Библиотека / История / Разенкова Маргарита : " Девочка По Имени Зверёк " - читать онлайн

Сохранить .
Девочка по имени Зверёк Маргарита Разенкова
        Хорошо ли мы помним то, что было вчера? А месяц назад? Год назад? Достаточно ли ясно, подробно и связно мы могли бы изложить свою биографию лет, скажем, с пяти и - до сего дня? Что было бы, если бы мы помнили свои прошлые жизни так, как теперешнюю?
        Книга «Девочка по имени Зверёк» состоит из нескольких новелл, объединенных общей нитью повествования: это путь души, прошедшей ряд воплощений - в Древнем Египте, Риме второго века до н.э., Багдаде начала девятого века, Исландии конца десятого, Испании времен инквизиции и Японии начала семнадцатого века. Эта повесть о перипетиях судьбы, об ошибках и победах, об ответственности выбора и его неизбежных последствиях, о судьбоносных встречах, о знаках и подсказках.
        Маргарита Разенкова
        Девочка по имени Зверёк
        Прежде всего - благодарность…
        Высшая - Творцу. За всё.
        Неизмеримая - Платонову П. А., без вдохновляющего влияния которого, возможно, этой книги и не было бы.
        Огромная - всем моим друзьям, отважным читателям-«первопроходцам»: Татьяне Николаевой, Екатерине Павловой, Игорю Чарковскому, Тамаре и Матвею Ганапольским, Соне и Николасу Мальш.
        Благодарность с искренним рукопожатием - моим рецензентам: Вавилову О. К. (издательство «София»), Белорусцу А. З. (издательство «Деконт+»), Гаркуше С. Ф. (издательство «М-ОКО») и Крюковой Н. В. (журналисту и Человеку), напутствия которых помогли мне дойти до конца.
        Безграничная - Ларисе Новиковой, самому чуткому и деликатному редактору.
        Особенная - тем, без финансового внимания которых мне пришлось бы туго: Ирине Гундаревой, Алине Мазепиной, Дарье Мешковой, Ольге Груздевой и, конечно, Игорю Разенкову.
        Кроме того, благодарность моему старшему сыну Степану за его стоическую роль «технопсихолога» в моих драматичных взаимоотношениях с компьютером.
        А еще - сердечная благодарность тем моим знакомым, кто абсолютно не был удивлен тем, что я написала повесть…
        Автор
        От издателя
        Сколько раз мы живем и где начинается история нашей жизни? Есть ли вообще у жизни начало и конец? Или все это есть лишь у тела, в котором, как в гнезде безымянной птицы, селится наша душа, чтобы спеть новые песни, обрести новый опыт и наполнить всем этим мир?
        Вопросы, вопросы… и - воспоминания. Яркие и пронзительные или едва уловимые, но всё же удивительно родные: ведь мы узнаем в них себя и, ошеломленные, замираем: «Неужели это было со мной?»
        А порой - не то в забытьи, не то в полудреме - вдруг проносится перед мысленным взором вихрь картинок из какой-то другой жизни. Или глаза впервые встреченного нами человека откликаются странной близостью. А знакомое всем «dj vu»? Неуловимое ощущение повтора, отсылки в прошлое, которого не было. Или все-таки было? Когда-то давно, в недрах жизни, которой бог весть сколько лет.
        Что было бы, если бы мы помнили свои прошлые жизни так же, как теперешнюю? О, это был бы бесценный дар. В нем - понимание того, что нами движет, какие тайные механизмы, запущенные не здесь и не сейчас.
        У всего, что с нами происходит, есть корни. У проблем, недугов, привычек, поступков. Некоторые из них служат нам опорой, другие связывают по рукам и ногам. Отделить зерна от плевел можно. Нужно лишь обернуться назад - в свое прошлое.
        Прошлого очень много. И с каждым днем его становится все больше. Это огромная ноша, но тяжела она и замедляет наш шаг, путая карты в нашей теперешней жизни, лишь когда мы боимся ее принять. Когда же мы обращаемся к своим воспоминаниям - не чтобы помучить себя или ускользнуть из реальности, а чтобы узнать свои корни и опереться на них, - мы облегчаем эту ношу.
        Зная, что мы здесь не впервые, что мы воочию видали и Древний Рим, и Атлантиду, и средневековое небо Севильи, мы расширяем границы нашего мира до необъятных широт. Но одного пространства мало. Нужно знать еще, и какие ошибки мы там совершили, и какое наказание за это несем. Мы сами, наши дети и все, кто нам дорог.
        Многое можно исправить. Не тогда - так сейчас. Не сейчас - так потом. Чтобы жить с открытым сердцем и чистой душой. Чтобы не видеть в тех, кто нас окружает, лишь случайных попутчиков. Ведь все, кто играет в нашей нынешней жизни хоть какую-то роль, были с нами и раньше - не раз и не два.
        Постаравшись, их можно узнать, спутников нашего прошлого. По глазам, по некогда сказанным фразам, по памяти сердца. Кто-то из них нас преданно любил и помогал нам, всюду и везде. А кто-то враждовал с нами, неизменно вставая у нас на пути. Первых мы и сейчас с готовностью впускаем в свою жизнь, от вторых - дистанцируемся.
        Во всем этом можно разобраться, и для этого есть масса способов: психоанализ, холотропное дыхание, Карлос Кастанеда, регрессионная терапия. Чтобы из отдельных, как кусочки многоцветного пазла, фрагментов, сложился роман. Роман с жизнью из множества глав. И неважно, как вы их назовете: «Римлянин», «Три лепестка в ладони самурая» или «Девочка по имени Зверек». Главное - это ощущение новой ступени, нового уровня. Как если всю жизнь жить в подвале и вдруг получить квартиру в небоскребе, на самом верхнем - с выходом на крышу - этаже.
        Каждый наш вдох, длинный или короткий, сдавленный или свободный, изменяет наш завтрашний день. Так же как каждый вдох, сделанный нами когда-то, влияет на наше сейчас. В этой точке «сейчас» сходятся перекрестки многих дорог. Отсюда начинается наш путь к пониманию и исцелению. Здесь мы обретаем тот взгляд, для которого Время - условность, а Жизнь, во всех ее вспышках и проблесках, едина и неделима. Такой жизнью хочется жить вечно - и в этом нет ничего невозможного, ничего, что нельзя было бы сложить из отдельных кирпичиков - в целое.
        Рангуле,
        которая трогательно заботится обо мне и в этой жизни…
        Хьёгне,
        которая и сейчас делает мне такие неожиданные подарки…
        Ольвину,
        который… не узнал меня…
        Глава 1
        Солдат фараона
        Бирюзовый амулет-скарабей описал в воздухе петлю и послушно вернулся, мягко ткнувшись в ладонь Тэху.
        Наверное, подбрасывать священного скарабея было не очень-то учтиво по отношению к богу Хепри, но Тэху не мог отказать себе в многолетней привычке: задумываясь, он непроизвольно начинал играть амулетом.
        Тэху был единственным сыном у своего отца - заслуженного офицера армии фараона. Матери Тэху не помнил; она умерла, едва родив его на свет, и все ее «наследство» сыну состояло в том, что ему достались ее зеленоватые, с более темной каймой глаза: она не была египтянкой. Да еще - замкнутый, недоверчивый характер. Вообще-то, он рос сообразительным и крепким мальчиком, но, как говорили в их семье, немного себе на уме. Никто никогда не заботился о том, чтобы отдать Тэху в ученье: по обычаю он должен был, достигнув положенного роста, отправиться по стопам отца - сначала в подготовительную военную школу для мальчиков, а затем - прямиком в казарму.
        Несколько лет обучения прошли серо и незаметно. Палка наставника нечасто касалась спины новобранца: он был достаточно дисциплинированным и сообразительным. Мало кто мог догадаться, насколько Тэху не любил муштру, с каким отвращением думал о возможных боевых походах и как опасался, по крайней мере до последнего времени, назначения в пограничный патруль, где долгие годы проходят в наблюдениях за пыльными песчаными рубежами священных владений фараона (да пошлют ему боги могущество и процветание!).
        Опасения его, хвала богам, оказались напрасными: крепкое телосложение, сообразительность и дисциплинированность, а вернее всего - замолвленное отцом где надо словечко - и Тэху оставили в корпусе «Верные фараону». О нет, он не был таким уж высокородным для этого элитного корпуса! Но все же и не простолюдин, а в корпусе нужны были телохранители. Вот на эту-то роль Тэху подходил как нельзя лучше: высок, широк в плечах, силен, молчалив.
        Фараон (да продлятся годы его царствования!) лично произвел смотр новичков корпуса. Это была незабываемая церемония! Великолепная и торжественная!
        Фараон сидел на специально сооруженном помосте под роскошным балдахином. Его божественные руки покоились на подлокотниках походного трона, а глаза мягко и внимательно взирали на проходящих перед ним молодых воинов. Тэху не сомневался, что фараон запоминает каждого! И оттого сердце солдата стучало гораздо сильнее обычного. Но он не позволил себе сбиться с шага или остановить взгляд на царственном помосте: никто не мог бы упрекнуть его в том, что любопытство взяло в нем верх над выдержкой! Проходя перед фараоном, он, как и все новопринятые в корпус, на короткое время остановился и в почтении склонился перед троном, прижав стиснутую в кулак правую руку к сердцу. А затем, получив из рук самого фараона новое оружие, проследовал дальше, чтобы занять свое место в шеренге. Придворный писец, восседавший у подножия трона, медленно и важно вписал его имя и что-то еще в особый реестр.
        Дальше происходило распределение: кто-то должен был остаться непосредственно при фараоне, кто-то - в охране дворцового комплекса, а несколько человек (включая Тэху) поступили в специальный отряд сопровождения царственных особ вне дворца. Служба в этом отряде, с одной стороны, была наиболее хлопотной, но с другой - менее регулярной. К тому же Тэху получил вместе с этим назначением младший офицерский чин! Лишний раз вспомнив об этом, Тэху бросил благодарный взгляд на своего командира - старого доброго Нэхеба. Офицерский чин давал новые преимущества: офицеров гораздо лучше кормили, и хотя они оставались в казармах, все же получали для жилья новое помещение - на два-три человека. Солдаты жили более скученно. Но не это было главное, а то, что теперь Тэху, как офицер, вне часов несения службы мог отлучаться (с уведомлением командира, разумеется) куда угодно! И пусть злые языки повторяют, что он получил офицерское звание «за красивые глаза» (можно сказать, буквально: болтали, будто бы дочь Нэхеба была к Тэху неравнодушна). Наплевать! Свобода была для него слишком важна. К тому же никто не мог упрекнуть
Тэху в том, что ему не хватает чего-либо для честного получения офицерского чина: он происходил из бедной, но благородной семьи, был прекрасным лучником, а службу нес примерно… Жениться же он вовсе не собирается. Вот еще! И если юная Аменэджем страдает, тем хуже для нее: он не давал ей никакого повода! Кто угодно может это подтвердить.
        Нэхеб жил в гарнизоне с семьей, как и все старшие командиры. Естественно, по долгу службы Тэху заходил к нему. Что с того? Никому не пришло бы в голову скрывать это! А девчонку он и не замечал. Но наблюдательный и более опытный в делах такого рода Джети, его давнишний приятель, первым обратил внимание на ее нежные взоры в адрес друга. Но Тэху сделал вид, что не понимает намеков. Тогда Джети поинтересовался прямо: не собирается ли его друг жениться? Тэху даже отвечать ему не стал, пожав плечами по своему обыкновению. После чего Джети стал тормошить его и смеяться. Это было уже слишком! Конечно, не стоило тогда драться с приятелем (хоть он и сам нарывался!). Тэху сделал это напрасно и потом долго сожалел о том, что позволил себе так вспылить. К тому же Джети мог принять его ярость за плохо скрываемое чувство. Да, глупо вышло! Хорошо, что они быстро помирились: ни одна девчонка (а они повидали их на пару немало в городских притонах) не стоила этого. Даже такая порядочная как Аменэджем.
        Да что теперь вспоминать об этом! Лучше подумать о чем-нибудь более приятном - новом оружии, врученном самим фараоном; о возможности наслаждаться большей свободой; о чистой комнате, доставшейся им с Джети на двоих.
        Джети был подходящим соседом: веселым, простодушным и, хотя порой болтал без умолку, особо не ждал ответа. Это было удобно: Тэху мог молчать и думать о своем. Впрочем, его друг был достаточно деликатен и, когда Тэху долго не поддерживал беседы, без обиды умолкал. К тому же он никогда не упрекал Тэху, если тот уходил куда-нибудь один, без него. Развлекались в городе они обычно вместе, но ведь иногда человеку хочется побыть одному, просто посидеть на берегу Нила или поглазеть на закат. Понимал ли это Джети или просто делал вид, не все ли равно? Тэху использовал свое свободное время так, как считал нужным.

* * *
        Сейчас он сидел на вершине небольшого холма у дороги, ведущей к храму Амона-Ра. Его терзали сомнения. Скарабей привычно описывал дугу за дугой, повинуясь руке хозяина. Тэху пришел к храму уже давно, но все не решался войти в ворота. Во внутренний двор храма мог зайти кто угодно - почтить бога, помолиться, принести жертву. Никто не удивился бы и не осудил его, войди он туда сейчас же. Но Тэху пришел не за этим. А за гораздо большим - обратиться с просьбой к одному из жрецов Амона! Он вполне отдавал себе отчет в том, насколько дерзким и несообразным мог показаться его поступок: если жрец рассердится, Тэху не поздоровится так, что наименьшей из неприятностей окажется лишение офицерского чина, которым он так дорожит. Тут было о чем подумать!
        Просьба же заключалась вот в чем: не окажется ли жрец так добр и великодушен, чтобы взять Тэху в обучение? Вот так, ни много ни мало! И притом Тэху был нужен вполне конкретный человек, а не любой из жрецов. Пришлось потрудиться и к тому же раздать служкам немало серебра, чтобы узнать имя и очередность его служения в храме. Но это были сущие пустяки по сравнению с надеждой обрести учителя. Тэху знал теперь его имя - Ра-Хотеп. Да что толку, если каждый из служек, как только зажимал в ладони вожделенную мзду, сразу же сообщал ему, что жрец не станет с ним даже разговаривать!
        Тэху сидел и думал о своей жизни. Что он видел за свои двадцать с небольшим лет, что прожил на свете? Отчий дом, школу для мальчиков, казарму. А что может увидеть еще? В лучшем случае его ожидает обычная карьера военного - жизнь во дворцовом гарнизоне, сопровождения царских особ, может быть - походы и, если он останется жив и проявит храбрость, награды и повышения в чине. Ах да, еще он может жениться и обзавестись детьми… В часы уединения здесь, на берегу Нила, или в гарнизоне, особенно в бессонные ночи полнолуния, он немало думал о том, как быстро и никчемно может проскользнуть его жизнь. О нет, он вовсе не возомнил себя избранным! Да хранят его боги от подобных мыслей! Но хотя бы немного знаний, самую малую толику, - и его жизнь могла бы приобрести иной смысл!
        Скарабей взлетел выше обычного и шлепнулся в траву. Тэху вздохнул: надо было решаться.

* * *
        Жреца, - того самого, к которому он сейчас направлялся, - он выделил из всех и запомнил на празднике бога Амона, когда фараон (да оградят его боги от несчастий и бед!) почтил своим присутствием храм. Тэху был, как и положено в такой день, в отряде сопровождения царского кортежа. Служба привычная, ничем не отличающаяся от обычных в такие праздники: следовать чуть впереди кортежа, прокладывая путь в толпе, и осаждать особо ретивых, жаждущих ближе лицезреть фараона - земного бога. Никому из смертных нельзя было дать выделиться из толпы, крикнуть что-либо громче обычного или бросить цветы иначе как под ноги царской колесницы. Телохранители фараона следили за этим пристально!
        Тэху держал свою пику за концы двумя руками горизонтально над землей, и первый же простолюдин, выскочивший было на дорогу перед кортежем, отлетел обратно в толпу, утирая кровь: пика поднялась и молниеносно вернула нарушителя на место. Шествие продолжалось - никто, казалось, ничего не заметил. Недопустимо было привлекать божественное внимание к инциденту. И Тэху, стараясь не отвлекаться - ни на бьющиеся на ветру разноцветные знамена, ни на плывущие в полуденном мареве высокие древки праздничных золоченых штандартов, ни на ревущие во всю мощь трубы и торжественные удары тамбуринов, - продолжал внимательно следить за толпой.
        Он лишь на миг оглянулся, чтобы соразмерить свой шаг с движением кортежа. И именно в этот момент его глаза на мгновение встретились с глазами старого жреца, следовавшего за царской колесницей. Короткий, как вспышка молнии, взгляд жреца пронзил насквозь душу Тэху, будто заглядывал в самые ее глубины, выведывая все его тайны, сомнения, желания, мысли! И Тэху хорошо запомнил эти серые, как непогожее осеннее небо, глаза. Жрец перевел взгляд (офицер проследил за ним) и так же коротко прошелся глазами по «нарушителю», которому так досталось от телохранителя фараона. Тэху показалось, что жрец оделил пострадавшего чем-то особым - сочувствием ли, поддержкой ли. Больше Тэху не отвлекался. Но не забыл ни происшедшего, ни этого жреца, ни его пронзительного взгляда, брошенного на офицера охраны и его «жертву». После завершения всех церемоний он решил узнать об этом жреце побольше, для чего и приходил несколько раз в храм бога Амона.
        Праздник продолжался много дней. Огромное количество паломников, прибывавших по широко разлившемуся Нилу, смешалось с толпами горожан, и теперь вся эта масса народа сновала туда-сюда, кричала и пела; и все это - под нескончаемые звуки праздничной музыки. Торговцы громко предлагали всем свои товары - фрукты, хлеб, пиво, жареную дичь, дешевые безделушки; тут же крутились воришки, проститутки, зазывалы из трактиров - и вся эта безумная смесь народа приводила Тэху в исступление от невозможности добраться до цели. Надо было ждать. И чтобы не терять времени впустую, Тэху занялся выведыванием информации. Он узнал достаточно для начала. Осталось дождаться окончания праздника.

* * *
        И вот он сидит на холме и ждет сам не зная чего. Им вдруг овладела робость. Приближался час, когда Ра-Хотеп, закончив все свои действа в святилище, должен был проследовать через внутренний двор храма к хозяйственным постройкам, потом - отправиться домой. В этот час (Тэху проверял несколько дней - каждый раз жрец был абсолютно точен во времени) можно было перехватить его во дворе.
        Пора. Тэху нашарил в траве скарабея и зажал его в кулаке на удачу: «О, Хепри, помоги мне!» Ладони от волнения вспотели и колени отчетливо дрогнули, когда офицер приблизился к кованым воротам храма. Массивные ворота были по случаю праздника широко распахнуты, но толкотни и давки уже давно не было. Еще чуть-чуть - и двор обезлюдеет. Тэху, трепеща, стал было прохаживаться вдоль изысканно расписанных колонн и статуй, но подумал - и остановился, выбрав наиболее стратегически выгодную позицию у стены… Время шло.
        Из темного проема, ведущего во внутренние залы и святилище (куда был закрыт доступ простым смертным), показался жрец; и Тэху, забыв о приличествующей моменту сдержанности, бросился ему наперерез:
        - Господин!
        Жрец остановился, и Тэху показалось, что остановился весь мир вокруг. Стало до ужаса тихо, и он слышал лишь отзвук собственного голоса и стук сердца. Сдерживая дрожь, продолжил:
        - Да простит мне господин мою дерзость и да позволит обратиться к нему с просьбой!
        Жрец молчал, его длинные белоснежные одежды трепетали на ветру, а он не делал ни единого движения и, не поворачивая бритой головы, вроде бы слушал молодого офицера. Тэху воодушевился:
        - Я слышал, господин, что вы жрец-учитель. Вы изучаете священные тексты, а благосклонность богов и ваша мудрость позволяют вам толковать их простым смертным.
        В ответ - молчание и хмурый (Тэху заметно снизил его настроение своим появлением), но внимательный взгляд.
        - Не согласился бы господин… - Тэху запнулся, - не был бы господин столь добр, да простит он мне мою назойливость, уделить мне немного своего драгоценного внимания: я хотел бы послушать его мудрые речи.
        Взгляд жреца, оставаясь бесстрастным, перенесся с Тэху куда-то вдаль, замер. Тяжелые веки опустились, прикрыв усталые глаза, - Ра-Хотеп, не удостоив офицера ответа, не слушая его дополнительных попыток объяснить свое появление в храме, ни одним жестом не дав понять, уловил ли он суть просьбы Тэху, молча удалился.
        Тэху остался стоять посреди двора в полном одиночестве и тишине. Лишь ветер вяло шевелил полотнища знамен, да две сойки равнодушно пересвистывались меж колонн…

* * *
        Ох, и набрались они с Джети этой ночью! Сначала Джети обрадовался приглашению на пирушку и непривычной веселости друга. Да только быстро сообразил, что с тем что-то неладно: воодушевление Тэху было какого-то нервного и недоброго свойства. Хозяин заведения все подносил им, а Тэху, обычно умеренный в выпивке, на этот раз не пропустил ни одной кружки, потом громко пел и стучал кружкой по столу, издавая боевые крики. Джети попытался было унять друга, увести, мотивируя завтрашним дежурством, строгостью Нэхеба и возможными неприятностями. Но Тэху лишь бросил на него темный взгляд исподлобья и не двинулся с места. Молоденькая танцовщица - уличная девка - пыталась усесться к нему на колени, забрасывая тонкую в браслетах руку ему на шею, но он все отпихивал ее, распевая военные гимны. А когда она стала особенно назойливой и уже пыталась поцеловать его, со злостью отбросил ее, так что она отлетела в угол, зацепив рукой полку с посудой. Грохот мисок и ругань хозяина немного привели его в чувство, Тэху оглянулся на девицу:
        - Чего тебе надо?!
        Она быстро смахнула появившуюся было слезу и, профессионально улыбаясь, приблизилась. Он оглядел ее.
        - Сколько ты хочешь за ночь?
        Она назвала сумму, раза в три превышающую разумную. Но Тэху было наплевать. И он пошел с ней.

* * *
        Наутро, к своему удивлению, он обнаружил, что не забыл ничего из того, что касалось вчерашнего события, как бы он ни старался выбросить все из головы. И, заступая в караул, пытался осмыслить происшедшее. Джети тактично помалкивал, но нет-нет да и бросал на друга вопросительный взгляд. Тэху решил никому ничего не рассказывать.
        Поначалу, еще во дворе храма Амона, он впал в ярость. Не имея возможности иначе излить все свои чувства, напился. Нет, он готов был к отказу. К отказу, но не к презрению! Пусть даже последовало бы наказание за дерзость самой просьбы, но не презрение! Через него перешагнули, как через плешивую бродячую собаку, не достойную ни взгляда, ни слова! Обида бушевала в его душе, и время от времени Тэху ударял пикой в пол, сжимая зубы и закрывая глаза.
        Время помогло взять себя в руки и укротить гнев. «Так, - размышлял Тэху через несколько дней, - попробуем взглянуть на дело с другой стороны: жрец не отказал мне впрямую. Он не захотел говорить со мной? Может быть, я выбрал неподходящее время или сделал что-то не так?»
        Еще несколько дней раздумий, и офицер был уже уверен, что все дело в нем самом. «Надо взяться за дело иначе. Я попробую прийти в храм с пожертвованием. Может быть, это поможет?»
        В первую же свою свободную череду дней он опять отправился в храм Амона-Ра. Он принял решение попробовать поговорить с Ра-Хотепом еще раз - и будь, что будет!
        Тэху даже оделся в лучшую одежду, надел праздничный воротник-оплечье из керамических бус и по дороге выкупался в реке - то ли для свежести, то ли отсрочивая испытание. Кстати подвернулся здоровенный гусь, важно прогуливающийся возле одного из домов. Тэху ловко схватил его за горло и поперек туловища и, не давая опомниться и загоготать, прижал к себе. Хозяйка гуся заметила кражу и хотела поднять шум, но, увидев военного, плюнула и отступила.
        Перед храмом Тэху опять уселся на свой излюбленный холм, чтобы подождать нужного часа и собраться с мыслями. Он снова начал волноваться. Тишина, свист сухого ветра и хлопанье храмовых знамен - Тэху размышлял. Гусь настороженно затих в его железных руках.
        На этот раз, увидев жреца, Тэху не бросился ему навстречу, а медленно приблизился. Затем, по-военному соразмерив свои и его шаги вдоль колоннады храмового комплекса, с глубочайшим уважением и сдержанностью на ходу обратился:
        - Господин.
        Жрец остановился, оглядывая его с ног до головы. Хмурые глаза смотрели неприветливо. Возможно более кратко и с полной учтивостью Тэху изложил еще раз свою просьбу, присовокупив, показывая гуся:
        - Я принес пожертвование.
        Безо всякого интереса, едва разлепив тонкие сухие губы, жрец процедил:
        - Ты же солдат.
        - Да, господин.
        Сердце Тэху забилось сильнее уже оттого, что его удостоили разговора.
        - Тебя никто никогда не учил.
        Ра-Хотеп не спрашивал, он просто констатировал факт.
        - В общем, конечно… - Тэху немного смутился, но все же счел необходимым уточнить: - Я не сам выбирал себе удел! Но теперь хоть что-то, что в моих силах, я хотел бы изменить в своей судьбе!
        Глаза жреца сузились, острые как клинок зрачки остановились на Тэху. Искра интереса блеснула на мгновение из-под полуприкрытых век и канула в бездонной глубине глаз Ра-Хотепа. Жрец, не торопясь, подвел итог:
        - Ты невежественен в самых элементарных вещах: ты не знаешь даже, что гусей такой породы не приносят в жертву великому Амону. К тому же, - он пожевал сухими губами, - вероятнее всего, ты украл его.
        Он надменно удалился. А Тэху опять остался один. Первым его желанием было свернуть гусю шею! Но какая-то мысль, какое-то новое движение души, озадачившее его самого, остановило и повело на ту улицу, где жила хозяйка гуся. Тэху сам толком не знал, что он сделает в ближайшую минуту. Когда он стал совать ей хрипло орущую птицу, она так испугалась, что зачем-то спрятала руки за спину. А Тэху вдруг почувствовал себя так устало и опустошенно, что просто разжал руки и ушел не оглядываясь.

* * *
        Вечером Джети опять составил ему компанию, но Тэху, хотя и оставался угрюм и немногословен, на этот раз напиваться не стал. Он лишь оттолкнул блюдо с жареным гусем, которого в честь окончания праздника и в знак особого расположения подал им хозяин:
        - Не хочу! Дай рыбы, любой рыбы. А этого… - Тэху выругался про себя, - убери!

* * *
        Тоска и уныние - вещи для солдата неподходящие и недостойные. Он не имел права поддаваться им. И Тэху загнал эти чувства глубоко-глубоко и приказал себе не думать больше ни о жреце, ни о знаниях. Время потекло привычным порядком: дежурства, тренировки новобранцев, сопровождения высоких особ, вечерние пирушки, рискованные ночные вылазки и проделки в самых злачных местах города.
        Но даже себе самому Тэху боялся признаться, что неосуществленная мечта все еще живет где-то в глубине его сердца. «Зачем тебе, солдату, это нужно? - насмехался он над собой. - Ну, будешь ты знать, что лежит за краем Вселенной, зачем нужны звезды, почему великий Ра пересекает небо на своей священной ладье всегда по одному и тому же пути, не меняя его год от года? Что изменится в твоей жизни? Живи спокойно, больше не береди себе душу!»
        К тому же нежная Аменэджем все глаза проглядела, не придет ли Тэху сегодня, не вызовет ли Нэхеб, ее отец, молодого офицера, чтобы дать ему какое-нибудь поручение!.. Все-таки дочь старого командира, заслуженного военачальника фараона. Может, стоило к ней приглядеться? Вездесущий, любопытный, знакомый со всеми и каждым в гарнизоне Джети уверял его, что все говорят, будто она хорошая и добрая девушка.
        Однажды дождливым зимним утром Тэху зашел к Нэхебу по вызову. Командир отлучился, а глупая служанка, не найдя ничего лучшего, отвела его (будто он член семьи или гость!) на кухню обсушиться у жаровни. У низкой аккуратной печки спиной ко входу сидела на корточках Аменэджем. Она увлеченно возилась с тестом и что-то напевала себе под нос. Слуха у нее явно не было, но голосок был очень мил, и пение казалось уютным журчанием ручейка. Тэху невольно улыбнулся. В этот момент девушка обернулась и встретилась с ним взглядом. Ее глаза, большие, как у испуганной газели, наполнились смущением и растерянностью. Тэху рад был бы прийти ей на помощь, но не знал как: он не был обучен вести беседы с добропорядочными девушками. Поэтому он лишь вежливо поздоровался, стараясь придать голосу больше мягкости. Аменэджем сама, к огромному облегчению Тэху, завязала разговор:
        - А я… готовлю хлеб. Отец попросил меня.
        - Ты сама готовишь? - удивился он.
        - Да, отец любит, чтобы я сама пекла. Он говорит, что у меня получается очень вкусно.
        - Наверное, ты знаешь какой-нибудь секрет?
        Он лишь хотел пошутить, но она вдруг застеснялась и пролепетала:
        - Нет-нет, что ты! Если хочешь, ты можешь попробовать. Скоро уже будет готово.
        В ее газельем взгляде мелькнула робкая надежда, что он еще задержится. Тэху вздохнул про себя: «Надо идти, а то еще подумает что-нибудь лишнее». А вслух выразил сожаление, что у него нет времени. Он решил зайти к Нэхебу попозже. Огорченная Аменэджем сама проводила его до дверей.

* * *
        Все же Тэху решил наведаться в тот храм еще раз. Последний раз! «Просто так, - решил он. - Попрошу великого Амона хотя бы помочь мне забыть мои дерзкие желания». Он самым тщательным образом подсчитал дни, чтобы не попасть в череду служения Ра-Хотепа: не хотел с ним невзначай встретиться. Больше не хотел!
        На этот раз храм был пустынен и тих, и Тэху долго ходил меж колонн двора, удивляясь их ярким, нарядным росписям. Он высоко задирал голову и внимательно разглядывал похожие на пальмы верхушки колонн и другие детали архитектуры. Ему вдруг пришло в голову, что он никогда не обращал внимания, насколько искусной может быть рука человека - так выверены и изящны были легкие на вид каменные строения храма. Он даже потрогал рукой цветкообразное основание одного столба, будто убеждаясь, что тот не вырос из земли, а на самом деле является творением человеческих рук. Затем с неослабевающим любопытством прошелся вдоль статуй божественных фараонов и членов царской семьи. Казалось, они следили за ним своими инкрустированными глазами, а их окрашенные алым губы слегка улыбались - величаво и благосклонно.
        Наконец Тэху отправился в ту внутреннюю часть храма, куда можно было зайти простым смертным. Здесь не слышно было даже щебета птиц - тишина, полумрак. Узкие окна высоко над полом, почти у самого потолка храма - следовало высоко поднять голову, чтобы увидеть их. Но солнце все же постоянно вливалось в этот храмовый зал, прорываясь через окна-щели таким образом, чтобы с каждым шагом по небосводу послать хотя бы один из своих лучей к подножию статуи великого Амона-Ра и отразиться в водяных часах, звонко роняющих каплю за каплей через равные промежутки времени в каменную чашу. И это был единственный звук, нарушающий непроницаемую тишину этого большого зала.
        Тэху нечего было принести в дар богу, и он решил хотя бы просто поговорить с ним. Впрочем, из этого тоже ничего не вышло: Тэху слишком глубоко предался своим размышлениям. Так глубоко (недопустимо для воина!), что не заметил, как кто-то подошел к нему сзади. Тэху почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и, мгновенно обернувшись, вздрогнул - прямо перед собой он обнаружил смеющиеся глаза Ра-Хотепа. От неожиданности Тэху онемел.
        - Тебя долго не было, солдат! - голос жреца был приветливее, чем в предыдущий раз, и глаза смотрели мягче.
        - Я больше не хотел беспокоить тебя, - хрипло выдавил Тэху.
        Жрец кивнул и помолчал немного.
        - Я знал, что ты вернешься, - наконец произнес он. - Богам угодно твое упорство. Ступай за мной.
        Ра-Хотеп произнес это столь властно, что Тэху не решился возразить. Да ему и не хотелось.

* * *
        У Тэху было не так уж и много свободного времени. С его собственной точки зрения - катастрофически мало: нечасто можно было уйти из гарнизона надолго. Но каждый свободный день, всякий свободный час он бежал в храм Амона. Храм находился довольно далеко от гарнизона. Да что ж с того! Тэху снимал сандалии и бежал сначала по каменистой дороге вдоль белой городской стены, затем - по мягкой, как мука, пыли вдоль реки. На рассвете все озарялось ровным розовым светом, и он успевал на бегу отметить, насколько красивы в лучах восходящего солнца высокие, в рост человека, камыши и заросли папируса, отражаемые зеркальными водами Нила. А еще успевал, на бегу же, оглянуться на пустынную дорогу за спиной - там, четко печатаясь в серой пыли, за ним «бежали» следы: следы человека, направлявшегося к учителю. Это были хорошие следы!
        Тренированность позволяла Тэху явиться в храм ничуть не уставшим. Он даже успевал выкупаться в реке перед тем, как войти в заветные ворота.
        Ра-Хотеп был частенько занят. Тогда Тэху терпеливо дожидался своего часа. Бывало и так, что он уходил не дождавшись. Но когда жрец был не обременен делами и расположен, то обязательно приглашал Тэху пойти за собой. Он вводил его то в одно, то в другое помещение храма, и они беседовали.
        Тэху слушал открыв рот! Он ни за что не смог бы объяснить, зачем ему нужно все то, о чем рассказывает жрец. Но ему казалось, - нет, он точно знал! - что уже не сможет без этого жить. Радость и счастье - вот что испытывал он в стенах старого храма, перед лицом человека с невероятно строгими, но такими проницательными глазами!
        Скоро Тэху уже довольно много знал и о звездах, и о божественной колеснице Ра; сносно разбирался в звездном рисунке неба. Луна открыла ему тайны своей цикличности, а воды Нила и вся природа вокруг - законы изменчивости мироздания.
        Тэху впитывал все новое, как песок пустыни - влагу редких драгоценных дождей. Ра-Хотеп не скрывал, когда бывал доволен своим необычным учеником. Впрочем, недовольства, которого Тэху боялся значительно больше, чем взысканий Нэхеба, жрец тоже не скрывал. Порой Тэху бывал так наивен и простодушен в выражении своих чувств, что заслуживал серьезных порицаний Ра-Хотепа. Молодой офицер оказался способным в математике и как-то раз, решив удачно задачу, предложенную жрецом, прищелкнул от удовольствия языком и хлопнул в ладоши, довольный собой.
        - Тэху! - жрец укоризненно покачал головой. - Ты ведешь себя как дитя!
        Тэху прижал правый кулак к сердцу - в знак послушания, но глаза его сияли. Жрец вздохнул:
        - Ты чересчур горяч в порывах своей души.
        И повторил еще раз со странной смесью чувств - укора, но и сожаления:
        - Чересчур…

* * *
        Однажды жрец ввел его, после продолжительного шествия по узким темным коридорам, в странную просторную комнату. Странную - для Тэху. Весьма скудная обстановка контрастировала с необычной росписью потолка: на густо-синем фоне был изображен свод ночных светил. Звездное небо было разделено кругами и линиями на сектора. Новые неведомые божества царили в каждом таком секторе, а короткие надписи под ними скрывали завораживающую тайну. Несколько часов слушал Тэху рассказ жреца о знаках и законах зодиакального звездного круга.
        - И это, - закончил Ра-Хотеп, - всего лишь начальные общие знания. Впрочем, тебе больше и не надо.
        - Возможно ли узнать все? - глаза Тэху горели и сердце билось радостно.
        - Все обо всем? - губы жреца дрогнули в улыбке.
        Тэху смутился:
        - Я не про себя говорю, господин. Конечно, не про себя. Но вот ты. Тебя считают мудрым ученым и человеком, весьма искусным в магии и тайных знаниях. Ты знаешь все?
        - Нет, Тэху. Я знаю не все. Больше скажу: я знаю весьма немного. Не спорь! - Он остановил жестом его возражения. - Но не скоро ты спросишь о том, чего я не знаю. У тебя впереди много работы. Трудись, Тэху, жизнь коротка и превратна, а успеть надо много.
        На обратном пути Тэху много раздумывал над этими последними словами. Они не были ясны до конца. «Что значит - успеть? Он говорил о смерти, может быть. Или я ошибаюсь? А в том, загробном мире пригодятся ли мне знания? В следующий раз, - решил Тэху, - я спрошу об этом у жреца!»

* * *
        Гарнизонная жизнь теперь мало трогала сердце Тэху. Даже службу он нес будто во сне. Нет, он был четок в выполнении приказов, точен и внимателен при несении караула, требователен к новобранцам, но по-настоящему жил лишь в храме. Там он как будто просыпался - трепетали чувства, бурлили эмоции, трудился разум. Только там в его душу потоком лилась радость полноты и осмысленности бытия. Жизнь - это счастье узнавания нового, это открытие тайн Вселенной, это новые неведомые горизонты!
        Тэху был уверен, что знания, которыми делится с ним Ра-Хотеп, - заслуга ученых жрецов под царственным водительством великого фараона (да пошлют ему боги величие и преуспеяние!). Но одна из встреч с Ра-Хотепом открыла ему такие исторические дали и такие глубины возможностей человеческого разума, что он долго не мог потом прийти в себя! И было от чего!
        Это было самое удивительное помещение, в которое его когда-либо вводил Ра-Хотеп. Они не спускались вниз и не плутали по лабиринтам внутрихрамовых переходов - они поднялись вверх! И оказались на небольшом балконе, нависающем над казавшимся даже уютным из-за хорошего освещения залом. В зале, собственно, не было ничего примечательного, кроме стены, противоположной балкону. Ее освещало несметное количество хитроумно расположенных светильников. Стена была сплошь испещрена узором. Рисунок был явно очень стар, местами стерся и поблек. Судя по наличию разнородных цветных «заплат», выполненных старательно, но выглядевших меж тем весьма беспомощно, многочисленные мастера тщились подновить изображение. У них мало что вышло, но даже в этом виде странный узор на стене внушал величественное впечатление чего-то геометрически выверенного, четко организованного. И при этом - совершенно непонятно было, что здесь изображено.
        Жрец молчал. Тэху вопросительно оглянулся на него:
        - Это очень красиво, учитель, но я ничего не могу разобрать. Что это?
        - Это очень древнее изображение. Мы пробовали оживить его, но, как видишь, не преуспели. И решили оставить, как есть. Я не скажу тебе, что здесь изображено, ты увидишь сам. Либо не увидишь. Не расстраивайся, если ничего не выйдет. Я оставлю тебя на время.
        И он ушел. Когда шаги жреца затихли в глубине лестничного туннеля, Тэху, оставшись один, решил полностью сосредоточиться на росписи стены. Долгое время ничего не выходило. Он пробовал рассмотреть рисунок и по частям, и в целом, разобрать систему цветовых элементов и геометрических фигур; пытался, свесившись с балкона, хотя бы немного приблизиться и отходил к самой лестнице, назад, чтобы отдалиться… Ничего! Все тщетно. Тэху вспомнил слова Ра-Хотепа: «Не расстраивайся, если ничего не выйдет». Может быть, жрец заранее знал, что у Тэху ничего не получится, и просто хотел продемонстрировать последнему его умственную ограниченность? Тэху вздохнул - что ж, это справедливо. Теперь нужно было только дождаться Ра-Хотепа и смиренно доложить ему о провале. Тэху глубоко задумался, взгляд его рассеялся.
        И как только рассеялся, нечто - неясное, ускользающее - мелькнуло перед его взором! Он сам испугался эффекта, но догадался, что все произошло оттого, что изменился ракурс его взгляда на стену: в минуты углубленных размышлений он смотрел не пристально на предметы, а как бы сквозь них. Он попробовал еще раз - рассеяться нарочно, чтобы увеличить зрачки, смотреть «насквозь». И у него получилось! Из глубины хаоса геометрических знаков и цветовых пятен на него выплыл, объемно надвинулся комплекс пирамид! Трех великих пирамид и статуи Сфинкса, о которых он уже не раз слышал от Ра-Хотепа.
        Впрочем, ему рассказывали: Сфинкс с головой фараона. Но… Тэху не видел головы фараона! Зато ясно видел голову льва! Это была прекрасная статуя великолепного льва. И это было потрясающее зрелище! Какое-то время он, едва дыша, наслаждался им, потом, опомнившись, вздохнул и громко позвал:
        - Господин! Я увидел это! Я увидел!
        Жрец откликнулся где-то очень близко:
        - Не кричи. Я уже понял. И я рад, что не ошибся в тебе.
        Тэху оглянулся: жрец стоял в проеме, ведущем на лестницу, и стоял, видимо, давно.
        - Там, я видел сам, пирамиды и лев! То есть Сфинкс… Ну, то есть он с головой льва. В общем, я видел…
        - Да-да, я понял тебя, - Ра-Хотеп не дал ему договорить и задумчиво пробормотал, словно обращаясь к самому себе: - Все-таки лев. Впрочем, я так и полагал. А куда обращен его взор, ты не заметил?
        - Там несколько звезд. Наверное, какое-то созвездие?
        - Вот именно. Жаль, что ты не запомнил, как они расположены.
        - Почему не запомнил? - даже обиделся Тэху. - Я офицер, меня учили! - Он осекся под насмешливым прищуром жреца и смущенно закончил: - Ну, хотя бы запоминать детали пейзажа. Это для разведки. Нэхеб учил. Он хороший воин!
        Тэху наклонился, подобрал несколько мелких камешков и выложил их в том порядке, что на всякий случай запомнил. Неожиданно Ра-Хотеп сжал его плечо - взволнованно, радостно - и воскликнул:
        - Это созвездие Льва! Статуя - лев, и обращена она взором к созвездию Льва. Это указано ими более чем ясно!
        «Кем „ими“? И на что указано, не понимаю!» - только и подумал Тэху, а вслух спросил:
        - А пирамиды - это те самые гробницы, учитель?
        - Те самые, Тэху, но не гробницы. Мы, - он по-особенному выделил это слово, - не считаем, что это гробницы.
        - Что же это?
        Ра-Хотеп долго молчал.
        - Что будет, солдат, - начал он издалека, - если ты передашь словесный приказ своему отряду не через одного посыльного, а по цепочке - через сотню?
        Тэху решал недолго.
        - Нетрудно предположить, учитель, - усмехнулся он. - Хвала богам, если последний вестовой не пошлет мой отряд в сторону, противоположную необходимой!
        - Противоположную необходимой, - повторил жрец. - А если ты ко всему прочему еще и зашифруешь приказ, написав его на куске папируса?
        - Что ж. Если вестовые его не потеряют и не повредят, то он дойдет в исходном виде до командира отряда. Но если тот не сумеет расшифровать, то… - Тэху выразительно пожал плечами.
        - Правильно мыслишь! Тогда твое сообщение вообще не пригодится.
        - По крайней мере, - вставил Тэху, - моему посланию придется ждать того, кто его сможет понять.
        - О да! Именно! - более эмоционально, чем обычно, подтвердил жрец. - Я расскажу тебе кое-что…
        Они шли под сводом колоннады храма, Тэху со вниманием вникал в каждое слово жреца. Тот говорил медленно, задумчиво глядя перед собой:
        - Мы получили послание, солдат, из глубины веков. Послание в камне - математически выверенное, величественно построенное и - пронизанное надеждой на наше понимание!
        - Здесь какая-то тайна, да, учитель?
        - Здесь - великая тайна! И великое знание!
        - И вы проникли в эту тайну?! Ну-у… то есть я хочу сказать, - Тэху заговорил торопливо и сбивчиво, боясь, что жрец не скажет больше ничего, - уж вам-то это тайное знание открыто?!
        Он отчего-то не сомневался, что Ра-Хотеп торжественно улыбнется и подтвердит его предположение: мол, да, уж мы-то, жрецы, храним знание и тайну!
        Но Ра-Хотеп отрицательно покачал головой:
        - Нет, Тэху. Не все так просто: слишком много было «посыльных» - слишком много веков с той поры утекло, почти забыт «язык» послания. К тому же люди изрядно повредили его - дополнительные постройки, реконструкции, «улучшения» и «обновления»…
        Последние два слова он произнес с явной иронией и с досадой махнул рукой. Тэху не знал, что и сказать, но отчего-то ему стало горько, и он лишь безрадостно вздохнул.

* * *
        Тэху еще находился под впечатлением заворожившей его картины пирамид и все вызывал их в памяти, даже на дежурствах, когда в гарнизоне было объявлено о готовящемся параде.
        Предстояло ежегодное награждение фараоном высокопоставленных сановников, отличившихся на службе и угодивших божественному фараону (да возрастет его могущество!). Тэху уже участвовал в таких смотрах-парадах - дело привычное. Продолжая думать о своем, он готовился вместе со всеми. Чистая юбка, парадный воротник-оплечье, новая пика, щит. Головная повязка почти полностью закрывает лоб, ее края опущены строго вниз по вискам, кинжал пристегнут над локтем левой руки. Лук на таком смотре не требуется. Еще - проверить солдат своего отряда. Здесь тоже было все в порядке.
        На этот раз награждаемых было значительно больше обычного. Церемония затягивалась. Ничего не поделаешь, приходилось терпеть. Но на то они и воины, чтобы спокойно и безропотно переносить такие вещи, как многочасовое изнуряющее построение под палящим солнцем, сохраняя полную неподвижность и бесстрастное выражение лица. Джети стоял совсем близко, но с ним нельзя было даже взглядом обменяться. Но они давно установили между собой особую систему общения для подобных обстоятельств. Тэху услышал, как Джети медленно вдохнул, едва-едва громче обычного, а выдохнул легко, но с легким звуком «м-м-м», как от зубной боли. «Надоело до смерти», - говорил Джети. Тэху коротко, но отчетливо, насколько было можно, выдохнул носом: «Ничего не попишешь». Неожиданно в их «беседу» влился Руметис, уроженец Бубаста, еще один офицер охраны, стоящий неподалеку. Он так выразительно хмыкнул, явно поддерживая обоих приятелей, что Тэху стоило некоторых усилий не улыбнуться.
        Вереница награждаемых медленно и торжественно тянулась к царственному балкону. Сановники проходили как раз напротив парадного строя, и офицеры близко видели каждого. Некоторые придворные были с женами - это было знаком особого расположения фараона, - и над рядами поплыл сладкий запах душистых масел. Кое-кто из солдат за спиной Тэху потянул носом - он угрожающе сжал пику, демонстрируя кулак, - в рядах стихло.
        И вдруг Тэху боковым зрением уловил чей-то острый взгляд: мимо него шла супружеская чета - сановник Ка-Басет с женой, очень красивой молодой женщиной лет тридцати. Муж был намного старше ее. Он двигался тяжелой походкой усталого, не вполне здорового человека, не отрывая воспаленных глаз, щед ро подкрашенных черными тенями, от царственного балкона, с которого должен был получить знаки отличия. Пышные складки драпировки его юбки утяжеляли шаг, роскошное оплечье из золота и драгоценных камней явно давило ему на спину. Супруга же его двигалась небрежной танцующей походкой, легко покачивая бедрами под дорогой тканью одежд. Всего лишь несколько мгновений она смотрела в глаза Тэху, но этого было вполне достаточно, чтобы он рассмотрел и запомнил ее: гладколицая, черноволосая, с быстрыми карими глазами, - госпожа Тийа смотрела на него пристально и вызывающе, и он не смог отвести взгляда. Она прошла… Оторопевшего Тэху овеяло волной ее благовоний, прошелестел подол ослепительного платья, затих шорох подошв позолоченных сандалий… И у него тревожно кольнуло сердце от неясного предчувствия.
        Он слегка повел глазами им вслед: супруги остановились пред фараоном, задерживаясь отчего-то дольше обычного. Господин Ка-Басет принял награждение, а его жена что-то произносила, склонив низко голову, затем неторопливо грациозно обернулась - тонкий пальчик изящно указал на Тэху, Джети и Руметиса. «Что это значит?!» - недоуменно подумал Тэху. Сердце не отпускало.
        Он не переставал думать об этом и вечером, когда Нэхеб вызвал всю троицу к себе: по особому распоряжению божественного фараона они трое переводились на службу к господину Ка-Басету для охраны его дома и домочадцев. Вот это да!!! Похоже, Нэхеб был обескуражен не меньше офицеров, но приказы такого уровня даже не обсуждаются!
        Получив утром инструкции, они отправились готовиться к переходу: особняк господина Ка-Басета находился на весьма большом удалении от столицы. В душе Тэху царил сумбур: он хотел успеть выбраться к Ра-Хотепу - попрощаться (неизвестно - насколько!), поговорить и, может быть, получить задание. Времени было в обрез. К Нэхебу тоже надо было зайти: он был добрым командиром и наставником и многому научил Тэху. Опять же и Аменэджем не стоило обижать, следовало и ей сказать «до свидания». Все же - хорошая девушка.
        Тэху вздохнул, вспомнив вызывающий взгляд обжигающих глаз госпожи Тийи. Потряс головой, отгоняя виденье. Все было так ясно и размеренно до сих пор, что будет дальше?
        Сначала он решил зайти к Нэхебу, а все оставшееся время посвятить (без спешки!) походу в храм.
        Командир был дома. Это порадовало Тэху, который хотел поблагодарить наставника. Кто знает, когда доведется вернуться в гарнизон?
        Нэхеб сидел у жаровни, обедал, и знаком пригласил Тэху присоединиться. Тот не отказался. Пока они ели и беседовали, потихоньку вошла Аменэджем и присела в углу с каким-то рукоделием. Тэху буквально спиной ощутил, как напряженно девушка прислушивается к их разговору. Видимо, она не знала о новом назначении Тэху и теперь находилась в ужасном смятении. Тэху было страшно ее жаль, но очень хотелось поскорее уйти, и он ждал последних слов командира.
        - Ну, что ж, - подвел наконец итог Нэхеб, - отправляйся. Служи по чести. Я всегда был доволен тобой. Надеюсь, увидимся. Нэхеб всегда был по-военному немногословен. Тэху встал - в углу немедленно вздохнули.
        - Дочка, - обратился к Аменэджем отец, - проводи гостя.
        Это было немного не по правилам: какой он гость?! Но Тэху понял Нэхеба и по возможности приветливее улыбнулся девушке.
        На пороге дома Тэху остановился, чтобы попрощаться. Он уже торопился, будучи мыслями в храме, но она медлила, не отпуская его умоляющим взором. Тэху откашлялся и, пряча неловкость, опустил глаза:
        - Спасибо, что проводила. Я должен идти.
        Неожиданно она подошла близко-близко и, робко потянувшись к нему, провела рукой по его лицу - по щекам, подбородку, что-то прошептала про глаза. А затем схватила его руку и, не говоря ни слова, только болезненно взглядывая блестящими оленьими глазами, поднесла к своим губам и уткнулась в его открытую ладонь.
        - Аменэджем… - ошеломленно протянул Тэху, почувствовав прикосновение нежных губ на своей грубой руке.
        Хотел что-нибудь сказать, но не нашел, а она, отчаянно покраснев, оттолкнула его и бросилась в дом. А Тэху так и остался стоять, не опустив руки. Им овладело некоторое смятение: совершенно новое, до сих пор неведомое ему чувство толкнулось прямо в сердце, ужалило и взволновало - нежность. Никогда в жизни он не испытывал теплых чувств к женщине! Более того - был совершенно убежден, что ни одна из них не просто не способна вызвать у него такие чувства, но и не достойна этого!
        Однажды на пирушке он даже заявил Джети:
        - Если я полюблю, то только - богиню!
        - Не меньше? - уточнил насмешник Джети. - А дочь фараона тебя не устроит?
        - Ну-у… - «закапризничал» Тэху, - в крайнем случае, дочь фараона!
        Тогда приятели хохотали. Сейчас же он стоял как болван с поднятой ладонью и изумленно прислушивался к тому новому, что происходило у него в душе!
        Но время поджимало. Надо было еще найти Ра-Хотепа. Повезет, если Тэху отыщет его прямо в храме. Но даже и в этом случае возвращаться придется после захода солнца. Новые чувства, за несвоевременностью появления, были запрятаны поглубже: чтобы не беспокоили и не отвлекали!

* * *
        Тэху очень торопился! Отчего-то ему вдруг стало казаться, что если он будет медлить - потеряет, упустит нечто важное. Ноги несли его к храму, мысли немного путались: новое назначение… обжигающий взгляд высокородной… нежность к Аменэджем…
        Перед воротами храма он чуть помедлил. Владевшие им до этой минуты беспокойство и нетерпение улеглись: сказывались месяцы обучения у Ра-Хотепа - на территории храма непозволительны ни спешка, ни нетерпение, ни суета. Всему свое время - боги слышат тебя!
        Он обходил помещение за помещением. Жреца нигде не было. Осталось только святилище, но туда запрещен доступ простым смертным. Отчего-то Тэху был уверен, что Ра-Хотеп в святилище. Что делать? Служек не видно. Окликнуть непозволительно. Оставалось лишь ждать. И Тэху, встав прямо напротив входа в святилище, стал думать о Ра-Хотепе. Жрец учил его такому способу общения. Нельзя сказать, что офицер сильно преуспел, но он очень надеялся на самого жреца и мысленно молил его: «Учитель. Я здесь. И ты мне очень нужен!»
        Ра-Хотеп появился довольно быстро и с некоторым неудовольствием и вопросом взглянул на Тэху. Тот встал на одно колено, преклонив голову:
        - Учитель, завтра утром мне надлежит отбыть на новое место службы. Я зашел попрощаться.
        Взгляд Ра-Хотепа смягчился:
        - Тебя переводят?
        - Да… - нахлынули противоречивые чувства.
        - В твоем «да» глубокий подтекст.
        - Очень странное назначение. Особая милость Божественного к господину Ка-Басету…
        Жрец не дал закончить:
        - Я знаю Ка-Басета. И знаю его дом. Служба будет легкой.
        Тэху с облегчением улыбнулся и хотел сказать, что теперь он не будет поддаваться тому тоскливому чувству, что поселилось в его душе при взгляде на госпожу Тийю. Но жрец поднял руку, заграждая ему уста, и строго продолжил:
        - Я сказал «легкой», а не простой!
        Тэху ждал пояснений и по привычке не торопился спрашивать: жрец видел вопрос в его глазах. Видел, но пояснений не последовало. Молчание длилось долго, и Тэху уже решил, что, по-видимому, ему следует попрощаться и уйти. Но его учитель не сказал ничего такого, из чего бы следовало, что он может удалиться.
        Наконец жрец вновь заговорил:
        - Ты ждешь задания… - Он будто рассуждал вслух.
        Тэху наклонил голову в знак почтительного ожидания. Ра-Хотеп вздохнул:
        - Давай-ка я проверю все, что ты усвоил за последнее время.
        Экзамен длился до самой ночи. Они переходили из одного помещения в другое, затем вышли под открытое звездное небо. Тэху не часто ошибался, и жрец, казалось бы, должен был остаться доволен, но почему-то все хмурился и будто бы даже нарочно не торопился отпустить Тэху. И даже вышел с ним за ворота храма, до самой дороги.
        На прощанье Тэху еще раз преклонил колено и прижал правый кулак к сердцу. Его переполняли чувства признательности и почтения. Ра-Хотеп заговорил, и голос его показался Тэху печальным.
        - Сын мой, - прозвучало непривычное обращение, и рука неожиданно ласково, по-отечески, легла на голову офицера, - ты хотел получить задание…
        Он помолчал, не убирая руки с головы Тэху и тем не давая ему встать, затем, делая большие паузы, произнес:
        - Тебе предстоит легкая служба: хорошая еда, отсутствие внешних врагов и военной угрозы, тень и прохлада богатого дома… Не потеряй себя - вот что будет непросто! Я сказал достаточно. Ступай.
        Тэху поднял глаза - жрец уходил, не оглядываясь.

* * *
        Когда Тэху вернулся в гарнизон, солнце тронуло первым светом небесный свод, звезды поблекли и первые птицы уже подавали голоса. Тэху очень устал, но чувствовал себя вполне удовлетворенным: он успел сделать намеченное. Только вот задание… Оно было совершенно неясным, но он надеялся, отдохнув, разобраться с ним на свежую голову. Дав себе приказ пока не думать об этом, Тэху провалился в блаженный сон.
        Через короткое время Джети уже тряс его за плечо: пора было отправляться. Старшим в их небольшом отряде и ответственным за перемещение к новому месту службы был назначен Руметис. Вообще-то, они все трое пока были в равном звании, но по какой-то негласной установке они с Джети всегда прислушивались к мнению Руметиса, считая его умнее и даже благороднее себя. Остальные несколько человек в их отряде были наемниками и, по традиции, всегда подчинялись офицерам корпуса «Верные фараону». С ними офицеры не собирались даже и общаться.
        По дороге (пеший переход должен был занять весь день до вечера) Джети болтал, Руметис отпускал время от времени едкие, но точные замечания, а Тэху слушал их обоих и посмеивался, не вникая глубоко в этот обычный треп. Полуденный отдых в тени, небольшая порция воды и хлеба с финиками и - снова в путь. Тэху совершенно отвлекся от болтовни приятелей и даже отстал на несколько шагов. Неожиданно что-то насторожило его в их разговоре. Он прислушался.
        - …госпожа Тийа, - назидательно вещал Руметис. - Тебе следовало бы знать имена людей, у которых ты будешь служить.
        - В общем, конечно… - Голос Джети звучал смущенно. - Я знаю лишь господина Ка-Басета, а о госпоже не слышал. А ты-то откуда о ней знаешь?
        - Кто же не знает госпожи Тийи?
        Руметис не любил вопросов в лоб и всегда уходил от прямых ответов. Но Тэху показалось, что вместо должного почтения в голосе Руметиса послышались нотки неприятной иронии. Он догнал приятелей.
        - Так, значит, ты знаком с госпожой?! - Тэху постарался вложить в вопрос восхищение.
        - Не знаком, - тонкие губы Руметиса чуть досадливо (его не понимают!) дернулись, - не знаком, но знаю о ней многое.
        Сказано было таинственно и многозначительно: Руметис ждал вопросов. Тэху не стал его томить:
        - Нам с Джети, видимо, следует хоть что-нибудь узнать о ней. Но, кроме тебя, спросить не у кого!
        - «Хоть что-нибудь»! - передразнил Руметис, но благосклонно продолжил: - Госпожа Тийа - одна из известнейших танцовщиц храма Амона!
        - Жрица любви?! - ляпнул простодушный Джети. - Она что, наложница Ка-Басета?
        - Нет! Она женщина благородного происхождения. Жена, а не наложница. Она участвует лишь в самых больших праздниках. И те, кто видел ее танец, посвященный великому Ра, не скоро могут забыть об этом.
        Руметис едва заметно вздохнул.
        - Ну, ты-то уж видел танец несомненно. И ее тоже видел вблизи! - льстивым тоном подзадорил его Тэху.
        Ему очень хотелось, чтобы Руметис рассказал что-нибудь еще! Но тот неожиданно огрызнулся:
        - Не видел! У нее всегда очень большой эскорт. Большой и хорошо обученный.
        Все трое замолчали. Каждый погрузился в свои мысли. Неожиданно Руметис, со странным и не соответствующим смыслу сказанного смехом, добавил:
        - Теперь этим эскортом будем мы: господину Ка-Басету время от времени приходится обновлять отряд сопровождения своей супруги!
        Руметис любил интриговать. Об этом знали. «Умен. И нарочно скажет так, что непонятно, знает что-то или просто вид делает», - разозлился Тэху. Давить на Руметиса и пытаться выведать что-либо еще было бесполезно. По опыту было известно - посмотрит надменно, губы скривит и отвернется. Ни Тэху, ни Джети больше его ни о чем не спрашивали, Руметису же была приятна такая расстановка сил.

* * *
        Отчего-то Тэху надеялся, что хозяева окажутся дома и он опять увидит госпожу. Но их встретил один домоправитель: господин Ка-Басет с супругой отправились осматривать одно из новых отдаленных владений в низовьях Нила. Когда они вернутся - неизвестно. Но дом и все слуги, от первого офицера охраны до последнего раба, должны быть готовы к приезду господ ежедневно.
        Ну, что же, в их отсутствие для новой охраны нашлось множество дел: ознакомиться с территорией, прилегающей к дому, и с самим домом, с укладом жизни хозяев и обязанностями всех слуг. Еще - ежедневные тренировки и упражнения в стрельбе, к чему их приучил Нэхеб, для поддержания формы. Руметис ввел жесткий распорядок. Джети - перезнакомился со всеми молодыми служанками. Тэху уединялся в саду.
        Ему очень понравился сад, окружающий, будто обнимающий дом со всех сторон, - настоящий волшебный оазис. Тэху отродясь не видал столько зелени в одном месте! Да какой зелени! Здешний садовник - настоящий чародей. Невиданные цветы, деревья, птицы, нежно щебечущие в густой листве. И скрытый за густым кустарником - синий мозаичный бассейн.
        Сообщая Руметису, что отправляется на осмотр территории, Тэху на самом деле с удовольствием проводил время среди густо пахнущих цветущих насаждений в глубине сада. Вечером, когда лишь сверчки нарушали непроницаемую тишину, а с черных небес склонялась над бассейном Луна, Тэху было здесь особенно хорошо.
        Взгляд Руметиса красноречиво говорил о том, что он подозревает приятеля в отлынивании от несения караула, но сделать он ничего не мог: шпионить за Тэху Руметис не стал бы, это было ниже его достоинства. А вот дать десяток-другой дополнительных упражнений - это пожалуйста! И непременно в самое жаркое время. Что ж, упражняться - так упражняться. Тэху не возражал. Но и своей привычки уединяться не оставил.

* * *
        Нельзя сказать, что господин Ка-Басет с супругой вернулись неожиданно. Они конечно же послали вперед себя слугу с сообщением о своем прибытии. Но все равно в доме начался настоящий переполох. Домоправитель, проверив весь дом - от кухни до опочивален, - выгнал всех слуг во двор. Охрана тоже должна была явиться. В полном составе. Все были выстроены вдоль основной дорожки, ведущей от реки к дому. У ворот - рабы и наемники, у дома - офицеры охраны и домоправитель.
        Почему Тэху был так уверен, что госпожа опять взглянет на него? Конечно, это было ужасно глупо. Она прошла в дом быстрой своей танцующей походкой, не глядя ни на кого. На ее лице отражалось капризное недовольство. Запыхавшийся супруг едва поспевал за ней. У него по-старчески отвисла губа, и раздраженные полубольные глаза выражали одну лишь усталость. Слуги спешно потянулись в дом: следовало подать воду для омовений, затем обед; затем - требовалась полная тишина: господа отдыхали. Вечером госпожа, быть может, почтит своей прогулкой дорожки сада или посетит бассейн. О господине говорили значительно меньше. Телохранители не принимали участия во всеобщем ажиотаже. Руметис, облокотившись о стену дома, с лениво-надменным выражением следил за проносившимися мимо него то с кувшином, то с полотном для рук, то с блюдом служанками. Джети нахально зевал, не упуская возможности отпустить какую-нибудь шутку в адрес очередной вбегавшей в дом девушки.
        Тэху почувствовал, как в его душе зреет глухое раздражение: он, офицер элитного корпуса «Верные фараону», стоит в саду перед этим домом, как низкородный наемник! Он чувствовал себя полным дураком! «С каких это пор, - спрашивал он себя, - ты ждешь взгляда женщины, хотя бы и высокородной?! Осел и тупица!!!» Жгучий стыд смешался в его душе с досадой и злостью.
        - Пойду пройдусь по саду! - бросил он через плечо Руметису.
        - Может быть, тебе следует дождаться разрешения? - Голос Руметиса не сулил ничего хорошего.
        Тэху не ответил, а про себя послал приятеля куда подальше. Дойдя до своего любимого места в саду, за кустарником у бассейна, Тэху повалился в траву. Небо опрокинулось, тонкая ветка жасмина качнулась перед глазами - он задремал. Во сне, вязком и беззвучном, он все сражался с кем-то надвигавшимся на него темной бесформенной тенью, и его кинжал двигался ужасающе медленно. Проснулся он от тихих звуков, доносившихся от бассейна. Было совсем темно - ночь новолуния. Прислушался, по-военному не делая лишних движений и не производя ни малейшего шума. Ему отчего-то совсем не было совестно, что он уснул, бросив «пост». Какой это пост! Совершенно ясно, что Тэху там был не нужен. Руметис не будет ругаться. Гораздо интереснее ему показалось то, что он оказался у бассейна, когда госпожа Тийа вышла на вечернюю прогулку. Обнаружить себя в эту минуту было бы просто немыслимой глупостью, и он обратился в слух. Раздавались шорох одежды и звуки встряхиваемого полотна - госпожа готовилась к купанию.
        - …а они очень разные… - Это был голос служанки.
        - Ну, так опиши мне их и назови имена, - промурлыкала госпожа расслабленно.
        Судя по всему, ей было ужасно скучно, и она даже не надеялась развлечься рассказом служанки. Но та принялась за свой рассказ с жаром - то ли из желания угодить госпоже, то ли еще по какой причине. Слова же ее, прозвучавшие вслед за этим, заставили Тэху насторожиться.
        - Тот, что пониже ростом, коренастый крепыш с округлым симпатичным лицом, - его зовут Джети. Он очень веселый и все норовит хлопнуть нас по… ну… - Она замялась.
        - Продолжай, - без всякого интереса проговорила госпожа Тийа.
        - Второй, Тэху, не красив. Но у него такие… зеленые глаза!
        - А характер? - Мурлыканье раздалось одновременно с плеском воды: она вошла в бассейн.
        У Тэху заколотилось сердце.
        - Характер? Я толком не знаю: он все молчит и такой серьезный. Но он сильный, и у него красивое тело.
        - Вот как? - Госпожа говорила неторопливо; казалось, она добавит сейчас: «мр-р-р-мяу». - Ты настолько близко видела его, проворная девочка?
        - Я видела, как он упражнялся в саду! - оправдывалась служанка.
        - Будет тебе, продолжай, - лениво приказала госпожа.
        - Третий, Руметис… - Служанка со стоном вздохнула.
        Смех нежным колокольчиком отозвался на ее вздох: госпожа была проницательна.
        - Госпожа смеется над бедной Пакхути, - чуть не заплакала девушка.
        «Странное имя, - подумал Тэху. - Это, наверное, та чернокожая рабыня из Нубии».
        - Перестань! Не выношу этого. Мне нет дела до твоих чувств. Влюбляйся в кого угодно!
        Пакхути хлюпнула носом и продолжила:
        - Он очень красив: тонкий нос, черные, как ночь, глаза и кожа такая… - Она опять вздохнула.
        Звук стекающей с тела воды, мягкий звон браслетов - госпожа одевалась.
        - Итак, - казалось, она была готова умереть от скуки, - один весел, второй силен, третий красив.
        - Да, госпожа, - послушно прошептала служанка.
        - Идеала по-прежнему не найти. - Она будто подводила некий итог разговору, не желая больше продолжать его. А в голосе вдруг зазвучали жесткие нотки. - Завтра утром взгляну на них, быть может. На всех троих.
        Голоса стали удаляться. Когда затих последний звук шагов, Тэху встал. Его окружала непроглядная мгла. И никто не заметил, как он вернулся в дом и прошел в помещение для офицеров. Руметис сделал вид, что не заметил его отсутствия. Джети, более привычный к характеру Тэху, просто предложил ему присоединиться к ужину. Тэху хотел было сообщить им о завтрашнем возможном «смотре», но не стал: тогда надо было бы упомянуть и о пребывании у бассейна. А это было лишним.

* * *
        Почему-то ему представлялось, что она выстроит их, как животных на базаре, и будет прохаживаться взад и вперед, прицениваясь и приглядываясь. Стало смешно, и, чтобы не засмеяться, он прикусил щеку изнутри. Они с Руметисом стояли в карауле у центрального входа в дом. Увитый плющом портал давал свежую тень. Служба и в самом деле была нетрудной.
        С утра в доме царила тишина: госпожа Тийа вставала, в отличие от своего супруга рано, но шума не выносила. Все левое крыло дома, где находилась ее опочивальня, будто замерло. Руметис вдохнул запах цветов, плывший из сада, и довольно произнес:
        - Что ж, надо сказать: нам повезло. А, Тэху? Это тебе не гарнизон - ешь, спи! И госпожа - не старый генерал Нэхеб. Не находишь?
        Руметис щелкнул языком и прищурился, глядя на приятеля. Тэху ответил ему усмешкой понимания, хотя тон показался ему несколько развязным. В гарнизоне таким тоном они обсуждали знакомых девиц. Тэху было неприятно вести беседу о госпоже в таком ключе, и он попытался направить беседу в другое русло:
        - Она может прогуливаться неподалеку.
        - Ничего, - ответил Руметис, - я говорю тихо. И никого нет.
        Некоторое время стояли молча. Тэху хотел как-нибудь похитрее порасспросить его о высокородной Тийе, но не успел.
        - Подтянись, - едва слышно сквозь зубы процедил Руметис. - Вон она, вышла. Прогуливается по балюстраде.
        Они замерли, словно отлитые из бронзы изваяния, одинаково неподвижно, глядя прямо перед собой. Впрочем, прямо перед собой (как их учили для парадов - в дальнюю точку) смотрел, видимо, только Тэху, так как Руметис вдруг сообщил еле различимым шепотом:
        - Будешь смеяться, приятель, но она разглядывает нас!
        - М-м-м?!
        - Точно тебе говорю! Разглядывает и улыбается.
        - И что дальше? Мне все равно. - Тэху было не все равно, но говорить об этом не хотелось.
        - Тихо! Она ушла на лестницу, может сейчас здесь появиться.
        Сзади действительно послышались тихие неспешные шаги и мелодичный звон браслетов - госпожа вышла через главный портал. Тэху приказал себе смотреть только прямо вперед, в одну точку. Она остановилась, легко вздохнув, будто принюхиваясь к утренней свежести сада. Оглянулась на них - Тэху изнемогал от желания перехватить ее взгляд, но все же удержался! Он вдруг ощутил, что слишком туго застегнут ремень кинжала над левым локтем, и обрадовался этому неприятному ощущению: это отвлекало от невыносимого искушения. И он выдержал - ни один мускул не дрогнул на его лице, и глаза не опустились ниже горизонта. Высокородная уже удалялась в сторону сада, ее сандалии ступали по-кошачьи мягко.
        Тэху перевел дух. Можно расслабиться и перевести взгляд. Он стал смотреть ей вслед и неожиданно поймал себя на мысли, что по-мужски оценивает ее фигуру - тонкая талия, крутые бедра, походка вышедшей на охоту кошки. Он усмехнулся: что ж, и вправду хороша! Мысленно он провел ладонью по ее бедру, явственно представил себе упругое тело под тонкой тканью домашних одежд. И поразился реальности собственных ощущений и странной мысли, уверенно родившейся в это же мгновение в сознании: будто госпожа сама «предложила» ему коснуться себя! И надо же такому случиться, что именно в этот момент она оглянулась! Тэху оторопел: она смотрела вызывающе и улыбалась с видом человека, поймавшего на месте плута! Его бросило в жар, и над верхней губой выступила испарина. Впрочем, она уже отвернулась и через мгновение скрылась за поворотом тропинки сада.
        - Ты видел это?! - Руметис отчего-то ликовал.
        - Что ты имеешь ввиду?
        Руметис насмешливо уставился на него:
        - Ты, Тэху, и в самом деле слепой или только прикидываешься?
        - Считай, что слепой, - обозлился Тэху. - Только мне надоели твои намеки. И мне не нравится, что ты говоришь о высокородной в таком тоне!
        Руметис примирительно рассмеялся, но мучивший Тэху разговор, хвала богам, прекратился.
        Видимо, госпожа вернулась в дом через другой вход: больше она не появлялась. Зато, шлепая по каменному полу босыми пятками, примчалась Пакхути и, встав перед Руметисом на цыпочки, что-то прошептала ему на ухо. Убежала.
        - Сходи за Джети, - сухо приказал Руметис.
        Тэху привел недовольного Джети, который только-только начал налаживать отношения с одной из служанок, а тут требовалось подменить Руметиса. Когда тот ушел, Джети с упреком обратился к Тэху:
        - Подумаешь, важный пост! И один бы постоял! Чего мы тут караулим?!
        - Заткнись, а?! - Тэху плохо понимал, что происходит, его это сильно раздражало, и дополнительные упреки Джети были просто нестерпимы.
        Джети поворчал еще для порядка и умолк. Руметиса не было очень долго. А когда он вернулся, по нему ничего нельзя было понять: непроницаемая бесстрастная маска - обычное выражение лица для вышколенного офицера. За ним следом опять явилась молодая нубийка и увела за собой Джети. Какое-то время Тэху боролся с искушением задать вопрос, ждал, что Руметис заговорит и объяснит, зачем их вызывают. Но тот молчал. О, он был большой специалист по молчанию! И Тэху, не выдержав, немного смущаясь, спросил сам:
        - Руметис, ты объяснишь мне?.. - Он запнулся.
        - Объясню что? И в каком прикажешь тоне? - Голос Руметиса был полон язвительного пренебрежения.
        - Ну, зачем она вызывает к себе? Ведь, думаю, сейчас и до меня дойдет дело.
        - Дойдет. Будешь отвечать на ее вопросы.
        - Это проверка? - Тэху был крайне удивлен: что могла женщина спрашивать у солдата?
        Руметис промолчал, но снисходительно вздохнул в ответ. Тэху выдержал и это и с усилием, превозмогая уже клокотавшую в душе ярость (Руметис был просто невыносим!), опять приступил:
        - Ты так долго отсутствовал. Значит, дело важное.
        Подхалимский тон в который раз произвел свое действие.
        - Госпожа хочет познакомиться с нами. Она говорила со мной все это время, и я видел (в тоне Руметиса мелькнули самодовольные нотки), что высокородной интересно!
        Было ясно, что большего из него не выжмешь. Что ж, знакомиться так знакомиться. По крайней мере, это уже что-то проясняло. Неожиданно быстро вернулся Джети. Он был до крайности раздосадован и не скрывал этого:
        - Это что - экзамен на чувство юмора?! Чего от меня хотят - охраны или развлечения?!!
        Руметис отозвался наставительно:
        - Будешь делать то, что прикажут. Ты поступил в полное распоряжение господина Ка-Басета и его супруги.
        - Ага! Может быть, мне заняться акробатическими трюками или поучиться игре на арфе - порадовать старину Нэхеба?! Эх, не тому нас учили в корпусе! Придется наверстывать!
        Тэху вообразил своего коренастого друга с арфой в руках и возведенными к небу глазами. Зрелище представлялось до того нелепое, что он расхохотался. Джети тут же к нему присоединился. Руметис поджал тонкие губы, хотя и в его глазах отражался смех.
        Отсмеявшись, Тэху почувствовал, что томившее его внутреннее напряжение разрядилось. В покои к госпоже он вошел совершенно спокойным.

* * *
        Пакхути ввела его и сразу вышла, плотно притворив за собой тяжелую дверь. Тэху быстро оглядел помещение. Здесь он был в первый раз, хотя домоправитель показал им весь дом. Комната была не очень большой, но светлой и тихой. Вдоль стен - диваны с водруженным на каждый из них ворохом подушек; несколько больших ящиков и корзин для одежды (можно сказать, немного - для такой богатой женщины!); в глубине, на возвышении, под роскошным балдахином - спальное ложе, на котором развалилась огромная белая кошка; у окна - туалетный столик дорогого дерева с инкрустациями. За ним, на низеньком стуле с великолепной резной спинкой, сидела госпожа Тийа. Перед ней красовалась уйма всяких женских причиндалов: горшочки, гребни, кисточки, щипчики, - она смотрелась в металлическое зеркальце и, не отвлекаясь на появление офицера, занималась своей косметикой.
        - Тебя зовут Тэху?
        - Да, госпожа.
        - Ты доволен службой в моем доме?
        - Да, госпожа.
        - Здесь значительно приятнее служить, чем в гарнизоне. Не так ли?
        - Да, госпожа.
        - Знаешь ли ты еще какие-нибудь слова, кроме «да, госпожа»?
        У Тэху чуть не сорвалось с языка то же самое, но он вовремя спохватился:
        - Я не смею утомлять высокородную пространными ответами.
        - Но ты же не боишься меня?
        - Нет, госпожа.
        - Ну так расскажи мне что-нибудь интересное, солдат.
        Она говорила лениво, нанося тонкой кисточкой краску на губы, отчего ее слова немного искажались и еще больше походили на мурлыкание.
        - Что же я могу рассказать высокородной? Я воин, а не факир и не странник.
        Ему вдруг опять представился Джети с арфой, и Тэху улыбнулся.
        Госпожа принялась за верхнюю губу, потянувшись к зеркалу ближе - стан плавно изогнулся, тонкая ткань платья плотнее легла на бедро. Тэху опять невольно засмотрелся, как тогда перед порталом, и она опять, будто почуяв его мысли, на мгновенье обернулась - глаза обожгли, томительное беспокойство затопило сердце, кровь застучала в висках. Повисло молчание. Покончив с косметикой и критично оценив в зеркале результат, госпожа Тийа сбросила верхнюю полупрозрачную накидку, оставшись в домашнем платье с большим вырезом, открывающим спину почти до пояса. Похоже, высокородная ничуть не смущалась присутствием офицера охраны. Открыв несколько небольших кувшинчиков, она придирчиво выбирала, какое масло нанести на кожу.
        - Подойди поближе, солдат.
        Ее тон не терпел возражений. Тэху приблизился.
        - Эти духи мне доставили на днях. Я хочу, чтобы ты помог мне выбрать!
        У Тэху, видимо, был очень глупый вид, так что она залилась смехом. Потом схватила его за руку и потянула к столику:
        - Ну же!
        Он не смел сопротивляться, хотя, конечно, ее руки были несравненно слабее, а тонкие пальчики не могли даже обхватить его запястье. Она опять рассмеялась:
        - Ого! Ты и вправду силен! Ну и ручищи. И все же выбери. Я так хочу!
        Ее глаза обескураживали его. Ситуация была настолько странной и непривычной, что Тэху ткнул пальцем в один из кувшинчиков, не глядя и не нюхая (этого еще не хватало!).
        - Ну, что ж. Очень хорошо. Это апельсин.
        Она нанесла пахучее масло на шею и плечи, затем обернулась к нему:
        - Протяни руку!
        Он молча протянул. Она взглянула на его ладонь, почти вдвое большую, чем у нее, провела по ней тонким изящным пальчиком (холодок пробежал по спине Тэху) и неожиданно налила в нее масла. Он удивленно вскинул на нее глаза.
        - Я не достаю до лопаток, - объяснила она, - вотри ты!
        - Госпожа… - Тэху готов был выпрыгнуть в окно. - Я не могу! Я позову служанку, она сумеет сделать это лучше!
        - В этом доме, солдат, решаю я, кого и когда звать! Сейчас мне нужно не ее умение, а твои руки!
        Он еще колебался, и она недобро сузила глаза:
        - Так ты сделаешь это?
        Больше Тэху не сопротивлялся - протянул руку к ее спине и возможно аккуратнее нанес масло на ее нежную кожу. Едва слышно пробормотал:
        - У меня грубые руки, госпожа…
        Она изогнулась по-кошачьи и, обернувшись, взглянула ему прямо в лицо. Запах цветков апельсинового дерева одурманивал, ее глаза завораживали и манили… Они были так близко - так опасно!.. Закончив, он поспешно вернулся к дверям:
        - Я могу идти?
        Она кивнула, а когда он уже открывал дверь, окликнула насмешливо:
        - Зеленоглазый!
        Больше в комнате никого не было, и он, естественно, обернулся.
        - Ты мне понравился, зеленоглазый. В тебе есть сила. Та сила, которой мне так недостает.

* * *
        Руметис ревниво-подозрительно повел носом и проворчал:
        - От тебя несет женскими благовониями.
        Тэху промолчал. В его душе заплясал мстительный огонь: «Ну-ка, помучайся! Теперь я помолчу, а ты - поспрашивай!»
        - Недолго ты там пробыл.
        - Я не так речист, как ты. Госпоже не было со мной интересно.
        Руметис облегченно улыбнулся и похлопал его по спине:
        - Да уж, ты не словоохотлив. Зато силен! Правда, неловок: где-то облился духами!
        Тэху усмехнулся, что можно было трактовать как угодно, и Руметису пришлось этим удовольствоваться.
        Дом уже пробудился. Бегали слуги, и их оживленное усердие указывало на то, что господин Ка-Басет уже на ногах. После полудня он сам наконец вышел из дома, недовольно оглядев охрану. Видимо, он недавно поел и, скорее всего, еще и выпил вина. С ним рядом семенил домоправитель. Хозяин опирался на его руку, тяжело дыша. Тэху расслышал вопрос:
        - Гд е моя супруга?
        Домоправитель подобострастно откликнулся:
        - В своей опочивальне, господин.
        - Ну да, ну да… - Ка-Басет бубнил что-то еще, домоправитель услужливо сгибался.
        Они поплелись в сад. Вслед за ними, ни на кого не оглядываясь, в сад прошла и госпожа.

* * *
        Тэху будто заболел. Единственное, что его теперь мучительно интересовало, - это госпожа Тийа. Он думал о ней беспрерывно. Его день складывался из того, что он прямо с утра должен был узнать, где она находится, чем занята, куда направляется, что собирается делать в ближайшее время. Тэху стал еще более молчалив, чем всегда, старался как можно лучше выполнять свой долг телохранителя и при этом ничем не обнаружить своих чувств. Ни перед кем.
        Он знал теперь распорядок дня высокородной Тийи: когда она любит вставать, когда завтракает, когда прогуливается в саду, плавает в бассейне, катается на лодке и проч. и проч. Хотя часто госпожа бывала просто непредсказуема, и охрана должна была быстро реагировать на стремительные виражи ее капризных желаний. Но это будоражило чувства Тэху еще больше.
        Похоже, она больше и не вспоминала о них. Во всяком случае, никаких разговоров с офицерами больше не было: Тэху с особым вниманием следил за занятиями своих товарищей, насколько вообще это было возможно. Ему показалось, что и Руметис занят тем же: Тэху несколько раз ловил на себе его изучающие взгляды, вернувшись из своего «обхода» сада. Госпожу у бассейна он тоже больше не заставал, к огромному своему разочарованию. Теперь она купалась утром.
        Господин Ка-Басет вел свою жизнь государственного чиновника, его супруга свою - жизнь изнеженной, не обремененной заботами женщины. Часто они вместе принимали гостей. Но Тэху, допускаемый на пиры, как и остальные офицеры, в качестве «младшего гостя», видел, что чаще всего она бывала невесела, ела и пила крайне мало и вступала в беседу будто по принуждению. Зато по ночам, словно в противовес таким непривлекательным для нее застольям и, как показалось Тэху, в отместку супругу, она запиралась в своих покоях, чтобы танцевать. Танцевать одной!
        Как-то раз, стоя в саду под ее окнами, Тэху услышал, как она приказала принести все светильники и оставить ее одну. Как видно, слуги привыкли к такому: все было сделано мгновенно. И в наступившей тишине он не увидел, но - услышал ее танец!
        Он начался с легчайшего мелодичного перестука маленьких металлических тарелочек, предназначенных для отбивания ритма пальцами. Вначале легкий, как касание ветерка, ритм нарастал, усложнялся. К нему добавились, как тяжелые струи ливня к первым каплям дождя, хлопки ладоней и маленьких ступней. Новые звуки - то ли колокольчиков, то ли браслетов - гармонично и непередаваемо тонко вплелись в основной рисунок мелодии. И наконец закружил стремительный колдовской вихрь танца, наполняя собою и сад, и ночное небо, и сердце Тэху, ошеломленно замершего под окном великой танцовщицы храма Амона-Ра. В своем воображении Тэху видел ее - маленькую, гибкую, в туманно-прозрачной накидке; тонкие лодыжки и хрупкие кисти - в звенящих браслетах, и драгоценные нити вплетены в распущенные волосы, а глаза полуприкрыты в мистическом экстазе. Что видела она в своем пламенном воображении? Куда уводил ее ритм танца? В какую иную реальность бытия? Что она при этом чувствовала? Дорого заплатил бы Тэху за то, чтобы знать это! Любую цену! Но это было невозможно! Кто она - и кто он?!
        Немыслимые, фантастические звуки постепенно стали стихать, замедляться. Будто отступала, уходила гроза, и последние капли волшебного дождя нехотя покидали небо, опадая на землю. Тэху услышал легкий стон, звук падения легкого тела, и - наступила тишина. Привычная и дисциплинированная прислуга тоже выжидала. Затем, видимо, в ее опочивальню вошли, подняли и перенесли на постель, потушили огни и ушли, оставив одну. А Тэху еще долго стоял, прислушиваясь к ночи, к звездам, к своему сердцу.
        Весь следующий день госпожа спала. А он стоял с Джети у портала ее дома и готов был стоять вечность, охраняя ее сон. Теперь она была для него почти божеством - опасным и притягательным одновременно. Таинственно опасным и - может быть, именно поэтому - непреодолимо привлекательным!
        А вечером к ним вышла рабыня-нубийка. Потянув Тэху за локоть и вынудив наклониться, зашептала ему на ухо:
        - Тебе велят прийти ночью к бассейну!
        Он чуть не спросил сгоряча, кто и зачем, но тут же его обожгла догадка: это госпожа зовет его! Он лишь молча пристально посмотрел на Пакхути: верно ли он понял? Служанка кивнула, угадав его немой вопрос, и исчезла.
        Вечером им на смену явился Руметис с двумя наемниками, и Тэху с Джети отправились отдыхать. Тэху уселся к жаровне и, глядя на мерцающие угли, стал размышлять о предстоящей встрече. Что за наваждение овладело им? Отчего он не сопротивляется, не позволяет себе думать о последствиях, отметая угрызения совести и дурные предчувствия? Что же это за женщина, что так глубоко вошла ему в душу?
        Он глубоко задумался, и слова Джети застали его врасплох.
        - Тэху! - Голос друга был немного неуверенным, но настойчивым. - Послушай меня.
        - Да-да…
        - Послушай!
        - Джети, я слушаю…
        - Тэху, я знаю, что ты не нуждаешься сейчас в моих советах, как не нуждался никогда.
        Начало было неожиданным, и Тэху поднял на друга удивленные глаза. Тот продолжил с тревогой в голосе:
        - Я, конечно, не так сметлив, как наш умник Руметис, но уже давно наблюдаю за тобой.
        - И что?
        - Ты изменился, и это мне не нравится.
        - Сильно изменился?..
        - Да, я совсем не узнаю тебя последнее время: где тот парень, которого я знавал раньше, в гарнизоне дворца? Гд е ты настоящий - Тэху-заводила, Тэху-повеса, рисковый и бесшабашный, гораздый на всякие выдумки, с которым мы…
        - Все?
        - Тэху, выслушай меня! Тот апельсиновый запах - это же не духи служанок. Я же понял. Боюсь, и Руметис понял. Такими благовониями пользуются только богатые женщины! И ты потом несколько раз вот так нюхал ладонь! - Джети картинно изобразил. - Я вижу, что происходит с тобой, когда она проходит мимо. Ты что, влюблен в нее?
        Тэху хотел сказать «нет», потом чуть не сказал «да», а еще - «Какое тебе дело?!». Но посмотрел в требовательные глаза Джети и лишь вздохнул и отвернулся к огню. Джети подсел поближе:
        - Ты думаешь, я такой болван и не понимаю?
        - Она словно околдовала меня, - проговорил Тэху растерянно, - я должен видеть ее, служить ей!..
        - Значит, я не ошибся! - Голос Джети окреп. - Я опасаюсь за тебя! Ты же упрям, как сто ослов, и всегда идешь до конца! А ты знаешь, что тебя ждет?!
        - Знаю! У меня нет никакой надежды.
        - Да?! Как трогательно - впору обняться и заплакать! А кроме этого?!
        - О чем ты?
        - Брось! Если она выберет тебя и ты пойдешь к ней («Пойду!» - сжал зубы Тэху), моли всех богов, чтобы это не открылось! Ей что! Она-то выйдет сухой из воды. Таким, как она, все с рук сходит! Да и Ка-Басет души в ней не чает, а ты…
        - Знаю, - глухо пробормотал Тэху, - все знаю: суд жрецов и - на выбор - чаша с ядом или кинжал в бок.
        - Послушай!.. - Джети положил руку ему на плечо.
        - Джети, - Тэху перебил и заговорил горячечно, - если ты мне друг… Я же все равно пойду сегодня к бассейну. Она… Ладно, неважно!
        - Не делай этого!
        Темный взгляд исподлобья - весь ответ.

* * *
        У бассейна было совершенно темно и тихо. Тэху в изнеможении опустился на каменную скамью и стал ждать. Ни звука. Он боялся даже представить себе, что будет, когда госпожа Тийа придет. Время текло, и ему стало казаться, что Пакхути подшутила над ним - госпожа и не думала опускаться до встречи с офицером своей охраны. Затем подумал, что будет весело, если вместо хозяйки придет сама нубийка! Вскоре он уже был уверен в этом. Конечно, это ее затея! Как же он сразу не догадался?! Тэху усмехнулся: что делать с Пакхути в этом случае, он знал! Его развлекла эта мысль, и он вздрогнул, когда маленькая женская ладонь скользнула по его шее.
        - Пакхути! Дрянная девчонка!
        - Я похожа на нубийку, солдат?
        Тэху вскочил как ошпаренный и, прижав руку к груди, склонился перед ней:
        - Прости меня!
        - Так ты ждал Пакхути?
        Он отрицательно помотал головой, склоняясь еще ниже.
        - Сегодня вместо Пакхути мне поможешь ты!
        Он изумленно посмотрел на нее - нет, она не шутила, она действительно хотела, чтобы он помог ей искупаться. Госпожа стояла перед ним, укутанная с головы до пят в легкое вечернее покрывало, и ждала. Тэху смутился до головокружения.
        - Я сделаю все, что захочет моя госпожа! - услышал он собственный севший голос.
        - А это - для тебя, - промурлыкала она. - Подойди-ка поближе.
        Он приблизился к ней. В ее руке, выскользнувшей из-под покрывала, оказался маленький глиняный сосуд. Она открыла его и вылила себе на пальцы какую-то пахучую жидкость. Протянула ладонь к его голове и легкими движениями быстро коснулась его висков, точки между бровями, шеи над ключицами. Жидкость пахла необычно, но приятно. Он молчал, не смея спрашивать ее ни о чем, и лишь замирал, когда ее пальцы касались его кожи.
        - Вот и все. Подержи мою одежду.
        Тэху опустил глаза, ожидая, что она снимет с себя все. Но она стала спускаться в бассейн, оставшись в свободном недлинном платье, больше напоминавшем просто накинутый на одно плечо кусок легкой ткани.
        - Ты так и будешь стоять?
        Он послушно положил ворох одежды на скамью и наконец взглянул на нее.
        - Иди ко мне, солдат.

* * *
        Очнулся он на своей циновке. Солнце светило вовсю, было уже хорошо за полдень. Это сильно удивило его. Тэху лежал на спине и пытался сосредоточиться. Как только он пошевелился и приподнялся на локте, к нему подсел Джети. Молча, с вопросом во взгляде, уставился. Тэху тоже молчал.
        В дверь постучали. Сгибаясь под тяжестью подноса, вошла Пакхути и торопливо пробормотала:
        - Достойному офицеру… велено передать…
        Поставила поднос у его ног и бесшумно исчезла. Джети недоуменно оглядел поднос:
        - Ну, приятель, тут на десятерых! - И, взглянув на обессиленного Тэху, воскликнул: - Да что с тобой?! Пришел ночью - шатался как пьяный, улыбался как слабоумный, проспал до полудня и теперь лежит, а высокородная госпожа, будь она сто раз неладна, посылает ему угощенье! Может, расскажешь что-нибудь?
        - Джети, давай сначала поедим. Я умираю от голода.
        Фрукты, хлеб, жареная птица, сыр, отличное вино и даже сласти - у высокородной отменная кухня! Насытившись и немного придя в себя, Тэху все вспомнил…

* * *
        …Поначалу очень кружилась голова, и он сделал несколько вдохов, чтобы снять напряжение. Но чем больше он вдыхал, тем глубже в легкие втекал странный запах принесенного ею благовония, которое она нанесла ему на кожу. И все более необычными становились его ощущения. Холодна или тепла была вода, он не почувствовал. Было лишь поразительно приятно ощущать ласкающие прикосновения мягких мелких волн, возникших, когда он спустился по ступеням вниз. Удивительно было и то, что, вопреки его опасениям, у него не дрожали ни ноги, ни руки. Тело было послушным и будто бесконечно обострилось восприятие: он стал слышать каждый шорох сада и видеть все детали окружающего в полной темноте новолуния.
        - Ближе.
        Ее платье, колеблясь в воде от малейшего движения, уже щекотало ему ноги и живот.
        Она подняла тонкую руку - вода, тихо журча, стекла от запястья к локтю - и провела ладонью по его плечу, груди, животу. У него сбилось дыхание, и само собой вдруг прозвучало как песня ее имя:
        - Ти-и-йа-а-а.
        Он даже не добавил «госпожа»! Ей понравилось это. Она произнесла в ответ с удовольствием охотника, оценивающего добычу:
        - Тэху, ты не красив, но у тебя великолепное тело и дивные глаза. Ты чудесный! И нравишься мне все больше!
        Она стала в упоении ласкать его, проводя нежными пальчиками по всему телу. Сознание Тэху раздвоилось. Его кожа ощущала касания ее умопомрачительных рук, но он уже видел и ее и себя как бы немного сверху, со стороны: стоя неподвижно в воде, отражающей лишь звездное небо, маленькая хрупкая женщина обнимала высокого сильного воина, склоняющегося к ней в немом восторге.
        «Так не бывает! - подумал он. - Мне это снится».
        И она тут же произнесла:
        - Нет, это не сон, солдат! Просто так лучше и другого не нужно. Пока не нужно. Поверь. Тебе хорошо?
        В висках стучало - он не мог отвечать и только кивнул, поймав себя на том, что большего ему и не хочется. Желания не было!
        Круговорот необыкновенных огненных ощущений все нарастал, все больше захватывал и кружил его. Тэху даже не делал попытки поднять руки, прижать ее к себе, но при этом чувствовал ее всем своим телом, словно они составляли сейчас одно целое. А еще - будто они двое поднялись, обнявшись, над водой, над садом и неподвижно парили в самом сердце мироздания! Глаза в глаза, и лишь ее руки у него на плечах, лишь идущий от нее огненный поток, лишь его готовность отдать ей саму свою душу! Он склонился ниже, чтобы она прочла это в его глазах, - Тийа тихо удовлетворенно засмеялась и подставила ему свои губы. Полуоткрытые и влажные, пахнущие цветками апельсина, они остановили его сердце…

* * *
        …Тэху потянулся, лежа на спине, и подогнул колени. Вставать не хотелось.
        - Так, значит, вы не?.. - Джети с намеком приподнял одну бровь.
        Тэху отрицательно покачал головой.
        - Странная история… - Джети почесал затылок. - Каких только баб мы с тобой ни видали, в какие только истории ни влипали, но эта!.. Помнишь, как мы… гм-м-м… навещали двух сестричек - дочерей старого булочника, что жил на новой площади? Ты еще так душераздирающе пел им гимны ветеранов, израненных в боях, а я подволакивал ногу, чтобы девчонки расчувствовались, и они уже рыдали и млели в наших объятиях, но их отец чуть нас не застукал, и пришлось удирать по крышам. О боги, мы так хохотали, что я в конце концов свалился с крыши и в самом деле вывихнул ногу, а какой-то болван попал тебе камнем в голову, думая, что мы воры, и ты тащил меня на себе, весь в крови, через весь город. Потом мы еще ввалились во двор этой слащавой сводни - вдовы брадобрея. Слушай, как мы там оказались?! А она страшно обрадовалась и все пыталась затащить нас к себе в дом! А ты орал на всю улицу, что офицеры не целуются со старыми крокодилихами! На шум сбежались соседи, собаки лают, ты стоишь весь в крови, а я всем объясняю, что вдову науськал бог-крокодил Себек и она нас искусала!
        Тэху едва улыбнулся.
        - Ладно, собирайся, пора заступать на пост. Сегодня мы с тобой у главных ворот: ждут каких-то важных гостей! Поторапливайся - не хочется получать тычки от Руметиса. Он стал здесь важным командиром: Ка-Басет его отметил! Теперь держись: Руметис пошел в гору!
        Джети долго возился с кинжалом, размышляя и посматривая на Тэху, потом решительно добавил:
        - И все-таки скажу: она - страшный человек, и мне все это кажется опасным!

* * *
        Тэху решил, что станет вести себя таким образом, что если госпоже будет угодно не вспоминать о ночном купании - он ни жестом, ни взглядом не напомнит ей об этом! И оттого стоял у ворот как каменный истукан, тщательно контролируя себя. Но всего один ее взгляд явственно показал ему: она не забыла и не собирается забывать! Словно незримая таинственная нить связывала их теперь. Тэху чувствовал натяжение и тончайшую вибрацию этой нити и всем своим существом впитывал это головокружительное ощущение. Более того, он заметил, что она намеренно не позволяет этой нити ослабить натяжение. Вот она всего лишь проходит мимо и - едва заметно задевает его локтем… Вот она смотрит скользящим взглядом куда-то вдаль, а ее губы раскрываются, как той ночью, и у него проваливается вниз сердце… Вот она задумчиво обводит на пиру вежливым взором гостей, посылая каждому положенную улыбку, а при взгляде на Тэху будто невзначай трогает пальчиком висок, другой, точку над бровями, шею над ключицами…
        Тэху сходил с ума, повторяя про себя: «Моя царица! Моя богиня!» Ему казалось, что он прекрасно понимает всех, кто когда-либо служил в ее эскорте: он сам готов был теперь убить всякого, кто приблизился бы к госпоже ближе, чем на шесть локтей!
        Он уже и не ждал от нее большего, хотя было бы неправдой сказать, что не думает о ней как мужчина. Тэху помнил: «Другого не нужно. Пока не нужно!» Пока. Но пусть она решает все сама: это не тот случай, где он может проявить инициативу. И именно это было для него самым трудным. Настоящей пыткой! Так ли он поступал с женщинами раньше?!
        Дежурства тянулись томительно. Даже в тени любимого портала Тэху изнывал. Можно было, конечно, потрепаться с Руметисом или поязвить на счет непрекращающихся флиртов Джети со служанками госпожи, часто пробегающих именно через этот вход, будто нарочно для того, чтобы получить свой шлепок пониже спины от насмешника Джети. Можно было и помечтать о высокородной…

* * *
        Господин Ка-Басет еще утром отправился по делам государственной службы в столицу, его ждали через несколько дней. В доме было тихо.
        Бесшумно ступая, появилась госпожа. Тэху отметил, что на ее лице было скучающее выражение и уголки рта капризно опущены. Она меланхолично взглянула на Джети и, зевнув, отослала его с поручением на хозяйственный двор. А сама прошла в сад. Тэху подумал, что она отправилась купаться, и с сожалением проводил ее взглядом. Однако вернулась она довольно быстро и опять остановилась у портала. Ее жаркий шепот ошеломил Тэху:
        - Я соскучилась по тебе, солдат!
        Не успел он и рта открыть, как ее рука, жадно скользнув по его животу, замерла на набедренной повязке Тэху, совершив жест неподобающий, если не сказать - бесстыдный!
        - Тийа!!! - Он задохнулся от такой откровенности. - Тийа, что ты делаешь!
        Но в голосе его не было упрека. «О, боги! Какая непредсказуемая женщина!»
        Она потянула его за собой.
        - Я оставляю пост? - пробормотал он сам не свой, потому что хоть что-то надо было сказать.
        Она лукаво обернулась и тоном Джети лениво обронила:
        - Подумаешь, важный пост! Что вы тут караулите? Джети и один постоит.
        В ее комнате царил полумрак. Белая кошка спрыгнула с ложа на пол, в самый центр солнечного пятна, и выгнула спину, точа когти о циновку.
        - Тийа, - Тэху вдруг почувствовал страшную неуверенность, - я никогда не имел дело с благородной женщиной…
        Она залилась смехом:
        - Тэху, дурачок, ты сказал сразу две глупости: во-первых, что у тебя было много женщин, а мне сейчас совсем не хочется об этом слышать, а во-вторых, кажется, ты не представляешь, что тебе делать!
        Он разозлился на себя и немного - на нее и, шагнув к ней, стиснул в объятиях так, что тревожно зазвенели браслеты.
        - Не беспокойся, высокородная госпожа. Я знаю, что мне делать.
        Она перестала смеяться:
        - Оу! Ты сердишься?! Таким ты мне нравишься еще больше! Ах, какая сила бушует в тебе! Это то, что мне и нужно.
        …Джети уже стоял у портала, когда Тэху вернулся на свое место. Друг ничего не спрашивал - Тэху ничего не сказал. Более того, когда подошедший вдруг Руметис раздраженно заметил, что некоторое время назад видел портал без охраны, Джети, честно глядя ему в глаза, спокойно заявил, что они выполняли поручение госпожи Тийи.
        - Сразу оба? - с недоверием буркнул Руметис.
        - У нас были разные поручения, - уклончиво, но твердо ответил Джети и нахально добавил: - Ты можешь справиться у госпожи.
        Руметис был вынужден удовлетвориться таким объяснением и ушел. Тэху поблагодарил друга взглядом, но в ответ тот лишь с досадой и неудовольствием покачал головой.

* * *
        Бирюзовый амулет-скарабей опять взлетал вверх с ладони: Тэху размышлял. Он удалился рано утром, еще до рассвета, в самую дальнюю часть сада, где уже кончалась зелень и за высокой каменной кладкой ограды виднелись пустынные песчаные холмы. Ему хотелось бы уйти еще дальше - туда, к холмам, забраться повыше. Казалось, что чем выше он поднимется на холм, тем яснее ему станет происходящее. Ясности не было.
        Тэху получил, что хотел. Или это Тийа добилась своего? В любом случае его мужское самолюбие было удовлетворено. Его даже тешили тщеславные мысли: такая женщина принадлежит ему! Впрочем, принадлежит ли? И вообще, что мешает ему полностью расслабиться и радоваться? Эта мысль не давала покоя, и он попытался восстановить в памяти все детали происшедшего, чтобы осознать, в чем заключаются досадные помехи.
        О, она оказалась страстной и непосредственной, не прятала своих эмоций, не скрывала желания. Но Тэху хотелось больше женственной мягкости, неспешных ласковых касаний, легких осторожных поцелуев… Чего-то такого еще… А она будто просто насыщалась после испытанного голода и торопилась, как спешит голодный ребенок, завидев блюдо со сластями. И словно подгоняла его, не намереваясь тратить на него лишнее время! Она обманула его ожидания и, кроме банального желания, не пробудила в нем чего-то главного. Чего? Он не забыл тех чувств, которые испытал, когда юная Аменэджем коснулась губами его грубой ладони. Просто-напросто - коснулась губами ладони! А его душу захлестнула нежность! И это было больше, чем он знал о женщинах до того. И оказывается, это было то, чего он ждал и от Тийи. Так получил ли он на самом деле желаемое?
        Тэху помотал головой, отгоняя разочарование, и опрокинулся на спину - небо было безоблачно-синим, как его скарабей. Тэху немного успокоился и упрямо сжал зубы: «Я, вероятно, слишком тщеславен, госпожа, чтобы отказаться от тебя, но главное - я не верю, что не смогу пробудить твоей нежности!»

* * *
        Госпожа скучала без него. Она сама сказала об этом Тэху. И еще добавила:
        - В тебе есть нечто, к чему привыкаешь и без чего уже, кажется, не можешь обойтись. И мне нравится, как ты меня слушаешь!
        Она оказалась еще и приятной собеседницей, образованной и тонко чувствующей. С явным удовольствием отвечала на его вопросы, часто находя их достойными ее похвалы, иногда забавными, нередко - остроумными.
        А Тэху готов был выполнить любой ее каприз, любое, самое неожиданное желание, прийти на свидание куда угодно: в сад, к бассейну, в ее комнату, на плоскую крышу дома. Он словно забыл обо всех опасностях, грозящих ему в случае разоблачения. Но Тэху заметил, что она достаточно осторожна и всегда выбирает для встреч наиболее безопасное время и место. Он льстил себя надеждой, что она поступает так из любви к нему, хотя что-то неприятно подсказывало, что это просто известная опытность. Еще он заметил, что почти всегда, перед тем как проводить его, Тийа принимает какое-то снадобье из полупрозрачного зеленого сосуда. Он спросил ее взглядом: «Что это?» Она объяснила, и в словах ее прозвучали печаль и досада.
        - Мой супруг слишком стар, чтобы иметь наследника. А ты молод и силен… - Она с удовольствием провела ладонью по спине Тэху и улыбнулась: - За то, что я нашла в тебе - твою силу, твою преданность, твои чувства ко мне, - я отдала бы все, что имею: дом, всю усадьбу, челядь! - Тэху отрицательно покачал головой: «Не хочу! Не нужно!» - Я знаю, знаю. А то, что ты хочешь, этого я тебе дать не могу, судьба мне этого никогда не простит: мне не подобает продолжать твой род! Больше не спрашивай меня об этом.
        Это было более чем справедливо, но безрадостно для Тэху. И опять встала перед его мысленным взором нежная Аменэджем, и не вовремя вдруг вспомнились намеки Джети на женитьбу. И уж вовсе некстати он как-то увидел, что из опочивальни госпожи вышел красавчик Руметис. Ну, казалось бы, вышел - и вышел. Мало ли зачем вызывала госпожа старшего офицера? Но Тэху это не понравилось. Сильно не понравилось! И он хотел спросить ее: «Здесь бывает и Руметис?» Но, конечно, не спросил. Просто вошел и молча встал у двери, ожидая, что по ее взгляду определит все сам. Но взор госпожи был безмятежен, она, как всегда, прижалась к нему, и он простил ей и зеленый сосуд, и ее неизменную и такую досадную для Тэху торопливость, и вечный привкус опасности, и свою ревность к ее прошлому. Прошлому - без него. И даже (отчасти!) сегодняшнюю ревность к Руметису. Кажется, простил. Лишь бы Тийа сейчас была с ним и лишь бы это «сейчас» длилось вечно. А остальное?.. Пусть все идет как-нибудь само собой…
        Сознание Тэху будто замерло, уснуло, остановило свою работу, ограничиваясь лишь размышлениями о высокородной Тийе - будто сном наяву. И когда время от времени оно вдруг пробуждалось, тогда сомнения, угрызения совести от чувства нарушенного долга и сожаления о безмятежной жизни в гарнизоне требовательно и мучительно-остро подступали к сердцу, впивались в самую душу и беспощадно терзали. И когда уже невозможно было терпеть, Тэху, не находя ничего лучше, напивался. Кого это могло беспокоить? Месяцы слились в один бесконечный день, исполненный страстью и восторгом, если госпожа была к нему внимательна, и - тоской и унынием, если обходилась без него или отсутствовала.
        В конце концов в душе поселилась усталость. Безысходность и безнадежность его чувств, а также отвращение к самому себе из-за нарушенного табу были для нее хорошей почвой. Усталость в душе прижилась и больше не покидала Тэху.

* * *
        Тийа заметила эту перемену в нем:
        - Ты печален, солдат. Я больше не привлекаю тебя?
        - Не говори так! Я хочу быть с тобой всегда. В этом-то все и дело!
        - Всегда? Что ты знаешь о «всегда», Тэху? Тебе не будет хорошо со мной - всегда. Понимаешь? Этого не нужно! И не только мне, но и тебе самому.
        Он даже испугался и оттого спросил с холодной усмешкой:
        - Мое время истекло?!
        - Только боги знают, сколько у нас времени.
        - Тийа, я говорю о другом!
        - Знаю. Ты хочешь остановить неостановимое.
        - Тийа, ты говоришь загадками. Мне сложно понять тебя, я же солдат.
        Она погладила его по щеке, как несмышленыша:
        - Нам хорошо сейчас. Сейчас! Зачем ты думаешь о том, что будет завтра? Быть может, не будет и самого «завтра»? Или не будет нас? Что мы знаем об этом?..
        - Я не могу не думать о…
        Она прижала палец к его губам:
        - Молчи. Я рассержусь. Ты стал слишком много думать! Меня это утомляет.
        И он послушно умолкал, не смея перечить госпоже.

* * *
        Видимо, никто не осмеливался ей перечить, даже ее сановный супруг. И несмотря на всю свою высокородность он давно нашел тот же простой способ, чтобы избавиться от своих негативных чувств, что и офицер, - напивался.
        Однажды поздно вечером в помещение охраны прибежал взволнованный слуга господина Ка-Басета. Умоляюще сложил руки на груди, обращаясь к Тэху:
        - Я очень прошу достойного офицера! Очень! Пойдем со мной, господин!
        - Да что случилось?!
        - Там господин Ка-Басет… Он был не очень воздержан сегодня за ужином… Много вина.
        «Понятно, - подумал Тэху, - господин набрался, как последний матрос, а бедный парень не в силах перетащить эту тушу в спальню».
        - Ну, пошли!
        Ка-Басет был действительно отчаянно пьян. Сам он встать уже не мог, но произносил бесконечные тирады, и слуги с вынужденным почтением внимали. Никто не решался двинуться с места: Ка-Басет был чрезвычайно грузен и потребовалась бы помощь двух-трех человек, а это значит - тащить, а не помогать идти. Короче, Тэху явился вовремя. Господин это тоже отметил:
        - А! Офицер! Я рад твоей компании. Эти болваны, - он обвел слуг глазами, - не способны поддержать беседы.
        «Ну, на меня-то ты тоже напрасно рассчитываешь», - подумал Тэху, но на всякий случай кивнул. Ка-Басету это пришлось по вкусу. Он было предложил офицеру выпить с ним, но оказалось, что слуга предусмотрительно убрал кувшины, а Тэху так удобно подставил господину свое плечо и уже так крепко приобнял его за пояс, что не оставалось ничего другого, как отправиться в спальню.
        - Ты прав, офицер, ты прав. Пора отдыхать.
        А пробираясь по длинным коридорам, вдруг разоткровенничался:
        - Ты считаешь, я много пью? (Тэху уклончиво пожал плечами.) Правильно, вполне в меру. Просто у меня есть причины. Ты знаешь, моя жена… Она ведь дивно хороша! Ты не находишь? (Неопределенный кивок.) Ну да, конечно, для тебя это не должно иметь значения: она ведь твоя госпожа! (Тэху сжал зубы.) А ведь мне хочется поколотить ее! А я не могу, не смею! Она, наверное, презирает меня, как ты думаешь? (Вновь невнятное движение плечами.) Считаешь, нет? Хорошо. А мне ведь есть за что ее поколотить. Она вполне заслуживает этого, и я имею право! Да, имею право как муж, а… - не могу! Как она хороша! И ведь, верно, опять кто-то из вас, офицеров эскорта, таскается в ее постель! Что ж ты встал, как истукан?
        - Здесь темно, господин.
        - А-а. Мы уже пришли. Вот сюда. Теперь иди, ты мне больше не нужен.
        Слова «опять» и «ее постель» вонзились иглой в сознание Тэху. Ревность сдавила виски, мешала дышать, дергала и дергала сердце. «Тийа, я не могу тебя ни с кем делить!!!»
        Господин наутро забыл все. Тэху не забыл ни слова. Он поклялся не говорить об этом с Тийей, но днем она сама вдруг спросила:
        - Это ты помогал ночью моему супругу?
        - Да, я.
        - Он говорил обо мне?
        - Да.
        Тэху выжидал, но она явно не собиралась продолжать этот разговор. Он осмелел от ревности и готов был кричать и кричать, чтобы избавиться от навязчивой боли в душе, но как можно выдержаннее произнес:
        - Тийа, он говорил, что…
        Она перебила его с плохо скрываемым раздражением:
        - Я знаю все, о чем мог говорить мой дражайший супруг!
        В душе Тэху уже закипала злость, он начал терять самообладание:
        - Тийа, я сам видел, как Руметис…
        Ее глаза сверкнули гневом.
        - Ах, вот что! Не смей разговаривать со мной в таком тоне! Я не собираюсь оправдываться перед тобой, солдат!
        Что-то заледенело у него в душе, он склонился перед ней с вымученной почтительностью:
        - Прошу простить меня, госпожа. Я забылся и был непозволительно дерзок.
        И, не спрашивая позволения и не оглядываясь, вышел.

* * *
        Зимний туман непроницаемой пеленой лег на дом и сад. В туманной тишине, как в плену, замерло все вокруг и сама жизнь, казалось, остановилась.
        Госпожа Тийа не покидала своих покоев. Господин Ка-Басет опять отсутствовал. Слуги лениво слонялись по дому. Скучала и охрана.
        Тэху больше ничего не ждал от госпожи. Он даже зачем-то сказал Джети, что, возможно, его отправят обратно в гарнизон и, кажется, он даже рад этому. Джети хмыкнул и покачал головой:
        - Меня-то ты не обманешь, приятель! И можешь сколько угодно трясти своей упрямой головой, я-то вижу, как ты мучаешься.
        Потом он посоветовал Тэху послать госпожу куда подальше и как следует поразвлечься.
        - Это тебя вылечит! - уверенно заявил он, и Тэху, не понимая себя, согласился.
        У Джети слова с делом не расходились. В первый же свободный вечер (конечно же в отсутствие Руметиса) он затащил в их помещение двух служанок, работавших на кухне. Себе он выбрал темнокожую, смешливую, как он сам, Кумию, соплеменницу Пакхути. Тэху же «досталась» ее подружка - светловолосая, немного пугливая, немногословная девушка. Тэху спросил, как ее зовут и откуда она родом, но та отвечала так тихо и невнятно, что он ничего не разобрал, а переспрашивать ему не хотелось. Выпили пива, угостили девушек. Через некоторое время Джети куда-то увел Кумию, а Тэху улегся на свою циновку, равнодушно предоставив девушке делать все, что ей вздумается. Она что-то пробормотала - он не понял, но на всякий случай сказал:
        - Можешь уйти, если хочешь.
        Она тихо сидела рядом, и Тэху начал уже дремать, когда она все же пристроилась рядом с ним. Она дрожала всем телом, и он начал гладить ее по спине, как гладят перепуганное животное, чтобы успокоить. А когда девушка перестала дрожать, он обнял ее, закрыл глаза и представил себе Тийю…

* * *
        …Госпожа появилась перед Тэху, как всегда, неожиданно:
        - В чем дело, солдат? Почему я так долго тебя не вижу?
        «Хороший вопрос!» - подумал он, сжимая пику и глядя перед собой как на параде, а вслух холодно произнес:
        - Много работы, госпожа.
        - Так много, что ты не можешь прийти?
        - Да, госпожа.
        - Ты ждешь от меня, быть может, оправданий?!
        - Нет, госпожа.
        - «Да, госпожа. Нет, госпожа», - вздохнула она. - Так-то ты меня любишь?
        Ее голос был непривычно беспомощен, и Тэху, не выдержав, посмотрел на нее, но все же не смог удержаться от колкости:
        - Моей госпоже стоит лишь приказать - любой из нас охотно откликнется. Как откликались до сих пор многие.
        Он подчеркнул слова «любой» и «многие» и ждал, что она разгневается, топнет ногой, быть может, даже прогонит его. Подчеркнул намеренно, чтобы сделать больно и - чтобы прогнала. Но Тийа молчала. Глубоко задумавшись, прошлась по дорожке сада, зябко обнимая себя за плечи, остановилась перед ним:
        - Да, ты прав: Руметис был у меня. Молчи! Это не то, что ты подумал! Видишь, я все же оправдываюсь перед тобой. А я нечасто перед кем-то оправдываюсь! Мы просто говорили, мне было скучно - он развлек меня. Нет, не то. Скажу, как есть, и да простят меня боги! Я начала привязываться к тебе, солдат. Крепко, всем сердцем. А этого нельзя, мне - нельзя! И я позвала Руметиса… - Неопределенная гримаска тронула ее лицо. - Пустое, не думай о нем. Ты не представляешь, как мне бывает одиноко!
        Она поежилась, и Тэху захотелось обнять ее, укрыть, защитить. И безумно захотелось поверить.
        - Вы все не понимаете меня. Ты чуть больше, чем другие, хотя и говоришь, что любишь. Как объяснить?! Ты зовешь меня туда, откуда для меня не будет выхода! Мое время танцовщицы великого Амона-Ра истекает, немного осталось. Я должна подготовиться, чтобы мне позволили участвовать в высоких мистериях, посвященных богу Себеку. Мое сердце должно оставаться свободным! Священные крокодилы это чуют и не подпустят к себе, их не обманешь, а ты и я…
        Она не договорила, повернулась и ушла к себе, и Тэху пошел за ней…
        …Закрыта дверь, тлеют угли жаровни, белая кошка дремлет в круге желтого света. Как все переменилось буквально за час! Сначала она все пыталась объяснить Тэху что-то важное и все говорила и говорила, сжавшись в комок перед огнем. Конечно, он ничего не понял, но не выдержал и обнял ее. Она затихла, и наконец в ней проснулось то чувство, которого он так долго ждал. Пустячное событие - она сама, раскинувшись на постели, случайно задела свой зеленый сосуд, и он упал и разбился - не обеспокоило его, но Тийа страшно побледнела и прошептала: «Неизбежность… нет выхода…» - и слабо улыбнулась ему: «Впрочем, воля богов… Я рада». А потом просто уснула в его объятиях, а он, почти счастливый, охранял ее сон, не смея пошевелиться. В эту минуту он был уверен, что по своей воле не оставит ее, что будет с ней столько, сколько она сама пожелает, а дальше… Дальше - воля богов.

* * *
        Ка-Басет отсутствовал месяц или чуть больше. Но как-то утром, едва дом начал просыпаться, Тэху пришлось уйти от Тийи через скрытый выход из ее покоев из-за того, что в коридоре послышался шум: господин вернулся неожиданно.
        До вечера в дом никто не входил. Запрещено было появляться не только во внутренних помещениях, но и на внешних балюстрадах. Всем, в том числе и охране. Слуги болтали, будто господин намеренно появился без предуведомления. Джети удалось вызнать, что хозяева к ночи отправятся на барке в низовье Нила. Зачем? Никто не знал.
        Тэху овладело унылое беспокойство. Джети пришла удачная мысль, и они вдвоем отловили бестолково снующую взад и вперед Пакхути. Джети «допрашивал» ее самолично. Сквозь беспрерывное хлюпанье носом и заикания удалось понять, что действительно господа уезжают, охрану («Да-да, всех, я ничего не путаю, господин офицер!») переводят обратно в гарнизон до особых распоряжений, а специальных сообщений для господина Тэху нет («Я не ошибаюсь, господин офицер! К тому же госпоже даже собираться трудно: ей, бедняжке, сильно нездоровится»).
        - Что с ней? - Тэху тряхнул Пакхути за плечи.
        Нубийка отчего-то смутилась и, глупо хихикая, опустила глаза:
        - Ах, господин Тэху! Как же я объясню? Я стесняюсь.
        - Ну! Говори!
        - Так бывает, господин офицер! Особенно первое время. Это обычно для первых месяцев.
        Она воспользовалась тем, что Тэху оторопело выпустил ее руку, и сбежала.
        Джети присвистнул и поднял брови:
        - Ты понял?
        - Понял, Джети. Это даже мне понятно.
        Теперь он точно знал, что сделает все, чтобы увидеть госпожу. Чтобы получить ответ на вопрос: кто отец ее ребенка? Он готов был отдать свою жизнь, лишь бы узнать это!
        Проникнуть в ее покои через второй вход было на самом деле не так уж сложно. В комнате, насколько он мог судить по голосам, находились две женщины: сама госпожа и ее рабыня-нубийка. Они собирали вещи.
        - Тийа! - Он появился неожиданно для нее, и она вздрогнула. - Тийа, это правда?
        Она немного удивленно смотрела на него.
        - Тийа, кто отец ребенка?
        Вместо ответа она перевела взгляд на нубийку, та поспешно вышла в главную дверь. Теперь Тийа смотрела на него - спокойно, но несколько странно: ему показалось - возмущенно. Потом, будто принуждая себя, произнесла:
        - Тэху, сейчас не время. Уходи!
        - Тийа, ответь - и я уйду!
        - Дурачок, уходи сейчас же! Немедленно!
        Он упрямо ждал. Но в этот момент вбежала Пакхути и горячо зашептала:
        - Сюда идет господин Ка-Басет.
        Тийа молчала. Потом поморщилась, прижала ладонь ко рту и осела на циновку. Пакхути, причитая, стала выпихивать Тэху вон.
        Он вернулся к себе и лег, уставившись в потолок.
        - Поешь, - предложил Джети.
        Тэху не ответил.
        - Узнал что-нибудь?
        Тэху лишь помотал головой и отвернулся.

* * *
        Больше он Тийу не видел: господин Ка-Басет, через домоправителя, запретил кому-либо появляться на дороге, ведущей к реке, и вывез супругу быстро и незаметно.
        Дом опустел. Утром они, все трое, должны были вернуться в гарнизон. Впрочем, Руметис, по его собственным словам, получил особые указания от Ка-Басета и рассчитывал через некоторое время продолжить у него службу.
        Тэху провел ночь без сна. Да и как бы он смог уснуть? Тысячи сомнений и вопросов роились в голове! Один из самых болезненных: беременность Тийи. Тэху был уверен, что Пакхути ничего не напутала. А в таком случае - кто отец ребенка? Не Ка-Басет, это точно. Но не Руметис ли? Тэху продолжал сомневаться. Он очень хотел тогда поверить Тийе. Очень! Даже себя убедил, что верит. Но где-то на дне сознания, как илистый осадок реки, притаилось сомнение. Чуть тронь - и сознание затуманивалось.
        К середине ночи, когда самые черные и тяжкие мысли лезут в голову, будто разгуливаются все злобные духи Вселенной, Тэху не выдержал и, вопреки запрету (впрочем, потерявшему силу с отъездом хозяев), пришел в ее комнату. Вещи валялись по всей комнате, видимо разбросанные в спешке срочных сборов. Тут и там - платья, кушаки, покрывала. На туалетном столике беспорядочно свалены флаконы и украшения. Несколько бус брошено где попало. Он подобрал одни, из граната, и сел прямо на пол, перебирая их в руке. Прохладные бусины стучали друг о друга, как крошечные тамбурины, и это немного успокоило его.
        Сжимая в кулаке бусы Тийи и обращаясь через вещь к самой хозяйке, словно выстраивая мистический мост между своим и ее сознанием, Тэху зашептал:
        - Тийа! Скажи мне последнее - чей это ребенок?! Скажи мне, Тийа! Я хочу, я должен знать - чей?!!
        Он сидел так довольно долго, сумрачно всматриваясь во влажный блеск гранатовых граней, и, видя уже не бусины, а глаза Тийи, повторял и повторял один и тот же вопрос: «Чей?!»
        …Утренние сборы заняли немного времени. Их проводили домоправитель и прятавшаяся за кустами рыдающая Кумия, на которую недовольно оглядывался раздосадованный Джети.
        Наскоро перекусив, они уже вышли на дорогу за имением Ка-Басета: Руметис впереди, отстав от него на несколько локтей - Тэху с Джети, - когда их догнал мальчишка, сын домоправителя:
        - Господин Тэху!
        Они с Джети остановились. Запыхавшийся мальчишка сунул что-то в ладонь Тэху и принялся извиняться:
        - Я еще раньше должен был передать, да отец меня запер, и я побоялся.
        Маленький кусочек папируса был изрядно потрепан, но слегка «поплывшие» в потной ладошке мальчика знаки все же складывались в ясно читаемое слово. Единственное слово - «твой». Мальчик требовательно дергал Тэху за край юбки и ныл не переставая, требуя награды. Тэху отсыпал ему столько меди, что тот живо смылся, очевидно боясь, что офицер передумает и отнимет такую щедрую награду за такую пустяковую услугу.
        - Что это? - спросил Джети.
        - Она мне ответила… - Тэху будто удивлялся, глядя на клочок папируса на ладони.
        Джети грустно усмехнулся:
        - А я-то, дурак, надеялся, что все позади.
        - Верно, Джети, все позади.

* * *
        Тэху был рад вернуться в гарнизон. Их с Джети комната, которую так никто и не занял, сдержанная молчаливая радость старины Нэхеба, дружеские хлопки старых товарищей по спине, лучезарный восторг в глазах малышки Аменэджем - все это было как бальзам для усталой души Тэху.
        Им дали совсем немного времени, чтобы войти в ритм гарнизонной жизни и прежней службы телохранителей в корпусе «Верные фараону». И хорошо, что немного! Тэху хотелось скорее вернуть прежнее течение времени: звуки боевого барабана, гортанные команды офицеров, удары мечей новобранцев по деревянному тренировочному брусу. Пусть скорее все потечет привычным порядком! И пусть этот привычный порядок сотрет из памяти все, что произошло за последние месяцы! Но Тэху прекрасно понимал, что как бы рьяно он ни взялся за старую службу, как бы горячо ни выполнял привычные обязанности, от прошлого не уйти. И чем яростнее он пытался забыть, вырвать из души высокородную Тийу, тем острее становилась боль и тем яснее он понимал: это навсегда. Что ж (Тэху упрямо тряхнул головой), он справится, все равно справится, что бы ни случилось! Почему он всегда добавлял «что бы ни случилось»? Наверное, потому, что знал, что разрывом с Тийей дело не кончилось: то, что она носила теперь под сердцем его ребенка, делало Тэху беззащитным перед судьбой. Хотя, по правде сказать, он был рад. Не самому ребенку (которого он никогда не
увидит), а тому, что это именно его ребенок. Его и Тийи! Он отчего-то был уверен, что это девочка: маленькая красотка, похожая на свою мать. Да, лучше бы это была девочка: она вырастет и выйдет замуж, а мальчик… Мальчику же по заведенному для таких деликатных случаев обычаю, чтобы не обнародовать внутрисемейных проблем, будет суждено носить родовое имя незадачливого мужа. Впрочем, какая теперь разница? Дальнейшее определит судьба, и не в его власти что-либо изменить.
        Теперь он хотел сходить в храм Амона. Примет ли его Ра-Хотеп, как раньше? Тэху чувствовал, что многое в нем самом изменилось настолько, что это может повлиять не только на результат встречи со жрецом, но даже на саму возможность этой встречи. Он забыл! Забыл почти все, чему его учил жрец! Как-то раз, еще в имении господина Ка-Басета, он попытался вспомнить те знания, которые он получил, - обрывки сведений никак не укладывались в цельную стройную картину. Это сильно огорчило его, но жгучие глаза госпожи так кружили голову, что это мешало сосредоточиться. И тогда, непонятно зачем, с каким-то необъяснимым намерением он выбрил голову. Это совсем не понравилось госпоже (она с недовольством скривила хорошенькие губки), но больше он волос не отращивал.
        Пока Тэху выбирал день для столь ответственного визита, пока собирался с духом, все откладывая и откладывая мероприятие, случилось то, что заставило его ускорить решение. С вечера пропал Джети, за ним - Руметис. Их не было почти сутки. Затем, также друг за другом, они появились: Джети - с осунувшимся бледным лицом, и Руметис - с невозмутимым видом, но с поджатыми тонкими губами. Джети сразу отозвал Тэху в сторону и, непрерывно оглядываясь по сторонам, горячо, отчаянно зашептал:
        - Нас вызывали. Всех, даже наемников. Писцы фараона по требованию Ка-Басета начали следствие. Теперь их не остановить! Я разведал - наемники ничего не знают, кроме того, что исчезла Пакхути: то ли в суматохе сбежала, то ли госпожа ее успела куда-то сплавить. Я тоже ничего им не сказал! Следующим должны вызвать тебя. Но Руметис! - Джети промычал что-то нечленораздельное, затем зло сплюнул. - Он скажет все, что знает!
        - И с большим удовольствием, - тихо закончил за друга Тэху. - А впрочем, это ведь не имеет значения: я уверен, что Ка-Басет сам обо всем догадался. А остальное - формальности.
        Они помолчали, присев на камни. У Тэху засосало под ложечкой. «Вот и все…» - подумал он. Тоска змеей вползла в душу, обвила сердце. Джети торопливо заговорил, будто не давая Тэху прервать себя:
        - Уходи, Тэху! Они убьют тебя, ты сам знаешь! Уходи к ночи, как стемнеет! Я придумаю что-нибудь, чтобы тебя хотя бы пару дней не искали. Ты успеешь уйти далеко!
        Тэху поднял руку: «Молчи!» И приятель послушно замолчал. Раньше Тэху думал, что без Тийи жизнь его будет пуста, мертва, никчемна. Потом душа его наполнилась обидой и упреком: «Я отдал тебе часть моей жизни и всю мою душу, а что ты сделала с этим?!» Хотя… не знал ли он заранее, на что шел? Теперь он видел, что может жить и без Тийи. Может и хочет жить! Разум его был свободен, только вот сердце… Временами ему хотелось поднять лицо к небу, закричать и с силой выдохнуть-вытолкнуть имя Тийи из своего сердца навсегда! Но сбежать?! В этом было что-то жалкое, несообразное, недостойное! Он не мог и не хотел спасаться таким образом! Что ж, воля богов, как сказала бы Тийа. Гд е она теперь, его неверная, легкомысленная госпожа?
        Надо идти к Ра-Хотепу. К тому же, видимо, именно в этом храме и будет суд. Чем раньше он туда придет - тем быстрее все кончится! Решение принято. Больше он не сомневался. Только очень не хотелось огорчать Джети. Он улыбнулся другу:
        - Чтобы уйти далеко, нужно много серебра.
        Джети не дал ему даже закончить:
        - Я отдам тебе все, что у меня есть! И еще найду! Тебе хватит на то, чтобы добраться до моря. А там наймешься матросом и - куда угодно! Только уходи!
        - Хорошо, хорошо. Я подумаю.
        - Отчего-то мне не нравится твое «подумаю», - мрачно заметил Джети.
        К ночи Тэху был полностью готов: надел лучшее, что у него было, вычистил и пристегнул к плечу кинжал, обулся, как на смотр. И еще зажал в левом кулаке свой амулет - скарабея. Для вида взял у Джети серебро. Он обещал Джети уйти к рассвету и просил его поспать, якобы для того, чтобы утром, на свежую голову, тот был бдительнее и прикрыл его уход. Джети выглядел более или менее успокоенным и наконец задышал в темноте ровно. Тэху аккуратно и тихо сложил серебро ему в изголовье, присел на свою циновку - теперь можно идти. Тоска не отпускала - он лишь стерпелся с ней за эти несколько часов и успел собрать все свое мужество, чтобы не струсить в последний момент и не поддаться уговорам друга. Ничто не скрипнуло, когда он встал, но тут же послышался подавленный голос Джети:
        - Тэху, упрямый осел… Мне будет не хватать тебя…
        Джети не спал. И по его голосу Тэху понял не только это, а еще и то, что друг ему не поверил и знает теперь, куда он отправляется на самом деле. Он подошел к нему в темноте и дотронулся до плеча - Джети вздрагивал. У Тэху не было слов, чтобы выразить ему свою благодарность за преданность и честность, он просто посидел немного с ним рядом. И ушел не прощаясь.

* * *
        Тэху долго стоял во дворе храма, прислонясь спиной к расписанной алым и золотым колонне, вглядываясь в темный проем входа в храм. Он ждал Ра-Хотепа. Сомнения и терзания души отступили, смятение улеглось, хотя тоска по-прежнему цепко держала его за душу. «Ты доведешь это до конца!» - приказывал он себе, когда шел в храм. Теперь надо было дождаться жреца.
        Шел час за часом. Солнце поднималось выше, укорачивая тени от колонн и его время, раскаляя мощенный каменными плитами двор. Почему-то не было слышно птиц. В полуденном мареве колебались фрески стен. Тэху мучился жаждой, но не смел уйти, боясь пропустить Ра-Хотепа.
        …Жрец прошел через двор в сторону святилища. Тэху медленно тронулся за ним. Открыл было рот, чтобы окликнуть, но Ра-Хотеп, обернувшись на ходу, отрывисто бросил:
        - Зачем ты пришел?!
        Этот вопрос не удивил и не обескуражил, но Тэху не знал, что ответить, и промолчал. Жрец, не получив ответа, тронулся дальше. Офицер просто пошел за ним, в душе умоляя Ра-Хотепа остановиться. Хотя бы остановиться! Но тот уходил. «Не уходи, жрец! Только не уходи!!!» - спазм, перехвативший горло, не давал крикнуть. Но Тэху верил - такой молчаливый вопль нельзя не услышать! Жрец остановился на пороге святилища:
        - Я не смогу помочь тебе! Твоя жизнь отныне не в моих руках!
        Тэху встал перед жрецом, преграждая ему путь, и с отчаянием, но решительно произнес, с удивлением услышав свой голос - незнакомый, хриплый, тяжелый:
        - Я пришел не за жизнью.
        - Зачем же ты здесь?
        - Я пришел за смертью. И если богам будет угодно - за искуплением.
        Жрец внимательно смотрел ему в лицо, размышляя о чем-то. Затем сделал попытку обойти Тэху и уйти в алтарь, куда последний не мог бы войти никогда. «Только не уходи!!! Ты не можешь, не смеешь меня оставить!» - крик по-прежнему не находил выхода. И Тэху просто опустился к ногам жреца, молча обхватив его сандалии. Они стояли так очень долго. Казалось - вечность!
        Наконец Ра-Хотеп вздохнул:
        - Так, значит, ты считаешь, что готов… - Он не спрашивал, он рассуждал вслух.
        - …ко всему, - кивнул Тэху.
        - И к смерти?
        - Я сделаю все, что ты скажешь!
        - Будет суд. Этого не избежать.
        - Знаю.
        - Вижу, что знаешь, и вижу, что готов. Жди меня здесь.
        Он удалился в алтарь. Теперь время не имело значения.
        Когда жрец вернулся, то застал Тэху на том же месте, что и оставил.
        - Идем.
        Они долго шли по узким темным коридорам, то поднимаясь по лестницам вверх, то спускаясь вниз. В небольшой нише - маленькая железная дверка. Они вошли, низко пригнувшись. Здесь была лишь циновка на полу и светильник в форме полумесяца. Жрец усадил Тэху напротив себя и достал откуда-то из рукава три маленькие коробочки с замысловатыми узорами на крышках. Разложив их перед собой, долго задумчиво переводил взгляд с одной на другую. Наконец выбрал одну, а остальные, так же незаметно как появились, исчезли в складках его одежд.
        - Слушай меня внимательно, Тэху! Ты был моим учеником, в тебе - часть моего сердца! Я ужаснулся, когда узнал о твоем проступке. Ты совершил великую ошибку, из-за которой прервется твой Путь. Я не в силах спасти тебя. Но то, что ты пришел сюда сам, имеет огромное значение! Ты правильно решил. Это дает мне возможность сделать для тебя нечто очень важное. Хотя это и не изменит хода твоей теперешней жизни.
        Он замолчал, и Тэху почувствовал, что Ра-Хотеп слушает - слушает два сердца: и его, и свое. Будто убедившись в чем-то, жрец продолжил:
        - Так же как трижды ты просил меня о Знании, ты трижды попросил об искуплении! И это тоже важно. Поэтому я обратился к богам, и они дали знак: «Просвети его». И я принес тебе это. - Он указал на коробочку.
        - Что это, господин?
        - От меня сокрыто то, что ждет тебя за порогом смерти. Это - дверь в тот мир, где ты можешь получить ответ или, по крайней мере, подсказку: что ты должен будешь исполнить, чтобы научиться наконец тому, чего от тебя хотят боги!
        - Сумею ли я сам понять подсказку богов?
        - Не знаю, Тэху. Если сможешь говорить, говори мне о том, что ты видишь. Я постараюсь помочь. А теперь молчи и прислонись спиной к стене. Как давно ты не ел и не пил? Сколько ты спал за последние трое суток?
        Тэху ответил. Жрец покивал и, подсчитав что-то в уме, отсыпал из коробочки на ладонь с десяток розоватых горошин. Протянул Тэху:
        - Не бери рукой. Наклонись.
        Он протянул ему ладонь, и Тэху, склонившись, собрал горошины губами.
        - Дыши ровно. Говори со мной. И помни: надо вернуться, я жду тебя. Я жду тебя… жду…
        Голос жреца стал вибрировать, колебаться, превратился в эхо, затем в огонь, в ветер, в шум гигантского водопада и - наступила тишина. Черная непроницаемая тишина, внутри которой пульсировала и билась душа Тэху. Эта душа была зрячей и слышала все, что наполняет мироздание. Она увидела в полной темноте пламенный Свет Любви и устремилась к нему. Свет притягивал и манил к себе так, что устоять было невозможно. И Тэху вошел в этот Свет…
        …Что здесь? Ступени величественных мраморных храмов, площади, полные людей в длинных белых одеждах. В руке Тэху, несильной, изящной руке с нервными пальцами, зажат свиток - стихи. Они дороги ему! И - глазами Ра-Хотепа взирает на него суровый человек с усталым взглядом.
        Дальше. Зовет и ведет Свет.
        Раскаленное солнце поднимается над пальмами, а сердце плавится от любви. Невозможной, всепоглощающей, невероятной любви! И это - не иссушающая любовь к госпоже Тийе, о нет. Эта любовь - животворный дар Небес, дар Судьбы. Такая любовь не повторится! Такую любовь он жаждал и искал!
        Дальше. Дальше. Теперь его сердце бьется в груди маленькой девочки. Маленькой, беспомощной, испуганной девочки. Кто-то наклоняется к ней и зовет: «Пойдем». Дикий лес с незнакомыми Тэху деревьями, холодная река, бегущая по камням, жилище каких-то людей. Необъятная морская даль… Вздыбленные волны безжалостно раскачивают непривычных форм судно под тугим, хлопающим на ветру парусом… Чувство нежности (похожее на чувства к юной Аменэджем) наполняют сердце… Мелькание мечей и - темнота.
        …И вновь в темноте загорается Свет, зовущий его вперед и вверх. Теперь - тепло и пахнет цветами, как в саду госпожи Тийи. Не ее ли это глаза опять заглядывают ему в душу? Не может быть, это молодой офицер. Тогда кто же он сам? Тэху опускает глаза и смотрит на свои руки: худые тонкие запястья, черное платье до пят… Он смотрит через плечо: позади него - высокое здание с узкими окнами, в них - цветное стекло. На крыше, вытянутой высоко к небу, - перекрестье. Он боится офицера: у того - глаза Тийи. Этого не может быть! Вокруг уже бушует огонь - для него, для Тэху! И из этой ловушки нет выхода…
        Нет? Не будет выхода, когда угаснет Свет! Но он горит, не колеблясь, он зовет и царит в душе, наполняя ее надеждой и силой. Силой - снова держать меч, свободно выбирать и следовать Пути Неба, не изменять себе, не изменять Судьбе. Идти вперед, только вперед - к Свету.
        И немыслимый, величественный город, царящий над огромной страной, принимает душу Тэху в свои грохочущие, нещадно-крепкие объятия, а Свет дает ему еще один шанс…

* * *
        Где-то далеко внизу кто-то спокойно, но властно повторял голосом Ра-Хотепа: «Я жду… Ты должен вернуться». Тэху наклонился, чтобы увидеть говорящего, и - полетел вниз…
        Он резко вдохнул и сильно закашлялся. Жрец протянул ему воды в глиняном кувшине, и Тэху медленно, смакуя каждый глоток, долго пил показавшуюся сладкой воду. Потом передохнул и сказал:
        - Мне не верится в это. Это как рассказ о разных людях, и я почти все о них знаю, или я - это они. Хотя… Часто это женщины… Странно! Ты можешь объяснить мне?
        Жрец долго думал.
        - Ты начнешь сначала. Ничто не предрешено: кроме воли богов есть и твоя воля. Но в трансе ты произнес: «Женщине устоять легче!» И это прозвучало как вызов. Еще ты звал: «Учитель!» - Ра-Хотеп снова задумался, вслушиваясь во что-то в своей душе, и, будто соглашаясь с полученным ответом, кивнул. - Я буду рядом. Но не всегда смогу помочь: я не все знаю, это же только твой Путь! Кроме того, у меня тоже есть свой Путь. И я могу ошибиться.
        - Я готов.
        - Хорошо. Но и она может быть рядом. Не бойся ее - она не опасна, бойся изменить себе!
        Они поговорили еще некоторое время. Тэху окончательно успокоился, покорившись предстоящему. Ра-Хотеп рассказал о ходе суда и о том, что ему надлежит делать. Затем отвел в какое-то сводчатое помещение, где пол был покрыт, как ковром, толстым слоем песка, а стены испещрены непонятными знаками. Ему принесли хлеба, овощей и воды. Наевшись, Тэху уснул.

* * *
        Посредине огромного зала, окруженного установленными в нишах статуями богов, был слышен каждый звук.
        Поначалу, когда его только привели и оставили одного стоять в самом центре, Тэху опять стала одолевать тоска и беспокойство. Но стоять пришлось очень долго, и за это время он успел взять себя в руки и собраться с силами. И как только он успокоился, в нишах за статуями послышались шаги, шорохи и тихие голоса. Словно сами собой загорелись светильники у подножия статуй, торжественно-мрачно освещая их недвижные лица. Запах благовоний проникал неведомо откуда в зал, и где-то далеко, кажется даже - под полом, перекатился звук колокольчиков. Двери, до сих пор распахнутые настежь, одна за другой с тяжелым лязгом, будто со стоном, захлопнулись. Как с небес, хотя Тэху точно знал, что звук идет из-за статуй, раздался первый вопрос:
        - Как твое имя?
        - Тэху, о Великий жрец.
        - Кто ты?
        - За стенами этого храма я был офицером корпуса «Верные фараону».
        - Зачем ты потревожил нас?
        - Я пришел, чтобы остаться в этом храме.
        - Что привело тебя?
        - Преступление, о Великий!
        - В чем оно заключается?
        - Мое небрежение к долгу, хаос в мыслях и безответственность привели к тому, что я совершил проступок, достойный смерти: я не сдержал клятвы верности офицера и повел себя, как вор, в чужом доме.
        - Гд е и когда это произошло?
        Тэху растерялся - назвать имена? К этому он не был готов!
        - Ты не хочешь отвечать, офицер?
        - О Великий! Если я назову имена, то к прежнему преступлению добавлю еще и низость…
        - Хорошо, можешь не говорить: нам известно все.
        Еще несколько незначащих вопросов, и наступила тишина. Тэху слушал свое сердце - оно билось сильно, очень сильно, но ровно. Словно вторя ударам его сердца, как раскаты далекого грома послышались звуки барабана. И двери широко распахнулись. К нему вышли трое жрецов. Справа шел Ра-Хотеп. Тот, что шел посредине, нес в руках нечто вроде блюда, накрытого полотном. Они остановились перед офицером. Произнеся положенные слова обвинения, жрец с блюдом добавил:
        - Преступник должен приподнять полотно с одного края и тем открыть волю богов в выборе орудия возмездия. Но ты пришел добровольно и поэтому можешь выбрать сам - яд или кинжал?
        - Пусть решат боги. - Голос Тэху не выдал его волнения.
        - Кроме того, ты можешь использовать свое собственное оружие и покарать себя своими руками.
        Последнее не понравилось Тэху, и он взглянул на Ра-Хотепа. Тот едва заметно качнул головой: «Нет». И Тэху, молча отстегнув свой нож, положил его на блюдо с краю. Под полотном обозначились очертания чаши. Тэху печально усмехнулся про себя: «Последняя подсказка богов!» - и откинул полотно с другой стороны. Там лежал кинжал. Тэху поднял глаза и посмотрел на Ра-Хотепа прощально. Тот ответил ему долгим прямым взглядом…
        Жрецы молча удалились. И опять захлопнулись, застонав, кованые двери. И опять - ожидание, в тишине и темноте. И тут, едва слышно, медленно и призывно, раскрылась небольшая дверь в дальнем конце зала. В ее глухом проеме мелькнул, неверно мелькая, свет. Свет! Иди, Тэху. Он пошел на свет и услышал, что дверь за ним так же медленно и едва слышно затворилась. Свет продолжал вести его вперед. И он шел и шел, уже не думая и не печалясь ни о чем. Вперед и вверх! Свет мигнул - раз, другой. И как только он погас, что-то очень горячее, будто живое, вошло в правый бок. Больно… Очень больно… В темноте он упал на колени, ожидая еще ударов. Но больше ничего не было. Тишина и непроглядный мрак постепенно растворяли в себе все его ощущения и мысли. Только один тихий дробный звук в угасающем сознании: это выпал из раскрывшейся от боли ладони и откатился к стене бирюзовый скарабей.
        Рождественский пост, 2002.
        Москва - Таба.
        Глава 2
        Римлянин
        «Гай, приветствую тебя с Сицилии…» Зачеркнуто. «Дружище Гай…» Зачеркнуто.
        Задумавшись, Марк замер со стилем в руке. Несколько восковых табличек лежало перед ним нетронутыми, парочка - с безуспешно начатым и забракованным текстом.
        «Дорогой Гай…» Да, лучше всего начать именно так - Марк устроился поудобнее и продолжил более уверенно:
        «ДОРОГОЙ ГАЙ! С ПОЖЕЛАНИЯМИ ЗДОРОВЬЯ И УДАЧИ ПРИВЕТСТВУЮ ТЕБЯ С СИЦИЛИИ. НЕ СТАНУ УВЕРЯТЬ, ЧТО МОЙ НЕОЖИДАННЫЙ ОТЪЕЗД ИЗ РИМА БЫЛ ВЫЗВАН НЕКИМИ ТАИНСТВЕННЫМИ ПРИЧИНАМИ ИЛИ ВЕЛЕНИЕМ ЗЛОГО РОКА. ЭТО БЫЛО БЫ ЛОЖЬЮ, А ОБМАНЫВАТЬ ТЕБЯ, БЛИЗКОГО И ПРЕДАННОГО ДРУГА, ВЫШЕ МОИХ СИЛ. НЕТ, ЭТОТ ОТЪЕЗД НА СИЦИЛИЮ Я ОБДУМАЛ ЗАБЛАГОВРЕМЕННО, И ОН ВОШЕЛ В МОЙ НЫНЕШНИЙ ПЛАН - СОВЕРШИТЬ ПУТЕШЕСТВИЕ! ПРЕДСТАВЛЯЮ, КАК ТЫ СЕЙЧАС УДИВЛЕН, ОБНАРУЖИВ, ЧТО Я НЕ РАССКАЗАЛ ТЕБЕ ОБО ВСЕМ РАНЬШЕ. МНЕ ХОЧЕТСЯ ОПРАВДАТЬСЯ ЗА СТОЛЬ НЕДРУЖЕСКУЮ СКРЫТНОСТЬ: Я МУЧИТЕЛЬНО КОЛЕБАЛСЯ ПЕРЕД ПРИНЯТИЕМ ОКОНЧАТЕЛЬНОГО РЕШЕНИЯ, ОТТОГО И НЕ ХОТЕЛ ТРЕВОЖИТЬ КОГО БЫ ТО НИ БЫЛО ПОНАПРАСНУ. И ЕСЛИ НАЧИСТОТУ, ТО Я ПОПРОСТУ ИСПУГАЛСЯ, ЧТО ТЫ СТАНЕШЬ МЕНЯ ОТГОВАРИВАТЬ (ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ, КАК СИЛЬНО, С ДЕТСТВА И ДО СИХ ПОР, ВЛИЯЮТ НА МЕНЯ ТВОИ СУЖДЕНИЯ). НО И ВАЛЕРИЙ УЗНАЛ О МОЕМ ОТЪЕЗДЕ В ОДИН ИЗ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ. ОНИ БЫЛИ ОСОБЕННО НЕПРОСТЫ ДЛЯ МЕНЯ…»

* * *
        На Форуме, словно нарочно загражденном от живительных ветров возвышающимися вокруг холмами, было нестерпимо жарко. Как, впрочем, всегда в это время - около полудня. Ростральная колонна, украшенная таранами вражеских кораблей, и стены курии, и высокие, в два этажа, колонны базилики Фульвия, и роскошные фасады многочисленных храмов - все плавало в вязком полуденном мареве. Плиты мостовой вызывали болезненное желание оттолкнуться от них, взлететь вверх, куда-нибудь повыше, и раствориться в казавшейся не такой жаркой, как земля, голубой вышине. Лето кончалось, ночи были ощутимо прохладными, но в полдень равнинные части города все еще плавились в лучах самозабвенно сияющего солнца.
        Вот уже два томительных часа Марк ждал своих приятелей - Га я и Валерия. Первый - боги свидетели! - наверняка внимает речам государственных мужей в народном собрании, а то и просочился на открытое заседание Сената. Второй же пропадал неизвестно где. Вообще-то, обычно Валерий бывал точен. Но накануне вечером, когда приятели договаривались о встрече, Валерий все никак не мог назвать час и все толковал, мучительно-уклончиво и невразумительно, о возможных утренних делах.
        Марк терпеть не мог, когда кто-то темнит, но давить на Валерия не стал: знал по опыту, что тот все расскажет сам, когда осуществит задуманное. Все правильно, боги не любят, когда люди открыто и смело болтают о своих планах. Марк вздохнул: сегодня он особенно рассчитывал на помощь богов. И Валерия. Или - на помощь богов Валерию. Или… Какая разница!
        Утром он успел сбегать в храм, чтобы принести жертву Минерве. Но не на Капитолий, где Минерве был посвящен особый придел в храме Юпитера и где она почиталась как охранительница Рима, богиня мудрости и побед. Марк побывал на Авентине, в храме плебса, где Минерву чтили как покровительницу ремесел и искусств и где собирались поэты, актеры и художники.
        Чего он, собственно, хотел от богини? Марк толком и сам не мог сказать. Везения в делах? Конечно. Удачи в любви? Это не помешает. Вдохновения в поэзии? И это лишним не будет. Что же еще?..
        На вчерашней пирушке, когда Марк прочел (кстати, под всеобщее рукоплескание!) свою очередную поэму, хозяин дома, старый Гней Домиций, знающий толк в хорошей латыни и греческой поэзии, даже назвал автора достойным продолжателем Теренция. И Валерий, очень к месту и весьма деликатно (он это умел!), намекнул на отсутствие у «достойного продолжателя» связей и знакомств в обществе. А поскольку, кроме прочих достоинств, начинающий поэт слишком скромен, чтобы хлопотать самому о себе, и слишком не заинтересован материально, чтобы искать покровительства-патронажа, то, быть может, чувствительный к поэзии и благоволящий к начинающим дарованиям Гней Домиций захотел бы взять на себя труд…
        Сидя на ступенях храма Сатурна, в какой-никакой тени колонны, Марк уже начал терять терпение и подумывал уйти, не дождавшись ни Валерия, ни Гая, как появился взъерошенный и запыхавшийся Валерий, всем своим видом выражающий глубочайшее сокрушение:
        - Марк! Я - болван!
        - А что делать! - с иронией вздохнул Марк. - Хотя я рассчитывал на новости.
        Необидчивый приятель рассмеялся:
        - Ладно, ладно. Я давно привык к твоим уколам. И ты все-таки дослушай!
        - Я весь внимание!
        - Болван я потому, что вместо того, чтобы сразу, только позавтракав, отправиться хлопотать о тебе к Гнею Домицию, я решил попытать счастья и по дороге заглянуть к вдове Гонория.
        - Этой старой сводне?! - изумился Марк.
        - Вот именно. А что касается случая, когда нам с тобой пришлось спасаться из ее дома бегством, так я был уверен, что наши горячие уверения отправиться вскорости на войну с Испанией охладят ее жгучее желание видеть нас у брачного алтаря. Ведь у нее изобильные связи, на которые я рассчитывал.
        - Связи связями, но кроме того - невероятное количество бедных девушек-приживалок, которых она, как видно, поклялась Юноне Свахе выдать замуж за богатых римлян! И мы с тобой входим в ее список возможных жертв.
        - Вот-вот. Теперь представь: нежный рассвет, запах роз по всему дому (не могу избавиться от твоего поэтического влияния!), на всех скамеечках - девушки с рукоделиями. И тут вхожу я - можно брать голыми руками! - естественно, прямехонько натыкаюсь на вдову! Она хватает меня, не дав сказать ни слова о твоих талантах, волочит в кабинет покойного мужа, а по дороге вынуждает пройти мимо девиц и непременно раскланяться с каждой! О, как горячо я поддерживал в ту минуту твоего усыновителя Луция, вздыхающего по греческим законам, обязывающим женщин пребывать на отдельной половине дома!
        - Да, но именно женщина в данном случае может ввести нас в более высокие круги общества. Я говорю о кругах литературных, пусть римляне это и не ценят.
        - Может. Если захочет. Но для этого придется уделять слишком много внимания ее воспитанницам, а это - путь к алтарю. Что никак не входит в мои планы: жениться я не собираюсь. Пока на собираюсь, - уточнил Валерий, отчего-то смущаясь.
        - Я тоже не собираюсь. Впрочем, - добавил Марк елейным голосом со скорбным вздохом, - если ты, мой дражайший друг, присмотрел себе в толпе прелестниц какую-нибудь нимфу, я сам провожу тебя в храм Юпитера, омывая слезами (и вином!) каждый шаг. А еще - сочиню оду «На прощание с другом»!
        - Перестань, - фыркнул Валерий. - Еще столько интересного в жизни. Хотя, - добавил он серьезно, - я, в принципе, не против брака и воспитания потомства: это нужно Риму, а значит…
        - Слушай, я и сам предан Риму, но сейчас не готов к дискуссии о патриотизме! К тому же с минуты на минуту появится Гай, и мы вдоволь наслушаемся политических речей.
        - А кстати, где он?
        - Ну где может быть Гай? Где-то здесь, на Форуме: набирается опыта для будущих великих свершений на политическом поприще.
        - Или высматривает, с кем бы затеять судебную тяжбу, как начинают все, кто метит попасть в высокую политику! - со смехом закончил Валерий.
        - Публий Сципион так не делал, - серьезно заметил Марк. - Даю голову на отсечение, не пройдет и трех лет, Га й выдвинет свою кандидатуру на соискание должности эдила. Впрочем, что тут плохого? Жизнь для Рима, служение Риму… - он вздохнул. - Итак, вдова не предложила покровительства, хоть ты и побывал в святая святых - кабинете бывшего хозяина.
        - А, - Валерий махнул рукой. - Наплевать! Я все-таки сбежал. И вовремя! Иначе опоздал бы не только к тебе, но и к Гнею Домицию. И тут начинается значительно более интересная часть моего рассказа…
        - …по долгожданном окончании которого я вознесу винный кубок в честь Меркурия, покровителя всех самых красноречивых болтунов в мире!
        - Ты торопишься и не даешь мне вдоволь насладиться собственным рассказом и, обещаю, твоей радостью по его окончании.
        Марк послушно умолк.
        - Так вот! - Валерий сделал выразительную паузу и почти свирепо посмотрел на Марка, взглядом выражавшего нетерпение, - Марк обеими ладонями «залепил» рот. - Так вот, Гней Домиций… - еще одна торжественная пауза, - запомнил твой вчерашний успех и просил - заметь, просил! - нас обоих (извини, от моего общества тебе так просто не избавиться!) быть завтра у него на обеде, устраиваемом для довольно узкого круга, где непременно будут и Сципион с Лелием! Что скажешь?
        - Завтра?! - беззвучно, одними губами произнес Марк в восторге.
        - Разрешаю тебя от клятвы молчания! - важно изрек Валерий, упиваясь результатом своего рассказа. - Да, чуть не забыл: они могут захотеть послушать тебя - обязательно принеси прочесть что-нибудь.
        Марк вскочил и от радости стал трясти Валерия, обхватив за плечи.
        - Стоит мне отлучиться, как эта парочка тут же затеет что-нибудь! - раздался громкий голос Гая.
        - А, Гай! - весело отозвался Валерий. - Что новенького в Сенате? На Форуме поговаривают, опять грядет война с Испанией… Варвары снова набрались наглости и сил?
        - Ваши бесконечные пирушки… - ворчливо начал Гай.
        - Ты хотел сказать «попойки»? - строго уточнил Марк. - Мой воспитатель не позволяет пользоваться выражениями, смягчающими речь, если они искажают смысл. Так что - шутки в сторону и долой лукавство! - ты наверняка хотел сказать «попойки»!
        - Если хочешь. Я хотел сказать, что вы оба - квириты, граждане Рима по рождению, и вечно не в курсе политических новостей. Ты, Марк, по крайней мере.
        - Дорогой Гай! - торжественно начал Марк. - Твои неустанные педагогические хлопоты на мой счет столь великолепно дополняют титанический воспитательный труд моего приемного отца Луция, что я скоро окаменею от стыда и превращусь в примерное изваяние, которое ты успокоенно воздвигнешь в своем саду. Прошу, тогда хотя бы изредка стирай с меня пыль!
        - По крайней мере, тогда мне не придется извлекать тебя из самых злачных притонов города! - парировал Гай.
        - Куда я попадаю по собственной инициативе и исключительно из желания узнать жизнь во всех ее проявлениях! Это вдохновляет меня.
        - Куда тебя влечет, а вернее - влачит (если хочешь точности) твой необузданный темперамент, а меня, тебе на выручку, - братолюбие и…
        - …и занудство! Моя жизнь, по крайней мере во внешнем, ничем не отличается от жизни людей нашего круга. За исключением одного: теперь вместо одного опекуна Луция, который наблюдает за мной презрительно-отстраненно, я получил второго воспитателя, Гая, который с заботливой улыбкой на устах прилежно и терпеливо превращает мою жизнь в кошмар! Гай, слышишь?! Ты уже снишься мне, Гай! И непременно с пучком розог в руках!
        - Да, не скрою, меня выводит из себя ваша привычка если и являться на Форум, то не для того чтобы послушать и поучиться у великих ораторов или узнать политические новости (как поступают люди нашего круга!), нет, вы таскаетесь сюда за новостями совсем иного сорта! Извини, Валерий, если я и тебя задеваю. Но руководит мною лишь беспокойство за младших товарищей!
        Валерий улыбнулся и поднял вверх обе руки: «Пожалуйста, пожалуйста, продолжай! Чувствуй себя свободно!» Но Марк не утерпел:
        - Знаешь, Гай, здесь уж нам с Валерием впору оскорбиться! Может, проэкзаменуешь нас, как в детстве? Помнишь, как по твоему суровому педагогическому требованию мы пересказали почти наизусть одну из речей сенатора Катона, а я даже изобразил в лицах… - Марк принял позу оратора: - «А к вышесказанному прибавлю, что Карфаген должен быть разрушен!» И тебе тогда ничего не оставалось, как похвалить нас!
        - «Карфаген должен быть разрушен!» - несколько смущенно повторил Гай, но тут же ворчливо заметил: - Старик Катон, после того как побывал послом в Карфагене, заканчивал этой фразой абсолютно все свои речи, о чем бы ни говорил в начале. Что тут было нового? Все к этому привыкли!
        - Друзья мои! - примирительно вмешался Валерий. - Оставьте ваш пыл для гимнастики в термах. Идем! А по дороге Га й все-таки расскажет нам, что сегодня обсуждалось в Сенате, чтобы мы с Марком могли принять достойное участие в беседах, а Марк в термах продекламирует что-нибудь свеженькое.

* * *
        «Я БЫЛ, ГАЙ, НАСТОЛЬКО НАПРЯЖЕН И НЕУВЕРЕН В СЕБЕ В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ, ЧТО ДАЖЕ ТАКАЯ, ВПОЛНЕ НЕВИННАЯ, ПРОСЬБА ДРУГА ЧУВСТВИТЕЛЬНО ЗАДЕЛА МОЕ СЕРДЦЕ! ВОТ ТАК ПРОСТО: „ПРОДЕКЛАМИРУЕТ ЧТО-НИБУДЬ СВЕЖЕНЬКОЕ!“ А ВЕДЬ ВДОХНОВЕНИЕ НЕ ПРИХОДИТ ПО ЗАКАЗУ! МУЗЫ КАПРИЗНЫ! НЕ РАЗ Я ТЕРЯЛ ПОЭТИЧЕСКУЮ НИТЬ ТОЛЬКО ЛИШЬ ИЗ-ЗА ЧЬЕГО-НИБУДЬ РАВНОДУШНОГО ВЗГЛЯДА, А ТО И НАОБОРОТ - ИЗ-ЗА СЛИШКОМ ПРИСТАЛЬНОГО ВНИМАНИЯ! И - СРАЗУ ЖЕ ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ПОЛНЫМ НИЧТОЖЕСТВОМ, А СВОИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ - СУЩЕЙ НЕЛЕПИЦЕЙ. ГОРЬКИЕ ЧУВСТВА! И НАДОЛГО ВЫБИВАЮЩИЕ ИЗ КОЛЕИ. ЧТО И ПРИВОДИЛО МЕНЯ (ДЛЯ ВСТРЯСКИ!) В САМЫЕ НЕМЫСЛИМЫЕ МЕСТА ГОРОДА.
        И КАК ОБЪЯСНИТЬ БОГАМ УДАЧИ, А ЗАОДНО И ЛЮДЯМ, ЧТО С САМОГО ДЕТСТВА Я ОЩУЩАЮ В ДУШЕ ПОСТОЯННОЕ ВОЛНЕНИЕ, СТРАННОЕ БЕСПОКОЙСТВО, БУДТО ПРЕДУГОТОВЛЕН ДЛЯ НЕОБЫЧНОЙ СУДЬБЫ! СУДЬБЫ БЛЕСТЯЩЕЙ, ПОЛНОЙ ВСТРЕЧ С ЧЕМ-ТО НЕОБЫКНОВЕННЫМ, НЕЗАУРЯДНЫМ, А МЕЖДУ ТЕМ ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ ПУСТЬ В ДРЕВНЕМ И ПОЧТЕННОМ, НО ВКОНЕЦ ОБЕДНЕВШЕМ И ПОЧТИ БЕЗВЕСТНОМ РОДЕ! К ТОМУ ЖЕ Я УСЫНОВЛЕН ЛУЦИЕМ ГАЭЛИЕМ, А ЗНАЧИТ, ПРИНАДЛЕЖУ ТЕПЕРЬ РОДУ ГАЭЛИЕВ. ТАКОЕ ЧУВСТВО, ЧТО БОГИНИ ПАРКИ, ЧТО ПРЯДУТ НИТИ НАШИХ ЖИЗНЕЙ, ВДРУГ В ЭТИХ НИТЯХ ЗАПУТАЛИСЬ И ВЫТЯНУЛИ ДЛЯ МЕНЯ НЕ МОЮ, А ЧУЖУЮ СУДЬБУ, КАК СКАЗАЛ Я ОДНАЖДЫ ТЕБЕ И ВАЛЕРИЮ. ТЫ ДЕЛИКАТНО ПРОМОЛЧАЛ, А ВАЛЕРИЙ ОТКЛИКНУЛСЯ: „ПРОСТО ТЫ, МАРК, ВИДНО, КАК ВСЕ ПОЭТЫ, СЛИШКОМ ЧУВСТВИТЕЛЕН К ПЕРИПЕТИЯМ СУДЬБЫ. ВЫПЕЙ-КА ЕЩЕ ФАЛЕРНСКОГО И НЕ УСЛОЖНЯЙ ПРОСТЫЕ ВЕЩИ. ТЫ ЖЕ НЕ ГРЕК, ТАК К ЧЕМУ ВСЯ ЭТА ФИЛОСОФИЯ?“ ОТ ЛЮБОГО ДРУГОГО Я НЕ ПРИНЯЛ БЫ ЭТИХ СЛОВ, НО ВАЛЕРИЙ ТАКИМ ОБРАЗОМ ВЫРАЖАЛ СВОЮ ИСКРЕННЮЮ ДРУЖЕСКУЮ ПОДДЕРЖКУ. ОН ВСЕГДА УМЕЛ МЕНЯ УСПОКОИТЬ.
        ЗДЕСЬ, НА СИЦИЛИИ, С ДЕДОМ, КОТОРОГО Я РАЗЫСКАЛ ПОСЛЕ СТОЛЬКИХ ЛЕТ РАЗЛУКИ, МНЕ ТОЖЕ СПОКОЙНО. БЫТЬ МОЖЕТ, НАСКОЛЬКО Я СЕБЯ ЗНАЮ, НА ВРЕМЯ. ЧТО Ж, Я НАМЕРЕН НАСЛАДИТЬСЯ ЭТИМ ВРЕМЕНЕМ ПОКОЯ.
        ДЕД ОКОНЧАТЕЛЬНО ПОСЕДЕЛ, СТАЛ ТУГОВАТ НА УХО, НО ВЗОР И РАЗУМ ЕГО ЯСНЫ, И ОН СРАЗУ УЗНАЛ МЕНЯ, ЕДВА Я ПЕРЕСТУПИЛ ПОРОГ ЕГО ДОМА. ОБЪЯТИЯМ И РАССПРОСАМ НЕ БЫЛО КОНЦА! ОН БЫЛ РАД ВНОВЬ УВИДЕТЬ МЕНЯ, СТАРЫЙ ВОЯКА, И ЧУТЬ НЕ С ПОРОГА ПРИНЯЛСЯ РАССКАЗЫВАТЬ О ВЗЯТИИ РИМЛЯНАМИ СИРАКУЗ. ИСТОРИЮ ЭТУ Я ПОМНЮ НАИЗУСТЬ ЕДВА ЛИ НЕ С КОЛЫБЕЛИ, НО КАК ЖЕ ПРИЯТНО СЛУШАТЬ МЕРНЫЙ ГОЛОС ДЕДА, ЖЕЛАЮЩЕГО ПОРАДОВАТЬ МЕНЯ ЭТИМ РАССКАЗОМ, КАК БЫВАЛО В СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ ДЕТСТВА…»

* * *
        Отец Марка, Витилий Рокул, легионер, погиб где-то в далекой Испании, почему-то казавшейся Марку холодной и пустынной, в одном из сражений бесконечной войны Рима с местными племенами варваров. Молодая вдова Витилия, оставшись с маленьким сыном на руках, решила перебраться в дом своего свекра-ветерана, на Сицилию, в римскую колонию для старых заслуженных солдат, так как их собственное с мужем поместье за время безупречной (и почти беспрерывной!) службы Витилия пришло в полный упадок. Даже рабы разбежались. Осталась лишь старая добрая нянька Марка, преданная ему до самоотречения. Впрочем, вскоре после того, как они перебрались к деду, и она оставила их - для мира иного.
        Дед рад был их обществу: он обожал единственного внука и благоволил к тихой, застенчивой и молчаливой до немоты снохе-вдове. В ту пору они жили впроголодь, едва ли не нищенствовали, зато долгими вечерами, сидя у раскаленной жаровни, дед с упоением вспоминал малейшие подробности осады и взятия Сиракуз. Дед гордился (и заслуженно!) своим боевым прошлым. Еще бы! Ведь ему суждено было - и он с честью с этим справился! - воевать бок о бок с самим Марком Клавдием Марцеллом! И даже - получать награду из рук прославленного консула!
        - Я знаю, сам Юпитер благословил мою судьбу! - так обычно дед начинал свои воспоминания. - Ведь мне довелось стоять под знаменами того, кого прозвали «Меч Италии»! Я бился, внук, бок о бок с Марком Марцеллом! Когда же у меня родился внук, я настоял, чтобы мой сын Витилий назвал его в честь доблестного сына Рима, славного полководца Марка Марцелла. А когда я перешел в легион ветеранов, то для окончательного поселения выбрал, разумеется, нашу колонию на Сицилии.

* * *
        «КАК БЫ МНЕ ХОТЕЛОСЬ, ГАЙ, РАССКАЗАТЬ ТЕБЕ КРАТКО И ВРАЗУМИТЕЛЬНО, ОТЧЕГО Я РЕШИЛ ПОКИНУТЬ РИМ. НО, ПРОСТИ, ПРИДЕТСЯ ТЕБЕ, ДРУЖИЩЕ, НАБРАТЬСЯ ТЕРПЕНИЯ И ВЫСЛУШАТЬ ВСЁ ПОДРОБНО - „ОТ НАЧАЛА НАЧАЛ“ (КАК ПИШУТ НАШИ ИСТОРИКИ). КРОМЕ ТОГО, НЕ СЕРДИСЬ, ЕСЛИ МЫСЛЬ МОЯ БУДЕТ ТЕРЯТЬ ПУТЕВОДНУЮ НИТЬ И СБИВАТЬСЯ НА ВТОРОСТЕПЕННОЕ. ТЫ ЗНАЕШЬ САМ, ЧТО Я НИКОГДА НЕ БЫЛ СИЛЕН НИ В РИТОРИКЕ, НИ В ЛОГИЧЕСКИХ УМОЗАКЛЮЧЕНИЯХ. ИЗ ТОГО, ЧТО Я РАССКАЖУ, ВЫБЕРИ НА СВОЙ ВКУС ИЛИ, ХОЧЕШЬ, ПРИДУМАЙ САМ ПАРУ-ТРОЙКУ ПОДХОДЯЩИХ ПРИЧИН МОЕГО ТАК НАЗЫВАЕМОГО БЕГСТВА: ПОИСКИ СЕБЯ, ТЯГА К ПРИКЛЮЧЕНИЯМ, ЗНАКИ ФОРТУНЫ И ЗВЕЗД („ПРОСТИМ ПОЭТА ЗА ВЫСПРЕННЫЙ СЛОГ!“ - СКАЗАЛ БЫ ВАЛЕРИЙ) ИЛИ - ПОПЫТКА ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ПОДАВЛЯЮЩЕГО ВЛИЯНИЯ ЛУЦИЯ.
        ИТАК, ОТ НАЧАЛ - СИЦИЛИЯ…»

* * *
        Именно на Сицилии, вскоре после того, как они перебрались к деду, их с матерью и «подобрал» приехавший из Рима по делам Луций Гаэлий. Он был богат и родовит, смотрелся настоящим столичным аристократом и снизошел до посещения их дома - после того, как случайно выяснилось, что отец Луция и дед Марка воевали под знаменем одного и того же легиона. Но вел себя Луций Гаэлий с семьей Рокулов довольно холодно, даже отстраненно.
        В первый же свой визит Луций не преминул уточнить, хорошего ли рода это семейство. И даже расспросил Марка, как мать воспитывала его: сама ли выкормила, приглашала ли няньку, безупречного ли поведения и нрава была нянька и учат ли уже Марка?
        Кажется, ответы удовлетворили его, хотя на последний вопрос, об обучении, Марку пришлось ответить отрицательно. Тут мать и дед, присутствовавшие при этом странном диалоге, смутились. И Марк счел необходимым пояснить, что если бы не гибель отца и не удручающая бедность, никому бы в этой семье не пришло в голову оставить его без образования, о котором сам Марк просто мечтал!
        Марк отметил, что при этом в холодном, казавшемся безразличным взгляде Луция вспыхнула искра неподдельного живого интереса. Но, мелькнув на мгновение, канула в бездонной глубине его непроницаемых глаз. Луций лишь наставительно заметил:
        - Бедность и бережливость, трудолюбие и здравомыслие - достоинства, которые вознесли римлян над остальными народами. Я подумаю, мальчик, чем тебе помочь.
        Дед получил еще одного снисходительно-терпеливого слушателя, а маленький Марк - надежду на патронаж-покровительство знатного и богатого римлянина и вместе с тем на хорошее образование, к которому стремился и о котором действительно мечтал!
        Но через пару-тройку месяцев вдруг обнаружилось одно смущающе-пикантное обстоятельство: мать Марка оказалась беременна.
        С одной стороны, Витилий погиб вскоре после того, как в последний раз навестил свою семью. Но, с другой стороны, в доме стал бывать мужчина! По правде сказать, никому и в голову не могло прийти, будто бы Луций мог увлечься матерью Марка: таким холодным и бесстрастным выглядел их неожиданный покровитель. Луций был просто олицетворением чести и так достойно вел себя с молодой вдовой, что ни у старого ветерана и ни у кого другого просто язык бы не повернулся упрекнуть Луция в превышении полномочий гостя. Но… факт оставался фактом, и злые языки сразу понесли кривотолки по закоулкам. Дед был уверен, что при таких обстоятельствах Луций в их доме больше не появится. Последний имел на это полное право, и никто не посмел бы упрекнуть его!
        Но знатный римлянин повел себя совершенно иначе! В доме неожиданно появились сваты: Луций предлагал вдове Витилия Рокула брак. И брак - полный, по древнему обряду! Иначе говоря - со всеми следовавшими в таком случае для супруги правами хозяйки дома Луция Гаэлия!
        Для совершения бракосочетания пришлось отправиться в Рим, где никто не знал о щекотливых нюансах дела. Пока не знал.
        Скоро слухи просочатся и в Рим, но горделивое достоинство Луция и его высокое положение в столице будут служить молодой семье надежным щитом. И об обстоятельствах брака Луция Гаэлия просудачат недолго - только до родов его жены, чтобы по сроку родин понять, чьего ребенка она носила.
        У Марка родится сестренка - слабенькое и тихое, но бесконечно нежное существо. Она так деликатно «выберет» срок своего рождения, что так и останется неясным, чье она дитя - Витилия Рокула или Луция Гаэлия? Витилия - если считать, что она родилась в срок, но Луция - если бы пришлось признать ее семимесячной, легко заключая это по слабости здоровья девочки и ее малому весу. Внешностью она пойдет точно в мать и тут также не будет «разоблачена». Публика останется неудовлетворенной. А дом Луция, трепещущий от страха перед своим суровым и неприступно-высокомерным господином, будет хранить - от молодой хозяйки до последнего раба - гробовое молчание…
        В Риме Марк был определен в лучшую детскую школу, Луций приставил к нему (по модному в то время обычаю) с пристрастием проверенного домашнего педагога-грека, и жизнь потекла своим чередом…

* * *
        «ЛУЦИЙ… ТЫ ЗНАЕШЬ, ГАЙ, ЧТО ЭТО ЗА ЧЕЛОВЕК, ЧТО ЗА ЛИЧНОСТЬ, ЧТО ЗА ХАРАКТЕР! И ЗНАЕШЬ, ЧТО ЗНАЧИТ ОН ДЛЯ МЕНЯ - С ДЕТСТВА И ДО СИХ ПОР! КАК ЗНАЕШЬ (Я НИКОГДА НЕ СКРЫВАЛ ОТ ТЕБЯ) И ДРУГОЕ: ТО НАПРЯЖЕНИЕ, ЧТО С САМОГО НАЧАЛА ВОЗНИКЛО МЕЖ НИМ И МНОЙ, - НАПРЯЖЕНИЕ, НАТЯНУВШЕЕСЯ КАК ТАИНСТВЕННАЯ НИТЬ-СВЯЗЬ, НЕВЕСОМАЯ, НЕВИДИМАЯ, НЕМАТЕРИАЛЬНАЯ. НО НЕСОМНЕННО ЗНАЧИМАЯ И ПРОЧНАЯ - НИ РАЗВЯЗАТЬ, НИ РАССЕЧЬ! ОСОЗНАЛ Я ЭТО, ЛИШЬ ПОВЗРОСЛЕВ, НО ДУШОЙ ПОЧУВСТВОВАЛ ЕЩЕ В ДЕТСТВЕ. А ВПЕРВЫЕ - НА БРАКОСОЧЕТАНИИ ЛУЦИЯ И МОЕЙ МАТЕРИ…»

* * *
        Бракосочетание было великолепно! Какие именно части ритуала будут выполнены, жених с невестой должны были решать вместе. Но невеста не посмела возражать против единовластного решения будущего мужа. Впрочем, может быть, ей было и безразлично. Луций же дотошно проследил, чтобы ни малейшей детали древнего ритуала не было упущено, даже если все прочие признавали эту деталь архаичной и вычурной.
        Едва ли не единственным моментом, который Луций не просто разрешил, а прямо велел опустить, было объявление о помолвке на Форуме. Без каких бы то ни было объяснений он просто разослал тем, кого считал своими друзьями, приглашения на свадьбу и даже не озаботился поинтересоваться у разносивших таблички рабов, кто из приглашенных как отреагировал. Но друзья Луция, как видно, знали его хорошо: в назначенный день, едва рассвело, явились все, как один.
        Опять же по древнему обычаю, Луций начал с гадания на священных курах. Марка, еще мальчишку, будущий усыновитель отчего-то велел поставить рядом с собой и наказал ему внимательно следить за птицами.
        Жрец-пуларий рассыпал перед клеткой корм, и все приготовились долго ждать. Как вдруг вышла одна курица, очень крупная и важная на вид, строго оглядела присутствующих (Марк прыснул в кулак: настолько она походила на Луция), за нею вышли еще две курицы поменьше (мальчик тут же назначил им роли «матери» и «Марка») и третья, совсем еще цыпленок. Марк снизу вверх смотрел на Луция - тот ответил пытливым и строгим взглядом, а затем стал смотреть на птиц с непроницаемым видом, поджав губы.
        Крупная курица «Луций» неторопливо и с большим достоинством склевала зерно с самого края и отошла в сторону, уступая место своим товаркам. Эти две стали клевать, причем «мать» вела себя пугливо, а «Марк» все норовила отойти от клетки подальше. Цыпленок же есть отказался. Наконец крупная важная курица громко закудахтала и увела остальных в клетку.
        Луций - неслыханное дело! - не позволил толковать увиденное жрецу, а результат сообщил гостям сам: что он-де вполне удовлетворен гаданием, которое полностью подтвердило принятое им решение. Всё.
        Храмовый ритуал Марк запомнил не так подробно, но жертвоприношение у алтаря Юпитера, после того как брачующиеся громко, при свидетелях, объявили о своем намерении жить вместе, в память врезалось. Все было как-то особенно: красиво, одухотворенно, торжественно - когда верховный понтифик Юпитера, словно не видя никого перед собой, читал молитвы, а невеста и жених повторяли их, обходя вкруг жертвенника и держа друг друга за руки. Марк никогда больше - ни до свадьбы, ни после - не видел мать такой красивой! Луций разрешил ей (именно разрешил!) надеть наряд невесты с красным покрывалом, и лицо ее светилось такой пронзительной молодостью и такой тонкой красотой, что не любовался невестой, пожалуй, только жрец.
        Свадебного пира Марк и вовсе не запомнил. Но навсегда, занозой, застряло в памяти выражение лица Луция, когда после пира праздничная процессия с флейтистами и факельщиками провожала молодых: Луций, не скрывая, жестоко скучал и явно терпел и ждал, пока кончится вся эта суета. Марк подумал, что будто бы уже видел когда-то и это сдержанное выражение лица, и эти скучающе-недовольные глаза, и эти поджатые губы…
        После того как молодая жена смазала дверные косяки маслом, супруг - как положено! - перенес ее через порог на руках и тут же опустил на пол. Гости разошлись, едва только новобрачные переступили порог своего дома…

* * *
        «Я ПОМНИЛ СВОЕГО ОТЦА, И ПОЛЮБИТЬ ПО-СЫНОВЬИ ОТЦА ПРИЕМНОГО, КАК Я НИ СТАРАЛСЯ, НЕ ПОЛУЧАЛОСЬ. А ТОТ БЫЛ СЛИШКОМ СУРОВ И НЕДОСТУПЕН, ЧТО ТОЖЕ НИКАК НЕ СПОСОБСТВОВАЛО ЗАРОЖДЕНИЮ СЕРДЕЧНЫХ ЧУВСТВ. СУХО ПОДЖАВ ГУБЫ, ОН МОЛЧА ВЫСЛУШИВАЛ ДОКЛАДЫ ПЕДАГОГА-ГРЕКА ОБО МНЕ, ВОСПИТАННИКЕ, ИНОГДА, НЕОБЫКНОВЕННО ТОЧНО И КРАТКО ФОРМУЛИРУЯ, ЗАДАВАЛ ЕМУ (ВСЕГДА В МОЕМ ПРИСУТСТВИИ!) ВОПРОСЫ, КИВКОМ ГОЛОВЫ ИЛИ СДЕРЖАННЫМ ЖЕСТОМ ОТПУСКАЛ ОБОИХ. ВПРОЧЕМ, КАК Я СО ВРЕМЕНЕМ ПОНЯЛ, ТОТ ПРОСТО НЕ ВЫДЕЛЯЛ МЕНЯ, СВОЕГО ПРИЕМНОГО СЫНА, ИЗО ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ…»

* * *
        По пальцам можно было перечесть случаи, когда Луций неловко гладил Марка по голове или хотя бы смотрел приветливо. И эти случаи Марк помнил все.
        Впервые Луций приласкал мальчика, когда тот с горящими глазами рассказывал ему о своих первых успехах в школе. Закончил Марк словами:
        - А еще я - один из пяти учеников, которых учитель ни разу не подвергал порке ни плеткой, ни розгами!
        - Почему? - кажется, даже без тени интереса уточнил Луций.
        - Потому… - Марк запнулся, не желая выглядеть хвастуном. - Потому что мы… потому что я стараюсь. Наверное… - закончил он неуверенно.
        - Что именно «наверное»: «наверное, потому и не порют» или «наверное, стараюсь»? - достаточно добродушно рассмеялся Луций.
        - Я стараюсь! - смутился Марк: стало и правда похоже, что он хвастает.
        - Боишься наказаний? - теперь уже с явным интересом уточнил Луций.
        - Вовсе нет! - гордо ответил Марк. - Я вытерплю без слез хоть сто ударов, но унижаться не хочу. И не стану! Я же не мул - я понимаю слова!
        В этот момент Луций, подойдя к приемному сыну, погладил его по голове.
        А однажды Марк услышал из-за двери материнской комнаты сдавленные рыдания и не смог не войти. Мать сдержанно и тихо плакала о чем-то своем, сидя у окна. Когда сын подошел и обнял ее за плечи, желая утешить, она вдруг заплакала еще безутешней, обхватив его голову и глядя прямо в лицо. Казалось, она отыскивает в чертах сына облик погибшего мужа. «Она плачет об отце, - уныло решил Марк, - ведь они так любили друг друга! А все говорят, что я похож на него как две капли воды».
        В эту минуту дверь отворилась, и на пороге как призрак возник хозяин дома. Мать перепуганно затихла, замер и Марк, подозревая, что эта сцена вызовет недовольство Луция. Но тот вдруг подошел, молча, в охапку, обнял их обоих, подержал и, так и не произнеся ни слова, удалился. Они лишь растерянно посмотрели друг на друга.
        Еще один случай произошел совсем недавно и был тем более удивителен, что Марк, в общем-то, провинился: шлялся с приятелями по рощам в окрестностях Рима и попал в жесточайшую грозу, вымок и заболел.
        Ливень хлестал нещадно, а они и не подумали укрыться! Более того, именно Марк, чуть ли не до религиозного экстаза обожавший грозу, затеял нечто вроде ритуальной пляски на самом берегу Тибра. С реки дул пронизывающий ветер, вода с ревом обрушивалась с небес, и грохочущие ручьи неслись к Тибру. Гроза с треском, как крепкое полотнище, рвала небеса, а молнии время от времени освещали вспышками странную группу юношей в насквозь вымокших плащах, посвящавших разбушевавшейся стихии свой вдохновенно-неистовый танец!
        Марк никому не давал остановиться и пел во все горло хвалебные гимны богам всех стихий, прямо на ходу импровизируя, и слагал ко всеобщему восторгу и удовольствию всё новые оды.
        На следующий день он метался в полубреду в своей постели, а слуга едва успевал менять мгновенно высыхающие на его огненно-раскаленном лбу влажные полотенца и каждый час поил разбавленным вином. Когда вошел Луций, Марку уже было все равно - будет ли тот читать ему наставления, лишит ли денег или накажет еще каким-нибудь, только ему, Луцию, известным способом. От жара Марк едва различал происходящее, но при этом был совершенно счастлив: там, на берегу Тибра, энергия разыгравшейся стихии ворвалась в его кровь могучим пьянящим потоком и все еще продолжала кипеть там! Тело не выдержало этого натиска, да что с того! Болезнь пришла и уйдет, он это знал сейчас точно, а ликующее чувство слияния со стихией останется. Останется и - дарует вдохновение и удачу!
        - Зачем? - ледяным тоном вопросил Луций.
        - Гроза… - просипел Марк. - Я не мог… не мог устоять… Сила!
        Луций жестом отослал слугу и в задумчивости присел на край постели Марка, взял и сдавил его запястье, во что-то сосредоточенно вслушиваясь, некоторое время размышлял, потом значительно мягче произнес:
        - Ты не слишком-то крепкий юноша, но скоро выздоровеешь. - Он почти отечески ласково положил ладонь на лоб больного и добавил: - Ты понимаешь и чувствуешь энергию стихии. Это хорошо. Но совершенно не управляешь своими собственными чувствами. Это дурно.

* * *
        «В ЭТОТ-ТО МОМЕНТ, ГАЙ, Я, БЕСКОНЕЧНО УДИВЛЯЯСЬ САМОМУ СЕБЕ, ВДРУГ ОСОЗНАЛ, ЧТО УЖЕ ДАВНО - НЕВООБРАЗИМО ДАВНО! - КРЕПКО-НАКРЕПКО СВЯЗАН С ЭТИМ СУРОВЫМ (ПОРОЙ ДО БЕСПОЩАДНОСТИ!) ЧЕЛОВЕКОМ. И ПРИЧИНОЙ ТОМУ БЫЛИ НЕ ГОДЫ ОПЕКИ ЛУЦИЯ, НЕ НАША С МАТЕРЬЮ И СЕСТРОЙ МАТЕРИАЛЬНАЯ ЗАВИСИМОСТЬ И ДАЖЕ НЕ СТРАХ, КОТОРЫЙ ИСПЫТЫВАЛИ ПЕРЕД ЛУЦИЕМ ГАЭЛИЕМ ВСЕ В ЕГО ДОМЕ. ТОГДА ЧТО ЖЕ? ЭТО-ТО И УСКОЛЬЗАЛО ИЗ МОЕГО СОЗНАНИЯ. Я НЕ ПОНИМАЛ! ТОЛЬКО ТРЕПЕТАЛ ДО ГЛУБИНЫ ДУШИ КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА ПРИХОДИЛОСЬ ОБЩАТЬСЯ С ПРИЕМНЫМ ОТЦОМ. КАЖДЫЙ РАЗ! ВСЕ ЭТИ ГОДЫ…»
        Марк отложил стиль и встал пройтись по комнате, чтобы немного размяться. Он вдруг подумал, что здесь, на острове, в Римской провинции, ему приятно было вспоминать о столице, о Луции, о Гае. И писать это письмо Гаю, неспешно рассуждая, тоже было приятно. А более всего было приятно не торопиться, не заглядывать в будущее, подгоняя дни, не волноваться о предопределениях и загадках судьбы.
        За окном по-осеннему быстро темнело. С порыжевших полей, днем пахнувших пряным дымом, свеже тянуло вечерним холодком. Марк поежился и набросил на плечи дедов солдатский плед. Старый плед был теплым. Колким, но теплым. И до сих пор хранил в себе странную острую смесь запахов - горькой полыни, костра, моря, дальних ветров…
        Мысли Марка неожиданно занял Гай: хоть они и ссорились частенько последнее время, надо признать, что Га й был не просто близким другом, а почти братом. Ближе него у Марка друзей не было. И быть не могло. Но Марк никогда не говорил Гаю и теперь не напишет, что чувствует необъяснимую, почти мистическую связь не только с Луцием, но и с самим Гаем, и с Валерием, и со многими другими людьми. Это - как ощущение одной судьбы, единого жизненного поприща, как закон самой Фортуны, изреченный ею с Олимпа: «Вот ты и ты - идите вместе!» Или так: «Вот ты, Гай, и ты, Марк, вы встретились в этой жизни, дабы…»
        Но Гай чурается всякой такой «мистики», поэтому ничего «такого» ему говорить не стоит. Нет, не стоит. Марк вздохнул и плотнее завернулся в кусачий плед.
        Да, Гай был ему названным братом, хоть они и много ссорились последнее время…

* * *
        - Пока Гай отлучился попрактиковаться в очередной дискуссии, разреши мне спросить тебя, - осторожно начал Валерий, когда, устав от игры в мяч на гимнастическом дворе, они уютно-расслабленно отдыхали в теплом и влажном зале терм. - Возможно, я ошибаюсь, и ошибаюсь серьезно, но я заметил, что последнее время вы с Гаем, как бы помягче выразиться…
        - Часто бываем близки к ссоре, - помог ему Марк, - ты это хотел сказать?
        - Если я вмешиваюсь не в свое дело, извини меня. Он начал тебя раздражать, что просто бросается в глаза. Это из-за постоянных нравоучений?
        Марк помедлил с ответом, подбирая слова:
        - И да, и нет. Трудно объяснить в двух словах. Ты знаешь, что хотя Га й почти на десять лет старше меня, выросли мы вместе: семьи Га я и Луция связывают давняя дружба и закон гостеприимства, а к тому же - родство, хотя и сложно вычисляемое. С тобой мы к одному учителю в школу бегали, а Гай… Гай словно всегда был рядом. Он баловал меня и дарил игрушки в детстве, потом опекал и поддерживал. Родная мать могла не подходить ко мне, когда я хворал - Гай брал заботу на себя! Он никогда не отказывал мне в помощи, не ворчал, был весел. К тому же, ты видишь, он гораздо выше, сильнее и выносливее меня, и я всегда гордился им, как гордится сейчас маленький Гай Гракх своим старшим братом Тиберием. Знаешь, в детстве я как-то раз подумал: «Мы - как легендарные Кастор и Поллукс! Хорошо бы никогда не разлучаться с таким сильным и веселым другом!» Так я сам был ему предан! Луций, к слову, всегда поощрял нашу дружбу. А ему угодить трудно.
        - Почти невозможно, - обронил Валерий.
        - Так вот, Гай сделал почти невозможное: пришелся по душе Луцию… - Марк вздохнул. - Я вырос, сменил рубашку на тогу взрослого, расстался с детским шариком-буллой на шее - наша с Гаем разница в возрасте начинает стираться. А он относится ко мне по-прежнему, и мне это странно…
        - Странно?
        - Да… Говорю тебе, объяснить трудно. Я сам не понимаю до конца. Понимаешь, он словно ревнует меня ко всем и вся: проверяет, где и с кем я бываю, следит за моими занятиями с греками, которыми Луций наводнил дом, стремится быть в курсе моей жизни во всех ее деталях! И тем настойчивее, чем больше мне хочется быть ото всех подальше. Порой мне кажется, да нет, так и есть, что Га й дотошнее интересуется моей жизнью, чем мой усыновитель!
        - Ты говорил Гаю об этом прямо?
        - Ты знаешь меня.
        - Значит, говорил. И что Гай?
        - Он смотрит на меня своими невинными оленьими глазами и удивляется: «Марк, что ты ершишься? Ты мне как младший брат. И ты так неразумен, что я вечно опасаюсь, как бы твои похождения не довели до беды!»
        - Может быть, так и есть? Все просто.
        - Просто… Что ж, пусть будет «просто»: просто его назойливая забота в один прекрасный день сведет меня с ума!
        - Ты слишком раним, поэт.
        - Знаешь, как-то раз я проводил вечер в очаровательной компании и преприятнейшей беседе с… ну, неважно, вряд ли ты ее знаешь… Все так блестяще развивалось, и я уже был близок к победе… И прекрати хрюкать! Так вот… Вдруг мне показалось - правда, я был в изрядном подпитии! - что… Нет, ты все-таки хрюкаешь! А, это ты смеешься? Неужели трудно спокойно выслушать? Мне вдруг показалось, что за занавесью постели стоит Гай, укоризненно качает головой и нежно так, отчего-то женским голосом, говорит: «Мы могли бы быть счастливы с тобой, солдат!» Меня чуть не стошнило! Нечего и говорить - вечер был безнадежно испорчен! А моя нимфа - крайне разочарована! Вот теперь хохочи.
        Валерий не нуждался в этом разрешении: где-то посередине рассказа ему уже просто не хватало воздуха от смеха. Отсмеявшись, он заметил:
        - Ну и бред!
        - Угу, бред… - печально согласился Марк. - А хуже всего то, что я тогда испугался, не питает ли Га й ко мне… не те чувства.
        - В каком смысле?
        - Да в самом плохом смысле!
        Валерий потер висок:
        - Ты меня озадачиваешь. Чего только не приключится в жизни. Греки со своей культурой заодно понатащили в Рим гнусных обычаев и отвратительных пороков, чего у нас отродясь не водилось. А если и «заводилось» вдруг, так за это казнили - да и все дела! Гай буквально бредит всем греческим, но чтобы он… Нет! К тому же, я точно знаю, у него есть женщина, пусть и не римлянка, но он счастлив с нею. Уж я-то знаю!
        Валерий, гораздо более общительный, чем Марк, был знаком чуть ли не с половиной Рима.
        - Вообще-то, да. Это и мне известно.
        - У тебя есть какие-нибудь веские основания для таких неприятных подозрений? - Валерий словно взялся провести следствие.
        - Ты прав, - смущенно пробормотал Марк, - мои пьяные бредни и - его братская любовь… Что я распаляюсь?
        Он замолчал - Валерий терпеливо ждал.
        - Ну да, - с досадой продолжил Марк, - да, есть вещи, которые приводят меня в недоумение. Вот как тот случай, когда я болел. Жар, горло как огнем горит, голова вот-вот расколется от боли - это после пляски в грозу…
        …Гай, заменив собой и мать, и лекаря, просидел тогда у постели больного всю ночь. Марк, в горячечном состоянии, даже не понял этого сразу: засыпал, увязая в разноцветном, мерцающем сне, просыпался, когда кто-то заботливо менял на лбу мокрую салфетку, - и неизменно видел перед собой встревоженные глаза старшего друга. Га й ни с кем не захотел делить заботу о больном.
        Утром Марк, не открывая глаз, прислушался к себе: вроде бы жар спал и горло почти не болело. И хорошо: он очень хотел пойти после полудня в цирк на бега. Жаль было бы из-за болезни пропустить любимое зрелище.
        Марк потянулся, вздохнул, наслаждаясь утренней свежестью и тишиной, и собрался было подремать еще немного, как вдруг тихий шорох заставил его распахнуть глаза - на скамье рядом с его постелью, по-военному подложив локоть под голову, спал Гай.
        От радости, что чувствует себя хорошо, и оттого, что рядом такой преданный друг, Марк не выдержал и ткнул Га я пальцем в бок. Тот вскочил, как по тревоге, и уставился на Марка сумасшедшими со сна глазами.
        - Гай, дружище, я не хотел тебя пугать! - еще несколько сипло проговорил Марк, виновато улыбнувшись.
        - Но тебе все же почти удалось это сделать… - Гай улыбнулся в ответ. - Я имею в виду - ночью: ты так стонал и бредил, что я подумал - не последние ли это часы?
        - Это ты менял салфетки?
        - Я. Это нетрудно. Труднее было слушать твой жалкий голос… - Гай подсел ближе. - Я на самом деле вдруг испугался, что потеряю тебя. Оказывается, я привык к тебе, маленький бездельник!
        Его голос прозвучал одновременно и смущенно, и ласково. Марку он показался даже излишне ласковым: ему хотелось видеть старшего товарища несгибаемым и суровым воином, а не эмоциональным и слезливым жалельщиком.
        - Не такой уж я и маленький, хотя от «бездельника» не откажусь, - попробовал отшутиться Марк.
        Но Гай не был настроен шутить:
        - Ты для меня всегда будешь маленьким. Хотя прошло время, когда я заглядывал в твою колыбель - не подрос ли ты ну хоть еще немного? - все же я храню в сердце те дни, когда ты был таким доверчивым и беззащитным, что я мог защищать и заботиться о тебе.
        - Я вырос, Гай, - сдержанно проговорил Марк.
        - Да, вырос, - тихо согласился тот, - вырос, но мне все кажется - не повзрослел и остаешься по-прежнему беззащитным и слишком беспечным.
        - Вот как! - Разговор нравился Марку все меньше.
        - Отчего-то мне кажется, что ты, как и раньше, нуждаешься в опоре и поддержке. Я по-прежнему чувствую за тебя ответственность!
        - Это, наверное, потому, что я щуплый и выгляжу слабым. Но уверяю тебя, я не так уязвим, как тебе кажется! - Марк старался придать своему голосу побольше твердости.
        Он потянулся, чтобы взять со столика у постели чашу с питьем, но рука дрогнула - Га й стремительно подхватил чашу и заботливо поднес питье к губам Марка. Оставалось только принять помощь, хотя именно этого Марк сейчас совсем не хотел! Поэтому он постарался сосредоточиться, собрал силы и уверенной рукой отобрал чашу у Гая, чтобы напиться самостоятельно.
        - Маленький упрямец! - пожурил Гай.
        Марк начал раздражаться:
        - Прошу тебя, не называй меня маленьким - это несносно! А если это прозвучит еще и при посторонних!
        - Напрасно ты опять ершишься.
        Гай взял Марка за руку. Открытой ладонью вверх. Наклонился к этой ладони (может, хотел что-то рассмотреть?) - а Марк вдруг безумно испугался, что Гай сейчас наклонится еще ниже и коснется губами его открытой ладони!
        Предчувствие было навязчиво-четким и болезненно-живым, как воспоминание: печальные глаза Гая, так похожие на оленьи, его полный доброты голос, движение головы вниз, к ладони… Марка просто ожгло ужасом - что же это такое? Разум лихорадочно-поспешно выдвинул первую попавшуюся, естественно негативную, версию: Гай питает недолжные чувства! И Марк не просто резко, а нервно и зло выдернул свою ладонь из руки Га я и угрюмо прошипел:
        - Уж не хочешь ли ты стать моим покровителем?
        Гай побледнел. До него, кажется, дошел тот смысл, который его младший товарищ видел во всей этой сцене. Он отшатнулся:
        - Марк, нет! Ты неправильно подумал, уверяю тебя!
        - Нет?!
        - Маленький глупец! Ой, прости! Да что там - глупец, да и все. Если хочешь - большой глупец! Ты мне как младший брат. Ты же знаешь, у меня одни сестры, а мне всегда так не хватало брата. Я подчас завидую Гракхам. И я очень люблю тебя - по-братски! Другое дело, что не понимаю, почему я постоянно боюсь за тебя. Мне все кажется, что с тобой может что-то случиться или ты вдруг пропадешь где-нибудь…
        - В притонах Субура, - несколько смягчаясь, вставил Марк.
        - Да, и притоны эти тоже… - Гай положил ладонь себе на лоб. - В общем, поверь, я лишь как старший брат… ничего дурного!
        Он в отчаянии смотрел на Марка - верит ли тот? И слова, и взгляд, и голос Га я убедили Марка. Да он и сам осознал в эту минуту, как дорог был ему всегда сам Гай, как он гордился с детства своим старшим другом - его верностью, его силой, даже тем, что Гай легко и непринужденно может излить душу, не жалея ни эмоций, ни смеха, ни слез. Как порой хотелось Марку вот так же запросто уметь раскрыть свое сердце! Но… Марк так не умел. Ну не умел и все! Может, поэтому и смущался подобным откровениям в других?
        К тому же - все-таки! - он сердился на Га я за его мелочную опеку! И на всякий случай Марк напоследок заметил шутливым тоном:
        - Ты бы поменьше хлопотал обо мне - может, твои страхи и рассеялись бы!
        - Не обещаю, - серьезно вздохнул Гай, - и это в твоих же интересах! - Порою Га й будто совсем терял чувство юмора.

* * *
        «ГАЙ, НЕ СКРОЮ, МНЕ БЫЛО ОЧЕНЬ ТРУДНО ОБЩАТЬСЯ С ТОБОЙ В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ. А ТЕБЕ - СО МНОЮ. ПРИМИ МОИ ЗАПОЗДАЛЫЕ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ВСЕ БЕСПОКОЙСТВО, ЧТО Я ПРИЧИНИЛ ТЕБЕ. ВПРОЧЕМ, ОСТАЮСЬ ПРИ СВОЕМ ПРЕЖНЕМ МНЕНИИ: ТВОИ ХЛОПОТЫ НА МОЙ СЧЕТ БЫЛИ ЧРЕЗМЕРНЫ. ХОТЯ ПОНИМАЮ, ЧТО ДВИГАЛИ ТОБОЙ ИСТИННО БРАТСКИЕ ЧУВСТВА, ОЦЕНИТЬ КОТОРЫЕ Я МОГУ ЛИШЬ СЕЙЧАС, ПО ПРОШЕСТВИИ МНОГИХ ДНЕЙ И НА ИЗРЯДНОМ УДАЛЕНИИ ОТ РИМА…»
        Было бы еще справедливым отметить, что в те дни, последние римские дни, рядом с Марком находился Валерий, внимательно выслушивавший все, пьяные и трезвые, разглагольствования Марка, деликатно направлявший его идеи в разумное русло и просто даривший Марку свое бескорыстное и дружеское участие. Валерий, чуть ли не единственный, знал обо всех слабостях Марка. Не одобрял, не скрывал своего отношения, но и не воспитывал, как Гай. Кому, как не Валерию, Марк мог доверить свои переживания, свою душу? Выслушивал Валерий всегда внимательно, а напоследок кратко и просто делал рациональное заключение - так протягивают руку тому, кто по глупости или оплошности забрался в слишком глубокий ров и не может выбраться самостоятельно. А иногда, чтобы побыстрее отвлечь Марка от мрачных размышлений, просто уводил его - в термы, в театр, на бега. Как и тогда, после беседы о Гае…

* * *
        - Вот видишь, - Валерий удовлетворенно подвел итог, - все разъяснилось легко и просто.
        - Ты считаешь, надо все выбросить из головы?
        - Именно так.
        - Но теперь если не сам Гай, то необычность и некоторая - я бы даже сказал, мистическая, - странность этого случая продолжают беспокоить меня.
        Валерий покачал головой и развел руками:
        - Ты, Марк, из той породы чувствительных людей, которым отруби руку по самый локоть, они по гроб жизни будут жаловаться и ныть, что все-таки пальцы еще немного, знаете ли, побаливают. Ладно, поэт, не хочешь ли развеяться? Сегодня в Главном цирке ожидаются какие-то необыкновенные состязания колесниц, а позже, в театре, бои гладиаторов! Надо успеть!
        - Ну, так вперед, мой друг! - вскакивая, во все горло заорал Марк, словно стараясь распугать привидений. - Что же мы медлим?! И пусть сегодня музы отдыхают, иль спят, или резвятся на свой, лишь им присущий лад… Слушай, закрой-ка мне рот, не позволяй мне сейчас сочинять!
        - Найдется дело и поважнее! Например, я бы отобедал, - ворчливо произнес Валерий, следуя за Марком.
        - Ну, нет! Съешь по дороге пару лепешек!
        - Ты беспощаден, как твой Луций.
        - Я с радостью склоняюсь к его стоическим привычкам, когда они схожи с привычками Публия Сципиона Африканского!
        - Нипочем не обедать, идучи на игры?
        - Обедать хлебом, на ходу, не теряя времени, коль скоро предстоят великие дела!
        - Это бега-то?
        - Валерий, - Марк остановился и с упреком взглянул на приятеля, - бега и состязания гладиаторов поднимают боевой дух, а обед, о котором ты мечтаешь, выведет нас из строя на весь оставшийся день!
        - Я бы, пожалуй, «вышел из строя» на некоторое время, - хмыкнул Валерий, но под угрожающим взглядом Марка поспешно добавил: - Да ладно, хлеб так хлеб! Предвижу, Луций со своими стоиками сделает из тебя аскета, и ты откажешься от зрелищ, как отказываешься сейчас от обеда. О, я тогда отдохну от твоих неожиданных затей. Заживу по-человечески!
        - Если я и стану аскетом, то не сейчас: пока у нас довольно времени!
        …Состязания бойцов и бега! Да за это не только обед - Марк готов был отдать что угодно!
        Правда, была еще одна страсть - игра в кости. И тут Марк был беззащитен перед самим собой: раз сев и начав игру, он уже никак не мог остановиться! О том, что он обожает бои и бега, знали все, об игре же в кости - никто. Никто, кроме Валерия, у которого как-то раз Марку пришлось занимать деньги в особенно неудачный вечер. Валерию тогда не понравилась просьба приятеля ссудить его деньгами. Спору нет, Валерий порой был прижимист, но тут дело было в другом.
        - Ты знаешь, Марк, мне не жалко для тебя не только этих нескольких сестерций, но и большей суммы. Но мне кажется, что кости до добра не доведут. Вот, бери и можешь не возвращать. Ну, как хочешь, - пожал он плечами, видя, что Марк решительно против подарка. И добавил: - Мне вовсе не хочется становиться рядом с Гаем и поучать тебя день и ночь, но позволь по-дружески - а хорош был бы я друг, если бы промолчал! - позволь все же заметить, что ни один азартный игрок хорошо не кончил. И еще, пусть это будет и болезненно для тебя: твой кумир, Сципион, никогда в жизни…
        Тут Марк не выдержал:
        - Всё, всё! Ты прав! Дай мне время, я справлюсь с собой!
        Но до сего дня обещание оставалось на словах. И хотя не было нужды просить Валерия молчать об этом случае (тот никогда не проговорился бы просто из благородства), все же Марк отчаянно боялся, что каким-либо образом об этой его страсти станет известно Гаю, а хуже того - Луцию. В первом случае будет просто стыдно, во втором - появится реальная опасность быть изгнанным из дома за… ну, скажем, за попрание достоинства рода всадников, высокого сословия, с честью хранящего древние традиции. По старому закону о семейном суде Луций имел на это право.
        Марк был уверен, что его приемный отец не преминет этим правом воспользоваться. И вовсе не потому, что нетерпимо относится к воспитаннику. Нет. К воспитаннику Луций, по мнению Марка, не испытывал вообще никаких чувств - как и ко всем остальным! А по своим глубочайшим убеждениям философа-стоика: преступник, кто бы он ни был, кем бы тебе ни приходился, должен быть наказан! Иначе, если ты не подвергнешь провинившегося примерному наказанию, сам станешь преступником! Жалости и снисхождения Луций не знал и знать не хотел.
        - Разум превыше всего, - наставлял он Марка. - Лишь разум является нам опорой и мерилом самосовершенствования. Все, что мешает следовать идеальному пути требований разума - эмоции, инстинкты, желания, плоть, - нужно победить или уничтожить!
        Но «победить или уничтожить» страсть к игре у Марка пока не получалось. Ноги зачастую сами несли его в известные и привычные места, где собирался не только всякий сброд, но и молодые люди из серьезных патрицианских семейств. Одних влекла жажда наживы, других (таких, как Клавдий) - скука, третьих (вроде Марка) - страсть к самой игре.
        Стук кубиков в большой игральной чаше… Мгновения острой тишины и общего паралича… Край чаши бесконечно медленно наклоняется… Опрокидывается… Своевольные кубики, будто цепляясь за край и повисая в воздухе, мистически долго падают на выщербленный деревянный стол… еще какое-то время катятся, словно подталкиваемые воспаленными взглядами… И наконец (ну же! ну!) останавливаются: тук-тук-тук… тук-тук… тук…
        Сколько богов в эти тягучие мгновения получают самые страстные (исступленные!) молитвы, обещания, клятвы, а то и угрозы! Порой Марк, напряженный, как тетива, слышал каким-то особым, чувствительным и обостренным от ожидания слухом чужие мысли: «О, Юпитер, если я выиграю… О Меркурий, пусть только выпадут четыре шестерки, тогда я… Заклинаю тебя, Юнона Монета!»
        Эти чужие мысли были остры, как клинки, раскалены, как треснувший светильник, грязны и растрепанны, как старые вороны. Марк не любил их слышать, но слышал все чаще и чаще. И это было не просто неприятно, а страшно унизительно! Вот это со-участие, со-существование, со-бытие в общем пространстве порочной зависимости было унизительнее, чем единоличная его страсть к игре.
        «Я - часть этого стада, - мелькнула однажды омерзительная мысль. - Как все эти потные, пахнущие овчиной и козлятиной, опустившиеся пьяницы. Здесь и Клавдий? Что ж, и он не лучше других: ничтожество в тоге патриция, надушенное, разодетое, с выщипанными бровями и бритыми ногами!»
        С игрой надо было кончать. И Марк ухватился за мысль сопричастности общему пороку, как за спасательный плот, именно чтобы было противно, стыдно! Марк знал, что боги не могут оставаться равнодушными к молитвам избавить его от недостойной привычки. И это обжигающее стыдом прозрение собственного недостоинства - разве не помощь богов? И как хорошо, что Валерию пришло в голову помянуть о Публии Сципионе!
        Марк тряхнул головой: он справиться, обязательно справится!

* * *
        Темень за окном сгустилась, но Марк не торопился зажечь светильник. В непроглядной сверчковой темноте за окном, откуда днем хорошо была видна морская гладь, сейчас зыбко плясали - в море ли, в небе ли, не разобрать! - ночные фонари рыбачьих лодок. Огоньки мерцали как упавшие в волны звезды, будто небо слилось с морем воедино. Откуда-то с дальних холмов сонно звякали бубенцы запоздалого стада, голоса пастухов доносились сквозь ночь безмятежно и лениво.
        «КАК ТИХО ЗДЕСЬ, ГАЙ! УПОИТЕЛЬНО ТИХО! Я И ПРЕДПОЛОЖИТЬ НЕ МОГ, ЧТО ЭТА ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ НЕСПЕШНОСТЬ И ТИШЬ ПРИДЕТСЯ МНЕ ПО ВКУСУ. НО РИМ В МОЕЙ ДУШЕ ЕЩЕ ТАК БЛИЗОК…»

* * *
        Цирк ревел: римская колесница Нунция, по прозвищу Стремительный, на этот раз обошла всех соперников! Долго же римляне этого ждали! В прошлый раз победил молодой италик Руф. Было бы еще полбеды, если б римляне вообще не участвовали в забеге, но был все тот же Нунций, который как болван на самой последней дистанции зацепился ободом за поворотный гранитный столбец. Колесо со свистом слетело, и под стон разочарованных трибун (от верхних скамеек плебса, выдолбленных прямо на склоне Палатина, до деревянного помоста с навесом для знати) рабы оттащили Нунция в сторону. И хорошо еще, что успели! Летящие следом ездоки уже никак не могли свернуть в сторону, и Стремительного постигла бы самая печальная участь: Главный цирк видывал и разбитые копытами лошадей головы, и окровавленные, израненные и измятые колесницами тела несчастных.
        Нунций Стремительный отделался на тех бегах легкими ранами и площадной бранью грубой толпы, не терпящей разочарований. Руф обошел его тогда по всем правилам и заслуженно получил пальмовую ветвь победителя, рукоплескания зрителей, а также приличную сумму денег и заинтересованные взгляды нескромных римских матрон.
        Теперь победил Нунций. Остальные участники пришли к финишу с огромным отрывом: и грек Полифем (поджарый дылда с гордо задранным носом), и тот же Руф, и еще один италик с длинным незапоминающимся именем, и фракиец Пирожок (слишком упитанный, по мнению публики, чем и заслужил свое прозвище).
        Марк, от азарта все бега просидевший на самом краю скамьи, откинулся назад.
        - Ты так горланил, - недовольно заметил Валерий, - что я чуть не оглох! Подумаешь, дело: Нунций Стремительный победил! За ним будет еще с десяток таких Нунциев! Ради каждого не наорешься.
        И Валерий еще долго бубнил и читал нотации.
        Марк не обиделся. Он заранее предвкушал возможность «отомстить» Валерию в театре, где их ждало гладиаторское представление: Валерий был равнодушен к бегам, зато истово загорался при виде сражающихся гладиаторов. Однажды, в порыве эмоций, он так вцепился Марку в плечо, что остались изрядные синяки. Марк нарочно перетерпел и не отнял руки, зато потом целую неделю насмешливо демонстрировал эти синяки несчастному смущенному приятелю.
        И когда после бегов они добрались до театра и удобно расположились на скамье, он притворно-боязливо скосился на Валерия и с задумчивым видом потер свое плечо.
        - Лучше не говори ничего! - задиристо выпалил Валерий. - И не смотри на меня так, сегодня я собираюсь держать себя в руках!
        - Разве я сказал что-нибудь? - невинно проговорил Марк. - Можешь, если хочешь, держать себя в руках, или держать за руку меня, или держаться за поручень сиденья - мне что за дело! А можешь пересесть вон к той прелестной молодой особе и опираться в случае нужды на ее нежное плечико - судя по ее взгляду, это придется ей по вкусу!
        Валерий, не вытерпев, оглянулся. На них смотрела и приветливо махала рукой младшая сестра Гая, Терция, девушка лет шестнадцати, с огромными голубыми глазами и по-детски округлым рисунком губ. Она радостно улыбнулась, когда Валерий обернулся к ней, и еще раз махнула им ладошкой.
        Марк пихнул друга локтем:
        - Что ты сидишь как сапожник? Трудно поднять в приветствии руку?
        - Марк, честное слово… - сконфузился Валерий.
        - Ну вот, теперь он конфузится! Что дурного, если ты вежливо поприветствуешь девушку из хорошей семьи, сестру твоего приятеля Гая? Ты ведешь себя как хмурый грек, которому претит появление женщины в обществе. Давай оба надуемся и отвернемся от нее с презрением в глазах. Вот потеха!
        Валерий слабо улыбнулся Терции и деревянно пошевелил поднятой ладонью в знак приветствия, на его лбу выступила испарина.
        - Можно подумать, - ехидно потешался Марк, - что тебя просят бежать за ее носилками с веером, прилюдно декламировать оды в ее честь или провожать по вечерам с факелом! Вот, смотри, я машу ей и улыбаюсь, и даже Луций, который сидит, заметь, пятью рядами выше, не находит в этом ничего, кроме дани вежливости.
        - Марк, умоляю! - чуть не простонал Валерий. - Эта девушка… словом… Да вот уже выгнали наконец на арену этого ленивца Друзия с его львом!
        На арену действительно вытолкали актера, разряженного шутом, и его вечно сонного ручного льва. Лев, со старой провислой спиной и недовольной мордой, нехотя переставлял лапы, понукаемый сзади острым копьем стражника, и вяло оглядывал тысячи раз виданные им шумные людские толпы.
        Шут и это несуразное животное должны были разыгрывать на потеху публике, скучающей в ожидании настоящего боя, смешные сценки, пародируя гладиаторов с дикими зверями. Но то ли актер был сегодня нездоров, то ли лев переспал, или наоборот, но игра их не заладилась с первой же минуты.
        Друзий, пытаясь хоть немного раззадорить льва, подбегал к нему справа и слева и то дергал за усы и гриву, то тянул за хвост, то что-то орал ему в самые уши. Но дело с места не двигалось, и зрители стали проявлять недовольство - на арену полетели палки, огрызки фруктов, мелкие камешки. В ответ на это многоопытный лев на минутку встал и со знанием дела протрусил на равноудаленное от трибун, недосягаемое место арены. Там он лениво улегся на бок, как большой утомленный кот, представив взорам публики мягкое седеющее брюхо.
        Друзий, явно раздосадованный, еще пытался тянуть его за заднюю лапу, бряцая своими шутовскими доспехами, но достиг лишь того, что лев вальяжно развалился на спине, предоставляя партнеру по сцене выкручиваться самостоятельно.
        Публика захохотала: ей понравилось поведение льва.
        - Друзий! - донеслось из рядов. - Ложись рядом и вздремни: ты явно вчера выпил лишнего!
        - Оставь льва в покое, бездельник! Ты, верно, пашешь на нем на своем единственном югере земли?
        - Откуда у этого паршивца хоть югер земли? Он давно все пропил!
        - Друзий, проваливай, лев нам больше по вкусу!
        Актер еще пытался волочить льва, но тот и не думал двигаться - зрители заходились от смеха. Тогда шут, вдруг сообразив, как повернуть всю эту нелепую ситуацию к своей выгоде, сбросил доспехи и завопил, обращаясь ко льву:
        - Живо вставай и приготовь мне ужин, старушка Пакувия! Твой супруг вернулся с охоты!
        Передние ряды, до которых быстрее дошел смысл происходящего, повалились от хохота: все знали, что Пакувией зовут жену Друзия, ленивицу похлеще супруга, о чем ходили настоящие легенды и анекдоты.
        Пока актер на все лады бранил и пихал в бока льва, по его ловкому замыслу «изображавшего» ленивую жену, Марк со смехом поглядывал на приятеля: Валерий так старательно таращился на арену и так преувеличенно заинтересованно рассматривал шутовскую парочку, что никак нельзя было упустить случай поддеть его!
        - Вот, Валерий, - наставительно изрек Марк, - смотри и запоминай: эта сцена непременно должна запечатлеться в твоей душе!
        Ничего не подозревающий Валерий с удивлением обернулся:
        - Это еще почему?
        - Да как же! - воскликнул Марк и для пущей убедительности всплеснул руками. - Этот бесподобный лев и его одаренный хозяин представили нам сейчас назидательную для юношества картину семейной жизни!
        - Так-так, - буркнул Валерий, - ну, а я-то тут причем?
        Марк вздохнул и оглянулся назад, потом еще раз вздохнул и укоризненно покачал головой. Валерий снизил голос до отчаянного шепота:
        - Ладно! Я действительно влюблен в нее. По уши! А ее, похоже, прочат за какого-то важного господина, годного ей если не прямо в деды, то уж в отцы точно! Что мне делать?!
        - Прости, я не знал, что все так грустно, - посерьезнел Марк. - А сама Терция знает о твоих чувствах?
        - Нет! Давай не будем об этом. Что сделаешь? Ничего не изменить!
        Марк посмотрел на него исподлобья:
        - И это называется римлянин? Ах, «ничего не изменить»! Ах, «что сделаешь»! А пробовал?!
        - Я не стану нарушать воли отцов! Это все равно что бунтовать против богов!
        - Хочешь, я за тебя нарушу? Приведу Терцию, заплачу жрецу Юпитера, он живо проведет все обряды, и - дело сделано! Твой отец любит тебя и непременно заступится, если дело дойдет до суда. А я буду свидетелем, что Терцию никто не принуждал, да и она сама, похоже, не станет…
        - Марк! Я не могу так! Да и не получится.
        - Хоть попробуй поговорить с девушкой! Я же давно вижу, что ты маешься.
        - Не знаю…
        Марк в досаде махнул рукой и отвернулся: он настолько не понимал Валерия, что разговор мог закончиться к общему неудовольствию. Марку было до боли жаль друга, и он от души желал как-то ему помочь, но сам Валерий, похоже, давно смирился с участью несчастного влюбленного и не собирался ничего предпринимать.
        Игры гладиаторов прошли, по общему мнению, неплохо. Очень даже неплохо. Но Марк почти ничего не видел. Воины в доспехах и без доспехов сходились рядами и один на один, звенели мечи, со свистом пролетали копья, падали раненые. Толпа неистовствовала, подзадоривая бойцов: подбадривала любимцев и насмехалась над неудачниками.
        В перерывах танцевали девушки в венках и полупрозрачных одеждах, а под конец награждали победителей. Марк все сидел задумавшись, хотя даже Валерий уже отвлекся, оживился, вовсю размахивал руками и по временам схватывал Марка за локоть.
        - Знаешь, я, пожалуй, пойду, - сообщил Марк Валерию.
        - Как, уже уходишь?
        - Самое интересное я увидел, - улыбнулся Марк, чтобы не огорчать друга, а про себя договорил: «И услышал».
        Что, собственно, его так расстроило? Ну не хочет приятель бороться за свою любовь - его дело! Отстань и не трави ему душу. Так нет же! Марк вдруг так разозлился, будто Терция была его собственной сестрой, так же мечтавшей о Валерии, как тот о ней. Это ведь, кстати, еще надо выяснить: быть может, Терции до Валерия нет никакого дела - тогда прав Валерий, не желающий проявлять инициативы. Но - о боги! - будь Валерий упорнее, он женился бы на Терции, ее саму и спрашивать бы никто не стал: в большинстве семей это было не принято!
        Так в чем причина досады Марка? В нерешительности друга, в его покорности отцовским законам или еще в чем-нибудь? Например, в том, как к браку относился сам Марк, а именно: жениться только тогда, когда полюбит, и только на той женщине, которая тоже будет любить его, любить по-настоящему! И замуж за него пойдет потому, что жизни без него не представляет, а не из покорности отцовской воле. Если на то пошло - то и вопреки отцовской воле! Но Валерий, как видно, это мнение не разделял.
        - Супругу берут не для любви, - пожимал он плечами, - такова традиция. Великому Риму нужны не мои чувства, а здоровые, крепкие и образованные сыновья и дочери. Для достойного продолжения рода и заключается брачный союз. Кстати, Гай ведь не собирается жениться на своей вольноотпущеннице. Да что там Гай - вот Публий Сципион женат на женщине, к которой не питает никаких нежных чувств, да и она его не любит, это всем известно! Это называется гражданский долг. Вот и все.
        Тогда Марку стало просто грустно. Теперь он видел, что Валерий попал в ловушку собственных убеждений: его терзали чувства, но нарушить свои же внутренние установки он был не в силах.
        Зато с удовольствием поддевал Марка, как-то проболтавшегося (после пары-тройки чаш фалернского) о своих бунтарских матримониальных планах.
        - И что же это будет за девушка, Марк? Верно, идеал из идеалов?
        - Вовсе не обязательно. А впрочем… Да будет так, как ты говоришь! Пусть это будет… м-м… карфагенская царица Дидона, что полюбила некогда нашего предка - великого Энея!
        - Напомню, что Карфаген несколько лет назад покорен и разрушен до основания Публием Сципионом…
        - …удостоенным за это триумфа и имени - Африканский! Еще бы я не помнил! Карфаген сровняли с землей, но тем хуже для Карфагена! А впрочем, пусть Дидона родится вновь! Или пусть это будет хоть сама богиня Венера! Только непременно с голубыми или серыми глазами.
        - А это еще почему? - опешил Валерий.
        - Не знаю, - признался Марк, - только кареглазых женщин не выношу!
        Он никому не рассказывал, как однажды в тесноте римских улиц был прижат к стене роскошными носилками какой-то незнакомой патрицианки. Лишь на мгновение отодвинулась занавеска - легкая изящная кисть, звеня тонкими браслетами, придержала дорогую кисейную ткань. Заинтригованный Марк не преминул, пользуясь случаем, нахально скользнуть взглядом вглубь носилок - хороша ли хозяйка? - и отпрянул: из ажурной тени на него смотрела, не отрываясь, пара быстрых карих глаз! Смотрела пристально и вызывающе!
        Она была хороша, эта женщина! Дивно хороша! Ее карих глаз он не забудет никогда. Но не забудет и своего мгновенного и острого, как касание кинжала, испуга. Чего он, дурак, испугался? Та мимолетная встреча канула в прошлое, а взгляд карих глаз все бередил душу чувством неясной тревоги…
        - Итак - богиня, не меньше? - уточнял Валерий.
        - Никак не меньше! - легко подтверждал хмельной Марк. - «Меньше» - на каждом шагу, прохода нет. Устанешь выбирать!
        И оба хохотали…
        Но Марк помнил и еще один разговор. С приемным отцом. На ту же тему.
        Началось с того, что Луций заприметил, как однажды Марк вернулся домой под утро, и, сделав свои выводы, спросил по обыкновению прямо:
        - У тебя завелась подружка?
        Марк смешался, застигнутый врасплох, а Луций безжалостно продолжил:
        - Вижу, что не ошибся.
        Тут Марк ждал (может быть, и поделом!) порции попреков и неизбежного наказания, но Луций повел разговор в неожиданном ключе:
        - Что ж ты онемел? В твоем возрасте вполне естественно и испытывать, и реализовывать интерес к женщинам. Не нахожу здесь ничего необычного.
        Онемение Марка перешло в ступор. Луций невозмутимо продолжил:
        - Другое вызывает и мое неудовольствие, и опасение за твое будущее. Начну с первого. Кварталы Субура и окрестности Главного цирка - места, не спорю, наиболее легких и удобных встреч с подружками самого доступного сорта. Но, друг мой, я выделяю тебе достаточно средств! Значит, ты можешь сделать более безопасный и, что не менее важно, более изящный выбор.
        И приемный отец, к вящему изумлению Марка, назвал ему несколько адресов (к слову, Марку давно известных, да Луций-то их откуда знает?!), где девушки-вольноотпущенницы встречали гостей в гораздо более пристойной обстановке, способны были поддержать культурную и интересную беседу, а хозяин заведения строго следил за их здоровьем.
        - Тебе вполне хватит на это денег, да еще останется на твое любимое фалернское, - заложив руки за спину, методично чеканил Луций, вышагивая вдоль атриума. - Второе. То, что вызывает мое беспокойство. Посещение одной и той же девицы, если это не куртизанка, в течение длительного времени может быть расценено ею и соседями-свидетелями как совместное проживание. То есть ты рискуешь оказаться под судом и, как следствие, в браке «по обычаю». Бесспорно, если девица не является римской гражданкой, найдется масса юридических возможностей отвертеться. Но тут предупреждаю, я не стану помогать тебе выпутываться, особенно если твоя подружка забеременеет. Даже если хоть тень - повторяю: хоть тень! - подозрения падет на твою голову и даже если это подозрение будет абсолютно беспочвенным! Я не только пальцем не пошевелю, чтобы вызволить тебя из истории, а первым отведу тебя к алтарю Юпитера.
        Марк был подавлен и обескуражен: все это было высказано слишком неожиданно, чересчур прямо, да к тому же - несправедливо! Слова Луция выставляли Марка в каком-то унизительном свете. Его приключения, что спорить, носили не вполне невинный характер, но он никогда не опускался до того, чтобы связываться с проститутками - Субура ли или района цирка, все равно!
        Глаза Марка выражали самый отчаянный протест и желание объясниться. Но как только он попытался открыть рот: «Я никогда не…»
        Луций резко оборвал его:
        - Я не выношу твоей манеры спорить со мной и тем более не собираюсь вдаваться в обсуждение! Просто прими к сведению сказанное и веди себя соответственно. Это все, что я имел сказать тебе. Я закончил - можешь идти.
        Нечего было и думать о чем-либо заявлять в этот момент. Да ведь другого случая может больше и не представиться! А хуже того - не представиться до той самой минуты, когда Луций, вот так же мерно-бесстрастно вышагивая туда и обратно и так же заложив руки за спину и презрительно поджав губы, сообщит Марку, когда и на ком тому предстоит жениться. То есть все решит за него сам! И Марк, чуть ли не зажмурившись, решился:
        - Позволь мне спросить тебя.
        - М-м? - Луций, которого эта просьба застала уже в дверях кабинета, недовольно остановился вполоборота к Марку.
        - У меня есть вопрос по поводу брака.
        - Брака? Уже? - Губы Луция сложились в усмешку. - Твой отец и дед женились довольно поздно. Я надеялся, и ты не проявишь ранней инициативы.
        - О самом браке я пока не помышляю, но вопрос уже есть… - Марк с трепетом ждал, позволит ли Луций хотя бы говорить о том, что Марка волнует.
        Луций сделал благосклонный приглашающий жест: «Зайдем в кабинет».
        Там он устроился в кресле и, оставив Марка стоять перед собой, кивком головы предложил: «Говори».
        Собравшись с духом, Марк вначале (и совершенно искренне!) поблагодарил Луция за то, что тот уделяет столь пристальное внимание его воспитанию, для чего и сам с ним беседует, и поселил в доме греков-философов, которые…
        - Стоицизм, - спокойно заметил Луций, - это и мое собственное глубочайшее жизненное кредо. Стоическую философию я ставлю необходимой к изучению не только юношам. Как я не раз говорил тебе, предназначение человека - в преодолении телесной, материальной стороны своей природы и, как следствие, в продвижении к более высокой чистой жизни. А на этом поприще лучшего подспорья, чем Стоя я пока не вижу. Продолжай.
        Марк продолжил, что именно этот, столь аскетический род философии, при всем уважении к ней как к науке, пока отчего-то не находит отклика в его сердце. К тому же Марку претит и сам внешний вид бородачей-греков («Словно не знакомых с понятием чистоплотности», - добавил он про себя), и их манера держать себя: сумрачно и нелюдимо. А главное - их отношение к жизни: отстраненно-безразличное, холодное ко всему, что входит в понятие радости, любви, воли к жизни.
        В его, Марка, понимании любовь и воля к жизни (столь свойственная римлянам как нации) связаны неразделимо. А греки, с их отвлеченными философскими рассуждениями, навевают на него дикую, смертельную тоску.
        - Мне надоело слушать твои глупые рассуждения. Какой же вывод ты сделал? - перебив его посередине фразы, сухо поинтересовался Луций.
        Вывод? Вывод…
        - Для чего же ты тратишь мое время?
        Марк не сделал окончательного вывода относительно занятий философией, но у него появились некоторые мысли (и выводы!) о счастье и судьбе, чем он и надеялся поделиться со своим воспитателем.
        - Вернее всего так: твои собственные намерения и жизненные планы начали расходиться с моими, - с ироничной усмешкой предположил Луций, - и ты желаешь об этом заявить. Заявить заранее. Я правильно тебя понял?
        Пусть так. Верно. Марк и не собирался скрывать это, только хотел облечь в наиболее учтивую форму. И он рассказал Луцию, как понимает человеческое счастье, в данном случае - брачные отношения, взаимную любовь, все то, что уже говорил Валерию. Луций теперь слушал молча, лишь изредка лениво шевелил пальцами и щурился, отвернувшись к окну. Закончив, Марк мужественно приготовился выслушать ответ.
        - Ты закончил? - уточнил Луций. - Так. Если твои рассуждения о том, что аскетика философов-стоиков для тебя неприемлема, можно было назвать несносно-глупыми, то выводы, юноша, которые ты сделал о своем возможном будущем браке, просто безумны!
        Марк вспыхнул и сжал зубы.
        - Не нервничай и выслушай, - неожиданно примирительным тоном продолжил Луций. - Для начала замечу, что в своих рассуждениях о счастье и судьбе ты гораздо ближе к греческой философии, чем сам думаешь. Почему? Какой же римлянин, истинный римлянин, станет тратить время и энергию на отвлеченные (ведь у тебя нет конкретных планов!) рассуждения? Это делает только философ! Хочешь быть римлянином - не рассуждай, действуй!
        Луций поудобнее устроился в кресле и добавил без обычной своей едкости:
        - Мне, впрочем, понравилась твоя мысль о достоинстве римского духа, о римском жизнелюбии и воле. И о том, что для человека унизительно соединять свою жизнь и судьбу с судьбою другого человека без воли на то обеих сторон.
        Он отвернулся к окну, как-будто вспомнил о чем-то далеком, потом с прищуром оглядел Марка и продолжил:
        - Но мне смешон твой вывод: «Лишь взаимная любовь соединяет жизни». Есть еще долг, юноша. Долг! Тебе, римлянину, близко это понятие? Долг - не только любовь - может вдохновлять волю обеих сторон! Долг является нам опорой. Это тебе важны чувства. За одну только эту беседу ты на все лады просклонял важность чувств и ни разу не помянул о разуме.
        Марку не трудно было признаться:
        - Что ж, верно: чувства вдыхают в меня больше жизни и вдохновения, чем упражнения интеллекта. Я, наверное, действительно не слишком умен. Но то, что я могу любоваться пурпурными и лиловыми красками заката, вдыхать запахи цветов и свежести моря, касаться женщины, держать в руке персик, красивую чашу, свежий хлеб, видеть сны, - в познании мира все это значит для меня неизмеримо больше, чем работа мысли…
        - Ты стремишься к познанию мира, но при этом полагаешь, что чувства тебе расскажут о мире больше, чем такой инструмент, как интеллект? Какая чушь! Отказываться от работы разума в пользу чувств при познании - это граничит с помешательством. В следующей жизни тебе более прилично было бы родиться женщиной! Это их, так сказать, метод познания.
        - Родиться женщиной? Занятно. Почему бы и не попробовать… - пробормотал Марк.
        - Вернусь к нашей теме. Ошибочность твоих рассуждений и выводов, мой друг, проистекает от изначально неверных предположений, которые я сейчас развенчаю одно за другим. Первое. Ты затеял этот разговор из-за того, что полагаешь, будто я когда никогда собираюсь тебя женить, сделав выбор за тебя. Что, собственно, тебя и пугает. На самом деле я не собираюсь прикладывать к этому вообще никаких усилий. Можешь хоть вовсе отказаться от брака! Иными словами, ты ошибся в тот момент, когда предположил, что твой приемный отец считает брак обязательным для всех.
        Второе. Ты также ошибаешься, когда думаешь, что, вступив в брак по взаимной любви, мужчина обретает покой и счастье. Здесь я даже не стану утруждать себя пояснениями. Общайся с женщинами, Марк, общайся - и ты все поймешь на опыте. Любые мои попытки убедить тебя сейчас будут лишь раздражать твой пылкий юношеский норов.
        Третье. Ты, именно ты, вряд ли будешь счастлив в браке вообще с кем бы то ни было. Я с детства наблюдаю за тобой и нахожу, что при всем неуемном темпераменте твоя натура располагает многими особенностями и склонностями для уединенной жизни, не вполне пока проявленными по молодости лет.
        Четвертое, последнее, - и это мой взгляд с точки зрения сугубо римской отеческой морали: брак - строгий и чистый, но отнюдь не поэтический союз, как ты себе воображаешь. Ни о какой возвышенной духовной жизни, о чем ты мне здесь плел свои оды, речи не идет и идти не может. Любовь в общем случае не имеет к браку ни малейшего отношения.
        - Бывают же счастливые исключения из общего случая? - воскликнул Марк. - Например, Гай Лелий, друг Сципиона. Да и твой друг, Метелл. Они же счастливы в браке!
        - Всего лишь исключения, - холодно процедил Луций. - Так что тебе, столь стремящемуся быть римлянином во всем, должно быть ясно, что с точки зрения римской традиции твои тезисы о браке просто смешны. Если же ты захочешь жениться, тебе придется прийти ко мне за одобрением. Тебе все ясно? Мой совет - прими свою судьбу.
        - В чем же моя судьба? - Марк чувствовал себя подавленно. Он продолжал стоять перед приемным отцом навытяжку, по спине, противно скользя, пунктиром ползла струйка пота.
        - Замечу, что ты сейчас расширил тему нашего разговора. Но я отвечу - спрашивай.
        - Семья - не для меня. Политическое поприще не влечет меня вовсе…
        - Да, надо признать, что в этой области у тебя не обнаруживается никакого таланта, - успел вставить Луций.
        - Стать солдатом, чтобы защищать интересы отечества?
        - Одного желания защищать интересы Рима мало. Я хочу сказать, что хоть ты и стал совершеннолетним и имеешь право, как все римляне, записаться в легион, ты просто не пройдешь цензорского смотра, коему в обязательном порядке подлежат все представители сословия всадников, в котором мы состоим.
        Сколь эти слова ни были безжалостны, Марку приходилось согласиться: тщедушный, невысокий и слабый, он не без причины вызывал у Га я острое желание защищать и покровительствовать.
        - К тому же, скажи откровенно, разве ты на самом деле хочешь стать солдатом?
        Марк задумался и ответил не сразу:
        - Могу только признать, что марширующие когорты, развевающиеся на ветру знамена и блеск значков легионов, а особенно буквы SPQR на штандартах - «Сенат и народ Рима!» - приводят мою душу в неизъяснимый трепет! И за славу и идеалы Рима я не пожалел бы самой своей жизни, но…
        - «Но»?.. - ждал Луций.
        - Судьба военного… Походы, оружие, кровь… Меня это, стыдно сказать, - Марк опустил глаза, - почти пугает.
        - Думаю, ты говоришь правду, - важно изрек Луций.
        «Еще бы!» - усмехнулся про себя Марк, а вслух спросил:
        - Чему же мне посвятить свою жизнь? Что еще осталось?
        - Никакого другого поприща ты перед собой больше не видишь? - В голосе Луция отчетливо сквозило презрение.
        Марк отрицательно покачал головой.
        - Значит, не видишь, - заключил Луций. - Может, ты ждешь, чтобы я за тебя решил?
        Марк устал безмерно, от напряжения плохо соображал и мечтал теперь только об одном - чтобы Луций отпустил его. В подобные моменты бесед с приемным отцом он вообще боялся сказать что бы то ни было, так как по горькому опыту знал: скажи он одно или другое, Луций везде готов уловить его на неловком слове, на неудачной фразе, на случайно прорвавшейся наружу эмоции и - подавит, подомнет под свою логику, не даст ни малейшего шанса оправдаться или объясниться. Поэтому лишь разбито пробормотал:
        - Разреши, я подумаю.
        - Он подумает, - саркастически усмехнулся Луций. - Что ж ты не сказал: «Разреши, я прочувствую»? Это странно. Думай, юноша, думай! Ни думать за тебя, ни подсказывать я не стану. Выбрать жизненное поприще - это лишь твое дело. Ступай, я устал от тебя.

* * *
        «ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ Я МНОГО ССОРИЛСЯ НЕ ТОЛЬКО С ТОБОЙ, ГАЙ, НО И - К МОЕМУ ВЕЛИЧАЙШЕМУ СТЫДУ! - С МОИМ ПРИЕМНЫМ ОТЦОМ. К СТЫДУ - ЭТО Я ГОВОРЮ СЕЙЧАС. НО В РИМЕ МОЕ НЕУДОВЛЕТВОРЕНИЕ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНЬЮ, МОИ МУЧИТЕЛЬНЫЕ ПОИСКИ СОБСТВЕННОЙ СУДЬБЫ ОСЛОЖНЯЛИСЬ ЕЩЕ И СОЗНАНИЕМ ТОГО, ЧТО ЛУЦИЙ, ЧЕЛОВЕК НЕДЮЖИННОГО УМА, НЕЗАУРЯДНОЙ ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТИ, НЕ ХОЧЕТ ПОМОЧЬ МНЕ. ОН НЕ ЖЕЛАЛ ПОМОЧЬ МНЕ, ГАЙ! Я ТАК И НЕ ДОЖДАЛСЯ ОТ НЕГО НИ ПОМОЩИ, НИ СОВЕТА, НИ ПРОСТО ОТЕЧЕСКОЙ БЕСЕДЫ! ВОТ ЭТОГО-ТО Я НЕ МОГ НИ ПОНЯТЬ, НИ ПРОСТИТЬ! МОЯ ДОСАДА, СТОИЧЕСКИ СДЕРЖИВАЕМАЯ В ОБЩЕНИИ С НИМ ЛИЧНО, ПРОРЫВАЛАСЬ ПОДЧАС В МОИХ СТИХАХ. КАЮСЬ, ОНИ ДОХОДИЛИ И ДО ТЕХ, КОМУ БЫ ИХ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЕДОВАЛО. НАПРИМЕР, ДО КЛАВДИЯ. СТЫЖУСЬ И СОЖАЛЕЮ ОБ ЭТОМ…»

* * *
        Свесив ноги в прохладную воду бассейна, Валерий и Марк неторопливо беседовали, обсуждая вчерашние игры гладиаторов, когда из двери горячего отделения, распаренный и сияюще довольный, вышел красавчик-щеголь Клавдий. Приметив знакомых, он тут же сложил тонкие губы в улыбку приветствия.
        - А, наш Парис, - чуть слышно проворчал себе под нос Валерий. - Крепись: сейчас подойдет и станет просить тебя что-нибудь продекламировать.
        - Причем непременно тоном снисхождения и покровительства: ему смешно, что квирит сочиняет! - так же чуть слышно ответил Марк. - «Это не подобает римлянину». Его слова! Но в глаза не скажет.
        Клавдий неторопливо принял от своего раба подогретую простыню и, продолжая светски улыбаться, приблизился.
        - Приветствую вас, - неторопливо и расслабленно прожурчал его голос. - А что, Марк, поговаривают, что на обеде одного известного патриция ты наделал шуму со своими новыми одами?
        «Наделал шуму»! Все томительные волнения души Марка, все его тончайшие переживания, ночи, напоенные болезненной бессонницей, лирический подъем и упоение творчеством, терзания неудовлетворенности - все, как в оловянную форму, отлилось у Клавдия в два беспощадно-циничных слова: «наделал шуму». Эти слова принижали и опошляли все чувства Марка, оскорбляли его слух. Он вспыхнул и ответил бы как следует, и, быть может, не без вреда для себя, но Валерий предупредил друга.
        - Видишь ли, Клавдий! - громко и важно проговорил он. - Нешуточное дело - прием у высоких патрициев! И блюда, и сервировка, и беседа! Кто, как не ты, знает обо всех сложностях подготовки и проведения хорошего обеда!
        «Какая-то околесица! При чем здесь сервировка?» - мелькнуло у Марка. Но Валерий попал точно в цель: Клавдий был падок на лесть.
        - Еще бы! Важна каждая мелочь! - подхватил он.
        - Ну вот, - закивал Валерий со значением, словно участвуя в ответственном разговоре, но не давая Клавдию уклониться в излюбленную тему. - Завязалось нешуточное обсуждение событий в Испании - грядет ли новая война? До од ли нам было?! Для Марка, который сочиняет на досуге и исключительно для развлечения, трудно было оторваться от столь глубокой и важной беседы!
        - Как всегда, блистал Сципион? - По тону Клавдия трудно было заключить, серьезен он или насмешничает, но что-то раздражающе-неприятное мелькало в самом тембре его голоса.
        - Публий Сципион - доблестнейший полководец и великолепный политик. Его жизнь сама по себе - пример для подражания всем нам! - жестко проговорил Марк, не допуская даже тени насмешки в адрес своего кумира. - И слушать Сципиона полезно всегда.
        - Конечно, конечно, - поспешил уверить Клавдий, но глаза его были неискренни. - Он говорил о взятии и разгроме Карфагена?
        - Публий Сципион никогда не говорит о своих подвигах. Довольно того, что об этом знают другие! А говорил он о философии, о небесных светилах, о мятежах в Македонии и о Метелле, заслужившем имя Македонский.
        - Сципион говорил о войне в Македонии и Квинте Метелле Македонском? - деланно удивился Клавдий.
        - Что ж тут странного? - Теперь уже и Валерий казался задетым. - Война в Македонии - дело всех истинных римлян! - И не без намека добавил: - Разве нет?
        - Я не силен в политике, - уклончиво проговорил Клавдий. - А вы будто наставляете меня? Но я слышал, что Метелл и Сципион - давние и непримиримые противники.
        - Ты не силен в политике, - усмехнулся Марк. - Два таких великих и достойных человека, как Сципион и Метелл, могут быть соперниками на политическом поприще, например в сенатских спорах о будущем Республики, но никогда - врагами! Извини, если это похоже на наставление.
        - Я приму это к сведению, - надменно кивнул Клавдий и менторским тоном добавил: - Вы двое с пользой проводите время на Форуме. Впрочем, вас замечали не только там. Особенно тебя, Марк.
        Его тон продолжал злить Марка: «Мало мне Гая, теперь всякий щеголь, считающий себя лучшим римлянином лишь потому, что не слагает стихов, как грек, будет поучать меня!» И он непременно вспылил бы, но в разговор опять вмешался Валерий, словно не расслышавший последней фразы Клавдия:
        - На Форуме бывать полезно во всех отношениях. А Метелла мы знаем и не понаслышке: он нередкий гость в доме Марка.
        - В доме Луция Гаэлия, - колко поправил Клавдий.
        - В доме Луция, - сдержанно согласился Марк, - моего приемного отца.
        - Коего ты почитаешь, как велят нам отеческие законы и старые добрые нравы. - Едкая улыбка не покидала губ Клавдия.
        - Да, почитаю. Весьма почитаю.
        - Верно ли, что его дружба с Метеллом коренится в равно свойственной им обоим суровости, гордой надменности и презрении к римской толпе?
        - Сколь Луций ни суров, с моей стороны было бы глупо и самонадеянно пренебрегать его советами!
        - Я слышал, он настолько суров и неприступен, что сами советы его получить затруднительно? - Клавдий откровенно клонил к чему-то неприятному.
        - На что это ты намекаешь? - осведомился Марк, хотя уже догадывался: «Моя ода „К пчелам“, похоже, дошла до этого прощелыги!»
        Валерий удивленно переводил взгляд с одного на другого. Марк побледнел от злости, а Клавдий процитировал:
        Создан божественно мед: ароматен, полезен и сладок, - пользу здоровью приносит и, радуя, вкус услаждает. Только добраться до меда порой невозможно: те, кто богами назначен к обильному медоношенью, сами же пчелы нас гонят и жалят - обидно и больно! - и от полезного меда укусами нас отгоняют!
        Щелчком пальцев подозвав раба и улыбнувшись на прощание, Клавдий удалился.
        После продолжительной паузы Марк проговорил:
        - Я - осел! И как меня занесло в ту же таверну, что и Клавдия?!
        - Признайся уж лучше, что ты напился - как осел! - когда вы вместе с Клавдием оказались в одной таверне! И болтал лишнее!
        - Именно. Луций в тот вечер выбранил меня за то, что я не тем тоном задал ему вопрос. Потом - за то, что я недостаточно полно и связно изложил его урок философии. Потом мне досталось, от него же, за то, что я пренебрегаю утренними беседами с ним (когда я и вовсе не знал, что он ждал меня - оказывается, мне, тупице, следовало догадаться). А напоследок мне было отказано в оплате бесед с греческим ритором: их-де всех давно пора гнать взашей из Рима! «Достаточно и отечественных дарований! Чаще бывай на Форуме!» Впрочем, тут я с ним согласен, хоть он меня и не понял: я не просил денег! О риторе же хотел узнать мнение самого Луция и спросил лишь следующее: полезно ли посещать занятия и беседы с таким-то? Но Луций в ответ разразился бранью, что он не даст ни обола на каких-то проходимцев, опустивших высокое ораторское искусство до прозаического ремесла, которому нынче модно и выгодно обучать римских невежд: «А ведь еще несколько лет назад Сенат издал указ об изгнании из столицы иноземных риторов! Так нет же - они процветают благодаря таким недоумкам, как ты!»
        - Ты попал под горячую руку.
        - Это мое ежедневное упражнение. Странно, что он ни разу не сек меня.
        - Не о чем жалеть! Может, он даже рабов не бьет?
        - Не бьет рабов! Вот еще! Порки - ежедневно! Луций нетерпим к малейшим провинностям, даже самым безобидным и непреднамеренным. Однажды мне пришлось утешать старого слугу, нещадно выпоротого за то, что поставил блюдо не так ровно, как велел хозяин. «Он плохо видит? За столько лет мог бы научиться все делать на ощупь! Пусть благодарит, что его не выбросили на улицу, когда он потерял сноровку!» Старик битый час рыдал у меня на плече.
        - Да-а, нрав у Луция крут. Что ж, а затем…
        - Затем в расстроенных чувствах (не из-за ритора! Из-за непонимания и самого тона разговора!) я отправился в одну таверну в квартале Субура, где и наткнулся на всю эту компанию во главе с Клавдием. Вернее, это они на меня наткнулись, я уже давно там сидел.
        - И дальше вы пили вместе?
        - Я пил до них, пил бы и без них дальше, но при них следовало, конечно, остановиться. Да что теперь говорить! Я читал какие-то свои стихи… У Клавдия хорошая память.
        - И он не глуп. Но сплетничать он не станет. С него довольно, что он уколол тебя и владеет твоей тайной, это он любит. Забудь, не беспокойся.
        - «Не беспокойся». Нет уж! Мне, дураку, наука: не пей с кем попало! Знаешь, я, пожалуй, установлю для себя некоторые твердые правила. А ты, если нарушу, бей меня палкой!
        - Поручи лучше Гаю - он будет счастлив.

* * *
        «Я ТАК И СЛЫШУ ТВОЙ ИРОНИЧЕСКИЙ ГОЛОС: „УЖ НЕ СТЫД ЛИ УВОДИЛ ТЕБЯ, ДРУЖИЩЕ МАРК, ПОДАЛЬШЕ ОТ ДОМА, В ПРИТОНЫ РИМА? КУДА ТЫ И КАНУЛ, К МОЕМУ ОГОРЧЕНИЮ, ПРЯМО НАКАНУНЕ СТОЛЬ НЕОЖИДАННОГО ОТЪЕЗДА!“ НЕТ, ГАЙ, НЕ СТЫД. И НЕ В РИМСКИХ ПРИТОНАХ, ОБРАДУЮ ТЕБЯ, ПРОВЕЛ Я ПОСЛЕДНИЕ ДНИ. НО ДАЛЕЕ ОПРАВДЫВАТЬСЯ НЕ СТАНУ: НЕКОТОРЫЕ ЗНАКОМСТВА Я ОБРЕТАЛ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО РИСКОВАННО-СЛУЧАЙНО…»

* * *
        Марк, уткнувшись взглядом в булыжник мостовой, не разбирая дороги, удалялся от театра в сторону окраины. Мысли, толкаясь и путаясь бестолковым хороводом, все крутились вокруг последнего разговора с Валерием - о Терции, о браке. И все звучал в голове монотонно-наставительный голос Луция.
        Солнце клонилось к закату. Длинные тени невысоких строений все чаще падали на лицо, а камни под ногами постепенно мельчали. Все больше попадалось выбоин, пока мостовая окончательно не сошла на нет. Теперь кальцеи Марка, тихо шурша, ступали по гравию.
        Он поднял голову. Этой окраины он не знал. Двух - трехэтажные ветхие домишки хаотично и неряшливо лепились друг к другу, как мидии к днищу старого корабля. Крыши одних, из-за неровности почвы, утыкались в нижние этажи других. Фасады то выпирали вперед, словно колченогие уроды, тщетно пытающиеся держать ряд, то, будто стыдясь своей неприглядности, отступали-прятались поглубже.
        «Где это я? - спохватился Марк. - До Палатина и Форума отсюда явно далековато!» Он огляделся. Местность выглядела до того неказисто, что впору было если не испугаться, то озаботиться. Но ленивые лучи заката так густо вызолотили щербатые стены домов, а мягкий вечерний ветерок так неспешно-ласково овевал разгоряченную ходьбой и неприятными размышлениями голову, что этот, мягко говоря, небогатый район вдруг показался Марку даже уютным. Его мысли приняли более непринужденный оборот: «Впрочем, стоит ли торопиться с возвращением? Не поискать ли таверну?»
        У распахнутой настежь двери одного из домов Марк заприметил девчушку лет пяти, сосредоточенно и деловито ковырявшую в носу, и решил справиться о дороге. Он приблизился и вложил в голос как можно больше дружелюбия:
        - Девочка, скажи, где здесь таверна?
        Он еще не окончил фразы, как девчонка, подхватив подол и сверкнув чумазыми коленками, скрылась в подворотне. Марк недоуменно пожал плечами и решил было отправиться куда ноги вынесут, как его окликнули:
        - Эй, господин! Чего это Вы хотели от моей дочки? Если обидеть, так я кликну соседей! И мы не поглядим, что Вы в тоге!
        На него мрачно взирала из-под ладони, приставленной к широким бровям, всклокоченная бабенка лет сорока в неаккуратном и явно наспех подпоясанном платье, напяленном наперекосяк на мешкообразное тело. Да к тому же - без какой-либо накидки или плаща, должных прикрывать голову уважаемой замужней женщины.
        За край ее обвислых одежд, прячась позади матери, держалась все та же девчонка, беспрерывно ковырявшая в носу. Она так хитро поглядывала на Марка, что это насмешило его, но он изо всех сил старался держаться учтиво: кто знает, что у этих чертовок на уме.
        - Я искал таверну. - Он спокойно улыбнулся.
        - А, вон в чем дело! - Женщина как по волшебству оттаяла. - А я-то смотрю, такой приличный молодой господин, одет так аккуратно и чисто, а пристает к моей девчонке. Так вы таверну ищете?
        - Да-да. Приличный молодой господин забрел в трущобы в поисках таверны, - едва сдерживая смех, подтвердил Марк.
        Но бабенка не поняла иронии и принялась утомительно-долго и во всех несносных подробностях объяснять дорогу. Девчонка тем временем присела к его ногам и свободной от носа рукой принялась бесцеремонно дергать и поворачивать во все стороны костяную застежку кальцей. Марк с удивлением, подобрав край тоги, воззрился на нее. Она тоже смотрела на него, снизу вверх, и ухмылялась.
        - Не трогай господина! - одернула ее мамаша, проследив за взглядом Марка, и неожиданно, понизив голос, зашептала угодливым тоном: - Зачем Вам так далеко идти, господин? У меня есть еще одна дочка, постарше - крепкая, здоровая! У нее хорошая фигура и все прочее… ну, господин понимает меня!
        Она придвинулась совсем близко - невыносимо пахнуло чесноком и прокисшей капустой. Марк попятился и чуть не упал: девчонка, цепко ухватившись за застежку левой кальцеи, и не думала отпускать ее.
        - В следующий раз, уважаемая, в следующий раз! - поспешно проговорил Марк, стряхивая с обуви маленькую паршивку. - Я запомнил, где ты живешь.
        За свободу собственных сапог все же пришлось заплатить пару мелких монет, и Марк наконец отправился по указанному женщиной адресу.
        Таверна оказалась совсем недалеко. Видно, бабенка специально болтала длинно и путано, чтобы он отказался от своего намерения и остался с ее старшей дочкой. «Воображаю себе ее дочурку! - усмехнулся Марк. - Верно, эта молодка так же благоухает чесноком и капустой, как и ее мамаша, и так же бесформенна!»
        Тут ему на ум пришла недавняя встреча с Септимией. Что нашла в нем эта щеголиха (с дивной талией и ослепительной шеей!) с Авентина, за которой ухлестывали самые видные молодые люди из высоких патрицианских семейств? Септимия умело вела беседу, ласково кивала ему и, словно ненароком, касалась своей мягкой рукой его локтя. Но он-то такие намеки хорошо понимает, ему не надо повторять дважды!
        Марк читал ей свои стихи, а Септимия с удовольствием слушала. А как от нее пахло! О Венера! Все сладостные ароматы Востока, верно, были к услугам вольноотпущенницы Септимии! И когда они наконец остались наедине… Впрочем, что сейчас об этом!
        Валерий, узнав, где он провел ночь, воскликнул:
        - Я просто восхищаюсь тобой, Марк: ты обставил всех этих пижонов! Притом что ты… э-э…
        - Что я? Да ладно, друг, говори смело. Ты, кажется, собирался сказать: «Притом что ты некрасив, слишком худ, невысок ростом, да к тому же - не навиваешь модных локонов, а стрижешься накоротко, как солдат!» Так?
        - Ну, в общем, так. Если ты не обиделся.
        - Нет, - рассмеялся Марк, - это сущая правда, так что продолжай.
        - Но ты и вправду таков. Но, - Валерий заговорил громче, так как Марк продолжал смеяться, - но чем-то ты берешь!
        Марк сквозь слезы смеха «прорыдал»:
        - Они жалеют меня-а-а… Им меня жа-а-аль… И все как одна наперебой хотят меня усынови-и-ить!
        - Ну, прекрати! Я же видел, они просто шалеют, стоит тебе рот раскрыть!
        - Вот тут, друг, ты попал в самую точку! Я прочту тебе маленькое братское наставление: вливай в женские ушки побольше льстивых медовых речей, превышающих по своей цветистости все разумные пределы! Не бойся показаться чрезмерным в восхвалении их пусть и маленьких достоинств и превращай - на словах! - их большие недостатки в какие-нибудь милые черты.
        - Например? - Валерий состроил физиономию примерного ученика, внимающего ценнейшим наставлениям опытного учителя.
        - Например, - Марк глубокомысленно свел брови и учительно поджал губы, - что уж ходить далеко - Септимия! На Септимии я для начала остановил восторженный взгляд, затем, когда она заметила это, отвел глаза в сторону, сделав вид, что застигнут врасплох: я, мол, хотел скрыть свой восторг перед ней. И уж больше я в ее сторону не смотрел открыто, а бросал взор украдкой, но - точно тогда, когда она могла это заметить! До трех раз я «крал» ее взгляд, затем перестал вовсе на нее смотреть, но старался выглядеть как можно более понуро. Тогда-то она и подсела ко мне на ложе.
        - И?..
        - И спросила что-то о греческой поэзии, в которой она сама, кстати, недурно разбирается! Дальше следовало вести разговор в нужном мне русле, а именно - что только такая просвещенная женщина, как Септимия, способна по достоинству оценить и греческую поэзию, и мое творчество.
        - И у нее нет недостатков?
        - Как же! Она болтлива как сорока - так я заявил, что нет большего удовольствия, чем слушать сам драгоценный звук ее голоса, о чем и как бы долго она ни говорила. Результат - она примолкла, строго отмеряя с той минуты скупые порции своего «сокровища» для моих ушей.
        - Она не глупа.
        - Не глупа, что приятно, но лукава! А это хотя и неприятное, но естественное женское свойство.
        - А как же комплименты ее прелестям?
        - Только не в этот момент! Вначале она должна была удостовериться, что я точно питаю к ней нешуточный интерес. Она радостно вступает в беседу, и тут - о, Венера! - выясняется, что у столь тонко чувствующего юноши (а скажи-ка, мой дорогой, эта репутация даром ли мне досталась?!) она - сама Септимия! - не вызывает интереса как женщина. Не то чтобы совсем не вызывает, но… - Марк как бы виновато сморщил нос, - интерес этот пока чисто литературный.
        - Вот тут-то ты, конечно, и предоставляешь действовать ей самой!
        - Правильно! И это - самое интересное: когда женщины понимают, что их чары на тебя не действуют. Пока не действуют… Ну, вот-вот подействуют… И сколь они бесподобно однообразны в единой для всех цели - очаровать противника, столь же очаровательно, восхитительно, упоительно разнообразны в своей тактике - достичь желаемого: покорить любой ценой! Женщина еще не знает, зачем ей это нужно, но страстно желает победы! Тут уже не важно, красив ты или нет, низок ростом или высок, белокож и навит или загорел и стрижен, как солдат. Ты - «враг», который должен быть повержен до восхода утренней зари! Прелестница и не осознает, что сама, по собственной воле, но совершенно бездумно, увлекается этой целью. Все идет в дело: трепетанье ресниц, нежное касание легких пальчиков (ах, какое неожиданное прикосновение - мы вместе краснеем!), очаровательный наклон головки («Ах, мои локоны касаются его лица совершенно случайно!»). Немного вина - и красавица смелеет… И тут не ошибись: не дай ей достичь желаемого слишком быстро, когда она еще не зажглась достаточно. Если она обнаружит, что ты слабый «противник», то мигом
потеряет к тебе интерес. Но и не тяни слишком долго: женщина не умеет ждать - она закапризничает или испугается, что окружающие заметят твою холодность к ней.
        - А дальше?
        - Что ж дальше?
        - Не томи, поэт!
        - Яснее ясного: когда потрачено столько энергии и испробовано столько способов, чтобы соблазнить такого юнца, как ты…
        - …или как ты!
        - Ладно-ладно, или как я, отступать поздно. Да как правило, они и не хотят. И уж теперь твой черед - здесь-то и будут уместны всевозможные поэтические речи, смелые рукопожатия, а может быть, и нечаянный поцелуй. По обстоятельствам. И ко всему - разливаться соловьем и не жалеть слов!
        - Вот тут мне за тобой не угнаться! Твоя речь так хороша…
        - К слову, - с притворным негодованием перебил Марк, - замечу тебе, мой друг, напоследок: я ведь умею… не только хорошо говорить - женщины знают за мной, скажем так, и иные таланты!
        Валерий расхохотался:
        - Настоящая стратегия! А рассказываешь ты об этом, как полководец об удачных боях и славных победах. Признайся, много их у тебя, таких побед?
        Марк перевел разговор в серьезное русло:
        - Считай, что я лишь компенсирую такими «баталиями» и «победами» жестокость моей судьбы: ведь я, тебе известно, не могу быть солдатом!
        На самом деле, и о «победах»-то этих Марку говорить было тягостно. Да, ему нравилась такая игра с женщинами. Да, он действительно состязался с ними, будто с неприятелем. И как правило, ему удавалось увлечь, очаровать женщину, добиться желанного огня в ее глазах и… все прочее. Но - о боги! - гораздо чаще именно в то мгновение, когда его «противница» уже складывала (и с охотой!) свое оружие и ждала (с нетерпением!) его активных действий, Марку становилось невыразимо скучно, он начинал колебаться. Будто за последней чертой, за финальной сценой столь упоительного спектакля маячило нечто неприятное, неопределенно-угрожающее, грозящее ему разрушением. И он частенько отступал, вуалируя свое «отступление» со всевозможным тщанием, чтобы «противница» не обиделась и не заподозрила его слабости.
        К чему он сейчас думал об этом? Марк вернулся мысленно к началу своих размышлений. Ах, да - все из-за Септимии! Кстати, хвала Венере, Септимия нещадно высветляет свои волосы каким-то варварским способом, известным лишь женщинам, не ведающим сомнений в битве за красоту. И глаза у нее светлые. Кажется. Да ну ее, в самом деле! Марк добрался до цели - толкнул дверь таверны и шагнул вниз по темной лестнице…
        Спустя час или два он выбрался из таверны на свежий воздух. Луна неверно дрогнула раз и другой над его головой. Марк строго посмотрел на эту коварную спутницу игроков и влюбленных, и Луна, покачиваясь, нехотя установилась на одном месте.
        «Винцо у них славное, а вот игра была дрянная, - мысли лениво, но не без некоторого удовлетворения текли в голове у Марка, - я ничего не выиграл. Правда, и не проиграл! Не знак ли это богов, что с сегодняшнего дня я не должен больше играть? Ну и не буду! - неожиданно легко заключил Марк. - Боги терпеливы ко мне - не стоит их сердить! Ах, ночь-то как хороша!»
        Мысли стали окончательно мягки и благодушны: «Дивное вино! Очень и очень! И откуда в этой дыре? Видно, хозяин приберегал для почетных гостей или значительного случая. А тут я - со своими сестерциями за поясом. Чем я не почетный гость? Заплатил-то я ему, к слову, весьма почтенно!»
        Оставалось разобраться, в какую сторону идти. Было уже очень поздно, глухая ночь. Даже собаки не лаяли, и нигде ни огня. «Интересно, - мелькнул у Марка вопрос, - появляется ли здесь городская стража? Было бы у кого справиться о дороге!»
        Убогие тесные улочки петляли беспорядочно и замысловато. Луна игриво зависала то справа, то слева, и Марку казалось, намеренно путала ему дорогу. Он устал. Непослушные ватные ноги все норовили сложиться в коленях, а тело явно замыслило обмякнуть и улечься прямо на нечистую землю. Несколько раз Марк наступил на край собственной тоги, и отяжелевшие руки все никак не справлялись, чтобы подобрать своенравно разлетающиеся полы. Он хотел было сорвать с себя тогу и остаться в тунике, но ночь оказалась весьма прохладной, а явиться на глаза Луцию в подпитии, да еще в одной короткой тунике было равносильно самоубийству! Приемный отец сандалии-то в городе не разрешал носить - только кальцеи!
        Проплутав с час и окончательно выбившись из сил, Марк так умаялся и продрог, что готов был вернуться и заночевать в гостинице при таверне.
        В конце концов он так и сделал. Ему казалось, что он точно повторил обратный путь, поэтому дверь «таверны» Марк толкнул свободно и уверенно. Но к его удивлению, лестница за дверью вела не вниз, как он помнил, а наверх. Это ввергло его в недолгие размышления: «Может, я не спускался в таверну, а поднимался? А спускался обратно, на улицу?» Запутавшись в последовательности своих предыдущих действий, он решил проверить все на опыте и на нетвердых ногах, но без колебаний зашагал наверх.
        «Потребую у хозяина самую чистую комнату! Надо бы еще затянуть пояс потуже, а то как бы этот бездельник не обобрал меня во сне! Боги, как я устал!» Лестница казалась нескончаемо длинной. «Я, верно, очень медленно иду». Где-то впереди, из-под двери, приветливо мигнул огонь светильника. «О!» - подумал Марк, схватившись за ручку двери как за последнюю надежду. Тут силы покинули его, и, пробормотав что-то о желательности чистой («Хозяин, ты понял? Чистой!») постели, Марк упал на руки статной женщины, отчего-то смотревшей на него глазами, полными неподдельного изумления. «Хозяйка?..» - безо всякого интереса предположил Марк и уснул.
        Когда он проснулся утром - словно очнулся от затяжного обморока, - странное чувство овладело его душой: будто непроглядную ночь с его плутаниями по глухой окраине и это вполне обычное, даже приятное утро разделяют какие-то дополнительные, неясные события, странно пахнувшие тестом и корицей.
        Неярко и смутно, но все же он помнил некоторые ощущения этой ночи: запах чистого покрывала постели, легкость в ногах, освобожденных от сапог, постепенно разливающиеся по телу тепло и покой. Но ко всему этому примешивались факты весьма удивительного и даже смущающего свойства: будто кто-то мягкими и теплыми руками щекотно раздевал его, потом нежно тормошил на постели, и ласковый женский голос все повторял всякие забавные словечки в его адрес! Марку врезалось в память: «Птенчик глазастенький». Ужас какой-то! Потом этот же кто-то будто улегся рядом с ним и согревал теплым добрым телом, пахнувшим корицей, а он, Марк, кажется, и не возражал и даже… О боги! Нет, невероятно!
        Марк уселся на постели и стал прислушиваться к самому себе, к своим внутренним ощущениям. Он часто так делал по утрам: пока не развеялись ускользающе-быстрые впечатления ночи, не двигаясь, порой даже не открывая глаз, попробовать «услышать» в душе нечто, звучащее из-за невидимой, мистической завесы, отделявшей мир видимый, обыденный, привычно предметный от мира тонкого, потустороннего. Эта привычка появилась еще в детстве, на Сицилии, и редко обманывала надежды Марка - почти всегда «оттуда» приходило что-нибудь: необыкновенный голос, произносивший два-три знаковых для Марка слова; или запах, пробуждающий необходимые воспоминания; или явственное предощущение важного.
        Марк слушал. В комнате было очень тихо. В душе - тоже: совершенно тихо и безмолвно. А кроме того - почему-то безмятежно спокойно и как-то… уютно!
        Он счел это добрым знаком и решил просто осмотреться. Жилище выглядело бедно, весьма бедно: грубая безыскусная мебель, неотесанный деревянный пол застелен циновкой, занавесей на окнах нет, лишь прикрытые ставни, неохотно пропускающие через щелки яркие стрелы утренних лучей. Дальний от Марка угол комнаты был отгорожен от основного помещения раздвижной ширмой, из-под которой торчали края каких-то кулей и виднелись короба, а также угадывалось присутствие печки.
        Марк оглядел свое ложе. Постель была самой простой, ткань покрывала - дешевой и даже грубой, но все - безупречно чистым. Это порадовало. И еще - он сглотнул - пахло булочками! Несомненно - булочками с корицей! То, что здесь жила женщина, не вызывало никаких сомнений. И было очевидно, что это - частное жилище, а не комната в таверне: личные вещи хозяйки лежали так, как не лежали бы в помещении, занимаемом временно. Да и сама комната, чисто прибранная, хотя и тесная и обставленная скудно, решительно не походила на временное пристанище.
        Марк неплохо выспался. Стоило, вероятно, дождаться хозяйки, чтобы отблагодарить за приют. Он протянул руку к поясу - пояса на нем не было. Да и вообще ничего на нем не было! Марк пошарил глазами вокруг. Ни пояса с серебром, ни туники, ни тоги, ни (он свесил голову вниз и посмотрел на пол) кальцей. Он призадумался. Если его и обокрали, то каким-то уж очень нелепым образом - оставив в самом жилище, не боясь, что он захочет позже наведаться сюда вместе со стражей.
        Мысли, а главное, внутренние ощущения не меняли своего безмятежного течения, и Марк даже не успел испугаться или огорчиться, как появилась хозяйка. Вернее, сначала раздались ее шаги на лестнице. Марк приготовился увидеть пожилую булочницу, хотя внутреннее чутье обнадеживало его, что хозяйкой должна непременно оказаться владелица ласкового ночного голоса.
        В первое мгновение Марк все же немного разочаровался: вошла женщина лет тридцати пяти. Но она была статна, полногруда и («Отлично!») рыжеволоса. Простой покрой платья, стянутого под грудью недорогим кушаком, обнажал округлые руки и белую шею. Женщина была пышнотела, но не толста и всем своим видом внушала впечатление чего-то доброго, мягкого и уютно-теплого. Черты ее лица были не вполне правильны - курносый, совсем не римский нос, нетвердый рисунок скул, несколько крупноватый рот, глаза небольшие, зато в пушистых белесых ресницах, щеки не набелены, а румянец естественный - но все вкупе было удивительно приятным и дышало покоем. Она понравилась Марку.
        В одной руке вошедшая держала аккуратно сложенную стопку его одежды, в другой, удерживая за ремешки, его сапоги. Войдя в комнату, она локтем закрыла за собой дверь и только тогда подняла глаза на Марка. Увидев, что он сидит на постели и разглядывает ее, женщина ахнула, прижала одежду к своей груди и смущенно проговорила:
        - Я думала, что успею, господин. Я чистила одежду, она была в пыли и…
        - Доброе утро, - дружелюбно, но на всякий случай несколько сдержанно произнес Марк.
        - Доброе утро. - Женщина еще больше смутилась и, казалось, застеснялась пройти в собственный дом.
        - Что ж ты смущаешься? Вероятно, ты здесь хозяйка? - немного мягче спросил Марк и подумал: «Она так застенчива или боится меня?», а вслух добавил: - Это я должен вести себя скромно. Кажется, я у тебя в гостях, верно?
        Она кивнула и опустила глаза.
        - Как тебя зовут?
        - Юлия, господин.
        - А меня - Марк Витилий Гаэлиан. Я живу там, на Палатине.
        Он повел рукой, не заботясь о направлении, - она робко поправила его, показав ровно в противоположную сторону:
        - Палатин - там, господин.
        - Ну да, конечно. Ты из вольноотпущенных? И получила имя своего бывшего хозяина, когда он дал тебе вольную?
        - Да. Свободу я получила по завещанию - после его смерти. Хозяина звали Тит Юлий.
        - Ну и хорошо. Я - Марк, ты - Юлия. Вот мы и познакомились! Дай же мне теперь одеться.
        Юлия, торопливо приблизившись, положила вещи рядом с Марком и сделала два шага назад, отступив к окну. Она смотрела на него, и взгляд ее вдруг наполнился необъяснимо-радостной теплотой.
        «Она, верно, думает, что мне помогают одеваться рабы, и ждет приказаний», - предположил Марк и сказал:
        - Мне не нужна помощь.
        Юлия сделала еще шаг назад, мягко улыбнулась, но взгляда не отвела.
        - Отвернись же!
        Юлия, будто опомнившись, стремительно повернулась к окну. Марк заметил, что у нее вдруг зарозовели уши.
        Пояс был в полной сохранности: не пропало ни динария. Это очень порадовало Марка. Он обрадовался не деньгам, а тому, что эта женщина оказалась еще и честной. Одеваясь, Марк решил как-нибудь поделикатнее расспросить ее о том, что здесь происходило ночью.
        - Э-э… м-м… я, верно, сильно побеспокоил тебя, ввалившись незваным гостем? А может, и напугал?
        Юлия, послушно не оборачиваясь, отрицательно помотала головой.
        - Спасибо, что не выгнала.
        Она тихо ответила, с осторожностью произнося слово за словом:
        - Вы были так… слабы, господин. И мне было жаль… оставить Вас без крова. Ведь ночи уже холодные.
        - Да-да, ночи уже очень холодны! Мне было тепло здесь… - Марк тоже продвигался вперед с предосторожностью. - Я занял твою постель? (Кивок.) А где же спала ты сама?
        Уши Юлии стали пунцовыми.
        - Я? Ну, я… Вы, наверное, плохо помните…
        «Я почти ничего не помню! Скорее всего, она и не уходила. Но не признаваться же в том, что я все забыл!»
        - Я слишком устал накануне и помню не все.
        - Я была здесь же… - Она, не оборачиваясь, махнула рукой в сторону постели и тут же добавила, будто стремясь что-то объяснить: - Вы так продрогли!
        - Угу. Здесь же. Хорошо. - Марк уже набросил на плечи тогу и начал расправлять ее складки, что требовало внимания - и не сразу осознал ее слова. - Ну да, я продрог. Кстати, можешь повернуться, я уже готов, - и тут же осекся, встретившись с ее непонятно-приветливым взглядом. - Ты хочешь сказать, что согревала меня этой ночью? Я сам попросил тебя об этом?!
        Когда Юлия обернулась, у нее полыхали не только уши, но и щеки, и даже шея. Марк успел отметить, что румянец не портит ее. И еще отметил, что теперь с интересом ее разглядывает и оценивает. Она поймала его взгляд и мягко улыбнулась:
        - Вы не просили меня. Но так замерзли и от слабости все никак не могли раздеться, и я решила…
        Повисло молчание.
        «Боги! Она старше меня лет на десять! - пробовал усовеститься Марк. - Но, право слово, недурна. Весьма. И чистоплотна!»
        - Если я обидел тебя, - снова начал он осторожно, не будучи вполне уверен в том, что произошло между ними, - я готов компенсировать…
        Она не дала ему договорить, а прозвучавшие слова больше не оставляли сомнений:
        - О нет! Какая обида! Ведь я сама… Мне было так одиноко, и я молилась Юноне Свахе, чтобы она послала мне утешение, и тут - Вы! Нет, господин, Вы не обидели меня… - Улыбка опять озарила ее лицо, и Юлия потупилась, тихо закончив: - Мне было очень хорошо… с Вами.
        - Можешь звать меня просто Марк, - оторопело пробормотал он, не находя больше, что сказать.
        - Хорошо. - Юлия отвечала просто, не жеманясь, и он проникался к ней все большим расположением и симпатией.
        Все же пора было уходить, зачем напрасно обнадеживать женщину? Впрочем, может, это ее ремесло - ночной приют и… все такое? Эта мысль показалась Марку непривлекательной. И он почти строго произнес:
        - Я оставлю тебе денег - за ночлег и… прочее.
        - Нет-нет! Я не возьму!
        - Отчего? Ты же должна получить свой заработок.
        Юлия зарделась вновь, теперь, похоже, от досады.
        - Я пеку хлеб, мой заработок - в хлебе!
        Это доставило удовольствие Марку, его губы неконтролируемо расползлись в улыбке, а чтобы она не подумала, будто он рад сэкономить, поспешил настоять:
        - Ну, все равно возьми, хотя бы просто за кров… - И заметив, что Юлия снова собирается возражать, требовательно прибавил: - Только за кров.
        Она взяла серебро из рук Марка, нежно придержав его ладонь в своей, и взглянула ему в лицо с ласковым ожиданием - сверху вниз: она оказалась, ко всему прочему, несколько выше его ростом. Ему вдруг захотелось потереться носом о ее пахнувшую булкой щеку, но он, конечно, сдержался.
        - Может быть, ты когда-нибудь сможешь прийти еще? - мучительно краснея, спросила Юлия.
        - Если Юнона будет расположена к нам, - пошутил Марк.
        - Я буду еще молиться и схожу с жертвой в ее храм!
        - Тогда я - в здешнюю таверну. Чтобы тебе вновь пришлось чистить мою тогу.
        - И согревать тебя… - прошептала Юлия, - Марк, я нисколько не…
        - Прощай и - спасибо, - прервал он ее и вышел.
        Настроение было на удивление хорошим. Давно Марк не испытывал в душе такого радостного подъема и бурляще-свежих чувств. Он зашагал по залитой утренним солнцем улочке, теперь уже не казавшейся ему столь убогой, как ночью. Даже эти невзрачные тесные домишки, кособоко ютившиеся справа и слева, не удручали своим видом. А попадавшиеся навстречу люди сплошь казались прекрасными.
        Прогромыхала тележка - это тащил на рынок свой немудреный товар зеленщик. Он шел, не сутулясь, крепко ухватившись за ручки своей тележки, а проходя мимо, сделал полшага в сторону, чтобы не задеть Марка, да вдобавок подмигнул по-дружески. Марк, приостановившись, с удовольствием проводил его взглядом. Потом вздохнул полной грудью - утро было бодрящим и пахло свежей петрушкой и теплым хлебом. На мгновение Марк даже закрыл глаза и улыбнулся: «Положительно, сегодня должно произойти что-то отрадное!» И яркое синее небо, и эти живительные утренние запахи, и радующие своим видом прохожие - все вызывало приятные эмоции и обещало впереди удачу.
        Он оглянулся на дом Юлии, на ее окно. Оно было все еще закрыто ставнями. Она не захотела смотреть ему вслед? Что ж, и хорошо. Но прежде чем свернуть за угол, он все-таки помахал напоследок рукой в сторону ее окна.

* * *
        «Знакомство с этой женщиной ничего для меня не значило, и я быстро выкинул ее из головы. Готовился я в этот день к совершенно иной встрече. Встрече, о которой давно мечтал, - с Публием Сципионом. Нет нужды объяснять тебе мою восторженность и преклонение перед этим человеком!
        Я доверил тебе все свое отчаяние из-за невозможности получить добросердечные наставления и уроки от собственного усыновителя - думаю, теперь более чем понятно мое упование на того, с кем советуется, можно сказать, весь Рим, на Публия Сципиона. Ты полагаешь, что я был чересчур самонадеян? Да, Сципион не наставник мне, не учитель - и никогда бы не стал им: слишком разные у нас с ним путь и судьба. Так что я соглашусь с тобой - я был самонадеян. Кроме того, смело добавлю, что, несомненно, был еще и глуп: лишь по пути на званый обед («Вот удача, что не позже!» - слышу я голос Валерия) я понял, чего, собственно, хочу от Сципиона, какого именно совета ожидаю. Но боги ли были щедры ко мне в тот день или звезды расположились на небосводе благоприятно, но мои надежды на беседу с великим цензором Рима невероятным образом оправдались. Хотя я до самого последнего мгновения боялся, что вмешается злой рок и все сорвется…»

* * *
        - Ты идешь на обед к Гнею Домицию? - похоже, Луций был чем-то задет.
        - Я приглашен. Вместе с Валерием.
        - Кто ожидается из гостей?
        Словно из опасения сглазить мероприятие и вспугнуть богов удачи, Марк для начала перечислил имена тех, к кому питал мало интереса, и лишь в конце назвал Публия Сципиона, его друга Га я Лелия, а также поэта Люцилия.
        - Угу, - буркнул Луций, - в молодые годы в своем кругу они звались Сципион-насмешник и Лелий-мудрец. Хорошо. Ступай.
        Как только приемный отец вышел из комнаты, Марк с облегчением выдохнул: он не просто хотел - жаждал увидеть близко и, если только это будет возможно, говорить с великим победителем Карфагена! Вполне вероятно, что сам Публий Сципион не захочет говорить с Марком. Понятно. Тогда Марк просто послушает беседу своих кумиров!
        И не хватало еще, чтобы Луций запретил ему пойти к Гнею Домицию! А что? С Луция станется! Его решения порой были (по крайней мере, для Марка) необъяснимы и чаще всего - непредсказуемы. К примеру, однажды он без каких бы то ни было объяснений не пустил Марка к Гаю, когда у того гостили родственники из провинции, хотя самому Га ю явно благоволил. Зато не только позволил, но и самолично снабдил всем необходимым в дорогу, когда Марк, после болезни, захотел побывать в приморском поместье Гая, в Кайете…

* * *
        «ТА ПОЕЗДКА К МОРЮ НЕ ПРОСТО ПОСТАВИЛА МЕНЯ НА НОГИ, А НАДОЛГО НАСТРОИЛА НА ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ЛАД. В РИМЕ, В СТОЛИЧНОЙ СУЕТЕ, ЧТО-ТО БУДТО ДАВИЛО НА МЕНЯ, УГНЕТАЛО. ДУШЕВНОГО ПОДЪЕМА, ДУШЕВНЫХ СИЛ ПОРОЙ НЕ ХВАТАЛО ЧУТЬ ЛИ НЕ ДО ФИЗИЧЕСКОГО ОЩУЩЕНИЯ УДУШЬЯ! Я НЕ МОГ ПИСАТЬ, НЕ МОГ ЧИТАТЬ, ЗАМЫКАЛСЯ, СТАНОВИЛСЯ НЕЛЮДИМ И НЕВЫНОСИМО СКУЧЕН В ОБЩЕНИИ. НЕ ВЫРУЧАЛО ДАЖЕ ХОРОШЕЕ ВИНО. ПРО ТАКИЕ МОИ СОСТОЯНИЯ ВАЛЕРИЙ ГОВАРИВАЛ: „НАШ МАРК ОПЯТЬ БЛУЖДАЕТ В ЛАБИРИНТЕ СВОЕГО МИНОТАВРА - УНЫНИЯ!“ Я БЛАГОДАРЕН ТЕБЕ, ГАЙ, ЗА ТО ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПОГОСТИТЬ В КАЙЕТЕ…»

* * *
        Предложение Га я отдохнуть в его приморском поместье пришлось как нельзя более кстати! Для компании они, естественно, прихватили и Валерия. И по пути в Кайету были устроены настоящие скачки - следуя зажигательным призывам Марка и под его азартным руководством. Вся троица вдоволь нарезвилась, и дорога к морю получилась нескучной.
        В поместье Га й нашел уйму всяких неотложных хозяйственных дел, и Марк с Валерием были «выпущены на волю» - по выражению самого Гая. С утра, наскоро позавтракав, приятели убегали на берег моря, где слугами была расчищена маленькая лагуна, или гуляли до самого заката, частенько даже не возвращаясь к обеду.
        Беспредельная синева моря, клекот перекликающихся с эхом чаек, шорох набегающих на береговые камни волн, а главное, неспешные беседы с другом - Марку все было в радость! И эта радость втекала прямо в душу, вплавлялась в самую кровь одухотворяющим животворным бальзамом…
        Однажды на закате Валерий попросил Марка уточнить пару положений пифагорейской доктрины. Марк пересказал так, как его учил Луций: по орфической и пифагорейской доктринам, пришедшим в Рим, возможно, из Индии, душа «нисходит» из мистического блаженного состояния, воплощаясь в земную жизнь. Из этой мысли следует, что жизнь - наказание, испытание, очищающее «горнило», после которого душа может вернуться к богам, если выполнит задание и пройдет испытание успешно. Чем лучше и чище был человек в земной жизни, тем скорее он вернется в обитель блаженства.
        - Как же надо жить?
        - По орфикам и пифагорейцам, а вслед за ними - по мнению наших приятелей-стоиков, надо отказаться от всего, что связывает тебя с областью чувств, земных забот, телесных влечений, а интересоваться лишь духовным, чистым, в чем, конечно, и состоит истина. А чем больше ты привязан к земному, тем больше и дольше душа будет странствовать в этой юдоли порока, боли и смерти - земной жизни. Да не в одной, а попадет в колесо воплощений, пока сам бог (пока не знаю, что они под этим подразумевают) не освободит тебя от этих странствий!
        Выслушав и помолчав немного, Валерий заметил:
        - Все-таки он очень умен! Я имею ввиду - Луций.
        - Согласен! - поддержал его Марк. - Это человек энциклопедических знаний!
        - Ты мог бы чаще беседовать с ним.
        - Мог бы, - и здесь согласился Марк. - Я хотел и пробовал не единожды. Хорошо бы и тебе попробовать!
        - В чем загвоздка?
        - Его раздражает, и он не скрывает этого, если ты пренебрегаешь беседами с ним как с учителем. Но так же он раздражается и выходит из себя во время любой такой беседы! Это происходит непредсказуемо, но неотвратимо регулярно! Проповедовать стоическую выдержку, требовать ее от меня, а притом по ничтожному поводу взрываться, как бешеный огурец, только тронь! Я перепробовал тысячи способов поведения - все тщетно! Теперь знаю точно: его недовольство и даже гнев - неотъемлемая, органическая часть его самого! Невозможно получить одно - наставления и советы - без другого - щелчков и выволочек! Как невозможно получить мед без пчел.
        - Очень образно!
        - Да-да… Вот тебе еще образ: в каждой беседе с ним мне приходится лавировать, как кораблю в шторм среди острых скал. И нет-нет, да я ударяюсь о невидимые подводные камни нашей беседы, и мой корабль дает течь. Остается немедленно ретироваться и залечивать раны! А если я окажусь в какой-то беседе хорош как собеседник, так он разражается бранью в адрес невежественной римской толпы, или тупоумных сенаторов (о, я лишь повторяю его слова!), или дурных законов, или испорченных нравов - все равно плохо и равно отвратительно для него, Луция. Тут они прекрасно поют на пару с Квинтом Метеллом. Горе или благо Риму, что Луций никогда не добивался цензорства? Ни в сенате, ни в народном собрании не осталось бы ни единого человека: все, буквально все оказались бы негодными или недостойными. Он, возможно, стал бы великим оратором, но у него неблагозвучный голос, квириты этого не примут, а Луций полагает ниже своего достоинства что-то менять в себе, считаясь с мнением людей.
        - Ты все же выучился у него многому.
        - Не отрицаю. Но мог бы и большему! Все, что ты сейчас от меня услышал об учении пифагорейцев, и услышал за какой-то час, я выуживал у Луция в течение нескольких дней, замирая и чуть ли не кланяясь, а вдобавок выслушивая его надменные речи с критикой всего и вся!
        - Да-а, - протянул Валерий, - хорошо, что цензором у нас сейчас Публий Сципион! А знаешь, меня очень заинтересовало это учение о «странствиях» души. Ты не находишь его забавным?
        Судя и по голосу, и по взгляду Валерия - насколько Марк знал приятеля, - тот вовсе не находил обсуждаемую тему «забавной». Но такова уж была манера Валерия «прощупать» мнение Марка. «Я сам виноват, - подумал Марк, - слишком часто острю на его счет - теперь Валерий не решается сразу высказать свою точку зрения». А вслух произнес:
        - Забавным - нет. Я всерьез полагаю, что в нем что-то есть. - Он начал швырять камешки в море, стараясь попасть точно в центр расходящихся по воде кругов.
        - Значит, мы с тобой когда-то можем вновь встретиться?
        - Почему нет? - Марку понравилась эта мысль. - Давай встретимся!
        - Как мы узнаем друг друга? - Прагматичный Валерий во все вкладывал деловитость. - Мы ведь будем другими!
        - Даже не знаю, - Марк потеребил ухо, - но тут, как уверяет Луций, дело не во внешности людей, а в их поведении и намерениях, в отношении друг ко другу… Как объяснить? Ну, допустим, мы опять подружимся, и я - ведь не изменить своей натуре! - опять примусь что-нибудь затевать и плести небылицы, а ты…
        - Опять буду слушать развесив уши?
        - Нет, вовсе нет! Ты - не дашь мне сбиться с пути истинного! Устраивает?
        - Устраивает!
        - По рукам?
        Они ударили по рукам и с хохотом бросились купаться в море. Вдоволь насладившись купанием, лежа на горячем песке и пересыпая золотистую шуршащую струйку из ладони в ладонь, Марк вдруг решился рассказать Валерию один свой давний сон. Еще утром он не осмелился бы это сделать. Но разговор о странствиях души, серьезность, с какой Валерий к нему отнесся, интерес, который явно испытывал, расположили Марка.
        - Знаешь, мне как-то приснился необычный сон…
        Он сделал паузу, выжидая, не произнесет ли Валерий что-нибудь типа: «Разумеется, необычный! Какие еще сны тебе могут сниться, поэт?!» Нет, Валерий хранил молчание и даже придвинулся поближе, повернувшись со спины на бок - лицом к Марку. Тогда тот продолжил:
        - Я даже проснулся среди ночи, будто само сновидение меня разбудило! - Марк помолчал еще. Валерий слушал. - Я видел… как описать? Будто я когда-то - невообразимо давно! - учился. Много. Жадно. И - с толком!
        Марк прислушался к самому себе: стоит ли все же продолжать? Из таинственной глубины души сумеречно всплыло-донеслось: «Расскажи. Валерию - расскажи!» Он вздохнул.
        - Ну вот… Вижу себя другим, не Марком. Но где я, кто я и как меня зовут - ничего не узнаю, как будто забыл, не помню. Все другое: голова обрита, одежды почти нет и ростом я выше. Руки - смуглые, большие, сильные! - Марк вытянул перед собой худые руки и взглянул на них, будто даже с удивлением, поворачивая так и этак узкие запястья и сжимая в неубедительный кулак тонкие пальцы.
        - Интересно… - В голосе Валерия не было ни тени иронии.
        - Но интереснее другое: я учился каким-то совершенно потрясающим вещам, не то что сейчас - философия, риторика… Нет, но что-то об устройстве Вселенной, звездах, старинных полузабытых письменах. Еще - видел какие-то рисунки-шифры на стенах древних гробниц! И все эти знания втекали в меня легко, приятно, без препятствий со стороны сознания или памяти! Можно сказать, я жил, я дышал Знанием! И вдруг… Вижу глаза - карие, жгучие, вызывающие. Пристальный такой взгляд! Надо спасаться, а я стою, медлю: меня захватило, мне интересно (до жажды!) - познать эти глаза! И - будто огнем дохнуло - все в душе, в разуме в один миг опалено, выж жено! Разум не просто замер, он подавлен, беспомощен! Я не сплю - меня нет, я - ничто! Долго-долго. Бесконечно долго. Во мне живет только одно: увидишь эти глаза еще раз - беги, прячься! Бойся самого себя! - Марк потряс головой, зажмурившись. - Это главное. И здесь я проснулся.
        Внимательные глаза Валерия напротив ждали продолжения.
        - Я снова уснул, а сон продолжился! В этом продолжении сна я осознал себя уже собой, то есть Марком, вполне привычно. Но только видел все как бы со стороны! Словно Некто Властный дал мне возможность оценить мою собственную душу! То, что я увидел, не поддается словам, чтобы описать: слов не хватит, насколько мы себя не знаем, Валерий!
        Марк запнулся, сбившись под напором собственных эмоций. Передохнул и продолжил спокойнее:
        - Попробую описать, может быть, несколько поэтично… На пепелище, выжженном тем жгучим взглядом карих глаз, несмело начало прорастать нечто новое, не вполне ясное - как неузнаваемый в первом весеннем ростке цветок. Цветок, только что проклюнувшийся из земли, слабенький и неуверенный в себе. Это - мое намерение вернуться к Знанию, учиться! Это намерение, еще действительно медленное и робкое, оно пробивается из самой глубины, таинственной глубины души, но я его хорошо чувствую в себе! И мой сон как бы перетекает в реальность - похоже на то, что я и на самом деле «просыпаюсь», прихожу в себя после глубокого сна и - все больше и лучше начинаю осознавать окружающий меня мир. Только из тех наук, которые мне столь усердно преподают, далеко не все интересно. Словно я… вернее, моя душа знает, что мне нужно, а что - нет. Душа знает! И хотя я часто, как женщина, путаюсь в собственных мыслях, не могу сформулировать, но чувствую это хорошо!
        - Можно я спрошу кое-что?
        - М-м?
        - Ты сказал: «карие глаза». Женские?
        - Да. Быстрые карие глаза, из-за которых и пришел тот беспощадный огонь.
        - Не потому ли ты так не любишь кареглазых женщин?
        - Похоже, ты прав! Бьешь прямо в цель.
        - И еще. Гд е ты брал, я хочу сказать - во сне, свои знания?
        Марк, до этой минуты спокойно лежавший на песке, вскочил и воскликнул в смятении:
        - Валерий, слушай, а ведь я и позабыл совсем! Вот сейчас ты спросил и будто всколыхнул во мне что-то. Я вспомнил важную деталь. Ты удивишься: в том сновидении знание мне давал - кто бы ты думал?! - Луций!
        - Вот уж это-то как раз и неудивительно. Он тебя опекает и учит - что странного увидеть его во сне?
        - Да нет же! «Там» - он тоже был иным. Совершенно другим человеком, а я его узнал! Узнал! И не просто узнал, а ни на секунду не усомнился, что это именно он! Будто через глаза, из сокровенной глубины, на меня смотрела сама душа человека, и неважно, как он выглядел телесно!
        - Каким же он был? «Там», в твоем сне?
        - Другим внешне… Неважно… Самое главное - у него было приятно учиться. Хотя он был строг, но давал мне знания с радостью и получал удовольствие от моих успехов! Вместе со мной!
        - И это точно был Луций? - с сомнением поднял бровь Валерий.
        - Ну да! Вот что и интересно! И… Слушай, кажется, я утомил тебя.
        - Нет-нет!
        - Впрочем, я и сам устал. Пойдем-ка еще купаться!
        И он ринулся с оглушительным плеском в воду, несмотря на протестующие жесты Валерия, желавшего продолжить беседу. Марку хотелось рассказать еще и о том, что глаза многих его друзей, приятелей, а порою и совершенно чужих людей кажутся ему, Марку поразительно знакомыми, словно тысячу раз виденными, но только будто бы он позабыл когда и где. Вот, например, глаза Луция. И родной сестры. И глаза самого Валерия. И Гая. И даже (то-то Валерий удивился бы!) щеголя Клавдия! Это «узнавание» началось с того самого сновидения…
        Но Марк вдруг почувствовал, что настал момент закончить рассказ, словно опять зазвучал внутренний голос: «Довольно».
        - Так, значит, поэт, теперь тебя интересуют одни только знания? - Валерий запрыгал на одной ноге, вытряхивая после купания воду из уха.
        - Я что, похож на человека, которого интересуют только знания? - Марк, выбравшись вслед за другом на берег, опять улегся на песок и снизу вверх следил за прыжками Валерия.
        - Я бы не сказал!
        - Вот именно! Ведь есть еще Любовь! И я хочу знать, что это!
        - Еще не знаешь? - Валерий силился удержать серьезную мину.
        Марк ответил ему в тон - вдумчиво и озабоченно:
        - Так… Самую малость… - Для вящей убедительности он сокрушенно вздохнул: - Можно сказать - всякие мелочи и не стоящие внимания пустяки! - и «горестно» махнул рукой.
        Валерий, не выдержав, возмущенно заорал, весьма чувствительно пнув Марка ногой в бок:
        - Вот негодяй! «Мелочи и пустяки»! Одна Септимия чего стоит!
        - Септимия не в счет: разве это любовь?
        - Но опыт дорогого стоит! Это он называет пустяками!
        В тот день они еще долго зубоскалили и потешались друг над другом.
        Хороший тогда выдался денек!

* * *
        «ИЗВИНИ, ГАЙ, Я ОТВЛЕКСЯ. НО ЕСТЬ ВОСПОМИНАНИЯ, ОТ КОТОРЫХ НЕ ОТМАХНЕШЬСЯ. ДА ВЕДЬ И НЕ ХОЧЕТСЯ: НЕСКОЛЬКО ПРЕКРАСНЫХ ДНЕЙ В ТВОЕМ ПОМЕСТЬЕ У МОРЯ - ПРИЯТНЕЙШЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ.
        НО Я ПРОДОЛЖАЮ…»

* * *
        К Гнею Домицию приятели отправились вместе. Марку, испытывавшему необъяснимую робость из-за предстоящей встречи со Сципионом, вместе с другом было спокойнее. Объяснять же Валерию ничего не надо было.
        - Вместе так вместе, - пожал тот плечами, - как скажешь.
        С домом хозяина Марк был знаком: добрейший Гней частенько устраивал обеды и молодежные вечеринки для друзей и просто знакомых своих многочисленных домочадцев. А кто же в Риме не был знаком с домочадцами Гнея Домиция? Хотя бы с одним из них?
        Сегодня же было совсем иное дело: обед для узкого круга людей. Обед званый - для особо приглашенных - в честь назначения Публия Сципиона Африканского новым цензором Рима.
        Никто в Риме не ждал от этой цензуры (цензуры великого полководца!) никаких послаблений или выгод. Все знали, насколько Сципион, безмерно добрый и терпеливый в обыденной жизни, строг и требователен при выполнении своих обязанностей, в какие жесткие руки берет всякого нарушителя дисциплины и порядка. Так было в армии, которой он командовал, будучи консулом. И так будет - все знали! - и при его цензорстве. Знали заранее, еще когда Сципион выставил свою кандидатуру на эту должность. Первую, кстати, которой он вообще добивался: все остальные до сих пор народ вручал ему без малейшей его на то просьбы. А то без его согласия!
        Ни у кого не было ни тени сомнения, что ждет римлян, когда они вручат Сципиону полномочия цензора - человека, не только ведающего дорогами, водопроводом, данью империи, распределением населения по сословиям и имуществу (кладезь для иного, нечистого на руку, человека!), но, главное, надзирающего за нравами граждан во всех слоях общества. Всех - от Сената и всадников до народных триб-общин! Цензор имел полномочия изгнать недостойных даже из Сената! Когда Сципион произнес перед собранием свою программную речь, в которой призывал сограждан подражать высоким и чистым нравам предков, у многих аристократов по спине прошел холодок…
        Да, нравственные требования Публия Сципиона были высоки! Это знали все. Но знали, верили и в другое: что бы Сципион ни задумал, что бы ни решил, что бы ни предпринял - он сделает это на благо Риму и останется в высочайшей степени справедлив.
        И если квириты уповали на цензора в деле возвышения своей отчизны, то уповали именно на Публия Сципиона, но никак не на его коллегу по должности, традиционно выбранного с ним в паре, Люция Муммия. Этот Муммий был бесподобной противоположностью Сципиона абсолютно во всем! Публий был деятелен - Муммий безынициативен и ленив. Публий энергичен - Муммий медлителен и вял. Публий принципиален - Муммий мягкотел, если не сказать беспринципен. Вдобавок ко всему, первый был блестяще образован и эрудирован - второй же бескультурен до анекдотичности: рассказывали, что после взятия Коринфа, при погрузке ценнейших произведений искусства греческих художников и скульпторов, он предупреждал своих людей, что тем придется самим делать копии в случае потери или порчи оригиналов! Но к достоинствам Муммия можно было отнести его безотказность и бескорыстие, что и собрало ему немало голосов на выборах.
        Размышляя об этом по дороге, Марк внезапно осознал, отчего так горячо стремится познакомиться лично со своим кумиром: «Я не знал, в чем состоит мой жизненный путь, мое призвание - вот что всегда терзало мой разум, маячило неясной тенью, беспокоившей душу. Теперь я знаю, чего хочу: узнать о своей судьбе, - и знаю, в чем начало решения - поговорить с Публием Корнелием Сципионом. Он непременно поможет мне!»
        Чтобы в полной мере насладиться пришедшей ясностью, Марк еще раз прошелся по всей цепочке своих мыслей: «Я подумал о Сципионе, о его непререкаемом успехе на выборах. Затем - о его справедливости… Нет, сначала - о его строгости и беспощадности к нарушителям отеческих законов и о намерении восстановить добрые нравы в Республике, а уж потом - о его справедливости. А одновременно - о том, что о доброте и дружелюбии Публия Сципиона, равно как и о его просвещенности, просто легенды ходят. Вот так. И в этот момент появилась мысль… да-да, именно в этот момент, я подумал, что он мог бы мне помочь выбрать жизненное поприще!»
        Вдруг улеглось в душе смутное, как шевелящиеся на дне оврага тени, беспокойство. Исчезло напряжение под ложечкой, какое возникало всегда во время разговора с Луцием или томило в школе, если он плохо знал урок. Теперь Марк знает свой «урок» - найти свое жизненное предназначение. И первым шагом в достижении желаемого станет встреча с Публием Сципионом. Пусть этот первый шаг и выглядит по-детски наивным: задать кумиру, как божеству на молитве, вопрос о своей судьбе и принять ответ так же - как от высшего божества. Каков бы этот ответ ни был. Наивно? Быть может.
        Не отсутствием ли ясных жизненных целей объяснялось и накатывающее на него время от времени глухое уныние? Что ж, и это возможно. Марк никому, на этот раз даже Валерию, не скажет ни слова о происшедшей в душе перемене.

* * *
        «СКАЗАТЬ, ЧТО ДОМ ГНЕЯ ДОМИЦИЯ БЫЛ УБРАН К ОБЕДУ ПРЕКРАСНО, ЗНАЧИТ, НЕ СКАЗАТЬ НИЧЕГО! ХОЗЯИН ВСЕГДА ЗАБОТИЛСЯ О ХОРОШЕМ УБРАНСТВЕ ЖИЛИЩА, ДАЖЕ КОГДА СОБИРАЛАСЬ ОБЫЧНАЯ МОЛОДЕЖНАЯ КОМПАНИЯ РОВЕСНИКОВ ЕГО СЫНОВЕЙ. И ВСЕ ЗНАЛИ: СТАРИНА ДОМИЦИЙ НЕ КИЧИТСЯ НИ БОГАТСТВОМ ДОМА, НИ ЕГО РОСКОШНЫМ УБРАНСТВОМ, НИ РАЗНООБРАЗИЕМ ДОРОГИХ БЛЮД. НЕТ, ОН ПРОСТО НИКОГДА НЕ ЭКОНОМИТ И ОТ ВСЕЙ ДУШИ ЛЮБИТ ПОРАДОВАТЬ МОЛОДЕЖЬ НЕОЖИДАННЫМ СЮРПРИЗОМ. Я ПОМНЮ, КАК ОДНАЖДЫ У НЕГО В ФОНТАНЕ ВОДА ПАХЛА ВАНИЛЬЮ, В ДРУГОЙ РАЗ - В КАЖДОМ КУСКЕ ОГРОМНОГО ПИРОГА ОКАЗАЛОСЬ ПО СЕРЕБРЯНОЙ МОНЕТЕ, А ЗА ОБЕДОМ ПЕЛ ХОР НЕВЕРОЯТНЫХ КРАСОТОК НЕВОЛЬНИЦ. А ТО ЭКЗОТИЧЕСКАЯ ПТИЦА ПОПУГАЙ ВДРУГ НАЧАЛА ВЫКРИКИВАТЬ ИМЕНА ПРИСУТСТВУЮЩИХ, ДА НЕ ПРОСТО ТАК, А С ДОБАВЛЕНИЕМ КАКОГО-НИБУДЬ СМЕШНОГО СЛОВЕЧКА. ТВОЙ ПОКОРНЫЙ СЛУГА, К ПРИМЕРУ, БЫЛ НАГРАЖДЕН ПРОЗВИЩЕМ „ПОЭТ-ПОВЕСА“!
        ГНЕЙ ИСКРЕННЕ РАДОВАЛСЯ И ПРОСТОДУШНО ХЛОПАЛ В ЛАДОШИ, ВИДЯ, ЧТО УГОДИЛ, РАЗВЕСЕЛИЛ, ПОРАДОВАЛ СВОИХ ГОСТЕЙ! МНЕ ЛИЧНО ВСЕГДА ДОСТАВЛЯЛИ УДОВОЛЬСТВИЕ ПОДОБНЫЕ, КАК БЫ ВЫРАЗИЛСЯ ЛУЦИЙ, ИЗЛИШЕСТВА. В НАШЕМ ДОМЕ ЕДИНСТВЕННОЕ, ПОЖАЛУЙ, ОТСТУПЛЕНИЕ ОТ АСКЕТИКИ - РАЗНОЦВЕТНАЯ МОЗАИКА ПРИВЕТСТВИЯ „БУДЬ ЗДОРОВ И СЧАСТЛИВ!“, КРАСУЮЩАЯСЯ ПРИ ВХОДЕ, НА ПОЛУ ВЕСТИБУЛА. И ТО Я ПОДОЗРЕВАЮ, ЧТО ОНА ПОЯВИЛАСЬ ЗАДОЛГО ДО ЛУЦИЯ. ЛУЦИЙ ЕСЛИ И ОДАРИЛ БЫ СВОИХ ГОСТЕЙ МОЗАИЧНЫМ ПРИВЕТСТВИЕМ, ТО ЭТО БЫЛА БЫ СКУПАЯ, ЕСЛИ НЕ МРАЧНАЯ, НАДПИСЬ ИЗ СЕРОГО БУЛЫЖНИКА: „БУДЬ УМЕН“.
        МЫ С ВАЛЕРИЕМ ЯВИЛИСЬ ОДНИМИ ИЗ ПЕРВЫХ, КАК И ПОЛОЖЕНО ГОСТЯМ НАШЕГО РАНГА - МОЛОДЫМ, ТОЛЬКО ВСТУПАЮЩИМ В ОБЩЕСТВЕННУЮ ЖИЗНЬ».

* * *
        Марк был рад, что они пришли точно вовремя. И теперь с удовольствием разглядывал и плавающие в бассейне атриума душистые связки цветов, подобранных друг к другу точно по оттенкам, и в тон этим плавающим букетикам - роскошные цветочные гирлянды, обвивающие отверстие в потолке, над бассейном атриума, и уже стоящие в зале столы на изящно изогнутых ножках-лапках, и пышные ложа, устланные коврами и убранные валиками азиатского вида. Горели светильники, разливающие ровный свет, и, похоже, в их масло был добавлен какой-то восточный аромат: он плыл душистыми волнами, мягко обволакивая зал. По углам, в плетеных клетках, разливались звонкими голосами певчие птицы.
        Слуги сновали туда и сюда, хлопотливо поднося новые и новые яства, хотя столы, казалось, уже готовы были подогнуть свои недюжинные ножки под тяжестью блюд. Валерий хищно оглядел все это роскошество и изобилие, потер руки и посмотрел на Марка с угрозой:
        - Попробуй только помянуть сегодня о мужестве, воспитании воли или еще о чем-нибудь подобном!
        Марк поспешно «испугался»:
        - Что ты, что ты! Сегодня я…
        Он не успел больше ничего сказать - Гней Домиций приглашал всех к столу.
        Марк с радостью обнаруживал в себе только трепет приятного ожидания, предощущения важного - и ни толики того тягостного, тоскливого смятения и недовольства собой, что одолевало его в последние дни. Дни?! Недели! Месяцы!!!
        Публия Сципиона пока не было видно, хотя гости уже заняли свои места на ложах вкруг невероятного стола, грянули кифаристки, и плясуны завели хоровод. Марк не волновался, он просто ждал.
        - Ты не угощаешься? - спросил Валерий.
        Марк посмотрел на свою пустую тарелку и рассеянно пожал плечами. Валерий, чтобы не огорчать хозяина, положил приятелю кисть винограда и персик, плеснул в чашу немного вина.
        Из вестибула послышался отчетливый шум: вошла большая группа людей, и хозяева бросились встречать вновь пришедших.
        - Марк… - Валерий взглядом указал приятелю в сторону прихожей.
        Тот было привстал, но передумал: что суетиться? Публий Сципион пришел - это главное, а дальнейшее - в руках судьбы…
        Марк ждал, что знаменитый цензор торжественно войдет в атриум в палудаментуме - пурпурной тоге, соответствующей его положению и должности. И выглядеть будет строго, быть может даже неприступно. Увидел же другое: стремительной, почти летящей походкой, легко опережая всех своих спутников, вошел невысокий человек в обычной, хотя и выглядевшей безупречно, белой тоге. Сципион был не просто невысок ростом - он и смотрелся если не хрупко, то, по крайней мере, не богатырем. И тем не менее, из-за твердости ли его движений, из-за энергии ли, которой лучились его глаза, из-за улыбки ли, так же светившейся внутренней уверенностью и спокойствием, - общее впечатление было: вошел человек необыкновенной силы и властности. При этом лицо Сципиона сияло дружелюбием и приветливостью.
        Само собой, Марк сразу узнал его, так как неоднократно видел: на Форуме - произносящим речи, На Марсовом поле - отвечающим с возвышения на вопросы граждан, просто беседующим на площади с римлянами. Но там Сципион казался Марку как-то более… значительным, что ли… Даже выше ростом. Почти полубогом!
        Совсем иной человек - земной, добродушный, доступный - прошел сейчас мимо него навстречу хозяину дома, чье искреннее гостеприимство и простосердечная радость легко разрешали недоумение: отчего Публий Сципион Африканский, славящийся своим отвращением к пирам и роскоши, с нескрываемым удовольствием посещает этот дом.
        За Публием Сципионом, светло улыбаясь присутствующим, следовали его друзья: самый давний и верный - Гай Лелий, затем - молодой поэт Люцилий и философ-грек Панетий. Марк в восторге проследил глазами, как вновь пришедшие вошли в атриум и заняли свои места на ложах подле хозяина.
        Гости весело переговаривались, возглашая здравицы хозяину дома и всем присутствующим. Здесь все чувствовали и вели себя совершенно свободно и непринужденно, а лицо хозяина то и дело озаряла улыбка удовольствия - удовольствия человека, желавшего и сумевшего доставить людям радость. Вино лилось рекой, и всего было вдоволь. Впрочем, как всегда в этом доме: Гней Домиций никогда не делал различий между высокородными аристократами и простой молодежью более низких сословий, если они являлись его гостями.
        Марк, не сводивший глаз со своего кумира, заметил, что Публий Сципион не взял себе на блюдо ни мяса, ни дорогой рыбы, ни изысканно приготовленной птицы - лишь немного овощей, сыра и хлеба. Впрочем, бокал вина от подоспевшего с кувшином раба принял с удовольствием.
        - Слушай, не таращься так откровенно! - шпионским шепотом заметил Валерий. - Обещаю, что тоже буду посматривать за их столом и обо всем примечательном сразу тебе доложу!
        - Что-то я и вправду увлекся, - смутился Марк. - Но мне до смерти интересно видеть этих людей вот так запросто: за столом, за обедом, среди друзей, а не на политических дебатах Форума. Здесь они другие! Я вижу их с какой-то иной стороны!
        - Доступнее, верно? Что ж, решился? Подойдешь?
        - Подойду. Только момент выберу…
        Пир был роскошен. Блюда подавали без остановки, меняя одно, необычное и изысканное, на другое, еще более экзотическое и неожиданное. Кифары сменились флейтами, флейты - самбукой, песни - играми и танцами, и молодежь наконец повскакала с лож, со смехом вступая в хоровод с девушками. И никто здесь не боялся ни строгого цензора, выступавшего с запретом новомодных греческих школ танцев, ни великого оратора Га я Лелия, слушать которого собирался едва ли не весь город и который не единожды попрекал золотую молодежь Рима: «Глупо и непристойно скакать, как шуты!» Видно, в доме Гнея Домиция умели так искренне веселиться и так беспечно радоваться, что никакой, даже самый шумный танец не выглядел неприличным. И теперь Сципион со своим другом Лелием улыбались и добродушно посмеивались над молодняком, не способным сдержать темперамента.
        Валерий с азартом хлопал в ладоши, вторя ритмичному танцу, но не покидал Марка, приросшего к своему месту.
        - Шел бы в круг, - посоветовал Марк.
        - Вот еще! Оставить тебя в одиночестве?
        - Почему нет? От твоих хлопков у меня уже в ушах звенит! К тому же ты заглушаешь разговор Сципиона с соседями по столу.
        - А ты подслушиваешь? - съехидничал Валерий.
        - Ну, получается так, - вздохнул Марк, - хотя не совсем: видишь, у них открытая беседа - почему не послушать, не поучиться? К тому же они видят меня: я не прячусь. Но если тебе, мой взыскательный друг, и это кажется неприемлемым, я прямо попрошусь к ним в слушатели. Сейчас же! Хотя, пожалуй, что сейчас - еще не время.
        - Ну тебя! Я пойду танцевать, вон та девушка давно уже кивает мне!
        Валерий вскочил и вошел в круг танцующих, влекомый за руку девушкой-танцовщицей в легчайшей тунике и с цветочной гирляндой на шее. В другое время Марк не преминул бы и опередить его, но сейчас он был увлечен другим и не смел покинуть свое место. В это время Гней Домиций и его знатные гости во главе с Публием Сципионом обсуждали последнее произведение Люцилия - Марк одновременно и вслушивался в разговор великих, и пытался улучить момент, чтобы приблизиться.
        Вдруг позади круга танцующих раздался шум и начался галдеж. Все встрепенулись, пытаясь разобрать, что происходит, только хозяин дома спокойно сидел с лукавым выражением лица. Пляска и музыка стихли - в центр зала вошли мимы, модное развлечение на пирах. Но сейчас актеры, как видно, затевали нечто необычное, так как едва они начали свое представление, гости оживились, тут и там послышался смех.
        Валерий вернулся на свое ложе и снова устроился рядом с Марком:
        - Ну и дела! Этот парень ославился на весь Рим!
        - О чем это ты? - Марк не вполне понимал, что происходит.
        - Вот это да! И ты не в курсе? Это же давнишняя истории! Правда, ее развязка произошла совсем недавно. Да ты смотри, я потом тебе разъясню.
        Мимы вытащили на середину зала чудовищных размеров пирог, выпеченный по форме какого-то города.
        - В виде Карфагена, - приглушенным голосом пояснил Валерий.
        Дальше вся группа актеров, с напомаженными прическами и подчеркнуто наведенными бровями, в туниках с не просто длинными, а комически спускающимися ниже ладоней рукавами, а кое-кто - в тогах, напяленных на совершенно сумасшедший лад («Ну точь-в-точь - наши модные щеголи!» - хохотнул Валерий), принялась набрасываться на этот пирог. Они суетились вокруг него, скакали, как дети, верхом на палках с игрушечными лошадиными головами, заходили то справа, то слева, грозно взмахивая над городом-пирогом своими потешными мечами и пиками, издавая яростно-задорные призывы к штурму.
        Один из них, расфуфыренный задира, ударом своего шутовского оружия снес самую высокую «башню» пирога, но тут появилась новая фигура - в красной накидке. Это красное одеяние явно намекало на роль то ли консула-триумфатора, то ли цензора, то ли - на то и другое вместе. Разряженный забияка все не унимался, размахивая деревянным мечом, и победоносно оглядывался на «цензора». А «цензор», посмотрев на победителя пирога печально и строго, вдруг взял да и отнял у него деревянную лошадку.
        Гости покатились со смеху. Хохотал и Сципион с друзьями. Люцилий громко аплодировал, ему вторили все присутствующие.
        - Ну, понял? - Валерий утер слезы смеха.
        - Прости, не вполне.
        - Ну ты даешь! Ладно, слушай. Объясняю: несколько лет назад один юнец на пирушке поднес гостям пирог, испеченный по форме Карфагена, предложив «взять его штурмом». И они дружно с ним, с пирогом, разделались. Думаю, по пьяной лавочке они чувствовали себя героями! На днях же с подиума на Форуме наш новоизбранный цензор (Валерий деликатно кивнул в сторону Публия Сципиона) объявляет этому моднику решение всаднического смотра: «Продай коня!» Этот олух в крик: как же, мол, так и чем он хуже других? К нему-де придираются. Да на весь Форум: «В чем причина?!» Сципион же спокойно, как бы даже с сожалением - опять же, заметь, на весь Форум! - объясняет: «Причина - в моей зависти: ты взял Карфаген раньше меня!» Ты не представляешь, этот щеголь поверил! Ума не хватило понять, что его развратная жизнь - одни выщипанные брови и количество складок на тоге чего стоят! - вот истинная причина!
        «Это, нет слов, смешно. И похоже на правду: Сципион мог скрыть за язвительной шуткой истинную, позорную, причину цензорского осуждения, - понуро размышлял Марк. - Только я-то сам, хоть и не по столь пошлой причине, а из-за физического несовершенства, также не могу исполнять военные обязанности своего сословия! А что я вообще могу? Сочинять не стоящие внимания стишки да по сомнительным местам шататься?! И в этом - вся моя жизнь? Как бы я хотел узнать о своей судьбе!»
        Эти неприятные мысли, как ни странно, вдруг придали ему отваги, и Марк, внутренне собравшись, встал со своего ложа, чтобы подойти к цензору. Валерий ободряюще кивнул.
        Приблизившись к столу Гнея Домиция и его главных гостей, Марк замешкался и остановился, лихорадочно соображая, как вступить в беседу после положенного приветствия. Но тут сам Гней Домиций заметил его. Как заметил с опытностью пожилого человека колебания и нерешительность, без сомнения легко читаемые на лице Марка. И великодушно пришел на помощь.
        - Марк! - окликнул он радостно, будто Марк собирался прошествовать мимо. - Могу я попросить тебя подойти к нам? - И, обратившись к своим знатным гостям, добавил, представляя Марка: - Это Марк Витилий Гаэлиан, приемный сын и воспитанник Луция Гаэлия, из всадников. Друг моих сыновей, немного поэт, немного повеса, он оживляет наши вечера своим искрометным юмором и неунывающим духом! Мы все любим его. Марк, дорогой, не смущайся! Не подаришь ли ты нам, старикам, несколько минут общения?
        У Марка заколотилось сердце.
        - О да! Конечно! С огромным удовольствием! - И, чтобы не лукавить, добавил: - Я сам хотел, прости меня, господин Домиций, обратиться к тебе и твоим достойным гостям, если это не помешает вашему отдыху.
        Он выпалил это, глядя не на Гнея Домиция, а на Публия Сципиона, который поднял склоненную над столом голову и повернулся, чтобы лучше рассмотреть подошедшего. Марк неожиданно испугался: странный образ мелькнул в его сознании - что над простыми кушаньями, выбранными Сципионом из всего обильного угощения, вдруг «взойдет», как торжественное светило, неприступный лик консула-триумфатора. И возникнет досадный, неприятный диссонанс: непритязательность и простота блюд - и выражение лица великого полководца!
        Но в тот же миг на Марке остановился взгляд Сципиона - приветливо и открыто, просто и дружелюбно.

* * *
        «НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО ВАЛЕРИЙ СПРОСИЛ МЕНЯ, ИНТЕРЕСНЫЙ ЛИ ПОЛУЧИЛСЯ РАЗГОВОР. ОН РАЗЫСКАЛ МЕНЯ НА БЕРЕГУ ТИБРА; ПОМНИШЬ, ТАМ ЕСТЬ ОДНО УЕДИНЕННОЕ МЕСТО (МОЕ ЛЮБИМОЕ), ГДЕ СОВЕРШЕННО НЕ СЛЫШЕН ШУМ ГОРОДА, А РЕКА ДЕЛАЕТ КРАСИВЫЙ ПЛАВНЫЙ ИЗГИБ. Я ПРОСИДЕЛ ТАМ ВСЮ НОЧЬ БЕЗ СНА И ПОБЫЛ БЫ ОДИН ЕЩЕ НЕМНОГО, НО ОБЪЯВИЛСЯ ВАЛЕРИЙ С ТРЕБОВАНИЕМ НЕМЕДЛЕННО ПЕРЕСКАЗАТЬ РАЗГОВОР СО СЦИПИОНОМ. ЕСЛИ БЫ ОН ПРИСТУПИЛ КО МНЕ С ЭТИМ НАКАНУНЕ, КОГДА МЫ РАСХОДИЛИСЬ С ПИРА, Я БЫ НИЧЕГО НЕ СМОГ ТОЛКОМ ОТВЕТИТЬ, ТАК КАК ПРЕБЫВАЛ В ТОТ МОМЕНТ В ГЛУБОЧАЙШЕЙ ЗАДУМЧИВОСТИ, ГРАНИЧАЩЕЙ С ОШЕЛОМЛЕНИЕМ ИЛИ ДАЖЕ ПОТРЯСЕНИЕМ!
        Я ПОЛУЧИЛ, ЧТО ХОТЕЛ, И ДАЖЕ, КАЖЕТСЯ, БОЛЬШЕ, ЧЕМ НАДЕЯЛСЯ. ХОТЯ И НЕ ЗАДАЛ ВСЕХ СВОИХ ВОПРОСОВ (О СУДЬБЕ И ПРОЧЕЕ). НО ДЕЛО НЕ В ЭТИХ МОИХ НЕСЧАСТНЫХ ВОПРОСАХ, МНОГИЕ ИЗ КОТОРЫХ ИСТАЯЛИ, КАК КЛОКИ ТУМАНА ПОД ЛУЧАМИ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА. ДЕЛО - В ВОЗДЕЙСТВИИ САМОЙ ЛИЧНОСТИ ПУБЛИЯ КОРНЕЛИЯ СЦИПИОНА. МОЩЬ И ОБАЯНИЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА - ВОТ ТО САМОЕ „СОЛНЦЕ“, ЧТО РАССЕЯЛО „ТУМАН“ МОЕЙ ДУШИ. МЫ ГОВОРИЛИ О СУДЬБЕ, О СНАХ, О СТОИЦИЗМЕ, О КНИГАХ, О ПУТЕШЕСТВИЯХ. И О ПОЭЗИИ ТОЖЕ, РАЗУМЕЕТСЯ, - ОБО ВСЕМ СРАЗУ И ВПЕРЕМЕШКУ, ТАК, КАК Я И СПРАШИВАЛ. Я НЕ ЗНАЛ, СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ ОН ЗАХОЧЕТ МНЕ УДЕЛИТЬ, ПОЭТОМУ ПОНАЧАЛУ БЫЛ НЕСКОЛЬКО НЕЛОГИЧЕН И ТОРОПЛИВ. ТЫ, ГАЙ, НЕСОМНЕННО, ИСПРАВИШЬ МЕНЯ: „НЕ ТОРОПЛИВ, МАРК, А - НАПОРИСТ!“ КАЖЕТСЯ, Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛ НАПОРИСТ. СЦИПИОН, КОНЕЧНО, ЭТО ЗАМЕТИЛ. И ЗНАЕШЬ, ЧТО ОН СДЕЛАЛ? ОН НЕ РАССЕРДИЛСЯ, НЕ СДВИНУЛ БРОВИ, НЕ СЪЯЗВИЛ И НЕ ОТТОЛКНУЛ МЕНЯ! ОН ПРОСТО СКАЗАЛ: „ЕСЛИ МЫ НЕ УСПЕЕМ ДОГОВОРИТЬ ЗДЕСЬ, ТЫ ВСЕГДА МОЖЕШЬ ЗАЙТИ ПОБЕСЕДОВАТЬ КО МНЕ ДОМОЙ“. ЕГО СПОКОЙСТВИЕ ПЕРЕДАЛОСЬ МНЕ И ВРАЗУМИЛО БЫСТРЕЕ И ЛУЧШЕ, ЧЕМ… ПОНЯТНО, С КЕМ Я СРАВНИВАЮ. В ОБЩЕМ, Я ЖАДНО СПРАШИВАЛ -
СЦИПИОН ОТВЕЧАЛ, А ЕЩЕ ГОВОРИЛИ ЕГО ДРУЗЬЯ, ГА Й ЛЕЛИЙ, ПОЭТ ЛЮЦИЛИЙ И ЭТОТ ГРЕК, ФИЛОСОФ ПАНЕТИЙ. ЧТО ТОЖЕ БЫЛО БЕЗУМНО ИНТЕРЕСНО!»

* * *
        Ночью, не замечая холода, Марк обдумывал все то важное, что почерпнул из беседы. И размышлял не только о глубине ответов Сципиона, не только о широте его познаний, но и о его открытости, дружелюбии, простоте и скромности, о чем раньше столько слышал, и в чем великодушная Фортуна позволила ему убедиться лично.
        Публий Корнелий Сципион Африканский Младший - он беседовал с Марком как с равным! И не мелькнуло ни доли высокомерия, ни тени превосходства! Ни на малейшее мгновение цензор Рима не обнаружил, насколько более высокое положение он занимает по сравнению со своим молодым собеседником! Марк был подкуплен, заворожен простотой и задушевностью того, перед кем трепетали коварные карфагеняне, и смирялся сам Вечный город.
        Уже через несколько минут разговора Марк почувствовал себя настолько непринужденно, что легко произнес старательно заготовленную фразу:
        - Не будет ли большой дерзостью с моей стороны, господин цензор, если я позволю себе задать Вам несколько вопросов, чрезвычайно для меня важных?
        - Конечно, дружок, - очень просто ответил Сципион, - спрашивай. Надеюсь, твои вопросы не окажутся скучными!
        Вот и всё, так просто: «Конечно, дружок»! А затем, едва Марк начал, улыбнулся его нетерпению и добавил:
        - Не торопись. Если мы не успеем договорить здесь, ты всегда можешь зайти побеседовать ко мне домой. Я часто принимаю по утрам… - Сципион ободряюще кивнул, поощряя своего молодого собеседника.
        - Спасибо, я не буду торопиться!
        - А я уточню - уж очень быстро ты говорил! - твой первый вопрос был о судьбе? Ты хочешь знать, верю ли я в судьбу?
        - Да, - кивнул Марк. - А еще - как узнать свою судьбу?
        - Ты начал быстро, с наиболее сложного и с самого, как я догадываюсь, для тебя важного. Сразу видно, промедления не в твоей натуре!
        Марк с сокрушением вздохнул.
        - Ничего-ничего. - Сципион снова доброжелательно улыбнулся: - Это не всегда плохо. А в судьбу я верю. Но расскажи-ка мне в двух словах о себе.
        Марк, стараясь не отвлекаться на пустяки, с удовольствием рассказал, кем были его предки, кто и при каких обстоятельствах усыновил его, как любит учиться новому и кто его друзья.
        - Один из них, Гай, мне как брат. Можно сказать, он меня вырастил. Второй - Валерий, с ним мы с детства дружны. Он здесь, мы пришли вместе.
        - Ты слышишь, Лелий, - обернулся Сципион к своему другу, - у этого юноши тоже есть друг Гай!
        Гай Лелий приветственно поднял чашу с вином, а Сципион спросил Марка:
        - А чем ты любишь заниматься?
        - О, наверное, ничего особенного: книги, прогулки, беседы с друзьями, уединение в лесу и у Тибра. Море люблю. Я никогда не путешествовал, если не считать Сицилии, но, думаю, я бы полюбил путешествия.
        - Это замечательно. А из дурного?
        - Из дурного? - Марку было что ответить, но уж очень не хотелось, и он замялся.
        - Помочь? Подружки, вино, кости…
        - Кости. Но я уже дал себе слово, никогда больше не играть!
        - Сдержишь? Вижу, что да. У тебя хватит сил. А чего не любишь?
        - Как римлянину мне стыдно сознаться, цензор, но я скажу: политику и войну. Мне даже на Форуме бывать… трудно.
        Сципион, как ни странно, кивнул ободряюще:
        - Признаюсь и я тебе, Марк: я сам в молодости практически не появлялся на Форуме. Да-да!
        - И еще, - Марк подумал, что без упоминаний о поэзии все же не обойтись, и принудил себя добавить: - Я иногда пишу стихи. Это, верно, тоже следует отнести к недостаткам?
        Тут в беседу со смехом вступил поэт Люцилий:
        - Если твоя поэзия дурна, твое увлечение, безусловно - порок! Тогда бросай ее незамедлительно!
        - Я не смею судить о ней сам.
        - Прочти нам, если тебя не затруднит, что-нибудь на свое усмотрение.
        Собравшись с духом, не размышляя и не выбирая, Марк прочел пару од и несколько эпиграмм - может быть, не самое лучшее. Но ни Сципион, ни Люцилий, к вящей радости Марка, порицания не высказали.
        - В общем, неплохо! - заметил Люцилий. - В некоторых местах несколько растянуто, немного подражания Теренцию, - в этот момент он заговорщицки улыбнулся Публию Сципиону и Лелию, - а в общем, слог твердый, и недурная, я бы даже сказал изящная, латынь! Как ты находишь, Публий?
        - Согласен. Замечу, однако, - он обратился к Марку, - что, по моему мнению, поэзия - обычное занятие юношеских лет, в противном случае - это судьба, дело всей жизни. Здесь нельзя ошибиться и остановиться надо вовремя. Как Теренций. - Сципион на мгновение обернулся и вернул заговорщицкий взгляд Люцилию. Потом снова заговорил с Марком: - Помнишь, что сказал Аристофан? «Комедийное дело не шутка, а труд!» Отнесу это ко всей поэзии. Не думаю, что это твоя судьба, Марк.
        - А как Вы полагаете, - с трепетом приступил Марк с новым вопросом, - можно ли испытать судьбу с помощью гаданий? Ответит ли она? Стоики в это верят свято. И все же я сомневаюсь: можно ли прикоснуться с помощью особых приемов к предначертанному Высшим Промыслом?
        - Можно ли испытать судьбу в гаданиях? Думаю, да, но при условии, что и «особые приемы» дарованы Свыше.
        - Твой отец, Сципион, был авгуром! Поэтому твоя вера естественна, - строго вставил грек Панетий.
        - Конечно. Но ведь мне и самому неприятен религиозный скептицизм! - спокойно парировал Сципион. - Вот и мой друг, Га й Лелий, разделяет и веру предков, и убеждения стоиков в том, что судьбу можно узнать с помощью мантики, науки о гаданиях.
        Панетий, убежденный стоик, сдержанно и с едва заметной обидой проговорил, неожиданно обращаясь к Марку:
        - Я должен заметить, что не могу назвать моих римских друзей истинными стоиками!
        - Вот как… - От такой прямоты Марк растерялся.
        Гай Лелий добродушно и примирительно проговорил:
        - Да мы и ораторствуем по сравнению с греками неважно!
        «И это говорит тот, - восхитился Марк, - чьи речи служили нам в школе лучшим образцом ораторского искусства!»
        - Но изучать твою, Панетий, науку, - продолжал Лелий, - было чрезвычайно увлекательно и полезно. Кроме прочего, это отточило наш негибкий римский ум и сделало легким изучение и прочих важных предметов.
        - «Прочих важных предметов»! - воскликнул Панетий. - Хорошо, что ты не сказал «более важных, чем стоицизм или философия»!
        - Неужто тебе так дорога философия? Дороже всего на свете?! - Голос смешливого Люцилия был совсем не серьезен.
        Но Панетий предпочел не заметить шутки:
        - Дороже всего. У философии великое предначертание. Разве не так, Публий?
        - Повторю то, что уже говаривал тебе, Панетий. По моему мнению, главное назначение философии - учить тому, что судьба непостоянна, фортуна переменчива, а дела людские шатки: сегодня ты - победитель, завтра же, кто знает, не придется ли просить милости у тех, над кем лишь вчера одерживал верх. Судьба преподносит нам суровые уроки, которые мы не забываем. Но в полной мере понять их или сделать верный вывод мы зачастую не можем.
        - Да-а, - задумчиво кивнул Лелий, - судьба завистлива и ревнива к людскому успеху. Я помню, Публий, как твой отец, великий полководец Эмилий Павел, после славнейшей своей победы над Македонией был неспокоен. Когда ничто уже не предвещало беды, он ждал удара судьбы, так как считал, что последнее время был слишком удачлив.
        - Верно, - подтвердил Сципион. - И его предчувствия оправдались: один за другим, на фоне полного благополучия, умерли два его сына, мои младшие братья. Нежданно! Жестокий удар для отца! Но то, что он тогда сказал, остро и прочно вошло в мое сердце: «Теперь, после столь великой победы, я могу быть спокоен, что судьба останется благосклонной к Риму: все ее возмездие за успех пало на меня, полководца!»
        - Говорят, - проговорил Люцилий на этот раз серьезным тоном, - что ты, полководец, стерший Карфаген с лица земли, был единственным, кто оплакивал судьбу этого города.
        - Я страшился за будущность Рима, когда пал Карфаген. Возмездие судьбы настигает именно тогда, когда полагаешь себя наиболее успешным и благополучным!
        - Я не верю в судьбу, - опять вступил Панетий. - Вы, римляне, верите в ее предначертания, но ведь это еще не весь стоицизм.
        - Да ведь и твой собственный стоицизм, - не теряя добродушия, произнес Лелий, - по сравнению с классической Стоей, как бы поточнее выразиться, претерпел некоторые смягчающие изменения! И ты явно предпочитаешь возвышенного Платона аскету Зенону. Разве нет?
        А Сципион добавил:
        - И вдобавок, Панетий, ты отверг мантику. Единственный из стоиков, ты отверг всё - и судьбу, и оракулы, и гадания.
        - Всё? - поразился Марк.
        Панетий гордо кивнул:
        - Да, всё. Объясню: многие родились с тобою в один день, Публий. Так сказать, под одной звездой. И где эти люди? Что они?
        Марк, как в забытьи, поправил:
        - В один день?! Но звезды двигаются беспрерывно, ежесекундно! Место и время каждого человека уникально и неповторимо! А еще - Фортуна, вмешательство богов… Нельзя свести судьбу к часу рождения!
        - Уста ребенка - уста оракула! - заметил Сципион Панетию.
        - А еще есть воля самой души, ее склонности и намерения! - продолжал Марк, не в силах остановиться. - Меня учили - это из доктрины Гермеса, из Платона и Пифагора, да и стоиков, в конце концов! - что душа бессмертна, а мир, весь этот мир смертен и через некоторые космические промежутки времени уничтожается, погибает и рождается вновь. И я слышал, цензор, много твоих высказываний в духе Платона и Пифагора.
        - Вполне вероятно, отрицать не стану: я согласен с их учением.
        - Платон отверг народную религию, - сухо вставил Панетий.
        - Да, - тут же согласился Лелий, - отверг. Но взамен создал свою - поэтически одухотворенное мистическое учение.
        - Близкое к учению Пифагора! - горячо подхватил Марк.
        Все рассмеялись, а Гай Лелий дружески похлопал Марка по плечу. Тот опомнился:
        - Простите. Я, кажется, увлекся. Меня оправдывает лишь то, что это не мои мысли, а гораздо более умных, чем я, людей.
        - Кто учил тебя? - поинтересовался Сципион.
        - В основном мой усыновитель, Луций Гаэлий.
        - Мне говорили, - заметил Сципион вежливо, - что это человек ученый.
        - И безжалостно суровый! - вставил Люцилий самым мрачным голосом, каким говорят в трагедиях на театральной сцене, но глаза его опять искрились смехом.
        Марк смутился:
        - Это, конечно, верно, но… сила его слова…
        - Не смущайся, дружок, - успокоил его Сципион, - наш молодой сатирик Люцилий высмеивает даже стоиков. А что до силы слова, не забывай истории Карнеада! Не слышал? Когда мы были молоды, в Рим приехал философ-скептик Карнеад. Величайший диалектик, способный силой своего красноречия убедить кого угодно в чем угодно. За ним ходили толпы! Как-то раз он неопровержимо доказал нам, что справедливость существует. Слушатели рукоплескали: никто не мог привести ни одного довода против. Но на следующий же день Карнеад несомненно разрушил собственные доводы, и справедливости было решительно отказано в существовании. И опять - никто не сумел возразить!
        - О да! - рассмеялся Лелий. - Я помню, это было интереснейшее событие!
        - А чем все кончилось? - с интересом спросил Марк.
        - Кончилось все очень просто. И совершенно в римском духе: граждане, чтобы не утруждать себя размышлениями, вытолкали Карнеада из города взашей!
        Все дружно расхохотались, разговор потек в русле шутливых воспоминаний, и Марк уже подумывал скромно удалиться, но Сципион снова обратился к нему:
        - Вот что может произойти с «силой слова».
        - А чувства? - не мог не продолжить Марк. - Они имеют для человека значение?
        - А что ты сам об этом думаешь?
        - Могу сказать только о себе: мне кажется, что чувства - мое существо, моя истинная натура. В них я живу, ими существую. Я отдаю должное разуму, но не могу пренебрегать своими чувствами, когда смотрю на этот мир, когда познаю его.
        - И правильно.
        - В таком случае эмоциональное отношение к жизни - не преступление?
        - Не преступление, - снисходительно улыбнулся Сципион. - Я бы выразился так: не следует пренебрегать сердцем как инструментом познания мира.
        - Пусть это и противоречит стоицизму?
        Помолчав, Сципион мягко проговорил:
        - Стоицизм - удивительное учение. Оно затрагивает людей по-разному, воздействует на них неодинаково. Недаром стоицизм родился в Греции: греками руководит в основном логика, разум. Римлянам же не чужды эмоции и душевные порывы. А главное, необходимо заметить, что хотя Стоя - учение глубокое и сильное, но это не единственный взгляд на мир, природу человека. И уж тем более - не единственное учение, могущее вести человека к высотам духа. Помни об этом! Но вернусь к твоим вопросам. Знаешь, Марк, насколько я понимаю и вижу людей, мне думается, что тебе нет нужды гадать о своей судьбе. Она ясна.
        - Как видно, всем, кроме меня, - грустно усмехнулся Марк.
        - Ну-ну, я не собираюсь скрывать от тебя своих соображений. Ты ведь за этим ко мне и обратился. Вот моя мысль: ты легко и с удовольствием учишься, тянешься к книгам, ученым беседам, задаешься вопросами о смысле жизни и, с другой стороны, эмоционален, порывист, при этом не любишь и не способен к боевому искусству, политике. Это очевидно.
        - Мне не стать солдатом Рима?
        - Нет, не стать. Но Риму нужны не только солдаты! Мой совет - продолжи образование: развивай то, что уже даровано тебе природой и богами. И когда ты будешь готов, судьба сама найдет тебя или боги подскажут - что делать дальше. Быть может, ты не достигнешь ученых высот, но, во всяком случае, будешь счастлив оттого, что живешь своей жизнью, следуешь своей судьбе, только своей! В этом - счастье.

* * *
        «Я ПЕРЕДАЛ ТЕБЕ ЭТОТ РАЗГОВОР, ГАЙ, КАК СМОГ. УДОВЛЕТВОРЕН ЛИ ТЫ? Я ПЕРЕСКАЗАЛ ВСЁ И ВАЛЕРИЮ. ОН ВЫСЛУШАЛ ВСЕ С ОГРОМНЫМ ИНТЕРЕСОМ, НО СВОЕ ОТНОШЕНИЕ КАСАТЕЛЬНО МОЕГО РЕШЕНИЯ ПОКИНУТЬ РИМ ВЫКАЗАЛ ОЧЕНЬ СДЕРЖАННО. Я, ОТКРОВЕННО ГОВОРЯ, РАССЧИТЫВАЛ В ТОТ МОМЕНТ НА БОЛЬШЕЕ. МОЖЕТ БЫТЬ - НА ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ СОВЕТ? ИЛИ - НА СОПЕРЕЖИВАНИЕ.
        ПОДЕЛОМ МНЕ - НЕ ДЕРЖИ ДРУЗЕЙ В НЕВЕДЕНИИ…»

* * *
        - Ты сбивчиво пересказал, - проворчал Валерий, - или что-то пропустил!
        - Сбивчиво, - рассеянно согласился Марк, туманно глядя на воды Тибра. - И наверняка что-то пропустил.
        - И я не понял, почему они таинственно переглядывались, когда говорили о Теренции? Литературные круги тебе ближе - объясни!
        - А, это… - Марк улыбнулся. - Ходили слухи, что бедняга Теренций сочинял, если выразиться деликатно, не вполне самостоятельно. А если обойтись без деликатностей, может, и не сочинял вовсе: поговаривают, ему помогали его высокопоставленные и высокообразованные друзья - Публий Сципион и Гай Лелий.
        - Эти аристократы тоже сочиняли? - Глаза Валерия округлились.
        - Вот в этом случае, для анонимности, им и нужен был вольноотпущенник Теренций. Кстати, ведь он как-то уж очень неожиданно пропал из Рима: возможно, Сципиону и Лелию в один прекрасный момент просто наскучило литературное поприще, а если бедолага Теренций сам не сочинял…
        Некоторое время друзья молчали. Затем Валерий пробурчал:
        - И весь совет - изучать науки? Тебя этот совет так вдохновил?
        Марк отвлекся от созерцания реки:
        - Мне трудно объяснить… Но представь: когда ты живешь, как спишь, и каждое утро мучительно оттого, что и сегодня опять нет цели, и сегодня опять ты будто поплывешь по течению, вяло и без интереса разглядывая берега. И будешь лишь надеяться, что где-то там, за поворотом, есть настоящая жизнь! То есть, может быть, завтра утром все переменится и произойдет Нечто! Но… ничего не происходит. Ты теряешь надежду, теряешь себя, превращаешься в растение. И никто не может помочь. А тот, кто может, - не желает! И вот другой человек, которому до меня и дела быть не должно, говорит со мной как равный с равным, добросердечно и без намека на превосходство. Просто говорит - о вещах, может быть, мне и известных давно, но общение с ним вселяет в меня уверенность, дает силы, окрыляет!
        - И теперь ты обрел смысл жизни?
        - Смысл жизни - в следовании своему пути, каким бы он ни был, счастье - в согласии со своей судьбой.
        - Это нечто новое для тебя?
        - Валерий, я не готов сейчас к шуткам. Для нас обоих это не ново. Но ты-то всегда знал, чего хочешь и куда идешь. А я…
        - Чем теперь займешься?
        - Для начала, чтобы не терять времени попусту, долой поэзию!
        - Жаль.
        - Брось, пустое! Не о чем жалеть, как ты говоришь. Сейчас мне необходимо побыть одному, кое о чем подумать, подготовиться. А дальше… Трудно говорить об этом тебе, но возможно - я покину Рим. Мне необходимо путешествие.
        - Вот как… - пробормотал Валерий растерянно. - Не думал, что все так обернется, - он несильно ткнул Марка кулаком в плечо, - упрямый осел! Уж если что задумает… Мне будет не хватать тебя! А впрочем, - перебил он сам себя, - если ты обретешь свое счастье, я только рад буду за тебя!
        Тон последних слов Валерия быстро переменился на мажорный, и Марка вдруг кольнула мысль, что, пожалуй, он сам всю жизнь гораздо больше нуждался в своем жизнерадостном приятеле, чем тот в нем.

* * *
        «СОВЕТЫ СОВЕТАМИ, НО ПРИНЯТЬ ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ ДОЛЖЕН БЫЛ Я САМ. ДА К ТОМУ ЖЕ - КАК СООБЩИТЬ МАТЕРИ, ЛУЦИЮ, СЕСТРЕ? ТЫ ЗНАЕШЬ, КАК Я ЛЮБЛЮ СЕСТРУ, И ОНА ОЧЕНЬ НЕЖНО ЛЮБИТ МЕНЯ. МНОГИЕ ПОЧИТАЮТ ЕЕ СТРАННОЙ ДЕВУШКОЙ, ЧТО Ж С ТОГО! В ЕЕ ТАК НАЗЫВАЕМЫХ „СТРАННОСТЯХ“ Я ЛИЧНО ВИЖУ ИНОЕ: НЕОБЫКНОВЕННУЮ ДУШЕВНУЮ ТОНКОСТЬ, БОЖЕСТВЕННУЮ ИНТУИЦИЮ, НЕКОЕ ВЫСШЕЕ ПРЕДОПРЕДЕЛЕНИЕ - ИСТИННЫЙ ДУХОВНЫЙ ТАЛАНТ, А ВОВСЕ НЕ ПОВРЕЖДЕНИЕ УМА. ТЫ САМ, ГАЙ, ЧАСТО ГОВОРИЛ С НЕЙ. И Я ВИДЕЛ - НАХОДИЛ ЕЕ РЕЧИ ГЛУБОКИМИ, А ЧАСТО И ИСПОЛНЕННЫМИ ПРЕДВИДЕНИЙ. ПРОШУ, ПОКУДА МЕНЯ НЕ БУДЕТ В РИМЕ, НАВЕЩАЙ ЕЕ! ОНА БУДЕТ ТЕБЕ РАДА…»

* * *
        «Необходимо побыть одному - легко сказать. Но как осуществить?» - размышлял Марк, шагая к дому.
        Ему и на самом деле нужно было где-то уединиться. И не на несколько часов, как на берегу Тибра, а на несколько дней. Дома это совершенно исключено: там мать, сестра, Луций - все будут отвлекать. Мать, правда, что-то хворает последний месяц, своей комнаты не покидает и не пускает к себе. А сестренка Медея («Ну и имя выбрал ей греколюбивый Луций!» - в который раз подивился Марк), хрупкая девочка, с самого младенчества страдала непонятной слабостью ног и почти совсем не ходила. Их матери, видно, не суждено было производить на свет крепких детей. В хорошую погоду слуги выводили Медею в сад, где она с удовольствием проводила время в маленькой, увитой плющом беседке. Туда приходил ее наставник-грек, туда ей приносили книги и рукоделие, а Марк - игрушки и сладкие гостинцы. Сестренка с рождения была очень «удобным» ребенком: почти никогда не плакала, подолгу задумчиво играла одна. Мать даже опасалась одно время, все ли в порядке у дочери с головой.
        Марк очень любил Медею. Когда она была еще совсем несмышленой малышкой, он не стеснялся играть с ней все свободное время, хотя над ним подтрунивали. И даже помогал матери ее купать. Он испытывал необыкновенные приливы любви и нежности, когда держал на руках маленькое тщедушное тельце сестры.
        Сейчас она превратилась в нескладного подростка, но ее зеленые глаза Марк находил изумительными! Да и вообще, она была просто красавицей. Это было видно даже сейчас, несмотря на угловатость, свойственную ее возрасту, и почти всегда поджатые ноги. Но спинка Медеи была на удивление стройна и изящна, роскошные густые волосы светло-каштановой волной струились до самого пояса (Медея никогда их не закалывала и не убирала в прическу, а уж тем более - не стриглась коротко, как римские модницы), а тонкие и подвижные руки были, как и у Марка, энергичны и выразительны. Жаль, что у нее такие больные ноги, Марк нашел бы ей в Риме самого лучшего жениха и не позволил бы Луцию насильно решать ее судьбу! Хотя, похоже, саму Медею больше привлекал путь религиозного служения: если сестры не было дома, искать ее Марк отправлялся в храм Весты.
        С Медеей надо было поговорить непременно. «Если она не готова будет со мной расстаться хотя бы на полгода, - решил Марк, - я, конечно, не смогу ее оставить!»
        В вестибуле и атриуме было прохладно и, как всегда, тихо. В их доме вообще не шумели: за это хозяин мог строго наказать, и, чтобы не попадаться лишний раз ему на глаза, домашние словно растворялись где-то в сумраке помещений.
        Марк быстро (давняя привычка - тоже из-за Луция) прошел в свою комнату. Скинул изрядно помятую на ночном берегу и запачканную травой тогу, сбросил кальцеи и с удовольствием прошелся по комнате в одной короткой тунике и босиком. «Чем-то необычно вкусным пахнет в комнате», - неожиданно обратил он внимание. На низком столике, у постели, стояла маленькая корзинка - от нее-то и пахло так выразительно: хлебом и корицей. Марк озадаченно приподнял салфетку, прикрывающую верх корзины. Так и есть - булочки! Что за странность? Не Луций же позаботился таким образом о его завтраке? Марк только усмехнулся этой нелепой мысли. Взяв одну булочку и с удовольствием надкусив, он разлегся на постели.
        Постучали, и тут же дверь приоткрылась - неловко и слабо ступая, вошла мать.
        - Мама! - Марк вскочил и бросился к ней. - Ты встала? Как ты себя чувствуешь? Что говорит врач?
        - Ой, Марк, какой ты шумный, - недовольно проговорила она тихим голосом. - Мне уже лучше. Захотелось пройтись. А врач говорит… ну, словом, все не так плохо. Позволь, я присяду у окна, вот сюда, здесь воздуха больше. Мне сейчас бывает душновато.
        Мать медленно, будто неуверенно, прошла к окну. «Она поправилась?» - озадачился Марк, рассматривая ее фигуру, явно пополневшую за тот месяц, что они не виделись. Она поймала его пристальный взгляд и отвела глаза.
        - Марк, мне нужно кое-что сообщить тебе…
        - Ты знаешь, мне тебе тоже, - выпалил Марк.
        Мать досадливо поморщилась. И Марк, осекшись, тут же догадался, в чем дело, что за изменения произошли с ней: она носит еще одного ребенка, на этот раз, несомненно, ребенка Луция Гаэлия.
        - Я могу поздравить вас? - осторожно начал он негромким голосом, чтобы не вызывать беспокойства матери. - Ты рада?
        Она все смотрела в сторону, смутившись, как подросток.
        - Да, можешь, - неторопливо и почти беззвучно прошелестели ее слова. - И я рада. Я буду заботиться об этом ребенке. Отвлекусь. И знаешь, - доверительно, как близкому другу, проговорила она, - Луций, кажется, даже смягчился: присылает мне подарки, фрукты, водит доктора. - Она сделала паузу и добавила выразительным тоном: - Разговаривает со мной! Марк, ты меня слушаешь?
        - Разговаривает с тобой… Я слушаю, мама. И рад за тебя: больше десяти лет скорби по отцу - ты заслужила счастья. Или хотя бы покоя. Я, правда, рад!
        Он не знал, как сообщить матери о своем вероятном отъезде из Рима. Впрочем, возможно, ее положение теперь будет занимать ее более всего остального.
        - А в чем твоя новость? - Она мягко коснулась его лба теплой ладонью.
        - Так. Пустяки, по сравнению с твоей. Не думаю, что сейчас подходящий момент говорить обо мне.
        - Все же скажи. И не волнуйся: я хорошо себя чувствую. Тогда Марк сказал без обиняков:
        - Я хотел бы отправиться в путешествие.
        - Это значит, ты уедешь из Рима? - Ее голос остался медлителен и апатичен и не выказал удивления.
        - Да, мама.
        - Ладно, - ответила она совершенно спокойно и вдруг улыбнулась, но не ему, а чему-то в себе, по-детски безмятежно.
        «Вот и хорошо! - с облегчением, хотя и не без некоторого внутреннего сыновнего упрека за эту неожиданную безучастность, решил Марк. - По крайней мере, она не станет хлопотать обо мне! Скажет ли она Луцию? Раньше бы не сказала, предоставила бы мне, теперь - скажет. А надо бы мне самому. Но… Как выйдет - так выйдет!»
        - А что это за булочки? - спросил он, когда мать уже встала, чтобы уйти.
        - А, эти? - Она равнодушно обернулась. - Кажется, какая-то женщина принесла. Не помню, как назвалась: то ли Элия, то ли Юния…
        - Юлия? - воскликнул Марк.
        - Кажется… Да, может быть.
        Эта новость отчего-то обрадовала Марка, и он сразу решил проведать Юлию. «В конце концов, я должен заплатить за это угощение!» - оправдывал он себя, хотя точно знал, что деньги она не возьмет и пойдет он к ней не за этим.
        Теперь надо было навестить Медею.
        Сестра, поджав ноги на постели, занималась рукоделием - разбирала пряжу.
        - Марк! - Она протянула ему навстречу обе руки, как в детстве.
        Он уселся рядом с постелью на полу, ткнувшись головой в ее коленку, теплую даже через суровую шерстяную ткань столы (Медея давно уже не носила детской туники, в один прекрасный день решительно и никого не спрашивая сменив ее на столу - взрослое платье).
        - Ма-а-арк, - ласково протянула она и тут же требовательно спросила: - Ты принес мне новое стихотворение?
        - Нет. Я решил больше не писать.
        Ее совершенно не удивило это известие, будто она ждала его.
        - Пусть так. Но последнее должно быть для меня - сейчас же сочини!
        - Мне не… ну хорошо, хорошо. М-м… Быть может это:
        Медея спит, во сне вздыхая тихо, чуть обиженно, А за окном уже проснулся бор, И ветер час назад буянил, а теперь пристыженно Ведет с листвою тихий разговор.
        - Славно! Славно! - Она захлопала в ладоши. - Необычно и славно! - И, наклонившись, потерлась щекой о его макушку - привычный жест детства.
        - Ты слишком любишь меня, чтобы критиковать, - с нежностью заметил он, вздохнул и снова начал несмело: - Медея…
        - Да?
        - Я должен сказать тебе кое-что важное.
        - Сначала я расскажу тебе свой сон!
        Своими снами они делились в семье только друг с другом.
        - Может, сначала - моя новость?
        - Нет, сначала - мой сон, это важно! - Медея смотрела строгим взрослым взглядом, в самой глубине которого таилось нечто очень серьезное.
        Марк послушно кивнул.
        - Так вот.
        Она принялась рассказывать: что-то о море, о большом летучем корабле, о чайках и дельфинах - удивительно красиво и необыкновенно поэтично. Но Марк все не понимал, что там, в этом ее сне? «Она сама могла бы писать стихи, - подумал он, - надо сказать ей об этом».
        - Что ты думаешь о моем сне? - строго спросила Медея, закончив.
        - Не знаю. Но это было невероятно красиво! Настоящая поэзия!
        - Это вовсе не поэзия, - еще строже проговорила она. - И это все - о тебе!
        Спрашивать: «Откуда ты знаешь?» или «С чего ты это взяла?» - не имело никакого смысла. Медея часто видела вещие сны. Как и Марк. Он был уверен: «У нас с ней один отец!»
        - Что тебе сказал этот сон? - только и спросил он.
        - Тебе предстоит большое путешествие! - Глаза Медеи смотрели будто из потусторонности. - Очень большое. И очень для тебя важное.
        Марк вздохнул и перебрался повыше - к ногам сестры, на постель, и положил голову ей на колени. Он молчал: что тут скажешь?!
        - Поезжай, Марк, - голос Медеи стал низким и мерцающим, как у весталки, - ты многое увидишь и многому научишься, встретишь интересных людей, узнаешь себя. А потом вернешься и будешь счастлив здесь, в Риме. Поезжай.
        - А ты?
        Она вдруг засмеялась - светло и мелодично:
        - Я? Меня нет - я дельфин! Сакральный дельфин Аполлона!
        Он кивнул:
        - Я понял тебя, Медея. Но я должен привыкнуть к мысли о путешествии. И поговорить с одним человеком.
        Медея уже не слушала его и занималась своей пряжей. На всякий случай он добавил, уже в дверях:
        - Я попрошу Га я заглядывать к тебе…
        Она не смотрела на него.
        Решив поскорее воспользоваться приглашением Публия Сципиона, Марк отправился к нему в самый ранний час, ранний даже для Форума, резонно рассчитывая застать цензора дома.
        Степенный слуга открыл дверь, впуская гостя, и Марк вступил в атриум Сципиона как в святилище. Цензор, хвала богам, еще никуда не ушел и сам вышел ему навстречу в ослепительно-белой, безупречнейшей тоге с пурпурной каймой, подтянутый по-военному и чисто выбритый, несмотря на раннее утро. Чисто бриться (ежедневно!) он начал в Риме первым, и этой его привычке последние несколько лет с большой охотой следовал весь аристократический Рим.
        - Приветствую великого цензора.
        - Доброе утро, дружок. Давай обойдемся без велеречий. - Его глаза добро улыбались. - Хорошо, что ты пришел рано и не откладываешь дела в долгий ящик. Ты запасся новыми вопросами?
        - Я пришел за советом и с одним вопросом.
        - Говори.
        - Я размышлял после вчерашнего разговора. Хочу принять решение: будет ли полезным для меня, если я отправлюсь в путешествие? - Сердце застучало сильнее.
        Неожиданно Сципион положил руку на его плечо. Это не был жест снисходительности или неодобрения - это была поддержка и щедро даруемая сила. Сила духа, сила убеждений, ясность видения цели, уверенность в достижимости намеченного! Марк почувствовал это несомненно!
        - Путешествие - один из надежных способов получить образование. Это удачная мысль. Я одобряю ее. Я сам всегда любил путешествовать. Вот и сейчас, кстати, кое-что планирую: после окончания срока моей цензуры Сенат предлагает мне отправиться с посольством на Восток. Надеюсь, это будет предприятие не только полезное Риму, но и приятное для моих друзей и меня самого. Так что, если твой усыновитель не будет возражать, думаю, путешествие - это лучшее, чем ты можешь сейчас заняться. Отправляйся за знаниями, за книгами, за впечатлениями и не забывай про чувства!
        - Про чувства?!
        - Да-да! Ты ведь так молод! Не испытав своих чувств, как ты получишь опыт жизни, как познаешь себя? Желаю тебе не только знаний, но и любви. Итак, отправляйся за опытом, Марк! Это совет. А в чем твой вопрос?
        - Ты сказал за столом обо мне: «уста ребенка…» Я столь неразвит? - со смущением спросил Марк.
        - Нет, Марк, вовсе не это я имел ввиду: душа-дитя! Всё впереди. У тебя все получится. Последний совет: общайся с теми, с кем соединяет тебя истинная дружба, то есть единство устремлений и схожесть жизненных принципов. Это превыше кровного родства. Это - родство духовное. И книги: читай больше. К примеру, работы Сульпиция Галла об астрономии. Пифея, современника Аристотеля, - об иных землях. Может быть, Пифей и не во всем правдоподобен, зато описанные им земли хочется увидеть своими глазами. Да и самого Аристотеля почитай. И конечно - Ксенофонта и Платона. Попробуй исследовать поглубже труды Пифагора. Ну и хватит для начала. А чтобы не искать далеко - возьми всё в моей библиотеке. Мой слуга проводит тебя. А мне пора, я оставляю тебя.
        И уходя, добавил напоследок:
        - Хорошо, что ты зашел. Я рад был тебя повидать.

* * *
        «В ТОМ, КАК РАЗРЕШИЛИСЬ МОИ ЗАТРУДНЕНИЯ С ДОМАШНИМИ, КАК ЛЕГКО НАШЛОСЬ ДЛЯ МЕНЯ „УБЕЖИЩЕ“ НА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ - Я УВИДЕЛ ПРЯМОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО ФОРТУНЫ. И ВМЕШАТЕЛЬСТВО САМОЕ БЛАГОПРИЯТНОЕ!
        Я БЛАГОДАРЕН ФОРТУНЕ И… ЮНОНЕ - ЗА ЮЛИЮ!»

* * *
        К Юлии Марк заявился со всеми свитками и книгами, которые выбрал в библиотеке Публия Сципиона. Сказать, что Юлия была удивлена - значит, промолчать. Сначала она выронила стопку деревянных мисок, что держала в руках, и когда они с грохотом покатились по полу, отступила и от мисок, и от Марка на несколько шагов в глубину комнаты.
        - Я без приглашения и, скорее всего, не вовремя. Так что ты смело можешь гнать меня прочь, - предложил Марк.
        Она замотала головой: «Нет-нет!»
        - Можно пройти?
        Она онемело закивала, во все глаза с радостным изумлением разглядывая своего неожиданного гостя. Ее уши принялись наливаться ягодным румянцем. Марк по-хозяйски прошел к постели и разложил принесенное на покрывале, оглядывая свои «сокровища» со сладостным предвкушением скряги, готовящегося пересчитать груду звонких монет. Потом оглянулся на хозяйку:
        - Я поживу у тебя? Не волнуйся, у меня есть деньги - я заплачу за кров и беспокойство. А если ты сможешь мне готовить и стирать, чтобы я вообще не выходил из дома, это будет и вовсе замечательно!
        Юлия, затаив дыхание, не отрывала от него сияющих глаз и молчала, так что ему пришлось продолжить:
        - Ты прислала мне угощение, и я подумал, что ты не будешь против моего визита. Впрочем, повторю, ты вправе выпроводить меня и…
        Она наконец выдохнула и без всякой связи проговорила:
        - Ты помахал мне рукой, когда уходил, с улицы. Я видела через щель в ставнях! А угощение… Я просто очень захотела посмотреть, где ты живешь, увидеть твой дом и все такое…
        «Она хотела увидеть меня», - Марк был тронут.
        - Так я поживу у тебя? Мне нужен только кров, на несколько дней. И чтобы никто не беспокоил меня. Больше ничего.
        - Больше ничего… - печальным эхом отозвалась Юлия, но, покраснев еще больше, тут же спохватилась: - Конечно, живи, я буду только рада! - И вдруг всполошилась: - Тебя кто-то ищет?
        Он расхохотался:
        - Вовсе нет, с чего ты взяла?
        Она вздохнула:
        - У нас… ну, когда я была рабыней… В общем, если ищут, значит - провинился или сбежал.
        - Ни сбежал, пока, по крайней мере, ни провинился. Мне нужно решиться на одно предприятие. Весьма непростое. Я почитаю здесь у тебя, подумаю.
        Похоже, ей не требовалось никаких дополнительных объяснений. Интуиция верно подсказала ему: Юлия примет его без особых вопросов и будет искренне рада его обществу. И никто не узнает, где он находится. Так что несколько дней уединения и покоя обеспечены.
        Марк погрузился в свои размышления и чтение в тот же день.
        - Ты занимайся своими делами, - сразу же попросил он. - Будет хорошо, если ты совсем не будешь обращать на меня внимания.
        Юлия оказалась прекрасным, если можно так выразиться, товарищем для совместного проживания. Именно товарищем: ненавязчивая, внимательная к его потребности побыть в уединении и молчании, нешумно хлопочущая по хозяйству, она отлично справлялась с тем, на что Марк возложил надежду - не иметь внешних помех. Трудно сказать, действительно ли она не обращала на него внимания или тщательно старалась соответствовать его условиям, чтобы он не ушел, но все пошло как нельзя лучше.
        Правда, вечером первого дня, когда уже следовало отойти ко сну, а Марк все читал, лежа на животе и подперев голову ладонями, Юлия принялась смущенно вздыхать, усевшись в сторонке. До него не сразу дошел смысл ее конфузливого беспокойства. А когда он наконец обратил на нее внимание, отвлекшись с огромным трудом от платоновского «Крития», то решил, на всякий случай, понять ее вздохи всего лишь как намек на усталость и желание отдохнуть.
        - Тебе, верно, надо забрать часть постели, - даже не вопросительно, а утвердительно произнес он, вставая и стараясь не столкнуться с нею взглядом. - Делай, как считаешь лучше. Я посижу пока у окна, здесь больше света.
        Юлия недолгое время что-то перестилала, переставляла, встряхивала и ходила по комнате, продолжая вздыхать - печально, но все тише и тише. Наконец, когда шорохи и вздохи смиренно стихли, а еще больше - оттого, что солнце окончательно провалилось за каменные стены соседских лачуг и пора было закрывать ставни, Марк поднял глаза от свитка и осмотрелся: Юлия ловко разделила тюфяки и покрывала, унеся часть за ширму, где раньше прятался ее хозяйственный скарб. Теперь оттуда виднелся край новоустроенной постели. Ему она оставила ложе и даже успела зажечь большой хороший светильник в изголовье.
        Марк встал и потянулся, расправляя затекшую спину.
        - Ты уже устроилась? Вот и замечательно! Я не помешаю тебе, если еще немного почитаю, масла для светильника я потом еще куплю. Ты не возражаешь?
        Она не возражала: о нет, если молодому господину угодно… Марк мог бы упрекнуть ее: «Мы же договорились звать друг друга по имени», - но счел благоразумным сделать вид, что не понимает ее досады. Хотя что ж тут было непонятного? Он был нужен ей не только как постоялец. Не столько как постоялец… Лучше не заострять пока на этом внимания. Юлия скоро успокоится и уснет: она много работает и устает за день. А ему сейчас гораздо милее «Критий» Платона. Скоро из-за ширмы уже слышалось мирное сонное дыхание.
        Так и повелось: Юлия словно продолжала жить своей привычной жизнью (скромное хозяйство, выпечка хлеба, выходы из дома для его продажи, вечернее рукоделие, приготовление немудреной пищи), Марк, параллельно, жил своей (чтение, краткие записи на память, воспоминания и осмысление последних лет, размышления о собственных намерениях и опять - чтение, чтение…).
        Хорошо, что он благоразумно прихватил с собой несколько восковых дощечек и стиль для письма: как только устроился у Юлии, он тут же написал два послания, домой и Валерию, с сообщением о том, что у него все в порядке, искать его не нужно (он-де гостит у друга и появится через несколько дней). Все было правдой. Валерия он дополнительно просил предупредить Гая, склонного излишне волноваться на его счет, что по притонам его искать бессмысленно: «Валерий, прошу сделать это именно тебя - в свойственной только тебе непрямой и тактичной форме». Валерий все сделает как надо, можно не сомневаться.
        Курьером с письмом был послан выбранный Юлией соседский мальчишка, толковый и неболтливый, со строжайшим наказом: отдать письма и убежать, не дожидаясь расспросов.
        Утром Юлия вставала затемно и принималась деликатно, почти бесшумно, за выпечку своего товара. Потихоньку разгоралась печь, начинало густо и сладко пахнуть тестом и солодом, корицей и медом: Юлия пекла не обычные серые лепешки для простого люда, а изысканные булочки, которые она, как оказалось, поставляла в довольно известные дома на Авентине и даже Капитолии. Марк позволял себе встать попозже. Повернувшись на бок на постели, он с удовольствием прислушивался в темноте к этим нехитрым звукам, а потом, через полусомкнутые ресницы, превращавшие отблески разгорающегося огня в волшебные горящие пятна, следил за четкими, отработанными тысячами повторений движениями рук Юлии и ее разрумяненным от жара печи лицом. Было приятно, что Юлия - такая искусная мастерица, а не тривиальная ремесленница!
        Немного булок она оставляла на завтрак Марку, каждый день неизменно интересуясь, вкусен ли был хлеб на этот раз, и радовалась, как дитя, когда он заводил глаза к небу в знак того, что было божественно вкусно.
        С утра, пока она была дома, Марк не мог сосредоточиться на своих занятиях. Но он быстро научился не тратить времени попусту и с пользой заполнял утренний час: завтракал, делился с Юлией мыслями о прочитанном, расспрашивал о ее непростой жизни, о далекой родине. Она рассказывала довольно складно и интересно, и Марк узнал много нового о жизни и людях.
        Потом Юлия уходила, а он принимался за свои книги и рукописи. Вечером же, когда хозяйка возвращалась, Марк уже был погружен в работу так, что ничто не могло его отвлечь.
        Юлия верным женским чутьем быстро уловила этот его внутренний ритм и поразительно деликатно вписалась в него: уходила без шума, пропадала надолго, появлялась ровно тогда, когда ему было удобно, без утомительных и ненужных реверансов предлагала еду, скромно принимала похвалу и точно выполняла просьбы.
        А он все эти дни пытался услышать - и в предрассветной тишине, и в сверчковом сумраке ночи, и в звоне и шуме солнечного полдня - свое сердце, его голос: «Готов - не готов - готов - не готов…» К чему? Отправиться в путешествие, покинуть Рим… За новыми знаниями, за свежими впечатлениями - за опытом, как сказал Сципион.
        В волнующих строках Платона, в стройных речах Аристотеля, в темпераментных описаниях Пифея виделся иной мир - непривычный, манящий, страстно желаемый - знания. Не менее притягательным оставался и другой мир - тот, что вливался в душу, в самое сердце щебетом птиц, запахами цветов, гулом моря. Тот, что светился во взгляде Юлии… Эти два мира были будто разъединены, противопоставлены. Возможно ли их единство, гармония противоположностей? И противоположность ли это? Марк не знал. Слишком мало опыта. Слишком мало…
        «Готов - не готов?» Долгожданная ясность пришла в один из вечеров. Пришла просто, как раньше приходило поэтическое озарение: когда не зовешь, не принуждаешь, не торопишь. Вот, минуту назад его еще не было, а вот - нахлынуло, заполнило собою сознание, обрадовало до ликования, до дрожи и - парадоксально! - принесло тишайшее умиротворение. Ясность была торжественной, как дарованная свобода, и простой, как школьная задачка, легкой, как весенние облака, и прочной, как вера в отеческих богов, - нужно и можно уехать! Хоть завтра.
        - Сегодня мы выпьем с тобой за ужином вина, Юлия! - сказал он. - Сходи принеси. Вот деньги, купи самого лучшего, какое только найдешь!
        Она молча взяла серебро и вдруг, порывисто закрыв лицо согнутой в локте рукой, заплакала.
        - Что ты? Что ты?!
        - Вот и всё, - пробормотала она, всхлипывая. - Я знала, что всё равно ты уйдешь, конечно, уйдешь! Но я… О, Юнона! Я не думала… не то, чтобы ты остался… но все же…
        Она окончательно смешалась и расплакалась не на шутку. Марк, как мог, успокоил ее, а выпроводив за вином, решил, чтобы как-то утешить… ну, в самом деле, если она так страдает… всего лишь на прощанье… Он перенес ее постель на прежнее место, составив одно, прежнее, ложе.

* * *
        «НАКАНУНЕ ОТЪЕЗДА МНЕ ВСЕ ЖЕ БЫЛО НЕСКОЛЬКО ГРУСТНО. ДУМАЮ, ЭТО ОТТОГО, ЧТО Я, С ОДНОЙ СТОРОНЫ, ВСЕГДА ЖАЖДАЛ ПЕРЕМЕН, С ДРУГОЙ - СТРАШИЛСЯ ИХ. ПРЕДПРИНЯТЬ ПУТЕШЕСТВИЕ - ДЕЛО НЕШУТОЧНОЕ! ТЕМ БОЛЕЕ - В ОДИНОЧКУ…»

* * *
        В день накануне отъезда Марк пошел на Форум. Сутолока и шум привычного места и раньше-то не слишком привлекали его, а теперь, после нескольких дней хотя бы и относительного уединения, просто поражали. Смешение народа, выкрики в толпе, толкотня, громкие разговоры - мелькание разноликой толпы обескураживало.
        С утра он побывал в порту и договорился с капитаном отплывающего завтра на Сицилию корабля. Сначала - Сицилия: он хотел разыскать деда. Затем - Греция и Египет. Сципион, когда Марк возвращал ему книги, сделал бесценный подарок: назвал нескольких своих знакомых, к которым Марк мог бы обратиться не только за помощью, но и, что особенно важно, за возможностью поучиться, поработать в их библиотеках, послушать наставления. К этому были приложены краткие, но чрезвычайно лестные для Марка рекомендации. С собственной печатью Сципиона! Марк сложил их под туникой, у самого сердца.
        - …Греция и Египет, а там видно будет, - сказал он пришедшему попрощаться Валерию.
        - Угу. - Валерий не знал, что сказать, и спросил: - А средства? У тебя есть средства? И кстати, каково мнение Луция? Он одобрил твое решение?
        - Я его уже давно не видел. Но после знакомства с Публием Сципионом что-то изменилось во мне - я не трепещу более перед Луцием и уехал бы и без его одобрения. Но ты спросил о его мнении - вот его мнение: после того как мать сообщила ему о моем решении, он избегает встреч со мной, просто не желает меня видеть, и всё тут. Хотя лично я бы попрощался. Ну да ладно. Но он, быть может, и не одобряя, косвенно согласился с моим решением. Это я понял по тому, что в день моего возвращения домой от Юлии я нашел у себя на столе - ты не поверишь! - изряднейшую сумму! Так что вот тебе и мнение Луция, и отчет о моих резко возросших средствах. Правда, за эти дни я выучился у Юлии, на всякий случай, строгой экономии, и думаю, мне с лихвой хватило бы моей ежемесячной суммы, которую Луций уже давно передает мне через своего ростовщика. У моего усыновителя - с его-то требованиями! - разумеется, наилучший, проверенный ростовщик, с отделениями, кажется, по всем римским провинциям и преториям. Я могу получать деньги чуть ли не в любой стране. Но Луций решил выдать мне дополнительные деньги. Да еще приложил краткую
записку из нескольких слов: «Ежемесячная сумма остается за тобой. - Марк усмехнулся: - Как видишь, я даже разбогател!
        - А Гай? Ты сообщил ему?
        - Нет. - Марк опустил голову. - Я смалодушничал. Да струсил, что там говорить! Как представлю, что он разрыдается в этой своей греческой манере - не стесняясь и не пряча чувств, не стыдясь слез! Я умру! - он потряс головой. - Я напишу ему с Сицилии. Обязательно напишу.
        - Да-а, - протянул Валерий, помолчав, - мне все же жаль, что ты уезжаешь.
        - Если бы ты мог быть со мною, - вздохнул Марк, - о большем я не смел бы и мечтать!
        …Солнечные блики плясали на мелкой ряби реки. Корабли в порту, покачиваясь и гулко ударяя бортами о деревянный причал, будто сонно дремали, досматривая последние сны перед выходом в далекое плаванье. Недолгий спуск по Тибру к морю - и им откроется безбрежная синева, долгожданная и предвкушаемо волнительная, наполняющая душу мечтами. Ах, как же жаль, что с ним не будет друга!
        Марк, облокотясь о борт, прощально разглядывал с кормы стены Рима, мысленно пробегая взором по всем местам города, к которым за долгие годы привык и которые любил.
        Порт постепенно ожил, пока Марк был погружен в свои мысли, зашумел портовый рынок; матросы шумно забегали по палубе, кто нес груз, кто проверял оснастку. Наконец подняли парус, повинуясь громким командам сурового седовласого капитана. Корабль отчалил.
        Марк решил пройти с кормы на нос корабля, чтобы больше не смотреть на город и не бередить душу ненужными сомнениями и непрошеной грустью. Повернулся - напротив него, с мечтательным выражением лица, стоял Валерий, любуясь из-под ладони удаляющимся Римом. У его ног покоилась дорожная кладь.
        - Мне очень нравится город! - задушевно поделился он с Марком, кивая в сторону берега. - А тебе?
        - Ты? Здесь?! - выдохнул опешивший Марк.
        - Знаешь, - не отрывая глаз от городских стен, как ни в чем не бывало произнес Валерий, - я все же болван!
        - ?!
        - Я вчера совсем забыл сообщить тебе две очень важные новости: во-первых, я женюсь на Терции. Не так скоро, как мне хотелось бы, но все же! Да-да, я по твоему совету говорил с ней - все уладилось! Потом расскажу подробнее. А во-вторых, до свадьбы полно времени и - я плыву с тобой!
        - ?!!
        - Ну, сам посуди: как я могу отпустить тебя одного? Ты же опять влипнешь в какую-нибудь историю! А меня что, не будет рядом?

* * *
        «НАШ ШУТНИК ВАЛЕРИЙ, КАК ВИДИШЬ, ПРИГОТОВИЛ МНЕ СЮРПРИЗ НАПОСЛЕДОК. И ВЕДЬ МОЛЧАЛ, НЕГОДНИК, ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧАСА! НО ОТ ТАКОГО НЕЖДАННОГО И РОСКОШНОГО ДАРА ИСКРЕННЕЙ ДРУЖБЫ Я НЕ ИМЕЛ НИ СИЛ, НИ ЖЕЛАНИЯ ОТКАЗЫВАТЬСЯ.
        СЕЙЧАС ЭТОТ ЛЮБИТЕЛЬ НЕОЖИДАННЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ ОТПРАВИЛСЯ ТО ЛИ НА НОЧНОЙ ЛОВ С ДЕРЕВЕНСКИМИ РЫБАКАМИ, ТО ЛИ В БЛИЖАЙШУЮ ТАВЕРНУ - РАСПЕВАТЬ НОВЫЕ ПЕСНИ НА НОВОМ НАРЕЧИИ В КОМПАНИИ С НОВЫМИ СИЦИЛИЙСКИМИ ПРИЯТЕЛЯМИ. СКОРО ШУМНО ЯВИТСЯ, ТАК ЧТО Я СПЕШУ ЗАКОНЧИТЬ ЭТО ПИСЬМО.
        МЫ НАМЕРЕВАЕМСЯ ВСКОРЕ ОТПРАВИТЬСЯ В ГРЕЦИЮ, ГДЕ НАС ЖДЕТ ЗНАКОМСТВО С УЧИТЕЛЯМИ, РЕКОМЕНДАЦИИ К КОТОРЫМ МНЕ ДАЛ САМ ЦЕНЗОР. ЗАТЕМ ВАЛЕРИЙ ВЕРНЕТСЯ В РИМ, ЧТОБЫ ОБРЕСТИ НАКОНЕЦ СУПРУЖЕСКОЕ СЧАСТЬЕ С ТВОЕЙ СЕСТРОЙ ТЕРЦИЕЙ. А Я… Я ТОЖЕ ВЕРНУСЬ В РИМ. НЕ СРАЗУ. НЕ СКОРО. НО НЕПРЕМЕННО ВЕРНУСЬ!
        БУДЬ ЗДОРОВ И СЧАСТЛИВ».
        Воскресение словущее, март 2004.
        Коктебель - Кемер - Москва
        Глава 3
        Как рокот грозы…
        Фархад. Из всей пышной вереницы имен (Фархад ибн… ибн…), названных ей главным евнухом Хафизом, она запомнила лишь первое - Фархад: так зовут ее хозяина. Усвоить надо было все, но Шакира была слишком напугана и подавлена, чтобы запомнить. Зачем-то ей связали руки, как будто она могла сбежать (это через пустыню-то?!), и сидеть на верблюде было совсем неудобно: приходилось все время упираться коленями в его шерстистые бока. Невозможно было даже слезы утереть, и они проложили две выразительные дорожки на ее перепачканных щеках. Глиняного верблюжонка на колесиках, игрушку, которую она везде таскала с собой, хотя отец и ворчал, что Шакира уже взрослая, как ни странно, не отобрали. Теперь он впился колесиком в ее палец, царапал, но Шакира боялась его выронить и сжимала крепче меж связанных ладоней.
        Не убили - это единственное, что было пока понятно. Впрочем, еще понятнее было то, что не стоило так далеко отходить от шатра отца, остановившего караван в небольшом оазисе в двух днях пути от Багдада. Они уже возвращались домой! А все ее любопытство: так хотелось посмотреть на звезды! Но свет от костров очень мешал. Очень. И Шакира потихоньку отошла за крайние пальмы. Потом отошла еще - чтобы не слышать рева верблюдов. Потом еще (совсем немного!) - чтобы послушать, как шуршит песок на гребнях барханов, как тоненько свистит ночная птица, как поет Луна…
        Что было бы, останься она с караваном? Скорее всего, в суете и горячке боя ее убили бы. А может, и нет: она была дочерью богатого человека - даже походный шатер им устилали коврами! - отец потакал ее капризам и одевал очень нарядно. Такие девушки для работорговцев - дорогой товар.
        Всадники налетели неожиданно. Шакира не успела даже крикнуть - чья-то потная ладонь зажала ей рот. Воин потащил ее куда-то, на ходу крикнув приятелю:
        - Эту куда?
        - Спроси у главного евнуха, он набирает девушек в гарем господина. Может, пригодится?
        Наконец ее поставили перед опиравшимся на посох высоким седобородым человеком с усталым взглядом.
        - Хафиз, она бродила между барханами. Наверное, из каравана. Прирезать?
        Высокий человек молча обошел вокруг Шакиры. Сдернул платок, открывая ее лицо - она тут же прикрылась согнутой рукой, но он бесцеремонно вывернул ей руку за запястье, и она разревелась. Ему, похоже, было наплевать. Он продолжал осматривать ее, как животное на базаре: цепко и неприятно схватив пальцами за подбородок, повернул ее голову вправо и влево, пощупал плечи, грудь, ягодицы. Даже в рот заглянул.
        - В гарем. - Голос был сух и безжалостен. И, обращаясь к Шакире, добавил: - Теперь ты принадлежишь господину Фархаду аль-Джали ибн… ибн… Ты девственна?
        Она плюнула со всей силы евнуху в лицо - воин замахнулся, чтобы ударить ее, но Хафиз остановил его жестом, спокойно утерся и закончил:
        - Впрочем, я подумаю. Может быть, тебя лучше сразу продать подальше на юг, куда-нибудь в Африку, или погонщикам верблюдов.
        Он просто рассуждал вслух, и Шакира жутко испугалась! Уж лучше в гарем. Нет, не так: в гарем - отчаянно плохо, но на невольничий рынок - еще ужаснее! Она заревела еще громче. Евнух молча удалился, а ей связали руки (это, наверное, из-за того, что она плевалась в него) и усадили на верблюда.
        Итак, караван был захвачен, родные канули без следа, и никакой надежды спастись. Она плакала довольно долго, но никто не обращал на нее внимания. Отряд быстро тронулся в путь. Воины гортанно перекликались. Их командир, порывистый, крепкий, на дорогом скакуне, предварял всех. Лица его Шакира не могла разглядеть: он не снимал с лица платка. Видна была только небольшая родинка на щеке и глаза - молодые и бесшабашные глаза отчаянного головореза. О, Шакира запомнила бы его лицо! И непременно, как-нибудь потом, ухитрилась бы отомстить! Отомстить им всем: и командиру этого разбойничьего отряда, и главному евнуху неизвестного ей пока господина, да и самому господину, которого она заранее обозвала старым облезлым козлом!
        Через несколько часов тупого покачивания на верблюде, когда пересохло горло, уже не было ни слез, ни мыслей, ни каких-либо желаний, они прибыли. Ее втолкнули в темное, похожее на тюремное, помещение, развязали руки, дали воды и немного хлеба. Спать… спать…

* * *
        Шакира проснулась от собственных слез: снился улыбающийся отец, а она все никак не могла докричаться, чтобы он ее спас. Она заплакала во сне, а проснувшись, еще долго не могла взять себя в руки.
        Едва забрезживший в небольшом зарешеченном окне рассвет подчеркивал всю безнадежность ее положения. Наконец рассвело, с улицы раздались первые трели птиц, потом женские голоса. Шакира заставила себя встать и подойти к окну. Сначала она просто прислушивалась, затем, решившись, подтянулась к высоко расположенному окну, ухватившись за решетку двумя руками.
        Окошко ее маленькой тюрьмы выходило в небольшой дворик-сад. Здесь гуляли девушки. Шакира догадалась, что это и есть гарем ее хозяина, и впилась взглядом в их лица. Может быть, она находилась от них слишком далеко или подводило зрение, еще не готовое к яркому дневному свету, но Шакира не увидела на лицах девушек ни уныния, ни горя, ни отчаяния. Их было человек десять. Трое прогуливались, двое - играли на земле палочками, одна, перевесившись через мраморный бортик небольшого бассейна, наблюдала за чем-то в воде, наверное за рыбками. Остальные просто сидели в тени жасминовых кустов, неторопливо переговариваясь. На низеньком столике перед ними стояла ваза с фруктами и кувшин.
        Лязгнул засов. Шакира испуганно спрыгнула на пол и, усевшись на корточки, настороженно сжалась в комок. В проеме двери возник силуэт главного евнуха. Он явился в сопровождении двух стражников и какой-то старухи, которая могла бы показаться ведьмой из-за своего тяжелого взгляда, но была одета столь богато и держалась с таким достоинством, что не могла не вызвать к себе уважения. Стража осталась за дверью, старуха и евнух вошли. Они принесли с собой большой поднос с едой, который старуха поставила на середину комнаты.
        - Можешь поесть, - холодно произнес Хафиз.
        Старуха сложила руки на животе и цепко наблюдала за Шакирой. Первой мыслью Шакиры было запустить всю эту еду им в головы, и она резанула главного евнуха взглядом. Но его это не только не задело, а более того - Шакире показалось, что в его глазах, где-то в глубине, мелькнуло что-то вроде улыбки! Мелькнуло и бесследно исчезло - два бесстрастных зрачка продолжали наблюдать за ней.
        «Ну, ладно, - вздохнула Шакира, - есть все-таки хочется. К тому же неизвестно, когда предложат еще, да и предложат ли?» Она подошла и обнаружила на подносе не только еду, разнообразную и очень привлекательную на вид, но еще - большую миску с водой и полотенце. Она решила - выхода не было! - не обращать на этих двоих внимания и для начала унесла воду в угол, где, отвернувшись, вымыла руки, омыла лицо и шею. На большее не решилась. Потом вернулась к подносу. Было немного противно, что за нею так пристально наблюдают, но аппетит, как ни странно не пропал. Она решила выбрать то, что посытнее - кусок мяса, хлеб, - сдобрила все зеленью. Еще были сласти и фрукты, она их очень любила, но боялась, что ей не дадут много времени, и начала все же с мяса. Старуха и евнух переглянулись. «Я что-то не так делаю?» - Шакира пришла в смятение, но старалась не подать вида и поэтому ела быстро, но старательно аккуратно.
        Двое ее надзирателей не проронили за все это время ни слова и не торопили ее. Она закончила и вытерла руки о полотенце. Очень хотелось сластей, но оставят ли они ей воды? И Шакира, потянувшись было к сладкому, отдернула руку и замерла, уставившись в пол. Подумала немного и в полной тишине негромко произнесла:
        - Благодарю вас.
        Тогда Хафиз наконец заговорил.
        - Что скажете, госпожа? - обратился он к старухе.
        - Что ж, Хафиз, это не простолюдинка. Ты не ошибся. Как всегда, не ошибся. Теперь я сделаю свою работу, а ты решай, когда показать ее господину.
        Она подошла к Шакире - Хафиз отвернулся - и заставила ее проделать все, чтобы убедиться в ее девственности и проверить здоровье. Шакира разрыдалась.
        - Ну, будет тебе, будет… - Слова старухи прозвучали неожиданно мягко.
        - О, госпожа… - У Шакиры сорвался голос.
        - Не плачь, а не то опухнут такие красивые глазки. Не думаю, моя милая, что твоя кочевая жизнь могла бы оказаться лучше, чем та, что тебе предложит господин Фархад. Если ты, конечно, окажешься приятна ему. Подумай лучше об этом.
        И, обернувшись к главному евнуху, она заключила:
        - Она здорова, чиста и девственна, Хафиз. Немного тоща, слегка напугана, но может оказаться строптивой. Впрочем, таких…
        - Благодарю вас, моя мудрая госпожа, - перебил ее Хафиз, - именно так я и предполагал.
        Старуха удалилась. Хафиз, проводив ее, повернулся к Шакире:
        - Сейчас тебя отведут в баню, оденут и проводят на женскую половину.
        Он вдруг заметил ее до крови стертые веревкой запястья и прошипел:
        - Тупоумные ослы! Сколько раз им надо повторять: кушаком! Кушаком, а не веревкой! Испортили товар!
        Шакира похолодела: «Что теперь?» Но он уже успокоился и, уходя, в дверях, обронил:
        - У тебя есть ровно две недели, чтобы прекратить плакать. Не больше. Кому нужны твои распухшие глаза и отвратительный несчастный вид! Еще вот что - все эти дни ешь больше: тебе надо поправиться.
        Он ушел. А за ним явились две служанки-невольницы, одинаково улыбающиеся и одинаково сонные, будто зачарованные джинном из сказки. Равнодушно подхватили ее под руки и повели - сначала в баню, где неторопясь мыли и умащали ее тело, затем - в гардероб, где так же неторопливо выбирали подходящую одежду вместо ее грязной и разодранной, и наконец - в женские покои. Шакира так одурела от всего, что произошло за этот день, что не могла думать ни о чем другом, кроме сна.
        В полудреме она шла на женскую половину, тупо переставляя ноги, в полудреме стояла пред своими будущими товарками, в полудреме опустилась на указанное ей одной из наложниц место…

* * *
        Утром ее кто-то встряхнул за плечо.
        - Нянька, отстань, - пробормотала Шакира, но в ответ раздался дружный смех.
        Она вскочила. Подталкивая друг друга локтями и весело смеясь, ее обступили девушки гарема. Шакиру бесцеремонно рассматривали и обсуждали вслух:
        - Новенькая…
        - Какая бледная!
        - А ты сама-то какая была, вся зеленая от страха!
        - Ну-у-у, господин таких не любит! И тощая…
        - Ты толстая и поэтому считаешь, что только такие по вкусу господину!
        - Он сам мне сказал!
        - Врешь! Когда это он тебе сказал? Ты и была-то у него всего пару раз!
        - А вот и нет!
        - А вот и да! Глупая жирная курица!
        Ссорились высокая рыжеволосая красавица с серыми, замечательно блестящими глазами и среднего роста толстушка с невыразительным взглядом, но красивым чувственным ртом. К их ссоре отнеслись как к само собой разумеющемуся, стихли на минуту и снова обернулись к Шакире. К ней подсела (и видимо, она же и разбудила) кареглазая девушка, решительная и с любопытством во взгляде:
        - Меня зовут Гюльнара. Рыжеволосая - Тина, толстушка - Биби. Ее все так зовут. А главная у нас - вот она, Сулейма, ее господин больше всех любит. Ее надо слушаться. А вон та - Аиша.
        Шакире благосклонно кивнула статная Сулейма и дружелюбно помахала из угла худенькая и невысокая, как и сама Шакира, Аиша.
        - А остальных господин, скорее всего, скоро продаст, - небрежно, как о чем-то вполне заурядном, сообщила Гюльнара.
        Кто-то захныкал. Сулейма шикнула - все стихли.
        - Расскажи о себе.
        - Меня зовут Шакира. Наш караван… - Она запнулась и готова была разрыдаться, но вспомнила, что главный евнух запретил плакать, и испуганно оглянулась на девушек, имен которых ей даже не назвали.
        - Ага. Все ясно: ты - добыча самого господина, и он не покупал тебя. Значит, и тебя, скорее всего, продадут. После первой же ночи. - Гюльнара была до умопомрачения безжалостна.
        Шакира понуро отвернулась, и ее оставили в покое. Подошла Аиша и тронула за плечо:
        - Не слушай ее: здесь никто ни в чем не уверен, поэтому болтают много, чтобы не бояться и не ревновать.
        Шакира обернулась. Если бы не очевидная молодость Аиши, можно было бы подумать, что говорит умудренная годами и жизненным опытом женщина. Аиша погладила ее по плечу:
        - Можно сказать, что тебя взяли из отцовских рук?
        Шакира кивнула, глотая слезы, а новая подружка продолжила:
        - Мужчины все время воюют. Они любят воевать. Наш господин тоже любит. Очень! А женщины часто становятся просто их добычей. Это наш удел!
        И, склонясь к самому уху Шакиры, предназначая явно для нее одной, тихо произнесла:
        - Запомни для начала одно: здесь все врут! Врут друг другу, чтобы скрыть истинное свое место в очах господина. Врут главному евнуху, думая ввести его в заблуждение и подкупить. Врут и самому господину, выказывая ему чувства, которых нет, чтобы не продал.
        - Господина никто не любит?
        Аиша помолчала, раздумывая, потом заговорила еще тише:
        - Это не обсуждается. Многое не обсуждается. Ты привык нешь или - пропадешь. Лучше привыкни: ты мне понравилась.
        Она отошла от Шакиры, оставив на ее постели маленький трогательный дар - кисть винограда.

* * *
        Потянулись странные однообразные дни… У господина был роскошный дом с тенистым двором, ухоженными цветниками и мраморным бассейном-фонтаном, наполненным игривыми рыбками, а еще - сад с немыслимым количеством цветущих насаждений и беседками, увитыми плющом и виноградом.
        Девушки проводили время в безделье: гуляли, играли, развлекали себя как могли - музыкой, песнями. Ходили в баню, болтали, рассказывали друг другу разные небылицы. Частенько ссорились - тогда, словно джинны из-под земли, появлялись два глухих евнуха и выискивали взглядом зачинщицу. На время это помогало.
        Нередко приходил Хафиз, обходил и осматривал всех - бесцеремонно, бесстрастно и деловито. Девушки, видно, ко всему привыкли и даже пробовали тормошить евнухов, отпуская весьма вольные шутки. Но с глухими такая смелость не дорого стоила и ничем не кончалась. С Хафизом же не смел шутить никто.
        Молча и настороженно подчинялись его осмотру, робко отвечали на задаваемые им вопросы: о здоровье, настроении, снах, желаниях…
        - Тина, говорят, ты стонешь во сне?
        - Нет-нет, господин Хафиз! Я, наверное, просто…
        - Ясно, - он редко слушал до конца их объяснения, - не болтай! Твои лунные дни, Аиша, были обычными? Ты не болела?
        - Я не болела, господин Хафиз.
        - Угу. Теперь ты, Биби. Ты слишком много ешь. Нам не жалко еды - господин богат. Но твоя внешность меняется день ото дня, а ведь мы тебя не откармливаем к празднику.
        Началось общее оживление и хихиканье. Но Хафиз обвел всех взглядом, и девушки испуганно затихли.
        - Сулейма, ты, как всегда, безупречна. Мы довольны тобой.
        Боялись и вопросов Хафиза, и его недовольства, и, еще больше, его молчания! Если главный евнух перестал кем-то интересоваться - это недобрый знак: господин потерял интерес к наложнице.
        И что же в заключение? Все ждали каждый раз - кого назовет Хафиз, чье имя прозвучит как награда. Ложе господина - этой награды ждали все: все хотели заручиться поддержкой судьбы - благосклонностью хозяина! - хотя бы еще на какое-то время!
        - Сегодня ночью должна быть готова… - Сулейма подалась вперед, Гюльнара побледнела, Тина отвернулась, взволнованно блестя глазами… - Будь готова (Хафиз тянул, будто наслаждаясь их тревожным ожиданием) ты, Аиша.
        Общий выдох!.. Хафиз ушел. Все отвернулись от Аиши, деланно-оживленно болтая.
        Шакира пока мало что понимала. Не понимала ни этого ажиотажа по поводу выбора господина, ни отрицательных чувств женщин друг к другу, ни того, как она должна себя вести. Кроме прочего, не понимала, почему ее держат здесь, но вот прошел уже месяц или больше, а она даже и не видела господина.
        Две мысли, одна изнурительнее другой, донимали Шакиру. С одной стороны, она до смерти боялась, как и все, оказаться на невольничьем рынке, но с другой стороны - не менее ужасно было даже представить себе, как ее тела коснутся руки противного чужого человека. «Старый козел!!!» - в эту минуту от омерзения она готова была разрыдаться, но вспоминала ледяной взгляд главного евнуха и брала себя в руки.

* * *
        Главный евнух подошел к ней неожиданно. Шакира вышла гулять, как это часто бывало, раньше всех. И на этот раз оказалась одна во дворике, когда Хафиз и два стражника возникли перед ней. Засосало под ложечкой.
        - Пройдем в сад, Шакира, мне нужно подготовить тебя.
        Трясущиеся ноги, как это было ни удивительно, все же вели ее за Хафизом. Он прошел к дальней беседке, усадил в подушки перед собой и начал:
        - Я наблюдаю за тобой, Шакира, все это время. Хорошо, что ты перестала плакать, хорошо, что поправилась, и щеки твои стали розовыми. У тебя приятный вид. Хорошо.
        Он огладил бороду, помолчал.
        - Почему ты ни с кем не общаешься? Почему много молчишь?
        Шакира пожала плечами:
        - У меня был отец и…
        Он сразу же перебил:
        - Об этом больше никому никогда не говори! Чем скорее ты забудешь прошлое, тем будет лучше. Теперь я - твой отец. Да и твоя мать, если хочешь. Вся твоя жизнь отныне - перед моими глазами. Жизнь! Ты поняла? А может статься - и смерть!
        - Я поняла, господин Хафиз!
        - Можешь называть меня просто Хафиз. Теперь расскажи, чем ты можешь порадовать господина, кроме своего внешнего вида. Что ты умеешь? Чему тебя учили? Ведь тебя же учили, как я догадываюсь.
        - Учили, - прошептала она. Слезы были близко, но тут она разозлилась, и они сразу пересохли. - Да, учили! Я знаю письмо, читаю, рисую, умею играть на лютне. Моим голосом наслаждались мой отец и мой жених. Кому теперь это нужно?! Мне доверят переписывать ученые тексты?! У меня красивый почерк!
        - Это я запомню, а будешь дерзить, я отлуплю тебя, - совершенно спокойно заметил Хафиз. Он не сердился, как ни странно, а смотрел на нее со странной смесью любопытства и насмешливости. - Как же ты, такая ученая, попалась нам в руки?
        - А что я, такая ученая, могла сделать? Залезть на пальму? Ускакать от вас на верблюде? Зарыться в песок?
        Хафиз весело рассмеялся:
        - Норовистая кобылка! Необъезженная норовистая кобылка! Итак, ты поешь и играешь на лютне?
        - Да, госп… Хафиз.
        - Танцуешь?
        - Нет.
        - Ладно. Значит, лютня?
        Он щелкнул пальцами - один из стражников, на лету схватывая его приказания, мгновенно принес инструмент. Лютня была хороша: блестящая, с серебряными струнами. Шакира нерешительно тронула струны - они послушно отозвались нежным звоном.
        - Пой, - приказал Хафиз.
        Ничего не поделаешь - надо было петь. Ее голос немного дрожал, но, в общем, песня получилась. Главный евнух похвалил и добавил:
        - Остальное пока забудь, не нужно. Не помешало бы немного стихов: господин любит поэзию. Так вот - сегодня вечером будешь играть перед гостями.
        Он дал несколько наставлений: как ей следует держаться перед гостями, чем можно будет угоститься, если предложат, и когда, по знаку главного евнуха, уйти. Она старалась запомнить.
        День прошел в каком-то мареве. От волнения перед вечерним событием у Шакиры разболелся живот, и это, кажется, не прошло мимо внимания гарема. Аиша сказала ей, как всегда, на ухо:
        - По тебе видно, что ты идешь сегодня к господину. Это надо научиться скрывать. И что ты так переживаешь?
        - Я должна сегодня играть перед гостями на лютне, больше ничего.
        - А к жене господина тебя уже водили?
        - Не-е-ет, - протянула Шакира удивленно, - я даже не знала, что он женат.
        - Он женат, и у него есть сын, которому уже лет шестнадцать. Его зовут Хасан. Такой красивый юноша… - Аиша плеснула взглядом. - Но это неважно. Главное, если ты не была у госпожи, значит, и к господину на ложе тебе сегодня не попасть.
        - Я и не тороплюсь, - буркнула Шакира.
        - Глупая ты. Все равно этого не избежать. А он не лучше и не хуже других. Да и нас он не обижает: подарки, развлечения и все такое. Смирись. Здесь лучше, чем на невольничий рынок попасть… - Аиша вздохнула и мечтательно добавила: - Мне рассказывали, что одной своей наложнице он купил дом, а она скопила много-много его подарков и могла жить вполне самостоятельно… Врут, наверное. А почему ты ничего не спрашиваешь про господина?
        - А чего спрашивать, если все равно правды не узнаешь?
        - Да-а, а все равно спрашивают…
        - А я не буду! Впрочем, есть вопрос. Я заметила, что, уйдя к нему с вечера, вы все же возвращаетесь в покои гарема.
        - А-а, это просто: господин не оставляет у себя на ночь никого и никогда - не любит. Только для…
        - Я поняла, поняла. Ничего больше не говори! - Шакира зажала уши.
        Аиша махнула на нее рукой и хотела отойти. Но тут подскочила Гюльнара. Она стала толкать Шакиру и со смехом кричать ей в лицо:
        - Хочешь я расскажу тебе, сестренка, как господин нас ласкает и как мы его ласкаем? А вдруг тебе понравится? Откуда ты знаешь? Вдруг понравится?!
        Она тормошила Шакиру как обезумевшая, а Аиша и остальные смотрели, пока великодушно не вмешалась Сулейма:
        - Хватит. Мы сами все поймем. Да и не все ли равно - понравится ей или нет? Важнее, понравится ли она господину?

* * *
        К вечеру ее нарядили, украсили браслетами, насурьмили брови… Шакира думала, что отведут сразу на мужскую половину, но Хафиз по каким-то замысловатым галереям отвел ее в богатую пристройку. Объяснил:
        - Здесь порядок такой: на всех наложниц, перед тем как им предстать перед очами господина, обращает свой взор его супруга, достойнейшая госпожа Маджинум. Она должна знать в лицо всех наложниц «Жемчужины Багдада» - гарема нашего господина. Если она не сочтет тебя достойной украсить гарем своего супруга…
        - Меня продадут на невольничьем рынке, - устало-обреченно закончила за него Шакира.
        - Правильно! - и Хафиз втолкнул ее в двери роскошных покоев…
        У госпожи Маджинум, невероятно красивой женщины средних лет, было очень бледное лицо и несколько печальный взгляд. Казалось, ей сильно нездоровится. В полумраке покоев играла музыка: две музыкантши развлекали госпожу. Облокотясь на подушки дивана, госпожа Маджинум разглядывала Шакиру из-под полуприкрытых ресниц. Хлопнула в ладоши - музыка смолкла.
        - Конечно, это не красотка Сулейма, - проговорила она, обращаясь к Хафизу, - но взгляд живой и милая улыбка… - И тихо добавила: - Совсем еще девочка. Она девственна, Хафиз? Значит, ей позволительно иметь детей, если наш супруг того захочет. Подойди ко мне, девушка, и присядь рядом.
        Шакира приблизилась и опустилась к ногам госпожи.
        - Важно, чтобы ты знала следующее, ведь ты не была еще с мужчиной…
        Еще несколько мучительных наставлений - и опять Хафиз ведет ее по длинным галереям.
        Шакира потеряла счет времени. Что сейчас - вечер или уже ночь? Где-то по пути через бесконечные анфилады комнат ей сунули в руки лютню, и Шакира стала думать о том, что надо было бы сосредоточиться и вспомнить лучшие песни, какие она знала. Это ее немного взбодрило.
        Хафиз шел по галерее, не оглядываясь. На ходу он повторял ей все последние наставления, чтобы она ничего не забыла и не смела отступать от них ни на йоту.
        - Я все поняла, Хафиз, - произнесла она.
        Хафиз презрительно усмехнулся:
        - Она поняла! Посмотрите на нее! - Он оглянулся и взглянул на Шакиру с нескрываемым отвращением. - Я слишком хорошо изучил вас, женщин: сначала вы говорите, что все понятно, а потом начинается обычное лживое представление!
        Она навострила уши и льстиво произнесла:
        - Какое представление, Хафиз?
        - Для начала - слезы! О, это непременно! Как же без слез?!
        Шакира загнула палец: «Не плакать».
        - Затем, конечно, начинается выпрашивание подарков!
        Она загнула второй палец: «Никогда ничего не просить».
        - А под конец, когда вы ему уже изрядно надоедите, вы начинаете навязывать себя господину и мстить друг другу! Впрочем, порядок ваших действий может быть и иным, но содержание никогда не меняется!
        Загнут третий палец: «Не навязываться». Она показала три сложенных пальца главному евнуху:
        - Я все запомнила, Хафиз!
        Он остановился и стал с удивлением разглядывать ее, будто увидел впервые, потом усмехнулся:
        - Да-да, ты не так глупа, птичка. К тому же, как я и предполагал, ты захочешь показать характер. Но в этом гадюшнике твоя главная задача - выжить. И не просто выжить, а остаться в гареме приближенных. И поэтому - ты испортишься. Как все.
        Он снова быстро шел, не оглядываясь.
        - Ты называешь гадюшником «Жемчужину Багдада» - гарем нашего луноликого господина?! - спросила Шакира с ехидным ужасом, добавив про себя неизменное: «Этого старого козла!»
        Хафиз остановился - она увидела, как напряглась его спина и вздулась на шее синяя жила. Он не сказал ничего и снова тронулся вдоль галереи.
        - Хафиз! - Она искренне сожалела, что задела его, и, догнав, тронула за рукав: - Хафиз, прости меня! Я сказала дерзость и глупость. Я напрасно так сказала и жалею об этом!
        Он обернулся и взглянул ей прямо в лицо:
        - Вижу, что сожалеешь, и прощаю тебя. Ты не глупа и не зла, птичка, но слишком порывиста. И если не научишься обуздывать себя, тебе не протянуть здесь долго. Посмотрим, посмотрим… А гадюшником я называю сплетение ваших ничтожных женских натур, до которых господину нет дела: его интересуют ваши тела. Мне же нет дела ни до того, ни до другого. Но вы все - его собственность, имущество, за сохранность которого я отвечаю перед ним.
        Наконец они остановились перед дверями приемного зала. Из-за дверей слышался шум беседы, смех, возгласы. Стража распахнула перед ними створки - огромный, роскошно украшенный зал надвинулся, обрушился на Шакиру всеми своими звуками и красками, и ее сознание несколько затуманилось от страха и смущения.
        В зале на богато устланных диванах, среди подушек, вкруг весело журчащего фонтана, угощаясь и оживленно беседуя, сидело множество гостей. Все обернулись на вошедшего с девушкой Хафиза.
        - Приветствую вас, о мои достойные и сиятельные господа! - громко и внятно произнес главный евнух. - Вот та, которую я обещал для услаждения вашего драгоценного слуха.
        И, склонив голову к уху Шакиры, едва слышно, почти ласково добавил, не переставая улыбаться гостям:
        - Если ты посмеешь упасть в обморок, моя юная ученая госпожа, я удушу тебя собственным шнурком!
        Как ни странно, его слова не только не обескуражили Шакиру, а напротив, придали ей уверенности. Ее губы под полупрозрачной кисеей, прикрывающей нижнюю часть лица, еще слегка прыгали от волнения, но она взяла себя в руки и даже улыбнулась. Гости тоже улыбались и разглядывали ее с вниманием торговцев, оценивающих живой товар.
        Шакира сыграла и спела одну песню, за ней другую, третью… Гости одобрительно цокали языками, иногда хлопали в такт музыке в ладоши. Через какое-то время и зал, и люди уже плыли перед глазами Шакиры, все слилось в хаотичный разноцветный поток. Звуки наполняли голову назойливым невнятным гулом, из которого доносилось по временам понятное:
        - …хорошенькая и красиво поет.
        - Ты счастливчик, Фархад!
        - Если она не понравится тебе, Фархад, продай ее мне!
        - Или мне: я дам тебе за нее хорошего скакуна!
        - Когда она ему надоест, он кому-нибудь ее подарит! Он щедр, наш Фархад!..
        После пятой или шестой песни ей предложили шербета, и она с вежливым видом и скромной улыбкой, как ее учил Хафиз, подошла и приняла чашу у весьма полного господина в чалме, украшенной драгоценными камнями.
        Шакира осмелилась скользнуть взглядом по гостям и попыталась определить, кто из них ее хозяин. Не получалось: и этот стар и богат, и тот - немолод и дорого одет, а этот похож на первых двоих, хотя и несколько моложе. Вялые сытые взгляды, расслабленные довольные голоса, неторопливые речи. У нее слегка кружилась голова - от шербета и от усталости. Почему Хафиз сразу не указал ей на господина? Шакира не стала тратить времени на поиски хозяина: эта задача была ей, кажется, сейчас не по силам. Вот только небольшая родинка у правого глаза одного из гостей - где она ее видела?! Так это же командир того самого отряда, который… Она вдруг страшно заволновалась. Но Хафиз слегка стукнул посохом об пол: надо было продолжать, а ей так хотелось разглядеть этого человека, запомнить его и понять, как часто он здесь появляется. Кто знает, может быть, когда-нибудь ей удастся отомстить! Господина она еще узнает, но и этого человека не пропустит. Нет, не пропустит! Сейчас командир сидит слишком далеко, и у нее не хватит ни сил, ни смелости обойти гостей, чтобы приблизиться и как следует разглядеть его.
        Хафиз, видимо, получил какой-то знак от хозяина, потому что подошел, прервал ее и вывел за дверь.
        Опять коридоры и галереи. В тишине - только звук их шагов и стук посоха главного евнуха.
        - Хафиз, - окликнула она его слабо.
        - М-м-м?
        - Скажи мне и прости, что я спрашиваю, я понравилась господину?
        - Да.
        И опять - безразличное ледяное молчание. Еще одни тяжелые двери - еще одни покои. Они на мужской половине или уже на женской?
        - Жди здесь.

* * *
        Тишина. Светильники позволяют разглядеть устланное дорогим шелковым покрывалом ложе, ковры на стенах и на полу, кальян в углу возле дивана и сброшенный с дивана валик. От легкого дуновения ветерка, свободно влетающего через окна в покои, колышутся тончайшие ткани балдахина над постелью… Колышутся и тени на стене…
        Слипаются глаза. Больше нет сил ждать. Все внутри натянуто, как тетива лука. «Еще немного - и я закричу», - подумала Шакира.
        Как вдруг начали перекликаться стражники, и их голоса едва не повергли ее в обморок.
        - Господин идет! Дорогу господину Фархаду!
        Хлопанье дверей неумолимо приближало появление хозяина. Стук каблуков его сапог - как слова приговора. Она медленно повернулась лицом к двери… медленно подняла глаза… Время остановилось.
        Вошел командир. «А где же старый…?» И тут же до нее дошло! Командир, как она его называла, - это и есть ее хозяин, господин Фархад аль-Джали ибн… ибн… как его там?!
        Стража закрыла за его спиной двери. Он прошел мимо Шакиры, не глядя, попутно отшвырнув ногой диванный валик. Отстегнув от пояса, отбросил в сторону кинжал и небрежно уселся, широко раскинув руки по спинке дивана. Шакира повернулась вслед его энергичному шествию, как поворачивается цветок вслед солнцу. Но с места не сошла. Некоторое время он ее разглядывал, затем откинул голову назад, на подголовник, глубоко вздохнул и закрыл глаза.
        Шакира не слышала его дыхания и не могла определить, уснул он или просто решил немного передохнуть. Но она подумала, что сейчас - самое время его хорошенько разглядеть. Внимательный взгляд на господина привел ее в полнейшее замешательство: «О, Аллах! Да он красив, как дьявол! Или как ангел?! Или - как Йусуф Прекрасный?!» Бродячие рассказчики на стоянках каравана повествовали умело и цветисто, а древнее предание о Йусуфе и его коварных жестокосердных братьях было особенно трогательным. И вот, перед ней мужчина, первый же взгляд на которого оживил в памяти рассказ, услышанный некогда у костра…
        Тонкий нос, благородное очертание скул, изысканный рисунок губ - из поколения в поколение мужчины рода аль-Джали брали в жены красивейших женщин! Густые волосы черным крылом гордой птицы упали на лоб, пряча надменный излом правой брови. В длинных пальцах изящной кисти - сила и властность.
        Господин пошевелился - мысок одного сапога уперся в каблук другого. Что ж тут непонятного: господин хочет снять сапоги. Шакира поспешно подошла и присела у его ног. Она не раз помогала отцу разуться и сейчас сделала все ловко и быстро. Хозяин не удивился и не проронил ни слова, будто ждал этого.
        Шакира подняла глаза. Длинные и медленные, как вечерние тени, ресницы господина дрогнули - ничуть не сонный, совершенно ясный и внимательный взгляд остановился на Шакире. Она почему-то не боялась его, но от неуверенности смотрела исподлобья. Господин склонился к ее уху (пахнуло не обыкновенно - терпко и дорого) и едва различимо прошептал:
        - В глазах - лед, а в сердце - огонь! Так, Шакира?
        Она даже не поняла, о ком он говорил. О ней? О себе? Сердце колотилось так, что в ушах звенело от его стука! Господин неспешно встал и пару раз хлопнул в ладоши - на пороге, как призрак, тут же возник Хафиз.
        - Хафиз, - голос господина оказался низким, как рокот грозы, - приведи мне Биби.
        Главный евнух склонился перед ним и сделал знак Шакире: «Пошли». Вслед уже удаляющемуся Хафизу господин добавил:
        - И пусть принесут вина. Какого - ты знаешь.

* * *
        В душе Шакиры, еле-еле поспевавшей за будто летящим по коридорам Хафизом, все смешалось. Она очень хотела спросить его: что случилось, почему господин отверг ее? Что она не так сделала? Но не решалась, а только вздыхала украдкой. Впрочем, недолго: она испытала и явное облегчение - не сегодня! Не сегодня!
        Только на пороге женской половины дома главный евнух остановился и обернулся к ней:
        - Слушай внимательно, птичка: не рассказывай ничего, не спрашивай ничего, не пытайся делать никаких выводов. Поняла?
        - Да, Хафиз, - одними губами произнесла она в ответ.
        - Ступай.
        Они вошли в спальню. Никто не спал. Девушки тут же уставились на вошедших. Хафиз бесстрастным взглядом поднял с ложа обрадованную Биби и увел ее.
        Шакира с помощью невольницы разделась и без чувств повалилась на постель. Она даже не слышала, как вернулась Биби…
        …Утром очнулась ото сна, как от обморока: кто-то опять ссорился. Она с удовольствием поспала бы еще и с досадой приподнялась, чтобы разобраться, что происходит.
        На своей постели, глупо размазывая по пухлым щекам слезы, рыдала Биби. Аиша, как могла, пыталась ее утешить, а заодно - образумить бешено хохочущую над Биби Гюльнару. Сулейма наблюдала за ними равнодушно, Тина - отрешенно, остальные - с испугом.
        - А что… что… что я могла сделать?! - всхлипывала несчастная толстушка, закрывая лицо ладонями. - Когда я пришла, господин уже был сердит. Уже! Это не я его рассердила! Что я могла?! Ни у кого из вас не получилось бы его порадовать!
        - Так уж и ни у кого? - презрительно скривилась Сулейма.
        - Хочешь, я поделюсь с тобой кое-какими секретами, подружка? - хохотала Гюльнара, отрывая руки Биби от ее лица. - У каждой из нас есть свои маленькие секреты, которые так любит господин!
        - Ну, хватит! - Аиша побледнела от досады. - Нет никаких секретов!
        - Ты-то почем знаешь?! - Гюльнара переключилась на Аишу. - Тебя он зовет, только если ему стихов хочется послушать да посмотреть, как ты печально танцуешь! А я, например, всегда знаю, чего господину хочется!
        - Всегда?! А кто месяц назад вернулся от господина со следами плетки на плече? - язвительно усмехнулась Сулейма.
        Гюльнара вспыхнула и отвернулась. Все расхохотались, даже Биби улыбнулась. Аиша пересела к Шакире, и та, не удержавшись, спросила:
        - За что он ее наказал?
        - Не знаю. Сулейма знает. Она все знает. Скажет, если захочет.
        Сулейма, видимо, услышала их и небрежно отозвалась:
        - Все знают - госпожа всех нас предупреждала, да и Хафиз тоже: господин не любит, когда его в лицо целуют. Никому нельзя! Только госпоже, его супруге! Почему-то Гюльнара решила, что ей тоже можно. Получила, что заслужила, не будет забываться!
        Шакира попыталась вспомнить, предупреждали ли ее об этом, и - не смогла. «Наверное, я многое упустила, - испугалась она, - теперь надо быть осторожнее!»
        Гюльнара, не зная, на ком и как выместить досаду, подскочила к Биби и шлепнула ее по спине - Биби взвыла, дернулась прочь и зарыдала с новой силой.
        - А-а! - будто обрадовалась Гюльнара. - Спинка болит?! Так тебе тоже досталось от плетки господина?
        - Зачем ты ее мучаешь? - возмутилась Шакира. - Она-то в чем виновата?
        - В чем?! - Гюльнара зашлась от злости. - А ты хотела бы попасть к господину после того, как он на кого-нибудь рассердится? Попробуй-ка!
        - Это она виновата! - вдруг завопила Биби, тыча толстым пальцем в Шакиру. - Она! Я только сейчас поняла: это она не смогла порадовать господина, а досталось мне!
        Биби так верещала, что Шакира вскочила на ноги, чтобы защититься, если Биби вздумает напасть. Но Аиша с тихим смехом потянула Шакиру за подол вниз:
        - Не бойся, она не посмеет: нас наказывают, если мы деремся. Если она тебя поцарапает, ее будут бить евнухи!
        Два евнуха уже торчали на пороге их спальни, сонно всматриваясь в лица девушек. Все притихли.
        - Как они понимают, что мы ссоримся? - изумилась Шакира. - Они же глухие!
        - Не знаю, почему-то догадываются, - шепотом ответила Аиша. - Говорят, их Хафиз как-то научил.
        - Так он здесь не просто главный евнух? - пришло в голову Шакире.
        - Нет, не только, - подтвердила Аиша, - он как наперсник и советник господина, а заодно и управляющий у него. Господин его очень ценит!
        - Я боюсь Хафиза, - призналась Шакира.
        - Кто из нас его не боится? - вздохнула подружка.

* * *
        Тягучие однообразные дни: прогулки, болтовня, смена нарядов, баня, ссоры, разглядывание подарков и - ожидание, ожидание…
        Встать пораньше и посидеть в уединении у фонтана с рыбками - было едва ли не единственным удовольствием Шакиры. Ночью выходить было нельзя, и она старалась уснуть пораньше, чтобы пораньше проснуться и побыть одной. Вот как сейчас.
        Она сидела и думала о том, что если повезет и Аллах смилуется над ней, господин не позовет ее в спальню. У нее были основания надеяться: с самого начала ее зовут только петь перед гостями, затем - сразу отправляют на женскую половину. Обычно в такие вечера в покои господина уводят Сулейму. Реже - других девушек.
        Шакира поболтала рукой в воде - рыбки резво уплыли к другому краю бассейна. «Да, пока он меня не зовет. Но вот хорошо это для меня или плохо, я не понимаю! И что я могу сделать?»
        - Попробуй больше улыбаться, - прозвучал рядом голос главного евнуха.
        Шакира вскочила:
        - Я разговаривала вслух?
        - Вроде того. Да сядь же ты! Поговорим немного. Ты здорова?
        - Здорова, Хафиз. Только… - Она запнулась, испугавшись того, что чуть не слетело с губ: «Только лучше бы мне умереть! Рано или поздно это произойдет, раз я не подошла господину. А подошла бы - не лучше: умерла бы от ужаса прямо на его ложе!»
        - Сама не знаешь, чего хочешь, - заключил Хафиз. - В гареме - плохо, в рабство - плохо. Умереть мечтаешь?
        - Да, Хафиз! - и голос не дрогнул.
        - Знаю. Должен предупредить: вряд ли у тебя это получится, даже если и решишься на такой грех.
        - Почему?
        - Я тебя вылечу. Я успею.
        - А я снова и снова буду пробовать! - упрямо заявила Шакира.
        - И это не выйдет: я вылечу тебя не для того, чтобы ты жила, а для того, чтобы господин мог казнить тебя сам. Попытка самоубийства карается как оскорбление и вызов самому хозяину. Поняла меня, птичка? А карает он жестоко - смерть не будет ни легкой, ни быстрой.
        Шакира оглушенно молчала. Хафиз встал и, уходя, добавил:
        - Я специально приходил, чтобы сказать тебе это: вижу, что страшные мысли уже проникли в твой ничтожный разум. Я все сказал.
        И, стукнув посохом, удалился.
        А вечером появился снова и (необъяснимое!) принес ей подарок от господина Фархада - серебряный браслет тончайшей работы…
        Главный евнух пришел к фонтану с рыбками и на следующее утро.
        - Тебе понравился подарок, Шакира?
        - Я не знаю, Хафиз…
        - Не знаешь? - Его голос стал суров, но ей было все равно.
        - Я ведь должна сказать «О, да!!!». Так? Но… Ты же сам все понимаешь. Можно я хотя бы тебе не буду лгать?
        Хафиз долго молчал, посохом подталкивая друг к другу мелкие камешки. Шакира хотела еще что-нибудь добавить, чтобы объяснить свое состояние, но он не дал:
        - С кем еще ты ведешь подобные беседы?
        - Ни с кем. Мне не с кем здесь говорить. Иногда я что-нибудь спрашиваю у Аиши… Это же клетка, ты же сам понимаешь, что…
        - Больше ни слова!
        Он сел, оперся двумя руками о посох и положил подбородок на руки. Потом подумал и сказал, оглаживая бороду:
        - С Аишей говорить можешь. Но много не болтайте!
        - А с тобой? Можно я буду с тобой иногда говорить?
        - С чего ты решила, что можешь это делать?
        - Значит, нет…
        - Разве я сказал «нет»? Я спросил, как тебе пришло в голову, что ты можешь со мною беседовать?
        Шакира задумалась, а он смотрел на нее выжидающе-внимательно.
        - Наверное, от безысходности.
        - И только-то?
        - Разве этого мало?
        - Для женщины - достаточно! - Он усмехнулся и, после паузы, добавил: - Можешь говорить со мной. Иногда.

* * *
        - Почему ты не хочешь понравиться нашему господину? - искренне удивлялась Аиша.
        - Что же я могу поделать? Он сам не зовет меня! - неискренне сокрушалась Шакира.
        - Ну, ты можешь показать, что он нравится тебе, улыбаться приветливо и все такое… Неужели ты не понимаешь?
        - А-а. Кажется, понимаю.
        - Правда, он очень красив, наш господин? И он может быть таким ласковым! Ты знаешь, когда он…
        - Аиша! Пожалуйста!
        Та пожала плечами и отошла, зато подскочила неуемная Гюльнара:
        - Она ведь еще девушка, разве вам не ясно?! Мы такие стеснительные!
        Хотела еще чем-то уколоть, но Сулейма оборвала:
        - Гюльнара! Ты надоела! Я пожалуюсь Хафизу, что ты портишь всем настроение!
        Шакиру внезапно пронзила мысль, что ее чувствительно задели слова подружки: «понравиться господину». Вроде получается, что она не нравится господину, да к тому же - не умеет это делать? Здесь скрывалась для нее какая-то неприятность, которую она никак не могла разгадать. Дело в нем? Или все же в ней? А главное - не опасно ли, что она ему не нравится? И так далее… Мысли бестолково закружились в голове, как овцы в загоне. А она безуспешно пыталась понять себя…

* * *
        Баня во дворце господина была роскошная. Они ходили туда, когда хотели. Но на этот раз ее повел туда Хафиз. Одну. На половину хозяина.
        Господин Фархад, закрыв глаза, лежал в мраморной ванне. Душистый пар поднимался от жаровен, и запах дорогих масел плавал в подогретом воздухе. Двое слуг в набедренных повязках без суеты ухаживали за господином. Было ужасно жарко.
        Как только Шакира вошла, слуги удалились.
        - Подойди. И если хочешь, сними платье: здесь очень тепло.
        Она подошла, сделав вид, что про платье не расслышала. На борту ванны, небрежно брошенная, лежала его одежда. Что-то привлекло внимание Шакиры, она пригляделась: кровь. Пятна крови! Несколько месяцев назад такие же пятна крови на его одежде могли появиться той ночью, когда она потеряла родных! Она попятилась, не отрывая взгляда от кровавых пятен, и господин все понял.
        - Что ты уставилась? Это моя кровь. Моя! Успокойся, пожалуйста.
        Он потянулся к ней - Шакира испуганно сделала шаг назад. Но он просто протягивал ей руку, открытой ладонью вверх, и улыбался - как маленькой. Шакира постепенно успокоилась. Господин терпеливо ждал.
        Не то чтобы ей уж очень сильно захотелось коснуться его ладони (необычайно красивой!). Ну, разве что самую малость! Но ведь ослушаться было невозможно! И она протянула свою руку ему навстречу и осторожно провела по его ладони одними пальцами. Он ловко и крепко перехватил ее запястье и притянул к себе. Если бы не борт ванны, Шакира оказалась бы прижатой к его груди. Господин Фархад держал крепко и властно. Шакира почувствовала, что уже взмокла от жары и что начинает кружиться голова.
        - Ваш караван кто-то предупредил - все разбежались. Хорошо хоть тебя мне оставили! Ты не находишь?
        И расхохотался, но Шакира услышала то, что он хотел сказать: «Я не убивал твоих родных».
        - Наш мудрец и философ Хафиз прозвал тебя птичкой. Оттого ли, что ты хорошо поешь? Или есть еще какая-то причина, моя вольнолюбивая Шакира?
        - Я не знаю, господин. Надо спросить у Хафиза.
        - Позовем его? - Господин явно забавлялся. - Нет, думаю, не надо. Побудем вдвоем. Тебе понравился мой подарок?
        - Да, господин.
        Он улыбнулся и пророкотал:
        - А что чувствует моя маленькая птичка на самом деле?
        - Разве чувства какой-то жалкой птички имеют значение для такого достойного господина?
        - Смелые речи. Но ты права - не имеют.
        Он отпустил ее руку и неторопясь встал из воды. Она даже не успела отвернуться! А он стоял перед ней почти полностью обнаженный, в одной узкой нижней повязке, туго и откровенно облегающей его стан и подчеркивающей его стройность, и невозмутимо просил подать простыню. Кровь жарко бросилась Шакире в лицо - она потупилась, но простыню, трясущимися руками, подала. Он преспокойно завернулся в нее и переступил через борт. Вошли слуги и принялись помогать господину одеваться, а он небрежно махнул ей одними пальцами, будто отгонял мух от лица:
        - Уходи.

* * *
        У Шакиры еще долго горело лицо, и сердце все никак не успокаивалось: фигура господина Фархада все стояла перед глазами. Было мучительно-невозможно отогнать это видение и поэтому - страшно стыдно. «Он нарочно это сделал! Нарочно!» - твердила она про себя, сжимая зубы. Хотя сама прекрасно понимала, что господину просто нет никакой нужды заботиться о ее чувствах! Он волен вести себя с любой из них, как ему заблагорассудится! Они - его имущество, его собственность.
        Но как же она злилась! «Я ненавижу его! Самовлюбленный индюк!» До вечера она истязала себя этими мыслями так, что стала болеть разгоряченная голова. Но когда Хафиз опять повел ее на хозяйскую половину, она побоялась сказать ему о нездоровье.
        Хафиз втолкнул ее и хотел было сразу выйти, но господин Фархад подозвал и что-то шепнул ему на ухо. Они тихо посовещались. Главный евнух ушел. Некоторое время прошло в полной тишине. Господин возлежал на диване, в подушках, и молчал. Шакира же стояла у двери, как вошла, ожидая в онемении его приказаний.
        Вдруг вернулся Хафиз - привел Гюльнару. Шакира даже сделала шаг к евнуху, чтобы уйти, но, к ее удивлению, тот уже скрылся за дверью, плотно закрыв ее за собой. Господин сделал знак Гюльнаре, и та весело подбежала к нему, демонстративно оттолкнув плечом Шакиру.
        «А мне что делать?» - ошеломленно подумала Шакира. Похоже на нее не обращали никакого внимания! «Наплевать! - решила она. - Буду стоять, как стояла, пока сам не скажет что-нибудь!» И, увидев, что господин усадил Гюльнару себе на колени, сжала кулаки и опустила глаза в пол: «Делайте что хотите!»
        Весело щебетала Гюльнара, посмеивался господин Фархад, раздавался шорох одежды. Шакира не шевелилась и не поднимала глаз. Голова болела все сильней, стало невыносимо душно, и от волнения, как это с ней бывало, стало подташнивать. Сердце прыгало уже где-то в горле.
        - Да, - вдруг очень громко, как ей показалось, произнес господин, - мы же совершенно забыли про Шакиру! Что же с ней делать?
        - Прогнать! - радостно вскинулась Гюльнара.
        - Ты думаешь, она нам помешает? - Он говорил делано задумчиво, будто и в самом деле решал.
        - Помешает! - капризничала Гюльнара.
        - Не знаю, не знаю. Она так скромно стоит. И на нас совсем не смотрит. Отчего ты не взглянешь на нас, Шакира?
        - Ей неинтересно!
        Похоже, это господину пришлось не по вкусу.
        - Неинтересно?! Вот как!
        «Больше не вынесу! Что за мука! - Шакира чуть не плакала. - Мне нужно облокотиться о дверь - или я упаду!»
        - А ведь ты, Шакира, многому могла бы научиться у нашей страстной Гюльнары! Посмотри, как она нежна со своим господином! Как она ласкает меня!
        Теперь Шакира просто физически не могла поднять головы: она была на грани обморока. Но голос хозяина был безжалостен:
        - Посмотри на меня! Я приказываю тебе!
        Она сделала мучительное усилие и подняла взгляд: полуобнаженная Гюльнара на коленях господина, ее слащавая улыбка, его холеные руки на ее плече и талии - все вмиг перевернулось, закружилось, ковер, на котором она стояла, начал бешено вращаться, и Шакира мягко упала - в темноту и покой…
        - Что с ней? - раздался в темноте голос хозяина.
        - Ничего страшного, обычный обморок. Просто не выдержали нервы, - сдержанно отвечал голос Хафиза.
        - Это болезнь?
        - Нет, мой господин. Для юной неискушенной девушки такая реакция нормальна. Только отдохнет немного - и с ней все будет в порядке!
        Она почувствовала резкий неприятный запах - темнота сразу рассеялась, будто рассекли кинжалом плотную завесу, закрывавшую свет. Резануло глаза. Над ней склонились двое: Хафиз держал у ее носа какой-то флакон, а господин Фархад недовольно вглядывался в ее лицо. Шакира никак не могла понять, что произошло и почему она лежит на его диване.
        - Ступай, Хафиз. Придешь за ней позже.
        Стукнула дверь. «Дверь… надо опереться о дверь… - В голову вернулись мысли. - Гюльнара… О, Аллах!» Она все вспомнила и дернулась, чтобы встать.
        - Лежи, - приказал господин, - какая ты, оказывается, слабенькая! Я такого еще не видел!
        - Я могу встать и удалиться, мой господин, чтобы ты мог остаток вечера… чтобы Гюльнара… чтобы…
        - Довольно о Гюльнаре, - он поморщился, - она уже давно ушла. Или ты не хочешь побыть моей единственной гостьей? Тебе так неприятно?
        - Я просто прошу извинить мою слабость, господин.
        - Меня зовут Фархад.
        Он присел рядом и положил руку ей на лоб. Пальцы были сухими и прохладными. И приятными. И пахли дымно и пряно.
        - Хочешь вина?
        - Я никогда не пила вина.
        - Да? А я пью вино и хочу, чтобы ты тоже немного выпила. Не вставай.
        Он подал ей серебряную чашу, наполнил, налил и себе. «Похоже на виноградный сок, только слаще», - подумала Шакира.
        - Очень вкусно, господин. - Голова опять закружилась, но теперь - приятно и легко.
        - Меня зовут Фархад! - повторил он требовательно.
        - Я не смею, - прошептала она.
        Он усмехнулся:
        - Пугливое сердечко. Хочешь персик?
        - Да, господин.
        Он взял фруктовый нож и стал отрезать кусочки персика и подносить к ее рту. Кончики пальцев касались ее губ, и персик казался чем-то необыкновенным! А господин следил за ней с веселым любопытством. Потом они поговорили немного - так, ни о чем. От вина она осмелела, а в его глазах томительно плясали искры, как в бокале с вином…
        Он погладил ее по щеке тыльной стороной ладони, а она вдруг подумала: «Он хочет подчинить себе мои чувства!» А подумав так, тут же решила не показывать ему своих чувств. Никаких! Ни в коем случае! Просто потому, что очевидно: ему безразлично, кто перед ним - она ли, или другая, или третья… Их у него много.
        Господин больше не предлагал ей ничего, он кликнул главного евнуха, и ее увели. Шакира отметила про себя, что сейчас ей будет неприятно услышать, как господин назовет чье-нибудь имя. Но он не позвал к себе никого.

* * *
        Возвращение в покои гарема было ужасным: Шакира еще шаталась от слабости и смятения души, как прямо на пороге к ней подскочила неистовая Гюльнара:
        - Это все из-за тебя! Из-за тебя меня прогнали! Ты притворилась, чтобы господин тебя пожалел! Ты во всем виновата!
        - Я же говорила! - тут как тут оказалась и Биби.
        Шакира молча отстранилась и прошла мимо них.
        - Она устала от ласк господина, - надрывалась Гюльнара, - а мы должны потом плетку получать!
        Шакира не хотела ни с кем ссориться:
        - Мне нечего стыдиться: я никого не обманула!
        Разгоряченная не на шутку Гюльнара, подбежав к постели Шакиры, схватила лежащего на подушке глиняного верблюжонка и, размахнувшись, бросила его о стену. Игрушка разлетелась на осколки. Сердце Шакиры вспыхнуло от обиды («Это уж слишком! Погоди же!»), и она не стала сдерживаться:
        - Ну хорошо! Я могу рассказать, что произошло! Ты ведь не плетки боишься, ты бесишься, что не тебя он выбрал! Что ты оказалась недостаточно хороша для него в этот вечер!
        На секунду воцарилась звенящая тишина - а затем Гюльнара с яростным воплем налетела на нее, вцепилась в волосы, расцарапала щеки. Было ужасно больно и стыдно, а сердце просто заходилось от злости! Но Шакира нашла в себе силы оттолкнуть нападавшую и громко закричала (не без тайной мысли привлечь внимание стражи):
        - Оставь меня в покое!!!
        Через мгновенье в гарем ворвались евнухи, и на пороге стоял бесстрастный Хафиз. Гюльнара, конечно, уже пришла в себя, но было поздно - Хафиз сделал знак, и евнухи оттащили ее от Шакиры и поволокли во двор. Все припали к окнам: кто с ужасом, кто с любопытством, а кто и со злорадством. Одна Шакира осталась растерянно сидеть на своем месте, держась за голову и утирая кровь со щек. Через минуту, когда Гюльнару уже вывели и привязали к позорному столбу, что так зловеще возвышался в углу двора, к Шакире поспешно присоединилась Аиша:
        - Не могу на это смотреть!
        - Ее накажут? - с ужасом спросила Шакира.
        - Ее уже наказывают. - Аиша зажала уши ладонями.
        Свист бичей - и со двора дико закричала Гюльнара. Закричала совсем не так, как она орала на Шакиру, а бесконечно жалобно и надрывно! А свист бичей не прекращался: евнухи не жалели сил.
        Привязанную Гюльнару оставили еще на некоторое время у столба. В назидание остальным. Затем позволили увести, и девушки перетащили ее в покои. Несчастная едва передвигала ноги и непрерывно стонала. Платье на ее спине было разодрано, и красные поперечные полосы на коже сочились кровью.
        Хафиз позвал ту самую старуху, которая осматривала Шакиру в темнице, и та принесла воду в тазу, и травы, и специальные губки, чтобы лечить исполосованную Гюльнару. Главный евнух повернулся к Шакире. «Теперь моя очередь?!» - похолодела она. Но он лишь осмотрел щеки, немного брезгливо поворачивая ее лицо пальцами за подбородок, да кивнул на старухины тазы:
        - Умойся.
        И ушел, ворча себе под нос:
        - Расцарапанные щеки… Кто теперь будет петь перед гостями, безмозглые созданья?! Всех бы повысек!

* * *
        Шакира была уверена, что никто из девушек больше не обмолвится с ней ни словом, не подойдет даже близко! Как бы не так! Именно она, к своему неописуемому удивлению, приковала к себе всеобщее внимание. Ей даже стали подчиняться! Особенно усердствовала Биби. Хотя и Сулейма по-прежнему пользовалась авторитетом среди подружек. «Гадюшник», - вспомнила Шакира, но своим неожиданным влиянием пользовалась (и с удовольствием!) хотя бы для того, чтобы держать всех на некотором расстоянии от себя.
        Было ли ей жалко Гюльнару? Пожалуй, нет. Кто бы жалел саму Шакиру, случись с ней такое? Тоже - никто! Шакира особо и не нуждалась в подружках. Так ей самой казалось. Она и дома-то была, как говорится, себе на уме, а уж здесь!.. Она сомневалась даже в Аише, бывшей с ней всегда деликатной и доверительной. Девушки в гареме часто между собой секретничали, и это было тем более удивительно, что ни одна из них не доверяла другой в полной мере. Но со временем Шакира тоже стала испытывать нестерпимое желание поделиться с кем-нибудь своими мыслями и чувствами. Что-то, пусть и немногое, «доставалось» Аише, а кое-что, когда Шакира осмеливалась, - Хафизу. «Вот я привыкаю и меняюсь, как и предрекал Хафиз», - грустно думала она.
        Она часто заставала его во дворе у бассейна с рыбками. Когда он спит?
        - Хафиз, что теперь с нами будет - с Гюльнарой и со мной?
        - Ничего. Ни с ней, ни с тобой. Ты, когда заживут щеки, опять будешь петь господину и его гостям, а она… Будет долго выздоравливать, но потом все станет по-прежнему.
        - Господин не продаст нас?
        - Зачем? - удивился Хафиз. - Просто вас приходится воспитывать!
        - Но я же не виновата!
        - Кому интересно разбираться, что тут у вас происходит?! Вы должны быть красивы, веселы и здоровы. Вот и все!

* * *
        В один из жарких дней девушки собрались в купальню. Спрятанная в самой тенистой части сада и огороженная высокой стеной с узкой галереей по верху, купальня была сказочно уютна.
        Евнухи, впустив их внутрь, тут же скромно удалились. И девушки, весело щебеча и подталкивая друг дружку, стали раздеваться. Здесь они, кажется, были предоставлены самим себе.
        Шакира разделась до нижней тонкой рубашки, уселась на край купальни и стала болтать в воде ногами, подобрав подол повыше к коленям. Аиша улеглась рядом с нею на подушки, и они стали болтать обо всем, что приходило в голову. На душе Шакиры было спокойно: постепенно все становилось привычным. И если бы не двойственность ее положения (певица она или наложница?), быть может, она и вовсе успокоилась бы.
        - Аиша, - вдруг пришло ей в голову, - а куда подевалась Тина?
        Подружка повернулась к ней и привстала на локте:
        - Может, заболела? Я не знаю. Давай спросим у Сулеймы! Только ты молчи, а я попробую расспросить.
        Они перешли на другую сторону купальни и подсели к Сулейме, занятой плетением цветочной гирлянды. Аиша вкрадчивым голосом восхитилась гирляндой, попросила сплести и ей такую же, потом повздыхала насчет сильной жары и вскользь предположила, что на такой жаре недолго и разболеться и что, видимо, с Тиной уже что-то произошло…
        Сулейма насмешливо отозвалась, не отрываясь от своей гирлянды:
        - Хотите спросить про Тину?
        - Ты ведь, конечно, все знаешь? - Аиша старалась не демонстрировать явного интереса.
        - Знаю. Она забеременела.
        Шакира и Аиша ошарашенно переглянулись, а Сулейма явно наслаждалась произведенным эффектом.
        - Что же вы умолкли? - ехидно спросила она. - Разве это что-то необычное, что может произойти с женщиной? - И насмешливо добавила: - Даже с вами.
        Подруги не находили что сказать, а Сулейма закончила:
        - Чтобы вы знали и больше не спрашивали: если Тина родит мальчика, господин никогда с ней не расстанется, а если девочку - тут уж как ей повезет! Больше я ничего не знаю: наложница, ждущая ребенка от господина, живет отдельно. У нее свои слуги и повитуха.
        Она встала, стряхнула с рубашки лепестки цветков и прыгнула в воду. Рубашки для купания были такими тонкими, что в воде, намокнув и прилипнув к телу, становились совершенно прозрачными. Зато быстро сохли, и в них было совсем не жарко. Сулейма искупалась и выбралась на борт, демонстрируя свои прекрасные формы. Поразмышляв немного о судьбе Тины, Шакира тоже было собралась спуститься в воду, но тут, к своему ужасу, обнаружила, что на галерее над купальней стоят господин и главный евнух! Все остальные девушки, как видно, не находили ничего особенного в том, что за ними наблюдают эти двое мужчин, но не Шакира! «Не буду купаться», - тут же решила она.
        Господин, небрежно облокотившись о перила галереи, с улыбкой наблюдал за купающимися наложницами. Иногда он что-то говорил Хафизу, стоящему со скучающим лицом за его спиной. Тот отвечал либо кивал. Иногда господин приветливо махал рукой то одной, то другой девушке, а Шакире добродушно сделал ясный жест: «Купайся!» Она в ответ с почтением склонила голову, но не тронулась с места.
        Господин обратился к Хафизу, что-то сказал ему на ухо - главный евнух исчез с галереи, а через минуту появился в купальне, подошел и сказал несколько слов Гюльнаре. Видимо, передавал ей что-то от господина, так как та обрадовалась. Шакира расслабилась. И совершенно напрасно: Гюльнара и Биби, подкравшись сзади, с хохотом и ликованием ловко опрокинули ее в воду!
        Теперь уже хохотали все, даже Хафиз и Аиша! Шакира, мокрая, с распустившимися в воде волосами, в прилипшей к телу прозрачной рубашке, выбралась из бассейна и опрометью кинулась к сухой простыне. Она с негодованием посмотрела на галерею, но господина на ней уже не было. Увидел ли он, что хотел?..
        А вечером она получила еще один подарок - золотое колечко с рубином. Оно пришлось по размеру и неожиданно понравилось ей: красивое и изящное, колечко ладно смотрелось на ее безымянном пальце, а красный камешек играл на солнце тонкими гранями, будто искрилось вино в бокале господина.

* * *
        …Клубится кальян. Его сладковатый запах плывет по спальне, кружа Шакире голову. Взгляд господина Фархада размягчен, а голос небрежен.
        - Подойди ко мне, моя маленькая Шакира. Ты дрожишь? Хафиз нарядил тебя в слишком тонкое платье! Присядь рядом. Вот так.
        Изысканная кисть ложится на плечо Шакиры. Плывет и плывет дурманящий запах кальяна. Колеблются тени на стенах и потолке.
        - Хочешь попробовать? Я прошу тебя.
        Она вдохнула и тут же закашлялась, а он тихо засмеялся, откинувшись на подушки. У Шакиры же что-то произошло с сознанием: лицо господина стало почему-то родным, близким. Она перестала и стесняться, и сердиться на него. Поплыли и пропали стены спальни, послышался плеск воды, и таинственно заперекликались странными голосами птицы… Это сады Аллаха?..
        - Я где-то не здесь, - с удивлением призналась она ему.
        - Не здесь? - Он смеялся дружелюбно и почти ласково.
        - Нет, не здесь… В каком-то другом мире… И ты, господин, совсем другой, и я с тобой - другая…
        - Непонятная моя маленькая птичка. Приляг вот сюда, рядом со мной. Это все кальян виноват: для тебя это, возможно, слишком сильная смесь. Ну-ну, что ты мне еще скажешь?
        - О, мой господин, в твоих покоях так хорошо пахнет! Мне хорошо!
        Она несмело протянула руку и дотронулась до его плеча, щеки. Осторожно, не веря самой себе, коснулась разлета бровей.
        - Хотя бы это - «хорошо пахнет», - тихо проговорил господин, - я рад. Мне хотелось доставить тебе удовольствие.
        И провел кончиками надушенных пальцев по ее лицу и шее.
        - Тебе уже удалось, мой господин. Я давно так хорошо себя не чувствовала!
        - Удалось? Уже?! Ты разочаровываешь меня. Я не собирался на этом останавливаться.
        Его руки вдруг порывисто скользнули по ее спине, но она мгновенно уперлась в его грудь сжатыми кулаками. Уперлась безотчетным движением, упрямо и твердо!
        - Все-таки сопротивляется. Подумать только - она сопротивляется! Мне?!
        В его голосе совсем не было ни угрозы, ни раздражения, а только какое-то веселое и азартное изумление. Будто ему даже нравилось это затянувшееся противостояние.
        - Попробуй не сопротивляться, птичка, - тебе будет хорошо со мной!
        Мигнул и погас один из светильников. Шакира вдруг почувствовала, насколько она устала - и физически, и душевно. Она опустила руки вдоль тела и покорно затихла. Но господину это не понравилось.
        - Твоя пассивность оскорбительнее твоего сопротивления! Я не хочу этого!
        И он велел ей удалиться.

* * *
        Шакира уже совершенно свободно пела перед гостями, непринужденно обходя зал и приветливо улыбаясь каждому, как и положено.
        Подходила и к господину Фархаду, исполняя несколько куплетов будто специально для него: она видела, что ему это нравилось. Особенно если это были нежные песни о любви. Хозяину нравились и сами эти песни, и то, что его гости щелкают языком, когда Шакира с чувством склоняется перед своим господином. И она старательно доставляла ему это небольшое удовольствие: чуть позади, но так, чтобы он видел ее боковым зрением, Шакира покорно-нежно склонялась к его уху…
        Однажды он взял ее за руку и положил себе на шею так, что было похоже, будто это она сама его обнимает! Шакира попыталась осторожно высвободить руку, но он тут же схватил ее своими железными пальцами так, что она мгновенно поняла: если посмеет еще раз дернуться, он, пожалуй, убьет ее! И скорее всего - прямо здесь, перед гостями. Именно перед гостями: чтобы она не позорила его! Шакира испуганно приблизилась к господину и почти прижалась к нему бедром, показывая, что она не перечит ему! Нет-нет, ни в коем случае! И со страху даже положила и вторую руку ему на грудь, теперь уже открыто показывая, что обнимает его! Полуоборот головы, неспешно-одобрительный кивок - хозяин принял ее «извинение». Шакира попробовала заглянуть ему в лицо - точно ли миновал его гнев? Глаза в глаза, они смотрели друг на друга довольно долго, словно пытаясь понять нечто особенное один в другом. Быть может, это:
        «Ты подчинишься мне?!»
        «Наверное… Не знаю…»
        «Посмотрим, упрямое создание!»
        «Посмотрим, мой господин…»
        Гости захлопали в ладоши. Оказывается, ее песня только-только закончилась! О, Аллах! А ей показалось, что прошла вечность…

* * *
        Настороженность и постоянное ожидание несчастья в душе словно начали таять - постепенно, нерешительно. И Шакира радовалась этому, так как унылая тоска по прошлой жизни грозила со временем разрушить ее душу. Или разум. Новые обстоятельства жизни необходимо было принять как неотвратимость, как судьбу. И она приняла. И привыкла…
        Что же еще? А еще - огонь в глазах хозяина.
        Этот огонь и манил, и пугал, а поведение господина Фархада обескураживало: она сопротивлялась - он не сердился, она обреченно и покорно подчинялась - он недовольно отталкивал. Постепенно Шакире стало казаться, что она начинает понимать его: похоже (неужели это так?!), он хочет не подчинять, не ломать ее, а вызвать к себе ее чувства! Но не наскучит ли ему это раньше, чем он добьется желаемого? Ведь для него это было, наверное, как игра или охота. А вот для нее…

* * *
        Часто хозяин оставлял ее просто играть на лютне. Играть, скромно сидя в уголке, пока сам неспешно вел беседы с гостями. И всегда - допоздна, пока все гости не разойдутся.
        Однажды единственным гостем оказался назойливый господин средних лет с непрерывно двигающимися суетливыми руками и беспокойным, будто скрывающим фальшь, взглядом. Господин Фархад беседовал с гостем долго, и она поневоле прислушивалась. То, что доносилось до ее слуха, ей очень не нравилось: «Сменить… Только ты, уважаемый Фархад… Вопрос решимости… Доверие… Оружие…»
        Чувство неясной тревоги затопило душу, и тянущие вопросы сами собой запросились на язык: зачем этот гость здесь? Почему один? Отчего так бесцеремонно ведет себя, а его присутствие наполняет ее сердце предчувствием беды? Ей хотелось удалиться, спрятаться. Но что было делать? Мужские дела, мужские разговоры… «Это не твое дело, Шакира!» - она заставила себя успокоиться, отвлечься.
        Мужчины наконец договорили и переключились на угощение, кальян, а ее подозвали ближе и попросили что-нибудь спеть. Хозяин все оставался серьезен, какие-то мысли не давали ему расслабиться даже тогда, когда гость уже шутил и угощался. В конце концов, ей все же удалось немного отвлечь господина Фархада от его тяжких раздумий песней о любви, и он хоть и слабо, но все же улыбнулся. А гость заметил это и проговорил:
        - Твой гарем, Фархад, не зря называют «Жемчужиной Багдада»! Да что - Багдада, может, и во всем халифате второго такого не сыскать!
        Господин кивнул немного рассеянно, а гость стал шутить, пытаясь растормошить их обоих:
        - Какая серьезная девушка, Фархад! Хотя хороша! Она и в покоях твоих так же серьезна? - И, обращаясь к Шакире: - Ты любишь бывать в покоях господина?
        Господин ничего не сказал, но взгляд его ненадолго ожил и стал лукавым: «Что скажешь, птичка?»
        - Да, господин, - ответила та смиренней смиренного, радуясь в душе его оживлению.
        Бровь господина Фархада удивленно-выжидательно изогнулась, требовательный взгляд ждал пояснений, а в его глубине пробудился-заплясал зовущий огонь.
        - Очень люблю… - вздохнув, продолжила Шакира, - в его покоях так хорошо пахнет! Как в садах Аллаха!
        Гость расхохотался. А хозяин покачал головой. И сверкнув, исчез, угас в глубине его прекрасных глаз мгновенно укрощенный огонь. Будто его и не было.
        - И все же, Фархад, - отсмеявшись, переспросил гость, - хороша ли она..?
        - Не знаю, - вдруг признался господин. Мельком взглянув на Шакиру, он откровенно зевнул и стал рассеянно крутить на пальце свой любимый перстень: - Не знаю: я еще не брал ее на свое ложе…
        - Вот как? - словно даже обрадовался гость. - А ведь она, наверное, строптива! Продай ее мне - я с нею справлюсь!
        Господин Фархад посмотрел на Шакиру задумчиво и произнес:
        - Надо подумать, уважаемый. Надо подумать…
        Было в его тоне что-то такое, что Шакира не поверила этому диалогу. Будто господин просто пытался отвлечься, но безуспешно, от неприятных мыслей. «Ну что ж, попробую-ка я развлечь тебя: не нравится мне сегодня твое настроение!» - грустно решила Шакира. И она спела еще одну песню - трогательную песню о том, как девушка мечтает о любви, а ее выдают замуж за старика. Но развлечь господина, кажется, не получилось.
        - Что же мне с ней делать? - вздохнул он. - А может и правда продать тебя, Шакира?
        Она сжала кулаки и медленно и внятно произнесла:
        - Я буду счастлива, мой господин…
        Щелкнул пальцами гость. Не скрывая неприятного удивления, поднял на нее взгляд хозяин. А Шакира быстро подошла, склонилась к его ногам и закончила с покорностью в голосе:
        - …если это доставит удовольствие тебе!
        - Если это доставит удовольствие мне?
        - Только в этом единственном случае, мой господин.
        …Когда гость ушел, господин подозвал ее и усадил к себе на колени. Он молчал, а она не решалась даже обнять его! Наверное, теперь это было даже глупо, но Шакира и в этот момент ничего не могла поделать с собственной неловкостью или, что было вернее, глубоко укоренившемся намерением не обнаруживать своих чувств. Тогда, усмехнувшись, господин пересадил ее на скамеечку и велел петь - еще и еще. А сам все сидел с отсутствующим видом. О, вот сейчас она подошла бы к нему (сама!) близко-близко, провела бы рукою по щеке, положила бы голову ему на колени… Если, конечно, решилась бы!

* * *
        Много дней прошло, прежде чем Хафиз снова отвел ее к господину. Отвел средь бела дня - не так, как всегда.
        Хозяин смотрел на нее, как ей показалось, очень недовольно, и она запаниковала в душе: что происходит?!
        - Вот что я решил, Шакира! Мне надоело тратить на тебя время и силы: мне наскучило соблазнять собственную наложницу…
        - Я не стала бы сопротивляться, если бы господину было угодно… - перепуганно и с отчаянием попробовала она вставить свое слово.
        Он повысил голос:
        - Я не юнец и брать тебя силой не собираюсь! Итак, вот мое решение. Я не вызываю у тебя теплых чувств, но не хочу больше заботиться об этом!
        Шакире вдруг показалось, что в его голосе проскользнули нотки обиды ли, ревности ли, задетого ли мужского самолюбия… На секунду это доставило ей обжигающее удовольствие, но то, что он произнес дальше, повергло ее в шок!
        - Ты, очевидно, знаешь, что у меня есть сын.
        Да, она знала это. Более того, видела несколько раз, когда господин Фархад, желая развлечь наложниц, устраивал для них зрелища. Например, соревнования по борьбе среди своих воинов или скачки. Он всегда приходил с Хасаном - юношей с печальными материнскими глазами, но красотой и статью походящим на своего отца. Все девушки это отметили! Да еще и обсуждали меж собой! Впрочем, ничего неприличного не говорилось, так, обычная болтовня.
        Теперь от неясного предчувствия у Шакиры неприятно защемило сердце, и она кивнула, вся дрожа.
        - Так вот, он повзрослел, и ему настало время войти к женщине. Это будешь ты. Я так решил!
        Ее сердце дернулось, как от жестокого удара, остановилось, попыталось забиться вновь - не получалось… От ужаса она пошатнулась.
        - Он молод и хорош собой, - размеренно продолжал господин, - ты тоже молода - вам будет хорошо!
        Он замолчал, не сводя с нее безжалостного взора, и повисла тягучая неподвижная тишина.
        - Нет… - прошептала Шакира помертвевшими губами. - Этого не может быть! Этого не должно быть! Нет…
        - Нет?! Я не ослышался? - Его тонкие ноздри затрепетали от гнева.
        - Нет! - повторила она тверже и отвернулась к окну.
        В его руке очутилась плетка, и он, ткнув Шакире в подбородок черной рукояткой, развернул ее лицо к себе:
        - Ты собираешься вот так, запросто, ослушаться меня?! Его голос стал угрожающе тихим и низким. Казалось, еще немного - и звук пропадет вовсе, а Шакира все равно будет понимать господина - по одному только взгляду, дыханию, движению губ! Тишина в покоях уплотнилась настолько, что в ней вязли все до единого звуки! Почти не слыша саму себя, Шакира проговорила:
        - Я собираюсь, мой господин, принадлежать только тебе и больше никому…
        - Почему? - Голос рокотал у самого уха.
        - Не знаю… - растерянно прошептала она.
        - Не знаешь. Значит, дело только в твоем дерзком капризе! - заключил он нетерпеливо, а она вдруг почувствовала, что тоже начинает злиться, и это придало ей храбрости.
        - Только в этом: или ты - ты один! - или убей меня сразу! Но это не каприз, мой господин!
        Она едва доходила ему до груди, и он смотрел на нее, возвышаясь, сверху вниз, как смотрел бы могучий лев на хрупкую птичку, сидящую меж его лап. Но Шакира говорила теперь вполне твердо и, не отворачиваясь, удивляясь собственной решимости и этим невесть откуда прорвавшимся чувствам, уверенно смотрела ему в глаза. О, какой огонь полыхнул в этих глазах! Каким жаром дохнуло на нее из глубин его души! Он ждал еще чего-то. Ждал! Шакира молчала.
        - Раз только в этом, - он раздраженно выделил последнее слово, - я не поменяю своего решения: за награду ли или под угрозой наказания, но ты сделаешь это!
        - Ни за награду, ни под угрозой!
        Свистнула, рассекая воздух, плеть - и Шакира едва успела прикрыть локтем лицо! Еще, и еще, и еще! Она принимала его неистовое наказание молча, лишь вздрагивала и сжимала зубы, чтобы не закричать!
        - Ты сделаешь это!!! - У него от ярости дрожали губы, но что-то мучительное было в его гневном взгляде. Жалость? Недоумение? Ожидание?
        - Нет… - пролепетала она, закусив губу и обессиленно опускаясь на ковер.
        И снова просвистела плеть, но последний удар пришелся не по ее рукам, а по голенищу его сапога. Господин не помня себя сломал рукоять плети о колено и отшвырнул ее в сторону. Затем прорычал в сторону двери:
        - Хафиз!!!
        Невозмутимый, привыкший ко всему, главный евнух ничего не спрашивал. Он помог Шакире встать и увел ее.
        Она неслась по коридорам впереди Хафиза, и одно только слово жгло ее сердце: «Ненавижу!!!» Добравшись до своей постели и уткнувшись лицом в подушку, Шакира наконец позволила себе разрыдаться. Ей было наплевать, что сейчас скажут, будут ли над нею смеяться и, издеваясь, показывать пальцем на кровоточащие следы плетки. Наплевать! Но было тихо: все молчали.
        Кто-то подсел и тронул за плечо. Шакира обернулась, ожидая увидеть Аишу и выговориться перед ней. Но это оказалась Гюльнара!
        - Не реви, сестренка! Мы все через это проходили: время от времени кому-то достается! Все пройдет, не плачь.
        Шакира пролежала, уткнувшись в подушки, до позднего вечера, а ближе к ночи появился Хафиз. Помертвевшая Шакира в страхе чуть не бросилась от него прочь. Но ноги стали как ватные, и она замерла на постели, поджав колени, ожидая приказа выйти во двор к позорному столбу.
        Но Хафиз медленно подошел и, протягивая ей что-то в обеих вытянутых руках, торжественно отчеканил:
        - Дар от господина Фархада.
        При этом он внимательно всматривался в ее лицо, как бы ожидая от нее подвоха. Словно она могла, например, не принять дар, оттолкнуть его руки, закричать. И главный евнух все смотрел не отрываясь, привлекая ее внимание своим пристальным взглядом. Наконец до нее дошло в полной мере, что ее не наказывают, а наоборот - она получает подарок. И Шакира, по-женски непоследовательно, беззвучно заплакала, успев произнести:
        - Благодарю моего господина…
        И про себя горько добавила: «За все!»
        Собрались девушки и принялись рассматривать и шумно обсуждать столь неожиданно полученные и необъяснимо щедрые дары: драгоценности, роскошное платье, изысканные благовония, сласти. Изумленно ахая, всплеснула руками Гюльнара, вопросительно подняла брови Сулейма, и как-то очень нехорошо улыбнулась-скривилась Биби. Сласти растерянная Шакира тут же предложила всем в угощение, и девушки радостно на них накинулись.
        Хафиз отчего-то медлил и не уходил. Шакира вопросительно посмотрела на него, и он незаметно для остальных указал ей взглядом на выход. Она оставила подружек рассматривать и примерять подарки и быстро выскользнула во двор, где в сгустившихся до черноты сумерках оглушительно пели сверчки. Главный евнух вышел за ней. Они уселись на скамейке в глубине сада, отойдя подальше от окон спальни.
        - Боюсь, ты неправильно поведешь себя, птичка, - Хафиз будто подбирал слова, - и натворишь непоправимых дел.
        - Тем быстрее все это кончится!
        - Все мечтаешь о смерти?
        - Да, Хафиз! А теперь - еще больше, чем раньше!
        Главный евнух помолчал немного, похоже, размышляя о том, стоит ли ради этой несчастной нарушать какие-то свои внутренние правила, и все же произнес:
        - Даже теперь - когда господин показал тебе свою любовь?
        Шакире стало жарко, и будто ударило что-то в сердце - томительно сладко, но она бросила упрямо и зло:
        - Любовь?! Вот эту?! - и вытянула перед Хафизом исхлестанные руки. - Или эту, быть может?!
        Она держала руки прямо у него под носом и показывала на след плетки, тянущийся по щеке к уху. Но Хафиз посмотрел на нее снисходительно и непривычно мягко улыбнулся. Это было просто возмутительно и страшно обидно! Что окончательно сбило ее с толку и вывело из себя.
        - Что ты, евнух, можешь знать о любви?! - выпалила она заносчиво, но тут же перепугалась, что зашла слишком далеко.
        Но Хафиз вдруг расхохотался - безудержно, до слез! Шакира изумленно смотрела на него, ожидая разъяснений. Он отсмеялся и утер глаза.
        - Что я знаю о любви? Глупая девчонка! Дерзкая и глупая! Послушай меня: две женщины вынудили меня страдать. Одна удосужилась родить меня на свет в несчастливый час, и я тут же остался сиротой, так как она умерла! Вторая, которую я полюбил больше жизни, разбила мне сердце! И я поклялся: третьей женщины в моей жизни не будет! О, Аллах, великий и всемогущий, ты видишь, как быстро я усвоил твой урок: женщине нет места в моей судьбе! Хвала Аллаху за то, что он даровал мне разум. Теперь у меня нет и не будет любви, зато есть покой сердца и свобода разума!
        - Но как же ты..? - Она не договорила, но он понял.
        - Главный евнух - это моя должность, Шакира. Должность! Я не скопец, я мужчина. Для чего мне нужна эта тайна, я не стану тебе объяснять. Но мой господин эту тайну знает. Знает и доверяет мне, как самому себе. А пожалуй, и больше! Теперь знаешь и ты. Но если ты проболтаешься!.. Хотя думаю, что нет.
        - Можешь не волноваться, я умею хранить такие тайны.
        Хафиз равнодушно отвернулся. А Шакира вдруг подумала, что этот человек прекрасно знает, что ей не с кем делиться даже своими собственными тайнами, не то что чужими! Он видит ее насквозь и отчего-то находит возможным время от времени беседовать с нею. И еще она подумала, что если бы не эти беседы, она давно бы спятила в этой невыносимо роскошной клетке. Спятила или нашла бы способ покончить с собой. Хафиз же каждый раз, когда ее сознание было на полшага от непоправимого, оказывался рядом - внешне безразлично, зато всегда поразительно вовремя. И удерживал ее разум от разрушения, а ее саму - от неверного гибельного шага.
        - Иди спать, птичка! Выспись как следует и ни о чем сегодня не думай!
        Она взглянула на него исподлобья и не ответила. Хафиз ушел.

* * *
        Ни о чем не думай! Хорошо сказано! Но не для нее! Слишком много мыслей роилось в ее измученном сознании, чтобы она так запросто, разом, могла вытолкать прочь их все. Шакира не могла понять ни господина, ни саму себя, ни то, как теперь себя вести. А это было очень, очень важно!
        Взошла Луна. Ночь полнолуния. Все спят, и лишь Шакира мечется в своей постели, устало-потрясенно пытаясь переосмыслить события последних дней. И свои чувства. У нее было слишком мало опыта, чтобы сделать правильные выводы. Как теперь себя вести - это, конечно, важно. Но еще - обида и возмущение: ее били! Он бил ее плеткой!
        Ей хотелось то броситься к ногам хозяина и умолять, уверять его, что она будет покорной и ласковой, то найти где-нибудь нож и со всей силы ударить его прямо в сердце! Да-да, именно так - прямо в сердце! И - будь что будет! Или вот что: она пойдет в его покои прямо сейчас, среди ночи (она отчего-то была уверена, что это ей удастся), и выскажет ему в лицо все, что она думает! А бить себя она больше не даст! Она и сама может его ударить - по его красивым губам, по щеке… О, как бы она отхлестала его!
        Эта последняя мысль понравилась Шакире и чрезвычайно заинтриговала ее. Страха быть разоблаченной и наказанной (а может быть, даже казненной!) не было! Или недоумение о себе самой было значительнее сильнее страха? И Шакира встала как в бреду с постели, пересчитала спящих подружек - все здесь! Значит, хозяин сегодня один! В одной тонкой рубашке и не надевая туфель, чтобы не слышно было шагов, она босиком вышла в галерею, ведущую на мужскую половину.
        Ангел ли мести распростер свое крыло над нею, полнолуние ли притупило бдительность стражи или были еще какие-нибудь особые обстоятельства в эту ночь, но никто ее не остановил до самых покоев господина.
        Что она сделает, когда увидит хозяина, Шакира не знала, но то, что вело ее, не давало ей задуматься об этом! Она слышала лишь стук своего сердца и оглушительный гул собственных мыслей: «Он не должен был так поступать со мной! Не должен был! И пусть заберет обратно свои подарки!» И даже когда на пороге покоев господина Фархада дорогу ей заступил главный евнух, это ее не смутило.
        - Я знал, что ты придешь сюда! - почти беззвучно зловещим шепотом произнес Хафиз, не давая ей сделать ни шагу дальше.
        - Пусти! - Она совершенно не испугалась.
        - И что ты сделаешь?! Это безумие!
        - Тем быстрее все кончится!!! Пусти!
        И тут Хафиз отступил. Почему? Кто мог бы объяснить?
        …В спальне было бы совершенно темно, если б не маленькая лампа у изголовья постели. Шаг в глубину спальни - что-то с тихим скрипом попало под ноги: отброшенная господином плетка так и валялась с утра на прежнем месте. Шакира машинально подобрала ее и нервно зажала в руке. Чувства перепутались в клубок: обида, страх, отчаяние, решимость…
        Приблизилась к постели. Шелковые простыни, едва освещенные маленькой робкой лампой, откинутый балдахин, мягкий шорох ветерка в занавесях окон… Господин, спокойно раскинувшись на спине, спит, ни о чем не подозревая, едва прикрывшись покрывалом. Тонкие гордые черты обращенного к Шакире лица безмятежны и чуть грустны. Под длинными ресницами спит, укрощен до утра, пламенный мятежный дух аль-Джали.
        Она чуть не заплакала: «Не могу ничего сделать! Я не могу поднять на него руку! О, Аллах, я сойду с ума!» Она стояла над спящим господином довольно долго и вдруг подумала о том, что никто, даже он сам, никогда не узнает, если она позволит себе поцеловать его сейчас. Да, именно это ей и хочется сделать! Прямо сейчас! Только сейчас!
        На его груди туманно мерцал в лунном свете золотой медальон-полумесяц на тонкой цепочке. Шакира осторожно, прислушиваясь к малейшему шороху, к собственному дыханию, к дыханию господина, к своим чувствам, склонилась и поцеловала полумесяц. Медальон оказался теплым - видимо, нагрелся на его груди. Господин даже не шевельнулся. Это вдохновило ее, и она близко-близко взглянула в его лицо - он дышал настолько тихо, что его дыхание сливалось со звуками ночи. Она медленно коснулась губами его лба (он показался ей горячим), родинки на щеке у самого глаза и, немного еще помедлив, тонких губ. Едва-едва изменилось его дыхание, чуть дрогнули во сне уголки рта. Во сне ли?! У Шакиры заколотилось сердце! Нет, показалось - он спит. Склонилась к губам еще раз, и еще, вдохнула-вобрала в себя его дыхание, запах кожи…
        И только хотела бесшумно удалиться, как внезапно господин вздохнул и произнес задумчиво и лениво:
        - Подумать только, как приятно! А ведь буквально пять минут назад я мог прирезать ее, не разобрав в темноте!
        Шакира почувствовала у самого сердца ледяное острие его кинжала и, закричав от ужаса, отшатнулась. А господин сел на постели и, видя ее страх, со смехом убрал оружие под подушку.
        - Я воин, птичка. Воин! А ты подумала, что сможешь подкрасться ко мне незаметно? Зачем ты здесь?
        Шакира размышляла недолго:
        - Я хотела убить тебя!
        - Убить? Как? Испепелить взглядом, отравить поцелуем? - он раскатисто захохотал. - Ты же целовала меня!
        Она вспомнила, что до сих пор держит в запотевшей руке его плетку, и протянула ее господину, с отчаянной злостью глядя ему в глаза: «Ах, так?! Что ж, накажи меня за это!»
        Взлетели вверх брови, плеснуло в бездонных глазах удивление:
        - Ах, птичка! Бесстрашная моя птичка!
        Но господин был доволен - она видела это! Он схватил ее за плечи и рывком приблизил к себе:
        - Смотри мне в глаза и не смей врать: зачем ты пришла?!
        «Зачем?! - жарко билось в ее душе. - Ты же сам уже давно все понял! И понял раньше меня! Зачем же спрашивать?!» А вслух, изо всех сил стараясь выглядеть невозмутимой, невинным голосом прошептала:
        - В твоих покоях дивно пахнет, мой господин…
        - Маленькое лживое чудовище!
        Все? Нет, он не оттолкнул, не отпустил, а, наоборот, притянул ее к себе совсем близко. «Я умру сейчас!» - сердце вот-вот разорвется.
        - Шакира, детка! Да сдайся же наконец! Ты сопротивляешься, как крепость! Ты измучила и себя, и меня! Не мучай больше никого - признайся, Шакира, что уже давно любишь меня! - Он все ближе и ближе притягивал ее к себе, пока не коснулся горячими губами уха. - Ну же!!!
        - Да…
        - Да?!
        - Да!!!
        - Ну, вот…
        - Да, - упрямо перебила она, - у тебя ведь такой острый кинжал, мой господин! Я не смею перечить!
        Он оттолкнул ее от себя, а его голос взорвался ударом грома:
        - Хафиз!!!
        Вошел бесстрастный, как всегда, Хафиз. От сквозняка погасла лампа в изголовье постели господина и мигнула другая - в руках вошедшего. Главный евнух стал неторопясь деловито ее поправлять. Двое мужчин являли собой в эту минуту разительный контраст человеческих эмоций: один пылал гневом, так что трепетали тонкие ноздри и дрожали губы, другой - совершенно мирно занимался лампой.
        - Хафиз, эта… (господин сдержался) пришла сюда без моего зова и разрешения! Если подобное повторится еще раз, я сурово покараю и ее, и тебя!
        Молчит Хафиз - поправляет фитиль, разве только под нос себе не напевает!
        - Хафиз! Ты что, оглох?! Уведи ее!
        - Да-да, мой повелитель! С новой лампой всегда проблемы: то никак не разгорится, то так полыхнет, что только держись!
        С минуту господин ошарашенно молчал и наконец разразился безудержным смехом:
        - Да, Хафиз! Да, мой старый мудрец и знаток человеческих душ: я и в самом деле не хочу ее отпускать!
        Хафиз ушел и - унес с собой светильник. Во внезапно наступившей тишине и непроглядной темноте Шакире стало не по себе.
        - Фархад… - беспомощно бросила она в темноту.
        - Наконец-то! - раздался откуда-то из глубины жаркий шепот. - Ушам своим не верю, неужели я дождался? Иди же ко мне!
        И она шагнула на его голос, как в пропасть…

* * *
        Бережно, очень бережно, поддерживая Шакиру под локоть, главный евнух отвел ее обратно. Не ночью, а утром. Через сутки - утром следующего дня. Ночь… день… еще одна ночь: господин не отпускал ее.
        Она сделала попытку удалиться, как все - ночью, как это было здесь заведено. Но господин Фархад был сильно удивлен:
        - Уйти? Ты хочешь уйти? Ах, нет… - И сдержанно добавил: - Но, вообще-то, здесь я решаю, кому и когда уйти!
        И он сжал ее в объятиях. Но Шакире и самой совсем не хотелось уходить. От начала и до конца эта первая ее ночь была как сказочный сон, полный нежности, горячих ласк, трепетных касаний и медленных, едва не доводящих до потери сознания поцелуев. Знал ли господин все тонкости обращения с женщиной или же он на самом деле был упоен любовью и искренен в своем страстном чувстве к Шакире, ей было не понять. Да она сейчас и не хотела. «Мне кажется, нет, я точно вижу, что он любит меня! Или… я буду так думать!» - решила она.
        Он снова и снова дарил ей свои безудержные ласки - она снова и снова тянулась за ними. А когда она уставала, он позволял ей подремать в его объятиях, а затем будил осторожными поцелуями и шептал:
        - Шакира, нежная моя детка! Песенка моя сладкая! Любимая птичка!
        И она тут же просыпалась и, изнемогая от счастья, повторяла, подаваясь ему навстречу, только одно:
        - Фархад… Фархад… Фархад…
        А господин закрывал глаза - черные ресницы опускались как покров ночи, гордо пряча от нее отблеск наслаждения и страсти, переполнявший его взор. Но она успевала заметить этот отблеск…

* * *
        В покоях гарема никого не было. Видимо, девушки гуляли или купались. В полной тишине Шакира блаженно растянулась на своей постели. Думала, что уснет мгновенно, но в голове проносились воспоминания последних часов, будоража ее сердце и волнуя воображение.
        - А, ты пришла наконец! - первой появилась Аиша. - Ты счастлива, ты любима и ты уже…
        - Молчи, молчи, умоляю тебя! - почти беззвучно, сорванным голосом прошептала Шакира, облизывая пересохшие, истерзанные поцелуями губы. И, не в силах сдержать улыбку, добавила: - Я сама тебе потом скажу…
        - А ничего и не надо говорить: у тебя все на лице написано, глупая моя курочка! - заметила Аиша. - Я, вообще-то, караулила, когда ты придешь, чтобы никто не расспрашивал тебя.
        «Спасибо!» - одними глазами ответила Шакира.
        Послышались голоса, и Аиша поспешно проговорила:
        - Притворись спящей. Быстро! О, Аллах, он ее в губы целовал! Губы прикрой! А лучше отвернись.
        И, вскочив, подбежала к дверям, чтобы первой заговорить с входящими:
        - Она вернулась, но спит. Я успела поговорить с ней. Голос сорван - наверное, много пела, - фальшиво-безразлично говорила Аиша. - Тише! Хафиз велел дать ей как следует выспаться!
        «Хафиз?.. Аиша, ты же врешь! Впрочем, кто осмелится проверить? - Шакира улыбнулась. - Хорошо, что я к стене отвернулась: губа треснула!»
        - Ах-ах-ах! - насмешница Гюльнара не смогла удержаться от колкости, но голос не повысила, говорила тихо. - Я на цыпочках буду ходить!
        Биби проворчала упрямо:
        - А я хочу знать, где она так долго была! Мне интересно! Чем нам тут еще развлечься?! И буду спрашивать у нее, что и когда захочу!
        - Ты можешь спрашивать у нее, конечно, что угодно, - заметила Аиша, - но ведь она может и не захотеть отвечать!
        - Или ответит так, что ты ничего не поймешь, - небрежно подала голос Сулейма. - Шакира умнее тебя, бедная наша толстушка!
        Биби с досадой засопела. По всему было понятно, что обиделась.
        Девушки стали тихо переговариваться, а Аиша присела рядом с Шакирой, как бы охраняя ее сон, и Шакира расслабилась и задремала.
        Она проспала как убитая целый день. Проснувшись, почувствовала, что еще кружится голова, но солнце уже клонилось к закату, и надо было хотя бы ненадолго встать и освежиться. Очень хотелось пить. На столике в центре спальни стоял кувшин с водой, и Шакира на слабых ногах направилась к нему, чтобы утолить жажду. Девушки опять гуляли, но только Шакира жадно припала к краю кувшина, торопясь и проливая воду дрожащими руками, вошла Биби. Шакира поспешно вытерла губы и отвернулась, стараясь избежать расспросов. Биби мрачно молчала, бесцеремонно разглядывая ее лицо.
        - Что ты уставилась на меня? - не сдержалась Шакира.
        В ответ Биби вылила целый поток брани и глупостей: и чем-де Шакира так угодила господину?! И пусть она сознается в каком-нибудь секрете! И отчего ей самой, то есть Биби, так не везет? Это Шакира виновата!
        На шум тут же заинтересованно явились остальные. Шакира махнула рукой и решила опять улечься спать: ноги совсем не держали, да и гулять совсем расхотелось.
        И тут все расступились: на пороге появился Хафиз. Он держал в руке красивейшую красную чашу тонкого полупрозрачного камня, в которой покоился дар - драгоценности, и в числе прочего жемчужные бусы невообразимой длины, а главное - собственный (любимый!) перстень хозяина и, продетая в него, тонкая золотая цепочка с медальоном-полумесяцем! Поставил дар на столик возле Шакиры, почти царственным жестом повел рукой в ее сторону и молча удалился.
        - Вот это да! - завороженно прошептала Аиша. - Собственный перстень и медальон нашего господина! Мы все видели этот медальон на его груди!
        Не торопясь подошла Сулейма и небрежно бросила взгляд в чашу:
        - Неплохо для начала.
        - Почему «для начала»? - раздраженно воскликнула Биби. Она явно страдала от зависти. - Были же и до этого подарки! Вы же сами видели!
        Сулейма презрительно фыркнула и не удостоили Биби ответа. Зато Гюльнара не упустила случая поддеть толстушку. И чувствительно!
        - Глупая жирная курица! В такой чаше присылают дар первой ночи - цену крови! Да где тебе это знать!
        Она определенно на что-то намекала и намеренно вызывала Биби на конфликт, и та быстро отозвалась, безрасчетно ввязываясь в «бой» с явно неравной соперницей:
        - Я знаю! Знаю! Я тоже получила подарок!
        - Ага! - обрадованно подхватила Гюльнара. - Целое состояние… О, Аллах! Серебряное колечко! Я чуть не сошла с ума от зависти! Как удалось тебе, о прекрасная, о несравненная моя Биби, так усладить нашего луноликого господина? Ответь мне, о рахат на устах моих! О музыка души моей, открой мне свой секрет!
        Гюльнара притворно-умоляюще сложила руки и простерла их к Биби. Все уже хохотали навзрыд, но толстушке и этого показалось мало:
        - А вы с Сулеймой и этого не получили! Ничего не получили, я точно знаю!
        Мгновенно наступила мертвая тишина. Сулейма надменно молчала, а побледневшая Гюльнара, подойдя вплотную к Биби, прошипела ей в лицо, медленно и внятно, так что слышно было каждое слово:
        - Господин перекупил нас. И тебе это известно. Видишь, ты нас обидела напрасно. Напрасно, Биби!
        Аиша тихо произнесла для одной Шакиры:
        - Воистину, напрасно! Особенно - Сулейму! Биби думает, что умно ответила, и дело с концом, но Сулейма найдет, как отомстить. Бедная Биби!

* * *
        Господин отсутствовал уже с месяц. В гареме знали немного: опять какие-то военные дела, политические проблемы… Господин любил воевать, у него был большой, хорошо обученный отряд конницы, а армии халифа так нужно подкрепление! Аббасиды опять боятся потерять власть: народные волнения, заговоры знати - мужской мир, мужские дела!
        Впрочем, хозяина ждали каждый день, каждый час…
        Первые признаки странного недомогания Шакира почувствовала еще ночью. Сквозь сон поняла, что с нею происходит что-то странное. Тихо села на постели и прислушалась к себе: ныло в животе, сильно болела голова, слегка тошнило.
        «Может, я перегрелась на солнце? - подумала Шакира. - Вчера очень долго играли в мяч, а потом я пила много воды. Очень сильная жажда мучила весь вечер! Нет, это не солнце. Плохая вода? Но почему плохо мне одной?!» Подышала глубоко - боль унялась немного, и Шакира опять прилегла и от слабости задремала.
        Проснулась оттого, что Аиша трясла ее за плечо:
        - Шакира! Шакира, проснись немедленно! Ты так страшно стонешь во сне! Проснись же! Да что же это такое!
        Мучительно хотелось спать. Во рту все пересохло и склеилось, и говорить Шакира не могла. Лишь просипела:
        - Аиша… дай… воды…
        И снова стала проваливаться в сон. Во сне, вязком и горьком на вкус, она видела, что тонет в какой-то зеленой жиже, та заливает ей рот, забивается в нос, не дает дышать. Поверх этой отвратительной жидкой зелени, над головой Шакиры, суетливо носилась огромная невиданная птица и высоким девичьим голосом надрывно кричала:
        - Хафиз! Хафиз! Хафиз!
        Неожиданно птица устремилась прямо к Шакире, страшно бросилась ей в лицо и - обернулась Аишей!
        - Ее тошнит, Хафиз! И я не могу ее разбудить!
        На мгновение Шакира очнулась и, увидев склоненное над ней лицо главного евнуха, страшно испугалась и торопливо заговорила. Ей казалось, что она кричит изо всех сил, но голос был едва слышен:
        - Это не я, Хафиз! Я не травилась! Я не убивала себя!!!
        - Говори, что ты чувствуешь?
        - Я… мне плохо… Больно вот здесь и здесь, - она показала на гортань и живот в подреберье, - и еще очень тошнит. Но я не хотела себя убить, поверь мне, Хафиз! Ты веришь мне? Скажи господину, умоляю тебя, что я себя не убивала!
        - Хорошо, хорошо. Какой привкус во рту? Да отвечай же, иначе я не успею!
        - Не знаю… противно… ореховый. И сладко как-то… Хафиз, я не…
        - Замолчи сейчас же. Сколько раз тебя вырвало?
        Ответила Аиша:
        - Один раз во сне, и я повернула ее на бок. Другой раз - при тебе.
        - Так, и оба раза - с зеленью и кровью, - проговорил Хафиз, оглядев одежду Шакиры, и, больше не размышляя, подхватил ее на руки.
        Она впала в странное забытье и лишь по временам, как во вспышках молний ночной грозы, отмечала некоторые детали происходящего.
        Вот Хафиз несется с нею на руках по коридорам и галереям, вот мешком перекидывает через седло своей лошади, вот они мчатся куда-то, где уже не шумят улицы и базары Багдада… Тишина и свист сухого ветра.
        «Я не сам выбирал себе удел, жрец!»
        «Тебя никто никогда не учил, солдат!»
        - Меня учили читать и писать, Хафиз!
        - Бред. Это бред.
        В полуденном зное плывут и плывут знамена… Маслянистый от жары воздух растапливает статуи богов, и их лица колеблются, постепенно теряя очертания… Солнце немилосердно печет голову, и от безумной жажды внутри все горит! Причудливый сон (или видение?) переплетается, смешивается, сплавляется с явью.
        - Хафиз, пить…
        - Потерпи.
        «Выбери сам орудие возмездия, солдат!» И - резкая боль в боку!
        - Хафиз, я не выбирала никакого орудия возмездия! Больно… В животе больно! Но я не убивала себя! Скажи моему господину!!!
        - Да уймись же, замолчи! Ты бредишь!
        …Он силком вливал ей в рот какую-то горячую невкусную жидкость, заставлял глотать невыносимо жгучие порошки, клал к ногам грелку, чтобы она сильнее потела, совал под нос резко пахнущие флаконы. И даже - купал в огромном корыте, наполненном душистым травяным отваром, аккуратно помещая ее туда как ребенка, спеленатую простыней. Шакира не стеснялась Хафиза: теперь этот молчаливый и суровый на вид человек был ей действительно как отец. И в его сдержанной манере обращения с нею нет-нет да и проскальзывали, видимо вопреки его собственному желанию, теплые отеческие нотки.
        Когда она окончательно пришла в себя, он сидел за столом и, внимательно всматриваясь в рукопись, читал.
        - Очнулась? Хорошо.
        - Я не умерла?
        - Нет, как видишь. Ты крепкая девочка. Будешь жить. - И, предупреждая ее следующий неизбежный вопрос, добавил: - Я знаю, что ты не виновата.
        Она с облегчением перевела дух, помолчала, огляделась.
        - Где мы?
        - В моем доме.
        - Ты здесь живешь? - удивилась Шакира.
        То, что ее окружало, больше напоминало убежище отшельника: свитки рукописей, непонятные предметы, какие-то сосуды, флаконы, палочки для письма…
        - Вот образчик женской логики! - рассмеялся Хафиз и передразнил: - «Где мы?» - «В моем доме». - «Ты здесь живешь?» Что тут можно ответить?
        Шакира слабо улыбнулась и, еще немного помолчав, произнесла:
        - Спасибо тебе, Хафиз!
        - Не за что, - бесстрастно проговорил он, но добавил несколько мягче: - Фархад дорожит тобой, птичка.
        Она подумала и осторожно заметила:
        - Ты ведь спас меня не поэтому. Ну, не только поэтому. Прости, что говорю.
        - Не только. Еще - научный интерес: подобрать противоядие, когда яд неизвестен. Мне нравится заниматься химией.
        Шакире очень хотелось поспорить с ним (ведь она ясно видела свет отеческой заботы в его глазах!), но она не решилась.
        Вдруг со двора раздался топот копыт и тут же - знакомый низкий голос, который Шакира не спутала бы ни с каким другим на свете:
        - Прочь с дороги, сын шакала!!!
        - Это Фархад, - сухо заметил Хафиз, не поднимая головы от свитка. - Стоило ему появиться - и моему слуге тут же досталось!
        Шакира заметалась на постели, делая тщетную попытку встать навстречу господину, но Хафиз рявкнул:
        - Лежать!
        Но она и сама уже поняла, что не сможет встать от слабости, и только жалобно пискнула:
        - Но он же здесь!
        - Я и без тебя его встречу, а ты не смей вставать! В этом доме командую всем я!
        Что-то с грохотом сбив по пути и хлопнув дверью, в комнату ворвался господин Фархад. Ее господин! Ее повелитель! На ходу приветствуя Хафиза, он подбежал и порывисто склонился над нею. Его одежда пропахла конским потом и дымом, лицо обветрено, а руки покрыты пылью - он даже не сменил одежду: он спешил к ней! Шакира приподнялась еще раз и тут же опять уронила голову на подушку: не было сил. Но господин уже подхватил ее под плечи и стиснул в объятиях, осыпая жадными поцелуями ее лицо.
        - Жива! Жива! Ты жива! Хафиз, кто это сделал?!
        - Я выясняю, Фархад. На твоей одежде кровь - ты ранен?
        - Да… Нет… Неважно!
        Шакира отметила про себя, что в своем доме главный евнух называл господина, и за глаза и в глаза, просто по имени. А тот словно и не замечал этого! Будто именно так и именно здесь это было единственно правильным! По-видимому, они оба следовали каким-то внутренним законам, известным только им двоим!
        - Что мне сделать с тем или с той, кто тебя отравил, детка?
        - О, Фархад! Только не убивай никого!
        - Ты и правда так хочешь? Хорошо, обещаю! Но не больше. Не убью - и только. Большего не проси. А сейчас… Хафиз, я хочу остаться с ней наедине!
        - Я возражаю, - более чем холодно изрек главный евнух.
        - Что?!
        - Я возражаю как врач, Фархад.
        - Ах, вот в чем дело! Могу я, по крайней мере, забрать ее к себе?
        - Я сам перевезу ее. Завтра.
        - Завтра?!
        - Или послезавтра. Или через неделю, если ей станет хуже.
        Господин засмеялся и развел руками:
        - Слушаю и повинуюсь!

* * *
        Хафиз был последователен и безжалостен в своем расследовании. Когда Шакира оказалась в состоянии сосредоточиться, ей пришлось ответить на все его вопросы. Что Шакира ела и пила в течение трех последних дней перед отравлением, из чьих рук брала угощение, что нюхала и даже - каких вещей касалась руками? А кроме того, кто и о чем разговаривал с нею? Она все рассказала без утайки. Да и что, собственно, скрывать?
        Видимо, главный евнух расспрашивал и остальных: девушки ходили как в воду опущенные. Но Шакира не чувствовала себя ни виноватой (за что?!), ни обиженной. Она думала лишь о том, что господин Фархад (Фархад!) все-таки любит ее, и все вызывала в памяти его полный тревоги и любви огненный взгляд, когда он ворвался, не помня себя, в дом Хафиза.
        …А через пару дней увели Биби. Девушки проводили ее взглядами, полными брезгливого ужаса. Молчали все, даже Гюльнара. Вот только Сулейма… Она улыбнулась Биби - проникновенно и лучезарно. Что это была за улыбка! Они так и не узнали впоследствии, каким образом и где несчастной Биби удалось достать отравы, но эта неприкрытая многозначительность улыбки Сулеймы не оставляла сомнений, что уж советчица-то у толстушки была! Биби покидала гарем в шоковом онемении: не защищаясь, не оправдываясь и даже не плача. И больше о ней никто ничего не слышал.

* * *
        А в душе Шакиры всё, абсолютно всё подчинялось теперь только одному неистовому чувству - страстной любви к господину. Она жила и дышала им одним! В первых скромных лучах рассветного солнца и в торжественном угасании дня… В дрожании жаркого полуденного марева и в молочно-бледном сиянии Луны… В черном бархате ночи и в слепящих бликах, танцующих на тонкой глади бассейна… В полуночной тишине и в раскатах далекого грома (о, особенно в раскатах грома!) - только лишь одно: Фархад! Фархад! Фархад!
        И главный евнух день за днем - утром и вечером, вечером и утром - выкликал одно имя - Шакира. Хозяин купил новую лошадь - показать Шакире! Надо выбрать новые ткани на платья женщинам - позвать Шакиру! Необычные сласти из Персии - где Шакира?
        - Гд е моя Шакира? - требовательно гремел голос господина.
        И она летела к нему как на крыльях, не чуя под собой ног!
        - Тебе нравится моя новая лошадь?
        И она ласково обнимала его коня за шею: это же его (его!) конь! Господин нежно обхватывал своими сильными руками и Шакиру, и голову коня - вместе, конь осторожно косил на них взглядом, а Шакира замирала, прижавшись к груди своего повелителя…
        - Вкусно? - Кусочек лукума отправлялся ей в рот, а пальцы господина намеренно задерживались у ее губ, чтобы она поцеловала их.
        - Дай и мне, сладкая моя детка! - И теперь она в свою очередь касалась его губ, и господин медленно закрывал глаза, целуя кончики ее перепачканных сластями пальцев, потом - ее щеки в сахарной пудре, потом, задыхаясь от страсти, - губы… И уже летела на пол ее сорванная одежда - и земля с небом менялись местами!
        Шакира забыла обо всем! Даже о том, что когда-нибудь это все-таки может кончиться. Она, конечно, знала об этом, но забыла. Потому что хотела забыть! Потому что ни за что не хотела помнить о том, о чем ее предупреждали и Аиша («Месяц-два, не больше… Потом он остынет. И тогда важно не сердить его и постараться остаться ему приятным другом…»), и Хафиз («Страсть женщины сильнее срасти мужчины. А главное - вы не умеете принимать неизбежное и никогда к нему не готовы заранее!»).
        Когда бесстрастный Хафиз однажды вечером вызвал Сулейму, к Шакире тут же подошла чуткая Аиша и, взяв за руку, выволокла в сад. Усадив на скамейку в дальнем углу сада, за решеткой, увитой виноградом, строго наказала:
        - Сиди здесь. Я сейчас вернусь.
        Аиша оставила ее одну, и это было хорошо. Иначе Шакира закричала бы на весь сад, на весь город… Пока она сидела, бессмысленно уставившись перед собой, вернулась Аиша:
        - И это тоже надо научиться скрывать! Тебя или не тебя он зовет - неважно! Улыбка на губах должна быть одинаковой! Учись быстрее, подружка, а не то про твой кислый вид доложат Хафизу. Да он и сам все заметит.
        - Я никогда… я не сумею…
        - Сумеешь! Или умрешь от тоски и ревности - выбирай! То, что в сердце, держи в кулаке, держи двумя кулаками! Изо всех сил!
        - Как же улыбаться, если… Аиша, милая, у меня же вот здесь, в сердце, все горит! Больно-то как!
        Аиша опустила голову и медленно произнесла каким-то чужим голосом:
        - И у меня горит.
        - Как, у тебя?! Я не верю! Ты его любишь?
        Аиша подняла ладонь, останавливая подругу:
        - Нет, я никогда не любила нашего господина. Ему это известно. - Она вздохнула и отвела взгляд. - Но я знаю, что такое любовь и ревность!
        - Как? О чем ты?! Ты же - само бесстрастие!
        - Это моя история. Только моя! В ней все есть - и страсть, и предательство… Возможно, я погибла бы или покончила с собой от тоски и позора, но наш господин, так уж вышло, что он все знал, купил меня. И тем спас мою никчемную жизнь. Может быть, когда-нибудь я тебе расскажу подробнее. Пока не могу, нет сил: я страдаю до сих пор, - и опустила голову. - Невыносимо! Если б ты только знала! Ладно, что об этом говорить? Посидеть с тобой еще? Нет? Тогда побудь здесь, успокойся, возьми себя в руки.
        Аиша встала со скамейки, чтобы удалиться, но задержалась и задумчиво добавила:
        - Послушай, я видела, как он смотрит на тебя. Так - ни на кого не смотрел! Никогда! Думаю, что он тебя не оставит. Но он мужчина - будут и другие женщины, как были и до тебя. Смирись с тем, что имеешь. А имеешь ты больше нас всех! И улыбайся, улыбайся! Они любят это.
        Шакира просидела на скамейке очень долго. «Может, Сулейма уже вернулась?» Она надеялась на это: если Сулейма уже пришла обратно - то будто бы и не уходила. Шакира встала и собралась было вернуться в покои гарема, как вдруг услышала чей-то сдавленный шепот:
        - Госпожа!
        Голос шел из-за решетки. Шакира испугалась.
        - Кто это?! Кто здесь?!
        - Я - Саид.
        - Я не знаю тебя!
        - Да-да, конечно. Я из отряда господина Фархада. Сотник. Можно мне поговорить с тобой?
        Надо было прогнать его или самой удалиться, но… Она устало опустилась на скамейку. Все равно… Пусть говорит…
        - Говори.
        - О, моя госпожа! - Голос Саида дрогнул. - Я не в силах больше молчать! Даже если небеса надо мною разверзнутся, я все равно скажу!
        «Долгое вступление, - вяло подумалось Шакире. - Непонятно, чего ему надо?»
        - Когда я только увидел тебя, о, госпожа, не здесь - там, в оазисе, я сразу понял, что навсегда теряю покой! Твои глаза, твоя улыбка, твой голос, Шакира, я схожу с ума от любви к тебе!
        «Мне только этого недоставало! К тому же, если меня заметят здесь с ним, быть беде!»
        Она попыталась остановить его:
        - Замолчи, Саид! Тебя казнят, если узнают об этих речах! Замолчи, прошу тебя! И уходи немедленно!
        - Пусть меня убьют! Мне уже все равно! Ты могла бы сейчас быть моей, но я опоздал тогда - тебя взяли в гарем. Потом я ждал, не надумает ли господин продать тебя? Я бы выкупил, чтобы жениться! У меня есть деньги!
        «Они все распоряжаются моей судьбой, как хотят!»
        - А у меня ты спросил, чего хочу я?!!
        Он замолчал. И она сделала новую попытку уйти, но он убитым голосом продолжил:
        - Я все знаю.
        - Что ты знаешь?
        - Я знаю, что ты любишь его! Я стоял в карауле у его покоев в ту ночь… Я слышал, как ты стонала на его ложе. Слышал! И как он стонал! Вам было хорошо вдвоем! Я готов был убить вас обоих!!! Не знаю, почему я этого не сделал.
        - Сделай это сейчас, Саид. Убей меня. Сейчас - самое время!
        - О, нет, только не это! Шакира, бежим, бежим отсюда! Все, что хочешь - к твоим ногам! Весь мир, всю подлунную! Только будь моей!
        Она смотрела на Саида как на сумасшедшего и думала о том, что не сбежала бы с ним никогда. Как это только пришло ему в голову? Это даже оскорбительно! Но, что было удивительно, неожиданно она почувствовала, где-то в глубине души, долю удовлетворения и начала успокаиваться. «Я справлюсь. Я сильная. Я должна быть сильной».
        Еще она вдруг вспомнила о своем женихе, Селиме. Их родители дружили и обещали друг другу поженить своих детей. Она была невестой Селима с самого рождения, поэтому просто привыкла к нему, так как они выросли вместе. Но Селим был старше и успел полюбить ее. А она его - нет. Она поняла, когда подросла, что он ее любит и ждет, когда проснутся и ее чувства! Селим умел ждать! И иногда, чтобы доставить ему удовольствие (когда не видел отец!), она тихонько гладила его по лицу, а он целовал ее открытую ладошку.
        Шакира встала и, протянув руку сквозь решетку, погладила Саида по щеке, как гладят животных. Он покачнулся и, схватив ее руку, прижал к своим губам:
        - Я понимаю, госпожа, что эта ласка предназначена не мне. Нет, не мне! Но я, как пес, ловлю и это! Благодарю тебя.
        Его глаза горячечно блестели из-за решетки, а голос выдавал болезненное волнение.
        - Уходи, Саид. Ничего не поделаешь и не изменишь. Да я и не хочу. Уходи.
        Он еще долго говорил, все пытаясь убедить ее в чем-то, - она не слушала, хотя и кивала ему рассеянно. И он наконец удалился, кланяясь и вздыхая.
        Она вернулась в покои. Да, Сулейма уже была здесь и теперь сидела и спокойно расчесывала гребнем свои роскошные волосы. Почему-то эта мирная картина потрясла Шакиру. «Как просто! Сходила и вернулась - и ни следа чувства на лице!» И тут Шакира поняла, что до этого момента, пока не увидела Сулейму, она не чувствовала настоящей ревности. Никакой ревности - только шок, потрясение: неужели она уже не любима?! Но теперь ревность как яд разлилась в душе, отравляя и мысли и чувства. Шакира прислушивалась к своей ревности, как прислушиваются к поступи вора, прокравшегося в дом ночью: с удивлением, страхом и - брезгливостью.

* * *
        Аиша поддерживала и утешала ее, но она же и упрекала:
        - Тебе, подружка, не угодишь! Почти всё время у господина ты. Ты! Неужели ты этого не замечаешь? Остальных он зовет теперь совсем редко! Просто время от времени дарит нам свое расположение. Наверное, только для того, чтобы мы не смели забывать его, не скучали и не предавались лишним мыслям!
        Тут же объявлялась Гюльнара, любительница подслушивать:
        - Ну же, сестренка, не будь жадиной! Поделись с нами вниманием и лаской господина!
        Можно ли было оставаться невозмутимой, когда все начинали весело смеяться? А может, они просто притворяются, что им смешно? Да не все ли равно?! Шакира вылетала за дверь, чтобы не вцепиться в горло Гюльнаре, как некогда сделала та, в припадке безумной ревности!
        «Как же прав Хафиз: мы все одинаковые!» И Шакира стала прилежной «ученицей» Аиши, чтобы как можно быстрее выучиться сдержанности. Опять Сулейма? Что ж - изобразить на губах мягкую улыбку, чуть склонить голову, сдержать дыхание и - можно выскользнуть в сад! И только там, в глубине сада, на уже ставшей для нее привычной скамейке, скрытой пышной зеленью винограда, можно поплакать. Немного! Чтобы не покраснели глаза.
        Аиша была права, это было нечасто, но когда Хафиз не ее приглашал в покои господина, Шакира всегда удалялась в сад и оставалась там до тех пор, пока избранница хозяина не возвращалась. Теперь Шакира знала даже то, через какое время кто из них обычно приходит обратно. Ошибалась редко. Часто, невнятной тенью по другую сторону решетки, появлялся Саид, и она не гнала его. Шакира знала, что сотник сильно рисковал, но не жалела его - пусть себе болтает. Это даже развлекало ее. Правда, она почти не слушала его пламенных речей, думая о своем и кивая невпопад. Поэтому однажды она упустила тот момент, когда Саид отчего-то решил, что может стать смелее: он протянул руку сквозь решетку, сжал ее локоть и потянул к себе. Она страшно разозлилась, вырвала у него руку и бросила ему в лицо, будто мстя за что-то:
        - Уходи! Ты же видишь, я не люблю тебя! И не хочу твоей любви! Не приходи больше!
        Саид не сказал в ответ ни слова и тут же бесшумно исчез в темноте сада.

* * *
        И вот она опять грустит на своей скамейке. Сегодня господин не позвал никого, но разве ее это может порадовать? Саид с тех самых пор, как она прогнала его, больше не появлялся ни разу. Она, разумеется, и не думала об этом жалеть, но все же несчастный сотник иногда развлекал ее…
        «Поздно уже, - вздохнув, подумала Шакира, - надо вернуться».
        И только вошла в дверь, к ней кинулась Аиша:
        - Тебя искали!
        А Гюльнара выскочила за дверь:
        - Хафиз, она здесь! Она пришла!
        Показалось или действительно, пока ее не было, что-то произошло?
        - Аиша, зачем меня ищут?
        - Не знаю, но… Чувствую, что в доме что-то не так! Все чувствуют. Нам задавали странные вопросы о Тине и…
        - Замолчите! - прикрикнула Сулейма. - Не распускайте языки!
        У Шакиры заколотилось сердце, когда вошел главный евнух.
        - Пойдем, Шакира. Господин ждет тебя.
        В галерее, ведущей на мужскую половину, не было никого, даже обычной стражи.
        - Хафиз, что-то случилось?
        - Лишний вопрос. Разве что-то должно случиться, чтобы ты отправилась к господину? Достаточно того, что он ждет тебя!
        Он все же был чем-то сильно озабочен, и это было так непривычно, что Шакира прикусила язык и больше не спрашивала его ни о чем.
        В покоях хозяина ярко горел свет, дверь была распахнута, и время от времени кто-то торопливо пробегал по коридору. Воздух был напитан тревогой. И еще - где-то в глубине помещений страшно (так, что кровь стыла в жилах!) кричала какая-то женщина. Будто ее пытали.
        Господин Фархад стоял, отвернувшись к окну. Когда они вошли, он сделал знак главному евнуху удалиться и закрыть дверь. Стало тихо. Он прошел к дивану и устало присел на край.
        - Сядь рядом, Шакира.
        «Он не сказал - детка, не сказал - птичка!» - тревожно отметила она. Ждала, что будет дальше, и сердце каждым своим ударом причиняло ей боль.
        Господин молчал, глубоко задумавшись, сжимая в кулаке свою плеть так, что побелели пальцы. Его отчужденное молчание усугубляло ее тревогу. Она ждала его объяснений, но все-таки вздрогнула, когда он произнес:
        - Эта тварь убила моего ребенка.
        «Ребенка? Его ребенка? Кто?!» - она зажала рот ладонью, чтобы не закричать, потому что уже поняла: он говорил о Тине.
        - Когда он родился? - не своим голосом спросила Шакира. Спросила лишь потому, что хоть что-нибудь надо было сказать, чтобы он опять не погрузился в свое ужасающее мрачное молчание.
        - Он не родился, - ответил он. - Она убила его в своей утробе.
        - Почему?! - с мукой выдохнула Шакира.
        - Тина - иудейка. Для нее ребенок от иноверца - позор и преступление, - объяснил он, скрипнув зубами. - Так она сказала!
        Постучав, вошел Хафиз, приблизился к хозяину и что-то сказал ему на ухо. Но тот резко ответил:
        - Нет!
        Хафиз пытался настаивать, вполголоса, тихо. Шакира расслышала:
        - Не справится… уже больше суток…
        Господин Фархад опустил голову, но в ответ опять прозвучало жестко:
        - Нет! Я так сказал!
        Главный евнух прижал руку к груди:
        - Повинуюсь.
        Когда дверь за ним закрылась, господин закрыл лицо руками. Потом неожиданно склонился и положил голову на колени Шакире:
        - Теперь она умирает, не в силах родить мертвого ребенка. Моего ребенка!
        - Повитуха поможет ей?
        - Нет! - Он почти выкрикнул это.
        «Прости ее! - умоляла его Шакира одними глазами. - Она, верно, ужасно мучается, раз даже Хафиз пришел советоваться!»
        Господин произнес, будто услышал ее:
        - Ей не поможет никто, потому что я запретил помогать ей! Если она родит девочку… Если это была девочка… Я выброшу Тину на улицу - пусть идет, куда хочет! Если же это был мальчик, я казню ее.
        «А ведь он и сам страшно страдает! - подумала Шакира. - И не стесняется передо мной! Я никогда не видела и не знала его таким! Да как же это - убить ребенка!»
        Явился для очередного доклада Хафиз, и господин встал ему навстречу. Главный евнух говорил недолго и неслышно. Хозяин отдал какое-то приказание, как видно озадачившее даже Хафиза, и повторил его, громко добавив:
        - Ты не ослышался. Я хочу это знать!
        Хафиз вышел, но через короткое время вновь вернулся, чтобы сказать только одно слово: «Девочка». И удалился.
        Господин в изнеможении повалился на постель и застыл, будто без чувств. Шакира хотела было тихо удалиться, но он заметил ее движение и знаком подозвал к себе. Она опустилась рядом с ним, не смея вымолвить ни слова. Тишина давила. Наконец он произнес:
        - Мне не придется казнить Тину. Она умерла. Чтобы узнать пол ребенка, пришлось… Впрочем, тебе незачем это знать. Можно сказать, что Тину казнила моя дочь. А в этом я вижу волю Аллаха! И пусть никто больше не говорит со мною об этом!
        Сердце Шакиры охватила вдруг жгучая жалость, и, неожиданно для самой себя, она обхватила его голову руками, прижала к своей груди и воскликнула:
        - Как бы я хотела родить тебе сына!
        Он вскинул голову и внимательно посмотрел на нее - она не отводила взгляда, стараясь вложить в него все свое чувство любви и преданности. Тогда он схватил ее в охапку и горячо зашептал на ухо:
        - Детка моя! Ласковая моя детка! Как же мне хорошо с тобой и спокойно! Отчего мне так хорошо с тобой?
        В эту странную и страшную ночь он был с нею так нежен и одновременно страстен, как не был никогда. А под утро, когда они наконец насладились друг другом и господин уснул, раскинувшись, как всегда, на спине, Шакира подумала, что отчего-то знает теперь, как справится с ревностью, рвущей на части ее душу. «Фархад - мой! Вот, он был со мной, и я видела любовь в его глазах, ощущала всем телом его страсть. Видела, как он опьянен чувством и как нуждается во мне: в моем присутствии, моей поддержке! Этот Фархад - мой. А тот, что зовет к себе других женщин, - его я не знаю! И знать не хочу. Это другой человек, мне не известный. Отныне так и будет: я делю этот мир на две части. В одной - я и Фархад, мой господин и повелитель, а в другой - все остальные и всё остальное!»

* * *
        Прошло около месяца. И вдруг снова, как когда-то, ночью Шакире стало плохо: затошнило, повело голову.
        «Как же так?! Ведь Биби уже здесь нет, неужели теперь Сулейма решила действовать?» До утра Шакира промаялась, в страхе и дурноте, на своей постели, а утром, как только появился главный евнух, чуть не за руку увела его в сад:
        - Хафиз! Опять!
        - Что, собственно, «опять»?
        - Мне опять плохо: кружится голова, тошнит и все такое… Мне страшно!
        К ее удивлению, Хафиз не только не обеспокоился, но и принялся деловито расспрашивать ее об ином: о настроении, о лунных днях, о том, не изменился ли ее вкус в последнее время?.. Обо всем расспросив, помолчал и с тонкой улыбкой вполголоса произнес, склонив перед нею голову в легком ироничном поклоне:
        - Моя госпожа…
        Шакира просто потеряла дар речи: «Что он говорит?» Пока она пыталась собраться с мыслями и сформулировать хоть какой-нибудь вопрос, Хафиз, видевший ее полное замешательство, объяснил:
        - У тебя под сердцем, Шакира, дитя нашего господина!
        Несколько мгновений ушло на то, чтобы она до конца осознала им сказанное, а затем Шакира бросилась изумленному Хафизу на шею. Она вопила от радости, обнимая его и тычась носом в седую бороду, а он сдержанно уклонялся, пытаясь освободиться от кольца ее рук.
        - Еще мгновение, Шакира, и доложить господину об этой радости будет некому: ты меня удушишь!
        - Позволь мне самой ему сказать!
        - Во-первых, это не принято! А во-вторых, твое бездумное ликование по крайней мере преждевременно.
        - Почему?
        - Вот почему: обрадоваться этой вести первым должен сам господин, а уж все остальные, включая и тебя, - вслед за ним! Не раньше. А до того - лишь трепетное ожидание: «Порадую ли я господина?» Вот так! Далее. Ребенка еще предстоит выносить и родить здоровым. Третье: позаботиться о тебе может только твой хозяин. Так что ежедневно и ежечасно моли Аллаха, всемогущего и милосердного, чтобы Он хранил вас троих - господина, его ребенка и тебя! К тому же Фархад сейчас в отлучке, так что не скоро мы ему о тебе скажем.
        - Что же мне пока делать? Как вести себя? - спросила Шакира уже не так весело: настроение из торжествующего вмиг переменилось на сосредоточенно-настороженное, что не ускользнуло от внимания главного евнуха.
        - Что ж ты приуныла?
        - Ты озаботил меня, ведь я не думала о стольких трудностях!
        - Изменчивость и непостоянство настроения правят женским умом. А не наоборот, к сожалению! Итак, что тебе делать? Ждать господина. Как всегда. А пока я покажу тебя повитухе. И потрудись никому не проболтаться! Ни словом, ни поведением не дай никому знать, что ты беременна. Знаю, что для вас, женщин, это чуть ли не самое трудное. И все же постарайся! Потому что, повторю, эта новость, после меня и повитухи, предназначена только для господина! Ясно?
        Последний довод Хафиза был исключительно убедительным. И после того, как повитуха, не найдя в здоровье Шакиры никакого изъяна, вынесла окончательный вердикт: будущая мать вполне крепка и может выносить здорового ребенка, - у Шакиры в душе установилось удивительно ровное и светлое настроение. Прорывающееся по временам ликование («Я ношу его дитя!») вмиг усмирялось нарисованной Хафизом картиной ответственности, а страхи перед будущим утишались ее собственной интуитивной уверенностью в благополучном исходе.
        Во сне она теперь часто видела глаза господина Фархада и знала - именно такими будут глаза ее будущего ребенка! Эти большие, нестерпимо красивые карие глаза в обрамлении вечно медленных ресниц таили в своей глубине искру духа аль-Джали - гордого и своенравного, требующего всей ее любви! Всей! До самого дна, без остатка! И Шакира чувствовала, что уже любит этого ребенка и готова отдать ему всю свою жизнь и даже душу.
        Целыми днями Шакира грезила о будущем сыне. Она отчего-то знала, что это будет именно сын. А как-то раз на рассвете, еще не успев как следует проснуться, она «услышала» голос повитухи: «Здоровый ребенок, мой повелитель! Красивый и сильный мальчик, достойный носить твое имя!» И долго с удовольствием вслушивалась в постепенно таявшее эхо этого голоса, предсказавшего ей (она была уверена!) будущее…

* * *
        Господин был в отлучке очень долго. Так долго, что животик Шакиры уже стал округляться. Как-то раз в бане Сулейма украдкой скользнула по ней взглядом, и Шакира подумала, что еще немного, и уже не только проницательная Сулейма, а и все остальные догадаются о ее положении… И Хафизу пришлось подобрать ей такое платье и рубашку для бани, которые скрывали бы изменения ее фигуры.
        Но, хвала Создателю, господин наконец вернулся! О, с каким трепетом Шакира ждала его зова! Хотя и не представляла, что скажет ему. Или Хафиз уже доложил о ней сам? Она, конечно, волновалась! Но беспокойство не было неприятным: в глубине ее души светло и тихо, согревая и радуя, горел огонек ожидания счастья.
        Не вызвало, как ни странно, ни досады, ни ревности даже то, что хозяин позвал сначала не ее: Сулейма… Аиша… Гюльнара… Впрочем, ни одна из них не задержалась у него надолго. Может быть, он лишь хотел убедиться, что в гареме все в порядке?.. Шакира терпеливо и покорно ждала своего часа. Кто знает, что скажет господин? Зачем торопить эту минуту?
        Он не произнес ни слова - просто распахнул ей навстречу объятия, и Шакира бросилась к нему со счастливым вздохом. Было совершенно ясно, что главный евнух сообщил ему все и господин очень доволен!
        - Моя маленькая Шакира! Песенка моя!
        - Я порадовала тебя, мой повелитель?
        - Видишь сама: я счастлив!
        - Повтори это еще раз, я так долго ждала!
        - Я бесконечно счастлив, детка! И знаешь почему? Я ведь вижу, что ты любишь и меня и моего ребенка… Меня огорчает лишь одно!
        - О, Аллах! Что же, мой господин?!
        - То, что еще несколько месяцев я не смогу принимать тебя на своем ложе…
        - Да, я знаю, что это теперь запрещено, - отозвалась Шакира, - но хорошо, что огорчительно только это!
        - Разве этого мало, плутовка? Разве тебя саму это не печалит?
        - Что поделаешь?..
        - Ненавижу запреты! Хафиз уже все подготовил - завтра тебе предстоит перебраться в отдельный дом, а сегодня ты останешься со мной. Я так хочу. Ты молчишь? Что-то не так?
        - Ты сказал, Фархад, в отдельный дом… - скованно пролепетала Шакира. - Это то самое помещение, где Тина…
        Она не успела закончить - он прервал ее долгим поцелуем. Таким долгим, что у Шакиры перехватило дыхание. Закрыла глаза в начале поцелуя, открыла в конце - он смотрел на нее с нежностью, но взгляд требовал: «Молчи!» И она послушно молчала.
        - Как ты могла такое подумать, глупышка? - произнес он наконец. - Я, конечно, не Гарун ар-Рашид, но и в моем доме достаточно места. Тебе будет хорошо. Там есть небольшой сад и своя купальня. Никто не побеспокоит тебя, даже Саид.
        - ?!
        - Я знаю обо всем, что происходит в моем доме, - усмехнулся господин.
        - Ты… накажешь его?
        - Нет. Я знал, что он бывает в саду гарема. И знал, что он придет ко мне сам и будет просить прощения. Так и произошло. Возможно, он надеялся, что я казню его и тем избавлю от мук любви! Что ж, здесь он просчитался: я его простил. Саид - хороший воин и верный человек, он полюбил мою женщину - это не зазорно, а закона он не преступил. Ведь он не преступил закона? - Хозяин заглянул ей в глаза, и Шакира испуганно кивнула. - Вопрос исчерпан. Ну, а теперь иди ко мне!
        Его страстный взгляд, его властные руки, его жаркие поцелуи заставляли ее забыть обо всем: и о Тине, и о предстоящих переменах в жизни, и о том, что от внимания господина ничто не сокрыто в этом доме…
        Лаская, он нежно скользил губами по ее телу - от шеи за ушком к груди и вниз, до бедра… А когда его горячий поцелуй коснулся ее живота, произошло необычное: первым своим движением в утробе матери отозвался на прикосновение отца их будущий ребенок! Шакира ясно почувствовала это и в восторге воскликнула:
        - Он шевельнулся! Он толкнул меня!
        - Я тоже чувствую его, детка! Он здесь, под моей рукой.
        Она накрыла своими ладонями сильные руки господина, прижала их к своему животу и, закрыв глаза, еще и еще, всем своим существом внимала этим первым толчкам маленького, но уже такого уверенного в себе существа. Внимал и господин. Наконец малыш угомонился, будто уснул, а его отец прошептал, не отнимая рук от живота Шакиры:
        - Только попробуй оказаться девочкой, маленький негодник! Впрочем, ты так нахально бьешь ногами, что сомневаться в том, что ты мальчик, не приходится! Так слушай меня внимательно, маленький ибн Фархад. Я воспитаю из тебя настоящего аль-Джали - воина и властителя, дам свое имя и признаю тебя наследником! Потому что я так хочу! И потому, - он привлек к себе Шакиру, поцеловал ее в губы и закончил, - что я люблю женщину, которую выбрал тебе в матери!
        - А она так любит твоего отца! - тихо-тихо произнесла Шакира.
        - А теперь, - снова обращаясь к ребенку, продолжил господин Фархад тем низким рокочущим голосом, который больше всего будоражил чувства Шакиры, - я объясню тебе, мой сын, как надо любить женщину, чтобы она не могла забыть тебя до конца жизни и, даже умирая, повторяла лишь твое имя!

* * *
        Из покоев господина Фархада, не заходя в помещение гарема, она прямиком отправилась в свое новое жилище. Жалеть было не о чем. Впрочем, Шакира попрощалась бы с Аишей, но Хафиз не разрешил.
        Итак, новый дом - небольшой, уютный, окруженный садом, с собственной купальней, он понравился Шакире. Господин сам отвел ее туда и с ревнивым вниманием наблюдал за выражением ее лица: все ли нравится? Их сопровождал Хафиз, чуть позже приведший повитуху Фатиму, женщину в годах, но крепкую и жизнерадостную, а также двух рабынь. Эти три женщины должны были отныне находиться при Шакире неотлучно и днем и ночью, бежать на первый же ее зов и внимать каждому желанию, а Фатима, кроме прочего, обязана была ежедневно докладывать господину о здоровье и настроении будущей матери.
        И еще одно. Полагалась охрана.
        - Главным я поставил Саида, - небрежно бросил хозяин и, глядя на ее удивленное лицо, расхохотался и пояснил: - В его честности я уверен, а следуя своим чувствам, он будет охранять тебя так, что на день караванного пути вокруг все будет спокойно и безопасно! И не беспокойся, - добавил он, хотя она ни о чем и не спрашивала, - вся стража будет только снаружи, так что ты никого из них никогда не увидишь!

* * *
        Один за другим таяли дни, отведенные Создателем на вынашивание младенца. «Поскорее бы!» - подгоняла Шакира время. Чувствовала она себя хорошо. И ухаживали за ней с воистину царским почтением и ревностным вниманием. Но вот скука - невыносимая, смертельная! Изо дня в день - одно и то же: с утра явятся рабыни одевать, умывать и причесывать. Потом повитуха расспросит о самочувствии и осмотрит. Может быть, придет Хафиз - выслушает всех, стукнет посохом и уйдет. И так - ежедневно! Отупляющее и до тошноты томительное течение времени…
        «От однообразия я превращусь в корову! - Шакиру одолевали приступы одиночества и отчаяния. - О, Аллах, как же тоскливо! А самое главное - господин больше не приходит. Наверное, так положено? Но, может быть, есть еще какая-нибудь причина… Новая наложница, например… А я не нужна ему больше?!»
        - Беременность тебя красит, ты похорошела, - говорил главный евнух с явным удовольствием в голосе. - Это свидетельствует о том, что все силы и стихии в твоем организме находятся в равновесии и гармонии. Что же ты вздыхаешь? Ведь все благополучно!
        - Господин забыл меня…
        - Почему ты так думаешь?
        - Он ни разу не зашел с тех пор, как я здесь!
        - Из этого ничего не следует. По крайней мере, не следует того, о чем ты думаешь!
        Было очевидно, что главный евнух не станет толковать ей про действия господина. И действительно, Хафиз покачал головой и собрался молча удалиться. Шакира разрыдалась. Он не ушел, хотя и не стал ее утешать. Просто ждал, пока она успокоится. Дождавшись последнего всхлипа, умиротворяюще, но наставительно произнес:
        - Господин не забыл тебя. Он знает о тебе все из наших уст. Узнает, кстати, и об этих слезах и…
        - Он спрашивает обо мне?! - Слезы еще не просохли, но Шакира, пропустив мимо ушей последнее замечание Хафиза, уже улыбалась.
        - Не перебивай! - Он показал своим видом, что сердится, но голос его оставался ровен. - Господин не спрашивает! Ему нет нужды спрашивать снова и снова: он отдал приказание сообщать о тебе ежедневно - мы выполняем! Надеюсь, ты больше не станешь плакать: это его огорчит! Ведь ты же не хочешь его огорчать? К тому же твои слезы могут повредить ребенку.
        Хафиз был с нею все это время на диво мягок. Шакира понимала, что этой его непривычной мягкости, почти ласковости, и бесконечному терпению она обязана своим положением: как мать будущего ребенка господина. Но все же утешалась и этим и даже находила удовольствие в новой его манере обращаться с ней - как с несмышленой девочкой.
        - Нет-нет! Я не буду его огорчать! Не говори ему, что я плакала! Пожалуйста, Хафиз!
        - Хорошо, не скажу.
        Шакира обрадованно подбежала к нему, хотя из-за большого уже живота это вышло довольно неуклюже, и он улыбнулся одними глазами, глядя на нее с интересом ученого, наблюдающего за диковинным животным. Но когда она схватила его за руку и благодарно прижала к своей щеке, он небыстрым, но твердым движением высвободил свою ладонь и, ласково кивнув ей на прощание, с достоинством удалился.
        В другой раз она спросила Хафиза, как протекает жизнь в гареме, какие новости. Он поразмышлял немного, огладил привычным движением бороду и изрек назидательным тоном:
        - Ты хочешь узнать, Шакира, о том, как идет жизнь в гареме - без тебя. Вот что ты хочешь узнать на самом деле. Я прав? Впрочем, не отвечай. Слушай. Если я скажу, что в гареме «Жемчужина Багдада» все идет благополучно и, хвала Аллаху, мирно и наложницы по-прежнему радуют своего повелителя, ты разочаруешься, сникнешь и, возможно, станешь меньше любить своего господина. Если я скажу, что гарем без тебя прозябает, а место твое в сердце господина пустует, ты возгордишься и будешь меньше любить своего господина. Если я промолчу, ты заподозришь, ну, скажем… Да все что угодно может прийти в твою слабую голову! Но только не то, что может порадовать господина. Итак, отвечу я что-либо на этот вопрос или промолчу - последствия грозят быть печальными. Не спрашивай ни меня, ни слуг, ни повитуху о гареме - господин будет рад, что ты не задаешь этого вопроса, а спрашиваешь только о нем самом! Это, впрочем, всего лишь мой совет.
        - Твой совет, Хафиз, как всегда, ценен. Я последую ему…
        Когда главный евнух удалился, она все же немного поплакала в своей спальне. Потом велела приготовить купальню и баню, но в последний момент, когда служанки уже принесли ворох полотенец, травы и душистые масла, передумала и отказалась. Затем капризно потребовала приготовить что-нибудь вкусненькое. Рабыни кинулись исполнять, а повитуха, старая добрая Фатима, усевшись у ног Шакиры и гладя ее по руке, успокаивающе и мягко заговорила:
        - Все будет хорошо, моя госпожа. Душа женщины всегда беспокойна перед родами. Не знает, чего хочет, тревожится, тоскует. Это обычно. Ты скучаешь по господину, тебе не хватает его ласки?
        Шакира готова была опять заплакать, но боялась, что об этом скажут ее повелителю. Сдерживаясь изо всех сил, она прикусила изнутри щеку и только кивнула в ответ.
        - Так, так. И это понятно. Но мужчина не может сейчас входить к тебе. Ты ведь знаешь это, свет очей моих? Поэтому он не приходит: трудно видеть любимую и не ласкать ее! Утешься этим. К тому же, как я вижу, твой срок близок, очень близок! Нужны будут силы - успокойся, поешь, поспи. Хочешь я спою тебе колыбельную? А ты приляг, вот так, хорошо…
        Шакире очень понравились слова повитухи, и она, успокоенная, уже вовсю зевала, удивляясь столь быстрой перемене своего настроения:
        - Да, да… Ты пой… Я послушаю.

* * *
        Роды начались на рассвете, сразу с резкой боли. Шакира присела и закусила губу, и - засуетились рабыни, погоняемые повитухой, и сама она, осмотрев Шакиру, озаботилась, посерь езнела, заторопилась. Шакира поначалу даже испугалась этих нешуточных приготовлений: зажгли на углях какие-то травы, натерли ее тело специальным, загодя приготовленным для такого случая бальзамом или маслом, расставили в особом порядке светильники. Но скоро ей уже ни до чего не было дела! Душистый дым от трав немного дурманил сознание, смягчая боль, но она все же постепенно нарастала, подавляя и мысли и чувства, подчиняя их своим неумолимо-равномерным волнам.
        Время шло. Клонился к вечеру день. В какой-то момент вдруг появился главный евнух, и повитуха зашепталась с ним. Шакира почему-то ждала, что он сейчас нахмурится, помрачнеет. Но Хафиз неожиданно улыбнулся и, подойдя к Шакире, положил руку на ее разгоряченный потный лоб. Из его уст размеренно, почти монотонно, но торжественно-светло полилась молитва Создателю. В этот момент от Хафиза шла необыкновенная, умиротворяющая и гармонизирующая все вокруг, сила. Шакира внимала ей как музыке небес и вбирала в себя, как вбирают растения лучи солнца.
        Хафиз ушел незаметно. Вдруг она ощутила, как в глубине ее существа что-то переменилось и словно разрослось до невероятных размеров, величиной во всю Вселенную, заслоняя Луну, звезды, весь мир: это уверенно и сильно толкнулся вовне ее ребенок! Шакира закричала, забыв обо всем на свете. Свет померк в глазах, и закружились перед ее взором в стремительном хороводе звезды, в единый поток смешались звуки, запахи, краски. Но какой-то иной гранью сознания Шакира хорошо понимала, что происходящее в этот момент - закономерно и благополучно…
        Фатима стояла у нее в ногах, помогая малышу, и ласково приговаривала:
        - Еще немного, совсем немного, свет очей моих! Потерпи, моя госпожа!
        И вдруг все кончилось! Внезапно ушла, растворилась, будто ее и не было, казавшаяся непереносимой боль. А родившийся ребенок уже кричал в руках повитухи.
        «Кто?» - одними губами спросила Шакира, и Фатима с удовольствием показала ей малыша - мальчик! Сознание Шакиры затопило такое блаженное счастье, что, казалось, сердце не выдержит - не вместит переполняющее его чувство и разлетится на сверкающие осколки! Сами собой полились слезы радости - слезы, сдерживать которые не было никакой нужды.
        Розовые ножки новорожденного отчаянно молотили воздух, маленькие пухлые ладошки сжимались и разжимались, пытаясь схватить нечто невидимое. Малыш озадаченно вертел головкой, будто стараясь найти виновного в такой несуразной и досадной перемене в своей жизни - рождении на свет! Фатима лукаво улыбнулась и, бросив быстрый заговорщицкий взгляд в сторону двери, чуть слышно проговорила:
        - Взгляните-ка, едва родился на свет, а уже чем-то недоволен! Настоящий аль-Джали! Пожалуй, и наказать нас прикажет!
        Она понесла младенца куда-то прочь, за дверь. У Шакиры не было сил даже приподняться на постели, и она лишь повернула голову вслед удаляющейся повитухе. А та распахнула створки настежь, высоко подняла младенца на вытянутых руках и громко воскликнула, обращаясь к тому, кто, как видно, уже давно находился за дверями в нетерпеливом ожидании:
        - Здоровый ребенок, мой повелитель! Красивый и сильный мальчик, достойный носить твое имя!
        Ликующий рокот голоса, знакомого Шакире до замирания сердца, был Фатиме ответом:
        - Хвала Аллаху! Дай мне его! Дай мне моего сына! А что с его матерью?
        - Все хорошо, господин. Его мать еще слаба, но совершенно здорова! Куда же ты, мой повелитель, постой!..
        Господин влетел в покои, прижимая к груди новорожденного сына, и склонился над Шакирой:
        - Шакира, счастье мое! Сын! Ты родила мне сына!
        Такой желанный голос, такой долгожданный взгляд любимых глаз! И этот волнующий запах - пряный и дымный - его волос, его рук! Шакира потянулась к нему - гладила волосы, нежно проводила пальцами по лицу, касалась ресниц, губ. Как она соскучилась по нему! Он же не дыша смотрел в ее лицо, склоняясь с поцелуем то к глазам, то к губам. Жарко прошептал на ухо:
        - Еще пару месяцев, моя птичка, и ты опять окажешься в моих объятиях! - И, будто упрекая, добавил: - Знай, что я соскучился по тебе! Безумно соскучился! И если я только выдержу эти два месяца!.. О-о!
        Шакира онемела от восторга и лишь целовала его в ответ дрожащими от счастья губами. Они не обращали внимания ни на хлопочущую рядом повитуху, ни на снующих туда-сюда служанок, ни на молчаливо стоящего неподалеку Хафиза…
        Малыш молчал и, казалось, с самым серьезным вниманием разглядывал их обоих.
        - Какой он красивый! И серьезный! - Господин смотрел на сына с любовью.
        - Он похож на тебя, Фархад! - прошептала Шакира.
        - Отныне никогда не называй меня «господин», детка, - пророкотал он, а Шакира подумала: «Это потому, что я родила ему сына», но он нежно добавил: - Мне нравится, как ты произносишь мое имя. Удивительно!

* * *
        В течение следующих дней были проведены все необходимые обряды над новорожденным и молодой матерью. Господин Фархад дал ребенку имя - Керим, а самое главное - даровал ему права наследника рода аль-Джали, после своего первенца Хасана, разумеется.
        Шакира наотрез отказалась от кормилицы для маленького Керима и сама стала кормить его, что вызвало у всех удивление, но никто не посмел возражать. Кроме того, она оставила при себе Фатиму, потому что привыкла к ней и доверяла. И повитуха, по желанию юной госпожи, как теперь иногда называли Шакиру с легкой руки Хафиза, стала няней Кериму, несмотря на свои преклонные года.
        Отныне ребенок составлял для Шакиры весь мир. Больше, чем мир! Она растворилась в сыне! И готова была с утра до вечера ласкать и баловать его, смотрела в его глаза, так похожие на отцовские, и не могла насмотреться и осыпала поцелуями с головы до пят. Любовь к этому ребенку родилась раньше, чем он сам появился на свет, и теперь стала лишь сильнее и глубже. Кого она любила больше - сына или его отца? Теперь Шакира затруднилась бы ответить!
        …Прошел месяц. Конечно, Шакира вовсе не рассчитывала, что господин придет день в день по истечении срока очищения, положенного матери после родов, но все же… Вот уже и второй месяц на исходе!
        В своем уединении и новых заботах Шакира, возможно, могла бы прожить еще долго, не ведая, что происходит в доме господина, почему он так долго не навещает ее. И Фатима умело успокаивала и отвлекала ее, когда видела, что глаза Шакиры становились более задумчивыми и грустными, чем положено матери маленького Керима ибн Фархада. Но вот болтливость служанок…
        Как-то раз Шакира упрекнула одну из них за сонливость и нерасторопность. Та попросила прощения и, оправдываясь, забормотала:
        - Столько работы в эти дни, госпожа! Нам велели даже ночью помогать в доме господина! Если бы не ночная работа…
        Шакира с болезненностью в душе поняла, почуяла, что там, в доме господина, происходит нечто важное. О чем она не знает и что, совершенно очевидно, и является помехой ее счастью - видеть Фархада!
        Не желая открывать служанкам свое неведение, Шакира все же не могла удержаться, чтобы не узнать что-нибудь дополнительно. Пусть это и причинит ей страдание!
        - Ночная работа? Что же, днем… м-м-м… не успевают?
        - Вот именно, моя госпожа! - обрадовалась служанка, решив, что Шакира на ее стороне. Но все же, видимо, побоявшись перекладывать «вину» на хозяина, смущенно добавила: - Ведь ожидается столько гостей!
        - Больше, чем обычно? - мучительно-спокойно выговорила Шакира.
        - Гораздо больше! На свадьбу ждут, почитай, полгорода!
        Шакира быстро отвернулась. «Свадьбу!.. Свадьбу!.. - застучало в голове. - Он женится!!!»
        - Мы можем идти? - Служанки, оказывается, еще были в комнате.
        Она отпустила их жестом и улеглась на постель, отвернувшись к стене. Вскоре няня принесла Керима, и Шакира стала молча кормить малыша. Чуткая Фатима тоже не произносила ни слова, но Шакира чувствовала на себе ее испытующий взгляд. Покормив, отдала ребенка Фатиме и хотела снова отвернуться, но та не уходила.
        - Фатима, оставь меня.
        - Шакира…
        - Оставь меня. Уходи.
        - Выслушай!
        - Да уходи же, прошу тебя!
        - У тебя пропадет молоко!
        Темный взгляд исподлобья - больше ничего в ответ. «Уйдет она или нет?! Безжалостная нянька!»
        - Любая на твоем месте была бы счастлива: такой чудесный ребенок - сын нашего господина, да хранит их обоих милость Аллах!
        «Я ненавижу этого господина! Прошло так мало времени - и вот, его чувства требуют перемен, и он берет себе новую жену! А я больше не нужна ему! Совсем не нужна! Да и никому не нужна…» Она лежала молча, уткнувшись взглядом в стену, и Фатима растерялась и не смела больше ничего произнести.
        В эту минуту Шакира даже забыла о малыше Кериме. А он словно почувствовал это и заплакал. Не жалобно, не капризно, а будто тихо и деликатно упрекал, напоминая о себе матери. Она обернулась к Фатиме, взяла сына на руки и стала ласкать его, целуя славные маленькие ладошки и тугие щечки. Керим заулыбался. Ободренная Фатима снова приступила:
        - Не знаю, имею ли я право… Я услышала твой разговор с рабыней. Плохо, что ты узнала эту новость от нее. Но что тут поделаешь! Позволь мне сказать всего несколько слов, свет очей моих! Быть может, это утешит тебя.
        Шакира молчала. Фатима, вздохнув, продолжила:
        - Назия, новая жена нашего господина, - дочь его друга. Старого друга. Господин Фархад давно, много лет назад, обещал жениться на его дочери, которая в ту пору только появилась на свет. Сейчас Назия - совсем еще дитя, но по договору - понимаешь, Шакира, по договору! - в этом году настал срок свадьбы, и господин обязан выполнить то, что обещал.
        Шакира понимала, что этого объяснения более чем достаточно, чтобы взять себя в руки, но ее чувства были задеты столь сильно, что никак не хотели усмиряться!
        - Должен - пусть женится. Мне нет до этого дела! Но пусть никто мне больше не говорит об этой свадьбе! Я не хочу, не хочу, не хочу о ней слышать! - Она задрала подбородок и отвернулась.
        Фатима, вздыхая, унесла Керима, и вдруг от порога сухо прозвучал голос главного евнуха:
        - Юная капризная госпожа и мне запретит говорить об этом?
        Он слышал их разговор - это было ясно. Как ясно было и то, что Хафиз не станет ее жалеть, как Фатима, и выскажет все, что сочтет нужным. Шакира, догадываясь об этом с тоской, вся подобралась внутри в ожидании сурового выговора. Она не ошиблась.
        - Следует напомнить тебе, Шакира, что ты по-прежнему являешься наложницей господина Фархада аль-Джали! Наложницей, которую он захватил во время военных действий, привез из пустыни в Багдад и поместил в свой гарем. Ты родила ему сына, за которым он по своему бесконечному великодушию и благородству признал права наследника. Это дает тебе некоторые преимущества перед остальными его наложницами, но забывать об истинном твоем месте в доме аль-Джали я бы не советовал! Ты хорошо поняла то, что я сказал?
        Она поспешно кивнула, но глаз не показывала, опасаясь, что Хафиз прочтет в них в эту минуту вовсе не любовь и признательность к господину.
        - Кроме того, помни и о том, что по закону господин вправе иметь четырех жен и сколько угодно наложниц. Ты же не можешь стать его женой. Прими свою судьбу - это будет разумно.
        Шакира опустила голову еще ниже. У нее закружилась голова, и кровь бросилась в лицо от жгучего желания закричать в лицо Хафизу: «Ну, почему он не оставил меня там, среди барханов?! Лучше бы я умерла там, чем теперь мучиться от любви, которую в такие минуты не отличишь от ненависти!» А с языка само собой вдруг сорвалось:
        - Почему я - не жена? Почему - не единственная? Почему, наконец, меня это так мучает?! Это потому, что я родилась женщиной? А кто спросил меня, хочу ли я родиться женщиной?! Кто выбрал для меня этот удел?!
        Колючий взгляд главного евнуха на мгновение впился в Шакиру, искра интереса мелькнула в его глазах и - неуловимо канула в их ледяной глубине.
        - Ты сама, - ответил он невозмутимо, словно она и правда искала ответ.
        Она смотрела на него с тревожным недоумением, и он добавил:
        - Ты сама выбрала этот удел и обстоятельства именно этой жизни.
        «Бедный Хафиз, - мелькнуло у нее неприятное подозрение, - уж не повредился ли он в уме от излишней учености?» А тот невозмутимо продолжил:
        - Всемогущий и многомилостивый Создатель не заставил бы тебя родиться женщиной, если бы ты сама не захотела. Спроси себя: зачем тебе это было нужно? Что ты ищешь и пытаешься понять в этой жизни? Так что винить некого.
        - Вот как… - Шакира решила быть учтивой, не спорить, но и не спрашивать его больше ни о чем, хотя высказанное Хафизом проникло вдруг в самую глубину ее души и взволновало.
        - Я догадываюсь, что ты вновь сожалеешь о своей судьбе.
        - Да, Хафиз, что скрывать - сожалею! Мой жених Селим не был так богат, а поэтому не смог бы жениться еще и еще. Я оставалась бы единственной и любимой. Ведь он любил меня! И окажись он тогда с караваном, он сражался бы за меня и…
        - И был бы убит: Фархад - опытный воин! - жестко перебил главный евнух и усмехнулся: - Радуйся, Шакира, тому, что твой жених - как там его? Селим? - по крайней мере, жив.
        Шакира в задумчивости потерла лоб: «Отчего так? Он меня ругает, а мне вдруг становится легче и спокойнее. И это не в первый раз!..»
        Где-то в глубине комнат опять заплакал Керим, и Шакира безотчетно дернулась, чтобы пойти к нему.
        - Ты правильно поняла - сейчас тебе следует не мечтать о несбыточном, а заботиться о маленьком сыне нашего господина! - Хафиз будто подвел итог, хотя Шакира не сказала больше ни слова.
        На пороге он на мгновение задержался и произнес более дружелюбно:
        - Свадебные торжества продлятся много дней. Столько, сколько положено законом и традициями. Потом он придет. И мне кажется, - он неожиданно улыбнулся, - не задержится ни на день.

* * *
        Ей оставалось только грезить: просыпаясь, Шакира сразу же начинала думать о господине и, засыпая, рисовала в своем воображении встречу с ним. Правда, даже наедине с собой она боялась предположить, что он скажет, как посмотрит, а главное - будет ли любить ее по-прежнему? Могла лишь несмело помечтать о том, что сказала бы ему сама.
        Однажды Шакире даже приснилось, что он пришел! В ее сне господин Фархад сидел на краю постели и ласково смотрел на нее, улыбаясь, но не произносил ни слова. Шакира страшно обрадовалась и заторопилась (пока не улетучилось столь приятное виденье!) сказать то, что давно лежало на сердце.
        «Я так долго ждала тебя! Почему же ты не приходил? Ты забыл меня? Ты уже меня не любишь?!»
        «Я люблю тебя, моя птичка, так, что сам себе удивляюсь! А теперь - еще больше, чем раньше! Ты - моя душа, моя жизнь!»
        О, какие сладостные слова! Жаль, что это всего лишь сон!
        «Если бы ты только знал, как я истосковалась по тебе!»
        «Как мне приятно это слышать! Я тоже скучал по тебе».
        «Но все же ты не приходил! И даже, я знаю, женился! - Она упрекнула: во сне можно было позволить себе эту смелость. - Это причинило мне боль!»
        «Возможно. Хотя я просто выполнял долг. Но неужели ты ревнуешь? Ты никогда не обнаруживала, что ревнуешь, и, не скрою, это было досадно».
        Не страшно было стать в это сумеречное время и откровенной:
        «Я очень тебя ревную! Безумно! Потому что очень люблю тебя, Фархад!»
        «Обними же меня скорей, моя любимая глупышка!» - господин раскрыл ей свои объятия, и Шакира с удовольствием перебралась к нему на колени, обвила руками шею и крепко прижалась к его груди, с наслаждением вдыхая кружащий голову запах его кожи. И… задремала!
        И тут же - сквозь сон! - осознала, что до этого мгновения не спала и что все, происходившее в последние минуты, - реальность! Моментально проснулась, вскрикнув от страха: на мгновение ей почудилось, что перед ней не Фархад, а кто-то еще, неизвестный и таинственный, или даже призрак! Она отчаянно рванулась из его рук - он не стал удерживать, а Шакира забилась в угол постели и там разревелась от страха.
        Господин выжидательно молчал. А она безудержно рыдала, сознавая со стыдом, что плачет уже не от страха, а оттого, что так долго ждала его, что мучительно страдала от ревности и одиночества, что теперь осмелилась дерзко упрекать его и даже оттого, что (вот так глупо!) призналась ему во всем!
        Он безмолвствовал, невозмутимо пережидая ее слезы. А Шакира вдруг снова испугалась: теперь того, что он оскорбится ее слезами и уйдет! И, в окончательном ужасе, затихла! Тогда господин, крепко ухватив ее за щиколотку, властно притянул к себе - проехав на спине по всей постели, она снова оказалась в его крепких объятиях.
        - Прости меня, детка. Я виноват, что напугал тебя. Но ты так сладко спала, а мне так приятно было смотреть на тебя спящую.
        - Но я проснулась…
        - И приняла меня за ночное видение?
        - Да… - Она смущенно потупилась.
        - Ну-ну, ты не сказала ничего, что мне было бы неприятно услышать. Так, значит, ты ревнуешь?
        - Просто мне было очень одиноко!
        - Лукавишь! Ты сказала - я услышал! Твои упреки свидетельствовали о любви. Правда, если их станет слишком много…
        - Я так люблю тебя! Меня все в тебе волнует!
        Господин разразился тихим счастливым смехом:
        - Маленькая наивная птичка! Кто же говорит мужчине все о своей любви и ревности? Но ты говори! Мне доставляет это истинное наслаждение! Впрочем, пока об этом довольно: сейчас я хочу видеть сына.
        - Он, наверное, спит, мой повелитель.
        - Так разбуди его! И пусть придет нянька. Да и Хафиз пусть тоже придет.
        Шакира метнулась к дверям и через короткое время, перетормошив всех, привела и няньку, и главного евнуха и принесла на руках спящего Керима. Она осторожно положила его на постель, стараясь не разбудить. Ей очень не хотелось, чтобы малыш раскапризничался: господин должен был увидеть своего сына спокойным и довольным! Но тот спал и сладко посапывал во сне.
        Господин Фархад заинтересованно склонился над спящим ребенком и через мгновение громко и с явным удовольствием воскликнул:
        - Он сильно подрос! Что скажете?
        - О, мой господин, - поспешно заговорила Фатима, - ты сам все видишь: хвала Аллаху, твой сын здоров и крепок. Молока у матери предостаточно, и он быстро растет! А мы заботимся и печемся о нем более, чем ты мог бы повелеть!
        От шума голосов малыш проснулся и, увидев много народа подле себя, готов был расплакаться. Но вдруг сосредоточился взглядом на склонившемся над ним отце и потянулся к нему обеими руками. Господин довольно рассмеялся и стал целовать маленькие ладошки - Керим разулыбался. А Шакира переводила счастливый взгляд с одного на другого.
        - К этому всему следует лишь добавить, - иронично-ворчливо вставил Хафиз, - что внезапные ночные пробуждения не приносят пользы здоровью ребенка. К тому же он может напугаться.
        - Ничего! - Господин не рассердился. - Я намерен теперь приходить часто, так что пусть маленький аль-Джали привыкает ко мне!
        Наигравшись с сыном, он наконец отпустил всех и обернулся к Шакире, с замиранием сердца ожидающей его слов.
        - А сейчас, Шакира, мне безумно хочется твоей нежности и твоих поцелуев! Я умираю от желания и не отпущу тебя до тех пор, пока ты не изнеможешь от моих ласк, от моей любви! Чтобы ты больше не говорила, будто бы я забыл тебя! Иди же ко мне!

* * *
        «Я намерен теперь приходить часто». Так он сказал, и эти слова принесли Шакире даже больше радости, чем то, что он остался очень доволен ребенком.
        Господин Фархад действительно стал приходить чаще, правда, не настолько, чтобы сделать Шакиру абсолютно счастливой. И - он оставался непредсказуем: когда он придет в следующий раз, не ведал никто, даже Хафиз. Часто долгожданный гость появлялся среди ночи, и Шакира какое-то время опасалась, что Керим будет пугаться, как предостерегал Хафиз, внезапных ночных пробуждений. Ведь господин всякий раз требовал показать ему сына. Но она быстро заметила (и все остальные тоже), что, даже разбуженный глубокой ночью, малыш, завидев отца, всегда успокаивался и радостно тянулся к нему. И казалось, готов был играть с отцом до самого утра!
        - Как он тебя любит! - восхищалась Шакира.
        Господин ничего не отвечал, но его глаза светились радостью.
        …Когда малышу Кериму исполнился год, отец подарил ему белого верблюжонка. Керим уже хорошо бегал, не боялся никого - ни людей, ни животных - и, похоже, всегда знал, чего хотел. На этот раз он отважно приблизился к верблюжонку и всем своим видом показал, что хочет забраться на него! Шакира, усомнившись в безопасности этой затеи, взяла ребенка за руку, чтобы отвлечь и увести в сад. Но Керим издал протестующий крик, вырвал у нее свою ручонку и сердито топнул ногой. Господин Фархад, с интересом наблюдавший за ними, расхохотался и приказал:
        - Немедленно выполняйте то, что он хочет! Мой сын растет воином!
        Маленького господина тут же с помпой усадили на верблюжонка, вручили поводья, и довольный Керим, еле-еле удерживаясь на специальной попоне, посмотрел на всех победоносно.
        - Он будет настоящим аль-Джали! - с гордостью заметил отец.
        А Фатима едва слышно шепнула на ухо Шакире:
        - И даже более, чем Хасан. Вот увидишь!
        Керим действительно рос очень похожим на своего отца. И не только внешне. С течением времени его характер обнаруживал все больше черт (и плохих и хороших) рода, которому он принадлежал по крови. Здесь было и упрямство, и своенравие, и вспыльчивость, но и - благородство, бескорыстие и великодушие.
        Как-то раз (Кериму едва минуло два года) Шакира отчитала при нем Фатиму за какой-то незначительный огрех, допущенный в уходе за ребенком. Керим, сидевший в этот момент перед блюдом с фруктами у ног матери, посмотрел на нее с возмущением. И тут же вскочил и потащил огромное и тяжелое блюдо к няне, теряя по дороге падающие и раскатывающиеся во все стороны абрикосы. Он тронул свою старую няню за руку, усадил ее перед собой и не успокоился, пока она не улыбнулась и не начала угощаться. Тогда и он сам опять принялся за фрукты. Шакира и Фатима, обе рассмеялись, а няня заметила:
        - Подумать только, этому его никто не учил! Это - аль-Джали!
        Господин Фархад желал видеть сына настоящим воином - решительным и смелым. Таким мальчик и рос. Отец рано начал сажать его на коня, дарил настоящее оружие и учил боевому искусству. Керим обожал и отца, и его уроки. Даже терпя неудачу, падая и крепко ударяясь, он почти никогда не плакал, а предпочитал перетерпеть боль, уединившись в саду. Если же боль была слишком сильной, он тихо подходил к матери и, бледный от боли, закусив губу, молча клал голову ей на колени. Но Шакира не решалась в эти мгновенья ласкать сына как маленького: в Кериме с малых лет чувствовался пламенный дух силы. Силы его отца. Однажды она, утешая, хотела прижать сына к себе и расцеловать, но мальчик тут же уперся ей в грудь кулаками и отстранился, утерев щеку после первого же поцелуя.
        - О, прости меня, мой маленький Керим ибн Фархад! - попыталась она отделаться шуткой, но он не принял шутки и кивнул ей в ответ с благосклонностью человека, услышавшего искреннее извинение.

* * *
        Рядом с ребенком Шакире не приходилось скучать. Но чем старше он становился, тем больше свободного времени у нее появлялось. И однажды она вдруг вспомнила об Аише и попросилась у Хафиза навестить гарем.
        - Гарем? Есть ли у тебя возможность навестить гарем?! - изумился главный евнух. - Навестить - нет! Но ты можешь туда вернуться. Будешь чаще видеть своего господина, веселиться с подружками… Только сына ты больше не увидишь!
        У Шакиры кровь в жилах застыла от одного лишь предположения расстаться с Керимом! С тех пор она никогда больше не упоминала даже самого слова «гарем»!
        Она могла бы еще иметь детей и страстно мечтала об этом. И даже (в подходящую минуту, когда господин был с нею особенно добр и нежен) попросила его об этом. Он не удивился, но искра легкого неудовольствия вспыхнула на мгновенье в его прекрасных глазах.
        - Это значит, расстаться с тобой, Шакира, еще на год? Я не готов, детка, к такой жертве! Ты родила мне прекрасного сына - я очень доволен! Теперь как женщина ты для меня еще более привлекательна и желанна. Я не намерен это терять! Не говори мне больше о ребенке, занимайся Керимом! Да, кстати…
        И он заговорил о том, что Керим достаточно подрос, чтобы начать постигать грамоту и иные науки. И о том, что в свои неполные шесть лет он выказывает признаки острого и цепкого ума. И о том, что сыну нужен хороший учитель. И о том, что лучшего учителя, чем Хафиз, не найти, к тому же Керим давно привык к нему как к воспитателю… И о многом другом.
        Господин не забыл этого разговора и постарался утешить Шакиру дорогими подарками, но она заметила, что Хафиз теперь внимательнее следит за ее лунным месяцем.
        Жизнь текла своим чередом… Как мучительно медленно тянулись часы и дни Шакиры в то время, когда она только оказалась в гареме своего нынешнего господина, так неуловимо быстро проносились месяцы, складываясь в годы, после рождения ее сына. Ее и - Фархада! Она уже давно привыкла отмерять время такими вехами: Фархад пришел к ней третий раз за неделю (как он любит ее!), Фархад вернулся с караваном (значит, их ждут подарки!), Фархад невредим после похода (возможно, у него появилась новая наложница? Не стоит, не надо, нельзя думать об этом!), Керим подрос еще на три пальца, Керим научился держаться в седле, Керим написал первое слово… Керим… Фархад… Фархад… Керим…
        Что еще нужно?..

* * *
        В одну из ночей поздней осени господин Фархад аль-Джали был убит.

* * *
        Шакира не сразу узнала об этом.
        Ее разбудил среди ночи главный евнух. Его лицо мрачно освещал скудный огонь светильника, а в глазах отражалась нешуточная тревога.
        - Собирайся, Шакира. Я объясню все позже.
        - Что?.. Что?.. - Во рту все пересохло от тягостного предчувствия беды.
        - Все вопросы потом. Гд е твои драгоценности? Возьми их. И что-нибудь из одежды, как можно проще.
        - А Керим? Что с Керимом?! Где мой мальчик?! - Сердце ожег страх.
        - С ним все в порядке, он в безопасности.
        «В безопасности… Значит, кто-то - в опасности…» Она застыла в полном замешательстве, и Хафиз добавил как заклинание:
        - Мы сейчас пойдем туда, где находится твой сын. Мы пойдем к нему!
        И Шакира заметалась в сборах.
        Гаремную привычку - носить все украшения на себе - она оставила несколько лет назад, но шкатулка со всеми уложенными в нее драгоценностями стояла всегда на одном и том же месте. Платья, покрывало, платок, кушак - все, что подвернулось под руки, было свернуто и связано в узел. Сколь ни жалок был свет от ночника, но, как только Шакира собралась, Хафиз загасил и его. Теперь их окружал зловещий мрак. Нигде ни огня. Ни слуг, ни стражи… Хафиз подхватил ее поклажу, и через несколько минут они уже летели по коридорам, через двор, через сад и через скрытую калитку в ограде выбежали на темную улицу.
        Хафиз не оглядывался. Непроглядная темнота стеной стояла перед ними, такая же - осталась за спиной. Но он шел по закоулкам города быстро и уверенно, а Шакира, не видя, а лишь угадывая темнеющий впереди силуэт, изо всех сил старалась не отстать. Она не смела открыть рта и нарушить мрачное молчание главного евнуха. «Куда он ведет меня?» - они шли уже, кажется, третий час, но она не решалась спросить даже об этом.
        Глухая стена и едва приметная в ней дверь - чем-то знакомый ей двор и дом. Темно и тихо. Только где-то далеко слышен лай собак. Хафиз плотно закрыл за собой дверь и запер ее на засов. Ставни тоже были закрыты. Шакира замерла на месте и по доносившимся из непроглядной темноты звукам угадывала, что Хафиз уже нашел лампу и пытается на ощупь зажечь огонь.
        Наконец светильник разгорелся. И как только темнота отступила, Шакира узнала помещение - это был дом Хафиза. В то же мгновение из соседней комнаты выбежал Керим.
        - Мама!
        - Мой мальчик! - Она бросилась к сыну, судорожно прижала его к себе и уткнулась лицом в его теплую шейку.
        Вслед за Керимом, опустив голову и пряча от Шакиры взгляд, к ним вышла Фатима. Больше в доме, похоже, никого не было. Шакира с вопросом в глазах обернулась к Хафизу.
        - Фатима, - обратился тот к няне, - уведи маленького господина: нам предстоит нелегкий разговор.
        Керим топнул ногой:
        - Я не маленький и я уже все знаю! Я не стану плакать: отцу бы это не понравилось. Но вы все равно меня уведете, поэтому я уйду. Сам!
        Керим и Фатима вышли, но Хафиз еще долго молчал. Напряжение Шакиры достигло предела, и чудовищная догадка (что-то произошло с Фархадом, раз они бежали из его дома!) вползла черной змеей в сердце. И Шакира не услышала, а угадала по губам Хафиза страшную весть:
        - Господин убит.
        Она не потеряла сознание, не зарыдала, не забилась в истерике, чего он, видимо, боялся. Она продолжала внимательно слушать его - он рассказывал о том, как это произошло. И - молчала.
        Со слов Хафиза она поняла, что господин Фархад возглавлял верхушку влиятельной при дворе знати. Был заподозрен в попытке заговора с целью смены власти. Кем-то предан. И - убит в жесточайшей схватке. Детали были неважны. Его противники, опасаясь мести его сына и желая окончательно уничтожить влияние сторонников аль-Джали при дворе халифа, сделали попытку убить и Хасана. Хасану, однако, удалось ускользнуть, и он в ту же ночь бежал от преследователей, по совету Хафиза, в Кордову, в Испанию. Но оставался еще маленький Керим. И Хафиз, спасая жизнь и Кериму и его матери, увел их и спрятал у себя в доме, о котором не знал никто.
        - Теперь вот что… - Хафиз устало огладил бороду. - Запомни: ты - моя овдовевшая племянница. Здесь меня знают как лекаря - будут приходить люди. Не проболтайся. Керим умный мальчик - за него я спокоен. Ты все поняла?
        Она молчала. Он подошел, озабоченно заглянул в ее глаза и встряхнул за плечи:
        - Этого еще не хватало! Шакира, отвечай!
        Она молчала.
        - Что ж… - Он скорбно вздохнул. - Может, это и к лучшему. Я стану говорить, что ты онемела от горя. И это будет правда.

* * *
        С месяц Хафиз все же присматривал за ней. Шакира понимала, что он опасается, не лишилась ли она от горя и разума. Но взгляд ее оставался ясен, и Хафиз перестал тревожиться. А ей было будто бы удобнее в этой немоте, защищеннее и даже спокойнее.
        Однажды Шакира случайно подслушала, как, сидя перед очагом, Хафиз и Фатима говорили о ней.
        - Хафиз, почему она даже не заплакала?
        - Ты не заметила, что она онемела? Ты же знаешь, как Шакира любила его. Горе поглотило ее дар речи как жертву, но не тронет теперь ее разум. Разве этого мало?
        - Она заговорит когда-нибудь?
        - Не знаю. Но сейчас в немоте - ее спасение. А к слову, и мое тоже: меня никогда не развлекали беседы с женщинами! - Хафиз почти мечтательно вздохнул: - Вот если бы и ты…
        - Что ты, что ты! - испуганно отшатнулась его собеседница.
        …Первое время Шакиру мучили внезапные приступы странной слабости, на грани обморока, и Хафиз не позволял ей заниматься кухней. Может быть, он боялся, что она обварится кипятком или уронит головешку и устроит пожар? Может быть. Фатима ловко управлялась с нехитрым хозяйством их нового пристанища, а его хозяин наладил их жизнь таким образом, чтобы у женщин оставалось как можно меньше времени на бесплодные сетования и слезы. Сетовать могла Фатима, плакать - обе, но ни одна, ни другая не пролили ни слезинки. От страха ли перед Хафизом или от шокирующей перемены жизни… Не плакал и Керим.
        «Мой маленький воин!» - Шакира гладила сына по голове. Но Керим (тонко чувствующий мальчик!) понимал и без слов, что мать жалеет его, и старался уклониться. А еще - отвлечь ее чем-нибудь:
        - Мама, посмотри, какие палочки для письма сделал мне Хафиз! Послушай, чему он меня научил!
        Хафиз продолжал учить Керима, как он учил его и в доме господина Фархада. Будто ничего не произошло. И постепенно стал вовлекать в эту деятельность и Шакиру: то просил заточить палочки для письма, то растереть в ступке какие-то снадобья, то разложить по образцам минералы… Эта монотонная, но требующая неусыпного внимания работа неизменно извлекала Шакиру из ступора и, похоже, исцеляюще действовала на ее воспаленный от горьких мыслей мозг и иссушенное сердце. Она даже полюбила эти задания Хафиза. И когда на душе делалось совсем уж невыносимо, просто подходила к нему и тихо трогала за рукав. Он давно понимал ее без слов и сразу откликался:
        - Помоги-ка мне. Надо просеять этот порошок, а остатки растереть в ступке. Не просыпь. Вот так…
        Он объяснял коротко, но всегда понятно. Шакира внимательно слушала, кивала и приступала к выполнению задания, иногда задержав Хафиза знаком: «Проверь, правильно ли я делаю?»
        - Хорошо, - кивал Хафиз, а как-то раз проговорил, и в его голосе послышались нотки удовлетворения и неожиданной похвалы. - От тебя, как я погляжу, здесь больше проку, чем на кухне. Посмотрим, посмотрим…

* * *
        У Хафиза было достаточно пациентов в округе. Достаточно - чтобы прокормить его одного. Но теперь их стало четверо. В минуты своего лучшего настроения Хафиз, пряча улыбку в бороду, бормотал:
        - Вот уж никак не думал обзавестись на старости лет этаким курятником!
        В минуты же нерасположения под руку ему лучше было не попадаться.
        С тех пор как Хафиз стал жить в своем доме неотлучно, люди стали часто обращаться к нему за помощью. Пациентов могло бы быть и больше, но суровый и нелюдимый характер лекаря многих отпугивал. К тому же частенько Хафиз, обследовав больного, не вдаваясь в объяснения, вдруг гнал бедолагу прочь. Впрочем, оставшихся больных было довольно для того, чтобы их пожертвований за лечение (Хафиз никогда не назначал платы!) хватало на сносное существование всего «семейства».
        Фатима тоже не оставалась без дела. Ее маленький воспитанник превратился в немного нескладного, но уже высокого подростка, больше требующего внимания Хафиза, и она вернулась к своему ремеслу повитухи. В своем доме Хафиз, правда, не разрешил ей принимать женщин, и она ходила, когда требовалась ее помощь, по домам или в общественную баню.
        Там-то она и подхватила ту смертельную хворь, что выкосила в лихолетье пол-округи и свела ее саму в могилу. Как только Хафиз обнаружил у Фатимы первые признаки страшной болезни, он тут же запретил Шакире и Кериму даже входить в ее комнату, не то что ухаживать за больной! Он непрерывно окуривал весь дом какими-то травами, брызгал повсюду неприятно пахнущей жидкостью, а после кончины старой няни сжег все ее вещи, не позволив Шакире оставить на память даже булавки.
        Их поселок в тот год совсем опустел: много народа умерло, остальные бежали от смертельной угрозы. На улицах стояла горестная тишина, и только ветер одиноко шелестел в закоулках сухой травой…
        В один из дней Хафиз, проверив ставшее скудным хозяйство, бесстрастно заключил:
        - Припасов осталось на неделю, если мы будем питаться по-прежнему, на две - если нам с тобой, Шакира, удастся сэко но мить на себе, чтобы лучше кормить молодого господина.
        Шакира с готовностью кивнула, показала на себя, а затем «отмерила» ногтем большого пальца кончик указательного и еще раз показала на себя.
        - Мне тоже будет довольно самой малости, - ответил Хафиз. - Но вот Керим… Сможет ли он питаться, как мы?
        В это же мгновение послышался твердый голос Керима:
        - Сможет! «Молодой господин» будет есть то, что едят все. Или - ничего! Я воин, а не женщина.
        - Хорошо, - спокойно отозвался Хафиз, - значит, нам хватит припасов на месяц. Но вот дальше…
        Шакиру вдруг осенило: она стукнула себя по лбу и, бросившись в свою комнату, вернулась со шкатулкой.
        «Вот. Возьми!» - она поставила драгоценности перед Хафизом. Тот невозмутимо кивнул:
        - Что ж, это верное решение, но принять его могла только ты. Теперь мы спокойно доживем до следующего урожая. Скажи только, какого подарка ты хотела бы лишиться в последнюю очередь? Впрочем, догадываюсь - вот этого перстня Фархада. Так? Обещаю, что не лишу тебя «наследства» без крайней нужды!

* * *
        Они никогда не говорили о политике, но как-то вечером Хафиз в разговоре с Керимом обронил знакомое Шакире имя, и она прислушалась. Он говорил ее сыну о том, что скончался главный враг рода аль-Джали - тот, что возглавлял заговор против Фархада. О, Шакира прекрасно помнила этого человека - господина средних лет с беспокойными, нахальными глазами, который однажды, когда она пела для своего повелителя, встревожил ее сердце предчувствием неминуемой беды и после беседы с которым Фархад надолго погрузился в сосредоточенное молчание.
        Еще Хафиз говорил Кериму о том, что наконец миновала опасность для его брата, и о том, что Хасан, вероятно, скоро вернется из Кордовы, где он провел все эти годы.
        - Я послал к нему верного человека, и Хасан ответил. Он получал от меня время от времени сведения и давно ждал возможности вернуться. Думаю, что дом аль-Джали снова поднимется и утвердится. Кто знает, - он обернулся к Шакире, - не изменится ли к лучшему ваша судьба? Я стал стар и немощен, зрение уже подводит меня. Может быть, оставшись один, я наконец напишу тот труд, о котором мечтал всю жизнь?
        И внезапно сердце Шакиры затопило чувство горячей признательности и глубочайшей благодарности к этому вечно ворчащему старику! Ведь он пожертвовал своими привычками, временем, самими принципами и, с риском для своей жизни, делил с ними кров, чтобы только спасти их жизни! Она по-прежнему не могла говорить, зато могла показать, что она чувствует в эту минуту: подбежав, она опустилась к ногам Хафиза, крепко обхватила его колени и прижалась к ним лицом.
        - Ну-ну… - У растроганного Хафиза впервые дрогнул голос, и он немного неловко, но по-отечески нежно погладил ее по голове.

* * *
        Хасан появился через несколько месяцев. Шакира месила тесто во дворе под навесом и услышала с улицы стук копыт. Скрипнула калитка, и красивый молодой мужчина легкой походкой вошел во двор, ведя коня под уздцы. Она сразу узнала его. И - не смогла встать на ноги, чтобы приветствовать: ослабели ноги. Черты лица Хасана смягчали материнские глаза, но весь облик несомненно говорил об одном - это сын Фархада!
        Хасан тоже заметил ее и сразу узнал. Подойдя ближе, он с большим почтением склонился к ее ногам, коснувшись лбом земли меж своих ладоней. Шакира замерла и, кусая губу, чтобы не расплакаться, сделала ему знак: «Встань! Ты не должен мне кланяться!»
        - Ты - мать моего брата, а значит, и мне ты как мать! - произнес тот.
        - Благородство - в крови, - проговорил вышедший из дома Хафиз, а после обмена приветствиями, видя, что Хасан собирается что-то еще сказать Шакире, тихо и со значением добавил: - Ответа от нее не жди.
        Хасан понял и еще раз склонился к ее ногам:
        - Я знаю то, что не успел узнать даже Хафиз: отец хотел жениться на тебе. А он всегда выполнял то, что задумал! Знаю, знаю, - предупредил он удивление Хафиза, - закон возражал против этого. Но отец легко нарушал правила! Вопрос был решенный, и почти все было подготовлено. Он не успел…
        А когда появился Керим, лишь мгновение потребовалось на то, чтобы сердца их расположились друг к другу! Братья крепко обнялись и заговорили так, будто выросли вместе, будто только вчера расстались, будто не было этих лет изгнания и скорби…
        За ужином Хасан рассказал о том, что застал родной дом почти разоренным: матушка его скончалась в тот же год и от той же болезни, что унесла Фатиму, а дальние их родственники все это время распоряжались в доме не вполне умело. Бедная Назия, навсегда покрытая трауром девочка-вдова, так и не ставшая женой, вернулась в отчий дом.
        Хасан знал, что отец оставил за Керимом права законного сына, и не только не собирался оспаривать это, но, свято чтя отцовскую память, уже сделал необходимые распоряжения и надеялся, что брат примет его предложение жить в отчем доме.
        - Я сам, впрочем, собираюсь остаться в Испании. И буду рад, если вы все захотите погостить у меня!
        Керим тут же согласился, с удовольствием и со всем пылом юношества, а Шакира поняла, что расставание с сыном не за горами! Конечно, она не испугалась этого так, как испугалась бы в молодости. Но Керим - это было то единственное, что осталось у нее в жизни, кроме воспоминаний о любви… Воспоминаний, которые вдруг нахлынули, сгустились до осязаемости, толкнулись в сердце и - «разбудили» ее уста.
        - Сыночек! - неуверенно прошелестел ее голос.
        Мужчины ошеломленно обернулись, и Хафиз, огладив бороду, проговорил:
        - Хороший знак! Ты принес в наш дом, Хасан, божью милость! Да благословит тебя Аллах, всевидящий и милосердный!
        Братья звали с собой их обоих - Хафиза и Шакиру. Хафиз решительно отказался, и Шакира решила остаться, чтобы ухаживать за все более слепнущим стариком.
        - Что ж, - сказал на это Хафиз обычным ворчливым тоном, - оставайся, я привык к тебе. Только не болтай много!

* * *
        После отъезда Хасана и Керима в доме стало совсем тихо. И немного грустно. Даже помогая Хафизу принимать больных или производить химические опыты, Шакира думала о далекой Испании, куда, вслед за сыном, устремлялось ее сердце…
        Она, хоть и привыкла за долгие годы к молчанию и больше изъяснялась знаками, все же радовалась вновь обретенной возможности говорить: Хафиз видел все хуже. Но ум его оставался необыкновенно ясным. Однажды он вспомнил, как давным-давно она хвасталась, что владеет грамотой:
        - Ты не забыла ли письмо, Шакира?
        Она пожала плечами и развела руками: «Может, и нет. Не знаю». И он заставил ее для проверки переписать несколько текстов. Просмотрел, подслеповато щурясь, и одобрительно хмыкнул. Затем сухо произнес:
        - Я буду диктовать - пиши.
        Он стал диктовать свои труды, где рассказывал о химических опытах, о медицине, о Земле и Луне, о звездах и людях и о многом другом. То, что она записывала, было очень интересно, часто - непонятно и всегда - неожиданно. Шакира, изумляясь высказываемому Хафизом, порой замирала, останавливая письмо, а он сердился:
        - Пиши!
        - О, Хафиз, - как-то раз осмелилась она заметить, - неужели в Коране говорится об этом?!
        - Мир арабской науки и ученых, Шакира, и Коран - не одно и то же! - только и заметил Хафиз и продолжил диктовать. - Пиши!!!
        Впрочем, он иногда отвечал на ее вопросы, а со временем - все чаще, находя, что Шакира меняется под влиянием новых знаний и способна кое-что понять и усвоить. Долгими вечерами она с наслаждением впитывала передаваемое им знание, а однажды воскликнула, и это прозвучало из самого сердца:
        - Если бы у меня была еще одна жизнь, я посвятила бы ее Знанию!
        - Кто знает… кто знает… - таинственно отозвался Хафиз, но вдруг спросил: - А как же любовь?
        - Такой, как была, больше не будет. Я точно знаю - никогда не будет… Да и не надо. Так любить я не смогу больше никогда: такая любовь даруется лишь однажды.
        Он промолчал, и она посетовала:
        - Как жаль, что ты не учил меня раньше!
        - Раньше? А что бы ты смогла - раньше! - по-настоящему услышать?
        - Что?.. - Она было удивилась, но быстро поняла, что он имел в виду: раньше все ее существо, всю душу и сердце, разум и волю заполняло и подчиняло себе одно всепоглощающее чувство - страстная любовь. И она сама ответила: - Да-да… Я внимала лишь одному, только одному - его имени…
        И будто услышав ее, медленно прокатилась за окном, явившись откуда-то из таинственного далека, гроза, в раскатах грома которой мистически отозвалось и тихо угасло вдали: «Фархад… Фархад… Фархад…»
        Крестовоздвижение, 2003.
        Москва.
        Глава 4
        Девочка по имени Зверек
        Моему Учителю,
        без которого не появилось бы ни строчки и я сама была бы другой…
        «Беги, малыш, беги и прячься!» Это последнее, что она слышала. Последнее, что успел крикнуть отец. Повторять не требовалось. Она вообще была очень послушным ребенком. Хотя, как говорили в их семье, немного себе на уме… «Бе-ги-и-прячь-ся-бе-ги-и-прячь-ся-бе-ги-и-прячь-ся». От страха сердце выбивалось из ритма с дыханием, это мешало бежать, и она отметила на ходу, что эта мысль ее заботит. Видимо, это и отвлекло ее внимание - всадник, свесившись на ходу с седла, схватил ее за руку и втащил на лошадь. Было очень больно: он чуть не вывихнул ей руку, но страшнее не стало. То ли она не могла испугаться больше, чем уже испугалась, то ли не в полной мере осознавала опасность. Всадник продолжал крепко сжимать ее запястье. Свешиваться поперек крупа лошади было крайне неудобно. Колено мужчины уперлось в ребро, от боли она дернулась, и его хватка ослабла. Это позволило ей извернуться и укусить его за руку. О! Кусаться она умела! Может быть, он и поймал бы ее снова, но бой продолжался, и дротик, вошедший в его спину ровно на уровне лопаток, дал ей свободу. Кубарем в кусты. «Бе-ги-и-прячь-ся», - продолжало
стучать в висках. Больше никто ее не искал.
        Вчера вечером она услышала, как отец распоряжался готовиться к уходу на дальний Двор. Голос был встревоженный. Работник Тьорд предлагал вступить в бой, но отец сказал, что уже все взвесил и решил: другого выхода нет. Эта общая тревога не дала ей как следует уснуть, зато на рассвете, когда «те» ворвались в селение, она сразу вскочила, и последние слова отца лишь избавили ее от остатков сомнения - бежать!
        В кусте было нежарко, тихо и довольно мягко. Очень хотелось есть. Но она дала себе слово дотерпеть хотя бы до темноты, а потом… А что потом? Можно ли вернуться домой? Гд е отец? О последнем не хотелось думать совсем, что-то зловещее сразу вползало в сердце и шипело: «Лучше не думай об этом». Но ведь про еду думать можно? И она с удовольствием стала вспоминать всю еду в доме своего отца. Ее очень хорошо кормили. Даже рыжий зазнайка Эрик из соседнего двора, что за Гремящим ручьем, не имел столько вкусной еды. Она вспомнила поджаренных над очагом небольших птиц (Тьорд в изобилии приносил их из леса), крупную, нежно пахнущую рыбу (они ловили ее с отцом, и она очень быстро наловчилась чистить ее сама), белый волокнистый сыр и сколько душе угодно молока! Но, кажется, пить хочется все-таки больше.
        Рядом с кустом блестела на солнце лужа. А она все не решалась покинуть свое убежище. Чтобы не думать, чего хочется больше - есть или пить, - она решила поспать и выйти попить ночью.
        Утром так кружилась голова, что она никак не могла вспомнить, солнце ли высушило лужу или она выпила ее сама, выбравшись в темноте на четвереньках - то ли от страха, то ли от слабости. Все же нельзя пока выходить. Она чувствовала - должен быть знак.
        Опять ночь. Сверчки.
        Когда солнце взошло в третий раз, она лежала, наслаждаясь тем, что перестал урчать живот и больше не сосет под ложечкой. Скоро она встанет и пойдет. Вста-нет-и-пой-дет…
        Что-то зашуршало рядом. Сначала она даже не обратила внимания, подумав, что это птица или какое-нибудь мелкое животное. Но тень была слишком большая. Это человек! Сиди тихо, малыш, это «те» могут тебя искать. Человек, казалось, не заметил ее, и она успокоилась. И вдруг она услышала: «В этом кусте кто-то есть». Человек говорил тихо и задумчиво, будто самому себе. Мелькнула слабая надежда, что она не заинтересует его. Но человек продолжал разговаривать с собой, и она поневоле прислушалась: «И этот „кто-то“ в кусте очень боится и страшно хочет есть». Она невольно вздохнула - это правда! Куст предательски качнулся, выдав ее окончательно! Теперь оставалось лишь ждать, что предпримет незнакомец. Ветки раздвинулись, и прямо перед носом она увидела ладонь, полную орехов. Восхитительных, крупных, дивно пахнущих белых орехов! Стоя на четвереньках, она жадно потянулась к ним ртом. Но рука отодвинулась. Совсем немного. Нестрашно, можно и подползти! Она потянулась еще, но в такт ее движению орехи опять немного «отползли». Однако умопомрачительный ореховый дух уже одурманил сознание. Наконец она настигла их и
стала подбирать губами с ладони и поспешно жевать, чтобы в рот вошло больше. Ладонь больше не двигалась, незнакомец ждал, пока она съест все орехи. Когда они кончились, она блаженно потянулась и подняла глаза. И - отпрянула! Прямо перед своим лицом она обнаружила синие-синие спокойные, смеющиеся глаза. От неожиданности и орехового опьянения она выдохнула: «Ты кто?», и сама поразилась, как незнакомо и слабо прозвучал ее голос. Человек расхохотался и спросил в ответ: «А ты-то кто?» - и, протянув руку, погладил ее по голове. Она очень устала бояться, а этому человеку было приятно доверять, и она дотронулась до его руки. Ладонь была сухая и теплая, это ей понравилось, и она позволила вытянуть себя наружу.
        - О, так ты девочка?! И давно ты здесь сидишь?
        - Три солнца, две луны.
        - Хороший ответ. Он говорит о том, что ты быстро соображаешь, умеешь считать и не врешь, твой голос это подтверждает: ты долго молчала. Ну, пойдем?
        Это было сказано так спокойно и решительно, что возражать нечего было и думать. Да и не хотелось.

* * *
        К вечеру добрались до моря. Она так устала, что еле-еле плелась. Опять хотелось есть, а теперь еще - спать. Но незнакомец шел и шел, и не подчиниться было невозможно. Море она видела впервые, но как-то не поняла его. Лишь много месяцев спустя она увидит его, именно увидит - внутренним зрением - и примет и полюбит навсегда. Но сейчас сознание, перегруженное событиями последних дней, воспротивилось еще одному сильному впечатлению - и море, и даже корабли у темного деревянного причала не тронули воображения.
        Незнакомец кого-то искал. Он остановился на пригорке и стал внимательно оглядывать людей у воды. Наконец, обнаружив кого искал, стал спускаться к причалу, потянув ее за собой. Ей оставалось лишь тупо переставлять ноги.
        - Ольвин! - окликнул незнакомец молодого мужчину, который готовил поклажу к погрузке.
        Названный Ольвином обрадованно заспешил навстречу, бросив на время свое занятие. Подошел, почти подбежал, и мужчины обнялись.
        - Давненько тебя не видел, Горвинд, - сказал Ольвин. - Какие новости?
        Некоторое время они разговаривали о встрече, о каких-то людях, замышлявших недоброе, о море и, похоже, о предстоящем плавании. Она догадалась об этом, когда Горвинд (теперь она знала его имя) сказал:
        - Хочу на время перебраться к вам. Примешь?
        - Хоть навсегда, - явно обрадовался Ольвин.
        Пока они говорили, ей пришло в голову вспомнить имя отца и свое собственное. Ничего не получалось. Отдельные клочки имен какое-то время еще вращались в ее сознании хороводом, затем растворились и навсегда исчезли. Последнее, что она услышала, засыпая и медленно безвольно оседая на землю к ногам Горвинда, был возглас Ольвина:
        - А это что еще за зверек?

* * *
        Судно было гораздо больше, чем рыбачья лодка ее отца, но в море так сильно качало, а сил у нее было так мало, что не было никакой возможности встать и осмотреть его. Хотя было страшно любопытно.
        Большую часть времени она дремала в укромном местечке на палубе, закутавшись в чей-то плащ - то ли Ольвина, то ли Горвинда. Она старалась как можно быстрее забыть ужас пережитого и привыкнуть к новым обстоятельствам жизни. Поначалу она еще беспокоилась: не забудет ли ее Горвинд. Но он всегда вспоминал о ней, когда они ели, когда поднимался ветер и требовалось укрыться и лучше держаться, когда можно было попить пресной воды. Так что за несколько дней она так привыкла к нему, к его постоянному молчанию, отрывистым фразам и внушающему уважение взгляду, что не осталось ни тени сомнений, что ей следует держаться к нему возможно ближе и постараться остаться с ним, если он не передумает и не прогонит.
        Через несколько дней плавания она увидела чаек. Значит, земля была уже близко.
        На следующее утро сквозь предрассветную дымку проступили очертания суровых скал. Попутный ветер легко нес корабль под тугим парусом, и каменистый берег быстро надвигался с горизонта.
        Люди сходили на берег, благодаря капитана: плавание прошло, по общему мнению, очень хорошо, и люди не жалели слов на похвалу.
        Она замялась на берегу, рассматривая высокие деревья и горы вдали.
        - Ну что, Зверек, пойдем? - окликнул ее Горвинд.
        Новое имя пришлось по душе, оно было теплым, каким-то пушистым и заключало в себе именно ту долю настороженности и любопытства, которая соответствовала ее натуре. Она молчала, привыкая к новому имени.
        - Учитель дважды не повторяет, - тихо заметил Ольвин.
        - Для нее я не Учитель, - поправил его Горвинд.
        И ей сразу захотелось, чтобы он непременно стал ее Учителем. Она поспешно догнала их и послушно зашагала рядом, стараясь ни в коем случае не отставать.

* * *
        Дом Ольвина, куда они добирались целый день, ей понравился: почти такой же длинный, как бывший ее дом. Круглый очаг посередине. Скамьи вдоль стен. Хороший крепкий стол. Клубы овечьей шерсти в огромных коробах. Где-то рядом мекнула коза.
        - Ты неплохо устроился! - отметил Учитель. - Настоящим бондом.
        Ольвин немного смутился.
        - Если бы не Рангула, я вряд ли стал бы этим всем заниматься. Викингу все это ни к чему. Но мы наконец устроились на этой земле. Сестре ведь тоже досталось, ты знаешь. Она и раньше-то не была особо добродушной, а после того, как погиб ее муж, от нее слова не добьешься. Здесь она пришла в себя.
        - Я не в упрек. Все понимаю. Ты хоть и молод, но, похоже, уже навоевался. А этой земле нужны люди.
        Пришла Рангула. Высокая крепкая женщина, несколько старше Ольвина. Походка ее показалась Зверьку странной, но, приглядевшись, она поняла, что все дело было в спине Рангулы: когда-то травмированная, спина плохо поворачивалась вправо, что заметно влияло на походку.
        Серые глаза Рангулы сдержанно скользнули по девочке, улыбнулись Ольвину и с почтением остановились на Учителе.
        - Вот так гость! Рада тебе, Горвинд. Каким ветром?
        Учитель улыбнулся, вытащил из своего дорожного мешка какой-то сверток и протянул женщине.
        - Я привез, что обещал, хотя на это ушло много времени.
        - Много. Очень много, - вздохнула Рангула.
        Она, похоже, вспомнив что-то, сдержала слезы.
        - Я знаю, Рангула. Честь и слава доблести твоего мужа. Такие, как он, не уходят из людских сердец. А ты молода, в твою жизнь еще может войти мужчина.
        - Нет, Горвинд. Больше мне никого не надо. Да и об Ольвине надо позаботиться, пока он не женился. Жалею только, что у меня нет ребенка.
        - Ну, вот тебе на время ребенок. Займись, если хочешь. А впрочем, просто приюти, большего ей не надо.
        Рангула не ответила на последнюю фразу, но и не отказалась. Она приняла подарок Горвинда, от души поблагодарила и тут же принялась его рассматривать. Это была необыкновенно тонкая и красивая ткань. Даже Ольвин заинтересованно рассматривал ее, удивляясь:
        - Здесь такие не делают…
        Рангула подняла удивленные глаза на Горвинда:
        - Ты все же побывал там?
        - Да. Потом расскажу. Думаю, вам будет интересно. Сейчас устал.
        - Ах, да. Конечно, - спохватилась Рангула и захлопотала, собирая угощение.

* * *
        Зверьку понравился лес. Он был такой густой и так близко подходил к дому, что, казалось, готов был поглотить и дом, и надворные постройки, и лошадей, и овец, что свободно паслись неподалеку. В утренней тишине нежно звенел ручей, и она полюбила уходить к нему на целый день.
        Спрашивать разрешения было не у кого и незачем: никто особо не интересовался, куда она идет и когда вернется. В лесу было много ягод и той высокой травы с кисленькими полыми стебельками, что растет по склонам оврагов и у ручья. Она бродила целый день, иногда засыпая на разморенной солнцем траве. Лишь однажды, вернувшись уже в темноте, после захода солнца, она получила от Горвинда строгое указание: возвращаться до заката.
        Пожалуй, он был несколько старше ее отца, но чем-то ускользающе, неуловимо на него похож, и ей было приятно его слушаться. До заката - так до заката. Течение времени легко подчинялось ее сознанию, и она никогда больше не опаздывала. Она почему-то не хотела называть его по имени, но он не позволил ей называть себя Учителем, и до сих пор было неясно, как к нему обращаться. Это не смущало ее, так как быстро был найден выход: всегда, когда требовалось привлечь к себе его внимание, она подходила и трогала его за рукав.
        Ольвин бывал дома нечасто: рыбачил на море, охотился в лесу, ходил в Тьярнарвад - тот самый поселок с пристанью. Рангула много трудилась по хозяйству. Пыталась приучить и Зверька, но толку вышло мало. Не то чтобы Зверек была совершенно безрукой или ленивой, нет. Просто за работой так часто и глубоко задумывалась, надолго погружаясь в одной ей известные мечты ли, фантазии ли, что Рангуле проще было все сделать самой. Это не добавило тепла в их взаимоотношения, которые с самого начала не тянули на родст венные.
        Горвинд продолжал уделять ей ровно столько внимания, сколько было необходимо, чтобы она окончательно не одичала. Он просто не возражал, если она бродила за ним или устраивалась играть у его ног, когда он присаживался отдохнуть. Впрочем, и не задерживал, если она отправлялась куда-нибудь, не сказав ни слова.
        Самым ее любимым местом в лесу стал ручей. Ах, как приятно было наблюдать за его бегущей водой! Зверек засматривалась на нее до тумана в глазах. А ниже по течению ручей полнился вливающейся в него водой других, более мелких, но многочисленных ручейков, превращаясь в быструю шумную речку. Речка резво прыгала по камням, нетерпеливо толкала скалистые берега, ударялась мелкой волной о невозмутимые замшелые валуны и, словно отчаявшись их раздвинуть, ныряла в расщелины между ними. А вырываясь на простор, ненадолго приостанавливалась на ровном месте и вдруг срывалась вниз небольшим, в рост Зверька, водопадом. Здесь, над водопадом, речка намыла заводь, в которой водилось много рыбы. И однажды, наблюдая за игрой их поблескивающих на солнце плавничков, Зверек подумала, что было бы неплохо изловить хотя бы одну и как-нибудь запечь на огне!
        Сначала она долго присматривалась к тому, как рыба ведет себя, и даже зашла по колено в воду. Обнаружилось, что рыба не боится ее медленных и плавных движений, но стоило девочке резко занести над водой руку, как рыба исчезла под камнями у самого края водопада, лишь насмешливо вильнули хвосты. Зверек выбралась на берег, обломила длинную прямую ветку с близ растущего куста и, орудуя ногтями и зубами, изладила нечто вроде маленькой пики, заостренной на конце. Скинула одежду, зашла в воду и стала терпеливо дожидаться, когда рыба выплывет из-под камня. Ждать почти не пришлось - несколько рыбин вскоре уже стояло в круге солнечного света, лениво пошевеливая плавниками. Зверек выбрала самую на ее взгляд толстую. Удар - и все впустую! Рыба увильнула: ветка оказалась слишком легкой и, едва коснувшись воды, была сбита течением в сторону. Или руки оказались слабы? Последнее почему-то удивило Зверька. «Ну, вы! Вы же должны быть сильнее, я точно знаю!» - сказала она своим рукам, поднеся их к лицу. И еще мелькнуло: «Вот бы взять гарпун Ольвина! Но он наверняка не даст». Она все же сделала еще несколько попыток -
каждый раз дело кончалось возмутительно одинаково: рыба неуловимо быстро исчезала под камнями на краю водопада. Зверек сжала зубы и топнула ногой: «Противная рыба!!!» Отчаянно размахнувшись, она швырнула вдогонку рыбе камешек. Он гулко шлепнулся в воду, а из-под камня выскочили три перепуганные рыбины и, влекомые потоком, исчезли за кромкой падающей воды. Это заинтересовало Зверька. Она подошла к самому краю и заглянула вниз. Рыбины, словно ничего не произошло, нахально плескались внизу, там, где вода успокаивалась после падения - в небольшом углублении, выбитом потоком. Тут же Зверьку пришла восхитительная мысль - устроить там, внизу, запруду из камней, чтобы рыбе некуда было деться после того, как она ринется в водопад! На осуществление идеи ушел весь день: до самого вечера Зверек таскала камень за камнем и терпеливо складывала их под водопадом, выстраивая стенку запруды. Закончила уже в сумерки, и ловлю пришлось отложить до утра, зато стенка вышла прочная, хотя и небольшая.
        Чуть свет Зверек опять была на месте. Проверила стенку, постучав по ней ногой и потыкав палкой во все щели. Удовлетворенно прищелкнула языком и хлопнула в ладоши, довольная собой: стенка была хороша! Затем поднялась наверх с замиранием сердца - а вдруг больше нет рыбы? Нет, рыбы опять было много. На этот раз Зверек не стала подкрадываться к ней, но, отойдя чуть выше по течению, сразу принялась бросать в рыбу камешки, медленно приближаясь и постепенно отгоняя ее к водопаду. Есть! Пара блеснувших чешуйками спинок скользнули в водопад! Девочка кинулась по берегу вниз и - заверещала от восторга: обе рыбки спокойно плавали в ее ловушке! Она схватила сначала меньшую, но той все же удалось ускользнуть, когда Зверек, вытаскивая ее на берег, споткнулась впопыхах и шлепнулась в воду. Тогда вторую она зашвырнула на берег в траву прямо из речки, хорошенько размахнувшись.
        Поспешно натягивая на себя одежду и стуча зубами, она все смотрела, как рыба бьется в траве. Радость от того, что все так удачно получилось, омрачалась тем, что придется бить рыбу по голове перед тем, как сунуть в огонь. Эта мысль была неприятна. И все же рыба была очень крупная! Это утешало. Зверек предусмотрительно засунула продолжающую яростно молотить хвостом рыбину в заранее облюбованное дупло и помчалась к дому раздобыть уголек из очага.
        На ее счастье Рангулы дома не было, и самый красный уголек быстро перекочевал в подобранный ею по дороге кусок коры. Рыбина к ее возвращению уже уснула, и Зверьку осталось лишь разложить небольшой костер и дождаться углей. Она довольно смутно представляла себе, как печется рыба, но решительно сунула ее прямо в раскаленные угли и стала ждать. Рыба шипела на огне и сочно пускала пузыри, и девочке пришло в голову, что неплохо было бы, наверное, еще и вычистить ее перед этим. В следующий раз она так и сделает! Еще она догадалась палочкой перевернуть тушку и через некоторое время решила, что рыба уже должна быть готова. Рыбье мясо пахло углями и немного речной водой, тушка сильно припеклась с одного бока, но Зверек обратила на это мало внимания. Ведь это была ее первая добыча! Счищая белую мякоть с костей и отдирая ее от пригорелой шкурки, она засовывала в рот сразу четыре пальца, с аппетитом облизывала ладонь и удовлетворенно улыбалась.
        Когда испеченная рыба была уже почти доедена, а Зверек, теперь уже неспешно, выбирала последние кусочки мякоти, совсем некстати появился Ольвин. Ей захотелось локтем прикрыть свою добычу, и она даже сделала невнятное движение руками. Ольвин разгадал ее намерение и расхохотался. Он подсел к ней с отсутствующим видом и стал рассказывать о том, какая рыба водится в этих краях. Зверек подумала, что, пожалуй, это не очень-то хорошо - прятать рыбу именно от Ольвина, в доме которого она нашла приют. И она, вздохнув про себя, робко пододвинула к нему оставшийся (совсем даже не плохой!) кусок. И когда Ольвин в ответ вытащил из кармана и протянул ей горсть орехов, она расслабилась и растянулась на траве поодаль. Надо сказать, что Ольвин не тронул рыбы - Зверек искоса наблюдала за ним некоторое время, а потом сытость окончательно сморила ее, и она крепко заснула…
        - Она поймала рыбу! Сама! - Слова Ольвина радостно, будто в этом была его заслуга, прозвучали где-то рядом, и Зверек попробовала проснуться, догадываясь сквозь сон, что он несет ее на руках.
        Следом раздался одобрительный возглас Учителя:
        - Хорошо. Очень хорошо.
        И она решила не просыпаться… Утро застало ее в доме.

* * *
        Зверек, получившая новое имя с легкой руки Ольвина, все же побаивалась его. А как же: хозяин! Как-то раз, заслышав его коня (видимо, вернулся откуда-то после долгой отлучки), она так застеснялась, что забралась под стол. Настороженно и диковато следила за тем, как он вошел, сбросил мокрый плащ прямо у порога и заговорил с сестрой о делах, поездке, встрече с Учителем который жил сейчас один где-то далеко в лесу. Рангула кивнула ему на Зверька под столом, но его это нисколько не заинтересовало. Получив от сестры обед, он сел за стол и долго молча ел. Зверек тоже проголодалась, но ведь не попросишь! А жаль, так вкусно пахнет! От досады она начала сопеть и вздыхать. Сытый и добродушный, Ольвин наконец заметил «что-то» и заглянул под стол.
        - А, это ты? Ну-ка вылезай!
        Он запустил руку поглубже под стол и стал шарить в темноте, стараясь схватить и вытащить ее на свет. Ничего не получилось: она ловко увернулась и забилась еще глубже.
        - Оставь ее, не пойдет: дикая, - прокомментировала Рангула.
        Тогда он попробовал новый прием - подразнить костью. Он был уверен, видите ли, что она вцепится в кость и он ее вытащит! Со всей силы Зверек укусила его за ногу! Он вскрикнул и, изловчившись, схватил ее за руку и за ногу, вытащил из-под стола и посадил себе на колени. Держал очень крепко и сердито. Какое-то время они боролись, потом Зверек затихла и лишь ждала, когда он ослабит хватку, чтобы удрать. Он разглядывал ее задумчиво, трогал лицо, подбородок, что-то говорил про глаза. Глаза Зверька вдруг удивили его! Потом он бережно опустил ее на пол и еще долгое время молчал. Она с облегчением освободилась от его рук и выскользнула во двор.
        Нельзя сказать, что с этого дня он стал проявлять к ней больше интереса, чем раньше, нет, но, по крайней мере, стал несколько мягче и внимательнее. И почему-то она его больше не боялась.
        Горвинд никогда не прогонял Зверька, когда разговаривали старшие, и ее внимание и хорошая память позволяли не упустить ничего из происходящего. Все услышанное она хранила в глубине своего сердца. На всякий случай она запомнила, что Ольвина удивили ее глаза, и, услышав, что он спрашивает об этом Горвинда, прислушалась к ответу:
        - В ее взгляде - ее прошлые жизни.
        Ответ, к ее удивлению, совершенно удовлетворил Ольвина, но ей самой ничего не объяснил. «Может быть, Горвинд имел в виду глаза моих предков?.. Конечно, предков, кого же еще», - решила она.
        Между делом, очищая рыбу в ручье, она наклонилась низконизко и попыталась заглянуть за зыбкую границу водной глади. Растрепанная челка упала на глаза, два удивленных зрачка смотрели на нее внимательно и настороженно… «Кто я?..»
        «Кто ты?» - говорил и взгляд Ольвина.
        - Она удивляет тебя? - спросил Горвинд.
        - Да, - честно признался Ольвин, - в ней нечто не совсем привычное. Давно хочу тебя спросить: почему ты не учишь ее? Она кажется смышленой.
        - Девочка. Не уверен, что у нее хватит терпения и упорства.
        Кое-что прояснялось. Зверек очень хотела заслужить право называть Горвинда Учителем! Итак, надо «стать» мальчиком. Когда Ольвин привез из поселка немного детской одежды, она сразу выбрала штаны и куртку. Но этого было явно недостаточно. Овечьи ножницы Рангулы добавили еще один штрих к портрету, ручей равнодушно унес безжалостно отхваченные длинные пряди. Горвинд не выказал и тени удивления и не похвалил, на что она в душе тайно надеялась. Что ж, упорство и терпение!
        Что еще? Она не знала, но, поразмыслив, решила почаще сопровождать Горвинда, надеясь приобрести таким образом его расположение. Ее прямолинейная тактика веселила Ольвина и выводила из себя Рангулу. Но это были пустяки по сравнению с надеждой обрести Учителя. В родительском доме никто не собирался ее обучать, но она хватала, что называется, на лету и теперь умела немного считать, знала несколько рун и имела собственные знания, полученные из внимательного наблюдения за природой. Она гордилась этим и рассчитывала произвести впечатление на Горвинда.
        Тем временем, осенью, он опять куда-то ушел, и как всегда, она не знала, куда и насколько. Он и раньше отлучался по одному ему ведомым делам, исчезая в неизвестном направлении на несколько дней. Но на этот раз ожидание затягивалось. Терпение и упорство! Что обычно делают мальчики? Может быть, в отсутствие Горвинда попытаться поучиться чему-нибудь у Ольвина? И когда однажды ранним утром тот собрался к озеру за рыбой, он с удивлением обнаружил рядом с собой Зверька. Впрочем, Ольвин не возражал.
        - Ты хочешь попробовать гарпун? Почему бы и нет. Но если сломаешь его или утопишь, я тебя поколочу.
        Она дернула плечом - если догонишь. Ольвин усмехнулся. На том и порешили.
        Над водой еще подрагивали клочья ночного тумана, горы тенями вставали из-за едва наметившихся границ озера. Зверек начала было сожалеть о покинутой теплой постели, но, вспомнив о цели, сосредоточилась.
        Рыбы в озере было много, и лодка Ольвина недолго скользила в поисках нужного места. Потом он втащил весла в лодку и стал ждать, пока рыба, встревоженная движением лодки, успокоится и подплывет ближе. Ольвин бил сильно, но иногда, на взгляд Зверька, несколько поспешно. О чем она ему и заявила. Он не обиделся и предложил попробовать. Она била очень метко, но слабо, гарпун скользил по спинам рыбин, как ветки ивы, спускавшиеся в воду. Ольвин готов был научить, и они принялись за дело. Он держал гарпун и ждал, когда появится добыча. В какой-то момент Зверек так ясно поняла: вот именно сейчас надо бить, - что безотчетно положила ладошку ему на спину, и Ольвин мгновенно нанес удар! Достав рыбину, он оглянулся на Зверька с удовольствием и заметил, как бы в похвалу:
        - Мы сделали это вместе!

* * *
        …Дни шли. Прошла осень. Зима казалась бесконечной, и каждый вечер, засыпая, она удрученно отмечала: и сегодня Горвинд не пришел.
        Спали в доме все вместе для экономии места и тепла. Рангула много ткала, вязала и мастерила в числе прочего удивительные одеяла из овечьей шерсти, теплые и добротные. Под их слегка колючим покровом засыпалось легко и приятно. Иногда припозднившийся с охоты замерзший Ольвин будил ее, устраиваясь на ночлег. От него пахло конским потом, лесом, дымом, морем - это стало привычным и родным, как стало привычным то, что, распластав ее сонную у себя на груди, он бесцеремонно согревался ее теплом. И она тут же вновь засыпала, уткнувшись носом в его плечо.

* * *
        …Горвинд вернулся ночью так же неожиданно, как и ушел: сквозь сон, ликуя в душе, она услышала долгожданный голос. Горвинд неспешно разговаривал с Ольвином у очага, и огонь таинственно выхватывал из темноты их профили - твердый и суровый одного и мягко склонившийся другого.
        Зверек хотела подойти незаметно, но Горвинд услышал шорох и обернулся. Она было открыла рот, чтобы радостно поприветствовать его, но он коротко взглянул на нее и, едва кивнув, отвернулся и продолжил беседу.
        Подойти? Не подозвал. Сказать что-нибудь? Но он видел ее и не сказал ни слова! Зверек озадаченно топталась на месте. Не успев разрешить свои сомнения, она услышала, как Горвинд спрашивает у Ольвина:
        - Чем она занималась все это время?
        - Пыталась научиться тому, что, как ей думается, может пригодиться.
        Кажется, это понравилось Горвинду.
        - Она болела?
        - Нет.
        - Много ли она плачет?
        - Похоже, не плачет совсем.
        Рангула что-то пробормотала в своем углу, и Ольвин нехотя добавил:
        - На днях повредила себе руку в лесу, и Рангула лечила ее. Было немного слез, но и рана была значительной.
        Последняя часть фразы была адресована в угол.
        Горвинд покивал головой.
        - А как она спит?
        Ольвин не понял, и Горвинд уточнил:
        - Легко ли засыпает, не разговаривает ли во сне, как рано встает?
        Ольвин виновато развел руками: мол, не знаю.
        - Понятно, - заключил Горвинд. - У тебя самого со сном все в порядке.
        Смущенно кашлянув, вступила в разговор Рангула:
        - Может быть, я добавлю? Если это относится к тому, о чем ты спрашиваешь, я видела несколько раз, как она вставала ночью при полной Луне и выходила во двор.
        Горвинд мгновенно обернулся к Зверьку:
        - Ты сама помнишь об этом?
        - Конечно.
        Опять удовлетворенный кивок головы и молчание.
        - Ну, что ж, - Горвинд подвел итог, - хороший крепкий ребенок…
        «И это все?!» - пискнуло в душе Зверька.
        - …и (глядя на нее, стоящую на одном месте столбом) ее можно учить.
        Но больше не было сказано ничего! Можно учить. Но будет ли он сам этим заниматься - ни слова!
        Утром он взял коня и отправился к морю. Хорошо еще, что шел пеший, ведя коня под уздцы, иначе Зверек давно потеряла бы его из вида. Она была уверена, что он не обращает на нее внимания, а порой ей казалось, что и вовсе не видит ее. На берегу он не остановился, на что она надеялась, так как сильно устала, а медленно двинулся вдоль моря в сторону заходящего за скалы фьорда солнца. Один раз Горвинд оглянулся, и теперь она твердо знала, что он видел ее, так как спрятаться на берегу было негде.
        Наконец он остановился, отпустил коня, собрал веток и занялся разведением костра. Зверек, сильно продрогшая под дувшим с моря ветром, не решаясь подойти к костру, приблизилась все же возможно ближе, чтобы оставаться, по крайней мере, в круге света. Присев на корточки и обхватив колени, она пыталась согреться и изо всех сил в душе уговаривала Горвинда дать хоть какой-нибудь знак, вправе ли она остаться. Как будто услышав ее отчаянные мысли, он встал, прихватив коврик-накидку, и она стремительно вскочила, готовая в любую секунду ретироваться.
        Но коврик упал к ее ногам. Это могло значить только одно. И это - единственное, чего она ждала: «Согрейся и останься». Можно! Можно остаться! А Горвинд спокойно вернулся на свое место и, по-прежнему не говоря ни слова, погрузился в свои мысли.
        Заговорить с Горвиндом она не смела. Да что там - боялась даже пошевелиться! Завернувшись в накидку и постепенно согреваясь, Зверек благодарно и благоговейно обдумывала: провести эту ночь так же, как Учитель, - в молчаливых размышлениях. Сон подкрался незаметно и, растворив в себе ее сопротивляющееся сознание, перенес в утро…
        …Костер почти прогорел. Учитель сидел в той же позе и внимательно смотрел на нее поверх тлеющих веток. Закусив губу, она долго не решалась вновь поднять на него глаза (такой позор - не справиться с собственным же решением!), но когда все же со стыдом взглянула, то с удивлением обнаружила, что Горвинд вовсе не сердится и глаза его смеются.
        Она решилась обратиться к нему:
        - Учитель… - но, оробев (можно ли теперь так обращаться?), замерла на полуслове.
        Но Горвинд ободряюще кивнул, и она продолжила:
        - Учитель, когда ты начнешь учить меня?
        - Я учу тебя со вчерашнего утра, Зверек.

* * *
        Если бы Зверька в ту пору спросили: «В чем твое счастье, в чем наибольшая радость, главное удовольствие?» - она, не задумываясь, ответила бы: «Счастье - учиться, радость - узнавать новое, удовольствие - постигать мир вокруг себя!» Казалось, весь мир был настроен только на то, чтобы каждый миг своего существования распахивать перед ее восхищенным сознанием все новые и новые тайны. Ее Вселенная стояла твердо, упроченная вновь обретенной семьей и гармонизированная присутствием Учителя. Каждый день она проводила с ним в лесу или у реки, нередко - у моря.
        Ночевали чаще всего в доме Ольвина, и вечерами все они с восторгом слушали рассказы Горвинда, повидавшего на своем веку немыслимо далекие страны и необыкновенно интересных людей. Рангула была заворожена его историями, пожалуй, больше всех. Слушая, она напрочь забывала о своих хлопотах по хозяйству, о ворчании в адрес Ольвина, о своем недовольстве Зверьком и замирала, открыв рот, порой в самых нелепых позах. Один раз, когда Горвинд рассказывал о стране далеко на Востоке, откуда он принес ей в подарок ту самую нежно струящуюся голубую ткань, она так заслушалась, что поставила миску с зерном на макушку Ольвина. Все ужасно хохотали, и она не меньше других. Надо отдать ей должное: Рангула никогда ни на кого не держала зла. А нередко, под впечатлением какого-нибудь особенно удивительного факта, она не могла сдержать своих горячих чувств, и тогда Горвинду, чтобы продолжить повествование, приходилось терпеливо дожидаться, пока она не выговорится по поводу услышанного.
        Ольвин подкладывал поленья в очаг, Горвинд неспешно рассказывал, Рангула задавала свои бесконечные нетерпеливые вопросы, а Зверек слушала и слушала, и иногда так и засыпала, положив голову на колени Учителя.

* * *
        Учитель рассказывал Зверьку обо всем, что она видела вокруг себя - от звезд на небе до травы под ногами. Часто он просто следовал за ее вопросами, иногда давал ей порассуждать вслух и попробовать догадаться самой, задавая наводящие вопросы, но в основном она слушала его, запоминала, повторяя вслух вслед за ним новые слова и усваивая новые понятия. Она никогда не знала наперед, будет ли сегодняшний урок связан со вчерашним, когда и надолго ли он прервется, а в какой момент Учитель захочет проверить, насколько хорошо она усвоила то, что он рассказал. Бывало, выслушав новое, ей казалось, что она все поняла очень хорошо, но при проверке оказывалось, что ясности нет. Она мямлила:
        - Ну, это вроде… Как бы…
        - Четко излагай. Я сказал так… - и повторял еще раз.
        - Я чувствую именно это.
        - Чувствовать - не значит понимать. Повтори точно.
        Если она не могла, он терпеливо объяснял еще раз, пока ее расплывчатое туманное чувствование наконец не материализовывалось в предложенную им отточенную формулировку, чтобы прочно занять стабильную нишу в ее сознании.

* * *
        По словам Учителя, вся Вселенная была пронизана дыханием жизни. Это «дыхание» исходило от любого существа и предмета.
        - Чувствовать его умеют не все, - говорил он, - но если ты научишься, Зверек, то услышишь, как Вселенная говорит с тобой: и травы, и деревья, и звери, и море. Все и вся станут твоими учителями.
        Один из уроков заключался в том, чтобы развить ее умение «видеть» с закрытыми глазами. Она садилась на песок, поджав ноги, закрыв глаза, и сидела долго, мобилизуя слух, обоняние, осязание. Через какое-то время включалось внутреннее зрение. Сидя на песке, спиной к Учителю и закрыв глаза, она описывала все, что чувствует и слышит вокруг себя, все тонкости изменения окружающего с течением времени. Учитель молчал, а она говорила, иногда делая короткие паузы, иногда замолкая надолго. Потом начинала вновь. И в какой-то момент вдруг открыла: зрение это или не зрение, но она точно знает, что в эту минуту Учитель поднимает и опускает открытую ладонь вдоль ее спины на расстоянии примерно локтя!
        Она, поколебавшись, сообщила ему об этом. Подождала. Он не отвечал, и она, не выдержав, обернулась: его ладонь замерла на высоте ее носа. Горвинд был очень доволен, и она захотела попробовать еще! Но он отпустил ее отдохнуть, добавив:
        - Пока не думай об этом. Это всего лишь начало.
        И она помчалась к Ольвину поделиться своим успехом, не в силах сдержать распиравшее ее самодовольство. Застав Ольвина за какими-то домашними делами, потянула за собой и предложила попробовать выполнить то же задание. Недолго поупиравшись, он согласился.
        Удобно устроившись спиной к Зверьку, он с ходу, нисколько не сосредотачиваясь, стал без ошибки называть все ее жесты! Она была потрясена и немного обескуражена:
        - Ты давно это умеешь?
        - Нет, но я способный, я сразу научился.
        В его глазах заплескалось лукавство, и она почуяла подвох. А он, больше не сдерживая душивший его смех, объяснил:
        - Я вижу твою тень на земле.
        С криком Зверек кинулась на него, чтобы вцепиться в его шевелюру или бороду, но Ольвин ловко пригнулся, подставив спину, и она повисла на его плечах. Тогда он вскочил и начал носиться по двору, катая ее на спине к ее полному восторгу. Они, видимо, производили ужасный шум, так что Рангула, крайне встревоженная, выскочила из дома. Разобравшись, что зачинщиком опять был Ольвин, она лишь плюнула с досадой и развела руками.

* * *
        Лес - одно из самых чудесных мест в мире! Это она поняла давно, еще до уроков Горвинда. Она так любила лес, что не боялась подолгу гулять там в одиночку. И еще до обучения поняла, что лес «разговаривает» с ней, а она почти все понимает: деревья сообщали ей об изменениях погоды, цветы и травы - о времени суток, ветер приносил новые запахи и звуки издалека, и она училась читать и эти послания. Часто она появлялась в одних и тех же местах леса, и птицы привыкли к ней, подбирая прямо с ладони принесенные из дома зернышки.
        - Деревья разговаривают друг с другом и с тобой, - говорил Горвинд. - У каждого дерева свое «дыхание жизни». Оно может быть сродственно твоему, и тогда это дерево - твой друг, помощник и лекарь; если же нет - к такому дереву лучше не прикасайся. А еще деревья могут помогать нам передавать сообщения друг другу: они подолгу хранят их в своем теле.
        - Они хранят только сообщения людей?
        - Нет, всех живых существ, которые приближались к ним.
        Он подошел к сосне и погладил нагретый на солнце душистый ствол:
        - Это здоровое дерево. Ему почти никогда не мешали расти. Здесь есть несколько птиц в ветвях, небольшое дупло, но белка давно его бросила. А вчера после полудня здесь был Ольвин.
        - Ты и это узнал у сосны? - поразилась она.
        Учитель рассмеялся:
        - Последнее узнали мои глаза: срезан кусок вытекшей когда-то смолы. Срез сделан ножом Ольвина. Смола подсохшая (он любит такую жевать), но край смят, значит, был с утра разогрет на солнце, а потом его срезали. Учись просто наблюдать!
        Вечером, когда Рангула дала ей поесть - мужчины уже насытились и разговаривали у очага, - Зверек важно сообщила ей, что утром видела сосну, у которой вчера был Ольвин и срезал кусок смолы.
        - Ну, - засмеялась Рангула, - теперь все в Ледяной стране будут знать, что Ольвин Норвежец жует смолу! - и подмигнула Ольвину.
        Зверек собралась было обидеться, но тут Горвинд сказал:
        - Между прочим, Рангула, давно хочу попросить тебя: ты знаешь свойства всех трав и могла бы, если хочешь, конечно, обучить этому Зверька, она уже очень хорошо различает растения этого леса.
        Рангула долго молчала: с одной стороны, эта девчонка изрядно досаждала ей, не таким представляла она себе своего собственного ребенка; с другой - отказать Учителю было совершенно невозможно. Наконец она пробурчала:
        - Начнет с того, что поможет мне завтра собрать багульник за ручьем. Это непросто.
        - Я рад, - сказал Горвинд. - Кроме тебя, этому ее никто не обучит.
        Рангула отвернулась к очагу, пряча довольное лицо: его похвала была ей приятна.
        - Не забудь сказать ей заранее, - делано серьезно добавил Ольвин, - сколько багульника тебе нужно: эта девчонка ни в чем не знает меры, а продать лишний мне не удастся!
        Все засмеялись, а Зверек подбежала к Ольвину и повисла у него на шее, требуя недавно придуманной им игры «овечка и волк». «Волком», конечно, был Ольвин. «Овечке» полагалось убегать и прятаться, «волку» - догонять и тащить из убежища. Все это каждый раз сопровождалось диким треском и опрокидыванием предметов, и Рангула в конце концов всегда вытуривала их за дверь.
        Учиться у Рангулы было гораздо менее приятно, чем у Горвинда. Если Учитель никогда не позволял себе даже раздражения, то эмоциональная Рангула не стесняла себя ничем в выражении чувств. Зверек могла за один «урок» заработать и окрик, и подзатыльник, и похвалу. Часто Ольвину приходилось защищать ее, и тогда сестра «переключалась» на него:
        - Ты только портишь ее своей защитой! Если она заслужила наказание, пусть сполна его получит - быстрей научится!
        - Ты слишком строга к ней.
        - А ты так добр, что можно подумать: ты - ее мать.
        - Да, - «печально» вздыхал Ольвин, - я плохая мать. Но уж лучше такая, чем никакой.
        Вспомнив о том, что девочка - сирота, Рангула только вздыхала и отступала.
        За лето Зверек узнала от нее многие знахарские травы и могла складно рассказать, какая трава от какой болезни лечит, когда бывает готова для сбора, и часто интуитивно угадывала, как ее применить. Рангула бывала очень довольна! И окончательно Зверек покорила ее сердце, собрав целую кипу очень нужной Рангуле травы за несколько часов до дождя, который зарядил на несколько дней и мог испортить весь сбор. А ведь для того, чтобы срезать эти белые пахучие соцветия, Зверьку пришлось срочно отпроситься у Учителя. Она сказала ему:
        - Скоро будет дождь!
        - Да, - подтвердил он, хотя небо ничего не предвещало, - лес говорит об этом. Ну и что?
        - Разреши мне отлучиться! Это из-за той травы, которой Рангула лечит болезни живота. Если соцветия намокнут, они потеряют свою силу, а потом - полнолуние, и цветение может закончиться!
        Учитель отпустил, и теперь Рангула была счастлива. И Зверек была счастлива, так как сама справилась с этой задачей.
        Про полнолуние, и вообще о лунных циклах, она узнала от Учителя. Этому он научил ее очень быстро: Зверек хорошо чувствовала Луну. И однажды сама ему сказала: «Я слышу дыхание жизни Луны, она говорит со мной!» Учитель согласно кивнул, но предупредил, как опасен может быть свет полной Луны. Она решила, что станет вести себя осмотрительно.
        Для наблюдения за Луной и звездами они уходили к морю: там не мешали деревья, и в безоблачную погоду был виден почти весь небосвод. У моря она узнала названия созвездий над головой, зодиакальный круг, восход и заход некоторых самых ярких звезд и ориентацию по ним, фазы Луны и их взаимоотношения с природой. Учитель добавил к последнему, что для женщин Луна особенно важна: «Но об этом ты узнаешь позже». Она уже привыкла к этой фразе. Это означало, что Учитель разъяснит, если сочтет необходимым, или со временем все само станет понятно, но расспрашивать об этом сейчас - не следует.
        На пути от дома к морю, в глубине леса у Учителя была небольшая землянка - совсем незаметная, внутри холма, устланная толстым слоем давно высохшей травы. В углу - старая шкура какого-то зверя. Сухие ягоды в деревянной миске и подвяленные белые пахучие коренья, вода в глиняном кувшине.
        - Здесь мы переночуем.
        Зверек устало растянулась в углу на шкуре, на которую ей кивнул Учитель. Сам он улегся прямо на траву и, как ей показалось, сразу заснул. Так редко бывало: она всегда засыпала первая и просыпалась после него, так что, кажется, и не видела его спящим. На этот раз она долго не могла уснуть, крутилась на новом месте, а может быть, это из-за полной Луны, да еще и продрогла…
        - Ну, довольно! - вдруг услышала она голос Учителя. - Иди-ка сюда.
        - Рангула говорила, что я беспокойно сплю, - не дам тебе уснуть.
        - Ты так стучишь зубами, что все равно не дашь уснуть. И прихвати шкуру.
        Она с удовольствием перебралась и устроилась у него под боком. Начала было и здесь ворочаться, но он крепко обхватил ее своей рукой, прижав к себе. И она удивилась той силе, которая исходила от всего его существа, и запомнила эту силу. Сразу стало уютно и как-то особенно спокойно на душе. Она хотела поблагодарить, но он строго сказал:
        - Спи!
        И она уснула.
        Утром, еще не до конца проснувшись, она почувствовала, что Учителя рядом нет, и, чего-то вдруг испугавшись, вскочила и выбралась наружу. Нет, он был здесь. Солнце всходило над лесом, рассеивая остатки утреннего тумана, а Учитель стоял лицом к восходу, высоко подняв обе руки открытыми ладонями к небу. В его позе было что-то столь величественное, мистически завораживающее и недоступное пониманию, что она невольно сделала шаг назад. «Уйти?» Под ногой хрустнула ветка, и она сразу почувствовала, что он знает о ее присутствии, но не обернется, пока не закончит свое Действо. Наконец, медленно опустив руки, он повернулся к ней и улыбнулся:
        - Поприветствуй Солнце, Зверек!
        - Как ты?
        Он кивнул. Она начала было поднимать руки, но тут же опустила: что-то было не так. Но что? Он понял ее внутреннее недоумение:
        - Когда ты приветствуешь кого-то, то сначала устремляешь к нему свое сердце, потом говоришь слова.
        Она поняла! Повернувшись к Солнцу и закрыв глаза, подняла лицо вверх и всем своим существом почувствовала его ласкающее тепло. Ее сердце с трепетом распахнулось ему навстречу, и руки сами в порыве благодарности взлетели вверх! Ей казалось, что она сейчас оторвется от земли и полетит, притягиваемая солнечными лучами. Это было прекрасно. Она вобрала в себя сколько могла этого солнечного тепла и, как бы насытившись им, опустила руки. Значительно быстрее, чем Учитель.
        - Я могу приветствовать так же и Луну?
        - Так же - не можешь, как не можешь совершенно одинаково приветствовать разных людей. Луна - другая, и сила ее - другая, и нрав - другой.
        - А воду?
        - Сегодня ты попробуешь это. Для тебя это важно - общаться с водой.

* * *
        - Попробуй понять силу воды, услышать дыхание ее жизни и расскажи мне.
        Они сидели на берегу небольшой речки неподалеку от дома. Каждый день Зверек бывала здесь, и казалось, знает речку хорошо. Чистила здесь рыбу, купалась, наблюдала за какими-то животными, что жили в норах у самого берега, иногда в жаркий полдень дремала у ног Учителя, сидевшего на берегу в своей излюбленной позе - поджав и скрестив ноги. Частенько приходил Ольвин, и они устраивали возню на камнях. Камни-валуны были покрыты мхом и водорослями и были очень скользкими. Ольвин, подхватив ее на закорки, переходил вброд на другую сторону. Но на середине делал вид, что падает, и кричал:
        - Ужасно тяжелая девчонка, куда бы ее бросить? - и наклонялся вбок, как бы стараясь скинуть Зверька в воду.
        Она визжала и цеплялась за его шею; тогда он резко наклонялся на другую сторону, и все повторялось. Она любила воду и не боялась ее, хотя плавать не умела, но Ольвин еще в начале лета обещал научить, когда море прогреется.
        Но вот сейчас требуется нечто иное - попытаться понять, постичь силу, нрав, намерения воды. Торопиться не следовало. Учитель погрузился в свои размышления, а она стала искать место, где устроиться, и нашла: с одного берега на другой перекинулось упавшее дерево, и его раскидистые ветви образовали нечто вроде сплетенного ложа прямо над водой. Туда она и забралась. Улеглась поудобнее, свесив ногу и рукою касаясь бегущей воды. Вода журчала меж камней, солнце играло бликами, и Зверек залюбовалась неостановимым ритмичным движением потока. Через какое-то время, короткое, как ей показалось, она очнулась. День клонился к вечеру. Учитель изучающе и вопросительно смотрел на нее с берега.
        - Тебя здесь не было, - заключил он.
        - Я путешествовала вместе с рекой к морю.
        - Что скажешь?
        - Я бы хотела сначала научиться плавать.
        - Верно. Говорить рано. Но ты не боишься воды?
        - Не знаю. Теперь не знаю.
        - Хорошо.

* * *
        Вскоре море достаточно прогрелось, чтобы Ольвин мог начать свой урок. Зверек немного побаивалась: море встретило ее совсем не так, как река или озеро. Оно и двигалось, как река, и - находилось в неизменности, как озеро. Стихия моря была могуча и непреклонна, таинственна и скрытна, она манила и настораживала. Ольвин не торопил. Развалясь на берегу, он щурился на солнце и из-под ладони следил за тем, как Зверек бродит у кромки воды. Она то подходила к прибою, то убегала от волны. Когда она наигралась с волнами, он молча встал, разделся и вошел в воду. Теперь она восторженно следила за тем, как он ныряет, ненадолго исчезая под водой, затем, фыркая, показывается меж волн. Дав ей вволю полюбоваться его мастерством, Ольвин предложил ей присоединиться. Если бы он звал и настаивал, она бы не решилась ни за что! Но он не давил и не заставлял, а просто всем существом своим показывал, как ему хорошо в воде. Она решилась: скинув одежду, ежась от свежести воды, осторожно стала входить и остановилась по пояс в волнах. Ольвин отошел чуть дальше, и она сделала еще пару шагов; еще два шага Ольвина в море - еще
немного шагов за ним. Он протянул руку, и Зверек доверчиво за нее взялась, но он вдруг решительно потянул ее на глубину, и она потеряла дно под ногами, беспомощно и смешно хватаясь за Ольвина.
        - Доверяй воде, она сама хорошо учит; не мешай себе лишними движениями, - только и сказал он.
        Удивительно, но на этот раз он не подшучивал над ней, не смеялся, не пытался поддеть и разозлить, как это нередко бывало в играх. Он был непривычно серьезен, и она доверилась ему полностью.
        Ольвин и Зверек ночевали в лесу, в землянке Горвинда, который за несколько дней до начала их «морских» уроков ушел по своим таинственным делам. Землянка, по всей видимости, была местом непростым: Ольвин не сразу нашел ее, как будто она «пряталась» от него в отсутствие хозяина. И на второй и на третий день она «вела себя» так же. Чтобы отыскать ее, Ольвину приходилось настраивать себя особым образом: он прислушивался и принюхивался к лесу, как волк, закрывал глаза и опускал голову, как бы напрягая внутреннее зрение. И только после этого показывал рукой: сюда.
        - Объясни мне - что это за место? - спросила она, замирая оттого, что задала, пожалуй, непозволительный вопрос.
        - Поговаривают, - таинственным шепотом ответил Ольвин, - что эта землянка - подарок эльфов.
        И еще Зверек обратила внимание, что Ольвин никогда не занимал места Учителя в землянке и ей не разрешал, а устраивался всегда в том углу, на который Зверьку в первый раз указал Горвинд.
        Спать вместе в углу на шкуре было тепло. Ольвин легко добывал птиц для еды, а Зверек знала всякие коренья. Несколько дней пролетели незаметно, плавание было освоено, а ее представление о воде удивительно углубилось. Она поняла, что сила воды - неизмерима, нрав - коварный, намерения - двойственны. Обо всем этом предстояло подробно рассказать Учителю.
        С тех пор море часто снилось ей, и там, в его глубинах, она чувствовала себя легко и свободно, как птица в небе. Во сне она «летала» под водой, вытянув вперед перед собой руки. Лишь легким усилием сознания управляя своим движением, она наслаждалась этой пьянящей свободой - свободой от собственного тела.
        Стихия воды оказалась мостиком, соединяющим ее «солнечное» активное мышление и мистические «лунные» глубины души. «Морские» сны помогали лучше понимать задания Учителя и указывали на непроявленные, скрытые стороны ее собственной натуры. С шумом бегущая по камням река радовала, ободряла, вливала новые силы, унося с собой огорчения и недоумения прошедшего дня. Стоячая вода лесного озера таинственно заглядывала в душу, как будто выжидая, не захочет ли Зверек слиться с ней воедино, перейдя тончайшую грань, разделяющую два мира - две реальности.
        Как-то раз, заглядевшись на воду озера, она вдруг ясно почуяла: оттуда, из потусторонности, на нее смотрит нечто; смотрит, как охотник из своего укрытия смотрел бы на добычу. Нечто жаждало затянуть ее сознание в себя, поглотить ее силу - либо с помощью ее сосредоточенного внимания и страха, как по мостику, выбраться наружу! Она с ужасом отшатнулась и, потеряв равновесие, упала в воду. Падение разом стряхнуло с нее оцепенение, страх пропал, и нечто исчезло без следа. Но тревога зацепилась и повисла на ее душе неудобным грузом, мешая подходить к воде.
        Конечно же она рассказала о происшедшем Учителю, утаив маленькую подробность - что теперь ей вовсе не хочется подходить к воде, даже чтобы поиграть с Ольвином. И какое-то время ей удавалось, как ей казалось, это скрывать. Учитель наблюдал за Зверьком и задал лишь пару вопросов: почему она не купается и не общается больше с водой? Она отговорилась коротким «не хочу», и он больше не спрашивал. Но через несколько дней он сам предложил ей вымыться в ручье у дома, и она заметила у него в руках, видимо, заранее приготовленную сплетенную из травы «терку». Она фыркнула свое обычное «не хочу», но Учитель уже стоял в ручье по колено и ждал. Теперь ей требовалось вложить больше сил в сопротивление: «не хочу!» прозвучало громче и вызывающе. На шум пришел заинтересованный Ольвин и удобно устроился на пригорке неподалеку в предвкушении представления.
        - Не хочешь? - наигранно удивленно воскликнул Учитель. - Я не спрашивал, хочешь ли ты! Я велел подойти ко мне! Или ты отказываешься слушаться меня?
        - Но я никогда этого не делала, я не хочу! - Она уже ревела в голос.
        - А я хочу, чтобы ты сделала это. Если «ты» не хочешь, я вымою тебя сам, так как «я» хочу этого!
        Ольвин покатывался от смеха, и она использовала последний аргумент:
        - Пусть он уйдет! Он неприятно смеется.
        - А разве он хочет уйти? Посмотри сама - ему не хочется уходить. Теперь здесь каждый делает, что хочет!
        От Горвинда исходили такая сила и уверенность, что она не посмела сопротивляться, когда он втащил ее, вопящую не своим голосом, в ручей, по дороге сорвав одежду. Несколько раз макнул под воду с головой и принялся деловито тереть ее жестким травяным пучком. Ольвин уже изнемогал от хохота, и она крикнула ему:
        - Смотри не порви свой живот, злой Ольвин.
        Она перестала вопить и лишь молча вздрагивала, когда очередная порция ледяной воды с «терки» лилась на спину. Наконец все закончилось. Учитель бросил траву в ручей и сказал:
        - Иди согрейся.
        И ушел. Трясясь и стуча зубами, она вскарабкалась на холм, на котором только что сидел куда-то незаметно пропавший Ольвин. А он появился так же незаметно, как и исчез, на этот раз с теплым одеялом из овечьей шерсти. Молча завернул Зверька в одеяло, подхватил в охапку, унес в дом и сел к очагу, посадив ее себе на колени. Она еще дрожала, хотя больше совсем ни на кого не сердилась. Сорванным и дрожащим от холода голосом, тихо, со смущением сказала Ольвину:
        - От меня лягушками пахнет.
        - Травой и ручьем, - так же тихо ответил он.
        Пришел улыбающийся Горвинд и сел рядом. Она было надулась, но он протянул ей на ладони печеной рыбы, и она, лишь мгновение поколебавшись, потянулась к угощению прямо ртом, а Учитель погладил по голове…
        А на следующее утро, как-то незаметно для себя самой, Зверек уже висела в своем излюбленном «гамаке» над речкой, болтая в воде руками и ногами.

* * *
        День за днем утекало очередное лето. Они почти закончили приготовления к зиме: было запасено достаточно зерна и муки, сушеной рыбы и вяленого мяса, необходимых трав и кореньев. И еще оставались охота и рыбная ловля. Рангула мастерила удивительно красивые и добротные вещи: вязала одежду, шила теплые плащи, ткала одеяла, - люди из Тьярнарвада охотно покупали их или меняли на необходимое в хозяйстве. Оружие Ольвин предпочитал делать сам. Кузнец в поселке был другом Ольвина и с радостью позволял ему поработать в кузнице. Иногда к ним присоединялся Учитель. Когда Зверек узнала, что кузнеца зовут Йохи, она сильно удивилась, ведь Йохи - прозвище горного тролля! Но кузнец - рослый рыжий парень с громким голосом, орудовавший в своей мастерской, как тролль в пещере, - вполне оправдывал свое имя.
        Звезды по ночам светили все ярче, холодным своим сиянием возвещая приближение зимы. Выучив, не без труда, основные звезды, важные для путешественников, Зверек получила наконец от Учителя первое задание: попасть в чащу леса с завязанными глазами и выбраться по звездам к дому. Она была в восторге! Душа ее ликовала: «Я знаю! Я знаю! Я справлюсь!» Но Ольвин, которому и предстояло завести ее поглубже в лес, хмурился и вздыхал. Горвинд заметил:
        - Я не дал бы ей этого задания, если бы не был уверен в благополучном исходе. Сажай ее на лошадь и отправляйтесь. Пора.
        Ольвин сел на лошадь. Продолжая хмуриться, сильной своей пятерней схватил Зверька за куртку между лопаток, поднял и усадил перед собой. Он сомневался! Но в лес, завязав ей глаза, все же отвез, ссадил, хотел было удалиться, но вернулся и, не говоря ни слова, расстегнул фибулу и бросил ей свой плащ.
        Когда Ольвин исчез между деревьев, Зверек поежилась: было все-таки немного страшновато. Она посмотрела на главную звезду, чуть в стороне от созвездия, висящего ковшом, чтобы сориентироваться. В черном небе звезды сияли ярко, словно убеждая ее не бояться ничего, и она уверенно пошла домой. К тому же она помнила кое-что важное: что Горвинд и Ольвин ее ждут, а значит - она дойдет непременно!
        Еще не начало и светать, когда она, волоча за собой тяжелый плащ Ольвина, появилась перед ними. Горел костер. Зверек бросилась к Учителю и взахлеб принялась рассказывать, как хорошо ей все удалось! А Ольвин поднялся со своего места и принялся осматривать-ощупывать ее конечности, нет ли каких-нибудь травм, как делают воины после битвы, помогая друг другу. Он делал это молча, сосредоточенно и немного бесцеремонно, не обращая внимания на ее взволнованную речь. Он мешал ей, но, в конце концов, не до такой степени, чтобы прерваться! А Горвинд, так же молча, слушал, подбрасывал ветки в огонь и улыбался одними глазами.

* * *
        Уже ложился первый снег, когда Учитель засобирался в дорогу. Зверек уже несколько раз слышала, как он говорил с Ольвином про то, что уйдет на всю зиму. Куда? Речь шла о пещерах у дальнего горного озера. Туда редко ходили даже летом - места дикие и неизведанные! Как-то раз она попросила Учителя взять ее с собой, если можно. Он обещал - через пару лет, когда она станет крепче.
        А однажды летом он водил ее к тому самому озеру. Глубокая, как небо, вода казалась Зверьку живой и отчего-то беспокоила душу.
        - Это озеро эльфов, Учитель? Я чувствую… Словно мы тут не одни.
        Он улыбнулся:
        - Тут не любят непрошеных гостей. Но со мной тебе бояться нечего. А еще - здесь кратер вулкана. Там, глубоко внутри, вулкан спит, но он жив, и озеро живо его силой. И ты это чувствуешь!
        - А где твоя пещера, Учитель?
        - На том берегу озера, - ответил он.
        - А как же ты добираешься туда? Ведь по берегу нет дороги? - изумилась она.
        - Раньше дорога была, но озеро поднимается. А теперь я делаю плот.
        Он показал ей плот - маленький, крепкий; на нем можно было плыть, только стоя вертикально и толкаясь шестом.
        - А как же на глубине?!
        - А на глубине, Зверек, толкаться не нужно: пещера «зовет» сама, она притягивает. И плохо, если на это место попадет человек случайный: он рискует жизнью!
        Зачем он уходил в пещеру так надолго, она не знала, но спросить самой о таких серьезных вещах - значит нарушить давно установленное негласное правило: все нужное будет ей Учителем сказано, все несказанное - знать не полезно.
        Боялась ли она, что Горвинд бросит ее, ничего не сказав и не позаботившись? Уже нет. Теперь - нет. И как бы в ответ на эти ее мысли услышала его слова:
        - Я уже собрался, травы соберут Рангула и Зверек, а к тебе, Ольвин, есть у меня просьба: позаботься о девочке.
        Ольвин был сильно удивлен:
        - Ты просишь именно меня, Горвинд? Но я викинг, а не нянька.
        - Она примет заботу от того, кому доверяет. А доверяет она тебе. И увидишь: слушаться она будет тоже только тебя.
        Несколько озадаченно Ольвин произнес:
        - Раз ты просишь, так тому и быть. Но вряд ли от меня будет толк. Уж лучше бы ею занялась сестра.
        - Зверьку потребуется защита, Ольвин. А значит, нужен будешь именно ты. Все остальное она сделает для себя сама.
        Зверек в это время завязывала в пучок травы, о которых просил Учитель, и придала мало значения этому разговору. Но запомнила, так как сказанное относилось и к ней - слушаться она будет только Ольвина. Учитель тем временем успел проверить, все ли травы Зверек приготовила, и, обнаружив оплошность, кивнул ей еще на один пучок. Холодок испуга прошел по ее спине.
        - Как?! И эту траву тоже?! Она же только для…
        - Не следует думать плохого. Ты не все еще знаешь.
        Когда сборы были закончены, Зверек и Ольвин немного проводили Горвинда. В лесу попрощались, и он как-то очень быстро исчез за деревьями, хотя уже почти вся листва опала и лес стоял прозрачный.
        В доме Зверьку стало немного тоскливо, и не радовали даже заботливо вырезанные для нее Ольвином из моржовой кости игрушки. Она вяло перебирала их в руках, когда подошла Рангула:
        - Лучше не ждать - так легче.
        Но тут же откликнулся Ольвин:
        - Когда человека не ждут, ему трудно вернуться!
        Ждать? Ну что же, это ведь не первая зима без Учителя.
        Правильным будет - ждать. Разумеется, Рангула и сама это понимала, но ее порывистая натура требовала деятельных усилий, а не созерцания. Конечно же Зверек всегда помогала по хозяйству в меру своих сил и умения, но изрядно страдала от напора энергичной Рангулы, желавшей беспрестанно включать девочку в круг своих нескончаемых хлопот.
        Чаще всего Зверек потихоньку отходила в сторону, не споря, но как-то раз Рангула заметила, что ее избегают. Стал назревать скандал. Требовалось вмешательство Ольвина, но он что-то увлеченно мастерил у очага и отнесся к женским недоразумениям с полнейшим пренебрежением, не желая отвлекаться по пустякам. Ничего себе пустяки! Зверек всерьез полагала, что ей следует заниматься не только делами хозяйства, нужно было еще хорошенько запомнить все руны и как следует выучиться складывать из них слова. Учитель показал ей, как это делается, назвав сначала все знаки и твердо убедившись, что она все поняла, пусть и не сразу. А они были непросты, эти руны! И еще нельзя было забывать про звезды, Луну, Солнце, лес… Ольвин рвался ей помочь, но с недавних пор она начала подозревать, что он знает немногим больше нее самой из того, чему ее учил Горвинд.
        Но тут она вспомнила слова Учителя: «Зверьку потребуется защита, а значит, нужен будешь именно ты». И сочтя, что случай самый подходящий, просто встала за спину Ольвина. Теперь он никак не мог оставаться в стороне и с большим неудовольствием отвлекся от своего занятия, спросив у сестры:
        - Что это значит?!
        - Это значит, - в сердцах воскликнула Рангула, - что слушаться она собирается только тебя!
        Ольвин вопросительно обернулся к Зверьку, и та с готовностью покивала головой: мол, именно так дела и обстоят!
        - Противная маленькая мышь! - прошипел он.
        - Жаль мне тебя Ольвин, - не удержалась она от маленькой мести, - кому скажешь теперь, что ты викинг, а не нянька?
        Но когда он, взбешенный, вскочил, опрокинув скамью, она уже была в дверях: не настолько она глупа, чтобы дожидаться оплеухи! Но Ольвин уже хохотал во все горло и улюлюкал ей вслед, глядя, как она удирает со всех ног.

* * *
        А потом пришел день, о котором она не скоро смогла вспоминать без содроганий и долго еще воздерживалась от шуток в адрес Ольвина. Ведь если бы не Ольвин, кто знает, что бы с ней тогда произошло?!
        В доме были люди. И это были не просто гости. Хотя Ольвин с сестрой жили уединенно, из поселка к ним нередко захаживали друзья: кузнец Йохи и Гуннар, немногословный, худощавый человек средних лет, с которым Ольвин предавался воспоминаниям о походах. Иногда Рангулу навещали женщины, которым нужны были то травы, то особый совет, то помощь - в этом случае Рангула даже могла на несколько дней оставить дом и хозяйство.
        Эти трое были чужаками. Зверек сразу почуяла это, как только вошла. И по тому, как настороженно бросала на них взгляды Рангула из своего угла, непрерывно гремя горшками, и как непривычно неподвижно сидел с почти каменным лицом всегда оживленный Ольвин, она поняла: может случиться беда.
        Один из чужаков был за главного и, судя по разговору, знал Ольвина еще по викингским походам. Двое других лишь послушно выполняли его приказы, которые он подавал им знаками, и даже не садились за стол. Она хотела было удрать, но главный кивнул одному из своих слуг на дверь, и тот, делая вид, что интересуется, не испортилась ли погода, прочно обосновался на входе и закрыл ей путь. И Зверек, теперь уже не в шутку ища защиты, шмыгнула за спину Ольвина.
        Разговор шел, видимо, давно: Рангула, как и положено радушной хозяйке, уже выставила на стол угощение.
        - Уж больно уединенно ты живешь, Ольвин! - сетовал главарь. - Мы не сразу нашли тебя.
        - Это правда - уединенно, но я рад, что друзья все же находят меня! - в тон ему отвечал Ольвин.
        - Хотел бы я повидаться с твоими друзьями!
        - Это может статься: они часто приходят, не предупреждая меня заранее. Подожди, кто знает, не придут ли они сегодня?
        Чужак хмыкнул.
        - Ты счастливый человек, Ольвин, - помолчав, восхитился он, - у тебя много друзей!
        - Это верно ты сказал, - согласился Ольвин.
        Казалось, он тщательно подбирал каждое слово, хотя чужак, как казалось Зверьку, не говорил ничего необычного. Оглядываясь на девочку, главарь проговорил:
        - У хорошего человека что ни день появляются новые друзья!
        - Мне и старых довольно.
        Главарь приложился к ковшу с пивом и продолжил:
        - Слышал я, большое несчастье произошло пару лет назад с норвежским ярлом Витордом: был убит он, и два его сына, и все люди его двора.
        - Большое несчастье, - эхом отозвалась Рангула.
        Ее брат промолчал, внимательно глядя на гостей.
        - Предали их всех земле с большими почестями, и самого ярла, и остальных, - главарь бросил взгляд на Зверька, - да вот только не нашли его дочь, ни среди живых, ни среди убитых, - пропала девчонка. Говорят: кто-то увел ее.
        - Может быть, плохо искали? - озабоченно предположил Ольвин.
        - Может быть. Зато у тебя в доме, как я посмотрю, ртов прибавилось.
        - Да, забот много, - согласился Ольвин.
        - Хорошая девчонка: красивая и выглядит крепкой, откуда ты привел ее?
        - Она воспитывается в моем доме. Рангуле с ней веселее.
        - Это уж точно, - подхватила сестра, - она мне как дочь.
        Чужак все больше хмурился: разговор тек не по тому руслу, что ему было нужно. Голос его становился все жестче и мрачнее:
        - Слышал я, что Горвинд появился в наших краях? Я бы повидался с ним!
        - Я бы тоже повидался с ним с большой охотой, - вполне чистосердечно поддержал Ольвин.
        - Конунг приглашал его к себе на службу и не пожалеет самых дорогих подарков, если Горвинд согласится. Увидишь - передай ему приглашение.
        - Что делать Горвинду в такой глуши? - притворно вздохнул Ольвин. - Он любит путешествовать. Наверно, и сейчас далеко. Мне нечего сказать тебе.
        - Спрошу тебя еще об одном: не продашь ли ты мне девчонку? Я дам за нее хорошие деньги! Хочу сделать подарок конунгу, а девчонка через пару лет войдет в года - красивая рабыня.
        - Она свободная, - поспешно заявила Рангула.
        - Жаль, что отказываю тебе, - добавил Ольвин, глядя ему прямо в лицо.
        Голос его оставался по-прежнему ровным, только потемнели глаза и обе руки легли на колени в готовности схватиться за оружие. Подумав, он добавил:
        - К тому же у нее скверный характер.
        Он протянул к Зверьку руку, делая вид, что просто хочет притянуть ее к себе, но тут она почувствовала, что он довольно больно ее щиплет!
        Думай, Зверек, думай! И кажется, она поняла его правильно: дом огласился ее истошным диким ревом. Рангула вполне искренне вздрогнула, и на пол полетела посуда. Гость поморщился:
        - Что ж, нам пора…
        Когда они наконец ушли, в доме еще долго стояла тишина. Рангула устало присела на скамью, следя за тем, как брат молча меряет шагами жилище. Зверек забилась в угол. Ольвин подошел к ней, не проронив ни слова, осмотрел руку, которую щипал, потом как-то неловко погладил по щеке. Она благодарно потерлась щекой о его сильную ладонь, но он развернул ее за плечи и подтолкнул: «Ступай».
        Этой зимой их больше никто не беспокоил.

* * *
        К весне все руны по образцу, оставленному Учителем, были выучены, и на дощечках, которые приносил Зверьку Ольвин, стали появляться первые слова. Вечерами, при свете очага, она усердно выцарапывала их большим гвоздем. Ольвин садился рядом и с уважением поглядывал, как она, слизывая пот с верхней губы, пыхтит над своей работой. Свои дощечки она брала даже в постель, и Ольвин не запрещал ей это делать, хотя страшно бранился, наткнувшись на них во сне.
        В один из таких вечеров, когда Рангула занималась рукоделием, Ольвин мастерил новое весло, а Зверек корпела над очередной дощечкой, распахнулась дверь. Все разом подняли головы, а вошедший радостно оглядел всю компанию. Рангула и Ольвин вскочили и бросились ему навстречу, а Зверек прилипла к полу, уронив дощечку, ловя с замиранием сердца синий взгляд.
        - Горвинд! Наконец-то! - Ольвин буквально обрушился на него со своими горячими объятиями, и Горвинду пришлось чуть ли не защищаться:
        - Полегче, полегче, друг! Ты же знаешь: я еще слишком слаб.
        Дорогого гостя усадили к очагу, куда Ольвин не замедлил подбросить поленьев, а Рангула принялась с воодушевлением хлопотать над столом.
        Горвинд был бледен, похудел, но лицо его выражало полное умиротворение, а глаза светились покоем. Зверек не замедлила тут же устроиться у ног Учителя, взирая на него снизу вверх с немым обожанием: Учитель вернулся - мир начал быть!
        - А, Зверек! - Он ласково потрепал ее по макушке. - Я рад, что этот парень тебя не продал!
        Рангула ахнула и чуть не уронила очередной горшок, а Ольвин лишь головой потряс:
        - Ты все знаешь!
        - Знаю и более того - конунг меня ищет. Но мы поговорим об этом позже.

* * *
        Как поняла Зверек из разговоров, история с конунгом тянулась уже довольно давно. Горвинд был знаком с ним не первый год. В свое время, появившись при дворе конунга, он произвел на правителя сильное впечатление своими познаниями и способностями. Конунг был не прочь заполучить Горвинда в свою дружину и даже предлагал изрядную плату сверх установленной по обычаю. Конунг пользовался репутацией человека умного, смелого, но своенравного и не слишком щепетильного в вопросах чести и соблюдения обычаев - с ним и с людьми его двора предпочитали не связываться. Отказать конунгу напрямую в его просьбе - риск большой. Если не смертельный! Предполагали, что ярл Виторд - один из тех немногих, кто осмелился защищать свои права на альтинге. О последствиях Зверек знала. Ей ли не знать!
        Учитель не отказал конунгу прямо - отговорился намерением отправиться в дальнее путешествие. Что, собственно, было правдой: лукавство было не в чести у Горвинда. Но конунг, будучи далеко не глуп, истинное положение вещей ясно понял и затаил обиду. Не теряя надежды все же привлечь Горвинда к своему двору, он долго действовал непрямо и осторожно, но теперь дело, кажется, дошло до открытой угрозы.
        И новое происшествие не заставило себя ждать, не прошло и месяца. Как-то раз Зверек проснулась от приглушенных голосов: разговаривали Ольвин и Горвинд. Едва-едва светало, но Горвинд уже был готов куда-то уйти. По всему было видно, что Ольвин пытается его отговорить. И похоже, безуспешно.
        - Я долго решал, и ты меня не убедишь, мне надо встретиться с ним. - Горвинд был непреклонен. - Человек пришел издалека и скоро уйдет, я не могу упустить возможность повидать его.
        - Если надо тебе, пойду и я.
        Ольвин порывисто схватил Горвинда за плечо, но тот по-дружески мягко, но решительно освободился от его руки и отрицательно покачал головой:
        - Нет, тебе идти незачем.
        - Опасность остается, - настаивал Ольвин, - я пойду с тобой.
        И он принялся решительно собираться, снимая со стены оружие.
        - Э, нет. Ты останешься здесь: если что - одному мне будет легче уйти. Ты знаешь, что я умею.
        Именно последние слова привели Ольвина в замешательство: похоже, возразить ему было нечего, но волнение его все же не ослабевало.
        Он остался, а Горвинд ушел.
        Рассвет был каким-то тусклым. Набежали тучи, и вскоре пошел дождь. Ольвин никуда не уходил. Он как будто прислушивался к чему-то внутри себя и ждал. И Зверек ждала. И тоже слушала: сердцу было тревожно. Ей не нравилось, что Учитель ушел один и не разрешил Ольвину пойти с собой. Очень не нравилось! Где-то глубоко в лесу ворочался гром, как большое неспокойное животное. Ветер гнал и гнал тучи. Несколько раз Ольвин подходил к стене за оружием и уже протягивал руку, но в последний момент отступал.
        В какой-то момент Зверек совершенно ясно почувствовала: надо подойти к Ольвину и сказать что-то очень-очень важное! Но она не понимала - что?! В это же мгновение Ольвин сел на скамью, уперся локтями в колени, обреченно уронил голову на руки и глухо прорычал:
        - Не знаю, что делать!!!
        И она, решившись, подошла, тронула его за рукав и потянула на себя. Он поднял голову и встретил ее взгляд. Нет, он смотрел не на нее, а куда-то далеко «сквозь» ее глаза. И тут же принял решение. Немного времени потребовалось, чтобы викинг взял оружие и сел на коня. Зверьку оставалось только ждать.
        Страшно. По-прежнему страшно. Она забилась в угол. Гроза прошла над домом и стихла где-то вдали. Стук копыт во дворе - она выбежала посмотреть: Ольвин, в запятнанной кровью рваной одежде, сильно припадая на одну ногу, впряг лошадь в повозку и, не говоря ни слова, опять уехал. Вновь потянулись часы ожидания. Напряжение в душе отступило, его место заняли усталость и тупое беспокойство. В доме оставаться больше не было сил, и она вышла.
        Дождь кончился, было свежо, и крупные капли неспешно опадали с ветвей. Зверек уверенно шла навстречу Ольвину и Учителю: она твердо знала теперь, что они вернутся.
        Из-за лесного поворота сначала послышался стук колес, потом показалась сама повозка. Ольвин вел коня под уздцы, медленно хромая рядом с повозкой, в которой навзничь, раскинув руки и закрыв глаза, лежал Учитель. На мгновение ее сердце упало и остановилось. Она не помня себя подлетела к повозке и повисла на ней, заглядывая в лицо Учителя: смертельная бледность, бескровные губы. К счастью, дыхание его жизни было невредимо - это она почувствовала ясно. Но оставаться безучастной она не могла. «Возьми моей силы, возьми сколько хочешь!» - молила она про себя. И, изо всех сил стараясь сосредоточиться, как он учил ее, стала передавать свою силу ему. Не открывая глаз, Учитель вдруг произнес медленно, но твердо:
        - Мне… ничего… не нужно.
        И чуть помедлив:
        - Ничего не бойся!
        Рангула, не в силах бездействовать, все это время возилась с овцами. Она выбежала во двор навстречу мужчинам и на ходу спросила Ольвина:
        - Где?
        - На обратном пути.
        Они, как всегда, были немногословны.
        Ольвин был ранен легко и занялся собой только после того, как Горвинда перенесли в дом и удобно поместили на широкую скамью. Теперь настал черед Рангулы: она долго промывала, прижигала и перевязывала его истерзанное плечо и глубоко рассеченную бровь, готовила особые составы трав, колдовала с какими-то горшочками над огнем. При этом Зверек слушалась ее беспрекословно и, ловя каждое указание Рангулы на лету, старалась изо всех сил делать все быстро и верно.
        Наконец Горвинда оставили отдыхать, и Зверек улеглась прямо на земле у его скамьи. Ольвин еще какое-то время возился со своей ногой и порезами, сетуя, что если бы Горвинд успел набраться сил после зимы, то легко ушел бы от беды. Потом подошел к скамье Учителя, проверяя взглядом, все ли в порядке, и присел перед Зверьком на корточки:
        - Верный мышонок…
        Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но она остановила его взглядом.

* * *
        На следующий день, едва придя в себя, Учитель попросил Ольвина помочь ему перебраться в землянку. Рангула начала было возражать: рана-де не затянулась, но Горвинд уже молча поднимался со своего ложа. И Ольвин, тут же прервав тщетные попытки сестры остановить Горвинда, подбежал и встал на одно колено, подставив свои сильные плечи. Учитель оперся о них и позволил Ольвину обхватить себя за пояс. Мастерство врачевания Рангулы творило чудеса: Учитель хоть и не без помощи, но был уже на ногах.
        Мужчины медленно уходили. Зверек нерешительно пошла за ними. Она очень боялась потерять их из виду в лесу, но, с другой стороны, и приблизиться не осмеливалась: не помешает ли она им? Чем гуще становился лес, тем нерешительнее она шла и тем больше отставала. Но тут Учитель что-то тихо сказал, и Ольвин, обернувшись, громко окликнул:
        - Иди рядом с нами, а то потеряешься.
        И она радостно заспешила присоединиться к ним.

* * *
        Горвинд выздоравливал быстро. Зверек ухаживала за ним, оставаясь в землянке все это время. Она готовила еду, носила Учителю снадобья от Рангулы, помогала менять повязки. Часто приходил Ольвин, принося то рыбы, то птиц, добытых на охоте, то орехов (любимое лакомство!) для Зверька. Пару раз он приводил Рангулу, чтобы она проверила рану: хорошо ли закрылась? Рангула удовлетворенно кивала, но все же не могла удержаться, чтобы не поворчать:
        - Много ходишь, Горвинд, дай покой ране!
        Учитель добродушно посмеивался, Рангула начинала сердиться, и Ольвин с облегчением уводил ее обратно.
        Через насколько дней Учитель уже ходил со Зверьком на реку и понемногу возобновил ее обучение.
        Становилось все теплее, с реки уже не тянуло весенним холодом, и Учитель с удовольствием подолгу оставался на прогретом солнцем берегу. А Зверек опять устраивалась на поваленном дереве над водой и уносилась мыслями в свой особый внутренний мир.
        Днем она изучала стихии Огня и Земли, Воды и Воздуха, руны, училась верно писать слова и целые выражения, повторяла за Учителем законы Земли и Неба. Ночью он рассказывал о звездах, Солнце и Луне, законах Вселенной.
        Однажды она вдруг услышала, как Учитель громко позвал:
        - Луури!
        Она мгновенно обернулась к нему и посмотрела вопросительно: «Ты зовешь меня?» Она уже привыкла, что Учитель «слышит» ее немые вопросы, и не удивилась его ответу вслух:
        - Да, я зову тебя: теперь тебя зовут Луури.
        Медленно, незаметно, но неостановимо в нее втекали новые знания и жизненный опыт, и необратимым ходом жизни было принесено новое имя. И Горвинд, как Учитель, первым «услышал» его. Окликнул ее, и Зверек естественно и легко отозвалась. Старое имя ей не разонравилось, но прибавилось, как бы заслоняя собою прежнее, еще одно - Луури.
        Ольвин почуял это изменение, когда она пару раз не отозвалась (забыла!) на прежнее имя, и вопросительно посмотрел на Горвинда:
        - Я ошибся? Что изменилось?
        Учитель улыбнулся и кивнул:
        - Луури. Теперь ее зовут Луури.
        Ольвин задумался:
        - Так поет ручей! Мне нравится! Но для меня она и Зверек.
        Учитель немного помолчал.
        - Пожалуй, для тебя - да. Но и для тебя - не всегда.
        Луури наморщила нос и показала Ольвину язык, и он тут же воскликнул:
        - Ну вот, сейчас она точно - Зверек! Разве нет?
        И все трое дружно рассмеялись.

* * *
        Каждое утро она старалась встретить рассвет на ногах. Первые птицы уже подавали голоса, но, в общем, в лесу было еще тихо. В один из дней в этой предрассветной тиши она услышала неясный шорох за соседним кустом. Почему-то не хотелось оглядываться, и, закрыв глаза, она попробовала понять, почуять - кто там? Небольшое животное, напуганное, голодное и, кажется, несчастное. Она медленно обернулась: встревоженно блестя глазами, поджав правую переднюю лапку, за ней следил волчонок. Луури не спеша опустилась на четвереньки и подползла к нему. Он не уходил, а, встретившись с ней нос к носу, стал с любопытством обнюхивать ее лицо. Она тихонько засмеялась и протянула руку, чтобы осмотреть его поджатую лапу. Волчонок доверчиво ждал. Лишь слегка дернулся, когда она обнаружила и стала вытаскивать небольшую щепку, застрявшую в подушечке стопы. Но она строго велела ему не шевелиться, и, как будто поняв, волчонок затих. Закончив, Луури подхватила его на руки и понесла показать Учителю. По дороге волчонок несколько раз лизнул ее в ухо, это было приятно и щекотно. Но Горвинд не выказал одобрения, и Луури        - Я сделала что-то не так?
        - Ты все сделала верно. Маленький волчонок - месяца два-три, не больше. Потерялся или его мать погибла. Откуда они здесь? В этих краях волков никто не видел. Может быть, приплыли на льдине? Или привезли с собой люди? Как бы то ни было, волчонок нуждался в помощи - ты оказала ее. У тебя не было выбора. Нравится тебе это или нет, теперь тебе придется вырастить его.
        - Мне это нравится!
        - Волк - не собака! И он должен остаться волком. Воспитывать другого, но не переделывать его на свой лад - непростое дело! Попробуй дать ему имя.
        До вечера она думала над этим заданием. Волчонок не отходил от нее, но она нарочно не смотрела в его сторону. Тогда он подошел и, вызывая на игру, несильно прикусил ее голень. Зубки были еще небольшие, но острые. Луури поняла: у волчонка не будет имени.
        - Я буду звать его Волк. Другого имени ему не нужно, - сказала она Учителю.
        - Хорошо, ты справилась с первой задачей.
        Луури пришлось немало думать и трудиться, чтобы преподать щенку верную «волчью науку». Она сразу решила, что больше не станет брать его на руки, класть руку ему на голову, не будет и кормить с рук. Еще она подумала, что нельзя впускать его в землянку. Но Учитель сказал, что тот и сам не войдет. И действительно, волчонок долго принюхивался ко входу, отводя назад уши и прижимая их к голове, припадал на передние лапы, вытягивал шею, но не осмелился даже на порог наступить.
        Щенок уже вырос из молочного возраста и должен был питаться мясом. Теперь ему необходимо было понять, как добывается пища и как постоять за себя. В остальном Луури полагалась на природу.
        Смешливый Ольвин, увидя ее с питомцем в первый раз, схватился за бока: волчонок пытался отнять у стоящей перед ним на четвереньках девочки изрядно потрепанную птичью тушку. Волк рычал на Луури, она - на него, в разные стороны летели перья, ни один не уступал. Горвинд наблюдал за ними с интересом. В конце концов тушка была разодрана надвое, и волчонок со своей добычей убежал в лес. Луури, отплевываясь от перьев, обратилась к Учителю:
        - У меня получается?
        Учитель одобрительно кивнул, а Ольвин рассмеялся:
        - Но у волчонка, я вижу, получается лучше.

* * *
        Через месяц Горвинд вполне поправился.
        - Пришло время исполнить мое давнее намерение, - сообщил он как-то раз вечером у костра. - Собираюсь все же отправиться в давно задуманное путешествие.
        - Куда пойдешь и когда тебя ждать? - спросил Ольвин.
        - Надеюсь дойти как можно дальше - увидеть пирамиды, попасть в Багдад, - ответил Горвинд. - Так что ждите не скоро.
        - Невеселая для нас новость, - заметил Ольвин. - Но, видно, для тебя это необходимо. Может, за это время и конунг забудет обиду.
        - Не думаю, чтобы он забыл. Не таков его норов. Впрочем, я думаю не о конунге, а о новых знаниях. Отправлюсь этим же летом. Была бы моя воля - всю жизнь странствовал бы по свету. Совсем уйти не могу: здесь место моей силы.
        Последнее его наставление Луури было немногословно: выжить и дождаться, не забывая ничего из того, чему он ее учил. С Ольвином Горвинд беседовал значительно дольше, они просидели у костра всю ночь. Луури уснула у ног Учителя, но несколько раз просыпалась, то от голоса своего второго воспитателя - тот что-то с жаром объяснял или доказывал Горвинду, - то оттого, что они оба над чем-то смеялись. Потом Учитель изменил позу, и она, проснувшись, увидела, что он что-то рисует для Ольвина на земле веткой, а пару раз она услышала свое имя.
        Днем все вместе вернулись в дом. Рангула было обрадовалась, но, узнав новости, вздохнула и отвернулась к очагу.
        В день отправления Горвинда она устроила настоящее пиршество на прощанье, больше обычного хлопотала над ним, а утром, немного смущаясь, протянула небольшой узелок.
        - Мой муж привез мне это из последнего похода, - сказала она. - Здесь немного золота, пусть оно послужит тебе.
        Горвинд был тронут, он долго искренне благодарил ее за все доброе, что она сделала для него, а Рангула лишь вздыхала и прятала глаза. Луури тоже вздохнула и грустно понурилась. Что ей оставалось делать? Просто ждать. Только на этот раз - не до весны, а гораздо дольше.

* * *
        Время текло размеренно: осень - зима - весна… Ее сознание плыло по течению времени. Волчонок быстро вырос, все чаще убегал от нее в лес и скоро по праву стал называться Волком. Красивый здоровый зверь - он не боялся ни леса, ни людей. Иногда Волк прибегал поиграть или просто показаться, постоять и посмотреть на Луури. Он подходил очень близко. Тогда она садилась на землю и рассказывала ему, что ожидание Учителя все живет где-то глубоко на дне ее души. Он внимательно слушал, не отводя глаз, и, казалось, сочувствовал. Луури тоже быстро росла - Рангуле приходилось все чаще перешивать ее одежду. Ее волосы несколько раз отрастали ниже плеч, и она все так же безжалостно обрезала их. Но в последний раз Рангула возмутилась:
        - Хватит, не годится тебе так уродовать себя, ты уже не маленький ребенок!
        И Ольвин согласно покивал головой.
        Не годится - так не годится. И она больше не стриглась, каштановые пряди лежали свободно.
        Луури тщательно берегла все знания и воспоминания. Надо было выжить и дождаться, но она не теряла времени даром: помощь Рангуле становилась все более умелой, прогулки по лесу и к морю - все дальше, все дольше. Она нашла-таки в лесу те деревья-друзья, о которых ей говорил Учитель, - деревья ее силы. Теперь она часто наведывалась к ним, чтобы постоять, прислонившись к стволу - дыхание жизни дерева вливалось в нее, давало свежие ощущения и позволяло по-новому взглянуть на мир вокруг. Иногда она ночевала у такого дерева, свернувшись клубком на земле у самого ствола. Под одной сосной у нее было настоящее уютное гнездышко - углубление меж причудливо изогнутых у земли корней.
        Деревья-враги пока были скрыты от нее, но она рассчитывала найти и их.
        Ольвин не препятствовал ей отлучаться из дома надолго, но все же немного опасался за нее. Она ничего не спрашивала, когда уходила, - он ничего не говорил ей. Но вид у него был каждый раз недовольный. И еще она заметила, что он никогда не засыпал, не дождавшись ее, и, стараясь причинять ему как можно меньше беспокойства, решила возвращаться из леса в одно и то же время.
        Во вторую зиму после ухода Горвинда Луури заметила кое-какие изменения в своем теле. По привычке отправилась было за разъяснениями к Ольвину, но интуиция подсказала ей, что эти вопросы следует задать Рангуле. И Рангула позаботилась о ней и все объяснила со свойственной ей тщательностью и вниманием. Луури было очень неспокойно, ночью она ежилась и раздраженно ворочалась, а когда наконец стала засыпать, вдруг наткнулась на нож Ольвина, лежащий между ними. Хотела убрать, но он не позволил, довольно грубо на нее прикрикнув. И она обиделась на него - первый раз в жизни.
        А днем, чтобы развеять нахлынувшую грусть, решила заняться делом - поискать «те самые» деревья. Учитель объяснил в свое время, чем они опасны. Из его объяснений она поняла следующее: эти деревья не вызывают неприятных чувств, когда приближаешься к ним, не забирают твоего дыхания жизни («хотя, к слову сказать, есть и такие, но к ним ты и сама не подойдешь»). Наоборот, они манят тебя особой возможностью: увидеть мир, который вокруг тебя, как бы еще с одной стороны или со многих сторон одновременно. Двигаясь вокруг такого дерева, ты попадаешь в другой мир, и похожий, и не похожий на наш. «Говоришь, это прекрасно? А как ты узнаешь, насколько глубоко ты можешь туда зайти? И как вернешься обратно? Просто заглянуть? Бойся своего любопытства, девочка, не доверяй самой себе!»
        Что ж, по крайней мере, можно попробовать узнать эти деревья, отличить их от других. Она бродила целый день, и все без толку. Очень не хотелось возвращаться домой. Причин было две: обида на Ольвина и недовольство собой.
        Стемнело. Всходила огромная неспокойная Луна. В ледяном свете полнолуния деревья отбрасывали неприятные синие тени. Заинтересовавшись одной такой необычно лежащей на снегу тенью и рассматривая ее, она стала медленно топтаться возле «владельца» - старого дуба. Обходя вокруг ствола во второй раз, подняла глаза и вздрогнула: кажется, соседние деревья стоят уже не в прежнем порядке! Стоп! Она прижалась к стволу и посмотрела в другую сторону, вправо - нет, здесь все по-прежнему. Уф, показалось! Еще один взгляд влево - и шок! Теперь она ясно видела вторую Луну! Конечно, можно было списать все на огорчения, недомогание и на то, что от усталости у нее двоится в глазах. Но! Вторая-то Луна была на ущербе!!!
        Ужас сковал ее тело. Время текло, а она все не могла оторваться от ствола. Он, казалось, не отпускал ее. Холод сковал ноги, потом живот и руки, спину ломило. Потом все тело охватило онеменье. Одно за другим гасли чувства. Лишь сознание продолжало четко и ясно различать и запоминать происходящее. Холодный воздух как-то сам по себе продолжал медленно втекать в легкие, сердце билось все медленнее, она слышала его усталые замирающие удары.
        За деревьями мелькнули, потом приблизились изумрудные огоньки. Волки? Она уже не беспокоилась, все кончено. Лишь мысленно коротко обратилась к Учителю: «Прости… Я не дождалась тебя…» Огоньки, все кроме двух, пропали. Зверь подошел совсем близко, и она увидела - это ее Волк. Слабая надежда тронула сердце, но Волк, понюхав ее ноги, убежал. «Я засыпаю, - безразлично подумалось ей, - как тепло!»
        Вдруг вдали замелькал свет факела: приближался человек. Вел его Волк, и она в первый раз услышала голос своего питомца - он негромко тревожно поскуливал. Тяжело дыша, глубоко проваливаясь в снег, к ней шел Ольвин. Почему он так взволнован? Луури было уже все равно, лишь бы ее больше не беспокоили.
        Ольвин отбросил факел, сорвал с себя меховой плащ и обернул им Луури, оторвав от дуба. Потом подхватил на руки. Волк убежал. Ольвин возвращался домой, неся ее в охапке и прижимая к себе, как ребенка. «Девочка моя, глупый Зверек! Тебе почти удалось меня напугать» - его слова тяжелыми корабельными заклепками вколачивались в уши и где-то в голове отзывались болью! «Как хочется спать». Ударом ноги он распахнул дверь и прокричал сестре:
        - Верни мне ее! Слышишь, верни ее!
        Та оторопело замерла, но, видимо что-то сразу поняв, метнулась к Ольвину, осмотрела Луури:
        - Грей воду, быстро!..
        Пар, душистая теплая вода в деревянном большом корыте, запах горящих трав. «Зачем она меня так дергает? Почему они так волнуются?» Ее сознание начало путаться, вернулись страх и холод, да еще неприятные ощущения: жжение кожи, тошнота. «Ужасно спать хочу!»
        - Не спи, нельзя!
        Это Рангула. И Ольвину:
        - Говори с ней.
        - Это я виноват! Прости меня, Зверек!
        - Много она тебя слушает.
        - Ты ничего не понимаешь!
        Он держал ее ладошку у своих губ и словами старался склеить ее рассыпающееся сознание:
        - Не спи, мышонок, не уходи, будь здесь, я рядом!
        Наконец разрешили уснуть. Утром Луури была еще слаба, и Ольвин сам принес ей горячего молока и даже напоил им, так как у нее тряслись руки. Рангула хотела сама позаботиться, но он не дал, и она стояла рядом и смотрела, хорошо ли у него получается.

* * *
        Позже Ольвин рассказал, как он ждал ее и уже начал сильно волноваться, а тут еще во дворе завыл волк. Рангула сказала:
        - Неужели к нам повадились волки? Да откуда бы им тут взяться?
        Но он сразу понял, что случилась беда:
        - Нет, это Волк Луури, он зовет меня!
        Теперь Ольвин доверял Волку, а ведь еще осенью чуть не убил его, когда тот пришел поиграть с Луури. Тогда, увидев рядом с девочкой зверя, он схватился за оружие, а она, смеясь и обхватив своего питомца за мохнатую шею, кричала:
        - Это мой Волк, мой! Не трогай его!
        Ольвин с облегчением опустил меч, а Луури подбежала к нему, обняла, а Волку сказала:
        - Ольвин - мой друг, он заботится обо мне.
        И зверь запомнил.

* * *
        Едва не замерзнув в лесу, Луури еще долгое время постоянно зябла. Ее знобило даже по ночам, и теперь пришла очередь Ольвина согревать ее теплом своего тела. Но, согрев, он решительно отодвигался от нее и, отвернувшись, засыпал, неизменно помещая свой нож между ними. Она спросила про нож у Рангулы, что бы это значило.
        - Он все делает правильно: таков обычай, - сухо ответила та, не вдаваясь в объяснения.
        Впрочем, все то время, пока Луури хворала, Рангула заботливо ухаживала за ней, подолгу не отходила и даже завязывала беседы, чтобы та не слишком много спала от слабости. Они сблизились, и как-то раз Луури решилась спросить ее:
        - Рангула, а как ты встретила своего жениха?
        - Жениха?.. - удивленно переспросила Рангула и замолчала, очевидно размышляя, стоит ли говорить об этом с девочкой.
        - Расскажи ей, - негромко попросил Ольвин. - Да и я послушаю.
        - Ну, что ж… - Рангула начала и примолкла, словно никак не решаясь на непростой для нее рассказ. - Я его еще девчонкой заприметила, моего Эймунда.
        Луури затаила дыхание, а Ольвин, подбадривая сестру, произнес:
        - Он был побратимом нашему отцу. Дружили они крепко! Сколько раз жизнь друг другу спасали в походах. Отец женился раньше Эймунда. Спрашивал, я помню: «Эймунд, когда женишься? Наследник тебе нужен, Эймунд!»
        Рангула, будто очнувшись, продолжила:
        - Я не заметила, как и полюбила его. Да сильно! Он намного меня старше, да что ж с того! Придет он к отцу - они сидят, пируют, песни поют, мать подает им. Я тоже помогать ей должна, а - не могу! Забьюсь в угол и только на него и смотрю, на Эймунда. Отец не понимал, а мать поняла, но не сердилась. Молчала, улыбалась только.
        - Он красивый был? - Луури подобралась поближе.
        - Мне казалось - красивее его на свете никого нет! Глаза зеленые, как море весной, веселые, волосы чуть с рыжиной, густые, а усы с бородой потемнее… Все смеялся… У него был большой шрам на щеке - от виска до губы, но от этого Эймунд казался мне только мужественнее. Мне нравилось этот шрам рассматривать: я все представляла себе, как пальцем по нему проведу - и сердце вздрагивало. - Рангула вздохнула.
        - А дальше?
        - Дальше?.. Я, девчонка, чувства свои скрывать не умела, а он-то, видно, понял мое сердце, но не посмеялся надо мной. И вот отец как-то раз на пиру (а народу много в доме собралось) спрашивает его опять: «Когда, Эймунд, женишься? Что себе жену не возьмешь?» А тот вдруг оглядывается и смотрит в угол, где я на скамье сижу сама не своя, смеется и говорит: «Вот, жду, побратим, когда твоя дочь Рангула подрастет, чтобы просить у тебя ее в жены». И отец засмеялся, по плечу его похлопал: «Тебе, Эймунд, не то что Рангулу, а и жену завещаю, если судьба мне погибнуть!» А Эймунд тут и говорит: «Коли так - через две зимы приду на тинг объявить о нашей с Рангулой свадьбе! Состоится ли теперь наш сговор, Торк? По сердцу ли тебе моя речь, брат?» Отец понял, что Эймунд не шутит, позвал меня, поставил перед собой (уж как я жива осталась, не пойму!) и говорит: «Вот моя дочь Рангула, побратим. Обещаю перед всеми через две зимы отдать ее тебе в жены. Это наш уговор. Спросишь ли о приданом, Эймунд?» «Нет, - говорит, - не спрошу. Что дашь за своею дочерью, то и ладно». Ударили по рукам. Так я стала невестой Эймунда.
Но мне все думалось: а не подшутили ли они надо мной? И я тайком наблюдала, как он будет со мною вести себя. У матери спрашивала: что мне, мол, теперь делать? Она только вздохнула: «По всему видать, что быть тебе женой Эймунда, дочка: сговор состоялся. Так что же? Ты у меня рукодельная и расторопная - хорошей женой должна стать». А Эймунд стал чаще приходить. Подарки приносил, но со мною не много разговаривал, больше с отцом, да Ольвина, тот еще совсем ребенком был, на колени себе сажал. Меня будто и не замечал!
        - Ты сердилась?
        - Нет, что ты! Я все разобрать не могла, не пошутили ли они с отцом. Время шло, а я боялась поверить. Стала нарочно ему на дороге попадаться: он к нам в дом - и я сажусь с прялкой в углу, посматриваю. Он за порог - я вслед бегу, будто и мне по делу надо. Он молчит или посмеивается: «Готовь приданое, Рангула. Следующей зимой, как из похода вернусь, ко мне в дом перейдешь!» Потом они в поход собрались. Эймунд пришел к нам за несколько дней, подарки богатые принес - и отцу, и матери, и нам с Ольвином. Много всего, очень много! А мне - больше всех. Отец говорит: «Рано еще, Эймунд. После похода мы с тобой условились!» А тот отвечает: «Знаешь сам, Торк, что по-всякому судьба с нами обходится. Неизвестно, доведется ли вернуться. Не хочу, чтобы моя невеста Рангула в чем-либо ущерб претерпела: пусть эти подарки увеличат ее приданое. Тогда она сможет и получше меня жениха сыскать. Не обессудь, я так решил!» Отец только и сказал: «Что ж, так тому и быть».
        - Они же вернулись из похода, Рангула? Ведь вернулись?
        - Вернулись… Из того - вернулись. Как лед осенью стал появляться во фьордах, все стали ждать своих из похода. А я каждый день на берег ходила, все смотрела - не увижу ли корабль? Наконец корабль вернулся. Все сошли на берег - и отец здесь, и все остальные. Гляжу, а Эймунда нет! Белая, видно, стала - отец говорит: «С богатой добычей вернулся Эймунд. Свой корабль теперь у него! Здесь к берегу не смог подойти: у него осадка больше. Стоит чуть западнее, в другом фьорде, жди к вечеру». Люди заулыбались, глядя на меня, а мне и дела нет - помчалась что есть духу! Бегу, сердце вот-вот выпрыгнет, смотрю вдоль берега, не пропустить бы корабль Эймунда! И нашла! Они только-только на берег сходили, и Эймунд командовал людьми. А я остановилась на холме чуть по одаль и не знаю, что мне делать: не знаю, обрадую ли его, что прибежала. Думаю: пусть сам решает, как со мной быть. Не будет рад мне - увижу, пойму, тогда, что ж, уйду! Его люди на меня показывают, он обернулся и так посмотрел! Вижу - любит он меня, рад мне! Я не выдержала - и прямо к нему…
        Рангула опустила застенчиво глаза, заулыбалась от нахлынувших чувств.
        - Подбежала - и не знаю, что делать. А Эймунд прижал меня к себе, поцеловал перед всеми и кричит весело: «Вот невеста моя, Рангула!» Тут только я поверила, что у нас свадьба будет.
        - А какая она была, ваша свадьба?
        Но Рангула не отвечала, погрузившись глубоко в свои воспоминания, и Луури посмотрела вопросительно на Ольвина. Тот улыбнулся и проговорил:
        - Я плохо помню: мал еще был. Помню только, что первый раз в жизни хмельное в рот взял. Захмелел быстро, уснул - отец с Эймундом смеялись. Еще помню: музыканты громко играли, все пели. Шумно было!
        Рангула посмотрела на Ольвина с ласковым упреком:
        - Да-а, проспал брат свадьбу сестры! Проспал! Хотя и я не много помню: сильно волновалась я тогда - как все будет? Сама не своя была и только на Эймунда и смотрела!
        - А он - на тебя? - не сомневаясь, спросила Луури.
        - Эймунд веселился от души: и на меня смотрел, и песни пел, и пиво пил. Пировали на славу!.. - Рангула вздохнула. - Вот так я и стала женой Эймунда.
        Она опять загрустила, и Луури не смела спросить ее, как она овдовела, как погиб Эймунд. Но Рангула сказала сама:
        - На корабле том проплавал мой муж несколько лет. Очень любил он своего морского коня, на каждом пиру за него поднимал заздравную чашу! Да только не принесло это счастья ни Эймунду, ни мне. На том корабле ушел он как-то в поход и не вернулся…
        - Эймунд погиб как истинный викинг, Рангула! - Голос Ольвина был строг, но мягок и доброжелателен. - Многие мечтают о такой кончине - на поле боя, с мечом в руках. Теперь он пирует в Вальхалле с нашими предками! Не забывай об этом!
        Луури смотрела на них обоих и вдруг подумала о том, что она уже давно привыкла к этим людям, привязалась к ним и полюбила.

* * *
        Эта зима затянулась, на смену ей пришла холодная весна. В лесу поубавилось птиц, и охота была скудной. Когда зимние шторма были позади, Ольвин решил пойти за рыбой в море, а заодно присмотреться к дальним фьордам.
        Прошли день, ночь, и еще один день - он уже давно должен был вернуться. Луури ничего не спрашивала у Рангулы: о чем здесь спросишь? Но когда женщина утром принялась особенно тяжко вздыхать у очага, Луури не выдержала и отправилась к морю. Она будет ждать Ольвина здесь и не тронется с места, пока тот не вернется. Она устроилась на камнях, подстелив под себя плащ, обхватила руками колени и стала думать об Ольвине. Она вспомнила его слова: «Если человека не ждут, ему трудно вернуться». Жди, Зверек! Жди лучше! Сосредоточься и превратись в само ожидание! Луури не отрывала глаз от дальнего конца фьорда, выходящего в открытое море. Море было неспокойно, но не настолько, чтобы быть опасным для викинга. Одна лишь мысль была неприятна: ведь ночью, судя по прибою, был шторм. Он-то и мог встретиться Ольвину в открытом море, об этом и вздыхала его сестра, слышавшая ночью сильный ветер.
        Вечером на берегу появилась Рангула. Она принесла какой-то еды, положила на плащ возле Луури и принялась тихо и горько причитать:
        - Плохо нам, девочка, придется без мужчин. Если Ольвин не вернется, то…
        Темный взгляд, брошенный исподлобья, ударил ее и оборвал на полуслове. Луури ничего не говорила вслух, но Рангула хорошо поняла ее: «Уходи, ты только мешаешь!» И, смутившись, Рангула отступила:
        - Ты жди его. Только не уходи, ладно?
        Кивок головы и больше ничего в ответ. Луури не скажет ни слова, не будет ни есть, ни пить, не станет спать, пока Ольвин не вернется.
        Ночь принесла туман, волны улеглись. До утра она не сомкнула глаз и не отрывала взгляда от моря, умоляя Одина вернуть друга. И когда в рассветной тишине она услышала приближающийся долгожданный плеск весел, вдруг так ослабела, что не могла даже встать, только сердце ее устремилось навстречу лодке, будто помогая прокладывать путь в тумане. Лодка шла прямо к тому месту, где она так долго ждала Ольвина. Больше ничего не нужно: он вернулся! Медленно, очень медленно потрепанная штормом лодка приблизилась. Ольвин молча выбрался и последним усилием втащил ее нос на камни. Он работал только одной рукой. Другая, безвольно повисшая, была сильно поранена. Он сделал несколько неверных шагов в сторону Луури, и она едва успела расстелить на земле свой небольшой плащ, как он, совершенно обессиленный, опустился на него и уснул, прошептав лишь одно:
        - Я устал, Зверек… Я очень устал…
        Он проспал полдня. Луури стащила с него мокрые сапоги, накрыла его ноги краем своего плаща, а потом все сидела возле него и устало думала о том, как правильно она поступила, придя на берег. Иногда она проводила рукой по волосам Ольвина, как будто уверяясь лишний раз, что это живой человек, а не вышедший из тумана призрак. Смертельно уставший, он даже не шевелился во сне, лишь один раз застонал, но она положила руку ему на лоб, и он сразу затих.
        Проснувшись, не открывая глаз, он потянулся и дотронулся до Луури рукой, убеждаясь, что она не ушла. Потом нашел ее ладони и положил себе на глаза:
        - Хорошо, что ты ждала меня. Я знал это. Если бы не ждала, я не смог бы вернуться.

* * *
        Рыбы этой весной и в начале лета было много. Морскую рыбу Луури любила больше (она лучше пахла и была приятней на вкус) и с большим удовольствием возилась с уловом, который Ольвин приносил с моря. Разделать и почистить рыбу - что тут сложного? А Рангула научила печь рыбу на углях, да еще и приправлять травами! Учитель порадовался бы ее новым умениям.
        Как-то раз, занимаясь с огромной рыбиной в ручье у края двора, она заметила, как кто-то приближается к дому. Внимательно посмотрела и отметила, что человек не похож на здешних людей: худощавый, кожа очень смугла, тонкий светлый шрам пересекает правую бровь, волосы выгорели (или поседели?), голову обхватывает узкий кожаный ремешок, дорожный мешок за плечами. В душе все замерло от смутного беспокойства. Человек, заметив ее, вошел в дом. По ликующим возгласам, в тот же миг донесшимся из дома, она поняла, насколько рады гостю. Сердце сильно стучало. Она отложила в сторону рыбу и нож и, продолжая сидеть на траве, смотрела на них так, будто именно они были виновниками ее необъяснимого волнения. Луури посидела еще какое-то время, пока не успокоилось дыхание, потом медленно стала продолжать свою работу.
        Почему она сразу не побежала в дом? Ведь она уже поняла, что пришедший человек - Учитель! Она и сама не могла объяснить себе. Просто сидела и слушала, что происходит в ее душе. С рыбой было покончено, и она не знала, что делать дальше, но тут из двери выглянула Рангула и громким голосом окликнула ее. Но даже теперь Луури не побежала. Тихонько войдя, она присела на скамью у двери. Учитель сидел с Ольвином у очага, лицом ко входу, и сразу увидел ее. Синий взгляд оделил ее теплом улыбки родного человека и вернулся к Ольвину. Мгновенно улеглось беспокойство, и она стала ждать. Это было очень приятное ожидание.
        Ольвин рассказывал, а Горвинд слушал, как протекли эти годы в его отсутствие. Рангула пыталась иногда вставить свои нетерпеливые вопросы, но Горвинд мягко уклонялся от подробных ответов, лишь пообещал, что в свое время расскажет все самое интересное о своем походе. Брат с сестрой не хотели утомлять его длинным пересказом семейных событий, но он сам задавал и задавал свои меткие вопросы и очень быстро узнал все самое важное: как они проводили зимы, не голодали ли, не беспокоили ли их враги. И о том, что Рангула по-прежнему лечила раненых и больных из поселка и как однажды вернулась с новым крестообразным амулетом на груди, немного похожим на руну Тюра, небесного бога, и было видно, что Рангуле этот амулет особенно дорог. (Тогда Луури спросила Ольвина, что это. «У Рангулы новый бог, - ответил тот с уважением в голосе, - и нам тоже надо присмотреться к нему, Зверек».) И в этом месте рассказа Учитель с одобрением посмотрел на Рангулу.
        А еще ему рассказали, как вырос и ушел в лес Волк, как росла Луури и чем занималась и про то, как она чуть не замерзла в лесу, а Волк с Ольвином спасли ее, как она ждала викинга на берегу и ни боги, ни море не посмели забрать его. И еще многое другое.
        Наконец вопросы иссякли. Наступила та самая сердечная тишина, в которой так легко пребывать близким людям. Потрескивал огонь в очаге, да на дворе деревья шептались с ветром.
        - Теперь ты подойди, - обратился к Луури Учитель.
        Она немного скованно подошла и не решилась, как раньше, присесть у его ног. Горвинд запустил руку в свой дорожный мешок, наигранно вздыхая и как бы рассуждая вслух:
        - Я знал, что они мне пригодятся.
        Он что-то поискал там, потом его рука выскользнула обратно, и Луури обнаружила у себя под носом его открытую ладонь с орехами. Она счастливо засмеялась и с облегчением опустилась к его ногам. Учитель, как бывало раньше, погладил ее по голове и слегка подергал за длинные пряди, показывая, что заметил, как она изменилась.

* * *
        На следующий день Учитель и Луури ушли в лес. Ей не терпелось быстрее продолжить ученье, но Горвинд сначала подробно расспросил ее о том, что она помнит из прежних знаний. Она помнила почти все. Еще бы, она каждый день повторяла, чтобы не забыть! Потом она показывала ему свои деревья. И он захотел увидеть и «тот» дуб тоже.
        - Я, пожалуй, не смогу его найти, - растерялась Луури.
        - Подождем полнолуния, - решил Учитель.
        Он сказал, что прежде, чем продолжить учить ее, он должен непременно увидеть то дерево и понять, насколько далеко она зашла в своем поиске.
        До полнолуния оставалось достаточно времени. Дни стояли очень теплые, и оставаться в лесу было приятно. Учитель занимался рукописями и свитками, которые привез из своего путешествия, но ей пока ничего не объяснял. Вообще-то в его мешке было очень много диковинного и интересного. Он ничего не прятал от нее, но рассказывал не обо всем. В числе прочего там обнаружились несколько маленьких коробочек, очень привлекательных на вид.
        - Можно ли мне посмотреть? - спросила Луури.
        - В свое время ты не только посмотришь, но и попробуешь содержимое. Но не сейчас.
        - Попробую? - не поняла она. - А что это?
        - Это вход в другой мир. Во многие миры, - загадочно ответил Горвинд.

* * *
        Пришел Ольвин. Он явно скучал без них и старался почаще навещать, по-прежнему принося добычу с охоты или улов с моря, а для Луури - первые ягоды. Она всегда пересыпала их с его ладони в свою, придерживая Ольвина за запястье. Она привыкла так делать с детства, когда он, подшучивая, протягивал что-нибудь вкусное и тут же убирал ладонь, чтобы она поиграла с ним. Он уже давно не дразнил ее, а привычка держать его за запястье осталась.
        Однажды Ольвин принес ей букетик земляники: спелые душистые ягоды и едва распустившиеся белые бутоны. Это было очень красиво! Ягоды пахли так вкусно, что Луури не удержалась и быстренько выбрала их из букета губами, испачкав нос. И вдруг подумала, что Ольвин может обидеться на нее за испорченный букет, и виновато улыбнулась. Ольвин не обиделся. Он тоже улыбнулся и показал пальцем на пятна земляничного сока на ее лице. Тогда Луури сказала:
        - Я украшу этими цветами свою сосну!
        Желая сделать это немедленно, она вскочила и убежала в глубь леса. Пристроив букет в небольшую щель в коре на высоте своего роста, полюбовалась и тут же побежала обратно. На душе было удивительно радостно!
        На этот раз он протянул ей маленький розовый цветок на короткой ножке, но она, растерявшись, обернулась к Учителю и вопросительно посмотрела на него: «Что мне с этим делать?» Учитель улыбнулся ей и не ответил, но на Ольвина посмотрел внимательно.
        Луури убежала к ручью, чтобы пристроить цветок в волосах возле уха, но когда вернулась, Ольвина уже не было, и похвастаться не удалось.

* * *
        Ночь полнолуния была тихой и теплой. Луури показала Учителю примерное направление поиска, а дальше он, отстранив ее, пошел первым. Довольно долго шли, и Луури уже стала отвлекаться и думать о посторонних вещах, когда Учитель внезапно остановился:
        - Это здесь.
        И она сразу узнала место. Засосало под ложечкой. Очень не хотелось повторять тот опыт. Но, впрочем, и не потребовалось. Горвинд приказал ей стоять на одном месте и не сходить с него, что бы ни происходило, и она замерла. Он обошел несколько раз вокруг дуба, удовлетворенно хмыкая, и, заходя за дерево, что-то тихо произнес себе под нос. Она не расслышала и собиралась уже переспросить, как вдруг поняла, что Учителя за дубом нет! «Не сходить с места, что бы ни случилось!» - велела она самой себе. Но испугаться не успела: Учитель с довольным видом вышел из-за дуба.
        - Что ж, - сказал он. - Это то, что нужно. Но твоя самонадеянность чуть не довела до беды. Оттуда ты не вернулась бы: слишком сильная Луна.
        Луури вздохнула:
        - Я буду слушаться тебя!
        - Особенно в полнолуние, - шутливо уточнил он.
        На ту поляну с дубом она больше не ходила, и Учитель об этом ничего не говорил.

* * *
        Когда Луна пошла на убыль, манившие Луури коробочки с замысловатыми узорами на крышках были извлечены из мешка. Учитель разложил их перед собой и долго задумчиво переводил взгляд с одной на другую. Луури, улегшись на живот напротив него, подперев голову руками и затаив дыхание, следила за ним. Наконец он выбрал одну и, сняв крышку, некоторое время изучал взглядом содержимое. Внутри находился бело-розовый крупинчатый порошок. Учитель краем мизинца подцепил несколько крупинок и положил ей на язык.
        - Сядь и прислонись спиной к сосне, - велел он.
        Она выполнила. Он внимательно наблюдал за ней. «Как будто ничего не происходит», - успела она подумать и посмотрела на него с вопросом. И тут стало смешно и интересно: у Учителя обнаружилось три глаза. Она протянула руку, чтобы убедиться в том, что видит, но его лицо стало колебаться, словно отражение на водной глади, и она отдернула руку. Когда все вернулось на свои привычные места, она спросила:
        - Как ты это сделал?
        - Это сделала ты. И порошок. Что ты видела?
        Она все подробно описала. Он продолжал наблюдать за ней:
        - Как ты себя чувствуешь?
        - Хорошо. И хочу есть. И пить. Не знаю, чего больше.
        - Есть ты всегда хочешь. Пока ступай. Ольвин принес птиц, приготовь.
        В следующий раз порошок был тот же, но крупинок Учитель дал больше. И еще сказал:
        - Помни о том, что надо вернуться. Я жду тебя!
        …Тело стало легким. Луури подняла руки и «поплыла» вверх вдоль ствола сосны. Лететь было приятно, она не боялась. Учитель, закрыв глаза, остался сидеть внизу на траве и не поворачивал головы в ее сторону. Но она отчего-то знала, что он ее «видит». Она потрогала руками шершавые ветви - хочется улететь дальше, выше, подняться над лесом. Бесконечно манили, звали за собой белые, как снег на вершинах гор, облака. Они летели по небу стаей вольных чаек и звали, звали… И она непременно откликнулась бы на их зов и окончательно покинула бы землю, да что-то мешало. Она прислушалась к себе: мешали последние слова Учителя «Я жду тебя». И Луури стала послушно опускаться… Захотелось спать. Она закрыла глаза… и обнаружила себя сидящей у сосны. Ей хотелось рассказать о том, что она видела, но Горвинд велел отдыхать.

* * *
        На гладком песчаном берегу моря был дан и другой урок: Учитель хотел, чтобы Луури умела ездить верхом. И она очень старалась: так хотелось научиться! Горвинд намотал конец веревки на руку и, стоя в центре и упираясь ногами, водил лошадь по кругу то быстрее, то медленнее. Лошадь бежала мягко, но Луури с непривычки сползала и несколько раз упала на песок.
        - Держись крепче! И руками и ногами!
        Она старалась изо всех сил. Дух захватывало, но было и весело. Хорошо, что Ольвин не видит! Он сказал бы что-нибудь едкое. И еще хорошо, что Учитель не сердится, что у нее пока получается плохо.

* * *
        Луури попробовала несколько разных составов из коробочек Горвинда. Все они давали разный опыт: она то «летала», то «видела» что-нибудь необычное в окружающем, то «наблюдала» за Ольвином, находящимся в другом месте.
        Учитель велел ей не только подробно описывать, что с ней происходило, но и запомнить все полученные ощущения.
        - Довольно, - как-то раз сказал он. - Больше порошков не будет. Теперь ты будешь учиться самостоятельно идти этой дорогой. Я знаю: у тебя получится. Вспоминай и повторяй свои действия.

* * *
        На берегу моря - у костра или в лучах заходящего солнца - предаваться созерцанию других миров было несложно. Луури очень это любила. Они уходили довольно далеко, теперь уже с лошадью. Берег был пустынный. Лишь один раз они встретили человека: чуть старше Ольвина и младше Горвинда, он был гладколиц, черноволос, с быстрыми карими глазами. Он не понравился Луури. Но она, конечно, не могла сказать об этом Учителю. Поразило ее, что Учитель, похоже, узнал черноволосого и удивился, увидев его в столь безлюдном месте, а тот, в свою очередь, узнал Горвинда да еще добавил:
        - А ведь я давно ищу тебя.
        - Здесь? - уточнил Учитель.
        - Нет, - рассмеялся черноволосый. - Просто иду из одного поселка в другой, берегом спокойнее. Но тут, как я посмотрю, случаются чудеса - я встретил того, кого искал.
        Они еще долго сидели у костра и говорили о разном. Учитель был сдержан и немногословен, а черноволосый от души веселился. Горвинд предложил ему еды, и тот с удовольствием согласился и стал есть из деревянной миски, бросая через костер острые взгляды на Луури. Ей не нравилось в нем ни то, как он смотрит на нее, ни то, что он ест из посуды Учителя, ни то, что говорит ей ее сердце. А сердце кричало Учителю: «Не говори с ним! Прогони его!» Но Учитель молчал, и она молчала - и вроде бы даже успокоилась. Черноволосый решил насмешить ее, приставляя к голове пустую миску, - это было забавно, и она засмеялась. Но, оглянувшись на Учителя, осеклась - тот смотрел на нее строго. Не на черноволосого, а на нее! Луури понурилась - стало стыдно! И правда, что это она? А новый знакомый уже не смешил, а смотрел на нее пристально и вызывающе. Это окончательно обескуражило и смутило ее. Учитель, бросив прощальные слова черноволосому, поднялся и собрался уйти. Он не звал ее, как будто предоставляя ей возможность решать: уйти вместе с ним или остаться. Она даже задохнулась от одной только мысли: неужели он предположил,
что она может остаться?! Горвинд уходил не оглядываясь. Но все же в его движениях ощущалась некоторая замедленность, дающая ей шанс. Луури догнала его, пристроилась рядом и поплелась, молча переживая за свою оплошность. Он оглянулся на ходу и сказал:
        - Он ведь был неприятен твоему сердцу! Зачем же ты смеялась? Сердце надо слушать!
        Луури только вздохнула.
        Больше они об этом не говорили.

* * *
        Вскоре она сама научилась находить «путь» в другие миры. Сначала это было очень трудно без снадобий Учителя, но он велел вспомнить все ощущения и весь опыт, который она получила, и добавил:
        - Будь уверена, что все получится. Не допускай сомнений, не отвлекайся, смотри заранее на свою цель.
        Она созерцала почти все дни напролет. Особенно нравилось «летать» над лесом. Еще очень хотелось попробовать «взмыть» над морем, но что-то сдерживало. Что?
        - Стихия, - пояснил Учитель.
        - Разве я не знаю стихии Воды? - удивилась Луури.
        - Море - не озеро, и не река. Это особое место. Скоро у тебя будет возможность почувствовать это. Мы поплывем в Норвегию. Ненадолго.
        Луури понравились все слова, что прозвучали последними: «мы», «поплывем», «Норвегия». А что касается «ненадолго», то она не очень-то обращала внимание на течение времени в присутствии Учителя.
        Луури вовсе не думала, отправится ли с ними Ольвин, но когда Учитель попросил его сопровождать их, она обрадовалась: это просто замечательно, что они будут все вместе!
        Ольвин заранее побывал в Тьярнарваде и разузнал насчет корабля, который мог бы взять их в Норвегию - и об оплате, и о дате отплытия, - и назначил день, когда следовало отправиться в путь.
        Накануне отъезда он приготовил двух лошадей - вычистил и накормил.
        - На одной поедет Учитель, - сказал он Луури, - на другой - мы с тобой. Постарайся не уснуть! Что тебе снится, что ты все время брыкаешься во сне?!
        Луури пренебрежительно пожала плечами: думай, что хочешь.
        - Корабль отплывает утром. Предполагаешь ли ты ночевать в поселке? - спросил он Горвинда.
        - Не хотелось бы, - рассудил тот.
        - Значит, я верно решил: пойдем ночью, чтобы рано утром быть на месте. Лошадей оставим у Гуннара.

* * *
        Море привело ее в восторг, ошеломило и напоило какой-то новой неизведанной силой. Это было не то море, где она плавала у берега; не то, что раскачивало лодку Ольвина; не то, что ей, стоящей на берегу, грозило штормовой волной - в открытом море она изведала всю мощь новой стихии!
        Очень долго корабль сопровождали чайки. Луури забралась на самый нос корабля и, ухватившись за какую-то перекладину, свесив голову вниз, с пьянящим удовольствием следила за ходом корабля, чей нос то взмывал на волне вверх, то неспешно и важно опускался вниз. Пролетавшая мимо чайка захватила ее воображение своей свободой, и Луури «перешла» в состояние чайки, чтобы лучше насладиться этой новой свободой полета.
        - Смотри, Ольвин, - услышала она веселый голос Учителя, - Луури сейчас превратится в чайку и улетит от нас!
        - Тебе следует крепче держаться. - Обращенные к ней слова Ольвина выдавали его беспокойство.
        - Она достаточно осторожна, - сказал Горвинд.
        - И все же нуждается в заботе! - не унимался Ольвин.
        Она с улыбкой оглянулась и помахала ему, продолжая держаться лишь одной рукой. Он в ответ погрозил ей кулаком. Тогда она, обхватив борт ногами, помахала ему двумя руками одновременно. Он же, ругаясь на нее, не поленился встать и стащить ее на палубу, как Луури ни сопротивлялась. Впрочем, она не сердилась.
        Несколько дней пролетели незаметно. Как-то вечером, завернувшись в теплый плащ Ольвина и приткнувшись к нему под бок, под хлопанье паруса на ветру она тихо спросила:
        - Хочешь, я расскажу тебе, как я летаю?
        Она немного побаивалась, что он поднимет ее на смех, но он очень серьезно, без тени насмешки утвердительно кивнул головой. И Луури со все возрастающим воодушевлением принялась расписывать ему, как она представляет себя чайкой, и это получается так хорошо, что кажется - у нее есть крылья и она летит над волнами. А еще - как она «поднималась» над сосной, а потом - над лесом. И еще - как лежала на траве и слушала шепот и шорохи земли и голоса лесных жителей и как ручей учил ее постоянно меняться и при этом оставаться собой…
        - Что это дает тебе? - спросил Ольвин.
        Он лежал на боку, подперев голову рукой, смотрел на нее во все глаза и слушал, ни на миг не отвлекаясь. Она задумалась.
        - Не знаю, что и сказать тебе. Знаю только, что без этого не могу: я должна видеть мир со всех сторон, иначе я как будто не живу.
        Он покивал задумчиво. Ей понравилось, как он ее слушал.
        Перед сном она решила узнать у Ольвина, знает ли он, для чего они плывут в Норвегию. Он удивился вопросу:
        - Конечно. Учитель должен рассказать о пирамидах и вообще о путешествии не только нам. Придут его друзья и кое-кто из его бывших учеников.
        Он хотел добавить еще что-то, но Горвинд строго сказал:
        - Эй, вы, там, под плащом, ну-ка спите!
        И Ольвин, щелкнув ее по носу, вскоре заснул. Что-то неуловимое не понравилось ей в его словах, но понять мешала усталость, и она тоже уснула.
        Утром показался берег.

* * *
        Двое встречали их на пристани. Они сказали, что ждут уже несколько дней, начиная с новолуния. Эти слова, видимо, многое значили для Горвинда, но ничего не сказали Луури. Учитель назначил им («и остальным», как он сказал) встречу в месте, которое, похоже, было известно всем друзьям и ученикам - «на лесной поляне Синего фьорда». Эти двое оставили им кое-какой еды и почти сразу ушли.
        - Они соберут остальных, мы же отправимся туда прямо сейчас, - сказал Учитель.
        На поляне Синего фьорда было очень красиво: впереди расстилалось море, сзади близко к берегу подходил лес, вдали высились и в самом деле казавшиеся синими от теней скалы. Меж поросшими травой небольшими холмиками нашлось старое кострище - здесь и остановились.
        Люди подходили в течение всего следующего утра, и к полудню всех было около двадцати. Каждого вновь пришедшего радостно приветствовали. Уже горел костер, готовилась еда. Ольвин что-то рассказывал, и время от времени все дружно хохотали - легко и открыто, как смеются люди только в своем узком кругу, где совсем нет посторонних. Когда наконец собрались все, Учитель сказал несколько тихих слов (Луури не расслышала, потому что сидела чуть поодаль, у самого подножия одного из холмиков), и все, торжественно замолчав, встали. Каждый обнял за плечи соседа, и образовался живой замкнутый круг. Они молчали, но от их действа шла такая сила, что Луури замерла. Она сжалась в комочек и почти перестала дышать.
        Спустя некоторое время круг разомкнулся, каждый устроился где ему удобней, и все приготовились слушать.
        Весь день и всю ночь Учитель рассказывал о далеких странах Юга и Востока; о таинственных пирамидах и их звездном значении; о рукописях и свитках, принесенных им; о хрустальных шарах, кристаллах и порошках, помогающих путешествовать в другие миры; о картах разных земель, что он видел; об обычаях, о которых узнал; о верованиях и богах других народов. Особенно ее поразило, что человек, оказывается, может прожить несколько жизней, много раз рождаясь - чтобы научиться наконец тому, чего от него хотят боги!
        Когда он говорил о порошках, он оглянулся на Луури. Ей показалось, он хочет пригласить ее рассказать о полученном опыте, и жутко засмущалась. Он отвернулся, ничего не спросив, и продолжил, и она поняла из его рассказа, насколько его опыт богаче, чем ее.
        Затем все отдыхали, рассказывали о себе, а Луури все сидела в сторонке. Она вдруг вспомнила слова Ольвина на корабле - «кое-кто из его бывших учеников» - и поняла свое беспокойство: «бывших» - значит, когда-нибудь и она… Ей стало немного грустно и одиноко. И она ушла побродить вдоль моря. Уже светало. Когда она вернулась, почти все спали. Ольвин переговаривался с одним из друзей, лежа на траве перед тлеющими углями костра. Она замерзла и подобралась поближе к углям погреться. Ольвин, незаметно подойдя сзади, набросил ей на плечи плащ и протянул кусок хлеба. И это было кстати.
        День-два… Потом стали расходиться, но на берегу оставались еще несколько человек, когда Горвинд собрался в обратный путь. На их счастье ветер был попутный, и корабля в Исландию не пришлось долго ждать. Немного, полдня, погостили у Гуннара. Навестили и Йохи. Первый раз Луури увидела, как Учитель работает в кузне. Ольвин помогал ему, а Йохи, как всегда добродушно посмеиваясь, с удовольствием давал им обоим советы.
        Когда лошади были готовы, пришло время возвращаться домой. Луури сильно устала от обилия впечатлений и встреч, к тому же приближалось полнолуние. Она чувствовала себя очень тревожно. Ольвин заметил:
        - Она может не выдержать последнего перехода. Остаться?
        - Нет, - решил Учитель, - я помогу ей.
        Он достал из очередной коробочки желтую горошину и дал Луури. Через минуту она уснула.
        Пробуждение застало ее уже недалеко от дома. Пахло сосновой смолой. Сначала она решила, что сидит под сосной, но плавное покачивание крупа лошади напомнило ей происходящее. Позади, крепко обхватив ее за пояс, сидел Ольвин и дышал ей прямо в ухо. Она не открыла глаз: было приятно дремать и сквозь слегка приоткрытые веки следить за кружащимися сквозь густую листву бликами солнца. Ольвин наклонился к Луури ближе, она почувствовала, как он вдыхает запах ее кожи. Его короткая борода и отдающее смолой дыхание щекотали ей шею. Она подумала: «Обнюхивает, как волк своего детеныша» - и тихонько засмеялась. Ольвин отодвинулся. Усталый голос Горвинда с предостережением произнес:
        - Ты рискуешь, Ольвин, разбудить в ней…
        Луури воспользовалась тем, что он говорил медленно, и тут же выпалила:
        - А я уже проснулась!
        И не поняла, почему мужчины расхохотались.

* * *
        Остаток лета Луури провела с Учителем далеко от дома. Они жили под открытым небом у моря, а потом - в землянке, когда ночи стали совсем холодные. С утра он учил ее, а потом отпускал отдохнуть либо выполнить очередное задание. В числе последних было - найти из нескольких сосен, окружающих землянку, те, которым он оставил «послание» для Луури, и понять, что именно он сообщал ей. Она медленно обходила сосну за сосной, то трогая их руками, то прислоняясь спиной к стволу, и нашла одну, которая «сообщила» ей послание Учителя: «немедленно вернись». Она побежала к нему и рассказала об этом. Горвинд немногословно похвалил и отпустил погулять, а сам отправился к реке.
        Когда она пришла к нему на берег, то обнаружила там и Ольвина, который что-то мастерил из большой ветки, строгая ее ножом. Рядом с ним лежала новая меховая курточка для Луури: зима была близка, и он принес ей теплую одежду. Завидев ее, Ольвин встал. Они не виделись очень давно, и Луури очень соскучилась, поэтому сразу бросилась к нему с радостным криком и повисла, обхватив его руками за шею, как в детстве. А Ольвин вздрогнул и замер на глубоком вдохе, крепко прижимая ее к себе… Когда раздался властный ледяной возглас Учителя: «Ольвин!», подействовавший на последнего, как удар бича, она не успела понять, что произошло: Ольвин резко оттолкнул ее от себя и зашагал прочь, не говоря ни слова, лишь яростно сбивая веткой листья с кустов направо и налево. Луури чуть не упала от неожиданности, было обидно, и подступали слезы. Она сглатывала их, чтобы не показаться слабой, потом спросила Учителя:
        - Почему он сердится на меня?
        - На тебя он не сердится.
        - Значит, на тебя?
        Это пугало еще больше: если они поссорятся, как жить Луури?
        - Нет, на меня он тоже не сердится.
        Она совсем запуталась, но спрашивать больше не решалась: третий вопрос об одном и том же не одобрялся. Учитель добавил:
        - Он сердится на самого себя. Возможно, ты поймешь это позже.
        Яснее не стало, но прозвучавшая фраза («Поймешь позже») успокоила своей привычностью.

* * *
        Как-то раз ночью Луури проснулась от собственного крика. Еще не до конца очнувшись, на четвереньках выбралась из землянки. Кошмар будто протянул невидимые нити, опутал и даже наяву не отпускал сознание. Она никак не могла стряхнуть с себя наваждение и продолжала, стоя на четвереньках, рыдать и мотать головой:
        - Нет! Нет! Нет!
        Следом за ней вышел Учитель:
        - Что с тобой?
        - Ничего! Нет! Я не стану это рассказывать! - Она уже почти кричала.
        Он встряхнул ее за плечи и, подняв с четверенек, усадил перед собой:
        - Немедленно говори!
        Срывающимся от рыданий голосом она выдавила из себя:
        - Я видела… Знаешь, так ясно… Где-то не здесь и все не так, как у нас; в доме большие окна и постель такая высокая, из железа, и на ней все белое, а там… Этого же не может быть!
        Она проглотила спазм, перехвативший дыхание. Горвинд ждал.
        - А там - я. Уже взрослая… другая… и мужчина рядом со мной, он целует и… близко-близко… А у него твои глаза!
        Последнее она выдохнула уже на крике ужаса и боли. Видимо, от шока у нее начались спазмы в желудке и открылась рвота. Горвинд помог ей справиться, а потом, гладя по голове, стал что-то тихо и монотонно приговаривать на незнакомом языке. Кошмар стал отпускать, навалились сонливость и безразличие. Обращаясь к самому себе, Учитель задумчиво и печально произнес:
        - Что ж, видимо, когда-то предстоит пережить и это.

* * *
        Полученное потрясение не прошло для Луури бесследно: она тяжело заболела. Учителю пришлось перевезти ее в дом. В полубреду она замечала лишь немногое из того, что происходило: мягкий ход лошади по песку и траве… Учитель идет рядом и ведет лошадь… Свесившись поперек крупа, она, не в силах как следует удержаться, все сползает вниз… Или это качает корабль, и он опускается вниз на волне?.. Она сваливается с лошади, и Учитель подхватывает ее и возвращает обратно… Она проваливается в забытье и… снова сползает на землю… надо взмахнуть крыльями и подняться вверх… Что-то поднимает ее - облака? Нет, это снова руки Учителя… Наконец он сам садится на лошадь и теперь держит ее крепко - можно совсем-совсем расслабиться. Становится легко. Чувство защищенности и покоя позволяют глубоко уснуть…
        Она пришла в себя уже у дома, когда Ольвин на руках внес ее и бережно опустил на постель. Подошла Рангула, осмотрела Луури и с упреком сообщила Горвинду:
        - Да у нее горячка! Ты уморишь ее!
        - Крепкая девочка. Будет жить. Выходи ее.
        Ольвин дал Луури воды, ее подбородок дрожал, и вода стекла по щеке на шею.
        - Позаботься о ней, - сказал Учитель Ольвину, - мне надо идти.
        Ольвин вытер капли и кивнул.
        - Куда ты пойдешь? - забеспокоилась Рангула. - Темно, непогода!
        - Я договорился, меня будут ждать.
        Луури вдруг испугалась:
        - Не бросай меня!
        Учитель подошел и присел на край ее постели:
        - Я не бросаю тебя, девочка. Меня не будет несколько дней, потом я вернусь, и ты поможешь мне подготовиться к зиме. Обещай мне поправиться!
        Он говорил что-то еще, положив руку на ее горячий лоб, но она уже не слышала: его убаюкивающие слова и голос успокоили, и Луури глубоко уснула или впала в забытье, а когда очнулась, Учителя уже не было. В очаге ровно горел огонь, Рангула что-то варила, помешивая в горшочке, Ольвин чинил сеть. Жар и боль в голове мешали Луури пошевелиться, она с трудом могла открыть глаза, но ясно слышала, как Рангула переговаривается с братом:
        - Она сильно изменилась за это лето: выросла и повзрослела. Что ты думаешь об этом?
        Ольвин ничего не ответил, и она продолжила:
        - Ей не следовало бы так подолгу находиться с мужчинами. Скажи свое слово!
        - Горвинд - ее Учитель, - как бы нехотя проговорил он.
        Луури поняла, что речь идет о ней.
        - А ты? - упорно подступала Рангула.
        - Я - не учитель, - вздохнул Ольвин.
        - Хватит шутить!
        - К тому же я ей в отцы гожусь, - тихо продолжил он, обращаясь больше к самому себе.
        Рангула вдруг вспылила:
        - Ты сам знаешь, что не годишься! Никак не годишься! И я ведь догадываюсь, что у тебя на уме!
        Ольвин не ответил, и повисла долгая тишина. Прозвучавшие затем слова Рангулы были непонятны:
        - Я полюбила эту девочку, нет слов, но если ты… Нам даже не с кем породниться! - В ее голосе слышались упрек и досада.
        - Ну, считай, что ты породнишься с Горвиндом, - со смехом объявил ее брат.
        - Я не понимаю тебя, - помолчав, вздохнула Рангула.
        Ольвин встал и направился к постели Луури, и она закрыла глаза, чтобы он не догадался, что она все слышала. Он сел на край и задумчиво произнес:
        - Я и сам, Рангула, не понимаю себя: я - викинг, видел мир, знал много женщин, а эта девочка, которую я же и вырастил, сам поил молоком, согревал ее в постели, наказывал и делал ей игрушки… вот она просто проводит ладонью мне по лицу, и я теряю разум…

* * *
        Луури выздоравливала. Она чувствовала бы себя совсем хорошо, если бы не появившееся чувство вины перед Ольвином. Она никак не могла понять, что она сделала не так. Ей показалось, что он в том разговоре попрекнул ее за что-то. За что? Может быть, она чересчур много шутила над ним или была слишком дерзкой? Подозрения перерастали в уверенность, когда она видела, что теперь Ольвин держится с ней отстраненно.
        Когда наконец вернулся Горвинд, стало легче: теперь все обращались больше к нему, чем друг к другу.
        Однажды вечером, когда шел холодный дождь и все грелись у очага, занимаясь каждый своей работой, Учитель неожиданно и, как показалось Луури, совсем без причины спросил у Ольвина строго и требовательно:
        - Что с тобой, Ольвин?
        Тот не ответил, но Луури вдруг поняла, что ей лучше выйти. Быть может, Ольвин хочет пожаловаться на нее? И она тихонько устроилась в сенях под дверью и стала ждать.
        Сначала голоса мужчин были совсем тихими, и она подумала, что можно и подремать. Но неожиданно голос Ольвина стал все больше выделяться, так что она уже различала некоторые слова:
        - …нужна мне… отдай…
        Что-то твердо, не торопясь, отвечал Горвинд. Со скрипом открылась дверь, и вышла Рангула. Она почему-то с упреком взглянула на Луури и шикнула:
        - Ты что здесь? Уйди! Хоть бы уж скорей…
        Больше Луури не расслышала, но встала и очень расстроенная поплелась в хлев. Там она забилась в угол, где лежало сено, закопалась в него и стала размышлять. Но и здесь побыть одной не удалось: распахнулась дверь, и вошел Ольвин. Вид у него был подавленный. Он стал беспокойно расхаживать взад и вперед, видимо пытаясь унять волнение. Нечего было и думать потихоньку улизнуть. Несколько раз Ольвин ударял кулаком по балке, невольно пугая козу, и тряс головой. Луури все же надеялась, что он скоро уйдет. Но, к ее полному ужасу, следом за Ольвином вошел Учитель.
        - Вижу, я не убедил тебя, Ольвин?
        - Ты не понимаешь меня!
        - Напрасно ты так думаешь. Тут дело не во мне: здесь не человек решает. У нее другая судьба. Ты сам это поймешь, только подожди.
        - Подожди?! - Лицо Ольвина перекосил гнев. - Ты, верно, уже забыл, что это такое?!
        Он схватил Горвинда за руку повыше локтя, как будто стараясь привлечь его внимание к чему-то крайне важному. Горвинд, не отвечая, вопросительно посмотрел на его руку, и Ольвин, смутившись, отпустил:
        - Прости, кровь ударяет мне в голову.
        - Кровь - плохой советчик, Ольвин. Если ты доверяешь мне (Ольвин кивнул) - подожди. Подожди хотя бы до весны; дождись меня, и мы еще поговорим об этом.
        Ольвин помолчал и уже другим голосом, негромко, но твердо, ответил:
        - Я обещаю ждать до весны, Горвинд. Это мое слово.
        Учитель положил руку ему на плечо, постоял немного и вышел. Ольвин, к огромному облегчению Луури, тоже ушел. Она еще немного подождала, переводя дух, и выскользнула во двор. Когда вернулась в дом - все сидели у очага, будто ничего и не произошло. Учитель взглянул на нее задумчиво, а Луури, сама не понимая, зачем она это делает, села к его ногам и, обхватив его колени руками, прижалась к ним щекой.

* * *
        Зима была холодной, очень холодной. Луури даже не могла подолгу бродить по лесу. В доме тоже было тяжко: Рангула, раз высказав свою мысль («И ты обещал? Глупец»), смотрела на Ольвина снисходительно. Луури старалась пореже попадаться ей на глаза.
        С Ольвином тоже было непросто. Хотя он стал с ней гораздо мягче и внимательнее, в нем не ощущалось былой легкости. Луури не смела больше ни подразнить его, ни подшутить над ним. Он часто подолгу где-то отсутствовал. И они больше не спали вместе: Ольвин устроился на скамье, дальше от очага, и спал как воин, не раздеваясь, положив руку под голову. Приходилось все это молча переносить. Что ей было делать? Хорошо, что этот человек ее не продал и вырастил. Но кто знает, что будет дальше? Она теперь просто ждала весны.
        Ближе к весне произошло еще одно озадачившее Луури событие.
        Уже подступали солнечные теплые дни, снег вовсю таял, воздух звенел от капели и первых птичьих трелей. С утра Луури ходила к морю посмотреть, что делается на берегу, побродить под шум волн, побыть одной.
        Когда она вернулась, заметила еще издали, что в доме гости. Узнала одного из двух коней: это был конь Гуннара. Второй, значительно более грязный, видимо, принадлежал Йохи. На плетне сушились ездовые попоны.
        В общем, это было неплохо: Йохи и Гуннар, ближайшие друзья Ольвина, всегда были ему в радость, и она рассчитывала провести вечер спокойно. Еще в сенях она услышала оживленные голоса: кажется, гости вовсю веселились. Оружие гостей было свалено в кучу прямо у входа - это задержало ее перед дверью, и она невольно услышала последние слова. Она ошиблась: разговор был вполне серьезным.
        - Мне нужна эта, - говорил Ольвин.
        - Верно то, что тебе нужна женщина… - осторожно произнес рассудительный Гуннар.
        А нетерпеливый Йохи шумно вмешался:
        - Выбери любую. Ты не чета мне: за тебя любая пойдет! И я знаю, кто на тебя заглядывается! Если хочешь знать…
        Раздавшийся удар кулака по столу и мрачный голос Ольвина прервали его речь:
        - Мне нужна - эта!
        Гуннар, предостерегающе кашлянув, сказал:
        - Мы уважаем тебя, Ольвин. Это твой выбор!
        И Йохи поспешил присоединиться:
        - Да, Ольвин, это так!
        При этих словах она и вошла, сочтя, что раз у мужчин деловой разговор, на нее никто не обратит внимания. Но все трое при ее появлении тут же замолчали и, обернувшись к двери, уставились на нее. Это сильно озадачило Луури, и она застыла на пороге.
        На столе стояло угощение и большой кувшин с пивом. Гости были изрядно под хмелем, и Ольвин - тоже. Таким она его, пожалуй, не видела. Нет, конечно, пиво в доме было и до этого. И Ольвин, и Горвинд, и Рангула пили его. И ничего плохого Луури не замечала. Рангула становилась спокойнее и мягче, у Горвинда больше обычного светились глаза, но он оставался так же, если не более, молчалив, а Ольвин веселел, и его легко можно было вызвать на игру. Но сейчас он почему-то смотрел на нее чуть ли не с досадой.
        Все же он быстро взял себя в руки:
        - Что же ты встала, Луури? Пройди и сядь к столу.
        Она никогда не сидела за столом даже с Рангулой! Луури прошла и села на краешек скамьи, настороженно ожидая дальнейшего. Ольвин налил пива и предложил ей. И хотя ей совсем не хотелось, она почувствовала, что следует принять угощение, и даже отпила самый маленький глоток. Гуннар ободряюще улыбнулся ей, а Йохи смотрел на всех, открыв рот.
        - Это мои друзья, Зверек, ты их знаешь. Они советуют мне жениться. А что ты думаешь об этом?
        Все это ей совсем не нравилось: зачем Ольвин затеял советоваться с ней? Это шутка?
        - У тебя мудрые друзья, зачем ты меня спрашиваешь? - промямлила она нерешительно.
        Гуннар смотрел на Ольвина с осуждением, Йохи - непонимающе. «Хорошо хоть Рангулы нет», - почему-то подумалось ей.
        - Мне хочется знать, что об этом думаешь ты. Ты выросла у меня в доме и знаешь меня хорошо. Какую хозяйку ты бы мне посоветовала?
        Покачал головой Гуннар, хмыкнул Йохи. Она задумалась: «Если взглянуть на дело всерьез…»
        - М-м-м, верно… было бы хорошо… если бы вы любили друг друга, - осторожно предположила она.
        Ольвин завел глаза к потолку и глубоко, со стоном, вздохнул. И Луури не поняла, правильно ли она ответила.

* * *
        Потом она много раз в мыслях возвращалась к этому разговору и пыталась представить себе свою дальнейшую жизнь. Рано или поздно для Горвинда она станет «бывшей ученицей». Ольвин, раз уж он заговорил о женитьбе (о, она знала его упрямую натуру!), скоро приведет в дом молодую хозяйку. Рангула?.. Тут вообще не на что рассчитывать! Будущее представлялось ей неясным и поэтому - совсем не привлекательным.
        Луури не сказала об этом Учителю, когда тот появился. В первый же вечер после своего прихода Учитель с особым, как ей показалось, вниманием изучал ее, долго и пристально смотрел в лицо. И даже спросил:
        - Ты ничего не хочешь мне сказать?
        Но она отрицательно покачала головой: это было правдой - она действительно не хотела ничего говорить. Почему? Больше всего она боялась, что и он не знает ответа. Пусть уж все идет своим чередом.

* * *
        Жить в лесной землянке Горвинда этим летом было особенно хорошо. Было приятно и как-то очень радостно и учиться, и готовить рыбу, и собирать коренья и грибы, и заготавливать хворост для костра, и проводить время у моря и реки, и купаться, и - особенно! - слушать рассказы Учителя. Уныние совсем выветрилось из ее души.
        С приходом Горвинда их отношения с Ольвином тоже стали налаживаться, почти вернувшись к прежним - веселым и непринужденным. И когда он стал как-то раз собираться в поселок на праздник к Гримольву - своему дальнему родичу, у которого родился первенец, - она попросила Учителя позволить и ей пойти.
        - Что ж, - сказал Учитель, - ты мало бываешь среди людей. Это может оказаться полезным. Если Ольвин не возражает, иди.
        Ольвин не возражал.

* * *
        Он приготовил подарки, навьючил лошадь, велел Луури хорошенько пообедать (ее не пришлось просить дважды), и они вышли. Было уже хорошо за полдень. Она удивилась, что они не пошли более прямым путем через лес, а стали спускаться к морю, но Ольвин объяснил, что лошади тяжелее идти по лесу и он решил пройти часть пути вдоль моря. Шли не спеша. Ольвин рассказывал много интересного и о лесе, и о его обитателях - птицах и зверях. В этом он был большой знаток. Когда она устала, он помог ей сесть на лошадь, а сам шел рядом и продолжал рассказывать. Она смотрела на него сверху и вдруг подумала, как было бы чудесно никогда не расставаться с ним - с таким сильным, веселым, верным другом. И вздохнула. Он заметил этот вздох и спросил:
        - Ты устала?
        Она почему-то кивнула.
        - Хорошо, - решил он, - тогда скоро остановимся.
        Он выбрал полянку с ручейком - они уже давно шли по лесу - и развьючил лошадь. Постелил для Луури плащ, и она блаженно растянулась на нем. Над головой мелькали облака, и солнечные зайчики прыгали по всей поляне. Ольвин стал готовить силки для птиц: решил поохотиться для ужина. Она задремала. И проснулась ровно в тот момент, когда Ольвин вернулся. В одной руке он нес добычу - двух связанных за лапы птиц, в другой - что-то еще.
        Это оказался лесной мед. Ольвин бросил птиц в сторону, а сам уселся возле нее на траву и, положив кусок найденных сот на большой лист, наклонился, чтобы облизать испачканную медом ладонь. Как в детстве, Луури быстрым движением перехватила его запястье и, подтянув к себе, стала слизывать с его пальцев сладкие липкие капли. Ольвин с тихим смехом повалился на спину. Он ничего не говорил, не сопротивлялся и просто ждал, когда она закончит. Это удивило ее, и она взглянула на него, чтобы узнать, почему он не «сражается», как бывало раньше. Ольвин смотрел ей прямо в глаза, и Луури вдруг почувствовала, что его пальцы изучающе и осторожно скользят по ее губам.
        - Врата Вальхаллы, - прошептал он.
        Это насторожило ее, что-то новое толкнулось прямо в сердце, ужалило, и она отвернулась, резко отбросив его ладонь. Ольвин подождал немного и тихо тронул ее за плечо. Она дернула плечом и обиженно бросила ему:
        - Плохо!
        - Что плохого? - натянуто осведомился он.
        Ей вовсе не хотелось ссориться! Но она никак не могла сообразить, как ей вести себя дальше. Даже самой себе она не смогла бы объяснить, что так огорчило ее.
        Ольвин сам исправил положение: он неспешно встал и принялся разводить огонь. А Луури просто и спокойно предложил заняться птицами, кинув ей нож. Луури самым тщательным образом подготовила тушки и протянула ему. А Ольвин так открыто и добродушно улыбнулся ей, что она сразу его простила. И пока над огнем поджаривался ужин, они уже весело возились в траве, как щенки, вспомнив старую игру «волк и овечка». Ольвин сам предложил поиграть, и Луури была ему очень благодарна.

* * *
        Идя по поселку, Ольвин направо и налево приветствовал знакомых. Она же никого не знала, поэтому просто молча шла за спиной Ольвина. Ей страшно хотелось схватиться за край его одежды. А он, похоже, и внимания на нее уже не обращал.
        Сразу отправились в дом Гримольва. Когда входили во двор, Луури замешкалась, оглядывая улицу, а обернувшись, обнаружила, что путь ей преграждает мальчишка-подросток с палкой в руке.
        - А, так ты девчонка! - насмешливо бросил он, разглядев ее как следует.
        Нужно было догнать Ольвина, и она попыталась молча обойти задиру. Но тот не пропускал. Тогда она подняла правую руку и наставила открытую ладонь на мальчишку, вкладывая в руку силу и приказ: «Уходи!» И тот, сразу смешавшись и бросив палку, отступил, пробормотав сквозь зубы:
        - Ведьма!
        В доме Гримольва их приняли очень хорошо и, конечно, предложили здесь же и остановиться. Жена хозяина, Хьёгна, совсем молоденькая, немного хворала, не до конца оправившись после родов, и вставала еще с трудом. Рядом с ней, в красивой плетеной колыбели, завернутый в тряпки, спал младенец. В доме уже собралось порядочно гостей, и было довольно шумно. На столы выставлялось праздничное угощение.
        Луури совсем было растерялась, но Хьёгна взяла ее под свою опеку, рассказав и о гостях, и о себе, и о своем доме. Здесь они с мужем жили вместе с Асгерд, вдовой его старшего брата. Услышав слово «вдова», Луури подумала, что увидит женщину тех же лет, что и Рангула, а может быть, и старше. Но Асгерд оказалась красивой крепкой молодой женщиной. Когда она вошла, многие мужчины оживились. У Асгерд был холодный оценивающий взгляд, и еще Луури заметила, как она нашла глазами Ольвина и улыбнулась ему.
        Начался какой-то ритуал. Гримольв, взяв свой меч, подошел к колыбели. Гости столпились вокруг, издавая одобрительные возгласы. Молодой отец положил меч рядом с новорожденным сыном и сказал ему важным тоном несколько напутственных слов, пожелав стать добрым викингом. Потом подходили гости с подарками. Некоторые брали малыша на руки. Ольвин тоже взял его, неуклюже, как нечто очень хрупкое, немного подержал, сказал что-то ласковое и неловко, но очень бережно опустил обратно в колыбель. Луури понравилось, как он это сделал. Очень понравилось.
        От постоянного тормошения младенец раскричался, но это никого особо не беспокоило. Луури смущало, что он так жалобно плачет.
        - Если хочешь, можешь взять его подержать, - предложила Хьёгна.
        Луури взяла шевелящийся орущий комочек и постаралась вложить в свои руки самую теплую ласку, на какую была способна. И малыш почти тут же успокоился и был водворен в свою колыбельку. Луури была довольна!
        Сзади раздался голос мальчишки-задиры:
        - Я же говорил, что она ведьма!
        Хьёгна зашипела, как кошка, и запустила в него своим гребнем.
        - Это младший брат Гримольва. Он всегда всем портит настроение, - сказала она Луури примирительно, и той захотелось как-нибудь отблагодарить Хьёгну за ее доброту и внимание. Она подумала и сказала:
        - Если хочешь, я принесу тебе траву, от которой ты поправишься, я знаю.
        Хьёгна с изумлением посмотрела на нее. Но тут вмешался Ольвин, сидевший на скамье неподалеку:
        - Ты ее слушай, она и вправду знает!
        Днем Ольвин успел переделать в Тьярнарваде массу дел (Луури повсюду ходила за ним, и ему это нравилось): сходил на пристань, что-то купил, что-то поменял, встретился с несколькими людьми. На небольшой, хорошо утоптанной площади, в окружении огромных, испещренных рунами валунов и пихт, он долго сидел с двумя пожилыми мужчинами, вежливо расспрашивая их о новостях. Луури насторожилась, услышав слово «конунг».
        - Люди конунга приходили на тинг, - сказал один мужчина.
        - О чем спрашивали? - поинтересовался Ольвин.
        - Впрямую - ни о чем. Что-то вынюхивают. Ведут себя осторожно. Нам это не понравилось.
        - Я знаю, кого они ищут, - задумчиво сказал Ольвин.
        - Многие знают, - откликнулся его собеседник, - слишком многие.
        И добавил:
        - Передай, пусть будет осмотрительнее: всегда найдется кто-то, кто захочет услужить конунгу.
        - Да, он бывает неосторожен, но предупреждать его об этом?.. - Ольвин с сомнением покачал головой. - Я постараюсь быть рядом.
        - Осторожность и осмотрительность еще никому не вредили, а ты не всякий раз сможешь оказаться рядом, хоть ты и добрый воин.
        К вечеру все мужчины и многие женщины отправились за стол, а Луури осталась с молодой хозяйкой. И им отдельно принесли достаточно еды с общего стола. Они были довольны обществом друг друга. Ольвин совсем ею не занимался, но сел лицом к ней, так, что она очень хорошо его видела.
        Рядом с Ольвином уселся Йохи, и Гуннар устроился неподалеку. Больше она никого не знала.
        Хьёгна оказалась веселой болтушкой, говорила без умолку и не всегда ждала ответа. Это было очень удобно: Луури была непривычна к разговорам. Тем более к таким откровенным, какие вела ее новая подружка. Например, о том, как она вышла замуж за Гримольва.
        - Он меня прямо из отчего дома забрал, в битве завоевал! - с гордостью сообщила она и пояснила дальше: - Я из Ирландии. Видишь, - она коснулась своих волос, - я рыжая! И поэтому Гримольв меня назвал Хьёгной - «кошкой» по-вашему.
        - И ты не грустишь по родичам? - поразилась Луури.
        - Нет. Там скучно было! А Гримольв, - она мечтательно улыбнулась, - я в него сразу влюбилась, как только он ворвался в наш двор! Но он никого не стал убивать! - добавила она поспешно, будто оправдывая и мужа, и свое сердце.
        Она рассказала еще, как они были счастливы с Гримольвом, как Асгерд ищет себе мужа и наверняка найдет, потому что у нее богатое приданое; и интересовалась у Луури, собирается ли она замуж, но та совсем не знала, что ответить, и Хьёгна стала тормошить ее и смеяться. А потом вдруг посерьезнела и сказала:
        - Ольвин много рассказывал о тебе, - и выжидательно помолчала.
        Но Луури тоже молчала. А что она скажет? Хьёгна вздохнула:
        - Ольвин добрый, ты его не бойся!
        - Я никого не боюсь, - с удивлением откликнулась Луури.
        В этот момент она заметила, как Асгерд, подавая гостям новое кушанье, подошла с блюдом к Ольвину. Она ставила блюдо на стол, перегибаясь через его плечо, и что-то шептала ему на ухо. Ольвин наклонил голову и внимательно слушал. Когда она отошла, Йохи стал пихать друга локтем и посмеиваться, но тот с досадой поморщился, и Йохи отстал от него. Все же Ольвин несколько раз оглянулся на молодую вдову, и та каждый раз откликалась приятной улыбкой.
        Когда наконец застолье подошло к концу и гости расходились, Ольвин подошел к Луури и велел ей быть готовой рано утром к отъезду. И сразу ушел. Она было заскучала, но Хьёгна стукнула ее по руке:
        - Подожди-ка! - и куда-то ненадолго исчезла.
        Вернулась с загадочным видом, улеглась в постель и только тогда выложила поверх одеяла нечто восхитительное: несколько кристаллических пирамидок.
        - Пирамиды… - протянула Луури в восторге.
        - Ты знаешь, как это называется?! - обрадовалась Хьёгна.
        - Их рисовал мне Учитель.
        Хьёгна размышляла только мгновение. Она собрала кристаллы в кучу и решительно придвинула к Луури:
        - Возьми себе!
        - Правда? Я могу взять это себе?!
        Подружка кивнула. Похоже, она сама получала удовольствие от радости Луури.
        Запищал младенец, и молодая мамаша принялась его кормить. А Луури, забыв обо всем, рассматривала кристаллы. Они были совершенно прозрачные, розовато-лиловые, очень ровные и таинственно мерцали в глубине. Она обнаружила одно их свойство: при сближении некоторых граней пирамидки как бы «склеивались» между собой и, если бы их было достаточно, могли сложиться в одну большую пирамиду. Но, видимо, часть их была утеряна, и в целое они никак не собирались. При «склеивании» на некоторых сторонах пусть слабенько, но проступали непонятные знаки. Это были не руны, руны Луури узнала бы. И не арабская вязь - ее она видела в свитках Учителя. Видела она и иные чужеземные письмена, но эти знаки были ни на что не похожи. Все это было так интересно, что только глубокой ночью Луури смогла отвлечься, чтобы хоть немного, как уговаривала ее Хьёгна, поспать перед рассветом.
        Проснулась она по привычке перед восходом и, взяв со стола кусок хлеба и сыра, вышла во двор ждать Ольвина. Присела на бревно. Все еще спали. Было тихо, утренний туман приглушал все звуки. Очень хотелось спать.
        Когда из-за угла дома показалась лошадь Ольвина со своим хозяином, Луури встала, чтобы подойти, но Ольвин был не один, и она опять села, дожевывая хлеб. Оседланная лошадь с притороченным дорожным мешком терпеливо переступала, пофыркивая и кося глазом на собеседницу Ольвина. Луури узнала Асгерд. Молодая вдова что-то тихо говорила Ольвину, он отвечал, а она смеялась. Потом положила ладонь ему на шею, но Ольвин потянулся к поводьям, и ее рука соскользнула. Асгерд шлепнула ладонью по крупу лошади, Ольвин кивнул на прощанье и тронул, махнув Луури. Она поплелась за ним, спотыкаясь в полудреме.
        - О, да ты совсем спишь! - заметил Ольвин. - Давай-ка на лошадь.
        - Все равно свалюсь, - вяло ответила она.
        Это насмешило его. Он сел на лошадь сам, затем подхватил Луури под мышки и усадил перед собой. Очень долго ехали молча. Луури вдруг поймала себя на том, что ее беспокоят мысли об Асгерд. Ей захотелось что-нибудь спросить о ней у Ольвина, но она долго не решалась. Наконец не выдержала и заговорила:
        - Асгерд очень красивая.
        - Да, она красивая, - невозмутимо прозвучало в ответ.
        - Она нравится тебе? - нахально спросила Луури.
        - Она многим нравится, - равнодушно процедил Ольвин.
        Больше ничего не приходило в голову. Она устала думать об этом и стала засыпать. Ей снилось, что кто-то настойчиво спрашивает и она непременно должна ответить, нравится ли ей самой Ольвин. Она нашла вопрос важным и с готовностью ответила «да». Но вопрос звучал снова и снова. Это разбудило ее. Оказалось, что это Ольвин коварно воспользовался ее сонливостью, чтобы спросить о том, что заботило его самого: нравится ли он ей? Подчеркнуто заинтересованно он спрашивал и спрашивал, с удовольствием выслушивая каждое ее простодушное «да». Его глаза светились лукавством: «Ты призналась мне!» Это было нечестно, и Луури стала вырываться, но Ольвин держал ее железной хваткой, крепко и как-то жадно прижимая к себе. Она затихла: не вырываться оказалось приятно. Ольвин, не отводя взгляда, смотрел ей в глаза и чего-то ждал. Сердце заколотилось, и она тут же услышала, что у внешне невозмутимого Ольвина сердце бьется так же неистово. И эти глухие сильные удары его сердца вдруг открыли ей то, что происходило с Ольвином последнее время. Он не отводил от ее лица выжидательного взгляда. Но она смешалась, отвела глаза, и
разочарованный Ольвин натянуто усмехнулся.
        Когда солнце стояло уже высоко, начиная припекать, они сделали привал. В тени деревьев пели птицы, и все располагало к беседе. И Луури решилась порасспросить Ольвина о том, что ей не давало покоя.
        - Я говорила кое о чем с Хьёгной… - начала она отважно.
        Ольвин, начавший было дремать под щебет птиц, повернул к ней голову.
        - И что? - лениво спросил он.
        - Ну, в общем, оказалось, что я многого не знаю… - Она запнулась, не зная, как уточнить, что речь идет об отношениях между мужчиной и женщиной.
        Но Ольвин прекрасно ее понял!
        - Да уж, - он сел и оперся руками о землю за спиной, - кое о чем ты даже не имеешь представления!
        - Почему же Учитель не учит меня этому?
        - Он говорит - ты другая, не как все. Тебе нужны иные знания.
        - Разве нельзя понять и то и другое? Я же стараюсь!
        - Эти знания тебе надо получить до того, как ты… - Ольвин осторожно подбирал слова, - до того, как ты могла бы узнать мужчину.
        - Что в этом плохого? Так все живут.
        - Ты другая. - Голос Ольвина стал хмурым: разговор, похоже, не развлекал его.
        - А может ли так быть, Ольвин, что Учитель просто не знает… м-м-м… этого?
        Ольвин так дико вытаращился на нее, что она сразу пожалела о своем вопросе.
        - Хьёгна еще сказала мне… - Она замялась.
        - Ну, что тебе еще выболтала эта простушка Хьёгна? - Он принялся жевать орехи, раскалывая их в кулаке сразу по нескольку штук одним нажатием.
        - Она сказала, что когда мужчина ласкает, то все узнаешь сама. Это правда?
        Он промычал что-то нечленораздельное, и Луури подумала, что надо дать ему прожевать. Она подождала и снова приступила:
        - Ты, верно, можешь… э-э-э… научить меня, если… Ну, словом, ты ведь сможешь меня ласкать?
        Ольвин поперхнулся орехами и долго тряс головой, то ли откашливаясь, то ли рыдая от смеха. Наконец справился и спросил:
        - И все?
        Она не поняла.
        - Больше ты ничего не хочешь? Только ласки?
        - Да.
        - Нет, не могу!
        - Но ты же мужчина!
        - Вот поэтому и не могу!
        Она помнила, как жарко он прижимал ее к себе, как часто билось его сердце, как он смотрел, не отрываясь, в ее гла за. «В чем же дело?!» Луури обиженно повернулась к нему спиной:
        - Ты отказываешься от меня.
        И вздрогнула: Ольвин подскочил как ужаленный и сел перед ней на корточки:
        - Я отказываюсь от тебя?! Я?!
        Он стиснул ее ладони в своих и заговорил горячо и торопливо:
        - Луури, Зверек мой, обычай требует, чтобы я пришел для сговора к твоим родичам, но я не знаю их. Обычай требует, чтобы я просил твоей руки перед свидетелями у твоего отца или опекуна. Но никого нет. Горвинд просил подождать до весны, а уже лето, и он не говорит мне ничего! Если ты согласишься, я буду ждать тебя, сколько захочешь, пока ты сама не примешь решение - стать или не стать моей женой!
        Луури задохнулась от волнения. Это было неожиданно, безум но, странно! И она вдруг почувствовала необыкновенную нежность. Протянув руку, она прикоснулась к его колючей щеке, и он закрыл глаза:
        - Ты говоришь мне «да»?
        Она нерешительно кивнула, и он, не открывая глаз, понял ее и счастливо засмеялся. Потом встал и громко, на весь лес, так что замолчали птицы, прокричал:
        - Луури, дочь Виторда, с этого дня ты помолвлена с Ольвином, сыном Торка. Вы все (он обвел взглядом лес вокруг) это слышали, и Один этому свидетель!

* * *
        Нескольких взглядов на нее и на Ольвина хватило Учителю, чтобы сразу подметить происшедшую с ними перемену. Но он ничего не сказал.
        Луури несло по течению какой-то новой реки. Когда Учитель возобновил занятия, сознание не всегда подчинялось ее воле, внимание рассеивалось. Горвинд терпеливо ждал, пока она сосредоточится. Один раз заметил:
        - Выбери, о чем тебе думать.
        Конечно же, она настроилась на учение. Дело пошло на лад, и Горвинд перестал хмуриться.
        Как-то раз Рангула, от которой тоже не ускользнуло, что отношения Луури и Ольвина несколько изменились, заметила Горвинду:
        - Не напрасно ли ты отпустил ее в поселок и не предостерег?
        Луури не понравились ни сами слова, ни то, что Рангула говорит это прямо при ней, да еще будто упрекает Учителя. Помолчав, Учитель ответил:
        - Почти нет шансов, Рангула, избежать некоторых событий. А прямое предостережение, напротив, ускорит их.
        - Возможно, ты прав. Возможно, и нет, - пробормотала Рангула. - А теперь уж и я не знаю, хорошо ли поступаю, что отговариваю Ольвина.
        - Твои старания не подействуют. Впрочем, кажется, и мои тоже.

* * *
        Со дня их возвращения из Тьярнарвада Ольвин почти совсем не оставлял Луури. И когда Учитель решил пойти с ней к морю, Ольвин оказался рядом. Учитель не возражал, и мужчины всю дорогу увлеченно проговорили. Луури сразу отправилась купаться, наслаждаясь небольшими волнами, а вскоре к ней присоединился Ольвин, старавшийся под предлогом помощи лишний раз прикоснуться к ней.
        Луури всегда любила воду, понимала эту стихию, как никакую другую, и не удивилась, обнаружив однажды ее новое качество: вода запоминала, хранила и сообщала посвященному многое о силе и дыхании жизни живущих или находящихся в ней существ. Запоминала, пожалуй, даже лучше деревьев, а сообщала все самое глубинное и сокровенное.
        Об Ольвине вода сказала многое: от него шел зов. Луури не могла ошибиться, это была не просто любовь, которая светилась в его глазах, это был именно зов мужчины: «Я жду тебя». Глаза не выдавали его, но раз «услышав» глубину его души, она увидела Ольвина в новом свете и поняла, что он имел в виду, когда там, в лесу, отказал ей в ласке и когда сказал: «Я буду ждать тебя».
        Она вышла погреться к костру, который Учитель уже развел на берегу, где и сидел в своей излюбленной восточной позе, скрестив ноги. Вышел и Ольвин. И они продолжили с Горвиндом прерванный купанием разговор: что-то о судьбе, о звездах… Она слушала невнимательно. Через огонь костра она чуяла все тот же таящийся в глубине взгляда Ольвина волнующий зов. Луури хорошо помнила то удивительное ощущение детства, когда, испуганную и продрогшую, Учитель согрел ее в своей землянке. От него исходила великая сила отеческой любви и заботы. Никогда она не чувствовала себя более защищенной и умиротворенной. Ольвин тоже заботился о ней, с детства она знала его как верного друга, как доброго старшего брата, на защиту и покровительство которого всегда могла рассчитывать. Но та сила, что шла от Ольвина теперь, проникала в некую таинственную область ее души, трогая самые сокровенные ее струны. Это было совершенно новым, вселяло беспокойство, будоражило и лишало способности думать. И этот огонь под звездным небом в треске рассыпающихся искр говорил ей о том же, о чем шептали волны: «Он ждет тебя!» Луури больше не могла и
не хотела сопротивляться. Она пыталась еще перехватить взор Учителя, чтобы спросить его, как ей быть, но - увы! - Учитель не смотрел на нее.
        Стемнело. Учитель погрузился в созерцание. Ольвин поднялся и, не глядя на нее, ушел куда-то в темноту, прихватив свой плащ.
        Горвинд не пошевелился и не повернул головы, когда она, тихо ступая, ушла вслед за Ольвином.

* * *
        Берег пологими уступами спускался к морю. На одном таком уступе Луури увидела Ольвина. Он сидел, подогнув колени, лицом к морю и казался погруженным в свои мысли. Было совсем темно, и она хотела подойти незаметно. Но Ольвин, как истинный викинг, услышал ее тихие шаги и немедленно обернулся.
        - Девочка моя, ты пришла…
        Луури подошла совсем близко, но он не поднялся, а лишь привстал перед ней на колени и, обхватив за талию, привлек к себе, прижавшись щекой к ее животу. Она почувствовала себя очень неуверенно и призналась:
        - Я ничего не умею…
        В его ответном взгляде она прочитала полный восторг и бесконечную нежность.
        - Я тебя всему научу, - выдохнул он.
        И Луури вдруг ослабела, земля качнулась, подогнулись ноги, и она безвольно сползла внутри кольца его рук вниз. Ольвин склонился над ней, и близко, очень близко она увидела его опьяненные желанием глаза. Его поцелуй дышал сосновым запахом и оставил на губах соленый вкус моря, обветренные губы обожгли, и как-то помимо своей воли Луури обвила руками его шею и прижалась к нему. Ольвин не торопился, хотя сердце его (Луури это отчетливо слышала), казалось, вот-вот разорвется, пальцы дрожали, а дыхание сбивалось, когда он раздел ее и первый раз провел ладонью по ее обнаженному телу. «Сколько раз в детстве, - подумала Луури, - когда мы спали вместе, он касался меня и - сердце и тело мое молчали. И вот все изменилось - его руки обжигают, губы лишают дара речи. Как он ласков!» И она, запустив пальцы в его русую шевелюру, сама потянулась к нему губами - к его глазам, губам… Он вздрогнул, его рука скользнула вниз, к ее бедрам. Она замерла.
        - Когда мужчина ласкает, все узнаешь сама… - Голос его был хриплым. - Что ты чувствуешь?
        - Это как огонь, Ольвин?
        - Это и есть огонь, Зверек!
        Он разделся и, продолжая ласкать ее, стал подсказывать, как ей вести себя с ним, и она все послушно выполняла, от чего он сам слабел и благодарно целовал ее открытые ладони.
        …Когда же горячая рука Ольвина легко, как перышком, коснулась наконец того места, к которому он стремился, а Луури его упорно не пускала весь последний час, она простонала:
        - Ольвин, что со мной?
        - Все хорошо, моя девочка, - едва дыша, откликнулся он. - Теперь закрой глаза. Будет немного больно.
        - Больно? - Она испугалась.
        - Совсем чуть-чуть. Я не обижу тебя!
        Она все смотрела на него недоверчиво, и он поцеловал ее прямо в ухо, прошептав нараспев низким голосом:
        - Поверь мне!
        Она позволила ему… И все было так, как он сказал…
        Она почувствовала, как вихрь полного блаженства захватил их обоих, закружил и связал их души вместе, унося куда-то ввысь, дальше звезд, смотревших на них этой ночью, и сначала услышала громкий стон Ольвина: «Хороша… ах, как хороша!!!», а потом свой собственный крик. И Ольвин в то же мгновение нежно, но крепко зажал ей рот ладонью, прошептав на ухо:
        - Как же я люблю тебя, маленький Зверек!
        …Они проговорили почти до рассвета. Она спросила:
        - А что будет дальше?
        - Ты родишь мне сына. - Он лежал на боку, подперев голову рукой, и мечтательно смотрел на Луури. И вдруг признался: - Знаешь, ты такая маленькая и хрупкая, что я все время боялся, вдруг я напугаю тебя или… ну-у… пораню.
        Луури обняла его и поцеловала у виска в уголок глаза, где лучиками расходились морщинки. Он сказал с неожиданной тревогой в голосе:
        - Мне все время кажется, что ты куда-нибудь исчезнешь.
        - Я не чайка, не улечу.
        - Ты как чайка, но легче. Ты легче жизни. И у меня щемит сердце.
        - Ты говоришь как скальд! Ты можешь сложить вису?
        - Могу, мне это нравится. Когда-нибудь сложу!
        Ольвин все ласкал ее, как будто никак не мог ею насытиться, и зачарованно повторял:
        - Моя… моя…
        И она смущенно спросила:
        - Ольвин, скажи, то, что мне было немного больно, так бывает и во второй раз?
        Они понимали друг друга с полуслова - Ольвин сгреб ее в охапку и очень смешным ворчливым тоном «упрекнул»:
        - Эта девчонка ни в чем не знает меры!
        Но его глаза сияли, и он восхищенно произнес:
        - Умница ты моя!
        …Когда первые рассветные лучи забрезжили из-за гор, Луури чувствовала себя счастливой. Она немного устала, хотя спать не хотелось. Одевшись, она собралась уходить. Ольвина это озадачило. Он взял ее за руку и потянул к себе. Она мягко попыталась высвободить руку, но он держал крепко. Луури посмотрела на него с упреком. Их разговор потек без слов:
        «Отпусти, мне надо идти!»
        «Не уходи, я имею на тебя право!»
        «Не держи, я все равно уйду».
        Ольвин выпустил ее руку. Теперь ей очень хотелось вернуться к Учителю, и она боялась, что уже не найдет его у костра. Но Горвинд сидел на прежнем месте, закрыв глаза. Луури подошла и молча улеглась у его ног, подложив под голову согнутую руку. Она почему-то не посмела, как раньше, расположиться на его колене. Какое-то время он не двигался, потом она почувствовала, что он, как в детстве, гладит ее по голове. Его руки дышали добротой и заботой. Луури подняла на него глаза: Учитель смотрел на нее, и этот взгляд, вдруг пронзивший ее до глубины души, был полон жалости и бесконечного сострадания!
        Потом подошел к костру Ольвин и стал собираться. Домой она ушла с ним. Горвинд не сказал на это ни слова.

* * *
        Они вдвоем оказались будто отрезанными от внешнего мира: Учитель остался у моря, а Рангула ушла на несколько дней в поселок. На пороге дома Ольвин обнял и поцеловал Луури, обведя жестом жилище:
        - Хозяйничай. Я пойду займусь животными.
        И вышел. Луури развела от тлеющих углей огонь в очаге, приготовила нехитрую еду. Непривычная тишина мягким войлоком обернула все вокруг, и дом словно прислушивался к новой хозяйке. А Луури прислушивалась к себе: что-то томительно происходило в глубине ее существа. Что-то перестраивалось и изменялось, как меняется неуловимо небо, когда слегка тускнеет горизонт или облака непредвиденно меняют свой ход… В тишине звонко треснуло от огня полено, отлетела искра. Луури тряхнула головой: «Я справлюсь!» И вышла поискать Ольвина.
        Она обнаружила его в хлеву. Ольвин сидел на земле, скрестив ноги, и сосредоточенно и деловито доил козу. Это зрелище было до того непривычным, что Луури от удивления подняла брови и засмеялась:
        - Викинг доит козу!
        Но он ничуть не смутился:
        - Козе все равно, кто из нас викинг, а кто - насмешливая девчонка, которая, к слову сказать, доить не умеет! Коза заболеет, если ее не подоить вовремя. Можешь посмотреть, как я это делаю.
        Луури подобралась поближе и устроилась рядом, уткнувшись щекой в его плечо. Струи молока звонко и ритмично падали в деревянную глубокую миску, плечо слегка дергалось под щекой Луури, и ее стало клонить ко сну. Перебралась было к нему на колени, но это ему мешало, и он перенес ее в угол на сено и заглянул в глаза:
        - Смотри не уходи!
        …Проснулась она оттого, что он, слегка встряхивая, раздевал ее, и это показалось ей досадно-ненужным, потому что сразу стало холодно и совсем не хотелось просыпаться! Тогда он предпринял нечто необычное: набрав в небольшой ковш молока, не торопясь пролил его на живот Луури. Теплый белый ручеек ласково пробежал по животу вниз, скользнул между ног, а губы Ольвина нежно отправились по его следу…
        Потом она спросила его:
        - Что ты сделал со мной? Как тебе это удалось?
        - Горвинд рассказывал мне, что на Востоке мужчины умеют таким образом будить желание у своих жен, даже самых холодных, что идет на пользу их отношениям и миру в семье. Я запомнил.
        В ее глазах загорелся ревнивый вопрос, и Ольвин, лукаво улыбаясь, поспешно добавил:
        - Но до сих пор у меня не было ни случая, ни желания это проверить!
        В ближайшую же ночь Ольвин - после долгого перерыва - вернулся в их общую с Луури постель. Ножа в ней уже не было. Ольвин вел себя спокойно и уверенно. Чего нельзя было сказать о Луури. Безмятежности не было в ее душе. Что-то мешало, что-то было не так. Она пыталась думать об этом, старалась разобраться: что же, что ускользает от ее понимания? Да, она любит Ольвина. Да, ей приятно и радостно осознавать, что он тоже любит ее и выбрал себе в жены. Да, теперь ее будущее определено: она стала женой викинга. Но… неужели это все? Неужели каждый день будет только это - жена викинга и больше ничего? Не потому ли так печальны были глаза Учителя, не это ли вызвало его жалость к ней? Эта мысль не отпускала.
        Через несколько дней вернулась Рангула, и ей было торжественно объявлено о переменах в семье. Что Луури заметила сразу, так это то, как изменилась по отношению к ней Рангула. Она совершенно преобразилась! Луури теперь всегда ела с ней за одним столом, Рангула рассказывала ей обо всех делах хозяйства и дома, иногда (что было совсем удивительно!) даже спрашивала совета. Все это утомляло и раздражало Луури. Она тосковала по прежней безмятежной жизни. Такое внимание Рангулы было ничем не отраднее ее прежнего пренебрежения.
        К тому же Ольвин собрался в поселок на неопределенное время. Объяснил так:
        - Надо решить с законоговорителем, как объявить о нашей свадьбе на тинге. Я не хочу, чтобы кто-нибудь мог сказать, будто я взял тебя в жены не по закону!
        Луури было приятно это слышать. Но наедине с Рангулой, безмятежно хлопотавшей по хозяйству, ее стали одолевать прежние вопросы и за несколько дней отсутствия Ольвина довели Луури до изнеможения!
        Поэтому, когда вернувшийся Ольвин ночью привычно потянулся к ней, она вдруг вскочила и выбежала в сени. Испугавшись своего собственного порыва, не убежала далеко, а опустилась на пол тут же в сенях, усевшись под дверью, даже не закрыв ее.
        - Почему она избегает меня? - спросил Ольвин Рангулу. - Что я делаю не так?
        Сестра помолчала. Печально, с упреком, вздохнула:
        - Ты мог выбрать любую. Любая охотно была бы с тобой, но ты выбрал эту! - И, видимо, не желая больше расстраивать Ольвина, примирительно добавила: - Очень молодая. Ничего, привыкнет.
        Раздались ее шаги. Рангула вышла и присела рядом с Луури, обняв ее за плечи.
        - Мужчины не любят, когда девушка так себя ведет. Будь с ним поласковей.
        Необычно и неприятно было все: и то, что Рангула сидела так близко, и то, что она стала свидетельницей этой размолвки с Ольвином, и то, что теперь говорит, - Луури хотелось восстать против всего!
        Все же она вернулась в постель и была безумно благодарна Ольвину за то, что он просто нежно обнял ее, не ища близости. И, поцеловав в висок, не сказал ни слова упрека, не задал ни одного вопроса.
        Утром она ушла в лес к Учителю.

* * *
        Но рядом с Учителем ей стало не хватать Ольвина. Она заскучала по нему и постоянно возвращалась к нему в мыслях. В голове царила полная неразбериха, и внимание почти не подчинялось ее воле. Это было невыносимо! И когда в очередной раз она заметила, что опять отвлеклась и Учитель молча смотрит на нее, выжидающе и строго, у нее уже не было страха, чтобы спросить у него:
        - Когда же это пройдет, Учитель!?
        Он помолчал. Она даже думала, что не получит ответа, но Горвинд произнес:
        - Ты впустила в себя огонь. Он не покинет тебя до тех пор, пока в твоей душе будет оставаться пища для него. Может пройти жизнь, и не одна.
        Вместо того чтобы отрешиться от забот о будущем, ее душа разделилась надвое: одна половина принадлежала теперь Ольвину, другая - по-прежнему - учению Горвинда. И обе будто противостояли друг другу, раздирая ее разум: Любовь или Знание? «Почему вы не можете примириться?! Мне необходимо ваше согласие!» Но две половинки души все не примирялись и словно вели безудержный, неистовый спор. То одна часть ее существа упрекала: «Зачем ты пошла к Ольвину? Зачем? Что толкнуло тебя: любопытство, минутный порыв, слабость?! Что дал тебе этот новый опыт?!» То вступала другая: «Ты не валькирия и никогда ею не станешь! Что тебе Знание? Как ты будешь жить без Ольвина?!»
        Но теперь ей было не до Ольвина. Нет, она вовсе не хотела с ним расставаться! Но хотя бы несколько дней уединения, чтобы привести мысли и чувства в порядок! И Ольвин не появлялся. Луури была уверена - это потому, что он сердцем слышит ее и дает время подумать и успокоиться.
        Она ушла в глубину леса, к своим соснам. Учитель не возражал:
        - Тебе необходимо побыть в уединении. И принять решение.
        …Ее сосна дышала покоем и дарила силу. Меж корней, в некогда ею же устроенном ложе, было сухо, тепло и уютно. На высоте детского роста из щели коры трогательно выглядывал высохший и пожелтевший земляничный букет. На некоторое время вернулись ощущения детства: безмятежность и доверие к миру. Очень хотелось, чтобы это ощущение длилось подольше, но слова Учителя «принять решение» держали за сердце: речь шла о выборе между ее любовью к Ольвину и Знанием, даруемым Горвиндом.
        Она провела под сосной около двух дней. Почти все время лежала меж корней, свернувшись клубком. Два раза ходила к ручью напиться и возвращалась обратно. В какой-то момент, в полудреме, поняла, что Ольвин пришел к землянке что-то сообщить Горвинду, и порадовалась, что находится не там: вряд ли ей достало бы сил противостоять своим чувствам. Они сейчас очень мешали принять решение.
        На исходе второго дня, когда Луури стало казаться, что смятение души достигло своего пика и подкрадывается отчаяние от невозможности сделать выбор, ее сознание будто отделилось от тела, и она увидела себя со стороны - свернувшуюся, как зверек, под сосной, - и решение пришло. Знание. Она выбирает Знание. И еще одно стало неопровержимо ясно: огонь, который теперь внутри, так просто не сдастся и сам, без борьбы, не оставит ее. Если раньше знания приходили легко и приятно, то теперь за них придется сражаться.
        И третья мысль, принесшая дополнительное страдание, обожгла ее: в эту борьбу отныне каким-то образом вовлечен и Горвинд, ее Учитель.

* * *
        Когда она вернулась, Учитель сидел возле землянки. Похоже, он ждал ее. Луури подошла и без слов уселась рядом. Некоторое время молчали.
        - Приходил Ольвин, - сообщил Учитель. - У него гости из поселка.
        «Я должна привыкнуть, - сказала себе Луури еще у сосны, - что Ольвин уйдет из моей жизни!» Поэтому она показала взглядом, что приняла сообщение к сведению, но спрашивать ни о чем не станет. Чуть не расплакалась, но сжала губы и взглянула на Учителя твердо. Горвинд смотрел на нее изучающе. Задумчиво покивал головой.
        - Посмотрим, посмотрим, - тихо сказал сам себе и поднялся. - Уходим к морю. Возможно надолго - прихвати еды и теплый плащ. Свои вещи я уже собрал.

* * *
        Конечно, она ждала Ольвина. Луури хорошо, слишком хорошо помнила каждый его жест, его глаза и руки, его открытый смех. В эти мгновения она едва удерживалась от слез. Но Учитель был рядом. И если не хватало его ободряющего взгляда, просто касался рукой ее головы - и боль отступала, появлялись сила и уверенность. Огонь нестерпимо жег, но своего решения Луури не меняла: ее путь - это путь Знания.
        Иногда она спрашивала себя: почему Ольвин не появляется, о чем они говорили с Горвиндом у землянки, пока ее не было? Но тут же гнала все вопросы прочь!
        Однажды вечером на тропе, ведущей от моря к дому, появился всадник. Луури не сразу поняла, что это Ольвин. Стрелой вылетев из леса на берег, он стал в большой тревоге оглядываться, поворачивая лошадь то вправо, то влево. Лошадь была в пене, хрипела и нетерпеливо перебирала ногами.
        Луури тронула сидящего рядом с ней Учителя за плечо. Увидев Ольвина, Горвинд тут же вскочил и побежал ему навстречу, окликая:
        - Ольвин, я здесь!
        Всадник… бег… страх… Сердце Луури провалилось куда-то вниз, замерло, и давно забытый голос отца выплыл из каких-то неведомых глубин памяти: «Беги, малыш, беги и прячься!» Что это? Что случилось?!
        Она издали, не смея двинуться с места, смотрела, как Учитель приблизился к Ольвину, как Ольвин, возбужденно жестикулируя, что-то говорил ему, свесившись с седла, как Учитель схватил лошадь под уздцы, чтобы она не металась и дала им говорить, как Ольвин показывал одной рукой в сторону леса и берега по направлению к поселку и, приложив другую к груди, все пытался в чем-то убедить Горвинда, а тот отрицательно качал головой. Наконец Ольвин кивнул в сторону Луури, а Учитель, обернувшись, призывно махнул рукой.
        Она подошла на трясущихся, непослушных ногах и встала рядом с Учителем, не решаясь взглянуть на Ольвина.
        - Скажи ей! - У него был такой измученный голос, что она подняла глаза: нет, он пришел не за объяснениями, его привела какая-то беда или что-то еще, не понятное пока Луури, но внушающее ей глубокий страх.
        - Ты уйдешь с ним! - сказал Учитель непривычно жестко и кивнул: мол, иди сейчас же.
        «Нет!» - она молча покачала головой и отступила назад.
        Ольвин смотрел умоляюще, Горвинд просто ждал.
        «Нет!!!» - и еще два шага назад.
        - Я не оставлю вас! - Ольвин начинал горячиться. - Вам здесь не скрыться, кругом скалы!
        - Мы уйдем берегом дальше. Успеем. А ты должен вернуться, чтобы защитить женщин!
        - Моя женщина здесь, и здесь ты. Больше у меня ничего нет!!! - В его голосе была такая боль, что Луури содрогнулась.
        Но Учитель был непреклонен:
        - Ты будешь защищать их. Я буду защищаться сам. Думаю, она уйдет с тобой.
        Надежде, мелькнувшей в глазах Ольвина, не суждено было сбыться: Луури неистово бросилась в ноги Учителю и, обеими руками обхватив его сапоги, разрыдалась:
        - Я не уйду! Я не оставлю тебя! Ты не можешь, не смеешь прогнать меня!
        Она продолжала крепко держать его за ноги, как бы требуя согласия. Наступило молчание. Тяжело дышал Ольвин, все тише плакала Луури. Горвинд размышлял.
        - Что ж, - наконец сказал он задумчиво, - видно, ничего не поделаешь - это судьба!
        Глухо и с мукой в голосе Ольвин произнес:
        - Позволь мне хотя бы… - Он не закончил, сглотнув.
        Учитель сделал шаг назад, Луури встала. А Ольвин, спешившись, снял с себя свой любимый амулет, с которым, насколько знала Луури, не расставался никогда в жизни. Сколько она помнила себя, столько и этот амулет на груди Ольвина - руну Альгиз. Деревянная руна в виде обращенной вниз птичьей лапки была взята в кольцо и обвита кожаной тесьмой. Еще в детстве Луури как-то, играя, взялась за нее - Ольвин схватил и отбросил ее руку в сторону. Его глаза говорили: «Не смей трогать! Не смей никогда!» Она запомнила. Он не снял свой амулет даже той ночью… Теперь он надевал его ей на шею со словами:
        - Храни ее!
        Он взял ее лицо в свои сильные ладони и долго-долго смотрел в ее глаза, будто запоминая на века. Учитель отвернулся. Ольвин наклонился и тихо коснулся ее глаз губами. Затем медленно, принуждая себя, отступил, сел на лошадь, бросил последний взгляд на них обоих и ускакал.
        - Идем, - коротко бросил Учитель, - у нас мало времени.
        Ночь была ветреной. Холодные волны беспокойно били о берег. Они долго шли. Горвинд молчал, лишь иногда подгоняя ее:
        - Быстрее.
        Или подбадривал взглядом.
        Наконец решил остановиться у подножия небольшого холма, который укрыл их от ветра.
        - Я могу идти еще, - сказала она.
        Он отрицательно покачал головой:
        - Отдохнем. Я тоже потерял много сил.
        Она все думала про Ольвина, и слезы предательски подкатывали к глазам.
        - Ну, вот что, - вдруг что-то решив, сказал Учитель, - прими-ка вот это.
        Он протянул ей какое-то из своих снадобий, и она, не размышляя, поскорее проглотила. Незаметно подкрался и навалился тягучий безвкусный сон, оглушив и стерев все мысли. Но что-то мешало, не давало вполне расслабиться; безумной тревогой толкаясь в сердце даже во сне, смертная тоска змеей вползала в щели сознания…
        Она с усилием открыла глаза. То, то она увидела, мгновенно разбудило ее и повергло в смертельный ужас: шел бой, настоящий бой. Учитель был один, против него - около двадцати человек, одетых почти одинаково, в черное, воинов. Дружинники конунга! В первую секунду она подумала, что это не может быть правдой, это, наверное, сон! Сделала попытку вскочить, что-то сделать, но, видимо, продолжало действовать снотворное: ноги не слушались. Но она видела и слышала все: воины нападали по четыре-пять человек, давая друг другу отдохнуть. Горвинд уже очень устал. Смертельно устал. По бледному лицу стекал пот. Но в его глазах не было и тени страха. Он будто просто выполнял свой долг или тяжелую, но необходимую работу. Иногда раздавались крики раненных им врагов, пару раз вскрикнул, получив рану, он сам. И теперь уже с потом смешалась кровь. Мелькали и мелькали мечи, отражая равнодушные блики Луны, их железный беспощадный лязг вонзался Луури в сердце.
        Время растеклось… замедлилось… И так же - как ей показалось - медленно в живот Учителя вошел неровный, весь в зазубринах меч одного из воинов конунга. Горвинд что-то произнес и стал медленно оседать, не выпуская из рук оружия. В то же мгновение тупая боль пронзила ее голову над левым ухом. Камень? Дротик? Мгновенье - и боль почему-то пропала, унеся с собой и все до единого звуки: криков и тяжелого дыхания воинов, последних слов смертельно раненного Учителя, ржания коней, порывов ветра, штормового грохота волн…
        В наступившей для Луури мертвой тишине воины обступили лежащего на земле Горвинда, но больше не смели прикасаться к нему.
        И это было последнее, что видела в жизни девочка по имени Зверек.
        Радоница, 14 мая 2002.
        Москва
        Глава 5
        Облака Севильи
        - Вероника, вернись на землю! Ты опять витаешь в облаках! - Сеньора Леонора, мачеха, увозила Веронику из отчего дома.
        О, момент она выбрала более чем удачный: отец и старший брат Вероники, Антонио, уехали на несколько дней в дальнюю провинцию Испании улаживать какие-то хозяйственные дела. Конечно, сеньор д’Эстанса знал о намерениях своей молодой супруги, но у него не хватало характера ей перечить. Решение было принято почти семейно: Веронике надлежало поступить на воспитание в женскую обитель. Леонора была, как всегда, очень красноречива, убеждая супруга:
        - Дорогой! Ты же сам видишь, как ей трудно в этом мире. Она такая необычная, тонкая девочка! Христова невеста - вот ее истинное призвание. Ты должен сделать это - ради нее самой!
        И так далее, и тому подобное. Убеждать Леонора умела. Отец лишь вздыхал и опускал глаза: он считал, что молодая супруга в чем-то, конечно, права, но следует ли торопиться? Да, дочь доставляла ему немало хлопот, и ее судьба беспокоила его, но Вероника была его любимым ребенком, и ему трудно было с ней расстаться.

* * *
        Вероника росла умненькой и послушной, хотя и немного себе на уме. Старший брат Антонио также души в ней не чаял, защищал и баловал. Их мать умерла рано, Вероника помнила ее смутно - маленькая худенькая женщина с большими, немного грустными глазами и теплыми добрыми руками. Теперь она приходила во сне, разговаривала с дочерью и ласково кивала, перед тем как исчезнуть из пробуждающегося сознания Вероники. Такие сны оставляли после себя легкую, как предрассветная дымка тумана, печаль на сердце и необъяснимый молочно-ванильный привкус во рту. Вероника привыкла к этим снам и полюбила их. И даже научилась беседовать с матерью, стараясь, впрочем, на всякий случай не прикасаться к ней, хотя бы и во сне.
        Сны составляли очень важную, если не главную, часть ее жизни, и Вероника искренне не понимала, как Антонио может экономить на сне ради пирушек с друзьями или серенад под балконом очередной пассии! Она доверчиво рассказала ему, как встречается во сне с матерью. Антонио, похоже, был немало озадачен:
        - Это что-то новенькое! Сестренка, ты рассказывала это еще кому-нибудь?
        - Это - нет. Но разве я делаю что-то дурное?
        - Нет… не знаю. Но рассказывай только мне или отцу, ладно? Обещаешь?
        Вероника очень любила Антонио и ценила его советы. Брат требовательно смотрел в глаза, и она тут же кивнула:
        - Обещаю, конечно!
        Сама она еще в детстве поняла, что беспокоит родных тем, что отличается от других детей. Чем? Как-то раз она прибежала утром к отцу и взахлеб стала рассказывать, что опять была «там»: большой-большой лес, и длинный деревянный дом с круглым очагом посередине, и здоровенный волк, ее собственный зверь!
        Вероника думала, что отец порадуется. Но он растерянно оглянулся на стоящего рядом Антонио, притянул дочь к себе и, усадив на колени, обратился к сыну:
        - Это уже не в первый раз! И она видит это не только во сне. И знаешь, день ото дня ее рассказы почти не меняются!
        - Я знаю. Кое-что она рассказывает и мне. Что ж, - Антонио был намного старше сестры и давно разговаривал с отцом на равных, - пора бы уже привыкнуть к ее странностям. Святая палата не заинтересуется Вероникой, если мы научим ее просто держать язык за зубами. Она сообразительная и послушная.
        Оставшись с ней вдвоем, Антонио попытался выудить подробности ее видений: что это был за дом, кто такой Учитель, какое отношение к ней имел норманн по имени Ольвин и прочее. Но видения не приходили по заказу, и говорить о них вот так прямо и отвечать на вопросы в лоб не получалось. И вовсе не из-за упрямства Вероники! Просто у нее тут же начинала сильно-сильно кружиться голова, а усилия вспомнить нечто сверх того, что «пришло» само, вызывали пронзительную боль где-то в глубине головы, будто ее ударили над левым ухом.
        Антонио, жалея сестру, оставил с тех пор свои попытки выведать у нее что-либо дополнительно, но напоследок осторожно спросил:
        - А не видишь ли ты Христа или Святую Деву? Не говорят ли Они с тобой?
        - Что ты, что ты! - Вероника засмеялась и замахала на него руками.
        - Это вовсе не смешно, - строго заметил брат, и она испуганно замолчала. А он потребовал еще раз: - Никому, кроме меня и отца, ничего не рассказывай!

* * *
        У их семьи были особые причины опасаться инквизиции. Вероника родилась католичкой, но прекрасно знала (это не скрывали от нее), что все остальные - и отец, и мать, и Антонио - были морисками, обращенными в христианство мусульманами. Когда испанские монархи, Изабелла и Фердинанд, только-только начинали войны за объединение страны и за обращение всех подданных в единственно правильную (католическую!) веру, сеньор д’Эстанса не стал ждать. В вопросах политики он полагал себя достаточно дальновидным и не слишком держался за традиции предков - семья обратилась в католичество задолго до падения Гранадского эмирата. И в те месяцы, когда судьба Гранады буквально висела на волоске, судьба Вероники отсчитывала последние дни перед ее появлением на свет в Севилье, куда заблаговременно перебралась их семья. Здесь их никто не знал.
        Но за морисками всегда присматривала Святая палата - не вернутся ли новообращенные к старым ритуалам? И отец тратил немало денег: свидетельство католической лояльности стоило недешево. А после смерти матери Вероники счел за благо жениться на католичке Леоноре, женщине молодой и красивой, а главное - из старинного христианского рода. Сеньор д’Эстанса был мориском, но богатым, Леонора - знатна, но бедна. И она не думала слишком долго - предложение было принято с охотой. Теперь молодая супруга расчетливо вела богатое хозяйство, тратя большие (но не чрезмерные) суммы на наряды и украшения, ревниво поглядывая на подрастающую падчерицу.
        Этот брак упрочил положение отца в обществе, но теперь внимание Святой палаты могли привлечь странности Вероники. Взрослея, Вероника все больше осознавала, насколько опасны могут быть ее необдуманные рассказы, явно выходящие за рамки христианской догмы. Но никогда в жизни она не пыталась (да нисколько и не хотела!) избавиться от своих снов и видений.
        Постепенно разрозненные фрагменты видений, то повторяющиеся, то новые, сложились в стройную картину, которую Вероника стала называть «моя другая жизнь». В этой «другой жизни» все было по-другому: жаркое небо родной Испании, долины с виноградниками и оливковые рощи менялись на суровые скалы с заснеженными вершинами, узкие каменистые заливы холодного моря и непривычный лес с ледяной, бьющей о мшистые валуны речкой. «Другие люди» этих видений любили ее и заботились о ней, и Веронике было хорошо с ними.
        Однажды, когда еще жива была ее матушка, Вероника попыталась выведать у родителей (уж они-то должны были знать!), куда подевались «те другие ее родители». Но это вызвало лишь раздражение и досаду у отца и страх и растерянность у матери. Матушка умоляюще сложила руки на груди, а отец настоятельно попросил дочь оставить свои пустые фантазии. Что ж, оставить - так оставить. Вероника замыкалась ненадолго, а затем принималась беспечно щебетать, рассказывая отцу о своих новых видениях. Вплоть до того дня, когда отец вместе с Антонио предупредили ее прямо о грозящей опасности, помянув об инквизиции.
        Со временем, поняв, что даже самым близким, отцу и брату, она доставляет своими рассказами лишь неприятные хлопоты, Вероника перестала делиться тайнами и с ними. О видениях, приходящих во сне, и раньше никто бы не мог догадаться: спала она тихо, во сне не разговаривала и лунатизмом не страдала. А то, что она «видела» днем, Вероника научилась скрывать. Чувствуя приближение особого, уже известного ей состояния, когда взгляд становится рассеянным, зрачки расширяются, дыхание почти замирает, а перед глазами проносятся удивительные картины, Вероника благоразумно удалялась либо в свою комнату, где сворачивалась калачиком в большом старом кресле, либо в дальний глухой угол сада, где за кустами жасмина и тамариска в траве у нее было уютное гнездышко.

* * *
        Молодая невеста отца была предупреждена (заблаговременно и в подобающих выражениях) о странностях девочки. На всякий случай. Впрочем, Леонора была неглупа и прекрасно понимала, что не в ее интересах распространяться об этом за порогом дома.
        Веронике же просто сообщили, что отец собирается жениться, объяснили - на ком и почему, попросив быть с избранницей отца поласковей. Как будто она собиралась грубить или что-то еще в этом роде! Видимо, домашние считали, что она будет ревновать отца или обидится на него в память об ушедшей матери. Но в мире Вероники не было места таким мыслям и чувствам. Женится? Значит, так надо. Отцу видней. А ей и думать об этом незачем! И она не стала думать о предстоящих переменах в семье.
        И когда однажды ранним утром в ее комнату зашел Антонио и за руку, как маленькую, повел в залу для знакомства с невестой отца, Вероника оставалась совершенно безмятежной.
        Каменный пол внешней балюстрады был еще влажным от утренней росы, солнце радостно било в глаза сквозь листья дикого винограда, обвивающего колонны, - день обещал выдаться приятным. Она и не заметила, как они дошли до двери залы, и брат втянул ее внутрь, поставив перед отцом и будущей мачехой: слегка ослепленная ярким солнцем, Вероника продолжала витать в своих мыслях, наблюдая происходящее как бы в замедленном ритме и почти без звука.
        Отец, кажется, говорил что-то важное, торжественно глядя на дочь, и губы его двигались в почти музыкальном ритме. Веронике это очень понравилось, и она стала наклонять голову - влево, вправо, влево, вправо - в такт речи отца. Сколько это могло продолжаться, неизвестно, но нетерпеливый Антонио, подойдя сзади, развернул сестру за плечи к Леоноре…
        …Свист сухого ветра, хлопающие на ветру полотнища знамен, стройные ряды воинов под палящим солнцем, ее рука (собственная рука Вероники?!), сжимающая пику, и - красивые, чуть надменные глаза приятеля справа - глаза Леоноры… Впечатление было единым, неделимым и - мучительно знакомым! Вероника попыталась сделать шаг назад - Антонио не пускал. Пронзительно вскрикнула за окном птица.
        - Девочка смущена, - раздался голос Леоноры, - давайте отпустим ее.
        Тонкие губы тронула легкая, положенная этикетом, улыбка.
        - Вы проницательны и добры, моя сеньора… - Отец галантно коснулся губами руки невесты. - Ступай, Вероника.
        Из упрямства Вероника осталась. Как только Антонио перестал держать ее, она отошла в угол и забралась с ногами в кресло. Отец сделал вид, что не заметил, Антонио отвернулся к окну, пряча улыбку, а Леонора, подхватив сеньора д’Эстанса под локоть, повела прогуляться: «Вы обещали показать мне сад!» - и Вероника ясно почувствовала, что они с мачехой не подружатся. Почему? Объяснения значения не имели: она доверяла своей интуиции.

* * *
        Совершенно новая «картинка», которую Вероника «увидела» при первом взгляде на Леонору, заинтриговала: что это было? Веронике хотелось «увидеть» что-нибудь еще, а для этого следовало побыть рядом с Леонорой, просто побыть рядом. Опыт подсказывал, что видение не кончилось и обязательно повторится. А так как на нее никто, кажется, не обращал внимания, прятаться было необязательно - и Вероника тоже отправилась в сад.
        Она шла позади прогуливающейся пары, погруженная в свои мысли, и даже не особенно прислушивалась к разговору. Прогулка длилась довольно долго, и Вероника даже успела изрядно проголодаться. Но интуиция не подвела ее…
        На какой-то робкий вопрос отца Леонора чуть громче обычного ответила (и ирония сквозила в ее голосе): «Кто же не знает госпожи…» Имени было не разобрать. Но это было и не важно! Вероника «увидела»: пустынная пыльная дорога, двое мужчин впереди… А она (Вероника?), чуть отстав, идет за ними, в руке - пика, а над левым локтем - что-то, похожее на нож… Один из тех двоих впереди - тот, кто сказал: «Кто же не знает госпожи…» Вероника не вполне доверяет этому человеку и спорить с ним не станет!
        Все. Больше ничего. Она устала и проголодалась. Развернувшись, Вероника помчалась вприпрыжку к дому, где ее добрая старенькая дуэнья уже наверняка приготовила сладких булок и молока!
        Вероника никогда ничего не забывала из того, что раз «увидела». Не забудет и на этот раз. Кроме того, есть и кое-какие выводы касательно Леоноры: не доверять вполне, но и не спорить. Она запомнит и это.

* * *
        Было видно, что Леоноре очень хочется подружиться с девочкой. Мачеха подходила к этому вопросу с разных сторон. Увеселительные поездки в карете по окрестностям и прогулки по саду, совместная подготовка к приему гостей, подарки и ласковые просьбы поиграть на гитаре (Вероника неплохо владела ею) - было испробовано многое. Нельзя сказать, что Леонора совсем не преуспела. Она была умна, образованна и обладала тонким чувством юмора. Веронике, несомненно, нравилось болтать с ней, слушать ее рассказы, порой спрашивать мнения - в общем, проводить с Леонорой время. Но не более того, только - проводить время!
        К пятнадцати годам из нескладной девочки-подростка Вероника превратилась во вполне сформировавшуюся девушку, и у них с Леонорой появились совместные «заботы»: подобрать наряды, осветлить солнечными лучами и лимонным соком волосы, натереть кожу душистыми маслами, вызвать пирожника и, перебивая друг друга, назаказывать кучу разных вкусностей к обеду.
        Но Вероника не забывала: «не доверять вполне». И она не пускала мачеху в самое для себя святое - свои мечты и видения, не поддаваясь ни на хитрые уловки, ни на увещевания.
        - Что ты видишь? - как-то раз спросила Леонора. - Это что-то вроде миража?
        - Нет-нет, я не вижу миражей. - Вероника была по-своему честна.
        - О чем же говорили твой отец и брат?
        - Наверное, они сердятся, что я слишком много мечтаю, и боятся, что я никогда не выйду замуж! К тому же я не так красива, как ты! - притворно вздыхала Вероника.
        Льстивая речь всегда делала свое дело - Леонора отвлекалась. Но она все же прекрасно понимала, что на некоторые темы падчерица просто не хочет с ней говорить. Это, несомненно, уязвляло Леонору, и она не оставляла попыток.
        - Ты можешь абсолютно довериться мне, Вероника, - бархатным голосом вещала она, - я же теперь твоя мать.
        Очевидно, падчерица вытаращилась на нее слишком выразительно, так как Леонора тут же поправилась:
        - Я очень стараюсь ею стать, моя дорогая! Мы вместе будем молиться об этом на воскресной мессе, не правда ли?
        Темный взгляд исподлобья в ответ - Леонора сделала вид, что не заметила ничего особенного.

* * *
        Собор… Невероятно огромный и сказочно красивый, он достался Испании от дней арабского владычества. Тщательно перестроенный из большой мечети и дополненный капеллами, он сохранял еще черты былой роскоши. А на некоторых внешних порталах - надписи арабской танцующей вязью: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мохаммед - Его пророк», - отчего-то ускользнувшие от пытливого взора инквизиции. Досталась испанцам и башня мечети, бывший минарет, над которым теперь кропотливо трудились христианские архитекторы, медленно, но верно превращая его в колокольню.
        В соборе у их семьи была своя скамья - слева, ближе к середине. Отец предпочитал приходить к мессе пораньше, задолго до начала. Может быть, из-за всегдашней своей приверженности к порядку, а может - чтобы в который раз подчеркнуть свою верность католичеству. Это никогда не было лишним!
        Обмакнув пальцы в каменную чашу со святой водой и перекрестившись, Вероника быстро прошла на свое место - в самом углу, у стены. Она обратила внимание, что Леонора опускала пальца в чашу очень медленно, скользила самыми кончиками по поверхности воды, будто в глубокой задумчивости, а к скамье подходила плывущей походкой. Но даже из-под приличествующей случаю темной (но замечательно прозрачной!) вуали, прикрывавшей лицо, сверкали ее черные, как ночь, глаза, следя за произведенным впечатлением. Нежные коралловые губы привлекательно шевелились, шепча слова молитв, тонкие пальцы, перебиравшие четки, продуманно вздрагивали, заставляя блеснуть то один, то другой камешек колечек - Леонора была очень красива и, даже будучи замужней женщиной, собирала богатый урожай восхищенных взглядов городских кавалеров.
        Опускаясь на скамью рядом с падчерицей, Леонора недовольно проговорила:
        - Мало того что мой супруг вечно норовит притащить меня на мессу до колоколов, еще ты, Вероника, носишься, как ребенок! Для девушки это непозволительно!
        - Я никому не мешаю.
        - Не в этом дело! - Мачеха с досадой (ее не понимают!) скривила красивые губы. - Если ты хочешь найти себе достойного жениха, обучись приличным манерам!
        - А если я не хочу найти жениха, тогда хорошие манеры не нужны? - Было приятно иногда подразнить Леонору, притворяясь глупой девчонкой.
        Мачеха фыркнула и отвернулась.
        Леонора сидела рядом молча, и все же она страшно мешала Веронике. Невозможно было сосредоточиться, помолиться Богу. «Кажется, она думает обо мне, - догадалась Вероника. - А еще, похоже, вон о том щеголе!» Франтоватый и модно причесанный молодой человек с большой жемчужной серьгой в ухе, один из тех кабальеро, что известны всему городу, уже не в первый раз устраивался чуть впереди, через проход от них, и во время мессы немного напоказ оглядывался назад.
        Чуть склонив голову к Веронике и едва шевеля губами, Леонора прошептала:
        - Он смотрит на тебя, моя дорогая!
        Вероника дернула плечом, все же бросив на щеголя взгляд украдкой. От Леоноры это не ускользнуло, и она добавила, тихо пожимая ладонь Вероники:
        - Ну, не слепая же ты, моя девочка! Он смотрит на тебя и улыбается!
        Нельзя сказать, что все это оставило Веронику совершенно равнодушной. Ей, конечно, тоже хотелось нравиться молодым людям, ловить взгляды восхищения - такие, какими одаривали Леонору, но… Не придется ли для этого и вести себя, подобно Леоноре? Мысли спутались, стало стыдно, что месса проходит мимо ее сознания и души, и Вероника отвернулась от мачехи. Раскусила ли ее мачеха, нет ли, но ослепительные губы сложились в одобрительно-снисходительную улыбку: Леонора никогда не отказывала себе в удовольствии поинтриговать.

* * *
        Веронике нравилось бывать в соборе. Особенно нравились его густая тишина, таинственное молчание алтаря и великолепие сводчатых ниш, где притаилось гулкое эхо. Она была благодарна отцу за то, что он приводил их к мессе пораньше, пусть это и выводило из себя Леонору, для которой в полупустом соборе не доставало «зрителей».
        Вероника тихонько усаживалась и начинала вслушиваться в тишину вокруг. О, она не была пустой, эта тишина! В ней можно было различить множество потаенных звуков, растворенных временем: и звон вчерашних колоколов, и тонкий свист птиц, и шорохи, похожие на трепетание крыльев ангелов, и вздохи молившихся здесь столько веков людей - и мусульман, и христиан… Тогда она, словно едва-едва касаясь слухом (сердцем!) прошлого, улавливала легчайшее, как дуновение ветерка, переплетение возгласов: «In nomine… Аллах… Patris… акбар… et Filii… Аллах… et Spiritus Sancti… акбар… Amen…» И это было замечательно красиво!
        А еще - один дивный Голос, который звучал в те дни, когда она хорошо себя вела! Иногда он «обращался» к ней не только в соборе, но отчего-то она была уверена, что голос и собор нераздельны. Голос не сообщил ей пока ничего особенного, но когда Вероника его слышала, ее сердце исполнялось такой небесной радости и звенящего счастья, что трепетало от восторга даже тогда, когда он просто называл ее по имени… Вот как сейчас: «Вероника… Ве-ро-о-о-ни-ка…»
        Она зажмурилась от счастья, но вслух (как всегда) ничего не произнесла: голос мог с ней общаться и без слов, незачем пугать людей, они же ничего не слышат!
        Один раз он сказал ей: «Нехорошо кидаться булочкой! Дуэнья любит тебя - и в хлебе была частичка ее любви!»
        Голос уличил ее в утреннем проступке: Вероника (ей не хотелось больше есть) бросила булочку под стол собакам, вечно крутившимся около. Стало ужасно стыдно, и пришлось сознаться в проступке на исповеди. Священник, выслушавший ее, скорбно и наставительно изрек:
        - Нехорошо, дитя мое!
        - Вот и он так сказал! - вздохнула она.
        - Кто?
        Вероника подумала, что можно назвать голос так, как он сам себя представил - Хранителем.
        - Ангел-хранитель? - испуганно уточнил священник.
        Веронике не понравилось, как изменился его тон, и она, оправдываясь в душе перед самой собой и голосом, дипломатично сформулировала:
        - Просто я хотела сказать, что дуэнья говорила мне, будто бы ангел-хранитель плачет, если я веду себя дурно!
        - Это верно, милая! - успокоенно подвел итог священник.
        После этого голос не обнаруживал себя много-много дней.
        И как-то на воскресной мессе, прямо во время проповеди, вспомнив об этом, Вероника разрыдалась и поклялась в душе, что если Хранитель вернется, она больше никому ни за что не станет рассказывать о нем!
        Ее слезы были отнесены на счет силы слова проповедника и одобрены. Все быстро забыли об этом маленьком инциденте. А после мессы, когда они уже шли по проходу к дверям, она услышала: «Приходи еще, Вероника!» Голос был весел.
        Она потянула отца назад - побыть в соборе еще, но Леонора шла, не оборачиваясь, вперед, и отец растерялся. Священник, запомнивший слезы Вероники во время его проповеди и до сего момента одобрительно поглядывавший на нее, разрешил затруднение:
        - Оставьте девочку здесь на некоторое время. Я присмотрю за ней, не беспокойтесь.
        Остаться одной в соборе хотя бы ненадолго! Зная, что толпа уже не вернется!
        Она водила пальцем по полуистертому золоченому крестику на бархатной обложке молитвенника и взахлеб рассказывала Хранителю обо всем, что произошло за эти дни, хотя, конечно, он все это знал. Они славно провели несколько часов! Он вздыхал над ее печалями - и тогда ей казалось, будто что-то ласково-теплое окутывает плечи и голову, - и весело хохотал над ее шутками - и вторило эхо под сводами, нежными волнами пробегая снизу вверх и от входа к алтарю.
        Еще она спросила его:
        «Как мне быть с Леонорой? Она ждет от меня полного доверия».
        «Ты знаешь, как - слушай сердце».
        А напоследок он сказал: «Скоро ты расстанешься с братом. Не забывай его: он всегда будет в этом нуждаться».

* * *
        В карете было душновато. К тому же сильно жало под мышками старое коричневое платье, которое Веронике велели надеть, отправляясь в монастырь. Бедная старенькая дуэнья рыдала, натягивая на Веронику это тряпье, и горько причитала:
        - На три года! Они мне говорят - всего на три года! Мою овечку, мою сиротку! Да как же это так! Да виданное ли это дело!
        Путь был недолгим, но Леонора приказала кучеру не торопиться. Видимо, чтобы по дороге выговориться перед падчерицей. Не для того ли, чтобы оправдаться? Бессмысленно: Вероника была со странностями, это правда, но не идиотка! Ей давно было понятно, что Леонора в конце концов постарается избавиться от нее - либо выдаст поскорее замуж, либо сплавит в монастырь. Причем последнее было даже предпочтительнее - безопаснее! «О, всего лишь на время, моя дорогая! Это для твоей же пользы, моя дорогая!»
        Этим и кончилось, хотя отец и оттягивал этот момент, сколько мог. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Леоноры, стал его собственный подарок дочери - дорогущее красное бархатное платье, все в кружевах и золотом шитье.
        О, Вероника прекрасно видела, как Леонора посмотрела на нее, когда падчерица предстала перед ней в обновке! Платье очень шло Веронике. Его цвет оттенял свежесть ее лица, кружева воротника вторили нежному изгибу плеч, а золотой поясок туго очерчивал тонкую талию. Леонора недобро кивнула: несомненно, она увидела все это. И, так же несомненно, решила, что ей самой это платье пошло бы не меньше. И это, к слову сказать, было сущей правдой!
        Вероника тихонько ретировалась, оставив мачеху наедине с отцом выяснять отношения, и, раздевшись в гардеробной, уложила платье в сундук. Теперь ей не хотелось его носить. К тому же она была уверена, что Леонора проверит, сняла ли Вероника платье и куда его положила.
        Так и произошло: немного времени спустя Леонора, высоко подобрав полы одежд, прошествовала мимо нее по галерее - стремительная, нетерпеливая, в сопровождении своих поджарых тонконогих псов. Стукнула дверь в гардеробной, лязгнули засовы сундука, и, после выразительной паузы, хлопнула его крышка. Вероника воочию могла представить себе в этот момент удовлетворенное лицо мачехи. Ну, и слава богу! Сама Вероника прекрасно обойдется без этого платья!

* * *
        Служка, молчаливый и строгий, открыл им маленькую дверцу в воротах монастыря и, после долгого шествия по дворам и коридорам, ввел в служебное помещение задней части храма. Оставив их в просторном коридоре перед дверью приемного зала, сначала вошел один. Вышел быстро и, не поднимая головы, скромно пряча лицо в складках капюшона, вежливым жестом пригласил женщин войти.
        В зале было сумрачно, прохладно и тихо. У дальнего окна, отвернувшись, стоял невысокий пожилой человек в светлой одежде монаха-доминиканца. Видимо, это и был падре Бальтазар, священник, с которым сеньора д’Эстанса договаривалась о приеме падчерицы на воспитание в монастырь. Служка подошел к нему и что-то тихо произнес. Священник кивнул и сделал ему знак удалиться.
        Отчего-то Вероника была спокойна, хотя, казалось бы, столь серьезные перемены судьбы должны были заставить ее волноваться. Нет, она нисколько не волновалась. Более того, она испытывала странное радостное любопытство перед грядущим и сама этому удивлялась. Что-то важное и интересное ждало ее впереди… Что же? Что же?!
        Она погрузилась в свои мысли-мечты и, пока Леонора произносила положенные приветствия, разглядывала помещение. Большой закопченный камин довольно сумрачного вида, огромный заваленный книгами и свитками стол на изогнутых ножках, строгое кресло с высокой узкой спинкой, суровое деревянное ложе в углу - комната произвела на Веронику сильное впечатление. Было ясно, что здесь жил человек аскетического склада и большой учености…
        Вероника сделала усилие, чтобы сосредоточиться и разобрать, о чем так велеречиво вещает мачеха.
        - …думая прежде всего о самой девушке, падре, - говорила Леонора. - У нее, как я уже говорила, своеобразный склад ума, но характер покладистый и…
        - Я полагаю, сеньора, - холодно перебил ее священник, - что у меня достанет опыта разобраться в тонкостях ее натуры.
        Нечто в его голосе привлекло внимание Вероники… она наконец подняла на него глаза… и обнаружила, что он, как видно, давно разглядывает ее - его усталые серые глаза смотрели на нее внимательно и… В их бездонной глубине мелькнуло что-то безумно близкое, знакомое, родное… И вдруг светлое ожидание и предчувствие неведомой радости стало «уплотняться», словно обретая зримые формы, и в ту же секунду Вероника, не отдавая себе отчета в том, что делает, бросилась священнику в ноги и выдохнула:
        - Учитель!!! Наконец-то ты нашелся! Как долго ты не приходил!
        Леонора с досадой дернула бровью:
        - Я же говорила, падре, что она у нас не в себе! - Но, спохватившись, умильно добавила: - Надеюсь, наше скромное пожертвование на монастырь будет угодно Богу!
        Но падре Бальтазар больше не обращал на Леонору внимания: во все глаза он изумленно взирал на Веронику и молчал.
        - Встань, дитя мое, - наконец произнес он, поднимая ее за плечи, - встань и не волнуйся!
        Она послушно встала, но продолжала смотреть на него с радостной любовью и в восторге шептала:
        - Учитель, я совсем-совсем не волнуюсь, я же теперь с тобой! Просто я так рада! Очень!!!
        Леонора что-то еще говорила, но священник слушал ее невнимательно и через некоторое время, наспех попрощавшись, выдворил восвояси.
        - Что ж, дитя мое, - обратился он к Веронике, - отныне тебе предстоит жить в этой обители…
        - С тобой, Учитель? - радостно перебила она.
        Он смущенно кашлянул:
        - Я буду рядом. Ты сможешь обращаться ко мне, когда будет нужда. Я имею в виду - кроме обычной исповеди: я - духовник сестер этого монастыря. Но твоей непосредственной начальницей будет отныне мать Тересия, настоятельница. Она сейчас придет, чтобы отвести тебя в твою келью, а после отдыха ознакомит со здешними порядками. Ты должна будешь строго подчиняться правилам обители и слушаться мать Тересию во всем.
        - Хорошо, Учитель!
        - Тебе следует называть меня «падре» и обращаться на вы. Поняла?
        - Поняла, Учи… падре. А почему мне нельзя звать теб… вас по-прежнему?
        - По-прежнему… - Он вздохнул. - Мы с тобой поговорим об этом. Как-нибудь потом. А пока просто будь послушной. Сеньора д’Эстанса сказала, что ты не слишком умна. С этим я еще разберусь. Но, в любом случае, для послушания много ума не требуется. Итак, я - твой духовник, а ты - послушница и воспитанница этой обители.
        - Я буду послушной вам, падре! - Она оставалась радостной.
        Он погладил ее по голове и, прислушиваясь к шагам за дверью, задумчиво добавил:
        - Хотя «Учитель» мне отчего-то больше по душе…

* * *
        Настоятельница понравилась Веронике. Это была невысокая женщина, немного похожая на ее родную мать, только не с настороженно-грустными, как у матери, а живыми и веселыми глазами. Ладонь ее, когда она взяла свою новую послушницу за руку, оказалась сильной и теплой. Это доставило Веронике удовольствие и еще больше расположило ее к матери Тересии. И Вероника решила, что будет слушаться матушку настоятельницу не только потому, что этого хочет Учитель, но и потому, что это было само по себе приятно.
        Отчего Учитель не разрешил ей называть себя по-прежнему (как «тогда», в лесу), Вероника не стала думать: падре Бальтазар был не первым человеком, которого она знала «когда-то», неопределимо давно, и не первым - кто явно не «узнавал» ее. Вероника к такому привыкла: наверное, некогда произошло что-то, что необратимо изменило мир и людей вокруг нее. То, что она сама, к своему несчастью, почему-то пропустила или забыла. Правда, теплилась еще надежда, что Учитель на самом деле не забыл ее, а просто дает ей какой-то определенный урок - например, вспомнить и понять все самой…
        - Вот твоя келья. Ты можешь оставить здесь свои вещи.
        Вероника поставила в угол своей новой комнаты небольшой холщовый мешок, собранный заботливой дуэньей и политый ее слезами.
        - Это все? - Брови настоятельницы поползли вверх.
        Вероника кивнула, на всякий случай оглядев свой мешок: что с ним не так?
        - Для молоденькой девушки удивительно мало, но для монастырской послушницы - похвально! - подвела итог мать Тересия. - Пойдем, я сама покажу тебе все необходимое.

* * *
        Монастырь был небольшим и довольно старым, судя по толщине и замшелости стен и некоторой ветхости его ограды. Но зато за его задним двором простирался сад. Он показался Веронике необыкновенным! Старые кипарисы, грушевые и абрикосовые деревья росли вперемешку с лимонами и апельсинами. Посаженные без какого бы то ни было порядка лилии и розы соседствовали с левкоями и лавандой. А в самом конце сада без всякого ухода, зато вполне привольно росли кусты тамариска, заполняя собой все пространства до стен, ограждающих монастырь.
        Когда мать Тересия показывала Веронике кухню, трапезную, бельевую, баню, комнату для рукоделия и другие помещения, та вежливо кивала, задавала свои скромные вопросы и немного рассеянно отвечала на вопросы настоятельницы. В саду же Вероника оживилась, в восторге вдыхая сладкие и нежные запахи.
        - Сад стар, как и монастырь, - сказала мать Тересия, - да и подзапущен: когда-то было землетрясение, потом - чума. Мы ухаживаем за ним, как можем, но на хозяйственном дворе и в швейной мастерской руки нужнее.
        - Можно ли мне здесь гулять хотя бы иногда? - Вероника коснулась шершавого ствола кипариса кончиками пальцев.
        Мать Тересия проследила взглядом за ее рукой:
        - Гулять? У тебя будет не так много свободного времени, Вероника. А впрочем, конечно. Только соблюдай общий и обязательный для всех распорядок.
        Они побыли в саду еще немного, и мать Тересия с видимым удовольствием показала Веронике особый участок - посадки лекарственных трав.
        - Мы используем травы очень широко: душистые - на кухне для приготовления разных блюд и заготовок, а лекарственные - в монастырском лазарете. В дни поста или во время болезни душистые травы - настоящее утешение для слабых и немощных. Правда, - настоятельница вздохнула, - у нас нет сестер, хорошо знающих траволечение.
        - Я знаю многие травы, - отозвалась Вероника, склоняясь над розмарином и вдыхая-вбирая в себя его терпкий аромат.
        - Вот как! Кто же учил тебя?
        Вероника прекрасно помнила строгую молчаливую женщину, слегка сутулившуюся, хлопотавшую у круглого очага в длинном деревянном доме. Помнила и ее горшочки со снадобьями, пучки развешенных по стенам пахучих трав, охапки душистых цветов, которые та поручала Веронике собрать у ручья…
        - Одна женщина, - ответила Вероника и во избежание дальнейших вопросов быстро добавила: - Это было очень давно, но многие травы я помню.
        Только не сказала, что растения назывались «тогда» по-другому, хотя она и теперь необъяснимо точно знает (чувствует!), как их использовать.
        - Расскажи мне. - Голос настоятельницы был необыкновенно добр: она не экзаменовала Веронику, а мягко просила ее.
        - Вот, смотри… - Вероника взяла мать Тересию за руку. Та несколько удивилась, но руки не отняла. - Это мята. Ее добавляют в питье, когда жарко, а еще она успокаивает слабонервных и дает хороший сон. Это - шалфей. Понюхай - запах расскажет тебе многое. Только закрой глаза. Непременно закрой! Пахнет дымно и островато. Будто горит очаг, дрова немного дымят, но огонь горяч и уютен, и пахнет лимоном! Странно, правда? Подогретое питье из шалфея поможет при простуде и болезнях горла. А это… Забыла, как называется эта трава, отвар из нее пахнет приятно, но горек на вкус. Она хороша, когда разболится живот. А эту, с противными мелкими желтыми цветками, просто сушат и вешают на стену.
        - Она отгоняет болезни?
        - Она отгоняет мух!
        И они вместе расхохотались.
        - Ты странная девочка, - отсмеявшись, задумчиво сказала мать Тересия, - странная. Но мне кажется, что ты быстро привыкнешь и освоишься. Ступай в свою келью, приберись и жди колокола к вечерне. Я подумаю, кого из сестер попросить побыть с тобою рядом первое время. И еще - падре Бальтазар велел отпускать тебя к нему, когда ты захочешь, кроме часов занятости на обязательных послушаниях. Но тебе следует все же предупреждать меня всякий раз. Ты поняла?
        - Да, матушка.
        - Вот и хорошо. Да, вот тебе и первое послушание: займись-ка огородом лечебных трав!
        Вероника обрадованно кивнула, но мать Тересия объяснила, что при получении послушания на какую-либо работу следует ответить: «Во славу Божью».
        - Во славу Божью… - как эхо повторила Вероника. Эти слова до того пришлись ей по душе, что она, делая ударение на втором слове, произнесла еще и еще: - Во славу - Божью! Во славу - Божью!

* * *
        Колокол звал ко всенощной. Первой в монастырской жизни Вероники. Она почти и не побыла в своей комнатушке-келье: только вошла и присела на край жесткой узкой постели - в дверь постучались, как поскреблись. Вошла худенькая бледная девушка.
        - Я - сестра Анхелика. Матушка настоятельница велела мне быть рядом с тобой и все объяснять. Ты можешь…
        Анхелика говорила тихо, не поднимая глаз, и конец фразы слабо истек-растворился в сгущающихся сумерках.
        - Милая, я могу - что? - переспросила Вероника и потянулась погладить Анхелику по руке, чтобы подбодрить.
        Но та вдруг испуганно сделала шаг назад, к двери. Может быть, потому, что голос Вероники прозвучал звучно и даже весело на фоне ее собственного, робкого до прозрачности. Вероника расстроилась:
        - Я, кажется, напугала тебя? Боже мой, я совсем этого не хотела! - Она постаралась теперь говорить потише: все-таки следует помнить, что она в монастыре. - Что я сейчас должна делать?
        - Сейчас все собираются в церкви, - прошелестел голос Анхелики, - идем.
        По дороге к храму, сцепив пальцы с зажатыми в них четками и сложив кисти рук на животе, низко склоняя голову, новая подружка объясняла:
        - Порядок здесь такой: нас будят перед рассветом - надо быстро умыться и привести себя в порядок. После утренней келейной молитвы идем в храм - читается первый час. Вслед за этим или после мессы, раз-два в неделю или чаще - по решению матушки настоятельницы или духовника обители, падре Бальтазара, - проводится капитул. Капитул - общее собрание сестер.
        - Для чего?
        - Решаются разные вопросы: хозяйственные и… другие.
        Вероника молчала, но ее взгляд просил разъяснений, и Анхелика нехотя добавила:
        - Ну, например, дисциплинарные или… вопросы личного покаяния… - И тут же торопливо продолжила: - Затем начинается утренняя месса, на которой обязаны присутствовать все. Есть еще несколько богослужений в течение дня, и если у тебя нет особого послушания или срочной работы и ты не больна, приходи в храм. В полдень, не раньше, мы обедаем и отдыхаем во время сиесты. Потом - опять послушания, келейные молитвы, вечерня. В самом конце дня, перед повечерием, бывает легкая трапеза, а во время поста ужинают только слабые и больные. Отход ко сну - в одно и то же время для всех. И выходить ночью из кельи возбраняется. За этим следят дежурные сестры и докладывают старшей сестре Лусии.
        Анхелика умолкла и отвернулась. Вероника и слушала и не слушала: гораздо интереснее оказалось изучать саму Анхелику, попытаться так же, как она, сложить руки на животе, опустить голову, шагать размеренно и нешироко, без спешки, но и не задерживаясь. Но при имени старшей сестры будто тень темной птицы пронеслась над головой, и Вероника внимательно взглянула на Анхелику. Та, не поднимая головы, тихо произнесла:
        - Все ли ты поняла? Если что-то непонятно, я тебе еще объясню.
        - Все понятно. Нет, постой-ка, не все. У меня есть вопросы - о тебе. Можно мне их задать?
        - Обо мне?.. - растерялась Анхелика.
        - Да, расскажи мне о себе, если можно. Мне очень интересно!
        Голос Анхелики оставался по-прежнему тих, но ответ прозвучал неожиданно твердо, почти резко:
        - Мне нечего рассказывать, да я бы и не хотела! - Она подумала немного и добавила, словно пытаясь сгладить впечатление: - Может быть, потом…
        - Да-да… - Вероника и не настаивала, лишь примирительно улыбнулась: - Конечно, потом - когда мы привыкнем и полюбим друг друга!
        Ей хотелось подружиться с этой девушкой, и она говорила от чистого сердца, но та посмотрела затравленно - и Вероника внезапно ощутила волну тоскливого страха, затопляющего сердце Анхелики. Словно она сама стала на мгновение Анхеликой и во всей полноте, до физической осязаемости, явственно испытала то же самое чувство! И это чувство было омерзительно до одури…
        «Что-то не так, - замерла Вероника, - не меня же она боится?!» Но решила больше ни о чем Анхелику не спрашивать. Ни о чем - что не касается жизни в обители. А еще - не дотрагиваться до Анхелики, если это ее так пугает.
        Не показывая и виду, что она уловила чужие чувства, негромко, но внятно произнесла:
        - Я обещаю спрашивать тебя только о порядках монастыря. Но ты сама можешь говорить со мною о чем угодно!
        Анхелика облегченно вздохнула. Теперь Вероника чувствовала, как постепенно тает, уходит, растворяется отвратительный страх, липко опутывавший душу Анхелики…
        Последний удар вечернего колокола - и под строгими сводами храма медленно и слаженно поплыли слова молитв, дымок от свечей, шорох робких движений. На стенах почти ритмично задвигались пятна теней. Была особая, великолепно-торжественная музыка во всем этом действе, но Вероника вдруг осознала, что безумно устала, ужасно голодна и очень хочет спать. Молитвословия текли мимо сознания и не доходили до сердца. Но стыдно не было: на это уже не было сил.
        После вечерни и благословения матушки настоятельницы все разошлись по кельям, и Вероника была рада тому, что осталась наконец одна. Уже совсем засыпая, она думала о том, как замечательно было найти Учителя! А еще - как хорошо, что здесь есть сад и можно будет ухаживать за травами; как добра мать Тересия; как… Тут она сбилась: перед мысленным взором возникла печальная Анхелика, ее непонятный страх снова вкрался в душу. Вероника отогнала неприятное видение, остановила внутреннее внимание на Учителе и - с удовольствием уснула.

* * *
        Сквозь дымку предрассветного сна в сознание проникали удары колокола. «У-у-у-тро, у-у-у-тро…» - размеренно повторял его звон. Утро… Какое по счету? Кажется, прошло около месяца со дня, когда ворота монастыря закрылись за спиной Вероники.
        Она потянулась, лежа на спине, и поджала колени. Уже вставать? Неожиданно ей в голову пришло грустное соображение: дуэнья не принесет молока и булочек! Мысль явилась внезапно и удивила Веронику. От булочек она, разумеется, не отказалась бы. Но разве именно об этом Вероника сейчас пожалела? Нет-нет! Где-то в глубине сознания, как тень от плывущей под толщей воды рыбки, мелькала и все никак не ловилась смутная, но очевидно неприятная мысль. Надо было непременно поймать ее. Уловить и выудить из глубины «наверх», чтобы рассмотреть, осмыслить и только тогда, обезвреженную и неопасную, отбросить прочь. Иначе она весь день будет мешать, колоться как заноза и вообще доставлять неприятность.
        В коридоре за дверью послышались шаги сестер, собирающихся к совместной утренней молитве. От кельи к келье, от двери к двери перемещались шорохи шагов и низкий голос старшей сестры, строго произносивший: «Pater Noster…» Но Вероника не встала: прежде всего должна быть обнаружена неприятная мысль! В дверь постучали. Еще. И еще. Назойливый голос, голос сестры Лусии, чуть громче произнес: «Pater Noster». Надо было продолжить: «qui es in caelis…» - и прочесть всю молитву «Отче Наш, сущий на небесах…» - с нее начинался день. Но откликнуться, а значит - упустить колющую мысль, было бы непоправимой ошибкой! И Вероника крепко зажмурилась и даже зажала ладонями уши: «Я помолюсь потом одна, когда вы уйдете». Шаги и голоса удалились.
        Надо прислушаться к себе, не открывая глаз. Вероника стала размышлять: итак, почему она вспомнила про булочки своей доброй дуэньи? Может быть, оттого, что ей порой очень хочется есть? Само по себе это предположение не было ни удивительным, ни странным: действительно, есть хотелось часто. Устав монастыря не допускал излишеств в питании. Да что там излишеств - бывало, особенно к вечеру, сестры оставались откровенно голодными! Правда, Вероника не замечала ни в ком ни раздражения, ни печали по этому поводу. Более того, многие (если не все!) с огромным энтузиазмом и удовольствием выполняли послушание «Eleemosinarium» - раздачу милостыни бедным. В том числе продуктов, часто далеко не лишних в самой обители! Но матушка Тересия говорила: «Отдать то, что тебе самому не нужно, - не жертва Богу. Будем делиться, сестры, и необходимым!»
        И монахини вкладывали в это послушание весь свой пыл. Не оттого ли, что оно исполнялось у ворот обители, на улице, и они имели невинную возможность разбавить тягучее однообразие монастырской жизни? Кто знает. Но думать так о деле Божьем, пожалуй, что и грешно! Но ведь вспоминать о том, как ее кормили в родительском доме - не грех? И Вероника стала вспоминать, как по утрам дуэнья будила ее, помогала привести себя в порядок, помолиться и отправляла поприветствовать родителей, а в последние годы - только отца и брата. После этого и Веронике можно было занять свое место за столом, на котором уже… Стоп! «Брат!» - Вероника вздрогнула и, боясь ошибиться, еще раз мысленно прошла всю сцену за утренним столом. Так и есть - она получала чувствительный укол в сердце именно при мыслях о брате! Что-то, связанное именно с Антонио, причиняло беспокойство! Неужели с ним что-то случилось?
        Она находилась в монастыре совсем недолго, но родные уже навестили ее. Один раз - отец с Леонорой, другой - Антонио. Отец и мачеха нанесли ей, если можно так выразиться, традиционный визит: сласти и фрукты в корзине (она же не монахиня, а всего лишь воспитанница!) и слова ласковых отеческих назиданий, а также новые чулки и добротное белье - знак неусыпной заботы мачехи. Но Антонио приходил с чем-то совсем иным!
        Вероника в отчаянии потерла лоб: ей никак не удавалось вспомнить, о чем тогда негромко, почти таинственно, говорил брат, уведя ее поглубже в монастырский сад. А ведь он говорил о чем-то чрезвычайно для него важном! Только вот о чем?! Видимо, брат, к огромному ее теперешнему сожалению, пришел не вовремя - в минуты рассеяния Вероники, во время ее грез наяву. Впервые в жизни Вероника пожалела о том, что в такие мгновенья она плохо воспринимает окружающее. Теперь придется крепко потрудиться, чтобы вспомнить хоть что-то из последней встречи с Антонио. Внутренний голос говорил ей, что это крайне важно!
        Колокол уже звал к мессе. Ах, как нехорошо пропускать богослужение! Она было вскочила, чтобы бежать в храм… «Храм! Мы выходили с Антонио из храма, когда он наклонился и сказал… Что же он сказал? Что-то про сад. Да-да, он позвал в сад, чтобы сообщить нечто важное, а потом мы гуляли по саду… Я думала о своих травах, о старом кипарисе за миртовыми кустами у ветхой стены и решала, рассказать ли Антонио о своем гнездышке под кипарисом. Почему не сказала? Он вдруг стал нахваливать арабскую культуру вообще и сады и архитектуру в частности - что-то про их логическое, но простое устроение. Это меня сбило - и о своем убежище за миртовыми кустами я промолчала. А он продолжил, и все - об арабах, их высокой культуре, развитой науке… Почему об арабах-то?!» Дальше дело никак не продвигалось. Еще немного - и Вероника отказалась бы от попыток вспомнить тот разговор, но тут память сама, как подарок, предложила ключ от запертой двери: Багдад! «Багдад! Он так и сказал, что уезжает в Багдад - на родину предков! И поэтому пришел попрощаться со мною! Ведь он же прощался со мною!!!»
        Да, теперь ей стали понятны и предосторожности Антонио (для чего он и удалился с нею в сад), и его необычная (прощальная!) ласковость, и даже блеснувшие на мгновение в глазах слезы: он прощался с нею, возможно, навсегда. Но ведь именно об этом и предупредил ее однажды в соборе Хранитель: «Скоро ты расстанешься с братом!» И возможно, именно это предупреждение Хранителя, пусть и не осознаваемое ясно в минуту последнего разговора с братом, из глубины сознания подсказало ей сделать Антонио подарок - Вероника сняла с пальца маленькое золотое колечко с крохотным рубинчиком и протянула его брату:
        - Пусть оно будет с тобой!
        Теперь она осознавала прощальный смысл своего подарка, но в ту минуту ей почему-то просто понравилась эта мысль: перстенек с рубином должен отправиться в Багдад! И еще она сказала Антонио:
        - Тебе там понравится!
        - Разве это сейчас имеет значение? - удивился он. - А впрочем, уверен, что ты права! Тянет меня туда или просто я не могу здесь больше жить: постоянный страх быть изобличенным сначала как не христианин, теперь - как «не до конца христианин», «не такой, как нужно христианин», потом будет что-нибудь еще! Прости, сестричка, тебе этого не понять: ты родилась и выросла в другой вере, не как я. Да и вообще, ты другая! - Он передохнул и закончил: - Да, я бегу! Но этого никто не должен знать! Хорошенько запомни!
        Она твердо обещала не говорить о нем ни с кем, никогда, ни при каких обстоятельствах.
        Вероника вздохнула: конечно, она потратила много времени. Но что же поделаешь!
        Колокол уже давно не звонил - месса была, как видно, в полном разгаре, и надо было скорее туда бежать. И она, быстро собравшись, со всех ног побежала в церковь.

* * *
        От алтаря уже доносилось: «Credo in Unum Deum…» Вероника, конечно, опоздала. Сильно опоздала, что было грубейшей провинностью! И естественно, не могло остаться незамеченным! Бдительное око старшей сестры по-вороньи зорко и цепко проследило за Вероникой, торопящейся занять свое место. Вероника прошла бы поближе к алтарю, так как очень любила мессы падре Бальтазара и жаждала видеть все вблизи. Но увы! - это было запрещено: у каждой из них в церкви было свое место на скамье. Таким образом сестра Лусия легко примечала отсутствие каждой.
        Сидевшая рядом Анхелика прошептала:
        - Poena gravis - серьезное наказание…
        - Знаю, только уж очень нужно было задержаться!
        - Она все же накажет тебя, и объяснения не помогут.
        «Объяснений не будет», - вздохнула про себя Вероника.
        За месяц Анхелика, если можно так выразиться, привыкла к ней и уже не вздрагивала, когда Вероника ненароком касалась ее руки, не смотрела испуганно и даже улыбалась, когда новая подружка старалась иной раз повеселить ее. Но не более того. По-прежнему Анхелика не говорила ничего сверх того, что касалось лишь жизни в обители. Веронике очень хотелось узнать, как Анхелика оказалась в монастыре, по своему ли желанию, из какой она семьи, есть ли у нее родные и прочее. Но не решалась, чтобы лишний раз не вынуждать подружку нервничать.
        Отзвучали последние аккорды органа, падре преподал всем присутствующим благословение, и сестры потянулись к выходу. У самых дверей, как всегда, стояли мать Тересия и сестра Лусия, дожидаясь, пока выйдет последняя из сестер. Матушка настоятельница смотрела на всех ласково, а старшая сестра - строго и сердито, будто именно ей и никому другому предстоит отвечать на Страшном суде за проступки всех присутствующих. Каждой из проходящих мимо она тихо говорила какое-то одно слово. «Капитул», - расслышала Вероника, подойдя ближе. И вдруг, сама не понимая как и зачем, развернулась, вышла из общей, двигающейся к выходу вереницы сестер и направилась к алтарю.
        - Падре, - негромко позвала она, ничуть не сомневаясь, что тот еще не ушел и непременно услышит ее.
        И действительно, через несколько секунд падре вышел из боковой двери. Он вопросительно смотрел на Веронику.
        - Падре, я нуждаюсь в исповеди.
        - Прямо сейчас, дитя мое?
        - Непременно сейчас.
        - Хорошо, подойди к исповедальной нише, я сейчас подойду.
        Вероника отошла к стене, где падре Бальтазар исповедывал всех. Здесь и была «исповедальная ниша» - округлый свод ложной арки над окном, украшенным витражом, и каменный уступ-скамья, на который обычно садился сам падре, ставя исповедующихся на колени около себя.
        Она ждала его, специально стоя полубоком к проходу и с интересом наблюдая, как сестра Лусия недовольно оглядывается в сторону алтаря и исповедальной ниши.
        Подошел падре и сел на каменный уступ, устроившись на овчинном коврике величиной в две ладони и положив на пол, для Вероники, коврик побольше, из шерстяных ниток, грубой крестьянской вязки: он всегда готовился как для долгого разговора, и было стыдно отвлекать его по пустякам. Вероника опустилась на колени возле его ног.
        - Я слушаю, дитя мое. В чем ты хочешь покаяться?
        «В чем же я хочу покаяться? - Вероника замешкалась. - Чувствую ли я вину за то, что опоздала к мессе? Кажется, не чувствую». Она вздохнула и произнесла, не думая о том, что именно произносит:
        - Confi teor… исповедуюсь… - и опять умолкла.
        - Тебе нечего сказать, - проницательно заключил падре Бальтазар.
        - Я опоздала к мессе, - заторопилась Вероника, опасаясь, что сестра Лусия еще не ушла.
        - Это, конечно, большая оплошность, но ведь ты не сокрушаешься об этом в своем сердце, - он не спрашивал, а утверждал, - и раз это не искреннее раскаяние - значит, совсем не раскаяние!
        Она вздохнула и поднялась с колен, чтобы уйти.
        - Стой, - приказал он. - Я не отпускал тебя. Хорошо в тебе то, по крайней мере, что ты откровенна в своих порывах и чувствах.
        Он замолчал, а она не решалась ни сказать что-либо, ни двинуться с места. Он сидел к ней боком, и она не видела его лица, а только капюшон, покрывающий низко опущенную голову. Наконец он произнес:
        - Ты здесь уже месяц. Почему ты не приходишь ко мне на беседу?
        - Раньше всегда ты сам решал, когда мне следует прийти к тебе.
        И тут же смешалась от страшной путаницы. Да, заглядывая в его глаза, со всей для себя очевидностью Вероника понимала: этого человека она знает давно. Очень давно! Некогда, раньше, он и был ее Учителем. Да только когда это - «раньше»? Выходило плохо: ведь она лишь месяц назад впервые увидела падре. Но ведь она сразу узнала его! Верно, да только он-то ее не признал… А может быть, не захотел признать? Наверное, здесь все же скрыто какое-то задание, выполнить которое Вероника должна, не получая подсказок. Как же быть?!
        Ее сознание лихорадочно подыскивало объяснение - не находило, путалось, и Вероника, кусая губу, уже едва не плакала от растерянности и огорчения, негодуя на саму себя и беспорядок в своей голове.
        - Вот что, Вероника, - голос падре Бальтазара был мягок, - думаю, мне следует побеседовать с тобой. Придешь сегодня же, в сиесту, нечего откладывать! Я уже давно об этом думаю. Теперь иди на капитул и прими со смирением то, что будет решено относительно твоего проступка. Это все же грех - опаздывать к мессе. И вообще, опаздывать - грех. Пунктуальность - одна из главных добродетелей!

* * *
        Капитул начался, как обычно, с общей молитвы. Горячо, от всей души молилась матушка Тересия; вместе с нею, так же искренне, несколько ее ближайших послушниц и монахинь, в том числе - Анхелика.
        А вкруг сестры Лусии, молчаливой до холодности и с выражением то ли сдержанности, то ли презрения на лице, сгрудились несколько невнятных созданий. Ближе всех к старшей сестре стояла, почти прильнув, Франческа - существо неопределенного возраста, с мышиной физиономией, нездоровой кожей и вечно хлюпающим носом, наперсница Лусии и (поговаривали) ее наушница. Франческа шмыгала по монастырю в поисках оплошностей, совершенных вольно или невольно сестрами, появлялась неожиданно то в кухне, то в бельевой мастерской, то на хозяйственном дворе, сладко улыбаясь и мелко кивая головой. Произнеся положенное «Бог в помощь», старалась почему-то подойти поближе, вплотную, и заглянуть в глаза.
        Вероника откровенно не любила «сестру шпионку». Да и она ли одна? Когда Франческа в первый раз явилась в сад, Вероника, напевая себе под нос, возилась с прополкой лечебных трав - работа не очень-то приятная, но необходимая и хорошо, что не ежедневная!
        - Бог в помощь, сестра.
        Вероника было уже ответила положенное «Молитвами Пресвятой Девы Господь да помилует нас», поднимая голову навстречу подошедшей, но тут же отпрянула: маленькие глазки-буравчики Франчески уставились ей прямо в лицо. Да к тому же неожиданно и дурно пахнуло луком. И Вероника промолчала.
        - Бог в помощь. - Франческа сделала новую попытку подойти вплотную - Вероника отступила назад на пару нескрываемо больших шагов.
        И Франческа, помедлив, засеменила прочь, кивая и оглядываясь назад из-под надвинутой на самые глаза накидки-капюшона. В тот день за ужином Вероника не обнаружила рядом со своей тарелкой ложки. Забыла ли ее подать сестра кухарка? Вряд ли: Франческа старательно отворачивалась, делая вид, что усерднее всех молится перед едой.
        У многих были свои ложки, но у Вероники - нет. Она непременно осталась бы голодной, так как говорить за трапезой, а уж тем более жаловаться, запрещалось уставом монастыря. Но совершенно неожиданно (и видимо, не только для Вероники) вдруг подала свой слабый, но в эту минуту - нервно-звенящий голос Анхелика:
        - Матушка настоятельница, благословите мне позаботиться о сестре Веронике, из скромности молчащей о том, что у нее нет ложки. - Печься о ближних, разумеется, не запрещалось.
        - Конечно, конечно, Анхелика! Смиренные мои птички! Вот, передай ей мою ложку. Это мой подарок тебе, Вероника!
        Изумленная происходящим, Вероника приняла подарок, с которым она теперь имела право не расставаться. И обратила внимание, как сильно дрожат пальцы у Анхелики, отчего-то решившейся на столь смелый (для нее, можно сказать, отчаянный!) поступок, и как ниже низкого опустился капюшон Франчески…
        - Все ли в сборе? - спросила мать Тересия после предварительной молитвы.
        - Все, мать Тересия, - подтвердила старшая сестра и, оглянувшись на Веронику, подчеркнуто едко добавила: - Теперь - все!
        - Что ж, сестры, приступим.
        Для начала обсудили несколько неотложных хозяйственных дел, требующих внимания не только настоятельницы и сестры казначеи, но и остальных насельниц монастыря. Наконец перешли к дисциплинарной части.
        По обычаю вперед вышла старшая сестра. Повернувшись к небольшому, упрятанному в нишу и украшенному цветами изваянию Девы Марии, медленно перекрестилась и, обращаясь ко всем, трагическим голосом произнесла:
        - Кто из вас, присутствующие здесь сестры мои во Христе, хочет обличить себя в каком-либо проступке или прилюдно, для углубления покаянного чувства, признаться в совершенном грехе?
        Всеобщее молчание, вздохи, опущенные головы: мгновенного ответа не требовалось - благочестивые размышления с сокрушением в сердце были вполне уместны. «Как сильно отличается один и тот же вопрос в устах одного человека от того же вопроса в устах другого! - подумала Вероника. - Когда матушка Тересия осторожно и ласково спрашивает, не согрешил ли кто из нас, видно, как она нас любит и вовсе не хочет поранить, но всем сердцем желает нашего исправления! А эта?! Даже не хочу ее сестрой называть. Ведь все-все врет!»
        Вероника с негодованием, близким к отвращению, смотрела на воздетые к Пресвятой Деве руки Лусии. Захотелось подойти и принудить ее опустить их! В облике старшей сестры было много цыганского, беспокойного, сумрачного - так виделось Веронике, да еще - что-то мужеподобное, что само по себе было неприятно, а тут еще - эти деланые жесты! Вдруг Вероника заметила, как Лусия, не переставая молиться, почесывает большим пальцем основание указательного. Стало ужасно смешно! Вероника поняла, что ей неудержимо хочется рассмеяться! И еще поняла, что эта часть собрания - проявленная нелюбовь Лусии к ней, к Веронике, и что Лусия все равно доведет дело с опозданием на мессу до конца. Да и, по сути, опаздывать действительно грешно. Тем более - на мессу!
        И Вероника не колеблясь прошла вперед.
        - Вот, сестры… - пафосно начала старшая сестра, но ее перебила матушка Тересия:
        - Вероника, милая, что ты имеешь сказать?
        Чтобы не видеть самодовольного лица Лусии и бегающих глаз Франчески, Вероника повернулась к матушке Тересии и, как рекомендовал устав обители (для вящего покаяния), легла ничком на пол, вытянув ноги, и распростерла руки крестообразно. Молча полежав некоторое время лицом вниз, внятно произнесла, стараясь обращаться к матери настоятельнице, к молчаливой Анхелике, к сестре кухарке Урсуле - веселой и бойкой толстушке, к Катарине - длинной, как жердь, и любвеобильной, как само небо, и ко всем другим сестрам, которых любила. А пуще всего - к Спасителю и Деве Марии.
        - Я согрешила опозданием к мессе и раскаиваюсь в этом.
        Лусия хотела большего:
        - Ты не говоришь - почему?
        Вероника молчала, но вступилась мать Тересия:
        - Какая бы ни была причина, Вероника раскаялась. Встань, дитя мое, и займи свое место. Надеюсь, ты вынесешь это на ближайшую исповедь? Верно?
        Вставая, Вероника кивнула.

* * *
        В сиесту предстояло отправиться на беседу к падре Бальтазару. И Вероника все утро, копаясь в земле в травяном садике, думала лишь об этой намеченной встрече.
        Вообще-то, она не очень любила работу на грядках, искренне полагая, что, если не мешать растениям, они и сами будут расти. Следует лишь время от времени поливать их. Но приходилось делать и многое другое: пропалывать, окучивать, рыхлить, - все это изрядно ей докучало. Но Вероника приучила себя молиться или мечтать. О, мечтать-то она умела! А в это время руки сами совершали что положено.
        Сегодня же Вероника думала лишь о предстоящей беседе с падре Бальтазаром - думала и во время обеда, и работая в саду. В тот день, когда Леонора только привезла ее в монастырь, падре сказал: «Ты можешь обращаться ко мне, когда будет нужда». И она неоднократно подумывала об этом, но ее всегда останавливала мысль: вот сейчас - действительно ли это нужно? Ведь еще «тогда» (в неуловимом теперь, далеком прошлом) она твердо усвоила, что беспокоить Учителя можно лишь в случае действительной необходимости, реальной нужды, или - он позовет сам. Именно поэтому ее не оставляли колебания. Вероника не подходила даже к исповеди, что у многих могло вызвать вопросы, хотя для воспитанницы, не монахини, частая исповедь не была обязательной.
        Но теперь он звал ее сам. Она немного волновалась. У самой двери его комнаты, уже подняв руку, чтобы постучать, Вероника остановилась и замерла в окончательной нерешительности. Сколько она так простояла бы, неизвестно, но из двери, толкнув Веронику плечом, вышел монах и, возможно из-за неожиданности столкновения, громко попрекнул ее. Из двери показался падре Бальтазар и, строго взглянув на монаха, жестом пригласил Веронику войти.
        Тихое полутемное помещение уже было ей знакомо и, так же, как в первый раз, вызвало приятные чувства. И еще здесь можно было отдохнуть от изнуряющей жары: сухой полуденный воздух, казалось, совсем не проникал в узкие окна. Вероника облегченно вздохнула, она больше совсем не волновалась.
        - Подойди ко мне, дитя мое, - прозвучал в прохладной тишине негромкий голос.
        Она подошла и склонилась под благословение. Священник благословил и предложил ей сесть, обведя широким жестом все помещение. Она остановила свой выбор на скамеечке возле самого камина, которая уютно соседствовала с большим деревянным креслом. Маленькая скамеечка и кресло с высокой спинкой составляли удивительно гармоничную пару. Падре Бальтазар кивнул с видимым одобрением и, улыбнувшись, устроился в кресле. Некоторое время они молчали.
        - Зимой прохлада этой комнаты причиняла бы дискомфорт, если бы не этот старый камин, - заметил он.
        Теперь улыбнулась и кивнула Вероника, представив себе, как звонко должны трещать в камине поленья долгими зимними вечерами и как весело могут плясать блики огня на стенах.
        Потом они разговаривали. И как-то очень быстро, задавая меткие вопросы, падре узнал, как она росла, с кем дружила, как крепко любит отца и брата и как скучает теперь по Антонио, как своевременно Леонора определила ее в эту обитель и многое-многое другое. Например, то, что еще в детстве научилась читать и писать и почерк у нее красивый и разборчивый. Тут падре улыбнулся и негромко пропел, на манер уличных куплетов:
        Научили деву в юности писать —
        Видно, что монашкой ей судили стать!
        А потом, неожиданно для самой себя, Вероника поведала ему, что когда-то очень давно у нее были и другие родители, а еще - друг, которого она очень любила и по которому порой сильно скучает, почти как по брату, а может, и больше. При этом Вероника и боялась и ждала удивленных вопросов падре, но он ничего не спросил. Лишь неотрывно смотрел на нее и все больше серьезнел, и все более внимательными становились его глаза.
        Наконец она умолкла. Молчал и падре. И Вероника вдруг испугалась, что и он (он тоже, как все!) примет ее за помешанную или испугается ее странных рассказов и строго велит забыть кажущиеся бредом «воспоминания» о жизни «тогда», «там», с теми «другими» ее близкими людьми. Но падре не говорил ни слова и все смотрел на нее задумчиво. Потом спросил:
        - Давно ли тебя посещают эти загадочные видения?
        - У меня нет загадочных видений, - заторопилась она объяснить, - я…
        - Хорошо, хорошо, - прервал он ее. - Скажем так, давно ли у тебя появились мысли об этой «другой» твоей жизни?
        - Они всегда были со мной, сколько я себя помню. Раньше их было даже больше, значительно больше! Но когда я была маленькой, меня за них ругали, пугали инквизицией и приказывали забыть… ну, не думать эти мысли… и я, кажется, стала забывать… - Она вздохнула и робко спросила, почти уверенная в его утвердительном ответе: - Вы тоже велите мне выкинуть все это из головы?
        - Нет, Вероника, - неожиданно ответил он, - нет. Все это крайне интересно. Это похоже на… Впрочем, я еще подумаю.
        - А может быть, это действительно болезнь? - скорбно вздохнула она. - Почти все так думают.
        Падре не отвечал.
        - Тогда, наверное, ты знаешь, как это лечится. Ты вылечишь меня?
        - Все, что я велю тебе сейчас, - больше ни с кем никогда не говорить об этом. Ты поняла?
        - Да, Учи… то есть, падре. Да, падре.
        - Кстати, а почему ты пытаешься называть меня, несколько странно, Учителем и все путаешь «ты» и «вы»?
        Вероника удивленно взглянула на него: шутит? Падре Бальтазар улыбался, и она решила - да, шутит.
        - Я не забыла тебя.
        - То есть ты хочешь сказать, что…
        - Что я помню, кто ты.
        - И я?..
        - Мой Учитель.
        После этого падре долго размышлял, низко склонив голову и не глядя на Веронику. И она опять начала опасаться, правильно ли ответила. Впрочем, что же еще она могла ответить?
        Наконец, проводив до самых дверей, он отпустил ее и велел приходить в это же время каждый четверг. И долго (Вероника чувствовала!) смотрел ей вслед, пока она удалялась по коридору. Лишь повернув за угол, Вероника услышала стук закрывшейся двери. Ее немного смущало, что он ничего толком не сказал о ее «воспоминаниях». Но ведь он не велел и забывать их! Уже одно это само по себе вызывало тихий умиротворяющий восторг. К тому же было ясно, что он не счел ее больной!
        Вероника так устала опасаться окружающих, быть начеку, чтобы не проговориться и лишний раз не подвергать опасности ни родных, ни себя. Ей так хотелось довериться хотя бы одному человеку! Довериться полностью, безоглядно, без сомнений и колебаний. А падре Бальтазару отчего-то было приятно доверять, и она решила, что, пожалуй, не станет скрывать от него ничего.

* * *
        Итак, каждый четверг! В предвкушении этого дня Вероника и не заметила, как пролетела целая неделя. Она, разумеется, видела падре Бальтазара на богослужениях, да к тому же не забыла вынести на исповедь свое сокрушение о совершенном проступке (опоздании к мессе). Но одно дело - видеть его, как и все остальные, другое - слушать Учителя (про себя она продолжала его так называть) в беседе, предназначенной лично для тебя!
        В четверг, с самым началом сиесты, она уже неслась по коридорам к комнате падре ног под собой не чуя! И непременно поспела бы вовремя, и даже раньше, если бы не услышала странные звуки: смесь неприятного назойливого бубнения и жалобных всхлипов - из полутемного коридорчика-тупика, ответвляющегося от основной галереи. Вероника не успела даже поразмыслить, как ноги уже сами понесли ее в сторону этих всхлипов. Странным образом она сразу заподозрила, что именно так, тоненько и беззащитно-обреченно, может плакать Анхелика.
        Вероника не ошиблась. Картина, представшая взору, сначала ошеломила ее до немоты, а затем повергла в ярость: Анхелика была зажата в углу массивным торсом старшей сестры, которая жадно обнимала и бесстыдно шарила руками по всему телу несчастной Анхелики, низким, каким-то жабьим голосом читая «нравоучение»:
        - В этом нет ничего дурного, сладенькая моя! Уверяю тебя. Ведь истинная любовь жаждет близости. Послушай меня, моя овечка, и будь со мной ласковей!
        Громко, не скрывая отвращения к Лусии, Вероника проговорила, чеканя каждое слово - не из намерения напугать, а просто потому, что иначе у нее задрожали бы от омерзения губы:
        - О, позволь и мне, сестра моя, получить твои драгоценные наставления в том, что касается любви! Ведь речь пойдет о христианской любви, верно?
        Если бы в сумрачном коридоре раздался пороховой залп или удар грома, Лусия, кажется, не испугалась бы больше. Она отскочила от бедняжки Анхелики с проворством, которое Вероника не могла и предположить в такой далеко не изящной фигуре. Неприкрытой ненавистью полыхнуло в глазах старшей сестры. Но - о, боже! - какой свет облегчения, радости и надежды вспыхнул в заплаканных глазах Анхелики!
        - Что ты делаешь здесь, маленькая тварь? - прошипела Лусия. - Шпионишь за мной?!
        - Если я и тварь, то тварь Божья! А что касается искусства шпионить, то я не посмею сравниться с твоей, дражайшая моя сестра, ученицей Франческой!
        Анхелика тем временем поспешно выскользнула из своего пыточного угла и встала рядом с Вероникой.
        - Уходи, - негромко сказала ей Вероника.
        - Не уйду, я буду с тобой, - стуча зубами, но вполне твердо, так же негромко ответила та.
        Лусия смотрела на них зло, но растерянно.
        - Хорошо же, - наконец выдавила она, - за то, что ты, Вероника, разгуливаешь где попало в то время, которое благочестивые сестры уделяют молитве…
        Вероника презрительно фыркнула и взглядом показала, что уж Лусия-то в это время предавалась совсем иному!
        - …я накажу тебя! К тому же, если ты и ответишь, что у тебя имелись веские причины выйти из своей кельи, ты не отпросилась у меня!
        - Почему - у тебя? Я обязана докладывать лишь матушке Тересии. - Она подумала и добавила с намеком и вызовом: - Докладывать обо всем, что сочту нужным.
        - Мать настоятельница сейчас в отъезде, - надменно проговорила старшая сестра, - а значит, вы все подчиняетесь мне!
        И она, подскочив, схватила Веронику за запястье и куда-то потащила. Сопротивляться было совершенно бессмысленно, но Вероника утешала себя тем, что вряд ли Лусия посмеет наказать и Анхелику, а пожалуй, и оставит ее в покое, хотя бы на какое-то время. Сильно огорчало только одно: никто не знал, что Вероника направлялась к падре Бальтазару - значит, никто не предупредит его, что она не придет, и тем более не объяснит почему.
        Протащив ее по каким-то замысловатым галереям, Лусия, не размыкая своей железной хватки, спустилась на несколько ступеней вниз (Веронике показалось, что они уже под землей) и впихнула свою жертву в низкую скрипучую дверь. Едва Вероника переступила порог, как дверь за ее спиной тут же захлопнулась и с наружной стороны свирепо лязгнул засов. Вопреки ожиданиям, она оказалась не в темноте: пусть крохотное и зарешеченное, но в этой каморке было окошко, расположенное вровень с землей.
        - Что же видела моя маленькая сестра? - гнусно пропел голос, доносившийся через небольшое смотровое отверстие в двери.
        Вероника мгновенно обернулась и, топнув ногой, с веселой злостью выпалила:
        - Как ты, благочестивейшая из сестер, преподаешь урок любви - вполне нехристианской любви - бедной, беззащитной Анхелике!
        - Просидишь здесь на одной воде и хлебе, впрочем, может быть, и без них, пока не образумишься, - рявкнула Лусия напоследок.
        Ее башмаки, удаляясь, тяжело затопали по коридору. Вероника, используя последний шанс, крикнула, подлетев к двери и уткнувшись губами в щель:
        - Хорошо бы узнать об этом нашему духовнику, чтобы он не ждал меня напрасно!
        Приложила к щели ухо - ничего. Тишина.
        Вероника оглядела свое узилище: маленькое помещение с низким потолком, соломенный тюфяк в одном углу, нелепый глиняный горшок - в другом. Больше ничего. Интересно, долго ли ей сидеть здесь? На одной из стен у самого пола виднелись процарапанные зарубки. Неужели у ее бедной предшественницы счет шел не на часы, а на дни? Вероника поежилась. Но все же решила, что поступила правильно, заступившись за подругу перед старшей… «Кем-кем?» - называть Лусию старшей сестрой, по обычаю избираемой из самых опытных и благочестивых, теперь просто язык не поворачивался!
        Вероника прилегла на тюфяк: торопиться некуда. К тому же здесь, почти что под землей, было прохладнее, чем в верхних помещениях. По причине ли тишины и прохлады или потому, что Вероника совсем не беспокоилась о своей дальнейшей судьбе («Лусия виновата - Лусия пусть и беспокоится!»), мысли потекли легко. Сначала - о падре Бальтазаре: возможно, он продолжает ждать ее. Но тут она здраво заключила, что их духовник - человек столь малоэмоциональный, что, не разузнав, в чем причина ее неявки в назначенный час, волноваться не станет. А его скрупулезность, даже дотошность непременно подвигнет его на «расследование».
        Дальше Вероника, естественно, подумала об Анхелике. Теперь легко и ясно открывались причины и скованности, и пугливости подруги, и ее неприятие самых обычных прикосновений. Видно, Лусия так допекла ее своими домогательствами, что та уже не могла спокойно реагировать даже на дружеское рукопожатие! Да еще вечно рядом крутит своим крысиным носом Франческа, наушничая своей «патронессе»! Бедная Анхелика!
        Вероника, разъяснив для себя самых важных два вопроса, окончательно умиротворилась и задремала.

* * *
        Проснулась она за несколько мгновений до того, как со стороны окна послышался неясный шорох; открыла глаза и стала ждать.
        - Вероника, эй, ты здесь? - шепотом спрашивал кто-то.
        Вероника встала и подошла к окну:
        - Анхелика, ты?
        - Я, - раздался вздох, - кто же еще?
        - Я рада тебя видеть. Вернее, я пока вижу только твои старенькие холщовые туфли на веревочной подошве, - со смехом поправилась Вероника.
        Снаружи опять раздался вздох; холщовые туфли, немного потоптавшись, отступили - их место заняли, упершись в землю, две ладони, и в окошко глянули заплаканные глаза Анхелики.
        - Ты удивительная, Вероника: смеешься, а я… я чувствую себя ужасно виноватой и… В общем, я сожалею. Прости меня!
        - Вот еще! Она сожалеет! Не о том ли, что я остановила эту мерзавку?
        - Что ты! Конечно нет. Просто ты теперь так наказана из-за меня!
        Вероника взялась за решетку, подтянулась и произнесла самым убедительным тоном:
        - Я наказана несправедливо, и мы обе это знаем. Но свой поступок, который дурным не считаю и о котором ни секунды не жалею, я повторила бы, если б довелось, сколько угодно раз!
        Анхелика завздыхала, теперь уже утешенно-благодарно, и, пугливо оглянувшись, пробормотала:
        - Теперь ты кое-что знаешь про меня. Я хочу попросить… в общем, мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь… Я ведь не виновата! Поверь, не виновата!
        - Не беспокойся, я это знаю и не выдам тебя! Только, прости уж, мне кажется, обо всем этом следует поговорить с матушкой Тересией или с падре. Думаю, сделай ты это раньше, они бы защитили тебя!
        Новый вздох:
        - Я очень трушу, Вероника! Мать Тересия добра - слишком добра! - и доверчива. А падре… По уставу он не может вмешиваться в управление делами обители.
        - Ничего себе, «дела обители»! - горячо перебила Вероника.
        - К тому же Лусия чья-то ставленница и метит в аббатисы. У нее богатые покровители. Впрочем, может быть, я чего-то не понимаю. Но я боюсь ее!
        - Я буду с тобой рядом, сколько смогу.
        Глаза Анхелики наполнились слезами благодарности.
        - Ты мне сразу понравилась, Вероника. Я очень-очень тебя прошу, остерегайся Лусии и этой ее шпионки, Франчески. Будь осмотрительной, не то пропадешь! А я… я постараюсь набраться храбрости, обещаю тебе.
        Что-то в последних словах Анхелики показалось Веронике странно знакомым, но она немного устала, хотела пить и проголодалась, и дальше ощущения знакомости мысли не пошли.
        Напоследок Анхелика пообещала:
        - Я постараюсь утаить кусок хлеба за ужином. Вот только с водой не знаю, как быть: кувшин под платьем не пронесешь.
        И убежала.

* * *
        Оставшись одна, Вероника опять прилегла. Очень захотелось есть и пить. Она даже не могла понять, чего хочется больше. Чтобы не думать об этом, она попробовала поразмышлять о другом: почему последние слова Анхелики имели явный привкус некогда уже бывшего, уже говорившегося.
        Некоторое время ничего не получалось, и Вероника решила, что, пожалуй, продолжать не стоит: может разболеться голова - слева, как это бывало, стоило Веронике себя принудить. Нет, с головой все оставалось нормально, но в низкое окошко уже втекали лучи клонившегося к закату солнца, а вместе с ними - волны расплывающегося по каморке зноя…
        Вероника стала впадать в странное забытье, в жарком мареве которого медленно, будто в волшебном танце, завращались знакомо-незнакомые лица: седобородый старец с суровым взглядом падре, хорошенький маленький мальчик на белом верблюжонке, девушки… Одна из них печальным голосом Анхелики говорила ей: «Ты понравилась мне… привыкни… или пропадешь». А еще - обжигающий сердце взгляд сказочно красивых мужских глаз! О, эти глаза в обрамлении длинных и медленных, как вечерние тени, ресниц! Сладкий сон…
        Кто-то тронул ее за плечо - Вероника подскочила, покрывшись испариной от окатившего ее волной испуга. Нет, показалось - никого. Впрочем, это могло быть и прикосновение Хранителя: он часто будил ее именно тогда, когда это было необходимо. И действительно, через мгновение по коридору, приближаясь к двери, протопали шаги. Лязгнул засов, проскрипела отворяемая дверь.
        - Удалось ли моей маленькой сестре вспомнить, что она видела?
        Вероника, не думая и вставать, ответила нависшей над ней Лусии:
        - Я и не забывала.
        - Может быть, этот душистый ломоть хлеба и кувшин прохладной воды помогут тебе не ошибиться с воспоминаниями?
        - Вполне может быть, - с лукавой нерешительностью промямлила, вставая, Вероника. - Я должна подумать.
        Старшая монахиня протянула ей глиняный сосуд и стала хищно наблюдать, как Вероника торопливо глотает воду, припав к влажному щербатому краю.
        - Ну, хватит, - грубо отобрав кувшин, Лусия с нескрываемым нетерпением ждала ответа.
        Вероника состроила глупую физиономию, сунула в рот палец и стала возить ногой по земле, нарочно шаркая и загребая перед собой мыском туфли.
        - Так, значит, хлеба ты пока не получишь! - рявкнула монахиня и удалилась, топая, как солдат, и шваркнув дверью.
        - Ы-ы-ы, - ехидно проскулила Вероника в смотровое отверстие двери, потом плюнула вслед Лусии, туда же - в отверстие. Плюнула от всей души: сильно и с удовольствием - еще и еще!
        И все же есть хотелось все сильнее. Выпитая вода растворилась в крови, как вино, и закружилась голова, не позволяя стоять на ногах. «Надо лечь и ждать лежа. Хотя - чего ждать? - на мгновение озадачилась Вероника, но тут же рассердилась на саму себя: - Все это скоро кончится, я чувствую! Значит, надо просто переждать».
        Под кровом ночи к ней опять прокралась Анхелика, притащив немаленький кусок хлеба и несколько оливок. Поспешно убежала, оставив свой трогательный дар, позволивший Веронике утолить чувство острого голода и спокойно уснуть.

* * *
        А на рассвете, как-то очень неслышно отворив дверь и незаметно подойдя, над Вероникой склонился падре Бальтазар:
        - Вероника, очнись, ты слышишь меня?
        Она проснулась при первых звуках его голоса и радостно вскочила:
        - Падре!
        - Как я погляжу, ты даже не ослабела. Хорошо. Ты крепкая девочка. Идем.
        - Куда, падре?
        - На мессу, дитя мое! Куда же еще?
        - А потом обратно? Сюда?
        Он рассмеялся:
        - Нет, твое заточение окончено.
        По дороге в храм он коротко пояснил ей, что справлялся у старшей сестры, что же могло задержать воспитанницу Веронику до такой степени, что та не явилась на назначенную им встречу. Сестра Лусия ответила, что Вероника-де бродила в неурочный час по монастырю и была наказана «уединением» на трое суток. Падре счел, что для такого сурового наказания проступок не столь тяжел, и отечески рекомендовал старшей сестре ограничиться одними сутками. С чем она со смирением согласилась. Говоря все это, он испытующе смотрел на Веронику. Но та решила пока не прибавлять ничего к тому, что «открыла» Лусия. Ради Анхелики и ради ее шанса проявить мужество.

* * *
        - Итак, ты говорила, что у тебя красивый почерк?
        Еще одна неделя до следующего четверга тянулась медленно и томительно - как слабый летний ветерок над жаркой виноградной долиной. И все же семь дней позади. Позади и семь полуденных «Анжеле», отсчитанных церковным колоколом, и половинка Луны, и семь краюх хлеба, и семьдесят оливок, и - бесконечное количество шагов по монастырским галереям, по коридорам, по травяному саду…
        - Да, падре, я могу показать.
        - Пройди за скрипторий и возьми пергамент и перо. Я продиктую тебе кое-что для пробы.
        Он внимательно проследил, как она подошла к письменному столу-скрипторию, как взяла в левую руку перо и, рассмотрев, поправила ногтем самый кончик, как заглянула в чернильницу и осторожно опустила перо внутрь. Потом, не занося над пергаментом, дождалась, пока лишняя капля соскользнет-сорвется вниз, обратно в рог с чернилами.
        Удовлетворенный увиденным, падре продиктовал:
        - Святой Иероним называл переписывание книг способом побороть праздность, победить плотские пороки и тем самым обеспечить спасение своей души.
        И стал с интересом наблюдать, как она пыхтит над стареньким, зачищенным от прежнего текста (ради экономии) листом пергамента, высунув от усердия язык и слизывая пот с верхней губы.
        - Что ж, - заключил он, проверив написанное, - одна ошибка, аккуратное письмо, а почерк красивый. Неплохо, неплохо. Думаю, ты начнешь сразу с переписывания. А чтобы не тратить времени попусту на вещи ненужные, будешь переписывать тексты, необходимые мне для научной работы.
        Вероника от радости захлопала в ладоши - падре поморщился:
        - Не спеши радоваться: я буду наказывать за ошибки!
        - Хорошо.
        - Что ж хорошего в наказании? Лучше бы ты сказала: «Я постараюсь писать без ошибок, падре».

* * *
        Она очень старалась. Строчки ложились на размеченный тонкой иглой пергамент красиво и ровно, при переписывании она не делала ошибок и даже научилась витиевато и изысканно выделять заглавные буквы в начале абзацев красными чернилами. А еще - однажды она сумела переписать-скопировать текст на арабском. Совершенно не зная языка! Без ошибок - даже падре был удивлен!
        Вскоре Вероника перестала замечать, тратит ли она на переписывание силы, настолько интересным оказалось само это занятие: разнообразие изучаемых падре Бальтазаром книг и трудов его собственных простиралось далеко за границы традиционного богословия!
        Столкнувшись с этим фактом в первый раз, Вероника, понизив голос до шепота и едва не заикаясь от испуга, спросила:
        - Падре… но ведь Святая палата… считает это…
        - Ересью? - закончил за нее священник.
        - Да, - почти беззвучно выдавила Вероника. - А вдруг кто-нибудь узнает, что у вас здесь находятся книги по алхимии и астрологии?
        - А кто узнает? - так же шепотом, но с искрящимися от смеха глазами спросил он. - Здесь же нет, кроме нас с тобой, ни души!
        Он раскатисто и открыто рассмеялся, а Вероника, в порыве благодарности за эту глубину доверия к ней, схватила его руку и прижала к своим губам.
        - Ну-ну, - падре погладил ее по голове, - не стоит благодарности: мы ведь с тобой давние знакомцы. Не так ли?
        Вероника кивнула, ничуть не сомневаясь в серьезности последних его слов.
        - Если хочешь, - продолжил он, и свет отеческой любви озарил его лицо, - можешь называть меня, наедине, Учителем.
        - Как раньше? - От счастья Вероника чуть не разрыдалась.
        - Ну, скажем, как раньше. - Если падре и был в чем-то неуверен, голос его не выдал.

* * *
        Ей приходилось то делать выписки из каких-то медицинских трактатов, то, страшно боясь ошибиться в написании терминов, корпеть над описанием химических опытов, то перерисовывать астрологические схемы и космограммы или раскрашивать гравюры.
        - Я полагаю, - заметил однажды падре Бальтазар, - что здесь от тебя больше проку, чем в саду. Если хочешь, я поговорю с матерью Тересией, чтобы она отпускала тебя ко мне, в виде исключения, дважды-трижды в неделю.
        Хотела ли она?! Его предложение привело ее в восторг, и если бы не строгость Учителя (впрочем, ей ли привыкать к его строгости?), Вероника бросилась бы ему на шею: ее душа будто только и ждала этого предложения!
        - Ты все же чересчур порывиста, дитя мое, - вздохнул священник и, задумавшись, повторил: - Чересчур.
        - Да-да, ты уже говорил мне, - смущенно пробормотала она, - я постараюсь исправиться.
        - Говорил тебе? Гм. Вот что, давай-ка вернемся к разговору о твоих видениях-воспоминаниях.
        - Воспоминаниях? Ты назвал их воспоминаниями? - У нее вдруг пересохло в горле, и слова вышли тихо и сипло.
        - Именно - воспоминаниями, - подтвердил падре. - Думаю, почти уверен, что я сталкиваюсь в твоем лице с редким явлением - памятью прошлых жизней.
        И он пояснил дрожащей от волнения Веронике, что такое «прошлые жизни» и как люди, неоднократно рождаясь на свет, учатся следовать воле Бога, находить путь, предначертанный им свыше, и исполнять возложенную на них Богом миссию. И о том, как много на этом пути сложностей, трудностей и опасностей, как много искушений отречься от Бога и Его воли и положиться только на собственные силы и волю в каждой, дарованной как Высшая милость, новой жизни.
        - Большинство людей учатся крайне медленно. Они открывают глаза в новой жизни так же, как пробуждаются утром каждого нового дня: бессмысленно повторяя вчерашние ошибки. И влачатся из жизни в жизнь, испытывая Высшее милосердие, как влачатся из одного дня в следующий - не слыша Бога, не чувствуя Его призывов, не прося Его ни о чем и частенько даже не желая Его вовсе! Они лишь вяло и отстраненно хотят (хотят, видите ли!) своего просветления и очищения от грехов, но вовсе не намереваются оставить все дурное и действительно что-то для этого сделать. Многим и вовсе достаточно одних - их собственных! - религиозных убеждений. Будто убеждения могут спасти их души! И так, день за днем (и жизнь за жизнью!) - к полному упадку. И порой только ударившись о самое «дно», человек может начать осознавать бессилие своего гордого «я» - «я» без Бога. Впрочем, - падре усмехнулся с горькой иронией, - некоторые пытаются еще и «дно» продолбить.
        - Как же «проснуться»?
        - Ты хорошо спросила - проснуться. Именно проснуться! Ответ - исполнять волю Бога!
        - Так просто?
        - Может быть, это и просто, глупое дитя, - он погладил ее по голове, - но бесконечно трудно! А сейчас расскажи мне все, что помнишь.
        Они проговорили до сумерек. Вероника рассказала обо всем, что только могла вспомнить из своих видений. И - чудо! - у нее ни разу не заболела и не закружилась голова. Более того, в присутствии падре-Учителя из неведомых доселе закоулков памяти вышли и ладно выстроились новые детали ее жизни «там», в лесу. А еще - несколько пока не связанных между собой новых «картинок», совершенно точно не относящихся к «холодному лесу».
        Наконец рассказ закончился. Затрещал в наступившей тишине фитилек свечи, рассыпались искры.
        - Значит, я все же столкнулся с этим поразительным явлением, памятью предыдущей жизни, - произнес падре Бальтазар и улыбнулся светло и радостно. - А ведь я, признаться, сильно сомневался, что так бывает. Думал, что люди, абсолютно все, просто лишены этой памяти. Что ж, хорошо, что я ошибся. Память есть, и она может быть оживлена, даже если и не у всех - сути явления это не меняет! Не меняет сути явления - понимаешь ли ты это, дружок?!
        Вероника слушала падре с удовольствием: не потому, что разделяла его научные убеждения, а потому, что просто была рада его, Учителя, радости. А он, немного лукаво, продолжил:
        - А знаешь, не выпить ли нам по этому поводу вина? Мне привезли из провинции славное вино. Bonum vinum! Помнишь евангельский эпизод с чудом в Кане Галилейской, когда Спаситель претворил воду в вино?
        Вероника кивнула.
        - Спаситель наш на празднике даровал людям великолепное вино! Наилучшее! Какое же еще? И я, многогрешный, стремлюсь к идеалу даже в выборе вина, норовя уподобиться Христу - хотя бы в этом!
        И они оба весело рассмеялись.

* * *
        Вероника жила теперь «двойной жизнью». Одна, буднично и неярко, шла в обители - послушания, капитулы, еженедельная баня, пение в хоре. Другая, яркая, насыщенная, полная живых впечатлений, начиналась тогда, когда появлялся падре Бальтазар, и - мир начинал быть!
        Служил ли падре мессу, предлагал ли совместную молитву, давал ли послушание, приглашал ли на занятия (переписывание, чтение, письмо под диктовку) - все было настоящим, искренним, одухотворенным.
        В те дни, когда она должна была работать у падре, Вероника просыпалась еще до восхода солнца, в предрассветных сумерках, прохладе и тишине, радостно готовясь к этой работе и обдумывая, чем он сегодня займет ее. Она о многом успевала поразмыслить, прежде чем в коридоре появлялась дежурная сестра с колокольчиком. Когда раздавался ее возглас «Pater Noster», Вероника уже была одета и готова к утренней молитве. А порой ее заставали уже в церкви.
        В прочие же дни она могла, к своей досаде (памятуя слова Учителя: «Пунктуальность - одна из важных добродетелей»), и проспать. На что и посетовала-пожаловалась ему однажды на исповеди.
        - Проспать? - Он поморщился. - Это не годится! Вот тебе «лекарство»: еще раз проспишь, на следующий день ко мне не приходи.
        Больше она не опаздывала к утренней молитве никогда.

* * *
        - Работа с травами в саду - очень важное для тебя послушание. Кроме того, чем ты занимаешься обычно, я попрошу тебя еще вот о чем: возьми, пожалуйста, эти семена и вырасти их для меня. - Падре смущенно улыбнулся и добавил: - По правде говоря, я совсем не знаю особенностей этих растений, но мне будут крайне нужны первые цветки и самые верхние листочки вот этого (он протянул ей один кулек) и плоды этого (он дал второй).
        Грядочка для порученных падре Бальтазаром растений была вскопана в тот же день. Вероника рассудила, что, не зная характера растений, их семена лучше разделить на несколько порций, чтобы высадить при разной Луне - убывающей и растущей. Сказала об этом падре.
        - Делай, как знаешь, - кивнул он, - здесь я полностью полагаюсь на твою интуицию.
        Вероника тщательно ухаживала за посадками, и все семена проросли. Цветки первого растения появились в конце лета. Бледно-розовые, с тоненькой лиловой каймой, они были собраны в полнолуние и разложены для сушки в самом темном, но продуваемом ветерком месте. Плодами второго оказались небольшие, с мизинец, изогнутые, как арабский меч, стручки. До середины лета стручки висели упругими и зелеными, будто бы без намерения увеличиться в размере или изменить цвет. Но после полнолуния стручки вдруг распухли, стали сначала алыми, потом - темно-вишневыми, а под конец - дымчато-сизыми, а их носики вдруг удлинились и заострились птичьими клювами.
        Вероника с любопытством наблюдала за ними и даже хотела зарисовать все эти метаморфозы, но падре сказал, что это ни к чему: впереди их ждет гораздо более интересная работа.
        - Я закончил на днях медицинский трактат о влиянии некоторых растений на характер сна человека. Трактат невелик, и не я начал эти исследования. Много интересных сведений я нашел у арабских врачей, но я продолжил - и получил интересные результаты!
        Да, свитки с арабскими текстами, загадочными и притягательными для Вероники, частенько лежали на его столе. А кроме того - «Тайная тайных» (трактат, переведенный с арабского на латынь), могучий старинный фолиант «Lux aeternum» неизвестного ей содержания, разрозненные пергаменты с описанием химических опытов и записи медицинского характера, знакомые Веронике, так как она сама их и копировала для падре. После работы, чтобы соблюсти осторожность, свитки ли, пергаменты ли, приборы ли непонятного ей предназначения - все каждый раз убиралось в его личный сундук с добротным замком. На столе оставался лишь рог с чернилами, пара листов пергамента, да старенькая Библия в потертом кожаном переплете с позеленевшими медными защелками.
        К странным приборам Вероника присматривалась долго - нечто вроде линеечек, изогнутые лекала, измерительные «козьи ножки» с зажимами для перьев, - но не решалась ни о чем спросить у падре. Лишь раз не удержалась и изумленно ахнула, когда он достал из каких-то своих мистически бездонных закромов удивительный шар, закованный в медные обручи, скрепленные под разными углами регулировочными винтами, с отмеченной штырем-шишечкой макушкой, на четырех изящно изогнутых «львиных» лапах-подставках.
        - Это армиллярная сфера, от латинского слова armilla, «кольцо», - ответил падре на ее горящий в глазах вопрос. - Астрономический прибор, предназначенный для измерения углов. Он достался мне от арабов, а найден был в свое время в Хиральде, башне Севильского собора. Говорят, раньше там была целая астрономическая обсерватория. Но до нас почти ничего не дошло, - он вздохнул, - а ко мне причудливыми путями судьбы перешел этот прибор.
        Он помолчал немного и, понизив голос, заговорил снова. Веронике показалось, что эти слова он не говорил никогда и никому и сейчас они выходят прямо из его сердца, не вмещающего больше горечи досады и разочарования.
        - Сколько книг уничтожено, дитя мое, если бы ты только могла себе представить! Сколько арабских ученых загублено или навсегда покинули Испанию из страха быть казненными! Сколько знаний утеряно безвозвратно… Несколько лет назад волею Божьей я оказался в Гранаде, после взятия города христианами, в самой гуще событий: испанцы в тот день жгли не угодные Святой палате арабские книги. Огромное количество - горы! - книг и древнейших свитков пылали на площади. Инквизиция устроила настоящее аутодафе мавританскому ученому наследию… Как они горели! Это было страшно, поверь, Вероника. Страшно: пир и торжество мрака!
        - Но ведь Коран…
        - Дитя мое, пойми и запомни навсегда: Коран и мир арабской науки и культуры - не одно и то же!
        Он хотел сказать что-то еще, но запнулся, опустил руки и замолчал.
        - Падре, - она тихонько тронула его за рукав, но он, словно оглушенный собственными эмоциями, не отзывался. Тогда она позвала громче, не в силах видеть его раненый взгляд: - Учитель, послушай меня!
        Он очнулся:
        - Да, дитя мое, слушаю тебя.
        - Я буду стараться изо всех сил! Я стану учиться всему, что ты дашь мне! Конечно, я не так умна и не добавлю ничего нового к Знанию мира, но… я так тебе верю!
        - Ничто, Вероника, не пропадет напрасно из приложенных усилий: Богу угодны старание и упорный труд. Твоя капелька знаний вольется в океан Знания всеобщего и не окажется лишней. Итак, будем трудиться, дитя мое!
        - Во славу Божью! - с готовностью откликнулась она.
        - Во славу Божью, - заключил падре.

* * *
        Из выращенных Вероникой растений падре приготовил нечто вроде снадобий. Тщательно следуя его указаниям, она долго перетирала высушенные цветки и зернышки из стручков в порошок. Затем, вместе с падре Бальтазаром и под его неусыпным надзором, добавляла туда какие-то минералы, долго-долго перемешивала, потом растворяла в воде. Раствор же сам падре, нагревая и выпаривая, прогнал через удивительное устройство из трубочек и колбочек.
        Готовый порошок с помощью меда скатали в шарики, похожие на пастилки от простуды, и поместили в коробочки с затейливыми узорами-арабесками на крышечках. Вероника долго разглядывала эти коробочки, переводя зачарованный взгляд с одной на другую.
        - Хочешь узнать, что это? - Падре с улыбкой смотрел на распираемую любопытством Веронику.
        - Я, кажется, знаю, что это… - осторожно начала она.
        - Что же это, по-твоему? - Его глаза светились радостным ожиданием, как всегда в предвкушении работы или в предчувствии интересного результата.
        - Это, - Вероника отчего-то понизила голос до таинственного шепота, - это дверь в другой мир.
        Падре расхохотался:
        - Умри - лучше не скажешь! Поразительно, ты попала прямо в точку!
        - Просто мне показалось, - смущенно пролепетала она, - что я уже видела у тебя такие коробочки с горошинками, разными такими горошинками, Учитель… то есть падре… то есть когда вы были Учителем… то есть ты и сейчас мой…
        Вот мука-то! Видно, этой путанице не будет конца!
        - Ты хочешь сказать, - мягко проговорил он, словно боясь вспугнуть в ней некое тонкое чувствование, - что я уже потчевал тебя подобными снадобьями когда-то и ты…
        Его голос предлагал ей закончить фразу, и она смелее проговорила:
        - …видела этот другой мир.
        - Другой мир, - удовлетворенно повторил падре, - в котором…
        «Он хочет, чтобы я пересказала ему содержание прошлых уроков. Это не очень сложно, хотя спроси он меня лет пять назад - проку было бы больше», - подумала Вероника.
        - Мне рассказывать все? - уточнила она.
        - Вот именно, дитя мое, расскажи все, что только сможешь вспомнить!
        - Ага, поняла. - Вероника закрыла глаза, чтобы лучше сосредоточиться. - Другой мир… Да-да, другой мир… в котором я тоже - другая…
        И она поведала ему о том, как «летала» над соснами, «видела» других людей на расстоянии, «слышала» их мысли. И о том, что сначала Учитель предлагал ей воспользоваться вот такими же горошинками, но потом она научилась и сама находить «дверь в другой мир». И о многом другом.
        Когда Вероника, закончив рассказ, открыла глаза, увидела, что падре сидит напротив нее, закрыв ладонями лицо. И она замерла в растерянности: добавить ли что-нибудь еще к сказанному или в эту минуту следует помолчать? В то же мгновение падре отнял руки от лица и, столкнувшись с ее обескураженным взглядом, улыбнулся ободряюще:
        - Все хорошо, дружок, все хорошо, не смущайся. Твой рассказ заставил меня кое о чем задуматься. Да, все правильно, я на верном пути - вывод очевиден. Итак, готова ли ты продолжить?
        Она кивнула.
        - Что ж, приступим. Наша цель… - Он на мгновение запнулся, подбирая слова. - Лучше так: моя цель - зная лечебные дозы этих снадобий, подобрать такую, которая изменит состояние сознания и откроет, как ты выразилась, «дверь в другой мир», чтобы показать нам истинные возможности нашей натуры и вероятные опасности на этом пути. Твоя же цель - как существа, одаренного особо тонким восприятием и открытостью к иным мирам - быть моим, если можно так выразиться, «инструментом». Ты будешь точно запоминать и описывать все, что с тобою происходит, а о малейшем страхе, недомогании или хотя бы сомнении тут же сообщать мне. Поняла?
        Она снова кивнула.
        - Ты стала немногословна, и это, в общем, хорошо, - заметил он.
        - Тебя никогда не развлекали беседы с женщиной, - пошутила она.
        - И это верно, - со смехом подтвердил падре. - Но в данном случае вооружись всем своим словарным запасом, не умолчи ни об одном своем ощущении - не бойся показаться болтливой! За работу, дитя мое.

* * *
        Комбинации горошин из разных коробочек варьировались с величайшей осторожностью, количества их подбирались самым скрупулезным образом, наблюдения записывались во всех подробностях - это все было необычайно важно для падре Бальтазара. Для Вероники же главным было то, что она имеет возможность - не боясь и не прячась! - уходить от давящей обыденности в свои мечтания и видения, как обычно человек выходит в сад на прогулку, чтобы укрыться от летнего зноя. Вероника была благодарна Учителю за то, что теперь врата в мир ее видений распахивались легко и свободно и она путешествовала за этими вратами под его с неусыпным вниманием.
        Заботясь о ее безопасности, падре велел ей проговаривать каждый шаг, каждый «поворот», каждый нюанс настроения. «Возвратившись», Вероника обнаруживала, что он исписал целый ворох листов - это были его наблюдения и записи всего ею произнесенного.
        Первые пробы состояли из одной-двух горошин и не возымели почти никакого действия: только слегка закружилась голова и пол комнаты чуть качнулся, как палуба корабля на легкой волне. Добавив еще пару шариков, падре добился того, что Вероника наикрепчайшим образом уснула и без снов и какого-либо намека на беспокойство проспала всю сиесту и весь вечер и очнулась только тогда, когда над монастырем повисла ослепительная, как серебряное блюдо, Луна.
        - Замечательно! - прокомментировал падре. - Ты считаешь, что это плохой результат?! Глупое создание! Наоборот, мы в двух шагах от полного успеха и, по крайней мере, на верном пути! Как ты себя чувствуешь?
        - Хорошо. Только хочется есть и… поспать еще. Не знаю, чего больше.
        - Есть ты хочешь всегда, - заметил падре, - вот, возьми хлеб и фрукты. Ты же любишь фрукты? А сейчас отправляйся в келью - я предупрежу мать настоятельницу, что тебе требуется серьезный отдых.
        Вероника обожала фрукты и от нетерпения принялась уплетать грушу - прямо здесь же, вонзаясь зубами в спелую мякоть и смахивая со щек липкие капли брызжущего сока. Падре вздохнул:
        - Ты безоглядно порывиста, Вероника. Это нехорошо. Неполезно! Впрочем, - добавил он, видя, что она готова бросить все фрукты и покаянно кинуться ему в ноги, - ты открыта и непосредственна, как ребенок. Видно, такова твоя натура.

* * *
        В следующий раз проба снадобий опять возросла вдвое…
        Мир заколебался… задрожал каждой свое пылинкой, стал мягким и податливым… Вероника шагнула в него, наслаждаясь мягкостью и округлостью этого мира, его тишиной и покоем.
        - Вернись. Помни, что я жду тебя… - Голос падре прозвучал где-то рядом, и она поняла, что на этот странный мягкий мир не стоит тратить времени, и «вернулась» в комнату…
        Были и другие миры: сверкающий и остроугольный, как кристалл; сплошь состоящий из разноцветных полупрозрачных шаров, которые лопались при малейшем прикосновении со звуком падающей в воду капли; пустынный и каменистый, с гуляющим по всему пространству, как ветер, эхом… Был мир, где к ней начали приближаться странные светящиеся существа, жаждавшие поглотить, вобрать в себя ее силу и дыхание жизни… И мир, где назойливые бестелесные голоса наперебой предлагали ей свою помощь в качестве проводников… И какие-то еще…
        В какой-то момент Вероника осознала, что при неизменности порции снадобья только от нее зависит, в какую «дверь» она войдет. И научилась выбирать.
        Ее любимыми стали два мира: один - где она умела летать, другой - тот каменистый, со странствующим эхом. Эхо оказалось вполне самостоятельным, а к тому же - любопытным и знающим немало интересного. Вероника быстро наловчилась выуживать у него ответы на свои вопросы. Сначала она было начала проверять эхо, спрашивая его о том, что и сама хорошо знала. Но им обоим - и эху, и Веронике - это быстро наскучило. И она спросила о другом:
        - Скажи мне об Анхелике!
        - …Анхелике? - Эхо, как ему и полагалось, повторяло последние слова, но интонация непредсказуемо свободно менялась, на этот раз - на вопросительную.
        - Да, об Анхелике. Я ничего о ней не знаю, а ты?
        - …знаю… знаю… знаю… - Эхо явно сэкономило на последнем слове.
        - Что ты знаешь? - не отступала Вероника.
        - …ты знаешь… ты знаешь, - уверило эхо.
        - Ты что-то путаешь, - удивилась Вероника. - Я ничего о ней не знаю: она не говорит со мной о себе, а я и не спрашиваю.
        - …ты знаешь, - упрямо повторило эхо, - …знаешь…аешь…аиш…аишу!
        - Глупое эхо! - рассердилась она.
        - …глупое, - сокрушенно согласилось эхо.
        Тогда она решила спросить об Учителе. И тут, заметавшись по своему пустынному каменному миру, отталкиваясь-откатываясь от каждого камня, от каждой щели, перебивая самое себя, эхо затрепетало:
        - …учителя… знаешь… учителя… - И неожиданно новое слово вплелось в этот хаос: - Помни… помни… помни…
        Эхо стало растворяться, его мир - мерцать, отступать. Вероника сделала усилие удержать готовое исчезнуть эхо. На это ушло так много сил, что ее не просто «вывело», а буквально «выбросило» обратно, в комнату падре.
        Она рассказала ему о своей попытке расспросить эхо об Анхелике, об остальном хотела умолчать, но все же призналась.
        - Ты спрашивала эхо об Учителе? Ты сомневаешься? - Голос падре был мягок и немного печален.
        - Я - нет. - Вероника выделила первое слово и посмотрела на падре вопросительно.
        Он встал из своего любимого кресла и прошелся по комнате, расправляя затекшую спину. Долго молчал.
        - Думаю, я правильно разрешил тебе звать себя Учителем, - наконец произнес он, - все правильно!
        Понятнее не стало. Но Вероника вдруг вспомнила его слова: «Для послушания много ума не требуется», - и пришла радостная мысль, что если всем сердцем довериться Высшему Замыслу, все произойдет так, как предначертано свыше. И глупо пытаться тащить на свет и вникать в каждую деталь, малейший нюанс этого Замысла. Глупо и небезопасно, ибо нетерпение и отчаяние от непонимания лишают сердце умиротворенности, сил и внимания, столь необходимых для внутренней работы. И сразу стало спокойно и легко.

* * *
        - Скажи, что ты хочешь узнать - я попробую сама отыскать нужные «двери», - однажды предложила Вероника.
        - Пока я хочу лишь попытаться открыть твое второе зрение, чтобы, если это возможно, узнать что-нибудь о прошлых жизнях, твоей и моей. Это должно, как я понимаю, разъяснить мне сегодняшние мои жизненные вопросы и недоумения.
        - Разве у тебя могут быть недоумения? - сильно удивилась она.
        - Разумеется. Но это - мои недоумения, дитя мое. Только мои. Хотя порой мне становится невыносимо держать это в душе и хочется хоть с кем-нибудь поделиться! Но пока тебе не следует об этом даже и думать. А за свои вопросы не опасайся: на них-то у меня достанет ответов. Но и ты способна мне помочь.
        Вероника произнесла только кроткое: «Я готова». Хотя ее глаза говорили: «Возьми саму мою жизнь, если нужно!» Он прекрасно понял ее взгляд и, привычно погладив по голове, ласково ответил:
        - Так много не требуется - лишь твое доверие и послушание. Да, так ты настаиваешь, что могла бы и сама найти нужную «дверь»?
        - Я даже могу, ну, так я чувствую, обходиться и без снадобий.
        - Вот как!
        - Да. Я знаю, например, что когда начинаю засыпать или вот-вот проснусь - и если я не забываю во сне о своем вопросе, - то ответ приходит в эти мгновения сам собой. Или мне Хранитель… Ой!
        - Что «ой»? Ты сказала что-то, что не собиралась говорить? Можешь не продолжать, я не стану расспрашивать.
        - В том-то и дело, что я хочу рассказать тебе, Учитель, об одном голосе. Я поклялась, что не стану о нем никому рассказывать, иначе он уходит и долго не появляется! И я боюсь, что он пропадет вовсе, а сама все-таки хочу рассказать тебе - только тебе! - об этом голосе… нет, существе… нет, все-таки - голосе. Не знаю, как его лучше назвать.
        - Попробуем разобраться. Итак, ты произнесла «Хранитель» и - тут же запнулась. Из дальнейшего я понял, что есть некий голос, который ты называешь (или он сам себя называет) Хранителем и общением с которым ты очень дорожишь. И теперь, сдерживаемая своей собственной клятвой, боишься рассказать о нем, чтобы не потерять. Верно?
        - Верно. Все-все именно так! Что же мне делать?
        - Я не имею права разрешить тебя от этой клятвы, так как не я с тебя ее брал. Давай помолимся, дружок, чтобы Бог разрешил твое сомнение. Я вижу, что это очень важно для тебя. И всем сердцем одобряю то, что ты держишь слово - пусть и данное себе самой!
        Падре преклонил колени перед распятием, лежащим на небольшом аналое у стены. Вероника расположилась рядом. После первых начинательных молитв - Miserere, Pater Noster - он умолк. Вероника подумала: не ждет ли он, чтобы дальше продолжила она? И слегка скосилась на него. В полутемном помещении - они работали теперь и по ночам - горела лишь одна свеча, выхватывающая из темноты его твердый профиль. Нет, падре Бальтазар продолжал, теперь молча, молиться, предоставляя ей возможность самостоятельно раскрыть сердце и суть своего прошения Спасителю.
        Ее молитва сложилась коротко, ясно и открыто: «Господи, всем сердцем прошу тебя - открой Свою волю: можно ли мне рассказать о Хранителе моему земному Учителю?» И, так же открыто и ясно, прямо в сердце пришел благодатный покой и светлая радость - это могло означать лишь одно: Высшее «да»!
        - Да, Учитель, да! - воскликнула она, едва успев поблагодарить Бога.
        - И я это почувствовал, дружок.
        …Едва она успела завершить свой радостно-торопливый рассказ о Хранителе, тот сразу же объявился рядом: «Ве-ро-ни-ка-а-а…»
        - Падре, он здесь. Я слышу его. Можно мне побыть с ним?
        - Разумеется. Тем более что у меня есть неотложные дела в ризнице. - И он вышел.
        «Как долго ты не приходил, Хранитель!»
        «Ты не звала меня».
        «Раньше я не звала, но ты все же приходил!»
        «Раньше я приходил к ребенку. Ты повзрослела - все изменилось».
        «Что изменилось?»
        «Теперь ты сама можешь принимать решения».
        «Если я буду звать - ты всегда будешь приходить?»
        Некоторое время Хранитель безмолвствовал.
        «Не всегда: я тоже принимаю решение», - наконец произнес он.
        Вероника тоже немного подумала, прежде чем спросить:
        «Что тебя остановит?»
        «Например, твое намерение совершить недолжное».
        «Ты не придешь, даже чтобы остановить меня?!»
        «Я не вправе: воля человека - Высший дар. И - Закон Свободы!»
        «Хранитель, я буду стараться не совершать недолжного! И… я люблю тебя!»
        «И я люблю тебя, Вероника!»
        …Вернувшийся через некоторое время падре застал ее глубоко спящей и разбудил, только когда колокол позвал к утрене.

* * *
        - Вероника, ты уделяешь слишком мало внимания внутримонастырской жизни. - Голос сестры Лусии был до тошноты назидателен.
        - Я выполняю все послушания и не опаздываю на богослужения!
        - И все же твое духовное состояние меня крайне заботит… - Рука Лусии выразительно сжимала небольшую плеть.
        Вероника фыркнула, и Лусия повысила голос:
        - Ты несносно дерзка и не проявляешь должного смирения перед старшими! А ведь я отвечаю за тебя, сестра моя!
        «Кто же это тебе меня поручил?!» - изумилась про себя Вероника.
        Она искренне полагала, что уж коли падре Бальтазар является ее духовником, то именно он и решает, чем Вероника должна заниматься вообще и в частности - сколько времени уделять, например, травяному садику, какое принять молитвенное правило, как часто исповедываться и прочая… Да, еще он велел Веронике слушаться матушку настоятельницу. Но вот слушаться еще и Лусию?! Конечно, та была выбрана в свое время старшей сестрой. А ведь старшей по уставу избирается одна из самых опытных и наиболее благочестивых монахинь. Благочестивых! Это Лусия-то?! Да Вероника готова была слушаться кого угодно: Анхелику, Катарину, сестру кухарку Урсулу, хоть старого сторожа Томаса, добрейшего молчуна, - каждый из них мог научить ее чему-нибудь доброму! Но не Лусия, только не Лусия!
        Лусия не обходилась одними нотациями. Дело не дошло пока до плетки, к которой Лусия имела особое пристрастие, но несколько раз, всегда в отсутствие матери настоятельницы, Веронику оставляли без обеда. И уже дважды («За несдержанность и непочтительность к старшим! Ну и что, что ты торопишься к духовнику!») Вероника побывала в монастырской тюрьме, как она это называла в пику Лусии, которая лицемерно наименовывала это наказание «уединением».
        Вообще, когда мать Тересия отлучалась по делам из обители, для сестер наступали суровые дни: наказания сыпались направо и налево, раздаваемые не знающей снисхождения старшей сестрой. Порой кто-нибудь не выдерживал и жаловался духовнику - тот делал Лусии внушение, и на некоторое время та затаивалась, пытаясь все же доискаться, кто «донес» на нее. Мести ее (а не меньше, если не больше - ее «уроков любви») боялись отчаянно. Поэтому жаловались нечасто и с величайшей предосторожностью!
        - А так как отвечаю за тебя сейчас я, - развивала свою мысль Лусия, - то, полагаю, и наказание для тебя должна подобрать тоже я. Верно? Надеюсь, ты не сочтешь десять ударов жестоким.
        «Вот и до плетки дошло! Что ж, бей. Я все равно всегда буду говорить то, что сочту нужным! Жаль только огорчать матушку Тересию: не такое у нее сердце, чтобы и вас с Франческой теми же методами воспитывать. А увещеваний - ни настоятельницы, ни падре - не больно-то вы боитесь». Вероника понимала, что Лусия наказывает ее не только и не столько за непочтительность и малое участие в делах обители. Все давно знали, что, несмотря на то что Вероника левша, у нее красивый почерк и что падре нуждается в переписчиках, а посему она много работает у падре, по его же прямому указанию. Нет, Лусия наказывала ее за тот случай с Анхеликой, и Вероника не могла не съязвить:
        - О, я уверена, что твоя безмерная - безграничная! - любовь к сестрам, сестра моя Лусия, подскажет твоему сердцу наилучший способ моего очищения!
        Раз! - плетка ожгла щеку! Вероника прикрыла глаза, чтобы не посмели показаться слезы, и застыла навытяжку с побелевшим лицом и сжатыми кулаками. Она ждала еще ударов, но Лусия, видимо, не решилась продолжить. Теперь она изливала свой гнев в потоке упреков и брани.
        Из-за кустов показалась мышиная мордочка Франчески. И Лусия тут же призвала свою наперсницу в свидетельницы оскорблений, нанесенных-де ей Вероникой. Франческа с готовностью закивала. Согласилась она и исполнить наказание Вероники плетью. Еще бы ей не согласиться!
        Лусия удалилась.
        Франческа усердствовала от всего своего мерзкого сердца. Чуть ли не высунув язык. И спина Вероники была вмиг исполосована до крови. Ей было не просто страшно больно, но еще - она чувствовала себя до обидного беззащитно… Отсчитав положенные десять ударов, Франческа с сожалением опустила плеть и важно проговорила, будто приобщаясь к руководящему праву Лусии:
        - Ступай к себе.
        К себе?! Ну уж нет, хоть в этом Вероника не подчинится. И едва поправив на спине платье, она бросилась к падре.
        Нашла его в исповедальной нише, сидящим по обыкновению на овчинном коврике, и, заливаясь слезами, упала к его ногам:
        - Она не должна меня воспитывать! Не должна! Она просто права не имеет!
        Падре не отвечал, и Вероника подняла взгляд. Он смотрел не на нее, но так печальны были его глаза, что ее слезы мгновенно пересохли. Чуть спокойнее она произнесла:
        - Я знаю, что меня должны воспитывать мужчины: отец, брат, ты. Точно знаю, что так должно быть, так - правильно! Ты можешь и знаешь, как это делать, Лусия - нет! Она переделывает меня и мучает без всякого смысла!
        Он перевел на нее свой пронзительно печальный взгляд, и Вероника вдруг почувствовала, что он говорит: «Той силы, на которую ты надеешься, той силы, которая была у Учителя, у меня нет!» И как это ни было прискорбно, это была правда. И как в подтверждение падре Бальтазар произнес:
        - Многое приходится сносить без надежды на то, что когда-нибудь ситуация изменится. Приходится просто терпеть и…
        - И тебе?! - Она перебила горячечно и почти молитвенно просила его взглядом дать отрицательный ответ: невыносимо было думать, что ее Учитель не тот, что был «раньше» - сильный, выдержанный, уверенный…
        - И мне, - кивнул падре, и в сердце Вероники что-то захолодело, он же сдавленно проговорил: - Как же мне объяснить тебе? Здесь все не так. Не так! Я здесь задыхаюсь как в ловушке! Пойми, мне ничуть не легче, чем тебе!
        «Здесь» - она поняла это: не в этом монастыре, не в этом городе, а - во всей этой жизни! И примерила слово «ловушка» к себе: Лусия, Франческа, невозможность вернуться под отчий кров, непрекращающееся смешение ситуаций и лиц - путаница в голове. Это ли не ловушка? Ловушка, из которой она (с течением времени все с большим усилием) вырывалась, ныряя в свои мечты, как птица в облака.
        Она схватила его руку и, прижимая ее к щеке, с отчаянием зашептала:
        - Что, что происходит - со мной, с тобой? Когда мы уйдем отсюда?
        - Куда? - Падре болезненно поморщился и аккуратно освободил свою руку.
        - В лес, к морю, в горы - куда угодно! Может быть, там ты вновь обретешь свою силу, прежнюю силу и… все вспомнишь?
        Она протянула руку и осторожно, как больного, погладила падре по плечу. Он устало вздохнул и еле слышно проронил:
        - Помоги-ка мне встать, дитя мое. Что-то мне сегодня нездоровится, и ноги не держат. Проводи меня.
        Вероника с готовностью вскочила, и падре, ухватившись за ее локоть, встал - его рука заметно дрожала. «Да ведь он болен! - догадалась Вероника. - Я могла бы это заметить и раньше: глаза блестят, руки горячи и дрожат! Где были мои глаза?!» Она тут же забыла и про Лусию, и про плетку!
        Вероника отвела падре в его покои и помогла улечься в постель. Его явно била лихорадка, и она тут же хотела бежать за лекарем или кликнуть еще кого-нибудь, но он, слабо потянув ее за рукав и усадив подле себя, едва разлепив губы, произнес:
        - Мне… ничего… не нужно. Обычно помогает тишина и покой… Впрочем, было бы хорошо, если бы ты осталась… мне может потребоваться помощь… Но матери Тересии сейчас нет, и я, право, не знаю…
        Сейчас Вероника была сильнее его и - решила сама:
        - Я остаюсь. Я никуда не уйду, и ты можешь ни о чем не беспокоиться.
        В ее словах, видимо, было достаточно твердости - падре успокоенно прикрыл глаза и только попросил пить. Вероника напоила его красным вином, разбавленным лимонной водой, и он провалился то ли в сон, то ли в забытье. Пока она не могла больше ничего сделать. Он сказал: покой и тишина - и не велел никого звать - оставалось только ждать.
        Убедившись, что падре лежит удобно, она оставила его на короткое время - предупредить, что останется у постели больного, пока тот сам не отпустит ее. Лусия немало изумилась тем, что Вероника (после столь сурового наказания!) вот так запросто предстает перед ней без страха и покорности. И, сурово нахмурясь, не преминула одарить «свою дорогую младшую сестру» очередным нравоучением, которое последняя пропустила мимо ушей и, как только Лусия отстала от нее, помчалась со всех ног обратно. И хорошо еще, что по дороге ей попалась Катарина, которой Вероника «поручила» сыскать Анхелику и прислать с ней травы, что сушатся у Вероники в келье: «Вы не сможете выбрать нужные, так что несите все!» Катарина кинулась исполнять. «Хорошо, что у падре в комнате есть камин - я сделаю отвар».

* * *
        Падре поправлялся небыстро. Несколько раз лихорадка принимала такой суровый оборот, что Вероника была готова бежать за помощью. От слабости он не мог говорить, но пронзительный взгляд воспаленных глаз останавливал ее: падре не разрешал звать никого - она не смела ослушаться.
        Иногда он просил пить. Разрешал поить себя теми настоями трав, что она готовила. И совсем ничего не ел. Вероника ухаживала за падре со всею тщательностью и в то же время - с предосторожностью: она боялась сделать что-то не так и тем нарушить его покой. Спала тут же в кресле, свернувшись клубком, а то и на полу, попросту растянувшись на коврике у его ног.
        Накануне вечером был кризис; горячка достигла, видимо, своего предела. Падре бредил, и Вероника с болью в душе слушала бессвязные обрывки фраз:
        - Не верю… за что?! Мои ученики… Фра Томас, умоляю! Этого не может быть… Снова аутодафе… Фра Томас, выслушайте!..
        К ночи горячка спала. Вероника отжала и повесила сушиться у камина мокрые салфетки, которые она, непрерывно меняя, клала на лоб падре Бальтазара. Осталось еще немного травяного настоя, который прогоняет жар, но, похоже, он больше не понадобится. Подумав, Вероника все же приготовила питья в запас - красное вино с добавлением особых (только внутренним чутьем определяемых) пропорций воды, меда и лимонного сока. Это питье хорошо помогало и нравилось Учителю.
        От бессонницы и волнения ее восприятие обострилось. И когда падре открыл глаза, Вероника тут же, понимая все без слов, приподняла больного за плечи и поднесла к его губам чашу с разбавленным вином. Падре надолго припал к краю чаши пересохшими губами, а когда жажда была утолена, откинувшись на подушку, тепло взглянул на свою сиделку.
        - У тебя сильные руки, дружок. - Голос был слаб, но полон благодарности.
        - Я целыми днями машу тяпкой, - отшутилась она.
        - И умелые, - продолжил падре, - ты хорошо помогала. Будто вдоль и поперек изучила арабский трактат «Тайная тайных» о лекарствах и премудростях врачевания! А мой послушник, Алехандро, куда он делся?
        - Он шумный - я прогнала его.
        - Прогнала? Вот как! - Падре беззвучно рассмеялся.
        - Я поступила худо? - смутилась Вероника.
        - Нет, добро: он и вправду шумный. Но во время болезни без помощи трудно, не идти же в лазарет! Уж лучше потерпеть Алехандро, - он доверительно улыбнулся ей как родному человеку.
        Некоторое время они молчали. Потом падре с некоторой, как показалось Веронике, подозрительностью и смущением спросил:
        - Я бредил?
        - Вчера был кризис. Но больше он не повторится, и я думаю…
        - Скажи мне, я бредил?
        Тон его голоса говорил о том, что этот вопрос был для него крайне важен. И она кивнула. Во взгляде падре появился новый вопрос - Вероника поспешила пересказать все, что запомнила.
        - Так-так… - Он отвернулся к стене.
        Вероника подумала, что, наверное, надо сказать: «Не беспокойся, я никому ничего не скажу!» Но тут же решила, что это лишнее: падре доверял ей и более опасные свои мысли. Что уж теперь - бред и чье-то, в горячечном бреду произнесенное, имя? Почему он так встревожен?
        - Кто это - фра Томас? - как можно обыденнее спросила она. - Твой друг?
        Падре резко обернулся, его глаза опять загорелись нездоровым огнем. Вероника хотела было уверить его, что она просто так спросила и ответа не ждет. Но ответ прозвучал незамедлительно:
        - Друг? Друг?! О, нет, только не друг! Фра Томас - это брат Томас Торквемада, Великий Инквизитор!
        А душу Вероники овило мягким саваном предчувствия: «Меня ждет беда…»
        Словно на негнущихся ногах вестников несчастья в комнату неслышно вошли и стали во множестве у стен непрошеные гости. И смотрят безмолвно, не отводят пристальных глаз. И не уйдут, пока предчувствие не исполнится.
        «Ждет беда… ждет беда…»

* * *
        - Я расскажу тебе, дитя мое, о фра Томасе.
        - Может быть, подождать, пока ты окрепнешь после болезни? - Она боялась, как бы не вернулась, из-за нервного возбуждения, лихорадка.
        - Для этого рассказа я совершенно здоров. И мне давно надо было бы излить кому-нибудь душу - возможно, эти приступы оставили бы меня. Да некому! А ты хорошо слушаешь, а еще того лучше - хорошо молчишь. Так вот, молчи и слушай, Вероника. Слушай и молчи: мне нелегко это рассказывать. Даже тебе…
        Он начал:
        - Я был молод. Очень молод. И конечно, по молодости лет необыкновенно горяч и решителен. Я поступил послушником в монастырь Санта-Крус, в Сеговии, где настоятельствовал фра Томас Торквемада. Фра Томас ему было в ту пору уже около шестидесяти, при первой же встрече поразил меня: в нем была невероятная сила! Весь его облик говорил о несгибаемой воле и самоотречении в служении идеалам христианства. Он и доныне стоит перед моим мысленным взором: высокий худой человек в черном плаще доминиканца. Лицо бледное, но выражение глаз - это непередаваемо! - полно кротости, благородства и даже (да-да!) милосердия. Таким я его тогда увидел, и таким он поразил мое неокрепшее юношеское воображение. Да и не только мое. Люди шли за ним, веря, как самому Христу!
        Я не знал, в начале моего пути, какому монашескому ордену принести обет. Сердце мое искало. Единственное, что я знал точно, что хочу служить Нашему Спасителю, борясь за чистоту Его учения, против ереси, искореняя самую малую погрешность и малейшее отступление от Истины. И я нашел! О да, нашел… Dominicanes - доминиканцы. Или лучше - Domini canes, что значит «Псы Господа» - так еще называли себя члены ордена Святого Доминика. Ордена проповедников, - нищенствующих, но организованных, воистину как дисциплинированная армия! - отвоевывающих и возвращающих в лоно Церкви заблудших овец, еретиков. Ниспровержение ереси - в этом состояла цель и особая миссия ордена доминиканцев.
        Единственным орудием в этой борьбе с ересью, где бы она ни появлялась, должно было стать красноречие - убеждение проповедью, подкрепленное личным примером нестяжания и верности Христовым заповедям. Эти высокие принципы покорили мое пылкое сердце. И мне казалось закономерным и в высшей степени справедливым даже то, что именно доминиканцы создали Святую палату и взяли под свой контроль инквизицию Испании.
        Моя тяга к книгам и просвещению стала последней каплей, склонившей чашу весов моего выбора в пользу ордена Святого Доминика: доминиканцы осуществляли цензуру книгопечатания и продажу книг, а пост Учителя Священного Двора всегда занимал доминиканец - это ли не было доказательством правильности моего выбора?
        Настоятель Санта-Крус, фра Томас Торквемада, стал для меня олицетворением непреклонного человеческого духа в его стремлении к истине. Он был настоящим аскетом: не ел мяса, не носил ни тонких одежд, ни даже льняного белья. С равным презрением отвергал и титулы, и звания, и материальные блага; был равнодушен к восхвалениям и безукоризненно честен: он даже не позволял себе содержать родную сестру, а ведь был настоятелем большого монастыря! А как он был целомудрен! И это человек, поднявшийся из безвестности простого монаха к вершинам власти и репутации святого! Отец настоятель стал для меня образцом для подражания. Я был горд иметь его наставником и мечтал сравниться с ним - со временем, разумеется! - в аскетизме, несгибаемой воле и безжалостности к себе и врагам истины.
        Падре Бальтазар, замолчав, взял дрожащей рукой чашу с горьким травяным настоем, поднес к губам, но, даже не пригубив, опустил руки. Голова его поникла. Вероника подсела ближе, подхватила готовую упасть и пролиться чашу и вновь протянула ее падре. Он отпил несколько глотков, не замечая горечи напитка, и продолжил:
        - Да, несгибаемая воля - вот что пленило меня больше всего! Когда фра Томаса избрали духовником королевы Изабеллы и самого кардинала, я обрадовался: по моему мнению, это был безошибочный знак верности и моего пути. Когда он стал одним из восьми руководителей Святой палаты Испании, я возблагодарил за это Бога. А когда его назначили - я уже был тогда монахом - Великим Инквизитором, сердце мое исполнилось ликования в ожидании великих дел и свершений! И я последовал за ним сюда, в Севилью, где трибунал инквизиции к тому времени уже был учрежден. В то время я последовал бы за ним куда угодно, хоть в саму преисподнюю! Куда он, я надеюсь, и угодил после смерти. Да только теперь следовать за ним я не желаю!
        Ты спросишь, что изменилось? Ничего. В том-то и дело - ничего! Это я раньше был слеп! Инквизиция оказалась спящим до поры до времени чудовищем. Он, именно он, фра Томас Торквемада, пробудил его своим беспощадным стремлением к тому, что он - только он! - полагал истиной. Я прозрел. Но не тогда, когда в Сеговии, Севилье, Толедо и Авиле запылали костры инквизиции, на которые отправляли ни в чем не повинных людей - несчастных, опороченных завистливыми соседями, да и просто глупых и необразованных, не умеющих ответить на вопросы, запутавшихся под градом обвинений суда. Если я и жалел их, то не слишком-то сильно. Ведь это делалось Christi nomine invocato - именем Христа!
        Я прозрел, когда на аутодафе, в эти же костры, полетели книги. Тысячи книг и рукописей, содержащих уникальные знания, собранные за века гениальными учеными, были уничтожены только потому, что написаны были либо до Христа, либо учеными-нехристианами. Это ли не чудовищно! И тогда я увидел, какую зловещую услугу оказал брат Томас Испании: жесточайший террор, всеобщая слежка и доносы, казни и высылка всех неугодных, и в первую голову, заметь, трудолюбивых и образованных - мусульман и евреев. И поверь, у меня есть веские основания подозревать, что интереснейшая культура Нового Света, который именно Испании было суждено открыть, также будет уничтожена. Christi nomine invocato!!!
        Эти последние слова приподнявшийся над подушкой падре, наверное, прокричал бы, но сил не было - и вырвался стон.
        И закашлявшись, обессиленный, он опять откинулся на ложе. Вероника бережно промокнула выступившую у него на лбу испарину. Она уже несколько раз прятала близкие слезы, боясь, что ее взволнованное участие станет последней каплей для зыбкого равновесия здоровья падре, и жар вернется. Но падре Бальтазар, похоже, не обращал на нее внимания. Его речь оставалась четкой и связной, хотя на щеках горел нездоровый румянец, а глаза блестели болезненно. Он отпил еще настоя и продолжил:
        - Я все понял и во всем разобрался. Но поздно.
        - Но ведь фра Томас… он уже умер. Может быть, все позади? «Поздно» - из-за принесенных монашеских обетов?
        - Он умер, но у него нашлись отменные ученики! Всегда найдется кто-то, кто захочет услужить дьяволу! А обеты… Вечные обеты, в том числе послушания - и Богу, и ордену, - конечно, даны. Это необратимо. И играют огромную роль в моей жизни. Но я намеренно попросился в этот удаленный от города, небольшой и скромный монастырь и стал просто падре Бальтазаром де Сеговия, - он усмехнулся. - Некий падре из Сеговии… Незаметный, безызвестный. И это хорошо. Плохо другое - хотя сейчас я отошел от дел Святой палаты, ранее я участвовал в нескольких процессах ее трибунала. Я сам стал частью - действующей деталью! - безобразной и ужасающей машины под названием «Инквизиция». Хотя и это не главное…
        - Что же?.. - осторожно спросила Вероника, так как он надолго умолк.
        - Самое главное и худшее - это то, что фра Томас, жаждавший лепить людей по своему образу и подобию, успел посеять в моей душе зерна несгибаемого и безжалостного отношения к людям.
        Вероника с облегчением выдохнула:
        - Ты ошибаешься, Учитель! В твоем сердце царят любовь и милосердие, хотя ты тверд и несентиментален.
        - Дитя мое, я не позволяю этим «зернам» дать всходы! Пока я справляюсь! Но кто знает, достанет ли мне любви и мужества преуспевать в этом и далее?

* * *
        Бесконечная печаль поселилась в душе Вероники. Учитель поделился с ней одной своей тайной. Возможно, еще что-то тяготило и угнетало его, но для Вероники и сказанного было довольно, чтобы горечь и боль за Учителя прочно обосновались в ее сердце. Нет, она не перестала верить ему, не перестала учиться у него, и мессы его по-прежнему были для нее лучшей музыкой и отдохновением души. Но то, что она раньше лишь предполагала, жестоко подтвердилось и навсегда обрело гнетуще четкую форму: Учитель больше не обладал той силой, какую имел «тогда», в «холодном лесу», и в этой жизни вряд ли ее обретет, настолько он был надломлен. Та внутренняя сила была нужна не Веронике, а прежде всего - ему самому! Но сила ушла, и ничего тут не поделаешь. Что ж, пусть все идет, как идет. Она не станет менее преданна Учителю, и любовь ее не угаснет.

* * *
        Падре выздоровел, и они вернулись к обычным занятиям: переписывание текстов, химические опыты, приготовление снадобий. Впрочем, вскоре Вероника окончательно решила, что прекрасно может обходиться и без снадобий, уводящих ее сознание за пределы обыденного мира. Это было, конечно, не так уж легко и просто, но со временем «дверь в другой мир» стала открываться так, как того хотелось самой Веронике. Падре называл это «внутренним путешествием». Частенько она не разумела тех вопросов, которые он просил ее задать в мире эха или Хранителю, и лишь передавала (слово в слово) и вопрос и ответ и радовалась, что полезна Учителю!
        Однажды он спросил ее:
        - Как тебе удается обходиться без снадобий в твоих «внутренних путешествиях»?
        - Это удавалось мне и раньше. Снадобья лишь открыли мне, что есть еще миры, которых я раньше не видела. Стало интереснее.
        - А что вызывало твои «картинки» раньше? И как ты узнавала в людях своих… м-м-м… бывших знакомых? Ведь ты не могла не приметить некоторых обстоятельств, условий, при которых твое видение окружающего меняется на необычное? Или при которых тебе лучше всего мечтается?
        Учитель, как видно, имел право задавать прямые вопросы, от которых обычно у Вероники болела голова. Боль не пришла, и она с облегчением вздохнула:
        - Конечно, заметила. Мне лучше мечтается в дороге, еще, как я тебе уже говорила, прямо перед тем, как уснуть, или когда я только-только просыпаюсь. Иногда бывает такая странная Луна или закат Солнца. Облака всегда так необычно плывут и притягивают меня. Слова людей иногда кажутся мне уже слышанными, а запахи и вкус новой еды - странно знакомыми. А еще - глаза.
        - Глаза?
        - Да, по глазам я всегда точно определяю, знала я этого человека «когда-то» или нет. Не по цвету глаз или форме, нет. Что-то глубоко внутри…
        - Вот как! Интересно! - Он походил немного по комнате, что-то задумчиво приговаривая себе под нос, и произнес неожиданное: - Значит, дитя мое, твоей способности к «внутренним путешествиям» путешествие настоящее не повредит?
        - Настоящее путешествие?! - Она чуть было не захлопала в ладоши, но вовремя вспомнила, что падре этого не одобряет, и, хлопнув один раз, осеклась и сцепила ладони в восторге.
        - Вижу ответ по твоей реакции. Так вот, у меня есть неотложные дела в Кордове, в университете, да и еще кое-где.
        Я уже предупредил мать Тересию: ты отправишься со мной. От меня не ускользнуло, что ты несколько приуныла после моей болезни. Думаю, нам обоим это путешествие будет полезно. Так что собирайся, дружок, путь неблизкий.

* * *
        Неблизкий? Какое это имело значение?! Путешествие само по себе было счастьем, а с Учителем - тем более!
        Вероника собралась быстро: маленький молитвенник, пара чулок да гребень - что еще нужно! С благословения настоятельницы и с помощью сестры кухарки Урсулы она собрала корзину провианта: фрукты, сыр, хлеб, овощи. Нахально добавила ко всему бутыль хорошего вина. Урсула лишь добродушно хмыкнула и, украдкой выглянув за дверь, сунула в корзину еще и немного сухих фруктов, печенья с миндалем и душистый медовый пряник. Вероника расцеловала ее.
        Капитан небольшого судна, поднимавшегося вверх по Гвадалквивиру к Кордове, был явно не из торопливых. Матросы его команды, кто с повязанным на манер контрабандистов платком, кто в небрежно нахлобученной шляпе, и все как один - с засученными рукавами и в штанах грубого сукна, закатанных до колен, казалось, еле шевелились. Зато браво стреляли глазами на странную пару - пожилого священника-доминиканца и девушку в монашеской накидке. Кто-то было осмелился отпустить двусмысленную шутку. Но капитан так сурово одернул горе-шутника (присовокупив пословицу: «Райская сласть, да не про твою грешную пасть!») и так выразительно обвел взглядом тех, кто откликнулся на шутку смехом, что матросы тут же оставили этих двоих в покое.
        Приподняв за тулью свою потрепанную шляпу с замысловатым пером неузнаваемой птицы, капитан с почтением склонился перед священником:
        - Прошу прощения, падре, за моих матросов. Они, конечно, не больно-то воспитаны, это так, сеньор. Но, видит Бог, эти ребята в душе не так уж плохи! Мы все почитаем Христа и Пресвятую Деву. И к мессе ходим! Никто больше не причинит вам беспокойства, слово капитана!
        Он еще раз извинился и, приняв от падре благословение, отошел.
        Его неспешные приказания выполнялись все же четко - как видно, команда была слаженна. Падре устроился с молитвенником подальше от борта, под хлопающим на речном ветерке навесом. Вероника же прошла на самый нос корабля. Она почти свесилась за борт и с удовольствием стала следить за чуть зеленоватой водой, обтекающей потемневшую обшивку. Если не поднимать головы, можно было бы даже вовсе забыть об окружающем и…
        - Гхм, сеньорита, - смущенно кашлянул рядом старый матрос, - вы бы прошли под навес: кожа-то, как я погляжу, у вас нежная, как бы солнце ей не повредило! Прошу прощенья, конечно, надеюсь, что не обидел.
        - Спасибо, сеньор. Не беспокойтесь, я не боюсь солнца.
        - Гхм, «сеньор»… Скажете тоже, добрая сеньорита, то есть сестра. Не называйте меня так. Если ребята услышат, мне от их шуток житья не будет! Извините, конечно. Не сердитесь на меня!
        Вероника улыбнулась: конечно, она не сердилась, ведь старик желал ей добра, хотя он и прервал ее мечты.
        - Как же мне звать тебя?
        - Боэльо. Педро Боэльо, к вашим услугам, сестра. Если вам что-нибудь понадобится, вода там или что еще, обращайтесь прямо к старику Боэльо, ко мне то есть. И падре вашему скажите… - Он еще покашлял-похмыкал, как бы собираясь с духом, и негромко, но твердо добавил: - И еще скажите ему, мы тут с ребятами играем иногда в карты… Так вот, это просто карты, ну, вы понимаете?
        Она совсем не понимала и, приветливо-ободряюще улыбаясь старому матросу, ждала разъяснений.
        - Я хочу сказать, что это вовсе не какое-то там колдовство или заговоры, а просто игра. Мы - люди простые, и развлечения наши, сами понимаете… В общем, не стоит никому сообщать, верно? Потолкуйте с падре, сестра.
        Боэльо кашлянул в кулак и отошел. Вероника поняла, что старик говорил об инквизиции. Кому, что и зачем они с падре могли сообщить? Но эти простые люди не знали их и не доверяли. Ей стало жаль их.
        Она целый день провела на носу корабля, а падре - на корме, под навесом. Вероника мечтала, глядя то на плавно удаляющийся - неспешно, несуетно, - будто уплывающий назад, берег, то на небо, на редкие пушинки облаков, свободно меняющие свои очертания. «Как было бы замечательно, - вдруг подумалось ей, - превратиться в птицу! Вот прямо тут же, на этой палубе! Превратиться в белую-белую птицу и взлететь над этим кораблем, над землей, над рекой!» Куда бы она полетела? Домой? Пожалуй, нет. Наверное, сначала просто в небо - как можно выше к облакам, белоснежным, чистым, как души праведников. Сквозь облака - широко раскинув крылья, замирая от пьянящей свободы, а затем, во все глаза рассматривая сверху землю, понеслась бы туда, где Гвадалквивир соединяется с морем. Вероника никогда не видела море, но заранее любила его и почти воочию могла представить себе его простор, таящий в себе свободу и силу. Жаль, что они направляются не вниз по течению, в Кадис, а вверх.
        Калейдоскоп сменяющих друг друга пейзажей - то оливковые рощи, то пастбища, то виноградники - кружил голову. До самого вечера Вероника все никак не могла насытиться ими, жадно ловя глазами каждый изгиб реки и малейшее изменение берега. Падре не звал ее. Ему, похоже, тоже было хорошо в уединении. Пару раз с некоторого расстояния Вероника посматривала - не нужна ли ему? Он смотрел куда-то в сторону, невидящим взглядом, и она возвращалась на свое место.
        Поздно вечером, когда стемнело, Вероника накрыла на салфетке походный ужин. Они ужинали почти в полном молчании под тихий плеск речной волны за кормой. Спал ли падре ночью, Вероника не знала. Сама же она лежала без сна на скамье, укрывшись плащом, и долго-долго смотрела на далекие звезды. Ночью ход корабля был еще более мягок, и Вероника «плыла» под звездным небом, будто на облаке. Она и не уснула, а словно перетекла сознанием в сон, где так же легко плыла в тишине под облаками и звездами, раскинув руки, как крылья…

* * *
        По пути падре успел сказать несколько слов о Кордове.
        - Я люблю этот город, хотя след инквизиции здесь весьма значителен!
        - Кордова красива?
        - Это ты увидишь сама. Для меня же самое важное - что некогда, еще при маврах, здесь был учрежден университет: трудились ученые, расцветали науки, тут учились тысячи студентов. В свое время только, пожалуй, Багдад мог сравниться с Кордовой своей цивилизованностью. Здесь были огромные библиотеки, множество школ, сотни бань. Правда, все это, почти все, погублено внутренними политическими распрями бывшего халифата.
        - Все исчезло - школы, библиотеки?
        - Не все. Человеческую мысль убить трудно. Сейчас, конечно, все пришло в упадок. Разрушена даже оросительная система, на которой держалось земледелие в округе. Знаешь ли, дитя мое, что многие акведуки в Испании действуют еще со времен Римской империи? Что ж, иные времена - иные люди. А ведь некогда здесь жили и творили ибн Рушд и Маймонид. Первый - араб, второй - еврей.
        - Ученые?
        - Да. Ибн Рушд, мы называем его Аверроэс, - физик, математик, врач. Маймонид - целитель и философ. Я читал их труды и на арабском, и в переводе на испанский.
        - Они не запрещены? Остались их книги?
        Падре помолчал, затем тихо и печально произнес:
        - Запрещены. Приходится рисковать. Книги еще остались, и не только этих авторов. Кстати, именно это и привело меня в Кордову. Это прямая причина, но не официальная. Официально же я здесь - для встречи с представителями нашего ордена по вопросу… А, не все ли равно! Я должен добыть несколько крайне необходимых мне книг и знаю, что найти их можно в еврейском квартале Кордовы. У меня точные данные - и я их найду. - Падре улыбнулся и заговорщически подмигнул: - В еврейском квартале можно раздобыть что угодно!
        - Я пойду с тобой? - Поход в еврейский квартал представлялся теперь Веронике чуть ли не приключением.
        - Нет, дружок. Ни в коем случае! - И, увидев на ее лице унылое разочарование, он строго разъяснил: - За теми, кто посещает еврейский квартал, сразу начинают следить - это опасно, дитя мое. Я переоденусь в специально приготовленное для этого случая платье и пройду туда и обратно незамеченным. Одному это сделать легко, вдвоем же мы слишком заметны.
        Что ж, проку от нее Учителю, действительно мало, а риск растет. И наверняка он все продумал до мелочей. Даже то - где ей провести время в его отсутствие. Словно услышав ее мысли, падре произнес:
        - Я оставлю тебя в церкви Успения Богородицы, тебе там понравится. Мой друг, падре Андреас, присмотрит за тобой.
        Они уже подплыли, после некоторого плутания по настоящему лабиринту проток, к небольшому дощатому причалу. Сам город виднелся на некотором возвышении над рекой. Он предстал взору Вероники великолепием белоснежных зданий и показался воистину пленительным!
        Они недолго поднимались вверх по извилистым улочкам, петлявшим меж жилых домов, таверн, маленьких церквей. Солнце начинало уже припекать, вливая жаркое марево в узкие проходы улиц и почти безлюдные переулки. Ближе к центру, в ремесленных рядах, было чуть более людно. А основная жизнь кипела в самом сердце города: на площади, где шумно шла торговля зеленью, овощами, рыбой, и у церковных папертей, где толклись нищие и калеки, бесцеремонно хватающие за рукава и подолы всех входящих и выходящих из храма.
        - Кордова почти не утеряла своего мавританского обличья, - на ходу прокомментировал падре Бальтазар. - По-прежнему в центре - храм, как раньше - мечеть. Собственно, если уж быть до конца точным, церковь Успения - это и есть бывшая мечеть, а вокруг - торговые кварталы и мастерские ремесленников. И только за ними, до самых городских стен, жилые кварталы. А ты заметила, что улицы расширяются только у городских ворот?
        - Да. А почему?
        - Чтобы могли пройти вьючные животные, дитя мое, только для этого. Мы воздвигли в этом краю множество христианских церквей, наполнили его монастырями, но, знаешь, арабский дух здесь еще дышит.
        Судя по голосу, последняя мысль не причиняла падре ни досады, ни беспокойства. Вероника давно уже привыкла к его высказываниям и откровенным сравнениям разных религий и культур, упоминаниям имен мавританских ученых, привыкла к появляющимся у него на столе странным книгам и рукописям: всей душой падре Бальтазар ушел в науку и внутренне явно отстранился, несмотря на то что был доминиканцем, от какой бы то ни было внешней борьбы. Вероника теперь вполне понимала причину.

* * *
        Храм Успения Богородицы был огромен. Уж не больше ли севильского? В его двор они попали, пройдя через врата в колокольне («Это Врата Прощения», - назвал падре).
        - А колокольня - бывший минарет! - весело заявила Вероника.
        - Не так громко, - нахмурился падре. - Как ты это поняла?
        - Легко понять: здесь была, как и в Севилье, мечеть - значит, был и минарет.
        - Колокольню могли построить, разрушив минарет полностью, - парировал падре. - Тогда это не бывший минарет, а просто построенная на его месте колокольня.
        - Камень тот же, что у самого храма, - не сдавалась Вероника.
        - Камень нетрудно подобрать.
        - Тогда не знаю. Просто само пришло и все - минарет.
        - Просто о многом тебе говорит внутреннее чутье, а не наблюдательность.
        «Плохо», - выразительно вздохнула она.
        - Разве я сказал, что это плохо? - Падре уловил ее разочарование. - Внутреннее чутье - это великолепно. Мне в свое время его не хватило…
        Они прошли через пальмовое патио с фонтанами. Вероника отметила про себя, что здесь было удивительно красиво. И, как видно, те, кто пришел сюда после арабов, тоже это оценили: дворики вокруг храма сохраняли изысканный мавританский облик.
        Вероника потянула падре Бальтазара за рукав и тихо удивленно прошептала:
        - Отчего мне это так нравится, Учитель? Может быть оттого, что во мне отчасти есть арабская кровь?
        Он понял, о чем она говорит, и так же шепотом откликнулся:
        - Не только. Что-то в самой глубине твоей души, дружок, явно принимает все мавританское как давно знакомое. И знакомое - не понаслышке.
        Она не успела спросить его о чем-то очень важном, как он воскликнул:
        - А, вот и падре Андреас!
        Навстречу им шел, радостно раскинув руки для братских объятий, низенький веселый толстячок монах с лучезарнейшей улыбкой на устах. Перво наперво он предложил им отобедать с дороги, но падре Бальтазар очень торопился.
        - Сначала - дело! Думаю, и она потерпит, - сказал он о Веронике и, хотя его друг был несколько удивлен, добавил лишь: - Пусть пока походит по храму одна.
        Одна так одна. Внутри было еще довольно многолюдно, и Вероника решила сначала побродить вокруг храма. Она обошла несколько патио, то удаляясь, то приближаясь к церковным стенам. Вид отовсюду был прекрасен: при переделке мечети строители заложили камнем по-мусульмански многочисленные двери, ведущие внутрь, но основной вид это не портило. Местами сохранились даже украшенные арабесками мраморные плиты и изящные восточные фрески. Жаль, что она не может тут же поделиться впечатлением с Учителем. Впрочем, при всей любви к наукам, его почти не трогали красоты архитектуры.
        Вероника подошла к горячей, будто колышущейся в густом полуденном воздухе, стене храма, коснулась-погладила ее ладонью, потом прислонилась к ней спиной и закрыла глаза, вслушиваясь в пространство…
        «Ве-ро-ни-ка…»
        «Здравствуй, Хранитель! Я тебе рада!»
        Легкое касание - словно нежным перышком - по самому кончику ее носа:
        «Слушай…»
        «Да-да, я слушаю, Хранитель!»
        «Кадис…»
        «Кадис?»
        «Идите в Кадис - вы оба найдете, что ищете. И - не забудь, что увидишь!»
        Тишина.
        Кадис - она запомнила. Вот теперь можно пройти в сам храм.
        Внутри она обнаружила нечто весьма неожиданное и удивительное - огромное количество колон. Настоящий лес! Колонны величественно возвышались, заполняя собой все внутреннее пространство основного зала. Но совсем не отягощали его и не вызывали чувства преграды. Напротив, у Вероники возникло впечатление, будто каждая колонна приглашает ее сделать еще и еще один шаг внутрь. Захотелось побродить между ними. Два или три человека находились где-то поблизости, но именно из-за этого «леса» колонн совсем не мешали.
        Оказалось, что колонны - красные, белые, фиолетовые - не повторяют одна другую! А разнообразие их форм надолго приковало к себе внимание изумленной Вероники. Она трогала мрамор, яшму и гранит, из которых было создано все это великолепие, задирала голову вверх и разглядывала поразительные полосатые двухъярусные арки, напоминающие древние акведуки, скользила взглядом по капеллам вдоль внутренних стен…
        Каплю за каплей - день за днем, год за годом - роняло здесь время в бездну вечности. Роняло, но не теряло бесследно. Как и в севильском соборе, из глубин кажущегося забвения выплыло-проникло в слух Вероники ажурное и бесшумное переплетение голосов: «Салам алейкум, дорогой… Ах, падре, я так грешна… Ва-алейкум ассалам и ты, почтеннейший… In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…» Кружилась голова, и немного качался и плыл под ногами пол…
        - Тебе нравится здесь? - Голос падре прозвучал несколько неожиданно, и Вероника вздрогнула. - Вижу, что нравится: ты созерцала, витала в облаках.
        Она кивнула и улыбнулась: Учитель все понимает. Но заметила, что он чем-то опечален.
        - Что-то не так?
        - Неудача. Человек, которого я искал и который обещал мне нужную книгу, исчез. Какая нелепость и досада: никто не знает, куда он пропал и появится ли здесь вновь! Боятся. Конечно, все просто боятся проговориться! Еще бы: в этом городе - одна из самых больших тюрем инквизиции! Ума не приложу, что мне теперь делать? Воистину: одна дума у гнедого и иная - у хозяина, который его седлает! - При слове «хозяин» падре Бальтазар возвел очи вверх, в заоблачную небесную высь.
        - Кадис, - неожиданно для себя самой произнесла Вероника.
        Он задумчиво и внимательно посмотрел на нее и потер лоб.
        - Ты считаешь, что…
        - Надо отправляться в Кадис: там мы оба найдем то, что ищем.
        - Попробую-ка я послушаться тебя, дитя мое. Уж больно уверенно ты вещаешь. Кто знает, не приготовил ли и вправду нам Бог какой-нибудь подарок!
        Спрашивать Учителя о дальнейшем пути было лишним: он все сделает так, как нужно. В этом Вероника была уверена.

* * *
        Утром, после ночлега в монастырской гостинице, она обнаружила, что падре Бальтазар действительно уже обо всем позаботился. С помощью расторопного и практичного падре Андреаса был нанят крепкий ухоженный мул, собрана еще одна корзина провианта и (главное!) выправлена специальная бумага: поручение к посещению братьев-францисканцев - документ, который должен был защитить их как от любопытства соглядатаев инквизиции, шныряющих по всем дорогам Испании, так и от излишнего внимания королевской полиции.
        Падре решил идти по суше: это было дешевле и безопаснее, хотя и несколько дольше. Ну и хорошо! Ведь можно было вдоволь слушать Учителя! Его увлекательные рассказы искупали все: и изматывающую жару, и дорожную пыль, и приступы не ожиданного упрямства мула, и ночевки на грязных постоялых дворах, вечно дурно пахнущих уксусом и хлевом. Правда, от последнего они быстро отказались - падре предпочел ночлег в стороне от дороги, в поле под открытым небом, ночевке в сомнительной постели с омерзительными насекомыми. Надо ли говорить, что Вероника была с этим горячо согласна!
        Расположившись в тени придорожных деревьев на отдых, они вели неспешные беседы. Впрочем, говорил в основном падре, а Вероника, открыв рот, внимала. И молчала. Он даже заметил:
        - Я боялся, что меня больше будет утомлять общение с женщиной, чем тяготы пути. По счастью, вижу, что опасения мои не оправдались. - Он ласково улыбнулся и задумчиво добавил: - Надо бы ввести обязательные дни молчания в нашей обители. В воспитательных целях!
        Если же Учитель умолкал, Вероника, опрокинувшись навзничь в траву, уносилась взглядом в небо с плывущими по нему облаками. Ее завораживало их свободное и мистически-неуловимое изменение. Движение облаков, то растекающихся на голубом фоне, то таявших, иногда будто прекращалось - тогда сама Вероника плыла под ними куда-то в неизвестное, в непонятное…

* * *
        Все же этот переход-путешествие к Кадису было трудным. За дорогу она так умаялась, что замаячивший вдали город не вызвал у нее никакого интереса. Вот только море, которое Вероника видела впервые в жизни, сияющей издали синевой неудержимо влекло ее к себе.
        - Море… - только и выдохнула она.
        - Тебе настолько нравится? - Падре был, похоже, удивлен.
        А Вероника удивилась его равнодушию, но ничего не сказала в ответ, лишь подумала: «Наверное, к берегу мы и не подойдем…» Но Учитель неожиданно сам предложил:
        - Надо бы отдохнуть и привести себя в порядок перед входом в город: стряхнуть дорожную пыль, а заодно и пообедать. Не тащить же остатки провизии в Кадис - пойдем налегке! Так что, раз тебе так нравится море, давай спустимся на самый берег.
        Они свернули с дороги вправо, стали спускаться. И Вероника так заторопилась (будто море могло куда-нибудь вдруг исчезнуть!), что перешла с шага на бег. Вырвавшись из-за деревьев на открытое пространство, замерла, потрясенная величием представшего ее взору пейзажа. Волнующе-живое, во всем своем неоглядном великолепии, море наполнило ее душу неведомой до сего часа очищающе светлой энергией! Сами собой взлетели вверх крыльями руки, и Вероника крикнула - и плещущим о камни волнам, и парящим в вышине чайкам, и Солнцу - всему миру:
        - Э-э-й! Эге-гей! Здравствуйте, я здесь! Море, я пришла к тебе!
        Не оглянувшись на падре Бальтазара (забыв о нем!), она вошла в воду прямо в платье. Вода уже дошла ей до пояса, когда набежавшая волна легко, словно шаля, взлетела выше, толкнула в грудь, захлестнула за воротник и игриво отступила. Это страшно понравилось Веронике, и она, задохнувшись от счастья, погладила поверхность воды ладонью и проговорила как в забытьи:
        - Море, мне хорошо с тобой…
        Простояв так довольно долго и наигравшись с волной, она вдруг вспомнила о падре и смущенно оглянулась. Но он преспокойно занимался своим делом: успев развьючить мула и пустить его на лужайку, расстелил на земле плащ и устроился на нем отдыхать. Он лежал на боку, удобно подогнув одно колено, и задумчиво смотрел на нее.
        - Ты умеешь плавать, Вероника?
        - Нет.
        - Но ты не боишься?
        Она отрицательно помотала головой, продолжая радостно улыбаться.
        - Платье теперь придется сушить, - бесстрастно заметил падре, - завернись пока в мой плащ.
        Вероника выбралась на берег, и платье сразу неприятно прилипло к телу, захлопало по ногам отяжелевшим подолом.
        - Бог мой, как ты худа! - воскликнул падре. - Ты часто бываешь голодна?
        - Всегда, - пожала плечами Вероника и без паузы спросила: - А можно мне еще искупаться?
        Теперь пожал плечами падре:
        - Как знаешь. Мне это никогда не доставляло удовольствия.
        Она стала срывать с себя тугое мокрое платье, и падре отвернулся.
        Купаться раздетой оказалось просто восхитительно! Вода нежно обтекала тело, даря новые силы, ласкала утомленную жарой и пылью кожу. Сразу и без труда у Вероники получилось задерживать дыхание, и она без опасений улеглась на воду вниз лицом и, закрыв глаза, легко представила, что летит над морем, над берегом, над Кадисом, над Испанией - свободная от тревог и сомнений. Ощущения были по-родному знакомыми…

* * *
        «Кадис. Хранитель сказал - Кадис: вы оба найдете там то, что ищете», - помнила Вероника. Но думала она теперь только о море. Падре так же, как и в Кордове, оставил ее в городском соборе. Но красив был собор или нет - Вероника не разобрала. Она томилась в его гулкой тишине и вязкой духоте, ерзала на скамье и все оглядывалась в ожидании падре на распахнутую, залитую солнцем дверь. Наконец силы покинули ее, и Вероника задремала, уронив голову на спинку передней скамьи и подложив локоть под щеку…
        …Во сне, гулком и вязком, как воздух соборного нефа, она слышала плеск воды - мощный, громкий. И - корабль! Большой и красивый! Он то взмывал на волне вверх, то неспешно устремлялся вниз. Свист ветра и хлопанье парусов мешали расслышать чей-то до боли знакомый голос…
        Вероника проснулась, как от толчка в плечо. Очень болела голова, ломило в затылке. «Надо выйти наружу», - подумала она, а на улице, поддавшись внезапному порыву, направилась к морю. Ноги уверенно несли ее вперед и вперед, мимо церквей, мимо покрытых белым налетом соли домов, мимо торговых рядов на площади. И только попав из нешумных городских переулков в грязный портовый квартал, она остановилась. Вокруг сновали торговки рыбой, ма льчишки-носильщики с переброшенными через спины постромками огромных корзин громко зазывали клиентов, нахваливая каждый свое умение и честность, небольшими группами слонялись сошедшие на берег моряки в лихо заломленных шляпах. То там, то сям мелькали дорогие плащи с торчащими из-под них шпагами: у знатных сеньоров тоже были дела в порту.
        «Зачем я здесь?.. Ах, да… море… Надо подойти поближе к воде, там прохладнее». Вероника побрела к причалу, прямо к синеющей впереди кромке воды. Там, у причала, еле заметно покачиваясь на небольшой волне, был пришвартован красавец парусник - заграничное торговое судно. Она подняла глаза вверх, рассматривая высокие мачты и просоленные паруса… и вдруг заметила, что стоящий у борта человек разглядывает ее. Высокий, русоволосый, сероглазый, по облику - северянин, моряк был похож на… Да нет же, это и был он сам, Вероника не могла ошибиться! Ноги задрожали, радостно заколотилось сердце - она приблизилась к борту и не помня себя крикнула:
        - Ольвин! Ольвин, наконец-то! Я так тебя ждала!
        И она протянула к нему обе руки. Как завороженный, мужчина потянулся руками ей навстречу, перегнувшись через борт. Их руки, конечно, не могли встретиться из-за высоты, но встретились глаза - они оба смотрели и смотрели друг на друга, и странное выражение светилось в глазах северянина. Он что-то сказал ей на своем гортанном языке, и Вероника растерянно прошептала:
        - Я забыла… то есть я не знаю этого языка. Но ты же узнал меня, правда?
        Он еще что-то произнес и улыбнулся. В этот момент к нему подошел приятель и заговорщицки толкнул его в плечо, поцокал языком и засмеялся, бесцеремонно уставившись на Веронику. Веронике это не понравилось, и она смутилась, не зная, что делать дальше. Двое мужчин на борту переговаривались; при этом Ольвин (она же узнала его!) недовольно морщился, а дружок фамильярно трепал его по плечу и насмешливо скалился, а потом сделал Веронике приглашающий жест. Она посмотрела на Ольвина:
        - Что мне делать?
        Он тоже махнул ей рукой. Правда, смотрел не так, как приятель, а печально-задумчиво и почти ласково.
        - Я не могу, Ольвин, не могу: здесь Учитель и мои родные. Я не могу уйти, не сказав им ничего.
        Ее вдруг осенило, что неизбежно их расставание - вот так сразу, после короткой встречи, подаренной судьбой. Меж тем капитан корабля отдал приказ - матросы забегали, подбирая канаты и ставя паруса, загрохотала якорная цепь. Вероника испуганно поняла, что Ольвин уплывет прямо сейчас! Стоящему у борта северянину тоже было явно не по себе: он все разглядывал ее обескураженно-печально. Потом, в безотчетном порыве, снял с шеи какой-то медальон и сделал ей легко читаемый жест - лови! Она подхватила падающий прямо в руки предмет, зажала в кулаке, не рассматривая, и одними губами прошептала:
        - Спасибо.
        Корабль уже отплывал, и Вероника медленно пошла вслед за ним по причалу. В последней надежде она крикнула Ольвину:
        - Ты приплывешь еще? Ты ведь приплывешь и найдешь меня в Севилье?!
        И он вдруг уверенно и твердо кивнул головой!
        Она постояла еще немного на причале, провожая взглядом удаляющееся судно. Затем разжала кулак и рассмотрела подарок. Медальон оказался древней монетой с пробитым у самого края отверстием, через которое был продет обычный кожаный шнурок. На потемневшем от времени серебре еще просматривалось довольно ясное, хотя и изрядно потертое изображение: лик какого-то языческого божества или царя, а вкруг него - похожие на отпечатки птичьих лап то ли знаки, то ли буквы. Вероника с удовольствием повесила монету-медальон себе на шею и улыбнулась: Ольвин вернется и отыщет ее. Иначе и быть не может.

* * *
        - Я нашел все, что хотел: пропавший в Кордове человек нашелся здесь, в Кадисе. Это кажется невероятным! Ты пожимаешь плечами? Понимаю, ты не удивлена, и мне по душе твоя невозмутимость. - Глаза падре сияли. - Конечно, мне пришлось опять переодеваться, идти в еврейскую общину, да и денег заплатить тоже пришлось, но - вот результат: теперь эта книга моя!
        Он просто светился счастьем и не замечал, что с Вероникой произошли некоторые перемены, и ей тоже есть о чем рассказать! И она решила - потом, она все расскажет ему как-нибудь потом.
        В Севилье жизнь вернулась в обычное русло. Потекли размеренные дни, наполненные молитвой и мессами, послушанием в огороде трав, работой за скрипторием у падре. В сердце Вероники царили мир и покой. Само путешествие, что подарил ей Учитель, было незабываемым. Но совершенно особое место в душе заняли отныне море и встреча с Ольвином. Пожалуй, о последнем она и рассказала бы падре, но появилась еще одна причина, вынуждавшая молчать о такой важной для нее встрече…
        …На обратном пути падре Бальтазар повел разговор о том, что Веронике, по его размышлениям, следовало принять постриг. По истечении трех лет пребывания в монастыре в качестве воспитанницы и послушницы Веронике надлежало принять решение: стать монахиней или вернуться под отчий кров в ожидании подходящего жениха. Падре был уверен, что натура и устроение души Вероники таково, что замужество может попросту погубить ее и во всяком случае испортит ее судьбу.
        И если до этого Вероника искала подходящий момент, чтобы рассказать Учителю о встрече с Ольвином, то после разговора о постриге испуганно молчала, лишь осторожно трогая по временам монету, спрятанную под платьем. В душе началась настоящая борьба: с одной стороны, она до сего момента и не задумывалась о будущем, но с другой - судьба монахини не находила отклика в ее сердце. С замужеством же дело обстояло и вовсе непонятно: ведь она ясно вспомнила, что Ольвин - еще «тогда», давно! - взял ее в жены. (Тогда о каком постриге или замужестве может еще идти речь?) Потом они, правда, по какой-то причине расстались. Саму причину Вероника, как назло, забыла, но точно знала, что вовсе не из-за того, будто они могли разлюбить друг друга! Некогда падре толковал ей о «прошлой» жизни. Это было не вполне понятно. Понятно было только то, что сейчас они с Ольвином живы, оба живы, а значит - она не вправе нарушать супружеского обета. Да по совести, и не хочет.
        Уже в монастыре в своих необычных снах она несколько раз видела, как Ольвин медленно идет вдоль скалистого берега и несет ее на руках. Наверное, она сильно захворала, так как тело ее бесчувственно обмякло, безвольно болтаются руки, а голова запрокинута. А может, она сильно ударилась: у раны над левым ухом запеклась кровь. Конь Ольвина понуро бредет за хозяином - свесившись поперек его крупа, подозрительно недвижно, лежит тело Учителя. Ему, видно, совсем плохо: он даже не шевелится! А попона коня, под животом Учителя, пропитана кровью… Потом Вероника «видит», отрывочно, как Ольвин оставляет их обоих в лесной землянке… сжигает свой дом… отводит высокую худощавую женщину в поселок… И уплывает куда-то на корабле. И Вероника незримо «стоит» рядом с ним, пока он, пряча слезы, все оглядывается за корму - туда, где скрывается за пенным морским горизонтом каменистый фьорд. Она хочет утешить Ольвина: «обнимает» его голову, «гладит» плечи, но руки проходят сквозь его тело, как облака… и Ольвин ничего не замечает.
        Что же произошло? Почему он оставил их с Учителем в лесу? Почему в таком отчаянии покидает родной край? Но именно здесь сон-видение обрывался, всегда обрывался! За ним, на грани пробуждения, следовала невероятная вспышка света, переносившая сознание Вероники в реальность.
        …Как бы то ни было, теперь они с Ольвином встретились. А то, что тогда в Кадисе это был именно он, Вероника нисколько не сомневалась. Пусть и выглядел он теперь по-другому - уж с изменением внешности «давно» ей знакомых людей Вероника свыклась! Смущало то, что Учитель забыл или не хочет помнить об этом ее замужестве. Спросить она не осмелилась (ведь и она сама вспомнила об этом не так давно), а что делать - не знала. Пусть уж все идет теперь как-нибудь так, само по себе…
        А в Севилье, в первый же день по прибытии, не откладывая, падре повел ее на встречу с каким-то высокопоставленным священником. Неужели это был сам архиепископ?
        - Я хочу быть уверен в сроках пострига. Он только посмотрит на тебя, дитя мое, всего лишь - посмотрит. Но этот человек высокодуховен и необыкновенно проницателен. С его советом нам с тобой будет значительно легче принять решение.
        «Принять решение о постриге? - У Вероники дрогнуло сердце. - Боже правый, я пока не готова! Неужели нельзя хоть немного подождать?»
        Она стояла посреди роскошного зала перед архиепископом на негнущихся ногах, мяла в потных ладонях край платья и только робко взглядывала из-подо лба в сторону большого кресла и сидящего на нем человека преклонных лет в дорогой сутане. Тот молчал. Молчал и падре Бальтазар, замерший за спиной Вероники. Замерли и два монаха у кресла, низконизко склонив свои капюшоны и зажав в руках длинные четки. В тишине, казалось, звенел от напряжения воздух, и даже легкие пылинки, не дерзая плясать, застыли в луче солнечного света, расчертившем надвое зал от окна до середины.
        Наконец архиепископ кивком подозвал падре и произнес всего одно слово, неведомо как долетевшее до слуха замершей, натянутой как струна Вероники:
        - Ждать!
        Архиепископ благословил всех; повинуясь его едва заметному жесту, подскочили монахи-келейники - опираясь на их локти и на свой посох, он степенно удалился.
        Падре Бальтазар не казался разочарованным:
        - Будем ждать, - только и заметил он.
        «Ждать», - успокоилось сердце Вероники.

* * *
        Незаметно прошла осень…
        Приятно неспешная работа в саду, заготовка сухофруктов и цукатов, чистка орехов под дружное пение сестер, осенний eleemosinarium (жертвование фруктов и овощей бедным), засолка рыбы перемежали привычную церковную жизнь.
        Прошелестела легкой пеленой дождя недолгая зима…
        Ровно, недымно горел огонь в камине у падре, уютно поскрипывали о пергамент перья, вкусно пахло корицей от горячего напитка с вином… На Рождество в обитель заявились визитаторы, церковные наблюдатели от Святой палаты, и чуть было не испортили праздник, углядев излишнюю трату свечей за скрипториями и в трапезной, а в придачу - мелкие нарушения дисциплины. О последнем они и не прознали бы, да подоспела услужливая Франческа. Эдакой ее прыти подивилась даже сестра Лусия! «Бродячие шпионы!» - прошипел падре то ли о визитаторах, то ли о Франческе с Лусией - «язвах обители», как он их иногда называл. Его тоже могли допросить, и дело наверняка кончилось бы плачевно. И, зная несгибаемую и прямолинейную в таких ситуациях натуру падре, мудрая матушка Тересия, припевая самые сладостные гимны непосильным и высоким трудам отцов-визитаторов, под белы руки отвела «дорогих гостей» прямиком в трапезную. А уж сестра Урсула так расстаралась, что превзошла саму себя, и через час обо всех обнаруженных недочетах было начисто забыто!
        Волнами цветущего миндаля и апельсиновых деревьев нахлынула весна…
        Перед Святой неделей всей обителью готовили украшения для статуи Девы Марии - цветы, кружева, расшитую корону. Вероника в упоении плела цветочные гирлянды для Пресвятой Девы. Сестры постарше говорили, что в эту Пасху их процессия будет, пожалуй, самой пышной в Севилье! А сестры помоложе весь пост разучивали новые песнопения и повторяли, чтобы не забыть, как будет проходить шествие со сценами из Страстей Господних. И когда в Великую субботу зазвучали их необыкновенно нежные голоса и торжественно зазвонил колокол, в толпе многие заплакали: так трогательно и дивно красиво все вышло!
        Незаметно в Севилью втекло жаркое лето…
        Особенно жаркое в этом году. И особо томительное: все чаще Вероника думала об Ольвине. Как-то раз ей вдруг пришло в голову, что она не сказала ему там, в Кадисе, где ее, собственно, искать. Эта мысль не давала Веронике покоя, и она все чаще стала подумывать о том, что, видно, опять придется идти в порт. Ведь до порта Ольвин точно доберется. А вот дальше? Так что по всему выходило - надо как-то попасть в речную гавань. А там… будет видно!

* * *
        Ночью Вероника металась в постели и то проваливалась в удушливо-навязчивый сон, то ошалело вскакивала, растерянно озираясь и утирая со лба пот. Во сне Ольвин искал ее в порту, а она была рядом с ним, пыталась схватить за руку, дотронуться до плеча, но ее ладони проходили через его тело как воздух, а горло не могло исторгнуть ни звука, хотя она кричала Ольвину в самые уши: «Я здесь! Я жива!» Все тщетно - он не видел, не слышал и не осязал ее, словно Вероника стала призраком. Так было и в тех снах, где Ольвин уплывал на корабле из родной страны.
        Она встала и оделась: «Не могу здесь больше! Надо выйти на воздух». Днем она частенько пряталась в дальнем конце сада, чтобы побыть в уединении, помечтать, помолиться. Там, под старым кипарисом, за миртовыми кустами у самой ограды было ее «убежище», почти такое же, как некогда в саду отчего дома. Сейчас ноги сами несли ее через непроглядную темень туда, где иногда она укрывалась и ночью этим невыносимо жарким летом. Вероника не думала о том, что нарушает правило не покидать ночью кельи и что может быть наказана за это: знала, что проснется точно перед рассветом и пойдет сразу к утрене. Гд е ее и встретит дежурная сестра. Так всегда было.
        Как-то раз при обходе сада старый добрый Томас, немой монастырский сторож, наткнулся на нее спящую, но лишь покачал головой. Прежде чем Вероника проснулась, он, видно, долго стоял над ней с фонарем, так его ошеломила «находка». Вероника улыбнулась ему, щурясь со сна от падающего на лицо света. А старик вдруг протянул свою морщинистую руку и ласково погладил ее по щеке. Еще раз покачал головой и удалился - фонарь тихо уплыл молочным пятном меж миртовых и олеандровых кустов, покачиваясь и дрожа в старческой руке. Больше Томас никогда не беспокоил ее. Правда, порой Вероника стала находить в «убежище» неожиданные подарки: то оливки, то апельсин, то крошечный пряник.
        «Слава богу, здесь не так жарко. Все-таки у меня здесь хорошее место, - удовлетворенно подумала Вероника, свернувшись калачиком, - и Анхелике тоже понравилось!»
        Однажды она показала это укромное место подружке. Боялась только, Анхелика затревожится: мол, как бы чего не вышло. Но что не проболтается - в этом Вероника была абсолютно уверена. Анхелике место очень понравилось. А устроившись поудобней на траве, она вдруг как-то странно взглянула на Веронику и, потупившись, проговорила:
        - Я так тебе благодарна.
        - За что? - искренне не поняла Вероника.
        - Ты… многое для меня сделала… - Анхелика подбирала слова.
        - Когда защитила от Лусии? - предположила Вероника.
        - Не только, - по своему обыкновению еле слышно произнесла подружка, - хотя за это тоже, конечно. А еще я перестала бояться! Ты долго ничего не спрашивала… И дала мне возможность не объясняться, не оправдываться. Помнишь, ты хотела узнать, как я сюда попала?
        - Если не хочешь…
        - Нет-нет, теперь хочу. Правда, ничего особенного ты не услышишь… - Анхелика помялась немного и продолжила: - В общем, я очень полюбила одного человека. Мы с ним выросли вместе и, признавшись друг другу в любви, решили, что обязательно поженимся. А в согласии родителей были уверены. Но когда он посватался, отец та-а-ак рассердился! Диего был небогат, может, в этом была причина? Отец ничего не объяснил и посадил меня под замок. Диего через верную служанку передал записку: он предлагал бежать с ним. Но я не решилась. Только попробовала просить за него перед отцом, да еще… Ох, да что теперь… в общем, сдуру ляпнула, что так люблю Диего, что, мол, готова с ним хоть на край света! Думала, родители смягчатся. Вот он - мой край света! - она мотнула головой назад, за плечо, где за садовыми деревьями тянулся над кронами к небу высокий шпиль с крестом.
        - Они насильно упекли тебя сюда?! - ахнула Вероника.
        - Нет, что ты! Здесь я по своей воле. Стать монахиней - невестой Христовой! - служить Господу, что же лучше? А теперь я и Лусии не боюсь!
        - А твой Диего? - нетерпеливо спросила Вероника.
        - А, Диего… Он женился.
        - Как это - женился?!
        - Как все. А через служанку передал, что женится с горя: из-за того, что я предала его, отказавшись бежать с ним. А я еще и не думала тогда о монастыре…
        У Вероники чуть не вырвалось: «Да ведь это он предал тебя!» Промолчала.
        - Сюда я сама попросилась, - продолжила Анхелика обыденным тоном, - родители сопротивлялись, да только тут уж я настояла.
        Несмотря на обыденный тон, Вероника чувствовала, что сердце Анхелики еще томится обидой и горечью. И просто обняла подружку, а та, склонившись на ее плечо, вдруг безудержно разрыдалась. А Вероника не останавливала ее: если долго не плакать, такие горячие чувства могут сжечь душу! Это отчего-то было Веронике понятно и близко. Только подумала: «Как все бывает спутано в душе: и радость служения Богу и - обида на бывшего возлюбленного…»
        - Я давно не плакала вот так, чтобы сердце освободить, - почти совсем успокоившись, но еще слегка всхлипывая, проговорила Анхелика. - Спасибо тебе. Можно я буду иногда приходить сюда? Можно? Спасибо.

* * *
        - Анхелика, мне надо в город.
        - Что ты! - Подружка было замахала на нее руками, изумленная и испуганная одновременно, но, глядя в расширенные, смотрящие в никуда глаза Вероники, вздохнула: - Ты ведь все равно пойдешь, верно? Я тебя изучила. Постараюсь что-нибудь придумать, если тебя будут искать.
        Вероника дружески-горячо сжала ее руку. Анхелика вздохнула еще глубже:
        - Не нравится мне все это. Ты уж возвращайся поскорее, ладно? Только как ты выйдешь за ворота? Старый Томас тебя не выпустит.
        - Я его даже не побеспокою. Я никому не доставлю хлопот!
        Вероника уже давно обдумывала, как ей выбраться за стены монастыря. Помог случай: именно в том месте, где она облюбовала себе «убежище», в кладке монастырской ограды обнаружился изъян. Сначала выпало несколько больших камней, затем осыпался верхний край, и по упавшим камням оказалось легко взобраться на самый верх стены. Из любопытства Вероника так и сделала. С противоположной стороны к ограде примыкал насыпной холмик, густо поросший травой, - можно было без опаски спрыгнуть.
        У нее было достаточно времени, чтобы найти порт и вернуться обратно. Ее не должны хватиться до самой вечерни.
        Найти речной порт оказалось несложно, достаточно было просто спуститься к Гвадалквивиру. И, попетляв немного меж домов с ажурными коваными воротами и зарешеченными балконами, пройдя мимо своего некогда любимого собора, мимо дворца-крепости Алькасар, Вероника попала точно в порт. Здесь шумел торг, который не прервала даже сиеста, гудела разношерстная толпа, слонялись зеваки; так же, как в Кадисе, орали, стараясь привлечь к себе внимание, мальчишки-носильщики с огромными корзинами на плечах. Не было только моря. Но севильский порт все же показался Веронике ничуть не меньше кадисского. Пока она обошла все причалы, времени было потрачено много. Повсюду она расспрашивала о торговом фрегате «Роз-Мари» (она запомнила в Кадисе его название). Правда, не знала, из какой он страны, но это, наверное, и не помогло бы: фрегата «Роз-Мари» не видел здесь никто. Это не только не смутило ее, напротив - даже успокоило. Она решила, что будет приходить сюда хотя бы раз в месяц, а может и чаще, и обязательно найдет своего Ольвина.
        В хорошем расположении духа Вероника уже было собралась вернуться в обитель, как вдруг легкий ветерок с реки донес до ее слуха звуки гитары. Это было удивительно, ведь расстояние до противоположного берега казалось изрядным! Вероника даже обратилась, скромно извинившись, к гулявшей по набережной (в сопровождении служанок и дуэньи) почтенной донне в изысканной мантилье. Не слышит ли сеньора… Ах, не слышит… «Простите, я не хотела Вас побеспокоить», - Вероника смущенно отошла. Но она-то сама слышала гитару! И - пошла к мосту через реку, пошла на звук гитарных струн.
        На другом берегу, видя, куда она направляется, Веронику ухватил за рукав аккуратно одетый господин:
        - Видно, у вас, сестра, есть в том районе поистине неотложные дела! Если бы спросили меня, я бы не посоветовал вам появляться в Триане!
        Вероника с удивлением и досадой на задержку обернулась:
        - О чем вы, сеньор?
        - Это небезопасный квартал. Настоящая городская клоака! Вижу, вы не знаете - там живут контрабандисты и проститутки. Да еще там пристанище цыган. У Трианы дурная слава, так что, сестра…
        Гитара теперь была слышна отчетливо, и - о, боже! - что это была за игра! Отчаянно-стремительный перебор струн летел то холодно-надменным, то напористо-зажигательным ритмом. Гитара, казалось, и обвиняла кого-то, и рыдала, и смеялась, и дерзко кричала о любви, и - звала, звала, звала… Не говоря больше ни слова, Вероника высвободила у аккуратного господина свой рукав и пошла на этот зов. «Человек, руки которого благословлены таким музыкальным даром, не может быть бандитом!»
        Солнце склонялось к закату. Его лучи вызолотили булыжник мостовой, ветхие стены бедных домов, черепицу старых крыш - Триана не казалась опасной. Гитара смолкла, и Вероника остановилась: «Куда теперь? Ну, играй же!» И словно в ответ, уже совсем близко, сначала раздался женский смех, затем - перестук каблуков и звонкие хлопки ладоней и кастаньет, и наконец мучительно-страстно запела гитара. Вероника свернула за угол и замерла, более не решаясь приблизиться. Группа людей (мужчины, женщины, несколько мальчишек) расположилась в тени огромного платана. Большинство, судя по цветастой одежде и обилию самых немыслимых украшений, были цыганами.
        Спиной к Веронике, поставив на табурет ногу в разбитом, но, судя по франтовской пряжке, некогда дорогом башмаке, стоял цыган с золотой серьгой в ухе. Он-то и играл на гитаре. Перед ним отплясывали фламенко две женщины в радужно пестрых юбках: одна - молодая девушка, другая - по годам могла бы приходиться ей матерью или старшей сестрой. У обеих на запястьях и голых щиколотках звенели браслеты, а бусы на смуглых шеях поражали своим количеством и пестротой. В вихре танца опасно высоко вздымались юбки, беспечно и призывно взлетали вверх, лихо ударяя в кастаньеты, бронзовые от загара руки. Окружающие вторили в такт пляске, хлопая с азартом в ладоши.
        Гитара серебряно заливалась головокружительной мелодией и разве что мертвого не вовлекла бы в этот вдохновенный танец! Нежные одиночные переборы сменялись вольно-романтичным наигрышем, за которым следовали будто страдающие тягучие аккорды, и вдруг мелодия безудержно срывалась и неслась все сметающим бурным потоком! Вероника забыла обо всем на свете. Существовали только эти огненные звуки, только этот пламенный ритм - музыка нескрываемо страстной и непобедимой любви! И эта музыка, слившись с томным закатным солнцем, влилась в сердце Вероники, вплавилась в самую кровь, и от неведомого доселе чувства сбилось дыхание. Она прислонилась к стене - ее заметили.
        - Эй, красотка, - обернулся гитарист, - иди к нам! Мы тебя не обидим!
        Его серьга, задорно блеснув на солнце, ослепила Веронику, и она на секунду замешкалась.
        - Ну, что же ты, сестренка?! - крикнула ей молодая цыганка. - Иди к нам! Эй, люди, посмотрите-ка на нее. Она мне кого-то напоминает! Верно, и я могла бы быть такой же опрятной и чистенькой, родись я в другом квартале, где-нибудь поближе к собору. А может, мы и были с тобой сестрами? А? Может, это цыгане (она повела рукой в сторону окружающих) меня выкрали и подбросили в Триану! Кто знает, сестренка, кто знает! Да ступай же сюда, мы не кусаемся!
        - Я не боюсь. - Вероника тихо приблизилась и, прижав руки к груди, обратилась к гитаристу: - Вы так играли, сеньор! Как хорошо Вы играли!
        Тот расхохотался, обнажив белоснежные зубы:
        - Я и в прочих отношениях неплох, красотка! Ты не пожалеешь, если останешься со мной здесь. Ты такая глазастенькая и, как видно, шустрая, раз не побоялась перейти реку. Оставайся-ка со мной!
        Все добродушно засмеялись, а цыганка постарше ткнула в бок свою товарку:
        - Что, Зарема, по вкусу тебе речи этого пройдохи? Помяни мое слово, подружка, намучаешься ты с ним!
        - Молчи, старая карга! - живо отозвался «пройдоха». - Еще никто на свете не упрекал меня безнаказанно!
        Веронике не хотелось быть причиной их ссоры, и она примирительно пробормотала:
        - Впрочем, мне ведь уже пора. Надеюсь, я не сильно побеспокоила вас.
        Она хотела уйти, но Зарема подскочила к ней, возбужденно блестя бойкими глазами, и, уперев руки в бока, закричала:
        - Видишь, Гонсалес, она отказывается! Ты отказываешься? Ведь ты же отказываешься пойти с моим любовником?!
        Вероника поморщилась и отступила: это было уже чересчур. Один из присутствующих попробовал осадить молодую цыганку:
        - Не обижай эту девушку, Зарема. Она, как видно, только из монастырских стен и не готова к твоей грубой речи.
        - Ах-ах, мы же девушки! - Монисты и браслеты угрожающе звенели у самого лица Вероники. - Как я об этом забыла?! Мы так стыдливы! Ай-я-яй!!! А вдруг тебе понравится, сестренка? Вдруг понравится?! Откуда ты знаешь?
        Сердце Вероники заколотилось в неясном чувстве - то ли страха, то ли смущения, то ли… Цыганка напоминала ей кого-то - кого-то неприятно знакомого. Она попятилась, но Зарема и не думала отступать.
        - Гонсалес - парень не промах! И красавчик, каких не всякий день сыщешь! Одни глаза чего стоят: пропасть и огонь, а не глаза! Так что иди смелей, пока он зовет, - тебе понравится! Только не обессудь - я за это тебя убью! Как Бог свят, убью!!!
        Она выхватила откуда —то из бесчисленных цветастых складок маленький кинжал. Окружающие примолкли и в напряжении ждали развязки. Но тут гитарист отбросил в сторону свой инструмент и перехватил запястье своей неистовой любовницы:
        - Я не потерплю, красотка, чтобы кто-то здесь обращался со мной, как с несмысленным мулом! Кто это позволил тебе распоряжаться мною? Что до монашки или кто она там, пусть идет, откуда пришла. Мне нет до нее никакого дела, хотя девчонка недурна! Но у меня нет охоты связываться со Святой палатой. Твоя ревность, Зарема, сводит меня с ума, и я, пожалуй, покончу с тобой где-нибудь подальше от Севильи, чтобы ты своими воплями больше никогда не беспокоила ни меня, ни городскую полицию!
        И он отвесил ей хорошую звонкую оплеуху. Толпа покатилась со смеху, а Зарема так взвыла, что Вероника подумала, не ударит ли та кинжалом любовника? Но Зарема, не смея обратить на него свой гнев, обернулась к Веронике:
        - Это все из-за тебя! Из-за тебя меня бьют! Постой же, я тебе отомщу! Ты даже не представляешь, до чего мне хочется тебя ударить!
        Во всем облике Заремы было столько беспощадной решимости и угрозы, что оставаться на месте было бессмысленно и опасно, и Вероника со всех ног бросилась бежать в сторону моста. Догоняла ли ее Зарема или нет, она не знала. Только сердце отчаянно колотилось в груди, и - проносились мимо дома, дома, дома… Не помня себя Вероника выбежала на берег, но моста нигде не было видно: наверное, она спутала направление! Вероника растерялась: «Куда теперь?» Чуть не плача, она брела вдоль берега, пока на нее не наткнулась полиция - альгвасил и два солдата с алебардами и небольшими щитами. Разумеется, им не понравилось, что она бродит одна без видимого смысла и цели в опасном районе и не сознается, как ее зовут и откуда она. И ситуация могла принять дурной оборот, если бы не вмешательство одного молодого сеньора (по виду - высокородного кабальеро) с приятным спокойным лицом и быстрыми карими глазами. Он разобрал, в чем дело, и взял на себя все разузнать и отвести девушку в обитель. Полиция удалилась.
        От усталости и переживаний Вероника уже довольно плохо соображала и едва могла вспомнить название своего монастыря. На счастье, сеньор знал его местонахождение и сразу предложил туда отправиться, с чем Вероника с облегчением согласилась.
        По пути они разговорились; она назвалась, он тоже сообщил свое имя - дон Цезаре. Сеньор оказался приятным собеседником, образованным и тонко чувствующим. Он с нескрываемым удовольствием слушал Веронику, отвечал на ее вопросы и задавал свои. Когда они уже подходили к монастырской ограде, он вдруг произнес, мягко беря ее за локоть:
        - В тебе есть нечто, Вероника, к чему быстро привыкаешь. И без чего уже, кажется, я не смогу обойтись!
        Она удивленно взглянула на него - сеньор смотрел пристально и вызывающе. И у нее слегка кольнуло сердце.
        - Мне пора, сеньор. Благодарю за помощь и за уделенное мне время.
        - Твоим провожатым быть приятно и нескучно. Но, вижу, ты направляешься не к воротам?
        - Нет, сеньор. Мне не хотелось бы никого тревожить. - Она хотела обойти вопрос своего побега, но он сам догадался:
        - Ты удрала через эту вот щель?! Храбрая девочка! Ты чудесная и нравишься мне все больше. Уже уходишь? Жаль! Ну, прощай. Думаю, не скоро я тебя забуду.
        - Прощайте, дон Цезаре. Вы слишком добры ко мне.
        Перескочив по холмику и камням через стену, она постояла немного, прислушиваясь: сеньор удалялся - его шаги быстро затихали вдали.

* * *
        Никто не заметил ее отсутствия. Но пережитые днем приключения к ночи сказались - начался жар, и на вечерне проныра-Франческа заметила, что Вероника шатается и вся горит. Сестра Лусия хотела было тут же отправить ее в лазарет, но Вероника умолила чуть не со слезами мать настоятельницу просто остаться в келье:
        - Я не больна, виной дневная жара - я слишком долго пробыла на солнце!
        Анхелика проводила и уложила ее в постель, принесла воды, оставив кружку возле кровати. Вероника задремала. И сразу навалился кошмар: ей виделось, будто Зарема уже стоит за дверью ее кельи и ломится, чтобы войти, то стуча кулаками, то ударяя кинжалом, грозя сломать невесть откуда взявшийся в двери замок. В безумном страхе Вероника ждала, что вот-вот дверь поддастся. Потом Зарема под щелканье невидимых кастаньет как-то не сразу, не целиком, а неприятно по частям обратилась в… Лусию! Будто одна каким-то образом составляла часть другой! Она больше не ломилась в дверь, а мерзко ухмыляясь, спокойно ждала: Вероника теперь была обязана ей открыть. И к страху примешалась брезгливость: теперь Зарема-Лусия была не просто опасна, а омерзительно страшна тем, что хотела не только убить. Не только! Вероника попыталась звать на помощь, но лишь бессильно шевелились губы: «Ольвин… О-о…»
        - …Очнись, Вероника, да очнись же! Как она жалобно стонет, падре! - тревожно произнес голос Анхелики.
        Вероника открыла глаза. Над нею склонился падре Бальтазар и Анхелика.
        - Я специально позвала вас, падре. Боюсь, что придется все же перевести ее в лазарет: она вся горит!
        - Нет нужды, - прохладная сухая ладонь легла на разгоряченный лоб, - она сильная, скоро выздоровеет. Ступай, Анхелика, ты правильно сделала, что позвала меня. Я дам ей лекарство.
        Когда Анхелика ушла, падре Бальтазар сам напоил Веронику каким-то лекарством и, глядя на нее отечески ласково, спросил:
        - Ты кого-то звала, дитя мое?
        - Ольвина… - пересохшими губами пролепетала она.
        - Так-так. Кто же это?
        Она посмотрела с укором: «Я же рассказывала тебе!» Мучительно выдавила:
        - Мой друг и… - хотела сказать «муж», но передумала. - …хороший друг.
        - Ах, да. Ты говорила мне. Как бы то ни было, думаю, тебе лучше забыть о нем: ты теперь в монастыре. И скоро твоя судьба окончательно изменится. Я имею в виду твой постриг.
        Что она могла сказать? Возможно, раз так считает сам Учитель, это наилучшая для нее доля. Возможно. Кажется, до сих пор ей не удалось убедить его даже в существовании Ольвина. Падре лишь без устали объяснял, что она когда-то («В прошлой жизни» - так он сказал) знала человека с этим или похожим норманнским именем, но теперь-де его нет! «Его нет сейчас! Ты понимаешь ли это, Вероника?» Так что ж говорить об их браке. И она опять промолчала. И закрыла глаза, чтобы не расплакаться от вдруг подступившего к горлу невесть откуда взявшегося одиночества. А падре еще раз ласково погладил ее по голове и ушел.

* * *
        Она и вправду быстро поправилась. Но дни стояли по-прежнему знойные, ночи оставались душными, и Вероника после общей вечерней молитвы снова стала выбираться в сад. На еще дрожащих от слабости ногах она доплеталась до своего «убежища» и без сил валилась в траву. Здесь, на относительно более свежем воздухе, ее, по крайней мере, не мучили кошмары и не болела голова.
        В одну из непроглядных ночей новолуния со стороны ограды, где была осыпь, послышались тихие шаги. Она испуганно окликнула:
        - Кто здесь?
        - О, неужели мне так повезло, что я сразу нашел тебя, Вероника?! - ответил спокойный мужской голос и обрадованно добавил: - Это судьба!
        Она замерла и, не смея до конца поверить, слабо спросила:
        - Это ты, Ольвин?
        После едва заметной паузы мужчина подтвердил:
        - Это я, моя маленькая Вероника.
        - Ты искал и сам нашел меня?!
        - Видит Бог, что я действительно искал тебя! Это чистая правда. Забыть тебя оказалось выше моих сил!
        Он приблизился и опустился рядом в траву. Он был будто бы немного не таким, каким она его помнила. Да что с того? Ведь почти всё и вся изменилось - она давно привыкла. И Вероника уткнулась в его плечо:
        - Если бы ты знал, как я скучала по тебе, Ольвин!
        «Ольвин» обнял ее за плечи и, целуя в лоб, в щеки, нежно проговорил:
        - А я, если бы знал, как ты встретишь меня, непременно бы поторопился!
        - Ты знаешь, я плохо помню, что там у нас с тобой произошло, только последнее - кто-то ударил меня вот сюда, - она коснулась головы за левым ухом, - и теперь здесь часто болит. Но что бы ни было, знай, что я искала тебя и там, в Кадисе, помнишь? И здесь, в Севилье.
        «Ольвин» неопределенно покивал. Она воодушевилась:
        - Значит, не произошло ничего страшного?
        - Ровным счетом, - заверил «Ольвин». - И не волнуйся так, ради бога, ты же вся дрожишь.
        Он привлек ее к себе еще ближе, и Вероника с удовольствием прижалась к его груди. Он удовлетворенно вздохнул:
        - Какая ты славная! Я ведь долго не мог забыть тебя, Вероника. Что-то неотступно звало меня к тебе, и я не стал сопротивляться. Небо на моей стороне: ты нашлась быстро! Уйдешь со мной сейчас?
        - Уйти с тобой? Прямо сейчас? Но я пока не могу. Ты знаешь, здесь Учитель! Я нашла и его!
        Однако «Ольвин» не выказал большой радости:
        - Учитель? Что ж с того? Я ведь искал не его, а тебя!
        Чтобы исправить неловкость, она примирительно проговорила:
        - Я пока не могу пойти с тобой, но ведь ты сможешь навещать меня здесь? А потом, может быть, все как-нибудь уладится?
        - Я обязательно приду! Только ты пока не говори никому.
        - Не скажу. А ты и вправду больше не оставишь меня?
        - Ни за что! Я хочу увести тебя отсюда в мой дом. И я это сделаю!
        Вероника вздохнула:
        - Как ты решишь, ты же мой муж. Только немного подожди.
        Услышав последние ее слова, мужчина надолго умолк, над чем-то размышляя. Вероника подумала, что он решает, как быть дальше. Наконец он произнес, медленно и тщательно, как ей показалось, подбирая слова, в которых сквозила некоторая нерешительность:
        - Хорошо. Но… раз уж я твой муж, близость со мной тебе не покажется странной и неприемлемой… теперь?
        - Нет, конечно. Как и раньше. Только не торопи меня - не сегодня.
        Он с явным облегчением закончил:
        - Я не стану торопить тебя, малышка. Хотя ты и говоришь немного странно, но уж очень ты мне пришлась по сердцу. Хочу, чтобы ты стала моею, и я буду не я, если не выужу тебя из этого мрачного места! Я всем сердцем этого желаю и просто обязан это сделать, иначе они здесь уморят тебя! Ты не такая, как все.
        Вероника вдруг испугалась, что Ольвину не понравилось, что она теперь не такая, как «тогда». И она со смущением уклончиво проговорила:
        - Я болела. Но сейчас уже поправилась, только немного слаба.
        - Это ничего, будь такой, какая ты есть. Мне это даже нравится! Я чувствую, что мне будет хорошо с тобой. Думаю, что я тебя тоже не разочарую. Что ж, я готов подождать. Поцелуешь меня на прощанье?
        Вероника подняла лицо к нему навстречу - он склонился, задев краем широкополой шляпы ее бровь; заметив это, отбросил шляпу в сторону - черные волосы волнами разлетелись по кружевам воротника. Вероника закрыла глаза и, обняв его за шею, на мгновенье горячо припала к его губам.
        - Какое блаженство! - прошептал «Ольвин». - Ты, малышка, цены себе не знаешь! Ну что ж, я счастлив, что такое сокровище достанется мне!
        И он удалился тем же путем, что и пришел - через осыпь ограды.

* * *
        «Ольвин», действительно, не оставил Веронику. Он пришел следующей же ночью, найдя ее на том же месте - под старым кипарисом. Уверенная в его святом праве на нее, она без особых колебаний уступила его горячему напору и нашла, что Ольвин стал более страстен, чем «раньше»: не прятал своих чувств, не скрывал желания. Это даже понравилось ей. Правда, он теперь был несколько, на ее взгляд, тороплив - как голодный ребенок, завидевший блюдо со сластями. А ей хотелось больше нежных касаний, медленных поцелуев, чего-то такого… И все же он и таким ей нравился. Вопреки собственным смутным опасениям она не разочаровалась. Лишь за одно мягко попрекнула его:
        - Ты же обещал, что больше не будет больно.
        - Но ведь ты же была девственна, малышка… - смешался «Ольвин». - Но не бойся, я ведь пришел, чтобы непременно увести тебя!
        Вероника пыталась уверить его, что в обители ей не так уж и плохо, а главное - она здесь с Учителем. «Ольвин» же настаивал на уходе, живописуя, какая жизнь ждет их впереди, и как он будет беречь ее и заботится, и какие города и страны непременно покажет, и какие книги будет ей покупать, чтобы она не скучала.
        - Тебе нужно увидеть мир. Тебе это непременно нужно, я вижу! И я сделаю все, чтобы ты не разочаровалась. Для меня это тоже важно, поверь: рядом с тобой и для меня мир вокруг преображается. Это удивительно! И ты знаешь, мы ведь чем-то с тобою похожи. Наверное, родились под одной звездой!
        Чтобы не расстраивать его, Вероника обещала уйти с ним - в ближайшее же время, как только она соберется с духом… Но «Ольвин» становился все более нетерпеливым и настойчивым:
        - Вероника, пожалуйста, уйдем! Я здесь сильно рискую. Да и ты тоже. Я не боюсь риска, поверь, но к чему так тянуть? Отчего ты упрямишься?
        Но чем упорнее он просил уйти с ним, тем более нерешительной, несмотря на уже данное ему обещание, она становилась. И все отчаяннее упрямилась. «Ольвин» же сказал, что уже привел двух лошадей, они стоят по ту сторону ограды, и Веронике надо непременно сегодня же последовать за ним, в его дом в Севилье, а потом он перевезет ее дальше. Он был тороплив и деловит, а Веронике вдруг пришло в голову именно сейчас порасспросить его о том медальоне-монете, который она продолжала хранить на груди.
        - Некогда, малышка! Пойми, надо уходить!
        - Но мне так хочется узнать о монете…
        - Ну, что еще за монета?! Ах, эта? Не знаю, то есть не помню… - Он начал заметно раздражаться, а в голосе появились требовательные нотки: - Хватит болтать о пустяках, у нас крайне мало времени!
        Он крепко ухватил Веронику за запястье, и ей это не понравилось: «Ольвин» стал казаться чужим и далеким, а главное - каким-то досадно необязательным, ненужным в этом саду, на фоне темнеющего силуэта храма…
        - Ольвин, то, что ты говоришь… как ты говоришь… Я не узнаю, я не привыкла… Так нельзя, Ольвин!
        - Святые угодники! - окончательно вскипел он. - Кто этот норманн, хотел бы я знать! Этот чертов норманн, которого ты непрестанно поминаешь!
        - Ольвин, ты пугаешь меня!
        - Тебе же было хорошо со мной! Со мной!!! Я это ясно видел! Так кто же этот Ольвин и зачем он нам с тобой?!
        - Это не ты… не Ольвин! Кто ты?!! Постой, я знаю… Ты - дон Цезаре!
        И она закричала, как раненый зверь, попавший в смертельную ловушку, - закричала от ужаса из-за допущенной ошибки, и от непоправимости ее, и от безысходности, от бессильной ярости против коварства собственной ущербной памяти, заведшей ее в этот капкан! Дон Цезаре, стараясь привести ее в чувство, ударил по щеке - раз, другой. Бесполезно - Вероника кричала, и ее голос тоской и болью наполнял монастырский сад.
        Сеньор вскочил на ноги и рывком поднял Веронику, пытаясь все же увести ее за собой или унести на руках, но она словно оцепенела. И смотрела на него с ужасом: порывом ветра подняло край его воротника, и дорогие кружева на мгновение прикрыли нижнюю часть лица дона Цезаре… и теперь на нее требовательно смотрели жгучие карие глаза, хорошо знакомые глаза. Слишком хорошо! Вот почему она так жестоко ошиблась:
        - Высокородная Тийа?! Ты?! Здесь?!!
        - О, боже, сумасшедшая, о чем ты?! Уйдем или мы оба здесь погибнем! Да замолчи же! Бог мой, сюда идут!
        В ответ - лишь расширенные глаза с бездонными зрачками, полными страдания и безнадежности.
        - Что ж, видно нет Божьей воли… - прошептал он и не окончил фразы.
        От монастыря уже бежали в их сторону с факелами - монахини, сторож, еще какие-то люди - много людей! И дон Цезаре, со стоном досады и разочарования, выпустил ее руки, оттолкнув от себя, и молча перемахнул через осыпь ограды. За ним исчезли в ночи стук упавших со стены камней, удаляющийся топот копыт его лошадей, и наступила тишина.
        Недолгая тишина: люди были уже близко. И они ее видели. Да Вероника и не пряталась - застыла, обезволела.
        - Вот она! - раздались голоса. - Мы нашли ее. Вероника, ты больна? Вероника, что с тобой? Кто-нибудь, позовите лекаря! Лекаря скорее!
        Ее губы беззвучно шептали: «Не надо лекаря… я не больна… Позовите Учителя… пожалуйста… ну пожалуйста, позовите Учителя…» Только никто ее не слышал. Даже падре Бальтазар не услышал. Даже он опоздал. О, если бы он пришел раньше или хотя бы вместе с ними! Но Веронику увели другие. И привели лекаря. И осмотрели, обнаружив то, что должны были или хотели обнаружить: прелюбодеяние - нарушение заповеди Божьей! - в стенах обители. Преступление против Церкви? Налицо!
        И как ни старалась матушка настоятельница защитить Веронику, как ни пытался падре Бальтазар объяснить происшедшее ее безумием - что могли они поделать, как могли противостоять визитаторам от Святой палаты? С инквизицией шутки смертельно опасны!

* * *
        Малюсенькое тюремное окошко было зарешечено; тусклых предрассветных лучей, пробивавшихся меж толстых прутьев, хватало лишь на то, чтобы неясно различать окружающее. Вероника лежала на ворохе соломы и равнодушно следила за тем, как разорванные решеткой блики солнца, ползущие по стене, делаются час за часом все ярче. Она ждала, когда в квадрате окна станут видны облака. Ей все время хотелось видеть облака…
        Противоположной стены не было. На ее месте, от пола до потолка, вместо двери красовалась решетка, как и на окне - только прутья ее были толще, а проемы, через которые просматривался тюремный коридор, шире. В коридоре располагалось несколько таких же ниш-камер, как и та, где находилась Вероника. В некоторых смутно копошились или лежали неподвижно люди, но многие ниши были пусты. В темном коридоре, разделяющем ряды зарешеченных ниш, горела всю ночь пара факелов, но их неровного и скудного света доставало только на то, чтобы зрительно поделить коридор на три неравные части.
        То, что находилось за пределами ее узилища, по ту сторону толстенных прутьев, Веронику уже мало интересовало. Впрочем, так же мало ее интересовала теперь даже собственная судьба - круг восприятия сузился до предела: собрать в кучу всю солому, поудобнее расстелить на ней плащ, который ей по счастью оставили, дождаться утреннего света и наблюдать за облаками в нещедром окне…
        Ночью из дальнего угла, мерзко шурша и неприятно часто перебегая с места на место, приближаясь и приближаясь, явилась крыса. Веронике вовсе не хотелось с ней знакомиться близко. И она встала на четвереньки, наклонив голову низко, и громким шепотом, вложив в слова всю внутреннюю силу, на какую была сейчас способна, произнесла предназначенное лишь для крысы:
        - У-хо-ди! Ты мне мешаешь! Скоро меня уведут, но пока я здесь, ты не будешь меня беспокоить! За это я буду оставлять тебе хлеба возле стены.
        И не встала с четверенек, пока крыса, мелко вздрагивая шкуркой и беспокойно водя усиками, не исчезла, пятясь, в своей дыре. Больше ничто не шуршало, и оставшуюся часть ночи, коротко помолившись, Вероника проспала.
        Теперь она была даже спокойна: больше не нужно было выуживать из своей странной, ненормальной памяти части непонятных «воспоминаний»… не нужно было напрягать свой жалкий разум, силясь свести в единую картину мироздания эти разрозненные обрывки… ни к чему было разбирать и запоминать неясные видения, то вдохновенные, то пугающие… Ничего не нужно было. Ни-че-го! Абсолютно все теперь сделает за нее судьба - в лице особых исполнителей трибунала Святой палаты.
        Вероника нисколько не мучилась оттого, как отвечать на вопросы суда, что именно говорить, в чем сознаваться, а что - утаить: большего напряжения, чем в ту последнюю ночь в монастырском саду, ее разум все равно бы не выдержал. И она просто поплыла по течению времени, предоставив суду инквизиции провести последнюю черту под писанием ее Пути, прерванного столь ужасной ошибкой. Сейчас Веронике было совершенно безразлично, как именно все закончится. Какая-то последняя, тончайшая, струна души, надорванно зазвенев, лопнула - и связь с жизнью в одно неуловимое мгновение была утрачена. А вместе с этим рассеялись, растворились, истаяли в бездонных глубинах бытия-времени все прочее, что принадлежало к самому понятию жизни: беспокойство о будущем, мысли о близких, волнение о собственной участи. Наступил покой.
        И Вероника недвижно и тихо лежала на соломе, флегматично наблюдая через квадратик окошка за движением медленных облаков…

* * *
        Не было страшно и когда она впервые предстала перед судом инквизиции.
        Трое судейских восседали за столом, уставленным свечами, между которыми возвышалось распятие и лежало Евангелие. Первое, что ее попросили сделать - это принести присягу в том, что она будет говорить только правду. Вероника, положив на Евангелие ладонь, чистосердечно пообещала. И далее отвечала, нисколько не заботясь о сути задаваемых ей вопросов и последствиях своих прямодушных ответов. Сидящий в углу секретарь, поначалу старательно скрывающий зевоту, с каждым ответом Вероники взглядывал на нее все удивленнее и все усерднее скрипел пером, выводя на бумаге ее наивные ответы.
        Для начала спросили имя, место и обстоятельства рождения и что-то о семье. Факт, что сеньорита д’Эстанса происходила из семьи мориска, произвел неблагоприятное впечатление. Еще спросили, кто ее духовник и как давно она исповедовалась. Вопросы были простые, и Веронике даже показалось, что расспрашивают ее вполне доброжелательно. Впрочем, она, конечно, догадывалась, что главные вопросы впереди. На вопрос же, знает ли сеньорита д’Эстанса, за что арестована, Вероника сказала, что догадывается.
        - Кажется, из-за того, что ко мне в монастырь приходил мужчина, - несколько даже равнодушно предположила она.
        - Ты не считаешь содеянное преступлением? - удивился судья.
        - Я совершила ужасную, греховную ошибку, - искренне ответила Вероника, не признавая впрямую своей вины: у нее не было сил вдаваться в объяснения.
        На втором допросе от нее явно пытались добиться внятных и точных подробностей ее «преступления». Вероника отвечала так, как могла, но ответы, наверное, не устраивали инквизиторов - они задавали свои вопросы снова и снова, стараясь ее запутать.
        - Нам все известно, - увещевал судья, беспрерывно листая какие-то свои бумаги, - и нам жаль тебя, Вероника! Ты согрешила, но кто-то вовлек тебя в это преступление, кто-то ввел тебя, такую неопытную, в заблуждение! Назови имя этого человека - это станет знаком твоего примирения с матерью-Церковью!
        - Никто намеренно не замышлял против меня зло. Это я спутала одного человека с другим. Если кто и виноват, так только я одна и только в этом.
        - Кого с кем ты спутала? - ухватились за ее ответ инквизиторы.
        И Вероника невозмутимо рассказала им, что приняла совершенно постороннего мужчину за своего мужа, с которым с пятнадцати лет соединена узами супружеских обетов, совершенных по законам его страны.
        - Разве ты была замужем? Как же тебя приняли в монастырь?!
        Вероника испугалась, что в чем-нибудь обвинят падре Бальтазара, и поскорее добавила, что по болезни она сама забыла об этом. Да и муж ее где-то потерялся… В общем, она не знает, где он теперь. И ее оставили в покое еще на несколько дней.
        В следующий раз ее долго и занудно уговаривали, что, дескать, инквизиции все известно, и замужем-де она никогда не была, а то, что отрицает свою вину в преступлении против веры и Церкви, лишь усугубляет ее положение!
        - Не утаивай правды, не лицемерь, Вероника! Ты получишь прощение, только если покаешься и скажешь, кто ввел тебя в этот грех!
        Никто не вводил. Она полагала, что имеет дело с собственным мужем. А кто это был на самом деле, кто его знает! Назвал ли он ей свое имя? Какое-то назвал, но она его уже не помнит. Это правда, сеньоры. Помнит ли Вероника имя мужа? О да, конечно - Ольвин. Так его зовут. И медальон, который Вы, сеньор, держите в руках - его подарок: Вероника виделась с ним в прошлом году в… где-то… она забыла. Языческий амулет? Возможно: Ольвин не был христианином.
        После этих слов члены трибунала долго совещались, сумрачно поглядывая в сторону обвиняемой, и скорбно качали головами.
        Ее речь повергала их то в растерянность, то в гнев, то в недоумение: Вероника ни разу не сбилась, не противоречила сама себе и - не боялась.
        Для инквизиции, скрупулезно и точно соблюдавшей собственные уложения о допросах, ясно было, по крайней мере, одно: вина Вероники очевидна и доказана. А закон гласит, что в таковом случае пытки не применяются; буквы же закона следовало придерживаться твердо и неукоснительно! И дальше запугивания дело не пошло - Веронике лишь показали (для назидания!) комнату пыток, полную отвратительных и изощренных механизмов.
        Но пытки пытками, а одной жертвы (да еще так нелепо попавшейся!) Святой палате было явно недостаточно. И в какой-то день трибунал сменил тактику.
        Вдруг принесли овощей и сыра, хлеб стал, в отличие от предыдущих дней, свеж и кусок - больше. Вероника поделилась сыром с крысой, которую давно по-дружески называла Франческой, и та охотно откликалась. Франческа, неотвратимо вытягиваемая из норы сырным духом, уже через мгновенье возбужденно блестела глазами, высунув нос из щели. Все последнее время крыса вела себя так деликатно, что Вероника разрешила ей съесть сыр прямо в камере, у стены.
        Затем позволено было принять посетителей, и один за другим стали появляться гости. Было трогательно и грустно видеть Леонору, поспешившую первой ее навестить, даже без супруга («Он в дальней поездке, дорогая. Я сообщила ему, но пока он вернется… Я ничего не могу поделать, прости меня!»). Да и не надо ничего делать. Какое это теперь имеет значение? А Леонора вдруг горько разрыдалась, нелепо и некрасиво кривя губы, и сквозь слезы все жалела несчастную сироту («О ком она?» - недоуменно смотрела на нее Вероника), а еще каялась в том, что это по ее, Леоноры, наущению Веронику увезли в монастырь.
        - Могла ли я тогда предположить, бедная моя… - Леонора, не закончив фразы, опять залилась слезами.
        Сопровождающий посетителей монах-доминиканец, не дождавшись, видимо, того, ради чего Леоноре и разрешили визит, вывел ее из камеры. Было слышно, как в коридоре он распекал ее: «Вы обязаны были задать ей наши вопросы!» - и как Леонора подавленно оправдывалась: «Я не могла… Бедная девочка…»
        Потом пришла мать Тересия. Она тоже плакала. Матушку Тересию было пронзительно жалко! Украдкой кивнув на монаха-соглядатая и двух стражников, маячивших в коридоре, Вероника попросила ее ничего не говорить. И они просидели молча, обнявшись и прижавшись друг к другу, все отпущенное время.
        Наконец к ней допустили и духовника. Падре Бальтазар задержался дольше всех. Очевидно, наблюдатели получили на его счет особые указания, позволив ему остаться с обвиняемой столько, сколько он сам сочтет нужным. Видно, трибунал надеялся, что в доверительной беседе духовнику удастся убедить Веронику не упорствовать и во всем («В чем?!») сознаться.
        Веронике было бы приятно просто повидать Учителя, помолчать, держа за отеческую руку. Но он вдруг принялся что-то ей втолковывать, да еще не впрямую, памятуя о соглядатаях, а издалека и обиняком! И, как ей ни было трудно и неприятно, пришлось напрячься и попытаться понять его. Слова падре доходили обрывочно:
        - Не забывай… помни… это важно не только для тебя, но и для меня… Сохрани память об этой жизни…
        Память? Память?! Когда до Вероники дошло, о чем он просит, ее сердце перехватило спазмом настоящего отчаяния и негодования. И она, вскочив с соломы, на которой они оба сидели, и сжав кулаки, почти закричала:
        - Не хочу! Как же ты не понимаешь! Не хочу больше ничего помнить!
        Он с силой дернул ее за подол - сесть. Но, бухнувшись на солому, она опять вскочила, теперь уже на колени, и, стоя на коленях, вцепилась обеими руками в его запястья, чуть не сорвав четки. Когда же он осторожно высвободил у нее свои руки, Вероника схватила его за облачение на груди, подтащила к себе (он не сопротивлялся) и зашептала прямо в лицо:
        - Я хочу забыть все: Ольвина, Тийу, Леонору, Анхелику, да и тебя - всех и вся! Всё то, что ты называешь «прошлые жизни»! Всё, всё забыть!
        - Нельзя. Тебе - нельзя!
        - Почему именно мне нельзя? За что?!
        - Это дар свыше, Вероника, - терпеливо отвечал падре.
        - Я не просила у Бога этого дара! Дара, который мучил меня всю жизнь, причинял беспокойство моим родным и в конце концов довел меня до беды!
        - Не дар довел тебя до беды, а…
        - Не дар, - перебила она, - знаю, не дар! А моя неспособность с ним справиться! Я не выдержала испытания, не прошла урока и - прервала свой Путь! Виновата я одна. И никто мне не может помочь. Даже ты. Верно?
        - Верно, дитя мое, - с величайшей горечью вздохнул падре.
        Простота и глубокое смирение его ответа разом вернули ей прежнее спокойствие, и Вероника, разжав пальцы, выпустила его одежду. Тогда он медленно и внятно заговорил:
        - Выслушай меня, Вероника. Выслушай внимательно! Ты была не просто моей ученицей и послушницей, в тебе - часть моего сердца! Ты - как дитя мне! Больше чем дитя! Я ужаснулся, когда узнал о твоем грехе. Ведь это не просто грех - это огромная ошибка, которая прерывает твой Путь. И я не в силах спасти тебя! Скажу только одно.
        Он взял ее за руку и проговорил, заглядывая в глаза, будто стараясь убедиться, что она его вполне понимает:
        - Испей чашу до дна. С уверенностью в любви Божьей. И моей.
        - Хорошо. Раз это говоришь ты, значит, так и должно. До дна? Я запомнила. Хотя я и не понимаю, о чем ты говоришь.
        Но падре повторил еще несколько раз: «Испей до дна… До дна…» - прежде чем удостоверился, что эти его слова запечатлелись прямо в ее сердце. Только тогда он удалился, попрощавшись с Вероникой долгим прямым взглядом.

* * *
        «Совершенное в стенах монастыря прелюбодеяние… Доказанность преступления против матери-Церкви… Отсутствие сколько-нибудь смягчающих обстоятельств… Упорство в непризнании вины, что говорит об отсутствие у обвиняемой искреннего желания примириться со Святой Церковью… - холодно звучали в судебном зале слова обвинения. И наконец приговор: - Объявляется неисправимой еретичкой и передается в руки гражданских властей».
        «В руки гражданских властей» означало одно, всегда одно - аутодафе!
        Christi nomine invocato!!!
        …Вынесение приговора измученная и обессиленная допросами Вероника выслушала совершенно бесчувственно. Поняла лишь, что дело наконец подошло к самому концу и остается только набираться мужества перед тем, как судебный исполнитель поднесет факел к вязанке хвороста у ее ног.
        «Испей чашу до дна!» - эти слова падре почему-то умиротворяли душу и наполняли ее хоть какой-то силой. И Вероника буквально цеплялась за них остатками своего все более и более расплывающегося сознания.

* * *
        Утром очень не хотелось просыпаться, все длился и длился чудесный сон, навеянный незвано пришедшим Хранителем. Ночью Хранитель взял Веронику на руки, и ей стало тепло и уютно. А он всю ночь баюкал ее и пел - невероятно красивы и райски чисты были звуки его песни! Наверное, это была небесная колыбельная. Иначе как бы Вероника уснула в ночь перед казнью?
        Даже проснувшись, она продолжала внимать дивным звукам и улыбаться ангельской песни Хранителя. И так и отправилась, улыбаясь, пешком через весь город, облаченная (как и остальные осужденные) в санбенито - позорную накидку нераскаявшегося еретика, размалеванную нечистью и вздымающимися вверх языками пламени, - в уродливом колпаке, с крестом Святого Андрея в одной руке и незажженной зеленой свечой в другой.
        Впрочем, колпак с нее все время спадал, церковный служка подхватывал и водружал колпак обратно, но он опять падал и падал. И в какой-то момент (она не заметила когда именно) с колпаком от нее отстали.
        Медленная процессия, возглавляемая доминиканцами, несущими перед собой зеленый крест инквизиции, обвитый траурной вуалью, торжественно прошествовала по улицам Севильи. По бокам помпезного шествия, казавшегося Веронике смешно-нелепым карнавалом, шли представители гражданских властей, позади всех - еще какие-то люди и чины Святой палаты. Кто на мулах, кто на лошадях, кто пеший, в черных плащах с белыми крестами на груди, они несли кресты, мечи, оливковые ветви как знак… - чего? не милосердия ли? - и знамена инквизиции с красиво вышитыми словами «Pestem fugat haereticam»: «Погибель ждет еретика»!
        Рядом с каждым осужденным шагал священник, пытавшийся убедить несчастного хотя бы в последний час признать свою вину. Тот, что сопровождал Веронику - высокий и худой, как жердь, с сухими, сжатыми в щель губами и казавшимися безжизненными глазами, - много слов не тратил. Он выдал ей очевидно заранее заготовленные увещевания и, не дожидаясь ответа, отвернулся. И хорошо сделал: все равно Вероника не замечала ничего вокруг. Она обращала мало внимания и на толпу, опускающуюся на колени при появлении грозной и внушительной кавалькады инквизиции, а смотрела только поверх голов - вверх, в небо, с наслаждением вдыхая запахи приближающейся осени, по-прежнему предпочитая слушать пение своего Хранителя, а не литанию инквизиторов и стоны и жалобы таких же, как и она сама, осужденных.
        Была еще какая-то заминка или просто остановка перед собором, наверное предназначенная для того, чтобы Вероника могла попрощаться с ним. Впрочем, ее тюремщики тоже не теряли времени попусту и, пока она любовалась на прощанье красотой и величием собора, отслужили мессу прямо под открытым небом, ловко закончив ее именно тогда, когда и Вероника готова была продолжить путь.
        За городом, посреди луга Святого Себастьяна, возведено было зловещее сооружение - кемадеро - каменная платформа с несколькими столбами, окружающими огромный крест, и разложенными вокруг них вязанками хвороста. Последняя остановка. Вероника же смотрела вверх, туда, где по синему полю плыли белоснежные перышки облаков. Плыли так заманчиво-свободно, что Веронике все нестерпимей хотелось к ним присоединиться, легко потянувшись к небу руками. И она, с досадой на задержку, оглянулась назад, на сопровождавшего ее священника. К своему удивлению, Вероника увидела рядом с ним… падре Бальтазара, оказавшегося здесь неведомо как. Оба священника о чем-то напряженно спорили.
        - Она не хочет пить и не просила об этом, - настаивал ее провожатый.
        - Я видел, как она делала отчаянные знаки, - уверял падре, - и дело милосердия - исполнить ее последнюю волю перед казнью!
        - Ты хочешь пить? - угрюмо поинтересовался у нее инквизитор.
        Вероника на мгновение растерялась. Пить? Сейчас? Но неожиданно и необъяснимо, может быть из-за странно-пристального взгляда падре Бальтазара, в сознании всплыли его последние обращенные к ней слова: «Испей эту чашу до дна», повернувшись еще и другим смыслом - «эту чашу»! И она, более не думая и не рассуждая, жадно потянулась к тому, что Учитель держал в руке. Это была небольшая, слегка позеленевшая медная плошка, наполовину заполненная какой-то жидкостью. Не дожидаясь конца рассуждений инквизитора и не дав ему проверить содержимое медной чаши, Вероника выхватила ее из рук падре и, залпом проглотив всю жидкость, вернула чашу обратно. Это нетерпение сошло за сильную жажду, и тюремщик успокоился. А падре внимательно взглянул на дно чаши, убедился, что она совершенно пуста, с явным облегчением убрал ее куда-то в складки своего широкого кожаного пояса и незаметно растворился в толпе.
        Внезапно Вероника почувствовала, что земля под ногами слегка качнулась. Что это? Краски дня вдруг стали ярче и сочнее, запахи приятнее, а звуки (и пение Хранителя в том числе!) - насыщеннее и звонче! Мир вокруг стремительно приобретал бесконечно гармоничные, мягкие очертания! Одновременно закололо в груди слева, запершило и сдавило горло; сначала слегка, а потом все острее стало не хватать воздуха, но при этом совсем не хотелось делать больших вдохов! Пришла рассудительная мысль: зачем? Все и так прекрасно!
        Уже привязанная к столбу (как она здесь оказалась?), Вероника была целиком погружена в эти новые ощущения, удивительно сочетавшие в себе восторженное переживание полноты и гармонии бытия и растущие удушье и резь в сердце. Сочетание столь разнородных ощущений было поразительно само по себе, тем более что к ним вскоре присоединилось, постепенно вытесняя собой все неприятное, и третье: угасание всех внешних чувств. То есть Вероника еще продолжала ясно видеть (вот хворост уложен у ее ног, вот священник-доминиканец помахал перед ее носом распятием, вот уже пошел дым, застилая собой окружающее, а за ним стал подниматься огонь), но уже ничего не слышала и не чувствовала. Тело будто онемело, умерло раньше, чем от него отлетела ее душа! «Что же это я выпила? Ах, падре, падре…» Веронике стало ужасно смешно (в уме она даже погрозила ему пальцем), и непременно рассмеялась бы, да только уже совсем не слушались губы…
        А потом тела не стало вовсе! Зато невероятно легко и радостно стало душе! Легко и свободно! И Вероника наконец вскинула как крылья руки - другие какие-то руки, до сего момента стесняемые несвободой этого тщедушного и ни на что не годного тела, - и взлетела! Нетрудно и невесомо - вверх, в давно манившую ее бездонную синь…
        Она проплыла над оставленным своим телом, брошенным, как оказавшееся ненужным старое платье (пусть о нем теперь позаботятся ее судьи), и над группой священников, среди которых стоял Учитель… Пролетела над толпой жадного до зрелищ люда, где, к своему удивлению, заметила дона Цезаре с растерянным и осунувшимся лицом и будто слепым взглядом…
        Из всех единственно эти двое, Учитель и дон Цезаре, хотя они и не видели летящую Веронику, смотрели не на костер, а в небо…
        Казни продолжались, но все это уже не имело ровным счетом никакого значения: Веронику звал Свет, преизбыточно-щедро разлившийся откуда-то сверху, из-за сияющих облаков, обещающий Свободу и полный невыразимой Любви и Надежды. И Вероника, вдохновенно радостная и наконец свободная от всех тревог и сомнений, ликуя, взмыла вверх, над полем, над Севильей, над миром - в небо, в облака… в этот Божественный Свет.
        Вербное Воскресение, 2004.
        Москва
        Глава 6
        Три лепестка в ладони самурая
        Весенний дождь. Мягко, неназойливо, он зарядил еще ночью, и теперь в предрассветном дремотном безветрии было слышно лишь его вкрадчивое шуршание в мокрой листве деревьев.
        Тэдзуми лежал под навесом из наломанных веток, благоразумно сооруженным еще ночью, и, подложив согнутый локоть под голову, плотно завернувшись в плащ, вслушивался в мокрые шорохи. Обычно в этот час уже начинали подавать голоса первые птицы, но сегодня, когда дождь набросил свой покров на окрестные холмы, на лес, приглушил шум бегущей где-то неподалеку речки, ничто не смело ни единым звуком нарушить гармонию чуть истаявшего ночного сумрака и влажной поступи дождя в тишине.
        - Предрассветный дождь, - еле слышно пробормотал Тэдзуми, словно пробуя на вкус произносимое. - Опадают тяжелые капли с листвы - молчит несмело утренняя птица…
        Стих пришел сам собой, и Тэдзуми остался им доволен. Уметь сочинить несколько стройных, будто бы небрежно-легко начертанных строф - было достойно звания самурая. Его учили этому с детства. Конечно, самурай не обязан достигать в поэзии вершин мастерства, вовсе нет. Но хотя бы - обладать литературным вкусом, ритмом, чувствовать гармонию окружающего мира, изящно передавать поэтическим пером нюансы собственных чувств.
        И поэтому отец Тэдзуми, достойный господин Накаёри-но Кицуно, нанял для сына старого буддийского монаха, весьма эрудированного, изощренного в китайской поэзии, орудовавшего пером и кистью с той же легкостью и изяществом, что мастер меча - оружием. Монаху хорошо платили за то, чтобы он привил единственному сыну господина Кицуно, его любимому ребенку, тонкий вкус и обучил его китайской классической поэзии, этике великого Кун Фу Цзы и непременно каллиграфии.
        Разумеется, не это было главным в образовании Тэдзуми. Его учили многому. И вовсе не потому, что с недавних пор в среде самураев хорошее образование стало цениться едва ли не выше воинского искусства («Смени меч на кисть в мирное время, - так говорил сёгун, - и преуспеешь!»), и высокообразованные вассалы сёгуна получали повышение в чинах вне очереди. Просто отец никогда не любил неучей, какой бы стороны жизни это ни касалось, и, не доверяя ни общественным школам при буддийских храмах, ни даже частным конфуцианским, дал детям достаточно строгое домашнее образование и воспитание, изобилующее жесткими регламентациями для всех, а для Тэдзуми - еще и испытаниями и проверками храбрости и решимости. А уж в фехтовании он наставлял сына сам. Несмотря на преклонные года, господин Кицуно оставался изрядным фехтовальщиком. Его меч, старинное оружие, послужил роду Накаёри немало.
        Тэдзуми протянул руку и потрогал меч, лежащий у него под боком, в траве. Это было другое оружие. Хорошее, привычное, но… другое: новый меч, подаренный ему отцом специально для походов в Эдо, столицу сёгуната. А старинный меч-реликвия занимал теперь достойное место - в камидзе, священном углу дома.
        Немного приподнятое углубление в стене, камидза хранила в своем лоне не только этот достопочтенный меч их рода, но и другие священные реликвии поклонения предкам: древние доспехи, свитки с таинственными письменами (Тэдзуми надеялся, что не за горами тот прекрасный возвышенный момент, когда отец наконец сочтет сына достойным прочесть их!), а также плат, пропитанный кровью одного их знаменитого пращура.
        Тэдзуми опять потрогал свой меч. Самый обычный меч с самой обычной рукоятью - кожа ската, продубленная и шершавая, с черной шелковой оплеткой, изящно служившей и единственным украшением рукояти, и защитой для ладони. Меч был прост, но уже дорог владельцу: Тэдзуми получил его, когда проходил обряд посвящения в мужчины. По поводу простоты меча отец напутствовал сына: «Самурай может и должен довольствоваться своими вещами до тех пор, пока они не придут в полную негодность!» Впрочем, добавил, выждав, пока Тэдзуми поднесет врученный ему меч ко лбу и с почтением положит перед собой на татами: «Наш родовой меч также принадлежит тебе. Пройдет время, ты наберешься мудрости и опыта, и тогда сам поймешь, что настал момент вложить его рукоять в свою ладонь!»
        Отец был опытным воином, несгибаемо мужественным в бедах и бесконечно щедрым душой в радостях. Судьба сполна одарила его и ликованием побед, и горечью утрат. С годами и утратами пришли мудрость и дальновидность. Тэдзуми всегда верил отцу. Несмотря на то, что под старость отец пристрастился к саке, доверие к нему Тэдзуми нисколько не пострадало. Он старался не замечать ни этого пагубного отцовского пристрастия, ни ворчания матери, ни почти открытых шуточек старших сестер.
        Первые их насмешки начались, когда Тэдзуми не было и десяти лет, а он сам вдруг стал подмечать в отце некоторые странности. Но когда Тэдзуми случайно подслушал, как сестры насмешничают, то, белый от гнева, ворвался к ним в комнату, сжимая кулаки. Топнув ногой, он впервые прикрикнул на них как мужчина. Сестры несказанно удивились, но смолчали, почувствовав-почуяв в младшем брате пробудившуюся (фамильную!) жесткую мужскую волю. Они даже потупились, пристыженные, а он важно удалился, со стуком сдвинув перед их носом скользящие створки дверей.
        С годами Тэдзуми привык не обращать внимания на слабость отца. Да не так уж часто это и случалось, а если что и случалось, то он прикрывал отца, как мог. Однажды господин Кицуно так напился, что уснул и во сне свалился с веранды на землю. Тэдзуми вознес благодарение Будде, что сестер, в ту пору уже замужних (кроме самой младшей, проживающей с матерью в Эдо), не было в отеческом доме. Он сел рядом с отцом на землю, расстелив пару циновок и разложив на них веер, пару кистей и свитки, - и было похоже, что господин Кицуно просто задремал, утомившись в конце жаркого дня. И все сидел, не поднимая головы от свитков, чтобы досужие соседи не подумали ничего дурного.
        Когда же отец проснулся и всё понял, то он ничего не сказал, лишь с благодарностью посмотрел на сына. А тот с почтением попросил отца не трогать саке хотя бы в его отсутствие. Отец кивнул, не проронив ни слова. Ведь отсутствовать Тэдзуми приходилось, и подолгу. Что поделаешь, так уже давно повелось, с тех пор как в долгих междоусобных войнах победил клан Токугава.
        Сёгун-победитель Токугава Иэясу быстро понял, что в среде даймё (крупных землевладельцев), да и в среде его собственных прямых вассалов настроение преданности весьма зыбко! И вероятно появление серьезной оппозиции: не все его самураи, даже из числа самых преданных, приняли участие в решающей битве - при Сэкигахаре. И сёгун стал открыто различать тех, кто был с ним до Сэкигахары, и тех, кто принял его сторону лишь после победы. Последних, казавшихся сёгуну ненадежными, требовалось ослабить и обязательно держать под контролем.
        Господин Кицуно из рода Накаёри хоть и был храбр и честен в битвах за объединение страны под флагом Токугава, в битве при Сэкигахаре, по мнению сёгуната, не проявил максимального рвения. И поощрения не заслуживал. Но это настроение при дворе сёгуна отец почувствовал прежде, чем к нему могли применить опасно-строгие меры, и увез семью подальше от столицы, не потеряв при этом ни доходов от своих земель, ни чести. Но если он и не ждал теперь прямого приказа совершить харакири, то конфискации земель все же опасался. Формальный повод для этого в то время был - отсутствие наследника.
        Господин Накаёри-но Кицуно уже подумывал, не усыновить ли мальчика из какого-нибудь незнатного и бедного рода, чтобы в будущем женить его на одной из своих многочисленных дочерей и тем сохранить фамилию. Чтобы решиться на этот шаг, он предпринял паломничество по святым местам, оставив дома четырех дочерей и жену, беременную, как он в отчаянии полагал, пятой.
        Всевышний ли почтил своим благословением их род, звезды ли расположились удачным образом, но к его возвращению мать семейства благополучно разрешилась от бремени очередным младенцем - мальчиком. Наконец мальчиком! В день своего возвращения, спустя сутки после рождения Тэдзуми, господин Кицуно поднял самый большой вымпел над крышей своего дома и закатил такой пир, какого соседи не могли и упомнить.
        - Твой вымпел будет виден из Эдо, досточтимый сосед! - посмеивались одни.
        - Благословение Будды с тобой и твоим родом! - поздравляли другие.
        Так родился Накаёри-но Тэдзуми.
        Отец был безмерно счастлив его рождению и - рад тому, что сохранятся фамильные земли.
        Но сёгунат не собирался выпускать своих вассалов из-под контроля! Каждый из них, по заведенному Токугава правилу, пока еще неписаному, обязан был проводить полгода в столице, полгода - дома, в поместье. Оставляя семью в Эдо - заложниками! Такие посменные путешествия стоили немалых денег, и род Накаёри год за годом неотвратимо беднел, что также было на руку бакуфу, правительству сёгуна: Токугава Иэясу по-прежнему желал ослабления вассалов, не проявлявших требуемой горячей преданности.
        - Отец, - взволнованно спрашивал Тэдзуми, - разве вы не были отважны в битвах? Разве вы уронили честь самурая? Разве ваша готовность отдать жизнь за своего господина подверглась сомнению?!
        - Нет, Тэдзуми, нет. Успокойся. Я ни разу не уронил чести ни в битве, ни в мирное время. - Он грустно улыбнулся и добавил: - Уронил лишь свое тело с веранды, когда саке ударило в голову.
        - В чем же подозревают вас? Чего ждут?
        - Чего ждут?.. - Отец вздохнул. - Ждут глупой смерти. Да-да. Ты знаешь, что моим господином до Токугава был прежний сёгун, Хидэёси. После его смерти я должен был, как положено и дозволено самураю моего ранга, совершить харакири. Но не получил разрешения от прямого наследника своего бывшего господина. Принять же «собачью смерть», то есть совершить харакири без дозволения, было бы не честью, а неумной горячностью не знающего законов Пути воина. Теперь у меня есть враги, которые ждут, чтобы я, потеряв голову из-за их глупых попреков (я-де не способен на ритуальное самоубийство!), совершил харакири. Теперь это было бы тем более глупо: я давно уже присягнул Токугава Иэясу. А подозревают… ну, скажем, в своеволии: людей себе на уме, как я и как ты, люди не любят.

* * *
        Сейчас Тэдзуми, навестив отца в родовом поместье, возвращался в Эдо. Этот путь ему приходилось проделывать часто, каждые два-три месяца. Матушка приехать в поместье не могла: вывозить из столицы женщин было строжайше запрещено. Это могло быть расценено (наравне с ввозом оружия) как попытка заговора против правительства - и заставы на всех дорогах внимательно наблюдали за перемещением людей.
        Но путешествовать вот так, в одиночку, не возбранялось. Это было, правда, немного опасно, так как по дорогам шастали и банды доведенных бедностью до отчаяния ронинов, самураев, потерявших господина, и разбойники из простонародья. Но правительственной полиции не было до этого дела.
        Тэдзуми мог бы проделывать этот путь верхом, да еще и с положенным по рангу их рода, пусть и небольшим, эскортом из двух-трех слуг. Он любил ездить верхом, да это было бы и быстрее. Но хлопотнее и, что теперь было немаловажно, дороже. А главное - Тэдзуми любил уединение. И эти несколько дней пути, от поместья до столицы и обратно, - наилучшая возможность побыть одному.
        Тэдзуми знал несколько укромных мест невдалеке от дороги, где можно было отдохнуть и даже переночевать: он не любил пользоваться постоялыми дворами. Куда лучше прямо под открытым небом, под облаками, под звездами! Вот как сейчас - весной, когда только-только отцвели последние вишни, и ветер еще не унес их облетевшие лепестки.
        В эту весну Тэдзуми довольно долго жил с отцом - до самого праздника любования цветущей вишней. В полупустом доме им было хорошо вдвоем. Они могли часами молчать, могли разговаривать о чем-нибудь сугубо мужском - о боях, оружии, истории рода, могли тренироваться в фехтовании на мечах, а могли заняться и каллиграфией. Иероглифы получались у Тэдзуми всё изящнее, и отец часто просил его записать то или иное высказывание мудреца древности или Кун Фу Цзы яркой тушью на красивой дорогой бумаге. На это отец никогда не жалел средств. Тэдзуми сделал за зиму несколько таких свитков, два из них отец даже поместил в токонома, нишу в стене для украшения дома.
        Господин Кицуно был чувствителен к убранству жилища и всегда следил за тем, чтобы дом был не только чисто прибран, но и достойно украшен. Со вкусом расписанные стены тонко гармонировали с картинками, украшавшими раздвижные перегородки и ширмы в главной комнате-кабинете. Никогда отец не смешивал в угоду моде жанры и стили: стеновые рисунки цветущей вишни могли соседствовать лишь с изображением стаи гусей на фоне томительно-нежной Луны, а картинка с зарослями многоколенчатого бамбука - с хрупкой сложноногой цикадой на изумрудном фоне ширмы.
        Хозяин был совершенно не склонен к экстравагантности и не гнался за модой, требующей пышности. Оттого в его доме не было ни изображений южных варваров, европейцев, ни оклеенных золотой фольгой ширм, ни ярких мистических картин буддийского рая, ни оружия, усыпанного дорогими каменьями. Вся обстановка была проста: изготовленная без гончарного круга ручная керамика, свитки в классическом стиле, веточка сливы в подчеркнуто-скромной вазе. Максимум, что отец позволил себе - это философские дзэнские пейзажи: полутона, полунамеки… Иначе говоря, господин Кицуно превыше всего ценил то, что с недавнего времени обозначалось изысканным понятием «ваби» - простота, скромность, безыскусность, отстраненность. Этот стиль он воспринял от самого Сэн-но Рикю, советника по культуре и искусству прежнего сёгуна.
        Надо ли говорить, что отец, вспоминавший с неизменным почтением и даже пиететом своего первого господина, сёгуна Хидэёси, с неизменной же самурайской выдержкой обходил вопрос гибели учителя Сэн-но Рикю. Но Тэдзуми знал, как погиб Рикю: он совершил харакири - по приказу сёгуна. Сёгуна Хидэёси, вассалом которого был в то время самурай Накаёрино Кицуно. Причины же приказа совершить ритуальное самоубийство господин Кицуно не упоминал никогда. Тэдзуми и не выпытывал: если бы ему надо было это знать, отец сказал бы непременно.
        Почтение к учителю Рикю, а вместе с тем склонность к его стилю изысканной простоты передалась Тэдзуми и вольно или невольно изливалась в его стихах, каллиграфии и рисунках на свитках.
        Один такой свиток, еще не вполне законченный (Тэдзуми намеревался украсить его, где-нибудь внизу, рисунком - скромно, но по возможности изящно), лежал в его походной сумке-хоро. Тэдзуми иногда доставал его и, перечитывая уже написанное изречение Кун Фу Цзы, все примеривался к возможному будущему рисунку. Смешливой натуре Тэдзуми было близко это изречение: «Изменится все в подлунном мире, лишь двое останутся прежними - мудрец и дурак».
        Отцу, прожившему непростую жизнь, больше нравилось другое изречение того же великого учителя Куна: «Того, кто не думает о далеких трудностях, ждут близкие неприятности». Тэдзуми написал это для отца черной тушью на толстой бумаге, оттененной травяно-зеленой пыльцой, изобразив слева внизу камыш, будто склоненный под сильным порывом ветра. Отец, редко хваливший кого бы то ни было вслух, долго рассматривал подарок, приготовленный для него Тэдзуми по случаю скорого расставания. Затем, не поднимая взора от иероглифов на свитке, покивал и задумчиво проговорил:
        - Да-да… Трудно оценить прошлое иначе. - И с теплотой в голосе добавил, наконец взглянув на сына: - Спасибо. Мне понравилось.

* * *
        Не меняя позы, Тэдзуми вслушивался в звуки дождливого утра. Шелест капели начал стихать, и первая пичуга, поминутно встряхивая то крылышками, то легкомысленным хвостиком, уселась на ветку прямо над головой Тэдзуми. Ветка, дрогнув, уронила последние капли, и освобожденная от влаги листва затрепетала на легком ветерке. Близкая речка свежее и ярче подала свой голос, когда отступил дождь.
        «Прохладно», - подумал Тэдзуми и поежился.
        В его сумке-хоро лежало еще одно «сокровище» - три вишневых лепестка, поднятых в родном саду в последний вечер перед уходом в столицу. Эти три лепестка, свидетельство и хрупкости преходящего бытия, и закономерности и незыблемости устроения подлунного мира, задели душу Тэдзуми за живое, лишь только он увидел их, мягко белевших в темной вечерней траве у самого ствола старой (любимой!) вишни. В них было нечто неодолимо-притягательное и даже - таинственно-знаковое! Ему вдруг показалось, что эти лепестки сокрыли в себе некие мистические вопросы, тайные смыслы, отгадать которые предназначалось лишь ему, Тэдзуми.
        Он подобрал их безотчетным движением, поднес к лицу и долго вглядывался в их мотыльково-трепетную белизну, едва тронутую по краям негрустным увяданием. Отец окликнул его с веранды - ветер качнул ветки вишен, - Тэдзуми произнес, обращаясь к самому себе:
        - Крылышки цветов обрывает и уносит ветер. А кто поведет мою душу в подлунном мире?..
        Стих? Вопрос?
        Три лепестка, согретые ладонью Тэдзуми, обратились в три вопроса о жизненном пути - будто сама Судьба вложила в его руку эти лепестки как знак своего внимания, облеченный в беззащитную цветочную плоть. «Я говорю с тобой, - прозвучал вишневый голос Судьбы, - я обращаюсь к тебе, я предлагаю тебе три вопроса…» Но какие?
        Наслаждаясь последними мгновеньями утренней тишины, Тэдзуми как раз пытался угадать эти вопросы, когда из-за поворота дороги, который он прекрасно мог разглядеть, не обнаруживая себя, так как еще с вечера по-военному рассчитал позицию для ночлега, послышался шум. Это были торопливые хрусткие шаги и громкое дыхание человека, явно не заботящегося о том, что его слышно издалека.
        Тэдзуми это очень не понравилось: «Кто же бродит по лесу в одиночку с таким треском?!» Левой рукой он подхватил хоро, бесшумно перекинув ее на спину, правой - сжал рукоять меча и присел на корточки, готовый вскочить в любое мгновенье.
        Шаги приближались. Теперь Тэдзуми мог видеть: невысокая хрупкая фигура стремительно двигалась меж деревьев в его сторону. И одновременно услышал, что это хлипкое существо («Подросток?») не просто громко дышит, а явно плачет. И плачет в голос, со свистом и хлюпаньем вдыхая, а выдыхая с тоненьким подвыванием.
        «Девушка», - разглядел Тэдзуми и, вложив меч в ножны, опять улегся бы в траву, если бы его вдруг не посетила озадачивающая мысль. «Девушка? Здесь? Одна? Ладно, допустим, это ее дело, ее жизнь (ее карма - как сказал бы учивший меня монах), но что-то меня настораживает. Что?» И тут же понял: рыдающая девушка шла не по дороге - треща редким кустарником, путаясь и спотыкаясь в траве, - она не помня себя бежала прямиком к реке, не обращая никакого внимания на то, что мокрые ветки деревьев хлещут ее по лицу, а руки бьют воздух широкими махами, раздирая в клочья рукава простой рубашки-косодэ.
        «Берег крутой, - только и подумал Тэдзуми. - Свалится же, дуреха!» И тут же вскочил, потому что за ничтожнейшее мгновение до этого той частью сознания, что управляла его правой рукой при фехтовании - чуть отстраненной, не контролируемой жестким вниманием, сводящим на нет интуицию, - угадал: сумасшедшая путница бежит топиться. И бросился следом.
        Интуиция не подвела. Девушка была уже в двух шагах от воды, когда Тэдзуми почти настиг ее. Почти! Она оглянулась на бегу, хотя он бежал за ней едва ли не бесшумно, что-то выкрикнула в его адрес с неприятным свистом в голосе, подпрыгнула над краем отвесного берега и камнем рухнула вниз. Тэдзуми, на ходу срывая с себя хоро и меч, рванул за нею.
        Вода ожгла упругим весенним холодом, перехватила ледяным обручем горло, останавливая дыхание, но Тэдзуми уже крепко держал неудачливую (или, наоборот, удачливую?) утопленницу, обхватив ее за пояс. Пришлось повозиться, выкарабкиваясь по скользкой траве на пологое место. Но, в общем, Тэдзуми мог поздравить себя если не со спасением девушки, так хотя бы с тем, что за то короткое время, что они провели в воде, их почти не снесло по течению и воды они не наглотались. Свое оружие и сумку он заприметил неподалеку, а заприметив, принялся разбираться с горе-утопленницей.
        Заняться было чем: девчонка норовила вырваться из его рук и броситься обратно в речку. И молотила руками, будто била крыльями огромная обезумевшая птица, попавшая в силки. Еще немного - и она, пожалуй, вырвалась бы. Пришлось применить грубую силу и обхватить ее поперек, прижав к туловищу бессмысленно двигающиеся руки, как пеленают младенцев. Девушка еще крутила головой и тянула шею, чтобы изловчиться и укусить своего спасителя куда придется. Тэдзуми сжал «объятия» еще сильнее, так что уже боялся, не хрустнули бы ее по-птичьи тонкие кости, сделал свирепое лицо и прорычал ей прямо в ухо:
        - Живо уймись! А не то я отрублю тебе ноги! - Удивился при этом собственной нелепой мысли: «Почему ноги? Если рассуждать последовательно, руки ее мне куда больше мешают».
        То ли перспектива обезножить показалась страдалице значительно ужаснее, чем утопление, то ли холод мокрой одежды забрал последние силы из видевшегося таким чахлым, но оказавшегося жилистым тела, но она вдруг затихла, судорожно вздохнув, и, закрыв глаза, обмякла. В этот же миг и сам Тэдзуми наконец ощутил пронизывающий до нутра холод.
        Он расцепил руки и уложил девушку на траву. Потом отжал, как мог, на себе одежду и привел в порядок тёммаге, скрученный на макушке пучок волос, сходил за своими вещами, размышляя, не развести ли костер: его начинало знобить. Следовало, вообще-то, сначала как следует разглядеть «добычу», а может, и приступить к допросу.
        Но разглядывать было особенно нечего: жилистая худоба, драное косодэ, сбитые в кровь грубые подошвы - крестьянка. Тэдзуми даже пожалел, что вмешался в ход ее кармы. Допрашивать, исходя из увиденного, тоже оказалось некого и незачем: это был не военный «трофей», не знатная девушка, а крестьянка, и задуманное ею самоубийство явно не было ритуальным. Но Тэдзуми все же решил задать пару-тройку вопросов:
        - Говори, кто ты и из какой деревни?
        Кося перепуганными глазами на Тэдзуми, на его самурайское одеяние и меч, девушка пролепетала:
        - Деревня… там… - Она махнула рукой куда-то за спину Тэдзуми, одновременно пытаясь вежливо кланяться. Но движения от холода были непослушны, и оттого получались не поклоны, а какое-то нервное дергание.
        Имя свое она тоже назвала, но так жевано-невнятно, что Тэдзуми не понял, а переспрашивать поленился. Ему стало неприятно смотреть на ее птичьи клевки, и он, отведя взгляд, велел ей, не оставляя приказного тона:
        - Вставай. Я отведу тебя в твой дом.
        Но она еще мельче затрясла головой и, еле справляясь с прыгающим подбородком, заныла-запричитала:
        - Нет… нет… нет… Не надо, умоляю!
        - Вот еще! Я не оставлю тебя в лесу. Если уж меня угораздило спасти тебе жизнь, так я, по крайней мере, доведу это дело до конца! Быстро вставай, у меня нет лишнего времени, чтобы возиться тут с тобой. Ну!
        Для острастки он с угрозой взялся за меч, и девица тут же завозилась в траве, пытаясь подняться. Она, очевидно, старалась, но то ли переволновалась, то ли от холода у нее свело ноги, то ли Тэдзуми перестарался, угрожая мечом, но большее, чего она достигла, это встала на колени. И так и стояла перед ним, обхватив себя за мокрые плечи.
        Тэдзуми тоже замерзал - надо было что-то предпринимать. Не говоря ни слова, он взвалил спасенную себе на плечо, как сноп, и зашагал в указанном ею направлении. Быть может, от страха перед самураем она тут же потеряла сознание, обвиснув вдоль его спины нелепым тяжелым кулем.
        Деревня действительно оказалась неподалеку, надо было лишь немного пройти по лесной тропе. Завидев его, крестьяне испуганно приседали, выглядывая, как зверюшки, из-за ветхих глиняных изгородей.
        - Эй, послушай-ка, - обратился Тэдзуми к одному крестьянину, наблюдавшему за ним, в то время как остальные норовили попрятаться, - где дом этой девушки?
        Вопрошаемый высунул из-за забора нос, глупо заулыбался, но не произнес ни слова.
        - Отвечай же! - Тэдзуми топнул ногой - крестьянин тут же юрко присел, прячась за забором. - Фу ты, да не трону я тебя! Мне только нужно знать, где она живет. Она упала в реку и… - Тэдзуми одернул себя: чего ради и перед кем он будет здесь объясняться? - Короче, где ее дом?
        Крестьянин высунулся наружу, но молчал, и Тэдзуми пришлось прибегнуть к тактике, хорошо действующей на простолюдинов, - он сдвинул брови и прорычал:
        - Живо отвечай, а не то…
        Уточнять не потребовалось, крестьянин тут же ткнул пальцем в домишко точно напротив, за полуосыпавшимся забором. Тэдзуми, поправляя, подбросил на плече свою неудобную ношу, до сих пор пребывавшую в беспамятстве, и зашагал к указанной лачуге.
        Разве это был дом? Ветхий деревянный каркас под соломенной кровлей! Тэдзуми толкнул перекошенную калитку и вошел во двор.
        - Хозяин! Эй, хозяин!
        Тишина. Он повторил - с тем же результатом. «Придется войти без спроса, - решил он, - не таскать же мне ее вечно! К тому же, кажется, я скоро околею от холода!»
        Внутри дома, впрочем, было не теплее. Бедное помещение, состоящее всего из двух комнатенок: одной, как видно, для отдыха - с настланным полом и маленьким очагом, другой, с земляным полом, - хозяйственной. Бедная утварь. Запах несчастья и отчаяния.
        Тэдзуми решительно прошел внутрь и на первую же попавшуюся циновку уложил вконец надоевшую ему девицу. К этому моменту он уже начал тихо шалеть: и оттого, что ему приходится все таскать ее на руках, и оттого, что никого не оказалось в доме, чтобы сдать несчастную с рук на руки (отцу ли, матери, а может, и мужу). И еще оттого, что от его «поклажи» несносно пахло - землей, тиной, какими-то овощами, казалось - самой нищетой. А кроме прочего, он сильно замерз.
        Укрыв девушку подвернувшимся покрывалом, он развел в очаге огонь, благо в нем лежало немного хвороста, и стал с удовольствием сушиться, справедливо полагая, что когда-никогда кто-нибудь явится и ему удастся покончить с этой историей и продолжить путь. А согреться надо…

* * *
        Проснулся он в полной темноте, только тлели в очаге последние головешки, но (отцовская выучка!) за несколько секунд до того, как хозяин лачуги приблизился ко входу своего жилища. Тэдзуми мгновенно уселся на корточки, отметив про себя, что неприятно ломит затылок и ноют кости, и положил свой меч на колени. Еще он отметил, что девушка тоже очнулась и сидит за деревянной перегородкой, затаившись, как птица в дупле.
        Вошедший старый крестьянин уставился на нежданного гостя, едва удерживая в руках охапку хвороста, за которой, как видно, и отлучался.
        Тэдзуми сухо представился и изложил всё происшедшее, стараясь держаться хоть и вежливо, но отстраненно. Слушая, крестьянин то ли кивал, то ли мелко кланялся, а по завершении рассказа наконец уронил свой хворост и, разрыдавшись, уселся на вязанку, горько причитая. За перегородкой немедленно присоединились - теперь рыдали двое, дочь и отец. Не прояснялось, правда, что побудило ее кинуться в реку. Впрочем, Тэдзуми и не хотел больше ничего знать. Достаточно того, что он взял на себя ответственность за ее спасение.
        Перед тем как уснуть у очага, он раздумывал о том, что в сумке у него по-прежнему лежат три вишневых лепестка, и о том, не ставит ли сейчас судьба один из трех своих вопросов, и о путях кармы: все же не было вполне ясно, правильно ли он поступил, вмешавшись в это происшествие. Размышления его шли по пути выбора между справедливым и несправедливым, между добром и злом (как учил его еще в детстве монах). «Очевидно, надо считать, что жизнь неизвестной мне девушки - добро, раз у меня не было оснований считать ее злом, - было его последней мыслью. - К тому же именно меня, пусть мне и не хотелось этого, судьба поставила на ее пути. Следовательно, я поступил верно». Он успокоился.
        Но знать обстоятельства спасенной им жизни Тэдзуми не желал: ведь тогда может потребоваться и дальнейшее участие. А он не полагал себя ни достаточно человеколюбивым, ни хотя бы относительно мудрым для подобной миссии. «Нет уж, довольно!» - он решительно встал, чтобы уйти. Как вдруг пол под ним закачался, в глазах померкло, и не в силах удержаться на ногах, он тяжело осел на пол.
        Подскочил старик-крестьянин:
        - Вы больны, господин! - И засуетился, замельтешил, запричитал с удвоенной силой: - Побудьте моим гостем, господин. Я сделаю все для вашего удобства. Не побрезгуйте простым жилищем. Не подумайте, что я стану потчевать вас просом, для такого гостя у меня найдется даже рис!
        В его глазах, как отметил совсем некстати занемогший Тэдзуми, мелькнула излишняя, даже неуместная заинтересованность. При этом Тэдзуми развеселила мысль: «У этих хитрых крестьян, сколько ни бери с них налогов, всегда найдется рис. Хоть сколько-нибудь! А ведь им запрещено питаться рисом - только выращивать для уплаты налогов!»
        Старик отец прикрикнул на дочь, замершую в углу, и та ринулась расстилать невесть откуда извлеченные чистые циновки, одеяло и подушку. Через минуту она уже грела воду над очагом, а еще через какое-то короткое время Тэдзуми был устроен у огня со всем возможным для этого места удобством. Он так отвратительно себя чувствовал, что о продолжении путешествия не могло быть и речи. Но заночевать в крестьянском доме? Уместно ли это? Словно в ответ на его сомнения, крестьянин торопливо проговорил:
        - Для вас не будет бесчестья остаться у меня в доме: все здесь знают, э-э… что мой дед был если уж и не знатным самураем, то… э-э, всего лишь ронином, да, но все-таки. Что поделаешь, наш род вконец обеднел, но все-таки… э-э… был самураем, а значит, и я, э-э…
        Крестьянин говорил как невежа, постоянно прибавлял бесконечные «э-э» в самых неожиданных местах. Тэдзуми устал его слушать. Но по всему выходило, что надо переждать хотя бы несколько часов, пока не отпустит жар. Ни опасности, ни бесчестья в этом доме ему, кажется, не грозило. Перед глазами все плыло, как во сне, и Тэдзуми позволил себе расслабиться.
        Пробудился он оттого, что за стеной-перегородкой слышался неясный шепот. Светало. Он чувствовал себя уже достаточно хорошо и спросонья было решил, что просто продолжается бормотанье, под которое он уснул. Но тут же насторожился: эти двое за ширмой что-то затевали. Он разобрал обрывки фраз.
        - Лучше уж было в реку… Раз уж не смогла, то сделай так, как я тебе велю… он и не разберет! - напирал голос отца.
        - А если… он же убьет нас! - ужасался голос дочери.
        Что бы они ни обсуждали, раз девушка предполагает и такой ужасный для них исход, значит, дело нечисто, и Тэдзуми громко и радостно (драться, так драться!) подтвердил:
        - Убьет-убьет! Непременно убьет!
        Его слова выпукло зависли во внезапно наступившей пронзительной тишине. Тэдзуми лежал тихо, больше не подавая признаков жизни. Крестьяне переждали, испуганно дыша за перегородкой, и снова заговорили:
        - Вот видишь, он бредит, просто бредит. У него жар! Он ничего не разберет, уверяю тебя!
        - Я боюсь…
        - Ерунда! Я приказываю тебе - ступай к нему сейчас же. Судьба посылает нам случай! И не забудь отрезать клок с его нижней одежды, а то нам никто потом не поверит.
        Тэдзуми не шевелился и, прикрыв глаза, притворялся спящим, следя за происходящим из-под опущенных век. Девчонка на четвереньках вползла в комнату и, подобравшись к нему ближе, потрогала за руку. Тэдзуми не стал ее пугать и лишь вяло-безопасно пробормотал «во сне»:
        - Ну-ну…
        Ее руки стали решительнее, девушка приподняла край его покрывала и стала моститься рядом, щекотно теребя край его кимоно дрожащими торопливыми пальцами. Тэдзуми еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Весь замысел старика отца был безыскусен и незатейлив: пока гость пребывает в полубреду, подложить ему свою дочурку, а затем принудить если не к ответу, так к выплате отступного. Видно, у них все же имелись какие-то документы о самурайском происхождении, иначе с чего бы им так расхрабриться?
        В тот момент, когда женские руки стали особенно нахальными, а Тэдзуми больше не мог терпеть ужасной щекотки, он вскочил и, схватив девицу за горло, швырнул на пол. Она даже ойкнуть не успела, как была прижата к полу. Ее отец застонал, присев на четвереньки в проеме двери, не осмеливаясь броситься на помощь. Не разжимая рук, Тэдзуми бросил за спину:
        - Сиди, где сидишь! Что за шутку вы тут хотели со мной сыграть?
        Старик затряс жидкой бороденкой и заклокотал глоткой, и Тэдзуми слегка сдавил горло его дочери - совсем немного, только чтобы она пожалобней пискнула, - и отец сразу все выдал. Немного заикаясь, он рассказал их незамысловатую историю: про обольщение дочери, про ее теперешнее тягостное положение, про их позор в деревне и безысходную нищету.
        Тэдзуми выслушал все это молча, уже убрав пальцы с шеи несчастной. По чести говоря, ему не было жаль этих людей. Глупая, расхожая история, какие случаются время от времени в деревнях. Старо, как мир, и очень скучно. А он еще размышлял здесь о пути, карме, вопросах судьбы. И чуть не «потратил» на них один из вишневых лепестков, так много для него значивших!
        - А еще, - прибавил крестьянин, с досадой морщась, - сюда повадились христианские проповедники и так долго толковали о милосердии, что я уж понадеялся: не заберут ли они ее с собой? Да только кому она нужна?
        - Христиане? Здесь? - На миг, невесомым крылом бабочки, души Тэдзуми коснулось беспокойство, но мгновенно улеглось.
        Окончательно смутив крестьян, он вдруг тихо засмеялся и проговорил, получая удовольствие от того, что только что вдруг родилось в душе:
        Поздний час. Тишина.
        Суетясь, пролетели два гуся.
        Смотри, не смотри им вслед —
        Серп Луны не изменит свой путь.
        Он достал из свисающего с пояса кошелька несколько крупных монет и вложил в руку присмиревшего старика. Тот было бросился благодарить, но Тэдзуми остановил его резким жестом и почти наставительно изрек:
        - Мне следует продолжить мой Путь. Мой Путь - вам не понять этого! Но мой отец учил, что любое дело следует довести до конца. Я завершаю начатое вчера, но мне неприятны ваши благодарности.
        Меньше чем через час он уже шел по дороге, ведущей в столицу.

* * *
        Шагая по направлению в Эдо, Тэдзуми вдруг обнаружил, что его мысли все возвращаются к несчастной крестьянской девушке и печалят его. Точнее сказать, не то чтобы печалят, а как будто намекают на что-то, действительно его касающееся. И касающееся, вот именно, печально.
        Ему не пришлось долго ломать голову. Впечатления, неясно роящиеся в голове - девушка… несчастная судьба… одна… некому защитить… - сконцентрировались и материализовались в одно емкое для него имя - Юки. Конечно, Юки! Несомненно, она!
        Облачком проплыл перед его мысленным взором и невесомо лег на ладонь первый лепесток - Юки…
        Какие нежные письма они писали друг другу последние полгода, как ласкова была Юки в своих посланиях к Тэдзуми, как поэтично обращалась к нему! «Месяц за месяцем - все более поэтично!» - хмыкал отец. Но Тэдзуми не принимал его намеков. И вдохновенно вырисовывал ее имя, где иероглиф «ки» со смыслом «умение» возводил имя Юки к значению «мастерица». Ему нравилось это ее новое имя, полученное при посвящении в гейши, и старым он ее больше не поминал.
        Когда перед уходом в столицу он поделился с отцом своим намерением разыскать дочь их соседа в квартале Ёсивара в Эдо, отец не сразу произнес, печально отвернувшись к окну:
        - Того изящно-субтильного создания, которое ты знал в детстве, боюсь, уже не стало. Не стоит больше поэтизировать ее образ, сынок. Не будь таким романтиком. Впрочем, коли ты полагаешь, что в ней - твоя судьба…
        Не договорив, он вздохнул и развел руками.
        В истории Юки не было ничего необычного: обедневшие родители заключили на девушку контракт с пронырливым владельцем одного из увеселительных домов столичного квартала Ёсивара, «квартала любви», или, как его называли чаще, «веселого квартала». Юки должна была вернуться по истечении пятилетнего контракта к родителям. Могла, правда, и остаться в Ёсивара, буде на то ее желание и успех у клиентов. И - могла быть досрочно выкуплена. Кем угодно.
        О последнем варианте и подумывал Тэдзуми. И уж конечно не потому, что девушки из Ёсивара считались в деревнях хорошими невестами, приобретшими столичный лоск и поэтическое образование. Об этом мечтают только деревенщины-простолюдины! Просто Тэдзуми питал к Юки с самого детства особые чувства: странную смесь нежности и романтического (быть может, даже слишком!) преклонения перед ее хрупкостью.
        Они выросли вместе. Бегали по окрестным холмам, швыряли в речку камешки, болтали ногами в ручье, пробуя воду перед купанием. Но что поделаешь, если в ее семье последние годы случалась беда за бедой, и теперь этот ужасный контракт с Ёсивара стал единственной возможностью избавить их род от бесчестья долгов. У Тэдзуми больно стучало сердце, когда он представлял бедняжку Юки, исполняющей обязанности своего нового ремесла гейши.
        Как ни верил Тэдзуми отцу, мысль, что его подружка детства - хрупкое соцветие, нежный весенний росток - изменилась в худшую сторону, была невыносима. И требовала от Тэдзуми проверки, личной проверки. Гд е она теперь живет, Тэдзуми не знал, ведь переписку ей дозволялось вести только через хозяина. Так они и делали. Его же адрес мог оказаться подставным. Так что разыскивать, может так статься, придется сначала ее хозяина.
        Он не думал о том, что будет, когда удастся (если удастся!) выкупить Юки. Может быть, он даже женится на ней. Отец, уважающий чужую свободу, не станет возражать. Хотя, как Тэдзуми подозревал, и одобрения от отца он также не получит. Что ж, там будет видно. Пока надо было бы добраться до Юки. Они не виделись около полугода.

* * *
        Проведя несколько месяцев в тиши провинции - в уединенных тренировках и медитациях, - Тэдзуми несколько поотвык от столичного шума и суеты, но он любил Эдо. За несколько последних лет Тэдзуми повидал разные города, ему было с чем сравнить столицу сёгуна.
        Он побывал и в Киото, резиденции императора, городе рафинированно-аристократическом и изысканно-галантном, жители которого, казалось, навсегда погружены в мягкую буддийскую меланхолию и грусть из-за хрупкости и эфемерности всего сущего. Мужчины одеты элегантно и со вкусом, в общении терпимы, движения их полны достоинства. Женщины Киото очаровательно хрупки, утонченно красивы, во взглядах - мягкость и покой. И во всем - отблеск нерушимо соблюдаемых традиций, аромат и престиж аристократической древности.
        И в Сакаи, пропахшем насквозь морем и рыбой, пронизанном ветрами полузапрещенных, но непреодолимо манящих варварских далей.
        А по делам отца - и в Осаке, большом торговом центре страны. И если Эдо, город самураев, был шумным, крикливым, а его жители хоть и мужественны, но заносчивы, а подчас и весьма грубы, да к тому же склонны к ссорам из-за обостренной чувствительности в вопросах чести, то богатая Осака, «кухня государства», как ее называли, поражала иным - размеренностью и степенностью. А ее жители, роскошно-нарядные, веселые нравом, покладистые, словно никуда никогда не торопились, знали толк в жизненных удовольствиях, ценили приятное времяпровождение и никогда не рисковали, вполне владея собой и своими страстями.
        И все же Эдо Тэдзуми любил больше. Эдо, где в мужчинах превыше всего ценилась отвага, бодрость духа, достоинство чести, а в женщинах - преданность, жертвенность и стойкость в лишениях.
        Здесь у их семьи, как и у многих вассалов сёгуна, был свой дом, где постоянно жила мать с младшей сестрой, а периодически по регламенту - глава рода. И здесь, по убеждению Тэдзуми, было все необходимое для жизни: множество школ боевых искусств с изучением фехтования на мечах, стрельбы из лука, верховой езды и разных видов борьбы, буддийские храмы, театр, общественные бани и квартал развлечений.
        Думая о последнем, Тэдзуми поморщился. Конечно, он не святой и, бывало, хаживал в Ёсивара, чего уж греха таить. Но теперь, когда там Юки… Нет, он непременно разыщет ее, не так уж велика Ёсивара.

* * *
        Прежде чем идти домой, Тэдзуми отправился в одну из многих известных ему чайных, чтобы освоиться немного с городской суетой и прикинуть, что он скажет матери, чтобы как можно раньше, отложив подробный рассказ об отце и о себе, пойти на поиски Юки.
        Хозяин, знакомый с Тэдзуми много лет, обрадовался ему и, едва завидев, с готовностью растянул в улыбке лягушачий рот:
        - О, о! Господин Тэдзуми! Вы вернулись в столицу, как я вижу. Немного саке с дороги? Да-да, я помню ваш любимый чай, не беспокойтесь, отдыхайте, сейчас я все принесу. Вы уже знаете новости?
        Хозяин кивнул в сторону двери, где на щелястом косяке была прибита газета-«каварабан», листок с городскими сообщениями.
        - Что-то новенькое? - без интереса предположил Тэдзуми.
        - Много нового! Стихийные бедствия, подвиги… - затараторил было хозяин.
        - Сплетни из «веселого квартала», - продолжил Тэдзуми, - из жизни актеров и гейш. Так?
        - И это, и это, - угодливо закивал хозяин.
        - Потом прочту, позже.
        Потягивая саке и разглядывая остальных посетителей чайной, а через окно - прохожих на улице, Тэдзуми отметил, что за месяцы его отсутствия жители, кажется, несколько изменились: чуть более озабочены лица самураев, чуть проще и беднее их одежды, чуть напряженнее движения и позы. Зато стало больше на улице горожан, и держат они себя свободнее, и одежды их, прямо сказать, совсем не бедны. Еще год назад горожане поостереглись бы так открыто демонстрировать свой достаток!
        Тэдзуми вздохнул: вот и их семейные дела постепенно приходят в упадок. Уже и Тэдзуми пришлось отказаться от конных переходов, и отцу - от положенного ему по рангу чуть ли не обязательного пышного эскорта (который тот, правды ради надо заметить, не так уж и любил), и у матери осталось лишь две служанки.
        И вот еще что: уже несколько раз господин Кицуно посылал своего сына в дом одного богатого ростовщика, господина Хирохито. И дело касалось не только займов! Поручения отца были столь незначительны, что Тэдзуми быстро сообразил, какова истинная их цель: у ростовщика была дочь-невеста, а сам он только и мечтал породниться с таким высокородным семейством, как Накаёри.
        Действия отца нисколько не смущали Тэдзуми, тем более что господин Кицуно никогда бы не поступился волей сына. И Тэдзуми вел себя в доме господина Хирохито вежливо - очень вежливо! - и беседовал самым приятным тоном на самые располагающие темы. А когда господин Хирохито просил его задержаться сверх того, что допустимо правилами хорошего тона для подобных визитов, оставался. Но только до того момента, когда хозяин богатого дома, словно невзначай, пытался устроить ему встречу со своей дочерью - Тэдзуми тут же раскланивался и удалялся. Под самым благовидным предлогом! Он был предельно учтив, но непреклонен в своем намерении уклониться от встречи с Рёцимико.
        Когда гость, распрощавшись, отправлялся восвояси, господин Хирохито, искренне огорченный, просил передавать привет и наилучшие пожелания господину Кицуно Накаёри, приглашая Тэдзуми бывать у них в доме почаще. «Даже без поручений! Просто так, по-дружески!» - сердечно восклицал господин Хирохито, обводя при этом щедрым жестом свой дом, как бы приглашая Тэдзуми оценить и полюбить все, что тот перед собой видит. Но Тэдзуми предпочитал, во избежание недоразумений, бывать у ростовщика только по поручению отца, осторожничая и пока не сокращая (на всякий случай) дистанции.
        Отец же не пропускал случая. Вот и на этот раз он, хотя и знал (наверняка!), что Тэдзуми отправится-таки искать несчастную Юки (а может быть, именно поэтому), озаботил сына новым поручением к господину Хирохито. И опять пустяк - передать лакированную шкатулку старинной тонкой работы в знак благодарности за очередную ссуду.
        Обычные финансовые отношения между прямым вассалом сёгуна и его кредитором вовсе не предполагали такой щепетильной вежливости. Но тут иное дело! Тэдзуми улыбнулся, когда отец вручал ему поблескивающую черным лаком шкатулку с изображением бледно-лилового ириса на крышке. Отец не отвел взгляда:
        - Не спеши с решением, сынок. Подумай. Ты же понимаешь, о чем я говорю.
        Что ж тут не понять…

* * *
        - Еще саке? - Его вывел из задумчивости бодрый голос хозяина чайной. Он всегда так спрашивал.
        - Пока достаточно, любезный, - как обычно, отвечал Тэдзуми. Он всегда так отвечал.
        - Тогда я несу вам чай! - восклицал и чуть ли не подмигивал хозяин, будто сейчас начнется нечто невероятное, хотя и дальнейшее было «как всегда» - словно по заведенному ими двумя ритуалу.
        Тэдзуми очень нравилось, что здесь, в этой самой обычной чайной, все течет «как всегда» - привычно и предсказуемо. Он знал наперед и любил все, что происходило с ним здесь каждый раз: саке, чай, отдых, размеренные, ожидаемые вопросы, неизменные благовония на веранде чайной и неизменный ход жизни за ее окном…
        Через некоторое время саке ли произведет свое размягчающее действие, душистый ли чай умиротворит оглушенный городским шумом разум, беспрерывный поток прохожих ли закружит голову, но Тэдзуми обязательно погрузится в некое подобие мечтания, сна наяву, когда перед его мысленным взором, сменяя без какой бы то ни было логики одна другую, поплывут картинки-видения… И Тэдзуми начнет путаться, где он настоящий - молодой самурай Накаёри-но Тэдзуми, - а где вымышленные (вымышленные ли?) его двойники, картинки из жизни которых представляет ему сознание, убаюканное и завороженное происходящим в чайной.
        Он видел себя странно в этих видениях: то под палящим солнцем сжимал древко непривычного оружия, то летал, опьяненный свободой, над соснами, то плыл на стремительно рассекающем волны корабле, то трепетал под ним горячий тонконогий конь, вязко переступавший копытами в раскаленном песке, бескрайнем песке…
        И плыли, и плыли эти видения… Тэдзуми любил их: необычные, почти потусторонние, они, тем не менее, имели вкус и запах, незнакомый Тэдзуми нынешнему, но будто бы давно (всегда!) известный его душе.
        Лишь одно видение Тэдзуми не любил: огонь, внезапно охватывающий его со всех сторон. Огонь, который почему-то не обжигал, но ватно забивал глотку едким и горьким запахом дыма. И сразу становилось нечем дышать, и становилось страшно, и хотелось вырваться из удушливых дымных объятий, и рвануть вверх, вверх, вверх - к облакам!
        Тэдзуми быстро научился «обходить стороной» эту картинку-виденье или жестким усилием воли «прекращать» ее. В других виденьях он любил рассматривать детали, но не в этой! И как только появлялись, пусть даже неясные поначалу, отблески мятущегося огня, стремящегося обнять-обхватить его ноги, и какие-то странные, знакомо-незнакомые люди пытались приблизиться к нему, неприятно заглядывая в самую душу, Тэдзуми тут же останавливал надсадное кружение: «Не смотреть! Забыть! Не помнить!!!»
        В детстве Тэдзуми не нужно было ни саке, ни дурманяще душистого чая, ни кружащего голову мелькания прохожих - сновидения наяву приходили к нему невесомо-легко, на рассвете, перед самым пробуждением. Он ждал и радовался им, видения вдохновляли его, вливали силы на предстоящий день, рассказывали о многом… Но прекратились неожиданно, сразу после ритуала посвящения Тэдзуми в мужчины - когда отец впервые вложил в его руки боевой меч. Настоящий боевой меч! Меч их рода, участвовавший в битвах и обагренный кровью врагов!
        Да впрочем, Тэдзуми, гордый новым, столь значительным этапом своей жизни, недолго жалел о такой безделице, как детские картинки-видения. Не о чем жалеть - впереди целая жизнь, полная, если пребудет с ним благословение Будды, достойных свершений!
        Так искренне считал он поначалу. Только с течением времени стал все чаще вспоминать о посещавших его в детстве видениях и - все острее в них нуждаться, как нуждается в глотке свежего воздуха человек, страдающий от духоты. Только в его случае этой духотой стала «духота» обыденной жизни, лишенной освежающего дыхания таинственности. Он уже и не чаял обрести вновь свои «картинки», как вдруг они сами, как всласть нашалившиеся капризные дети, вернулись к нему - здесь, в обыкновенной городской чайной. В заурядном чайном доме на окраине Эдо. Ну не странно ли? Тэдзуми удивился и - стал приходить сюда.
        Вполне возможно, хозяин и считал его чудаком: однажды Тэдзуми краем глаза уловил, как тот насмешливо кивает другому посетителю на своего странного медитирующего завсегдатая. Тэдзуми не произнес тогда ни слова, лишь дотронулся (вполне ясным жестом!) до своего меча. Тэдзуми давненько подметил, что открытая громогласная угроза и даже залихватское размахивание оружием подчас производят гораздо меньшее впечатление, чем холодный взгляд и невозмутимое касание рукояти меча - тонкий, но многообещающий намек человека, не привыкшего открывать рот по пустякам и никогда не обнажающего клинок, чтобы побахвалиться!
        Больше хозяин не показывал на него никому. Да и сам с тех пор боялся даже взглянуть на Тэдзуми лишний раз. Только подавал саке и чай, ровно тогда, когда его посетитель хотел этого. Тэдзуми уважал его за такую точность: это было почти по-самурайски. Почти.

* * *
        - Сынок! - Матушка сидела на своем привычном и излюбленном месте - на татами у самого окна.
        Вымытый до блеска пол, скромная, с тонким горлышком ваза с первоцветами в углу комнаты, легкий бамбуковый перестук занавеси на ветру, свободно гуляющем, как всегда, по родному дому, - Тэдзуми отметил, что ничего не изменилось. И как всегда неизменно - рукоделие в руках матери, а у очага - старая служанка-няня, выпестовавшая всех до единого детей этого дома. Всё как всегда. Разве что цветы сменили в икебане кленовые листья, алевшие прощально-торжественно и немного печально в той же вазе, когда Тэдзуми собирался осенью к отцу в поместье.
        - Мама… - Тэдзуми склонился к ногам матери и положил голову ей на колени, как в детстве.
        Они надолго замолчали. Она гладила его, как ребенка, по голове, по щекам, водила слегка дрожавшей от слабости рукой по спине, словно оберегая, защищая небольшими теплыми ладонями своего любимого единственного сына, все казавшегося ее сердцу маленьким. Сын вырос, возмужал и теперь крайне редко доставлял ей это удовольствие - позволить просто приласкать себя. Вот как сейчас. И если уж он склонялся (после долгой разлуки или под влиянием внезапно нахлынувших чувств) к ее ногам, она торопливо, так что вздрагивали пальцы, будто украдкой, пользовалась этими мгновениями, чтобы утолить материнскую жажду ласки.
        Тэдзуми переждал некоторое время, чтобы мать успокоилась, и начал ласково и с почтением расспрашивать ее о здоровье, о событиях в доме, о происшествиях в Эдо, которые могли коснуться их семьи, и о прочем, что интересовало саму мать.
        Пока она с удовольствием отвечала, Тэдзуми все размышлял, как ему отложить остальную часть беседы на потом и уйти из дома так, чтобы это не выглядело слишком поспешно. Требовалась уловка, что было уже невежливо и некрасиво.
        - Вот как?.. Да-да… Конечно, матушка… - отвечал Тэдзуми невпопад, но матери и этого было довольно, пока сын сидел подле нее.
        Все же ее несколько обеспокоил его отсутствующий вид, и она, приписав всё единственно его усталости, велела ему идти отдыхать с дороги, а служанке - приготовить баню. Уловок не потребовалось.
        Через час разморенный в горячей воде и расслабившийся до истомы Тэдзуми уже представлял себе, хотя и несколько расплывчато, встречу с бедняжкой Юки. Все рисовалось ему весьма романтично, и Тэдзуми даже одернул себя несколько раз, чтобы наметить всё-таки рассудочный план разговора: о том, что он собрал достаточную сумму, чтобы выкупить ее, о том, что они непременно должны быть вместе, о том, что их судьбы связаны…
        Каким образом и почему связаны их судьбы, Тэдзуми пока не решил, и здесь нить рассудочности обрывалась. По сути, в этом месте разговора, рисуя Юки их дальнейшую жизнь, он должен был произнести нечто решительное. Что же он ей предлагает - остаться подругой, стать женой или наложницей? И если до этого пункта рисуемая в уме беседа с подружкой детст ва протекала без запинки, а воображаемая Юки отвечала ему гладко и впопад, то как только Тэдзуми произносил про себя: «Наши судьбы связаны…», - «Юки» недружелюбно взглядывала ему в глаза с вопросом. И вопросом неприятно-требовательным!
        Досадуя на самого себя, что не может закончить предстоящий разговор безукоризненно хотя бы в воображении, Тэдзуми быстро оделся и решительно вышел из дома.

* * *
        Квартал Ёсивара, «поле радости»… Расположенный на месте бывшей тростниковой пустоши, чуть в стороне от города (но и не слишком далеко - чтобы не отпугнуть клиентов), квартал развлечений был выстроен не так уж давно, всего несколько лет назад. Но пользовался огромной популярностью. И не только у горожан или купцов, но и у самураев. Хотя по традиции им бы не следовало туда и заглядывать.
        Да что там традиция! Можно подумать, что старики ее соблюдали! В Ёсивара было весело не только молодым самураям; почтенные седовласые придворные бакуфу тоже не отказывали себе в удовольствиях, щедро предлагаемых «полем радости». Всё больше самураев достаточно высокого ранга появлялось здесь почти открыто. И вели себя с остальными посетителями Ёсивара очень и очень сдержанно: веселые кварталы были единственным местом, где сословная принадлежность не имела ровным счетом никакого значения. Имело значение лишь то, насколько туго набит твой кошелек.
        Веселые кварталы, «плывущий мир»… Кто из молодых людей Эдо, даже самых знатных домов, не знал сюда дороги? Знал и Тэдзуми. Поэтому шел, не глядя по сторонам. А что смотреть, дорога-то известна: сначала пройти мимо нескольких богатых домов, повернуть налево и долго шагать вдоль тесных жилых кварталов, удаляясь от центра города. Потом направо, еще раз направо, чтобы обогнуть пригорок, а затем, сразу за чайным домом госпожи Мисимо, налево, а там уж - прямо до Ёсивара, никуда не сворачивая.
        На подходах к Ёсивара все еще попахивает тиной и сыростью, выдающей болотистое прошлое этого места. Впрочем, вид меняется, как только перейдешь мостик через ров, огораживающий «поле радости», и приблизишься к единственным воротам в прочной высокой стене - надежной границе для посетителей, пытающихся ускользнуть без оплаты за услуги, и для девушек Ёсивара, которым наскучило их ремесло. При входе тут и там высажены ивы как символ «доступных утех», а внутри квартала - еще более мило и благообразно: уютные, окруженные сакурами жилые дома «жриц любви», чайные домики - для изящного заключения договоров с клиентами, массажные заведения, игровые веранды - бессчетные службы на любой вкус.
        Тэдзуми прошел по главной улице Ёсивара почти до конца. Его целью был чайный дом с верандой для игры в кости: там собирались завсегдатаи, а что особенно важно - люди разного толка, от содержателей домов свиданий и хозяев бань до соглядатаев от бакуфу, кому надлежало всегда быть в курсе внутренних событий Ёсивара.
        Тэдзуми хотел пройти по этой улице, не поднимая головы, ну хотя бы не смотря по сторонам. Пусть Юки и увидела бы его случайно, но сначала он твердо намеревался хорошенько все разузнать о ней и лишь после этого встретиться. Но его глаза предательски скользили по обочине дороги, по верандам окружающих домов, пусть на самое короткое мгновение, но задерживаясь на девушках, тут и там сидящих в непринужденных красивых позах и томно обмахивающихся веерами. Невольно он искал Юки глазами: «Не она… это не она… может, эта? - билось сердце. - Нет, обознался». Желанной сдержанности не получалось, и Тэдзуми с облегчением вздохнул, шагнув наконец на порог искомой чайной.
        Толстячок, сидевший на ближайшем ко входу татами, пружинисто вскочил ему навстречу:
        - Господин Тэдзуми! Приятный гость! Благодарю вас за то, что навестили меня. Что пожелаете?
        Тэдзуми без обиняков изложил ему суть дела, не вдаваясь в детали, зачем он, собственно, ищет девушку. Толстячок хозяин, грузно отдуваясь и деловито помахивая веером, хотя было не так уж и жарко, искоса поглядывал то на собеседника, то на сидевших поодаль игроков в кости. Дослушав до конца, хозяин веранды важно покивал и привлек Тэдзуми поближе за отворот кимоно, прошептав заговорщически:
        - Тот, кто вам может помочь, играет сейчас в кости. Я подойду сейчас и подам ему саке. Следите за мной, господин Тэдзуми! - И, будто уж для него-то вопрос был совершенно пустячным, добавил: - В общем, дело ваше несложное. Но к чему вам привлекать к себе внимание, обходя заведения? Верно я говорю? К тому же кто из хозяев захочет вот так запросто расстаться с гейшей, коли она приносит доход? Так что за дело надо взяться со всей осторожностью! - И опять склонился к Тэдзуми со значением: - Верно я говорю?
        Тэдзуми, сунув толстяку монету, не стал сразу подходить к пожилому господину в синем кимоно и очень дорогой шелковой рубашке-косодэ, будто ненарочно выглядывавшей из-под верхней одежды. Именно на этого господина условленным знаком указал хозяин веранды. Немного выждав, не проявляя неподобающей поспешности, Тэдзуми уселся за игральный стол, изображая внимание и интерес.
        Сам он не любил играть. Отец, чтобы развить его терпение и наблюдательность, пытался приохотить сына к какой-нибудь невинной игре, но не преуспел в этом: Тэдзуми чувствовал в себе глубокое и непреодолимое противодействие всему, что было связано с азартом игры. Это удивило отца, но и порадовало. «Надо же, - обронил он, - всем молодым людям твоего возраста нравится испытывать судьбу за игральным столом! Что ж, может, и хорошо, что ты не пристрастен этому. Думаю, хорошо».
        И сейчас, по необходимости наблюдая, как играют другие, Тэдзуми с неудовольствием отметил, что его смутно раздражает и стук кубиков в игральной чаше, и их будто нарочито замедленное падение и тупые удары по столу (тук-тук-тук… тук-тук… тук…), а особенно - нетерпеливое дыхание игроков, склонившихся в напряженном ожидании. Раздражает всё, что непременно сопровождает любую игру. Будто бы даже запах в воздухе появляется особый - особо неприятный, накаленный, недобрый. И что уж совершенно невероятно - будто новым, диковинным слухом он начинает улавливать острые, как лезвия, и раскаленные, как аркебуза после выстрела, чужие мысли, полные нетерпеливого порочного ожидания. Последнее было не просто неприятно, а окончательно невыносимо!..
        Пожилой человек в синем проигрывал, а значит, было совсем не время обращаться к нему с расспросами. Тэдзуми, с усилием изображая интерес, склонился к игральному столу.
        Наконец «синему» повезло, и он самодовольно огладил плохо выбритую щеку. Когда же ему повезло еще и еще раз, Тэдзуми, убедившись, что настроение у «синего» заметно улучшилось, обратился к нему с невинным видом, вопрошая что-то о правилах игры бесконечно уважительным, почти заискивающим тоном.
        Польщенный оказанным ему вниманием, «синий» долго и нудно объяснял своему молодому собеседнику правила, из которых последний ровным счетом ничего не понял, зато порадовал своего «наставника» отменным почтением.
        Выслушав все до конца, Тэдзуми сделал следующий шаг:
        - Уважаемый, вы так внимательны и вдумчивы в игре, что, пожалуй, и в жизни от вас ничего не укроется!
        Собеседник важно покивал, и Тэдзуми продолжил смелее, почти искренне вздыхая:
        - А я, наверное по молодости и неопытности, никак не могу сделать одну совершенно простую вещь. Самую простую! - и, подчеркнуто расстроенно вздохнув, развел руками.
        Чтобы упрочить доверие и окончательно покорить пожилого собеседника, Тэдзуми решил, хотя его и не спрашивали об этом, представиться. Имя его, как, впрочем, и ожидалось, ни о чем собеседнику не сказало, но учтивость произвела весьма благоприятное впечатление.
        - Позвольте узнать, - «синий» был явно заинтригован, - в чем именно состоит ваше затруднение?
        - О, для вас, наверное, это был бы сущий пустяк, почтеннейший! Я просто ищу одну девушку, которая, по моим сведениям, находится в Ёсивара по контракту.
        На мгновение в глазах «синего» мелькнул холодок недовольства, но он, потирая характерным жестом щетину на скуле, все же осведомился:
        - Как зовут девушку?
        - Юки, любезнейший, ее имя Юки Кобаяси.
        - Юки, - сухо повторил пожилой господин. Видно было, что Тэдзуми несколько подпортил ему настроение и он буквально принуждает себя продолжить, неласково переходя на «ты»: - Я назову тебе точный адрес. Я знаю его.
        Тэдзуми удивленно-радостно поднял брови и склонил голову в поклоне благодарности.
        - Не стоит, не стоит! - «синий» отмахнулся. - Ты проявил вежливость, не свойственную современной молодежи. Особенно заглядывающей в этот квартал. И был прямодушен, а мне это по вкусу. Да только не знаю, стоит ли само дело такой вежливости и прямодушия. К тому же ты огорчил меня! Ведь именно я и заключил с ней контракт. Вот тебе адрес, - он размашисто черкнул на клочке бумаги, подсунутой услужливым хозяином, несколько иероглифов, - побеседуй с ней без меня. Я разрешаю. Впрочем, мне отчего-то кажется, что и тебе не суждено порадоваться.

* * *
        Тэдзуми не сразу подошел к Юки, а некоторое время наблюдал за ней из-за деревьев. Эти наблюдения не то чтобы не порадовали его, а как-то удивили и, пожалуй, даже ввели в определенное замешательство.
        Это была, несомненно, та самая Юки, которую он знал с детства и которую почти по-братски любил. Любил и открытый, восторженно устремленный на него, Тэдзуми, взгляд, и розовые губки, так прелестно дрожавшие, когда она готова была заплакать, и ее тонкие и легкие, как перышки, пальчики… Юки изменилась, сильно изменилась. Не только внешне и - не столько внешне.
        Модная одежда, изрядный слой белил на лице, чуть выше нормального нарисованные черным брови, яркая заколка в пышно взбитой прическе - это, конечно, было ново. Ново, но ожидаемо: такова теперь ее профессия. И не это главное! Но Юки теперь улыбалась по-другому, двигалась как-то иначе, смотрела свободно и дерзко - в общем, все было не так! Будто это новое имя изменило ее…
        Тэдзуми искал в этой приобретшей столичный лоск и новые смелые манеры девушке прежнее грустно-нежное создание и не находил. Еще искал - ну, вдруг?! - отсвет печали в ее глазах (мол, «как тяжело мне, о, Тэдзуми, как томится здесь моя душа!») - не находил и этого! Глаза «новой» Юки были полны веселого удовольствия.
        Что ж, внешне все было действительно очень красиво: парочка служанок так и порхали вокруг госпожи Юки - «госпожи»! Не услышит она больше простецкого окрика отца: «Бездельница!» Руки Юки были неспешно-томны и белы: теперь не чистит она закопченный котел и не драит полы, чем приходилось ей ежедневно заниматься в отеческом доме. Мягкий шелк нарядно облегал гибкий стан - это не старенькое кимоно из грубого полотна, какое носила она раньше. Вазы с фруктами и блюда со сластями были расставлены тут и там - забудь, бедная Юки, вкус грубых лепешек.
        По всему было видно, что делать здесь Тэдзуми было нечего. Но вдруг, вопреки всякой логике, он почувствовал в душе не боль отчаяния и ревности, а будто бы… да-да, он не ошибся… облегчение! И умиротворение, как легкое дуновение свежего ветерка в иссушающе жаркий полдень, приятно овеяло душу!
        И все же он подошел… Сказать, что Юки сильно удивилась, увидев своего друга детства, значит, не сказать ничего. Ее глаза удивленно-испуганно округлились, она побледнела и почти театрально, как перед героем-злодеем в ужасной маске из дурной пьесы, выронила из задрожавших рук веер и какой-то свиток, с которого франтовски свисала красная кисточка.
        Тэдзуми поднял свиток - дорогая бумага, расцвеченная пошлой розовой пыльцой и надушенная до невозможности. На ней, вполне каллиграфично, выведены строфы: «Лань стремится к свежему источнику, как я - к губкам прелестницы Юки». Подписано неким… Не стоит и разбирать, наверняка какой-нибудь богатый болван, нанявший одного из вечно сидевших здесь на каждом углу опустившихся монахов-писцов.
        Брезгливо держа розовый листок за угол двумя пальцами и протягивая его владелице, Тэдзуми тихо проговорил вместо приветствия:
        - Вечерами, когда-то давным-давно, так давно, что не стоит и вспоминать, я читал тебе стихи великих поэтов и лучшие поэмы из китайской Книги песен. А тебе больше понравилось это?
        Ошеломленная Юки растерянно кивнула. Тэдзуми тоже покивал, как учитель, получивший от ученицы правильный ответ, затем произнес:
        - Я пришел сюда, чтобы предложить за тебя выкуп…
        Он не успел закончить, как Юки, некрасиво плюща губы («Решила заплакать, - подумал Тэдзуми, - да видно, не получается»), затараторила, глядя мимо него куда-то вбок:
        - Я не хочу! Мне здесь хорошо! Не хочу! Чего я не видела там, в деревне?! - Ее голос неприятно и неприлично сорвался на визгливые нотки - служанки брызнули в разные стороны.
        Тэдзуми поморщился и поднял руку, прерывая ее:
        - Я пришел без приглашения, и пожалуй, не вовремя. Но когда я увидел тебя, мне и самому все стало ясно. Не утруждай себя объяснениями. Не знаю, что тут еще сказать… - Он пожал плечами. - Разреши пожелать тебе… ну, скажем, успеха и здоровья. Прощай, госпожа Юки.
        Тэдзуми повернулся, чтобы уйти, но внезапно его посетила забавная мысль.
        - Твой влюбленный поэт, - он кивнул на розовый свиток, - сделал грубую ошибку при написании твоего имени.
        - К-какую? - слегка заикаясь, спросила Юки.
        - С тем иероглифом «ки», который он использовал, твое имя значит «мастерица»?
        - Ты тоже использовал этот иероглиф! - В голосе Юки, уже догадывавшейся, к чему клонит Тэдзуми, мелькнули по-кошачьи шипящие нотки вызова.
        - Я делал ту же ошибку. Ведь надо использовать другой «ки» - тот, что значит «вульгарность» или «распущенность».

* * *
        Не выйдя и за ворота Ёсивара, Тэдзуми выбрал из трех вишневых лепестков самый нежный, почти не увядший, еще будто бы дышавший весной и манивший белизной и полупрозрачностью, положил его на ладонь и прощально-мягко дунул. От первого же дуновения лепесток по имени «Юки» охотно слетел с ладони и, легкомысленно кружась и виляя краешками, упал под ноги прохожих, мгновенно затерявшись в сухой дорожной пыли…

* * *
        - Сынок, - мать мягко тронула его за рукав, - сынок, давно хочу попросить тебя об одной вещи.
        - Да, мама. - Тэдзуми перевел на нее взгляд, до этого рассеянно устремленный за окно, где в полуденном мареве истекающего первого месяца лета лениво шевелила листвой ветка сливы с крупными розоватыми, почти созревшими плодами.
        - Видишь ли… - Она запнулась и смущенно улыбнулась собственной нерешительности. - В середине лета, когда мы отмечаем праздник Бон, день поминовения предков, ты должен будешь посетить храм Будды в родном селении, как заведено.
        Тэдзуми вежливо кивнул, но не сдержал удивления:
        - Конечно, я помню об этом. Почему ты так подробно напоминаешь?
        - Дело в том… - Она опять будто смутилась, но на этот раз договорила тверже: - Мне, уж видно, теперь не по силам, а откладывать больше нельзя: годы идут, и силы мои почти иссякли… - Она сделала паузу и, как видно, окончательно утвердившись в своих мыслях, уверенно продолжила: - Одним словом, мне очень нужно, чтобы ты совершил паломничество!
        Тэдзуми в недоумении почесал макушку:
        - Я не против, матушка, но у тебя такой необычный тон. Что за необычное паломничество ты мне уготовила? Что-то особенное для тебя связано с этой просьбой?
        - Ты угадал. Да, связано - это связано с тобой и твоим рождением!
        «Ого!» - только и подумал Тэдзуми.
        - Перед тем как тебе родиться, - начала мать, - я много молилась: Небо не посылало нам с Кицуно наследника. Это само по себе было печально, а тут еще политические дела повернулись таким образом, что наш род, именно из-за отсутствия наследника, мог лишиться всего - положения, достоинства, в конце концов - поместья… Твой отец собирался отправиться тогда в паломничество, надеясь вымолить у Небес столь необходимое - тебя!
        - Да, матушка, вы пережили трудные времена.
        - Об этом ты знаешь. Не знаешь о другом… - Она устроилась на циновке поудобнее. - Как-то раз, когда я была одна на дворе, даже служанки куда-то удалились… Еще помню, собиралась гроза, и далеко-далеко уже были слышны первые раскаты грома. И небо, знаешь, такое темное, густое… И так душно было! Так вот, когда я была совсем одна, в наш двор завернул путник. Это был старый-старый монах. Видно, он шел издалека: одежда запыленная, сбитый посох, старые стоптанные сандалии. У него было лицо человека, испытавшего в своей жизни много бед. Глаза строгие, внимательные, но добрые. Кисть левой руки была покалечена и почти не гнулась. А еще я заметила шрам на правой брови. Странный такой шрам… Будто он с ним родился! - Мать бросила на Тэдзуми взволнованный взгляд. - Я хорошо это запомнила.
        - А дальше?
        - Я учтиво приветствовала его и пригласила, как велят наши устои, присесть отдохнуть. Он устроился на маленькой скамеечке, что теперь всегда стоит у веранды. А я просто застыла рядом. Он все молчал, и я осмелилась предложить ему рыбы и саке. Я знаю, что монахам саке не положено, но иногда они сами… - Мать неопределенно пожала плечами. - Он отверг все знаками, не проронив ни слова, даже настой из душистых трав, и принял только чашку воды. Впрочем, и ее держал долго, неподвижно, низко склонив голову и тихо шевеля губами. Наверное, молился. Потом отпил один глоток и вернул мне чашку. Я было хотела унести ее в дом, но он вдруг произнес: «Пей». Так произнес, что я не смела ослушаться. Невозможно было ослушаться! Пока я пила, он заговорил снова: «Через год, в это же время, приготовь вымпел - ко дню рождения сына». Встал, благословил меня и ушел, не обращая внимания на начавшуюся грозу. А я в ошеломлении размышляла над его словами.
        - Какой странный человек! И слова его оказались пророческими. Удивительно, правда, мама?
        - О, да! Ты, сынок, родился ровно через год. И представь, в день твоего рождения также была гроза! И тогда я решила, что непременно должна сходить в один из монастырей. Хорошо было бы в тот, откуда пришел тот странный монах. Но где его искать? И не отшельник ли он? А теперь, спустя двадцать лет, это и вовсе потеряло смысл: монах и тогда был очень стар, так что вряд ли сейчас жив. Но все же хорошо было бы попасть хотя бы в Мампукудзи, что близ Киото, чтобы принести пожертвование и все такое… Но я так ничего и не сделала! И чувствую себя ужасно виноватой перед Небом. Прошу тебя…
        - Я сделаю это сам! - горячо перебил ее Тэдзуми. - Я соберусь прямо сейчас и отправлюсь хоть завтра!
        Она погладила его лоб прохладной ладонью - мягкий, знакомый с детства жест, умиряющий его горячность.
        - Не завтра. Я сама соберу тебя в дорогу. А пока еще одно дело, по просьбе отца.
        Тэдзуми уже знал, что она скажет, и, не желая показывать разочарования и досады, опять уставился в окно, на розовеющие сливы, под весом которых натруженно изогнулась длинная ветка.
        - Сынок, - мать тронула его за локоть, - это же нетрудно. Навести перед паломничеством нашего ростовщика.
        Тэдзуми молчал, мать увещевала:
        - Он хороший и достойный человек! К тому же ты должен передать ему наш подарок.
        - И наконец встретиться с его дочерью.
        - Хотя бы и так. Пока это тебя ни к чему не обязывает. Сделай это сегодня же, не откладывай. К паломничеству, ты знаешь, не должно оставаться никаких долгов. А невыполненная просьба отца - долг.
        Тэдзуми согласился: когда-никогда все равно пришлось бы нести шкатулку господину Хирохито.

* * *
        Для паломничества мать выбрала монастырь Мампукудзи. «Моему сердцу, - сказала она, не желая утруждать ни себя, ни сына долгим выбором, - это место почему-то близко!»
        Быть может, как самураю, Тэдзуми более пристало бы посетить храмовый комплекс в Никко - усыпальницу сёгунов рода Токугава, но мать все же решила иначе - можно сказать, наугад и случайно.
        Ну, Мампукудзи так Мампукудзи.
        По большому счету не имело значения, куда идти: в душе, как всякий буддист, Тэдзуми верил в неслучайность всего. Даже подобного выбора. «Наугад» и «случайно»? Лишь Небо знает наверняка, куда ты попадешь в конце Пути: лишь Небесное Дао ведает о земном дао каждого человека. «Если я направился не туда, куда нужно, - резонно решил Тэдзуми, - мне будет послан знак!»
        Путь в Мампукудзи неблизкий. Но и нетрудный. Особенно по большим, охраняемым бакуфу дорогам, которыми стремились пользоваться все добропорядочные граждане. Впрочем, если на дороге становилось слишком людно - паломники, солдаты, бродячие музыканты и актеры, спешащие по делам торговцы, процессии беспрерывно перемещающихся туда-сюда семейств родовитых даймё, которых правительство сёгуна обязало жить то в столице, то в поместьях, - тогда Тэдзуми сворачивал на проселки, чтобы побыть в уединении.
        Вот как сейчас - на проселке было малолюдно и тихо, редкие путники, попадавшиеся ему навстречу, вежливо опускали глаза при виде быстро шагавшего самурая и торопились пройти своей дорогой, не привлекая его внимания. И это было правильно: хотя Тэдзуми и не был задирой, но оскорбить себя тоже не дал бы.
        Был случай в его жизни, когда ему вопреки собственному желанию пришлось ввязаться в передрягу. Конечно, можно сказать - что для самурая поединок? Одним больше, одним меньше… Тэдзуми утешал себя надеждой, что тот человек на дороге, с печатью обреченности на челе, обронивший неосторожные слова в его адрес, раны получил несмертельные.
        Но Тэдзуми почему-то заранее, еще до начала поединка, было жаль несчастного своего соперника, словно он заранее же и знал, что непременно убьет его. А тот все не унимался и продолжал оскорблять Тэдзуми, хоть глаза его и мрачнели, наполняясь тоской в предчувствии беды. Тэдзуми знал силу своего удара: отец научил его и рассчитывать удар, и предвидеть возможные последствия. В тот раз Тэдзуми ударил наверняка. Но вдруг?..
        Неприятное воспоминание раздосадовало, и Тэдзуми усилием воли переключился на другие, значительно более приятные дни перед паломничеством. Он сходил в ближайший храм Будды и заручился у бонзы благословением в дорогу. Сестры прислали ему с посыльными подарки по случаю отправления в дальний путь - новый расшитый кошелек, а к нему - нефритовую фигурку лягушки (приносящую, по поверью, удачу) со шнуром для крепления к поясу, еще - веер с расписными лакированными планками и изящным бледно-лиловым рисунком и какие-то пустяковые, но приятные безделушки. Сестры любили его и баловали, как в детстве. Тэдзуми щедро наградил посыльных, с довольным видом отправившихся обратно, к хозяйкам.
        И кто бы мог подумать, что с еще большим удовольствием Тэдзуми будет вспоминать свой недавний, пару дней назад, визит к господину Хирохито!
        Неплохо все вышло. Можно сказать - гладко как по маслу. Без лишних, неприятных для Тэдзуми расшаркиваний и словесных излияний. Господин Хирохито принял его ровно так, как Тэдзуми и хотел: просто, нецеремонно, но со всем приличествующим случаю уважением. Он радушно приветствовал гостя и провел его в самую почетную комнату дома, находящуюся на большом возвышении. Туда же приказал подать чай, предварительно вежливо поинтересовавшись, не согласится ли сын столь почтенного человека, как господин Накаёри-но Кицуно, разделить с ним вечернее чаепитие. И Тэдзуми, с неожиданным для самого себя удовольствием, согласился.
        Усевшись на циновки, они вели с господином Хирохито возвышенные беседы: о поэзии, природе, героическом прошлом их родов - обо всем приятном, что дозволялось ритуалом чаепития: дабы невзначай не испортить настроения друг другу. Из-за жары ставни и ширмы были широко раздвинуты, и ветерок вольготно струился через комнаты, время от времени небрежно покачивая легкие колокольчики над маленьким изваянием Будды в углу. И пока беседа текла (самым приятным образом!), стали входить, по одной, девушки, то внося приборы для чая, то зажигая душистые палочки, то ставя перед ними букетики цветов - «тебана», цветы к чаю.
        Букетики были скромные, но замечательно приятные на вид - свидетельство тонкого вкуса хозяина и его стремления, несмотря на незнатное происхождение, к высокому стилю. Тэдзуми это понравилось и расположило к господину Хирохито. Он стал с любопытством косить глазами на девушек - которая из них дочь хозяина?
        Девушки, как на грех, одеты были совершенно одинаково - скромные кимоно, скромные украшения, скромные прически. И вели себя, к неудобству распознавания, очень похоже: медленные грациозные движения, плавные жесты, короткие шажки, склоненные долу головки.
        «Что за притча?! - даже возмутился Тэдзуми. - Ведь они хотят показать мне Рёцимико! Так хоть бы дали знак, которая из них?»
        Господин Хирохито проникновенно и понимающе улыбнулся Тэдзуми («Старый лис! - хмыкнул тот про себя. - Ничего от него не скроешь!») и жестом пригласил одну из девушек присесть с ними рядом.
        - Надеюсь, мой гость не будет возражать, если моя дочь Рёцимико примет участие в чаепитии? Мы люди простые, но от всего сердца рады вам. Наша радость будет полнее, если и Рёцимико сможет выразить свое почтение вам, а в вашем лице - господину Кицуно.
        Тэдзуми сдержанно кивнул, хотя сдержанность его объяснялась вовсе не тем, что он сидел за одним столом с неравными (пусть они и были кредиторами его отца), а просто смущением от того, что господин Хирохито раскусил его возникший к Рёцимико интерес.
        Не поднимая чуть зарозовевшего лица, Рёцимико чинно уселась рядом с отцом. Она аккуратно разложила вокруг себя полы одежд («Немного старомодно, но мило!»), а не подложила их под коленки, как сделала бы невежа. Господин Хирохито зорко взглянул на гостя: оценил ли тот воспитание его дочери? Тэдзуми всем своим видом показал: заметил и оценил. Ростовщик покашлял в кулак - было видно, что пытался скрыть удовольствие. Он несколько раз обратился к дочери, рассчитывая, что она поднимет глаза, а гость по достоинству оценит и ее внешность.
        Хотя Рёцимико отвечала, не поднимая взора, Тэдзуми и так многое разглядел: очаровательный овал лица, аккуратный вздернутый носик, нежные щечки. Ее тонкие, почти прозрачные, как фарфор из Ариты, ноздри трепетали от смущения, но речь звучала певуче-спокойно и приветливо. Это Тэдзуми тоже понравилось.
        Неплохое было чаепитие. Хороший (и дорогой!) чай, приятная компания (Рёцимико оказалась недурна собой, неглупа и даже весьма начитанна), изысканная беседа. Удивительно, но эти люди хорошо разбирались в поэзии, а господин Хирохито даже сделал несколько удачных замечаний о живописи школы Кано. Хозяин знал игру го, а не только простонародную сёги. И все общение текло легко и непринужденно.
        «Воистину, поприятнее, чем во многих аристократических самурайских домах! - размышлял Тэдзуми. - Гд е все так чванно и нудно, так натянуто, что похоже на театр ноо! Изведешься, так хочется поскорее уйти!» Он с удовольствием провел время в доме ростовщика, уходить не хотелось. Рёцимико, розовея и смущаясь, подарила ему на память белый цветок, изящно обернутый в зеленую бумагу подходящего оттенка и обвязанный белоснежной нитью.
        Уже по пути в монастырь Тэдзуми было подумал, не присовокупить ли подаренный ею цветок (для размышления) к двум оставшимся вишневым лепесткам? «Нет, - решил про себя, - здесь нет вопроса судьбы. Все более чем понятно: Рёцимико - хорошая девушка. Могу вернуться, когда захочу, - он непроизвольно улыбнулся, - но не теперь».

* * *
        В жаркий полдень Тэдзуми всегда делал привал, отдыхая под деревьями в тени. Вышагивая по одному из проселков, он уже подумывал об отдыхе, когда услышал из-за придорожных кустов сдавленный шепот:
        - Добрый человек! Добрый человек, я прошу вас, помогите мне!
        Говорившего не было видно, а голос был жалок и беспомощен. Но что-то в нем было такое, что выдавало человека с хорошим воспитанием, не простолюдина. Тэдзуми решил взглянуть, в чем там дело. Он огляделся вокруг - дорога была пустынна - и, на всякий случай придерживая рукоять меча, приблизился.
        - Кто бы ты ни был, выходи! Я хочу тебя видеть! - громко скомандовал он.
        Из кустов, пошуршав и повздыхав, показалась странная фигура, с ног до головы закутанная в потертый серый плащ. Глубоко на глаза был надвинут капюшон, скрывающий верхнюю часть лица, нижняя тоже была скрыта - короткой бородой. Тэдзуми, скрипнув ножнами, выдвинул меч примерно до середины лезвия - фигура в капюшоне попятилась, и плащ распахнулся, приоткрывая одежду совершенно непонятного покроя.
        Послышалось тревожное, но вежливое бормотание:
        - Я не причиню вам никакого вреда, да и не способен на это. Клянусь! Я попал в ужасное положение и отчаянно нуждаюсь в помощи. И мне отчего-то подумалось, что вы человек добрый и хоть и молодой, но справедливый. Так уж мне показалось, когда я молился, прося у Бога помощи и увидев вас на дороге.
        «Монах? - удивленно подумал Тэдзуми. - Что-то не похоже: небрит, одет, как горожанин, а одежда недешевая, но уж больно необычная. Кто же это?»
        - Сними капюшон! - велел он нетерпеливо.
        Человек, смиренно и печально вздохнув, откинул капюшон, и Тэдзуми от досады поморщился: «Как я сразу не догадался: южный варвар! Европеец!»
        Худой, нескладно-высокий, заросший многодневной щетиной, незнакомец производил, тем не менее, странно двойственное впечатление: внешне - бессилия, но одновременно - решимости и силы, отражавшихся в его блестящих от волнения глазах.
        - Португалец? Кто ты и что здесь делаешь?
        Тэдзуми приготовился услышать новую порцию скорбных вздохов и какие-нибудь жалкие объяснения, но странный человек неожиданно приосанился, извлек откуда-то из недр своего ужасного одеяния увесистую книгу и поднес ее к носу Тэ д з уми.
        - Я слуга Господа! - заявил он с пафосом.
        - А-а, проповедник-христианин! - равнодушно констатировал Тэдзуми, с лязгом возвращая в ножны излишний в этой ситуации меч.
        - Да, монах-францисканец! - с искренней радостью подтвердил незнакомец. - Я прибыл в ваш край, чтобы проповедовать слово Божье!
        - Для чего и позвал меня сюда, в кусты? - уточнил Тэдзуми.
        Толстая книга опустилась вниз, христианин пригорюнился:
        - Надо признать, что вы правы, мой молодой друг. Не место здесь проповеди. Сейчас я прошу о помощи.
        - Ага, значит, проповедь впереди, - не удержался от иронии Тэдзуми. - Но, знаешь ли, мне некогда, я тороплюсь. И вообще, ты здорово рискуешь, сообщая о себе первому встречному: вы, христиане, давно уже вне закона! И убей я тебя прямо сейчас, никто и допытываться не станет, куда ты делся. Если есть, кому допытываться. Ты не боишься?
        - Не боюсь, - голос странного собеседника Тэдзуми стал мирен и спокоен, - я давно ничего не боюсь: христианин должен быть готов к смерти в любую минуту. И бояться нам должно не смерти, разрушающей лишь тело, а греха, убивающего душу.
        - Греха? А что вы, христиане, называете грехом?
        - Грех - отступление от того, что заповедано нам Небесным Отцом, нарушение Его законов, о чем наша совесть…
        - Ну, понятно, - перебил Тэдзуми, - все это я слышал и от наших священников: не сходить с пути, предписанного Буддой, и не нарушать законов Небесного Дао. А о смерти мы, самураи, думаем то же: быть готовым к ней прямо с утра и в любую минуту. Все это не ново!
        Францисканец открыл было рот, чтобы продолжить свою речь, и по глазам его было видно, что он страстно хочет внести уточнения и дополнения в только что сказанное, но Тэдзуми был неумолим:
        - Я не собираюсь слушать! Повторю вопрос: чего ты от меня хочешь? Отвечай либо проваливай!
        - У меня совсем нет денег, - торопливо заговорил монах, - я устал, ослаб от недоедания, а мне нужно добраться до какого-нибудь западного порта и попытаться отправиться домой.
        - Если смерть не страшит тебя, зачем тебе спасаться? - искренне удивился Тэдзуми.
        - Смерть и вправду не страшит меня, - терпеливо пояснил собеседник, - но и искать мне, христианину, ее не пристало! Я могу погибнуть здесь безо всякой пользы, а ведь жизнь - бесценный дар Бога! Другое дело, если придется защищать мою веру, тогда я непременно буду сражаться и готов погибнуть за Христа!
        - Я уже слышал об этом человеке, хотя толком ничего не знаю. Но то, что ты погибнешь здесь, кажется весьма вероятным, ведь у тебя даже нет оружия!
        - Вот мое «оружие» - Библия, слово Божье! - Францисканец опять поднес свою книгу к лицу Тэдзуми, трепетно, как святыню, сжимая ее грязными пальцами.
        Тэдзуми деликатно (его учили почитать святыни, даже и не буддийские) отстранил Библию от своего лица. Этот человек, как ни странно, начинал нравиться ему. Если бы кто-нибудь попросил его обосновать эту неуместную симпатию, он мог бы сказать: «Этот человек кажется мне удивительно храбрым для своего незавидного положения. Он не страшится смерти, как самурай, несгибаемо уверен в своем Пути и беззаветно предан своему Богу. Для уважения мне не требуется больше ничего! Пусть он как христианин и объявлен вне закона приказом бакуфу».
        В сердце Тэдзуми приказ правительства сёгуна вступил в явное противоречие с тем, чему его учили с детства. Например, уважать достойного противника. И он решил помочь.
        - Вот этих денег, - он протянул христианину свой кошелек, - тебе вполне хватит, чтобы добраться до западного побережья и дождаться корабля из Европы. Они все же частенько наведываются в наши порты, несмотря на запрет правительства. Надеюсь, Небо будет милостивым к тебе: ты очень смелый человек, мне это понравилось.
        Францисканец прижал к груди кошелек, глядя на Тэдзуми полными благодарности глазами. Его губы что-то беззвучно шептали, но под конец он произнес громко: «Амэн!» Это слово понравилось Тэдзуми, и он даже несколько раз, словно пробуя на вкус, повторил его - «Амэн» тепло и мягко угнездилось в душе. Тэдзуми улыбнулся: приятное слово.
        Он повернулся, чтобы уйти, но францисканец вдруг доверительно проговорил:
        - Меня зовут падре Луис. Я священник. Падре Луис Сантъяго.
        - Ты не обязан был сообщать мне свое имя! Это может связать наши кармы крепче, чем нужно. К тому же мне нипочем не произнести, да и не запомнить твоего диковинного европейского имени.
        Тэдзуми сделал вторую попытку уйти, но португалец схватил его за рукав кимоно:
        - Подождите. Я все же хотел бы знать ваше имя!
        - Зачем? - удивился Тэдзуми.
        - Я буду молиться за вас!
        - Какому же богу?
        - Всевидящий и Всемогущий Бог един!
        - Тогда поминай в молитве «того молодого человека на проселочной дороге», - улыбнулся Тэдзуми. - Если твой бог всевидящ, он видит нас сейчас и поймет, кого ты будешь иметь ввиду.

* * *
        Полуденная медитация в заросшей зеленью лощине ручья принесла свои плоды. Тэдзуми уверился, что два на первый взгляд нелепых случая (с крестьянкой, спасенной им из реки, и христианином-монахом) и одно недоразумение (Тэдзуми имел в виду, отныне несколько пренебрежительно, Юки) - все, происшедшее за последние несколько месяцев, хотя и неслучайно, но никоим образом не говорит о том, что он-де мог отклониться от своего Пути и пропустить что-нибудь важное.
        Тэдзуми размышлял несколько часов, оставаясь в полном уединении, неподвижности и тишине. Он сидел на каменистом берегу, прямо у воды, едва не касаясь ее сапогами. Было бы здорово устроиться над водой - на каком-нибудь упавшем дереве. Но такого не нашлось, а рубить растущее Тэдзуми поленился.
        Ручеек звонко бежал по камням, заглушая птичий гомон, густая листва склоненных к воде ив служила навесом от солнца. В лощине было чуть душновато, но ровно настолько, чтобы даже помогать медитации.
        Тэдзуми долго смотрел на бегущий меж камней неширокий, но упругий поток - занятие, которому он мог предаваться часами. Мысли постепенно умиротворялись ритмичным, будто пульсирующим бегом воды. И сознание, завороженное мерцающими солнечными бликами, привычно подчинилось неглубокому дыханию, внутренней сосредоточенности и твердому намерению Тэдзуми разрешить свои сомнения.
        Осознание событий пришло не сразу, но пришло, несомненно, твердо: все, что им совершено - не напрасно. Смысл событий, правда, ускользал. Особенно в последней истории с монахом-христианином, в которой сквозила недосказанность, незавершенность. «Странные люди, как этот португалец, часто вмешиваются, самым бесцеремонным и опрометчивым образом, в чужую карму, - подумал Тэдзуми. - Посмотрю, - решил он, - не изменит ли свой ход моя жизнь».
        Жаль, что у него нет наставника, чтобы растолковать происшедшее, а обращаться к астрологам или гадателям Тэдзуми не хотел. Он вспомнил, как отец говаривал: «Небесному Дао более угодно твое послушание, чем понимание. А понимание будет даровано - когда ты будешь готов. Если не понимаешь, как действовать, делай, как должно и смотри на знаки судьбы. Вселенная полна смыслов».
        Тэдзуми больше не станет терзать себя сомнениями: если Небу будет угодно, оно «подскажет» ему, что делать. Надо лишь быть внимательным к знакам, тут и там рассыпанным предупредительной судьбой. И все же жаль, что наставника у него нет! Не поискать ли?..
        Задав себе этот вопрос, Тэдзуми мысленно неожиданно вернулся в сад родного дома, где под сенью старой вишни он подобрал весной три лепестка, три вопроса судьбы… Теперь их осталось два. Возможно, один из них… О, Будда! Конечно! Как он не догадался раньше? «Найди наставника, Тэдзуми» - так ясно услышал он совет, подаваемый Свыше.

* * *
        Тэдзуми отшагал долгие мили, многодневный путь остался позади. Впереди же - самое волнительное и ответственное: монастырь Мампукудзи. Двойственное чувство наполняло душу Тэдзуми. С одной стороны, обычная собранность и ответственность за выполняемое материнское поручение, с другой - ожидание чего-то необычного и, может быть, даже таинственного, что непременно должно с ним произойти. Это трепетное ожидание придавало обыденному ритуалу оттенок изящного, и почему-то грустного, очарования, каким дышит ничем непримечательное гончарное изделие, покрытое паутинкой древней патины…
        Чем ближе к Киото, тем больше попадалось постоялых дворов. Тэдзуми не любил там останавливаться. И вовсе не из экономии, а лишь оттого, что духоте придорожных гостиниц с их извечным многолюдством и невыносимыми запахами он всегда предпочитал звездное небо над головой и шум ночного леса. Однако в конце пути, перед самой императорской столицей следовало все же остановиться в гостинице, чтобы навести порядок в одежде и воспользоваться баней-фуро.
        Служанка с приятным проворством натаскала из колодца воды и развела огонь. Ждать почти совсем не пришлось. Она же забрала его одежду - повыбить дорожную пыль.
        А Тэдзуми тем временем уже нежился в горячей воде фуро, которая стояла прямо у раскрытого в сад окна. Сидя в фуро, он мог видеть бегущие по небу белоснежные клочки облаков. Из сада мягко втекал запах разогретой полуденным солнцем листвы и, кажется, недавно скошенных где-то под окном трав. Посвистывал дрозд. Качалась и качалась перед глазами ветка с бесшумной листвой. Тэдзуми задремал…
        Ему приснился удивительный сон. Будто пока он расслабленно сидел в горячей воде, под окно подошли и уселись на скамейку два пожилых путника и завели глубокомысленную беседу.
        Сначала они рассуждали о прежних временах, когда нравы людей были чисты, а намерения высоки. Вслед за этим заговорили о современных молодых людях, которым, по их мнению, уже нет до нравственности никакого дела, и о том, что лишь заботами старшего поколения держится мир. А под конец неожиданно заспорили: что лучше всего способствует возвышению нравов - законы ли страны или наставления Будды вкупе с народными устоями и самурайскими традициями?
        Тэдзуми так заинтересовал этот строгий и причудливый разговор, что он прилагал все усилия, чтобы не утерять его нити. Во сне он слушал во все уши, едва дыша и стараясь не плеснуть ненароком водой, чтобы не обнаружить своего присутствия. А также старался не проснуться, побыть в этом сне подольше в надежде, пусть и во сне, еще послушать мудрые речи.
        - Устои самураев крепки и незыблемы, - настаивал первый путник, - ими руководствуется самая сильная и влиятельная часть общества. Следовательно, именно кодексу самураев, как наиболее приближенному к реальностям жизни, принадлежит честь и право судить о морали.
        - Реальная жизнь или то, что ты под этим подразумеваешь, брат мой, - парировал второй, - это лишь эфемерное, быстропреходящее мгновение бытия! А религия говорит нам о жизни вечной, о колесе воплощений, о законах кармы, коим подчиняется весь подлунный мир. Значит, ей и должно судить о нравственности.
        - В этом много истины, - соглашался первый. - Но согласись и ты, мой уважаемый собрат, что даже «эфемерное мгновение бытия» следует прожить с честью, совершая деяния добрые и избегая злых. А на этом пути опорой служат законы страны и самурайского сословия.
        - Когда они не противоречат друг другу, - мягко, но с иронией заметил второй.
        - Что ж, бывает и так…
        - Не единственным ли мерилом совести послужат тогда непреходящие истины Неба и хранящие их народные традиции?
        - В этом случае непременно послужат, брат мой. Позволю себе лишь напомнить, что оба мы - выходцы из самурайских родов, и не кодекс ли самурайской чести, всегда склоняющий его носителя лишь к достойным свершениям, помог нам обоим встать на путь поиска и обретения истины?
        - В таком случае заключим нашу беседу согласием: земная жизнь, сколь ни коротка она и эфемерна, а может, именно потому, что она коротка и зыбка, нуждается в строгих ориентирах человеческих законов. Но, - второй торжественно возвысил голос, - но жизнь человека не будет стоить и гроша без ведения высшей, неземной, цели - достижения состояния вечного покоя, просветленности и блаженства по ту сторону Врат Бытия.
        Они поговорили еще о чем-то важном (Тэдзуми, к своему огорчению, не разобрал), потом помолчали, при этом застучали четки, значит, это были монахи - добрые путники предались молитве…
        …Сквозь дрему Тэдзуми показалось, что вода фуро уже порядком остыла, и надо было бы встать и вытереться насухо, но не хотелось разрушать это любопытное видение. Он не двинулся и был вознагражден…
        …Старые монахи опять принялись за беседу. Тема поменялась: теперь они заговорили о своих наставниках. По их словам, выходило, что из-за общего падения нравов («Молодые самураи теперь больше интересуются именами актрис и гейш, чем историями о доблестях собственных предков!») их современники лишены искусных наставников.
        - Небо не посылает учителя тому, кто не намерен учиться! - обосновал эту мысль первый.
        - Несомненно, что искренне желающий обрести знание, непременно обретет и наставника, касается ли это заурядного ремесла или монашеского делания, - добавил другой. - Небо всегда заботится о стремящихся к знанию.
        - Да-да, - подхватил его собеседник. - Я вспоминаю нашего наставника! Он одинаково искусно владел и мечом, даром что его левая рука была покалечена, и словом истины. Мы многому научились у него.
        - Наш наставник был удивительным человеком. Никто не знал, откуда он пришел и куда исчез. Он, верно, уж достиг состояния Будды! Но перед моим взором он стоит как живой: высокий, худощавый, с приветливым добрым взглядом.
        - Который мог быть при необходимости и очень строгим, - вставил первый.
        - Еще каким строгим! А этот таинственный шрам на правой брови…
        Они посидели еще немного. Но говорили всё о каких-то пустяках: о сложностях пути, о лености паломников. Один из них (Тэдзуми уже не разбирал, первый или второй) стал искать свои нефритовые четки, где-то забытые. Но его товарищ поторопил в путь:
        - Не ищи, брат мой. Что ушло - ушло. Пусть они станут благословением тому, кто их найдет.
        - И это верно, - согласился владелец утерянных четок.
        Разговор их стал меркнуть, звуки угасали, будто дымно плыли на ветру, таяли, растворялись…

* * *
        «Ну и сон!» Тэдзуми очнулся в полной темноте, а через мгновенье (он как ждал) в дверь постучалась служанка:
        - Господин! Не нужно ли вам еще горячей воды?
        - Нет, не нужно, - крикнул Тэдзуми в сторону двери.
        Служанка отправилась восвояси.
        В это мгновение взгляд Тэдзуми упал на подоконник - там лежал какой-то предмет. И почти тут же, хоть в комнате уже и царили сумерки, он понял, что это: четки. Нефритовые четки! Тэдзуми не верил своим глазам! Он окликнул удалявшуюся служанку, и та нехотя вернулась на его обеспокоенный зов. Не вставая из фуро, он указал ей на подоконник:
        - Чьи это четки?
        Сонно шаркая, она подошла к окну, выглянула наружу и, поворачивая голову вправо и влево, стала осматривать двор.
        - Это, верно, четки тех двух старых монахов из Мампукудзи, что ушли с час назад. Теперь уж не догнать, - сокрушенно проговорила она наконец.
        - Ступай себе. Не надо никого догонять, - Тэдзуми едва скрыл звенящую в голосе радость, а про себя добавил: «Это благословение! И оно принадлежит мне, как сказали сами монахи!»
        Служанка уже сдвинула за собой створки дверей, и Тэдзуми стремительно поднялся из воды, чтобы поскорее одеться. Но в то же мгновение глупая служанка опять раздвинула створки - Тэдзуми едва успел прикрыться мочалкой - угодливо уточняя:
        - Так господину ничего не нужно?
        Стоя во весь рост, Тэдзуми взирал на нее молча, но весьма красноречиво. Она сдавленно пискнула, но, будто заколдованная, не отвела взгляда, а бестолково спросила:
        - Господин… уже закончил… баню?
        - Как видишь! - Он широко развел руки.
        Она с визгом выскочила из комнаты, а Тэдзуми с хохотом швырнул мочалку ей вслед.

* * *
        «Четки-благословение монахов из Мампукудзи, - все повторял Тэдзуми, словно не верил сам себе. - Я непременно должен разыскать их таинственного наставника! Судя по таким ярким приметам, как шрам на правой брови и покалеченная левая рука, это тот самый монах, который предсказал матушке мое рождение. Небо благосклонно ко мне, оно подает мне знак!»
        Дорога до монастыря шла через Киото - резиденцию императора. Киото. Здесь все было не так, как в строгом самурайском Эдо. И очень красиво!
        Тэдзуми хотел было посмотреть на императорскую столицу, прогуляться по его широким улицам, полюбоваться местными храмами, потолкаться среди местных жителей, но решил не задерживаться. Его непреодолимо тянуло вперед - и не столько «звал» сам монастырь, сколько то, что он уже назвал про себя (несомненно!) вторым заданием судьбы: найти наставника. Тэдзуми мечтал - того самого монаха со шрамом. Именно в таком наставнике, как верилось его сердцу, он и нуждался!

* * *
        Комплекс монастыря Мампукудзи был огромен и роскошен. За день Тэдзуми успел обойти только его самые важные места. Правда, он подолгу задерживался в каждом, так как кроме обязательных для каждого паломника мероприятий (принести пожертвование, получить охранительные таблички, приобрести амулеты, заказать чтение сутр Будды) Тэдзуми присматривался к разным священникам и простым монахам и едва ли не каждого расспрашивал о старом монахе с покалеченной рукой и заметным шрамом на брови. Одни священнослужители молча пожимали плечами, другие вежливо советовали обратиться к старшим, третьи заводили никчемную пространную беседу, видимо, в расчете на пожертвование.
        А один преклонных лет священник, внимательно выслушав Тэдзуми, как-то странно на него воззрился и так и смотрел молча, с удивлением и беспокойством во взоре. Тэдзуми счел за благо поскорее отойти от него. Он продолжил свой поиск, но священник, явно не на шутку растревоженный его расспросами, отчего-то последовал за ним. Тэдзуми не составило труда (даром что ли отец учил его разным воинским премудростям!) отследить боковым зрением это необычное «преследование». Он уже подумывал сделать обходной маневр вокруг пагоды с зелено-золотой крышей и объявиться ошеломляюще внезапно перед своим «преследователем», как тот сам вдруг решительно и, больше не прячась, направился к Тэдзуми.
        - Послушайте, господин, и простите мое старческое любопытство, но отчего вы ищете того человека?
        В его голосе было столько недоумения и даже тревоги, что Тэдзуми, не сомневаясь, рассказал ему историю своего рождения. Старый священник реагировал со все возрастающим волнением. Он потирал нос, вздыхал, дергал свои четки. Тэдзуми, думавший успокоить своего собеседника этим рассказом, неожиданно получил противоположный результат - теперь настала его очередь с тревогой задать вопрос:
        - Что случилось, почтенный? Отчего вы так странно реагируете? Я просто ищу человека, старого человека. То есть я вполне допускаю, что он уже мог переселиться в мир иной. Я готов к такой новости. В ней не будет для меня ничего странного, хоть это было бы и весьма огорчительно! Скажите мне всё, что знаете.
        - Сколько вам лет, господин? Не более двадцати пяти, я полагаю?
        Тэдзуми кивнул. Покивал и священник. После чего снова вздохнул, погладил свою бритую голову и печально произнес:
        - Дело в том, что тот, кого вы ищете, и о ком так точно рассказала ваша уважаемая матушка, умер.
        Тэдзуми тоже вздохнул и огорченно кивнул.
        - Но… умер-то он… лет за пять —семь, не меньше, до вашего рождения!

* * *
        Мампукудзи остался далеко позади, Тэдзуми направлялся к дому. То потрясение, что пережил он в святом месте от разговора с пожилым священником, Тэдзуми оставил на ближайшем к Мампукудзи холме, с вершины которого прощался с монастырем. С монастырем и надеждой обрести наставника. Не наставника «вообще», а именно того, со шрамом, о ком старик-священник сообщил невероятное!
        Тэдзуми не разочаровался в мечте и не разуверился в помощи Неба - просто принял происшедшее. Нерушимы основы всего происходящего, незыблемы законы кармы - всё, что с ним случается, случается по Высшему Промыслу. Высшему же Промыслу он оставил и необъяснимость услышанного: около тридцати лет назад умер человек, явившийся потом воочию его матери и предсказавший его, Тэдзуми, рождение.
        А может, старый бонза что-то напутал с датами? Впрочем, даже если и так, человека-то уже нет, и когда бы он ни умер, искать его среди живых нет смысла…
        Тэдзуми извлек из походной сумки завернутые в чистую бумагу оставшиеся два лепестка и положил, с легким волнением перед предстоящим расставанием, один из них на ладонь. Хотел дунуть, чтобы лепесток навсегда отлетел прочь, но не успел: легким порывом ветерка лепесток подняло вверх, еще и еще вверх, и он незаметно исчез, растворился сам собою в воздухе.

* * *
        Матушка была абсолютно счастлива: ее сын совершил то паломничество, о котором она мечтала более двадцати лет. Всё, что Тэдзуми принес из монастыря (амулеты, несколько охранительных табличек, свитки с изречениями Будды, написанные размашистой свободной кистью - каллиграфия, которой особо славился Мампукудзи), она со всем тщанием и бережностью поместила в камидзу, место поклонения предкам. И долго сидела рядом на циновке, любуясь на свои «сокровища».
        Тэдзуми тоже радовался, глядя, как лицо матери озаряет умиротворенная улыбка. Он не рассказал ей обо всех событиях, что произошли с ним в пути: она начнет озабоченно размышлять, призовет астролога, разволнуется. Тэдзуми не видел смысла посвящать стареющую матушку во все подробности. К тому же она не вполне здорова последнее время, хоть и держится стойко и даже выглядит идеально с самого утра - и одежда, и прическа, и замечательная улыбка на устах. «В прежние времена, - говаривала она, - люди не позволяли себе плохо выглядеть даже тогда, когда им предстояло умереть!» И он рассказал ей, как можно более цветисто, лишь о самом монастыре.
        Лето истекало. В их саду рос единственный клен, но когда наступили праздничные дни любования осенними кленами, он не оплошал: со всей торжественностью, подобающей моменту, клен вспыхнул всеми оттенками красного - от нежно-алого до густо-багряного, - радуя взор.
        Они поставили неподалеку от него переносной столик, положили новые циновки и устроили настоящее празднество - с тихой медитацией и изысканным угощением. Матушка даже велела подать особые палочки, из старинного лакированного футляра с нарисованной на крышке веточкой цветущей горной вишни. А кроме того, пригласила, хоть это и стоило немалых денег, гейшу с сямисэном. Гейша оказалась не очень-то привлекательна, да мягко говоря, и не юна, но когда зазвенели струны ее сямисэна, все поняли, отчего эта гейша так дорого стоит: ее инструмент звучал просто божественно!
        Тэдзуми понимал, что такую торжественность заслужило не столько очарование клена, пусть он был воистину великолепен на этот раз, сколько его проводы в родовое поместье. Он должен был либо сменить там отца, либо, буде на то особое разрешение сёгуна, вернуться в Эдо вместе с ним не позднее зимы.
        Все последнее время, прошедшее после паломничества, Тэдзуми провел весьма расслабленно: бродил по окрестностям, болтал с приятелями то в одном, то в другом чайном доме и даже посетил пару-тройку раз знакомых девушек в Ёсивара. Не сказать, что он и думать забыл о Юки, но мысли о ней теперь текли отвлеченно, безвкусно, как о прошлогодней простуде. И было неприятно лишь одно - что, если бы она согласилась вернуться с ним на родину?! О Будда, как тяжко он мог обременить в этом случае свою жизнь!
        Дни, недели шли своим чередом, время не причиняло Тэдзуми беспокойства неотвратимостью своего течения. И в душе не горел нетерпеливый огонек ожидания знаков судьбы. Он делал, что мог: вставал ранним утром для ежедневной молитвы Будде и медитации, несколько раз заходил в храм, чтобы, совершив необременительный обряд, напомнить богам, как минимум, о своем присутствии, а кроме того - о некоторых своих желаниях. В общем, он чувствовал, что его совесть была чиста перед небесным Дао. И в конце концов, у него остался еще один, последний лепесток вишни. Это ли не залог надежды на будущий подарок судьбы и решение последней ее задачи?

* * *
        В неделю отправления Тэдзуми из Эдо стояла сухая, замечательно солнечная погода. Невесомо-легко и тихо опадали первые пожелтевшие листья, серебрились в воздухе летучие паутинки, и как-то по-особому пахло осенней жухлой травой. Матушка сходила, как всегда, к гадателю-астрологу выяснить, который из предстоящих дней наиболее благоприятен для начала путешествия. Выпали понедельник и четверг, причем в понедельник звездами предлагался для выхода из дома лишь час Петуха. Тэдзуми не любил это время суток, да и не поздновато ли для начала похода? Он успеет дойти лишь до ближайшей заставы на выходе из города. И Тэдзуми отложил путешествие до четверга. К тому же Тэдзуми вдруг захотелось навестить их заимодавца, господина Хирохито. Самому захотелось! Не было смысла скрывать: Рёцимико уже давно волновала его сердце.
        Тэдзуми зашел к ним к нескрываемой радости отца Рёцимико, где-то сразу после паломничества. Повод был преотличный: занести добрым знакомым («Друзьям, господин Тэдзуми, друзьям!» - исправлял господин Хирохито) небольшой сувенир из святых мест. Он выбрал для юной Рёцимико подарок со смыслом: на бумаге точно того же оттенка, что она сама обернула подаренный Тэдзуми цветок, он попросил писца в Мампукудзи начертать пару первых строф одного известного китайского поэта. Писец-монах поупирался для порядка, он-де не пишет светских посланий, а только изречения мудрецов и сутры, но в конце концов написал просимое. И написал очень изящно - на бумагу легли летящие энергичные иероглифы, особый почерк Мампукудзи. Тэдзуми умышленно продиктовал не весь стих, хотя писец немилосердно ворчал, что его работа при этом будет выглядеть незаконченной.
        - Да-да, почтенный, именно незаконченной! Как раз это мне и нужно - незаконченный стих!
        И Рёцимико не обманула его ожиданий: она прочла вслух начальные строфы, опустила свою головку и застенчиво проговорила:
        - А окончание этого стихотворения воистину прекрасно.
        И процитировала на память. Ее отец от волнения и удовольствия покрылся испариной, бросая на потенциального зятя горделивые взгляды. Тэдзуми не было никакого дела до горделивых чувств, распиравших отца, но он был счастлив, что Рёцимико оказалась такой эрудированной девушкой. Он наслаждался общением с ней: за все это время дочь господина Хирохито не сделала ни одного ложного жеста, не произнесла ни единого фальшивого слова. Эта девушка была сама искренность и чистота. И к тому же обладала нежнейшими лучезарными глазами и очаровательной улыбкой. А как она искренне смеялась! Тэдзуми не мог отказать себе в удовольствии постоянно смешить ее, только чтобы услышать этот негромкий, но такой чистый смех.
        На прощание, уже готовый завести разговор, пусть и издалека, о своих чувствах, он спросил, стараясь поймать ее лучистый взгляд:
        - Я не написал все стихотворение до конца, вы не сочли это проверкой, я надеюсь?
        Она позволила ему поймать на мгновение свой взгляд - он был лукавым: «Я знаю, что ты проверял меня, Тэдзуми!» Но вслух произнесла, немного смущаясь:
        - Пропущенная строка была самой красивой в этом стихотворении. И самой сердечной. Слова, что исходят из глубины сердца, трудно бывает доверить бумаге!
        О, Будда! Как она была права! Тэдзуми вспомнил приторно-слащавые письма Юки, будто выполненные по трафарету. Для него ли одного? А он, тупица, пребывал в иллюзиях, что это было настоящим чувством!
        - Это правда, истинных чувств бумаге не доверишь! А жаль, мне хотелось бы написать вам, но, как видно, вы не поверите мне, - с притворной печалью вздохнул Тэдзуми.
        - О, господин Тэдзуми, как я могу не верить вам, вы же никогда не обманывали нас! - Милая поспешность и взволнованный взгляд выдали ее с головой: она хотела, чтобы он писал ей.
        Тэдзуми коротко поклонился ее отцу:
        - Если господин Хирохито позволит, я прислал бы небольшое письмо.
        Конечно, ее отец не возражал, он не просто не возражал, а очень даже приветствовал такое сближение! Тэдзуми продолжил:
        - Я поступлю так: выпишу для юной госпожи пару-тройку стихотворений из того китайского поэтического сборника, что составлял для себя. Таким образом я смогу обезопасить себя от подозрений в неискренности: ведь поэт всегда искренне выражает самое задушевное. И если не поверят мне, я стану кивать на автора!
        Она засмеялась - рассыпались тихим звоном колокольчики:
        - А я постараюсь угадать за поэтическими строками ваши собственные чувства, господин Тэдзуми.
        - Постарайтесь, - со всей серьезностью ответил Тэдзуми и, уже не скрываясь, настойчиво ловил ее взор.
        Было видно, что старый ростовщик мало что понял из этого диалога, но был счастлив просто от того, что самый желанный и доселе почти безнадежный кандидат в женихи его любимой младшей дочери Рёцимико так переменился к ней. Взор господина Хирохито светился надеждой на осуществление давней мечты - породниться с самурайским родом. Теперь Тэдзуми это не задевало. Что ж, если Небо сочло ростовщика достойным (как видно, много добрых деяний он совершил в прошлых жизнях) иметь столь прелестную и умную дочь и он справился как отец с таким щедрым даром Небес, правильно и достойно воспитав ее, может быть, даже отказывая себе во многом (хорошее образование стоит дорого!), значит, и Тэдзуми не пристало отворачиваться от дома, с которым явно пребывает благословение богов.

* * *
        Можно сказать, что на этот раз Тэдзуми покидал Эдо в радужном настроении. Оттого ли, что в его сердце поселилось нежное чувство, оттого ли, что удалось выполнить наказ матери, или оттого, что хоть и не нашел он в Мампукудзи того необычного монаха со шрамом, зато Небо позволило убедиться, не утаило от него настоящей тайны! Мистического факта! А ведь в подлунном мире такое доверие богов не часто случается! Этот знак Судьбы Тэдзуми трактовал оптимистично: в будущем ему обещано нечто необычное - встреча, событие, новый человек… Неважно что. Нельзя не доверять Небесному Пути!

* * *
        - О, господин Тэдзуми! Раз вы у меня в гостях, значит, вновь отправляетесь в свое поместье? - Лягушачий рот хозяина чайного дома растянулся в самой приветливой и радостной улыбке.
        - Да-да, любезный, я стараюсь всегда посетить вашу уютную чайную перед дальней дорогой.
        - И сегодня - как обычно? Немного саке и ваш любимый чай?
        - Как обычно, любезный, как обычно…
        Негромкий стук раздвижной двери, струящийся по комнате запах благовонных палочек, журчащая ручьем беседа посетителей - давняя традиция Тэдзуми перед выходом из Эдо: собраться с мыслями, попрощаться с городом.
        Подавая чай после саке, хозяин хотел было сказать что-то Тэдзуми, но, видимо, вспомнив про нелюбовь своего постоянного клиента к разговорам, с видимым усилием сдержался. Тэдзуми на этот раз вдруг решил отступить от своего правила:
        - Что нового и интересного произошло за последнее время?
        Хозяин с большой охотой отозвался:
        - Много интересного! - он кивнул в сторону прибитой к дверному косяку газеты «каварабан». - Гонец принес известия из западных провинций - землетрясения страшной силы! Корабли не могли пристать к берегу несколько дней. Еще - посол из императорской столицы к сёгуну. Описано всё: эскорт, празднество! Да, и самое интересное, только вообразите себе, женщинам отныне запрещено играть в театре кабуки!
        - Что вы говорите, - безвкусно отозвался Тэдзуми, уже пожалевший, что ввязался в разговор. - Принесите мне «каварабан», я прочитаю прямо сейчас.
        Чтобы не обижать хозяина чайной, он положил газету перед собой и некоторое время делал вид, что вчитывается в содержимое, но глаза его пробегали от сообщения к сообщению, не задерживаясь на подробностях. «Посол из Киото…», «Землетрясение…», «Театр кабуки…» Дальше, после более важных сообщений, раздел городской хроники и мелких происшествий: «Поющая статуя Будды», «Убийство гейши…» Циновка под Тэдзуми качнулась - он вгляделся в последнее сообщение: «В районе Ёсивара произошло скандальное происшествие: любовником убита гейша Юки Кобаяси». Всё. Никаких подробностей, больше ни слова. Тэдзуми закрыл глаза. Перед его мысленным взором одно за другим, меняясь со скоростью вращающегося зонта фокусника, пронеслись воспоминания: от детских игр у ручья до последнего - неприятной встречи в Ёсивара. Воспоминания пронеслись, оставив в сердце след печали и разочарования, и отлетели прочь, будто закрылась в его душе дверь, в которую некогда вошла Юки, вышла - и дверь эта захлопнулась за нею навсегда.
        «Что ж, - вздохнул Тэдзуми прощально, - Путь Юки мог бы быть иным, но… она решила по-своему. Я мог бы сказать о ней так:
        Растет у самой воды та трава,
        Что зовут „опрометчивой“ люди.
        Напрасно пытался укрыть я ее от потока,
        Лишь сапоги намочил…»

* * *
        И снова - проселок за проселком, тропы и основная дорога, ночевки под открытым небом (как хорош оказался новый теплый плащ, подаренный старшей сестрой!) - мили пути оставались за спиной. Тэдзуми останавливался на отдых в известных ему местах. Но днем порой менял привычное направление, чтобы развеять рутину многомильной дистанции.
        В один из дней он решил преодолеть небольшой отрезок пути по почти высохшему руслу неширокой речки. Сузившаяся до размеров ручейка, она чуть слышно журчала меж камней в ожидании осенних потоков. Большие дожди еще не начинались, и русло вполне сходило за дорогу. По обеим его сторонам густо росли деревья, их опавшая листва мягким рыжим ковром устлала землю. Лиственный «ковер» пружинил под сапогами и приятно скрадывал звуки. Горьковато и чуть сыро пахло прелью, грибами, пожухлой травой и, едва заметно, тянуло издалека дымком - приятный и немного грустный запах ушедшего лета.
        Тэдзуми старался шагать бесшумно, не из осторожности (здесь нечего было опасаться), а просто ради тренировки, как учил его отец. Вдруг из-за поворота русла раздались какие-то звуки, прямо сказать, странные для этого места - не птичий пересвист, не шум воды и не голоса крестьян. Тэдзуми остановился и задержал дыхание, чтобы и оно не мешало вслушиваться. Потом прошел еще немного вперед и опять прислушался. До него долетело звучание то ли сямисэна, то ли бивы, ритмичное постукивание в маленькие барабаны и хлопки множества ладоней. «Представление в русле, - догадался Тэдзуми. - Балаганщики. Я слышал о таком, но пока еще не видел. Или бродячие сказители? Надо взглянуть». И он приблизился.
        За поворотом сухого русла, там где оно вплотную приближалось к дороге, с которой Тэдзуми сошел после полудня, дейст вительно шло представление. Его разыгрывали две женщины, по виду смахивающие на монахинь. А еще две плечистые фигуры в женских одеждах, с щедро выбеленными лицами и вычурно подведенными глазами, подыгрывали им одна на биве, другая - на барабанчиках. Музыкантами были, как решил про себя Тэдзуми, все же мужчины, несмотря на их наряды.
        Он попал, как видно, к самому началу, но зрителей набралось уже порядочно: несколько крестьян стояло чуть ли не вплотную к бродячим актерам, поодаль - более сдержанная группа горожан, на некотором отдалении сидели на повозках для путешествий женщины в довольно дорогих кимоно, прикрывающиеся от стеснения веерами, несколько воинов в одинаковых доспехах (возможно, отряд какого-нибудь богатого даймё) стояли с независимым видом, но представление смотрели, не отрываясь. И, съехав немного на обочину, заглядывая сверху вниз с крутого берега, из-за занавески своего шикарного экипажа украдкой выглядывала какая-то аристократка. Ее служанки конечно же с ее позволения, высыпали на берег поглазеть на балаганщиков.
        Тэдзуми тоже решил присоединиться к зрителям и встал так, чтобы разом видеть всех, хотя бы искоса, и стал смотреть. Сначала он было решил, что этот импровизированный спектакль посвящен какой-то возвышенной поэтической теме, возможно даже религиозной, так как танцовщицы весьма походили на монахинь или, по крайней мере, изображали их.
        Музыка играла размеренно и негромко, молодые танцовщицы двигались в ритме протяжной мелодии, как два лебедя в спокойной воде озера - будто скользя. Танец можно было назвать даже красивым. Они то поднимали неспешно руки, то, как крылья, разводили их в стороны, изящно обмахиваясь веерами. Совсем незаметно было движений ног, настолько плавно девушки переступали, меняясь в танце местами.
        Экипаж богатой дамы стоял совсем близко от Тэдзуми, и он боковым зрением отметил движение: из-за занавески показалась рука и сделала знак служанке подойти. Та немедленно приблизилась, выслушала свою госпожу, что-то взяла у нее и вдруг направилась прямехонько к Тэдзуми. Он удивленно следил за ней взглядом.
        - Господин, - служанка была мала ростом и смотрела на Тэдзуми снизу вверх, - позвольте передать вам записку от моей госпожи.
        Тэдзуми взял. Пока он читал, девушка, отступив на пару шагов, ждала. Видимо, ей было дано такое указание.
        Дама сама обращалась к нему, а записка гласила:
        Дружно цветут в горах весенние вишни.
        Отчего молодой самурай одиноко отправился в путь?
        Оставалось еще много пустого места под последней строкой. Что это? Вызов на поэтическую дуэль или нечто иное? Тэдзуми не был силен ни в придворном этикете, ни тем более в интригах. Сумрачно взглянув на служанку, с самым смиренным видом стоящую рядом, он недовольно проворчал:
        - Ну, и чего ты ждешь?
        - Ответа, господин. - Она опустила глаза.
        - Хорошо, жди.
        Он уселся прямо на желтый лиственный покров и задумался: независимо от причин, побудивших эту аристократку обратить на него внимание, он должен оставаться вежливым и, по возможности, выказать сообразительность и расторопность. Поразмышляв непродолжительное время, Тэдзуми приписал на свободном месте записки:
        Опасен и труден одинокого воина путь,
        Но ведет к просветлению Будды.
        Ведомо это мудрым вишням в горах.
        Он не был доволен своим нескладным ответом, но слишком долгие размышления тоже были бы нехороши, они могли навести даму на мысль, что он неуч и простофиля, не знакомый с правилами хорошего тона, обязывающих ответить в максимально короткое время.
        Но как он мог составить достойный ответ, если музыка «людей с русла» (как часто называли таких актеров) стала вдруг звучать все громче и громче, барабанчики уже не отмеряли ритм, а энергично навязывали его, неожиданно изменился и сам характер танца. Танцовщицы лихо отплясывали, уже вовсе не походя на монахинь, проделывая со своими руками нечто невообразимое - движения сделались если не прямо непристойными, то весьма чувственными. Зато толпа оживилась, и вот уже кто-то полез за кошельком.
        Тэдзуми отдал записку и отвернулся, не желая знать, понравится ли его ответ. Но, как видно, ответ понравился, так как через короткое время прибежала та же служанка и деликатно покашляла за его спиной. Он обернулся.
        - Не будет ли господин любезен, - витиевато выдала она, - подойти к моей госпоже?
        «Скорее всего, - с неудовольствием подумал Тэдзуми, - какая-нибудь придворная фрейлина. Умирает от скуки долгого пути и решила поразвлечь себя пустой болтовней!» Но все же подошел и учтиво поздоровался. Дама откинула полог. Он ожидал увидеть молодую щеголиху - фрейлину императорского двора или скучающую супругу богатого землевладельца, не обременяющую себя положенными ей по рангу и воспитанию рамками приличий, - но обнаружил пожилую женщину с добрым открытым взглядом и приятной ясной улыбкой. Судя по обличию - дорогое лиловое кимоно, затканное изысканным узором из мелких серебряных листиков, роскошный веер старинной работы с черными лакированными планками, а причес ка хотя и серебрящаяся сединой, но аккуратно и искусно уложенная, - женщина была из очень богатого и высокого дома. Но в обращении оказалась проста и сердечна.
        Для начала она, к удивлению Тэдзуми, искренне извинилась, что, возможно, отвлекла его от развлечения, необходимого порой во время долгого пути. Тэдзуми было стыдно сознаться, что он и в самом деле остановился, чтобы поглазеть на представление, и он, по-прежнему вежливо, ответил, что просто идет-де своей дорогой, а этот балаган - лишь досадная помеха на пути.
        - Не стоит стесняться, юноша, - прозорливо улыбнулась его собеседница. - Я и сама велела вознице свернуть к обочине, чтобы немного развеяться. Итак, мой возраст - а я много старше вас - позволяет мне спросить без обиняков: вы шествуете один, без эскорта?
        Хотя Тэдзуми пришлись по душе ее прямота и простой, даже задушевный тон, и более того - принесло необъяснимое облегчение, что хозяйка роскошного экипажа не молода, все же ему вовсе не хотелось здесь, на дороге, рассказывать о себе незнакомой, пусть на вид и порядочной женщине. И он ответил только:
        - Я всегда так путешествую, уважаемая госпожа. Это мое правило. И я поступаю так с ведома и одобрения моего отца.
        - О! - Ее брови удивленно приподнялись. - И вы не опасаетесь дорожных грабителей?
        Пришла очередь удивиться Тэдзуми:
        - Опасаюсь? Что дорожные грабители могут отнять у самурая? Жизнь? Кошелек? Что бы то ни было - для этого надо очень хорошо владеть мечом.
        - А вы хорошо владеете мечом?
        - Те, кто мог бы это засвидетельствовать, к сожалению, умолкли навек. - Это прозвучало немного напыщенно, и он сразу прибавил: - Но дело не в моем умении владеть мечом, а в убеждении, что на Пути воина нас ведет Небесное Дао.
        - Замечательно! Вы, я вижу, храбрый воин. Но ведь и воин, если, конечно, он желает следовать пути просветления, не всякий раз, как только захочет, может лишить жизни человека. Хотя в нынешний век самураи часто убивают беззащитных простолюдинов, - она немного озабоченно задумалась, - только вчера мы были тому свидетелями на дороге. О, Будда!
        - Я не убивал и не собираюсь убивать просто так кого попало. Мне известны законы истинного воина. Например, не осудят убийство из мести - но этому чувству настоящий воин не поддастся. Он должен также избегать глупых ссор, не терять хладнокровия и не позволять вовлечь себя в кровавую схватку необдуманно. Позволительно убить грабителя или разбойника, но они, как правило, плохие фехтовальщики, и мастер меча справится с ними, не убивая. Но как верный вассал я должен убить любого, включая себя, по приказу моего господина!
        - А кому служит мой молодой собеседник? И как его зовут?
        Он вежливо поклонился:
        - Мое имя - Накаёри-но Тэдзуми. Я пока не представлен ко двору сёгуна, и у нашей семьи нет при дворе покровителей. Но мой отец верно служит сёгуну в ранге хатомото уже много лет.
        - Мне известен один адъютант сёгуна, господин Кицуно. Вы очень похожи на него, молодой человек.
        - Господин Накаёри-но Кицуно - мой отец.
        - Что я слышу! - Дама протянула руку и мягко коснулась его локтя веером. - Мне посчастливилось, что я познакомилась с вами: мой муж, господин Араи Мисимэ, и ваш достопочтенный отец воевали под знаменами одного отряда!
        - Тогда это мне посчастливилось, уважаемая госпожа, что я беседую здесь с вами! Ведь отец так много мне рассказывал о господине Араи Мисимэ! Не будет ли большой дерзостью с моей стороны, - Тэдзуми совершил самый почтительный и глубокий поклон, - передать с вами искреннее приветствие и наилучшие пожелания вашему супругу?
        - Я непременно это сделаю. А вы извините меня за устроенное испытание, пусть мой возраст послужит мне прощением. Но все же я не напрасно заговорила с вами, юноша. Теперь мне есть что передать супругу, кроме ваших, без сомнения искренних, приветствий, а именно: все, что вы рассказали о себе, а я слушала с большим вниманием и интересом, тоже будет передано и, уверена, станет для вас хорошей рекомендацией при дворе. Можете на это рассчитывать!
        Она закончила беседу, сославшись и на то, что ее время истекло, и на то, что представление стало вульгарным, и отбыла. Барабаны громыхали теперь во всю силу, заглушая жалкие потуги бивы изобразить хоть какую-то мелодию. Танцовщицы, на радость неиствующей толпе, вытворяли невесть что, ничуть не заботясь не только о ладе или красоте танца, но и просто о пристойности происходящего. Недовольные зрители (женщины и несколько горожан) разошлись, зато оставшиеся были в восторге. «Ну и безвкусица! - поморщился Тэдзуми. - Хватит!»
        Сначала он хотел покинуть русло и выйти на дорогу, но потом вдруг решил, что экипаж его пожилой собеседницы едет довольно медленно, а значит, его самого, следующего тем же путем, слишком долго будет видно позади. Этого не хотелось, и он принудил себя пройти сквозь толпу, чтобы следовать дальше по пересохшему руслу. «Мили через две-три русло, скорее всего, перестанет повторять изгибы дороги, - решил он, - тогда и покину его».

* * *
        В кустах, густо разросшихся на склоне иссохшего русла, спал какой-то человек. Тэдзуми увидел его сапог, беспечно выставленный наружу. Возможно, с обратной стороны, от дороги, спрятавшегося и не было видно, но он явно не продумал все до конца: обойди кто вокруг и встань на место, где стоял сейчас Тэдзуми, убежище сразу будет раскрыто.
        Тэдзуми молча, рассуждая сам с собой, пожал плечами: «Мне-то что? Интересно, конечно, кто это и зачем прячется. Но ведь любопытство - дурное качество!» И он твердо зашагал дальше, правда, как учил отец, «оставив позади свои уши», то есть, внимательно прислушиваясь, не раздадутся ли за спиной подозрительные звуки. Предосторожность оказалась нелишней: он успел сделать лишь пару шагов, как за его спиной не то что зашуршали, а прямо-таки затрещали кусты. Услышал бы и глухой! Тэдзуми махом извлек меч из ножен и прыжком развернулся, выставив оружие вперед и приняв стойку «готовность к отпору». Человек, пытавшийся приблизиться к Тэдзуми со спины, с воплем отпрянул. Но и Тэдзуми издал вопль:
        - Проклятие! Опять ты?!
        Перед ним стоял тот самый монах-христианин, которому он несколько месяцев назад дал денег. Францисканец тоже узнал его. Правда, испытал при этом иные, чем Тэдзуми, чувства:
        - Мой молодой друг! Как я рад видеть вас!
        - Не могу сказать, что наша радость взаимна, - невежливо буркнул Тэдзуми, убирая меч в ножны, и, от досады повысив голос, снова воскликнул: - Если бы я пошел по дороге, за экипажем той госпожи, я бы не встретил тебя! О, Будда, что за выбор я сделал! Кстати, ты сам что здесь делаешь?
        - Пробираюсь в направлении Киото, обходя по возможности населенные пункты, и дальше на запад.
        - Не слишком же быстро ты пробираешься! - усмехнулся Тэдзуми.
        - Да, обстоятельства не благоприятствуют мне, - признался францисканец и тут же спохватился: - За исключением встречи с вами, мой друг.
        - Ты потерял много времени.
        - Я сильно подзадержался, это правда, и все это время, можно сказать, я жил на ваши средства. Но думаю, не терял времени даром: за эти месяцы мне удалось - с Божьей помощью, разумеется, - раскрыть немало сердец к свету евангельских истин.
        - Вот, значит, на что ушли мои деньги.
        - Нет-нет! - Христианин даже испугался предположению Тэдзуми. - Я знаю, что некоторые мои несчастные собратья пользовались бедностью крестьян и подкупали их для обращения в новую веру, но, клянусь, я не подкупал никого! Слово истины само открывало сердца и умы!
        - Знаешь, наш сёгун тоже не терял времени даром и издал еще один очень строгий указ относительно вас, христиан. Вы слишком активно стали совать нос во внутренние дела нашей страны. Кое-где крестьяне перестают выполнять свои обязанности и бунтуют.
        - Мои собратья по вере, иезуиты, появились здесь первыми очень давно, много десятилетий назад. Их проповеди японцы слушали охотно и с большой почтительностью. Приходили даже буддистские священники! Но приходится признать, - францисканец сокрушенно вздохнул, - что иезуиты проявили слишком много ненужного рвения, вмешиваясь в политику и другие внутренние дела.
        - Сначала иезуиты, потом францисканцы. Это что, секты? И похоже, меж вами нет согласия?
        - Не секты, ордена-братства! Они выполняют различные задачи, служа одному, Единому, Богу. И хотя между людьми и правда бывает несогласие, но в главных вопросах мы едины.
        - Как бы то ни было, указ сёгуна придется выполнить вам всем.
        Францисканец немного помолчал и проговорил (нисколько не смутившись!), а в голосе его появились интонации, приятные Тэдзуми: твердость, уверенность в себе, бесстрастие:
        - Нас, христиан, гонениями не устрашить. От грехопадения и доныне дьявол изводит род людской своими нападками и сеет вражду как между народами, так и меж отдельными людьми. Особенно он ополчается против тех, кто несет другим слово истины. Но нас не устрашить! Христиане - воины Христа.
        Последние слова очень понравились Тэдзуми. Христиане - воины? С этим следует разобраться.
        - Как, ты сказал, тебя зовут?
        - Луис Сантъяго. Падре Луис Сантъяго.
        - Первые звуки твоего имени мне не выговорить. Руис-сан?
        - Ну, пусть будет Руис. К этому мне не привыкать: для вашего языка у меня неблагозвучное имя. Но я так и не знаю вашего имени.
        - Накаёри-но Тэдзуми. Тэдзуми. Разрешаю тебе звать меня так.
        - Рад познакомиться, Тэдзуми, - как ребенку, улыбнулся падре.
        - Мне пора идти, так что на этом и расстанемся.
        - Господь наш Иисус Христос да пребудет с тобой, мой друг!
        - Кто этот Иисус, которого ты поминаешь?
        - Он Бог!
        - Ваш бог?
        - Пока ты не знаешь, что и Твой!
        - Мне он не нужен, с меня довольно наших богов, к которым я привык с детства.
        - Вот именно! Твои убеждения - сущее детство!
        - Но-но! - прикрикнул Тэдзуми. - Если ты только позволишь себе…
        Он схватился за рукоять меча - падре Луис отпрянул.
        - Что ты! Нет! Но если бы я мог рассказать об Этом Человеке, Иисусе Христе, для чего Он пришел в мир, ты бы, я верю, не отринул Его!
        - Что это за человек, которого ты называешь богом? Ваше воплощение Будды?
        - Да нет же! - Падре всплеснул руками, теряя самообладание. Тэдзуми еще раз лязгнул мечом. - Нет, - поспокойнее продолжил францисканец, - ни в коем случае. Он - Бог!
        - Хм, то человек, то бог. Ты говоришь загадками. Ну-ка, присядем, ты в двух словах расскажешь мне о нем, раз уж мы опять встретились, а я не верю в случайности.
        Францисканец с охотой начал. Торопясь и явно опасаясь, что его прервут, но все более вдохновляясь, он поведал Тэдзуми, что некогда Бог создал мир и все, что в нем, и человека - для счастья и любви. И поселил первого человека Адама и его жену Еву, прародителей человеческого рода, в самом дивном месте - в раю. Но пришел дьявол и нашептал Еве, что Бог обманывает их и скрывает самое интересное - плоды познания добра и зла. Ева поверила ему («Женщина, - хмыкнул Тэдзуми, - с ними вечно так!»), и люди проявили великое непослушание и нарушили запрет Бога («Как можно ослушаться своего господина!» - возмутился Тэдзуми). Они вкусили запретных плодов и увидели зло - и зло вошло в мир, неся с собою болезни, страдания, несправедливость и смерть. Человек, ведающий зло и не раскаивающийся в этом перед Небесным Отцом, не мог больше оставаться в раю.
        Зла и страданий в мире становилось все больше, потому что многие люди продолжали слушать дьявола и свою пораженную грехом натуру. Но Бог, Который есть сама Любовь, сжалился над человеческим родом и, дабы уравновесить Добро и Зло, положил на весы мироздания Великую Жертву - Самого Себя. Он послал в мир Своего Сына - Иисуса Христа, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но мог войти в жизнь вечную, вернуться обратно, к Своему Небесному Отцу, жаждущему спасения каждого от сетей дьявола.
        - И что с ним произошло в мире, когда он воплотился? - спросил уже заинтересованный Тэдзуми.
        - Не все поверили Ему. Чистые сердцем пошли за Ним, но те, кто обладал властью, испугались Его слов и велели распять Его на кресте.
        - Он умер?
        - Он умер, как и было предначертано свыше, за грехи всего мира ради спасения людей. Но на третий день, как и обещал, воскрес!
        - Но все-таки сначала умер? - уточнил Тэдзуми.
        - Да. Это было необходимой жертвой для искупления грехов людей.
        - Умер. Так значит, он - человек.
        - Человек?! - Францисканец возбужденно замахал руками перед носом Тэдзуми. - А как в таком случае, если б распяли человека, а их немало распинали в те времена, как, я спрашиваю, был бы искуплен весь - весь! - грех мира?!
        Тэдзуми, отмахиваясь, тоже повысил голос:
        - Я не могу каждый раз лязгать мечом вхолостую, как подросток, только чтобы успокоить тебя! Или ты возьмешь себя в руки, или мой меч когда-нибудь снесет тебе голову!
        Падре Луис так смутился, что Тэдзуми примирительно проговорил:
        - Мне было интересно тебя послушать. Но для начала довольно. Теперь я в общих чертах представляю, во что верят христиане. Не понимаю, правда, почему бакуфу издает против вас приказ за приказом? На мой взгляд, ничего особенного в вашем веровании нет. И много похожего на наше: Христос напоминает бога Амиду, Богородица - богиню Каннон.
        - Я проповедовал много, но мне не единожды доводилось слышать это сравнение, - расстроился францисканец. - Грош цена мне как проповеднику, если я не смог объяснить главного: искупительной жертвы Сына Божьего и тайну Его Воскресения! Да к тому же, вы, японцы, кажется, более интересуетесь торговлей с Европой и новыми науками, чем Истиной.
        - Что плохого в науках?
        - Плохого нет. Но я-то не ученый, моя задача - донести до сердец истинную веру.
        - Если Небу будет угодно, мы опять встретимся. - Тэдзуми встал, всем своим видом показывая, что прощается.
        - Пути Божьи неисповедимы. Лишь Отцу Небесному ведом наш путь.
        - Небесному… - рассеянно повторил Тэдзуми и, не задумываясь, пошутил: - Расскажешь мне об этом в следующий раз.

* * *
        Они опять разошлись, каждый своей дорогой. Вернее, вперед и не оглядываясь зашагал один Тэдзуми, а францисканец остался стоять на месте. По крайней мере, Тэдзуми, хоть и вслушивался, не услышал звука его шагов, но, напротив, долго чувствовал на себе его пристальный взгляд, будто упиравшийся ему в спину.

* * *
        Зимние вечера в обществе отца - они оставались, как в детстве, одним из самых больших удовольствий! Тэдзуми бродил по саду, беспроглядный сумрак которого пару дней назад рассеял первый снег, тонко и свеже хрустящий теперь под сапогами, и посматривал в сторону освещенных окон дома. Там, за плотно сдвинутыми дверями и закрытыми створками окон, у жаровни, полной раскаленных малиновых углей, он знал, сидит отец и чутко вслушивается в темноту за стенами дома, терпеливо поджидая сына.
        Тэдзуми любил постоять в саду, искрившемся первым, самым свежим снегом, в молчании и тишине полюбоваться на колючее сияние зимних звезд, медленными шагами (чтобы снег хрустел тонко и певуче) подойти к родным окнам и, выждав пару мгновений, стукнуть в ставни. Отец не открывал окна, а тут же проходил к дверям и впускал его внутрь.
        Свежий морозец сменялся на уют и тепло. Темно-синий сад с холодным, непорочно белым ковром снега - на малиново-желтый свет очага и упругость разогретых циновок. А пронзительная зимняя тишина рассыпалась веером приятнейших в мире звуков: шагов и покашливания отца, пения сверчка где-то в углу, потрескивания углей…
        Вечерами Тэдзуми пересказывал отцу событие за событием, что произошли с ним за последние несколько месяцев. Он старался не приукрашивать своих историй, но все же сбивался порой на слишком эмоциональный лад. Так ведь было отчего! Столько всего произошло! Обычно отец слушал, молчаливо взирая на угли жаровни, и лишь по временам бросал внимательный взгляд на сына. В такие моменты он ловил в глазах отца искру неподдельного живого интереса, отчего нестерпимо хотелось присочинить хоть самую малость, лишь бы отец вот так смотрел на него, но Тэдзуми сдерживал себя.
        Рассказ о спасении из реки незадачливой утопленницы и о дальнейших потугах старика отца устроить ее судьбу с молодым самураем рассмешил господина Кицуно. Он хохотал, похлопывая сына по плечу и утирая углы глаз. Скорбная же новость о гибели Юки не вызвала у него особых сокрушений. Господин Кицуно лишь покачал головой да по-особенному, как только он один умел, выразительно хмыкнул. Тэдзуми помолчал, закончив эту печальную часть своего повествования. Помолчал и отец.
        С гораздо большим интересом отец слушал о паломничестве в Мампукудзи, роняя: «Ого… Странно, но… звезды что-то говорили мне об этом… Да-да!» - в той части рассказа, где Тэдзуми получил нефритовые четки-благословение. А когда Тэдзуми говорил о монахе, странном монахе… «Отец, он умер, когда меня и на свете-то не было!» Господин Кицуно горячо воскликнул: «Небывало! Удивительно, и это - хороший знак!» Тэдзуми пришел в полный восторг.
        Рассказ о южном варваре Тэдзуми оставил напоследок. И вовсе не потому, что отец мог отругать его за помощь христианину, человеку, стоящему вне закона. Отец и сам легко поступился бы законом и указами бакуфу в пользу велений сердца и законам чести. Скорее наоборот - Тэдзуми последним выносил на суд отца то, в чем сам не сомневался: встретил человека в беде и помог ему. Что ж тут необычного? Тэдзуми едва затронул в своем рассказе то, что расспрашивал Руис-сана о его веровании. На этом хотел и закончить.
        Но, выслушав сына, господин Кицуно глубоко задумался. Потом поскреб подбородок и спросил, причем в тоне сквозила совершенно непривычная для отца нерешительность:
        - Хочешь ли ты знать, что я думаю об этом новом веровании или ты уже все решил для себя?
        - Решил для себя? - изумился Тэдзуми. - Да я и не решал ничего, отец. Чужое верование, необычное, непонятное - что тут решать?
        - Но оно заинтересовало тебя. Я это вижу ясно. И вижу лучше, чем ты сам. И теперь спрашиваю: нужно ли тебе мое мнение? - Голос отца построжал.
        - Ваше мнение, отец, для меня, как всегда, ценно. Я хочу его услышать, - смиренно сложив руки на коленях, кивнул-поклонился Тэдзуми.

* * *
        Отец удивил его. Так уже бывало, что он рассказывал о себе нечто, что приводило Тэдзуми в замешательство и восторг: какой-нибудь необычный или провидческий сон, какую-нибудь историю молодости, некоторые свои мысли, предназначенные не для всех, но с сыном он ими делился.
        Отец сказал: «Думаю, сын, в прошлом воплощении я был христианином. Да. Не удивляйся. Почему я так думаю? Когда я встретился с христианами и услышал впервые об их Боге, о Христе, мне показалось, что они говорят о вещах, давно мне известных и близких. Я взял в руки их Священную книгу, Библию, открыл ее - и увидел текст, читанный мною, я твердо уверен, множество раз. Притом что ныне я не способен прочесть ни строчки. Вот что я могу рассказать о себе. Что-то говорит мне, что и тебе христианство не чуждо. Если сможешь, узнай о нем больше, присмотрись, подумай. Эта религия стоит внимания. Большего пока не скажу».
        Тэдзуми достал из укромного отделения своей походной сумки уже изрядно помятый маленький бумажный сверток, отогнул уголки - в самом центре на грубом листе лежал последний лепесток прошлогодней вишни. Он совсем не пожелтел и лишь подсох, сохранив белизну и упругость. Лепесток стал похож на жемчужинку или, если перевернуть вогнутой стороной вниз, на маленькую молочно-белую раковинку.
        Тэдзуми пристально смотрел на лепесток, а тот, казалось, изучает его. «Что ж, - Тэдзуми прикусил изнутри губу, - подожду. Ты ведь не торопишь меня?»
        Лепесток не торопил.

* * *
        Когда, влекомые весенним шалым ветром, опять закружились над садом вишневые лепестки, притворяясь прощальной снежной метелью, Тэдзуми стал собираться в Эдо. Зимой он жил в поместье почти совсем один, если не считать старой служанки и человека, занимавшегося кое-какими хозяйственными нуждами. Отец провел в столице остаток осени и почти всю зиму. На обратном пути из столицы в поместье господин Кицуно сильно простудился и так занемог, что к весне едва-едва стал приходить в себя. Тэдзуми жаль было покидать отца в столь неудачное время. Но остаться не приходилось и мечтать: ослушаться сёгуна было невозможно. И Тэдзуми собрался в путь сразу после праздника любования цветущей вишней…
        На расстоянии дневного перехода, незадолго до того, как ему следовало устроиться на ночлег, Тэдзуми обнаружил, что оказался ровно на том месте, где год назад гнался по лесу за девушкой-крестьянкой. «Что с ней теперь? - с любопытством подумал Тэдзуми. - Судя по всем срокам, она уже давно родила своего младенца. Надеюсь, он жив и здоров. А вон тот самый речной косогор, вот тропинка, по которой я тащил ее, и поворот к деревне». Саму деревню не было видно за лесом, но если пройти немного вперед, буквально с полмили, то… Тэдзуми вдруг взбрело в голову что-нибудь узнать о несчастном семействе. Как-никак он вмешался в их судьбу. «Кстати, не подалась ли девчонка к христианам?»
        Пока Тэдзуми вяло удивлялся собственному любопытству, его ноги уже свернули на убегавшую в глубь леса тропинку. Он еще пытался урезонить сам себя: «Зачем тебе это нужно? Остановись!» Но тем временем углублялся в лес. Какая-то глубинная потребность двигаться в этом направлении побеждала поверхностное нежелание отклоняться от дороги. «Ладно, - решил Тэдзуми, пасуя перед напором собственного намерения, но будто пытаясь компромиссно с ним договориться, - я лишь загляну, задам пару вопросов, может быть, оставлю немного денег, но тут же вернусь обратно!»
        Повеселев и ободрившись от принятого решения, Тэдзуми зашагал быстрее. Деревня уже вот-вот должна была открыться из-за ближайшего или следующего поворота, как тишину леса огласили крики, и крики совсем не мирные! «Волшебное место! - В крови Тэдзуми закипела радость перед возможным приключением. - Надо бы впредь почаще сюда наведываться!» Он ускорил шаг до бега, но бежал почти бесшумно и, приблизившись, вгляделся в происходящее из-за дерева.
        На открывшейся его взору небольшой поляне шла потасовка: человек в старом оборванном плаще и надвинутой на самые глаза соломенной, не по сезону, крестьянской шляпе отбивался палкой от четверых нападавших. Мечей у его противников не было. «Даже не ронины - крестьяне или обедневшие ремесленники: только они ходят без оружия». Четверка тоже была при дубинах и махала ими весьма напористо, желая, как видно, завладеть скудным имуществом одинокого путника, но тот из последних отчаянных сил бился не на шутку и, как мог, отражал почти все удары. Порой ему все же доставалось, и он охал от боли, но не сдавался и даже удваивал отпор, и тогда кое-кому из нападавших тоже приходилось несладко.
        Тэдзуми тут же решил помочь этому отважному одиночке, тем более что «битва» была явно нечестна, ведь нападавшие приступали к нему не по очереди. Бились они, по правде говоря, бестолково, наскакивая всей гурьбой, толкаясь и мешая друг дружке, но кричали при этом весьма воинственно. В тот момент, когда они разом навалились на свою жертву и несчастный путник, застонав под градом ударов, упал на землю, Тэдзуми выскочил из засады с боевым кличем. Разбойники как по команде оглянулись и как по команде же присели при виде сверкнувшего в воздухе меча.
        Не успели они и сообразить, что к чему, как Тэдзуми мечом (естественно, плашмя - не пачкать же об этих негодяев свое оружие!) уже вовсю лупил их по шеям и спинам. Один тут же скрылся, как заяц, затрещав кустами. Второй медленно осел на четвереньки и пополз в том же направлении. Тэдзуми отвесил ему сапогом под зад хорошего пинка, чтоб он полз проворнее. Третий от явного оторопения так и стоял разинув рот. А четвертый вдруг решил проявить неуместную храбрость и, рыча и скаля свои желтые зубы, замахнулся на Тэдзуми своей жалкой дубинкой. В это мгновение лежащий на земле обессиленный путник простонал нечто вроде (если Тэдзуми верно разобрал): «Только не убивай его, добрый человек!» Смысла в этих словах раззадоренный Тэдзуми не углядел, да и не некогда было размышлять - в ответ на опрометчивое движение разбойника он инстинктивно сделал выпад, и режущий, горизонтально направленный удар его меча со свистом снес дубинку почти до самой кисти противника. И тогда тот отбросил ненужный огрызок и, выпучив от страха свои глупые глаза, сбежал. Тэдзуми проулюлюкал ему вслед.
        «Битва» казалась законченной, и следовало разобраться с жертвой и третьим разбойником, все это время пребывавшем в неподвижности. Но не успел Тэдзуми повернуться к распластанному на земле путнику, как последний из бездельников вдруг «ожил», но не кинулся спасаться, а тоже полез на Тэдзуми со своей дубиной. Совершенно машинально Тэдзуми отразил удар и, конечно, убил бы этого болвана, если б в последний миг не был остановлен очередной горячей мольбой избитого путника: «Не убивай!»
        Что за ерунда?! Рука Тэдзуми не то чтобы дрогнула, но как бы не довела до конца свое движение и приостановила меч. Лишь его кончик остро скользнул по плечу противника. Ткань грязной одежды тут же лопнула, и в прорехе заалела глубокая рана. Негодяй, с криком зажав свое кровоточащее плечо, ринулся прочь. Тэдзуми присел перед пострадавшим, но тут же снова вскочил, застонав от ярости:
        - Опять ты!!! Впору не убирать меч в ножны, а покончить заодно и с тобой! Может, тогда ты перестанешь попадаться у меня на пути?
        Он явно горячился и сам осознавал это, но еще не остыл после потасовки и из-за внезапности встречи напрочь лишился учтивости.
        Францисканец обессиленно развел руками:
        - Обстоятельства складываются таким образом…
        - Обстоятельства! - перебил Тэдзуми. - Каждый раз, бросая в воду камень, попадаю точно в центр круга!
        - На что вы…
        - Лучше уж теперь «ты»: мы, припоминаю, познакомились близко!
        - Да-да, спасибо. Так на что ты намекаешь?
        - Что тут намекать? Просто цитирую. - Тэдзуми вдруг совершенно успокоился. И не просто успокоился, а даже развеселился. - Это Кун Фу Цзы!
        - А, великий Конфуций!
        - Как, как ты его назвал?
        - Конфуций - так произносят в Европе. Я понял: мои собственные действия или даже сама моя персона порождают эти обстоятельства.
        Тэдзуми пожал плечами и стал вытирать меч о траву. Было ясно, что до деревни ему уже не добраться. Да и незачем, настрой внезапно иссяк. Точнее - пропал, как только Тэдзуми узнал францисканца.
        - Я даже не спрашиваю, Руис-сан, как ты здесь оказался! Наверняка на то были особые причины. Твой бог ведет тебя по весьма причудливому пути. Сейчас меня гораздо больше интересует другое: зачем здесь оказался я сам?
        - Вероятно, для того, чтобы спасти мою жалкую, никчемную жизнь, - смущенно улыбнулся священник. - Я очень тебе благодарен!
        - Это было нетрудно, - отмахнулся Тэдзуми. - Но я подумал сейчас вот о чем: мне пришли на ум слова моего отца о вашей вере.
        Францисканец заинтересованно взглянул на Тэдзуми и даже хотел было привстать, но, видно, его все-таки сильно изранили, потому что тут же охнул и тяжело осел на землю.
        - Я осмотрю тебя, Руис-сан, - предложил Тэдзуми. - Думаю, они тебя здорово отходили своими дубинами.
        Он присел рядом и стал осматривать пострадавшего. Аккуратно и старательно, но особо не церемонясь, прощупал его голову, спину и ребра (европеец поохивал, но терпел) - все было цело, о чем Тэдзуми и объявил. Но ушибы все же были сильны, требовался отдых, да и ссадины надо было обязательно перевязать.
        Францисканец понурился:
        - Я причиняю тебе столько хлопот!
        - Да, много, - безжалостно подтвердил Тэдзуми. - Кстати, что ты там бормотал мне под руку, когда я разгонял тех паршивцев? Что-то вроде «Не убивай»? Или мне померещилось?
        - Я просил за них, за их жизнь!
        - Чем тебе так дорога их жизнь? Я имел право их убить!
        - Жизни их принадлежат не нам, а Богу. Одна из десяти самых важных христианских заповедей гласит: не убивай!
        - Никого? Никогда?
        - Именно. К тому же у них не было оружия.
        - Если я не могу воспользоваться мечом, зачем носить его при себе? А если не носить, как же мне оставаться в этом случае самураем? Ношение меча - самурайская привилегия!
        Францисканец неожиданно улыбнулся:
        - Насколько мне известно, а я провел немало лет на этой земле, настоящий мастер меча с легкостью побеждает, не лишая противника жизни. Мне, как христианину, приятно было узнать, что многие великие фехтовальщики одерживали верх, не убивая. И самураи высоко чтили их за мастерство. Да и учение Будды настаивает на уважении и охранении любой жизни!
        - Что-то я не припомню, что великий Будда говорил о негодяях, покушающихся на мою жизнь, - буркнул Тэдзуми. - Вот что, - деловито решил он, развязывая свой плащ, - переночуем мы вместе, не оставлять же тебя одного в этой глуши. Я разведу костер, найдется и перекусить. - Он бодро хлопнул рукой по дорожной сумке-хоро. - Думаю, что отец одобрил бы мои намерения. И еще думаю, что пришло время: ты мне расскажешь обо всем, я имею ввиду ваши заповеди и законы, поподробнее. А то даже неудобно перед Небом, что сводит нас уже в третий раз!

* * *
        Тэдзуми был на шаг от того, чтобы поверить священнику-христианину. Отчего? По какой таинственной причине? Для самого Тэдзуми это было малопонятно, почти необъяснимо. Но дело тут было не в том, что францисканец говорил ясно и убедительно, точно и ярко подбирая слова (для европейца он очень хорошо говорил по-японски). Тэдзуми слыхал речи и повдохновеннее. И не в том было дело, что падре Луис оказался не так прост, как казался с первого взгляда. Встречал Тэдзуми людей и позагадочнее.
        Но им неожиданно овладело странное чувство, будто, как и отец, он давно знаком с тем, о чем рассказывал христианский священник. Рассказывал всю ночь, бесцеремонно понукаемый все новыми и новыми вопросами своего нетерпеливого собеседника, под утро уже роняя голову от переутомления. Вполне возможно, что за все миссионерство у падре Луиса не случалось столь продолжительной проповеди. Но он оставался, несмотря на усталость, выдержан и доброжелателен (и почти не косился на меч), растолковывая Тэдзуми основы своего вероучения.
        Вначале Тэдзуми был просто покорен совпадениями в их учениях: стремиться к добру, избегать зла, творить благие дела и отвращаться от пороков, воспитывать в себе высокие качества и искоренять дурные.
        Но, похоже, это не было для христиан главным - падре Луис, быстро наставив Тэдзуми в нравственных христианских требованиях, быстро перешел к другому.
        Откуда-то из недр его бесформенного балахона была торжественно извлечена та самая, толстенная книжища, которой он еще в самую первую встречу с Тэдзуми потрясал перед его носом. Оказалось, что это - самая важная для христиан История: о сотворении мира и человека, об ужасном отступлении человека с его свободной волей от Бога - грехопадении, о мучительном ожидании пришествия обещанного Богом Спасителя и, наконец, Благая Весть о Нем.
        Тэдзуми с волнением коснулся истертой кожаной обложки, провел кончиками пальцев по шероховатой теплой поверхности, осторожно приоткрыл первые страницы - поплыли перед глазами, наполняя сердце безотчетным трепетом и щемящей печалью, незнакомо-знакомые буквы…
        - Это… латынь?
        - Латынь. Откуда ты знаешь? Уже видел?
        Тэдзуми промолчал, и падре не обратил внимания ни на его вопрос, ни на молчание в ответ.
        Тэдзуми ждал, что францисканец начнет рассказывать о правилах и требованиях, ритуалах и обычаях, которые следует соблюдать, чтобы стать добрым христианином. Но, как видно, не это было главным. Падре Луис оговорил, что сейчас, мол, он очень устал и позже непременно расскажет и о ритуалах, и о таинствах, и быстро перешел к иному - к своему Богу: Его воплощению, подвигу Крестного пути, Распятию и, главное - Воскресению! Тэдзуми сразу уяснил себе, что Боговоплощение и Воскресение - это то, чем живут христиане и на что уповают в своей посмертной судьбе.
        Еще ему очень понравилось про Крестный путь и Воскресение. В Божественной жертвенности за людей, грешных и несчастных Его созданий, было нечто непостижимое! Эта готовность Бога отдать Самого Себя во имя любви к людскому роду, недостойному ни этой Любви, ни такой Жертвы, но все же получившему и то, и другое, покорила сердце Тэдзуми. Только такому Богу и следует служить как самому главному, самому великому господину! Господину, который не оставит никогда ни своих сынов, ни своих рабов! Христиане так и называли своего Бога - Господь.
        Францисканец, хоть и умирал от усталости, был страшно доволен тем, как его слушает этот молодой самурай.
        - Вижу, твое сердце расположилось к Истине, - тихо и с умилением заметил он.
        - Я, возможно, испытываю, - искренне признался Тэдзуми, - то же, что и мой отец: словно уже слышал обо всем этом когда-то. Очень-очень давно…
        - Давно? Когда же?
        - Может быть, в прошлой жизни, - предположил Тэдзуми.
        Падре Луис горестно-досадливо всплеснул руками:
        - Как не люблю я, когда вы твердите об этих ваших воплощениях!
        - Что здесь не так? - смутился Тэдзуми.
        - Этого нет! - заявил падре твердо. - Это сплошные выдумки! Ваших так называемых прошлых жизней просто нет!
        - Нет? - опешил Тэдзуми.
        - Ведь нет никаких доказательств! И никто ничего не помнит!
        - Так уж «никто» и так уж «ничего»? - он не хотел ссориться.
        - Вот ты сам что можешь рассказать о своей так называемой прошлой жизни?
        - Я? Наверное, ничего. Но у меня всегда была никуда не годная память. Отец объясняет это тем, что в прошлом воплощении со мной могло произойти что-то ужасно неприятное, и я, верно, дал зарок - ничего не помнить, все забыть. Теперь, в медитациях, мелькают порой краткие разрозненные картинки - огонь, люди, чем-то, к слову, похожие на тебя, и опять огонь, облака…
        - Ну, довольно, - бесцеремонно перебил францисканец. - Раз ничего не помнишь, так и не было ничего!
        - Звучит как приговор, - улыбнулся Тэдзуми. - Мне остается лишь подчиниться. Но скажи мне, что с тобой было точно в этот день пять лет назад?
        - Ну… - напрягся падре Луис, - дай-ка подумаю.
        - А пятнадцать лет назад? А в седьмой день второго месяца твоего третьего года жизни?
        - Ну-у, такое никто не помнит! - рассмеялся падре.
        - Ты не помнишь этого дня, но ведь это не значит, что его и не было вовсе по причине твоей худой, как решето, памяти? Ты знаешь о нем из продолжения твоей сегодняшней жизни. Так и мы в теперешнем дне черпаем знаки, отметины, напоминания о прошлом воплощении. И еще в том, из чего мы сотканы: в наших желаниях, привычках, страхах, предпочтениях, мечтах - всему этому было начало, есть продолжение. Будет и конец…
        - Тогда зачем вам Бог? - угрюмо проворчал францисканец. - Совершенствуйтесь, просветляйтесь самостоятельно жизнь за жизнью.
        - А зачем - тебе? - парировал Тэдзуми. - Совершенствуйся день за днем, год за годом - не вижу разницы.
        Падре Луис явно настроился на долгий спор и даже привстал с земли и что-то говорил про Страшный суд и загробную участь, но Тэдзуми решительно остановил его.
        - Руис-сан, - поднял он руку, - послушай меня. Есть много путей, что ведут к вершинам просветления, множество врат - в небесные обители. Ты долго говорил, и мое сердце расположилось к твоему Богу. Ныне, если Он того захочет и даст знак, я стану служить Ему, сколько достанет у меня сил и сколько дней мне будет отпущено. В этой ли одной-единственной жизни или в следующих, если Он благоволит даровать мне их, желая, может быть, чтобы я еще для Него потрудился, еще и еще Ему послужил. И я стану тогда служить Ему - снова и снова! Прошу, не перебивай меня, это все, что я могу пока сказать о нашем с тобой разногласии. Я вижу, у тебя осталось совсем мало сил, а у меня есть еще уйма вопросов. Ответь мне хотя бы на пару.
        В предрассветный час падре Луис, оставленный наконец в покое, крепко уснул, безмятежно раскинувшись на плаще Тэдзуми, как уснул бы доверчивый ребенок, опекаемый верной нянькой. А Тэдзуми так и сидел без сна рядом, оберегая сон человека, которого еще несколько часов назад считал если не врагом, то уж точно большой помехой в жизни. Теперь Тэдзуми думал по-другому. И если еще не принял всей глубиной души и не считал другом или наставником, то, по крайней мере, тем, кто, без сомнения, нуждается в его, Тэдзуми, защите и помощи.
        Он достал и положил на ладонь третий, последний, лепесток вишни. В предрассветном молочном сумраке он лежал на грубой ладони самурая белоснежной жемчужиной и казался мистическим даром Неба. А может, и был им на самом деле.
        Тэдзуми подбросил лепесток - тот мягко качнулся на ладони, но даже не оторвался от нее, а лишь перекатился ближе к основанию пальцев и окончательно утвердился на сгибе. Тэдзуми улыбнулся: знак Неба был более чем ясен!
        Теперь следовало отдохнуть и выспаться: возможно, Тэдзуми придется сопроводить падре Луиса туда, куда тот укажет, скорее всего - на родину, в его варварскую европейскую страну. И без Тэдзуми ему живым туда не добраться. Еще следовало подумать, как сообщить об этом отцу. Впрочем, быть может, они с францисканцем и заглянут к господину Кицуно по дороге. Тэдзуми был уверен - отец не станет отговаривать сына от этого опасного предприятия. «Опасного, это точно!» - блаженно кивнул сам себе Тэдзуми, уже засыпая, но крепко сжимая меч.
        Над головой гасли одна за другой звезды. В негустой листве зашуршал первый весенний дождь, влажно касаясь лица Тэдзуми. Но предрассветные птицы, нисколько не встревоженные редкими нежными каплями, не умолкали.
        Преображение, 2005.
        Баден-Баден - Коктебель - Москва
        Глава 7
        Осень Атлантиды
        Воздушная гавань столицы была полна народа. Такое стечение публики в Атлантиде случалось нечасто. Пожалуй, лишь ипподром в дни государственных праздников да религиозные тожества на полях Элизиума собирали столько же. Или почти столько же. Несмотря на изрядную удаленность аэрогавани от столицы и на первые порывы холодного осеннего ветра, здесь собрались представители всех классов: от горожан-ремесленников, топтавшихся в задних рядах, и студентов университета, нахально прорвавшихся чуть ли не к самой посадочной полосе, где плотными рядами, плечом к плечу, стояли воины оцепления, до аристократии, с удобством расположившейся на комфортных трибунах холма Приветствий.
        Солдаты императорских войск, жестко следившие за порядком, с изумлением взирали на это небывалое смешение толпы: между рядами оживленных ремесленников и сдержанных чиновников бойко сновала галдящая молодежь - студенческая братия, легко различимая по одеждам схожих цветов и покроя. То тут, то там мелькали туники (весьма вольных фасонов!) художников и музыкантов, бесцеремонно расталкивающих всех, включая представителей чопорной знати, непонятно каким образом попавших в эту суматоху и давку («Вернее всего, не достали пропуска на холм Приветствий!», «Ха-ха! Что ж вы так, господа? Начальник оцепления оказался неподкупен?», «О, Единый! Вот смех!») и с молчаливым достоинством переносивших насмешки.
        На некотором удалении от людей смешались пестрой «толпой» и оставленные хозяевами воздушные экипажи - огромные виманы, изукрашенные пернатыми змеями и ящерами, многоцветные валликсы различных ведомств, небольшие латуфы студентов, ходкие и юркие при оживленном городском движении, а также потерявшие всякий вид повозки Братства вольных искусств, вызывавшего глухое раздражение и вечную подозрительность властей.
        Интерес к происходящему был таков, что аристократия старалась не обращать внимания на неприличное в иной день соседство своих роскошных виман с обшарпанными студенческими латуфами. А в толпе поговаривали, что кто-то де видел белоснежные валликсы высшего духовенства и даже одну-две синие виманы самых знатных фамилий Атлантиды, снизошедших до участия в общенародном событии.
        Как бы то ни было, улицы столицы с домами, увитыми плющом, и окружной проспект с храмами в убранстве цветов и роскошных плодов осени, ипподром и залитые мягким осенним солнцем площади - все опустело, и лишь ветер трепал знамена и разноцветные ленты, вывешенные по императорскому указу в ознаменование необычности происходящего.
        Атлантида ждала прибытия особого рейса (рейса-миссии!) из Тууле - города, лежащего в далеких северных землях, в Гиперборее.
        Простой народ был горд своим правительством - столь гуманным и столь отзывчивым к находящимся в беде братьям гипербореям; правительством, направившим своевременную помощь в опасные северные земли!
        Неглупые студенты университета догадывались, что не обошлось без прямой государственной заинтересованности Атлантиды (не знали только - в чем именно).
        Высшей знати было известно, что Особый императорский корпус последние месяцы занимался - по высочайшему секретному указу, а это неспроста! - эвакуацией детей из гибнущих городов Гипербореи. И знали даже имена офицеров корпуса, коим была поручена миссия. И сами эти имена о многом могли сказать посвященным!
        И лишь немногим (жрецам, разумеется!) было известно: Атлантида нуждалась в этих детях-сиротах - сенситивах, телепатах, сновидящих - и не могла упустить шанса заполучить их. А народ узнает лишь то, что ему позволено будет узнать: «Спасены дети-сироты!» - как кричали царские глашатаи на центральных улицах и площадях, щедро выдувая торжественные звуки из огромных, в рост человека, медных труб. И как транслировали все кристаллофоны, установленные в богатых домах.
        Сотни медных труб в сопровождении гигантских барабанов взревели, лишь только показался на горизонте летящий над самым морем, под пепельно-серыми облаками, сигарообразный силуэт корабля Особого корпуса. Он приближался стремительно и бесшумно, ровной стрелой вычерчивая в небе непогрешимо ровную траекторию. И в этот момент никому не пришло бы в голову, что в течение нескольких месяцев этот корабль и его экипаж подвергались невероятной опасности, собирая по гибнущим островам уходящей под воду Гипербореи свой бесценный груз. Кому было и поручить эту миссию, как не солдатам Особого корпуса, обученным действовать дисциплинированно и бесстрашно в условиях и землетрясения, и наводнения, и цунами, и прочая и прочая!
        Корабль приземлился. Стихли последние звуки труб и барабанной дроби. Тысячи глаз впились жадным взором в махину огромного межконтинентального аппарата - даже издали было видно, как немилосердно жестоко исцарапаны, избиты его борта, что почти до основания обломан носовой таран и непроницаемо плотно задраены иллюминаторы. А когда открывался главный люк, неровно выпуская трап, пронзительный скрежет донесся до самых последних рядов встречающих.
        В напряженной тишине толпа ждала и готовилась рукоплескать и своим героям воинам, и спасенным гиперборейским детям. Народ предвкушал удовольствие лицезреть их триумфальное шествие прямо через людские волны. Приготовлены были и цветочные гирлянды, и душистые лепестки роз, и золотистые зерна маиса, чтобы бросить все это под ноги героям, но…
        Воины не вывели, а вынесли недвижных детей по одному на руках («Ранены? Больны?» - ужаснулись в толпе) и, пройдя несколько шагов по высокому трапу-помосту, подчиняясь не известным толпе приказам, определили спасенных в невесть откуда взявшиеся бирюзовые валликсы Храма Жизни. Вся процедура переноса детей заняла не более четверти часа, так что в толпе даже не сообразили бросить свои подношения хотя бы под днища жреческих валликс.
        Солдаты действовали слаженно и четко - шаг в шаг, ребенок за ребенком перемещались из военного корабля в выстроившиеся цепью и быстро подъезжавшие к его трапу валликсы жрецов. Лишь один солдат оплошал: вынося на руках девочку-подростка, он споткнулся об искореженный борт выходного люка, девочка выскользнула из его рук и могла бы разбиться, упав с высоты трапа на камень посадочной полосы, если бы по счастью рядом, прямо под трапом, не оказался офицер корпуса. Он не сделал лишних движений, лишь мгновенно протянул руки и - просто принял ее из воздуха, будто подхватил сорвавшееся с ветки яблоко. Только скрипнули, едва слышно, кожаные ремни униформы и чуть дрогнул плюмаж парадного шлема. Он бережно отнес девочку к бирюзовой валликсе и передал жрецам.

* * *
        Обо всем, что происходило в тот день, Таллури узнала много лет спустя. Сама она тоже кое-что помнила, пусть и немного, зато удивительно ярко, если только так можно выразиться о звуках и запахах, так как видела она крайне мало.
        Нет, они не были ни больны, ни ранены - они все спали, те, кого успели спасти в грохоте, неразберихе и панике уходящей под воду Тууле, сметаемой ужасным землетрясением. Они спали, как спали в те дни многие гиперборейские дети-индиго - не час, не два, не десять - уже много дней, - погруженные в Зимний сон еще в середине осени.
        Гиперборейская осень холодна и темна, а идущая ей вослед зима мрачна и беспроглядна, и зимние ветра бьют и бьют в окна жилищ, в каменные стены храмов и башни сторожевых постов, в скалы и прибрежные укрепления. И ломится снег в щели, и кажется, нет ни конца, ни края Великой Зиме! Но дети спят в своих ложах, устроенных специально для долгого Зимнего сна, когда тела бездвижны, почти бесчувственны, инертны, но сознание - крепко и бодро, а разум доступен для обучения и общения.
        Их не рискнули «будить», когда спасали: насильственно прерванный Зимний сон грозит серьезной амнезией. Погибни их тела, души, живущие легко и свободно в иной реальности, в той реальности бы и остались. А хуже ли, лучше ли им там было - почем знать?
        Родители Таллури, не прерывавшие медитативного общения со своими детьми, уже попрощались с ней, ее сестрой и двумя их братьями. Это было печально, бесконечно печально, но не трагично. Прощаться с родителями им было совсем нестрашно: что они, малолетки, понимали в смерти? Тем более что родители, правда, не вдаваясь в объяснения, обещали детям скорую встречу. Так уходили в те годы многие семейства Гипербореи - прощаясь Зимним сном, чтобы не ранить нежные детские души реалиями распадающегося, гибнущего на глазах Северного мира.
        Но этой осенью, должной стать, видимо, последней земной осенью Таллури, все решилось иначе - вмешалась Атлантида. Могущественная Атлантида предложила - кто дерзнул бы отказать?! - взять детей на воспитание, спасая их земную жизнь и обещая во всем о них позаботиться.
        …Сон был зыбок. Рассыпающиеся картины холодной темной Тууле исчезали в вязком прошлом, где растворялись и последние связанные с Гипербореей ощущения и воспоминания: сухой свежий воздух, запах снега, древних трав и меда, грохот скального прибоя и суетливые крики чаек, отзвуки родных голосов. Но уже наплывало новое и неведомое.
        Сначала - сквозь пелену чуткого сна - грохот, тревожные крики чужих людей на незнакомом гортанном языке, горячий запах железа и пыльно-горький - пластика, затем - сухой механический шелест и скрежет, переходящий во все нарастающий гул и вой. И преждевременное, а оттого и досадное, неприятное осознавание собственного тела - непослушного и отяжелевшего.
        Таллури внутренне сжалась, «спряталась», «нырнула» обратно - в спасительный сон: «Не хочу этого! Не хочу! Телу - спать, сознанию - в покой и мир созерцания!»
        Она проспала бы так до самого Храма Жизни, но рука Судьбы прикрыла глаза солдата, что нес ее в бирюзовую валликсу жрецов, тот не заметил исковерканного порога и, споткнувшись, уронил ее. Эта встряска, толчок, секундный полет куда-то вниз («Ах, как свободно!»), да еще - запахи, невероятные, влажные запахи морских ветров Атлантиды, ударившие - нет, не в нос, в самое сердце - и Таллури очнулась от Зимнего сна. Открыла глаза. И встретила взгляд подхватившего ее офицера. Ей почудилось - море, пойманное в ловушку черных ресниц. Плеснуло в этом взгляде изумление, и Таллури воспользовалась этим изумлением, не давая «закрыться» его сознанию, вызвала на разговор:
        «Ясный день, господин!»
        «Ты не спишь?»
        «Кажется, нет!»
        «Здравствуй, детка!»
        «Здравствуй, ты кто?»
        Он не ответил, но почему-то и не ушел от «разговора», хотя мог одернуть: не очень-то прилично лезть без спроса в сознание незнакомого, тем более старшего. Но она его не боялась. И улыбнулась. Он мог прервать ее, но не прервал. Улыбнулся в ответ - в морской бездне взгляда мелькнули искры.
        Больше Таллури ничего не запомнила. Разве что чувство полнейшей безопасности и надежности на его руках. А еще - тихий скрип амуниции, абрис военного шлема на фоне непривычно яркого голубого неба и запах - кожаных ремней, конечно, но и еще другой, кажется от его рук, - изысканный и терпкий.
        «Я запомню тебя, господин, ты спас меня!» - пообещала она.
        «И я тебя, маленький зверек, ты забавная».
        Никто не заметил их «беседы». Да и длилась она не больше минуты.

* * *
        А дальше, в Храме Жизни, долгие месяцы продолжалась программа пробуждения, реабилитации и адаптации их маленького спасенного сообщества к новым реалиям - жизни в Атлантиде.
        Жрецы Храма Жизни, что врачевали их, помогая выйти из Зимнего сна и привыкнуть к новым обстоятельствам, называли своих подопечных «наши северяне», по именам не обращались. Они были, мягко говоря, достаточно сдержанны по отношению к детям, враз лишившимся всего самого дорогого, но все же терпеливы и сердечны, можно сказать - несвойственно сердечны для лекарского сословия, сосредоточенного в обыденной своей деятельности исключительно на терапии сознания и тела.
        Прогулки по аллеям храмового парка, купания в соленом бассейне, массаж с пахучими маслами и разогретые камни на спину вдоль позвоночника - нельзя сказать, что лечение было неприятным. А еще - в изобилии фруктов, душистого белого хлеба, маисовых лепешек и сыра!
        Продолжение следует…

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к