Гарь Глеб Иосифович Пакулов
        Сибириада
        Религиозный раскол, который всколыхнул в XVII веке Россию подобно землетрясению, продолжается и до сего дня. Интерес к нему проявляется сейчас не из археологического любопытства. На него начинают смотреть как на событие, способное в той или иной форме повториться, а потому требующее внимательного изучения.
        Роман Глеба Пакулова «Гарь» исследует не только смысл и дух русского церковного раскола. Автор с большой художественной силой рисует людей, вовлеченных в него. Роман уже обратил на себя внимание не только многих любителей художественного слова, но и специалистов — историков, мыслителей.
        Глеб Пакулов
        Гарь
        Бусаргиной Тамаре Георгиевне — жене и другу — надёжному посошку моему в странствиях по стёжкам-дорожкам Отечества Русского
        Пускай раб-от Христов веселится, чтучи! Как умрём, так он почтёт, да помянет пред Богом нас. А мы за чтущих и послушаю-щих станем Бога молить: наши оне люди будут там у Христа, а мы их во веки веком. Аминь!
        Протопоп Аввакум
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Вторую седмицу не молкнет гуд сорока сороков московских колоколен. Звонарь Ивана Великого старец Зосима от труда бессонного изнемог, сидит на полу звонницы, подперев костлявым хребтом каменную кладку, и, вяло помахивая рукой в сползшем на локоть пыльном подряснике, управляет малым звоном, вроде бы только пробуя настрой колоколов, а уж и теперь земля и небо постанывают. И так который день. Едва тронулся Никон с мощами святого Филиппа из далёкого монастыря Соловецкого, так и возликовали города попутные вплоть до Первопрестольной. В ней теперь пребывать святому, тут ему особая честь и привечание.
        Отряжённые в помощь Зосиме дюжие стрельцы — пятеро с одной, пятеро с другой стороны семидесятитонного колокола — чуть-чуть покачивают напруженным вервием многопудовое било.
        - Бо-ом!.. Бом!..
        От колоколен до теремных крыш и обратно метельными табунами шарахаются голубиные стаи. Обессилев, припадают на кровли, но новый рёв меди подбрасывает их, и они, одуревшие, соря помётом и перьями, всполошно умётываются ввысь, но тут же снежными хлопьями сваливаются обратно. Зной июльский, ярь златокупольная, переголосица стозвонная. Ни облачка, ни ветерка.
        На много вёрст видны с колокольни окрестные дороги, виляющие к стольному граду. Потому и сидит на самом темени Ивана Великого остроглазый послушник. Он-то и узрел первым в сиренево-маревой дали движение к Сретенским воротам, пыль высокую и шевеление многолюдное. Векшей скользнул вниз в медностонущее творило, заблажил:
        - Везу-у-ут!!!
        Откупорил Зосима уши, заткнутые овечьей шерстью, силясь уразуметь оглушённым умом — о чём вопиет послушник? Уразумел, поднялся на тряских ногах, строго нацелил на стрельцов очёсок кудельной бородёнки и бодро зарубил сверху вниз растопыренной пятернёй. Упёрлись и дружно закланялись по сторонам толстотулого колокола взмокшие стрельцы. И взревела утробно во всю свою грудь крепкокаменная звонница, от рвущей боли в ушах расстегнулись стрелецкие рты.
        - До-он! Бо-ом-м! До-о-н-н!! Бо-о-ом-м!!!
        И, повинуясь Ивану Великому, будто под бока пришпоренные, радостно взыграли все прочие звонницы московские, оповещая люд православный о явлении к месту вечного упокоения святых мощей митрополита Филиппа, умученика Отроч монастыря, удавленного по приказу многогрешного царя Ивана Грозного окаянным Малютой Скуратовым.
        От гуда всемосковского заколыхалась земля, ахнул, приседая, запрудивший улицы народ, хлынул толповою стеной к Сретению. Вихрь пыльный, горячий взыграл над Боровицким холмом и пошёл, колобродя, к Зарядью.
        У церкви Димитрия Солунского и дальше — вдоль мучного ряда и до ворот Сретенских — обочь дороги глухим заплотом стрельцы выставлены. Начищенные полумесяцы бердышей волнами колеблются, будто два ручья переливаются, отблёскивают ярь солнечную, жгут глаза. Тут, у Солунского, не так гомотно, тут стрельцов погуще, тут сами большие бояре плотно стоят, да в степенности. Им и жара не жара: одеты богато, по-праздничному — в шитых золотом полукафтаньях, в мягких узорчатых сапогах, в шапках горлатных да в опушённых соболями мурманках. У древних князей и бояр седые навесы бород от тяжкого дыха на груди ворошатся. Стоят, переглядываются ревниво — не выпер ли кто поперед другого не по чину. Первенствующий здесь — воевода Алексей Никитич Трубецкой, друг царя. Он и мощи святого Иова встречал. По левую руку от него мается краснолицый и потный князь Никита Иванович Одоевский, комнатный боярин и дружка государев. По правую руку замер степенный, себе на уме, оружейничий Богдан Хитрово, тоже любимец царёв. За ними теснятся полукольцом тесть государя Илья Милославский, дядька царя Морозов Борис Иванович, князья и бояре
Стрешневы, Салтыковы, Долгорукие и прочие. Здесь же во втором и третьем ряду приказные дьяки — Иван Полянский с Дементием Башмаком со товарищи.
        А обочь дороги, чтоб не застить очей думских бояр, чинно замерло чёрное и белое духовенство московское, высшее. Наособицу, по другую сторону дороги, впереди пяти рядов певчих, скучились дьяконы и протопопы во главе с духовным отцом царя Стефаном Вонифатьевым. Тут одеждой скромной, опрятной, лицами радостными выделяются настоятель Казанской церкви, что на торгу, Иван Неронов, Даниил костромской, протопопы Логгин муромский с Аввакумом Петровым да смешливый муромский поп Лазарь.
        За певчими — море людское, мужская и женская часть родовитых фамилий московских. Стоят друг от друга отдельно, как в церкви.
        Едва показалась чёрная, заморской работы рессорная повозка, грянул многоголосый хор, вплёлся ладно в колокольный стон. На повозке стоял огромный гроб-колодина, покрытый чёрным покровом с белым схимническим крестом. В ногах гроба, лицом к сияющим главам кремлёвских соборов, сидел митрополит Никон, великий ростом и телом, моложавый для сорока семи лет, во всём чёрном с чёрными же чётками, свисающими с запястья. Мотая на стороны пегой от проседи широкой бородой, Никон без устали благословлял народ золотым наперсным крестом. Из-под насевших на цепкие глаза кустистых бровей он скользил по лицам синим и весёлым прищуром, тая в бороде благостную улыбку. К повозке сквозь цепь стрельцов рвались толпы, ползли, причитая и плача, убогие и калеки, матери тянули ко гробу святого истаявшие от хвори тельца дитятей. Падал на колени народ, сгибался в земных поклонах к пышущей пылью и зноем земле. Дым кадильньй сизо дрожал над головами, блестели златотканые ризы, мокрые лица и бороды. Плач, пение, охи колокольные…
        - Бом-м-м! Бом-м-м!
        Согнулись и замерли в поясном поклоне бояре, поддерживая высокие шапки. Никон с достоинством кивнул им, благословляя. С особым доброжелательством покивал кучке протопопов, в знак дружеского расположения прикрыл веки.
        Сопровождающий мощи святого князь Иван Хованский со свитой уступил место впереди большим боярам и высшему духовенству, а сам смешался с протопопами, кои пристроились следом, далече от повозки.
        Шагающий рядом с высоким Аввакумом тщедушный от давней хвори, вялый в движениях протопоп Стефан поманил его нагнуться, прокричал на ухо:
        - Храмы-то как-а-ак веселуются!
        - Во славу еси! — отбухал Аввакум.
        - Радостно, брат!
        - Как ни радостно! — Аввакум ещё ниже склонился к Стефану. — Чаю, не токмо мученика соловецкого встречаем, а?
        Стефан улыбнулся, поднял палец, мол, то-то догадливый, но я помолчу пока.
        - Че-о-рт!!! — прорезался вопль сквозь радение певчих и звон колокольный. За повозку с гробом сзади ухватился юродивый с огромным на груди каменным крестом, подвешенным на цепи, босой, обёрнутый по плечам размочаленной рогожкой.
        - Лихо нам, чадушки-и! — орал он, тыча в Никона пальцем и натужно задирая к нему лохматую голову с наискось обгорелой скопческой бородёнкой. — Чиннай-блохочиннай! Серой воняет! Козлищем! Тьфу-у!
        Князь Хованский проворно подметнулся к нему, напёр грудью, отдавливая в сторону от телеги, но тот мёртво влепил ладони в грядки повозки и вопил, пяля безумные глаза от какого-то ужаса, одному ему явленного. Всё же князь оттёр его на обочину, поддел коленом. Юрод пал на четвереньки, выжал над лохмами свой тяжкий крест, будто щитом заслонился им и заблажил жуткое:
        - Еде-ет Ниха-ан, с того света спиха-ан!!!
        Оторопевший было князь торкнул его кулаком в шею, и тот выронил крест. Падая, крест цепью дернул за собой юродивого, и он впечатался лицом в истолчённую в пыль дорогу.
        Из толпы, напиравшей на стрельцов, заревели, громада тяжело колыхнулась, ещё сильнее налегла на служивых, прорвалась обидными криками:
        - Нелепое творишь, княже!..
        - Бога побойсь!
        Растрёпанная великоглазая жёнка, повиснув на древках бердышей, плевала в князя.
        - Христа ради юродивого — в шею! — вывизгивала она. — Святого? Чума на тебя!
        Хованский, винясь, обмахивал грудь мелким двуперстием и, загребая пыль усталыми ногами, в полуобмороке от многодневного колокольного гуда, пения, жары и ладанного дыма, брёл, отстав от телеги. Бабу, не перестающую вопить, рыжий, с пересохшими губами стрелец, тоже очумелый от жары и пыли, ткнул тупым концом бердыша в тощий живот, и та, обезголосев, откинулась на руки толпы…
        Перед церковью Казанской иконы Божьей Матери, уже на виду Кремля, процессия остановилась. В заранее приготовленные сани, застланные коврами, златотканой парчой и запряжённые шестёркой лошадей цугом, блистающих драгоценной сбруей, перенесли гроб-колодину. Далее святой Филипп поедет, как и положено митрополиту, — зимой и летом — в санях.
        Медленно, наискосок через Красную площадь, великое скопище народа поплыло к воротам Фроловской башни, недавно надстроенной диковинным, стрельчатым верхом с боевыми часами. Площадь бурлила людским водоворотом, некуда шапке упасть. Трещали торговые ряды и палатки, сыпались пуговицы, колыхались над головами иконы и хоругви, крики, сдавленная ругань, но вдруг на людское море упала напугавшая всех почти забытая за многодневный перезвон тишина: то враз смолкли все колокола, и великая тишь мигом присмирила, сковала немотой площадь. Тянулись из рубах шеи, топорщились вверх бороды, жадно пучились глаза, нашаривая в проёме ворот, в сплошном сиянии одежд вышедшего навстречу мощам в окружении кремлёвского духовенства Государя-царя всея Большой и Малой Руси, великого князя Московского Алексея Михайловича.
        Молодой и круглолицый, недавно отпраздновавший своё двадцатитрёхлетие царь, облачённый по случаю великого торжества в Большой наряд, долгим и низким поклоном встретил мощи святителя Филиппа. Казалось, тяжёлый золотой крест на золотой же толстой цепи, массивные оплечные бармы, сияющий каменьями самоцветов венец уж не дадут государю распрямиться. Никон, утруженно, налегая на рогатый посох, пошёл к царю, издали благословляя его, шёл с открытой люду радостью на широком сероглазом лице. Вроде бы не к месту и времени было являть столь явное довольство, но ничего поделать с лицом своим не мог. В пазухе, на груди, надёжно ухороненная, лежала и льстила сердцу грамотка государя, написанная ему сразу после смерти дряхлого патриарха Иосифа и доставленная в Соловки. Грамотка эта весьма и весьма поторопила его тронуться с мощами в Первопрестольную. В ней, после горестного сообщения о преставлении патриарха, вскользь да бочком намёк сделан, мол, скорёхонько ожидаю тебя — великого святителя, наставника душ и телес, к выбору нового патриарха, а имя того нового, сказывают, святого мужа знают только трое. Первый —
царь, второй — отец духовный Стефан, а третий знающий — митрополит Казанский Корнилий. Радуйся, архиерее великий!
        Грамотку эту доставил Никону в Соловки Христа ради юродивый Вавила, старый знакомец, помогавший когда-то Никону, тогда ещё новгородскому митрополиту, раздавать милостыню в страшный, неурожайный год оголодавшему городу. Царь об этом помнил, а пришло время — только ему доверил сокровенное послание. Знал — слова не перетечёт в чужие уши, верен погробной преданностью митрополиту пригретый и обласканный им Вавила-Василь.
        Алексей Михайлович, хоть и тяжко ему было, распрямился, ласково кивнул Никону, указал на место рядом. Из рук временного Местоблюстителя Патриаршего Престола ростовского митрополита Варлаама взял развёрнутый лист и стал читать своё молебное послание святому Филиппу. Звонкий, но прерывистый от волнения голос его отлетал далеко. Никон слушал и не слушал, знал послание наизусть, сам чёл его в Соловках пред ракой преподобного. Теперь он с интересом наблюдал за напряжёнными вниманием лицами бояр, стоящих напротив. Уж очень был осведомлён — недолюбливает его большое боярство за откровенную любовь к нему молодого царя.
        «Ох-ти, охоньки! — насупясь, думал он. — Какими волчищами-то смотрят на меня, бедненькие. А как и не смотреть: мужицкий сын, из поповичей сельских, а поди ж ты — собинным другом царским выявился. Боятся, ой как боятся, что усядусь на место патриарше. Не щерьтесь, не обнюхав. Придёт мое время — сами учнёте слёзно просить! Уж тогда-то слезе вашей как откажу? Вот и сочтёмся в чинах и знатности. Паче сам преподобный Филипп мне в помочь скорую. Как и не помочь?.. Ваших дедов попустительством оплёван святой и сослан в Отроч монастырь, а там удавлен подушкой Малю-той Скуратовым, тож великим боярином. Вот и смотрите теперь на верховенство Божьей церкви над вашей тленной светской властью, посягнувшей стать выше власти церковной. Внемлите! Вот оно — сам царь державный молит святого о прощении всему роду своему за произвол греховный. Так-то Господь располагает. Не заноситесь!
        Сомлевший в своём тяжком златокамнецветном наряде с потёками пота на лбу и щеках, хлопая длинными слипшимися от покаянных слёз ресницами, Алексей Михайлович искренне просил:
        - О священное главо! О святый владыка Филипп, пастырю наш! Молю тя, не презри нашеш грешного моления! — Тут голос его ссёк-ся, слёзы обильно потекли по щекам. Бояре, духовенство, певчие и все, кто был рядом, опустились на колени. Лишь народ на площади остался стоять на ногах, будучи утолчен и сдавлен. Стоять остались только царь да Никон с Варлаамом. Царь справился с рыданием и вознёс голос:
        - Входи-и к нам с миро-ом!.. Ничто столь не печалит души моей, пресвятый владыко, как то, что не явился ты к нам ранее в царствующий град Москву, во святую соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы к прежде усопшим святителям, чтобы ради наших совокупных молитв всегда пребывала неколеблемой святая соборная и апостольская церковь и вера Христова, которой мы спасаемся. Молю тебя, входи и разреши согрешение прадеда нашего, царя и великого князя Иоанна, по прозванию Грозного, содеянное против тебя нерассудством и несдержанною яростию… Хоть и неповинен я в досаждении тебе, но гроб прадеда моего вводит меня в жалость, что ты со времени изгнания твоего доселе пребывал вдали от своей святительской паствы.
        Отче святый! Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешившего против тебя, да отпустишь ему согрешение своим к нам пришествием, и да отыдет поношение, лежащее на прадеде нашем за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о священное главо, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умоление твое всю мою власть!
        Царя качнуло, он выронил из рук бумагу и под грянувший отдохнувшими голосами архиерейский хор тяжко рухнул на колени. Тут уж и Никон с Варлаамом опустились на землю. Побыв коленопреклонённым сколь приличествовало, Алексей Михайлович сделал попытку подняться, но не смог. Тогда, опершись руками о землю, он раз-другой без толку подбросил задом, тут его под руку подхватил Никон и помог утвердиться на ногах. Монахи кремлёвских монастырей выпрягли коней, сами виряглись в оглобли и поволочили сани под благостный распев хора певчих в ворота, далее по Спасской улице мимо подворий Афанасьевского и Воскресенского монастырей, церкви Святого Георгия к Крутицкому двору. Миновав широкий двор Бориса Ивановича Морозова и церковь Николы Гостунского, вывезлись на Ивановскую площадь. Тут двигались совсем тихо. Царь с Никоном и сопровождавшими боярами шёл за санями. Внезапно взявшийся откуда-то порыв ветра подхватил с гробовины чёрный, с белыми крестами покров, распластал в воздухе и швырнул, как постлал, под ноги Никону. И царь и бояре будто споткнулись, замелькали руки священства — кто широко, кто меленько осыпал
себя крестным знамением. Никон, не сбившись с шага, ловко подхватил покров и понёс его в руках, прижав к груди двурогим посохом, будто знал и ждал, когда святой Филипп на виду главного храма Руси благословит его, избранного, своей богосмиренной схимой.
        Певчие умолкли. Сани остановились у паперти Успенского собора, и при людском и колокольном безмолвии мощи святого внесли вовнутрь и поставили на заранее уготованное место. Началась литургия, великая служба вернувшемуся пастырю.
        Протопопы не смогли пробиться сквозь скопище народное. Огромная толпища набила собою Красную площадь, бродила медленным водоворотом вкруг прянишного Покровского собора, а внутри Кремля ещё больше утолклась, намертво запыжевала соборную площадь. Дальше Посольского приказа было не протиснуться. Стефан, страдальчески морщась и покашливая, глядя на яркие, накалённые солнцем главы недоступного теперь У спения, на замерший за плотной стеной народ — не протолкаться, — смирился.
        - Бог нас простит, — виноватясь, проговорил он. — К святому и завтра не поздно будет. Ко мне в хоромину двинем, отсюда легко протечём, а дружище наш Никон после положения мощей к нам явится.
        - А служба-то сладостная на всюё-ту ноченьку! — сокрушаясь, что не попадут в собор, пропел Павел, епископ Коломенский.
        - К Стефану, отцы! — густым от долгого безмолвия голосом поддержал Аввакум. — В тиши помолимся преподобному, Никона послушаем. Много ездил, много повидал.
        Руками, плечами высокий Аввакум раздвигал народ, за ним, как за баржею, гуськом поспешали друзья-протопопы. Люди, взглянув на Аввакума, сторонились, кто с опаской, кто с интересом оглаживал его взглядом. В пыльном подряснике, чёрной скуфье, заросший до глаз никогда не стриженной бородой, со впалыми щеками и горящими фосфорическим светом глазами, он воочию являл собою мученика первых веков катакомбного христианства.
        От Посольского приказа мимо двора Милославских прошли к Благовещёнию, домашней церкви царской семьи, протопопом которой и духовником Алексея Михайловича был Стефан Вонифатьев. Церковь была не заперта, пуста и тиха. На паперти равнодушная от старости к мирской суете, сухоньким, остроносым куличком сидела нищенка. И тут с колокольни братию поприветствовал лёгоньким, опасливым звоном малого колокола огненно-рыжий, в красной как пламя рубахе звонарь Лунька. Стефан погрозил ему пальцем, мол, не чуди, грешно.
        - Чадо нелепое, ёра, — улыбнулся он, — но в вере крепок. И звонарь баский.
        - Не я чудю! — радуясь молодости, празднику, рубахе красной, весело отшутился Лунька. — Ветер чудит! Здесь он вольнай, хмельной.
        - Прости его, Боже, бесстыдника, — отмахнулся от парня Стефан и попросил подошедшего ключаря: — Собери нам брашно какое ни есть. С утра не вкушали, а уж и вечер.
        Молодой поп Лазарь из Мурома, весельчак и простец, прогнусил, изображая шибко подгулявшего:
        - И споём гладко-о, есте выпьем сладко-о!
        Ключарь, строго глядя на невзрачного Лазаря, пообещал:
        - Монастырского дела медок найдётся. С Житного тож хорош, да не всякому гож.
        Пока ключарь со сторожем над чем-то мудрили в подклети, протопопы усердно молились святому, каждый канон завершая возгласом:
        - Преподобный отче Филиппе-е, моли Бога за на-а-ас!..
        В добротных покоях царского духовника было просторно и прохладно. Окна по случаю уличной жары занавешены тёмными покрывалами. В красном углу, сплошь уставленном древнего письма потемневшими иконами, царил покой. Едва-едва казали себя богатые оклады, рубинового стекла лампадка тепло подкрасила строгие лики святых, огонёк горел стройно, не колеблясь. Пахло подвядшими травами, ладаном, немножко фитилём от трёх больших поставцов, утверждённых на широком столе, с горевшими в них свечами.
        Принесли и расставили яство. Большую серебряную братину с медовым взваром уместили в центре стола. Прочтя благодарственную молитву, Стефан благословил хлеб, малым черепцом бережно наполнил кубки. Холодный, с погребного льда, чуточку хмельной мёд пить было благостно. Поп Лазарь и тут повеселил: укатив под лоб озёрной сини озорные глаза, зачастил по-пономарьски:
        - Не токмо пчёлки безгреховные взяток беру-у-т!..
        Отдыхала братия — единомышленники, сомудренники. Дух любви и товарищества незримо восседал за их столом. И пусть были они разного возраста — от двадцати до пятидесяти, — связывало их ревностное радение за истинное благочестие Руси, крепкая служба древней вере отцов и дедов, готовность принять смерть за единую букву «аз» в православных божественных книгах.
        Ласковая беседа текла как ручеёк тихожурчливый, и вся она, так ли, этак, касалась Никона. Пока он странствовал, умер дряхлый и малодеятельный патриарх Иосиф. Местоблюстителем Патриаршего Престола временно стал добрый пастырь — митрополит Ростовский Варлаам, старец восьмидесяти четырёх лет. По старости он совсем не вмешивался в дела, всё церковное устроение давно перешло в руки Стефана с братией. Имя нового патриарха не называлось, но кто им станет, не было тайной.
        В сенях затопали, арочная расписанная цветами и травами дверь, тонко звякнув колокольцем, растворилась. Вошёл князь Иван Хованский, добрый друг тесного кружка братии, во всём свой человек. Щурясь после дневного света, он вполуслепую прошёл к столу, по пути угадывая сидящих, здоровался, приобнимал за плечи.
        - Каково ездилось, княже? Садись, — лаская его серыми глазами, спросил Стефан. — Хошь бы грамотку с дороги наладил. Всё недосуг?
        Князь припал к чаре и долго, до ломоты в зубах, тянул родникового холода питьё. Отставя чару, шумно выдохнул, проволок тылом ладони по густым усам, какое-то время мрачно глядел в стол, затем тяжело опустил на столешницу дюжий кулак. Свечи вздрогнули, стрельнули дымными язычками.
        - А худо ездилось, отцы святые! — Князь поднялся, тёмными омутинами глаз из-под лохматых бровей оглядел сотрапезников. — Никон житья не давал. В монасей превратил нас, все дни и ночи в молитвах выстаивали, от земных поклонов поясница трещит, а от постов строгих темь в глазах и омороки. А мы люди ратные, к долгим бдениям неспособные, ну и ослабели всяко. Спроси у дружины — хужей смердов харчевал! Не токмо скудно давал, да ещё в тарели заглядывал — не едим ли много, не пьём ли чего не велено. А кого так и посошком потчевал за безделицу сущую. Совсем уморил. Раньше такого бесчестья князьям да боярским сынам не бывало, а ноне выдал нас государь митрополиту животами. Назад ехали, так со мной разговаривает, как через губу сплёвывает! — Хованский рванул себя за бороду. — А я — князь! Рюрикович!.. Уж прощайте меня, выкричался тут, дурной, как наябедничал, но всё, что поведал, — голая правда. Ещё скажу — от новин, что он замышляет, впору будет за Сибирью пропасть.
        Князь как-то опасливо опускался на скамью, будто пытал себя — всё ли выговорил, да ладно ли. Протопопы, кто помрачнев, кто с недоверием, смотрели на Хованского. Распустив яркие губы, страдальчески глядел на него поп Лазарь. Стефан, покашливая, гладил тонкой ладонью красносуконную скатерть.
        - Может, чем прогневали брата? — тихо обронил он. — До днесь за ним злобы не водилось.
        - Бредня какая-то! — забухал Аввакум. — Я Никона ещё попом Никитой знавал. К нему в церковь мальцом хаживал, земляки мы. Он и тогда добром и правдой жил.
        Сидящие за столом загомонили всяк свое, но стихли, когда снова — туча тучей — поднялся Хованский. На красное лицо его со впадинами худобы на щеках наплывала бледность, глаза зверьми забились в глазницы и высверкивали оттуда, как из нор.
        - Да вы што… отцы мои? Вот крест! — Князь обнёс двуперстием широкую грудь. — Не бредня моя! Да и не гневили владыку, кто бы посмел. Говаривали, уж не порча ли на него наведена, воочую в нём измена видна и внутри и по обличию. А я его и раньше знавал, не хужей Аввакума. По Новугороду ещё… К людишкам добр был и милостив, берёг и любил всякого. А в лютый голод всю свою казну спустил. Триста и больше человек в доме его корм имели во всякий день. По тюрьмам милостыню подавать ходил, богадельни устраивал, сам все службы правил, упокойников отпевал. А их тыщи! Когда и спал! А как приключился бунт дерзкий да сбёг из города воевода Хилков, вышёл к люду сам Никон, увещёвал людишек. А народ, он что, разве добро долго помнит?.. Извозили в кровь и в канаву бросили — подыхай! Уж как он на ту сторону Волхова в лодчонке ухлюпал, того не пойму, Бог ведает. Токмо и в тамошней церквушке Господа молил за непутевых овец своих. Когда я с полком московским смял упрямство новгородцев, так што вы думаете? Они же в ноги Никону пали, славили, что унял их, не допустил до крови великой, что зла им не помнит. А он у царя им
прощение выпросил. Как же я его не знаю? Вот таким и знаю. А тут за полугодину вроде подменили его…
        - Ну как лодию развернуло и понесло супротив течения. А попервости ласкался со мной, — продолжил, налаживая улыбку, Хованский. Он крупнокостной рукой ухватил бледное лицо, повёл ладонью к бороде, как бы сдаивая в нее бледность, — К столу звал, грамоты государевы, личной рукой писанные, давал читывать. А зачем?
        Протопопы в долгом, неловком молчании слушали князя, а он, выговариваясь, успокаивался, сел на скамью, покусал ус, налил себе мёду.
        Неронов, самый старый из братии, встретился взглядом с Хованским и, повёртывая меж ладонями кубок, вежливо пожурил:
        - Ну-у, Иванушка… по церковным делам, по монастырскому строению што бы и не дать почитать. Какая в том корысть?
        - Верно, брат Иван! — Тень снова порхнула по лицу Хованского. — И по монастырским и по церковным читывал, но и другие, отличные. Теми он открыто похвалялся мне, а по какой нуже?.. Да как и не похвалиться! Такая в них честь Никону выписана: и солнце он светящее во всей Вселенной и друг душевный и телесный! Пастырь избранный, крепкостоятельный. Во как! Забава?..
        - Не соромь! — качнулся к нему, будто боднул головой, Аввакум. — В царёвой воле честь воздавать.
        - Оно этак, брат, — соглашаясь, уткнул бороду в грудь Хованский, но тут же драчливо вздёрнул ею. — Токмо чаю — высоко-о сидеть Никону. С высоты той как бы мы ему букашками казаться не стали, мравиями малыми.
        Опять помолчали. Аввакум пальцем что-то выписывал на красносуконной скатерти, Неронов следил за его рукой, словно силился прочесть невидимые каракули. Тихонько, опасливо, чтобы не звякнуть, подливал в свой кубок медовуху Лазарь. Этот разговор, эта тягостная за ним тишина омрачили Стефана. Надо было возвращать лад.
        - Ты там Вавилу-юродивого часом не встречал? — спросил он князя. — Давненько его по Москве не видать.
        - За нами скоро в Соловках объявился, — кивнул Хованский. — Денно и ношно при Никоне. Ласков с ним брат наш по старой памяти. В Белозерье утянулся.
        - Коли заговорили о Божьих людях, скажи, за что ты Ки-приянушку-то скудного лицом в пыль втолок? — Стефан поднял укоризненные глаза, тут же отвернулся, поправил в поставце оплывшую свечу, заодно прихватил полуосушенный кубок попа Лазаря и отставил подальше от выпивохи. Хованский некоторое время наблюдал за царским духовником, потом стал припоминать:
        - Он что-то о козлище вякал… Будто бы серой воняет… Не упомню.
        - Едет Никон с того света спихан! — подсказал и хихикнул поп Лазарь.
        - Во-от! За это и ткнул, — виноватясь, закивал Хованский. — Может, и зря, может, на него откровение снизошло, а я обидел. Каюсь, грешен. Но вы-то как знаете? Далече брели.
        - Да со слуху, княже, — сдерживая улыбку, ответил Неронов. — Народишко уже перекидывает его слова. Худо это.
        - Ну, не от моей же тычины заблажил он этакое! — снова набычился Хованский. — Пойду я, с весны дома не бывал. Благодать с вами, отцы, простите, што не так.
        - Бог простит, Иван, — перекрестил его Стефан. — Иди с миром, а что обидное высказал тут о Никоне, друге нашем, так то усталость да жара несусветная нудит тебя. Отдыхай.
        - Я тож, извиняйте, но тож… — выпрастываясь из-за стола, начал, заплетая языком, поп Лазарь.
        Стефан глазами показал на него Хованскому, князь взял попика под локоть, повёл к выходу.
        - В ледник его, греховодника, — посоветовал Аввакум.
        Из сеней донеслось удалое:
        Сера утица ества моя,
        лебедь белая невеста моя-а!
        Стефан плеснул руками, укорил себя:
        - Мой недогляд, вот грех-то!.. Ещё в плясь пойдет!
        Хованский свёл Лазаря с крыльца, и тот заартачился, потянул князя под навес в прохладу. Там на соломенной подстилке и за храпел сразу, как свернулся. Князь пошёл со двора по сомлевшей, податливой под подошвой, гусиной траве. Во всю мочь наяривали кузнечики, всё ещё плавал над Боровицким холмом звон, но теперь он был благостно-ласковым, растяжным.
        Из Боровицких ворот Хованский вышёл на мост через Неглинную. Влево от него сонно текла, пожулькивала в брёвнах плотов Москва-река, мельтешила солнечным бисером. Берега обезлюдели, только на портомойных сплотках в устье Неглинной одинокая стрелецкая жёнка с высоко подоткнутым мокрым подолом без устали истязала вальком немудреное белье. Навстречу князю с другой стороны Неглинной из правобережной стрелецкой слободы шел, Хованский сразу узнал его, боярин Фёдор Ртищев, молодой, начитанный, щедрый податель христорадствующим, за что был прозван «сердечным печальником». Встретились на середине моста. Приветливоглазый Фёдор обнял князя, расцеловал.
        - Заждался я тебя, Иван! — душевно признался он, открыто, по-детски глядя на него. — Рад видеть здравым. Никон-то как?
        - Улидишь, — пообещал Хованский, тоже довольный встречей с боярином.
        - Добро-добро, — закивал Фёдор. — Я тебя, брат, порадую! Ух, каких певчих да монахов киевской учёности вывезли мы из Печерской лавры! Сейчас они насельниками в Афанасьевском монастыре жительствуют. И греческий язык разумеют и латынь! Я школу достраиваю, учиться у них будем. Они и в справщики книг годятся, государь о том пытал их. А распев, распев-то какой у киевлян!.. Нашего куда благостней. Государь послушал — ослезился.
        - Уж такая ль услада латинянское пение? — Хованский потрепал боярина за плечо. — По мне, так мы по-своему ладом распеваем, как пт г ты и деды… Ты к Стефану? Там все наши. Очень знатный разговор я им наладил.
        - Вроде обижен чем? — участливо поинтересовался Ртищев.
        - Рад я тебе, Фёдор, — ответил, как отгородился от долгого разговора Хованский. — А греков-побирушек да малороссов с их угодливостью к ереси латинской не люблю. Упаси Бог! Прощай.
        Тяжело топая по настланным широким плахам, князь перешёл мост, миновал сторожевые рогатки слободы и направился домой, жалея, что оставил в обозе коня. Тут, в низинке, с верховья Неглинной в спину ему поддувало влажным, чуть прохладным ветерком, отложистые берега речки сохранно зеленели, цвели буйным луговым разнотравьем.
        «Туманы утрешние поят травку», — вслух подумал Хованский и припомнил себя мальчонкой в ватаге одногодков, как с визгом и криком ловили выползающих на берег по мокрой от туманов траве юрких сомов. Для такой охоты с вечера притаскивали какую-нибудь пропастинку и поутру, чуть свет, начинали потеху. Сомы были большие, с гибким широким плесом, усатые.
        «Дождя бы, — глянув в широкое безоблачное небо, мысленно попросил он. — А то беда, Господи, сушь».
        Никон пожаловал в хоромину Стефана уже ввечеру. Жара немного унялась, открыли окна. Вечерняя заря вырядилась красно и iiihdoko, в полнеба.
        - К ветру, — предсказал он. — Ещё и дождичка натянет, Бог даст.
        О своей поездке в Соловки Никон уже рассказал, теперь больше расспрашивал сам. Сидел за столом на дубовой скамье, покрытой красным сукном, великотелесен, умиротворён. Был он одинок, давно уж, после смерти детишек, постриг жену в монастырь, сам постригся. Обосновавшись в Москве, любил бывать в гостеприимном доме царёва духовника, чтил Стефана за ум, за великую преданность вере отеческого благочестия. Когда составился кружок ревнителей, занял в нём достойное место. В хоромине бобыля Стефана можно было длить разговоры всю ночь. Находил он нужный тон и с умудрённым годами Нероновым, и со вспыльчивым Аввакумом. Сюда частенько заглядывал и Алексей Михайлович. И не только как сын к духовному отцу и не как государь к подданным. Приходил к единомышленникам, считая себя, и справедливо, членом кружка ревнителей благочестия. Здесь он отдыхал в опрятно-простецкой, греющей душу обстановке от дел государственных, от тягостных дум боярских, жалоб, прошений. И не только. Беседуя с такими разными людьми, как Неронов, епископ Павел Коломенский, Аввакум, царь набирался мудрости, особенно у рассудительного Никона.
Этот седеющий, волнующий толковостью речей митрополит был любим им сыновьей любовью. Государь был убеждён — нет неразрешимых дел, если брался за них Никон, по выражению Стефана, бел конь среброузден. И обязательно разрешал их раньше, чем исхитренные дворцовыми интригами думные бояре.
        Фёдора Ртищева встретили как желанного гостя, он молча прошёл в красный кут и, крестясь на образа, полушёпотом, будто боясь того, с чем пожаловал, произнёс:
        - Упокой, Господи, душу новопреставленного раба Варлаама…
        С лдящие потянулись к нему лицами и, кто округлив, кто сузив глаза, ждали. Ртищев не стал томить их.
        - Дьяк из Патриаршего приказа у двора Житного мне встретился. — Боярин подошёл к столу, но не сел. — Сказал, что вот только што чудо содеялось, как в Писании про Симеона-богоприимца… После молебна блюстителя под руки повели чернецы в трапезную отдохнуть, а он на руках у них возьми и помре. Древний же был старец. Сказывают, его во младенчестве сам святой Филипп крестил. Во как! Выходит — дождался крёстного и отошёл ко всеблагим. «Ныне отпущаеши раба твоего…»
        Теперь все уставились на Никона, а он, поражённый не меньше их чудодейственной вестью, жамкал в руках чётки и, не мигая, вглядывался в угол на рубиновый жарок лампадки.
        - Истинное чудо, — заговорил он. — Токмо не Симеоново. Там надежда в мир явилась, а тут…
        Стефан поцеловал наперсный крест:
        - Мощи нам в поможение.
        - Да что за напасть такая? — обмахиваясь крестным знамением, с дрожью в голосе спросил Даниил костромской. — Ведь было же — обрели и положили в Успение мощи святого Иова — умер патриарх Иосиф, теперь вот приобрели святого Филиппа — помре Варлаам. Вновь опростался патриарший престол. Кто теперь другой?..
        На вопрос Даниила: «Кто другой?» — ответом была тягостная тишина. И не потому, что неуклюже поставленный вопрос можно было истолковать и так — кто теперь следующий покойник? Молчали, понимая, что протопоп говорит о другом, грядущем патриархе, молчали, зная, что новый патриарх здесь, с ними делит скромную трапезу. Ещё задолго до возвращения Никона из Соловков, сразу после успения Иосифа, этот вопрос задал братии царь. На слуху было три имени кандидатов — митрополита Никона, Корнелия и протопопа Стефана Вонифатьева. Но Корнелий и Стефан отказались, хотя братия настаивала, хотела иметь патриархом Стефана. Однако духовный отец царя яснее всех видел, кто на примете у государя. И, как человек мудрый, скромно отошёл в сторонку, объясняя свою несговорчивость немочью, застарелой грудной хворью, что было правдой. Что его не переубедить, братия знала, потому не настаивала, тем более что Никон был человеком их кружка, крутой ревнитель церковного благочестия, «собинным» другом государя и всей женской половины дворца. Уповали на него, митрополита, надеясь, что при поддержке царя и братии этот волевой человек
восстановит прежние, строгие церковные порядки, вернёт их, полузабытые, в народ, который отныне будет под постоянным и бдительным надзором строгого пастыря.
        Ратуя за это, Стефан ещё в выборное воскресенье 1649 года, когда осторожный патриарх Иосиф и находившиеся в Москве епископы после службы собрались во дворце в средней палате для представления молодому государю, выступил против них с обличительной речью. Царь ещё не вышёл к священному собору, а Стефан уже сжёг их гневной речью, виня за то, что в Московском государстве не стало церкви Божьей, все пастыри с патриархом губители, а не ревнители благочестия, не отцы благочинные, а волки блохочинные, грызущие православие. Ещё и похлещё словеса употребил, блядос-ловами сущими обозвал. Духовник государя мог себе позволить и не такое.
        Патриарх Иосиф тогда же и пожаловался царю, подводя Стефана под суд по первой статье только что принятого Соборного уложения, гласящей — «…богохульника, обличив, казнити и сжечь». Однако государь ответил: «Не Богу хула его». Хоть и негодуя, но тайно, патриарх и весь собор покорились Стефану и братии, состоящей в основном из сельских протопопов. Им, проповедующим слово Божье в глубинке России, как никому было видно общее падение христианских нравов в народе.
        Над дверью в хоромину снова нежно тилинькнул колоколец, и порог осторожно перешагнул Герасим, младший брат Аввакума, служащий псаломщиком в крестовом чине у царевен в верхах. В строгой ряске, в плотно надетой на голове скуфье, с едва испачкавшими верхнюю губу усиками, он мало походил на брата, ростом был невысок и в костях тонок. Глядя на стоящих под образами и старательно, в голос, молящихся отцов, Герасим тихо, не помешать бы, прокрался к Аввакуму, тронул брата за локоть. Тот склонился к нему, отвернул от уха намасленную завесь волос, шепнул:
        - Сказывай, братец.
        - Царь-батюшка Никона со Стефаном звать изволил, — прошелестел он. — По переходам идти велено. Благослови, отче.
        Аввакум погладил его по плечу, отстранил к двери.
        - Иди с Богом, — шепнул. — Кончим херувимскую — и пойдут. Скоро.
        Прошедшую накануне встречи мощей страстотерпца Филиппа ночь Алексей Михайлович провёл скверно, почти без сна. Сказалось напряжение последней недели: плохие вести с польской границы, из-за пустяка сущего впервые накричал на Долгорукого, большого боярина, князя, главу приказа Сыскных дел, а тут ещё старец, нищий уродец, выпал из верхних окон царского дворца и захлестнулся насмерть. А грех от смертки его на царе — ведь просился же, бедненький, на Афон, надо бы и отпустить с оказией, да пожалел немощного — пускай доживает свой век в тепле и сытости с другими такими же усердный труженик молитв. Крепким был за царский дом заступником-богомольцем.
        Поджидая Вонифатьева с Никоном, царь сидел в своём кабинете за столиком у окна в удобном, обитом малиновым бархатом кресле, покоя ноги в мягких туфлях на низенькой, бархатной же, скамеечке. Одет был по-домашнему — в лёгком, из зелёной тафты халате, опоясанном голубым кушачком с серебряной пряжкой, простоволос. Справа сквозь слюду, забранную в свинцовые переплетены, горела от света вечерней зари арочная оконница, испятнав радужными бликами молодое лицо Алексея Михайловича. За высокой спинкой кресла на стене, над головой государя, распластал крылья искусно изображённый двуглавый орёл, которого по бокам охраняли два зверя с круто изогнутыми хлёсткими хвостами и поднятыми для страшного удара когтистыми лапами. Сводчатые стены и роспись на них были приглушены полутенью, округлая печь отсвечивала радостной росписью изразцов. Было покойно и хорошо. Государь любил этот час: уходил ещё один данный Богом день, в тишину кабинета неприметно вплывал вечер, в его прохладе яснее думалось. Было ещё светло, и он не звал принести свечу.
        Теперь он перечитывал любезную сердцу грамоту Иерусалимского патриарха Паисия, давнего знакомца. После многословного приветствия, жалоб и просьб о вспомощении на нужды церкви Христовой, томящейся под ярмом богопротивных агарян, были те самые, льстящие самолюбию Алексея Михайловича слова:
        «…И мы, порабощённые турками греки, имеем в царе русском столп твёрдый и утверждение в вере и помощника в бедах и прибежище нам и освобождение. И мы желаем государю, чтобы Бог распространил его царство от моря и до моря и до конца вселенной. И пусть благочестивое твоё царство возвратит и соберёт воедино всё стадо Христово, а тебе быти на вселенной царём и самодержцем христианским и воссияти тебе яко солнцу посреди звезд. А брату моему и сослужителю, господину светлейшему Иосифу Патриарху Московскому и всея Руси, освещать от махметовой скверны соборную апостольскую церковь — Константинопольскую Софию — премудрость Божью…»
        «Не пришлось Иосифу освещать Софию, далече ещё до того дня, — думал Алексей Михайлович. — На своей земле навести бы порядок, где уж тут «воссияти яко солнцу».
        Царь спрятал грамоту в ларец, вынул другую и стал читать только что доставленную ему многотревожную правду о положении дел в запущенной Иосифом церковной жизни. Таких посланий, не надеясь на дряхлого патриарха, слали ему каждодневно по нескольку.
        «Учини, государь, свой указ, чтоб по преданию святых апостолов истинно славился Бог, чтобы церкви Божьи в лености и небрежении не разорились до конца, а нам бы в неисправлении и в оскудении веры не погибнуть. И вели, государь, как надобно петь часы и вечерни в пост Великий, а то неистовствуют в церквах шпыни и прокураты, мутят веру. И о игрищах бесовских дай свои государевы грамоты».
        «Вот уж и за патриарха дела решать досталось! — с раздражением, в который раз за последнее время, подумал Алексей Михайлович. — Никона! Немедля Никона ставить в святители, да своими митрополитами! Недосуг звать да ждать приезда греческих иерархов».
        Чёл далее: «А попы и причт пьянством омраченные, вскочут безобразно в церковь и начинают отправлять церковные службы без соблюдения устава и правил. Стараясь скорее закончить службу — раздирают книгу на части и поют зараз в пять-шесть голосов из разных мест всяк свое, делая богослужение непонятным для народа, который потому ничему не научается. В церквах чинят безобразия, особенно знатные и сильные, а священники не то чтобы унять их — потакают им! Великое нестроение, государь, на Руси! Прежде такого бывало разве что во время самозванское».
        Царь гневно пристукнул кулаком, ларец подпрыгнул, клацнув крышкой.
        - Да что же это за пастыри такие? Именем только! — Государь бросил грамотку в ларец, прихлопнул крышкой. — Покоя ради своего, ради лени и пиянства предают души христианские на муки вечные!
        Алексей Михайлович сам выстаивал долгие часы на церковных службах, в пост ел чёрный хлеб с солью и только, ценил пастырское благословение. В праздничные и святые дни, а их было много, ходил по Москве подавать милостыню из царских рук. Конечно, в местах, кои он посещал, всё было благополучно, об этом старались, было кому. Выезды в святые обители, дальнюю Сергиеву Троицу обставлялись загодя: правили мостки, подсыпали и мели дороги, по обочинам толпился праздничный люд, провожая и встречая молодого царя. В провинциях он не бывал, разве что выезжал на соколиные охоты в Коломенское, но это была его, любимая им, государева вотчина, и порядок здесь был накрепко отлажен. Однако он чувствовал это, надвигается что-то такое, от чего и оборониться как, не придумаешь. Неустроение церковное, вот что наводит страх и остуду. Об этом и Стефан — отец духовный — и вся приближенная братия говорит без опасу. Да как и не говорить — бегут пастыри из своих приходов от страха быть убиенными от пасомых. И куда бегут? В Москву! Эва сколько их на одном только Варваринском крестце топчется пропитания ради!
        Государь резко дёрнул за шнурок, и над дверью припадочно забился колоколец. Тут же отпахнулась дверь, и на пороге восстал встревоженный, ожидая царского повеления, комнатный боярин с шандалом в руке.
        - Цапку приведи, — попросил Алексей Михайлович.
        Боярин поставил свечи на стол, вышёл и скоро вернулся с болонкой на руках. Эту лохматую, диковинную для всего двора собачонку подарили английские купцы, чем очень угодили государю.
        Боярин опустил болонку на пол у порога, она белым растрёпанным клубком шерсти метнулась к царю, взлетела на колени и, повизгивая, трясясь от радости, стала лизать лицо. Алексей Михайлович не скоро уладил её на коленях, прикрыл глаза, будто забыл обо всём на свете. Комнатный боярин затаённо, в себя, глубоко вздохнул и вышел, опасливо притворя дверь.
        Братия закончила молитву и, узнав, что государь ждёт их к себе, раздумывала недолго — с чем к нему идти.
        - Ну, отцы святые, пришёл час, — заговорил Стефан, строго глядя на братию загустевшими синью глазами. — Пришё-ёл!.. Немедля сладим челобитную — Никона просим в патриархи! Негоже церкви сиротствовать. Пиши, Павел, почерк у тебя ясный.
        Он ушёл в боковушку, где стояли его кровать и стол. В это время в хоромину явился Лазарь: чисто умытый, ладно расчёсанный, будто и не был пьян час назад. Зная за ним необыкновенное умение быстро трезветь, братия встретила его добродушно. Поп опустился на колени, покаянно стукнул лобастой головой в пол, Стефан вынес обитую белым железом шкатулку, поставил перед Павлом, достал из неё два полных листа бумаги, постлал перед епископом. Неспеша, со значением, откупорил кувшинчик-чернильницу, ещё пошуршал в шкатулке и выбрал лучшее, дикого гуся, очиненное перо. Братия стенкой сплотилась за спиной Павла.
        - Приступай, брат, — сказал и кашлянул в кулак Стефан.
        - Может, погодим… Али как? — Никон положил руку на плечо Павла. — Зачем зовёт государь, не знаем, а мы тут с челобитной заявимся. Да я и не согласен без жеребья, пусть Бог укажет…
        - Пиши, — подтолкнул Павла Неронов.
        Никон всё сделал, выражая сомнение: и руками развёл, и к иконам оборотился, ища у них пособления, как поступить поладнее.
        - Не баско как-то, братья любезные, — мокрея глазами, пытал он одного и другого. — Приговорили, нет достойнее меня?
        - Не выпрягайся, отче Никон! — забухал Аввакум. — Тебя мир хочет, а ты «не баско»!
        - Господь с вами, — поклонился им Никон. — Но условие моё крепко: без жеребья — нет моего согласия. Отрину. В этом деле не людям решать, а Ему одному, на Него и уповать.
        - А царю выбирать! — вякнул поп Лазарь. Никон мрачно поглядел на него, дивясь настырной простоте или провинциальной наглости, но тот, отвернувшись в угол и усердно шевеля губами, смиренно перебирал бобышки на шнурке-лестовке.
        Павел лихо заскрипел пером, уронив набок голову и прикусив губу. Чёткие строчки лесенкой покрывали лист.
        - Красно выводит, — похвалил Аввакум. — Как стёжкой вышивает.
        - А вот и узелочек-замочек. — Павел поставил точку, потрусил на лист из песочницы, встряхнул и подал братии, скорее Никону. Тот взял челобитную, внимательно просмотрел.
        - Дельно и скромно, — похвалил Никон, подавая бумагу Стефану. — Надо в гул прочесть, чтоб не всякому про себя. Государь ждёт.
        Стефан прочёл вслух.
        - Тако ли, братья? — спросил он.
        - Тако-о, — дружно возгудело в хоромине.
        Стефан поставил под челобитной подпись, подождал, пока приложат руку остальные, скатал бумагу в трубочку, спрятал за пазуху однорядки, быстро, приученно приобрядил себя перед зеркалом. Никон тоже придирчиво всмотрелся в своё отображение, будто рассматривал в нём не себя, а другого, постороннего, ладонью снизу подпушил бороду и встал рядом со Стефаном под благословение епископа Павла. И остальные благословили их вслед крестным напутственным знамением.
        Стемнело, попросили свечей. Сидя за широким столом в ожидании вестей, больше молчали. Тишина и темень таились по углам, лица и жесты были натянуты и скупы.
        «Как на Тайной вечере», — подумал Аввакум. И сразу же всплыла другая, заставившая поёжиться мысль: «Но где тут Христос, кто Иуда?» Напугавшись явленной, аки тать в нощи, греховной мыслишки, он громко попросил сидящего рядом костромского протопопа Даниила:
        - Давеча сказывал, да не досказал ты про войну свою, теперь бы как раз.
        - Ну и напал я! Давай домры да сопелки да личины козловидные ломать и утаптывать, а скоморохов тех — в шею, в шею! — продолжил, будто и не прерывался Даниил. — Отучил от своего прихода, так оне в соседний утянулись. А там в попех был шибко зельем утруждённый отец Ефим, так они ему полюбились! Сам во хмелю с харей поганой на лице христианском да с медведем в обнимку плясы расплясывает, так ещё и жёнку с детишками к тому же нудит. Вота-ка чо там деется. Москве — куда-а!
        - И ни разу из тебя уроду не делали? — засомневался поп Лазарь. — Я за каждый подвиг такой умученником пребывал, токмо что без венца. Почитай, все косточки переломаны да бечёвкой связаны. Потому и в Москву прибёг отдышаться. Нашего брата в самих церквах не жалуют. Стянут скуфейку и давай дуть чем иопадя.
        - Всюду бой, — кивал Даниил. — Четырежды до смертки самой, кажись, укатывали… Как дохлятину кинут в канаву али под забор, а сами со смехом на луг мимо церкви скачут: в ладони плесканье, задом кривлянье, ногами вихлянье, тфу-у-у!.. Дьявола тешат, о душах думать охоты нет, а игры бесовские им яко мед. И что подеялось с православной Русью? Вся-то она в сетях сатанинских бьётся, аки муха, и нет ей в том принуждения, а своей охотой во ад путь метит!
        Неронов слушал, тая в бороде горькую усмешку, поглядывал на Аввакума. Уж как того-то обхаживали в родном сельце Григорове и других, он знал. И за долгие службы, и за единогласное чтение не раз кровянили, своими боками платил за принуждение ко многим земным поклонам, строгим постам, за патриаршьи пошлины. Посматривал — не заговорит ли, но протопоп молчал, горячими глазами сочувственно глядя на Даниила.
        - Нестроение великое, — вздохнул Неронов. — Указ царский о единогласном пении не блюдут, что им указ! В храмах Божьих гвалт, шушуканье, детишки бегают, шалят, тут баб щупают без зазренья, те повизгивают как сучонки. Клирошане поют, надрываются, а за гвалтом и не слыхать пения. Обедни не выстаивают, уходят. У меня в Казанской такого срама нет, но чую — надвигается и сюда сором.
        - Длинно, говорят, поём, — хмыкнул Даниил, — пахать надо, а тут стой, слушай цельный день. Что скажешь? Плохие мы пастыри, овец своих распустили, как собрать в стадо Христово? Их ересь дьявольская пасёт, прелести сатанинские управляют, а мы в Москву, в сугреву сбежались. Тут за живот свой не боязно, да и власть большая рядом. А ладно ли — бегать? Бог терпел… Я поутру к себе в Кострому потянусь.
        - Ну и я в свой Муром подамся, — пристукнул кулаком о колено Лазарь. — А что? Как лен трепали, а жив! Дале учну ратоборствовать с соловьями-разбойниками.
        - Бог тебе в помощь, воин ты наш Аникушка, — с серьёзным видом пошутил Аввакум. — Ничего не бойсь, тебя Господь наш, как тёзку твоего праведника Лазаря, воскресит, коли удавят. Муромец ты наш, виноборец.
        Заулыбалась, повеселела братия.
        Прошёл час и другой, ушедшие к царю не возвращались. Свернувший было в сторону разговор вновь вернулся к церковному нестроению. Здесь, в хоромине Стефана, сидела и ждала решения государя в основном не московская братия ревнителей древлего благочестия, а с российских окраин. Была и другая — столичная, также твердо стоящая за веру отцов и дедов, которую в Москве поддерживали куда как знатные, государевы люди. Эта вторая группа ревнителей от своих прихожан обид почти не имела: тут в Белокаменной всякие приказы под боком, в том числе страшный Разбойный с Земским и Патриаршим. Зато протопопам — старшим священникам, служащим по дальним и недальним городам и городишкам, от заушений и пинков спасу не было. И заводилами побоищ были, как правило, сельские попы — безграмотные пьяницы и блудники.
        И столичные и дальних приходов ревнители благочестия дружно прислушивались к царскому духовнику Стефану. Он и при жизни патриарха Иосифа фактически заменял его, написал и напечатал книгу «О вере», в ней признавал необходимость тщательного ис-I правления русских книг по греческим оригиналам, доказывал — наши служебники давно подпорчены плохими переводчиками, исподволь, мало-помалу, готовил народ к непростому, взрывоопасному делу. «Муж, строящий мир церкви, — называли его, — не хитрословием силён, но простотой сердца». Однако начинать широкую реформу надо было не с сопоставления отеческих книг с греческими, не с выискивания в них расхожестей в отдельных малозначащих словах, что, в общем, не нарушало обряда, а в первую очередь с причта московских церквей, одновременно приводя в беспрекословный порядок и все остальные епархии и приходы обширной России. И Стефан настойчиво добивался своего. Битых, изгнанных из городских и сельских церквей строгих священников он на время пристроил рядом с собой, произвел близких ему в протопопы, чтобы их, молодых и деятельных воинов церкви, послать на подвиг духовный
в такие буйные городки, как Юрьевец-Повольской, Муром или куда похлещё. Митрополита или епископа в такую глушь и страсть не направишь — года не те, а и попривыкли, смирились с упадком нравов: о покое мирском и покое вечном их думы.
        Вошёл в хоромину сторож Благовещёнской церкви Ондрей Сомойлов с известием, что по переходам возвращаются Никон со Стефаном и вроде бы шибко довольные чем-то. Тут и они явились. Братия навострилась, вопрошая цепкими взглядами — о чем хорошем сказал им государь, с чем пожаловали такие бодрые? Кто привстал со скамьи, кто остался сидеть, но такой тишиной встретили посланцев, что ни свеча не дрогнула на столе, не всколебнулся малый огонёк в лампадке. Как умерла братия, как не дышала.
        - Отцы мои! — громко, не скрывая радости, заговорил Стефан. — Содеялось, как мы приговорили, а государь приказал! Он доволен нашему радению о нуждах царства. — Тут голос его вознёсся, слеза в нём взрыднула. — Брату нашему! Никону! Быть в патриархах. На то воля Божья и честь царская!
        Бурно восприяла братия эту весть, от души и сердца здравила Никона волей царёвой, а он уже не смущался, принимал поздравления как должное, с великопастырским благожелательством. Уж кто там другой, а он знал, каков будет выбор собора, а что до жребия… Не будет жеребьёвки. Всякий другой не отважится стяжать престол патриарший.
        По такому великому делу Стефан — постник и трезвенник — велел доставить жбан взварного монастырского мёду да ведро сбитня с имбирём да хмелем. Далеко за полночь завершили братскую трапезу. В конце её Никон въяве дал почувствовать о своём праве и силе поучать и наставлять отныне всякого. Потому-то и высказал напоследок:
        - До соборного рукоположения моего в патриархи, если то Богу угодно будет, ждать время есть, но нету его на бездействие. Потому, братья, ополчайтесь, не мешкая ни дня, всякий в свой приход. Утверждайте неусыпно свет правды Христовой, не пугайтесь хулы и мучений. Запущенные церковные подати возместить скоро, за это спрос будет особый. В Москву не сбегать, любезные, не пущу. И завтра же всех попов с Варваринского крестца и других толкучих сборищ прогоню в шею к их пастве, к овцам брошенным!
        Никон взял книгу Соборного уложения и, отодвинув её от глаз подальше по причине дальнозоркости, прочёл:
        - «В братолюбии будьте друг с другом как родные, каждый считай другого более достойным чести. В усердии не ослабевайте, пламенейте духом, Господу служа, радуйтесь в надежде, будьте терпеливы в скорби, в молитве постоянны, заботьтесь о странноприимстве». Так наставляют святые отцы. — Он прикрыл сияющие глаза, минуту постоял в раздумье и вдруг острым, проникающим в душу взглядом упёрся в притихшую братию. Медленно, как присягая, поднял руку и выговорил от себя выношенную годами многотрудной службы истину:
        - Радуйтесь с радующимися, плачьте с плачущими. С собою будьте в вечном единомыслии, не высокомудрствуйте, но за смиренными следуйте! — Тут голос его напрягся, в очесах проблеснула слеза. — Благословляйте гонителей ваших, благословляйте, а не проклинайте! Не воздавайте злом за зло, не мстите за себя, возлюбленные, оставьте место гневу Божьему, ибо Им сказано: «Мне отмщение и аз воздам!»
        Он положил книгу на край стола, перекрестился на мерцающие в слабом свете лампадки серебряные оклады икон, поник покорно пред ними головой, простёганной прядями густоседеющих волос. Руки заученно передвигали гранёные бусины чёток, отмечая число прочитанных мысленно молитв, быстро шевелились распущенные губы, подрагивала роскошно выхоленная борода.
        - Голодного врага твоего накорми, жаждущего врага твоего напои, — в тишине продолжил Аввакум. — Ибо так поступая, ты собираешь горящие уголья на голову его в День Гнева. Не будь побеждаем злом, но побеждай зло добром. Если ты — древо, то не возносись над ветвями, знай — не ты корень носишь, но корень тебя.
        - Аминь, — повернув к нему голову, строго заключил Никон. — Изрядно начитан ты, Аввакум. Вот и послание апостола Павла в памяти держишь… Скажу при братии — государь настоятеля дворцовой церкви Спаса на Бору приглядывает. Что бы тебе не принять на себя место сие? Всякий день при царе, патриарх рядом, а грамотеи нужны будут. Скоро. Али в Юрьевец на страсти воротиться рад?
        Аввакум поклонился:
        - По твоему слову, владыко.
        - Оно и добро! — кивнул Никон. — Другого ответа не ждал. Поезжай. От государя к воеводам указ о строгостях готов, вам вспоможение… Благословляю вас, братья милые, на неусыпный подвиг. Замутилось благочестие на просторах российских, заквасилось еретичеством, спасайте истинную веру и сами спасётесь по слову апостола: «Или не знаете, что даже малая закваска заквашивает всё тесто? Очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом, празднуйте не со старой закваской порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины». Благословляю всех и прошу вашего благословения.
        Он перекрестил предстоящих: широкие рукава мантии в широком же крестоблагословении опахнули лица внемлющих, всколебали язычки свечей, повалили их набок, но они не погасли — пыхнули дымком и выпрямились.
        - Прощайте!
        Из Кремля на Красную площадь братия вышла дружной ватагой, воодушевлённая своим причастием к царскому выбору патриарха. Да какого — из своих! Друга и единомышленника, смелого и твёрдого в вере. Быть порядку на Руси, да как и не быть с этаким пастырем.
        У Фроловских ворот с ликом Спаса в тёмном киоте над входом простились, обнялись, как ратники перед сечей, облобызались по-братски. Аввакум с Иваном Нероновым пошли наискосок через площадь в Казанскую церковь. Надо было к близкому уже утру успеть собраться Аввакуму в свой Юрьевец-Повольской, где ждала его осиротевшая, чудной красоты, деревянная соборная церковь во имя Покрова Богородицы, да ещё десять подначальных церквей, да два небольших мужских монастыря с двумя такими же девичьими. Хоронился невеликий Юрьевец за каменной стеной да копаным рвом. Волжский торговый городок, каких много на Русской земле. И семья там ждала, Марковна, жена богоданная, с ребятишками.
        Рано светает в июле. Ещё солнышко не выставило лысину, а уж померкли и утонули в сини небесной минутой назад яркие, колючие звёзды. От двора Неронова, что стоял близко к светлой Яузе, Аввакум отправился на подводе с напросившимся Даниилом костромским к реке Клязьме. Перед отправкой Неронов в домашней церквушке отслужил молебен святому Николе Угоднику, скорому помощнику всем странствующим. Обнялись на прощание, утёрли слезу, крест-накрест охлопали друг друга на дорожку крепкими объятиями, и подвода — «с Богом!» — выкатилась со двора.
        От Москвы до кривой луки изгиба Клязьмы — не так уж и далеко: какой конь попадётся. Уже к вечеру Аввакум расплатился с подвозчиком, на берегу сторговался с хозяином плоскодонной лодьи, огрузшей под тюками с товаром, сплавиться с ним до Нижнего Новгорода. Договорились полюбовно так: если до впадения Клязьмы в Оку плоскодонка сядет на мель, да, не приведи Бог, не единожды, а стягивать её с отмелей труд адский, то хозяин и одн\ деньгу со святых отцов не возьмёт. Ежели проплывут и не зацепятся — по деньге в день с бороды.
        По Клязьме, тихой и сонной в верхнем течении, где под парусом, где на вёслах скользила лодья вдоль низких берегов, заросших красноталом и камышом. И редкие деревеньки, и заливные луга в пестроте цветов с разномастными бурёнками на траве-мураве, и ленивые всплески рыбин, и круги на воде слёзным удушьем измывали сердце Аввакума. «Всего-то у Него, Света нашего, припасено для человеков», — растроганно думалось ему. Ни хозяин лодьи, ни Даниил не были шибко разговорчивы, и это было хорошо. Протопоп Даниил, тот и всегда был молчун, пока дело не касалось обрядности или разночтения греческих книг с отечественными. А правка отеческих книг по греческим образцам началась давно, ещё при патриархе Иосифе под присмотром Стефана Вонифатьева и пристальным вниманием государя. Правка шла ни шатко ни валко, почти не касаясь догматов православия. За этим строго следила братия ревнителей древнего благочестия, готовая живот положить за «единый аз в старопечатных книгах». Она мирилась, пока исправлению подлежали слова, не меняющие смысла, перенос запятых, точек. И всё же один из них, Неронов, противился всяческой
правке, считая такое вмешательство в священные тексты делом богопротивным, доказывая, что Русь — единственная хранительница неповреждённого православия, которое давно замутилось у плененных турками греков — «испроказилось безбожной махметовой прелестью». Это грекам надо выправлять свои служебники по нашим, горячился он, Москва после падения Константинополя вступила на место третьего Рима, а четвёртому не бывать! Неронов и на постоянные наезды в Москву греческих иерархов смотрел с неудовольствием, ворча: «Нищим как не подать, тоже христиане, поди, только пошто везут и везут к нам мощи святых угодников, хитоны мучеников, гвозди многие. И ведь не так себе, не бескорыстным подношением, а за мзду! По-христиански ли это? Канючат подаяния на церкви, на прокорм насельникам монастырским, а царь наш тишайший — пожалуйте. А они ему опять за это палец подносят, а то и всю руку святого или щепу от Креста Господня. Как не взять?.. А уж давно по всем церквам и соборам не счесть мощей этих, что, прости, Господи, досадно и в размышления греховные вводит. Подумать страшно — Иоанна Богослова пальцев с полусотни по Руси
обретается. А это уму загадка — многорук был Иоанн или многоперстен? Грех и подумать тако, не токмо промышлять сим».
        Во время патриарха Иосифа в кружке ревнителей вслед за Не-роновым об этих подношениях заговаривали многие, а поп Лазарь по своей простоте бойкой как-то спросил:
        - А сколь пуговок обреталось на хитоне Царицы Небесной, знаете? Чаю, не знаете и никто не знает и не узнает, потому как уж все до единой пооборвали да развезли-раздарили. Тыщи их по церквам, по монастырям. Вот потщится Матерь Божья в земном своём наряде явиться нам, грешным, а чем застегнуться Ей, Богородице? Нетути чем! Пошто так творят?
        Никон тогда ему ответил, горячась:
        - А сколько ни обрывай пуговиц или пальцев, а то и голов самих — все не избудут. Не ума человеков дело сие. Однако же сказать грекам надобно — хватит тревожить святых упокойников, довольно у нас мощей, себе малость какую оставьте. И деньги перестать давать за это!..
        Дул над Клязьмой попутный ветерок, полнил парус, он грудью лебедя напирал на пространство, путь заметно сокращался, и до впадения Клязьмы в Оку, а там Окой в Волгу — дни считай, не сбивайся. Не заметишь, как и Нижний Новгород зазолотится куполами, крестами замерцает, благодать. Песчаные мели пока миловали лодью, приставали к берегу только похлёбку сварганить, плыли и ночью меж осиянных лунной пылью разложистых берегов, в безветрие помогали лодочнику — садились за вёсла. Аввакум грёб умело и мощно — волжанин. Старался по мере сил и костромской Даниил. Погожие дни умучивали зноем и стеклянно-синим звоном небес. Звон тонко ныл в ушах, от него соловели глаза, сваливалась, моталась по потной груди лохматая голова. Пригоршня забортной воды, окатив лицо, ненадолго смывала тягостный морок, вода была перегретой, и всё начиналось сызнова.
        Иногда в дальнем заокоёмье начинали выпирать кипящие снежной пеной облака, громоздились куполами, в них отрадой начинало ярко помелькивать, по-стариковски, незлобно поварчивал гром — и только. К вечеру солнце садилось по блеклому небу за ясный горизонт — без алых полотнищ зари: просто нестерпимый для глаз оранжевый бус опутывал солнце, и оно ныряло за край земли. Сразу наплывала египетская темь, яркие от лохматых лучей, густо пятнали небо мигливые звезды, а над сгинувшей во тьме речной поймой неслись, пугая, рыдающие вопли болотной выпи.
        Лёжа на тюках с прошлогодним льном — длиннопрядным и вычесанным, Аввакум дремал под плеск вёсел, под ласковое бормотанье воды под днищем, и в полусне тонком как-то незаметно раздвинулись берега, завысверкивала водная ширь и навстречу лодье Аввакума понеслись два корабля. Паруса дивной белизны напружены ветром, золотом блещут мачты и вёсла и щиты по бортам, а людей на тех кораблях нету, кроме кормщиков. Изумлённый, привстал с ложа Аввакум, крикнул в ладони: «Чьи таки корабли?» Кормщики в ответ всяк свое: «Мой Лукин!», «Мой Лаврентиев!» Чудно слышать такое Аввакуму, кричит, не веря: «Так то быша дети мои духовные! Померли давно оба!» А с проплывающих кораблей долетело сугубо и стройно: «Да вишь ты, плывут доселя!» Потёр глаза Аввакум — не чудится ли, а глядь — третий корабль плывёт, да так уж пестро-то пестро изукрашен: и красно, и бело, и сине, и тёмно, но ни золотинки ^в^ нём не проблескивает, вёсла чёрные буруном воду грудят. И кормщик с лицом светлым, но строгим, на корме стоит, правит да прямо на Аввакума вроде давить хочет. «Чей корабль?!» — испуганно вопит протопоп. «А твой! — долетело в
ответ. — Плавай на нём с женой и детьми, коли докучаешь!»
        И мимо, рядом совсем прошёл, удаляется, удаляется, и вот уж не вёсла многие по бокам плещут, а крылья яркие — в очах от них красно — воду жемчугом катаным далеко по сторонам отряхивают, а корабль и не корабль вовсе, а птица нездешняя лапами шлёпает по реке, убегает и вдруг взнялась с воды оранжевохвостым петухом и, роняя огненные перья, пропала в зените, оставив резь в глазах Аввакума да полуумершее в груди от невыносимой скорби заплаканное сердце.
        - Ревёшь-то, брат, почё? — тормошил его Даниил. — Каки корабли снились?
        С глазами, утонувшими в слезах, сидел Аввакум на тюках, сглатывал и не мог проглотить тугой комок, распёрший горло.
        - Вещие, Данилушко, кораблишки те, — не сразу ответил он, давясь и всхлипывая. — Вот не помянул в заупокойной чад духовных, они и наведались. Ведь Лука с Лаврентием меня и домашних моих много лет молитвами спасали. И скончались богоугодне. Помолимся за них, брате.

* * *
        На пятый день плавания заметно раздвинулись берега, образуя широкую пойму с высокой правобережной террасой.
        - Половина пути, — оповестил кормщик. — Тут ему серёдка. От Володимира пойдёт вторая. Да вот он, батюшка!
        Над береговой кручей, кипя солнечной ярью, плыли по небу золотые купола пятиглавого Успенского собора. Они двоились и раскачивались в исходящем от земли сизом мареве, будто баюкали мощи своего строителя великого князя Андрея Боголюбского. Неподалёку от него бдящим стражем красоты храма парил белокаменный столп Димитриевского собора. Всё это как обручем охватывалось краснокаменной стеной и уцелевшими развалинами грозного когда-то Козлового вала, упокоившего у своих подошв многие тумены «бича Божьего» — Субудай Багатура.
        Аввакум не бывал во Владимире. Теперь, медленно проплывая мимо, дивился вознесённому над поймой Клязьмы осиянному солнцем и синью небесной щедрому великолепию. И Даниил промаргивался, молитвенно прижав к груди руки. Взглядывал на протопопов кормщик, старожил этих мест, улыбался, хитро подмигивал озорным глазом, мол, знай наших, володимирских! Ещё не одно чудо чудное удивит очи и сладкой занозиной станет жить в сердце.
        И вот у слияния Клязьмы с Нерлью, на рукотворном холме, на изумрудной траве-мураве сном-наваждением явился и заполонил душу златомаковкий храм Покрова Пресвятой Богородицы. И чудилось онемевшему от вышней лепоты Аввакуму — не храм земной перед ним, а белая ангела ручонка выпросталась из холма и пальцем в золотом напёрстке ласково указует на небесную обитель Покровительницы земли Русской.
        Пристань вблизи храма жила обычной суетной жизнью. Со спущенными парусами стояли огрузшие под товаром большие и малые суда, щетинились мачтами, по сходням бегали грузчики, таскали на спинах громадные тюки, ящики, связки шкур, катили бочки. Тут же кучился разношёрстный люд, много было купцов иноземных. Ещё не торговый, но характерный гул встретил лодью Аввакума. Причалили к бревенчатой стенке, увязались расчалками за железные кольца.
        - Идите, отцы, — сказал кормщик. — Вижу — не терпится. В первый раз и со мною такое было. Идите, а я кашу варить стану. До вечера далеко, насмотритесь. А в ночь поплывём. Тут не мой торг. Мой в Костроме, по обету.
        Народу на берегу было много. Возбуждённые подторжьем, толпились купцы, скупщики приценивались к товару, спорили, махали руками. Обходя их, протопопы прямо от воды взошли по белокаменным ступеням широкой лестницы на площадку перед храмом. Тут, шепча молитвы, крестясь и кланяясь, долго не вставали с колен. Первым поднялся Даниил. На лицо его падали белые блики от стен сияющего на солнце Покрова, и протопоп стоял бледный, щурясь от яркого света. Стоял недолго, знал — нескоро дождёшься Аввакума. Один пошёл в распахнутые настежь высокие двери.
        Аввакум так и стоял на коленях. Опустив руки, заворожённо смотрел перед собою, не смея отвести взгляд от несказанной красоты.
        Думал — встань, войди внутрь, окажись среди обычной утвари, как во всякой другой церкви, и его покинет чувство благорастворённости в явленном ему чуде. Как сквозь туман взирал он на полукружия окон и входов, на певучие линии закомар и в каждом своде видел небесный, прикрывший землю со всем сущим на ней. Из центральных закомар строго всматривался в него псалмопевец царь Давид, и протопопу въяве слышался чарующий голос. Околдованный небесным пением, Аввакум окаменел, как и те диковинные звери и птицы, окружившие Давида. Но пение обволакивало, и он чувствовал, как теряет тяжесть и плывёт куда-то, плывёт. Постепенно в сознание проник другой голос и вкрадчиво-ласково, в то же время и властно о чём-то просил, как требовал. Избавляясь от него, как от назойливого комариного зудения, Аввакум сонно возил по груди бородой, лениво досадуя: «Кто ты, навязался?»
        - А кто отвязался! — возникая из ничего, ухмыльнулся…
        - Чёрт? — не удивился протопоп.
        Возникший обиделся:
        - Весьма бестолково толкуемое в миру прозвище. Есть и другие — Дьявол, Сатана, Люцифер, Искуситель наконец. Их много, и все они не точны. Я есть — Я. Зови меня — Ты. Я гость твой.
        - Зачем ты здесь! — недовольно выкрикнул Аввакум. — Ты помешал!
        - О-о, если бы я тогда помешал! — возникший укатил под лоб красные глаза. — Я пытался! Но Пилат был упрям и глуп. Типичный солдафон и выскочка. И Того распяли!.. К моему крайнему сожалению… Ты скрипишь зубами? Полно! Что случилось, то случилось… Ты плачешь? Очень хорошо и к месту. Хочешь увидеть, как это было? Я сдвину время к тому дню и часу. Мне — плюнуть.
        - Хочу! — потребовал Аввакум.
        - Рад услужить! — Возникший повелительно ткнул рукой в сторону храма. — Его как раз распяли и пригвождают, да, пожалуй, уж и пригвоздили.
        И побежал Аввакум по указанию сатаны. И не увидел на пути своём храма, а увидел на том месте гору и распятого Исуса. С трудом протиснулся сквозь римских солдат ко кресту, мельком взглянул на обнявшую подножие столба заплаканную женщину и по не убранной ещё лестнице вскарабкался вверх, выдернул гвозди и, прижав к груди обмякшее тело, спрыгнул вниз, обламывая ступени. И тут же наткнулся на возникшего. Не было ни горы, ни солдат. Он опять стоял перед храмом, притиснув к груди драгоценную ношу, и до удушья плакал радостными слезами, чувствуя стуки сердца спасённого им Христа.
        - Славно! — расслышал он торжествующий голос. — Ты сделал то, что не удалось мне. Он станет жить среди вас и обыкновенно умрёт в своё время, и вы погребёте Его как равного. И не будет Вознесения, не будет второго Пришествия, которого вы так ждёте, надеясь на спасение. Ещё раз — славно! Мы — сотрудники.
        И ужаснулся содеянному Аввакум, в сердце своём ужаснулся и разнял руки. Ещё живое тело Спасителя сползло на землю, и Его не стало. Утёр от слёз лицо Аввакум и улыбнулся. И знакомый уже голос проговорил откуда-то сбоку, то ли сочувствуя, то ли осуждая:
        - Вот — люди!.. Им не нужен живой Христос…
        Вернулся Даниил и удивлённо наблюдал за Аввакумом, как тот шарит по земле руками, будто потерял что, а теперь ищет.
        - Каво деяшь, Аввакумушка, — видя, что друг как бы не в уме, ласково поинтересовался он.
        - Обронил вот, и нету, и добро, коль нету, — как спросонья — невразумительно — объяснил Аввакум. — Морочно мне.
        - Вставай, брате, — попросил Даниил и подхватил его под руку. — Напекло солнышком, вот и морочно. Эка сколь на жаре простоял.
        И опять они молились и кланялись древней красе. Уже клонилось к горизонту солнце и, прощаясь, омыло белокаменное диво розовым светом, и оно заневестилось на пригорке, будто высматривало суженого. Но спряталось за край земли светило, и на потускневшей холстине неба храм погас, гляделся жемчужным, призрачным, неся над собою жаркий уголёк креста. Скоро и он погас, и на землю пришла темнота. По берегам разгорались, помигивали костры, слышался приглушённый смех, невнятные выкрики. Где-то затянули однотонную песню.
        Протопопы шли к своей лодье, неодобрительно поглядывая на иноземных гостей, разряженных дерзко, не по-людски: в яркие разноцветные камзолы с прорезными пуфами на рукавах, в широченные Шляпы с перьями и, что особливо мерзко, щеголяли в чулках, туго обтянувших ляжки. И разговаривали они грубо и напористо, смеялись гортанно, звеня шпорами на толстенных каблуках.
        - Ну, право слово, — петухи! — осуждающе крутил головой Даниил. — Зри, оно и когти носят! И гребни на главах!
        - Нешто бы на петухов, да они на тараканов и мизгирей походят. — Аввакум сплюнул. — Хлебосолен царь-батюшка, вот и ползут. И добро бы торговать только. Ан нет. Норовят учить, как нам жить в Боге. А сами лба путём перекрестить не умеют, еретики.
        У ближнего костра, сидя на бочке, подвыпивший немец-купец играл на лютне. Ему, брякая оловянными кружками и топорща усы, хором подпевали такие же рыжие «тараканы».
        - И поют как лаются! — Аввакум остановился у костра, и те вмиг затихли, оглядывая заросшего волоснёй, с горящими глазами громадного попа.
        - Чтоб ти-хо на земле Русской! — пальцем погрозил на них Аввакум.
        - О-о, майн гот, — вздохнули у костра, выпученными глазами восхищённо провожая Аввакума. — Какой есть громкий, больш чолвек!
        Кормщик был на месте, поджидал. На тагане парил кашей котел, хозяин лущил золотистого леща, отбрасывал на уголья жирные ошкурки. Они, потрескивая, скручивались, чадили духмяным дымком, набивая рот голодной слюной. Даниил присел рядом, а Аввакум с причала прыгнул в лодью. Она качнула бортами, скрипнула всеми суставами. Кормщик чертыхнулся.
        - Карош, карош! — весело рявкнули купцы. — Зер гут!
        Протопоп с мешочком чёрных сухариков вернулся к попутчикам, подал деревянную ложку Даниилу, свою обтёр тряпицей.
        - Ну, отче, благословляй, — попросил хозяин.
        Аввакум прочёл краткую молитву, и принялись дружно таскать из котла немудрёное варево.
        Ночь пришла безлунной, чернильной. Погасли и упрятались в темноту последние кострища, берег угомонился, только частые всплески рыбин тревожили тишину да тихо шепелявила о чём-то своём вечная труженица река, без устали выглаживая песчаное ложе. Вольготно разбросав руки, спал на тюках кормщик, чмокал во сне, как нерестовый карась в камышовых плавнях, тихо молились протопопы пред створчатым бронзовым ставнем. Молились долго, будто правили всенощную. Когда брусничным соком едва подкрасился восток, растолкали хозяина. Потягиваясь и зевая, кормщик поднял парус, и с попутным ветерком, по течению, поплыли, поёживаясь от свежего утренника.
        Быстро отдалилась пристань, помелькали и спрятались золоченые кровли Боголюбова дворища, но долго ещё белой прощальной свечечкой с огоньком-искоркой маячил Богородицын храм. И когда он скрылся за далью, Аввакум всё ещё видел его другими, чудесными глазами затосковавшей души.
        Изрядно обмелевшая к серёдке лета река Ока поджидала их свежей погодой: дул тугой, с наскоками, ветер, из припавших низко к Оке туч вкривь и вкось секло вымоленным дождём, парус намок, мокро хлопал под порывами ветра, и от каждого хлопка сеялся серебряный бус. Поначалу мелкие волнушки только измяли гладь реки, но скоро выстроились взъерошенными грядами, перекатывались, подминая одна другую, вспенивая кружево на крутых горбинах.
        Тюки со льном прикрыли плотными рогожами. Дождь полоскал их, и они тихо сияли золотыми ризами. Аввакум, радуясь по-дитячьи, гладил их ладонью, смеялся. Его намокшая грива моталась, из слипшейся клином бороды выцеживалась светлая струйка.
        - С праздником плаве-ем! — тоже радуясь дождю, свежему ветру, неожиданно высоким голосом запел Даниил, запрокинув к тучам лицо, крестясь и сглатывая дождинки. — Ангелы Господни, с небес взрящите на нас, ра-а-дых!
        Голый по пояс хозяин лодьи трудно ворочал кормовым веслом, противясь мощному насаду волн. Тоже возбуждённый свежим ветром и дождём, он озорно подмигнул Аввакуму и поддержал просьбу Даниила разбойничьим ором:
        - О-го-го-о! Ангелы-ы! Вздрящите-е!
        Промокший до нитки Аввакум хохотал, встряхивался, как водяной. Даниил катался по тюкам, дрыгал ногами. Не разумея их бурного веселья, кормщик смущённо взглядывал на попутчиков, сам такой Же рыжий, густо-золотистый, как его рогожки, но тоже подпрыгивал на тюке, открыв губастый рот и густо гыкая.
        - О-ой, беда-а! — басил Аввакум. — Грешит не ведая!
        Ока вынесла лодью в Волгу, почерневшую от дождя, неприветливую. Однако ветер здесь дул слабее, волны под дождём присмирели, а он то сникал, то приударял шумным ливнем, выглаживая воду тяжёлыми шлепками.
        - Каво это несёт? — утирая мокрое в рябинах лицо, Даниил всматривался в плывущее наперерез им по течению Волги смутное пятно.
        Всмотрелся и Аввакум из-под ладони. Пятно приближалось, выпрастываясь из ливневой завесы, прояснялось. Вблизи него кормщик круто вывернул руль, но страшное сооружение — плот с поставленной на нём виселицей — всё же шоркнуло брёвнами о борт лодьи.
        Опутанные по рукам и ногам верёвками, на перекладине низкой виселицы болтались два удавленника, уже обклёванные вороньём. Кости держались на сухожилиях и, как живые, дергались от ударов волн в брёвна плота. Ничуть не страшась живых людей, на белой ключице одного висельника сидел отяжелевший от дождя и жратвы огромный ворон, нагло вперив в Аввакума неподвижно-черные, осоловевшие бусины глаз.
        - Страсть какая! — закрестились протопопы. — Боже, буди им, грешным!
        О голые черепа повешенных плющился дождь, стекал в пустые занорыши глазниц и, переполнив их, выплёскивался, будто скелеты зло оплакивали свою участь. Помрачёнными от ужаса глазами провожали уплывающих удавленников, у одного из которых при качке плота хлопала жёлтозубая челюсть.
        - Ка-а-ар! — перепрыгнув с плеча на дощечку с надписью дёгтем «ВОР», жутко попрощался ворон, и плот сгинул, как занавесился густой сетью ливня.
        - Свете наш, Исусе, — шептал Аввакум, раскачиваясь на тюке. — Скорбь и теснота на душе человека, творящего зло. Как скряга, копит он на себя гнев на день гнева и суда Твоего. Каждому воздаешь Ты по делам его, ибо любя наказуешь…
        Под парусом, притихшие после недоброй встречи, подплыли к Нижнему Новгороду, поддёрнули лодию на песчаный берег, с кормы опустили якорь. Вечерело, всё ещё, хоть и реденький, накрапывал дождь, кое-где по обрывам и овражкам стлался туман, расчёсанный на долгие неподвижные пряди, пофуркивая крыльями, суетливо — к вёдру — толклись в небе галки. Из-за стен города пучились померкшие купола, где-то там зазвонили спешно, будто пожарным сполохом, но тут же затихли.
        Аввакуму надо было зайти в город, увидеть доброго слугу Божьего дьякона Фёдора, грамотку от московского знакомца передать, да и заночевать не грех. В тепле молебен за всех странствующих отслужить. Господа поблагодарить. Позвал с собой Даниила, тот отказался, да и кормщик отсоветовал — чуть забрезжит, снимутся: ветер попутный, а прозеваешь — на вёслах хлопать в день по версте. Это тебе не в Казань, по течению хоть в кадушке плыви.
        Опять зазвонили бессмысленно и часто и смолкли.
        - Уж не тебя ль за архиерея встречают? — севшим от пережитого голосом спросил Даниил, глядя на близкие ворота.
        - Дрянью звонит, как на пожар, — отмахнулся Аввакум. — Пьяный небось… Благословимся, отче. Коли что, жди в Кострому.
        Они перекрестили друг друга, крепко обнялись, и Аввакум, разъезжая ногами в глине косогора, потащился вверх к воротам. У малого входа стоял под навесом от непогоды страж, протопоп узнал его — Луконя, так звали доброго молодца в зелёном с красными прошвами кафтане с бердышом в руках и саблей на боку. В прежние наезды в Нижний Аввакум, бывало, служил службы в местном соборе, и этот стрелец, молодой и усердный прихожанин, исповедовался у него, трудился подпевчим в церковном хоре.
        - Батюшко Аввакум! — обрадовался он, выскакивая в дождь из-под навеса. — Котомку-то, котомку изволь поднесть. Неладно ходить стало — полощет два дни уж. Землицу развозжало — ноги стрянут!
        Аввакум уступил ему котомку с кое-какими радостями в ней Детишкам-малолеткам Ивану с Прокопкой да доченьке Агриппине, Да жёнушке родимой, Марковне.
        Влево от ворот в неглубокой воронке торчала из земли стриженная клочьями голова. Скорбное место это прозывалось горожанами «колдосЬой», в приказных бумагах — лобным. Голов здесь не рубили, их ссекали на торгу, сюда приводили сажать в землю по шею за особо тяжкие грехи.
        - За что его, бедного? — нахмурился Аввакум. — Давно смертку ждет?
        - Это, батюшко, Ксения там прикопана. — Луконя наклонил серповидный бердыш в сторону ямы. — Другую ночь мается, да попустил Бог, всё не помрет. А как стонет, сто-онет!.. Теперь, вишь, не слыхать, может и отошла.
        Луконя вдруг вызверился, замахал бердышом на свору тощих собак, крадущихся вдоль крепостной стены к поживе.
        - Чума-а на вас! — зарычал он и с бердышом и котомкой в руке метнулся к ощетинившейся своре.
        Сжав зубы и бугря желваки на усохшем лице, Аввакум выстру-нился, всматриваясь в лицо страдалицы. Подбежал Луконя.
        - Её вечор бы ещё сожрали! — Он ознобно передернул плечами, шмыгнул курносым носом. — Ладно Ефрем стоял караульщиком, не попущал. И я не попущаю. Небось девка. Жалко. А уж какая ладная была сирота гулящая. Годков девятнадцати, не боле. Вишь ты — сына боярского пихнула, не угодил ей чем-то, а он возьми и улети, да об косяк головой, да и помре. Она, бают, из Юрьевца. В Нижнем недолго покрасовалась, вкопали вот…
        Слушал его Аввакум, и плавила горючая боль сердце, будто кто жамкал его раскалённой ладонью. Да уж не та ли здесь Ксенушка, красоты пагубной, русалочьей, смертки ждёт? Не она ли приходила к нему на исповедь, блудной болезнью полоненная, а он, треокаянный врач, глядючи на неё, сам разболелся, жгомый похотью. Грех ей отпустил наскоро, вытолкнул из церкви и, как помешанный, с темью в глазах, прилепил к налою три свечи, возложил на них правую руку. Уж и мясом горелым завоняло и желание окаянное отступило, а он всё держал руку в пламени, пока не свалился замертво.
        Аввакум зорко, по-воровски, огляделся, словно испугался — не вслух ли высказал тайную память, но никого, кроме Лукони, ни рядом, ни поодаль не было. Только стремительные стрижи кромсали крыльями низкие полотнища грязных туч да взъерошенные псы, отбежавшие недалече.
        - Гляну! — решился Аввакум.
        И подбежал к воронке. Навстречу ему омутами озёрными полыхнули безумные глаза Ксении. Боль и страх жили в огромных глазищах, а больше мольба на скорое разрешение от страданий.
        Аввакум упал на колени и стал остервенело отгребать землю, выпрастывая деву и взлаивая по-собачьи от удушливых рыданий. Слаб был протопоп на чужую беду и горе.
        - Батюшко, нелепое творишь! — подбежал и присел на корточки Луконя. — С меня спрос! Как отбоярюсь?
        - А ты… им… лжу… можно! — задыхаясь, рычал Аввакум. — Бог простит тя, не бойсь!.. Псы, мол, вытянули и упёрли. — Он сунулся рукой в напоясную кису, показал полтину. — Бери! Свечу ослопную поставь, Христа ради, во спасение Ксенушкино. Не поскупись, Он и тебя не оставит, оборонит.
        Вложил в ладонь оторопелому Луконе нежданное богатство, выдернул из норы лёгонькое, уже натянувшее в себя могильного хлада девичье тельце, притиснул к груди.
        - Ой, да куды ты с ней такой? — ошалело глядя на деньги, зашептал Луконя.
        - Знаю куды, знаю, — тоже зашептал протопоп, обтирая от грязи лицо Ксении. — В жизнь ей надо, не в могилу, рабе Господней. Не дело человеков душу живу губить. Свете наш Исус на кресте разбойника простил, а уж какой был тать, а эта-то, заблудшенькая, не убивица в сердце своём, не воровала, себя отдавала злодеям за кус хлебушка. Магдалина тож блудницей была. Да кто без греха? Один Бог. А кто не грешил, тот Господу не моливался.
        Вымазанный в глине Аввакум опять сторожко осмотрелся, легко поднялся на ноги, кивнул, прощаясь, Луконе. Тот никак не ответил, так и сидел пришибленно на корточках над опустевшей норой. Только когда протопоп, скользя и разъезжая ногами, стал спускаться к берегу, опомнился, догнал его и на ходу накинул на плечо котомку.
        Даниил недоумевал — ребёнка большого или кого там несёт Аввакум, — и заторопился навстречу. Когда подбежал и разглядел — откачнулся, и руки, протянутые было поддержать, опустил: голова Девки, обхватанная кое-как ножницами, втёртая в сорочку глина, черничный, как у удавленника, рот объяснили ему, с какого такого места ухватил протопоп добычу. Молча шлёпал за ним до лодьи, там помог уместить девку под рогожку. Мрачно и тоже молча наблюдал за их вознёй кормщик.
        - Отваливай, — тяжело дыша, попросил Аввакум, протягивая ему рубль. — Ночевать вам здесь негоже, а дотемна далече уплывёте. А мне в город надо, дело есть.
        Глядя на захлюпанного грязью протопопа, кормщик сгрёб с его ладони рубль, попробовал на зуб и сунул за щеку. Быстрыми перехватами верёвки выдернул якорь. Протопопы навалились на нос лодьи, натужились и кое-как спихнули её — приваленную с наветренной стороны волновым песком — на воду. Хозяин проворно настраивал парус, ветер рвал из рук полотнище, путал растяжки. Даниил забрался на тюки, смотрел на Аввакума, выжидая, что ещё накажет.
        - В Костроме устрой её к настоятельнице Меланье, — строго попросил Аввакум. — Она игуменья добрая, монастырь тихий.
        Даниил закивал. Аввакум, прощаясь, отогнул рогожку, глянул на Ксению. В её распахнутых глазах зарождалась живинка, она шевелила бледными теперь губами, еле отжала их от дёсен и прошелестела ещё не вернувшимся в жизнь голосом:
        - Прости, батюшка, душа у меня худа-то худа-а, всех-то жа-а-лко, кто нужит…
        - Пошё-ёл! — не дослушав ее, поторопил Аввакум. Отталкивая лодью подальше от берега, он забрёл в воду по пояс и стоял в ней чёрной сваей, пока парус не уловил ветра, округлился, и лодия, клонясь набок, ходко пошла вверх по Волге.
        Буровя коленями воду, Аввакум выбрел на песок, устало присел на плоский, как стол, камень и сидел под дождём и ветром, исподлобья поторапливал глазами лодью. И она отдалилась, холщовый парус, застиранный дождями, помелькал белым платочком на потемневшем раздолье Волги, и густеющая сутемь зачернила его, втянула в себя, упрятала.
        Быстро темнело. Намокшая одёжка облепила тело и на свежем ветру холодила, как жабья кожа, будто и не выбрался из воды, да так оно и было — дождь всё ещё густо сеял, но, обнадёживая доброй погодой там, куда скатилось невидимое за день солнце, тоненьким лезвием прочеркнула тьму оранжевая полоска, но потешила недолго, скоро остыла, и чёрная полсть наглухо застегнулась по всему окоёму.
        В створе ворот зажёгся фонарь, бледной звёздочкой маня к людям, теплу, но Аввакум не спешил к нему. С трудом стащил сапоги, вытряс из них воду с раскисшими стельками, отжал холщовые портянки. И всё сидел, свесив с колен могучие руки, слушал сквозь шумок дождя вялое шевеление Волги, смертельно усталый, будто пловец с утопшего судна, обретший спасительный берег.
        Деньги, с которыми так легко расстался, были не последними. Остался ещё рубль с алтыном и двумя деньгами. Он пересчитал их, ссыпал в кису, упрятал за пазуху.
        - Да никак Аввакум?! — окликнул знакомый голос. — Ты ли там пятнишь, отче?
        - Да никак ты, Фёдор? — удивлённо отозвался он в темноту.
        Подошёл дьякон Фёдор в накинутом на плечи пустом крапивном куле. Протопоп поднялся, стоял перед ним с портянками в руках, улыбался продрогшими губами.
        - Как ты здесь? — он качнулся к дьякону. — В темноте видишь?
        Фёдор засмеялся, кивнул в сторону ворот.
        - А ты, брат, храбе-ер, — рукавом смахнул с лица дождинки вместе с улыбкой. — Я тебя ещё засветло там углядел. Всякий вечер обхожу сидельцев тюремных, их в подвалах битком, а тут особый случай — на Ксению глянуть, может, причастить тайно. Отказано ей приобщиться святых даров… Ловко ты управился. Жива?
        - Успе-ел… Не осуждаешь?
        - Сам откопал бы, ночи ждал.
        Аввакум подхватил котомку:
        - Грамотка тут для тебя.
        - Это кто же вспомнил?
        - Семён. Домашней церкви боярыни Федосьи Морозовой попец.
        - A-а, родня дальняя. Добрый он человек. — Фёдор вызволил из Рук Аввакума котомку. — Знаю и боярыню. Строгая молитвенница Федосья. Ну, тронем, не надобно тут зазря торчать.
        Протопоп натянул сапоги на босу ногу, портянки сунул за пояс. Впритирку, плечом подпирая плечо, двинулись вверх по скользкому косогору.
        - Кто там у вас дуром звонит? — дыша, как кузнечный мех, поинтересовался Аввакум.
        - Да кто?.. Звонят кому не лень, а ноне сына боярского отпевали. Шибко он не люб был людишкам. Вот и звон дурной. Обыскали колокольню — никого. Тут вдругорядь сполох. Чудно-о!.. Постоим давай, отдышимся.
        Постояли. Фёдор досказал:
        - А народ доволен. Бесы, говорят, веселуются, душу родственную встречают. Срамной был человече. За кобеля этого Ксению-то…
        - Бог ему судья, — сурово предрёк Аввакум.
        Кроме тихого огонька в створах городских ворот суетился другой, у самой земли, то пропадая, то оживая. Доносились невнятные голоса. Один говорил громко, с острасткой, другой ответствовал глухо и виновато.
        Подошли. В порхающем свете жестяного фонаря с оплавленной сальной свечой узнали сотника Ивана Елагина, сухопарого, с утиным носом и узкими татарскими глазами. Щурясь, он поджидал их с поднятым над головой фонарём.
        - A-а, дьяче Фёдор, — вглядываясь из-под отёчных век, удивился он и совсем сузил глаза. — Кого это ты привёл? Неужто Аввакум-батюшка пожаловал? Давненько не видались. Сказывали, ты в Москве, да при царёвом дворе, а ты вот он. Ну, рад гостю.
        За спиной сотника Луконя в красном с жёлтыми нашвами кафтане, с широким лезвием бердыша, по которому плавали багровые блики, казался страховидным стражем огненной преисподни. Он корчил рожи, отчаянно подмигивал Аввакуму, дескать, всё устроил ладом, как договорились.
        - Благодарствую на добром слове, Иван, — пряча улыбку, поклонился сотнику протопоп.
        - Пошто вы в хлябь этакую да в нощи, аки тати? — Елагин опустил фонарь на землю, глядел на них тёмными прорезями глаз. — Теперь время стражи, в город пущать не велено, как не знаете? Это ж какие печали на долгих примчали?
        - Припозднился, — добродушно прогудел Аввакум. — Домой охота, терпежу нет.
        - Чудно-о! — Елагин повилял головой. — Ночью из Юрьевца тож в непогодь сбёг… Кто тебя водит в потёмках? Не тот ли, с головой-ухватом?
        - Тьфу на тебя! — фыркнул Аввакум. — Не заигрывай с ним, ночью его вражья стража, а не твоя. Ну-тко, окстись!
        Елагин суетливо закрестился.
        - Ты теперь в Нижнем начальствуешь, я верно укладываю? — спросил Аввакум. — А что в Юрьевце? К чему прибреду?
        - Ворочайся с лёгкой душой, — успокоил сотник. — Там теперь новый воевода — Крюков. Знавал его? Он в охранном полку служил у царевен. Двор твой порушенный поправил, а обидчика твоего Ивана Родионыча в железах на Москву в Разбойный приказ отволок. Радый небось?
        - Помилуй его, Господи. — Аввакум перекрестился. — Вот куда ведёт гордыня. Жалко человека. В Разбойном не ладят, там на дыбе ломом калёным гладят. А ты, гляжу, не жалуешь его? Ведь правду молыть, дружбу с ним водил, а в ночь мою побеглую в хоромине его весело гостевал.
        - То по службе было, — досадуя на себя за начатый разговор, чертыхнулся Елагин, передвигая глаза на Фёдора. — Ты пошто с ним, дьяче? Встречать ходил?
        Фёдор надвинулся на сотника, вперился в него умными глазами.
        - А позвали меня, — шёпотом заговорил он. — Костромского купца причащать позвали. Плыл Волгой за барышом да остался нагишом. Наши тати, новгородские, ограбили и пришибли. Дале поплыл упокойником. А батюшку Аввакума по дороге сюда ветрел.
        - И добро, что сошлись, а то одному-то бы мне смертка лютая, — вмешался протопоп. — Набрёл на берегу на свору собачью, они там пропастинку каку-то делили — грызлись, а тут человек на них прёт. Ох! И навалились. Оробел всяко, а тут Фёдор. Воистину — ангел-спаситель.
        Елагин поднял фонарь над головой, высветил их лица.
        - Пропастинку? — Он недоверчиво прищурился. — Каку таку пропастинку?
        - Да мало ли каку!.. Ты иди подступись к имя и глянь, — грубо посоветовал Фёдор. — Если не дожрали — сгадаешь каку. Мы-то палками однимя обружились, от орды такой отсаживаясь, а у тя небось саблюха на брюхо навешана. Ею-то способней отмахиваться!
        - Многовато их развелось в Нижнем! — Аввакум хмыкнул. — Чаю, вдосыть накормляешь их, Иван.
        - Дык харчую поманеньку! — щурясь на протопопа, огрубил голос сотник. — Ну а далече отсель бились-то?
        - Версты две, або три, — глядя через плечо в сторону смутно шевелящейся в темноте Волги, засомневался Аввакум. — По грязище такой как узнать. Ноги путами путает.
        - Да уж, — Елагин почавкал сапогами. — Ужо утром схожу, гляну.
        Он поправил в фонаре свечу, матюгнулся, поплёвывая на укушенные огнём пальцы.
        - Ну, отцы, делать неча, пошли ночевать. А ты-ы!!. — Елагин поднёс кулак к носу Луконе. — Не дрыхай, раззява!
        Елагин двинулся к воротам. Проходя мимо Лукони, Аввакум, довольный, что так ловко да в лад с Фёдором втёрли в уши сотнику опасную враку, шлёпнул молодца по оттопыренному заду.
        - Ой! — дёрнулся Луконя. — Ведьмедь ты, батюшко.
        Свет фонаря сквозь слюдяные оконца мутным пятном елозил по лывам и грязи. Дождь уже перестал, но воздух влажный и теплый от непогоды и близкой Волги, казалось, лип к лицу мокрой паутиной. Прошли воротами, и стало ещё беспросветнее. Темь глухо упеленала город. Ни хором, ни домишек видно не было, но темнота не была нежилой, Аввакум осязал её живой, шевелящейся в самой себе. Мнилось — протяни руку и ухватишь в ней мохнатое и жуткое.
        «Чур меня, не блази!» — шевелил губами протопоп, хлюпая след в след за сотником, за оранжевым пятном, и, как заплутавший в лесу, обрадовался родному и спокойному свету из низкого оконца подызбицы. Он светил ровно, и жёлтый лафтак света лежал на луже золотою фольгой, пока Елагин не забухал по ней сапогами, раздробил на осколки, и они выплеснулись на тёмный закрай и пропали.
        Сотник скоро остановился, протянул фонарь.
        - Берите, я дома.
        - Уноси, — отказался Фёдор. — Мы и так доплывём.
        - Ну, плывите! — сотник хохотнул и захлюпал влево и вверх по улице, прижимаясь к заплотам.
        - Объегорили службу, — шепнул дьяк. — Думаешь, поверил? Он и плут и в деле крут.
        Аввакум надавил ручищей на плечо дьяка, похлопал.
        I — Мы душу живу спасли, чтоб Господа молила, вот что важно. Сказано — в смерти нет помятования о Тебе, во гробе кто будет славить Тебя.
        I — Псалом девятый, — перекрестился Фёдор. — Аминь.
        Довольные друг другом, толкнулись плечами и пошли к Фёдорову жилью.
        Изба дьяка стояла в углу крепостной стены рядом с деревянной шатровой церковкой во имя Параскевы Пятницы. Изба встретила Аввакума холодным холостяцким сиротством: топчан у печи, стол со скамьёй да несколько икон с неугасимой лампадкой. Фёдор взял свечу, занял ею огоньку у лампадки, прилепил к припечку.
        - Затопить бы, рухлядь просушить, да боязно, — пожаловался он, оглаживая настывшее чело печи. — Воевода накрепко запретил, горим часто. — Он повозился под топчаном, выдвинул плетённый из бересты короб. — Одежонка тут, какая ни есть, переоденемся.
        Аввакум сволок с себя мокрое, кое-как облачился в Фёдоров азям. Дьякон сменил однорядку, мокрую одёжку выкрутили, развешали где попало. Устроились за столом перед изрядной мисой холодной ухи.
        Варилась она встояк — рыбка к рыбке головами вниз, по старой рыбацкой затее. Теперь, остывшая, она походила на студень. Ложками выуживали куски, клали всяк на свою дощечку.
        — Важнецкая ушица из ершей, — похвалил Аввакум. — У меня на Кудме-реке ершей аухой прозывают. А уха из аухи не оттянешь и за ухи. Знатное ество, сытость до-олго держит.
        — Сам неводю, — похвастал Фёдор, с улыбкой глядя на Аввакумовы ручища, по локоть выпроставшиеся из рукавов азяма.
        — Весело тебе? — протопоп как мог обдёрнул рукава. — Ну, жмёт маненько.
        - Большой же ты! — покрутил головой Фёдор.
        - Да не я большой, а ты махонькой! — гоготнул Аввакум. — Хлебай Давай, помогай опрастывать.
        Фёдор нехотя бродил в мисе ложкой, видно было — надоела ему рыба, пытал:
        - В Москве, небось, едал не нашенское? Хлебец пшеничный, белый…
        - Не хлебом единым, брат, — облизывая ложку, подмигнул ему Аввакум. — Но льстился, грешен. И куры рафленые пробовал, и осетры и стерляди.
        - И медок стоялый боярский? — с лёгкой иронией наседал Фёдор. — Табачок турский, вина рейнские?
        - С царского стола приходилось, — протопоп отложил ложку, встал, перекрестился в угол, перевёл строгие глаза на дьякона. — Рейнского не пробовал… медок пригублял, а табак… кто его курит, тот от себя Бога турит. С государем почасту беседовали, у царевен, у сестры его, Ирины Михайловны, в верху дворца службы правил. Много того было.
        Ночевать хозяин постелил протопопу на полу, подкинул овчинный тулуп и подушку. Уместил бы гостя на топчане, да узок он и короток такому дядюшке.
        Встали на молитву. Фёдор лёг скоро, а протопоп долго ещё шептал, метал поклоны на коленях. Тень его лохмато кидалась со стены на потолок. На поповском дворе лениво взлаивала собака, срываясь на тоскливый вой, откуда-то наяривал сверчок, потревоженный храпом Фёдора. Молился долго, как привык. Когда до заутрени осталось ночи с воробьиный скок, задул огарок и прикорнул под тулупом в лохматой теплыни. Какое-то время думалось о детишках, о Марковне, потом посетили мысли о Юрьевце — как там да что по церквам деется после горького его бегства? — и незаметно отошёл в сон на последней думе.
        И увидел себя в толпе обступивших мужиков и баб, все косматые, у многих рожки топорщатся, а страхолюдней всех поп Сила, пьяница и распута. У него рога долгие, чёрные и врастопырку, как ухват, рот красный, раззявлен и языком вихляет, а поп вертится юлой и хвостом своим бычачьим, ухватив его раздвоенным копытом, хлещёт и хлещёт Аввакума, визжит:
        - Веселися, собор, прикатил наш сокол!
        А баба его, Феклинья, вовсе и не баба, а кикимора: щёки вздула, плюёт синими ошметьями, хохочет:
        - Убить блядина сына и под забор бросить!
        - Убьём! — весело воет и гогочет жуткая орава. — Податями подвенечными уморил, а нам безвенчанно жить охота! Батогами его, шелепами!
        Поп Сила сорвал копытом с головы Аввакума скуфью, пляшет, размахивая ею, а сам плачет дуром, расшлёпывая по сторонам вонь-кие лепёхи.
        - В скуфейке бить нельзя, — рыдает он, — а без неё — ката-ай, крещёные-е!
        Больно бьют, до смерти, вот-вот кончат, а у Аввакума страх в душе и смущение: кем крещёные? Что ни дом, то Содом, что ни двор, то Гомор. Сгинь, нечистые! Свят! Свят! Крестом ограждаюсь!
        И проснулся в испарине с крестом в потном кулаке, сорванном с гайтана. Как пьяный прокрался к бадье, ковшом зачерпнул воды и пил долго запёкшимися губами. «От жажды сие привиделось. Рыбка воду любит», — успокоил себя и стал на молитву.
        Проснулся Фёдор.
        - Так и не ложился? — приподняв лохматую голову с кожаного подголовника, спросил он у неистово бьющего земные поклоны протопопа и спустил ноги на пол. Аввакум выпрямился, схватился руками за поясницу. Он и на коленях стоя возвышался над сидящим на топчане дьяконом.
        - Хватит те спать того! — скосив на Фёдора воспалённые глаза, укорил протопоп. — К заутрене пора, а церковь ваша в немоте, поп в постеле нежится. Образумься хоть ты, дьякон, как сорома нет!
        Фёдор босиком прошлёпал к бадье, окунул руки, встряхнул ими и огладил лицо и волосы — умылся. И снова залёг.
        - Прости, отче, — покашливая, просипел он. — Петух в горле засел, расхворался я, да всё едино встащусь. Вот чуток оклемаюсь.
        - Вот и встащись. Молитву Исусову грызи неустанно, так и хворать некогда станет, — распаляясь, выговаривал Аввакум. — А ты лентяй на ночное бдение. Так уж и ества не давай окаянной плоти в День такой. Брось играть душою! Она Божий подарок, а не игрушка, чтоб покоем плотским губить её. Ежели горло болит и голоса нет, так в сердце своём, нутром от духа радей. Сколь тебе о том ещё вякать?
        Дьяк поднялся и рухнул на колени рядом с протопопом.
        - Ох, прости, отче! — виновато попросил он. — Про одни дрожди не говорят трожди. Больше не огорчу.
        - Вот и добро, вот и славно, — уловив ладонью ныряющую в поклонах голову дьякона и то ли поглаживая её, то ли помогая пониже кланяться, помягчел Аввакум. — А то уж епитимью на тебя наложить хотел. Молодой ты, грамоте зело обучен, но с ленцой. Ну да мы с тобой несуразинку эту избудем. Принимаю тебя в сыны духовные… Да ты кидай поклоны, кидай, а я ворчать боле не стану, стану за тебя молитвы говорить.
        Отбил положенное число поклонов Фёдор, взял руку Аввакума в свои, приложился к ней и затих. Прояснилась, а скоро и зарумянилась слюда в оконце. Аввакум начал собираться в дорогу. Фёдор завернул в холстинку куски холодной рыбы, большую горбушку хлеба, уложил и завязал котомку.
        - Грамотку-то Семёнову так и не прочёл, — протопоп кивнул на свиток, который ещё с вечера положил на подоконце. — Может, важное что. Ну, да прочтешь, как я уберусь. Сказывал тебе, нет ли, не упомню, а строгий указ государев за его рукой уже есть. По нему и трудись, правду Божью в церквах утверждай всяко. А то глянь — солнышко встаёт, утро какое бравое Господь посылает, только бы и славить Его, нашего Света, а тут сонь мертвая. Не токмо благовеста не слыхать, ботало коровье не брякнет. А ты отныне сын мой духовный, так уж старайся, милой, блюди неусыпно отеческое устроение.
        Фёдор кивал, но какое-то сомнение морщило его лоб, спросил:
        - Ты, отче, в сыны духовные меня принял, а я уж у нашего протопопа в сынах. Ладно ли эдак?
        - Ладно, — Аввакум улыбнулся. — Ласковый теленочек двух маточек сосет. Чуешь, сыне, двух!
        - Чую, батюшка… А у нас тут худо. Вот и звоном балуются кто попадя, ты сам слыхал. А я тут, считай, почти один в поле воин. Наш пастырь, чуть что, в Москву котомится, а мне — бока подставляй. В храме три калеки, стыло в них, хоть вой, а на улицах — бой. Пьянь гуляет и разбой с распутством. — Жаловался Фёдор рваным от волнения и простуды голосом. — В церковь совсем мало ходят. Брожу по дворам, увещаю, а они уросят, мол, пошто такие долгие службы да поклонов тыща. Мы не способны, работ полон рот, пахать и сеять не можно, времени нет, да боронить, да покосничать! Как их уламывать?
        - Тяжко, Фёдор, знаю по себе, но ты, — Аввакум показал руками, — гни их непокорство, спасай заблудших, жалей. Теперь давай прощаться.
        Он обнял Фёдора, благословил.
        - Силы небесные не оставят без помощи праведника. И святой Павел на выручку тебе во всякий день. Помнишь ли?.. Согрешающих обличай везде и перед всеми, дабы другие страх имели, ибо многие уже совратились вслед сатаны. Добрые времена на подходе, сыне! Новый патриарх Никон щит нам и пример усердному служению. Ну, прощай, храни тебя Христос.
        В Юрьевец-Повольской Аввакум добрался к обеду третьего дня и, не заглядывая в свою хоромину, направился к воеводской избе, стоящей неподалёку и по дороге. Встретил его новоназначенный воевода, Денис Максимович Крюков, приземистый, на кривых крепких ногах, косая сажень в плечах, с улыбчивыми, приветливыми глазами, заросший до глаз каштановой во всю грудь бородой. Красив был Денис Максимович. Аввакум знавал его по Москве, когда Крюков состоял в свите царицы Марии Ильиничны. Был весёлым острословом, пользовался вниманием всей верхней половины государева двора. И бороду подстригал по приблудшей к боярам иноземной моде. Этакое безобразие не нравилось протопопу, о чём и говорил им в глаза дерзко и поносно. И вот, поди ж ты, образумился Крюков.
        Надеялся Аввакум — мог воевода уже и указ царёв получить: «Быть в строгой и скорой помочи» протопопу в его неспокойных приделах. Да и Никон обнадёжил всяческой заботой, недаром же Юрьевец входил в состав патриаршей собственности со всеми землями, дворами духовенства и пахотных людишек, обложенных многими податями. С сажени земли вносили по пяти алтын в патриаршью казну. Деньги сбегались большие, за их сбором налажен был жёсткий надзор и учет. В свой последний прибег в Москву Аввакум внёс денег больше чем следовало аж на пять рублёв и двадцать два алтына с денежкой, весьма и весьма удивив и порадовав казначея ревностным исполнением сбора общего налога. Знал бы он, ведал бы, чего стоили протопопу эти «лишние» рубли! Да, поди, и знал.
        Ласково встретил воевода Аввакума: сошёл с крыльца, вежливо повёл рукой в сторону радушно распахнутой двери.
        - Входи с милостью, отец протопоп, — клоня голову, с шапкой в руке, пригласил он. — Ждём который день. И с новым чином тебя поздравляем, очень им довольны. Намедни грамота государева до-ставилась, в ней всё в точию разуказано.
        - Храни тя Бог на добром слове, Денис Максимыч, — низко поклонился и Аввакум. Он не скрывал довольства, оглядывая бравого воеводу. Крюков заметно смутился, сам заулыбался и с достоинством огладил роскошную бороду.
        - Эка веник знатный какой вырастил! — похвалил Аввакум. — Это ж и глянуть любо!
        По тесовым широким ступеням поднялся на раздольное крыльцо под навес, подпёртый двумя витыми колоннами с увесистой тыковкой-гирькой по центру свода.
        Денис Максимович шёл рядом, поддерживая его под руку. Воеводой он был назначен на смену прежнего совсем недавно, но кое-что знал об отношениях протопопа со смещённым им Иваном Родионы-чем. Знал и о добром внимании к Аввакуму людей государева двора и духовника царя Стефана Вонифатьева. Понимал — будет ему непросто со своенравным пастырем.
        Войдя в избу, Аввакум покланялся на образа, благословил воеводу. Посидели, поговорили о том о сём. Заметив кивок воеводы, чтоб накрывали стол, решительно отказался.
        - Благодарствую, Денис Максимыч. От угощения теперь откажусь, а водицей клюквенной аль смородинной — пожалуй. — Прижал руку к сердцу. — Не изволь серчать, воевода, деток повидать хочу, сил нету!
        - Ну-у, — Крюков раскрылил руки. — Как скажешь. Была бы честь оказана.
        Подали ковш студёной воды с морозцевым поверху дымком. И пока протопоп пил, обжигаясь и ухая, воевода сказывал:
        - И хоромина цела, и детки с хозяюшкой, Настасьей Марковной, в здравии. Так что приступай к делам своим с Богом. Я буду наведывать, но и ты не забывай навещать. Всегда рад буду.
        - Исполать на добром слове, Денис Максимыч, — поклонился Аввакум. — За дворишко, за деток, что уберёг, здравия тебе и твоему дому.
        - Навожу правду, как умею, — ответил Крюков, но с прощальным поклоном не спешил, видно было — хочет спросить, да не смеет. Аввакум кивком подбодрил его.
        - Вот бы о чём прознать не грех, — начал воевода. — Пошто Никон до сих пор не Патриарх всея Руси?.. Хотя ты и не можешь знать, в дороге был, но всё же?
        - Как не патриарх?! — изумился Аввакум, даже голову назад откинул. — Чаю, уже патриарх!
        - Да, по слухам, вроде бы отказался, — развёл руками воевода. — Был здесь проездом у меня князь Пётр Долгорукий, в Казань плыл по назначению, сказывал — не хочет сесть на место патриарше. Всем миром московским просили — ни в какую. Боярство на коленях стояло, сам царь… коленопреклонённо молил. Может, и не так было. Князь Пётр, известно, никогда не жаловал Никона, может, и подпустил лишнее, как знать. Вона она где, Москва…
        - Царь на коленях? — Аввакум, не веря, замотал головой. — Бысть такого не может. Бояре, народ, но государь!.. Брехня опасная, вот что это. Мало ли врагов у человека, вот и плетут вредное. Не верь несуразу, Максимыч, пождём.
        - Пождём! — ответил как отрубил нехороший разговор воевода. — Прощай, Марковне кланяйся.
        Уходил протопоп с воеводского дворища с лёгким сердцем, сразу и напрочь отмахнув от себя сплетню о друге Никоне. Шёл, радуясь ясному дню, отступившей тревоге за семью. Ему беззаботно, что бывало редко, верилось — грядут лучшие времена, и он, старший священник, станет их неуступным устроителем, вожем.
        Навстречу, громыхая, катил на телеге мужик в поярковой шляпе с тряским лицом, в чёрной, клочьями, бороде. Завидев пред собой Аввакума, он испуганно натянул вожжи. Соловая лошадёнка резко осадила назад, хомут напялился ей на морду, а мужик кулем вывалился на дорогу. Но тут же вскочил, встряхнулся по-собачьи, но не пустился бежать, а замер, немо пялясь на протопопа ярко-карими, прокалёнными похмельным угаром глазами. Ноги в холстинных, заляпанных дёгтем штанах ходили ходуном, да и весь он трясся осинкой, то ли от страха, то ли с перепоя. И смех и грех было смотреть на него Аввакуму, но он видывал попа Ивана и в куда горшем обличье.
        - Не устал лакать прелесть сатанинскую? — как-то устало проговорил он, чувствуя, как вселяется в грудь избытая ненадолго досада. — Уж ни кожи ни рожи! Сопли со слюнями развешал, что белены нажевался! Доколе чертей нянчить будешь, а-а? От службы отлучаю тя, пса вонького, и епитимью долгую налагаю!
        Поп Иван подсобрался, драчливо выпятил грудь, сплюнул. Брови Аввакума мохнатыми медведями навалились на глаза. Он тяжело шевельнул ими и серым, наводящим морок взглядом удавил попа. Тот вяньгнул по-кроличьи, обмяк.
        - Душа-ша скорбях-ху, — еле выдавил он изо рта с пузырями. — Клаху по-помяняху.
        Протопоп скорготнул зубами, и попец заплакал, ладонью, по-кошачьи, размазывая по лицу мокроту. И вдруг как бы отрезвел, вытянул шею и, округлив красные глаза, пальцем прицелился в Аввакума.
        - Тю, страшной ихний старшой! — пальцами показал рожки, взлаял и резко скакнул вбок от дороги, выламывая ногами немыслимые фигулины.
        - Ишь, какие петли выкидывает! — изумился Аввакум. — В кабаке родился, в вине крестился. Ох ты, горюшко!
        Взял лошадь под уздцы, повёл к своему дому, мимо которого пылил поп Иван, диким ором всполошив семейство. Оно высыпало на улицу, выглядывало из окон и ворот — не пожар ли где или чего похуже? Марковна издали узнала Аввакума, да как и не узнать, порхнула к нему, но, подлетев, устыдилась девичьей прыткости. Быстрёхонько охорошила себя и с радостью на разрумяненном лице, глядя из-под низко надвинутого платочка синью сияющим взором, степенно завыступала навстречу.
        - Здрава, жёнушка, здрава! — Аввакум выпростал из повода руку и обе протянул к ней. Настасья, невысокая ростом, тоненькая, ткнулась лицом ему вподмышку, затихла малой птахой. А уж и детки-погодки мячиками катятся, повизгивают, как кутята. Нахлынули, повисли на отце. И все-то живы-ладненьки: Ивашка с Прокопкой и доча Агрип-пинка. А из ворот на дорогу повыскакивали домочадцы — работники и племяши, родни всякой дюжина.
        После объятий и шумного галдёжа, почтительно притихшие, всем скопом втекли в хоромину. В моленной комнате отслужили благодарственный молебен. Настасья Марковна солнышком ласкательным светилась, порхая по дому и клетям. То тут, то там слышался голос её напевный, распоряжался вежливо — как надобней угодить и приветить хозяина, чем бы таким, сбережённым до времени, угостить повкуснее. А обмякший от счастья Аввакум дарил потупившимся в ожидании деткам гостинцы московские: ленты-бусы Агриппке да ей же книгу гадательную «Рафли» пророка и царя Давида. Душеустроительное чтиво для девицы, пусть набирается премудрости, пора, десятый годок живет. Ивану, старшенькому, поучение юношам Василия Кесарейского, а мальцу Прокопию листы лубяные. Очень занимательно и пригодно рассматривать их во всякие лета.
        Жёнушке преподнёс новопечатный «Домострой». В нём всё уряжено, наказы и советы на каждый день и случай. Да ещё плат зелёный, камчатый, весь-то алыми, смеющимися розами усыпанный, на плечи набросил и отступил, любуясь на богоданную ладушку. А она засмущалась, поясно склонилась и опять упорхнула, счастливая редким счастьем. Протопоп племяшей и домочадцев не оставил без радости — орешками волошскими калёными огорстил.
        А и суета в хоромине улеглась, всяк вернулся к привычному рукоделию. Аввакум вышёл на крыльцо довольный, потянулся до хруста в плечах и замер: по двору, кувыркаясь и сыкая кровью из перерубленных шей, подпрыгивали обезглавленные петухи, а у чурки с воткнутым в неё топором стоял, вытирая о фартук красные руки, брательник и псаломщик Евсей. Увидев Аввакума, он поклонился, скоренько похватал петухов, сунул их в бадейку и зарысил на кухню.
        Аввакум глядел на петушиную голову с обескровленным, вялым гребнем, как она накатывала на глаза синие веки, зевала в смертной истоме жёлтым клювом и, в который раз, мучился душой от страха и жалости с той, первой, встречи со смертью, когда мальчонкой набрёл на издыхающего соседского телёнка. Телёнок был белый-белый, лежал под забором наметённым сугробиком снега и теперь истаивал перед стоящим на коленях и горько плачущим ребенком. Теленок подергивался, перебирал копытцами, будто бежал напуганный, и в огромном, подернутом влажной дымкой глазу, непонимающем и покорном, парнишка видел выпуклое небо с крохотным в нём пятнышком то ли облачка, то ли голубя. С рёвом бросился в избу, ткнулся лицом в материнские колени и впервые обмер детской душенькой от сознания неминучей смерти всего живущего. А ночью отец его, лопатищенский поп Пётр, зело ко хмелю прилежащий, направляясь по нужде во двор, опнулся впотьмах об сына, мечущего на полу поклоны, и бысть всяко удивлён старанием свово чада к слёзному молению.
        Из погреба поднялась Марковна с племянницей, волоча плетёный короб. Увидев Аввакума чем-то омрачённого, остановилась, вопрошающе глядя. Он перстом указал на петушиные головы, укорил.
        - Постный день нонче, матушка-протопопица. Десятая седмица по Пятидесятнице. С вятых мучеников князей Бориса и Глеба, во святом крещёнии Романа и Давида, поминаем. «Покаяния двери отверзи нам». Аль запамятовала, постница ты моя?
        Марковна стыдливо зарделась, опустила очи долу.
        - По-омню, батюшко. И что завтра Успение праведной Анны, родительницы Пресвятой нашей Богородицы, по-омню, — виновато вздохнув и теребя передник, заоправдывалась протопопица. — Да вишь ли — покос нонче запоздался, всё дожди да дожди. Трава вымахала в твой рост. Замотай-трава. Покосники убиваются — косу не проволочь, вязнет в мураве, сил нет. Их ради грех на душу взяла. Посытнее б харчились.
        - Вели курей в ледник скласть. Ноне рыбный день!
        - Добро, Петрович, добро, — закивала Марковна. — Прости меня, нескладную.
        - Бог простит, — пообещал Аввакум. — Никтоже без греха.
        И пошёл со двора в свою церковь. Стояла она, ладная, на пригорке, устремив в небо позлащённую главу на стройной шатровой шее, будто на цыпочках выструнилась.
        Перед распахнутыми дверьми её томился, сойдясь тесной кучкой, весь местный причт. Были среди них попы и дьяконы всех других приходов, подвластных отныне протопопу. Быстро же прознали о возвращении протолканного ими в шею ненавистного строгостью Аввакума. Вот он, обласканный Москвой, заявился к ним, да не простым попом, как прежде, а старшим. На лицах их ясно читалось — ничего ласкового не ждут. Между ними был виден и поп Иван с синюшным от запоя лицом, тихий и скорбный. Немногие прихожане, все как один знакомые Аввакуму мужики и бабы, в худой одёжке, почесываясь и вздыхая, стояли, потупившись, перед папертью, как передовой, но робкий полк на бранном поле. И он пугливо раздался перед идущим на него грозным протопопом. А он, прогибая ступени, взошёл на паперть и, не останавливаясь, по ходу прихватив за предплечье попа Силу, вошёл, крестясь, в церковь, стал на солею пред иконостасом. Поп Сила хоть и струхнул, но взирал на него снизу вверх дерзко, хоть и не был пьян по обычаю.
        Аввакум придирчиво огляделся. Однако не узрел небрежения в соблюдении храма: всё чисто вымыто и проёрто, горели, как положено и сколько надо, хорошие свечи. Протопоп шумно выдохнул, освобождая грудь от запертого в ней волнения, поднял глаза на храмовую икону.
        Богоматерь смотрела на него с тихим вопрошением: в чуть приподнятых бровях и в складке между ними таились извечная грусть и внимание к просьбе души предстоящего. Аввакум опустился на колени.
        - Преясная Приснодева, Мати Христа Бога, принеси молитву Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! — волнуясь и унимая густоту баса, начал протопоп кондак Богородице и припал лбом к полу. — Всё упование моё на Тя возлагаю, Мати Бо-жия, сохрани мя под кровом Твоим! — и снова об пол. — Богородице Дево, не презри мене, грешного, требующа Твоея помощи и Твоего заступления, на Тя бо упова душа моя, и помилуй мя!
        Рядом поп Сила натужно гнул шею, блестя густонамасленной рыжей гривой, и с пугающей неистовостью долбил пол вспотевшим лбом.
        - От всяких бед свободи нас, да зовём Ти: радуйся, Невесто Не-невестная!
        Припал грудью к полу в последнем поклоне Аввакум да так и лежал с благостным умилением в радостно бьющемся сердце. Рядом так же распластался поп Сила и, скосив жёлтый глаз, сторожил протопопа. Едва Аввакум шевельнулся, он тут же подхватился, и они разом поднялись на ноги.
        - Службы полные без меня правил ли? — рокотнул Аввакум.
        Старше Аввакума годами поп и раньше завидовал ему и не любил за учёность, а теперь и того злее — поди-ка ты, протопоп! Потому и поглядывал косо. И на вопрос ответил без почтения:
        - Аль без тебя вера окончилась? Вчорось и без тебя, как надо, святому Апполинарию служили. А ныне заутреню Борису и Глебу. И здря ты, Авваку мушка…
        - Протопоп я!
        - Вот и говорю — здря, протопоп, Ивана отлучашь. Он не хужей другого всякова. Тады ужо всех гони в заштат аль куды там. Негожа так резво начинать, назад прибёгши. Ты пооглядись-ко сперва, по-прислушивайся, что как и где. Ведь давненечко тя не было, а водицы с тех пор мно-ого утекло.
        - Воде Бог велел во всякую пору течь. И течёт исправно! — спокойным голосом, но твёрдо ответил Аввакум. — Поди-ка, отче, принеси служебник.
        Сила озабоченно подвигал бровями и пошёл в алтарь через боковой вход. Аввакум развернулся к народу, который всё подходил и подходил, пока он молился, и теперь заполнил церковь. Нарочно долго молчал протопоп, всматривался в их лица. Он знал их всех: венчал, лечил больных, причащал и исповедовал, хоронил близких и отпевал, за многих давал поруки. Всего и не упомнишь. Бывало, вместо повитухи принимал детишек, крестил. И вот они же — мужики и бабы, науськанные расхристанными попами, укатывали его как вражину, как когда-то их отцы — пришедших сюда польских злодеев. Теперь овцы его пасомые, виноватясь перед ним за содеянную шкоду, глядели на пастыря разноцветьем карих, васильковых, черносмородиновых глаз, ослезнённых покаянной слезой, будто росой небесной омытые. А когда Аввакум воздел руки, они вразнобой, но дружно, со вздохами и всхлипами — прости нас, батюшко! — поверглись на колени.
        - Бог простит, милые! — растроганно взирая на падший перед ним народ, заговорил Аввакум. — И вы меня, ради Света нашего, прощайте… Помолимся всем стадом Христовым на умиротворение враждующих, на умножение любви к ближним… Владыко Человеколюбие, Царю веков и Подателю благих, разрушивший вражды средостения и мир подавший роду человеческому, даруй и ныне мир рабам Твоим, вкорени в них страх Твой и друг ко другу любовь утверди. Угаси всяку распрю, отыми вся разногласия соблазны, яко Ты еси мир наш и Тебе славу возсылаем! Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!.. Восстаньте, возлюбленные, Господь с вами.
        Тихо, будто скрадывая, подошёл поп Сила со служебником. Аввакум взял книгу, осмотрел и разнял на четыре части. Каждую показал отдельно.
        - Зрите на сие непотребство! — помолчал, наблюдая. — Впредь такому не быть! Святую книгу на части драть яко тело святое и в четыре гласа одновременно честь государь великий воспретил и патриарх наш новый Никон. Токмо единогласное чтение угодно Господу — ясное и вразумительное, — а не глумливое бухтенье нечленораздельное, яко в пьяном сборище содомном. За ослушание — кара царская и отлучение от лона церкви христианской попов и дьяконов и псаломщиков, ссылка и казнение. Тому отныне бысть!
        Народ слушал прилежно, при малом шевелении, будто наскучил-ся без проповедей Аввакумовых. Поп Иван, тот никак не говорил с ними. Псалтырь учебную едва разбирал по складам, а чтобы свое из сердца пастырского исторгнуть — куда там! Вот в загулах, в хмельном мороке безобразном был зело красноречив — через букву сквернословил да блудил похабщиной. А поп Сила-Силантий был другим. И с чарочкой любился и языком острил, но, постоянно завистью мучимый, плутовал во всём безбожно. В отсутствие Аввакума самолично утвердился в старшинстве над соборной церковью и другими приходами, надеясь быть возведённым в протопопы. Как он тут духовно окормлял паству, взбунтованную им против тогда ещё попа Аввакума, протопоп пока не прознал, но был уверен — худо Для народа, а не своего рота. Иначе куда подевались подати, сборы многие — венечные, крестильные, погребные, всякие? В казну патриаршего приказа за всё время и копеечки не притекло. Слямзил, вот куда подевались денежки. А это опять Аввакумову уму забота, как возместить потери, чтоб и людишек не взбунтовать, и самому не стоять распялену на приказном подворье на
правеже немилосердном. Стаивал разок, не приведись никому такое. Лупили по ногам, по икрам без жалости, аж голенища сапог кровью полнились, раскисли и при ходьбе чавкали по-лягушьи.
        Закончил долгую проповедь Аввакум, благословил прихожан и напомнил, чтоб сошлись на вечернюю службу, а там и на заутреню. Опустела церковь. Аввакум прошёлся по ней, заглянул в алтарь. Там поп Сила приуготовлял нужное к вечерне, старался. Протопоп взял растерзанную книгу под мышку, чтоб склеить дома, и вышёл из церкви на паперть. К удивлению, народ не разошёлся по домам, а стоял внизу, поджидая.
        Старик, в молодости побывавший в Нижегородском ополчении князя Пожарского, увечный под Сергиевом Посадом в дни само-званщины и смуты, много лет прослуживший церковным старостой, выдвинулся вперёд.
        - Батюшка! — просительно прижав к груди костлявые кулаки, обратился он, снизу глядя на Аввакума. — Изволь выслушать и рассудить. В церкви о мирском не можно вершить, так мы уж тута-ка осмелели челом бить. Вишь ты, чо у нас деется без тебя: сором по церквам и непотребство сущее. Вот таперича, как о тебе известилось, так попы суетой метут, народишко подсобрали, а кто и сам пришёл, Богородишну отперли, а то — на замке. Священство пьяное, аки куры раскрылясь, по улицам шландает. Службы служить — куда им! Не венчают, не отпевают, деток не крестят. Пустошь и немота в храмах, уж не под Ордой ли мы богопротивной?.. Прежний воевода потакач им был, а новый, он новый и есть. Не вошел… На тя уповают, кто в страхе Божьем живот свой блюдёт, не попусти помереть без покаяния. А тем, кто веру Христову покинул да мимо дома Господня смехачась проскакивает, тем без строгого пастыря сплошное разговение, да креста на них нет — в кружалах в зернь проиграли и пропили. А благочестию без учительства оконечно пропасть. Теперь, кто веру крепко доржит, по домам без попов молитствует, кто как урядит. Воистину пришли дни
Батыевы. Оборони нас, попов урезонь, верни нам церковь и упование на Господа!
        Слушал его протопоп и клонил голову, винился за долгое отсутствие, будто своей волей покинул паству, овец своих, и тем навлёк разор на церкви и души. Но уж и сам помаленьку разгорался в сердце своём. Старик всё говорил, а толпу уж прорвало: шумнуло над ней, будто ветром над рощей, вздыбило кулаки и бороды — ор торгаш-ный, знакомый. И каждый о своём, а о чём, не разобрать. Нескоро унял их Аввакум. Налаживался было вразумлять, ан нет — обдаст словом поносным мужик, баба закликухает, и опять — гвалт сорочий. Всё это уже было изведано Аввакумом, помнил их и кающимися и с палками со скрытыми в них копейцами вооружёнными. Своими боками помнил.
        - Спади-и! — рыкнул на толпу. И притушил, умилостивил голос. — И я хочу добра и уряда. Будьте мне помощники, не падайте душою под смущающих вас. Широки врата и дороги, ведущие в погибель, и многие идут ими, потому что узок и тесен путь во врата жизни, и немногие находят его. Но надо, братья, надо, миленькие, с молитвою и верой во спасение протискиваться узкими вратами к жизни вечной. Не смущайтесь: хоть и силён враг человеческий, да все ништо: с нами Бог и крестная сила! — Аввакум плавно повёл рукою на церковь. — Вот наша крепость и прибежище на всяк день.
        Узколицая посадская бабёнка, в застиранной телогрее, с платком, сползшим на шею, продиралась к Аввакуму, кричала:
        - Деву-то мою, дочу-у!..
        Сзади её подпихивала старуха, тряскими руками пытаясь надвинуть платок ей на голову, и тоже вопила:
        - Опростоволосилась прилюдно! Грех!
        Протопоп поймал руку бабёнки, притянул к себе.
        - Сказывай толком, что тебе? — Бросил хмурый взгляд на толпу, — А вы утишьтесь! — И снова бабёнке: — Какая беда твоя?
        Народ поутих. За жёнку в телогрее запричитала старуха, то и дело оглядываясь, будто паслась от кого-то.
        - Дак дочу её, Ульянку, внуку мою, воевода украдом взял, как татарин, а нас изломал, чтоб не перечили! — Старуха изловчилась, надвинула платок на голову дочери по глаза, как и положено хри^ст^ианке пред людьми и церковью. — А с горя-то старшая моя, вот °на, матерь Ульянки скраденной, вишь ли — с ума стряхнулась, ну!
        Уж пожалуй, батюшка, внуку-ту отобери у него. Изгаляется, слыхать, пропадет дева в четырнадцать годков всего!
        - Так нету же прежнего воеводы, — удивился протопоп.
        - Дак нету ирода, нету, — рыская головой, радостно согласилась старуха. — В жалезах на Москву свезли, как есть — свезли!
        - Стоп-стоп! — не понял Аввакум. — Его свезли, а где внука?
        - Дак иде? У Москву с собою узял. Бравая, как не узясти.
        - Это что же, и её оковали?.. Эй, кто знает?
        Церковный староста разъяснил:
        - Тута она. У приказчика бывшего воеводы обретается. Тот, ко-беляка, обрюхатил её и энтому спихнул. Одна ватага татья.
        - Так-так. Выходит, здесь она. Добро, вернём деву, — пообещал Аввакум. — Всем приходить на вечерню. Многонько всякого сказывать вам стану. Теперь прощайте.
        Народ дружно повалил за ограду, словно бы выкричался и все заботы спихнулись с плеч долой. «А попов не видать. Когда убрались, не заметил. И никто свечку пред образом не затеплил, — с досадой подумал протопоп. — А день воскресный — для служб и молитв. Нельзя по дому работать, ни бань топить, тем паче в корчмах время бить, а они прут долой с радостью… А это кто такая осталась? Жёнка незнаемая, не упомню такую?»
        Опрятно одетая, в тугом платке, из-под которого глядели на протопопа кроткие глаза, жёнка лет тридцати стояла с приоткрытым ртом, будто хотела и не могла вымолвить слово, сдавленная чем-то жутким, что сковало и отняло язык. Аввакум сошёл к ней, перекрестил.
        - Ну-ко, сердешная, отверзи своё, как на духу, — ласково подбодрил её. — Чья ты?.. Ну-ну, красавица, не робей, пастырю можно.
        - Нездешняя, батюшка, я, — едва шевеля губами и так тихо заговорила она, что протопопу пришлось наклониться и подставить ухо. — Из Казани, вдова. Муж в войске под Смоленском смертку встретил, десять уж лет тому. Сынка мне оставил. Мы к Сергию Преподобному, ко Святой Троице волочимся. Хворый шибко сынок. А Сергий, он помог бы, только б дотащиться да к мощам его нетленным припасть. Да не сподобились. — Едва шевельнулась, подняла непослушную руку. — Вот он, домишко. Причастить бы сынка, помирает. Не привёл Господь к Сергию…
        - Ты книжицу подержи пока, меня пожди. — Аввакум вложил ей в руки служебник и быстро, крыля полами подрясника, взбежал по ступеням, а там в дверь церкви. Пробыл в ней мало: почти бегом, с ковчежцем со святыми дарами и скляницей святой воды сбежал к богомолке.
        - Веди, жив ли. Как звать-то? — спросил и зашагал живо из ограды по улке к избе, новокрытой золотистым драньем.
        - Меня, батюшка? — семеня рядом, спотыкаясь на ровной дороге, переспросила вдовица. — Татиана я.
        - Сына как?
        - Лога, батюшка, Логгин!.. Страшусь, не помер ли. Долго ждала в церкви, да в ограде тож. Не смела.
        - Сколь годков? — грубо, даже безжалостно выкрикнул Аввакум.
        - Ему, батюшка?.. Дак с зимы одиннадцатый.
        - Не смела она! — терзал криком протопоп. — Сынка помирает, а она — «не сме-ела!».
        - Ой, да некрещёный он! — взвыла вдова. — Поп казанской Входоиерусалимской церкви прихода нашего окрестил было, да посередке и свалился сам беспамятно в Иордань. Пьяной был, креста на нём нету-у!
        - Это на попе нету! — по-своему повернул Аввакум. — А младенец, он райская душа.
        Любил детишек протопоп. За своих и чужих обмирал сердцем. Потому-то и бежал, торопился — вдруг не поздно ещё, вдруг да замешкались ангелы небесные над безгрешной душенькой, не приняли, милосердные, не взнялись с нею к престолу Отца Вечного.
        Влетел во двор, едва не растоптав лохматый скулящий клубок щенят, ногой отпахнул дверь и ввалился в избу.
        Со свету не разглядеть было, кто где. Один голос заунывно живил темноту:
        От зверя бегучева,
        от твари ползучева,
        от лихого человека,
        от ненавистова глаза,
        от лютая смертыньки
        помилуй, Господи.
        Читала и кланялась в углу убогая божедомка. Протопоп подошёл к ней и увидел на лавке мальчонку со сложенными на груди исхудавшими, цыплячьими ручонками и прислонённую к ним икону Богоматери. Взял левую руку страдальца в свои — и дрогнуло заросшее жёсткой волоснёй лицо Аввакума: будто сосульку держал меж ладонями. Хотел растопить дыханием своим ледышку, дул горячо и мощно, да не таяла она, стала чуть волглой, но так же холодила. Горестно, с сердечным стенанием глядел он на опавшее личико, на ломкие, тусклые волосы, на сгоревшую от какой-то страшной сухоты едва начавшуюся жизнь. Подсиненные потусторонним цветом веки туго накатились на глаза, длинные и чёрные ресницы излетевшими стрелками лежали на подглазницах. И увидел Аввакум — горели свечи, но свет их был мал, и он попросил ещё. В головах мальчонки утвердил поставец со свечой ярого воска. Пламя её бросило свет на лицо, оно не дрогнуло ни единой жилкой. Несуетливый обычно Аввакум заспешил: вынул из ковчежца елей, кисточку с маслицем и стал читать отходную молитву, надеясь догнать причастными словами отлетающую душу и тем утешить ее.
        - Окрестить бы его, батюшка, — качаясь на коленях перед лавкой, попросила, как поклянчила, вдовица, глядя на протопопа распахнутыми отчаянием глазами с отражёнными в них маленькими свечками.
        - Да, жено, да, — выдавил Аввакум и глухо кашлянул раз и другой, избавляясь от сдавившей грудь и горло комковой горечи.
        Из ковчежца достал склянку со святой водицей, побрызгал на лицо, обмакнул кисточку в елей и стал крестообразно помазывать ею, отгоняя мысль, что не совсем по правилам исполняет обряд, но и оправдываясь — Господь поймет и простит меня и примет новоокре-щённую душу.
        - Молимся Тебе, Боже наш, раба Твоего Логгина немощствующа, имя носящего добросердного сотника римского, мучения Твой крестные копием своим прекратища, посети милостью Твоея и прими его во святое Твое крещёние. Господи, врачебную Твою силу с небеси ниспошли, прикоснися телеси, угаси огневицу, укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач раба Твоего Логгина, воздвигни его от одра смертного цела и всесовершенна, даруй его церкви Твоей благоугождающа и творяща волю Твою, ибо Твоя есть власть спасать и миловать, Боже наш. И Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!
        Из ковчежца вынул медный крестик на льняном гайтане, приподнял безвольную голову, надел на шею и понял — отлетела душа чистая, преставился.
        «Силы небесные, простите мя, всё-то смешал воедино, — толкалось в голове Аввакума. — Господи Исусе, ради молитв Пречистыя Матери Твоея, преподобных отец наших и всех святых прими в Царствие Твое новообращённого раба Логгина, а меня, грешного, помилуй, яко есть Ты благ и человеколюбец».
        Он оперся руками о края лавки, навис над усопшим парнишкой и читал, читал как помешанный молитву за молитвой, глядя ис-туплёнными глазами в тихое теперь лицо от покинувшей его страдальческой печати. Уже и нищая божедомка устала выть, сидела в углу, глядя на иконы. И матерь почившего, обезголосев от плача, ткнулась ничком в пол, а протопоп всё ещё нависал, как бы парил над лавкой, растопырив уже бесчувственные руки. И вдруг ощутил въяве неизъяснимую, птичью лёгкость своего тела и тут же стал медленно отдаляться все выше и дальше от мальчонки. Уже и лица его не разглядеть, и смотрит на него Аввакум со страшной высоты. И всё раздвинулось вокруг протопопа в ширь неоглядную, а сам он распластался в полнеба и видит всюё-то всю землю Русскую. И черным-черна она! И вся-то устлана упокойниками непогребёнными, вроде как белыми куколками муравьиными. И стоят тут и там над ними печальные церковки свечками незажжёнными. А над всем тихим и немым властный голос витает:
        - Виждь, Аввакум, весь мир во грехе положен!..
        И страх объял и удушил протопопа. Проталкиваясь, отчаянно выдираясь из-под его тяжких каменьев, из петли-удавки, Аввакум шептал, покорно прося у безначальной власти сущего гласа:
        - Господи, избави мя всякого неведения и забвения и малодушия и окаменённого нечувствия! Всади в сердце мое силу творити Твои повеления, и оставити лукавые деяния и поручити блаженства Твоя! Что сотворю имени Твоему? За что вознесен сюда я, злогрешный?
        И окутал его облаком глас непрекословный:
        - Свидетельствуй! Вот скоро изолью на них ярость Мою, и буду судить их путями их. Уцелевшие будут стонать на горах как голуби долин, каждый за свое беззаконие.
        И пропал голос. Звонь взорвалась в голове и ушах Аввакума, и стал он падать вниз камнем. И вот из тумана проглянуло под ним лицо мальчонки, дрогнули веки его и затрепетали стрелки ресниц. Бледной зорькой осенней подкрасились щёки. Мотнул головой Аввакум, стряхнул покаянные слёзы и разглядел две голубые проталинки, а в тех проталинках рябило, будто резвились в них рыбки золотные.
        - Пи-и-ить, — попросили едва розовеющие губы.
        Аввакум не сразу отпихнулся от лавки затёкшими, чужими руками и не устоял — сел на пол. Как во сне видел — мальчик приподнялся на ложе, боязливо опустил на пол ноги. Спугнутой наседкой забилась в углу божедомка, закудахтала невнятное. Протопоп, сидя, дотянулся ногой до вдовицы, толкнул.
        - Татиана! — с усталой радостью оповестил он. — Встречай чадо живое.
        Подхватилась от сна-обморока вдова, поползла на коленях к воскресшему, немо зевая судорожным ртом, обхватила ноги нечаемого, и он положил на её плечо слабенький стебелёк ручонки. Всё ещё клохтая, подъелозила к ним нищенка с оловянной кружи-цей. Аввакум приподнялся, влил в нее из скляницы святой воды и расслабленно наблюдал, как мать, трясясь и тыкаясь, ловила краем кружки губы ребёнка и по оплёсочку поила его. Отрешённо, чувствуя лихоту и опустошенность, будто его выпотрошили, как рыбину, протопоп сложил в ковчежец скляницу, кисть, взял бережно поданный божедомкой служебник и пошёл из избы. У порога оглянулся, наказал:
        - К Сергию Преподобному идите. Теперь сможете.
        Татиана, обещая, только кивала вскруженной радостью головой, а нищенка, справясь с клохтаньем, ответила за неё совсем внятно:
        - Смо-огут, свет-батюшко, да и я с имя. Вот и понесём по земле, аж до Лавры Печерской, до Киевской о чуде Господнем.
        - Чудо и есть, — уверованно, прикрыв глаза, покивал Аввакум. Но не уходил. Смотрел на парнишку с чувством сопричастности к одному с ним безначальному таинству. И мальчик смотрел на него из материнских рук с тихим, улыбчивым смущением. И протопоп решился, спросил о тайном:
        - Каво там видел, сынок?
        - Табя, — шепнул парнишка, заплакал и опустил глаза. — Ты зачем меня с облака мягкого сня-ал?
        - Живи-и, — попросил Аввакум и вышел.

* * *
        Пока Аввакум добирался до Юрьевца-Повольского, в Москве содеялось диво-дивное: урядясь, дав согласие сесть на патриарший престол, Никон, к вящей радости бояр многих знатных фамилий, тут же пошёл на попятную, чем весьма озадачил государя. Решительного и резкого на язык митрополита многие не любили и побаивались. «Выдаёт нас царь мордвину, мужичьему митрополиту, головой, — не особенно и скрытничая ворчали по дворцам и хоромам. — Николи прежде не бывало нам в родах такого бесчестья». Мягко просили и мягко настаивали избрать в патриархи иеромонаха Антония, дескать, старец весьма учён и учтив, да и Никон у него в Макарьевском монастыре осиливал по Псалтири азы и буки, к тому же обхождением и видом благолепен, не замотай берложный какой.
        Эти ворчания и просьбы, казалось, повергли в замешательство Алексея Михайловича. Поговаривали, да и очевидцы поддакивали, что ночью в покои царские был доставлен Антоний. О чём говорили они, осталось тайной, но через два дни царь назначил жеребьёвку. В Крестовой палате при высоком священстве выбор пал на Антония. Но преклонный летами учитель уступил его ученику, наотрез отказавшись от патриаршества. Казалось бы всё — перенапряг Никон тетиву терпения государя, пора бы и честь знать, но упрямец митрополит продолжал парить круто замешанное им варево. Алексей Михайлович ждал.
        Опять и опять присылали увещёвать Никона, но тот заперся в келье Чудова монастыря, молился неделю, отговариваясь, что ждёт Божьего повеления. Даже друзей своих — протопопов Неронова и Духовника царёва Стефана — в келью не пустил, из-за двери буркнул: «Не досаждайте, не время бысть!» Вот и пылили, хлопая полами, взмокшие гонцы от теремного дворца до Чудова, блукая по сторонам растерянными глазами, напуганные. А малоопытный, рано осиротевший царь всея Руси Алексей Михайлович покорно ждал. Он крепко помнил слова почившего батюшки Михаила Фёдоровича, сказавшего о деде Филарете: «Я, государь великий, и отец мой — светлейший патриарх и великий государь — нераздельное царское величество, тут мест нет!» Слова помнил и давно почитал Никона «в отца место». Хотел и видел в нём надёжную опору и мудрого советника-соправителя. Знал и о недовольстве своим выбором, но хранил спокойствие, пережидая затеянную Никоном блажь. Однако ж и недоумевал, пошто так долго уросит друг-отец. Недоумение волокло за собой беспокойство, и юный государь в сердце своём углядывал в упрямстве Никона тайные плутни неугожих царедворцев.
А они, находясь рядом с царём, рядом с гневом и милостью его, хоронились ловко от неосторожных слов своих и дел. Казались озадаченными, отнекивались и опасливо пожимали плечами. Обращал взор свой на многомудрого Матвеева, тот разводил руками. Попытал кроткими глазами дядьку своего Морозова, тот опечалил его горестным вздохом и тряской дланью многозначительно потыкал в небо, соря голубыми искрами из перстней, обхвативших пальцы.
        Алексей Михайлович ждал. Выжидал и народ, каждодневно полня площади Кремля, кто по любопытству, кто по принуждению, и расходился по домам ближе к полуночи, когда бдительные стрельцы раздвигали рогатки. А уж по городу лодчонками без рулей и вёсел плыли-качались слухи, одни других темнее, как глубокие омуты. Государю о слухах доносили исправно. Он молчал. Одному духовнику Стефану признался:
        - До слёз стало! Видит Бог — как во тьме хожу.
        И опять уехал в любимое Коломенское на сердешную потеху — соколиную охоту, где поджидали его два дикомыта, два молодых сокола, выловленные в колмыцких степях. Вернулся в Москву затемно и, просматривая накопившиеся бумаги, поведал дядьке Морозову, как один из дикомытов по кличке Угон круто взнялся с руки подсокольничего Мишки Щукина и над поймой реки Москвы лихо заразил утицу.
        - Молоньей сверху пал, да как мякнет по шее, так она, падая, десятью раз перекинулась! А уж как красносмотрителен высокого сокола лёт — слезу жмёт!
        Морозов, хоть и не уважал эту царскую забаву, внимал с почтением, не забывая подкладывать бумаги. Царь и подписывал, и рассказывал, то весело, то гневливо:
        - А Мишка, стервец, Щукин возьми и огорчи. На радостях от похвалы и подарка нашего, скрадясь от глаз государевых, у ключа Дьяковского со товарищи кострище разведя, опились до безумия, и он, теперь сокольничий, свалился на уголья. Еле выхватили из пламени: волос головий обгорел и лицо вздулось, яко пузырь бычий. Вона как чин новый обрящет!.. Короста спадёт — пороть безщадно пьяную неумь!
        Одна бумага шибко разозлила государя. Он прихлопнул её ладонью, как досадившую муху.
        - Чёл? — спросил у распустившего в улыбке губы Морозова.
        - Чёл, государь, — кивнул и обронил улыбку боярин. — Не тебе бы вникать в этакое, да кому ж, раз церковь сиротствует.
        - А игумены пошто бездействуют, потатчики? — румянец наплывал на круглое лицо государя. — Пошто в Саввином монастыре казначей Никитка бурю воздвиг на нашего стрелецкого десятника и посохом в голову зашиб?! Как посмел, вражина, оружие и зипуны, и сёдла за ограду монастырскую выместь, нашей приказной грамоте не подчинясь?..
        Алексей Михайлович всё более распалялся, жарко густел лицом:
        - Ты уж, Борис Иванович, присядь да пиши, что выговаривать учну. Сам не управлюсь, эва как пальцы плясуют.
        Морозов впервые видел государя таким взъерошенным, потому проворно, не по годам, отлистал от стопки несколько бумаги, плотно усадился на скамье и, тюкнув пером в чернильницу, пал грудью на стол, растопыря локти. Он, дядька-воспитатель царя, вконец уверовал — всё! Выпорхнул из-под его крыла оперившийся птенец.
        - Пиши! — государь пристукнул кулаком по столу. — «От царя и великого князя всея Большие и Малые Руси, врагу Божьему и христопродавцу, разорителю чудотворцева дома и единомысленнику сатанину пронырливому злодею казначейке Никитке!..» Поспешаешь ли, Борис Иванович?
        - Способляюсь, великий государь, — сквозь прикушенную усердием губу отозвался взмокший Морозов. Государь продолжал, гримасничая, с издевкой:
        - «Кто тебя, сиротину, спрашивал над домом чудотворцевым, да надо мною, грешным, властвовать? Тем ли ты, злодей, обесчестен, что служивые люди рядом с твоей кельей расположились? Ну, враг проклятый, гордец сатанинский! Это ж дорогого дороже, что у тебя, скота, стрельцы стоят! И у лучших тебя и честнее тебя и у митрополитов стрельцы стоят по нашему, государеву, указу. Кто тебе власть мимо архимандрита дал, что тебе мочно стало без его ведома стрельцов и мужиков моих Михайловских бить? За спесь сию наряжаю тебя в железную цепь на шею и добрые на ноги кандалы! Да как прочтут пред всем вашим собором эту нашу царскую грамоту — свести тебя в келью и запереть всекрепко. А я, грешный, молитвенно жаловаться на тя, пса, чудотворцу Савве буду и просить от тебя обороны у Бога».
        Алексей Михайлович горестно выдохнул и протянул руку. Морозов торопко, но неуклюже ворохнулся на скамье, чуть не опрокинув чернильницу, встал и двумя руками, с поклоном, подал лист. Государь медлил, глядел на дядьку зыбким, нетутошным взглядом, чем очень пугал боярина. Да и было чего пугаться: частенько стал проявлять воспитанник дедовский норов. По пустяковинке сущей всплывать на дыбы, как теперь. Ну сдураковал казначей, ну ослушался — прогнал от кельи настырных глядачей, а тут сразу порка злая, указ царский. Да сколь неуряду всякого по градам и весям, нешто всем никиткам ижицу пропишешь? Да всё сам, за своей рукой государевой.
        Алексей Михайлович взял лист, не подписал — отодвинул в сторону. Снова смотрел на дядьку, но совсем другими глазами: ми-лостивость глядела из них, смущение, да и с пухлых щёк оттекала гневливая румяность.
        - Вот так, всё сам, раз церковь сиротствует, — встречь мыслям боярина выговорил он и, совсем тихо, будто прося одолжения, попросил смиренно: — Ты уж, миленькой, перечти, поправь поскладнее и отошли с кем знаешь. Жаль татя, да без встряски не можно.
        Утром 22 июля Алексей Михайлович встал как обычно рано, и ему тотчас доложили: Никон явился в Успенский собор в окружении четырёх архимандритов править службу Колосской иконе Божьей Матери, что бояре думные, окольничии, священство и весь двор толчётся в Передней и на Красном крыльце, ждут царского уряда и милости.
        - Слава Тебе, Господи, владыка живота моего! — истово перекрестился государь и велел облачить себя по-положенному. Не было ^н^и суеты, ни беготни бестолочной. Всё было прибрано и уготовлено заранее. Стефан доглядывал за всем этим строго.
        Когда огромной толпой, притихшей и ждущей разрешения долгой тяжбы, втекли в собор, Никон с посохом святого Петра — митрополита Московского — стоял у патриаршего трона, осунувшийся, как от тяжкой хвори, с головой и бородой, пуще прежнего застёганной серебряными нитями. Он мрачно пытал толпу воспалёнными от ночных бдений и недельного строгого поста горячечными глазищами и цепкой рукой, как у беркута лапой, жамкал прорезной, моржовой кости, набалдашник посоха.
        Долгая, гнетущая тишина присутулила люд. Никон медленно вздыбил бороду, глядел на толпу из-под опущенных красных век буровящим синью взглядом. Не благословил, не поклонился.
        Полон был собор. Всякого чина люди запыжили его нутро, стояли, каменно глядя на чаемого и такого норовистого пастыря. Ждать долее стало тягостно, и боярин Хитрово опасливо, локотком, подтолкнул иеромонаха Антония, и они вдвоем выступили вперёд. Надломился в хребте боярин, низко поклонился Никону, летней шапкой алого бархата с узкой собольей опушкой махнул по полу, как подмёл перед собой.
        - Вольно сесть тебе на патриарха место? — густо и внятно вы-трубил он. — Всем миром вопрошаем, не томи.
        Антоний, сухопарый и строгий, в широкой мантии-опашнице, в клобуке с воскрыльями тож выгорбился, поддерживая горсточкой на груди медный наперсный крест.
        - Владыко, — тихо, что немногие рядом расслышали, обратился он. — Доколе вдовствовать церкви русской? Хоть и знамо, что ежли Господь не хранит дом, то всуе бдит его стрегий, мы просим тебя — не пытай Божьего и людского терпения, не пустодействуй, буди пастырем нам, грешным.
        Высказались и отступили впообок к царю. Никон не шелохнулся.
        - Святитель! — отчаявшимся голосом выплакнул Алексей Михайлович. — Пошто сиротствуем? Сколь быть нам в твоей остуде? Видь! — Пред святыми мощами, здесь почивающими, плакаем, тя умоляя, — прими власть верховную над душами чад твоих. Зачем бродит в полюдье скорбь и отчаяние?
        Государь опустился на колени, вытянул руки и коснулся лбом пола. Ладони скользнули по плитам, и, резко подавшись вперёд, царь распластался перед Никоном, прильнув щекой к полу. Рядом забухали на колени все, кто был в соборе, следом — кто не втиснулся в него и был на паперти, далее на Соборной и Ивановской площади.
        Князь Иван Хованский скосился на стоящего рядом на коленях Фёдора Ртищева, шепнул, не очень осторожничая:
        - Умучает внуков наших оскомина за то, что деды жрали кислое.
        Ртищев боязливо заозирался — не слышал ли кто лишний, но в соборе всхлипывали, сопели, и он, укоризненно качнув головой, пал ничком на пол.
        С минуту-две, зажмурясь, Никон томил народ молчанием. И много чего всякого пронеслось в памяти: и недружелюбие бояр — явное и скрытное, и лица друзей, коих тоже насобиралось немало за долгое митрополичье бдение. Лики мелькали лунными промигами по чешуйчатой воде, но так живо и зримо, что он ясно угадывал лица и слышал слова. Вот выпросталось из небытия и протекло хмурое лицо отца, за ним — печальное материнское и пропало в тёмном заволоке. Дольше других застила взор кустисто заросшая личина то ли ведуна, то ли бродня, встреченного в отрочестве на берегу Волги. Даже разговор услышал, будто поддуло его из далёкого далека:
        - Кто ты и какого рода? — спросил лесовик.
        - Крестьянский сын я, простолюдин! — как и теперь, почуя озно-бец, ящеркой юркнувший по хребтине, ответил тогда ему Никитка.
        - Быть тебе великим государем, — предрёк ведун, ольховым красным посошком толоча мокрый от росы песок.
        На этом видении Никон раскрыл густо-синего марева глаза, медленно, как тяжкую палицу, приподнял посох и с силой торкнул им об пол.
        - Станут ли почитать меня за отца верховнейшего? — спросил, с вызовом глядя на государя, который в большом наряде золотной горкой, присыпанной жемчугом, лежал перед ним на полу.
        И опять златотканое облачение не дало царю подняться. Его подхватили под руки, укрепили на ногах. Никон вновь гулкнул посохом.
        - Дадут мне устроить церковь, как я хочу и знаю?! — выкрикнул, давя неотступным взглядом помрачённого Алексея Михайловича.
        - Устрояй, владыко! — радостно-звонко ответствовал царь и молитвенно прижал к груди пухлые, обнизанные перстнями руки.
        - Устрояй! — разрешённо, с облегчением от долгого ждания шум-нул люд, дыхом пригасив свечи и качнув люстры.
        - Как хочешь, как знаешь, ты — великий государь! — терзая пальцами грудину, проговорил Алексей Михайлович и обронил слезу.
        Он немедля хотел венчать Никона на патриаршество, но Никон отнекался, ссылаясь на усталость и нездоровье, да и приуготовиться к торжественному обряду надо как приличествует. Его поддержал будущий рукополагатель иеромонах митрополит Казанский Корнелий. На том и стали.
        Спустя четыре дня Никон в сане Патриарха Российского беседовал в Крестовой палате с Алексеем Михайловичем. Был вечер, был стол со свечами, был покой и душевное родство друг к другу. Вел беседу много поживший на свете отец с молодым и почтительным сыном. Говорили о деле давнем, к которому до них никак не смели подступиться вплотную: об скорейшем исправлении русских богословских книг по греческим образцам, чтобы всё было в лад с византийской родительской церковью.
        - Ещё дед твой, патриарх и великий государь Филарет, понимал — многое в наших книгах за долгие времена исказили наши переписчики. Кто по малой грамотешке, кто отсебятину вписывал в служебники. С тем их печатали и рассылали по церквам и монастырям, — вольготно устроясь в мягком кресле, Никон говорил улыбчиво и, сцепив на животе пальцы, крутил от себя к себе большими. Он давно пообвык беседовать с молодым государем как добродушный учитель с учеником. Царь слушал прилежно, но и озабочивал вопросами.
        - Правда ли, монахи афонских монастырей собрали наши печатные книги, сколько их было, да сожгли как еретические? — государь перекрестился, заслонясь от такого греха. — Как можно — в огонь? В них имя Божье!
        Никон заерзал в кресле.
        - Злое содеяли, — вздохнул он. — Негоже так-то ладить. Ну да Всевышний всем воздаст по делам их: и тем, кто суемудрием да дланью блудною, вооружась пером безграмотным, казнил священные писания, и тем, кто пожигал их ничтоже сумняшеся. Всякому помыслу и деянию надобен праведный суд и толк… Вот Епифаний Славинецкий со братией в Андреевском монастыре опасливо и мудро трудятся над переводами. Добровнимательны монаси киевские и гораздо умны, начитанны и греческим владеют. Потому у них все в точию, в согласии к древним харатейным спискам.
        - О том мне Фёдор Ртищев сказывал, — покивал Алексей Михайлович. — Очень доволен боярин, да и сам изрядно учён.
        - И днюет с ними в монастыре, и ночует. — Никон встал, ножничками состригнул нагоревшие фитили свечей, они закоптили вонько жжёной тряпкой. Он фыркнул и сбросил их в гасилку с водой. Государь задумчиво наблюдал за его руками. Никон сел на место, обтёр ножнички, потом руки голубой расшитой ширинкой с кистями, подаренной царевной Ириной Михайловной.
        - И ещё, государь, вернулся инок Арсений Суханов. Уж где он не побывал! В Александрии, Иерусалиме, на всех греческих островах. Что видел и слышал, всё в своём «Проскинитарии», то бишь в «Паломнике», дотошно описал. Мно-о-го дельного подсмотрел, книг и рукописей привёз вороха. Одних сундуков больших шесть, да в связках довольно. Во как! Теперь переписчикам да сверщикам спо-добнее станет. Да ещё в помощь им Иван Неронов, да тож Арсений, по прозвищу Грек, наряжен.
        Алексей Михайлович удивленно выпрямился в кресле, упёр кулаки в край стола. Долгое время большими глазами смотрел на патриарха.
        - Да его, Грека, патриарх Иосиф за латинскую прелесть в Соловки на покаяние укатал! — не поверил Никону. — Как он в Москве-то, государь-батюшка?
        Никон качнул одной, другой бровью, улыбнулся, разглаживая на животе бороду.
        - Да какой он латинянин, — ответил ласково. — Много куда и когда ездил по свету, всякие веры познавал. Его и в магометской ереси и в иудейской упрекнуть можно. Но зачем? Гораздо знающий человек и добрый христианин, да и отпокаянил в Соловках усердно, сказывали мне. Этак и Фёдора Ртищева легко к еретикам пристегнуть. Давно уж байки ползают, мол, он с киевлянами денно и ношно возится, русский язык забыл и одно на латинском с ними горгочит. Уши вянут от вранья несусветного. Уж как возьмусь болтунам подпруги подтягивать, рассупонились, вишь!
        Царь дёрнул щекой и отмахнул ладошкой, будто что досадное смел со стола.
        - В кнуты болтунов!.. — помолчал, смиряя гнев, попросил: — Ты, отче святый, о Суханове мне, да поширше.
        Никон вздохнул и начал с нажимом, но и с осторожей:
        - Службы у греков не боголепее наших, говорит, а народу в церквах поболе. Священство строго в один голос поёт, но это и мы у себя налаживаем. Но что особливо важно — они со времён апостольских «Аллилую» трегубо возглашают, а имя Господа величают Иисус, не как мы — Исус, Николу — Николаем, и крестятся испокон веков тремя персты. И других различий, сказывал, много. Надо и нам, государь, с греками воединосогласие литургию служить. Предки наши от них православие приняли, а не они от нас. Вера их в чистоте истинной, а наша искривлена бысть… Решаю, государь великий, стать воедину во всём с Греческой апостольской церковью и в символах веры и в троеперстном знамении.
        Алексей Михайлович не удивился услышанному. Сам достойно знал всё богослужение, мог бы и службы править не оплошней церковного синклита. И о троеперстном знамении у греков наслышан, и о чинопочитании беседовал с патриархами, особенно внимал Константинопольскому Паисию, но, как государь светский, явно вмешиваться в дела церковные, в дела отправления служб не хотел. Это не уряды по соколиной охоте, кои сам сочинил и строго соблюдал.
        - Уж поступай как знаешь, великий государь патриарх, — тихим и ровным голосом ответил Никону. — Это в твоей воле и власти, но мнится — склизкое дело сие. Не раскатиться бы на нём, да затылком об лёд. Новизну вводи не торопко. Бойся народу нагрубить.
        Патриарх слушал его и всё более гнул непокорную шею. Глазами поблекшей сини, будто их опахнуло инеем, исподлобья, мёрзло, водил по лицу государя. И царь смешался, сронил недосказанное перед набычившимся «собинным другом».
        - Зачатое долго носить — мёртвого родить! — жёстко, как вколачивал гвозди, выговорил Никон. — Гиблое место махом проскакивают, горькое единым дыхом пьют!
        - Но, святитель, и другая живёт присказка: слушай, сосенка, о чём бор шумит, — опять тихо, с намёком предостерёг государь. — Всяк знает, что решил Стоглавый собор сто лет назад: «Кто не крестится двумя персты, как предки наши спокон века, тот да будет проклят…» Как втолочь простецам, что грешили иерархи наши, узаконивая правило еретическое? Не поймут! Дитяти и те знают — первые святые русские Борис и Глеб, Александр, по прозвищу Невский, Донской Димитрий знаменовались двумя перстами. И преподобный Сергий Радонежский ими же воинство русское благословлял на поле Куликово. И на иконах они так знаменуются. Сам Господь Вседержитель на них то же показует, а людие созданы по Его образу и подобию.
        Перебирая вздутыми в суставах пальцами гранёные четки, Никон мрачно кивал, шевеля отвисшей губой и сдвинув союзно густые брови. Царь умолк, вопрошающе глядя на патриарха. И Никон заговорил, вразумляя:
        - Надобно различать перстосложения. Вот молебное, — он свёл три пальца вместе, — а вот благословляющее: большой палец пригибаем к безымянному, малый оттопырен. Так только Господь и святые Его благословляют. Потому у греков крестное знамение молебное тремя персты. А мы на Руси вроде бы всем миром опре-подобились — себя и всё вокруг двумя перстами святим, обольстясь лукавым суемудрием. Грешно так дальше поступать.
        - Я-то разумею, различаю и приемлю такое, — заметно робея, со смутной тревогой в сердце, проговорил Алексей Михайлович. — А как Русь православная примет, как отзовётся, как до всякой души достучаться?
        Грозно глядя на него, Никон учительски отчеканил:
        - Сказано: толците и вам отверзится!
        Государь разволновался. Полное лицо в тёмно-каштановом окладе волос и бородки растерянно обмякло, побледнело творожной от-ясимью, карие глаза, будто вишенки из снега, смятенно пялились на патриарха. Ему вьяве чудилось, что в этот миг, рядом где-то, скреже-щёт и вот-вот рассадится железная цепь, что, злобно радуясь скорой свободе, кто-то ужасный, обезумев, рвётся со стоном и скорготнёй зубовной на широкую волю. Каков он неявленным обличьем — неизреченно, власть и сила — незнаема. Одно слово нарывом токало в голове — Зверь! И спасение от него в Никоне, в его каменной, необоримой воле.
        Алексей Михайлович опёрся на подлокотники кресла, расслабленно выжался из него, встал, и его мотнуло как пьяного. В лёгком домашнем зипуне зелёного атласа с рукавами в серебряной объяри, в частом насаде жемчужных пуговок, кои ручьились от шеи до колен, стоял перепуганным отроком пред очами грозного отца — всё видящим наперёд властным домоводителем. Никон тоже ворохнулся в кресле дородным туловом, всплыл над столом чёрным медведем. В клобуке с воскрыльями, опершись на посох, глядел мимо государя в узорчатое окно, слепое от прильнувшей к слюде темноты, сам тёмный, перехлёстнутый по груди золотыми цепями наперсного креста и Богородичной панагии.
        Он предугадывал, чего будет стоить ему и Руси затеянная ломка привычных обрядов, что изменить их в сознании народа значило оскорбить веками освящённые предания о всех святых, в Русской земле просиявших, грубо надломив духовную твердь — унизить древ-лее благочестие. Решиться на такое мог тот, кому неведом был дух и склад понятий русских, а Никон был плоть от плоти своего народа, не как чуждые всему русскому греческие иерархи. Но на них-то, не будучи «творцом мысленным», а дерзким скоро деятелем, опирался патриарх, чая поддержку безмерному властолюбию.
        | — Надобе созвать Поместный собор, да со вселенскими патриархами, — глядя на окно и как бы убеждая кого, притаившегося там, в темноте, вздохнув, заговорил он. — Одному мне не подтолкнуть Россию к свету истинному. Волен будет и Собор разделить со мною тягость задуманного. Не всуе тревожусь я. Говаривал давне пустыно-яситель Антиохийский: «Ступивший на ложную тропинку пролагает по ней дорогу грядущему поколению». И мы, грешные, который уж век топчем дорогу ту. Пора сворачивать на стезю верную. Крут будет сворот наш и многоборчен, но надо, надо ломиться к свету государств просвещённых.
        - Э-э-эх! — долгим выдохом восстонал Алексей Михайлович. — Дуги гнуть не гораздо умения, надобе и терпение.
        Никон поворотился к нему, кивнул, соглашаясь.
        - Знатная поговорка, — подтвердил он. — А я скажу другую, сын мой. Она в точию о Руси нонешней: с одной стороны горе, с другой море, с третьей болота да мох, а с четвёртой — ох!.. Храни тебя Боже, государь.
        Алексей Михайлович подставился под благословение, заметил, что Никон щепотью обнёс ему грудь, и, чуть замешкав, ткнулся губами в руку патриарха.
        После ухода государя к Никону напросился Иоаким — архимандрит Чудова монастыря. Поведал о явлении к ним старца, неведомо откуда и обличьем дивного. Дряхл весьма, а языком, что рычагом ворочает, страх слушать. В коих летах — не сгадаешь, сам не помнит. Но оченно древен, простые смертные по столь не живут. А уж как в келье монаха Саввы обрелся — ни умом, ни поглядом не сгадано. Никтожеся не упомнил, не зрел, чтоб в ворота обители монастырской посошком торкал. Ночью они всенепременно на засовах дубяных.
        - Тебя, государь великий, к себе звать велит, а сюда никак нейдет, — тараща глаза и прикрывая рот ладошкой шептал Иоаким. — Аще и посланьице тебе со мной наладил. Говорит — так надобно. Каво с ним делать велишь?
        - Со старцем?
        - С посланьицем, святитель?
        - И где оно?
        - Да вот же, вот! — Иоаким сунул руку в пазуху, извлёк и подал Никону ременную лестовку-чётки с бобышками для счёта молитв, связанную узлом-удавкой.
        - Мудрёно сие, — разглядывая её, усмехнулся патриарх. — Что за притча, пошто узел?
        Архимандрит приподнял плечи, шевельнул локотками, мол, нет понятия. Никон, досадуя, отмахнулся от него, пошёл к двери.
        По Соборной площади и улочкам шагал к Чудову широко, вея полами чёрной мантии, не замечая кланяющихся встречных. Тщедушный Иоаким, с жёлтым, костяным лицом, — рот нараспашку, язык на плечо — еле поспевал за похожим на огромного ворона патриархом. Невыразимая тоска нудила душу Никона, подгоняла глянуть на того, кто своим явлением принёс ее, неизвестимую и досадную. Он и калитку монастыря, и двор промахал бегло, будто боялся не застать пришельца и остаться жить с неразгаданной тревогой. Только у низкой двери в келью слепца монаха Саввы перевёл дух. За спиной хрипел от удушья Иоаким, настойчиво протискивался ко входу.
        - Не надо тя, — Никон посохом отгрёб его в сторону.
        Оконце в келье было отпахнуто. Припоздненно и сонно пришёптывал прижившийся при монастыре соловей, на маленьком столике длинно и копотно горела свеча, было прохладно и сыро, как в промозглый день на погосте. В боковушке кельи сидел на чурочке, подперев посошком маленькую головку, седой как лунь старец в длинной и белой рубахе с пояском из лыка, в белых портках и берестяных лаптях. Длинная борода снежной застругой висла до острых колен. Дитячьим личиком, подкрашенным бледным румянцем, он казался Никону одряхлевшим херувимом. И патриарх не посмел благословить его, так было ясно видно — старец уже не нужит об этом. И Никон молча стоял перед ним, как над заметёнными снегом живыми ещё мощами.
        Старец не скоро поднял голову с посошка, шевелил усами, собирал немощные силы выговорить что-то и не мог. Но необъяснимо живо под сугробами бровей незабудками в весенних оттаинках мудро и мощно светились его глаза. Глядя на лестовку в руках Никона, он нежданно звучно предсказал:
        - Тако удавишь ты веру древлюю!
        Никон откинулся, как от оплеухи, выронил связанные узлом чётки. Жаром обдало его и тут же холодом, будто лютой стужей пахнуло от сугробного старца. И поплыл в страхе туманьем, слыша вскруженной головой:
        - Не унять те качание мира, токмо усугубишь. Ведай же: ангелы Днесь навестили меня. Один мутный, другой ясный. Тёмен был ликом ясный. Мутный — светился. И понужал меня: «Поспешай почить в Бозе своём, старче, есть ещё время малое душу спасти, пока не захлопнулись врата к Вышнему. Наше настаёт время!» И рассмеялся мутный. А ясный прикрыл лице свое крылом и заплакал: «Увы! Увы! Выпросил сатана у Господа светлую Русь за грехи её мнози и скоро всю окровянит ю!»
        Старец жёлтой косточкой искривленного пальца потянулся к Никону.
        Патриарх попятился.
        - Т-ты… кто?! — всхрапнув от ужаса, удавленно выкрикнул он. — Меня мнишь антихристом?!
        Старец с пристальной грустинкой в глазах качнул головой.
        - Не-е-ет, — как пропел он и устало завесил глаза бровями. — Ты токмо шиш антихристов, но волю его содеешь.
        Никон обронил голову и, до ломоты в скулах сжав зубы, замычал, возя по груди пышной бородой. Золотой наперсный крест то уныривал в неё рыбкой, то выныривал, слепя старца синими брызгами дорогих каменьев, и старец голубой влажью ослезнённых их высвер-ками глаз скорбно глядел на патриарха.
        Никон исподлобья пометал глазами и только теперь в затемнённом углу кельи заметил монаха Савву, в страхе прильнувшего бледной щекой к холодной печи. Округлив рот и блукая бельмами, слепец слушал ожутивший его разговор. Патриарх куснул губу, она хрустнула, и тёплая струйка осолонила губы. Он тылом ладони отёр их, тупо уставился на испачканную руку, потом так же тупо на ведуна, шагнул было к двери, но остановился, будто кто осадил его, и низко поклонился старцу.
        - Кто… ты… не ведаю, — чужим, рваным от сипоты голосом прохрипел он, — но не статься по вредным словам твоим, скорее подохнет сатана!
        - Он и не хворал ещё, — шепнул старец и вновь опустил, приладил бороду на посошок. — Пожди до вечера — наешься печева.
        Никон задом толкнул дверь и выпятился из кельи. Прикрыл дверь тихонечко, как прикрывают, когда в доме беда или покойник. Поджидавшему его Иоакиму мрачно кивнул.
        - Подслухом стоял? — зашептал, приблизя лицо. — Молчи! Вижу — слышал. А Савву отсели куда подальше, знаю его — мала ворона, да рот широк.
        - Нонче и отправлю, — угодливо закланялся архимандрит. — Очми не видит, а ушми чуток. В Спасо-Каменный ушлю. Там келья гроб — и дверью хлоп. Вот каво мне со старцем деять?.. Да нешто поёт? Старец?
        Иоаким выструнился лучком, придвинул ухо к двери, но и так было слышно херувимски чистое: «Отверзу уста моя-я». Патриарх сдавил пятернёй плечо архимандрита, нацелился в грудь пальцем.
        - Тс-с! — пригрозил. — Закончит катавасию, узнай откуда и куда бредёт. Да с лаской, с обиходом. От кого чают, того и величают. И сплавь скоро.
        - Тако, тако, святитель, — отшепнулся Иоаким. — Сплавлю. Под пеплом жару не видать, а всё опасно. Куда ушлю — сам забуду.
        Никон кивнул и огрузлым шагом пошёл из монастыря. Услужливые монахи встретили у выхода с суконными носилками, но он не сел в них, как всегда бывало, ткнул посохом в проём Фроловской башни — туда мне — и пошёл, и растворился в чёрном створе ворот.
        Они не запирались на ночь, лишь перегораживались рогатками. Возле них кучкой толпилась стража — стрельцы и наёмные рейтары — балагурили, покуривая немецкие трубочки. Увидев внезапно явившегося патриарха одного и ночью, что удивило их и напугало, стрельцы разбежались по караульням, пряча в рукавах кафтанов сорящие искрами горячие трубки. Немцы рейтары остались, вежливо кланяясь, развели рогатки. Никон никак не обратил на них внимания, двинулся по мосту через прокопанный вдоль кремлёвской стены ров, загаженный отбросами, с вялотекущей в нём Неглинной и ступил на «Пожар» — Красную площадь, всю заставленную торговыми рядами и лавками. В ночи они не были видны, но густым, настоявшимся запахом большого торжища выдавали себя. Жабря ноздрями, Никон вдыхал давне знакомый, терпкий дух, и ему представлялось — стоит на берегу Волги, а плывущие мимо дощаники, сплотки и барки опахивают его вонько кислой кожей, смолью дёгтя, копчёной и солёной рыбой, даже дымом кострища, разложенного на сосновом, янтарном плоту.
        Вроде и не было перед ним большого города, но он, невидимый, ЖИЛ в ночи. Жил сторожкой тишиной, смутными шорохами. Справа по Васильевскому спуску притушёванно выглядывал Покровский собор в витых бессерменских чалмах, ниже едва угадывались Варварка и Китай-город. В кромешной тьме только Аглицкое посольство являло себя жёлтоватыми заплатками узких окон, да кое-где тусклыми светлячками блудили по улкам фонари редких прохожих.
        Патриарх пошёл наискосок через площадь к Казанской, «что на торгу», церкви. Она мало-мальски была освещёна, шла поздняя служба, и ему занетерпелось повидать протопопа и друга Ивана Не-ронова. Уж дней пяток не казал глаз. А тянуло к нему — неуступчивому в суждениях, часто вспыльчивому, но всегда рассудительному настоятелю.
        Почти одногодки, они легко понимали друг друга, а встреча со старцем так и нудила истолковать его безумные речи. И не исповедоваться шёл: патриаршая исповедь — перед Богом. Шёл, влекомый нужой, что разговор с Нероновым, сочувствие или дельный совет снимет с души окаянное помрачение от недоброй встречи.
        Никон не был робким человеком: долго и зло тёрла его многобор-ческая жизнь-служба. И теперь, пробираясь сквозь ряды и заслыша придавленный вопль: «Ре-е-жут!», никак не оторопнул. Редкие стукотки сторожевых колотушек теперь, после крика, сполошно зачастили, и звук их быстро покатился в сторону грабежа или убийства. Гомон скоро утих, увяз в густой тьме. Однако другое неуютство почувствовал спиной, остановился.
        - Кто ты там, человече? — спросил твёрдо и строго.
        - Никитка я, Зюзин сын, — отозвался молодой голос. — Твоего, государь, Патриаршего приказа подьячий.
        Никон знал его, усердного переписчика с редким по красоте и чёткости почерком.
        - Не пятни, подь ко мне, — вглядываясь, приказал он. — Тя Иоаким сюда наладил?
        - Сам я. От кума бреду, вижу — святейший патриарх в рядах ходит. Испугно мне стало. Нешто так мочно, государь!
        - Никак в темноте видишь? — подивился Никон, чувствуя благодарение к юноше.
        - Дак всё вижу, владыка святый! — с простоватой хвастецой подтвердил Зюзин. — С детства у меня этак-то. От Бога, бают.
        - Ну, коли свет в очах, побудь вожем. — Патриарх взял его под руку, любезно тиснул. — В Казанскую побредём.
        Зюзин вёл уверенно, но и осторожно, радуясь нечаянной встрече с самим Патриархом всея Руси. «Это знак свыше, — ликовал он. — Силы неизреченные так устрояют ему, захудалому сыну боярскому, очутиться рядом с ним в нужный час».
        И, сдерживая благодарные рыдания, шёл, выводя патриарха из египетской тьмы, представляя себя ветхозаветным Моисеем. И Никон в глуби сердечной радовался нечаянному поводырю, искал ласковых слов.
        - Вскоре начнём устроять на Руси Иерусалим, — заговорил он и ощутил, как напрягся локоть молодца. — Новый! С таким же, точь-в-точию великим храмом. Сам на леса первые кирпичи на горбу понесу. И тебя возьму на такое богоугодное старание. В дальних годах, отроче, детям своим и внукам сказывать станешь, что с патриархом в самом начале Божьего делания стоял. С этой ночи служить тебе при мне, в Крестовой. Доволен ли?
        - Святейший! — шепнул Зюзин, не сдержался, всхлипнул и ногами заплёл. Никон крепко сдавил его локоть, чем привёл в успокоение.
        - По обету, Богу данному, станем каменного дела трудниками, — уже как бы сам ведя юношу, высказывал Никон о давно и тайно задуманном строительстве. Темь ли глухая действовала, или добросердный юноша, неук в жизненной хитровязи, приоткрыл дверцу в вечно настороженную, недоверчивую душу Никона, растопил ледок скрытности.
        - Митрополитом будучи много храмов построил, но такого храма Воскресения Господня на Руси ещё нет. Но будет. Будет в нём и темница Христова, и Голгофа, а окрест сад Гефсиманский, река Иордан, озеро Геннисаретское. Ты реку Истру видал?
        Оробевший Зюзин только встряхивал головой, слыша невообразимое.
        - Вот Истра и есть наш Иордан. Там же быть Назарету, горе Фавору, месту Скудельничью. Новый Иерусалим! Сподобимся?.. И не отвечай. Сам всего наперёд до конца не вижу… А вот и Казанская.
        Он выпростал руку. Зюзин остался стоять с открытым ртом и, отставя локоть, будто подбоченился. До этого плотно устланное тучами небо проглянуло в частые прорехи перемигами звёзд и стало развидняться. Строгий, в полнеба, силуэт Казанской, как выкроенный, чернел над подошедшими. Линялой бабочкой попархивал в нём тусклый огонёк, нехотя маня поздних гостей, да и он скоро пропал, но появился опять уже на паперти. Вышедший из церкви человек держал фонарь у груди, и стало видно — Неронов. Настоятель последним, на краткий час перед заутреней, покидал Казанскую.
        Он не удивился приходу патриарха в столь поздний час, пообвык к ночным набродам друга. Крестно обмахнули друг друга широкими рукавами, обнялись. Зюзину было велено ждать во дворе, под звёздами: ночь тёплая, парная, пусть пообвыкает быть под рукой всечасно.
        Пошли к дому настоятеля, темнеющему тут же в углу ограды. По крыльцу вошли в слабо освещённую лампадами переднюю. Несколько странников и просителей тихо, как мыши, сидели по лавкам. Узрев вошедших, все разом, как трава под косой, повалились на пол.
        - Пождите, — повелел им Неронов.
        Прошли в домашнюю моленную, поклонились образам, сели за грубый, без скатерти, скоблёный стол. Сидели лицом к лицу. Никон безмолвствовал долго, прикидывал, с чего начать разговор о старце. Из-за него и пришёл к Неронову, однако сомневался сокрушённым сердцем — надо ли Ивана посвящать в такое. Припомнилась и пословица — «Знала б наседка, узнает и соседка». Уж больно личное придётся открыть протопопу, а оно илом со дна омута взбаламутилось речами старца. А и не осядет до ясной светлости, ежели промолчать, не слить с души муть досадную. Гнетёт она, ох как гнетёт и травит. Ишь, чего сказанул калик перехожий — «шиш антихристов».
        Вежливой тенью проплыл служка-монах, мягонько уставил на середину стола медный подсвечник с тремя жёлтыми свечами и так же, призраком, оттёк в низкую боковую дверь. И Никон заговорил не о том, с чем шёл к Неронову.
        - Ну что там, Иване? — облокотясь и смяв бороду кулаками, начал он вяло. — Как справщики? Не ленятся? Пошто долго листов готовых не шлют? Сколь дён мы не виделись?
        - Дён с пяток, — вздохнул Неронов. — Я одно в Андреевском монастыре толкусь, церкву забросил, не обессудь. А справщики?..
        Скажу — ловки киевские братья-монаси. Фёдор Ртищев лихо ими заправляет. Или они им. А уж с каким веселием гораздым наши книги денно и ношно шиньгают и черкают! А давность ли Фёдор, из посольства римского воротясь, говаривал, что папа их не глава церкви, что и греки не источник веры, а если и были источником, то давно пересох он. Сами от жажды страждут. Чем же им мир православный напоять? Ну, не досадно ли тебе рвением их огречить церковь русскую? Каких перемен нам готовят? Я тебя, Никита, как друга давнего прошу — остуди их резвость огульную. Времена нынче шатки, поберегли бы шапки.
        - Ты бы не шатался, Иван! Государи русские давно до нас с тобой подступались к делу сему. Мы завершим его, время приспело. — Никон поднял голову, потёр лоб. — Не надобна нам разноголосица с единоверными греками. От этого зло и шатание в миру православном. Не встревал бы с помехами, а помогал сверять да править с древних и верных книг. Эва сколь их Суханов привёз! Правьте смело. Греха в том не вижу.
        - А я вижу! — взвил голос Неронов. — Книги наши правят по служебникам польского печатания. Тож с немецких, а пуще по требнику пана Петра Могилы! Сухановские списки вовсе не сличают. А Федька Ртищев токмо губы поджимает, што красна девка. А уж до символов веры добрались. Ворчат над ними и рвут на части, яко псы! Ты пошто им дозволил так-то?.. Плевелы ереси по Руси сеют без боязни! Я в своре той сговор сатанинский чаю!
        - Не взбраживай кипятком, Иване, — Никон ухватил руку протопопа, прижал к столешнице. Промельком дальней зарницы высветило в мозгу — уж не посетил ли загадочный старец и Неронова? Но мысль эта только промигнула и пропала. Заговорил, как оправдываясь:
        - Ведь не плоше меня знаешь — поприжились издревле плевелы эти в наших служебниках. Вот их-то и изводят толково и опрятно. Я же слежу, листы чту со пристрастием. Кое-что возвращаю, но… Намедни в ризнице Иосифовой прибираясь, обрёл саккос патриарха греческого, святого Фотия. Чуешь — святого!.. Саккосу сотни лет, а на нём символ веры изображённый с нашим разнится. Вышито: «Его Же царствию не будет конца». А мы у себя чтём — «Его же царствию несть конца». Ну как не выправить?
        - И не надо выправлять! — Неронов выдернул руку из-под ладони патриарха. — Ведь по их мудрованию — конец есть, но боятся его и успокаивают — «не будет». Пошто врут и двойничают? Мы-то знаем — Царствию Божьему несть конца! Несть! Стало быть — нету!
        - Не бурли, говорю! — прикрикнул патриарх. — Надоело с тобой по пустякам сущим рядиться. Ревёшь трубой иерихонской. Весь сыр-бор из-за одного слова.
        - Убиенное в слове да оживёт в духе! — не сдавался протопоп.
        Нет, не налаживался разговор на нужное, да и Неронов, как никогда, расфыркался. Так и сказал ему:
        - Уймись и не фыркай, урос.
        - Не конь я, чтоб фыркать! — тут же взвился протопоп. — Речь имею человечью. Дивлюсь, не берешь в толк её. А давно ли мы, други твои, в патриархи тя подвинули? Мнили — не дашь лихомани латинской корни пущать в земле отчей, а они роются в нашей поране червями гнусными. Такое в самозванщину было, да народ смёл нечисть. Радовались — всё! Пронесло заразу, ан нет! Ты её самовластно возлюбил, назад ташшишь! Нешто с хвоста хомут напяливают, нешто землю вверх лемехами орают? Сам многажды говаривал, что де малороссы и греки давно сронили истинную веру и крепости нравов у них нет!
        Корчили Никона слова протопопа. Было, говаривал много и всякого, да новое время по-новому метёт, не видит сам, что ли? А как хотел иметь в Иване близкого и сговорчивого помощника, а он эво как упёрт в самом малом. А ведь и начитан, и умён, и годами горазд, а всё ж дурак. Нешто ослеп и не углядывает — сам государь милостив к справщикам, ездит к ним часто, поправления чтёт и не видит в них ереси. Отнюдь — подгоняет: скоренько да скоренько. Чего уж, дядьку своего, Бориса Морозова, обязал всеучастно жаловать киевлян. А боярин строг. Где уж там корни еретические пущать: бдит неусыпно, сам греческий и латинский знает, не то что бестолочи упрямые, кои едва-едва по Псалтире бредут, как в потёмках, а туда же — латинским да греческим брегуют… Эва как распылался! Вроде степным палом несёт его.
        Неронова и впрямь «несло»:
        - Отчего Голосов, добрый отрок, не восхотел пойла латинского хлебать и бресть в поводу на убой душевный? Уразумел, что вытворяют над отчими служебниками, ужаснулся и сбёг, чтоб с пути истинного не сверзили.
        - Ну и ну-у! — усмехнулся Никон. — Не выучась и лаптя не сковыряешь. А сей отрок твой — лентяй. Его учили читать да писать, а ему, оболтусу, токмо бы петь и плясать. И не убёг он, а в потылицу турнули.
        - Оно бы так, да не так, — упрямился Неронов. — Ведь и другие ученики бунтуют и брегуют, а их носом в книги чужемысленные тычут — жуй негожее, а природный язык не чти! И ещё скажу о старшем справщике Епифании Славинецком, о его шептаниях и чудачествах о имени Господа нашего Исуса Христа. Рыгает гнусное, мол, надобе писать Иисус, что де в первой букве есть имя Отца Его Иосифа-плотника, а далее уж имя самого Господа. Ну не вред ли и соблазн сатанинский? Отца Небесного земным подменять? От таких новин в людях шатание и злоба. Поопаслись бы. Народ, он терпит, терпит, а как по слюнке плюнет — уж и море.
        - Уймись! — отмахнулся Никон. — Страшно с тобой. Как вепрь озлился. Вона и щетину на загривке гребнем вздыбил. Не признаю тебя, а любил.
        - И ты мне очужел, — глухо, нехотя признался Неронов. — Вот полаяли, насорили воз, а с чем пожаловал ко мне впоздне, я не утолок в голове своей дурной.
        - Утолчёшь. Всему свой срок.
        Никон встал, навалился на посох, подпёрся им. Смотрел на протопопа сжав зубы, с неприязнью, колко.
        - По слюнке? — переспросил. — А уж и море?.. — И, не ожидая ответа, пригрозил: — Не баламуть людишек, протопоп, знай место. И к справщикам отныне — ни ногой. Сам усмотрю или донесут, что хаживаешь, — жди гнева царского. И моего, великого государя патриарха, осуда крепкого. Аль запамятовал, как за гордыню твою и мысль высокую ссылали тя в Карельский монастырь? Ныне и пуще обестолковел, прёшь супротив рожна.
        Не благословил и руки не подал. Устало, осадисто протопал к Двери, толкнул её посохом. Дверь медленно отошла, и патриарх вышел в приёмную. Пусто было в ней: слышный ли отсюда громкий °Р протопопа спугнул просителей, или усердный Зюзин выпер их на волю. Вот он стоит у выхода на крыльцо, пламенея в свете двух напольных поставцов лохматой своей головой.
        «Рыжий да красный — человек опасный», — вспомнилось Никону, однако, проходя мимо, дружелюбно похлопал молодца по плечу.
        Было утро, было почти светло. Туманная предрассветная издымь робко таилась кое-где в закоулках, но с востока алой горбиной выпирала сочная заря, предвещая благолепный день. Могучая взлобина Боровицкого холма будто красным кушаком обмотнулась кремлёвской стеной. Из-за неё и там и тут бледно намалёванными ликами с фресок выглядывали купола и маковки многих церквей. Одна Ивановская колокольня выметнулась над ними. Чудилось — привстал на носки Иван Великий и, первым обмакнув в полымь солнечную державную главу свою, хвастливо сверкал-обсеивал Кремль и Москву златопыльным дождём.
        На площади в рядах и лавках начинали копошиться купцы. Избыв ночную сторожкость, лениво и сонно перебрёхивались псы. И вот, как спросонья, как бы зевая с протягом, восстонали колокольни. Патриарх различал их голоса, особенно любого ему «Ревуна, великопостного голодаря».
        Он остановился и, жмурясь на солнечный сноп Ивана Великого, осенил себя троекратным знамением.
        - Вот и заутрени пора, — обласканный добрым утром, звоном малиновым, унёсшим ночное раздражение и страх, облегчённо вздохнул он.
        Пав на колени, Зюзин торопко и прилежно крестился, обронивая до земли яркую голову.
        «Ишь какой, впрямь святоша, — улыбнулся Никон. — Токмо во святых рыжих нет, не припомню рыжих».
        - Какого прихода ты, отрок? — ласково вопросил он. — Меня далее не провожай. Один пойду.
        И пошёл, оставя посреди «Пожара» озадаченного, но радостного вниманием патриарха Зюзина. И в спину владыке подьячий запоздало, шёпотом прошелестел:
        - Зачатьевского прихода я. У Анны, что на краю.
        Чуткий на ухо патриарх расслышал, отмахнул посохом в сторону Китай-города.
        - Так поспешай к заутрени! — приказал. — Нынче же позову.
        Службу Никон отстоял как простой прихожанин в ближнем Чудовом монастыре у Фроловской башни. Ничего необычного в этом не было. Часто посещал церкви по всей Москве, иногда сам отслуживал обедни. Но в нынешнее утро стоял службу в Чудовом по другой причине: надобно стало повидать Иоакима. Однако архимандрита на заутрене не усмотрел. Отстоял службу до конца и поспешил к себе в патриаршие палаты.
        Едва ступил в сени — навстречу Иоаким: сухокостное лицо со впадинами худобы на щеках вовсе заострилось топориком, бороду скосило набок и, видно было, отняло язык. Он еле шоркал сапогами навстречь патриарху, пустоглазо уставясь на него, и рыбиной, выброшенной на песок, хлопал белогубым ртом. Никон, дивясь, бурил его встревоженным взглядом. Видя, как Иоаким, всё более горбясь, наваливается на посох, виснет на нём, то ли от страха под взором патриарха, то ли от непомерной устали, и вот-вот свалится на пол чёрным вытряхнутым кулём, Никон подал ему руку.
        Иоаким сцапал её двумя ладонями, посох из-под него скользнул в сторону, брякнул об дубовые кирпичи настила сеней и заскользил по ним, качая отполированными рогами. Прильнув ртом к длани патриарха и отчаянно обжав её своими холодными, как жабьи, руками архимандрит устоял. Скорченного его, подпихивая посохом и подпирая животом, Никон подтолкал к скамье, усадил и сел рядом.
        Ныли ноги от стояния на заутрени, гудела голова, умаянная за ночь всякой всячиной. Посох архимандрита лежал у скамьи брошенной, ненужной палкой. Никон подтянул его ногой в красносафьяновом сапоге с высоким каблуком, натужно нагнулся, поднял, сунул Иоакиму. Архимандрит прижал двурогий посох к груди и, обретши его, поборол немоту и немочь.
        - Пропал старец-то, — шепнул, поднимая на патриарха безумные, в синюшных впадинах глаза. — Пропал, как вылетел. Али ишшо как.
        - Как ещё как? — Никон нагнул к нему ухо. — Истаял или каво там?
        Иоаким безмолвствовал. Патриарх с вывертом, как гусь, ущипнул его за бок.
        - Ни лужицы! — ойкнув, выкрикнул архимандрит. — Я в келью к нему прибрёл, думал в дорогу наладить, да едва дверку приотворил — хладом мя обдало, яко ветр над головой шумнул.
        - Ну, обдало! — тормошил Никон. — Выдуло старца, ли чо ли?.. Да окстись ты, в себя вернись!
        - Кстюсь, кстюсь! — бледные пальцы Иоакима оплясывали грудь. — Не обрёлся старец в келье. Токмо Савва нежитью на скамье торчком сидит, яко до колен дровяной, одно лаптями шаволит и тако вякает: «Быти мору великому после гроз сухих». И глядит в меня бельмами, а в бельмах зрачки, как паучки, лохматятся. Отродясь у него их не видывал!
        - Из ума вытряхнулся или…
        - Или, или, владыка, — вновь до шёпота опал голосом архимандрит. — Весь он другой какой-то. Сменился.
        Опустив веки, Никон думал о чём-то. Привалясь к его плечу вскружённой невидалью головой, дышал, выстанывая, Иоаким.
        - Говоришь, сменился? — приоткрыв один глаз, переспросил патриарх. — Это ништо-о. Вошь и та шкурку сменяет.
        Встал, помог подняться архимандриту, свел его с крыльца.
        - Ступай, Савву увози, — приказал.
        И долго смотрел вслед Иоакиму, как тот, ссутулясь, с посохом под мышкой, чёрной мышью семенил через безлюдную ещё Соборную площадь.
        Проводил архимандрита, взошёл по высокому крыльцу в сени Крестовой палаты, выстроенной ещё патриархом Иосифом, постоял пред написанным на стене ликом Спаса «Недреманное око». Муть и смута душевная от встречи со старцем и долгого спора с Нероновым так и не покидали Никона. Тянуло прилечь, да знал — ни на волос не склеит сон очи: столько тревог надвинулось, не до сна стало. Вот и теперь, глядя в широкие вопрошающие глаза Спаса и мысленно обращаясь к нему с извечной просьбой — Христе Боже наш, помилуй мя, грешного, — он в то же время просчитывал в уме суетное: выкопаны ли рвы и сколько вбито свай, довольно ли привезено кирпичей на пустующее цареборисовское дворище, подаренное ему царём для большего простора и устроения на нём Патриаршего ведомства. А вбито пока пятьсот свай, да завезено сто сорок одна тысяча кирпичей, да тысяча бочек извести с тремя тысячами коробов песку. Мало сего.
        Никон строил много. Будучи митрополитом Новгородским по денежке полнил не только казну московскую, патриаршую, но и свою. Многие подати, сборы, пошлины и вложения бояр и купцов сколотили ему хорошую деньгу. И всё шло на каменное дело — постройку монастырей, храмов, богаделен, на пропитание нищих и убогих. Всякий день будний усаживал за стол брашный до трехсот нуждущих и дальних богомольцев. Он и в Москву прибыл небедным, а севши на место патриарха и унаследовав накопленное прижимистым Иосифом добро, удивился упавшему в руки великому богатству. Отсюда и задумка — расширить Патриарший двор с новою Крестовою палатой, возвести церковь во имя Святого мученика Филиппа, считая его своим небесным покровителем.
        Работы в Кремле шли быстрым ходом, а уж на реке Истре присмотрены и выкуплены у окольничего Боборыкина земли с деревнями. И уже забродило на них невиданное прежде на Руси людское радение в воздвижении Нового Иерусалима. Эта обетная Богу стройка удивила и напугала бояр. Они возроптали — мало ему старого патриаршего дворца? Захапал, считай, половину Кремля под новый, а всё мало. Скоро всех турнёт за Китай-город! Сгонит мужичий патриарх древние роды с вотчинных прадедовских мест. Самые отчаянные в глаза попрекали Никона, но он грубил им, широко обводя рукой палату:
        - Вот вы кто для меня! — и тыкал пальцем в скамьи и кресла. — Мебель подгузная!
        Жаловались царю — урезонь грубияна, пошто вмешивается в мирские дела и дерзить охочь. Князья Воротынский и Одоевский всяк от себя подали челобитные. Доверенный государя, тож не любивший Никона, Радион Стрешнев передал их лично в руки Алексею Михайловичу. Царь, не читая, отдал челобитные шурину своему Борису Ивановичу Морозову, тот прочитал и положил под сукно.
        Когда Василий Петрович Шереметев, князь и боярин царских кровей, вступился за обиды лучших людей, памятуя о своих с царём родственных связях, то Алексей Михайлович мягко, чтоб не шибко обидеть большого боярина, урезонил:
        - Хоть мы и одного корня — Фёдора Кошки, пятого сына Андрея Кобылы — боярина великого князя Симеона Гордого, но бармы царские у нас — Романовых. Так Богу угодно. И не тебе докучать нам, государю твоему и великому князю, вредоносными прошениями. Досадно сие мне, зрю — засиделся ты в Москве, Василий Петрович, обомшился яко пень. Поезжай-ка, пожалуй, да повоеводь в Казани.
        Никон знал об этой отповеди царской: сам Алексей Михайлович сказывал о ней. И теперь, войдя в Крестовую палату, выпроводил из неё всех ждущих его просителей и прошёл далее — в Золотую с двумя четырехсаженными столами, крытыми зелёным бархатом и такими же вокруг них скамьями, сел за малый столик в золочёное кресло.
        Стены палаты, обитые смугло-коричневой кожей с золотным тиснением, поблескивали давлеными узорами цветов и трав. Устланный персидскими коврами пол и толстенная кладка стен гасили всякие шорохи. В окнах весело перемаргивалась расписная слюда, вправленная в хитрокованные переплётины.
        Покой и тишина умиротворили патриарха. Перед ним на округлой столешнице из витой карельской берёзы потаённо-матово светилась большая золотая миса. В ней, тоже золотая, высилась митра-корона, искрила драгими каменьями и окатным жемчугом.
        Обеими руками Никон обережно приподнял ее, тяжёлую, отставил в сторону и, лаская глазами, любовался золотой малой братиной в лазоревой финифти, а больше того свитком под царской печатью. Вся эта щедрая лепота была подарена ему государем ко дню Успения Пресвятой Богородицы.
        Свиточек же, писанный рукой царской, стоил дороже всего злата-серебра, был оберегой Никону во всех делах и помыслах. Что в нём написано, помнил как «Отче наш», но перечитывал во всякий день, когда, притомлённый многими делами, искал подкрепления порывистому уму. Одно касание к нему вливало уверенность неуступчивому в вопросах церкви и государства новому, беспокойному сердцем патриарху.
        Молитвенно никня густо-серебряной головой пред всесильной «оберегой», извлёк её из братины, развернул и вслух прочёл самое заветное:
        - «…Нам же во всём его, Великого государя патриарха, послушати и от бояр оборонять и волю его всенепременно исполнять».
        Так обязывал себя помазанник Божий. А перечить царю — Богу перечить.
        Прозвонил колоколец. В палату вошёл аккуратный во всём, красавец и слуга верный, стряпчий патриарха Дмитрий Мещёрский. Никон кивнул ему:
        - Сказывай.
        - К тебе, владыка великий, князи навяливаются.
        - Кто нонича? — нахмурился Никон, пряча в братину свиток.
        - Сызнова Воротынский да с ним Долгорукий, что из Сыскного приказа в сенях преют, — язвительно доложил стряпчий. — Каво прикажешь содеять с имя?
        Никон прищурился на услужливого Мещёрского. Стряпчий никак не выносил такого вот взыскующего взгляда патриарха, смешался, хлопая белёсыми ресницами, заалел лицом.
        «И этот рыжеват, — будто впервые видя своего слугу, подумал Никон. — Да, пожалуй, совсем рыж».
        Помучил стряпчего долгим неответом, приказал:
        - Воротынского спровадь подобру-поздорову: много докучен брательничек государев, а Долгорукого, кнутобойца, в сенях изрядно потоми. Научай гордецов ждать зова. Пообвыкли валить напролом к Иосифу-патриарху в обе Крестовые во всяк день и час. Вот и научай чинному обхождению. А учнут лаять да ворчать — ты мне их лаянья на грамотке подай.
        Мещёрский ужом увильнул за дверь, с осторожей притворил дубовые створы. Никон приподнял митру-корону, она заискрилась многоцветьем каменьев. Повертел в руках, благостно млея от их утешного плескания, от тихого свечения жемчужного навершного креста и прикрыл ею братину. Улыбаясь, поёрзал в кресле, устроился поудобней, вытянул затёкшие ноги.
        Забыться на миг будким сном соловьиным не дал глухой, но Уверенный перетоп. Патриарх подобрался в кресле, огладил бороду, приосанился. Так ходил по дворцовым покоям один человек — Алексей Михайлович.
        Боковая узкая дверь, обитая кожей, неприметная в золочёной стене, хозяйски распахнулась. Царь, а за ним духовник его Стефан вошли в палату. Никон встал, осенил их, опахивая лица широким рукавом мантии. Они поясно склонились, целуя ему руки.
        Алексей Михайлович распрямился, смутными глазами широко смотрел на патриарха. Чуя неустрой в душе государя, Никон взял его руку в обе свои, нежно поцеловал в ладонь.
        - Чем опечален, сыне? — с участием, как должно заботливому пастырю, вопросил, лаская пальцами длань царскую.
        Алексей Михайлович вежливо выпростал ладонь из рук патриарха.
        - Отче святый, — виноватясь, начал он. — Так уж много шлют жалоб мне, государю, да всё опять про нелады церковные. — Вздохнул, потупил глаза. — А пошто не тебе? Мне недосуг их честь, да и не патриарх я. Уж отпиши ты по градам и весям, вразуми паству.
        Царь обернулся к Стефану. Протопоп держал под мышкой пухлую кипу листов, перевязанную тесёмкой. Никон встретился взглядом со Стефаном, повёл глазами на столик. Вонифатьев молча положил связку на столешницу рядом с митрой.
        - Писал я, писал в епархии, строго наказывал — впредь не слать жалоб государю, — мрачнея, заговорил Никон. — Ан всё шлют! С какой гоньбой шлют, неведомо. Не иначе гонцами пешими. Велел же токмо в руки тамошних протопопов да епископов челобитные подавать, чтоб с казной пошлинной слали в приказ Патриарший. Помилуй, государь, поток сей запружу.
        - Уж запрудь, батюшка, — бледно улыбнулся Алексей Михайлович. — Поблагодарствуй делом… А тут, утресь, отец Стефан ещё дурной вестью удручил: поп Лазарь, что в помочь протопопу Муромскому послан бысть, — сбёг. Воевода отписал, мол, прилетел попец, крутнулся вихрем и — в град Романов. Там тож людишек взвихрил и, ополоумя, в Москву кинулся. Да и не один он. А под чье крыло? Огласи-ко, отче Стефан.
        Вонифатьев, покашливая, промакнул ширинкой, обшитой по углам васильками, испарину на обескровленном лице.
        - Лазарь в Казанской. У Неронова, — пряча платок, с досадой произнес он. — И Никита суздальский объявился. Тож и протопоп симбирской Никифор.
        - Тож у Неронова? — не дивясь, зная наперёд ответ Стефана, закивал головой Никон. — Овечка да ярочка — одна парочка.
        - Проповеди с паперти добре чтут, как встарь было.
        - Ну-у… Знаю я их, пустосвятов, — ухмыльнулся патриарх. — Уж не отбрёл ли от места своего и Логгин с Аввакумом?
        - Сказывают, Логгин на крестце варваринском замечен, — удушливо, в кулак, подтвердил Стефан. — Принуждён бысть от побоев сбечь. Аввакума ж на Москве не слыхать.
        Никон поднёс руку ко лбу, но тут же уронил плетью.
        - И это «труба златокованая», твой Логгин? — спросил жёстко. — Не ты ли так окрестил его, Стефан?.. Знать непотребно трубил, коль убёг от пасомых, знать самому мне ехать к разбредшему стаду гужи подтягивать, да на их места потребных пастырей ставить. Поутру отправлюсь по епархиям, государь, ежели изволишь.
        - Изволяю, — кивнул Алексей Михайлович. — Поезжай благо-славясь. И меня осени, отче.
        Никон благословил. Царь, озабоченный, с надутыми губами удалился в потаённую дверь.
        - И тебе бы, Стефан, с Москвы на время съехать, — патриарх жалостно глядел на протопопа. — В лесах-полях да по водным свежестям здоровьем надышишься. Хворь и отпятится.
        Стефан, то ли засмеялся, то ли закашлялся:
        - Добре. Съеду. Хоть на заду, да к своему стаду.
        Обнадёжил Аввакум вдовицу, жёнку стрелецкую, вернуть в отчий дом скраденную бывшим воеводой дотчонку, да всё недосуг было. Мотался первые дни с обыскной книгой по монастырям и церквам, сверяя податные долги в приказ Патриарший. А недоимок всяких накопилось многонько, да выжать их у люда было тягостно: городские пролазы и сельские простецы дружно хитрили, выпрашивая отсрочки за гольным безденежьем, однако в кабаки хаживали усерднее, чем в Церкви Божьи. Там, в угаре сивушном, чаду табачном, пластали до пупа рубахи, а пропив и крест, — выгудывали осиротевшую грудь кулаками, без страха понося протопопа:
        - До лаптей обобрал, собака!
        Одурев от хмеля — глаза поперек, — куражились:
        - А нам ништо-о! Самого облущим, да в ров с раската псам сбросим!
        - Службами долгими уморил, когда и работать! Всё рай небесный сулит, а нам ба земного стало!
        Зудили Крюкова-воеводу кабацкие бредни опасные. Наряжал в помощь Аввакуму стрельцов да бездельцев пушкарей. Радел много, да и подоспевший указ государев строгий велел: «Всяко да расторопно вспомощенствовать протопопу нашему». Царь писал за собственной рукой как всегда длинно и украсно о карах за лень и пьянство, о игре в зернь, о праздных людишках, воровстве. В конце, по обыкновению, острастка: «Быть всем мытникам, лежебокам-отикам подручникам сатанинским под немилостивой кнутобойной сжогой».
        Вот и рысил Аввакум по Юрьевцу и округе, сгонял ни свет ни заря с лавок и печей прихожан, долбил клюкой або посохом в ставни и двери, будил нерадивых к заутрене. Ослушников всякого рода и звания прищемлял строго, упрямцев сажал на цепь в подвалы и стену городскую в заноры. Не ел, не пил — высох до звона, лохматое лицо в себя провалилось, нос кокориной выкостился, одни глаза светились неистовостью. И добился своего упрямь-пастырь, наполнил заблудшими овцами церкви, оживил их дневными и всенощными бдениями. В очередь и внеочередь сам службы правил, чёл проповеди с папертей и на стогнах града и на людских торжищах. Поспевал всюду: венчал невенчанных, отпевал усопших, крестил неокрещённых. Строг был, но и милостив по надобности. И зажурчились серебряные чешуйки-денежки в надёжную кису для казны патриаршей.
        А тут и случай подоспел: с досадой на людей государевых служивых завернул протопоп ввечеру на двор Дениса Максимовича. Жаловал воевода Аввакума — обнял при встрече.
        Народу на широком дворе было густо. Тут и стрельцы во всеоружии, подводы с припасом, челядь по кладовым воеводским снуёт — таскает до кучи всякий боевой доспех. И пушкари, прихмуренные бородачи, возле двух пушечек голландских колдуют, на дубовые лафеты прилаживают. Дивился Аввакум на суету.
        - Никак, Денис, на Литву ополчаешься?
        - Боже упаси, — отмахнулся Денис Максимович. — Тут свои вскрамолились, шалят. С понизовья от Астрахани черемисы да ногайцы с вольными людишками вверх по Волге гребут да грабят.
        - Уж не лихо ли новое наваливается. Опять Русь воруют, — встревожился протопоп. — Сам-то как прикидываешь?
        - Ништо-о! Лихо нонича мелкое, — зашевелил красой-бородой воевода и, выгордясь — грудь ободом, огладил её, холя. — Тут пред твоим приездом пятерых лазутчиков, воровских мутил, на торжище повязали, да на плотах на глаголы вздёрнув, пустили вниз по Волге острастки для.
        - Видел я острастку ту. Ж-жуть. Милосердствуй, Денис Максимыч.
        - К ворью? — удивлённо надломил брови воевода. — Их миловать — себе на шею верёвку намыливать. Вот и сбираюсь со стрельцами да двумя пушчонками растолочь ту стервь в зародыше. Ишшо там и казачья шушера с Дону дурит и пагубничает. Но побаивается. Ворьё-то мы в полон не берём: кому секир башка, кому картечь, а шибко гулявым да резвым — удавку. Оченно сволота сия пушек не любит. Вишь, снял со стены две? Боле и не надобно.
        - А царь казакам благоволит, как не знаешь? — Аввакум заглянул в бесхитростные глаза воеводы. — Они ж в польскую самозванщину Михаила, царствие ему небесное, на трон подсадили. Я их ватагу посольскую в Москве видел. Все в бархате, при пистолях и саблях. Пред боярами шапок не ломят, свысока глядят. К государю с оружием вход разрешён. Во как жалует их царь. Не робеешь?
        - Царю — жаловать, а нам, его псарям, не миловать! — тряхнул кулаком и отвёл упрямые глаза воевода, но тут же прикрикнул на пушкарей:
        - Пищалей затинных пошто не вижу? Снять сколь ни есть из бойниц! Неча ржаветь имя. Да свинцу и пороху вдосыть чтоб. Вдосы-ыть!
        Протопоп наблюдал за всей суетой с любопытством. Впервые видел сбор войска на брань смертную. Подошёл к пушкарям.
        - Пушки палить не отвыкли? — потыкал пальцем в жерло. — Сто лет немотствовали. Небось в утробах их голуби птенцов парили.
        - Что им станется, медным! Пробанили песочком да золой, — воевода взял протопопа под руку, отвёл к приказной избе. — Тут, батюшка, грамотка на тя обрелась, а пуще — донос.
        Аввакум подобрался, глядел на запрокинутое к нему со смешинкой в глазах лицо воеводы, ждал, чего такого неладного поведает Денис Максимович. Крюков не стал томить любого ему протопопа.
        - Ко мне Луконя, знакомец твой прибрёл. Стрелец из Нижнего. Помнишь? — улыбнулся, подтолкнул локтем. — Сотник Елагин с повинной на себя, а на тебя с доносом за спасение блудницы в Москву его наладил. Но хоть и страхом измучен отрок, однако не робок. Душа, сказал, велела ко мне, воеводе, явиться. Всю подноготную выложил. А она этакая: кто-то из тюремных сидельцев, пощады чая, донёс Елагину, как ты деву из ямы вызволил как раз в Луконину стражу. Да как в лодию снёс, да как вверх по Волге с костромским Даниилом, рогожками укрыв, сплавил. Боязно стало за тебя. Ну, доносы я изодрал, а Луконю на мельнице упрятал. Он и рад, голубь. В муке извозился — мать не признает. Выходит, не стоять тебе на правеже у Долгорукого в Разбойном.
        Слова воеводы устрашили Аввакума, но тут же и успокоили. Однако ноги помякли, не двинуть ими, как в колодках. Они помнили давние злые шелепуги во дворе Патриаршего приказа. Прикачнулся плечом к брёвнам избы, долгим выдохом опрастал грудь, сдавленную нежданной вестью, поклонился благодарно.
        - Обмер я, — признался. — До самой смертыньки обмер… Ох уж мне те страсти пыточные. Спасай тебя Бог, воевода… Ух как меня помутило… А шёл к тебе с другой печалью. Тут у приказчика дева обитает. Её бывший воевода Иван Родионыч силком к себе взял и обрюхатил. Вернуть бы стало девку матушке. Убивается с горя вдовица.
        - Девка тут, — Крюков показал на жилую половину челяди. — При дворне обитает.
        - Так спровадь к матке.
        - В шею гнал — ухом не повела. Ревмя ревела, да ещё с брюхом горой, — воевода округлил пред собою руки, поколыхал ими. — Выла, мол, дома в поле хлестаться заставят, а тут при муже-приказчике сытно и лодырно. Бароня!
        - Обвенчаны никак? — удивился Аввакум.
        - Сподобились. Поп Сила в домашней церкве обручил, — воевода хмурил лоб, но и улыбался. — Теперь бы в Москву их сплавить, да приказчик трусит. Как де показаться Ивану Родионычу с сынком его, дочей ли, уж кто там народится. И девка кошкой шипит, клычки кажет, не хочет на очи к душегубцу. Вот и положил я — пущай-ка от греха в отчину мою под Серпухов катят. Тихо там. А приказчик добрый парень.
        - Пусть едут, благословясь, — одобрил Аввакум. — А что дева зубы скалит, так это чадо Ивана Родионыча, бесноватого, ещё нероженое изнутри норов свой кажет. Тятька-то беда какой! На мой пристыд за игры блудные пистоль мне в грудину наставил и порох поджёг. Стою, кровь схолодала, Бога прошу беду отвесть. И не стрелил пистоль, одно порох пыхнул и… молчок. Он за другую пистоль — хвать! — и сызнова в лоб уж целит. И вдругорядь — пых! Так он зубами скорготнул и заплакал. Не вем от злости ли, от стыда ли. И отбрёл от меня шатаясь, болезной. Так-то Господь дураков тех вразумляет.
        - Вона как у вас было, — тихо, с оторопью выговорил воевода. — Оба не стрелили пистоли? Чудно-о.
        Аввакум тряс головой, мол так и было: чудно и грешно.
        - Но не уплёлся восвояси, Бога не послушал, — протопоп перекрестился. — Обернулся, слюной забрызгал да пистолью в меня запустил. Опять ему досада — мимо просадил. Тут уж с рыком — зубы по-волчьи выпростав, прыгнул на грудь да лапами железными за горло хвать! Тошно мне, захрипел, руками хватку ту смертную рву, а он, безумненький, персты мои до крови грызёт.
        - Ну, батенька, ну! — вилял головой воевода. — Ты же вон какой Еруслан-богатырь. Схватал бы и одной рукой за стену в Волгу перебросил. Святой ты, однако.
        Аввакум потёр шею, улыбнулся смущённо.
        - Вокруг святых бесы-то и крутятся. Да чему быть, Денис Мак-симыч! Всем по делам их, и мне грешному.
        - Воистину, — согласился воевода. — Он теперь, в узилище сидю-чи, небось, железо на ногах от злости грызёт. Страшной человек.
        - Ох-хо-хо! — вздохнул Аввакум. — А всё болит душа о бедном. Нонича кто без греха?.. Когда отчаливаешь?
        - Сей день. Ввечеру.
        - Благословляю на труд ратный, Денис Максимыч. Обнимемся.
        Обнялись. Протопоп пошёл было со двора, но вернулся.
        - Пошто без священника на лиходеев идешь? — спросил, недоумевая. — Кто за вас Бога молить станет?
        - Да как же без попа! — Крюков высмотрел кого-то в людской толчее, поманил к себе. — Подь-ка, батюшка!
        Торопко, смущаясь и путая ногами в полах длинной рясы, притрусил поп Иван и, не глядя на протопопа, потупился.
        - Со свиданием вас, а меня прощайте, — улыбнулся Денис Максимович. — Позволит Бог — свидимся.
        - Свидимся, — пообещал Аввакум. — Не в силе Бог, но в правде.
        Воевода отошёл, затерялся в людях.
        Протопоп глядел на полкового попа и не узнавал в нём прежнего выпивоху: опрятно, по чину облачён, ладненько причёсан, чист лицом и глазами. Одно прежнее — алел щеками. Но это была не сивушная дурная краснота, а стыдливый девий румянец. И другое разглядел в своём подначальном — молод был поп Иван и лицом пригож и бел. Знать добром обернулась ему горькая епитимья и ссылка взаштат на покаянные работы при строгом Ипатьевском монастыре, подале от Юрьевца, от сочарочников.
        Но ведь до срока сбёг оттуда? Сбёг, миленькой, а это… Но куда сбёг-то? Да на службу в войско царёво, на брань немилостивую к смертыньке ранней, как знать!
        Недолго молчал Аввакум, терзая попа Ивана. Улыбнулся, наложил руки на плечи, как бы грех отпуская, да и обнял, прижал к сердцу.
        - Добро, брате мой во Христе Исусе, — шепнул ласково.
        Поп Иван понял, что прощен, ухватил Аввакумову ручищу, поцеловал трижды.
        - Спаси тебя Боже! — благословил протопоп. — Иди и ничего не страшись, воин Господний. — И ещё обнял: — Прощай.
        Аввакум пошёл со двора, но у ворот задержался, глядя, как четверо пушкарей вкатывают на телегу по двум березовым слегам пушку. Руками, плечами взмокшие пушкари пихали её вверх, чертыхались. Слеги гнулись — вот обрушатся, — пушка падёт и отдавит ноги, изувечит воинов. Рядом стоял воевода, покрикивал:
        - Неслухи, мать вашу! Все абы да кабы! Говорено было — по плахам совать!
        Шлем на Крюкове пернат, панцирь в крупную чешую начищен, сияет на груди от мечного сечения литая иконка Святых Бориса и Глеба.
        - Бросай и разом отпрыгивай! — гремит, мотая кулаками. — У плющит дураков в лепёхи коровьи!
        Аввакум метнулся к пушкарям, принял пушку на живот, взял в охапку, крякнул, оторвал от слег и, как ребенка в зыбку, уложил в приготовленный на телеге лафет.
        - Ба-а-атенька! — ахнули умаянные пушкари. — Да в ней, дуре, шешнадцать пуд!
        Протопоп, оглаживал руки, улыбался чуть сбелевшим лицом. Улыбался и Крюков. Смущённые пушкари шмыгали носами, на воеводу не глядели, стыдобились. Широкий в груди старшой пушкарь мял в горсти красную шапку, вертел стриженной под горшок головой.
        - Табе, батюшко, меч-кладенец во два пуда, — возя шапкой по потному лицу, с напряга одышливо выговорил он, — один бы войско вражье в капусту накрошил.
        - Мой меч — слово Божье. — Аввакум охлопал рясу. — А пушчонку взнесть — пошто не подсобить.
        Слова не проронил воевода. Знал ещё по Москве о его силушке. Однако приклал руку к панцирю в благодарном поклоне.
        Широко шагал Аввакум от двора воеводы, весело. И лёгкость нёс в сердце и про попа Ивана думалось радостно: вот ведь возвернулась к Богу истинному пропащая было душенька. Тако вот — поманеньку, да терпением вернёт паству, стадо своё пасомое, на заповеданный Христов путь. И сойдёт на землю благодатный мир. И неча станет войско на народ свой-никакой снаряжать и пушками палить. Мир, он любовью ко всему живому стоит.
        И ещё одна новость легчила сердце: обвенчалась пред очами Господними доча Ульяны-горемыки с приказчиком, с доброй душой христианской. И содеялась живая семья. Упрячутся в тихий городишко подале от пересудов и врак, глядишь, всё ладненько станет.
        С тем и во двор хором неказистых, временем и бесхозностью порушенных, но со светёлкой, прилепленной ласточкиным гнёздышком под крышей, ступил под скулье кривого кобеля в вислых клочьях линялой шерсти. В сенях потопал по хрипучим половицам, дал знать хозяину — гость явился, дверь щелястую отворил, шагнул за порог в сумрачное нутро. В пустынной горнице за столом с коптилкой сутулился поп Сила. Усердно прикусив губу, что-то вписывал в толстую книгу. Аввакум перекрестился на тусклые иконы в красном углу, поклонился, кашлянул. Поп отдёрнул руку с гусиным пером от книги, держал его у виска, будто копьём нацелясь на протопопа, бурил немигучими кошачьими глазами.
        - Здрав ли? — спросил Аввакум, подступая к столу.
        Поп заложил пером начатую страницу, прихлопнул книжной крышкой. Не встал, не приветил старшего попа. Всё ещё бродило в нём и зло ныло отравленное завистью мечтание сесть на протопопье место.
        - Ты пошто вчерось на обедне не был? — мягко, жалеючи высохшего воблой седеющего Силу, склонился к нему Аввакум. — Все-то хвораешь, бедной? Терпи.
        - Бог терпел, — выстонал поп и только теперь мигнул жёлтыми глазами. — Ты всё мнишь — в монаси мне пора? Оно бы и ладно, да душой не приспел к смирению. Пожду ишшо.
        Видя неприязнь попа, Аввакум не стал ввязываться в ненужную прю. Ткнул пальцем в книгу.
        - Обвенчал приказчика?
        - Полным обрядом! — Сила выпрямился на лавке, подбоченился. — И о том в книге венечной отмечено. И деньги внёс казначею. Три рубли… Али сызнова чё не так содеял?
        - За блуд девицын вольнай аль невольнай, да за приказчиково греховное сожительство с ней подобает наказывать строго по Уложению! — Аввакум постучал пальцем по книге. — Десять рублёв. Чаю не запамятовал! Аль свово жалованья не брежешь?.. Вноси разницу, вноси как знаешь. А ну взял да утаил? Тогда на очную с приказчиком встанешь. Хужей — в приказ Патриарший, а там и в Разбойнай угодишь, оком не промигнёшь. Там кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет!
        Пригрозил и пошёл вон из постылого жилища, думая — воровайка попец, а в хозяйстве ни прутинки, нечем и собаку стегнуть.
        Сила выбежал на крылечко, проорал в спину:
        - Сам-то, ох ти мне, как шибко по Уложению служишь! А что у тя по граду ряженые ватагами бродют да игры бесовские водют, а ты потатчик им, энто как?! Так-то указ царский блюдёшь! Всё-ё пропишу государю да патриарху!
        Расслышал его укор и пригрозу Аввакум. Шёл и думал — несуразный человече поп Сила. Пальцем не шевельнул, вражий сын, помочь в битвах со скоморохами, бесстыдно укромясь за хворь мнимую, токмо всякий раз подглядывал со злорадством, как протопоп со детьми своими духовными разгонял бесовские игрища. Брешет, облыжно брешет. Давнось я метлой повымел с улиц и торжищ «медветчиков с медведи и плясовыми псицами, игрецов-дудошников, бесовские прелести деющих, и в харях страховидных пляшуще».
        Из Юрьевца-то их выпер, так они нонеча поганцами степными бродят вкруг града, да того пуще прельщают к себе народец чертячьими забавками. И у каждых ворот поджидают их людишки всякого рода и звания. Гуртами прут, радуются душегубным затеям, сами ладонями плещут, личины мерзопакостные напяливают. А уж в усладу какую — рты отворя — слушают помраченно гуслей бренчание, сопелей мычание, домр и труб адово неистовство. Обеспамятев, мзду торовато игрецам в шапки мечут. А ведь скольких ослушников смирял без пощады: от церкви отлучал, в цепи ковал, ссылал куда подале. Ан нет — люба народу душепагубная страсть к ветхим игрищам. Роями слетаются на мёд греховный, травят души православные.
        Протопоп вышёл из города Волжскими воротами с надвратной церковкой Николы Чудотворца. Ветхая, доживала она свой век безголосо, оседала и сыпалась кирпичным крошевом. Никто уж и не помнил, в какую годину сронила она колокол и крест. Глянулась, старая, Аввакуму. И теперь обласкал её взглядом, перекрестился и зашагал вдоль пристенного рва вправо. Нежданно из-за угловой башни выплыла толпа с дурашливыми хоругвями.
        «Над крестным ходом глум творят, — оторопел Аввакум. — Чему быть! Погань, она посолонь не ходит, во всяко время супротив солнца прёт и глаза ей не заблестит».
        Кружа, как сор в омуте, пёстрая толпа с хохотом и ором накатывалась на протопопа. Пыль воронкой вихрила над неистовым гульбищем. Сжался Аввакум, захолодило в грудине, злость кровушку отжала от щёк. А толпа обтекла, как осетила, протопопа, обернула собой, будто душной шубой, оглоушила визгом, рёвом медвежьим, завертела в греховном хороводе.
        Топтался в потном кругу её протопоп, озирался затравленно: не видал до сей поры такой страховидной оравы. В городе так не куролесила, а тут на пустыре ошалела, огульная.
        - Топ-топ, протопоп! — дробя каблуками щебёнку, вскрикивала ряженная козой бабёнка, враскруть налетая на Аввакума и целясь поддеть острыми рогами. — Пожалкуй бока, над-дай трепака! А когда ж плясать — когда гроб тесать?
        Орава подзуживала:
        - Ходи-и, долгогривай!
        - Всем миром гуляем, не трусь!
        - Порушишь забаву, покончится Русь!
        - Да не можно ему — свыше знаком отитлован!
        - Небесами облачается, зорями поясается, звёздами застёгивается!
        Бабёнка-козулька вихлялась пред Аввакумом, задорила:
        - Ой, раз по два раз! Расподмахивать горазд! — распялила на груди лохматинку, взбрыкнула упругими цицками. — Те бы чарочка винца, два стакашечка пивца, на закуску пирожка, для потешки деушка!
        - Запахнись, не соромься! — протопоп сдёрнул с головы её козьи рога, зашвырнул за толпу в поле. — Вона кака брава деваха, да грехом чадишь. Беги домой, молись. Подале от кузни, меньше копоти.
        Ухватил за шиворот, поволок из круга. И остановился, как споткнулся: на задних лапах в чёрной рясе, в камилавке, лыком подпоясанный шёл на него медведь-монах, пошатывался и, задрав обслюнялую морду, сосал из зажатой когтистыми лапами бутыли мутную бурду.
        Оттолкнул протопоп деву, шагнул встречь зверю. Шагнул тяжело, сам медведь-медведем, на голову выше поднятых лап. Вожатый медведя — мужичонка с блудливыми вприщур глазами — в ужасе выронил поводок, зайцем скакнул назад, вверчиваясь мокрой спиной в плотную обстань толпы.
        Почуя угрозу, медведь пал на четыре лапищи. Лязгнула о камни подвязанная к лыковой опояске железная попрошайная кружка, звенькнула и брызнула осколками бутыль. Мутными, в красных ободьях век глазками медведь буровил чужака, отпугнувшего от него хозяина, мотал валуньей башкой, но вдруг сел задом на землю, стащил камилавку и стал возить ею по морде, вроде винясь и плача.
        Без страха подошёл к нему Аввакум, отвязал сыромятный повод от кольца, продетого сквозь губу, взял за загривок и вывел зверя из круга.
        - Лети-и! — с оттягом шлёпнул по заду. — За ветром в поле не угонятся.
        Широкими махами к ближнему берёзовому колку, за которым мигала, щурилась на солнце вольная Волга, улепётывал к волюшке зверина. Свист, улюлюканье летело следом. И не понять было — то ли злился народ, то ли радовался. И не до этого стало Аввакуму. С оторопью, промигиваясь, глядел на здоровенного, обросшего, как чёрт шерстью, мужика с берёзовым, лохматым на голове венком. От поясницы до пят прикрывала его срам рогожа, сзади волочился толстый хвост из дерюги, набитой соломой. Мужик представлял сразу и древо, и змея-искусителя, а на широких плечах его, обвив шею голыми ногами, сидела с расчесанными по-русалочьи волосами девица с надкушенным яблоком в правой руке, в левой держала огромный и шершавый огурец. Девица эта являла собой первородный грех Эдемский.
        Вкруг них мошкарой толклись ребятишки-бесенята, гордо вы-храмывал весёлый мужичок-бес с вилами, в заплетённых на затылке косичках, смердил-попукивал. Стелькой стлался от хохота люд. Девица животом из надутого бычьего пузыря наваливалась на голову мужичине, совала ему в рот яблоко, вихляла откляченной задницей, хохотала, размахивая жёлтым огурцом.
        Выламывая ногами куролесы, мужичина басил утробой:
        - Согрешила Ева с древом, простонала Ева чре-е-вом!
        - Грех Адам сотворил, двери в рай затворил! — свесясь и прилаживая огурец к пупу мужика, визжала девица. — Уй, ха-ха! Ай, ха-ха! Все мы детушки греха!
        Ясным серпиком зубов с хрустом прикусила огурец. Мужичище притворно скорчился как от жуткой боли, пошёл вприсядку, пыль загребая лаптями.
        Вертелся жжомый весельем люд вокруг Аввакума. Кто кулаком под микитки, кто локтем поддавал в спину, а он, оглоушенный святотатством, глядел на них с тошнотой сквозь морок сердечный и, как на дно омута посаженный, не слышал нудь сопелей, треск бубен — адовой музыки. У ног кувыркались повапленные сажей чертята, псицы мели хвостами, блея и дрыгая ногами подскочивал, тряся паклевой бородой, смрадный козлище.
        Очнулся протопоп, раз-другой хватил воздуху, встряхнулся звериной под дождём, прорычал:
        - Р-рога меж глаз вживе выпрастываются! Сгинь, нечистыя!
        - Ой паки! Паки! — кривлялись чертячьи детки. — Съели попа собаки!
        - Ужо отдую вас, чудь болотная!
        - Не хожай при болоте! — пуще кажилились чумазые. — Черти ухи обколотют!
        Отмахнул их от себя как слепней, набежал на музыкантов, выхватил у смуглого, с тусклой серьгой в ухе, мужика домру, хряснул оземь. Лопнули, взныли струны. Скоморохи прыснули от него в стороны, но протопоп уцапал за волосья одного ряженого, сорвал вурдулачью харю с клыками.
        - Кажи, кто ты! — всмотрелся в затёртое сажей лицо. — Пахо-мушка! Всё неймется, милой? Чепь те на копыта, да в яму, да прутья не жалеть нехристю!
        Крутнем крутился в руках протопопа Пахом, вопил весело:
        - Как от церкви отлучил, так ко бесу прилучил!
        - То-то коробишься, сучье вымя, как береста на огне, — выговаривал Аввакум, долбя пальцем лоб проказника. — Отлучён за жизнь свою злосмрадную! Во Купалин день как выкобенивал! Чрез кострища метался, девок во кустах рушил, в реке с имя бультил!
        - Дык радовался Ивану! — скалился ядреными зубами Пахом. — И девки тож! Он, Иван-то Купала, Христа в Иордане купал!
        - Заколомина ты еловая! — долбил протопоп. — Бестолковку вот эту вредоносными книжонками лядновыми вплоть утолок.
        - Дак чёл, батюшка, чёл! Псаломщик я, книгочей!
        Он вывинтился из рук протопопа, запылил к ряженым. Они будто его и поджидали — градом-бусинами откатились к музыкантам, замерли сторожкой толпецой. Поотстав от них, улепётывал и мужик с девахой на шее. Остался лишь второй медведчик: испуганный, он натравливал огромного топтыгу на Аввакума.
        Зверина в красном кафтане боярском, с деревянной саблей за синим кушаком, всплыл на дыбы, пошёл на протопопа. Аввакум напрягся до звона, до гуда в мощном теле, набычился, левую ногу выставил вперед. Бросился на него медведь, растопыря лапы, готовый обнять, заломать в страшном давке, но изловчённый Аввакум взмахнул кулаком как кувалдой и, гыкнув, обрушил его меж ушей на покатый лоб. Медведь осел задом на землю, обронил слюну и тихо, как поклонился, лёг в ноги протопопу.
        Жамкая саднящий кулак, стоял над ним протопоп, жалел о содеянном. Поднял глаза на хозяина-медведчика. Тот стоял с поводком в руке, кривил губы. Встретя взгляд Аввакума, мстительно сжал зубы, нехотя как-то навесил поводок на плечо, сплюнул и зашагал прочь. Народ, кучковавшийся поодаль, разбежался кто куда в страхе. Одни головёнки любопытных маячили поплавками из пристенного рва.
        «Оле, оле! Зашиб бедного греха ради, — каялся Аввакум. — Да кто я? Пошто, раб мстивый, жизни лишил побирушку полюдного? Не по воле своей он за хлебушка кус трудничал, милой… Господи живота моего! Суди безумного меня, грешника Аввакумку!»
        Медведь шевельнулся, перевалился на бок. Полежал, стоная по-человечьи, поднялся на лапы. Его шатнуло. Он помотал башкой, глянул на поникшего протопопа карими, в болезной дымке, глазами, вздохнул и побрёл по следу родному к березовому колку, к Волге.
        Утёр глаза Аввакум и в радость, всласть перетоптал раскиданный инструмент — дьявольскую музыку. И пошёл было домой вдоль рва к верхним воротам, но обернулся на гвалт у ворот Волжских. От них к берегу тёмными катышками густо скатывались людские ватажки.
        Прищурился протопоп, окинул хватким взглядом всё в солнечных высверках раздолье Волги, высмотрел один, второй и третий кораблик под белыми платочками-парусами. Правили они поперёк реки к Юрьевцу.
        «Кто-то важный жалует, — определил. — И не купцы. Очень уж блёстко на корабликах. Может, войско подможное из Москвы к воеводе Денису Максимычу плавет?»
        И поспешил к берегу, к пристани. «Грамотка какая от государя будет. Али Никон что шлёт, — тешил себя, ускоряя шаг. — Або Стефан с Нероновым чем порадуют».
        Шаг Аввакума — косая сажень. Шёл, а вроде летел, подхваченный под руки попутным ветродуем. К берегу поспел раньше кораблей. Народ на берегу расступился пред протопопом, утих. Скоморохов средь них не заметил, гнусных личин и харь тоже. И чертенят — измазанных парнишек — не было: шныряли, шалили обыкновенные детки, однако и со следами сажи на любопытных мордахах, кое-как оплеснутых водой.
        Корабли большие, таких прежде Аввакум не видывал, разве во сне являлись, ловко подбежали к пристани, разом обрушили надутые груди парусов. Корабельщики без суеты, но быстро причалились канатами. Много голов в стрелецких шапках выставилось из-за борта, над головами светились широкие лезвия бердышей. На верхней палубе блистали доспехами важные рейтары, переговаривались, гортанно взлаивая, дымили трубками.
        На носу корабля стоял с сотниками и стрелецким полугодовой боярин-воевода Василий Петрович Шереметев — высокий, с покатыми плечами. Лазоревый кафтан по брюху обвит алым кушаком, за кушаком два пистоля с золотыми насечками по гнутым рукоятям. И сабля широкая в серебряных ножнах низко подвешена на серебряных же цепках. Стоял подбоченясь, оглядывал насмешливыми глазами укутанную во всякую рвань толпу, что-то выговаривал сотникам. Видно было — ждал хлеб-соль. Узрев протопопа, прищурился, вспомнил что-то и, улыбнувшись, кивнул головой. Аввакум поклонился.
        - Что воевода ваш, — Шереметев метнул глазами на город, — не отплыл ли? Пошто не встречает? Али сны доглядает? Так беги, поп, ударь сполох пожарный. Буди!
        Аввакум знавал Василия Петровича, острого на язык, нравом вредного, но сердцем отходчивого. Ответил вежливо:
        - Собрался наш воевода. Грузится на подворье. Пожди.
        Шереметев, должно быть, весёлое сказал сотникам, те хихикнули, а двое спрыгнули на причал, помчали в гору к Волжским воротам.
        Протопоп пристально, осуждая, глядел на сияющее, выбритое и припудренное лицо воеводы. И тот глядел на Аввакума, поглаживал рукоять пистоля.
        - А мы знакомцы с тобой… Ты ведь из Лопатищ? — вспомнил он и хохотнул. — Десять годков скапало, а ты и не постарел. Всё вздоришь?
        Аввакум хмуро глядел на воеводу. Василий Петрович тоже по-строжал, разглядывал на знакомце выгоревшую от солнца скуфью, такую же ряску, порыжелые, стоптанные сапоги. Разглядел и красные нашвы, тоже линялые.
        - Горде-ец, — укорил и закачал головой. — Уж и протопоп и борода что бредень, а всё беден. Нешто из кружиц копейки не гребёшь, от мзды воротишься? Ну-ну! Не мутись, знаю — свят до пят, не ждёшь злата и славы от человеков. Так уж удостой, взойди на корабль, да дружину на врагов одоленье благослови, оружие покропи.
        - Пошто войско твоё без служителя?
        - Ну дак был, — задёргал щекой, кривя улыбку, боярин. — Бы-ыл! Да сплыл. Лазарем прозывался попец, да вишь ты — убёг с корабля ночью. Никто не видал как. Может, по воде пеши ушлёпал, бывает… Уж ты благослови, батюшка, не отступись от сирых, — властно загрёб рукой. — Эй вы! Подмогните протопопу.
        Весёлой оравой стрельцы вывалились с корабля на причал, взняли Аввакума высоко на руки, перебросили на палубу.
        Люд на берегу притих, чуя потеху. Аввакум оправил рясу, подтянул поясок, пождал, глядя на задранные к нему из трюма бородатые лица стрельцов, взялся подрагиваемой рукой за наперсный крест медный. Стрельцы смахнули красноверхие шапки, почтительно склонили головы. Стало тихо. Стали слышны крики чаек, посвист ветра в снастях. Он морщил, мырил Волгу, разводил волну, она, побулькивая, оплёскивала смолёные борта судов.
        Шёпотом почти чёл протопоп молитвы, осенял воинов крестом. Благословил, сложил на груди руки, земно поклонился идущим на смерть, прося прощения и сам прощая им обиды вольные и невольные. С грельцы надели шапки, пошли всяк на своё место. Шереметев стоял за спиной Аввакума.
        - Ну уж меня с сыном Матфеем благослови, отче, на особину, — приказал воевода, шиньгая протопопа за рукав ряски.
        Аввакум обернулся, глядел на отца и сына холодным, отчуждающим взглядом. Младший Шереметев, Матфей, едва ли не одногодок ему, в расшитом затейливыми петлями зелёном бархатном кафтане, в лёгкой собольей шапочке улыбался румяным выбритым лицом, косил одним глазом. И воевода был не в гожем виде: волос на сдобном лице скошен ножницами до корней, над верхней губой лишь струнки усишек на немецкий обычай, да с нижней на подбородок виснет ржавый клочок.
        - Не благословляю образ ваш блудолюбный, — затвердевшими губами выговорил Аввакум. — Бороды обстругали! А сынок твой вовсе с себя образ Божий соскоблил, бритолюбец.
        Багрянец наплывал на лицо воеводы. Уязвлённо, скрывая злость ли, стыдобу ль, зашептал просительно:
        - Я ж посольства иноземные встречаю, что ж мне мордой волосной пугать их до смерти. Да я от государя укоризны не слышу, а ты, попец спесивый, пошто упёрся.
        - Ты слуга царю царствующему, а я Господу господствующему.
        - Так-то ты Ему служишь?.. Ну хоть сына благослови!
        - Бритобратца-то безбородого?
        - Не отвалится голова, отрастёт и борода.
        - Вот и пождём до поры, — упрямился Аввакум.
        Шереметев напирал на него животом, хватался за рукоять сабли.
        Полуголова стрелецкий с сотниками помогали, грудили протопопа к борту.
        Народ догадался, чтб затевается на корабле, закричал, засвистел. Сквозь ор выпархивали истошные бабьи визги:
        - Не замай батюшку!
        - Наш он, родимой!
        Сотники обвязали протопопа верёвкой под мышками, перевалили через борт. Растопыря руки, он чёрным крестом бухнул в воду, ушёл в неё с головой, оттолкнулся от дна ногами, всплыл косматым буруном и захлопал, забурлил руками у смолёного борта. Его поддергивали раз за разом до палубы, давали глотнуть воздуха и окунали в Волгу.
        Уж и народ не просто вопил на причале, а вплоть подступил к кораблю, лез через борт. Опешил воевода, растерянно закружил по палубе. Уж и стрельцы замахали бердышами, и пушкари выдвинули в оконца-бойницы медные рыла пушек, да полуголова Нелединский догадался — рубанул саблей по веревке. Булькнул протопоп в воду, и понесло его прочь от корабля, одна голова покивывала на волнах. Близко было до берега — несколько добрых гребков, но закунали батюшку, вдосыть опился он волжской водицей. Кое-как шевелил руками, грёб по-собачьи, а по берегу бежал люд, раззадоренный воеводской расправой над их протопопом. Но теперь он не вопил, не осуждал воеводу, теперь он молча швырял в изнемогшего протопопа камнями и палками.
        Глядел Шереметев на такой оборот и не впервой дивился скорой перемене в настрое соотичей: кого сами учнут ухаживать, так уж до смертыньки, а поди помоги им укатывать страдальца — не замай! Свой он нам! И помогалыциков изувечат, своего жалеючи.
        Болтался Аввакум в волнах, подгребал к берегу. Уже и лица мог разглядеть, узнал Пахомушку. Тянула на дно намокшая одёжка, гирями тяжкими висли на ногах сапоги, да ещё камень угодил в лоб, рассадил бровь, кровь мешалась с водой, клубилась в ней нитями, и голова протопопа, кивая, плыла во всё густеющей алой пряже.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Стылыми, в голубичной дымке глазами смотрел с корабля на людское безумство воевода, и усомнилось заскорузлое сердце вояки в правде сгубить не на поле брани поперечного человека, но пуще того — убоялся боярин царского сыска за убиение протопопа. Ведал — жалует Аввакума не токмо государь, а и вся верхняя женская половина дворца нежничает с ним, особливо сестра царская Ирина Михайловна. А тут он, воевода неугодный, любимца их, патриаршего человека бессудно до полусмерти намокал да за борт в Волгу спихнул, а там уж народишко с его покладу ухайдакает батюшку, а позже не под кнутом, не на дыбе, но по простоте душевной с радостью на него, зачинщика, укажет: мы-де протопопа уж убиенного из воды волочили. Ну-у, нет уж, не надобно того! Тут и сын Матфей в затылок тяжко дышит, жалкует, ждёт знамо чего.
        - Выуживай попа-а! — взревел на всю Волгу Шереметев и увидел, как дружно с баграми, верёвками скакнули на берег стрельцы. И другое узрел: от главных ворот градских галопом мелись на толпу конники, а попереду их, припав к лошадиной гриве, мчал воевода Крюков, выфуркивая саблей над головой блёсткие круги. Он первым влетел на коне в воду, сцапал протопопа за шиворот и поволок к берегу. Толпы не стало, она пугливо отметнулась от Волги, рассеялась по овражкам.
        Пушкари подхватили Аввакума под руки, оттащили от воды, усадили на песок. Пробовали унять кровь, ахали над обилием её и гущей.
        - Рудища-то кака! — суетились они вкруг протопопа. — Эво, комками, так впрямь комками и выпадат!
        Тут и поп Иван с тряпицей холщовой поспел, обмотнул голову раз-другой, утужил узлом. Еле взгромоздили протопопа на коня и, подпирая с двух сторон, поехали неторопко, а из овражка, как черт из дымохода, выпрыгнул дьякон Струна, прокричал озлённо:
        - На конь взвалилси-и, так клешни-то раскинь! А то брякнешь наземь — и морда в лепёшку! Станешь татарином!
        Грозно развернулся на крик воевода Денис Максимович, но дьяко-нец сусликом унырнул в овражек. Крюков отмахнул рукой, дескать, эка вражья пасть, хоть бы ей пропасть, тут бы скоренько протопопа живым до хоромины доставить.
        Привезли Аввакума на его дворище, переполошили домочадцев. Марковна не порхала птахой, как прежде: вспугнутой утицей ковыляла — переваливалась с ноги на ногу, поддерживая руками огромный живот. На сносях страдала протопопица, вот-вот разверзится.
        Уложили Аввакума на лавку, дали нюхнуть уксуса, привели в чувство. Он открыл глаза, виновато поморгал на Марковну, попросил уйти в покои с ребятишками и племяшами. Сродник Евсей — петушиный рубщик — на все промыслы гожий, смотнул тряпицу с головы Аввакума, промыл рану настоем чистотела, чем-то ещё и, как уж там, но унял кровь. Лафтаком белой мягкой плесени, схожей на тонко выделанную лосиную кожу, прикрыл рубленую рану, подержал на ней ладонь, легонько придавил. Когда отнял руку, довольно хмыкнул: плесень, добытая из трухлявого лиственничного пня, всосалась в рану и чуть побурела.
        - И всё? — удивился воевода.
        - И всё, — кивнул Евсей. — В жисть не загноит, отпадёт с коростой.
        - Чудно-о! — поцокал языком Денис Максимович.
        - Чудно, нет ли, однако воистину так-то вот. Древляя лекарства.
        Помолчал воевода, удручённо и виновато глядя на протопопа, поклонился, прося прощения. Аввакум начал было приподниматься с лавки, но Денис Максимович придержал рукой — лежи. И пошёл из хоромины.
        На крыльце топтались стрельцы, он отрядил шестерых охранять протопопа денно и нощно, помянул недобрым словом буйных людишек и заспешил к пристани, к большому воеводе Шереметеву, быть под его рукой со всей Юрьевец-Повольской ратью. А тут и дети духовные Аввакумовы, прослышав о беде, прибежали поохать над батюшкой, а буде надобно, и оборонить. Обружились кольями, заложили ворота тяжёлой берёзовой слегой, расставились вдоль оградного заплота.
        Отчалили от пристани огрузшие корабли, укутала, скрыла их в просторах Волги навечерняя сутемь, разбрелся по домам утихший люд, да не весь: в потемках тихими ватажками притекли ко двору Аввакума, и вот уж орава человек с тыщу забурлила, распыхалась. Дикошарые, во хмелю, мужики с дубьем да бабы с рычагами-ухватами криком крыли друг друга. В суете и гвалте шныряли в толпе попы подвластных Аввакуму церквей, толкались, подныривали под руки, зудили людишек кто как может. Верховодил бунтом поп Сила, подмогал ему вертлявый дьяконец-зельепивец из жёлтоводского монастыря Ивашка Струна — тулово бочонком, лицо блинцом, и бороденка округло стрижена.
        - Гнать Аввакумку, ежели не помер ещё! — надсаждался Струна. — Не протопоп он нам! На то указу из Москвы нетути!
        - Верно-о, миряне! — сучил кулаками поп Сила. — По воле своей самозванит! Расстрига он! Выперли из первопрестольной, тамо он все церкви Божии неистовыми проповедями вконец запустошил! Теперя, одначе, к нам переметнулси-и, житья не стало!
        Осада взревела:
        - Удушим вражину! Кабаки закрыл. А оне царевы!
        - Токмо по склянице на праздник!
        - Нашенские пастыри нам добры-ы. С ними всяк день — гуляй Душа.
        Не вынесла угрозного реву Настасья Марковна, расслабленно пошатываясь, оглаживая раскрыленными руками бревенчатые стены сеней, вышла на крыльцо. Трое из осаждавших молодых удальцов забрались на высокий забор, свесили ноги, но спрыгнуть во двор не смели. Они-то и замахали на толпу руками:
        - Тишь-ко! Матушка тамо!
        - Хворая, вишь!
        Осада поутихла, перешёптывая от одного к другому, что там содеялось во дворе. Перешептались, загалдели:
        - Матушку, государыню, не обидим!
        - Добра Марковна! Люба нам!
        - Не боись, протопопица. А сам-то пущ-щай кажет себя миру! Хоть и смутно вплёскивались в хоромину шумы, но по ярости выкриков, неубывному гуду Аввакум понимал стряхнутой болью головой — беда ломится в двери и негоже ему, протопопу, встречать её лёжа. Отвёл оберегающие ладони домашних, сел, свесив с колен бессильные руки, чая света помрачённым глазам, ждал, когда перестанут зыбиться половицы, откупорится слух. Вяло и вроде не в своей голове пошевеливались мысли, и были они туманны, раздёрганы на пряди, будто одна мутная волна накрывала другую. Сквозь ватную затолочь в ушах дальним шумком, продувным посвистом проникали в него придушенные выкрики:
        - …тебя, матушка, и деток не тронем!
        Голоса жёнушкиного было не разобрать, но Силино уханье филином — боталом долбило в темя:
        - Люд сам церкви блюдёт, а не он, подкидыш московской!
        И другой, со всхрапом, вывизг Струны:
        - Ишь, рукосуй, язви его, явилси-и! Мене за пустинку сущую тако в клиросе заушил — три дни в горшке звон малиновый плавал!
        - О-ха-ха! Правду байт! Всем городом сбегались послухать!
        - Таперь самого заушим да в Москву для помину стужим!
        - Сиди-и там в тиши, а нам грамотки пиши!..
        Заворочался, запыхтел Аввакум от бесстыдной лжи и сорому, поднялся было на ноги, да насели домашние, повисли на плечах, придавили к лавке — не выходь к злыдням, растолочат, как горох в ступе. Сидел, вслушивался. Не понять было, что выкрикивала Марковна, голос её мяли другие оры:
        - Твои слова, матка, на вей-ветерок сказаны!
        - На пусты леса кукушкин звон!
        - Пусь-ка выносит наши денежки! Многонько, небось, надрал с миру, пёс рыскучий!
        - Лю-юд! Ломим ограду! Катай его, сволоту, покель не отдаст!
        - Об чём орут? — Аввакум глядел на дверь, на домашних, смутно понимая по их испугу — вот-вот случится жуткое. Евсей, пуча обезумевшие глаза, дёргал белыми губами. Справился с ними, проорал в лицо Аввакуму:
        - Деньги просют! Отдай!
        Домочадцев била трясовица, поддержали в голос:
        - Отдай! Матушку раздавят!
        - Сбезумили! Всех порешат и робяток малых!
        Денег податных, задолжных, с грехом пополам, но собрал протопоп полностью, но это были патриаршей казны денежки, за них особый спрос и розыск. А набралось два кошеля-кисы, да всё больше серебряными чешуйками — ефимками. Как их отдать? И не отдать мочи нет. Окружила беда Аввакума, смертынькой близкой осетила, как муху, не вырваться, не порвать липкие тенёта. Впервой вот так-то сокрушило протопопа людское озлобство.
        - Отдайте, — слабо шевельнул рукой. — В сундуке они, в боковушке.
        Распорядился, обронил голову и сидел отстранённый от себя и других. Евсей метнулся к сундуку, выхватил кожаные, округлые от монет, тяжеленькие кошели, выбежал на крыльцо. Стрелецкий десятник в зашнуренном красном кафтане, с пистолью за поясом, с обнажённой саблей в руке, увидя принесённые деньги, пошарил глазами по двору, приказал:
        - Ворота не отпирать! Телегу к заплоту, живо!
        Подкатили высокую телегу, десятник взобрался на нее, высунулся по грудь из-за забора. Притих народ, кто озорно, кто мрачно глазел на него снизу. Десятник поднял над головой кошель, потряс им:
        - Пою-ют! — приложил к нему ухо. — О розыске царском над вами панихиду поют!
        - Ты бросай давай!
        - И мы споём, как их пропьём!
        Он занес руку и было бросил кошель в толпу, но помедлил, распустил шнурок, выгреб горсть серебряных ефимок и, широко, как сеятель, метнул в толпу. Веер денежек карасевой чешуёй облестил народ. И снова, и опять десятник загребал полной горстью ефимки, пока не опустошил кошель. Он и его швырнул вниз.
        Клубился люд, ползал по земле, ладонями подхватывал пыль с денежками, прятал в пазухи и за щёки. И не кричал боле: елозил, сопел, давя друг друга, да матюгался весело.
        И второй кошель растряс десятник, охлопал руки, спрыгнул с телеги. Столбиком замерла на крыльце Марковна, глядела перед собой запустошёнными страхом блекло-синими глазищами, постанывала.
        Увели протопопицу в дом, усадили на лавку рядом с Аввакумом. И всё бы ништо стало, да вновь дремучим бором в непогоду загудело с улицы, вымело из хоромин налаженную было тишину и покой.
        - Нашими ж деньгами откупилси-и!
        - Лово-ок!
        - Ишшо чаво-о!
        - Рушь вороты! Навали-и-сь!
        Напёрли скопом, затрещали створы, прогнулась коромыслом берёзовая слега. Отхлынули и снова волной-тараном:
        - И-ы-ых!!!
        Отпрыгнули от ворот стрельцы, нацелились пищалями. С треском расхлобыстнулись створы, и взъерошенная, жаром пышущая толпа, давясь, ввалилась в усадьбу. Стрелецкий десятник побледнел, пальнул поверх голов, следом громыхнули ещё пять пищалей. Споткнулась орава, пороховой дым сизой тучей заволок двор, в туче удушливо матерились, бестолково метались тени, но всё рассеялось вместе с дымом. Опустел двор. Озабоченно хмурясь, стрельцы стряхнули из пороховниц в стволы колесчатых пищалей по мерке пороха, сыпанули сверху дроби, вогнали пыжи и крепко утолкли их шомполами. Приготовились, пождали время, однако ко двору никто не приступал. Кричали издали всякое — грозили, срамили. И когда с помощью жильцов Протопоповых водрузили на место ворота, никто не принудил стрельцов хвататься за пищали. Так же споро подвинули к заплоту телеги, застлали их досками — соорудили рундуки, чтоб ловчее отстреливаться.
        Сентябрьская ночь зачернила город. Кое-где в закоулках суетились огоньки, пропадал, то вновь волновым прибоем подкатывал людской гомонок, опять отхлынывал и глох в темноте, как под лохматой овчинной полстью.
        Десятник вернулся в хоромы. Аввакум стоял на вечерней молитве с домочадцами. Он не мог класть земные поклоны — кружилась голова, стоял на коленях, читал по памяти из Псалтири:
        - Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне! Да постыдятся и отступят враждующие против души моей! Преклони ухо Твое ко мне, услышь и спаси мя…
        Десятник достоял со всеми до конца службы, дождался, пока протопоп разболочется, перекрестит, благословляя на ночь родню и детей духовных, сам подставился под благословляющие персты. Аввакум с виду был здрав, не было видно и нашлёпки на голове, её крыли расчёсанные волосы. И поступь твёрдая, и глас рокочущий, одно казало смуту душевную — неспокойный блеск слюдисто гнездился в глазах под хмурью стриженых бровей.
        Стрелецкий десятник пришёл сказать горькие слова, не было у него других.
        - Бежать тебе стало, батюшка. Теперь же, не мешкая, — проговорил как приказал, твёрдо, не тайничая перед челядью, — по темноте утянись от греха. Отсидись тамо-где, а повыветрится из людишек угар да воевода вернётся, тогда уж к нам жалуй. Наче порешат.
        Понимал Аввакум своё положение, но сомнение высказал: как же детки, Марковна как же? И на кого церкви покинуть? На попов-замотаев? Да они в день один превратят церкви в кружала питейные, в сараи плясочные. Вон сколь их, воронья, из пропасти чадной повылетало! И всякий гад на свой лад. Исклювят души останних добрых христиан. Так как же?
        - Бог не попустит, свинья не сожрёт! — десятник клацнул саблей ^в^ ножнах. — И червь капусту съедает, да сам вперёд пропадает.
        Во дворе громыхнул выстрел и как бичом стегнул по сидящим в хоромине. Жильцы подхватились с лавок, замышковали суматошными глазами, вверху заплакали детишки. И тут же в дверь ввалился стрелец, смахнул с головы шапку, поклонился, как боднул Аввакума.
        - Приступают! — стрелец ткнул пальцем в плечо. — По душу твою, батька, ве-есело прут! Бревно-колодину подтащили и у ворот бросили. Матерно сулят великую поруху содеять: стены пороком ломить, а дымоходы и окна заткнуть накрепко, чтоб как барсука из норы вынудить. Все мы близь смертки стоим, что деять-то?
        - Дуй назад! — прикрикнул десятник. — Да скажи им — нетути протопопа… Да погодь, сам скажу. А те, батюшка, азям бы вздеть да следом за нами, а там на суседский двор прошмыгнешь и к дальним воротам. Я покажу, мне лазейки знамы. Выпущу тя, ворота городские зазявлю, поди ищи — пропал протопоп. Порыщут-понюхтят да отступятся. А матушку и детишек не тронут, не-ет. Оне хоша разбойные, да всё не басурмане.
        Простился наскоро Аввакум с детками, обнял Марковну и перекрестил. Попросил у детей духовных прощения, взял посох и покинул хоромы, горбясь под лёгкой котомкой. Не впервой уходил так-то вот — не по своей воле, — крадучись в ночи татьей.
        Выбрался за город и не гадал, куда дорожку выбрать, ноги сами несли по костромской к брату во Христе Даниилу. Шагал долго, отмахал вёрст тридцать, утомился, свернул к Волге. На берегу набрёл на сгнивший струг: осталось от него днище, да торчали гнутые рёбра без бортовых досок, отчего походили остатки струга на большой и белый скелет рыбий.
        Сел на камень, возле положил котомочку, на неё посох, скрестил на коленях руки, опустил на них тяжёлую голову и вроде забылся.
        Глухонемая ночь баюкала томного Аввакума, обволакивала сонью. Ничто не спугивало чаемого покоя. Ласковый ветерок мырил воду, гнал лёгкую зябь, иссиня-чёрную глубь неба утыкали яркие шляпки звёзд. Они густо теснились там, срывались в Волгу и, посверкивая на пологих волнушках, живо вьюнили к Аввакуму, а у ног его, вильнув светлыми хвосточками, выплёскивались на берег и, что-то шепелявя, зарывались в песок.
        «Сколько же их в песке? — не дивясь, в полудрёме, плёл думу протопоп. — За веки-веков должно нападать поболе, чем ноне в небуш-ке», — повёл глазами вдоль берега — не узрит ли въяве вороха наплесканных Волгой звёзд? Он поворошит руками их свет несказанный, зачерпнёт ладонями и выструит наземь голубенью мерцающий дождь и, может, расключит извечную для ума тайну — что оно, звёзды? И тут вроде кто шепнул, вроде ветерком принесло слышанное в детстве: «…это ангелов глазоньки смотрят на нас, грешных, промаргиваются, роняя на юдоль земную горючие печалинки слёз».
        Так и сидел рядом с брошенным за ненадобностью остовом струга, чувствуя себя таким же ненужным.
        «Ну почто я, раб суемудрый, возомнил в себе Моисея, тщась вывесть из душ христианских морок сатанинский, а сам мирюсь в сердце своём с гордыней вражьей? Али так-то уж свят, что токмо пеленой обтереть да в рай подсадить? О горе-горе! Над людишками малыми столпом вышусь, а пред большими в грязи у ног червячусь. Ан было же, было! — казал на корабле воевода Шереметев парсуну свою, кистью еретиком ляшским намазюканную, хва-а-астал, ждал похвальбы, а я обнемел, токмо в мыслях своих обличал его тайно: Беда с тобой, человече! Рожей своей говённой на доске, яко икона намалёванной, куды на божницу ко святым суседишься! А надо бе на всё раздолье гласом живым взреветь — дай-ко, адушко горькое, во лбу пощупать тя, не проклюнулись ещё рожки те?! Не взревел, раб, на грозного боярина глядя, поопасся, мол, время позади нас, время перед нами, а при нас его нету, нету и парсуны богомерзкой, всё только блазится. Увы, мужичьему рассудителю! Клювом сопливым поклевал Аристотелеву книгомудрость безбожную, нахватал всего, не жуя, и уж сам замудровал по-эллински о Господнем времени. А оно не каравай хлебный — отпластал
кус, потом не приставишь, его пластай хошь на сколько ломтей, ему всё едино: было оно, есть и во всякий срок цельно пребывает. Рознит его лишь зловредное мечтание человеков, посему не можно православному, одного Бога боящемуся, на ересь зрети и немтырём жить. Обличай её всюду, где ни высунется, сшибай со змеищи главу за главой, калёным глаголом, аки головнёй, прижигай выи, чтоб обесплодилось гадище, ересь агарянская. Вон она — тучей аспидной нависла над закраем отчины, прёт и пучится из гнилого угла латинянского, клубится зловонными лохмами, плюёт плевелами, наваливается на обитель Пресветлой Богородицы брюхом ненасытным и мечет-мечет заразу боговредную…»
        Уж и звёзды смыл с неба рассвет росный и заалела на восходе горбушка солнца, а протопоп всё сидел, свалив голову на руки, убаюканный вкрадчивым шуршанием волн. И так же вкрадчиво, лениво пображивали в голове мысли, тонюсенько названивали, будто льдинки о край ковша, и Аввакум под их телепанье из яви вплыл в полусон ли, в полуобморок. И так-то зримо предстал пред ним юнош-белоризец с лицом тихосияющим, задумчивым. Смотрел на него протопоп, и в отпущающем его непокое утешалась смятая было сомнениями душа. Улыбнулся светоносный предстатель, всё проглядывая в Аввакуме, всё понимая, и протопопа объяла лёгкость облачная, перистая, словно выпростался из пут телесных и так же, как юнош, завис над землей.
        - Откуда ты, отрок светлый? — робея от высокого восторга, шепнул он.
        - Я, как и ты, из Дома Пресвятой Живоначальной Троицы.
        И восхитилось, но и озаботилось сердце протопопа:
        - Как устоит Дом Святый пред злоязычных латинян и махме-тов?
        И успокоил юнош:
        - Не предаст Господь имени Своего в поношение чужим языкам — Посуровел, вознёс перст. — Токмо сами не прельщайтесь суетными прелогами земными. Сами.
        И стал отдаляться от Аввакума, а ему до стона сердечного надобе стало договорить с ним о земном своём. Он сонно посунулся вперёд за юношем и… свалился лицом в Волгу. За спиной кто-то весело гыкнул, спросил:
        - Спужал? Прощай ради Бога!
        В натянутом на уши поверх камилавки сером колпаке, в долгополом сборчатом азяме, низко подпоясанный кожаным ремнём, Аввакум стоял на коленях в воде и не сморгнувшими сон глазами косился из-за плеча на подошедшего мужика.
        - Хворый никак? — помогая Аввакуму подняться, басил мужик. — Али сонушко свалил? Этак, петухом с шестка и кувыркнулси, не прокукарекав.
        - Ты кто? — спросил протопоп, не понимая: явь это или сон? И куда подевался светозарный юнош?
        - Пахом я, костромской посадский человек! — весело скалился мужик. Был он опрятен, сероглаз, в рубахе до колен, сапогах. — Туто-то с брательником вербу-талу на протоке рубим, корзины плетём, короба, корчажки.
        Протопоп хмуро глядел на топор, вправленный за пояс мужика, на нож-засапожник, торчащий из голенища. Видя настороженность Аввакума, посадский успокоил:
        - Не тати мы. Это имя зверь ли человек — всё едино. Обухом по затылку — и молчок. А мы во Господе живём, по заповедям, а как же! — разговорчивый посадский плёл словеса бегло, пришвыркивал воздух губами, вроде прихлёбывал кипяток. — Да я уж како время тут за тобой углядываю, и в толк никак не входило — чего это на берегу? Ведмедь какой пятнит або человек. А как чуток развиднялось, учал сюды подступать тихохонько, а ты возьми и свались… Не хворый?
        - Ночь всюё отшагал, приустал маненько, — отжимая полы азяма, объяснил Аввакум. — Далече до Костромы-то?
        - Да верст пять! — мужик хохотнул, видно было — сам радовался встрече с человеком, которого принял было за зверя берложного. — Как есть пять, токмо коломенских! Да не жамкай лопатинку-то, весь до нитушки обмок. Разболокайся, одёжку на кусток надёрни, ветерок её обыгат, а и солнышко како браво выпячивается, обсушит.
        - А-а, — отмахнулся Аввакум, — на мне как на печке.
        - Ну, коли так, то так. Пошли к таборку, — мужик откивнул головой. — Тамо-ка, за леском. Мы уж было домой собрались. Воз навьючили, увязали, да не посмели на темноту глядя. Балуют по дорогам бедовые людишки, а ночи ноне глухие, воровские.
        Протопоп шёл за Пахомом мокрый, только в плотных высоких сапогах было сухо, чуть зачерпнул голенищами водицы. Подошли к балагану, крытому слежалым, почерневшим сеном, рядом громоздился высокий воз нарубленного тальника, увязанный верёвками. У остывшего кострища, понуря голову, стоял соловый конь с чёрной гривой, пофыркивая над лежащей на земле старушкой со окрещёнными на груди иссохшими руками. Над ней на коленках покачивался плача мальчонка с попрошайной сумой, надетой через плечо, гладил ладошкой по лицу страдалицы. Рядом переминался с ноги на ногу молодой мужик, брат Пахома, тискал в руках кнутовище.
        Тут же у балагана Аввакум приметил родничок, снял котомку, положил посох. Родничок бил из земли прыткой струёй, лопотал, перекидывая жёлтые песчинки, манил угоститься живой водицей. Протопоп зачерпнул пригоршней, хлебнул её, студёную, аж заломило зубы, охнул, стащил с головы колпак. Ещё зачерпнул из родничка, обдал лицо и снова охнул, как обожжённый.
        - Чисто кипяток! — помотал головой, отвёл от глаз космы, утёрся колпаком.
        - Да ты ж поп! — дивясь, выкрикнул Пахом. — Ну тебя сюды Бог послал, батюшко! Тут эвон чё стряслось!
        И пока протопоп поднял котомку, взял в руки посох и колпак, подошёл к старушке, Пахом успел отскороговорить:
        - Нищенка отходит, а ты поп как раз. Пока я тебя на берегу разглядывал, оне сюды и прибрели, а она сразу и давай помирать.
        Подошёл Аввакум, глянул — помирает. Выпростал из-за ворота азяма наперсный крест, опустился на колени перед страдалицей. Мальчишка хлюпал, глотая слёзы, тормошил старушку, ныл однотонно:
        - Ба-аушка, чё мне отка-ажешь-то? Ба-аушка-а!..
        С лица нищенки уже стекла жизненная явность, и на лоб, на щёки напудривалась густая бледность, заострялся свечной проглядности нос, но губы, стянутые нитками морщин, все же обороли последнюю в жизни немочь, вышептали останним выдохом:
        - Суму, внуча, и тропку к церкви-и…
        С последним вздохом нищенки Аввакум приложил к губам её крест, будто поставил конечную вешку на страстном пути, прочел отходную. Пахом с братом пошептались, решили не везть покойницу на костромское кладбище.
        - Недалече погост есть, колысь тамо отруб был, люди жили, церковь стояла, да поляки в самозванщину всё спалили до угольев. Мимо поедем, тамо и схороним.
        Сбросили несколько вязанок тальниковых прутьев, иссохшее тельце божедомки уложили на их место, туда же подсадили мальчонку, тронулись.
        Коня вёл под уздцы брат Пахома. Поскрипывал, покачивался воз, баюкал на вербной перине тельце усопшей, в ногах её сидел нахохленным галчонком внучек, прижимая к груди нищенскую суму с подаянными кусочками.
        Аввакум ступал за возом тяжело, думал своё, вполуха слушая болтливого корзинщика.
        - На погосте том поляков дюже много зарыто, да подальше от православных. Они хочь и во Христа молятся, да всё по-своему, всё-то у еретиков тех супротив нашего умыслено: осеняются на левое плечо, кресты носют о четырех концах, поклонов земных не кладут, во как! Потому што Бога истинного не знают, во тьме бредут, а глаголить учнут, то одне шипы-пшепы из горла выдавливают. И всё-то не по-нашему! Сказывала матушка Меланья, удумали накрыть нас, как перепелов, сетью католической да к стремени антихристову подвесть под благословение копытом. Еле отмахались. Вишь чего умудрили — царя-батюшку Михайлу Фёдорыча, вьюношу совсем, смертью злою сказнить. Набродом воинским доскочили до этих мест, а далее им тропки неведомы. Ну-у, костромские — люди боевские, — пожалуйте, сведем куда вам надоть. И повёл их Сусанин Иван, что во-о-он в той, отселе не видать, деревушке жил, все места гиблые знал. Ну привел к хорошему месту и увязил всех в болоте. А как же? Наш народ таковской: держит утварь и конь паче икон. И дюжий. Свой век уживёт и от другого отшимнёт. И доселе в посаде Матрёна Сусаниха, доча Ивана, живет. Годков
давненько за шесть десятков, а всё баба ёрзкая, язычок что у змеи клычок. Троих мужей уездила, а зубьё в роту всё целёхонько! Она и счас всякого супостата в дебри уманит и затрясинит. Бойкая! Воеводе дерзит. Тут, вишь ты, поблажка царская роду их сусанинскому во веки веков положена. Матрёну не замай!
        Похоронили нищенку, прочёл Аввакум над могилкой просьбу ко Господу, да спасёт и приютит душу её бесприютную во Царствии Своём, пропел «Со святыми упокой» и поехали. Теперь Пахом угрюмо молчал, шагая за возом, строго глядел под ноги, вздыхал. А скоро и монастырь Ипатьевский выпятился из леса к Волге, а вдали маковки Церквей градских из-за стен выставились, будто вершинки еловые с крестиками зелёными.
        - Кострома! — объявил и заулыбался Пахом.
        Остановились передохнуть, помолиться на купола, на звон колокольный. И мальчонка, на возу сидя, крестился истово, ширил потерянные, выплаканные до суши глаза в неведении: что теперь деять одному во широком миру, как сиротине добывать хлебушко?
        - Ну-тко, миленькой, спрыгивай, — Аввакум протянул руки, и мальчонка обрадованно соскользнул с воза в его ладони. Протопоп, жалеючи, гладил его белобрысую головёнку, словно ласкал отбелённый солнцем льняной снопик. Парнишка притих, утаился в бороде протопопа, млея от незнаемой ласки и страшась ненароком лишиться её, как ненароком обрёл в огромном добром батюшке.
        Простился Аввакум с Пахомом и братом его, взял парнишку за руку и стоял на росстани, провожая глазами постанывающий на ухабинах тяжёлый воз.
        - А нам, детка, во-он туда, — показал посохом на монастырь. — В нём нам большая заботушка.
        Шли, не бежали. Мальчонка с сумой через плечо поспешал рядом, шлепал, как гусёнок, голыми ступнями по наезженной дороге, крепенько ухватив ладошкой палец Аввакума.
        Скорбное думалось протопопу о изгнавшем его люде: ведь вёл их, как теперь парнишку, вёл за руки по стезе праведной в ладу с Божьими заповедями, чтобы они воззрением на Святую Троицу побороли страх перед рознью мира сего. И каждого макал в иордань своего сердца, а люд его, протопопа, оборол упрямством, прогнал.
        Скорбел Аввакум, однако не винил их, вину всегда и теперь укладывал на свою душу — пусть очищается, всяко терпя печали и утраты ради Господа. Знать, не как надобе учительствовал.
        Аввакум сглотнул подкативший к горлу комок: а сколь трудился сгрудить паству под скинь спасительную! А оне заворчали и от церкви отбились. Не всем скопом, но во множестве! В мороке бродят — слепые слепых поводырят — беснуются, как гнус перед дождём, жди беды: в народе, что в туче, в грозу всё наружу выпрет. Тут уж так — клади в зепь орехи, да гляди — нет ли прорехи. А что с ним, протопопом, содеяли, так это не гроза ещё, а токмо ненастье малое.
        Надеялся Аввакум повидать игуменью, мать Меланью, утешиться беседой исповедальной, тихой. И на Ксенушку глянуть, как она тут, в послушании, душу правит. Потом уж в град Кострому к другу верному Даниилу за сердечным советом. Сядут друг перед другом, как бывало прежде у Стефана в Москве, и станет Аввакум со смирением внимать Даниилу златоустому, знамо, речь красна слушанием, а беседа смирением.
        С волнением подходил Аввакум к воротам святой обители, знал, здесь, в келье дома чудотворцева, бабка Алексея Михайловича, чадолюбивая монахиня Марфа, молила Господа — да не ввергнут на шаткий престол российский, яко на Голгофу, сына Михаила, малолетку несмышлёного. А и было чего страшиться, смута который год висла гарью болотной над Русью, выморочила умы и сердца хужей мора чумного, жоркого. Как не сокрушиться сердцу материнскому за кровиночку свою, чадо милое, у Бога вымоленное.
        У ворот стоял возок, повапленный лазоревой краской, теперь вы-шорканной, облупленной. И конёк пегий с отвислым брюхом дремал в оглоблях, немощно отвалив дряблую губу. Упряжь, когда-то богатая, ныне тускло проблескивала медными заклёпками и вставами, а небрежно кинутые на спину витые шёлковые вожжи давно измочалились, висли до земли мохнатыми гусеницами. Конёк переступал ногами, звякала ослаблая подкова, всхрапывал во сне, роняя с губы немочную слюну.
        Подошли к возку, остановились. Протопоп снял колпак и камилавку — жарко стало голове, пусть ветерком обдует.
        «С боярского захудалого дворища возок, — прикинул Аввакум. — У справных всё в дорогом наряде. Кони их и сами, стар и млад, раз-наряжены, будто сплошь женихи».
        На облучке возка сидел согбенный старичок кучер, клевал носом, к нему от монастырских ворот шла высокая старуха в жёлтом летнике, красных сапогах. Кику на голове крыл шёлковый плат, в руке несла скляницу со святой водой. Подошла, раскланялась с Аввакумом. Протопоп догадался — Сусаниха. И имя вспомнил:
        - Доброго здравия, сестра Матрёна!
        Старуха придвинулась вплоть, уставилась в Аввакума своими костромскими, цвета болотной ряски, ведуньими глазами.
        - Здрав будь и ты, — низким дьяконовским басом пожелала, кланяясь, Сусаниха и вроде прочтя в лице его: зачем он тут, по какой неволе, жалеючи покачала головой. — Плакотно мне, на тебя глядючи, Аввакум… К игуменье Меланье сокрушение сердца своего несёшь… Да не отпрядывай от слов моих, не жеребчик уж, а конь уезженный.
        Вижу, к ней стремишь, к ней, утешительнице, а она в скиту дальнем, в посту строгом молится. Как три дни назад протопопа Даниила Волгой отселя на гребях в Москву сплавила, так удалилась и заперлась. «Лихое приступило времячко, — сказывала. — Антихрист при дверех храмов православных толочется и уж многих людей спихнул с пути Божьего».
        - Истинны слова её, Матрёна. Нигде от дьявола житья не стает, — Аввакум понурил голову, побугрил желваками, спросил тихо, не разжимая зубы: — У вас-то тут што содеялось?
        - А то и содеялось по наущению дьяволову, — зашептала Суса-ниха. — Даниил опосля заутрени учал проповедь долгую говорить о пьянстве, о блуде кромешном прихожан наших и воеводу, Юрья Аксакова, кобеля сущего, в том же укорил. А воевода в церкви стоял со всей своей пьяной свадьбой, голов в тридцать, ну и не снёс укоризны, метнулся, ревя, к протопопу и при всём народе так-то залещил по щоке Даниила, тот аж отлетел и сшиб налой с книгой священной.
        - Воевода?
        - Ну дак сам! Голова у него сроду набекрень, — Матрёна округлила глаза, промигнула по-совиному. — За волосья сцапал и как есть, в ризах, поволочил из церкви, а там уж, в ограде, всем скопом истолкли до смерти и под стену бросили. Ладно, добрые прихожане — не все ж озлыдились — отходили протопопа да ввечеру на телеге вместе с игуменом Герасимом, тож изувеченным, сюды втай примчали.
        «За что такая изголь над нами? — в замешательстве думал Аввакум. — Почто одичал и зарастает путь, Тобою указанный, а антихристов ширится? Неужто пойти Руси по путям пагубным?»
        Ответ не являлся на ум, кружил вокруг да около, но и уже пугал знобящей догадкой — не по умыслу ли скрытному сгоняют с мест старших священников, хранителей обрядов отеческих? Да они ж есть скрепа православию! И кто и кого на их места налаживает?
        Тут и припомнились слова бестии — воеводы Шереметева, грозно выкарканные в лицо ему: «Дурак ты, протопоп, все-то лаптем щи нахлёбываешь, всё-то добрых новин дичишься, а времена настают другие, весёлые времена! Соскребут плесень затхлую с вашего брата скребком просвещёния, сдуют пыль душную и копоть. Вот ты, поп, на парсуну мою глядя, аки волк ощерился, а ведомо ли тебе — сам великий государь-царь да другой государь велий Никон-патриарх тож изволили свои лики на досках запечатлеть? Красками ляшскими!»
        Не поверил тогда Аввакум в блажь его несусветную, хотел было проклясть еретика самомнивого, да приспешники сатанинские схва-тали, опутали вервием и с хохотинками скоморошьими спихнули за борт в Волгу.
        - Как знаешь меня? — спросил Аввакум. — Вроде не встречались.
        Сусаниха насмешливо завиляла головой:
        - Ёшеньки ты мой! Эт ты, батюшка, меня не встречал, а я тебя много раз. — Матрёна улыбнулась, затеплила глаза. — В Юрьевце бывала, в соборной церкви Входоиерусалимской обедни стаивала. А уж как ты, батюшко, возглашаешь «Отцу и Сыну и Святому Духу-у!»… Как есть труба ирихонская. И сердцу вострепение до оморока, и в ногах трусь. Как же не встречала? Встречала! Вот таперь гляжу на тя, на машкарад твой и вот чё думаю: уж не прогнали, как Даниила? Эва и отметина во лбу под волосьями залеплена.
        - Што скажу тебе, жоно? — уклонился Аввакум.
        - И не сказывай, батюшко, — отмахнулась Сусаниха. — В Иру-салиме и то собаки есть.
        Сказала и упрятала улыбку в подковке губ, а глаза её, затуманенные скорбной поволокой, всё что-то высматривали в лице протопопа. И ничего-то в ней не было от злой ведуньи, врал, небось, болтливый Пахом, но заговорила Матрёна, и протопопа ознобило от слов её вещих:
        - И Ксенушку не ищи… Пропала девка. Надобе станет, сама сыщется, — посоветовала ли, приказала ль. — А сиротинку-мальчонку к себе возьму. Пущай живёт при хлебне, а то вона какой хилой, хворает, чё ли? Ну, это я справлю, я могу.
        Откупорила скляницу с водицей, бережно отлила в ладонь и оплеснула чумазое, со светлыми промоинками на щеках личико парнишки, приговаривая:
        - Как с гуся вода, как с лебедя вода, так с тебя, мое дитятко, вся хвороба.
        Утёрла подолом мордашку, взъерошила пальцами светлые волосики.
        - Дал тебе Бог живот, будет и здоровье, — потрепала за щеку. — Ну што, молодец, спомогло?
        - Ага-а! — оживился, проблеснул глазёнками парнишка. — В хлебню-то мине куды-ы с добром!
        - Ну и поехали, — взяла за руку. — Кланяйся батюшке.
        Мальчонка часто, в пояс, откидывал поклоны доброму человеку, степенно поклонилась Сусаниха. Старичок кучер подобрал вожжи, сидел на облучке, прямил кривую спину. Матрёна подсадила приёмыша в возок, взгрузила себя на красный рундук, придержала рукой дверцу.
        - Прощай меня, батюшко Аввакум, — попросила. — Горе, оно от Господа, а неправда от дьявола, а уж что мучит, то и учит.
        Стукнула дверка, подмигнуло слюдяное оконце, напрягся, всхрапнул коняга, заскрипел, покатился возок.
        Долго стоял Аввакум, провожая тоскливыми, серым пеплом подёрнутыми глазами убегающий возок и впервые восчувствовал, как гнетёт человека одиночество, давит плитой могильной, плющит неприкаянную душу. Стоял, удерживал рвущийся из нутра волчий вой морозный, стеная — как же воистину бывает долог день Божий! Всего-то ночью только распрощался с Марковной, с детками, с племяшами, роднёй близкой и дальней, а поди ж ты… Брел в Кострому к брату во Христе Даниилу ночь с полднем, а блазится, век одиноко пустынничает.
        Вот она, Кострома, без друга-протопопа пугающая хладом, словно поддувает от стен её каменных, как из погреба, льдом утолченного. Не встретит Даниила, не обнимет, не утешит мать Меланья беседой тихой, не знамо куда подеялась доча духовная Ксенушка и мальчонка, обретшийся Божьим промыслом, скрылся в пыли дорожной. Только и оставил в горсти Аввакума лёгкую теплинку птичью, словно отогрелся и упорхнул пташонок пуховый, с земли стылой подобранный.
        Рухнул на колени пред куполами монастырскими, уткнулся горячим лбом в дорогу, моля прощения, что не смеет явлением своим навлечь беду на невест Христовых. Они-то, бедненькие, напуганы бурей, воздвигнутой супротив Даниила грозным воеводой, а узрев его, Аввакума, обомрут от страха, вот-де, мол, новую напасть приволок к ним из Юрьевца, своей нам мало! И как не пожалеть их, миленьких, сёстры знавали его, часто обитали в подначальных ему монастырях. Знать, не можно войти, затеплить свечу. Вон и ворота перед ним, одиноким, запирают до времени.
        И вскричал отчаянно в сердце своём Аввакум: «Лю-юди, што содеял вам? Слепцам нёс прозрение, воздвигал расслабленных от одра смертного! Чем отблагодарили меня? За манну — желчь, за воду — уксус!»
        И вострясся нутром от промысленных всуе слов Исуса, яко вперве, до него, сам исторг их из своего сердца. Покаянно забухал в грудину кулаками, возопил, плача:
        - Христе мой! Бог мой! Не сирота человек в любви к Тебе! Светлым Твоим Воскрешением навеки сокрушено одиночество! Прости и помилуй мя, Господи!
        Поднялся. Утёр покаянные слёзы, подхватил с земли котомку и, минуя хмурые ворота обители, побежал скорым шагом вниз, к Волге.
        На попутных телегах, где в лодке, где пешком Аввакум добрался до Ярославля, а это, почитай, уж Москва. У придорожного голбца помолился почерневшему от непогод образу Николы Мирликийского, подумал, не на этом ли месте нововыбранный на царство Михайло Романов, прибыв с матушкой из Костромы, ждал послов от всего земства русского, дабы под руки, под звон колокольный въехать в радостную столицу?
        Аввакума никто не встречал, но и не оборотил назад, да и знакомцев в Ярославле не было, кроме епископа Павла, горячего в вере, со всплывчатым сердцем, но скоро отходчивым. Но повидать его годил, да и как знать, что с ним, может, тоже скитается. Добро, если в Коломне епископствует, был такой слух. Подумал так о Павле и не зашёл ни в одну церковь, узнать о нём, с тем и покинул город.
        На девятый день бегства из Юрьевца на ночь глядя Аввакум прошёл Сретенские ворота и, минуя заставы и рогатки, пробрался неузнанным до Казанской церкви. Было совсем темно: рядов и лавок на Пожаре не разглядеть, небо вдали за Неглинной нет-нет да ополаскивало бледным светом и нескоро докатывалось сюда притишенное Далью сердитое ворчание.
        Сторож торговых рядов разглядел намётанным поглядом одинокого человека, опасливо подошёл, кашлянул.
        - Мир добрым людям, — поклонился он и перебросил из руки в руку увесистую колотушку. — Сон не долит, подушка в головах вертится? Али кости к ненастью ломит? Вишь как взблескиват? То огненный змей кому-то денежки бросат. Не табе?
        - Не вяжись, знай дело, — попросил Аввакум. — Я к Ивану протопопу гостевать иду.
        - Да ну? — подхватился дозорный. — Ты его тут никак не об-рящешь!
        В свете близких теперь молний Аввакум вгляделся в мужика. Был он широкоплеч, в плетенном из бересты дождевике, застёгнутом наглухо деревянными пуговицами, с трещоткой на поясе. И холодком ознобило Аввакума, не от грозного вида стража торгового, а от слов его. Да неужто и на Москве их брата-протопопа лишают мест, ни-чтожат? Однако страж как напугал, так и успокоил, того не ведая.
        - Не живет тутако наш батюшка, — щурясь от слепящих вспышек, заговорил он. — Хоромина его, слышь ты, худа стала, подновляют, так он пока на подворье ртищенском проживат. О-ой, ты че-о-о! — сторож присел, испуганный уж совсем близкой вспышкой, схватил Аввакума за полу азяма, потянул к стене под скат церковной кровли.
        Великие молнии простёгивали чернильное небо. Яркие промиги их высвечивали из тьмы гроздья соборных куполов. Бледно помельтешив перед глазами, они тут же с грохотом проваливались во мрак, и наступала глухая тишина, лишь тоненько постанывали ожученные громовым раскатом невидимые колокольни.
        - С-сухая гроза! — ежась, завскрикивал страж. — Как раз убьёт!
        И новый сполох молнии. И опять от верхушки до комля Спасской башни зазмеились синие зигзаги, забрызгали золотом искр, будто кто незнаемый раз за разом бил тяжким кресалом по шатровому шпилю.
        - В-вдарил булат о камень палат! — дёргался дозорный.
        - Ужо линнет! — Аввакум потуже надвинул на глаза колпак.
        Но дождь всё не налаживался, хотя тучи мрачным табуном жеребых кобыл, топоча громом, быстро мчали над Боровицким холмом, пока одну, вожачиху, не охлестнула, как подпоясала, широкая молния, и она, сослепу навалясь на острие шелома Ивана Великого, распорола громовое брюхо. И хлынул обвальный, парной ливень. И поддул из-под туч низовой обезумевший ветрище. Он крутил струи, свивал их столбами, швырял пригоршнями в лицо протопопа хлёсткой калёной дробью.
        - Чёртова свадьба, — ругнулся Аввакум и сплюнул.
        Сторож, крестясь, жался к нему, бодрил себя выкриками:
        - Да-а-л Бог дожжу в полную вожжу!
        - Веселай ты! — крикнул Аввакум.
        Сторож робко хохотнул:
        - Да со страху! — поднял к протопопу мокрое лицо. — Гроза грозись, а мы друг за дружку держись!.. А ты, того, в переплетину-то торкни, староста не спит, поди. Да не стой, не пужайси и не мокни здря.
        - Вместе и схоронимся!
        - Не-е! Мне положено мокнуть и пужаться, а то объезжачий наедет, а мене нетути! Тады в батоги! Да ты стукай!
        Аввакум костяшками пальцев поторкал в свинцовую переплетину. Скоро тусклый свет оживил слюдяное оконце, в нём зашевелилась тень. Человек с осторожей приоткрыл дверь, всматривался. Сторож успокоил:
        - Гостя ночевать Бог привел, Михей! Ты уж приветь знакомца батюшкиного!
        - Чаво не приветить? — брякнула цепь, дверь раззявилась. — За-ходь, мил человек.
        Аввакум медлил, глядя на волосатого, голого по пояс, здоровенного старосту. Тот усмехнулся, наложил лапищу на плечо протопопа, задёрнул через порожек в сени.
        - Шагай, — мужик подталкивал Аввакума в спину. В сенях было темно, протопоп ступал с опаской, поваживал перед собой посохом, нашаривая дверь.
        - От себя толкни её, — направлял Михей. — А там свеча.
        Нащупал дверь Аввакум, толкнул посохом. В низкой сводчатой каморе усладно пахло ладаном, свечным нагаром: живой, тёплый дух. Перекрестился в угол на едва угадываемые оклады икон, на мигающую звёздочку над густо-красного стекла лампадкой.
        Следом ввалился староста, оглядел протопопа, буркнул:
        - Не признал? — взял свечу, осветил лицо. — Ишшо не кажусь?
        - Кажешься, да на память не всходишь, — Аввакум оглядывал комкастое от мускулов тело, лицо, заросшее дремучей волоснёй. — Наг ты, как в мыльне, а тамо все одинаковы. Хотя погодь-ка, ты не тот ли Михей, кулачный боец из Бронной слободы?
        - Он я, он, — задовольничал Михей. — А теперь одёжу сымай, моя сухая тебе, батюшка, впору станет.
        Помог Аввакуму снять мокрое, развешал на рогули. И сапоги помог стащить раскисшие, тяжёлые. Всё делал не спеша, степенно. Протопоп сидел на лавке, слушал старосту. Знал он его мало, а на службах видал часто, когда помогал здесь, в Казанской, править службы Ивану. Много было знакомых у Аввакума, многих помнил. А Михея видывал и на льду Москвы-реки у Свибловой башни. Не раз любовался им в кулачных сходках — стенка на стенку. Бравый боец, ловкий: двинет кулаком — пролом в ряду супротивников, махнёт сплеча — околица вкруг него, снопами валятся, ногами дрыгают. Хохот, визг, свист разбойный. Сам государь любил посмотреть бой молодецкий. Как-то рублём пожаловал доброго молодца, ан и ему, удальцу, попадало: из кучи-малы тож, бывало, выползал на карачках, скользя и размазывая коленями по льду буйную кровушку московскую.
        В сон уваливало Аввакума, давала знать многотрудная дорога: где пехом, где скоком да галопом. Догадливый Михей приткнул его на лавку в углу, подсунул под голову окованный подголовник — спи.
        Проснулся Аввакум затемно, перед заутреней. Пока шебуршил, одеваясь, поднялся и Михей. Сполоснулись из рукомойника, подвешенного на цепках над ушатом, вышли на вольный роздых.
        Расшевеливалась Москва, блистала умытая ливнем, потягивалась с ленцой, хрустя косточками, постанывала истомно. Гроза потеснилась в сторону Твери, там теперь супились выдоенные тучи, нет-нет да поуркивал гром, но широкая радуга уже прободнула их яркими бивнями, обещая радостное вёдро. А здесь поднималось ясное солнышко, было свежо, легко было: торговые ряды отпахнули ставни-прилавки, таровато захвастали баским товаром. Звоном малиновым напомнили о Боге сияющие колокольни, взнявшись с тугих Варваринских лабазов, заплавали раздольными кругами над площадью белые голуби, разминая упругие крылья.
        Навялился Михей проводить протопопа до хором Фёдора Ртищева, до самых ворот Боровицких, и пошли меж рядов к собору Покрова. Народу в рань утреннюю было мало, двигались без толкотни, не спеша.
        - Глянь! — Михей придержал Аввакума за плечо, указал на фроловскую башню. — Не видал ещё, небось? Новые часы, с боем! А как же! Аглицкой хитрости струмент. Я подмогал, молотобоил. Лепота-а!
        С недавно надстроенного верха проезжей башни, хвастая лазоревым кругом с золотыми на нём звёздами, солнцем и полумесяцем, сиял огромный циферблат. Он вращался вкруг неподвижного луча-стрелки, ласково подталкивая к его острию видимые издали чёткие цифири.
        - Сие Головей исхитрил, аглицкой земли мастер, — откровенно хвастал и переживал свое участие в хитром деле дюжий староста. — Он исхитрил, да-а. А сработали на-а-ши, устюжане, а как же! Ждан с сыном Шумилой Ждановым да Алёха Шумилов, внук Жданов. Однех колоколов дюжину с одним отлили, да каких! Высокой пробы серебро с медью мешано. Вот послухай, скоро четверть шостого часа бить учнут. Их сюды два дни возили во-он оттель, от кузни, что у Варваркина крестца, там формовали в яме и отливали. Ох! Жаркая работёнка. Два дни возили, да день цельный вверх тянули, а опосля неделю крепили. Я тож помогал, говорю, молотобоил. Там колёс однех со сто будет, да тяги, да цепи с подпружьями… Слухай!
        И поплыл с Фроловской звон напевный, глубокий, колыхнул воздух над площадью и стал медленно отдаляться, журча в ушах подвесками серебряного бисера.
        - Каково било?! — сияя глазами, выкрикнул Михей. — И звон и время внове кажут!
        - Душевный звон. Новый. А что время новое кажут… Сказывай, коли знаешь, какое оно теперь на Москве новое?
        Шевелил бровями Михей, бугрил лоб, никак не истолкуя себе слов протопопа.
        - Ну-у, всякое, — ответил, испытующе глядя на часы. — А чаво?..
        Промолчал Аввакум, да и себе не ответил бы на пришедший вдруг в голову вопрос. Он лишь малой искрой пыхнул в мозгу, такой же малой, как та свеча, что на его памяти выпа та из светца на пол в церковке Параскевы Пятницы в самом начале улицы. Свеча была малой, да от неё как по шнуру пороховому побежал большой огонь по деревянной Варварке. Зной и пламя породили злой ветер, он подхватывал горящие головни и брёвна, метал их на и через соседние дома и улицы. Закорчилась берёстой, запластала Варварка, метнулась лисой-огнёвкой к Покровскому собору, слизнула рыжим языком все торговые ряды и лавки на Красной площади, жарким хвостом перемахнула за стену Кремля, и за два часа всё запустошилось, являя собой одно великое пепелище. Только долго ещё Кремль, как огромный котёл, чадил своим жутким варевом.
        Развёл руками Михей, мол, чудной какой-то вопрос, зряшный, и пошёл вниз, обок собора к Китай-городу. Аввакум и без него знал дорогу к хоромам Ртищева и направился было, но день только начинался, времени было много, и потолкаться по Москве, поглазеть да народ послушать хотелось. Пошёл за Михеем.
        На Варваркином крестце уже вовсю водоворотила толпа. Как обычно, подторжье волновалось, приценивалось, било по рукам, договариваясь, расторгало договоры, кричало. Всякого занятия люди толклись на крестце, зазывали всяк в свой ряд: ягодники, бронники, рыбники, холщевники, чашечники и прочие перехватывали пред главным торгом покупателей. Ражие, денежные купцы, володеющие крепкими лабазами, гнали зазывал в шею, в угол Китай-города, но тщетно: сделав круг, те тут же тянулись назад, ввинчивались в толкотню, терялись.
        Здесь читали пришпиленные к столбам указы, доносы в скабрезных виршах, тайком играли в запрещённые зернь и карты, приторговывали винцом и табачищем. Ничуть не страшась объезжачих, веселили народ глумцы и смехотворны, разыгрывая «позоры бесовские со свистаньем, с кличем и воплями».
        Кабацкий ярыжка — неудачливый рожей, но справно одетый, сиреневый с перепоя, что-то казал из-под полы девке с ключом на шее и рогожкой под мышкой. Девка хихикала, шлёпала по рукам ярыги узкой ладошкой, а когда он загнул должно быть совсем затейное, она строго поджала губки, осердила их и вишнёвым тем сердечком язвительно выдула:
        - Тю-ю-ю, дурак немошной.
        - Зато с мошной!
        Девка с пониманием подсунулась лицом к лицу ярыжки, и они зашептались с уха на ухо, так что было слышно с угла на угол:
        - Так мошна-то пустом полна!
        - А таракан? Вишь усами шаволит, табя молит!
        Деваха языком выпятила щёку, поворочала им во рту и презрительно выплюнула на ладонь ярыги грошик.
        - Опохмелись с дымком, чтоб таракан дыбком.
        Аввакум сплюнул и отвернулся.
        Рядом на земле кажилился придур-калека, забрасывал за шею чёрную ногу, подёргивал её руками, в такт пофукивал, взгыкивая:
        - Ай да дуда! Шкворень б туда!
        Аввакум забрёл в толпу, как в омут, и, разваливая её на стороны, двинулся к шумной стайке попов. Уж больно знакомым по голосу и прыти был один из них, никак дружок попа Силы, пономарь Игнатка. То-то не видно было, чтоб бузил в ораве Юрьевец-Повольской, когда она осаждала дом его. Знать раньше по своей волюшке в Москву отбрёл не сказавшись. Подступил ближе — как есть Игнат. Вот, язви его, на крестце, на кормном местечке беглых попов ярыжничает! Пожду, пусть кажет своё ремесло.
        У гроба с покойником, поставленного торчком и прислонённого к забору, трое подвыпивших попцов в застиранных и порыжелых скуфьях и рясках дерзко наседали на растерянную, с вымученными слезьми глазами, опрятную бабёнку.
        Пономарь Игнатка, по молодости бесшёрстный, с гладким блудливым лицом, орал бессовестно:
        - Никак не признаешь, чё ли? Да твой это, хошь и не похож! — вывернул длинную ладонь. — Клади алтын и отпою! В рай пущу безгрешным!
        Баба приблизила лицо к покойнику, меленько затрясла головой.
        - Не сумневайси-и! — требовали подельники. — Смертка кого красит? Хошь и не похож, а всё твой Хомка!
        - Мой не Хома, мой Василей.
        - Вот и темяшу те! Василей он, вылитой! Гони алтын! — Игнат-ка крутил у носа бабенки мису с кутьей, другой рукой-горсточкой стращал зачерпнуть кутьи и вбросить в широко раззявленный рот. — Клади! Взалкал я, а на сытое брюхо отпевать Бог не велит!
        - Ой, да погодь ты-ы-ы… Многонько алтын-то, — переча, всхлипывала баба. — Скидай половину.
        - Вот нар-р-родец! — заширился пономарь. — Скидай ей, а сама его, небось, в ров и спихнула! Вишь, какой ладненький! Вся образина содрана и в глине, как и признать сразу-то!
        - Счас оботру, — засуетилась бабенка, задрала подол, повозила им по лицу покойника, отступила, всматриваясь.
        - Ну-у! — хищно пригнулись попцы. — Он?
        - Не-ка.
        - Как это — не-ка? Рубаха, лапти его?
        - Ну, вроде ба.
        - Алтын!
        - Не-ка. У энтого нос велик и губы толсты.
        - Дак жадничаешь! Обижаешь, он губы и надул. У сё, хватит, скоромлюсь!
        - Ох, грехи-и! — запричитала баба. — И-и-и!.. — поддёрнула концы платка, горсточкой, по-беличьи, обобрала мокрый рот. — Пол-алтына — и хва! Он, изверг, боле и не стоит. Скоромься и провались ты совсем!
        Попцы ухмыльнулись, перемигнулись, мол, дельце в шляпе, дружно тыча перстами в небо, внушили бабе:
        - Кто сколь стоит, токмо Ему вестно, но твой в точию пол-алтына. Эй, Гришунь! Подводу сюды подпять!.. Берём его, братья.
        Весело подхватили гроб, сунули на задок телеги, протолкнули вглубь, туда же подсадили бабёнку. Она нахохленной вороной вертела головой, морщилась, глядя на мочальный черезседельник, на хомут, из которого сквозь прорвы торчала солома, на мосластого коня.
        - Гдей такого выдрали? — поджала губы. — Прямь из скотмо-гильника.
        Игнашка прыснул:
        - Ты ж не конягу дохлого отпевать едешь, а свою жеребца! Трогай!
        - Тьфу! — плюнула баба. — Твоим языком помои мешать!
        Хохотнули попцы, налегли брюхами на телегу. Конек уронил голову ниже оглобель, напрягся, стронул поклажу и вяло закопытил, мотая башкой, будто раскланивался с народом.
        Аввакум пристроился за попами, а когда выехали из толчеи, сгрёб Игнашку за ворот, развернул к себе.
        - По какой нуже в Москву прибёг? — спросил опешившего пономаря. — Ты почто на торгу над покойником изгаляешься? Ну-ка, отвякивайся, Игнат без пят.
        Не ожидал пономарь так просто угодить в руки своего грозного протопопа: облупленно глазел на него, как на привидение. Хватко держал Аввакум за шиворот, поддёргивал вверх, отрывая ноги Иг-нашки от земли.
        - Поп Сила меня нарядил! — удушенно вякнул он, жмуря глаза от страха. — Грамотку, паче того — донос на тя в приказ Патриарший доставить велел.
        - Кому передал?
        - Дык в пазухе грамотка, туто-ка.
        - Как про донос знаешь? Чёл?
        - Не чёл! Да что ещё Сила могёт? Он на тя, батюшка, ушат чернил тех извел.
        Протопоп выпустил ворот, Игнашка нырнул ладонью за пазуху, достал сложенную вдвое бумагу с надломленной печатью. Аввакум прочёл и загрозовел лицом. Игнат охлопывал суетливыми руками грудь, шептал клятвенно:
        - Я ее, батюшка протопоп, видит Бог, и не мыслил дале куда несть, а ужо здеся который дён. Прости, Христа ради! И за упокой-ника меня, несураза, прощай: брюхо ествы просит, а Сила в дорогу копейки не дал.
        - В страхе Божьем живи, прощён будешь, — пообещал Аввакум. — Да сего же дни уматывай в Юрьевец, кто там за тебя служить будет! Денег пол-алтына есть, а Силе скажи, дескать, грамотку в Приказ нёс, Да Аввакум отнял. Поспешай, покойника и без тебя отпоют.
        Всхлипнул пономарь, сцапал руку протопопа, припал к ней губами, Ждал благословения, а с ним и прощения батюшкиного. Аввакум наложил на буйную головушку непутя ладонь, подержал мало и легонько оттолкнул, не осеняя. Кланяясь, отшагнул растопыркой Игнатка и дунул прочь, пузыря полами ряски, вниз мимо кузен, лабазов к Всехсвятскому мосту и затерялся в кривулинах улок Зарядья.
        Вздохнул Аввакум, глядя на церковь Святой Варвары, пожму-рился на её блескучие купола, перевёл взгляд на Замоскворечье: прямо перед глазами тихо шевелилась мать Москва-река, хвастала отраженной в ней синью небесной, вдыхала полноводной грудью послегрозовую утреннюю благодать. Редко озорник-ветерок втай припадал к её лону, и она, уловив робкое лобзание, темнела, морщилась и гнала прочь к берегу тёмно-изумрудный, в искорках, клин ряби.
        Михей, удалой кулачник, пропал где-то в толчее, да и не было в нём надобности: дорогу к подворью доверенного советника царя Фёдора Ртищева, к его каменному дому о двух этажах в росписи и позолоте знал, бывал в нём на умных беседах. Протолкался сквозь люд, обошёл Покровский собор, сплошь застроенный торговыми лавками, и мимо лобного места вышёл к Фроловской проездной башне с образом Спаса над воротами, нет-нет да взглядывая на чудо-часы. Соорудил их Галовей в его отсутствие, то-то новина! Как только оживали они, вся площадь замирала и, раскрыв рот, слушала в блаженном столбняке серебряный стон их.
        И ещё заметил и порадовался, что мост во всей длине, по обеим сторонам вплоть до башни, заставился новыми книжными лавками. Шёл от одной к другой, брал и листал новопечатные сборники с затейливо выписанными киноварью заглавными буквицами — хорошо, достойно бысть! Многонько книжек напечатал патриарх.
        С добрым чувс гвом заплатил за три, бережно упрятал в котомку вящую благодать. Тут и окликнули его:
        - Отче Аввакум!
        Он не расслышал, шумно было вокруг, да и сам отрешённо от гомона пристально разглядывал невеликую иконку. Ими торговали тут же в иконной лавке. Торгаш улыбчиво глядел на великана протопопа, подсовывал одну, другую, стараясь угодить. Однако протопоп нахмурился, ссоюзил густые брови, глядел из-под них недобрым взглядом, и видно было, сдерживается, чтоб не вскричать, оттого-то и закусил губу.
        Было чему дивиться: на иконе, величиной с Аввакумову длань, было тщательно, до волоска, выписано распятие Господа Исуса. Не понимая, что раздосадовало батюшку, торговец угодливо казал другие такие же, взахлёб нахваливая мастерство выучеников новомодного иконописца-изугрофа Симона Ушакова из Заиконоспас-ского монастыря.
        - Все образа теперь такие? — сипотно от неприязни увиденного спросил Аввакум, взял стопку досточек, пересмотрел как перелистал и сердито припечатал к прилавку.
        Торговец растерялся, открыл было рот закричать от такого непотребства, но увидел идущую к прилавку улыбчивую верховую боярыню царицы Марии с двумя сенными девками, защепил губы.
        - Здрав, отец Аввакум! — поклонилась боярыня, а за ней и девки.
        - Будь и ты здрава, матушка Анна Михайловна, — с поклоном ответствовал Аввакум, с ещё не сошедшим с лица негодованием.
        Анна Ртищева, глядя на него из-под надвинутой на ярко-синие глаза густо обнизанной скатным жемчугом кики, ласково улыбалась. На ней был жёлтый опашень с длинными до земли рукавами, из-под подола выглядывали красного бархата вызолоченные башмачки на высоченных серебряных каблуках.
        - Благодать словам твоим, отец милой, — поклонилась боярыня, горделиво распрямилась и перевела глаза на руки лавочника, наблюдая, как тот ловко улаживает стопку икон, разворошенную протопопом, взяла одну холеными руками.
        - Не спешишь ли куда, батюшка? — спросила, рассматривая Спаса Ярое Око с полным, подрумяненным лицом. — Как браво поглядеть, воистину живой! Сейчас обменяюсь и перемолвимся, а то когда уж и видались.
        Из шёлкового кошелька, привязанного к запястью золотным шнурком, вынула две деньги, положила на прилавок и бережно подвинула к лавочнику. Тот поиграл бровями и так же бережно отодвинул их боярыне. Она добавила ещё денежку и вновь подвинула все три к нему. Лавочник, глядя на боярыню, смахнул денежки в ладонь, важничая, ссыпал их в подприлавочный ящичек и только тогда отвёл от лица Анны потерявшие интерес глаза на других покупателей.
        Анна взяла облюбованную иконку, поцеловала, передала девкам, и все пошли за боярыней к воротам. Тут остановились, крестясь и кланяясь надвратному Спасу.
        С пустяшными разговорами Аввакум проводил Ртищеву в конец Спасской улицы до Ивановской площади к оставленному возку боярыни и здесь распрощался. Из болтовни с Анной о том о сем понял — Неронова у них нет. Жил два-три дня и перебрался куда-то, надо у брата Фёдора справиться, должно знает, а иконку обменяла на денежки в подарок крестнице Одоевской, наречённой, как и она, Анной. Да и как не подарить такую лепоту: ноне святых вырисовывают с бравыми телесами и ликами, глядеть празднично.
        На хвалебные слова боярыни — подрумяненной, напудренной, всегда с игривыми распахнутыми очами — Аввакум никак не ответил, знал — длить разговор о новинах Симона, значит не удержать в себе гневных слов, а боярыня Анна добрая. К тому же похоронила мужа, уж который год сиротинкой живёт, а брови насурмила, льстит себе и другим, горемычная. Не гоже так-то матёрой вдове.
        Проводил взглядом роскошный возок её до церкви Николы Го-стунского и дальше до Никольской улицы и скорым шагом прошёл Ивановской площадью до Посольского приказа, а там и к Благовещёнию, к Стефану.
        В уютных покоях духовника всё было по-старому. Так же стояли в шандалах на столе свечи, тот же застоявшийся запах трав, ладана обласкал Аввакума. И на скамьях сидели те же братья по кружку ревнителей древнего благочестия, будто и не покидал протопоп Москву, а так — выходил за дверь и тут же вернулся в хоромину.
        И встретили его не как давненько не виданного — без возгласов, без радушной суеты и объятий. А были тут Стефан с Фёдором Ртищевым, многомудрый Иван Неронов, друг добрый Даниил Костромской с процарапанным лбом и рукой на перевязи да тёзка его Даниил Тем-никовский. И поп Лазарь смирненько сидел за углом стола, улыбался перекошенной щекой. Аввакум поклонился.
        - Вот шёл миму да свернул до дыму. Здравствовать вам!
        - Садись и ты, — просто и как-то устало пригласил Стефан. — С добром ли прибыл в Москву?
        - Благодать с вами, отцы, — снова поклонился Аввакум. — Ноне с добром в Москву не бредут.
        - И то правда, — кивнул Стефан, покашливая в платочек. — Здрав — и хорошо. Ждал я тебя.
        Аввакум присел было на красносуконную скамью, да зацепился взглядом за зеркало, висящее у двери. Было оно в причудливой оправе серебряной с двумя гнутыми под ним рожками для свечей. Подошёл, глянул в него, увидел себя мрачного, с ввалившимися глазами. Раны на косице не было. Правду сказал псаломщик Евсей — отпала таёжная нашлёпка вместе с коростой, только белая отметина пятнила на лбу над правым глазом. Пожалел зря горящие свечи, дунул на них, отлетели огоньки с фитилей, и пропало отражение лохматого лица, будто и его сдул с бездушного стекла.
        Ртищев с доброй улыбкой наблюдал за Аввакумом. И Стефан поглядывал со всегдашней ласковой хитрецой.
        - Хоть причешись перед ним, — посоветовал.
        - Может, и перекреститься, в стеклину глядя? — ухмыльнулся Аввакум. — В дыру льстивую.
        - Тогда уж не топчись, брат, садись поплотнее. Тут беседа у нас…
        - Ой, затейная, — вклинился поп Лазарь. — От неё голова кругом.
        Аввакум порыскал по нему глазами, подмигнул сочувственно:
        - То-то скосоротило тя, шеей не ворохнёшь.
        Уселся за стол, поёрзал на скамье, устраиваясь поосновательнее, как перед боем на мешках с половой, спросил:
        - Небось, о новинах беседа? Тогда в точию, затейная. Я ужо кое-чому успел подивиться.
        Совсем седой, огрузлый, Неронов пытливо воззрился в Аввакума.
        - Ну и чего доброго успел, сыне? — спросил, клоня голову набок. — Чему порадовался?.. Староста Михей затерял тебя на Варварке да к Фёдору прибёг. Сказывал, ночью в грозу к нему заявился, перепугал. Дак чему за утро надивиться успел?
        - Чем его напужал-то? Что в Москву грозу приволок? — Аввакум насупился. — Так я до нее ещё приплёлся, да долго по улкам блукал, на всякие диковины ротозея. За Покровкой на Яузе иноземной слободой тешился. Во-о-льно прёт она вширь и ввысь, что тесто из квашни. Тамо-ка уж три кирки лютеранские, да одна реформаторска топорщится. Ла-а-дненько вцапалась корнями в Русскую землю набродь немецкая! Затейная, говорите, беседа ваша? Да какой ей быть-то во время тако?
        - Ну а часы галовейские? — весело спросил Ртищев. — Чем плоха затея, хоть и не наша? Во всякое время, одинаково всем, жизни текучесть кажут.
        - Знатная хитрина, — кивнул, соглашаясь Аввакум. — И книжек добрых много усмотрел, сам три ладненьких приторговал: «О граде царском», «Обучение нравов дитячих» да переводной «Лечебник». Это суть нужные новины… Ну а иконы новоизмысленные каковы? Любо ли на Христа-Света глядеть очам православным? Щёки нарумянены, брюхо туго, руки и ноги толсты, ну в точию яко немчин учинён, токмо у ляжки шпаги нет. Будто его, Света нашего, кнутьём да тернием не умучали, да измождённого на крест не пригвоздили, а вот этакова по-ихнему — внарочь откормленного яко убоинку — в мясном ряду повыбыгать на плахах растелешили. Ты, Фёдор Михайлович, зорче глянь на иконку-то: сестрица твоя Анна на мосту Фроловском бесстыдство сие в лавке приобрела, глядит не усладится на латинское измышление…
        Ртищев понурил голову, но снисходительную улыбку с губ не убрал, слушал Аввакума с вниманием почтительным, любил вникать в суждения откровенного протопопа, хоть того и заносило частенько. И не одного его слушал с интересом: всех близких к компании боголюбцев привечал дружески и длил с ними беседы за полночь, укладывая в память рекомое. Особенно чутко внимал священникам дальним, по всяким нуждам прибегавшим в Москву. Уж они-то приносили самые насущные новости о настроении народном. И понимал и видел яснее многих, что если иноземные новины, кои он принимал и с тщанием продвигал в глубь жизни, достигали низов и там едва начинали шевелить нервы, то в верхах боярства, во дворянстве и высшем духовенстве будили заботу — а что же Россия, каково её место в ряду пугающей и манящей своим просвещёнием Западной Европы? И кто как тянулся приобщиться к её знанию и поведению. К тому ж частые наезды посольств иных земель зудили желание казать заграничным глядачам, что и в Московии хорошие люди умеют жить не хуже, а желание показать себя принуждало падко бросаться на иноземную роскошь, на привозные соблазны, ломая
свои староотеческие привычки и вкусы. Малое время назад митрополиты ещё выезжали зимой и летом в неуклюжих санях, а царица в наглухо закрытой от посторонних глаз душной кибитке, теперь же, по образцу иноземному, царь и бояре стали разъезжать в нарядных немецких каретах. Одну такую Алексей Михайлович подарил своему дядьке и свояку Борису Морозову — обтянутую золотой парчой, с хрустальными окнами, подбитую внутри дорогими соболями, окованную вместо железа чистым серебром, с толстенными шинами на колёсах, тож серебряными. И музыку за границей подыскивали, присылали ко двору московскому «трубачей доброученых, чтоб умели на высоких трубах танцы зело искусно трубить».
        Не без робости религиозной отваживались в Москве и на «комедийные действа». Царь об этой затее советовался с духовником, и Стефан, много посмущавшись, разрешил их, ссылаясь на примеры византийских императоров. Царь посмотрел зрелище «Юдифь», собрал пир с немецкой музыкой, щедро жаловал гостей и напоил всех допьяна. Званые разъехались по домам к утру, а царь пошёл в мыльню, парился, смывая с себя грех «бесовской игры, пакости душевной», однако ж не запретил учинять зрелищ, а наказал переводить на русский другие поучительные картины.
        Засиделая в «Требнике» мысль получила от заёмных новшеств чувствительный толчок — далее сладко зудящий, — и скоро иноземный кураж обрёл благодатную почву в среде служивого дворянства. И уже не только в Москве, но и других поселищах завластвовала чужедальная мода: закачались на мягких рессорах расписные кареты, засияли нежными красками голландских изразцов высокие печи, стены завесились гравюрами, тисненными «римскими» кожами, а по улицам защеголяли в непривычном русскому глазу немецком платье приказные дьяки и дети боярские, дымя табашной воней и всячески тщась перефуфырить друг друга немыслимыми нарядами.
        Простой люд молча наблюдал, как вершится привозное, в его восприятии дурашливо-весёлое «машкарадное» действо, пока оно не смутило, не поранило глубинного уклада народной совести. В угрюмом терпении, как в котле, прел-пыхтел бунт, чтоб в скором времени выплеснуться гневом супротив чуждого вторжения в святоотеческие предания, супротив изъязвления латинской грубостью православного духа русичей…
        - Вот и путает меня дума неотвязная — не зряшно ль гонял я в Юрьевце скоморосей тех, когда вся Москва сплошь машкарованная, всё в ней суть нарядчики бесовские! — с горечью выкрикнул Аввакум. — Зряшно?
        Молчала братия, Ртищев, прикрыв глаза девчачьими ресницами, казалось, дремал.
        - Да чуешь ли о чём печалуюсь, Фёдор Михайлович! — разо-биженно воздел руки Аввакум. — Неужто не постеснишься лице обмахнуть, крестясь на мазню новодельную, поносную? Али принял её к сердцу, как певчих монасей с их партесным пением? А как и не принять! Так-то у них всякое-всё округло да плавно! И речь, и пение, и повадки! — опустил руку на плечо Фёдора. — Так поднимешь пясть?
        На погляд Ртищев был спокоен, улыбчив, одно — жарко рдел молодым лицом в рыжеватых завитках слабой ещё бородки.
        - А и верно, Фёдор? — поддержал Аввакума Неронов.
        - Чего ж не перекреститься? — царский постельничий вежливо повёл плечом, вроде недоумевая, в то же время освобождаясь от ладони Аввакума. — Так ли, эдак ли, а на иконах образ Господен запечатлён, и мы Ему, Сущему, кланяясь, крестуемся. Не воротить же глаз от Сущего, паче того вредить образа. Вестно ж тебе, как на Афоне греческие монахи иконы нашего старого письма топорми кололи и жгли. Надобе ли нам такое деять? Попусти только — не на что будет лба осенить. Да нехристи ли мы, сыроядцы дикие?
        - Во-от! — подхватил Аввакум — Не сыроядцы. Но ежели и дальше так-то быть станет, то мужик сдичает и учнёт не на иконы, а на топоры креститься. Было уж так-то, и ещё дождемся, попущая ереси.
        Духовник царя поднялся, глянул на Аввакума, и протопоп под его стемневшим негодою взглядом опустился на скамью.
        - А и без топора, Аввакумушко, дикуют! И кто? Да те, кому бы приличие казать прихожанам добрым пастырством, а они благочестие в расшат ввергают! — Стефан отпахнул крышицу стоящего перед ним на столе ларца, вынул грамотку. — Вот писаньице от воеводы Муромского прямо в Приказ сыскных дел Юрию Алексеевичу Долгорукому князю. Вонмите! Уж не в Патриарший приказ шлёт донос воевода, а мимо. Знать много слал, да всё недосуг патриаршему стряпчему Дмитрию Мещёрскому на сие глаз да руку наложить. Теперь воевода просит у светской власти суда над властью духовной. Эва до чего дожили! А уж как грамотка у меня обрелась, скажу — я покуда духовник царёв, мне много чего мочно. И теперь, по размышлении над ней, беду в сторонку отвожу поелико возможно.
        - Что за притча? — нахмурился Неронов. — Неужто протопоп, брат Логгин, чего несусветного настряпал?
        - Ужто-ужто, — зашелестел грамоткой и потряс ею Стефан. — А чего напрокудил, у Лазаря поспрошать надобе. Вместе стряпню месили: отцы духовные да дела их греховные.
        Духовник неприязненно уставился на попа.
        - Да чё уж, — заёрзал Лазарь, нашаривая на груди крест. — Прочти, отче, братией всей послушаем бредню.
        - Я прочту, а ты наперёд сказывай: зачем бегал из своего Романова в Муром?
        - Причинно, отче! Там хозяйство моё какое-никакое, все, что нажил до перевода в Романов, — Лазарь сдавил в кулаке крест, аж побелели костяшки пальцев. — Без надзору брошено, боялси, последнюю рухлядь сволокут. Причинно наезжал.
        - Наезжа-ал! А ладное ли там вытворял, ездец? — Стефан развернул грамотку, стал честь: «А об Лазару и Муром и Романов-град много знают. Он в церкви не заходит, пиан постоянно, ежему всегда вулицы бываху тисны и людие его под руки водиша, сам не могаше до дома добресть. А какого ж под руки по вулицам пияна водют, тот не суть знаки апостолов, ни от Бога послан учитель на изправлянье церкви». — Стефан в сердцах скомкал грамотку, бросил в ларец и прихлопнул крышкой. — Далее чтиво сие зело прискорбно, братие мои. Протопоп Логгин с Лазарем иконы из церкви повыметали и глумились над ними всяко — хулили да плевались. Ну так не можно! Ну не по нраву, не в честь вам нового изуграфства иконы, так вежливо уберите до времени.
        - До какого времени? — диаконовским басом возгудел Аввакум. — Покуда церкви православные в лютеранские перевернут, да прельстивыми и бездушными размалёвами увешивать станут? Да и увешивают уже. Да нешто ты, Стефан, сам не видишь? Не свето-приимна икона ляцкая, от земного она, а не от нетварного Божьего света Фаворского.
        - Смолчи, брат! — прикрикнул, чего с ним никогда не бывало, Стефан. — Великий государь патриарх Никон о новом написании икон никаких указаний не шлёт. И в тех и других дух Божий одинаково дышит, ему нигде не заложено. А хулить да плеваться, это — смолчи.
        Аввакум сидел набычась, не поднимал глаз на братию, всем видом своим казал несогласие. Неронов свесил серебряную голову, перебирал синие бусины чёток, будто сбрасывал вниз по шнурку голубику-ягоду. Заломив бровь, строго наблюдал за его руками протопоп Костромской Даниил, считал бусины. Один Лазарь немочно осел расквашенным телом, виновато пыхтел на скамье, обирая с лица градины пота.
        Было отчего потеть несдержанному на язык и поступки молодому попу: нет бы отхмелять прихожан от зелия злого, так он, безжонный, сам себя окрутил с неисгшваемой бутылью целовального винца. Весельчак и острослов, он был по-своему любим горожанами. Его ласково привечали в домах, слушали со вниманием в церкви, но и поколачивали частенько. А отлежится, выпьет с обидчиками на замирение, и вновь ведут его, распатланного, распяв руки, по улице, а то и снова колотят по привычке своего в доску батюшку. Но когда воевода засадил попца за многие срамоты в камору стены крепостной, сковав бездушной чепью, жалостливый народ подступил великим полком, в гневе разогнал стражу, сбил замки и вызволил Лазаря из сырой ямы, урча на воеводу, мол, не моги сиротить християн, не мочно без попа, край как надо венчать, крестить нарожёных, отпевать почивших, а он в прозяби посиживат.
        Махнул рукой воевода, дескать, пропади всё пропадом — забирайте и милуйтесь с ним, родимым. Вызволили Лазаря из узилища, он кого надобе обвенчал, окрестил, кого отпел да с устатку и влил в себя тяжкую стопу напитка, самогоном прозываемого, да не одну стопу. И опять зашиперился. А люд занятой, всяким трудом умаянный, праздных гуляк оченно не чтя в будние дни, наподдавал Лазарю, укатал по странной любви к нему до смерти, а он возьми да от ухватов бабьих ласковых и мужичьих жердей сбеги от пасомых в Муром, а там и в Москву разгонять тоску на Варваркином крестце.
        - Оженится — в степень войдёт, — заступился за Лазаря Неронов. — От молодости такой прыткий. Его бы в Москве пристроить, чтоб в виду мелькал, а то пропадёт умная голова. Да и есть куда: в Новоспасский на Таганку, на Путилина покойного место. Вот бы и…
        - Но уж! — выкрикнул и закашлялся Стефан. — Место то другому почту, там царь бывать любит.
        То, что духовник государев волен был расставлять священников по градским и другим церквам, было не в диковину братьям-боголюбцам. Так повелось до избрания Никона при патриархе Иосифе, добром, но малодеятельном пастыре российском. Сам Алексей Михайлович во многом был в послушании своему духовному отцу, да и Никон, помня смелую речь Стефана на Соборе против Иосифа, чтил его, склонял ухо к дельным советам: мало ли чего носит в душе протопоп, ежедневно выслушивающий сокровенные исповеди государя, своего сына духовного.
        - Тогда в Казанскую! — решительно предложил Неронов. — Уж я присмотрю за уросом.
        - И мне бы в Казанскую, — попросил Аввакум, — а по времени куда хошь пойду-поеду. Оглядеться надобно, а то по Москве, как в мороке каком, тыкаюсь.
        Стефан расшитой ширинкой промахнул испарину с лица, пригладил исхудалой, в синих веточках вен рукой узкую бородку, улыбнулся, как прежде ласково.
        - Быть тому, Иване. У тебя в очередь послужит Аввакум. Место людное, а ему с паперти погудеть, то и любо.
        - Ладненько, — закивал Неронов. — И Лазаря с Даниилом есть куда приткнуть. Чаю, не скоро к своим церквам утянутся?
        - Наперед не скажу, не знаю, — принасупился Стефан. — Никону решать, когда, кого и куда. У него одного в руках жеребья.
        - Ой ли! — взыграл бровями Неронов.
        Стефан прищурился на него, улыбнулся и легко перевёл разговор на другое:
        - А вот Лазаря, братья, пока не пропал вконечно, надо скорёхонько женить. При матушке бы-ы-стро смиренным станет. И девица на примете есть. Славная.
        - У меня тож есть, — робко воспротивился Лазарь. — Не всхочу каку другу.
        - Ну да-а, — болезненно сморщился Стефан. — Свою лебедь ждёшь или как ты её там величаешь?
        Понимая, что опасный для него разговор утих, как осенний пал под нудным дождичком, Лазарь — руку в бок, вымолодцевил узкую грудь, выкричал с вызовом:
        - Да лебедь белая невеста моя!.. Во какая! А с сего дни, отцы святые, росинки хмельной в рот не оброню, я стойкай, а попадью заводить погожу, в мечтаниях ишшо постражду.
        Посмеивалась братия, глядя на неунывного попца, может, вспоминая свои давние проказы и молодых тогда матушек-лебёдушек.
        - Ну, чё уж, пожди, — Стефан погрозил пальцем. — Что невеста белая — хорошо, да плохо, что в бутылке живёт твоя лебедь. Ну да погодим со сватовством. Теперь же так, братья: всем быть на постое в Чудовом подворье, не заскучаете, там добрая ватага сбрелась, а и Логгин протопоп с Никитой суздальским тож там. Прибёг. Ступайте с миром.
        Поднялась братия, раскланялась со Стефаном, потянулась гуськом к выходу. В зеркале у двери Аввакум увидал себя, отступил назад, будто кто невидимый загородил проход и властной дланью отпятил к скамье.
        Остались вдвоём. Сидели за столом друг перед другом, молчали. Долгая тишина гнела обоих. Видел Стефан — удручён Аввакум новинами московскими и не стал дольше томить протопопа, заговорил:
        - В диво, брат, что бегут с мест протопопы, а их назад не вертают? Так-то от метания в умах.
        - В чьих?
        Поднял тяжёлые веки Аввакум, смотрел на духовника государева пристальным, взыскующим взглядом, не промаргивая, ждал подтверждения своим догадкам и боялся услышать их от Стефана.
        - В чьих, прямо сказать не смею, а ты думай, в чьих, — тусклым, как глухая кукушка, голосом заговорил духовник, глядя в глаза Аввакума, в самую глубь их. — Кого мы с тобой просили за руками своими в пастыри всея Руси, тот теперь и устрояет церковь как знает, а мы ему все, хошь не хошь, поручники перед Богом. Теперь же ему надобе стало всех строптивцев близь себя держать, чтоб на глазах были. Что за сим стоит, пока не ясно угадываю, одно знаю — никак не противится патриарх исходу вашему из епархий, а взамест вас ставит туда угодных протопопов, служивших ему, тогдашнему митрополиту, да всё больше из новгородских монастырей и храмов. Вашу ж братию от себя отгрудил в сторонку, потому как многим вам обязан. Теперь с Павлом, архимандритом Чудовским, да Ларионом Рязанским токмо секретничает, да ещё с имя Иоаким, но тот у них на побегушках. А нашего брата к себе в Крестовую пущать не велит. Уж что они в ней морокуют, мне неведомо, но государь делам его не перечит, всякому слову его благоволит. А ко мне батюшка-царь остудел, к патриарху никнет, уж я мало чего смею ему советовать. И Дума безмолвствует в
робости великой перед Никоном. Бояре сидят в палате, выставив бороды, и молчат, яко мёртвые. Один патриарх слово имат, одному ему государь внемлет как зачарованный. И чую я — туча опускается на нас, а когда грому грянуть и какому, не знаю, но жду. Так что пока патриарх устрояет церковь как знает, ты служи как умеешь. Служи тихохонько у Неронова в Казанской, Марковну-матушку сюды вызволяй. Чему быть — одному Богу вест-но, а мы слуги его, пождём.
        - Тихонько немтырем служить? — вроде с собой советуясь, проговорил Аввакум. — Это ты спробуй, Аввакумушко, да и пристал ты, моченьки нет, а тут новое лихо подкралось. Может, тебе от него в церковь, что в Никитниках Никоном умыслена, служить навялить-ся? А почто и нет? В ней-то потиху служить в самый раз, да мню, не Господу станет служба та, а ей, раскрасавице. Ви-и-дел ты её, Аввакумка, — как девка напомажена стоит, так и блажит внешним, как кирха немецкая, а внешнее униатам нужнее внутреннего. Ну, так пойти служить внешнему или как встарь, духу сокрытому, живому, токмо сердечными очми видимому, молитвы возносить?
        - Не язвись, брат, не ёрничай, — Стефан заводил головой. — Всё-то тебе негожее токмо видится. И другое, доброе есть. Лучше поведай-ка мне каво там у тебя в Юрьевце стряслось?
        - Нет уж, отец мой, дай в разумение вбресть! — Аввакум пришлёпнул ладонью по столешнице так, что брякнул крышкой ларец и метнулись в испуге язычки свечей. — Почто на церквах новопостро-енных глав шатровых нетути? Аль не по нраву стали, как и иконы древлеотеческие?
        Стефан хмуро сцедил краем губ:
        - Никон на шатры запрет наложил.
        Примолк Аввакум, насупился, унимая запрыгавшие губы, но не заплакал перед Стефаном. Всё же слезинка выдавилась из-под стиснутых век, юркнула по щеке и запропастилась в дремь-бороде.
        - Да буде тебе, — духовник, виноватясь, не зная куда деть руки, смотрел на протопопа. — Ране тож со всякими главами строили. Разница в том малая.
        - Утешил! Малая, говоришь? Так ведь и безумство хмельное с малого глотка зачинается, — рвущимся от слёз голосом пролаял Аввакум. — Нет уж, растолкуй, почто ему, патриарху российскому, главы шатровые — лествицы к Богу устремлённые! — негожи стали? Этак он их и с древних церквей по прихоти своей смахнёт аль переправит?
        - Ну до такого, мню, не додумается, — уклонился от прямого ответа Стефан. — Ему и без того много чего есть править: служебники, Псалтири… довольно всего. Скажу более — уж до богослужебного чина руки дотянул. Да ты погодь вскакивать! Много чего разом изменилось, оторопь берёт. Вот побродишь по матушке-Москве, понасмотришься, к людишкам прислушаешься, тогда… Ох, горяч ты, Аввакумушка, кипяток, боюсь за тебя, за всю братию нашу. Неладное времечко накатывает, к большой ломке над Русью, хоть бы и не дожить до нее, и не доживу, пожалуй.
        Стефан закашлялся, приложил платок к губам, отнял его, глянул на сгусточки крови, скомкал и зажал в кулаке, утаил.
        - Я тут на свои скудные, да царь-батюшка спомог, достраиваю у Красного холма монастырёк малый во имя Зосимы и Савватия. Там есть кладбище для умерших не своей смерткой, мнится, многонько их будет, смерток тех. Отстрою и постригусь в монаси, тамо и помру, тамо и хоронить себя велю.
        - Погодь помирать-то… Монастырёк — это, брат, добро деешь. А вот Никон! — Аввакум растерянно смотрел на духовника. — Он-то чего творит? Поопасся б рубить древо выше головы, щепа глаза запорошит, да видно страха не ведает, коль самолично, братнюю соборность отринув, обеспамятел и матери — церкви нашей — грубить начал. Ему что, российского престола мало, вселенским патриархом бысть захотел? Чего-то да восхотелось ему. В том и моя вина есть, и я, окаянный, в челобитной к царю о благочестивом пастыре русском чуть не первым руку свою приписал, а он, вишь ты, вселенским хощет быти, яко есть папа римский! Ано выпросили беду на свою голову, того ли мы чаяли?
        - Не того. Но всё ж не воюй с ним от греха, — тихо посоветовал духовник. — Он теперь другой, он теперь возлюбил стоять высоко-о, ездить широко-о. Это когда все мы и он с нами одним комком держались, мы были сила. И патриарха Иосифа могли поправлять и с архиереев со всем епископатом за леность о нуждах христиан спрашивать. А уж как Никон тогда за веру дедовскую на соборах с латинствующими пластался! Помнишь, как с Паисием греком прю держал?
        - По-омню.
        - И я слово в слово помню: «Бреги, православный, веру в целе. Ежели хоть малое что от неё отложил — всё повредил. Не передвигай вещёй церковных с места на место, но нетронутыми держи. Что положили святые отцы, тому и пребывать тут неизменно». Так-то вот ратовал.
        - Как и Василий Великий рече: «Не прелогайте пределы, якоже отцы положиша».
        - Вот тут и заковыка всему, — Стефан выставил палец. — Воедино с апостолами веру непорушаемой во всём хранить наказывал, а нынче сам средь своих речений блукать начал. Спо-орил я с ним, остерегал, да поди убеди его, великого государя патриарха. Не слушает, взирает на меня вчуже, яко на пусто место. Вот и советую тебе, Аввакум, не шевели своего земляка-нижегородца, поосмотрись с осторожей. Ныне он вкупе с государем-царём Русью правит и препон ему нет ни в чем. Знай это накрепко и не зови волка из колка.
        - Это я ладно, я ворчать погожу, — Аввакум, глядя на иконы, подушечками пальцев промокнул смокревшие глаза. — Подюжу. Не впервой нас беда хладом склепным обдувает. Беда, что Никона сквозняком тем латинским прохватило, он и зачихал, расхворался, бедной. И вся хворь его, окаянная, от греков хилодушных, от Паисия патриарха, пастыря лукавых. Он, Паисий, самый еретик и есть с тех пор, как на Флорентийском соборе предтечи его с римским папой унию сочинили и подмахнули ничтоже сумняшеся. И сблевотили тем на православие. А что же Никон?.. И до него на Руси случился недоумок митрополит Московский Исидор. Тот вдаве с собора того антихристова припёрся на Русь с римским крыжем в руке, чиннай-блохочиннай, да князь великой Василей Василия ему укорот тут же учинил, обозвав злым прелестником папским, волком, и в монастырь глухой заточил. Ан снова ползёт к нам во все щели докука та, да что-то нет на неё зоркого Василя-князя, будто начальников наших, как и его встарь, нонешние Шемяки вконец ослепили. И вот что на ум мне пало: уж не опоили Никона кореньями некими злыми, оно и разум его смутился? Чего ждать? Может,
по времени отступит хворь, и всё станет ладом и заразу преблудшую на Русь назад отпятит. Ведь всяк народ — Божий. Посиживали бы тихо в своих землях, не шиньгали б нашу.
        - Не усидят. Дорожку к нам давно уж топчут, — Стефан вышёл из-за стола, прислушался к чему-то, договорил быстро: — Они костьми лягут, токмо бы свой устав в чужой монастырь вволочь… Чу! Одначе государь по переходу из сада идёт. Ноне он с утра в хмуре.
        Аввакум привстал со скамьи, заоглядывался, куда бы увернуться от нежданной встречи.
        - Не полошись, — шепнул духовник, глядя на боковую дверь.
        Она вежливо приоткрылась, и в половину Стефана вошёл государь Алексей Михайлович с букетиком «царских кудрей»-касатиков в обнизанных перстнями руках.
        Аввакум опустился на колени да так и замер, ткнувшись лбом в пол. Царь, войдя со света в полусумеречную палату, прищурился, разглядел Стефана, согнутого в поясном поклоне, подошёл к нему и кротко попросил благословения. Стефан коснулся губами руки государя, благословил его размашистым крестом, а царь, как всегда, благодарно ответствовал поцелуем в ладонь высокочтимого им отца духовного.
        Вроде не заметил государь Аввакума и уйдёт в дверь, а там по переходу и во дворец, но Алексей Михайлович обернулся к нему:
        - Встань, протопоп, — тихо, голосом усталым поднял он с колен Аввакума. — Давно ли расстались, да опять свиделись. Ты пошто свой Юрьевец покинул? Все-то для посева слов Господних места на земле обресть не знаешь?
        Аввакум замер перед царскими очами в заношенном азяме, в порыжелых сапогах, со скомканным в кулак колпаком, глядя на государя вскипающими слезьми глазами. Алексей Михайлович смотрел на него со всегдашней вежливой учтивостью, однако в малой ещё складочке меж белёсых бровей уже обозначивала себя, укладывалась упрямая гневливость.
        Стефан стоял, поджав губы, боялся за протопопа, задерганного падшими на него напастями: вдруг да учнёт выговаривать на-взрыде всю накипь сердешную, а в ней ох сколько злости и горечи. И цветы-касатики, кои передал ему государь в руки, были в момент сей неуместны, не празднили сердце, а куда их определить не знал — на божницу приткнуть не смел. Так и держал их ослабевшими руками, и они испуганно подрагивали завитыми кудрявыми головками. «Мне бы стало лопатинку на Аввакуме переодеть, — запоздало винил себя, — да вишь разговор какой, слово за слово, в версту вытянулся, другое что на ум не пало».
        Государь будто прослушал его думу, вздохнул и, глядя на Аввакума, изрёк укоризненно:
        - Гляжу, обмирщился ты. Подобающую сану одежду с плеч скинул. А я тебя волей Божьей в протопопы поставил. Поди-ка ты в Патриарший приказ, да Никону на глаза не навяливайся, а сыщи казначея. А что тебе там прикажут — мне отпиши. Чаю я — сам себе вины ищешь. Поди, батюшко, поди.
        Кланяясь — руки к грудине — выпятился Аввакум на крыльцо, постоял, отдыхиваясь. И соборы, и площадь, и хоромы, чуть затушёванные предвечерьем, показались утопшими во тьме, едва проглядывались. Знать стемнело в глазах от нежданной встречи с государем, от его упрёка-выговора. Впервые так-то нелепо предстал перед обожаемым государем, впервые восчувствовал сердцем в его голосе отчуждённость и сожаление. И когда звонарь Лунька тихонько присвистнул, свесясь из арки колокольни, и пошлёпал ладонью по чуткой бочине гулкого колокола, приглашая к разговору, он даже не глянул на звонницу, отмахнулся руками и пошёл к смутной перед глазами Соборной площади.
        Государь, проводив глазами Аввакума, спросил:
        - Не досадно тебе, авве, что бегут с мест братья-боголюбцы? — взял из рук духовника букетик касатиков, понюхал. — Увяданием пахнут, зазимками.
        - Зазимки ещё не санный путь, сыне.
        - Не люблю зиму — долгое, пустошное время: ни тебе охоты соколиной, ни разноцветья садового. Одни сугробы да лёд. Бр-р!
        - А горки саночные, а потехи кулачные? — уловив в голосе Алексея Михайловича грусть, улыбнулся и приободрил Стефан.
        - А печи угарные, дым над Москвой коромыслом, — печалился государь. — И пошто у нас зимы такие долгие, а лето с гулькин нос. Ну не досада ль?
        Стефан понял, что государь не зря дважды упомянул о досаде, ждёт ответа о первой.
        - Досадно, сыне мой, — духовник болезно, с грустцой, вздохнул и немочно перемнулся с ноги на ногу.
        Алексей Михайлович обережно относился к отцу духовному и теперь, зная, что никакая хворь не позволит Стефану первому присесть на скамью пред государем, сам опустился на застланный зеленой камкой пристенный рундук, пригласил рукой духовника присесть рядом. Стефан присел, царь смотрел на него жалостливо, как всегда смотрит и сестра-царевна Ирина Михайловна, думал, чем бы угодить болезному, на глазах тающему протопопу, но ничто не шло на ум, вроде бы всё, что надобно, уже имел Стефан: государеву ласку и доверие, и посетил его хитроумный царский лекарь англичанин Коллинз, простукал, прослушал духовника. Печально объявил царю, мол, медицина тут бессильна — вельми запущена грудная скорбь, оттого горячечность кровяная нечистотами из нутра во внешнее дыхом исходит. Одно упование — на Бога.
        Жалея духовника, царица в домашней церкви молилась за здравие его и прислала кафтан поповский. Он и теперь был на нём — голубень с серебром, подбитый мехом летней куницы, с вызолоченными пуговицами: греет царициной заботой от хворной озяби чахнущего Стефана. И сейчас он глядел на государя горячечными глазами, в коих трепетал тот самый огонёк, что перед тем, как отлететь с фитиля сгоревшей свечи, в останний раз вспыхивает ярко.
        - Досадно, — продолжал прокашленным до хрипоты, натужным голосом духовник, — да смены времён года от века уж так положены. Досада другая от человеков, ими творимая. Вот бегут с мест назначенных протопопы, бегут не по своей прихоти. Неустрой гонит их. Со времён самозванщины поселился он на Руси, и никакая сила доселе изжить его не может. Балует народ, в церкви Божьи ходит нехотя, исповедальный чин не блюдёт, строгих пастырей не чтит, пошлины в казну несёт принужденно. И воеводы с ними сладить не умеют, а некоторые грешат заодно с ними. Што подеять с досадой такой, государь? Списать бы долги с епархий, они накопились за годы патриаршества, спаси Господи душу его, Иосифа. Худо он владычествовал, о народе не помнил, а свою казну в помешательстве стяжательном набивал, утаптывал. Ты знаешь о том, сыне-мой: после его кончины в ризнице патриаршей сам дивился его скряжеству. А протопопы наши взялись рьяно выколачивать застарелые долги с людишек, а те бунтуют. Обезденежила земля, государь, худо живёт, бесхлебно. Неурожаи что ни год.
        - А вино пьют обильно, — возразил Алексей Михайлович. — Жито на зелие переводят, оттого и голодно. Сказывал мне великий патриарх — менять надобе неугодных люду пастырей на тех, кто Москву видел токмо будучи за уши от земли взнят, а то у нынешних мно-ого знакомцев-сострадателей развелось в ней. Чуть бедёнка какая, они уж носы сапог на Москву вострят, а тут грамотками досужими приказы заваливают, плачутся — сирые мы-де да слабые, и живут здесь припеваючи. А пошто сирые? Да оттого что народ к ним не идет, а слабость их от худого радения Господу. Как мне с таким неустроем войну начинать с Польшей? А она для России жизненадобна. И начну! И сам в виду войска поеду, а за себя на царстве оставлю государя Никона. Не-ет, не думских сидельцев замшелых, их тоже увезу в поход, а его оставлю, пусть встряхнёт Да выхлопает нерадивых, уж он-то знает кого и как. Ладно ли так будет, отче?
        - Что земли русские из-под Польши выдернуть — доброе дело, что сам в виду войска поедешь — храни тебя Бог, а Думу всю тащить за собой — великая обуза. Возьми в совет себе токмо мысленных здраво, не злосоветчиков. — Стефан умолк, передыхая, сипел, сдерживал кашель. Алексей Михайлович, чтоб не смущать духовника, опустил очи долу, ждал. Стефан справился, запер в груди подступившее клохтанье, утёр платочком испарину со лба, со щек, подрумяненных глубокой хворью, виновато глядя на царя, благословил его слабой синюшной рукой.
        Чтобы сидя принять благословение — такого с царём не бывало, но он не встал, чтобы тем самым не поднять на ноги изнемогшего протопопа. Сидя, взял его тряскую руку, приложился к ней дольше обычного, придержал ладонями острые плечи духовника, повелевая сидеть, сам поднялся, прижался лбом к горячечной голове его и ушёл в тайную дверь, полуслепой от выступивших слёз.
        «Болен, ох как болен отец мой духовный, — терзался, шагая по переходу, Алексей Михайлович. — И то надобно понимать — сколь всякого разного выслушивает на исповедях, он — посредник между мною и Господом, как тяжко ему отмаливать грехи наши перед Всевышним. Сам чист, яко херувим, а вот пожигаем бысть чужими грехами и моими, царя грешного. Помилуйте его, все силы небесные, и ныне и присно».
        К приказу патриаршему Аввакум подходил со смятением в душе, было чего страшиться. Собранные податные и прочие деньги сдавать приезжали в Москву только старшие священники-протопопы. С них был строгий спрос. А что было вносить ему, чем отчитаться пред казначеем? От той, собранной с великим трудом суммы не осталось и полушки, а была та сумма немалая, аж под двести рублёв. И все их разбросал воеводский сотник восставшему на протопопа люду. Чего ждать теперь от Никона. Как есть поставит на правёж, как уж бывало при Иосифе патриархе.
        Думал так и весьма удивился, завидев на приказном крыльце царёва постельничего Фёдора Ртищева, друга смиренномудрого. Фёдор не сошёл с крыльца навстречу Аввакуму, стоял под навесом, скрытый им от патриарших окон, видимо, поджидал протопопа, потому как оглянулся по сторонам и нетерпеливо поманил к себе рукой. Едва Аввакум промахал ступени, а уж Фёдор проворно сунул ему в пазуху азяма тяжёленький кошель.
        - Иди, брат, отчитайся казначею, — не приказал, а попросил любезно, глядя в лицо протопопа. — Тут сколько надо, и ещё алтын сверху. И не благодарствуй за братнюю пособу.
        Освобожденно, радостно сбежал с крыльца, довольный содеянным. Аввакум тут же вынул кошель, а был он намного меньше и легче тех двух, пропавших, заглянул внутрь. Матово проблеснули мелкие денежки. Их, за неимением собственного серебра, чеканили из иностранной монеты. «Да никак тут не сколько надо, — усомнился и рукой поворошил, а под их мелкотой обнаружил плотно уложенные большие серебряные немецкие талеры. Редко держал такие в руках. — Верным счётом двести, — дивился, увязывая кошель. — А уж как прознал Фёдор-дружище о сумме, так, надо думать, Михей-староста проговорился. Ведь как запропастился с глаз долой на Варваркином крестце, так и убрёл на ртищевский двор, поведал, что объявился Аввакум у него в грозу, да затерялся утресь в толчее многолюдной. И о деньгах пропавших сказал, ведь в ту ночь громовую много всякого слил ему с удручённого бедами сердца».
        - Спаси тебя Бог, Фёдор! — поклонился вслед ушедшему боярину Аввакум и через сени, а там по невысоким ступенькам вошёл в низкую, с одним зарешёченным окном палатку казначея патриаршего дьяка Гаврилы. Дьяк был не один: рядом с ним сидел за столом за ворохом бумаг опрятный, в дорогом кафтане патриарший стряпчий Димитрий Мещёрский. Он нехотя поднял курчавую голову, всмотрелся в Аввакума, поводил гусиным пером по кудрям, почистил писало от чернил, аккуратно положил рядом с четвертинкой бумаги, полуисписанной стройным почерком.
        «Браво глядеть на буковки русские, — умилился протопоп, — не то что басурмане словеса свои выводят выползками гнутыми».
        - Ну-у, как здрав, протопоп? — спросил стряпчий, распуская в улыбке сочные, пиявистые губы.
        - Исполать тебе, боярин, — поклонился в пояс и отмахнул рукой У пола Аввакум. — Твоими молитвами здрав, слава Богу.
        Мещёрский хохотнул:
        - Не упомню, чтоб за тебя молитвословил, однако добро, что здрав.
        - А вот деньги казённые в здраве-целости ли? — встрял казначей дьяк Гаврила. — А то нонича протопопы безденежьем хворы.
        И Логгин Муромский и Даниил Темниковский в долгах и сыске за недоимство. Тощ кошелёк их казённый, яко выморочен нездравием воровским. А у тя как?
        Аввакум молча выложил на стол кошель. Казначей покраснел, быстро распустил увязку, глянул во внутрь, встряхнул и ещё глянул.
        - И скоко тут? — спросил, прищурясь. — Должно бы за год с половиной от Юрьевец-Повольской епархии быть сбору сто и восемьдесят рублёв. А скоко донёс?
        - Двести с алтыном, — объявил протопоп.
        Казначей загрёб горстью и подбросил на ладони горку тяжко брякнувших талеров, нахмурился, не веря глазам своим:
        - И этакимя пошлину платили?
        Аввакум взял его за руку, ссыпал талеры себе в горсть, сжал кулак, аж скрежетнули серебряные кругляки, ссыпал их по одному назад в кошель.
        - Сумление берёт, дьяче? — спросил, едва двигая губами. — А ты верь добрым людям. Не встречал таких?.. — Сунул кошель в руки казначею: — Считай давай какие видишь!
        Мещёрский, всё ещё улыбаясь, успокоил дьяка:
        - Ты, брат Гаврилка, человек при деле казначейском новый, не знаешь протопопа нашего. Он до полушки ясен.
        - Денежкам счёт люб, — вякнул дьяк.
        - Примай на верном слове! — прикрикнул стряпчий. — В нём обман не живёт. А ты, Аввакум, волен.
        Распорядился, взял перо и отстранённо от всех усердно заскрипел им по бумаге, покусывая нижнюю губу.
        «И чего там слагает этакое, что губы до крови надавил?» — подивился протопоп, поклонился общим поклоном и вышел.
        И опять шёл к Неронову по колготному торжищу, по Фроловско-му мосту, а перед глазами всё вихлялся красавец лавочник, весело, с прибаутками торгующий новодельными иконами и как, завидя протопопа, засуетился, сгрёб с прилавка святые дощечки под ноги и обмер — от своей ли оплошности или от страха пред ожёгшим его взглядом Аввакумом.
        Тихо уходили похожие один на другой дни службы в Казанской. Служил их в очередь с другими священниками, а в дни простоя чёл людям проповеди с паперти или на торгу. Едва начинал говорить, народ дружно притекал к нему, окучивал немой толпищей громогласного протопопа, а он, доводя до слёз себя и слушателей псалмами из Псалтири, из любомудрой книги Иоанна Златоуста «Маргарит», говаривал и своё, иногда лишнее, про зловредные новины московские.
        Любил народ его украсноречивые проповеди. Подходили и подъезжали бояре, раз заметил крытые носилки, подумал — с Никоном, потому как обстали их плотным кружком чёрные монахи с архимандритом Иоакимом.
        Частенько настоятель Иван Неронов отлучался на день-другой из Казанской и всякий раз оставлял церковь на Аввакума. Местные попы заворчали на строгого протопопа, особенно усердствовал Иван Данилов, считая себя обойдённым в старшинстве над священниками Казанской, но Аввакум на злостный скулёж и ухом не вёл: протопоп он и есть протопоп, к тому ж в чин сей велением царским возведён бысть, а государь уж несколько раз стаивал, слушая обедни в Казанской с царицей Марьей Ильиничной и сестрой своей великой княгиней Ириной Михайловной. Приходил всякий раз ко времени службы самим Аввакумом и всякий раз благосклонно кивал ему.
        Так минула неделя и другая, а думы и сердце протопопа все были там, в нижегородских пределах, в Юрьевце-Повольском, нытьём изнывал: как там семья, живы ли? Дознавался у приезжих купцов — всё напрасно, а помощь приспела откуда и сам не чаял: вернулся в Москву с понизовья Волги молодой Шереметев Матвей-брадобритец с докладом о доброзавершённом походе на воровских людишек и привёз в своём обозе Марковну с детками и прочими родственниками, всего пятнадцать душ целых-невредимых. Это воевода Крюков, милая душа, упросил Шереметева сделать доброугодное дело.
        Всю большую семью приютил у себя Иван Неронов. Жили на его дворе в тесноте, да не в обиде, благодарствовали, свечи заздравные о милосердии людском возжигали.
        И всё бы ладно: Марковна с детишками при нём, братья-боголюбцы Рядом, сам служит в Казанской при отце духовном Иване и милостью Царской не обойдён, но тревожно было на сердце, ныло оно все чаще, всё больнее трепыхалось в грудине на тонюсенькой прилипочке — вот-вот оборвётся, а поселилась в нём та тревога после попытки окаянной встретиться с патриархом, побеседовать по-братски с глазу на глаз, как бывало прежде, может, рассеется морок душевный, может, что не так видит, не с той стороны смотрит на перемены московские.
        И пошёл, не опнулся, незван, во дворец патриарший новый, что высился златокрыший на бывшем цареборисовском дворище. Пришёл к сеням высоким с витыми колоннами под золоченым навесом и на крыльцо по раздольным ступеням взошёл, да напоролся, как шалый медведь на рожон железный, на острые глаза стрельцов из-под надвинутых на глаза красных шапок.
        - Пущать не велено! — прикрикнули служивые и с лязгом склонили начищенные, как молодые месяцы, лезвия бердышей, закрестили вход. — Не до тебя великому государю патриарху. Гулят он! — и повели глазами на лужайку, выстланную нарочито привозным зелёным дёрном.
        По ней шествовал с собачкой на поводке Никон, рядом, поотстав на полшага, семенила Анна Ртищева, что-то выговаривала ему в спину, опахивая скрасневшее лицо белым, как голубиное крыло, платочком. Сторожко, по-звериному, почуял патриарх пристальный взгляд Аввакума, развернулся к нему, глянул и с досадой отмахнул рукой, мол, без надобности ты.
        Ругнув себя за оплошность, ушёл восвояси Аввакум в приветившую его Казанскую и того же дня признался отцу духовному Ивану и Логгину, протопопу Муромскому да попу Лазарю в своей незадаче. Выслушал Неронов, поник сивой головой, нахмурился.
        - Не зван — не ходи, — наставил тихо.
        Логгин-протопоп ёрзал на скамье, по лицу было видно — сказать-поведать о чём-то неймется, да так сразу не насмелится. Неронов, видя это, подбодрил, спросив:
        - И ты, Лога, туда сбродил?
        - Да ненароком я! — привскочил со скамьи Логгин. — Но сбродил, верно. Хотел на палаты патриаршие глянуть, уж оченно бравые, сказывают. Да не до любования стало, как пред вечерей святейшего на той лужайке узрел. Ходит туды-сюды туча-тучей, брюхо холмом, рожа икряная в шляпе пуховой заморской, а на цепке златой что-то чёрненькое, ма-ахонькое вкруг него навинчивает: ножки тонюсенькие, ушки рожками вострыми торчат, а глаза велики, выпучены, из пастюшки клычки выставились да на меня — «ву-ур-р!» Дале-то сказывать?
        - Чё уж, сказывай.
        - Спужался я, а всё дивно, не могу сгадать, кто там такое при нём шалуется? То ли собачонка кака така, то ли чёрт ручной, запазушной?
        Лазарь хихикнул, заслонил рот рукою.
        Неронов насупился, выговорил с неприязнью:
        - А чему и дивиться? Всем вестимо, что у сатаны в подручниках черти приставлены. Сказывали мне, того, запазушного, Анна — Никонова манна — с рук не спущает, нянькается с ним, шёрстку расчёсит, в рот цалует. Чему и быть!
        Лазарь опять хохотнул, опять заслонил рот ладошкой. Аввакум шевельнул плечами, как от озноба, прогудел:
        - Ох, каво они там наворочают!
        - Уж каво-то, — Неронов вынул платок, брезгливо утёр губы, будто сам ими приласкивал то, клыкастенькое. — Они с Анной да со всем нечистым собором по ночам укладывают, как бы веру истинную извратить, как бы католическую заразу с православием перебультить да беленой толчёной присыпать, да стряпнёй той окаянной людишек русских до смерти окормить.
        Поп Лазарь испуганно приподнялся:
        - Да Анна-то чё может? Ба-аба!
        Логгин серьёзно растолковал ему:
        - Не баба она, а Никон в юбке…
        Ещё посидели, повякали о всяком и разбрелись по службам, нутром приуготовленные к недоброму.
        Но вскоре радость ждомая обогрела засумеревшегося Аввакума: одарила богоданная жёнушка теплосветом, родила младенца-громкорёвушку, прибавку к братцам Ивану и Прокопию, наречённого Корнелием. Вышёл он в мир светленьким в Марковну ясную, головёнка в пушке цыплячьем. Сын! А тут и осень-тихуша в жёлтой Шубейке запомелькивала, обмереживая листья берёз кружевом багряным, засеяла нудными дождичками, то хладом-то теплом подула, но как ни дуй, а велик день Покров-предзимник уже из-за туч низких поглядывает, как бы поладнее прикрыть землю платом-порошей.
        А тут ещё приятность: был зван во дворец. Приглашение принёс младший братка протопопа Евфимий, служивший псаломщиком в Верху при домашней церкви царевны Ирины Михайловны.
        Не чуя ног взошёл Аввакум к великой княжне, и та приняла его, как всегда прежде бывало, с лаской и к руке приложилась, милостивая, а он со «слезьми душевными» благословил заступницу и в головушку царственную поцеловал. Молебен отвёл со тщанием всетрепетным, а на прощание одарила его свет-Михайловна однорядкой из синей тафты, подложенной камкой зелёной, травчатой. И Марковне тож однорядку женскую пожаловала — красного бархата с жёлтыми вошвами, отороченную собольим мехом, с вызолоченными пуговками. Цена ей не менее двадцати пяти рублёв, в таких токмо знатные боярыни себя на люди вывозят.
        Но лихо приходит тихо: в день пасмурный, нуднодождливый, когда сапоги, дёгтем смазанные, раскисали в лывах и волокли в церкви — ковчеги спасения — слякоть грязную, любимец патриарха дьякон Успенского собора Афанасий с лицом улыбчивым, надменным доставил в Казанскую в руки Неронову новоизданный служебник и грамотку-память от Никона.
        - Великий государь патриарх кланяться тебе наказал, — с поклоном, вежливо объявил дьякон. — Ныне же чти её прихожанам.
        Взял Неронов «память» ту и служебник, подождал, не удалится ли Афанасий, но тот не уходил, пока протопоп чёл про себя грамотку, а пристальными насмешливыми глазами вышаривал какой-нибудь за-мяти в лице настоятеля. Неронов прочёл спокойно, свернул грамотку, молча спрятал в узкий рукав рясы. Дьякон поднял палец, пошевелил им, как погрозил:
        - Нынче же чти! — повторил. — И так во всяк день.
        - Пошёл бы ты, дьяконец, а? — печально глядя на зарешеченную оконницу, попросил Неронов.
        С ухмылкой на губах поклонился ему Афанасий и покинул Казанскую, шагая широко — брызги по сторонам, — как мастеровой, ладно сработавший своё ремесло.
        Неронов немочно опустился на амвон, прикрыл глаза ладонью, стал поджидать братьев-боголюбцев. Первыми явились Аввакум с Даниилом Костромским и, почуя неладное, встревоженные, подступили к настоятелю. Неронов отнял от глаз мокрую от слёз ладонь, выговорил удушливо «пождём» и опять прикрыл глаза рукой.
        Вскоре пришёл епископ Коломенский Павел, за ним Логгин с попом Лазарем. Рассадил их Неронов рядком, опасливо, как змею, потянул из рукава рясы «память», задумался, на неё глядя, вроде не решаясь огласить в ней указанное, и не решился, протянул епископу Павлу.
        - Старшой ты средь нас, тебе и прочесть, — сказал и предостерёг: — Воздвиг дьявол бурю велию, и посланьице сие богомерзкое тому подтверждение, в нём наш аспид смертный яд отрыгнул. Чти, отче.
        Павел с осторожею развернул грамотку, начал читать поначалу внятно, но чем далее чёл её, тем сильнее трусилась в руках «память».
        «…И по преданию святых апостолов и святых отец, не подобает в церквах метания творити на коленях, но в пояс бы токмо вам их творити, да при чтении покаянной молитвы Ефрема Сирина заместо семнадцати земных поклонех творити вам токмо четыре в пояс, — чёл, терзаясь, епископ. — Аще бы и тремя персты все крестились неотговорно…» — Павел замигал, тщась сморгнуть слёзы. — Не могу далее, не разглядываю. И где он бредь такую вычитал, у каких таких апостолов…
        Он слепо потыкал листком, возвращая его Неронову, тот взял и, помня в нём всякое слово, продолжил, не глядя в послание:
        - «Аще и хвалу Господу, аллилуйю, возглашая, троили бы её, а не двоили, как ныне, да в символе веры слову «огнём» отпусту бысть». — Неронов скомкал хрусткую бумажку, скрипнул зубами. — Этакого яда в ней полно, не пожадничал светлейший. И вижу я — люто время настаёт по реченному Господом: «Аще возможет дух антихристов прельстить избранных».
        Павел упал на колени, за ним дружно забухали в каменный пол коленями остальные. Епископ зарыдал, возопил, не отрывая лба от плит:
        - Го-о-осподи! Спаси и помилуй нас, яко благ и человеколюбец!
        Седые волосы Павла захлестнулись со спины на голову, укрыли её покровом белоснежным. Неронов поднялся, стоял на ослабших ногах, глядел невидяще на подымавшихся с пола братьев. Аввакум бережно под локоток поддержал изнемогшего епископа, отвёл с его лица волосы, пригладил.
        Прихватив рукой сердце, Неронов исподлобья смотрел на испуганных дерзким посланием братьев, плакал.
        - Вот оно, — шепнул, морщась. — Ноги дрожат и сердце озябло, видно, зима лютая в домах Божьих бысть хощет, — утёр лицо полой рясы — не до платка стало, — бросил на стол скомканную «память». — Бог не велит мне честь её православным. И вы не смейте. Пущай патриарх пьяной сам по церквам чуму эту сеет. В Чудов ухожу, в келью, стану молиться, не досаждайте мне. А ты, сыне Аввакум, добре служи по-прежнему Казанской Матери Божьей, что бы ни сталось — служи, яко и не было, — показал на памятку, — блевотины сей. Прощайте и благословляйте меня на подвиг страстной, даст Бог, свидимся.
        - Гряди, отче, с Господом, — вздохнули на прощание притихшие братья.
        Пока Неронов молился, прося заступы у Спасителя, в Москве случилось всякое: пропал темниковский протопоп, шептали — расстрижен и посажен в земляную тюрьму монастыря Спаса на Новом за язык свой долгий. Неизвестно куда запропастился епископ Павел, как в воду канул. Говаривали в народе, что булькнул с камнем на шее в Ильмень-озеро, а кто сотворил сие зло — недолго помнили одне круги по воде разбредшиеся. И на протопопа Аввакума попы Казанской церкви зароптали в голос, дескать, служит по старинке, а не по-новому, как налаживают в других храмах. Сам покою не имат и нас бессонными бдениями вкрай уморить хочет, патриаршему указу переча.
        Муромский протопоп Логгин был в день недельный в соборной церкви Успения. Служил обедню сам патриарх в присутствии государя Алексея Михайловича с царицей Марьей Ильиничной. Всё шло ладом до переноса Святых Даров: вошед в алтарь, Никон снял с головы архидьякона дискос с частицами тела Христова и поставил его на престол, а чудовский архимандрит Ферапонт, неся чашу-потир с кровью Спасителя, замешкался, не переступил порог алтаря, остался по ту сторону Царских врат. Нарушение обряда не злоумышленное, но страшное. Усмотрел это Логгин и возопил: «Увы, рассечение телу и крови владыки Христа! Пуще жидовского действа игрушка сия!»
        Искривление веками уложенного таинства заметил не один Логгин. Народ тоже возроптал. И чего раньше не бывало и быть не смело, — Алексей Михайлович с царицей Марьей Ильиничной, удручённые, покинули соборную церковь Успения. И сразу же, по мановению руки Никона, клир набросился на протопопа. Никон сам ножницами кое-как обхватал голову Логгина, расстриг его, а служки содрали с Логгина однорядку и кафтан. В одной исподней рубахе, с торчащими на голове клочьями, Логгин был смешон и страшен.
        - Ересь в сердце принянчил! — ополоумя, орал он в спину ушедшему в алтарь патриарху. — Людям щепотью креститься велишь, как и собака Арий, да того христопродавца святой Никола за блуд такой по зубам брязнул! Оченно занетерпелось тебе собаке тому подражать! Стерегись, царь-государь, новый щепотник у тебя за столом посиживат, времечка свово ждёт!
        - Да буди ты проклят!! — багровея, выкрикнул Никон.
        Растерялись священники, народ, напуганный расправой над протопопом, пружался у дверей, выдавливался на Соборную площадь. А Логгин, обеспамятев, плевал в Никона через порожек алтаря и, стащив с себя рубаху, швырнул в глаза патриарху. И чудесным образом растопорщилась в полёте рубашка и точнёхонько накрыла престол с телом Христовым, будто святой воздух.
        Выкручивался из рук насевших на него Логгин, поносил всяко Никона:
        - И аллилуйю троишь во имя отца своего: аллилуя, аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, сатана! Тьфу на вас! Убойся Бога, сидящего на херувимех, Его же трепещут небесные силы и вся тварь с человеки, един ты презираешь!
        Скрутили Логгина, опутали вервием, на шею цепь накинули и потащили вон, стегая шелепами и мётлами, но не унимался вздорный Расстрига, кричал удушенно:
        - Не убоялся царя царствующего, так убоишься Господа господствующего! Помяни слово!
        До Богоявленского монастыря во Китай-город тащили по земле за цепь на шее и стегали нещадно Логгина, а там сдали под пригляд чёрному и суетливому, как мравий, монаху Ипату. Заперли расстригу, пристегнув ковами к стене каменной в холодной палатке монастырской стены, ухлёстанного, голого. Ни хлеба с водой не дали, ни рогожки прикрыться от озноба не бросили. А уж как там сталось, но поутру, вдавив глаз в смотровую пазушку окованной железом двери, Ипатий, отмахиваясь крестом, отпрянул: в каморе на цепи сидел Логгин в новом овчинном тулупе, в шапке беличьей и радостно пел псалмы, как в праздничный день недельный.
        - Откуль вздёжка у тя?! — прогремев засовом и расхлобыстнув тяжелую дверь, взорал бдительный мних, самомниво уверованный, что без его ведома и таракан в камору не протащится.
        Отмахнулся беззаботно Логгин от караульщика, прикрикнул:
        - Откуль, откуль! Бог прислал, вот откуль!
        Хрястнул с испугу дверью Ипатий и припустил, вея космами, прямиком во дворец патриарший, там и поведал дьякону Афанасию о случившемся. Афанасий сполошно порыскал по огромному дворцу, нашёл патриарха и донёс о чуде.
        - Бог прислал? — усмехнулся Никон, катая на ладони золотое яичко с горячей водой для сугрева рук. — Эко чё смолол, — озабоченно подобрал губы. — Шапку-то изымь, пущай балду обструганную поостудит.
        - А шубу? — робко помаргивая, шепнул Афанасий.
        Никон строго уставился на дьякона, проговорил зло:
        - Чё заладил, шубу, шубу! — однако задумался, поскрёб в бороде. — Уж кто там прислал её пустосвяту, не вестно, а ты, того, шубу-то ему оставь пока.
        В тот же день встревоженные бедой над Логгином, Аввакум с Даниилом Костромским составили весьма дерзкое письмо царю с выписками из древлеотеческих книг о перстосложении, о земных поклонах и числе их в постановлении Стоглавого собора. Много листков исписали и отдали Стефану. Духовник прочёл, покивал, соглашаясь, и во время благословения вечернего подал послание Алексею Михайловичу. Царь взял, ушёл к себе, но письмо то попало в руки Никону.
        А тут и затворничество келейное у Неронова закончилось. Он вернулся после строгого недельного поста и молитвенных ночных бдений исхудавшим, с поредевшей бородой и лицом в частой ячее морщин, будто лежал им на рыбачьем неводе, а в запавших, как у покойника, глазницах тлел тихий свет ушедших в себя и отрешенных от мира глаз. Друзьям только и сказал:
        - Глас мне бысть от иконы Спаса: «Иоанне, укрепи царя о имени моем, да не постраждет Русь, ибо время настает страдати вам неослабно».
        И опять затворился, теперь в Казанской. Но прошёл слух — пишет всяк день государю в защиту протопопов Даниила Темниковского и Логгина, винит во всех бедах Никона. Знать были письма те злогорьки, потому как патриарх лично явился в Казанскую, сдёрнул с головы протопопа скуфью, посадил в тюрьму Симонова монастыря, а на другой день сослал под конвоем стрелецким в Спасокаменный монастырь на Кубенское озеро, а там и в стужий острог Кольский.
        И новое горе коршуном из-под туч свалилось на Аввакума: в Страстном монастыре за Тверскими воротами Никон круто разделался с Даниилом Костромским за сочинённое им с Аввакумом дерзкое послание к государю о злостях и расправах патриарших над протопопами. При царе и царице вытряхнул Даниила из однорядки поповской, обхватал голову тупыми ножницами, расстриг и проклял. Теми же шелепами и мётлами клирошане спровадили протопопа в Чудов и приковали цепью в хлебне — «тереть зерно без пристани и сеять и всяко и много муча», услали в Астрахань, чтоб там, «возложив на главу венец тернов», уморить в земляной тюрьме до смерти.
        День меркнет тенью, а человек печалью. После расправы над друзьями обезмолвел Аввакум, вроде столбняк на него нашёл. Однако на службы ходил исправно, по-старому правил часы и молебны, а жизнь как бы откачнулась от него. Всё ждал казни над собою, да она замешкалась где-то, думал, уж не в покоях ли великой княжны Ирины Михайловны.
        Глядя на вялого протопопа, осмелели попы Казанской, почуяли своё время и волю, восстали на пришлого попа старшего. Уж как старался Иван Данилов, чая ухватить протопопий чин! И во время всеношной давно озлённые на Аввакума попы отобрали у него церковь, а самого выперли нахрапом на паперть и дальше за ограду.
        - Не грешите, — упирался и укорял их Аввакум. — Батька Неронов Казанскую мне приказал!
        - А и поезжай-ка ты к нему на Колу! — потешались попцы. — Пущай он тебе тамо-ка усю тундру с самоедами приказывает!
        Подался Аввакум в Замоскворечье, отслужил полуношницу в церкви Аверкия, но и здесь не заладилось, опять вернулся на Торг в виду милой ему Казанской.
        Народ на Торгу глазастый, смышлёный, всё видел и подмечал: раз власти гонят старших священников, знать, правда у них, у гонимых. И не шёл в церкви сбитый с ума указом креститься по-новому. Стоял понурыми толпами в оградах и на папертях, а за порог ступить — калачом не заманишь. Да ещё слух забродил, мол, запрут в церквах, посымают насильно с православных кресты дедовские осьмиконеч-ные, а взамен их накинут на шеи удавки каиновы с четырехугольной растопыркой католической, а буде кто заупрямится — проклянут во потомстве, або живьем в землю посодют.
        Скоро очнулся Аввакум от столбняка темного и пошёл по стогнам града сказывать люду о прихромавшей на Русь проказе. Сна лишился, крича о нововыдумках Никона, о ереси, им вскормленной и загнанной в дома Божьи. Выпихнутый из церквей, обратил он в храмину всю торговую площадь. Всякого рода и звания люди слушали его пугающие проповеди, кто, уткнув в грудь бороду, хмуро скрёб в затылке, зло сцыкивал сквозь зубы, кто рыдал, кто тихо плакал.
        Все это Никон видел сам, да и доносили исправно о непокорливых пастырях и возбужденных ими толпищах. Знал, но упрямо гнул свою «дугу», а подручников опасного гнутья оказалось многонько.
        Что их много, знал и Аввакум, но, приуготовив себя к худшему, уже не ковырялся в словах, понося патриарха и верных ему попов-перемётчиков. И когда друг Фёдор Ртищев, поддерживая устремления патриарха во всём быть вровень с греками, но убоясь за жизнь Аввакума, сказал ему, опасливо утишив голос:
        - Сгинь-ка ты на время из Москвы, смертка за плечом похаживает. Отсидись где потише, глядишь, не всё так худо скажется, а там и с новинами смиришься, хотя б прикинувшись.
        Аввакум ответствовал ему запальчиво:
        - Вере моей не бысть греческой, она русская, православная, её нам навеки нерушимой передал апостол Андрей Первозванный. Другой не надобно! И хорониться от пёсьих глаз рыскучих не стану, Бог мне запретил. А тебе, брат, благодарствую за помогу, за печаль обо мне. Ить и я теперь за тебя печалиться стану: ослабел ты всяко, приняв ересь троеперстную, спасай тебя сила небесная.
        На том и расстались, но в тот же вечер Алексей Михайлович спросил у своего унылого постельничего:
        - Народец, слыхать, шибко мотается, а, Фёдор свет Михайлович?
        - Всякое деется, государь, — уклончиво ответствовал Ртищев. — Кто как плетень под ветром мотнулся и повалился, кто частоколом острожным стоит всекрепко… Как ещё сказать, не умею.
        - А уж сказал, — царь принахмурился и нежданно для постельничего выговорил сожалея: — А ведь давече Логгин-расстрига в Успении во время переноса Святых Даров не бездельно кричал о рассечении тела Христова. Была в том промашка патриарха, была-а. А как ты разумеешь? Тоже в церкви стоял, видел.
        Никогда прежде царь-государь не затрагивал так прямо вопроса о вере с постельничим. Ртищев смутился и, не смея не ответить, но и опасаясь высказать своё, не приведи Боже, нескладное, пробормотал:
        - Была, государь, не бездельно вопил.
        - Жалко их всех… А тебе кого?
        Ртищев не понял, да и как было понять, что имел в виду царь-батюшка, сказав: «А тебе кого?» И неожиданно для себя, шепнул:
        - Тебя, государь, державство твоё.
        - Во как… — царь помолчал и, видя смущение Фёдора, взял его ^33^ Руку, вздохнул. — Жалей не жалей, а патриарху великому вольно поступать как знает и с кем хочет, тут не я ему указчик… Мне бы в себе человека не забыть.
        Пытались друзья и многие доброхоты уберечь Аввакума от беды, но он уже «сошёл со сторожка» и вроде предвидя свою участь, пёр к ней, неминучей, как прёт ледяная крыга, всё круша на своём пути и сама крошась на осколки, пока не пропадёт в общем крошеве.
        Добрая душа, окольничий Радион Матвеевич Стрешнев, глава Сибирского приказа, как-то попросил Аввакума:
        - Потише, брат, кричи — бояре на печи. Утишь хай-то, ино станет те путь-дорожка дальней и морозной, горе-дороженькой. Уж поверь, я знаю, это по моему острожному ведомству.
        Сам большой боярин Борис Иванович Морозов, случилось, послушал протопопа на людном Торгу, осуждая, покачал головой, а князь Иван Хованский выговорил протопопу как всегда прямо:
        - Разбушевался, как Божья погодушка, только рёв стоит, небось, до дворца патриаршего докатывает. Отбреди куда ни есть от греха, не говорю — смирись, но затаись до поры.
        И князь Долгорукий постращал по дружбе:
        - Не шалей уж так-то уж, до плахи у меня докричишься.
        Стоя на рундуке торговом, словно паря над толпой, видел Аввакум, как старались вовсю средь люда попы-никониане да приказные дьяки со стрельцами патриаршими, трясли переписными листами, стращали упрямцев, осаживая их к храму Казанскому. И заметно редела толпа. В отчаянии взывал к ней:
        - Слепые слепых во храм гонят! Мните, Христос тамо?! — тыкал в сторону Казанской пальцем. — Нет нимало! Но бесов полки с воеводой своим Никоном, да ещё с имя там Иуда замечен! Он-то и есть первый щепотник, он пред Христом соль со стола щепотью той крал! А вас сомущают щепоть ту, Иудину печать, принять! Да вы гляньте, родимые-е! — казал народу два перста и, прижав к ним большой третий, просовывал меж двумя. — Этак вот, фигой, станете себя осенять, путь ко Христу запечатывать! Ишь как за душами вашими рыскают, вот-вот зацапают, закогтят! То-то повеселуется сатана, а с ним и никониане! Давно-о-о уж умыслил рогатый утолкать православных в преисподнюю, да Господь противится, а как станете по-ихнему персты складывать — Бога отчаивать, — то фига эта и обернётся вам пропуском в ад, во геенну огненную!
        - Батюшка, пощади-и! — голосила толпа.
        - Пущай пальцы рубят, не станем щепотничать!
        - Спасай нас, отец наш!
        Сзади протолкался к Аввакуму стольник патриарха Борис Нелединский, дёрнул за полу рясы. Протопоп не обратил внимания, весь был в крике своём, витая над торжищем. Стольник рванул ещё раз, сильнее, Аввакум обернулся и с высоты рундука дерзко вперился в подёргуна. Не встречал его с того свиданьица на Волге, но очень помнил, как макал его Нелединский в воду, как рубанул саблей по верёвке, пуская на съедение ракам.
        - Не в том куту сидишь, не те песни поёшь! — прокричал стольник и оглянулся на стрельцов за спиною. Они с пищалями в руках угрюмо стояли внизу под Аввакумом, взыркивали из-подо лба на него, виноватились.
        - Слазь, наорался! — требовал стольник.
        Не стал протопоп перечить служаке, спрыгнул на землю и пошёл сквозь раздавшийся народ вниз к Зарядью.
        - Всеношную служить будем во дворе батьки Неронова, — повторял направо и налево, — в сушиле молитвою спасаться станем.
        Ночью в сарай-сушило народу набилось довольно, да ещё подходил дружно семьями с детьми и стариками, чем радовал протопопа. Уж и места малого не сыскать было, но такая немота стояла в сушиле, будто пролетел ангел тихий, будто и не дышали люди.
        Аввакум в епитрахили громоздился в углу сарая на огромной засольной кадке, высоко возвышаясь над прихожанами с иконой Спаса в руке, в другой держал Евангелие. Запрокинутые к нему лица предстоящих со свечами в кулаках походили на лица людей на шатком плоту в бурю, со страхом и надеждой взирающих на спасительный корабль.
        - Чада мои, — начал он, обводя сарай запавшими глазищами. — Да не смущает вас, милые, место сие. Господу служить во всяком углу способно.
        В ответ молчание да общий вздох долгий, один Михей, кулачный боец, прогудел:
        - В тако время и конюшня иной церкви бравее.
        - Тако, Михеюшко. Храм не стены каменны, но народ верных, — поддержал Аввакум и поднял над головой Евангелие. — Господь и все святые Его здесь, с нами! Сказано: «Придите, поклонимся и припадем ко Христу!.. Спаси нас, Сыне Божий, воскресый из мертвых! Тебе поем — аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!!»
        Замельтешили руки, осеняя груди двуперстным знамением, завс-хлипывали бабы, прижимая к животам головёнки чадушек, тёрли глаза кулаками мужики, а Аввакум, слезьми жжомый, вырыдывал в тиши:
        - До смертыньки самой не казните лба щепотью окаянной, не воруйте ею против Господа нашего! — потряс Евангелием. — Вот свидетельство правды апостолов Христовых, ими живите, ими ограждайтесь от зла века сего! И заступится за души ваши Пречистая Богородица со святыми. Она же, болезнуя за нас, вдаве являлась Ефросину Псковскому, свидетельствуя православным двуперстное знамение и двойную аллилуйю! Не как нонешние еретики, грызущие веру древлюю по наущению новосотоны Никона, троить её вздумали!.. От них, губителей веры отеческой, Ты, Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, поми-и-луй нас!
        Народ пал на колени, возопил:
        - Го-о-осподи, поми-и-луй!
        Аввакум крестил их Евангелием, ободрял:
        - Всех православных христиан да помянет Господь Бог в Царствии Своем, ныне и присно и во веки веко-ом!
        - Амии-и-инь! — доносилось эхом.
        Дверь в сушило была отворена, виден был двор, затолпленный народом, весь в свечном пламени, весь в освещённых бледных ликах. И другое увидел Аввакум, как, расталкивая людей и гася свечи, вваливалась в сушило ватага патриаршей стрелецкой охраны, предводимая стольником Нелединским и Иваном Даниловым.
        - Ужо заструню тя, сучий поп! — злорадуясь, заорал стольник. — Доколе слов своих блядью Святейшего казнить не устанешь?!
        Сгрёб Аввакума за бороду, двинул в лицо кулаком. Тут и стрельцы приладились лупить протопопа прямо в епитрахили по чём по-падя, успел только Спаса и Евангелие сунуть в протянутые руки прихожан. Михей было раскидал стрельцов, да поймал потылицей приклад пищальный, охнул, держа за шиворот двух дюжих служивых, напоследок саданул их лоб об лоб, и сам свалился на них дубом подсеченным.
        Пинками выкатили Аввакума из сушила во двор, там повозились с ним, навесили на руки-ноги припасённые загодя цепи и, поддавая сапогами, припинали ко двору патриаршему. Здесь их ватагу уже поджидал владычный стряпчий Мещёрский с дьяком Афанасием — патриаршим костыльником и наушником. Стояли с поднятыми фонарями у плеча, щурились.
        Нелединский кулаком в шею подтолкнул к ним Аввакума, доложил весело:
        - Изволь любоваться атаманом бешеным, — и брезгливо отряхнул руки. — С ним там сорок строптивцев взял да в тюрьму со стрельцами направил. Моя бы воля, я его, пса словоблудного, в мешок да в ров, в вонючую Неглинку спихнул. Слышь, недоутопленник, небось, не сорвёшься с крючка гнева патриаршего!
        Громыхнул цепями Аввакум, глазами, яркими от света фонарного, взыркнул, пропнул боярина.
        - Ужо захощу и цепь твою порву, яко нить гнилую, — выговорил, не разжимая зубов. — А обрывками ея, гниду тя, за шею удавлю. Усопнешь у меня без покаяния до дня Судного.
        - Но-но-но! — пригрозил пальцем Мещёрский и молча подал фонарь Нелединскому. — Под стрелецкий караул его, да под твой пригляд, дьяче Афанасий, а то вправду узы рассадит. С него станется.
        - Чепь — вещь казённая, в ответе будет, но я ему, неслуху, неподъёмные навешу, — постращал трусливым голоском Афанасий. — Медвежьи, чаю, сгодятся?
        - Веди куда, показывай, — ответил на это стряпчий.
        Он проследил, как они дошли до ворот, свернули вдоль стены, остановились. Там скрипнула, как простонала, дверь каморы, подвигался, помигал свет фонарный, опять взвизгнула и буцкнула дверь, слышно было — скрежетнул ключ замочный, и всё стихло. И хотя наказал Никон своему стряпчему разбудить его, едва доставят на подворье мятежного протопопа, он не стал этого делать. Стоял, глядя на купол колокольни Ивана Великого, как он на глазах всё четче рисуется на серой холстине неба и вот-вот взблескнет, первым накинув на себя солнечную шапку ещё не скорого здесь, на земле, солнца. Но день приходил пасмурный, тоскливый — вороний день, а они уж стряхнули сон в гнёзда по тёмным борам, сорвались с ночлежек и густыми стаями со всех сторон, как облавные конницы вражьи, с голодным карканьем сваливались на Москву.
        Никон сам вышёл на высокое крыльцо за малое время до колокольного перезвона, скликающего к заутрене. Опершись на посох, смотрел исподлобья на чернеющего у каземата Афанасия, на стряпчего и как тот, завидя патриарха, им не разбуженного, низко закланялся, будто заизвинялся. Никон шевельнул посохом, подманивая его к себе, и стряпчий встряхнулся собачонкой, с готовностью подметнулся к владыке.
        - Что там узник твой? — насупясь, спросил Никон.
        - Дык сидит, — угодливо искривясь телом, успокоил стряпчий. — Ти-ихо сидит, тише мыши.
        - До звона отправь его, чтоб людие не глазели, да как умостите на телегу — прикройте от глаз хоть соломкой.
        - Скрою, а куда, владыко?
        - В Андроньев монастырь. И не близко, а всё под рукой. Да Ивана Данилова ко мне направь. Поспешай с Богом!
        Мещёрский затрусил к стрельцам, всполошил их срочным наказом, служивые засуетились, отперли дверь каморы, выхватили из нее Аввакума и за цепь, торопко, под приглядом стряпчего, потащили к конюшенному двору.
        Никон глубоко, ноздрями, втянул в себя утренний молодильный воздух и вернулся к себе в палату. Скоро и Афанасий поскребся в дверь, бережно отворил ее, пропустил вперед себя попа Данилова, приземистого, голова клином и с такой же, вниз клином, бородкой. Никон сидел в кресле, сложив на коленях широкие ладони, смотрел на попа строго, не моргая. Поп от волнения узил глаза, тужась разглядеть сквозь туманец слёзный великого государя патриарха, беспомощно махал ресницами.
        - Подступи, — повелел Никон.
        Выгорбил спину Данилов, заподступал слепо и, не дойдя трёх шагов, бухнулся на колени, заелозил на них к владыке, тюкнулся лбом в колени и замер как помер. Никон погладил его по голове, наложил на загривок ладонь и потрепал, ободряя. Поп завсхлипы-вал, ловя длань владычную, поймал, причмокнулся к ней и опять обездвижел.
        - Ужо как в сушиле неслуха нашего вынюхтил да стрельцов навёл, это ты ловко успел, — с видимой неприязнью похвалил Никон. — Но и я дело твоё по Казанской решил. Не бывать ей без протопопа.
        - Государь велий, владыко патриарх! — захлюпал Данилов. — Я недругов твоих и Божьих вкрай изводить буду охочь, да сам-то я отсель кто стану? Про… про…
        - Протопоп ты, ещё и какой протопоп, — утешил Никон. — Служи Господу и мне, как я велю, и я тебя не забуду.
        И опять до порожка елозил на коленях, теперь уже протопоп Иван Данилов, там приподнялся, согнувшись, ласково поддал задом дверь и выпятился в прихожую.
        - Тако вот обрящем себе верных, — усмехнулся патриарх. — Ну, да всяк человек слаб, и я, грешный… А ты, Афанасий?
        - Слаб, по твоему слову, святейший, слаб! — нырнул головой до пола костыльник. — Яко все людие — слаб.
        - Яко все? — Никон нахмурился, надломил бровь. — Ох, если бы все, да не все, Афанасьюшко… В Успение не пойду, заутреню в домашней отстою, — выудил из-под бороды золотые часы-яичко на тонкой цепочке, отколупнул ногтем крышицу. — Вот уж и звону быть кажут, поспешай, дьяк!
        В сердце своём Никон презирал ломких душой людишек, кои под его взглядом таяли, как свечные огарки в горячем кулаке, пугливые, готовые на все с собачьей вежливостью. Упрямых скрытно уважал и побаивался, тайно завидуя их несломному духу, и сам, во всем упрямый, гнул их нещадно своей никем не обузданной властью до надлома, до слёз и вскриков о пощаде, чтоб подвалились к ногам афонями, не парили б над ним — духом высокие, — а чинно топтались по грешной земле с изувеченными крыльями. Яко все.
        Алексей Михайлович, как обычно после заутрени и перед сходом малой Думы боярской, поджидал у себя в кабинете патриарха. Сидел в кресле, нахохлясь, поддерживая у горла отвороты лёгкой шубейки, накинутой поверх полукафтана. Его знобило и подташнивало после широкой попойки в Коломенском по случаю развеселой и удачной охоты сокольей на перелётных гусей. Однако при появлении Никона столкнул с колен пригревшуюся лохматую Цапку, встал. Шубейка сползла с плеч, он её не поднял, смотрел, виноватясь, на «собинного друга-отца» круглыми глазами в сетке красных прожилок, ждал приветствия.
        Никон тяжёлой ступью подошёл к нему, благословил и поцеловал руку.
        - Внове праздновал потеху, а, сыне? — спросил, печалясь. — Впору мне самому ездить доглядачим, да не поспею за тобой, стар, да и ты скор.
        Алексей Михайлович облизал спекшиеся губы, трудно сглотнул подкатившую к горлу тошноту, ответил:
        - Да как и не праздновать! — и всплеснул руками. — Чаю и твои охоты непотешные куда как добычливы, надобе их тоже праздновать. Вот изнова шлют и шлют мне грамоты, жалятся на тебя: страх на царство наше наводишь. Пошто так-то уж крут, пошто не милостив к противным тебе? Помню я разговор наш давешний: «…гиблое место махом проскакивают». А кто махом-то проскакивает? Кто горькое дыхом единым пьёт?
        - И кто, государь? — встречь вопросу вкрадчиво вопросил Никон.
        - Да все други наша, с кем в совете были, радея об исправлении церковном, они-то и пьют горькое, да не единым дыхом.
        - Эти сукины дети — други? — патриарх перекрестил лоб. — Они есть враги исправлению церковному, не хотят видеть свету истинного, разуму противясь! Вредны их поносы на дела и советы людей мудрых, пекущихся о здравии самодержавства твоего. Одне хулы от них да крамолы. Чего и ждать!
        Царь поморщился: опять подкатила к горлу желчная горечь.
        - А всё ж они близь правды, называя тебя «злокознённых художеств ковачём», — выговорил, заметно скраснев лицом Алексей Михайлович. — Надобе мягче с имя, уговорами уговаривать, а не мётлами да шелепугами ласкать, да не с пылу расстригать, проклиная.
        - Ну уж это тебе, сыне, Ванька Неронов, заглавный злодей, сие на бумаге накорябал, да будто доброй человек и поднёс, — Никон вздохнул горестно, прикрыл ладонью стемневшие от гнева глаза. — Вижу, хочешь, чтоб оне церкви Божьи вконец запустошили, а людишек православных по сараям-сушилам развеяли, яко идолопоклонники. Тако ли надобно государству твоему, а, сыне?
        Царь опустился в кресло. Патриарх заботливо помог ему накинуть на плечи шубейку, бережно запахнул её на груди.
        - Не надобно.
        Алексей Михайлович посидел ещё минуту-две и, вроде нехотя, вытянул из кармана шубейки бумажку, смотрел на неё, вздыхал и, видимо решив, что патриарху нелишне знать, о чём бумажка та, заговорил:
        - У самих повсюду неуряд да безстройство, а тут ещё и весь расточенный православный люд страждет, на нас уповает. Вот, бывый патриархом в Константинополе, Афанасий Петелар пишет: «…будешь, царь благочестивый, новый Моисей, коли освободишь нас от пленения и будешь ты один во всей поднебесной христианский царь». Тако и ране другие патриархи писали, а жизнь — она своё выводит. — Государь с грустной усмешкой посмотрел на патриарха и добавил:
        - Тебя, владыко, он тож не забыл, вот… пишет: «А брату моему, великому господину Никону, священнейшему Патриарху Московскому и всея Руси, освящати соборную апостольскую церковь Софии Премудрости Божией». Ох, бремя тяжкое, да ведь кто если не мы за подневольных христиан вступится? Бог взыщет за них в день Суда…
        - Взыщет. Правда твоя, Государь.
        Никон помолчал, сколько было прилично, и, остро глядя в глаза царю, переспросил:
        - Так как же мне деять дальше, великий государь? — Царь не вынес укора, отвёл очи. — Ведь грамота твоя боярам и прочему люду, чтоб слушались во всём, что я извещать стану о догматах и правилах церкви, у меня цела. В силе ещё она, государь?
        - В силе, святейший, — обмякшим голоском подтвердил царь. — Токмо уважь прошение наше: не извреди Аввакума, но постращай вмале, это всяко в твоей патриаршей власти. Вестно мне — в твоих он подвалах. Уж изволь, владыка, и царицу, и великих княжон не опечаль сгоряча, уйми кнутобойцев, помилосердствуй, яко и Христос ко врагам был милостив.
        - Ужо не забуду его, — пообещал патриарх. — Пущай скоргочит где подальше, но мнится мне, сей пустельга ещё принесёт тебе на хвосте лиха.
        На телеге, схоронив под соломой, Аввакума втай умчали тверской дорогой к Яузе в Андрониев монастырь. Встретили его насельники-монахи с игуменом Илларионом со злорадством, а настоятель Пимен, старый приятель Никона, оттаскал закованного в железа пленника за бороду и вкинул в сырую, как нора, палатку под стеной монастырской, а сам долго шептался в сторонке с патриаршим стряпчим, а после шепотков обнял Мещёрского по поясу и милостиво проводил за ворота к телеге, там расцеловались на прощание.
        Мокро было в яме-тюрьме, да блох довольно. Сидел в ней протопоп день и два, и три без воды и хлеба, присматривался к темноте: понемногу стало развидняться в глазах, разглядел голый стол и скамью, цепи толстые на руках-ногах. Не пробахвалился дьяк Афанасий, набил-таки на Аввакума неподъёмные, медвежьи.
        В утро дня четвёртого выдернули пленника из норы и ослепшего от света дневного повели, пиная и поддавая под бока кулаками, в соборную церковь. На пороге её сняли толстые железа и надели тонкие. Полуслепой, с взлохмаченной бородой, ворочался Аввакум в кругу чёрных насельников, будто загнанный, издыхающий волк пред алчно кричащим, ждущим скорого пира вороньём.
        Поднял глаза на икону Спаса над дверьми, перекрестился.
        - По-новому крестуйся! — прикрикнул Илларион. — В церковь не пущу!
        И опять Аввакум осенился двуперстием.
        - Сам меня в неё тащишь! — огрызнулся. — Да пусто там, благодать из неё ересью заёмной вымели, яко веником полынным.
        - А ты гордыней метёшь! Крестись в три персты и волю обря-щешь! — требовал, тряся щеками, игумен. — Ещё и великому государю патриарху сапоги благодарными слезьми омоешь, что наставил на путь истинный. Ну же, кажи три перста!
        И опять, сколь позволяли железа, широко, по-древлеотечески, осенился Аввакум, поднял на игумена с братией, ждущей от него смирения, отстранённые от их суеты глаза, сказал уверованно:
        - Спасёт мя Господь мой, каков я есмь. А ты, Ларион, со чертями своими вали-ка в гузно, тамо вам место, не воните по Русской земле святой. Я ж на клятве Стоглавого собора стою: «Кто не крестится двумя персты, яко и Христос, тот есть проклят!» Слышь-ка, игумен бедной? Проклят ты есть со всей сворой никонианской до века! И я с вершины Собора того святейшего на вас, на фигу вашу Иудину плюю и сморкаюсь. Да пропадите вы все!
        Затрясся Илларион, завопил, обрызгал слюной бороду.
        - Бешаной! Да я тебя патриаршей волей…
        - В мешок да в Яузу посодишь? — рассмеялся Аввакум. — То и добро мне содеешь, венец мученской от тя, Пилата, ухвачу.
        Отдёрнул его Илларион от дверей храма, захлестал по щекам наотмашь. И Пимен с насельниками замолотили руками, как цепами, отколотили об протопопа руки, потом уж ногами толкли на земле, упарились. Обеспамятевшего, не сняв цепей, усадили в пустую телегу на доски, распяли руки и сыромятными ремнями накрепко заузлили к бортовым дубовым грядкам. Двое монасей призаднились по бокам, третий за вожжи, и погнали по ухабистой дороге испуганного гвалтом, фыркающего ноздрями конягу, усердуя вытрясти на колдобинах спесь и саму душу неугодника.
        Когда въехали на окраину Москвы, тут потрусили рысцой: был Никитин день недельный и встречь телега с растянутым на ней протопопом шёл крестный ход с хоругвями и крестами. Много народу текло ко святому угоднику, а, узрев распятого Аввакума, замедлили ход, дрогнули и заволновались вскинутые над головами кресты и хоругви, а люди, кто испуганно, кто жалеючи, заосеняли себя и беднягу, но он не видел этого: все застили ему распахнутые очи статной женки во всем черном, и он утоп в их вселенском отчаянии, как в бездонных омутах. Споткнулась и выронила икону угодника Никиты сердобольная женка.
        - Федосья, — вспомнил он имя боярыни и, словно всплыл со дна, судорожно, со всхлипом глотнул воздуху. И пришёл в себя, и увидел, как шедший об руку с Федосьей боярин Богдан Хитрово подхватил с земли икону, смахнул рукавом пыль и перекрестил его ею, а Федосья, сойдя на обочину, все кланялась и кланялась низко вслед скорбной телеге.
        Привезли на патриарший двор, распутали затекшие руки, а цепи не сняли. Следом въехал в ворота возок с игуменом Илларионом. Он выбрался из него туча-тучей, погрозил несговорчивому протопопу кулаком, пошёл было во дворец, но вернулся, выдернул из возка посох, подбежал, колыхая брюхом, к Аввакуму, плюнул в лицо и запереваливался ко крыльцу, но замер, глядя на выходящего из сеней Никона в окружении архимандритов Павла и Ферапонта с Иоакимом. Они расцеловались с ним, пошептались о чем-то, и Никон безнадежно махнул рукой в сторону протопопа. Тут откуда-то вынырнул Афанасий и прямиком помчал к телеге. Вчетвером стащили с нее Аввакума, ухватили под локти, погодили, пока патриарх с настоятелями покинет двор, а уж потом повели протопопа вслед за ним к Успенскому собору и опять поставили пред дверьми.
        Было рано, и было время до начала обедни. И снова подступили к Аввакуму архимандриты, снова принялись увещёвать в три голоса. Тем временем народ заполнял церковь, шёл мимо столпившихся вокруг протопопа монахов, крестился опасливо, наслышан был и сам видел, как управлялся патриарх с неугодными священниками. Уж коли привели беднягу на паперть, да не вводят во храм, то быть ему в страшной хуле и опале.
        Слушал Аввакум угрозы, терпел тычки уговорщиков, косился по сторонам загнанными, зверячьими глазами, мельком узнавал знакомых, а те или отворачивались, или, пригнувшись, шмыгали в дверь соборную. В один миг узрел Алексея Михайловича, шествующего к обедне по царскому переходу. И он глянул сверху на Аввакума, сбился с шага, улыбнулся бледно и, виноватясь, скрылся в соборе.
        И всё время, пока шла долгая служба, монахи досаждали протопопу, склоняя покориться патриарху. Тут не кричали, настаивали шепотом:
        - Соединись с нами, Аввакумушко, хоть в малом чём, доколе тебе мучать нас? Ведь все уже преклонились, ты один…
        И Аввакум им тоже шёпотом:
        - Не один я, дурачки, Господь мой со мною.
        - Покорись, не одиночай. Кланяйся патриарху.
        - Не можно. Бог не велит. И посему отрясаю пред вами прах, к ногам прилипший, по писаному: «…лучше един твори волю Божью, нежели с тьмою беззаконных». А вы есть беззаконные с отцом вашим Никоном, злым змеем-аспидом.
        Спали монахи с шепотка и в голос:
        - Не змей он злой, а уж ласковый!
        Вежливо усмехнулся Аввакум, вразумил:
        - Хоть уж, а всё змея.
        Засмурели насельники, с недобрым любознайством плотнее сдвинулись вкруг Аввакума, глазами во злых огоньках упёрлись в него, что волки на добычу, и протопоп в кольце огоньков тех злобных ворочался зверем зафлаженным.
        Обезголосели монахи, засновали от протопопа к Никону, а тут и обедня закончилась, потянулся люд из Успения, в страхе оглядываясь на Аввакума, предчувствуя, какую казнь содеют над страдальцем.
        Появились разболоченные, без риз, архимандриты Иоаким с Павлом, приказали снять цепи, в них неудобственно вводить во храм Царицы Небесной пока ещё протопопа, а в нём, стоя на солее пред иконостасом, ждал его патриарх, пощёлкивал ножницами. Видя это, царь встал со своего государева места, подошёл, смущённый приуго-товлением к расстрижению Аввакума, попросил:
        - Давече уговорились мы, так уж не посмей перечить слову нашему, владыка.
        И впервые Никон уловил в голосе государя непрекословность, поклонился, внемля его царскому хотению, но не стерпел уязвления своей воли, клацнул ножницами и отхватил с ослопной свечи фитиль с огнём. Тут и Алексей Михайлович ответил ему малым поклоном и ушёл переходом к себе во дворец, не взглянув на замершего у порога бледного и напрягшегося, как гужи, Аввакума, на стороживших его Кузьму и Евфимия, келаря Чудовского монастыря.
        Кузьма, подьячий патриаршего двора, молодой, с печальными глазами, покосился на Евфимия, тихо сказал в затылок Аввакуму:
        - Не отступайся, протопоп, от старого благочестия. Велик ты будешь человек у Христа, как до конца претерпишь. Не гляди на нас, что всяко ослабели и погибаем.
        - Так укрепись и подступи к Господу, — отшепнулся Аввакум.
        - Сил нету, опутал меня Никон.
        И Евфимий, келарь, шепнул с другого бока:
        - В правде ты, протопоп, нечева больше говорить с имя. А ты потужи о нас, бедных.
        Подошёл Павел архимандрит, досадно махнул ладонью:
        - Сведите без цепей в приказ Сибирский, — распорядился, пряча глаза. — Скользкой он, яко налим, выкрутился покуда из рук наших. Ни пути ему, ни дороги.
        Увели Аввакума на дворище Сибирского приказа, заперли в подызбице. И хорошо стало: свету Божьего в оконце довольно, блох и мышей не видно, а лавка с подголовником широкая и рядном прикрыта. Одна докука — стрельцы под окошицем и у дверей топчутся.
        Сидел в подызбице день и долгую ночь, а поутру явился дьяк Третьяк Башмак, сопроводил в избу воеводскую, там дал хлеба осьмушку да малый жбанец квасу. Пока Аввакум насыщался, дьяк копошился с бумагами, шуршал свитками грамот, что-то писал, озабочась лицом и покусывая ногти.
        Почти незнаком был с ним Аввакум, но Иван Неронов сказывал, мол, Третьяк Башмак — большой человек приказной, хоть и невелик чином. И в вере крепок. И что царь его жалует, да и как не жаловать: одной мягкой рухляди собольей, беличьей и другой всякой в казну кладёт царскую аж до шестисот тысяч рублёв в год. Мотается туда-сюда меж Москвой и Тобольском, вся жизнь в дороге. И в делах-бумагах при главе Приказа Радиона Стрешнева доверительный человек.
        Взглянул дьяк на Аввакума, отложил перо, заткнул пробкой чернильницу.
        - Присядь-ко, батюшка, к столу, — указал на скамью напротив. — Да прочти, сие тебе знать мочно: это списочек с грамоты Никону от духовного отца нашего с тобой, страдальца протопопа Ивана Неро-нова. Читай без опаски, одни мы, и времени у нас довольно.
        - Как она у тебя?
        - Есть по приказам добрые люди, ну и вот… А эту из Тайного доставили, вчерась пришла. Я их списываю все, какие попадаются. Твои тож храню: на что-нибудь да сгодятся. Ты читай.
        Аввакум присел к столу, взял протянутый листок, прочёл и вновь перечёл отдельные места: «… добро бы тебе, патриарх, подражать кроткому учителю нашему Христу, а не гордостию и мучительством держати сан святительской. Смирен был Спаситель и человеколюбец, а ты зело сердит и злокознивец. Он ноги ученикам омывал водою, а ты ноги те дубиной ломишь, да кнутьём кожу одираешь. Христос тако не творил, как ты, и непошто нам ходить в Перейду мучиться, свой Вавилон в тебе дома нажили. И доколе ты с выблядками ехидниными будешь грызть чрево матери своей церкви? Ох, диавола детки, лучше бы вам не порушать пределов дедовских вечных, как их положиша нам святые наша».
        Вздохнул Аввакум, вернул списочек Третьяку. Тот, улыбаясь, взял и спрятал под стол в тайный ящичек.
        - На чём стоишь, дьяче? — спросил, благодарно глядя на Башмака. — Сказывал мне батька Неронов — крепко веру истинную держишь.
        Сдвинул брови Третьяк, обозначил на лбу кручинные морщины, признался:
        - Втай крещусь двумя перстами, а на виду… на виду тремя Господу грешу. Не суди меня зле, отче, служба так велит, а душа всё в скорби. Тако и живу.
        Видел Аввакум — мучается человек в себе самом, дюже мучается.
        - Вот поведаю тебе недавнее, — заговорил, желая ободрить, вселить в него надежду на милость Божью. — Как вкинули меня, грешного, в темницу монастыря Андрониева, так и хлеба и воды не стали давать. И в день четвёртый взалкал я, голод зело мучал. И вот взял меня за плечо незнамо кто — человек ли ангел, — подвёл к столу, усадил и лошку дал, и штец мису похлебать. Ох, чуду тому! Шти уж пребольно вкусны! Лошкой по дну шкребу, а Он говорит: «Довольно ты укрепился, Аввакум». И не стало Его. Дивно мне — человек, а что ж ангел? Да нечеву и дивиться: Ему нигде не загорожено. Темница моя не открывалась, не закрывалась, а он бездверно вшед и вышед.
        - Ну ты, батюшко, святой однако! — шепнул изумлённый дьяк. — Бездверно исшед?
        - Ты о сём никому не сказывай, — наказал Аввакум. — По времени, даст Бог, известятся. Мно-ого свиданий тех у меня, грешного, было.
        В сенях скрипнули половицы, и вошёл окольничий, боярин Радион Матвеевич Стрешнев, глава Сибирского приказа, глянул на протопопа, на дьяка, развернул принесённую грамотку-указ, огласил голосом тихим: «Повелено ему, Аввакуму, за многие бесчинства на Церковь нашу ехать с семьёю в сибирский град Тобольск, а чин про-топопий у него не отнят, и служить ему в тамошней церкви, како укажет архиепископ Тобольский Симеон, да под его крепким началом и по нашей грамоте всесовершенно. А бумаги и чернил ему давать, а писем царю писать ему не велено, а будет непослушен, то его, протопопа, держать крепко скована под стражей и ждать непременно по сему указа нашего».
        Выслушал Аввакум приговор по виду спокойно, но почуял в груди холод смертный, будто теперь уже обдуло сердце ему стужей сибирской. Спросил омертвелыми губами:
        - Деток-то пошто со мной?
        - И деток и жену. Так повелено, — Стрешнев щёлкнул ногтем по бумаге. — Могла бы случиться очень другой грамотка эта: на Лену-реку сослать всех вас велел патриарх, да царь воспротивился, спрося у меня: «Далече Лена та?», а как сказал ему, что не токмо не ведаю точно, сколь туда верст, но и мыслею до тех мест не чаю унестись, то и сбледнел государь и выговорил у Никона град Тобольск, все поближе… А веть я тебя упрашивал не реветь без удержу на торжищах. Не внял, так уж поезжай с Богом, а это прими от меня милостиво.
        И подал кошелёк шёлковый, но Аввакум сидел, свалив меж колен руки, сгорбившись, бесчувственный. Тогда боярин взял руку Аввакума, положил на ладонь протопопу кошелёк, обжал пальцы в горсть, чтоб не выронил.
        - Вставай, братец, — кивнул на дверь. — Тамо тебя ждут, а меня прощай, да ещё царь благословения твоего просит. Молись о нём.
        Поднялся Аввакум, кошельком шёлковым утёр мокрые глаза и пошёл в дверь. На пороге обернулся, выговорил сквозь спазмы в горле:
        - Пленник не моленник. Ужо доскребусь до тех мест, тамо и помолюсь за него. Бог с тобой, Радион Матвеевич.
        И размашисто трижды осенил боярина и дьяка.
        На крыльце поджидали Аввакума двое казаков, наряженные сопровождать ссыльного протопопа, а во дворе стояли две телеги и простенький возок, крытый мешковиной. На телегах горбилось по большому сундуку с грудой увязанных верёвками берестяных коро-бьев и плетёнок. У возка, облепленная детьми, томилась Настасья Марковна с младенцем Корнелием на руках, а детки Иван и Прокопка с доченькой Агриппкой, растерянно пуча глазёнки, жались к её ногам, вцепясь в подол ручонками. Тут же, понурясь, переминались с ноги на ногу младшие братья Аввакума, а с ними Стефан, едино уцелевший из кружка ревнителей древлего благочестия.
        Завидели детишки батьку, прыснули навстречу, облепили, затыкались головёнками в колени мальками рыбьими. Сграбастал всех их Аввакум, притиснул к груди и, как большая гроздь, зашагал радостный к Марковне. Степенно — людие смотрят — поклонилась ему до земли жёнушка, подала младенца. Ссыпались с рук его ребятишки, а он подставил широкие ладони, и Марковна бережно уложила в них, как в зыбку, новорожденного Корнелюшку. Глядел Аввакум в его глазоньки ясные, будто лоскутком неба синего тронутые, и плакал от счастья и горечи.
        Настасья Марковна — а пусть их смотрят! — промокнула платочком слёзы на щеках родимого, прижалась к груди, успокоила голосом напевным:
        - Ниче-о, Петрович, и в Сибири той земля Божья, и тамо люди живут, а мы чё? Оттерпимся.
        Закивал Аввакум, взглядом поблагодарил её, поцеловал в голову и тоже утешил, вспомня слова Сусанихи:
        - Ничо, Настасьюшка, горести, они от Бога, а неправды от дьявола.
        За воротами толклась толпа, надавливала на охранных стрельцов молча, без крика и ругани. Однако стражи расступались и пропускали во двор редкие кареты знатных бояр. Из одной вышли князья Одоевский и Хованский, князь Иван Большой, но к Аввакуму не подошли, видно было — опасаются глядачей и подслухов патриарших. Мялись у кареты, кивали головами протопопу, прощались. И другие знакомцы прощались, стоя у крыльца приказа Сибирского. Один Стефан, духовник государя, обнял и благословил Аввакума без опаски. Да и нечего было страшиться духовнику: худ был и бледен последней бледностью смертной, жизнь догорала в нём останним фитильком лампадным. И когда обнялись, показалось Аввакуму — Лазаря из могилы изведённого прижал к груди, а не Стефана.
        - Поведаю тебе, брат мой во Христе, тайное, — дыша с посвистом, осипшим и тихим, как никогда, голосом вышептал духовник, заглядывая ему в глаза своими поблекшими: — В миг, когда вознамерился Никон стричь тебя в соборе Успения Матери Божьей, то тамо Вавиле, Христа ради юродивому, дано бысть узреть у врат царских стоящего преподобного Сергия Радонежского с двумя отроками-ангелами. Сказывал мне Вавилушко, сияние вкруг них было зело велие, очам несносно. Когда ж взял патриарх ножницы, то святый Сергий руки свои сложил крестом косым Андреевским, и от креста рук его сноп света горнего пал на царя. И сошед с места своего, государь в слезах, яко пьяный качаючись, воспретил волей преподобного твоё расстри-жение. Никто же другой не узрел того явления, токмо Вавилушко, скорбный, сподобился. А как Никон состригнул огнь со свечи ослоп-ной, так и затуманился Сергий, отступил в алтарь, тамо и сияние иссякло… То доброе, брат, знамение. О тебе печётся в Царствии Небесном преподобный, сидя одесную у Царя-Света. Прощай, брат.
        Тенью бестелесной отошёл от Аввакума Стефан и, пройдя меж расступившихся стрельцов, пропал, как расточился в народе. И ещё одна карета, проблескивая гранями хрустальных стёкол, въехала в ворота и остановилась вблизи семейства Аввакумова, запряжённая четвёркой, с казачками на запятках и кучером в дорогом красном кафтане. Вся в серебряных бляшках сбруя на вороных лоснящихся конях сияла, подобно звёздам на чёрном небе. Закормленные рысаки не стояли на месте, вскидывали сухие гордые морды, вытанцовывали тонкими ногами, сыто ржали.
        Из кареты ступил на землю Фёдор Ртищев, под локоток любезно высадил сестру свою, царицыну боярыню Анну в кичке жемчужной с насурьмлёнными разлётными бровями, с румянцем на подбелённом лице, в жёлтом с серебром опашене, сапожках со шнуровкой золотной.
        Низко-низко поклонились они Аввакуму, он тоже коснулся земли рукой. И как недолюбливал протопоп «возлюбленный сосуд Никонской», смутился сердцем от сочувствия её и заботы. А держала в руках боярыня ладненький коробец лаковый и голубенью глаз близоруких, подтопленных слезою, уласкивала детишек, скорбно поджав красивые губы.
        - Прими, батюшко, и ты, матушка, гостинец чадушкам, — попросила, поднося коробец Настасье Марковне. — В нём потешки сладкие, уж не обессудь.
        Прикусила Марковна запрыгавшие губы, с поклоном приняла подарок. Анна тож платочком душистым прикрыла глаза и отошла, скрылась в карете. Опечаленный Фёдор, крепясь не выказать слезы, бодрил себя нескладной улыбкой, выговаривал спешно:
        - На телеге в сундуке шубы для вас тёплые, да от царевны Ирины Михайловны облачение церковное, да книги. Много чего приложила. Бог вам в дорогу, — приобнял за плечи Аввакума. — Царской милостью свидимся, молись о нас.
        Простился, и покатила карета, расступились стрельцы, пропуская её за ворота, и снова сомкнули строй, а за их спинами во дворе оказался новый протопоп Иван Данилов. Стоял он, гордо выставив напоказ протопопий посох, щурился, наблюдая, как рассаживается по телегам семейство опального протопопа. Подумал было Аввакум, проезжая мимо, глянуть в его мышкующие глаза, но телеги тронулись к противоположным воротам. И не стерпел Аввакум, прокричал, удаляясь:
        - Выслужил-таки палку ту, а, Ивашка?! — и рассмеялся горько. — Ужо беспятые тебя ею в преисподнюю и погонют!
        Покатил из Первопрестольной в незнаемую, даже во снах не явленную Сибирь печальный обоз, уваливаясь с боку на бок на вымоинах, и вострепетала душа Аввакума, и восчувствовала, как вместе с ней и телегой колеблется земли Устав.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        По книгам Ямского приказа путь до Тобольска исчислялся в три тысячи вёрст, и сопровождающим казакам было строго предписано «поспешать без замешки». Потому-то и гнали возницы скорбный обоз по осенним дорогам с утра раннего до позднего вечера. В Переяславле-Залесском к двум казакам добавили трёх стрельцов, в Ярославле ещё столько же, да две подводы с военной поклажей, с овсом для коней. В ясные дни от одного станка до другого проскакивали скоро, но в ненастье осеннее под нудным дождичком тяжко приходилось лошадям и людям: грязь чавкала под копытами, наворачивалась пластами на колёса — спиц не разглядеть, телеги кряхтели в колдобинах и лывах, вязли по ступицы, кони надсадно хрипели, уросили, не в силах тащить непотяжное. Тогда девять мужиков подсобляли им, с руганью плечуя возы из рытвин.
        Аввакум не посиживал праздно на телеге. Он и по доброй дороге редко садился в неё, жалел коней, а тут уж старался во всю свою силушку. Одобрительно гудели конвоиры, когда он впрягался в оглобли и выдёргивал телегу из грязи, даже конь благодарно косил на него влажным от устали глазом.
        В один такой день в конце сентября, перед праздником Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня, между Ярославлем и Вологдой преставился на руках протопопицы младенчушко Корнелий. Покинул слякотный мир молча с материнским соском во рту, вцепясь ручонкой в тугую грудь Настасьи Марковны. В последние два дня жаром исходил как угль в стынущем кострище — осквозило предзимним ветродуем в щелястом возке.
        Остановился обоз, Марковна сошла в лужу, прижимая к груди сыночка, завёрнутого в одеяльце заячье, из-под тёмных надглазниц виноватясь посмотрела на Аввакума и, не сказав ни слова, пошла скользя и пошатываясь вперёд по дороге, будто торопилась уманить от возка навестившую их смертыньку, а то ну да усядется, незрячая, пред напуганными детками, поджидая новой жатвы-укоса, чтоб смахнуть косою-разлучницей колоски душ безгрешных.
        - Ох, уж не надо тебя! Ох, уж не смей! — вышёптывала омертвелыми губами протопопица, надеясь убедить ли, упросить безглазую, что пришла она только за Корнелюшкой, так пущай за ним одним по лывам и тащится, небось, скоро пристанет по грязище-то и отвяжется от них.
        Так и шла со скорбным у груди свёрточком до ближней деревушки о пяти избец с прихромнувшей над погостом часовенкой. В полдень остановились возле неё, притихшие, нахмуренные, напросились на недолгий постой к старику бобылю. В красном углу на лавку под иконами уложили Корнелюшку. Почерневший от горя Аввакум долго чёл молитвы, стоя с детишками и Марковной на коленях перед лавкой, сопели, тёрли глаза стрельцы, осенялись по-старому, а казаки Диней с Акимом приглядели у хозяина годное брёвнышко, пилой оттёрли от него небольшенькую чурочку, раскололи полмя и топором да долотом к ночи выдолбили в половинках углубленьица по росточку усопшего. В ладненькую домовинку-колодинку, обвив пеленой, уместили, кропя немыми слезьми безгрешного предстателя пред Отцом Вечным.
        Всю ночь и утро молились пред младенцем, а с восходом ясным Аввакум на вытянутых руках, как дарохранительницу, перенёс гробец в часовенку, отпел с молитвой-просьбой: «Упокой, Господи, рабёнка, чадо младое, в кущах райского сада Твого». В тишине вынесли гробик к вырытой могилке, поставили возле. Никто не причитал, не выл, ребятишек Марковна подгребла к себе, будто ограждала несмышлёнышей крестом рук своих от бед грядущих, чаемых и нечаемых.
        На руках опустили домовинку в могилку, присыпали землицей с песочком, поставили в ноженьки крест восьмиугольный. Пал на колени Аввакум, пропел, сглатывая слёзы, «Со святыми упокой», впечатал лоб в холмик влажный с думкой горестной, что сподобился в праздник Животворящего Креста Господня воздвигнуть и свой над душой безгрешной, чая воскресения сынушкина в День Судный. И не сдержался, зарыдал и, полагаясь на милость Всевышнего, причислил Корнелюшку в святцах души своей ко святым ангелам Господним.
        - Прощай нас, Христов младомученик, — вздохнул и земно поклонился казак Аким. — На страстном пути кончину приял с венком вечным.
        - А тож как и есть, — сказал своё слово и Диней, старшой конвоя. — Молись о нас Господу со всеми святыми Его… Однако ба и пора в путь поспешать. Не задурила б погодушка. В зиму едем.
        И погнали обоз, навёрстывая время, погнали ходко, будто спешили поскорее затерять в пути навестившее их лютое горе, заблудить его в перехлёстьях предзимних дорог.
        Пригорбила Аввакума смертка Корнелия, не ел, не пил, исхудал, всё чаще присаживался на край телеги. И не отпускала думушка, копошилась в груди змеёй подколодной, язвила — уж не упрямой ли гордыней своей сгубил дитё родное, да и остальных, попустит Бог, сгубит в чужедальней сторонушке, токмо по слухам ведомой. Надумал было писать государю и патриарху пощадить Марковну с детишками, вернуть с дороги, ехать далее одному маяться. Спросил совета у жёнушки, но та глянула на него так укоризненно, так сожалеючи, что он схватил её руку, поцеловал благодарно, обнял их всех сразу — Ивашку с Прокопкой и Настасью с Агриппкой и Держал в объятиях, чувствуя радостный стукоток их доверчивых сердчишек.
        - Не винися, родимый, я за тебя сильного шла, — только и шепнула Марковна.
        В девятый, поминальный, день по Корнелюшке в возок влетела, весело посвистывая, птичка-невеличка, и пригрезилось в ней Марковне личико Корнелюшкино, а птаха Божия так-то радостно крылышками порхает, словно печаль чёрную от неё отвевает, а в лапках держит веточку сон-травы сладостную. И уж какой вести хотело изнывшее сердце матушкино, той и утешила гостюшка лёгкая — сладок сон её дитятки в чертогах Отца Света Вечного.
        Проехали Вологду, Тотьму, Устюг Великий и Соль Камскую, и всюду к обозу прибавлялось по два-три стрельца или казака. Миновали Туринский острог, Тюмень и катили к Тобольску уже на двадцати телегах с войском в пять десятков служивых. Дивился Аввакум такой о себе заботушке царской, спросил старшого Динея, трусившего на коне рядом с телегой протопопа.
        - Будто к вору важному охрану нарядили, пошто так, Дине-юшко?
        Диней свесился с седла, успокоил:
        - Не по твою честь охрана, — ткнул перед собой нагайкой. — Войско сибирское полнят, в Енисейск имя приказано. Вот расстанусь с тобой, батюшка, и тож туда, под начал воеводы Пашкова, чтоб ещё дале умахнуть, аж на Амур, в землицу Даурскую, або ещё куда шибче на вольное поветрие.
        - Да где же пути тому конец?
        - А на кой он нужон, конец-то! — Диней разухабисто двинул на затылок папаху, глядел вперёд, улыбался. — Без него веселыне!..
        Дальняя дорога страшит неведаньем, но едва устелится за спиной русского человека начальный прогон с перезапряжкой лошадей на первом яме, — дальше он мчит по ней безоглядно, чтобы в конце её осадить бег, отчего-то завздыхать тоскливо, молча ударить душой перед Господом и опять заторопиться в никак неугадываемое.
        После Тюмени пал на землю крепкий зазимок, заколодил землю. Обожжённые им травы побелели, выстлались по полям, дороги просёлочные усыпали павшие с дерев оранжевые листья: скукоженные в горсточки и припорошенные инеем, они хрупали под ногами яичной скорлупой. В поблекшей сини небесной давно отколыхались длинными вожжами последние косяки горлатых гусей, откочевали к теплу вкрадчиво-печальные клики журавушек, а гонцы первых метелей, вихри, погнали по дорогам пыльные воронки ведьмячих свадеб, навораживая долгие бураны.
        И они налетели со снегом и ветром, переметали пути метельными космами, гнали с посвистом позёмку, она, шипя по-змеиному, кольцами путала ноги, порошила глаза, сталкивала обочь дороги.
        Так и вкатился Аввакум в стольный град сибирский с бурей, как когда-то с грозой в Москву, не ведая, что ждёт его здесь, в Тобольске.
        Строго исполнил Диней указ великих государей, свернул с возком и двумя телегами в крытый двор архиепископа Симеона, рядом с кафедральным Софийским собором, чтобы сдать ссыльных с рук на руки.
        Встретил Аввакума сам архиепископ Сибирский и Тобольский Симеон, сошёл с крыльца в шубе и шапке, с посохом владычным. Знали друг друга хорошо и давно, ещё по беседам в кружке бого-любцев в покоях духовника царского Стефана. Горделив был архиепископ: по избрании Никона в патриархи не лебезил перед ним, не гнул упрямую выю, дерзко в глаза сказал, что не одобряет правку священных книг отеческих по греческим служебникам, и уехал в свою Сибирскую епархию, что была в несколько раз поширше Московского княжества.
        Сошлись в центре двора, обнялись, расцеловались. И уж потом владыка взял из рук Динея грамоту-указ, тут же сломил печать, прочёл и кивком головы отпустил казака. Глядел на Аввакума с интересом, со всегдашней в глазах улыбчивостью. И Аввакум смотрел на него, гадая: знает-не знает Симеон о последней выдури патриарха. По глазам — вроде не знает, спросил, кивнув на указ в руке владычной:
        - Каво деять велишь мне?
        Архиепископ сложил бумагу, улыбнулся:
        - Велю по-прежнему быть протопопом в нашей церкви Вознесения Господня. А вот и голубки наши…
        Из возка выбралась Марковна с детишками в шубейках, укутанных до глаз шалями. Симеон пошёл к ним, издали осеняя раздольным крестом. Протопопица низко, коснувшись земли рукой, поклонилась ему, поймала благословляющую руку и приложилась к ней задрожавшими, ознобными губами.
        - Будет, не плакай, матушка, — со слезой в потухшем голосе приговаривал владыка, по очереди трогая головёнки ребятишек, сострадательно вглядываясь в изможденные дальней дорогой, плохо умытые, усохшие личики, вытянутые к нему с мольбой в широко распахнутых отчаянием глазёнках.
        - Люди-и! — крикнул высыпавшей на крыльцо челяди. — Прямиком их в баню, не остыла, поди, ещё!
        Похватали детишек на руки дворовые — и быстрёхонько в мыльню. Туда же под руки увели протопопицу. Глядел на радостную суету Аввакум открыв рот, как блаженный. Готов был в ноги пасть Симеону, да и повалился бы, еле стоял на них, вмиг ослабевших, да владыка наложил руку на плечо, заглянул в лицо всёпонимающими, братними глазами.
        - И ты иди, брат, — поторопил. — Оттаивай, давай. Баня всякое правит.
        Живо распорядился Симеон с устройством на жительство семейства Аввакумова: пока оно два дня обитало в его хоромине, подладили пустующий дом прежнего настоятеля Вознесенского собора, завезли во двор не одну саженю дров, уложили в дюжие поленницы, протопили печи, доставили довольствие хлебное, мясное, рыбное и упрятали по кладовым. Устроились ладненько. Марковна хлопотала по хозяйству с двумя приданными местными жёнками, на конюшне обихаживал доброго жеребчика казак-конюх. И детишки освоились, зарезвились по двору, забавляясь снежками и санками, а в урочное время усердно сидели за азбукой и Псалтирью, чли в голос жития святых.
        Аввакум первым делом принял под своё начало церковь Вознесения со всем её небольшим штатом. Для знакомства с людьми отслужил молебен, приглядывался, кто на что гож. Поп Парфён приглянулся степенностью, дьяк Антоний усердием к древней вере. Да и псаломщик, и дьячок, и ключарь с певчими — все добром показались.
        Разбирая сундуки и коробья, наткнулась Марковна в одном из них на дорогое облачение священническое: кроме ряс, епитрахилей, подрясников и другой нужной для богослужения одежды и утвари, обрела составной посох из дорогого дерева со вставками перламутровыми, с окольцовками серебряными, а навершие — яблоко гладкое вызолоченное. И грамотку ко всему добру царевнами Ириной да Татьяной Михайловными приложенную прочла, дескать Господу служить в любой сторонушке способно, а тебе желаем быть епископом, молись о нас, а мы всей семьёй царской за тебя молимся и благословения твово во всяк день ждём.
        Этот свёрток, вспомнила Марковна, передали брат с сестрой Ртищевы, да и ещё что-то сунули. Стала шарить меж платьев, душегрей, рубах и выудила со дна сундучного утрясённый долгой дорогой кошелёк ладненький, атласный, туго набитый деньгами. Подержала на ладони — тяжёлый, руку гнёт книзу. Развязала шнурок, а там тож грамотка-столбец, исписанный мелкими буковками: слёзно просят Ртищевы принять вспомощение и простить если что не так было. И кланяются земно и ждут за себя пред Господом молитв Аввакумовых.
        Стояла Марковна на коленях перед образами, молилась истово о здравии телесном и душевном добрых человеков, так отепливших изгнанников сердечной заботушкой в стране дальней, стылой. И ребятишки, ввалясь с улицы в облаке пара, разрумяненные морозцем, гомотные, тут вмиг притихли, попадали вкруг мамки на пол и начали бить поклоны, позыркивая весёлыми глазёнками на груды наваленного добра, на дивный посох, наособицу приставленный к столу.
        Так и застал их вернувшийся с утренней службы Аввакум, помог упрятать добро в сундуки, повертел в руках посох, улыбнулся, глядя на Марковну. И она улыбалась милой затее царевен.
        В день недельный после обедни пришёл Аввакум в хоромину архиепископа. Чернобородый, лет под пятьдесят, статный, Симеон встретил его по-домашнему — простоволос, в подряснике, пышная грива до плеч, на ногах лёгкие оленьи чулки. Обнял, помог разболочься, под руку увёл к себе в кабинет, усадил за стол, сам сел напротив.
        - Осваиваешься помаленьку? — спросил. — Как тут у нас после Москвы? Тихо?
        - Позволь, владыка, наперёд узнать кое о чём? — попросил Аввакум, глядя под ноги на лужицу подтаявшего с сапог снега. «Ведь обстукал их, обмёл голиком на крыльце, а всё ж натащил мокроты под каблуками», — подумал с досадой и подобрал ноги под лавку. Симеон заметил его смущение.
        - Пустое дело, подотрут, — успокоил протопопа. — У нас сапоги в эту пору не носят. Вот ичиги сохатинные под чулок олений — это да: пришёл с мороза, сбросил, а в этих чулках, — приподнял ногу, — легко и тепло, шоркай себе по дому. Тунгусы местные их шьют. Нынче же тебе пришлю.
        - Порадуй, владыка, а то ноги за тыщу вёрст ой как набил да ознобил.
        - Сподобим… Сказывай, с чем пришёл?
        - Сошёлся я тут носом к носу со знакомцем… Струной. Был у меня под началом в Юрьевце-Повольском. Дьяконил. Всяко-то шалил, занудь-человече. Он-то по какой нуже сюда залетел? В место, воистину, тихое, — спросил, недоумевая, а за ответом даже подвинулся к Симеону.
        - По особой! — архиепископ прихлопнул ладонью по столешнице. — С патриаршим указом прибыл в Тобольскую епархию быть дьяком архиепископова двора. Мнится — подслухом. Уж больно настырен и блудоглаз. На свои посланьица в Москву личную печать прикладывает. Что пишет туда мне невестно, да и что писать? Мирно у нас, токмо с тунгусишками да вогулами воюем маненько, приобщая их к вере Христовой.
        - Выходит, при власти Струна Ивашка?
        - Тёмной человек. С Большим воеводой Хилковым дерзит, — Симеон оправил рукав подрясника, подвернул, будто готовился к драке кулачной. — Да не один явился. С ним прибыл приказной патриаршего двора Чертков Григорий. Их не прознаешь, какая они сила, то ли священническая, то ли светская, все щели вынюхивают, норки раздувают. Живут наособицу. Им и воеводы наши не указ. Чуть что — трясут повелительными грамотами великих государей. Особо этот Ивашка Струна вертун, скользкой человек. Чертков, тот незаметнее.
        Помрачнел, задумался Аввакум, свалил и сжал меж колен затяжелевшие руки. Припомнил Струну в ватаге разбойной, как он с дружком Силой греховодили, в церквах мятежом мели, да без устали скребли перьями на память патриарху мысленные блудни.
        - Разумею — нет на них управы?
        - Не вижу, — развёл руками Симеон. — Один вор да другой вор — вот уж и собор… Их не замай, патриаршьи доверенные людишки.
        - Ну и ловок Струна! — повертел головой Аввакум. — В столь малое время и в Москву успел проскочить, и Никону красно показаться. А он таких привечает. Доброе священство с мест посрывал, расстриг, да по монастырям и тюрьмам рассовал. Теперь своё воинство антихристово собрал, из этаких-то новобестий, чтоб шныряли где ни есть да чужой кровушкой кормились. Ты вот что скажи мне, владыка, случаем «Память» Никонову о троеперстии тебе этот шиш сатанинин не привёз?
        - Привёз, — приподнял и обронил руку Симеон, тёмно глядя из-под нависших бровей на протопопа. — У меня полёживат. Обез-движно. Не верю я новоизмышлению бумажному. Вот поеду весной в Москву на Собор, там пусть в глаза скажут, чем нам отныне жить. А пока бысть у нас во всём по-старому. Москва, она далече.
        - Дак шпыни эти… Неужто не клепают на тебя патриарху?
        - Воеводы со мной дружны, а ямская да ясачная гоньба через них идёт. Не пропускают.
        - Добро так-то, а как откроется?
        - Вот ты не убоялся за правду на муки пойти. Не один ты такой.
        - Не один! — оживился Аввакум, будто стряхнул с плеч гнущую долу тяжесть, чая оттеплевшим сердцем подпору в Симеоне.
        Долго тянулась буранная зима. В иные клящие дни птицы на лету окочуривались, падали на землю ледяными комочками. Носа из дому и то высунуть боязно, стынь звонкая и безветрие, мороз с треском и гулом раскалывал дерева, дымы над трубами стояли белые, не шелохаясь, словно воткнутые в них высокие свечи. Редко и по великой нужде выползали на волю угрюмые тобольцы, одни ребятишки, укутанные в меха, назло стуже с визгами и хохотом катили с горок на санках. И не доревёшься до них, как с ума посходят. Летят с горок, кувыркаются, то губы расквасят, то носы закостенеют, а им хоть бы что. Как-то влетел в дом Прокопка, хлопает ресницами, опушёнными инеем, а рот прикрывает рукавицей-шубёнкой, мычит, а сказать ничего не может. Отняли шубёнку, а к языку и губам, видят, — оковка железная приварилась. У кузни, шалуя, лизнул сосульку, а она, железка, только сверху от стужи ледком прикрылась. Марковна сдёрнула с головы непутя малахай, а самого с железкой той в лохань мордахой макнула. Отвалилась железка-окалина, стала черной, а язык супротив того побелел, волдырём вздулся, в рот не упрячешь. Трои дни краем губ
водицу, как курица, вглатывал. Марковна жалела, кудахтала над мальчонкой, а Аввакум взлохматил ему волосёнки пятернёй, спросил:
        - Скусно, сынок? — улыбнулся, подмигнул. — А то давай ещё вдвоём.
        - Не-е! — замотал патлами Прокопка и зарылся в батькину подмышку. — Тебе, знашь, как немочно будет?
        - А тебе не будет?
        Прокопка вывернул личико из подмышки, хитро проблеснул глазёнками:
        - He-ка. Я таперше сибиряк, сам сказывал.
        Морозы стояли долго, не отпускали. В такую пору Аввакум и ночевал в храме, топил со старостой и дьячком Антоном печи, чтоб к заутрене народ шёл в теплынь повеселее. Службу правил строго по-древлеотечески, утешая себя и бодрясь духом, что скоро так вот и станут правиться службы по всей России, что Москва откудесит, царь образумится от злых чар никоновских, покается и вернёт старую веру, а то уж сколь намудрил, горюн, потому как Никон у него ум отнял, сам скачет, яко козёл по холмам, ветр перед собою антихристовый гоня, дурище. А как исправится государь, то и станет жить душа в душу со всем державством, и устроится прежний мир, сойдёт на века на люд русский лад и благодать Божья.
        Тут, ни шатко ни валко, весна подступила, и собрался архиепископ Симеон на Московский собор. Оставить епархию Тобольскую на Аввакума не решился, хоть и протопоп, да в опале, а ещё и царь Алексей Михайлович отъехал с войском в Литву воевать, оставя государство на руки для догдяда и управы великому государю патриарху Никону, а уж тот не потерпит быть сосланному вражине над епархией. Не посмел Симеон и, скрепя сердце, вверил дела патриаршему приказному Григорию Черткову с дьяком Струной и отбыл в лёгком возке из Тобольска с тужью на душе, предчувствуя большое неурядство.
        А неурядицы начались сразу, как только отдалились и стихли под дугами владычных коней заливистые погремцы.
        Собрался к вечерне Аввакум и надумал унести посох епископский в свой Вознесенский собор и оставить его в алтаре до лучших времён. Что греха таить — подумывал, авось молитвами царицы и сестёр царских в своё время и обрящет сан епископский и порадует благодетельниц, явясь пред их очами с посохом, подаренным ему с тайным значением. Взял посох, а свой протопопий, двурогий, оставил дома и зашагал к Вознесению и, чего не ожидал, — столкнулся с Ивашкой Струной. Дьяк так и присел и руками по ляжкам плеснул и глаза в узких щёлочках злыми мышами забегали.
        - Уж и епископом самосодеялси-и! — изображая испуг, заскулил он. — С повышением тя, а ладнее б с повешением! Чаял я, ты распоп, а ты еписко-оп! Чудно сие!
        - Чадно тебе, чёрту, у котла со смолой коптиться, — обходя его стороной, отмахнулся Аввакум. — Всё-то вонью кадишь и не задохнёшься?
        Струна, как обычно, встряхнулся по-собачьи, оттопырил локотки, замотал кулаками:
        - Зри-и, людие! — заорал и закожилился. — Не по чину знак священнический своровал и с ним бродит! Свидетельствую: в Москве клятый и сюды сосланный за блядословие на патриарха великого Никона, он и здеся в чинопочитании блудит!
        Народ шёл мимо, кто усмехался, кто подзуживал. Казачина с пышной бородой, с нарядным парнишкой на руках, брезгливо сплюнул.
        - Чё ты ногами, ровно паук, сучишь? Взойди на яр, да с раската и блажи на весь свет плетуху о государевом слове и деле. Отик на-печный.
        Кто-то поддержал:
        - Реви, дьякон, клади голову на кон! Пошто две-то носишь?
        - И обе, гля, дурные!
        Струна схватился за голову, общупал, прищурился, запоминая, кто что и как сказал, через узенький кулачок протянул жидкую бородёнку и запылил к воеводской канцелярии.
        Вечерня шла ровно, слаженно, да вдруг в конце её дверь рас-пластнулась и на пороге восстал в сборчатом полушубке, малахае рысьем, ичигах и с кнутом в руке Ивашка Струна. Не перекрестясь на иконы, поклона не обронив, пробежал, расталкивая молящихся, прямо к клиросу, подпрыгнул кошкой, ухватил за бороду Антония, дьячка Вознесенского, криком полоша прихожан, мол, Антоний спёр в Кафедральном соборе Софийском из свечного ящика деньги и свечей довольно. Антоний, опешив от такого наскока и оговора богохульного, стоял с распевной книжицей открыв рот, как неживой. Струна вскочил в церковь не один: на пороге кучились прибежавшие с ним подручники — попы софийские и чернецы.
        - Аще и кружку с подношениями на храм и масло лампадное приохотил! — орал, кривляясь, дьяк.
        Протопоп сошёл с амвона, цепко ухватил Струну за плечо, другой рукой поймал кнут, выдернул его из кулака Струны, размахнулся и огрел дьяка по спине. Уж и не так-то был силён удар по овчине — хлопок глухой, но Струна заизвивался ужом, взвыл по памяти из «Уложения», что «…ажели кто кого безчинно в церкви Божии ударит, то того церковного мятежника бити батоги, да на нём же взять за бесчестие кого удариши».
        - Придави его, Антоний! — приказал Аввакум и пошёл к выходу.
        Люди Струны попятились от него, прыснули врассыпную на улицу, а он заложил дверь накладкой, вернулся к алтарю, возле которого пришедший в себя Антоний гнул, удерживая меж ног голову Ивашки. Малахай с головы Струны свалился, и от багровой плеши с испугу валил пар.
        - Дьявольским научением вторгся в собор с бесы своими, — выговаривал протопоп, расправляя кнут. — Да побежоша они, гонимы духом святым. А ты, воевода беспятых, заголяй задницу, надобе тя за смуту по афедрону уласкать маненько.
        От души, с оттягом полоснул по оттопыренному, плотно обтянутому кожаными штанами заду, аж просёк их, ещё раз вскинул руку, соря прилипшим к плетёному кнуту оленьим ворсом, и вновь ожёг наискось, обозначив на заднице крест с вылезшей наружу шерстью.
        Выдернул голову из ног Антония обезумевший Струна и, прикрывая ладонями вспоротые штаны, сиганул из церкви на крыльцо и, вскуливая, зазигзазил вдоль по улице.
        Переломил кнутовище Аввакум и швырнул ему вслед, а дверь не затворил, дескать, пусть-ка выветрится пёсий дух из церкви.
        Свершил службу, попрощался с прихожанами, и принялись всем клиром прибираться в храме, приуготовляя её к утренней службе.
        У Ивашки Струны застарелая злоба на Аввакума подзаквасилась новой и забродила, запыхтела изжогно в завистливой душе. И совсем сдурел от неё, ухватя на время власть над всей епархией. Приходить в Вознесенскую церковь и в ней дуреть не смел, побаивался новой порки от ссыльного протопопа, гадая — да кто он в самом деле, в какой такой силе, что великому государю патриарху в Москве грубил, а поди-ко жив и здоров, да и в чине прежнем? Перво-наперво донос сочинил о краже в Софийском соборе кружечных денег и свечей и подал Большому воеводе тобольскому стольнику Василию Ивановичу Хилкову, тот решил допросить дьяка Антония, и вместе с меньшим воеводой князем Гагариным-Посным долго и дотошно дознавались о сём воровском деле. Но чист, как скляница, оказался Антоний, и дело сие было похерено. Тогда Струна написал новый донос о вредных проповедях Аввакума, в коих он много и зловредно сказывает о патриархе святейшем, и что люди из кафедрального Софийского собора ходят слушать его брехни в Вознесенскую, и он чтёт им много из старых негодных служебников. Приписал было и о хулительных словесах протопопа о семье
царской, да патриарший приказной Григорий Чертков остудил его пыл, мол, это уже «государево слово и дело», а по нему всенепременно возьмут под стражу и Струну и Аввакума, да в Москве в Сыскном приказе при царе поставят с глазу на глаз. Струхнул нацелиться на такое Струна и с нажимом, зло, при-царапал слова о посохе епископском, с коим расхаживает Аввакум по Тобольску, людей сомущает.
        - Звони, да не зазванивайся, — упрекнул Чертков. — Не расхаживает: в алтаре прислонён стоит посох.
        - Самовидец я! — взвился Струна и грохнул кулаком по столешнице. Чернильница подпрыгнула и густо залила исписанный Ивашкой донос.
        - Вишь, и бумага вранья твово не терпит, — усмехнулся и погрозил пальцем приказной Григорий. — Подумай, што с тобой станется, ежели Аввакум прознает о твоих кобелячих прокудах, да сам челобитную царю подаст, а? Утишься, брат, хватит: поболтал языком, да и за щеку.
        Присмирел было Струна, но придумал изводить Аввакума по-другому: стал со своими верными людьми подкарауливать его во дворе церкви и у дома по ночам тёмным. Не раз отмахивался от них крепким посохом протопоп, а как-то в ночь привалили к ограде, опившись водкой, на табаке настоянной, и давай высаживать дверь. Насмерть перепугали ребятишек и Марковну.
        - Да пошто и здесь такое, Аввакум? — побледнела протопопица и спешно задула свечу, будто хотела в темноте раствориться с детьми от душегубцев.
        - Враг, он везде есть, — шепнул Аввакум, впотьмах взял её за руку, провёл к кровати. — Лежи с детками, никак не вставай, ворам только я нужон.
        Взял доску железную, молоток, ногой со всей силой толкнул дверь: посыпались с крыльца бунтари, давя друг друга, закричали ушибленные, а тут и звон над ними сполошный, молотком по доске звончатой. В страхе барахтались в снегу люди, выкарабкивались из кучи-малы и прыснули от дома, соря голицами и шапками. Подобрал их Аввакум: небось притащатся к нему за справой, хоть рассмотрит обидчиков.
        И пришли, и рассмотрел, устыдил и шапки отдал, да не унялись непутёвые, боялись ослушаться атамана своего Струны. И принудили Аввакума не всякую ночь почивать в дому: то в церкви прикорнёт, то к воеводам напросится, а в особо буйные дни скрывался в арестантской под приглядом стражников. Надоело всё это воеводе Хилкову, да не под его властью были дела епархии. И сколько бы это продолжалось, кто знает, но однажды Струне подала челобитную жёнка кузнечного посада на мужа, что он дочь свою насильничает, да и дочь под той жалобой подписалась, чая защиты. Струна сам расследовал это дело и мужа оправдал, а жёнку и дочь, до пояса оголив, велел выстегать кнутом на «кобыле» без пощады. Заплечных дел умельцы постарались вовсю: снег под «кобылой» и далеко за отмашкой кручёных из сыромята острых кнутов вкривь и вкось был иссыкан кровушкой. Полумёртвых баб уволокли за ноги в подызбицу и бросили на соломку как сучёнок.
        Своевольничал Струна, даже к воеводской хоромине подступал со своими подельниками, когда Аввакум, бывало, отсиживался у него. Бедная княгинюшка уж и в сундук посылала протопопа от греха смертного: ввалятся, увидят и захлестнут. И надоело всё это воеводе — напустил на пьяную ораву суровых стрельцов с казаками, те и потешились: изломали бердыши о хребтины непутёвых, исхлестали нагайками, вываляли в снегу ногами, а особливо ретивых скольцева-ли цепями и ввергли для отрезвления в «холодную» к беглым ворам да ясачным немытчикам. Сам Хилков в суматохе той пальнул над головами лиходеев из пистолей, для пущей острастки.
        А скоро прознал Аввакум, за какую провинность изголялся над бедными бабами Струна, и тут же пошёл к нему обличать в неправде. Шёл не один, а со всем своим Вознесенским клиром да немногими прихожанами человек с тридцать. Завидя этакое, Струна сиганул в подпол, а жена его дьяконица Степанида лавку на крышку подпола утвердила и уселась на ней с веретенцем в руках, облепленная многими нарожеными струнятами. Сидела с обезумевшими глазами, вертела пустое веретено, будто невидимую нить накручивала, мол, знать не знаю, где муж-хозяин. Понял её простодушную уловку Аввакум, не стал выуживать из подпола дьяка, а кое-как утихомирил рассердившихся мужиков за неправедное битьё жёнок, громко, чтоб слышал Струна, прочёл из первой главы «Уложения» Стоглавого собора строгое предупреждение: «…аще какой священник ли, дьякон ли изобьёт правого, да будет извержен из сана», чем до смерти напугал Струну, облепленного паутиной, сидящего во тьме и хладе под тяжко топающими над головой сапожищами и ждущего казни во всякую минуту.
        Прочёл кое-что ещё Аввакум и пошёл было из избы, да люди, с ним пришедшие, упёрлись, не восхотели уходить. Уж так-то много досадил им проказливый дьяк. Уж и лавку с дьяконицей приподняли, чтоб открыть подпол, да строго рыкнул на них протопоп, понимая, каково сейчас и Струне и его семейству. Руками и посохом отгрудил мужиков в дверь на крыльцо. Там потоптались, посморкались и отступили, грозясь сжечь до головёшек волчье логово, а там и раскурить от угольев свои трубки. Курили, ох как дымили казаки тайно ввозимым греческими посольствами «пребеззаконным зельем»!
        Хоть и вздорный был дьяк Струна и вдоволь досадил горожанам, но воевода допустить над ним самосуда не смел, к тому же обезопасил себя Струна на долгий розыск по поводу сказанного им таки «слова и дела государева». И чтоб не извредили дьяка до срока, он арестовал Ивашку за то, что содеял не по правде над бедными жёнками и сдал его до царского указа под строгий пристав Петру Бекетову, стрелецкому и казачьему голове, человеку, уважаемому властью, смелому землепроходцу. А бродил Бекетов с казаками аж в Якутскую землю, основал Братский острог, строил крепостцы по рекам Селенге и Шилке, ходил походами за государевым ясаком в мунгальские края, обследовал Амур, рисовал толковые чертежи новых пахотных и зверообильных землиц. А при том был справедлив и добросердечен.
        Сидя у Петра под стражей, Струна время даром не терял, много писал всякого государю патриарху через Бекетова о том, что сосланный Аввакумко не стал тише, а всяко дерзко поносит власти, что его, Струну, выпорол бесстыдно в церкви за то, что он, Ивашка Струна, денно и нощно блюдёт в сохранности добро епархиальное и вседённо зорко глядит за порядком в отправлении служб по новым служебникам, а он, Аввакумко Петров, поносит новые служебники, плюётся яко верблюд да в клочья рвёт слова Божьи. А ещё не по чину ходит по граду Тобольску с посохом епископским с яблоком вызолоченным, ходит важно да посохом тем прихожан в кровь бьёт.
        Прочёл сие Бекетов, казацкий голова, и для порядка передал челобитную воеводам. Прочли и воеводы, да усомнились в правдивости и положили донос в «долгий ящик», небось приедет из Москвы архиепископ Симеон, он и рассудит дела своей епархии, а тут своих мирских дел не разгрести. Даже патриарший приказной Григорий Чертков махнул рукой, мол, Струна один, не по совету состряпал опасный донос, так пусть, собака, один и отбрёхивается за свою кляузу. Сказано ж было: звони, да не зазванивайся, эва сколь огульного наплёл.
        А в декабре вернулся Симеон и скоро позвал к себе Аввакума. Видел протопоп, что шибко чем-то опечален владыка, спросил:
        - Знать, что-то совсем уж неладное в Москве деется?
        Симеон хмуро пошутил, мол, Москва тебе издали кланяется, а вот грамотки любезной не передала, побереглась, как бы в дороге не затерял. А печален оттого, что познал на себе Никонову подозрительность: давно ли патриарх предлагал быть справщиком церковных книг, а нонича и на Соборе присутствовать не велел, а поставил жительствовать с другими неуступчивыми в споре о вере в Пафнутьев монастырь. Собор же, на котором усердствовал греческий патриарх Паисий, окончательно узаконил все реформы друга Никона. Сразу после этого все допущенные и устранённые от заседаний Собора получили в руки по новому «Уложению» и были выпровожены в свои епархии.
        - В такую пору хорошо от Москвы быть подале. Там суд не в суд, там Никон самовластвует, пока царь Польшу воюет. А уж как патриарх над Думой проказничает: бояре думные ждут его на сенях долго, а он сидит один в Крестовой, не зовёт их, мурыжит по два-три часа, а когда взрёвет их, яко зверь, то не стоя встречает и провожая тож сидит, чем бесчестит родовитых бояр и князей. Сам всех судит, сам всё рядит. Царского тестя Милославского за какую-то малость посохом в брюхо из палаты потолкал, стольников по монастырям с семьями ссылает каяться во грехах, каких ни есть. Матвеева, дядьку царского, во льды северные на Мезень тюленить отправил. Князя Хованского за смелые слова о себе посмел высечь. Как очумлённая живёт Москва, а она, чума-то настоящая, и впрямь по окраинам объявилась. Поговаривают — это бич Божий за послушание никоновской ереси. Чего и ждать-то ещё.
        Аввакум сидел, придавленный новостями, молча кивал, думал, что и вправду здесь, в Тобольске, куда потише. Симеон кончил сказ про Москву, спросил:
        - А и у тебя тут мятеж был? Показывал мне Струнины доносы воевода. — Симеон улыбнулся, и улыбка подтеплила его добропородистое, с лёгкой горбинкой на носу, опечаленное лицо. — Ну, сверзился он на мою голову!.. Сказывали, ты штаны варнаку порвал?
        - Ну поколотил маненько, — поморщился, досадуя на такой грех, Аввакум. — Непочом было ему в Вознесенский собор во время службы вваливаться с оравой похмельной да дьячка моего Антония за браду сцапав, власы драть, да словесами бесчестить, мол, вор Антошка, из Софийского собора деньги кружечные и свечи крал. Всякое клепал на невинного.
        - Воистину — варнак, — подтвердил Симеон. — Рукосуй и блудник этот Струна, а вот прибыл к нам по грамоте патриарха, видать очень нужной он ему человек. Ну, да пред Богом все равны. Станется и ему по делам его. Я тут в моём архиерейском доме за время его правления обнаружил воровства всякого и кражи много. Уж за одно пребеззаконное дело, сотворённое над жёнками, велю арестовать татя. Слышно, бедная мати умом тронулась, а дщерь от кнутобойства обезножела, ползает по избе, а отец над нею кровосмешение творит. Откупился отец-грешник от Струны, да от Бога никаким серебром не откупишься.
        - Струна посажен светской властью под пристав Петра Бекетова, — напомнил Аввакум.
        - Струна — дьяк и подлежит архиепископской власти и Божьему суду, — возразил Симеон.
        И немедленно пошёл в воеводскую избу предъявлять права церкви на своего служителя. Однако воеводы стали отказываться, дескать, сидит со «словом и делом государевым» и трогать его до царского Указа не можно. И никакие доводы архиепископа по поводу беззаконного прощения Струной отца-блудника не действовали. Большой воевода князь Хилков больше молчал, видно было — сомневался и не прочь был выдать дьяка на суд архиепископа, но меньшой воевода князь Гагарин-Посной противился, что-де ещё патриарх Филарет знал о свободе нравов в далёкой Сибири и писал об этом: «…там поймают за себя в жёны сестры своя родные и двоюродные, а иные и на матерь свою и на дщерь блудом посягают и женятся на них». И велел отлавливать по городам и весям всех гулящих жёнок и ссылать в сибирские края, где выдавать замуж церковным браком.
        - Ты, владыка, мужика за кровосмешение суди, как знаешь, — выговаривал Гагарин-Посной, — но ведь Струна-то сам никого не смесил.
        - Он закон Божий с беззаконием смесил. Уродов из невинных жёнок за мзду сатанинскую сотворил. Дьякон и проклятия достоин и отлучения от матери церкви.
        Но упёрлись воеводы, уж очень велика была сила «слова и дела государева», объявленного Струной. Никак не могли припомнить, чтоб, отлучив от церкви, ставили на суд царский. Всегда наоборот бывало. А то что ему царской кары бояться, ежели он Бога лишён.
        - Потому-то и не смеет слуга Божий и мига единого ложью жить! — притопнул, осердясь, Симеон и покинул воеводскую избу, направляясь к жилищу Петра Бекетова. Видели в окошко удручённые воеводы, куда и зачем он направил стопы свои, но более вмешиваться в дела священнические никак не стали.
        - Да Господь с имя со всеми, — отмахнулся Хилков. — То их управа, а у нас своя.
        Казацкий голова Пётр Бекетов, у которого в хлебне сидел на цепи Ивашка Струна и сеял решетом ложь на монастырскую братию, довольно наслушался жалоб дьяка на свою горемычную жизнь, на вражину-протопопа Аввакума, от которого страдал многие лета, да и опять по Божьему допущению впал в руки хулителя веры исправленной. Бесхитростный Бекетов внимал ему с сочувствием. Сам по многу лет бродя медведем-шатуном по незнаемым дебрям с отрядом таких же, как сам, бедовых людишек, зачастую без попа, он привык полагаться на себя, на храбрых дружинников и удачу. Потому священников считал досадной помехой, не пригодных к тяжкому и грубому делу, в коем сабля и пищаль значили куда как больше проповедей изъеденных гнусом, одичалых, как и все, матерщинников-батюшек. И как человек решительный и смелый жалел их, немощных. Шибко разжалобил его окованный дьяк.
        - Струну не отдам, — отказал он Симеону. — Ведомо владыке, я человек ратный, под началом двух воевод. Они отдали дьяка под мой пристав, стало быть, и сидеть ему в хлебне, покуда господам-воеводам надоть.
        Ни с чем ушёл архиепископ, но попустить самовольство дьяково не мог по уложению соборного права, да и государева «слова и дела» от него не слыхал.
        И настоял на своём архиепископ Тобольский и Сибирский: в первое воскресенье Великого поста, когда во время службы при переносе оглашается проклятие всем еретикам, владычные люди доставили в кафедральный Софийский собор обеспамятевшего от страха, ноющего и заплетающего ногами Струну и поставили рядом с ополоумевшей жёнкой, мужем её и обезноженной, сидящей на полу девахой. Звероподобный мужик, в одних портках и рубахе навыпуск без опояски, заросший серебристой барсучьей шерстью, стоял, сцепив за спиной руки, озирался горячечными глазами, ворочаясь по-волчьи мощным туловом. Симеон сказал положенные по случаю слова и произнёс приговор: «…аще кто кровь смесит — отець со дщерею или мати с сыном, да примут епитимью на тридцать лет».
        По собору пронёсся лёгкий ропот, видно было, жалели мужика. По-местному грех сей был небольшой, обычный, а отмаливать его — ой сколько, аж тридцать лет, поди уж помрёт от старости, да так и непрощёным станет маяться вечно. Симеон с книгой в руке строго обвёл глазами предстоящих, утишил и продолжил:
        - Аще которая блудит по хотению ли, нет ли с отцем, той дщери епитимью тож и в церковь не входить восемь лет.
        Деваха сидела на полу, раскинув ноги, простоволосая и, видно, не в своём уж уме, хлёстко кулаком била в лоб, в грудь и плечи, то ли крестясь, то ли казня себя, горемычную.
        Симеон строго ткнул перстом в Струну.
        - А тебя, сему греху потатчика, властью, данной мне Господом, отлучаю от церкви Христовой и буди ты со всем сонмищем грешных проклят и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
        В кладбищенской тишине повели вон из собора Струну, да тут влетел в храм Пётр Бекетов. Всклокоченный, без шапки и рукавиц, он прямо с порога стал кричать и браниться, что без его ведома воровским опытом уволокли из-под его пригляда человека «со словом и делом царским» и он, Бекетов, отныне сам пред царём в строгом ответе. Всяко кричал, обзывал волками в рясах и душегубцами, побагровел и, тряся щеками и отплёвываясь, побежал из собора к хоромам воеводским, да вдруг споткнулся на ровном месте и, растопыря руки, упал ничком в снег.
        Унялась колготня, опустел собор. Симеон долго разболокался в алтаре, удручённый всем произошедшим, а когда пришёл староста и поведал о нелепой смерти Бекетова, архиепископ заплакал, перекрестился на храмовую икону и пошёл по улице к немногим столпившимся над казацким полковником.
        - Родимец хватил бедного, — жалеючи, крестились любопытные.
        - Али жила становая лопнула, — гадали другие.
        Бекетов уже лежал на спине, чуть присыпанный мелким снежком, и струйки крови из носа алыми жгутиками примёрзли к усам и бороде.
        - Снесть ли в хоромину, да снарядить в дороженьку честь-честью? — спросили владыку.
        - Какова смерть, таковы и похороны. Валяйся он собакам на радость, — со слезами, но жёстко отказал Симеон. — Во храме святом плевался как нехристь, попрал заветы Божьи, а уж каждая сорока от своей трескотни погибает.
        И ушёл к себе. Три дня никто не нашёлся тронуть Бекетова с места: воеводы и казаки не смели ослушаться приговора архиепископа, а родни в Тобольске у вольного человека не было, да и было бы — кто исхрабрится подобрать и похоронить по-христиански сквернослова, хулителя заповедей Господних.
        Однако через три дня сам Симеон с Аввакумом отпели его, «…прилежне стужая Божеству — да отпустятся Петру в День Века прегрешения его, что напрасно жалея проклятого церковью такову себе пагубу приял».
        Как-то хватился Аввакум подаренного ему царевнами посоха, ан нет нигде. В уголке алтаря стоял сокрытый священническими облачениями и исчез. На кого и подумать, не знал, вскоре пришли из Москвы грамоты воеводам, из которых и прозналось, что все доносы на Аввакума там получены и властям стали вестны злодерзкие слова сосланного протопопа, его безумное хождение с золотым посохом и что с ним дружбу тесную водит, потакая во всём, архиепископ Тобольский. Особой статьёй отмечена скородельная расправа над дьяконом Струной и недобрая кончина Бекетова. Подписана грамота великих государей руками Алексея Михайловича и Никона.
        А в конце зимы доставили воеводам Указ от имени малолетнего царевича Фёдора и великого государя патриарха Никона: «Аввакума-протопопа с женою и з детьми послати из Тобольска с приставом на реку Лену в Якуцкой острог и там бы ему не свещёнствовать и не писать досадительных к нам грамот».
        Послал воевода Хилков за Аввакумом, прочёл ему вслух. Выслушал протопоп и загорюнился: некому за него слова оборонного молвить, знать, сгинуть со всем семейством в остроге дальнем на какой-то, по слухам, неоглядной и дикой, даже в куцее лето торосисто-льдистой реке. И Симеон, прознав об Указе, только руками развёл.
        Перед самым отъездом на новую страсть, уже в июне, получил Аввакум весточку с ясачной оказией от Третьяка Башмака. Извещал товарищ о постигшей Москву страшной чуме: вымерли целые дворы и хоромины и что братьев Аввакумовых, служащих в церкви в Верху у царевен, тоже прибрала чёрная смерть, а всё семейство царское Никон спешно увёз из Москвы, куда и неведомо. По слухам, в Кострому или Вологду. Там где-то меж городами на колёсах спасаются. Люд ходит в осмолённых балахонах, мертвяков из домин крючьями выволакивают, по обочинам дорог жгут в бочках дёготь и траву можжевельник — отпугивают чуму. А царя в Москве нет, всё ещё в походе польском, там чума в войсках не объявилась, бают, грохота пушечного бежит. И, зная о предстоящей высылке Аввакума из Тобольска на Лену, а как и не знать служащему Сибирского приказа, приписал, ободряя друга, дескать, нет худа без добра и чума до Якуцка не добредёт — ноги отморозит, и что сам бы с радостью за Аввакумом умахнул, дорога-то знаемая, хоть и меряла её ведьма клюкой да махнула рукой.
        С такими-то грустными вестями тронулся протопоп далее в ссылку. Ехали куда как весело: целый отряд казаков во главе с Акинфовым, что направлялся на смену енисейскому воеводе Пашкову, сопровождал заскучавшее семейство, обласканное было Симеоном. По дороге Акинфов велел казакам петь лихие песни, стучать в тулумбасы да иногда палить из пищалей. Весёлый был человече.
        Афанасий Филиппович Пашков, енисейский воевода, правил здесь уже пять лет. Заносчивый правнук выехавшего из Польши при Иване Грозном шляхтича Григория Пашкевича был чванлив и не терпел поперечных слов. В Сибири развёл бурную деятельность, всяко стремясь пополнять царскую казну, но и о себе не забывал, откладывал кое-что на старость. Будучи деловитым и расторопным, он не жалел себя и людишек, правдами и неправдами без затрат царской казны добротно поправил острог Енисейский, обнёс его высокой стеной из лиственничных брёвен с башнями глухими и проезжими, построил двести судов-дощаников для предполагаемой большой экспедиции на Амур в Дауры князя Лобанова-Ростовского, разведывал пути в Китай, дважды посылая туда отважного Петра Бекетова, с коим держал многолетнюю дружбу. Много сделал Пашков для прирастания к России новых земель, одначе не упускал при случае и личной выгоды: занимался ростовщичеством, безбоязно отбирал для себя товар у купцов. Огромные хоромы его были плотно утолканы всяким разным красным товаром, да и подвалы и подклети не пустовали. Подумывал, и резонно, старый землепроходец, что
воеводствует последний срок, а там в Москву на заслуженный отдых и тихое житьё. Заслужил, недаром имел ещё от царя Михаила Фёдоровича лестные грамоты и большой «Угорский золотой» — наградную медаль за прилежное усердство. Но дело осложнялось тем, что Лобанов-Ростовский был отозван на царскую службу в Польшу, а надёжный Бекетов внезапно помер в Тобольске. Это и тревожило Пашкова: кому ехать исполнять царское повеление в Дауры?
        И не зря тревожился: в новом Указе, коий привёз Акинфов, было приказано ехать ему, Пашкову, человеку, хорошо знающему тамошние места. В подробном наказе на новое даурское воеводство Афанасию Филипповичу предписывалось любым изворотом, а паче ласкою привести под государеву руку даурского князя Левкая и всех прочих землиц князьков в «вечное холопство», собрать великий ясак мягкой рухляди, особливо белками и соболями, проведывать про серебряную руду, и про медь, и про олово, а также умело и хитро высматривать, есть ли по Шилке-реке и по иным рекам пашенные добрые места, а там, где глаз и красота подскажут, выстроить надёжный острог, а в нём большую церковь с двумя приделами во имя Алексея митрополита, да Алексея человека Божия, да иметь с собой двух попов и дьякона, коих с особой грамоткой пошлёт к нему в отряд Симеон, архиепископ Тобольский и Сибирский.
        Вот с этой грамоткой и Указом государевым пошёл Акинфов в хоромы Пашкова с двумя попами и дьячком — представлять воеводе светскому воевод Христовых. Хоромы Пашкова видны издалека, высоченные, под островерхой, на северный манер, крышей, чтоб обильные снега не залёживались на кровле, а сползали наземь, на высоком подклете, с крытым двором, где всё было под рукой — и конюшня, и погреба, и стайки для живности, и съезд на улицу с сеновала, и тут же под навесами утварь всякая: телеги, кибитки, добротная кошевая, сбруи.
        Пока толкались у крепких ворот на два раскрыла, пока перекрикивались с дворней — дома ли да в здравии воевода, — он сам вышёл на красное крыльцо в накинутой на плечи козьей дохе, всмотрелся в пришлых, почёсывая горло под седой бородой.
        - Ну, заходите, гостюшки дальние, дорогие! — пригласил, острыми глазами разглядывая Акинфова. — Давненько жду добрых вестей.
        Поклонились гости хозяину, пожелали здравствовать многие лета. Пашков повернулся к ним широкой спиной и, чуть прихрамывая, повёл в дом, рассадил за столом и, не спросив, голодны ли с дороги, нетерпеливо похлопал по столу ладонью, мол, выкладывайте с чем посланы.
        Акинфов подал бумаги и простецки, еле утаивая улыбку в красных, будто нацелованных губах, глядел на немолодого уже Пашкова, любопытствуя откровенно, чем бумаги утешат старика, так как давно знал их содержимое от московских писарских проныр.
        Пашков с хрустом взломал печать царскую, вгляделся на просвет в окне в немецкую бумагу с водяным на ней оттиском шута в дурацком колпаке, с бубенчиками по воротнику и, отставя её на вытянутую руку, прочёл раз, потом, прищурив глаз, ещё раз прочёл бумагу, которую за впечатанного в неё шута московские приказные крючки прозвали «дуркой», сбагровел лицом и накалил глаза белым гневом. Но выходу гневу не дал, медленно, очень медленно отложил Указ и, обиженно сопя, прочёл грамотку Симеона, всхрапнул от спазм в горле, спрятал письма в отделанную ракушками шкатулку и отвердевшими губами изрёк:
        - Волю царёву, как и гнев Божий, принимать надобно безропотно… Иди, боярин, в избу воеводскую, разберись с делами, с рухлядью, да там много всего. Ты, как разумею, впервой садишься на воеводство?
        - Впервой, Афанасий Филиппович, — заметно оробев, с поклоном ответствовал Акинфов. — Тяжкое дело сие, как скажешь?
        - Впрягись с умом — потянешь, — глянул на него, как проткнул взглядом Пашков. — И помни: кто спит долго, встаёт с долгом. В ама-натской заложники сидят, с них глаз не спущай: они тебе и казна и ласка царская. — Посмотрел на протопопа, на попа Леонтия, на хилого дьякона Феодорита. — Этот… Аввакум, и не поймёшь, каво делать с ним и кто он таков. То в Тобольск наряжают, то в Якутию, а теперь и в Дауры идти велят. Ну да здоровый дядюшка — выдюжит, да Леонтий тож, а дьякона своего возьму. Этого Феодорита у себя оставь. Мне лишней обузы не надобно, хилой гораздо, помрёт в первый же брод. Иди, боярин, я следом притащусь.
        Поднялся, задумчиво постоял над столом и тяжело, осутуленно уковылял в боковую комнату.
        Всю зиму свозили в Енисейск из одиннадцати сибирских городков и острогов большой провиант для войска, которого набралось у Пашкова вместо трёх сотен аж пятьсот двадцать человек. Дощаники огрузли под мешками с мукой, рожью, толокном, довольно было припасено огневого зелья: пороху пятьдесят пуд да свинцу сто пуд в чушках, и жалованье на всё войско держал при себе, как и сто вёдер горячего вина. Даже две медные пушки-голландочки установил.
        Строг был Афанасий Филиппович, всевидящ и злопамятен. За всякую нерасторопность бил нарядчиков-подьячих, мучил подданный люд нещадно, истязал на пытках за всякую малую провинность. Да и ближайшие помощники — пять сотников и десять пятидесятников-приставов — были под стать своему воеводе, особенно когда прибывшие с Акинфовым тобольцы начали проказничать в Енисейске. Унимая вольный казачий норов, они беспрестанно пороли их, жгли железом и встряхивали на дыбе. А сам Пашков всё не мог простить молодому Акинфову, что заступил его прибыльное и тихое место. Писал доносы, пугал в них, мол, с Акинфовым не прибудет царской казны, так как нерасторопен и мягок, а сам тем временем лично принуждал монахинь Рождественского енисейского монастыря подписать, не читая, челобитную царскому величеству, что де Акинфов принуждает их к блуду с казаками, да старица Прасковья отказала ему во греховной лжи, так он её у себя во дворе бил по щекам и, связавши, пытал, а вступившегося за старицу соборного попа Игнатия велел притащить под окошко и, содрав однорядку и «непотребно лая», приказал бить батогами, не считаясь с
Уложением, где писано, что «…какой-то ударит попа без суда священнического, тому быть под пыткой».
        Только к середине июля сорок дощаников, каждый в длину девять сажен и в ширину три, были готовы к отплытию. Дощаники имели верхние палубы и под ними трюмы, и каждый кроме груза взял на себя по десять и больше казаков без коней. Их, пятьдесят голов, везли отдельно на беспалубных судах под приглядом конюхов. Пашковский дощаник стоял под синими холщовыми парусами, с иконой Спаса на носу. Воевода сплавлялся в Даурию со всей своей дворней, с женой, боярыней Фёклой Симеоновной, с сыном Еремеем, меньшим при нём воеводой, да женой сына снохой Евдокией Кирилловной, коих обслуживали две сенные девки, Софья да Марья. И Аввакума усадили в отдельный дощаник со всем семейством, да с запасами, полученными по государеву жалованью, а более того, купленными самим протопопом у местных купцов-лабазников на милостивые пожертвования московских знакомцев.
        Молебен на благополучное плавание служил Богоявленского храма поп Игнатий Олексеев и не взятый в поход Феодорит с дьяконом Павлом Ивановым со служками. Казаки и охочие люди, подрядившиеся в поход, стояли во всеоружии коленопреклонёнными на палубах своих судов и под чтение батюшек и негромкий хор певчих крестились, кланялись земно в свежеоструганные доски настила. Аввакуму воевода не велел молебствовать на берегу с прочим священством, приказал не высовываться ссыльному из трюма, даже сундучок с церковной утварью и маслом священным, нужными во всякий раз, и антиминс — напрестольный плат с зашитой в нём частицей святых мощей — отобрал и припрятал.
        - Довольно с нас и тех моленников, — сказал, мрачно кивнув на берег. — А ты какой поп, кто знает? Сам патриарх тебя не жалует, вдруг петь учнёшь не во здравие, а за упокой. Дивлюсь, как он тебя за срамоты словесные вживе оставил, сюды турнул, по какой такой задумке? Ну, да пусть его… Ты сколь пуд соли везёшь?
        - Шесть пуд, — буркнул ограбленный протопоп.
        - Ну-у, не мало, — Пашков в раздумье пошевелил губами. — Коли съешь половину и жив будешь, то и далее выдюжишь. — Потеребил бороду, усмехнулся. — Ежели за борт не булькнешь, подскользнясь, или волной не смоет. Волжанин?.. Тады и плавать не горазд, как топор в воде. А водица тутошная холодна-а, хужей смертыньки. Возьмёт — не выпустит.
        - Чего уж и посох протопопий не отымешь? — с неприязнью к чёрствому человеку спросил, потупясь, Аввакум.
        - Посох оставь, сгодится по горам шастать, от лютых зверей отмахиваться, — разрешил воевода, рассмеялся отчего-то и пошёл на своё судно.
        Оттолкнули казаки шестами от берега тяжёлые дощаники, взбурлили вёслами ясную глубь енисейскую, живо настроили холщовые паруса, поплыли, выстраиваясь уточками за воеводским пёстро украшенным судном, и стали медленно отдаляться от берега, от толпы провожающих, и где-то на серёдке Енисея увидели молящиеся люди, как от борта дощаника Пашкова отпрыгнул белый шар и покатился клубком вдоль реки, а потом уж донёсся прощальный хлопок пушчонки.
        Скрылся с глаз полк безудержно храбрых людей, уходил, как уходили другие пытать судьбу, оставляя за спиной кое-как обжитой и ставший своим лоскуток хмурого сибирского бескрайя.
        По Енисею встречь течению продвигались медленно, со стороны глянуть — вроде и вовсе не шевелится караван: то ветер попутный сникнет и обвиснут тряпками неживые паруса, то с верховья наскоком налетит южак и понесёт дощаники назад по течению. Тут-то и приходилось потеть казакам — вёслами, шестами пытались удержать суда на месте, но их волочило вниз, и часто путь, пройденный за день, пропадал зазря. Тогда якорились и поджидали подолгу ладной погоды. Пашков в такие дни свирепел, вымещал на служилых злость и страх вмёрзнуть во льды, не дойдя до зимовки в Братском остроге. Измученные люди молили попутного ветра, суеверно посвистывали, выманивая на паруса хоть лёгкого дуновения.
        С великим трудом флотилия вошла в Ангару-реку с водой такой чистоты и сини, что, казалось, днища судов тащатся по дну — так ясно гляделись сквозь невероятную прозрачность Ангары все камни и камешки на её дне, хотя длинные шесты натыкались на них где-то на глубине двух-трёх сажен, а то и вовсе не доставали дна. И всё вокруг было браво: и громоздившиеся по берегам скалы — глянешь на вершины, шапка сваливается, и могучие стройные сосны, и вода небесной бирюзы под днищами, что вдруг стемнеет до густозелёного колдовского цвета, то ярко заизумрудится у берега в тени утёсов, и пугая и радуя дикой красотой до онемения.
        В погожие дни, идя под парусами, тешились казаки ловлей рыбы с палуб дощеников. Цапала она наживку смело и часто, но часто и ломала крючки-самоковки и скрученные из конского волоса лески рвала, как гнилые нити. И восхищались и ругались возбуждённые борьбой с огромной рыбиной-тайменем люди, а побывавшие на Ангаре казаки степенно втолковывали:
        - Самостоятельная рыба, такая в России не живёт, тамо вода не по ей, тама вода вроде парная, потому рыба снулая, а энта вишь кака озорная да быстрая, из воды выскакиват как стрела, поверху колесом ходит, хвостом как из пушки бьёт. А всё потому, что вода без мутинки, ключевая, рот, мать её, обжигат. Вот рыба кровь-то и греет, гуляет, бузит, хватает наживу, аки волк.
        - Пёстра кака-то! — дивились, разглядывая выловленную рыбину с красными пятнами по бокам, радужнопёрую. — И здорова-а!
        - Энто ленок, да мал ишшо, ребятёнок. Вот таймень-батюшка, тот, быват, в воду удёрнет рыбака и утопит. По пять-восемь пудов рыбка, а хвостом-плёсом рыбарям и ноги ломит. Его острогой железной на древке толстом да на верёвке крепкой в воде бьют, а у остроги той зубья с заусенцами длиной в полную пясть, да шириной острога в три ладоши. Вона како орудия на его надобно, да и то верёвку рвёт и древко сламыват. И не диво: такой быват попадёт зверь, не приведи Господь.
        Но хоть и мудра была охота на диковинную рыбу, всё ж баловались свеженинкой исправно, жарили и впрок подсаливали. И на Аввакумов дощаник на ушицу с жарёхой то ленка, то таймешенка подбрасывали исправно.
        Сколько-то дней тешила благостью погодушка, да внезапно взвыл меж теснин ветер «низовик», попёр на себя воду шубой встречь течению, «против шерсти», как по-местному определяли казаки, и вмиг всколебались крутые хляби. Дощаники задёргало, посрывало с мест и поволокло вверх по Ангаре, изодрав и обрушив паруса, выбрасывая суда на берег или садя их на мели. Тяжёлые валы накатили на дощаник Аввакума, залили трюм и все, что в нём было, да ещё, слепя молниями и оглушая громом, весь день плотной стеной ливмя лил ливень: пропали берега в водяной пыли, в рёве волн и в диком посвисте ветра не было слышно криков о помощи, ржания смытых с палуб коней.
        Марковна в промокшей одежонке, простоволосая — космы выстелив по ветру — металась из трюма на палубу, спасая ребятишек, как в лихое половодье мечется по островку заполошная зверушка, выволакивая из нор на волю беззащитных детёнышей. Аввакум принимал их одного за другим, приматывал верёвкой к обломку мачты и поперечному бревну-бети, чтоб не столкнули их за борт крутые, в белом кружеве, горбины волн. И казаки Аввакумовы старались: какое добришко вымывало из трюма, подхватывали, что успевали, спасали. И протопоп мотался по палубе, помогал, громко взывая к небу:
        - Го-о-споди-и спаси! Господи, помози нам!
        Растрёпанный, в изодранной, промокшей лопатинке, с белыми от страха за ребятишек глазами, босой и волосатый, как водяное чудище, он криком и видом своим страшил казаков. И что уж там подсобило, но прибило дощаник к берегу, а волны всё поддавали и поддавали, гулкими подшлёпами вышвыривая его на прибрежные камни. Начала утихать погодушка, и стали видны другие суда, уткнувшиеся кто носом в галечник, кто бортом к обрыву. Кое у каких дощаников уже разложили кострища, сушили промокшее, собирали, бродя вдоль берега, мачты с обрывками парусов, бочки, мешки и прочий запас. Сошлись притихшие люди в круг, определили, подсчитали урон, взялись за топоры — готовить новые мачты. И Аввакумовы казаки поднялись вверх по расщелине, срубили годную лесинку, ошкурили и сбросили с кручи к Ангаре.
        После непогоды, как и бывает, засияло весёлое солнышко, Ангару окинула тишь, она вольно катилась вниз голубой, без морщинок, гладью, вроде бы и не ревела только что вся чёрная и взъерошенная, не рвала себя в лоскутья на каменных пореберьях.
        - Этак тут часто быват, — просушивая одёжку, талдычили и трясли мокрыми бородами бывалые казаки. — Норов у ней о-ёё, не сгадашь какой: вот смирёхонькая текёт, лаской ластится, а вот и свету не взвидишь.
        - Своей воли река, порыскучая, без узды: лошадок-то сколь при-топила. Пошаманить ба надо было, — тихо укорил казачков седой, с ясной серьгой в ухе сотник и покосился на Аввакума, отжимавшего детскую одежонку. — Тутока в теснинах каменных тунгусских божков жилища, уважать надоть, как раз поджидат порог Шаманской, бяда какой…
        - Да он-то чо! Хоть и долгий, да не страшон, — загалдели всё ещё возбуждённые штормовым кошмаром казаки. — Воевода наш не единожды его проскакивал.
        - А Падун?
        Замахали руками казаки, крестясь, как отмахиваясь от чего-то не к добру помянутого.
        - Господи, помилуй! Сказывали, людишек Падун тот тьму сглотнул, да как ещё нас пропустит.
        - Жручий… Оголодал небось.
        - Да язви его! Вот уж двоих за борт смыло, только головёнки в волнах показало и всё, удёрнуло вниз, будто в пасть дивью.
        - Поди насытилси-и! Набедокурил, идол, и пропустит.
        - Винцом бы побрызгать в водицу, как тунгусы творят, — сотник вновь покосился на Аввакума, но тот вроде бы не слышал, отжимал лопатинки, набрасывал на валуны, над которыми дымился туманец от жарко пекущего солнышка.
        - Винцом побрызгать? — хохотнули разом повеселевшие казаки. — Оно бы способнее попрудить в неё, дикошарую!
        - А чё, давай! — молоденький казачок полез рукой под ошкур штанов.
        Сотник замахнулся на него мослатым кулаком.
        - Цуба! — взревел он. — Вот мякну тебя по колобку, так борода отпадёт и не вырастет! Ты откель такой прыткай?
        - Рязанский.
        - Так почё такой дурень?
        - А у нас там вода такая.
        Сотник что-то посоображал, хмуро оглядывая молодого, вспомнил и изрёк:
        - А ещё у вас в Рязани грибы с глазами!
        Казачок весело подхватил:
        - Их ядять, а они глядять! — и загыгыкал, зарделся молодо, его гоготом гусиным поддержали казаки, даже седой сотник хохотнул, но тут же дёрнул себя за серьгу в ухе, привел в положенную по чину степень.
        - И всё ж не дурите, — посоветовал, — нам по ней ещё плыть да плыть… С глазами!
        Остаток дня просушивали всё, что намокло, штопали паруса. Пашков ходил по берегу, опираясь на отполированный воеводский костыль, хмурился, всё видя и примечая, не кричал как обычно, видно, копил гнев. Остановился возле Аввакумова дощаника, оглядел вороха спасённых из трюма сундуков, коробьёв, шуб. Помял пальцами, пощупал богатую аксамитную однорядку Марковны, видать, приглянулась, буркнул:
        - Загрузил дощаник великим барахлом, как и не утопнуть ему. — Пошевелил костылём однорядку. — В бархате попадью водишь! Боярыней. Прибогатился, нечего молвить, а ещё бают — поп беднее крысы церковной.
        Марковна и ребятишки сидели на камнях тихохонько, боялись седобородого, в расшитом бурмицким жемчугом кафтане, всегда хмурого воеводу. Уж насмотрелись, как он, походя, молчком огревал по спине нерасторопного служилого, а то под давал ему в живот своим костылём и смотрел, сузив глаза, как корчится у его ног от боли не-приглянувшийся отрядник.
        Аввакум, прилаживая к парусу растяжки, выпрямился во весь рост, потянулся, хрустнул плечами, смотрел сверху на раскоряченного воеводу, кивал растрёпанной бородой.
        - Знатная однорядка, — согласился. — Да и какой быть? Ею жёнку мою сама царица-матушка одарила… Уж не обессудь за подарок государыню.
        Пашков пожевал губами и в сердцах отшвырнул сапогом в реку головёшку, выпавшую из кострища. Она плюхнулась в воду, зашипела и поплыла вниз по течению, вытягивая за собой синие нити дыма.
        - Э-эй, причаливай! — вдруг заорал он, грозя костылём плывущей мимо приткнувшихся там и сям у берега дощаников небольшой лодке. Люди на ней — трое мужиков и две пожилые бабы подплыли к нему, Уперлись в дно шестами.
        - И кто такие? — едким глазом прищурился на них воевода, — куда путь ладите?
        Мужик-кормчий в броднях до паха степенно снял колпак, поклонился.
        - Из Братского острожку, боярин. Везём в Енисейск вдовиц по-стричеся в монахини.
        - Вылазь, бабы! — приказал Пашков. — Сгодитесь казакам в жёны.
        Аввакум воспротивился:
        - Негоже так деять, воевода, стары они, отпусти без греха.
        - По шести десятку, — подсказал кормщик. — Имя бы на покое Бога молить…
        - Выходь сюды! — притопнул Пашков, аж брызнули из-под каблука камешки и дробью защёлкали по воде. — Покой имя? Эва какие ладные ишшо!
        Перепуганные вдовы выползли на берег, запричитали. Глядя на них, Аввакум урезонил воеводу:
        - Не греши, Офонасий Филипыч. В правилах христианских заповедано: «Вдовы чти». Они Господу служить едут, а ты противу закона злое деешь. Отправь с Богом.
        - Ты… Кто ты, перечить мне?! — забушевал Пашков и костылём замахнулся на Аввакума. — Нишкни, колодник ссыльной! Попу Леонтию прикажу венчать их под «Исайя, ликуй!».
        - Врёшь, воевода, не станет он, лукавя, Исайю беспокоить.
        Плюнул Пашков под ноги Аввакуму и, прихрамывая, заковылял к своему судну. Неудавшихся монахинь подхватили под локотки охранные десятники и с прибаутками, чуть не по воздуху доставили до первого дощаника, где их сразу расхватали казаки.
        Пашков хоть и по-своему, но исполнял Указ царский, который гласил: «…а за недостачею православных баб, брать и крестить туземных девок и жёнок и выдавать за казаки замуж, тако ж и вдовиц разного роду и племени, чтоб оседали хозяйством на новоприбыльных землицах». Правда, был там один пунктик, гласящий: «…вдовицы же да причитаются невпотребными по шестидесяти лет». Исполнял, но и нарушал воевода царское предписание.
        - Да что Указ? — бурчал он, шагаючи к своему судну. — Он в бабами людной Москве писан, а тут по нуже свои законы. Нена-сельна Сибирь, а надобно кому-то обживать её, пахать и сеять, быть обороной. Тут крутись как умеешь, а нет бы из России притабунить сюды гулящих и всяких других густородных девок. Вот бы и залю-дили Сибирь.
        Шаманский порог, весь в белых кудряшках скачущих над ним волн, протащились в семь дён, тягая дощаники супротив течения бечевой, впрягшись по-бурлацки в лямку-ярмо. Изрыли, испахали ногами весь берег. От устали темнел в глазах белый день, падали изнемогшие люди, тогда к ним подпрягались те, кто уже миновал опасное место. Старались и сотники с пятидесятниками, и сам Пашков, поднимая падших пинками и не щадя кулаков. Шум и грохот стоял над порогом, чтобы понять команды, орали друг другу в ухо, а над водными бурунами вертелись, взмывая и падая, вольные чайки, подхватывая оглушённую рыбу и, пронизывая водную пыль, в несколько рядов горбились над порогом радостноцветные радуги. Однако ж миновали шальные хляби без урону.
        Ещё несколько суток где под парусами, где бечевой трудно продвигался вперёд тяжелогружёный караван, и на ночь сгрудились томные люди перед грозным Падуном на ночёвку.
        Когда стало утренеть и разглядели люди узкие ворота меж скальными лбами и залавками, которыми предстояло пройти этот ад, оробели: утянулись лица, остро насторожились и осветлели от жути глаза, сжались зубы — топором не разожмёшь, но, как всегда, притерпелись к страху, перебросились бодрящими душу русскими матюгами и стали на молебен. Служил его, стоя на палубе своего дощаника, строгий поп Леонтий, служил последний в своей жизни молебен. И Аввакум на палубе своего судна отбрасывал земные поклоны перед бронзовым складенцем с житием Николы-чудотворца. Молили святого и казаки с Марковной и ребятишки.
        И вот Пашков махнул рукой, пукнули, подпрыгнув, пушчонки, осмрадили утренний, проточный воздух клубами пороховой вони, Дощаники дружно забурлили вёслами, заотталкивались шестами, а подгадавший с низовья ветер напряг паруса, и суда один за другим попёрли к порогу, вихляясь в волнах утками-нырками. Аввакум помогал гребцам, шестясь с кормы, аж гудела и гнулась в руках лиственничная жердина, а Марковна укрылась с детишками в трюме и там, соткнувшись головёнками, усердно просила:
        - Господи, пронеси…
        Отталкивался шестом протопоп и видел, как один и другой шедшие впереди дощаники бросало на залавки, как они пропадали из вида, в брызгах и водной пыли, но к радости всего каравана выныривали из воронок, стряхивая с себя седые гривы волн, и уж там, по ту сторону адовых ворот, слепо тыкаясь в камни и вертясь волчками, вырывались на волю и приваливались к берегу.
        И дощаник Аввакума швырнуло на подводную плиту-залавок и долго вертело и молотило. Но добротно сбитые плоскодонные суда, все, кроме одного, на котором был поп Леонтий, выдержали насады волн, а тот, Леонтиев, бросило поперёк на скальные ворота, он треснул как коробок, переломился, подмяв под себя мачту с парусом, унырнул с виду и уж больше не показался; только пронесло мимо Аввакума бочки и прочую рухлядь, людей же Падун не отдал.
        Скрежетало днищем о залавок судно Аввакума, кренилось с боку на бок, а он из останних сил с казаками сталкивался с него. От натуги и близости смерти побледнели лица, у протопопа от надсады пошла носом кровь, перекосились перед глазами берега, померк свет. Теряя сознание, он опустился на колени, пополз по мокрой палубе к мачте, облапил её, сцепил мёртвой хваткой пальцы, да так и лежал, навалясь грудью на беть, пока одна уж совсем крутая горбина волны не сбила дощаник с залавка и он, шоркнув бортом о скалу, продрался неуклюже сквозь ворота, а там уж казаки на гребях причалили к берегу и распластались бездыханными по палубе, раскинув надорванные, в кровавых мозолях руки.
        Пришёл в себя Аввакум и что первое почуял и чему обрадовался — облепили его как щенята мокрые, синие от страха живые детишки с Марковной.
        - Внял воплям нашим Боженька, не утопли! — громко прокричала ему на ухо протопопица, заплакала, прижалась к нему, утирая кровь, тормошила за плечи, в отчаянной радости долбя в грудь кулачками.
        «Не утопли, — подумал Аввакум, и всплыл в памяти давне привидевшийся корабль и как на вскрик его «Чей корабль?» ответил ему молодой и светозарный кормщик: «А твой! Плавай на нём с семьёй, коли докучаешь!»
        - Пронёс Господь молитвами нашими, Марковна, да сколь ещё времени плаванию сему, — обережно прижав их всех к себе, проговорил Аввакум, и всё ещё бежал пред взором, помахивая вёслами-крыльями, тот дивный корабль, пока не взнялся в небо радужнопёрой птицей, роняя на воду огненные перья.
        Понимал беспокойный Пашков — надо дать отдых отряду после стольких-то страстей. Большинство казаков впервые попали в этакую буму, пусть приходят в себя, впереди ещё ой как много шивер и мелей. Понимал, но и дорожил всяким часом: осень уже слала о себе весточки то порыжелой кое-где хвойной лапой, то сжелтевшей с одного бока берёзкой. Надобно было поспешать, хоть бродом да на бечеве проволакивать суда с версту-две на день, а не ждать капризного ветра. Он что — дует когда вздумает, да чаще встречь пути по неделе насвистывает, как губы у ветродуя не болят.
        Сидя в палатке, сколоченной на палубе своего дощаника, ещё не отошедший от спора с Аввакумом, Пашков писал ему гневные слова, от нетерпения брызгая чернилами и пачкая бумагу:
        «…уж очинно противный ты и шибкой спорщик, сукин сын и лаятель добрых людей. Потому и не восхотели иметь тя в Москве государи и прочих чинов люди, так ты у меня всякому слову в послушании будь. А повелеваю тебе не плыть с казаками, это из-за тебя, еретик, дощаник худо ищёт, грузнет под твоими грехами в воду, а пойди-ка ты по горам, небось гордыня и доведёт тя живым, зверьём не повреждённым, до острога Брацкого».
        Судно Аввакума стояло у берега верстах в двух ниже воеводского, и десятник Диней, знакомец протопопа, с бумагой скоро добежал до него. Аввакум прочёл гневное послание, сел и опустил руки. Сказал десятнику:
        - Ох горе стало! Воевода смерти моей ищет, — показал на утёсы, отвесно сошедшие в реку. Как пройти беду этакую? Горы высокие, Дебри непроходимые, скалы, яко стены каменны стоят.
        Десятник, человек бывалый, сочувствуя подмигнул:
        - А ты, батюшка, и не ходи по имя. Как пройдут вверх дощаники, так и ступай по берегу. Ну, станется где-нито и по пояс в воде скалу обойдёшь, а то и вплавь. Добро ещё, что детишек с Марковной в дебри не выбил. Тогда бы всем погибель, а одному ничо-о, Господь проведёт. Мы тут всяко хаживали.
        - Ты погодь-как уходить, — попросил Аввакум, — я ему тут на обратной стороне кое-что от себя прицарапаю.
        И приписал: «Ежели Господь кого наказать хощет, то ум отбират. Каво ты деешь, человече? Убойся Бога сидящего на херувимех и наблюдающего в бездны, его же трепещут небесные силы и вся тварь земная со человеки, токмо ты един, яко дьявол есть, презираешь и неудобства к Нему показуешь…» Многонько такого-то слил из оскорблённой души.
        Диней отвёз ответ Пашкову, тот прочёл и впал в ярость. Перво-наперво огрел гонца палкой при служилых и приказал ему же с пятьюдесятью казаками приволочь дощаник строптивца к своему судну. Побежали выполнять наказ казаки, а протопоп, чуя сердцем грозу над собою, приладил на костёр котёл с водицей, сидел без дум, не было их, просто ждал, пока закипит вода, потом всыпал в котёл ржи со пшеничкой, посолил, помешивая ложкой. Бурлила, набухая, кашка, а вот уж и бегут, как и чаял, к его дощанику запыхавшиеся служивые. Стоя встретил их Аввакум. Раскрасневшийся Диней повёл ноздрями, уловил духмяный парок.
        - Никак кашу варганишь, батюшка? — с сожалением, то ли с неудовольствием, спросил десятник. — Там тебя другая ждёт, мнится мне, березовая.
        - Этой поедим с маслицем конопляным, — мрачно ответил протопоп, — и той, пустой, отведаем, коли Бог попустит. Садись, робя, вот и ложки вам. Уж не обессудьте, милые, чем рад, это не по усопшему кутья. Ешьте.
        Уселись казаки вкруг котла, захватали ложками обжигающее варево. Нагрёб в мису каши Аввакум и подал Марковне, наказав не выявливаться наружу, чего бы ни услышала. Горестно покивала, всё понимая, протопопица, спряталась в трюме, кропя кашу слезами.
        - Не плачь, мати, — попросил старшенький Ивашка.
        - Не стану, милой, а то пересолю, — сглатывая слёзы, горько пошутила Марковна. — А вы давайте-ка таскайте её, да по полной лжице, небось батька сам готовил. Скусна-а.
        Наскоро, кое-как похватали кашки казаки, впряглись в ярмо бечевы. И Аввакум взял на плечо лямку.
        - Дай себе спокою, отче, — просили унылые казаки. — Садись в дощаник, сами справимся, не ко святому на Сретение тянешься. Наш зверь даурский уж двоих там насмерть засёк.
        - Вот и я попру мой дощаник, как Исус крест свой на Голгофу волок.
        - Ну, тады на всё воля Его, — перекрестились и натужили бечеву казаки.
        Увидел Пашков, что подводят судёнышко, замахал рукой, чтоб остановились поодаль, видно устыдился, что увидит и услышит семья Аввакума, каво станет вытворять он над их батькой. И своим домашним велел не высовываться из тесовой палатки, а сам послал навстречу четверых своих палачей. С грустью глядя на Аввакума, крутоплечие кнутобойцы взяли его под руки и повели по истолчённому песку к воеводе, который, дрожа от злобы, опершись на шпагу, поджидал его, приузив, как обычно, и без того мелкие глаза. Подвели, поставили пред грозные очи. Увидел Аввакум за спиной воеводы и ладно сбитую из бревна на четырёх ногах-копыльях кобылу и верёвки по краям для увязки рук-ног и висевшие тут же пыточные кнуты с железными на концах коготками.
        - Кто ты… поп или распоп? — голосом от ярости рваным спросил Пашков и смахнул перчаткой некстати выдавившуюся из-под века злую слезину.
        Ничего доброго не ждал Аввакум, потому и ответил дерзостно, приугот овясь нутром к самому худшему:
        - Аз есмь Аввакум, протопоп! Говори, что тебе дело до меня?
        Диким зверем рыкнул воевода, подпрыгнул к Аввакуму и ударил наотмашь кулаком по щеке, тут же по другой и ещё раз в голову. Не устоял на ногах протопоп, обмяк в руках палачей и упал лицом на песок. Пашков выхватил из-за пояса чекан — железный молоток-топорик и трижды плашмя ударил им меж крыльцев лежащего ничком протопопа. Обеспамятевшего Аввакума взвачили на деревянную кобылу, оголили до пояса, привязали верёвками к бревну, и двое палачей — один с одной, второй с другой стороны кобылы начали сечь его с оттяжкой, гыкая при всяком ударе и косясь на воеводу.
        А как начали сечь, то и пришёл в себя Аввакум от нестерпимой боли. Прохрипел:
        - Господи-и, Исусе Христе, сыне Божий, помогай мне!
        При всяком ударе хрипел ко Господу одно и то же.
        Напружась и тоже вздрагивая при каждом высвисте острого кнута, будто сам лежал на кровавом правёже, Пашков вскричал, чуть не плача:
        - Хнычь, вор, о пощаде!
        Не просил пощады Аввакум, а только ко всякому удару молит — вословил, но уплывало сознание, коснел язык и зашлось кровью сердце.
        - Полно… тебе бить того, — угасшим голосом унял Пашкова.
        - Хватит ему! — подёргивая губами, прошептал воевода.
        - Дак, поди, хватило, — нахмурился палач. — Семьдесят два кнута вынес, не всякий смог бы. Здоров дяденька.
        Отвязали протопопа от бревна, спихнули на песок. Вздулась, кровоточила изорванная спина и побурел, намок под кобылой песок. Аввакум не шевелился, не стонал. Притихли берега, тихо было и на дощаниках. Из палатки пашковской выглянула вся в слезах жена воеводы Фёкла Симеоновна. Цыкнул на неё Пашков, и она в страхе унырнула в палатку и более не казалась из неё, один сын воеводы, Еремей, сжав зубы, стоял на палубе и молча плакал. Зашевелился Аввакум, проговорил не своим, дальним, будто тоже изорванным кнутами голосом:
        - За что ты убил меня, ведаешь ли?
        Дёрнулся Пашков, вроде бы и обрадовался ожившему протопопу, но вспомнил о сравнении его со дьяволом, тут же велел бить по бокам. Попинали нехотя палачи и поволокли обездвиженного Аввакума по берегу на казённый дощаник, там сковали цепью руки-ноги и бросили посреди палубы на беть.
        - Знай сметку помирать скорчась, — вздохнув, посоветовали палачи старой заплечной шуткой.
        Ночью пошёл дождь, холодный, со снегом. Как били протопопа, то с молитвой, казалось, и не было больно, а тут, лёжа под дождём и снегом, взбрело на ум ворчание: «За что Ты, Сыне Божий, попустил ему меня убить таково больно? Я ведь за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда и виноват бывал, Ты так меня не оскорблял, а ныне и не вем что согрешил».
        И застонал тяжко, устыдясь роптания греховного, забормотал, каючись:
        - Ох, бытто доброй я человек! Ох, бытто не есть я другой фарисей с говённой рожей, что со Владыкой судиться захотел! Но Иов хоть и говорил такое Господу, так он непорочен, праведен был, хоть и Писания не разумел, вне Закона во стране варварской от твари Бога познал. А я кто? Первое — кругом грешен, во второе на Законе почиваю и Писанием отвсюду подкрепляем, и знаю, как многими скорбми подобает внити нам во Царствие Небесное, а на такое безумие пришёл! Увы мне! Как и дощаник-от в воду ту не погряз со мною…
        Плача и дрожа, впал в беспамятство до утра. Однажды только Диней, крадучись, принёс ночью кружку горячего отвара травяного, напоил, как сумел, да укрыл от дождя и снега куском ряднины.
        Утром десятники — верная стража воеводская — сняла Аввакума с бети на берег и под руки в цепях потащила по песку и каменьям за последний порог Падуна. Еле переставлял ноги истерзанный кнутьём и закоченевший от зябкого утренника протопоп. Волокли казаки огромного и тяжёлого попа с руганью, сами измучились, а протопопу хоть и было больно, да на душе становилось добро. Уж и не мыслил вдругорядь пенять на Бога, а выговаривал вслух речи апостолов:
        - Не пренемогай наказанием Господним, ниже ослабей от него обличаем. Он же бия какова, его же и приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретаетесь Богу, аще ли без наказания приобщаетесь к Нему, то выблудки вы, а не сынове есте.
        - Про што он ещё и бормочет? — злились вспотевшие десятники.
        Бросили Аввакума уже за порогами, набросили на плечи кафтанишко дырявый. Так и лежал под дождём и снегом, пока все суда не проволоклись на вольную воду, потом уж казаки втащили протопопа опять на тот же казенный дощаник. Только и видела его издали Марковна с детьми и молилась, радуясь — жив.
        И долго ещё плыли по реке меж заснеженными берегами. Ранняя пришла зима. Дальше подниматься по Ангаре было делом неладным, и Пашков вынужден был зимовать в Братске. Аввакума сняли с дощаника и вкинули в башню-тюрьму, вновь отстроенную после сожжения немирными бурятами острожка, подбросили соломки. Прикрытый холодным кафтанишком, в скуфье, натянутой на уши, лёг протопоп брюхом на солому, на спине лежать было невмочно: изорванная кнутьями, в кровоточащих рубцах, она вздулась багровым горбом, нещадно саднила и судорожила. К утру протопопу стало совсем худо — в полубреду содрал с себя прилипший к ранам кафтанишко вместе с присохшими струпьями, застонал, сцепя зубы, и впал в без-сознанье. Кровь из-под содранных струпий вновь омочила спину, стекая по бокам в солому.
        Никто не охранял протопопа, да и куда было уползать увечному. Редко кто из приставов заглядывал в башню с кружицей воды, прикрытой ломтём ржаного хлеба. Иногда Аввакум приходил в себя, но к хлебцу не притрагивался, не было сил пошевелиться, не то чтобы протянуть руку, испить водицы.
        Так прошло несколько дней, и стали гноиться рубцы, залихорадило протопопа в мёрзлой башне горячкой, банным жаром обдавало, пот тёк по лицу, заливал ввалившиеся глаза, умочил и слепил бороду. Понимал Аввакум — не жилец он на этом свете и чёл в горячечном полубреду покаянные молитвы, сбивался и снова чёл, пока не впадал то ли в сон, то ли в обморок. В какой-то миг надумал кричать воеводе «прости», да сила Божья возбранила — велела терпеть.
        В одну из ночей в низкую подошвенную бойницу на запах беды человечьей протиснулась рыжая, как лиса-огнёвка, собачонка, обнюхала немощного человека, облизала ласковым языком потное лицо и по тайной собачьей мудрости принялась зализывать гнойные на спине раны. Не чувствовал Аввакум её милосердных еженощных по-сещёний, но однажды пришёл в себя от блаженного тепла под боком, пошарил рукой и впутался корявыми пальцами в лохматую шерсть, и пальцы подсказали ему — собака. Он приподнялся на локте. Студный рассвет белел за подошвенной бойницей, втекал в башню, еле расточая темь, и он разглядел её, рыжую. И встретились печалями глаза собачьи с человечьими, и затрясся в благодарном плаче Аввакум, и не восчувствовал прежней, корёжившей его при всяком движении боли. Улыбнулась собака, выказав белые клыки, отодвинулась от человека и ловко, привычно скользнув сквозь бойницу, исчезла в раннем утре. И сразу захотелось есть протопопу. Увидел кружку с водой, но куска хлеба на ней, как обычно, не было. Глотал водицу жадно, тушил ею жоги в иссохшем желудке, и благодать обволакивала его, и он провалился в глубокий,
отрадный сон.
        Ничего путём не знала о судьбе мужа Настасья Марковна, да и поселил её воевода Пашков в двадцати верстах от острога в избе казака, приграничного зыркача, редко бывавшего в семье. Зимовала здесь Марковна в углу за отгородкой со всеми детками. Жили вежливо и тихо, как живут зависимые люди в приютившем их тёплом жилье. Зато уж наслушалась укоризн и брани от чернявой, будто подкопченной, хозяйки Настьки, которой шло прокормное жалованье в день по две деньги за протопопицу, да по деньге за Иванку с Прокопкой и Агриппку. Строго в оба глаза следила хозяйка за постояльцами, видать, так ей наказано было. Харчевала плохо, дурным пропитанием, прижимала к себе лишнюю копейку.
        Случилось, расхворались ребятишки животами, съели чего непотребного и зачастили во двор. Хозяйка ну ворчать да покрикивать, мол, всю избёнку выстудили, хоть ночью не спи, топи, так и дров не наберёшься, навязались ссыльные на её голову. И жались напуганные ребятишки, держась за животы и перевив ногой ногу, терпели до слёз. Агриппку, выскочившую с нетерпежу на улицу, угостила затрещиной, а как Марковна, не вынеся боя и брани, зашлась в плаче и пошла на неё, навострив кулачки и сжав зубы, аж побелели скулы, хозяйка опешила, отступила к стене, позадумалась о чём-то, затем взяла с полки туес со снадобьями и в един час всех и вылечила: наскоблила острым ножом стружечки от корня бадана, вскипятила их в котелке до цвета дёгтя и заставила выпить по кружице горького вяжущего зелья. Хворь как рукой смахнуло. Поклонилась протопопица Настьке и плат льняной, затканный васильками, подарила. Щерилась в улыбке чернявка прокуренными до цвета корня бадана ядрёными зубами:
        - Как и не догадалась я сразу, ведь у них дрищуха была голи-мая! — во всё горло хохотала баба. — Увесь снег во углу дворишка в жёлтых промоинах, а счас глянула, ну чисто козы-иманы ядрёными орешками сеють!
        И детишки смеялись, и Марковна повеселела, поплакалась ей по-бабьи про все свои печали, чем довела до слёз грубую хозяйку.
        - Ой да живите вольно! — расчувствовалась Настька и убрала отгородку. — Пущай возятся, дурят. Своих-то Бог не даёт, а с детками и дом живой.
        Воевода Пашков, ожидая со дня на день смерти изувеченного им распопа, или, не приведи Создатель, протопопа-священника, как и понять-то из противоречивых о нём грамот, спешил обезопасить себя оправданиями, строчил Государю о ругани с Аввакумом на Долгом пороге, не упоминая о вдовах, давших обет постричься в монахини. Хитро сочинял челобитную якобы от служилых полка:
        «Ссыльный распопа Аввакум, умысля воровски, не ведома по чьему воровскому научению или будет сам собою затеял, Государь, в вашей государевой службе промеж вашим государевым воеводою, Офонасьем Филипповичем и холопами вашими учинить смуту, и писал своею рукою воровскую составную память, глухую, безымянную, буттось, Государь, везде в начальных людех, во всех чинах нет никакие правды. За сие воровское письмо велел его воевода бить, а он, пощады не прося, кричал бунтовски: «Братцы-казаки, не выдавайте!» — буттось он, вор, на них надёжен. А буде угодно тебе, государю нашему, которому мы и впредь готовы служить честно, накажи того распопу по вашему государеву указу и по Уложению Соборной книги. А, протчих казаков, кои к вору распопе для его воровского умыслу и заводу учали было приставать, воевода ис полку выслал вон, а пущего вора и заводчика томского казака Федьку Помельцова острастки ради велел пред всем полком нещадно бить кнутом».
        Выздоравливал Аввакум, воевал с блохами, бил мышей скуфьёй, сетуя с горькой усмешкой: «И батожка не дадут, дурачки». И все дни, пока не зарубцевалась спина и он смог напялить на себя кафтанишко, всякую ночь приходила собака, зализывала язвы тёплым языком, за что делился с ней протопоп последним хлебушком. Но когда он встал со слежалого соломенного ложа и начал ходить, разминая затёкшие ноги, по половицам просторной башни, то лохматая целительница, как обычно, просунув голову в бойницу и оглядев всё внутри, прежде чем пролезть к скорбному, вдруг отступила от окошечка и села перед ним на снегу, перебирая лапками. Протопоп опустился на колени, высунул на свет руку, звал её к себе самыми нежными приласками, но она не шла к нему и горбушку хлебца не взяла, вроде постановила умом, да сказать не умела — теперь ешь сам, выздоравливай, — только радостно скуля, лизнула руку и потрусила прочь, помахивая хвостом-кренделем.
        Утёр благодарные слёзы Аввакум, подумал, как будет не хватать ему в узилище рыжей умки, помолился о ней ко Господу горячо, как о человеке, а ночью проснулся от писка и тихой возни в соломе. Присмотрелся обвыкшими ко тьме глазами и увидел беленькую зверушку, горностая, как она ловко расправлялась с надоевшими ему мышами и совсем не боялась человека. Всякую ночь лебяжьим пёрышком влетала через бойницу в нутро башни, шебуршила соломой, долавливая писклявых тварей, а потом невидимо ускользала, а скоро и совсем пропала куда-то. Но и мыши с тех пор не тревожили Аввакума.
        Напрасно после всякой ночи порошной выглядывал Аввакум на свежем снегу цепочку следков дорогой гостеньки, но чиста, непорочна была пелена пороши за окошечком.
        А тут и наведались к нему приставы, отмкнули дверь, вывели на волю и проводили в другой угол острога к аманатской избе, дивясь, как не околодило морозом полунагого узника, досидел аж до Филип-повского поста, считай пять недель маялся.
        - Добро мне было, — подумав о собачке и горностае, ответил протопоп. — Бог греет как захощет.
        В избе скучало сидючи четверо заложников из знатных тунгусских родов, за коих платили племена сородичей большой «государевый ясак» богатой пушниной — шкурками искристых соболей. Тут же томились в неволе и две собаки, белые с умными мордами лайки, печальные, как и хозяева-аманаты, с такими же раскосыми глазами.
        Туземцы широкими и безучастными, как их деревянные божки, лицами повернулись к вошедшим, глядя на огромного, в рваном кафтанишке, заросшего густой волоснёй русского человека, которому приведшие его казаки тут же обвязали цепями руки и ноги. Они почтительно завозились, сбились в углу поплотнее, уступая место на полу на оленьих шкурах новому пленнику.
        Сном праведника спал день и ночь Аввакум, а поутру пришёл взглянуть на него сам Афанасий Пашков в богатой светло-осиновой шубе на куньем меху, в шапке боярской с бобровыми седыми отворотами, в сапогах красных, тёплых, по голенищам затканных серебряным шитьём. Позади его настороженно, как верный пёс, торчал высокий, кривой на один глаз доверенный подручник, худородный сын боярский, писчий дьяк Василий, а уж совсем позади на пороге темнел чёрный поп монах Сергий. Чуткие аманаты тут же отринулись от сна, сели, поджав под себя ноги. Дьяк Василий сапогом пошевелил протопопа.
        - Ишь каково дрыхнет, аж пар от него валит!
        Торкнул ногой в бок и будто отпнул отрадный сон. Гремя цепями, поднялся Аввакум, глядел опухшими глазами на тугощёкого, розового лицом Пашкова, ждал, чего ещё такого скажет-повелит воевода, какая у него другая придумка? А Пашков молчал, вприщур елозя взглядом по несговорчивому башенному сидельцу, потом, вздохнув, распорядился:
        - Стащи с него узы, Василий, думаю, належался в безделье. Пущай-ка встанет на работу с казаками. Небось, не токмо кадилом махать могет, а и топором.
        Дьяк разомкнул цепи, бережно повесил их на вбитый в стену штырь. Тунгусы-аманаты, видно было, поняли о чём разговор, пошептались и подбросили протопопу лёгкую и просторную, сшитую из козьих шкур кухлянку с головьим башлыком и шнурком-утяжкой. Стащил с себя Аввакум узкий кафтанишко, вдел через голову на иссеченное, в рубцах, тело теплую туземную одёжку, благодарно поклонился аманатам.
        Пашков, сунув руки за красный пояс, оглядывал протопопа, клоня голову с плеча к плечу.
        - Ну ты, распопа, теперь их шаман будешь в точию, токмо бубна нет, — рассмеялся, откинув голову, но тут же похмурел, сугрюмил лохматые брови. — Станешь с казаками рубить стену острожную. К семье не отпущу до весны, до сплава, про священство своё забудь, есть у нас батюшка, вот он, Сергий, хоть и чёрный, а всё ж поп, да при нём дьякон Феодосий. Людям и этого будет, а ты, шаман, работай мирскую работу, спи здесь с аманатами.
        И пошёл из избы, рукавицей маня за собой Аввакума. Следом шли конвоем Сергий и дьяк Василий.
        В правом углу острога копошились казаки, восстанавливая сгоревшую стену и порушенную огнём проезжую башню. Пашков постоял, наблюдая, как подвозили во двор на санях и волокушах свежесру-бленные брёвна, опытным глазом определил, сколько ещё их нужно будет, озабоченно крякнул и пошёл на берег, где опытные корабелы из казаков строили недостающие дощаники, поправляли старые. Забот у воеводы хватало, чтоб поладнее приготовиться к дальнейшему сплаву по капризной Ангаре к морю Байкалову, а там дальше по рекам, где и волоком, на Амур, в Даурскую немирную землицу.
        Дьяк Василий подвёл Аввакума к плотницкой артели.
        - Вот вам помога на всякий приспех! — объявил переставшим стучать топорами казакам. — Здоровый ведмедь, впрягайте в нужу как следоват.
        Погрозил кулаком и заспешил за воеводой. Чёрный поп Сергий в шубе поверх мантии, путаясь ногами в её подоле, заприпрыгивал следом сорочьим скоком.
        Скрылось начальство, казаки обступили Аввакума: подневольные люди, запуганные крутым воеводой, во все глаза пялились на протопопа, виновато тупились под его страдальческим взглядом, смущённо сморкались на сторону, чтобы не выказать жалостливых слёз. Был тут и казачий десятник Диней, добрый знакомец Аввакума, пристав его от самой Москвы.
        - Прости нас, батюшка, — попросил он. — Не смели как и помочь тебе. Уж больно батоги суковатые да кнуты острые у воеводских угодников, не подпушали к башне-от.
        И другой казак, будто оправдываясь за всех, заговорил, налаживая улыбку, но она лишь неумело гримасничала на отвердевших, отвы-клых от радости губах:
        - Токмо и молились на собачонку, что к тебе, батюшка, хаживала, а мы все-то никак. Вот Аким вздумал спроворить, да шубёнку к тебе крадучись снесть, так дьяк Василей, сучья подпруга, плетью его отходил, а шубейку-то отнял, да-а. Застращённые мы людишки, а собачке што? Ей ништо, бегала туда-сюда, навещала, а мы и рады, как-никак, а живое существо, всё тебе облегчение…
        Ошкуривал, тесал брёвна лиственничные Аввакум, вставал на любой наряд, но всё под строгим приглядом приставов воеводских. Цепи на день снимали, и всё бы ладно, но очень уж докучал придирками кривой дьяк Василий, по всему видно было — исполнял указание воеводы. Как-то, дурачась над узником, велел ему благословить себя и здравицу на многие лета пропеть. Очень уж досадил дерзкой блажью. Втюкнул протопоп топор в лесину, плюнул под ноги худородному сыну боярскому, а тот распыхался, накалил глаз гневом, хотел было тащить Аввакума в застенок пыточный, да заступились казаки — не смей.
        - Бес в тебе, как и благословить, — побледнев, выговорил Аввакум. — Ужо знаю — быть времени тому — потщусь спасти душу твою окаянную, погодь.
        Скоро после Рождества Христова в лютый мороз прибрёл к острогу за двадцать вёрст старшенький сын протопопа Иванка, да прознал про то Пашков, не дал мальчонке повидаться с тятькой, а приказал втолкнуть мальца в ту же башню, где маялся до того Аввакум, да и посмеялся, греша бездумно, мол, с ней твоё повиданье гораздо будет, там дух отца твоего, распопы, ещё ветром не выдуло, вот и свидайся с духом. Всю ночь простывал в башне на соломке Иванка, едва не закоченел до смерти, хоть и была на нём вздета тёплая шубушка, а поутру вытолкал его в шею из острога дьяк Василий в обратную сторону. Весь в куржаке с льдинками слёз на обмороженных щеках, дотянулся малец до поста казачьего, где верховодила Настька. Еле оттаяла его Марковна, плача и казнясь, как не доглядела, как проворонила парнишку: извозила всю мордаху и руки-ноги салом гусиным, да Настька травяным отваром напоила и подсадила на печь. Там и отогрелся в овчинах горький ходок.
        Но пришла весна. Как-то враз набух синью, насытясь полыми водами, лёд на Ангаре, а там и ворохнулся, зазиял зажорами-промоинами, двинулся на низа, скрежеща льдинами, крошась и ухая, выпрастывая из полона быструю реку. Пушечный гул катался меж крутыми берегами, зашевелился расторопный народ, задымили у дощеников чаны со смолой, выкатывались на берег из острожных лабазов бочки, горбились под мешками вереницы снующих туда-сюда грузчиков.
        Не ждал к себе Аввакум даже нечаянной письменной весточки от старых друзей и стольких знакомцев московских, а сам о себе дать знать сподобился. Долго уговаривал десятника казака Динея расстараться и доставить как-нибудь столбец бумаги и чернил. Убеждал, что не мочно дальше жить молчком под терзательством Пашкова, что добрые люди в Москве прочтут и до царя дойдёт правда о зверствах над служивыми людьми, просил вспомнить, как до смерти увечил воевода в Енисейске доброго человека попа Якова, а по дороге в Братский острог уморил огненным жжением и кнутьями восемь казаков государевых, что неведомо, кто он, воевода, человек или адов пёс.
        Боязно было затевать дело с бумагой и чернилами добросердному Динею, но решился:
        - Как есть пёс. Сказывают, и во сне взлаивает.
        И вскоре принёс нужное. Уж как изловчился, о том не поведал, чтоб в случае признания всё на себе замкнуть и концы в воду.
        - Пиши, батька, скоро, — поторопил Аввакума. — В завтра ясак, казну пушнинную в Тобольск наладят первым сплавом. Подьячий Сибирского приказа Парфён, добрая душа, взялся всё честно управить.
        - Коли честно, то скажи ему, пусть в руки архиепископу Тобольскому грамотка моя попадёт, Симеону.
        Так наставил и денег отсыпал не скупясь.
        Написал Аввакум про мытарства свои и людские, запечатал и отдал Динею. Унёс письмо десятник, а ввечеру явился довольный.
        - Взялся Парфён всё уладить, как ты просишь, — доложил улыбаясь. — Да ещё приговорил, что много добрых слов наслышан о тебе, а прислал их ему ещё зимой в грамотке старший дьяк московский по ясачным сборам Третьяк Башмак. Други они промеж собой давние. Во как.
        Обнял Аввакум Динея.
        - Спаси тебя Исус, — проговорил на ухо. — Доброе дело на два века, на этот и на тот.
        - Вот вертаю назад, — Диней из-за пазухи вынул кусок выделанной добела мягкой кожи оленьей, в коей заботливо упрятал денежки Протопоповы. — Ну никак не взял Парфён мзду со знакомца Третьяка Башмакова, одно попросил — помянуть его за молитвой.
        Отеплило сердце Аввакума заботой о нём людей хороших, попросил:
        - Себе денежки оставь, с Акимом поделись. А Парфёну шлю Божье благословение. Зрит Всевышний дел добрых люди своя. Да упрятывай же денежки, мне их тоже хорошие люди подали, сгодятся.
        Освободили от оков Аввакума, чтобы, как и все, готовился к новому походу. Дали телегу с лошадью, и привёз семью протопоп прямо на место, к спущенному на воду дощанику. До сих пор не было времени заглянуть внутрь, проверить запасы, а тут опустился под палубу и только в отчаянии всплеснул руками: припас съестной разграблен до крохи, много чего из одежды пропало, да и книг не стало: валялись тут и там пустые коробья, стояли, раззявясь откинутыми крышками, полые сундуки. В одном нашлась «Кормчая книга» в восемьсот плотных страниц в деревянных корках, обшитых кожей. Знать тяжелёхонькой оказалась для рук блудных, да ещё порадовала найденная под тряпками Псалтирь и Книга молитв, что уже было хорошо, с нетронутым медным трёхстворчатым складнем с житием Спаса и Святых Его. Однако пускаться в путь долгий без корма и одёжки как? Пожаловался Пашкову, тот выслушал, жуя ус, распорядился нарядить розыск и скоро много чего из одежды и прочей утвари вернули, а лихих людишек воевода наказал, поднося к огню и встряхивая на дыбе, хоть и просил за них протопоп. Однако у Пашкова было строго заведено ни в чем не прощать
виноватых. И Аввакуму же и пригрозил, мол, кашляй потоньше, дак проживешь подольше, не сомущай вороваек-холопов вредной для них жалью. А дыба и кнут их не мучат, а только добру учат, а сколь всего из припасу съестного утрачено, так сам восполняй как знаешь. Лишнего в казённом довольствии ни на порошинку ничего нетути. Уж извиняй, распопа, сам во всём повинен: голова что у вола, а всё, вишь, мала.
        Любил воевода красным словцом смутить человека.
        То там, то сям наскрёб Аввакум по чужим сусекам за немалые деньги нужного припаса и в самом начале лета с отрядом Пашкова поплыл дальше. Продвигаться вверх по Ангаре стало легче: уже не было на пути больших шивер и порогов, мало встречалось коварных мелей, и к исходу второй недели миновали, не останавливаясь, острог Балаганский. Скоро за ним прошли пост Иркутский — одинокую избу, окружённую тыном, стоящую на острову в устье впадающей в Ангару реки Иркута. Человек десять выбежали к берегу приветить плывущий мимо караван, что-то кричали, махали шапками, потом над их головами вспухли комочки дымков и донеслись прощальные хлопочки выстрелов. И с дощаников махали им вплоть до кривуна, за которым не скоро упрятались от глаз постовых казаков дощаники.
        Чем ближе, то бродом по водам, то под парусами подтягивались суда к истоку, тем напористее становилось супротивное течение. Из последних сил протащились мимо огромной посередь реки скальной глыбы Шамана, стерегущего начальный избег из Байкала стремительной Ангары, и сразу, вдруг, пропало под днищами каменистое дно, как будто кто обрубил его, и суда, миновав тот отруб, зависли над бездной, исчерна-синей, непроглядной, с упрятанной в пугающей глуби, мерцающей, колдовски манящей к себе солнечной отсветью. И ширина неоглядная, тихая и вся в искрах гладь морская, и много синего неба над головами присмирили, придавили к седушкам казаков. Изумлённые простором, они онемели, слышно было, как стекают с праздных, замерших над водой вёсел струйки воды. Чары с людей сорвал грохнувший пушечный выстрел: воевода Пашков приветствовал море. И люди ожили, враз вскрикнули, как встряхнутые от сна, заговорили, послышался отрадный смех. Дощаники плавно, как лебеди, выставив наполненные лёгким ветерком паруса-груди, заскользили вдоль берега, под нависшими диковинными скалами с кипящим в расщелинах цветущим багульником и
совсем рядом лежащими на отполированных волнами каменных плитах нерпами: округло-тугие и пятнистые туши с чёрными, навыкате, дивьими глазами. Особо осторожные соскальзывали с лежбищ и без всплеска уходили под воду, но скоро их любопытные головёнки выныривали по другую сторону дощаников, чихом отпрыскивали воду и, то уныривая, то вновь таращась на людей, долго сопровождали караван. Ивашка с Прокопкой весело поблескивали изумлёнными глазами, вертели шеями, только Агриппка, поджав губы, сидела накуксясь.
        - Доча, пошто грусткая? — тормошила её Марковна. — Любо-то как!
        - Так жалко их, потопнут, поди, вон опять унырнули.
        Обняла дочку Настасья Марковна, прижала к груди светлую головёнку, зашептала, часто смаргивая отражённую в глазах неза-будковую издымь Байкала.
        - Не потопнут, вишь кака вода бравая? Они живут в ней, она имя хоромы хрустальные… Эвон, всплыли!
        Агрипка, сдвинув шнурочки белёсых бровок, недоверчиво смотрела на нерп, как ей казалось, опасно шалящих с водой, но лепестки розовых багульниковых губ уже распускались пока в недоверчивую, но улыбку. Мальчишки, разинув рты, восторженно глядели то на вершины утёсов, причудливо выветренные, источенные дождями, похожие на руины крепостей, то на палаты и хоромы, обставленные где серыми, где красными стенами с проезжими воротами. И Аввакум молился, обомлев от чутко дремлющего в державном покое моря.
        - Батюшка! — тормошили Аввакума. — Тамо и столпы, и повалу-ши, и ограды каменны! Кто строил-то, одначе Еруслан-богатырь?
        Протопоп сидел на чурочке, глядя на невиданную доселе красоту. Сам взволнованный, притянул к себе ребятишек, оградил коленями, объяснил:
        - Всё-то богоделанно, детки… И травы красные благовонны гораздо. Чуете, как ветерком запашисто повевает? А чаек-то, чаек сколь витает, да большие какие, а над морем птиц разных зело много. Видите — гуси-лебеди яко снег на воде.
        Проплыли вёрст десять, и решил Пашков, пока штиль да благодать, в ночь переброситься всем караваном на другой берег Байкала, которого видно не было, всё крыла кисеёй стлавшаяся над водой дымка. Круто, на юг, повернул воевода караван, велел куда править, да и кормчий на его судне из бывалых, ходил в этих местах ещё с Петром Бекетовым.
        Служил молебен на благополучную переправу чёрный поп, кропил суда волосяной кистью, а дощаники тихо шли куда им надобно, строго держась табунком, а когда пришла ночь, зажгли свечные фонари, привесив их к мачтам, и рулили друг за другом, не теряя из виду порхающий крылышком огонёк. Ночь была тепла и глуха, серпик луны подсвечивал в чёрном небе тонкие полоски облачков, и оно казалось исчерченной мелками грифельной доской.
        Милосердствовал Байкал-батюшка, не позволял ровно дующему ветру баргузину расшалиться во всю свою страшную моченьку. К исходу третьего дня суда вошли в устье реки Селенги, в одну из проток её, Прорву, и вот тут-то и прорвался сюда буйный ветер, будто вымещал на людях вынужденное затишье. Но суда успели проскочить в реку, подгоняемые воем ветра и вспученными валами, однако несколько дощаников и среди них Аввакумов, черпая бортами, вдоволь нахлебались водицы. Ревел баргузин, трепал прибрежные камыши, ревел и воевода на нерасторопных, казалось ему, казаков, особенно досталось Протопоповой команде. Едва отчерпали воду, Пашков приказал всем до единого, кроме кормщиков, впрягаться в бечеву: река была перемыта мелями, встречное течение сильное. Впряглись, поволокли дощаники вверх по Селенге. Пашков, пропуская их мимо своего судна, грозил костылём, подбадривал матюгами:
        - Всех на кишках перевешу, лодыри! Три дни пустопорожничали, таперя навались! Э-эй, на казённике, шавели ягодицами!
        Рядом с ним надрывался кривой дьяк Василий, всё видя, всё примечая. Похлопывая его по плечу, Пашков одобрял:
        - Один глаз, да зорок, не надобно и сорок. Стегай их, мать в душу!
        Дотемна бродили в воде, волоча на бечевах тяжелогружёные суда, пока воевода не дал команду чалиться к берегу, разводить костры. Бок о бок приткнулись в песок все сорок дощаников, вздули огонь сварить каши и просушить намокшую лопатинку. Управились, заговорили, швыркая кипяток, заваренный иван-чаем. Бывалый казак с серьгой в ухе спросил у сидящих кружком вкруг кострища товарищей:
        - Крест на берегу Прорвы видали? Там, — махнул в сторону Байкала. — Большой, деревянный?
        - Высмотрели, а что? — потянулись к нему казаки с пляшущими на худобных лицах медными бликами догорающего костра.
        - Не што, а по ком ставлен, вот главное, — раскуривая трубку, важно проговорил бывалый, видя, какой у них интерес к тому кресту.
        - Не тяни ты, а? — приподнялся с земли молодой казачок, который на Ангарских порогах хотел было испоганить реку.
        - Сказывать ли на ночь глядя? — засомневался пожилой. — Ну, да ладно, вы не робкие… Тому греху уже шестое лето идёт. На том месте немирными бурятами ночью зарезан бысть посол царской к мунгальскому Цецен-хану Яков Заболоцкий с сыном, а с ними семеро служилых людей русских с толмачом. По их душам крест тот. Так что ухо держи торчком. Тута места дикие, народец здешний Бога истинного не знает, скалам да деревьям молится, а попы у них шаманы-трясуны.
        Притихли, заоглядывались казаки, выставили посты и, обмахивая себя крестами, завалились в сон, умаянные тяжким бродом.
        А назавтра и в последующие дни, редко где посуху, а больше по колено и по пояс в студёной воде, тащили отрядники огрузлые суда. Когда доволоклись до речки Хилок, впадающей в Селенгу, и попробовали было тащиться по ней, да не туг-то было: речка мелкая, заставленная тальниковыми островками. Не помогали Пашкову и его сотникам ни батоги суковатые, ни кнуты острые. Засели на мелях основательно. Тогда упрямый воевода приказал переделать дощаники в лёгкие суда-барки, перегрузить на них весь бутор и двигаться дальше вверх к Иргень-озеру на зимовку. Убив уйму времени, переделали дощаники, да новая беда — не помещался в них весь бутор. Пришлось строить ещё десяток лёгких лодок.
        В один из дней, когда обессиленные люди с синими от морозной воды и перенапряга животами и ногами приткнули к берегу, кто где, свои барки и попадали наземь, течением оторвало от берега Аввакумову, едва он забрался в неё за харчишками. Заметался протопоп и закричал, да не поспела подмога: барку перевернуло, и протопоп очутился в воде, барахтался из последних сил, заползая на днище, а по берегу бежали вслед и ревмя ревели ребятишки с обезумевшей Марковной. Как-то изловчились казаки, переняли на стремнине судёнышко с распластанным на днище Аввакумом, подтащили к берегу, помогли слить воду, вытащить на сушу сундуки и коробья, стали развешивать для просушки одёжку, ещё сохранные шубы атласные и тафтяные, обувку всякую. Мука же, крупа и сухари — всё промокло, не спасти, да ещё и дождик нудный наладился.
        Приковылял к месту беды Пашков с дьяком Василием. Воевода в красной широкополой немецкой шляпе с ободранным пером и синем кафтане, со шпагой на перевязи, показался протопопу грибом-мухомором. Успел подумать: «Ну-у, теперь в точию уморит», а уж Пашков затопал, закричал:
        - Ты это всё на смех проделываешь! Страдальца из себя корчишь? Другую какую не уносит, не вертит в воде, а едино твою, еретик! И там на Порогах, и опять купаешьси, как не надоест! Вот вдругорядь спущу с тя, вор, роспопью шкуру!..
        Кричал воевода, а протопоп, мокрый, синюшный от купания, стоял поникший и шептал, прося Богородицу:
        - Владычица, уйми дурака тово…
        Расслышал, нет ли шёпот воевода, да вдруг подступил к нему, костылём под подбородок приподнял голову Аввакума, глянул в его глаза своими белыми от гнева, крутнулся на каблуках и зашагал прочь, по пути сшибая костылём яркие головки жарков.
        Только поздней осенью, теряя людей — утопшими, засечёнными до смерти, павшими от натуги и болезней, — догянулись-таки до Иргень-озера, да и там стало не до отдыха: острог, построенный казаками Бекетова, сожгли эвенки, вызволяя своих аманатов, людишки служилые разбежались, кто в тайгу, кто вниз на Амур, надеясь встретить там казачий отряд Степанова, не зная, что богдойскими маньчжурами отряд разбит, уцелевшие взяты в плен, а сам приказной Степанов казнён за жестокое с тунгусам и обращение ранее дошедшего до устья Сунгари Ерофея Хабарова. Жёсткий атаман надолго всколебал против русских коренное население края, нарушив важнейший наказ царский, требовавший бережного отношения к туземцам при приведении их в русское подданство.
        Надо было восстанавливать острог, и в остатние дни осени вплоть до снега, до середины зимы, оставшиеся в живых четыреста отряд-ников поставили его: огородили место стеной из заострённых вверху брёвен, срубили избы простые, а для воеводы ладную хоромину, и неболыпенькую церковь. Сразу же, не теряя дней, начали волочить через перевал на реку Ингоду на нартах и санях отрядное имущество и прочую кладь. Работников с Аввакумовой лодки воевода забрал на общие работы и не позволял никому наняться в помощь. Попросил было у него протопоп хоть какой дохленькой кобылёнки, не дал. Делать нечего — присмотрелся Аввакум, как ладят нарты, сбил-связал себе такую же, нагрузил сколь можно вещичками и вдвоём с Ванюшкой потащились за волок. Думал поначалу сделать четыре ездки, но когда вернулись и стали загружать вторую нарту, то обнаружилось, что шубы непросушенные, как их склали в короб, так там и сгнили. И другая всякая лопатинка поползла, едва взял в руки.
        - Оле-оле, Марковна, совсем голы стали, — сказал похудевшей — в чём душа — протопопице. — Считал, в четыре нарты управимся с Иванком, да вот гниль облегчила, — попробовал ободрить Аввакум. — Этот возок переволочим, а там и за вами.
        - Ну, рысите пошибчее, — попросила Марковна и печально улыбнулась сухими состарившимися губами. — А уж что сгнило, то не сгорит, мы вас всяк час ждать станем.
        Дождались. Всей семьёй — Прокопка с Агриппкой в нартах — переволоклись к отряду, но не пустил их воевода жить ни в одну из зимовеек, что понастроили казаки и огородили засекой. Одному с Иваном сладить такую же не хватало сил. Соорудили под сосной балаган, да так в нём и прозябали две недели, пока не натешился Пашков — пустил в засеку под надёжную крышу.
        Умел заставить работать до смерти уставших отрядников воевода. Под его лаской да таской перетащили казаки весь скарб к Ингоде и, не передохнув, стали рубить «городовой и острожной и башенный лес», метить каждое бревно особой меткой, а по весне связали из них плоты, загрузили отрядным бутором, лошадьми, сами расставились по плотам с шестами в руках и начали справляться вниз по течению Ингоды. Не обошлось без урону: на перекатах разбило несколько сплоток, кое-какие меченые брёвна удалось запричалить к плотам, но много их унесло течением, пока отряд не вошёл в полноводную реку Шилку, а ещё через несколько дней остановился в устье Нерчи. И тут острожек, построенный казаками Бекетова, оказался сожжён до угольев, а вместе с ним и церквушка Богородицы. И решил Пашков строиться на новом месте на Нерче. Немного поднялись вверх по течению и сразу принялись складывать из готовых брёвен острог, наречёный Верхне-Шилкинским, а позже Нерчинским. Поставили новую церковь во имя Богородицы с приделом Михаила Архистратига. Места вокруг были почти безлесные, но глянулись воеводе угожими под хлебные пашни. Вспахали на
лошадях припойменные земли, засеяли всем без остатка зерном и стали ждать урожая. Истощавшие кони отъелись на луговинах сочными травами, а отряженные казаки порыскали по окрестностям, нашли бурятские улусы, прикупили-наменяли у них десяток коров да полсотни овец, и всё это ушло на воеводский двор под строгий учёт. Вскоре наступил голод, так как ещё по весне на всё лето до урожая распорядился Пашков выдать по одному мешку солоду на десять человек. Люди тощали, таяли на глазах, помирали.
        Воевода на промысел съестного никого из острога не выпускал, «…не моги, бедной, и вербы в кашку ущипать, за то палкой по лбу. Не ходи, мужик, умри на работе». Первыми в остроге преставились тянувшие лямку наравне с казаками дьякон и чёрный поп Сергий: незаметно и тихо отошли от мира сего. Вскоре на взлобке недалече от острога зажелтели суглинком первые могилы, потом ещё и ещё. Хоронили несчастных без причастия, без отпевания. Как ни просил Аввакум вернуть ему ящик со «святые тайны», Пашков упрямился отдать его протопопу. И не стерпел Аввакум, распылался и высказал воеводе:
        - Накудесил ты гораздо, а всё ещё Господу перечишь. Веть они там, бедные, без церковного покаяния лёжа во тьме могильной вопиют натя к Вседержителю, чаешь, не докричатся? Сказано: «Мне отмщение и аз воздам». Как пред очами Божьими в день Суда Страшного стоять будешь с обличителями твоими? Верни мне антиминс, плат напрестольный с зашитой в нём частицей мощей для освящения Даров Святых. Кто ты таков лишать умерлых моего заступничества пастырского за души их пред престолом Всевышнего? Верни Пре-чистыя Тайны, да не погрешим перед Богом, без них мне никак.
        Молча выслушал Пашков страстный укор протопопа, не взнялся гневом, а как-то тихо и неуверенно засловопренил, глядя на стоящего перед ним в драной одёжке непостижимого человека.
        - Вот пришлют чистого священника, пусть он и спасает наши души, а тебе священствовать воспрещено великим государем патриархом Никоном. На то и грамотка от него у меня, и, чаю, в силе она, другой какой не имею.
        - Лукавствуешь, Офонасий Филиппыч, — заводил головой Аввакум. — По царскому велению священство у меня не отнято, о чём Симеону и воеводам тобольским вестно было, как не знаешь?
        Призадумался Пашков, возразил:
        - Царь-государь в Польше да Литве над врагами победствует, а на троне Российском за всё и про всё Никон-государь. Повинуюсь его указам.
        Запавшими глазами, будто окаменев, стоял, воззрясь на близкие от острога могилы, протопоп, шептал что-то заросшим, утянутым голодом ртом. Пашков ладонью подвернул к нему ухо, расслышал:
        - Покаяться тебе надобно, бесчеловечен ты человек, за казни страшные над людьми постричеся, посхимиться и вериги тяжкие, несносимые вздеть за выю гордую да молитеся денно и ношно Спасителю милостивому.
        - Уж не у тебя ли постричеся? — шёпотом же вопросил Пашков. — У распопы?
        - У меня, Офонасий Филиппыч, — не взглянув на воеводу, ответил Аввакум. — И я, Божьей милостию протопоп, постригу тя на келейное покаяние и посхимлю. Такое вот повеление мне от Господа.
        - И-и-и… Когда же посхимишь?
        - Не скоро, но бысть тому! — Аввакум развернулся к воеводе. — Уж и не ведаю, кто кого из нас до времени того больше измучает, од-наче за душу твою погибшую мне держать ответ пред Спасителем.
        Блеклые глаза Пашкова заненастились, как перед моросливой погодушкой, он вздохнул тяжко, вроде теперь уже ворохнулось в нём, дало знать раскаяние, но тут же встряхнулся, как ото сна-наваждения, руки красные, как у гуся лапы, сунул за шёлковый пояс с пистолями, крякнул досадливо и, кривя губы, захромал прочь, отпрянывая коленом низко подвешенную и мешающую скорому ступу кривую кизилбашскую саблю.
        Не дождался Аввакум от воеводы своего отобранного сундучка с нужными требами. Самолично из жестяной кружки, пробив в ней гвоздём поддувы, соорудил какое-никакое кадило, приладил к ней подвесь проволочную. Для воскурения благовонного наскоблил с золотистой лесины сосновой затвердевшие слёзки смолы, наполнил кружку калёными угольями, притрусил их пахучими янтаринками и пришёл ввечеру на сиротский погост. Медленно помахивая кадилом, ходил меж могил, отпевая слабым голосом почивших. Отпевал по памяти, с детства запомнив наизусть Евангелие, и Апостол, и Молитвослов: из кадила синё стлался над холмиками дымок и витала в гиши над ними утешительная мольба-просьба Аввакума:
        - Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного, почивших рабов Твоих и яко Благ и Человеколюбец, огпущай грехи, ослаби и остави и прости вся вольная их согрешения и невольная, избави их вечные муки и огня геенского и даруй им причастие и наслаждение Твоих благ, уготованных любящим Тя… и тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. А-а-аминь.
        Отпел и не ушёл сразу с погоста: ослабшие от скудного пропитания ноги не держали всё ещё большого, хоть и высохшего человека. Уж которое время бродил с семьёй вкруг острога, копая коренья да луковицы саранок, жуя лепестки багула, а кашкой сосновой и берёзовой с серёдки зимы пробивались, обманывая пустые желудки. Вот и подламывались ноги от такой сыти. Опустился на край могилы в ногах упокойного, прикрыл глаза: пошумливало в голове, как на речной шивере шумит неугомонная вода, а то вдруг начинали тилинькать в ушах тонкие звоны, да так часто, будто кто мчит на тройке по снежной замети и заливаются вовсю поддужные колокольцы. У ног, остывая, исходило последним дымком кадило, и чуткие от голода ноздри Аввакума вдыхали сладостный запах сосновой смолы, он чудно спахивался со звоном колокольцев, и блазилось протопопу, что стоит на службе в каком-то раздольном, без конца и края, соборе, и ничего-то не проглядывается в нём, только мелькают перед глазами голубые и красные пятнышки то ли лампад, то ли свечек, да обволакивает, усыпляя, божественная воня ливонского ладана. И ничег о не хотелось думать, но без
спроса на память являлось многое. Представилось, как, возвратясь в Тобольск с Московского собора, рассказывал архиепископ Симеон о новом Никоновском служебнике, в предисловии которого печатно объявлено о двоевластии в России, и всем православным народам наказывалось славить Бога за то, что он «…избра в начальство и заботу о людех своих премудрую двоицу — великого государя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха и что следует возрадоватися всем живущим под державою их, яко да под единым государским правлением». Сказывал и о том, как доставленный из ссылки на Святейший собор протопоп-друг Иван Неронов вместо покаяния упрекнул патриарха в жестокости к Логгину и ко всем осуждённым защитникам древлего благочестия, напомнив, что царь того нигде не одобряет, и как Никон ответил: «Мне царская помощь не годна, да таки на неё плюю и сморкаю. Священство выше царства!» И опять заточил Ивана в ссылку.
        - Эвот какую силу забрал себе патриарх, — сказал тогда, три года назад, Симеон и заплакал. — А веть никто, Аввакум, ни одна живая душа не воспротивилась, не донесла царю о предерзкой выходке Никона, и я промолчал, грешный. Так-то все были в трепете, яко мёртвые уст разомкнуть не смели.
        На что ответил ему Аввакум:
        - Нешто не стало на Руси душ живых? А заговаривать Никитка горазд, он шептунами поволжскими тому ремеслу с малолетства обучен. И царя, горюна бедного, ушептал, ум-то в нём и перевернулся гузном кверху. Да как и не перевернуться, коли в литургию, при переносе Святых Даров, при мне ещё, Никон возглашал, кропя лестью: «Благочестивейшего, тишайшего, самодержавнейшего государя нашего, такого-сякого, великого больше всех святых от века! — да поминает Господь Бог во царствии Своём». Чему быть? Царь нонича хмелёнек от лукаво-злобного Никонова напоения. Не чаю, проспится ли…
        Еле поднялся Аввакум с могилки, растряс по холмику остывшие угольки и пошёл как в мороке к воротам острожным, а там и в свою полусырую землянку, крытую драньём и засыпанную сверху от дождей толстым слоем глины. Хилая дверь была отпахнута настежь. Вошёл, опустился на порожек, глядя на отощавших, оборванных, как огородные пугалки, Марковну с дочей Агриппкой. Спросил о сынишках:
        - Мужички-то наши где-ито?
        Марковна — одни глазища на костном лице — с усилием, внатяг, улыбнулась, будто осклабилась белыми, как в девичестве ровными зубами.
        - Аким-казак сеть раздобыл и увёл их на Нерчу, сулил рыбки наловить, — отдалённым голоском, вздохнув, ответила она и не смогла сразу сомкнуть ставшие прозрачными очужелые губы. Аввакум виновато глядел на её потуги и, чего раньше не делал, встал на колени, обнял жёнушку и поцеловал трижды, как похристосовался, надеясь тайно помочь ей своими губами справиться с пугающим его голодным оскалом. И помог. И Марковна всё поняла и вроде как пошутила:
        - Рано ищо христосоваться, Петрович.
        - Всегда не рано, жёнушка, — из уст в уста шептал Аввакум, лаская в ладонях её голову, как увялый цветик на тонком стебле. — Ведь Христос с нами во всяк день воскресает.
        Левой рукой подгрёб к себе лёгонькую, как снопик, Агриппку, приладил к их головкам свою, да так и замерли троицей.
        - А братики ры-ыбки наловили, — умачивая его щеку слезами, прошептала Агриппка. — Мно-ого.
        - Подай… Бог… им, добытчикам, — сцеловывая с её личика слёзки, шептал, обнадёживая, протопоп. — Принесу-ут.
        Только проговорил, а в дверях показались Ванятка с Прокопкой, а за ними Аким с мешочком, полным рыбой. Парнишки от удачи и радости немотствовали, только переглядывались весёлыми, как блёсоньки, глазёнками.
        - Вот, батюшка, Бог вам в сетку дал! — Аким поставил набитый добычей мешочек у ног Аввакума.
        И протопоп и Марковна с Агриппкой молчали, ушибленные нечаянным счастьем. И не успели поохать, нарадоваться, в хибарку ввалился краснолицый Василий. Теперь он пребывал в новой, хлебной должности полкового приказчика, заменив запоротого им же самим прежнего совестливого Ипата. Туда-сюда ворохнул совиным глазом, ухватил за ворот опешившего Акима.
        - Эт пошто за огорожу сбегал, а-а? — тряся казака, стал допытываться. — Эвон куды упорол, а не велено. А естли б тебя с парнишками тунгусы лучным боем на стрелы вздели? Штой-то молчишь, как твоя рыба?
        Василий, пуча глаз, смотрел на выскользнувшую из мешочка всё ещё живую щуку: она выгибалась дугой, елозила по полу брюхом, зевала в смертной истоме густозубой пастью. Он оттолкнул Акима к двери, ловко поддел рыбину пальцем под алую бахрому жабер, покачал, взвешивая.
        - Шесть фунтов, — определил на глазок. — Знать, есть в реке рыбка, а что ж в наши сети нейдёт?.. Добренько, казак, айда к воеводе, угостим, да поведаешь там про уловистое местечко, ежель он тя не повесит так же вот, — подёргал щуку, — токмо за ребро.
        - Бога побойсь, человече, — вступился Аввакум.
        Василий крутнулся к нему, вперил в протопопа ослезнённый злобой глаз.
        - Нишкни, государей хулитель, — шипя, сквозь зубы пригрозил Аввакуму и пнул мешочек с уловом. Рыбы вывалились из него серебристой грудкой. — И сам пойдём, зовё-ёт тя, дохляка, нужон ты ему личностно. Айда!
        Поднялся Аввакум, попрощался взглядом с полуживым семейством, перекрестился.
        - Всё ништо будет, — опустил ладони на головы парнишек, заморгал, как заподмигивал. — Наша щука небось? Вот по её велению и всё сойдёт ладом. Варите похлёбку.
        Аким шёл впереди с обвисшими, как крылья у подбитой птицы, руками. Знал — идёт на казнь неминучую. Как же: нарушил запрет волчьего воеводы, а он и за малые проступки вешает да на дыбе встряхивает, а то, оголив донага, к лесине прикручивает паутам на растерзание. Эвон уж палачи-сотники у застенка пытошного топчутся, утехи ждут: огонь вздули, железо калят.
        Не в хоромах, но в доброй избе на четыре половины жил с семьёй в остроге Пашков Афанасий Филиппыч. Сам вышёл на крыльцо. Поведал ему Василий, откуда рыбина, кто её добыл. Стоял со вздетой на пальце щукой, ждал слов воеводы, а тот, прищурясь, метал глазами то на Акима, то на щуку, надумывая чего-то, потом махнул рукой.
        - Сгинь с глаз моих, казак, — нехотя, как сытый кот, наигравшись мышью, оставляет её, распорядился он. — Не то помрёт талан твой с тобой на релях, жалеть буду тебя, уловистого.
        Аким трусцой побежал к своей избушке, где ждали его, отчаянного, измождённые казаки с ввалившимися, как на усохших рыбьих головах, глазами, а он, добежав до них, сел на брёвнышко, уронил лицо в ладони и заплакал. Всё поняли казаки, понурым табунком скрылись в избушке. Аким утёр рукавом глаза, пошёл следом. Постоял перед дверью и, решительно поднырнув под низкий проём, шагнул к ним.
        - Ну, браты-казаки! — шумнул без осторожи, — дольше так жить не мочно!
        - Не мочно, — вздохнули служивые. — Лабазы полны, а ты подыхай!
        А Пашков всё стоял на крыльце, глядя на Аввакума, потом кивнул головой на дверь, дат понять Василию, куда надобно снесть щуку, и когда приказчик скрылся в избе воеводской, упрекнул:
        - Усмотрел я тебя на погосте, как ты чадил там. Зряшное каждение творишь, распопа. Вот, даст Бог, пришлют попа, он и отпоёт их по правде. Имя што? Пождут. Не ходи боле. — Помолчал и добавил: — Сам-то уж как костляв…
        - Да уж, что тот шкелет, — согласился Аввакум, вспомнив остов лодии на берегу Волги, возле которого в ночь бегства из Юрьевца явился ему светоносный юнош.
        - А чему улыбаешься? Худо дело твоё, — сгребя бороду в горсть, закивал воевода. — Мне, чаю, когда-нито придёт перемена, а ты, безвозвратный, туточки сгниёшь с семейством, али в Даурии, если Бог даст добредём до неё. А тебя позвал вот чего: у жёнки твоей в целости ль однорядка царицына? Подай-ка её снохе моей, Евдокии, обносилась бабёнка, да тож и сгнило многое, а твоей жёнке к чему она тутока, пред кем ей бравиться?.. Чёй-то молчишь? Аль столь дорога одёжка?
        - Бери, воевода, — вздохнул Аввакум. — Одно прошу, не губи казака, он за деток моих и грехов моих ради страдает. Не губи.
        - Што ты! — хохотнул Пашков. — Не зверь я даурской, как ты меня за глаза кличешь, да и нужон он мне, места уловисты знает. А ты иди, распопа, иди, пока я добрый, не могу доле тебя зрети.
        Ушёл Аввакум. Воевода повернул голову к двери, позвал:
        - Эй, Василей!
        Тут же на зов хозяина, псом из конуры, вымахнул на крыльцо приказчик и вытянулся колышком перед боярином.
        - Пойди-ка в закрома, милой, — приказал Афанасий Филиппыч, — да мешка четыре ржи снеси к распопе в землянку да скажи: кто чей хлебушко мякает, на того не вякает. Ступай.
        - Четыре? — Василий неугоже сверкнул глазом, но перечить не смел, зашагал, подёргивая плечами, к угловой глухой башне провиантской.
        Протопоп стоял в створе ворот, смотрел, как работники выносят и прислоняют к стене острожной берёзовые кресты. Много понаделали их впрок служилые, а гробов уж не долбили, не сколачивали из плах: сил лишних не стало на «никчёмную работёнку», как определил Пашков, дескать, смерть о гробе и саване не тужит, а тело бренное у всякого грешного тленно, ну а душа… ей всё едино, во гробе она заколочена иль землёй голой присыпана — всяко в свой час воспарит, да и способней ей так-то, чем сквозь щели из домовины выпрастываться.
        Вздохнул Аввакум и пошёл в землянку.
        И Пашков ушёл в свою хоромину, сел за стол, достал начатую государю грамоту, перечёл её и задумался. Было о чём: кончалось лето, а он всё ещё сидел в Нерчинском остроге вопреки царскому Указу двигаться дальше, в Даурию. Причин тому было много, и воевода в который раз принимался дописать государю Алексею Михайловичу про нужды и тяготы похода, бить челом о посылке из Енисейска провианта и людишек. Но сколько именно, не оговаривал, страшась досады царской, мол, сколь тебе ещё надобно войска онричь многолюдного полка, что за нужда? А нужда была — наполовину истаял полк. И не в сражениях пали стрельцы и казаки, а как о том сказать, рука отказывалась. Нет, и в уме не держал воевода ослушаться приказа, знал — пойдет до конца, хоть залёг он ой как далеко и плыть к нему ещё да плыть по Шилке и Амуру средь немирных туземцев. Места, куда держал путь Афанасий Филиппович, были ему неведомы, знал о них лишь по рассказам да запискам землепроходцев, но уяснил крепко — тамошний народец многообразен, весьма воинствен и богат, другого такого по Сибири не встречено. Что народ там к бою свычный, поначалу не тревожило:
вёл в Даурию боевой небывало большой полк, но после потерь по водным бродам, из-за надсады, болезней и многих казней, он, дошед сюда и засев в остроге, крепко озадачился. Мрут служивые, пасясь на подножном корму, а ещё и хворь окаянная привязалась — кровянит дёсна, людишки плюются зубами, бегут в тайгу и степи из крепкого острога и пропадают безвестно. А с провиантом совсем туго: что перемокло, то сгнило, а что осталось, берёг пуще жизни. Почти всю рожь пустил на посев, теперь бы дождаться урожая, а там и в путь долгий, о коем ещё четыре года назад сообщал царю, клятвенно заверяя: «…к новым острогам в прибавку по рекам Шилке, Зее и Амуру поставить государевы остроги, чтоб из них привесть под твою высокую царскую руку многих земель людей и тебе, государю, в тех твоих государевых новоприводных землях будет другое сибирское государство». Нет, не выходило по-писаному, потому как не виден был задуманному конец, который есть делу венец.
        Спрятал бумагу в шкатулку, опустил на руки вскруженную всякой скорбью седую голову, да так и лежал, навалясь грудью на стол, терзаясь: грамотку-то спрятал, а вот куда спрячешь горькие думушки? А они толклись в голове роем слепней, жалили одна другой злее, а тут ещё Аввакум нажуживал и без того уж омертвелой от неисповеданных грехов душе о покаянии, грозя, что грех, яко чёрный камень прикладываясь к другому такому же, воздвигает между ним и Богом стену, которая становится всё толще, всё чернее, и благотворящая благодать Божья перестает достигать всякого живущего не по правде Его.
        Катал голову по столу воевода, угрызаем воспоминаниями: как спорил с Аввакумом, называл его причиной всех своих и отрядных бед, как порой пытался жить не вспыльчивым сердцем, а седым разумом, но грехи, казалось, сами находили его. И когда в самом начале весны в острог Нерчинский добрались из Енисейска трое послов с радостной вестью о рождении великой княжны Софьи Алексеевны, он не возликовал, как должно было всякому верноподданному, и не только не позволил отслужить торжественный молебен, но и церковь не отпер и Аввакума спрятал, оправдываясь, что лишился священников, что позже, по их прибытии в Дауры, отблагодарит Господа за приращение в царском семействе. Лжесвидетельствовал от страха, что посланцы царские, возвратясь восвояси, поведают кому надо о худом положении полка, а сам, ссылаясь на недужство, велел кривому Василию ничего толком не показывать гостям, не говорить о делах походных и в тот же день проводить гостюшек к морю Байкалову. Царские вестники — десятник Елесеев и толмач Константин Иванов — бывалые люди, награждённые в своё время золотыми «Московками», лишь пожали плечами и, не переча
воле Большого воеводы, тотчас ввечеру отплыли из острога.
        К полудню следующего дня вернулся Кривой и во дворе в круге казачьем объявил воеводе, что лодку с гонцами перевернуло на перекате ночью в грозу ветряную, никто не спасся, а его лодку выбросило на берег. Полдня бились-искали потопших, да где там! Унесло течением или утолкало под камни. Вот отыскалась на отмели лишь сумка с бумагами.
        Вспомнилось Афанасию Филипповичу, как он, скрывая довольство, взял её из рук Василия, унёс в дом и тут же позвал к себе протопопа, повертел у него перед глазами грамоткой, написанной Аввакумом и скрытно вручённой Елесееву для передачи государю, спросил:
        - Твоя писанина? Добро, что утонули гостюшки дорогие, а то словеса в ней накарябанные вредные и ложные благочестивому царю батюшке сколь бы ран душевных нанесли? Жалею, вор, тебя в лодке с имя не отправил.
        И зачем позвал распопу, к чему как бы оправдывался перед ним, ведь ясно видал — не поверил ему Аввакум, коли спросил, глядя на ворох бумаги, вытряхнутый из сумки:
        - В воде побывала, а сухая пошто? — и поворошил бумаги рукою. — И моя челобитная суха, не пожелтела, буковки не расплылись.
        Поздно понял свою оплошку воевода и на всю жизнь — не забыть, — как сожалеючи смотрел на него умный поп, как, вздохнув, проговорил:
        - Да никомуждо не скрыть тайны от Бога.
        Помнил, как чуть было не рубанул протопопа саблей, да тут приключилась с самим падучая, пал на половицы, закорчился, а вбежавший на шум Василий сгрёб иссохшего, полуживого Аввакума и потащил в застенок, вопя, что наткнёт распопу на кол, да не дал ему расправы над Аввакумом Еремей. Вот уж какой раз появляется он вовремя и спасает протопопа. Что или кто их вяжет вместе? Ереме-юшко так-то жалостлив, готов жизнью своей прикрыть расстригу и вора. Ведь и такое было у порогов Братских, когда упрекнул отца:
        - Батюшко, дощаники и людей теряем, за грех наказует Бог! Напрасно ты протопопа кнутом тем иссёк, пора покаяться, государь!
        Набычился воевода, всхрапнул и, плюнув в Еремея, выхватил из рук сотника колесчатую пищаль, коя никогда не лжёт.
        - Убью-ю! — прохрипел, бледнея, и приложился на отскочившего к сосне сына. Шлёпнул курок, пыхнул на полке порох, а пищаль не стрелила, ещё приложился — осечка. Подсыпал на полку пороха и третий раз взвёл курок, да опять пустой шлепок. В досаде бросил солгавшую пищаль наземь, схватился за голову, замычал от злобы, а сотник поднял ружьё, отвернул на сторону и нажал на спуск. Грохнул выстрел. И тогда заплакал тошными слезами воевода…
        И теперь, лёжа головой на столе, тихо плакал Афанасий Филиппович, перепутанный воспоминаниями давними и нонешними. Так и застал его вернувшийся приказчик.
        - Чего тебе? — буркнул не поднимая головы Пашков.
        - Исполнил как велено, — поклонился спине Василий. — Как раз четыре мешка отдал.
        - Обрадовался распопа?
        - Как не рад, — закривил ртом Василий. — Тутока же от радости располовинил: отдал два мешка казакам, деток голодных не пожалел. Дурной он али святой какой?
        Пашков поднял голову, прищурился на приказчика:
        - Святой? — переспросил. — Не зна-аю… Расстрига он, враг государю, то знаю…
        Поспевала припойменная пашня, колосилась щедрой рожью. Воевода сам частенько хаживал глянуть на неё. Любовался, как под ветром колышется, ходит волнами спасительная нива, и не признать было Афанасия Филипповича: всегда напряжённое, со стиснутыми зубами, лицо его тут отмякало, теплели глаза.
        - Матушка-рожь, — улыбаясь, вышёптывали узкие губы, — уж ты урожь.
        Все радовались добрым всходам, ждали скорого хлебушка. Наряжались казаки сторожить ниву от нахлебников — диких коз, коих было много, да подстрелить их, чутких, удавалось редко, а зерно в усатых колосьях наливалось, ядренело, вот-вот и косьбе времячко, да зарядили дожди многодневные, холодные, хлёсткие и пригнули густые хлеба, повалили насильно, вбили в расквашенную пашню. Едва кое-где по возвышенностям устояли под непогодьем островки жита.
        Оголодавшие люди мрачными тенями шатались бездельно по острогу, много их залегло в землянках в смертном унынии. И воевода не показывался из хором, сидел в них пасмурным барсуком, перепоручив дела сыну. Еремей произвёл строгий учёт хранимому припасу и понял — хватит его только-только подкормить казаков, собрать с поля уцелевшее и живо двигать вниз по Амуру на соединение в Богдойском остроге с отрядом Степанова. Так и сделал: подкормил, собрал до зёрнышка рожь и, едва установились погожие дни, подготовил плоты и лодки. Ожили казаки, работали споро, с одной мыслью — побыстрее покинуть гиблое место, а что ждёт их впереди, на то Его воля. Управились со сборами и поутру наметили начать сплав, да всполошили казаков крики дозорных с острожных башен. Кричали, что видят людей, идущих по берегу Шилки, а кто такие — не распознать, надобно на всяк случай затвориться в остроге. Однако глазастый Диней разглядел:
        - Наши-и! — закричал и замахал руками.
        Еремей с казаками выступили навстречу и увидели, как бегут к ним радостные люди русские, оборванные, с ружьями в руках. Сошлись, заобнимались. Оказалось их семнадцать человек — всё, что осталось от отряда приказного Степанова.
        В остроге чинил им допрос Пашков. Пришлые казаки сохранились в добром теле, кормились рыбой и добытыми зверьми и, хоть ободрались, идучи по кустарникам берегами Амура и Шилки, были куда как бодры. Поведали, что отряд их обложило в остроге Богдойском полчище войска маньчжурского с огненным боем, сломили защитников, вломились в крепость, добивая уцелевших и творя великое порушье. А им, двадцати двум, удалось прорваться и уйти в лес. А что сталось с острогом, им неведомо, но видели большой дым, а ночью, уйдя уж довольно, наблюдали в той стороне пышное зарево. По дороге потеряли пятерых раненых.
        - Что за люди маньчжуры? — угрюмо глядя в пол, спросил воевода.
        - Разной оне масти! — загалдели пораженцы. — Есть на вид бравые, у иных морда как сковорода, ростом не горазды, но жилисты, есть сыроядцы, что божкам дровяным молятся, рот имя кровью мажут.
        - Н-да-а, — вздохнул и помотал головой Афанасий Филиппович, — что деется на свете, кого-чего не нарожёно.
        Выслушал их воевода и стал держать совет с Еремеем и сотниками, как быть с задуманным. Со сплавом дело ещё не сладилось, а семнадцать лишних ртов прибавилось. А ну как притащили вояки на хвосте маньчжур ли, китаев ли? Еремей советовал уходить через волок назад к Иргень-озеру, где и острожек добрый и запасцу оставлено. Пересидеть в надёжном месте, а там, дождавшись подмоги из Енисейска, весной сплавиться вниз по течению в Дауры без ослушки Указу государеву.
        Подумал воевода и сказал последнее слово:
        - Через волок на Иргень волочиться, а там, приев запасы, сюды вспять тянуться негоже. Будем зимовать здесь. По весне перетащим запасы иргенские, и буде не нашествуют маньчжуры или кто их там разберёт, двинем в запределье лечь костьми за волю царя Российского.
        Не посмели перечить старому воеводе, решили зимовать. И пришла она, зима, с долгими вьюгами, снег выпадал редко, да его тут же уносило частыми буранами, а залёгший кое-где по разлогам присыпало ржавой пылью. Сам Пашков затворился в хоромине и не казал глаз, переложив заботы на сына. Еремей, жалостливый человек, не умел быть рачительным, и к середине зимы всякий харч был изведён. Тогда казаки, испрося позволения, стали ходить артелями за козами или что там подвернётся. Но вольное зверьё редко подпускало на пищальный выстрел, а если подстреливали, то Большой воевода часть добытого мяса забирал себе. Роптали казаки, слыша, как в его хлевине помыкивала корова, кудахтали куры, бегала по двору отъевшаяся на крысах рыжая кошка, а казаки бродили, еле передвигая ногами, умерших хоронить не было сил — складывали за стеной острога.
        И Аввакумово семейство, как ни исхитрялось растянуть до весны два мешка ржи, подмешивая к натёртой ручным жерновом муке берёзовую кору, осталось и без той скудной пищи. И уж не страшились глаза протопопа глядеть на истончившихся ребятишек, а они, всё-то понимая, не плакали, жались к матери, слушая её бесконечные сказки, обязательно со счастливым концом. Как-то спросила:
        - Што там далыне-то будет, Петрович?
        Виновато глядя на жёнушку, ответил:
        - Жисть будет. Как забыла? И тут и тамо — жисть.
        - Паче нонешней, батюшка? — потянулся к нему Прокопка.
        - Паче, сынок.
        Холодно было в землянке, морозный куржак обметал углы и потолок, печь каменная, сложенная Динеем с Акимом и ладно обмазанная глиной, выстыла, пустой котёл с торчащими из него ложками стоял на ней, да ещё один котелок с хвойным отваром, подёрнутым ледком.
        - Схожу в лес, дровишек насеку, — пообещал Аввакум, взял топор, заткнул за кушак.
        Тут и помощничек Иванка засобирался. Ему и одёжку вздевать не надо, прозябал в землянке, укутанный во всё, что мало-мало грело. Выбежал вслед за отцом и тоже впрягся в верёвочную лямку.
        Притащились с санками в лес, но вблизи от острога все годные для топки сухостоины были вырублены. Стали углубляться, шагая по колена в снегу, от лесины к лесине. Аввакум простукивал их обухом топора, определяя на стук — годна ли. Отошли далёконько от острога и заприметили годную. Подошли и увидели под сухостоиной клочья шкуры и обглоданные волками конские кости. Знать, недоглядели коноводы, коняга утянулся в лес покопытить из-под снега траву, да и попал в волчьи зубы. Насытилось зверьё до отрыга или кто спугнул, но уход их был не поскоком, а след в след. Спокойно удалились.
        - Вот и про нас гостинец, сынок, — Аввакум вынул из-за кушака топор, взглянул сверху на Ванюшку. Сын смотрел на него вопрошающе, не мигая опушенными инеем ресницами, устало взахлёб дышал. Понимал протопоп смущение парнишки и потому медлил.
        - Скверно ясти… батюшка? — выдыхал с морозным паром Иванка. — Не срамно?
        - Бог нас навёл, почто ж скверно? — глядя на конскую голову с обгрызанными губами, с растрёпанной чёлкой, спадшей на белые от мороза глаза, на бусины крови, спелой клюквой раскиданной по снегу. — По нужде не грех…
        Топором разделали остов, наскоро обглоданный волками, кости склали на санки, сверху заложили насечёнными тут же дровами и поволокли тяжёлый возок, поспешая обрадовать домашних.
        И обрадовали, когда с охапками розовых сочных костей ввалились в землянку. Пока Марковна с детьми охали и ахали над нечаянным гостинцем из лесу, Аввакум с ведром сходил к проруби на Нерчу, принёс воды. Иванка тем часом натопил печь, от тепла потемнел, истаивая, куржак по углам землянки, закапало с потолка. Но скоро забурлил на распыхавшейся печи котёл с плотно упиханными в нём нарубленными рёбрами и мослами, ноздри ждущих щекотал, вызывал истому сытный запах редкого теперь варева, запах жизни. А тут, кстати, подвернулся Диней, задёргал носом, уставясь на булькающии котёл, и, улыбаясь, выволок из-за пазухи пухленький узелок с порушенным и отвеянным от мякины овсецом.
        - Ну, гулям! — сказал и сыпанул в варево две горсти, чуток замешкался и добавил ещё. — А чё, Бог троицу любит!
        Сварилась похлёбка, Аввакум вынес котёл и глубоко утопил в снег, чтоб быстрее охладился. Тут же приплелась на запах единственная в остроге собачонка, уселась напротив, глядя слезящимися глазами на котёл, тоненько выскуливала, поводя запавшими боками. Это была не из Братского острога маленькая спасительница, а рослая, белая в чёрных пятнах собака. И наезжающие буряты её своей не признали. По всему — скрывалась она в лесу после пожога острожного, да вот дождалась своих и пришла.
        - Будут тебе костки, — пообещал. — Пожди, бедненькая.
        Съели-выпили сытный навар, выскребли ложками овсяную жижицу, обглодали кости, изжевали хрящи. Сидели, разморённые горячей похлёбкой, жаром от печи, молчали, клонило в сон. Казак Диней встряхнулся, оглядел посоловелыми от еды глазами клюющее носами семейство, тронул Аввакума за руку, зашептал, улыбаясь:
        - Вишь, как дружно карасей удят?.. А я, батюшка, пошёл, надобе с Акимом до сумерек по следу вашему сбегать, да что осталось там прибрать.
        Аввакум смахнул в чашку со стола косточки для собаки, вышёл следом.
        …Долго тянутся голодные промёрзлые дни. Из приплывших до Нерчи трёхсот сорока человек всяко умерло более сотни, да и продолжали помирать каждый день. Вконец оголодавшие люди жевали мох и траву, ободрали вокруг все берёзы, добывая из-под бересты съедобную болонь. Коней, пасшихся на подножном корму, драли волки и медведи, и их перестали гонять в лес, заперли в остроге, подкармливали скудно припасённым сенцом. Нагулявшие за лето и осень жир на добрых травах лошади тощали, но кобылицы в свой час разрешались в страшных муках хилыми жеребятами, да и тех, не дожидаясь естественного выхода, казаки, крестясь и плача, выдергивали «не по чину, лишо голову появил» и тут же поедали его с кровью и с местом скверным. Проведав об этом, воевода Пашков повелевал сечь кнутом злодеев, но только принимались за дело кнутобойцы, людишки томные испускали дух на козлах. Двойная досада воеводе: и кобыла с жеребёнком потрачена и казаки подохли.
        Во все дни хождения своего по мукам горячо молебствовал Аввакум где ни приключится: в лесу, на промысле, в землянке. Снова и снова просил Пашкова открыть церковь и вернуть наконец Святые Дары, да только отмахнулся от него зачерствевший душой и сердцем воевода. Тогда где придётся собирал вокруг себя протопоп обречённых людей, наставлял:
        - Молча, всяк про себя поминай грехи свои, Бога молите, каясь, а я их отпущать и причащать вас стану по власти, данной мне Господом.
        И сказывал им проповеди, читал из Евангелия по памяти речения апостолов и от себя говорил, стеная.
        Знал о сходках Афанасий Филиппович, но не препятствовал, как бы не примечая протопопа, но как-то прислал за ним Василия. Шёл Аввакум за приказчиком и гадал: куда свернёт кривой вож, к застенку или ко крыльцу воеводскому? Привёл ко крыльцу и далее поманил за собою.
        Встретил Аввакума Пашков, сидя за столом с замотанной платком шеей. Первым кивнул протопопу. Аввакум поклонился.
        - Чуял ли, зачем зван? — колыхнул брюхом и насупился воевода.
        - Откуда ж мне, — пожал плечами Аввакум. — Сказывай.
        - Но-о, гордец, — выгибая спину, проговорил Пашков. — А возьми-ка девок моих сенных Марью да Софьюшку, оне к Арефе-конюху знахарю ходить наповадились, а у него, костоправа, какова токмо зелья в горшках не парится, даже грибы-поганки и белена. Поморокуй над имя, как умеешь. Чаю, бес в них вселился, в доме порушье чинят, а ты изгони его, это по твоей части, хоть ты и распоп, а всё ж знатно проведать, кто из вас боле в моготе.
        Усмехнулся Аввакум просьбе воеводы, ответил:
        - Так бес-то он, веть, не мужик, батога да кнутьев не боится. Боится он креста Христова, да святые воды, да священного масла, а уж бежит совершенно от тела Христова. Я кроме сих тайн врачевать не умею, а ты у меня тайны отнял. Нешто запамятовал?
        Долго молчал Афанасий Филиппович, надвинув на глаза седые брови, вздохнул, погладил замотанное платком горло и махнул ру^_^ кой.
        - Уходи, — повёл глазами на дверь. — Баб сей же час пришлю, как есть.
        Пошёл Аввакум из воеводских хором, но на пороге оглянулся:
        - А в горле у тя желвачная болесть, глотать мешат, — определил, чем очень удивил Пашкова. И вынул из пазушного кармана свечку: — Вот те, намоленная, из чудотворцева дома преподобного Сергия. Берёг. Возжги и подыши над пламеньком, Господа поминая. И я тя в молитву помяну, и болесть отступится.
        Отдал свечку стоящему возле Василию, вышёл на крыльцо, а там по ступеням во двор и к своей землянке. Никаких обычных насмешек вослед себе не услышал. Тихи были хоромы бранчливого воеводы.
        Тут же сотники привели к нему в землянку брыкливых, визгливых и плюющихся баб. Увидя Аввакума с крестом, они зашипели, завыкрикивали грубыми голосами нечленораздельное, но, пятясь перед крестом, забились в угол. Там и усадил их рядком на топчан протопоп, дал испить освящённой водицы. Силён был в них бес, но как ни корчил бедных бабёнок, да поутих. Сидели бабы на топчане, покачивались постанывая, да вдруг расслабленно повалились на него и затихли.
        Неделю бился над ними Аввакум и вернул в разум бедняг. Исповедовал их, умыл святой водой, причастил и крест дал поцеловать. Уж и пора было вернуться им в дом воеводы, да упрямились, плакали, никак не шли назад.
        Силой увели их сотники, а они по ночам тайно стали прибегать в землянку молиться Богу. Поведали, что здрав Афанасий Филиппович, прилежно молится перед образами, а боярыня его, Фёкла Семёновна, передала шепотком, дескать, пущай какой ребятёночек протопопов под окошко её придёт, потычется.
        В вечер безлунный, морозный, когда от дыхания шелестел воздух, а от промёрзшей насквозь земли в страхе отшатнулись звёзды и там, в чёрном бездонье улеглись звёздной пылью, сбегала под окошко боярыни закутанная до глаз в матушкины платки Агриппка и вернулась с холщёвым мешочком муки фунтов в десять, а сверху в нём же три печёных колобка пшеничных.
        - Велела ещё прибегнуть, — еле выговорила скукоженная холодом девчушка. — Можеть-ко завтра?
        - Неловко часто-то рысить, — разматывая дочку, выговаривала радостная Марковна. — Спаси Бог её и за это, эво како богатство…
        Пред Рождественским постом наведался в землянку меньшой воевода Еремей Афанасьевич.
        - Исповедаться пред Господом к тебе прибрёл, батюшко протопоп. — А буде можно, и причаститься.
        Строго и торжественно приуготовлялся к святому таинству Аввакум. За печью в закутке постелил на столик платочек, зажёг свечу пред иконой-складнем, зачерпнул сосудцем воды из ведёрка, снял с груди хранимую со крестом ладанку с агнцем — частицей тела Господня — положил на ложечку и опустил в водицу. Выслушал исповедь Еремееву.
        - А теперь, сыне, повторяй со мной, — заговорил протопоп: — «Верую, Господи, и исповедаю яко Ты есть Христос, Сын Бога живого, пришедший в мир грешники спасти, от них же первый азм есмь. Верую, яко воистину сие есть самое пречистое тело Твое, и се есть самая честная кровь Твоя. Его же ради молютися, помилуй мя и прости ми и ослаби ми согрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, яже разумом и мыслию, и сподоби мя неосужденно причаститься пречистых Твоих тайн во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен Ты во веки. Аминь».
        Пали на землю пред образом Спасителя, прося прощения, и, восстав, образ поцеловали, и Аввакум, перекрестясь, с молитвою дал Еремею на лжице причастие и водицы дал запить да опять Богу помолились.
        - Сын ты мне отныне духовный, — объявил Аввакум. — Уподобься уж.
        - Ну слава Господу, — скрестив на груди ладони, шептал растроганный Еремей. — Хотя и помру теперь, всё хорошо…
        Нищета и голодуха изводили Марковну, и не всяк день, но посылала Агрипку под окошко боярское. Уходила та крадучись, да что-нибудь да приносила. Добры были боярыни, особенно Евдокия Кирилловна, жена Еремея, не давали семье протопопа умереть смертью голодной. Тайно от свёкра присылали с Агриппкой «то мучки, то овсеца, сколько сойдётся, то четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передаст, а иногда у куров корму из корыта нагребёт». Случалось, прогонял девчушку от окошка воевода, учинял в хоромине крик велий. Прибегала маленькая в землянку, безголосо тыкалась в колени матушкины, вздрагивая от обиды костлявыми плечиками. Гладила светлую головушку шершавыми ладонями Марковна, успокаивала, сглатывая жалостливые слёзы, крестилась в угол:
        - Ничё, девонька, всё ничё-ё. Будем Боженьку молить за него, тягостно тожить и ему, прости его, Господи.
        Вернулся из леса Аввакум с Ванюшкой и Прокопкой, приволокли полные санки дровец. Прокопка за пять лет в маете проголодной подрос, помогал по хозяйству, не жаловался и не отлынивал от забот.
        Покосились парнишки на печь, поскидали с себя рваные шубёнки. Пыхтела в котле на печи, сердито отдувалась банным парком сосновая кашка пополам с ячменем. Потупя головы, исподлобья посмотрели на неё мальцы и никак не выказали недовольства: гордое Аввакумово семя. Степенно, как мужики после трудной работы, уселись за стол, вертя в руках щербатые ложки. Протопоп прочёл молитву и, перекрестясь во славу Божью, принялись таскать из котла привычную еду, дули на неё, горячую, а чуток остудив, глотали не жуя, так-то она куда способней проглатывалась, обманывая желудки тяжёлой сытью.
        Потолкав в дверь, кособочась, впятились в землянку с большим коробом Марья с Софьюшкой, поставили его на пол. Хозяева и за стол их не позвали отведать чего Бог послал: погребуют, застесняются бабоньки.
        - Чтой-то притащили? — спросила с извечной надеждой на хлеб насущный Настасья Марковна и даже привстала. — Каво это в нём шебуршит?
        - Прислали вот, — Софья отогнула край холстинки. В коробе тесно сидели куры, клоня на бок головки и, не открывая глаз, зевали, подёргивая бледными язычками.
        Вмешалась в разговор бойкая Марья:
        - Переслепли курки, мереть учали. Боярыня кланяется, чтоб ты, батюшка, пожалковал, помолился о них, ан и выправятся. Афанасия Филипповича, грит, оздоровил, да и ребятёшечку их, Симеонушку, ране правил, и здрав бысть. А тож был цыплак дохлый, как энти.
        - Кланяется, так чего же, — Аввакум присел на корточки перед коробом, тронул пальцем одну-другую поникшую курью голову. — Порадею как могу, вдаве святые Козьма и Дамиан людям и скоту благодействовали и целили во Христе. Богу вся надобно: и скотинка и птичка во славу Его, пречистого Владыки, аще и человеков ради.
        Поясно кланялись опрятные сенные девки, улыбались. Приятно было на них глядеть протопопу, уж как их, милых, бес тот корчил! Да пред силой креста и святой водицы с молитвою исшед из них оконечно.
        Ушли бабоньки. Аввакум брал в руки курицу. Агрипка тонкими пальчиками раззявливала ей рот, а протопоп вливал в него три ложечки святой водицы. И так всем. Потом подложил в короб хвойных лап, возжёг кадило, помолился, опахивая их дымком, поставил короб в тепло за печью. Всей семьёй то и дело ныряли туда, посмотреть, как там бедняжки, а поутру услышали дробный стукоток. Куры возились в коробе, тюкали клювами в ивовые стенки.
        - Ожили-и, батюшка! — блестя глазёнками, высунулась из-за печки Агриппка. — Исть просют.
        Поминая всемилостивость Божью, Аввакум вытащил короб, поставил средь землянки на пол. Куры тянули головы, переминались на ногах, поклёвывали друг дружку. Из ладоней напоил их протопоп святой водицей, в миску наскрёб вчерашней кашки, поставил у короба. Куры закарабкались на волю, помогая взмахами крыльев, повыскакивали на пол, обступили миску и стали жадно клевать кашку.
        - Смотрют и видют! — ликовала Агриппка. — А вот чёрненькая бойчее всех.
        Сидя на чурочке, смотрел Аввакум на птичью возню, улыбался: вот ведь много ли надобно для жизни? Молитвы заступнической да веры сердешной во всемилостивость Создателя.
        - Всё-то в руце Божьей, — сказал и поглядел на Марковну. — А чернушке-то Агриппка наша приглянулась, вишь, как на неё глазки выкатывает да клохчет, благодарствует. Ну да у нас жить станет.
        - Как же, батюшка? — бледненько зарделась Агриппка. — Грех укрыть-то.
        - А и не проси — сами отдадут, — пообещал Аввакум и вышёл из лачуги. Там приглядел еловое бревёшко, отесал топором и выдолбил корытце. Еловое щепьё пахло скипидаром целительным, грибным бором лыськовским, детством. Пока долбил корытце, пришли глядеть на отцовское рукоделие Иванка с Прокопкой. Учились.
        - Еловое корытце, сынки, всякую гниль-болесть ничтожит, — объяснил Аввакум. — Курам люба сухость, что чисто и не мокр о. А к этому ель особо пригодна. Ну айда, подарок имя от нас понесём.
        Днём пришла боярыня Евдокия Кирилловна с Марьей проведать, что там с хохлатками. Уж хоть бы одыбались, всё будет мальчонке хворому Симеонушке яичко-другое. И обрадовались, видя, как дружно, в драку, будто и не помирали, клюют курочки кашку, бормочут, задирают одна другую.
        - Это каво они так славно наворачивают? — полюбопытствовала боярыня, взяла кашки из корытца, растёрла в пальцах. — Што это?
        - Нашу есгву наворачивают, ишь приглянулась как. — Протопоп посмотрел в глаза боярыне, та, потупив очи, обтирала платочком испачканные руки. — Ты, матушка, вели таку же кашку имя варить. Курам лесное что зимой поклевать, то доброе дело.
        Агриппка сидела на топчане с чернушкой на коленях и наособицу, с ладошки, кормила её, поглаживая по маленькому гребешку.
        Ничего не сказала Евдокия Кирилловна, поясно поклонилась и, прикусив губу, вышла на воздух, смаргивая слёзы. И тут же прибежала Софьюшка с туесом, полным муки, и куском мяса в ведёрке. Вежливо, как должное принял подношение Аввакум, а когда девки засобирались уходить, а Агрипка подсадила было в короб к остальным чернявку, то Софьюшка отстранила её и накрыла короб холстиной.
        - Добрая ты деушка, бери курку, раз приглянулась, — позволила она, прижала Агриппку к коленям. — Да прибегай почаще, не сты-добься, боярыни так сказали.
        - Дак гонют, — потупилась девушка, — то воевода, а пуще кривой тот. Не сгадаешь, когда и прибечь.
        - Сгадаешь, — подмигнула Софьюшка. — Я к ставеньке тряпицу вязать стану. Пойдёшь мимо, а там знак наш тайной, поскребёшь в оконце, и всё ладно будет.
        Хаживала Агриппка под оконце. Не гак часто, а когда подопрёт к краю лютый голод. Иногда бывали на ставеньке тесёмочки, иногда нет. Однажды подала ей Софьюшка из оконца торбочку тяжёленькую. От радости, что многонько домой притащит, бросилась бегом к землянке Агриппка, да столкнулась у крыльца хором с воеводой. Опешила девушка, что-то больно оборвалось внутри и похолодел живот от страха. Стояла ни жива ни мертва.
        - Дай-кось, — потребовал Пашков.
        Агриппка протянула торбочку, да так и осталась стоять с протянутыми руками. Воевода распялил мешочек, поворошил в нём ячмень вперемешку с мукой и рожью, приподнял брови и горестно вздохнул носом.
        - Боле под окошко не бегай, скрытница. Ты уж барошня, — сказал, возвращая торбочку, — а в день недельный всяк раз приходи в избу. Так-то складнее будет.
        И пошёл своей дорогой. И Агриппка пошла своей, прижимая к груди гостинец, не таясь и всхлипывая от нежданной ласки грозного воеводы.
        Тишь, какая настаивается во времена недобрые, уж которое время властно насельничала в вымирающем остроге. Внутри огорожи еле передвигались, шоркая ногами, полуживые тени и, подобно осенним снулым муравьям, волочили очередную обездвиженную тень за проезжие ворота острога и там складывали жёлтые костяки к другим в один штабель.
        Однажды башенные глядачи криками всполошили острожных сидельцев. Выползли люди из дымных избёнок и землянок: о чём сполох? Стражи прокричали, мол, подступает орда во множестве, и все на конях.
        Казаки разобрали пищали, заняли боевые места у стрельниц. Воеводы с сотниками взошли по лестнице на стену, на огнебойную площадку, всмотрелись из-за острого частокола.
        Прибывшие к острогу были эвенками. Сидели на оленях, на конях с луками за спиной и бриткими копьями-пальмами в руках, с которыми ходят на медведей. У многих были и пищали, не иначе отбитые у казаков из сожжённого ранее острожка. Еремей насчитал больше двухсот воинов, остановившихся от острога за два полёта стрелы. Они что-то кричали, размахивали руками. Казаки не отвечали: толмача у них не было, его Пашков казнил ещё год назад.
        - Едут, батька, едут. — Еремей из-под ладони вглядывался в эвенков. — Оружие посымали. Нам бы тоже выйти навстречь, переговорщики небось.
        - Нет им моей веры, — заводил головой воевода. — Пальнуть поверх шапок для острастки.
        От подъезжающих донёсся крик по-русски:
        - Воевода-а! Князь Гантимур к тебе пришёл! Выходи встречай или ворота отворь! С миром пришёл князь!
        Пашков велел подняться на стену казакам из Амурского отряда Степанова, приказал:
        - Шибче глядите, не маньчжур ли пожаловал, или китаи?
        Степановцы долго из-под руки и сквозь кулак всматривались, наконец определили:
        - Не китаи и не маньчжуры, хоть и одной колодки люди. Это эвены, а по-русски блажит никак Ждан Малой, нашего отряда пушкарь.
        - А как он к людям Гантимуровым попал?
        - Ну дак много нас дунуло с Амура. Бежали кто куда почём здря.
        Пашков задумался, прикрыв один глаз, открыл его и прикрыл другой и снова задумался. Помедлив, распорядился:
        - Ступай, Еремей, посольством к имя, да возьми с собой Василья Кривого, у него глаз пронырливый, да сотников пару прихвати из тех, что телом побравее, а мы вас на случай какой неловкой прикроем за-тинными пищалями. И уж в острог их не приглашай, поймут, каково тут у нас житьё, конями перетопчут. Ну а ежели торговать станут, то наш им товар един, знаешь какой: любят его все сыроядцы.
        Поклонился Еремей, пошёл со стрельбного настила, спустился на землю, прихорошился, снял шапку боярскую, зачем-то обхлопал о колено, перекрестился, надёрнул её на голову и в окружении четверых провожатых протиснулся на волю сквозь приоткрытую створу проезжих ворот.
        Молодой князец Гантимурова рода поджидал их, сидя на чёрном коне, гордо уперев в бок руку со свисающей с запястья нагайкой. Дорогая небесного шёлка шуба вся заткана страховидными китайскими драконами, пояс из серебряных наборных блях сиял, как и круглое лицо князца со смеющимися раскосыми глазами. Сверху вниз глядел он на стоящего перед ним Еремея, поигрывал, повивал нагайкой и что-то лопотал переводчику казаку Ждану Малому.
        - Пошто, барте, гостя дорогого пеши встречаешь, — переводил отчего-то шибко отунгусившийся Ждан Малой. — Конь нету, потох, однако? Чум зови, барана режь, шулью хлебать хочу, трубхам курить хочу, лопатка баранья гадать хочу. Э?
        - Скажи ему, — натянуто улыбаясь, попросил Еремей. — Большой воевода стар и болен, какой уж тут пир гостевой? Наша гостья — печаль, не смеем казать её князю дорогому.
        Переводчик что-то долго лопотал князцу, выслушал ответ и передал Еремею:
        - Зачем хворать? Надо многа и жирно чамчить, да на конь, да в поле лисиц, волков гонять. Здрав будет. Я торговать с тобой хочу. Свинец, порох, огненная вода хочу. Моя тебе давать жирных баранов, коней, коровы. Э?
        - Пороху самим мало, — Еремей поцокал языком. — Свинца тоже. Уж извиняй, князь. А винишко горячее есть.
        Князец заговорил, рысьими глазами всматриваясь в острог. Молодо и улыбчиво было тугощёкое лицо его под лисьим разлётным малахаем, кровушка играла в бравом хозяине орды. Видел он и пушечные жерла над проезжими башнями, и длинные стволы затин-ных пищалей меж заострённых лиственничных брёвен. Усмотрел и штабель мертвяков и в улыбке вызмеил красивые губы. Ждан Малой переводил бегло, вставляя и своё:
        - Горячего вина князю надо. Любит его. Готов на обмен. Спрашивает, зачем у тебя много дохлых, с кем воюешь? Хочет знать, сколько у тебя войска, куда дальше пойдёте или здесь засядете? Даёт коней, баранов, но хочет видеть ваш товар.
        Двое сотников сбегали в острог и скоро вернулись с двумя вёдрами вина, зачерпнули его серебряным ковшиком-корцом, подали с поклоном князцу, тот поводил носом над ковшиком, протянул его Еремею.
        - Однако ты пей, — сказал и хохотнул, сверкнув белыми зубами.
        Еремей выпил, крякнул и утёр усы рукавицей. Князец, хитро щурясь, понаблюдал за ним, кивнул. Ему тоже зачерпнули вина. Он выпил, не утёрся, но, хохоча, вздыбил поводьями чёрного жеребца, тот на задних ногах прошёлся плясом по кругу и тяжко пал на передние копыта.
        - Карош! — мотнул малахаем князец. — Одно ведро — конь, одно ведро — две коровы, пять баранов тоже одно ведро.
        Не торговался Еремей, пошептался с Василием-приказчиком, и тот с сотниками сбегал в острог за сорокаведёрной бочкой. В начале похода их было три, осталось полторы. Берёг их прижимистый Афанасий Филиппович на чёрный день, вот и пришёл он, куда чернее. Правда, Кривой Василий с сотниками за долгие пять лет похода тайно баловались винишком, но весьма скромно. Не приведи Господи, прослышит о самочинстве воевода — засечёт. Потому-то и сохранилось из ста двадцати вёдер шестьдесят.
        Прикатили одну пузатую, просмолённую. Князец что-то прокричал стоящим вдали эвенкам, там забегали и скоро пригнали тридцать коней, шестнадцать коров и десять баранов. Князец велел выбить затычку из бочки. Выбили, отсосали трубочкой винца полный корец, Еремей отпил из него, а князец осушил до капли, да ещё перевернул, постукивая им по колену, и спрятал за пазуху. Еремей подмигнул Василию, и тот развернул припасённый платок и подал на нём князцу в подарок пистоль в золотой насечке с перламутровыми вставками по гнутой рукояти. Князец аж взвизгнул, схватил его, поцеловал и щёлкнул курком.
        - Ай, бачка, ай кароший! — взвизгивал, ширя узкие глазки. — Порох нет? Свинец нет?
        - А вот тебе и припас, — Василий подал увесистый кожаный мешочек с круглыми пулями и другой — с порохом. Наклонился, поднял оброненный шёлковый с красными розами по белому полю платок, подал князю. Тот скомкал его, затолкал за пазуху и тут же захотел опробовать пистоль: умеючи сыпанул в ствол пороху, вбил пулю, прицелился в оленя и спустил курок. Грохнул выстрел, князец окутался дымом, олень отпрянул скоком в сторону и свалился на бок.
        - Вай-вай! — ликовал захмелевший князец. — Эй, Ольдой, гони наша подарка сверху двадцать оленя! Ай, карош! Другой такой нету?
        - Честный торг, — ответил Еремей через толмача. — Ещё приезжай… А ты, Ждан, русский человек — оставайся с нами, отпустит, видишь, как радёхонек?
        Малой покачал головой, запечалился глазами и ответил совершенно по-русски:
        - Благодарствую, боярин, да останусь я. Жёнка у меня из ихних, раненого меня выходила, да и приплода ждём. Скажу тебе: эвены мирные, как дети, обхождение любят. А вам в дороге Бог в помощь: в понятии я что к чему. А с князьком для верности по рукам ударь.
        Малой поговорил с князцом, тот разулыбался и протянул руку.
        Ударили по рукам, и эвенки отъехали довольные, а в остроге началась большая работа. Всем руководил Еремей: повелел забить всех баранов и пять коров. Остальных вести за обозом. Распорядился варить мясо в больших котлах с ячменём и толокном, кормить вдосыть. Повеселевшие казаки днём и ночью готовили сани и нарты оленьи. Переговорил Еремей с отцом и настоял немедля перекочёвывать в Иргенский острог, хоть и долог к нему путь и труден, да там хлебных запасов оставлено и зверя дикого добыть проще, и озёра большие и рыбные. Осесть там и ждать пополнения, о котором воевода просил царя ещё как прибыл на Нерчу и начал отстраивать заново острог. Второй год прошёл, как отправил грамотку государю с надёжными и бывалыми казаками, а присылки всё нет.
        Слушал Афанасий Филиппович и только головой кивал, поддакивая. К середине марта сани и нарты были готовы, коней приучили ходить в упряжи. Подсчитали тюки с сеном — должно хватить до Иргень-озера. Загрузились скарбом, оставили в остроге двадцать казаков с пушкой. Аввакум, не спросясь у Пашкова, облачился в сохранённую ризу и середь двора со крестом в руках взгромоздился на сани. Сдвинулись, обстали батюшку все оставшиеся в живых сто шестьдесят полчан, опустились на колени. Прочёл молитву ко Господу Аввакум и закончил акафистом ко Святителю Николе:
        - Возбранный Чудотворче и изрядный Угодниче Христов Никола! Силою, данною тебе свыше, слезу всякую отъял ты от лица люто страждущих, богоносе отче Никола: алчущим бо явился ты кормитель, в пучине морской сущим избавитель, недугующим исцелитель, и всем всякий помощник ты, вопиющим к Богу, — аллилуйя!
        Благословил крестом, и обоз из тридцати саней и двадцати нарт съехал в устье Нерчи, а далее вверх по Шилке до слияния её с Инго-дой, чтобы там, даст Бог, переволочиться в острог Иргенский. Хмуро оглядывались назад казаки, пока видны были кресты над могилами отрядников да стены острожные, бывшие им тюрьмой немилостивой. Но скоро всё завесилось метельной кутерьмой, остались за белёсой мглой живые двадцать казаков, да под стеной крепостцы заметённые снегом и оплаканные вьюгами трупы.
        Аввакуму Пашков выделил лошадёнку с санями, их протопоп устелил сеном, загрузил оставшимся добром, усадил Марковну с Агриппкой и Прокопкой, укрыл двумя сшитыми полстью оленьими шкурами, сверху натянул парусное полотнище, чтоб не замёрзли. Сам с Иванкой шли за возком, жались от ознобного ветра-мызгуна, гуляющего под худой одёжкой. Неподкованные лошади скользили, падали на гладком льду, лишь кое-где переметённом снежным настом. И остальные отрядники брели за своими санями, не утруждая выбивающихся из сил лошадок. Тяжек был переход, люди раскатывались на синих стеклинах, убивались то спиной, то затылком, поднимались и, охая, шли дальше. Остановки были редкими: спешил Афанасий Филиппович, опасался наскока туземцев. Он, не вылазя на свет белый, сидел со всем своим большим семейством в деревянной кибитке, сбитой на долгих санях и запряжённой тройкой самых сильных коней. Еремей не посиживал с ними, он брёл следом, ведя в поводу коня, приглядывая за обозом. В дороге больше питались строганиной, но и останавливались сварить горячего. Разводили костры и всегда навешивали над ними шесть артельных котлов, в
каждый строго по весу бросали мясо, а закипало варево, то Еремей с Василием обходили костры, и приказчик в каждый котёл сыпал по три ковша муки или толокна. Рожь приберегали. Наскоро похватав горячего, люди шли дальше. К вечеру по реке начинал тянуть продувной, леденящий хиус, и казалось, бледное солнце в спешке пряталось от него за острые гольцы, но там раскалывалось о них и растекалось по белым горбинам оранжевым жёлтком, который тут же утопал в снежной опуши. И сразу небо задёргивалось тёмной завесью, сплошь унизанной брошами продроглых, сверкучих звёзд, и в долину реки вплывала непродыхаемая стынь: изо ртов людей и коней выпыхивал тугой пар, мельтешил перед глазами колючими блёстками, блёстки тёрлись друг о друга, шелестели невнятное, и окутанный паром обоз двигался вслепую в шепчущемся тумане.
        К исходу третьей недели продвигались совсем вяло, хоть и поубавилось клади на санях. Несколько лошадей сломали ноги, груз переложили на другие сани. Кончилось сено, и казаки обламывали ветки с дерев, рубили прутья тальника. Хуже было оленям: отпускать их в лес покопытить, как делают эвенки, казаки боялись: убегут в тайгу, не сыщешь. Оголодавшие олени нехотя жевали прутья, и с каждым днём их оставалось всё меньше. Теперь люди не прятались от мороза в санях — тощий коняга тут же чувствовал лишнюю тяжесть и останавливался, а то и ложился, и если у людей не хватало сил поднять его скоро на ноги, он примерзал брюхом ко льду и его добивали, рубили на куски топорами и всё, кроме головы и копыт, забирали с собой. Только воевода с женой и невестка с младенцем ехали в своей кибитке. Его коней подкармливал овсецом приказчик Василий, а сам с Еремеем да с Марьей и Софьей шли, как все, за санями, спотыкались, падали, но шли. Часто налетали шальные ветродуи, тащили изнемогших людей по льду, и не за что было ухватиться руками. Лошадей с санями сворачивало с пути, разносило далеко друг от друга, а вразброд
двигаться было опасно: страна варварская, туземцы немирные. Казалось, конца не будет страшному пути. Аввакум обвязал себя верёвкой, наказал Марковне с Агриппкой крепче держаться за неё, а сам с Иванкой и Прокопкой изо всех сил упирались ногами, наваливаясь грудью на ветер.
        Тянул Аввакум по-бурлацки, налегал на лямку, да вдруг остановился, услышав крик Марковны. Она кое-как передвигала ноги, ухватясь за верёвку: и в который раз подскользнулась, упала, а сверху на неё свалилась Агриппка, да ещё тащившийся за ними казак рухнул на них. Охают, карабкаются по льду, а встать не могут. Казак испуганно кричит:
        - Матушка-государыня, прости-и!
        А протопопица снизу ему:
        - Что ты, батко, меня с дочей который раз совсем задавил?
        Подскользил к ним Аввакум, спихнул казака, вздёрнул на ноги Агриппку, пал перед Марковной на колени, смахнул с лица надышанный ком снежного куржака и в глуби платка, как ясным днём звёзды на дне колодца, увидел замокревшие смородины глаз. И из той глуби выстонала жёнушка:
        - Долго мучения сия будет, протопоп?
        - До самый смертыньки, Марковна, — горько шёпотом пообещал протопоп.
        - Добро. Петрович, ино ещё побредём, — отшеп гнулась Марковна, обхватила шею Аввакума, поднялась, утвердилась на ногах.
        Только в мае переволоклись в Ирге некий острог. Казаки, сторожившие его, жили в достатке, даже запасы почти не тронули, и хлеб посеянный уродился куда как добро. Было их здесь двадцать человек, и все живы-здоровы и веселы. Рыба ловилась хорошо, зверя добывали вволю. Обрадовались прибывшим, перво-наперво накормили свежепечёным хлебом с мясной похлёбкой из дичины, потом уж расселили по жилищам. Аввакуму досталось большое и ладное с виду зимовье. Разместились в нём всей семьёй, да ещё с курочкой чёрной: не замёрзла, не задавили в санях. Павой вышагивала по полу, поквохтывала, радовала души: какая-никакая, а живность при руках, хозяйство, а скоро она возьми да удиви — стала приносить во всякий день по два яичка. Не могли нарадоваться, на неё глядя.
        - Одушевлённое Божье творение, — говорил Аввакум, — неспроста в лихое время к нам бысть послана. Всё-то Им строится ко благу, токмо веру держи крепкой.
        Как-то пришёл десятник Диней, покатал в ладонях свежие яички, заключил уверенно:
        - Это не курица, а как есть чудо дивное. Сколь живу, а подобия не знаю. В такое-то время лихое, сто рублёв при ней — плюново дело, железки.
        Налаживалась жизнь, а тут случилось Аввакуму пристать к артели рыбачьей на дальнее озеро, а ввечеру пожаловали в зимовье Софьюшка и сноха Афанасия Филипповича Евдокия Кирилловна вся зарёванная: сынок её, двухлеток Симеонушко, расхворался, а раз протопопа нету, то она уж и не знает, чего делать, к кому бежать.
        Мальца этого, родившегося в Нерчинском остроге, Аввакум тайно от деда Пашкова крестил, а как прилучался случай, приходил проведать его или ребёнка приносили к нему, он благословлял его крестом, кропил святой водой и отпускал домой. И дитя было здраво и весело, да вот прибилась к нему болезнь незнаемая и в три дни обезножила.
        Марковна как могла успокаивала боярыню:
        - Уехали на карбасе в дальний угол озёрный. Там у казака-рыбалки грыжа-кила вывернулась с надсаду, вот и поехал править, он умеет. Да ты, Евдокия Кирилловна, погодь реветь-то, утресь вернётся, и всё ладом станет.
        - Боязно мне долго ждать-то, — всхлипывала боярыня. — Побреду к Арефе-знахарю.
        И унесли мальчонку, осерчав на протопопа, а утром заявился Аввакум с плетёнкой, полной рыбы. Как узнал про знахаря, расходился, раздосадованный верой боярыни в чародейство бесовское:
        - К вещбе колдовской понесло! — стоя над плетёнкой, всплескивал ручищами протопоп. — Ночь не перемоглась и уж к шептуну бесовскому переметнулась, а всякое волхование отречено от Бога, яко оно есть бесовское служение. Я-то, небось, знаю, что нудит ребятёночка, а тот набормочет да опоит ведьмячими кореньями! Знаю-су их.
        - Сходил бы теперь же, — попросила Марковна. — А то веть беда, Господи!
        Заупрямился уязвлённый протопоп:
        - Но уж. Коли баба лиха, так живи своим цыплячьим умом, прости её, Господи, худоверную. Жаль, ребятёнка губит.
        Через сутки вновь пришла Софьюшка, оповестила, что как ни ладил мальчонку Арефа, а ему всё хуже.
        - Да как и полегчает-то? — грубо высказал ей протопоп. — Мамка бесам на руки сама кинула ребятёнка, от Божьей заступы отворотилась. Вот и пущай надеется на Арефу-знахаря.
        На ночь наведался дождь, лил крупно, не переставая, промокла крыша зимовья, густо закапало с потолка. Одежонки сухой уж ни на ком не было, спрятались дети с Марковной в широкую, осади-стую печь, а Аввакум залёг на лежанку, укрылся сшитой из полос берестой.
        По времени рано, до заутрени, слёз с печи Аввакум, нашарил впотьмах епитрахиль, надел её на шею под обветшавшую вконец ризу, взял священного маслица — чуток его булькало на донышке пузырька — взял водицу святую в штофце зелёного стекла и тихо, чтоб не тревожить семью, вышёл из зимовья.
        Дождь как лил всю ночь, так и лил, притуманив прохладным парком избёшки и острожные стены с башнями. Надвинул на голову поплотнее колпак, осенился крестом и похлюпал по лужам к воеводской хоромине, ступил на крыльцо, а тут и выскочили в сени со свечами в руках, будто всю ночь караулили его приход, Марья с Софьей. Кланяясь — руки к груди, — пятились перед ним в сенях, а там, оттянув дверь, пропустили в хоромину. Аввакум вошёл, отряхнулся от дождя у порога, снял колпак, пошоркал обутыми в кожаные чирки ногами о плетёный коврик, и тут из спальни выскочила опухшая от слёз и бессонных ночей сноха воеводы Евдокия Кирилловна и упала протопопу в ноги.
        - Батюшко, прости, — зашелестела бледными губами. — Покаяния моего ради прости, я от горя с ума спятясь, не ведала, что творю!
        Следя мокром по выскобленному добела полу, с рассыпанными по плечам сильно поседевшими космами, Аввакум прошёл в спальню и увидел тельце Симеонкино на кровати в свете поставка и свечей. Мальчонка углядел протопопа и, опираясь на локотки, приподнял голову, улыбнулся и что-то прошепелявил, весь устремясь к знакомому белому дяденьке, однако силёнок не хватило выиружинивать тельце, и он надломленно уронил головёнку на цветастый подголовник.
        Аввакум подошёл, сел на краешек кровати, протянул руку, пощупал лоб, пригладил растрёпанные волосёнки: «Здрав нутром, — подумал, — а ноженьки тают, стали как батожки сухонькие, знать, не ходит, а вдаве ли имя по дому топотил».
        - Боженька рядом с тобой, сынок, Он поможет, и бегать станешь как прежде, — поглаживая ладонями исхудавшие ножки, ласково уверил его протопоп. — Он тебе и маслица живого дал, вот помажем с молитвой, и пойдут ножки, ведь пойдут же? То-т и оно.
        Мальчонка закивал радостно, во все глаза глядя на такого-то большого добролицего, воистину с иконы сошедшего, светолепного старца.
        Аввакум растирал священным маслицем истончённые ножки, прощупывал слабенькие икры и читал, читал молитвы и вновь восчувствовал, как когда-то в Юрьевце-Повольском, пользуя сына вдовы-стрельчихи, что растворяется сердцем в слезах и молитве и тяжесть покидает тело. Ему как-то зналось, что выпусти он из ладоней эти батожки — тут же и воспарит от мальчонки в страшную высь, а этого допустить нельзя, не можно ни на миг вот теперь им разомкнуться, перестать быть одним связанными. Он видел, как мальчик засыпает, светло улыбается ему, шепчущему молитвы, и от этой улыбки ангельской отступает, рассеивается по углам ясно видимая протопопу, зависавшая только что вот над младенцем тёмная кисея.
        Долго сидел над ним Аввакум с просьбой-мольбой ко Господу: не видел и не слышал, как пришёл Еремей и опустился на колени пред кроватью, а вся челядь и сам Афанасий тихо гудят в углу пред образами.
        Спящего блаженным сном Симеонку Аввакум благословил крестом и услышал, как запел петух во дворе воеводском. Он улыбнулся восстающему свету нового дня, налил в горсть святой водицы, подержал её в ладони, подышал на неё и, окуная пальцы правой руки в горсть, покропил мальчонку, а остаток воды тонкой струйкой слил в приоткрытые губы младенца, тот во сне почмокал ими, сглотнул.
        Аввакум тяжело поднялся на ноги.
        - Здрав будет и при ноженьках, — покосился на Евдокию Кирилловну. — В покаянии да молитве матери великая сила есть делать добро. Вот ты покаянием и свою душу изврачевала и сына исцелила. Чему быть? Не от сегодня у всех кающихся есть Спас.
        Сказал и пошёл к двери. И тут все, бывшие в хоромине, склонились в низком поклоне.
        - Спаси тебя Христос, — Пашков ещё раз земно поклонился. — Отечески творишь, не помнишь нашего зла.
        И пошёл один проводить Аввакума, и уже на крыльце ответил ему протопоп:
        - Мне делать зло Господь не велит, а тебе, воевода, надлежит помнить о своём зле и сокрушаться до конца живота своего. Вот выедем на Русь…
        - Поди и не выедем.
        - Скоро, воевода, скоро, — прищурился, глядя вдаль поверх стен острожных, Аввакум, вроде где-то там открылось ему или пахнуло оттуда добрым предчувствием. — Ужо на Руси я, милостью Божьей святосвященник, постригу тя в монастырь на вечное покаяние, авось спасешься от мук геенновых. Который раз тебе сказываю.
        Ничего не промолвил на это Пашков, только стоял набычась, глядя вослед протопопу, пока тот не скрылся в своём зимовье.
        Выздоровел мальчонка, топал по дому и двору, как предсказал Аввакум. Кончалось лето, дни стояли сухие, безветренные, казаки собрали добрый урожай пшеницы и ржи, капуста на унавоженных грядках уродилась сочной, вилки восседали на них дородные и белотелые, как купчихины девки на выданье. И огурцы пупырчатые, хрусткие устилали грядки, а репа с редькой и лук выперли с добрый кулак. Дивились люди невиданному урожаю, особенно ржи:
        - Сеяна поздно, а поспела рано, да такая рясная! Всё-то, поди, по молебнам нашего батюшки протопопа. Сколь часто видывали его со крестом и кропилом в хлебном полюшке.
        Казалось, само небо благоволило казакам, и решил Большой воевода пойти походом на бурятские улусы, привесть их до снега под царскую руку и собрать ясак, тем самым поправить дело, на которое и был послан его полк. И хоть не дошли до землиц Даурских, он и здесь попечётся о государевой заботе. Собрал семьдесят двух годных к ратному делу казаков да эвенки, промышляющие на зиму рыбу из соседних озёр, за небольшую мзду, а больше по дружбе снарядили в помощь двадцать лучников. Видел Аввакум эти сборы и никак не одобрял их: людей в остроге оставалось чуть больше сотни с увечными да больными. Неужто посмеет оголить острог своенравный воевода?! Пошёл к Пашкову, высказал тревогу, а тот лишь рукой махнул. Не стал более вмешиваться в ратные дела протопоп, одно попросил:
        - Надобе по обычаю молебен отслужить.
        - Из ума выкинь! — снова отмахнулся воевода. — Сколь толмачить ещё — тебе священствовать Никоном запрещёно! — У эвенов свой поп, хоть и шаман, а по-ихнему настоящий поп. Пусть кудесит, а ты, распопа, на очи мне не являясь, в хлевине своей, если невтерпёж, тоже молись за нас тихонько. Может быть, наш Бог всё ещё слушает тебя в пол-уха. Тут не Русь, тут обычаи не наши и Бог не наш. Я всё сказал, боле не вяжись.
        Эвенки приехали со своим шаманом, на русский погляд — страховидным, широкоскулым, с красными от трахомы глазами, с трубкой вонючей в мокром рту. Он сосал её, втягивая обвислые щеки, причмокивал и то и дело отплёвывал жёлтую слюну.
        Все насельники острога собрались в центре двора, образовав круг, а в круге здоровенный шаман, ухватив барана за рога, раскручивался с ним, завывая, пока не открутил ему голову и не отбросил прочь. Схватив бубен и стуча в него, закружил вокруг жертвы, притопывая и вскрикивая на разные голоса. Звенели и бряцали нашитые на халат многие железки и бляхи, развевались беличьи и лисьи хвосты, шаман вертелся всё быстрее, пока не запестрил в глазах людей юлой, от которой кружило голову. Наконец грянулся о землю, закатил глаза, изо рта повалила, пузырясь, пена, из глаз текли кровавые слёзы. Он задыхался, выкрикивал что-то визгливо и требовательно и сам же себе отвечал низким, из живота идущим, утробным, как бы потусторонним голосом. Потом затих, полежал на земле шумнодышащей лоскутной куклой, приподнялся и сидел, опершись о землю коричневыми руками. Мутноглазо оглядывая обступивших его людей, вещал о том, что поведали ему духи. Арефа-знахарь переводил криком:
        - С победой великой и в богатстве будете назад!
        И все возрадовались и пошли в плясы, благо, поднёс им Пашков по полному ковшу горячего вина для храбрости.
        Всё это видел и слышал Аввакум, стоя у двери своего зимовья. Детям и Марковне не позволил и мельком глянуть на бесовское верчение колдуна, и на радостный пляс с похвальбой распохабистой тоже не дал полюбоваться. Втолкнул всех внутрь зимовья, постоял, катая от ярости желваки на скулах, и тоже унырнул следом. Сел в углу на чурбак, сжал лицо ладонями и стонал от бессилия воспротивиться чертячьему действу. Посидел, раскачиваясь, как от зубной боли, не стерпел, схватил черпак воды, выглотал его запекшимися губами, от-пнул носком сапога дверь нараспашку и загудел в круговерть пляски, в рёв и свисты, в вой бубна:
        - Послушай мене, Боже! Послушай мене, Царю Небесный — Свет, послушай мене! Да не вернётся вспять ни един из них, и гроб им там устроиши всем! Приложи им зла, Господи, приложи, да не сбудется пророчество колдунье!..
        И многими другими карами грозил весёлым людям, никак не обратившим на него внимания. Но расслышал страшные вопли воевода Пашков, гневным шагом подступил к протопопу и шпагой взмахнул.
        - Цыц, пёс! Давнось ли мне сказывал — тебе Бог не велит во зле жить? — вскричал, багровея и чуть не плача, но со мстительной радостью, что уличил-таки распопу во словесах ложных. — А сам-то ково у него выпрашиваешь? Так-то за души други своя стоишь ты, пастырь злоклятый?
        - Погибель имя там! — выстонал Аввакум. — Возверни их, беспутных!
        Воевода плюнул на сапог протопопа и ушёл, оставив Аввакума с новым горем на сердце. Будто из тумана липкого возвращался в себя протопоп, поверженный в смятение праведным обличением воеводы. Уж и на коней садились люди и многие подбегали попрощаться с ним, а друг Еремей прислал своего человека с просьбой слёзной: «Помолись, батюшка-государь, за меня», а он стоял, будто в мороке, не понимая, о чём просят его люди, какая темь застила разум, что за наваждение дьявольское, улучив момент, вкралось в него и выкрикивало богопротивное. Сгорбился протопоп, вроде стал ниже ростом и, пошатываясь, побрёл, шаря рукой перед собою, как слепец, в свою землянку.
        Марковна с детьми, напуганные его криками, жались кучкой внизу у ступенек, он прошёл сквозь них в угол и, как ноги подкосило, плюхнулся на чурку:
        - Это как же я, пастырь худой, загубил свои овца? — шептал и не утирал слёз Аввакум. — От гордости и ревности сердечной забыл реченное в Евангелии, когда Зеведеевичи на поселян жестоких жаловались: «Господи, захоти, да снидет огнь с небес и потребит их, как Илия тако же сотворил над неугодниками». И что же ответил им Исус? — «Не вестно коего духа есть вы сами, но знайте! — Сын Человеческий не пришёл душ человеческих погубить, но спасти».
        Аввакум отнял руки от лица, задолбил в виски кулаками:
        - А я, окоянный человечишко, пошто супротив милостей Его дурю? Где обрету источник слёз оплакати безумство моё!..
        Тем временем войско село на коней и поехало по звёздам, путём, знаемом эвенками, а едва выехали из острожных ворот, то и заржали вдруг кони, замыкали коровы, козы заблеяли и собаки заскулили, и сами эвенки, что собаки, взвыли. В другое бы время ужас пал на войско, остановил и обратил назад, но только развеселилась хмельная рать. С гиком и посвистом помчали коней в непросветь берега озёрного.
        Проходили дни, прошёл и срок возвращения, но воины не давали о себе знать. Аввакум беспрестанно, где бы ни был, молился о их здравии, поминал в кондаке Богородице. Гадали оставшиеся в остроге тридцать охранных казаков:
        - Ай да наехали, знать, браты на удачу, большой хабар дуванят, кони добычу не тянут!
        Пашков бродил по острогу мрачный, придирался к людям по всякой пустяковинке. Как-то, помолясь, Аввакум перегородил протоку в приглянувшемся месте сетью Акимовой, а утром взял из неё шесть язей да две щуки. Удивились люди — в такую-то пору, когда рыба снулая и в никакие заманки, ни на крючья не идёт, а он ловит знай себе. Чудно! Но и в другой день запуталось в сеть десять рыбин. Узнал про такое Пашков, пришёл со своей ватагой, сбил Аввакума с уловистого места и расставил свои ловушки.
        - А ты, милой, ставь свою рвань на броду, где коровы да козы бродят, раз такой удачливый.
        - Да там же воды по лодыжку, — заупрямился Аввакум. — Кака рыба, и лягушки не засетишь.
        - А ты заставь, и придёт рыбка, — усмехался Пашков. — Веть как-то умеешь! Но лягухи там водются, слышал — квакают, а на безрыбье оне тож рыба, одно — не в чешуе! Зато скоблить не надоть. Ставь, говорю, на броду!
        Не хотел было ставить сеть протопоп на голимое посмешище, но перенёс снасть на место, указанное воеводой. Иван с Прокопом уныло глядели на мутное мелководье, всё избульканное коровьими ногами, и едва не плакали.
        - Ничо-о, сыны, — успокаивал Аввакум. — Не вода даёт рыбу, а Спасе наш промыслом Своим всё устрояет… Молим тя, Владыко, дай нам рыбки на этом месте безводном, посрами дурака того.
        Парням стало жаль снастей:
        - Батюшка, к чему гноить сеть-ту? Видишь, и воды мало, да и коровы сеть в ил втопчут, изорвут. Где другую возьмем?
        - Пусть стоит себе, а мы на Бога уповать будем.
        Утром стал посылать парней к броду, посмотреть ловушку, да убрать от греха, если цела. Сыны заупрямились, чего раньше не бывало. Он смотрел на них, подросших, думал: совсем уж полные мужики, и рассуждают здраво.
        - Нашто их смотреть, время терять, — предложил Иванко, — ты уж благослови нас, а мы в лес по дрова сбродим.
        Досадно стало, а сам нутром чует — есть, есть в сетке рыба.
        - Добре, сыны, — уступил им Аввакум. — Ты, Иван, сходи по дрова, а мы с Прокопом потащимся к озеру.
        Когда пришли к броду и глянули — дух захватило: полно напихано в сеть, и лежит она клубком с рыбой в серёдке. Ну как узел огромный кто увязал!
        - Батюшка! — прыгал удивлённый Прокопка. — Вот так да! Вот так куча!
        Удержал протопоп рвущегося в воду парня, вразумил:
        - Погодь, чадо, не тако делать подобает, прежде поклонимся Господу, а тады уж в воду.
        Поклонились, поминая и воссылая хвалу Всевышнему, еле вытащили на берег улов. Тут были большие язи и окуни в две ладони, щуки аршинные. Насилу до дому дотащили. Там разобрали сеть, просушили и в вечер кинули её в том же месте на броду, а утром в ней столько же натолкано. В третье утро взяли ещё больше, принесли в острог, не хоронясь, и стали раздавать казакам. Шум подняли, гам радостный, угощали и Пашкова, он брал подношение, но гнул своё, мол, ты вражина церкви Христовой и в предутренний час мёртвый богомерзкие кудесы творишь над человеки и вся живое, так те господин твой в энто время рогами и копытами в сеть рыбу ту напихивает, а Господь наш и чешуинки не дал бы. Это для отвода глаз ты талдычишь — Бог да Бог, а каков Он есть у тебя настоящий? Однако тот, у коего рога ухватом и хвост бычачий.
        - Окстись, Офонасий Филиппыч, не поминай врага человеков всуе, не то он по зову те в рот впрыгнет, а буде у церкви, тобой запертой, встанешь, раскорячась, он-от и туды вскочит в самое ему вонькое место распрекрасное.
        - Убью тя, — как-то без злости, устало пообещал Пашков.
        Аввакум кивнул, соглашаясь, но и возразил:
        - Одначе не ране, как постригу тебя и посхимлю живого аки мёртвого. Тако мне велено.
        - Кем велено-то? — задёргал глазным веком воевода.
        - Тем, кто гордым противится, а смиренным даёт благодать, — улыбнулся протопоп и кивнул на небо.
        Скрипнул зубами воевода и отошёл с двумя поддетыми на пальцы язями.
        А на старом месте Аввакумовом в ловушках воеводских всегда было пусто. И так и сяк переставляли сети — ни хвоста рыбьего. Обозлился он, положил сие невезение на вредное шептание распопы и приказал своим стражам изодрать сети Аввакума.
        Пришёл протопоп к протоке, собрал обрывки, починил втай от воеводы и в ночь поставил их, кое-как скропанные, на другом, подальше от чужих глаз месте. И стала опять ловиться рыбка. Да ещё посоветовал и помог десятник Диней загородить протоку заездком, связанным из тальниковых прутьев. Сплели, установили в добром месте на вбитых в дно кольях. Вот уж привалило добычи. На телеге дважды отвозили в острог. Радоваться бы воеводе, ан нет, «неумытый» и тут научил его приказать Василию раздёргать, изрубить заездок. Даже заставу выставить, не подпущать к озеру протопопа.
        - Што поделаешь с дурнями! — развёл руками Аввакум. — Долго им надобе докучать Всевышнему помиловать души, скверной изжёванные, да, чаю, времени не станет: многонько грехов неотмолимых в котомках поволочат на себе в День Судный.
        Прошли все мыслимые сроки, а вестей от Еремея не приходило. Вконец сдурев, воевода приказал тащить в застенок Аввакума, калить в огне клещи. Когда от застенка потянуло запахом окалины, понял протопоп, какую стряпню готовит ему воевода: огонь да встряска на дыбе, после такого угощения долго не живут. Притихла семья, сидели рядком на скамье уже почти взрослые парни и тринадцатилетняя Агриппа, похожая на ту Настасью Марковну, красавицу села Григо-рова. Сидели, строго поджав губы, не ревели: отец запретил обронить хоть едину слезу, наставил ласково, но твёрдо:
        - Пока живём — Господу живём, когда умираем — Господу умираем.
        Он стоял перед образами на коленях, молился Богу и святым Его, сам себе прочёл отходную. Поднялся, расчесал волосы, бороду, взял в руки двурогий посох протопопий, благословил семью. И как знал, что палачи уже на пороге, вышёл из зимовья. А так и сталось — подхватили его под руки приказчик Василий с двумя дружками его, сотниками, потащили торопко к застенку, но тут протопоп показал свою силушку: резко распахнул руки в стороны и отмахнул палачей, как слепней.
        Кривой Василий с красным, нажаренным от пыточного огня лицом, потный, ухмылялся в сторонке, а Аввакум сцедил сквозь зубы:
        - Не путайтесь в ногах, знаю, куда мне.
        Василий прикрыл рот локтем, прыснул:
        - Знает! Так поспешай, не остыло бы угощеньице.
        Аввакум к застенку шагал твёрдо в окружении робкого конвоя. И тут услышал грозный окрик:
        - Стой, с-сукины стерви! Эт-то чо удумали, сотоньё?!
        Оглянулись в тревоге, а на коне сам-друг Еремей мимо землянки, привстав на стременах, едет и, перекосив гневное лицо, грозит палачам нагайкой.
        На крик выбежал из застенка Пашков, тоже с багровым от жара лицом, в прожжённом фартуке, видно было — сам готовится терзать ненавистного Аввакума. Увидел Еремея, выронил из рук растопыренные, малинового накала клещи и яко пьяный, хромая и хватая рукой за сердце, заторопился навстречу сыну.
        Еремей слёз с коня, в изодранной на плечах и груди рубахе пошёл к отцу. Встретились, обнялись, и долго Пашков не выпрастывал из объятий похороненного уж им сына.
        Из воеводиного дома выскочили мать-боярыня и жена Еремея, волоча за ручонку шустро семенящего ножками Симеонушку, выли по-простолюдински Софья с Марьей и вся дворня: поклоны, объятия, плач и смех счастливый. Аввакум так и стоял поодаль, окружённый палачами, смотрел на всеобщую радость и сам радовался за Еремея.
        Уж как докучал Господу, чтоб уберёг молодого, добросердного воеводу, и прислушался к его мольбам Всевышний: вот он, Еремей, какой-никакой, а живой.
        Еремей вежливо отстранил отца, оглядел кучку казаков.
        - Вот теперь и всё войско наше, — сказал и заплакал. — Боже, буди мне грешному, девять десятков потерял в един час. А горю нашему заводчики те семнадцать воров из степановского отряда, что пришли с низовья Амура. Уж не мы ли их приветили, сбратовались с имя! А оне ночью глубокой покрали у нас оружие и коней, да и ушли из засеки, а люди мунгальские или какие, кто их впотьмах разглядит, наскочили с ножами и саблями. Меня эвенк знакомый с конём вывел, крадучись, в лес, проводил и сказал, куда надобно бежать. Седмицу по тайге кружил: ночи тёмные, беззвёздные, а днём тучи чёрные, солнца не углядеть. Сам отощал и коня заморил. За все дни одну белку добыл. Коня-то привяжу к древу, саблей навалю какой-никакой травки, покормлю. Боялся — падёт конь, сам пропаду. Еду едва жив, а куда, ума нету. Притулился с конём к сосне в седле сидючи, жду, вот-вот свалюсь замертво. Одно вышёптываю: «Господи, помилуй», да тут в глазах что-то проблеснуло, подумал — догнали сыроядцы… Присмотрелся, а из лесной темени человек ко мне идёт, и ни одна хворостинка-то под ним не хрястнет, а сам он яко дожжом лунным осиянный. И
узнал я в нём, государь мой батюшка, его! — Еремей показал на Аввакума. — Подходит ко мне и так-то ласково кивает, молча взял коня за повод, повёл. Вывел, куда не знаю, лес он везде одинакий, вложил мне повод в руки и трижды показал ладонью, куда далее надобно путь держать. Благодарствуя ему, нагнулся я в седле в поклоне, а распрямился и открыл глаза — нету его, батюшки-света. Перекрестился и поехал с молитвой и через два дни наехал на острог.
        Еремей при глубоком полоротом молчании толпы вежливо подступил к протопопу, стал на колени, поймал его руку и крепко приложился к ней губами. Аввакум крестом благословил его, крестом же и погладил по голове. Афанасий Филиппович как бы очнулся от пришибшей его радости, но не подошёл к ним, проговорил издали, вредливо:
        - Так-то ты делаешь-можешь, Аввакум, людей тех погубив сколько!
        - Губишь их ты, — начал было протопоп, но Еремей, не вставая с колен, стал умолять:
        - Батюшка-протопоп, молчи, Бога ради, иди домой, святый отче!
        «Добрый сын Еремей, — глядя на Пашкова, думал Аввакум. — У самого уж борода седа, а отца гораздо почитает и боится. Да по Писанию и надобе так: Бог тех сыновей любит, кои не перечат отцам, а ежели и перечат, как теперь Еремей, то не ради свово упрямства пострадать хощет, а паче Христа ради и правды Его».
        Послушался доброго Еремея и пошёл к своему жилищу, у которого, вытянясь, как тарбаганы у спасительной норы, стояли тоже выбежавшие на крики его домашние. Увёл их с собой в зимовье, посидел молча, пока не утихло во дворе острога, встал и заторопился к Динею уговорить делать новый заездок, перегородить рыбную протоку и каждодневно питать острожных сидельцев озёрной свеженинкой. На тридцать-то человек не так-то и много её надо, а буде лишняя, то солить и вялить на зиму, провешивая на шестах, как делают эвенки.
        Проходя мимо пыточного застенка, увидел в нём Василия. Кривой сидел на стульце у очага, вперив в остывшие уголья ястребиный глаз, и то складывал, то распускал в суетливых руках острый усменный пыточный кнут, а у двери, прислонённый к стене, сиротливо стоял заострённый кол.
        Диней-десятник согласился испросить дозволения у Еремея утром взять телегу с лошадью, попросил на подмогу пятерых казаков и, едва рассветало, выехали на промысел в верстах десяти от острога.
        Приехали, насекли кольев, вбили их поперёк узкой протоки. Бродя по пояс в воде без портков, ловко сплели из ивовых прутьев плетень, увязали его к кольям волосяным ужвием — не гниёт, не намокает, укрепили за горловиной большой со съёмной крышкой короб — и всё, зашабашили. Сидели у костерка, балагурили, на таганке варилась, булькала толокняная затируха.
        Поели, выскоблили ведёрко, легли спать, кто на телеге, кто под телегой. Рядом пасся конь, бухал в прискоке стреноженными ногами, в камышах крякали ставшие на крыло утки, хлопали ими, готовясь к долгому перелёту на зимовку, гулко, словно веслом по воде, шлёпал хвостом жирующий на отмели таймень.
        Не спалось Аввакуму, разное копошилось в голове, вставало видениями перед глазами. Едва начало бледнеть небо на востоке, вылез из-под телеги, прошёл к озеру, подмял под себя густую осоку, сел, как на кочку. Теперь думы отступили, лёгкой и ясной была голова. Сидел, слушал предутреннюю тишь, наблюдал, как всё заметнее светает, как тихим пухом небесным пала на озеро лебединая стая, а там, где ворохнулось спросонья солнце, — небо начало отзаревать. Вода в озере лежала широко, застенчиво, без шолоха, без рябинки, но скоро подмазалась бледным румянцем и над ней тонкими начёсами воспарил и завис лёгкий туманец, пока его не взволновал предвос-ходный ветерок, отдул к берегу и там запутал, притаил в камышах до вечернего заката.
        Проснулись рыбари и всей ватагой азартно побежали к заездку. Поёживаясь от озноба, забрели в воду, еле выволокли к берегу короб, загалдели радостно, сумятливо: полон он был всякой крупной рыбой.
        Начерпали из него шесть мешков крапивных, да ещё и пару осетров двухпудовых снесли на руках в телегу. Казак из бывших стрельцов московских, торговавших когда-то в рыбном ряду, тут же припомнил прежнюю зазывалку и заблажил распевно:
        - Эй, кто с денежкой, налетай, всё с прилавка сметай! Рыбка всякая есть, локтей в шесть, окуни да язи, как из мыльни, без грязи! Плотва да лины из большой глубины!
        Хохотали возбуждённые доброй добычей казаки:
        - Эва, зараза, как на язык востёр!
        - А вот ещё дядюшка осётр! Потянет на два пуда с лихом, с такой же тётушкой осетрихой! Гля-я, лежат ровно, что твои брёвна!..
        Скоро Пашков запретил куда-либо отлучаться из острога. Было чего опасаться воеводе: добрался один удалец из оставшихся в Нерчинской крепостце казаков и поведал, как дней двадцать назад приступили к ним степановские отрядники и потребовали открыть ворота, трясли грамотой якобы от самого Пашкова, а когда попросили у них подать бумагу на стену, не подали, а стали врать да стращать, мол, туземцы в огромной силе всех в Иргенском остроге повырезали и вот-вот сюда явятся, а не хотите нас впустить, то дайте боевой запас — свинцу и пороху, да сколь ни есть хлеба, станем пробираться на Русь. Крикнули им: а пошто туземцы вас не тронули, все как один целёхоньки? Вы измена! Валите откуль припёрлись, а свинец да порох нонича дорог, а хлебушко и просить нескромно, самим снится во дни скоромные.
        Озлились гулящие людишки, начали было бросать вязанки хвороста под проезжую башню, хотя сжечь острог, да пятидесятник Андрей Васильев пальнул из пушки над головами для острастки, так оне отскочили и ушли в лес, куда неведомо. Вот и послал Андрей узнать правду и предупредить о лихих людях.
        Пашков тут же отправил его назад с наказом: «Сидеть крепко, к ворам перемёту не деять».
        Так и сидели по острожкам, а ранней весной появился у Иргенской крепостцы тобольский сын боярский Илларион Борисович Толбузин с двадцатью служилыми людьми. Дождался-гаки вестей и замены Пашков Афанасий Филиппович.
        Недолго длился их первый разговор: усталым выглядел Толбузин после перехода через волок, а пуще оттого, что углядел здесь и по дороге сюда, в прочих острогах. Откланялся, его проводили в отдельную избушку. Прибывших с ним казаков устроили рядом. Час-другой подремал Илларион Борисович, встал, ополоснул лицо и направился в землянку Аввакума, которого при въезде в Иргенскую крепость видел мельком, а поговорить с опальным священником надо было. И проговорили до утра, вместе отслужили заутреню в землянке.
        Новый воевода был сорока лет, ростом и телом ладен, с русой бородой и серыми внимательными глазами. Он сразу после свидания с Аввакумом явился к Пашкову и сидел против Афанасия Филипповича за крытым но-праздничному, красной скатертью, столом и с нескрываемым интересом наблюдал за старым воеводой. До этого знакомы они не были, но по рассказам людей, знавших кого он едет замещать, Илларион Борисович его таким и представлял, каким сейчас видел.
        Пашков сосредоточенно читал грамоты и наказы, писанные ему и I Толбузину ещё три года назад и только теперь доставленные. Более поздних не было, и надобно было чтить их свежими. С особым напря-I Жением, сдерживая противный тик левого глаза, прочёл составленный лично государем Якутскому воеводе Лодыженскому ещё в октябре 1659 года Указ немедля послать весной из острога Якутского тридцать служилых людей вниз к устью реки Олёкмы и далее в Тугирский острог, где соединиться с тобольским сыном боярским Толбузиным и, сопроводив его до встречи с Пашковым, взять под пристав прежнего воеводу и скоро доставлять в Илимский острог.
        Указ был написан сухо и категорично, в чём усмотрел Афанасий Филиппович царское недовольство к своей особе. И подписан Указ одним великим государем Алексеем Михайловичем, а не как прежде и вторым великим государем Патриархом всея Руси Никоном, покровителем его, Пашкова. Это пуще всего обескуражило и припугнуло воеводу. «Сронют мне голову на лобном месте позориш-ном», — с видимой обречённостью подумал он, разворачивая другую бумагу — Наказ Иллариону Борисовичу Толбузину, новому воеводе даурскому, и был он точной копией того, что когда-то получил сам Афанасий Филиппович, и хранился среди прочих бумаг в его походной шкатулке.
        - Долго ж ты ехал, Ларион Борисович, — с лёгкой укоризной проговорил он. — А што бы тебе из Братска, да через Байкал-море махнуть? Путь ровнее и короче.
        - Добирался, как ране другие добирались сюда, — спокойно ответил Толбузин. — Другого пути мне не указано. Я от Тугирского острога пятого марта 1662 года вышёл с тридцатью казаками на лыжах, а уже в апреле был в Нерчинском, в коем оставил десять казаков якутских: мало в нём людей, а стоит острожек на речном пути тунгусам помехой. Так что весь путь от Тобольска с зимовками проделал в два года. Не так уж и долго, Афанасий Филиппыч. И потерь в людишках за всё время не имею.
        Последние слова корябнули Пашкова по сердцу, он обидчиво поджал губы, вприщур уставился на Толбузина.
        - Вижу, налаживаешь сыск, Ларион Борисович? — усмехнулся, устало прикрыл глаза. — А я на вопросы твои ответов не припас. Один Бог их знает… Много ль люда было у гя под началом? Вот пришёл с двадцатью и горд, а ежели пять сотен людей пришлось тащить через дебри? Желал бы я глянуть.
        - Не перечу, Афанасий Филиппыч, не приходилось с пятьюстами, но там-то, — Толбузин потыкал пальцем в печать царскую, густо наваренную на шёлковый шнурок, — там полк за тобой целым почитают, и я его принять должон был, да в трёх острогах насчитал по пальцам всего-то семь десятков воев. Это куда ж поделась прорва народу? А впрочем, не для сыска я сюда направлен, а дела принять, каковы они есть.
        Толбузин собрал бумаги, спрятал их в пашковскую шкатулку, двинул её по столешнице к себе.
        - Всё это — грамоты, бумаги, столбцы — доставят с тобой в Москву, — объявил и встал со скамьи. — Тебе с домочадцами ехать завтра же к морю Байкалову с моими якутскими казаками числом в семь, для охраны. Еремей остаётся при мне вторым воеводой, но без семьи, так будет способнее дале походом идти. Обещано прислать отряд казаке в с хоругвью, со священником и всякого припасу довольно. — Оглянулся на дверь, у которой стоял прибывший с ним якутский сотник. — Зови сюда государева протопопа с его заботой.
        Сотник вышёл и сразу вернулся с Аввакумом, который был в сенях и разговор их нетихий слышал. В однорядке латаной-перелатаной, с двурогим посохом в руке, большой медный крест на груди просверкивал из-под навеса длинной полуседой бороды, протопоп, вскинув голову, шагнул к столу, и Пашков с Еремеем тоже поднялись с мест. Толбузин достал с груди грамоту-список послания архиепископа тобольского Симеона Государю великому всея Руси Алексею Ми-I хайловичу, писанную в 1658 году. В ней Симеон доносил государю о бедах полка, о многих над людьми казнях «то ли человека, то ли кровохлёбного зверя даурского» воеводы Пашкова, о начавшемся было против его злодеяний бунте казаков, о битье железным чеканом и сеченьем кнутьями на козлах до полусмерти посланного с полком протопопа, о непозволении ему отправлять церковные службы и отнятии у него священнического одеяния и Святых Даров. Завершалось послание словами: «…а ныне, Государь, жив ли, нет ли протопоп Аввакум с семейством, мне не вестно».
        Слушал Аввакум и думал с благодарением, что ведь дошла с добрыми людьми его бумага до друга Симеона, а тому уж прошло пять лет и зим.
        Пашков стоял, опершись руками в край стола, и всё ниже и ниже I клонил голову, будто кто гнул её к столешнице, как на плаху.
        - Ну, во-от, — промолвил он уязвлённо и развернул над столом руки. — Кругом я один повинен, а у меня грамотка от Никона, великого государя патриарха, на запрет священнодействовать распопе Аввакуму есть, там в шкатулке.
        - Верю, что есть, — мягко согласился Толбузин. — Да Никона-патриарха больше нет на Руси вот уже как пять годов, а Божьей милостью хранимый Аввакум есть, есть и письмо к нему: государь желает его скорого возвращения в Первопрестольную и просит для себя и всей царской семьи святоблагословения Протопопова. Вот так. — Протянул Аввакуму письмо. — Чти семье, радуйтесь милосердию тишайшего царя нашего, видно ты ему люб.
        Только теперь свёл руки Пашков, сцепил на животе, глядел на протопопа удивлённо и с опаской одновременно.
        - Ну-у-у, — выдохнул, как простонал Афанасий Филиппович, — кабы я ведал, протопоп, что огорожа у тебя выше колокольни…
        - Буде тебе, боярин, — застился ладонью Аввакум. — А вот сундук и ключ от церкви теперь же пожалуй. Да Марью с Софьюшкой пришли церковь прибрать к Великой неделе. Нонче будем Пасху Христову праздничать!
        Утром казаки перетаскали в большую лодку бутор бывшего воеводы. Много чего хотел загрузить в неё Пашков, да всё не поместилось, но сундук, окованный железом и под замком, с полковым царским жалованьем ухватил было за скобы, пытаясь приподнять от пола, да казаки не дали, сказали Толбузину, что не получали денег за все годы похода. И Илларион Борисович наложил на сундук арест, пообещав людям выплатить теперь же всё до денежки, а жалованьем погибших государь указом своим распорядится. Пашков чертыхнулся и пошёл к лодке, где его ждали домочадцы, а чтоб не явиться с пустыми руками, заглянул в курятник, поднял там курий переполох и вышёл с чёрным петухом под мышкой — «Голоси по утрам, привык к тебе».
        Весь люд, кроме сторожевых казаков на вышках, столпился на берегу. И Толбузин вышёл проводить, и Еремей в последний раз попрощаться. Взошёл по сходням в лодку Пашков и сапогом, со злостью, спихнул сходни в воду. Семеро якутских казаков уселись на седушки, взбурлили воду вёслами, стронули судно, поплыли. Оставшиеся на берегу служилые молча глядели вслед, один Еремей кланялся да Аввакум благословил крестом на дорогу и поясно поклонился Фёкле Симеоновне, бледной от страха перед долгой дорогой и неизвестностью, что ждёт их в Москве, ежели доберутся до неё живыми. Поклонился и доброй Евдокии Кирилловне, плачущей с Симеонушкой на руках, и сам утёр слёзы, поминая милость боярынь.
        Только один человек бросился за лодкой по берегу, кричал и плакал, умоляя Пашкова спасти от растерзания, но отмахнулся от него двумя руками хмурый, как дремучий бор, Афанасий Филиппович и повернулся спиной.
        Со злорадством наблюдали казаки, как забрёл по грудь в озеро Кривой и хлопал по воде руками, будто норовил оторваться от неё и полететь следом. И не устояли, побежали к нему, увидя, как десятник Диней, подбежавший первым, забрёл в воду, сгрёб Василия за волосы и поволок к берегу. Мокрый, с выпяченным от ужаса белым, в красных прожилках, глазом, елозил в ногах Динея приказчик, бормотал бессвязное. Подбежавшие казаки кружком обступили их, готовые пришибить палача, да так, чтоб не видел батюшка Аввакум, но протопоп понял затею, зашагал к ним. Косясь на него, Диней под одобрительное ворчание казаков обещал Кривому:
        - Мы тя ежели не днесь, то всё едино гузном на кол насодим, да ишшо подсобим, поддёрним за ноги, чтоб кол в горло те вошел, чтоб рот жабий во-о как раззявился и глаз гадючий изо лба выскочил.
        - Ух как подмогнём! Видывали, как ты нашего брата ловко натыкая, — возбуждённо загалдели казаки. — Не хитрое дело сие! Дня не продышишь, как наткнём на тот рожень-оглоблю, что ты для батюшки-протопопа самолично затесал! Тебе и сгодится!
        Подошёл Аввакум, казаки расступились. Кривой Василий мотался, стоя на коленях в мокрых, облепивших тело штанах и рубахе, позеленевший не от купания в утренней воде, а от страха и злобы, и глядел на ненавистного попа ярким, будто накалённым изнутри глазом.
        - Отступитесь от него, братья, — попросил Аввакум. — Негоже при новом воеводе старые казни учинять, брать на душу грех смертный. Един ему судия — Бог. Вставай, замотай-человечишко, и пойдём.
        Поднялся на ноги приказчик, поплёлся, заплетая ногами, за Аввакумом, а сзади шла мрачная ватага казаков во главе с Динеем. Толбузина на берегу уже не было, ушёл в острог сразу, как отчалил Пашков. Множество всяких дел заботило Иллариона Борисовича, и он, не теряя дня, погрузился в них с головой, сидел со своим приказчиком за столом в воеводской избе, пересматривал бумаги с описями доставшегося ему горе-наследства. Когда вошёл Аввакум, он ласково усадил его рядом. До этого он не был знаком с протопопом, но по пути сюда наслушался много доброго о нём. Сам Толбузин крепко держался древлеотеческой веры и, чего греха таить, давненько, ещё по дороге сюда прочёл-таки грамотку царскую, милостивую к сосланному им же в далёкую Сибирь непреклонному в своей правде протопопу.
        Поведал ему Аввакум о злосчастном Кривом Василии, попросил запереть его в острожной тюрьме до срока и присматривать, а то не-ровён час — удавят казаки, помрёт без покаяния заблудшая душа, уж шибко проказил.
        - А сейчас где он? — живо спросил воевода. — Не порешили?
        - Тут в сенях, а при нём добрый казак десятник Диней.
        - Гляну, батюшка, — Толбузин встал, вышёл в сени.
        На прилавке рядом с Василием сидел стражем Диней. Толбузин полюбовался ставшим пред ним во весь рост бравым казаком, спросил:
        - Сколько вас начальных осталось от полка?
        - Я десятник, да тож десятник Григорий Тельной, да увечный палками, с отнятыми ногами, пятидесятник Мохов Пётр, — четко доложил Диней. — Пятеро сотников сгинули в походе под началом меньшого воеводы Еремея Пашкова.
        - Отныне ты сотник, — взыскующе глядя на Динея, распорядился воевода. — А этого, — метнул глазами на Василия, — будем судить по царскому повелению. Запри его накрепко от самосуда казачьего.
        С достоинством склонил голову, упёрся в грудь бородой Диней, перекрестился двуперстием.
        - Так-то добро, сотник, — похвалил воевода. — Служи и далее правдой царю и державству нашему.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        В маленькой, вновь отстроенной, пахнущей сосновыми брёвнами острожной церквушке, заботливо прибранной сенными девками Софьей с Марьюшкой, утыканной по пустым углам пучками пламенного багула и крупными с белыми лепестками-чашечками цветами марьиных кореньев, казалось светлым-светло в ожидании Воскресения Христа-Света.
        В полночь Аввакум со крестом, Евангелием и святой иконой вышёл из неё и, прикрыв за собой дверь, обошёл с казаками вокруг церкви крестным ходом с пением: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесех, и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити!»
        Остановясь перед затворёнными дверьми, он окадил ладаном всех предстоящих, возгласил:
        - Слава Святей, Единосущней и Животворящей, и Неразделимей Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веко-о-ом!..
        Хор казаков дружно подхватил:
        - Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот дарова-а-ав! Христос воскресе…
        Под их пение Аввакум трепетно коснулся крестом двери церковной, и она отворилась, как бы крестом Исусовым отверзлись людям врата рая небесного. В волнении сердечном прошествовал по устланному травами полу и с амвона огласил заполнившему храм народу Великую ектенью и пропел пасхальный тропарь:
        - Христос воскресе!
        В ответ радостное, раздольное:
        - Воистину воскресе-е!
        Во всё время службы один Кривой Василий с цепями на ногах стоял снаружи у открытых дверей, смотрел внутрь, в спины молящихся, и часто-часто окидывал грудь крестным знамением. Робкая надежда на милосердие покинула его; он известился тоской сердечной, что сколь ни кайся, ни исповедуйся, вход в храм Господень для него заключён до искупления и отпущения смертных грехов свыше, а когда наступит тот «прощёный день», да и наступит ли, никто из грешных человеков знать не может.
        Утром после службы народ, надолго лишённый праздников, радостно христосовался друг с другом. Марковна с полным ситом крашеных луковой шелухой чернушкиных яичек, накопленных за дни Великого поста, чтоб хватило каждому казаку в Светлый день по одарку, обходила людей, брала яичко из сита и, по-девичьи раз-румянясь, оповещала:
        - Христос воскресе!
        - Воистину воскресе! — улыбаясь, со влагой в глазах, восклицал казак и трижды целовал протопопицу.
        Она подносила сито к другому, тот, как чудо чудное, брал из него яичко, бережно перекатывал с ладони на ладонь, отвечал с рыдинкой в голосе: «Воистину воскресе!» и, едва касаясь губами, челомкался с сияющей одарительницей.
        Христосуясь с Динеем, Аввакум показал на неё глазами и, открыто любуясь протопопицей, шепнул:
        - Яко Магдалина средь цезарей ходит, оповещая о Воскресении Спасителя.
        Диней заподдакивал и, ласково глядя на Марковну, вздохнул так, что запотрескивала на крутой груди рубаха:
        - Эх, да шшитай, она и о твоём, батюшка, воскрешении оповещат, чтоб не таясь боле заступничал за нас пред Господом.
        Казаки осторожно сколупывали с оранжевых яичек скорлупу, прятали по карманам и долго — теша душу и сердце — отщипывали от нечаянной благодати по крошке, уважительно брали губами…
        Пасха Пресветлая! Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ!
        Приспел день и Аввакуму с семьёй ехать на Русь. Заботливый воевода Толбузин загодя поручил казакам насушить и навялить на дорогу мяса, напечь хлебов и нагресть в мешки муки. Всё это снесли в лодку, уложили поудобней, да ещё повелел поставить мачту, обернуть её парусом и хорошенько увязать верёвками. Это проделал сотник Диней с холмогорским помором Гаврилой.
        - По реке-то вниз по течению самосплавом спуститесь, а Байкал, даст Бог попутного ветерка, под парусом перебежите, — наставлял Диней Аввакума, — одними гребями долгонько-ть надобе ворочать, сам знаешь, батюшка, — море.
        - Гребями токмо парусу подмогать, то и ладненько, — поддержал бывалый помор Гаврила. — Стался б с вами кормщик умелый.
        Диней заговорщицки мигнул протопопу и посоветовал помору:
        - Вот и сплавляйся с имя, ты по морям-то поднаторел, а воеводу как-нито упросим, отпустит.
        - Ежели так, то чё, — кивнул Гаврила, — смогём со святым Николой. Он нам, поморам, завсегда в помогу, сказывают, из наших мест чудотворец, а уж мы ему церкви ставить не скупы.
        - То всякому вестно, — серьёзно, но с весёлинкой в глазах подтвердил Диней. — У вас от Холмогор до Колы на версту тридцать три Николы.
        - Раз тако дело, стану просить тебя у воеводы, — пообещал Аввакум.
        Но сразу идти к воеводе просить себе кормщика Аввакум не стал, да и занят был Илларион Борисович: вдвоём с Еремеем в избе воеводской вершил важное дело — выдавал казакам задолженное Пашковым царское жалованье. Направился в амбар к новому приказчику, лицу доверенному, просить замолвить за себя слово. Тот замялся, видно было — не хотел отказывать протопопу, но остерегался лезть к воеводе с досужей просьбой.
        - Не отдаст, чаю, помора, — почёсывая бровь, озадачился приказчик, — но подступлю с одного и другого боку, хоть малозначно сие: людей в остроге раз-два и обчёлся, ну да спробую. Сойдёт, авось, не наискось.
        Аввакум сходил к лодке, взял подмышку толстенную книгу, вернулся в амбар.
        - Я те книгу «Кормчую», а ты мне кормщика, — сказал складно, и оба рассмеялись.
        Приказчик принял книгу, взвесил на руках, удивлённо вертя головой, и смело водрузил её на полку, на видное место, знать успел сбегать к воеводам и всё уладить. Довольный Аввакум зашагал к землянке, где у входа кучкой стояли казаки и подходили другие. Говорили они с Марковной, по бокам которой стояли выросшие сыновья с котомками через плечо, а спереди к ней притулилась Агриппа с узлом в руках. В этих котомках и узле было всё кое-как годное барахлишко семейное. Сундук с церковной утварью, возвращённый Аввакуму, был уже в лодке, кроме двух икон, оставленных в церквушке: больно было оставлять её пустой, пускай приходят казаки помолиться, а то когда ещё прибудет с отрядом из Тобольска новый священник.
        - Не хотится прощаться, да чё поделашь, натерпелись вы тутока по самый край, — не пряча слёз и кланяясь высказывали казаки Марковне, трущей глаза концами головного платка. — Ты нам, матушка-государыня, была светом в оконце. А уж што не так случалось, прощай нас, несуразных.
        - И меня прощайте, — кланялась Марковна, а с ней и дети. — Мно-ого разного худа бывало, ой как много, а днями и отрадывало, родные вы мои, спаси вас Бог.
        Подошёл Аввакум, и с ним так же стали прощаться казаки. Протопоп ничего им не говорил, не было подходящих слов — все всё и обо всём знали и так — он только благословлял их крестом, чувствуя, как слёзы щекочут щёки, и кланялся им, кланялся.
        Простились и молчаливой гурьбой двинулись на берег, а из воеводской избы навстречу им воевода Толбузин с Еремеем и приказчиком, за ними шёл помор Гаврила и сотник Диней, ведя за собой окованного Кривого.
        - Куда его правишь, воевода? — встали на пути и грозно загудели казаки. — Оставь, он наш.
        - Энтого кровохлёбу на кругу казачьем своим обычаем порешим!
        - Секир башка и весь майдан!
        Блеснули выхваченные сабли. Толбузин, унимая галдёж, вскинул руки:
        - Ваша правда, да он под «государевым словом и делом»! — громко объявил воевода. — Его не замай до розыска и суда царского! Как не знаете? Расступитесь!
        Казаки, раздосадованно урча, заклацали саблями, бросая их в ножны, раздались в стороны. Толбузин утёр рукавом лоб и, глядя на Динея, отмахнул головой в сторону озера, дал понять сотнику — уводи Кривого от греха в лодку. Диней так и поступил, а Толбузин повернулся к Аввакуму.
        - Вот тебе, святый отче, кормщик, — смущённо, как при всяком расставании с пришедшимся по сердцу человеком, проговорил воевода и легонько, в плечо, подтолкнул к протопопу улыбистого Гаврилу. — А грешника того, не обессудь, с тобой отправляю. Мне его отсюдова властям доставить — людей посылать, а это никак не можно. В Братске сдашь в тюрьму, а там оне далее в Тобольск переправят. Вот и грамотка моя о нём воеводам. А теперь айда, я сам лодку на воду спихну на счастливое плавание. Примета есть такая.
        Аввакум улыбнулся:
        - Так у нас на Волге в путь направляют.
        - И у нас на Волге тож, — расправил усы Толбузин. — Я ж костромской!
        Обнялись, крепко хлопая по спине друг друга.
        - Ой, да осердья отшибёте, — пожалела Марковна, и Аввакум отпустил воеводу, забрался в лодку.
        Она, хоть и большая, была загружена плотно: кроме своей семьи протопоп увозил ещё двенадцать человек, не годных к службе: тяжелобольных, раненых и всяко увечных.
        - Ну, уселись? — крикнул Толбузин. — Тогда в путь с Богом!
        Навалился грудью на нос лодки, потом плечом — она не шелохнулась.
        - Каши ел маловато, — засмеялся воевода. — А ну, православные, навали-ись!
        Навалились, столкнули на воду и стояли на берегу, кто и в воде по колена, смотрели, как им машут отчалившие на Русь, и сами махали, пока лодка, становясь всё меньше и меньше, уточкой не заплыла за зелёный мысок камыша-черноголовика.
        Странные чувства будоражили Аввакума: столько-то много печального, а и радостного оставалось за кормой лодки, но больше всего думалось о том, чем встретит его Москва. Ведь вызволил Русь из-под рук Никона-антихриста промысел Божий. Сбылись слова Ивана Не-ронова, высказанные патриарху перед ссылкой на Колу: «Никем не прогоняем, кроме сил небесных, соскокнешь со святительского трона и побежишь, яко кот пакостливый». Вот и соскокнул, много напаскудив и наблевав на веру дедичей, тщась угасить её огнь благостный, да, мнится, притушил токмо. Неспроста же поведал Киприан-юродивый видение своё протопопу Никите Суздальскому, когда начал Никон блудить умом в Писании и с хозяином своим, сатаной, принялся колоть на баклуши веру древлюю. Поведал с улыбкой, с благостными слезьми в очесах, как во время службы патриархом обедни в Успенском соборе, пала на пол ослопная свеча пред образом Богородицы Всех Скорбящих Радости и погасла. Никто из собравшихся и Никон того не узрел, одному Киприанушке открылось, как преподобный Сергий — печальник и молельник за Русь — аж э-эва откуль углядел нехорошее, явился светом
одеянный, поднял её, тяжелую, и водрузил на место, и та свеча сама огнём возжглась. А как шепнули Никону про откровение блаженного, Никон засмеялся: «Зна-аю су пустосвятов тех! Сами себе наморочили сие и других в морок вводят». И вот от-шед от своей паствы худой домостроец, теперь-то и время воспылать вере старой…
        Не проплыли и три версты, как вдруг, проломив кусты, с берегового уступа впал в лодку людина с обезумевшими глазами.
        - Батюшко-о! Матушко-о! Спасите ради Христа, укройте, живота лишат! — удушливо хрипел он, задохнувшись от бега.
        Аввакум едва узнал Ероху, да и все не сразу признали в измызганном, плачущем человеке подручника Кривого Василия и доносчика воеводы Пашкова, горе-замотая грешного, но, не желая ему злой смерти, а покаяния пред Господом, протопоп велел ему лечь на дно лодки, сверху набросали одёжки, укрыли одеялом, поверх него улеглась Марковна с Агриппой. Едва уладились, глядь — погоня. Трое острожных казаков спрыгнули на берег с откоса.
        - Причаливай, батюшко, нужда есть! — кричат, а сами уж забредают в воду, руки тянут к близкой лодке.
        Как проплыть мимо них молча? Гаврила причалил, казаки поддёрнули, как смогли, лодку к берегу, вошли в неё, зорко всё оглядели.
        - Убивец, Ерошка, сподручник энтова, — указали пальцем на Кривого, — сбёг, а куды подевался, вражина, найти не знаем. Уж ты, батюшко, позволь пошарить ладом в лодке-то, можа, как загружали её, он под рухлядью и схоронился, нору себе нашёл, хорёк!
        Не раздумывал Аввакум, не мог отдать на казнь человека.
        - Нет его в лодке, видите же, — спокойно, с противной самому улыбкой, ответил разгорячённым казакам. — Разве под матушкой с дочей пошарите?
        - Ой, да лежи ты, матушка! — замахали руками казаки, — ты и так всякого натерпелась, государыня. Прощайте нас, а вам путь добрый.
        Столкнули лодку, вспрыгнули на откосик береговой и побежали, треща кустарником.
        Плыли, молчали, пока кормщик Гаврила высказал не то похваляя, не то осуждая жалостливого протопопа:
        - Доброе смолчится, так худое смолвится.
        Отсутствующе глядя на него, Аввакум кивнул, сам не зная чему.
        Вниз по реке сплавлялись скоро, и помору Гавриле в малый труд стало править веслом по полной воде, а там и в Селенгу вплыли и по ней быстро побежали далее, вниз: после дождей она вспучилась, кое-где вышла из берегов и несла лодку стремглав меж сказочно бравых утёсов и муравовых долин. Восхитясь её простором, глядел Аввакум на мелькающие мимо поляны и разлоги в жаркой кипени цветного разнотравья, заляпанного блуждающими по нему солнечными пятнами, подобно огненным валам морским, кои то меркли, то вновь блистали, являя несказанный свет, а он, то ли рождённый здесь, то ли пленённый богоделанной красотой, царил над всем широко и свободно. И скалы — красные, белые, синие — обстали реку и, горделиво высясь, любовались на своё отражение, а ступени и террасы, застланные изумрудным мхом, будто обитые рытым бархатом, манили обресть на их мягких залавках отдохновение и сон чудный. «Воистину сады райские», — ликовало сердце Аввакума, и было отчего: когда тянул лямку, буровя тяжелые дощаники встречь течения, не замечал их запавшими от смертной устали глазами. Особо умиляли стоящие у воды скальные останцы — в
наброшенных на плечи алых шалях всё ещё буйно цветущего багульника, они походили на вышедших к берегу праздничных боярынь русских поклониться ему, Аввакуму, чудесно сбережённому силами праведными за молитвы святых отец. А он и семейство его, стоя на коленях, кланялось, эхом повторяя за ним псалом «Во всяко время благословлю Господа».
        До устья Селенги со множеством проток, густо заросших камышом, доплыли без больших помех и левой её протокой вынеслись в спокойные воды Байкала и тут, на берегу его, увидели несколько балаганов, крытых травой и тростником, а возле них дымки костров и несколько мужиков. На песчаном отмыске четверо бородатых парней в синих рубахах, низко подвязанных красными опоясками, колдовали над перевёрнутой плоскодонкой: конопатили, промазывали смольём, ещё двое перебирали сети. Завидев лодку с большим крестом Господним на носу, все они бросили работу и понеслись к приезжим, взмётывая песок голыми ногами и громко крича. И от балаганов, спрыгивая с берегового уступа, подбегали русские люди, здравствуясь и кланяясь. И приезжие им кланялись, а протопоп благословлял их всех стоя, «яко на водах», в своей лодке. Люди вбрели в Байкал по грудь, ухватились за низкие борта плоскодонки и поволокли её на песок, а там и дальше, на взгорок — подальше от воды на случай шторма. Они колготили, перебивая друг друга, ширили глаза на случайных гостей, особенно на священника с крестом в руке, и снова кланялись, радостно и белозубо
скалясь.
        Степенно и позже всех подошёл библейского вида мужик, с длинной седой бородой, представился старостой Терентием, склонился до земли.
        - Крестьяне мы из Балаганского острога, — объяснил он, глазами, впитавшими в себя синь байкальскую, ласково оглядывая приезжих. — У себя там землицы сколь смогли подняли, засеяли, таперь сюды подались рыбёхи попромышлять. Много её тут, до бяды много. Зимой-то мы охотники, рыбку для приманки кладём в плашки и давки, чтоб, значит, соболя брать как ни есть чистым, в шубке с искрами, дробью не порченной, в казну государеву. А соболя в местах здешних дюже богато, да и там у нас густо.
        - Слыхал я, бабы, по воду идучи, коромыслами их зашибают? — улыбаясь, с хитринкой в серых поморских глазах, полюбопытствовал Гаврила. — Ловко так-то, ай врут?
        Староста построжал, оглядел помора с головы до ног.
        - Пошто же врут? — помёл бородой по раздольной груди. — Пойдут бабы по воду, а оне, соболя, в ногах путаются, або пролубь обскочут, сядять кружком, ведром учерпнуть не дають, как тутока без коромысла. Не вру-ут.
        Смеялись мужики-соболятники, а с ними и все приплывшие с Аввакумом.
        - Ну да ладно-ть, — Терентий пальцами обобрал с глаз выступившие слёзы. — Энто кто таков сидит к мачте чепью приключен?
        - Злогрешен он человек, — перекрестился Аввакум. — Бог ему судья.
        - Душ загубил боле полуторасот, — вмешался Гаврила.
        - Чьих душ-то? — притушенными голосами спросили мужики.
        - Казачьих, православных.
        - Вона оно чё-о, — Терентий широко развёл руки. — Да нас тутока по Сибиру на тыщу вёрст по одному лаптю и того мене. Ну, молодец, держись за конец, что сам себе удавкой свил… А вам, батюшка с матушкой, деткам и всем людям добрым отдохнуть надобно. Не к спеху дорога, погодушкой море окинуло, дни три спокойно простоит. Да оно и корабль ваш подконопатить надоть. Айда к балаганам, угощайтесь чем Бог послал.
        Пришли к шалашам. Терентий усадил всех за два сколоченных из осиновых жердей стола, а когда принесли из тенёчка ладненький котёл с ухой, ещё не остывшей, дал каждому по ложке деревянной, ухватистой, на большой противень выложил куски осетрины, а протопопу на дощечке подал уваренную долгоносую голову.
        Ели жадно, ложки так и порхали над котлом: редко приходилось что-либо варить в дороге, нечасто приставали к берегу — боялись туземцев, вдруг да наскочат врасплох, а ружей Аввакум не взял, хотя и предлагал ему воевода, мил человек Илларион Борисович. «Моё оружьё — Крест Господень», — сказал ему тогда протопоп.
        Похлебали шулью, принялись за рыбу. Аввакум разбирал руками осетриную голову, поднесённую ему из почести, наслаждался нежным мясом, высасывал из неё, костяной, сладкий мозг, хрумкал мягкими хрящами, испачкал жиром руки, он тёк по запястьям в рукава ряски. Терентий подал холщовый утиральник ему и матушке, прочие обходились кто рукавом, кто подолом рубахи.
        - Скусна рыбка, — поддакивал Терентий, светясь радостью, наглаживая библейскую бороду. — В сковородке жарить никак не сподобно, всё жир будет.
        Наелись, отяжелели путники. Терентий устроил их по балаганам — спите до утра, а нам ещё надо лодку вашу подправить да запоры, на рыбу оставленные, проверить, сети перебрать, сенца на постели подкосить. Спите…
        Один Гаврила не укладывался, попросил у Терентия взять пару кусков рыбьих, покормить узника.
        - Ну чо же, надоть, — вздохнул староста. — Хоть и грешник, а в ём, кака-никака, всё ж человекова душа мается.
        Аввакум по привычке поднялся рано. В шалашах было тихо, сладко спалось людям на утренней зорьке. Спустился к Байкалу, воткнул в песок сошки, утвердил на них свой походный ставенек иконный, сделал «начал» — земно поклонился на восток Гробу Господню и стал на утреннюю молитву.
        Молился долго, пока не зашебуршились в балаганах рыбаки, выползли на свет белый, зевая и потягиваясь, но тут же встряхнулись, прогнали сон и всяк взялся за своё дело. Терентий собрал мешки и все сунул в один, и тут увидел, как из балагана на четвереньках начали было выползать Иван с Прокопкой, да замешкались, глядя на старшого. Очень хотелось им увязаться за рыбаками, поглазеть, как там они ловко удят, на какие ловушки, а надо будет, и помочь. С вечера ещё между собой договорились не проспать, встать загодя, да вот позовёт ли с собой строгий староста. Две копёшки выгоревших на солнце головёнок голубыми росными каплями глаз поблёскивали из тёмного нутра балагана, умоляли.
        - Ну да айда, парни, привыкайте, милые, добычить, — позвал Терентий. — До свету вскакиваете, то добро. Берите носилки.
        Парни ветром выметнулись из балагана, сцапали короб-носилки, плетённые из прутьев тальниковых. Довольный ребятами, охочими до работы, староста бросил в облепленный рыбьей чешуёй короб крапивный куль и пошёл берегом вдоль протоки. Артель и принятые в неё парни зашагали следом. Аввакум их заметил сразу, как только услышал приглушённый, чтоб не будить протопопицу с дочей, разговор. Проследил за ними до отворота к малой протоке, собрал сошки, сложил икону-складень и стоял, смотрел вдаль на невидимый отсюда, притуманенный утренней дымкой берег. Державный Байкал ласкал взор покоем, пока огромное, слепящее нестерпимыми лохмами солнце не взошло где-то там из лазурной глуби и, омытое ею, не окинуло море сусальным золотом — не глянуть, ослепнешь.
        Поднялся Аввакум на береговой уступик к своей лодке. Она лежала на одном боку, припёртая кольями, и мужики деревянными клиньями сноровисто конопатили её по щелям. Увечные казаки кто как мог подсобляли им, только спасённый протопопом замотай Ероха, поджав ноги калачиком, сидел поодаль с пустыми и неподвижными глазами. Марковна с Агриппой хозяйничали у кострища над низко подвешенным артельным котлом, помешивали в нём мутовкой ячневую кашу из своего запаса, старались чем могли отблагодарить добрых хозяев.
        Скоро вернулись рыбари. Короб несли мужики. Видно, тяжёл он был — подгибались ноги. Другие мужики несли на горбушках мокрые кули, а Прокопка с Иваном тащили по два осетра, поддев их под жабры пальцами. Позади всех осадистой ступью вышагивал Терентий, неся на плече — хвост по земле — толстого, в красных пятнах по спине и бокам, огромного тайменя. Мужики-конопатчики только глянули на добытчиков — эко како мудрёное дело — и продолжали постукивать деревянными молотками, а люди Аввакумовы, и он с ними, сбежались, обступили рыбаков.
        Гордые участием в непростом мужичьем деле парни улыбались, приподнимали, тужась, осетров, хвастали.
        - Будя, надорвётесь, — урезонил их староста, и парни умостили рыбин в короб поверх других.
        Аввакум удивлённо водил головой. Шушукаясь и ширя глаза, I смотрели на немысленный улов Марковна с Агрипкой.
        - Всё это, батюшко, на твою часть Бог в заездке нам дал, — Терентий сбросил с плеча трёхпудового тайменя на траву рядом с носилками. — Возьми себе.
        Марковна даже испугалась, прижала к груди мутовку.
        - И эту чуду-юду? — прошептала и подняла на Аввакума растерянные глаза. — Это каво же с ней делать станем?
        Аввакум начал отказываться:
        - Нашто нам столько, Терентьюшко? Тут их не мене сорока. Возь-I мём три-четыре, а остальных, пока шавелятся, пустите в свой садок.
        - Твоя воля, отец честной, — поклонился староста и отбросил из I короба на травку четырёх осетров. — А таймешонком вас сам Господь благословил. На скус спробуйте. Таких нигде в целом свете нету.
        Мужики унесли носилки, вернулись к балагану. Ловко вспоров рыбину, надрезали хвост, и один, ухватя за голову, другой — за хвостовой плавник, упёрлись ногами, натужились и с причмоком выдернули из спинного хребта белый жгут вязиги. Такое проделали и с остальными осетрами.
        - В котёл её, — распорядился Терентий и объяснил парнишкам: — Уснёт осётр с вязигой внутри, такова есть, Боже упаси, а вытягнул, то и жарь, парь, соли — всё будет добра. Вот и присолим её на дорогу, да и тайменя тож. Скусен он, ежели как есть, прямо из воды да в соли вывалять, то и можна ясти на третий дён.
        - Спаси Бог, мил человек, — кивнул Аввакум. — О здравии поминать тя стану.
        Закланялся растроганный Терентьюшка, и протопоп ему поклонился, сказал:
        - Довольно откидывать, милой, аз есмь самый грешной среди человек.
        Староста выпрямился, улыбнулся смущённо.
        - Ну уж, батюшка протопоп, так-то не сказывай, — махнул рукой как бы за море. — Те казаки, што не так давнось проплывали, святым тебя величают, да и у нас в Балаганском остроге, айв Братском, и в Енисейске, а буде и дальше по Руси молва та поперёд тебя бежит. А уж поклонами спины не надсодишь, шеи не свернёшь.
        Выговорил такое и тоже ввёл в смущение протопопа, но и приласкал нежданной лестью, как в сердце поцеловал.
        - На молву суда нет, — глядя на лодку, ответил старосте. — Тут уж как в поговорке — пил ли, не пил ли, а коли двое-трое скажут, что пьян, иди ложись спать…
        - Тако, гако, батюшко святый, — заподдакивал староста. — На всяк роток не накинешь платок, да людям виднея. Надобе пойти глянуть на работу.
        Подошли к лодке, осмотрели.
        - Знатно проконопатили и засмолили, — похвалил Аввакум. — Хоть за три моря ходи, выдюжит, а то уж отчерпывать убились, дюже протекала. Завтра спустим на воду и поплывём.
        Староста не был столь уверен:
        - Спустить — спустим, да поглядим ишшо, каво там. Ночь покажет.
        - Надобно плыть, — Аввакум внимательно оглядел небо. — Тишь эта недобрая. У меня перед непогодью спина саднит.
        - Ну надоть, так чо ж, — согласился староста. — А то ба гостевали. На мой погляд, погодка пять дён побалует… А энто кто таков? Увечный тож, чё ли?
        Он смотрел на сидящего в сторонке от других Ероху, тихого, с пустыми и отрешёнными от всего вокруг глазами. Аввакум сразу и не нашёлся как ответить. Выручил подошедший к разговору помор Гаврила.
        - Шибко увечный. Они вдвоём одну лесину пилой тёрли, да не в ладную сторону свалили, — объяснил Терентию. — Она и зашиби их. Энтот тихой, а напарнику, што к мачте прицеплен, башку вовсе стряхнуло, стал ндравом буён, кровушкой питалси.
        - Кудеса-а! — как-то недоверчиво вздохнул Терентий. — Чё токмо жисть не протяпыват над людями.
        - Да-а уж. — Гаврила приподнял плечи, развёл руками. — Пойти глянуть, можа водички подать.
        Аввакум глядел вслед кормщику, дивился складному вранью. Староста тронул его за рукав.
        - Пора отведать варева, батюшко. Сёдни у нас знатной кашевар.
        Они пошли к балаганам, а помор забрался в уже поставленную на днище лодку. Кривой был примкнут одной рукой к мачте, сидел к ней спиной и свободной рукой что-то долбил щепкой в котелке. Гаврила настрожился, спросил:
        - Воду толчёшь?
        - Толку, — нехотя ответил узник.
        - А пыль идёт?
        - Нет.
        - Толки ишшо, — посоветовал Гаврила, заглядывая в котелок. В нём был чёрствый сухарь, его-то и долбил Кривой. — Вынь, сгрызёшь и так, волчара, я в котелке каши принесу.
        Взял котелок, выплеснул из него воду, окликнул Ероху.
        - Айда сюда к Василею, счас есть будете.
        Ероха не шевельнулся. Гаврила сплюнул и, помахивая посудиной, вразвалочку пошёл к костру, подумав: «Можа и в сам деле ушибленной замотай».
        Едва начало светать, мужики подняли лодку, снесли её на воду, кормщик распустил парус, и под утренним ветерком-потягом, что слабо дует по-над водой, поплыли по спящему, едва тронутому застенчивой отзорью морю.
        Медленно отдалился берег с молчаливой стайкой провожающих, а люди в лодке жались в своих немудрёных одёжках от свежего байкальского утренника. Вкрадчиво шелестела, взбулькивала под днищем вода. Казаки хохлились всяк на своём месте, молчали, Марковна что-то вполголоса рассказывала детям, да Аввакум тщетно пытался разглядеть берег, к которому правил кормщик Гаврила, и не мог. Не скоро проглянули освещённые солнцем далёкие хребты гор и тёмный под ними берег, но, почуяв восход, вода отдала туманом, он зазыбился над ней во всю ширь, отсёк от глаз всё другое, оставив в небе парящие огненные вершины. Всё выше взбиралось солнце, и Байкал заиграл яркими бликами, люди обогрелись, задремали, надвинув на глаза лёгкие шапчонки.
        Не дремал один Кривой Василий, он напряжённо вперился в бездонную толщу воды, как казалось ему — ждущую от него чего-то и затаившуюся в ожидании. И помор Гаврила, положив поперёк колен рулевое весло, тоже ждал, но знал чего — ветерка. Он слюнил палец, вертел им над головой, будто проковыривал в небе дырку, и тихо подсвистывал, заманивая в парус хоть какого-нибудь дуновения, но парус печально обвис тряпкой, и одинокая лодка на помаргивающем высверками выпуклом оке Байкала была досадной соринкой.
        Сидел Аввакум, думал о своём и невольно улавливал певучий говорок жёнушкин. Для неё, оказавшейся с детьми в лодке, не понять — застывшей средь безбрежного океана или незаметно плывущей незнаемо куда — было тревожно за детей, пусть взрослых, но таких беззащитных в этом чуждом без надёжных берегов просторе, который, она чувствовала это, таил в себе, в глубине себя, несказанные страхи, и надо было от них уберечь своих чад, а как — не знала, потому-то и нашёптывала всё то, что нашёптывала когда-то им, малолеткам. Иван с Прокопом сидели по бокам матушки, слушали её из сочувствия к её страхам и беззаботно улыбались. Иван дотрагивался пальцами к верхней губе, к едва-едва пробившимся усам, снисходительно щурил на Прокопку весёлые глаза.
        - Ещё эвот чо деется, — шептала, как секретничала с детьми Марковна. — Кошка в лукошке ширинки шьёт, кот на печи толокно толчёт…
        Прокоп, разморённый на солнышке, потянулся, зевнул и продолжил знакомое:
        - А блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка удари-лася!
        Ребятня прыснула в ладошки и впервые, как отчалили от станицы рыбаков-соболятников и пропал из глаз берег, отступил страх от сердца матушки, улыбнулась Настасья Марковна:
        - Ой, да каво я вам сказываю, вы уж выросши. — Она, прижму-рясь, оглядела в сплошь огоньках-высверках море. — Браво-то ка-ак! Поди-ка и тамо такое бывает…
        - Где тамо, матушка? — живо спросила Агриппа.
        Марковна посмотрела на протопопа, как бы испрашивая позволения, и начала:
        - Видите крапинки живые по морю рассыпаны? Так-то быват в Ирусалиме в навечерии Светлого дня: как начнуть петь литию, так сходит небесный огнь на Гроб Господень. Перво засветится он в паникадиле христианском, что стоит у Гроба Господа нашего, а потом по всему гробу рассыплется этакими же крапинами, а с него на все восемьсот паникадил, которые в храме. Тут в руках православных христиан свечи сами возгораются…
        Примолкли дети, изумлённо глядя на солнечные высверки, и в их синих, как Байкал, глазах играли юркие зайчики.
        - А ещё, ребятки, такое было, — продолжил Аввакум. — Армены-католикосы, у коих пришёлся праздник на один день с православными христианами, дали туркам двадцать тыщ ефимков, чтоб они пораньше, до прихода православных, отомкнули им двери ко Гробу Господню. Ну а туркам-махмедам чего надо? Ефимки взяли, дверь отворили, а огонь не сошёл к арменам, а пал на руки инокине нашей веры, которая в то время прилучилась в церкви Воскресения Христова. Ей одной. Так-то сильна вера наша православная! А уж какая досада тем, кои прельстились духом католическим?! Отпали от истинной веры в Отца-Света нашего.
        - Батюшка, — как во сне проговорила Агриппа. — А пошто к Господу нашему двери те махмеды отворяют?
        Аввакум погладил дочку по голове, опрятно увязанной в белый платочек, вздохнул:
        - По грехам нашим Гроб Христов пока в турской земле.
        Слёзы полнили глаза Агриппы:
        - Стану я инокиней, как та, — шепнула она и опустила ресницы. — Хочу, чтоб и мне на руки огонёк Божий.
        Аввакум притянул её голову к груди, поцеловал в платочек.
        - Ежели и не станешь ею, голубка, не печалуйся: огонёк с Гроба Господня достаёт до всякого истинно православного сердца.
        Жгло солнце, томило людей: ни дуновения, ни шороха в парусе. Стояла ли на воде без движения лодка, или плыла по-над водой по густой тишине, сморённые зноем люди не гадали, ждали что будет.
        Надоело помору Гавриле слюнить палец: ни с какой-то стороны не обдувало его холодком, не обнадёживало скорым ветром, как ни старался подсвистывать ему жалобной пичужкой. Но он был кормщиком и должен был при любой погоде сидеть у руля идущего по нужному курсу судна. На судне же было шесть уключин и шесть крепких вёсел. «Но кого усадить за них, — прикидывал Гаврила. — Сяду сам, сядет протопоп, ещё Ероху-замотая усажу, да из увечных одного приглядеть можно. Маловато для большой и загруженной лодки. Надо заставить потрудиться и Кривого, ещё и парнишки Протопоповы пущай веслят по очереди в меру силёнок».
        - Пробудись, мужики! — позвал он. — Надобно идти на гребях. Охотники есть?
        Охотники нашлись: Иван с Аввакумом да двое увечных, но с руками казаков, да отомкнутый от мачты Кривой с напарником-замотаем Ерохой.
        Надели на уключины вёсла и поначалу вразнобой, а пообвык-нув и слаженно начали гресть под командные покрики Гаврилы. Повеселели люди — поплыла лодка. Солнце сдвинулось с зенита и пошло на другой перегиб, уклоняясь к далёким отсюда гольцам. Стало прохлаживать, и люди оживились. Плыть, лишь бы не стоять на месте, а куда плыть — знает кормщик. Гаврила правил лодкой, улыбался.
        - А пошто не поём? — озорно подначил он. — Надоть, идём ладом!
        И запел:
        Чтой ты белая берёзонька,
        стоишь, не шатаешьси?
        Чтой ты, море, чтой ты, синее,
        стоишь не колеблешьси-и?
        Чтой ты, чтой ты, добрый молодец,
        сидишь, не рассмехнишься?..
        А чему же мине радоваться,
        а чему ж, чему рассмехиваться?
        Мине ночесь мало спалося,
        мало спалося, во сне виделось:
        как на нашей-то на улочке,
        как на нашей улке бравенькой,
          стоит брошена хоромина,
        стоит брошена некрытая —
        все углы-то отвалилися,
        по бревну-то раскатилися!
        А от мине непутёвого
        Отец с матушкой отступилися,
        а род-племя отказалося-а!..
        Кривой Василий бросил грести, аккуратно уложил весло вдоль борта лодки. И у остальных замерли над водой греби, сцеживая ворчливые струйки.
        - Ты чего это залодырничал? — прокричал как пропел на мотив прерванной песни Гаврила. — Невжель пристал?
        - Приста-ал… душой, — простонал Василий, поднялся с седушки, полез рукой за пазуху, казалось — за измученной душой, чтоб показать её людям, и вынул что-то в зажатой ладони. — Исповедь мою прими, протопоп, как на суде каком поведаю.
        Он стоял перед Аввакумом с бескровным, умершим лицом и смотрел сквозь протопопа уже нездешними глазами.
        - Дело сие тайное, неприлюдное, — не сразу ответил протопоп, не зная, на что решился Кривой. — Тут не судилище, и не я, грешный, судия тебе.
        - Не ты, — зашевелил восковыми губами Кривой. — Но ослобоню душу… Послов енисейских с пятидесятником Елисеевым погубил я на реке Ингоде. Ночью ножом зарезал на берегу самолично, а сумку с грамотами нарочито в воде умочил. Вот тому на меня свидетель. С Костки Иванова, зарезанного, снял.
        Кривой перешагнул через седушку, разжал ладонь и бросил на колени Аввакуму наградной золотой — «московку».
        - Из тебя тож бы умученика сотворил, не заявись живым из похода Ерёмка, сын Пашков.
        Василий зажмурился, аж выкатилась из-под красного века мутная слезина, переступил борт лодки и без всплеска, без брызг ушёл вниз, словно провалился в тёмное подполье, и крышкой над ним замкнулась на ключ вечный бездонная глубь моря.
        И сразу поддул попутный ветер, будто Байкал опростал безмерную грудь от надолго затаённого выдоха, дождался, когда покинет лодку человек, огрузивший её злыми грехами, и дал ей лёгкий ход.
        Поначалу налетая порывами, ветер подул ровно, парус напрягся, зашелестела под днищем вода и от носа лодки побежали по сторонам два живых вспененных уса.
        Казаки убрали вёсла, молча разошлись по своим местам. Молчали и другие, но молчание не было тягостным, в нём было жданное освобождение от извечной муки жалостливого русского сердца за плывшего с ними в одной лодке злодея, рядом с которым незримо мостилась и страшная кара его.
        На губах людей блуждала смутная улыбка сожаления с радостью, и сколько б ещё времени гнела людей эта невольная участность к обретшей свой исход многогрешной душе, но натянутую гужами немоту ослабил кормщик Гаврила:
        - Эх, Васёнок, худой поросёнок! Шейка копейка, алтын голова, по три денежки нога, вот ему и вся цена. Лекко жисть покинул, не как казаки, што в руках его корчились в муках мученических. Да о нём слово доброе вымолвить — рот изгадишь, прости, Господи!
        Аввакум что-то пошептал, перекрестился:
        - Всюду Бог. А этот человече не в Боге полагал укрепу свою. А приспела нужа рогатому и ухитил его падшую душу. — И осенил всех троекратно и призвал, глядя в небо:
        - Господи Боже сил! Восстанови нас, восстанови! Да воссияет лице Твое, и спасёмся!
        В третий день как-то вдруг испортилась погода.1 ветер завывал и насвистывал в растяжках, разводил по морю белые кудряшки волн, и чем ближе подплывали к ясно видимому берегу, тем неистовее завывал баргузин. На лодку наваливались, подминая одна другую, вспененные горбины, она взмывала вверх и тут же ухала в чёрные провалы. Люди, смятые страхом, жались комочками друг к другу, лица побледнели и заострились, а над дикой пляской волн тоже взлетали и падали в брызги и пыль водяную радостно хохочущие чайки.
        Гаврила не скоро присмотрел спасительный закуток за вбредшей по брюхо в Байкал бурой скалой, похожей на огромного медведя, ловко юркнул за него, и люди повыскакивали на песок. Только теперь, нервно смеясь и подбадривая себя криками, вцепились в борта лодки и отволокли подальше от воды. В заливчике было тихо и безмятежно, а что море ревёт и бухает совсем рядом, то пусть себе ревёт и бухает, расшибаясь об надёжного «медведя», вкатывается в заливчик косыми присмирёнными волнушками, ласково выплёскивается на песок и, как собачонка руку, лижет его, причмокивая. Пережив беду, народец осмелел, вспоминали, кто как геройствовал в бурю, подсмеивались над собою, но больше всего удивлялись капризному морю сибирскому.
        - Отплывали, оно будто рубелем выглаженное стлалось.
        - И глянуть-то больно было — сплошной лоск!
        - А как закуролесило, завыло что вражина!
        Помор Гаврила, повидавший на веку всяких штормов, уважительно изрёк:
        - Выжили, так непошто врать. Байкал, он особая стать, — помолчал глядя из-под ладони на море. — А ведь стихает, угомонивается, знать избавилси-и… И то сказать, водица в нём — скрозь слеза чистая, как в Иордане освящённая. Святая вода.
        - От чего, говоришь, избавился? — спросил увечный казак.
        - Ну, прикинь, от чего, — посоветовал помор и сам же ответил: — Да от срамца энтого, Кривого. От ветха человечья, чтоб святость не завонил. Вишь, спокоится морюшко?
        Всюду успевал расторопный Гаврила: развёл костёр, и вокруг огня уселись люди, приладил на тагане котёл, всыпал в него толчёного сухого мяса напополам с мукой, выхлопал и развесил на кустах, разостлал на валунах лопатинку для просушки. Похозяйствовал, подсел к огоньку, протянул к нему ладони, накалил их и стал, как бы намыливая руки, втирать в них жар костра.
        Поужинали. Море лежало тихим, вечерело. Сидели примолкшие от сытости, глядели, как плавится на вечерней зорьке рыба: вода булькала, пузырилась от тысячи тысяч всплесков, рябила кружками-волнушками, будто падал на неё крупный дождь.
        - Пляшет рыбёха, — с нежной завистью молвил лежащий на песке обезноженный казак.
        - Гуля-ат! — любуясь игрой, улыбнулся Гаврила. — А чё ей, вольнай?
        Утром под малым ветерком, что с ночи принянчился в парусе, потянулись к устью Ангары. И тут их опять встречали и провожали до Шаман-камня любопытные мордахи нерп. Они подныривали под днище лодки, выползали на лежбища и, как добрым знакомцам, хлопали ластами по округлым бокам, радуясь их возвращению и прощаясь.
        Вниз по Ангаре, туго скрученной из пенистых струй, летели пулей. Гаврила ловко уворачивался от немногих каменных залавков и, азартно ворочая кормовым веслом, весь в движении, краснолицый, пел-заливался. Ему подпевали Марковна с Агриппой да подсвистывали по-разбойному казаки.
        Так и выскочили стремглав из-за кривуна реки и увидели на левом берегу Ангары, напротив реки Иркута, острожек из ошкуренных сосновых брёвен, сияющий под солнцем золотой шкатулкой, и бегущих от него к берегу казаков с ружьями.
        - Надоть причалить, батюшко, то наши люди, — крикнул помор. — Когда мы за Байкал направлялись, острожка ещё не было.
        - Изба на той стороне на острову была, — припомнил Аввакум. — Сюда перебрались — отстроились. Причаливай.
        Подгребли к берегу, однако сильное течение сносило лодку, но ловко брошенную Гаврилой расчалку казаки поймали, ухватились за неё, упёрлись ногами, пробороздили в галечном берегу мокрую борозду и осилили лодку, поставили боком к берегу, привязали накрепко за вкопанные в берег чурбаны. И тем и другим было радостно встретить своих, русских: обнимались, целовались. Облапав друг друга, гулко хлопали по спинам заскорузлыми в работах ладонями. Обрелись и старые знакомцы, плакали, обменивались нательными крестами.
        Боярский сын Яков Похабов — рослый, костяком широкий, блистал в мелкокольчатой, до колен, кольчуге, с зерцалом на груди, в круглом шеломе с наушами и шестопёром, сжав его рукой в боевой рукавице. Видом грозен, но улыбчив, он первым подставился под благословение протопопа и к руке приложился, и облапил.
        - Никак на брань снарядился? — освободясь от медвежьих тисков его, поохивая, заулыбался Аввакум.
        - Не-е, батько! Тебя встречаем! — зарокотал Яков. — Знамо нам было о твоём возвращении. Казаки, что Пашкова везли, сказывали, ну как тутока не прихорошиться? А то заедешь на Русь, а там царь-батюшка вспомянет: «Как там Якунька Похабов сын Иванов, здрав ли?» А я вот каков.
        - Брав, — любуясь им, похвалил Аввакум. — Да пошто в лаптях-то, сын боярский? Не по чину так-то.
        - Да у нас сапоги горят, — Яков притопнул лаптем. — А энтим, из кожи берёзовой, износу нет.
        Пошли глянуть на острожек. Поднялись на крут-бережок, остановились, любуясь медвяной под жарким солнцем сосновой крепостцой с одними воротцами, глядящими на Ангару, со стрельницами в истекающих янтарной смолой бревенчатых стенах-забралах.
        Похабов гордился своими умельцами-казаками:
        - В одно лето поставили, — живо рассказывал атаман, поводя рукой с шестопёром. — Лес-то брали прямо с корня, сушить времени не стало, туземцы-браты частенько вольничать начали. В той-то избе, на острову, — показал за руку, — житья не стало, да и подтапливало паводком. Иркут-река по весне бешеная. — Помолчал, спросил: — Не устал, батюшка? А то бы сразу и острожек освятил. Вишь, казаки в какой доброй справе? Ждали, а как же?
        Казаки, их было с Похабовым двенадцать, стояли принаряженные, а при словах атамана стянули шапки, поклонились. И Аввакум поклонился им благодарно, сходил с Иваном к лодке, обрядился, как подобает случаю, зачерпнул котелком ангарской водицы, освятил, взял волосяную кисть, Ивану дал нести небольшую икону Спаса, с которой не расставался. Подошли к радостно притихшей толпе, а тут из калитки воротной гордо выступил сам сын боярский Яков Похабов с иконой-хоругвью на тёмном, залощённом казачьими руками древке. Писана икона-хоругвь, как определил Аввакум, в Сибири, должно быть в Енисейске, местным богомазом из осибирившихся русских насельников: лик Христа смотрелся одутловатым, бородка длинной и реденькой, глаза чуть раскосыми. На обратной стороне хоругви изображено Крещёние Господне: смутным столбиком выставился из тёмной воды Спаситель, подле Него охристым стручком изогнулся Иоанн, а над их головами крестиком мутных белил изображён, надо полагать, голубок. Краски были плоходельными, изуграф смелый самоучка, но это была казачья боевая святыня. «Иже во Иордани креститися изволивый», — пришёл на память
Аввакуму крещёнский отпуст.
        Увидев атамана, толпа упорядочилась и с пением пошла посолонь вокруг острога. Впереди шёл Яков, за ним Иван с иконой. Протопоп гудел басом, макал в котелок кисть и со старанием брызгал на стены. Трижды обошли девятисаженную по длине крепостцу и втянулись во двор. Здесь Аввакум окропил святой водой внутренний двор и стены, запоры на воротах, казачью избу. В углу острожка освятил место, где должно будет стоять церквушке, повесил на стену икону Спаса.
        - Приделайте над ней голбец, и пока ладно будет, — поясно кланяясь Спасу, наказал Якову. — А там и храму бысть на месте сём.
        Окропил и казаков, всю святую воду вымакал кистью из котелка, остаток слил в горсть, плеснул себе в лицо:
        - И стоять ей здесь сей век и будущие. Аминь.
        Задержались в гостеприимной крепостце. Аввакум до ночи проговорил с Яковом, было о чём, после исповедовал казаков, молился долго, до заутрени. Так и не прилёг до солнышка, а там и дальше поплыли вниз по Ангаре. И опять, как и несколько лет назад, казаки острожные бежали за лодкой, кричали, напутствуя, палили вверх из 6 пищалей.
        Промелькнуло устье ещё одной небольшой речки, а там острова заслонили от глаз острожек. Бесконечные сосновые боры, чистые и строгие, в накинутых солнечных сетях, выступали к Ангаре полюбоваться на себя. Тут и там изваяниями стыли на каменных отстоях густорогие, статные изюбри, глядели вслед людям огромными, при-туманенными древностью глазами, непуганые табуны гусей и уток взнимались на крыло из-под самого носа летящей по стрежню лодки. Всё в мире ликовало, ликовало и сердце протопопа: с каждым поворотом реки всё ближе были други-единомышленники, всё ближе Русь, стряхнувшая с себя мизгиря Никона со всей его еретической липкой сетью, Русь святособорная, древлеотеческая, под охранной десницей очнувшегося от наваждения царя-батюшки. Летела лодья, несла к заждавшимся чадам Сибирью выкованного пророка.
        У каждого острожка и зимовья останавливалась лодья Аввакума, и всюду как родных встречали их люди. Тихо стояли на молебнах, благоговейно внимали проповедям, смахивали слёзы под рокочущий бас протопопа, крестились двуперстием. От каждого выслушивал исповедь, причащал, так и до Братского острога добрались благополучно, даже грозный Падун пропустил лодью меж скальных лбов, поиграв ею, как веретенцем, в пенистом водовороте. Увидел Аввакум башню, бывшую ему тюрьмой мёрзлой, перекрестился, вздохнул, | вспомнив, как маленького Ивана не подпустили повидать в ней батьку, как выпнул парнишку за ворота в мороз лютый Кривой Василий. И собачонку милостивую помянул. Жива ли?
        Острог за прошедшие годы отстроился: венчала его деревянная церковь и высились стройные по углам башни, даже появилась слобода — избами отшагнувшая к Ангаре, а там баньками разбежавшаяся по берегу.
        Причалились к знакомой верфи, где на стапелях стояли дощаники, копошились плотники, рядом на помостах-козлах мужики в разноцветных рубахах — одни сверху, другие снизу — лихо распускали брёвна на доски, слышался шорох пил, брызгали наземь оранжевые опилки. Тут пахло прелью слежавшегося соснового корья, от груд опилок и щепья щекотало ноздри. К лодке сбежался весь люд острожный, стояли, разглядывая приезжих, кланялись. Аввакум не заметил средь них знакомцев. Это были новые люди — пашенные крестьяне с жёнками и детишками и около двухсот казаков.
        Аввакум со своими людьми сошёл на берег. Встретил его приказный человек Ждан Арсеньев, поведал, что мимо острога дён уж тридцать как проплыл Пашков, что воевода в отлучке по ясашным делам, а он с плотниками-мужиками и прибывающими партиями казаков строит дощаники для сплава за Байкал на Шилку большого войска к воеводе Толбузину.
        - К весне урядимся, — пообещал Ждан.
        - Добро бы так-то, — кивнул Аввакум. — Там на всё про всё по острожкам и сотни служилых нету.
        - Што-то не так шшиташь, батюшка, — усомнился Арсеньев. — По грамоте царской, ведомо мне, там-от четыреста двадцать казаков да охочих людей сто. Как же этак-то?
        - Этак, этак, Жданушко… Вели людям в церковь идти, вижу, нету у вас пастыря.
        - Как нету? — пожал плечами приказный. — Е-есть, да какой-то невсамделашной, молебствует не по служебнику, путается и всё-то плачет, пла-ачет. Пошто такого прислали?
        - Плач есть дух сокрушён, сердце сокрушенно и смиренно, которое Бог не уничижит, — вздохнув, вразумил Аввакум. — Такого и прислали.
        В церкви он застал молодого попа с припухшим лицом и смятой бородкой, в наспех напяленном подряснике. Увидев на пороге высокого, под притолоку, протопопа, он так и обмер с опояской в руке. Видя его замешательство, Аввакум пробасил помягче:
        - Как имянуешься, отец духовный?
        Отвалив губу, попец с испугом таращился на протопопа, суетил на груди пальцами, складывая их то в двух-, то в трёхперстие, молчал. Аввакум нахмурился и показал ему два. Попец закланялся, пятясь к алтарю задом, видимо наслышан был всякого о сосланном в глухомань дерзком хулителе великого государя и святейшего патриарха Никона.
        - Ипатий я, отче Аввакум, — как-то вдруг оживев, взахлёб начал представляться. — Я при архимандрите Иоакиме костыльником состоял, да как-то раз подал неловко, а костыль упади на пол Крестовой палаты при патриархах греческих. Теперчи я тут… с повышением.
        Аввакум улыбнулся молодому попавшему в опалу священнику:
        - А пошто молитствуешь без служебника?
        - Да не разумею, по какому ныне служить потребно. По новому, никоновскому, боязно, паства ропщет, прибить грозятся за три перста, а по старому служить запрет строгой, а я старый-то в голове ношу, вот и чту по памяти, а новый в руках бездельно держу, не знаю, что и творю, прости, Господи. — Ипатий перекрестился хорошо, по-древнему, чем порадовал протопопа.
        - Добре творишь, брате Ипатий, — обласкал его глазами Аввакум. — А вот и народ подходит. Мы вот чё содеем: вдвоём службу править станем.
        - Станем, батюшка протопоп, — обрадовался Ипатий. — С тобой, отче святый, мне в честь велию!
        Давненько не служил Аввакум в заполненном людьми храме. Громом катался под сводом его застоявшийся голос, пугливыми пламеш-ками метались над свечами огоньки, в стенании валился на колени заворожённый страстью протопопа народ, рыдал от распиравшего груди торжества, от чуда присутствия среди них небесного Спасителя.
        И Аввакум чувствовал полным восторга сердцем, как расклёпывается душа его от льдистых оков, морозом прокалённых в тюремной башне острожной, мнилось, навечно. Но высвобождалась душа; омытое радостным ожиданием сердце покидала неприязнь к мачехе Сибири, а нахолодавшее неприязнью к ней место заполнялось ликующей теплотой. Он смотрел на павшую ниц Марковну с детьми, на помора Гаврилу, вернувшего их на утлом судёнышке к новой жизни на Русь, на самый пока её окраешек, и плакал, расслабленный высшей милостью.
        Закончился молебен, как всегда, проповедью, и прихожане толпой повалили к берегу провожать батюшку. Кланялись вслед, крестили на добрую путь-дорогу.
        Отдалялся острог, расстояние размывало лица, и тут краем глаза ухватил протопоп в стороне от толпы, на взлобочке, рыженький клубочек. «Жива! — возликовал Аввакум, — проводить прибежала, милосердица!»
        Напружив глаза, всмотрелся в рыжее пятнышко, потом нагнулся к Марковне:
        - Настасьюшка! Глянь-ко туда, я покажу, Настасьюшка. Тамо она, собачонка моя. Ну же, ну, видишь?
        Марковна тянула шею по направлению руки его, всматривалась.
        - На взлобочек глянь-ко, — тормошил Аввакум. — Ванятка, Агриппа, Прокоп, глаза у вас молодые, увидьте, я вам про неё сказывал!
        Дети дружно повернули головы, забегали глазами по берегу.
        - Чой-то нету, Петрович, собачки, — щурясь на берег из-под ладони, проговорила Марковна. — Тамо-ка, на пригорушке, токмо деушка.
        - Деушка, батя, — подтвердили сыновья. — Можеть, ты, Агриппка, тамочка осталася?
        - Да ну вас совсем! — отмахнулась ладошкой Агриппа. — Здеся я.
        До рези в глазах вглядывался Аввакум и не видел на том месте собачку. «Неужто сморгнул, — подумалось ему, — на миг отвернулся и сморгнул милостивицу». Он глядел на пригорушек, на одинокую фигурку в тёмном, тоненькую как былинка, и отчего-то подумал: «Уж не Ксенушка ли?». Привстал в лодке, перекрестил её, далёкую. Былиночка качнулась, как поклонилась, раз, другой и третий.
        «Не расступиться мне с вами, — думал Аввакум, — пламешек ли ты рыженькой, в узилище ледяном меня отепливший, дочь ли духовная, мной из хладных уз могильных исторгнутая — не расступиться…»
        Осенью добрались до Енисейска, где радушно встретил Аввакума старый дружище местный воевода Иван Ржевский — сухощавый, с живоподвижным лицом, с уродливым шрамом от левой брови к виску, отметиной стрелы иноземной. Без лишней докуки и прежде угождавший протопопу, теперь он ненавязчиво, но твёрдо положил — зимовать Аввакуму с семейством в его хоромине. Вежливо отказал ему протопоп, ссылаясь на свои долгие и строгие посты, на всенощные бдения, да и народ, надо полагать, станет навещать его, а подросшие сыновья и дочь всяко принесут в дом беспокойства. Уговорил воеводу поселить в избёнку. Ржевский не перечил долго, знал упрямый норов протопопа, поселил в доброй избе неподалёку от мужского монастырька на тихом отшибе.
        Вселились, зажили. Увечных казаков разобрали по семьям родные и просто знакомые; замотая Ероху, прознав о его даурских подвигах, Ржевский запер в тюрьму; а помор Гаврила поселился на верфи с корабелами-плотниками, благо, сам был знатный умелец и топором звонким вытворял такое, что и местные мастера только покачивали головами и задумчиво мяли в горсти лешачьи бороды:
        - Топор-от знатно идёт, ровно гусля гудёт.
        Дней пяток отдохнул Аввакум и направился в соборную церковь послушать-посмотреть, каков дух в ней дышит, хоть и допрежь знал от воеводы — никонианствуют попы, а в пастве разброд: кто старой, кто новой веры держится. До драк доходит прямо в Софийском храме соборном, а уж что в других, да в монастырях деется — Анчутка ногу сломит.
        Пришёл к обедне, стал у алтаря. Немногие из прихожан малым кивком отметились ему, а местный протопоп и клир церковный вроде бы и не заметили его прихода. Обедню служил Евсевий, незнакомый ему и чем-то похожий на Стефана. Он едва скосил и тут же отвернул глаза от Аввакума.
        Евсевий не встречал ссыльного на берегу, но и в другое время не выкроил дня навестить. Да это бы и ладно, не в обиду, да неладно служит обедню местный протопоп, по новому, никоновскому, служебнику, выщипанному усердными справщиками, и лоб свой голый фигой опечатывает. И прихожане-казаки, посадские люди и крестьяне-пахотники, обживающие Сибирь, — все крестились тремя перстами. И не было благоговейное™ в храме: шныряли детишки, громко перебрасывались словами взрослые, нищие расталкивали молящихся, гнусавили, прося подаяния. И на престоле лежал не восьмиконечный крест Христов, и не дважды, а трижды возглашалась аллилуйя, и был выброшен из службы тридцать третий псалом: «Благословлю Господа во всякое время, хвала Ему непрестанно в устах моих». А уж как вместо семи просфор священник вынул пять, то и содрогнулось сердце Аввакумово, будто из груди его, не зазрясь, выковырнул лживый пастырь само сердце, рассечённое на пять кровоточащих уродцев-агнцев. И вскричал было и уж руки воздел, да оступь сердечная прервала дыхание, и он, убоясь пасть на пол, быстро вышёл вон из храма.
        Дома долго стоял на коленях пред образом Спаса и шептал, взы-скуя к душе своей:
        - До старости, до последней седины моей не оставь меня, Боже, доколе не возвещу силы Твоей роду сему и всем грядущим могущества Твоего, ибо уязвлён пребываю от нечестивых и не видел спасения от них, доколе не вошёл в святилище Твое, Боже, и не уразумел конца их. Так! На скользких путях поставил Ты их, отступников от благодати Твоей, чая раскаяния, но не каются, и Ты низвергнешь их в пропасти.
        Не утерпел, так и зудило встретиться лицом к лицу с Евсевием. В церкви его не было, отыскал на дому. Евсевий не обрадовался приходу Аввакума, но в своей келейке усадил за стол. Ни о чём не спрашивал, ждал, с чем пришёл к нему сосланный с глаз патриарших своевольный протопоп и — вот тебе — потребованный вновь к государевой руке.
        - Гостем твоим долгим не буду, — начал Аввакум, — и где служил ты до никоновской бляди, не спрашиваю, на другое ответствуй: как такое сталось, что Никон, новый Пилат, распявь на Руси Христа, бежал со святительского престола тому уж четыре года, а плевелы ереси его, яко плевки мухи навозной, размножаются в вере православной и живут-здравствуют, поедая плоть догматов Исусовых? Тамо, в Сибири глубинной, слава Господу, такого блуда нет. Неужто ты, Евсевий, атаман головного полка бесьего, дошед сюда, и дале до моря Байкалова святого достягнуть мудруешь, а?
        Евсевий слушал, как вор, внезапно пойманный на злом деле: на-турясь плешивой головой, исподлобья глядел на Аввакума блеклоголубыми, как бы прихваченными стужей глазами, будто изготовился поддеть рогом уличившего человека.
        - Како велено, тако и служу, куды б не достягнул, — катая на щеках желваки, сквозь зубы высказал неприятному гостю. — Великий государь Никон всё ещё патриарх на Руси, другова покудова нету, а сюда в протопопы я лично им ставлен, и службы строю по его новым служебникам всею правдой.
        «Ох уж насмотрелся я и наслушался правды той. Да чё ж опеть деять? Каков строитель, такова и обитель». И вслух съязвил:
        - Правда твоя от слепого, что до сих пор безногих поводырит. Чаешь, не потечёт огонь истинной правды от престола Господня и не пояст соблазны ваши? — Аввакум поднялся. — Жди, никонияне! Воссияет от царя-батюшки свет древней веры.
        Вздыбил бороду и, глядя на тёмные киоты в углу, едва подсвеченные слабеньким, изнемогшим огоньком лампады — вот-вот сорвётся и отлетит от фитиля издыхающим светлячком, — крепко вдавил персты в лоб, перекрестился по-староотеческому, сурово глянул через плечо на тяжко, по-воловьи, вздохнувшего Евсевия и покинул избу протопопа.
        Сидя дома у двери на конике, молчал угрюмо и долго. Марковна, когда он уходил в церковь, как уселась за угол стола, подпёрши ладонью голову, да так и сидела, печально воззрясь на мужа.
        - Сыны-то где? — наконец спросил он и как-то виновато взглянул на Марковну. — Опеть небось на верфи с Гаврилой плотничают, а доча у Ржевских коклюшками рукоплетничает. Деве то и добро.
        Настасья Марковна поднялась и, как обычно, неслышно и с опрят-ством подступила к нему.
        - Чё, господине, опечалился еси? — спросила жалеючи. — Ска-I зывай, не пыть себя.
        Аввакум сидел, уперев в колени локти и обхватив голову руками, покачивался, зажмурясь, как кланялся.
        - Каво мне творити, друже мой жёнка? Стужа еретическая лютует на дворе. Кричать ли мне о блудне сей или сокрыться где? Ох, связали вы меня!
        - Господи, помилуй! Не говори такое, Петрович! Слышала я — ты сам читал речь апостольскую — «…привязался ежели к жене, так не ищи разрешения, а ежели огрешишися, тогда не ищи жены». Я тя с детьми нашими благословляю — дерзай проповедовать слово Божье по-прежнему, а о нас не тужи. Пока Бог изволит, живём вместе, а разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай. Поди, поди, Петрович, каво и страшиться после стольких-то страданий? Вдоль горя туда и, оттеля по Сибири едем, да силён Христос и нас не покинет.
        Отнял от лица руки Аввакум и, моргая, словно сгоняя с глаз до-I садную слепоту, встал с лавки, низко поклонился Марковне:
        - Другова чего из уст твоих, знал, не услышу. — Обнял ручищами и как упрятал в них протопопицу, завесью бороды скрыл головушку, шепнул:
        - Жить — Господу служить, жёнушка, а сеющие слезами радостью пожнут.
        …И пошёл говорить народу с папертей церковных, не входя в храмы, где лукавый празднует. На торгу, у въездных башен градских гудел набатом голос протопопа. Засуетились попы, бросились к воеводе, мол, уйми хулителя, мы народ окормляем новой верой христианской, как положил нам патриарх и царь православный, а он рёвом своим бесстыжим прихожан из церкви повымел, и они за ним табуном ходют, яко за новым пророком Христовым.
        Подавали челобитные, а Евсевий даже посохом протопопьим по полу дрызгал, мол, своих людишек в Москву к государю наряжу, поскольку ты, воевода, явно темничаешь, в хоромине своей злыдня принимаешь, а ходу бумагам нашим никак не даёшь.
        А и правда: придерживал жалобы воевода Ржевский, не пускал в Москву опасные писули, но и сам не урезонивал Аввакума, а как-то высказал Евсевию, дескать, чего ты ждёшь от меня, коли его сам государь Великия и Малые Руси своей рукой из ссылки позвал? А по какой нуже, тебе ведомо ли?.. Допишешься, как дать турнут самого в край света Якутского.
        Не любил воевода жалобщиков и, чтя новую челобитную, стенал:
        - Боже мой, Боже, всякий день то же!
        И не удержался в очередной раз. Пробежал глазами бумагу, швырнул её на стол, накричал на посланца:
        - Вякни-ка чернецу Евсевию — пусть своим ходом мимо меня грамотки сии в Москву правит, чаю, наскребёт на свой хребёт! — в отчаянии хватил кулаком по столу, челобитная пугливым голубком спорхнула на пол. — Слышно, Аввакума на место Никона в патриархи метят!..
        Посланец выгорбился в поклоне, ловко схватил с пола бумагу и спиной вперёд выбежал из воеводских хором. Больше не донимали воеводу Ржевского жалобами, притихли мышами, ждали весны, когда бунтарь, угодный царю, съедет из Енисейска восвояси…
        Кончались холода, постепенно отеплило, закапали сосульки с дровяных покатых крыш, а там сдвинул с себя и сплавил на низа ледяной панцирь могучий Енисей. Помор Гаврила подготовил лодку, переволочились в реку Кеть, простились с провожавшими и поплыли по ней до Оби. Шли в основном под парусами, кои за долгую зиму скропал из добротного полотна, по-поморски, умелый кормщик. Где-то на полиути к Тобольску повстречали баржу с казаками, спешащими в Енисейск. Причалились бортами. Казачий десятник поведал новость грозную: от Урала до Оби восстали на русских за притеснения да I великий ясашный побор татары с черемисами и башкирцы с хантами, ещё и вогулы взялись за луки. А на бунт поднял их внук хана Кучума Девлет Гирей.
        - Куды вас немытый ташшит?! — пугал десятник, вертя головой, [обвязанной тряпицей в засохшей крови. — Мы еле выдрались, а наших тридцать Березовских христиан стрелами яко белок проткнули! Вертайтесь с нами от греха.
        И не подумал Аввакум возвращаться, поплыли вперёд, уповая на Господа и Николу-путеводителя. Вечером другого дня обступила | лодку флотилия узких плоскодонок, резво вылетевшая из-за мыска, но не тронули туземцы, молча порыскали по русским лицам при-I плющенными глазами, а их старшой потыкал пальцем в Аввакума и в крест на носу лодки, что-то прогорготал своим воинам, да и махнул ладошкой, мол, пускай плывёт урус-шаман.
        Не без страха ежедневного, почти не приставая к берегу, добрались I осенью до Тобольска. Город заметили издали, но и лодку Протопопову I далече узрели казачьи посты с башен: мурашами покатились фигурки из посада, а потом и из ворот градских к берегу. И чем ближе под-I плывали, тем зримее виделись белые платки вперемежку с колпаками и шапками, порхающими над головами встречающих.
        Едва выйдя на берег, Аввакум впал в дюжие объятия воеводы [Ивана Хилкова, сына прежнего воеводы Василия Ивановича. Рас-[целовались, Аввакум перекрестил его, а Иван приложился к руке.
        - В отца-а молодец! — любуясь белокурым и синеоким в чёрных I крылах бровей, вровень с ним ростом Иваном, откровенно радовался I Аввакум. — Это ж сколь годов минуло! И вот ты воевода, да какой I богатырь!
        - Десять годин, батюшко святый, не виделись! — сияя глазами, кричал, перекрикивая шум, воевода. — Отец наказывал дождаться тебя, веру имел — воротишься здрав, вот как в воду глядел! И Настасья Марковна здрава и детки уж парни взрослые, а Агриппа невеста! Ну да поговорим вдоволь дома, ох наговоримся-а!
        Гудел народ, обступив семейство протопопово, выкрикивал добрые слова, бабы градские и посадские макали глаза ширинками. И Марковна кланялась низёхонько и не утирала слёз. Протопоп кивал знакомым, благословляя толпу крестом.
        - Тебя, батюшка, как Христова воеводу встречают, — радовался Хилков. — По-омнят, да ино молва о тебе, верно, что и до Белокаменной достягнула. Жаль, нашего Симеона архиепископа нету, в Москве он, а тожеть наказывал стретить и оберечь!
        - Кто таперь тут за него, добрый? — идя сквозь народ, кланяясь и обнося всех крестом, спросил Аввакум. — Али его в городе нету?
        - Е-есть, — растяжно, с неприязнью ответил воевода. — Да мы с ним дружбой не водимся. Вот уж кто не обрадуется твоему приезду. Тож Симеон, да не тот он.
        В знакомой Аввакуму воеводской хоромине после широкого обеда, устроенного в честь возвращения протопопа на Русь, остались вдвоём. Расторопный воевода знал о скором прибытии сосланного семейства и загодя отвёл для него ту самую избу, в которой оно проживало до отъезда в Дауры, и всё необходимое предоставил. Теперь, наедине, молодой Хилков, князь Иван Васильевич, учтиво слушал о злоключениях протопопа и сам рассказывал много. Поведал, как вскоре после отправки Аввакума в Енисейск сюда под его догляд привезли сосланного Никоном попа Лазаря. И уж как мятежил он в церквах! Дрался с попами и сам бывал бит ими. Всё-то просил отправить его по Аввакумову следу далее в Сибирь, и прежний Симеон архиепископ решил было послать шумного попа с оказией в полк Пашкова, а Лазарь возьми и пропади невесть куда. Сказывали, объявлялся в Великом Устюге, позже в Тотьме и ещё где-то. Небось уж в Москве обретается, шатун этакой.
        - Бедовый! — представив перед глазами Лазаря как живого, улыбнулся Аввакум. — Такой не пропадёт… Скажи-ка, Пашкова по пути сюда туземцы не воевали?
        - Целы мимо проехали. Видать, шибко торопится в Москву Афанасий Филиппович, — улыбнулся воевода. — Да кто бы посмел воевать их: на носу дощаника пушка выставлена, да народу человек двадцать и все с огненным боем.
        - Стало быть, Бог пронёс, — кивнул Аввакум. — А на меня их раз и другой бес навёл…
        Хилков, любопытствуя, подвинулся к нему:
        - И-и, что же вы?
        - На Иртыше, в три дни от Тобольска, станица их большая стоит, — продолжил Аввакум. — Ну, нам куды деваться? Пристали к берегу. Я на носу лодьи стою, крест древяный обняв, а их видимоневидимо из лесу набежало и обскочили нас с луками натягнутыми, целют стрелами, улюлюкают. Нехорошо стало…
        - Ну же, батюшко, ну, — торопил, округлив глаза Иван Васильевич. — Каковы они вблизи-то, воины кучумские, боевиты ли?
        - А всяки люди. Тож Божьи творения.
        - Я о том, что мне вскоре на них идти, подводить под крепкую руку государеву. Ты, чаю, видел в городе рейтар и солдат польского строю? Тысяча! Из Москвы приданы.
        - Видел, любовался их строем гусячьим. Это чё же, царь православный повоевал себе иноземную затею? Как они по тайге-то строем тем пойдут на туземцев?
        - Как-нито пойдут. — Воевода задумался, покрутил ус. — Капитаны у них обстрелянные… Ты, отче, далее про своё сказывай.
        - А я про своё и говорю. — Аввакум наложил ладонь на руку воеводы. — Рейтары эти с виду не наши, какой они веры?
        - Лютераны и католики. За денежную мзду служат государю. — Иван Васильевич поглядел на завечеревшее оконце, вздохнул. — В нашу церковь не ходят, у них своя есть в шатре походном, а в нём крест и на нём Господь распят. Тож христиане, поди.
        - Поди, поди, — Аввакум убрал руку, сжал пальцы в волосатый комок, легонько запристукивал по столешнице.
        Глядя на захмуревшего протопопа, воевода перевёл разговор на первое:
        - Ну так што, батюшка, обскочили вас кучумцы, луки со стрелами наставили, а дале-то каво там?
        - Сошёл я сверху к ним на землю, крестом наперсным благословил и руки раскрылил, да и давай с имя обниматися, яко с чернецами, и они, миленькие, меня обнимают, а я им приговариваю: «Христос со мною и с вами той же!» И оне до меня добренькими стали и жёны своя привели. Марковна моя ласково с имя лицемеритця, как в мире лесть свершается, и бабы их удобрилися. А то уж и вестно: как бабы бывают добры, то и всё о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, начата торговать со мною. Деньги те московские у меня ишшо были, да и теперича маненько осталося, ну и накупил я у них «медведей» — товару залежалого — полста шкурок собольих, да двести беличьих, да оленьих столько же, да и отпустили меня. А начальник у них в панцире бравом, золочёном и по-нашему мало-мало толмачит, мол, панцирь на нём Ермака Тимофеевича. То ли снял его с атамана мёртвого предок его, то ли в подарок получил, толком не разобрал я. А как собрались мы отплывать, он долго на крест, что на носу лодьи выставлен, смотрел и губами каво-то лопотал по-своему… Христос-от во всяком дышит.
        Дивился услышанному воевода, долго не отпускал от себя разговорами. Уж и ночь затмила окна, а они всё сидели при свечах ярого воска, да так и не наговорились. Проводили Аввакума стрельцы воеводские до самой избы, когда уж стали меркнуть звёзды, а свод небесный по самому краюшку подшило лазоревым шнурочком.
        Молитствовал протопоп дома, строго по древнеотеческому уставу. Ходил по улицам, слушал, посматривал и понял, что Тобольск хоть и Сибирь, да с отпашкой никонианской. Это удручало, и он всё чаще впадал в молчанку, а тут ещё повстречал старого знакомца, дьячка Антония, и тот поведал ему печальное — помре Стефан Вонифатьев через год после ссылки Аввакума. В построенный им же монастырь постригся под именем старца Савватия и вскоре отшед ко Господу. Эта весть ошеломила Аввакума, обездвижила волю и чувства. И в таком-то смятении духа, влекомый нужой всякого православного обратиться ко Господу об упокоении души родного человека в Царствии Небесном, он переступил порог Воскресенского собора поставить свечу за старца Савватия.
        Народ только подходил в церковь. У ящика со свечами, вроде подсчитывая их, горбился воскресенский настоятель-протопоп.
        Он из-за плеча удивлённо скосился на Аввакума, сбросил в ящик свечи, будто отряхнул руки, и быстро скрылся в алтарь северной дверкой. Аввакум и не заметил его, взял свечу из ящика, подошёл к иконе Спаса, затеплил её от горящей тут же свечки, поставил свою и опустился на колени. Стоял, не видя помутнённым взором ничего вокруг, шептал молитвы и земно кланялся, а когда церковь кое-как заполнилась народом, он тяжело и не сразу поднялся на ноги, отошёл к дверям, да и остался стоять до конца.
        И на другой день и на третий притаскивался ко Воскресению, ставил свечи, истово обмахивал грудь двуперстием, не замечая движения в храме, шепотки, баловство детишек, не вникал, как бывало, в неладность служб по новым, никоновским, служебникам. Многие тобольчане ещё помнили, как он сам служил в этом соборе, вспоминали его страстные проповеди, доводящие прихожан до слёз. Теперь, узнавая его, полуседого, с потухшими глазами, кланялись, целовали руку, он привычно осенял их, но безучастно, молча и сразу уходил после службы.
        В избе всегда была тишина. Марковна ни о чём не спрашивала, дети, сидя кружком, читали «Учебную Псалтирь». И теперь он как вошёл, так и залёг на лавку. Странная пустота вселилась в Аввакума: жизнь ковыляла мимо, никак не касаясь его. Так и пролежал, не встав на вечернюю молитву, а ночью приснился сон, будто что-то нависло над ним, стеснило сердце, а в голову высверками огненными впечатались слова: «После стольких-то страданий соединишася с ними погибнуть хощешь? Блюдися, да не рассеку тя наполма!»
        В ужасе великом, будто жалом пропнутый, подхватился с лавки Аввакум, пал на колени пред иконою, закричал:
        - Господи-и! Не стану ходить, где не по-нашему поют, Боже мой!
        Переполошил семью. Дети с Марковной повскакивали и, видя, что батька как бы не в уме колотится лбом о половицы, плачет и кричит одно и то же, попадали рядом с ним, закланялись в страхе образу Божьему.
        Вернулся в себя Аввакум, ладонью смахнул с лица испарину, откидал тыщу поклонов, да прочёл кряду триста молитв, то и отпустило сердце. Так все вместе и заутреню отслужили, а к обеду пошёл протопоп не в церковь, а ко князю-воеводе Ивану Васильевичу поведать о реченном ему Господом, а по дороге припомнил сказанное во сне не ему, а маленькой Агриппке там, за Байкал-морем, в Нерчинском остроге. И так-то представилось ясно, как оголодавший вкрай, еле добредя из леса с вязанкой дров, застал в их убогом жилище плачущих, на земле сидя, Марковну с дочкой. Сбросил вязанку у печи, обессиленный опустился на чурбашек отдышаться. Агриппка смотрит на него и мычит, слова промолвить не может. Еле поднялся на ноги — чёрные колёса перед глазами — прошоркал по земле ичигами, подошёл к доче, положил руки на горячую головёнку, попросил:
        - От имени Господа повелеваю ти — говори со мною. О чём пла-чеши?
        Вся в слезах вскочила на ноги Агриппка, поклонилась и ясно заговорила:
        - Батюшко-государь! Кто-то светленький, во мне сидя, за язык-от меня держал и с матушкой не дал говорить, оттого и плакала я, а он мне сказывал: «Извести отцу, чтоб он правила молитвенные по-прежнему творил, а не станет творить правила — о них же он сам помышляет — то здесь все умрёте и он с вами».
        И ещё вспомнила, о чём говорил «светленький»: каков Указ для них из Москвы будет, сколько старых друзей на Руси застанем.
        Обо всём этом поведал Аввакум воеводе в его хоромине. Ласковый Иван Васильевич кивал головой с плеча на плечо, удивлялся:
        - А уж как услышано ею, так и содеялось! И дальше сбудется по-сказанному. Заметь-ка, батюшко, тебе уж дважды о правилах тех свыше говорено, это суть предупреждение. Ты, сказывают, в церковь-то, где по-новому служат и поют, ходить попривык.
        - Я как прослышал о кончине Стефана, духовника царского и брата моего во Господе, так поверь, воевода, помрачение на разум сошло. Ходил не собою, а силой незнаемой влечён, свечи на помин души ставил, а про свои правила думать перестал. А там клирошане по-киевски поют козелковато, дьякон возглашает загугнеша, не понять чего, — будто нашкодивший юнец оправдывался Аввакум. — Теперь же, воевода, князь милой, на старой стезе стою. Всегда-то душа моя брашна духовного желает, ведь не глад хлеба, не жажда воды погубляет человека, но глад и пагуба человеку — Бога истинного не моля жити.
        С этого дня стал Аввакум проповедовать, как раньше в Москве было: с папертей церковных, на площади и улицах, и всюду его окружал народ, толпами ходил следом. Плакались попы воеводе-князю, мол, утишь ссыльного, он прихожан от церкви рёвом своим отшатнул, а народец его токмо и слушает. Сам архиепископ навестил, жаловался, но как-то опасливо, заискивая. По всему видно было — дошли слухом до архипастыря слова енисейского воеводы, дальнего родственника царствующего дома, сказанные Евсевию-протопопу о вероятном патриаршестве Аввакума. Так-то вот легко и беспричинно выдал Аввакуму охранную грамоту весёлый Иван Ржевский. Да и Хилков-князь не обещал угомонить протопопа:
        - Твоё преосвященство знает о грамоте собственной руки царской? — склоняясь к Симеону вопросил воевода?! — А в ней начертано: «Без замешканья ждём к нам нашего Аввакума протопопа». Чуешь, отче? Нашего! Ждут! К чему бы это, ведаешь?! И никому не вестно, одному Богу, а я, убоясь вышнего, не совру лишнего.
        - Тут уж так, — закивал архиепископ, — лучше ногой запнуться, чем языком. Слышно, он в марте поедет дале. Пождём…
        В ночь пасмурную, когда насвистывал чичер — осенний ветер с нудным дождичком — и в трубе печной непутёво завывало, протопоп сидел в избе со своей семьёй и дьячком Антонием, толковал им Священное Писание. Часу в пятом стали на молитву. Протопоп говорил кануны, когда в низенькое оконце с улицы кто-то дерзко задолбил. Молящиеся в испуге замерли, а Аввакум взял свечник, подошёл к оконцу и сквозь струи дождя разглядел прильнувшее к слюдяным вставкам бледное лицо в слипшейся бороде и неистовый отсвет в чёрных глазах пришлого.
        - Што тебе, чадо? — спросил.
        - Впусти, впусти! — требовал человек с улицы.
        Протопоп подошёл к двери, отодвинул щеколду, и в избу ввалился чернец в мантии и чёрном клобуке. Стоял, дышал сивушным угаром, покачивался, с него на пол стекала вода. Вперясь безумными глазами в Аввакума, притопнул сапогом по лужице, возопил:
        - Учителю! Людие тебя нарекают святым и пророком, дай же мне скоро-скоро Царствие Небесное!
        «Беда моя, что сотворю?» — закручинился протопоп. А мних вопит, требует неотступно:
        - Дай, пророк, дай!
        - А чашу ту поднесу, можешь её испити?
        - Могу-у! Давай в сий час, не закосня! — чернец скинул клобук, тут же стащил с себя мокрую мантию и бросил на пол, остался в белой исподней рубахе: приготовился внити в Царствие Божье.
        - Тады молись, — приказал Аввакум и тихо шепнул Ивану, чтоб скрутил из каната добрый шелеп, а дьячку Антонию поставить средь избы скамью, сам сходил в чулан, вернулся с широким мясным топором, положил его на скамью, взял книгу и стал читать мниху отходную. Домашние закланялись бедолаге, прощаясь с ним. Притих чернец, совсем сбелел лицом. Вернулся Иван с канатным толстым шелепом.
        Протопоп захлопнул деревянные крышки книги, монах от их глухого захлопа вздрогнул. Аввакум взял топор в руки, колыхнул им:
        - Ну-тко, брате Антоний, подмогни ему главу на скамью возложить, — попросил протопоп, ногтем названивая по лезвию.
        Слабо, но сопротивлялся чернец, однако Антоний, ухватив его за ворот рубахи, другой рукой согнул и придавил голову щекой к скамье. Чернец таращился, вращал бессмысленными глазами. Аввакум подмигнул Ивану, и тот понял, что ему надо проделать.
        - Ну-у, — перекидывая топорище с руки на руку, Аввакум поплевал на ладони. Чернец, отклячив зад, зажмурился. Протопоп набрал в грудь воздуху и, глядя на Ивана, занёсшего над головой чернеца шелеп, выдохнул: — У-ух! — и в сей же миг Иван хрястнул его по шее. Дёрнулся, взлетел на ноги непутёвый искатель Царствия Небесного, вмиг протрезвев, закричал:
        - Помилуй, государь, виноват! — и расслабленно вновь опустился на колени. Протопоп дал ему чётки в руки и повелел сотворить перед образом Божьим за епитимью полтораста земных поклонов. Сам стоял рядом, читал вслух Исусову молитву, чернец вторил, ударял лбом в половицу, взлетала и опадала мокрая грива, а дьячок Антоний при каждом поклоне ударял его по спине шелепом. Близко к концу монах стал задыхаться, закатывать глаза, лоб покраснел и опух.
        - Передыши на воле, — разрешил Аввакум. Чернец, шатаясь поднялся на ноги, вышёл в сени и вдруг скоком перемахнул ступени, мелькнул по двору да через забор. Антоний выскочил следом, прокричал в улицу:
        - Отче! Мантию и клобук возьми!
        - Да пропади вы со всем! — донеслось издалече. — Не до манатьи!
        Долго не показывался монах, а через месяц пришёл к окошку, стоит, читает молитву и кланяется чинно. Аввакум заложил пальцем страницу, пригласил:
        - Зайди в избу, Библию послушать.
        - Не смею, государь, и глядеть на тебя, — смущённый, красный от стыда ответил чернец. — Прости, согрешил.
        Простил Аввакум и мантию с клобуком в окошко подал. С тех пор издали стал кланяться. И архимандрит монастырский благодарил Аввакума, мол, стал братию почитать чернец, не пьёт, а то с ним сладу не было.
        Воевал Аввакум с никонианским распутством не только на площадях вне храмов: в двух посадских церквах восстановил службы по старым служебникам, вернул двуперстие и всё отброшенное Никоном за ненадобностью. Сам служил обедни. Скоро большинство городских прихожан, покинув свои церкви, стали стекаться к нему на службы и проповеди, а посадские попы со своими клирошанами вернулись под благодатную скинь старой веры. Более двухсот детей духовных уже было у Аввакума. А попы-нововерцы трёх градских церквей сходились с немногой паствой в какой-нибудь одной и в мраке душевном от угарных речей Аввакума окормляли себя сами, жаловались воеводе и архиепископу, записывали на листки доносы пронырливых подслухов и сами присочиняли, о чём кричит народу сосланный и назад востребованный царём, не знающий страха и потому опасный протопоп.
        В эти-то дни и посетил Аввакума направленный из Рима миссионером в Россию и тоже сосланный несколько лет назад из Москвы в Тобольск за неуёмное проповедование католицизма Юрий Крижанич.
        О нём рассказывал воевода, мол, очинно умён, а по рождению хорват, наукам учился в Риме, Болонье и Вене, книг написал полное беремя на измышлённом «общесловенском» языке — смеси русского с хорватским и польским — голову разломишь читая, так-то уж хитроумно наковырено, неначе с похмелья мудрствовал.
        Аввакум был в избе один, сидел за столом, писал столбец енисейскому воеводе Ржевскому. На топот в сенях даже пера от бумаги не отнял, подумал — Марковна пришла или дети, а когда повернулся на вежливый кашляток, удивился незнаемому человеку в поношенном кунтуше и шляпе немецкой, с выскобленными до синевы подбородком и щеками.
        - Здравия тебе, отец Аввакум, — человек снял шляпу и по-иноземному, шоркнув ножкой, склонился и шляпой помахал у ног, обтянутых полосчатыми чулками, будто обмахнул жёлтые башмаки на высоких каблуках с пряжкой.
        - Тако и тебе, — признав, кто перед ним, встал и поклонился протопоп. — Пожалуй к столу.
        - Спаси Бог, — поблагодарил гость и, не взглянув на иконы, слева направо перекрестился ладошкой.
        - Впервой у меня так-то знаменуются, — усмехнулся Аввакум. — Да ты садись, коли явился.
        - Крижанич я, — умостившись за столом напротив хозяина, представился гость. — Как разумею, мы ягоды одного поля?
        Такое начало разговора Аввакум счёл неладным: любопытные огоньки в глазах померкли, он отдвинул вбок чернильницу с воткнутым в неё гусиным пером, потрусил над столбцом песочницей, встряхнул им и тоже отложил.
        - Прослышан о тебе, — уж очень равнодушно, как давно знакомому, но нелюбезному душе человеку, ответил Аввакум. — Што ягоды мы, так то оно быть может, а што одного поля — никак. Разные поля-то. На том другом суседом тебе чернец Семёнко Полоцкой, ал-манашник, кой царю и деткам его Демосфеном да Плутархом умёнки слабенькие затемняет.
        - А ты не прост, Аввакум, — удивлённо качнул бровями гость. — И философические труды Аристотеля и Платона небось с уразумением чёл?
        - Ну-у, — Аввакум пожал плечами. — Забавы ради баловалси маненько, да што за польза от книг тех. Полистал, да отставил. Не чту таковых.
        Улыбнулся Крижанич, прикрыл глаза и головой в долгих патлах, по плечам расчёсанных, осуждающе закивал:
        - А когда не чтёшь, так и не знаешь ничего, — обронил тихо. — И грамматике как надобно учён ли, сомнение имею.
        Протопоп ёрзнул на скамье.
        - Грамматику отчасти разумею, — возразил, — грамматика не вере учит. А измысленные книжки философов тех, кои в болванов верили и в тщетной мудрости упражнялися, на что честь?
        Крижанич выпятил красную губу, сощурил глаз.
        - Ну а богословию так ли учён, как сказывают?
        - Богословию Христа моего учусь всякий день, — Аввакум глянул на образ Спасителя, перекрестился. — А всё ж мне, грешному, мало знания того. Помнишь, как Августинов мальчонка восхотел море ложкой вычерпать? Тако и я тщусь премудрость Божью в себя влить, да куда там… Неуч я человек.
        Тихонько, в ладошку хохотнул Крижанич, вроде — не такой уж и неуч ты, протопоп.
        - Малое знание родит гордыню, — с улыбкой глядя на Аввакума, сказал он. — А большое даёт смирение. Скажи, какое надобнее?
        - Ишь ты — какое? Небось сам знаешь. А вот дай-ка я у тебя спрошу. — Аввакум налёг грудью на стол, придвинулся лицом к гостю. — Вот был у Господа ангел, всё-то вокруг да около порхал, истин и знания большого набирался, а как набрал, то высокоумия ради и возроптал на Создателя. Пошто ж ему, диаволу, знание не внушило смирения, но гордыню? Не знаешь! А я тако скажу: истина не измышлениями книжными открывается, она сердцем угадывается. Чуешь ли — кто первым пришёл ко Христу-младенцу поклониться? Пастухи простые, а не самомнивые волхвы-философы, кои у звёзд хвосты аршином измеряют… И то сказать: путь-то, который умом исчисляют, тот путь и Ирод знает. Хитёр ум-от фарисеев тех книжников, што хошь измыслит, да кому нужны их внешние плетухи? Мир спасается не через мудрейших, а через верных. А всё другое — от сатаны-искусителя того, коего на месте Христа я в руках бы свернул да выжал весь сок-от без остатку. Тут Свет наш Всемогущий оплошку содеял. Не было б в миру мороки чадной.
        Слушал его Крижанич с улыбкой снисходительной, как внимает многомудрый муж лепету ребятёнка-несмыслёныша, и по выражению лица его было видно: думает, кто кого учит крыльями махать, утёнок утку? Дождался, когда выскажется протопоп, заговорил сам:
        - Всемогущ Бог, кто не знает? А всё же сатана миру нужен, хотя бы по вашей русской пословице о щуке в озере, чтоб карась не дремал. Но вот ответь мне: может Всемогущий создать такой, скажу, камень, что не в силах будет сам поднять его?
        Задумался Аввакум: к чему это клонит униат, что за вопрошание такое пустошное? Ответил твёрдо, даже ладонью по столешнице пристукнул, словно раздавил никудышное сомнение.
        - Может!
        - Ну а ежели Он по всемогуществу своему да поднимет его?
        - Неподъёмный?
        - О чём и говорю. Ежели Бог всемогущ, то Он, и неподъёмное сотворя, по всемогуществу своему поднять должон. Ну а поднимет, значит, Всемогущий не смог сотворить неподъёмный камень?
        Молчал Аввакум, вспоминая, как о чём-то схожем спорили, бывало, у царского духовника, ныне покойного Стефана. Даже поднялся из-за стола, прошёлся по избе и вновь вернулся на своё место. Жгуче глядя в ждущие ответа хитроватые глаза Крижанича, заговорил:
        - Не сомневайся, книжный ты человече. Бог сотворил неподъёмный камень ой как давно. И камень тот — человек.
        - И-и?
        - И не подымет его, покуда человек сам не захощет подняться до Него!
        - Это что же, встать вровень с Богом? Не может тварь стать вровень с Творцом. Человек сла-аб…
        - В любви к Нему может.
        - И, возлюбя, на крест взойти?
        - И на крест, коль изберёт!
        - Но ведь не всякий сможет, даже и в любви.
        - Не всякий, — протопоп вздохнул. — Ибо на всякой любви лежит тень Креста.
        Аввакум замолчал, вроде прислушиваясь к своему, высказанному, и было видно — отбрёл мыслями куда-то и не скоро вернётся. Кри-жанич понял это, поклонился ему и покинул избу, подумав: всего-то в нём намешано, а больше того гордыни. Такой бы и Христа осудил за то, что позволил Магдалине ноги поцеловать… Но есть воистину гожие рассуждения — «…камень неподъёмный человек есмь!»
        В начале февраля по санному пути выехал Аввакум из Тобольска. Мчали быстро — нитью с клубка сматывалась обратная дорога — и вот уж спрятался за спиною в ослепительных снегах городок Верхотурский с давним другом воеводой Иваном Богдановичем Камыниным. Два дня гостевала у него семья протопопа, и не переставал дивиться воевода мирному проезду его меж немирных башкирцев и татар:
        - Да как ты, батько, ехал, смертки не убоясь?
        - Христос провёл и Пречистая Богородица пронесла, — беспечно улыбался Аввакум. — Не боюсь я никово, окромя Господа.
        И обедню отслужил в соборной церкви по старому служебнику, и попы местные с радостью вместе с ним молились, а народу — ладошку не просунуть. В городке было двести дворов да стрельцов сотня, и к литургии сошлись все, кроме сторожевых пушкарей. Люд и на паперти и в ограде стоял плотно. Любо было Аввакуму служить по старине и видеть, как ни в чём не исказилася здесь правая вера. Он и проповедь им говорил и благословил всякого на особицу. За два ли три часа управился — рука онемела.
        Коней Аввакумовых воевода заменил на свежих и возки крытые починил ладом. Ходко неслись кони, мелькали в окошицах сибирские просторы неоглядные, а там и Уральские горбины перемахнули, и всё спадала с клубка нить за нитью даль дорожная, а к Устюгу Великому остался от него всего-то комочек неболыненький. Хорошо, покойно было на душе Аввакума: кони мчали его к Москве, а он очами сердешными уже был в ней при милостивом государе, стряхнувшем с себя очумь никонианскую.
        Правду сказывали Аввакуму, что молва о его вызволении из ссылки царским повелением бежит далече впереди возка. И ещё показывали списки с грамоты Симеона, прежнего архиепископа Тобольского, государю Алексею Михайловичу о крестных муках протопопа с детишками на самом окраешке света в Даурии, где токмо морозы лютые живут. Списки ходили по рукам, будили жалость к батюшке, поднявшему мятеж на сломщика древней обрядности, всесильного патриарха, коего самого турнули со святительского места и тож упрятали с глаз долой в место тундряное, голое, сказывают, во льдинах Белого моря, а мобудь и куда глубже.
        И уж совершенно поразила Аввакума толпища народу у главной проездной башни Устюга Великого. Стар и млад вышли встречать протопопа. Подлетели кони к морю людскому, пугливо захрапели, кося одичавшими глазами на ревущую громаду, резко осадили назад, аж хомуты с шей выперли на морды, засекли копытами, обрасывая людей ошмётьями утолчённого снега.
        Коней мужики ловко выпрягли, подхватили возок и на руках внесли в ворота. Испуганно охала Марковна, придавив к груди Агриппу, парней Аввакум обнял за плечи, держал крепко, чтоб не выпрыгнули — затопчут.
        - Батько! — испуганно ширясь глазами, тормошили его парни. — Боязно, почё ревут так-то?
        - Рады, вот и… — Аввакум кивнул бородой, улыбнулся растревоженной Марковне. — Ужо мы в России, Настасьюшка, всё-то ладом.
        И тут, покрыв шум радостный, ударили колокола, и от нежданного их близкого гуда оторопнул протопоп. «Аки архипастыря тя встречают», — припомнились слова костромского Даниила, сказанные когда-то на берегу Волги.
        Едва возок внесли в город и опустили на затоптанный снег у соборной церкви, Аввакум в расстёгнутой шубе, с крестом в руках неуклюже выпростался из него и на четыре стороны начал благословлять устюжан, и они дружно свалились на колени, закланялись земно. Растроганный Аввакум прочёл благодарственную молитву и в конце пообещал уверованно:
        - Поможет нам Спаситель наш! Избавит от всех терзающих нас! И простит невольные грехи наша, ради славы имени Своего. Боже!.. Обретись же и призри с неба, и воззри и посети виноград сей и восстанови люди Твоя в вере истинной, утверди корни ея, да воссияет лице Твое, и спасёмся!.. Восстаньте, братие моя, восстаньте!
        Люди поднялись с колен и вновь зашумели, приветствуя батюшку. В толпе он различил, и не поверил глазам своим, романовского попа Лазаря. Тот проталкивался к нему вместе с мужиком в красной рубахе, длиннобородым и без шапки. Мужик что-то кричал, разгребая руками толпу, и там, где он проходил сквозь неё, гвалт стихал. Уже слышно было, о чём кричал он:
        - Сей человек — пророк Аввакум! — орал голоуший. — Его при-несе к нам ангел Господень с хлебом насущным, яко вдаве Даниилу-страднику в ров вавилонской!
        Вдвоём они еле выпростались из толпы, встали пред Аввакумом, и он признал в кричащем Фёдора, Христа ради юродивого, ходившего при нём по Москве летом и зимой с распахнутой миру младенческой душой, буйногривого, в одной алой рубашке, стуча по мостовой промёрзлыми, как кочерыжки, босыми ногами. И теперь он стоял красными, как у гуся, ступнями на снегу, сунув голые клешни рук за опоясавшую тощий живот железную цепь с подвязанной на ней медной кружкой, и ветерок шаловал редкими и седыми теперь кудряшками на его голове. Фёдор не кланялся как все, смотрел на протопопа широкими, как и душа его, голубыми глазами, говорил ясно и даже повелительно:
        - Воздвижь, Христов воевода, крест трисоставный и поди на хищных, на чёрта большого в земле Русскоей обретошася. Мера ему — высоты и глубины — ад преглубокий. Видится мне: и во аде стоя главой до облак достигает и живуч он. Сойдись с ним и порази крыжем святым, тричастным!
        Лазарь в оленной кухлянке, в шапке из рыжей лисицы, в собачьих унтах восхищённо и полорото глазел на Аввакума смокревшими глазами. Трудно было признать в нём прежнего молодца, видно было — помотала-покрутила жизнь беглая: постарел и пригорбился. И едва умолк блаженный, Лазарь бросился на грудь Аввакуму.
        - Свиделись! — вскрикивал он, рыдая. — Наших-то боле никого в живых нету-ка, брат!..
        Так-то был рад ему протопоп, притиснул голову к груди, другой рукой оглаживая вздрагивающую спину, прихлопывал ладонью, мол, ну-ну, брат, крепись, а у самого спазмы перехватывали горло.
        - Так уж и никого! — успокаивал. — А мы с тобой? Да Бог даст в Москве добрых людей застанем? Есть они, отче, утвердись и не плачь.
        Утирал поп слёзы рукавицей-шубёнкой, пытался улыбнуться, но губы вздрагивали, не давали улечься улыбке.
        - Лазарь! — нарочито построжал Аввакум, — кто там на колокольне баловался?
        Вопрос взбодрил Лазаря и наладил улыбку:
        - А Фёдор трезвонил, — ответил. — И не безделицей, а по наказу епископа Никифора. Он в начале зимы бысть в Москву зван, вот уезжая и наказал встретить радостью. Мы от него прознали о твоём возвращении. Он тебя, брат, любит и в здешних церквах службы править велел по старым служебникам, новые-то он принародно огню предал.
        - Молодец, доброй пастырь, — похвалил Аввакум. — А когда он проделал сие?
        - Да уж тому пять лег, — радуясь за Никифора, за его храбрый поступок, ответил с улыбкой во всё лицо Лазарь. — Как тока царь-багюшка Никона, врага Божьего, с престола патриаршего пнул, так сразу.
        - Ну-ну, — чуть принахмурясь, покивал головой Аввакум. — А до того по новым службы правили?
        - Упаси Бог, батюшка!
        - Тогда и молодец и доброй учитель.
        Лазарь заозирался по сторонам, даже на цыпочки привстал:
        - Тебя, батюшко, священство в соборной ждёт, чтоб ты с имя вместе служил. Туда, вишь, народ потянулся, дюже слов твоих на-поения жаждет.
        Аввакум поднял крест над головой, указал им на церковь и пошёл к ней в окружении возбуждённой, но сразу и притихшей толпы.
        Отслужили всенощную, Аввакум сказал проповедь, и рано, до заутрени, простясь с боголюбцами — отцами церквей устюжских, покинули добрый город. Теперь ехали в двух возках: в одном было не уместиться, так как прихватил с собой Аввакум праздного Лазаря и Фёдора-блаженного. В первом ехала Марковна с сыновьями и Агрип-пой, с притороченными к задку возка двумя коробами с кое-каким скарбом, а во втором с нескончаемыми разговорами, молитвенным пением — протопоп с попутчиками. Радостно ехалось: близость Москвы и близкие сердцу разговоры теплили душу, а намолчавшийся за долгие годы заштатный, но всё ещё весёлый поп Лазарь днями не уставал наговориться. Рассказал и о встреченной им год назад в Соли Камской миловидной монашенке, коя брела самоходом в сибирское бескрайе по стопам батюшки Аввакума. Сказывалась дочерью духовной вот уж как одиннадцать лет, а другого чего у неё не выведал — вся в себе как в келье скрыта. Но до чего младёшенька! Годков девятнадцати, не боле. «Это Ксенушка, — подумал Аввакум, — во скольких городах видели её люди добрые, а меня с ней всё-то Господь не сведёт. Как убралась из
монастыря Ипатьевского с матушкой Меланьей, так и пропала не то што с глаз моих, а и со слуху, но токмо не из сердца памятливого. Впервой в Тобольске о ней поведали, да пошто-то всяк помнит её младёшенькой? Ей, миленькой, должно быть за тридцать. И где ныне обретается душа её неприкаянная?..»
        А Лазарь всё частил да частил, поведуя о том о сём. Вспомнил о Киприане-юродивом, жившем в царских палатах с другими увечными людьми Божьими под ласковым приглядом государя Алексея свет Михайловича. Аввакум знавал Киприана: тот не ходил по Москве в одной рубашке, зато носил на себе железные вериги в три пуда, да на груди крест каменный, тяжкий. Это он кричал на Никона-митрополита, вёзшего в Успение мощи святого Филиппа: «Едет Нихан, с того света спихан». Ныне-то, однако, совсем старик, ежели не угробили крикуна никонеяне.
        Лазарь говорил и на руках показывал, чему сам был очевидцем со князем Иваном Хованским:
        - У собора Покрова Богородицы, что на рву, увидели его, подошли подать милостыньку, а он, сердешной. — ноги калачиком — на снегу сидит и конскими катышками мёрзлыми сам с собою в тавлетки играет, переставляет туды-сюды. Князь присел на корточки, просит:
        - Со мной сыграй, я в шашки-то мастак.
        - Не-е, — заупрямился Киприянушко. — Ты токмо в поддавки мастак, да мене по шее бить охочь.
        И вскочил на ноги и смотрит мимо князя, да и запрыгал, брякая веригами, к месту Лобному, а там схватал под уздцы лошадей, вёзших крытый возок патриарший с архимандритами на запятках, и остановил, а сам подскочил к дверке и в стеклину катыхом стукает. Никон приоткрыл дверку и руку протянул, не зная, каво там суёт, могет, прошение, а блаженный в ладонь ему, порушителю веры древней, катых вклал и кричит:
        - Райско яблочко тебе, Минька, оттель послано! — а сам другой руки пальцем в землю, яко в преисподнюю, тычет.
        Оттолкнул его патриарх, хлопнул дверцей, и рванули кони прочь от Христа ради юродивого, а Иоахим архимандрит успел сапогом лягнуть Киприянушку скорбного, тот свалился в снег, заплакал обиженно:
        - Бре-егует, дурачок, заедкой сладенькой, а ско-оро, грешничку, горькое пить!
        Вздохнул Аввакум:
        - Ох ты горюшко… А в каку пору сие было?
        - В первую зиму, брат, как тебя в Сибирь укатали. — Лазарь помолчал, глядя в окошице. — А всё так-то и сталося по-евоному. Не вестно, жив ли.
        В Вологде возки переставили на колёса и покатили резвее. А размотался вскоре клубочек дорожный до конца, до той петельки последней, с которой и начался путь изгойный, десятилетний.
        Майским вечером тёплым предстала глазам Аввакума долгожданная Москва вся в издымье цветущих садов: они кучевыми облаками белыми парили над ней, дурманили вишнёво-яблоневым запахом, а из кипящих кущ их насвистывали, журчали истомившиеся по любви соловьиные зовы.
        Въехали в широкий двор Федосьи Прокопьевны Морозовой, полный челяди, калек и нищих. По-прежнему заботилась о них богатая вдова. Дворецкий встретил возки степенно, вроде бы давно поджидал семейство протопопа. Возки поставили под навес, коней отпрягли и отвели в конюшню. Спросил Аввакум о боярыне, дворецкий учтиво ответил:
        - Молится матушка, тревожить не смею, надобно подождать.
        Проводил всех в просторную прихожую и ушёл. Лазарь с Фёдором не сидели на месте, чувствовали себя как дома и вскоре нашли знакомых и ушли с ними. Слуги принесли хлеб и квас — перекусить с дороги.
        Но скоро вышла к ним Федосья. Аввакум не узнал бы её где в другом месте, в толпе: вся в чёрном, как и прежде, но исхудавшая как былиночка, а на усохшем в кулачок лице бледном одни глаза запавшие и узкая прищупь губ. Сказывал Лазарь, мол, живёт вдова строго, а хоромы её — монастырь сущий, носит под платьем на голом теле связанную из конского волоса колючую власяницу, а чем питает себя — одному Богу знамо. И во всякое время трудничает, пряжу на веретёнца накручивает, плетёт и вяжет и иглой ковыряет, кропая рубахи и порты, то ей и мило. По тюрьмам да по местам скудельным пеши ходит, милостыню раздаёт, нашитым за ночь одаривает. И сестру свою родную Евдокию, жену князя Петра Урусова, под свой начал привела, та и дома-то у себя редко бывает, детишек не видит, всё-то в келье с Федосьей без устали молятся. Уж князь Пётр на Федосью государю жаловался, да и царица Марья Ильинична недовольна своей верховой боярыней — редко во дворце бывает. Но сколько же можно так убиваться по мужу Глебу Ивановичу Морозову? Себя молитвами да постами суровыми извела, да хоть сына Ивана Глебовича, единственного наследника
огромного богатства, пожалела б! Хвор млад-человек, пощадить надобно: в чём только душа держится.
        Поклонилась всем общим поклоном, подошла к Аввакуму и, глядя на него провальным, мерцающим во глубине глазниц жарким взглядом, сказала, вроде бы и не было столь долгого расставания.
        - Благослови, отче. Дворецкий покажет, где жить станете, а я теперь же пойду ко страждущим.
        Всего-то и сказала, вскинула на плечо мешок с нашитыми рубахами и пошла со двора с двумя монашками, но остановилась, договорила:
        - Ты чаял в благодать Божью возвращаешься, а въехал в царство антихристово.
        Разместилась семья Аввакума в отдельной от хором деревянной палате, вскрыли короба, а переодеться во что ладное не было. Стеснительно расселись по лавкам.
        - Обживёмся, то нам и привычно, — ободрил их протопоп. — А я схожу, надобно навестить кой-кого.
        Пошёл к Ртищеву, который уже не был постельничим царя, а ведал приказом Большого дворца. Увидел его Фёдор, выскочил из хором каменных на крыльцо с криком:
        - Батенька ты мой, Аввакум, друг сердешный! — сбежал по ступеням. — Ждал, брат, ох как ждал! Ну обнимемся, живой!
        Благословил его Аввакум, обнялись. Фёдор подхватил под руку, потащил в хоромы. В большой гостиной, с зеркалами и немецкими гравюрами на обитых красной кожей стенах, усадил его Фёдор Михайлович за дубовый с резными ножками стол и закидал вопросами.
        Аввакум бывал в этой гостиной и раньше на шумных диспутах богословских и потому с любопытством отличал в ней всё новое. Смутила его картина в тяжёлой, на вид золотой раме с живо изображённой на ней красавицей у пруда в окружении толстых и бес-штанных мальчонок с крылышками. Красавица, похожая на Анну Ртищеву, была полураздета и прикрывала белым покрывалом нарочито обнажённую грудь с вишнёвым соском. Один мальчонка косил лукавый глаз на титьку, видимо взалкал млека, другой вздул щёки и натянул лук, целясь стрелой в едва видимого за кустами мужика в шляпе с красным пером, туда же, оскалясь, глядела тонконогая собачонка-мизгирёк, а пышнотелая красавица, скромно потупясь, срывала двумя пальчиками с жёлтого цветка лепесток.
        Ругнулся в душе Аввакум и больше не поднимал глаз на картину: сказывал про своё житьё-бытьё в Сибири, разглядывал возмужавшего Фёдора, его лицо, изжившее дитячью припухлость, бородку золотистую ладно подстриженную — ни одного волоска не топорщится, перстни на длинных и тонких пальцах.
        Много чего порассказал Фёдору, да и сам довольно выспросил. Ночь давно натекла сквозь расписные окна в палату, и тогда хватились зажечь свечи. Проговорили до самой заутрени, и понял Аввакум — Фёдор остался прежним: и старую веру жалеет, а больше того, в новой себя ищет. Да как ему супротив отца родного Михаила Ртищева, друга Никонова, да сестры любимой Анны пойти. И уж как ласково намекал, выпытывал у протопопа, в чём утвердился он за десять лет странствия, обещал свести с людьми учительными, кои в потёмках российских суть просвещёние православным.
        - Ну то вам и лестно! — рассмеялся Аввакум. — В потёмках, мол, и гнилушки светят. Да не потёмная, Фёдор, Русь-то, её Христос-Свет учением своим осияет, и святые, в ней просиявшие, не велят нам, дурачищам, болеть слепотою: греческий патриарх Макарий Антиохийский и иже с ним, да нищий самоставец Паисий — «Папа и патриарх великого Божия града Александрии и всей вселенной судия» — они как есть гнилушки-перевёртыши: то Никона воспаряли до небес, то наземь его свергали. Имя где хлёбово дармовое, то и бравее всего: утычат рыла в лохань с пойлом — одне глаза свинячьи посверкивают, чавкают жадностно, хрюкают от довольствия, а нажрутся, то и словославят того, кто им посытнее подливат. Я-то, в Сибири замерзая, надёжу имел — излечивается Русь от горячки бредовой, а она, бедная, всё-то в болести никонианской. Правду мне сказывала свойственница твоя Федосья Прокопьевна об царстве антихристовом… А ты сам-то, Фёдор, какой душой Богу живёшь? Фигушку, небось, возлюбил, а дня Судного трепещёшь? Тогда уж свечу потуша да под одеялом в нощи в содеянном каясь, соскребай как-нито со лба честным двуперстием малаксу ту
еретическую. Ей-ей, легшее станет. Господь он и под одеялом чё деется всё видит, а то веть пропадёшь, Фёдор. Никону-то што, он отроду был Минькой мордвином, а мати его татарка, кровь в ём не наша, вот и блудил в Писании. И ныне, слышно, не отрешась от блуда живёт, а сан патриарший в котомке за плечьми яко подаяние кусочное носит. То ему и ладно, а веть ты русак природной, Федя, пошто привержен бысть латинянам, а не к старине Отечества? Тут брань смертная — кто кого — и не свесть её токмо к богословским разногласиям и уж никак к умиротворению межцерковному, о чём мне баял в Тобольске умственный человек, а тож дурачище Юрко Крижанич. Не-ет, мы на своём пути стали твердью.
        Аввакум вышёл из-за стола, ненароком глянул на картину, подумал зло: «С этаким позорищем Руси святой жить и свыкаться?» Ткнул пальцем в раму:
        - Эта каку блядку ты на стену вздёрнул?!
        Фёдор тоже вышёл из-за стола проводить Аввакума, смотрел на картину улыбчивыми умными глазами, видом своим казал — ничуть не расстроился, проговорив ночь с упрямым, как и прежде, вспыльчивым протопопом, коего ничто не сломило, и одобрял это.
        - Картина сия изображает богиню Венус, — ответил и вежливо зевнул, прикрыв рот ладошкой. — Греческую мифь.
        - Во-от! — помахал пальцем Аввакум, — каки сами, таки и сани. Греховодница эта мифь, да и нету таковой на небеси, а ежели была, то её давненько оттель сапогом под жирное гузно выпнули. Тамо одна богиня — Матерь Божья Владычица… Ишь ты их — Венус! Пьянь-ское имячко у блядки. А всё эти грехи-греки! И сами упились, и Русь упоили до умоспячивания, чтоб подвалилась под их, яко Венуска эта под того мужика, што к ней из лесу тёмного прибегат, когда вос-хошет. Тьфу-у!
        Ртищев слушал и всё-то улыбался весело.
        - Ох и соскучился я по тебе таком, — сказал. — Приходи завтра ввечеру, а я ноне же о тебе государя извещу, он захощет тебя повидать. Часто поминает… А Никон-то всё ж русак, зря его оговаривают.
        - Ну, русак, дак русак, токмо во всяко времячко в шкурке чёрной.
        И на следующий вечер пошёл к Ртищеву Аввакум и застал там сонмище киевских монахов-книжников. Поджидая его, они плотно сидели за столом, имея под рукой старопечатные и новые, ими же напечатанные никоновские служебники, все сплошь в закладках. Но и протопоп пришёл с выписками из богословских книг святых отцов: вдвоём с Фёдором-блаженным просидели над ними утро и день целый. Аввакум изыскивал в книгах нужные места, отмечал надобное, а Фёдор списывал их на столбцы бумажные чётким, без помарок, любозрительным почерком.
        Поклонился монахам, сел на указанное ему Ртищевым место в центре стола, напротив высокомудрых справщиков и учителей из Андреевского монастыря, положил перед собой выписки, и началась «великая пря». Накричались, наругались до хрипоты и разошлись заполночь, «шатаючись, яко пьяны».
        Прощаясь с Аввакумом, сам ошалевший от криков и ругани, Ртищев изумлённо смотрел на распыхавшегося, усталого и потного Аввакума.
        - Ну-у, брат, удивил, — признался, провожая до ворот протопопа. — Нечем было крыть твои доводы моим философам, а уж они-то учёны! И как ты всё-то знаешь, всё-то к месту, будто кто тайно подсказывал.
        - Архистратиг Михаил, воевода сил небесных, помогал. Аще бы мне лукавых апостолов твоих с их чужебесием не посрамить — каме-ния возопиют. Да и давненько я не ругался так-то вот хорошо.
        Утром с посохом протопопьим, в ладно заштопанной однорядке поповской, в растоптанных сапогах, в скуфье старенькой и с медным крестом на груди Аввакум подошёл к парадному красному крыльцу царских сеней. Полно людей толпилось на крыльце, ждали зова государева на утреннюю Боярскую думу. Были среди них и добрые знакомые, он подошёл к ступеням красноковровым, поклонился общим поклоном. Думные дьяки и бояре, кто с радостным удивлением, кто недоумённо, а кто и с явным неудовольствием, вразнобой, но чинно ответствовали поясным поклоном. Прокопий Кузьмич Елизаров, думный дворянин, ведающий Земским приказом и управлением Москвы, сошёл к нему, сказал тихо, чтоб не расслышали другие:
        - Душой рад видеть тебя живым, да и многие не чаяли того. — И погромче, не таясь, договорил. — Царь к руке своей изволил тебя поставить при всех думцах, то великая честь. Нынче отпуск домой посла немецкого, так то и кстати.
        Войдя в царскую палату, бояре и думные дьяки встали всяк на своё место у трёх пристенных широких скамей. У отдельной скамьи перед троном государевым указали быть Аввакуму и потному, бритощёкому послу с брюхом, яко дышащий холм, упиханный в узкий синий камзол.
        Ждали недолго. Алексей Михайлович появился из двери позади трона, в шапке монаршей, с державой и скипетром в руках. За ним шли юноши — рынды. Не сразу было узнать его протопопу: вот так-то, в торжественном наряде да вблизи не видывал царя прежде, и возмужал государь за долгие десять лет. Раньше пухлое лицо теперь подтянулось, отвердели губы и загустела русая борода, а печальновиноватые глаза, повидавшие поле брани, победы и поражения, строго, по-ястребиному глядели из-под опуши собольей шапки с навершным из жемчужных бусин крестом.
        Алексей Михайлович сел, по бокам замерли снежно-парчовые рынды в островерхих атласных колпаках с отворотами вроде ангельских крылышек, придерживая на плечах по серебряному топорику. Сели и думцы, не снимая высоких шапок.
        По знаку Елизарова посол сдёрнул с головы широкую шляпу с серебряной пряжкой, прижал к груди и, семеня ногами в лиловых чулках, заприпрыгивал, пританцовывая, в огромных башмаках к государю Российскому, преклонил колено и о чём-то горячо залопотал, кивая в подвитых кудряшках соломенной головой. Царь отвечал ему улыбаясь, потом положил в углубления подлокотников скипетр и державу, милостиво приподнял с колена блещущую каменьями руку. Посол едва коснулся её губами, поднялся и, кланяясь, заотступал к двери, вежливо повивая у колен бархатной шляпой.
        Тут и Аввакум подступил к трону, учтиво отклонил в сторону свой посох и долгим поясным поклоном поприветствовал государя. Алексей Михайлович глядел на согнутого перед ним Аввакума, на порыжевшую от солнца и стирок одежду, на сивые космы, свисшие из-под скуфейки, как два крыла у подбитой птицы, и с жалостливой досадой подумал: «Сломался человече».
        - Здорово ли живешь, протопоп? — спросил, а когда Аввакум распрямился и глянул на него, то никакого слома не видно было в его по-прежнему независимом горячем взоре, а он должен, должен был поселиться в нём, и прежде всего в глазах, повидавших многолетние страсти. А через что пришлось пройти Аввакуму, Алексей Михайлович знал доподлинно из давней грамоты тобольского архиепископа Симеона и приписку помнил: «…а жив ли ещё протопоп, не вестно».
        - Оттужил, государь, — ответил Аввакум. — Молитвами святых отец наших живу ещё, грешный. Дай Господи, чтоб и ты, царь, здрав был на многие лета.
        Кивком поблагодарил Алексей Михайлович, и на этом обычно кончался всемилостивый доступ к руке царской, но…
        - Вот ещё Бог велел нам видаться, — глядя на протопопа с прежней тёплой виноватинкой, длил беседу Алексей Михайлович. — А и поседел ты.
        - То не седина, государь, то снежок сибирский присыпал мя, всё стаять не может, жить мне с ним до смерти.
        Царь помолчал, принахмурился.
        - Пашков от воеводств отрешён, — как бы оправдываясь, как бы утешая, тихо промолвил: — судить бы стало душегубца, да вот пождал.
        Ныне выдаю его тебе головой. Да грамотку о землицах сибирских составь. Буду ещё видаться с тобою.
        Подал ему руку Алексей Михайлович, и Аввакум не только поцеловал её, но, что было запрещёно делать всякому, взял ладонь царя и крепенько таки пожал. И ничего, улыбнулся государь и милостиво кивнул, отпуская.
        Ходил Аввакум по Москве, по слободам и сотням, по Замоскворечью, побывал во множестве приходских церквей. Его узнавали, подходили под благословение, целовали руку и крест, спрашивали: «Когда же конец сему, батюшко святый?» Он понимал, о чём горю-Ю1 — во всех церквах и храмах священнодействовали как установил Никон, но молчал, ждал обещанной с царём встречи. А дни утекали, уж и июнь добрёл до серёдки, однако Алексей Михайлович не жаловал присылкой, зато бояре и разных чинов люди, всё больше давние знакомцы, навещали его в строгом, «под монастырским уставом» богатом дворище Федосьи Морозовой. И всяк что-нибудь да волок обнищавшему протопопу. Всего понанесли довольно: одежды доброй и всякого съестного, даже со стола царского слали пироги и расстегаи. Не отставали и прочие чины градские, особенно после того как навестил протопоп верхнюю половину дворца царского, повидался с многомилостивой к нему царицей и сёстрами царскими да отслужил в их домашней церкви широкий молебен, чем очень растрогал царицу Марью Ильиничну, а уж как доброумеючи, с лаской исповедовал и причастил деток малых, то и одарила из
своих рук десятью рублями давно глянувшегося ей протопопа. Не отстали от матушки-царицы и великие княжны — старшая Ирина Михайловна с младшей Татьяной, кои послали когда-то с Аввакумом в Сибирь священническое одеяние да по девичьей шаловливости великокняжьей, но от чистых сердец, посох епископский, доставивший ему уйму хлопот вплоть до «слова и дела». И теперь каждая от себя одарила десятью рублями, тож безоговорочно.
        Слухи, они юркими птахами разлетаются по сторонам, лишь приоткрой нечайно дверцу. И вот уже Радион Стрешнев наладил своего гонца к Аввакуму с деньжатами, а друг милой Фёдор Михайлович, тот и шестьдесят рублёв велел своему казначею «метнуть Аввакуму в шапку». А скоро и другой слух прошелестел и кого обрадовал, а кого и устрашил, мол, метят Аввакума в духовники Алексею Михайловичу. Прослышал такое протопоп и пошёл в дорогую ему церковь Благове-щёния, чая повидаться с нею, как со Стефаном, вдохнуть тот особый луготравный дух её, так обожаемый незабвенным другом. Взошёл на памятное крылечко, звякнул в знакомый колоколец и стал поджидать, промысливая, что вот распахнётся дверь и как широким крылом отпахнёт в небытие прошедшие годы и на пороге восстанет щупленький, сребросияющий отец Стефан. И так-то явственно представил такое, даже руки раскрылил в ожидании этакого чуда. Но, покряхтев по-старушечьи, нехотя отворилась дверь, и в её проёме восстал совсем другой человек — высокий, с чёрной бородой, тугоскулый, в чёрной камилавке, из-под которой, вопрошая, глядели на Аввакума совсем не те озёрной сини
глаза, омывающие душу благостной радостью, а тёмные с колючинками зрачков, упрятанные в глубокие глазницы. И не зная его, Аввакум догадался — Лукьян, другой после Стефана духовник царёв.
        О нём в доме Ртищева рассказывал ему окольничий Богдан Матвеевич Хитрово — приближённый боярин государя, решительный, остёр языком, в спорах всегда бравший сторону Аввакума. Богдан хмурился, передавая, как Никон поручил своему любимцу протопопу Лукьяну добиться у государя суда и казни над молодым князем из рода Урусовых, надерзившим патриарху за отставку с государевой службы после похода польского. Алексей Михайлович в резкой отповеди решительно отказал духовнику в просьбе патриарха, за что Лукьян отказал царю в исповеди и не дал причастия. Государь, опечаленный, удалился из Благовещёния и, плача, шёл переходом во дворец, стеная и жалуясь Богу на Никона и Лукьяна, чему был самовидцем окольничий Хитрово, и уж так-то жалел доброго государя, что при случае отмстил заносчивому патриарху.
        Случилось, царь давал во дворце большой обед по случаю отъезда грузинского царевича Теймураза. Никон приглашён не был. Как водится, народу перед дворцом была тьма-тьмущая, еле проталкивались сквозь него, давая дорогу посланнику православной Грузии. Хитрово был в охране, помогал расчищать дорогу, а тут подвернись ему на пути патриарший стряпчий князь Дмитрий Мещёрский, тоже рвущийся во дворец.
        - Эт куда ты прёшь не зван? — крикнул Хитрово и стукнул Мещёрского палкой по голове.
        - Ты каво это деешь-то, Богдан Матвеевич? — поправляя шапку, вскрикнул опешивший стряпчий. — Я делом во дворец послан!
        - Да кто ты таков, прыткой? — притворяясь, будто впервые видит Мещёрского, спросил Богдан.
        - Великого государя патриарха я человек! — возвысил голос стряпчий.
        - Не велик гусь, хоть и патриарший! У нас один великий государь — царь самодержавный! — и ударил стряпчего палкой по лбу. — Не гордись, вам там мест нету!
        Мещёрский протиснулся сквозь толпу, побежал в патриарши палаты и, клянясь синяком на лбу, пожаловался на Хитрово. Никон тут же направил царю письмо с требованием суда скорого и расправы за оскорбление патриаршего боярина. Царь был занят обедом, но собственноручно тут же, отдвинув блюда и чару, написал Никону: «Мы, великий государь российский, не велели тебе впредь титуловаться вровень с нами и опять подтверждаем это. А с Хитрово сыщу строго, а найдя время, сам с тобою видеться буду».
        Но проходили дни, а царь так и не повидался больше с патриархом и суда над Хитрово за обиду стряпчего не учинил. И скоро Никон, по-чуя неприязнь царскую, удалился в свой Воскресенский монастырь, а Лукьян зачастил к нему на Истру с известиями о настроении в Верху царского дворца. Никон пребывал в опале, и место блюстителя патриаршего престола занял митрополит Крутицкий Питирим.
        Лукьян молча, с оторопью, стоял во дверях и не приглашал войти Аввакума, и по лицу его было видно — знает о слухах, потому и загородил туловом вход и, казалось, стал ещё ширше. Так и подмывало протопопа съязвить расшиперившемуся никонианину.
        - Чтой-то тихо у тебя в Благовещёнии, Лукьян, пошто людей православных в ней пусто? Никак отравой никонианской вконец за-мухоморил бедненьких и царя с имя тож? Али обедни только мышам служишь?.. Ну, молчи. В храме яко во гробе тихо, и ты молчи.
        - А ты ври поболе, — разомкнул уста Лукьян. — По Сибирам не навралси, не наездилси, так уж…
        - Послухай-ко.
        - Чаво?
        - Я в духовники не пойду и не пойду же! Мне Христос запретил: на вопрошание моё гако-то погляде-ел и пальцем пригрозил.
        - Эт кто тамо грозил, не знамо, но одначе не Христос, а бес разве, — мрачно пошутил Лукьян. — Ишь ты, «погляде-ел». Уж не одесную ли ты примостился со Спасителем?
        Аввакум подмигнул, потянулся к нему лицом, вкрадчиво шепнул:
        - Хошь знать, кто таков в растопырке на главе нынче в полночь к тебе явится?
        Лукьян, будто мельница крыльями, замахал руками:
        - Изыди и с ним вместе, знаться с тобой не можно!
        - Фёдо-ор! — прокричал в дверную щель Аввакум, но ответа не услышал. — Сказывай, Лукьян, где дьякон? Уж не в клети ли подвальной у тя на цепи посиживат?
        - Не посиживат, а похаживат, — прикрывая за спиной дверь, ответил царёв духовник. — Как тебя на Москву нечистый принёс, так он и пропал, сын твой духовный… Ты вправду зван в духовники? Двуперсточник?
        Аввакум своим удавливающим взглядом уставился на Лукьяна.
        - Зову-ут, — подтвердил, не сводя глаз с вдруг обмягшего лица Лукьяна. — Да мне на Печатном Дворе поработать охотно — ваши новые служебники на старый лад переправить. Подумай о сём, на Иудин кукиш глядя, да и Никитке — шишу антихристову — о том сказывай. А царя-батюшку фигой той не казни, пусть выздоравливает, исправляется поманеньку.
        Сошёл со ступенек и подался восвояси, оставив за спиной выглядывающего из-за полузакрытой двери озадаченного духовника.
        С дьяконом Фёдором Аввакум виделся в первые два дня, потом дьякон пропал со двора Морозовой с попом Лазарем и юродивыми Афонасьюшкой и Фёдором и с другими блаженными, жившими на хлебах у монашествующей в миру Федосьи. Попервости о них слышно не было, но вот стали приходить челобитные из многих городов от воевод и иереев о волнениях в их уездах, мол, появились во множестве люди духовного звания в окружении юродов и странников перехожих, также попов беглых и кликух. Не страшась, подстрекают народ к бунту против нововведений церковных, матерной лайей клянут Никона, называя его сатаной, и требуют возврата к жизни по Указу Стоглавого собора, и уже многие церкви и храмы проводят богослужение по-древлеотечески.
        Грамоты эти и челобитные оглашал в Думе сам Алексей Михайлович при Питириме, Илларионе Рязанском и Павле, митрополите Крутицком. И с каждым днём донесения становились всё тревожнее. Волнения и самоуправство возникали и ширились в разных пределах государства: во Владимире и Костроме, в Смоленске и Твери, в монастырях Кириллозерском, Кожеозерском и Соловецком и прочих. На площадях и улицах народ кричит о нестроении российском из-за искажения старой веры, о явлении антихриста, стращают народ — кто принимает трёхперстное сложение, трегубую аллилуйю, поминает Исуса Иисусом, молится на четвероконечный крест и принял новины в богослужебных обрядах и книгах, того ждёт вечная погибель, а кто не преклонит выю слугам дьявола, никонианам, и претерпит до смертного конца, тот спасётся во Христе Спасе. Называли имена зачинщиков: Боголепа, Епифания, Иосафа, Герасима и многих других лиц духовных. И в самой Москве было неладно. Государь встревожился и, полагая, что в этом деле мог быть замешан Аввакум, послал за Радионом Стрешневым, зная о добрых отношениях стольника с протопопом. Но Стрешнев успокоил тем, что за
Аввакумом приглядывают, он тих, много молится, по Москве ходит, но толп вкруг себя не сбирает, проповедей, как бывало прежде, не кричит, одно молвит, плачучи: «Потускнел в Москве светильник старой веры, ибо антихрист всего более тут натоптал, до сих пор повсюду дух его скверный витает».
        - Ну, слава Господу, что тих, — осенился Алексей Михайлович. — Ты, Родион, доставь-ко к нам Ивана, то бишь инока Григория Не-ронова, пусть-ка свидятся, поговорят, Аввакум ему сын духовный и много обязан старцу: тот много пострадал за гневливые письма в защиту протопопа. Может, подействует старец на него и смирится протопоп с нами, а мы его на место доброе определим. Ты уж расстарайся, Родион, а то я меж двух кострищ хожу, то и жди, которое из них злее опалит. Помнишь, каку беду Никон на меня выкликивал?
        Как было не помнить боярину! Сам ездил с вопросными листами к патриарху, недавно возвращённому с устья Онеги в Воскресенский монастырь. Никон, сильно постаревший за четыре года ссылки, никак не хотел отречься от сана патриарха Российского. Издёрганный, плохо владеющий нервами, кричал: «Я Москве не патриарх, но не России! Мало ли царю моего бегства с престола и ссылки?»
        - Но ты проклял царя по сто восьмому псалому, — тряс бумагой Стрешнев.
        - Не царю проклятие моё, а нечестивому Боборыкину, оттягавшему в продажном Монастырском приказе приобретённую мною честно землю со крестьяны!
        - Ты упрекнул царя в том, что он даёт себе равную честь со Святым Духом, — возразил Стрешнев, — и что пишет в Указах: «…по благодати Святого Духа и по нашему великого государя». Объяснись.
        - Как будто Святой Дух не волен поступать и без его Указа, — вопил Никон. — Как много Бог его терпит!
        - А вот и псалом сто восьмой, — ловил его на слове боярин. — Ты после молебна в Воскресенском соборе и укоризн на государя чёл: «Молитва его да будет грехом, да будут дни его кратки, достоинство да получит другой, дети его да будут сиротами, жена вдовою, пусть заимодавец захватит всё, что у него есть, и чужие люди разграбят труды его, пусть дети его скитаются и ищут хлеба вне своих опустошённых жилищ. Пусть облечётся проклятием, как одеждою, и оно проникнет как вода во внутренности его».
        - Это проклятие Боборыкину, оклеветавшему меня! — взвился Никон.
        - А нечестивое видение твоё? — перелистывал бумаги Стрешнев. — Пред тобою, вишь-ты, представился царский дворец и некий старец сказал тебе, указуя на него перстом: «Псы будут в этом дворце щенят своих родить и настанет радость бесам от погибели многих в нём людей». Это как объяснишь? Ты на кого гневы свои копишь, на государя? Радуйся — не ведает ещё государь, что духовник твой, Леонтий, забит тобою до смерти в Ирусалиме ложном, да Ларька-поварёнок умучен, да…
        С синюшным от бледности лицом, трясясь в негодовании, Никон вскочил на ноги и, отплёвываясь по сторонам, выскочил из палаты.
        Помнил Стрешнев и то, как богобоязненный Алексей Михайлович, прознав о проклятии, пришёл в ужас, собрал русских и гостивших в Москве греческих архиереев, жаловался им, плача: «Пусть я грешной человек, но дети мои, моя любезная жена чем виноваты? Чем виноваты сёстры мои и весь двор мой, чтоб несть такое проклятие?» Тогда же решили собрать Вселенский собор для отрешения Никона от патриаршества и избрания нового с благословения греческих иерархов.
        Зная, что государь не станет ломать по ломаному, чтобы водворить на Руси прежнюю веру, Стрешнев уговаривал Аввакума принять хотя бы для вида трёхперстие, как сделал Неронов, но протопоп не дал слова переметнуться в никонианскую ересь, а дал боярину для казны государевой куль со шкурками собольими, накупленными и наменянными у иртышских татар, и сказал:
        - Я отвечу царю письменно, не замешкав.
        Стрешнев со своим подьячим удалились, унося туго набитый мешок, доложили о неудачном посольстве Алексею Михайловичу, и он в тот же день дал указание переселить Аввакума с семьёй со двора Морозовой на подворье монастыря Новодевичьего, считая, что ненавидящая никоновские новины истая богомолка Федосья и страстолюбец Аввакум, проживая под одной крышей, — это хужей порохового подкопа не только для Москвы.
        Перевёзся протопоп с женой и детьми, да прихватил племянников и племянниц от умерших в чуму братьев, и в тот же день написал царю длинное письмо о разладах в государстве, а в конце приписал дерзновенное: «Царь-государь, подобает ти пастыря смиренномудра для матери нашей общей, святой церкви, взыскать, а не просто смиренна и потаковника ересям. И во епископство и прочие власти таковых же надобно тебе избирати. Поставь-ка в патриархи Сергея Салтыкова или Никанора по жребию, на кого Бог укажет. Бодрствуй, государь, а не дремли, не слушай злосоветников — Павла да Лариона, понеже супостат-дьявол хощет скоро царство твоё проглотить».
        И собрался было пойти ко Красному крыльцу и там через караульного начальника стрелецкого передать письмо государю, но как-то вдруг разболелась измученная увечьями спина — не разогнуться, и он отдал его подвернувшемуся откуда-то Фёдору-юродивому. Фёдор взял, рассудил по-своему, как надобно быстрее доставить грамотку батюшкину в руки царские, и стал караулить государеву карету на выезде. Дождался и сквозь толпу зевак и просителей дерзко продрался к ней, но никак не хотел отдавать письмо охранным стрельцам. Видя такое, Алексей Михайлович сам протянул руку, да в тесноте и давке людской не достал, но крикнул охране посадить Фёдора с письмом под Красное крыльцо в караульню.
        Возвратясь в тот же день из поездки, Алексей Михайлович велел привести Фёдора в церковь к обедне. Юродивый взял письмо в зубы да так и пошёл под конвоем к государю. Алексей Михайлович, глядя на него, улыбнулся, покачал головой, взял письмо и велел отпустить Фёдора:
        - Пусть идёт себе Христов угодник.
        Разболелся Аввакум: спину тянуло и корёжило — хоть волком вой. Марковна растёрла её уксусом с хреном, помазала маслом елейным, а Прокопка добре потоптался на ней босыми ногами, и полегчало. Полежать бы, да не дали: прибежала вся в слезах милостивица Фёкла Симеоновна, жёнка Пашкова, стала кланяться и звать к себе в дом.
        - Батюшко, — молила она, — вижу, и ты хворый, да уж зовёт тебя, как зовё-ёт тебя Афанасий Филиппович. Другова попа видеть не хощет. Уж так-то изнутри его терзает, уж так-то-о, а он одно кричит: «Подайте мне батьку Аввакума, за него меня, грешного, Бог наказу ет!»
        «Пришла та пора моя обетная», — подумал Аввакум и как-то легко, без боли в спине поднялся с лавки и пошёл за боярыней в их двор. По дороге позвал с собою знакомых монахов из Чудова монастыря. Пашков сидел в углу на лавке, совсем седой, в одном исподнем, и его зло трепала трясовица. Увидев Аввакума, он сполз на пол, начал кланяться, да и упал в ноги.
        - Отпусти мне… ослабь муки, свят ты человек, — шептал он, с трудом складывая слова перекошенным ртом. — Обступили мя убиенные, кости растягают и жилы рвут и давют. О-ох! Волен Бог да ты надо мною, злогрешным. Осла-абь, отпусти-и-и!
        Перевернулся на спину, закатил глаза и задёргался одной половиной туловища.
        - Эк ударило как. Ногу и руку отсушило, — определил старец схимонах Досифей. — Начнём, помолясь, братие.
        Постригли, посхимили бывшего воеводу, обездвиженного, кое-как обрядили в чёрный кукуль, уместили на носилки. Фёкла Симеоновна i положила в ноги мужа кошель.
        - Это вклад монастырской за него, — шептала, — деньги сии Афанасий Филиппович тебе, батюшко, с Семёнком посылал, да ты не взял их, так уж вот…
        - То и хорошо, а его живого надобно донести до кельи, — Аввакум вздохнул, глядя на упрятанного во всё чёрное Пашкова. — Отец До-сифей знает, куда его. Ну, с миром. Подняли, отцы.
        В ту же ночь помер инок Афиноген, в миру Афанасий Филиппо^!^ вич, а через два дня Фёкла Симеоновна постриглась в монахини под именем Феофании в рядом стоящем женском Вознесенском монастыре у уставщицы Елены Хрущевой, духовной дочери Аввакума.
        Надеялся Аввакум — позовёт его государь по поводу письма, поговорят лицом к лицу о чём и не напишешь, может, прислушается царь-батюшка кое к каким советам. Ждал, маялся. И, надо думать, видя это и жалея батюшку, Фёдор не спросясь пошёл сам за ответом. В церкви встал рядом с государем, досаждал невнятным шепотком, мешая набожному Алексею Михайловичу сосредоточиться в молебственном общении с Господом, потом сел на патриаршее место, заболтал босыми ногами всяко шалуя, а когда вежливо под локотки свели его служки со святительского места, то и закукарекал и ладошами по ляжкам захлопал, нацелясь взлететь иод купол, чем смутил и напугал благоговейно внимающий службе народ. Но его любили и почитали за откровения, нисходящие на него свыше, привечал у себя в Верху царь, но чтобы так-то вот во время обедни среди белого дня блажить петухом, предвещая конечно же нехорошее, — такого по-пущать было никак нельзя. Хошь кричать, дак кричи за милую душу, хошь вороном каркай, но не во храме же Богородичном. На паперти Фёдору ласково, но дюже завернули за спину руки, отвели в хлебню Чудова монастыря, и там
Павел-митрополит посадил его на цепь поутихнуть в углу.
        Сидел Фёдор, пел псалмы, смотрел, как ловко шмыгают по хлебне монахи-пекари с дощатыми носилками, полными — горой — поджаристых караваев, и вдруг вскочил на ноги, и железа с него грянули на пол: видимо, для вида только примкнули их ему на ноги, а может, в том была и Божья воля, только замерли монахи, глядя на него с трепетом сердечным, а он спокойно прошествовал к только что освободившейся от хлебов печи, влез в неё и сел голым гузном на кирпичном поду, даже подол рубахи красной отпахнул.
        Ополоумели чернецы, скопом бросились к настоятелю, тот побежал и сообщил о неслыханном деле царю. Государь не поверил, сам пришёл в хлебню. Митрополит, стоя у печи, кричал на Фёдора:
        - Как тако-то цепи снял?
        Фёдор сидел в печи, подбирал хлебные крошки и горстью бросал в заросший рот.
        - А батюшка святый Аввакум, войдя в хлебню, юзы расторг, — глухо ответствовал из печного пода юродивый. — Яко с апостола Петра, в темнице сидящего, наземь грянули, а токмо рукой дотронулся.
        Монахи, скучившиеся у дверей, хором возопили:
        - Облыжно врёт! Никто же не входил, мы тутока были и не зрели. Сам, как уж там, отмычил их, ловкой!
        - Жарко тебе? — угодливо заглядывая в печь, спросил митрополит. — Водицы не хошь?
        Фёдор замотал головой, засмеялся.
        - Не-е! Волосья токмо трещат, а воды в рот не можно взять — закипит и обварит.
        Осторожненько вошёл в хлебню царь, с ужасом в глазах вертел головой, воззрясь на Фёдора. Юродивый прикрикнул:
        - Вели соломки ржаной сюды напхать да сам заползай, мыльня дюже сладка, попарю тя, болезного, усю ересь, на тя напущенную, выхлещу.
        Царь молча взял под руку Павла, отвёл от печи, попросил:
        - Вынь его и осмотри — не поджарился ли, да отпусти Божьего человека.
        Вынули Фёдора, он пришёл к Аввакуму с закучерявившейся бородой, поведал радостно о встрече с царём.
        - И не обгорел? — не поверил протопоп. — А ну-ка, задирай рубаху… Чудно, ни одного волдыря на гузне. И как сподобился не сгореть? Зачем врал, что я приходил и железы с тебя посымал?
        - Дак приходил, батюшко, чё запираешьси? — закуксился, за-скорбел лицом юродивый. — Али я незрячий?
        - Ну приходил дак приходил, а ты всем-то пошто тайное сказываешь?
        Аввакум отвёл Фёдора к Морозовой, наказал:
        - Федосьюшка, дочь моя духовная, Фёдора многострадального, да неленостных трудников Божьих Киприяна с Авраамием яко ангелов Божьих зри.
        Не ответил государь на Аввакумову грамотку-моленьице и с глазу на глаз говорить не спешил, хотя много чего дельного накопилось у протопопа сказать ему, и не только о церковных, но и мирских, особливо сибирских делах. Не ответил, но и без внимания не оставил: присылал к нему своих доверенных людей Артамона Матвеева и Ордин-Нащокина, а Родион Стрешнев, из приказа Тайных дел, бывал почти каждый день, а то поручал навестить Аввакума Юрию Лутохину, своему подначальному.
        Как-то Стрешнев, искренне опечаленный, открыл протопопу, что пойманы и взяты под крепкую стражу поп Лазарь с дьяконом Фёдором, да протопоп Суздальский Никита, да ещё по уездам много других проповедников старой веры повязали. И поутихли волнения, хотя в народе разброд живёт.
        - Мой тебе сказ — сиди тихо, — посоветовал Стрешнев. — Народишку что? Почесал языком, выкричался да и вернулся в свои домишки. Глядишь, и опять всё будет справно, утихомирятся и станут знаменоваться тремя перстами, от перемены сей никто не умер. Важно, чтоб Христу молитвы воздавали, а тамо, как говорил Никон, крестуйся хоть кулаком во имя Божье, всё будет благодатно.
        - Так какого он рожна двуперстие сломил, ежели кулаком, а то и копытом окидывайся — всё в благодать Ему? Зломудр пастырь павших. Чего ж он тогда на собачонку твою греческим патриархам жаловался?
        - Как знаешь? Ты ж в Сибири был?
        - Я в миру живу, милой человек, — закручинясь, ответил Аввакум, — знаю о казнях братии моей, боголюбцев, знаю, что государь за моё посланьице к нему гневен на меня, знаю — не сидеть мне в справщиках на печатном дворе… А пошто на собачку жаловаться?
        Стрешнев заулыбался, стал рассказывать.
        - Ну, Никон завсегда был зол на меня, да и я не любил и не люблю его. Есть за что. Вот когда государь в Польше воевал, он тут вовсю царём великим выявился. Скольких добрых людей разорил и по миру пустил. Иосифу, царство ему небесное, и не снилось такое, хоть тоже был сребролюбец. А этот восемьдесят пять городов подгрёб под свою патриаршую область, да с пахотами, со крестьяны, а удельных князей по ссылкам растолкал. Я писал о том царю не един раз, да грамотки мои как-то всё попадали не к тому государю великому, а к другому, более великшему, кой царскую власть ставил куда как ниже патриаршей. Вот уж орал на меня! А я терплю, не перечу рёву его медвежьему. Веть ему сничтожить меня — плюнуть, да не смеет: я сродник царю, как-никак. Ну и сходились ко мне друзи, тож им обиженные, обедали, кое-что не таясь сказывали. А была у меня, и теперь она есть, собачонка чёрненькая, неболыиенькая, но смышлёная стервька, только что не говорит. И вот чего она протяпывала, а веть никто не учил: сядет на задние лапки и обеими передними важно так машет, ну как патриарх благословляет. Я и прозвал её «Никон». Отзывается.
Скажу ей: «Ну-ка, Никон, благослови нас, иже на тебя уповаем, из братины упиваем, а она неупиваема есмь». Тут она сразу хлоп на задницу и ну лапками махать. Гости вповалку хохочут, уж так-то всё с патриархом схоже. Но дошло до Никона про наши игрушки. Позвал, отчитал, мол, богохульствуешь, а я ему рёк — не моя та затея, а псинкина, может, она по собачьему чину тоже патриарх пёсий. Никон рыкнул на меня, аки зверь, проклял и посохом за дверь вытолкал. И всё.
        - А не всё, Роман, — засмеялся Аввакум. — Уж не утаи ответ греческих иерархов.
        - Да што и таить. Все знают, — улыбнулся Стрешнев. — На вопрос Никона, нельзя ли подтянуть меня вместе со псиной под строгую статью церковного Устава о богохульстве, Макарий, посовещавшись с Паисием и другими иереями, отписал так: «Бывает, мышь поточит в алтаре зубками просвиру, но это не значит, что она причастилась. И пёсье благословение — не есмь благословение». И что скажу, — давясь смехом, доложил Стрешнев. — Прознав про ответ, Алексей Михайлович ох как повеселился, да не один — все в Верху дворца весьма потешились.
        - Ну пошто он Указу не издал мышей из церквей изгонить, — отсмеявшись, спросил Аввакум. — А с имя заодно и никониян, грызущих нашу веру, яко крыс. Славно было бы, — вздохнул протопоп.
        Не мог сидеть тихо Аввакум, зная, что друзья-боголюбцы мучаются в цепях по подвалам, и пошёл, как прежде, говорить народу на торгах, площадях и улицах. И снова люд слушал, ходил за ним толпами, а он, в окружении Христа ради юродивых «яко свитой горней», казался воистину пророком, вернувшимся волей Божьей из смертных пустынь сибирских, дабы восстановить порушенную веру дедичей. И опять запустошились храмы. Князья церкви заваливали дворец жалобами, наседали на самого упрямого протопопа, а он отмахивался от них и без устали проповедовал люду:
        - Народец, бедной, мается на толсторожих седьмицу, а в един день недельный притащится к церкви, а там и послушать нечего: по латыни поют, в глаза, как мухи, с крестом-растопыркой лезут, и лба перекрестить не на что, у святых на образах, что у новых пастырей, червонные уста и щёки толсты. Да прозри, дурачищо, болишь слепотою — предание веры нет от никониан-попов, ни от чёрных, ни от белых, оно едино от Исуса Христа. Не дивись на их тучные брюхи, таковы и у коров есть, да лиша лепёхами гадить горазды, што белая, што чёрная корова.
        Недавно поставленный в митрополиты Павел и рязанский архиепископ Илларион особенно старались в докладах царю:
        «Протопоп Аввакум своими криками безумными многих людишек вкрай застращал и от церквей отбил, а за Москвой-рекою в Садовниках храм Софии вконец запустошил, и ныне, государь, прихожан в ней нету, а в которые ввёл, и службы по-старому и попов-перемётчиков к тому приохотил». И списки речей Аввакумовых прилагали и, читая их, мрачнел Алексей Михайлович:
        «А царь наш держит в руках чудотворный жезл Моисеев и волен творити им дивные чудесы в управлении царства православного, в его дланях полное самодержавство, так творил бы по-Божески во славу Отечества, а не потворствовал никонскому людодёрству. Это ж Никон — выблядок сотонинской — завёл порядок худобными похотями губить правых в Русском государстве, объявив бойню люду православному, это он, пьяной портняшка, как начал пороть тупым ножом старую веру нашу, так царь от его кудес мале с ума не спаде, спужался и отогнал портняшку, да и сам, бедной, принялся допарывать, не ведая, што из кусков тех напоротых скропается. Вкрай озлостил народ, то и гляди восстанет соборно по всей Руси и всё что ни есть перед ним хрястнет через колено. Но пождём ишшо, милые, небось царь есть от Бога учинён и исправится помаленьку с помощью людей верных, а их многонько таких-то. Сказать ли вам, кому я подобен, сбирая вас вкруг себя?.. Подобен я нищему человеку, ходящу по улицам града и по окошкам милостыню просящу. Он день промышляет и, придя домой, домашних своих пропитав, на утро опять волокётся. Тако и я по все дни
волочусь, сбираю милостыню и вам, питомцам церковным, предлагаю — ядите, веселитеся и живы будете. А я опять и опять у богатого человека Христа ломоть хлеба выпрошу, у Павла-апостола, у богатого гостя, из полатей его хлеба крому получу, у Ивана Златоуста, у торгового человека, кусок словес его боголепных выклянчу, у Давида-царя и у Исайи-пророка, у посадских людей по четвертинке каравая разживусь. Наберу кошель, да и вам раздаю, жителям в дому Бога моего. Ну, ешьте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду, а я ещё стану без устали сбирать по окошкам. Они опять мне надают, добры до меня люди те — помогают моей нищете, чтоб я с вами, бедненькими, делился, берёг от лихой смертоньки — заразы никонианской. Да всё тяжче промышляю, понеже царь-государь окормлению моему противится и облачённый в доспехи Никона-антихриста, кованым сапогом выю мою преступи. Все они, власти, еретики от первого до последнего, да я не боюся их, пускай разделят промеж собою вся глаголы мои».
        Читал Алексей Михайлович списки речей Аввакумовых, да не один он читал их: ходили они во множестве средь люда простого, не только им говоренные, но и другими ревнителями древнего благочестия, что дрызгались с никонианами ещё и похлещё. Царь посоветовался с начальными людьми, и решили созвать Собор со вселенскими патриархами, дабы лишить наконец Никона сана пастыря всероссийского и поставить своего смиренномудрого, а пока суд да дело — убрать из Москвы осмелевших не к добру старообрядцев.
        С царским Указом в конце августа пришли к Аввакуму стрелецкий голова Юрий Лутохин и боярин Салтыков Пётр Михайлович, назначенный главой следственной комиссии по делу Никона, брат Сергея Салтыкова, которого Аввакум в своём письме настоятельно советовал царю поставить в патриархи всея Руси. Аввакум был дома один. На приглашение присесть к столу боярин отказался и без обиняков объявил протопопу слова Алексея Михайловича: «А поезжай-ка ты опять в ссылку протопоп, на далёкие пустыни северские, в местечко Пустозерское, и живи там с семьёй, покуда не позову». — Вот Указ и подорожная, а быть тебе под приглядом стрелецкого головы. Утром до восхода надобно убраться, подводы подадут к воротам.
        Передал пакет Лутохину, постоял, пощипывая ус, добавил:
        - И не гневи государя писаньицами дерзкими. Он уж их видеть не может. Ты и братцу моему добрую свинью подложил, наметив его в патриархи. Бутто без твоих сказок царь-батюшка никак не знает, кого ему надо. Молись за него и шли благословения, времени у тебя будет многонько.
        Кивнул протопопу и вышел, саданув дверью, аж забултыхался в бадье медный ковшец, хлебнув краем водицы, забулькал и мелькнул вниз, тупо стукнув в днище.
        - К утру-то успеешь? — спросил Лутохин, оглядывая избу. — Гляжу, бутора маловато, не успел натаскать, а семейства-то сколь?
        - Двенадцать будет, — задумался и чему-то улыбнулся Аввакум. — Ты, Юрий Петрович, возок мой с морозовского дворища подгони, матушка в нём привыкла по Сибирам ездить бояроней.
        Улыбнулся и Лутохин.
        - Как привыкла, так подгоню, чего там, — прихмурился, спустил глаза. — И чего не уймёшься, протопоп? Семью мучаешь? По мне старый ли, новый обряд, а ты становись в ряд, не выпячивайся и уса не раздувай, хорош будешь. Ну, до утра, будь оно доброе.
        И вновь покатили телеги с Аввакумом по знакомой дороге от Москвы до Вологды, а там уж по зимнику дотянулись до Холмогор. Городишко маленький тонул в сугробах, без передыху дул с Белого моря злобный ветер-шалоник, загоняя всё живое в придавленные снегом избёнки. До поры, пока не уймутся пурги, семью протопопа поместили в одну из таких — курную, промороженную, домашние и сам он кашляли рвущим лёгкие глухим кашлем, кутались во все припасённые одёжки и всякое тряньё, их то трясло от холода, то душило от внутреннего жара. Марковна, как умела, ухаживала за ними, спасала, да и сама свалилась, обеспамятев металась в поту, а когда приходила в себя, поднимала на Аввакума поблекшие от хвори глаза и, пытаясь ободрить его, виновато улыбалась потрескавшимися от горячечного дыхания губами. И впервые пал духом Аввакум, накарябал негнущимися пальцами челобитную, держа чернильницу над огоньком плошки, и отправил её с подвернувшимся гонцом, оленеводом-каюром:
        «Христолюбивому царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержцу, бьёт челом богомолец твой, в Даурах мученой протопоп Аввакум Петров.
        Прогневал, грешной, благоутробие твоё от болезни сердца неудер-жанием моим, а иное тебе, свету-государю и солгали на меня, им же да не вменит Господь во грех.
        Помилуй мя, равноапостольный государь-царь, робятишек ради моих умилосердися ко мне!
        С великою нуждою доволокся до Колмогор, а в Пустозерской острог до Христова Рождества невозможно стало ехать, потому как путь тяжкой, на оленях ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишки на пути не перемёрли с нужд.
        Милосердный государь! Пожалуй меня, богомольца своего, хотя зде на Колмогорах изволь мне быть, или как твоя государева воля, потому что безответен пред царским твоим величеством.
        Свет-государь, православный царь! Умилися к странству моему, помилуй изнемогшего в напастех и всячески уже сокрушена: болезнь бо чад моих на всяк час слёз душу мою исполняет. И в Даурской стране у меня два сына от нужд умерли. Царь-государь, смилуйся!»
        Два месяца прождал ответа и не дождался, как не дождался его и старец Григорий Неронов, тоже просивший Алексея Михайловича из Сарской пустыни за детей Аввакума. Когда же стих ветер, немедля двинулись далее по зализанному буранами твёрдому насту. Всякое было в пути, но в последний день декабря еле живые, простуженные, оголодавшие, прибыли на Мезень. Сочувствуя им, воевода Алексей Цехановицкий отвёл семье протопопа лучшую избу в Окладниковой слободе и всячески тянул время, не отправляя их в зиму на верную смерть в тундре, писал государю, что кони избили копыта и пали в трудностях дорожных, потому везти их в Пустозерск нету мочи, а крестьяне учинили бунт и не дают подвод и прогонные деньги под ссыльных и сопровождающих их стражей.
        Наконец пришёл ответ — оставить протопопа на Мезени: постарались кто мог в Москве, да письма Неронова сделали своё дело. Их Алексей Михайлович не мог читать без слёз.
        В Мезени протопопу была относительная свобода: Аввакум служил в местной церквушке по старым служебникам, к чему приучил и двух местных попов, часто бывал в дому воеводы, лечил его жену, много писал в Москву надёжным людям, часто получал ответы. И неожиданно был вызван в Москву, путался в догадках, что бы сие означало. Не знал этого и воевода: в бумаге было сказано — «…протопопа немедля отправить под присмотром двух стражей». И помчали Аввакума уже знакомыми путями назад в Первопрестольную, и только в Вологде узнал он, почему такая спешка: царь таки собрал в Москве Большой собор с участием вселенских патриархов для суда над Никоном и избрания нового российского патриарха. Но зачем зовут на Собор его, Аввакум не предугадывал.
        В начале марта, не заезжая в Москву, Аввакума ночью, скрытничая, привезли в Пафнутьев монастырь-крепость, окружённую каменной стеной с угрюмыми башнями. Игумен Парфений прочёл сопроводительную бумагу и тут же посадил протопопа в монастырскую тюрьму, тёмную и глухую, однако свечей и бумаги выдал довольно…
        - Пиши царю и властям, сколь душа попросит, — разрешил. — Велено без замешки всё тобой записанное передавать им.
        Через два дня явился опять, да не один, а с блюстителем патриаршего престола, старым знакомцем митрополитом Павлом. В новом сане преобразился Павел, бывший архимандрит: оплыл жирком, обрумянился, борода холёная — пышно расчёсанное огненное помело, всяк волосок в ней искрит, словно тянут наособицу из золота красного. Зашли, осмотрелись, велел дьякону Кузьме затеплить не жалея свечи, чтоб при добром свете наглядеться друг на друга. Расселись за столом, Аввакум сидел на топчане под вделанным над головой в кирпичную стену железным кольцом. Посидели, помолчали. Аввакум не стерпел — будто зверя неведомого разглядывали в клетке, спросил грубо:
        - Зарычать мне на вас або залаять? С чем добрым явились, отцы духовные?
        - Не надоело тебе страдать и нас мучить, а, протопоп? — при-горюнясь и кротко глядя на него, заговорил Павел. — Соединяйся с нами, Аввакумушко, большой будешь человек при царе-батюшке. Соединись.
        - Соединюсь и почну блудить с вами по новым служебникам, яко кот по кринкам, да грызть Божественное Писание с крысами никонианскими. — Аввакум невесело рассмеялся, — Грешно веть так-то деять, ты мой земляк-нижегородец, Павлуша, благочестие древнее, нам святыми нашими переданное, огрызать.
        Игумен Парфений сидел, прикрыв глаза, перебирал чётки, а дьякон Кузьма, выложив на колени мослатые кулаки, злобно посверкивал на протопопа близко посаженными к переносице острыми глазёнками. Преданный Никону, его ученик и костыльник, он никак не мог уразуметь: как так сталось, что враг его учителя, враг церкви и царя, сосланный патриархом с глаз долой аж в Сибирь, вновь призван в Москву, сидит здесь, и с ним разговаривают, упрашивают как доброго, а Никона, не хулившего государя, а укреплявшего устои церкви, никто не зовёт назад, не упрашивает. Что сие означает?
        Митрополит подумал над высказыванием Аввакума и сдержанно возразил:
        - Я не отрицаюсь ни старого, ни нового благочестия, но хочу исполнить царскую волю.
        Передёрнулся Аввакум, запыхтел, гневно выкрикнул:
        - Добро угождати Христу Спасителю, а не на лице зрети тленного царя и похоти его утешати!
        Вскочил Павел, упёрся в стол кулаками, ненавидяще вперился в Аввакума. В широкой, нового фасона иерейской одежде, да ещё высоко подпоясанной, он рассмешил протопопа:
        - Что ты, будто чреватая жёнка под титьки препоясываешься? Как бы в брюхе робёнка не извредить? Чаю, в брюхе твоём не меньше робёнка бабьего накладено беды той — пирогов да расстегаев, а сверху романеи и водок разных процеженных налито. Как и подпоясать.
        Невозможное дело — ядомое в брюхе нзвредить! Какова тебе благочестия надобно? Бог тебе — чрево!
        - Парфений! — закричал Павел и задолбил в столешницу кулаками. — На цепь посади пса злобного, да меняй чаще узы железные, чтоб не сорвался да бед не настряпал.
        И побежал из каземата, колышась телом, как студень, и фыркая.
        - Законоучитель! — гремел вслед Аввакум. — Ярыжка земской, что тебе велят, то и творишь, одно у тебя вытверждено: — «А-се, государь, во-се, государь, добро, государь!»
        Игумен и дьякон Кузьма потерянно выкарабкивались из-за стола, а протопоп, тряся ладонями, кричал на них:
        - На Павла митрополита што глядите? Он и не живал духовно, блинами всё торговал да оладьями, да как учинился попёнком, так по боярским дворам блюды лизать научился, а там и царёву душу слизал всю!
        Убежали игумен с дьяконом, но тут же вернулись с толпой дюжих монахов, гремя прихваченными с собой цепями и замками. Не сопротивлялся Аввакум, сам протянул к ним руки — ключьте. Заковали протопопа, на шею навесили железный ошейник и примкнули к вделанному в стену тяжёлому кольцу. И, пятясь и оглядываясь со страхом на всклокоченного и седого, как матёрый медведь, протопопа, убрались, бухнули дверью и завозились с замком, скрежеща в заржавленном нутре огромным ключом.
        Несколько недель сидел Аввакум в темнице. Поначалу, когда были свечи, написал царю с десяток писем, а при последней свече, отчаясь дождаться ответа, начертал:
        «Свет наш государь, благочестивый царь. Иоанн Злотоустый пишет в послании к эфесянам: «…ничтоже тако раскол не творит в церквах, яко же во властех любоначалие, и ничтож тако не гневит Бога, якоже раздор церковный». Скажу тебе ещё и о знамениях, кои приходят к нам от никоновых затеек. В Тобольске в Преображение в день показал Бог чудо преславно и ужасу достойно. В соборной большой церкви служил литургию ключарь тоя церкви Иван, Михайлов сын, с протодьяконом Мефодием, а егда возгласища: «Двери, двери мудростию вонмем!», тогда у священника со главы взнялся воздух и повергся на землю, а когда исповедание веры начаша говорить, и в то время звезда на дискосе над агнцем на все четыре поставления сдвинулась. А служба у них шла по новым никоновским служебникам. И мне видится, как всякая живая тварь рыдает, своего Владыку видя обесчещёна.
        Говорить много не смею, тебя бы, света, не печалить, но время пришло отложить служебники новые и все его, никоновы, затеи дурные. Воистинно, государь, сблудил он во всём, яко Фармос древний. По-тщися, царь, исторгнута злое и пагубное его учение, пока не пришла на нас конечная пагуба и огнь с небес или мор древний и прочая злая не постигла. А когда сей злой корень исторгнем, тогда нам будет вся благая: и кротко и тихо всё царство твоё будет, яко и прежде никонова патриаршества было».
        Тут Аввакум поставил точку, задумчиво уставился на отходящий огонёк оплывшей свечи и, словно убоясь, что вот-вот нахлынет за отлетевшим огоньком темнота и бесследно уворует начертанное, спохватясь, нервно дописал:
        «Знаю, яко скорбно тебе, государь, от моей докуки, но, государь-свет, православный царь, не сладко и нам, когда рёбра наша ломают и одежды сорвав нас кнутьём мучат и томят на морозе гладом, а всё ради церкви Божей страждем. Царю, пред человеки не могу тебе ни-чтож проговорити, но желаю наедине светлоносное лице твоё зрети и священно лепных уст твоих глагол некий слышати на пользу нам, как дальше жити. Государь, смилуйся».
        Дрогнул скрюченный фитилёк, печально склонился набок в свечной наплыв, затрепыхался изнемогшим блеклым крылышком, пыхнул и утоп в нём. И уже в глухой темноте, почти наугад, пририсовал протопоп в конце послания царю кривой и дерзкий восклицательный знак.
        Утром в начале второй недели мая пришёл игумен Парфений, растворил дверь и, подойдя к Аввакуму, взял со стола очередное по счёту письмецо, спрятал в рукав мантии, достал из пазухи горсть свечей, выложил перед узником, оповестил шёпотом:
        - От государя боярин Стрешнев с отцом твоим духовным мнихом Григорием. Побеседуй с имя, а мне сказано не быть.
        И, возжёгши свечи, вышел. В дверях показался Стрешнев с Не-роновым. Встретил их Аввакум стоя, в ошейнике железном, с цепями на ногах. Увидя узника, оторопнул старец Неронов. Не цепи смутили его, сам их нашивал, оторопнул, глядя на седого человека с распат-ланными волосами ниже плеч, с всклоченной во всю грудь бородой. И не узнал бы в нём Аввакума, встреть его где-нибудь на воле, но узник подался к нему, загремел цепями и всхлипнул:
        - Отче мой!
        Неронов совсем старенький, усохший, путаясь в монашеской мантии, бросился к нему, обнял, плача. Долго не отпускал его из объятий растроганный горькой встречей Аввакум и, когда опустились на скамью, он, глядя сквозь слёзы на Стрешнева, кивнул ему и поманил ладонью к столу. Радион, повидавший всякое в польском походе, в мятежной под поляками единоверной Украине, едва сдерживал себя, чтоб не пустить слезу или выйти вон, оставить их вдвоём, но, как доверенное лицо государя, поборол слабость и, прокашливая спазм в горле, прошёл к столу и сел.
        Удручающая немота сковала всех троих. Аввакум, утаивая смущение, вглядывался в Неронова, наслышанный о его примирении с царём и властями новой церкви, а старец, не таясь, всё плакал и утирал ширинкой мокрое изморщиненное лицо.
        - Пи-ишешь? — кивнул на чернильницу, на листы бумаги.
        - Пишу, отче, — ответил протопоп. — А за твои грамотки государю в защиту мне благодарствую сердцем… Сколько ж времени прошло, как я тебя в ссылку провожал аж до Вологды, в Спас-Каменный монастырь?
        - Много, Аввакумушко. Лет с двенадцать… Мно-ого.
        И снова зависла тишина. Стрешнев нарушил её, сказав от себя или от того, кто просил об этом:
        - Пострижение прими, протопоп, спасайся на здоровье в келье. Недостало тебе ссылок тех? Может веть быть и хужей.
        - Нет, Радион Матвеевич, — отвердил голос Аввакум. — Не в келье затворясь во мниховской одёжке спасаться буду, а в миру щитом веры в истинного Господа нашего Исуса. Кто крепко терпит Христа ради и заветов Его, то и радуется и печалуется Бог со праведники — мы побеждаем или нас борют. Так уж держись за Христовы ноги и Богородице молись и всем святым, так хорошо будет. И не боись никого, кроме гнева Спасителя.
        Опять замолчали надолго. Стрешнев пождал-пождал, дотронулся до руки Неронова:
        - Отче Григорий, упроси его покаятися царю и власти, ждут веть. Не было бы греха какова.
        - Ну-у в чём мне каятися? — глухим, чужедальним голосом вопросил Аввакум. — Что верую по-древлеотечески?.. Не было б греха, молвил ты, Радион Матвеевич? А то и станет во грех, коли Господа моего огорчу.
        - А ты для виду токмо, — подал голос Неронов. — Но втай держись старой веры. Жалостно мне тебя, сыне мой духовный, погубят веть, как других многих, а, сыне?
        - Вот как приму три перста, так и сам себя погублю, отче, как ты о сём не знаешь? Нет, ты мне горькое паче смертки не жалай, я ско-ренённо стою на постановлении православного Стоглавого собора, да отныне ещё более укреплюсь на нём за нас с тобою, прости, Господи, изнемогшего тя, отец ты мой.
        - Ты хоть для…
        - Виду? — продолжил Аввакум. — Для виду Богу служить не умею, тако и ты меня учил.
        Совсем сник, уткнулся лбом в столешницу старец Григорий.
        - Не велю те, ничтоже не велю! — зарыдал он, вроде жалея, но и радуясь. — Ты уж того… сам. А я житие свое изжил в суетах и злобах, в море житейском плаваю доныне, и се приближаюсь к пристанищу иного века: торжище доспевает к разрушению, светильник мой в виду сякнет, аз же, грешный, не прикупил в него елея во Сретения Жениха Небесного. Прости, сыне.
        Еле поднялся на тряских ногах.
        - Осени крестом, отче, — попросил Аввакум, и старец трижды обнёс его двумя перстами и поцеловал в голову. Протопоп поднялся и шагнул было проводить старца, но ошейник отдёрнул его на место.
        Радион Матвеевич поклонился Аввакуму.
        - А ты меня окрестуй, батюшко, — попросил он. — Не вестимо — встретимся ли. И царю шли со мной благословение, он спрашивает.
        - Государыне с государем и всему дому их я, юзник его, шлю благословение и молюсь за них. А к тебе, Радион, да будет милостив Бог. Он веть знает, что ты мне люб.
        Протопоп перекрестил его, и расстались. Много дней ещё сидел Аввакум в темнице, за это время приезжали к нему из Москвы Арта-мон Матвеев со стрелецким головой Юрьем Лутохиным и Дементий Башмаков из приказа Тайных дел. Тож уговаривали всяко, дескать, и в нонешной церкви благодать жива, в людях вера, а отбьются, яко овцы от стада, от тела единой церкви и начнут плутать и мудровать вкривь и вкось. Как бы церкви нашей не извредиться вовсе.
        - А уж извредили её куда как пастыри нонешней казённой церкви, и нету ныне в ней благодати, — упрямо повторял Аввакум.
        Удручённые посланцы царские не спорили и обычно откланивались. Как-то с одним из них — Матвеевым, большим боярином и советником государя, передал царю «писаньице малое», где после обычных величаний было и такое:
        «…прости, Михайлович-свет, либо потом умру, так было чтоб тебе ведомо, я не солгу: в темнице, яко во гробу сидящу, што мне надобна? Разве што смерть? Ей-ей, тако. Как-то моляся о тебе Господу с горькими слезьми от вечера до полуношницы, дабы помог тебе исцелитися душею от никонианской скверны и живу быти пред Ним, я от труда моего пал, многогрешный, на лице своё, плакался, горько рыдая, и от туги великия забвыхся, лёжа на земли, и увидел тя пред собою или ангела твоего опечалено стояща, подпершися под щёку правою рукою. Аз же возрадовахся начах тя лобызать и обымать со умилейными словами. И увидев на брюхе твоём язву зело велику и исполнена она гноя многа, и убоявшись вострепетал душою, положил тя на спину на войлок свой, на нём я молитвы и поклоны творю, и начах язву твою на брюхе твоём слезами моими покропляя, руками сводить, и бысть брюхо твоё цело и здраво, яко николи не болело. Душа же моя возрадовалась о Господе и о здравии твоём зело. И опять поворотил тя вверх спиною и увидел спину твою сгнившую паче брюха, и язва болыпи первыя явихися. Я так же плачучи, руками свожу язву твою спинную, и
мало-мало посошлася, но не вся исцеле.
        И очнулся от видения того, не исцелив тя здрава до конца. Нет, государь, надо покинуть мне плакати о тебе, вижу, не исцелить тебя. Ну, прости ж, Господа ради, когда ещё увидимся с тобою.
        Присылал ты ко мне Юрья Лутохина и говорил он мне твоими устами: «Рассудит-де, протопоп, меня с тобою праведный судия Христос». И я на том же положил: буди тако по воле твоей, ты царствуй многие лета, а я помучусь многия лета, и пойдём вместе в домы свои вечныя, когда Бог изволит. Ну, государь, да хотя собакам приказал кинуть меня, да ещё благословляю тя благословением последним, а потом прости, уж тово не будет, чаю».
        Наступили строгие предпасхальные дни, и надумал Аввакум выпроситься у своего тюремного надсмотрщика келаря Никодима, чтоб отпер дверь посидеть под солнышком на порожке, подышать свежим воздухом, но келарь просунул голову в окошице, зло обругал его:
        - У-у, вражина! Душно тебе, вот скоро петлю накинут на выю, так в ней болтаясь, ужо надышишься! Добрые люди к те ездют, а ты им ковы супротивные строишь, царя в письмах почём здря срамишь. Поготь-ка, я тя счас освежу, пого-оть. — Хлопнул ставнем. — Эй, Кузьма, тащите достки и глину.
        Затопали, забегали мнихи, забили досками окошко и все щели, да ещё и глиной обмазали, а кто-то в продух тлеющую тряпку вкинул, да и опять заткнул продух. Но не так-то просто было заставить задохнуться протопопа, бывало и прежде в Даурах устраивали ему угарные дни, да всё жив. И теперь, сколь позволяли цепи, сполз на земляной пол, внизу-то не так было дымно. День томили, хихикали, клацали кресалами, видимо, раскуривали трубки:
        - И мы подымим, отец Никодим, чё он один-то знай сидит-покуриват!
        - Эй, како тебе тамо в норе той, сусляк, не задохси?!
        Да вдруг гомон притих под грозными окриками, а там и доски, визжа гвоздями, слетели с окошка и двери.
        - Раззявливай притвор, живо! — требовал знакомый голос. — Ежели с батюшкой беда, изрублю вас в говёшки козьи, отцы духовные да дела греховные! Несть больше защитника вашего. Собор лишил Никона патриаршества, отныне он простой монах и сослан в Ферапонтов монастырь, а пастырем выбран Иоасаф Троице-Сергиевский. Разжуйте, что к чему, да живей открывай доски те!
        Сорвали доски и распахнули дверь, а из каморы, как из жерла пушечного, выкатился клуб смрадного дыма. На выходе из двери зачихали, заотплёвывались, а над протопопом склонился и помог подняться и сесть на скамью друг давний, Верхотурский воевода Иван Богданович Камынин. Махали рукавами и подолами балахонов чернецы — гнали вон из темницы горький дух, а едва стало возможно дышать и не плющить глаза от дымной еди, воевода, поддавая под зад, выпинал иноков вон.
        - По чьему указу над протопопом казнь чините? — дознавался Камынин. — О его здравии государь печётся, а вы каво деете? Отвечать мне! Где игумен? Я вкладчик вашего монастыря, так-то, трутни чёрные, чтите за прокорм меня, благодетеля? Сюды Парфения!
        - Несть его в обители, боярин, — ответил ключарь Никодим, охая и прикрывая синяк под глазом ладошкой.
        - Да вы тут, гляжу, табаку перепилися! С какой радости? Ну-ка сними ошейник с пророка, ты, собака, — бушевал воевода, тыча в Никодима нагайкой. — Накажет тя Господь, убивца!
        Келарь снял ошейник, но цепи на ногах оставил, да и не приказывал их отомкнуть горячий Иван Богданович, знал, тут надобна царская воля. Просидел в каморе с протопопом до вечера, многое порассказал о московских делах, передал узелок, присланный Федосьей Морозовой, своих дал несколько денег и уехал, нагрозив насельникам, что поведует государю, как мимо его высочайшей воли казнь над протопопом самосудно учинили. Тронул стременами вороного да по пути в створе ворот ожёг мнихов справа и слева нагайкой.
        - Честь царёва суд любит! — крикнул, гикнул и вылетел из ворот монастырских.
        В ту же ночь внезапно расхворался суетливый Никодим, и, как ни старались местные мнихи-врачеватели, почал келарь помирать: лежал синюшный, раз-другой вздохнёт редко и захрипит, будто кто его плющит. Попросил причастить его и маслом соборовать. Исполнили последнее желание келаря и оставили до утра наедине с Богом, а утром, чуть свет, забрякал замок на двери темницы Аввакумовой и вошёл живёхонький и благостно-радостный Никодим с келейником своим Тимофеем, и оба враз упали на колени.
        - Блаженна темница такова имея страдальца! — с неким восторгом и в то же время испугом в глазах выкрикнул келарь, подхватил цепи и стал их целовать. — Блаженны и юзы твои! Прости, Господа ради, прости! Согрешил пред Богом и тобой, оскорбил тя, свят ты человек, и наказал меня Всевышний!
        Удивлённо смотрел на них Аввакум, думая: «Чудно-о, намедни вражиной и сукиным сыном величали, а ныне и свят-человек». Спросил:
        - Как наказал, повежди ми?
        - Да как же, свет-батюшко, — ныл келарь. — Помер было я, а ты пришёл, покадил мене и поднял, и велел: «Ходи!» Как не знаешь?
        И опять припал к ногам протопопа, а келейник Тимофей снизу вверх глядел на Аввакума глазами, узревшими чудо, шептал:
        - Ты, батюшко, утресь, вот едва стало развидняться, приходил к нам. Ризы на тебе светлоблещущие и зело красны были. Я тебя опосля под руку из кельи вывел и поклонился.
        Уж сколько раз говорили протопопу о подобных его явлениях люду, что и отпираться от них перестал. И теперь сказал только:
        - Ну вывел и добро бысть. Токмо другим не сказывай про сие.
        - Не скажем, батюшко-свет наш, — закланялись лбами в землю келарь с келейником. — Одно спроситься хотим, как нам во Христе дальше жить? Или велишь покинуть монастырь и в пустынь жить пойтигь?
        - Не покидайте обитель, — приговорил Аввакум. — Служите Ису-су по совести, как-нито держите благочестие древнее, и всё хорошо будет. Идите с Богом да водицы свежей пришлите.
        Ушли мнихи, а за утренней трапезой не утерпели, рассказали братии о произошедшем. Обмерла братия и недотрапезовав гурьбой притекла к темнице, начала кланяться, просила за себя молитв перед Господом и благословения. Попользовал их словом Божьим протопоп всех, кто и враждебен к нему был и злословен.
        - Увы мне! — воскликнул. — Когда оставлю суетный век сей? Писано: «Горе тому, о ком рекут доброе вси человецы». Воистину так, не знаю, как до краю доживать: добрых дел мало сделал, а прославил Бог. Он сам о сём ведает, и на всё воля Его. Идите, отцы, трудитесь в молитвах.
        В этот же день прибежали на взмыленных конях люди Павла митрополита, быстро перепрягли телегу под монастырских гладких лошадей и погнали обратным путём в Москву, не сняв цепей с Аввакума. Мчали бешено и ввечеру влетели на подворье Чудова монастыря, покрыв без остановки девяносто вёрст. Еле живого стащили с телеги скованного по ногам протопопа, и злые от устали стрельцы со своим полуголовой Осипом Саловым под руки сволокли в сухой погреб. Отослал их отдыхать начальник, а сам тайно от всех попросил у арестанта благословить его по-старому и сообщил шёпотом:
        - Слышь, протопоп, на неделе в Замоскворечье на болоте ваших троих порешили.
        - Не сгадал, кого? — заворочался и приподнялся Аввакум.
        - Как не сгадал? Я в оцепление со стрельцами поставлен бысть, — совсем тихо продолжил Осип. — Как сейчас всё вижу и слышу. Один был дворецким у боярина Салтыкова, Памфил. Его долго тутока мучали, изгалялись патриаршьи люди за старую веру, в свою всяко сманивали. А на Болоте в сруб дровяной посадили, сам государь тамо был со боярами, очинно был опечален. А как в сруб вводили Памфила, он и спросил у страдальца: «Помилую тя, како персты складывать станешь?» А Памфил-то, бяда-человек, засмеялся: «А как батюшка Аввакум-пророк заповеда!» — и двумя персты ознаменовался. Так его в сруб, соломой обложенный, впихнули и огонь бросили. Так-то уж жарко пластал сруб, дым до небес достягал. Так и сжегли, бедного… Тут же голову ссекли попу хромому Ивану из Юрьевца, да ещё какому-то расстриге из Кадашевой слободы.
        Умолк стрелецкий полуголова, сочувственно взглядывая на протопопа, будто догадывался о его участи и хотел счесть с лица Аввакума хоть искорку признательности за явную жалость к обречённому батюшке. Но каменным было лицо протопопа и холоден как сталь на изломе чернеющий взгляд серых глаз.
        - Не затеряются души их у Господа Исуса Христа, — сквозь затвердевшие губы обнадёжил Аввакум. — Знавал я Ивана. И Памфила добре помню… Што скажу?.. Сладкий хлеб-от испекли Святой Троице никониане, сами того не ведая, дурачки.
        Осип приложил палец к губам, мол, ти-хо. И тут же в погреб вошли со строгими лицами митрополит Павел с архиепископом Илларионом, огляделись, заметили непорядок и приказали Осипу принести цепи, сковать узнику руки. Салов сходил, принёс и навесил цепи на запястья. А чтобы протопоп не ушёл каким чудом из-под стражи, Павел, краснощёкий, в камилавке, расширенной вверху и похожей на два рога, велел приключить к ножным кандалам и ручные, для верности, и приковать в углу погреба к кольцу начищенному. Видно, пользовались им часто.
        Строго следил за действиями Салова Павел, сам подёргал звенья — прочны ли, только потом уселись с Илларионом напротив узника, расставив широко ноги по причине обвисших и тугих брюх и «…начаша увещёвати неразумного Аввакума, да не поперечит принять новины, и глаголы царские ему же сказывали».
        - Хоть и тремя перстами станешь креститися, да всё едино Христу Иисусу, — уговаривал улыбчивый Илларион.
        - Не всё едино, — Аввакум пальцами нацарапал на стене имя — Иисус. — Зри разницу, архиепископ, имя сущее Ему с одним «И», — протопоп стёр одну букву. — Вот так. И нече нам заикатися. А Николе святому пошто приписываете немецкий лай — Нико-лай? Никола он! И за подобны игрушки самолично Арию-собаку да кулаком по зубам дрязнул! Нешто запамятовали? Так дождётесь…
        - Ты кто, что старшим по сану дерзишь?! — взвился, колыша брюхом, Илларион. — Юзник клятой!
        Потряхивая цепями, названивая ими, нарочно дразня железным клацаньем бывших земляков-единоверцев, Аввакум выговаривал им, как недоумкам-деткам:
        - Павлуша-блинник и ты, друг мой Ларион, архиепископ Рязанской. Ведаешь ли, как Мельхиседек жил? На вороных в каретах не тешился ездя, а ещё был царской породы, а ты што такое? Вспомяни-тко, Яковлевич, попёнок ты. А ныне в карету сядешь, растопоршисся что пузырь на воде, сидя на бархатной подушке и волосы расчесав как девка. По площади едешь, рожу выставя, чтобы черницы-ворухи, да униатки-костельницы шибче любили. О-ох, бедной! Некому по тебе плакать: недостоин весь твой нынешний век одной нощи монастыря Макарьевского. Помнишь ли, сколько там стояно было на молитвах?.. Нет? Ну, явно ослепил дьявол тебя! Где ум-от подевал? Столько трудов добрых погубил. А Павлушу, умну голову, не шибко слушай, он хоть и митрополит нонче, а молитвою да перстом окаянным из дому своего бесов прогнать не силён, потому как в него мужики в Москве у Сретенки каменьями бросали, наче головёнку повредили. Вот он и сдружился с чертями, а оне его в соборную церковь и в Верх царской под руки водют. Любят оне его.
        - Дурак сумасбродный! — Илларион с Павлом вцепились в бороду Аввакума, выдрали клок и, плюя в лицо, разъярённо сопели, пиная с размаху сапогами.
        - Любят, лю-юбят, — хрипел под ударами и сплёвывал кровь протопоп. — Сколь вы христиан сожгли да ещё сколько их баснями своими в ад к дружкам рогатым сведёте!
        Перестали пинать Илларион с Павлом, удручённо глядели, как воэочался, пытаясь встать на ноги, и вновь падал Аввакум.
        - Ишь ты умной, — пыхтел Илларион. — Так почё семью не жа-лешь? Примыкай к нам, помирись с церковью.
        - Или уж отравись, сучий выродок! — криком пожелал Павел. — Развяжи нас с собою!
        Всякой косточкой ныло тело Аввакума: сеченное кнутами и шелепами, надорванное тяжким бурлацким бродом, травленное худой пищей и голодом, насквозь промороженное, оно натужно, но выпрямилось на ногах.
        - Сам над собою греха не сотворю, — заговорил, роняя с губ на рубаху розовые хлопья. — Хочу от вас, новых кайф, пришедших на мя, как на Христа, венец мученский ухватить…
        Пять дней уговаривали протопопа и не одни Павел с Илларионом. По лицу больше не били, уговаривали щипками и пинками подписать бумагу покаянную, совали её под нос, и перо всовывали в руки, но не расписался под «скаской» страстотерпец, и отвязались от него. А поутру шестого дня, кое-как прихорошив, повели без цепей в Крестовую палату и поставили пред Вселенским собором.
        В Крестовой было пестро от чёрных и золотных одеяний, рябило в глазах. Оробел Аввакум: «Ох, сколько их на одного, — думал. — Сорок али больши. И греков довольно слетелось и русских не вмале. Эвон и новый патриарх Иосаф здесь, а как же без него, и царь-государь изволил на позорище поглядеть, и шпынь вечной — архимандрит Чудовский Якимушко — золотушным глазом помигиват, и Спасский Сергий — матерщинник. А энто гостюшки дорогие, побирушки, Паи-сий Александрийский, вор, величаемый «папой и патриархом Божия града и всея вселенной судия». Тьфу на тебя! Рядом с ним мостится Макарий, патриарх великия Антиохии и всея Востока. Как бы не так! Магмет турский тамо великий и об вас ноги обшаркиват. А наши-го сидят что лисы, глазёнками шустрят, посверкивают. Ба-а! И оне тут, жуки мотыльные из никонова навоза вылетевшие, Павлушка с Лари-ошкой. Ну-у, блядины высерки, в очах от вас всех темно».
        Первым читал вслух по бумаге о греховных перечах Аввакума патриарх Московский. Долго жевал, как корова жвачку, хитроплетенье укоризн, всех утомил, а что делать — грехи не пироги, не прожевав не проглотишь. Вот и монотонил об одном и том же целую вечность, и зашушукались, ёрзая на скамьях, члены Собора, засморкались в ширинки, запокашливали. Даже Алексей Михайлович задремал и сник в кресле высоком, и скипетр с державой на колени свалил. После патриарха говорили другие, кто в гул чёл заранее выписанное в столбцы, кто заученно, по памяти, горячо и вдохновенно. И все кончали на том, что надобе протопопу покаяться, принять исправление книжное и треперстие и не мутить народ. Вроде бы всё шло тихо и гладко, только пропотели судьи, сидя в нарядных мантиях и рогатых камилавках.
        После всех говорил Паисий «всей вселенной судия», и тоже долго, и об одном и том же. Аввакум всё это время стоял и уж не чувствовал ног, но напруженное тело и злость на судей — самодовольных и пышных, с лоснящимися лицами — не давали расслабиться и упасть. В полуобмороке слушал Паисия, речь которого пискливо переводил женоподобный Дионисий, грек архимандрит.
        Паисий наконец сел на своё место, а переводчик, пристукнув жезлом о каменный пол, обратился к Аввакуму:
        - Кайся! Священный собор выслушает и простит тя, заблудшего овча. Кайся не запираясь!
        - Господи Исусе Христе, сыне Божий, не остави мя, — начал Аввакум. — Вселенские учителие! По апостолу Павлу: «Нельзя пере-меняти истину Божью во лжу». Вы корите мне, «…што де ты упрям, протопоп? Вся наша Палестина — сербы и албанасы, волохи и римляне с ляхами — все де тремя персты крестятся, один ты стоишь на своём упорстве». Што ответчу?.. Рим ваш давно пал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, быша до конца враги христианам. А и у вас, гре^т^сов, православие пестро стало от насилия турского Магмета, да дивиться на вас нельзя: немочны вы стали. И впредь наведовайтесь к нам учиться православию. У нас Божьей помощью самодержавство. А до Никона-отступника, коего вы лизали, а потом отшатнулись, как от чумы, в нашей России у благочестивых князей и царей всё было издревле правильне чисто и непорочно, и церковь наша была немятежна со времени Феодосия Печерского и святителя князя Володимира Красно Солнышко. Но по вашему наущению Никон заставил русичей треклятыми персты креститься. А наши первые пастыри все, все двумя перстами знаменовалися, такоже двумя перстами и благословляли по преданию
святых отец греческих Мелетия Антиохийского и Феодорита Блаженного, и епископа Киринейского, и Петра Дамаскина, и Максима Грека. Чаю, не запамятовали? Ещё и Московский поместный собор, бывый при Иоанне, так же слагать персты и благословлять повелевает, якоже и прежние святые отцы Мелетий и прочие учили. Тогда при царе Иоанне быша на Соборе знаменосцы Гурий и Варсонофий, Казанские Чудотворцы, и Филипп, соловецкий игумен от первых святых русских благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба и равноапостольного Сергия Радонежского. Но вижу я — вы их за святых не почитаете, сами тех святых святее.
        Загудела, заахала палата, а уж как надсажались Павел с Илларионом, да подскуливал им худосочный Иоаким:
        - Што ты русских святых поминаешь тут? — кричал Павел. — Глупы были оне, несмыслёны и грамоте не умели. Чему им верить?
        - Как и писать-то не знали! — подхватил Илларион.
        - Не знали, — вякал Иоаким. — Не умели-и!
        - Боже святый! — взмолился Аввакум. — Как терпишь такое поношение! Веть пред тобою враками блюют на святых Твоих!
        Паисий поднялся с места, вознёс руки и, успокоя соборян, важно кивнул протопопу — продолжай.
        - Мне промолчать, так камения возопиют. — Зыркнул на него Аввакум. — Воистину омрачены сердца ваши, знаете, какое зло дее-те на земле Русской, но тьмою покрыты души и разум. Не помните, что глаголет апостол Павел? — «И якоже не искушиша Бога имети в разуме, сего ради предаст их Бог в неискусен ум творити неподобная, исполнена всякая неправды, блужения, лукавства, злобы и зависти». И я говорю — безответственны вы, никониане, со учителями вашими пред Господом всех! Солнце и луна, звёзды и само небо кругом впосо-лонь вертятся, а вы, святя церковь, округ её против солнца с лукавым кружаете, тако же крестите детей около купели с ними же ходя. Тако же и браки венчая против солнца бродите, а не впосолонь по преданию святых отец. Чему вы, пастыри вселенские, нас научить тщитеся? Нет в вас истины, токмо злонравие и корысть. Всё так! Своего царя потеряли, так уж и нашего проглотить сюды приволоклися. Да и какие вы патриархи, ежели отбрал Магмет турский престолы ваши? А Паисий «папа и патриарх и судия вселенской» пущий лжец и са-моставник, о том и греки знают, да вот навалились, распяли Христа в земле
Русской, мздою наполня десницы своя.
        Будто потолок обвалился в Крестовой, так всё заколыхалось от воя, но протопоп всех их перекрыл рокотом:
        - Правильна творит над вами варвар! Яко Тиверий древле Пилата и Кайфу низверг, тако вас нынешних — Сал ган Магметович!
        Алексей Михайлович тяжело поднялся на ноги и со скипетром и державой в руках смотрел на притихших патриархов, не понимая, что происходит, куда поворачивает святейший Собор. Тучные патриархи живо, не по годам, обскочили государя, что-то объясняя. Он отвечал им без переводчика Дионисия, а что — Аввакум не знал по-гречески. Но видно было, то ли царь не понимал их, то ли они его, так как недоумённо разводили руками и, тыкая пальцами в протопопа, оскорблённо ротились, тряся рогатыми клобуками.
        Смотрел на них Аввакум, и смешок сотрясал грудь. Не удержался:
        - Плюнь на них, Михайлович! — крикнул. — Веть ты русак, а не грек. Говори своим природным языком, не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в пословицах! А я не сведу рук своих с высоты небесные, покуда Бог отдаст тебя мне. И ныне в юзах, елико могу, о том молю Бога моего!
        Будто и послушал его государь, ежели возвестил по-русски:
        - Воля ваша, пастыри, расстригайте, анафемствуйте, но не боле того.
        И покинул Крестовую в сопровождении юношей-рынд. Сразу же Павел с Илларионом и Сергий с Иоакимом набросились на Аввакума:
        - Один всех нас обесчестил!
        - Да сколь раз вам сказывать? — усмехнулся протопоп. — Не один я пред вами, а и Христово воинство со мною. — Он нагнулся, обмахнул руками сапоги. — Чист есмь я, а прах, прилипший к ногам моим, здеся и отрясаю.
        Под центром крестового свода стоял Аввакум, а на него со всех сторон надвигались притихшей тучей уязвлённые соборники. Сложил на груди руки протопоп, прочёл из Псалтири пророка Давида:
        - Боже мой! На тебя уповаю, не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет. Псы окружили, скопище злых обступило меня, раскрыло пасть свою, яко лев алчущий и рыкающий.
        Паисий, бледный, будто по лицу кистью побельной махнули, собрался с духом, возвестил:
        - Постановление Стоглавого Московского собора о сложении двух перст и проклятие на три перста — отменено бысть навеки. Тот Собор не в Собор, яко есть и несть!
        - Празднуйте, — выкрикнул зловещё протопоп. — Писаные дни пришли. Ипполит святый и Ефрем Сирин, издалека уразумев о нынешнем времени, написали: «И даст им антихрист печать свою скверную вместо знамения Спасителева». Это о вашем треперстии предвещано.
        Паисий подозвал Макария Антиохийского, о чём-то шепнул ему на ухо и тоже покинул Крестовую. И едва он скрылся…
        - Возьми, возьми его! — как во время оно на Христа возопили озлённые иереи и навалились грудой на протопопа, замахали посохами, сбили скуфью, запинали ногами. Он ворочался в толпе, отмахивал их от себя, как медведь настырных собак, наконец-то загнавших добычу.
        - Преподобные! — рычал Аввакум. — Забив меня, как литургию Господеви служить станете, убители!
        Толпа обмерла, отступила к скамьям и села, обмахивая разгорячённые, потные лица, и сконфузилась: что и не содеешь в толповом азарте, трус-сатана любит в толпе прятаться. Вот и пал бы тяжкий грех неотмолимым на весь освящённый Собор, будь он неладен, этот злоязыкий, неуступчивый протопоп. Смотрели на изрядно помятого ими, но живёхонького человека, и то у одного, то у другого винова-тились на губах нескладные улыбки. Аввакум, притворно поохивая, морщился, общупывал себя и, подойдя к двери, повалился на бок.
        - Я тут полежу, вы там посидите, одумайтесь помаленьку, — попросил, устраивая под голову кулак и закрыв глаза.
        Тихий смешок прошумел по скамье круговой палаты:
        - Ну и дурак ты, протопоп. И патриархов не почитаешь.
        Не открывая глаза, вроде бы засыпая, ответил Аввакум:
        - Мы уроды Христа ради, вы славны, мы бесчестны, вы сильны, мы же немочны…
        В палату вошёл дьяк Уваров, осмотрелся, понял что к чему, поманил к себе чудовского келаря Евфимия, вдвоём подхватили Аввакума под плечи, подняли на ноги. Евфимий успел шепнуть:
        - Прав ты, брате, нечево тебе с имя говорить. Таперя в Соборную иттить надо, так уж то велено.
        - Стричь будут, как Лазаря и Епифания, — добавил Уваров. — Укрепись…
        - Господи! — воззвал протопоп. — Да онемеют пред Тобою уста лживые, которые скажут на праведника неправедное, да посрамятся, да умолкнут в аду!
        И, освободив себя от опекаемых рук келаря и дьяка, распрямился во весь рост и пошёл между стражами из Крестовой.
        Отстранённо от окружающего, будто и не он сам, стоял Аввакум в Успении и слушал литургию в паре с дьяконом Благовещёнского собора Фёдором, сыном своим духовным. И когда при переносе святых даров под пение «Херувимской» их расстригали, клацая ножницами, ризничий Павла митрополита чернец Митрофан и дьякон Афанасий, он смотрел на это, как бы паря над всеми под куполом храма, видел, как с него снимают скуфью, поясок, проклинают и предают анафеме, и сам с высоты проклинал их и слышал отдалённый голос свой:
        - Июды новые, предавшие Христа, и вы есть прокляты навеки!
        И голос Фёдора, вибрирующий в восходящих потоках синего ладана:
        - Неправда на Руси правдничает, а царя истинного православного несть! Крайнего Никон-антихрист уморил, а сам, видимость его прияв, за государя правит и всех в Верху царском поменял на бесов и ведмячек, они токмо видом людие царски.
        Только позже во дворе патриаршем пришёл в себя Аввакум: сидел в цепях, голоуший, с непривычно лёгкой головой, обхватанной ножницами, в одной рубахе, без нательного креста на шее. Напротив сидели на скамье Дементий Башмаков из приказа Тайных дел и стрелецкий голова — полковник Юрий Лутохин. Дементий рассказывал, как пред судом Собора был на поверку первым поставлен поп Лазарь, так как он не московский, да побывал во многих ссылках, то и не знает его народ и волнений не ждут. Но Лазарь ответами своими и вопросами поставил их всех в тупик, а после и вовсе огорошил, осенясь двуперстием и молвя:
        - Молю вас повелети мне идти на судьбу Божью во огнь большой и ежели пожрёт мя пламень, то правы новыя книги ваша, ежели не сгорю, то наши старые отеческие книги правы есть и бысть в церквах, как прежде было.
        Задумались крепко патриархи, посовещались и отказали, мол, «…суд соборный есть душеспасительный, а больше сего мы судить не умеем, то дело суда градского». И царь растерялся и на власти страх нападе: от кого не чаяли, от того сия замятия и изыде.
        Развели расстриг по разным клетям, а на другой день вывел их двоих ночью к Спальному крыльцу полуголова Осип Салов, тут досмотрели, обшарили полуголых и повели одного Аввакума к Тай-ницким воротам, с выходом из Кремля на берег Москвы-реки. Шёл Аввакум в окружении хмурых стрельцов из охранного царского полка не без робости, думал — не велено ли им посадить его в мешок да в воду. Вышли тайным переходом к берегу. Тут его поджидал Дементий Башмаков и стояла запряжённая телега с охапкой сена. Дементий за руку отвёл протопопа в сторону, сказал тихо:
        - Велел тебе сказать государь наш: «Не бойся ты никаво, надейся на меня».
        Ещё не веря, что его не утопят потемну здесь же или не отвезут куда на телеге и сбросят в воду, Аввакум поклонился тайных дел боярину, ответил, стиша голос:
        - Челом бью на его жалованье, да какая он мне надёжа. Надёжа моя Христос. Ежели не теперь, то всяко помрём, а там, у Христа, то и спросится… Вот всё хочу узнать: Третьяк Башмак, бывый в Сибирском приказе, не сродник тебе, не одного корня? И где он теперича?
        - Корень един, да шибко дальний. Он после твоей ссылки в Сибирь много писал Никону и царю о порче древних книг, о двуперстии. Был сослан в Кирилло-Белозёрский монастырь, принял пострижение, снова привезён бысть в Москву. С тех пор инок Савватий крепко заперт в темнице на Новом.
        - Ох ты, горюшко-о, — вздохнул Аввакум. — Спаси его Бог на этом и на том свете… Доброй он человече.
        Посадили Аввакума на телегу и поехали берегом мимо Китай-города. Трясся на ухабах протопоп, твердил заученное: «Не надейся на князя, на сыны человеческие, в них несть спасения, оно в руце Божьей».
        Ехали медленно, словно опасались стуком колёс всполошить людей, уж и так-го было мятежно вчера на Соборной.
        Стало светать, закудрявился туманец над рекою, пронизывая его над самой водой, просвистывали, разминая крылья, стремительные утячьи табунки.
        Рассвело. Ехали то берегом, то петляли по болотинам, по трясинным запутанным гатям. Позади их тряслась ещё одна телега, и Аввакум разглядел в ней дьякона Фёдора. К полудню добрались до Николо-Угрешского монастыря, въехали во двор и свернули в дальний угол к ледникам с надстроенными над ними деревянными палатками. Тут уж стояла телега со старцем Соловецкого монастыря, всегда тихим и задумчивым Епифанием, и другая с Лазарем. Увидел их Аввакум и чуть было не заплакал: так же надруганы, бедненькие, обхватаны ножницами кое-как — клочья торчат и бороды косенько, на смех, сострижены. Ну как мужички деревенские с бабами по пьяному делу поскубались, а у Лазаря забияшного и синяк под глазом бугрит, аж бровь вверх выпятил. И тоже в одних рубахах. Скоро вкатилась во двор и телега с Фёдором и симбирским протопопом Никифором. Полуголова Салов пошёл к игумену, оставив стрельцов сторожить расстриг.
        Узники попросили сотника позволить им сойти на землю, потоптаться, уж больно затекли за дорогу ноги, подогнутые калачиками. Сотник разрешил, и сразу образовался кружок из двадцати стражей и четырёх арестантов. Между собой расстриги почти не разговаривали, так-то уж были потрясены их души содеянной над ними расправой.
        Стояли в белых рубахах грустной кучкой, словно отбившийся от стаи табунок усталых лебедей. Зато Лазарь не умолкал. Опершись на бердыши и явно сочувствуя арестантам, стрельцы слушали весёлого попа, мотали красными шапками, иногда матюгались, одобряя ту или иную байку Лазаря.
        - Ну же, сказывай, каково под анафемой жить-то, небось, ужасть? — любопытствовали, стараясь разглядеть в расстригах какие-то особые знаки, которых нет на других людях.
        - Ужасть как жрать хочу, и усё, — отшучивался Лазарь. — Рогов-копытов нетути, хвостов тожеть.
        - Ну усовсем ничаво? — настаивали служивые. — Можа беса куда в пазуху засадили?
        - Так уж и ничаво! — Лазарь пощупал синий бугор под бровью. — Эвон темень в очю напустили, токмо не анафемой, а кулаком. — Не-ет, никак имя не отлучить нас от Христова учения. Да кто бы отлучал? Шныри «патриархи вселенные»? Тьфу на их анафему! Они не могут, то имя не дадено, им ба табаком и винищем на Москве торговать, да злато-серебро в мешки прятать, да клянчить у царишки беднова милостыни. Могет быть, они и «вселенские», но токмо не патриарси, а попрошайки и воровайки-пьяницы и блудники. Ну а бес-то, он у всякого есмь, токмо не за пазухой.
        - Ишь чё, — перекрестился сотник. — Чаешь, и у меня? А игде?
        - У них он в башке, — Лазарь вкрутил палец в висок. — А у тя… Ты ошкур-то штанный оттяги да и глянь, каков он тама-ка.
        Сотник взялся было за ошкур, но засмеялся дружелюбно подвоху и ткнул Лазаря в плечо. Стрельцы гоготали, влюблённо уставясь в весёлого попа. Улыбался и Аввакум давно оброненной и утерянной в тёмных казематах улыбкой, да вишь ты её — обрелась, припорхнула.
        Подошёл Осип с игуменом, и веселье смолкло. На головы узникам надели по рогожному кулю, Аввакуму замотали её епанчой и развели по углам двора, чтобы не ведали, кто куда посажен. Протопопа вежливо втолкнули в деревянную над ледником палатку, размотали голову, а на ноги нацепили юзы. Осип Салов попросил:
        - Ты прости, батюшка, така от власти строга есть повеления. — Толкнул раму оконца, отворил и тяжело вздохнул. — И чево люди ни вытворяют над людями! Ты, тово, ко всякому готовься, слушок ходит… — Махнул рукой и вышел.
        Палатка-тюрьма Аввакума стояла так, что в окошко были видны ворота и все входящие, въезжающие и покидающие монастырь монахи и богомольцы. На третий день навестил его князь Иван Алексеевич Воротынский, двоюродный брат царя по матушке, его даже в палатку впустил стрелецкий полуголова. Очень горюнился князь, видя Аввакума полуголого и в цепях. Жалел, да что он мог, горюн, разве бумагу и чернил принёс, да от государя просьбу — молиться за царскую семью и слать ей благословения.
        Шли дни — неделя, вторая, за это время много всяких людей побывало под окошком протопопа, но больше никого из мирских внутрь не пускали, видимо, донесли о свидании с благоволящим к Аввакуму Воротынским, не показывался и Осип, распоряжался сторожившими стрельцами сотник. И хлебца и водички в иной день забывали подать. Стольника князя Ивана Хованского-большого и к окошку не допустили — издали, стоя на дорожке, покланялся плача, да и ушёл. Приезжала Федосья Морозова, упросила передать узелок со съестным, перекрестила узника при сторожах да соглядатаях не таясь двуперстным крестом. Навестил и бывший архиепископ Тобольский Симеон, теперь глава Печатного Двора, на прощание пожал протянутую из окошка руку Аввакума, но не осенил ни тем ни другим знамением, поберёгся. Приходил Фёдор Ртищев. Много наведовалось посланцев от царя и патриарха Иоасафа. И у всех одно было к Аввакуму — поступись хоть в малом чём, и тебе простится, но всем им отвечал протопоп: «Не в чем мне каятися, чист бо есмь пред Богом в учении и вере». Но не отступались власти, «лезли в глаза яко мушицы». Надоели настырством, и написал царю и
отправил грамотку с Юрием Алексеевичем Долгоруким, который, приезжая, ни о чём не просил, кроме благословения. Чтил за дружество к себе смелого правдослова Аввакум и не сомневался — дойдёт писаньице царю в руки:
        «Что есть ересь наша, — писал протопоп, — или какой раскол вносим мы в церковь, как блядословят о нас никониане, нарицают еретиками и раскольниками и предтечами антихриста в книжке своей лукавой и богомерзкой — «Жезл правления» и прочих? Ты, самодерж-че, суд поставь на них, ибо такое им дерзновение на нас ты допустил. Не имеем в себе ни следу ересей, от коих пощади нас и впредь Сын Божий и Пречистая Богородица. Если же мы раскольники и еретики, как нарекают нас никониане, то и все святые отцы наши, и прежние благочестивые твои родичи, и все бывые прежде святейшие патриархи таковы же есть. Воистину, царь-государь, глаголю тебе: смело дерзаешь, но не в пользу себе. Кто бы смел говорить таковые хульные глаголы на святых русских, если бы не твоя власть державная попустила тому быти? Вздумай, государь, с какою правдою хощеши стати на Страшном суде Христовом пред тьмами ангельскими? Ежели в православии нашем, в отеческих святых книгах и в догматах их хоть одна ересь и хула на Христа Бога и церковь Его обрящется, ей-ей рады мы за это будем просить прощения пред всеми православными людьми и народы.
        Всё дело в тебе одном, царь, затворилося, в тебе едином стоит. И жаль нам твоея царские души и всего дома твоего, зело болезнуем о тебе, да пособить не можем, поелику сам ты пользы ко спасению своему не ищешь».
        Как и не сомневался Аввакум — получил Алексей Михайлович письмо, но каким-то образом написанное в нём утекло из его рук и во многих списках стало ходить в народе, накаляя и без того раскалённую обстановку в Москве, особенно в посадской её части, а вскоре объявилось письмо и в других городах и весях. Немедля был допрошен Долгорукий, а сопровождавшие князя его дворецкий и конюх «к огню подносимы бысть», однако никак не оговорили напраслиной добродетеля, тогда принялись за Хованского, который чёл кое-кому список с грамотки опального расстриги, даже батогами пытались вернуть память князю — откуда она у него. Отговорился, что подобрал на Пожаре. Дело тем и закончилось, но у Аввакума отняли бумагу и чернила.
        А на Угреше в конце второй недели случился большой переполох: из своих палаток сбежали невесть куда расстриги Фёдор и Никифор. И цепи умудрились скинуть тихонько — никто не видел и не слышал, и в маленькое оконце сумели протечь и уйти неведомо куда, то ли болотистой поймой в Коломенское, то ли посуху в Москву. Искали всюду, а они как испарились и облачком лёгким удули куда знали.
        Навестил Угрешский монастырь и сам государь Алексей Михайлович. Видно было — поджидали его: чистёхонько подмели двор, кое-что подновили, а к палатке Аввакума прямо от ворот насыпали красную дорожку из песка и толчёного кирпича. Протопоп видел эти приготовления и гадал: каво это ждут, какова знатного гостя? Уж не сам ли «папа и вселенский патриарх» Паисий изволит пожаловать? Но в ворота обители совершенно один въехал на белом в чёрных кляксах коне сам царь всея Руси. Ехал медленно по дорожке прямо к палатке Аввакума, приостанавливал и вновь шевелил коня, а на полпути остановился, смущённо глядя на окошко тюрьмы протопопа. Аввакум откинул раму, и глаза их встретились. Ох, сколько раз хотел Аввакум вот так, с глазу на глаз, поговорить с царём! И вот он, да далёконько до него, кричать надобно, чтоб услышал.
        Алексей Михайлович поклонился ему, сидя в седле, да неуклюже, а ещё и конь переступил ногами, и лёгкая шапка-мурманка, подбитая опушью чёрного соболя, свалилась с головы на красную дорожку. Тут же подбежал невидимый доселе игумен, подхватил монаршью шапку, подал государю. Тот надел её и снова поклонился. И Аввакум кланялся ему из окошка. С минуту смотрели друг на друга, и протопоп увидел, как поднялась грудь царя и опала со стоном. Так-то тяжело вздохнул самодержче. И протопоп выставил руку на волю и трижды благословил Алексея Михайловича двухперстным знамением. И опять тяжко вздохнул высокий гость, понурился, поворотил коня и тем же тихим шагом выехал из обители.
        Тепло и жалостливо заныла душа Аввакума, он сел на скамью, свесил большую голову, ставшую до невыносимости тяжёлой. Она гнула и ломила шею, будто её залили свинцом бурлящим. И заплакал. И припомнилось, как пятнадцать лет назад в Казанскую церковь, где он, молодой поп, прислуживал настоятелю Неронову в первый день Пасхи, в Светлое Христово Воскресение, явился совсем ещё юный государь и стал одаривать крашеными яичками церковный клир и христосоваться с ним. А потом поискал глазами округ и спросил: «Где Ванятка?» Побежали в ограду искать, а царь всё стоял, ждал. Нашли мальца и подвели к царю. Государь подал ему руку поцеловать, а ребёнок, мал и глуп, видит: перед ним не поп и не целует. Тогда царь сам поднёс её к губам Ванятки и два яичка дал и ласково по головке погладил.
        Тихо плакал Аввакум о вспомянутом былом, думал: как же такое забывать? Не от царя нам всем мука сия, но грехов наших ради Бог попустил дьяволу переозлобить нас, но ныне искусяся — вечного искушения уйдём… Слава о всём Богу.
        А ночью прибыли в монастырь Бухвостовские стрельцы с сотником Акишевым, сменили прежнюю стражу. Вывели из палаток Лазаря, Епифания и Аввакума, посадили врозь на телеги и повезли по знакомым дорогам к Москве, а там свернули на Замоскворечье к Болоту и остановились.
        Было темно. Лунный горб, как из засады, торчал над невидимым Боровицким холмом басурманским багровым ятаганом, влажная надболотная чернота навзрыд стонала выпью, от окаянных её воплей вздрагивала чернильная вода, баюкала в себе одинокую звезду, а на прибрежном камушке сидел, нахохлясь, куличок и тоже вскликивал, оплакивал утопшую под ним звёздочку, часто макал в воду долгоносую головёнку, трудясь спасти её, издроглую.
        На берегу болота горели три больших костра, между ними стояли четыре бревенчатых сруба в рост человека и узких, как колодцы. Стояли они на угольях прежде сгоревших и рядом торчали вкопанные в землю иссечённые чурки. На одной лежал зачехлённый мясной топор на длинном лоснящемся топорище, а толстые, с увязанными ремнями плахи были положены концами на две из них. Всё это зловещёе место окружали только патриаршие стрельцы с пистолями за поясом и при саблях. В огненных бликах у чурок стояла кучка чёрного духовенства во главе с архиепископом Илларионом. Трое палачей в мирской одёже, с замотанными лицами, оглядывали из оставленных для обзора щёлок подъехавших на телегах узников.
        - Не убивать будут, ежели скрываются за тряпицами, — предположил, ободряя себя, Аввакум. — Страшатся, что прознают о них добрые люди, да и как не страшиться, управляясь ради хлебушка у места лобного. Чай жёны есть и детки. Средь живых людей живут… Так каво другова удумали сотворить над нами?
        В злой тишине под треск поленьев в кострищах, под выплески и хлопанье высоких полотнищ пламени, первым стащили с телеги и ввели в круг к наклонной плахе Лазаря. Ярко был освещён Лазарь, и не заметен стал на лице его бугор, он сморщился и провалился в глазницу на месте усохшего глаза. Стоял в цепях, набычившись, шевелил губами, не глядя на архиепископа, а тот, во всём чёрном, в пляшущих по нему отблесках пламени, медленно разворачивал шелестящий свиток бумаги. Развернул, откашлялся и заговорил в тишину:
        - Бывый священник, раб и слуга милостивого Господа нашего, Лазарь Борисоглебский, покайся, грешник, в ереси и умышленном зловредии на единую апостольскую церковь Христову и учения Его. «Покаяния двери отверзи ми» — вот што надобно тебе, великому грешнику. И да услышит Всепрощающий и возвернёт в стадо Своё заблудшее овча. Покаянием спеши спасти душу свою, прими треперстие, яко едино верное знамение и да возвести за прозрение своё — аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!
        Он замолк, выжидательно, вприщур уставясь на Лазаря. Молчал поп, молчанием досаждая Иллариону. Не дождался ответа архиепископ, продолжил:
        - Лазарь с Епифанием и с Аввакумом тож, кромешными ночьми колдуя, яд чёрной гадюки со своими слюньми бешаными смешав и чёрнилами теми наговорными, измышляя свои злобные глаголы на пагубу христианские души и всего царства Российского, противу заповедей Господних…
        - Ротом биздишь, чрево поганое! — взвился, как всегда внезапно, Лазарь и головой вперёд бросился на Иллариона, целясь в отвислое брюхо, но ловкие мастера заплечных дел перехватили его, заломили назад локти. Выкручиваясь из рук палачей, заскрипел зубами Лазарь, пропнул Иллариона накалённым ненавистью глазом, нутром вывернулся в крике:
        - Бесов вынашиваешь, сука щенная! Вона — мохнатые из пупа прут!
        Взорал, будто ковш воды на раскалённую каменку плеснул: отпрянул архиепископ, запахнул малиновое лицо рукавом мантии, как чёрным крылом. Палачи тут же ловко растянули Лазаря на доске, примотали ремнями, один пятернёй облапил горло, умеючи давнул на связки, поп перестал дёргаться, затих и высунул язык. Илларион докричал приговор по памяти:
        - Злоумыслителям противу власти, врагам Божьим резати бля-дословные языки!
        Второй палач рукой в суконной, чтоб не выскользнул, рукавице ухватил язык расстриги, оттянул и полоснул ножом. Синий язык показал люду и тут же отбросил в сторону, а в булькающий кровью рот Лазаря вбил комок ветоши. Вдвоём ловко отвязали от плахи казнённого и, сцапав за руки-ноги, отбежали к телеге, там раскачали и бросили в короб лицом вниз на солому, вернулись в круг с Епифани-ем. И ему стал читать приговор багровый Илларион, а видевший, что сотворили с Лазарем, инок Епифаний стоял как в столбняке, читал молитву за молитвой и вряд ли слышал, о чём бубнил архиепископ. Когда Илларион потребовал отречения от ереси и покаяния, тихо молвил:
        - Режь, — и сам лёг на плаху.
        И его, казнённого, даже не ойкнувшего под ножом, отвели под руки к телеге. Он не лёг на солому, сел на облучок тележный, свесил ноги, и кровь сквозь комок ветошный капала ему на колени.
        Уже светало, и утренним ветерком ночную темь отдуло в край болота, а другая темень застлала глаза Аввакума, ждал — скорее бы пришли за ним, а когда тронулась и поехала телега, он отрешённо смотрел на передние две с Епифанием и Лазарем, не понимая, что с ним: отсекли язык, но когда? — не помнит, и во рту сухо и шершаво и вроде бы не болит. Протопопа знобило и подташнивало, он знал о казнях над людьми старой веры, но чтоб вырезать язык и оставить жить немтырём по милости царской, такого не помнил. Но язык был цел, он даже шевельнул им. Значит был привезён на Болото для острастки? Верно, страх был, но его как рукой сняли братья Епифаний с Лазарем, не каясь, не валяясь в ногах Лариона для укрепа духа его, Аввакумова, и подумал: как-то знают братья, что ему уготована другая казнь, и вот теперь везут на неё, широкую, принародную, на Пожар к месту Лобному, чтоб отсечь голову и показать её, наконец-то умолкшую, всему люду московскому, бунташному. Представив себе, как это произойдёт — и на миру и быстро, он, сочувствуя казнённым братьям, мысленно их утешал: «Потерпим, што о том тужить. Христос и лучше нас
был, да тож ему, Свету, досталось претерпеть от предков никониан Каифы и Анны, а на нонешних кайф и дивить нечего — с обрасца делают, потужить надобно о них, бедных, погибают, творя зло».
        Сотник Акишев накинул на плечи Аввакума дерюжку, и протопоп, глядя на него неподвижными, пугающе-сумеречными глазами, спросил:
        - Сотник, пошто так-то?
        Акишев помолчал и ответил:
        - Да уж так. Ты на царицу молись и сестёр царских. Великий шум был у них в Верху. Царица-то уж как кричала на государя: «Омрачил дьявол весь ваш Собор и тебя, не видите — он человек не от мира сего. Не вели казнить, побойся Бога». И сёстры тож самое, и детки голосили. Очень расстроился государь, махнул рукой и уехал в тот час в сельцо Преображенское, повелев не резать тебя. Тяжко ему было, я самовидец тому, в мою стражу сие случилось. Так ты молись, отговорили, долго жить должон, до последнего износу.
        Привезли в село Братовщину за тридцать вёрст от Москвы, рассадили по разным избам. В тот же день явился к Аввакуму Дементий Башмаков, уговаривал не сердить упрямством государя, явно с чужих слов убеждал о единой благодати Божьей всех церквей христианских и новоизданной книжкой, переведённой с греческого, похвастал. Долго сидел у протопопа, пока тот листал её, читал тут же, морщился.
        - Я напишу его величеству, а ты уж передай, — попросил Аввакум.
        Дементий одобрительно закивал, достал загодя припасённую бумагу и чернильницу серебряную выставил, и перо очиненное подал. В письме Аввакум просил не разлучать его с семьёй, а детей, прибредших в Москву и навестивших его на Угреше, помиловать и отослать к матери в Мезень. Посланьице получилось маленькое, частное, и даже слеза в нём прошиблась, когда слал благословение всему дому царскому, но в конце съехал на привычное «ворчание»:
        «…приходят и приходят ко мне люди начальные, мешают мене, грешному, молиться Господу за грехи наша многая. Всяко-то, миленькие, умышляют прельстить мя на новую веру и на треперстие и «скаску» покаянную дают подписать, да Бог не выдаёт меня им за молитв Богородицы, Она, моя помощница, обороняет от них… И о новопечатных книгах поведать тебе, государь, хочу. Многие люди словенским нашим языком гнушаются, ибо широк есть, приволен и великословен и умилен. Оне на греческий тесной язык восхищаются, а свой охуждают и избегают природного и просторного словенского языка, коей в буковке каждой свободно дышит. Вели им, государь, не казнить языка русского».
        Башмаков прочёл написанное, загадочно хмыкнул, но унёс письмо. А вскоре пришёл посланный царём Юрий Лутохин и с поклоном передал государевы слова за послание: «Спасай тебя Бог и впрежь, отче Аввакум. Прошу благословения себе и царице со княжнами и малым деткам. Где бы ты ни был — молись обо мне, грешном».
        В это же время у митрополита Павла был разговор с Илларионом и архимандритом Чудовским Иоакимом.
        - Вестно мне стало от доверительных людей, — начал встревоженный митрополит, — что ночью на Болоте после резания языков еретикам Епифанию и Лазарю бысть замечена в камышах лодка со старцем дряхлым и младёшенькой монашкой. Как начали опосля прибирать своё место страдное палачи, то и выплыла она из скрада, и сказал старик ветхий: «У рыб бессловесных жабры выдирают, оне и то хрипят, трепеща, а тут люди Христовы. У них, немотствующих, души кричат, и ангелы-хранители вопиют к небу. Не ищите языков тех, наземь брошенных, — не ваше то дело. Плач душ казнённых услышан, и сила небесная их, за правду Христову очервлёных, на плате белоснежном вознесла ко всеблагим». Тут и монашка светлоликая руки развела, и пал на них сверху плат окровавленный с языки, а лодка сама, без гребей, уплыла невесть куда. Была и несть.
        Слушая Павла, архимандрит Иоаким трусью трясся и шептал невнятное:
        - С-старец-то… опять… Никону лестовку… узлом-удавкой.
        - Хто, какой старец, кака удавка? — криком подстегнул Павел.
        Иоаким судорожно молчал, зевал беззвучно белогубым ртом.
        Глядя на него, Илларион рассмеялся:
        - Каво мелешь? При мне тамо такова не являлося. И плат сверху не спускалси.
        - Но-о, а языки резаны куды девалися? — сипел архимандрит.
        - Куды-куды, — опав голосом, утробно зачревовещал Ларион. — Бросили их наземь, а оне в лягух обернулись да и попрыгали в болото, в трясину ту, чтоб имя оттуль способнее было квакать. Надобе было языки те поганые с головами топором оттяпать, поелику не в языках, а в башках кваканье блядословное до времени тихо поживат.
        Митрополит Павел взял со стола небольшой листок бумаги, взглядом попросил тишины:
        - Што языки поганые вознесены бысть али попрыгали в болото, то это придумки, да и старец был ли, незнаемо. А вот письмишко энто подмётное, явно Аввакумкина твора. — Помахал листком. — Вота уж кому пристало голову скрутить! Ан нет, жалеет его государь, бабам своим потакая, ну да я его, жалостливого, тож пожалею и писулю сию изорву, но чаю, не одна она в людях обретается и до него всяко дойдёт, но без меня. Послушайте, каково изрекается безумной расстрига благодетелю своему:
        «Ты сам нас от себя отставил, другие по воле своей отбредут. Поруха прийдёт в царство твое никонианское, станешь жить средь волцев, всяко хоронясь их клыков вельзевуловых. И побредёшь, стеная, по Руси, тряся шапкой мономашьей и станешь по крупкам, как подаяние нищенское, сбирать растолчённое по твоей милости древнее благочестие, но как скоро сберёшь, да и сберёшь ли в одно целое крупицы те, не покаясь слёзно Богу и людям, не изреченно есмь. Лучше бы тебе, царь, жити вечно, яко жид тот, ибо тесны врата небесные и никак не пролезти тебе в них вздутому что мех грехами злыми. Но есть надежда махонькая тебе, блаженному: ключи от врат тех Христос отдал Петру-апостолу: он, горюн миленький, хотя по слабости человечьей от Христа отрёкся, но и раскаяния горькая по-знаша. И я хощу надеятися, государь, что, повинившись в содеянном над духом боголюбивой России, ты, помазанник Его, не без надежды на прощение подступишь к милосердному привратнику. Не спи, не спи! Токмо покаянием слёзным открываются двери те».
        В полной тишине Павел изорвал листок на клочки и долго жамкал их в кулаке.
        - Так-то будет спокойнее. — Тяжёлым взглядом обвёл Иллариона с Иоакимом. — Пусть его едет в край света, в тундру безлесную, тамо не шибко посмутьянит. А у нас пока всё тише и тише, даст Бог и совсем улягутся страсти, возжомые безумной братией, подай, Господи.
        Скоро привезли в Братовщину дьякона Фёдора с Никифором, выловили бедняг под Москвой, обломали о спины беремя дубья, а дьякону вырезали язык. Отныне все были в сборе и через два дня, ночью же, повезли узников долгой и нудной дорогой в Пустозерск к устью Печоры.
        В сельце том стояли три церкви, воеводская изба, таможня, тюрьма и девяносто дворов с шестьюстами жителей. Содержать доставленных ссыльных поручено было крепкой страже суровых стрельцов под началом неразговорчивого сотника Фёдора Акишева. Сразу же приступили к строительству новой тюрьмы, чтоб отделить важных государственных преступников от местных тюремных сидельцев. Стройка затягивалась, от царя привозили грозные послания ускорить «деланье особо строгого узилища», и воевода Иван Неёлов поторапливал плотников и стрельцов, но дело продвигалось медленно из-за нехватки доброго леса, нерасторопности мастеров, не очень-то рьяно взявшихся за нерадостную работу, да и крестьяне ижемские и усть-цилемские отказывались сплавлять брёвна для «худого дела». Время шло, закончилась зима, а там и лето окинуло тундру печальной зеленью чахлых берёзок и редкими вкраплениями полярных цветов. Проходили дни. Прежде угрюмые и злые на царских хулителей стрельцы подобрели, позволяли расстригам кое-какие вольности. Узники похаживали по селу, устраивали у себя богословские диспуты, на коих горячился Аввакум, а лишённые
языков как могли спорили, едва внятно выговаривая слова. Совсем ничего не говорил чахнувший на глазах бывший протопоп симбирский Никифор, избежавший казни, но долго мучимый по темницам московским. Он и умер по осени и был похоронен братьями в вечной мерзлоте, обряженный и отпетый соузниками и священником церкви Николы-чудотворца Осипом, которого Аввакум своротил со стези никонианской, и стал поп служить по старому чину к радости расстриг и прихожан. Воевода тоже посещал богослужения, а глядя на него, и стрельцы охотно стояли на службах.
        Через десятника стрелецкого Семёна Аввакум добыл бумагу и чернил, написал на Мезень Настасье Марковне да, разогнав руку, не утерпел и сочинил послание царю, крепко запечатал рыбным клеем и упросил того же десятника втай направить в Москву воеводской почтой:
        «Послухай-ка меня, царь-государь, никакова человека — без титла, расстриженного, проклятого и к бесам причисленного, — накарябал огрызком пера Аввакум. — Прочти, пожалуй, посланьице, небось не осквернишься моими каракулями, я не бес, настоящие бесы вкруг тебя веселуются, владыкой своим нарицают. А што? Каво захотели, таво и сотворили, оне близёхонько от правды антихристовой: сдружился еси с бесами, выродками никиткиными, мирно с имя живёшь, в карете с тобой ездят, в соборную церковь и в Верх к семье под ручки водют. А как им тебя и не любить? Столько-то христиан добрых прижёг и погубил по злым их наговорам. Ну да воздаст Господь всем по делам их в день Страшного суда. Полно мне о том говорить. Хощу от вас всяко терпеть якоже образец нам подал Христос, терпя от кайф и пилатов: тако и мы ныне от вас не бегаем — терпим, якоже и Исус до смертного часа терпел ваши ухищрения. А стряпни той у вас многонько уже настряпано, сочтите только, сколь беды наключили, нещадно губя людей и мняся, што службу некую приносите Богу. Мне сие гораздо любо: Русская освятилася земля кровью мученической! Так не ленитесь,
бедные, подвизайтеся гораздо, яко Махмет, подкло-няйте под меч непокорливых в веру свою, да и ко смерти своей, яко Ирод древле поступил, приказав владык и старейшин галилейских на память кончины своей всех побить, так и ты повели содеять над своими всемя. Да пускай плачет Израиль в день умертвия вашего, поминая мёртвыя своя.
        Аще и покушаются никониане отлучить нас от Христа муками и страстями, да статочное ли дело изобидеть им Господа? Слава наша Христос, утверждение наше Христос, прибежище наше Христос и древлеотеческая вера в него, Света. А ваше прибежище в ком?
        Видел я антихриста, собаку бешаную, право видал, да сказать не знаю как. Некогда в печали пребывая, помышлял: как придёт антихрист, враг последний, и коим образом? Да сидя молитвы стал говорить, понеже не могу стоять от больных ног, сидя молюся, окаянный. А се и вижу на поле чистом многое множество людей. И подле меня стоит некто. Я ему говорю: «Чего людей многое сборище?» Он же отвеща: «Антихрист грядёт, встань, не ужасайся». Я подпёрся посохом двоерогим своим протопоповским, стал бодро. Ано и ведут ко мне двое в ризах белых, за концы верёвок ухватя, нагова человека — плоть та у него вся смрад и зело дурна, огнём дышит, изо рта, из ноздрей и ушей пламя с дымом вонит. За ним ты, царь наш, следуешь и власти твои со своим множеством народа. Когда нагова подвели ко мне, я закричал на него и посохом замахнулся, хотя его бить, а он мне отвещал: «Што ты, протопоп, на меня кричишь? Кто не хощет служити мне, я теми обладать не могу, а кто своей волей пришёл, тех крепко во власти своей держу. Непошто бить меня». Да изговоря пал предо мною, по-клоняся на землю. Я плюнул на него да и очнулся. Дурно мне стало
и ужасно, да нечево на то глядеть. Знаю я по Писанию о Христе — скоро антихристу тому быть въяве, а выблядков его, никониан, много уже наплодилось, бешеных псов. Ждут его. А нас да избавит от них Христос, сколько б оне не измывались над Русью, хотя б и четыреста лет. Ему ж слава ныне и присно, и во веки веков. Аминь».
        Редко, но доходили до узников послания от верной братии московской, и все они были неутешительны: многие повинились и приняли никонианские новины. Федосья Морозова писала, как ей с людьми её досаждают власти, со дня на день ждёт ареста, но посмерть стоять будет за истинную веру, а вот многие склонились и приняли треперстие, убоясь казней. И князь Иван Хованский Большой, гораздо претерпев, сдался. Это известие особо огорчило узников. Фёдор с Лазарем горячо, взахлёб, гугнили мало-мальски подросшими языками, а старец, инок Епифаний, молча в углу плакал. Шибко расстроился Аввакум.
        - Не вынес, сердешной, вот тебе и до смерти смерть, — как бы прощаясь с погибшим, но и осуждая, проговорил протопоп. — Ослабе-ел, дух-то и попёр из него кишкой.
        - Бат, ба-ат, — загыкал Лазарь. — Пошто кишкой-то? Дух, он туто-ка, — потыкал себя в грудь пальцем, — в грудине дышит.
        Аввакум огрызнулся:
        - А каков дух, тамо ему и место.
        - Ну а Неронов, духовный отче твой, он что, для виду токмо смирился с никонианами? — с трудом, но выговорил Фёдор. — А уж так-то с имя пластался, а тож ослабел?
        Аввакум покивал головой в отросших седых космах:
        - Прости его, Господи, — перекрестился в угол на иконки, — од-наче не хочу слышати о нём худых слов ни от ангелов. И всё тут.
        От Марковны из Мезени нет-нет да прилетала весточка. У них там тоже старались посланники царёвы: прибредших вслед за батюшкой Аввакумом Фёдора и Киприянушку, Христа ради юродивых, после расспросов о вере удавили на воротах пред окошком избёнки. Писала и о новостях московских: там-то уж вовсю воздвиг дьявол бурю на староверов, в костре сожгли Исайю, а с ним дворового человека Салтыковых, старца Иону-казанца в Кольском рассекли на пятеро, в Холмогорах Ивана-юродивого спалили, в Боровске Полиакта-священника и с ним четырнадцать человек сожгли ж. Многих и многих за веру древнюю животов лишили, всех и не перечесть, имена их известны одному Господу.
        А скоро прознал Аввакум, что и Марковну с детьми — Иваном и Прокопием — в землянку посадили, а парней чуть было не повесили, уж и верёвки на шею накинули, да повинились сыновья. Прокопий, тот смирный, молчун, а Иван бойкий, весь в отца. Задумался о их судьбе Аввакум, захмурел, сказал только:
        - Царство Божье само в руки валилось, да не словчились, бед-няшки, ухватить венков мученических.
        Сказал и вспомнил, как в Москве на Угреше в Страстную неделю приволоклись к нему под окошко сыновья, а у Ивана рот и усишки в крошках яичных. Боль прострельнула сердце протопопа, аж сбледнел и в глазах закатались чёрные колёса. Глядя на него, струхнул Ивашка, быстро обобрал рот и рукавом утёрся, тож проделал и Прокопка.
        - Што ж это, детки? — простонал Аввакум, — ещё не воскрес Христос, а вы уже праздничаете?
        Прокопка зажмурил глаза, уткнул в грудь подбородок, застыдо-бился и только даже не скраснел, а Ивашка — тот и оправдываться начал, охальник.
        - Дак, батюшка, энто те стенали и плакали, которы с Христом были и ещё не ведали, что Он воскрес, а мы-то всегда знаем… вот и радуемся.
        - Ох, горе моё! — выстонал протопоп. — Далече так-то пойдёте сукины дети. Это што же из вас такое новое на Руси нарастает?
        И прогнал их от окошка, а сам помраченно ткнулся в угол, едва живой от долгого строгого поста…
        По тундре слухи скачут на оленях, и скоро узнали в Пустозерске, что казни чинит прибывший с тридцатью стрельцами Бухвостовского царского охранного полка полуголова Иван Елагин. И что тянется за карателями кровавый след от самой Москвы и не минует Елагин Пустозерска.
        Полуголову этого знавал Аввакум ещё сотником по Нижнему Новгороду — смуглолицего, с раскосыми волчьими глазами, подозрительного ко всем служаку. Столько лет скапало, да вот и встретились. Нагрянул со своей командой полуголова к ним, порыскал глазами, усмотрел непорядок. Тюрьма хоть и была построена, да не так, как следовало — бревенчатая ограда, в центре её просторная землянка с доброй печью, под ногами пол из жердей, лавки, икон старого письма полный угол. Облечённый царём большой властью, он припугнул воеводу Неёлова за самочинность и тут же приказал рыть по четырём углам ограды ямы с одним небольшим окошком в срубе у самой земли, куда подавать хлеб и воду и в него же метать на лопате из ямы всё ветхое во двор, а ставень на окошке затворять на ночь на замок, а ключ держать в караульне.
        Ямы рыли-долбили без передыху неделю и расселили в них узников, а землянку заняла стража, прежде жившая в домишке у воеводской избы. Аввакума переселяли последним, и полуголова удосужил его беседой. Больше говорил сам, едва шевеля тонким, как прорезь, ртом.
        - Всегда-то не люб ты мне был, анафема, а позже, как ты на «кол-дофе» из норы смертной девку уволок да куда-то от глаз властей скрыл, ещё пуще того возненавидел. Да-a, претерпел я за тебя… Из сотников в стрельцы понизили, так как в мою стражу ты её упёр. Веть ты? Теперя-то чё запиратися… Лет тому прошло много, но у меня на тебе дононе вота где, — стукнул кулаком в грудь, — шибко люто можжит! Луконю стрельца помнишь?
        - Помню, — вздохнул Аввакум, — доброй он человек.
        Елагин тоже вздохнул, но злое сожаление было в его вздохе.
        - Доброй, ишо ба: спину кнутьями до казанков ободрали, а всё твердил ваши с дьяконом слова, што, мол, собаки бродячие выгребли из земли гулёну Ксенку и, мобудь, сожрали. На том дело и стало, но я не ве-е-рю. Луконя-то с радости, что жива оставили, забрёл в кабак царской, да ну всех поить, деньги почём здря целовальнику метать. А откель у стрельца такие деньжища — полтину али рупь цельный спустил… Ну ладно, табе нонича о другом помыслити надобно.
        Полуголова достал из обшлага кафтана бумагу и стал считывать с неё вопросы, отмечая их крестиком.
        - Символ веры правильно чтёшь ли?
        Аввакум стал читать.
        - «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, — и, дойдя до: — И в Духа Святого, истинного, Животворящего», — был остановлен окриком:
        - Вот и брешешь! Слова «истинного» в Символе веры нет!
        Зло прищурился протопоп:
        - Дух Святой истинен есьм, а вы, воры, слово «истинный» из Символа веры выбросили.
        Елагин удручённо перекосил брови, кашлянул:
        - Та-ак… ну а тремя персты креститеся хощешь ли, по нынешнему изволению властей?
        - Тремя персты не крещусь и не буду, бо нечестиво то. И што много о том говорити.
        Елагин спрятал бумагу за обшлаг, сожалеючи заулыбался безгубым ртом.
        - Шепни-ка мне, ну пошто царь-батюшка тебя до сих пор живота не лишает, а? Всемилостивая царица Марея Ильинишна, твой ангел-хранитель, помре, так кто ему таперя мешат? Святой ты, што ли? Так и святых давне всяко мертвили. — Взглядом показал стрельцам на Аввакума. — Сведите его в закапушку, а мне сюды Лазаря, недорезанного болтуна, тащите.
        Три дня согласно царскому предписанию выведывал у расстриг Иван Елагин их отношение к нововведениям и исправлениям веры, а на четвёртый всех их выдернули из нор, вывели за тюремную ограду к воеводской избе. Жителей Пустозерска заранее согнали сюда же, в окружение стрельцов, но многие, завидя чурку и плаху с топором, потихоньку отступали за спины охранников и разбегались по избёнкам, а кто остался, не смея бежать, стояли, угрюмо уставясь в землю.
        Узников поставили перед плахой и чурбаном, не надев на них цепей. Да и незачем были они: измождённые скудной пищей да строгими постами с долгими молитвами люди в истлевших рубахах казались восставшими из могил живыми мощами. Они стояли над плахой, как пред жизненным краем, и ждали ввалившимися, безсуетными глазами — когда же под взмахом секиры перешагнут из многогрешной временной юдоли в отрадную вечность. Отторгнутые от людей, но не от впитанной с молоком древлеотеческой веры и подкрепляемые ею, слушали, что читал им с бумаги полуголова Елагин:
        - «…Аще же, безумнии, похваляются в своих подмётных письмах в Москву и другие городы лжесвидетельствуя на Христа Иисуса, якобы дал им вместо резаных языков новые и опять говорят по прежнему ясно, и пишут своима воровскима руками писма на Соловки, подстрекая к бунту, чем и возмутили святую обитель супротиву власти, и на Дон к казакам, всколебав весь мир…»
        Елагин перевёл дух и закончил криком:
        - За всё сие блядословие Аввакума засадить в землю безысходно и, осыпав струб землёю ж, давать хлеба и воды.
        - Руби голову-у! — вскричал протопоп. — Плюю я на его кормлю!
        Елагин махнул стрельцам, те скоро скрутили Аввакума и уволокли на тюремный двор. Полуголова подождал и продолжил:
        - «А буде обрящутся в роту у Лазаря и Епифания с Фёдором недорезанные в Москве на Болоте аспидные языки, якобы вдругорядь вцеле появившись, то отсечь их с выскабливанием корня самого, а за проклятое Собором двуперстие сечь имя руки, кому как прилично по зловредству их писаний».
        Хоть и в яме, землёй засыпанной, сидел Аввакум, но стоны и хрипы казнимых у воеводской избы доносились и сюда, в нору. Он слышал невнятные говоры, шаги, угадывал по их тяжёлому ступу, что кого-то несут или волокут по земле, и опять, уже рядом, слышал стоны, но кого тащат — угадать по стону не мог. Скоро топот и недолгая суета в тюремном дворе стихла, как притаилась до времени. Он сидел на топчане, стащив с себя лохмотья рубахи, липкие от предсмертного пота, и дрожал, задыхался от дымно шающей сырыми дровами глинобитной печки, не чуя околодивших в ледяной воде на полу синюшных ступней ног, и плакал удушливо, будто взлаивал. Оконце было заперто ставнем, в яме стыла темень, и только падающие из топки угольки робко помигивали из поддувала, вроде подбадривали плачущего человека, но тут же, стускнев, сами пропадали в угарной золе.
        - Пошто не казнят с нимя? — пытался додуматься Аввакум. — Нешто мне годят-ладят особо злое позорище?..
        Страшно болела голова и, казалось, пережжённым горшком разваливалась на куски и в каждом отдельном нудила сводящей с ума гудью. Он обхватил её руками, силясь слепить куски воедино, и стонал, сжав зубы до крови из разбухших цинготных дёсен.
        «Го-осподи! — отчаивался протопоп. — Я мнил: Ты примашь души рабов праведных из рук казнителей во Царствие Своё, а Ты всё не хочешь избавите их от мук несусветных, веть тако и в Вавилоне не казнивали. Как много Ты терпишь и копишь гнева на день Суда Страшного?.. Прости мне, грешному, что дерзаю прознать о том часе, но он придёт по Писанию и Ты изольёшь переполненный фиал гнева на люд российский, в безумстве окаянном распнувший любовь Твою к ним… Ох, долгим и горьким будет купание потомков в море гнева, уготованного блудными предками. Заступись задом С вой, Пресвятая Богородица!»
        Три дня и три ночи никто не навещал Аввакума. Сидел без воды и хлеба и не помышлял о том. Надумал было уморить плоть свою голодом, но тут же и упрекнул себя: власти того и ждут, а грех самоубийства страшен, неугоден Богу, таких и земле не предают — бросают в ров собакам. Не-ет, стану шевелиться, пока смертка не придёт сама, поди уж близёхонько бродит.
        Сидел и гадал о друзьях-соузниках: живы ли, или покинули землю горькую, приняв венцы мученические. И так-то ясно представились они ему — стоящие в железных на головах обручах со шипами у престола Всевышнего, и ангелы белыми платами утирают кровь с сияющих лиц их.
        Стал кричать сторожам, чтоб открыли оконце. И ставень упал. Промаргиваясь со света, увидел протопоп в окне лицо стрельца Па-хома. Это был свой человек, давно сострадавший узникам. Через него шла почта. Письма он прятал в потайные захоронки, выдолбленные в древке бердыша, и, как уж там, переправлял в Москву нужным людям. И начальник стражи сотник Фёдор Акишев, ездивший в столицу с воеводской почтой, охотно брался за доставку грамоток верной братии.
        - Не крикуй, батько, — тихо попросил Пахом. — Все, слава Богу, пока живы. Я ещё наведаюсь, как уберётся отсель со своей оравой мясник тот, полуголова. Шибко оне у нас напрокудничали: попа Осипа на воротах удавили было, да народ возроптал, напотешились и отпустили, троих прихожан кнутом драли. Таперя гуляют на дорожку, будь она им неладной.
        И удалился от окошечка, оставя чуток приоткрытым ставень, а ночью пришёл к срубу протопопа сотник Акишев: спустился по вырытым в земле ступенькам к двери, отомкнул замок и, поднырнув под притолоку, ввалился в яму с плошкой, заправленной тюленьим жиром, пробулькал в грязной жиже сапогами и поставил плошку на пристенную полочку с иконкой Спаса, рядом с едва тлеющей лампадкой. Сам присел на топчан к Аввакуму.
        - Мокроты-то у тебя многонько выступило, — опять побультил сапогами. — У протчих всех сухо. — Помолчал, хмуро пошутил: — Наплакал, поди? Слышали, как рыдал тут.
        - Добавил маненько, — кивнул протопоп. — Скажи-тко, никто из братии не помер? Што над имя вытворили?
        - Выдубают, бедненькие, — закривил губами сотник. — А чем живы, умом не понять… Языки им выскребли и длани отсекли. Лазарю, тому правую руку как есть по запястье топором отсадили.
        - Боже милостивый, — закачался на топчане, замотал головой Аввакум. — Чё деют, иуды… А ты сказывай мне, сказывай о мучениках, Фёдор, не жалей, веть там был, видел.
        Сотник промолчал, встал и прохлюпал к выходу, там приоткрыл дверь, что-то взял и вернулся с узелком.
        - Надо будет жердей под ноги настлать, — заговорил, разворачивая узел. — Тут тебе рубаха ладная, малонадёванная, да исподнее, да морщи из шкуры тюленьей, оне воду крепко держат, — посмотрел на печку. — Твои-то совсем скукожились, да и рваньё.
        Аввакум принял подношение, поклонился Акишеву и убрал одёжку за спину на топчан.
        - Спаси Бог, Фёдор, добрый ты человек, — поблагодарил, глядя на сотника подсвеченным снизу огоньком плошки печальными глазами.
        - Носи на здоровье, — пожелал Акишев, мельком взглянув на ждущие ответа глаза протопопа.
        - Сказывай, Фёдор, сказывай, брат, я на сердце своём видание твоё выцарапаю.
        - Ну, ладно, — сотник пристукнул кулаком по колену. — Прочёл Елагин указ, ну и… Да я уж сказывал — руки посекли.
        - Фёдор, — потребовал Аввакум. — Как оне казнь приняли? Не винились?
        - Без сорому приняли, батько. Елагин всё бумагу совал подписать, а Лазарь отказывает, зовёт сотника в огонь с ним пойти, мол, кто не сгорит, у того вера правильная, а подпись — тьфу! И стереть можно. А Елагин смеётся: ты в Москве весь святейший Собор звал с собой в огонь на суд Божий, да не пошли. И я не дурень, не пойду: кто знат, чей ты человек. Ну и примотали к плахе, а руку правую к чурке сквозь долонь гвоздём приколотили, штоб не дёргалси, а там двое щипцами железными со рта язык вытянули и ножом отмахнули, третий палач в энто время топором тюкнул, я говорил тебе — по запястье. И тут явись чуду, — Акишев привстал и, глядя на Спаса, трижды перекрестился по-старому. — Народ-то смотрит на руку, что осталась гвоздём к чурке прибитая, а она лежит и кажет два перста. Людишки в страхе кто куда, а кто и на колени, да и охрана шарахнулась. Тогда взревел Елагин для порядку, а на ладонь тряпицу накинул. И продолжили палачи, дело-то им привычное, одно — тряслись, аж зубы клацкали, но быстро управились: Фёдору на руке один большой палец оставили, Епифанию половину пальцев.
        Акишев поднялся, постоял над сникшим Аввакумом.
        - Ну, я пойду, батюшко, — как бы оправдываясь за сказанное, попросился он. — Наговорил тут, пойду… Што? Што ты шепчешь, батя?
        Протопоп и головы не поднял, проговорил внятно:
        - Нету правды у человеков, надо ждать Божьего откровения и суда Его.
        Время то спешит куда-то, то еле переплетает ногами. Худобедно раны у братии пустозерской подзатянулись, зарубцевались культяпы, и Епифаний продолжал как и прежде делать крестики деревянные, прятать в них послания: приноровился старец, ловко орудовал ножом-клепиком, сжимая его огрызками пальцев. И Фёдор с Лазарем понаторели писать левой рукой грамотки.
        Что письма Аввакума с соузниками регулярно в крестиках и в древках бердышей уходят в Москву, в общины старообрядцев, воевода Иван Неёлов знал, но ничего не предпринимал, дабы заставить умолкнуть арестантов. Сотник Акишев, стрелец Парфён и ещё несколько служивых старой веры тоже охотно пускались в дальний путь и не только по казённой надобности, а Парфён умудрился с письмами Аввакума дважды пробраться в осаждённую царскими войсками соловецкую обитель. Писали много и сами получали известия. Узнали, что самая богатая в державстве вдова и Верховая боярыня царицы Федосья Морозова — истая богомо-лица старой веры — за гневный отказ принять никонианство и за не менее дерзкий отказ присутствовать на новой свадьбе Алексея Михайловича с Нарышкиной была посажена с сестрой Евдокией, женой князя Урусова, в яму во дворе Боровского монастыря, где и скончалась в муках.
        Горько оплакивал их Аввакум, как и прежде усопшего отца своего духовного инока Григория, в миру Ивана Неронова. Долго не писал, не тревожил царя письмами, а тут и решил написать последнее:
        «Царь-государь Алексей Михайлович, поведаю тебе о чудесах Господних. Я не солгу, не хочу стати с ложью на Страшном суде с тобою перед лицом Всевышнего. Того ради скажу о Суде, потому как мнится мне, помру скоро — так-то ты утомил меня, што и житии дольше не радуюсь. Послушай, державный, побеседую тебе, яко лицом к лицу.
        В нынешнем году в Великий пост изнемог я и уж отчаялся быти живу, лёжа на одре своём и чтуша на память святое Евангелие, а се вижу — госпожа Богородица из облака явилась мне, потом и Христос со многими силами небесными, и говорит: «Укрепись, Аввакум, я с тобою». И отыде от меня ласково. И вот стал распространятися язык мой и стал велик зело, потом и руки стали велики и ноги, и стал я весь широк и пространен под небесами и по всей земле распространился, а потом Бог вместил в меня небо и всю землю и всё живое на ней. Видишь ли, самодержавие? Ты володеешь на свободе одной Русскою землёю, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю. Ты от здешнего своего царства в вечный дом свой пошедше возьмёшь токмо гроб и саван, я же, присуждением твоим, не сподоблюся савана и гроба, но кости мои наги псами и птицгми небесными растерзаны будут и во всей земле растасканы. Так-то добро и любезно мне на земле лежати светом одеянну и небом прикрыту быти: земля моя, небо моё, свет мой и всю тварь Бог мне дал за мучения от тебя, за тюрьмы подземные.
        И возрадовался я в яме сырой и вонючей сидя, что недолго уж нам с братией терпеть от тёмныя власти твои — оттужим и полетим на Сретение к Отцу-Свету. Чаешь, занемог Господь? Несть и несть! Тот же Бог в силе Своей всегда и ныне, и присно, и во веки веком. Аминь».
        После многих лет осады пал, предательством унижен, богатырский монастырь Соловецкий. Много сот монахов и крестьян приняли смерть на стенах его, были зарублены на льду, повешены и всяко разно спущены в проруби, не приняв отступничества от веры благочестивых святых отцов земли Русской. Под стенами обители лёд набух кровью, и в ужасе от содеянного отбежали от мёртвой цитадели, сами яко нежити, войска царёвы: темна и глуха лежала припорошенная снежным покровом небесным поруганная обитель — ни пения молитвенного, ни звона колокольного, только расхаживали враскачку, волоча крылья по красному, зализанному позёмками льду обожравшиеся чёрные вороны, каркали с надсадой, не в силах подняться на крыло, да белыми ночьми над монастырём тихо сиял жемчужный нимб.
        В неделю Страшного суда, в день Игнатия Богоносца, после падения Соловков и батыевой расправы над их защитниками, Алексей Михайлович почувствовал себя совсем худо. Он и ранее прихварывал и почти не передвигался без посторонней помощи на отёчных ногах и уже составил завещание — быть на престоле российском сыну Фёдору Алексеевичу. Думцы в полном составе ждали конца его царствования в Крестовой палате, а врачи и митрополиты с патриархом Иоакимом не отходили от умирающего государя, которого хватил страшный удар в кресле кабинета. Царь то затихал, то начинал метаться и кричать, отмахиваясь от кого-то, одному ему видимого, отфыркивал хлещущую носом кровь, её не успевали унять ни хлопчатой бумагой, ни льняными салфетками.
        - О-ой, тру-ут меня! — в корчах вопил он. — Старцы соловецкие пилами тру-ут! Велю отозвать войска от обители! Каюсь!
        Но припозднился с раскаянием государь велий, помер. Его перенесли из кабинета и, не раздевая, уложили на пуховую постель. И свечи притушили и зеркала завесили, чтоб не испугал кого ненароком, явившись с того света в мёртвом стекле. Он лежал, скрестив на груди пухлые руки, развалив в стороны носки сапог, и на каблуках их, как на копытах, мерцали, словно улыбались, две серебряные подковки.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        Хромая на одно крыло и свесив вялую красную лапу, летела, слёзно вскликивая, одинокая белая лебедь. Маясь в полёте, она натужно перемахала крутолобую стену Свято-Кириллова монастыря, низко припала к сонной глади Сиверского озера и, отражаясь в ней встрёпанной снежной пушью, застремилась вдаль от угрюмой обители, цепляя мёртвой лапой светлую воду и оставляя за собой рваную тёмную стёжку — словно зачёркивала в ясном зерцале своё увечное отражение Лебедь спешила на яркий закат к плавням, в камышовую затишь, от громоворчащей, широко распахнувшей захапистые аспидные крыла тучи. Проблескивая огненными спицами и сея моросью, туча проволокла набрякшее влагой чрево над куполами монастырских церквей, да вдруг густоструйно забрызгала, будто кто невидимый мощно давнул меж ладонями её отвисшее вымя. Озёрная гладь взрябила от гулких струй, забулькала пузырями и взнялась банным паром. Шквальные, из-под тучи, наскоки ветра-поморника спихивали с валуна сидящего на нём и навалившегося на посох старика монаха, хлестали мокрыми плетьми по сутулой спине, по чёрной камилавке, а над озёрной ширью сивогривым
табуном-привидением затоптался туман и скоро упрятал в своих космах только что полоскавшийся в озере кровавый подол заката. Под приникшим к земле небом быстро настоялась сумеречная немота, суля долгую и тревожную ночину.
        Напружив глаза, старец взыскующе вглядывался в густеющую потемь, где сокрылась увечная лебедь, и что-то шамкал тёмным провалом запавшего рта. Всегда густые встрёпанные волосы, теперь, причёсанные гребнем дождя, мокро облепили костистое лицо, отчего обычно упрятанные в космах хрящеватые, как у сатира, уши остро выставились и пугающе шевелились при немощном шамканье.
        «Вишь ты, — вяло думалось ему. — Жива пляскунья, а мнится, давнось я её в Ферапонтовом монастыре ловконько этак-то пищалью стрелил. Уж как досаждала!.. Крылами из невода-ставка моего крупну рыбу вымахивала, однуё мелочь — костлявую худобу — оставляла, да ишшо и выкликивала явственно: «Табе-е уся мелкота энта, пастырь падших, паси её, болезную, а доброй и здравой в силках твоих николи не бысть». Ну а как стрелил пако-стунью, то и унялась. Пала на воду и растопоршилась, долгонько на озере маячила, покуль ветром не отдулось с глаз долой, эвон к тому берегу».
        Тут до слуха его отдалённым вздохом-укором донеслось:
        «То не лебедь, тобою увечная, горе мыкая, летает, то Русь, доныне казнимая, спасения светлого взыскует».
        И приблазнилось мниху — вроде кто подошёл неслышно и присел на соседний валун. Он опасливо свернул голову и ознобно передёрнулся. Застив лицо ладонью, немо глядел на пришельца сквозь растопыренные пальцы, как сквозь щель в заплотине, ослезнённым от страха глазом: объявившийся когда-то в Москве в келье слепца Саввы, перед ним сидел, приладив бороду на посошок, никак не изменившийся за протекшие годы сугробный старец и всё так же печально смотрел на оторопнувшего монаха.
        - Нико-он, Никон, — скорбно промолвил старец, шевеля понурыми усами. — Тако — то ныне, яко младенчушко зазорный, на жёстком камушке тужишь. А сказывал ране — подале от царей, так головушка целей. Нет же, сладили с Лексеюшком дурневу дуду Отчине на беду, а почали дуть — у самих слёзы идуть. Царь-от, выученик твой тишайшой, аки пнул тя с престола — тако-то люто доунавозил нивушку русскую чужебесием латинским, а помирая, боле от страха ревел, чем каялся, — до крайнего вздоха всуе надеялся, могила все грехи его с ним прикроет. Ну да укрылся могилой, а грехи на тот свет концами повылезли… Ноне сумерничал аз с преподобным Сергием Радонежским, всё-то он который век молится за землю Отчую, всё-то печалуется. О нонешнем священстве, о службах, тобой умысленных по кривым служебникам греческим, тако молвил: «Благодать от них на небо улетела, и вот — суетно кадило их и грешно приношение».
        - Опеть ты незван явилси, опеть в душу мою аки в пазуху лезешь. — Никон опустил руку, мазнул языком по ссохлым губам и удавьим взглядом уставился в старца. — С чем ноне, припозднясь, пожаловал, блукалец неусыпный? Всё-то поминашь неотступно?
        Старец насупился, кивнул:
        - Незабытно поминаю и не я токмо. Помянщиков у тебя тьма, да не мочно до срока им зреть пастыря немилостивого. Ужо пождут мало, да и выйдут, оправданные, на Стретение с тобой долгождомое. У готовься, день тот на твоём порожке.
        Никон ворохнулся на валуне, отвёл от старца бледное, с чёрными унорышами глаз оснулое, вроде умершее лицо, болезно заперхал:
        - Кхе-кхе… Ува-а-жил. Поминами твоими я как клюкой под-пираюся. Да нешто жалкуешь о душе моей? Ну, всяко-то услезил меня.
        - А как не жал ковать, тугой ты человече! — гость притопнул посошком. — Рабам Божьим душа свыше посылаема есмь, она подарок Господний. Ежели проказят её, то и губят себя невстанно. Но… услезил, говоришь? Так это гордыня твоя — грех смертный — уязвлена бысть, сердце сокрушено и слезит во покаяние. То и угодно Богу во всяко время.
        Покряхтывая, Никон развернулся к старцу и как захристорад-ничал:
        - Не злоказни боле, кто ты не есть, свет-старче, оставь, пожалуй. Мне даве тобою рекомое всё-то сбылося, да и царь со иудами-греками всяко умаял, то и поделом дурню мужику. — Мних прищепил губы пальцами, туда-сюда побегал глазами. — И туто-ка, — откинул головой на стены обители, заподмигивал из тёмной глазницы колким глазом, — чёрная братия без устали смертки моей ждёт. Вдругоряд травить учнут во дни святые, постные. В кашку чего подмешают, кореньев там колдовских, шкурок жабьих да травки наговорной. Они ж как есть ведьмаки и упыри летячие, а тому, чему статься от них, лешаков, аз, болезной, мышкой-доможилкой наперёд извещаем. Она, задружие моё, в келье со мной живёт — постничает. Оно и молится, токмо по-своему: похрумкат крошками и ну по мордашке усатой лапками возить — умывается вроде, а сама, хитруха, тол-мудит, але ишшо ково там творит. А пошто нет? Кажное дыхание свого Создателя славит. У Федьки Ртищева тож собачёнка водилась, так она, сказывали, истинне крестилась и благословляла лапой двуперстно. Никоном насмешники кликали, ну да её хлебушком подманули мои добрые монаси и удавили
пояском раскольшицу. А ишчо пошепчу тебе про тутошного Никитку-игумена. Ох, не люб до меня! Келейника мово, Шушеру, в келью почал не пушшать, токмо доможилка моя его не послушает и всяко-то около меня: оно и утешливо и душу теплит. А Никитка, он, неначе, с разуму отпятился: кажну-то ноченьку чертят малых тех ко мне напушшат. Они в уважении к нему, чёрту большему, его, мне сказывали, сам сатана в зыбке нянчал.
        Сугробный старец слушал сострадательно, как слушают лепет дитяти неразумного, даже переступил посошком, подвинулся к монаху. И оконца келий в тёмной стене монастырской, едва проявленные тощим свечным отсветом, вприщур глядели на них, как прислушивались.
        - А ведь я досель патриарх российский, отец отцов и святитель крайнейший не токмо всему люду, а и ему, архимандритишке! — грозя пальцем, ворчал Никон, по привычке жамкая иссохшей крупнокостной пястью набалдашник берёзового посоха. — Ан неймётся Ники-тушке, посылат в полную луну их цельной стаей меня наведывать: вскочут и на полу усядутся рядком, на окошице примостятся, копытцами пощёлкивают, а ино на ложе каменном моём в ногах присуседятся. И крестом от них отмахивалси и кадилом густо дымил — не уходют! Токмо чихают и глазы лупастые кулачками мохнатыми трут. Ноченьку всюё этак-то посиживают. Ничё не пакостят, не шалуют. Из себя бравенькие, шёрстка лоснится. И почё тако-то люб я имя?
        Старец отнял голову с посошка, закивал, понимая.
        - Полнолуние — ихнее времячко. Да и ты дитятем снобродным рос, так они тебя своим дедушком чтут. Небось, хмельное с имя распивал, оно и привадил. А коей гурьбой оне? Числил?
        - Дак кажну ночь шшитаю. Вточию тринадцать. Единожды токмо лишний с имя навялилси. — Никон примолк, пожевал губами, будто прикидывал — надо ли досказывать, решился и опасливо зашептал. — Тот, которай лишняй с имя был, ох страсть как болыпо-ой! С коломенску версту! Сам лохматай, рога ухватом, да я его, — Никон победно хихикнул, — враз обличил. Эт-ж Никитка, игумен тутошнай, которай вконец умом обносилси и в чёрта перекинулси, а как обличил его, то и рыкнул и брадой заметлил, а она совьись, да ему промеж ног, так он на ей, яко на помеле, в оконце уфуркнул… Не-е, вино с имя не пью, нету-ка вина. Алексеюшко на мою нищету присылал давность поманеньку в Ферапонтов монастырёк, да по-мёр, глупой, а нонешный Фёдорка ску-уп, ничо-то не шлёт сюды, в Кириллов, да оно и разворует братия. Тако-што гостюшки мои бес-пятые однуё водичку из бадейки сосут: губы выпятят в тросточку и тя-янут, тя-янут, быват поперхнутся, ежели крестом осенюсь. Ну да попривыкнул к имя и ничо-о. Тихо гостюют. Вечор шептались, мол, архимандрит наш женится — игуменью берёт.
        Старец хмыкнул и, завесив глаза снежными застругами бровей, хмуро спытал:
        - Староотеческим крестом спасаешься або как греки указали?
        - А всяко, — вяло шевельнул ладонью Никон, — добры обоя.
        Гость возразил:
        - Только лапоть на обои ноги плетётся.
        - Всяко гоже, — упёрся монах. — Кады как. Аз тремя персты, это к спокою гораздше, оно и чертей не корчит и мне от гостюшек без-досадно. Быват, отойду в забытье, то и двумя перстами обмахнусь, так они из кельи с воем умахнут, яко ветр выдует. Но-о, уж как вспять влетят, то так-то рёбра настучат и боки намнут! Пластом отлёживаюсь. А я от ссылок, да неправды царской вкрай охворал и весь оголодовал. В страхе и нищете живот износил и сна лишился. В голове шум велий, аки ковали мехами огнь вздувают да в наковальне молотами гудут. Оно и ноги не носют. Чую — край доспел на ниву Божью в колодине откочёвывать.
        Сугробный старец вновь притопнул посошком и как приговорил:
        - Воистину — доспел! Токмо на жальник к содружникам подкатоличным, к другим немцам русским. А нивушка Божья вельми заселена убиенными за Исуса, и до времени в сельбище том петухи не поют, люди не встают, солнышко не блестит, небушко не звездит, лишь Свете Тихий неизреченный над ними, праведными, царует.
        - Алексеюшка-царь, небось, на нивушке почиват, меня под-жидат? — с виноватинкой в заискивающем шёпоте понадеялся Никон.
        - Нет, — отрубил старец. — Ему к Свете Тихому врата все-крепко зааминены. Он в собинном местилище в муках преисподних. Суда Страшного ждёт. К нему наказано, к своему выученику державному.
        Никон засопел, навалился на посох, обвис на нём чёрным пугалом и проговорил удушливо, в землю:
        - Этак-то допредже и Аввакумушко гордой предрёк: «Знай, патриарше, с греками-латинщиками дашь маху — втащишь себя на плаху». То и сталося. Эт куды от меня ум-от подевалси?..
        Сугробный старец поднялся с валуна, стоял во всём белом, сам белый в лапоточках берестяных и утешливым взглядом смотрел поверх сникшего мниха на озеро, задёрнутое шторой тумана, за которым упряталась увечная лебедь, проговорил:
        - А и с умом воровать — суда не миновать.
        - Не миновать, — не поднимая головы, покорливо признал Никон — Но-о… Есмь у меня надёжа едина, кабы её управить ладнее. — И с отчаянием, замешливо, начал выговаривать. — Фёдор Лексеевич, наследыш тишайшего, всё-то грамотки шлё-ёт, всё-то про-осит моего прощения рукой на бумаге родителю безрассудному и молитв разрешительных. А кого я смею — священства лишённый мних?
        - Аки мних и потшись, — тихнул голосом старец. — Слова твои ангелы слышали и на свиток записали, да ведомо будет… Сказываю тебе — потшись.
        - Николи! — Никон зло отпнул посохом камешек, он отлетел в туман и там пичкнул в озеро, будто обиженно всхлипнул. — Я ишшо не самошедшай! Пущай поклонно зовёт на престол мой московскай. Ужо там в Большом Успении при народном множестве я как есмь патриарх Российской отпущу государю усопшему прегрешения его и помолюсь с иерархами русскими пред святыми мощами во спасение души его. Наче — никак. Наче некомуждо станет и за меня, одним грехом с государем грешного, Господу докучать о милости.
        - А как же Иоаким? — совсем уж шёпотом прошелестел старец. — Ноне он патриарх.
        - Самоставник царской, не патриарх! — вскричал Никон. — Вот его с митрополитами, им ставленными — Лариошкой да Пашкой, да греков-иудов за хлеб-соль мою распявших меня аки Христа, — заломлю наипервейше, потом уж покаяние Господу скажу за грех мой вероотступный. Тако учну, как покойный Иван Неронов наущал. Со слому!
        То ли камыш прибрежный еле шумнул, то ли старец затухающе молвил:
        - На Руси што ни ломать, чужих бесов не звать, свои есть…
        - Е-е-есть… истаявшим эхом донеслось до чутких ушей Никона.
        Он оторопно вскинулся, но сугробного старца никак не нашарил растерянными глазами, подумал: «Явился не зван, отступился не гнан». И вдруг от боли — взрывом-полымем, распёршим голову, замотал мокрыми патлами, тщась вытряхнуть из неё нестерпимую жечь, как из кадила раскалённые добела уголья, и не слышал, как за спиной на монастырской колокольне кто-то раз один гулкнул в ночной колокол. Звон испуганно запорхал над обителью, но его тут же ухапала, как сглотнула, промозглая темень…
        Никон всё так же одиноко сидел на холодном валуне, даже верного Шушеру, принёсшего тёплую телогрею и мису жидкой монастырской каши, прогнал назад в келию. Боль в голове поутихла, дала отрадную ослабу, он отдыхал от приступа и ни о чём не хотелось думать, но давние деяния без спросу навяливались на память и властно поводырили в прошлое, всякий раз укорно саднящее, а чаще терзающее совесть долгой и запутанной, как кудель у нерадивой пряхи, многогрешной жизни. И теперь то одни, то другие видения смахивались пряжей с веретена, лохматились и рвались, снова вязались одно с другим, и несть им было конца.
        Палачи старости — воспоминания! И хотел ли, не хотел Никон, но в них он, всё ещё властный патриарх Российский, шествовал в этот миг к литургии в Большое Успение, постукивая владычным посохом по плитам Соборной площади. И тут, у ступеней, ведущих на широкую паперть, возник перед ним ванькой-встанькой бывший протопоп Неронов, коего лично расстриг, и проклял, и мантию сволок, и в монастырь дальний сослал под надзор строгий, тереть зерно ручными жерновами.
        - Всё меня ловишь, — выгордясь, руки в боки, спросил Иван. — Вот он я, без боязи. — И ладони протянул. — Вяжи, хошь лестовкой, хошь чётками, как тебе удобь.
        Никон смотрел на него — былое содружие — умного, но злоязыкого непопяту Ивана и улыбался. Ему было вестно, что Иван своей волей улизнул из Кандалакшского монастыря, как допрежь из других прибегал изгоном. И что с каждым прибегом вольно жил в Москве, по-прежнему мутил людишек, болезнуя о старой вере, и што многие бояре привечали его, прятали. Да и государь ведал про это, но имать расстригу не велел, а когда Никон в думе боярской помянул державному о смутьяне, то царь и слушать путём не изволил, слово не обронил, токмо, осумерясь, холодно кивнул, прощаясь. И всему людию видимо стало — остудел государь к другу собинному, ох, остуде-ел. И то правда: на обеды пышные перестал звать, и во дни служений литургий, когда сам патриарх их служит, в соборы и церкви не ходит, благословения не просит. Ныне у него во другах греки подтуречные, шепчутся с ним, ладят чего-то хитрое. А чего?
        - Ну же вяжи! — настаивал Неронов.
        - Непочо вязать тебя, Иване, — всё так же улыбаясь, ответил Никон. — Услать и заточить, чтоб ты снова утёк? Чаю, набегалси вволюшку, ну дак не зуди боле, а войдём-ко во собор да сугубо литургию отслужим. Идём же, идём. Возглашай, читай как знаешь, поклоны клади, крестуйся как хотчешь.
        - Да не можно мне! — весело воспротивился Неронов, — неужто из памяти вымел, как с главы моей скуфью сшиб и анафеме предал?
        Никон откинул голову, свободной рукой поправил клобук:
        - Ныне отпущаю тебе все вольнаи и невольнаи, — помолчал, придавил широкой ладонью плечо Ивана. — Клятву и анафему сымаю, яко их и не бысть. И священствовать велю по-прежнему, где захотчешь.
        - Да буде так, — поклонился Неронов, — одначе не по твоим служебникам кривым.
        Никон усмехнулся:
        - У бабушки криво век было, да дедушко не хулил. Служи как тебе прилично.
        И никак не перекрестил, но хватко под руку взял и по ступеням на паперть взвёл, а в соборе обрядил Ивана в подобающую службе рясу. Обедню вместе служили, смущая прихожан и клир: Неронов по старому чину священствовал и крестился двуперстием и «…в Духа Святого Господа и-с-т-и-н-н-о-г-о» возглашал. И словом не одёрнул его патриарх.
        Вышли из собора и повёл Ивана к себе в Крестовую. Сели друг против друга, как когда-то, шесть лет назад бывало в Казанской. Патриарх не разболокся, сидел, откинувшись в дивно богатом владычном одеянии, осиянный золотом и каменьями, как драгоценная икона, в немецких окаблученных туфлях малинового бархата с вышитыми серебром на тупых носках херувимами. Неронов в своём обычном, простеньком.
        - Тихо беседовать станем, а, Иване? — с вопроса начал патриарх, — ино как вдаве собачиться учнём?
        Неронов с угла на угол перекосил плечами, вроде как обиделся:
        - А как и не собачиться? — спросил, взбоднув сивой головой. — Ка-ак? Ежели который год гонишь, аки собаку. Я по-иному-то и поотвык, оно и за трапезой поманеньку взлаивать почал.
        - От и не бегай боле, вовсе одичашь, — Никон всё улыбался, налаживая Ивана на дружий разговор. — Тут и место доброе есть в Благовещёнии. Тамо и Фёдор, дьякон мысленный, с ним и ругаться одна приятность, знаешь ты его, а поперечники мне любы, с имя просветы жизненные виднее, не всё сыр-бор чорной. — Ну, так — в Благовещёние протопопом? Что раздумываешь? Место тихое, царь кажный день к духовнику ходит. Государь тебя знает, люб ты ему пошто-то, ругатель. Вот и не упускай места золотого. Служи, да не шибко-то язык растопыривай.
        Неронов замотал головой:
        - Нет уж! Грех сребролюбия отжени от меня. Я нищ есмь, то и добро. Никомуждо не должон, окромя Богу. Да и остарел, согнулси, оно и к землице поближе. В монастырь постричеся ухожу, да подале куды от Москвы.
        - А почто подале-то, — не поверил Никон. — Всё в неё прибегал, да и во как — подале. Тут и знакомцы давние и храмы добрые.
        - А других и не быват, все церквы наши добры! — начал закипать Неронов. — Одначе понатолкал ты в них своей волей чужебесие латинское, и ушло из них чинное изрядство. Духа родного не стало, всё-то переиначено и растаскано по татьей присказке: «Господи, помоги наскрести да и вынести». А на слова Божьи: «Не может человек ничего принимать на себя, ежели не будет дано ему с неба» — ты начхал, тебе с какого-то другого неба указ даден! Вот токмо кем даден — назови?
        Никон никак не ответил, начал хмуреть. Неронов заметил это, но продолжал своё, явно желая вывести из себя патриарха.
        - Не назовёшь, тебе неможно вслух-то. Ты его одно што под одеялом в ночь кромешну мысленно поминашь. А я назову, — при-щурясь, вроде выцеливая кого-то в косматом лице Никона, неприязненно вышёптывал Неронов. — Дьяволом тебе даден, ему вы по новым служебникам тако-то молитесь в чине крещёния: «Да снидет с крещающимся, молимся тебе, дух лукавый».
        Патриарх стиснул зубы, покатал желваками под густой волоснёй щёк.
        - Это переписчики этак-то перевели с греческих книжек, печатанных в Вильне и ещё где, — глухо выговорил он. — Аз же греческого не знаю.
        - И не знай! Зри служебник новый, его ты благословил на печатание, в нём же по-русски это начертано. Нешто и свого природного языка не розумеешь? Аще тамо другое кощунство тиснуто: «Запрещает тебе Господь, дьявол, пришедый в мир и вселившийся в человецех». Эт-то что же — дьявол запреты Господу ставит? И опять ты не узрел або не захотел? Ну-у, тады кому из них служишь?..
        Никон резво встал, сволок с головы клобук, швырнул на столешницу и широкий, взлохмаченный навис над Нероновым, невидяче уставясь на гостя жуткими глазами:
        - Людие учёные трудились, вонми ты это!
        Бывает — влетит в натопленную избёнку морозный сквозняк, опахнёт инеем стеклины в окошицах, и они обельмеют, как глаза у слепца. Такими-то глазами и воззрился на обличителя патриарх и посох поднял, как копие ратоборец. Однако ударить Неронова не позволила молнией проблескнувшая перед ним встреча с ведуном или броднем на берегу Волги в давнем отрочестве и слова его услышал: «Быть тебе великим государем!» Эту первую фразу он запомнил и любил повторять, а вот вторую гнал, велел себе забыть её, но она не покидала его, великого государя патриарха, улеглась змеёй на задворках памяти, да нет-нет и язвила своим ужалищем. И теперь каждое слово фразы той чугунным билом долбило в голове: «…но быть тебе и великим грешником».
        И Никон опустил посох. На подогнувшихся коленях расслабленно осел на скамью и уткнул лохматую голову лбом в край столешницы. И, как оттаившие окошицы пускают тихие промоинки, осветляя стеклины от бельм изморозных, так и Никон тихо заплакал, а когда поднял голову и посмотрел на Ивана, то в промытых глазах сиротинкой забитой жалась без надежды на сострадание просьба.
        - Сказывай, Иване, — вновь никня головой, проговорил, как приказал. — Всё сказывай, как на духу сказывай, у тя за щекой завсегда пасёное слово припрятано, ужо растопырь язык-то, не жалуй.
        Он знал — ежели понесло Ивана, понесёт, пока не выговорится, не сольёт накопившуюся в беготне муть. И Неронов, замешкав было, продолжил, поначалу умягчая слова, словно жалея, но и заводясь, как обычно:
        - Я скажу, что народ сказывает, а он от дыб и встрясок, срубов огненных да пальцев рубленых вконец отчаялси: «…осталось нам ходу в огонь да в воду». Тако вот уготовилси. Аще грит: выковал Никон рогатину из рога сотаны и пропнул ею веру святоотеческую, да самому на неё и напрать станет, аки ведмедю шалому.
        Патриарх завозил головой по столешнице:
        - Ох напра-ать! Хошь и не един я ковал её, — признал глухо сквозь спазмы. — Не един, как не знаешь? Заглавный коваль кто, тебе вестно, я ж, аки теля, подручным труждался, одначе старалси нет моченьки.
        - Да уж, намахалси молотом тем, отец отцов и святитель наи-крайнейший, тако ты величал себя, — кивая подтверждал Неронов. — И то правда, заглавный коваль — царь огречившийся, но-о, — Неронов воздел руки к небу, туда же завернул яркие от подступивших слёз глаза, — в памятном народе русском ты один останешься вовеки первым ковачем.
        - Господи, помилуй, — зажмурясь, шептал Никон. — Ну, хошьба подох телок, опростал хлевок.
        - Эт ты погодь до времени, я исчо кислого подолью, — пообещал Иван. — Друже твой Лигаридис, вертля чёртов, в коего и пестом в ступе не угодишь, — вражина и старой и новой твоей веры, паче всему православию, а ты его в услужение себе позвал, да ишчо Макарию Антиохийскому с Нектарием, да Паисию Александрийскому объятия раскрылил и кису с золотом растряс. А оне вовсе не те, кем прикидываются. Высший патриарх Парфений Константинопольской всех их соборне с престолов низложил за дела скверные, а Лигаридиса и проклял как паписта сущего, яко он есть легат папский, в коллегии иезуитской учительствовал, а ишчо ранее патриарх Константинопольской Дионисий тако о нём писал: «Лигарит - лоза не константинопольского престола, он есмь еретик и сосуд злосмрадный». Вот они такие к нам и припёрлись с поддельными грамотами, якобы от самого Парфения. Это их лжа, патриархов лживых! Лигаридис Папе Римскому клятвенно письмом обязалси привесть Россию в католичество, унию у нас утвердить. Кто он есть истинне — уму загадка: и обрезанец жидовской, и католик, и магометанство примал. В каку токмо веру не макан — на все руки
подписуется, семи царям на однех подмётках служит. Нонеча оне, опрокляченные, вкруг тебя вьюнят, устами слюнявыми херувимов на туфлях цалуют, яко допредже у Папы Римского Благовещёние обслюнивали, а втай Алексею Тишайшему змеями шипят, мол, Никон вот-вот выше царства твого воспарит и род царской и весь Двор под нож пустит. Этакое я своими ушми знаю от бояр Милос-лавских, Хитрово, Стрешневых, кои тебе ладошами плескали, кода ты с Лексеем-то Михайлычем веру нашу дедовскую давил, а таперь оне изготовились царю и грекам-униатам подмогнуть затянуть на шею у тебя удавку, намылили ужо. Тако што — не спи! Порешат как Филиппа и опеть царь, как вдаве дед его царь Грозный, один на двух престолах усодится. Не спи, владыко, времени твоему — един скок сорочий. Патриарх Парфений Константинопольской в грамоте царю нашему особливо предупреждал о ватаге лживой: «Ежеле, уиаси Бог, пастыри лукавые у вас што содеют с обрядами древними прямыми, всё будет супротив канонов» и советовал поскору гнать их в выю, а лучче заковать и властем турским выслать, ибо объявлены у себя там ворами, каковы и есть. Плаха их заждалась,
одначе царь наш не гонит их из России, оне ему здесь надобны, что тебя вконец из-нетить. Ещё скажу — грамоты Парфения мне довелося честь, оне не прямо царю в руки приходят, списывают их люди надёжные.
        Долгонько молчал Никон. И не потому, что услышанное от Не-ронова было в диковину, сам кое-что знал, кое о чём догадывался, но о времени, которого осталось у него «на сорочий скок», подумать не мог, и это ужаснуло. Вякни такое кто другой, он не очень-то бы и поверил, но сказал Неронов — откровенный враг затеянной им ломки старых обрядов, — как было не верить? Не сам же Иван на себя новую плеть вьёт.
        - Ты сказал, люди надёжные? — спросил, поднимая голову. — Назови, кого боле всех жалеешь?
        Неронов перстом указал на скомканный клобук:
        - Облачись. Ты есть святитель российской. Мы о тебе с братией челом Господу били.
        Никон покорно сгрёб клобук, расправил, натянул на голову и перекрестился пястью. Сугрюмив брови, настороженно водил из-под них по Ивану бриткими, как кончики ножей-клепиков, глазами — не смутится ли? Неронов глядел на него строгим без-потёмным взглядом.
        - Князь Хованской. Из наших боголюбцев, — не замешкав, ответил патриарху. — Он со своим полком стрелецким вьяве готов к прямому делу. Они вой правой веры.
        - Ответ твой — «государево слово и дело», — с нажимом выговорил Никон. — Одначе Хованскому князю моё — спаси Бог. Чего ишшо припас?
        Неронов глаза в глаза заговорил патриарху:
        - Правёж над собою упреди. Не жди, пока спихнут с престола. Вскричи народ на Большой собор русский, да со земством великим, аки в самозванщину вскричали. Стань Егорием-змееборцем — сбодни копнём со святой Руси аспида, коего с Алексеюшком к нам приполозил. И покайся. Тут и стрельцы дюже встанут за древнюю веру и народ наш боголюбивый простит тебе чужебесие стать ему не Отцом, а Папой. Небось и царь остудится от горячки безумной сесть Василевсом на престол Константина. И опрокляченные святые наши сонмом со Христом Исусом и Богородицею обрадуются! Наче веки злые, кровопролитные грядут на расколотую Отчину, и не найдётся на земле человека, кто бы, по слову апостольскому, отпустил тебе грех твой.
        Сказал и пошёл от Никона к озеру, почему-то облачённый в чёрное одеяние монашеское, с капюшоном на опущенной главе: когда и словчился переобснялси, ведь готовился токмо примать пострижение, а на тебе — уже и не Иван вроде, а старец Григорей уходит.
        - Ты пошто такой!? — закричал, привстав с валуна, Никон и обронил на песок берёзовый посох.
        Монах не обернулся, шагнул, не взбулькнув, в озеро и сгинул в тумане.
        - Старец Григорей, — обхватив голову иссохшими руками, в отчаянии взмолился Никон. — Не внял я речам твоим пророческим, не вскричал, как надобе было, вот и явился ты с того света с укором. Ах старец Григоре-ей…
        Выгорбив спину, он с трудом нагнулся, поскрёб пальцами по песку, нашаривая посох, нашарил и, подпираясь им, снова усадил себя на валун.
        Из ворот монастырских показался келейник Никона Шушера с неболыпенькой мисой жидкой кашицы, из коей торчала деревянная ложка.
        Едва начинало светать, тучи расползлись, но всё ещё было потёмно, лишь в высоком небе, куда достигало нескорое ещё для земли солнышко, раздёрганными прядями лежали сизоперые облачка. Как всегда крадучись, неслышно подошёл келейник.
        - Владыко, чуешь, владыко, — бережно трогая плечо мниха, позвал он, — поясти ба надоть, два дни уж и водицы не пиешь.
        Никон вроде очнулся, рукой отвёл от себя мису, прошамкал:
        - Поди вспять с отравой энтой: нонеча навестил келию Фёдор Лексевич, дитятко царское. Жалился, плачучи, не можно без меня, патриарха, Россиюшке, аз ей край как нужон. Слышал ли, али не признал его?
        - Признал, — поклонился Шушера. — Как не признать. Велел, штоб ты вот кашки похлебал.
        Никон, казалось, не слышал его, говорил своё:
        - Грамоту пишет, зовёт в Москву. В дороге уже грамотка та. А поди, доможилку кашкой насыть. Небось, оголодовала. Изыдь.
        Шушера отпятился и понуро засеменил к воротам обители.
        Вновь обстала Никона глухонемая темнота, в коей блукают неприкаянные призраки то ли снов, то ли видений и неотступно тол-цутся в дряхлеющую память. И увидел старец в одном из них себя сидящим в мягком кресле на широком причале Свято-Ферапонтова монастыря, весёлого и здравого, с заряженной пищалью на коленях, из которой только что подстрелил чёрного баклана-воровайку и, поводя вислым носом, вдыхает сизый, пороховой с кислинкой дымок. Улыбается, следя за очередной жертвой, когда она усядется на вешку над его личной сетью. Ранее подстреленный им баклан уже был казнён мертвым: у ног стрелка лежат окровавленная голова и крылья и густожёлтые лапы. Рядом с креслом стоит ещё совсем молодой Шушера с роговой пороховницей, с дробью в мешочке и медным шомполом. Стоит, как легавая на стойке — приподняв от земли ногу и выстремясь вперёд, изготовясь по выстрелу броситься в воду за добычей. Здесь же кучкуется челядь, двадцать два человека, услужающая сосланному патриарху, но, как и раньше, нагоняющему страх своевольному владыке. Они усердно обихаживали тридцать шесть коров и одиннадцать лошадей, бродили с неводом
на рыбных ловлях, стряпали и пекли отдельно от монастырской братии, портомоили, спали рядом с его обширной кельей, бражничали с ним, доставляли мниху слободских девок и жён для оргий-лечений.
        Со скамьи у ворот святой обители сидит и смотрит на злую забаву монастырского узника запуганный им престарелый игумен.
        - Плаву-ут, владыка! — встрепенулся Шушера, обрыскивая рыжими глазами волное полотнище. — Как есть, плавут, да ходко так, под ветрилами белыми.
        Никон промолчал, следя напруженными азартом глазами за траурным бакланом, который всё никак не усядется на вешку для верного выстрела. Скоро подплыли две лодки с сопровождавшим присылку царскую стряпчим Козьмою Лопухиным. Команда с ло-дий тут же начала разгружать их: несли на плечах плетёнки и кузовы, катили пузатые кадушки, тащили груз на носилках, волокли в кулях и охапках. Всё это складывали перед Никоном на настиле. Он так и восседал в кресле, покрытом затейливым персидским ковром, сам в зелёном бархатном халате, в чёрной монашеской камилавке, но с жемчужным, своенравно прилаженным патриаршим крестом-навершием. У гнув губы подковкой, он едва кивнул Лопухину, не любя его за грамотки, привозимые от Алексея Михайловича, в коих царь всякий раз слёзно просит о прощении, благословении и молитв всенощных о душе окаянной раба Божия Алексея. И ни словечка о возвращении на престол патриарший. И Лопухин скупо кивнул, достал из пазухи свиточек, подал Никону. Опальный патриарх даже не ворохнулся в мягком кресле, а свиточек из руки стряпчего выдернул Шушера, с хрустом сломил печать, приставил к долгому
носу, бегло поводил им по написанному и капризно поджал губы.
        - И чего там на сей раз нового? — глядя на запыхавшихся грузчиков, поинтересовался ссыльный.
        - А ничего, владыко, — токмо то и ново, что о старом просит.
        - Ну коли о старом, то и ответ мой старой, — ответил Никон и поднял обиженные глаза на стряпчего. — Ни рукой на бумаге, ни устами разрешения от грехов не даю, не благословляю, а шлю благословение царице и деткам её… Валяй, Козьма, оглашай, чего насущного мне, нищему, Бог послал. Говорю — Бог, а не царь, бо по милости Божьей пропитаем есмь.
        Лопухин из напоясной кожаной кисы вынул узкий, в ладонь, свиточек бумаги и стал выкрикивать, чего и сколько прибыло собранного по окрестным монастырям бывшему патриарху. Список был долгий, да и стряпчий чёл внятно, не торопясь, останавливался у каждой присылки и казал на неё пальцем:
        Пятьдесят вёдер церковного вина в бочонках дубяных.
        Десять вёдер романеи.
        Десять вёдер вина рейнского.
        Десять пудов патоки в кадках.
        Двадцать вёдер малины.
        Десять вёдер вишни.
        Пятьдесят осетров в два аршина с четью.
        Двадцать белуг больших.
        Семьдесят стерлядей свежих.
        Сто пятьдесят щук.
        Двести язей да пятьдесят лещёй.
        Тысяча окуней да тысяча карасей.
        Тридцать пуд икры чёрной.
        Двадцать тысяч кочней капусты.
        Двадцать вёдер огурцов да десять вёдер рыжиков.
        Пятьдесят вёдер масла конопляного да десять масла орехового.
        Пятьдесят пуд масла коровья, пятьдесят вёдер сметаны.
        Тридцать пуд сыров да десять тысяч яиц.
        Триста лимонов да пуд сахара головного.
        Тридцать кулей муки аржаной, десять пшеничной, овсяной тож десять.
        Ячменю с крупой разной двадцать кулей.
        Пять четвертей луку, десять чесноку, имбирю, хрену, соли, перцу, разным весом.
        Лопухин кончил читать, протянул список Шушере на подпись, сам запустил руку глубоко в кису и достал ладненький и тяжёлый мешочек шёлковый, подал Никону.
        - Триста рублёв, — объявил, — от государя, сто рублёв от сестры — царевны Татианы Михайловны.
        Никон отставил пищаль, принял мешочек и упрятал под халат, тут же легко поднялся из кресла и пошёл по причалу, придирчиво осматривая приплывшее добро:
        - Просил же я вишенек в меду, ан не изволили, нет и пирога именинного долгого, да и соболишек, недостающих на шубу, — ворчал бывший патриарх. — Где энто всё? Не видимо.
        - Доставил всё честь по чести, — возразил стряпчий. — Ежели в сумнении — пущай Шушера перечтёт по списку.
        Никон помотал головой:
        - Не о нонешнем привозе сказываю. Ране от Татианы и деток царских была присылка соболья, — капризно стал выговаривать Лопухину. — Ан на полную шубу двух вершков не хватат. Напомни там имя, пушшай велят прислать, своё жалование исполнить, да винограду в патоке поболе штоб, да яблоков, да слив. Видно в этот раз Господь не известил их величество о моей просьбишке, а туто-ка благодати той нигде не видим, пусть досылают всё, ради Бога, нищему старцу. Аще и аптекарские зелья невольны были с оказией доставить, а я чернеца Мордария с письмом к царю посылал, что было мне видение и глас с неба тако изрёк: «Отнято у тя патриаршество, зато дана чаша лекарственная, пользуй болящих».
        Честный Лопухин возразил, не мог не возразить. Он был в тот день в Успенском соборе, видел и слышал, как Никон отрекался принародно: «Отныне я не патриарх вам, а ежели захощу опеть стать им, то буду проклят и анафема!»
        - Не упомню, чтоб у тя отымали патриаршество и гнали, разве што гордыня твоя и спесь. Господа побойсь. — Стряпчий перекрестился. — Сам с престола сшед и посох святого Петра митрополита с собою унёс. В том я клятву даю, своима ушми слышал.
        Никон побагровел, но пересилил гнев, усмехнулся:
        - Што не быть на Москве патриархом отрекался без лжи, но не отрекался от патриаршества российского. Слухать надоть ухом, а не брюхом. — Зло подтолкнул Козьму шагать далее по настилу. — Мене твои клятки, что стыд у блядки, — вякнул и не скраснел.
        Лопухин напряг желваки, но промолчал. Никон тут же успокоился, остановился и стряпчего придержал возле полутораметровых осетров — толстых, жирных. Они лежали, широко распялив рты, как певчие на клиросе.
        - Добра ста, — любуясь ими, похвалил и причмокнул Никон. — В Шексне-реке таких не быват. А ты, братец Козьма, уплывай по-светлу да пристава Шейсупова князя увози, ему в Москву надоть стало, оно и Иону, келейника моего, прихватишь, он надобен сказался нонешнему патриарху. Не ведаю тако ли, одначе пушшай обоя с глаз моих бегут. Шибко резвы кобели, кляузы плетут, царю досаждают. Пристав-то князь, его не можно учтивости наставлять, а Иона — плут мужик и скрытник… Ну, да ветра вольного вам в по-путь.
        Никон говорил, но и примечал, как Шейсупов прошёл, сторонясь его, и ступил в лодию, за ним, со скатанным потничком под мышкой, уселся рядом Иона. Попрощался поклоном и Лопухин.
        Отшатнулась от причала легкая как пёрышко лодия, вспорхнул над нею парус — хапнул попутного ветра, и она, выпятив пузырём холщёвую грудь, понеслась по мерцающему от солнца озеру, игриво отфыркивая по сторонам два плещущих жемчугом уса.
        Никон снова уселся в кресло, однако пищаль не уместил на колена, а поставил меж ног и, примяв бороду, положил на дуло тяжёлую голову. Его не интересовал более чёрный баклан, нагло усевшийся на вешку, да нет-нет и ныряющий вглубь к настороженной сети: он нырял и выпрыгивал из воды всякий раз с доброй рыбиной, вздёргивал головой, встряхивая в горловой мешок добычу.
        Всё добро, доставленное Лопухиным, служки стаскали в монастырские подвалы, и на причале стало тихо. Из ворот с надвратной шатровой церквой вышёл довольный Шушера. Никон нетерпеливо замахал ему рукой, подзывая, и Шушера, приседая, припрыгал к нему со свёрнутой трубочкой грамоткой.
        - Садись в ноги, милой, — приказал ему мних, — да повнятней чти, кого там пристав наш, князюшко, государю намарал, да ты ловко дело своё спроворил. Вот за это и люблю тебя.
        Зажеманился от похвалы келейник, укатил под лоб рыжие глаза и заговорил, захлёбывая слова:
        - Ладненько я всё содеял, князюшко и мгнуть не успел, как я её из сумы вынул. Вишь, владыка, кака долга, да с двух сторон исписана. А как вынул, то другу из чистой бумаги свернул, да печать с этой чинно срезал и на туё, пустую, рыбьим клеем прилепил. Я мастак на энти дела.
        - Знамо, знамо, Ивашка, у тебя концов не нащупашь, как ног у змеи. Давай же чти, чего там Шейсупов набрехал.
        Шушера начал читать, но Никон брезгливо перебил:
        - Ты того-этого, величания царские, какой он такой и всякой — великой и державной, — спусти. Глаголь, о чём пристав личностно врёт.
        Шушера выпятил губы, виновато похлопал белёсыми ресницами, видно было — уже прознал о написанном.
        - Ужо не обессудь, владыка, — попросил и поёжил плечами, — что там сверху навеличено, не стану, а далее чту. «… в церквы мних Никон не ходит совсем, постов не блюдёт, да в Великие много пьёт во вси дни и блудит и чернецов, походя, клюкой биет, а как прознал про это всё Вологодской архиеписков Симон и упрекнул его, то Никон и написал ему дерзко: «Я, Божию милостью патриарх Российской Никон, Симону, епископишке. Ты, чернец худой, забыв священное евангельское наказание фарисеям, и малый сучец в очесе брата видишь, в своём же и бревна на чуеши! Забыл еси то, как ты в Александровом монастыре в драных портках на кобыле пахивал, да её ж…»».
        - Энто пропусти, — приказал Никон, — дале знаю, сам писал.
        Шушера скраснел, опустил, несколько, видимо совсем уж непристойных строк, продолжил: «…а поварёнок Ларька пустяшно плетьми до смерти бит пред дверьми келии его, мниха, за то, что вроде ба в пироге Шушеры отыскалси таракан, на что Ларька будто бы посмеялси, говоря: што за бяда — таракан в пироге! Добрая хозяйка и двух запечёт. А ещё, милостивый государь-царь, я раб твой Козьма поведаю о лекарстве никоновом. Он толочит всякие коренья, парит их, настаиват на вотках и тем зелием тщится лечить скорбящих. Тут приезжал к нему крестьянин Ферапонтова монастыря Герасим и помре от его лечения. Тож приходила девица двадцати годов с братом больным, малым ребятёнком, здоровья ради для, и Никон того рабёнка залечил до смерти, а девицу в трои дни запоил в келии допьяна, отчего она тож помре. А допрежь старца Леонида, свого отца духовного, бил без жалости и мучил два года, потому как старец унимал его яростные казни. Своима руками бил и служкам велел бить и мучать кнутами однех, других палками, третьих жечь огнём на пытках, и много их умерло, твоих подданных. Людие, государь великой, смущены вельми неистовством
ссыльного. Оттого он им страшен. Намедни чернеца Нестерка, новгородца болезного, забил поленьем за рассказ его, как Никон, будучи тамошним митрополитом, повелел Соборную церковь Софийскую рушить, а та церква построена бысть по ангельскому благовестию. Мастера уже начали столпы стёсывать и ломить, да толпа не дала и хотела их бить, крича: «Не дадим! Где София, там и Новоград»! Так оне попрятались, а Никон со страху на другой берег реки убёг, да скоро вернул си, ломщик дерзкой. Теперь он на кого рассердится, тех людей стрельцы, его охраняющие, и служки побивают дубьём и кнутами. Во весь Великий пост бражничал, прознав о кончине Алексея Михайловича, а напившись, всяких людей мучал безвинно, служку Абросимова забил, тязал на провеже пять дён за то, что дерзнул поправить Никона в стихире на Воздвижение Креста Господня, мол, грешно возглашать — «крестом прельщается», как ныне чтётся, а надобно по-старому — «крестом побеждается»… В праздники делает пиры частые на слободских жёнок и поит их допьяна и в слободу отвозит их на монастырских подводах замертво. Девкам и молодым жёнкам даёт аж по двадцать алтын и
больше. Оне к нему ходют безвременно и по ночам у него в келии сидят. Бывают и черницы, и он их холостит почём здря. Попадья Максимова, ладная жёнка, и не выходила от него: когда-сегда дома побыват воруха и днями весела с воток да с мёду, тащась домой, голосит на всю ивановску: «У Святителя Великого в ложнице была, вотку пила, а перины у него таки мякки, бутто в лодке качат». А иные речи их, гулён, государь-царь мой, и прописать блазненно. Мочно тебе знать и самому, что прилично блуду. А ещё, государь-свет, понуждает Никон о себе возглашать по ноняшнему помяннику: «помолимся о великом государе Патриархе святом Никоне». А в Отечнике прямо тако напечатано: «Ежели человека в лице похвалишь, то словом лестным предаёшь его сотане». От века несть слыхано, кто бы себя позволил в лицо святым называть, разве что Навуходоносор Вавилонской».
        Никон не стал дослушивать, выдернул из рук Шушеры свиток, скатал и старательно упрятал под халат. На безмолвный вопрос келейника ответил с улыбкой мстительной:
        - Сгодится для памяти, она у меня долгая. Ужо вернусь на престол свой патриарший, то велю из князя живого подножную скамеечку смастерить.
        Шушера захихикал в ладошку, глядя на него, и Никон захохотал, заколыхался в кресле, пищаль выскользнула из рук и грохнулась на настил…
        Сгорбившийся на валуне Никон посунулся вперёд и едва не свалился наземь от того, что берёзовый посох выскользнул из-под лежащей на нём головы и упал под ноги. Ещё не вернувшийся в реальность, всё ещё пребывающий сидящим в кресле на причале, он потянулся за ним, как за пищалью, и начал сползать с валуна, но ранее подошедшие к задремавшему старцу архимандрит Никита и Шушера поддели его под руки и повели к воротам монастырским. Мних еле передвигал ноги, обутые в тёплые войлочные чуни.
        - Грамотка кабы не пропала, — сипел старец. — Туто-ка она, в халате, пошарь.
        - Нету на тебе халата, старче, и грамотки, стал быть, нету, — вразумлял Никита. — На тебе, мних, простая мантейка. Переступай-ка ножками пошибче, вот так, та-ак, оно и до ложа добредём скоро.
        - Скоро, скоро-от надоть… — шептал Никон. — Сёдни же скоро поеду. Грамотка другая ко мне по воде идёт. Важная. От государя доброго Фёдорушки. Причаститься бо надобе, охворал, а в Моску путь до-олгай..
        - Бредует, чё ли, — засуетился Шушера. — Прозяб наскрозь, вот немочь тёмная ум-от и вяжет. Эво сколь просидел под дождём да в тумане и не оторвать было с каменя. Куды он засобиралси, нешто в Москву пророчит?
        - Бог его знат, болезного, — нехотя отозвался Никита.
        У ворот их встретили заспанные монахи, помогли внести старца во двор, а там и в келью, уложили на жёсткий топчан с каменным подголовником. Игумен и Шушера стояли над ним, молчали, лишь старец всхлипывал. Вздымал худобные руки, силясь обнять кого-то, то вдруг вскидывался, пытаясь сойти с ложа. Его удерживали монахи, дивясь недюжинной силушке иссохшего и расслабленного, но всё ещё огромного старика.
        Во дворе возник шумок. Кто-то кому-то грубо выговаривал, послышалась твёрдая поступь, и на порожке келии возник царский дьяк Чепелев с грамотой в руке. Из-за спины его выглядывал тучный и лупоглазый, как бобёр, келарь Хома.
        Игумен повернулся к вошедшим и, выставя бороду, изумлённо глядел на гостя.
        - Это тебе, святый отче, — Чепелев с поклоном подал игумену царскую грамоту с вислой печатью. — На словах же велено тебе проводить старца Никона в Москву с великой оберегою на моём судне. Да никак он хворый?
        - Очинно хвор, Павел Евсеевич, — печалясь, закивал игумен. — Давно уж неможется ему и головою скорбен стал. Так, знать, по воде пришла грамота?
        - По воде, отче, по воде, — Чепелев заволновался, сгянул с головы лёгкую, с куньей опушкой, шапчонку. — Так как же так-то? Зачем он хвор? Мне велено у него испросить разрешения грехов покойному государю и непременно лично, на бумаге.
        Игумен всмотрелся в Никона, сомневаясь, повертел головой.
        - На бумаге рукой своей вряд ли сладит, — ответил заскорбев-шему лицом дьяку. Разве на словах.
        Чепелев грубо толкнул Шушеру к двери.
        - Ты, рысью давай сюда носилки! — распорядился. — Немедля в лодию, чаю, в два дни не помре, а-а?
        Шушера выскочил из кельи. Игумен приподнял плечи. Вздохнул, ответил на выдохе:
        - Охушки он мне, да почём знать, сколько дён. Одному Богу вестно.
        Пока бегали за носилками, игумен прочёл грамоту, перекрестился.
        - Оно и добро. В Москву, дак в Москву. Баба с возу — кобыле легше.
        Дьяк резко выпрямился. Рукой указал монахам на дверь, пождал, пока они не вытолкались из кельи и грозно уставился на игумена раскосыми глазами, в коих бесновались сполохи, удушливо проговорил:
        - Слова твои, чернец, есмь государево дело. Навесь на рот запор от ворот, хошь и верно, что тебе легше, а вот мне каково? Вдругорядь без бумаги разрешительной назад потащусь, аки пёс битой.
        Шушера с носилками суконными на берёзовых слегах впятился в келью с монахами, подняли Никона с топчана, уместили в них, вчетвером взялись за рукояти, поторкались в проёме, кое-как просунулись в дверь, а там бегом по двору к воротам. Чепелев бежал впереди, за ним игумен Никита. Бежали к берегу и те, кому и не надо было, но бежали, радостные, переглядывались, скаля зубы: наконец-то страшила патриарх бывший покидает обитель.
        Погрузили Никона на судно, и остались там Шушера с Шепелевым и Никита в чём был, не переодевшись, — не дал времени на это царский дьяк. Очень спешил, спасая свою голову. Подняла корабельная команда огромный парус, и понёсся кораблик под резвым ветерком, да так понёсся, что и вёсла, вставленные в уключины, дабы подмочь парусам, убрали, уложили по бортам. Игумен печально смотрел на быстро опустевший от монасей берег, знал, что освободившая от ссыльного тирана братия немедля запразднует великое событие: отберут у келаря ключи от погребов с мёдом монастырским, гульнут на всю епархию, благо дни ныне не постные, жирные дни.
        Мчало судно, разбрызгивая начинающую хмуреть Волгу. Ветер набросил на неё широкую, мерлушковую шубейку, всю в завитых кудряшках волн. Утро выяснилось, солнце полными охапками бросало на всё земное щедрую теплынь, изляпало золотными лепёхами прибрежные откосы и поляны, но по дальнему окоёму робкими барашками начинали скучиваться облачка, замышляя сбиться в плотную отару.
        - Быти большому дожжу, — оглядываясь, предрёк игумен. — Ишь как парит. Небушко с землицы ночной туман впитало, насытилось, вот и отблагодарствует. Всегда этак деется.
        У Толгского монастыря судно остановилось, приняло на борт архимандрита Сергия, давнего недруга патриарха Никона. Его усадил рядом с собой игумен Никита. У носилок безотлучным стражем торчал хмурый Чепелев с рыжей, буйной бородой нараспашку и недоверчивыми глазами.
        Игумен Никита сидел хмурый, но как отошли от монастыря, спросил:
        - Дивлюсь тому, как тебя к нам присватали, сам, чё ли, напросился в провожатые?
        - Как же, — усмехнулся Сергий, — патриарх Иоаким гонцом известил бысть во встрече.
        - Не чтишь ты нонешнего патриарха, — ухватив бороду в кулак вроде посочувствовал игумену Никита.
        - Я всех их, чертей, не чту, — Сергий повёл глазами на Никона, выструнившегося на носилках. — Всех.
        - Да уж, ты попластался с имя. И с Никоном и с греческими отцами блаженными.
        - Блаженны-то блаженны, да жопы саженны, а головы с луковицу, да ума в них с пуговицу. — Сергий подвинулся поближе к Никите. — Знамо, как этот хворый в обители твоей келейничал. Небось, по-своему, никониянски — окаянски, или на старое свернул? Феодор, диакон царёвой церкви Благовещёния, был у него в Иверском монастыре, ещё в первый год ссылки на Валдай. Так он вправде сказывал, как Никон там в своей друкарне лично служебники по-старому печатал. Ты такое слышал?
        - Смутно, но… нет, не шибко верю. — Никита заелозил головой. — Эт что ж, супротив себя восстал, как?
        - А так. — Сергий достал из сумы маленькую книжицу. — Вот тебе «Часовник». Напечатан с благословения Никона. — Перелистнул несколько страниц. — Да вот тебе сума. Сам зри.
        Игумен глазами близко припал к «Часовнику», потом уж взял суму в руки и замолчал, вчитываясь в книжицу.
        - Вот так да… И благословение оттиснуто, — сказал и вроде замешкался игумен, глядя на носилки. — И слово в слово всё по-старому. А вот и «Духа Святого Господа Истинного и Животворящего» как надо вставлено. Он што же, веру святоотеческую возвернуть хотел?
        - Не хоте-ел, — закривил ртом Сергий. — Он царя хотел запугать, чтоб тот его немедля, до бузы большой народной, упросил внове на престол патриарший сесть. Да не сложилось. Царь с греками уже без его управлялись. А Никон — он своё наворочал и с глаз долой. Да не вертись, в суму гляди, не надобно явно Чепелеву их казать, хотя он и друже диакону Фёдору и, надо думать, у него самого эти книжицы обретаются. Чует, что чтём, а сюды не смотрит — умён.
        - Батюшки-светы! — крадучись изумлялся игумен. — Тут и «Псалтирь» в четверть листа печатана, и «Молитвенник», и «Каноник». Ну, брат ты мой, чудеса да и только.
        - Чудеса-а, — согласился Сергий, — да токмо в решете, потряси — оно и пусто. Говорю — блажил, царя смушшал, книжки-то в народ не пустил. Темничал мордвин, своё выгадывал. Вот доберёмся до Москвы, там и поглядим, кого как. Царь Фёдор, кто знат, какой он правды держится. Вдруг да повернёт к старой вере. Поглядим.
        - Ох, не повернёт, — возвращая суму, уверованно ответил игумен. — Ему патриарх Иоаким не позволит. Наш новый патриарх живёт по ирусалимскому уставу, как греки приучили, а оне древ-леотеческий студийский отринули, как унию подписали. И Иоаким и Никон дюже как знали, что греки, у коих святой Володимир веру приял, ране двумя персты крестились, по студийскому апостольскому уставу, а вот хлебнули униатского духа, то у них и пошло-поехало наискось. Не-ет, не поворотит. Он на Соборе, на коем Никона потрошили, тако грекам молвил: «…я ни старой, ни новой веры не знаю, как повелите, так и служить буду».
        Подплывали к Ярославлю. Ни оград, ни хором города ещё не проглядывалось, но он уже издали являл себя многими блёсточками церковных куполов, будто кто присыпал его яркими золотинками. Ветер всё круче разводил волну, а с юга наваливалась, вскипая белыми кудрями, туча, с постёгнутой к брюшине лохматой, иссиня-чёрной полстью. Гоня пред собою горячий, сухой ветер, она часто обронивала незлобивый, поуркивающий гром, волоча за собой понизу расчёсанную косищу дождя. На лодию стало побрызгивать, и дьяк Чепелев обережно прикрыл лицо старика льняным полотенцем. Но ни дождинки, иное что-то беспокоило мниха: он разбрасывал руки, пытался сесть на носилках, кого-то отгребал от себя, мычал, пуская немочную слюну. Ему с осторожей примотали руки и ноги к слегам носилок надёжными полотняными увязками, — кабы вдруг не вывернулся за борт. Хмурый Чепелев с рыжей бородой нараспашку так и сидел рядом.
        В Ярославле монахи с трудниками монастырскими скатали парус и сели за греби. Скоро под днищем захрустел придонный песок, и встречающий ссыльного патриарха люд гурьбой вбросился в Волгу, подхватил судно за бортовые причелины и под вздохи колоколен дружно вынес его из воды на береговой уступ. Здесь болезного старца встретило духовенство, кланялись, крестились, пели певчие. Было людно, ветрено и шумно, народ галдел всяк своё, а разгулявшаяся Волга металась на уступ горбинами мутных волн в оторочках пенных завитушек, а бухнув о берег, отползала вспять, слизывая за собой песок и недовольно бурча. На урезе воды её, обессиленную, подминала под себя другая, крутогрудая, мощная и так же шла приступом на берег, словно не желала отдавать лодию, но — подплеснуться под неё, смыть с уступа и уволочь назад в Волгу.
        Приударил дождь, гром смял охи колокольные, но люд стоял, не разбегался. Розно он вёл себя в единой толпе: и на коленях стоя земно кланялся, бия себя в лоб щепотью, и стоя отмахивался двумя перстами, но Никон этого не видел: изношенная жизнь отпячивалась от него, и в последний её дожинок явилось мниху, что вознесён он бысть плотию и зрит на землю с какой-то высоты, видит воинов в мокрых плащах, с копьями в руках, в медных шеломах с красными гребнями, как они спешно сбегают с холма, блистая поножами и прикрываясь от стегающего ливня круглыми, с орлами, щитами. И ему стало надо — теперь же стало надо, не промедлив мига, бежать куда-то за ними, прятаться. Он рванулся вниз, как ныряльщик со скалы, выбрасывая вперёд руки, но что-то властно придержало кисти. И он задёргался в отчаянии. Над ним гружённой каменьями телегой катался гром, слепили, вызмеиваясь, молнии и шипя ввинчивались в холм. Ветер вдавил глаза, растрепал и отбросил бороду, сёк дождевой дробью. И Никон закричал, выгибаясь, и вновь кто-то сильнее прежнего прихватил кисти. Он закосил обезумевшими глазами и узрел свои руки, прикрученные
ремнями к толстой перекладине, и ноги, увязанные вервием к деревянному столбу. Он висел на крайнем от двух других, они были свободны, лишь заляпанные кровью и грязью холщовые хитоны валялись у подножий, да зелёная ящерка вертляво копошилась в них, упрятывая малахитовое тельце в грубых складках. И Никон заплакал, смиренно бормоча, что на этом столбе, по Писанию, должно виснуть Дисмасу, хулителю Иисуса.
        - И-с-у-с-а! — визгом заложив уши, поправил его злобный голос.
        - Исуса, — повторил и покорно обронил голову Никон: у подножия его столба с гнойной повязкой на левом глазу стоял, широко и прочно расходулив кривые ноги, насмешник над Сыном Божьим разбойник и убийца Дисмас. В ушах Никона заскрежетали слова, складываясь в давно ненавистное ему апостольское пророчество: «Несть на земле человека, кто отпустит тебе грех твой». И Никон чёрным мизгирём, опутанным своими же тенётами, завыкручивался на столбе, возопил:
        - Хоть ты-ы отпусти-и!!
        Дисмас галантно расшаркался, пальцем оттянул замызганную повязку, свойски мгнул мниху слепым, в бельме, глазом и захохотал, щеря ядрёные жёлтые зубы…
        Игумен Никита с дьяком Чепелевым освободили Никона от увязок, стояли над носилками и тягостно молчали. Зримо было — пение и звон колокольный отчуждились от слуха старца. Он лежал смирно с удручённо прихмуренными бровями и как вздыхает умаявшийся мастеровой, что не успел по обету до заката пошабашить с урочной работой, так и Никон вздохнул горестно, кое-как приопрятил бороду чужеющими ладонями и заикал.
        - Душа пузыри пушшат, — буркнул Сергий, — отходит, токмо незнамо камо грядеши.
        Никита стал читать отходную. Сергий тронул локоть Чепелева, попросил:
        - Ты ему уши-то упрячь, а то гольный сором, прости Господи.
        Дьяк суетливо примял уши старца, утыкал их под камилавку. Никон открыл утопшие во влаге глаза и замычал, выпрастывая с пузырями невнятные слова. Архимандрит Сергий отмахнул свою гриву и, придерживая наперстный крест горсточкой, припал ухом к бескровным губам Никона. Послушал и, чем-то довольный, медленно распрямился. Чепелев — око и слух государя Фёдора — строго потребовал:
        - Што он шептал? Прощение государю? Ну-у!
        - Ничего подобного, — твёрдо, в глаза дьяку, ответил Сергий. — Пробулькал токмо — Исус. И ещё — отпусти.
        - Боже, буди ему грешному, — кивнул угрюмый игумен.
        На глаза Никона накатились синюшные веки, и казалось, он помер, но пальцы правой руки засудоражились, он немочно понёс их ко лбу, складывая то в щепоть, то в двуперстие, и не донёс — потыкался ими во что-то незримо заступное, всхрапнул и обронил на живот жёлтые плашки пальцев.
        После смерти Никона уже новому царю, которого знавал ещё мальчиком, бывая в царских покоях, писал Аввакум с надеждой на добрые перемены.
        «Царю русскому и великому князю Фёдору Алексеевичу.
        Издалече вопию к тебе — милостив буде ко мне и помилуй мя, Алексеич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитеся, о тебе люди русские, расточенные по горам и лесам, радуются, што Бог нам даёт державу в тебе крепку и незыблему. Порадуй меня, отрасль царская, и не погуби, зане ты царь мой, а я раб твой: ты помазан елеем радости, а я обложен узами железными, ты, государь, царствуешь, а я во юдоли плачевной плачуся. Увы мне! Помилуй меня, сыне Давидов, помилуя мя, от лют избави — один бо еси ты нашему спасению волен. Аще не ты по Господе Богу, кто нам поможет? Столпы веры дедичей поколебашеся наветом сатаны, патриарси изнемогли, святители падоша и всё священство еле живо — Бог весть может и умроша. Увы, погибло благоговение земли и несть исправляющего в человецех. Спаси их, Господи, ими же ведаешь судьбами, излей на них вино и масло, да приидут в разум.
        А што, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, погубителей сатанинских, что Илия-пророк, всех перепластал во един день. Не осквернил бы рук своих, но, чаю, и освятил бы. Да воеводу бы мне крепкого, умного — князя Юрия Алексеевича Долгорукого. Первого бы Лигаридуса, собаку, и рассекли бы начетверо, а потом и никониян. Небось не согрешим с князем, но и венцы победные получим. Надобно сказать Иоакиму патриарху: отступи от римских законов, дурно затеяли, ей-Богу! Шиши те антихристовы, государь, что нагрянули на Русь, и его, Иоакима, надувают аспидовым ядом. Теперь вся надёжа на тебя, царь православный!
        Скажу тебе — Бог судит между мной и царём Алексеем. Слышал я от Спаса — в муках сидит он в жупеле огненном, адовом: то ему за его греховодную правду. Иноземцы, римляне да греки, што знают? Что велено им, то и вытворяли над Россией. Своего царя Константина потеряли безверием, предались турку, да и моего Алексея в безумии его поддержали, костельники, слуги антихристовы, богоборцы.
        Прости, державне, пад поклоняюся. Благословение тебе от Всемогущей десницы и от моей, грешного Аввакума протопопа. Аминь!»
        Напрасно ждал перемен Аввакум, но и письмеца руки царской не дождался. Тем временем померла и вторая царская покровительница протопопа — Ирина Михайловна, а по Руси ещё яростнее продолжились гонения и казни исконноверцев. Вконец разуверившись в новом царе, Аввакум перестал слать ему письма. Писал их народу, и они расходились широко по России, даже в далёкой Сибири чли их. С одним таким письмом и попался в Москве стрелец Пахом Миши-гин, и после недолгих допросов был казнён на Лобном месте. Да не одно оно было, письмо, были и другие послания к чадам духовным. Их читали, переписывали, передавали друг другу. И хотя иные из грамоток вроде и не предназначались для глаз и ушей царёвых, однако ж доходили до него.
        «Возлюбленные чада мои! Ещё ли вы живы, любящие Христа истинного, Сына Божия и Бога, ещё ли дышите?
        И я не моею волею, но Божиею до сего времени жив. А что я на Москве гной расшевелил и еретиков раздразнил своим приездом из Даур, то уж мне так Бог изволил быть на Москве. Не кручиньтесь на меня Господа ради, что из-за моего приезда страждете. Если Бог за нас, то кто на ны? Встанем, братие, станем мужески, не предадим благоверия Руси. Пусть никониане покушаются нас отлучить от Христа муками и страстями, но статочное ли дело изобидеть им Христа Бога? Слава наша Христос, утверждение наше — Христос, прибежище наше — Христос!
        Обманул собака Никон, понудил царя Алексея тремя перстами знаменоваться: «Троица-де есть Бог наш в трёх перстах, тако и надо знаменоваться». Царь-то, бедной, послушал ево да дьявола и посадил себе на лоб. Ну дожили, попустил Господь до краю, но вы не кру-чиньтеся, мои православные христиане! Право будет конец, скоро будет. Ей-ей не замедлит. Потерпите, сидя в темницах, не поскучте, пожалуйте. И я с вами же, грешник, терплю. Никола Чудотворец и лутше меня был, да со крестьянами сидел пять лет в темнице от Максимиана-мучителя. Да то горе они пережили, миленькие, и теперь радостию радуются со Христом, а Максимиан где? Там же, где теперь наш царь-мучитель — Алексеюшко-то неразумной, — ревёт в жупеля огня адова. На вот тебе столовые долгие пироги, и меды сладкие, и водка процеженная, с зелёным вином! А есть ли под тобою, наш Максимиан-мучитель, перина пуховая и возглавие? И служки опахивают ли твоё здоровье, чтобы мухи не кусали и не гадили на великого государя? А как там срать тово ходишь? Спальники-робятки подтирают ли гузно-то у тебя в жупеле том огненном? Сказал мне Дух Святый — нет-де там у тебя
робят тех, все здесь остались, да уж и не срёшь ты с кушанья тово, самого помалу кушают черви, великого государя. Ох, бедной, безумной царишко! Што ты над собою содеял! Ну где твои светлоблещущие ризы и златоуряженные кони? Где золотые палаты? Где строения сёл любимых, где потехи соколиные, где багряноносная порфира и венец царской, бисером и камением драгим устроен? Где светлообразные рынды-оруженосцы, яко ангелы пред тобой попархи-вали в парчовых платьях? Где все затеи и заводы пустошного века сего, в них ты упражнялся без устали, оставя Бога и служа идолам бездушным? Сего ради и сам отринут есть от лица Господа во ад кромешный. Ну, сквозь землю пропадай, блядин сын! Полно христиан тех мучить, давно ждала тебя матица огня адова. Вот и сиди в нём до Судного дня! Сломила-таки Соловецкая обитель гордую державу твою!!»
        С этим посланием Аввакума к чадам своим духовным явился к царю Фёдору патриарх Иоаким, тот самый, что на вопрос греческих иерархов перед поставлением его в Патриархи всея Руси: «Како служить станешь, какой верой?», ответил раболепно: «Я ни старой, ни новой веры не знаю, как скажут власти, так и служить буду».
        Одутловатый, с больными ногами, царь Фёдор Алексеевич, которому оставалось жить год, прочтя это послание, разволновался, заплакал и сказал патриарху, что у него нет больше сил терпеть хулы на царский дом от пустозерского сидельца, который и в гробоподобной тундряной яме, похоже, соцарствует с ним. Иоаким хорошо понял желание государя, благословил, поклонился и мрачно прошествовал в Патриарший приказ.
        Наступил день январского водосвятия. Это всегда был большой праздник народный, а для царя самый пышный из всех царских выходов на Москву-реку. На Соборной площади, на улицах и переулках собралось до трёхсот тысяч москвичей л приезжего люда. Бодрящий морозец живил людей, будоражил, было торжественно и весело. В полдень начался крестный ход от Успенского собора к Тайницкой башне, напротив которой во льду Москвы-реки была вырублена крещёнская прорубь — иордань. Первыми шли в цветных кафтанах бородатые стрельцы с позлащёнными пищалями и бердышами. Ложи у пищалей сверкали перламутром, древки бердышей обтянуты жёлтым и красным атласом, с них свисали аршинные шёлковые кисти. За стрельцами с иконами, крестами, хоругвями шествовало священство в богатом облачении: впереди следовало младшее, за ними старшее с патриархом Иоакимом позади, далее шли московские чины — приказные дьяки, за ними стольники, и последним двигался, поддерживаемый под руки боярами, болезненный царь Фёдор Алексеевич в богатом наряде — в порфире с жемчужным кружевом, на плечах — затканные драгоценным каме-ньем золотые бармы, в сафьяновых
на меху башмаках, осыпанных бурмицким окатным жемчугом, в шапке мономашьей с искристой собольей опушкой.
        Чёрно-белый, блещущий серебром и золотом поток медленно сплывал с Боровицкого холма. Выставленные по берегу стрельцы сдерживали, как могли, толпы московского люда, не позволяя великому скопищу ввалиться на лёд — продавят.
        И пока процессия двигалась к иордани, в Архангельском соборе кто-то измазал дёгтем гробницу царя Алексея Михайловича и поставил на высокую крышку сальную «нечистую» свечу. В то же время Герасим Шапочник, духовный сын Аввакума, с высокой колокольни Ивана Великого метал в толпу «воровские» письма с хулой на новообрядную церковь и «никудышного» государя. Даже со стены кремлёвской разлетались стайки исписанных листков на головы москвичей. Среди писем были рисунки-автографы Аввакума с физиономиями вселенских патриархов — врагов старой русской веры Паисия и Макария и своих — Никона, Иллариона и Павла, проклявших на Соборе святых отцов, просиявших на земле отчичей. Под каждой личиной была подпись: баболюб, льстец, окаянный, продал Христа, сребролюбец. Народ ловил на лету письма, прочитывал, смеялся и прятал в пазухи.
        Эта дерзкая выходка противников никоновских новин понудила Фёдора Алексеевича на крайнюю меру.
        В апреле по ещё крепкому зимнему насту из Холмогор к устью Печоры на сотне оленних нарт полетели стрельцы охранного полка государева, которым командовал голова — полковник Иван Елагин, произведённый в почётный чин за казни старообрядцев. И теперь его команда из двухсот стрельцов прошлась знакомым путём по Вологде, Холмогорам и Мезени с огнём и мечом страшней, чем по чужой и враждебной земле: гулко тюкали широкие топоры, скатывались с плах на снег русые головы, подмяв собой растрёпанные бороды и ширясь в небо синими глазами, скрипели рели и висли на воротах, дрыгая ногами, мужики и бабы. Помрачённо уставясь в небо, стояла поморская жёнка, прося заступы у Господа, осеняясь привычным двуперстием, не разумея, пошто ей, как и другим, отсекут безымянный и малой палец на крестной руке, оставят только те, что сведённые судорогой будут вечно являть собой грешное троеперстие.
        Благоутешной, задумчивой белой ночью на Пустозерск свалилась суровая команда, но уже без полковника Елагина. Он сказался больным и остался в Холмогорах: жестокий человек дрогнул заскорузлой душой — не решился довершить до конца порученное ему зло. Но и без него служба царского величества хорошо знала своё дело, проворила скоро и умеючи. Село окружили, обошли все избы, повязали по составленному списку сосланных сюда ранее немногих разинцев, кои после разгрома и казни атамана их, Стеньки, пробрались в Соловецкий монастырь, став его защитниками. Повязали и пятерых местных мужиков и баб, заглянули в церковь к попу Осипу, но тот, уже разок побывавший в петле, но продолжавший служить по старым служебникам, исчез из села, как улетучился. Сотник Грызлин, досадуя, что проворонил, не успел ухватить строптивца-попа, доложил о своей промашке полуголове Ивану Сергееву, сыну Лешукову, замещающему Елагина. Выслушав его, Лешуков отмахнулся беззаботно:
        - За мухой ни с обухом, за комаром ни с топором не нагонишься. Пущай летает покуда, жук навозный, где-нито да сядет…
        Всех тридцать стрельцов охраны пустозерских сидельцев во главе с воеводой Неёловым и сотником Акишевым за сочувствие к узникам сменили на надёжных служивых охранного полка, а прежних до времени заперли в воеводской избе и караульне.
        - Посидите покеда! — прикрикнул Лешуков на возмутившихся было арестантов. — А там уж некого вам станет охранять, самим быть под сыском!
        Сидя в яме с закрытым оконцем, Аввакум улавливал кое-какой шум и суматоху во дворе тюрьмы, потом всё стихло, но где-то в отдалении слышались вкрадчивые перетюкивания топоров, там что-то спешно ладили, а ночью пришли за протопопом: кто-то, чертыхаясь, спустился по земляным ступенькам вниз к узкой двери, повозился ключом внутри замка и распахнул её. Это был сотник Грызлин с вечно поджатыми губами, шумно втягивающими воздух чуткими, как у коня, ноздрями, с диковатым выкатом чёрных глаз.
        - Выходь, анафема! — приказал.
        Аввакум попытался было накинуть на себя грязный и рваный кафтанишко, но сотник выдернул его из рук и бросил под ноги на пол.
        - Непошто, — растянул неподатливые губы. — В рубахе как раз.
        Перекрестился протопоп на иконку Спаса, поклонился земно, подумал было взять с собой, но что-то остановило его. Он обвёл взглядом своё подземельице, уже зная, что наконец-то он, вот-вот, обретёт другое, светлое, жилище, заботливо дунул на огонёк плошки, погасил и пошёл за Грызл иным.
        Наверху у ступенек в темницу толпились стрельцы, окружившие Епифания и Фёдора. Аввакума втолкнули к ним в круг. Тут же приволокли под руки болезненного Лазаря и всех четверых повели, подталкивая древками бердышей в спины, за ворота. Узники шли молча, догадываясь, куда их провожают.
        Ночь была ласковая, белая и тихая — материнская ночь, даже собаки не рвали тишину лаем. Обогнули частокол тюремного двора и пошли влево к хорошо различимой толпе народа, согнанного к бревенчатому срубу, обложенному вязанками сухого сена и оплёсканному смолой по брёвнам. Сруб стоял на земле, очищенной от снега, и люди, столпившиеся на краю двухметрового, укатанного ветрами снежного наста, как бы парили над ним. Стрельцы в жёлтых кафтанах густой стенкой стояли вокруг скорбного места, мрачно опершись на древки бердышей. И пока внутрь сруба вталкивали обречённых, Аввакум успел заметить в толпе монашку с узелком и тёмной иконкой на груди.
        - Ксенушка-а! — радостно ойкнуло в сердце.
        Но его уже впихивали в узкую щель сруба. Он растопырил локти, стараясь удержаться на месте и промаргиваясь выеденными дымом слезящимися глазами, глядел на неё, и веря и не веря, что это не чудится ему, но не сморгнул слёзной мути, она затуманила монашку, а тут и самого втиснули внутрь тёмного сруба, застучали, приколачивая толстую плаху на узкую щель. Сруб был тесен, смертники стояли плотно. И пока полуголова Лешуков читал приговор о казни «за великие хулы на царствующий дом и церковь», узники отдали каждый каждому последний поцелуй и благословение, а безъязыко, нутром зарыдавшему Лазарю Аввакум пообещал, притиснув его к груди:
        - Не конечное наше сходбище, брат, што ты расплюскалси? Радуйтесь, братья, венцы победные ухватим от Христа Исуса. Говорю: приоткрылась дверь заповедная в Царствие Божье.
        А у сруба Лешуков закончил читать бумагу, нервно свернул её трубочкой, поджёг от факела, который держал сотник Грызлин, и поднёс её, горящую, к вязанке сена. Она сразу вспыхнула бойко, за ней другие, а там взялись огнём и облитые смолой брёвна. Дым и жар пыхнули сквозь щели внутрь. Узники крепко обнялись, да так и остались стоять братним комком. Из-за треска и хлопанья языков пламени никто из стоящих снаружи не слышал их отходной молитвы, они её пели себе: «Владыко Вседержитель, Отче Господа нашего Христа, помяни души рабов Твоих Епифания, Лазаря, Фёдора и Аввакума и всякие узы разреши, и от всякия клятвы освободи, прости прегрешения их, яже от юности ведомые и неведомые, в деле и слове, или забвением или стыдом на исповеди утаенные. Владыко! Повели, да отступимся от уз плотских и греховных: прими с миром души рабов Твоих и упокой их в вечных обителях со святыми Твоими, благодатию Единородного Сына Твоего Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа. Аминь».
        Затлели рубахи, закучерявились от жара седые волосы и осыпались белым пеплом. Не размыкая объятий, опустились на земляной пол бесчувственные братья, а над головами пластал накат и сыпал на них ошметья огня и угольев. В смертной истоме обгорелым ртом вдыхал Аввакум дым и пламя и в миг краткий пред конечными толчками сердца многое промелькнуло перед ним, и последним видением был покойный Никон: он горестно раскачивал головой в седых патлах и говорил, плача: «Предание веры несть от человеков, но от Бога — крестуйся хоть двумя, хоть тремя персты, хоть кулаком, а всё благодать Ему, Единому». И возразил было протопоп:
        «Так пошто ты…», да не успевало времени на земное и тленное, он ещё успел подумать к Богу: «Господи-и! Поднимаюсь к престолу Твоему, и все дела мои идут за мною…»
        Яростно сгорал сруб. От жара таял высокий урез сугроба, щетинился острыми иглами и сосульками, они плавились, с них, журча, стекала вода, уступ обрушивался, и люди, крестясь, боязливо отступали назад, прикрывая лица рукавами и шапками. И вдруг над неоглядной ширью земной расцветилась высь, и не стало видно ничего, кроме сполохов, будто пламя от сруба достигло неба и подожгло его. И ходуном заходили небеса, свесив ярко-бирюзовые занавеси: они перекатывались волнами, всплескивали изумрудными блёстками и, то взмывая ввысь, то опадая, мели зигзагами серебристых кистей по ослепшей от светопреставления тундре.
        Никем не увиденная монашка пала коленями на край сугроба и, крестясь, глядела на огонь из-под надвинутого на глаза чёрного платка, а когда рухнул накат сруба и над грудой обгорелых брёвен взметнулось, соря искрами, высокое пламя, она рассмотрела, как в нём заметались чёрные твари с хищными когтями на перепончатых крыльях и услышала с неба призывный глас:
        - АВВА-А-А!..
        И с гласом тем пали сверху на тварей шестикрылые серафимы, сшиблись с ними и не дали пробиться в свинтившееся столбом полымя, в котором, взявшись за руки, потянулись вверх белой цепочкой четыре похожие на голубей фигурки. Серафимы оградили их крылами и под скрежет зубовный, под клацанье когтей ангелов тьмы умчали ввысь.
        И сразу потухли сполохи, и на пепельной холстине неба стало видно одинокую звезду. Стрельцы сняли оцепление, и люди быстро разбежались по избам. Монашка сошла к остывающему кострищу, постояла, глядя на торчащие из земли обгорелые пенёшки, на груду потрескивающих, стонущих головней, низко склонилась над ними, подобрала в горсть четыре остывших уголька. «Сла-адок испёкся хлеб Господу нашему Исусу», — подумала, пряча их в узелок, разогнулась, перекрестилась, поднялась вверх на твёрдый наст снега. Сверху ещё раз поклонилась, спустила с головы на плечи платок и, распялив его за концы, пошла по белой тундре, похожая на большой чёрный крест. Она так и удалялась за идущей перед ней звездой на восток, где утаилось до времени солнце.
        С годами дожди смоют со скорбного места гарь и пепел, но останутся стоять в земле пустозерской чёрными гвоздями вбитые в память народную «Аввакумовы пенёшки».