастье. Ну, встретили Евдоксию Павловну чиновные люди, ведь покойный был начальством и по тамошним понятиям — вельможей. Я передал генералам Горголи и Гейдену письма Вельяминова. Снова панихида, отпевание и прочее. Четыре дня провела она в Ставрополе…
        - Утомило ее все это?
        - Конечно, но была сдержанна, почти спокойна и, когда уезжала, просила поблагодарить всех в Грозной за помощь и участие.
        Они снова замолчали.
        - А вы не сходите в баньку, Алексей Сергеич?
        - Охотно… Достань, Сеня, и мне белья, — ответил Булакович. — Перед отъездом я попросил ее передать в Москве письмо моей матери. Она любезно согласилась, но… это уж… лишнее… — подыскивая слово, закончил Булакович.
        - Почему лишнее? — думая о Евдоксии Павловне, спросил Небольсин.
        - Два дня назад, по приезде в крепость, я нашел письмо на мое имя от доктора, пользовавшего мою мать… Она умерла, — неестественно ровным голосом сказал прапорщик.
        - Агриппина Андреевна? — пораженный новостью, спросил Небольсин.
        - Да, уже больше полутора месяцев назад… В те самые дни, когда мы с вами были у имама, — продолжал прапорщик.
        Небольсин провел ладонью по лицу. Все было так неожиданно, так внезапно, что он растерялся.
        - А вот и ваше белье, Алексей Сергеич, идите в баньку, разогрели ее в самый раз… Там и пар, и полок, и венички, — снова входя в комнату, сказал Сеня.
        - Идемте, Александр Николаевич. Жизнь устроена так зло и непонятно, что удивляться ее сюрпризам нельзя, — сказал Булакович.
        ГЛАВА 22
        Прошло два дня, а Небольсин все никак не мог опомниться от впечатления, произведенного смертью Чегодаева.
        Рассказ Булаковича об отъезде вдовы генерала, о ее окаменевшем лице и тайных, скрытых от всех слезах не давали покоя капитану.
        Время шло, а боль не утихала, тем более, что, встречаясь с генеральшей Кохановой, женами Пулло и Клюге фон Клюгенау, он невольно вспоминал Евдоксию Павловну, и все, что окружало ее в те недавние, но уже безвозвратно далекие дни.
        О Чегодаевой, как и о самом генерале, здесь не говорили. Частые смерти на кордонах, набеги горцев на линию, ежечасная опасность и постоянные тревоги приучили всех недолго рассуждать о погибших, а тем более о такой необычной смерти, какая постигла петербургского гостя.
        Темой разговора были неудача и бегство в горы имама.
        А события тем временем развивались.
        Из Петербурга за подписью князя Чернышева пришел приказ всеми имевшимися у барона Розена силами в самые ближайшие недели начать наступление на Гимры и покончить с газаватом. Император Николай поручал Розену лично возглавить этот поход.
        Наступала золотая кавказская осень. Желто-зеленые леса, еще густые фруктовые сады теснились вокруг станиц. Обильный урожай винограда, арбузов и дынь радовал казаков. Всего было в изобилии; от пшеницы, проса и овса ломились переполненные закрома. Станичные общественные амбары с отборным, про запас, зерном были набиты донельзя. Овцы, свиньи, поросята — в хлевах. Индюки, куры, гуси гоготали во дворах… Табуны молодых коней паслись возле станиц. Ароматы сухого вишенья, яблок, наливок, варенья и соленья вились над хатами. Вина — пей не хочу, хоть залейся чихирем и брагой!.. Наступила пора давить виноград. Молодой маджар и начинавший бродить в чанах чихирь рекой разливались по селам, хуторам и станицам линии. Тут бы готовить гулянки, вести танцы, начинать свадьбы… а вместо этого готовься казак на «орду», иди в горы, добивай басурманов…
        И сытая казацкая злость охватила станицы… Злость, подогреваемая прошлыми разбродами и обидами и усиленная частыми походами войск. Казаки были сыты, пьяны, разгульны. Недавняя бескровная победа над мюридами разъярила их, особенно же тех, кто считал, что гололобые мешают казацкой вольнице и русским поселенцам спокойно и богато жить на этих благословенных землях.
        - Теперь не полютуют! — грозя в сторону гор, говорили есаулы.
        - Теперя дело к расчету идет… — повторяли казаки.
        Август подходил к концу.
        В Мехтуле произошел случай, какого не бывало уже несколько лет. Жители двух нагорных аулов перебили посланных к ним Гази-Магомедом мюридов, повесили наиба Хас-Магому и с оружием в руках напали на отряд, высланный против них Шамилем.
        К ним присоединились другие аулы, и вся Мехтула восстала против имама и обратилась к русским за помощью. То же произошло и в Казанищах.
        Небольсин только что вернулся от полковника Пулло. По тому, как спешно и необычно штаб выполнял приказания генерала, было видно, что экспедиция в горы будет совершена на днях. Небольсин писал указания начальникам дистанции, когда кто-то подошел к его столу.
        - Здравствуйте, майор, рад вас видеть, — поднимая голову, сказал капитан, увидев Кислякова.
        Майор был в полевой форме, при каске и шарфе.
        - Я тоже… Хоть и недолго были вместе, а полюбились вы мне, Александр Николаевич, — просто ответил Кисляков. — Пришел проститься.
        - Уходите?
        - Так точно. На заре мой батальон идет на тот берег Терека, а там по станицам к Кизляру, догонять полк. Зашел прихватить письмо к Порфирию, вашему побратиму. Их полк уже прошел Наурскую, идет к Николаевской.
        - Как полк? Разве и эриванцы здесь? — удивился Небольсин.
        - А как же! Разве барон Розен оставит в такие дни эриванцев? Они прибыли с ним, только он с кавалерией — сюда, а они походным порядком к Внезапной. Готовьте письмо Порфирию, я его, соленого черта, разыщу, и письмо передам, и о вас наскажу всякого.
        - Спасибо, дорогой майор, сейчас напишу. Вы присядьте пока. — И Небольсин быстро написал:
        «Дорогой мой друг и брат Порфирий! Я снова на Кавказе, уже два года. Искал тебя всюду, узнал, что ты за Тифлисом, писал неоднократно. Спасибо майору Кислякову, он рассказал о тебе. Поздравляю с чином и наградами. Служу в штабе при генерале Вельяминове, надеюсь, вскоре увидимся, так как генерал пойдет с главной колонной, с ним буду и я, Найду тебя, брат и друг, вспомним незабываемые дни 26-го года. Обнимаю. Твой Саша Небольсин».
        Капитан заклеил облаткой письмо, и, охваченный воспоминаниями, молчал.
        - Передам ему в самые руки, да еще за ваше здоровье выпьем, — услышал он голос майора.
        - Скажите, что я обязательно найду его в походе, а выпьем мы тогда втроем, — улыбнулся капитан, пожимая руку Кислякову. — До скорой встречи. Вы очень, очень пришлись мне по душе.
        - Оба солдаты, и оба на Кавказе, — крепко тряхнув руку Небольсина, ответил майор и, взяв письмо, скорым шагом вышел из штаба.
        Главнокомандующий Кавказским корпусом барон Розен через Владикавказ прибыл в Грозненскую крепость.
        Донские казаки, дивизион нижегородцев и три конные сотни грузинской дворянской милиции сопровождали его. Вместе с бароном прибыли генералы Вревский, Малинов и Бебутов.
        Грозная военным парадом и оркестрами встречала начальство. На следующий день военный совет из семи генералов и одиннадцати полковников почти целый день заседал в резиденции барона Розена, кстати сказать, находившейся в том самом особняке купца Парсегова, который недавно занимали Чегодаевы.
        Теплые августовские вечера были полны шума, гомона, жизни. Подолгу горели плошки, озаряя улицы. Конные казаки и ординарцы скакали по дорогам, увозя распоряжения совета. Обозы шли по левой, затеречной стороне, от станицы к станице. Внезапная и Темир-Хан-Шура заполнились людьми. Днем и ночью не прекращались передвижения русских войск, все ближе подходивших к предгорью дагестанских хребтов.
        Горцы внимательно следили за ожившим русским лагерем.
        - Завтра я отправляюсь с подполковником Клюге. Наш отряд через Чечню идет к Гимрам.
        - А я через два дня с отрядом Пулло на Леваши и оттуда тоже на Гимры, — сказал Небольсин.
        - Александр Николаевич, я человек не сентиментальный, наоборот, скорее сухой, аналитического склада ума… жизнь и ее уроки сделали меня скептиком и научили думать о вещах и людях без идеализации…
        - К чему все это? — спросил Небольсин.
        - А к тому, что единственный человек, кому я верю и готов быть другом и братом до конца дней, — вы. И не только потому, что выкупили у чеченцев и устроили мою судьбу здесь, конечно, и потому, но главное, Александр Николаевич, за то, что близки вы мне по духу, пришлись по душе так, как те, очень немногие, с которыми в декабре двадцать пятого года я вышел на Сенатскую площадь.
        - Полноте, Алексей Сергеевич, куда мне до этих святых людей! — пытался остановить его Небольсин.
        - Они не святые, они чистые, — взволнованно продолжал Булакович. — У меня была мать, теперь ее нет; нет и не было у меня брата или сестры. Я совершенно одинок, и, если б не вы, я б… — он замолчал, подумал и тихо признался: — Я не жил бы… не дорожил жизнью… Зачем мне она?
        Небольсин обнял его.
        - Остались один вы, Александр Николаевич. Я вижу в вас друга, брата, единомышленника, и это придает мне силы. Прошу вас, берегите себя. Смешно говорить это боевому офицеру, идущему на войну, но просить вас беречь себя буду.
        - Дорогой мой, спасибо за приязнь, за братскую тревогу обо мне. Будем оба беречь себя.
        - Будем! — коротко сказал Булакович.
        - Как вы думаете, погибнет имам и его газават в этом походе?
        - Наши силы огромны. Тремя-четырьмя колоннами мы идем. В истории и в жизни людей ничего не случается вдруг и внезапно. Существуют исторические законы, по которым из толпы всегда в нужную минуту выдвигается человек, объединяющий отдельные, разрозненные, порою даже запутанные идеи в одно целое. Особенно это относится к религиозным войнам. В случае гибели имама все повторится сначала.
        Утром в Грозную пришла оказия.
        Из Петербурга от Ольги и Надин было письмо, в котором кузины писали ему о разных столичных новостях, заканчивалось оно следующей фразой:
        «Весной будущего года Модест и мы, по советам врачей, едем на два месяца на Кислые Воды. С нами приедет и Евдоксия Чегодаева, с которой, после смерти ее мужа, мы сдружились еще больше. Прими от всех общий поклон».
        Небольсин улыбнулся.
        «Отвечу, когда вернусь из Гимр», — подумал он, и, положив письмо в ящик стола, запер его на ключ.
        В десятых числах сентября по приказу барона Розена почти три четверти действующего корпуса тремя колоннами двинулись в горы. Кавалерия Аргутинского-Долгорукова и пехотные части егерей остались в Левашах. Отряды аварской ханши без боя заняли дороги на Гимры, и казаки Кизлярского полка поднялись на Ханусский перевал.
        Без сопротивления вся кумыкская низменность и предгорья Аварии и Чечни оказались в руках русских.
        Мехтулинское общество признало власть русского царя. Даргинцы и лаки присоединились к ним. Владетель Кази-Кумуха Аслан-хан и таркинский шамхал продвинули свои войска в глубь горного Дагестана.
        Все, кому надоела война и кто разуверился в победе имама, тайно и явно отходили от него.
        Генерал от инфантерии барон Розен во главе большого шеститысячного отряда направился в Темир-Хан-Шуру; Клюге фон Клюгенау пошел по Малой Чечне, держа направление на Акуши и Гимры; Вельяминов, которому было поручено общее командование походом на Гимры, во главе центральной четырехтысячной колонны двинулся из Грозной в Дагестан. Конница Аслан-хана, татарская милиция и грузинские сотни, соединившись с кавалерией ханши, тесня малочисленные группы мюридов, шли на Гимры.
        Розен остался для общего руководства в Темир-Хан-Шуре. Русские не спеша, медленно, осмотрительно двигались вперед, почти без сопротивления занимая встречные аулы.
        Часть горцев отступила, остальные переходили на сторону русских, выдавая аманатов.
        К двадцатому сентября русские с трех сторон заняли ущелья и горы, окружавшие Гимры. Все дороги, связывавшие Гимры с Чечней и горными обществами Дагестана, были перерезаны.
        Началась блокада Гимр.
        ГЛАВА 23
        Был отдан приказ орудиям двигаться в глубь гор. Артиллеристы везли туры, фашины, доски, железные крюки — все то, что в скором времени должно было пригодиться войскам при штурме Гимр.
        По своему географическому положению Гимры были почти недоступны. Окруженное ущельями, опоясанное скалами и неприступными хребтами, это горное селение недаром было выбрано Гази-Магомедом как последнее убежище.
        Три тысячи защитников собрались в ауле и на подступах к нему. Лучшие, храбрейшие из храбрых, они дали клятву умереть, но не допустить русских в аул.
        «Только дождь может упасть с неба на Гимры, русским же никогда не дойти сюда», — сказал Гамзат-бек своим войскам, выдвинутым на западный склон горы Калау.
        Внизу бежал горный поток, оба берега которого занимали шестьсот пеших мюридов; на хребте Калау расположился лагерь Гамзата, насчитывавший еще пятьсот человек.
        Скалистую вершину правого берега Сулака занимали Шамиль и чеченский белед Умар с пятьюстами мюридами. Гимры находились от этого места приблизительно в четырех верстах дикого, хаотического нагромождения скал. Косогоры, обрывы, скопление нависших камней, водопады и стремительные горные ручьи, а подо всем этим ущелья с темными провалами между скал.
        Единственная тропинка вела отсюда к Гимрам. Она была крута и узка, то терялась меж камней, то снова появлялась над кручами. Облака низко шли над горами. Утренние туманы, ветер и резкий осенний воздух подчеркивали суровое величие гор.
        Уступы, крутизна, обрывы и, наконец, высеченные из камня переходы и ступени образовывали этот единственный путь в Гимры. Кое-где горцы перебросили над пропастями лестницы, шаткие, колеблющиеся, по которым могли пройти лишь пешеходы, да и то поодиночке. Встречались и такие места, где пятьдесят-шестьдесят шагов приходилось перепрыгивать с камня на камень. Наконец тропа спускалась к ущелью, окруженному отвесными, дикими скалами. Отсюда по ущелью тянулась уже сравнительно сносная дорога на Гимры. Здесь горцы построили три каменные стены и ряд завалов, преграждавших наступающим путь. За завалами залегли триста пеших лезгин, аварцев и чеченцев, на скалах сидели стрелки.
        11 октября генерал Вельяминов начал наступление из аула Коронай, через хребет и аул Акуши.
        В ночь на 20 октября войска левого фланга по приказу Клюге фон Клюгенау имитировали ночную атаку. Забили барабаны, заиграли рожки, раздались залпы, загорелись фальшь-огни, и, сидя под прикрытием скал, под навесами утесов, солдаты Апшеронского и Елисаветпольского полков с криками «ура» опоясали хребты Гимринских скал залпами ракет.
        И тотчас же отовсюду посыпался град камней, обломков скал, пудовых валунов. Камнепад длился около двух часов, и все это время русская пехота, изощряясь в хитрости, создавала впечатление идущих на штурм колонн. Запасы камней, заготовленных горцами, иссякли, и тогда разведчики-осетины и грузины дали две зеленые сигнальные ракеты.
        Пехота Клюге перешла в наступление.
        - Русские окружают Гимры, остались, лишь две дороги, не перерезанные этими нечестивцами, да проклянет их аллах, — входя в саклю, сообщил старшина.
        Гази-Магомед молчал.
        - Какие? — спросил Шамиль.
        - На Тилитль и Игали.
        - Готовы женщины и старики? — осведомился Гази-Магомед.
        - Да, имам. Все дети и больше половины женщин ожидают твоего приказа.
        - Пусть сейчас же идут, пока русские не закрыли и эти пути. Пусть уходят и старики… Им здесь нечего делать.
        - Не все хотят уходить. Разреши нескольким из них войти, они ждут твоего слова.
        - Я сам выйду к ним, — сказал Гази-Магомед и, сопровождаемый Шамилем и старшиной, вышел на улицу.
        Уже смеркалось. Горы сумрачно окружали аул. Веяло холодом, темнота быстро сходила на землю.
        Перед мечетью стояла толпа. Здесь были женщины — старые и молодые, некоторые из них держали на руках детей; другие, постарше, жались к матерям. Несколько стариков сняли папахи при виде имама.
        - Я с вами, братья, и с вами тоже, — обращаясь к женщинам, сказал Гази-Магомед, — Зачем меня позвали?
        - Имам… аул окружают русские. Мы хотим, чтоб наши дети и жены ушли вовремя отсюда. Нам легче будет сражаться с неверными, если будем знать, что семьи наши в безопасности, — выступая вперед, сказал один из мюридов.
        - Детей жаль, имам… Зачем им видеть то, что будет завтра… Пусть уходят, иначе наши руки будут связаны.
        - Имам, мы верим, святой человек, что русские не войдут в Гимры, но дети наша жизнь, будущее народа. Решай сам, как поступить: уйти нам с детьми или остаться с мужьями?.. Как рассудишь, учитель, так и будет, — сказала высокая, полуседая женщина, и остальные повторили:
        - Как скажешь, имам.
        Несколько десятков мюридов, местных и пришельцев из других аулов, молча ждали ответа.
        Горы уже затянуло темной пеленой, кое-где зажглись огни.
        - Женщинам, всем женщинам с детьми сейчас же надо уходить на Тилитль. И старикам тоже… Все, кто не в силах держать оружие, уходите. Именем пророка и во славу нашего святого дела разрешаю уходить… — громко сказал имам.
        Наступило молчание. Потом всхлипнули несколько женщин, кто-то истерически зарыдал, заплакали дети.
        - А ты, имам? Разве ты останешься здесь? — тихо спросили из толпы.
        И опять наступило молчание. Было слышно, как дышали сотни людей, жадно ловя ответ имама.
        - Я остаюсь здесь, братья. Уйдут только те, кто не в состоянии держать оружие. И довольно слов… уходить надо теперь же, пока русские не закрыли дороги.
        - Имам, что будет с тобой, если проклятые ворвутся в Гимры? Кто заменит тебя? — с беспокойством и тревогой выкрикнула женщина, что спрашивала его.
        - Делай свое дело, Салтанет… Уходи сейчас же и уводи остальных. Я не для того позвал на газават ваших сыновей и мужей, чтобы в тяжелые дни оставить их. Спешите, и да будет вам аллах защитой в пути, — закончил Гази-Магомед и пошел по тропинке, белевшей среди камней, вверх к позициям, занятым караулами и отрядами.
        С вершины скалы, нависшей над дорогой, далеко была видна вся местность.
        - Что, братья, какие вести?.. Далеко гяуры? — спросил имам, присаживаясь возле мюридов, наблюдавших за тропинками, ведшими на Коронай.
        - Русские идут с запада.
        - И с востока тоже… Их солдаты вчера заняли Хидатль…
        - Говорят, будто они тащат сюда и свои, богом проклятые, пушки. Правда ли это, имам?
        - Пушки сюда не дойдут, — уверенно ответил Гази-Магомед. — По таким кручам и обрывам русским не пройти… Будьте только преданы святому делу, не спите, наблюдайте за путями и… не берегите себя… Каждый, кто умрет в бою с неверными, уже через день будет у подножия аллаха…
        - Газават… Алла Аллагу!! — ответили мюриды.
        Гази-Магомед поднялся и долго смотрел в ту сторону, откуда ожидались русские.
        - Аллах с нами… и пророк не оставит нас, братья, — наконец произнес он и пошел обратно к аулу.
        Никто из сопровождавших его людей не произнес ни слова.
        Когда они подошли к мечети, женщин и детей уже не было. Человек сорок стариков, не пожелавших уйти из аула, толпились на площади.
        Наступало время ночного намаза.
        - Братья, настало время намаза, исполним его. Помолимся, чтоб аллах даровал нам победу, — предложил Гази-Магомед.
        Скупая осенняя луна озарила площадь, на которой молились мюриды.
        Гимры молчали. Не было обычного шума, предшествующего сну. Одни сакли были брошены, в других еле теплились огни. Там коротали ночь те, кто должен был утром сменить посты.
        Собаки беспокойно и испуганно тявкали по дворам.
        В сакле старшины расположился штаб имама. Туда время от времени приносили донесения от отрядов, занявших дороги, тропинки и проходы вокруг Гимр.
        Прибыли посланцы от Гамзат-бека, занимавшего своим пятисотенным отрядом Сулакское ущелье.
        «Русские не спешат, они медленно движутся с трех сторон. Их пешие части уже соединились возле Иргиноя… Их много… может быть, тысяч семь», — доносил Гамзат.
        На улице и во дворах спали мюриды. Оставленные жителями сакли были заполнены ими. Кое-кто бродил по аулу. На площади горели костры, возле которых грелись караулы и те, кому не удалось найти места в саклях.
        С окраины села потянуло печеными лепешками и чуреком. Это не пожелавшие уйти женщины пекли чеченские и лезгинские лаваши и варили хинкал. То там, то здесь мелькали искорки и с характерным посвистом звенела сталь. Это коротавшие ночь без сна мюриды точили кинжалы и шашки. Некоторые тихо переговаривались между собой. Иногда во сне кто-то выкрикивал невнятные слова, и опять тишина охватывала площадь, улицу и аул Гимры.
        Гази-Магомед и Шамиль сидели на простом, потертом паласе. Утомленный заботами, старшина заснул в углу.
        - Тебе надо было уйти, имам. Напрасно ты остался… Что будет с нами, если ты погибнешь?.. — тихо и тревожно говорил Шамиль.
        - Останется газават, останутся люди… А теперь ложись спать, русские близко, и нам нужен отдых, может быть, завтра его не будет, — заворачиваясь в овчинный тулуп, ответил имам.
        Полковник Пулло вел третью группу войск. Всю ночь по одному, по двое пробирался по ущелью его отряд. Старослуживые солдаты, отлично знавшие повадки и тактику горцев, волонтеры, не раз ходившие в дальние походы, шли впереди. С ними двигались осетинские и грузинские пешие команды, умевшие ходить по крутизнам и ориентироваться в любой обстановке. Они несли штурмовые лестницы, веревки, крючья. Ноги большинства из них были обуты в мягкие козловые чувяки, сапоги офицеров подбиты гвоздями или шипами. Гранатометчики и отличные стрелки шли вместе с осетинами, бесшумно карабкаясь по скалам и откосам, откуда спускали веревки, по которым взбирались и остальные. Разобранные пушки на себе тащили батарейцы. Лотки с ядрами, картечью и порохом передавали из рук в руки. Под огнем засевших на крутизнах мюридов целый день медленно, безостановочно двигался отряд Пулло, шаг за шагом, сажень за саженью приближаясь к Гимрам.
        Аул был недалеко. Огонь горцев усилился, все чаще осетинам и грузинам приходилось вступать в рукопашную, сбивая засады и заслоны на своем пути. Тропинки, по которым вот уже третьи сутки пробирался отряд, то уходили ввысь, туда, где царили орлы и низко над головами плыли облака, то неожиданно спускались вниз, теряясь в камнях или исчезая под низвергающимися водопадами.
        Пулло, особенно ненавидимый горцами, хорошо знал местность, по которой вел свой отряд. Он здесь не впервые. Еще при Ермолове, в чине майора, пешком прошел от Акушей до Гимр, занося на топографическую карту рельеф и общую конфигурацию местности, тропинки, естественные препятствия. Теперь эти кроки пригодились ему.
        Небольсин, шедший с осетинами впереди пехотных рот, с восхищенным изумлением смотрел, как осетины и грузины, словно козы перескакивая с камня на камень, перепрыгивая через трещины и узкие изломы скал, под огнем мюридов все шли и шли, отстреливаясь или сшибаясь с ними в шашки.
        - Вашсокродие, вас командир, полковник Пулло, просят, — нагоняя капитана, сказал солдат. — Они во-он под тем камнем ожидают.
        Небольсин повернул назад, под навес огромной скалы, где расположился Пулло.
        - Александр Николаевич, прежде всего не отрывайтесь. Эти лихие азиаты обойдутся без вас, они местные, прекрасно знают мюридов, вас же любой чечен или тавлинец возьмет на прицел… Тут главное — сноровка и опыт… Ну, не сердитесь, я знаю, что вы кавказский офицер, немало ходивший по горам… — засмеялся Пулло. — Дело в следующем. Впереди, вон на тех утесах, как мне донесли осетины, возле огромных куч камня, обломков скал и валунов затаились мюриды, даже их бабы. Как только мы войдем в ущелье, эта банда обрушит на нас сотни пудов камней, град обломков… Я приказал разведке завязать огневой бой, отстреливаться, тревожить противника, но отряду остановиться здесь. Осетины и казаки, грузины и наши дозоры будут двигаться, вводя в заблуждение горцев, а ночью мы устроим спектакль…
        - Какой? — заинтересованный словами Пулло, спросил Небольсин.
        - А вот увидите, пока не скажу даже вам, чтоб не портить впечатления. Фокус, каким научила меня здешняя служба, а пока оставайтесь с нами. Утром сюда должна подойти пехота, целая бригада Коханова. Я попрошу вас доложить генералу обстановку, которая сложится за ночь, и вместе с ним двинуться за нами, на аул. Надеюсь в Гимрах распить с вами кизлярского чихирю.
        - И чем скорей, тем лучше! — ответил Небольсин, стараясь понять, что за «фокус» приготовил мюридам Пулло.
        Уже стемнело. Ущелье затянуло прохладой и сумраком. На откосах и скалах пощелкивали выстрелы, время от времени передовые дозоры присылали донесения полковнику, а разведка углублялась все дальше к аулу.
        Небольсин закусил хлебом и сыром, вздремнул на камне возле Пулло. Он несколько раз просыпался от холода и сырости, охватывавшей его. Под скалами жались друг к другу солдаты. Туман, белесый и густой, висел над скалами. Не было ни луны, ни звезд. Гнетущая, мрачная тишина среди нагромождения скал подавляла людей. Не слышно даже обычной стрельбы. Все мрачно и тоскливо.
        - Который теперь час? — негромко спросил Небольсин.
        - Начало четвертого. Скоро начнем «тамашу», — послышался рядом голос Пулло. — А вы что не спите? Продрогли?
        - Насквозь. Эта проклятая сырость…
        - Нам еще ничего, мы внизу да под скалами ночуем, а вот каково нашим разведчикам да осетинам… они ведь там, на сырых камнях, под ветром, притаились.
        Кто-то из солдат задвигался, кто-то хрипло кашлянул и опять наступила тишина.
        - Ну, братцы, готовься. Передай голос по отряду, да не криком, а потихоньку… Пусть по моей ракете начнут…
        - Слушаюсь, есть передать по отряду! — послышались тихие голоса, все удаляясь и умолкая.
        - Господа офицеры, по своим местам! Барабанщикам по сигналу бить атаку, горнистам изо всей мочи — «поход», ракетчикам открыть огонь по утесам. Самим — ни с места, ни шагу, пока не отдам приказа! Понятно?
        - Так точно! Все на местах, все как бы в атаке…
        - Именно. А теперь по ротам и батальонам. Как взлетит красная ракета, начинайте спектакль, — отпуская офицеров, закончил Пулло.
        Только теперь Небольсин понял «тамашу», которую готовил мюридам старый кавказский волк Пулло.
        Прошло двадцать минут. Скоро над горами должен был наступить рассвет. Через час-полтора проглянет и солнце.
        - А ну, давай ракету, да цель ее повыше, чтоб о скалы не зацепило. Вторую можешь пускать куда хочешь… С богом! — вставая, приказал Пулло.
        Сверкнули, рассыпаясь яркими цветными брызгами, ракеты. И сейчас же, как и на участке полковника Клюге, с вершины утесов, со скал полетели в долину, на тропинки, в ущелья груды пудовых камней, с грохотом и треском низвергавшихся с высот.
        Солдаты кричали «ура!», слышались резкие команды офицеров, били барабаны, трещали выстрелы, рвались вверху уже не сигнальные, а боевые ракеты… Гул и треск, грохот и пальба продолжались свыше часа. Наконец все стихло. Сверкнули две белые и одна красная ракеты. Это разведчики сообщали, что горцы сбросили все свои запасы камней и что путь к аулу свободен.
        - Три красные ракеты! Трубачи, играй «атаку», барабанщики — «поход»!..
        Полковник снял фуражку, перекрестился.
        - Всем ротам на штурм!..
        Одновременный штурм Гимр с запада, востока и юго-запада начался.
        ГЛАВА 24
        Подъем кончился. Внизу белела узкая лента реки, слева от тропинки из-под нависшей многопудовой скалы бежал родничок; другой скатывался прямо из расщелины; третий, звеня и прыгая по откосам, сливался с ними и уже шумным водопадом низвергался в долину.
        Солнце поднималось из-за гор, и белесые, пронизанные его лучами облака проплывали в небе.
        Солдаты, перескакивая с камня на камень, цепочкой потянулись к утесам, на которых уже хозяйничали осетины.
        Частая стрельба в ущелье не утихала, по-видимому, куринцы сблизились с мюридами Гамзата, и бой все сильнее разгорался на западных склонах Акуши. Но здесь, на высотах, занятых апшеронцами и грузинско-осетинской милицией, было сравнительно тихо. Редкие, одиночные выстрелы нарушали тишину, да слышались голоса подходивших солдат.
        - Ребята, руками не дотянете, обождите, подойдут эриванцы, тогда на веревках втянем наверх орудия, — убеждал солдат пехотный поручик.
        - А может, мы сами управимся, — пытаясь оторвать пушку от земли, ответил кто-то.
        - Да зачем?.. У эриванцев и веревки, и крючья, и лестницы для перелаза заготовлены.
        При слове «эриванцы» Небольсин вспомнил Гостева.
        «И он должен быть здесь. Вероятно, майор Кисляков передал ему мое письмо», — подумал капитан и остановился, поджидая показавшихся на тропинке солдат с желтыми погонами.
        «Они, эриванцы. Хорошо, если б вдруг встретил Порфирия, — подумал он. — Да где там… Их здесь четыре батальона. Кто знает, какие роты идут сюда, а какие пошли в обход…»
        Апшеронцы прошли утес. За скалами грохнул выстрел, другой, и опять все затихло, лишь натруженные солдатские голоса да тяжелое дыхание уставших от подъема людей слышались отовсюду.
        - Эриванцы? — спросил Небольсин коренастого унтера, шедшего впереди длинной, вытянувшейся в цепочку шеренги.
        - Так точно, они самые, непобедимые! — весело и озорно ответил унтер.
        - Не знаешь ли, братец, штабс-капитана Гостева, командира, точно не знаю, какой роты, вашего полка?
        - А как же! — оживляясь, сказал унтер. — Нашего батальона, командир девятой роты, а мы, вашскородь, десятой…
        Подходившие солдаты, пользуясь случаем, останавливались передохнуть, вслушиваясь в разговор.
        - Дак они за нами идут, этой же дорожкой движутся. Вы, вашскородь, обождите тут, они и подойдут со своей ротой…
        Громкий выстрел в упор прервал слова солдата.
        Небольсин пошатнулся и ничком упал на тропинку.
        Из-за выступа скалы выскочил с дымящимся ружьем горец, за ним второй.
        - Коли его, бей его, злодея!.. — разом закричали солдаты, и унтер, точно на ученье, с размаху ударил первого мюрида штыком с такой силой, что трехгранное острие выскочило из-под лопатки горца. Второй был заколот тут же.
        - От гадина, убил офицера! — пиная еще дергавшегося в конвульсиях горца, сказал унтер.
        - А молодой какой, ему и шашнадцати не будет, — с удивлением произнес кто-то из солдат, разглядывая безусое, мальчишеское лицо убитого.
        - Их всех кончать надо, что малого, что старого… Сволочь проклятая, сосунок поганый!.. Молоко на губах не обсохло, а они, гляди, какого человека убили, — с ненавистью сказал унтер.
        Солдаты все подходили и подходили. Тут были только эриванцы разных рот, смешавшиеся в этом походе.
        - Чего случилось? Кто стрелял? — спросил фельдфебель, глядя на лежавших мюридов.
        - Да вот, орда офицера нашего погубила…
        Подошли и офицеры.
        - Кого это?
        - Не могу знать! Они только что про капитана Гостева спрашивали, а из-за камней эти паскуды… — начал было унтер.
        - Гостев, эй, Порфирий!.. Сюда капитана Гостева! — закричали офицеры.
        Сзади, из цепочки подходивших эриванцев, поспешил офицер.
        - Я тут… В чем дело? Кому понадобился? — заговорил он, но тут взгляд его упал на лицо лежавшего у дороги человека. — Господи! — закричал он. — Неужели Небольсин?.. Саша, брат мой, друг пожизненный, неужели… — Он замолчал, не решаясь выговорить рокового слова и не в силах оторвать взгляда от бледного, с начинавшими синеть губами лица. — Вот и свиделись… — С рыданием в голосе сказал он.
        - Отойдите, господа, в сторону, дайте осмотреть, — появляясь из-за спин сгрудившихся офицеров, произнес запыхавшийся лекарь.
        - Антон Ефимыч, друг, родной ты мой, посмотри его… Может, жив будет… — умоляюще просил Гостев.
        Все молчали.
        Часть солдат медленно тащилась по тропинке вверх, другие дожидались офицеров.
        - Навряд ли, — качая головой и поднимаясь с колен, ответил лекарь. — Глядите, какая рана. Его, видно, не пулей, а куском свинца или железа ранили… У этих азиятов есть такие самопалы, что всяким дерьмом да ломом заряжают. Да и место скверное… чуточку повыше сердца. Вряд ли выживет, господин капитан, — с профессиональным равнодушием закончил лекарь.
        Порфирий стащил с головы картуз, дико оглянулся по сторонам и скорбно сказал:
        - Прощай, браток Саша… Свиделись…
        Кругом, обнажив головы, крестились солдаты.
        За хребтом грянули выстрелы. Послышались ружейная и пистолетная стрельба, хриплые крики сражающихся.
        - Вперед! — надвигая картуз на голову, закричал Гостев. — Барабанщики, бей «поход», вперед, соколики!.. — И, размахивая шашкой, он побежал к перевалу.
        Отряд Гамзат-бека, защищавший западные склоны Калау, огнем русских пушек был сбит к ущелью. Солдаты-бутырцы, захватив вершины Калау, кололи штыками отчаянно отбивавшихся мюридов. Слева, оттуда, где стояли отряды галашевцев и акушинцев, пробилась русская пехота. Это два батальона тенгинцев во главе с полковником Тархановым по трудно проходимым тропам обошли фланг Гамзата и атаковали с тыла галашевцев, беспечно взиравших на развернувшийся в стороне бой. За пятнадцать-двадцать минут и акушинцы и галашевцы были смяты и обратились в бегство, бутырцы преследовали их, а тенгинцы устремились к Гимрам.
        Бежавшие галашевцы и акушинцы оголили фланг позиции, занятой Гамзатом. Огонь русских становился все сильнее. Прорвавшиеся грузины и осетины завязали рукопашный бой, а смешанная конница шамхала вместе с Аслан-ханом и его татаро-кумыкской милицией ворвалась в образовавшийся прорыв. Сбитые с гребня мюриды, отступая, напоролись на батальон Куринского полка. Два русских орудия фланговым картечным огнем обстреляли горцев. Первыми не выдержали даргинцы, они побежали к выходу из ущелья, за ними отошли чеченцы. В разгар боя картечь разорвала их предводителя Хас-Султана. Чеченцы, подобрав убитых и раненых, отступили.
        Неудача Гамзата открыла русским отрядам путь на Гимры. Генерал Сокольский повел свою бригаду в прорыв. Спустя полтора часа солдаты Тенгинского и Елисаветпольского полков замкнули окружение Гимр и соединились с апшеронскими, эриванскими и бутырскими батальонами. Осыпаемые пулями и картечью, горцы заметались по ущелью.
        Напрасно Гамзат с шашкой и кораном в руках бросался навстречу осетинским и грузинским волонтерам. Все было кончено.
        Мюриды, найдя незакрытый проход в сторону Судака, бегом пустились к нему.
        Над Гимрами рвались гранаты. Над Гимрами клубился дым. Аул сотрясала непрерывная пальба, взрывы кегорновых и ручных гранат. Дым от пожарища, стелясь по кручам и утесам, спускался к ущелью; грохот и шум все росли…
        Русские солдаты полностью овладели высотами над аулом.
        Гамзат, обезумев от гнева и отчаяния, бросился вперед, но его оттащили сильные руки мюридов.
        - Сохрани себя, наиб… бесполезно гибнуть понапрасну.
        Гамзат неподвижно воззрился на пылавший аул, на все разгоравшееся пламя. Вдруг он выронил шашку, обхватил руками голову и застонал. Лающий, прерывистый не то плач, не то вопль вырвался из его горла.
        - Скорей, скорей, гюрджи[72 - Грузины.] и иры[73 - Осетины.] уже бегут по ущелью… Еще немного, и путь к спасению будет отрезан… — подбегая, крикнул один из мюридов.
        Подхватив несопротивлявшегося, обмякшего, безмолвного Гамзата под руки, мюриды побежали к Судаку. К вечеру его, потрясенного и онемевшего от горя, мюриды привезли и укрыли в ауле Тилитль.
        Прапорщик Булакович, прикомандированный на время боев за Гимры к полку Тарханова для связи со штабом, вместе с атакующими ротами спускался к аулу, когда на противоположной от них стороне показались русские солдаты. Это были куринцы и апшеронцы, впереди которых шли осетинские и грузинские волонтеры.
        Артиллеристы устанавливали на косогоре пушки. Два ракетных станка открыли огонь по аулу.
        - И как солдатики пронесли их через кручи? Таперя крышка, ни один не убегет, всем загородка будет.
        - Гляди, гляди, а во-он и казаки гору захватили, — возбужденно и радостно перекликались солдаты.
        - Не зевай… Вперед! Не останавливаться! — кричали взводные.
        - Вперед, вперед, не робей, ребята, им конец!.. — кричали офицеры.
        Обгоняя друг друга, стреляя на ходу, смешавшись воедино, бежали к аулу бутырцы, апшеронцы, казаки.
        Одна из пушек открыла огонь по аулу, другую наспех собирали батарейцы.
        - Быстрей, быстрей… — подгонял их офицер, суетясь возле готовящихся к стрельбе батарейцев.
        В центре села задымились разрывы гранат. Из-за каменных стен многочисленных завалов и засек стреляли защитники аула. Человек полтораста мюридов бросились на ворвавшихся в село солдат.
        Булакович смотрел, как рубились, падали, гибли люди, с каким ожесточением шел рукопашный бой.
        «Где сейчас Небольсин? Не дай бог попасть ему в такую перепалку», — тревожась, подумал он. А сам вместе со всеми бежал туда, где новые толпы мюридов, выбегая из-за завалов, беспорядочно, жестоко и разрозненно рубились с русскими.
        Первая атака бутырцев и батальона Тенгинского полка была отбита мюридами. Весь аул сотрясался от залпов и опоясался пороховым дымом.
        Из бойниц, из-за каменных стен, утесов и завалов, засек и холмов — отовсюду стреляли горцы. Человек двести бросились в шашки на прорвавшихся сквозь огонь солдат.
        И вторая атака русских была отбита, но пехота все шла и шла. Спешенные казаки, драгуны, осетины, кумыки, грузины заняли холмы и утесы, возвышавшиеся над Гимрами.
        Еще три орудия, доставленные через крутизны, были собраны артиллеристами; более ста лотков с ядрами, порохом и гранатами принесли на себе солдаты.
        И третья атака была отбита, но пушечный огонь русских уже поджег несколько саклей и разметал стены и завалы защитников Гимр.
        Полковник Клюге подтянул резерв к самой окраине аула, а пехота Пулло и егеря Коханова вплотную подобрались к Гимрам.
        Уже третий день шел бой. Ни один мюрид не мог прорваться на помощь имаму. Все дороги были перехвачены русскими.
        Ночью третьего дня прибыл и Вельяминов. За ним шел батальон Елисаветпольского полка. С западной стороны и с вершин Акуши спустились пять рот Бакинского полка с четырьмя горными орудиями.
        На утро четвертого дня был назначен генеральный штурм аула. Окруженные со всех сторон, Гимры готовились к решительной атаке русских.
        Булакович, посланный для связи со штабом генерала, шел вместе с украинцами и милицией таркинского шамхала.
        С тех пор как Булакович ушел из Внезапной, он ничего не знал о Небольсине. Тяжелый путь через горы, постоянный огонь противника, засады, нападения на отставших солдат тревожили его. Почти всюду, где только было можно, он спрашивал о своем друге, но в общей сутолоке перемешавшихся на походе войск никто не слышал не только о Небольсине, но даже о том, где находятся Вельяминов, его штаб и генералы. Каждая часть, несмотря на общий план и диспозиции штаба, действовала самостоятельно, в отрыве от соседей, зачастую даже и не ведая, кто соседи и какая задача стояла перед ними.
        Утро четвертого дня было поначалу туманным и серым, настолько затянутым пеленою похожего на вату тумана, что по приказанию командиров частей барабанщики каждые четверть часа били сбор, а горнисты играли сигналы, чтобы бредущие в полумгле солдаты знали направление.
        Стрельба прекратилась. И горцы, и русские понимали, что передышка эта короткая и, как только рассеется туман, начнется новый штурм аула.
        Булакович стоял у орудий, направленных на Гимры. Аул был рядом, но за белесой мглой не чувствовалась жизнь. Казалось, все замерло, лишилось голоса и звуков. Однако тишина была обманчивая, настороженная. Везде — и возле орудий, и впереди, и по бокам, и сзади — были солдаты, казаки, волонтеры. А впереди… держа палец на курке, затаились мюриды.
        Около восьми часов утра туман расступился в нескольких местах, пополз в стороны, обнажая горы, хребты, аул. Из-за гор выкатилось веселое, совсем не октябрьское солнце, холод спал, и озябшие за ночь солдаты приободрились.
        Позади батареи взлетели ракеты — зеленая, белая, красная… По тропинкам, с холмов и утесов, занятых тенгинцами, побежали солдаты.
        Штурм Гимр начался.
        Вельяминов, стоя в восьмистах метрах от околицы Гимр, наблюдал за боем.
        Пулло атаковал с запада, Клюге — с северо-востока, а Коханов, Сокольский и Аргутинский — с холмов Калау.
        Булакович видел, как пробежали вперед солдаты, как надрывались в криках «в атаку», «на штык», «вперед» офицеры.
        Пушки, не переставая, без прицела и наводки били по аулу. Каждое ядро, каждая граната попадали в цель. Аул был велик. На его улицах и плоских крышах саклей толпились горцы.
        Вот, засучив рукава, подоткнув полы черкесок, защитники аула бросились на солдат, уже ворвавшихся в Гимры.
        Булакович пошел вперед. Его обгоняли солдаты разных полков и рот, возбужденно крича «ура».
        По данным русской разведки, в Гимрах скопилось до трех тысяч мюридов, съехавшихся со всего Дагестана и Чечни, чтобы защитить аул и имама. Но сведения эти были неверны.
        После разгрома отряда Гамзата, бегства акушинцев и галашевцев силы имама сократились приблизительно на тысячу человек. Чеченский отряд, около шестисот человек, защищавший подступы к аулу, был сбит русскими с хребтов Акуши и, отрезанный от своих, ушел в ночь перед генеральным штурмом Гимр. В окруженном ауле оставалось не более тысячи — тысячи ста защитников, но это были мужественные люди, поклявшиеся умереть, но не отдать Гимр русским.
        Вельяминов бросал новые и новые батальоны. Резервы подходили ежечасно и с ходу вступали в бой.
        Уже пять часов шло сражение. Обе стороны не раз сходились в рукопашной. Первая полоса засек и завалов была захвачена; на второй рубились терские казаки, осетинские сотни Туганова и кумыки Арслан-бека.
        - Перенести огонь по саклям! Бить картечью по крышам! — приказал Вельяминов.
        Клюге сам повел бутырцев и эриванцев к мечети, где скопились главные силы горцев.
        Пулло с тенгинцами, куринцами и спешенными донцами захватил весь передний фас защиты Гимр.
        Вельяминов бросил вперед еще три роты куринцев и перенес свой штаб в аул.
        Еще четыре горных орудия открыли картечный огонь вдоль площади и улицы, разделявшей Гимры на две части.
        Булакович глядел на мечущиеся в дыму и пламени фигуры, смутно различая горцев и русских. Дым то заволакивал аул, то, растекаясь под ветром, открывал жестокую, страшную картину резни. Увлекаемый рвавшимися вперед солдатами, он незаметно для себя очутился на мечетской площади. Высокая трехъярусная башня, похожая на суживающийся кверху квадрат, возвышалась над гудеканом.
        - Имам, ты должен уйти из аула. Русские окружили нас… Лучше, если б ты своевременно ушел, — сказал Шамиль, когда Гази-Магомеду донесли, что Гамзат разбит и отрезан, а чеченцы и даргинцы бежали.
        - Я призвал народ к газавату, и я должен быть с ним.
        - А если тебя убьют?
        - Сейчас не время, брат мой Шамиль, думать об этом. Все мы смертны.
        Мюриды радостными криками встретили Гази-Магомеда.
        - Шамиль, возьми отсюда сколько можно бойцов и бегите вперед! Проклятые гяуры прорываются к площади, — крикнул имам.
        Человек шестьдесят мюридов бросились за Шамилем к мечети, где с трудом сдерживали натиск русских горцы.
        Взяв последний резерв, сто — сто двадцать человек, имам под огнем русских пушек перебежал улицу навстречу эриванцам, прорвавшим и вторую линию завалов.
        Пожилой солдат в огромной потертой папахе, бежавший рядом с Булаковичем, застонал и, роняя ружье, свалился поперек дороги. Охваченные пылом боя, мимо пробегали другие, не останавливаясь и даже не глядя на упавшего товарища.
        Прапорщик нагнулся над ним. Солдат еще был жив; широко открыв рот, он хрипло дышал, дергаясь всем телом.
        - Вперед, вперед!.. Не задерживаться!.. — прогремело над ухом Булаковича.
        Прапорщик выпрямился и поспешил дальше.
        Солдаты уже хозяйничали в половине аула. Стреляли в оконца, швыряли внутрь дымно рвавшиеся ручные гранаты…
        И опять команда «Вперед, вперед!» гнала их дальше, к мечети, к площади, к боевой аульской башне, где кипел бой.
        Окраины Гимр были взяты русскими. Желтые, красные, синие околыши и погоны, папахи, бешметы и черкески — все перемешалось, а с тропинок сбегали и сбегали новые толпы солдат, заполняя обреченный, но все еще не покоренный аул.
        Завалы были разрушены. Защитные стены, преграждавшие проходы между засеками, взорваны.
        Уцелевшие мюриды отступали к саклям, бой растекался на отдельные стычки, весь аул стал местом рукопашной резни.
        Шел уже седьмой час штурма, а Гимры еще были не полностью в руках русских.
        Гази-Магомед, раненный пулей в плечо, не покидал поля боя. Отступая в глубь аула, он сдерживал русских, окружавших площадь. Натиск солдат был так силен, что мюридам, бившимся вместе с имамом, пришлось отойти к башне.
        Гази-Магомед оглядел людей. С ним было не более сорока человек, остальные пали, защищая завалы.
        Не лучше и на других участках. Всюду сверкали штыки и гремело русское «ура». Было ясно, что Гимры падут.
        Мюридов осталось так мало, что через час некому будет защищать аул. Разрозненные группы то в одиночку, то по трое-четверо дрались тут и там, но их заливало солдатское море…
        Русские стреляли вдоль улицы из захваченных саклей, из развороченных завалов. Две пушки, установленные на углу, ударили картечью слева от того места, где еще недавно шел рукопашный бой. Единорог и две ракеты свинцом и огнем брызнули по площади.
        Мечеть, которую обстреляли гранатами, задымилась и медленно повалилась набок.
        - В башню!.. Скорей!.. Русские заходят со всех сторон!.. — закричал кто-то.
        На площадь ворвались егеря. Солдаты Тенгинского батальона отрезали небольшую группу мюридов.
        - В башню! — крикнул Гази-Магомед, и шестнадцать оставшихся в живых защитников аула вбежали в старую темную башню, поднимавшуюся над площадью.
        Гази-Магомед, Шамиль, чеченец Саид-бек из аула Гойты, андийский старшина Магома, будун аула Гимры Таштемир и мулла Бештемир-эфенди из аула Чох. Остальные десять из разных мест.
        Мечетская площадь быстро заполнялась солдатами.
        Вельяминов передвинулся еще ближе к центру Гимр, расположив свой штаб в северо-западной части аула.
        Пулло, Клюге, генерал Сокольский, полковники Тарханов и Вревский методично, сакля за саклей, выбивали мюридов из дворов и подвалов.
        Закапчивался восьмой час штурма Гимр. Кровавая драма подходила к концу, но выстрелы и взрывы гранат еще раздавались по аулу.
        Булакович стоял возле разметанного ядрами завала, дописывая донесение в штаб.
        Суматоха вокруг не затихала. Солдаты, опьяненные боем, охваченные сознанием победы, стреляли, кричали… Некоторые чему-то смеялись, неестественно громко перекликаясь между собой.
        Орудия уже не били по Гимрам.
        - Гляди, гляди, в башню побегли… поховались в башне. Эй, ребята, остерегись!.. — закричали солдаты, видя, как несколько мюридов, отстреливаясь, вбежали в башню.
        Прапорщик перестал писать. Зрение не обманывало его, он ясно видел, что среди горцев, скрывавшихся в башне, был имам.
        - Ховайтесь за сакли… ожгут гололобые! — закричали казаки появившимся на противоположной стороне площади солдатам.
        Из башни грянули выстрелы, пополз пороховой дымок, из щелей и бойниц высунулись стволы ружей.
        - Окружай с поднизу, с поднизу…
        Три орудия били с близкого расстояния по башне. От нее отваливались куски щебня и ссохшейся глины, белесая известковая пыль поднималась и опадала там, куда врезалось ядро.
        - Эти башни строились навечно… Их по нескольку раз доделывали и перестраивали. Я знаю их, это родовые, какой-нибудь знатной фамилии. Они на извести да яичном желтке замешаны, — с досадой сказал батарейный капитан, после того как три ядра, одно за другим, ударились о замкнутые изнутри, окованные железом двери.
        Картечь щелкала по бойницам, откуда метко стреляли мюриды, не давая солдатам приблизиться к башне, но под ее стенами уже скопилось человек тридцать русских.
        - Давай горн!..[74 - Минный заряд.] Тащи сюда горн! — командовал усатый фельдфебель. — Сейчас мы закладку сделаем. Мало не будет…
        - Подкапывай отсюда, глубже, глубже, да мину закладывайте не так… Куда вы ее стоймя кладете? — надрывался минер-поручик. — Боком ставьте… Вот так, еще левей… Давай и второй горн сюда. Вот его ставь на попа, как первый рванет — вторая мина сама собой взорвется, и второй удар будет уже по диагонали.
        - Так точно… мало не будет, сомнет башню… — пробормотал фельдфебель, закладывая в подрытую под стеной яму второй горн.
        Оба фугаса были большой силы. Солдаты, не обращая внимания на пальбу и крики, осторожно и деловито готовили заряды.
        В полутемной комнате второго яруса, освещенной лишь заглядывавшими через бойницы и узкое оконце лучами солнца, было девять мюридов. Двух убитых и двух тяжелораненых отнесли наверх. Внизу, на защите ворот, — трое.
        Имам, Шамиль, аульский будун стояли у окошка, пятеро стреляли по русским, шестой заряжал ружья и пистолеты.
        В помещении было сумрачно, пахло сыромятными ремнями, хлебом и вареным мясом. Сизый, пороховой дым стлался по потолку и выходил через бойницы и верхний ярус наружу. Иногда сотрясалась и скрипела дверь. Это очередные ядра поражали ее.
        - Весь аул в руках неверных. Гимры пали, — тихо сказал будун, глянув в бойницу.
        - Аллах не дал нам победы… Наши грехи велики… Много чистых душ ушло к его подножию, — прошептал Гази-Магомед.
        - Имам, русские занимают все пути… Их окаянные солдаты долбят землю и камни под башней. Они взорвут ее. Мы здесь как в мышеловке… Что делать? — проговорил Шамиль.
        - Надо умирать, братья!.. Умирать за веру, за газават! Мы не бабы, мы — шихи!.. Первым выпрыгну я, за мной — Шамиль, затем ты, Таштемир, — обратился к будуну Гази-Магомед. — Как только мы бросимся отсюда на русских, стреляйте все! Стреляйте, не жалея ни себя, ни нас… Затем прыгайте сами… Не все погибнут, кто-нибудь да прорвется… — убежденно сказал имам.
        Он засучил рукава черкески, расстегнул бешмет, обнажил шашку и, взяв в левую руку пистолет, крикнул:
        - Аллах поможет храбрым!.. Ля илльляхи иль алла!.. — и выпрыгнул через широко распахнутое боковое окно башни.
        Булакович неподвижно стоял на том самом месте, откуда увидел Кази-муллу. Прапорщик ошеломленно смотрел на башню, вокруг которой роились сбегавшиеся отовсюду русские солдаты.
        «Значит, он здесь, не ушел… остался с другими, — взволнованно думал Булакович, не сводя глаз с бойницы. — Он погиб…» — с тоской подумал прапорщик, восстанавливая в памяти выражение глаз, строгое и вместе с тем доброе лицо Кази-муллы.
        Везде: и в Черкее, и под Внезапной, и при последней встрече с ним в чеченском хуторке — чувство благодарности и восхищенного уважения к этому человеку не покидало Булаковича.
        - Он погиб… уйти уже невозможно, — глядя на саперов, закладывавших мины под башню, тихо проговорил он.
        - Вашбродь, остерегитесь, они оттеда в упор бьют… Назад, назад, вашбродь!.. Сюда идите, тут за саклями лучше!.. — кричали солдаты, видя, как прапорщик стремительно шагнул вперед и побежал к башне.
        - Молодец! — одобрительно сказал один из солдат. — Прямо под огонь кинулся, и ничего… уцелел.
        - Его счастье, а дуром лезть не годится… — сердито ответил кто-то из солдат, тщательно прицеливаясь в окутанную дымом бойницу.
        Но прапорщик не видел опасности, как не слышал и возгласов солдат. Его бросило на опасный, необдуманный шаг чувство, какое бывает у людей, кидающихся в огонь или в воду, желая спасти или защитить близкого, родного человека.
        - Эй, эй, в сторону!.. С ума сошли, что ли?! — подбегая к нему, закричал поручик-сапер. — Скорей за угол, за камни… Сейчас мины взорвутся, — и, увлекая за собой ошеломленного, полного бессильного отчаяния Булаковича, офицер крикнул: — Ложись!..
        Прапорщик как вкопанный стоял на месте, кажется, даже не слышал сапера. Он видел, как из бокового окна показался имам, как взлетела над солдатскими штыками его фигура, как десяток штыков остервенело кололи распростертое на земле тело Кази-муллы.
        - Туши запалы, заливай огонь! — вдруг неистово закричал саперный поручик. — Не давай взрыва!.. Они, как тараканы, сами кидаются из башни!..
        Солдаты, кто забрасывая землей, кто затаптывая ногами, погасили взрывные шнуры. Они глядели на свалку, возникшую под стенами башни, где пехотинцы вместе с казаками и горскими добровольцами добивали прыгавших из башни мюридов.
        Вслед за имамом выпрыгнул Шамиль, за ним аульский будун, затем чеченский мулла Бештемир-эфенди.
        Оставшиеся в башне открыли пистолетный и ружейный огонь. Они, не прячась, высунулись из окна и стреляли из пистолетов в гущу солдат, окруживших Шамиля.
        Один из тенгинцев всадил штык в грудь муллы, другой ударил штыком Шамиля. Шамиль с размаху разрубил ему голову и вторым ударом опрокинул набегавшего на него грузинского волонтера. Штык выпал из раны, и Шамиль, срубив еще одного солдата, бросился по улочке. За ним кинулись двое солдат, но будун, бежавший следом, убил одного, другой отскочил в сторону и выстрелил в Шамиля. Пуля сбила папаху. Будун из пистолета уложил и этого солдата и побежал за Шамилем.
        - К реке, к камням!.. — закричал он.
        Шамиль на бегу оглянулся и, узнав будуна, свернул в улочку, где не было русских.
        Огромный солдат, вылезший из сакли, увидел двух бегущих горцев, бросил свой тюк и изо всей силы швырнул камень в Шамиля. Камень попал в раненое плечо. Обливаясь кровью, бледный, задыхающийся от бега, Шамиль был так страшен, что солдат бросился обратно к сакле. Шамиль застрелил его из пистолета и, обессиленный, медленно пошел к реке.
        - Скорей, скорей, Шамиль! Проклятые гяуры еще возятся у башни… Скорей… Будет поздно! — умолял будун, поддерживая терявшего силы Шамиля.
        Занятые грабежом, усталые от боев, опьяненные победой, солдаты не преследовали их.
        На берегу реки будун уложил среди камней потерявшего много крови Шамиля. Всю холодную ночь он просидел возле впавшего в беспамятство наиба, а утром с помощью пятнадцатилетнего мальчика, тоже прятавшегося в камнях, перетащил на другую сторону бившегося в лихорадке полузамерзшего Шамиля. К вечеру они были в далеком ауле.
        Из шестнадцати мюридов, запершихся в башне, спаслись двое — Шамиль и будун.
        Булакович широко открытыми глазами смотрел, как подняли на штыки Кази-муллу, как кололи его, уже мертвого, на земле…
        Он не видел ни Шамиля, ни других мюридов, бросившихся из башни. Остановившимся взором он глядел на исколотое, окровавленное тело имама, на кровь, темневшую на его серой черкеске.
        - Ура-а!.. Ура!!
        Крики, раздавшиеся вокруг, привели его в себя.
        - Ура!! Убили имама!.. — слышалось вокруг.
        К телу Кази-муллы со всех сторон бежали солдаты, офицеры, осетины, драгуны.
        - Ура-а! — неслось отовсюду.
        Булакович смотрел на эту ликующую, орущую толпу, а перед ним, как живой, стоял Кази-мулла, внимательно и ласково говорящий: «Здравствуй, русский Иван, здравствуй, кунак!» — и слезы готовы были показаться на глаза прапорщика.
        Надломленный, потрясенный, он приблизился к убитому.
        Широкоскулый, приземистый аварец, один из приближенных ханши, стремительно расталкивая людей, окруживших тело Кази-муллы, выхватил из ножен огромный, широкий базалаевский кинжал и, выкрикивая проклятья, со всего размаха дважды рубанул по шее мертвого имама. Пихнув ногой обезглавленное тело, он, пачкая руки в крови, поднял обеими руками вверх отрубленную голову и закричал:
        - Подох, нечестивец… не ушел от смерти!.. — и плюнул в мертвые, полузакрытые глаза Кази-муллы.
        Булакович затрясся от негодования. Ярость и возмущение охватили его. Он бросился к аварцу, с силой оттолкнул его и, схватив голову убитого, бережно приложил ее к телу.
        - Это еще кто?.. Я тебя сейчас, собачий сын… — хватаясь за кинжал, заревел аварец, но солдаты, по-видимому, тоже возмущенные таким поступком, вытолкали его вон.
        - Это… это… — задыхающимся голосом, похожим на шепот и одновременно на крик, проговорил Булакович, — человек, который запретил мюридам, под страхом казни, отрубать головы нашим убитым… Он проклял тех, кто сделает это… — Задохнувшись, Булакович замолчал и затем громко сказал: — А этот подлец, ему… беззащитному, отрубил голову…
        - Успокойтесь, прапорщик. Здесь Азия, варварство тут в моде, — ласково сказал пехотный офицер. — Слава богу, что эти дикари еще не едят мяса своих убитых противников.
        Окружающие засмеялись.
        Подходили все новые и новые солдаты.
        Прапорщик отошел в сторону, сел на груду развороченных камней, еще час назад бывших завалом, преграждавшим дорогу в аул. Булакович смотрел куда-то вдаль, а перед его глазами был Кази-мулла, не тот, которого он знал все это время, а окровавленный, мертвый, со множеством штыковых ран… со спокойным, как бы удивленным лицом, на которое смерть еще не наложила свою печать.
        А крики «ура», барабанный бой, сигналы трубачей заполняли Гимры. Саперы тушили огонь, растаскивая разметанные, подорванные взрывами остатки тлеющих саклей.
        Еще громче рванулось «ур-ра-а», защелкали выстрелы. Прапорщик поднял голову. Над площадью, над ликующей, опьяненной победой толпой, на высоком шесте торчала голова имама. Бритая, без папахи, с рыжеватой подстриженной бородой, она высилась над людьми, праздновавшими победу и окончание тяжелой войны.
        Высокий плечистый горец в нарядной черкеске-шубе держал шест высоко над собою, а на его выхоленном лице была торжествующая улыбка. Это был младший брат казикумухского владетеля Аслан-хана — Аслан-Гирей.
        Булакович опустил голову и отвернулся.
        - А-а, вот где вы, Алексей Сергеевич, — услышал он голос подполковника Стенбока. — Слава богу, хоть одного штабного нашел.
        Прапорщик встал. Стенбок, не замечая его состояния, быстро заговорил:
        - Покончили с имамом… но, боже, какие потери!.. Какой кровью досталось нам это… Тяжело ранен Куракин, убит Дедюлин, убит Филимонов, помните, вы с ним и Небольсиным ездили к имаму. — Вдруг он оборвал свою речь, снял фуражку и взволнованно сказал: — И он тоже.
        - Кто? — с замиранием сердца спросил Булакович.
        - Небольсин… наш Сандро… царство ему небесное, — крестясь и надевая фуражку, сказал Стенбок.
        - У-бит?.. — еле слышно произнес Булакович.
        - Да… собственно, я сам не видел… Случилось это утром, где-то вдалеке от аула… Да что вы, голубчик, что вы?.. Успокойтесь, разве так можно? Мне и самому тяжело говорить…
        - Вы видели убитого?
        - Нет, я был с центральной группой… мне сказал кто-то, я уж и не помню, кто… — торопливо продолжал подполковник. — Да, возможно, это ошибка… Ведь в такой сутолоке, в таком аду можно было перепутать, — глядя на бледно-землистое лицо Булаковича, произнес он. — Да вот, сейчас узнаем… Доктор, доктор, — позвал он штаб-лекаря, суетившегося возле раненых.
        - Чем могу служить? — подходя к ним и обтирая окровавленные руки, спросил лекарь.
        - Не знаете ли точно, как дело с капитаном Небольсиным? Он ранен был утром на пути в Гимры…
        - Это из штаба? — задумавшись, спросил врач.
        - Да, — сказал Стенбок.
        - Убит, — категорическим тоном сказал лекарь. — Сам не видел, был с апшеронцами, по левой тропке сюда шли, но слышал от ординар-лекаря Эриванского полка… убит, — еще раз проговорил он.
        - Я видел, когда его несли в тыл, — вмешался в разговор молодой зауряд-лекарь. — Осматривал его вместе с штаб-лекарем господином Шульцем. Огромная рваная рана в грудь, был без сознания. Такие тяжелые ранения не оставляют никакой надежды, — качая головой, закончил он.
        - Царство ему небесное… прекрасный был человек, добрый товарищ. Я понимаю вас, Алексей Сергеевич. И мне тяжело, уверяю вас, очень, очень горестно, но что сделаешь… война, проклятый газават… и кто знает, что ожидает нас самих здесь, — участливо сказал Стенбок. — Пойдемте к штабу, вон уже и генерал показался.
        - Я… сейчас… чуточку позже… позвольте мне остаться одному… потом свидимся… — с трудом произнес Булакович и опустился на камень.
        - Посидите, отгорюйтесь, дорогой мой, а потом присоединяйтесь к штабу, — мягко сказал подполковник.
        Солнце уходило за горы, становилось холодней, а Булакович все сидел на камне, не обращая внимания на то, что площадь почти опустела. Солдаты разошлись по уцелевшим саклям, вокруг аула выставили караулы, пешие дозоры ушли далеко за Гимры.
        Уже тянуло солдатскими щами, запахом выпекаемого хлеба. Это провиантская часть отряда занялась на окраине аула своим обычным делом.
        - Один… никого, — поднимая голову, тихо сказал прапорщик. — Ни-кого… Умерли мать… Кази-мулла… Небольсин…
        Он посмотрел по сторонам: мимо шли солдаты, человека четыре, казак вел расседланную лошадь; голоса, русская речь, отдаленные выстрелы врывались в тишину…
        - Один… — отрешенно повторил Булакович и, не поднимаясь, вытянув из кобуры пистолет, выстрелил себе в сердце.
        Солдаты, уже поворачивавшие с площади к улочке, оглянулись.
        - Кто-то стрелял? — озираясь вокруг, сказал один.
        - Убили нашего! — закричал другой, и все четверо побежали к медленно сползавшему с камня Булаковичу.
        - Кто позволил себе эту мерзость?.. Дикарство!.. — закричал Вельяминов. — Сейчас же снять с шеста голову, выяснить, кто сделал…
        Казаки и драгуны кинулись к Аслан-Гирею и вырвали из его рук шест с насаженной на острие головой имама.
        - Приложить голову к телу. Перенести убитого в саклю, приставить караул, чтоб не украли и не издевались над убитым его недруги, — брезгливо сказал Вельяминов.
        Драгуны, приложив к туловищу Кази-муллы отрубленную голову, унесли тело.
        - Мерзость!!! — еще раз повторил Вельяминов и сел писать донесение барону Розену.
        Над хребтами акушинских гор отсвечивало закатное солнце, алмазными россыпями светились снежные вершины.
        Изредка с гор набегал ветер и относил запах дыма и паленого мяса на площадь. Западная часть Гимр горела, то окутываясь дымными хвостами, то полыхая рыжим пламенем.
        - Перейдемте подальше, — морщась от весьма ощутимого запаха горелого мяса, сказал генерал, и все перешли на другую сторону площади.
        Вельяминов сел на камень и, взяв гусиное перо, обмакнул его в чернильницу, подставленную адъютантом.
        «Лжеимам не существует. Кази-мулла погиб…» — написал он, затем зачеркнул первое слово и написал поверх: «Великий имам не существует, он погиб…»
        Так начал Вельяминов свое донесение барону.
        Закончив, прочел, оглядел все еще пылавшую часть Гимр и отослал донесение.
        Вдали кое-где еще раздавались выстрелы, на утесах и скалах мелькали солдаты.
        Из аула гнали пленных, пять, может быть, шесть десятков стариков, женщин, детей.
        - Победа, конец газавату! Поздравляю с замирением Кавказа! — подходя к Вельяминову, произнес Клюге, усталый, задымленный, со сбитой набок эполетой.
        - Благодарю, полковник. Вам и вашим солдатам мы обязаны этой победой, — обнимая Клюге, сказал Вельяминов.
        - Полная победа!.. Взяты Гимры… Имам убит, скопище его уничтожено! Как обрадуется Петербург! — продолжал Клюге.
        - Да, но какой ценой… За всю мою военную службу и не видал такого побоища, — указывая рукой на горевший аул, невесело улыбнулся Вельяминов.
        Клюге огляделся. Убитых сносили к башне.
        - Война! — вздохнул он. — Я, ваше превосходительство, считаю, что Гимры и Кази-мулла обошлись нам дешевле, чем ожидалось… Это еще малая кровь.
        Вельяминов молчал.
        За гудеканом, в только что укрепленной колышками палатке сидели полковник, аудиторский чиновник, старший лекарь штаба и двое писарей. Походная канцелярия отряда спешно готовила сводку потерь за последние два дня.
        - Нижних чинов убито, — проверяя списки, сказал полковник, — триста семьдесят два.
        - Триста семьдесят два, — повторил писарь, заполняя клетку потерь.
        - Свалившихся в пропасть и пропавших без вести — сорок один; штаб-офицеров — двое; обер-офицеров — двадцать семь…
        - Двадцать семь, — повторил чиновник.
        - Двадцать восемь, вашсокбродь, — повторил писарь, — недавно последнего принесли.
        - Кого это? Бой-то давно кончился, — равнодушно опросил полковник.
        - Прапорщика, того, что на площади, возле башни, убило.
        - Он… как бы это оказать, вроде сам… — сказал лекарь.
        - Как это сам? Скажете тоже, офицер, воин и вдруг… — сердито оборвал полковник.
        - Да кто его знает… и бой ведь уже затих, да и положение тела, пистолет возле разряженный и ожог порохом… — начал было врач.
        - В такой суматохе, батенька, не то что в упор, а на кинжалы брали… а вы про какой-то ожог говорите!.. Ведь резня была, рукопашная, я вдали был, и то не приведи бог второй раз такое видеть… а вы офицера боевого, убитого хаете… позорите…
        - Да что вы, господин полковник, я просто предположение сделал, а между прочим, в такой обстановке действительно любая смерть может случиться.
        - Именно!.. Так ты исправь, Звонарев, двадцать семь на двадцать восемь. Много погибло людей, ох, мно-о-го, — протянул полковник. — А как фамилия этого прапорщика?
        - Они из штаба их превосходительства были, — разбирая записи, сказал писарь. — Прапорщик Бу-ря-ко-вич, — с трудом прочел он.
        - Ну, царство ему небесное, видать, из хохлов был, — подписывая рапортичку о потерях, сказал полковник. — А теперь давай списки раненых.
        ГЛАВА 25
        Небольсин открыл глаза. Все вокруг было чужим, неведомым. Он силился что-то вспомнить и не мог.
        - Вот и хорошо. Все идет отлично… скоро и на ножки встанете, — услышал он чей-то голос.
        Не в силах повернуться, он повел глазами и увидел стоявшего у постели доктора, за ним Сеню с испуганно-счастливым лицом.
        - Слава те господи, ожили, Александр Николаевич, — не сдерживая счастливых слез, крестясь, бормотал Сеня.
        - Тише, тише… У постели больного и радоваться надо вполголоса, — остановил его лекарь.
        Небольсин безучастно смотрел на них… что-то очень смутное, апатичное владело им.
        - Вот и хорошо… а теперь выпейте вот этих капель, Александр Николаевич, усните, а завтра, бог даст, с новыми силами начнем поправляться… — отодвигая Сеню, продолжал лекарь.
        Капитан равнодушно, словно в прострации, слушал его. Слова доходили до него откуда-то издали, как бы невесомо, отчужденно. На секунду ему показалось, что в дверях мелькнули чьи-то знакомые лица, не то Туганова, не то Порфирия Гостева… Он выпил капли, закрыл глаза и уснул.
        Через четыре дня, когда стали прибывать силы и сознание воскресило прошлое, он с напряжением вспомнил Гимры, тропинку, по которой шел с солдатами к аулу.
        - Давно я лежу? — тихо спросил он.
        - Давно… Одиннадцать суток как без памяти… Мы уж и не чаяли вас… — начал Сеня, но лекарь перебил его.
        - «Не чаяли»… Это ты не чаял, а мы знали. Рана у вас, Александр Николаевич, хотя большая и опасная, но организм железный… Таких, как вы, пуля не берет, разве только в сердце, а у вас рана от сердца далеко… ближе к ключице. По нашему медицинскому определению, у вас осколочное ранение левого плечевого сустава, осложнившееся шоком.
        Небольсин молчал.
        - А как пришли вы первый раз в себя, мы в один голос оказали: «Будет жить!»
        - «Первый раз», — повторил Небольсин. — А сколько же раз приходил?
        - Четыре. Зато теперь все время будете в сознании… и хватит разговоров. Лежите, молчите, к вечеру зайду. А ты, красавец, — обратился он к Сене, — не давай барину разговаривать, да и сам помалкивай.
        - А где я нахожусь? — поинтересовался Небольсин.
        - Аул Леваши… Все будет хорошо, так через неделю отправим вас в Шуру или Грозную… До вечера, господин капитан.
        Лекарь ушел. Сеня радостно смотрел на Небольсина.
        За окном было серо… Вероятно, прошел дождь…
        - Гимры… взяли? — наконец спросил Небольсин.
        - Взяли, черт бы их до нас забрал! А теперь, Александр Николаич, спите… а я выйду… нельзя разговаривать, — притворяя за собой дверь, оказал Сеня.
        Капитан закрыл глаза, пытаясь вспомнить поход на Гимры. Перед ним прошли Пулло, Булакович, Стенбок, Гостев…
        «Как они там, целы?» — подумал он и незаметно для себя заснул.
        Поправлялся он медленно, с трудом, несмотря на благодушный, оптимистический тон лекаря. Рана была тяжелая. Самодельная, отлитая в ауле, пуля прошла выше сердца, но задела плечевой нерв и пробила спину. Не неделю, а целых двадцать дней пролежал Небольсин в Левашах, пока наконец штаб-лекарь тылового лазарета разрешил отправить раненого в Грозную.
        Врачебная комиссия рекомендовала ему уехать в Пятигорск или на Кислые Воды месяца на два-три: благодатный воздух, покой, тихая жизнь излечат его, и рука опять станет здоровой.
        Русская линия праздновала победу.
        Затеречную сторону, от Внезапной до дальних чеченских аулов, от Кази-Кумуха до Анди и Дарго, охватило оцепенение. И дагестанцы, и чеченцы, и даже мирные кумыки в страхе ожидали репрессий.
        «Что же теперь будут делать русские?»
        А русские праздновали победу. По всей казачьей линии, до Пятигорска и Ставрополя, ликовали все — и казаки, и армяне, и новоселы-переселенцы.
        Газават уничтожен, Кази-мулла убит.
        Из Петербурга прибыл специальный фельдъегерь, гвардии полковник граф Кутайсов. Император в самых лестных выражениях благодарил Розена за поход на Гимры и «истребление хищного лжеимама и его орд». Было приказано по всей Кавказской линии отпраздновать победу русских войск. В городах и станицах в воскресенье 21 ноября устроить парад гарнизонов и отметить наградами отличившихся в походе офицеров и солдат.
        21-го, с утра, по всей казачьей линии зазвонили колокола, начались молебствия, затем парад войск и празднование победы.
        Вечером барон Розен устроил прием, или, как тогда говорили, «монаршее благоволение».
        Празднество проходило в том самом зале, где так недавно итальянская труппа господина Моски давала свои представления.
        Дамы, генералы, светские щеголи, отличившиеся в походе офицеры заполнили залы собрания. Духовые оркестры, сменяя друг друга, играли марши и вальсы. За окнами толпился народ. Полупьяные казаки и солдаты орали песни, изредка хлопали пистолетные выстрелы. Звон колоколов смешивался с песнями, музыкой и криками разгулявшейся, ликующей толпы.
        Барон Розен в сопровождении генералов Вельяминова, Федюшкина, полковников Клюге и Пулло появился в зале.
        - Господа, я имею счастье передать царское спасибо войскам, покончившим с Кази-муллой и газаватом. Его императорское величество приказывает мне представить к наградам всех отличившихся в походе героев.
        Офицеры и гости окружили генерала.
        - Ур-ра его императорскому величеству!.. — прокатилось по залу.
        За окнами стали рваться ракеты, петарды, шутихи и прыгающие цветные «лягушки». Загорелись плошки. На снежных улицах Грозной запестрели, заискрились блестки от рвавшихся в воздухе ракет.
        - Слышите, как ликует народ? — указал рукой за окно Розен. — Конец газавату! Отныне мир и покой воцарятся на Кавказе! Конец газавату! Нам было суждено покончить с ним, — гордо сказал Розен, пожимая руки теснившимся возле него генералам.
        Если бы знали эти военачальники и рукоплескавшая им нарядная толпа, что война на Кавказе продлится еще двадцать семь лет и что самый страшный и грозный газават ожидает их лет через семь-восемь…
        notes
        Примечания
        1
        Пехота.
        2
        Торговцы.
        3
        Водоносы.
        4
        Аульский глашатай.
        5
        Судья.
        6
        Кутерьма, суматоха.
        7
        Так русские называли Гази-Магомеда.
        8
        Многофигурные подсвечники с изображением мифологических героев, различных зверей и сказочных птиц.
        9
        Неверных, проклятых.
        10
        В данном случае русских.
        11
        Наездник.
        12
        Цветные, расшитые гусарские брюки.
        13
        Клоунский наряд.
        14
        Врача.
        15
        Наставник, учитель.
        16
        Бурная.
        17
        - О, я рад снова видеть вас у себя, дорогой граф.
        18
        - Я рад новому знакомству, тем более что вижу на груди столь молодого человека такой редкий и славный орден, как орден святого Георгия.
        19
        - Если мои уважаемые гости позволят, я разрешу себе поискать… маленькую бутылочку, только одну-единственную бутылочку коньяка «Наполеон»…
        20
        - Коньяк, который любил и изредка отведывал наш великий император Наполеон.
        21
        - А я рад буду чокнуться с героем. Ведь я сам старый солдат и сохранил еще кое-что в своей памяти о бурной славе моей родины.
        22
        - Перейдемте, господа, подальше от нескромных взоров моих гостей. Бутылка императорского коньяка может быть замечена другими, а я вовсе не намерен израсходовать его. У меня и так остается три-четыре бутылки. Прошу вас за мной, вон за ту портьеру, где вы будете отделены от нескромных взглядов.
        23
        - В царствование великого императора парижская фирма «Ленон» выпустила в честь императорской гвардии особый сорт коньяка. Вот этот самый. Обратите внимание, господа, на форму бутылки, на портрет Наполеона Великого, на его лицо. О-о… это был единственный, неповторимый человек, и если б не ваши снега и, простите меня, не безумие, похожее на варварство, которое проявили вы, русские, после падения Москвы, он и до сих пор был бы императором Франции и властелином мира.
        24
        - О да, это была ошибка великого человека, но и гении ошибаются. А к тому ж, господа, его подвели эти презренные немцы… Эти продажные, не знающие чести прусские, баварские и прочие германские свиньи.
        25
        - Дела… Сейчас начинается съезд гостей.
        26
        - Простите, дорогие друзья, но… «рай» занят. Тысяча извинений, но… надеюсь, у этого окна вашим сиятельствам будет уютно. Может быть, хотите сыграть партию в домино?
        27
        Вы будете победителем. Вы убьете вашего противника.
        28
        - Андрие тоже дрался на дуэлях из-за прелестных женщин. Шпага сверкала в его руке, когда он защищал любовь.
        29
        - Эта история может очень повредить репутации моего ресторана.
        30
        Дуэль.
        31
        - Старая, дрянная, забытая и не очень правдивая история (немец.).
        32
        Совет, совещание.
        33
        Место собраний, совещаний.
        34
        Ад.
        35
        Пастбища.
        36
        Вобан — знаменитый французский инженер, строитель крепостей и фортификационных сооружений.
        37
        Верхушка владетелей-феодалов.
        38
        Двухгодовалый бычок.
        39
        Пир.
        40
        Живи долго.
        41
        Александр, наше сердце.
        42
        Куски крутого теста, сваренного в супе.
        43
        Кушай.
        44
        Мечеть.
        45
        Фарш из тыквы.
        46
        Суп по-лезгински.
        47
        Это колдовство (франц.).
        48
        Непостижимо (франц.).
        49
        Посвященные.
        50
        Маленькая, расположенная при мечети каморка, в которой предаются размышлениям перед молитвой.
        51
        Священник.
        52
        Какое животное!
        53
        Временных жен, согласно мусульманскому уставу.
        54
        В то время означало на местном военно-казачьем наречии сторожевые вышки для караулов, вынесенных за линию станиц.
        55
        То же, что в пехоте ефрейтор.
        56
        Делалось это потому, что в театре мог быть офицер высшего ранга, у которого надо было получить разрешение остаться в зале, а главное, незримо как бы присутствовал сам император или кто-нибудь из царствующей семьи. Когда и кем был установлен этот порядок — толком никто не знал, но просуществовала эта традиция до октября 1917 г. (Прим. авт.).
        57
        В семейном кругу (франц.).
        58
        Франция.
        59
        Европа.
        60
        Акционерное общество и банк во Франции.
        61
        Дворянин.
        62
        Полевая книжка для донесения, нечто вроде современного блокнота.
        63
        Дрофа, крупная степная птица.
        64
        Переводчик.
        65
        Омовение перед сном.
        66
        Садись.
        67
        Печать.
        68
        Осетины на языке чеченцев и дагестанцев.
        69
        В бой! Убивай!
        70
        И поныне на стыке дорог, как раз на середине пути, стоит памятник «Цахди-Мардта», поставленный жителями этих станиц в память об этом бое и во славу героев, отдавших свои жизни. (Прим. авт.).
        71
        Казаки терской левобережной станицы Наурской.
        72
        Грузины.
        73
        Осетины.
        74
        Минный заряд.