День именин Петра и Павла Валентин Пикуль
Через тернии - к звездам #
Валентин Пикуль День именин Петра и Павла Историческая миниатюра
Данзас - зрение военных острое - первым заметил его, когда он завернул с Конюшенной на Мойку, еще издали снимая цилиндр. Полковник вернулся в номер, распустил крючки тугого воротника на вспотевшей шее.
- Спешит, - сообщил друзьям. - И тростью машет.
Павел Воинович Нащокин, выпятив брюшко и оттопырив сочную губу, присмотрелся к стрелкам своего “брегета”:
- Ай да Сашка! Небось опять пешком с Черной речки… Ну-ну, ходкий он! Шампазея-то, чай, подмерзла?
И побежал навстречу, заранее распахнув объятия. Пушкин вошел в номер. Расшвырял куда попало свои цилиндр, перчатки, трость. Сразу от порога Нащокин потянул с него узенький сюртучишко.
- Ну и жарища! А у нас ночью на даче гроза была… Вы тоже слышали? - спросил Пушкин.
Нащокин широким жестом обвел своих гостей:
- Этих поросят ты и сам знаешь, - показал он на князя Эристова и Данзаса. - А вот сей молодой пиит, должно быть, еще незнаком тебе… Пожалуй: поэт и артист Куликов!
Артист, заезжий из Москвы, почтительно склонился:
- Так-с… Только Павел Воиныч напрасно меня поэтом величают. Высокого звания сего, увы, не достоин-с.
Нащокин был нетерпелив, и за спиною Пушкина разом дружно захлопали пробки. Перехватив бутылку из рук лакея, Павел Воинович, деловито и со вкусом, сам наполнил бокалы.
- “В известной Демута отели, - читал он, шепелявя, - берут с нас пятьдесят рублей. И то за мягкие постели. За кофе же, обед и чай…” Как дальше?
- “Особой платой отмечай”, - смущенно закончил за него Куликов. - Произведение пера моего. Но это я так… балуюсь.
Бокалы сдвинулись, расплескивая пену.
- Воиныч! - попросил Пушкин. - Отвори окна, жарко.
- Изволь, душа моя, изволь…
Нащокин распахнул окна, и в номера гостиницы Демута ворвался со двора оглушительный гомон рабочей артели.
- Шумно ж, брат, - поморщился князь Эристов.
- Неужели мы мужиков не перекричим?..
И началось - посреди дружеского пиршества - негласное соревнование господ в гостинице и мастеровых во дворе Демута. Друзья рассыпали каламбуры и анекдоты, а снизу, из прожаренной солнцем котловины двора, била кверху фонтаном, взрывая их тонкие речи, крепкая разноголосица мужиков.
- Это как понимать? - долетело в номер. - Кирпич от положения красу обретает. Ты его вот так ложи - не глядится. Фасона нет. А бочком оберни - он тебе и зафорсил…
- Закройте же окна, - рассердился Данзас. - Слова не дают сказать… мммерзззавцы!
Пушкин поднялся из-за стола с бокалом в руке:
- А я их отлично понял… Кирпич, как и слово, пронизанное рифмой, тоже можно складывать в дивные поэмы.
Нащокин поднял бутылку - солнечно и радостно она отразила в прохладной глубине яркое сияние летнего дня.
- Сашка, - заорал он, - черт такой, пей! Будешь ты пить или нет сегодня?
- Погоди, цыган. - Пушкин облокотился на подоконник и свесился наружу, болтнув ногами…
Внутри двора броско краснел кирпич, сваленный грудою. А поверх ее восседала компания каменщиков - босых и радостных. Тут же стояло ведро с вином да ходила по рукам громадная миска с крошеной говядиной.
- Тоже гуляют, - блеснули из-за плеча зубы Пушкина.
Здоровенный каменщик с рыжими (под масть кирпича) волосами, что были перехвачены ремешком поперек черного от загара лба, горланил больше других.
- Ты меня тока не огорчай, - раздавалось во дворе, - и я тебя тоже завсегда уважу…
Пушкин с ногами взобрался на подоконник:
- А ведь сегодня день Петра и Павла… Теперь я точно знаю, что там - именинники… Вон, орет рыжий!
И, высунувшись в глубину двора, Пушкин окликнул рыжего:
- Петра! Здравствуй же…
Мужик заерзал глазами по демутовским окнам. Заметил Пушкина в окне, и лицо его расцвело в хмельной доброте.
- Ты меня, што ли, барин? - спросил он гулко.
Пушкин приподнял бокал:
- Тебя… с ангелом твоим!
Мужик с радости схватил ведро, запрокинув его над бородатой пастью. На смуглом животе его заголилась рубаха. Обнажился средь мускулов пупок. Пушкин тоже пригубил бокал, посматривая с хитрецой на друзей в комнате.
- Твое здоровье, Петра, - сказал он.
Каменщик смахнул по губам рукавом рубахи:
- Во, мы каки, барин… А за поздравку - спасибо!
- Постой, - остановил его Пушкин, - а где же Павел?
Задрав головы, охотно загалдели все каменщики:
- Здеся! Отлучился Павел-то наш… недалече туточки. Сейчас, барин, вернется и Павел.
- А куда же он делся?
- Да вестимо, куда - в кабак! - загоготал Петр, тряся над собой пустое ведро. - Вишь, посуда-то вся обсохла…
И вдруг он пристально всмотрелся в резкие черты поэта.
- Барин, - окликнул он Пушкина снизу двора, а в голосе его проступила какая-то душевная тревога.
- Эй, - отозвался ему Пушкин с высоты.
- А почем ты меня знаешь-то?
Пушкин сделал друзьям знак рукою, чтобы ему не мешали, и сложил возле темных губ ладони:
- Петра, Петра! Я ведь и матушку твою знаю…
Мужик сбежал с груды кирпичей, встал под самою стенкою.
- Да ну? - спросил тихонько.
- Батюшка-то ведь твой помер, - сказал ему Пушкин, не то спрашивая, не то утверждая.
Каменщик истово перекрестился:
- Царствие небесное… помер. Правда…
Неожиданно мужики воспрянули с груды кирпичей:
- А вот и наш Павел идет!
Петр подмигнул Пушкину снизу двора:
- Сейчас мы вместях за помин отца мово выпьем!
Из подворотни Демута вбежал на двор молодой парень. У самой груди его плескалась большая бутыль с вином.
- Павел, - сказал ему сверху Пушкин, - неси скорее. Мы тебя тут заждались. Да и с ангелом тебя - прими, брат…
Павел в полном обалдении уставился на незнакомого господина в окне. Вскарабкался босыми пятками на кучу кирпичей, и, не сводя с Пушкина глаз, он зубами выдернул из бутылки пробку.
Было слышно, как он спросил каменщиков:
- Это кто ж такой будет? Барин? Али еще как?
Мужики, сбившись в кружок головами и часто кивая в сторону Пушкина, что-то растолковывали ему.
Снова пошла по рукам миска с говядиной. Опять поднялся во весь рост рыжий гигант Петр, и ярким солнцем вспыхнула его голова на фоне золотистых, как буханки хлеба, кирпичей.
- Эй, барин! Стал-быть, ты и наше Киково знаешь?
За спиною Пушкина раздался хохот друзей, и Нащокин потянул поэта прочь от окна - обратно за стол:
- Не позорься, Сашка! Врать ты хотя и горазд, но в Киково-то не бывал ведь, друг любезный, и не бывать тебе…
Но Пушкин снова крикнул в гулкий колодец двора:
- Киково-то? Еще бы не знать… у самой речки!
- Верно, у речки, - обрадовался Петр.
- А ваша изба, почитай, крайняя!
И даже заплясал внизу Петр, крайне счастливый, что встретил в столице земляка:
- Третья от околицы, барин… верно! Уж ты окажи милость, откедова ты все про меня знаешь-то?
- Чудак! - отвечал Пушкин. - Был я с твоим барином на охоте недавно, уток славно стреляли…
- Так, так, так, - закивал каменщик.
- Ну, и дождь пошел. Гроза! Вот и зашли мы с ним в избу к старушке твоей…
Даже с высоты было видно, как изменилось лицо Петра:
- И ты, барин, выходит, старуху-то мою видел?
- Видел, Петра. Разговаривал.
- Ну и, выходит, что… жива она?
Пушкин, опечалясь, поставил бокал на подоконник:
- Жива. Да вот на тебя, Петра, она жаловалась.
- Жалилась? Господи, да за што ж так?
Пушкин сверху указал на громадную бутыль с вином:
- Сам видишь небось. Ты винище здесь пьешь, а у матки твоей крыша совсем прохудилась. Чтоб тебе не выпить разок, а денег послать на деревню с оказией? Ведь стара она у тебя стала, Петра… совсем стара!
Каменщик опустил плечи. Вышел из-под тени стены. Медленно побрел через весь двор - в подворотню. Его позвали - он отмахнулся…
Пушкин соскочил с подоконника, но был он уже какой-то не такой, каким пришел сегодня к Демуту.
Провел он ладонью по лицу, словно смахивая нечаянную тоску, и протянул Нащокину свой опустевший бокал:
- Плесни мне, цыган! Если у вас осталось…
А над Петербургом плавилась ужасная жара. Над манежами и плацами висла белая мучнистая пыль. Вдали пересыпалась копытная дробь кавалерии, без песен ехавшей на Марсово поле…
И был самый разгар дня - дня 29 июня 1833 года.
День обычный, каких много.
Поэту осталось жить всего четыре года…
|
