Отступник - драма Федора Раскольникова Владимир Савченко
        Савченко Владимир Иванович
        Отступник: драма Федора Раскольникова.
        Невероятна судьба героя книги. Предводитель свирепых кронштадтских матросов -гроза буржуазных кварталов Петрограда лета 1917 года, правая рука Ленина и Троцкого в дни Октября, герой гражданской войны, флотоводец, дипломат и писатель, Федор Раскольников - один из первых советских "невозвращенцев", в конце 1930-х порвавший с установившимся в стране "царством социализма". Только теперь стало возможным непредвзято проследить за духовной эволюцией этого незаурядного человека. Читателя потрясут многие страницы книги.
        Это и картины гражданской войны. Это и сцены из "политических закулис" - неизвестные эпизоды принятия судьбоносных для страны и не всегда бесспорных решений кремлевскими политиками от Ленина до Сталина.
        Одна из сюжетных линий повествования - история сердечной драмы Раскольникова, его трудного брака с писательницей и поэтессой Ларисой Рейснер, натурой мятущейся, страстной и безудержной. Читателю откроется и тайна бурных ее романов с Николаем Гумилевым, Троцким, Карлом Радеком.
        В книге использованы личные архивы Раскольникова, семейства Рейснер, вдовы Раскольникова - Музы Васильевны Раскольниковой-Каннвез, подданной Франции.
        Владимир Савченко
        Отступник - драма Федора Раскольникова
        Савченко Владимир Иванович
        Отступник: драма Федора Раскольникова.
        Невероятна судьба героя книги. Предводитель свирепых кронштадтских матросов -гроза буржуазных кварталов Петрограда лета 1917 года, правая рука Ленина и Троцкого в дни Октября, герой гражданской войны, флотоводец, дипломат и писатель, Федор Раскольников - один из первых советских "невозвращенцев", в конце 1930-х порвавший с установившимся в стране "царством социализма". Только теперь стало возможным непредвзято проследить за духовной эволюцией этого незаурядного человека. Читателя потрясут многие страницы книги.
        Это и картины гражданской войны. Это и сцены из "политических закулис" - неизвестные эпизоды принятия судьбоносных для страны и не всегда бесспорных решений кремлевскими политиками от Ленина до Сталина.
        Одна из сюжетных линий повествования - история сердечной драмы Раскольникова, его трудного брака с писательницей и поэтессой Ларисой Рейснер, натурой мятущейся, страстной и безудержной. Читателю откроется и тайна бурных ее романов с Николаем Гумилевым, Троцким, Карлом Радеком.
        В книге использованы личные архивы Раскольникова, семейства Рейснер, вдовы Раскольникова - Музы Васильевны Раскольниковой-Каннвез, подданной Франции.
        Глава первая
        ПОЕЗД НА ПЕТРОГРАД

1
        К дебаркадеру в Ораниенбауме поезд подошел уже переполненный, обвешанный солдатами и матросами, облепившими вагоны со всех сторон, даже на крышах лежали, цепляясь за трубы.
        - Откуда их черт несет, да с оружием? Два поезда пропустил, не мог сесть…
        - Драпают с фронта, надо полагать, сукины дети. Ну, Россия…
        Говорили двое, пожилой пехотный офицер без погон, должно быть, как и Раскольников, из Кронштадта, и рослый господин в форме путейского чиновника, говорили на бегу, поезд еще не остановился, но толпа подхватила обоих, понесла вдоль вагонов. Офицер тащил за собой, сильно перегибаясь на одну сторону, перевязанный веревками тяжелый фанерный чемодан, штатский был налегке.
        - Держитесь за мной, попробуем пробиться! - прокричал им Раскольников, приметив вагон, из которого высаживались люди.
        Им удалось протиснуться в тамбур. Раскольникова отнесло потоком к середине тамбура, прижало к косяку двери, ведущей в вагон, офицер и чиновник застряли у самого входа. Дверь в вагон была открыта, и видно было, что и там набито. Пахло немытыми телами и крепкой махоркой.
        С перрона все напирали. Шум и толкотня усилились, когда поезд тронулся. Сквозь грохот колес прорезался испуганный голос пожилого офицера:
        - Что вы делаете? Оставьте чемодан, там документы…
        - Туды его!.. И офицера… - разом загомонили злобные возбужденные голоса. - Тычком, поддай… туды!..
        Раскольников рванулся к выходу.
        - Не сметь! - закричал он. - Оставьте человека…
        Сильные руки схватили его за плечи, приперли, как пригвоздили, к косяку двери. У самого лица он увидел воспаленные глаза здоровенного солдата с рыжей бородой, в распахнутой шинели, надетой на грязную нательную рубаху.
        - Стой, куды? Ты кто? Офицер? Без погон? Скрываисси?
        - Братцы, еще офицер! Туды его… - От выхода пытался просунуться к ним безбородый солдат с такими же, как у рыжего, красными сумасшедшими глазами.
        Рыжебородый тянул Раскольникова к выходу, но Раскольникову удалось сбросить с себя его руки. Он выхватил из-за пазухи револьвер. Выстрелил в потолок.
        - Назад! Все назад! Застрелю!
        Перед ним очистилось небольшое пространство.
        - Не двигаться! Буду стрелять!
        Офицера в тамбуре уже не было, значит, его выкинули из вагона, вместе с чемоданом.
        - Вы звери или люди? Что вы сделали с человеком? За что?.. Не подходи, буду стрелять!
        - Какой боевой! Ладно, опусти наган, - заговорил солдат с пышной русой бородой, в потрепанной, но ладно сидящей на нем шинели и в папахе набекрень. - За что, за что! Кто таков? Без погон. Дезертир, что ли?
        - Это вы, как я вижу, дезертиры. Как вы едете? Никакого порядка. Драпаете с фронта?
        - Нет, парень. Мы не дезертиры. Нашу часть переводят в тыл. Пригнали нас к Красной Горке, а эшелонов не дали. Вот и едем, как баре: в классных вагонах.
        - Где ваши офицеры?
        - А на что они, офицеры? - подмигнув своим, под одобрительные, хотя и осторожные смешки сказал солдат. - Офицеров мы оставили там, у Красной Горки, кого под аре стом, кого - как. С офицерами у нас разговор короткий. Да ты кто? Каких частей, гарнизону? По шинелке будто флотский…
        - Я из Кронштадта.
        - Из Кроншта-дта? - протянул солдат уважительно. - Из Кронштадта! Как же. Слыхали. Так кронштадтские своих офицеров всех потопили ведь.
        - Не совсем так. Когда началось восстание, матросы убили нескольких особо ненавистных офицеров…
        - Нет, ты ответь, почему ты без погон? - влез в разговор рыжебородый.
        - Потому что наш Кронштадтский Совет запретил ношение погон. Мы пошли дальше Петроградского Совета, по приказу которого солдаты и офицеры уравнены в правах…
        - Это мы знаем! Теперь все равны…
        - Все, да не все. Кроме того, у нас командные должности- выборные.
        Раскольников сделал паузу, заметив, что его слова произвели впечатление. Солдаты стали переглядываться.
        - Что же, к примеру, рядового солдата могут выбрать полковым командиром?
        - Хоть начальником дивизии, если человек способный и достаточно грамотный, чтобы справиться с делом.
        - А не врешь?
        Раскольников молча пожал плечами, спрятал револьвер.
        - Этот, с чемоданом, и он кронштадтский? Тоже без погон.
        - Я его не знаю.
        - Что же ты за него заступался? Может, и он из тех, которых того?..
        - Может, да - может, нет. Ни мне, ни вам это не известно. Действовать надо по закону, а не как бог на душу кому положит…
        - По какому закону? Царскому? Царя боле нет.
        - Зачем царскому? Революционному. У революции свои законы.
        - Какие такие законы?
        - Классовые. Основанные на интересах тех классов, которые делают революцию.
        - Вот как ты повернул. Ну когда ты такой грамотный, объясни нам про партии. Что за партии такие есть? Мы ж темные, год тому как сели в окопы, так только теперь и вылезли.
        - Ну какие-то партии вам, наверное, известны? Кадетская партия, например.
        - Про кадетов знаем, эти за буржуев. А то есть какие-то серы…
        - Эсеры?
        - Вот! Это что за зверь такой?
        - Неужели не знаете? Вы же крестьяне. А эсеры называют себя крестьянской партией. Эсеры - партия социалистов-революционеров. Еще их называют народниками…
        - Которые царя убили?
        - То были народовольцы. Партия "Народной воли". Эсеры - их последователи.
        Раскольников с интересом присматривался к своим слушателям, судя по всему, не тронутым никакой пропагандой. Было удивительно, что даже эсеровский напор обошел их стороной. Про большевиков и спрашивать было нечего. Впрочем, почему бы и не спросить?
        - Вы мне вот что скажите, - начал он. - Что вы слышали про большевиков?
        - Это кто такие?.. Не слыхали… Нет, не слыхали…
        - Как не слыхали? Слыхали! - возразил небольшого роста юркий солдатик с редкой бороденкой, высовываясь из-за русобородого. - Приезжал к нам комиссар от правительства. Собрали митинг. Он говорил про наступление, надо, значит, наступать на германцев, революция требует. И про этих большевиков, что они главные смутьяны против правительства. За германцев, значит. Ну как вроде германские шпионы.
        - Верно, говорил… Слыхали… Германские шпионы… - согласились все.
        - Вот что я вам на это скажу, - внушительно произнес Раскольников. Тот человек, который это говорил, наврал вам с три короба. Никакие большевики не германские шпионы. Кое-кто называет их так потому, что они против войны. Большевики такие же социалисты, что и эсеры, только в отличие от них они не согласны с Временным правительством, которое продолжает войну… Неужели, кроме того комиссара, никаких агитаторов у вас не было в эти месяцы? И газет вы не читали?
        - Не читали… Где там?.. Богом забытые… Газеты офицерам доставляли, солдату газета не полагается… - уныло подтвердили солдаты.
        - Но вот дошел же до вас приказ Петроградского Совета о равенстве прав солдат и офицеров. Наверное, и комитеты есть в части?
        - Есть, как же!.. Комитеты есть!.. - оживились солдаты, радуясь, что хоть чем-то могут похвастать. - Комитетчик здеся. Сериков! Иди сюда, Сериков. Давай, выходи!
        Передние чуть раздвинулись и между ними выдавился, подталкиваемый сзади, тот безбородый, который несколько минут назад с воплем рвался к Раскольникову, собираясь выкинуть его из вагона. Сейчас он смущенно отводил глаза. Он вовсе не был головорезом, каким показался вначале, вполне приличного вида солдат, с лицом штабного писаря. Но этот солдат мог и убить, сложись иначе обстоятельства.
        - Что я вам могу предложить, - сказал Раскольников.- Если хотите посмотреть на большевиков, приходите сегодня вечером к Финляндскому вокзалу. Сегодня возвращаются из-за границы наши эмигранты, революционеры, скрывавшиеся от царского правительства. С ними вместе едут некоторые руководители большевистской партии. Главный из них - Ульянов-Ленин. Запомните это имя. Ульянов-Ленин. Встречать эмигрантов придут к Финляндскому вокзалу сочувствующие большевикам солдаты и рабочие. Потолкайтесь между ними, послушайте, о чем говорят. Многое прояснится для вас…
        За разговорами не заметили, как кончилась недлинная дорога до Питера: поезд прибыл на Балтийский вокзал.
        Простившись со своими попутчиками, остававшимися на вокзале, Раскольников вышел на площадь. Трамваи не ходили по случаю праздника, был понедельник Светлой седмицы; взяв извозчика, велел ехать на Выборгскую сторону, там на Симбирской улице он жил с матерью и братом.

2
        Обрадовался, застав дома и мать, и брата. Брат брился, поздно встал после ночного дежурства в типографии. Брат Александр, пехотный офицер, прапорщик, долечивавшийся в Питере после фронтового ранения, числился в запасном огнеметно-химическом батальоне, необременительные обязанности по службе не мешали ему заниматься главным делом - редактированием изданий Петербургского комитета большевиков. Он часто оставался на ночь в комитете, в доме Кшесинской на Петроградской стороне, или, когда выпускал очередную брошюру, в типографии на Кавалергардской улице.
        - У тебя гость! - объявил брат, выглянув из кухни на стук входной двери.
        - Кто?
        - Сейчас увидишь. Приходил дня три назад, я ему сказал, что ты бываешь по субботам, в праздники тоже будешь. В субботу он приходил, а ты не приехал.
        Обняв мать, вышедшую из столовой, Раскольников увидел в глубине комнаты смуглого казачьего офицера в черкеске с газырями и кинжалом на животе, с улыбкой шедшего ему навстречу.
        - Не узнаешь, Федор, вот тебе на, - с насмешливым упреком говорил он, подходя.
        В самом деле, сразу было не узнать. Они воспитывались вместе в приюте принца Ольденбургского, реальном училище. После училища почти год "ходили в народ", занимались социалистической пропагандой на Псковщине. Потом их пути разошлись. У него было неудобное имя Трофим, Трофим Божко, хотя и шло оно к размытым чертам его хохлац кого лица, покладистому характеру, ко всей его грузной фигуре. Но теперь черты его лица отвердели, навстречу Федору шел бравый офицер, подтянутый, собранный.
        - Здравствуй, Трофим.
        Они обнялись. Присели к столу. На столе - чайные чашки, тарелка с хлебом, миска с вареной картошкой.
        Не сразу и заговорили, отвыкнув друг от друга. После Псковщины Трофим уехал на родину, на Терек, и будто сгинул, Федор поступил в Политехнический институт, там сошелся с большевиками, стал сотрудничать в ленинской "Правде".
        Вошла мать с чайником и чашкой для Федора, сказала, что приходил человек от Каменева, передал просьбу Каменева, чтобы он, Федор, зашел к нему на квартиру.
        - Куда-то вы должны ехать сегодня, а куда, тот человек не сказал.
        - Должны ехать в Белоостров. Едем встречать наших эмигрантов. Ленин возвращается из Швейцарии.
        - Ленин? Возвращается? Это наверно? - Александр вошел, утирая полотенцем мокрое лицо. - Наконец-то! Но как они возвращаются? Каким маршрутом?
        - Еще не знаю.
        - Значит, их все-таки пропустили! Но кто? Немцы?
        - Не знаю.
        - Раз едут через Финляндию, значит немцы! - Брат, копия Федора, только ростом поменьше, блондин с голубыми глазами и нос торчком, от возбуждения не мог стоять на месте, приплясывая перед столом, старательно тер полотенцем уже сухое лицо. - Да, это новость! Ну, ждите потрясений, господа! Ленин - это вам не Авилов. И не Каменев.
        Смеясь, Александр вышел из комнаты. Мать с пустым подносом вышла следом за ним.
        - Стало быть, ты в большевиках, - заговорил Трофим.- Антонина Васильевна и Саша мне поведали о тебе.
        - А ты?
        - А я - сам по себе. Ни к какой партии так и не прибився. - Трофим говорил с правильным петербургским выговором, но иногда вдруг почему-то сбивался на малороссийский говорок, может быть намеренно.
        - Почему?
        - На шо? Не вижу смысла.
        - Где ты пропадал? Почему не давал о себе знать?
        - Так сложилось…
        - Знаешь, Федор, - вернулся в столовую брат, на ходу натягивая гимнастерку. - Трофим-то, оказывается, оборонец! Даром что фронтовик. Война, мол, неправедная, но надо довести ее до победного конца. Чтобы сохранить Россию. Какую Россию? Что сохранить? Ты по старому режиму соскучился? Ты монархист, что ли, Трофим? Отвечай, чего молчишь?
        - Я не монархист, - стал отвечать Трофим без охоты, тоном вялым, - но я не могу спокойно смотреть на то, что происходит. Армия разваливается, солдаты убивают офицеров, которые требуют дисциплины. А вы подзуживаете их. Разве этак можно остановить войну? Этак можно прийти к одному - военному поражению России.
        - Иное поражение дороже победы. Не для верхов, конечно, для масс. Азбука марксизма. Но что я тебе об этом толкую? Ты даже не народник. Знаешь, кто ты? Ты - кадет! Твое место в партии Милюкова. Я б тебе объяснил, в чем твоя ошибка, да мне надо бежать. Федор тебе объяснит.
        Трофим с меланхолическим видом выслушал эту тираду, ничего не сказал. Да Александр и не ждал от него ответа. Наскоро попрощавшись, он унесся.
        - Чем ты занимался после того, как уехал отсюда? - заговорил Федор, обратясь к Трофиму.
        - Чем занимался? Как сказать? Собой. Землей…
        - Землей?
        - Да, хозяйством. От отца осталась земля, полтораста десятин. Ею занимался.
        - И что же, крестьянствовал? Что за хозяйство? - спросил Федор и поймал себя на том, что спрашивает, скорее, из вежливости. Не ко времени явился этот гость. Может быть, объявись Трофим на несколько дней раньше, Федор встретил бы его иначе. Но не теперь. Скоро отправляться на вокзал, ехать в Белоостров. Предстояла встреча с Лениным. Федор был знаком с Лениным заочно, по работе в "Правде", через переписку, но встречаться не приходилось…
        - Была идея, - Трофим продолжал с улыбкой. - Когда-то мы с тобой разбирали земельный вопрос у Чернышевского. Как он ставил его в комментариях к Миллю…
        - Крестьянская артель?
        - Да. Я подумал, а почему не устроить такую артель? Взял кредит в банке, набрал рабочих, объяснил, что первые год-два они будут наемные, а потом, по выплате ссуды, мы все будем товарищами, коллективным собственником имения. Начали работать. Урожай получили, покрыли часть ссуды. А через год… Я, пожалуй, заговорился. Тебе надо идти…
        Трофим оборвал рассказ, заметив, что Федор его плохо слушает.
        - Нет, продолжай. Что было через год?
        - Я пойду, - заторопился Трофим, вставая. - Поговорим в другой раз.
        - Но в двух словах, что артель?
        - В двух словах - лопнула артель. В хозяйстве нужен хозяин и при нем работники, а не товарищи… Я пойду.
        - Когда придешь? Нам надо снова повидаться. Считай, что мы еще не виделись.
        - Посмотрим…
        Трофим ушел, и вскоре собрался уходить сам Федор. Неприятный осадок остался после встречи с Трофимом.
        Трофим ушел обиженным, жаль.
        Хотя, с другой стороны, о чем жалеть? Время развело их, время и сведет, если судьбе угодно будет. О том ли теперь думать? Через два-три часа Федор увидит Ленина, человека, с которым связаны большие надежды. Ленин объединит партию. В партии разброд. Судя по последним статьям Ильича, доставленным на днях в "Правду" из-за границы, он разработал для партии какой-то необыкновенный план действий на ближайшее время и на перспективу.

3
        Лев Борисович Каменев жил на Песках, на одной из Рождественских улиц, ближе к Таврическому саду, в квартире просторной и пустоватой. В комнатах, выходивших в прихожую, и в самой прихожей по стенам стояли голые диваны, служившие для ночевок партийных товарищей, приезжавших на время в Питер, или припозднившихся питерских из заневских районов. Здесь каждую ночь толклось множество народу. Каменев поселился в этой квартире после возвращения из ссылки, около середины марта. Отсюда было недалеко до Таврического дворца, где заседал Петроградский Совет, в работу которого он немедленно включился, войдя в большевистскую фракцию. Не так далеко было и до редакции возобновленной "Правды". Каменев был введен в редакцию "Правды" Русским бюро ЦК вместе с его товарищем по сибирской ссылке, членом бюро ЦК Сталиным. Эти двое, в сущности, и заправляли газетой.
        Каменев с женой Ольгой Давыдовной ждали Раскольникова, были одеты, готовы ехать. Но ждали и еще кого-то, кто должен был подойти еще раньше, однако задерживался. Каменев нервничал, не опоздать бы на вокзал, железнодорожники обещали подать специальный поезд для петроградской делегации встречающих. Низенький, толстый, с бородкой клинышком, в сером ворсистом пальто, серой шляпе с маленькими полями, похожий на ежика, он неспокойно перебегал из комнаты в комнату, постукивая тросточкой.
        В квартире Каменевы были не одни, в прихожей на диванах в беспорядке были навалены пальто и шинели, из глубины квартиры доносились громкие голоса, оттуда тянуло махорочным дымом. В одной из дальних комнат происходило многолюдное совещание, время от времени оттуда выскакивали возбужденные люди, искали Каменева, перекидывались с ним двумя-тремя фразами и снова исчезали в недрах квартиры.
        Вышел в прихожую Сталин, небольшого роста сухорукий грузин, тоже о чем-то переговорил с Каменевым. Двинулся было обратно во внутренние покои, но, заметив Раскольникова, приостановился, как бы подумав о чем-то, неспешно подошел к нему. Со Сталиным знаком был Раскольников через "Правду", приходил туда к Каменеву или Молотову, с которыми связан был еще по довоенной "Правде", доставлял им новости из Кронштадта, и всегда при их разговорах присутствовал этот молчаливый грузин. Он никогда ни о чем не спрашивал, не делал никаких замечаний, не давал указаний, Федор тоже его ни о чем не спрашивал, ни о чем не просил, хотя знал, что он имеет вес и влияние и в редакции газеты, и в ЦК.
        - Как дела в Кронштадте? - спросил Сталин.
        - Не хватает активных работников, - сказал Раскольников.
        - Нас пятеро в партийном комитете. У каждого свои задачи - газета, партшкола, работа в Совете. Но сейчас главное - агитационная работа в частях, а на это сил недостаточ но. Главный агитатор у нас Семен Рошаль, мы его освободили от других обязанностей, он каждый день объезжает корабли, казармы, мастерские, оратор он прекрасный, но он один.
        - Хорошо, - помолчав, сказал Сталин. - Пожалуй, я вам товарища Смилгу направлю. Опытный товарищ, старый партиец…
        Подбежал Каменев.
        - Все, больше ждать не можем. Едем! Еще найдем ли извозчика?..
        Вышли на улицу. На Рождественской извозчиков не было. Перешли на Бассейную - и тут же, за углом, увидели свободный экипаж. Уселись - и Каменев успокоился, повеселел.
        На улицах было немного народу, экипаж попался удобный, лошадь хорошая, ехали ходко, к редактору "Правды" вернулось обычное его благодушное настроение, он сделался разговорчив. Мысли его были направлены на предстоящую встречу с возвращающимися товарищами, с Лениным, ожидание этой встречи возбуждало его, и о возвращающихся, главным образом о Ленине, он заговорил:
        - Представьте себе, они-таки проехали через Германию- чистая авантюра! Воображаю, какой вой поднимется в кадетской печати - завтра же, когда это выяснится для публики. Истинно, нужно быть Ильичем, чтобы на такое решиться.
        - Как это им удалось?
        - Понятия не имею! Увидимся с ними - узнаем.
        Каменев помолчал. Потом засмеялся, вспомнив что-то веселое:
        - Вы, Федор Федорович, кажется, не встречались с Ильичем?
        - Нет.
        - Что ж, приготовьтесь: вас ожидают сюрпризы. Ильич вас поразит. Вам, писателю, особенно полезно будет с ним познакомиться. Вы интересуетесь, насколько я могу судить по вашим очеркам о Робеспьере и Бабефе, историческими персонажами подобного типа. Чего же лучше? Ильич - уникальный объект для изучения. Его плохо знают, - Каменев опять рассмеялся. - Сказать вам, как мы встретимся? Я имею в виду себя и его. Мы старые друзья, не виделись много лет. Конечно, обнимемся. Но первыми его словами, обращенными ко мне, будет брань. Да, зубодробительная разносная критика. Бесцеремонная и бескомпромиссная.
        Откинувшись на спинку сиденья, он весело смеялся, представляя себе, должно быть, эту сцену.
        - Брань - первым делом!
        - Почему брань? За что? - спросил Раскольников.
        - Есть за что. С его, понятно, точки зрения, - с удовольствием продолжал Каменев, смеясь. - Во-первых, за последние статьи в "Правде", в которых изложена позиция относительной поддержки Временного правительства. Это, разумеется, не может быть согласно с его позицией. Во-вторых, за то, что мы опубликовали лишь первое из его четырех "Писем из далека", и то с купюрами, остальные отложили.
        - А почему отложили?
        - Разве вы их не читали? По-моему, вы их читали в конторе "Правды"? вопросительно уставился Каменев на Раскольникова.
        - Читал.
        - И что же, по-вашему, их можно было печатать? В том виде, в каком вы их читали? - Каменев с любопытством ждал ответа.
        - Не знаю, - неуверенно заговорил Раскольников. - Мне показалось, что там развивается тема первого письма, не совсем, правда, понятно, куда автор клонит, к чему в конце концов придет, но ведь обещано пятое письмо…
        - Да вы смелее! Скажите прямо: ничего там не развивается. Текст напоминает бред помешанного, явно его писал человек в состоянии крайнего возбуждения, потерявший контроль над своими мыслями. В первом письме заявлено: преступно поддерживать буржуазное Временное правительство, которое не способно дать рабочим ни мира, ни хлеба, ни свободы, нужно переходить ко второму этапу революции, социалистическому. Хорошо. Кто с этим спорит? Но вопрос: как переходить? Обещано: об этом - в следующих письмах. И вместо внятных соображений о тактике перехода - на десятках страниц брань: в адрес Чхеидзе, Керенского, Скобелева, лакействующих перед буржуазией, разоблачение мирового империализма. Всего этого было довольно и в первом письме.
        - Может быть, таким образом он движется к выводам, которые в пятом письме…
        - Нет у него никаких выводов! - отрезал Каменев с раздражением. Писал он эти письма в лихорадке, в первой реакции на газетные сообщения о революции в России. Читает газеты и обнаруживает поразительный факт противостояния Временного правительства и Совета рабочих депутатов, тут же, естественно, возникает ассоциация с Парижской коммуной, появляется соблазн через Советы скакнуть в социализм, но как это сделать в условиях сегодняшней России - неизвестно. Ему не хватает газет, не хватает общения с сильными оппонентами. Вы не знаете его манеры. Он - не изобретатель идей. Изобретают другие - Плехановы, Мартовы. Но выбрать из ряда чужих идей какие-то элементы, скомпоновать из них нечто, по видимости примиряющее противоречия, и затем с фанатическим упорством добиваться признания своей правоты - в этом ему нет равных. Вот приедет, переругается со всеми, и смотришь, что-то из этого образуется, слепится какая-то линия. Ленинская линия! И все мы примем ее и пойдем за ним. И вы, и я, многие. Многие! А почему?
        Раскольников не мог понять, говорил Каменев серьезно или ерничал, и чувствовал себя неловко, но слушал с жадным вниманием, удивляясь, что так говорил об Ильиче один из ближайших его соратников.
        - Потому, - продолжал Каменев, - что мы в критические минуты больше доверяем другим, чем себе, тем, кто больше нашего уверен в себе, не знает сомнений. Сомневающийся вождь - нонсенс. А Ильич - вождь. И об этом я ему сегодня же скажу. Скажу, что в его лице в Россию возвращается вождь партии, с которым мы, может быть, и дойдем до социализма, - неожиданно закончил свою странную филиппику Каменев, с довольной и вместе лукавой улыбкой посмотрев на Раскольникова, на жену, снова на Раскольникова.
        - Ты, Лев Борисович, как всегда, шутишь необдуманно,- недовольно заметила Ольга Давыдовна. - Чего доброго, Федор Федорович поймет тебя буквально.
        - Федор Федорович все поймет, как надо, - веско возразил Каменев. - А касательно моей приветственной речи, увидишь, скажу слово в слово так, как сейчас сформулировал.
        - Увижу. Может быть…
        Они уже подъезжали к вокзалу.
        Площадь перед вокзалом по обыкновению была многолюдна, тем не менее сразу бросились в глаза кучки людей с кумачовыми флагами и транспарантами явно подошедшие для встречи эмигрантов представители заводов и воинских частей. Было еще рано, и флаги и транспаранты не были развернуты.

4
        В вагоне собралось человек двадцать работников Петербургского и Центрального комитетов партии. Со всеми вместе встречать эмигрантов ехала сестра Ленина Мария Ильинична, член бюро ЦК и ответственный секретарь "Правды", невыразительно одетая женщина средних лет с лицом фабричной работницы.
        Не все сошедшиеся в вагоне знали друг друга. Пока знакомились, поезд тронулся. И тотчас завязался общий разговор, конечно, о том, каким же образом удалось эмигрантам проехать через вражескую Германию. Центром разговор а сделалась Александра Михайловна Коллонтай, вернувшаяся из-за границы недели полторы назад, именно она привезла с собой в Россию ленинские "Письма из далека". Она лучше других знала о положении эмигрантов и с живостью рассказывала о том, что ей было известно.
        По возрасту Александра Михайловна была постарше Марии Ильиничны, но выгодно отличалась от нее моложавостью и свежестью своеобразного, с припухлыми губами, миловидного лица, элегантностью. Они сидели рядышком и на сторонний взгляд их можно было принять за богатую барыню и ее экономку.
        Но и Александра Михайловна не имела ответа на вопрос, как удалось эмигрантам проехать через Германию. Точно известно было одно: российское правительство в этом деле не участвовало. Это всех беспокоило. Не пришлось бы расплачиваться политически за нетерпение, проявленное эмигрантами.
        В Белоостров, пограничный пункт между Россией и Финляндией, прибыли уже в сумерках. На перроне - толпа рабочих с красными флагами и транспарантом: "Наш рабочий привет Ленину!"
        Когда поезд с эмигрантами подошел к перрону, эти рабочие обступили вагон, в котором ехал Ленин, не дали ему сойти на землю, подхватили его и на руках пронесли в зал вокзала.
        В зале было тесно, шумно, не протолкаться. Окруженный рабочими, Ленин что-то говорил им. Раскольников и Каменев, протиснувшиеся в зал, слышали отдельные слова, обрывки фраз. Но смысл речи нетрудно было уловить: пора кончать империалистическую бойню, Временному правительству - никакой поддержки, с войной удастся покончить, когда рабочие возьмут власть в свои руки, нужно продолжать революцию, - да здравствует всемирная социалис тическая революция.
        Раскольников и Каменев переглянулись.
        - Вот и ленинская линия, - произнес Каменев с поднятой бровью. - Ну что ж…
        Ленин и другие приехавшие - Крупская, Зиновьев-Радомысльский с женой, Инесса Арманд, Сокольников-Бриллиант - прошли в комнату, где проверялись паспорта. Толпа в зале стала редеть. Члены питерской делегации продвинулись к двери, за которой скрылись приехавшие.
        Вскоре Ленин вышел оттуда, с паспортом в одной руке, с шапкой в другой. Он был в расстегнутом демисезонном пальто, сером костюме. Небольшого роста, плотный, с лысиной через всю голову, с реденькой татарской бородкой, улыбался растерянно, а глаза-щелки тревожно и цепко озирали зал, обступивших его людей. Увидев Марию Ильиничну, порывисто шагнул к ней, обнял.
        Обнял близко подошедшую к нему его сверстницу и соратницу еще по "Союзу борьбы" Людмилу Николаевну Сталь. Обнял, расцеловался с Коллонтай. И все приехавшие из Петрограда, старые его друзья и видевшие его впервые, протискиваясь к нему, говоря слова приветствия, обнимались с ним, целовались. Трижды расцеловался с ним расстроганный до слез Каменев. Расцеловался и Раскольников. Он приготовил какие-то слова, но не в силах был их произнести. Отошел в сторону, стараясь унять волнение.
        Гурьбой, окружив Ленина, двинулись к его вагону. Набились в купе. Крупская с женщинами прошла в соседнее купе. Раскольников остался стоять в коридоре. Ильич, скинув пальто и шапку, бросив на столик цветы, которые ему вручила в зале Коллонтай, усевшись на диван, напротив Каменева, заговорил с ним деловито:
        - Что же вы, милостивый государь, пишете в "Правде"? Мы видели несколько номеров и крепко вас ругали. О какой поддержке Временного правительства можно вести речь, когда оно окончательно определилось как реакционное, насквозь империалистическое? Никаким давлением на него не добьетесь отказа от аннексий, начала мирных переговоров. Кончить войну миром нельзя, не свергнув власти капитала…- Он умолк, заметив, что Каменев с веселой улыбкой взглянул на Раскольникова, и сам посмотрел на Раскольникова. - Вы кто, товарищ?
        - Это известный вам Раскольников Федор Федорович,- поспешил замять неловкость Каменев.
        - Раскольников, - повторил Ленин, с любопытством рассматривая его. - У вас, товарищ Раскольников, если не ошибаюсь, есть брат? Только фамилия другая?
        - Ильин Александр Федорович.
        - Да, Ильин. Оригинальный молодой человек. Представьте, на велосипеде объехал Францию, Швейцарию, Италию, - обернувшись ко всем, объяснил Ленин. - Прекрасный шахматист. А что ваша форма означает, товарищ Раскольников? Вы моряк?
        - Да, Владимир Ильич. Мичман флота.
        - Товарищ Раскольников по направлению Петербургского комитета работает в Кронштадте, - заметил кто-то из комитетчиков.
        - Вот как? Интересно. Пройдите сюда, товарищ Раскольников. Садитесь. Очень приятно, - говорил Ильич, подвигаясь на диване, уступая место Раскольникову рядом с собой, пожимая ему руку. Говорил он, несколько грассируя, не выговаривая букву "р". - О Кронштадте много толков, мы ничего не знаем. За границу ни одна газета левее "Речи" не доходит. Что правда, что ложь в слухах о кронштадтских ужасах? Действительно ли там анархия, матросы на улицах убивают каждого попавшегося офицера?
        - Слухи преувеличены, Владимир Ильич. Никакой анархии нет. Хотя эксцессы были, в самом начале марта. Когда матросы узнали о революционных событиях в Петрограде, они вышли на улицу, расправились с наиболее ненавистными офицерами. Такими, как военный губернатор адмирал Вирен, контр-адмирал Бутаков, командир флотского экипажа полковник Стронский…
        - Много всего жертв?
        - Человек тридцать офицеров.
        - Немало!
        - Это в Кронштадте. По всему Балтийскому флоту - больше ста убитых. Несколько сотен арестовано, ждут революционного суда. Пострадали те, кто прославился жестоким обращением с матросами. Справедливых начальников не только не тронули, но в знак доверия некоторые даже были выбраны на высшие командные посты.
        - Выбраны?
        - Да. Сейчас в Кронштадте вся военная и гражданская власть в руках Совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. Совет ввел выборность командного состава. Например, начальником всех морских сил Кронштадтской базы, на адмиральскую должность, выбран старший лейтенант Ламанов.
        - Замечательно! А чем вы занимаетесь?
        - Я редактирую нашу партийную газету "Голос правды", в Кронштадтском Совете являюсь одним из двух товарищей председателя исполкома, от большевистской фракции. Другой товарищ председателя - эсер.
        - А сам председатель?
        - Беспартийный. Но в Совете, как и в кронштадтских массах, наибольшим влиянием, Владимир Ильич, пользуемся мы, большевики.
        - Это хорошо, но недостаточно. Мы должны полностью завоевать Советы. Завоевав Советы, сможем свалить буржуазное правительство. Другого пути нет, если мы хотим идти к социалистической революции. - Ленин уже говорил, обращаясь ко всем, но его перебили.
        Из коридора послышались голоса:
        - Рабочие просят товарища Ленина выступить… Владимир Ильич, несколько слов…
        - Выступить? - переспросил Ленин. - Пускай Григорий выступит. Скажите ему… попросите товарища Зиновьева выступить! Где он?
        - Я передам ему, - поспешил исполнить просьбу Раскольников, ему неудобно было сидеть, стесняя Ильича. Он вышел в коридор.
        Зиновьев ораторствовал в своем купе, у него тоже сидели питерские товарищи. Когда их знакомили в зале вокзала, Зиновьев показался Раскольникову тщедушным, болезненным человеком. Теперь он его лучше рассмотрел. У Зиновьева было бледное одутловатое лицо с близко посаженными глазами, длинный нос, как бы давивший на короткую верхнюю губу, на голове шапка густых растрепанных волос. Тщедушным, однако, назвать его было нельзя, несмотря на его бледность и странную развинченность всей фигуры. Это был бодрый тридцатидвух-тридцатипятилетний парень, с резким высоким голосом. Говорил он очень быстро, размахивая руками. Выступить перед рабочими он согласился охотно. Рабочие тесной толпой стояли перед вагоном. Зиновьев с площадки заговорил о войне, о социалистической революции словами Ленина.
        Раскольников вернулся в купе. Ленин рассказывал о том, как удалось организовать проезд через Германию. Помогли в этом швейцарские социалисты-интернационалисты. Они заключили письменное соглашение с германским послом в Швейцарии. По условиям соглашения, ехать могли все эмигранты без различия взглядов на войну. Вагон с эмигрантами должен был пользоваться пр авами экстерриториальности, никто не имел права войти в вагон без разрешения сопровождавшего его секретаря Швейцарской социал-демократической партии Платтена. Не должно было быть никакого контроля паспортов, багажа…
        - Запломбированный вагон? - поднял брови Каменев.
        Реплика не понравилась Ленину. Он нахмурился.
        - Не накаркайте, Лев Борисович. Чего доброго, Милюковы и Суворины ухватятся за ваше словцо. Не запломбированный - закрытый соглашением для каких бы то ни было контактов эмигрантов с кем бы то ни было на территории Германии. Это условие было выполнено.
        Главное же условие заключалось в том, - продолжал Ленин, - что едущие обязывались агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число интернированных немцев и австрийцев.
        Поезд медленно тронулся.

5
        В Питере едущих ожидала еще более пышная встреча. Вдоль освещенной платформы по обеим ее сторонам выстроились в почетном карауле матросы и солдаты петроградских полков. Как только Ленин вышел из вагона, оркестр заиграл "встречу", матросы и солдаты взяли на караул.
        Командовавший почетным караулом командир Второго флотского экипажа Максимов, молодой офицер, беспартийный, которому поручено было военной организацией ПК отдать рапорт именно Ленину, подошел к нему по всей форме, стал рапортовать. Закончил он рапорт, вероятно уже от себя, выражением надежды, что товарищ Ленин войдет во Временное правительство. Спутники Ленина заулыбались. Ленин, промолчав, двинулся по фронту почетного караула. Максимов его остановил, о чем-то тихо попросил, должно быть предложил обратиться к матросам и солдатам с речью. Ленин вернулся на несколько шагов, остановился, заговорил:
        - Матросы и солдаты! Товарищи! Приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем обещаниям Временного правительства. Но я знаю: когда вам многое обещают - вас обманыва ют! Народу нужен мир, а вам дают войну, нужен хлеб, нужна земля, а на земле оставляют помещика. Товарищи, нам нужно бороться за революцию до полной победы пролетариата! Тогда будет мир, будет земля, будет хлеб. Да здравствует социалистическая революция!
        И он быстро пошел вперед, к вокзалу. Максимов шел за ним следом, стараясь не отставать и все-таки отставая; вид у него был обескураженный.
        В ярко освещенных парадных комнатах Финляндского вокзала приезжих встречали представители исполкома Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов меньшевики Чхеидзе и Суханов-Гиммер. Чхеидзе, председатель исполкома, тучный, неповоротливый, упорно уводя большие немигающие глаза от группы большевиков, обращаясь к бундовцам, приветствовал возвратившихся на родину от имени Петроградского Совета, пожелал успеха в деятельности, направленной на благо народа. Ему ответил Ленин. Поблагодарил за встречу и заявил, что благом для народа он и большинство приехавших товарищей считают деятельность, направленную на осуществление социалистической революции. Не обращая более внимания на Чхеидзе, Ленин двинулся дальше, к выходу.
        Вышли на подъезд вокзала. Площадь и прилегающие улицы были заполнены народом. В толпе преобладали военные. Шеренгой стояли броневики с включенными фарами, лучи выхватывали из темноты красные флаги, возбужденные лица людей. У подъезда ожидала Ленина легковая машина, но солдаты не дали ему сесть в машину, потребовали, чтобы он поднялся на броневик, сказал речь.
        И снова Ленин, обращаясь к толпе, говорил о том, что нельзя доверять обещаниям Временного правительства, нужно продолжать революцию до полной победы пролетариата, до победы социалистической революции.
        Колонна броневиков, с Лениным в люке одного из них, медленно двинулась к Сампсониевскому мосту, на Петроградскую сторону, толпа пошла за ними. Рабочие на ходу выстраивались в колонны.
        В толпе Раскольников потерял из виду Каменева, рядом с ним оказался Суханов. Они знали друг друга с давних пор, поздоровались. Вид у Суханова был кислый. Когда-то этот грустный человек, бывший народник, потом социал-демократ, увлек Раскольникова своими статьями о Марксовой теории капитала, побудил заняться изучением Маркса. Но к тому времени, когда Раскольников стал работать в "Правде", они уже были в разных фракциях РСДРП.
        - Я вижу, вы в восторге от этого, - Суханов повел головой. - Столько народу. Каков энтузиазм! Грандиозная демонстрация любви и преданности пролетариата своему кумиру. А ведь сказано: не сотвори себе кумира.
        - Вам не понравилось, что сказал Ленин?
        - А вам понравилось?
        Раскольников не успел ответить, кто-то потянул его за рукав шинели, он обернулся и увидел утреннего русобородого солдата в лихо заломленной набекрень серой папахе.
        - Здравия желаем. Пришли, как вы, господин, посоветовали. Наслухались всякого. А как бы нам кого спросить, чтобы к нам в казарму, мы в преображенских казармах, какой из большевиков пришел? Можете посоветовать?
        - Вам надо обратиться в военную организацию большевиков. Это на Петроградской стороне, отсюда недалеко. Как раз туда народ направляется. Там штаб большевиков. Сейчас, конечно, с вами некому будет разговаривать, а завтра-послезавтра зайдите. Или написать адрес?
        - Не надо. Мы - куда народ, со всеми идем. Благодарствую, господин. Счастливо оставаться.
        - Да я тоже туда иду.
        - Значит, свидимся. Бывайте.
        Солдат убежал догонять своих.
        - Вы идете туда, тогда и я с вами. Не возражаете? - спросил Суханов.
        - Нет, - ответил Раскольников. - Николай Николаевич, что вы имеете против лозунга социалистической революции?
        - Преждевременный лозунг. Не в России выбрасывать подобные лозунги. Приманивать массы неисполнимыми обещаниями - низость. Ваш Ленин зовет массы сейчас и начинать борьбу за социализм. Что это значит? Массы поймут дело так, как поняли в девятьсот пятом году: жечь помещиков, резать буржуев…
        Они уже шли вслед за толпой, иногда приостанавливались, когда толпа вдруг замедляла движение: там, впереди, останавливался броневик с Лениным и Ленин вновь обращался к людям с речью.
        Раскольников слушал Суханова, помалкивал. Не то чтобы его убеждали доводы Суханова, но и возразить Суханову было нечего. Не потому, что он не имел что возразить. О социализме, о путях и перспективах революции десятилетиями напряженно размышляли и большевики, и меньшевики с эсерами, авторы горьковской "Летописи", журнала, в котором сотрудничал Суханов, и кадеты, авторы катковской "Речи". Много рассуждали об этом в салонах, у того же Горького, с которым Раскольников был знаком со студенческих времен и у которого иногда бывал и участвовал в обсуждениях наравне со всеми. Дело было не в доводах, которые приводил Суханов. Не имело смысла возражать, потому что понимал: на свой ответ он мог получить от Суханова новые доводы, и так они могли бы обсуждать вопрос до утра. Ответа, который удовлетворил бы обоих, они бы не нашли.
        И в этом все дело. Возможно, что этот вопрос - вопрос о социализме - и не имел ответа. Не поддавался теоретическому разрешению. И никто из авторитетных авторов, от Плеханова до Мартова или Бернштейна и Каутского, не мог предложить такую концепцию социализма, которая была бы безусловно доказательна. До самого последнего времени он, Раскольников, еще надеялся на то, что, может быть, Ленин, вернувшись из-за границы, разрешит все сомнения, может быть, этот человек знает то, чего не знает никто. Теперь и в этом приходилось усомниться. Невнятные его "Письма из далека", сегодняшняя встреча с ним и то, что выложил о нем сегодня Каменев, - все заставляло думать, что и Ленин, может быть, не знает ответа…
        Когда они подошли к дому Кшесинской, там шел митинг, толпа плотно обступила дворец, кто-то из комитетчиков держал речь с балкона второго этажа.
        В дверях стояли часовые, проверили мандат Раскольникова. Пропустили в дом и Суханова, как члена исполкома Петроградского Совета. Поднялись на второй этаж. В большой комнате было тесно, собрались все видные работники питерской организации и Центрального комитета партии. В разных концах комнаты оживленно переговаривались, слышался смех, но центром собрания, незримым, однако ясно ощутимым, было то место комнаты, неподалеку от приоткрытой балконной двери, где сидел на стуле Ленин со стаканом чая в руках. Вид у него был довольный, хотя и утомленный. Он разговаривал с Каменевым и одновременно прислушивался к речам выступавших с балкона перед де монстрантами, - время от времени кто-то из находившихся в комнате выходил на балкон, сменяя очередного оратора. Иногда с улицы доносились аплодисменты, крики "ура", заключавшие речи ораторов. В группе кронштадтских комитетчиков увидел Раскольников брата - кронштадтцы и брат стояли за стульями Ленина и Каменева.
        У Каменева тоже был довольный, праздничный вид, он добродушно выговаривал Ильичу:
        - Нет, Владимир Ильич, вы меня не убедили. Принципиальной разницы в наших позициях нет. Мы с вами равно отдаем себе отчет в том, что без революции на Западе дело социалистической революции в России безнадежно. Можно готовить условия для облегчения будущего перехода к социализму, освобождаясь от остатков царско-помещичьего режима. Но ведь и Временное правительство предпринимает шаги в этом направлении. Пусть же оно за нас делает эту необходимую работу, зачем ему в этом мешать?..
        - И многие в петроградской организации разделяют эту точку зрения? перебив Каменева, спросил Ленин, оглядываясь, выбирая, на ком остановить взгляд.
        - Можно говорить о трех направлениях, или платформах, которые сложились в нашей организации, - стал отвечать руководитель "военки" Подвойский, суховатый человек лет сорока, коротко стриженный, с приплюснутым утиным носом. - Часть товарищей придерживается следующего мнения: поскольку мы переживаем буржуазную революцию, задача пролетариата заключается в том, чтобы поддерживать Временное правительство полностью и целиком. Товарищ Авилов, рьяно отстаивающий эту линию, мог бы аргументировать свою позицию лучше меня. Другая часть товарищей, пожалуй большинство Петербургского комитета, разделяет точку зрения Льва Борисовича, а именно: следует поддерживать Временное правительство постольку, поскольку оно осуществляет задачи революции в интересах трудящихся масс, и вести с ним борьбу по мере его отступлений от программы революции. Но часть товарищей, их меньшинство, исходит из близкой вам, Владимир Ильич, позиции. Революция не кончилась, она только начинается. Временному правительству не может быть оказано ни малейшего доверия в силу его буржуазного состава…
        - Именно! - с жаром подхватил Ленин. - Именно в силу буржуазного состава правительства - ни малейшего доверия ему! Никакой поддержки! Необходимо систематическое, упорное, терпеливое разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно переговоров о мире, отказа от аннексий. Именно в силу буржуазного и империалистского характера Временного правительства наша партия обязана начать борьбу с ним за власть. Вы, товарищ Авилов, товарищ Каменев, обнаруживаете странную доверчивость к правительству. Объяснить это можно только угаром революции. Это - гибель социализма. Протягивая руку оборонцам, вы изменяете международному социализму. Если так, нам не по пути. Лучше останусь в меньшинстве. Вот с товарищем Подвойским.
        Все сдержанно засмеялись.
        - Вы все-таки никак не можете понять, чего я добиваюсь от вас, - не теряя добродушия, говорил Каменев. - Я добиваюсь от вас ответа на вопрос: в чем принципиальная особенность вашего подхода к делу подготовки второго этапа революции? Отношение ко Временному правительству - вопрос второстепенный, не цепляйтесь за него. Важнее определить тактику перехода к этому второму этапу, социалистическому. В чем она, в отличие от применяемой партией в настоящее время?
        - Хорошо, я отвечу. Но прежде разрешим теоретический вопрос. Вы, Лев Борисович, исходите из того, что буржуазно-демократическая революция не закончена, аграрная революция, тоже буржуазно-демократическая, даже не началась, и прежде чем ставить вопрос о борьбе за социализм, необходимо покончить с задачами буржуазно-демократического характера. Так? Так. Я же утверждаю: это, безусловно, правильная, большевистская формула, но устаревшая. Действительность разрушает старые схемы. Вот колоссального значения факт: существуют рядом и господство буржуазии - правительство Львова и Гучкова, и революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства в лице общероссийского Совета рабочих и солдатских депутатов. Правда, эта диктатура добровольно, шаг за шагом, отдает власть буржуазии, добровольно превращается в ее придаток. Но - обе власти существуют пока рядом, в одно и то же время! Не ясно ли, что ваша старобольшевистская формула, Лев Борисович, никуда не годится, мертва? Но тут вопрос второй. Вопрос практический. Возможна ли еще теперь в России особая революционно-демократическая диктатура
пролетариата и крестьянства, оторванная от буржуазного правительства? На это я вам отвечу: не знаю! Неизвестно. И никто этого не может знать. Но если такое возможно, путь к этому один, и только один: немедленное, решительное, бесповоротное отделение пролетарских, коммунистических элементов движения от буржуазных. Корень всего дела- в борьбе за влияние внутри Советов всех уровней. Пока мы там в меньшинстве, будем вести работу критики и выяснения ошибок, проповедуя в то же время необходимость перехода всей государственной власти к Советам. Отделим коммунистические элементы Советов от буржуазных, добьемся их преимущественного влияния, словом, переделаем Советы в диктатуру пролетариата и беднейшей части крестьянства, - возможно, и переживет Россия особую, не подчиненную буржуазии, форму общественной жизни, ведущую к социализму.
        - Похоже, Владимир Ильич намерен партию революционных масс пролетариата превратить в группу пропагандистов-коммунистов.
        - Напрасно, Лев Борисович, противополагаете партию масс группе пропагандистов. Массы-то как раз теперь и поддались угару революционного оборончества. Интернационалистам в такой момент лучше не желать оставаться с массами. В такой момент всего важнее именно работа пропагандистов для высвобождения пролетарской линии из массового оборонческого и мелкобуржуазного угара.
        - Что же получается? Узкая группа коммунистов-пропагандистов сосредоточивает внимание на деятельности по вытеснению из Советов непролетарских, некоммунистических элементов с тем, чтобы затем каким-то образом перехватить власть у буржуазии. Бланкизм?
        - Отнюдь! Бланкизм есть захват власти меньшинством. Советы же, если говорить о переходе власти к Советам, по определению есть прямая и непосредственная организация большинства народа. И работа партии, сведенная к борьбе за влияние внутри Советов, никоим образом не может рассматриваться как бланкизм именно в силу названного характера Советов…
        - Но Советы уже не будут организацией большинства народа именно в силу вытеснения из них непролетарских элементов, представляющих это большинство! - проговорил откуда-то из-за спины Раскольникова Суханов. Однако Ленин, похоже, его не услышал, привлеченный шумом с балкона. Или сделал вид, что не услышал. И что бы он мог на это ответить?
        С улицы стали слышны крики: "Ленина!" Толпа требовала его выступления. Ленин был не прочь выйти к толпе, стал искать, куда поставить пустой стакан. Каменев, чтобы завершить беседу, встал, громко сказал, обращаясь к Ле нину и ко всем присутствующим:
        - Владимир Ильич, товарищи! Думаю, я выражу общее настроение, если скажу о значении нашей сегодняшней встречи с товарищем Лениным так. Мы можем быть согласны или не согласны со взглядами товарища Ленина, можем расходиться с ним в оценке того или иного положения, но безусловно одно: в лице товарища Ленина вернулся в Россию признанный вождь нашей партии и с ним вместе мы пойдем вперед, навстречу социализму.
        Все, кто находился в комнате, с одушевлением отозвались на слова Каменева и аплодировали все время, пока Ленин шел к балконной двери.

6
        Домой Раскольников возвращался с братом далеко за полночь. На улице перед домом Кшесинской не было уже толпы с флагами, не было и броневиков, но еще толклись кучки солдат и рабочих, обсуждавших события минувшего дня.
        - Как тебе Ильич? - снисходительным тоном купца, знающего цену своему товару, спросил Александр. Он ждал выражений восторга, восхищения. Но Федор ответил не сразу.
        - Даже не знаю, как тебе сказать, - проговорил Федор осторожно, подумав.
        - То есть как это ты не знаешь? - возмутился Александр.- Что, он не произвел на тебя впечатления?
        - Нет, впечатление он произвел, но, видишь ли, я представлял его себе другим.
        - Каким?
        - Не могу сказать. Надо подумать.
        - В своих статьях он более убедителен, чем в живой речи?
        - Нет, этого не скажу. Речь его как раз и производит впечатление. Говорит вещи известные или, напротив, спорные, а увлекает, и не сразу сообразишь - чем, ему не просто возразить. Знаешь, сегодня Каменев сказал мне о нем удивительную вещь. Меня это так поразило, что я даже не знаю, как к этому отнестись. Он сказал, что сила Ленина - не в творческой способности его ума, а в воле и фантастической самонадеянности. Может быть, он прав?
        - Не знаю, что тебе наврал Каменев, а только в споре с Лениным сегодня Лев Борисович имел бледный вид.
        - Тебе так показалось? А мне так кажется, что, на против, Ленину было не по себе, он не знал, что ответить Каменеву на некоторые вопросы. Например, на обвинение в бланкизме…
        - Ох, Федор, ты переоцениваешь своего старого приятеля. Увидишь, как разделается с ним Ильич в ближайшие дни на заседаниях в ЦК, а то и на страницах "Правды". Разномыслия в партии Ленин не потерпит. Тебе еще придется выбирать между Лениным и своим старым другом, за которым никого не будет, вот увидишь. Никого.
        - Да, это очень может быть, - согласился Федор.
        Некоторое время шли молча. Александр надулся, недовольный братом. Федор сосредоточенно обдумывал свое. Потом Федор спросил:
        - Скажи-ка мне вот что, Саша. Я никогда тебя об этом не спрашивал. А, наверное, давно следовало бы. Чего ты, лично ты, Александр Ильин, ждешь от революции?
        - Для себя? Ничего, - не задумываясь, ответил Александр. - Как и ты, полагаю.
        - Так. Но ты все-таки подумай и скажи: что она тебе может дать? Зачем она тебе?
        - Лично мне ничего не нужно. Все, что мне нужно, я получил: образование, запросы, какие-никакие способности эти запросы удовлетворять. Но, наверное, дело не в том, что она может что-то дать? Ну, не знаю. А ты чего ждешь от революции?
        Федор пожал плечами.
        - Чего бы я больше всего теперь хотел, - сказал он, - так это скинуть с себя военную форму и вернуться к Венгерову в университет, засесть за свою библиографию. Знаешь, мне часто стал сниться в последнее время один и тот же сон: я бегу в университет и страшно волнуюсь, что опаздываю, что Венгеров не дождется меня и уйдет, а у меня готова для передачи ему толстая папка разных справок о писателях Екатерининской эпохи. А тут война… Так-то, брат. Пока идет эта война, к Венгерову мне не вернуться. Может, революция покончит с войной? Похоже, что революция нужна нам с тобой, брат, для того, чтобы кончилась эта война. Вместе с самой революцией… Однако прибавим шагу.
        Начинался дождь, они подняли воротники шинелей, зашагали быстрее, отворачивая лица от порывов пронизывающего ледяного ветра, задувавшего с Невы.
        Глава вторая
        СМУТНОЕ ВРЕМЯ

1
        Александр верно угадал, как будут развиваться события в партии в ближайшие дни. В ЦК и в Петербургском комитете, в низовых партийных организациях началась дискуссия, расколовшая большевиков на две группы, на сторонников и противников ленинской линии. Поводом послужил доклад Ленина о задачах партии в русской революции, прочитанный им в виде десяти тезисов на другой же день по приезде в Петроград, 4 апреля, в Петроградском Совете перед собранием большевиков и меньшевиков. Через два дня доклад был напечатан в "Правде".
        Главным в этом документе было обоснование необходимости перехода власти в руки Советов. Прямого призыва к социалистической революции, как это прозвучало в речах Ленина в день приезда в Петроград, в докладе не было, очевидно, Ленин учел возражения товарищей, того же Каменева, во время бесед в поезде и в доме Кшесинской. В тезисах специально разъяснялось, что непосредственной задачей партии является не введение социализма, а лишь переход к контролю со стороны Советов за общественным производством и распределением продуктов. Это положение не конкретизировалось, было туманно, как и иные места документа, и все же документ представлял собою вполне приемлемый набросок партийной программы, так и воспринимался партийными организациями. Нарочитая туманность отдельных положений мало кого могла обмануть, было очевидно, что партию нацеливали все-таки именно на социалистическую революцию.
        Были в документе и пункты аграрной программы - национализация всех земель в стране, распоряжение землею местными Советами батрацких и крестьянских депутатов, - и, конечно, раздел об отношении к войне: ни малейших уступок "революционному оборончеству", братание солдат враждующих сторон.
        Против тезисов Ленина на заседании ЦК выступили Каменев и Сталин, их поддержал Рыков. Они отвергли курс на социалистическую революцию в экономически незрелой России. Вместо установки на борьбу с Временным правительством за власть предлагали ограничиться контролем над правительством со стороны Советов, хотя бы пока и эсеро-меньшевистских. О неприемлемости ленинских тезисов Каменев заявил в статье "Наши разногласия", опубликованной в "Правде" на следующий день после появления там тезисов. Ленин ответил Каменеву брошюрой "Письма о тактике".
        В оппозиции к Ленину оказался и Зиновьев, не согласившийся с его требованием разорвать отношения с Циммервальдским объединением социал-демократических партий Европы. Зиновьев назвал упрощенной оценку Лениным западной социал-демократии, как чисто шовинистической, в разных собраниях энергично доказывал необходимость для большевиков оставаться в Циммервальдском объединении.
        В Кронштадте обо всех этих событиях узнавали с некоторым запозданием. Пока не освободился ото льда Финский залив, сообщение Кронштадта с Петроградом было затруднено, единственным надежным средством связи оставался телефон. Может быть, поэтому в кронштадтской партийной организации обсуждение ленинских тезисов прошло гладко, противников их среди кронштадтцев не оказалось, из питерских товарищей никого в эти дни в Кронштадте не было, если не считать Ивара Смилги, которого прислал в Кронштадт, как обещал Раскольникову, Сталин и который, к удивлению Раскольникова, заявил себя сторонником ленинской платформы, а не Каменева-Сталина. Основным докладчиком на собраниях выступал убежденный ленинец Семен Рошаль, и Кронштадтская организация целиком присоединилась к платформе Ленина.
        Раскольников в обсуждении ленинских тезисов не участвовал, на собраниях не отмалчивался, всегда находилась тема для выступления, но непосредственно о тезисах не высказывался. Как человек, еще все-таки новый в Кронштадтской партийной организации, не считал себя вправе навязывать местным товарищам свою точку зрения, смущать своими сомнениями. К тому же, как редактор партийной газеты, должен был соблюдать известный нейтралитет во внутрипартийных спорах. Не вмешиваясь в спор, присматривался к товарищам, пытаясь понять, как они решали для себя вопрос.
        Насколько он мог судить по выступлениям товарищей, далеко не все они понимали существо разногласий между Лениным и его оппонентами. Не слишком разбираясь в теоретических тонкостях, они не могли грамотно оценить доводы Ленина, принимали их не потому, что осмыслили их, а по другой причине. Ну как могли они, не прибегая к хитроумным умозаключениям, принять, например, тезис о том, что именно беднейшая часть российского населения, самая обездоленная и потому наименее грамотная и способная к сознательному творчеству - городской и сельский пролетариат,- в состоянии привести Россию к высшему развитию, к социализму? Разве можно принять такого рода тезис безоговорочно? Тем не менее они ленинские доводы принимали безоговорочно, без долгих размышлений. Принимали, полагаясь на ученый авторитет Ленина: раз Ленин считает, что данное положение отвечает духу времени и вытекает из марксизма, следовательно, верно, значит, так и есть.
        Но и доводы Каменева и других оппонентов Ленина точно так же были недоступны их анализу, лишь вызывали недоумение: почему эти товарищи возражают Ленину? Как действительно могли они правильно оценить, например, предостережение Зиновьева о том, что нельзя всех социал-демократов Запада мазать одной черной краской, объявлять врагами народов, когда для такой оценки требовалось по меньшей мере знать условия жизни на Западе не понаслышке, самим пожить на Западе? Таким знанием обладали Ленин с Зиновьевым, только что возвратившиеся с Запада. Но кому из них отдать предпочтение? Бесспорно, Ленину! Ленин - вождь и основатель партии. А кто такой Зиновьев? О Зиновьеве они мало что знали. Не выдерживали такого сопоставления и другие оппоненты Ленина, и тем более Каменев. Каменев фигура смутная, в партии помнили о его двусмысленном поведении на суде в 1915 году, когда он отрекся от партийных лозунгов о войне, за что получил сравнительно мягкое наказание, ссылку.
        Наблюдения были неприятны, вызывали неопределенное беспокойство.
        И, однако же, когда пришло время голосовать, Раскольников, не убежденный в полной приемлемости ленинских тезисов, проголосовал за них. Мог бы и воздержаться. И все-таки проголосовал "за". Почему? Этого он себе объяснить не мог. Все голосовали "за", и он проголосовал "за".
        Голосовал он у портовиков. Когда выбрался из душного зала на воздух, испытал такое чувство, будто у него вышибли опору из-под ног и он повис в пугающей пустоте, лишний этим людям, которые возбужденно шумели за неплотно прикрытой дверью, лишний самому себе.
        День был солнечный, яркий. Возвращаться в прокуренный зал не хотелось. Выйдя к грузовому причалу, побрел в конец его. От нагретых чугунных плит причала исходил душный запах машинного масла. Здесь ощущение своей ненужности было особенно острым. За два года морской службы Раскольников так и не проникся ее духом. Ничего, кроме скуки, не вызывали у него эти камни, избыток металла, всепронизывающий смрад машинных отделений стоявших у стенок боевых кораблей. Все было чужое, временное. Не было опоры.

2
        И на Всероссийской партийной конференции, проходившей в конце апреля, Раскольников, избранный делегатом от Кронштадтской партийной организации вместе с Рошалем и Смилгой, голосовал, как и его товарищи-кронштадтцы, как и большинство делегатов конференции, за ленинскую платформу. Хотя все никак не мог отделаться от двойственного отношения и к этой платформе, и к самой личности Ленина.
        А перед самым открытием конференции в Петрограде произошли события, которые едва не обернулись для Ленина его полным политическим поражением.
        За три дня до начала конференции, 21 апреля, по улицам Петрограда прошли многолюдные демонстрации, вызванные нотой министра иностранных дел Милюкова союзным английскому и французскому правительствам. Этой нотой Временное правительство подтверждало свою верность старым царским военным договорам и заверяло союзников, что намерено вести войну с Германией до победы. Демонстранты требовали отставки Милюкова. Часть демонстрантов, руководимая ярыми ленинцами из ЦК и Петербургского комитета, вышла на улицы с оружием и под лозунгом "Долой Временное правительство". Сторонники Временного правительства организовали встречную демонстрацию, и между ними и "последовательными ленинцами" произошли кровавые столкновения на Невском. Разразился всероссийский скандал. Правительство обвинило большевиков в попыт ке вооруженного захвата власти. ЦК и Петербургский комитет выступили с официальными заявлениями, осуждающими выходку "авантюристов" из числа "леваков". На заводы и фабрики, в воинские части спешно отправили агитаторов растолковывать массам "подлинную" политику партии. Раскольников тоже участвовал в этой
кампании, выступал в Преображенском полку. Отмежевался от "леваков" сам Ленин. Правда, в неопределенных, лукавых выражениях. В день открытия конференции он выступил с докладом о событиях 21 апреля, в котором назвал действия "некоторых товарищей" несвоевременными, но потому несвоевременными, что они о к а з а л и с ь таковыми. Понимай, как хочешь. Конференция выслушала Ленина сочувственно.
        Ленин был главной пружиной конференции. Он всюду поспевал. Сделал доклады по основным вопросам повестки дня, больше всех выступал в прениях, написал большинство резолюций.
        Наблюдая за ним, Раскольников обратил внимание на характерную особенность его отношений с теми участниками конференции, которые выступали против его платформы. Пока обсуждались спорные вопросы и дело не дошло до голосования, Ленин много внимания уделял переговорам с оппонентами, в перерывах между заседаниями его можно было видеть в компании с Дзержинским, Пятаковым, Махарадзе, которым он горячо втолковывал свое. Итог первого же голосования показал, что на стороне противников Ленина - единицы. С этого момента Ленин потерял интерес к этим людям. Он стал их избегать. Испытал это на себе Дзержинский. В первые дни конференции, встречаясь с Дзержинским, Ленин обычно первым подавал ему руку. Теперь довелось Раскольникову увидеть такую сцену: утром столкнулись Ленин и Дзержинский у входных дверей, Дзержинский посторонился, поклонился, протянул руку, но Ленин прошел мимо него, словно не заметил его. Точно такая сцена разыгралась на глазах Раскольникова между Лениным и Пятаковым.
        Ко времени завершения конференции никто уже открыто не выступал против ленинских тезисов. Без особенного энтузиазма, как бы по инерции, еще отстаивали свое мнение по отдельным пунктам повестки Каменев, Рыков, Зиновьев, предлагали свои резолюции, которые тут же отвергались ленинским большинством. Когда же ставились на голосование ленинские резолюции, оппозиционеры не решались голосовать против них, - голосовали не "против", а воздерживались. Единственно Зиновьеву удалось отстоять резолюцию по делам Интернационала, предусматривавшую участие большевиков в Третьей Циммервальдской социалистической конференции, против чего выступал Ленин.

3
        В день окончания конференции Раскольников освободился поздно, на катер, отвозивший кронштадтцев, опоздал, пришлось заночевать в Питере, у матери.
        Утром, перед тем как ехать в Кронштадт, зашел к Каменеву. Каменевы завтракали, усадили и его за стол. На столе- вареная картошка и серый, с половой, пайковый хлеб.
        Поели, вышли из-за стола. Перешли для разговора в другую комнату. Раскольников спросил Каменева, не разочарован ли он результатами конференции.
        - Ничуть! - живо ответил Каменев. - Напротив. Конференция выполнила громадной важности задачу. Сплотила партию. Вооружила ее четкой и ясной программой. Покончила со всеми шатаниями, разбродом. Нет больше оппозиций ни левой, ни правой. Есть единая линия - линия ЦК…
        - Ленинская линия?
        - Да, безусловно, ленинская. Но и наша общая. Оппозиция сыграла свою роль, вызвала очистительную дискуссию внутри партии, встряхнула, взбодрила партию. Помогла и Ленину в короткое время разобраться в русской действительности, пересмотреть и уточнить программные установки. В частности, не торопиться с захватом власти. Вы обратили внимание, именно под его влиянием левые во главе с Багдатьяном признали свои ошибки, подчинились решению ЦК? В оппозиции больше нет надобности, она скончалась естественной смертью, растворила свой потенциал в ленинских резолюциях, что и требовалось. Думаете, Ильич этого значения оппозиции не понимает, не ценит? Судите сами, из девяти членов вновь избранного ЦК трое - недавние оппозиционеры: ваш покорный слуга и Зиновьев со Сталиным. Нет, конференция прошла и завершилась с великолепным результатом.
        - Но остается много не разрешившихся вопросов, как теоретических, так и по части тактики.
        - Конечно, остаются вопросы. Ну и что? Будем их разрешать. Достигнуто главное - единство партии. Этот результат дорогого стоит. А какие вопросы вас смущают?
        - Хотя бы вопрос о завоевании большинства в Советах. На нем, я полагаю, спотыкаются многие. Я недавно, выступая у преображенцев, испытал на себе…
        - Кстати, о преображенцах, - перебил его Каменев. - Мне Подвойский рассказал, как вы этот контрреволюционный полк укротили. Там после вас сменился полковой комитет, им теперь заправляет солдат большевик Падерин, знаете?
        - Очень рад.
        - Подвойский расхваливал ваши агитаторские способности и предложил включить вас в агитационную бригаду ЦК. Надеюсь, вы не против? Так что за вопрос у вас?
        - По сути, тот же вопрос о бланкизме, который и вы, помнится, ставили перед Лениным, в день его приезда. По Ленину, поскольку Советы есть прямая и непосредственная организация народа, наша борьба за преобладание внутри Советов пролетарских элементов не может сбиться в бланкизм. Но ведь пролетарские элементы, завоевав большинство в Советах, действительно, как тогда же заметил Суханов, не будут представлять большинства населения современной России. Значит, все-таки бланкизм? Узурпация власти меньшинством? Как быть с этим противоречием?
        Каменев засопел, обдумывая вопрос. Не стал пока отвечать, спросил:
        - Еще какой вопрос?
        - Владимир Ильич уповает на пропаганду идей социализма. Надеется, что даже крестьяне в своей массе могут соблазниться преимуществами социализма, если правильно поставить эту пропаганду. И в то же время он требует решительно отделять пролетарские элементы от буржуазных и мелкобуржуазных, батраков от крестьян-хозяев и тому подобное, считает главнейшей задачей партии такое бескомпромиссное классовое разделение народа. Одно из двух: либо мы, партия пролетариата и беднейшего крестьянства, отделяясь от буржуазного и мелкобуржуазного большинства народа, замыкаемся в себе и тогда ни о какой пропаганде социализма в этом большинстве не может быть и речи, а впереди одна перспектива - гражданская война, либо - растворяемся без следа в крестьянском мелкобуржуазном омуте, ведь нас, агитаторов-пропагандистов, горстка, - возвращаемся, как это ни удивительно, на народнические исходные круги своя. Как с этим быть?
        - Еще что? Выкладывайте сразу ваши вопросы, - потре бовал Каменев.
        - Давайте хотя бы с этими разберемся, - сказал Раскольников.
        - А нечего тут разбираться, - неожиданно заявил Каменев, вскочил, разговаривали они в пустой комнате, посреди которой стояли два затейливо витых легких венских стула, на которых они и сидели друг против друга, и принялся бегать по комнате. Побегав, вернулся к стулу. - Нечего разбираться, Федор Федорович. Разбираться в этих и подобных противоречиях, им несть числа, будем на митингах, когда о том попросит публика. Если попросит. Не забивайте себе голову праздной чепухой. В природе нет ничего законченного. Нет безупречных теорий, даже если это теория Маркса. Тем более, если Маркса. Маркс всегда говорил, что его учение не догма. Из этого следует исходить. Надо помнить одно. Мы - партия обездоленных, мы лучше других способны понять интересы большинства народа, в том числе и тех мелких хозяев, о которых вы говорили: сегодня они хозяева, а завтра пролетарии. Мы не можем знать в точности, каким результатом обернется наше стремление сделать жизнь большинства лучше. Социализм - рискованный эксперимент. Но если появился шанс осуществить его, можно ли этот шанс упустить? Так рассуждает Ильич. И я с ним
согласен. Наконец, элементарное соображение: объективный ход событий толкает нас в одну сторону, в сторону углубления революции, можно ли теперь повернуть назад? Вы, Федор Федорович, хотели бы вернуться в старое время? Да или нет?
        - Нет, - улыбаясь, ответил Раскольников. - Разумеется, нет.
        - Вот вся правда нашего движения. Мы захвачены ходом событий и вынуждены идти вперед, несмотря ни на что. Несмотря ни на какие противоречия. Разрешим их нашими действиями. И будем помнить: от наших действий зависит будущее. Как мы будем действовать, таким и будет будущее. Какие мы, таким будет и оно. Что еще вас смущает?
        - Чисто практический вопрос: не опоздаю ли на катер?- продолжая улыбаться, сказал, поднимаясь, Раскольников. - Я прямо от вас должен ехать в Кронштадт.
        - Счастливого пути. И помните: буду вас вызывать для митинговой работы. На митингах теоретизируйте, сколько влезет.

4
        Никогда нельзя было разобрать, разговаривая с Каменевым, когда он говорил серьезно, когда на шутовской манер. Ему доставляло удовольствие морочить собеседника, делал он это без задней мысли. Сейчас, пожалуй, он был скорее серьезен, чем насмешлив, тем не менее выходил от него Раскольников с невольной улыбкой на лице. Каменев назвал его сомнения, попытки разобраться в противоречиях праздной чепухой. Ничего себе чепуха! И тем не менее…
        Все еще чувствуя улыбку на лице, вышел на залитую ослепительным солнцем Бассейную. На бирже стояло несколько извозчиков, взял лихача, велел ехать в порт. С ощущением беспечной легкости в душе глазел по сторонам, приглядывался к прохожим, нарядным женщинам, задерживаясь взглядом на розовых ликах молоденьких барышень, институток или курсисток, их почему-то было много на просторных улицах.
        И на пароходе, ходившем между Питером и Кронштадтом, не оставляло его это беспечное чувство легкости. Сняв фуражку, перегнувшись через борт, сосредоточенно наблюдал, как отделяется от кормы светло-голубая волна, будто ножом отрезанный ломоть прозрачного желе. Думал бодро: может быть, так и надо. Вперед и вперед, назад пути нет. Никто не знает, что там, впереди. Ни Каменев, ни Ленин, никто. Что бы ни было, пусть будет что будет. Все зависит от нас. От того, как мы будем действовать, какие мы. Вот правда. Каменев прав…
        Приближался Кронштадт. Пароход замедлил ход, стал делать маневр, чтобы подойти к пристани. На палубу поднялись из каюты пассажиры, среди них двое молодых людей и молодая женщина, они весело и громко переговаривались, не обращая внимания на окружающих. Женщина была в светлой накидке и шляпке-горшке, на нежном лице с ямочкой на щеке выделялись четко очерченные странной голубой помадой, улыбающиеся губы. Она прошла близко мимо Раскольникова, задев его полами накидки, на него пахнуло апельсинным ароматом ее духов, смеющиеся серые глаза на миг остановились на его лице, и у него замерло сердце. Он позавидовал молодым людям, сопровождавшим ее, весело болтавшим с нею. У них были бритые лица, повадки и уверенная речь актеров, возможно, они и были актеры, и она, может быть, тоже была актриса, и говорили они о чем-то, связанном с театром, о какой-то пьесе, при этом молодые люди называли ее Ларисой.
        На пристани молодых людей ожидала коляска. Один из мужчин сел в коляску с Ларисой, другой, сняв котелок, прощаясь, поцеловал ей руку, отогнув край светлой перчатки, и опять у Раскольникова замерло сердце, когда он представил себе, как, должно быть, было приятно коснуться губами надушенной нежной и узкой ее руки… Лариса. Он запомнит это имя. Если они актеры и приехали для гастролей в Кронштадт, это легко выяснить.
        Направляясь с пристани к партийному дому, Раскольников перебирал в уме подробности поразившей его встречи.

5
        Узнать что-либо о таинственной Ларисе и ее спутниках в ближайшие дни не удалось, а он пытался навести справки в Совете, куда должны были бы обратиться петроградские актеры, если бы приехали договариваться о гастролях, справлялся и в канцелярии командующего морскими силами Кронштадта. А там захлестнули дела, и постепенно выветрился образ сероглазой незнакомки в развевающихся одеждах. Но осталась неопределенная и сладкая тоска, сжимавшая душу всякий раз, когда что-то вдруг напоминало о той встрече на борту подходившего к Кронштадту пароходика.
        Глава третья
        "МЫ ИМ ПОКАЗАЛИ!.."

1
        Третьего июля в середине дня, ближе к вечеру, в редакционную комнату кронштадтской газеты "Голос правды" вторглась шумная ватага вооруженных солдат и длинноволосых штатских в черных широкополых шляпах. Высокий солдат с рыжими горящими глазами вышел вперед:
        - Товарищ Раскольников! Мы к вам как замещающему председателя здешнего Совета и большевику. Мы из Петрограда, делегаты Первого пулеметного полка и с нами товарищи анархисты-коммунисты, которые нас поддерживают. Но прежде скажите, вы знаете, что происходит в Петрограде?
        - Что?
        - Не знаете! На сегодня назначено вооруженное выступле ние нашего полка и других воинских частей с требованием к Временному правительству передать власть в руки Советов. Правительственный кризис! Министры-капиталисты вышли из состава правительства! Самое время Советам взять власть!
        - Кем назначено выступление?
        - Полковым комитетом Первого пулеметного по согласованию с товарищами из Петроградской военной организации.
        - Ваша фамилия?
        - Казаков.
        - Чего вы хотите от нас?
        - Мы хотим призвать кронштадтцев поддержать выступление революционных частей Петрограда. Вы можете сейчас же собрать митинг?
        - Мне нужно переговорить с Советом. - Раскольников вышел из-за стола.
        - Мы уже были в вашем Совете, - сказал Казаков. - Председателя нет в Кронштадте. Нас направили к вам. Разве вы как товарищ председателя не можете решить вопрос единолично?
        - Нет, единолично не могу.
        - Ладно, пока вы будете в Совете, мы, если не возражаете, побываем в какой-нибудь части.
        В Совете Раскольникову сказали, что пулеметчики действительно были здесь, всех переполошили питерскими новостями. Он попросил срочно собрать членов исполкома и поднялся на третий этаж в телефонную комнату.
        Долго не соединяли с Питером. Наконец, соединили. Связавшись с Петроградским Советом, попросил вызвать кого-нибудь из большевистской фракции - Ленина, Зиновьева или Каменева, в этот час они должны были находиться в Таврическом дворце.
        К телефону подошел Каменев. Он сказал, что Первый пулеметный полк уже выступил на улицу с пулеметами на грузовиках.
        - Были столкновения?
        - Пока не было. Но очень возможны. Обстановка в городе напряженная. Не исключено, что к пулеметчикам присоединятся и другие части.
        - Как к этому относится Ильич?
        - Его нет в городе. За ним послали. ЦК против выступления. Наши левые рвутся в бой. Надо их остановить, пока не наломали дров. Перезвоните, как закончится ваш митинг.
        - Хорошо.
        Вернувшись в Совет, узнал, что на Якорной площади уже собирается митинг и члены исполкома отправились туда.
        В густой и шумной толпе, заполнившей площадь, преобладали черные фуражки и бескозырки с золотым тиснением названий кораблей. Но люди еще подходили, группами и поодиночке. Члены исполкома Кронштадтского Совета толклись у невысокого, сбитого из досок помоста. На помосте стояли делегаты-пулеметчики и второй товарищ председате ля Совета левый эсер Покровский.
        Покровский открыл митинг. Сообщил о правительственном кризисе, о волнениях в частях Петроградского гарнизона.
        - Питерские товарищи приехали в Кронштадт за поддержкой! - кричал Покровский. - Послушаем их и решим, какую поддержку революционному Петрограду может оказать красный Кронштадт. Слово товарищу Казакову.
        - Какой партии товарищ? - выкрикнули из толпы слушателей.
        - Большевик! - ответил сам Казаков, подходя к краю помоста. - Вас устраивает?
        - Валяй…
        - Братья кронштадтцы! - натужно, с надрывом заговорил Казаков. - До каких пор мы будем терпеть над собой власть правительства, предавшего интересы революции? Контрреволюционное Временное правительство решило раскассировать революционные войска Петроградского гарнизона и отправить их на фронт, разоружить Красную гвардию и запретить партию большевиков. Наступил момент, когда решается вопрос: мы или они? Вся власть должна перейти к Советам! Сейчас в Петрограде, может быть, уже льется братская кровь. Братья кронштадтцы! Неужели вы откажетесь поддержать своих товарищей, неужели не выступите на защиту революции? К оружию, братья!
        Площадь волновалась. Зажигательные слова пулеметчика били по натянутым нервам впечатлительной аудитории.
        От большевиков на трибуну взобрался и Семен Рошаль. Площадь умолкла. Семена хорошо знали, ждали, что он произнесет решающее слово.
        Рошаль заявил, что он против демонстрации, что еще не наступил момент для вооруженного выступления пролетариата. Преждевременным выступлением можно лишь испортить дело.
        - Долой! - закричало сразу несколько голосов в разных концах площади.
        Рошаль поднял руку, повысил голос:
        - Подождите, я не все сказал! Вы меня знаете, я не противник решительных действий. Наоборот! Но давайте подумаем, чего мы добьемся, выйдя сегодня на улицы с оружием в руках? Фронт еще недостаточно подготовлен…
        - Долой! - Теперь шумела вся площадь - азартно, весело. Люди кричали и свистели, не давали Семену говорить. Взъерошенный, красный от возбуждения, напрасно он напрягал голос.
        Слушая Семена, Раскольников смотрел на разгоряченные, хохочущие лица матросов и солдат, и чувствовал, что и его подмывает свистеть и кричать Семену "долой" вместе со всеми.
        Расстроенный, сошел Семен с трибуны.
        Один за другим на трибуну поднимались сторонники выступления, их слушали сочувственно. Страсти кипели на последнем градусе, когда на помост вскочил синеглазый морячок в сдвинутой на затылок фуражке, Анатолий Железняков, анархист. Он предложил кончить разговоры и немедленно отправиться в казармы, взять оружие и двигать на пристань…
        - В казармы!.. За оружием!.. - подхватила площадь. Огромная толпа зашевелилась, готовая тут же и сорваться с места.
        Надо было спасать положение, выручать Семена. Еще не зная, что скажет, Раскольников потребовал слова.
        Объявил, что он - за демонстрацию. Но, сказал затем, следует сначала все точно выяснить. Прежде всего, узнать наверное, состоялось ли уже выступление, о котором говорили приехавшие товарищи, и если состоялось, каковы результаты. Отправившись в Питер, ничего наперед не узнав, можно попасть в нелепое положение. А если выезжать, то организованно. Надо учесть запасы оружия и распределить его, подготовить плавсредства. Всем этим должна, импровизировал он, заняться комиссия, которую нужно немедленно избрать.
        Его выслушали спокойно, все предложения приняли и тут же избрали комиссию. В нее ввели членов Совета, поровну от большевиков, эсеров и анархистов. От большевиков - его с Семеном.
        Вернувшись в Совет, поднялся в телефонную комнату, снова попросил соединить его с Петроградским Советом.
        На этот раз к телефону подошел Зиновьев. Раскольников сообщил ему о митинге и принятых решениях, узнал от него, что вслед за пулеметчиками на улицы Петрограда вышли батальоны Гренадерского и Павловского полков, отряды Красной гвардии заводских районов, все с оружием, готовятся выйти на улицу путиловцы в полном составе. Движение разрастается, поэтому партия решила присоединиться к нему, придать ему организованный характер. Назавтра назначено выступление всех революционных сил Петрограда, это будет вооруженная, хотя и мирная демонстрация.
        - Как действовать кронштадтцам?
        - Подождите у аппарата, не уходите, - сказал Зиновьев. - Я сейчас. Идет заседание Цека…
        Через несколько минут Зиновьев вернулся и сказал, что ЦК не возражает против выступления кронштадтцев. Повторил, что демонстрация должна быть вооруженной, но мирной. Никаких самостоятельных действий без специальных указаний ЦК пока не предпринимать. Пока. Что это значит, спросил Раскольников, значит ли, что надо быть готовыми к боевым действиям? Ждите указаний, повторил Зиновьев.
        - Ильич приехал?
        - Нет, но от него получены указания. Он-то и настаивает на участии в демонстрации. Именно вооруженной. Больше этого ничего сказать не могу.
        - А лозунги?
        - "Вся власть Советам!" Другие на ваше усмотрение. Все. До завтра. Ждем вас здесь.
        Спустившись на второй этаж, в зал заседаний, где Рошаль и другие члены организационной комиссии проводили совещание с представителями частей, Раскольников доложил, что демонстрации в Питере состоялись, продолжаются и теперь, несмотря на поздний час, и что ЦК партии большевиков постановил провести завтра мирную вооруженную демонстрацию всех революционных сил Петрограда. Известию поаплодировали. Но у делегатов тут же возникли вопросы.
        - Я не понимаю, что значит вооруженная, но мирная демонстрация? спросил Железняков. - Нам предлагают пройтись с оружием по улицам с лозунгом "Вся власть Советам" и все?
        - А что еще?
        - Нет, это я у вас спрашиваю, у большевиков! Для чего оружие, если демонстрация мирная? Оружие должно стрелять! Я понимаю дело так: надо захватить правительственные учреждения, арестовать министров-капиталистов, и тогда ЦИК Советов объявит Временное правительство низложенным. У правительства нет в Питере верных полков, которые будут его защищать. Разве не так?
        Сидевший среди членов комиссии пулеметчик Казаков сорвался с места.
        - Так, так! Но чтобы наверняка это знать, надо продемонстрировать нашу силу, привлечь на нашу сторону как можно больше частей гарнизона. Я так понимаю линию ЦК. Под угрозой штыков, когда на нашей стороне будет явное превосходство сил, правительство уступит власть.
        - А если не уступит?
        - Применим силу…
        - Вопросов больше нет, - под одобрительные смешки делегатов сказал Железняков.
        Но вопросы оставались. Как отнесется к таким действиям Петроградский соглашательский эсеро-меньшевистский Совет? Если он не захочет примкнуть к восставшим массам, взять власть, что тогда? Власть брать большевикам? Но гото ва ли к такому повороту событий партия? "Ждите указаний!" Как это понимать?..
        Предупреждая эти вопросы, Раскольников поспешил заявить:
        - Не будем загадывать наперед. Мы должны быть готовы к любому повороту событий. Что касается нашей партии, то у нас есть генеральный штаб военная организация при Центральном комитете. В нужный момент получим указания.

2
        На следующий день утром, с оркестром и красными знаменами, на нескольких пароходах и баржах кронштадтские матросы, солдаты крепостного гарнизона и рабочие доков и мастерских, всего до десяти тысяч штыков, отплыли в Питер. Руководили кронштадтским десантом по поручению организационной комиссии Раскольников и Рошаль.
        Высадились на пристани Васильевского острова. Пока строились в колонны, матросы в свои, солдаты и рабочие в свои, подъехал Флеровский, кронштадтский большевик, член Петроградского Совета. Он сообщил назначенный кронштадтцам маршрут движения. Их путь лежал к Таврическому дворцу, где теперь размещался не только Петросовет, но и ЦИК Советов. Прежде, однако, они должны были пройти мимо дома Кшесинской, здания Центрального и Петербургского комитетов большевиков.
        - Ленин приехал? - спросил Раскольников.
        - Да, уже в Питере, - ответил Флеровский.
        - Где он сейчас?
        - Я видел его в ЦК.
        В голове колонн сошлись члены организационной комиссии, подошел и пулеметчик Казаков, его товарищи стояли в общем строю с кронштадтцами. Раскольников сообщил им маршрут движения. Ни у эсеров, ни у анархистов это не вызвало возражений.
        Под звуки оркестра двинулись по Университетской набережной.
        По дороге Флеровский рассказал о событиях минувшей ночи. Ночью стреляли на Невском, на Садовой, на Малой Конюшенной. Не обошлось без погромов - толпы пьяных солдат и рабочих грабили магазины Милютина ряда и Гостиного двора, били окна кондитерских на Невском. Правительство растеряно. Со стороны демонстрантов делались попытки арестовать отдельных министров. Пулеметчики на автомобилях по всему городу разыскивали военного министра Керенского, едва не захватили его на Варшавском вокзале, откуда он отъезжал в действующую армию, опоздали на несколько минут. В Таврическом дворце всю ночь заседали исполнительные комитеты всех Советов. В течение дня и до поздней ночи ко дворцу подходили колонны демонстрантов, передавали депутатам свои требования.
        И самая безотрадная новость. ЦИК Советов, обсудив требования демонстрантов, отказался взять власть на себя. Он принял постановление, осуждающее демонстрации. Оно уже опубликовано. Воинским частям запрещено выходить с оружием на улицы, нарушившие постановление объявляются изменниками и врагами революции…
        - Как отнеслись к этому в ЦК? В "военке"?
        - В ЦК и в "военке" ничего об этом не говорят. Будто ничего не случилось.
        Подошли к дому Кшесинской. С балкона особняка колонну приветствовали Свердлов, Луначарский и кто-то из "военки". Ленина среди них не было. Кронштадтцы стали требовать Ленина, и Раскольников отправился за ним.
        Нашел Ильича в какой-то каморке за комнатой военной организации, вид у него был неважный, лицо серое, его знобило, он сидел в глубоком кожаном кресле с накинутым на плечи желтым пледом и писал, неловко согнувшись, пристроив на коленях какую-то доску. Выступать ему не хотелось, но с улицы доносились крики матросов: "Ленина!" - и он, поеживаясь, уступил.
        Когда Ленин появился на балконе, его встретили аплодисментами. Не дожидаясь тишины, заговорил:
        - Товарищи кронштадтцы, позвольте передать вам привет от петербургских рабочих и выразить уверенность, что, несмотря на все зигзаги исторического пути, наш лозунг "Вся власть Советам!" в конце концов победит. В эти дни испытаний от нас требуется колоссальная стойкость, выдержка и бдительность. Вам, передовому отряду пролетарской революции, надлежит показать в этом пример. Пусть знает буржуазия: никакие трудности, лишения и препятствия не собьют нас с пути. Желаю удачи!
        Это все? Неужели все? А дальше? Раскольников, недоумевая, смотрел на Ленина, торопливо уходившего с балкона, на толпившихся перед балконной дверью членов ЦК и "военки". Никто из них как будто не собирался давать указаний, как дальше действовать. Как так? А ночное постановление ЦИК Советов? Ни Каменева, ни Зиновьева, к которым можно было бы обратиться за разъяснениями, не было здесь, Подвойского и Невского, руководителей "военки", тоже не было.
        Проводив Ленина обратно в его каморку, так и не дождавшись указаний ни от него, ни от других руководителей, Раскольников поспешил к своим колоннам. Может быть, подумал, в Таврическом дворце скажут, что делать дальше.
        Уже выходя из большой комнаты Центрального комитета, будто споткнулся о неподвижный, как бы сонный взгляд желтых глаз Сталина. Он стоял одиноко в пустом углу комнаты, чистил трубку. Вот кто, пожалуй, мог бы что-то прояснить. Но к нему так просто не подойдешь. Кивнув ему, прошел на лестницу.
        Под музыку, стараясь держать равнение в рядах, пошли к Троицкому мосту, пугая прохожих, привлекая босоногих мальчишек, выносившихся из дворов, облеплявших шествие со всех сторон, будто ракушки днище корабля.
        Прошли Невский, непривычно пустынный, настороженный, с наглухо закрытыми окнами жилых домов, побитыми стеклами магазинов. Свернули на Литейный.
        Еще не вся процессия втянулась в ущелье Литейного проспекта, когда в конце ее на углу Невского и Литейного возникла перестрелка между матросами и неизвестными стрелками, укрывавшимися за воротами одного из домов. Перестрелка была короткой и никакого вреда никому не причинила. Порядок в колоннах не был нарушен, однако люди насторожились, стали оглядываться по сторонам, на подворотни, на окна домов.
        После Бассейной впереди колонны появился неизвестно откуда взявшийся грузовик с солдатами, с пулеметом "максим" у заднего борта. Автомобиль медленно двинулся во главе колонны.
        - Это не ваши? - спросил Раскольников шедшего рядом с ним пулеметчика Казакова.
        - Нет, - ответил тот.
        Раскольников приказал неизвестным солдатам отделиться от процессии. Солдаты засмеялись, однако подчинились, грузовик прибавил ходу.
        И в этот миг, когда голова колонны уже выходила на перекресток с Пантелеймоновской улицей, по колонне полоснула пулеметная очередь, потом еще, и еще, и все смешалось. Стреляли то ли с крыши, то ли из какого-то окна одного из угловых домов. Рослый матрос, несший большой щит с лозунгом "Вся власть Советам", свалился на мостовую, его винтовка и щит с грохотом покатились к тротуару. Кто-то из кронштадтцев, безоружный, пробегая мимо, ловко на бегу подхватил винтовку упавшего и, не целясь, стал палить по сторонам. С грузовика тоже открыли беспорядочную стрельбу, как будто по крышам и окнам, но, может быть, и по колонне, трудно было разобрать. Матросы, как на ученье, легли на мостовую, иные бросились в подъезды домов, некоторые остались стоять посреди мостовой, стреляя в разные стороны. Раскольников, оставшись, стрелял из нагана по какому-то слуховому окну, ему показалось, оттуда бил пулемет.
        Как внезапно началась, так внезапно и стихла пальба. Лежавшие вставали, сконфуженно оглядываясь, отряхивали бушлаты. Семен Рошаль, бледный, в распахнутой кожанке, подходил с наганом в руке.
        - Кто это мог стрелять?
        - Мало ли…
        - Что это был за грузовик? В кого он стрелял?
        - Кто его знает!
        Грузовик умчался, едва прекратилась стрельба.
        - Пошлем осмотреть чердаки?
        - Нет, идем дальше, не будем задерживаться…
        - Все-таки надо выяснить, кто стрелял. Туда побежали мои пулеметчики, - озабоченно сказал, обращаясь к Раскольникову, Казаков, он указывал на угловой дом. - Пойдем. Мигом обернемся!
        Секунду поколебавшись, Раскольников решился:
        - Надо, в самом деле, выяснить…
        Бегом пересекли перекресток. Из подъезда углового дома выскочил матрос. Обрадовался, увидев Раскольникова с Казаковым:
        - Я за вами! Там ваши, товарищ Казаков, взяли тех, кто стрелял. Их было двое. Обоих положили…
        - Кто они?
        - Не знаю! Меня послали за вами.
        - Где они?
        - На чердаке.
        По лестнице с облупленными стенами кинулись наверх.
        На верхней площадке, откуда узкая железная лестница вела на чердак, стояла кучка зевак. Раскольников и Казаков полезли по железной лестнице.
        У входа на чердак дежурил солдат из команды Казакова. Узнав в полутьме Казакова, подался ему навстречу.
        - Товарищ Казаков! Оне наши! Мы ж не знали, кто оне. Один будто живой.
        В зловонной духоте чердака двое солдат-пулеметчиков пытались поднять на ноги третьего, видимо, раненого, лицо у него было в крови, гимнастерка изорвана. Увидев Раскольникова и Казакова, пулеметчики бросили раненого, он неловко упал на четвереньки, опершись на одну руку.
        - Пьяный, сволочь! - стал докладывать один из пулеметчиков. - Стрелял, говорит, по юнкерям! А где они, юнкеря? Где, я тебя спрашиваю, юнкеря? ударил он раненого носком сапога по руке, на которую тот опирался, раненый рухнул лицом в шелуху, рассыпанную между балками.
        - Его надо судить, - сказал Раскольников. - Отправьте его в часть, Казаков.
        - Не судить, кончить надо на месте!
        - Ну, ну! Будем поступать по закону. Где второй?
        - А вон у окна.
        Второй лежал у раскрытого слухового окна на спине, раскинув руки и ноги, голова неестественно запрокинута, как бы подвернута под тело, неприятно смотреть. Тут же ва лялся тупорылый опрокинутый "максим" с оборванной пустой пулеметной лентой.
        - Ладно, разбирайтесь, - мрачно сказал Раскольников и пошел к выходу.
        "Чушь какая, - обескураженно думал, спускаясь вниз.- Кто их сюда посадил? Зачем? Какие юнкера? Бессмыслица…"
        Он уже выходил из подъезда, когда его окликнул, быстро сбегая по лестнице, Казаков:
        - Слушай, Раскольников. Ты это… Что я думаю? Мы того, который там… словом, разобрались. Слушай. Никому не говори, кто оне. Нас неправильно поймут. Неизвестные! Переодетые фараоны. Получили по заслугам. Согласен? Так надо…
        Он смотрел требовательно, и Раскольников, подумав, решил, что, пожалуй, в самом деле так надо.
        - Ладно.
        Колонны уже построились, ждали его команды. Из рядов выкрикнули:
        - Кто стрелял?.. Поймали гадов?.. Кто они?..
        - Стреляли неизвестные, - ответил Раскольников. - Они получили свое. Кто они, выяснить не удалось, убиты в перестрелке, документов нет. Ясно одно - провокаторы. Может быть, бывшие городовые. Все, товарищи! Идем дальше. Оркестр - в середину колонны. Вперед!
        Услышал, как пошло гулять по рядам двинувшейся процессии:
        - Положили гадов… Провокаторы… Бывшие городовые…
        От Пантелеймоновской до Шпалерной прошли беспрепятственно. На Шпалерной соединились с колонной других демонстрантов, солдат и рабочих, тоже под красными знаменами, с лозунгами "Долой Временное правительство", "Вся власть Советам".
        Вошли в сквер перед фасадом Таврического дворца, подошли к подъезду с белоснежными колоннами. Оставив Семена и Флеровского с кронштадтцами, Раскольников взбежал по ступенькам подъезда.
        В комнате большевистской фракции никого не оказалось. В гудящем, забитом разношерстной публикой вестибюле Раскольникова окликнули. Член Петроградского Совета межрайонец Троцкий, остролицый, в пенсне, подходил с улыбкой:
        - Слышал о перестрелке. Что произошло?
        Объясниться не удалось. С улицы вбежал взволнованный господин в белой чесучовой паре:
        - Кронштадтцы арестовали Чернова! Посадили в автомобиль, хотят куда-то увезти…
        Неподалеку от подъезда стоял открытый автомобиль, в нем сидел бледный, без шляпы, с растрепанной гривой седых волос эсеровский министр земледелия Виктор Чернов. Толпа солдат и матросов шумела, чего-то требуя от арестованного. Раскольников и Троцкий прошли сквозь толпу к автомобилю.
        - Зачем вы арестовали Чернова? - спросил Раскольников ближайших к нему матросов. - Куда вы хотите его везти?
        - Куда хотите, товарищ Раскольников. Он в вашем распоряжении, ответил один.
        Нетрудно было догадаться, чего требовали эти люди от Чернова. Они хотели, чтобы он, министр, сейчас же дал им отчет во всем том, в чем, по их мнению, было виновно перед ними Временное правительство, ответил за продолжающуюся войну, за дороговизну, затягивание земельной реформы.
        Рядом стоял горнист, Раскольников приказал ему подать сигнал внимания. Горнист протрубил. Толпа притихла. Троцкий, прыгнув на капот автомобиля, громко прокричал:
        - Товарищи кронштадтцы! Я не допускаю мысли, чтобы решение об аресте министра-социалиста Чернова было вами сознательно принято. Я убежден, что ни один из вас не желает омрачить наш сегодняшний праздник, этот торжественный смотр сил революции ничем не вызванными арестами. Кто тут за насилие, пусть поднимет руку. - Запрокинув голову, выставив вперед острый подбородок, он окинул взглядом замершую толпу. - Нет таких! - торжествующе произнес Троцкий и, обернувшись к Чернову, широким жестом приглашая его выйти из автомобиля, объявил: - Гражданин Чернов, вы свободны!
        Вскочив на место Троцкого, Раскольников обратился к кронштадтцам:
        - Товарищи! Утром на Якорной площади я говорил, повторю еще раз: нашей задачей является участие в мирной, хотя и вооруженной, демонстрации, иных задач мы себе пока не ставили. Пока! Если бы наши задачи шли дальше мирной демонстрации, то, конечно, мы направились бы не к Таврическому дворцу, куда заезжают иногда министры-социалисты, а к Мариинскому дворцу, где они заседают вместе с министрами-капиталистами…
        Засмеялись - понимающе.
        На смену Раскольникову лез в автомобиль Рошаль, с горящими щеками, тоже собираясь обратиться к кронштадтцам. Еще кто-то готовился выступить. Сам собой образовался митинг.
        Раскольников вернулся во дворец.
        Наверху, на хорах, опоясывающих зал заседаний, столкнулся с Лениным, выходившим из комнаты, где собирались цекисты. Должно быть, Ильич приехал на автомобиле, может быть, том самом, который теперь служил трибуной для ораторов там, внизу, у подъезда. Из комнаты, откуда он только что вышел, доносились раскаты смеха, колокольцы Зиновьева и чей-то добродушный бас, похожий на бас Свердлова.
        Ленин, однако, был хмур, глянув исподлобья, спросил с желчью:
        - Ну что? Привели матросов? Что скажете?
        - Если наша задача, - осторожно заговорил Раскольников, - заключалась в том, чтобы показать правительству и тем, кто ему прислуживает, нашу силу и революционную решимость, то, думаю, мы с этой задачей справились. Мы им показали! Мы, Владимир Ильич…
        - Что? Что вы показали? - перебил его с дрожью в голосе Ленин. - Какая задача? Вы силу показали? Вы… - Он побледнел, затрясся от исступленного негодования. - Вы зачем приехали в Петроград - прогуляться по Невскому? Клешами тротуары мести? Знаете, что вы показали? Вы показали, что вы не революционная армия, а говно… сброд… Вы… вас расстрелять мало! Вы… вы…
        Он задыхался от клокотавшей в нем ярости, не мог говорить. Глаза его побелели, казалось, он сейчас упадет в обморок.
        - Нам сказали: ждите указаний… - растерянно прошептал Раскольников, потрясенный непонятным ожесточением вождя.
        - Указаний? - передразнил его, странно дернувшись, Ленин. - Указаний! Делать революцию по указаниям! Очень хорошо. Очень, очень хорошо. Ну что ж…
        Махнув рукой, он торопливо удалился, припустил по коридору гневной семенящей припрыжкой.
        Не сразу пришел в себя Раскольников. Поколебавшись, все же решил зайти к цекистам.
        В небольшой комнате было накурено, душно. Что-то смешное рассказывал Каменев, его перебивали веселыми репликами человек пять-шесть партийцев Зиновьев, Свердлов, Федоров, еще кто-то. Когда вошел Раскольников, все смолкли, на него уставились, как показалось ему, с удивлением. Он направился к Каменеву и Зиновьеву.
        - Какие будут указания? - спросил, обращаясь к ним обоим. - Что дальше делать? Есть ли в ЦК план дальнейших действий? Мы хотим знать…
        Он не заметил, что говорил слишком громко, и Каменев попытался его остановить:
        - Тише, голубчик. Не кричите так. Сейчас ничего оп ределенного сказать нельзя. Надо выждать. Вечером будет заседание ЦК, будем решать. Идите к дому Кшесинской, товарищ Подвойский укажет вам…
        - Его нет там! Мы только что оттуда…
        - Пожалуйста, не кричите, - снова осадил его Каменев, досадливо поморщившись. - Подвойский вам все скажет. Дождитесь его. Мне больше нечего сказать. Извините, у меня нет времени…
        Каменев засеменил к двери. Раскольников оглянулся. Хотел обратиться к Зиновьеву, но того и след простыл. Не было уже в комнате и Свердлова с Федоровым. Да что это, заволновался Раскольников, с ним не хотят разговаривать? Это еще что?
        Недоумевая, вышел на воздух. У подъезда его ждали Рошаль с Флеровским.
        - Ну что? - спросил Рошаль.
        - Они не знают, что делать, - нервно, с раздражением ответил Раскольников. - Зато я знаю. Останемся в Питере. Поворачивай колонны, Семен. Разведем людей по квартирам. Сперва идем к дому Кшесинской и Петропавловской крепости, оттуда - к Морскому корпусу. Идем…
        С этого момента началась полоса странных дней и ночей, как бы выпавших из его памяти. Он будто впал в тягучий сон со смутными видениями, о которых тут же забывал. На сторонний взгляд он вел себя как обычно, был деятелен, произносил речи, командовал моряками, но все, что он делал в эти дни, словно проваливалось куда-то, не оседало в его памяти, об иных своих действиях он впоследствии с удивлением узнавал со стороны. Такое с ним уже было однажды, в двенадцатом году, после первого ареста и суда. По суду он был выслан за границу, и с того момента, как вышел из поезда на германской границе, будто провалился в темноту. Пришел в себя уже в Петербурге спустя несколько дней, в психиатрической клинике. От матери только и узнал потом, уже выйдя из клиники, что с ним произошло: на границе он был арестован германской полицией и выдворен обратно в Россию…
        Отправившись от подъезда Таврического дворца разводить кронштадтцев по квартирам, Раскольников повел одну из колонн не к дому Кшесинской, а к пристани Васильевского острова, к пароходам и баржам, на которых кронштадтцы прибыли в Петроград, и перевел суда на другую стоянку, у Выборгской стороны. Дорогой моряки по его приказу обстреляли с судов в районе Литейного моста казачью сотню, двигавшуюся по набережной Невы в сторону Таврического сада, сбив с коней, убив или ранив не менее десятка человек.
        Обойдя со своим отрядом восставшие части и бастующие заводы Выборгской стороны, везде оставив команды моряков, Раскольников направился к Петропавловской крепости, занятой накануне солдатами Первого пулеметного полка. Войдя в крепость, усилил гарнизон моряками, принял командование крепостью на себя, приказал привести в боевую готовность артиллерию. Затем вместе с Рошалем отправился вновь к Таврическому дворцу, прорвался на заседание ЦИК и, угрожая артиллерией, потребовал отменить постановление о запрете демонстраций и рассмотреть заново требования демонстрантов о передаче власти Советам.
        Что было затем, выпало из памяти вовсе.
        Очнулся он, опамятовался в тюрьме, в "Крестах".

3
        Поместили его в одиночную камеру на первом этаже огромного корпуса "Крестов". В течение нескольких дней дверь его камеры не отпиралась, никто к его камере не подходил, кроме надзирателей, передававших в форточку миски с похлебкой и хлеб, на прогулку его не выводили. Как он понял по обращению надзирателей и отдельным их репликам, находился он в камере смертников.
        Вскоре это подтвердил на первом же допросе следователь морского суда. На недоуменный вопрос Раскольникова, разве он уже осужден, следователь, неопределенного возраста господин со старомодными баками и бритым подбородком, невозмутимо пояснил, что до суда далеко, но что по тяжести возводимых на него, Раскольникова, обвинений он, безусловно, получит по суду смертную казнь, недавно восстановленную Временным правительством в армии, так что все равно этой камеры ему не избежать.
        Какие именно преступления вменяются ему в вину, следователь не уточнил, сказал лишь, что речь идет о его участии в событиях 3-5 июля, и предложил ему самому письменно объяснить свою роль в этих событиях. Раскольников отказался это сделать, сославшись на свое нездоровье, и на том первая встреча со следователем закончилась.
        На другой день его снова вызвали на допрос, на этот раз следователь сам излагал события, как выяснились они в ходе расследования, от Раскольникова требовалось лишь подтвердить и дополнить изложенное. Он и на этот раз отказался давать показания, объяснив отказ тем же, нездоровьем, беспамятством, и в самом деле, многое из того, что он услышал, показалось ему маловероятным. Но кое-какие факты, изложенные следователем, ожили в его памяти и не исчезли, остались в ней, он мог вызвать их из памяти и на другой день, и через несколько дней.
        С этой второй встречи со следователем, собственно, и стала восстанавливаться память.
        Размышляя над тем, что он услышал от следователя и что подтверждала память, он пытался разобраться в том, что же с ним произошло. У него было такое чувство, будто 3-5 июля в его обличье действовал не он, а другой, не знакомый ему человек. Не он, Раскольников, а этот незнакомец стрелял по безоружным казакам, наводил орудия Петропавловской крепости на Таврический дворец. Не он, назначенный "военкой" командовать всеми верными большевикам силами, стягивал эти силы на Петроградскую сторону, к дому Кшесинской, вызывал в Питер с фронта боевые корабли, готовился дать бой правительственным войскам, и, верно, дал бы, если бы ЦК тогда же не постановил прекратить демонстрацию.
        На последующих допросах он не отказывался от показаний. Подтвердил факты очевидные, собранные следствием на основании свидетельств, отрицать которые было бы бессмысленно. Не отрицал самого факта вооруженной демонстрации кронштадтцев под его, Раскольникова, руководством, как и факта его с Рошалем скандального вторжения на заседание ЦИК с угрозой артиллерийского обстрела Таврического дворца. Что было, то было. Нужно было лишь дать такого рода фактам соответствующее объяснение. Следствие пыталось представить события 3-5 июля как повторную после 21 апреля попытку вооруженного восстания, предпринятую большевистской партией во главе с Лениным против Временного правительства с целью захвата власти. Большевикам грозило обвинение в измене родине и революции. Партийный долг обязывал опровергнуть это обвинение. В своих показаниях Раскольников делал упор на стихийный и мирный характер демонстрации. Никакого восстания никто не поднимал, ни о каких планах свергнуть Временное правительство и захватить власть он, Раскольников, ничего не слышал. Оружие бралось манифестантами исключительно как средство самозащиты
на случай нападения со стороны темных сил, контрреволюции. Меры по организации обороны дома Кшесинской, в том числе и вызов в Питер боевых кораблей, принимались в тех же целях самозащиты, только.
        Факты, в отношении которых следствие не располагало достоверными свидетельствами, он решительно отрицал. Например, факт обстрела казаков в районе Литейного моста с проплывавших по Неве барж. Следствию не известно было даже, кому принадлежали эти баржи, кронштадтцам ли или иной морской базе. На одном из допросов следователь признался, что по этому поводу опрашивались все кронштадтцы, привлеченные к следствию, и безрезультатно. Очевидно, среди кронштадтцев не нашлось предателей.
        Иные факты странным образом прошли мимо следствия. Удивительно, но не рассматривался факт обстрела колонны кронштадтцев на углу Литейного и Пантелеймоновской. Следствие располагало лишь слухами, которые не могло проверить, о неизвестных стрелках, будто бы бывших городовых, сумевших скрыться в суматохе того дня. К Раскольникову по этому поводу не было у след ователя ни одного вопроса.
        Трудно было решить, отвел ли он от себя обвинение в измене, грозившее смертным приговором, но по окончании допросов его содержание в одиночке изменилось. Его стали выпускать на прогулку в каменный дворик, сперва выводили отдельно от других заключенных, а вскоре и вместе со всеми.

4
        В первый раз, когда его вывели отдельно от других и старший из надзирателей объявил правило - ходить по кругу, не останавливаться, руки за спину, - он обратил внимание на одно из зарешеченных окон подвального этажа. Окно было открыто, и у окна, по ту сторону решетки, стоял богатырского сложения усатый молодой человек, лицо которого и особенно бравые фельдфебельские усы показались знакомыми. День был жаркий, и усач был обнажен до пояса, обмахивался какой-то тряпкой, хлопая ею по обширной груди. Сделав круг, Раскольников ближе подошел к окну и узнал в заключенном гельсингфорсского матроса Павла Дыбенко, председателя Центробалта Центрального комитета Балтийского флота. С Дыбенко он познакомился весной, во время объезда с мандатом Кронштадтского Совета главных морских баз Балтфлота.
        - Павел? - Раскольников нагнулся к окну. - Дыбенко?
        - Точно! - весело отозвался усач. - А ты Раскольников? Тебя, брат, сразу не узнать. Почему не бреешь бороду?
        За дни сидения в одиночке успела нарасти порядочная щетина.
        - Кто еще тут сидит?
        - Много наших. У тебя соседями - ребята с миноносца, который пришел в Питер по твоему вызову. Тут Измайлов, член Центробалта, Курков с "Авроры", Антонов-Овсеенко, ваш Рошаль…
        - Семен?
        - Он. И пулеметчики Ильинский, Казаков, фронтовик Сиверс, Хаустов… Ты сам всех скоро увидишь, раз тебя стали выпускать. Что, замучили допросами?
        - Пустяки. Из руководителей кто арестован?
        - В другом корпусе сидят Каменев и Луначарский…
        Тут их прервали, к ним приближался надзиратель, пора было возвращаться в душную камеру.
        - Мы еще повоюем, Федор! Ничего! - Дыбенко поднял вверх сложенную в кулак руку.
        В тот же день вечером в глазке камеры Раскольников увидел крупный темный мерцающий глаз и услышал взволнованный голос Семена Рошаля:
        - Здравствуй, Федя.
        Раскольников, улыбаясь, подошел к двери:
        - Здравствуй, Сеня. Вот и снова мы вместе.
        - Я от Дыбенки узнал, что ты здесь.
        - Как тебя арестовали?
        - Я добровольно явился. После твоего ареста считал неудобным скрываться.
        - И зря.
        - Может быть. Как ты? Что со здоровьем?
        - Ничего. Теперь ничего. А ты?
        - Тоже ничего. Я тебе газеты принес.
        - Здесь разрешают читать газеты?
        - Да, можно покупать любые издания, - Семен просунул в форточку свернутую в трубку пачку газет.
        - Ну, спасибо! Это то, что мне сейчас больше всего нужно, обрадовался Раскольников.
        - Здесь и свидания разрешают. Демократия! Правда, заключенным общаться между собой можно пока в зависимости от того, как договоришься с надзирателем. Но добиваем ся, чтобы нам разрешили свободно выходить из камер. Ладно, читай газеты. Позже подойду снова, поменяю их.
        Семен удалился, и Раскольников накинулся на газеты. Семен, умница, принес не только свежие газеты, но и старые, за 3-5 июля и ближайшие к тем числам дни, эти газеты особенно интересовали сейчас Раскольникова. Газеты были разных направлений, эсеро-меньшевистские, кадетские, свои большевистские, - удивительно, но большевистские выходили открыто, их не запрещали, не было лишь "Правды", разгромленной юнкерами пятого июля.
        Вот когда можно было, сопоставляя то, что осело в памяти, с тем, что писали газеты, связать все события июльских дней в одну линию. Газеты много внимания уделяли его личности, как одному из главных виновников беспорядков, тут факты мешались с домыслами, вроде того что он будто бы спас от ареста Ленина, вывез его из Питера на миноносце и скрылся с ним за границей.
        Свежие газеты, эсеро-меньшевистские, были заполнены статьями о новом коалиционном правительстве, полукадетском- полусоциалистическом, под председательством Керенского, и о "деле германского шпиона Ленина". Временное правительство готовило большой процесс над большевиками. Между тем большевистские газеты поражали бодростью и оптимизмом. Несмотря на продолжавшиеся аресты большевиков, в партийных кругах, писали газеты, не заметно развала или упадка духа. Партия не запрещена, действует. На свободе почти все члены ЦК (кроме Каменева). В Советах заседают большевистские фракции. На заводах и фабриках происходят митинги, на которых принимаются резолюции, требующие прекратить преследование большевиков…
        Раскольников потребовал свидания с матерью. И удивительно скоро его получил. Мать пришла в сопровождении Александра, они разговаривали, разделенные двойной решеткой. Мать плакала, напуганная тяжестью предъявляемых Федору обвинений, Федор и Александр, смеясь, ее утешали: все обойдется, суд, если он состоится, едва ли будет судить Федора по новому положению, по которому восстановлена смертная казнь за государственные преступления, поскольку в момент вооруженной демонстрации она еще не была введена, - закон обратной силы не имеет. Притом до суда далеко, события развиваются быстро, и многое может измениться в ближайшее время. Но к суду надо готовиться, и было бы неплохо, если бы судебную защиту Федора взял на себя кто-то из юристов-большевиков. Решили, что мать или Александр обратятся к Троцкому с этой просьбой. Троцкий был уже большевиком, его "Межрайонная организация объединенных социал-демократов" присоединилась к партии Ленина.

5
        В конце июля во время прогулки, только вышли во дворик, кто-то из вышедших следом за Раскольниковым товарищей громко сообщил:
        - Троцкий в "Крестах"!
        Оказалось, Троцкого привезли рано утром, поместили в их же корпусе в первой камере от входной двери. Возвращаясь с прогулки, Раскольников подошел к его камере.
        - Федор Федорович! - обрадовался ему Троцкий. - Я о вас думал! Знаете ли вы, милостивый государь, что попал я сюда из-за вас? Не пугайтесь, вашей вины в этом нет никакой. На днях пришла ко мне ваша матушка, пригласила защищать вас в суде, я, разумеется, согласился. Позвонил в министерство юстиции. Оттуда ответили, что препятствий никаких, и записали мой адрес. А ночью ко мне на квартиру явилась милиция…
        Голос у Троцкого был добродушный, говорил он, посмеиваясь, подтрунивая над своей незадачливостью. Но Раскольников был смущен. Говорить через запертую дверь было неудобно. Раскольников сказал, что постарается устроить более комфортное свидание.
        Устроил. Вечером после ужина, когда тюрьма засыпала, надзиратель впустил его в камеру Троцкого, запер за ним дверь.
        Троцкий ждал его. Они обнялись, сели рядышком на койку.
        Заговорили о положении партии, Троцкий подтвердил общий бодрый вывод большевистских газет о том, что партия не разгромлена, настроение у людей боевое, события 3-5 июля рассматриваются как урок, из которого следует извлечь положительные выводы. И они извлекаются.
        От него Раскольников узнал об открывшемся в Петрограде, вполне легально, шестом съезде партии. На съезде обсуждалась резолюция Ленина об изменении тактики партии. Сам Ленин на съезде не присутствовал, скрывался. В своей резолюции он предлагал снять лозунг "Вся власть Советам". Поскольку о мирном развитии революции через постепенное завоевание Советов уже не могло быть и речи, партия должна, доказывал Ленин, перейти к непосредственной борьбе за власть, взять курс на немедленное вооруженное восстание. И съезд эту резолюцию принял.
        - Вот положительный вывод, который партия извлекла из уроков третьего-пятого июля, - с удовлетворением сказал Троцкий. - В те дни был удобный момент для захвата власти. Но мы не были готовы к нему.
        - Вы считаете, надо было тогда брать власть?
        - Почему вас удивляет такая постановка вопроса? Разве вы думали не о том же, когда стягивали войска к дому Кшесинской?
        - Лев Давыдович, мне многое непонятно в том, что тогда происходило. Войска к дому Кшесинской я стягивал пятого числа утром. А четвертого числа днем я, как и вы, пытался охладить революционный порыв кронштадтцев. Помните, как вы освобождали Чернова? Призывали моряков воздерживаться от насильственных действий?
        - Это было ошибкой. Меня тогда же поправил Ильич.
        - Почему же нам, кронштадтцам, ничего не было сказано об изменении тактики? Я пришел к Ленину за указаниями, а он накинулся на меня чуть не с кулаками. Кричал, что меня расстрелять мало.
        Троцкий рассмеялся.
        - Не обижайтесь. Ильич гневался не на вас лично. Вы олицетворяли для него в тот момент умеренные силы партии и саму массу, не способную, как оказалось, к са мостоятельному революционному творчеству. Для него было чувствительным ударом осознать это. Говорю вам это вполне ответственно, мы с ним в те дни имели случай обсудить этот момент. У него было иное представление о творческом потенциале масс. Власть валялась на земле, и не поднять ее! Сума можно было сойти. Наверное, мы все тогда немного пошатнулись в уме. Правда, он раньше всех понял: надо брать власть. Четвертого числа был самый подходящий для этого момент. Но дело было пущено на самотек. Когда он осознал, что само собой ничего не произойдет, массы надо направлять железной рукой, было поздно что-либо предпринимать, под рукой уже не было ни ваших кронштадтцев, которых вы увели в казармы, ни солдат, никого. Тогда и решено было прекратить демонстрацию. Это было в ночь с четвертого на пятое. Ваши, Федор Федорович, судорожные действия пятого числа были чистым недоразумением. К тому времени юнкера уже разгромили "Правду" и к Питеру приближались
верные правительству части. Но ничего. Все поправимо. Время работает на нас.

6
        Вскоре в "Крестах" был отменен режим одиночного заключения, открыты двери всех камер, их запирали лишь на ночь. Свведением режима открытых дверей тюрьма превратилась в гудящий с утра до позднего вечера политический клуб.
        Раскольников встречался с Троцким каждый день, обычно в его камере. Троцкий редко выходил из своей камеры, с утра до вечера просиживая за столом, строчил фельетоны для партийных газет, много читал. Раскольников бывал у него по вечерам, в сумеречное время, когда работать уже невозможно, а электричество в тюрьме еще не зажигалось. В эти часы они обменивались новостями, почерпнутыми из газет и переписки.
        Связь с волей Троцкий поддерживал через жену Наталью и сестру Ольгу, жену Каменева, посещавших его попеременно. Через них он получал от друзей из разных партийных организаций Петрограда и из ЦК для ознакомления протоколы заседаний, копии постановлений, в том числе и секретных, которые позволяли ему быть в курсе всех событий внутрипартийной жизни.
        В двадцатых числах августа, в дни прорыва немецких войск на Рижском фронте, Троцкий получил из ЦК пакет с текстом анонимной прокламации по поводу этих событий и странной просьбой срочно обсудить текст в среде узников-большевиков и вынести решение, можно ли его издать. При этом предполагалось издание нелегальное, поскольку по своему содержанию листок для легальной печати не годился. Нужно было также предложить, в случае, если решено будет издать листок, как его подписать, чтобы было ясно, что авторство принадлежит большевикам, хотя и действующим вне рамок легальной большевистской партии. Пробежав глазами текст, передавая листок Раскольникову, Троцкий уверенно заявил:
        - Очередная причуда Ильича. Он написал текст. Не лучшее его произведение, с длиннотами и повторами, но вреда не будет, если его издать. Подписать можно просто: "Группа большевиков". И все. Впрочем, как решат товарищи.
        Немедленно пустили листок по камерам для чтения и обсуждения. Затем передали в другой корпус тюрьмы.
        Большинство высказалось в духе Троцкого. Текст вязкий, растянут, не для прокламации, но содержание вполне удовлетворительное. Временное правительство обвинялось в умышленном затягивании войны, и в качестве меры, единственно способной покончить с войной, предлагалось: свергнуть Временное правительство, заменить его рабочим правительством. Это была ленинская постановка вопроса, и большинство твердо высказалось за издание листка.
        Против издания выступили умеренные, каменевцы. Но их оказалось немного, и фигуры неважные (сам Каменев к этому времени уже был выпущен из тюрьмы), и об их мнении даже не упомянули в сопроводительном письме на волю, отсылая листок.
        Через день пришло сообщение, что в ЦК большинством голосов рассудили воздержаться от издания листка, найдя его текст провокационным.
        Удивленный Раскольников поспешил к Троцкому.
        - Чему вы удивляетесь? - насмешливо поблескивая стеклышками пенсне, спросил Троцкий. - В ЦК теперь, как в почтенном барском доме в отсутствие барина, хозяйничают повара да кучера. В роли управляющего мой любезный зять. Муранов, Милютин, Урицкий ему в рот смотрят. Дзержинский? До сих пор никак не может определиться. Грузин или осетин с трудно запоминаемой фамилией, именующий себя Сталиным? У этого никогда не замечалось никаких твердых убеждений, кстати, и никаких моральных принципов, тип чисто уголовный. Единственный ленинец Яков Свердлов, но он новичок в этой компании. Ничего, скоро все изменится. Приедет барин, барин всех рассудит. Скажите мне лучше, что вы думаете о генерале Корнилове? - перевел разговор Троцкий.
        Спросил он о генерале Корнилове не случайно, в эти дни имя верховного главнокомандующего не сходило со страниц газет. С его именем связывались надежды благонамеренной части русского общества на восстановление порядка в стране и в армии. Генерал Корнилов предлагал крутые меры для обуздания хаоса в стране: покончить с двоевластием - главной причиной политической нестабильности в стране, ограничив активность Советов, ввести военный режим на заводах и фабриках, в армии вернуть начальникам полноту их прав, восстановить смертную казнь на фронте для дезертиров. Газеты много внимания уделяли переговорам, которые вел он с главой Временного правительства Керенским, при посредничестве бывшего террориста эсера Савинкова, соединявшего Ставку верховного главнокомандующего с Зимним дворцом. Строились всевозможные предположения о характере этих переговоров. Поговаривали о возможной диктатуре этих трех деятелей - военном триумвирате.
        - О генерале Корнилове я знаю то, что пишут газеты, - ответил Раскольников. - У меня сложилось мнение, что он лихой кавалерист, солдафон и монархист, как все старорежимные генералы. Предлагаемые им меры контрреволюционны уже по одному тому, что отдают реставрацией…
        - Оставьте эти аргументы для митинговых речей, - с недовольным видом остановил его Троцкий. - Какой он монархист? Генерал старорежимный, но особенный. Генерал-демократ. Сын казака-крестьянина, как он сам себя называет. Мне передали фразу, произнесенную им во время беседы с кем-то из посланцев Керенского, ездивших к нему в Ставку: "Романовы могут к трону перешагнуть только через мой труп". И контрреволюционером его, строго говоря, не назовешь. Он враг революции. Но какой? Пролетарской? Безусловно! Но не демократической. Если он, не приведи господи, станет диктатором, думаете, он разгонит Советы, запретит партии, отменит все демократические права и свободы? Ничего подобного. Разумеется, ограничит, на время войны, деятельность общественных организаций, мешающих его единовластию. Но кто же будет против этого возражать? Наши друзья-оборонцы в Советах, эсеры и меньшевики, давно готовы на такую жертву, грезят о твердой руке. Они уступят ему свободу, он - добросовестно исполнит их программу. Загонит большевиков в подполье, милитаризирует страну и приведет ее к победе над внешним врагом или по крайней мере
к выгодному миру и к Учредительному собранию. И тут произойдет самое интересное. Как вы полагаете, Корнилов человек чести?
        - Думаю, да.
        - И я так думаю. Он не Кромвель, скорее, Георг Вашингтон. Откроет Учредительное собрание - и отдаст ему свою власть, добровольно уйдет со сцены. И для нас, большевиков, это будет означать крах, конец всем нашим надеждам. Положение в стране выправится, и прощайте мечты о диктатуре пролетариата под руководством большевистской партии, прощай социализм. Грустно, да? - спросил Троцкий, с усмешкой всматриваясь в лицо Раскольникова. - Ничего, я вас сейчас утешу. Этого, скорее всего, не будет! - Он горделиво вскинул голову, холодно блеснули стекла его пенсне. Я даже уверен: не будет. Знаете, почему?
        - Почему?
        - Не сговорятся между собой Керенский и Корнилов. Классовый мелкобуржуазный интерес обоих толкает их в объятия друг друга. Но оба они люди с амбициями. Оба метят в бонапарты. В одной берлоге двум медведям тесно. Кто-нибудь из них слопает другого. И сложится еще более инте ресная ситуация. Интересная уже для нас, большевиков. Смута. И тут не зевай… Ну, поживем - увидим.

7
        Как в воду глядел Троцкий.
        Утром в понедельник, 28 августа, еще до получения свежих газет, тюрьму взбудоражило известие о мятеже генерала Корнилова, будто бы потребовавшего от Керенского отставки Временного правительства и передачи всей власти ему, Корнилову, и двинувшего к Петрограду верные ему дивизии. Керенский объявил Корнилова мятежником, сместил с поста верховного главнокомандующего и перевел Петроград на военное положение. Имевшиеся в распоряжении Петроградского гарнизона части посланы навстречу войскам Корнилова.
        Все пришедшие в этот день газеты были заполнены материалами о заговоре генерала Корнилова. Выяснились любопытные подробности. Оказалось, сам Керенский подталкивал Корнилова к выступлению. Войска двигались к Петрограду уже в течение нескольких дней, вызванные именно Керенским для усиления Петроградского гарнизона, - правительство ожидало в конце августа новых вооруженных антиправительственных демонстраций. Движение войск происходило по согласованному между ним и Корниловым графику.
        Газеты в драматичных тонах описывали нервозную обстановку, сложившуюся в ночь с 26 на 27 августа в Зимнем дворце, когда Керенский принимал решение об отставке Корнилова. Почему он так поступил? Не хватило решимости идти с Корниловым до конца? Испугался, что поддерживавшие его партии эсеров и меньшевиков на каком-то этапе отвергнут его с Корниловым программу мер в борьбе с анархией и большевистским экстремизмом? Ужаснулся сам возможным последствиям этих мер? Или, как пророчил Троцкий, в последний момент решил не испытывать судьбу и отделаться от опасного партнера - соперника в борьбе за власть?
        Как бы то ни было, Корнилов был объявлен мятежником и отстранен от должности. Оскорбленный, недоумевающий, генерал заявил в обращении к нации, что не может подчиниться приказанию правительства, сохраняет за собой верховное командование армией.
        - Керенский подписал себе смертный приговор! - с торжествующим видом вошел в камеру Раскольникова Троцкий, под мышкой он нес пачку газет, с размаху бросил их на стол, с силой прихлопнул ладонью. - Каков финал! Какая поразительная слепота! Нет, это хуже, чем слепота. Вот вам наглядный пример того, к каким печальным результатам приводит непоследовательность в политике. Глупец! Самоубийца! Ну не нам его оплакивать. Напротив, повеселимся от души. Скажем ему спасибо за предоставленный нам шанс.Троцкий поворошил газеты, вытащил наверх одну из вечерних. - Обратите внимание на эти заметки. Эту, эту и особенно эту. Вот - наш шанс! Время работает на нас.
        Отчеркнув карандашом указанные места, забрав у Раскольникова из его газет те, которых не видел, Троцкий удалился.
        Указал он на заметки, в которых речь шла о "заговоре генералов" (иначе и не называли весть о мятеже генерала Корнилова журналисты большинства социалистических газет, левых и эсеро-меньшевистских). В одной из заметок говорилось о заседании ЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов, на котором большевики, левые эсеры и меньшевики-интернационалисты, заявив о готовности поддержать правительство в борьбе с генералом Корниловым, потребовали вооружить рабочих, и правительство пошло на это. При Петроградском генерал-губернаторе тут же был создан особый орган для руководства добровольческими формированиями - комитет по борьбе с контрреволюцией. Боевые отряды из рабочих стали создаваться при местных Советах в Питере и по пути следования войск Корнилова, главенствующую роль в них играли большевики.
        В другой заметке сообщалось о прибытии из Кронштадта матросов для защиты правительственных зданий, в том числе Зимнего дворца, - Зимний охраняли матросы с крейсера "Аврора". Сообщалось о том, что под Лугу, которой достигли отряды Корнилова, отправился специальный поезд с рабочими-большевиками и рабочие на большом расстоянии сняли рельсы, преграждая дальнейшее продвижение "мятежников". В войска Корнилова направились многочисленные агитаторы-большевики…
        Большевики становились героями дня. В этих фактах действительно можно было усмотреть шанс.
        "Заговор" генерала Корнилова был ликвидирован в два дня и без единого выстрела. Точнее, с единственным выстрелом. Но то был выстрел самоубийцы.
        Генерал Крымов, командир передового отряда корниловских войск, двигал свои части к Петрограду по требованию, как он полагал, правительства для защиты его от возможного выступления контрреволюционных сил - ожидавшихся вооруженных антиправительственных демонстраций. Неожиданно он был арестован собственными казаками и доставлен в Петроград, как заговорщик, враг правительства и контрреволюционер. Ничего не зная ни о каком заговоре, ни в коей мере не считая переговоры, которые вел с Керенским генерал Корнилов, антиправительственными или контрреволюционными, за причастность к этим переговорам он и был обвинен в заговоре. Потрясенный генерал, почувствовав себя марионеткой в руках Керенского ли, Корнилова, не вынес унизительного положения и покончил счеты с жизнью.
        В подобном нелепом положении оказались и корниловские солдаты и офицеры. Они шли на Петроград для защиты правительства, а под Лугой путь им преградили войска и отряды Красной гвардии, тоже защищавшие правительство. Агитаторы-большевики, однако, быстро "помогли" им разобраться в обстановке. По объяснению агитаторов, солдаты оказались жертвами контрреволюционного заговора. Кто заговорщики? Ясное дело, царские генералы, Корнилов, Крымов и другие. Их следовало арестовать и выдать правительству. Нет ничего проще. Раз этого требует правительство…
        Газеты еще долго разматывали обстоятельства "корниловщины". Но ничего существенно нового найти уже не могли.

8
        После ареста Корнилова Керенский назначил себя верховным главнокомандующим и главой заменившей Временное правительство Директории, совета из пяти министров. "Совет пяти" оказался слепком с Временного правительства, объединил социалистов с представителями буржуазии. Недоумевала главная правительственная партия, партия эсеров: что мог дать истерзанной России неизвестно кем подобранный новый орган? В этой партии назревал раскол - набирало силу левое крыло во главе с Марией Спиридоновой, отвергавшей любую форму коалиции с буржуазией.
        Керенский распорядился распустить комитеты по борьбе с контрреволюцией, сформировавшиеся при местных Советах, разоружить рабочие отряды, - ничего, кроме обострения отношений с Советами, правительству это не дало. В городах на митингах, во время демонстраций большевики вновь стали поднимать лозунг "Вся власть Советам!".
        В сентябре правящие партии образовали новый кабинет министров, опять-таки коалиционный. Новый министр земледелия эсер Маслов, верный завету Временного правительства: "Разрешение аграрного вопроса - через Учредительное собрание", - отказался дать ход Крестьянскому наказу, составленному на основе двух с половиной сотен местных наказов и опубликованному в эсеровских "Известиях" в конце августа, - главным требованием наказа была безвозмездная передача помещичьих земель крестьянам. Между тем в деревнях начались самовольные захваты помещичьих земель. Вместо законодательного решения вопроса о земле правительство посылало карательные отряды для защиты помещичьих имений. В Тамбовской губернии власти ввели военное положение.
        Росли цены на продукты питания, в сентябре, сообщали газеты, они подскочили более чем на триста процентов, рост зарплаты рабочих не поспевал за ними, на некоторых предприятиях она была заморожена. С каждым месяцем длиннее становились очереди за хлебом и другими продуктами, выдававшимися по карточкам. Исчезли из продажи керосин, свечи. Рабочие бастовали. В сентябре на несколько дней остановились все железные дороги страны, бастовав шие железнодорожники требовали повышения зарплаты…
        Чем хуже шли дела в стране, тем увереннее чувствовали себя большевики. Положение большевистской партии выгодно отличалось от положения других социалистических партий. Эта партия не участвовала в правительстве, следовательно, не отвечала за его просчеты, напротив, публично осуждала его за непоследовательность и нерешительность в проведении необходимых стране реформ, обещала народу скорый мир и немедленное решение земельного вопроса в духе Крестьянского наказа, к тому же доказала свою революционную решимость при подавлении корниловского мятежа.
        В сентябре большевики впервые получили большинство в Петроградском и Московском Советах. Это немедленно сказалось на судьбе заключенных большевиков.
        Первым вышел из "Крестов" Троцкий. Перед тем как оставить тюрьму, он зашел к Раскольникову в его камеру. Был он в своем заграничном просторном плаще, фетровой шляпе, в крепких туристских ботинках со шнуровкой и на высоких каблуках. В одной руке зонтик, в другой узел с вещами.
        - Пришел попрощаться, - заговорил он торопливо, снимая, протирая пенсне. - Представьте, выхожу. По решению Петроградского Совета. Первое, что сделаю, постараюсь и ваше пребывание здесь сократить. Если не удастся вовсе прекратить ваше дело, то уж под залог или как там выцарапаем вас отсюда, не сомневайтесь. Ну, не скучайте. Готовьтесь. Набирайтесь сил, скоро они ох как понадобятся.
        Они обнялись. Раскольников проводил Троцкого до выхода из корпуса. Они снова обнялись, и Раскольников вернулся в камеру.
        Через несколько дней пришла весть, что Троцкий избран председателем Петроградского Совета.
        А еще через несколько дней в тюрьму явилась комиссия из прокуратуры, направленная сюда министерством юстиции под давлением нового председателя Петросовета, настаивавшего на прекращении дела "Ленин, Зиновьев и другие".
        Проходивших по этому делу большевиков стали одного за другим выпускать из тюрьмы под залог.
        Вышли на волю Дыбенко, Антонов-Овсеенко, Багдатьян.
        Одиннадцатого октября наступила очередь Раскольникова.
        Глава четвертая
        ОКТЯБРЬСКИЕ ПОЗИЦИИ

1
        Утром 26 октября Раскольникова разбудили треск медного дверного звонка и громкие голоса в прихожей, дверь его комнаты распахнулась, и вошел кронштадтский матрос Пелихов, большевик-комитетчик, возбужденный, взъерошенный, с зажатой в кулаке бескозыркой:
        - Поздравляю, революция началась! Зимний дворец взят, и весь Петроград в наших руках. Как вы себя чувствуете?
        Раскольников выскочил из постели. Сильно простудившись во время недавнего митинга в цирке "Модерн", он слег с высокой температурой, последние дни не выходил из дому и к нему никто не заходил, мать тоже не выходила и новостей они не знали.
        - Я за вами, - продолжал матрос. - Меня послал товарищ Троцкий, просил узнать, когда сможете прийти.
        - Сейчас пойдем, - сказал Раскольников, торопливо одеваясь. Его пошатывало от слабости, еще держалась высокая температура. - Как началось восстание?
        - Началось третьего дня, - стал рассказывать Пелихов.- По приказу Военно-революционного комитета во всех частях гарнизона стали заменять комиссаров правитель ства комиссарами комитета. Восемь комиссаров во главе с Мехоношиным комитет послал в штаб округа. Командующий округом отказался признать их полномочия, и тогда комитет через своих комиссаров призвал гарнизон не исполнять никаких приказов командования без его санкции. Дальше - больше. Керенский послал юнкеров громить большевистские газеты и разводить мосты. ВРК приказал отбить мосты и захватить телеграф, вокзалы. В Неву вошли "Аврора" и четыре миноносца с десантом наших кронштадтцев. И пошло-поехало. Ночью открылся Второй съезд Советов, он поставлен перед фактом восстания…
        - Правительство арестовано?
        - Да, министры в крепости.
        - И Керенский?
        - Керенский сбежал. Он в ставке. Говорят, двинул на Петроград третий конный корпус генерала Краснова. Но это пока слухи…
        Разговаривая, быстро добрались до Смольного. Здесь все изменилось. Во дворе месили грязь люди, лошади, грузовики, из здания института выносили какие-то тюки, грузили на повозки, швыряли в кузова автомобилей. Перед входом- расчехленные пушки, приведенные в боевое положение, пулеметы со вставленными лентами. Толкотня в коридорах- сплошь серые шинели, кожанки, куцые пальто красногвардейцев. Пол грязный, заплеванный подсолнечной шелухой. Двери всюду распахнуты, по зданию гуляют пронизывающие сквозняки, - холодно, сыро, или это так казалось Раскольникову, его еще знобило. Лица у всех осунувшиеся.
        Пелихов привел Раскольникова в небольшое помещение в верхнем этаже, дверь была открыта настежь, входили-выходили разные люди. В комнате было два стола, за одним несколько военных, и среди них Подвойский и Антонов-Овсеенко, изучали карту Петрограда. За другим сидел в одиночестве и что-то писал Троцкий.
        - Хорошо, что появились, - поднял на Раскольникова воспаленные глаза Троцкий. - Как себя чувствуете?
        - Двигаться могу.
        - Это хорошо. Двигаться сейчас всем нам нужно много. Николай Ильич, окликнул он Подвойского, - вот Раскольникова можно послать навстречу самокатчикам.
        Оказалось, в штабе ВРК получено было известие о наступлении на Петроград со стороны Гатчины отряда самокатчиков. Подвойский объяснил Раскольникову, что нужно встретить отряд и расположить в пользу восставших.
        Подвойский убежал за мандатом для Раскольникова. Вошел с ворохом газет Ленин, он был без усов и бородки.
        Увидев Раскольникова, поздоровался с ним, будто виделись не далее как вчера, и подошел к Троцкому. Раскинув газеты веером на столе, пришлепывая по ним ладонью, заговорил с досадой:
        - Вот, полюбуйтесь. Неужели мы не обуздаем эту сволочь? Ну какая мы, прости господи, диктатура, - ткнул пальцем в одну газету, в другую. Далось им это "грабь награбленное". Перепевают на все лады. В фельетонах, даже в стихах.
        Троцкий живо просмотрел газеты.
        - А чьи это слова? Газетчики выдумали?
        - Да нет, я действительно когда-то это сказал. Сказал и позабыл. А они ухватились, сделали из этого целую программу…
        Троцкого позвали, он вскочил, пошел к двери. И Ленин направился к двери, но, взглянув на Раскольникова, спросил, как бы между прочим:
        - Какие бы меры вы приняли по отношению к буржуазной печати?
        Раскольников на минуту задумался. Ленин приостановился, наклонив голову, с любопытством ждал ответа.
        - По-моему, прежде всего следует подсчитать запасы бумаги, - осторожно заговорил Раскольников, припомнив, что в этом роде что-то писал недавно, при Керенском, сам Ленин, - и затем распределить между органами разных направлений, пропорционально количеству их сторонников. Пропорционально количеству сторонников, - повторил, по лицу Ленина не мог определить, как он воспринимает его слова.
        Ленин ничего не ответил, повернулся и вышел.
        Раскольников подумал, что, пожалуй, он со своим советом попал пальцем в небо. Одно дело - положение печати при Керенском, и другое теперь, когда власть в руках пролетариата, в руках партии. Вероятно, такого ответа ждал от него Ленин.
        Вернулся Подвойский с мандатом, подписал его, вручил Раскольникову: "Военно-революционный комитет делегирует тов. Раскольникова для встречи войск, прибывающих с фронта, на Варшавский вокзал и назначает его комиссаром прибывающих войск".
        Раскольников помчался на Варшавский вокзал. Нашел начальника вокзала, спросил о самокатчиках, но тому ничего о них не было известно. Решил поехать навстречу войскам. На пассажирском поезде доехал до Гатчины. Здесь самокатчиков тоже не было, никто о них ничего не слышал. Пошел к вокзалу другой, Балтийской железной дороги. Там на путях было пусто, в небе мирно кружили два аэроплана Гатчинской авиашколы. На товарной и пассажирской станциях узнал, что никаких воинских эшелонов в сторону Петрограда не проходило. Тревога оказалась ложной. Ближайшим поездом вернулся в Питер.
        Доложил в Смольном Подвойскому о результатах поездки.
        - Все же Гатчина остается на подозрении, - сказал Подвойский, поднимаясь из-за стола, потягиваясь и зевая; лицо у него от усталости посерело, еще длиннее казался вытянутый вниз утиный нос. - Ладно, завтра обстановка прояснится. Давайте, пока есть время, спустимся в актовый зал. Скоро начнется вечернее заседание съезда Советов. Владимир Ильич будет выступать с докладами о мире и о земле. И, может быть, сегодня будет образовано наше прави тельство. Знаете, как оно будет называться? СНК Совет народных комиссаров. Скорее всего, оно будет однородное большевистское, ни с левыми эсерами, ни с меньшевиками-интернационалистами, кажется, нашим товарищам договориться не удалось. Если так, то, конечно, главой правительства будет Владимир Ильич.

2
        Наутро обстановка не прояснилась.
        Явившись по поручению Троцкого в штаб военного округа, где всеми делами теперь заправлял солдат большевик Чудновский, Раскольников пытался узнать о положении на подступах к Петрограду. Но здесь, как и в Смольном, точных сведений еще не было. Лишь опять на слуху была Гатчина, будто бы к ней приближался сформированный Керенским на фронте казачий экспедиционный корпус. Опять пришлось ехать туда выяснять обстановку.
        На этот раз ехал на автомобиле, с молодым офицером Измайловского полка, командированным для организации гатчинской обороны, Чудновским.
        В Красном Селе узнали, что Гатчина занята казаками Краснова.
        Проехали в Царское Село. Местным гарнизоном, состоявшим из двух лейб-гвардейских стрелковых полков и других частей, еще до 25 октября заявивших о поддержке ВРК, командовал пожилой полковник, раненный на фронте в ногу и передвигавшийся с помощью самодельного костыля. Он сидел в штабе в одиночестве, офицеры штаба разбежались, когда узнали о выступлении войск Керенского-Краснова. Наметив с ним необходимые меры для обороны Села, оставив ему в помощь измайловского офицера, Раскольников засобирался в обратный путь: в Питере ждали его сообщений.
        - Не желаете ли перекусить на дорогу? - вежливо предложил полковник.
        - Некогда, - отмахнулся Раскольников.
        - Вестовой! - Полковник что-то шепнул подскочившему молодцеватому солдату. Солдат исчез, но когда Раскольников садился в автомобиль, появился вновь и сунул ему в руки пару банок рыбных консервов и ломоть хлеба.
        Был поздний вечер, когда Раскольников подъехал к зданию штаба военного округа. Все окна здания были освещены.
        На заседании штаба ВРК выслушали сообщение Раскольникова о положении на Гатчинском направлении, тут же решили отправить туда броневики, рабочие отряды.
        Заседание еще не кончилось, когда Раскольникова вызвали к Ленину, он находился в штабе округа. Провели в большую комнату. За длинным столом сидели рядом Ленин и Троцкий. У обоих был изможденный вид. Перед ними лежала развернутая карта окрестностей Петрограда.
        - Какие суда Балтийского флота вооружены крупной артиллерией? - без предисловий спросил Ильич.
        - Дредноуты типа "Петропавловск", - ответил Раскольников. - У них по двенадцати двенадцатидюймовых орудий в башенных установках, на считая более мелкой артиллерии…
        - Если нам понадобится обстреливать окрестности Петрограда, - перебил Ленин, - куда можно поставить эти суда? Можно ли их ввести в устье Невы?
        - Нет, ввиду глубокой осадки линейных кораблей и мелководья Морского канала, проводка их в Неву невозможна. Лишь в крайне редком случае большой прибыли воды…
        - Каким же образом, - снова перебивая, спросил Ленин,- можно организовать оборону Петрограда судами флота?
        - Можно поставить линейные корабли на якорь между Кронштадтом и устьем Морского канала примерно на траверзе Петергофа. Помимо непосредственной защиты подступов к Петрограду и Ораниенбауму, у них будет значительный сектор обстрела в глубь побережья.
        - Покажите на карте границы этого сектора.
        Раскольников, взяв у Ленина карандаш, провел по карте полукруг от Ораниенбаума до западных предместий Петрограда. Ленин как будто успокоился.
        - Позвоните по телефону в Кронштадт и сделайте распоряжение о срочном формировании крупного отряда кронштадтцев. Необходимо мобилизовать всех до последнего человека. Если сейчас мы не проявим исключительной энергии, Керенский и Краснов нас раздавят.
        Вышли в коридор. Ленин и Троцкий сели на скамейку у телефонной будки. Раскольников взял трубку аппарата.
        - У вас нет ли чего-нибудь съестного? - неожиданно обратился к нему Троцкий, не проронивший до этого ни слова, прослушавший весь их с Лениным разговор в мрачном оцепенении.
        Раскольников отдал им консервы, извинившись, что больше ничего нет; хлеб они с шофером съели по дороге.
        Пока он пытался связаться с Кронштадтом, Ленин с Троцким жадно глотали консервы.
        Дозвониться не удалось.
        - Вот что, - сказал Ленин Раскольникову, - завтра утром поезжайте в Кронштадт и сами сделайте на месте распоряжение о формировании сильного отряда с пулеметами и артиллерией. Помните, дорога каждая минута…

3
        Весь следующий день, а затем и еще день и ночь, занимался Раскольников тем, что сколачивал боевые отряды из кронштадтцев и гарнизонов фортов и направлял их на разные участки красновского фронта. Фронт за это время приблизился к Питеру: казаки Краснова заняли Царское Село.
        С одним из отрядов кронштадтцев, включавшим две полевые батареи, восемь трехдюймовых пушек, Раскольников сам отправился на фронт.
        К вечеру прибыли в Пулково, здесь находился штаб образовавшегося за эти дни объединенного командования отрядами, защищавшими Питер, командовали войсками нарком по военным делам Подвойский и нарком по морским делам Дыбенко. Появление артиллерии особенно обрадовало начальника штаба, того хромого царскосельского полковника, с которым Раскольников виделся третьего дня. Кронштадтцы получили боевой приказ: установить орудия на Пулковских высотах.
        Устанавливали их на склонах холмов, круто спускавшихся к Царскому Селу. Командовал батареями прапорщик запаса, средних лет добродушный, очень подвижный толстяк, избранный на эту должность солдатами за веселый характер, хотя дело свое прапорщик знал.
        Едва выехали на позиции, не успели расставить пушки по местам, как одна из батарей была обстреляна орудийным огнем со стороны Царского Села. Спешно отпрягли лошадей с передками, отогнали их подальше в тыл, в небольшой овражек, привели пушки в боевое положение. Казаки били шрапнелью, первые снаряды разорвались далеко позади позиций, затем был недолет. Очевидно, казаки видели батарею, не успевшую окопаться, и брали ее в "вилку". Наконец, ответило одно, затем второе, третье орудия моряков. Огонь казачьей батареи прекратился.
        Всю ночь рыли окопы, делали укрытия для орудий. Спали урывками, по очереди, тут же в окопах, благо не было дождя.
        Рано утром, только начало светать, послышалась частая ружейная и пулеметная стрельба со стороны Царского Села, на левом фланге кронштадтцев, на участке их соседей, - слева от кронштадтцев оборону держали красногвардейцы. Раскольников выскочил на бруствер окопа. Там, в низине, стоял туман, ничего нельзя было разобрать даже в бинокль. Может быть, казаки пошли в атаку?
        - Приготовиться к бою! - закричал он по линии окопов, услышал, как его команду передали дальше несколько раз, налево и направо, по всей длине позиций его отряда.
        Подошел прапорщик, артиллерист.
        - Похоже, разведка боем. Только чья? Наша? Их? - бормотал он, силясь хоть что-то разглядеть в тумане в свой бинокль. - Ни черта не видно.
        Перестрелка стала стихать. Туман понемногу рассеивался. В той стороне, где стреляли, стали видны какие-то постройки, может быть, пристанционные. Правее и дальше была небольшая рощица, за ней деревня и паханые поля. Откуда скорее всего следовало ожидать атаки казаков? Пожалуй, от построек.
        - В лоб, от лесочка, они не пойдут, не дураки, - будто прочитав его мысль, подтвердил артиллерист, - пустое пространство и в гору. Может, усилим левый фланг?
        - Валяйте, - согласился Раскольников.
        Прапорщик что-то еще хотел предложить, но в это время у них над головами затрещали разрывы шрапнельных снарядов, они едва успели вскочить в окоп, вжаться в его стенку. И тут же услышали характерный нарастающий гул движения большой массы конницы.
        Подняли головы над бруствером. Снизу, из-за леска, выезжали всадники, сотни две-три казаков, и разворачивались в лаву, направляясь вверх, прямо на позиции кронштадтцев.
        - Мать честная! - поразился артиллерист. - Они спятили! Куда прут? Ну мы их сейчас встретим.
        Он выскочил из окопа, в два прыжка добрался до своего командного пункта, закричал в рупор:
        - Батареи, товсь! Братцы! По Керенскому и Краснову с кронштадтским приветом! Картечью! Прямой наводкой! - командовал весело, не придерживаясь устава. Артиллеристы засуетились возле своих пушек, заряжали, крутили ручки поворотных механизмов, напрягались, ожидая завершающей команды.
        Конная лава развернулась на добрые полверсты, казаки скакали коротким галопом, пока не горячили лошадей, покручивали головами налево-направо, выдерживая линию фронта. Как завороженный, следил Раскольников в бинокль за действиями выбранного им казака. Белобрысый, с желтыми усами и хищным оскалом, в мятой фуражке на ремешке, склонившись к шее своей рыжей лошади, казак, как и другие, крутил головой, поглядывая на соседей, шашку он держал опущенной у стремени. Но вот он еще ниже склонился к шее лошади, еще больше оскалился и стал колотить са погами по бокам лошади, разгоняя ее, поднял и завертел над головой шашку. И другие казаки, увидел Раскольников, завертели над головами шашками. До окопов донесся дикий вой и визг сотен мужских глоток.
        И в этот миг прапорщик скомандовал:
        - Огонь!
        Одно за другим забухали трехдюймовые, затрещали винтовочные выстрелы матросов. И сразу изменилась картина боя. Первые орудия ударили по правому флангу наступавших, разрыв снаряда захватывал разом несколько всадников, валил вместе с лошадьми, образовывалась свалка, скакавшие сбоку шарахались от упавших, лава сжималась, и в эту уплотненную массу всадников всаживало снаряд очередное орудие.
        - Заряжай! Огонь! Мать их! - увлеченно кричал в медную трубу прапорщик.
        Потеряв из виду белобрысого казака, Раскольников схватился за винтовку. Стрелял, как все, почти не целясь, стараясь как можно скорее, перезарядив винтовку, послать пулю навстречу движущейся, опасно приближающейся массе всадников.
        И еще раз изменилась картина боя. Не доскакав до позиций кронштадтцев саженей двухсот, казаки не выдержали огневого удара моряков и повернули коней.
        - Хорошая работа? - весело прокричал, появляясь у окопа Раскольникова, прапорщик. Он ждал похвалы, и Раскольников ответил:
        - Хорошая!
        Казаки в беспорядке уносились обратно к рощице, батареи били им вслед, но уже не причиняя им вреда, не успевали менять наводку.
        - Прекратить стрельбу! - скомандовал прапорщик.
        И в этот момент вновь заработала казачья артиллерия. Один из снарядов, фугас, разорвался совсем близко от окопа Раскольникова и угодил в ездовых лошадей, которых подогнали, чтобы двигать одну из пушек на другую позицию. Раскольникова и прапорщика обдало грязью, смешанною с кровавыми ошметками конского мяса.
        Чертыхаясь, прапорщик кинулся к пушке, там ранило или убило кого-то из обслуги, сам встал за наводчика.
        - Заряжай! Огонь! Мать их…
        Ему, должно быть, удалось накрыть казачью батарею, ее огонь внезапно прекратился.
        Послышались стрельба и крики в районе железнодорожных домиков, из-за них выбежало несколько человек с винтовками. Это были красногвардейцы, они бежали вверх по косогору, к красногвардейским позициям.
        За ними из-за домов вынеслась группа всадников в бурых папахах и темных черкесках, терские казаки. Один из них, похоже, был офицер, он скакал как бы поодаль от остальных. Казаки догнали двух отставших красногвардейцев и закружились вокруг них, взмахивая шашками. Еще один отставший красногвардеец почему-то бежал не вверх, а вдоль по косогору, за ним погнался офицер. Раскольников направил на него бинокль. Смуглое, с округлыми, как бы размытыми чертами бритое молодое лицо офицера показалось Раскольникову знакомым. И вдруг его даже в пот бросило от догадки: Трофим Божко! Вот так встреча. Офицер между тем догнал рабочего и махнул клинком. Рабочий упал и снова вскочил на ноги, бросился бежать, на этот раз вверх по склону, но опять упал и остался лежать. Офицер сделал вольт налево и, не обращая больше внимания на срубленного, поскакал к своим. Казаки кружились на месте, поджидая офицера, он жестом велел им следовать за собой и понесся назад, к постройкам.
        Ах, гад! Срезать бы гада. Но винтовкой его не возьмешь. Разве шрапнелью?
        С этой мыслью бросился Раскольников к прапорщику.
        Тот еще сидел на месте наводчика, возился с прицелом.
        - Можете сбить того… тех… - начал было объяснять задачу Раскольников, и умолк, увидев обращенные на него живые, готовые к услугам глаза толстяка.
        Обернувшись, поднял к глазам бинокль. Казаки приближались к укрытию, но еще можно было накрыть их. Однако Раскольников уже знал: он не посмеет отдать этот приказ. Сердце бешено колотилось.
        - Кого сбить? - с готовностью смотрел на него прапорщик.
        - Поздно, - ответил Раскольников, дождавшись, когда последний из казаков скрылся за постройками.
        - Мародеры, - сказал прапорщик. Он показывал вниз по склону, на поле боя. Там суетились матросы, оставившие позиции, добивали штыками раненных казаков, чистили карманы мертвых.
        - Я схожу в штаб, - сказал Раскольников.
        На душе было смутно. Уже отойдя от окопов на несколько саженей, вдруг подумал о мародерах: непорядок! Вернулся к окопам, приказал прапорщику принять меры.
        Других атак красновцев в этот день не было.
        А на следующий день утром в штабе сообщили, что казаки оставили Царское Село.
        Передвинули кронштадтцев в Царское Село. И тут из Гатчины пришла весть, что казаки сдались, Краснов арестован Дыбенко, Керенский бежал.

4
        Утром 2 ноября, вернувшись из Царского Села в Петроград, не заезжая домой, Раскольников проехал в Смольный. В комнате ВРК застал Подвойского и его помощника Константина Степановича Еремеева, старого партийца, немолодого уже человека с лицом костистым, ястребиным. К этому лицу шли, молодили его щегольские юнкерские усики. Под жестким руководством Еремеева начинал когда-то писать в партийных газетах Раскольников.
        - Кстати появились, - обрадовался ему Подвойский. - Вам придется сегодня принять командование над отрядом моряков и ехать на поддержку московских товарищей. Там еще продолжаются бои и положение, знаете, неважно. Одновременно с вами в Москву отправляется Лодейнопольский полк, у него свое командование. Вот Константин Степанович тоже поедет вместе с вами. На него возложено общее руководство обоими вашими отрядами.
        Вечером вместе с братом Александром, тоже отправлявшимся с отрядом моряков, Раскольников был на Николаевском вокзале.
        Сводный отряд уже погрузился в вагоны. Матросский отряд, около тысячи человек, шел головным, его эшелон состоял частью из классных вагонов, частью из теплушек и двух открытых платформ с установленными на каждой из них двумя 75-миллиметровыми морскими орудиями. Солдатский эшелон был сцеплен с матросским: в распоряжении сводного отряда имелся лишь один паровоз, и тот достали с большим трудом, - железнодорожники Питера бойкотировали большевиков. Надеялись в пути, где-нибудь в Бологом, добыть второй паровоз.
        Штаб матросского отряда помещался в купированном вагоне, здесь все проходы, нижние лавки были заставлены ящиками с патронами, продуктами, амуницией. Раскольникову отвели место в купе проводника, тоже заставленном патронными ящиками. В штаб входило несколько авторитетных среди матросов лиц - комиссар Центробалта Ховрин, брат Александр, кронштадтцы большевик Баранов, анархисты Железняков, Берг.
        Когда тронулись, Раскольников прошел в свое купе, рассчитывая сразу лечь спать и выспаться: несколько ночей провел на ногах, спал в окопах. Забрался на верхнюю полку, блаженно вытянул ноги, накрылся шинелью.
        Но уснуть не пришлось.
        В купе постучали и тут же, не дожидаясь ответа, нетерпеливо отворили ее. Извинившись, вошла женщина, протянула руку:
        - Здравствуйте, Федор Федорович Ильин-Раскольников. Вот вы какой. Я Лариса Михайловна Рейснер.
        Он спрыгнул с полки, схватился рукой за ворот расстегнутого кителя, другую руку вытянул, пожал ее ладонь, слегка сжав тонкие пальцы:
        - Пожалуйста. Прошу. Чем могу?
        Она стояла против фонаря, висевшего на стене и светившего ей в глаза, щурилась и улыбалась, рассматривая Раскольникова. И он узнал ее. Это была та статная сероглазая незнакомка со странной голубой помадой на губах, которая так поразила его весной на пароходике, подходившем к Кронштадту.
        - Прошу вас, - говорил он, сдвигая ящики на нижней скамье, приглашая ее сесть. - Чем обязан?
        Она села и объяснила:
        - Я еду в Москву по тому же делу, что и вы, но не в качестве бойца, а корреспондентом от "Известий". В Военревкоме предложили ехать с солдатским эшелоном, а уже на вокзале я узнала, что на Москву направляется сводный отряд из солдат и матросов и матросами командуете вы. И попросила проводить меня в ваш вагон. Не прогоните?
        Она говорила весело, забавляясь его замешательством.
        - То есть вы хотите сказать…
        - Ну да, - смеясь, перебила она, - прошу меня приютить. Впереди ночь, вагоны битком набиты, ни сесть, ни прилечь негде.
        - У вас нет места?
        - Ну, конечно же, боже мой! Вы не хотите меня устроить у себя?
        - Нет, почему? Устроим, разумеется. Но как же вас направили в воинский эшелон и не сказали, к кому обратиться?
        - Сказали. На вокзале меня встретил Еремеев и предложил свой вагон. А я вот попросила проводить меня к вам.
        - Милости просим. Но почему, собственно…
        - К вам? Потому что хотела познакомиться. Может быть, я о вас напишу. Я о вас наслышана. Знаю вас не только как героя июльских событий. Читала ваши статьи в "Правде" и в кронштадтском "Голосе". Видите, я многое знаю…
        - И я вас знаю! И я вас читал. Знаю ваши стихи. И публикации ваши в горьковской "Новой жизни" видел. Кроме того, мы с вами встречались.
        - Где и когда?
        - В конце апреля, на катере, при подходе к Кронштадту. Вас сопровождали двое молодых людей. Вы шли к трапу, а я стоял у трапа.
        Она подумала, вспомнила:
        - Вы тот голубоглазый морячок без фуражки, с дикой копной волос на голове? У вас был забавный задиристый вид. Морячок-петушок. Никогда бы не подумала, что это вы.
        - Почему?
        - Я считала, что вы - старше. Большевик-подпольщик. Правдист. И я не знала, что вы военный. Думала, что вы на флоте, как Еремеев в "военке". От партии. Вы кадровый военный?
        - Мичман флота. В этом году окончил гардемаринские классы.
        - Гардемаринские классы. Насколько мне известно, туда принимали студентов?
        - Я и был студентом, когда началась война. Изучал библиографическое дело у Семена Афанасьевича Венгерова. А перед тем закончил Политехнический.
        - Когда же вы в "Правде" работали? Еремеев мне сказал, что вы под его началом работали там с первого номера, не только писали, но были секретарем редакции.
        - Да, и писал, и был секретарем редакции. И в тюрьме довелось посидеть за "Правду".
        - Ильин - ваша подлинная фамилия?
        - Да. Раскольников - литературный псевдоним.
        - Название крейсера "Лейтенант Ильин" имеет отношение к вашей фамилии?
        - Крейсер назван в честь моего прапрадеда по материнской линии, Дмитрия Сергеевича Ильина, который отличился в Чесменском сражении в тысяча семьсот семидесятом году, потопил несколько турецких судов. Прадед был тоже морской офицер, артиллерист, ученый. И дед - военный, генерал-майор артиллерии. Мне на роду написано быть военным.
        - У вас материнская фамилия. Почему? А по отцу как?
        - Петров. По этой линии мне бы надлежало проповедовать любовь и согласие между согражданами. Предки моего отца более двухсот лет священствовали в Петербургской гу бернии. И отец был священником. Он уже умер. С моей матерью он не был повенчан, когда они сошлись, он был вдовцом и, как священник, не имел права жениться вторично. После его смерти матери пришлось торговать в винной лавке, чтобы как-то вытянуть нас с братом. Может быть, это объясняет, почему ваш покорный слуга пошел в революцию?
        - Не думаю. В революцию идут по разным причинам. И даже без видимых причин.
        - Эстетическое чувство, стремление к прекрасному тоже может привести в революцию?
        - Может.
        Она и бровью не повела, не уловив или не пожелав принять на свой счет его иронию, а он в нее целил, знал и помнил ее стихи, считал ее представительницей петербургского эстетизма, хотя, может, и не самой правоверной, а все же из этого не близкого ему мирка рафинированных, манерных. Но продолжать в том же полунасмешливом тоне не стал. Потому что и еще кое-что знал об этой изящной молодой поэтессе и писательнице. Знал, что она вместе со своим отцом, профессором права, одно время издавала полудекадентский, полуреволюционный журнал со странным названием "Рудин", придушенный царской цензурой, что отец ее - старый член партии, и, как правовед, введен в комиссию для составления декретов советской власти.
        - Я помню одно ваше стихотворение, - живо заговорил он. - Когда я его прочитал в журнале, хотел написать вам и поставить несколько вопросов. Помешали обстоятельства. Но теперь я могу их поставить?
        - Можете.
        - Называлось стихотворение "Художнику"… Нет, все-таки удивительно, что вы - это вы, - перебил он себя, смеясь, его переполняло чувство тихого ликования: он так искал ее весной, и вот, она сама явилась перед ним. Никак не могу связать ту экстравагантную барышню с голубыми губами и поэтессу Ларису Рейснер.
        Она отпарировала:
        - Мне тоже странно, что вы - это вы. Большевик-подпольщик - и морячок-петушок. Но что ваши вопросы?
        - Стихотворение "Художнику". "Сегодня Вы опять большой, как тишина. Исполнены томлений и корысти, на полотне бесшумно спорят кисти, и тайна творчества загадки лишена…" И дальше… - Он остановился, потому что по лицу ее прошло досадливое выражение.
        - Стихотворение давно написано, - сказала она быстро.
        - Но вы не отказываетесь от него?
        Она сделала неопределенное движение головой.
        - И дальше: "Палитру золотит густой, прозрачный лак, но утолить не может новой жажды; мечты бегут, не повторяясь дважды, и бешено рука сжимается в кулак"… Кончается все смехом Горгоны, гибельным для художника. И вот мои вопросы. Я понимаю: тема тайны творчества нужна вам лишь как повод для стихотворного высказывания. Ваша цель - совершенная форма стиха. Красота формы. И вы своего добиваетесь. Вы пишете изобретательно, ярко. Красиво, ничего не скажешь. Но не кажется ли вам, что вы себя обкрадываете, ограничиваясь стилевыми поисками? Это касается не только вас. Вся современная поэзия занята этим. Дела мира ее не интересуют…
        - Дело поэзии - красота.
        - Но красота - это весь мир. Ее не извлечь из отдельных деталей, осколков мира. А вы изображаете, расцвечиваете именно детали…
        - Почему не извлечь? - протестующе перебила она. - Красота всегда красота. Неважно, из какого материала она извлечена. Хотя бы из пены морской. Красота сама по себе содержательна. Притом вы не правы, когда говорите, будто современная поэзия не интересуется делами мира…
        - Ну да, чужие небеса, романтические цветы, жемчуга…
        Он осекся под холодным ее взглядом. Помянув образы Гумилева, вождя поэтов-акмеистов, хотел сказать, что гумилевщина - пример ухода от реальной жизни. Но, видимо, задел чувствительные струны в ее душе.
        - Вы не знаете Гумилева, - сказала она с глухим укором, - если его поэзию сводите к экзотике. И Гумилев - не вся современная поэзия. Футуристы прямо обращаются к социальной действительности. Маяковский, например…
        - Да, Маяковский, - с удивлением согласился он. - Футуристы… Ваша правда.
        - Вот мы и пришли к одному мнению, - удовлетворенно заключила она, и улыбнулась.
        Черты ее лица по отдельности нельзя было назвать безупречными: узкий точеный нос был великоват, нежный подбородок излишне выдвинут, но хороши были легко улыбавшиеся алые губы, смеющиеся глаза, и вместе все соединялось в удивительную гармонию обворожительной женственности. На ее лицо хотелось смотреть и смотреть. И слушать ее быструю, уверенную речь.
        - Еще читал ваши статьи о пролетарском искусстве, - одушевленно продолжал он. - Мне понравилась ваша критика претензий Рабочего театра на новое слово в искусстве. Согласен, на одной идеологии, пролетарской, без опоры на культурные традиции недалеко уедешь. Понравилась статья о реформе сцены, проведенной театром Гайдебурова. Вы судите о театре профессионально. Серьезно занялись театром?
        - К театру у меня давняя склонность. Летом занималась организацией наро дных театров от думской комиссии Луначарского. Между прочим, не только в апреле, и в сентябре была у вас в Кронштадте, подбирала помещение для гастролей петроградских трупп.
        - Я в это время сидел в тюрьме…
        - Знаю.
        - …поэтому мы с вами не встретились. Когда вышел, никаких гастролей уже не было…
        - Да, было уже не до гастролей.
        - Теперь будете заниматься театрами от Совнаркома?
        - Пока, как видите, еду с вами.
        Их перебили. Поезд прибыл на какую-то станцию, и за Раскольниковым явился от Еремеева посыльный.

5
        Это была станция Тосно, узловая, отсюда отходила ветка на запад, на Гатчину.
        Еремеев находился у себя, в солдатском эшелоне. Солдаты сновали между его вагоном и станционным зданием.
        Оказалось, в телеграфном отделении станции приняли служебную депешу, сообщавшую, что от Новгорода к Чудову движется бронированный поезд Временного правительства.
        - Неплохо было бы перехватить его. Определенно идет к Москве. Острое, клином, лицо Еремеева еще больше заострилось от волнения и азарта. - Местный Совет наш, железнодорожники подчиняются ему и обещали дать нам дополнительный паровоз и машиниста.
        - Попробуем перехватить, - сказал Раскольников. - Если к Чудову подойдем раньше бронепоезда, разделимся: вы продолжите путь к Москве, мы повернем на новгородскую ветку, пойдем ему навстречу. Тысяча матросов, четыре орудия и шестнадцать пулеметов не шутка.
        Но когда пришли в Чудов, узнали, сойдясь с Еремеевым у начальника станции, что бронепоезд опередил их на час, свернул здесь с новгородской ветки на Николаевскую дорогу и теперь двигался в сторону Москвы, с большой скоростью, не замедляя хода на станциях. Связались по телефону со станциями, через которые еще только должен был пройти бронепоезд. Выяснили, на каких станциях власть в руках большевиков, передали на эти станции приказ задержать бронепоезд любой ценой, если понадобится - разобрать полотно железной дороги.
        Вернувшись от Еремеева в свой вагон, предупредил Ларису, чтобы располагалась в его купе по-хозяйски, он поедет на паровозе.
        - Я с вами! - подхватилась она с лавки.
        - Нет! - Схватив ее за плечи, с силой удержал на месте.
        - Нельзя. Извините…
        Без остановок прошли до Бологого. Здешние железнодорожники пытались задержать бронепоезд, но он прорвался,- правда, на боковую ветку, пошел в сторону Полоцка. Уже хорошо: все-таки не на Москву.
        Не задерживаясь, перешли на полоцкую ветку. Вышли на ветку в боевом порядке: впереди матросский эшелон, в голове его бронеплощадки с пушками и пулеметами. Паровоз для его безопасности поставили в конце эшелона. Солдатский эшелон шел следом. Шли с потушенными огнями.
        Прошли верст десять, когда впереди, на повороте дороги, заметили черный и длинный силуэт. Вытянув в сторону руку с фонарем, Раскольников дал машинисту сигнал замедлить ход. Пошли тише. Минуту спустя четко обозначились контуры поезда. Раскольников дал сигнал остановиться.
        - Пойти на разведку? - глянул на Раскольникова Железняков, перекидывая ногу за борт платформы.
        - Хорошо. И еще два человека.
        - Есть, - спрыгнули на землю двое.
        Подходили матросы, по одному, по два от каждого вагона.
        - Почему стали?.. Выгружаться?..
        - Подождем. Послали выяснять обстановку. Неизвестно, что там за поезд.
        Закуривали, отворачиваясь, прикрывая огонь серников. Цигарки прятали в широкие рукава бушлатов.
        Подошла Лариса, в застегнутом пальто, в кожаной шляпе с маленькими полями.
        - Возможен бой?
        - Возможен.
        - Вы останетесь при орудиях?
        - Да.
        - Могу я остаться с вами?
        - Нет. Вам нужно вернуться в вагон и не выходить оттуда. Не исключено, что эшелон придется отцепить от платформ и отвести назад. С бронепоездом шутки плохи.
        - А моряки?
        - Моряки вступят в бой.
        - Я тоже могу участвовать в бою. Как сестра милосердия. Я училась медицине.
        - Где?
        - В психоневрологическом институте. Слушательницы обязаны были пройти курс сестер милосердия. Готовили для фронта.
        - Хорошо, Лариса Михайловна…
        - Называйте меня Лариса.
        - Хорошо. Лариса…
        С передней платформы сказали:
        - Идут!
        Вернулись разведчики не одни, за ними следовали еще трое человек; когда подошли ближе, оказалось - офицер и два солдата.
        - Делегация! - объявил, подходя, сияющий Железняков.- От команды броневика. Он там, за составом. Впереди пути разобраны, вот они и застряли. Состав этот, из спальных вагонов, ходит в сцепе с броневиком. В нем помещается коман да. В боевой обстановке расцепляются…
        Бронепоезд, как объяснили делегаты, шел с Гатчины на германский фронт. Команда самовольно оставила красновские позиции, решив сохранять нейтралитет в конфликте между большевиками и Временным правительством. Просила одного: дать ей свободный пропуск на фронт для борьбы с немцами.
        Раскольников поставил перед командой бронепоезда ультиматум: сложить оружие. "Если через полчаса не будет исполнено - мы открываем огонь. Бронепоезд будет захвачен с бою…"
        И получаса не прошло, как от команды бронепоезда пришел ответ: ультиматум принят.
        На рассвете, с трофейным бронепоездом - обшитыми толстой броней паровозом и вагонами с бронированными башнями, из отверстий которых выглядывали жерла трехдюймовых орудий и стволы пулеметов, - тронулись в обратный путь.

6
        Сутки спустя, на рассвете же, без приключений, однако с выматывающими душу стоянками по причине заторов на дороге из-за саботажа железнодорожников, добрались до Москвы. Еще в пути узнали, что между большевиками и Белой гвардией заключено соглашение, по которому военные действия прекращались, белые разоружались. Власть в городе перешла в руки Московского военревкома, командующим войсками Московского округа назначен солдат Муралов.
        Раскольников с Еремеевым и командиром солдатского отряда обсудили план действий. Решили, что отряды, солдатский и матросский, останутся пока в вагонах, Раскольников же отправится за инструкциями в Московский военно-революционный комитет.
        Простившись с Ларисой, у которой были свои дела в Москве, прихватив с собой двух матросов, Раскольников вышел на привокзальную площадь. Несмотря на ранний час, на площади, на прилегающих улицах было много прохожих, люди собирались кучками, толковали о событиях последних дней. Не видно было ни трамваев, ни извозчиков, до самой Скобелевской площади, где находился Военно-революционный комитет, шли пешком. Следы недавних боев бросались в глаза повсюду - изрешеченные пулями стены домов, выбитые окна. Сильно побит был фасад "Метрополя", карнизы обрушились, осыпалась наружная мозаика. Прохожие объяснили, что в "Метрополе" держали оборону юнкера, красные обстреливали гостиницу из орудий.
        В ВРК текущими делами занимался Ломов-Оппоков. Он сказал, что, хотя белые сложили оружие, борьба не окончена, морякам найдется дело. Выдал, какие нужно было, мандаты и пропуска, направил Раскольникова на Пречистенку, в штаб военного округа, к Муралову.
        В штабе округа перед кабинетом Муралова стояла длинная очередь посетителей, как можно было судить по их виду- бывших офицеров, но Раскольникова провели к командующему вне очереди.
        - А, здравствуйте, товарищ, - приветливо заговорил, поднимаясь из-за стола, Муралов, огромный, в ладно обтягивающей его солдатской гимнастерке. - Вы Раскольников-Рошаль?
        - Нет, Раскольников, - ответил Раскольников. - Рошаль- мой товарищ по работе в Кронштадте. Мы вместе проходили по делу об июльской демонстрации в Петрограде…
        - Ну как же! На вас столько ушатов грязи выплеснула буржуазная печать. Значит, у меня в голове вы слились в одного человека. Прошу простить.
        - Не беда.
        - Конечно, не беда. Рад вас видеть, - крепко пожал руку.- Рад вашему приезду. Оппоков мне звонил. Обстановку он вам обрисовал?
        - В двух словах.
        - Двух слов достаточно. Дополнительно скажу: в городе осталось много враждебных нам элементов и не исключается возможность новой вспышки белогвардейского восстания. Думаем использовать ваш сводный отряд для борьбы с этими элементами. У нас на подозрении целые кварталы, где могут скрываться притоны белогвардейцев и склады оружия. Нужно произвести в этих кварталах повальные обыски. И без церемоний! Всех, кто будет захвачен с оружием на руках, расстреливать на месте. Завтра утром отряду моряков быть здесь, в штабе, получите оперативное задание…

7
        На другой день утром привел отряд к штабу. Поднялся в приемную Муралова - навстречу ему от окна, облитого солнцем, шагнула в сверкании ломкого света, как в нимбе, Лариса. Тревожно, сладко шевельнулось сердце, как увидел ее улыбающиеся губы, чуть прищуренные внимательные глаза.
        - Я вас жду, - быстро заговорила она. - Вас пошлют на облаву. Я хочу идти с вами. В штабе не возражают. А вы?
        - Зачем вам это?
        - Должна же я посмотреть ваших моряков в деле? Я ехала в Москву, чтобы описать бои, но бои кончились. Я вам мешать не буду, может быть, и пригожусь.
        - Облава - работа некрасивая. Жестокая…
        - Она нужна революции?
        - И описать ее не сможете. О таких вещах не пишут.
        - Она нужна революции?
        - Мало ли что нужно революции?
        - Значит, не возражаете?
        - Подождите…
        Оказалось, моряки должны были произвести обыски в квартале между Чернышевским и Леонтьевским переулками, там, по сведениям штаба, находился центр белоофицерской организации. Муралов предложил Раскольникову взять с собой еще роту солдат, находившихся при штабе и уже участвовавших в подобных операциях. Квартал не маленький, придется оцепить его со всех сторон, лишние штыки не лишние.
        Строем подошли к обреченному кварталу, быстро оцепили его. Составив несколько смешанных, из матросов и солдат, небольших отрядов, Раскольников направил их в разные концы обоих переулков, сам присоединился к от ряду, которым командовал Железняков. С ним была и Лариса.
        Первый дом на пути железняковского отряда, церковный, принадлежавший соседнему храму, осмотрели быстро и безрезультатно. Второй, особняк шведского посольства, обошли, и вломились, с грохотом прикладов, в одноэтажный дом редакции и конторы кадетской газеты "Русские ведомости". Прошли по комнатам, бесцеремонно расталкивая безропотных сотрудников, перерыли шкафы, - напрасно, ничего подозрительного. Нашли лишь в каком-то чулане, запертую дверь которого пришлось взломать, винтовку старого образца. И выяснять не стали, кто хозяин винтовки, тратить на это время, двинулись дальше. Винтовку, однако, прихватили с собой.
        Некогда было наблюдать за Ларисой, все же нет-нет оглядывался на нее. Она была сосредоточена, когда входили в помещение, замирала у порога, будто понятая, наблюдала за действиями производивших обыск с отрешенным выражением, изредка чиркала золотистым карандашиком в миниатюрном блокнотике. Что побудило ее пойти с отрядом? Журналистское любопытство? Или она проверяла себя? Меру своей преданности большевикам? Странно, она печатала статьи в большевистских газетах и в горьковской "Новой жизни", предававшей анафеме большевиков. Еще не сделала свой выбор, колебалась?..
        Дальше был многоэтажный каменный дом, несколько подъездов, черные лестницы, выводившие во двор. Только вошли в подъезд, услышали выстрелы. Бросились во двор.
        Стреляли солдат и матрос из оцепления, охранявшего сквозной проход в Леонтьевский переулок. В нескольких шагах от угла дома, где и был проход, лежал на земле человек в форменной шинели какого-то гражданского ведомства, в неловкой позе на боку, одна нога подогнута, другая, в задравшейся штанине, обнажившей белые, запачканные грязью, бязевые подштанники, отброшена назад. Фуражка валялась в отдалении, чуть дальше револьвер.
        - Этот готов, еще один ушел, за ним побежали, - доложил матрос. Выскочили из той двери, - показал на дверь черной лестницы, там стоял солдат, заглядывал внутрь, - увидели нас - и драпать, этот стрельнул, и мы стрельнули.
        Солдат, высокий и стройный, пошел к убитому, поднял с земли револьвер и сунул себе за пояс, поднял фуражку, стряхнул с нее грязь и аккуратно положил рядом с мертвым телом. Подошел к Раскольникову. Лицо его, чисто выбритое, иконно удлиненное, с тонкими чертами суздальца, было спокойно, задумчиво.
        - Был третий, - заговорил солдат обстоятельно. - Сунулся из двери - и назад, побег вверх по лестнице.
        - Заметил, куда он забежал?
        - Вроде.
        - Пошли. Покажешь. - Матросу: - Останешься здесь.- Другому матросу, из железняковского отряда: - И ты останешься. Остальные за мной.
        Поднялись на третий этаж.
        - Здесь, - показал солдат на солидную дубовую дверь с медной рукояткой звонка. На просторной лестничной площадке с кафельным полом была и другая такая же солидная дверь, напротив.
        Железняков крутанул рукоятку звонка. За дверью будто ждали сигнала, тотчас открыли. Пожилая дама с высокой прической, окутываясь белой кружевной шалью, надменно заговорила:
        - Мы гостей не ждем. Кто вы такие?
        Отодвинув ее рукой, Железняков шагнул в полутемную прихожую, за ним солдат-суздалец и остальные. Раскольников, оставив двух матросов на лестничной площадке и приказав никого не выпускать из квартир, вошел последним.
        В столовой за большим круглым столом сидели несколько напуганных пожилых мужчин и женщин. В стороне, у громадного буфета со стеклянными дверцами, стоял молодой человек с возбужденным лицом, с гривой густых и длинных темных волос, откинутых назад. Раскольников невольно уловил сходство с собой: и у него была такая же буйная шевелюра, доставлявшая ему немало хлопот. Но эта случайная мысль мелькнула и исчезла.
        - Он, - заявил суздалец и направился к молодому человеку. Тот смотрел на него без страха, с легкой улыбкой. Подойдя, суздалец негромко сказал: Руки.
        Приставив винтовку к буфету, не спеша обхлопал молодого человека по бокам, карманам серого френча и черных узких кавалерийских галифе, ища оружие. Оружия не было.
        - Всем оставаться на месте. Проверка. По распоряжению военно-революционного комитета, - громко объявил Железняков. - Если имеется оружие, предлагаю сдать. Лучше сдать добровольно. Предупреждаю: за сокрытие оружия- расстрел.
        Все молчали.
        - Начнем, - сказал Железняков.
        Искали старательно, обошли все комнаты, их здесь было с десяток, смотрели в шкафах, перетряхивали матрацы. Но оружия не было. Кто-то попытался открыть стеклянную дверь на балкон, она была заперта, спросили ключ у хозяйки, она затряслась от гнева:
        - Нет ключа! Бандиты! Убирайтесь отсюда! Что вам надо от нас?..
        Дверь взломали. Суздалец вышел на балкон, и тут же позвал:
        - Сюда!
        И в эту минуту молодой человек бросился из столовой, оттолкнул Ларису, стоявшую у порога, сбил кого-то в передней, кинулся к выходу на лестничную площадку, но тут на него навалились.
        Дальнейшее произошло, как в дурном сне.
        С балкона перетащили в комнату рогожный тюк, обмотанный веревками, развернули - в нем револьверы разных систем, винтовка, пара пулеметных лент, набитых патронами. Подвели к тюку молодого человека, верхние пуговицы его френча были оборваны, он нервно пытался соединить у горла концы ворота.
        - Чье оружие? - цепко смотря ему в лицо, спросил Железняков. - Твое?
        - Мое, - ответил он, стараясь удержать на лице брезгливую гримаску.
        - Нет! - вскрикнула дама, кинулась между ними, шаль соскользнула на пол. - Неправда! Он не виноват. Принесли чужие люди. Мы не знали, что в тюке. Нас попросили…
        - Оставь, мама, - устало сказал молодой человек. Раскольников поймал быстрый взгляд, которым обменялись Железняков и суздалец.
        - Заворачивай и выноси, - приказал Железняков матросу, стоявшему возле тюка. Поравнявшись с молодым человеком, тихо, не глядя на него, произнес: Пошли.
        - Боже мой, куда они его ведут? - бросилась за ними дама. - Куда вы его ведете? Как вы смеете! Боже, они его убьют…
        - Назад! - встал перед ней матрос, винтовкой, как жердью, перегородил путь.
        - Куда они его повели? Они его не убьют? Почему вы молчите? - металась дама, обращаясь к проходившим Раскольникову, Ларисе.
        Вышли на лестничную площадку. Дверь квартиры напротив была раскрыта, оттуда выглянул матрос, объяснил, что он и другой матрос, чтобы не терять времени, сами начали обыск этой квартиры. Но здесь оружия как будто нет.
        Спустились во двор. Железняков и суздалец подвели арестованного к глухой стене, тут же, у выходной двери.
        - Встань лицом к стене, - приказал Железняков, снимая винтовку с ремня.
        - Зачем? - возразил арестованный, становясь к стене спиной.
        Железняков поднял винтовку.
        Молодой человек сделал усилие, чтобы придать лицу прежнее брезгливо-презрительное выражение:
        - Хочешь застрелить? Стреляй. Думаешь, я тебя испугался? Дурак ты.
        Он улыбался, но, чувствовалось, улыбка давалась ему нелегко. Заметно было, как напряглись мышцы лица, когда Железняков поднял ствол, целясь ему в голову. Левый глаз слегка прищурился, бровь чуть подрагивала. И все-таки он улыбался.
        - Эх вы, шуты гороховые. Возомнили себя господами. Голодранцы хреновы. Стреляй. Придет время, все вы…
        Он не договорил. Пуля попала ему как раз в подрагивавшую бровь. Он пошатнулся, но устоял. Кровь выступила не сразу, и почудилось, что выстрел был не настоящий, не боевым патроном, и что сейчас молодой человек это поймет и, поняв, пойдет прямо на Железнякова. И он пошел на него, уже отделился от стены…
        Пока Железняков передергивал затвор, солдат-суздалец, равнодушно стоявший в сторонке, спустил винтовку с рем ня, взял ее в правую руку, неторопливо шагнул вперед, на ходу вытягивая руку с винтовкой, и сунул штык в грудь раненого. Трехгранник легко вошел в тело. Молодой человек снова откинулся к стене и стал заваливаться набок. Солдат подошел к упавшему, внимательно на него поглядел и еще раз воткнул штык. И опять штык вошел в тело, как вошел бы в соломенный тренировочный тюфяк. Вытянув штык, солдат вскинул винтовку на ремень и пошел прочь с тем же своим задумчивым выражением на лице.

8
        Когда уходили из этого дома, попали еще в одну переделку со стрельбой. Но на этот раз столкнулись не с контрой.
        Группа, производившая обыски в середине квартала, наткнулась в глубине обширного захламленного двора на притон воровской шайки. Воры оказали сопротивление, пытались пробиться к Леонтьевскому переулку, их оттуда отогнали моряки и солдаты оцепления, и они забаррикадировались в одном из флигелей. Флигель был двухэтажный, к нему близко подступали какие-то строения непонятного назначения, с окнами, забитыми досками. Блатные незаметно переходили из флигеля в эти строения и вдруг начинали палить из-за забитых окон. Только Раскольников с отрядом Железнякова вбежали во двор, спеша на помощь осаждавшим флигель, их обстреляли из одного такого строения, похожего на маленький закрытый манеж.
        Когда раздались выстрелы, Раскольников и Железняков, бежавшие впереди отряда, залегли за кучей какого-то хлама. Лариса, следовавшая за ними, тоже хотела кинуться туда, но суздалец схватил ее за плечо и потащил в сторону, за угол бревенчатого сарая. Здесь отпустил.
        - Не задело?
        - Нет.
        - Куда ж тебя понесло? Не успела б сховаться.
        - Спасибо…
        - Вот спас бы тебя Бог. Испугалась?
        - Не успела.
        - То-то, что не успела.
        Солдат высунулся было из-за сарая, и тут же убрался назад: по нему выстрелили, пулька чиркнула по краю стены, вышибла из бревна щепку.
        - Вишь, не унимаются.
        Сарай был ветхий, без крыши, груда полусгнивших досок навалена сбоку, чуть не доверху.
        - Дай мне револьвер, - сказала Лариса, показав на револьвер за поясом солдата.
        - Стрелять умеешь?
        - Умею.
        С револьвером поднялась на груду, глянула поверх стены сарая, увидела круглое окно манежика, стреляли оттуда, и выстрелила по окну. Солдат пристроился рядом и тоже стал палить в ту сторону.
        Стрельба продолжалась недолго. Взяли урок штурмом, кого не успели положить во время перестрелки, добивали штыками и прикладами, берегли патроны. Братва разошлась. Не пощадили и девку, взятую еще живой. Она была ранена, лежала пластом, а когда к ней подошли, выстрелила в упор из обреза, вышибла челюсть одному матросу, ее подняли на ноги и прикололи штыком к стене. Потерь же среди матросов и солдат, если не считать раненых, не было.

9
        Вернувшись не поздно в свой вагон на Николаевском вокзале, Раскольников тут же лег, наутро опять предстояла облава, где-то в районе Хитрова рынка. Только стал засыпать, его растолкали: из-за спины матроса, поднявшего его, смотрела на него и улыбалась Лариса.
        - Снова к вам, - сказала она, когда матрос вышел. - Не прогоните? Кажется, я начинаю привыкать к походной жизни. Я пришла к вам с прошением. Можете зачислить меня в свой отряд? Пока не закончена военная часть переворота, другими делами все равно не смогу заниматься.
        - Где вы научились обращаться с оружием?
        - Вот вы ругали Гумилева. А он не только декадент. Фронтовик. Кавалерист. Он учил. Возьмете в отряд?
        - Один я не могу решить. Завтра поговорю с товарищами. Пока могу предложить напиться чаю. Хотите?
        - Не откажусь.
        Они долго не ложились в эту ночь. Говорили обо всем - о революции, об искусстве, в чем-то сходясь, в чем-то расходясь. И о миновавшем дне говорили, вспоминали отдельные происшествия этого сумасшедшего дня. Смеялись, вспоминая, как Раскольников с Железняковым под пулями блатных упали на землю за кучей мусора и угодили в канавку, полную куриных перьев, потом с трудом очистились от них, как Ларису затащил за сарай, словно котенка, невозмутимый солдат-суздалец.
        Но вот о чем не говорили, старательно избегали касаться этой темы, так это о казни похожего на Раскольникова молодого человека, у которого нашли оружие. Хотя именно об этом больше всего хотели бы поговорить. Оба были потрясены и озадачены. И оба знали, что одинаково переживают случившееся. Но знали в то же время, что не готовы судить об этом. Во всяком случае, теперь. Может быть, когда-нибудь будут в состоянии судить. Но не теперь.
        Он на минуту вышел из купе, чтобы подогреть на "буржуйке" остывший чайник, а когда вернулся, обнаружил перемены. Она перетащила его постель тощий тюфячок и пару матросских шинелей, которыми он укрывался - с верхней полки на нижнюю и застлала ложе двумя голубыми простынями, которые везла с собой и от которых исходил кружащий голову апельсинный аромат ее духов. Она переоделась, сняла светлое дорожное платье и надела яркий, в косые красные и голубые полосы, халат, и волосы расшпилила, распустила, и смотрела на него пытливо и весело. Свободным жестом показав на постель, сказала с улыбкой:
        - Кушать подано.
        Дальнейшее произошло как бы помимо его воли. Он поставил чайник на пол у двери, закрыл дверь и запер на щеколду, страшно волнуясь, шагнул к ней, осторожно взял ее за плечи. Она стояла неподвижно, улыбалась и без всякого стеснения смотрела ему прямо в глаза, и это еще больше сводило его с ума, сердце готово было выпрыгнуть наружу, и, чувствуя, что еще немного и он упадет в обморок, он нагнулся и поцеловал ее в губы.
        Глава пятая
        ЛАРИСА

1
        Из Москвы в Питер они вернулись мужем и женой.
        Революция - не лучшее время для любви. В Питере они виделись урывками. Она жила у себя дома, он - у себя, то есть иногда ночевал у матери на Симбирской улице, недалеко от Финляндского вокзала, когда ночь заставала в Петрограде. О том, чтобы устроить жизнь по-семейному, как у всех нормальных людей, им и в голову не приходило подумать, до того ли? Подумают когда-нибудь, когда наладится жизнь в республике. А пока хорошо было и то, что иногда удавалось провести вместе день, два, а то вовсе лишь мельком увидеться, коснуться друг друга ладонями, губами, прижаться друг к другу, радостно убедиться в том, что не приснились им те безумные страшные и счастливые московские дни, когда они не расставались ни на минуту. Когда-нибудь будут вместе. Мысль об этом бодрила и волновала. Жизнь, в сущности, только начиналась - все было впереди. Будущее манило.
        Так, по крайней мере, понимал их отношения он. Так ли понимала их она, в этом он вовсе не был уверен. Он надеялся, что так, хотел бы, чтобы было так. Но полной уверенности в этом не было. Она оставалась для него загадкой.
        Когда им случалось вместе провести ночь, они ласкали друг друга до изнеможения. Она уставала первая, откидывалась в блаженном опустошении, только успевала произнести:
        - Спасибо, милый, - и тут же ненадолго засыпала. Привыкнув к ней, и он стал позволять себе ненадолго уснуть одновременно с ней. Поспав, опять ласкали друг друга, опять короткий сон, и так всю ночь. Она была ненасытна.
        Он оказался далеко не первым мужчиной в ее жизни. Она любила рассказывать ему о своих любовных похождениях, не открывая при этом имен героев своих романов. Все это были люди ее литературно-артистического круга, богемствующая публика. Рассказывая, она не стеснялась интимных подробностей, напротив, казалось, и рассказывала только для того, чтобы обсудить, посмаковать эти подробности. Ее острый интерес к мужчинам имел своеобразный характер, не только плотский. Однажды она заявила ему, что ее с детства волновала пропасть, разделяющая мужчин и женщин, различие между ними, это различие мучило ее своей непостижимостью, и самое большое ее желание в жизни - хотя в какой-то мере понять, что значит быть мужчиной. Это было сказано полушутя, но он поверил, что так оно и есть.
        Ее занимала физиология мужчины. Но чем больше она знала мужчин, тем меньше она понимала их, и, говорила она, смеясь, она готова переспать с любым мужчиной, чтобы хотя немного приблизиться к разгадке мучающей ее тайны.
        Конечно, она была непостоянна, все ее связи были мимолетны, она легко расставалась со своими любовниками, ни к кому не привязываясь. Он, Раскольников, был единственным мужчиной, уверяла она, к которому она почувствовала привя занность, с которым хотела бы соединить свою судьбу, соединить, когда увидит, что пора остепениться. На этом условии, собственно, они и сошлись, зарегистрировав свой брак. Он согласился принять ее такой, какая она есть, и ждать, когда она остепенится. Ему это было нетрудно: он восхищался ею, удивлялся ей, учился у нее такому раскованному отношению к жизни. Он чувствовал себя неровней в этом союзе с ней, признавал превосходство над собой ее более развитой натуры. Какие у него могли быть на нее права? Только одно право: быть терпимым и ждать.
        Все же иногда в нем возникало чувство, похожее на протест. Иногда он думал: а не лучше ли освободиться от стесняющей его ее власти над ним, порвать с ней, жениться на девушке простой, которая была бы предана ему, и только ему, мало ли привлекательных барышень кругом? Но появлялась она - и от бунтарских его мыслей не оставалось и следа.
        Воображение у нее было порочное. Она придумывала ему ласковые имена, в каждое вкладывая тайный фаллический смысл: "Журмурчик", "Фед-Фед", "Петушок - нос торчком"…
        Ее чувственность странным образом соотносилась с ее поэзией, отражалась в ее стихах, в критических статьях. Там тоже было неутолимое стремление выразить принципиально невыразимое - природу художественного творчества, таланта. Этими поисками эстетических смыслов в надчеловеческом было больно все декадентское искусство. По ницшеански она рвалась к преодолению "миража созерцания", всего, что есть "сегодня", и, естественно, пришла к большевикам, таким же ненавистникам сущего мира, его разрушителям.
        Он не пытался выяснить имена ее прежних любовников, не имея права ревновать ее к кому бы то ни было, оба были свободны в своих чувствах, как было условлено между ними с самого начала. Но имя одного из ее прежних любовников все же не осталось для него тайной. Об этом человеке она говорила с особым чувством, говорила, что никого так не любила, как его, хотя в то же время и ненавидела за вздорный характер, и обожала как поэта. Этот поэт был офицером, гусаром, пропадавшим где-то в русском экспедиционном корпусе на Западе. Нетрудно было догадаться, что говорила она о Николае Гумилеве.

2
        Раскольникова из Москвы вызвал Ленин. Новое правительство энергично занималось реорганизацией органов управления, разрушало старый государственный аппарат и создавало новый, с опорой на Советы на местах и народные комиссариаты в центре. Подошел черед морского министерства, и Раскольникову поручалось возглавить перестройку управления флотом на новых началах.
        Уже 13 ноября он был назначен комиссаром Морского генерального штаба и с группой балтийских матросов-партийцев приступил к чистке учреждений министерства. Начали с офицеров и чиновников генерального штаба, прекративших работу по призыву начальника штаба контр-адмирала Капниста. Сняли с поста и отдали под суд Капниста, уволили со службы офицеров, не желавших признать новую власть. По предложению Раскольникова обновленный состав Морского генерального штаба избрал начальником штаба капитана первого ранга Беренса, беспартийного боевого офицера. Этот Беренс когда-то служил на знаменитом "Варяге", участвовал в том бою у Чемульпо, когда команде пришлось затопить крейсер, чтобы не сдаться японцам. 23 ноября на заседании Совнаркома под председательством Ленина обсуждалась судьба Адмиралтейств-совета, Раскольников настаивал на упразднении совета и передаче его прав новому органу управления флотом, созданному Всероссийским съездом военных моряков, - Морской секции ВЦИК. Декрет об упразднении Адмиралтейств-совета, подготовленный Раскольниковым, был принят и издан за подписями Ленина, его, Раскольникова,
Бонч-Бруевича, секретаря СНК Горбунова.
        На другой день после этого заседания Совнаркома Раскольников получил от Ленина еще одно чрезвычайное поручение - организовать на заводах морского ведомства производство крайне необходимых стране паровозов, а также различных сельскохозяйственных орудий. Он должен был докладывать на каждом заседании Совнаркома о том, как идет эта работа.
        Приходилось Раскольникову в те дни выполнять и иные, не связанные непосредственно с морским ведомством, но не менее важные и деликатные поручения Ленина. Особенно беспокоило Ленина и весь большевистский ЦК положение, сложившееся во ВЦИКе, большевистском ВЦИКе, большевистском - в отличие от другого ВЦИКа, тоже действовавшего тогда, правоэсеровского и меньшевистского. Большевистский ВЦИК был создан на Втором Всероссийском съезде Советов, том самом, который признал свержение Временного правительства Военно-революционным комитетом Петроградского Совета и провозгласил Советскую власть. Но и старый ВЦИК, созданный на Первом Всероссийском съезде Советов, еще в июне, в котором большинство принадлежало эсерам и меньшевикам, не сложил полномочий, отказавшись признать законным Второй съезд Советов, объявив его частным совещанием большевиков.
        Большевистский ВЦИК, членом которого был Раскольников, тоже не был чисто большевистским, большевики составляли в нем большинство, но там были сильны фракции левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Небольшевистские фракции пытались противопоставить ВЦИК - Совнаркому, в составе которого были только большевики, такой его состав удалось сформировать Ленину на Втором съезде Советов, предлагали заменить однопартийный большевистский Совнарком правительством из представителей всех социалистических партий России. Конечно, Ленин на это пойти не мог. При этом он считал оппозицию ВЦИКа не менее опасной для большевиков, чем мятежи защитников Временного правительства.
        Весь ноябрь и добрую часть декабря ВЦИК сотрясали стычки между сторонниками "однородного социалистического" и "однородного большевистского" правительств, за это время эсеры внесли во ВЦИК до двух десятков запросов с выражением недоверия большевистскому Совнаркому. Раскольников горячо участвовал в переговорах. Ежедневно встречаясь с Лениным, информировал его о ходе переговоров, получал от него указания, иногда - заранее написанные им тезисы требований большевиков, которые от имени большевистского ЦК должен был ставить перед эсерами и меньшевиками.
        Доверие Ленина льстило. Раскольников был для него из самых близких и авторитетных помощников, прежде всего, конечно, по морским делам, человеком, на которого Ленин мог положиться и быть уверен, что любое его поручение будет выполнено точно и грамотно.
        В свою очередь и его, Раскольникова, доверие к Ленину росло по мере того, как укоренялась власть Совнаркома, всех комиссариатов большевиков в центре и на местах. Как бы то ни было, Ленин оказался тем человеком, который, вероятно, только и был нужен в том хаосе, который переживала страна, человеком, способным овладеть этим хаосом, установить в стране твердую власть. Каменев называл его безумцем. Безумец. А власть большевиков укоренялась. Безумец- в сошедшей с ума стране. Помогать ему одолевать хаос, добиваясь единства в рядах партии, в социалистических кругах, - это была увлекат ельная задача, ей стоило отдавать силы и жизнь.
        Случались между ними и недоразумения. Не всякое решение Ленина он принимал безоговорочно, пытался иногда возражать. Но приходилось быть осторожным. Теперь Ленин был не просто товарищ по партии, пусть старший, с которым можно было и поспорить, теперь это был, легко сказать, глава государства. Он и прежде был нетерпим к чужому мнению, теперь же, получив огромную власть, обыкновенно становился агрессивным по отношению к оппоненту, терял контроль над собой. Возражая, рискуя вызвать яростный гнев вождя, ты рисковал и карьерой, и головой. В этом Раскольников не раз имел случай убедиться.
        Смешной, но и многозначительный вышел у него инцидент с вождем из-за Ларисы.

3
        Она вздумала однажды побывать на заседании Совнаркома, решила написать серию очерков для "Известий" о работе большевистского правительства. Полагая, что теперь, при большевиках, порядки всюду должны быть демократичными, попросила Раскольникова взять ее с собой на одно из заседаний Совнаркома, на котором председательствовал бы Ленин, Раскольников, комиссар Морского генерального штаба и член Верховной морской коллегии, по долгу службы обязан был участвовать в заседаниях Совнаркома. Ему тоже и в голову не пришло, что из этого могло выйти. А вышел скандал.
        Лариса очень неудачно села, несколько в стороне от длинного стола, за которым сидели наркомы, слишком близко от кресла председателя, прямо у него перед глазами, и была в вызывающе элегантном костюме и высоких красных ботинках в стиле модерн, с острыми носами. Села, небрежно закинув ногу на ногу, благоухая ароматом любимых духов. Ленин сразу обратил на нее внимание, как вошел и занял свое место во главе стола. Он насупился, начал собрание без обычного вступительного слова, предложил высказываться наркомам, уткнулся в бумаги, но то и дело приподнимал голову, косился на красные ботинки.
        То ли сами эти ботинки сбивали его с толку, то ли неестественная в этих скучных стенах свежая красота нарядной молодой женщины, что-то черкавшей в своем блокнотике золотым карандашиком, беспокоила его, но он, как заметил Раскольников, постепенно наливался с трудом сдерживаемой яростью.
        Наконец, его прорвало. Не в силах больше сдерживать раздражение, стукнул обоими кулаками по бумагам и вскочил, объявил заседание оконченным.
        - Прошу всех присутствовавших на этом заседании товарищей удалиться, а товарищей наркомов остаться.
        Вышли все заместители наркомов, секретари, помощники, писцы. Вышла и Лариса.
        Ленин, взбешенный, обрушился на Бонч-Бруевича:
        - Что такое? Кто посмел заседание Совнаркома превращать в балаган? Кто привел сюда эту… эту… - Он искал слово, которым мог бы выразить свое негодование, брезгливое возмущение, и дергался, жестом указывая на то место, где стоял стул Ларисы.
        С его губ готово было сорваться скабрезное слово; чтобы упредить его, Раскольников поспешил объяснить:
        - Владимир Ильич, этот товарищ - корреспондент газеты "Известия", пришла с редакционным заданием написать очерк или репортаж с заседания Совнаркома. Член нашей партии, кроме того, дочь известного вам Михаила Андреевича Рейснера - Лариса Михайловна Рейснер…
        Ленин резко повернулся к Бонч-Бруевичу:
        - Впредь сообщайте мне о всех экстраординарных участ никах наших совещаний. Посторонних не должно быть. Все, товарищи. Приступайте к работе.
        Лариса так и не узнала, почему Ленин поспешно свернул заседание Совнаркома. Раскольников, не желая ее огорчать, не рассказал, в чем было дело. Но в дальнейшем на заседания правительства с собой ее уже не брал.

4
        Встречали Новый год у родителей Ларисы, в их уютной квартире с мягкой мебелью, роскошными тропическими в больших кадках растениями с толстыми мясистыми листьями.
        Пока прислуга накрывала стол в гостиной, под люстрой, частью состоящей из электрических лампочек, частью из позолоченных подсвечников с обгоревшими, оплывшими сальными свечами (свечи зажигались, когда отключалось электричество), и меняла обгоревшие сальные свечи на новенькие восковые, чудом раздобытые хозяевами, сами хозяева, празднично приодетые, свободные от домашних хлопот, сошлись в кабинете отца Ларисы, Михаила Андреевича Рейснера.
        И в кабинете была двойная люстра, зажигавшаяся по особым случаям, когда у Михаила Андревича собирались коллеги по законодательной комиссии Совнаркома. Теперь-то кабинет освещала керосиновая лампа под зеленым абажуром, висевшая над письменным столом, заваленным газетами. Газеты, старые и свежие, всех направлений, грудами лежали на широком подоконнике, на полу по углам, торчали из книжных шкафов, были навалены ворохом на громадном кожаном диване. На этот диван уселись дамы, отгребая газеты от себя.
        Как во всяком интеллигентном семействе, здесь много говорили о политике. Тон задавал глава семьи. Лысеющий, с испанской бородкой и усиками, с нездоровым одутловатым лицом кабинетного человека, в пенсне, он был похож на Луначарского, особенно когда подкручивал кверху жиденькие усики. Заговорили о политике и теперь, когда пришел Раскольников и все сошлись в кабинете.
        Михаил Андреевич спросил о новостях, и Раскольников сообщил последнюю новость. Совнарком только что принял постановление об Украинской Центральной раде - верховном органе самопровозглашенной после Октябрьского переворота Украинской народной республики, этим постановлением объявлялось состояние открытой войны между советской Россией и Центральной радой.
        - Не понимаю, что означает война с Центральной радой? Война с Украиной? - спросила мать Ларисы. - Разве на Украине не советская власть?
        - Советская власть там в Харькове, а не в Киеве. На Украине, Екатерина Александровна, идет гражданская война. Отряды Красной гвардии дерутся с войсками Рады. Рада связана с Калединым на Дону, Дутовым на Урале. За нашей спиной пытается сговориться с немцами. Не исключено, откроет немцам границу, попытается опереться на их штыки.
        - О господи!
        - Что еще? - спросил Рейснер.
        - Сегодня Ленин подписал ультиматум румынскому правительству от имени Совнаркома по поводу разоружения румынами нашей дивизии и арестов русских солдат. Приказал Подвойскому арестовать всех членов румынского посольства и служащих других официальных румынских учреждений…
        - Браво! Ильич заслуживает выволочки за многое. Но в решительности и твердости, когда надо их проявить на государственном уровне, ему не откажешь. Это вам не душка Керенский. Что декрет о трудовой повинности?
        - Отдельно, возможно, издан не будет. Войдет особым положением в какой-нибудь более общий документ. А вот декрет об очистке улиц от снега принят с поправками Ленина. Ленин вписал пункт о трудовой повинности в первую очередь лиц, не занятых производительным трудом.
        - Профессоров и их жен погонят убирать снег, дворники будут командовать да покрикивать, - прокомментировала Екатерина Александровна. Очень демократично!
        Поулыбались, возражать никто не стал.
        - Завтра на Западный фронт отправляется первый сводный отряд социалистической добровольческой армии, - продолжал Раскольников, прообраз армии, которая должна заменить нашу нынешнюю армию. На проводах в Михайловском манеже перед добровольцами выступит Ленин.
        - А у меня - своя новость, - сказал Рейснер. - Опубликован, наконец, проект нашего декрета об отделении церкви от государства.
        - Поздравляю.
        - Искренне поздравляете?
        - Я равнодушен к религии…
        Прислуга позвала женщин в гостиную. Женщины вышли из кабинета.
        Рейснер заговорил, обращаясь к Раскольникову:
        - Хочу с вами посоветоваться, Федор Федорович. У меня, кажется, могут возникнуть неприятности. На днях произошла глупая история. Представьте, назвал наркомнаца Сталина дураком. Главное, при всех, на заседании комиссии. Повадился он ходить на заседания конституционной группы. Молча посидит и уйдет. А тут обсуждали вопрос о федеративных началах, плюсах и минусах. Уже заканчивали. Все устали. Нашли более-менее приемлемую формулу. А он и скажи: "Нэ могу понять, бальшевистский документ абсуждаем или кадетский?" Я не выдержал, ляпнул: "Нэ понимаете, и нэ суйтесь с дурацкими замечаниями". Как думаете, он будет мстить? Малые ростом злопамятны…
        - Прошу к столу, - позвала из гостиной Екатерина Александровна.
        Пошли из кабинета.
        - Еще хотел у вас спросить, Федор Федорович. Как полагаете, что будет с Учредительным собранием?
        - Оно состоится.
        - А если оно решит взять власть в свои руки? Большинство депутатских мандатов - у эсеров. Ленин закроет лавочку?
        - Боюсь, что так и будет.
        - Вот то-то и оно, - заключил Рейснер. - И не может быть ничего иного. Ладно, идемте. Выпьем настоящего шампанского. Может быть, в последний раз. Удастся ли еще когда-нибудь его достать?
        Действительно, на столе, среди скудной снеди - черный хлеб, картофель, огурцы с селедкой, - красовались две бутылки шампанского в серебряном ведерке со льдом.
        Зажгли все свечи, открыли запотевшую бутылку, налили в бокалы шипящую пенистую жидкость, стали ждать последнего удара настенных часов. С последним ударом, чокаясь, произнесли главный тост:
        - Чтобы не было гражданской войны! С Новым годом!
        Глава шестая
        КАРАУЛ УСТАЛ!

1
        В самом начале нового, 1918 года произошло несколько важных событий. Первым событием было то, что на Ленина было совершено покушение. После его выступления на проводах первых эшелонов новой, социалистической армии, когда Ленин на автомобиле возвращался из Михайловского манежа, его автомобиль обстреляли неизвестные террорис ты. Пуля пробила стекло машины и пролетела над головой Ленина, один из сопровождавших его товарищей оказался ранен. Другим важным событием было прекращение неожиданно зашедших в тупик мирных переговоров с немцами, которые вел в Брест-Литовске Троцкий, это грозило возобновлением военных действий на фронте, приостановленных на время переговоров. Но, пожалуй, больше всего беспокойства Ленину и другим большевистским руководителям доставляло назначенное на 5 января открытие Учредительного собрания. К этому событию готовились все партии страны, на заводах проходили митинги, на которых чаще принимались резолюции с приветствиями в адрес будущего собрания.
        Накануне открытия Учредительного собрания Раскольников получил от Ленина распоряжение взять на себя, вместе с Дыбенко, охрану Таврического дворца, где должны были проходить заседания собрания, составить охрану из надежных кронштадтцев и быть готовым к самым неожиданным осложнениям. Определили с Дыбенко свои обязанности, и Раскольников помчался в Кронштадт подбирать команду.
        Ему была не совсем понятна позиция Ленина по отношению к Учредительному собранию. Эта позиция менялась несколько раз в течение последних месяцев.
        Еще на Втором съезде Советов Ленин, от имени Петроградского Совета, заверил население страны, что новая, большевистская, власть не только обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания, но и признает его той властью, от которой в последней инстанции будет зависеть решение всех основных вопросов. И в докладе по "Декрету о мире", и в докладе по "Декрету о земле" он оговаривался, что все выраженные в этих документах предположения будут рассмотрены и примут окончательную форму на Учредительном собрании, которое своим заключением и обратит их в закон. И если даже, говорил он, большевики потерпят на выборах в Учредительное собрание поражение и верх возьмут, например, эсеры, поддерживаемые крестьянством, большевистское правительство, как правительство демократическое, безусловно уступит постановлению народных низов. И вплоть до выборов никаких сомнений в таком понимании роли и значения Учредительного собрания никто из руководителей партии не высказывал.
        И вдруг, вскоре после выборов, проходивших в ноябре и давших большинство мандатов именно эсерам, решением ЦК партии заменяются почти все члены бюро большевистской фракции Учредительного собрания во главе с Каменевым, Зиновьевым, Рыковым - за то, что проводили "неверную политику" по отношению к этому органу: они продолжали считать Учредительное собрание завершающим этапом революции, отказывались вмешиваться в ход его подготовки, отказывались добиваться переизбрания депутатов - явных контрреволюционеров, и тому подобное.
        Тогда же на заседании ЦК обсуждались и были приняты тезисы Ленина об Учредительном собрании, суть которых сводилась к одному: с Учредительным собранием должно быть покончено.
        Ленин пространно объяснял: время, прошедшее после Октябрьского переворота, изменило социально-политическую обстановку в стране, и созыв Учредительного собрания по партийным спискам, которые составлялись до Октябрьского переворота, исключает возможность правильного выражения воли народа, тем более пролетариата. Единственным шансом безболезненно разрешить кризис, возникший из-за Учредительного собрания, было бы, по Ленину, провести его на определенных условиях. Учредительное собрание должно признать власть большевиков, политику Совнаркома в вопросах о мире, о земле и о рабочем контроле, то есть, по существу, санкционировать власть большевиков. В противном случае оно должно быть объявлено контрреволюционным.
        Учредительное собрание могло быть открыто, по принятому Совнаркомом условию, при наличии кворума, то есть когда соберется более четырехсот депутатов, всего было избрано немногим более семисот депутатов. В декабре кворум собрали. Совнарком решил открыть собрание 5 января нового, 1918 года.
        Почему Ленин допустил открытие Учредительного собрания? Если он заранее готовился прихлопнуть "учредилку", зачем было доводить дело до открытого столкновения с противниками большевиков? Неужели он в самом деле надеялся на чудо, на то, что вдруг Учредительное собрание поддержит его? Конечно, случись такое, это было бы настоящим триумфом большевиков. Но дико было надеяться на это. Эсеры и меньшевики готовились дать большевикам на Учредительном собрании решительный бой. Об этом кричали на всех углах мальчишки-газетчики, продававшие немногие, оставшиеся незапрещенными, небольшевистские газеты.
        До последнего дня судьба Учредительного собрания оставалась неопределенной.

2
        Начало Учредительного собрания было омрачено столкновением между демонстрантами, двигавшимися к Таврическому дворцу с лозунгами "Вся власть Учредительному собранию", и красногвардейцами, не пускавшими их ко дворцу, красногвардейцы стреляли в толпу, были убитые и раненые. Все же сдержать многотысячную манифестацию красногвардейцам не удалось, громадная толпа сторонников Учредительного собрания подошла к самой ограде дворца. Но дальше хода не было.
        С улицы внутрь ограды посторонних не пускали, у железной калитки матросы в бушлатах, затянутых крест-накрест пулеметными лентами, проверяли билеты. Кроме депутатов, проходили рабочие с билетами для публики, их накануне распространяли по предприятиям, раздавали рабочим- членам партии. Шли по широкой, расчищенной в снегу, аллее, мимо сверкавших на ярком солнце мягких сугробов, входили в просторный вестибюль, раздевались, публика направлялась на хоры, вознесенные над залом заседаний, депутаты расходились по своим фракциям, проводившим совещания.
        На совещании большевистской фракции обсудили и приняли написанную Лениным "Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа", документ, в который вошли основные положения декретов о мире и о земле, рабочем контроле, трудовой повинности и Красной Армии. Решили, что если Учредительное собрание сегодня же не примет декларацию, большевики уйдут с собрания. "И что будет затем?"- спросил Ломов-Оппоков, нарком юстиции в первом составе Совнаркома. Ответил ему Свердлов: "Затем ничего не будет. Впрочем, там будет видно, что же заранее решать?"- "А если Учредительное собрание примет декларацию?" - спросил тот же Ломов-Оппоков. И опять ответил Свердлов: "На это мало надежды, но если примет, то, как сказано в тексте декларации, на том задачи Учредительного собрания можно будет счесть исчерпанными".
        Открывать собрание поручили Свердлову, как председателю ВЦИК. Своей кандидатуры в председатели собрания условились не выставлять, а поддержать Марию Спиридонову, кандидатуру которой собирались предложить левые эсеры.
        Началось заседание Учредительного собрания в четыре часа дня. Огромный амфитеатр был заполнен, большевистский сектор, составлявший треть зала, по числу мандатов в Учредительное собрание, был слева, центр и правую часть зала занимали эсеры. В первом ряду разговаривал с друзья ми, победительно закинув кудрявую голову и широко улыбаясь, Виктор Чернов. Напряженно выпрямившись, смотрел прямо перед собой, на пустующую кафедру, Бунаков-Фундаминский, был он в черной тройке, в крахмальной рубашке с твердым стоячим воротником. Круглое лицо Гоца, еще одного вождя правых эсеров, выражало тревогу, он оглядывался на задние ряды, на хоры: публика вела себя бесцеремонно, раздавались выкрики с призывами покончить с буржуями. Этот Гоц в октябрьские дни руководил восстанием юнкеров в Питере, в дни боев красногвардейских и матросских отрядов с войсками Керенского и Краснова под Пулковом, потом скрывался в подполье, и вот объявился.
        Эсер Лордкипанидзе, узкоплечий, с вытянутым лицом, поднявшийся из средних рядов, прокричал:
        - Товарищи, предлагаю старейшему из членов Учредительного собрания открыть заседание. Сергей Петрович Швецов, член фракции социалистов-революционеров!..
        Шум, свист, топанье ног, крики "Долой!", раздавшиеся из большевистских рядов, заглушили последние слова эсера.
        На трибуну между тем поднимался осанистый старик, длинноволосый, с окладистой седой бородой. Это и был Швецов, земский деятель, бывший народоволец. Взойдя на кафедру, взялся за никелированный колокольчик.
        Из рядов большевистского сектора несколько человек бросились к председательской кафедре с криками: "Самозванец! Долой!" Из эсеровских рядов кинулись им наперерез. Схватились на паркетных ступенях кафедры, толкая друг друга и крича.
        Перекрывая шум, зычным голосом Швецов проговорил в беснующийся зал:
        - Объявляю заседание Учредительного собрания открытым. - Поставил колокольчик и спокойно направился вниз с кафедры под аплодисменты центра и правой части зала.
        На месте Швецова возник задержавшийся где-то Свердлов, в черной кожаной лоснящейся куртке, с папочкой бумаг. Перезвонил в колокольчик, поднял вверх руку, призывая к тишине. Когда шум утих, заговорил:
        - Исполнительный комитет Совета рабочих и крестьянских депутатов поручил мне открыть заседание Учредительного собрания…
        - Долой! Руки в крови! Предатели! - закричали в центре и справа.
        Слева раздались аплодисменты, подхваченные публикой на хорах.
        - Центральный исполнительный комитет Совета рабочих и крестьянских депутатов… - бухал своим металлическим басом Свердлов.
        - Фальсифицированный! - кричали в центре. - Самозванцы! Позор!
        - …выражает надежду на полное признание Учредительным собранием декретов и постановлений Совета народных комиссаров…
        Шум, выкрики из зала заставляли Свердлова останавливаться, но, сделав паузу, он невозмутимо вел речь дальше, когда же заговорил о том, что ВЦИК решил, по примеру Великой французской революции, когда-то провозгласившей декларацию прав человека и гражданина, выставить свою декларацию, Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа, и намерен представить эту декларацию Учредительному собранию для рассмотрения, в зале насторожились.
        - Центральный исполнительный комитет выражает надежду, что Учредительное собрание присоединится к декларации, которую я буду иметь честь сейчас огласить, - в наступившей тишине произнес Свердлов и тут же принялся читать текст.
        Его слушали, не перебивая. Кончив чтение и объявив, со своей стороны, Учредительное собрание открытым, Свердлов заговорил было:
        - Предлагаю избрать председателя…
        Но высокий, звенящий от волнения голос слева перебил его:
        - Товарищи, "Интернационал"!
        Шумно поднимались, запевали "Интернационал" большевики, эсеры, меньшевики. Депутаты от национальных групп, поднимаясь, подхватывали слова гимна.
        В первом ряду, в центре, повернувшись лицом к залу, стоял и с упоением пел, широко расставив толстые ноги и закинув голову, Виктор Чернов. Иногда он взмахивал руками, дирижируя. А когда зазвучали слова: "Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей", - сделал широкий, размашистый жест в сторону большевиков.
        - Да здравствует Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Вся власть Советам! - закричали слева, когда кончилось пение.
        - Вся власть Учредительному собранию! - крикнули справа.
        Аплодисменты грянули и долго не утихали, не позволяя Свердлову вновь взять слово.
        Пикировка двух частей зала продолжалась и во время выборов председателя собрания - большинством голосов был избран Чернов, - и после, когда определяли порядок дня, решая, какие вопросы принять к обсуждению в первую очередь. Большевики настаивали на том, чтобы в первую очередь обсудили их декларацию. Эсеры и меньшевики, не возражая в принципе против обсуждения декларации, предлагали начать все же с практических вопросов о мире и о земле, заветных, скорейшего решения которых и решения именно прежде всех других вопросов, требовали в своих наказах их избиратели. Доводы большевиков, что вопросы о мире и земле ими уже разрешены и Учредительному собранию остается лишь признать это, присоединившись к их декларации, депутаты не принимали. Сепарат ные переговоры о мире, которые вели большевики с немцами, эсеры и меньшевики не считали гарантирующими мира. Распоряжения большевиков в области земельных отношений вызывали их недоумение. Было уже около полуночи, когда председатель, Чернов, предложил проголосовать порядок дня, и двумя третями голосов прошло предложение начать с вопросов о мире и о земле. Тогда
Крестинский от имени большевистской фракции предложил сделать перерыв для обсуждения создавшегося положения, и заседание было прервано на полчаса.

3
        Совещание большевистской фракции было коротким. Ленин предложил покинуть Учредительное собрание, так как оно отвергло Декларацию ВЦИК.
        - Не отвергло - отказалось обсудить прежде вопросов о мире и о земле, - уточнил Ломов-Оппоков.
        - Все равно что отвергло, - возразил Ленин.
        Заявление об уходе большевиков составлено, сказал он затем, пусть его огласят Ломов с Раскольниковым.
        - Возвращаться ли всем в зал после окончания перерыва? - спросил Крестинский.
        - Ни в коем случае, - ответил Ленин. - Если мы вернемся, а после оглашения заявления вдруг все разом поднимемся и пойдем из зала, караульные матросы, чего доброго, перестреляют оставшихся.
        - Что будет с Учредительным собранием после нашего ухода? - Ломов поставил свой старый вопрос.
        - А это нам предстоит решить на заседании Совнаркома. Товарищи члены правительства, прошу в министерский павильон на заседание Совнаркома.
        Депутаты Учредительного собрания - члены правительства, обойдя длинным коридором зал заседаний, пересекли мраморно-колонное пространство Екатерининского зала с начищенным скользким паркетом, вошли в комнату с письменным столом у окна, электрической лампой под круглым зеленым абажуром на столе. Здесь наркомов-большевиков уже ждали наркомы - левые эсеры Штейнберг и Карелин, с декабря трудившиеся в правительстве вместе с большевиками. Ленин сел за письменный стол.
        И это совещание было коротким. Ленин оповестил эсеров, членов Совнаркома, о принятом большевистской фракцией решении выйти из Учредительного собрания, эсеры-наркомы заявили, что их фракция на своем совещании приняла такое же решение.
        - Итак, вопрос один: что делать с Учредительным собранием после ухода из него наших фракций? - спросил Ленин. - Дадим возможность болтунам от революции сотрясать воздух в течение еще нескольких дней? Ограничимся сегодняшним днем, пусть выговорятся? Или предложим немедленно, сейчас же очистить помещение?
        - Немедленно очистить помещение! - подхватил Дыбенко.
        - Пусть выговорятся, - предложил Крестинский.
        - Пусть поговорят. Хотя бы сегодня, - уточнил наркомнац Сталин.
        - Так и решим. Пусть поговорят, сколько хватит духу. С утра, товарищ Дыбенко, никого в Таврический дворец не пускать. Товарищи Ломов и Раскольников, вам пора идти в зал, - поднялся из-за стола Ленин.
        С напечатанным на машинке текстом Ломов и Раскольников, оба члены Учредительного собрания, избранные по большевистскому списку, вдвоем направились в зал заседаний. Листок с текстом нес Ломов. Молча пр ошли Екатерининский зал, Ломов на ходу вчитывался в текст заявления. Вдруг протянул его Раскольникову:
        - Будет лучше, если прочтете вы.
        - Почему лучше?
        - С некоторыми пунктами я согласиться не могу. Лучше прочесть вам.
        Раскольников не стал возражать. Пробежал глазами текст. Увидел, что и он не со всеми пунктами заявления согласен. Заявление называло эсеров врагами народа. Утверждалось, будто эсеры - против социалистических преобразований в деревне, хотя в известной эсеровской программе земельной реформы, которую эсеры намеревались обсудить на Учредительном собрании и обратить в закон о земле, говорилось недвусмысленно и об отмене частной собственности на землю, и о передаче земли крестьянам без выкупа. Но делать было нечего, текст заявления приняли без обсуждения, надлежало прочесть его целиком.
        Когда поднялся на трибуну Раскольников, в зале наступила напряженная тишина. Чернели пустые кресла левого сектора. Несколько депутатов-большевиков теснились в дверях, за спиной начальника матросского караула Железнякова. У бесшабашного Железнякова был ухарский вид, матросская фуражка сдвинута на затылок, из-под нее выбивался густой чуб; как и все матросы, он был в пулеметных лентах.
        Пока читал начало заявления, слушали, не перебивая, но когда пошли выпады против большинства Учредительного собрания, в зале заволновались. В ответ на фразу, в которой это большинство называлось контрреволюционным, зал разразился криками:
        - Чепуха!.. А вы - революционер?.. Стыдитесь!..
        И, конечно, особенно всех задела фраза о том, будто партия социалистов-революционеров против передачи земли крестьянам без выкупа:
        - Ложь! Ложь… Товарищи, это провокация!..
        Пришлось Чернову вмешаться. Позвенел колокольчиком:
        - Прошу не перебивать оратора…
        Заявив об уходе большевиков с собрания и пригрозив остававшимся ответственностью перед органами Советской власти, покидал Раскольников трибуну под крики:
        - Погромщики!.. Лицемеры!.. Позор!..
        Поредевшая публика на хорах аплодировала и кричала "браво". Один из стоявших в дверях караульных матросов поднял, смеясь, винтовку, нацелился в середину зала, Железняков рукой отвел ствол в сторону.
        Застал Ленина в прихожей министерского павильона, в гневе распекавшего красного от смущения Дыбенко. Был Ленин уже в пальто, надевал галоши, собираясь уходить. Оказалось, из его пальто, висевшего в прихожей, куда никто из посторонних не входил, исчез револьвер. Пропажа нашлась: вытащил револьвер кто-то из охраны. Дыбенко заставил вернуть револьвер, пригрозив расстрелять всех охранявших павильон, если пропажа не обнаружится. Ленин вы говаривал Дыбенко за то, что в охране нет дисциплины, матросы пьяны, держатся вызывающе. Выслушав, без особого внимания, отчет Раскольникова об исполненном поручении, пожал ему руку на прощание.
        - Хорошо, я уезжаю, а вы присмотрите за вашими матросами. Непростительная распущенность. И это - балтийские моряки. Краса и гордость революции…

4
        Заседание продолжалось, несмотря на поздний час. После ухода большевиков оно шло более правильным порядком. Раскольников иногда подходил к дверям, прислушивался к речам выступавших. У него было двойственное чувство. С одной стороны, он всей душой был с товарищами-большевиками, ушедшими вместе с Лениным, они возвращались к обычным делам. А с другой стороны… Не пустым же звуком были слова "Учредительное собрание". Сколько с ними связывалось надежд долгие годы. И вот, оно шумело за светлыми стенами.
        Иные речи брали за живое. Жгучую речь произнес депутат-крестьянин, сетовавший на грызню партий, из-за которой народ может не дождаться разрешения "злющих вопросов". И речь Чернова произвела впечатление. Уже самим фактом открытия Учредительное собрание останавливает гражданскую войну, сказал Чернов, в руках собравшихся - последнее средство спасти Россию от гибельного раскола.
        Дельной была речь Бунакова-Фундаминского. Он предлагал воспользоваться заключенным с немцами перемирием, с тем чтобы в дальнейшем вести переговоры о мире со всеми воюющими странами. Предложил, ввиду позднего времени, сейчас же, без прений, принять соответствующее обращение к воюющим державам, и принять в первом чтении давно проработанный закон о земле.
        Предложение было принято. Чернов начал читать проект закона о земле. Прочитал десять статей, и тут его прервали. Железняков, поднявшийся к нему на эстраду, потребовал прекратить чтение. Зал протестующе зашумел.
        - Я получил инструкцию, - громко сказал Железняков,- довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседания. Караул устал.
        - Это еще что?.. При чем тут караул?.. Нам не нужен караул!.. повскакали с мест возмущенные депутаты.
        - Какую инструкцию? От кого? - строго смотрел на матроса Чернов.
        - Я являюсь начальником караула Таврического дворца и имею инструкцию от комиссара Дыбенко.
        - Все члены Учредительного собрания также очень устали, - выговорил матросу Чернов, - но никакая усталость не может прервать оглашение закона, которого ждет Россия. Учредительное собрание разойдется, если будет употреблена сила.
        - Я прошу немедленно покинуть зал заседания, - стоял на своем Железняков.
        - Поступайте, как вам угодно. Заседание продолжается,- отвернулся от него Чернов. Позвенел колокольчиком, объявил громко: - Заседание продолжается!
        Железняков, помявшись на месте, сошел вниз.
        Приняли прочитанную часть закона о земле - его основные положения. Решили, что оставшиеся неоглашенными пункты закона в семидневный срок рассмотрит земельная комиссия, которую тут же и избрали. Приняли обращение к народам союзных держав о созыве международной социалистической конференции мира. Приняли постановление о государственном переустройстве России:
        "Именем народов, государство Российское составляющих, Всероссийское Учредительное собрание постановляет: государство Российское провозглашается Российской Демократической Республикой, объединяющей в неразрывном союзе народы и области в установленных федеральной конституцией пределах, суверенные".
        Было 4 часа 40 минут утра, уже шестого января, когда Чернов объявил первое заседание Учредительного собрания закрытым.
        Очередное заседание назначили на 5 часов дня, здесь же, в Таврическом дворце.
        5
        Сошедшихся к указанному часу депутатов во дворец не пустили, охрана объяснила: заседаний больше не будет, они запрещены Совнаркомом.
        Глава седьмая
        К ЧЕРНОМУ МОРЮ

1
        В январе в Брест-Литовске возобновились переговоры с немцами о мире. Немецкая сторона соглашалась подписать мирный договор, но требовала непомерную плату за него - отторжение от России огромной территории, восемнадцати западных губерний общей площадью более полутораста тысяч квадратных километров. 28 января Троцкий, глава советской делегации, заявил, что Россия отказывается от подписания аннексионистского договора, но что одновременно она объявляет состояние войны с Германией и другими странами Четверного союза - Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным, российским войскам отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту. Ни мира, ни войны!
        Еще день спустя, 12 февраля по новому стилю, в "Правде" появился приказ главковерха Крыленко о демобилизации армии. 14 февраля вернувшийся из Бреста в Петроград Троцкий представил во ВЦИК отчет о работе брестской делегации. По предложению Свердлова единогласно была принята резолюция: "ЦИК вполне одобряет образ действий своих представителей в Бресте".
        А 18 февраля, в полдень, немцы начали наступление по всему фронту. Берлинское правительство сочло заявление Троцкого достаточным поводом для возобновления военных действий. Быстро продвигаясь вперед, не встречая никакого сопротивления на оголенных демобилизацией русских позициях, в первый же день наступления немцы заняли несколько населенных пунктов, в том числе Двинск. Вечером того же, 18-го числа в Петрограде в чрезвычайно напряженной обстановке заседал ЦК. Семью голосами против шести было решено подчиниться требованиям немцев. Наутро послали радиограмму правительству Германии от имени Совнаркома о согласии подписать мир.
        Ответа не было несколько дней, все это время немцы продолжали двигаться на восток. 21 февраля Совнарком издал декрет "Социалистическое отечество в опасности!". В срочном порядке началась массовая запись в Красную Армию. Наспех сформированные отряды отправляли на германский фронт.
        Только 23 февраля пришел ответ от германского правительства. Немцы требовали в 48 часов рассмотреть новые условия мира. Эти новые условия предусматривали отторжение от России территории, в несколько раз большей той, какую определяли условия прежнего договора, - в мил лион квадратных километров, выплату контрибуции в шесть миллиардов марок, демобилизацию армии и флота, кабальные внешнеторговые тарифы.
        Бурным было заседание ВЦИК в ночь на 24 февраля. За немедленное подписание новых условий мира выступали Ленин и другие члены большевистского ЦК, категорически возражали против "похабного мира" эсеры, меньшевики, "левые коммунисты". Большевикам все же удалось собрать необходимое число голосов (116 против 85) за мир. В тот же день о согласии советской стороны подписать новый договор сообщили в Берлин радиограммой.
        И опять немцы тянули с ответом, продолжая между тем продвигаться в сторону Петрограда. 26 февраля, в связи с наступлением немцев на Псков и нависшей над Петроградом прямой угрозой захвата, Совнарком решил перенести столицу из Петрограда в Москву.
        Лишь 1 марта переговоры с Германией возобновились. 3-го числа, наконец, мир был подписан.
        После подписания Брестского мира перед Раскольниковым и его товарищами по Морской коллегии встала задача: как предотвратить захват немцами Балтийского и Черноморского флотов? По условиям мирного договора Россия должна была перевести все корабли в свои порты или разоружить их. Договор же застал оба флота в гаванях, которым угрожала немецкая оккупация: Черноморский флот в Севастополе, Балтийский - в Гельсингфорсе.
        На Украине немцы методично, согласно условиям договора, занимали ее центральные и южные районы. Дошли до Николаева, завладев тыловыми базами Черноморского флота. Можно было предположить, что они не остановятся перед соблазном овладеть и самим флотом. Коллегия Наркоммора решила при первых признаках угрозы Крыму со стороны немцев перевести флот в Новороссийск, как единственный оборудованный порт в восточной части Черного моря, способный вместить все суда флота.
        Еще тревожнее складывалась обстановка на севере. В Финляндии произошел правый переворот, белое финское правительство заключило военный союз с Германией, немецкие войска вошли в Финляндию. Надо было выводить суда из Гельсингфорса. А море оставалось сковано тяжелыми льдами, двигаться можно было лишь при помощи ледоколов, их же на флоте в наличии оставалось всего два, "Ермак" и "Волынец".
        Коллегия Наркоммора поручила вывод судов флота новому командующему Балтфлотом Щастному, бывшему капитану первого ранга.
        Щастный успешно справился с задачей. К концу апреля в Кронштадт и Петроград перебазировалось 236 кораблей, ставших основой боевой мощи Петроградского района обороны.
        Газеты восторженно описывали перипетии ледового похода, много места уделяли личности комфлота, называли его национальным героем, печатали интервью с ним. А над головой национального героя тем временем собиралась гроза. И вскоре она разразилась.
        Произошла нелепая, чудовищная по своему результату история. Герой ледового похода, спасший для России Балтийский флот, безупречный моряк и патриот, комфлота Щастный был арестован как контрреволюционер, осужден специально созданным для разбора его дела Революционным трибуналом и расстрелян через несколько часов после вынесения приговора.
        Дикая история. Объяснить ее можно было лишь абсурдностью обстановки, созданной несчастным Брестским миром.
        На суде Щастного обвиняли в н а м е р е н и и захватить власть в Петрограде, в контрреволюционной пропаганде на флоте, неисполнении приказов наркомвоенмора Троцкого. Все обвинения были надуманными, это доказал фактами в первый же день суда защитник Щастного присяжный поверенный Жданов. Суд тем не менее с фактами не посчитался.
        А факты свидетельствовали об одном: суть "дела" Щастного заключалась в различном понимании служебного долга подсудимым и его судьями, прежде всего его главным обвинителем наркомвоенмором Троцким. Проявилось это в различном отношении Щастного и его убийц к судьбе Балтийского флота.
        После перебазирования флота в Кронштадт и Петроград его будущее оставалось неопределенным. Немцы не отступились от намерения завладеть им, рассматривая его как законный брестский трофей. Уступчивость большевистского правительства разжигала их аппетиты. Их войска продолжали двигаться на восток, вплотную приблизились к Петрограду. Двигались они и на юге республики - к портам Черного моря. Нарушая Брестский договор, немцы вошли-таки в Крым и заняли Феодосию и Севастополь. Черноморский флот едва успел выйти из Севастополя, перебазировался в Новороссийск. Немцы стали накапливать войска в Керчи, явно намереваясь перекинуться на Новороссийское побережье.
        В руки Щастного попали дешифровки секретных переговоров Ленина и Троцкого с немцами о возможном будущем Балтийского флота. Вожди большевиков склонялись к тому, чтобы отдать флот немцам в обмен на гарантии безопасности северной столицы.
        Свою тревогу за судьбу флота Щастный высказал на Совете комиссаров флота, сообщив о переговорах Ленина и Троцкого с немцами о возможной сдаче флота. Совет постановил: флот, как реальную силу для обороны Петрограда, сохранить во что бы то ни стало.
        Произошли еще некоторые события на флоте, которые потом ставили в вину Щастному, как командующему.
        В Петрограде бастовали рабочие Обуховского и Путиловского заводов, недовольные мерами, которые принимали руководители Петрокоммуны во главе с Зиновьевым по обороне города и борьбе с голодом. В мае на собрании представителей судовых команд Минной дивизии моряки, поддерживая протесты и требования петроградских рабочих, приняли грозную резолюцию: Петроградскую коммуну, ввиду ее неспособности и несостоятельности предпринять что-либо для спасения родины и Петрограда, распустить, всю власть по обороне и управлению Петроградским округом вручить морской диктатуре Балтфлота, немедленно войти в тесную связь со всеми рабочими Петрограда и демобилизованными солдатами и офицерами армии для организации обороны Петрограда…
        В глазах большевистского руководства это был мятеж, тем более опасный, что в руках моряков была огневая мощь, способная обрушиться на любой район Петрограда.
        Суд над Щастным проходил 20 и 21 июня. На суде должны были выступить свидетелями все члены коллегии Наркоммора, в том числе и Раскольников. Но ему не довелось выступать на суде. Да о чем бы он мог свидетельствовать? Он не видел никакой вины Щастного, за которую его следовало судить.
        За несколько дней до начала процесса Раскольникову пришлось выехать из Москвы с чрезвычайным поручением Ленина.

2
        Брился в ванной, когда зазвонил телефон. Лариса сняла трубку, голосом сонным переспросила, кто звонит, и сорвалась с места, вызвала его из ванной:
        - Тебя. Владимир Ильич.
        - Кто?
        - Ленин.
        Подошел к телефону. Лариса в красном своем шелковистом халате, розовая со сна, со жгучим любопытством смотрела на него. Почему Ленин звонил на квартиру, и так рано? И в воскресенье?
        - Немедленно приезжайте ко мне, - заговорил Ильич тоном, не допускающим отговорок. - Оставьте все дела и приезжайте. В Кремль. Жду вас.
        Раскольников повесил трубку.
        - Что? - спросила Лариса.
        - Вызывает. Срочно. Должно быть, куда-нибудь пошлют.
        - Я поеду с тобой.
        - Может быть, еще и никуда не пошлют, - заметил он, торопясь обратно в ванную, не успел выбриться.
        В Кремль у него был постоянный пропуск, предъявил его красноармейцу с винтовкой, стоявшему под белой аркой Кутафьей башни.
        Ленин сидел за письменным столом на стуле с круглой спинкой. Против стола стояли два низких кожаных кресла для посетителей. Возле двери на стене висела зеленая карта России.
        Пожав руку Раскольникову, Ленин показал на одно из кресел. Раскольников сел.
        - Я вызвал вас потому, - озабоченно поглаживая лысину, заговорил Ильич, - что в Новороссийске дела идут плохо. Вахрамеев и Глебов-Авилов телеграфируют, что потопление Черноморского флота встречает неслыханное сопротивление со стороны части команд и всего белогвардейски настроенного офицерства. Имеется сильное течение за уход в Севастополь, к немцам. Этого никак нельзя допу стить. Необходимо во что бы то ни стало потопить флот… Надеюсь, вы это понимаете?
        Он с нажимом произнес "вы", не спуская с лица Раскольникова изучающего взгляда.
        - Да, конечно, - поспешил ответить Раскольников. Ленин всматривался в него пытливо, и он повторил тверже: - Конечно.
        Так вот в чем дело. Черноморский флот. Неприятное дело.
        Когда флот перебазировался в Новороссийск, немцы ультимативно потребовали вернуть его в Севастополь и передать им для интернирования до конца войны, угрожая в противном случае возобновить наступление по всему фронту. Советское правительство официально согласилось выполнить это требование, негласно же распорядилось уничтожить корабли. Члена коллегии Морского комиссариата Вахрамеева отправили в Новороссийск провести эту акцию.
        Но с самого начала у него не заладилось. Как знал Раскольников из сообщений Вахрамеева, на митингах моряков-черноморцев шли бесконечные споры между сторонниками и противниками потопления. Не хотели моряки топить флот. Между тем истекал срок ультиматума, поставленного немцами: 18 июня. А было уже 15-е число.
        Не хотели топить флот моряки. И Раскольников их понимал. Но понимал и то, что другого выхода не было. Не отдавать же корабли немцам. До последнего дня он втайне надеялся, что, может быть, неприятное дело устроится без него. Вахрамеев, бывший матрос, договорится с братишками. Но вот, похоже, пришла и его очередь…
        - Поручили Сталину, уехавшему в Царицын на заготовку хлеба, отложить все и выехать в Новороссийск немедленно, помочь Вахрамееву привести в исполнение приказ о потоплении, это сейчас всего важнее, - продолжал Ленин со сдерживаемым раздражением. - Что же вы думаете? Смотрите, что он телеграфирует.
        Порылся в груде бумаг на столе, нашел расшифрованную телеграмму Сталина.
        - В Царицыне, видите ли, тяжелое положение, - пробегая глазами текст телеграммы, передавал и комментировал его содержание. - Приводит факты тяжелого положения. В связи с чем, видите ли, "не счел целесообразным, выделил голосом эти слова, - выехать в Новороссийск, послал туда вместо себя Шляпникова, снабдив его всеми документами…" Как изволите это понимать? Почему послал вместо себя Шляпникова? Что за уловки? Шляпникову, наркому труда, как раз целесообразнее оставаться в Царицыне. Шляпникову, а не ему. Не понимаю…
        Бросил телеграмму на стол. Однако не стал развивать эту тему. Подумал, глядя на бумаги. Снова поднял глаза на Раскольникова.
        - Вам придется сегодня же выехать в Новороссийск. Позвоните в Наркомпуть Невскому и попросите его от моего имени приготовить для вас экстренный поезд. Непременно возьмите с собой пару вагонов с матросами и с пулеметом. Между Козловом и Царицыном неспокойно.
        Ильич встал, вышел из-за стола, подвел Раскольникова к зеленой карте.
        - Донские казаки перерезали железную дорогу, захватили Алексиково, показал на карте станцию между Борисоглебском и Себряково. - А на Волге настоящая Вандея. Я хорошо знаю приволжскую деревню. Там сильны кулаки… Сейчас напишу вам мандат.
        Резко повернулся, поспешил назад к столу.
        - Сегодня воскресенье, и Бонч-Бруевича здесь нет. Но это все равно. Зайдите к нему на квартиру поставить печать. Вы знаете, где он живет?
        - Знаю.
        Вытащив из стола чистый бланк с надписью в левом верхнем углу "Председатель Совета Народных Комиссаров РСФСР", низко нагнувшись над листком, стремительно застрочил. Кончив писать, протянул листок Раскольникову:
        - Желаю успеха.
        Мандат удостоверял, что член коллегии Морского комиссариата Раскольников командирован Советом народных комиссаров по срочному и важному делу в Новороссийск, в связи с чем всем гражданским, военным и железнодорожным властям надлежало оказывать ему всяческое содействие.
        До вечера занимался в генштабе. Вернулся домой, только чтобы попрощаться с Ларисой да захватить дорожную сумку, уже уложенную, - среди дня звонил Ларисе, просил ее сделать это.
        Ехать решил без всякого сопровождения. С отрядом, конечно, было бы надежнее. Но и мороки больше. Как знать, что ждало в пути? Дончаки могли устроить такую заварушку, что и с полком не пробиться, а в одиночку можно проскочить. В это неопределенное время лучше положиться на удачу.
        - Почему не предупредил, что задерживаешься? - гневно встретила его Лариса, была она в дорожном своем платье, рядом с его кожаной сумкой стояла на полу ее сумка. - Жду тебя с минуты на минуту, а ты и в ус не дуешь.
        - Извини, не было ни минуты свободной, занимались с Беренсом… Ты куда собралась?
        - Еду с тобой.
        - Это невозможно.
        - Почему?
        - Потому что… Видишь ли, я не думаю, что задержусь больше пяти-шести дней. Если, конечно, доеду до места…
        - Но ты едешь в Новороссийск?
        - Да.
        - Топить флот?
        - Сначала надо застать его в Новороссийске. Боюсь, что не успею доехать и он уйдет в Севастополь. По немецкому ультиматуму он должен быть там 18-го…
        - Почему не успеешь доехать? Тебе дали поезд?
        - Да. Но можно застрять в пути. Под Царицыном идут бои с казаками Краснова. В одном месте казаки перерезали железную дорогу.
        - Как же ты проедешь в комиссарском поезде?
        - Пока не знаю. Будет видно. Может быть, придется добираться до Царицына не по железной дороге.
        - А дальше?
        - То-то, что неизвестно, что дальше. Южнее Царицына железная дорога в наших руках, но обстановка…
        - Еду с тобой. Будем пробиваться вместе.
        Он засмеялся. На секунду представил, как они вдвоем с Ларисой, она в своем светлом платье и замшевых туфлях, бредут, обливаясь потом, по раскаленной степи, поминутно оглядываясь, не скачут ли где верховые… Даже не стал отвечать.
        - Ладно. Мне надо торопиться. - Раскрыл сумку. Полотенце, мыло, бритвенный прибор. Сверток с полбуханкой хлеба. Оружие. Все на месте. Засунул принесенный с собой пакет с солдатским сухим пайком. Другой такой же пакет положил на стол: для Ларисы. - Есть не буду, некогда. Все. Будем прощаться, дружок…
        Глянул на нее - она стояла посреди комнаты со своей сумкой в руках, кожаную черную куртку перекинула через плечо, готова была идти. В блестящих глазах вызов.
        - Нет, так не пойдет, - сказал он решительно. - Хорошо, давай объяснимся. Сядь. - Подвинул ей стул, взял за плечи, усадил. Сам сел против нее. - Я понимаю, ты рвешься в пекло, тебе нужно все видеть своими глазами. Не только видеть - участвовать в событиях. Милый друг, ты представить себе не можешь, как я ценю это. И я обещаю тебе. Вернусь из этой поездки, буду проситься на фронт. Никто меня здесь, в Москве, не удержит. И тогда мы поедем вместе. Обещаю. Мы будем вместе. Но не сейчас. Я еду выполнить приказ, которому не сочувствую, но который надо выполнить, и как можно скорее. У меня должны быть развязаны руки. Я даже не беру с собой матросов. Потерпи. Всего несколько дней. Договорились?
        Она словно не слышала его.
        - Я еду с тобой.
        - Нет. Положи, пожалуйста, куртку. - Он стал отнимать у нее куртку, она не отдавала.
        - Ты не смеешь меня удерживать!
        - Лариса, у меня нет времени. - Он начинал сердиться.
        - Почему ты на меня кричишь?
        - Я не кричу. Прошу тебя, будь благоразумна. Простимся мирно. Поцелую тебя - и пойду. А ты останешься и будешь ждать меня. С нетерпением. Договорились?
        Вместо ответа она двинулась к выходу. Это было уже слишком. С ее упрямством он уже сталкивался. Оно его иногда забавляло, иногда злило. Но теперь оно было совершенно недопустимо.
        Догнал ее в коридоре, против их спальни. Дверь в спальню была приоткрыта, ключ торчал в двери. Подхватил ее и внес в спальню, оставил там, выскочил в коридор и повернул ключ в двери.
        Она забарабанила в дверь кулаками.
        - Как ты смеешь! Выпусти меня сейчас же! Слышишь? Немедленно открой! Ты не любишь меня!
        - Будешь сидеть здесь, пока я не уеду. Ключ отдам шоферу, он вернется с вокзала и отопрет.
        Выскочил из квартиры, грохнув дверью. Что за дурацкий каприз! Непременно ей надо ехать - сейчас! Балованная профессорская дочка…
        Уже сбежав вниз по лестнице, выходя из подъезда, вспомнил про сумку, оставшуюся в квартире. Матрос, водитель, подремывал, сидя за рулем. Увидев Раскольникова, включил мотор, но Раскольников, подойдя к машине, сказал ему, чтобы он еще немного поскучал, и вернулся в дом.
        Поднимаясь наверх, злости в себе уже не чувствовал. Будто ее и не было. Удивлялся, с чего вдруг накатило? Было неловко за свою вспышку.
        Тихонько отпер входную дверь, подошел к двери в спальню, прислушался.
        И ничего не услышал.Что она там делала? Тревога охватила его.
        Тоской, болью, жгучим стыдом сжало сердце. Поспешно отворил дверь.
        В комнате было темно, но в полосе света из коридора увидел: она лежала ничком на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Он подсел к ней, стал гладить, как маленькую, по голове, осторожно обнял за плечи и перевернул к себе лицом, приподнял, прижал к себе.
        - Прости, я не хотел тебя обидеть. Сам не знаю, что на меня нашло. Если хочешь… поедем. Как-нибудь… Может быть, и ничего…
        - Нет, нет! Не надо…
        - Почему не надо? Я обдумал… Как-нибудь…
        - Нет… Я не хочу тебе мешать…
        - Ты не будешь мне мешать!
        - Поезжай, милый. И возвращайся скорее. Мне без тебя плохо. Если бы ты знал…
        - Конечно… конечно…
        Его трясло, как в ознобе, он прижимал ее к себе, стараясь избавиться от этой трясучки. И ее трясло, и она жалась к нему. Всматривался в ее мерцающие глаза, и неудержимо тянуло погрузиться в их омут, раствориться в нем, исчезнуть, и не было силы противиться этому желанию…
        Успокоенный, умиротворенный уходил из дому, оставив Ларису спящей и тоже умиротворенной. Ныло сердце от нежности к ней, от страшной неуместности поездки, отделившей их друг от друга - неизвестно, на какое время. Но нечего было делать, внизу у подъезда томился шофер, на Казанском вокзале ждал экстренный поезд.
        Накрапывал дождик, когда подъехали к вокзалу. У крайнего дебаркадера одиноко стоял синий вагон в сцепе с шипящим паровозом. Немолодой машинист в засаленной кепке возился у тендера. Снял кепку, приветствуя пассажира, легко взбежал по железной лесенке к себе в кабину, высунулся из окошка, посвистал тоненьким паровозным свистком, предупреждая об отправлении. Раскольников вошел в вагон, и поезд тронулся. Быстро разогнавшись, маленький состав понесся с сумасшедшей скоростью, звеня буферами, прыгая и гремя на стрелках.
        В вагоне был бархатный пружинный диван, трясло и подбрасывало дико, но, едва лег и накрылся одеяльцем, которое нашел в ящике дивана, провалился в сон и ничего уже не слышал, не чувствовал.

3
        Когда проснулся, оказалось, уже проскочили Рязань. Поезд несся все с той же бешеной скоростью.
        Небольшую остановку сделали в Козлове, у водокачки. Пока паровоз набирал воду, Раскольников вышел из вагона размяться. Солнце палило по-южному, горячий плотный воздух, пропитанный удушливым запахом мазута, тяжело колыхался над сабельно блиставшими полосками рельс.
        В Борисоглебске поезд задержали: в районе станции Алексиково шел бой. Как объяснили Раскольникову, Алексиково несколько раз переходило из рук в руки, в бою участвовали крупные силы с той и другой стороны. Красными войсками, особой бригадой, командовал Сиверс.
        Досадная задержка могла испортить дело. Дорог был каждый час. И ничего нельзя было предпринять. Тут еще кто-то принес весть, будто на Тамани немцы начали высаживать десант. Нервничая, вышагивал Раскольников по шатким доскам перрона, то и дело заходил к начальнику станции, заглядывал в комнату телеграфиста: что нового? Его успокаивали: на подмогу Сиверсу подошли отряды Петрова и Киквидзе, совместными усилиями они должны очистить железнодорожное полотно.
        К счастью, так и случилось. К полудню стало известно, что казаки отступили. Поезд Раскольникова отправили первым, сразу же, как только восстановили путь.
        4
        На другой день рано утром прибыли в Царицын, оста новились недалеко от вокзала. Начальник станции сказал, что тут рядом стоит вагон еще одного наркома, Сталина. Пока меняли паровоз - на это должно было уйти с полчаса, - решил зайти к Сталину: нет ли у него новостей из Новороссийска?
        Сталин встретил его дружелюбно. Успокоил насчет флота: пока на месте, но, похоже, часть его, едва ли не половина, собирается-таки уходить в Севастополь. А другая часть?
        - Не поймешь. Митингуют. Топить - не топить. Вчера оттуда приезжал Шляпников, - пренебрежительным тоном сказал Сталин. - Сведения - от него. Можно ли положиться на его сведения? Не знаю. Он против потопления Черноморского флота. Не понимает…
        Сталин пожал плечами, вытащил изо рта погасшую трубку, выколотил ее в глиняную миску, стоявшую на столе, набил заново. Раскуривая, принялся ходить между пустым столом (кроме глиняной миски с аккуратно разложенными кучками пепла в ней, на столе ничего не было) и стеной, на которой висела карта Поволжья. Был он в черном кителе и светлых брюках, заправленных в голенища высоких сапог, с длинными, зачесанными назад, влажными еще после умывания - недавно встал - черными волосами, спокойный, медлительный, полусонный. Не стесняясь гостя, позевывал в кулак.
        С удивлением смотрел на него Раскольников. О чем он говорил? Как будто он не имел никакого отношения к новороссийскому делу. Будто не возлагал Совнарком и на него ответственности за исход дела и не он посылал Ленину телеграмму, в которой сообщал о Шляпникове, посланном им в Новороссийск вместо себя. Если Шляпников вернулся ни с чем, как тут можно было оставаться спокойным? И зачем было посылать его вместо себя? При том еще, что тот заявил себя противником потопления флота? Посылал, чтобы тот отвез в Новороссийск какие-то бумаги?..
        - Где сейчас Шляпников? - спросил Раскольников.
        - Не знаю, - равнодушно ответил Сталин, занимаясь трубкой.
        Вот это новость, с недоумением соображал Раскольников. Шляпников, посланец Сталина, неизвестно где, а сам Сталин - здесь, не в Новороссийске! Почему?
        - Что происходит на Таманском полуострове? У вас есть какие-нибудь сведения? В дороге я слышал, будто бы немцы там высадили десант?
        - Да, на Тамани высадился немецкий полк. Говорят, двадцать тысяч войска. Скорее всего, цифра преувеличена.
        - Но это серьезная угроза Новороссийску.
        - Серьезная, - согласился Сталин, спокойно смотря на Раскольникова. В Екатеринодаре все узнаете из первых рук. Доберетесь до Екатеринодара, непременно повидайте местных руководящих товарищей. В исполкоме Кубано-Черноморской республики поговорите с товарищами Островской и Рубиным. В исполкоме республики это наиболее влиятельные товарищи. Объясните им значение операции ликвидации флота. Они тоже не понимают. Постарайтесь заручиться их поддержкой. Этого не сделали, не сумели или не захотели сделать, ни Шляпников, ни ваш Вахрамеев с Глебовым-Авиловым. Надеюсь, вы - сумеете…
        И опять с недоумением слушал его Раскольников. Почему он сам этого не сделал? Почему передоверил дело Шляпникову, противнику потопления флота?.. Но не спрашивать же было его об этом.
        Попрощавшись со Сталиным, вернулся к поезду, и через несколько минут понеслись дальше на юг.

5
        До самой Тихорецкой, находившейся уже в пределах Кубано-Черноморской республики, составной части РСФСР, прикрытой от немцев и казаков Краснова отрядами Красной Армии, дорога была неспокойна. На станциях напряженно ожидали налетов казаков, в степь смотрели размещенные на чердаках станционных построек узкоствольные пулеметы "кольт", тупорылые "максимы". На горизонте маячили темные фигурки отдельных всадников. Близко к железнодорожному полотну они подъезжать не решались, за всю дорогу от Царицына только раз казачий разъезд оказался рядом с полотном, и дело чуть не кончилось бедой.
        Это было в Сальской степи, после Котельникова. Красота цветущей, еще не выгоревшей степи завораживала, томил и тревожил проникавший в приоткрытое окно запах полыни, густой медовый настой дикого разнотравья. Но мешала гарь из паровозной трубы, тоже проникавшая в оконную щель, открыть окно пошире и вовсе было невозможно: гарь тотчас заполняла купе, все засыпало угольной мелкой противной крупой. Надоело бороться с гарью, и один из перегонов Раскольников проехал на раме паровоза, перед трубой. Сидел на раме, пропустив ноги сквозь прутья ограждающей решетки, полной грудью вбирал в себя упруго набегавший чистый ароматный воздух. Снял свой синий китель, аккуратно свернул, положил рядом. Потом снял и тельник. Разулся, подставил ступни встречному воздуху. Поток воздуха был так плотен, глянцевая синь неба над головой так густа, что возникало почти физическое ощущение, будто не степь вокруг, а море, не воздух, а теплые морские волны окатывали с ног до головы, теребили волосы, мягко залепляли глаза.
        Еще издали заметил впереди по ходу поезда, справа, двух всадников, во весь опор мчавшихся к полотну железной дороги, поезду наперерез. Что у них было на уме, кто знает. На всякий случай вытащил из кобуры револьвер, положил на китель, чтоб был под рукой. Саженях в ста от полотна один из всадников повернул коня, поскакал вдоль железной дороги, несколько впереди поезда. Другой подлетел совсем близко к полотну, тоже опередив поезд. Чуть придержал коня, и когда паровоз поравнялся с ним, дал повод, понесся вровень с мордой паровоза, весело и бесцеремонно рассматривая Раскольникова. Это был молодой белобрысый казак в полной старорежимной форме - гимнастерке с погонами, синих шароварах с красными лампасами, фуражке с кокардой, надетой набекрень, с опущенным ремешком. За спиной у него болтался карабин. Сидел он в своем мягком седле, как в кресле, поигрывая плеточкой. Вдруг, что-то крикнув, сорвал с ремня карабин, и вскинул, направил на Раскольникова. Раскольников проворно схватился за револьвер, прицелился ему в лоб. Казак засмеялся, поднял карабин вверх стволом и отвалил вправо, натянув повод, стал
отставать от поезда…
        В Тихорецкой остановились возле какого-то воинского эшелона. Неподалеку был штабной вагон. Раскольников вошел, спросил командира. Его провели к пожилому стат ному человеку в офицерском френче, с аккуратно подстриженной, черной, с проседью, бородкой. Он оказался командующим группой войск, сосредоточенных под Батайском.
        - Против нас стоят немцы, а также офицерские и казачьи отряды, смотря на Раскольникова строгим, полковничьим взглядом, объяснил он положение своих частей. - Я мог бы взять Батайск, а затем и Ростов, если бы у меня было достаточно артиллерии. Уже не говорю о дальнобойной. Обеспечьте, товарищи наркомы, действующую армию артиллерией, и мы очистим донскую землю от оккупантов. А заодно и от Краснова с белым офицерством. Между тем в Новороссийске готовится преступная акция уничтожения русского флота. - Помолчал, все так же строго и в упор смотря на Раскольникова. - Вы направляетесь в Новороссийск?
        - Да.
        - Смотрите, - без тени улыбки предупредил командующий, - если потопите Черноморский флот, я не пропущу вас обратно.

6
        День клонился к вечеру, когда прибыли в Екатеринодар. Раскольников прошел в кабинет начальника станции. Начальник, болезненного вида пожилой человек в железнодорожной форме, хмуро выслушал просьбу о паровозе.
        - Не знаю, когда сделаю это, - неприветливо, брюзгливо ответил он. Свободных паровозов нет.
        Раскольников назвал себя.
        - Слишком разъездились наркомы, - желчно заметил начальник. - Только что проехал Мехоношин. Шляпников стоит на запасных путях. Теперь вот вы…
        Раскольников достал мандат Ленина. Документ произвел магическое действие. Начальник проворно выбрался из-за стола, заговорил учтиво:
        - Паровоз будет. Через два часа обещаю вас отправить. Это устроит? Раньше никак не получится. В настоящую минуту паровозов действительно нет. Но через два часа…
        - Хорошо, через два часа, - согласился Раскольников.- У меня еще есть дело в городе. За два часа как раз обернусь.
        С удовольствием прошелся по зеленым тенистым улицам города-сада, под жарким солнцем набирались соков абрикосовые, грушевые деревья, уже краснели вишни, цвели какими-то крупными белыми цветами неизвестные большие деревья. Тишина, покой, хорошо одетые прохожие на улицах, лихачи у бирж. Будто и нет войны, революции, смертельных схваток вооруженных отрядов на линиях железных дорог, связывавших этот благодатный край с голодной Россией.
        В исполкоме республики застал Рубина, председателя ЦИК, сурового человека с тяжелыми рабочими ладонями, и его заместителя Островскую, партийку с 1901 года, небольшого росточка, живую как ртуть. Они действительно, как оказалось, были против потопления флота.
        - Зачем топить такую силищу? - недоумевая, разводил руками Рубин. Надо использовать огневую мощь флота в борьбе с белыми и с немцами. Положение на сухопутном фронте сейчас блестящее. Армия Кубано-Черноморской республики успешно сражается с немцами под Ростовом-на-Дону. Германский ультиматум - блеф. Немец теперь не тот, что раньше. Красная Армия, я имею в виду всю Красную Армию, достаточно набрала силы, чтобы противостоять любому наступлению немцев.
        - Но немецкий десант высадился в Тамани, - говорил Раскольников. Отряд самокатчиков в любую минуту может появиться на железной дороге и отрезать Новороссийск от Екатеринодара. Захватив Новороссийск, немцы лишат флот его базы на Кавказском побережье…
        - Чепуха. Они это не смогут сделать. Мы запрем их на полуострове и никуда не пустим. А с помощью флота, его огневой поддержки, и уничтожим. Если надо будет.
        - Хорошо, но тут встает вопрос, - продолжал Раскольников. - Может ли Кубано-Черноморская республика взять на себя снабжение флота всем необходимым?
        - Это важный вопрос, - вмешалась Островская. - Он обсуждался на собрании личного состава флота, проходившем третьего дня в Новороссийске. Мы были на том собрании. Но мы не были уполномочены решить вопрос на месте. Собрание избрало делегацию, несколько матросов и офицеров во главе с лейтенантом Бессмертным, и направило ее к нам сюда, в исполком республики, чтобы здесь во всем разобраться. Делегация и сейчас здесь. Ведем переговоры.
        - Времени уже нет для переговоров, - заключил Раскольников. - Завтра истекает срок немецкого ультиматума. Все должно решиться завтра. Совнарком настаивает категорически: флот уничтожить. Сохранить его и не отдать немцам - значит рисковать слишком многим. Товарищ Ленин считает, мы на этот риск идти не можем. Не имеем права. На карту поставлена судьба советской власти. Это его слова. Слишком велик риск.
        Этот аргумент подействовал на руководителей Кубано-Черноморской республики. Островская и Рубин умолкли.
        Аргумент был сильный. Раскольников знал по себе. Сам находился под его влиянием. В самом деле, как знать, как все обернется? Конечно, немцы уже не те. В германской армии, как и в армиях других воюющих стран, шло брожение, солдаты отказывались выполнять приказы командиров, самовольно оставляли боевые позиции. К тому же общая боевая обстановка на Западном фронте для немцев складывалась неблагоприятно. В этих условиях едва ли они способны были выделить достаточное количество войск для наступления на Россию по всему фронту. И все-таки…
        Вот они и теперь наступали. Дошли до Кубани, угрожали захватить весь хлебный юг России. Но, по крайней мере, они оставляли в покое центральную часть России, Москву. Сохранялось центральное Советское правительство сохранялась в России советская власть.
        Все можно со временем вернуть. Украину и Крым, Донбасс, Кубань и предгорья Кавказа, если немцы просочатся и туда. Но, потеряв советскую власть, уже никогда ничего нельзя будет вернуть. Нечего будет возвращать. Другого шанса установить советскую власть в России может больше и не представиться. Никогда. А теперь она в наших руках. Как этим рисковать?.. Сильный аргумент.
        - Да, но что можно сделать? - прервав молчание, невесело заговорил Рубин. - Сопротивление приказу Москвы упорное. Проведенный среди команд референдум дал такой результат: "Флота не топить, пока ему не будет угрожать реальная опасность". За поход в Севастополь не было подано ни одного голоса. Но нет уверенности в том, что по крайней мере часть флота не уйдет туда. И не потому, что на флоте действуют белогвардейские агитаторы или украин цы-националисты. Есть, конечно, и этот элемент. Но дело не столько в нем, сколько в приказах Совнаркома. Их двусмысленность внесла смятение в умы. Совнарком переложил ответственность за исполнение своего решения на моряков, а сам отстранился, так поняли моряки. Не знаю, как вам удастся преодолеть этот неприятный момент.
        - Попробую.
        В кабинет, где они разговаривали, зашел Шляпников, неторопливый, ироничный, снял с головы мягкую шляпу:
        - Узнал, что вы здесь, здравствуйте. Знаю о вашей миссии. Подумал, что, может быть, вы и со мной хотели бы поговорить?
        - Да, Александр Гаврилович, хотел бы.
        - Сделаем так. Пойдемте пообедаем, за столом и поговорим. Потом вы вернетесь сюда. Товарищи не возражают?
        Рубин и Островская сказали, что подождут Раскольникова, потом проводят его на вокзал, и Шляпников увлек его за собой.
        Обедали в двухэтажном ресторане с большим садом, на открытой веранде второго этажа. Солнце заходило, из сада веяло свежестью, внизу пел цыганский хор, человек во фраке с салфеткой, перекинутой через левую руку, склонялся в почтительном поклоне, и опять было ощущение нереальности происходящего, выпадения из времени. Но уже сидела гвоздем в голове и точила мысль: бросить все и бежать на вокзал, не опоздать бы…
        Ничего нового Шляпников не сообщил. Он действительно выполнил лишь роль курьера Сталина, согласившись отвезти, по его просьбе, в Новороссийск, куда ехал по своим делам, не связанным с флотом, какие-то документы и передать их комиссару флота Глебову-Авилову. Что и сделал, в бумаги эти и не заглядывал. И никакой агитации в Новороссийске вместо Сталина не вел, потому что в самом деле к потоплению флота относился неодобрительно. Как и руководители Кубано-Черноморской республики, был сторонником вооруженного сопротивления немецкому наступлению. Но с обстановкой, сложившейся в Новороссийске, с настроением моряков познакомился. Суммировал эти свои впе чатления фразой, которую произнес при прощании, после обеда, сказав полушутливо, по-владимирски окая:
        - Смотрите, как бы вас в Новороссийске за борт не сбросили!
        Так почему же Сталин уклонился от поездки в Новороссийск? Спросил Шляпникова, что он думает об этом.
        - Предусмотрительный кавказский человек, - ответил Шляпников с усмешкой. - Зачем ему лезть в пекло, когда для этого есть Раскольниковы, Шляпниковы, Вахрамеевы? Со Шляпниковым, правда, вышла осечка. Кстати, с Вахрамеевым тоже. Сбежал ваш Вахрамеев из Новороссийска. Где-нибудь встретите его по дороге…
        Встретил поезд Вахрамеева поздно вечером на станции Тоннельная. Войдя к нему в вагон, застал у него и Глебова-Авилова.
        - Куда вы едете? - взволнованно заговорил рыжеусый Вахрамеев. - Вас на вокзале уже ждут и расстреляют на месте. Нас ловили по всему городу. Мы едва убежали.
        Глебов-Авилов, меланхолически протирая снятые с носа серебряные очечки, близоруко щурясь, предложил:
        - Лучше поедемте с нами в Екатеринодар. Там есть прямой провод, будем по телеграфу отдавать необходимые распоряжения. Самим находиться в Новороссийске нет смысла.
        - В таком случае не стоило выезжать из Москвы, - ответил Раскольников. - Там тоже есть прямой провод с Новороссийском.
        - Ну, смотрите.
        От них узнал неприятную новость: часть флота, около половины состава боевых судов, все же приготовилась уходить в Севастополь, корабли выведены на внешний рейд, собрал колонну командующий флотом бывший капитан первого ранга Тихменев. Остальные суда оставались пока в Новороссийской гавани. Но что намерены были делать их команды, на это Вахрамеев и Глебов-Авилов ответить толком не могли.
        К Новороссийску Раскольников подъезжал на рассвете, ни на минуту за ночь не сомкнув глаз.
        Чем ближе был к цели путешествия, тем все большее беспокойство охватывало его: неужели не успеет? Неужели позволит уйти флоту? Что, если уйдут и те суда, что еще оставались в гавани? Мысль о том, что это могло произойти как раз в те часы и минуты, когда он приближался к Новороссийску, была невыносимой, хоть руки себе кусай. И ничего, решительно ничего нельзя было поделать. Паровозик, тащивший его вагон, летел на всех парах, надрываясь на подъемах, сломя голову разгоняясь на спусках, с риском соскочить с рельсов.

7
        И на вокзале ждал удар. Оказалось, об этом сообщил дежурный по станции, Тихменев увел-таки часть судов в Севастополь. Они ушли сразу после полуночи - линкор "Воля" и шесть эсминцев. Правда, один из ушедших, эсминец "Громкий", недалеко ушел, команда затопила его на параллели Дообского маяка. Но этот эсминец и не мог бы идти дальше своим ходом, на нем оставалось из команды всего десятка два человек. Другой линейный корабль, "Свободная Россия", семь эсминцев, два миноносца и прочие суда пока находились в гавани. Но намерения их команд были неизвестны, суда то разводили пары, то замирали.
        Раскольников помчался в порт.
        Солнце еще не взошло, высокое голубое, без единого облачка небо обещало день жаркий. Несмотря на ранний час, в порту шла лихорадочная работа. На судах, стоявших у стенок, гремели лебедки, стучали паровые машины. На открытые железнодорожные платформы грузили, это Раскольников отметил с удовлетворением, моторные катера-истребители с характерным возвышением впереди. С кораблей снимали орудия вместе с громоздкими конусообразными лафетами. Матросы перетаскивали в теплушки ящики с патронами и снарядами.
        На выходе из гавани дымил серый гигант "Свободная Россия". На нем надо было побывать прежде всего. Около каменной стенки чернели узкие тела миноносцев, ближайшим оказалась "Керчь". Это было кстати, "Керчью" командовал, как знал Раскольников от Вахрамеева, бывший старший лейтенант Кукель, сторонник потопления. "Керчь", по словам Вахрамеева, была единственным кораблем, команда которого в полном составе решила пустить свое судно ко дну.
        По деревянным качающимся сходням взошел Раскольников на "Керчь". Босые загорелые матросы поливали из длинных парусиновых шлангов палубу. Странное впечатление производила эта будничная картина. Миноносец был обречен, через несколько часов должен был пойти ко дну, но авральные работы, предусмотренные судовым расписанием, выполнялись с безукоризненной точностью. На миг охватило чувство протеста: как можно покушаться на живую жизнь? Но поспешил подавить это чувство.
        Представившись вахтенному начальнику, попросил вызвать командира корабля.
        - Он только что лег отдохнуть. Прикажете разбудить?
        - Мне нужен катер для поездки на "Свободную Россию".
        - Катер к вашим услугам, - с готовностью показал вахтенный на моторный катерок, покачивавшийся на воде у трапа корабля.
        - Мне известно, ваша команда намерена исполнить приказ о потоплении. Это так?
        - Да, будем топиться.
        - А что "Свободная Россия"?
        - Разводит пары. Готовится сняться с якоря. Она ушла бы раньше, но задержалась из-за недостатка людей.
        Подбежал моторист катера, спустились с ним по трапу. Но только отвалили от миноносца, с его палубы громко сказали в мегафон:
        - Товарищ Раскольников, командир миноносца просит вас к себе.
        Кукель, худенький, с тонким, резко выдающимся носом, в белом кителе и белых измятых брюках, должно быть, спал, не раздеваясь, представился, взяв под козырек офицерской фуражки, тоже сильно помятой. Торопясь и волнуясь, стал рассказывать о событиях минувших дня и ночи. Сказал, что, когда суда, решившие идти в Севастополь, выстроились вчера на внешнем рейде, он приказал поднять на мачте "Керчи" сигнал флагами: "Позор изменникам России!"
        - Нельзя ли нагнать ушедшие корабли и силой вернуть их в Новороссийск? - спросил Раскольников.
        - Теперь уже, к сожалению, поздно, - ответил Кукель.- Тихменев раньше придет в Севастополь, чем мы успеем настичь его. К тому же всюду большой недокомплект команд. Некому нагонять. На ходу лишь "Керчь" да "Лейтенант Шестаков"…
        - Почему? Куда делись люди?
        - В последние два дня происходило повальное дезертирство со всех судов. Началось 16-го числа, после того как стало известно о высадке немцев на Тамани и Тихменев приказал флоту готовиться к походу в Севастополь. Он воспользовался тем, что от делегации, посланной нами за день до того в Екатеринодар, не было никаких вестей. Значит, ни о чем не договорились. Тут еще исчезли представитель Москвы Вахрамеев и главный комиссар флота Глебов-Авилов. Выходило, что власти бросили флот на произвол судьбы. И люди стали разбегаться. Бежали те, кто не хотел идти к немцам, но и топить корабли отказывался. А это - три четверти личного состава флота. Что касается судов, оставшихся в Новороссийске: на "Керчи" полный комплект, сто тридцать четыре человека, на "Лейтенанте Шестакове" около пятидесяти человек сборной команды, на остальных судах по пять-шесть человек. А "Фидониси" совсем обезлюдел…
        Остались на судах, не вышедших из Новороссийской гавани, только те члены команд, которые были за потопление,- большевики вроде матроса Лепетенко с "Шестакова", председателя судового комитета этого миноносца, или сочувствующие большевикам вроде Кукеля. Кукель и Лепетенко были главными агитаторами за потопление флота. Они и план обдумали, как осуществить уничтожение оставшихся в Новороссийске судов. По этому плану оба их миноносца должны были на буксире вывести суда, не способные двигаться самостоятельно, к месту затопления на внешнем рейде, и помочь командам этих судов приготовиться к затоплению. Приступить к выполнению плана наметили с рассветом, то есть сейчас же, и начать выводить суда на рейд, в первую очередь те, с которых уже сняли вооружение, все ценное.
        - Но это ясно в отношении минного отряда кораблей. А вот как быть со "Свободной Россией"? - озабоченно сказал Кукель.
        - "Свободную Россию" я беру на себя. А вы - действуйте, как решили, одобрил Раскольников соображения Кукеля, торопясь обратно на катер. - Не будем терять времени.
        - Есть!
        Подошли к "Свободной России", к ее высокому трапу. Одергивая китель, взбежал Раскольников по трапу на палубу. Караула на палубе не оказалось. Матросы с георгиевскими ленточками, в черных бушлатах, таскали из нутра корабля узлы, чемоданы, складывали у трапа.
        Раскольников попросил вызвать командира корабля, и вскоре к нему подошел моложавый моряк с рыжеватыми волосами, в веснушках, в белейшем кителе, белейших, без единой морщинки, прекрасно отутюженных брюках, белых парусиновых туфлях. Раскольников назвал себя. Моряк представился:
        - Терентьев, командир корабля. Прошу ко мне.
        В толпе матросов, собравшихся поблизости от трапа, услышали имя Раскольникова, угрюмо насторожились. Кто-то выругался. Терентьев, не обращая на толпу внимания, повел гостя за собой.
        - Вы прибыли уговаривать нас утопить дредноут? - заговорил Терентьев, сняв фуражку, пригладив безукоризненно причесанные на прямой пробор гладкие волосы. - Уговаривать не надо. Утопим. Команда уже решила. Только вам придется помочь это проделать. Мало людей. И особенно в машинном отделении. Своим ходом идти не можем. Но выступить перед командой вам придется. Объяснить кое-что. И вопросы к вам будут. Настроение людей, полагаю, почувствовали?
        - Скажите, почему ушли Тихменев и другие? Ведь на референдуме никто не высказался за поход в Севастополь.
        - И я бы ушел, если бы мог. Если бы не разбежалась команда.
        - Но почему?
        - Ушедшие не захотели быть пешками в двуличной комиссарс кой игре.
        - Но ушли сдаваться в плен! Хотя на референдуме за это не голосовали.
        - Большинство готово было сражаться с немцами, а не сдаваться. Однако ваши товарищи из Кубано-Черноморской республики не выразили горячего желания поддержать флот. Что нам оставалось?
        - Как что? Выполнить приказ центрального правительства!
        - Какой из приказов? - насмешливо переспросил Терентьев. - То-то и оно. Какой приказ ни выполни, все ты дурак, будешь поставлен вне закона.
        - Почему вне закона? Подлинный приказ один: потопить флот. Его и надо было выполнить. Это же очевидно.
        - Это очевидно для вас, комиссаров. А для нас очевидно другое: если бы германское правительство потребовало от советского правительства наказать виновных в уничтожении флота, ваш Ленин не поколебался бы ни секунды выполнить это требование.
        - Что за странное предположение. Почему вы думаете, что правительство отступилось бы от вас?
        - Вам нельзя доверять. Вы уже это доказали своей деятельностью после захвата власти. Поманили декретами о мире, о земле и рабочем контроле и ни один не выполнили. Вместо мира - Брест, вместо земли - комбеды и продотряды, на заводах комиссары. А дело ни в чем не повинного Щастного? Ваш Ленин…
        - Хватит, - не выдержав, поднялся Раскольников. - У нас нет времени. Пойдемте к вашим матросам.
        - Как угодно, - согласился Терентьев, нажал на кнопку звонка, приказал явившемуся вестовому сыграть общий сбор.
        Поднялись на палубу. Угрюмо слушали матросы Раскольникова, говорившего о безвыходном положении флота.
        Он слукавил, заявив, будто Кубано-Черноморская республика не в состоянии снабжать флот, - это лишь выяснялось. Но, в сущности, какое это теперь имело значение? Флот должен быть потоплен. Таков приказ Ленина. Его нужно выполнить.
        Терентьев, взявший слово после Раскольникова, предложил еще раз, для верности, проголосовать, все ли за потопление. Больно было смотреть в потерянные глаза матросов, поднимавших руки.
        - Пропала "Свободная Россия". Эх, Россия…
        Нужно было достать буксир, чтобы отвести линкор на внешний рейд, и Раскольников отправился на берег. На набережной нанял извозчика, приказал ехать к управлению водного транспорта. Безрессорная коляска с грохотом понеслась по булыжной мостовой, немилосердно пыля. Утреннее солнце жгло спину.
        Остановились перед двухэтажным деревянным домом. Взбежав по крутой скрипучей, пропахшей мышами, грязной лестнице наверх, Раскольников спросил заведующего. Его провели в комнату, заставленную канцелярскими столами. На стенах висели портреты Маркса, Ленина и Троцкого. Грустный худой человек поднялся из-за стола, самого дальнего от двери. Раскольников потребовал предоставить ему буксирные средства.
        - Знаете, товарищ, - развел руками грустный человек,- буксиры есть, людей нет. Команды разбежались.
        Он посоветовал сходить в управление торгового флота, там тоже имелись буксирные пароходы. "Если у них не окажется буксира, найдите хотя бы людей, подходящую посудину мы предоставим…"
        Раскольников отправился по указанному адресу. Там удалось договориться о буксире. Объяснив, какую работу должен выполнить буксир, с облегчением выбрался на улицу.
        Будто камень свалился с души. От него теперь уже ничего не зависело. Побрел по голой и пыльной улице. Пекло было страшное. Увидел харчевню с давно не мытыми стеклами, и вдруг почувствовал, что голоден, со вчерашнего дня ничего не ел.
        Толстая сонная хозяйка принесла жидкий суп, кусок жилистого мяса, небрежно поставила на стол горку черного хлеба, в Новороссийске его, оказывается, было сколько угодно.
        Когда вернулся в порт, "Керчь" производила маневр на внутреннем рейде. На катере подошел к ней. Бледный, перепачканный углем Кукель, мокрый от жары и усталости, доложил о том, что удалось сделать. Часть эсминцев вывели к месту затопления, заложили подрывные патроны, выводили остальные корабли.
        С борта "Керчи" наблюдал, как к "Свободной России" подошла парусно-моторная шхуна, присланная управлением торгового флота. Казавшаяся детской игрушкой по сравнению со стальной громадиной, шхуна взяла эту громадину на буксир и, отчаянно дымя, поволокла на внешний рейд. Вскоре она вернулась с матросами, снятыми с линкора. На краю палубы, картинно отставив ногу, стоял Терентьев в своем элегантном белоснежном костюме. Когда шхуна проходила мимо "Керчи", Терентьев крикнул высоким голосом:
        - Старший лейтенант Кукель! Вот вам пустая коробка,- вытянул веснушчатую руку с рыжими волосами в сторону "Свободной России". - Делайте с ней что хотите! Вы… - Он хотел еще что-то крикнуть, но голос задрожал, он махнул рукой и отвернулся.
        Высадив моряков, шхуна пошла к покинутому командой "Фидониси", чтобы взять и его на буксир. На пристани, возле которой стоял эсминец, собралась толпа возбужденных горожан. Смуглый мужчина в белой рубашке, вскарабкавшись на фонарный столб, обхватив его ногами, потрясая в воздухе рукой, призывал не допустить уничтожения кораблей. Толпа слушала его сочувственно. И когда шхуна подошла к эсминцу, из толпы полетели камни, пустые бутылки в матросов, пытавшихся зачалить корабль.
        Кукель увидел это с проходившей мимо "Керчи", развернул миноносец. Приказал пробить боевую тревогу, орудия навести на толпу.
        - Всем на пристани! - крикнул в мегафон. - Немедленно отойти от эсминца! Иначе я открываю огонь. Считаю до трех. Раз…
        Толпа схлынула с пристани, шхуна подцепила пустой корабль, потащила из гавани.
        Уже с берега наблюдал Раскольников за последним актом драмы. Наблюдал не он один, весь город высыпал к морю. Пристань, набережную, мол сплошь усеяли люди. Около цементного завода стояли на берегу рабочие, взбирались на известковые насыпи, откуда были видны вы веденные из гавани, поставленные на внешнем рейде в ряд беспомощные корабли.
        Первым пошел ко дну "Фидониси", взорванный самоходной миной, которую выпустила по нему "Керчь". От взрыва эсминец окутался клубами дыма, когда дым отнесло в сторону, все увидели - передний мостик обрушился, кормовая рубка помята, обе мачты сломаны. Нос корабля приподнялся кверху, и вдруг, будто по ледяной горке, корабль заскользил вниз - и скрылся под водой. Потом один за другим взрывались и, быстро наполняясь водой, шли ко дну остальные эсминцы, тонули под развевавшимися красными флагами, с сигналом, поднятым на мачте: "Погибаю, но не сдаюсь".
        Меньше чем за полчаса с эсминцами было покончено. Оставалась "Свободная Россия". С "Керчи" сделали залп по линкору из двух минных аппаратов. Одна мина прошла под килем корабля, другая взорвалась под носовой орудийной башней. Клуб черного дыма, поднявшийся из воды, закрыл серый борт корабля до боевой рубки. Корабль, однако, держался на воде. Еще две мины, поразившие линкор в кормовой части, не изменили положения корабля. На "Керчи" нервничали, кончался запас мин, а бронированная громада не поддавалась. Пятая мина чуть не потопила саму "Керчь", что-то случилось в ее механизме, и она заметалась в воде, меняя направление, то отдаляясь от миноносца, то вдруг направляясь прямо на него. Наконец, неожиданно вынырнув из воды, переломилась надвое и вмиг затонула.
        Шестая мина ударила в самую середину линкора. Густой белый дым окутал весь корабль. Дым рассеялся, и стали видны во многих местах огромные пробоины. Корабль, покачиваясь, начал медленно крениться на правый борт. Посыпались, перекатываясь по палубе, паровые катера, шлюпки. Тяжелые круглые башни с двенадцатидюймовыми орудиями, отрываясь от палубы, катились по гладкому настилу, сметая все на своем пути, и обрушивались в море, подымая столбы брызг. Через несколько минут корабль перевернулся, подняв кверху обросший тиной и ракушками темный киль, но еще с полчаса держался на поверхности, будто губка, пропитываясь водой, пока не ухнул в пучину, образовав бурно кипящий водоворот.
        Люди на берегу, как на похоронах, обнажили головы. Слышались сдавленные рыдания.
        "Керчь" развернулась, дала полный ход и вскоре скрылась за мысом. Она ушла к Туапсе, с тем чтобы там затонуть, так решила команда, благоразумно остерегшаяся проделать это в Новороссийске. Команда "Керчи", с самого начала открыто стоявшая за уничтожение флота, навлекла на себя особый гнев новороссийцев, и всякое могло случиться, окажись она сейчас на берегу без прикрытия своих орудий. Раскольников посоветовал Кукелю и верным ему матросам пробираться из Туапсе к Царицыну, обещав позаботиться об их дальнейшей судьбе.
        Прежде чем выехать из Новороссийска, Раскольников проследил за погрузкой катеров-истребителей для Царицына. Сложился дивизион быстроходных катеров, на каждом катере по два 47-миллиметровых орудия и по паре пулеметов, команды укомплектованы.
        И еще один морской эшелон формировался в этот день в Новороссийске, эшелон, составленный из моряков с затопленных судов и с судов, ушедших в Севастополь, около тысячи человек. Они направлялись в Нижний Новгород, где должна была быть организована другая, помимо царицынской, речная военная флотилия. Раскольников помог морякам провести выборы командиров команд и начальника эшелона. Начальником эшелона моряки избрали Семена Лепетенко, деятельного предсудкома с "Шестакова".
        Вечером, когда оба эшелона были готовы к отправлению, над городом показался немецкий аэроплан с крестами на желтых крыльях. Он сделал несколько кругов над опустевшей гаванью и улетел в сторону Севастополя, должно быть, докладывать об исчезновении остатков Черноморского флота.
        Уже в темноте отправились матросские эшелоны, экстренный поезд Раскольникова шел замыкающим. Чувствуя себя разбитым и вместе с тем понимая, что, если ляжет, не сможет уснуть, стоял Раскольников у окна своего комфортабельного вагона, смотрел на пробегавшие за окном городские огни, ни о чем не думая, ничего не желая. Дело было сделано. Но радости не было. И надо было забыть об этом деле. Забыть - и никогда не вспоминать.
        Глава восьмая
        "ДАЕШЬ КАЗАНЬ!"

1
        В начале июля 18-го года, едва отчитавшись перед Лениным и Совнаркомом за новороссийские дела, получил Раскольников новое назначение с чрезвычайными полномочиями - на Восточный фронт. К этому времени обстановка в Сибири, на Урале и в Поволжье осложнилась настолько, что из всех фронтов, обложивших РСФСР, главным фронтом республики стал Восточный.
        Образовался восточный нарыв не мгновенно, назревал с января-февраля как реакция на Брест; собственно, и был порождением его. Занозой, вокруг которой постепенно образовался нарыв, с самого начала был Отдельный чехословацкий корпус, сформированный еще при Временном правительстве из военнопленных чехов и словаков, попавших в русский плен в качестве солдат австро-венгерской армии. Предназначался корпус для боевых действий против немцев на стороне союзнических держав и дислоцировался тогда на Украине. После Октября, в связи с началом мирных переговоров советского правительства с Германией, положение корпуса существенно изменилось. Согласованным решением командования корпуса и стран Антанты корпус был объявлен автономной частью французской армии и перед советским правительством поставлен вопрос о его переброске в Западную Европу. Полнейшая запутанность в отношениях между странами, недавними союзниками и противниками в общеевропейской войне, вызванная Брестским миром, привела к тому, что для переброски корпуса был избран неблизкий путь- через Владивосток. И весной потянулись эшелоны с хорошо вооруженными
чехословацкими войсками на восток через всю Россию. В мае эшелоны корпуса, численностью до 45 тысяч человек, растянулись по Сибирской железнодорожной магистрали от Пензы до самого Владивостока.
        А в конце мая чехословаки взбунтовались. Отказались эвакуироваться через Владивосток, повернули назад. Преодолевая сопротивление советских войск, пытавшихся остановить их, устремились к центру России, вдохновляемые идеей создания антигерманского фронта на российской территории, захваченной немцами. В мае-июне части корпуса, с присоединявшимися к ним по пути белогвардейскими отрядами, захватили Владивосток, Омск, Пензу, Самару, многие другие города в Сибири и Поволжье. В Поволжье власть перешла в руки Комуча - эсеровского Комитета членов Учредительного собрания, действительно состоявшего из членов разогнанного большевиками Учредительного собрания, под председательством эсера Вольского, с центром в Самаре. В Сибири образовалось Временное сибирское правительство, с центром в Томске. В это правительство вошли, кроме эсеров, представители всех антибольшевистских партий, от меньшевиков до монархистов. Всех объединила одна цель - борьба с большевикамии.
        Перед тем как вручить Раскольникову мандат, Ленин предупредил его, требовательно и настойчиво смотря прямо в глаза:
        - Вам придется нелегко. Фронт - в безобразном состоянии. До сих пор никакой организованности. С партизанской расхлябанностью надо кончать решительно и беспощадно. Действуйте, не останавливаясь перед расстрелом предателей и дезертиров. Либо мы одолеем расхлябанность, либо она поглотит нас. Полномочия у вас самые широкие, как представителя ЦК. На ближайшем за седании Совнаркома введем вас и Данишевского в реввоенсовет фронта. Сейчас там членами Кобозев и Мехоношин, старые партийцы, вам есть на кого опереться. Нужно остановить чехословаков, - подбежав к карте, перекрыл ребром ладони район Среднего Поволжья и Урала. - Не дать им соединиться с контрреволюционным донским казачеством. Как можно скорее закончить переформирование войск фронта и крепко ударить. Освободить Поволжье и Урал. Без хлеба и сырья этих районов нам не выжить. Телеграфируйте ежедневно…
        Уезжал на Волгу вместе с Ларисой, ей предстояло заведовать агитпропом при реввоенсовете фронта. Ехала она на фронт и в качестве корреспондента "Известий", обещав редактору Стеклову регулярно писать о ходе боевых действий.
        Уже в пути застала их весть о левоэсеровском мятеже в Москве. Немедленно повернули назад. Когда приехали в Москву, 7-го числа днем, там уже все было кончено, мятеж подавлен. Отличились, как узнали в Совнаркоме, вызванные Троцким в Москву полки латышской дивизии Вацетиса, взявшие штурмом позиции мятежников.
        Снова отправились на восток.
        В Казани встретил их Мехоношин, подтянутый, суховатый, сразу же заговорил о главкоме Муравьеве. Командующий Восточным фронтом левый эсер Муравьев принял сторону мятежников. С отрядом примерно в тысячу человек отправился из Казани в Симбирск, к частям Первой армии, с намерением поднять эти части против большевиков. Он, Мехоношин, сейчас едет в Симбирск. С председателем тамошнего губкома Варейкисом на месте решат, как действовать.
        А Раскольникову лучше отправиться в Нижний, предложил Мехоношин, там как будто тоже готовится эсеровский сюрприз, надо разобраться.
        На том порешили и разъехались. Лариса осталась при штабе фронта в Казани.
        Сведения о подготовке эсеровского выступления в Нижнем Новгороде не подтвердились. Председатель Нижегородского губкома Каганович заверил Раскольникова, что обстановка в городе спокойная, губком и губсовдеп следят за политическими настроениями в городе и губернии. Губернская чека хлеб даром не ест, систематически выявляет очаги контрреволюции и саботажа. Недавно выявили большую группу саботажников на железной дороге, расстреляли всех в один день. Кстати, в этом деле помог чекистам посланец Морского комиссариата Маркин, участвовавший в облавах с отрядом балтийских и черноморских моряков.
        С Маркиным Раскольников встретился на другой день после приезда в Нижний. Этот Маркин, рядовой матрос, расторопный и сметливый, занимался в Нижнем организацией речной военной флотилии, ему нужна была помощь, и Раскольников, узнав в тот же день о подавлении мятежа Муравьева, решил на несколько дней задержаться здесь.
        За две недели, проведенные в Нижнем, Маркин сделал немало. Реквизировал десяток колесных буксирных пароходов, наладил на нижегородских заводах переоборудование их в боевые корабли. Два парохода уже были готовы, на каждом установлено по два трехдюймовых орудия, команды укомплектованы. Еще пять таких пароходов могли быть готовы на днях, работы велись круглосуточно.
        Но эти суда еще не могли составить флотилию, способную противостоять белогвардейской флотилии, действовавшей на Волге, и сильным береговым батареям чехос ловаков.
        Вместе с Маркиным и корабельным инженером, руководившим переоборудованием пароходов, отправились по затонам. На заводе Курбатова реквизировали только что выпущенную громадную железную баржу. Осмотрев ее, инженер решил, что на ней можно установить до шестнадцати тяжелых дальнобойных орудий. Такой плавучий форт стоил бы целой флотилии. Разыскали еще две баржи, немедленно отогнали их в затон "Муромка", там рабочие взялись превратить их в плавучие батареи.
        Но и этого было недостаточно. Если бы к этим судам прибавить несколько быстроходных катеров, таких, какие действовали теперь под Царицыном, бывшие черноморские, но были отрезаны линией фронта, пересекшей Волгу на юге в районе Сызрани, да если бы вывести с Балтики несколько миноносцев, можно было бы воевать. О миноносцах и катерах с Балтики шла речь в Наркомате по военным и морским делам перед отъездом Раскольникова на Волгу. Раскольников должен был на месте решить, действительно ли была нужда в переброске этих судов. Он телеграфировал в Москву: нужда неотложная, необходимо отправить корабли без промедления.
        Из Нижнего Раскольников ненадолго выезжал в Симбирск, участвовал в расследовании обстоятельств муравьевского заговора. Обстановка был сложная. Разведчики доносили, что на правом берегу Волги под Сызранью собирал сильную ударную группировку бывший полковник Каппель, готовился двинуть ее против Симбирска, рассчитывая на деморализацию частей Красной Армии в районе, где действовал Муравьев. С востока подходили, закрепляясь на волжских берегах, все новые части чехословаков. В этих условиях симбирский ревтрибунал выносил всего два решения по делам об участии в мятеже: приговаривал обвиняемого к расстрелу либо возвращал в строй рядовым бойцом, в расчете что в бою искупит человек свою вину перед советской властью. Эсеры держались на суде мужественно, пощады не просили. Приговоренных к смерти расстреливали перед строем. Некоторые успевали крикнуть: "Долой большевиков!"
        Из Симбирска вернулся в Нижний. Еще не был ликвидирован другой мятеж, белогвардейский в Ярославле, начавшийся одновременно с левоэсеровским мятежом, 6 июля, и сохранялась опасность его распространения вниз по Волге. Чекисты в Нижнем снимали с проходивших вниз по Волге пассажирских пароходов подозрительных людей, которых считали связными ярославских мятежников.
        В один из этих тревожных дней моряки проводили облаву на пассажирской пристани. Пришвартовался шедший сверху переполненный пассажирами пароходик. Четверть часа спустя к Раскольникову подошел руководивший отрядом моряков черноморец Лепетенко, маленький, шустрый, с цепким косящим взглядом.
        - С братишками задержали двоих, по документам - командированные из-под Пскова, учителя гимназии. Врут. Одного я узнал.
        - Кто он?
        - Не то что узнал. Будто видел. А вы точно должны знать. Если это он…
        - Да кто он?
        - Бунаков-Фундаминский. При Временном правительстве был у нас на флоте генеральным комиссаром. Я его видел всего раз, поэтому могу ошибиться. Но думаю, это он. Очки, длинные волосы…
        - Пойдем.
        Подошли к сходням. Чуть в стороне, в кольце вооруженных винтовками матросов, маялась кучка растерянных людей, среди них Раскольников тотчас узнал Бунакова-Фундаминского. Он смотрел куда-то вверх с тем напряженным выражением, какое однажды видел на его лице Раскольников, в зале Таврического дворца, перед началом заседания Учредительного собрания. Арестованные заволновались при приближении Раскольникова, и Бунаков обернулся в его сторону. Встретились с ним взглядами.
        Лепетенко передал Раскольникову документы Бунакова и его спутника, незнакомого Раскольникову рослого человека с мужицким лицом, тоже, должно быть, эсера. В документах у Бунакова была другая фамилия. В одной из справок, выданной на обоих, говорилось о том, что они направлялись в Казань за учебными пособиями для нового учебного года. Билеты у них тоже были до Казани.
        Какие там учебные пособия? Какой учебный год? Не за учебными пособиями они направлялись. И не в Казань вовсе, а дальше. В Самару, к Вольскому. Или дальше, в Томск, к кадету Вологодскому, главе сибирского правительства.
        Посмотрел на Бунакова. Тот держался уверенно, и вида не подал, что знает Раскольникова. Но в лице читалось: конец…
        И надо было, вероятно, выдать его чекистам. Все-таки враг. Месяц назад ВЦИК исключил правых эсеров из Советов за подготовку восстания против правительства. Теперь эти мятежи левых…
        Вернул документы. Но не Лепетенке - самому Бунакову и его товарищу. Приказал отпустить их.
        Когда они отдалились, глядя им в напряженные спины, сказал Лепетенке:
        - Это не Бунаков. Ошибка.
        Сам не знал, почему отпустил. Но не стал об этом раздумывать. И вскоре забыл об этой встрече. Не до того было.

2
        Семнадцатого июля группировка Каппеля двинулась в сторону Симбирска. Полки и дивизии Первой армии Тухачевского, состоявшие из бойцов, набранных по июньской мобилизации и недостаточно обученных, отступали под ударами чехословацких батальонов и отрядов уральских и оренбургских казаков. К вечеру 21 июля каппелевцы подошли к Симбирску и на другой день, после короткого боя, заняли город.
        В дни боев под Симбирском приехал из Москвы назначенный командующим Восточным фронтом латыш Вацетис, герой московских событий 6-7 июля, крепкий, с круглой бритой наголо головой и слоновьей шеей, бывший полковник. Привез с собой постановление Совнаркома о введении в состав реввоенсовета фронта Раскольникова и Данишевского. И с ходу начал готовить, вместе с членами реввоенсовета, контрнаступление фронта.
        Его энергичные приказы по армиям фронта, всегда подписывавшиеся кем-то из членов реввоенсовета, требовали от командармов при любых обстоятельствах переходить от оборонительных действий к активным наступательным.
        Падение Симбирска, захваченного конницей белогвардейцев в триста сабель при четырех орудиях, в то время как оборонявшие Симбирск части Красной Армии превосходили эти силы во много раз, было непростительно. В конце июля Вацетис, докладывая в ЦК об обстоятельствах падения Симбирска, предложил назначить комиссию для расследо вания поведения командного состава при сдаче города. Такая комиссия, но с более широкими полномочиями, партийно-следственная комиссия ЦК, была создана из трех человек, одним из членов "тройки" был назначен Раскольников.
        Комиссия работала не только на симбирском участке фронта, но и на других участках, карая командиров и комиссаров, своевольно оставивших боевые позиции, трусов и изменников. С комиссаров спрос был особый, они отвечали за действия командиров-военспецов, над которыми обязаны были установить непрерывный и бдительный контроль. В случае побега или измены командира комиссар приговаривался к расстрелу. Подобных случаев было больше во Второй армии, которая держала фронт в бассейне рек Камы и Белой, здесь трижды в должности командарма в июне-июле оказывались изменники, бывшие офицеры, переходившие на сторону белых. О расстрелах осужденных комиссаров сообщалось по армиям фронта.
        В дни боев под Ижевском, на участке фронта, занимаемом Второй армией, неожиданно появился Троцкий. Узнав о его приезде, Раскольников, работавший на этом участке, поспешил на встречу с ним.
        Поезд Троцкого стоял на небольшой станции, в расположении пехотного полка, только что отведенного с передовой на переформирование. Полк участвовал в боях, был сильно потрепан, не выдержав натиска белых, отступил, нарушив приказ стоять насмерть. Новый командующий армией Блохин вынужден был заткнуть образовавшуюся в линии фронта брешь силами драгоценного резерва. Полк отвели в тыл, начались разборки и чистки.
        Застал Троцкого в его вагоне в группе командиров, по виду которых легко было отличить латышей из охраны Троцкого - они были в кожанках, с маузерами через плечо - от командиров провинившегося полка, одетых кто во что горазд, в линялых гимнастерках, в косоворотках, кургузых пиджаках. Одни были в сапогах, другие в ботинках с обмотками. Люди тянулись в струнку. Перед низкорослым Троцким стоял, возвышаясь над ним на две головы, бледный командир полка, сутулившийся, чтоб казаться ниже ростом. В этом полку особенно провинился один батальон, о нем и говорили в вагоне Троцкого.
        - Командира батальона - расстрелять! - диктовал приказ Троцкий. Перед строем батальона! Батальон подвергнуть децимации - расстрелять каждого десятого мерзавца. Немедленно! Исполняйте!
        Командир полка не двигался с места.
        - Что такое?
        Комполка что-то произнес, но его никто не услышал.
        - Повторите?
        - Не могу исполнить, - глядя себе под ноги, с трудом выговорил командир.
        - Как изволите вас понимать? - произнес Троцкий шелестящим голосом. Что это значит? Невыполнение приказа? Отказываетесь выполнить приказ?
        - Не отказываюсь… не могу.
        - Сдать оружие! - грозно потребовал Троцкий. Чуть повернувшись к одному из своих охранников, бросил через плечо: - Арестовать! Комиссар полка - построить батальон. Сейчас. Здесь, - махнул рукой в сторону окна. Перед вагоном.
        Комиссар, немолодой человек в пиджаке, в разбитых сапогах, бросился вон исполнять приказание.
        Через несколько минут батальон - человек полтораста безоружных, худых и обросших, испуганных оборванцев - был выстроен перед вагоном. Его окружили вооруженные винтовками латыши из охраны Троцкого.
        Троцкий вышел на площадку вагона, взялся одной рукой за поручень, сильно подавшись вперед, нависая над строем красноармейцев, резко заговорил, размахивая свободной рукой:
        - Бойцы бесславного батальона! Не говорю - красноармейцы, потому что вы пока недостойны называться этим именем. Вы совершили преступление перед революцией, позорно бежали с поля боя и поставили под удар противника своих соседей. Вы заслуживаете самого сурового наказания. Все до единого! Вину свою искупите кровью. Сегодня вернетесь на передовую и отобьете у противника позиции, которые позорно уступили ему. Умри, но докажи, что имеешь право носить почетное звание красноармейца! Однако преступление не должно остаться безнаказанным. Некоторые из вас будут примерно наказаны. Комиссар, построить людей в одну шеренгу и рассчитать по порядку номеров от одного до десяти.
        Кое-как, сбиваясь со счета, бойцы рассчитались, не понимая, зачем это нужно.
        Троцкий скомандовал:
        - Каждый десятый номер - выйти из строя!
        Вышли. Оказалось их четырнадцать человек. Их тут же окружили, сбили в кучку охранники Троцкого. Присоединили к ним стоявшего в стороне под присмотром двух латышей командира батальона, дюжего бородатого мужчину в гимнастерке без ремня, со связанными сзади руками.
        Троцкий прокричал:
        - Эти трусы приговариваются к расстрелу. Именем революции, приказываю привести приговор в исполнение немедленно!
        Слегка подталкивая в спину безропотных осужденных, должно быть, до конца не сознающих своего положения, не принимающих разумом того, что услышали, охранники отвели их на несколько шагов в сторону от полотна же лезной дороги. Поставили рядком, локоть к локтю, лицом в поле, в открывающийся отсюда дивный простор, обширную долину, обрамленную слева и справа зелеными холмами и оканчивающуюся манящей стеной синего леса. Сами встали в пяти шагах за их спинами, подняли винтовки.
        Скучно, буднично прозвучал залп, осужденные попадали. Некоторые были еще живы, их деловито перестрелял из маузера, похаживая между ними, командир латышей.
        Стоявшие в строю смотрели на казнь, выворачивая головы назад, никто не догадался повернуть строй кругом.
        Над строем снова загремел металлом голос Троцкого:
        - Так будет и впредь со всеми предателями и трусами. Комиссар, можете увести батальон. Готовьте к бою.
        Повернулся и скрылся в вагоне.
        Через пять минут площадь перед станционной избой опустела, поезд Троцкого ушел, бойцов бесславного батальона увели готовить к искуплению вины, только груда скрюченных тел осталась лежать под жарким солнцем, покинутая всеми, даже охранник, поставленный над телами, бросил свой пост, спустился в овражек, в тень, где трое бойцов, его товарищей, разморенные жарой, лениво ковыряли землю лопатами, готовили место захоронения.
        Раскольников, повидавшись с Троцким, остался на станции с комиссаром полка, который обещал доставить его в расположение части, куда звали Раскольникова неотложные дела "тройки".

3
        Утром он был на месте.
        Ехал он судить и карать в одиночестве. "Тройка" не всегда заседала в полном составе, все зависело от обстоятельств и важности дел. Дела накапливались быстро, решать их следовало немедленно, по горячим следам, а у каждого из членов "тройки" были и другие обязанности, не всегда их можно было отложить ради занятий в комиссии. Чтобы не терять времени, вынуждены были иногда работать поодиночке. Да и не было в большинстве случаев особой необходимости в коллегиальности: дела, которые они разбирали, были похожи одно на другое, за трусость и измену полагалось одно наказание - смертная казнь. Когда доводилось сойтись вместе, просматривали протоколы, которые каждый вел от лица "тройки", подписывали их.
        Для работы "комиссии" отвели просторную брезентовую палатку за околицей сельца, в котором располагалась часть, у елового низкорослого лесочка, богатого, должно быть, рыжиками. Недавно прошел хороший дождь и сладостный еловый дух заполнял жаркое пространство палатки, кружил голову. Солнце стояло в зените, парило. Раскольников приказал поднять полы палатки, и все равно в палатке было душно. Раскладной походный столик, выделенный ему, он перенес с середины палатки в угол, который как будто меньше прогревался солнцем.
        Когда шел к палатке, по сырой траве, по лужам, ноги в худых сапогах промокли, вода в них хлюпала. Пока устраивался в палатке, ноги распарило, они прели, пальцы ног зудели от жаркой сырости, стоило пошевелить ими, как от них исходил дурной запах. Надо было бы снять сапоги, выставить на солнце, протереть бы насухо ноги, но не было времени на это, он был при исполнении, приходилось терпеть.
        Выделили ему четырех бойцов для приведения приговоров в исполнение, еще двое у лесочка готовили яму для смертни ков. Старшим над этой группой бойцов был ротный командир Алехин, бывший солдат, распорядительный, подтянутый, в фуражке с аккуратной красной матерчатой звездочкой на тулье.
        Первым Алехин ввел в палатку стройного молодого человека в нательной рубахе, драных синих галифе и босого. У арестованного была роскошная шевелюра - длинные, откинутые назад густые каштановые волосы. Раскольникову показалось, будто он уже где-то видел этого человека или очень похожего на него, но где - вспомнить не мог.
        Бывший офицер, командовал отрядом красноармейцев на участке главного удара противника, не принял боя, бежал вместе со своими бойцами.
        - Почему бежали? - спросил Раскольников.
        - А почему я должен лезть под пули? Я не за белых и не за красных.
        - Но вы - в Красной Армии!
        - Я добровольно пошел к вам? Вы должны знать, как бывших офицеров призывали на службу. Не пойдешь - возьмут в заложники. Или расстреляют, а в заложники возьмут членов семьи.
        - Но теперь вам тоже грозит расстрел!
        - Стреляйте, - равнодушно сказал арестованный. И Раскольников вспомнил: арестованный похож на молодого человека, расстрелянного Железняковым в октябрьские дни в Москве, во время облавы, за оружие, найденное у него на квартире.
        Раскольников коротко изложил в протоколе суть дела, вынес резолюцию: "Расстрелять".
        - Именем революции, - встал он за столом, заговорил, стараясь придать голосу подобающую случаю торжественность, - за самовольный уход с боевой позиции вместе с подчиненной ему командой…
        - К чему эти формальности? - оборвал его арестованный и повернулся к Алехину: - Веди, друг.
        Они вышли из палатки.
        Вскоре у лесочка прозвучал одиночный выстрел. Бойцы берегли патроны, стреляли в упор, в затылок. В случае неудачи раненого прикалывали штыком и скидывали в яму.
        Затем Алехин привел на расправу двух изменников. Бывшие офицеры, они служили в Красной Армии на разных командных должностях, при наступлении белых перешли на их сторону. Попали в плен раненными.
        Этих и расспрашивать не имело смысла, они были обречены. Заполнив для формы пункты протокола, записав имена, бывшие должности арестованных, Раскольников передал их Алехину. Их увели к лесочку. Стукнули там два выстрела- дело завершилось.
        Следующий случай оказался не совсем обычным. Привели рядового бойца, немолодого, похожего на цыгана кряжистого крестьянина, в армию взятого по мобилизации, был он в красной косоворотке, в пикейном жилете, в добрых сапогах, голенища бутылками. Во время боя с белыми выстрелил в спину своему командиру, его схватили, привели к комиссару, он набросился на комиссара и заколол его ножом, выхваченным из-за голенища. Дело ясное, Раскольников объявил бойцу, что его расстреляют.
        - Понятное дело. Антихристово. Совести у вас нет, - сказал боец.
        - А у тебя есть совесть? - возмутился Раскольников. - Убил двоих и говоришь о совести?
        - Я по совести извел извергов, душегубов…
        - Довольно, - прервал его Раскольников. - Алехин, уведи.
        - Постойте, - попросил мужик, обращаясь к Раскольникову. - Что я хочу спросить. Можно?
        - Спрашивай.
        - За что вы воюете?
        - За добрую жизнь для всех.
        - И для меня, значит?
        - Да, и для тебя, если бы ты понимал и не сопротивлялся советской власти. Но ты, видно, из кулаков, тебе советская власть не нужна.
        - Точно, из кулаков. Вот мои кулаки. - Он выставил вперед сложенные в кулаки руки с толстыми негнущимися пальцами. Раскрыл руку, пошевелил пальцами и снова собрал их в кулак. - Что подковы гнуть, что кожи мять. Все могу. Что плотничать. Поставил сруб на выселках. Самолично, без помочи. Мне помочь ни к чему. Думал: покрою дом и будет добрая жисть. Пришли ваши - все отняли. Обещали: будет вам, мужики, земля. Была у нас монастырская земля. Монастырь прикрыли, ладно. А земля? Наехали такие-то, вроде тебя, сказали: будет коммуна. Всю землю сгребли. И с выселков тоже. Вот тебе добрая жисть. Эх вы! Слова умеете говорить. Вот ты мне добрую жисть сулишь, а сам в драных сапогах ходишь, - показал он на сапоги Раскольникова, тот невольно подобрал ноги под себя. - Жалкий вы народ. Оно, конечно, себя жалко, но и вас жалко, как поглядишь. Эх! Ладно. - Повернулся к Алехину: - Пошли, что ли.
        Долго не было выстрела. Нога в одном сапоге затекла, невозможно было больше терпеть. Немного вытянул ее из головки сапога, как будто легче стало, можно было пошевелить разбухшими пальцами.
        Наконец, выстрел прозвучал, и Алехин появился в палатке. В руках у него были сапоги.
        Он заговорил несколько смущенно, был сбит с толку:
        - Товарищ комиссар, этот, которого сейчас по вашему приказанию…
        - Не по приказанию, а по приговору революционного суда, - строго поправил его Раскольников.
        - Так точно, по приговору. Он перед тем, как идти к месту, снял сапоги и попросил, чтобы я вам отдал. Потому- у вас худые…
        - Ты в своем уме, Алехин? - вскочил с места Раскольников. - Что ты мне предлагаешь? Убирайся вон…
        - Что такое? Сапоги добрые, могли бы взять… - бормотал растерянный Алехин, чувствуя, что в чем-то дал маху, и не понимая, в чем.
        - Убирайся! И забери это. Выбрось! Все! Уходи. Передай своим, пусть идут обедать. На обед и отдых - час.
        Оставалось еще несколько дел, хотелось бы покончить с ними до конца дня, чтобы утром отправиться в очередную часть.
        С наслаждением стянул сапоги, ступил босыми ногами на прохладную землю, даже засмеялся от удовольствия. Выставил сапоги на солнце, разложил на подсохшей травке сырые портянки.
        Алехин не торопясь удалялся с сапогами убитого, разглядывая их с разных сторон, покачивал головой, как бы разговаривал сам с собой, недоумевая, почему их надо выбросить.
        И, правда, надо ли?
        Раскольников колебался.
        - Алехин, вернись! - крикнул он.
        Алехин с готовностью развернулся и кинулся к комиссару.
        - Может, правда примерить? - сказал Раскольников.- Вдруг подойдут?
        - Я ж говорю: сапоги добрые. Как не примерить, - с укоризной в голосе подтвердил Алехин.
        Навернул на стопу сухую часть портянки, сунул ногу в сапог - в самый раз. Надел второй сапог - тоже впору.
        - Хорошо, возьму. Иди, Алехин. Отдыхай. Через час быть здесь.

4
        Вскоре после начала работы партийно-следственной комиссии Раскольников получил от Ленина письмо, в котором Ленин спрашивал, установлен ли должный контроль и за Вацетисом: "Достаточно ли энергично работают военные руководители и Вацетис? Хорош ли контроль комиссаров за ними?.." Но, похоже, за Вацетиса можно было не беспокоиться. Этот бывший полковник с примерной решительностью пытался выправить положение фронта.
        Еще не выдохся напор каппелевцев, стремившихся развить успех в северном направлении - на Казань, и наступали чехословацкие части в Заволжье, а Вацетис подготовил и обсудил с членами реввоенсовета план контрудара, предусматривавшего разгром скопления войск чехословаков в Заволжье охватывающими ударами с юга и севера. Начало операции намечалось на середину августа. Каждый член реввоенсовета отвечал за определенный участок фронта. Раскольников - за действия речной флотилии. Подготавливая операцию, Вацетис на ходу проводил реорганизацию воинских частей, формируя их п о образцу старой армии. Вводились строгая дисциплина и субординация, отменялась выборность командного состава. Бойцов обмундировывали в солдатскую форму - гимнастерки, ботинки с обмотками, фуражки с красными звездами вместо кокард.
        Белые упредили красных. 1 августа они начали наступление на Казань. Большой десантный отряд пехоты и кавалерии, чехословаки и белогвардейцы, на шести вооруженных пароходах и пятнадцати вспомогательных судах поднялся от Симбирска вверх по Волге до деревни Бадтымиры, пройдя треть пути до Казани. Здесь с белогвардейскими кораблями встретились высланные им навстречу Раскольниковым суда Волжской военной флотилии. Завязался бой. Но силы были неравны, и суда флотилии отошли назад.
        Одновременно белые перешли в наступление и на других направлениях. На севере двинулись вдоль железной дороги Екатеринбург-Пермь на Вятку, на юге - вдоль линии Вольск-Саратов на Царицын.
        Четвертого августа белые захватили устье Камы. Создавалась непосредственная угроза Казани.
        Рано утром 5 августа Раскольников двинул флотилию, все готовые к тому времени вооруженные пароходы, к устью Камы, с жестким предупреждением: выход судов из боя с нерастраченным боекомплектом будет рассматриваться как предательство со всеми вытекающими последствиями. Флотилия встретилась с кораблями белых в нескольких верстах от Казани. И опять бой был неравный. Расстреляв все снаряды, суда флотилии стали отходить вверх по реке. Более быстроходные пароходы белых нагнали два отставших парохода флотилии у деревни Верхний Услон, несколько выше Казани, и захватили их. Взятых в плен матросов белогвардейцы отсортировали: комиссаров, комендоров и пулеметчиков тут же утопили, предварительно связав всех вместе колючей проволокой и прицепив для грузила пароходный якорь, остальных повезли вниз, к Симбирску.
        В этот же день к вечеру флотилия белых высадила на левом берегу Волги под Казанью, западнее города, десант, который повел наступление на город. Утром 7 августа Казань пала.
        Перед выходом из Казани, на рассвете, Раскольников виделся мельком в штабе фронта с Ларисой, она навешивала на себя бумаги, печати, все ценное и секретное, что нужно было унести с собой, и условились, что она и сопровождавшие ее два матроса будут пробираться в Свияжск, это верст двадцать на запад от Казани, вверх по Волге, на правой стороне ее, там находился штаб формировавшейся Пятой армии. Там и встретятся. Если, конечно, выберутся из Казани.
        Сам он уходил с отрядом красноармейцев, который прикрывал отход обозов с беженцами и воинским имуществом, выбиравшихся на Сибирское шоссе. Шли в арьергарде, отстреливаясь от наседавших чехословаков. Но уже перед самым выходом из города попали в окружение и пришлось с боем прорываться к шоссе.
        Получилось так, что, прикрывая с фланга какую-то часть, решившую зацепиться на задворках лесопильного завода, задержались, оторвались от обозов, они ушли далеко вперед. И тут неожиданно, отсекая отряд от шоссе, из-за окраинных хибар вымахала конная батарея белоказаков, две упряжки низкорослых гривастых сибирских лошадей с всадниками и полевыми пушками, с грохотом, гиканьем понеслись полем к лесопилке. Лихо развернулись там, всадники поспрыгивали с коней, мигом привели орудия в боевое положение и стали лупить разрывными снарядами по лесо пилке. А следом за батареей из-за хибар высыпали пехотинцы в темно-серых мундирах, не чехи и не казаки, должно быть, какой-то отряд армии Комуча, с винтовками наперевес устремились в том же направлении, к лесопилке. Державшие оборону на заводе дрогнули и стали отходить в сторону, противоположную шоссе.
        Нужно было прорываться к шоссе. Командовал арьергардным отрядом красноармейцев немолодой солдат с черной бородой, в черной барашковой, несмотря на жару, папахе, в шинельной скатке через плечо. Раскольников не вмешивался в его распоряжения, солдат был человек бывалый. Солдат приказал всем подтянуться к нему; не высовываясь, он сидел на корточках перед забором, отделявшим пустырь от узкой и кривой улицы, выводившей из города. Та сторона улицы тоже представляла собой пустырь, с разбросанными по нему убогими деревянными строениями - жилыми домишками, складами, обывательскими сараями.
        - Значит, так, - сказал солдат, оглядев свое воинство, штыков двадцать, лишь комиссар с револьвером. - Двум смертям не бывать, одной не миновать. Возьмем на испуг. Всем держаться кучей. Выйдем за хибары - и бегом к шоссейке. Орудовать штыком, патроны зря не жечь. Перемахнул шоссейку - дуй вдоль нее с той стороны, там вроде низина.
        - А в спину будут стрелять? - спросил кто-то.
        - Нехай стреляют. Не останавливаться, не отвечать. Кто убежал, тот, считай, в рубашке родился. А кто не добежал… Словом, ясно?
        - Куда яснее!
        - Тогда за мной.
        Вышли за последние дома и побежали. Оказавшиеся у них на пути солдаты в незнакомых мундирах замешкались, увидев несущуюся на них молча, с выставленными штыками ораву красноармейцев, брызнули в стороны, не думая сопротивляться. Но не все успели убраться с дороги, два или три человека упали, наколотые на штыки, еще одного, опомнившегося из первых, выставившего было свой собственный штык, застрелил Раскольников. Это был румяный молодой мужик с голубыми глазами, веселой ямочкой на щеке, он хотел пырнуть пробегавшего мимо него Раскольникова, тот увернулся, солдат изготовился послать винтовку сильнее, и Раскольников, не целясь, пальнул в его сторону из револьвера.
        Добежавшие низиной до рощицы, налево от шоссе, остановились, переводя дух, стали совещаться, как двигаться дальше. Шоссе, судя по всему, заняли белые, в их руки попали обозы и беженцы. Следовало пробираться либо на север, вдоль реки Казанки, пытаясь догнать отходившие с боями части Второй армии, либо на запад, к позициям формировавшейся левобережной группы войск Пятой армии. Неизвестно было, что творится на территориях, занятых белыми, поэтому решили двигаться небольшими группами.
        Раскольников и еще трое бойцов, перейдя Казанку, какое-то время шли вдоль нее на север, обходя стороной попадавшиеся на пути деревеньки, потом повернули на запад. Заночевали на опушке лесочка, в копне сена, стоявшего возле леса.
        Пока шли сюда, Раскольников ловил на себе косые взгляды попутчиков он, комиссар, был для них чужаком. Люди были ненадежные, неизвестно, что у них на уме, могли и выдать, случись напороться на белых, и Раскольников решил отстать от группы. Ночью, когда все уснули, встал тихонько и пошел полем, вдоль леса, стараясь не терять западного направления.
        Утром неподалеку от какого-то хутора, стоявшего на большой почтовой дороге, наткнулся на место недавнего боя, по полю были рассеяны разбитые орудия, повозки, изувеченные трупы лошадей, попадались неубранные тела убитых красноармейцев. Возле трупа одного красноармейца он остановился, поколебавшись, перевернул его. На нем была вполне сносного вида солдатская обмундировка. Преодолевая отвращение, раздел его, снял с себя бросавшуюся в глаза флотскую форму, облачился в одежку убитого. Натянул сапоги убитого, они были похуже его собственных, но он рад был освободиться, наконец, от них: всякий раз, когда надевал их, вспоминал, как судил похожего на цыгана мужика, эта память смущала душу. Отправился дальше.
        К ночи он набрел на небольшую деревню. Постоял на задворках, послушал. Никаких войск здесь как будто не было, решился напроситься к кому-нибудь из местных жителей на ночлег.
        Отдельно стояла крытая прелой соломой просторная изба с просевшим на один бок двором, покосившимся кое-где плетнем, видно, двор давно не знал мужской руки. В избе теплился огонек. Хотя было еще по-летнему довольно светло.
        Постучался. Дверь не сразу открыли. Вышла на порог высокая молодая баба, повязанная платком, за выцветшую ее пеструю юбку держалась тоненькая, лет четырех-пяти, девочка, за ней стоял белобрысый мальчонка, годом-двумя старше ее.
        - Хозяйка, нельзя ли переночевать? Хоть на сеновале? Иду домой с фронта, все ноги сбил, - попросил Раскольников.
        - Отчего нельзя? На сеновале - так на сеновале. - Она отступила в просто рные сени, слабо освещаемые масляным светильником, подвешенным к стене, отворила дверь во двор, вынесла туда светильник. Стойла, где, должно быть, в лучшие времена стояли корова да лошадь, были пусты. Но сена в сарае было много, сеном была завалена задняя часть помещения, почти до оконца.
        - Будешь спать здесь. Принесу поесть чего-нибудь.
        - Спасибо, милая, - обрадовался Раскольников.
        Она снова на него внимательно посмотрела и вышла. Вернулась с ломтем хлеба и глиняной миской, в которой было несколько вареных картофелин, следом за ней шла девочка с кружкой воды.
        - Боле ничего нет. Война все у нас отняла. Спи. Держи, сено покроешь, - кинула ему свернутую трубой попону. - Устроисси - огонь погаси.
        Они с девочкой вышли.
        Раскольников, не евший двое суток, с жадностью проглотил еду. Залез на сеновал, постелил попону, задул светильник, вытянулся с наслаждением.
        Он уснул тотчас, но спал недолго, вдруг проснулся, не понимая отчего. Закинул руки за голову. Лежал, вдыхая мятный аромат сена, слушал тишину, ни о чем не думая. Где-то лаяла собака. Раздался далекий выстрел. В избе еще не спали, слышны были голоса ребятишек и воркующий голос матери, должно быть, она укладывала их. Потом в избе все стихло. Женщина вышла из избы, выплеснула воду из ведра, вернулась в избу.
        Тихонько отворилась дверь в хлев, и женщина вошла, подошла к сеновалу. Раскольников заворочался, она спросила тихо:
        - Не спишь?
        - Нет.
        Она поднялась по лесенке на сеновал.
        - Ну-тко, подвиньси.
        Он подвинулся, и она легла рядом.
        - Ох, устала. Маисси с утра до ночи, жизни никакой. Ты женатый?
        - Да.
        - А кольца нет. Из безбожных, знать?
        - Потерял кольцо, - соврал он.
        - Врешь, и не носил небось. Ну да бог тебе судья… - Она вздохнула. Помолчала. Попросила: - Обнял бы меня, что ли? Не убудет небось?
        Он обнял ее - и задохнулся. Ударил в голову запах ее кожи, острый и сладкий. Он потянул ее к себе, она прильнула к нему всем своим долгим и гибким телом. Он даже застонал от нетерпения, от предвкушения близкого счастья… В течение ночи он несколько раз просыпался, она тихо лежала рядом, не спала, жалась к нему. И каждый раз новая волна желания накатывала на него, он ничего не мог с собой поделать. Будто за все годы воздержания и месяцы неутоленной любви к Ларисе воздавалось ему щедрой судьбой. Он по ворачивал ее к себе, она не противилась, отдавалась послушно и мягко…
        Он уходил рано утром. Она стояла на пороге избы, простоволосая, не такая уж и молодая, какой показалась вчера, смотрела ему вслед. Он шел полем по направлению к далекому лесу, шел и оглядывался на нее. Он не запомнил ее лица, не узнал имени, не спросил и названия ее деревни, понимая, что никогда не вернется сюда, не увидит ее больше, хотя помнить ее и тосковать по ее долгому телу будет всю жизнь.

5
        К вечеру он добрался до расположения советских частей. Переночевал в штабе левобережной группы войск. Несколько дней пришлось провести при этом штабе, разъезжая с агитационными речами. На пятый или шестой день, на рассвете, переправившись через Волгу, был в Свияжске. Узнав, что Лариса находится при штабе Волжской флотилии, поспешил к месту стоянки кораблей.
        Поднялся на борт белоснежной "Межени", бывшей царской яхты, где у них с Ларисой была большая роскошная каюта с ванной, горячей водой, запасом чистейшего тонкого белья. Его радостно встретил на палубе "Межени" Лепетенко, скосив взгляд, сказал, что Лариса Михайловна у себя. Еще сказал, что на борту - Троцкий. При этом взгляд его еще больше уплыл в сторону.
        Недоумевая, зачем понадобилось Троцкому посетить яхту, Раскольников спустился к своей каюте. В коридоре дежурил латыш из охраны наркомвоенмора. Он отдал честь Раскольникову, сделал движение, будто хотел что-то сказать, но как бы не решился и замер с каменным лицом.
        Дверь каюты была заперта изнутри. Раскольников постучал - никто не ответил. Он постучал громче, подумав, что Лариса, должно быть, еще спит, не слышит. Опять никакого ответа. Начиная странно тревожиться, громко позвал Ларису, снова постучал. Дверь отворилась, за ней стоял Троцкий.
        - Входите. Рад вас видеть, - незнакомым скрипучим голосом заговорил Троцкий, отступая в глубь каюты. - А мы тут бог знает что передумали о том, где вы, что вы…
        Троцкий был не вполне одет, в расстегнутом френче, надетом на белую рубаху, плохо заправленную в шаровары, пытался застегнуть пуговицы френча, но пальцы не слушались. Ноги засунуты в незашнурованные ботинки с высокими каблуками. И Лариса была полуодета, в ночной сорочке, в накинутой на плечи светлой шали, с распущенными волосами. "Вот так номер", - подумал Раскольников, не столько с огорчением, сколько с удивлением. Было ясно: они только что встали с постели. Постель была разобрана.
        - И не смотрите на меня так, - продолжал Троцкий, теперь уже раздраженным тоном. - Ничего страшного не случилось. Сцены между нами, надеюсь, не будет. Нет причины. Я не собираюсь уводить у вас жену, у меня своя есть. То, что произошло между нами с Ларисой Михайловной, закономерное чувство взаимной симпатии, усиленное естественным же желанием дойти в любопытстве друг к другу до конца. И вот мы дошли до конца. И что же? Любопытство удовлетворено. Мы остаемся с Ларисой Михайловной добрыми друзьями. Так, Лариса Михайловна?
        - Так, - улыбалась она.
        - Ничего подобного между нами больше не будет, уверяю вас. И мне, и Ларисе Михайловне это не нужно. И самое главное: это ни в малейшей степени не касается ее чувств к вам, как и моих чувств к моей жене. Если бы вы знали… впрочем, она вам расскажет, как она металась, когда получила известие, что вам грозит гибель, как сама чуть не погибла, пытаясь спасти вас. Она была прекрасна в своей трагической страсти. Страстной любви к вам. Это была разъяренная тигрица. Признаюсь, я позавидовал вам. Смею вас уверить, такая любовь дорогого стоит…
        - Лев Давыдович, вы недооцениваете Федора Федоровича, - перебила его Лариса. - Зачем столько слов? Ему ничего не надо объяснять, он и без длинных речей понимает вас правильно. Я права, Федя?
        - Да, разумеется…
        - И прекрасно, - сказал с облегчением Троцкий и протянул руку Раскольникову. - Останемся и мы друзьями.
        Он крепко пожал руку Раскольникову.
        - Засим, друзья, позвольте мне оставить вас. Мне пора. Федор Федорович, надеюсь вас еще увидеть сегодня на оперативном совещании. До встречи.
        Троцкий удалился.
        - Что будем делать, Федор? - без тени смущения, с любопытством смотрела на него Лариса.
        Что он мог ответить? Он чувствовал себя сбитым с толку. К тому же и сам был не безгрешен. Он подошел к ней.
        - Позволь, сначала тебя обниму, - обнял ее за плечи, притянул к себе, зарываясь лицом в ее душистые волосы.
        Она слегка отстранилась:
        - Ты не ответил?
        - Что будем делать? - ответил он. - Будем любить друг друга. Как любили.
        Она припала к нему.
        - Да, милый. Не могу тебе передать, как у меня изболелось сердце, когда мне сказали, что ты попал в плен к белым. Я тебя искала в Казани, занятой белыми!
        - В Казани?
        - Да, милый. Но что за вид у тебя? Почему эта форма? Что с тобой было?
        - Подожди. Вымоюсь, переоденусь, тогда поговорим. Я рад тебя видеть! Он снова прижал ее к себе.
        История ее попытки спасти его была романтична и трагична. Оказалось, она, придя в Свияжск, услышала, будто он попал в плен и сидит в Казани, ожидая расстрела, и вздумала идти обратно в Казань выручать его. Ушла с одним из сопровождавших ее матросов. С приключениями пробралась в занятую белыми Казань, там ей удалось выяснить, что слух о его пленении ложный, решила возвращаться, и - сама попалась, побывала в контрразведке белых, чудом убежала, чудом выбралась из Казани.
        - Интересно, как бы ты стала выручать, если бы узнала, что я схвачен? - спросил он.
        - Не знаю, - отмахнулась беспечно. - Организовала бы набег. Или устроила маскарад с переодеванием. Представь, отряд переодетых в белогвардейцев матросов проникает в город. Во главе отряда - чешский или мадьярский офицер с бумагой от полковника Каппеля выдать арестованного командиру отряда… Мало ли как!
        - А тот матрос, который тебя сопровождал? Вы вместе вернулись?
        - Его схватили в Казани и расстреляли.
        "Вот цена твоего легкомыслия", - хотел сказать ей, но удержался. Она бы обиделась, не приняв упрека. И что упрекать за дерзость, пусть и безрассудную? На войне побеждают не рассудком.

6
        В Свияжске на Ларису набежало множество дел сразу при двух штабах. Приказом Троцкого она была назначена комиссаром разведывательного отдела при штабе Пятой армии, набрала и вооружила кавалерийский отряд из красноармейцев-мадьяр в тридцать сабель, ходила с ним в разведку. В это время Троцкий, находившийся здесь же со своим штабом, привлек ее к литературной работе при своем ведомстве, издавали летучие листки, прокламации, обращенные к деревенской бедноте поволжских губерний, где волновалось крестьянство, недовольное земельной политикой большевиков. Выполняли указания Ленина поднимать и организовывать бедноту, деревенскую голь, всеми средствами углублять классовый раскол в деревне. Другого средства не было покончить с крестьянской вандеей, убеждал Ильич.
        Другого средства не было. Чуть не ежедневно приходили от Ленина письма и телеграммы с подробными инструк циями, как использовать комитеты бедноты при изъятии "излишков" хлеба и как - при усмирении восставших крестьянских общин. "Беспощадно подавлять кулаков и конфисковать в е с ь хлеб повстанцев", "соединить беспощадное подавление кулацкого левоэсеровского восстания с конфискацией в с е г о хлеба у кулаков", "провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города", - требовал он в письмах и телеграммах к партийным и советским руководителям Нижегородской, Пензенской, Саратовской, других поволжских и соседних с ними губерний, письмах и телеграммах, с которыми эти руководители знакомили Раскольникова, как представителя Центра в Поволжье.
        Категорически настаивал Ильич и на такой карательной мере против крестьян, задерживающих ссыпку "излишков" хлеба, как захват заложников и ликвидацию их, в случае неисполнения требований советской власти: "Составьте поволостные списки богатейших крестьян, отвечающих жизнью за правильный ход работы по снабжению хлебом голодных столиц", "…повесить зачинщиков из кулаков, мобилизовать и вооружить бедноту при надежных вождях из нашего отряда, арестовать заложников из богачей и держать их, пока не будут собраны и ссыпаны в их волости все излишки хлеба…"
        Жестокие меры. Но они, эти массовые расстрелы и конфискации, давали быстрый эффект, позволяли справиться с мятежными волостями и губерниями, с крестьянством, у которого был хлеб, нужный республике. Позволяли усмирять возбужденные умы…
        После падения Казани на Восточном фронте наступило некоторое затишье, белые вынуждены были перейти к обороне на всех направлениях. Конечно, потеря Казани была чувствительна, и не только в военном отношении: белые захватили находившийся там золотой запас, половину всего золотого запаса республики. И все-таки не удалось им пробить линию фронта ни на севере, ни на юге. Можно было извлечь уроки из прошедших боев и приготовиться к решительному контрнаступлению.
        Весь август Раскольников метался между Свияжском, Нижним Новгородом и Арзамасом, где после падения Казани расположил штаб фронта Вацетис. Как члену реввоенсовета фронта, ему поручили организовать оборону подступов к Нижнему Новгороду, главным образом со стороны реки. С потерей Казани это направление становилось наиболее опасным, белогвардейцы рвались сюда, Нижний открывал им дорогу на Москву. Требуя из Петрограда дальнобойную морскую артиллерию, устанавливал эти орудия по берегам Волги между Нижним и Свияжском, готовился минировать, в случае необходимости, русло реки. И торопил, форсировал переоборудование судов военной флотилии.
        Заботы о флотилии постепенно вытеснили все иные заботы. Опыт боев под Казанью говорил о том, что успех армий фронта в предстоящих боях в большой мере будет зависеть от того, удастся ли к началу наступления усилить флотилию настолько, чтобы противостоять флоту и береговым батареям белых. Не хватало настоящих боевых кораблей, тех миноносцев, которых он давно требовал из Питера. 2 августа они были отправлены с Балтики на Волгу по Мариинской водной системе, но застревали в пути. Теряя терпение, Раскольников бомбардировал Москву и Питер телеграммами, требуя ускорить продвижение миноносцев. Обращался за содействием к Ленину: "Сейчас для нас самое важное дело- создание сильной флотилии. Только флотилия может воспрепятствовать быстрому авантюристскому продвижению неприятеля вверх по реке".
        И Ленин отзывался.
        Двадцать второго августа миноносцы пришли в Рыбинск. Здесь они могли застрять на несколько дней. Раскольников телеграфировал Ленину. Ленин - в Рыбинск, командиру отряда миноносцев и местному совдепу: "Приказываю самым срочным порядком закончить погрузку орудий, снарядов и угля и незамедлительно следовать в Нижний… Каждая минута промедления ложится тяжелой ответственностью и повлечет соответствующие меры по отношению к виновным".
        В течение дня дело было сделано, миноносцы тут же вышли в Нижний.
        В один из наездов Раскольникова в Нижний, в середине августа, пригласил его зайти в губисполком Григорий Федоров, председатель губисполкома и член коллегии Наркомата труда, знакомый Раскольникову еще по Петербургскому комитету партии довоенного времени, интеллигентный рабочий с красивым лицом, чертами напоминавшим лицо казненного в Екатеринбурге Николая Второго. Улыбаясь, предложил ознакомиться с двумя письмами.
        Одно письмо было от Ленина к Федорову, с припиской: непременно дать прочесть Раскольникову и Данишевскому. Другое - от какого-то Боброва, уполномоченного Наркомпрода в Нижнем, к Ленину, пересланное Лениным Федорову вместе со своим письмом. Бобров сообщал Ленину о будто бы раскрытом им в Нижнем белогвардейском заговоре и о разных безобразиях, творившихся в городе. Откликаясь на сигнал Боброва, Ильич писал Федорову:
        "В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов (Вас, Маркина и др.), навести т о т ч а с массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п. Ни минуты промедления… Подателя я не знаю… Судя по мандатам его, заслуживает доверия. Проверьте и впрягите в работу… Надо действовать вовсю: массовые обыски. Расстрелы за хранение оружия. Массовый вывоз меньшевиков и ненадежных…"
        Улыбался Федоров потому, что не верил ни единому слову доноса Боброва, он уже виделся с этим Бобровым, это хлюст или маньяк, во всяком случае, человек с тяжелым характером и амбициями, в 1905-м году сражался на баррикадах, лет пять был политэмигрантом, потом работал слесарем на заводе "Феникс" в Петрограде, считает себя специалистом по борьбе с контрреволюцией.
        - Но Старик приказывает создать "тройку диктаторов",- мягко говорил Федоров, держа письмо Ленина на раскрытой ладони и слегка покачивая, как бы взвешивая. - Надо создать. Двоих он определил: меня и вашего Маркина. Третьим не пойдете ли в компанию? Правда, теперь оформлять "тройку" оснований как будто нет. Никаким заговором в Нижнем и не пахнет. Сотни проституток - бред. Старик мнителен и, как всегда, торопится с выводами. Но, на всякий случай…
        - Я уже состою в одной "тройке", - заметил Раскольников. - Созданной тоже по приказу Ленина.
        - Знаю. Но тут другое дело. Одно другому не помеха.
        - Что ж, если надо. Правда, теперь я занят флотилией. Вернемся к вашему вопросу, когда действительно появится нужда.
        - Да я не настаиваю. Именно - если появится нужда. Могу я сообщить о вас Старику?
        - Я сам ему сообщу. И со своей стороны засвидетельствую, что в Нижнем спокойно.
        На том и порешили. Раскольников написал Ленину.
        Однако Ильичу еще долго не давала покоя мысль о возможном заговоре в Нижнем. Неделю спустя он телеграфировал Раскольникову в Нижний:
        "Следите с утроенным вниманием за снабжением казанского фронта, за ускоренной посылкой туда резервов и за тем, чтобы борьба с белогвардейцами в Нижнем была начата без промедления и проведена вполне твердо…"
        Войти в "тройку диктаторов" пришлось в самом конце августа, когда стало известно о покушении в Москве на жизнь Ильича эсерки Каплан. "Тройка" санкционировала действия нижегородской ЧК, представившей свои предложения, как ответить на эсеровский террор красным террором. В тот день в Нижнем было взято семьсот заложников, сорок человек немедленно расстреляли. В список рас стрелянных попали офицеры, священники, чиновники, редактор газеты, стражник, лесничий, крестьяне. "На каждое убийство коммуниста или на покушение на убийство, - писала нижегородская губернская газета, - мы будем отвечать расстрелом заложников буржуазии, ибо кровь наших товарищей, убитых и раненых, требует мщения…"

7
        К началу сентября 18-го года на подступах к Казани была создана ударная группировка в составе войск Пятой армии, командарм - бывший полковник Славен, группы войск Второй армии под началом бывшего рядового Азина и Волжской военной флотилии, командование которой, по предложению главкома Вацетиса, взял на себя Раскольников.
        Флотилия к этому времени состояла уже из семнадцати вооруженных бронированных судов, в том числе трех миноносцев, плавучей батареи "Сережа" с дальнобойными морскими орудиями, нескольких быстроходных разведывательных катеров. В состав флотилии входил и авиационный отряд из четырех гидросамолетов, которые вели воздушную разведку, корректировали огонь артиллерии, бомбили позиции противника.
        Став командующим флотилией, Раскольников реорганизовал ее по примеру и при поддержке Вацетиса. Ликвидировал выборные судовые комитеты, на все суда назначил командиров и политработников. Потребовал от командиров, коммунистов, всего личного состава соблюдения железной дисциплины. В своем первом приказе по флотилии он писал: "Социалистическая революция не расправится со своими врагами раньше, чем те, кто стоит под ее знаменами, не проникнутся сознанием твердой, объединяющей всех суровой товарищеской дисциплины. И флотилия также должна подтянуться. Нужно раз и навсегда позабыть расхлябанность, мягкотелость и малодушие…" Не всем братишкам пришлись по вкусу нововведения, но с нарушителями дисциплины Раскольников не собирался церемониться: продолжала действовать партийно-следственная комиссия ЦК, "тройка", разбиравшая проступки командиров и комиссаров, дела рядовых нарушителей дисциплины передавались в военно-полевые суды.
        Глубина обороны белых под Казанью с запада и севера была верст в пятнадцать-двадцать, оба берега Волги на этом пространстве находились в их руках. По плану Вацетиса предполагалось ударить на Казань с трех направлений. Главный удар, с запада, вдоль правого и левого берегов Волги, наносили войска Пятой армии при поддержке Волжской военной флотилии, вспомогательный удар, с северо-востока,- группа Азина. Намечено было наступление на начало сентября.
        Но белые опять опередили. Будто проведав о плане наступления (возможно, так оно и было), чтобы сорвать его, 27 августа ударили с юга по войскам Пятой армии в районе Свияжска. Отряды Каппеля и Савинкова наступали двумя колоннами. Одна двигалась на Свияжск, другая - к Свияжскому железнодорожному мосту через Волгу, отсекая штаб Пятой армии от основных ее сил. Конный отряд в триста пятьдесят сабель с артиллерией прорвался к железной дороге у станции Тюрлема, белогвардейцы сожгли станцию, взорвали два поезда со снарядами и двинулись к Волге.
        В этот день, 27 августа, Раскольников впервые ввел в бой миноносцы, только что отремонтированные после перехода с Балтики, готовые к боевым действиям. Сам и повел их в бой.
        Нужно было, спустившись от Свияжска, где находился штаб флотилии, верст на десять вниз по Волге, сбить батарею чехословаков, располагавшуюся на правом, обрывистом берегу, в районе деревни Верхний Услон, и остановить белогвардейскую флотилию, двигавшуюся, как сообщили авиаторы, снизу, из-под Казани, явно на подмогу отрядам, атаковавшим Свияжск. Раскольников шел на головном миноносце, "Прытком", два других, "Ретивый" и "Прочный", шли следом, один за другим.
        Напросилась в поход Лариса, прискакавшая перед самым отходом миноносцев, бросила повод коноводу, с хлыстом и в сапогах со шпорами взошла на мостик. Взошла не как пассажир, по законному праву: приказом Вацетиса была проведена, при назначении Раскольникова комфлота, его флаг-секретарем. Но оставалась и комиссаром разведотряда.
        Шли ходко, бесшумно, совсем другое дело, радовался Раскольников, оглядываясь назад, на узкие тела других миноносцев, легко скользивших по глянцевой глади широкой реки, не то что колесные буксиры-тихоходы, грохочущие и неповоротливые. Посмотрел на Ларису, обменялись улыбками, и ей нравился быстрый, летящий бег боевых кораблей.
        Она сидела на ступеньках малого трапа рубки, обернувшись к корме. Ей уже приходилось вместе с ним выходить на боевых судах. Свист пуль и снарядов на нее не действовал. Опасность ее радостно возбуждала, влекла.
        Незаметно пролетели десять верст. Раскольников приказал убавить ход. Тотчас повеяло жаром от желтых, прокаленных солнцем круч правого берега.
        Показалась паровая мельница на правом берегу. В районе мельницы, меняя позиции, действовала батарея чехословаков. Располагались их батареи и дальше по берегам Волги, но прежде нужно было сбить эту, у нее был обширный сектор обстрела. Батарея пока молчала, не обнаруживая себя. Глаза всех, кто был на мостике, обшаривали кручи берега, огонь мог брызнуть и с вершины яра, и из какого-нибудь овражка. В рубке слышался лишь приглушенный голос лоцмана, бросавшего рулевому: "Влево… еще влево… ворочай обратно…" У заряженных трехдюймовок на носу и на корме застыли комендоры.
        Батарея ударила, когда "Прыткий" вышел на уровень мельницы и какого-то красного кирпичного строения неподалеку от нее. Один снаряд, шипя и шурша, пролетел над миноносцем, другой поднял столб воды возле форштевня, тяжелые всплески накрыли корабль. Миноносец развернулся, и тотчас носовое орудие громыхнуло, послало ответный снаряд. Он угодил в кручу обрыва, ниже орудийной площадки чехословаков. Близко от этого места шлепнулся и снаряд выстрелившего кормового орудия. Латунные гильзы звонко зацокали по стальной палубе.
        Раскольников, выскочив из рубки, бросился к прислуге носового орудия:
        - Огонь по красному строению! Накройте его!
        Водяные столбы поднимались теперь по всему пространству плеса, где маневрировали миноносцы, этих столбов стало больше - с левого берега открыла огонь еще одна батарея белых.
        "Прыткий", уничтожив пушку у красного строения, бил теперь по орудию на мысу. Попасть в него оказалось не просто. Но вот один из снарядов лег точно в цель, кромка яра взорвалась огнем и клубом пыли.
        - Что там полетело у них? - живо спросила Лариса.
        - Колесо. Станина. И руки-ноги… - ответил командир миноносца и посмотрел на Раскольникова. - Идем дальше?
        Снова вышли на фарватер, "Ретивый" в кильватере "Прыткого". Комендоры разворачивали орудия, готовились поддержать огнем артиллеристов "Прочного", которые вели бой у левого берега Волги. Но когда подошли к "Прочному", тот успел сам справиться с белогвардейской батареей, и разворачивался, готовясь занять свое место в походном порядке.
        Приближалась Казань. Город располагался на левом берегу, в излучине Волги, река здесь круто поворачивала на юг. Оттуда, с юга, из-за поворота, должна была выйти белогвардейская флотилия.
        Как ни ждали встречи с флотилией, все же появление ее было неожиданным. Из-за поворота реки вышли шесть вооруженных пароходов. Миноносцы построились в боевой порядок.
        Но стрелять не пришлось. Не принимая боя, белогвардейская флотилия отступила.
        Подходить к городу с его сильной береговой и крепостной артиллерией было опасно, издали обстреляли стоявший у казанских пристаней караван барж и ушли на свою базу, к Свияжску.
        В тот день корабли флотилии вели бои и в районе Свияжского моста, помогая сухопутным частям ликвидировать прорыв белых.
        Пятого сентября Вацетис отдал приказ о наступлении на Казань. Но понадобилось три дня, прежде чем частям Пятой армии и группе Азина удалось пробиться к окрестностям Казани. Оба берега Волги на подступах к Казани были о чищены от чехословаков за эти дни, батареи Славена с высот освобожденного Верхнего Услона методично обстреливали город. Все резервы наступавших были введены в бой. Но Казань держалась.
        Нужно было взять город во что бы то ни стало. Затягивание операции грозило тяжелыми последствиями для всего фронта. О том же тревожился в эти дни и Ленин. В телеграмме Троцкому в Свияжск он писал:
        "Удивлен и встревожен замедлением операции против Казани, особенно если верно сообщенное мне, что вы имеете полную возможность артиллерией уничтожить противника. По-моему, нельзя жалеть города и откладывать дольше, ибо необходимо беспощадное истребление, раз только верно, что Казань в железном кольце".
        На реввоенсовете фронта наметили штурм Казани на 9сентября.

8
        Накануне этого дня к вечеру корабли флотилии и баржи, предназначенные для переброски войск с правого берега на левый, были сосредоточены в районе Верхнего Услона. С рассветом предстояло высадить матросский десант у пристаней.
        С Маркиным, вызвавшимся возглавить десант, сидели в кают-компании "Прыткого", по карте просматривали под ходы к городу от пристаней, когда на пороге появилась Лариса в своем кавалерийском наряде, возбужденная и гневная:
        - Пойди посмотри, как развлекаются братишки!
        - Что такое?
        Выскочили на палубу. На берегу, в полуверсте от пристани, по дну лощины носились на лошадях человек пять матросов, смеялись и что-то кричали, в руках у них взблескивали клинки сабель. В стороне стояла и наблюдала за верховыми большая толпа пеших матросов, возбужденных и улюлюкавших. Верховые носились по большому кругу, а внутри круга метался какой-то человек. Хромая и спотыкаясь, он принимался бежать в одну сторону, останавливался и бежал в обратную, взмахивая руками. Издали не видно было, что происходило между этим человеком и всадниками, но, должно быть, что-то дикое и безобразное.
        Сойдя по сходням на берег, Раскольников зашагал к толпе. Лариса и Маркин поспешали следом. Лариса на ходу объяснила, что произошло. Красноармейцы переводили на баржу пленных белогвардейцев, моряки из десантного отряда, наблюдавшие с берега за посадкой, обратили внимание на одного пленного, донского казака, вытащили его из толпы, несмотря на протесты охраны, и повели на расправу. По пути отобрали у коноводов-мадьяр из отряда Ларисы лошадей и сабли и затеяли игру с пленным. Моряков этих Лариса прежде не видела, и они ее не знали и слушать не стали, когда она попыталась их урезонить.
        - Черноморцы, на днях прибыли из-под Царицына, - объяснил Маркин.
        Ближе подходили к толпе - яснее становился смысл затеянной моряками игры. Они рубили пленного, как капусту. Рубил один, остальные ему помогали: тыкали в пленного саблями, заставляли его бежать, и тогда рубака пускал коня вскачь, догонял пленного и на скаку наносил удар саблей. По неумению ли или преднамеренному расчету удар клинка приходился по рукам пленного. Когда всадник настигал пленного, тот вскидывал руки, закрывая голову, и клинок ударял по рукам. Руки пленного от плеч до кистей были в кровавых лохмотьях. Каждый удар клинка сопровождался взрывом веселых криков толпы.
        Когда дошло до сознания, что происходит, Раскольников выхватил револьвер и выстрелил в сторону рубаки. Закричал в бешенстве:
        - Прекратить!
        Всадники прекратили свое круженье, повернулись в его сторону. И пленный остановился, держа на весу порубанные руки.
        - Прочь с коней! - кричал Раскольников. - Ко мне! Ты! Ты! - тыкал стволом револьвера во всадников.
        Те стали слезать с лошадей.
        Рубака тоже слез с лошади. Проходя мимо пленного, приостановился и вдруг, взмахнув клинком, рубанул его по шее, с оттяжкой. Голова пленного откинулась набок, и он повалился на землю. Рубака двинулся дальше, с саблей в правой руке, поводом в левой. Это был красивый брюнет, волоокий, с полоской щегольских усиков.
        - Они таком манером разделывают нашего брата, - сказал он, подойдя.
        Раскольников смотрел на него, тяжело дыша.
        - Это называется самоуправством, - заговорил он. - Никто никому не давал права на это. За убийство пленного полагается расстрел. Пристрелить бы тебя здесь на месте…
        Матрос прищурился, сплюнул сквозь зубы:
        - Стреляй, если не жалко патрона.
        Раскольников тяжело молчал. Толпа подошедших ближе матросов гудела, не поймешь, что у них на уме. Матрос хладнокровно ждал, закинув красивую голову.
        - Стрелять я тебя не буду, - произнес Раскольников. - Свою вину искупишь завтра. Запомни: не будешь в Казани завтра же - пойдешь под трибунал.
        Повернулся и пошел прочь, не оглядываясь.
        С рассветом корабли флотилии направились к казанским пристаням и открыли огонь по причалам, крепости и батареям, сосредоточенным вокруг города. Затем на берег высадился десант моряков во главе с Маркиным. Моряки рассыпались в цепь и пошли в атаку. Одновременно начали наступление части Пятой армии и войска Азина.
        Весь день флотилия вела борьбу с артиллерией белых. Некоторые батареи, мешавшие движению частей Славена по левому берегу, удалось подавить, эти части продвинулись вперед, вышли к окраинам Казани с запада и севера. К полудню следующего дня белые были выбиты из города.
        Когда Раскольников с Ларисой, Кукелем и Лепетенко, сопровождавшими их, выбрались в город, подошли к зданию бывшего штаба фронта, в котором уже хозяйничали моряки десантного отряда, кто-то позвал фотографироваться, и снялись на память о Казани. Собрали всех моряков, кто оказался под рукой. Раскольников вспомнил о красивом брюнете, зарубившем пленного казака, спросил о нем Маркина, и Маркин ответил, что брюнет погиб еще вчера, когда захлебнулась первая атака десанта. Он честно хотел исполнить условие, поставленное ему Раскольниковым, рвался вперед, уговаривал Маркина закрепиться на пристанях и стоять до последнего, не берегся и получил пулю в живот.
        Задержаться в Казани не пришлось. Уже на следующий день флотилия двинулась вниз по Волге, к устью Камы, вдогонку за белогвардейской флотилией, нужно было ее уничтожить.
        Глава девятая
        ОТСТАВКА

1
        Удивительно, как незаметно война вошла в плоть и кровь, захватила душу, стала привычным бытом, отнюдь не обременительным для человека, пережившего суровую зиму в голодных полумертвых городах, стала отдушиной, спасительным средством выстоять, выжить. Спасительным средством не только для отдельного человека. Странно, но война оживила замершую было жизнь республики. Война кормила, одевала, обувала новую армию, на что у республики так и не нашлось бы средств, не начнись эта война. Война одной части народа с другой его частью. Страна была объявлена на военном положении. В условиях военного времени стало легче проводить реквизиции запасов хлеба у крестьян, отнимать имущество у горожан, обирать церкви, музеи, сколачивать народ в трудовую армию. Обнаружился еще один источник материального обеспечения. Первые победы Красной Армии на фронтах гражданской войны открыли ей доступ к продовольственным и вещевым складам белогвардейцев, лучше обеспеченных материально, чем советская сторона. Это Раскольников знал по опыту. В каждом крупном населенном пункте, которые бойцам флотилии удавалось захватить, непременно
обнаруживался склад с продовольствием или обмундированием, военным снаряжением. Это были государственные запасы, накопленные в царское время. Конечно, эти запасы когда-нибудь должны были истощиться, но пока они поддерживали жизнь молодой республики.
        Флотилия сама себя обеспечивала продовольствием и снаряжением. Перебоев в снабжении продуктами питания личного состава не было. Моряки могли даже иногда отправить продуктовые посылки в тыл, родным. Пользовались этим и рядовые, и командиры. Тонкая, поэтичная Лариса, к удивлению Федора, проявила в этом деле неожиданную прыть, оказалась практичной, хваткой. Хотя бы раз в неделю ухитрялась отправить с оказией родным в Москву или матери Федора в Питер посылку с крупами, маслом, консервами. Иногда это были отрезы материи или обувь. Если среди военных трофеев обнаруживались какие-нибудь необыкновенные гардины, красивый ковер, Лариса не могла устоять перед искушением - переправляла их в Москву. Конечно, все это отдавало мародерством, но на мораль закрывали глаза: выжить бы.
        В сентябре-октябре Волжская военная флотилия под командованием Раскольникова участвовала в крупных операциях войск Восточного фронта на ижевском направлении. Двигаясь вверх по Каме, преодолевая сопротивление сильной белогвардейской флотилии, которой командовал адмирал Старк, красная флотилия поддерживала артиллерией наступающую Вторую армию. Бои были жестокие.
        Тяжелой потерей для Раскольникова стала гибель его первого помощника Николая Маркина. В самом начале октября вооруженный пароход "Ваня-коммунист", на котором находился Маркин, шедший в авангарде флотилии, вступил в бой с вооруженными пароходами белых, погнался за одним из них и попал под огонь неприятельской береговой батареи. "Ваня-коммунист" получил пробоину, на судне на чался пожар, Маркин приказал команде прыгать в воду, сам стоял за пулеметом, прикрывая отход товарищей, и погиб от прямого попадания вражеского снаряда.
        Загнав белогвардейский флот в реку Белую, заминировав ее устье, Раскольников повел флотилию дальше вверх по Каме. При содействии флотилии части Второй армии овладели Сарапулом, городом, у которого железная дорога пересекала Каму.
        Здесь следовало бы остановиться, подремонтироваться, но азарт овладел Раскольниковым, и, он это чувствовал, нетерпеливое желание идти вперед, гнать и гнать врага владело большей частью подчиненных ему моряков.
        Флотилия продолжала поход по Каме и оказалась в тылу белых, впереди своих сухопутных войск.
        Прошли верст тридцать от Сарапула, здесь разведка донесла, что неподалеку, у деревни Гольяны, находится баржа с пленными красноармейцами. Раскольников решил дерзнуть- спасти пленных.
        Двинулись в Гольяны на трех миноносцах. Начинало темнеть. Раскольников приказал спустить красные флаги, вахтенным снять звезды с фуражек и бескозырок.
        Вошли в Гольяны. На высоком берегу - белогвардейские солдаты, трехдюймовое орудие, в амбразуре колокольни - пулемет. У пристани колесный буксир. Тут и баржа, на ее палубе вооруженные люди в черных полушубках и косматых шапках.
        - Огня не открывать до последнего, - распоряжался Раскольников. Попробуем увести баржу. Воспользуемся буксиром. Действовать решительно, не дать им опомниться. Иначе они могут забросать арестованных гранатами. Вахтенному начальнику: - Я - адмирал Старк. Действуйте от моего имени. Скажите им, что по моему приказу баржу берем на буксир, чтобы отвести в Уфу.
        - Есть.
        Поравнялись с баржей, вахтенный прокричал в мегафон:
        - На барже! Его превосходительство адмирал Старк приказывает вам приготовиться. Сейчас возьмем баржу с арестованными на буксир и отведем в Уфу.
        - А красные? - послышалось с баржи. - Они же в Сарапуле!
        С подсказки Раскольникова вахтенный ответил:
        - Сарапул сегодня утром занят нашими доблестными войсками. Красные бежали в Агрыз. Приказ ясен?
        - Ясно…
        Повернулись к пристани, вахтенный передал на буксир:
        - По приказанию командующего флотом адмирала Старка возьмите баржу с арестованными и отправляйтесь в Уфу. Мы будем вас охранять…
        С берега спокойно наблюдали, как пароход, выполняя приказ адмирала Старка, заводил буксирный конец, потом дернул и потащил баржу за собой.
        В темноте пересекли линию фронта. Охранники на палубе баржи ни о чем не догадывались, с борта миноносца были видны покойные огоньки их папирос.
        Утром пристали к сарапульской пристани. Матросы с миноносцев тотчас перешли на борт баржи, обезоружили охранников.
        Открыли люк в трюм, спустили лестницу. Один за другим стали подниматься оттуда обросшие, истощенные, шатающиеся люди, оглушенные неожиданной радостью освобождения.
        Более четырехсот человек оказалось в трюме, они вернулись в строй. 7 ноября после упорного штурма бойцы Второй сводной дивизии Азина взяли Ижевск, в штурме участвовали и освобожденные смертники гольяновской баржи.

2
        В эти осенние дни наступления, смертельных схваток с чехами и белогвардейцами Лариса и Федор ни на один день не разлучались. Перед выходом из Казани у нее был выбор: могла остаться при штабе Пятой армии или при штабе Троцкого. Но она решила идти с Федором. В походе она исполняла обязанности флаг-секретаря командующего флотилией, проводила в судовых командах политзанятия, вместе с разведчиками ходила на боевые задания. Не ведая страха, прямо-таки лезла на рожон. Когда она в первый раз появилась у разведчиков, братишки устроили ей проверку: посадили на моторный катер-истребитель и понеслись под кинжальный огонь батареи чехов - изучать обстановку. Не выдержали нервы у рулевого, стал поворачивать назад, она удивилась: "Почему поворачиваете? Рано, надо еще вперед". С тех пор у разведчиков сделалась своим человеком.
        Она продолжала удивлять Раскольникова. После происшествия с Троцким она держала себя с Федором так, будто в самом деле происшедшее между нею и Троцким не оставило в ней следа. Она была с ним ровна, льнула к нему, когда позволяла обстановка, требовала его ласк, и они наслаждались друг другом, как раньше, в Питере, когда не хватало ночи, чтобы устать от любви. Не то чтобы он ревновал ее к Троцкому. Но ему хотелось знать, чем же привлек ее к себе этот неказистый человек, совсем, казалось бы, ей не под стать. Но как заговорить об этом? Она молчала, а он не решался заговорить.
        Однажды все-таки решился. Это было в устье небольшой бурной речки, вливавшейся в Каму, флотилия ремонтировалась после боев с чехами, ночь была ветреная, в стенку их с Ларисой каюты бились крупные волны. Он спросил ее о Троцком, и она ответила, не задумываясь:
        - Знаешь, всякая женщина втайне мечтает, чтобы ее хотя бы раз в жизни изнасиловали.
        - Троцкий тебя изнасиловал?
        - Нет, но с ним все равно что тебя изнасиловали.
        - Что же в нем такого особенного?
        - Он жесток. Вот кто совсем не способен любить. Холодом от него веет за версту. Он не человек - дьявол. Этим он отличается от других мужчин. И от тебя. Конечно, и ты можешь быть жестоким. Когда этого требует от тебя твой долг. Он - такой от природы. Таков и твой Владимир Ильич. Тутзагадка. Никакая женщина не может перед этой загадкой устоять. Теперь ты спросишь: почему я осталась с тобой? Да потому же. Я - тоже человек. Мне не он нужен, мне нужен ты.
        - И на том спасибо.
        - Не сердись на меня, Федор. Я наделала в жизни много глупостей и не зарекаюсь, что не буду делать впредь. Ты должен мириться. Однажды я тебе это говорила. Если хочешь, чтобы я оставалась твоей, держи меня крепче. Со мной надо быть строгим. А ты - не строг. Будь строже.
        - Как?
        - Не знаю. Побей как-нибудь. Как мужики бьют, любя, своих баб. Учат. Поучи.
        - Хорошо. Как-нибудь поучу.
        - Ты не смейся. Я говорю серьезно.
        - Извини…
        Однажды он ее "поучил". У нее была дурная манера - в боевой обстановке, когда она находилась на борту корабля, она пыталась вмешиваться в распоряжения командиров. Хотя между ними был уговор: в боевой обстановке никакими действиями не отвлекать внимание команды. Но ее азартная натура не могла оставаться спокойной, когда, по ее мнению, команда делала что-то не так, она срывалась, пыталась приказывать. Однажды пришлось ему, как когда-то в Москве, взять ее в охапку и унести с мостика. Он втолкнул ее в каюту, в гневе ударил, она упала, он запер каюту.
        После боя, когда все успокоилось, он пошел к себе. Сердце ныло, когда отпирал дверь каюты: как она? Она мирно спала, услышав, что он вошел, потянулась к нему, сонная, привлекла к себе, требуя ласки, будто и не было между ними размолвки.

3
        В середине ноября Раскольников привел флотилию в Нижний Новгород на зимнюю стоянку. Телеграммой доложил об этом Ленину и Троцкому. В тот же день его отозвали в Москву. Перед отъездом он продиктовал прощальный приказ по флотилии: "Боевые товарищи, моряки Волжской военной флотилии! Кончая эту кампанию славными победами нашей флотилии, я не могу умолчать о ваших заслугах перед социалистической революцией и от имени республики приношу глубокую благодарность за все подвиги, совершенные вами… Благодаря вашим трудам, вашей храбрости, презрению к опасностям, вашему терпению Волга и Кама освобождены от разбойников-белогвардейцев и опять служат трудовому народу… Я горжусь тем, что мне выпало высокое призвание стать во главе лучших революционных моряков…"
        В Москве Раскольников получил назначение на Северный фронт. Начинались наступательные операции только что сформированной Седьмой армии против белых в Прибал тике и в Белоруссии. Раскольников был назначен помощником командующего этой армией по морской части и введен в состав реввоенсовета Балтийского флота. Требовалось срочно привести в боевую готовность Балтфлот и обеспечить защиту приморского фланга наступающих войск. Задача была не из легких, флот находился в плохом техническом состоянии, не хватало топлива, на всех судах катастрофический недокомплект специалистов, фронты республики повытягивали с Балтики лучшие кадры, новые готовить было некому. Вместе с командующим морскими силами республики Альтфатером приступили к выполнению задачи.
        Только начал разворачиваться Раскольников, как новое задание, странное и несвоевременное, смешало ему все карты.
        Из Москвы его вызвали к прямому проводу. На проводе была Лариса, остававшаяся в Москве в качестве комиссара Морского генштаба. Она сообщила, что говорит от имени Троцкого, который предлагает Балтфлоту организовать морской набег на Ревель, нанести удар по базирующимся там английским кораблям, тем самым доказать англичанам, что пребывание в Балтийском море для них небезопасно.
        Раскольников встревожился. Он докладывал Троцкому, что состояние Балтийского флота не позволяет пока активно использовать его в боевых действиях, тем более в морских сражениях. Неужели он не обратил на это внимания?
        "…Троцкий высказал мнение, - продолжал выстукивать аппарат сообщение Ларисы, - что для успешности операции ты бы должен принять в ней личное участие. Прошу ответа".
        Что означало это уточнение? Раскольников с недоумением смотрел на ленту с текстом. Но раздумывать было некогда, аппарат молчал, ждал ответа, и он продиктовал телеграфисту вопрос:
        "В какой же роли я должен принять участие? Очевидно, в качестве политического комиссара, имея целью поднять настроение команды и не вмешиваясь в распоряжения оперативного характера командного состава? Так ли я понял Троцкого?"
        "Определенно об этом ничего сказано не было, - ответила Лариса. - Я сейчас справлюсь по телефону у Льва Давыдовича".
        Аппарат умолк ненадолго и снова стал выстукивать текст Ларисы:
        "Было сказано: "Скажите Раскольникову, что эти суда во что бы то ни стало должны быть потоплены…" Лев Давыдович не видит причины, почему бы тебе прямо не принять на себя командование этой операцией, взявши в помощники опытного специалиста. Я предложила сразу Николая Николаевича Струйского…"
        "Хорошо, прошу передать, что все будет исполнено", - ответил Раскольников.
        Теперь было ясно. Его посылали на гиблое дело. Отказаться - нельзя. Троцкий не принял бы никаких объяснений. Исполнить - невозможно. Оставалось выполнять приказ и - будь что будет.
        Командование Балтфлота могло выделить для операции небольшие силы линкор "Андрей Первозванный", крейсер "Олег" и три миноносца. Было неизвестно, какие силы английского флота вошли в воды Балтики, поэтому нельзя было ставить задачей набега на Ревель полное уничтожение противника, в лучшем случае - глубокую разведку, которая могла закончиться боем и уничтожением противника лишь при условии, если выяснится перевес над силами англичан.
        Приняли такой план операции: линкор останется в тылу у Шепелевского маяка, недалеко от Кронштадта, крейсер выдвинется к острову Гогланд, а миноносцы проникнут к Ревелю, выяснят численность английского флота и там уже будут действовать по обстановке. В случае превосходства сил англичан миноносцы должны отойти к Гогланду под прикрытие тяжелой артиллерии "Олега", затем вместе с "Олегом" отступят к Шепелевскому маяку, под защиту двенадцатидюймовых орудий "Андрея Первозванного".
        И с самого начала дело пошло, как и следовало ожидать, вкривь и вкось. В спешке не могли приготовиться к походу тщательно, в день выхода отряда из Кронштадта, 25 декабря, оказалось, что один из миноносцев из-за технической неисправности не может идти. Другой миноносец, уже в пути, когда дошли до Шепелевского маяка, неожиданно засемафорил, что погрузил мало топлива. В одиночку на миноносце "Спартак" пошел Раскольников, утром следующего дня, к Ревелю.
        Едва поравнялись с траверзом Ревельской бухты, как в глубине гавани заметили дымок, затем другой, третий, четвертый, пятый. Вскоре определились очертания военных кораблей. Это были английские легкие крейсера, вооруженные 6-дюймовой артиллерией. "Спартак" развернулся на 180 градусов и полным ходом стал отходить на восток, к Гогланду. Англичане, обладавшие большей скоростью хода, стали настигать миноносец, когда сблизились с ним до предела орудийного выстрела, открыли огонь. "Спартак" отвечал залпами из всех орудий.
        Разрывом снаряда контузило помощника Раскольникова по оперативной части Струйского, разорвало карту, по которой велась прокладка курса. На полном ходу миноносец наскочил на подводную каменную гряду. Сидя на подводных камнях, корабль продолжал отстреливаться из кормового орудия, но положение его было безнадежно. Раскольников приказал открыть кингстоны.
        Англичане окружили миноносец и взяли его в плен, команду перевели на один из крейсеров, доставили в Ревель.
        Раскольникова и еще одного пленного моряка, комиссара, перевезли в Англию в качестве заложников за английских военнопленных, содержавшихся в России.
        В Москве предпринимались меры, чтобы выручить его и других моряков из плена. Страстно взялась за дело Лариса. Узнав о провале ревельской операции, она тут же помчалась в Нарву, поближе к месту событий, чтобы выяснить все обстоятельства случившегося. Получив сведение, что Раскольников находится в Ревеле, она разработала сумасшедший план вооруженного сухопутного рейда для его освобождения, рейда через всю занятую белыми Эстонию, и добилась утверждения этого плана в Реввоенсовете республики. По ее призыву был сформирован отряд моряков-добровольцев и отправлен в ее распоряжение под Нарву. Все было готово к рейду. Он не состоялся только потому, что выяснилось: англичане перевезли Раскольникова в Англию.
        Не удалось освободить его силой оружия - удалось освободить дипломатическим путем. Лариса участвовала в переговорах с англичанами об обмене Раскольникова и его товарища по заключению на английских военнопленных. В мае 19-го года она привезла в Белоостров, на советско-финляндскую границу, где происходил обмен, семнадцать пленных английских офицеров, которые и пошли за него и его товарища…

4
        В июне его направили в Астрахань - командовать Астрахано-Каспийской флотилией. Флотилия прикрывала вход из Каспия в Волгу, по которой шло снабжение центральных районов республики хлебом и нефтью.
        Летом - осенью 19-го года тяжелые бои шли под Царицыном, захваченным белыми. Для флотилии Царицын стал второй Казанью. Раскольников водил под Царицын миноносцы и канонерки с тяжелой артиллерией, участвовал в наступательной операции, завершившейся освобождением Царицына и разгромом главных сил Добровольческой армии в Донбассе.
        С открытием навигации 1920 года флотилия начала боевые действия на Каспийском море. Прикрывала со стороны моря красные войска, наступавшие на Баку, участвовала в рискованных операциях на противоположном берегу моря, освобождала акваторию Каспия от остатков белогвардейского флота.
        Последней операцией Раскольникова на Каспии было взятие военно-морской базы англичан и белогвардейцев в бухте Энзели на южном, иранском, берегу моря. "Захватом в плен белогвардейского флота, в течение двух лет имевшего господство на Каспийском море, - телеграфировал Ленину Раскольников, боевые задачи, стоявшие перед Советской властью на Каспии, всецело закончены. Отныне Российский и Азербайджанский советские флоты являются единственными и полновластными хозяевами Каспийского моря. Притоку нефти к сердцу республики не угрожает никакая опасность…"
        5
        В июне 20-го года его вернули на Балтику, назначив командующим Балтийским флотом. Возвращался он на Балтику кавалером двух орденов Красного Знамени - высшей награды республики. Первый орден получил за Волгу и Каму, второй - за Каспий.
        На Балтике было тревожно, ожидалось, в связи с наступлением Красной Армии на Польском фронте, вторжение английского флота в воды республики. Нужно было силами хотя бы части кораблей Балтийского флота остановить англичан.
        К счастью, вторжение не состоялось. Можно было взяться за капитальное восстановление флота.
        Повторялась старая история. Восстанавливать флот приходилось в условиях хозяйственной разрухи. Суда флота были изношены до крайности. Не хватало топлива, классных специалистов.
        Положение осложнялось тем, что место кадровых матросов из рабочих, место Железняковых и Пелиховых, заняли новобранцы, пришедшие из деревень, разоренных гражданской войной. Они принесли с собой недовольство крестьянской массы политикой "военного коммунизма", продразверсткой. В матросских кубриках накапливались обиды на власть. Летом прошедшего года этот нарыв прорвался мятежом фортов "Красная Горка" и "Серая Лошадь". Мятеж был подавлен с помощью кораблей Балтийского флота. Что будет, если он вспыхнет на самих кораблях? В Кронштадте?
        Свои опасения Раскольников выразил в докладе на имя ЦК и послал его в Москву, минуя Петроградский совдеп, через голову его председателя Зиновьева. С Зиновьевым у него не складывались отношения. Зиновьев не любил флота, проблемы, связанные с восстановлением флота, не были для него проблемами первостепенной важности. В докладе, посланном в Москву, Раскольников давал нелестную оценку работе учреждений Петросовета.
        Содержание доклада стало известно Зиновьеву. Зиновьев вскипел, обратился в ЦК с жалобой на Раскольникова, расценивая его доклад как клевету по адресу петроградского партийного руководства.
        И Ленину доклад не понравился. Он нашел его паническим, переслал в Петроград Зиновьеву с припиской: "Скажите Раскольникову, пусть не вмешивается в петроградские дела".
        Произошло бурное объяснение с Зиновьевым. Раскольников и Зиновьев накричали друг на друга. Раскольников написал новый доклад. Из Москвы вместо ответа вскоре пришел вызов к Ленину.

6
        Уезжал он в Москву с тяжелыми предчувствиями. Возможно, Ленин вызывал его не только в связи с его докладом. Был и другой повод для их объяснения. Может быть, Ильичу хотелось разобраться с ним по поводу его позиции в проходившей в то время в партии профсоюзной дискуссии. Позиция его в этой дискуссии была отнюдь не ленинской.
        Странная это была дискуссия. Странно началась и странно проходила, захватив осенью-зимой 20-го года все партийные организации республики. Будто не было дел более важных в стране, только-только покончившей с гражданской войной.
        Все началось с выступления Троцкого на одном из заседаний Цектрана Центрального комитета союза транспортных рабочих, где он высказался о необходимости огосударствления профсоюзов, включения профсоюзов в систему государственного управления промышленностью и распределения продуктов. Эти мысли затем он изложил в серии статей в "Правде". Они-то и вызвали неожиданно бурную реакцию в партии.
        Раскольников не сразу понял, из-за чего весь сыр-бор. Ни в устных выступлениях Троцкого, ни в его статьях не было ничего такого, за что можно было его обвинить в отступлении от линии партии. Между тем именно в этом его упорно пытались обвинить вдруг ополчившиеся на него разные группы коммунистов. Первые и самые сокрушительные залпы по Троцкому прозвучали со стороны цекистской "группы десяти" во главе с Лениным, Зиновьевым, Томским. С одной стороны, ленинцы называли тезисы Троцкого "образцом пустоговорения", с другой - утверждали, что они вносят раскол между партией и профсоюзами. С одной стороны, признавали необходимым, в духе решений недавнего Девятого съезда партии, постепенное сращивание профсоюзов с органами хозяйства, их огосударствление, не видя, таким образом, в самом этом тезисе и термине, которым оперировал Троцкий, криминала, с другой обвиняли его в том, что он, проповедуя сращивание, ведет дело к сворачиванию профсоюзов. Не отрицали, опять-таки в духе решений Девятого съезда, необходимости "назначенчества", "оздоровления" профсоюзных кадров путем подбора людей, способных "завинчивать
гайки", а с другой стороны, видели в стремлении Троцкого "перетряхнуть" профсоюзы коварный замысел.
        С одной стороны, с другой стороны, с третьей…
        Сам Троцкий воспринимал нападки на него с легкомысленным пренебрежением. Он был уверен в своем могуществе. Подсмеивался над оппонентами. К Ленину он относился с почтением, но и над ним подсмеивался. Особенно его смешила ключевая фраза во всех высказываниях Ленина о профсоюзах, фраза о том, что профсоюзы - это школа ком мунизма.
        - Так ведь и простое производственное совещание рабочих - такая же школа, - говорил он, поблескивая стеклышками пенсне. - В чем особенность профсоюзной школы - непонятно никому, и самому Ильичу. У кого-то он взял эту фразу, не вдумавшись. А попугаи Зиновьев, Рудзутак и кто там еще ее растиражировали.
        Раскольников, возмущаясь очевидной несправедливостью нападок на Троцкого, пытался защитить его позицию, показать ее соответствие решениям Девятого съезда партии и обвинял нападавших на него в демагогии, нагнетании истерии вокруг несущественных вопросов. Но, странно, в споре Ленина с Троцким большинство партийцев поддерживало Ленина, не считаясь ни с какими фактами. Как и прежде, довлел над сознанием партийцев авторитет Ильича.
        В парторганизациях выбирали делегатов на предстоявший вскоре Десятый съезд партии. По указанию ЦК выборы проводились по платформам. Раскольников, поддерживавший платформу Троцкого, делегатом съезда не был избран.
        Ленин встретил его в Москве неприветливо. Не подал руки, не пригласил сесть. Выслушал молча его доклад о флотских делах. Когда Раскольников упомянул о своих разногласиях с Зиновьевым, Ленин резко его оборвал:
        - Довольно, - и стукнул рукой по столу. - Я просил Зиновьева передать вам, чтобы вы не вмешивались в дела петроградской организации. Он передал?
        - Да, передал.
        Помолчав, Ленин сказал:
        - Вам нужно сработаться с Зиновьевым.
        - С Зиновьевым невозможно сработаться, - ответил Раскольников.
        - Тогда подайте в отставку, - сказал Ленин и опять пристукнул рукой по столу.
        - Хорошо, я так и сделаю, - ответил Раскольников.
        - До свидания. - Ленин уткнулся головой в бумаги.
        - До свидания.
        Выйдя от Ленина, тут же, в Совнаркоме, на клочке бумаги написал заявление, оставил в секретариате. И все.
        Все. Отставку приняли с поспешностью, которая могла бы и оскорбить. Ни в ЦК, ни в Совнарком его не вызывали, объяснений не потребовали. Даже не предложили новой работы. Но он не оскорбился. Он понимал: несогласных с собой Ильич отвергал без колебаний.
        В конце января Раскольников сдал Балтфлот на руки своему начштаба Кукелю. Во время поездок в Кронштадт, на другие базы флота простудился, слег. Врачи сказали: нужно лечение на юге. С Ларисой отправились к Черному морю.
        Едва живыми добрались до Новороссийска - поезда ходили еле-еле, были переполнены.
        Случайная встреча в дороге со старым петроградским знакомым Раскольниковых, Караханом, заместителем наркома по иностранным делам и начальником брата Ларисы Игоря, только что вернувшегося из Афганистана, определила дальнейшую судьбу Раскольникова: Карахан предложил ему отправиться, по выздоровлении, полпредом в Афганистан. Довод Карахана был неотразим: его ведомству катастрофически не хватало образованных партийцев, знающих иностранные языки, Раскольников же - человек с двумя высшими образованиями, знал французский, немецкий, английский, в университете к тому же изучал восточные языки…
        В марте вспыхнул мятеж в Кронштадте. Кое-кто из товарищей Раскольникова по Балтфлоту оказался арестован, в том числе ни в чем не повинный Кукель. Пришлось выручать его из рук чекистов. Вмешательство в его дело, по просьбе Раскольникова, самого Дзержинского вывело его из тюрьмы.
        Готовясь к отъезду в Афганистан, Раскольников попросил разрешения сформировать персонал полпредства из военных моряков; ему разрешили, и он забрал с собой Кукеля.
        Глава десятая
        РОМАН В ПИСЬМАХ. ЛАРА И ФЕД-ФЕД

1. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        1921. Новороссийск
        Дорогие мои, ма, па, мои брошенные за две тысячи верст среди вражьего стана. Что с Вами, боюсь об этом думать. Но мне не пришлось выбирать. С Федей случилась беда - в Харькове он снова слег, его легкие запылали, и я одна, в женском душном купе, оказалась прачкой, сиделкой и уборщицей. Счастье, что я была около. Врачи нашли острую угрозу легочной болезни и, в течение 10 дней, запретили митинговать. Что делать дальше? Дискуссия фактически закончена, проскакивать на съезд фуксом от какого-нибудь городка Федя не хочет, да и не сможет сейчас: он вдребезги болен и разбит. И вот нас озарило. Рядом в 200-300 верстах отсюда, на берегу Черного моря лежит рай земной, Сочи. Там сейчас шелестят пальмы, цветет роза и фиалка, на базаре - апельсины. Кроме того, в Новороссийске нас, как родных, встретили моряки, среди них масса каспийцев. Они нам добыли вагон, который нас потом доставит и в Москву; обещали в Сочи кормить- словом, сквозь серый пепел после дних недель заулыбалось тропическое солнце… Федя лежит на койке белый и сухой, как травка, и его бледное лицо дает мне мужество не видеть Вас еще месяц и спасать
малого в Сочи… Уже в Новороссийске на нас пахнуло счастьем, мы ездили смотреть в горах наши батареи, неслись над пропастью, где внизу лениво и бескрайно дышит море и куда падают горные ключи; дышали дивным воздухом и сквозь слезы величайшего и мудрого умиления видели горы в вечных снегах. И жизнь опять показалась нам нужной и прекрасной… Милые, милые, только бы Вас там никто не обидел. В случае, если наше возвращение необходимо по политическим, личным или иным соображениям, телеграфируйте - Новороссийск, начальнику обороны побережья т. Кондратьеву, для передачи в Сочи Раскольникову. Во всяком случае, хоть вкратце нас информируйте…

2. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        28 мая 1921. Кабул, Афганистан
        С этой почтой от Вас не было писем. Или что-нибудь случилось с матерью, или нелепость, которую за 9000 верст не разъяснить, мешает Вам писать… А теперь, мои милые, мои потерянные на два года, я Вам опишу мой Восток. Это горячее афганское небо, мертвые горы и долины в садах. Здесь растения и земля никогда не нарушают единства мира. Когда в апреле первое тепло наливает вечные снега блеском, почти нестерпимым для глаз; когда они переполнены солнцем, прозрачны, пенны, как неземное вино в белом хрусталев долинах сады утопают в цветочной метели. Снег сменяется лиловыми лунными сумерками, навстречу им разгорается сирень, фиолетовые лилии кадят Маю чистым и головокружительным фимиамом.
        Выходят изумрудные озими, рожь после зрелых гроз подымается до плеча, и начинается время безумных маков, роз, клевера - всего красного, торжествующего, совершенного.
        Пустыня во всех оттенках постройки, одежд, говора… Ну что Вам сказать еще?
        Стихия торжествует, и в провинции, пожалуй, господствует в более приличных и государственных формах, чем в Москве и Питере…

3. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        1921. Кабул, Афганистан
        Мои милые, пишу Вам под грохот отправляемой почты… Я кончаю невероятную статью для Коминтерна - воображаю, с каким нескрываемым восторгом… прочтут описание всех колибри гарема, цветов, облаков, закатов и восходов, без которых, Вы знаете, такой старый партийный работник, как я, не может описать ни революцию, ни реакцию…
        У нас по-прежнему - вчера были опять на женском празднике - видели удивительных женщин, в роскошных бальных платьях - они сидели на ковре и играли дикие и печальные вещи на старинных барабанчиках и фисгармонии и на бубнах - и были сами собой. Потом танцевали хороводом - я тоже к ним присоединилась - и, танцуя рядом с эмиршей, живо выучила простые, ритмичные фигуры. Ну, они были в восторге. Пока все, мои единственные…

4. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        10 апреля 1922. Кабул, Афганистан
        Сегодня устроили себе "тамашу" - литературный вечер. Федя достал все Ваши письма за этот год, и мы их прочли вслух. Одно, даже два письма никогда не утоляют жажды: их ждешь с таким бешеным нетерпением, так проглатываешь каждую строку, что просмотренная, уже опустошенная почта оставляет желание с Вами говорить, Вас видеть - все таким же раскаленным докрасна. И только все Ваши письма вместе - накормили нас досыта. Вот он, целый год, прожитый в чужой стране, год прекрасный и жутко быстрый. Мы его не заметили…
        Ваши письма как будто надломлены в середине зимы. Сперва в них так много надежд, радости, почти оптимизма. Потом… крушение Мейерхольда, мамина болезнь, реакция- дрова, холод, квартира‹…›. Может быть, с солнцем вернется к Вам что-то потерянное в холодные, страшные месяцы? Мы так близко живем сами к небу и горам, так подвержены магической игре природы, от которой не отгораживают ни города, ни идеи, ни люди, что склонны преувеличивать ее влияние. Здесь весна - это мистика, могучее заклинание, которому повинуется и жизнь и смерть…
        Ваша Лара

5. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        22 апреля 1922. Кабул, Афганистан
        Мои милые маленькие жители Знаменского переулка!.. В нашем К.-Ф. (Кала-и-Фату, летняя резиденция советского полпредства в Афганистане. Авт.) - белые, розовые, мелово-желтые метели цветения. Начали самые молодые яблони - отгорели в душистом снегу быстро, на заре весны. Потом, совсем особо, не спеша, не смешиваясь с юными, - старые яблони, могучие шатры благословенного белого цвета, с такими широкими объятиями, что для них не хватало солнца и пчел. И, наконец, персики. Розовые одинокие деревца, которые выглядят искусственными - так много на их сухих коричневых ветках ярко-розовых пахучих цветов. Этим мы поклоняемся, они искусство среди всех обычных способов любить, благоухать и распускаться. Они - шедевр, символ простой весенней религии, еще не познанной людьми. Они- сродни лотосу Индии и хризантеме Хокусаи.
        Под этими навесами из живых цветов я устроила сборище всего нашего кабульского дипкорпуса, которое Наль (кинооператор Налетный. - Авт.) усердно крутил и прятал в безобразный ящик своего кино. Вы это, вероятно, увидите…
        С какой радостью прочла в "Нови" свои записки. А когда вставятся все, ныне пропущенные, письма и все мои доклады Коминтерну - ведь это будет книга, папа, да? Сейчас срочно пишу начало для "Записок с фронта"…

6.Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        7 мая 1922. Кабул, Афганистан
        Мои милые‹…›. Затворничеству снова пришел конец, третьего дня и вчера были во дворце у матери, потом у жены эмира. Мать принимала, сама фиолетовая, на красных диванах, и холодный перед заходом солнца ветерок бросал чистые капли от фонтана на ее жемчуга, парчовые цветы и темные руки. Приехал эмир (эмир Афганистана Аманулла.- Авт.) с женой и любовницей дамы, целый букет перекрашенных цветов, потерявших свой запах от электричества и европейской лжи. Эмирша за ужином предложила мне свою собственную тарелку - по-кабульски большая честь.
        С балкона смотрели зарницы, взрезывавшие все темное весеннее небо. Зарницы, розы, дикая музыка, фонарики, плеск фонтана. Начались танцы женский хоровод. Конечно, я не удержалась, плясала со всем присущим мне увлечением. Величество все это наблюдал со вниманием… Только в эти неправдоподобные праздничные ночи рамазана иногда не спят до утра, от зари до зари - сказывается великое искусство Востока безбольно, бессмысленно и великолепно терять время. Вечность течет у них, как роса, как дым, как жемчуг с разорванной нитки. На моем ломаном фарси постаралась напакостить англичанкам, смеющим прибыть в Кабул месяца через три. Матери должна была изобразить в лицах всю английскую миссию, после чего старуха меня чуть не расцеловала, назвала шайтани, напоила из наперстка чудным чаем и обещала не принимать этих английских "ханум бессиар хараб" ("очень злых дам". - Авт.). Между тем англичане при первом же знакомстве навели у меня справочку часто ли я бываю у "Их величеств".
        Ваша фантастическая посольша Л.Р.

7. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        18-19 июня 1922. Кабул, Афганистан
        Мои милые… Ничего серьезного с этой случайной оказией писать не хочется - ну вот несерьезное: у нас друзья - постоянные и непременные посетители Кала-и-Фату - итальянцы. Уже ездим верхом, совместно вырабатывается ритуал дипломатического корпуса, старшиной коего, по насто янию маркиза di Paterno, через голову полуотставленного и, кстати, окончательно оподлевшего и обафганившегося Абдурахман-бея, признан Федя. Вообще, милые южане создали "единый фронт", действуют дружно, есть с кем поговорить на те обычные темы с примесью сусального золота и звездной пыли, без коих не может жить Ваша негодная и беззаботная дочь. Милая прозрачная маркиза зовет меня mia cara и ласкает какими-то смешными, золотисто-седыми лучами своего существа…
        Ваша Л.

8. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        11 июля 1922. Кабул, Афганистан
        Милые, скоро Толстой Павел Иванович, томимый любовным голодом, оказавшимся сильнее его корысти, повезет в Москву свои рупии, жирок и эти письма. В сад поэтому вынесены два стола, мы с Ф.Ф. строчим почту.
        Прежде всего - наш Кабул. Жар, к которому мы уже привыкли и который никого не тяготит. С пьяных летом деревьев - дождь спелых персиков, слив, урюка. С утра до ночи Осман (слуга-афганец. - Авт.) загоняется на все зеленые верхушки и трясет нам на головы божью благодать. Какое счастье, что мы живем в К.Фату! Ибо наши сотрудники и соотечественники за год разложились - каждый в своей скорлупе.
        Цинесы пропагандируют среди безумствующих от скуки- учение Фрейда. Толкуют сны, помыслы и хотения. Разлегшись в упадочной позе на трехногом диванчике, нечистоплотная фея с папиросой в зубах выдыхает фрейдовский чад… Жозефина пилит бедного рыцаря Эд. Март. (Э.М.Рикс, военный атташе. Авт.) и жмет из него гроши, гроши без конца на тряпки, дрянные кружева и женские башмаки с упорством армейской дамы. Иногда мне делается жутко - в какую дрянь и ветошь эта задница переплавляет мозг и благороднейшее сознание долга этого рыцаря труда. Дети их дичают - грязный, немытый и босой Валик - во дворе с афганскими мальчишками.
        Милочка - между Ремингтоном и Лигским.
        Сейчас я немного за них взялась - ибо оба семейства - Р. и Кукеля перебрались после долгих стонов и жалоб - на дачу в К.Фату.
        Мария Ал. Кукель окончательно пошла в маменьку, в толстоскулую и толстопятую Ильенку. Толкует о своей ненависти ко всякой политике вообще и со смаком описывает досужим приятельницам, как она голодала и погибала в "проклятой" ненавистной Астрахани, вообще на всем протяжении гражданской войны. Орден ее мужа, оплеванный, лежит в шкафу под записанными пеленками, и где-то далеко-далеко шагает в пространство Революция, поселившая эту неблагородную самку в райском саду, в долине принцессы Турандот.
        К этому всему - прибавьте унылое пустоболтание иностранцев, страшные маски "des civilisees" - с их уанстепом на фоне диких гор, с политической мыслью, рожденной на свет божий без носа, с вежливостью и глубоко спрятанной ненавистью к нам - новой расе - и Вы поймете, как много мне приходится преодолевать, чтобы не лишиться зрения и слуха, особенно живописного зрения, к которому на Востоке сводятся все "высшие" категории чувств.
        То, что приходит из России - кроме палочных ударов по сердцу вроде Вашего выселения, - выносит из жизни, похожей на сон, - в сны, ставшие жизнью. Лев Давыдыч (Л.Д.Троцкий. - Авт.) прислал нам обоим прекрасное, длинное и дружеское письмо - в нем не было только одного - ни звука о нашем отъезде. Между тем из флота - и из Каспия, и из Балтики, за последние 2 месяца - телеграммы, письма, сенсационные поздравления со скорым возвращением - что бы это значило? Неужели опять Адмиралтейство? Нет, уж лучше наша пустыня.

9. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        23 августа 1922. Пагман, Афганистан
        Мои милые, пишу, сидя на теплом от солнца камне, со скалистого островка, вокруг которого с рокотом бегут горные ручьи. Давно мне не было так хорошо, а запах горных трав, вся эта дикость и высота напоминают что-то из времен детства… Совсем недалеко, в глубине ущелья (над нашей крышей) вечный снег. Очень трудно описать такой однотонный, тяжелый, древний кусок природы. Ну вот, протягиваю руку и бросаю в ручей пестрый, с персиковыми жилками, камень. До меня он лежал спокойно целую вечность - и теперь, на новом месте, пролежит столетие или больше. Вот почему трудно писать кругом прохладный, кипучий, седой шум - мысли, как ящерицы, прячутся в камнях, убегают ручьями, разлетаются седым пухом ароматных, поздно цветущих, обветренных горных растений. Что писать, когда среди камней цветет фиолетовая мята - ни для кого, а для себя, для своего одиночества, для слепых и глухих камней…
        Вчера я обедала у эмирши, завтра, вероятно, поеду с ней кататься верхом. Посмотрим, что будет дальше.
        Пока делаю перерыв, после очередной тамаши снова возьмусь за письмецо. Милые, милые, скоро ли я поеду домой?
        Вот и еще один день прошел. Был официальный чай у матери эмира. Танцевали в хороводе, болтали, скучали. В гареме начинает отражаться отчаянная англофильская атака, предпринятая подкупленными сердарами за его парусиновыми стенами. M-me Тарзи почти не говорит с дочерью и вовсе не говорит с матерью. Жены некоторых видных англофилов едва ответили на поклон эмирши. К этому прибавилось еще жгучее недоброжелательство той сестры эмирши, которая замужем за старшим братом Амануллы, законным наследником, три года просидевшим в тюрьме. Сейчас он получил прощение, показывается народу во время празднеств рядом с эмиром, принят во дворце. Кто внушил эмиру эту сентиментальность, которая может кончиться его собственным падением, - неизвестно.
        Толстяк - как мы зовем этого старшего брата - настоящий восточный деспот, человек с волей хищного зверя, страшно честолюбивый и самолюбивый. Сейчас он ловит всякий сочувственный взгляд, из автомобиля своего брата милостиво отвечает на приветствие всякого встречного погонщика ослов, не говоря уже о сердарах. Словом, в этой девятипудовой туше с плотоядными губами и холодным зеленым взглядом зажата пружина, которая может вернуть Афганистан к лени, пазиям и английскому "финансовому контролю"…
        5 сентября
        Это письмо, начатое в Пагмане две недели тому назад, дописываю уже дома, в К.-Фату, после окончания всех "тамашей", после десятидневной болезни и приезда долгожданной… майской почты‹…›. Привезли ее ночью, в 1/2 третьего.
        Несмотря на инфлюэнцу, я, конечно, выскочила из постели, и, знаете, Ваши письма, несмотря на весь пессимизм, меня смертельно обрадовали‹…›. Папа - уже стоит, упершись крепко, с надутыми жилами и мускулами, и ломает рога реакции. НЭП, по-моему, и вся реакция нам не страшны. Если НЭП останется и победит - никакой медленно удушающей реакции, которой НЭП так отвратительна, все равно не будет. Будет тогда уже не реакция, а п е р е в о р о т. Его же наша семья пережить не собирается. Но насколько весь спекулятивно-кофейный НЭП далек от настоящего капитализма, а следовательно, и настоящей реакции, можно видеть хотя бы из лебединых песен матерых финансовых волков школы Витте и т.п. Прочли ли Вы, например, замечательную статью нашего старого "друга" Озерова, на тему о бренном денежном курсе? Это восторг (№ 3 "Экономиста"). Разбирая все компромиссы НЭПа, Озеров всем своим научно-мародерским аппаратом доказывает, что честной, настоящей торговли нет, добропорядочных банков, этой почки надежды на древе нации, частной собственности и контрреволюции- нет; доверия - нет, и вообще никакого неокапитализма нет, а
есть одно только жульничество большевичков.
        Но статья интереснейшая, при всей своей старой зубатовско-виттевской подлости. А уж если такая опытная акула, как Озеров, свидетельствует, что наша временная реакция, по существу, не подмыла ни одного корня рабочего государства, если он доходит до лирики, завывая над прахом старого рабочего законодательства, - ему, право же, можно поверить…

10. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        Конец 1922 - нач. 1923. Кабул, Афганистан
        Ярмошенко едет завтра утром на север, а мы опять полетим на юг, запорошенными вьюгами перевалами, дикими цепями, - в завороженный Джелалабад, к розам, к теплу.
        А через месяц - моя очередь.
        Эти два года. Ну, по-честному, положа руку на сердце. Вместо дико выпирающего наверх мещанства, я видела Восток, верблюдов, средние века, гаремную дичь, танцы племен, зори на вечных снегах, вьюги цветения и вьюги снежные. Бесконечное богатство. Я знаю, отсвет этих лет будет жив всю жизнь, взойдет еще многими урожаями. Я о них не жалею. Что было плохо, иногда очень плохо: два года без Вас- это засуха. Но, милая мама, я выходила не за буржуя с этикой и гладко-вылизанной прямой, как Leusen-Allee, линией поведения, а за сумасшедшего революционера. И в моей душе есть черные провалы, что тут врать.
        И наша жизнь - как наша эпоха, как мы сами. От Балтики - до Новороссийска, от Камы - к апельсиновым аллеям Джелалабада. Нас судить нельзя, и самим нечего отчаиваться. Между нами, - совсем по секрету, - мы уже прошлое. Мы - долгие годы, предшествовавшие 18-му году, и мы Великий, навеки незабываемый 18-й год…
        Отлив надолго, пока пробитые за 3 года бреши не зарастут живым мясом будущего, пока на почве, унавоженной нашими мозгами, не подрастет новый, не рахитичный, не мещанский, не зиновьевский пролетариат.
        А сейчас? Федя вчера сказал, прочитав почту, что, по-видимому, именно зиновьевское разложение партии, склока и подлое вычесывание частым гребнем всего высокого в революции, охватило и Москву, и всю Россию… нами добытую и завоеванную Россию. Но вот что: во всей немочи моего безверия, я знаю, что зиновьевский коммунизм, зиновьев ское ГПУ, наука и наука - не надолго, не навсегда. Мы - счастливые, мы видели Великую Красную, чистой, голой, ликующей навстречу смерти. Мы для нее умерли… какая же жизнь после нее, святой, мучительной, неповторимой. Стоит ли расточать силы на бешеную и мелочную борьбу с тем, что сейчас? Да, но… не всерьез и очень свысока. Гораздо важнее, чтобы наши грядущие, когда придет их час, нашли мемуары, нашли папины книги, - чтобы они начали там, где мы кончили в день нашей демобилизации, в день, когда перестали стрелять и начали торговать, потому что весь мир против нас - иначе нельзя, иначе - реакция Кавеньяка…
        Ф. - но об Эф. Эф. - лично. Он по-своему, с плутнями, с неким лицемерием делал так, чтобы нас не растоптал отовсюду прущий беспартийный мерзавец с публичным домом, Мариинкой и романовской деньгой между скул. Втыкаемые в него перья причиняют нам обоим невыразимую боль…
        Если бы Вы видели, как Ф. плакал над последним маминым письмом, Вы бы, с одной стороны, не мучили, а с другой (папа и Гога) не молчали бы.
        Мы с ним оба делали в жизни черное, оба вылезали из грязи и "перепрыгивали через тень"…
        Еду в первых числах марта.
        На границе пожар. Англичане, связав Афганистан договором, жгут, режут, бросают бомбы на стада, маленькие поля племен, устроенные в скалах. РСФСР, откликнись, великая, могучая и щедрая, помоги им. Все это нетерпение, надежды, стыд за свои глупости - Ф. укладывает столбиками в шифровки доходят ли они куда-нибудь?
        Девочку Гумилева возьмите. Это сделать надо, я помогу. Если бы перед смертью его видела - все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца. Вот и все. Если бы только маленькая была на него похожа.
        Мои милые, я так ясно и весело предчувствую, сколько мы еще с Вами вместе наделаем. О НЭП, ведь мы не какой-нибудь, а восемнадцатый год. Ну все.
        Ярмош - хороший парень, ему помогите, конечно, но откровенностей - не надо.
        Обуян жаждой устроить свое пролетарское гнездо на хребте всех роскошей, взятых у прошлого новым классом-господином, будет хапать, где только возможно хапнуть, будет жрать конкурентов из интеллигенции и "красных купцов".
        Вот и все. Ждите легко еще месяц - это немного.
        Ваша и Ваши

11. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        29 января 1923. Джелалабад, Афганистан
        Ваша телеграмма пришла за день до отказа англичанами в моем отъезде. Вы видите, я сижу, но никакие силы в мире меня не удержат после 1 марта.
        Откуда я Вам сегодня пишу? Из Джелалабада, куда эмир спасся от зимы. Невероятно! Наш автомобиль еле вползал на перевалы, где метет бешеная вьюга, шесть часов цилиндры пели от натуги, преодолевая снежную бурю, скалистые подъемы, бесконечные пространства Средней Азии. Под вечер, когда от усталости мы уже ничего не понимали, а у Астафьева руки стали деревянными, начался спуск, мы все падали и падали в темноте, и вдруг - в аллее, прямой, как линейка, а над головой трепещут акации, и ветер пахнет цветами, и мы в раю. Ночью я со свечой бегала по саду смотреть чайные розы, которых тысячи тысяч. Ведь январь, а в этой чаше из сахарных гор - розы, кипарисы, мимозы, которые не сегодня-завтра брызнут золотом, кактусы, перец,- все, что прекрасно и никогда не теряет листьев
        Конечно, Джелалабад не Афганистан, а Индия. Настоящий колониальный городок с белыми, как снег, дворами, садами, полными апельсинов и роз, прямыми улицами, обсаженными кипарисами, и нищим населением, ненавидящим англичан.
        С нами приехали - Рикс без семьи, Сейгель, Мэри и Самохвалова, один машинист и один Баратов. Все остальное наше, ужасное, убийственное для меня "общежитие" осталось за горами, топить печи и гнить в сплетнях…
        Этот последний месяц под небом Афганистана хочу жить радостно и в цвету, как все вокруг меня. Ходим с Федей часами и не можем надышаться, пьяные этой неестественной, упоительной, вечной весной. Вот он, сон человечества, "далекой Индии сады…". Но странно: в Кабуле писала очень много - а здесь не могу. Лежит масса черновиков - но, вероятно, нужен север, чтобы все эти экзотические негативы "проявились". И не надо себя принуждать - бог с ним. Я Вам не пишу о своем настроении, вернее, "неврастениях"; все это скоро кончится. Передайте, как хотите, Карахану. Если сейчас, когда Афганистан фактически воюет с Англией, когда на границе хлещет кровь племен, и ни на кого, кроме нас, эмир не надеется, когда все поставлено на карту, когда рабочая Россия не смеет отказать в помощи племенам, сто лет истребляемым, сто лет осажденным, - если мы этот момент пропустим, здесь больше нечего делать. Пора закрывать лавочку. А между тем сейчас, после Лозанны, как бы полезно было напомнить Британии о ее больном месте на Востоке.
        Ваша Лара.
        Это последняя почта, рыбки. Со следующей еду я.
        Маме бесконечно благодарна за духи и приписку. Я ее поняла как-то очень глубоко, как индульгенцию.

12. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        25 апреля 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Лариса! Без всяких приключений мы вчера приехали в Кабул. Исполняю твое поручение и посылаю забытые тобою фотографии. Те письма, о которых ты меня просила, я не нашел. Пожалуйста, поищи их у себя и о рез. поисков сообщи мне из Герата.
        В "Новом Востоке" уже объявлено, что в очередном номере появятся две моих статьи. Придется срочно начать их изготовление. И когда ты увидишь милейшего Павловича, то сообщи ему, что с ближайшей почтой из Кабула он в самом деле получит давно обещанные статьи. Как-то тебе путешествовалось от Кандагара до Герата? Ставлю вопрос в прошедшем времени, применяясь к твоему чтению, хотя сейчас, когда я пишу это письмо, ты еще не выехала из Кандагара.
        Вчера, едва лишь я вернулся в Кабул, меня уже посетило итальянское посольство в полном составе. Конечно, мне был задан ряд неизменных вопросов о деталях твоей поездки и о твоем здоровье. Скоро уходит почта, и мне нужно кончать. Прости малосодержательность и бездарность этого письма. С Ковал. напишу подробнее и лучше.
        Крепко целует тебя твой Фед.Фед.

13. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        28 апреля 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Ларисочка!..
        Посылаю тебе бандеролью Вандерлипа и рукопись мою "В тюрьме Керенского" для Л.Д. (Л.Д.Троцкого. - Авт.).
        Вероятно, сегодня или завтра вернется из Кандагара автомобиль, в котором надеюсь найти твои следы, хотя бы в форме воздушно-поцелуйных писем. Крепко обнимаю тебя, моя родная!
        Твой Фед.Фед.

14. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        8 мая 1923. Кабул. Афганистан. Телеграмма
        Герат Генконсульство РСФСР Секретарю Вальтеру. Передай те Ларисе Рейснер, что согласно телеграмме из Москвы кандидатура моего преемника уже назначена и на днях вопрос окончательно разрешится.
        Раскольников.
        Расшифровал Секретарь Генконсульства.

15. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        9 мая 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Ларисочка!
        Какая жалость, что Самсонов наслушался нелепых ташкентских разговоров об отобрании у дипкурьеров на афганской границе последней нитки и "страха ради иудейска" оставил свой киноаппарат на русской, советской земле. Бедняга, он и не подозревал, что в своей вализе во всех встречных реках и горных протоках он мочит красавицу-фильму "От Москвы до Кабула". Конечно, эта фильма послужила бы Самсонову магическим "Сезам, отворись!". Поэтому, когда он убедился, что дипкурьерские сплетни преувеличены, а кинофильма Налетного прибыла вместе с ним в Кабул, то он готов был, по библейскому обычаю, рвать волосы у себя на голове.
        Как бы то ни было, фильма с помпезностью была передана лично мною министру для вручения Его Величеству. И лучезарно-умилительная, сладкоречивая улыбка Мамед-Вали-хана озаряла всю нашу беседу и отражалась благоприятными рефлексами на всех деловых вопросах. С помощью всепроникающего ключа подарка удалось быстро открыть тяжелый и ржавый замок, висевший на дверях нашего консульства в Мейменэ, в свое время закрытого нашей рукой. Сейчас афганцы выразили согласие на восстановление этого почтенного учреждения. И нам остается только найти дубликат Таежника, чтобы возобновить в Мейменэ баталии с местными афганскими властями…
        Крепко целую тебя, крошка, в лобик и в лобок.
        Твой Эф.Эф.

16. Л.М. РЕЙСНЕР - Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВУ
        Май 1923. Герат
        Мушенька, когда мы простились с тобой в Кандагаре, я не знала еще, какой тяжестью ляжет на сердце эта разлука. Ты снишься мне каждую ночь. Вчера приснился с нашим неродившимся малышом на руках. И так было больно, проснувшись, убедиться в том, что это лишь сон. До скрипа зубов хочу тебя видеть возле себя, мыши, всегда, ласкать тебя- нам нельзя расставаться. С нетерпением буду ждать в Москве‹…›. Спасибо тебе за все: за твою верную любовь, за чудный Восток, за эти последние звездные ночи под небом 1001 ночи. Буду тебя выцарапывать всеми силами из песков. Не удастся ускорить твое возвращение - вернусь в Кабул, это решено.
        От Кандагара до Герата ехала верхом, дорога ужасная, лошадь тряская, я порядочно растряслась. Если бы и была беременна, не довезла бы ребеночка. Дорогой обдумывала планы своих изданий на первое время в Москве, одно из них- сборник статей разных авторов по Афганистану, включая себя, Игоря и тебя, если ты вдохновишься, как обещал в Кандагаре, писать об Афганистане и вышлешь написанное мне - немедленно.
        Со следующей почтой вышлю тебе для твоей коллекции старинных монет кое-что, случайно увиденное мною на лотке уличного торговца в Герате, - не знаю ценности этих монет, но не удержалась, купила. Мне кажется, у тебя таких нет.
        Мушка, где же ты? Я тебя не слышу, не чувствую через эти пространства. Ты как-то оборвался. Двух лет - как не бывало вовсе. Целую твои глаза.
        Жду. Твоя половинка Л. Раскольникова

17. Ф.Ф РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        29 мая 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Ларисочка!
        В последнюю минуту оказалось, что на помощь тебе и Льву Давыдовичу по вытягиванию меня из безнадежной дыры Афганистана поспешил наш старый друг лорд Керзон оф Редльстон. Я имею твердую уверенность, что совместными усилиями Вам втроем удастся, наконец, выдрать меня из Кабульского ущелья. Трогательно, что Керзон, помнящий твоего мужа по Энзели, еще до сих пор не забыл его, несмотря на огромную перегруженность работой.
        В нашей тихой заводи полный штиль…
        Я написал большую статью для "Нового Востока": "Россия и Афганистан"… Если твоя идея об издании сборника по Афганистану не утопия, навеянная тебе прозрачным Кандагаром, то можешь использовать мою статью вдоль и поперек. Однако, кроме советско-партийных издательств, я нигде печататься не намерен. Самое главное - скорей издавай свои книжки. По крайней мере, выпусти "Письма с фронта".
        Крепко целую тебя, пушинка.
        Еще пока твой, скрытый за расстоянием Эф. Эф.

18. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        16 июня 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Лерхен!
        Только на днях получил твое письмо из Чильдухтерана. Из телеграммы знаю, что ты уже в Москве. С нетерпением жду известий, в особенности по глубоко волнующему меня вопросу о дне отъезда из кабульской дыры. Что за злой рок преследует меня? Целый ряд друзей, начиная от Троцкого, хлопочет о моем возвращении из Афганистана, окончательно ставшего для меня местом ссылки - по крайней мере, по психологическим ощущениям, - а "воз и ныне там". Даже после твоего приезда не чувствуется "движения вод".
        Конечно, Керзон оказал мне медвежью услугу. Своими неуместными хлопотами о моем отозвании, о чем его никто не просил, он только задержал меня еще на несколько месяцев. Но я полагаю, что через некоторое время все забудется и тогда я потихоньку смогу выбраться из этого проклятого горного мешка…
        На днях, 20 июня, я переезжаю в Пагман. Министерство все уже там. Недавно я начал чтение курса лекций по истории партии и на Пагман возлагаю большие надежды, что там, в тиши уединения, мне удастся оформить мои идеи в виде книжки по истории РКП. Смешно сказать, но до сих пор, кроме устарелых брошюр Лядова и Батурина да меньшевистской апологии Мартова, по этому вопросу ничего не имеется. Ведь нельзя же всерьез принимать беглый, наспех написанный очерк Бубнова. А между тем во всех партшколах история РКП является обязательным предметом. И, нако нец, для каждого члена партии необходимо знание истории своей организации. В Пагмане предполагаю закончить и воспоминания о 1917 годе. Как видишь, планы большие.
        Кроме того, между делом, ради отдыха занимаюсь своей любимой библиографией. Составляю указатель: "Что читать по истории Российской коммунистической партии". Работа подвигается очень медленно, т.к. я совершенно не признаю механической библиографии, т.е. бездарного списывания одних заголовков книг и статей, а под каждым названием даю небольшое резюме содержания и даже по возможности простую, в неск. словах, ее рецензию.
        Прости, что утомил тебя разговорами на эту неинтересную для тебя тему. Крепко обнимаю тебя. Твой Федор

19. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        25 июня 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Ларисочка!
        Посылаю тебе фотографии греко-буддийских реликвий, памятных тебе по Джелалабаду. Пожалуйста, покажи эти снимки в Наркоминделе и, кроме того, тов. Павловичу. Последнему скажи, что негативы хранятся у меня и по возвращении в Россию я предполагаю переснять их на хорошей бумаге и, снабдив своей статьей "Раскопки в Афганистане", поместить их в ж. "Новый Восток". Полагаю, что это будет интересно.
        Огромное спасибо тебе за невероятно ценные для моей коллекции старинные монеты, которые ты прислала мне из Герата. Большинство их является парфянскими монетами и персидскими - времен сассанидов. Но маленькая золотая монета - это действительная находка, кот. я стремился разыскать в течение двух лет. Знаешь ли ты, глупенькая девочка, что держала в своих руках монету Александра Македонского?
        Очень обидно, мышка, что ты не получила трех моих писем, отправленных мною с афганской почтой в Герат. Кто же виноват, что ты так быстро тряслась на своей лошадке…
        Не позабудешь ли ты прислать книг, хотя бы те номера "Пролетарской революции", где напечатана твоя статья о Казани и моя о приезде Ленина в Россию (№ 12 и 13)…
        Ну, пора расставаться. Напрягая воображение, целую тебя в нежные, закрытые глазки. Твой муж Федя

20. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        28 июля 1923. Пагман, Афганистан
        Дорогая Ларисочка!
        Позволь мне от души расцеловать тебя за те услуги, которые ты оказала нашей политике в Афганистане. Искренне радуюсь, что твоя миссия, в своей главной части, увенчалась полным успехом. Теперь добивайся осуществления более второстепенной цели твоей поездки: моего скорейшего отозвания. После ряда волнующих телеграмм о том, что я должен пробыть здесь еще несколько месяцев, вчера, наконец, мною была получена радостная депеша Караханчика, гласившая, что мой отъезд возможен приблизительно через месяц после приезда т. Соловьева. Т.к. последний ожидается здесь в конце августа, то, таким образом, в конце сентября или в нач. окт. я имею возможность вырваться из кабульской дыры. Пожалуйста, проследи, чтобы не последовало никакой неприятной перемены решения, которая могла бы задержать меня здесь. Дальнейшая жизнь в этой глуши для меня физически невыносима.
        На днях уезжает Патерно. Маркиз после долгого разговора со мной по душам, дал определенное обещание добиваться в Риме полного признания Советской России, исходя из интересов итальянской политики на Востоке. Передай Льву Михайловичу мою просьбу, чтобы наш представитель в Италии вошел с ним в самый тесный дружеский контакт. Этот титулованный человечек нам может очень пригодиться. В разговоре с Патерно необходимо втирать ему очки о наших якобы общих задачах на Востоке и о перспективах совместной борьбы против англ. и франц. влияния в Турции, Персии и Афганистане…
        В Пагмане, где нет этой одуряющей и расслабляющей жары, мне удивительно хорошо работается. С этой почтой посылаю в Истпарт и в копии тебе законченные мною воспоминания об Октябрьской революции. Пожалуйста, сообщи т. Лепешинскому, что это предназначается мною к 6-лет нему юбилею Окт. рев. для очередного номера "Пролетарской революции" или для какого-нибудь юбилейного сборника.
        Кроме воспоминаний, обеими руками пишу сейчас задуманную мною книгу "История русской революционной мысли".
        По моей обычной привычке к разбрасыванию, начаты одновременно две главы: "Декабристы, как идеологи мелкопоместного и мелкого служилого дворянства" и "Движение русской революционной мысли в 60-х годах ХIХ века". Дело успешно подвигается вперед, но работа сильно затрудняется отсутствием всех необходимых материалов. По приезде в Россию, прежде чем печатать эти главы моей работы в наших журналах, как отдельные статьи, придется их порядочно дополнить и переработать.
        Кстати, как тебе понравилась моя статья для "Нового Востока"?
        Знаешь, мышка, тебя здесь совсем было похоронили. На имя Эльбуриха была получена телеграмма: "Ваша жена умерла". (Бедная женщина! Я думаю, что она отравилась после того, как с Самсоновым получила от своего мужа документ о разводе.) После получения этой телеграммы, в министерство иностранных дел было вызвано пять переводчиков и все они, единодушно игнорируя фамилию Эльбуриха, согласно перевели: "Ханум-и-сафир саиб мурда ост". Можно представить себе панику, какая воцарилась среди сардаров и послов. Душка-маркиза проплакала себе все глаза. Дипломатический корпус имел заседание для обсуждения вопроса о способе постепенного подготовления меня к этой трагической новости. Общее мнение было таково, что La mort de madame Raskolnikov (смерть мадам Раскольниковой. - Авт.) последовала от выкидыша или аборта мифического ребенка. А я недоумевал, почему все послы встречают меня с вытянутыми похоронными лицами и избегают говорить о тебе. Целую неделю они находились под впечатлением этой ужасной вести. И только когда Рикс, взволнованный этими разговорами, поступавшими к нему со всех сторон, пошел наконец в
министерство и потребовал разъяснений, на каком основании распространяются подобные слухи, то все недоразумение разъяснилось. Ему показали телеграмму на имя Эльбуриха. Нужно сказать, что я все время находился в блаженном неведении.
        В результате, когда все разъяснилось, tout le monde (весь свет. Авт.) решил, что тебе, как заживо похороненной, предстоит долго жить…
        Горячо любящий тебя твой Фед-Фед.

21. Л.М. РЕЙСНЕР - Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВУ
        17 июля 1923. Москва
        Здравствуй, Федор! Получила сразу несколько твоих писем. Не люблю и не привыкла лукавить, поэтому скажу без обиняков. От твоих писем мне стало холодно, они мне не понравились. Твоя неловкая попытка писать каким-то странным, сухим и будто бы ироническим языком меня убедила в одном: и в письмах виден этот симптом охлаждения, о котором я говорила тебе в Джелалабаде‹…›. Ты изменился ко мне. Сказать одним словом? Я больше тебе не нужна‹…›. Ты ничего не замечаешь. Не замечал, как унижал меня двойственным отношением ко мне: наедине и на людях. Как не хотел ребенка. Когда я была беременна, был невнимателен и груб, тебя раздражала всякая мелочь. Конечно, ты этого не помнишь - ты ничего, черт побери, не замечал, занятый своими делами, - а, может быть, поэтому и случился выкидыш. Не помнишь слов, сказанных с ненавистью. Никогда не забуду, как ты накричал на меня в Джелалабаде, обругал последними словами, сказал, что я живу с тобой по инерции, потому лишь, что мне нужен самец. Может быть, ты уже тогда держал в голове мысль о разводе. Я его не хочу. Но если ты хочешь - что ж, решай: или - или. Я не буду
противиться. Должно быть, и в нашем браке случилась банальнейшая вещь: у нас оказались несхожие характеры.
        Высылаю тебе книги, которые ты просил.
        В Наркоминделе пока нет новостей.
        Л.

22. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        26 августа 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Ларисочка! Только что приехал т. Соловьев и передал мне пару твоих писем. Я прочел их и не знаю, как тебя успокоить. Конечно, жаль, что мои письма тебе не понравились. Как ты знаешь, я лишен дара остроумия, но в этих письмах‹…› я напрягал все свои силенки, чтобы развеселить тебя. Но, оказывается, не развеселил, а, наоборот, привел в состояние грусти. Как мало, Ларисочка, ты меня знаешь. Юмористическое, веселое письмо у меня высшее проявление дружбы. Пишу в таком стиле только тем, кого очень люблю. Писать в стиле "Ромео и Джульеты" я не умею. Ведь я не прыщавый юнкер. Не забывай, что я уже перевалил через тридцатилетний перевал. К тому же, по складу своего характера, я всегда эпос предпочитаю лирике. Как же ты, моя малютка, под моим спокойным эпосом не почувствовала жаркого огня. Прямо удивляюсь, что от моих писем тебе стало холодно. Будь спокойна, моя милая нервная мышка. Все обстоит как нельзя более благополучно. Неужели ты могла придать хоть какое-нибудь значение тем или иным джелалабадским словам, произнесенным "в запальчивости и раздражении"? Я с огромным нетерпением ожидаю дня своего
возвращения. Шепни там кому следует, чтобы скорее фиксировали срок моего отъезда из Кабула. Рассчитываю отправиться отсюда в конце сентября. Пожалуйста, приходи встречать меня на вокзал. Моя работа "Движение революционной мысли в 60-х годах ХIХ века" уже закончена. Не посылаю ее с почтой, т.к. хочу привезти с собой. Тов. Соловьев прочел и очень одобрил…
        Огромное спасибо тебе, дорогая, за интереснейшую литературу, которую ты мне прислала. Прямо поражаюсь твоему умению так удачно выбирать книги по моему вкусу. Пожалуйста, купи к моему приезду юбилейный сборник Морского комиссариата: "Пять лет Красного Флота". Там между прочим напечатано исследование о действиях Каспийского флота в 1920 году.
        Теперь перехожу к нашим "делам дипломатическим"… Только недавно кончился праздник независимости. Эмир был особенно любезен со мной. Но как-то еще больнее чувствовалось твое отсутствие. Зато я каждый вечер ходил в кинематограф специально для того, чтобы посмотреть хронику, снятую‹…› Налетным в свое время в Кабуле и в К.Фату.
        Тут приехали две бельгийки: мать и дочь (между прочим, очень интересная), их фамилия Ляпин и я уже успел свести с ними знакомство. Они говорят, что эмирша тебя все время вспоминает и очень много о тебе рассказывает. Из других источников я знаю, что когда распространился слух о твоей смерти, то эмирша почти целую ночь плакала. Эмир хочет женить Зия-Хум., но тот отказывается. Однако ему не избежать супружеской доли, хотя, к его счастью, брак и отложен. Горячо любящий тебя твой Федя…

23. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        Б/д. Кабул, Афганистан
        Дорогая моя, единственная моя Ларунечка!
        Ну откуда ты взяла, моя милая крошка, о каком-то мнимом "охлаждении"? Ну как тебе не стыдно требовать от меня какого-то "или - или". Поверь, что все обстоит по-прежнему и я жду не дождусь того счастливого ми га, когда, наконец, заключу тебя в свои объятия. Ай-яй, Ларуня, какая ты, оказывается, злопамятная. Мало ли что может быть между супругами, мало ли какие слова могут вырваться у меня с языка в порыве минутного раздражения. Но нельзя же в самом деле думать, что все это было всерьез. Как бы то ни было, наша теперешняя разлука мне еще больше показала, насколько мы с тобой не случайные попутчики, а муж и жена, воистину, по призванию. Мне тебя очень сильно не хватает. Каждый месяц жизни без тебя ощущается так, как год с тобой. Вот видишь, какие лирические излияния ты все-таки исторгла из меня. А я так не люблю всякую лирику, так избегаю всяких "объяснений". Но на этот раз делаю исключение, чтобы удалить все твои сомнения без остатка…
        Я уже в полном смысле слова сижу на чемоданах. Пожалуйста, убеди там кого нужно, чтобы мне было разрешено уехать в конце сентября или в первых числах октября. Мой последний доклад я посвятил описанию политических группировок в Афганистане и характеристике виднейших государственных деятелей, опротивевших мне до тошноты за два года. Надеюсь, что этот доклад действительно станет последним. Во всяком случае, в нем я подвел итоги и дал в руки т.Соловьева путеводитель по дебрям афганской политики, который поможет ему ориентироваться на первых порах.
        Что касается т. Соловьева, то я согласен с т. Караханом. Он безусловно очень порядочный и весьма неглупый человек. Приятно, что он вполне разделяет мою политику. В этом смысле я буду вполне спокоен, что после моего отъезда ничего нелепого не стрясется. Он обладает несомненным тактом и политическим чутьем. Но, с другой стороны, я полагаю, что его необходимо оставить советником, а сверх того прислать еще другого, немного более солидного полпреда. Тогда у нас составится действительно серьезное представительство. Кандидатуру нового полпреда лучше наметить совместно со мной после моего приезда в Москву. Тов. Соловьев, помимо своей дипломатической неопытности, совершенно не интересуется Индией. А ведь это - центр тяжести нашей работы. Кроме того, он не говорит ни на одном языке, кроме нашего отечественного воляпюка. А согласись, что это недостаточно. Все послы этим разочарованы до после дней степени. Прямо не представляю, как он будет изъясняться после меня. Хоть бы второй секретарь говорил по-французски или по-английски. А то и он для иностранцев является глухонемым. Неужели ты не разъяснила, что
сейчас посылать в Кабул безъязычного товарища - это значит выставить его на публичное позорище. Вероятно, Соловьеву придется таскать за собой на веревочке Петрова. Но и он говорит тоже "еле-еле душа в теле"…
        Посылаю тебе письмо от Фахри-паши. Патерно обещали написать тебе прямо в Москву по приезде в Рим. С пути я получил от них две дружеские открытки.
        Ну прощай, моя милая Ларисочка, мой нежный цветочек Ларисничек. Так бесконечно тяжко без тебя, что уже дал себе слово больше никогда по доброй воле не расставаться с тобой. Крепко целую твои четыре лапки, твой нежный хвостик и теплое местечко под хвостиком.
        Поверь, что я постоянно остаюсь искренне и безгранично любящим тебя Фед-Федом.

24. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        1923. Кабул, Афганистан
        Доверенность.
        Доверяю Ларисе Михайловне Рейснер (Раскольниковой) получение причитающегося мне гонорара за статью "Движение рус. рев. мысли в 60-х годах ХIХ в." от кассира журн. "Красная новь".
        Раскольников

25. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        1923. Кабул, Афганистан
        ‹…› Милая Ларисочка, когда, наконец, мы с тобой свидимся? Ты, наверное, сейчас переехала уже с дачи и пользуешься всеми благами культурной Москвы. Нельзя ли мне также приобщиться к цивилизации? Самое худшее - это теперешняя неопределенность, когда я не знаю, еду ли я или не еду…
        Все твои треволнения, о которых ты мне пишешь, это буря в стакане воды. Пожалуйста, не заботься об "отношениях", мое отношение к тебе в полном порядке. Я тоже уверен в тебе, как в каменной скале. Крепко-крепко обнимаю тебя, моя любимая жена.
        Искренне твой Ф.Ф.

26. Л.М. РЕЙСНЕР - Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВУ
        4 сентября 1923. Москва
        Дорогой Федор Федорыч.
        Пишу тебе дорогой, т.к. считаю, что мы разошлись по обоюдному согласию, без лишних сцен и почти без лишних слез - как и надлежит людям, друг другу благодарным за все хорошее, что было пережито вместе. После того как я уехала из Кабула‹…› - меня охватила жгучая жалость, боль‹…› - я чувствовала, что мы с тобой в нашей совместной жизни надорвались, что с этим бедным ребеночком вытряхнулось из меня будущее нашей семьи - мое возрождение и омоложение, все чудное и таинственное, что природа вложила в этот зародыш‹…›. И вот по дороге, а потом в Москве - я поставила себе решительный вопрос: не умерла ли любовь, какою она была на Межени, на Каме, везде‹…›. И почувствовала, что умерла, что прежнего - не вернуть, что и я тебе в тягость, и я с ужасом думаю о новой загранице, о новом Кричевском, который невозбранно станет скакать на моей голове. Федя, я ‹…› виновата перед тобой тяжко - я тебе лгала иногда и не имела сил сказать всю правду, но в конце концов - это теперь все равно… Сейчас я совсем по-новому строю жизнь. Вошла членом правления во всерос. кинотрест, буду жить одна, своим домом, среди волков
по-волчьи защищая свое право на существование. На днях выйдут мои 2 книги - это даст мне радость жить, и написать 3-ю. К твоему приезду меня в Москве, вероятно, не будет - улечу от треста в Берлин‹…›. И вот, начиная свою "новую жизнь" без тебя, без любви, без семьи, я чувствую, что так лучше для нас обоих. Были чудные годы Революции,- мы их прожили с тобой по-королевски - ты всегда останешься для меня воплощением ее чистого пыла, героизма и красоты. Федя, что бы ты обо мне ни слышал что бы сам ни думал - помни Волгу и Каму, Икское Устье, рабаты Афганистана, не жалей и не кляни‹…›. Жму твою руку очень, очень крепко. Лара.
        Федя, голубчик, не надо меня видеть в Москве - все кончено разойдемся, как люди.
        Л.Рейснер

27. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        18 октября 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Ларусенька, родная козочка, бедная мятущаяся девочка!
        Ну, что же это такое, Мамси? Я вижу, что ты совсем заблудилась там, в этой Москве, как в лесу, без своего проводника. Матушка, загляни еще раз поглубже внутрь себя: поищи, не осталось ли там какого-нибудь теплого чувства ко мне, которое ты, может быть, нарочно стараешься заглушить и задушить. Не производи над собой такой вивисекции. Тщательно осмотри все тайники своего сердца, прежде чем окончательно и бесповоротно бросить меня. Когда не любят, то не пишут таких жгучих, страстных писем, как твои, еще так недавно получавшиеся мною в Кабуле. Ведь ты же писала их искренно. Я тебя знаю: ты никогда не стала бы создавать мне иллюзию любви. Значит, откуда же, из каких корней выросло твое письмо от 4 сентября, привезенное мне Самсоновым? Ты пишешь о ребеночке. Но разве я его убийца? Поверь, мне также бесконечно жаль, что это маленькое бесформенное существо не могло появиться на свет. У меня до сих пор все переворачивается внутри, когда, продолжая твою политику, я на вежливые вопросы иностранцев: "Comment est la situation de madame?" - вынужден отвечать: "Grand merci. Tout va bien. Y'espere que dans deux
mois. Je deviendrais le pere". ("Как здоровье мадам?" - "Спасибо, все хорошо. Через пару месяцев будет танцевать. Мне не довелось стать отцом". - Авт.).
        Мышка, но разве мы с тобой виноваты, что на втором месяце его жизни произошел выкидыш? Нет, виноваты затхлые условия "жирного и сытого" афганского прозябания, условия, вдвойне тяжелые для таких нервных и впечатлительных натур, как мы с тобой. Кроме того, ты сама писала, что все равно не довезла бы его: такой страшно трудной была дорога. Но если хочешь, давай примем решение во что бы то ни стало иметь ребенка. Правда, на нем не будет почивать аромат джелалабадских роз, но чем же хуже розы Италии или пушистые снега и цветистые луга нашей милой социалистической родины?
        Я должен тебе признаться, что у меня пробудился инстинкт отцовства. Но то лько я хочу иметь ребенка исключительно от тебя, моя нежно любимая, еще не разведенная жена…
        Ты была недовольна моими первыми письмами из Кабула, которые казались тебе недостаточно страстными, и ты видела в них симптом моего охлаждения. Надеюсь, что последующая переписка разубедила тебя. Во всяком случае, если бы я держал курс на развод, то имел бы мужество открыто об этом написать и никогда не стал бы маскировать свое желание холодной формой лишенной чувства корреспонденции. Неужели ты в этих письмах не почувствовала живого биения любви? Во всяком случае, чтобы не было недоразумений, пишу черным по белому: никакого развода я никогда не хотел и ни в какой степени не желаю его сейчас. В Джелалабаде и в Кабуле я говорил только о том, что нам надо об этом подумать. Но в первые же дни после твоего отъезда я осознал, что никогда еще не любил тебя так крепко, так бешено, как сейчас. И когда я писал тебе первое письмо, я уже знал, что безмерно люблю тебя. Видишь ли, когда люди все время живут вместе, то они зачастую не могут дать отчет в своих чувствах. Разлука в этом смысле является прекрасной проверкой. Мыша, не заботясь о своем самолюбии, открыто говорю тебе, что все мои помыслы сводятся к
непреодолимому желанию продолжать наш счастливый - да, счастливый, пожалуйста, не опровергай, счастливый для нас обоих, спаянный кровью гражданской войны, брачный союз.
        Я хочу, чтобы ты осталась моей женой, а я твоим мужем. Если твои желания не совпадают с моими, то в таком случае инициатива развода всецело принадлежит тебе и я не могу нести за него даже половины ответственности. Обоюдного согласия тут нет…
        Мушка, мушка, ты так торопишься жить, что, может быть, когда это письмо, карабкаясь по перевалам и изнемогая в борьбе с мучительно длинным пространством, нас сейчас разлучающим, придет, наконец, в Москву, то окажется, что ты уже вышла замуж за какого-нибудь противного павиана вроде Склянского, к которому мы с тобой дружно питали чувства сдержанной антипатии.
        Мыша, все эти бесчестные люди, которые охотятся за тобой, моей Дианой-воительницей, они любят только твое тело, они не понимают и не ценят твоего гения. То, что ты выдающаяся писательница, крупнейший художественный талант,- это им нужно не для духовной полноты умственной жиз ни, которую они никогда не ведут, а лишь как острая приправа к их развратным ощущениям. Не забывай, песчинка, что я, как умел, старался сберечь твое дарование даже в среднеазиатских дебрях, за что и удостоился благодарности со стороны нашего общего отца. Но не думай, мушинька, что если в мое отсутствие с тобой случится какой-нибудь грех, то ты уже не сможешь вернуться ко мне. Я сумею доказать тебе мою любовь тем, что если ты придешь на вокзал меня встретить и заявишь, что мы остаемся "супругами", то при таком радостном воссоединении пушков на прошлом будет поставлен огромный крест. Вспомни Свияжск. Мы с достоинством вышли из истории с Л.Д., в самом деле оказавшейся вполне случайным эпизодом.
        Я не призываю тебя разводиться с твоим воображаемым новым мужем, чтобы возвратиться ко мне, я только открываю тебе эту возможность в случае твоего желания. Но если моя пылкая любовь на шестом году брака тебе смешна и противна, если в ответ у тебя не шевельнется хоть маленький кончик взаимного чувства, то тогда, конечно, нам следует разойтись. Я не признаю семьи, основанной не на любви. По приезде в Москву ты дай мне ответ…
        Прощай, моя милая гордая самочка, уходящая в таинственную даль с высоко поднятым пушистым хвостиком. А помнишь, как было нам весело, когда после тяжелых недоразумений вдруг оказывалось, что пушки снова объединились. У нас обоих сразу точно сваливался с сердца камень…
        Не смея прикоснуться к закрытым на замочек губам, почтительно прикладываюсь к твоей правой руке. Горячо любящий тебя Федор Раскольников.
        P.S. ‹…› Милейшая маленькая Соловьева рассказала мне о том кошмаре, о той эпидемической вакханалии нескончаемых разводов и новых браков, что творится сейчас в Москве в советских и, в частности, в коммунистических семьях. Она говорит, что иногда сходятся вместе пять или шесть бывших и настоящих жен того или иного ответственного работника. Не успевают износить башмаки, носившиеся при одном муже, как уже венчаются с другим кобелем. Бррр, как гнусно, омерзительно, тошнотворно! Неужели и мы с тобой, Лариса, уподобимся партийным мещанам? Нет, я всегда считал, что ты женщина с принципами, с коммунистической этикой. Тут произошло какое-то роковое недоразумение…
        Конечно, я был перед тобою виноват: порою груб, порою невнимателен. Такую жену, как ты, нужно было носить на руках; разговаривать, стоя на коленях. За всю мою вину, которую я осознаю и в которой жестоко раскаиваюсь, умоляю простить меня и не помнить лихом. Если же ты придешь к выводу, что твоя этика позволяет тебе жить со мною, то я даю честное слово коммуниста, что многое и многое из нашего прошлого, о чем тебе неприятно вспоминать, больше никогда не повторится. Я покажу тебе перед всеми большое внимание, я окружу тебя исключительной заботливостью, я буду усыпать твой путь розами.
        Преданный тебе до смерти.
        Раскольников

28. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        Б/д. Кабул, Афганистан
        Дорогая, улетевшая из моего гнезда ласточка!
        Твое роковое письмо от 4 сентября произвело на меня ошеломляющее впечатление, так как я по-прежнему люблю тебя без ума. Не буду говорить о слезах…
        Пусть для внешнего мира мы разошлись по обоюдному согласию. Но на самом-то деле мы оба хорошо знаем, что ты меня бросила как ненужную, никуда не годную ветошь…
        В своих письмах с дороги и из Москвы еще так недавно ты называла себя моей "половинкой", "до скрипа зубов" хотела видеть и ласкать меня… в то время ты меня искренно и горячо любила. Ты с нетерпением ждала моего приезда в Москву и в случае моей задержки даже сама была готова вернуться в Кабул. Последнее из этих писем помечено 17июля. Значит, катастрофический перелом произошел в период между 17 июля и 4 сентября. Правда, в каждом из этих писем ты, вспоминая мои слова, говоришь о возможном разводе, но относишься к нему отрицательно, во всяком случае, инициативу предоставляешь мне. Видно, что этот вопрос волновал и беспокоил тебя все время…
        Видишь ли, Ларуня, в Джелалабаде и в последнее время в Кабуле мне стало казаться, что ты меня перестала любить и живешь со мной только по инерции. Именно потому я и говорил тогда то, что не следовало. Но эти милые письма с дороги окончательно разубедили меня и успокоили…
        Вспомни, сколько раз ты уже апеллировала к разводу, и, однако, каждый раз после этого наша взаимная любовь всходила на новые вершины счастья. Ведь именно после декабря 1918 года, когда ты так же решительно стремилась разойтись со мной, когда на твоем пути оказался Склянский, были и разлука английского плена, и наше ликование после встречи на белоостровском мостике, и Астрахань, и деревенька Черный Яр, и Энзели, и Баку. А разве мы плохо жили в Афганистане? Разве этой двухлетней жизнью в искусственной… обстановке мы не доказали, что достойны быть супругами на всю жизнь? Решай, как хочешь, пушинка, я не хочу тебе навязываться… насильно мил не будешь. Но если ты отказала Склянскому из-за отсутствия любви, которое ты осознала не сразу, а только в последнюю минуту, то не может ли случиться, что ты предлагаешь мне развод при наличии неосознанной, но несомненно существующей и не умершей любви?..
        Ты меня немного удивила своей просьбой не видеть тебя в Москве… Во всяком случае, не нужно улетать от меня в Берлин. Если по приезде в Москву мы формально разведемся, то я не буду тебя беспокоить даже по телефону. Мне самому будет очень тяжело встречаться с тобой, потому что несмотря ни на что я крепко люблю тебя…
        Ларусеночек, на прощанье позволь сказать тебе еще два слова: если ты жалеешь, что выкинула моего ребенка, то ведь это верный признак, что ты меня любишь… Затем, поройся в своем подсознательном: не потому ли ты отказала Склянскому, что в глубине души любишь меня?.. Малютка, малютка, не забывай, что нас соединяют золотые ниточки, закаленные в огне гражданской войны…

29. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        20 октября 1923. Кабул, Афганистан
        Кошечка, хотя ты меня разжаловала, но здесь меня продолжают признавать твоим мужем. Вали-хан по своей инициативе шлет тебе свою фотографию со следующей надписью на фарси: "Дорогой и многоуважаемой мадам Раскольниковой".
        Эмирша послала тебе с афганской диппочтой письмо, к которому эмир сделал приписку на французском языке. Получила ли ты? Телеграфируй. Эмир уже справлялся у меня. По-видимому, они ждут ответа…
        Веря в твое несокрушимое постоянство, я накупил для тебя массу подарочков и, глядя на них, улыбался, представляя себе, как ты будешь им рада. Сейчас я их попрятал подальше, чтобы они не бросались мне в глаза, так как по ассоциации с тобой, моя пушистенькая самочка, они каждый раз исторгали у меня слезы. Ты, может быть, не поверишь, но это так. Раскольников, воевавший против белогвардейцев и англичан, здесь плакал, как дитя, как маленький ребенок. Любовь жестока: она не позволяет нарушать свои таинственные законы.
        На фоне зофовского сборника, о котором ты мне писала, меня очень порадовало стихотворение пролетарского поэта Сергея Обрадовича‹…› строки, задевшие меня за живое, нажавшие на мои самые чувствительные педали:
        Но призрачную тишь еще не раз расколет
        Зов Совнаркома, и в тревожный час
        Еще не раз за подписью Раскольникова
        Получит военмор приказ.
        Мыша, порадуемся вместе, ведь это говорится о нашем общем. Твой навсегда.
        30. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        22 октября 1923. Кабул, Афганистан
        Дорогая Лапушка, моя несчастная половинка… Я умоляю тебя прийти на вокзал, совсем не как в ловушку, я просто хочу тебя увидеть, хотя бы в последний раз…

31. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        Октябрь, 1923. Берлин, Германия
        Зайцы, милые, конечно, жива, здорова, въедаюсь в эту новую страну, которая мне знакома только в те минуты, когда какая-нибудь улица похожа на Фозанек или люди из другого народа поют "Интернационал"… Не пишу еще, ибо мой шеф (Карл Радек, с которым Лариса Рейснер была в Германии осенью 1923 года. - Авт.) на 10 дней еще не велел трогать пера - и заставляет изучать Германию и все, что в ней живого и мертвого. Самочувствие - блистательно.
        Будьте очень, очень спокойны.
        Ваша Лара

32. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        Октябрь, 1923. Берлин, Германия
        Мои милые! Пользуюсь случаем, царапаю куриной лапкой несколько слов. Здорова, чиню свои паруса, посвистываю, как старый матрос, сосущий трубку над давнишними, много лет под спудом пролежавшими картами. Мягкая европейская осень так напоминает воздух теплых приморских городов. Думаю о Вас, - странная, ни на что не похожая семья, где огромное прошлое - "отец, мать" - эти родовые комплексы, обычно ложащиеся грузом на всякое движение, на всякий прыжок вдаль - вписаны в герб трагической, неверной, беспощадной музы борьбы. Так люблю Вас. Чтобы Мама не горевала. Чтобы ежедневно в комнате, оглушаемой пилой и солдатской "пойдем, пойдем, Дуня", - стучала машинка и делалась книга. Моя тоже сделается…
        А теперь, как в цирке, как в наших военных театрах - как на всех великих и малых тропах и дорогах революции - Allons, camerado!
        P.S. Свидания не просите. Письма не давайте. Я знала дурные вещи об этом товарище. Он - не стоит Вашей дружеской памяти.
        Милые мои, лучше никого обо мне не спрашивайте!

33. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        19 ноября 1923. Берлин, Германия
        Милые мои, милые! Все в порядке. Учусь, вижу, слышу, пишу. Никогда еще столько не работала. С этой почтой - 2-й фельетон, и 3-й - лучший, который сейчас печатать нельзя - пойдет в книгу.
        Боюсь напыщенных фраз, но камень, лежавший на моей душе, кажется, отвалился. Не судите по первым статьям, будет лучше. Не пишу так, как писала с фронта - ибо фронта этого пока нет. Начнется буря, я ее смогу встретить во всеоружии, зная Германию сверху донизу.
        Мои единственные, вся моя любовь, как я Вам бесконечно благодарна за то, что помогли уйти от компромисса, от полной интеллектуальной гибели, это-то я теперь вижу. Бедного Ф. всей душой жалею, плачу иногда, и Вы пожалейте, если придет, - но ничего изменить нельзя…
        На моем столе Каутский, Меринг, все лучшее, что есть в Германии. Меня заставляют читать и думать. Заржавленные мозги сперва скрипели, теперь легче. Плюс огромный практи ческий опыт. - Нация на дыбе. - Смотрю и запоминаю. Помнишь, мама, чайку перед миноносцем в бою - она все со мной, пролетает, белая, над пропастями. О, жизнь, благословенная и великая, превыше всего, зашумит над головой кипящий вал революции. Нет лучшей жизни. Вас люблю бесконечно. Прошу Вас, живите там бестревожно, Вашей всегдашней творческой жизнью. Если б я знала, что это так…
        P.S. В книге "Афганистан" на статье "Вандерлип" надо написать: "ПОСВЯЩАЕТСЯ РАСКОЛЬНИКОВУ". Я ему это давно еще и крепко обещала.

34. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        1923. Берлин, Германия
        Милые мои, опять несколько Вам нежных слов. Не волнуйтесь, живите совершенно спокойно. Я на своем месте и- "наблюдаю крыл державных возрастающую тень". Никогда еще не работала с человеком, более близким по тому "facon le parler" ("манера ведения разговора". - Авт.), который царил еще на Зелениной, - никогда таким коренным образом не училась политическому зрению и знанию, которого, увы, несмотря на все "чтения вслух", у меня нищенски мало. О милые, перед этими событиями-небоскребами я наскоро, судорожно вооружаю свои потускневшие мозги. Моментами готова прийти в отчаяние, - хватит ли меня? Если бы теперь не ушла в большую революционную бурю - застоялась бы и обмельчала окончательно.
        Пишите мне через т. Уншлихта - ему другие уже сообщили - для ИЗЫ. Ни имени, ни адреса не надо…

35. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        1923. Берлин, Германия
        Милая мать, это письмо отдаст тебе мой единственный друг. Я считаю совершенным счастьем, что попала в его школу.
        Сперва должна Вам очень подробно рассказать о своей жизни.
        Во-первых, почему с этой почтой отсылаю только четвертый, а не десятый фельетон. Потому что в Германии нет еще революции, нет девятого вала, пеной и трепетом которого пишутся такие книги, какую я хотела вывезти из Берлина.
        Во-вторых, революция эта, которая должна быть сделана не порывом (всякий, всякий порыв влипнет, утонет, захлебнется в теплой грязи проклятого мещанства), но каторжным, многомесячным трудом. Значит, революционного "сопереживания" у меня пока нет. А писать о Германии этого "кануна" - одним чувством, одними зрительными ощущениями - нельзя. Нужны обширные знания, которых у меня нет. К. (Карл Радек. - Авт.) взялся за мою засушенную голову, обложил меня книгами, заставил читать, не позволил уйти в частную, по отношению к всегерманской революции, партийную работу, сделал все, чтобы дать мне почувствовать прошлое Германии, политическое ее вчера, историю ее разложения, словом, все, чему он сам учился там много лет. Но т.к. при неслыханной травле, которую полиция вела по его следам, каждый мой неловкий шаг мог погубить все дело, мне на время пришлось совсем отказаться от ‹…› всякой связи с интеллектуальными и иными праздноболтающими кругами, догнивающими на шее Германии…
        Я не могу Вам сказать, что для меня сделал этот человек, обеспечивший мне свободу труда, расшевеливший в моей ленивой и горькой душе лучшие творческие струны. Я не могу врать, что уже все хорошо, что уже я чего-то большого добилась, - неправда. Будет очень трудно, одиноко и опасно. Но живу, хочу жить - отхлынуло окаянное неверие, и сделаю все, чтобы оправдать безграничное доверие, мне оказанное. Может быть, он только слишком меня щадил - хотя, зная его безжалостную щепетильность, думаю, что это делалось из целесообразности, чтобы потом, когда я стану на ноги, партия взяла от меня больше и лучше, чем бы это было теперь. Все это, конечно, если не провалюсь.
        Р. (Радек. - Авт.) - фрейдист. Будет говорить с папой. Во всем, что касается духа, - будет, думаю, союзником. Я очень жалею, что не могу быть при Ва шем знакомстве. Ну все равно. Милая Ма, только одно: пусть личная горечь - как она ни справедлива - не помешала бы ему увидеть трагический, чисто принципиальный стержень нашей коллективной жизни. Прошу тебя, не сердись…
        Крошки, Крошки, - с Федей - что уж тут - все идет нормально. Очень Вас прошу - пишите, пишите еще, - теперь я еще больше одна - теряю эту величайшую духовную связь, какая у меня была в жизни: надеюсь, не надолго (Радек ненадолго выезжал в Москву. - Авт.). И, если буду жива, буду у него учиться и работать. Папа, смотри, у тебя будет ученик - дочка. Нет, все, все пока правильно.
        Целую и люблю.
        Иза

36.Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        1923. Берлин, Германия
        Милые, милые. Жива, очень много работаю, кажется мне, право, что-то вроде воли к интеллектуальной жизни отрастает…
        Миры рушатся, классы целые платят по просроченным, столетним векселям. Если бы Вы знали, что это такое - гибель и разложение целой нации. Вонь, как из сдохшего вулкана. Плыву по поверхности всего этого, стараюсь, чтобы не заливало мертвечиной рот…
        Кизи, кизи, только помните, никому ничего не пересказывайте. Погубите меня. Ваша.

37. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        1923. Гамбург, Германия
        Милые мои все, старшие и младшие! Пишу из восхитительного приморского Гамбурга. Уже в течение двух недель- в Берлине и здесь - собираю материал для большого очерка о гамбургском восстании. В Берлине, во всяких трущобах, ущучила целый ряд беглецов, записала их личные рассказы. Теперь сижу у нашего Consul и пожираю литературу о славном, вольном городе Hamburg'е. Затем, дней на 10, перекочую в рабочие кварталы, собирать сведения о боях, о том, как умирали и убивали. Милая Мама, никогда еще, с 18-го года, не жила чище, никогда столько не читала и не думала, в полном, молчаливом одиночестве. Снег мне на душу падает, стою, как дерево зимой. Очень иногда без Вас и милой, единственной России скучаю. Боже, какое счастье, что есть РСФСР. Ну, приеду (тук, тук, тук), расскажу Вам ужо про проклятую Европу.
        Ваша.
        Если это письмо отдаст тот, кому его даю, - пригласите его, как величайшего друга. Это герой моей хроники, собираемой по потухшим разрозненным уголькам.
        Еще раз люблю Вас.

38. Л.М. РЕЙСНЕР - Е.А. И М.А. РЕЙСНЕРАМ
        Б/д. Берлин, Германия
        Мои Мушки и родители! Во-первых, о творчестве, как о важнейшем. Написала нечто: Ullstein Verlag, агитпроп немецкой пошлости. Кажется, одна из лучших моих будет вещей. Начала "Рур". Привезу домой полный груз.
        Во-вторых, мои письма относились к периоду кризиса, который пережит и кончен раз навсегда. Мне не хочется об этом писать - но, как люблю Маму: никто не хотел меня поломать и никто бы этого не позволил. Если я чего-нибудь сегодня боюсь, то не мелочных напастей, а большого солнечного света, тяжести, которую, быть может, тяжелее всего нести человекам: тяжести безоблачного и полного счастья.
        Мы умели быть легкими и счастливыми, будучи придавлены дубовым комодом. Теперь вопрос в том, сумеем ли сохранить эту ясность и вечную свежесть на вольном воздухе. Я не боюсь и не сомневаюсь. Кто проиграет в этой большой игре - прав и богат перед собой и "святым духом".
        Мы вместе в Берлине. Завтра летим аэро на юг. Затем К. один - домой, я еще 3 недели попишу.
        Получила очаровательное письмо от новых "Известий". Пишу и для них. Из намеков видно, что поставлен вопрос о посылке меня в Китай. Вот тебе и Скворцов! Кажется, редактор с чутьем.
        Еще больше вошла в немецкую Grosse Presse. Вчера ужинала у Берндхардта (Tageblatt), который тебя, папа, помнит. Ничего, эти вечера в бесплодном, как электричество, свете интеллектуальных солнц тоже не пропадут даром. Хорошо знать, как роятся песчинки мозга у людей тонкой и враж дебной культуры. Ненавижу их и очень понимаю. Очень интересный круг возле "Квершнитта" - они показали галереи, библиотеки, несколько садов и фасадов - лучшее, что осталось от старопрусской культуры - Меринга, Фейербаха, Тома и Ронера. Но это все, когда приеду. Целую Вас очень.
        Не надо за меня бояться. Ни разу еще, даже в худшие дни, не сожалела ни о чем. "Вот он, от века назначенный, наш путь в Дамаск…" Но по большой любви - большие будут и жгучие слезы.
        Мушки, а главное, насчет творчества - нет никаких причин для недовольства. Есмь и буду.
        Затем, у меня оказалось в Германии большое имя. Оно звучит гордо, и ношу его с честью. И не как привесок к кому-то, а сама по себе бываю, дружу и враждую. Скоро увидимся (через 20 дней).
        Как мы покупаемся в Крылатском, какие будут разговоры и рассказы. Вчера еще раз ужинали с Бернхардтом - велел кланяться.

39. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        Начало 1924 г. Москва
        Плетеная моя родимая, милая любимая головушка, маковый цветочек! Безумно нужно мне тебя, кизотную, повидать. Наша бурная первая встреча, вполне естественная после 9 месяцев разлуки, нарушила всю программу наших разговоров. А ведь нам нужно о многом переговорить. Давай увидимся сегодня или завтра. Я постараюсь держать себя в руках и по мере возможности не расстраивать мою малютку, шлепнувшуюся в арычок, откуда мне так хочется вытащить ее на лоно нашей супружеской кроватки, чтобы обогреть и приласкать за муки нашего общего девятимесячного одиночества.
        Крепко целую тебя в умный лобик, твой Фед-Фед, он же речка Зай, которая впадает в икское устье.
        P.S. Пушинка, как хорошо, что нас парочка, а не одна штучка!

40. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ - Л.М. РЕЙСНЕР
        Начало 1924 г. Москва
        Любимейшая Лебединушка, мой милый ласковый пушистенький мохнатик! Я пришел от тебя домой вполне умиротворенный. Я так рад, что нам, наконец, удалось поговорить по-хорошему, по-человечески, по-старому, как мы давно не разговаривали, - а самое главное, понять друг друга и найти общий язык…
        Поняла ли ты, малютка, почему я ни на одну минуту не верю, что твоя любовь умерла?.. не могла так скоропостижно скончаться наша любовь, совершенно необыкновенная, ни на что не похожая, выросшая на фоне революции и в первый же год окрещенная свистом снарядов, проносившихся над мостиком нашего миноносца…
        Ты старалась вызывать в своей памяти наиболее неприятные ассоциации из нашей совместной жизни, именно потому ты поехала на рискованную работу в Германию, чтобы постараться забыть меня, чтобы заглушить стенания неумершего и никак не угасавшего чувства. И если тебе теперь кажется, что ты в самом деле до основания вытравила надоевшую, измучившую тебя любовь, то это - роковая ошибка… мы должны восстановить, возродить на новых началах наш славный, вошедший в историю брак…
        Мы с тобой похожи на две стрелки часов, обладающие разным темпом, одна стрелка идет вперед, другая отстает, но мы оба бежим по одной орбите. В самом деле, я почувствовал наличие кризиса еще в феврале прошлого года в Джелалабаде, когда ты об этом и слушать не хотела. Я был тогда под влиянием тех же противоречивых настроений, как ты в настоящее время. В свою очередь ты осознала этот процесс позже, уже в Москве, в июле-августе 1923 года. Теперь я пережил, переболел это тяжелое, мучительное состояние колебаний и пришел к твердому убеждению, что мы должны быть вместе, что в глубине души мы очень любим друг друга, любим не случайно, а на всю жизнь и ни перед своей совестью, ни перед историей не имеем права расходиться.
        Прикасаюсь к твоим губам страстным и продолжительным поцелуем.
        Твой Федя.
        P.S. Милая пушинка‹…›, целый месяц я буду стоять с протянутыми к тебе руками, с мольбой призыва на моем лице. Я так счастлив, что мы, наконец, объяснились и дружными усилиями извлекли ту занозу, тот кратковременный рецидив гумилевщины, который, как мне теперь ясно, и создал весь наш мучительный и острый кризис.
        Пушинька, больше всего бойся рецидивов нездоровых куртизанских порывов. Имей в виду, что гумилевщина - это погоня за сильными чувственными ощущениями вне семьи. К сожалению, гумилевщина это яд, которым заражены даже некоторые ответственные коммунисты…
        Если ты придешь к безнадежному выводу, что мы банкроты, что мы не способны построить красивую семью, то, во всяком случае, ты должна остаться холостой женщиной и вести честный целомудренный образ жизни или, в случае встречи с кем-либо более достойным, чем я, ты должна выйти за него замуж. Только, ради всего святого, во имя революции, не унижайся до жалкой роли любовницы какого-нибудь женатого человека (намек на К.Радека, который был женат, имел дочь. - Авт.). Тебя, с твоей принципиальностью, с твоей способностью любить, с твоей неукротимой ревностью это истерзает и исковеркает. А в таком случае твоему творчеству наступит конец…

41. Ф.Ф. РАСКОЛЬНИКОВ -Л.М. РЕЙСНЕР
        Начало 1924 г. Москва
        Дорогой Ларисничек, мой милый дружок!
        Мне кажется, что мы оба совершаем непоправимую ошибку… Боюсь, что тебе в будущем еще не раз придется в этом раскаиваться. Но пусть будет так, как ты хочешь. Посылаю тебе роковую бумажку. Пусть преждевременно выросший холмик нашей так рано умершей семьи примет и с моей стороны скорбный комок промерзлой, пахнущей весною земли. Вытрем друг другу слезы и в трауре разойдемся с кладбища по домам, унося с собой неизгладимо-светлые воспо минания о нашем дорогом, милом покойнике.
        Твой вдовствующий супруг Фед-Фед
        (он же Зай, плачущий по своей Зайчихе)
        Глава одиннадцатая
        В МОСКВЕ

1
        Разведенные официально, Лариса и Федор, когда случалось им встретиться в компании общих знакомых, держали себя друг с другом непринужденно, разговаривали свободно, не посвященным в их драму и в голову не приходило, что они уже не муж и жена. Между тем пропасть между ними расширялась и расширялась, несмотря на все усилия Федора восстановить прежние отношения.
        Вскоре после развода он получил от матери Ларисы короткую записку. Екатерина Александровна приглашала его зайти к ней поговорить о Ларисе. Он зашел. Но вместо разговора она дала ему прочесть письма Ларисы из Берлина, где Лариса была осенью с Карлом Радеком. Дала прочесть, чтобы он понял, почему Лариса оставила его. Положив перед ним на стол письма, поцеловала его в лоб и вышла из комнаты. И он сидел и читал.
        О Карле Радеке, ее романе с ним, он уже знал от самой Ларисы. Она говорила, что, возможно, выйдет замуж за этого человека. Препятствием было лишь то, что у Радека уже была семья - жена, дочь и он пока не был готов бросить их ради Ларисы. Но разводы были в духе времени, и следовало ожидать, что недолго будет он колебаться.
        В письмах она называла Радека своим учителем, говорила о духовной связи с ним. Это он увлек ее в Германию, где ожидалась революция, которую он должен был возглавить и направлять, как посланный Коминтерном. Взявшись руководить ее политическим образованием, заставил читать Каутского, Меринга, дал ей высокую цель. Там она стала писать книгу о гамбургском восстании рабочих, и писала так, как никогда не писала, потому что снова поверила в свои творческие силы. И все благодаря Радеку.
        Было в письмах и о нем, Федоре. Она жалела его, плакала, думая о нем, просила и родителей, когда он придет к ним, пожалеть его. Но, писала она, теперь она особенно ясно видела, что, останься с ним, обмельчала бы окончательно, погибла интеллектуально.
        Вот как. Он, оказывается, был виноват в том духовном и творческом кризисе, который она переживала и от которого освободилась лишь теперь, уйдя от него. Не годы революции и гражданской войны, оторвавшие ее от письменного стола, виноваты, а он, связь с ним.
        Он виноват. Как будто он сам не мучился тем же, что и она, не мечтал о том же: чтобы скорее кончилась гражданская война, затем - афганская повинность и вернуться к творчеству. Он тоже хотел писать, жить духовными поисками. Но до поры должен был сдерживать себя. А она себя не захотела сдерживать.
        Нет, он не винил ее. Меньше всего мог винить в том, что она бежала из Кабула, бросив его дотягивать постылую лямку. У нее было на это право. Право превосходства ее артистической натуры. Он понимал: как литератор, она одареннее его, он всегда восхищался ее буйно изобретательным слогом, ее изощренной ассоциативностью. Даже ее письма, самые поспешные и краткие, были перенасыщены кружевным плетением стиля, - красками, образами, красотой.
        Если и было за что ее винить, так только за то, что она отказалась от своей любви к нему - отказалась от любви. Хотя как за это винить? Она еще молода. Отнюдь не обделена вниманием мужчин. Напротив, этого внимания всегда было чересчур много. На фронте ей предлагал руку и сердце Склянский. Троцкий неравнодушен к ней. Постоянно ей приходилось объясняться с назойливыми поклонниками, иные отношения тянулись с довоенного времени. Были и безнадежно влюбленные, вроде верного Лепетенки. Что ей его любовь?
        И все же он продолжал надеяться. Не могла она вытравить из своей души пяти лет их любви, любви действительно необыкновенной, прокаленной огнем гражданской войны. Он был уверен, что ее кризис пройдет, что это дело времени, и если она будет время от времени видеть его, говорить с ним, в ней проснется прежнее чувство к нему.
        А Радек… Что ж Радек? Дело было не в Радеке. Их связь не могла быть глубокой. И долго не могла продолжаться. Он знал: не могли быть парой эти два человека, ее экзальтированное чувство скоро должно было угаснуть. Даже внешне они представляли собой невозможное сочетание: высокая полнокровная красавица и маленький человечек с огромной головой и желтыми прокуренными зубами. Непосредственная и прямодушная Лариса - и лукавый, проказливый и злой софистик, считавший правду и ложь одинаково пригодными средствами в политических играх…
        В первые недели по возвращении из Афганистана Федор не в силах был заниматься какими-либо делами. Отчитавшись в Наркоминделе за почти трехлетнюю работу в Афганистане, он наотрез отказался от предложенной ему новой работы за границей. Не искал работы ни в ЦК, ни в Совнаркоме. На недоуменные вопросы друзей, бывших соратников по гражданской войне, рассчитывавших, что он вернется на флот, отвечал, что занят литературной работой. Иногда он садился за стол, перебирал бумаги, начатые и неоконченные статьи, почти законченную рукопись книги воспоминаний "Кронштадт и Питер в 1917 году", главы из которой печатал в журнале "Пролетарская литература", но не мог заставить себя сосредоточиться, все мысли занимала Лариса.

2
        Ему нужно было повидаться с Троцким, поблагодарить за то, что содействовал его возвращению из Афганистана. Но Троцкий был болен, никого не принимал.
        Во второй половине января они, наконец, увиделись. Увиделись случайно, на квартире литератора Воронского, к которому Федор напросился в гости, узнав, что у него будет Лариса. Собираясь на встречу с Ларисой, надел любимый ею черный с искрой костюм-тройку, купленный в Кабуле в итальянском магазине, серебристый галстук в косую полоску, который она ему подарила.
        Ларисы у Воронского не оказалось, зато удалось встретиться с Троцким.
        У Воронского собралось большое общество - писатели, журналисты, военные - соратники Троцкого, партийцы, занимавшие видные посты в разных наркоматах, в Московской партийной организации. Все эти люди, как понял Раскольников, были сторонниками Троцкого в проходившей новой внутрипартийной дискуссии. Оторванный заграничной службой от бурной московской жизни, Раскольников не знал многих обстоятельств внутрипартийной борьбы, но, конечно, в общих чертах был осведомлен о том, что происходило в партии, в стране.
        Дискуссия началась с письма Троцкого в ЦК и ЦКК в октябре 23-го года. В письме содержалась критика сложившегося в стране режима всевластия бюрократического партийного аппарата, режима, который, как писал Троцкий, "гораздо дальше от рабочей демократии, чем режим самых жестоких периодов военного коммунизма". Ответственность за это Троцкий возлагал на "старую гвардию", правящий класс революционеров, перерождавшихся в условиях нэпа, превращавшихся в обывателей, самодовольных чиновников. Непосредственным объектом критики Троцкого была "руководящая тройка" Политбюро в составе Зиновьева, Каменева и Сталина, претендовавшая на лидерство в партии во время болезни Ленина.
        Немедленно последовал отпор со стороны "тройки", на Троцкого обрушились обвинения во фракционности, стремлении захватить лидерство в партии. Перевес в этой борьбе был на стороне "аппаратчиков". Заболевший в самый разгар дискуссии Троцкий не мог выступать на партийных собраниях, не в силах был даже проводить совещания со своими сторонниками. Его появление у Воронского было, вероятно, его первым после болезни выходом в свет.
        - А вот и нашего полку прибыло! - радостно встретил он Раскольникова, вытянул ему навстречу обе руки, не вставая, однако, с кресла, в котором сидел, укутанный верблюжьим одеялом, еще, должно быть, не вполне оправился после болезни. - Знакомьтесь, товарищи, кто не знаком с товарищем Раскольниковым. Мы старинные друзья, и в тюрьме стенка в стенку сидели, и флотские щи хлебали из одного котелка.
        За длинным столом, стоявшим перед высокими стрельчатыми обледенелыми окнами, в которые било холодное солнце, сидело человек двадцать, кресло Троцкого было отодви нуто от стола, придвинуто к выложенной синими изразцами полукруглой печи, - подальше от холодных окон, от сквозняков. Раскольникову подали стул, он сел возле Троцкого, поклонившись обществу, взглядом захватив лица знакомых - карлика Радека с большой незажженной трубкой во рту; лысого, беспокойно вертящегося на своем стуле "гения военного коммунизма" бывшего наркома финансов Крестинского; согнутого над столом нескладным вопросительным знаком прозаика Пильняка; прямого, как сантиметровая линейка, заместителя наркомвоенмора Склянского в неизменном защитном френче.
        - Что-то вашего голоса не слышно, Федор Федорович, в проходящей дискуссии? Приехали и затаились. Будто ушли в подполье. На вас не похоже. Может быть, болеете? Но по вашему виду этого не скажешь. Выглядите иностранцем. Этакий преуспевающий господин, - шутливым тоном говорил Троцкий, цепко вглядываясь в Раскольникова.
        - Я не болен, не в подполье, занят своими литературными делами, кое-что написал в кабульском уединении, готовлю к печати, - отвечал Раскольников. - Присматриваюсь к новой Москве, новой России…
        - Нэпмановской?
        - Да, и нэпмановской.
        - Интересны ваши впечатления свежего человека. Как вам нэп?
        - Не думаю, чтобы мое понимание того, что происходит, отличалось от вашего, Лев Давыдович. Многое нравится, многое не нравится.
        - Партия теряет контроль над стихией рынка?
        - И это есть. Но я не думаю, что дело зашло так далеко, что мы не справимся с этим.
        - Кто - мы? Партия не едина.
        - В этом я как раз пытаюсь разобраться.
        - Итак, вы полагаете, что новая экономическая политика удалась?
        - Судя по тому, что мне известно, это вне всякого сомнения. Свободный рынок оживил деревню, крестьяне увеличивают запашку. С голодом покончено. Мы даже, кажется, начали вывозить хлеб за границу, впервые после революции…
        - На внешний рынок вывезено более ста миллионов пудов зерна, - вставил Крестинский.
        - Прекрасно, ничего не скажешь, - продолжал Раскольников. - И в теоретическом плане как будто все в порядке. Ильич в своих последних работах о кооперации поставил знак равенства между нэпом и социализмом. Через поголовное кооперирование всего населения республики нэп естественно перетекает в социализм. Новая концепция социализма? Может быть. Но она устраняет мнение, будто нэп - это отступление от социализма. Стало быть, и нет почвы для раскола партии. Плохо другое. То, что называется, говоря вашими словами, Лев Давыдович, дурной аппаратчиной. Из-за неповоротливого бюрократического руководства народным хозяйством партия действительно может потерять контроль над стихией рынка…
        - Это и Ленин отмечает.
        - Да, Ленин… А с другой стороны, я не ожидал, что такой размах примет обмещанивание партийных кадров. Со всех сторон слышу: "Теперь и пожить", "Хватит, навоевались за революцию". Встретил бывшего моего кабульского коменданта, держиморду и хапугу, устраивается на какую-то хозяйственную должность. Буду, говорит, рвать горло жизни зубами, но пусть моя баба живет не хуже буржуек и спекулянток…
        Сидевшие за столом сдержанно посмеялись.
        - Ко всему этому трудно привыкнуть. И все же, полагаю, дело поправимо, - повторил Раскольников. - Да следовало и ожидать всплеска негативных явлений. Разве вы, Лев Давыдович, не предполагали, что с этими явлениями придется столкнуться?
        - Что вы имеете в виду?
        - Новая экономическая политика, вероятно, детище не одного Владимира Ильича? Помню вашу разработку 20-го года о замене продразверстки хлебным налогом, тогда отвергнутую Лениным. Все-таки он принял ее?
        - Не совсем так. В 20-м году делались и другими товарищами попытки пересмотреть политику военного коммунизма. Вот Николай Николаевич, - с улыбкой посмотрел Троцкий на Крестинского, - мог бы рассказать историю предложения Юрия Ларина, которое он тогда зарубил на корню, будучи секретарем ЦК и наркомом финансов. Оригинальное было предложение.
        Крестинский с серьезным видом заметил:
        - Прожекты Ларина для того времени были вредны.
        - Ларин предлагал установить натурналог в два раза ниже разверстки, а все остальное получать от крестьян путем свободного обмена, - объяснил Троцкий. - О его проекте мало кому известно. Потребовался гром кронштадтских пушек, чтобы мы вновь задумались о выгодах рынка. Великий компилятор Ильич собрал все проекты, и в результате мы имеем что имеем. Все бы ничего, если бы не заговор эпигонов. Эти люди безнадежны. Пользуются болезнью Ильича. Пытаются делать собственную политику. Делают ставку на кулака, вместо того чтобы поддерживать среднего крестьянина, вовлекать в кооперацию бедноту. Отброшена перспектива мировой революции. Все признаки ползучего термидора…
        В прихожей прогудел телефонный аппарат, прислуга вызвала из комнаты Воронского, он вышел, оставив дверь в коридор открытой. Все стали прислушиваться к разговору Воронского. Должно быть, этого телефонного звонка ждали. Воронский говорил громко, по отдельным его словам нетрудно было заключить, что ему сообщали подробности с проходящей Всесоюзной партконференции.
        Вернулся в комнату насупленный, взъерошенный Воронский. Небольшого роста, востроносый, он в эту минуту напоминал нахохлившуюся птицу.
        - Последняя новость, - заговорил он. - Решено, по предложению Сталина, обнародовать седьмой пункт резолюции Десятого съезда о единстве партии, который гласит, что фракционеров следует исключать из партии…
        - Не мытьем, так катаньем, - промолвил Троцкий. Повернувшись к Раскольникову: - Вот вам политика эпигонов. Задушить нас так, чтобы была видимость воли партии, ее большинства. - Воронскому: - Что еще?
        - Принято решение о приеме в партию новых ста тысяч членов, исключительно рабочих от станка. Все.
        - Сталин и его друзья надеются таким образом получить опору в борьбе с оппозицией в лице этих рабочих, - откомментировал последнюю новость Троцкий. - За нами - примерно пятьдесят тысяч партийцев, из непролетарских ячеек главным образом. Что ж, надо усилить работу в пролетарских коллективах. - Повернувшись к Раскольникову, без видимого перехода: - Чем намерены заниматься помимо литературных дел?
        - Все-таки именно литературными делами, Лев Давыдович, - ответил Раскольников.
        - В таком случае идите в "Красную новь". В заместители к товарищу Воронскому. Возьмите на себя идеологию.
        - Наш журнал - один из немногих островков свободной беллетристики и публицистики, противостоящих бесцеремонному административному нажиму. И, смею утверждать, лучший из толстых литературных журналов, - легкой скороговоркой заговорил подошедший близко к Раскольникову Воронский. - Нам удалось собрать вокруг журнала лучшие литературные силы России. Критерий отбора произведений один - талантливость…
        - И честность, - вставил Троцкий.
        - И честность. Подлинность изображаемого. Наших авторов пролеткультовская критика называет "попутчиками революции". Но кто из так называемых "пролетарских" писателей с такой силой отразил реалии революции, как Пильняк, Бабель, Замятин, Толстой?..
        - Я согласен с вами. Я тоже считаю "Красную новь" нашим лучшим литературным журналом, - сказал Раскольников. Повернувшись к Троцкому: - Я подумаю, Лев Давыдович.
        - Держите связь с товарищем Воронским, - посоветовал Троцкий. - Я, к сожалению, вынужден на днях оставить Москву. Врачи отправля ют меня на лечение на юг.

3
        Этот разговор с Троцким имел странное продолжение спустя несколько недель, уже после отъезда Троцкого из Москвы, и после того, как утихли страсти, вызванные неожиданной, хотя и ожидавшейся, смертью разбитого параличом Ленина, - имел продолжение, но не с Троцким, а со Сталиным и Каменевым.
        Служитель наркоминдельского особняка в Штатном переулке, где жил Раскольников, числившийся еще в штате НКИД, сообщил ему, когда он вернулся однажды вечером домой, в морозном феврале:
        - Вам звонил товарищ Сталин. Он просил вас, как придете, тут же приехать к нему в Кремль. Он будет ждать вас хоть до полуночи.
        Раскольников позвонил на автобазу Наркоминдела, потребовал дежурную машину. Когда она пришла, велел ехать в Кремль.
        Жил Сталин в маленьком двухэтажном выбеленном доме, прислоненном к крепостной стене у Троицких ворот, квартира его была на втором этаже. Комнаты небольшие, простая мебель. В столовой, жарко натопленной, на круглом деревянном столе без скатерти стояли бутылки с водкой и вином, посреди стола красовалось большое серебряное блюдо с горкой южных фруктов черный виноград, груши, апельсины, хурма.
        Сталин был не один, с ним за столом сидел Буденный, с глазами осоловелыми, он молча кивнул Раскольникову.
        Усадив Раскольникова за стол, Сталин налил ему полный стакан водки.
        - Спасибо, Иосиф Виссарионович, я водки не пью, - сказал Раскольников. - А вино - пью.
        - Я тоже не пью водки, - ответил Сталин и налил в другой стакан красного вина, подвинул ближе блюдо с фруктами. - Угощайтесь, не стесняйтесь.
        - Спасибо.
        Раскольников отпил из стакана, взял виноградину. И Сталин, пригубив из своего стакана, взял виноградину. За компанию с ними выпил и Буденный, налив себе водки, поморщился, но закусывать не стал.
        - Я слышал, вы тяготились работой в Афганистане? Тяжелые были условия жизни?
        - Нет, условия жизни были вполне сносные. Но мне казалось, что я выполнил задачу, которую на меня возложил Наркоминдел. Нужно было провести в жизнь заключенный с правительством Амануллы-хана политический договор. В этом направлении многое удалось сделать. Афганистан самоопределился, сделав ставку на нашу карту, а не на англичан.
        - Какими бы вы хотели видеть в дальнейшем наши отношения с Афганистаном? Чем важен для нас Афганистан?
        - Значение Афганистана двояко: как стратегического подступа к Индии и как транзитного коридора мирных торго вых путей между Индией и Средней Азией и далее в Европу. Правда, роль транзитного коридора Афганистан в значительной мере потерял после превращения Индии в английскую колонию и перехода ее внешней торговли на морские пути. Но он может вернуть себе былое величие, если по его территории когда-нибудь пройдет рельсовый путь, соединяющий железнодорожную сеть СССР с индийскими дорогами на участке Кушка-Герат-Кандагар-Кветта. Мы могли бы помочь Афганистану построить этот путь. Выгоды очевидны.
        - Вы об этом, товарищ Раскольников, подробно напишите в своем отчете о работе в Афганистане.
        - Уже написал, представил отчет в НКИД. Но там как будто не очень интересуются тем, что происходит за пределами Европы, на Востоке.
        - А вы - для меня напишите, товарищ Раскольников. Меня интересует все, что происходит на Востоке. Это вас не затруднит?
        - Нет, Иосиф Виссарионович. Пожалуйста.
        - Вот и хорошо. Кстати, а что случилось с этим турком, который бежал в Афганистан, несогласный с политикой, проводимой правительством президента Ататюрка? Бедри-бей, кажется, его имя?
        - Он умер в Кабуле.
        - Как это случилось?
        - Его отравили.
        Сталин неопределенно хмыкнул, подмигнул Буденному, молча потягивавшему водку.
        - Видите, как там кончаются дискуссии.
        Буденный кивнул, ничего не сказав.
        - А наши дискуссии, похоже, бесконечны. Одна переходит в другую. Ничего, все перемелется. Перемелется - мука будет. Вот именно мука, сказал Сталин и, сморщив нос, беззвучно рассмеялся.
        Он подлил вина в стакан Раскольникова, хлебнул из своего:
        - Вы, как мне известно, пишете книгу воспоминаний о 17-м годе? Как она называется?
        - "Кронштадт и Питер в 1917 году", - ответил Раскольников, насторожился: неспроста генсек заговорил об этой книге.
        - Мы тут с товарищами, в узком кругу, обсуждали ваши публикации из этой книги. Книга получается интересная. Хорошая книга. Но у товарищей возникли отдельные замечания, вопросы к вам. Товарищи считают, что вам следовало бы учесть эти замечания в книге. Сейчас придет товарищ Каменев, вместе и обсудим эти замечания. Вы не возражаете? Возможно, придет и товарищ Зиновьев. Он тоже хотел повидаться с вами. Но у меня есть подозрение, что вы с ним не в ладах?
        - Дело прошлое, товарищ Сталин.
        - Это хорошо. Кто прошлое помянет, тому глаз вон, - Сталин снова беззвучно рассмеялся. - А вот и товарищ Каменев и товарищ Зиновьев.
        Сталин повернулся к двери, в передней слышны были голоса вошедших с улицы людей.
        - Ух, холодно! - В комнату вкатился, потирая озябшие руки, Каменев.
        Он мало изменился, такой же кругленький, те же бородка и усы, разве чуть поседевшие, та же суетливая пробежка ежиком.
        Обнялись с Раскольниковым.
        Вошел и Зиновьев, молча пожал руку Раскольникову, сел в уголок - пить, есть отказался: желудок.
        - Ну-с, рассказывайте: чем дышите, чем намерены заниматься в ближайшем будущем? - еще потирая красные от мороза руки, заговорил Каменев, присаживаясь к столу, наблюдая, как Сталин наливал ему водки, жестами показывая, чтобы не полный стакан. - Впрочем, нам известно, чем намерены заниматься: литературой. Прекрасно. Известно нам также, - он опрокинул в себя водку, закусил грушей, - что на совещании с оппозиционерами, на котором присутствовал вставший с постели Троцкий, вам предложено было место заместителя главного редактора "Красной нови", помощника шута горохового Воронского, так?
        Заметив удивленное и протестующее выражение на лице Раскольникова, Каменев сморщился в веселой улыбке:
        - Откуда нам это известно? А нам все известно! Ладно, скажу вам без обиняков: вы сделаете большую ошибку в жизни, Федор Федорович, если свяжете свою судьбу с Троцким и компанией. Его звезда закатывается. Теперь, после смерти Ленина, особенно видно, насколько опасен он для дела нашей революции. Он не считается с реалиями сегодняшнего дня. У него одна перманентная революция на уме. Сейчас во всем мире происходит революционный отлив. Что же, нам в таких условиях сдать позиции? Он называет тупоумной и реакционной теорию социализма в отдельной стране. Хочет толкнуть страну на путь международных авантюр. Когда-то и мы с Григорием, грешные, думали так. Но это было до Октября, до победы нашей революции. Теперь нам предлагают отказаться от всех наших побед? Нет, шалишь! История нас поправила. А он остался на прежних, меньшевистских, позициях… - Каменев накрыл свой стакан ладонью, увидев, что Сталин приготовился подлить ему водки, помотал головой. Снова Раскольникову: - Он всюду кричит, что мы растворяемся в кулаке. Глупец! Не умеет понять, что кулак не опасен, когда рычаги политической и экономической
власти в наших руках. И потом, где он, кулак? Кулак ликвидирован в гражданскую. Есть средний крестьянин, окрепший в условиях новой экономической политики, крепкий мужик, который дает нам товарное зерно…
        - Кулак тоже есть, не надо закрывать на это глаза, - поправил Каменева Сталин. - Но правда то, что кулак под жестким контролем, мы ему не дадим развернуться. А надо будет - сковырнем. Как коросту.
        - Так вот, - продолжал Каменев, от выпитой водки он порозовел; положив руки на стол, ладонями вниз, прихлопывал ими в такт речи. - Дискуссия с Троцким не завершена итоговыми документами партконференции. Его деятельность ведет к расколу партии. Этого нельзя допустить. Надо его остановить. И мы его остановим. Большинство партии на нашей стороне. Сейчас в Питере, в Москве, в провинции проводятся предварительные совещания по подготовке нового этапа дискуссии. Советую вам принять в новой дискуссии активное участие. Говорю вам это прямо, потому что знаю вас, уверен, что вы - не на стороне Троцкого. И еще, извините меня, Федор Федорович, но не могу не сказать о том, какую роль сыграл этот человек в вашей личной драме. Он со своим приспешником Радеком. Они сбили с толку вашу жену, вовлекли в берлинскую авантюру, которая могла бы стоить ей головы. Стоила не меньшего: разрыва с вами. Такое, думаю, не прощается… Вижу, вам неприятно об этом говорить. Еще раз прошу меня извинить. Словом, мы предлагаем вам военный союз на время боевых действий с неприятелем, - шутливым тоном проговорил Каменев. - Вы нам нужны.
У вас в руках перо, в сердце кипит молодой задор, даром что старый партиец. Послужим вместе делу единства партии.
        - Иосиф Виссарионович говорил, что у вас есть замечания к моей книге, - напомнил Раскольников; он чувствовал себя неловко под этим напором Каменева.
        - Да, замечания. О достоинствах книги распространяться не буду. Думаю, Коба о них сказал. Замечания касаются, как вы, должно быть, догадываетесь, фигуры Троцкого. Не слишком ли много места ему уделено? Никто не спорит, его заслуги в октябрьские дни неоценимы. Но по вашей книге получается, что он да Ильич были единственными застрельщиками Октября. Если бы не они, то и революции бы не было. А роль масс - разве ничего не значит в истории? Я уже не говорю о роли партии, как коллективного вождя масс. Не думаю, что вы так считаете.
        - Я действительно так не считаю, - согласился Раскольников.
        - И хорошо. Просмотрите текст, право, книга только выиграет от того, что вы устраните указанный перекос. А теперь я хочу вам сделать официальное предложение от имени Политбюро. В отличие от оппозиции, которая предлагала вам роль второго человека в журнале "Красная новь", мы хотели бы отдать в ваше полное распоряжение такой же литературно-общественный журнал назначить вас ответственным редактором журнала "Молодая гвардия". Возьметесь за это дело? Кроме того, мы подумали, что для дела полезно было бы ввести вас в редколлегию и литературно-критического журнала "На посту". Журнал ведет правильную линию на развитие пролетарского крыла современной литературы, но его молодых и бойких сотрудников иногда заносит, вы могли бы помочь им держать верное направление, подлинно марксистско-ленинское. Что вы на это скажете?
        - Спасибо за доверие, Лев Борисович. Но это так неожиданно. Очевидно, мне надо подумать?
        - А чего тут думать? О чем думать? Сразу и включайтесь в работу.
        - Спасибо. Но мне сначала надо завершить мои отно шения с НКИД. Кроме того, закончить и некоторые другие, кроме книги, литературные дела.
        - Ну, завершайте и заканчивайте скорее.

4
        Эти беседы с Троцким, с одной стороны, и Сталиным и Каменевым, с другой, сильно озадачили Раскольникова. Дело было нешуточное. Ему предлагали выбрать одну из двух позиций, отрицавших одна другую. Невозможно было встать над схваткой, как он пытался это сделать в 20-м году, во время профсоюзной дискуссии. Тогда еще достижимо было примирение сторон, сам по себе предмет спора был неважен, отдавал схоластикой, и примирение состоялось на Десятом съезде партии, когда решение перейти к новой экономической политике лишило смысла дискуссию, - в новых экономических и политических условиях выдвигались совсем особые требования к профсоюзам. Теперь предметом спора был коренной вопрос политики: каким путем стране двигаться дальше, а главное, кому стоять у руля, определять этот путь, и дело шло к расколу партии. Но поскольку раскола ни одна из сторон не хотела допустить, следовало ожидать ожесточения борьбы и в итоге - вытеснения одной из сторон с политической сцены. А может быть, и не только политической. Уж очень воинственно были настроены обе стороны.
        Конечно, прежде всего он поспешил исполнить просьбу Сталина о записке по Афганистану. Написал много, получилась целая брошюра. Брошюру отдал в печать, а выжимку из нее, на нескольких страничках, представил генсеку. Сталин при нем пробежал глазами текст, поблагодарил, и напомнил ему: "Молодая гвардия" остается пока без главного редактора.
        Побывал он, как советовал ему Троцкий, и у Воронского в "Красной нови". Договорился с ним приготовить для журнала серию очерков об Афганистане. Стал набрасывать первый очерк. Но отвлекся, решил съездить в Питер повидать мать.
        В Питере встретился с братом, жившим своей семьей, отдельно от матери. Брата тоже пытались привлечь к агитационной работе как троцкисты, так и зиновьевцы. Отказался, с головой ушел в шахматы, в организацию всесоюзных турниров.
        - А ты, конечно, сойдешься с Троцким? Или - с аппаратчиками, бюрократами? - спросил Александр.
        - Мне бы не хотелось ссориться с Троцким, - ответил Федор. - Но Сталин с Каменевым предложили интересную работу - дают журнал. Редактировать "Молодую гвардию". Как отказаться от такого предложения? Мог бы, кстати, и тебя печатать, если бы ты вздумал что-нибудь сочинить. Что-нибудь из эпохи гражданской войны. Возьму журнал, заведу рубрику: "Бойцы вспоминают…"
        - Нет, уволь. Не хочу вспоминать о войне. Разве пришлю как-нибудь шахматный кроссворд.
        - Не хотелось бы отказываться от журнала, - повторил Федор в раздумье.
        - А ты не отказывайся. Прими подарок. Но и Троцкого не задевай. Постарайся, как Одиссей, проскользнуть между Сциллой и Харибдой, прислушиваясь к песнопениям с той и другой стороны. Печатай тех и других. Когда-нибудь это тебе зачтется.
        - Да, но это значило бы все-таки порвать с Троцким. Нет, брат, наверное, ничего с журналом не выйдет.
        Свой выбор он сделал со странным, удивившим его самого, равнодушием. На другой день после его возвращения из Питера ему позвонил Каменев, спросил, обдумал ли он предложение взять на себя "Молодую гвардию", и он ответил, что да, обдумал и готов хоть завтра приступить к работе. Хотя за минуту до этого и в мыслях не держал ничего такого, был занят очерком об Афганистане для Воронского, который отложил из-за поездки в Питер и к работе над которым вернулся, приехав из Питера. После разговора с Каменевым он выбросил начатый очерк в корзину: эта работа уже потеряла смысл. А позвонил бы вместо Каменева Воронский и предложил идти оформляться в штат "Красной нови", он принял бы предложение Воронского. Судьбу решило то, что первым позвонил Каменев. Точно так можно было решить дело, подбросив вверх монетку: как ляжет, орлом или решкой.
        Отчего так? Он сам не мог объяснить. И не слишком старался объяснить. Но если бы захотел разобраться в себе, не мог бы не признать, что ему глубоко безразлично, за кем идти. Он не видел существенной разницы в позициях сторон. Одна сторона чуть больше значения придавала зависимости российской революции от мировой революции, другая чуть меньше. Там была борьба амбиций. А ему, Раскольникову, какое дело до этой борьбы? У него свои заботы, своя боль - от него ушла жена. Ушла жена - и все на свете потеряло смысл.
        Но он готов служить. Он хороший работник. Он многое умеет, у него писательский дар. Он хочет работать. Ему предлагают интересную работу. Какая разница, кто предлагает? Предлагают т е п е р ь. Что еще нужно?

5
        Назначенный ответственным редактором "Молодой гвардии", Раскольников одновременно был введен и в редколлегию журнала "На посту". Первое время изучал вышедшие ранее номера обоих журналов. Особенно важно было для него познакомиться с писаниями напостовцев.
        Литературно-критический ежемесячник "На посту" выходил с мая минувшего года и успел приобрести скандальную известность, но до приезда в Москву Раскольников не видел его. Журнал с первого номера брал за живое. Молодые и дерзкие сотрудники его - Авербах, Волин, Родов - объявили своей задачей положить конец идеологическому разнобою в литературе, возникшему с появлением нэпа, когда оживились различные буржуазные литературные группы, и расчистить дорогу пролетарской литературе - литературе, творимой руками самих рабочих. Эта литература приобрела общественное значение в годы гражданской войны, когда старые писатели или бежали за границу, или отсиживались в окопах чистого искусства, теперь этой литературе предстояло найти новые пути, и прежде всего освободиться от влияния прошлого - влияния старой дворянско-буржуазной культуры, дворянской литературы. Напостовцы объявляли войну этой литературе. Главным объектом их атак была "Красная новь", объединявшая "писателей-попутчиков", главным враждебным направлением в критике - "воронщина", по имени ответственного редактора "Красной нови". Воронского били за
внеклассовый подход к рассматриваемым произведениям, за то, что не признавал идеологичес ких различий между писателями, оперировал внеклассовыми категориями "талант", "художественная правда", "свобода творчества".
        Позиция напостовцев показалась близкой Раскольникову своим демократизмом. Тезис о первостепенном значении пролетарской литературы, ее гегемонии он принял безоговорочно. В самом деле, в пролетарском государстве естественно заботиться прежде всего об интересах пролетариата, в искусстве - отдавать предпочтение творчеству самих рабочих, иначе и не могло быть: за что боролись? Но бросались в глаза и нелепости, когда молодых авторов журнала "заносило", о чем предупреждал Каменев. Явно неприемлемым было их нигилистическое отношение к культурному наследию, старой дворянской литературе. В этом их следовало поправить. Нельзя было согласиться и с их пренебрежительным отношением к форме художественного произведения, качеству литературного труда. Увлеченные задачей количественного роста пролетарской литературы, они выдвинули хлесткий лозунг: "Корявое, но свое". В этом их следовало поправить. Решил написать для журнала серию передовиц, объединив их рубрикой: "Свое и не корявое".
        С этих позиций выступил он в мае на состоявшемся при отделе печати ЦК совещании о политике партии в художественной литературе. Обвинил "Красную новь", не печатавшую творений пролетарских писателей, в отступлении от партийной линии, предложил поставить вопрос о "Красной нови" на оргбюро ЦК. В августе такое обсуждение на оргбюро прошло под председательством Кагановича, редакцию "Красной нови" обязали проводить партийную линию, а вместо единоличного редактора утвердили редколлегию в составе Воронского, Сорина и - его, Раскольникова. Для него это было неожиданностью, он не рвался в журнал Воронского, критиковал журнал, лишь следуя логике избранной им линии в литературной политике. Но что случилось, то случилось. Он принял назначение как партийное поручение.
        Началась странная жизнь. Судьба-таки привела его в "Красную новь". И без содействия Троцкого. Но здесь он был чужаком. Он форменным образом сидел на двух стульях. В журналах "На посту" и "Молодой гвардии" публиковал статьи, пропагандировавшие пролетарскую литературу, а в "Красной нови" вынужден был подписывать в печать номера, заполненные сочинениями "писателей-попутчиков", а не пролетарских писателей, тем самым узаконивая отбор вещей, который производил Воронский. Воронский безжалостно браковал поступавшие в редакцию художественно незрелые творения писателей от станка, с чем поневоле соглашался Раскольников, хотя и не без изнурительных перепалок с Воронским. Да и в своей "Молодой гвардии" он печатал не одних рабочих, но и "попутчиков", и писателей других направлений, иначе нечего было бы печатать, - журнал не мог бы существовать, выпуская вещи, не способные заинтересовать образованного читателя.

6
        И все-таки он еще пытался стоять над схваткой.
        Правда, выбрав сторону "руководящей тройки", вынужден был выполнить пожелание Каменева-Сталина пересмотреть текст книги "Кронштадт и Питер" перед тем, как отдать ее в печать. Пересмотрел. Притушил линию Троцкого. Убрал несколько сцен с ним, главным образом те сцены, где имя Троцкого переплеталось с именем Ленина и слишком выпирала мысль, что именно эти два человека - вдохновители и организаторы Октябрьского переворота.
        Осенью, когда начался новый виток внутрипартийной дискуссии, он попытался в "Молодой гвардии" провести принцип, о котором говорил брат, придать журналу облик независимого посредника в полемике сторон. Стал печатать рядом статьи сторонников Троцкого и его критиков. Однако тут же последовал окрик из Политбюро: либеральничаете, троцкистским материалам не должно быть места на страницах партийной печати. Убрал вовсе полемику из журнала - снова окрик: где разоблачение троцкизма?
        Той же осенью вышел из печати третий том сочинений Троцкого с полемической вводной статьей "Уроки Октября". Раскольников обдумывал, как ему поступить с вводной статьей, журналу нельзя было не отозваться на нее, когда от Сталина пришел пакет на его имя. Вскрыв пакет, обнаружил в нем вырезанные из книги Троцкого страницы с текстом вводной статьи и короткую записку:
        "Т.Раскольников! Автор этой статьи себя разоблачает. Использует исторический материал для сведения внутрипартийных счетов со своими оппонентами. С целью нанести очередной удар нашему партийному единству, пытается доказать, будто в партии еще в семнадцатом году существовала некая правая социал-демократическая тенденция, боровшаяся с большевизмом, Лениным. Обратите внимание на подчеркнутые мною места, где товарищ явно перевирает факты. Это надо использовать. И ударить. Крепко ударить. Сталин".
        Что это? Заказ журналу на "ударную" статью против Троцкого? Или заказ лично ему, Раскольникову?
        Просмотрел отмеченные Сталиным места. Сталин указал на неточности, которые заметил и сам Раскольников, когда в первый раз читал статью. Неточности не бог весть какие, тем не менее это были неточности, за которые можно было ухватиться при подготовке полемической статьи.
        Описывая развитие июльских событий 17-го года, Троцкий преувеличил характер разногласий в партии по отношению к вооруженной демонстрации, написал, будто "правое крыло" (читай: Зиновьев, Каменев, Сталин) однозначно видело в июльском эпизоде "вредную авантюру", тогда как на самом деле отношение "тройки" было иное, более сложное- положим, в отдельные моменты эти люди колебались, но в общем разделяли ленинский взгляд на выступление, в иные моменты даже энтузиастически. А кто тогда не колебался? Колебался и сам Троцкий. Намеренно раздул Троцкий и значение знаменитого "октябрьского эпизода", когда Зиновьев и Каменев выступили против курса на вооруженное восстание, при этом Троцкий обошел вниманием позднейшую оценку этого эпизода Лениным, назвавшим его одним из тех "проколов", вполне извинительных, от которых не застрахованы "даже превосходнейшие товарищи".
        Решив, что должен сам писать статью, Раскольников вначале думал ограничиться этими неточностями. Но, втянувшись в работу, почувствовал, что его несет дальше задачи простого восстановления правды фактов. Вдумываясь в логику Троцкого, видел, для чего ему нужно выделить в партии несуществующую, выдуманную им социал-демократическую тенденцию, "правое крыло", корнями уходящее в 17-й год,- чтобы противопоставить это крыло, именно "руководящую тройку", Ленину, "ленинизму", соответственно и ему, Троцкому. Натяжки были слишком очевидны, и это возмущало. Хотелось ответить по существу статьи.
        И ответил. Резко. Уличил Троцкого в подлоге, подтасовке фактов ради очернения своих оппонентов. Припомнил Троцкому его собственный меньшевизм и его позднее присоединение к большевикам. Последнее, старый меньшевизм Троцкого и позднее присоединение к большевикам, припоминать было не совсем честно, все равно что Зиновьева с Каменевым до сих пор колоть их "октябрьским эпизодом". Однако черкать написанное не стал: как написалось, так и написалось.
        Отвез статью Сталину.
        - Очень хорошо, товарищ Раскольников. То, что нужно, - похвалил Сталин, просмотрев текст. - Отдайте один экземпляр в "Красную новь", пусть там появится эта статья. А второй экземпляр - оставьте у меня, для цековского сборника. Там будет и моя статья, и статьи товарищей Каменева, Зиновьева и других товарищей.
        С Троцким не виделся Раскольников с той случайной встречи у Воронского, перед отъездом Троцкого из Москвы, когда Троцкий определял его в помощники Воронскому. Увиделся с ним зимой, уже после выхода в свет декабрьского номера "Красной нови" с его, Раскольникова, разносной рецензией на "Уроки Октября".
        Встретились в фойе рабочего клуба за Крестьянской заставой, где должно было состояться дискуссионное собрание рабочих и служащих московских и здательств и типографий. Собрание еще не начиналось, в фойе было тесно, шумно, накурено. Троцкий стоял в группе рабочих, рассеянно слушал, что ему говорили, оглядывался по сторонам. Заметив Раскольникова, остановил на нем взгляд. Между ними расчистилось небольшое пространство, и Раскольников пошел к Троцкому, с улыбкой, готовясь вытянуть руку для рукопожатия. И Троцкий пошел ему навстречу, не спуская с него глаз. Он, однако, не улыбался, глаза его за стеклами пенсне были странно невидящими. Он шел прямо на Раскольникова, так, будто и правда не видел его, будто перед ним было пустое место. Вероятно, он наткнулся бы на Раскольникова, если бы тот не отскочил в сторону. Не убавляя шага, не оборачиваясь, Троцкий прошествовал дальше.
        Раскольников посмотрел ему вслед. Троцкий подошел к другой группе рабочих, заговорил с ними, как ни в чем не бывало. Вот как. Ему, Раскольникову, дали понять, что отны не он вычеркнут из жизни этого человека. Что ж. Этого следовало ожидать. Вспомнил, как таким же манером оттолкнул его от себя Ленин.
        Троцкий на собрании не выступал. Сидел в первом ряду, перед помостом, на котором стояли стулья для президиума и обитая кумачом трибуна для выступающих, внимательно слушал речи ораторов. На сцену один за другим поднимались обличители "троцкизма", били Троцкого за авантюризм, за меньшевизм, цитировали старые, еще довоенные, его высказывания, направленные против Ленина, отлучали от большевизма. Сторонников Троцкого не пускали на трибуну, их заявления, делаемые с мест, ошикивали, освистывали, у трибуны иногда возникали потасовки, когда кому-то из троцкистов удавалось прорваться к подиуму. Троцкий сидел неподвижно, наблюдал за происходившим с каменным лицом, за время собрания не проронил ни слова.
        И Раскольников не выступал на собрании. По долгу службы он должен был прийти хотя бы к открытию собрания. Мог бы, посидев немного, уйти. Но он просидел до конца собрания: вдруг Троцкий выступит? Тогда пришлось бы выступить и ему.
        Судьба Троцкого решалась на январском 25-го года Пленуме ЦК. Каменев с Зиновьевым требовали убрать "эту дохлую собаку" (выражение Зиновьева) из Политбюро. Из Политбюро его не вывели, но сняли с поста наркома по военным и морским делам.
        Странно, но поражение Троцкого не отозвалось, как следовало ожидать, бумерангом на положении троцкиста Воронского. В январе начала работать литературная комиссия ЦК, готовившая постановление ЦК "О политике партии в области художественной литературы". Председателем комиссии почему-то был назначен новый наркомвоенмор Фрунзе, хорошо знавший Воронского. Он заступился за Воронского, признал правильными, не противоречащими марксизму, его теоретические оценки, резко отозвался о напостовской критике, назвав вредными ее проработочные методы. Его вывод сводился к тому, что оба направления - охранителей пролетарской культуры и ценителей изящной словесности- имеют равное право на существование. Постановление ЦК о художественной литературе было выдержано в этом примирительном духе. Воронскому вернули его прежнее положение в журнале, Раскольникова заменили в редколлегии Ярославским, человеком, близким Воронскому.
        На время полемика между напостовцами и "Красной новью" затихла.

7
        Затишье продолжалось недолго. Осенью неожиданно умер заступник Воронского наркомвоенмор Фрунзе. О причинах его смерти ходили странные слухи. Будто его, только что оправившегося после язвенной болезни, вынудили согласиться на ненужную и опасную для него операцию. Шепотом объясняли: распоряжение об операции пришло с самого верха, его отдал Сталин, которому Фрунзе мешал независимостью суждений и высоким авторитетом в армии и в партии. В мае следующего, 26-го года слухи эти вылились в "Повесть о непогашенной луне" Пильняка, появившуюся в "Новом мире". Тираж журнала, правда, был конфискован, но не весь, часть его разошлась, и тот, кто хотел прочитать повесть, прочел ее. В повести, хотя все имена действующих лиц были изменены, именно так и трактовалась причина гибели наркомвоенмора: его убил Сталин.
        В писательской среде поговаривали, что подбил Пильняка написать эту повесть Воронский, от него будто бы узнал Пильняк подробности смерти Фрунзе. У Воронского и Пильняка начались неприятности с ГПУ, им долго пришлось объясняться, оправдываться.
        Теперь у напостовцев были развязаны руки. Атаки на "Красную новь" возобновились.
        Но в этой новой кампании травли Воронского Раскольников уже не участвовал: после внезапной смерти Ларисы- она умерла в феврале 26-го года от тифа - с ним произошел нервный срыв, он слег и долго болел.
        Глава двенадцатая
        ДВА ФЕДОРА

1
        Оправившись от болезни, Раскольников вернулся в "Молодую гвардию", продолжал возиться с беспомощными рукописями рабочих, сам много правил, вытягивая их рассказы, очерки. Дал путевку в жизнь группе комсомольских поэтов - Безыменскому, Жарову, Светлову, Михаилу Голодному. Привлек-таки к журналу брата, ввел шахматный отдел под его редакцией. Печатал, как и прежде, писателей из разных литературных группировок - "Перевала", "Кузницы", "Серапионовых братьев", печатал и "попутчиков",- как и прежде, тон в литературе задавали профессиональные писатели из интеллигенции, из-под их пера выходили повести, поэмы, которые привлекали читателя; не печатай их - никто бы не стал читать журнал, заполненный ученическим вздором, красными агитками.
        Какое-то время руководил издательством "Московский рабочий". И здесь, конечно, старался в первую очередь издавать писателей пролеткультовского толка - Безыменского, Либединского, Фадеева, Фурманова - или близких пролеткульту по духу таких маститых авторов, как Маяковский, Демьян Бедный, Серафимович. Привлекал начинающих литераторов из рабочих, прошедших первоначальную литературную выучку при заводских литобъединениях.
        Однако пришлось пересмотреть свой взгляд на литературный процесс. Признать, что теория пролеткульта нуждается в корректировке.
        Может быть, приходил он к выводу, не настало еще время провозглашать гегемонию пролетарской литературы? Возможно, оно и никогда не настанет. Сколько усилий отдано выращиванию писателей от станка, и что же? Где они, сколько-нибудь заметные по вкладу в литературу пролетарские писатели? Гладков, Либединский, Фадеев. Все? К тому же этих писателей и пролетарскими уже не назовешь. Какие они пролетарии? Профессиональные писатели, интеллигенты. Интеллигенты, да, однако же в своем творчестве выражают идеологию пролетариата.
        Значит, нужна иная политика в литературе. Ставку надо делать не на писателей от станка, а на тех писателей, которые уже сложились, уже вносят вклад в литературу, какого бы направления они ни были, их пытаться вовлечь в строительство новой культуры. Тут на первый план выдвигается идеологическая работа с писателями. Достичь положительного результата нетрудно, поставив под более жесткий партийный контроль органы печати. Воронский объективно поступил правильно, собрав вокруг журнала лучшие литературные силы России, дав возможность печататься талантливым "писателям-попутчикам", но он упустил возможность идеологического воздействия на этих людей, не утруждал себя этой работой, в этом его ошибка.
        Эти мысли Раскольников развивал в статьях, которые печатал у напостовцев, оставаясь членом их редколлегии, излагал на различных совещаниях, посвященных политике партии в литературе.
        И еще была у него заветная идея, которую он также активно пропагандировал в печати и на всех партийных совещаниях, - мысль о том, чтобы объединить все литературные ассоциации писателей в одну - единую всесоюзную ассоциацию советских писателей, чтобы существовал единый союз, или федерация, для всех профессиональных литераторов, независимо от направления их творчества. Создание единого союза, или федерации, советских писателей позволило бы эффективнее осуществлять партийное влияние на писателей. Идейная борьба, конечно, будет продолжаться, но уже иными методами и в обстановке, более выгодной для партийного вмешательства в литературный процесс.

2
        Весной 28-го года Раскольникова неожиданно назначили председателем Главреперткома.
        В функции этого учреждения входило предварительное рассмотрение пьес, киносценариев и всякого рода музыкальных произведений, прежде чем они могли быть поставлены или публично исполнены, утверждение репертуаров театров, кинопрокатных предприятий, руководство работой краевых, губернских, областных репертуарных комитетов. В комитете было несколько отделов, или секций, соответственно родам искусств, которыми они занимались, во главе секций стояли партийцы, более-менее сведущие в своих областях.
        Ободренный открывшейся перед ним перспективой нового поприща, несомненно более значительного, чем работа в журналах, Федор решил, что здесь он добьется большего, здесь легче будет провести ту линию в отношениях с творческими работниками, какую он пытался вести в журналах, специфика цензурного ведомства поможет делу.
        Всего в комитете было пятнадцать человек вместе с делопроиз водителями и киномехаником. В первые дни работы в комитете Раскольников создал при нем общественный художественно-политический совет из сорока пяти человек, в него вошли драматурги, театральные режиссеры, кинопрокатчики, литературные критики, все члены партии, близкие по духу пролеткульту. На первом заседании совета он произнес программную речь.
        Главрепертком, заявил Раскольников, не должен ограничиваться формальными цензурными функциями, лишь выдачей заключения, разрешена вещь или запрещена. Комитету следует взять на себя активное идеологическое руководство советским репертуаром, стать идейным воспитателем драматурга, режиссера, прокатчика. Если та или иная пьеса не удовлетворяет идеологическим требованиям, работники ГРК должны давать указания, в каком отношении и почему она не удовлетворяет и таким образом вкладывать в руки автора исходную нить для улучшения пьесы, чтобы сделать ее приемлемой. Мало того, при просмотре всякой пьесы, на этапе подготовки спектакля, работники комитета должны работать вместе с театрами. И на свои заседания комитету нужно приглашать автора и режиссера-постановщика. В результате общего обмена мнениями автор и театр лучше поймут требования комитета…
        Коллектив комитета с энтузиазмом взялся осуществлять намеченную программу. Это был творческий подход к делу, который давал каждому работнику ощутимое моральное удовлетворение. В тесных комнатках комитета с утра до позднего вечера проходили совещания, семинары с творческими работниками, обсуждения новых пьес, просмотренных спектаклей. Штатным политредакторам не справиться было бы с возросшим объемом работы, если бы не общественный совет, члены которого помогали охватить просмотром новые театральные постановки, и не только в Москве, ездили на просмотры в провинцию.
        Наладив дело с драматургами и театрами, Раскольников взялся за кинопрокат. Решено было, по его предложению, всю программу кинопроката отфильтровать. Для этого надо было пересмотреть все фильмы последних нескольких лет, зарубежные и советские.
        Пересмотрели. Разбили по литерам, или группам качества, фильмы, которые можно было демонстрировать, исключили из репертуара фильмы, которые следовало немедленно запретить. Забракованных фильмов оказалось четырнадцать, девять зарубежных и пять советских. В них, мотивировал ГРК, идеализировались упаднические настроения, буржуазный образ жизни, популяризировались свободная любовь, уголовщина, садизм. Вскоре ГРК стал издавать подробный "Репертуарный указатель", обязательный для исполнения на местах.
        Комплектовать репертуары театров и кинопрокатных учреждений, следить за исполнением директивных циркуляров на местах стало много проще. Но иногда возникали непредвиденные коллизии. Из Иваново-Вознесенска, например, пришел однажды недоуменный запрос: как быть с кинофильмом "Отец Сергий"? Согласно литеровке ГРК этот фильм можно было демонстрировать на коммерческом экране, но запрещалось показывать в рабочих клубах. Однако в Иваново-Вознесенске, городе с преобладающим рабочим населением, как в рабочих клубах, так и в коммерческом кинотеатре зритель преимущественно рабочий. Что же, в Иваново-Вознесенске вовсе нельзя показывать этот фильм или, напротив, можно разрешить его демонстрацию и в рабочих клубах? Из ГРК последовал ответ: запретить демонстрацию этого фильма где бы то ни было.
        Иногда приходилось снимать запрет местного реперткома на тот или иной фильм. В Уральской области запретили картину "Жена статс-секретаря". Конфликт разбирался в присутствии Раскольникова. Он видел эту картину, не нашел в ней ничего предосудительного, фильм, по его мнению, представлял собой сатиру на мещанство. Распорядился так и отписать в Уральск, предложив местному реперткому отменить решение о недопустимости этой картины.

3
        Первый год работы в ГРК он с увлечением играл в эти административные игры, искренне верил, что не даром ест хлеб пролетарского государства, воспитывая в классовом духе советского театрального и кинозрителя. И появлялись же время от времени вещи, вполне удачные, что называется, и кассовые, и классовые. По крайней мере, в театре. Если в сезоне 27-го года событием было появление всего одной такой пьесы, "Любовь Яровая", то в следующем сезоне появилось уже четыре пьесы, равно высокоидейные и высокохудожественные, на которые валом валил зритель, - "Власть", "Мятеж", "Разгром", "Бронепоезд 14-69".
        К концу второго года работы в ГРК стал уставать. Стал терять интерес к делу. Не мог не признать, что и в области театра и кино, подобно тому как в литературе, больше было потерь и неудач, чем успехов и приобретений. Безнадежно корежились от переделок изначально вполне добротные в художественном отношении вещи. Ломались судьбы даровитых авторов, которые органически неспособны были переделывать свои сценарии и пьесы в требуемом ключе. Сколько усилий было потрачено на то, чтобы внушить драматургу Булгакову, в чем недостаток его бесспорно талантливых пьес, - напрасно. Из всех его пьес торчали уши если не чистой белогвардейщины, то уж никак не сочувствия делу пролетарской революции. Естественно, их приходилось запрещать. Следовало бы запретить и его "Дни Турбиных", пьесу, которая с успехом шла во МХАТе, но театр в переговорах с ГРК указал, что это невозможно ввиду трудного финансового положения театра, пьеса "кассовая". Вопрос отложили до первой новой удачной постановки, вроде "Бронепоезда", способной делать сборы.
        Приходила на ум крамольная мысль: а может, и не обязательно в репертуарной политике стремиться к идеологическому единообразию, выпускать на сцену только бесспорные в идейном отношении пьесы? Если талантливая пьеса не поддается переделке, явно портится от переделок, а идейное содержание ее не откровенно контрреволюционное, почему и не разрешить ей существовать на сцене? Разве не самоценна художественность? Эстетическое достоинство пьесы не способно ли в иных случаях перекрыть ущерб от недостатка идейности? Допускается же на советскую сцену классика, в идейном отношении далеко не всегда невинная. Или взять оперетту. В природе ее лежат юмор, сатира и некоторая доза эротики. Нет оперетты без двусмысленности и рискованных ситуаций. Тем не менее оперетта существует, и устои государства не рушатся…
        Эти мысли были похожи на те, что мучили Раскольникова во время его работы в "Красной нови". Тогда он отгонял их от себя, страшась выводов, к которым мог бы прийти, если бы стал продумывать их до конца. Эта дорога вела к "воронщине". Теперь он мог думать об этом смело, что-то изменилось в самой жизни, в жизни всей страны. Теперь не так просто было бы, например, ответить ему на вопрос: а какому, собственно, государству служит он, Раскольников? Действительно ли пролетарскому? Уместно ли его настойчивое стремление и т е п е р ь навязывать искусству идеологию пролеткульта?
        Вопрос не праздный. В самом деле, жизнь менялась на глазах. Еще совсем недавно гремели гневные памфлеты Троцкого, обличавшего оппортунистический режим "руководящей тройки". Троцкий потерпел поражение в дискуссии с партийным большинством. Он снят со всех постов, изгнан из партии и из страны, его сторонники отправлены в ссылку. Но распалась и "руководящая тройка", гонители Троцкого Зиновьев и Каменев сами сошли со сцены. Поднявшие было голос против неожиданно для них усилившейся личной власти Сталина, объединившиеся с недавними своими противниками троцкистами в новую оппозицию, были идейно разгромлены на Пятнадцатом съезде партии, исключены из рядов и переданы в распоряжение ГПУ. Правда, через некоторое время их восстановили в партии, учтя их по каянные заявления, но активная политическая жизнь этих людей кончилась. В борьбе сталинского аппарата с "новой оппозицией" активную роль играли Бухарин, Рыков, Томский. Неожиданно и эти трое оказались в оппозиции к Сталину. Они не согласились с навязанным Сталиным стране курсом на сверхиндустриализацию и насильственную коллективизацию, были объявлены
"правыми уклонистами", сняты с высоких постов в "Правде", Коминтерне и ВЦСПС, выведены из Политбюро. Коллективное руководство в Политбюро окончательно заменено единоличным руководством Сталина. В партии, наконец, достигнуто абсолютное единство. Никаких оппозиций, никакой фракционности, разномыслия. Но не очень-то хотелось радоваться по этому поводу.
        Так какое было теперь государство? Диктатура пролетариата или, как утверждал Троцкий, диктатура нового Бонапарта, могильщика пролетарской революции термидорианца Сталина? И какую идеологию должен внедрять Раскольников в искусство, по-прежнему идеологию пролеткульта или какую-то иную?
        Разумеется, эти мысли не мог он высказывать вслух, никому. Не с кем было поделиться ими. Тем мучительнее было ощущать свою беспомощность, чувствовать, что не в силах сам найти выход из тупика.

4
        Будто в насмешку над ним, в 29-м году его снова повысили: назначили начальником Главного управления по делам искусства, высшего цензурного учреждения страны, в которое составной частью входил ГРК. Теперь он должен был внедрять партийную идеологию во все виды искусств, в том числе в литературу и изобразительное искусство. Подразумевалось, что он должен проводить ту же линию, что и в ГРК, то есть линию пролеткульта.
        В новой должности он пробыл недолго, всего несколько месяцев. Но до чего же мучительными были эти месяцы! Ощущение безысходности не покидало его. Как бы повторилось то, что он испытал в год смерти Ларисы. Правда, тогда душевный кризис, вызванный тоской по умершей жене, усиливался служебными неприятностями, связанными с работой в "Красной нови". Он горел работой, в работе пытаясь заглушить боль утраты, чего-то хотел добиться, а ничего не выходило. Теперь он не горел вовсе. Работа его уже не интересовала. Он превратился в сановника, от которого почти ничего не требовалось. Он мог неделями не появляться на работе, и ровно ничего не происходило, никто его не спрашивал, где он был, чем занимался, никому не должен был он давать отчет в своих действиях. Это было удобно. Он пользовался этим, иногда, неожиданно для сотрудников, исчезал на несколько дней, отключал домашний телефон, на звонки в дверь не отзывался. Чем занимался в эти дни? Ничем. Лежал на кровати, смотрел в потолок.
        В эти месяцы он впервые почувствовал, что раздваивается. В нем как будто сошлись два Федора. Один Федор ходил на службу, с утра вливаясь в поток совслужащих, - все, как один, в белых полотняных рубахах навыпуск, подпоясаны кожаными ремешками, в белых парусиновых туфлях и с портфелями под мышками. И он обзавелся белой полотняной парой и туфлями, которые надо было натирать зубным порошком, и, конечно, портфелем. На службе лихорадочно перекидывал на столе вороха входящих и исходящих бумаг, что-то подписывал, что-то переделывал, вызывал на ковер исполнителей, внушал им, что надлежало внушить, выступал на собраниях, на митингах, горячился, развивая надлежащую мысль. Другой Федор в это время лежал на кровати в своей казенной квартире и глядел в потолок.
        Этому другому Федору не давали покоя сны. Он видел в них Ларису, то в ее оригинальном кавалерийском наряде, в галифе с кожаным задом и в кожаной куртке, при шпорах, с хлыстом, то в белом развевающемся платье, всегда смеющуюся, белозубую, с ямочкой на щеке. Мелькали в этих снах белые чалмы чернобородых мулл, бородатые лица министров Амануллы-хана, они кружились в странном хороводе, который вела и закручивала смеющаяся Лариса.
        Мучили эротические сны. В них тоже фигурировала Лариса. Но иногда, начиная ласкать Ларису, он вдруг замечал, что сжимает в объятиях другую, будто незнакомую ему женщину, у нее удивительное гибкое и долгое, сладостно обвивающее его тело, все в нем замирало в жутком и сладком ожидании пронзительного ощущения… Он просыпался весь в поту, дрожа от возбуждения, пытаясь вспомнить и не в силах вспомнить лица этой незнакомой женщины, явно не Ларисы.
        Иногда он не выдерживал холостяцких мук, одевался поплоше, снимал где-нибудь на Щипке или Плющихе глухую комнатенку, из ближайшей пивной уводил первую подвернувшуюся под руку деваху, приводил в новое логово, ласкал ее до изнеможения - день, два, пока не проходил любовный зуд.
        Так долго не могло продолжаться. Надо было что-то делать. Жениться бы, что ли. Да как найти жену?
        Судьба была к нему милостива. У него появилась Муза.
        Глава тринадцатая
        МУЗА

1
        По праздникам на него обрушивался шквал телеграмм, писем, звонков от старых боевых товарищей, бывших военморов, воевавших под его командованием на Балтике и на Каспии, на Волге и Каме. Его зазывали в гости, приглашали выступить с воспоминаниями в красноармейских клубах и на заводах, в общежитиях студентов, и не всегда было удобно отказаться от приглашения. В гостях, после первых рюмок, начинались рассказы о былых сражениях, и не было им конца, расходились всегда под утро, с песнями тех лет, со слезами радости и гордости за славно прожитую молодость.
        Однажды Раскольникову позвонили из грузинского представительства в Москве и пригласили на вечер в представительство, где, как ему передали, его ждал сюрприз. Звонил сам представитель Орехалашвили, старый знакомый Раскольникова, человек добродушный и веселый. На вопрос Раскольникова, что за сюрприз, он, смеясь, сказал, что это секрет, Раскольников все узнает, когда придет.
        Сюрприз Орехалашвили заключался в том, что ему прислали из Грузии какие-то документы о боевых подвигах в гражданскую войну группы грузин, моряков Волжской военной флотилии, и просили передать Раскольникову, чтобы он использовал в своих воспоминаниях. Раскольников удивился: разве нельзя было переслать ему эти бумаги, зачем было ему ехать за ними? "Как зачем, дорогой? - смеясь, блестя черным лукавым глазом, вертел головой Орехалашвили. - Ты не хочешь провести вечер в хорошей компании? Не хочешь выпить хорошего грузинского вина? Спеть наши песни? Не поверю, дорогой. Ты посмотри, какие у нас сегодня гости! А девушки! Вах!"
        Вокруг длинного стола, уставленного бутылками с грузинскими винами, вазами с фруктами, шумно рассаживались действительно замечательные люди. Это были молодые русские и иностранные коммунисты, члены Коминтерна и КИМа, члены ЦК комсомола. Со многими из них Раскольников был знаком, иных знал по их выступлениям на международных конгрессах. Белокурый красавец Чаплин, нервный, порывистый Косарев, невозмутимый Бессо Ломинадзе - вожди комсомола, сын Карла Либкнехта Вильгельм, Гейнц Нейман. Молодые иностранцы, вольнослушатели Плехановского института, привели с собой девушекстуденток, своих сокурсниц, веселых, румяных, непринужденно болтающих с гостями и хозяевами-грузинами, должно быть, им было не впервой находиться в этой компании.
        Одну из этих девушек посадили между Раскольниковым и Ломинадзе. Тоненькая и стройная, с копной светлых волос на голове, делавших ее похожей на одуванчик, девушка оглядела всех рассевшихся гостей, громко спросила, обращаясь к Ломинадзе:
        - Раскольников еще не приехал? Мне сказали, что будет Раскольников.
        Ломинадзе с улыбкой посмотрел на Раскольникова. И девушка посмотрела на него.
        - А как вы себе представляете Раскольникова? - спросил он.
        - Ну, высокий, плечистый. Усатый, - уверенно ответила она. - Вроде Буденного или Щорса.
        - Боюсь, что вы будете разочарованы, - сказал Раскольников. - Ему далеко до Буденного или Щорса.
        Ломинадзе засмеялся. Девушка смутилась.
        - Это и есть Раскольников, - сказал Ломинадзе.
        - Вы? - неуверенно смотрела она на Раскольникова.
        - Вы думаете, вас разыгрывают? Почему я не могу быть Раскольниковым? спросил он.
        - Я ничего не говорю. Но я подумала… Я приняла вас за иностранца, бойко ответила девушка, справившись со смущением. - Вы одеты, как иностранец. Извините. - Она снова смутилась.
        Он улыбнулся.
        - Ничего. Как вас зовут?
        - Муза.
        - Как? Муза? Я не ослышался?
        - Нет. Муза Васильевна Ивановская.
        - Очень приятно, - привстал он учтиво. - Муза. Какое чудное имя. Если вас полюбит поэт, у него будет двойное право говорить вам: вы - моя Муза. Кто же вас так назвал? Мама? Папа?
        - Конечно, папа.
        - Почему конечно?
        - Он большой выдумщик и вообще натура поэтическая.
        - Чем он занимается?
        - Преподает русский язык и литературу в школе второй ступени.
        - А мама?
        - А мама - красавица.
        - Это как понять?
        - Она нас с папой и сестрой давно бросила. В молодости семейная жизнь ее не привлекала. Теперь у нее другая семья.
        - Понятно. Но ваш папа… Хотелось бы мне познакомиться с вашим папой.
        Муза смущенно умолкла. Он усмехнулся:
        - Не подумайте, что я напрашиваюсь к вам в гости. Просто я люблю знакомиться с оригинальными людьми. Ваш папа, по-моему, из этой редкой породы людей.
        - Спасибо. Мне это приятно слышать.
        Весь вечер он болтал с Музой. Ему доставляло удовольствие смотреть на нее, слышать ее мягкий голос. Она была начитанна, говорить с ней можно было на любую тему. Она обожала поэзию. Очень скоро он узнал, что она недовольна своим институтом, ей бы учиться в университете на филологическом, но ничего не поделаешь, приходилось терпеть, ей оставался всего год до выпуска. В нежном ее лице была милая неправильность черт - нос как бы приплюснут, скулы слегка выпирали, - но это не портило ее, придавало лицу характерность. Особенно губы выделялись на лице, как бы растекались по лицу нежной алой патокой. В какой-то миг Раскольников поймал себя на том, что смотрит на них неотрывно, его неудержимо тянуло поцеловать их, он будто даже уже чувствовал на своих губах их сладкий медовый привкус.

2
        Они стали встречаться. Ходили на выставки художников, в театры, катались на лихачах с рысаками в попонах, заходили перекусить в "Кружок" литературно-артистическое кафе, где собирались артисты, писатели, поэты, многие из них были знакомы Раскольникову. Ему приятно было представлять им свою юную подругу.
        Осенью, когда начался новый театральный сезон, он пригласил ее во МХАТ на премьеру поставленного по его инсценировке "Воскресения" Льва Толстого. Она пришла в нарядном платье из серебристого шелка, сшитом по последней моде, длинном сзади, укороченном спереди, в черных шелковых туфлях, элегантная, юная, прелестная. У него замерло сердце: может быть, это судьба? Но разница в возрасте? Во взглядах на жизнь? Что она, беззаботная комсомолочка, знает о жизни? Она принимает его ухаживания охотно, но что у нее в душе? Может быть, ей просто льстит, что за ней, совсем еще девчонкой, ухаживает зрелый мужчина, к тому же человек известный, герой гражданской войны, крупный партийный работник?
        Он осторожно стал выведывать у нее заветное - ее мысли, настроения. Оказалось, она была не так уж и наивна в своих взглядах. Прятала за внешней беззаботностью свои вопросы, недоумения, которые ей не с кем было обсудить.
        Однажды она ему призналась:
        - Я не понимаю, что у нас в стране происходит? Можете вы мне объяснить, например, зачем нужны чистки партии? В таком виде, как они обычно проводятся? У нас в институте сейчас проходит очередная чистка. Нас, комсомольцев, заставляют присутствовать на этих собраниях. В качестве воспитательной меры. Это ужас, что такое. Сначала от человека требуют полную исповедь о себе. Кто он по социальному происхождению? Если происхождение сомнительное, то поддерживает ли связь с родителями? Что делал в революцию, гражданскую войну? Не сочувствовал ли какой-либо оппозиции? Затем начинаются допросы с пристрастием. Как он объяснит факт, что его бабка торговала семечками или что у его жены кто-то как будто видел на руке золотое кольцо? И знаете, что меня больше всего поражает? Невозможность оправдаться. Человеку просто не верят, подозревают во лжи. Раздувают мелкие факты, из мухи делают слона. Зачем?
        - Да, много нелепого, - согласился он. - Люди привыкли бороться со всякими уклонами, не могут оста новиться. Со временем это пройдет.
        - Или вот еще. Газеты твердят об успехах коллективизации, о том, что крестьяне валом валят в колхозы, мол, светлое будущее деревни обеспечено. А в это время у нас карточки на хлеб. Лишенцам и их не дают. Они лишены всего. А что на самом деле происходит в деревне? Моя мама недавно приезжала навестить нас, она живет в Краснодаре. Ее муж, партиец, был мобилизован для внедрения колхозов. Так он рассказывал, как на деле происходит коллективизация. Как семьям, объявляемым кулацкими, приказывают собраться в полчаса, взяв с собой в узелок самое необходимое. А их дома и все, что ими нажито, забирают в колхоз. Потом их увозят в скотских вагонах куда-то в Сибирь и там высаживают в безлюдных местах, в болотах, без продуктов, без всякого инструмента - выживай, если сможешь. Это как понять?
        Что он мог ей ответить? Он честно признался, что и сам не понимает, как, почему дела в стране приняли такой трагический оборот, он тоже об этом много думает и пока не знает ответа. Но он благодарен ей за эту откровенность. Теперь он лучше знает и понимает ее, ему это важно, потому что и у него есть вопросы, которые не с кем обсудить, у него нет друзей, с которыми он мог бы быть вот так же искренен и откровенен, как она с ним, и как, теперь он это знает, и он может быть искренним и откровенным с ней.
        В начале ноября они возвращались с концерта Шумана. Шли пешком по уже пустым и тихим улицам. Падал первый снег. Оба молчали, музыка еще звучала в душах. Вышли на Яузский бульвар, подошли к ее дому. Пора была прощаться. Он взял ее руку в свою. Она вдруг спросила:
        - Федор Федорович, а вам нравится ваша работа?
        Он засмеялся. Ответил, не отпуская ее руки:
        - Нравилась бы, если бы не приходилось иногда запрещать пьесы или даже целые спектакли. Да я собираюсь оставить эту работу. Мне предлагают место посла в Эстонии. - Помолчав секунду. - Выходите за меня замуж, Муза. Я вас люблю. Поедемте вместе.
        Она растерялась.
        - Не отвечайте сейчас ничего, - поспешил он прибавить. - Я понимаю, для вас мое предложение неожиданно. Подумайте, разберитесь в своих чувствах. Через некоторое время дадите ответ.
        Он поцеловал ее руку и, не удержавшись, давно тянуло, поцеловал ее в губы, в самом деле ощутив на своих губах дразнящий вкус пенного меда.
        Они продолжали встречаться. Но их отношения уже изменились, оба понимали, что их судьба решена.
        В конце года они поженились, она переехала в его двухкомнатную квартиру в гостинице "Люкс", неподалеку от Страстной площади. А в начале следующего, 1930 года он уехал в Таллин, бывший Ревель. Она оставалась еще некоторое время в Москве, ей нужно было сдать выпускные экзамены в институте.

3
        Как и девять лет назад, предложение поработать за границей исходило от Карахана. Встретились с ним случайно в "Кружке", разговорились. Раскольников сказал, что решил уйти из Главискусства, надоело быть цензором, но что он даже не представляет себе, чем ему заниматься, места себе нигде не приготовил. Любезный Караханчик сообщил ему, что он все еще считается в Наркоминделе номенклатурой наркомата, его помнят и ценят не только за работу в Афганистане в начале 20-х годов, но и за участие весной 1926 года в работе смешанной советско-афганской комиссии, когда он ездил в Афганистан в качестве председателя советской делегации. Сказал, что есть вакантное место в Эстонии и, если Раскольников не возражает, он, Карахан, провентилирует вопрос у руководства. Раскольников не возражал. Вскоре Карахан позвонил и объявил, что дело с руководством улажено, в ЦК тоже возражений не встретилось, и он, Раскольников, может оформляться в НКИД.
        Пока его юная жена готовилась в Москве к институтским экзаменам, он в Таллине энергично входил в свою роль посредника между двумя странами. Вникал в старые запутанные пограничные споры. Улаживал конфликты между экспортно-импортными организациями обеих стран.
        Встречался с политическими и общественными деятелями. Неожиданно приятным в общении оказался Константин Пятс, один из кандидатов в президенты Эстонской республики, вскоре им и ставший. Голубоглазый улыбчивый человек, с выпуклым лбом в ореоле легких, как пух, седых волос, он обо всем судил оригинально, крупно.
        Он удивил Раскольникова, однажды заявив ему:
        - Европейскому сообществу грозит опасность не столько слева, сколько справа. Обратите внимание на молодую германскую национал-социалистическую партию Гитлера. Она еще покажет себя. Уверяю вас, не пройдет и нескольких лет, максимум три, четыре года, и Гитлер будет у власти в Германии. Европа обречена переболеть фашизмом. Как вы - коммунизмом. Фашизм - естественная реакция на ваш коммунизм.
        Привлекательным собеседником оказался и генерал Лайдонер, занимавший особое место в эстонском обществе. Именно он в 24-м году подавил коммунистическое движение в стране. Считаясь "спасителем отечества", он был высшим нравственным авторитетом страны. В нем ничего не было от кровавого диктатора. Стройный, как юноша, с откинутой назад красивой головой, в разговоре он подчеркивал, что собеседник интересен ему своей индивидуальностью. Сам он судил обо всем с позиции своеобразного толстовства, странным образом сочетавшегося с его военной профессией. С женой своей, Лидией Ивановной, русской, тихой печальной женщиной (их взрослый сын погиб в автомобильной катастрофе), они составляли трогательную пару. В их небольшом поместье недалеко от Таллина Раскольников с удовольствием проводил часы в неторопливой беседе о полити ке, о прошлом и настоящем России, о странностях их личных судеб. Он, конечно, ни на минуту не забывал, что философствует не с обычным человеком, перед ним политический и классовый противник. Но ничего не мог с собой поделать: его тянуло к этому человеку, точно так и к нему испытывал
привязанность, питал добрые чувства этот странный генерал.
        Для них общение с ним было небесполезным. Как человек осведомленный, он помогал им точнее судить о стране Советов. Эстонцев более всего интересовал механизм принятия решений в СССР на высшем уровне. Интересовали их также и тревожили крутые перемены во внутренней политике СССР, частая смена курсов. До них доходили вести о том, какими методами осуществлялась в стране коллективизация. Как все это следовало понимать? Эти люди в беседах с ним были предельно откровенны, не юлили, признавали просчеты и провалы в политике своего правительства. Платя откровенностью за откровенность, он объяснял все так, как сам понимал. Да, в стране неблагополучно, много ошибок, руководство страны заносит то влево, то вправо. Все больше политику определяет произвол небольшой, очень сплоченной группы членов Политбюро, первую скрипку в которой играет Сталин. Куда это приведет страну? Неизвестно. Можно только надеяться, что со временем все наладится, в партии есть силы, способные вести корабль государства более надежным курсом.
        Он, конечно, понимал, что, объясняясь так, не делал подарка режиму, установившемуся на родине. Но он давно решил для себя: он служит России, а не Ленину, Троцкому или Сталину. И собираясь ехать за рубеж, фактически убегая от тягостной обстановки, в которой жил последние годы, твердо знал, что едет служить России, что за границей он будет полезнее России, чем находясь в Москве, вблизи от Кремля, от тех, кто теперь определял ход жизни страны. Как бы то ни было, сознавал: не все то хорошо для России, что хорошо для этого режима.

4
        В мае 30-го года он съездил в Москву за Музой, сдававшей последние экзамены. Привез ее в Таллин, приставил к ней учителей французского и немецкого.
        Как жена полпреда, "Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра" - значилось на визитных карточках Раскольникова, она должна была представиться женам аккредитованных при эстонском правительстве посланников и женам эстонских министров и видных общественных деятелей. Для этого требовались соответствующие туалеты. Заказали у дорогих мастеров платья, шляпы, перчатки, сумочки, все по европейской моде, игнорируя чичеринскую инструкцию, которой предписывалось женам полпредов одеваться скромно, в черные платья с длинными рукавами, без декольте. Первым от портного принесли вечернее платье, бледно-розовое, длинное, с открытыми плечами. Увидев Музу в этом наряде, Раскольников не удержался от комплимента, обратившись к ней с поклоном и довольной улыбкой: "Ваше изящество".
        Две недели жена старейшины дипломатического корпуса, посланника Финляндии, мадам Вуорима возила ее представлять дипломатическим дамам. Потом она у себя в полпредстве принимала ответные визиты.
        Весело было наблюдать Раскольникову, с каким увлечением осваивалась в новой для нее среде его подруга. Очень скоро рядовая московская комсомолка превратилась в светскую даму, хозяйку салона, в котором бывали видные политические и общественные деятели Эстонии.
        После большого приема в полпредстве 7 ноября таллинские газеты писали о дружелюбной и раскованной атмосфере, царившей в уютных комнатах посольства, одобрительно отзывались о хозяевах представительства, замечая с удивлением, что "люди могут быть симпатичными, несмотря на различие мировоззрений".
        Внутри полпредства обстановка была вполне сносной. Должности первого секретаря, генерального консула, военного атташе занимали люди, круг интересов которых был далек от круга интересов Раскольникова, и отношения с ними с самого начала установились деловые, без амикошонства. Эти люди представляли собой новую породу дипломатических работников, в последние годы усиленно выводимую на родине. Это были "выдвиженцы", партийцы со стажем. Прошедшие ускоренные сталинские курсы марксизма-ленинизма, убежденные в несокрушимой силе усвоенного ими на этих курсах "самого передового учения", они с высокомерием относились к политическим и общественным деятелям страны, где находились, пренебрежительно относились и к самой стране. Между ними хорошим тоном считалось жаловаться на тоску "по родной советской стране", хулить все на Западе - магазины, полные, в отличие от советских на родине, разнообразных товаров, мягкий европейский климат, спокойную вежливость и любезность людей на улицах. "У нас все лучше", или "будет лучше", как заклинание, твердили они. Языков они не знали, к контактам с иностранцами не стремились.
Впрочем, контакты с иностранцами и не поощрялись Москвой. После бегства на Запад в 29-м году советника полпредства в Париже Березовского всем сотрудникам полпредств, кроме дипломатического персонала, были запрещены какие бы то ни было личные сношения с иностранцами. Дипломатическому же персоналу рекомендовалось не "злоупотреблять" подобными сношениями. За этим следили сотрудники ГПУ, в каждом полпредстве их было по несколько человек.
        Однажды очень насмешил Раскольникова первый секретарь Антипов. Взволнованно вошел к нему в кабинет, протянул номер русской эмигрантской газеты "Сегодня".
        - Федор Федорович, смотрите, что о вас эти белогвардейцы написали.
        В газете отчеркнута была фраза: "Он вышел на площадь и, как Раскольников, упал на колени и стал публично каяться в грехах".
        Раскольников засмеялся:
        - Это не обо мне. Речь идет о герое "Преступления и наказания" писателя Достоевского. Вы не читали этот роман Достоевского?
        - Я о таком писателе не слышал, - ответил удивленный Антипов.

5
        С Музой отношения складывались счастливо. Ему нравилось доставлять ей большие и маленькие радости. Они много вместе читали, оставаясь одни, по вечерам. Она любила слушать стихи, и он часами читал ей из Бунина и Ходасевича, по-французски из Бодлера, Аполлинера. Читали прозу - Шмелева, Ремизова, Набокова, Алданова, читали из мемуарной литературы, особенно интересовавшей его. Однако с мемуарами как-то вышел казус. Часа два подряд он с увлечением читал ей воспоминания русского министра иностранных дел графа Ламсдорфа. Она слушала, слушала и вдруг расплакалась. Он всполошился, бросился к ней: в чем дело? Она сказала, что ей стало скучно, но она не решилась остановить его. Он засмеялся, сказал, что для него это урок, впредь он будет внимательнее к ней.
        Оба любили путешествовать. В свободные дни садились в машину и отправлялись в Тарту, Пярну, Гунгенбург. В первый же отпуск он повез ее в Берлин и Париж.
        В Берлине их поразила неброская, стыдливая нищета населения, очереди за благотворительным супом, прилично одетые мужчины, протягивающие шляпы за милостыней. Гейнц Нейман, водивший их по Берлину, рассказывал о падающей экономике, растущей безработице. Они встретили небольшую колонну марширующих штурмовиков со сва стикой на рукавах коротких курток. Прохожие останавливались, смотрели на шествие с любопытством, иные - с ироническими улыбками.
        - Кое-кто из политиков считает, что наци очень скоро могут взять верх в Германии, - сказал Раскольников.
        Гейнц рассмеялся:
        - Чепуха. Ничтожная кучка кретинов. Что они в сравнении с этой силой? - Они проходили мимо громадного дома немецкой компартии с типографией "Роте Фане", на этот дом указывал Гейнц.
        В Париже без устали бегали по музеям, выставкам, объезжали знаменитые предместья. Жили в полпредстве, в прекрасном старинном, но страшно запущенном особняке - там по ночам по коридорам с визгом носились крысы.
        Раскольникову хотелось повидаться с Эренбургом, жившим в Париже, с ним он давно был знаком, печатал у себя в "Молодой гвардии", в "Красной нови". Нашли его в полуразвалившемся доме на глухой улочке, в узкой, сырой, нетопленой комнате; оказалось, он сидел без гроша. Дали ему денег, он повел их в знакомый ему кабачок, жаловался на московских критиков, обвинявших его в преклонении перед Западом, он же не мог парировать удары, живя вдали от Москвы. Отчего же он не часто появляется в Москве, спросил Раскольников. Съездил бы, устроил там свои дела и вернулся назад.
        - Ездил бы чаще, но всякий раз, как соберусь ехать, меня останавливает мысль, что назад меня не выпустят, - сказал Эренбург с досадой.
        На другой день он сам пришел к Раскольниковым, предложил показать им в Париже такие места, о которых мало кто знает. Водил по каким-то задворкам со зловонными помойками, показывал сбитые из фанеры и кусков жести лачуги, в которых ютились плохо одетые люди, с неестественной горячностью живописал убогую жизнь этих людей. И потом исчез. Раскольников недоумевал: зачем он устроил этот спектакль, что ему эти люди, никогда прежде он как будто не проявлял беспокойства о судьбе парижских отверженных. Может быть, решил, что накануне сказал лишнее, вздумал таким способом очиститься в глазах Раскольникова? Неприятный осадок оставила эта встреча.

6
        На следующий год они ездили в Италию. Готовились к этой поездке всю зиму, брали уроки итальянского, изучали справочники, путеводители по Италии. По пути исколесили Германию, останавливаясь на день-два то в Мюнхене, то в Гейдельберге, Дрездене, Баден-Бадене, прокатились на пароходе по Рейну.
        Первым итальянским городом была Венеция. Известный по бесчисленным репродукциям, город все равно поражал воображение. Ослепили кружева дворцов Большого канала, удивив странным сходством с дворцовой перспективой Невы в Петрограде. Блаженные часы провели они во Дворце дожей, в залах Академии, на площади Святого Марка.
        После Венеции - Падуя с фантастическими фресками Джотто, Флоренция с ее дворцами, церквами, садами. Им хотелось познакомиться с обычной, будничной жизнью итальянцев. Рано утром садились в маленький потрепанный автобус местных линий, ехали до какого-нибудь Сан-Джиминьяно, проходили городок насквозь, заходили в дома местных жителей, заговаривали с хозяевами.
        В Риме их устроил у себя полпред Курский, благожелательный и гостеприимный, широкая натура, с замашками русского барина. Он возил их на своем автомобиле, показывал Рим. Вечера неизменно проводили на веранде его квартиры, заплетенной виноградом.
        Очарованные, опьяненные всем увиденным, пережитым в Италии за этот месяц, возвращались они в Таллин. В поезде, стоя у окна, мимо которого проносились утопающие в зелени римские предместья, он сказал ей с улыбкой:
        - Обещаю тебе, Муза. Пока я жив, каждый год будем ездить в Италию.
        Ездили в Италию и в очередной отпуск, летом 32-го года. А в 33-м году, перед самым отпуском, который тоже наметили провести в Италии, Раскольников неожиданно получил новое назначение - в Данию.
        Грустным и трогательным было прощание с Эстонией. Здесь они оставляли много друзей. В начале сентября, после бесчисленных прощальных приемов, они взошли на пароход, отплывавший в Данию. Провожали их с помпой - официальные лица, журналисты, знакомые, друзья. Музу завалили цветами, вся ванна в их каюте оказалась заполнена букетами.

7
        Советское полпредство в Дании находилось в Копенгагене. Предшественник Раскольникова, Кобецкий, не поддерживал никаких отношений с датской общественностью. Соответственно помещения полпредства представляли собой помесь большой коммунальной квартиры, где жили сотрудники, с заурядной канцелярией для штемпелевания входящих и исходящих бумаг. Приемных комнат не было, посетителей принимали в коридорчике с журнальным столиком и парой стульев.
        Раскольников вручил верительные грамоты датскому королю, Муза представилась королеве. Не теряя времени, стали делать визиты к общественным деятелям. Одновременно начали ремонт и переустройство дома. Не кончив ремонта, уехали в отпуск - в Париж, Италию, Берлин.
        Когда вернулись из отпуска, дом был отремонтирован, оборудованы два салона, большая столовая. Из Берлина доставлены купленные ими там несколько хороших картин, ковры, кое-что из мебели. Полпредство приобрело приличный вид, можно было устраивать приемы.
        Как и в Эстонии, Раскольников приглашал на приемы писателей, поэтов. Переводчик ему не требовался, к осени он уже прилично говорил на датском. Одним из первых датских писателей, побывавших на приеме в полпредстве, был нобелевский лауреат Мартин Андерсен Нексе, известный советским читателям романами из жизни бедных людей.
        Летом 34-го года у Раскольниковых гостил несколько дней Борис Пильняк с женой. С ними ездили на машине по Дании, побывали в Эльсиноре, замке Гамлета, принца Датского. По вечерам усаживались на диване в салоне, ставили на стол коньяк для Пильняка, он читал свои рассказы, отвергнутые московскими журналами и издательствами, - ему не прощали "Повести о непогашенной луне". Высокий, рыжий, громкий, он то и дело вскакивал с дивана, делал круг по комнате, выпивал коньяк, потом продолжал чтение. Когда женщины уходили спать, мужчины еще долго разговаривали. Раз засиделись до утра. Пильняк спросил, имея в виду свои неопубликованные рассказы:
        - А вы, Федор Федорович, напечатали бы их? Если бы оставались в журнале?
        - Сейчас - да, напечатал бы.
        - Хорошо вам это говорить сейчас, когда вы сидите тут, а не там. Сидели бы там, держали бы хвост по ветру.
        - И все-таки, думаю, напечатал бы.
        - Все рассказы?
        - Ну, все не все. Но что-нибудь напечатал.
        - Что-нибудь! Да мне не подачки нужны, мне нужно знать: могу я печататься в советских журналах или нет?
        Пробежался по комнате, спросил:
        - А вы сами что-нибудь пишете?
        - Пишу, когда есть время, - ответил Раскольников. - Пишу пьесы. Рассказы тоже. Но не тороплюсь печатать. Пусть отлежатся.
        - Да, вы можете себе это позволить. Завидую вам. - Снова сделав круг по комнате. - Сейчас в Москве готовится съезд писателей. Будет создан единый Союз писателей: ССП. Союз советских писателей. Злые языки поправляют: Союз сталинских писателей. - Усмехнулся. - Вы довольны? Ведь это ваша идея, Федор Федорович. Помнится, вы ратовали за единый Союз.
        - Ничего хорошего от этого ожидать не приходится, - сказал Раскольников.
        - Вот как? - удивился Пильняк. - Не ожидал это услышать от вас.
        - Союз писателей будет строиться по аналогии с партией. Никакой фракционности. Писатели будут обязаны исповедовать одно направление. Какое? Теория соцреализма для этого самая подходящая. Я ратовал н е за такой Союз. Впрочем, ваш упрек принимаю.
        - Значит ли это, что не надо вступать в такой Союз?
        - Не знаю. Это каждый должен решить для себя сам.
        - Но вы - вступите?
        - Как и вы, Борис Андреевич, скорее всего - да. Куда мы денемся?
        - Невеселый у нас получился разговор, - уныло заключил Пильняк. - Но я вам признателен за откровенность. С этим, знаете ли, у нас становится все труднее.
        Желая как-то приободрить Пильняка, Раскольников устроил в его честь прием. Пригласил редакторов литературных журналов, издателей. Этим людям имя Пильняка было хорошо знакомо, его проза печаталась за границей.
        Глава четырнадцатая
        ЗА КРЕМЛЕВСКОЙ СТЕНОЙ

1
        Только проводили Пильняка, как из Москвы от наркома иностранных дел Литвинова получил Раскольников предложение переехать в Софию. С Болгарией, не имевшей дипломатических отношений с Россией с 914-го года, решено было восстановить их, и для Болгарии, писал Литвинов, оказалось невозможным найти лучшую кандидатуру, чем его, Раскольникова.
        Не раздумывая, Раскольников согласился. Работа в бурлящей политическими страстями Болгарии представлялась более интересной, чем в благополучной Дании, с которой у Советского Союза отношения ограничивались торговлей. После отпуска, который Раскольниковы провели, как и прежде, в Италии, они простились с Данией и в начале ноября отправились в Софию.
        В Софии первое время жили в гостинице "Болгария", дожидаясь окончания ремонта пустовавшего двадцать лет здания русского посольства. Изучали болгарский язык, историю страны, листали подшивки болгарских газет за последние годы.
        Сразу же начались визиты, телефонные переговоры, встречи с журналистами. Русских дипломатов не видели здесь с начала мировой войны, когда Болгария выступила на стороне Германии, и журналистов интересовали перспективы советско-болгарских отношений.
        Болгария переживала тяжелые времена. Подобно всем европейским странам, с трудом выходила из экономического кризиса. К трудностям экономического характера примешивались внутриполитические. После провала в 1923 году коммунистического мятежа страну все эти годы потрясали кровавые столкновения между коммунистами, македонскими четниками, членами фашистских лиг. Стал утихать террор лишь с весны 34-го года, когда власть в стране взяли офицеры-националисты полковника Кимона Георгиева. Тепе решние правители страны во главе с царем Борисом видели выход из кризиса в присоединении, экономическом и политическом, к Германии, в которой еще год назад с триумфом пришла к власти нацистская партия Гитлера.
        Но в Болгарии не были забыты и давние близкие отношения с Россией. С первых дней появления Раскольникова в Софии его наперебой приглашали к себе сторонники сближения с "вечной братской" Россией. Старые русофилы Маджаров, Бобчев, народные демократы Малинов, Мушанов, встречаясь с ним, много и горячо говорили о перспективах славянства, об угрозе германизации их родины.

2
        В декабре из Москвы пришла громоподобная весть: убит Киров. И вслед не менее оглушительная новость: арестованы Зиновьев и Каменев, будто бы причастные к убийству Кирова. Пошли слухи о массовых репрессиях в Советском Союзе, особенно в Ленинграде, где ГПУ хватало людей без разбору.
        Зарубежные газеты из номера в номер печатали длиннейшие статьи с анализом причин гибели Кирова. Мало кто верил официальной советской версии о том, что это дело рук оппозиции, будто бы перешедшей к террору против деятелей ВКП(б) и советского государства. Одни газеты намекали, другие прямо связывали убийство Кирова с именем Сталина, которому мешал быстро набиравший в партии авторитет, молодой, энергичный руководитель ленинградской партийной организации.
        С тоскливым чувством вчитывался в эти зловещие пересуды Раскольников, и хотел бы, и не мог не признавать за ними большой правды. Конечно, Киров мог мешать Сталину. Именно его, Кирова, прежде всего имел в виду Раскольников, когда в откровенных беседах с эстонцами, рассуждая о механизме принятия решений в СССР, говорил о том, что есть в партии люди, способные с успехом заменить Сталина на высшем посту в государстве, вести более взвешенную внутреннюю и внешнюю политику страны. Да, для Сталина Киров был серьезным соперником в борьбе за власть. Вполне могло быть, что он убрал Кирова, как в свое время устранил со своей дороги Фрунзе.
        Раскольников хорошо знал Кирова. Близко сошелся с ним в 20-м году во время военных действий на Каспии, в Азербайджане. С ним и с Серго Орджоникидзе обсуждал он план нападения на Энзели. Тогда они втроем обсуждали и иной план, которому не суждено было осуществиться, - план выхода десантных отрядов раскольниковской флотилии после Энзели к Индийскому океану. Киров загорелся, ухватился за эту мысль: "Выйдя к Индийскому океану, мы распространим наше влияние на все Южное полушарие…" И вот Кирова нет.
        Но зачем понадобилось Сталину связывать с убийством Кирова своих старых соратников Зиновьева и Каменева? За что им мстил? Разве не заплатили они сполна за свою оппозиционность изгнанием со всех ответственных постов в партии и государстве, исключением из партии? Что это, только мстительность? Или какой-то дальний расчет?.. Кругом шла голова.
        Однако жизнь продолжалась. Надо было думать о делах насущных.

3
        Белый двухэтажный дом русского посольства, выстроенный по соседству с царским дворцом, напротив собора Александра Невского, был отремонтирован лишь к концу зимы. Подрядчики и архитектор раздували расходы, умышленно затягивали сроки окончания работ. Много крови попортил Раскольникову подрядчик по водопроводу и канализации Люба Димитров, брат вожака здешних коммунистов Георгия Димитрова, пройдоха и жулик. Но наконец дом был готов, сиял чистотой снаружи и изнутри, обставлен по вкусу Раскольникова и Музы. Для болгарского правительства и дипломатического корпуса дали большой обед. Начались приемы. На литературные вечера приходили известные поэты, читали свои стихи; их стихи в русском переводе, собственном, читал Раскольников болгарский он освоил быстро, переводы давались легко, он перевел много стихотворений Христо Ботева, Пейо Яворова, Елизаветы Багряны.
        Начиная работать в Болгарии, он видел свою задачу в том, чтобы, содействуя восстановлению былых близких отношений между Болгарией и Россией, прерванных мировой войной, в то же время всеми возможными мерами мешать соединению Болгарии в политический и военный блок с фашистской Германией. В своих отчетах, представляемых в НКИД, он постоянно подчеркивал эту направленность дипломатических усилий в Болгарии, отчеты принимались без оговорок, во всяком случае, никаких претензий ему не заявляли. Но, странно, проводить эту линию оказалось непросто.
        Болгарию наводняли немецкие коммерсанты, вкладывали капиталы в промышленность, строительство железных дорог, морских портов. Доля Германии во внешнеторговом обороте Болгарии росла быстро и уже составляла более половины его. В разных городах Болгарии устраивали немцы художественные и промышленные выставки, проводили конференции ученых, раздавали стипендии в университеты.
        Состязаться в этом с немцами было нелегко. Наркоминдел и наркоматы, ведавшие торговлей с заграницей, не проявляли интереса к болгарским делам даже тогда, когда намечались очевидно выгодные сделки. Осенью 35-го года попытался Раскольников связать обе стороны сделкой, которая могла стать, как он полагал, поворотной в отношениях двух государств. Болгария хотела закупить крупную партию оружия. Могла купить его в Германии, могла купить и в Советском Союзе. Сделка с советской стороной представлялась ей более выгодной. Выгодной она была и для советской стороны: сбывали лишнее оружие и делали важный шаг для закрепления на Балканах.
        И ничего не выходило. Почему? Никто не мог ответить на этот вопрос внятно. Литвинов, с которым Раскольников встретился в конце ноября того же 35-го года в Москве, от разговора на эту тему уходил, хотя лично против сделки ничего не имел и не мог иметь, он поддерживал любую инициативу, имевшую антифашистскую направленность, отсылал Раскольникова к своему заместителю К рестинскому и к заведующим Западными отделами. Но Крестинский, бывший скорее администратором, чем политиком, ничего по существу дела сказать не мог, часто менявшиеся заведующие отделами тоже ничего не знали и отсылали Раскольникова к Литвинову.
        Он попросился на прием к Сталину. Ему ответили: ждите.

4
        Каждое утро он звонил Поскребышеву, секретарю Сталина, спрашивал, когда его примут.
        - Вам об этом сообщат. Ждите, - недовольным тоном отвечал Поскребышев.
        Приходилось ждать. В Москву приехал с Музой, проводил здесь остаток отпуска. По вечерам они с Музой бывали на концертах, в театрах.
        В филиале Московского Художественного театра шла пьеса "Платон Кречет" украинского драматурга Корнейчука. Раскольников позвонил Немировичу-Данченко, директору театра, тот предложил прийти в последнюю пятницу ноября, на лучший состав актеров.
        В Москве установилась снежная и холодная зима. Приехали в театр рано, промерзнув, целый день проведя на улице. Их провели в директорскую ложу и предложили подождать начала спектакля в примыкавшем к ложе кабинете директора.
        У директорского подъезда захлопали двери, и в кабинет вошел запыхавшийся от мороза Литвинов. Покивали друг другу, здороваясь.
        - Когда вы едете? - спросил Литвинов, обращаясь к Раскольникову.
        - Как покончу дела с оружейным контрактом. Думаю, через неделю.
        - Ну, ну. Не засиживайтесь здесь.
        Нарком снял круглые очки, подышал на них, близоруко щурясь, протер платком запотевшие стекла.
        В коридорах театра задребезжал звонок, уже третий, Раскольников и Литвинов направились было в ложу, как вдруг в кабинет вбежал взволнованный администратор и, смущенно извиняясь, сказал, что не может предоставить им директорской ложи, посадит на свободные места в партере.
        - Товарищ Сталин приехал! - шепнул он.
        Выходя из кабинета, Раскольников увидел мельком, как перед директорской вешалкой Сталин неторопливо расстегивал долгополую военную шинель.
        После первого акта, когда опустился занавес, к креслу Раскольникова подошел красный, будто из парилки, администратор и сказал, что его с женой просят в директорский кабинет.
        Вошли в кабинет. У входа, стоя, разговаривали между собой Сталин и Молотов. Сталин был в бежевом кителе и таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги. Молотов - в однобортном поношенном пиджаке, в пенсне, темный галстук небрежно повязан. Поздоровались.
        - Иосиф Виссарионович, позвольте представить вам мою жену, - сказал Раскольников.
        - Сталин, - протянул он ей руку.
        - Муза Васильевна. Очень рада, - ответила она.
        - Хотите чаю? Прошу к столу, - широким жестом показал Сталин на круглый стол, у которого хлопотала полная женщина с короткими растрепанными волосами, в глухом темно-синем костюме, заместительница Немировича-Данченко. Сам Немирович, с розовым лицом, расчесанной надвое холеной бородой, почтительно и безмолвно стоял в углу кабинета.
        Молотов, взяв свой стакан, присел к столу, с видимым удовольствием стал пить чай, помешивая ложечкой в стакане. Сталин от чая отказался.
        Налив всем чаю, женщина о чем-то с азартом заговорила со Сталиным, наступая на него, в то время как он постепен но отодвигался от нее к окну, занимаясь трубкой.
        Взяв свои стаканы, Раскольников и Муза пошли к дивану.
        - Вот назойливая женщина! Как она пристала к Хозяину! - прошептал Немирович-Данченко, когда Раскольников садился на диван.
        Не сводя глаз со Сталина, Немирович стоял перед Раскольниковым.
        - Садитесь, Владимир Иванович, - сказал Раскольников, отодвигаясь, чтобы дать ему место.
        - Неудобно, знаете ли, когда Хозяин стоит, - неуверенно присаживаясь на валик дивана, сказал Немирович.
        Открылась дверь, и вошел Литвинов. Увидев Раскольниковых, сидящих на диване со стаканами чая в руках, он на секунду замер в изумлении. И пошел к Сталину, танцующей походкой, с добродушно-сияющим выражением на квадратном лице. О чем-то тихо переговорил с ним и той же танцующей походкой отошел от него, вышел. Никто не предложил ему чаю. Нарком пришел и ушел, будто мелкий служка.
        Сталину, должно быть, надоела женщина, он что-то тихо сказал ей, и она испуганно отскочила в сторону, умолкнув. Медленно, слегка поводя плечами и туловищем, как цирковой борец, с недобрым выражением на лице двинулся Сталин к письменному столу, снял трубку телефона, вызвал Кремль.
        - Товарищ Поскребышев! - сурово заговорил. - Я сейчас узнал, что какой-то врач послал артиста Художественного театра Баталова лечиться за границу, в Закопане. Узнайте, кто его послал, и сообщите мне по следующему номеру. Какой ваш номер? - повернулся он к Немировичу.
        Немирович вскочил с валика дивана, назвал пятизначный номер. Сталин повторил его в трубку и с силой положил трубку на рычаг. Вопросительно глянул на Немировича. Тот, волнуясь, заговорил:
        - К сожалению, Иосиф Виссарионович, я не мог исполнить ваше поручение. Я виделся по вашему поручению с Шаляпиным и разговаривал с ним. Но, увы, ничего не вышло. Там зло в жене. Она непримиримо настроена.
        Сталин кивнул. Они принялись ходить по диагонали комнаты, разговаривая. Сталин впереди, Немирович чуть приотстав. Поговорив о Шаляпине, которого, судя по всему, Немирович-Данченко по поручению Сталина приглашал в СССР, заговорили о чем-то, связанном с парфюмерией. Сталин вдруг остановился перед Раскольниковым:
        - Товарищ Раскольников, а не приходилось ли вам знакомиться с производством розового масла в Болгарии?
        - Приходилось, Иосиф Виссарионович. Я несколько раз бывал на плантациях промышленной розы и на заводе, где перерабатывают розовый лист, - ответил Раскольников.
        - У нас в Грузии теперь тоже разводится промышленная роза, - с гордостью сказал Сталин. Должно быть, еще что-то хотел сказать, но на письменном столе загудел телефон и он пошел к столу, снял трубку. - Да, товарищ Поскребышев. Слушаю. Кремлевский врач? Фамилия? Напомните мне об этом завтра. А Баталова вернуть из Закопане, перевести в один из советских курортов. Незачем посылать больных за границу, у нас есть свои курорты.
        И снова с силой положил трубку.
        Над дверью загорелась красная лампочка. Раскольников встал.
        - Иосиф Виссарионович, мне бы хотелось с вами поговорить. Я записался к вам на прием. Когда бы вы могли меня принять?
        - Позвоните товарищу Поскребышеву. Он вам скажет,- ответил Сталин, пожимая руки Раскольникову, Музе.

5
        Наутро, в субботу, Раскольникова разбудил телефонный звонок.
        - Товарищ Раскольников? Это говорит Жемчужина. Пожалуйста, приезжайте к нам завтра в выходной, на дачу. Вячеслав Михайлович и я будем очень рады вас видеть. Завтра в одиннадцать утра за вами заедет машина.
        - Спасибо, Полина Семеновна. Нам тоже приятно будет повидаться с вами, - ответил Раскольников.
        Это было новостью. С Молотовым Раскольникова связывали давние отношения, они вместе учились на экономическом отделении Петербургского политехнического института, работали в "Звезде" и "Правде", в большевистском подполье. Виделись редко, и только тогда, когда о встрече просил Раскольников, приезжая в Москву по делам. Молотов относился к нему со снисходительностью сановника к бывшему школьному товарищу и сам никогда не искал с ним встреч. Что вдруг изменилось? Неужели причина в том, что накануне с ним, Раскольниковым, милостиво беседовал Сталин?
        Видимо, так и было, потому что весь этот день не утихал телефон, звонили знакомые, поздравляли именно с этим - с честью, оказанной ему Сталиным. Все каким-то образом уже знали подробности их встречи в театре.
        Была суббота, едва ли удобно звонить Поскребышеву перед выходным днем, все же решил позвонить: вдруг Сталин надумал принять его как раз в этот день? Сказал Поскребышеву, что разговаривал со Сталиным и Сталин готов его принять.
        - Ничего не знаю. Он мне не говорил, - ответил Поскребышев.

6
        Воскресенье они с Музой провели у Молотова на даче. Жена Молотова, Полина Семеновна Жемчужина, румяная, с ямочками на щеках, светилась радушием, к Раскольниковым была особенно внимательна, а были гостями еще несколько человек - посол в США Трояновский, заместители Молотова в Совнаркоме Чубарь и Межлаук, сослуживцы Жемчужиной по тресту "Тэже", которым она руководила. Покоробило, что и Жемчужина заговорила о том же, о чем в театре заговорил Сталин, - о розовом масле. Ее розовое масло интересовало как парфюмера. Она расспрашивала о болгарских фабриках, где перерабатывался розовый лист, просила сообщить ей их точный адрес. За столом тоже много говорили о парфюмерии, о предстоявшей Жемчужиной служебной командировке за границу. Молотов, хороший муж, своими шутками и прибаутками поддерживал за столом атмосферу дружескую и веселую. В конце обеда, когда подали шампанское, начались тосты. Пили за хозяйку дома и успех ее командировки, за радушного хозяина, за женщин. С полным бокалом в руке поднялся со стула Молотов. Подождал, пока установится тишина, сказал:
        - Товарищи, до сих пор еще не было самого главного тоста. Я предлагаю выпить за нашего гениального вождя, ведущего нас от победы к победе, за родного и любимого Сталина.
        Все с шумом повскакали с мест и закричали "ура", потянулись к Молотову с бокалами, чокаясь.
        После обеда, когда гости начали расходиться, Молотов сказал Раскольникову:
        - Вечером мы собираемся в Малый театр. Там идет пьеса Ромашева "Бойцы", рисующая жизнь Красной Армии. Вы ее не видели? Хотите поехать с нами?
        - С удовольствием. Спасибо.
        В машине, усаживаясь, Молотов обернулся к Раскольникову:
        - Хотел бы с вами посоветоваться. Вы занимаетесь литературой. Мы решили торжественно отметить столетие со дня смерти Пушкина. Как, по-вашему, лучше сформулировать: за что мы, большевики, любим Пушкина? Если сказать, что он создал русский литературный язык, что он воспел свободу, так под этим подпишется и Милюков. Надо придумать такую формулировку, под которой не мог бы подписаться Милюков. Подумайте-ка об этом.
        - Хорошо, подумаю, - согласился Раскольников.
        - А что вы сейчас пишете?
        - Пьесу из жизни Льва Толстого. О его уходе из Ясной Поляны…
        - Ну что это вы занялись Толстым! - недовольно прогово рил Молотов. То инсценировали "Воскресение", теперь - это. Темы надо брать из современной жизни.
        Заговорили о международном положении, о военной опасности, об угрозе фашизма.
        - Что вы думаете о Литвинове, Федор Федорович? - вдруг спросил Молотов.
        - Думаю, он совершенно прав, делая упор во внешней политике на укрепление отношений с великими державами Запада. Прежде всего с Англией, Францией, Америкой. Он справедливо видит в этом залог упрочения международного положения Советского Союза.
        - Значит, уступать Англии?
        - Если вы имеете в виду нашу политику в Афганистане и Персии, думаю, можно было бы отказаться от соперничества с Англией в этих регионах. В условиях, когда главную опасность для мира представляют фашистские режимы в Германии и Италии…
        - Наш главный враг - Англия, - заявил Молотов тоном, не допускающим возражений. И отвернулся, давая понять, что тема исчерпана.
        Раскольников был озадачен. Что означало это заявление? Молотов высказал свое частное мнение? Или - мнение своего патрона? Но спрашивать не решился.

7
        Утром в понедельник он позвонил Поскребышеву и опять получил ответ: ничего не известно.
        В этот день он был по делам в Наркоминделе и оттуда по кремлевской автоматической "вертушке" позвонил прямо в кабинет Сталина.
        - Алло! - ответил спокойный голос Сталина.
        - Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Это говорит Раскольников. Когда вы можете меня принять?
        - Приезжайте сейчас. - Голос Сталина прозвучал приветливо.
        В отделе пропусков у Спасских ворот Кремля дежурный просмотрел дипломатический паспорт Раскольникова и позвонил Поскребышеву. Тот распорядился пропустить.
        Войдя через Спасские ворота в Кремль, Раскольников повернул направо и вошел в подъезд нового, недавно выстроенного здания. Поскребышев, плотный блондин, провел его через свой проходной кабинет к двери, за которой располагался кабинет Сталина.
        Раскольников вошел. Сталин поднялся из-за письменного стола навстречу, пожал ему руку, усадил за длинный стол под зеленым сукном, предназначенный для заседаний, сам отошел к стене, прислонился к ней, закурил трубку. Внимательно разглядывая Раскольникова, слушал его рассказ о Болгарии - ее трудном экономическом положении, германской экономической и культурной экспансии. Раскольников заговорил о сделке с оружием, о том, что Наркоминдел не горит желанием дать ход этому делу.
        - Да, Наркоминдел совершает ошибку, - согласился Сталин. - Все равно Болгария купит то, что ей нужно. Отказывая ей в оружии, мы заставляем ее покупать у других. У тех же немцев, например. Так?
        - Именно так. Как раз эту точку зрения я защищал в своих докладах. Вы позволите мне доложить ваши слова народному комиссару?
        Сталин кивнул. Разговор перешел на тему войны и мира. Как и Молотов во вчерашнем разговоре, Сталин резко отозвался об Англии.
        - Англия теперь стоит за мир! - с иронией развел он руками. - Еще бы. Ее сейчас будут щипать. Ее колонии разбросаны по всему свету. Защищать их немыслимо. Для этого нужно иметь сто флотов. Это не то, что у нас, где все собрано в одном месте. Поэтому Англия, конечно, стоит за мир.
        Напряженно вслушивался в речь Сталина Раскольников, стараясь понять его логику. Нечего было и думать заговорить с ним в том духе, в каком вчера говорил с Молотовым,- при нем, Сталине, одобрительно отозваться о литвиновской линии во внешней политике. Лучше было молчать и слушать.
        Вошел Поскребышев с какими-то бумагами и выжидательно остановился в дверях. Раскольников поднялся, поблагодарив Сталина за беседу, стал прощаться.

8
        Ничего не дала встреча со Сталиным. Литвинов с интересом выслушал его отчет об этой встрече, попросил изложить письменно беседу со Сталиным, обещал свое содействие оружейной сделке, при этом усиленно выпроваживал его из Москвы. Сделка же зависла.
        Во всем этом была какая-то загадка, разгадать которую, Раскольников чувствовал, ему не под силу…
        Уезжали из Москвы 12 декабря. Стоял сильный мороз, на дебаркадере вокзала не было ни души. Устроившись в своем купе, вышли из вагона подышать напоследок московским воздухом. Перед площадкой соседнего вагона остановилась большая толпа мужчин и женщин, в центре ее Раскольников увидел сумрачного Пятакова, заместителя наркома тяжелой промышленности, в овальных очках, с узкой рыжеватой бородкой. Встретились с ним взглядами, покивали друг другу.
        Поезд вскоре тронулся. На следующий день, 13 декабря, пересекли границу. Когда проезжали Польшу, снова увидели Пятакова, в вагоне-ресторане, он мрачно сидел за дальним столиком, без аппетита ел свой обед.
        И еще раз увиделись с Пятаковым, днем 14 декабря, в Берлине, в полномочном представительстве, на обеде у полпреда Сурица. Здесь же оказалась и Полина Семеновна Жемчужина, побывавшая уже на каких-то парфюмерных фабриках в Германии. За обедом она рассказывала о том, что видела. Восторга не выражала, восхищаться промышленностью капиталистических стран не полагалось, но не могла не заговорить с энтузиазмом о поразившей ее новинке - целлофане.
        - Нам нужно непременно завести целлофан, - говорила она горячо. - Он так украшает укупорку парфюмерных изделий.
        Раскольников хотел сказать ей, для передачи Молотову, что пока не нашел нужного определения значения Пушкина, о чем просил его Молотов, придумал множество оригинальных определений, и все же под каждым из них мог подписаться Милюков. Подумав, решил, однако, что об этом говорить не стоит. Вовсе не стоит, пожалуй, самому напоминать Молотову о его задании. Едва ли оно выполнимо.
        Пятаков и здесь был хмур, молчалив, так бы и промолчал весь обед, если бы Суриц не заговорил с ним о его командировке.
        - Вы, Юрочка, долго пробудете в Берлине? - спросил Суриц, для него Пятаков был Юрочкой, они дружили с эмиграции, когда оба жили в Норвегии.
        - Несколько дней, - ответил Пятаков. - Вот раздам заказы и поеду в Париж.
        В тот же день Раскольниковы выехали в Софию.
        Глава пятнадцатая
        МОСКОВСКИЕ ПРОЦЕССЫ

1
        В Москве появились Раскольниковы через полгода. В середине июля 36-го года приехали сюда, начиная отпуск, рассчитывая из Москвы уже отправиться по обычному маршруту - Берлин, Париж, Италия.
        И сразу почувствовали: Москва не та, что полгода назад. Что- то изменилось за эти полгода на родине.
        На первый взгляд, казалось, произошли перемены к лучшему. Исчезли продовольственные карточки, всех возмущавшие Торгсины. Москва строилась, перестраивалась, украшалась, ее улицы расширялись, мостовые заливались асфальтом. Нельзя было не восхищаться мраморной роскошью метро с его движущимися чудо-лестницами. В Москве в это лето стояла тропическая жара, и приятно было спуститься в богато украшенные мозаикой, ярко освещенные подземные залы с их чистым прохладным воздухом. Гуляя по городу, Раскольников любовался широкой, залитой асфальтом, улицей от Лубянской до Варваринской площади, выигравшей после снесения части стены Китай-города. И в то же время жалел о снесенных в лихорадке реконструкции Сухаревой башне, Симоновом монастыре с его мощной крепостной стеной, грандиозном храме Христа Спасителя, строившемся на народные деньги.
        Поселили Раскольниковых в только что открытой гостинице "Москва", рядом с Кремлем. Газеты писали, что по роскоши и комфорту с "Москвой" не сравнится ни одна гостиница в мире. Вестибюль, лестницы, широкие коридоры действительно поражали отделкой мрамором, малахитом, яшмой, агатом. А в номерах - со стен, с потолка белой пудрой сыпалась плохого качества краска, ящики громоздких, безобразных комодов и столов не выдвигались или не задвигались, дверь в ванную не закрывалась, так как слишком большая ванна занимала часть порога. У персонала не допросишься чашки чая.
        Поражали перемены в настроении москвичей. Встречаясь со старыми своими товарищами, партийцами, литераторами, военными, Раскольников замечал в них необычную сдержанность, люди неохотно поддерживали разговор, чуть речь заходила о политике. Во всех чувствовалась напряженность.
        По Москве ходили зловещие слухи. Говорили об опале Сокольникова, человека, в начале 20-х годов стаби лизировавшего советский рубль. Бывший полпред в Лондоне и заместитель Литвинова, он в последнее время занимал должность заместителя наркома лесной промышленности. И вдруг его понижают в должности и отправляют уполномоченным этого наркомата в какую-то отдаленную область, Кировскую или Свердловскую. Говорили о разгроме руководства Госбанка, снятии с должности директора банка Марьясина и аресте его заместителя Аркоса. Пронеслась весть о закрытии "Общества старых большевиков", будто бы за то, что на заседаниях общества высказывались недопустимо вольные мнения.
        Неприятные новости коснулись и Наркоминдела. Неожиданно был арестован многолетний шеф протокола Флоринский, один из немногих чиновников царского министерства иностранных дел, идеальный начальник протокольной части. По слухам, ему предъявили совсем уж фантастическое обвинение: в мужеложестве с членами германского посольства в Москве.

2
        В один из первых дней в Москве Раскольников, созвонившись с Крестинским, замещавшим Литвинова в его отсутствие, явился в приемную Крестинского на втором этаже несуразного здания наркомата на углу Кузнецкого моста и Лубянки. Его попросили подождать здесь. Было душно, он подошел к окну, потрогал портьеру - с нее вдруг посыпалась моль.
        - Федор Федорович, пожалуйте, - бодро выбежал из кабинета Крестинский, сунул руку для пожатия и заспешил назад в кабинет, к своему креслу с высокой готической спинкой.
        "Однако у вас в Наркоминделе развелось много вредителей", - вздумал было пошутить Раскольников. Но тут же отбросил эту мысль. Крестинский не терпел, когда при нем упоминали о вредителях, оппозиционерах, троцкистах. Напуганный раз и навсегда репрессиями 20-х годов против троцкистов, он тогда еще открыто отрекся от оппозиции, и любое напоминание о том времени заставляло его трепетать. Встретив случайно на улице бывшего троцкиста, он панически перебегал на другой тротуар.
        - Ну-с, рассказывайте, что у вас в Болгарии, - потирая руки, заговорил он, утопая в своем огромном кресле. Схватил со стола какую-то бумажку, быстро пробежал ее, поднеся вплотную к пенсне. Оставив чтение, откинулся на спинку кресла. - Я вас слушаю.
        Но слушал он плохо, все время отлетая в мыслях куда-то. Едва Раскольников кончил свой доклад, энергично заговорил:
        - Мы хотим назначить вас полпредом в Испанию. Но у вас есть очень сильный конкурент - Розенберг. Он тяготится бездельем в Лиге Наций и жаждет активной работы. Конечно, вы обладаете более широкими интересами. Вы интересуетесь не только политикой, но и литературой, искусством. А у Розенберга единственная страсть - политика. Но зато в политике он отличный оперативный работник. Максим Максимович считает, что вы не оперативный работник. Кроме того, к вам плохо относятся "соседи". Еще со времен Афганистана они имеют против вас зуб. Впрочем, вопрос об Испании окончательно не решен. Вот вернется из отпуска Максим Максимович, он и решит вопрос. Вы когда возвращаетесь в Болгарию?
        - Я хотел бы провести часть отпуска в Италии. Не возражаете, Николай Николаевич?
        - Не возражаю! На каком курорте собираетесь его провести?
        - Буду, как всегда, путешествовать, а более продолжительно остановлюсь в Лидо, рядом с Венецией.
        - Был я однажды на вашем Лидо. Не понравилось. Что еще?
        - Прошу разрешения пробыть в отпуске до октября. Вот медицинское свидетельство кремлевской амбулатории, - протянул Раскольников справки.
        Крестинский и не взглянул на них.
        - Тогда мы должны дать такой же отпуск Якубовичу, - сказал он. - Его здоровье еще хуже вашего. Я согласен смотреть сквозь пальцы, если вы пробудете в отпуске два месяца. Но к 15 сентября вы должны вернуться в Софию. Иначе я устрою скандал, - засмеялся Крестинский, поднимаясь с кресла.
        Вежливо проводил Раскольникова до двери, крепко пожал руку.

3
        Приехали из Ленинграда повидаться мать Раскольникова и брат с женой, остановились у родных Музы, на Яузском бульваре. Несколько дней провели все вместе. Но и в отношениях с родными чувствовалось напряжение: брат, его жена, родные Музы, все они как бы что-то не договаривали, сами того не замечая. Напугал, озадачил брат. Когда Федор спросил его, что с ним, все ли у него в порядке, Александр вдруг зарыдал и кинулся ему на грудь. Долго не мог успокоиться. Но так и не объяснил, что же его мучило, уверял, что все в порядке, отводя глаза.
        Последние два дня перед отъездом из Москвы были сплошным кошмаром.
        Раскольникову нужно было зайти за ориентировкой к Слуцкому, заведующему иностранным отделом Наркомвнудела. В одном из широких коридоров здания НКВД он обогнал члена Верховного суда СССР и одного из руководителей только что разогнанного "Общества старых большевиков" Александра Владимировича Галкина. Старик шел нетвердой походкой, опираясь на палку. Широкоплечий чекист в военной форме поддерживал его под локоть. Раскольников хорошо знал Галкина, часто обедал с ним в совнаркомовской столовой, где тот был председателем столовой комиссии. Решив, что Галкин пришел в НКВД по делам Верховного суда, Раскольников поздоровался с ним на ходу:
        - Здравствуйте, Александр Владимирович! Как поживаете?
        Галкин с усилием поднял седую голову, ответил едва слышно:
        - Я арестован, Федор Федорович…
        - Не разговаривать с арестованным! - выкатил на Раскольникова бешеные глаза чекист.
        Раскольников ускорил шаг, свернул в другой коридор. Он не сразу вошел к Слуцкому. Будто ударили палкой по голове. За что арестовали Галкина? Безобидный старик как огня боялся всякой оппозиции, всегда поддерживал генеральную линию партии. Был исполнительным чиновником, как член Верховного суда выносил приговоры, нужные Политбюро, часто сам заранее их составлял. Неужели его арест - следствие разгрома "Общества старых большевиков"?
        В тот же день, вечером, он сам оказался под арестом. К счастью, недолгим.
        Собираясь утром отвезти свой архив, большой желтый сундук, набитый бумагами, в Литературный музей, передать туда на хранение - директор музея Бонч-Бруевич давно уговаривал его сделать это, - он в доме родных Музы, где стоял сундук, разбирал его содержимое. В доме было печное отопление, и он сжигал в печи ненужные бумаги, не имевшие ценности, вроде старых пропусков в Кремль, пригласительных билетов, гостиничных счетов. Неожиданно в комнату, не постучав, вбежал рослый парень и бесцеремонно оттолкнул его от печки.
        - Что жжете, гражданин? - грозно спросил он.
        - А вам какое дело? Кто вы такой?
        - Я из уголовного розыска. Что у вас в руках? Дайте-ка сюда, выхватил из рук Раскольникова старый пропуск, который Раскольников не успел бросить в огонь. - Как ваша фамилия?
        Раскольников назвал себя.
        - Где вы работаете?
        Раскольников сказал, что он состоит полпредом в Болгарии, показал дипломатический паспорт. Объяснил, что он жег, почему.
        - Странно, - с удивлением сказал парень. - Нам в угрозыск позвонили из очень авторитетного учреждения…
        - Из НКВД?
        Агент кивнул.
        - Кто-то им донес, что неизвестный гражданин сжигает какие-то бумаги. Приказали проверить, в чем дело. Вы, гражданин, посидите здесь вот с этим малым, - вызвал он из коридора бородатого мужика в короткой тужурке и сапогах, соседского дворника. - А я пойду по телефону позвоню.
        Вскоре он вернулся, покровительственно сказал Раскольникову:
        - Можете быть свободны!

4
        В день отъезда в их номере постоянно толпился народ, приходили родные, знакомые, друзья. Разговоры начинались с последних вестей из Испании, там шла гражданская война. Прощались ненадолго, до конца декабря. Все приглашали Раскольниковых встречать вместе новый, 1937 год.
        Когда уже пришла машина, чтобы отвезти их на вокзал, появился Борис Пильняк. На нем лица не было. Губы тряс лись, в глазах застыл ужас.
        - Что с вами? - ахнул Раскольников.
        - Меня вызывали… - шепнул он.
        - Кто?
        Лицо Пильняка сморщилось в болезненную гримасу. Видно было, что его раздирали сомнения, сказать или не сказать. Он молчал, напряженно смотрел куда-то в сторону.
        И тут их развели. Пора была уходить.
        Еще раз, перед самым выходом из номера, поймал на себе Раскольников тоскующий взгляд Пильняка. Но некогда было разговаривать. Ободряюще кивнул ему напоследок и вышел.
        Как в дурном сне происходил этот отъезд из Москвы. Уезжали, полные смутных и тревожных предчувствий. В купе, под мягкий перестук колес, при синем свете ночника, тихо разговаривали, припоминая все происшествия пролетевших трех московских недель. О чем хотел и не мог сказать Пильняк, что его так напугало, кто его вызывал - НКВД? Но зачем он Наркомвнуделу? И зачем Наркомвнуделу старый большевик Галкин? Зачем Наркомвнуделу такая плотная слежка за населением, когда агенты проникают даже в такие маленькие коммунальные ячейки, населенные в основном рабочими, каков дом родных Музы? Что произошло с братом Александром, о чем он не мог сказать? За что в действительности пострадал Флоринский? А Сокольников? Марьясин и Аркос?.. Вопросы, на которые не было ответа.

5
        В Венеции в небольшом кафе, около полудня, просматривая за кофе итальянские и французские газеты, Раскольников наткнулся во французской газете на статью о начавшемся в Москве процессе Зиновьева, Каменева и еще четырнадцати видных большевиков. Они обвинялись в убийстве Кирова, подготовке убийства Сталина и других преступлениях. Все подсудимые признавали свою вину.
        Раскольников передал газету Музе. Купил еще несколько газет, на других языках, но и в них сообщались те же сведения. Подождав, пока Муза кончила чтение, сказал ей:
        - Муза, ни единому слову обвинения я не верю. Все это наглая ложь, нужная Сталину для его личных целей. Я никогда не поверю, что подсудимые совершили то, в чем их обвиняют и в чем они сознаются. Но почему они сознаются?
        Теперь каждый день начинали с чтения газет. Бредом казалось все, что говорилось на процессе. Решили съездить в Рим, чтобы там в полпредстве узнать что-нибудь более точно. Полпредом в Риме был Борис Ефимович Штейн. Но он избегал говорить о московском процессе, отделывался пересказом статей "Правды" и "Известий".
        Это было невыносимо. Решили уехать. Но куда? Вернуться в Софию? Но возвращение из отпуска раньше времени могло быть истолковано в Москве в дурную сторону. Решили продолжить путешествие.
        Безрадостным было это путешествие. Газеты приносили все новые ужасные вести. Сообщили о казни Зиновьева и Каменева. Писали о многочисленных арестах в Москве. О том, что там готовятся какие-то новые процессы.
        Раскольниковы побывали в Неаполе, проехали всю Сицилию, несколько дней провели в Афинах, в Стамбуле, наконец, в середине сентября, Восточный экспресс доставил их в Софию.

6
        Вошли в дом представительства с надеждой, что здесь, может быть, ничего не изменилось. Нет, первая же новость- неприятная: не вернулся из Москвы корреспондент ТАСС Григоренко, будто бы арестованный НКВД. Его перепуганная насмерть жена собиралась уезжать следом за ним. Вскоре отозвали первого секретаря полпредства Буравцева. Никто не знал, за что. И неизвестно было, вернется ли он в Софию.
        В газетах осужденных большевиков, героев революции, называли не иначе, как "бешеными псами", "гнидами", "похотливыми гадами". "Правда" и "Известия" призывали повышать политическую бдительность, разоблачать врагов народа, вредителей и шпионов везде и всюду. В полпредстве на собраниях партячейки верховодил секретарь генконсульства Яковлев, агент НКВД, заявлявший, что и в полпредстве есть тайные враги и долг коллектива выявить их и разоблачить.
        До конца года ситуация с Буравцевым не прояснилась. В отсутствие первого секретаря Раскольников не мог оставить Софию, поездку в Москву пришлось отложить.
        Встретили новый, 1937 год в Софии. Скромно, тихо.
        На фоне этих тревожных событий блеснула одна радость- Муза оказалась беременной.
        Начало же нового года ознаменовалось открытием в Москве второго крупного процесса над большевиками. Подсудимых было столько же, сколько и на первом процессе, шестнадцать человек, они обвинялись в создании "параллельного троцкистского террористического центра", связанного с зиновьевской организацией.
        Глава шестнадцатая
        ПРЕДЛОЖЕНИЕ КРЕСТИНСКОГО

1
        - Федор Федорович, ваша почта. - Вошел Яковлев без стука, или показалось, что без стука, занятый делом, Раскольников не услышал. Худой, как йог, кожа и кости, покачиваясь на длинных, пощелкивающих на ходу журавлиных ногах, сексот подходил с выражением жаркого любопытства на обычно бесстрастном каменном лике. - И еще…
        С пакетом диппочты передал кипу туго перетянутых бечевкой московских газет. Раскольников посмотрел на него с удивлением. Доставлять газеты вовсе не входило в его обязанности.
        - Зачем же газеты? Передала бы жена.
        - Муза Васильевна еще не пришли с прогулки. - Он произнес "не пришли". Вот как. Послышалось даже: "не пришли-с". Вот тебе и рабочая косточка, не из холуев: тщеславился чистокровным пролетарским происхождением. - А я подумал…
        Он умышленно не договорил. В расчете, что его спросят, о чем он подумал. Но Раскольников не стал спрашивать.
        - Хорошо, спасибо, - Раскольников снова уткнулся в бумаги, пакет и газеты нарочито небрежным жестом сдвинул к дальнему краю стола.
        Яковлев медлил, не уходил, как бы намеревался о чем-то заговорить и не решался. Ему, конечно, хотелось бы поговорить о газетах, хотелось посмотреть, как полпред накинется на них, - события на далекой родине разворачивались с головокружительной быстротой.
        Или, может быть, что-то необычное заключалось в пакете с грифом "секретно", - что-то, что не было секретом для скромного секретаря генконсульства?..
        Раскольников продолжал писать, не обращая на Яковлева внимания, и тот удалился.
        Выждав с минуту, вышел из-за стола, выглянул в приемную - Яковлева не было. Не было его и в коридоре. Вернулся к столу.
        Теперь посмотреть, что там, в пакете НКИД. Какую бомбу заложили под сургуч хозяева наркомата? Конечно, и газетный сверток представлял собой бомбу замедленного действия. Но все, что могло быть пугающего в московских газетах, уже, в общем, было известно - из передач московского радио, - по ночам слушали с Музой, как передавали стенограммы судебных заседаний для провинциальных газет.
        Надорвав пакет, вытянул стопку сколотых скрепками бумаг. Обычные сводки, инструкции, запросы… Вот! Письмо Крестинского, заместителя Литвинова. "Уважаемый Федор Федорович, памятуя о Вашем отказе от Чехословакии, предлагаю Вам пост полпреда в Греции…"
        Вот оно что. Опять о переводе. Настаивали на переводе. Месяц назад, отвечая на предыдущие предложения нового места службы, а перед Чехословакией предлагали Мексику, предложение тем более странное, что с этой страной у Советс кого Союза даже не было дипломатических отношений,отвечая на эти предложения отказом, Раскольников объяснял, что менять Болгарию ни на какую другую страну пока не намерен. Пока. Такое время. Главные события, от которых зависит судьба мира и, конечно, России, теперь разворачиваются на оси Берлин - Болгария - Турция. Включая сюда Испанию. На Испанию он мог бы согласиться. Но Испанию еще прошлой осенью отдали другому. И вот Греция.
        Почему Греция? Тамошний полпред Кобецкий как будто не собирался оставлять Афины. Были с Музой у него в гостях прошедшим летом, он рассказывал о своей поездке в Москву, о планах на предстоящий год, как будто бы одобренных комбинаторами с Кузнецкого моста. Правда, у афинского полпреда был подавленный вид, он явно мучился дурными предчувствиями. Но кто тогда не мучился дурными предчувствиями? Все были оглушены московскими событиями, расстрелом Зиновьева, Каменева и их сопроцессников. Может быть, Кобецкого убрали? Теперь отовсюду убирали старых большевиков. Чистили наркоматы, в том числе их наркомат.
        Или эти предложения - рутинная аппаратная игра Крестинского? Он неистощим в изобретении всевозможных вариантов назначений, перемещений…
        С дворцовой площади доносились звуки военного марша. Гремя подкованными сапогами, вблизи особняка полпредства промаршировала какая-то воинская часть. Можно было не подходить к окну, не вслушиваться в отрывистые команды офицеров. По характерному грохоту парадного шага нетрудно было определить: болгарскими солдатами командовали немецкие инструкторы.
        Что ответить Крестинскому? То, что писал месяц назад: менять место работы не намерен, мотивы прежние. Вернется с прогулки Муза, продиктует ей.
        Взялся за газеты. В февральских номерах сообщалось о финальных событиях судебного спектакля и о реакции, какую второй московский процесс вызвал за рубежом и внутри страны. Внутри страны, разумеется, бил ключом энтузиазм, резолюции трудовых коллективов свидетельствовали о единодушном и горячем одобрении народом кровавых приговоров. За рубежом, уверяли газеты, тоже с пониманием относились к процессу, проводившемуся в условиях небывалой гласности.
        Небывалой, это верно. Небывалым был откровенный цинизм постановщиков спектакля. Странно, они даже не особенно заботились о том, чтобы подыскать более или менее убедительные доказательства вины своих жертв - судили без улик, выносили приговоры на основе "чистосердечных показаний" и "добровольных признаний" обвиняемых. По делу "параллельного троцкистского террористического центра" проходили люди, которых Раскольников близко знал. Заместитель наркома тяжелой промышленности Пятаков, полпред в Англии Сокольников, знаменитый публицист, секретарь Исполкома Коминтерна Радек…
        Радек! Когда-то этот человек сыграл роковую роль в жизни Раскольникова. Карл Радек встал между ним и его первой женой… Но это было давно, все отболело, затянуло ряской времени. Ничего больше не испытывал к этому человеку Раскольников - ничего, кроме чувства жалости и сострадания. И - недоумения. Радек избежал смертного приговора, отделался тюремным заключением, но какой ценой.
        На основе его самооговора и оговора им других обвиняемых да "добровольных признаний" Пятакова, только на этой основе, других "улик" у обвинения не было - вовсе не было никаких улик! - были осуждены на смерть его товарищи по процессу. Главным пунктом "откровенных показаний" Радека было то, что он, будто бы выполняя указания Троцкого, от которого получал инструкции и письма, якобы вел переговоры с гитлеровскими дипломатами об условиях немедленного вторжения в СССР, в принципе уже согласованного Троцким с германским правительством. Совершенная чушь. Не могло быть этого - не мог в это поверить Раскольников, знавший Радека и Троцкого, и их отношения между собой, не через третьих лиц. Это была грубая ложь, выдуманная Радеком или его тюремщиками с целью, как можно было думать, не только погубить участников процесса, но и подготовить почву для привлечения к суду еще кое-кого, кто пока оставался на свободе. Надо думать- Бухарина и Рыкова. Неспроста еще полгода назад, в последние дни процесса Зиновьева-Каменева, прокурор Вышинский заявил в "Правде", что им сделано распоряжение начать расследование и об этих
деятелях.
        Очевидно липовыми были и "признания" Пятакова. Это Раскольников мог бы засвидетельствовать на суде лично, если бы был приглашен в качестве свидетеля. И не он один- могли бы это засвидетельствовать полпред в Берлине Яков Захарович Суриц, его жена Елизавета Николаевна и жена Молотова Полина Семеновна Жемчужина. В дни 12, 13 и 14 декабря 35-го года, когда, по обвинительному акту и "добровольному признанию" Пятакова, он будто бы летал на самолете в Норвегию, в Осло, где испрашивал у Троцкого директивы о проведении террористических и вредительских актов в СССР, именно в эти дни Раскольников и Пятаков ехали в одном поезде из Москвы в Берлин, куда прибыли 14-го утром, а днем сидели за одним столом в советском посольстве, обедали у полпреда, в обществе членов его семьи и Жемчужиной. К несчастью, ни Раскольников, ни Сурицы, ни Жемчужина не могли быть свидетелями на процессе. Никто бы им не позволил об этом свидетельствовать. Суду не было никакого дела до установления истины, подсудимые были заранее приговорены. Все четверо это прекрасно понимали.
        Да и без их свидетельства фальшивка с полетами Пятакова была тогда же, во время процесса, скандально разоблачена. 25 января, через два дня после допроса Пятакова в суде, когда он изложил свою липу о полетах, в одной норвежской газете появилось сообщение о том, что в декабре 35-го года никакие самолеты не приземлялись на том аэродроме в окрестностях Осло, где будто бы совершил посадку самолет Пятакова. Через три дня другая норвежская газета, проведя свою проверку факта, подтвердила это…
        Хлопнула внизу входная дверь, звонкие Музины шаги простучали в коридоре и смолкли - верно, Муза прошла в гостиную. Сейчас появится в кабинете. Наконец-то… Однако она не торопилась. Раздевалась?..
        Вошла Муза в шубе, розовая от мороза и взволнованная. Подошла близко к столу.
        - Знаешь, - заговорила тихо, - я сейчас захватила в гостиной жену нового курьера. Мария ее зовут. Представь, она подбирала ключ к нашей спальне. Спрашиваю у нее: что вы делаете? Смутилась: вот, говорит, ключ. Что ключ? Молчит. Зачем, спрашиваю, вы это делаете? Хотите войти? Буркнула: "Больно надо!" И пошла себе. И лицо такое… недовольное. Что это значит?
        Он встал, вышел из-за стола.
        - Успокойся. Я поговорю с этой женщиной. Вот, смотри. Прочти.
        Он протянул ей письмо Крестинского. Она пробежала глазами листок, удивилась. Спросила:
        - Что ты собираешься ответить?
        - То, что уже отвечал. Поблагодарю и откажусь. Хочу продиктовать тебе.
        - Хорошо, сейчас разденусь и приду.
        - Тебя долго не было. Я уже начал волноваться. Ничего не случилось?
        - Смотрела, как царь и его свита выезжали к войску… Газеты принесли? - перебила она себя, оглядев стол. - Кто принес?
        - Яковлев.
        - Вот как? Любезно с его стороны.
        Поворошила газеты. Заголовки статей о московском процессе резали глаз. Мягкое ее лицо отвердело. Посмотрела на мужа в тревоге: что же это такое? Говорить вслух о таком не полагалось, между ними было условлено - не говорить о политике в стенах полпредства.
        Но и молчать было невозможно. Подумав, он предложил:
        - У меня конец недели свободен. Не провести ли нам воскресенье в Чамкории?
        Лицо ее осветилось.
        - Хорошо!
        - Тебе нужно подышать деревенским воздухом.
        - Да, конечно!
        - Скажу Мише, пусть готовит машину на субботу. А в понедельник утром вернемся. Да?
        - Да! - Смеясь, она легко повернулась, пошла из кабинета. - Разденусь, приду.
        За окном все звучала маршевая музыка, но тише, оркестр, похоже, перевели куда-то за собор Александра Невского. Опять вблизи посольского особняка проходила воинская часть. На этот раз солдаты шли не пара дным маршевым шагом. Должно быть, возвращались в казармы.

2
        Ездили в это дачное место, когда хотели побыть одни, хотя на день-два выпасть из поля зрения Яковлева и его помощников, когда накапливалось, о чем надо было поговорить свободно. В Софии не могли позволить себе такую роскошь.
        Снимали мезонин у знакомого болгарина. Дом был большой, теплый, с громадным садом, за которым следил садовник, глухой старик, живший неподалеку. Каждое утро старик приходил со своим инструментом, привозил на тачке лопаты, грабли, брезентовую сумку с набором садовых ножей, ножниц. Работал час-полтора, не больше, но яблони и плодовый кустарник всегда носили на себе свежие следы ухода - сухие ветви обрезаны, обрезки собраны и сожжены, стволы деревьев побелены, и при этом всегда расчищены, разметены дорожки в саду. По этим дорожкам любили гулять Раскольниковы.
        В субботу выехали поздно. Въехали в Чамкорию уже затемно, отпустили Мишу, шофера, с наказом быть обратно утром в понедельник, поужинали и вышли в сад. Но гуляли недолго, шел снег, и оба чувствовали себя разбитыми после дороги, оказавшейся трудной из-за снежных завалов. Молча прошли по одной из дорожек до конца сада и повернули назад. Рано легли спать.
        Утром, когда выбрались в сад, снова шел снег, но дорожки были расчищены, сугробы наметены под деревьями. Как и вчера, дошли до конца дорожки - и остановились. Снег падал крупными пушистыми хлопьями. Тишина и покой царили в мире. Радоваться бы этой красоте, но давила на сердце тревога.
        Заговорили о процессе.
        - Процесс подстроен НКВД, это ясно, - сказал он. - Неясно другое. Почему подсудимые сознаются? Не думаю, что дело тут в пытках. Не верю, чтобы пытками могли сло мить таких сильных людей, как Пятаков или Муралов. Дело в другом. В чем? Не понимаю. То есть иногда мне такое приходит на ум, что лучше не думать. Тут какая-то психологическая черта, общая всем нам. Не знаю…
        Он замолчал. Она подождала, не заговорит ли снова, и спросила:
        - Зачем ему эти процессы? Чего он хочет?
        - Чего он хочет? - повторил Раскольников. - Чего он хотел, когда устраивал "вредительские" процессы? На кого-то надо свалить просчеты в политике. Тут новые заботы. Предстоят выборы по новой конституции, тайные, результат которых заранее нельзя определить. Наконец, почему не рассчитаться со старыми личными врагами?
        - Но ведь никто не верит в самооговоры подсудимых.
        - Почему никто? Не верят иностранцы. А нашему человеку, не выезжающему за границу, не читающему иностранных газет, как не верить…
        - Но как он забрал такую власть?
        - Он не забрал ее, ему ее дали! Мы дали ее. Дали Зиновьев, Каменев. Бухарин. Не возражали, когда еще не поздно было возразить, ни Рыков, ни Томский, ни Пятаков. Перед собой оправдывались заботой о единстве. Расхлебываем кашу, которую сами заварили.
        Она не сразу решилась, но все-таки спросила:
        - Скажи, и тебе могут грозить… неприятности?
        - Не думаю, - ответил он, помолчав. Пояснил с усмешкой: - В личных его врагах не был как будто. Напротив, во время борьбы с оппозициями поддерживал его линию. Тоже, видишь ли, заботился о единстве. Но кто бы мог думать, что так обернется…
        - Что теперь будет? Неужели все так безнадежно?
        - Не знаю. Партия раздавлена. И все-таки он не всесилен. Еще есть люди, которые могут ему оказать сопротивление. Военные. Они недовольны состоянием армии… Посмотрим.
        Умолк, ушел в себя. Снег все падал, лепился на ресницы, таял на губах. Он передернул плечами:
        - Зябко. Вернемся в дом.

3
        Утром в понедельник, только сели завтракать, подъехал Миша, посигналил и остался сидеть в машине. Обычно он без церемоний входил в дом. Накинув шубку, Муза вышла на крыльцо, позвала его, он поблагодарил и отказался войти, сказал, что подождет в машине.
        - Что с ним? - спросила, вернувшись в столовую. Раскольников промолчал.
        И в дороге Миша вел себя необычно. Сосредоточенно молчал. На вопросы отвечал, предварительно подумав. Что-то еще за эти два дня произошло в Софии.
        Когда приехали, в вестибюле полпредства увидели объявление: вечером состоится собрание партячейки с повесткой дня "О гр-ке Буравцевой и других", докладчик генеральный консул тов. Ткачев. О "гражданке" Буравцевой, отметил про себя, читая, Раскольников. Буравцева, жена первого секретаря, уже не "товарищ".
        Из угловой комнаты вышел Яковлев и направился к ним, издали кланяясь, выражая безусловную почтительность и вместе сохраняя в походке степенность, как бы намекая на известную независимость. Эта комната служила Яковлеву наблюдательным пунктом, весь день в ней непременно кто-нибудь находился: сам Яковлев, его помощник Павлов или консул Ткачев, начальник Яковлева по штатному расписанию полпредства и его подчиненный по линии НКВД. Они регистрировали всех входивших в здание и выходивших из него.
        Муза отправилась к себе наверх, Раскольников остался у стенда.
        - Что это значит? - спросил, указывая на объявление, когда Яковлев подошел.
        - Николай Павлович сегодня утром приехал, - сказал Яковлев о Ткачеве, выезжавшем в Москву по вызову. - В наркомате ему сообщили, что жена Буравцева, Евгения Донатовна, арестована как польская шпионка. Коммунисты должны обсудить этот факт и дать ему оценку. Чепэ в нашем коллективе, Федор Федорович. Наша вина, мы проглядели.
        Сдвинув брови, Яковлев говорил с мужественной прямотой, беря и на себя долю вины. Худое, аскетическое его лицо с играющими желваками было страстно, он рвался в бой, готовый лечь костьми, но исправить ошибку. На фронте, в атаке с винтовкой наперевес этому человеку цены бы не было.
        - Что значит "и других"? Кто другие?
        - Есть люди, потерявшие политическую бдительность,- сурово сказал Яковлев, смотря в глаза полпреда.
        - Например?
        - Сам Буравцев. Мы должны и ему дать характеристику и протокол обсуждения направить в Москву в наркомат.
        - Обсуждать в его отсутствие?
        - Это не имеет значения.
        - Кто еще?
        - О других поговорим в свое время, - сказал Яковлев твердо. - Вы придете?
        - Нет, - резко ответил Раскольников. - Вечером занят. - Хотел было добавить: вечером должен быть на приеме в турецком посольстве. Но не стал добавлять. Не хватало еще объясняться. Тем более что вовсе не собирался быть у турецкого посла. Не ходил на ячейки. И не будет ходить. Без всяких объяснений.
        - Когда к вам зайти? Нужно подписать визы и по распоряжениям наркомата.
        - Через полчаса.
        - Хорошо.
        "Пропал Михаил Васильевич", - думал Раскольников о Буравцеве, поднимаясь на свой второй этаж. Жена Буравцева, Евгения Донатовна, была полька по происхождению. У нее были родственники в Польше. Не довольно ли, в самом деле, улик, чтобы арестовать ее как польскую шпионку? И заодно мужа…
        Через полчаса Яковлев появился с бумагами. Раскольников подписал, вернул.
        - И еще вот, - протягивал Яковлев заклеенный пакет.- Просил передать заходивший вчера в консульство ваш бывший сослуживец товарищ Лепетенко. Жалел, что не застал вас. Был в Софии проездом с военной делегацией. Передал пакет. - Я могу идти?
        - Да, спасибо.
        Яковлев ушел.
        Раскольников положил пакет перед собой. Пакет был большой и плотный, должно быть, там была фотография - определил, продолжая думать о Буравцеве и его жене. Итак, убирали Буравцева. Чем им не угодил этот тихий, незлобивый человек, старательный работник, к тому же знающий языки? На его место пришлют партвыдвиженца без языка, без навыков дипломатической работы, самоуверенного начетчика вроде Ткачева или того же Яковлева. Кто будет следующий? Вероятно, Миша. Как и Буравцев, человек не бойкий. Честный, открытый парень. Яковлев и Ткачев шьют ему акт вредительства за какие-то свечи к автомобилю, глупость, которую уже пытался устранить Раскольников, писал объяснение, оправдывая парня, но, должно быть, там, где решали судьбу человека, мнения Яковлева и Ткачева ценились больше. Что-то, должно быть, и для Миши привез из Москвы Ткачев. Миша это почувствовал и замкнулся. Может быть, Ткачев и объявил уже ему о том, что его ждет. Миша не стал об этом говорить, чтобы не поставить Раскольникова в неловкое положение…
        Вскрыл пакет. И правда, в нем оказалась фотография, переснимок со старой ф отографии. Большая группа моряков Волжской флотилии на широкой и крутой каменной лестнице. В Казани. Еще жив Маркин, вот он, неистовый Маркин, с бородкой и усиками под Луначарского на лукавом крестьянском лице, в шеренге комендоров и пулеметчиков "Вани-коммуниста", рядом его помощник Поплевин, вечный мститель за него… наводчик Елисеев, редкий специалист, подбивал шлюпку за десяток миль… Вишневский, пулеметчик, теперь писатель, изобразил Ларису комиссаршей в пьесе… Лариса… И она здесь, рядом с ним, Раскольниковым, в центре группы… Лепетенко ступенькой ниже…
        Лариса в свободном платье, светлой шляпе с маленькими полями, с своей полуулыбкой, странно, фантастично выглядит в окружении бушлатов и форменок. Удивительно, но ей прощали это платье, ее непролетарский облик. Ее обожали моряки. Этого не отнимешь. Платье прислали ей из Москвы родители, она очень его ждала, намаявшись в мужской одежде, мотаясь по берегам Волги во главе кавалерийского разведотряда.
        Всматривался в ее лицо, наполовину скрытое полями шляпы - в момент съемки чуть опустила голову, видны были лишь кончик носа, улыбающиеся губы и подбородок, - и не мог оторваться. Как всегда, когда смотрел на ее фотографии, охватывало чувство, всегда одно и то же, что вот он сделает сейчас какое-то усилие - и оживет ее лицо, разлепятся губы и прозвучит стремительная, легкая, звенящая речь…
        Взялся за письмо. Лепетенко, бывший военмор-черноморец, с которым прошли гражданскую, служили вместе в Афганистане, иногда встречались в Москве, где он заканчивал военную академию, писал:
        "Дорогой Федор Федорович! Очень жаль, что не застал Вас. Был в Софии проездом с делегацией нашего наркомата, всего несколько часов стоял поезд, и надо было так случиться, что Вы оказались в отъезде. Недавно в Москве, перебирая свой архив, наткнулся на этот снимок и снял с него копию для Вас. Зная, что буду в Софии, не стал пересылать его, надеялся, что передам из рук в руки. Сдается мне, что у Вас этого снимка нет. Вот и хотел порадовать, напомнить о делах давно минувших, о боевых товарищах по славному восемнадцатому году и Волжско-Камской флотилии. И поговорить о том о сем. О том и о сем. Вы понимаете, поговорить есть о чем…"
        Остановился на этом, посмотрел на конверт, как заклеен, не вскрывался ли. Лепетенко намекал на события последнего года, об этом, конечно, хотел поговорить. Конверт как будто был в порядке. Стал читать дальше.
        "…поговорить есть о чем. Ну, да при очередной оказии. О фотографии. На этом снимке Вы увидите, помимо наших задубелых физиономий, светлый лик незабвенной Ларисы Михайловны. Федор Федорович, вот уже на протяжении почти двух месяцев с того дня, как обнаружил этот снимок, всякий раз, когда беру его в руки и смотрю на ее лицо, у меня слезы наворачиваются на глаза. Оплакиваю ее обидную преждевременную смерть. Извините, если этим напоминанием о прошлом невольно разбередил Ваши душевные раны. Извините. Остаюсь преданный Вам Семен Лепетенко".
        Преданный Лепетенко. Так. Никогда, кажется, не было у него, Раскольникова, более надежного помощника, чем этот расторопный, сильный и застенчивый черноморский матрос. С ним познакомился еще в Новороссийске, в июне 18-го, и с тех пор в течение пяти лет он всегда был рядом - начальник оперативного отдела Волжской флотилии, комендант штаба флотилии, начдив бронепоездов, сотрудник консульского отдела в Кабуле, когда судьба сделала Раскольникова дипломатом. Ларису он обожал. Она была для него идеалом женщины, о которой может только мечтать мужчина, земной человек. Она-то и убедила его учиться, поступить в ака демию.
        Снова стал рассматривать фотографию. Снимались в Казани в первый день после ее освобождения. Накануне родители Ларисы прислали посылку с ее платьем, и она надела его. Это было то самое дорожное платье, в котором была она, когда они познакомились, в начале ноября 17-го года. Она вошла в его купе в штабном вагоне воинского эшелона, направлявшегося из Петрограда в Москву, где еще продолжались бои с войсками Керенского.

4
        Тихо отбыл в Москву отозванный наркоматом шофер Миша Казаков, дожали-таки парня Яковлев с Ткачевым. А следом за Мишей вскоре отбыл, тоже отозванный Москвой, военный атташе Сухоруков. Это уже было похоже на разгром полпредства. Правда, подобное происходило во всех советских полпредствах, повсюду чистки выкашивали до половины состава сотрудников. Но от того не становилось легче.
        Перед отъездом Сухоруков зашел к Раскольникову, хотел отвести душу. Но разговора не получилось. Вспоминали, как два года назад путешествовали вместе на машине Сухорукова по Италии - Раскольниковы и Сухоруков с женой и сыном-подростком. Съехались в Венеции и оттуда проехали на юг полуострова через Флоренцию, Рим, Неаполь. Какое это было счастье. Сухоруков, сын донецкого шахтера, солдат, прошедший всю гражданскую, человек суровый, посматривал на сказочный мир, проносившийся за бортом автомобиля, со снисходительной улыбкой. Конечно, и его, как всех, завораживала ажурная легкость дворцовых ансамблей Венеции и Рима, и на него действовали буйные краски речных долин Эмилии-Романьи, очарование морских пейзажей Кампании. Но он стряхивал с себя очарование привычным советским: "У нас все лучше". Теперь Раскольников с улыбкой напомнил ему эту фразу. Тот посмотрел на него с грустью, хотел что-то сказать, но слово замерло на языке. Махнул рукой, поднялся и стал прощаться. Так и не решился заговорить о том, что тревожило обоих.
        Собрания ячейки теперь устраивались чаще и затягивались за полночь. Еще не поступило из Москвы разъяснений по поводу Казакова и Сухорукова, а Яковлев и Ткачев уже проводили обсуждение "дел" бывших товарищей, требовали от работников полпредства покаянных выступлений - за то, что вовремя не разглядели вражеское лицо этих людей. Намекали на какие-то, им известные, совершенные Казаковым и Сухоруковым серьезные преступления, раскрытые органами.
        Раскольников по-прежнему на собрания не ходил. Ближе к лету освободил и Музу от этой обязанности ссылкой на ее беременность. Но о том, что там происходило, знал из первых рук, от самого Яковлева, секретаря ячейки, тот с особым сладострастием, всегда подробнейшим образом, информировал его о партийных делах.
        Информировать его об этом было обязанностью и правом Яковлева, и Яковлев пользовался этим правом с тем большим рвением, что видел: для Раскольникова эти собеседования - пытка. Яковлев ему не доверял. Это было для Раскольникова очевидно. Не то чтобы подозревал в чем-то, нет. Это было недоверие органическое. Раскольников был для Яковлева олицетворением того ненавистного для него, постепенно сходившего со сцены типа старого партийца, который, не обладая достоинствами нового поколения партийцев, составлявших в те годы костяк партии, тем не менее еще претендовал на командное положение в партии. Представители этого типа были героями Октября и гражданской войны, и за это им воздавались заслуженные почести, но в практических делах эпохи они были, по Яковлеву, бесполезны, а иногда и вредны, как Зиновьевы-Каменевы, объединявшиеся в антипартийные группы. Старые партийцы несли на себе родовые пятна общества, из которого вышли. Неспособные подавить в себе индивидуалистического стремления к лидерству, они настаивали на том, чтобы массы шли за ними, принимали их программы социальных реформ, в то время как уже
существовала ясная и всем понятная программа, осуществлявшаяся признанным вождем народов и от каждого требовалось лишь, стряхнув с себя личность, слиться со всеми в единстве и дружно работать на эту программу. Потому что в единстве сила.
        Герои Октября не могли через себя переступить. У них не было беспредельной преданности вождю, без которой немыслимо единство. Таким был в глазах Яковлева и Раскольников. Уже тем, что он высокомерно игнорировал партийные собрания, он вполне разоблачал себя. Только для Яковлева он был пока недосягаем: своим служебным положением, положением в обществе, - с этим Яковлев не мог не считаться. И ему оставалось пока мелко мстить. Занимая время Раскольникова изложением мелочных подробностей партийных разбирательств, он испытывал удовлетворение, видя, что полпред не всегда может позволить себе его прервать.
        Из этих собеседований с Яковлевым, однако, можно было иногда извлечь выгоду. Яковлев иногда пробалтывался, не замечая того. Выбалтывал кое-что из сексотских тайн. И прошло совсем немного времени после отъезда Казакова и Сухорукова, как Раскольников выудил из Яковлева, что же знали они с Ткачевым о характере обвинений, которые в Москве предъявлялись Казакову и Сухорукову.
        Оказалось, в руки сотрудников НКВД попали некие документы, которые будто бы свидетельствовали о связи обоих с "внутренней линией" РОВСа, тайной контрразведкой Российского общевоинского союза, крупнейшей организации белой эмиграции за рубежом. Этими связями теперь занимались следователи НКВД, и не исключалось, что цепочка на Казакове и Сухорукове не оборвется, что еще кое-кто из сотрудников полпредства окажется замешанным в эту историю… Кто следующий?
        То, что попавшие в руки НКВД документы (если в самом деле существовали такие документы), как и сама версия о связи Казакова и Сухорукова с белоэмигрантами, - липа и она готовилась не без участия Яковлева, не вызывало сомнения. Ни Казаков, ни тем более Сухоруков никак не могли быть связаны с белогвардейцами, за них Раскольников мог поручиться, как за самого себя. Даже и чисто физически ничего подобного не могло произойти: и тот, и другой были редкие домоседы, никогда не выходили за пределы полпредства, - где, интересно, они могли встречаться с белогвардейцами? Об их домоседстве знали все в полпредстве. Как и о том, что к ним давно цеплялись Яковлев и Ткачев. Документы (опять-таки, если они существовали) могли быть подброшены агентами РОВСа, такого рода провокации уст раивались разведками всех стран, когда нужно было скомпрометировать кого-то во вражеском лагере, но они могли быть изготовлены агентами РОВСа и по заказу агентов НКВД, тех же Яковлева и Ткачева, могли появиться на свет в результате сговора между агентами НКВД и белоэмигрантами. От агентов Ежова этого можно было ожидать.

5
        Если бы Раскольников жил и работал на родине, он мог бы, даже занимая очень высокое общественное положение, ничего не знать о том, как действовала служба Ежова, нового наркома внутренних дел, сменившего на этом посту "разоблаченного" и расстрелянного "врага народа" Ягоду. Неоткуда было бы знать. Деятельность этой службы была окутана тайной.
        Живя постоянно за границей, встречаясь с людьми самыми разными, ежедневно читая по долгу службы иностранные газеты и журналы, он узнавал поразительные вещи. Не проходило недели, чтобы газеты не взрывались очередной сенсацией, связанной с деятельностью органов. То агенты НКВД похищали среди бела дня, с громом и молнией, выстрелами, взрывами белогвардейского генерала и увозили в Москву на расправу, то расправлялись на месте с неудобными свидетелями своих тайных операций, или отступниками-невозвращенцами, или идейными противниками из троцкистов. Время от времени в эмигрантских изданиях появлялись разоблачительные статьи бывших советских граждан, бежавших на Запад, о концентрационных лагерях за Уралом и на Севере России, о голоде на Волге и на Украине в 33-м году с миллионами умерших и роли в организации этого мора заградотрядов НКВД, о деятельности агентов НКВД в Испании и Германии. К фактам этого рода, особенно связанным с внешней политикой, и особенно с Германией, Раскольников присматривался очень внимательно.
        Когда началась гражданская война в Испании, политика родного правительства не раз ставила его в тупик. Дело даже было не в обычной для Советов дипломатии двойственности. За годы дипломатической карьеры Раскольников привык к этой тактике дымовой завесы, неизвестно на кого направленной, в какой-то мере и оправдывал ее - двойственностью самого положения Советского государства среди других держав. И до сих пор без особого труда ориентировался в густом тумане официальных документов, инструкций и запросов, низвергавшихся из недр Наркоминдела, различая их тайный смысл. Война в Испании смешала все карты.
        На первом этапе войны, заявляя о солидарности с республиканским правительством, позволив печати вести страстную кампанию в поддержку испанской революции, сталинское руководство не спешило поддержать Народный фронт на деле - военной техникой, военными специалистами, в чем республиканцы нуждались больше всего. И это еще можно было понять. Все-таки Сталин - не Троцкий, чтобы рисковать властью ради идеи зажечь мировой пожар. Мировая революция ему ни к чему. Направив в Испанию танки и самолеты, он мог втянуться в военное столкновение с Гитлером, поддерживавшим мятежного генерала Франко, и чем бы это кончилось, одному богу известно.
        Чего хотели Сталин и его окружение, решив-таки оказать военную помощь Народному фронту? Вот с этого момента начинались загадки. Помощь оказали с запозданием на несколько месяцев, в течение которых генерал Франко успел окрепнуть, опершись на военную мощь Германии и Италии. И все же советские танки, самолеты, добровольцы стали появляться в Испании. Разве теперь исчезла опасность военного конфликта с Гитлером?
        Не мог Сталин перестать остерегаться военного столкновения с Гитлером ли, с кем иным, к войне, любому военному конфликту он не был готов. Панически, как понимал Раскольников, боялся войны, всякого серьезного международного кризиса. Тому было много причин. Что же должно было произойти, чтобы вдруг исчез страх перед Гитлером?
        Между тем резко изменился характер сталинской дипломатии за рубежом. Еще недавно Литвинов громогласно солидаризировался с идеей мирного блока стран Европы - защищал принцип невмешательства европейских государств в дела Испании. Осуждая интервенцию Германии и Италии, призывал объединенными усилиями требовать ее прекращения. Теперь Литвинова отодвинули в сторону. В Лондоне в Комитете по невмешательству Майский и Каган обрушивались на европейские державы с критикой, клеймя их как раз за невмешательство, обвиняя в равнодушии к судьбе Испании, требовали снять блокаду с республиканского правительства.
        Так что же произошло?
        Ломая голову над этой загадкой, Раскольников чувствовал, что ему не хватает каких-то фактов, которые держатся в тайне, что Сталин, должно быть, готовит очередной крутой поворот в судьбе страны. Во всяком случае, зная Сталина, был убежден, что изменение в его испанской политике не объяснить ни авантюризмом, ни безрассудством, - какая-то логика, пусть извращенная, в его действиях должна была быть.
        Иногда ему мерещилось такое, совершенно фантастическое, немыслимое объяснение: Сталин, человек беспринципный, вступил в сговор с Гитлером. Они сошлись на общем интересе, естественном для диктаторов: вместо борьбы друг с другом, соединить усилия и удвоенную мощь обратить на то, чтобы стать властелинами мира, одному - на Востоке, другому - на Западе. Полигоном для опробования такого сотрудничества избрали Испанию. Гитлер, понимая, что Сталину его марксистская доктрина навязывает необходимость поддерживать революционное движение в мире не только на словах, мог разрешить ему умеренно вмешаться в испанские дела, передать республиканцам столько сил и техники и в такое время, чтобы не помешать конечной победе Франко. В результате окрепшая армия генерала Франко успешно перемалывала республиканскую армию вместе с русскими добровольцами. Сталину оставалось списать поражение республиканцев на козни западных демократий, прежде всего Англии. "Англия - наш главный враг…"
        Но это объяснение и в самом деле было немыслимым. Каким бы ни был Сталин деспотом и самодуром, не мог он пойти на сделку с фашистами, это было бы уже слишком. Даже для него. Тем не менее…
        Тем не менее встречались факты, которые невозможно было объяснить иначе, как с учетом этого фантастического предположения.

6
        В конце декабря минувшего, 36-го года навестил Раскольникова проезжавший через Болгарию старый его знакомый еще по гражданской войне, человек во многих отношениях необыкновенный, интеллектуал, знаток литератур европейских народов, причастный ведомству Ежова, но не из новых- из старых партийцев, чекистов первого призыва, военный разведчик Вальтер Кривицкий. Жил он постоянно в Гааге под именем Мартина Лесснера, австрийца, торговца редкими книгами, контора его находилась в Париже, вечно он был в разъездах, мотаясь по свету с женой и маленьким сыном. Раритеты были его прикрытием, его подлинное лицо- глава советской военной разведки в Западной Европе. Его агенты действовали во всех европейских странах, поставляли ему информацию военную, дипломатическую, даже промышленную, копии чертежей новейших видов вооружений и военной техники. Предметом же его особых забот в последние годы, с приходом к власти в Германии нацистов, было расширение сети надежных агентов в Третьем рейхе, в высших государственных учреждениях, абвере и секретных службах. Через эту сеть ему удавалось проникать в тайны переговоров
руководителей рейха.
        Ехал он из Москвы, куда вызывали его по странному делу, которому он не мог найти объяснения. С Раскольниковым он был в доверительных отношениях и поделился своей тре вогой. Для разговора предложил прогуляться по городу, и они беседовали, гуляя в пустынном сквере за собором Александра Невского по едва припорошенным снегом дорожкам. Нервный, импульсивный, со стремительной речью, забегая вперед Раскольникова и поворачиваясь так, чтобы видеть его глаза, Вальтер поведал, что ему в Москве приказали умерить разведывательную активность в Германии, быть готовым к тому, чтобы и вовсе, если понадобится, распустить агентурную сеть. Это почему? Потому, сказали ему, что не стоит раздражать фюрера германского народа, не исключено, что вскоре обе державы, Германия и Советский Союз, станут друзьями.
        - Что бы это значило? - спрашивал Кривицкий. - Ведутся ли уже какие-то переговоры между руководителями обеих стран? Может быть, по дипломатическим каналам? Известно ли что об этом тебе?
        Раскольников отвечал, что ему ничего не известно, но что о возможности сближения Сталина и Гитлера он подумывал и кое-какие факты из его собственной практики вынуждают делать вывод, что это предположение не так уж фантастично. Но придавать ли ему зловещий смысл? Не означают ли эти факты лишь то, что руководство страны пытается нащупать какую-то приемлемую основу для мирного сосуществования с опасным соседом?
        - Ну нет, - озабоченно возражал Кривицкий, - недооценивать эти факты нельзя. Дружба с рейхом? Какая может быть дружба между социалистическим государством и нацистским? И вот еще, - добавил он. - В Москве странно интересовались моими агентами в ведомстве Канариса, при этом расспрашивали, какие у меня имеются сведения о Гамарнике, Тухачевском, Якире. Какие сведения? В каком плане? Сказали, чтобы я приготовился подробно ответить на эти вопросы человеку, которого они ко мне пришлют. Ничего не понимаю…
        Факты из собственной практики Раскольникова - это были факты упорного, хотя и неявного, противодействия Москвы всем его инициативам, которые в той или иной мере задевали интересы рейха. Начиная с неудачной оружейной сделки и кончая неудачами с распространением культурных связей между СССР и Болгарией за пределы границ обоих государств. Добиваясь, чтобы в Болгарию приезжали советские писатели, артисты, Раскольников за три года сумел устроить приезд лишь Сергея Прокофьева, и то потому, что тот жил за границей и мог ездить куда хотел. К столетней годовщине смерти Пушкина, отмечавшейся в Болгарии, приглашали в Софию советских пушкиноведов - ни одному Москва не разрешила приехать. Понадобился год хлопот, переписки, напоминаний, чтобы в Москву смог съездить болгарский издатель и журналист Никола Балабанов. Такие же усилия понадобились, чтобы в Советском Союзе побывал председатель советско-болгарского общества дружбы профессор Асен Златаров.
        Теперь, сопоставляя все факты, можно было, конечно, сделать вывод: активную политику в Болгарии сталинское руководство отказывалось вести по той же причине, по какой приказывало Кривицкому умерить активность его агентуры в Третьем рейхе. Болгария - область интересов Гитлера, не сметь ему мешать.
        И все же не хотелось в это верить. Не хотелось думать, что германский синдром - реальность, которая рано или поздно обнаружится въяве, и что же тогда?..
        Глава семнадцатая
        ЗА ЧТО?

1
        Возвращаясь в кабинет из консульского отдела, где провел утро, захватив с собой свежую почту, Раскольников поднялся на свой второй этаж, прошел гостиную, вышел в коридор, разделявший гостиную и его приемную.
        Дверь в приемную была приоткрыта, там кто-то находился. Интересно, кто бы это мог быть? Когда он уходил, он запер обе двери - и кабинета, и приемной, ключи взял с собой. Была еще одна пара ключей, запасных, у коменданта, но что было делать коменданту в его приемной?
        В эту минуту из приемной вышел Яковлев.
        - Извините, - хмуро проговорил Яковлев и, ничего не объясняя, пошел прочь.
        - Постойте! Что это значит? - остановил его Раскольников.
        - Мне нужно было проверить сигнализацию. Чтобы не беспокоить вас, открыл своим ключом, - коротко ответил Яковлев и удалился.
        Вот как, у него, оказывается, свой ключ.
        Раскольников вошел в приемную, огляделся. Дверь кабинета была заперта. Открыл ее. Войдя, оглядел кабинет. В кабинете, как и в приемной, как будто ничего не изменилось.
        Не сразу смог сесть за стол. Бросив на стол пакет с почтой, принялся ходить по комнате.
        Последнее время сексоты совсем распоясались. На февральско-мартовском Пленуме Сталин заявил об обострении классовой борьбы в стране, о том, что враги повсюду, и даже партбилет не может быть гарантией благонамеренности человека. Как бы в доказательство этого на пленуме было объявлено об аресте Бухарина, обвинявшегося в шпионаже и терроризме. Для секретных сотрудников НКВД в полпредстве это стало указанием еще больше усилить бдительность. Как бы извлекая урок из истории Сухорукова и Казакова, Яковлев и Павлов сменили весь обслуживающий персонал полпредства. Прежде в горничные и кухарки нанимали местных женщин, из семей болгарских коммунистов, теперь эту работу выполняли жены рядовых сотрудников. Закрыли парадный вход, стали опрашивать посетителей, желавших видеть полпреда, о чем они намерены беседовать с ним, решали, кого пропустить, кого нет. Раскольников протестовал, требовал прекратить эти опросы, из-за них возникали нелепые осложнения в делах, Яковлев какое-то время пропускал всех, потом снова запирал вход.
        А за окном - благодать, синее небо, жаркое солнце, оглушительный треск воробьиной стаи, облепившей молодой тополь под окном. Дурманом свежескошенной травы тянуло со стороны царского сада.
        Пакет на столе притягивал к себе. В пакете опять могло быть требование выехать в Москву для переговоров о новом назначении. После того как в переписке с Крестинским отказался сменить Софию на Афины, письмо с таким требованием получил от Литвинова. То есть пришла бумага за подписью Литвинова, составленная кем-то из его помощников, но не Крестинским, Крестинский к тому времени куда-то запропастился. Ответил тогда Литвинову, что выехать не может, так как не на кого оставить дела, вынужден ждать, когда из Москвы пришлют замену отозванному первому секретарю. С тех пор прошло почти два месяца, ответа от Литвинова пока не получил. Ждал с каждой диппочтой. Сам он, конечно, в своих посланиях в наркомат о том не напоминал. Но едва ли молчание Литвинова было связано с тем, что там, в Москве, оставили мысль вытащить его из Болгарии.
        Вскрыл пакет. Обычные бумаги. Справки. О переводе - ни слова. И слава богу. Еще какое-то время можно пожить спокойно.
        Между бумагами обнаружил список книг, подлежащих изъятию из книгохранилищ. Обычный список, рассылавшийся библиотекам, периодически пополняемый. Против фамилий иных авторов стояла помета: "Уничтожить все книги, брошюры и портреты".
        В предыдущем списке были имена Зиновьева, Каменева. В этом списке к ним прибавились имена Пятакова, Сокольникова, Галины Серебряковой, Радека. Имена жертв последнего процесса. Но после Радека, к удивлению своему, прочел собственную фамилию: Раскольников.
        Не поверил глазам. Подумал: может быть, это какой-то другой список? Перевернул страницы в обратную сторону- нет, список книг, подлежащих изъятию. Правда, против фамилии "Раскольников" не стояло пометы насчет "всех" книг, речь шла лишь об одной его книге, книге воспоминаний "Кронштадт и Питер в 1917 году", изданной двенадцать лет тому назад. Но что из того?
        Обдало жаром. Взволнованный, выскочил из-за стола. Пробежался по кабинету.
        Вот тебе на. Не мытьем, так катаньем, как говаривал Троцкий.
        Как это следовало понимать? В Москве его уже поставили на одну доску с "врагами народа"? Изымали его книгу, как книгу "врага народа"? Или карательная мера касалась лишь его книги, цензура усмотрела в ней что-то идеологически невыверенное, к личности автора власти пока не имели претензий? Пока! Слабое утешение.
        Но что могло не устроить цензуру?
        Снова сел к столу. Уперся взглядом в свою фамилию, в название книги "Кронштадт и Питер".
        Эта книга - мемуары, как всякие мемуары, не претендующая на полную объективность в изложении событий, все там описанное - события, очевидцем которых он был. Может быть, какие-то выводы, какие он делал, когда писал книгу, акценты не совпадали с принятыми ныне представлениями о тех событиях? Но разве это повод - осудить книгу на уничтожение?..
        Вошла Муза, одетая и причесанная, в длинном, свободном, в бесчисленных оборках, светлом сарафане. В этом на ряде она выходила гулять. Позвала выпить чаю, предложила после чая прокатиться к царскому дворцу во Вране, ездили туда иногда среди недели подышать полевым воздухом.
        - Хорошо, я сейчас приду, - сказал он. - Только разберусь с почтой.
        Муза ушла, он достал из шкафа свою книгу и стал ее листать. Сразу попалось на глаза имя Троцкого. Вот! Ну конечно. Вот - главный криминал, причина, почему книгу осудили на смерть: в ней упоминалось имя Троцкого. Не просто упоминалось. Троцкому было уделено немало места, о нем рассказывалось уважительно, как об одном из вождей большевиков, руководителей Октябрьской революции.
        Конечно, теперь такая книга была невозможна. История Октября перекраивалась, переписывалась на глазах - судебными процессами над большевиками, партийными постановлениями, печатью. Принижалась роль старой гвардии, соратников Ленина, на первый план выходили два имени - Ленина и Сталина. Само понятие "партия Ленина" уничтожалось, заменялось понятием "партия Ленина-Сталина". Троцкому в этой истории отводилась роль злобного врага революции.
        Между тем в книге имя Троцкого было переплетено с именем Ленина. Раскольников писал о том, что в 17-м году между Троцким и Лениным не существовало разногласий. С самого начала работы в России по возвращении из эмиграции и тот и другой делали ставку на вооруженное восстание. В книге подробно и с симпатией рассказывалось о роли Троцкого в истории с "Кронштадтской республикой", когда Троцкому удалось разрешить конфликт между кронштадтцами и Временным правительством, о его роли в июльских событиях.
        А Сталин? О нем в книге почти ничего не было. Его имя всплывало два-три раза в ряду с другими второстепенными деятелями партии. О нем нечего было сказать Раскольникову. Революцию делали другие люди, Сталин никак себя не проявил.
        Книга была крамольной, это было очевидно. Крамольной, несмотря на то что уже представляла собой переработанный вариант более раннего текста, переработанный вариант, в котором линия Троцкого была намеренно и существенно притушена…
        - В чем дело, Федор? - открыла дверь встревоженная Муза. - Полчаса прошло. Чай остыл.
        - Иду.
        Вернулся к столу, сложил разбросанные бумаги в папку, сунул в ящик стола, запер.
        - Иду.

2
        Царский дворец во Вране пустовал, к нему вела широкая, обсаженная тополями, тенистая дорога, здесь можно было, гуляя, спокойно говорить обо всем, не опасаясь чужих ушей. Оставив шофера с машиной у въезда, пошли в сторону дворца. Было тихо, нежарко, с близких полей доносился сладкий дух подсыхавшего в валках свежего сена.
        Утреннее потрясение оставило в душе гнетущее чувство безнадежной утраты. Как тоска по дорогому покойнику. Больше у него не было его книги. Бесполезно было бы протестовать, жаловаться, куда-то писать, что-то кому-то доказывать. Куда писать, кому доказывать? Список составляли люди, которых он хорошо знал, это были его же бывшие подчиненные по Главискусству. Может быть, если бы он и теперь оставался его начальником, он бы сам вписал свою книгу в проскрипционный список. Вынужден был бы вписать. И хорошо еще, что в список попала только эта книга.
        Если бы Москва имела что-то против него, запрещены были бы и другие его книги, в том числе его вторая книга воспоминаний о революции и гражданской войне - "Рассказы мичмана Ильина". Не посмотрели бы на то, что там вовсе ничего не было о Троцком и, напротив, представлен был и выведен в выгодном свете Сталин.
        Вторую книгу писал спустя несколько лет после первой, когда в стране уже покончили с оппозициями, и Троцкого изгнали из страны, и невозможно было напечатать ни строчки о революции и гражданской войне, не упомянув имени Сталина. Чтобы издать книгу, вынужден был вставить в нее эпизод со Сталиным, - в главе, посвященной истории потопления Черноморского флота. В книге Сталин действовал эффективно, в согласии с распоряжениями Ленина, помогая осуществлению проекта. На самом деле было иначе…
        Муза заговорила:
        - Скажи, как ему все так легко удалось?
        - Сталину?
        - Да. Уничтожил всех своих соперников. Выходит, он умнее всех?
        - Не сказал бы, - ответил, усмехнувшись. - Троцкий его называет выдающейся посредственностью. Ничего демонического в нем нет. Обыкновенный человек. Ты же его видела, говорила с ним. Канцелярист с лицом чистильщика сапог.
        - Что я могла увидеть? Потом, внешнее впечатление еще ни о чем не говорит.
        - Все так. Поразительно, но именно мизерность его личности обеспечила ему сначала высокое положение в партии, потом и поддержку массы партийной бюрократии. Особеннности нашего внутрипартийного устройства. Вот на Западе гадают: на кого он опирается, на какие слои? Его опора- среднее звено партработников. Люди, вступившие в партию во время гражданской войны или сразу после нее- фабричные рабочие, сельские пролетарии, - народ не больно грамотный. В начале 20-х они составляли большинство делегатов съездов, на которых вожди вели мудреные дискуссии. Что они понимали в этих дискуссиях? Сталин с его спотыкающейся тусклой речью был им понятнее.
        - Все же он всех одолел, - заметила Муза. - Блестящего Троцкого и не менее блестящих Каменева, Бухарина.
        - Они сами себя одолели. Они использовали его в своей борьбе друг с другом. Принимали в свою компанию, потому что не боялись его соперничества. Посредственность! Сделали генеральным секретарем с единственной целью: чтобы он служил им. И он служил. До поры.
        - А почему никто не сопротивляется? В гражданскую войну крестьяне бунтовали против разверстки. А коллективизацию и раскулачивание перенесли. Неужели только из страха перед репрессиями?
        - Этого мало?
        - Почему же в гражданскую не боялись? Люди изменились?
        - Партия поработала в народе. Вот на мартовском Пленуме Сталин назвал партию комсоставом народа. Три-четыре тысячи ее руководителей генералитет, тридцать-сорок тысяч партийцев среднего звена - офицерство, сто-сто пятьдесят тысяч работников районного звена - унтер-офицерство. Еще сотни тысяч ефрейторов. И вся эта армия властных людей годами изо дня в день внушает народу, как ему жить. Народ деморализован. - Умолк. Потом глянул на нее. - Ты не устала? Не повернуть ли назад?
        Не дойдя до дворца, развернулись и пошли к машине.

3
        В июне 37-го года обрушилась новость, казавшаяся совершенно невероятной: в центральном аппарате Наркомата обороны органы НКВД раскрыли военно-фашистский заговор во главе с маршалом Тухачевским, до недавних пор - первым заместителем наркома обороны. Вместе с ним были арестованы и преданы суду - суд был закрытым - несколько высших военачальников, и в их числе командармы первого ранга Якир, Уборевич, Корк, комкоры Путна и Примаков. Их обвиняли в связях с военной разведкой "одного из иностранных государств", которое вело "недружелюбную политику в отношении СССР". Военным кругам этого государства они будто бы доставляли шпионские сведения, занимались вредительством в Красной Армии, готовили контрреволюционный переворот в СССР. Суд, проходивший 11июня, вынес всем подсудимым смертный приговор, и на сле дующий день их расстреляли.
        Всех этих людей Раскольников знал лично, они были его соратниками по гражданской войне, с ними он встречался, бывая в Москве, и ни на секунду не усомнился в том, что с ними произошла та же беда, что и с Пятаковым, Каменевым, Зиновьевым, другими осужденными по московским процессам. Суд был фиктивный, подсудимые были заведомо осуждены, независимо от характера улик, добытых следователями НКВД.
        - Это конец, - сказал Раскольников, когда они с Музой, приехав по обыкновению к царскому дворцу во Вране, чтобы без помех обсудить происшедшее, вышли из машины, пошли по тенистой пустынной дороге. - Больше надеяться не на что. Я думал, военные остановят безумие, заставят одуматься руководство. Интересы укрепления обороны страны вынудят их вмешаться в политику. Не может страна развиваться из-под палки НКВД. Нет, и их сломили. Какой-то бред. Не было и попытки сопротивления. Тухачевский, Якир, Примаков, храбрецы, позволили себя арестовать…
        - Но почему их арестовали? За что? - вырвалось у Музы.
        - За что! - желчно усмехнулся он. - Как будто это имеет значение. За что расправились с Каменевым, Зиновьевым, Пятаковым?..
        - Я не о том…
        - Все процессы скроены на одну колодку. Кроил один сапожник. Конечно, у него были основания опасаться военных. Один Тухачевский чего стоит. Теперь понятно, почему вызывали в Москву Кривицкого, расспрашивали о Тухачевском. На Тухачевского еще в прошлом году собирали компромат. Интересовались агентурой Вальтера в разведке абвера. Рассчитывали на дружеское содействие ведомства Канариса?..
        - Неужели такое возможно?
        - Почему нет? Слишком все сходится. Во всяком случае, в ближайшее время надо ожидать массовых чисток в армии. Дело на Тухачевском и его товарищах по процессу едва ли кончится. С каждым из них связаны сотни начальствующих лиц.
        - Военных обвиняют во вредительстве. В чем же их вредительство?
        Раскольников усмехнулся.
        - Ну, тут все ясно. Начать с того, что все подсудимые, во всяком случае Тухачевский, Якир, Уборевич, упорно проводили мысль, что будущая война будет войной моторов, а не конных армий. Требовали ускорить формирование танковых соединений за счет сокращения кавалерии, уменьшения расходов на нее. Это противоречит принципам строительства Красной Армии, которые проводит нарком Ворошилов. Притом они не скрывали своего пренебрежительного отношения к личности Ворошилова, считали, что он не на месте, должен быть отстранен от руководства Красной Армией. Как не вредительство, не покушение на самые основы социалистической государственности? Ворошилов - ближайший человек Сталина… Впрочем, будем ждать подробностей. Может быть, все-таки напечатают стенограмму процесса…
        Никаких подробностей о процессе в печати не появлялось. Стали, однако, доходить вести о том, что в армии и на флоте действительно началась чистка, связанная с делом Тухачевского и его сподвижников. Органы "брали" командующих войсками военных округов и командиров корпусов, командиров бригад и дивизий, полков, опустошали преподавательский состав высших и средних военных учебных заведений. Газеты подогревали кампанию, внушали: не может быть такой воинской части, в которой не было хотя бы одного участника заговора.
        Новые веяния не могли не задеть и маленькую колонию сотрудников советского полпредства в Софии. Очередной виток собраний и совещаний, посвященных усилению бдительности, стали раскручивать Яковлев, Павлов, Ткачев. Ткачев, правда, вскоре уехал, отозванный Москвой. По некоторым признакам можно было предположить (из Москвы приезжал на день молодой чин НКВД и задавал характерные вопросы о нем), что этот сексот сам стал жертвой чьей-то неумеренной бдительности. На какое-то время это будто охладило пыл Яковлева и Павлова, у них появились особенные заботы, они куда-то исчезали, иногда по нескольку дней их не было видно. Но потом снова стали проводить собрания ячейки и производственные совещания.
        По-прежнему Раскольников освобождал Музу от обязанности посещать ячейку - теперь под предлогом близких родов. Сам же иногда спускался вниз, в зал с пальмами в кадках и портретами Сталина, Ворошилова, Кагановича на стенах, вовсе игнорировать собрания уже не мог. Сидел несколько минут, вслушиваясь в речи сотрудников или резкие филиппики Яковлева. Тот всегда припоминал, к месту и не к месту, слова вождя о том, что верить никому нельзя, и неприятно заявлял, что в ком-то из сидящих в зале вполне может оказаться неразоблаченный враг. Иногда Раскольникова просили рассказать о международном положении. Он делал доклад и уходил.
        Взял за правило: выбирался из комнат, спускался вниз, выходил ли в сад с книгой, - брал с собой, клал во внутренний карман пиджака заряженный револьвер. Муза однажды заметила, испугалась:
        - Зачем оружие?
        - Я им не дамся. Вздумают напасть - живым меня не возьмут. Не беспокойся, в себя стрелять не буду. Но тронуть себя никому не позволю.
        Основания опасаться чего-то подобного со стороны Яковлева с Павловым были. Это понимала и Муза. Всего за несколько дней перед тем произошла неприятная история, которая могла для них плохо кончиться. Яковлев принес Раскольникову на подпись папку с визами. Подписав несколько виз, Раскольников наткнулся на анкету известного софийского журналиста, печатавшего язвительные памфлеты о советских вождях, к тому же связанного с одной из русских белогвардейских организаций. Посмотрел на Яковлева. Едва ли тот не знал, что делал, предлагая эту анкету.
        - Зачем вы принесли эту анкету? - строго заговорил Раскольников. - Вы должны знать, что этот человек никогда не получит нашей визы.
        - Какой человек? - выразив озабоченность на лице, нагнулся Яковлев над анкетой. Сделал вид, будто не понимает, почему этот человек не может получить визы. Но, должно быть, сообразив, что признаться в том, что он не знает этого человека, тоже нельзя, оставил игру. Выпрямился. - Извините. Случайная ошибка.
        Выпроводив Яковлева, Раскольников позвал Музу.
        - Сейчас Яковлев пытался меня спровоцировать, - сказал он, когда она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.- Подсунул на подпись визу человека, который известен как террорист и белогвардеец. Подпиши я ее, меня обвинили бы тут же в потере бдительности или в чем-нибудь похуже. Представляешь, дал визу на въезд в страну террористу? Не с прицелом ли на кого-нибудь из членов правительства?..

4
        С еще большим напряжением ждал ответного письма Литвинова, нарком должен был объявить, дожидаться ли ему приезда первого секретаря или, оставив полпредство на второстепенных сотрудников, отправляться в Москву.
        Каждая почта могла доставить вызов. Спрашивал себя: вот он придет, и что тогда? Ехать? Бросив Музу, беременную, в Софии, ей скоро рожать? Уехать с мыслью, что, может быть, уже не удастся вернуться за ней и будущим ребенком, вовсе когда-либо увидеться с ними? Оттягивать поездку до последней возможности, как делал до сих пор? А потом? Что потом, когда уже не будет этой возможности?
        Может быть, вовсе не возвращаться? Так поступали иные…
        Но эту мысль он гнал от себя. Все его существо протестовало против такого решения. Как так? Он, Раскольников, всю жизнь отдал революции. Тот строй, который создан в России - его строй. Он лично ответственен за все, что воплощено революцией в его стране. И за ошибки. Свои и чужие. Ошибки неизбежны в таком большом деле. Время их исправит… От всего отступиться? Только потому, что в Москве ему грозила опасность? Как будто он не смотрел всю жизнь в лицо опасности. И потом, кто знает, как долго продлится то, что теперь происходило в Москве? И почему обязательно с ним должно что-то случиться? Может быть, в самом деле не было ничего иного на уме у Литвинова или у кого там, кто выдумывал ему новые назначения, как использовать наилучшим образом ег о, Раскольникова, дипломатический опыт? Может быть, в самом деле пришла ему пора переменить место работы, засиделся в Болгарии?..
        Ждал, ничего заранее не решая.
        И дождался. В середине июля пришла телеграмма от Литвинова. В ней Литвинов предлагал Раскольникову немедленно выехать в Москву для переговоров о новом назначении. Каком - об этом в телеграмме не говорилось, сказано было только, что о более ответственном. Предложение мотивировалось тем, что занимаемый Раскольниковым пост в Болгарии для него недостаточен. Эта грубая лесть коробила, на стораживала, стиль телеграммы был не литвиновский. И опять не было ответа на вопрос: как же ехать, когда не на кого оставить дела? Вместо того предписывалось немедленно сообщить дату отъезда.
        Показал телеграмму Музе. Она не испугалась, прочитав телеграмму. Решила, что ехать - надо. Нельзя бесконечно откладывать. Что там могут подумать? К тому же он не должен заранее отказываться от предложения, которое ему намерены сделать. Как знать, что за предложение? Словом, нужно съездить в Москву. Вот только как он может выехать из Софии, когда до сих пор нет первого секретаря? Решили, что он ответит Литвинову телеграммой же и только одно спросит: кому сдать дела?
        Он послал телеграмму с этим вопросом. В надежде, что все-таки прикажут дожидаться секретаря.
        Так и получилось. От имени Литвинова из наркомата ответили, что он должен выехать, как только в Софию прибудет заместитель секретаря или его, Раскольникова, заместитель из другого полномочного представительства.
        Еще на какое-то время отложилось дело…
        В конце августа Муза родила сына, его назвали Федором. Родись девочка, назвали бы Музой, так решили, когда только появилась надежда на ребенка. В хлопотах, в новых радостных заботах отступили на задний план страхи о будущем, маленький крепенький Федя заслонил собою весь мир. И сам этот мир изменился с его появлением в нем. По крайней мере, осязаемый мирок полпредства точно стал другим, в нем вдруг воцарилось благодушие. Все улыбались, предлагали услуги, дарили маленькому Феде игрушки. Даже сексоты оттаяли, их каменные лики отмякли, при встрече они не уводили глаза в сторону, смотрели прямо и улыбались. Яковлев однажды предложил устроить праздник - октябрины. Это уже было слишком - ломать комедию нового искусственного и лицемерного обряда, но дорого было движение души в человеке.
        Если бы в эти счастливые месяцы пришел вызов от Литвинова, каким бы он ни был категоричным, не тронулся бы с места Раскольников. Чем бы ни грозило ему ослушание. Но, к счастью, его не беспокоили. Не беспокоили до самого Нового года.

5
        Новый, 1938 год они с Музой встречали в болгарском военном клубе, на вечере присутствовали члены царской фамилии, весь дипломатический корпус, болгарское правительство в полном составе, высшие военные чины, известные писатели и журналисты, крупные промышленники. Царь Борис, небольшого роста, подвижный, с сияющей улыбкой и грустными глазами, произнес речь. Оценив миновавший год, как один из самых трудных, пережитых Европой за период после мировой войны, выразил надежду, что новый год принесет, наконец, мир и успокоение в возбужденные умы западных европейцев (намек на испанские дела), и не только западных, уточнил он, обведя взглядом лица дипломатов и задержавшись на лице Раскольникова. Все подняли бокалы с шампанским, приветствуя наступление нового года, мысленно желая, чтобы слова Бориса оказались пророческими.
        Несколько грустный тон речи Бориса не вязался с его торжествующей улыбкой, всем его бодрым обликом, общим настроением приподнятости, которое ощущалось в нем и в каждом из членов его семьи. Царица Иоанна, обычно сдержанная, застенчивая, светилась счастьем, с ее лица не сходила горделивая улыбка. Ее радость была всем понятна. Недавно она подарила Борису и Болгарии долгожданного наследника, царевича Симеона. "Вас бы рядом поставить", - шепнул, улыбаясь, Раскольников Музе, уловив невольное сходство в облике, в осанке, трогательном самодовольстве молодого материнства обеих женщин.
        Муза, как и царица Иоанна, собрала свою долю сладкой дани, той бескорыстной сердечной почтительности, какой люди, знакомые и незнакомые, мужчины и женщины, награждают молодую мать. К Раскольниковым подходили дипломаты, чины правительства, промышленники, поздравляли с сыном, желали благополучия, с особенным сочувствием заглядывали в их глаза, желая перенести невзгоды, которые переживала их родина.
        Подошел с поздравлением брат царя, князь Кирилл, с усталой грацией чуть прикоснулся к ручке Музы, взяв под руку Раскольникова, отвел его в сторону:
        - Скажите, господин посланник, что происходит у вас в стране? Неужели правда военные готовили заговор? Насколько мне известно, аресты военных продолжаются по сию пору. Прошу вас, ответьте искренне, насколько для вас это возможно. Впрочем, разговор останется между нами. Мне, лично мне это важно знать. Вы верите в заговор военных?
        - Нет, не верю.
        - Я так и думал. Благодарю вас. Он невозможен в условиях вашего режима, не так ли? - подчеркнул Кирилл слово "режим".
        - Именно так, - ответил Раскольников твердо, не стал юлить. Что есть, то есть. Увы.
        - Благодарю. А что ваш проект сделки по линии военного министерства? Окончательно провалился?
        - Так, ваше высочество. Сожалею. Очень сожалею.
        - Да, да, понимаю. И мне жаль. Жаль! Говорю это тоже вполне искренне. Желаю вам удачи, господин посланник. И надеюсь, несмотря ни на что, следующий Новый год мы с вами так же встретим вместе - здесь. Здесь! Несмотря ни на что. Надеюсь, - говорил он и тоже с особенным сочувствием заглядывал в глаза.

6
        Вскоре после Нового года приехали, почти одновременно, вновь назначенные первый секретарь полпредства Прасолов и генконсул Галкин. Как и ожидал Раскольников, и тот и другой были из партвыдвиженцев, языков не знали, навыков дипломатической работы у них не было. Зато они хорошо разбирались в "текущем моменте" и тотчас стали активными помощниками Яковлева.
        С их приездом оживилась работа партячейки. Они привезли с собой новенькие томики только что появившегося "Краткого курса" истории ВКП(б), составленного под непосредственным руководством Сталина, и началось денное и нощное его изучение, вызубривание, бесконечное цитирование. В основе истории партии лежала, по "Краткому курсу", борьба между большевиками-ленинцами и меньшевиками, роль злого демона революции принадлежала Троцкому, который, как разъяснялось, был агентом империалистических государств уже тогда, когда участвовал в октябрьских событиях, создавал Красную Армию и руководил ею во время гражданской войны. Истинными творцами и героями революции утверждались Ленин и Сталин, или, иначе, Ленин-Сталин. Всякие неполадки и сбои в строительстве социализма объяснялись вредительством, происками "врагов народа", активность которых возрастала по мере приближения к коммунизму.
        Были в книге главы, совершенно неудобоваримые, вроде главы о философии, где делалась попытка воспроизвести старинный схоластический спор о том, что первично, дух или материя, и предпочтение отдавалось материи. Невозможно было понять, что, собственно, имели в виду авторы, говоря о духе, что же такое дух, - деревянный канцелярский язык, которым это излагалось, не давал такой возможности. Между тем почему-то именно эту главу считали центральной главой в книге, на политзанятиях руководители требовали от слушателей объяснить, как ее понимают, а так как объяснить это было невозможно, невозможно было и пересказать ее своими словами - как пересказать то, чего не понимаешь? - то ее выучивали наизусть и цитировали по памяти отдельными кусками.
        Большего сумасбродства и придумать нельзя, он окончательно спятил, сделал заключение об авторе книги Раскольников. Прочитав начало книги, полистав главы, посвященные революции и гражданской войне, дальше читать не стал, слишком резали глаз подтасовка фактов, откровенное перекраивание истории, при живых-то свидетелях ее.
        На обсуждения книги ходить категорически отказался, прямо заявив Яковлеву, что у него иное представление об истории партии, чем то, что изложено в книге, но говорить о нем он пока не намерен, всему свое время. Что еще мог сказать?

7
        В конце января пришло от Литвинова письмо с напоминанием, что теперь нет причин задерживаться с отъездом, в Москве его, Раскольникова, ждут и он должен немедленно выехать. Сообщалось, что предполагается его назначение полномочным представителем в Турцию.
        Холодком повеяло от этого предложения. В Турцию! Место назначения выбрано с точным расчетом: отказаться от него нельзя. Не было возможности сослаться, как прежде, на политическое значение поста полпреда в Болгарии, - на оси, протянувшейся из Берлина через Балканы, Турция была, бесспорно, более важным узлом, чем Болгария.
        Существеннее, однако, было другое. Всего несколько месяцев прошло с тех пор, как из Турции был отозван полпред Карахан, старинный добрый знакомый Раскольникова, много лет бывший заместителем сначала Чичерина, потом Литвинова, проводивший в Турции ту же антигитлеровскую линию, что и Раскольников в Болгарии, и арестованный в Москве тотчас по приезде, прямо на вокзале. Эрудит и балетоман, чернобородый красавец Карахан разделил участь многих. Еще перед Новым годом прочли в "Правде" о том, что он был осужден 16 декабря и тогда же расстрелян. Обви нение шаблонное: за шпионаж. Вместе с ним был осужден и казнен Авель Енукидзе, секретарь Президиума ЦИК СССР, как и Карахан, из старых большевиков. Все знали, что Авель- друг Сталина с дореволюционных времен, почти брат ему. И близких своих не щадил этот Каин.
        Заменил Карахана в Турции молодой дипломат Карский. Раскольников познакомился с ним в прошедшем году. Был он из выдвиженцев, но человек со способностями, до Турции успел поработать за границей, дело знал и приехал в Турцию продолжить линию Карахана, по крайней мере, так он сам объяснил Раскольникову. Для наркомата это могло оказаться и сюрпризом. И значит?.. Если так, что из этого следовало? Что и Карского - выдергивали из Анкары? Никак не могла быть терпима линия, враждебная интересам Германии?
        Но что могло в таком случае означать предложение поста полпреда в Турции - ему, Раскольникову? Ведь знали в Москве, что и он будет в Анкаре гнуть ту же антигитлеровскую линию.
        Это могло означать одно: его вызывали не для того, чтобы послать в Турцию. Турция была предлогом для вызова, таким же, каким для вызова Карахана в Москву была должность посла в Вашингтоне, будто бы предоставлявшаяся ему. Точно так вызвали из Барселоны бывшего там генконсулом Антонова-Овсеенко, под предлогом назначения наркомом юстиции РСФСР. Чтобы придать предложению большую убедительность, даже распечатали в "Известиях" и "Правде" постановление об этом назначении. Никто из читателей газет, конечно, и не подозревал, что напечатано это было для одного Антонова-Овсеенко. Он приехал - и его арестовали.
        Все предложения ответственных постов от Мексики до Анкары были западней, средством заманить его, Раскольникова, в Москву. Заманить. И ничего более того. Это было ясно.
        И значит?..
        Значит, надо тянуть, сколько возможно.
        Показал письмо Музе, сказал, что думает относительно Турции. Да, надо тянуть, согласилась она. Сколько возможно.
        И опять она не испугалась. Задумалась, озадачилась. Мысль о смертельной опасности не приходила ей в голову. Понимала, что положение не из приятных. Но не до такой же степени. "Будем надеяться… Не может же это продолжаться вечно…"
        Ответил Литвинову, что по семейным обстоятельствам- грудной ребенок, жена не окрепла после родов - лишен возможности выехать немедленно, просит отсрочку хотя бы на месяц.
        Скоро пришел ответ: отсрочка разрешается. Но не более чем на месяц. В первых числах марта, никак не позднее, он должен быть в Москве.
        В феврале проехал через Софию Карский, распрощавшийся с Анкарой, тосковавший, что мало успел сделать за полгода. Но тосковал он не только по этой причине. За ужином Раскольников спросил его:
        - Почему вас отзывают - знаете?
        - Чтобы обсудить возможность перемещения в Чехословакию, - с кривой улыбкой ответил Карский.
        - Мне предлагали то же в прошлом году, - заметил Раскольников. - Но я отказался. Объяснил отказ тем, что считаю более важным свое пребывание в Софии.
        - Сегодня, при нынешнем раскладе сил в Европе, наверное, этим не смогли бы отговориться?
        - Наверное.
        - И я не смог.
        - Теперь мне предлагают ваше место. Вы об этом знаете?
        - Да. И когда же вы… поедете?
        - В Москву? Пока не знаю.
        - Но вас уже вызывали?
        - Да. Пока не могу выехать. По семейным обстоятельствам.
        - По семейным обстоятельствам… А у меня этих обстоятельств нет. И я - еду, - уныло заключил Карский. И прибавил, с прежней кривой улыбкой: Предлагают Чехословакию. Карахану, когда вызывали, предлагали Соединенные Штаты. Антонову-Овсеенко предлагали…
        И умолк, не стал продолжать.
        После ужина Карский и Муза пошли в кино. Карскому хотелось посмотреть Марлен Дитрих в "Марокко", - время у него было, поезд его уходил ночью. Раскольников не мог их сопровождать, ему нужно было отправить диппочту.
        Как потом рассказывала Муза, весь сеанс Карский просидел, глядя в пол, думая о чем-то, никак не связанном с золотыми песками Марокко и прелестями Марлен, на экран почти не взглядывал.
        Проводили его на вокзал. Когда поезд ушел, посмотрели друг на друга, думая о том, что, пожалуй, никогда уже больше его не увидят. Уехал человек обреченный и знавший, что обречен.
        Неужели и они так же, с подобным чувством отправятся в путь?
        Но у них еще оставалось время до начала марта. Еще оставалась надежда. Не могло же все это продолжаться вечно?..

8
        В эти дни произошел у Раскольникова еще один разговор с братом царя, князем Кириллом. Был прием во дворце, когда гости расходились, Кирилл предложил Раскольникову задержаться, уединились с ним в гостиной, и неожиданно Кирилл заговорил о Вальтере Кривицком.
        Раскольникову уже было известно, что Вальтер стал невозвращенцем, просил убежища во Франции, его поддерживал французский премьер-министр социалист Леон Блюм, даже обеспечил ему охрану французской полиции. Известно было, что, несмотря на эту охрану, в Париже на него совершили покушение агенты Ежова, но он ускользнул от убийц и теперь готовил к печати разоблачительный материал о сталинском режиме. Остался на Западе он после убийства в Швейцарии агентами НКВД его друга Игнация Райсса, тоже агента НКВД и человека задумавшегося, раньше Кривицкого решившего порвать с режимом Сталина. Слышно было, что он вернул московским властям орден Красного Знамени, которым был награжден. Кривицкий пытался ему помочь уйти от преследования чекистов, но это не удалось, и тело Райсса нашли недалеко от Лозанны на обочине дороги, выброшенное из машины, изрешеченное пулями, расстреляли его в машине в упор пулеметными очередями. Все это были сведения, почерпнутые из иностранных газет.
        Кирилл заговорил о том, что, как ему стало известно, в одном из ближайших номеров одного из парижских социалистических журналов должна появиться очередная статья о Кривицком или статья самого Кривицкого, в которой речь идет - кто бы мог думать - о немецкой ориентации Сталина.
        - Да, я не ошибаюсь, господин посланник, мне дословно цитировали отдельные места этой статьи, - делая круглые глаза, говорил Кирилл. - Речь о том, что будто бы Сталин еще с 34-го года, заметьте, с 34-го года искал контактов с Гитлером! И эти контакты происходили. Многие факты, казавшиеся до сих пор необъяснимыми, например враждебное отношение ваших властей к германским антифашистам, ваша политика в Испании и иное, объясняются такими контактами. Что вы на это скажете? Есть хотя доля правды в этих разоблачениях бывшего вашего агента?
        - Для меня полная неожиданность - то, что вы сообщили, ваше высочество. Хотя…
        - Я вас слушаю!
        - Я знал этого человека. Этого агента. Он - человек весьма информированный. Возможно, он владеет такими фактами, которые и мне не известны. Возможно. Больше я ничего пока не могу сказать. Надо познакомиться с самой статьей.
        - Да, да, я понимаю! Конечно. И благодарю вас, господин посланник. Что ж, будем ждать появления статьи вашего старого знакомого, не так ли?
        - Да, будем ждать его статьи.
        Кирилл ушел несколько ошарашенный. Не ожидал, должно быть, такой степени откровенности от советского посланника. Очень хорошо, пусть сообразит все факты. Может быть, пойдет на пользу. На пользу Болгарии. Пока она не превратилась в вассала Германии. Но Вальтер! Решился-таки обнародовать свои прозрения. Может быть, это остановит Сталина?..

9
        С конца февраля вновь потекли вести, вызывавшие оцепенение. Сначала состоялся Пленум ЦК партии, который положил предать суду Бухарина и Рыкова, ожидавших решения своей участи под арестом, а затем и процесс над ними и другими старыми большевиками, в том числе Раковским и Крестинским (вот отчего вдруг словно испарился бывший заместитель Литвинова). Среди подсудимых, помимо старых большевиков, было несколько врачей и, что придавало процессу особый, пикантный оттенок, недавний глава НКВД грозный Ягода. Все эти люди, всего 21 человек, объединенные следствием в "правотроцкистский блок", обвинялись опять-таки в шпионаже против Советского государства и измене Родине и, кроме того, в убийстве Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького, подготовке покушений на жизнь Ленина, Сталина, Свердлова, других деятелей партии. Суд был открытый, печатались стенограммы судебных заседаний, и, вчитываясь в них, снова приходилось поражаться вызывающему цинизму организаторов расправ.
        По-прежнему никаких вещественных улик в деле не фигури ровало. Судили и осуждали обвиняемых лишь на основе их собственных признаний и взаимных оговоров, вынужденных, надо было полагать, пытками. В чем только не признавались обвиняемые! Раковский заявлял: "Я вернулся из Токио, имея в кармане мандат японского шпиона". Крестинский говорил, что получал по двести пятьдесят тысяч марок в год прямо из гестапо. Ягода с подробностями показывал, как "по прямому сговору с японской и германской разведками" и "по заданию Троцкого" организовывал убийства "лучших людей нашей родины", используя в качестве убийц завербованных им известных врачей Левина, Плетнева, Казакова, и почтенные доктора подтверждали этот бред.
        Случались и на этот раз проколы у организаторов процесса. На заседании суда 2 марта Крестинский неожиданно отказался от показаний, данных на предварительном следствии, в которых признавался по всем пунктам обвинения, из его заявления следовало, что показания были вырваны у него силой. Заседание тут же прервали. На другой день он вернулся к прежним показаниям, снова признал себя "виновным по всем тягчайшим обвинениям", но дал повод западной прессе строить догадки о том, какими методами воздействия организаторы процесса превращали подсудимых в безвольных кукол, подыгрывавших обвинительной власти.
        И Бухарин не дал обвинению полного торжества, поставил его в двусмысленное положение. Признаваясь по вменяемых ему преступлениях общего характера, вроде того что пытался "убить дело Ленина, продолжаемое Сталиным с гигантским успехом", категорически отверг на суде обвинение в шпионаже и покушении на убийство Ленина.
        И доктор Левин, общей фразой признавший в последнем слове навязанную ему вину, отверг "фактическую" часть обвинения: будто бы он убил Горького.
        Тем не менее и на этом процессе главные обвиняемые были осуждены на смерть.
        Еще в дни московского процесса пришла от Литвинова короткая телеграмма, несколько гневных слов: в чем дело, почему не выезжаете?
        Ответил, что готовится к отъезду и просит разрешения совместить служебную командировку в Москву с очередным отпуском. И отсрочить отъезд из Софии до конца марта.
        Литвинов телеграфировал: разрешается совместить командировку в Москву с очередным отпуском, но с условием провести его в СССР.
        В телеграмме ничего не говорилось об отсрочке отъезда. Это можно было понять и как фактическое разрешение ее. Но, во всяком случае, больше уже невозможно было тянуть с отъездом.
        - Пришло время решать, - сказал Раскольников, показав телеграмму Музе. - Знаешь, что я думаю? Съездим в последний раз в Чамкорию. Простимся с любезными хозяевами. Покажем им Федю. Погуляем по весеннему саду. И поговорим. Хорошо?
        - Хорошо.
        Глава восемнадцатая
        ИСХОД

1
        Выехали из Софии солнечным весенним днем, а приехали в Чамкорию зимним вечером, - небо к вечеру затянуло тучами, неожиданно пошел снег и шел, не переставая, весь вечер.
        Шел он и всю ночь, и утро следующего дня, и когда они вышли в сад, он все еще шел, падал крупными легкими хлопьями.
        - Совсем как в тот раз, год назад, - сказала она.
        - Да, как в тот раз, - повторил он за ней машинально, обдумывая предстоящий разговор.
        Очень не хотелось начинать этот разговор. Ни ему, ни ей. Оба понимали: независимо от того, что они решат, а что они могли решить? - все за них решено обстоятельствами,- независимо от этого, их жизнь расколется надвое. Жизнь до и жизнь после этого решения. Ясная и прямая, пусть и не безмятежная, жизнь до и неизвестная и пугающая жизнь после. И ничего тут не поделаешь.
        Не дойдя и до половины своей любимой дорожки, повернули назад, к дому, посмотреть, как там Феденька, не проснулся ли? Мальчик спал на открытой веранде в коляске, сытый и укутанный. Через стеклянную дверь за ним приглядывала из кухни хозяйка дома, в случае чего она бы позвала их. Да они и сами услыхали бы требовательный голосок сына, если бы он проснулся.
        С Федей все было в порядке, и они вернулись на свою дорожку.
        Как и в тот раз, дошли до конца сада и остановились.
        - Что ж, - сказал он, поворачиваясь к ней. - Подумаем. Сообразим факты, нам известные. Неловкие предложения Мексики и Греции, теперь Турции. Эту их непонятную настойчивость. Припомним, чем кончили Карахан, Антонов-Овсеенко…
        Он запнулся, потому что заметил, как она побледнела. Он понимал, она готова была услышать от него страшные вещи, и все же, должно быть, на что-то надеялась.
        - Неужели так опасно? - прошептала она.
        Он усмехнулся:
        - Ты сама как думаешь?
        - Не знаю, - сказала она растерянно.
        Знала, конечно, знала. Догадывалась, предполагала, как все могло обернуться. Но отгоняла от себя такие мысли.
        Ему было жалко ее. Но надо же было и побудить ее увидеть их положение в настоящем свете. Возвращение в Москву для них обоих было бы гибельным.
        Расстегнул пальто, полез во внутренний карман пиджака, вытянул за уголок пухлый конверт. В нем был список запрещенной литературы, тот, в котором значилась и его книга "Кронштадт и Питер". Развернул список, протянул ей.
        Она сразу увидела отчеркнутое красным карандашом его имя и название его книги.
        - Что это?
        - Приказ по библиотекам. Прочти название документа и пройдись по списку книг и авторов, прочти, что написано против фамилии каждого.
        Она прочла название документа, потом вернулась к его фамилии, с ужасом прочла то, что относилось к "Кронштадту и Питеру", и снова читала название документа, и вчитывалась в запись против фамилии Раскольникова.
        Ошеломленная, пыталась сообразить: как это могло быть? Книга о революции, написанная им - им! - ее мужем, эта книга запрещена? Не где-нибудь, в ее стране запрещена книга о революции? Не сон ли это, не ошибка ли? Она так гордилась им! Гордилась его революционными наградами двумя орденами Красного Знамени, почетным оружием; высшим афганским орденом, полученным им уже в качестве дипломата - он был первым советским дипломатом, награжденным иностранным правительством. Считала, что вытянула в жизни счастливый билет, выйдя за него замуж. Еще до знакомства с ним прочла его книгу, ставшую для нее таким же учебником жизни, как книги Ленина. Как же не ошибка - эта книга его в страшном списке?.. Правда, рядом имена и других героев Октября и гражданской войны, теперь врагов народа и шпионов. Такое возможно, да. Но с кем угодно другим. А при чем тут ее Федор?..
        - Но за что? - невольно вырвалось у нее.
        Он засмеялся. Опять тот же нелепый вопрос.
        - Яковлев недавно выразился: все полпреды - шпионы. Голос народа голос божий, - с усмешкой сказал он.
        - В голове не укладывается, - сказала она жалобно, возвращая ему список.
        - Да, это трудно принять, - согласился он, складывая странички, пряча в карман. - Вроде бы ничего не изменилось. Из Москвы по-прежнему присылают б умаги для ответа. Зарплату. А список составлен… Пройдемся?
        Прошлись по дорожке туда-сюда. В конце дорожки снова остановились.
        - Что теперь будет? - спросила она растерянно.
        - Ты как думаешь?
        - Ты считаешь, что тебя… арестуют? - Она через силу выговорила это слово.
        - А ты так не считаешь?
        - Но что же делать?
        - Я хотел бы, чтобы ты высказала свое мнение.
        - Мое мнение! Что я могу сказать? Я ничего не понимаю. У меня в голове все перевернулось. Как скажешь, так и будет.
        - Хорошо. Надеюсь, ты не хотела бы, чтобы меня там арестовали?
        - Что за вопрос, Федор…
        - Хотя арестовать - еще не значит убить. Могут подержать какое-то время и выпустить. И такое бывает…
        - Боже мой, Федор, о чем ты говоришь?
        - Значит, остаемся? Не едем в Москву?
        - Не едем?
        - Но ведь у нас нет другого выхода, - сказал он, стараясь выдержать тон рассудительный, вдумчивый. - Ехать - чистое самоубийство. Значит, останемся здесь. На Западе.
        Вот и выговорил то, что так трудно было выговорить. Слово сказано назад нет хода.
        - Но как же… разве это возможно? - пролепетала она.
        - Возможно.
        - Подожди, дай собраться с мыслями. Ох, даже в пот бросило, потрясенно отводила она глаза.
        Бледность на ее лице заменилась пунцовыми пятнами, бисеринки пота выступили на пухлой губе.
        - Пройдемся немного, - предложила на этот раз она.
        Прошли до середины дорожки, и она остановилась.
        - А как наши родные? Они будут отвечать за нас.
        - Ты думаешь, если с нами расправятся в Москве, их положение будет легче?
        - Да, конечно… если расправятся, - протянула она, не глядя ему в глаза. - А если нет?
        Он ждал этого вопроса. И был готов к нему. Заговорил тем же вдумчивым тоном:
        - Что ж. Можно, конечно, рискнуть. Вполне возможно, что ничего с нами не произойдет. Давай рискнем. Шансов, правда, избежать общей участи у нас не много. Но и абсолютной уверенности нет в том, что все непременно плохо кончится. Итак, решаем: едем в Москву. Да? Едем?..
        - Нет! - решительно заявила она. - Нет. Это невозможно.
        Ее даже передернуло от ужаса, когда она вообразила на миг, что вот они выходят в Москве на вокзальную площадь, а там вместо такси их ожидает "воронок".
        - Но как мы здесь будем жить? Где? И на что? Кому мы тут нужны, Федя? И с ребенком… - Голос у нее напрягся и задрожал, но она взяла себя в руки. - Ты об этом подумал?
        - Подумал. Давай разберем. На что будем жить? Первое. Наши сбережения. Я подсчитал: если положить в банк с умом и тратить аккуратно, на год-два хватит. Кое-какие ценные вещи, в том числе моя коллекция монет. Дальше. Я надеюсь зарабатывать литературным трудом…
        - Где печататься? В эмигрантских изданиях?
        - У меня есть что предложить солидным издателям. Есть что предложить театрам. В прошлом году, когда мы были в Париже, ко мне, если помнишь, приходили из театра Святого Мартина. Интересовались моим "Робеспьером". Пьеса им знакома, есть перевод, речь шла о возможной постановке к юбилею французской революции. Юбилей - в будущем году. Приедем в Париж - зайду к ним… Не беспокойся, не пропадем. Что касается эмигрантских изданий. Есть белогвардейская эмиграция, есть эмиграция социалистическая, всевозможных оттенков, начиная от Керенского и до Троцкого. Есть и такие эмигранты, как Вальтер Кривицкий или Бармин, наш поверенный в делах в Афинах, если помнишь его…
        Он умолк. Сделал несколько шагов, она - за ним. Снова остановился.
        - И еще я тебе скажу. Для себя я твердо решил: в Москву не вернусь. И не потому только, что не хочу пропасть ни за что. Не могу больше терпеть позор, в котором оказалась страна. Я и так слишком долго терпел. Сталин довел страну до предела, за которым ее ожидает крах. Сейчас он ищет дружбы с Гитлером. Если оба диктатора объединятся, что это будет? С его властью нужно вести борьбу, как с враж дебной человечеству силой. Бороться с ним внутри страны сейчас невозможно. Остается заграница…
        - Как ты будешь бороться?
        - Пока не знаю. Надо осмотреться. Но уже хотя бы порвать с этой властью открыто…
        Дошли до дома, повернули в обратную сторону. Снег перестал идти, но было пасмурно, все кругом белое, совсем зима.
        - Думаю, сделать надо так, - заговорил он. - У нас с тобой есть время до конца марта. Не позднее 1 апреля нужно выехать. Отправимся из Софии, будто едем в отпуск в Москву. В Берлине изменим маршрут. Из вещей возьмем только то, что поместится в чемоданы, с какими ездили в отпуск. Ничего лишнего. Нужно быть очень осторожными, Муза, чтобы ни у кого из персонала не возникло никаких подозрений. Иначе они нас живыми не выпустят. Как думаешь, сумеем разыграть роль?
        - Что нам еще остается?
        Он внимательно, очень серьезно посмотрел ей в лицо. Эта его серьезность почему-то ее рассмешила, и она улыбнулась. Первый раз за утро. И он улыбнулся в ответ. И тут неожиданно прорвалось сквозь низкие облака солнце, и засверкало все кругом, ослепляя режущим голубым светом.
        Молча шли назад, к дому. Щурились от яркого солнца. Что ж, может быть, и не так все безнадежно. Жизнь не кончается. Неизвестно, что их ожидало впереди. Но что бы ни ожидало, пусть будет что будет. Решение принято - это главное. Нет ничего хуже неопределенности.

2
        В Софии, готовясь к отъезду, перебирал рукописи, письма, деловые бумаги, отбирая то, что могло пригодиться в будущих скитаниях. Лишнее уничтожал. А лишнее - это вся прежняя жизнь. В справках с выцветшими от времени чернилами. В старых счетах. Визитных карточках. Не вся, конечно, жизнь, часть ее. Большая часть осталась в его архиве в Москве, переданном два года назад, полный сундук документов, на хранение Бонч-Бруевичу в Литературный музей. Сохранится ли теперь?
        Но и то, что оказалось здесь, в Софии, охватывало немалую часть жизни. Среди бумаг много было документов, относившихся ко времени революции и гражданской войны. Продолжая и за границей работать над воспоминаниями, выбирал из сундука документы, которые могли пригодиться в работе, и забывал про них. Так и возил с собой из полпредства в полпредство. Просматривая их теперь, складывал в особую папку. Все отобранные бумаги, рукописи запихивал в большой черный портфель.
        В груде старых писем тех лет, которые выгреб из ящика стола, попалось ему письмо без начала и конца. По почерку узнал руку Екатерины Александровны Рейснер, матери Ларисы, и вспомнил сразу же, при каких обстоятельствах его получил, о чем оно. Получил его в августе 18-го года, в Свияжске, после казанской катастрофы, в дни подготовки к контрнаступлению на Казань. Екатерина Александровна просила написать ей о подробностях безрассудного похода Ларисы в занятую белыми Казань, о котором она узнала стороной, не от Ларисы, та ничего не написала об этом случае, не хотела волновать родителей. Просила Екатерина Александровна строже присматривать за сумасшедшей своей дочерью, обращаться с ней, как с капризным ребенком, не давать много воли. Улыбаясь, читал эти строки, живо припоминая события того жаркого и жестокого лета.
        Весь день не находил себе места, давила на душу память о Ларисе. Время от времени брал в руки казанскую фотографию, где стояли они с Ларисой бедро к бедру, молодые и беспечные, в центре большой группы военморов, всматривался в лицо ее, наполовину закрытое тенью от шляпы, в ее полуулыбку.
        Всматривался и в лица моряков. Иные из этой группы были и теперь живы. Если, конечно, не подкосила их ежовская коса во время чисток последнего года. Мысленно как бы прощаясь с ними, желал им пережить чуму, обрушившуюся на страну. Но большая часть снявшихся на карточку военморов сгинула еще тогда, в гражданскую, или чуть позже, во время Кронштадтского восстания. И первой жертвой пал неистовый Маркин…

3
        Уезжали из Софии 1 апреля. Поезд уходил вечером. Перед тем как ехать на вокзал, Раскольников отправил в Москву телеграмму с уведомлением, что выезжает.
        В последний раз прошлись с Музой по комнатам, которые оставляли в таком виде, как будто скоро должны были вернуться. Костюмы и платья висели на плечиках в шкафах, книги стояли на своих обычных местах на полках. Большой радиоприемник в красном салоне, патефон с набором пластинок, множество дру гих необходимых для жизни вещей как бы оставались ждать возвращения хозяев. Но сюда им уже не суждено было вернуться. Никогда.
        Музу душили слезы, он это чувствовал. А нужно было делать беззаботное лицо. Ведь они уезжали в отпуск.
        Сотрудники полпредства их провожали. На вокзал приехали с запасом времени. Ждали на перроне, когда подойдет поезд, пытались шутить, смеяться. Мучительны были эти последние минуты, еще связывавшие их с прошлым. Последние слова, последние улыбки. Подойдет поезд - и порвется эта связь. Навсегда.
        И наступил этот миг. Они заняли место в вагоне, пожали в последний раз руки всем провожавшим, остались одни в купе. Поезд незаметно тронулся. Стоя у окна, махали руками тем, кто смотрел на них с перрона и уплывал назад, уплывал вместе с перроном. В последний раз встретились взглядами с Яковлевым, внимательным и настороженным до последней минуты. На лице Яковлева была улыбка, даже как бы растроганная, но взгляд-то был недоверчивый, строгий. И вдруг пришло в голову, на кого похож этот человек, который мог быть хорош в бою, в штыковой атаке. Вот так когда-то смотрел на Раскольникова, холодно и строго, красивый брюнет матрос, зарубивший пленного казака, смотрел с сознанием своего превосходства над ним, своим командиром…
        Кончился перрон - и все исчезло: Яковлев, секретари, новый военный атташе. И будто не было никогда.
        Посмотрели друг на друга. На сына, который спокойно спал на диване.
        - Бегство в Египет, - усмехнувшись, сказал Раскольников.
        Он ждал, что Муза расплачется, сбросив, наконец, напряжение последних мучительных часов. Но она произнесла с недоумением:
        - Господи, неужели мы свободны? Не верится, - и засмеялась. - Федя, ущипни меня. Господи, какое облегчение!
        И он засмеялся. В самом деле, чувство было упоительное. Они больше никому ничего не были должны. Им не нужно было притворяться, скрывать свои мысли. Они были свободны! И живы. И с ними был их сын.
        Почти всю ночь они простояли у окна, обнявшись, улыбаясь, всматриваясь в пробегавшие за окном близкие и далекие огни городов и деревень, наслаждаясь этим чувством освобождения, привыкая к нему…
        В Берлине, пересаживаясь на брюссельский поезд - решили некоторое время пожить в Брюсселе, прежде чем ехать в Париж, полный агентами Ежова, купили на вокзале свежие газеты. В одной из немецких газет с удивлением прочел Раскольников небольшую заметку, со ссылкой на советское радио, о своей отставке: "Президиум Верховного Совета СССР освободил Раскольникова Ф.Ф. от обязанностей полномочного представителя СССР в Болгарии". В той же заметке цитировались другие правительственные объявления: об освобождении "тов. Бакулина А.В." от обязанностей наркома тяжелой промышленности и назначении на этот пост "тов. Кагановича Л.М.".
        Показал газету Музе.
        - Подумай, они даже не стали ждать, когда мы доберемся до Москвы. Потеряли терпение. И обрати внимание: меня уже не называют товарищем. Каганович и Бакулин - то варищи, а Раскольников - нет. Гражданин Раскольников. Гражданин подследственный, гражданин заключенный. Ну, по крайней мере, расставлены все точки. Можно со спокойной душой продолжать наше путешествие…
        - Со спокойной душой! - с негодованием возразила она.
        - Да, представь себе, - засмеялся он. - Знаешь, все-таки скребли кошки в душе, не поторопились ли мы? Теперь ясно. И на том спасибо…
        Поселились под Брюсселем, сняли небольшой домик. Муза принялась хозяйствовать, Федор каждый день уезжал в город, в библиотеки университета и Академии наук, набросился на литературу, прежде ему недоступную или почти недоступную, литературу русской эмиграции - мемуары, главным образом о революции и гражданской войне, философию. Нужно было разобраться в том, что же с ними со всеми произошло, всеми русскими, ввергнувшими свою страну в самоубийственную гражданскую войну. В чем корни этого бедствия, от которого страна так и не смогла оправиться, пройдя мимо социализма и превратившись в гигантский застенок? Кто виноват в этом? И как выбираться из бездны? Голова кружилась от вопросов, ответов на которые не было; он должен был найти их.
        Иногда брал с собой в город Музу. Маленький Федя путешествовал вместе с ними, сидя в креслице на колесиках. Бродили по старинным узким улицам Нижнего города с необычайно высокой готической башней ратуши, старинным зданием коммунального музея, старыми гильдейскими домами. Осмотрели все музеи, картинные галереи. Раскольников был настороже, но на улицах как будто ничего подозрительного не было, сексоты НКВД, должно быть, искали их в Париже.
        Летом решились перебраться в Париж. Пора была заняться устройством литературных дел. Кроме того, Раскольникова привлекала Национальная библиотека. Поселиться сразу в самом Париже было рискованно, решили, что лето проведут в Версале, а уж осенью будет видно, где устроиться.

4
        Нашли меблированную квартирку неподалеку от Версальского дворца. Муза выгуливала сына в роскошном парке, Федор проводил время в библиотеке, занимался делами. Жизнь здесь несколько отличалась от жизни в Брюсселе. В Париже приходилось быть более осторожными и осмотрительными. Никаких экскурсий по музеям уже не могли себе позволить. Нужно было соблюдать элементарные правила конспирации, а в случае, если подцепил "хвост", уметь от него незаметно избавиться и уж ни при каких обстоятельствах не привести его за собой к дому. Этим премудростям учил Музу Раскольников, припоминая годы, когда был нелегальным, и сам теперь совершенствовался в искусстве уходить от слежки. Бывая в Париже, изучал географию кварталов, куда приводили дела, высматривал проходные дворы, удобные переулки, лавки с разными выходами, запоминал,- могло пригодиться.
        Дела понемногу устраивались. В театре помнили "Робеспьера" и свое намерение поставить пьесу к юбилею французской революции, обрадовались встрече с автором, условились: осенью начнут репетиции. Виделся Раскольников и с издателями, наметилась возможность издать четыре его пьесы и сборник новелл в переводе на французский, нужно было впрягаться в работу: или самому переводить тексты, или заказывать переводы.
        Лето прожили благополучно, без приключений. В сентябре Раскольников нашел небольшую, меблированную же, квартиру на улице Ламбларди, и переехали в Париж.
        В ноябре того же, 38-го года истекал срок дипломатического паспорта, нужно было решать вопрос о гражданстве, просить ли у французского правительства убежища или, может быть, попытаться еще оттянуть на какое-то время окончательный разрыв с родиной - обратиться в советское полпредство в Париже с просьбой о продлении паспорта. Чем черт не шутит, рассуждал Раскольников, может быть, такую малость можно еще получить от советских властей? В конце концов, он пока не сделал никаких заявлений, ничего такого, что в Москве могли расценить как антисоветский или антипартийный поступок- ничего, только что не явился по вызову в назначенный срок.
        В Париже в это время полпредом был Яков Захарович Суриц, милейший Суриц. Он был полпредом в Афганистане до Раскольникова, именно его сменил на этом посту Раскольников в 21-м году. Кривоногий, с животиком, добродушный усач в буденновке и с маузером на боку - таким он был в то время. Он томился в Кабуле, осаждал Наркоминдел просьбами о переводе в Россию и на своей фотографии, подаренной Раскольникову, написал от души: "Моему другу-освободителю". К тому же Раскольников невольно содействовал счастливому браку Сурица, отпустив вместе с ним из Кабула машинистку полпредства, тоже томившуюся в Афганистане, очень просившую отпустить ее в Москву, эта женщина вскоре стала женой Сурица. С тех пор дом Сурица, где бы он ни находился, в Москве или в Берлине, Париже, всегда был гостеприимно открыт для Раскольникова. Раскольников надеялся, что и теперь Суриц примет его дружески, постарается помочь, если, конечно, будет в силах помочь.
        Написал заявление с просьбой продлить паспорт, отправил его на рю де Гренель, в полпредство. Ответ просил прислать на условленный адрес. Долго не было ответа. Наконец, Суриц пригласил Раскольникова зайти к нему, назначил день и час. Раскольников пришел, но не в назначенный день, боясь оказаться в ловушке, и не в само полпредство, а на квартиру к Сурицу.
        И следа не осталось от добродушного, тактичного и внимательного Сурица: перед Раскольниковым стоял - весь разговор происходил стоя, Суриц не предложил Раскольникову сесть - сухой и желчный чиновник-педант. Ровным голосом он заявил, что ни о каком продлении паспорта не может быть и речи, Раскольников обязан явиться по вызову в Москву, там, в Москве, ему ничто не угрожает, у правительства нет к нему претензий, кроме его самовольного пребывания за границей.
        - Ну да, совсем малости, - заметил с горечью Раскольников. - Особенно если учесть, что уже одно это по нашим законам карается смертью.
        - Я вам говорю, что есть.
        - Но я не признаю себя виновным! - горячился Раскольников. - Я фактами доказал вам, в своем заявлении, что мое временное пребывание за границей является не само вольным, а вынужденным. Меня вынудили остаться за границей! Уволили заочно в то время, когда я находился в дороге, уже выехав из Софии. Уволили в оскорбительной форме! Я не отказывался и, при изменившихся обстоятельствах, не откажусь вернуться в СССР…
        - Это вы объясните правительству.
        - Что ж. Я напишу Сталину. Заявление мое пусть остается у вас.
        - Как угодно.
        Через несколько дней, было это в середине октября, Раскольников написал Сталину, еще теплилась надежда добиться паспорта, отверг обвинение в самовольном пребывании за границей, объяснил его незаслуженным и незаконным увольнением от должности, а помимо того, и семейными обстоятельствами, и отправил в Москву.
        В эти дни, узнав, что в Париже находится Илья Эренбург, навестил его. Когда-то здесь, в Париже, он виделся с Эренбургом, в то время полуэмигрантом, утешал его. Теперь роли переменились. Пытался объяснить Эренбургу, почему решил не возвращаться, и чувствовал, что тот его не слышит. Горячился, доказывая, что страна миновала социализм, а внешняя политика, тайная, ведет ее к сближению с фашистской Германией, ссылался при этом на статью Кривицкого, к этому времени уже вышедшую в "Социалистическом вестнике". Эренбург же говорил об успехах индустриализации и об энтузиазме и единодушии народа, которых в России никогда прежде за всю ее историю не бывало. Как и Суриц, советовал Раскольникову вернуться. Разошлись, недовольные друг другом…
        Ответа на заявление о паспорте ни из Москвы, ни от Сурица не получил ни через месяц, ни в новом, 39-м году. А там в семье Раскольникова произошло несчастье, которое заслонило собой все на свете, жизнь показалась ненужной.

5
        В феврале внезапно умер от энцефалита маленький Федя. В его смерть невозможно было поверить. Крепенький, здоровый мальчик никогда не доставлял им особенных хлопот. Он уже бегал, весело лепетал на своем языке, понимал разговор родителей. Когда Федор большой его спрашивал: "Феденька, кого ты больше любишь, папу или маму?" - мальчик тянулся одной ручонкой к отцу, другой к матери, хватал их за уши и притягивал к себе, прислонял свой выпуклый лобик одновременно ко лбу отца и ко лбу матери. Отец пел ему песенки собственного сочинения, мальчик по-своему ему подпевал. И вот его не стало.
        Много дней после похорон сына они не могли опомниться, не в силах были заставить себя заняться делами, все валилось из рук. Теперь они не расставались ни на минуту. Федор не мог оставить Музу одну в квартире, здесь все было полно памятью о сыне: игрушки Феденьки, его посуда, рубашонки - все было еще на виду. С утра уходили из дому, долгими часами бродили по Парижу и без конца говорили, говорили о сыне…
        Когда немного отошли от горя, вдруг обнаружили, что они не в одиночестве разгуливают по городу. С первых шагов от дома за ними увязывалась безмолвная личность неопределенного возраста, незапоминающейся внешности. Шла за ними в некотором отдалении, иногда - по другому тротуару. Если они заходили в лавку, и она заходила, становилась рядом у прилавка, наблюдала, что они покупают. Они заходили в кафе, садились за столик, и она занимала столик неподалеку. Причем личность особенно и не таилась, это было самое странное. Назойливой не была, на пятки не наступала, но и не очень заботилась о том, чтобы остаться незамеченной.
        Открытие было неприятное. Итак, их засветили. Прогулки по городу пришлось прекратить, тем более поздние: мало ли что было на уме у этого "хвоста"? Хуже всего было то, что сексоты теперь знали, где они живут, и могли наблюдать за ними круглосуточно. В первый же день, когда заметили за собой слежку, обратили внимание на то, что "хвост", проводив их до дому, не исчез. Выглянув из окна, увидели его на улице, на противоположном тротуаре, он стоял, прислонясь спиной к фонарному столбу, задрав вверх голову, смотрел на их окна. Несколько раз среди ночи выглядывал Раскольников из окна - агент стоял на своем месте. Он испарился только под утро. А утром на его месте стоял другой тип, похожий на него, но все-таки другой.
        Это продолжалось и в последующие дни. Конечно, следовало убираться с улицы Ламбларди, и как можно скорее. И проделать это так, чтобы не перетащить за собой слежку на новое место.
        Несколько дней Раскольников изучал повадки наблюдателей. Уходил из дому теперь один, Муза оставалась дома. Оставалась, однако, не у себя в квартире, коротала время в радушном многочисленном французском семействе, жившем этажом выше, исполняла роль добровольной сиделки при больной хозяйке квартиры, занимала ее разговорами, совершенствуясь во французском языке. Уходил из дому Раскольников с револьвером, клал в боковой карман пальто, готовый стрелять в случае, если агенты решились бы напасть.
        В действиях сыщиков было много нелогичного. Непонятно было, почему они, наблюдая, не таились. Или почти не таились. Иногда Раскольников пользовался старым приемом подпольщиков: слыша за спиной аккуратно поспешавшие шаги "хвоста", резко оборачивался и шел прямо на него. Тот исчезал. Но через десяток минут на его месте оказывался другой наблюдатель. Зачем? Если в их планы не входило скрывать слежку, могли бы и пренебречь этой фикцией маскировки. Еще был случай. Приметил одного немолодого толстяка с голубыми глазами, с круглой рязанской физиономией, на какой-то людной улице так же резко обернулся к нему, нос к носу, быстро спросил по-русски:
        - Вы русский?
        - Да, - ответил тот, оцепев от неожиданности.
        - Сколько вам платят за хождение за мной?
        - Извините, - пробормотал тот и поспешил затеряться в толпе.
        Больше он не появлялся, его заменила фигура явно не славянского происхождения. Опять-таки зачем эта замена, если они не стремились скрывать слежку?
        Наблюдателей было три-четыре человека, сменявших друг друга каждые шесть-восемь часов. Дежурили они и днем и ночью. Но скоро Раскольников заметил, что дежурили они не всю ночь напролет. Если в окнах Раскольниковых рано гас свет, редко агенты задерживались дольше часа-двух ночи, затем исчезали, с тем чтобы к шести-семи часам утра снова быть на посту. Возможно, что они были обязаны дежурить под окнами всю ночь, но до часа ночи их проверяли, поэтому они не покидали поста раньше этого времени, а после часа ночи они уже просто не выдерживали усталости, бросали пост; хотя, может быть, уходили куда-нибудь неподалеку, чтобы рано утром вернуться на место. Во всяком случае, именно этот отрезок ночного времени, от часа до шести, был наиболее удобным, чтобы улизнуть из дому незаметно. Несколько раз Раскольников проверил это, уходил из дому после часа ночи, и ни разу не заметил за собой слежки.
        Когда нужно было, он легко отрывался от наблюдателя, помогали присмотренные ранее лавки с разными выходами, удобные проходные дворы. Возвращался домой - наблюдатель поджидал его возле дома.
        Едва ли эти сыщики были специально присланными из Москвы агентами, они не производили впечатления профессионалов своего дела. Хотя, конечно, от любого из них можно было ожидать выстрела в спину или удара кинжалом. При том что все они были людьми крепкого сложения, пожилые отличались военной выправкой, явно бывшие офицеры, самый молодой из них, коротышка лет тридцати с продавленным носом, смахивал на оставившего ринг боксера. И все же чувствовалось: в сыске они люди случайные. Скорее всего, их нанимали уже здесь, во Франции, вербовали из среды бе лой эмиграции.
        Вербовать было из кого. До сих пор в среде белой эмиграции, судя по эмигрантской печати, велись бурные дебаты между так называемыми "пораженцами", с одной стороны, и "патриотами" или "оборонцами" - с другой, к последним еще примыкали "возвращенцы". Особенно бурными эти споры были до московских процессов, на фоне которых все прочие темы заметно поблекли. Но вовсе не прекратились. Лишь резче определилась граница, отличавшая сторонников одного направления от другого.
        "Пораженцами" называли ту, меньшую часть эмиграции, которая, подобно "пораженцу" Ленину, во время мировой войны желавшему военного поражения России, подобно немецким и итальянским антифашистам, требовавшим теперь от мирового сообщества самых жестоких санкций против своих отечеств, считали поражение СССР в ожидавшейся новой мировой войне меньшим злом, чем сохранение установившейся в стране олигархической диктатуры Сталина и его клики. Другая, большая часть эмиграции, движимая национально-патриотическим чувством, "патриоты-оборонцы", готова была примириться со сталинской диктатурой, признательная ей за то, что она сохранила в целости и нерасчлененности Россию. Наиболее яро эта полемика велась между "Новой Россией" Керенского и "Последними новостями" Милюкова. "Новая Россия", обвиняя милюковцев в "оборончестве", пы талась доказать несостоятельность этого направления, указывала на внутреннюю противоречивость его, доказывала, что именно сталинский режим представляет собой величайшую опасность для России, и именно с точки зрения обороноспособности, и последние факты - разгром Сталиным Красной Армии и
Флота, его заигрывания с Гитлером - это подтверждали. "Последние новости", в свою очередь, обвиняли Керенского в "пораженчестве", предательстве интересов России. Керенский эти обвинения отвергал, себя он не признавал ни "пораженцем", ни "оборонцем", возлагал надежды на внутренние реформы в СССР, на демократизацию страны сверху, в чем единственно видел выход, залог спасения России, укрепления ее обороны. И прямо обращался в своих статьях к кремлевским руководителям, призывая их к таким реформам и доказывая им - это неизменно вызывало насмешки и колкости "Последних новостей" и других эмигрантских изданий, высмеивавших его "царистские иллюзии", - доказывая кремлевским руководителям целесообразность реформ. "Новая Россия", писал Керенский, рада "всякому самому ничтожному намеку на победу в Кремле здравого смысла".
        Строго говоря, и Милюков не был, как понимал Раскольников, чистым "оборонцем". Он отнюдь не одобрял сталинский режим. Готов был с ним мириться как с неизбежным злом, но именно злом. Милюковцы делали ставку на те слои, группы в Советском Союзе, которые, как им казалось, в наибольшей мере могли содействовать укреплению могущества и единства страны. Одно время, после первых московских процессов, цеплялись за Тухачевского, думали, что большевизм уже ликвидирован в России, там правит армия и вот-вот заменит Сталина. Теперь возлагали надежды на Жданова, который, как полагали, вносил национально-русскую струю в революцию, восстанавливал русскую культуру.
        "Возвращенцы", примыкавшие к "оборонцам", главным образом молодежь, желавшая служить России, прямо уже шли в советское полпредство, просились на родину.
        Вот из них, из "оборонцев" и "возвращенцев", и вербовались, должно быть, наблюдатели. Именно из этой среды были завербованы агентами НКВД бывшие белогвардейские офицеры Николай Клепинин и Сергей Эфрон, муж поэтессы Марины Цветаевой, участвовавшие в убийстве Райсса.
        Чего же хотели эти люди или те, кто посылал их следить? Если в их намерения не входила пока - пока! - ликвидация Раскольникова или Музы, то, может быть, это была та самая "пытка страхом", о которой он слышал, о которой читал?
        Написал об этом Бармину, с которым недавно связался через его издателя, прочитав его книгу "20 лет на службе СССР", написанную им уже в эмиграции. В этой книге Бармин упоминал Раскольникова, писал о нем, как о своем друге. Они и были дружны, Бармин гостил у Раскольниковых в Софии, Раскольниковы, приезжая в Афины, жили в квартире Бармина. Последний раз останавливались у него в Афинах летом 36-го года.
        Бармин, живший под Парижем - переписывались с ним через издателя, ответил, что с ним было то же самое, когда он остался на Западе. И его в течение нескольких месяцев подвергали в Париже этой "пытке страхом" чекисты Ежова. Едва он выходил из дому в Сен-Клу, за ним увязывались мрачные личности, и весь день он физически чувствовал чужое дыхание за спиной. Ему еще повезло, чекисты вскоре потеряли его след во Франции, два месяца он спокойно жил в Пиренеях, когда они искали его на Ривьере, писал свою книгу. Успел несколько окрепнуть и выдержал пытку благополучно. И вот что интересно, замечал Бармин, следить за ним прекратили, как только его книга вышла в свет и, стало быть, худшее с точки зрения Москвы свершилось. Чекистам, не сумевшим предупредить появления разоблачительной книги, оставалось отомстить автору, не сделали они это до сих пор, вероятно, потому, что и без того слишком наследили за последние годы в Европе, едва ли им теперь был резон ликвидировать каждого невозвращенца, рискуя вызвать новую шумиху в печати. На такой ободряющей ноте заканчивал письмо Бармин.
        Письмо и впрямь ободрило, главное, подталкивало к действию: пора была самому браться за перо, выступить со своими разоблачениями. И если убегать от чекистов, то куда-нибудь подальше от Парижа, в те же Пиренеи или на Ривьеру.
        По газетному объявлению узнал, что в Жуанлепейне на Лазурном берегу, недалеко от Ниццы, сдается недорого дом на весну и лето, списался с владельцем, получил положительный ответ, выслал задаток и стал готовиться к отъезду.

6
        Перед отъездом сделал попытку связаться с журналами и газетами, с которыми мог бы сотрудничать, хотел заручиться их согласием печатать то, что он стал бы присылать с Лазурного берега. Всего бы лучше в этом отношении, как ему казалось, было договориться с "Социалистическим вестником", где печатался Кривицкий, - это издание было ближе ему по направлению. Одним из руководителей журнала был Федор Дан, в октябрьские дни меньшевик, член исполкома Петроградского Совета и Президиума ВЦИК Советов первого состава. Раскольников следил за его статьями с пристрастием. В отличие от Керенского, пытавшегося влиять на сознание советских руководителей, Дан делал ставку на революционизирование тех советских людей, для которых идеалы революции и социализма остались ценностямии, не реализовавшимися в условиях ленинской, затем сталинской диктатуры.
        Близок Дану был старинный знакомый Раскольникова, бывший эсер Бунаков-Фундаминский, один из соредакторов журнала "Современные записки". Он много писал о проблемах эмиграции. Эмигрантская Россия, доказывал он, должна признать себя частью России Советской. Долгие годы она вела белую борьбу, доканчивая битвы ушедшего мира, затем долгие годы пыталась устроить на чужбине мирное и благоденственное житие. Теперь ей следовало начать новую эру- участвовать в борьбе, которая велась, явно или подспудно, на ее родине против установившегося там деспотического режима. Следовало создать аппарат для распространения вольных идей в родной стране. Со времен Герцена, Бакунина, Плеханова эмиграция была духовной лабораторией русского освободительного движения, эту миссию она обязана осуществлять и теперь… С этим не мог не согласиться Раскольников.
        С Бунаковым особенно хотелось увидеться, напомнить ему их последнюю встречу в Нижнем Новгороде в 18-м году. Интересно было бы узнать, как ему запомнилась та встреча.
        Но Бунакова не было в Париже в эти дни, как сказали в конторе "Современных записок". Оставлять карточку Раскольников не стал, встретиться с кем-либо из соредакторов Бунакова тоже не захотел, все же прежде следовало побеседовать с Бунаковым. Ждать, однако, его возвращения в Па риж уже не оставалось времени.
        И с Даном не удалось увидеться, он тоже был в отьезде. Пытался в конторе "Социалистического вестника" узнать что-либо о Кривицком, но там ничего не знали, кроме того, что Вальтер, после покушения на него в Париже агентов НКВД, уехал в Америку.
        Зато в эти дни сошелся с человеком вполне своим, русским по происхождению и французом по паспорту, старым большевиком, товарищем по партии в октябрьские дни, Виктором Сержем (Кибальчичем). В 28-м году он был в Москве арестован как троцкист и несколько лет провел в сталинских лагерях и ссылке. Во Франции в левых кругах велась кампания за его возвращение на родину во Францию, и весной 36-го года эта борьба дала результат - выехать из СССР ему разрешили. Несмотря на перенесенные испытания, он и теперь оставался большевиком. Как и Раскольников, считал Сталина злым духом контрреволюции, уничтожившим лучшие завоевания русской революции.
        Виктор Серж предложил Раскольникову устроить встречу с кем-либо из редакторов "Последних новостей", где его, Сержа, печатали, несмотря на его большевизм. Раскольников согласился. Договорились встретиться в кафе на пляс Перер через пару дней в полдень.
        Раскольников чуть было не опоздал на это свидание, долго не мог отделаться от "хвоста", нельзя же было тащить его за собой на пляс Перер. И когда входил в кафе, не был вполне уверен, что тот не явится следом за ним и не испортит его разговор. Пришел всего за минуту до появления Сержа с журналистом. Только занял столик в углу, усевшись лицом ко входу, как появились Серж и его спутник, оба высокие, белокурые, моложавые.
        Поздоровались, сели. Заказали кофе с коньяком. Разговор не сразу завязался, Раскольников все поглядывал на вход, люди входили, выходили, боялся пропустить своего провожатого. Его беспокойство понимали собеседники, не торопили его, говорили о неважном. Но постепенно разговорились.
        Раскольников сказал, что он задумал серию статей и очерков, в которых намерен показать, в чем, по его мнению, состоит преступление Сталина перед революцией и народом, перед партией, в чем смысл недавних процессов над больше виками.
        - Прошу меня понять, - горячо говорил он, - я прежде всего коммунист и в коммунизм продолжаю верить. Сталин расстреливает старых большевиков за их преданность делу партии. Изменник - он, а не его жертвы. Это важно понять всем, кто следит за событиями в нашей стране. Не в большевизме надо искать корни того, что у нас происходит, а в политике тех, кто обманом захватил власть в партии и совершил контрреволюционный переворот, хотя и под большевистской вывеской…
        И начнет он, продолжал Раскольников, со статьи о своем деле, на примере собственной судьбы, истории своей отставки, покажет, откуда в сталинской России берутся "невозвращенцы", "вредители", "враги народа". Может быть, так и назовет статью: "Почему я стал невозвращенцем".
        - Это мы сможем, думаю, напечатать, - сказал журналист. - Как документальное свидетельство человека, пострадавшего от сталинской диктатуры. Подобно тому, как печатали разоблачительные материалы господина Кибальчича. Но что будет в других ваших статьях? Боюсь, читателей "Последних новостей" не слишком заинтересуют счеты между правоверными большевиками и изменниками партии, какими вы считаете Сталина и его клику. Наши читатели не принимают большевизм, как таковой, не различают оттенков в нем. И не захотят разбираться в них. Другое дело, если бы вы, не отмахиваясь от анализа истоков большевизма, покопались в них, пусть и с позиций правоверного большевика, но дали бы уникальные факты, только вам известные, из истории революции, Октября, гражданской войны. О Ленине, Троцком, Бухарине, других вождях, которых лично знали. Это было бы то, что нужно. Думаю, если вы теперь вернетесь к пережитому вами, с учетом того, во что обратилась Россия сегодня, вы иначе обо всем напишете, чем писали, скажем, в "Кронштадте и Питере", как полагаете? Нужна объективная история революции…
        - Не подгоняйте меня, - перебивая журналиста, говорил Раскольников. Не думайте, что так легко отказаться от взглядов и представлений, которые разделял десятки лет. Я признаю, многое нужно переосмыслить. И, поверьте, я это пытаюсь делать. Например… Вот вы заговорили о Ленине. Ленин и для меня загадка. Я бы хотел выяснить для себя его роль по крайней мере в некоторых обстоятельствах. Июль 17-го года. Брестский мир. Партийное строительство. Ведь именно он заложил те организационные структуры партии, которые с успехом использовал Сталин для своей диктатуры… Но о Ленине я пока не берусь судить. Может быть, позже. Теперь, полагаю, важнее сосредоточить внимание на диктатуре Сталина. Это важно для всех - белых, красных, розовых, большевиков, меньшевиков. Освободив страну от сталинского деспотизма, можно было бы и попытаться исправить ошибки большевизма, Октября. Повторю: не в большевизме опасность - в диктатуре Сталина. Опасность теперь уже глобальная…
        - Вы верите в его сговор с Гитлером?
        - Мы еще услышим о новом Брест-Литовске.
        - Скажите, вы хорошо знали Бухарина?
        - Да, близко знал…
        Заговорили о Бухарине, о нэпе. Потом о Тухачевском, которым журналист интересовался особо. Журналист подтвердил, что они в "Последних новостях" действительно одно время связывали с Тухачевским возможность переворота в Советском Союзе.
        Проговорили часа два. Когда расходились, Раскольников сообщил Кибальчичу, что на днях уезжает из Парижа, попросил разрешения через него держать связь с "Последними новостями". И попросил побывать на премьере "Робеспьера", которая вскоре должна была состояться в театре Святого Мартина, и написать ему о впечатлении от спектакля. Сам он, увы, вынужден был лишить себя этого удовольствия.

7
        И еще одна встреча случилась у него в эти дни - с человеком, которого он давно похоронил, человеком из такого далекого прошлого, что даже и не верилось, что оно, это прошлое, было когда-то.
        Среди ходивших за ним по пятам агентов объявился новый человек, отличавшийся от своих товарищей манерой поведения. Он не лез на глаза, держался с крайней осторожностью, скрывая свое присутствие. Раскольников ни разу не столкнулся с ним лицом к лицу, собственно, ни разу и не увидел его, только лишь чувствовал иногда на себе его внимательный взгляд, его дыхание в затылок, а обнаружить не мог.
        Но однажды тот сам себя обнаружил.
        Раскольников возвращался домой поздно, стараясь держаться освещенной стороны улицы, чувствуя, что этот человек идет за ним. На улице не было ни души. Не оборачиваясь, остановился на перекрестке перед стеклянной витриной угловой аптеки, прямо под фонарем, сделав вид, что ищет что-то в карманах, рассчитывая, что агент, чтобы не выдать себя, пройдет мимо и тут его можно будет разглядеть. Но тот подошел к нему вплотную и остановился за его спиной. Сжимая в кармане пальто рукоятку револьвера, Раскольников быстро обернулся - перед ним стоял грузный мужчина в светлом плаще и светлой шляпе. Фигура и лицо его показались знакомыми. Вглядевшись, он вдруг узнал в нем Трофима Божко.
        - Трофим? - спросил, не совсем уверенный.
        - Да, Федор. Вот когда свиделись, - сказал Трофим спокойно.
        - Но ты… Ты следил за мной? - спросил Раскольников.
        - Следил.
        - И… что ты намерен делать?
        - Ничего, - усмехнулся Трофим. - Не беспокойся, я тебе не опасен.
        - Но как же так? - не переставая удивляться, спрашивал Раскольников. Ты… агент НКВД?
        - Не совсем, - снова усмехнулся Трофим. Оглянулся настороженно. Давай уйдем отсюда, с этой улицы. Поговорим, раз такая встреча.
        - Давай поговорим.
        Они ушли к парку, пустынному и темному, сквозь листья кленов едва пробивался свет высоких фонарей.
        - А я тебя видел однажды в октябрьские дни, под Пулковом! - сказал Раскольников. - Я командовал отрядом моряков, а ты с казаками преследовал убегавших красногвардейцев. Я чуть не убил тебя тогда, у меня под рукой была трехдюймовка. Чуть не скомандовал: картечью, по группе казаков!
        - Почему ж не скомандовал?
        - Не знаю! Все было как во сне, - с отчаянием сказал Раскольников. Вся жизнь, Трофим, прошла как во сне. Вот и сейчас: ты не снишься мне?
        - Нет.
        - Как ты в Париже оказался? Погоди, я сам скажу. После Пулкова ты, натурально, летал в лебединой стае, как поется у Цветаевой, воевал против ненавистных большевиков, потом - Крым, Константинополь, Болгария. Помыкался на чужбине и потянуло на родину, домой, а путь домой известный. Так?
        - Не совсем так. Я не мыкался. Жил на одной ферме под Лионом. Недурно жил. Мог бы сам стать фермером. Женился бы, натурализовался. Но потянуло домой, верно. Так потянуло, что все бросил, связался с организацией, которая, как мне сказали, помогает желающим вернуться в Россию. Оказалось, однако, все не так просто. Право на возвращение надо было заслужить. Меня использовали как агента внешнего наблюдения. Случайно объектом наблюдения оказался ты.
        - Были и другие объекты?
        - Нет, ты первый.
        - Почему ты мне это открываешь?
        - Потому, что не по мне это. Лучше удавиться.
        - О чем же ты думал, когда соглашался?
        - Як соглашався? Я ж не знав, шо надо робить. Дал подписку помогать товарищам. Дал и дал. Говорили: так полагается делать. Форма. А в чем будет заключаться та помощь, кто ж знал?
        Он умолк.
        - Сейчас читаю мемуары ваших генералов, - сказал Раскольников после паузы. - Как ты думаешь, почему белые проиграли гражданскую войну?
        - Почему белые проиграли гражданскую войну? - повторил Трофим за Раскольниковым. - Почему проиграли, несмотря на то, что большинство населения было не на стороне красных?
        - Да.
        - Я отвечу. Я о том думав. Белое движение не було единым. С самого начала. Добровольческая армия, Украина, казачьи республики, сибирские правительства - все действовали врозь. А то и враждовали друг с другом. Краснов, путаясь з нимцами, не позволил Деникину соединиться с чехами. Чехи предали Колчака. А красные были едины. У красных была сильная центральная власть, о которой только рассуждали у белых.
        - Да, мы были едины. А в итоге - тоже поражение.
        - Красных объединяла сатанинская воля Ленина.
        - Какая? Как ты сказал? Сатанинская?
        - Другого слова не нахожу. Ну, нехай буде безумна. Как это по Чернышевскому: смешение ума с безумием. Не лозунги ж объединяли. Все ваши лозунги оказались фикцией. Кроме одного: грабь награбленное. Но на этом фундаменте не построишь гражданское общество.
        - Да, на этом фундаменте не построишь, - согласился Раскольников, помолчав. Спросил: - Что ты собираешься делать?
        - Уеду куда-нибудь. Тебе тоже следовало бы.
        - Я знаю.
        - Могли бы уехать вместе. В Америку. Помнишь, когда-то мечтали о крестьянской трудовой артели? Вдруг в Америке получилось бы?
        - Нет, Трофим. Мне уезжать нельзя. Мне здесь надо рассчитаться за свою жизнь.
        - Что ж, тогда - прощай?
        - Прощай, Трофим.
        Секунду они стояли в оцепенении, готовые броситься друг другу в объятия. Но вот Трофим развернулся и пошел прочь грузной походкой крестьянина. Ничего не осталось в нем от бравого казачьего офицера.

8
        Трофим исчез. Его заменили новым агентом, и слежка продолжалась прежним манером.
        Уехали из Парижа в начале марта, обманув бдительность агентов-наблюдателей. Устроились в Жуанлепейне и сразу же принялись за дело. Раскольников писал, Муза печатала на машинке.
        Начал Раскольников не с истории отставки, а с очерка, давно задуманного, о своих встречах со Сталиным в Москве в 30-х годах. Очерк неожиданно превратился в пространное повествование о Москве 35-36-го годов, туда вошли кремлевские встречи и встречи с писателями, дипломатами. В очерке воспроизводилась атмосфера страха и безнадежно сти, в которую успел загнать русскую интеллигенцию сталинский режим. Озаглавил повествование: "Кремль. Записки советского посланника". Когда Муза перепечатала, получилось больше полусотни страниц, для газеты многовато. Не стал никуда посылать, решил, что осенью, когда вернутся в Париж, отнесет в какой-нибудь журнал.
        Статья об отставке вылилась неожиданно. Подстегнула кричащая весть из Москвы.
        В один прекрасный день, действительно прекрасный, после нескольких дней ненастья, теплых обложных дождей, выносившихся с моря африканскими ветрами, небо очистилось, солнце буйно принялось выпаривать раскисшую землю, в такой-то день в газетах прочел Раскольников о состоявшемся 17 июля заседании Верховного суда СССР, который заочно судил его и объявил вне закона за то, что он "дезертировал с поста, перешел в лагерь врагов народа и отказался вернуться в СССР". Тут же сел за стол и написал заявление, в котором по пунктам опроверг выдвинутые против него обвинения. Назвав постановление суда издевательством над правосудием, сравнил его со всей практикой судебных преследований сталинского режима. "Это постановление лишний раз бросает свет на сталинскую юстицию, - писал он,- на инсценировку пресловутых процессов, наглядно показывая, как фабрикуются бесчисленные "враги народа" и какие основания достаточны Верховному суду, чтобы приговорить к высшей мере наказания…" В конце заявления потребовал пересмотра дела с предоставлением ему возможности защищаться.
        Под названием "Как меня сделали "врагом народа"" отправил заявление в "Последние новости". Через три дня, 26июля, оно было опубликовано.
        Итак, война Сталину и его режиму была объявлена. Правда, пока только объявлена. Нужно было предъявить режиму полный счет за преступления, совершенные им против народа и революции. Против России. Полный счет.
        Три недели спустя, 17 августа, Раскольников поставил точку под документом, который, как он полагал, и заключал в себе этот счет. Это было его "Открытое письмо Сталину". Эпиграфом к письму он взял две строчки из грибоедовского "Горя от ума": "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи". И выложил эту правду. Все, что вынес из собственного опыта, что узнал, собрал по крупицам из свидетельств других людей. В сущности, это было обвинительное заключение, которое могло быть зачитано на судебном процессе над Сталиным и его сообщниками.
        Раскольников обвинял Сталина в установлении режима личной власти, насилии и терроре, в массовых репрессиях против советских людей. Называл имена выдающихся ученых, политиков, дипломатов, военных, писателей, подвергшихся репрессиям. Особенно тяжкими преступлениями Сталина считал уничтожение кадров Красной Армии и беспринципность его внешней политики, терпимость к фашистским режимам, грозившую катастрофой для всего мира.
        Заканчивал письмо Раскольников выражением уверенности, что рано или поздно народ положит конец произволу и репрессиям, самого же Сталина посадит на скамью подсудимых.
        Он был доволен тем, что получилось. Отдавая Музе текст для перепечатки, сказал ей:
        - Я никогда еще так не писал. Даже если я уже ничего после этого не напишу, буду считать: жизнь прожил не зря. Правда, правда! Будешь читать увидишь.
        Он будто предчувствовал свою судьбу…
        Между тем в этот день он был вполне счастлив. Все ладилось, удавалось. Сел писать письма, хотелось поделиться бодрым настроением с друзьями. Написал Виктору Сержу, благодарил его за добрые отзывы о "Робеспьере", который успешно шел в Париже. Написал Бармину, сообщил ему о только что законченной работе, процитировал эпиграф, чтобы Бармин составил себе представление о характере "Открытого письма". Сообщил и о "Кремле", и о другом очерке, начатом им, под названием "Мои записки", эти очерки рассчитывал скоро привезти в Париж. Заодно поинтересовался, что нужно предпринять, чтобы получить международный паспорт… Все было хорошо!
        И еще был повод для радости. Но об этом он, конечно, не мог написать друзьям. Пока еще не мог. Несколько дней назад Муза сказала, что, кажется, беременна… Какое счастье было услышать об этом! Руки тосковали по блаженной тяжести тельца своего ребенка. Как они с Музой радовались. Жизнь продолжалась…
        Правда, пошаливало здоровье. Во время обложных дождей простудился, никак не мог прийти в норму. Держалась температура, беспокоили головокружения. Но это с ним бывало и раньше. С легкими у него был непорядок. Всегда. Нужно было показаться доктору. Им порекомендовали доктора в Грассе. Решили, что съездят туда в 20-х числах августа.
        И еще тревожили вести из Москвы. Возобновившиеся еще в апреле советско-г ерманские торгово-экономические переговоры, замена Литвинова Молотовым, произведенная в мае, казались зловещими предзнаменованиями на фоне активизировавшихся действий Гитлера в Европе. Проглотив Чехословакию, Гитлер откровенно готовился напасть на Польшу. Этому могли помешать соединенные усилия великих держав, и в первую очередь Англии, Франции и Советского Союза. Но такой союз был невозможен, пока у власти в СССР находился Сталин, для которого злейшими врагами были демократии Запада. Переговорам с английской и французской военными миссиями, которые велись в эти дни в Москве, Раскольников не придавал большого значения. Эти переговоры могли быть камуфляжем. И все-таки теплилась еще надежда: может быть, все уладится?..

9
        Двадцать третьего августа взорвалась московская бомба. В этот день в Москве был подписан германо-советский договор о ненападении. По этому договору стороны обязывались соблюдать нейтралитет по отношению друг к другу в случае, если одна из сторон окажется в состоянии войны с третьей державой или державами.
        Узнали об этом из газет 24 августа, в Грассе. Приехали сюда накануне, остановились в одном из отелей, взяв номер на три дня.
        Все предшествовавшие дни Раскольников чувствовал себя неважно. Однако раньше выехать из Жуанлепейна не могли, нужно было "дотянуть" "Открытое письмо", скорее отправить его в Париж. "Дотянули". Отправили. Сразу несколько экземпляров, в разные издания. И выехали в Грасс.
        Прибыл в Грасс Раскольников совсем разбитым. Сразу же лег в постель. Из номера никуда не выходил. А утром принесли газеты с сенсационной новостью.
        - Это война, - побелев, сказал Раскольников, прочитав сообщение о подписанном в Москве Молотовым и Риббентропом договоре, пробежав глазами статьи договора, их всего было семь. - Муза, ты понимаешь ли, что это означает? Москва уступает Гитлеру Польшу. Не будет мешать ему громить Англию и Францию, которые, конечно, вступятся за Польшу, второго Мюнхена уже не будет. Англия и Франция к войне не готовы. Что будет потом? Даже думать о том страшно. Мы - тоже к войне не готовы: Сталин обезглавил армию…
        У него стала подниматься температура. Он лег. Доктор должен был прийти после обеда. Лежа, читал газеты. Перед обедом заставил себя встать. Спустились с Музой в ресторан, пообедали, снова поднялись в номер.
        Муза пошла навстречу доктору, условились, что она встретит его перед отелем и проводит в номер, без лишних разговоров с портье. Раскольников остался ждать в номере.
        Ходил по ковру, красному, раздражающе яркому. Поглядывал на окно с высоким подоконником, узкими створками рамы, одна из створок была приоткрыта и оттуда маняще тянуло терпким духом какого-то хвойного дерева, будто кипариса. Разворачивался перед окном и шел к двери, наполовину задернутой тяжелой шторой, тоже раздражающе красной. Устал ходить, лег на кровать. Закинул руки за голову. И неловко закинул: ударился левой ладонью, внешней стороной, косточками пальцев, об острый выступ металлической сетки, до крови рассек кожу на среднем и указательном пальцах. С досадой вскочил и снова принялся ходить по комнате, по ковру, слизывая кровь с пальцев, а она шла и шла.
        Раздраженно поглядывал на дверь. Думал с недоумени ем: почему никто не идет? Кто-то же должен был прийти. Кто? Вопрос этот неожиданно поставил его в тупик. В самом деле, кто должен прийти, кого он ждет, кто мог бы ответить на его вопросы и разрешить загадку советско-германского договора? Корни всех событий, разумеется, в прошлом, в середине 20-х годов и даже раньше, в начале революции. Или раньше? Так кто должен прийти? Кривицкий? Или Молотов? Неужели Молотов? С Молотовым когда-то начинали в подполье в Политехническом, работали в редакции "Правды". Молотов - тень Сталина…
        Остановился посреди комнаты, потому что заметил: дрогнула красная штора, прикрывавшая дверь, и стала отодвигаться.
        Ждал Молотова, а вышел из-за шторы донской казак с неестественно скособоченной головой и порезанными руками. Фаланги его пальцев кровоточили, он стряхивал кровь на ковер и смотрел на Раскольникова так, будто и его приглашал делать то же самое. Потом голова у него откинулась назад, как крышка настольной чернильницы, и кровь широкой струей полилась на пол. Быстро наполнялась густой дымящейся жидкостью комната. Раскольников встал на стул. Запах стоял, как на бойне. Кровь все прибывала, и тогда он взобрался на подоконник и стал протискиваться в узкую створку окна, с криком:
        - Кровь! Остановите ее! Море крови! Это невыносимо…
        Опомнился он, уже лежа на кровати, Муза обнимала его, гладила, как ребенка, по голове, по щекам, уговаривала:
        - Успокойся. Никакой крови нет. Вот доктор. Он сейчас тебя осмотрит. Успокойся…
        Доктор стоял перед кроватью. В дверях толпились любопытные. Кто-то предлагал выйти всем из номера.
        Осматривать больного теперь же доктор не стал, дал ему какое-то лекарство, и он уснул.
        На другой день Раскольникова перевезли в Ниццу, поместили в клинику Святого Луки. Он был в беспамятстве, бредил. Муза находилась при нем неотлучно - сиделкой, медицинской сестрой. Иногда сознание ненадолго возвращалось к нему, он сразу же заговаривал о Польше, о советско-германском договоре, но врачи запретили говорить с ним о политике, и Муза старалась скорее перевести разговор на другое.
        Однажды он очнулся среди ночи, она склонилась к нему, он улыбнулся ей, помолчав, сказал:
        - Свяжись с Сержем и Бунаковым… Они вас не оставят…
        Он сказал "вас", думая о Музе и о будущем ребенке. И умолк, закрыл глаза.
        Между тем политические события шли своим чередом. Мир неотвратимо втягивался в войну. Германские войска вступили в Польшу. Объявили состояние войны с Германией Англия и Франция. Советские войска готовились войти в Польшу с востока, действуя как союзники гитлеровских войск… Но ничего этого Раскольников уже не узнал.
        "РАСКОЛЬНИКОВ СОШЕЛ С УМА
        Ницца, 26 августа
        Три дня назад в один из отелей в Грассе приехала супружеская чета. Они оказались: Федором Раскольниковым, родившимся 23 января 1892 года в Петербурге, и Марией Раскольниковой, родившейся также в Петербурге 7 января 1911 года.
        Первый день пребывания супругов Раскольниковых в отеле прошел спокойно. На следующий день, пообедав внизу в ресторане, они поднялись к себе в номер. Приблизительно через час из номера послышались отчаянные крики:
        - На помощь!
        Служащие отеля поспешили на крики. Им представилась такая картина: жена Раскольникова делала отчаянные усилия, чтобы удержать мужа, который занес одну ногу за окно и старался выброситься вниз.
        Бывший полпред внезапно потерял рассудок. Его увезли тотчас в клинику в Ниццу, где он будет подвергнут наблюдению специалистов".
        (Последние новости. 1939. 27 авг. № 6726)
        "ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ.
        М. г. редактор!
        Не откажите в любезности напечатать в Вашей газете следующее заявление:
        Появившееся в № 6726 "Последних новостей" сообщение о том, что мой муж Ф.Ф.Раскольников якобы сошел с ума, к счастью, не соответствует действительности.
        Мой муж Ф.Ф.Раскольников серьезно болен воспалением легких и бред, вызванный высокой температурой, никак не может быть назван сумасшествием. Никакого покушения на самоубийство не было.
        С совершенным уважением Муза Раскольникова".
        (Последние новости. 1939. 1 сент. № 6731)
        "УМЕР РАСКОЛЬНИКОВ.
        В Ниццской клинике умер Ф.Ф.Раскольников.
        В августе этого года "Последние новости" напечатали письмо Раскольникова, в котором бывший полпред объяснял причины своего разрыва с Москвой.
        Нами получено было затем от него "Открытое письмо Сталину", которое мы не успели напечатать, т.к. из Ниццы пришло известие о болезни Раскольникова и об его покушении на самоубийство.
        Договор между Сталиным и Гитлером окончательно подкосил этого, одного из последних, остававшихся в живых, представителей старой ленинской гвардии. От перенесенного потрясения он уже не мог оправиться. Умершему было 47 лет".
        (Последние новости. 1939. 24 сент.)
        Узнав из газет о болезни Раскольникова, Виктор Серж попросил жившую в Ницце приятельницу, мадам Тессьер, разыскать Раскольниковых и предложить им свою помощь. Француженка разыскала их. Раскольникова, однако, она уже не застала в живых. Он умер 12 сентября. Вдвоем с Музой похоронили его. Похоронили на кладбище Коканд в Ницце, поместив в фамильном склепе мадам Тессьер. Там он и ле жит, в свинцовом гробе, купленном Музой на остатки сбережений.
        Беременную Музу приютили в Париже Виктор Серж и Бунаков, ей помогали Бармин, другие знакомые, не дали пропасть… Но тут начинается особая история, которая заслуживает отдельного рассказа.
        "Открытое письмо" Раскольникова было опубликовано уже после его смерти, 1 октября того же, 39-го года, в "Новой России".
        Глава девятнадцатая
        ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО СТАЛИНУ
        Я правду о тебе порасскажу такую,
        что хуже всякой лжи.
        Сталин, вы объявили меня "вне закона". Этим актом вы уравняли меня в правах - точнее, в бесправии, - со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона.
        Со своей стороны отвечаю полной взаимностью: возвращаю вам входной билет в построенное вами "царство социализма" и порываю с вашим режимом.
        Ваш "социализм", при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за тюремной решеткой, так же далек от истинного социализма, как произвол вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата…
        Что сделали вы с конституцией, Сталин?
        Испугавшись свободы выборов, как "прыжка в неизвестность", угрожавшего вашей личной власти, вы растоптали конституцию, как клочок бумаги, выборы превратили в жалкий фарс голосования за одну-единственную кандидатуру, а сессии Верховного Совета наполнили акафистами и овациями в честь самого себя ‹…›. Постепенно заменив диктатуру пролетариата режимом вашей личной диктатуры, вы открыли новый этап, который войдет в историю нашей революции под именем "эпохи террора".
        Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста. Никому нет пощады…
        Вы начали кровавые расправы с бывших троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев, потом перешли к истреблению старых большевиков, затем уничтожили партийные и беспартийные кадры, выросшие во время гражданской войны и вынесшие на своих плечах строительство первых пятилеток, и организовали избиение комсомола…
        С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие вздорностью обвинений знакомые вам по семинарским учебникам средневековые процессы ведьм.
        Вы сами знаете, что Пятаков не летал в Осло, Максим Горький умер естественной смертью и Троцкий не сбрасывал поезда под откос…
        Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолетних соратников Ленина: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и др., невиновность которых вам хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они никогда не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы.
        А где герои Октябрьской революции? Где Бубнов? Где Крыленко? Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко?
        Вы арестовали их, Сталин.
        Где старая гвардия? Ее нет в живых.
        Вы расстреляли ее, Сталин. Вы растлили и загадили души ваших соратников. Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей.
        В лживой истории партии, написанной под вашим руководством, вы обокрали мертвых, убитых и опозоренных вами людей и присвоили себе их подвиги и заслуги…
        Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот. Вы убили самых талантливых полководцев, воспитанных на опыте мировой и гражданской войн во главе с блестящим маршалом Тухачевским…
        В момент величайшей военной опасности вы продолжаете истреблять руководителей армии, средний командный состав и младших командиров.
        Где маршал Блюхер? Где маршал Егоров?
        Вы арестовали их, Сталин…
        Вы уничтожаете одно за другим важнейшие завоевания Октября. Под видом борьбы с "текучестью рабочей силы" вы отменили свободу труда, закабалили советских рабочих и прикрепили их к фабрикам и заводам. Вы разрушили хозяйственный организм страны, дезорганизовали промышленность и транспорт, подорвали авторитет директора, инженера и мастера, сопровождая бесконечную чехарду смещений и назначений арестами и травлей инженеров, директоров и рабочих как "скрытых, еще не разоблаченных вредителей"…
        Рабочий класс с самоотверженным героизмом нес тяготы напряженного труда, недоедания, голода, скудной заработной платы, жилищной тесноты и отсутствия необходимых товаров. Он верил, что вы ведете к социализму, но вы обманули его доверие. Он надеялся, что с победой социализма в нашей стране, когда осуществится мечта светлых умов человечества о великом братстве людей, всем будет житься радостно и легко.
        Вы отняли даже эту надежду: вы объявили социализм построенным до конца.
        И рабочие с недоумением, шепотом спрашивают друг друга:
        - Если это социализм, то за что боролись, товарищи?
        Вы отняли у колхозных крестьян всякий стимул к работе. Под видом борьбы с "разбазариванием колхозной земли" вы разоряете приусадебные участки, чтобы заставить крестьян работать на колхозных полях. Организатор голода, грубостью и жестокостью неразборчивых методов, отличающих вашу тактику, вы сделали все, чтобы дискредитировать в глазах крестьян ленинскую идею коллективизации.
        Лицемерно провозглашая интеллигенцию "солью земли", вы лишили минимума внутренней свободы труд писателя, ученого, живописца. Вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается, чахнет и вымирает. Неистовства запуганной вами цензуры и понятная робость редакторов, за все отвечающих своей головой, привели к окостенению и параличу советской литературы. Писатель не может печататься, драматург не может ставить пьесы на сцене театра, критик не может высказать свое личное мнение, не отмеченное казенным штампом.
        Вы душите советское искусство, требуя от него придворного лизоблюдства, но оно предпочитает молчать, чтобы не петь вам "осанну". Вы насаждаете псевдоискусство, которое с надоедливым однообразием воспевает вашу пресловутую, набившую оскомину "гениальность".
        Бездарные графоманы славословят вас, как полубога, "рожденного от луны и солнца", а вы, как восточный деспот, наслаждаетесь фимиамом грубой лести.
        Вы беспощадно истребляете талантливых, но лично вам неугодных русских писателей.
        Где Борис Пильняк? Где Сергей Третьяков? Где Александр Аросев? Где Михаил Кольцов? Где Тарасов-Родионов? Где Галина Серебрякова, виновная в том, что была женой Сокольникова?
        Вы арестовали их, Сталин!
        Вы лишили советских ученых, особенно в области гуманитарных наук, минимума свободы научной мысли, без которого творческая работа исследователя становится невозможной.
        Самоуверенные невежды интригами, склоками и травлей не дают работать ученым в университетах, лабораториях и институтах.
        Выдающихся русских ученых с мировым именем академиков Ипатьева и Чичибабина вы на весь мир провозгласили "невозвращенцами", наивно думая их обесславить, но опозорили только себя, доведя до сведения всей страны и мирового общественного мнения постыдный для вашего режима факт, что лучшие ученые бегут из вашего рая, оставляя вам ваши благодеяния: квартиру, автомобиль и карточку на обеды в совнаркомовской столовой.
        Вы истребляете талантливых русских ученых.
        Где лучший конструктор советских аэропланов Туполев? Вы не пощадили даже его. Вы арестовали Туполева, Сталин!
        Нет области, нет уголка, где можно спокойно заниматься любимым делом. Директор театра, замечательный режиссер, выдающийся деятель искусства Всеволод Мейерхольд не занимался политикой. Но вы арестовали и Мейерхольда, Сталин.
        Зная, что при нашей бедности кадрами особенно ценен каждый культурный и опытный дипломат, вы заманили в Москву и уничтожили одного за другим почти всех советских полпредов. Вы разрушили дотла весь аппарат Народного комиссариата иностранных дел…
        Во всех расчетах вашей внешней и внутренней политики вы исходите не из любви к родине, которая вам чужда, а из животного страха потерять личную власть.
        Ваша беспринципная диктатура, как гнилая колода, лежит поперек дороги нашей страны…
        Бесконечен список ваших преступлений! Бесконечен свиток имен ваших жертв! Нет возможности все перечислить.
        Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых, как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов.
        17 августа 1939 г.
        Ф.Раскольников
        This file was created
        with BookDesigner program
        [email protected]

05.06.2008