Библиотека / История / Старицкий Михайло : " Руина " - читать онлайн

Сохранить .
РУИНА Михайло Старицкий
        Роман украинского писателя Михайла Старицкого (1840-1904) «Руина» посвящен наиболее драматичному периоду в истории Украины, когда после смерти Б. Хмельницкого кровавые распри и жестокая борьба за власть буквально разорвали страну на части и по Андрусовскому договору 1667 года она была разделена на Правобережную — в составе Речи Посполитой — и Левобережную — под протекторатом Москвы...
        В романе действуют гетманы Дорошенко и Самойлович, кошевой казачий атаман Сирко и Иван Мазепа. Бывшие единомышленники, они из-за личных амбиций и нежелания понять друг друга становятся непримиримыми врагами, и именно это, в конечном итоге, явилось главной причиной потери Украиной государственности.
        Михайло Старицкий
        РУИНА
        Исторический роман конца XVII века
        Харьков

«Фолио»

2008
        I
        Много ли времени уплыло со смерти славного гетмана Богдана Хмельницкого, и что сталось с богатой, прекрасной, многолюдной страной? Хищная злоба, исступленная месть да широкая удаль загуляли по волнистым степям, но темным лесам и байракам, по кудрявым «чайкам», укрывавшим в зелени своей веселые хатки, по разбежавшимся в даль синих рек селам и по огражденным мурами и башнями городам, загуляли, запировали, разливая кругом «червоное пиво» да освещая свои чудовищные «бенкеты» заревом страшных пожаров, увеселяя свои пированья криком терзаемых жертв.
        Долго билась Украина, долго металась, как запутавшаяся в силках голубка, и упала измученная, истомленная, захлебнувшись в своей же крови.
        И исчезла кипучая жизнь… Обнажились разубранные цветами садочки, поднялись из черных груд мусора и пепла какие-то безобразные скелеты -руины, простирая с ужасом к небу свои обгорелые обломки. Почернели стоптанные копытами ковры нив и лугов, пожелтела пышная шелковая трава и поникла от туги, и укрылась могильным саваном многострадальная родная земля.
        Гуляет только буйный ветер по степи, стонет в безлюдных лесах, перешептывается грустно с чайками и плачет, залетевши к седому батьку Днепру, к нависшим над его порогами скалам, плачет и жалобно поведает им о широком кладбище -руине, раскинувшемся безобразным трупом под чудным и ласковым небом, под яркими лучами равнодушного к горю людскому солнца, под мерцанием тихих, задумчивых звезд.
        Только волкам -сироманцам вольно теперь и беспечно бродить по этому колоссальному, немому кладбищу, да орлам сизокрылым свободно садиться на высоких курганах, на широких могилах, — никто не потревожит их царственного покоя. Сторожат они с своих вершин великую пустыню и клекотом будят других орлов степи, вольных казаков.
        Но спят они непробудно, глубоко!
        Не сумели они устроить прочным жильем свою хату и полегли отдохнуть от непосильной борьбы под открытым небом на широком лоне родной земли. И все затихло, все занемело. Просочилась братская кровь к самому сердцу родной земли и запеклась на нем глубоким неизгладимым струпом.
        Прошло много лет… И снова ожила безлюдная пустыня… Возвратились рассеянные бурею дети в край печальной руины и разыскали свои старые разоренные гнезда… Стеклись туда и чужие дети…
        Заросла густою травою усеянная казацкими костями земля, покрылась она снова бархатом нив, коврами цветов, зелеными тучами кудрявых лесов, и сравнялись с землею распаханные плугом могилы. Но не исчезла бесследно пролитая братская кровь… Взошла она тугою и разлилась печалью -тоскою по всей родной многострадальной земле…
        Сумрачное осеннее небо спускалось серой пеленой над неприглядной, пустынной равниной. Низко над землей, гораздо ниже серого неба, медленно ползли длинные клочки разорванных туч; время от времени принимался накрапывать холодный осенний дождик и снова утихал. От серого неба, бросавшего на все какой-то унылый оттенок, окружавшая местность казалась еще непригляднее, еще пустыннее.
        Сколько глаза хватало, тянулись до самого горизонта, то опускаясь, то снова подымаясь, темные равнины диких, заброшенных полей; увядшая, прибитая морозом трава покрывала их каким-то бурым покровом; то там, то сям виднелись полуобнаженные от листьев рощи; на горизонте синела узкая полоса леса.
        Все было тихо, безмолвно… ни птицы, ни зверя не видно было кругом. Мертвую тишину, распростершуюся над этой черной равниной, нарушали только тихие стоны ветра, то подымавшего, то снова опускавшего свои усталые крылья.
        По узкой дороге, извивавшейся среди этих заброшенных полей, медленно подвигались вперед два всадника. Длинные кереи с нахлобученными на голову шапками почти совсем закрывали их лица. Судя по всклокоченной бороде старшего, можно было заключить, что он принадлежал уже к людям почтенного возраста, спутник же его казался еще совсем мальчишкой, однако быстрые и хитрые глаза его, беспрестанно выглядывавшие из-под нависшего капюшона, свидетельствовали, что, несмотря на его юный возраст, житейский опыт был уже далеко не чужд ему.
        Спутники ехали молча; слышно было только глухое чавканье лошадиных копыт, вязнущих в размякшей почве.
        — Ну и сторонка! — проворчал наконец старший, плотнее закутываясь в свою керею. — Вот уже с самого утра едем, и хоть бы тебе одна живая душа встретилась.
        — Да тут, дядьку, не то что людей, а и зверя не видно, — хоть бы заяц какой перебежал дорогу…
        — Тьфу, тьфу! Еще что выдумай, дурню! — Старший поспешно сплюнул трижды на сторону. — Вот еще, наврочить, зайца вспомнил… и так не на свадьбу едем.
        Разговор прервался.
        — А далеко ли еще, дядьку, до Чигирина? — спросил снова молодой.
        — Кто его теперь разберет! Были тут по дороге большие села, а теперь, — сам видел…
        — И куда это весь народ подевался?
        — Куда! Которые после татарского гостювання живы остались — разбежались, кто — на левый берег, а кто — и в московские степи… Много, много народа бежит теперь туда… вот же целый день едем, а и спросить некого.
        — Так мы, может, совсем и не в ту сторону едем?
        — Гм… кажется, что так, а все же надо будет расспросить. Помню, была тут прежде по дороге большая корчма, да шут ее знает, уцелела или нет.
        Кругом руина… Всадник замолчал и после продолжительной паузы проворчал себе под нос:
        — Добре хазяйнует гетман Дорошенко, добре!
        Путники погрузились снова в угрюмое молчание.
        Окружавшая обстановка не располагала к разговорам. Какое-то жуткое, тоскливое чувство пробуждали в душе всякого эти обширные почерневшие равнины диких, заброшенных полей. Но вот в глубине разложистой балки показались издали перед путниками смутные очертания сожженной деревни.
        — Вот он, шлях татарский, — проворчал старший путник, указывая на балку, — виден… не скоро вытрется…
        — А может, они еще не ушли, — произнес несмело мальчишка, — так мы того…
        — Нет, крымцы с Ханенком ушли назад — это верно, а кто его знает… Может, какая другая орда: ведь они теперь здесь, словно волки в Филипповку, всюду рыщут.
        Последнее замечание не придало мальчику большей храбрости.
        — Так как бы нам не попасться в пастку, — произнес он, съежившись и оглядываясь с нескрываемым беспокойством по сторонам, — темнеет…
        Старший взглянул на небо.
        — Нет, до вечера еще далеко, это насупились тучи; а ты трогай коня… добьемся до какого-нибудь жилья, там расспросим обо всем.
        Всадники подобрали поводья, и отдохнувшие лошади побежали доброй рысцой. Несколько холодных капель упало на руки путников; зачастил мелкий осенний дождь.
        Так прошло с полчаса.
        Но вот, на опушке большого леса, согнувшего полукругом весь горизонт, показалась какая-то темная бесформенная масса, над которой тонкой струйкой расплывался синеватый дымок.
        — Стой, стой! — Старший придержал коня и приподнялся в стременах. — Ото, кажется, и есть та самая корчма. Ну, слава Богу, добрались до жилья, там обо всем расспросим, а может, кое-что и разнюхаем… Хе -хе, вино развязывает языки. Ну, сворачивай пока что в чащу, дадим кругу, зато избавимся от нежданных попутчиков.
        Путники свернули в лес и, не удаляясь от опушки его, стали приближаться к корчме. Когда, по -видимому, до корчмы оставалось уже незначительное расстояние, старший приказал остановить коней. Затем он соскочил с коня, сбросил с себя керею и остался в рваном рубище. Видевший всадника, за минуту бодро скакавшего на коне, никак не мог бы признать его в этом жалком нищем. Одежду его покрывали громадные заплаты, из-под дырявой шапки свешивались на лоб космы седовато -рыжеватых волос. Нельзя было бы сказать, что наружность нищего производила благоприятное впечатление; встретившийся с ним с глазу на глаз не преминул бы прочитать и «Верую» и «Отче наш».
        — Фу ты, дождь проклятый! — проворчал сердито нищий, старательно стряхивая капли со своей бороды, и затем обратился к мальчику: — Ты же стой здесь да подвяжи лошадям овса, чтобы не заржали, а я пойду разведаю.
        — Только не засидитесь там, а то ведь здесь…
        — Не бойся, не бойся! Скоро вернусь.
        Нищий достал из-за пазухи хорошо отточенный нож, вырезал себе толстую суковатую палку и, опираясь на нее, отправился, прихрамывая, по направлению к корчме.
        Корчму окружал крепкий забор из толстых дубовых бревен, вверху заостренных; теперь ворота были открыты настежь, так что нищий вошел беспрепятственно во двор. В глубине двора стояла корчма. Это было какое-то большое, бесформенное, рассевшееся здание, чрезвычайно непрезентабельное на вид; желтые немазаные стены его были во многих местах совсем оббиты дождем, почерневшая от времени, растрепанная соломенная крыша напоминала какой-то старый сгнивший гриб, небольшие окна корчмы были затянуты бычачьим пузырем, а во многих местах просто заткнуты тряпками. Однако, несмотря на эту жалкую внешность, в корчме находилось, по -видимому, немало гостей, и гостей не бедных, если судить о их состоянии можно было по лошадям, привязанным у столбов. Отмахиваясь от выскочивших ему навстречу громадных псов, нищий подошел к самой хате и, открывши двери, робко остановился у порога.
        В корчме было много народу, но среди собравшихся не видно было ни мещан, ни крестьян, — все это были казаки. Казаки держались двумя отдельными группами, несколько запорожцев, с закрученными за уши гигантскими оселедцами, сидели также за отдельным столом. Между казаками шел оживленный разговор, так что на нищего, робко остановившегося в дверях, никто не обратил внимания, но это нисколько не огорчило его. Снявши шапку и застывши в просительной позе, он принялся внимательно рассматривать присутствующих.
        За длинным столом направо помещалась группа казаков душ в десять. Во главе их сидел довольно плотный седой казак, с чрезвычайно живыми, насмешливыми глазами, — очевидно, это был старший, так как остальные величали его паном сотником. Одежды казаков были забрызганы грязью, видно было, что они ехали откуда-то издалека. За противоположным столом сидело также душ восемь казаков, все они группировались вокруг еще не старого казака с тонкими, сухими чертами лица и смуглым цветом кожи; на нем была дорогая одежда, за поясом торчали великолепные пистолеты, украшенные серебряной насечкой, а у пояса висела загнутая сабля в богатых ножнах. По -видимому, он угощал своих товарищей, и угощал щедро.
        Запорожцы пировали за отдельным столом; лица их были возбуждены, жупаны распахнуты, видно было, что товарыство уже подгуляло. Жидовка с наймычкой хлопотали за прилавком; дрожащий и от радости, и от страха перед своими щедрыми, но и страшными гостями, жид беспрерывно шнырял то туда, то сюда, наполняя пустые кубки, исполняя приказания своих гостей; особенно увивался он вокруг запорожцев.
        Дым, подымавшийся из казацких люлек, застилал весь потолок корчмы какой-то синеватой колеблющейся пеленой.
        — Ну, жиде, иди теперь сюда! — закричал один из запорожцев, смуглый, широкоплечий, с пересеченной губой.
        Жид вздрогнул, съежился и в два прыжка очутился возле запорожца.
        — Что скажешь, ясный пан лыцарь? — произнес он, изображая на своем перепуганном лице самую подобострастную улыбку.
        — Скажи нам, кто у вас теперь тут на правом берегу гетманует?
        Жид невольно обернулся направо и поспешил ответить:
        — Кто? Звестно — его милость ясновельможный гетман Дорошенко.
        — А гетман Ханенко?
        Жид торопливо закивал украшенной длинными пейсами головой.
        — Так, так! И его милость гетман Ханенко!
        — А брешешь же ты, собака! — раздался голос с правого стола. — Простыл уже и след его!
        Жид вздрогнул и еще торопливее закивал головой.
        — Брешу, брешу, ей -богу, брешу! — подхватил он поспешно. — Они что-то посердились немножко и ушли себе в Крым.
        — Вернется! — раздалось с левой стороны.
        — Ну, а Суховеенко? — продолжал допрашивать запорожец.
        — И его милость пан Суховеенко гетман!
        — Так что же это у тебя, — что ни поп, то батька? За кого ж ты сам стоишь: за Дорошенка или за Ханенка, а может, еще за Суховеенка?
        При этом вопросе жид побледнел, взгляд его метнулся в одну сторону, в другую, фигура съежилась еще больше.
        — Ну, что я, что я! — заговорил он торопливо и подобострастно. — Что могу я знать, бедный жидок? Я все равно, что самая маленькая травка: куда ветер веет, туда и она гнется.
        — Го -го! — рассмеялся запорожец. — Значит: «Цыгане, цыгане, какой ты веры?» — «А якой тоби, пане, треба?»
        — Ой, вей, ясновельможный пане! На чьем возе едешь, того и писню спивай!
        — Видно, все у вас тут такой думки? — заметил громко запорожец.
        — Хе! Бабий! Забыли свою вольную волю! Попыхачами стали! — подхватили его товарищи.
        — Не волю, а сваволю, — отозвался седой казак с правого стола.
        — Не вмер Данило, болячка вдавыла! — воскликнул с хохотом запорожец. — Гей, жиде, тащи вина сюда! Выпьем, панове, за здоровье наших городовых казаков, чтобы им ярма шеи не мулили.
        Обрадованный прекращением щекотливого разговора, жид бросился со всех ног исполнять приказание запорожца и наткнулся на нищего, стоявшего у дверей.
        — Пс! пс! Герш ду! — зашептал он, бросаясь к нему. — Чего пришел? Ты не видишь разве, что вельможное панство гуляет? Ну, ну, иди себе!
        С этими словами он ухватил нищего за плечи и хотел было вытолкнуть его из корчмы, но нищий не думал уходить.
        — На Бога, на Матерь Пресвятую, дозвольте хоть согреться несчастному… Второй уже день и риски во рту не было, — застонал он самым жалобным тоном, низко кланяясь и протягивая свою рваную шапку.
        — Ну, ну, годи! Ступай себе, откуда пришел! — продолжал его выпихивать жид; но причитания нищего услыхали казаки.
        — Оставь его, чего толкаешь доброго христианина! — заметил жиду седой сотник, сидевший за правым столом. — Иди сюда, старче Божий, на, выпей келех меду!
        Нищий подошел к столу и, охвативши дрожащими руками оловянную кружку, жадно прижался к ней губами.
        — Куда идешь?
        — Ох, хотел было к Чигирину добиться, а теперь и не разберу, куда попал.
        — На верный шлях, это самая к Чигирину дорога. А откуда сам?
        — Издалека. — Нищий поставил на стол кружку, отер губы полой и низко поклонился казаку. — Дай тебе, Боже, здоровья, ясный пане, измучился совсем, с ног сбился все по пущам да по яругам.
        Казак полез в кешеню и, доставши оттуда серебряную монету; бросил ее в шапку нищему. Нищий поспешно спрятал за пазуху полученную монету и кинулся целовать руку щедрому казаку.
        II
        — Помяни, Господи, родителей твоих милосердных, пошли тебе, Матерь Пресвятая, и счастья, и многолетия, и деточек, — низко кланяясь сотнику, заговорил нищий.
        — Ну, за это добро не подякую, старче, — улыбнулся сотник, — не те теперь часы.
        — Отчего же? Теперь как раз гетману Дорошенко казаки надобны, — заметил насмешливо богато одетый казак с левой стороны.
        — Хватит с него казаков, чтобы всех закутных гетманишек в Крым позагонять, — бросил небрежно седой сотник и, повернувшись к нищему, продолжал расспрашивать: — А ты чего, старче, в Чигирин идешь?
        — И сам не знаю… И собаке одной здыхать не хочется, на людях все как-то легче, руина кругом, народ бежит отовсюду… Ох, ох! — нищий жалобно заплакал.
        — Так, так, стараются братья, — произнес как-то особенно значительно сотник, — наводят татар да руйнуют родную землю.
        — Э -эх, вижу я, что у тебя порожняя шапка, диду! — заметил, оскаливши зубы, запорожец с рассеченной губой. — И чего тебе на руину нарекать? Теперь есть у вас такая оборона, что ну!
        Нищий с изумлением взглянул на запорожца.
        — Ха -ха! Смотрите, дывится, словно теля на новые ворота.
        — Да разве ты не знаешь, что гетман вас всех турецкому султану отдал?
        — Ох, Боже наш, ой, Господи! И не грех тебе, пане, смеяться над бедным стариком! Да ведь такого бы греха и Господь бы не потерпел! — воскликнул в ужасе нищий.
        — Верно, верно, говорю тебе! Иди в Цареград, там теперь есть у вас родный батько, султан турецкий, он вас всех, как своих родных басурман, под крыло свое примет.
        — Может, твой там батько, а то и матка остались, — огрызнулся седой сотник, — а наш батько всегда был и будет славный гетман Петр Дорошенко.
        — Хе -хе, — продолжал запорожец, — да ведь он же и продал Украйну басурманам, поклонился султану всей отчизной нашей.
        — Пусть бы там кто-нибудь твоей головой куцему дядьку поклонился, как гетман ударил Украйной султану.
        — Как не ударил? А разве не прислал султан гетману и туй, и санджан?^1^
        ^^
        ^1^ Военные знамена.
        — Это еще были гостинцы за обрученье, то ли будет на свадьбе! — заметил насмешливо смуглый казак с левой стороны.
        — Перепадет, думаю, боярам, — добавил другой.
        — Что боярам, то еще посмотрим, а что уже пидбрехачи заробят, так это верно! — вспыхнул седой сотник.
        — Напрасно стараешься, пане сотнику! Шила в мешке не утаишь, а турецкой булавы найпаче! — осклабился широкоплечий запорожец. — Думаешь, что никто не знает о том, что гетман отдал Украйну в подданство царю басурманскому?
        — А я говорю, что это брехня! — крикнул седой сотник и стукнул по столу кулаком с такой силой, что стаканы зазвенели и попадали.
        — Как? Разве не было у вас рады с султаном? Разве не посылали послов в Цареград? — раздались возгласы с разных сторон.
        — Была рада, посылали послов в Цареград, а только не поддались мы султану, а дружеский мир с ним заключили, чтобы борониться от татар. Разумный хозяин всегда со своими соседями в доброй злагоде живет. Для блага отчизны, для блага Украйны и вошел гетман в згоду с султаном. Не задавал он нас в турецкую неволю и не задаст, он за волю своей отчизны всю жизнь стоит.
        — А вечное гетманство себе у турок выправляет! — вставил язвительно смуглый казак с левой стороны.
        — Пусть отсохнет язык у того навеки, кто говорит на гетмана такие слова! — вскрикнул запальчиво седой сотник. — Да если бы гетман только за свое гетманство, да за свои кешени дбал, так не сидел бы теперь Многогрешный на левой стороне. Да и теперь, невзирая на это, готов гетман свою булаву отдать, лишь бы Украйна под одной рукою была. «Вошел в згоду с султаном», — вот что им глаз ест; да ведь через вас же и должен был он это сделать. Вы же да разные закутные гетманишки и довели его до этого!
        Все в корчме зашевелились, разговор начинал принимать острый характер; со стороны казаков, сидевших за другим столом, послышались весьма недружелюбные замечания. Нищий поспешно отступил в сторону и притаился возле дверей.
        — Го -го! — осклабился запорожец, поворачиваясь к сотнику. — Любопытно послушать, панове! Кто кислицы поив, а на кого оскома напала!
        — Так, так! Кислицы вы поели, а оскома то на нас да на наш бедный люд напала! — продолжал с воодушевлением седой сотник. — Припомните все, если вам горилка еще память не отшибла, когда погиб Бруховецкий и вся Украйна обрала единого гетмана на обе стороны Днепра — Петра Дорошенко, — не вы ли обрали своевольно нового гетмана Суховеенка и выступили с ним, да еще с исконными врагами нашими — татарами, чтобы разорять родную землю! А теперь, когда Дорошенко поборол Суховеенка, вы теперь за Ханенком идете, опять наводите татар, опять разоряете родной край!
        — Да гетман твой сам ушел от войска!
        — Поскакал в Чигирин жинку стеречь! — раздались насмешливые восклицания с противоположного конца.
        — Бабий! Нам таких гетманов не надобно! — подхватили запорожцы.
        — Вам не надобно! Так потому, что вам его не надобно, вы заводите смуты и свары, выводите нового гетмана! Да если каждая купа будет за своего гетмана стоять, так в руину повернете весь край!
        — Так что же, мы должны по вашей дудке плясать? В послушании у вас ходить? Сколько Украйна стоит — всегда Запорожье гетмана обирало! — закричали запорожцы.
        — Да ведь вы же вместе со всеми после смерти Бруховецкого гетманом Дорошенко обрали!
        — Обрали, а теперь он нам не угоден.
        — Да ведь за Дорошенко вся Украйна?
        — А хоть бы и вся Польша с Турцией в придачу. Мы не хотим его, и никто нас не заставит ему поддаться. Мы идем, за свою волю стоим!
        — Не за волю, а за сваволю. Эх, поплачетесь вы на нее, да еще и горько! Заведет она не только вас, а и весь край наш к полякам в неволю!
        — Го -го! — запорожец отворотил рукав, обнажил мускулистую волосатую руку и произнес медленно, потрясая своим кулаком: — Не родился еще тот человек, чтобы накинул на нас узду!
        — Никто над нами еще не был паном. Не будут ни у кого запорожцы в подданстве! — раздались гневные возгласы среди его товарищей.
        — Тешьтесь, тешьтесь! — продолжал с горечью сотник. — А смерть уже не за горами, а за плечами! Оглянитесь-ка на пивночь. В такую минуту, когда Польша скалит опять на нас зубы, когда татаре огненными шляхами прорезывают всю грудь несчастной отчизны, вы еще заводите междоусобные войны. За Ханенком идете, наводите татар, проливаете христианскую, братскую кровь!
        — Не мы наводим, а гетман твой. Зачем он призвал Белогородскую орду?
        — Потому что надо было защищать свою землю!
        — А нечего было и защищать! Надо было сдавать гетманство! — закричал смуглый казак с левого стола.
        Седой сотник порывисто вскочил с места.
        — Кому? Всякому собаке? Кто за Ханенка? За Ханенка басурмане стоят, татаре его гетманом выбрали! Да еще не было над нами до сих пор такого сорому, чтобы татаре своих гетманов на Украине ставили!
        — Не татаре, а сами казаки его вольными голосами на Уманской раде обрали! — закричали с левой стороны.
        — Знаем мы эти вольные рады: подпоил свавольную купу, зазвал татар, вот гетман и идет, и плюндрует родной край!
        — Не плюндровать идет Ханенко, а рятувать! Он поклялся на раде за вольности казацкие стоять, заплаканной отчизне очи утереть.
        — Ха -ха! Утрет он ей нос, не то что! Дорошенко — наш родной батько! Он за вольности всего народа стоит! — закричали с правой стороны.
        — Богомильный на чужу кешеню! Продаст то, чего еще не купил! — отвечали им насмешливые возгласы слева.
        — А ваш Ханенко только о вольностях старшины печется.
        — Брехня, брехня!
        — Кто за Ханенка! За Ханенка татаре, — продолжал седой сотник, — а за Дорошенко — вся Правобережная Украйна, а на левой стороне Лубенский, Полтавский, Миргородский полки, Черкасский, Каневский! Так должны мы, что ли, вашей татарской раде подчиняться?
        — Не татарской — казацкой! — закричал в свою очередь смуглый казак, защитник Ханенка. — Хвалитесь своими левобережными полками. За Ханенко и Уманский, и Кольницкий, и Паволоцкий, и Корсунский полки.
        — Так почему же ваш Ханенко, когда за ним столько полков стоит, не прибыл на раду в Чигирин, куда звал его Дорошенко и все казаки, чтобы без братского кровопролития вольными голосами постановить, кому быть на Украйне гетманом: Дорошенку или ему? Небось побоялся? Поджал хвост, как тхор, да и на Запорожье ушел.
        — Как вьюн сквозь вершу проскользнул! Сидит себе там теперь, как черт в горах! Его и не достанешь! — закричали окружавшие сотника казаки.
        — Постойте! Придет он опять, скорее, чем вы думаете!
        — Ну, и пусть приходит, мы ему поднесем доброго гостинца!
        — Не кажите гоп, пока не перескочете! — воскликнул смуглый казак. — Вот только Покажется Ханенко на Украйне, как все ваши полки поотпадают.
        — Поломали мы Суховеенковы лук да стрелы, изломаем и Ханенковы!
        — Вы лучше кресты на святых церквах ломайте да несите их вашему пану, турецкому султану!
        — Крестов-то мы ломать не станем, а что не зарекаемся — и самому Ханенку, и всем его прыхильцам ребра поломаем, — это верно!
        При этих словах казаки повскакивали с мест; лавки, столы, кубки и кухли с грохотом покатились на пол. Разогретые вином лица вспыхнули. Многие схватились за сабли. Перепуганные насмерть жид и жидовка забились в самый дальний угол.
        — Да покуда ты ханенковцам поломаешь ребра, так мы вам языки поодтынаем! — закричал смуглый казак, вскакивая с места и потрясая саблей.
        Лицо пана сотника побагровело, в одно мгновение он вырвал из ножен свою саблю.
        — Го -го! А ну-ка! Вынимай саблю, посмотрю я, так ли она у тебя, как и голова, за ветром хилится!
        — На погибель псам, зрадныкам! — закричали окружавшие его казаки.
        — Смерть басурманщикам, турецким подданным! — отвечали им бурные возгласы с левой стороны.
        Казаки вырвали сабли и ринулись друг на друга. Все полетело кругом; началась ужасная свалка.
        При первых звуках сабельных ударов нищий выскользнул из двери и бросился к лесу. Добравшись до чащи, в которой скрывался его товарищ, он поспешно вскочил на коня и произнес отрывисто:
        — Трогай, держи на дорогу… самый шлях к Чигирину.
        Всадники повернули и выскочили из чащи, поскакали по прямой дороге.
        — Ну, что? Чей верх? — спросил молодой, когда они уже значительно удалились от корчмы.
        — Да, тут такое, что и сам черт ногу сломает! Одни за Дорошенко, другие за Ханенко, а то и за Суховеенко. Мутная вода, мутная… А в мутной воде не трудно рыбину поймать! Ну, трогай, трогай! Покуда они себе там кровь пустят, мы далеко ускачем вперед.
        Всадники подобрали поводья и подняли лошадей в галоп.
        Дождь перестал, сумерки сгущались, серый покров спускался над землей. Время от времени до слуха путников доносились унылые стоны ветра. Казалось, само небо вздыхало, глядя на эту опустошенную равнину. Все было тихо, безмолвно кругом. Как вдруг раздался протяжный звук пушечного выстрела. Всадники невольно осадили коней и прислушались. Звук донесся издалека и замер где-то, словно расплылся в этой серой сырой полутьме.
        — Гармата? — прошептал мальчик, прислушиваясь к всколыхнувшему серый сумрак звуку.
        — Гармата.
        — Что же это, битва?
        — Нет, это обывателям знак подают, чтобы спешили в города, в осаду… Видно, опять показалась орда, а может, Ханенко со своими полками. Ну и сторона! Здесь покуда чужие делишки обделаешь, так тебе всю шкуру так полатают, что и на ремень не останется! Сворачивай опять в лес. Так-то безпечнее будет.
        Всадники поворотили коней и быстро поскакали к темной полосе обнаженного леса.
        Через несколько минут на дороге не видно было уже ни одной человеческой фигуры. Серый сумрак спускался ниже и ниже на землю, он словно окутывал ее всю своей влажной, тяжелой пеленой. Ни один звук человеческого голоса не нарушал этой мертвой тишины.
        Кругом было тихо, мрачно, безмолвно.
        Только отдаленный протяжный рев пушки потрясал каким-то зловещим призывом безмолвный воздух и словно расплывался в этой серой полутьме.
        III
        Дождь шел несколько дней подряд, мелкий, холодный, осенний. Наконец и самой природе наскучила, казалось, эта серая, сырая мгла, безнадежно затянувшая весь небосклон. Настал ясный осенний денек. Уже с самого утра сквозь легкие, как дым, пряди облаков выглянула яркая лазурь; к полдню же и эти прозрачные пряди растаяли, расплылись, и на чистом голубом небе заблистало ласковое осеннее солнце. Золотые лучи его рассыпались и по багровым рощам, и по залитым лужами дорогам, и по обнаженным полям; они проникли всюду, даже и в сердца людские, истомленные и удрученные долгим созерцанием угрюмого неба, нависшего над ними тяжелой сплошной пеленой.
        В одном из маленьких домиков, находившихся в верхнем городе Чигирине и предназначенных для жительства казакам надворной гетманской команды, весело хлопотала у печи красивая молодая женщина в кораблике (красный бархатный головной убор, вроде кокошника). С лица ее не сходила радостная улыбка, да и все в этой чистой светличке, казалось, радовалось, сияло и улыбалось. Солнечные лучи, врываясь золотыми снопами в небольшие окна, составленные из мелких стеклышек, играли и на чистом полу хаты, и на белых как снег стенах, и на покрытых красным сукном лавках, и на ярко вычищенной оловянной и серебряной посуде, расставленной на дубовых полках, и на красивом лице молодого, статного казака, сидевшего у стола, застланного узорчатою скатертью. По всему видно было, что в этом милом уголке поселился еще один незаметный жилец — счастье. Оно покрывало все словно тонкой золотистой паутиной и придавало всему такой радостный праздничный вид.
        — А что ж, жинко, готов борщ? — обратился к молодичке казак, с улыбкой следя за всеми ее движениями.
        — Да вот зараз! Ух, да и тяжелый же горшок, никак не вытащу! — молодая женщина налегла на ухват и потянула его из печи. От усилия по лицу ее разлился яркий румянец.
        Казак поспешно вскочил с места.
        — Орыся! Да ты бы мне лучше сказала достать, а то смотри, если случится что, — я ведь не подякую!
        Личико молодой женщины вспыхнуло еще больше, она бросила стыдливый взгляд на свою слегка округлившуюся фигуру.
        — Ну, вот, еще при людях скажи такое, только осоромить меня.
        — А чего же мне не сказать и при людях? Скажу и при всех, что моя жиночка — молодец, что она меня любит, жалует! — казак подошел к молодой женщине и, нежно обвив ее рукою за талию, прошептал над самым ее ухом: — Что она скоро подарует мне сыночка!
        — Да ну, пусти! Годи! — слабо отбивалась Орыся.
        — Не пущу! Не пущу! — повторял со смехом казак, продолжая целовать ее раскрасневшиеся щеки.
        — И не надоело до сих пор?
        — Никогда не обрыднет!
        — Так и поверила!
        — Заставлю поверить! — и казак еще крепче прижал к себе Орысю.
        Кораблик с головы Орыси сбился на сторону; пряди черных волнистых волос выбились из-под него и рассыпались по лбу.
        — Да пусти же, ой, пусти! — повторяла она со смехом, вырываясь от казака, но казак не унимался. — Да пусти же, Остапе! Борщ простынет! — вскрикнула она наконец и, вырвавшись из объятий казака, отбежала в другую сторону светлицы.
        — У, вьюн! — засмеялся казак и погрозил ей пальцем. — Ну, счастье твое, что борщ готов, а то бы не скоро ты вырвалась от меня!
        Он отер свое раскрасневшееся лицо, оправил чуприну и уселся за стол.
        Оглядываясь лукаво на мужа, Орыся осторожно подошла к печи, вылила в миску дымящийся ароматный борщ и поставила его перед Остапом; затем она нарезала хлеба, вынула из печи горшок каши, подсунула к нему мисочку гусиного сальца, подала ложки и приготовила все к обеду. Казак следил за всеми ее движениями ласковым, любящим взглядом.
        — Ну, садись же и ты, голубка, — удержал он ее наконец за руку, — довольно хозяйничать! Не бойся, больше уже целовать не буду.
        Орыся надула задорливо губки.
        — Ну, с тобой не след было бы и садиться, — произнесла она, опускаясь рядом с Остапом на лавку, — смотри, как измял кораблик, а ведь это подарок пана Мазепы, — я его берегу.
        — Не велика беда, купит он тебе новый.
        — Эге, купит! Пускай же раньше еще приедет.
        — Да он и приехал еще вчера.
        — Вчера?! — Орыся всплеснула руками и даже подскочила на лавке. — Вчера приехал, и ты мне до сих пор ни слова про то! Ах ты, Господи, да как же ты мне еще вчера этого не сказал?
        — Прости, голубка, ей -ей, забыл! Шел вчера домой, все думал, чтобы сказать тебе, а как увидел тебя, так все на свете и забыл.
        Лицо молодой женщины озарилось счастливой улыбкой.
        — Ну, ну! — погрозила она казаку пальцем. — Не подлещуйся. Когда бы не такой случай, не простила бы тебе этого никогда. Рассказывай же скорее, что, как?
        Она пододвинулась к мужу и устремила на него горящий любопытством взгляд.
        — Ты это о чем? — спросил с улыбкой казак, любуясь ее нетерпением.
        — Еще и представляется, будто не знает! Мазепа один вернулся или…
        — Нет, говорят все, что один.
        Из груди молодой женщины вырвался глубокий вздох, веселая улыбка сбежала с ее лица.
        — Да и напрасно он ищет, — проговорила она грустно, — уж если вы там и все скелеты их нашли, так чего же больше?.. С того света не возвращаются.
        — Нет, голубка, не то. Видишь ли, тогда мы сгоряча одного не сообразили с паном Мазепой, что ведь и из напастников могло остаться два, даже три трупа на месте. Ведь старый Сыч саблей орудовал еще не хуже другого, молодого, да и Нимота… Ведь они, наверное, защищались? Живыми в руки не дались, уложили же хоть одного, двух напастников. Опять и то пришло нам в голову: зачем бы татарам убивать Галину? Ведь она для них дорогой товар, они бы ее даром не утеряли, еще б и сторожей поставили, чтоб не сделала себе чего.
        — Ох, ох! Правда, правда! — Орыся печально закивала головой. — Бедная она, моя горличка, так по ее личику и видно было, что не ей судила доля счастье! Все такая печальная да задумчивая была… Ну, да ведь там Мазепа ее нигде в Крыму не нашел, а ведь как искал!
        — Могли и в Турцию продать.
        — Ох, верно, верно!
        — Ну, вот, теперь же он из Турции вернулся: его гетман туда по войсковым справам посылал.
        — И что же, что?
        — Да бог его знает что, — я его еще и не видел: с самого утра гетман его к себе призвал да и держит вот до сих пор. Я думал сейчас после обеда сходить расспросить, как и что…
        — Вот и горазд! — воскликнула радостно Орыся. — Так ешь же, ешь скорее да иди и смотри — не мешкай! Как только узнаешь все, сейчас же ко мне.
        И Орыся принялась поспешно угощать мужа, веселая улыбка улетела с ее лица. Время от времени она повторяла снова: «Ах, бедная моя! Ох, несчастная!» И за каждым таким восклицанием она еще нежнее прижималась к мужу, словно мысль о чужом горе заставляла ее еще больше ценить свое счастье.
        Наконец обед был окончен.
        Остап поднялся с места, перекрестился три раза на образа и, подойдя к Орысе, крепко обнял ее.
        — Ну, спасибо ж тебе, моя жиночка любая! А теперь я пойду.
        — Иди, иди, да скорее возвращайся.
        — Не загаюсь. Будь здорова.
        — Бувай здоров!
        Казак взял шапку и вышел в сени, Орыся последовала за ним. Приотворив надворные двери, он снова обратился к стоявшей за ним жене и, крепко обняв ее, поцеловал долгим, горячим поцелуем.
        Орыся остановилась на пороге, следя влажным взглядом за удаляющейся фигурой мужа. Очарование его поцелуя еще не слетело с нее; она словно застыла у дверей с мечтательно устремленным вдаль взором, с легкой улыбкой, бродившей вокруг полуоткрытых губ. Смутные мечты счастья сновали, словно золотые нити, перед ее глазами, а из глубины сердца подымалось что-то такое теплое, такое жгучее, что заставляло приливать еще горячее кровь к ее смуглым щекам. Даже мысль о чужом горе не могла омрачить дивного состояния ее души. Как легкое облачко, скользящее в ясный солнечный день по светлой лазури, на минуту бросает тень, затмевает солнце и снова уносится дальше и от его минутной тени яркий блеск солнечного дня становится еще горячее, так и мысль о чужом горе не могла вполне овладеть Орысей; думка скользила лишь мимо и заставляла Орысю еще сильнее чувствовать свое собственное безоблачное счастье. Несколько минут стояла так Орыся, греясь на солнышке. Она не видела ни людей, проходивших мимо, не слышала звуков жизни, раздававшихся кругом. Как вдруг громкое причитыванье, раздавшееся совсем близко подле нее,
заставило ее очнуться.
        Орыся вздрогнула и повернулась в ту сторону, откуда доносилось это громкое причитыванье.
        К ней подходил, опираясь на руку мальчишки -поводыря, какой-то нищий или монах; это трудно было разобрать: на нем была длинная монашеская одежда, но такая изорванная, такая заплатанная, что сердце молодой женщины невольно сжалось от сожаления к этому бедняку. Сребристо -рыжеватая борода и волосы монаха были всклокочены, темные глаза смотрели утомленно, тощее тело его сгибалось от усталости, — видно было, что нищий едва тащил ноги, и, если бы не рука его проводника, да не толстая суковатая палка, на которую он опирался другой рукой, — он, вероятно, свалился бы прямо на дорогу.
        — Ради Господа, ради Христа, Царя небесного, люди благочестивые, хоть кусочек хлеба, третий день крошки в рот не брали! — застонал он жалобно, останавливаясь перед Орысей.
        Но Орыся не нуждалась в этих уверениях.
        — Заходите, заходите, панотче, — заговорила она приветливо, распахивая перед монахом двери, — заходите, подкрепитесь, чем Бог послал.
        — Да благословит тебя Господь милосердный, да пошлет он тебе счастия и долголетия, и в детях радости!
        При последнем пожелании монаха щеки Орыси покрылись легким румянцем.
        — Заходите же, заходите! — повторила она, смущенно отворачиваясь в сторону.
        Нищий вошел в сени вслед за нею, а оттуда — в хату. Он поставил в угол палку, снял с плеча котомку и положил ее на пол, а сам скромно уселся у двери на самом кончике лавы; мальчик же остался стоять у дверей.
        — Нет, нет! Сюда садитесь, на покути, панотче, — запротестовала Орыся, отодвигая от стола лавку. — Да и поводарь ваш пусть тоже сюда садится. Сейчас налью борщу, еще не остыл. Мы только отобедали, — говоря все это, Орыся весело хлопотала; она нарезала хлеба, налила в миску борщу, поставила оставшуюся кашу и усадила наконец за стол нищего монаха и его поводаря. — Ешьте, ешьте на здоровьичко, — произнесла она кланяясь и остановилась подле стола, подперши щеку рукой.
        Монах и его проводник принялись хлебать борщ с таким аппетитом, какой ясно доказывал правоту их слов. После борща последовала еще каша, вареники. Орыся рада была угостить, чем могла, Божьего человека, а кроме того, ей было приятно и поболтать с ним: по всему было видно, что этот странник мог рассказать ей много интересного, а она порядочно скучала в Чигирине, так как муж ее был постоянно занят.
        Пообедав, монах поднялся с места, прошептал молитву и хотел было занять свое скромное место у двери, но Орыся удержала его.
        — Сидите, сидите, панотче, отдохните… Видно, из далекой дороги идете?
        — Ох, из далекой, из далекой, дочко! Был в Цареграде, был в Иерусалиме, а теперь в Киев, в святые Печеры иду.
        — И в Иерусалиме! — воскликнула с изумлением Орыся, присаживаясь к столу. — А это далеко от нас?
        — Так далеко, что и не сосчитаешь, дочко. Ох, не многие добираются туда. Надо пять степей перейти, пять морей переплыть!
        — Ой Боженьки!
        — И не всякий корабль те моря переплывет.
        — Отчего?
        — Оттого, чадо, что плавают в тех морях страшные драконы.
        — Драконы?!
        — Сиречь змии лютые с семью головами и семью хвостами. ^ —^
        — Ох, мени лышенько! — всплеснула руками Орыся. — Ну, а как же они вас не тронули?
        — Не тронули потому, что есть у меня такое зелье, что от всякого несчастья охраняет. Против этого зелья нечистая сила ничего не поделает, и ни пуля, ни сабля того не возьмет, кто это зелье при себе имеет. Я и тебе, чадо, уделю толику за то, что ты меня, сираго, накормила. Надо его только в ладонку зашить да на шее носить.
        С этими словами нищий снял с шеи маленький мешочек, развязал его, достал оттуда два тоненьких стебелька и отдал их Орысе. Орыся вся вспыхнула от радости. Господи! Да ведь теперь она не будет бояться за своего Остапа никогда, никогда! Она зашьет ему оба стебелька в ладонку, оба… оба! Себе не оставит, ей не нужно… Орыся бережно спрятала полученную драгоценность и принялась горячо благодарить старика.
        На. столе появился и жбан холодного пива, и маковники, приготовленные Орысей. Орыся от души угощала монаха, а монах рассказывал ей о таких диковинах, неслыханных вещах, что все личко и глаза у Орыси разгорелись, и хотелось ей все слушать да слушать этого словоохотливого старика без конца. Время летело незаметно; через полчаса Орысе казалось уже, что она знакома с этим монахом с незапамятных времен. Ей было необычайно весело и легко с ним. Кроме всего, она получила от монаха еще несколько ценных подарков: змеиный зуб, предохранявший от лихорадки, щепотку песку из Вифлеема, камушек из Иерусалимского храма.
        — Ох, ох! — заключил свои рассказы монах глубоким вздохом, — всюду говорят, беда грядет. У одного схимника в Печерах все буквы в книге кровью налилися, войну, негоды все пророкуют. В Польше у одного жида, говорят, антихрист народился.
        — Ох ты, Боже наш! — вскрикнула Орыся и побледнела.
        — Так, так, дочка! Кругом беда. Вот шел я к Чигирину — руина, кладбище, пустыня кругом, брат на брата встал, родною кровью родную землю залили, одни пожарища, ни души живой, — не у кого было куска хлеба попросить. Когда бы нам не послал Господь тебя, так и не знаю, дожили бы до завтрашнего дня. Даруй тебе, Господи, за это спасение и всякое благополучие.
        — Что там, отче? — перебила его смущенная благодарностью Орыся.
        — Видишь ли, дочка, мы брели сюда к Чигирину, хотели гетманшу повидать, всегда она нас богато одаривала и на храмы Жертвовала, а теперь только спросили о ней, так нас чуть в шею не выгнали. Умерла, должно быть?
        — Нет.
        — Так что же? Может, болезнь какая приключилась, так я бы молитву сотворил.
        — Да нет, здорова она.
        — Так что же случилось? Отчего не допускают к ней?
        — А потому, что ее нет здесь. — Орыся замялась и прибавила нерешительно: — Она в монастыре.
        На лице монаха отразилось неподдельное изумление.
        IV
        — Как! Гетманша в монастыре?! — воскликнул странник. — Да что же ее заставило в монастырь уйти? Господи! Такая молодая да хорошая, ей бы только жить и радоваться, да и гетман любил ее без души.
        Орыся досадливо махнула рукою.
        — Я доподлинно не знаю, с чего она в монастырь ушла, а говорят люди такое, что не гораздо и повторять.
        — Ох, ох, голубка! — вздохнул нищий и закивал головою. — Людям не верь! Чего только люди не набрешут. А за гетманшу грех и дурное слово сказать, Божья душа, Божья душа! — и нищий рассыпался в похвале гетманше.
        Орыся с досадою слушала эти расточаемые нищим похвалы. Она знала причину удаления гетманши в монастырь и, хотя не видала самой гетманши в лицо, но и по слухам была сильно вооружена против нее, а потому ей было чрезвычайно досадно слушать восхваления нищего и хотелось сказать ему, что все это совсем не так, что гетманша далеко не святая и не Божья душа, что она только прикидывалась святой, а на самом деле грешила еще хуже других грешниц; ей хотелось рассказать монаху об истинной причине удаления гетманши в монастырь, но вместе с тем какой-то внутренний голос шептал ей, что этого не следует говорить.
        А между тем нищий, словно подразнивая Орысю, все усиливал и усиливал свои похвалы.
        Досада охватывала Орысю. Словно какой-то буравчик забуравил у нее в сердце. И почему она, в самом деле, должна скрывать проделки этой женщины? Через нее столько несчастий произошло, а ее еще и покрывать все должны! Нет, пусть же хоть святою ее не считают. И Орыся произнесла вслух:
        — Эх панотче, панотче! Не все то золото, что блестит!
        Монах устремил на нее полный изумления взгляд. Это
        изумление подзадорило Орысю еще больше.
        — Вот вы думаете, — продолжала она, — что гетманша спасаться в монастырь ушла, а я скажу вам, что и не сама она ушла, — ей, я думаю, в монастырь так же хотелось, как мне в пекло, а услал ее силою гетман.
        — Гетман?
        — Да, гетман! Были такие дела.
        Еще с минуту Орыся боролась с желанием рассказать решительно все, но устремленный на нее недоверчивый взгляд странника окончательно заставил ее решиться, и, понизив голос, Орыся передала монаху все: что гетман «надел на гетманшу черную рясу» за то, что она изменила ему и что причиной этой измены был какой-то полковник с левой стороны Днепра, что гетман, узнав об этой измене, чуть с ума не сошел, хотел было убить гетманшу, да передумал, услал ее в монастырь, а сам теперь до сих пор нигде себе места не найдет.
        Странник слушал рассказ Орыси с живейшим любопытством, поминутно вставляя свои замечания, вопросы, восклицания.
        — Ну, и где же она теперь, в каком монастыре? — спросил он, когда Орыся наконец остановилась.
        — В каком монастыре? — Орыся замялась, она, собственно, знала, где находилась гетманша, так как Остап ездил туда часто, по поручениям гетмана, но не знала, можно ли об этом говорить или нет?
        — Должно быть, близко где-нибудь, — продолжал странник, — о, гетман далеко не отошлет… А жаль! За такой вчынок надо было бы положить тяжелое послушание для спасения грешной души.
        Орыся молчала, а странник продолжал дальше:
        — Жаль, жаль, что гетман так слаб душой, а строгое монастырское житие исправило бы ее и привело бы на путь истинный. Да только гетман никогда на это не решится.
        Орыся не выдержала.
        — Э, нет! — произнесла она оживленно. — На этот раз пан гетман большую строгость над ней показал, далеко ее услал, аж в Лебединский монастырь, и, говорят все, до конца веку там ее держать будет.
        — Вот это-то и хорошо, это и хорошо! — вскрикнул поспешно странник. — Так, может, Господь и исправит ее.
        В это время с улицы донесся какой-то шум. Орыся и странник повернулись к окну и увидели, что по улице проходила шумная компания казаков. Посреди толпы шел стройный молодой казак с красивым, но строгим, серьезным лицом. Появление его и вызвало, очевидно, такое оживление, так как при виде его со всех сторон к нему спешили новые казаки.
        — А это кто такой, посол какой-нибудь или важный шляхтич? — заинтересовался монах.
        — Нет, это пан Мазепа, наш генеральный писарь.
        — Такой молодой? Видно, голова?
        — О, первая на всю Украйну! — вскрикнула с восторгом Орыся.
        — А какой строгий да сумный.
        — Э, он таким прежде не был, это с ним несчастье приключилось.
        — Несчастье? — странник остановил изумленный взор на Орысе.
        — Да, несчастье, — продолжала она, — у него невесту украли татаре.
        — Ох ты, Господи! Да как же это случилось?
        — А кто его знает? Жила она себе в степи, на хуторе с дедом. Налетел загон, все сожгли, ограбили, а ее или убили, или в Крым увезли… Вернее, что убили, потому что вот он уже целый год ищет ее и не может найти.
        Рассказ Орыси очень заинтересовал странника, а Орыся, сама заинтересованная до крайности этим происшествием, с удовольствием делилась с собеседником своими сомнениями и надеждами. Так прошло еще с четверть часа.
        Но вот дверь отворилась, и в комнату вошел Остап. При виде Остапа Орыся быстро вскочила с места и бросилась к нему навстречу.
        — Ну, что? Увидел? Расспросил?! — засыпала она его вопросами.
        — Да нет, все его гетман держал, а теперь, видела, окружила его какая гурьба? Ну, разве можно хоть словом перекинуться?
        Ответ Остапа опечалил и разочаровал Орысю; она отвернулась в сторону и заметила, что странник, встав с места, поспешно надевал свою котомку.
        — Куда ж вы, панотче, куда? — остановила она его. — Отдохните еще немного, вот и муж мой послушает ваших рассказов; повечеряйте у нас, переночуйте, а тогда и в путь.
        Остап также присоединился к просьбам жены; но странник отказывался; он торопился в путь и надеялся еще до вечера пройти верст двадцать. Убедившись наконец в том, что ее просьбы не действуют на странника, Орыся бросилась в комору, притащила оттуда две паляницы, достала вяленой рыбы и других припасов. В то время, когда Орыся хлопотала и радушно наполняла котомку нищего, Остап стоял неподвижно у дверей, не спуская с него пристального взгляда: что-то неуловимое в наружности этого нищего привлекало его внимание…
        Между тем странник поспешно уложил свою котомку и, поблагодарив хозяев за радушный прием, вышел со своим проводником из светлицы. Орыся провела его до самых сеней и возвратилась, радостная, назад.
        — Слушай, Остап, а какой у меня дарунок есть для тебя! — защебетала она весело, обвивая его шею руками. — А вот и не скажу! Или сказать? Ну, говори: сказать или нет? — Орыся обхватила руками голову Остапа и повернула ее к себе. — Сказать или нет? — повторила она снова с лукавой улыбкой; но Остап, по -видимому, не слыхал ее слов, брови его были сомкнуты, казалось, он старался припомнить что-то ускользающее из его памяти.
        — Э, да ты и не слушаешь меня! — протянула она изумленно, вглядываясь в выражение лица Остапа. — Ты думаешь о чем-то! О чем же, о чем?
        И так как Остап продолжал молчать, то Орыся произнесла взволнованным, дрожащим голосом, сжимая до боли его руки.
        — С тобою случилось что-нибудь страшное?.. Ты не хочешь мне сказать?
        При звуке этого испуганного голоса Остап ласково улыбнулся и нежно прижал ее к себе.
        — Нет, нет, голубка, ничего, ничего. А только эти глаза, — он посмотрел вслед ушедшему страннику и досадливо потер себе лоб рукой, — и где я их виде;!? Вот видел где-то, а вспомнить не могу!..
        Выйдя из хаты Остапа, нищий направился, прихрамывая и опираясь на руку проводника, к выходу из верхнего замка. Отсюда они спустились в нижний город Чигирин. По улицам города сновало много народа, казаков, мещан и набившейся сюда во время военных действий шляхты. Потолкавшись всюду, послушавши во всех местах, о чем говорят и шепчутся люди, странник направился к городским воротам. К выходу его из города не представилось никаких препятствий, и через четверть часа он уже ковылял по широкой дороге, пролегавшей от Чигирина до Киева.
        Отойдя на значительное расстояние от города, странник оглянулся по сторонам: на дороге не видно было ни одной души.
        — Ну, — произнес он, обращаясь к своему провожатому, — теперь времени терять нельзя. Гайда в лес, да поскорее! Ха -ха! Дело сделано, теперь уже осталось безделье!
        С этими словами он оставил руку мальчика, и оба торопливо зашагали по направлению к лесу, видневшемуся на краю горизонта. До леса было, по -видимому, не менее пяти верст, но путники бодро шагали, не показывая признаков утомления.
        — А здорово таращил на пана дядька очи тот казак, — обратился к страннику мальчишка, — словно припомнить что-то хотел.
        Нищий усмехнулся в бороду:
        — Д -да, ну не желал бы я, чтобы на этот раз ему память помогла.
        — У меня даже мурашки по коже побежали.
        — Хе, струхнул и я… Одначе ты, малый, того, потише, а то смотри, как бы нас с тобою не подняли туда, откуда я тебя спустил. Здесь и ветер ведь разносит слова. А стоило только тому здоровому дурню протереть лучше свои буркалы… Ну, сам понимаешь…
        Мальчишка, действительно, был, по -видимому, способен понимать все с полуслова.
        — Небось! Своя шкура тоже дорога! — произнес он с наглой усмешкой.
        — То-то же. Да прибавь шагу! На всякий случай надо поскорей замести свои следы.
        Спутники замолчали и ускорили шаги. Через полчаса они достигли опушки леса и вошли под его сетчатые, полуобнаженные своды.
        Это был старый и дикий черный лес, преимущественно дубовый. Хотя стоял уже конец октября, но деревья еще сохранили часть своей золотистой листвы; дубы она покрывала еще густым и жестким бронзово -красным покровом. Лес был дик и запущен. Тысячи кустарников, молодых деревьев, старых обвалившихся стволов переплетались в нем густой непролазной стеной, а над всей этой массой поподымались вершины могучих столетних дубов.
        — Ну, здесь уже все-таки легче, — произнес странник, оглядываясь с удовольствием на охватившую их со всех сторон чащу, — не люблю я открытых мест.
        — А я и белого дня! — прибавил мальчишка.
        — Гм… Молодец. А не забыл ты, какие приметы?
        — Нет, нет! Идите смело за мной.
        Путники прошли еще версты три по дороге, пролегавшей через лес. Наконец мальчишка остановился у молодой березы со свежеотрубленной веткой.
        — Вот здесь, — произнес он, — отсюда налево.
        — Верно, верно, — согласился и странник, осмотрев внимательно ветку.
        Они свернули в чащу леса. Время от времени мальчик останавливался у каких-то зарубленных или особенно загнутых веток и с уверенностью продолжал дальше путь.
        С полчаса, а может и больше, кружили путники по лесу и наконец дошли до небольшой прогалины, посреди которой стояли две оседланные лошади, привязанные к дереву на длинных поводах. При виде появившихся наконец хозяев, одна из лошадей вытянула навстречу им свою лебединую шею и издала тихое ржание.
        — Узнал? — странник подошел к лошади и ласково потрепал ее по шее. — Только ты потише, это тебе не Гадяч.
        Затем странник и мальчик взяли лошадей под уздцы и вывели их обратно тем же путем на дорогу. Здесь они отвязали от седел свои длинные кереи, набросили их на себя, нахлобучили на головы каптуры, вскочили на лошадей и поскакали по дороге вперед.
        В лесу было тихо и пустынно. Уже всадники проехали верст десять, не повстречавши ни единой души, как вдруг старший придержал коня и внимательно прислушался.
        — А что, пане дядьку? — спросил младший.
        — Слушай, — произнес отрывисто странник.
        Мальчик последовал его примеру; оба замерли, чутко
        насторожившись.
        В лесу было тихо, так тихо, что слышно было, как падал на землю отживший лист, и сквозь эту тишину до слуха путников явственно донесся какой-то отдаленный шум, то затихавший, то усиливавшийся.
        Нищий соскочил с коня и припал ухом к земле.
        — Скачут? — прошептал мальчик.
        — Скачут.
        — Много?
        — Душ двадцать.
        — Что ж делать?
        — Бери лошадей и прячься с ними скорее в самую чащу, да сиди там до тех пор, пока я не крикну тебя дважды пугачом.
        — А пан дядько?
        — А я! — нищий внимательно оглянулся кругом.
        Недалеко от них лесная чаща, отступая полукругом от дороги, образовывала небольшую прогалину, на краю которой поднимался гигантский развесистый дуб; листья покрывали его густой шапкой и могли представить для наблюдателя надежную защиту.
        — А вот куда, — произнес нищий и указал мальчику на дерево.
        — А если кто заметит?
        — А вот ты посмотри, ну ж, живо!
        Странник соскочил с коня, сбросил керею, привязал ее к седлу и передал лошадь мальчику, а сам направился к дубу. Через несколько минут он уже сидел на одной из верхних веток, совершенно скрытый густой листвой.
        — Ну что? — спросил он мальчика.
        Мальчик обошел со всех сторон дуб и ответил уверенно, что тут не рассмотрит и сам дьявол.
        — Ну, так ступай, да заберись подальше, чтоб лошади не заржали.
        Через несколько минут мальчик с обеими лошадьми скрылся в чаще леса. Слышно было только, как трещали сухие ветви под их ногами, но вскоре и эти звуки исчезли.
        Притаившись в листьях, нищий стал чутко прислушиваться. Отдаленный шум слышался уже явственнее, — он приближался; теперь можно было легко различить топот нескольких коней.
        Через несколько минут на дороге показался небольшой казацкий отряд. Впереди отряда ехала высокая стройная молодая женщина, вооруженная с ног до головы.
        Рядом с нею ехал молодой светловолосый казак.
        Небольшой отряд из пятнадцати —двадцати казаков сопровождал их. Лошади путников были утомлены; видно было, что они совершили немалый переезд.
        — Тут, что ли, остановимся, Марианна? — обратился к молодой спутнице сопровождавший ее казак. — Вот здесь, смотри, под этим дубом?
        — А разве так не доедем? Зачем терять время? До Чигирина ведь близко, — ответила она низким, грудным голосом.
        — О нет, еще верст пятнадцать, а то и двадцать осталось… Тебя разобьет, панна Марианна, совсем.
        — Пустое!
        — Да и лошадям надо бы дать отдохнуть. Смотри, уморились совсем.
        — Ну, коли так, то гаразд.
        — С коней, панове! — скомандовал казак, обращаясь к своим товарищам. — Сходи на эту полянку, сделаем привал.
        Все свернули с дороги и въехали на прогалинку, на опушке которой стоял дуб.
        Соскочив с коня, молодой казак подошел к Марианне, чтобы помочь ей сойти с лошади; но девушка отстранила его руку и легко и ловко соскочила сама на землю.
        — Гей, хлопцы, коня возьмите! Иди сюда, панна Марианна, вот здесь, под дубом, приляжь, отдохни! — Он указал на разостланный уже казаками под дубом ковер.
        Девушка последовала его приглашению, а казак бросился доставать из тороков всевозможные припасы. Через минуту на ковре перед Марианной появились фляжка меду, хлеб, вяленое мясо, копченое сало и другие запасы. С самой нежной заботливостью принялся казак угощать свою спутницу, но девушка ела мало. Она рассеянно отвечала на его вопросы. Брови ее были сурово сжаты, глаза глядели задумчиво и сосредоточенно вперед. Казалось, что за этим темным непрозрачным стеклом ее глаз хранилась какая-то грустная тайна: она-то проглядывала и в сурово сдвинутых бровях девушки, и в скорбно сжатых углах ее рта; но видно было, что этой тайны не вырвал бы у нее никто, никогда…
        V
        — Ты устала, панна Марианна? — произнес казак, всматриваясь в бледное лицо панны.
        — О, нет!
        — Не ешь ничего…
        — Благодарю тебя, я уж сыта.
        — Выпей хоть келех меду, Марианна, он подкрепит тебя.
        Девушка улыбнулась:
        — Если ты этого хочешь — изволь, но сил мне не к чему подкреплять; ты ведь меня знаешь, Андрей!
        Разговор оборвался. Между тем коням распустили подпруги, подвязали мешки с овсом; хлопцы, достав из тороков провизию, расположились на отдых. Несколько душ бросилось было собирать сухой хворост для костра, но атаман остановил их.
        — Не надо огня, панове! Опасно, чтобы дым не привлек кого-нибудь.
        — Да ведь Ханенка, Андрей, уже загнал гетман в Крым? — произнесла Марианна.
        — Самого-то загнал, а собаки его косоглазые еще шныряют кругом. Видела ты эти сожженные, пустые села? Ведь это все их дела…
        Это слово казака вызвало и в его душе, и в душе Марианны ужасные картины, виденные ими по пути. Оба замолчали под тяжестью нахлынувших воспоминаний.
        Между тем нищий даже свесил голову, внимательно прислушиваясь и присматриваясь к тому, что происходило внизу, но остальные казаки, утомленные длинным переездом, говорили мало и неохотно.
        — О, этот Ханенко! — вздохнула, наконец, глубоко Марианна. — Пусть вся эта кровь, все эти стоны на голову ему упадут! Но если удалось дело в Стамбуле, тогда мы ему живо подрежем крылья… Вернулся ли уже Мазепа?
        При этом вопросе девушки по лицу Андрея пробежала какая-то неуловимая тень.
        — Не знаю, — ответил он, и в голосе его послышалась худо скрытая, неприятная нотка.
        — На перевозе говорили, что уже видели его здесь… Когда бы застать… Не услал бы его куда гетман? Далеко ли еще до Чигирина? — продолжала оживленно девушка.
        — Марианна… — произнес как-то робко Андрей и замолчал, устремив на Марианну пытливый, вопросительный взор.
        Под влиянием этого взгляда щеки девушки покрылись легким румянцем, а брови сердито нахмурились.
        — Мазепа привезет нам важные вести, — ответила она гордо, — от этих вестей зависит вся будущность отчизны.
        Лицо казака прояснилось.
        — Прости, прости меня, Марианна, — прошептал он, — ты знаешь… я…
        — Если кони уже отдохнули, прикажи собираться в путь, — перебила его Марианна.
        Андрей поднялся и отдал приказание. Через четверть часа Марианне подвели коня. Она собиралась уже вскочить в седло, как вдруг сильный треск на дубе заставил всех вздрогнуть и оглянуться; но не успели они даже подумать, что могло бы быть причиной этого треска, как с дуба посыпались дождем сухие листья, мелкие ветки и вслед за этим к ногам казаков рухнула какая-то грузная, неуклюжая масса.
        — Человек! — вскрикнула Марианна, подбегая к упавшему.
        — Какой-то странник или монах, — произнес Андрей, рассматривая нищего.
        — Убит?
        — Нет, жив! Гей, хлопцы, подведите его да струсните хорошенько, пусть-ка расскажет нам, что он тут, на дереве, делал?
        В одну минуту казаки окружили странника, подхватили его под руки и поставили его перед Ащуэеем.
        Действительно, нищий не был убит; удар и испуг ошеломили его только на одно мгновенье; когда же он увидел себя окруженным казаками, когда почувствовал на себе пронзительный взгляд их предводителя, на лице его, исцарапанном, окровавленном, отразился неподдельный ужас.
        — Ясновельможный пане сотнику, пане полковнику, за что, за что? — залепетал он.
        — Что ты здесь делал на дереве? Отвечай, да по правде, а не то мы опять подымем тебя туда на веревке! — крикнул на него грозно Андрей.
        — Ясновельможный пане, как перед Богом… говорю правду,., вот хоть повесь меня, — заговорил странник прерывающимся голосом, — услыхал топот конский и подумал, что татаре… потерял со страху и рассудок, да и бросился на дерево, думал, что там укроюсь…
        — Кто же ты такой?
        — Был когда-то добрым хозяином, а теперь вот старец бесприютный, нищий, сирота голодный.
        Из груди странника вырвалось жалобное всхлипыванье, голова его беспомощно затряслась, по щекам побежали слезы. Вид его невольно возбуждал сожаление.
        — Куда же ты идешь теперь? — продолжал Андрей уже смягченным голосом.
        — И сам не знаю, куда… побираюсь теперь Христовым именем… С ласки гетманских союзников.
        — Не гетманских, а ханенковских, — перебила его строго Марианна, — ты на гетмана не каркай, гетман никогда с басурманами земли своей не воевал.
        — Ох, вельможная, милостивая пани! Разве я смею на егомосць каркать? Продли ему, Господи, и веку, и доли… а только вот слышно кругом, что хочет всех нас гетман басурманам отдать, Ох, как же, слухаючи такое, не заболит сердце у всякого, кто родился в вере христианской?
        — А ты всякому слуху не верь, это недруги гетманские, баламуты, нарочно такие слухи распускают, чтобы смущать и тревожить добрых христиан, — возразила Марианна, — гетман для того только с турками и в згоду вошел, чтобы оборонить вас от татар, да от своих же псов, которые шарпают, рвут Украйну на тысячу кусков.
        — Ох, ох, ясновельможная пани… Кто уже теперь нас, голых и бездомных, оборонит? Расшарпали уже нас вороги… Оттуда ляхи наступают, тут татаре душат, на левый берег не пускают… да и на левом берегу… Ох!
        — Молитесь Богу и святому Петру. Он и расшарпанное соединить может… — произнесла с каким-то особенным ударением Марианна и, вынувши из кожаного мешка золотую монету, подала ее нищему, — а это тебе, старче, на хлеб насущный.
        Нищий бросился было целовать руки молодой девушке, но Марианна отстранила его.
        — Не надо, брате! — произнесла она более мягким голосом, затем вскочила на подведенного ей коня и повторила еще раз значительно: — Молитесь Богу и святому Петру.
        — Ну, в путь, панове! — скомандовал Андрей и, обратившись к нищему, прибавил: — А ты, старче, берегись да осматривайся: татаре еще бродят кругом.
        Казаки подняли лошадей вскачь, и через несколько минут отряд скрылся из виду.
        Долго следил за ним нищий, прислушиваясь к замирающим звукам конского топота. Когда последние отзвуки наконец совершенно угасли, он выпрямился и вздохнул глубоким, облегченным вздохом.
        — Ну, уж и трухнул, даже волосы к голове прилипли, — прошептал он, дотрагиваясь до своего мокрого лба. Затем он ощупал все свое тело, попробовал сделать несколько шагов, и по лицу его разлилась довольная улыбка. — Ничего, все цело… хе -хе!.. думал, что уже прямо к черту в пекло лечу; одначе, видно, что разумный человек и из пекла вырваться сможет, да еще заработать при том и добрый червончик! — Нищий рассмеялся каким-то наглым смешком и с удовольствием потер свои руки. — Так вот на какой ток летят наши пташки зернышки клевать! Молитесь Богу и святому Петру… хе -хе! Запомним, запомним, пане Гострый, какому святому молитесь вы!
        Нищий крикнул два раза пугачом, и через несколько минут на его крик отозвался другой, отдаленный, протяжный, донесшийся из глубины леса. Вслед за этим послышался треск сухих ветвей, а через несколько времени кусты раздвинулись, и в образовавшееся отверстие вынырнула голова мальчишки, а вслед за нею показались и лошади, которых он вел в поводу.
        — Ну, что, как? — обратился он к страннику.
        — Ничего, все хорошо, еще и червончик заработали. А теперь на коней — и гайда!
        — Куда же?
        — К монашкам в гости, в Лебедин!
        В просторной светлице гетманского замка, в Чигирине, за квадратным столом, уставленным кубками и флягами, сидела небольшая группа собеседников. Время уже было послеобеденное; в узкие окна, испещренные мелкими разноцветными стеклами, проникал мутный свет, терявшийся совершенно в промежутках между высокими шкафами. Спиной к окну сидел гетман Петр Дорошенко; его фигура в расстегнутом бархатном кунтуше была очень эффектна при этом рембрандтовском освещении, но окаймленные светом края его чуприны и усов отдавали уже чистым серебром, а на оттененном лице, осунувшемся и постаревшем, чернела глубокая рытвина, залегшая между бровей. Боком, ближе к нему, сидел Богун, постаревший тоже, неумолимое время прибавило к его благородным чертам еще несколько черточек, рассыпав их особенно щедро вокруг глаз, хотя и потускневших, но вспыхивающих еще иногда прежним огнем. На других сторонах стола разместились в почтительных позах полные здоровья и сил, словно помолодевшие Кочубей и Мазепа; только на прекрасном лице последнего было разлито теперь задумчиво -грустное выражение. У собеседников ковши были полны, и шел
оживленный, захватывающий всех разговор.
        — Ты упрекаешь меня, друже мой, — говорил взволнованный гетман, то затягивая некоторые слова, словно желая захватить грудью больше воздуха, то сыпя ими торопливо, — ты упрекаешь меня, что я отозвал назад с левого берега Гамалию с полками и белогородской татарвой и что я будто бы тем изменил своим заветам?
        — Не упрекаю, голубе, — прервал его Богун, дотронувшись ласково до плеча, — а говорю лишь про то, что я там видел: города один за другим отдаются снова во власть Демьяна, а то и просто во власть московских воевод… Ты знаешь Демьяна, у него простая казачья душа и доброе сердце, но волей он слаб и труслив, а такие люди в трудную годину впадают часто в жестокость.
        — Многогрешному памятна расправа с Бруховецким, а потому он и боится выпустить булаву из своих рук, — вставил, иронически улыбаясь, Мазепа.
        — И то может быть, — кивнул головой Богун, — но тут не о гетмане речь, а о народе. Люди только что ожили было надеждой соединиться снова под одной булавой, а тут их, за верность Украйне, бросают, беззащитных, на разоренье…
        — Да разве бы я бросил их, Иване? — вскрикнул раздражительно гетман, и в голосе его послышались скорбные ноты. — Разве бы оставил на произвол, если бы не бросила меня самого на поталу моя щербатая доля! Не отступился я от своих думок, они жгут мою грудь и, может быть, пережгут сердце на уголь, а все-таки я их не кину… Но меня одолела безвыходность — скрут. Разве у меня сердце не обливалось кровью, когда был я лишь полковником, когда после смерти Богдана начались братоусобия и кровопролития на нашей несчастной, забытой Богом земле? Славный наш гетман у верной пристани, под надежным крылом думал пристроить измученную, изнеможенную страну — а что сталось? Этот несчастный, обиженный Богом Юрась, ставший забавкою многих, этот неудачник, но щирый сердцем Выговский, эти Иуды -христопродавцы Тетеря и Бруховецкий, торговавшие, как жиды, краем, — разве они не облили родной матери кровью своих детей? Разве соседи не радовались и не подстрекали их на эту каинскую потеху? Ты помнишь эти часы, друже мой любый Иване, они ведь недавно были и укрыли твою голову морозом?
        — Туга, бесконечная туга облегла тогда Русский край, заплакала, зарыдала Украйна у гроба своего батька, да и не осушила глаз, а залила их еще кровью, — вздохнул глубоко Богун, и тяжелый вздох его повторили эхом две молодые груди, — а теперь, — закончил он, словно подавившись словами, — уже не туга обнимает Украйну, а смерть разлеглась по ее широким степям.
        — Да, ты прав, Иване, — говорил хриплым голосом гетман и отпил несколько глотков меду, — теперешние времена горше первых, а что будет дальше, так страшно спрашивать и у Бога. Но клянусь вам моею несчастной судьбой, — улыбнулся он горько, — что не любоначалие заставило меня принять булаву, а та боль, Что сжимает клещами сердце и у меня, и у тебя, и у другого, кому близки стоны отчизны, и поклялся я отдать всю мою жизнь ей, несчастной.
        — Годи, Петре, оставь! — прервал Дорошенка Богун, стиснув крепко руку, — мы тебе верим. Кто твоего сердца не знает?
        — Золотое оно, неподкупное, батьку наш! — откликнулся горячо Мазепа.
        — Что и толковать! — махнул энергично рукой Кочубей.
        — Нет, выслушайте меня, друзья мои, — начал снова гетман, смахнувши что-то с ресниц, туманившее ему глаза, — человек -бо есмь, а errare humanum est… Всякий совет, всякая порада ведь дороги… Вот он, — указал гетман на Мазепу, — никогда не отказывает мне в своем светлом разуме, и я благодарен… Так рассудите, в чем я был не прав и что мне было делать? Ведь с моей булавы начались бесчинства на Украйне и чуть ли не каждый полк стал выбирать себе нового отдельного гетмана. Да что полк? И татары вмешались в наши справы и стали приводить нам своими ордами да разорениями своих ставленников.
        — Эх, это всегда так бывает, — вздохнул Мазепа и провел рукой по разгоряченному лбу, отбрасывая назад нависшую чуприну, — где старшина по своему невежеству и близорукости печалится лишь о своих кешенях, а общих интересов знать не хочет, где искренно преданных людей и разумных искать нужно днем с огнем.
        — Да, пане Иване, — протянул грустно Богун, — никто у нас не ведает, куда идти и чего желать? А только всяк о своей шкуре заботится… Да и то лишь на сегодня, а про завтра и думки нет.
        — Аки птицы небесные, — усмехнулся Кочубей.
        — Да, аки птицы, — согласился Мазепа. — Для того ведь, чтобы думать о завтрашнем дне, нужно иметь память и опыт, а для того, чтобы думать о далеком будущем, нужно уже иметь большую голову… У нас даже не установлен звычай, как выбирать гетмана! Сказано — вольными голосами… а чьими? Запорожскими ли, казачьими ли, мещанскими ли, или черной радой?
        — Гм! — улыбнулся Богун и потряс одобрительно головой.
        Гетман также с видимым удовольствием слушал Мазепу, успокаиваясь и овладевая собой.
        — До Богдана гетманов утверждала и ставила Речь Посполита; Богдана выбрало Запорожье, а потом подтвердили избрание вольные голоса казачества, в число которого входила тогда и чернь… так и в Переяславский договор перешло, что гетман избирается вольными голосами. А как пришлось до дела, то и стали захватывать эти голоса прежде всего запорожцы, потом казаки, а потом и чернь… Но так как нельзя же для выбора гетмана согнать куда-либо весь мир, то это право и присваивает всякий… а других не признает, другие, мол, выбраны не по праву… Ну, проходимцы и пользуются этим.
        — Да, да… разумная у тебя голова, пане Иване, — заговорил оживленно Богун, приводя своей похвалой в смущение Мазепу, — нет у нас совсем ладу, а стоит какой-то разгардияш, безначалие и бесправие… всякий хочет паном быть, а «на греблю некому», всякому люб лишь разгул, а подчиниться какой-либо власти никто не желает… Ты говоришь, что неизвестно у нас, кому выбирать гетмана?.. А я тебе скажу, что у нас неизвестно, кто имеет право назначать и полковника, и сотника, и хорунжего, и даже бунчукового товарища! То назначает их гетман, то полк или сотня, а то и сами себя, кто желает.
        Мазепа кивнул утвердительно головой, а Кочубей даже рассмеялся, но потом, спохватившись, что смех его не соответствует серьезности разговора, сконфуженно вышел в другие покои, захватив порожние фляги.
        — Ну, так видите ли, друзья мои, — заговорил теперь более спокойно и уверенно гетман, — в какую злую годину взял в руки я булаву; я убежден был, что моя голова и мое сердце нужны для отчизны, и порешил искренно, что если найдется голова полезнее моей, то я с радостью переуступлю ей свою власть… Главное лихо, что губит и силу народа, и взаимную кровную связь, было и есть, повторяю, расторженье Украйны на две части… причем и Запорожье еще кинуто в какие-то особые, чуждые условия. Я поставил своей первой и главной задачей воссоединить разорванную на части нашу неньку, и этой думке я не изменил, мой любый Иване, и не изменю, пока не сдохну…
        — Петре, любый! — схватился Богун и обнял его горячо. — Да разве у меня и на мысль приходила когда-либо зрада? Я только подумал было, что ты затягиваешь исполнение.
        — Нет, дослушай, Иване, — усадил ласково Богуна гетман и наполнил ему кубок вишневкой, — раз я задался такой думкой, так должен же был держать крепко булаву в руке и не отдавать ее первому желающему. А разом со мною за эту булаву схватились и Опара, и Суховей, и Ханенко… Значит, и мне, прежде чем промышлять о соединении Левобережной и Правобережной Украйны, нужно было помыслить, чтоб Правобережная не распалась еще на четыре части, и я должен был бросить правый берег… оставить все добытое… — сказал он как-то смущенно, опустив вниз голову, а потом, после небольшой паузы, начал с напускным одушевлением: — Я попробовал прежде действовать увещанием, предлагать даже свою булаву, лишь бы все уступили кому-нибудь одному, но никто не шел на уступки, а напротив, всяк начал действовать силой, и я должен был противопоставить силе силу… с Опарой я справился скоро, Суховей убежал, но Ханенко накликал татар и пошел с ними жечь и грабить родную страну… А тут еще и поляки двинули на меня свои хоругви… Куда мне было броситься? К Москве? Но она нас не хотела и отдала, по Андрусовскому договору, во власть наших
исконных врагов… Я и обратился к Турции, единственной, хотя и чужеверной, но могучей державе: она ведь отмежевана от нас морем и не сможет нас проглотить, а помочь нам своей силой может, — закончил Дорошенко.
        
        VI
        — Так-то оно так, — произнес Богун вдумчиво, — но бусурманского ига не может народ потерпеть…
        — Не ига, а лишь союза, — возразил раздраженно гетман, побагровев от досады; видимо, это был для него особенно щекотливый вопрос. — Я в этом глубоко убежден и теперь… И Турция уже мне оказала услугу, смирила поляков — раз, а потом, когда меня осадил татарскими ордами у Коротни Ханенко, то я пять месяцев там пропадал и пропал бы, но одно слово турецкого посла заставило татарву отступить, и я мог тогда свободно двинуться к Умани и утвердить в том краю свою власть…
        — Но Ханенко же снова тебя накрыл с татарами под Стеблевым? Значит, слова падишаха для них ре важны, — заметил лукаво Богун.
        — Что ж тут удивительного? — ответил тогда уверенно гетман. — Мурзы и султаны непослушны, самоуверенны, — там тоже безладье.
        — А еще и то, — добавил Мазепа, — разве для татарина интересен порядок в устройстве соседа? Ведь порядок дает силу, а сила сокрушает разбойничьи набеги.
        — Ну, вот и легко их, разбойников, было подкупить грабежом и накинуть на меня дикие орды… Тут уже спас меня нежданно -негаданно Сирко, и мы разбили наголову татар, а Ханенко едва унес ноги… Вот тогда только, когда про Ханенка и слух простыл, а я остался один с булавой по Правобережной Украйне, тогда только я снова приступил к выполнению своей задачи, к воссоединению разорванных частей родины, и двинул на левый берег свои полки…
        — И имел громаднейший успех, — прервал его запальчиво Богун, смешавший последний поход на правый берег с первым, — все тебе стало сдаваться без боя, везде твое имя благословлялось, и народ, озаренный новой надеждой, поднял голову, свергнул и растерзал даже ненавистного ему Бруховецкого, провозглашал уже тебя единым гетманом обеих Украйн, но ты в самую важную минуту…
        Мазепа давно уже останавливал взглядом забывшегося Богуна, Кочубей кашлял, но Богун не понимал их, и только теперь, взглянув на гетмана, он спохватился, что сказал лишнее; побледневшее на мгновенье лицо Дорошенко вдруг покрылось багровой краской и потемнело… Наступившие даже сумерки не могли скрыть такой разительной перемены. Гетман ухватился было за грудь рукой, а потом прижал ладони к вискам и застонал слабо.
        — Что с тобой, Петре, мой друже? — затревожился Богун, прикладывая и свою руку к воспламененному челу гетмана.
        — Воды! — произнес тот глухо.
        Мазепа подал торопливо кружку воды и подчеркнул Богуну:
        — Ясновельможного всегда приводит в содрогание виденная им картина зверской расправы с Бруховецким.
        — Д -да, — словно давился глотаньем воды гетман, дыша тяжело и отирая выступивший на лбу холодный пот, — этак может и паралич задавить, лучше и на думку не пускать… Я ведь не про тот проклятый час говорю, а вот про теперешний, недавний, — говорил он с паузами и передышками, медленно овладевая собой. — Вот про Гамалия и Гоголя, что посылал я на левый берег с полками и Белогородской ордой…
        — А -га -га! — догадался Богун. — Ну, и ладно… был ведь там недавно… так вот и не знаю, что побудило тебя отозвать оттуда свои силы, ведь там они победоносно шли и чуть ли не половину гетманства привернули было под твой бунчук…
        Гетман не сразу ответил: или ему было тяжело еще говорить, или он обдумывал причины. Мазепа, заметив замешательство гетмана, поспешил на выручку.
        — Во -первых, славный полковниче, — заговорил Мазепа, — наших сил там было всего -навсего лишь четыре тысячи, а Многогрешный, не дождавшись помощи от Москвы, собрал своих двадцать тысяч и ударил на наш ничтожный отряд; Гамалий заперся в Городище, и его гетман добыть никак не мог, но все-таки против такой надзвычайной, подавляющей силы нашим нельзя было долго держаться, а потому Гоголь и прилетел сюда за помощью… А тут мы получили известие, что Ханенко снова вынырнул из Крыма и появился с ордами в Умани… Что же было делать? Или послать за Днепр все силы и оставить свою страну без защиты, или вызвать подмогу из-за Днепра сюда и отправить к Умани? Долг правителя и благоразумие заставили гетмана решиться на последнее.
        Гетман с благодарностью поднял глаза на Мазепу.
        — Тем более, что мысль о соединении Украйны не только не оставлена мною при этом, — добавил он, — а даже подвинута вперед, только другим, мирным путем. Я обратился… с запросом, что желаю вести переговоры с Демьяном, и он откликнулся радостно на мой призыв… Мы готовы, выходит, поступиться оба своими булавами для крепости и блага нашей отчизны.
        — Друже мой! Брате мой! Прости меня, что я усомнился! — бросился обнимать Дорошенко Богун, — не в тебе, не в тебе усомнился было, а в твоих мерах, теперь я опять помолодел и даже напиться готов за твой долгий век, за Украйну, за ее будущее.
        — А вот и новая запеканка на этот случай, — сказал весело вошедший в этот момент Кочубей с сулеей, наполненной темной ароматной жидкостью. — Жинка приготовила! — похвастался он.
        — Давай и наливай! — скомандовал Мазепа.
        — Спасибо, спасибо за доброе слово! — говорил между тем растроганный гетман, целуя своего побратима. — За это и следует выпить! — поднял он кубок. — Мне-то и нужны друзья: один я теперь! — закончил он как-то угрюмо и, чокнувшись со всеми, выпил залпом свой кубок при дружных криках «виват!».
        — Наступают, действительно, тяжелые времена, — продолжал он, усевшись грузно. — Нужно напрячь все Силы и быть трехголовыми церберами… столько усилий и жертв, и все мы на одном месте, только самое место стало пустынней и глуше. Да, — встряхнул он головой, словно отгоняя прочь от себя докучные мысли. — Сегодня я жду владыку, с ним все обсудим… Нужно решаться, час приспел, и напасти встают тучами.
        В это время дверь отворилась, и в комнату вошла сияющая радостью и здоровьем Саня; она занимала теперь в гетманском замке роль хозяйки.
        — Ясный гетмане, простите, что я перебила беседу… Джура боялся войти, так я взялась…
        — А что там еще? — привстал Дорошенко тревожно.
        Все тоже повернулись в сторону Сани с видимым беспокойством.
        — Ничего особенного такого, — улыбнулась простодушно Саня, — а только то, что приехала в Чигирин дочь левобережного полковника Гострого, панна Марианна, и просит позволения посетить ясновельможного!
        — Марианна? Дочь моего друга? — вскрикнул радостно гетман. — С вестями, верно… Где же она? Проси!
        Мазепа до того был огорошен этим известием, что не знал, как скрыть свое непослушное волнение; он остановился в какой-то смешной позе и замер; хорошо, что взоры всех были в это мгновение обращены на входную дверь, и никто не заметил неловкого положения пана генерального писаря…
        Через минуту дверь из внутренних покоев была распахнута двумя джурами, и на пороге ее появилась Марианна. Она была в том же дорожном костюме, в темно -зеленом байбараке, облегавшем изящно ее стройный стан, кольчуга была уже снята; лицо панны, классически правильного рисунка, с резко очерченными черными бровями, не носило и следа усталости, а напротив того, от быстрой езды на ее матовом, бледном лице проступал едва заметный румянец. Вся фигура панны полковниковой, дышавшая избытком энергии и здоровья, произвела на всех ободряющее впечатление. Мазепа, сам того не замечая, застыл в восторженной улыбке. Марианна обвела все собрание быстрым взором, задержала его на Мазепе, вспыхнула едва заметно и быстро остановила глаза на ясновельможном гетмане. Дорошенко сделал к ней шага два, раскрыв широко руки.
        — Витаю дочь моего друга! — произнес он радушным, приветливым голосом. — Славная, достойная ветвь доблестного рода Гострых всегда приносила мне двойную радость и своим появлением, и добрым предзнаменованием, которые с ней неразлучны.
        — Гетман так добр и ласков, — смешалась несколько от похвалы панна, но, оправившись быстро, добавила: — А мои добрые предзнаменования суть лишь открытые щедрые сердца, любовь которых я и приношу нашему любому батьку.
        — Спасибо! — промолвил тронутым голосом гетман и, обняв Марианну, поцеловал ее отечески в лоб, а она поцеловала почтительно его в руку. — Спасибо! — повторил он весело. — Вот и выходит, что мы во всяк час и на каждом месте грешим, — только что роптал я на то, что у меня мало друзей, а Господь милосердный и шлет в мою храмину друга, да такого еще, что десятерых стоит.
        — Если судить лишь по сердцу, — улыбнулась Марианна, — а по разуму есть у славного гетмана лучшие друзья, — указала она красивым жестом на предстоящих.
        — Ну, не разумница ли? Не лыцарь ли настоящий, во всем, по всему? — воскликнул Дорошенко в восторге. — Да будь я вражий сын, если я, хоть и старик, не переломаю за такую панну с десяток булатных клинков!
        Всех сразу охватило веселое, шутливое настроение.
        — Ты прав, Петре, — подхватил и Богун, — один взгляд этих орлиных глаз покоряет человека целиком и кипятит охладевшую кровь.
        — Да за панну не то клинки, а головы можно разбить! — добавила молодежь.
        — Вельможное панство! — запротестовала взволнованная Марианна. — Я не привыкла к таким восхвалениям и не люблю подслащенных медом речей… Наши леса приучили меня не до панских лебезинь, а до бурь -непогод и до ласк дикого зверя.
        Между тем в дверях скромно стоял еще другой гость, незамеченный пока никем, и слушал эту перестрелку похвал с волнением; лицо его то бледнело, то вспыхивало густым румянцем, то покрывалось перелетными тенями от внутренней сдержанной боли.
        — Ну, если ты, панно, привыкла к зверю, — заметил Дорошенко, — то, значит, и этих зверей не лишишь своей ласки. Вот старый медведь, задравший немало на своем веку охотников до нашего добра, Богун — полковник, коли слыхала.
        — Кто смеет не знать славного Богуна? Имя его гремит из конца в конец света.
        — Если оно повторяется панной, то края света уже лишни, — ответил с юным пылом Богун.
        — Вот это подписок и есаул мой — Кочубей, — продолжал гетман, — жалуй его, панно, но обходи оком, а то молодая жонка ему выцарапает глаза, вон та козонька-сарна, — указал он на стоявшую в стороне и вспыхнувшую при этом Саню, черные глаза ее, горевшие в эту минуту, как два уголька, напоминали действительно глаза сарны.
        — Рада, рада! — пожала Марианна обоим супругам руки.
        — А вот Мазепа, один из друзей, у которого, ты говорила, разуму позычать нужно.
        В это время гетман бросил взгляд на дверь и, заметив стоявшего скромно хорунжего Андрея, с изумлением воскликнул:
        — Ба, мы и не заметили дорогого гостя!.. Прости, казаче, твоя панна заслепила всем нам глаза! Ну, рад встретить хорунжего из надворных команд славного полковника Гострого в своем курене, — и он обнял подошедшего робко Андрея.
        Остальные гости двинулись тоже к хорунжему поздороваться, а Марианна подошла между тем к Мазепе.
        — Да, мы старые друзья, — протянула она ему обе руки, причем глаза ее зажглись живой радостью, — и я рада, вельми рада видеть моего друга бодрым и готовым стать на помощь отчизне.
        Словно околдованный каким-то могучим очарованием, стоял все время неподвижно Мазепа, следя лишь за движениями Марианны; теперь же услышанные им дружеские слова вывели его из остолбенения.
        — Прости, Марианна, — проговорил он в волнении, — увидеть лучшего друга — наилучшая радость. В щирости моих слов ты, конечно, не сомневаешься.
        — Верю, верю, — ответила она тихо, — и пан Иван пусть не сомневается в моей щирости.
        — Садитесь же, друзья мои, — приветливо пригласил гетман, — а ты, наша милая сарна, — обратился он к Сане, — распорядись, чтобы сюда подали и кубков, и меду, и твоей запеканки.
        Когда все уселись и комната осветилась канделябрами, а в блестящих золотых кубках заискрилась темная влага, то гетман, подняв вверх свою увесистую стопу, провозгласил первую здравицу за своего друга и наивернейшего упадника Украйны полковника Гострого. Все с шумом и искренними пожеланиями осушили свои кубки.
        — Ну, а как же здоровье его? — спросил гетман Марианну.
        — Хвала Богу, — ответила Марианна, — еще на медведя ходит сам -на -сам, и коли призовет час, то за твою милость, батько, снесет еще с полкопы ворожьих голов.
        — Продли ему, Боже, век! — отозвался Богун.
        — На счастье нам и Украйне, — заключил Дорошенко.
        — Мой панотец шлет твоей ясной милости, — заговорила Марианна, — и привет, и всякие пожелания, чтоб исполнились, справдились твои думки, а вместе с тем, он шлет тебе листы и от себя, и от нашего гетмана, Многогрешного.
        — От Многогрешного? — оторопел даже гетман, так показалось ему невозможным это сообщение.
        — Да, от Многогрешного! Отец мой, по просьбе ясновельможного, был у него два раза и много говорил о тебе, о твоих думках и о судьбе нашей несчастной отчизны. Гетман наш, передавал отец, сочувствует стремлениям твоей милости и сам любит отчизну, но открыто станет на твою, батько, сторону лишь тогда, когда будет уверен вполне в твоих намерениях. Для того и нужно будет отправить к нему посла.
        — Господи! Да этого разве мало? — воскликнул взволнованный Дорошенко. — За минуту я ломал себе голову, как бы войти в соглашение с Многогрешным, а тут мой дальний друг исполнил мои желания и достиг того, о чем и мечтать я не смел. Теперь уже посол Мазепа уладит нам все. Да не десница ли Божья послала мне вас, голубята?
        — Значит, Бог не отвратил еще от нас лица своего, — произнес Богун, и все облегченно вздохнули.
        — Но где же эти листы? — засуетился гетман.
        — А вот, передай их, пане Андрию.
        Хорунжий почтительно передал гетману большой свиток, запечатанный висящей восковой печатью.
        — Я попрошу прощения, — обратился с легким поклоном гетман ко всем, — и оставлю вас в приятной беседе за келыхами, а сам пойду прочесть письма, — и он встал и направился торопливыми шагами в свою рабочую светлицу.
        VII
        По уходе гетмана Богун завел с Андреем тихую беседу о положении дел на Левобережной Украйне, о настроении умов, а главное, о голоте, судьба которой и там, и здесь была равно безотрадной. Саня, под предлогом хозяйственных распоряжений, увела своего мужа к себе во флигель, оберегая его ревниво от молодой приехавшей гостьи.
        Марианна подошла к Мазепе. Долго они смотрели друг на друга с нескрываемою радостью.
        — Давно с тобой не видался, — прервал наконец молчание Мазепа, — и так мне радостно, словно на свет народился, — закончил он тихо, подавив непрошеный вздох.
        — Как давно? И полгода нет! — заметила ласково панна.
        — Ой, как давно! Мне кажется, целая вечность легла между тем временем и сегодняшним днем… Ведь разлука не считается сухим разумом, а считается сердцем.
        — Значит, у пана сердце — плохой счетчик. Я ведь тоже соскучилась о своих друзьях; но время у меня незаметно прошло, словно вчера со всеми вами рассталась. Правда, у меня было столько дела и всяких забот, что некогда было ни по пальцам, ни по сердцу считать уходивших дней, — улыбнулась Марианна.
        — Это большое счастье, если есть такое дело, в которое можно окунуться с думами, с воспоминаниями, с сердечными ранами, но горе, если себя не сможешь забыть… Тогда все прошлое, словно сегодняшний день, станет перед глазами с ужасом, с болью…
        — Ах, прости, друг мой, — остановила его речь жестом Марианна и побледнела. — Я дотронулась до старой раны…
        — Рука друга не растравляет ран, а врачует…
        — Но есть такие, которых никто и никогда не залечит, никакая дружба, какой бы она ни была щирой…
        — Кроме смерти, — произнес загадочно Мазепа и замолчал, погружаясь в какую-то тоскливую думу, а потом, подавивши вздох, продолжал: — Да, ночь беспросветную может рассеять лишь солнце; мне такой ночью и казалось все это время…
        — Да, ты прав, Иване, я забыла, — проговорила грустно Марианна, побледнев незаметно. — Моя жизнь текла беспечально… так и несправедлива к другим… конечно, есть раны, о которых и вспоминать больно…
        Марианна взглянула на Мазепу, но глаза его были опущены.
        — Да, у нас было много забот и тревог в это время, — переменил он сразу тему, — разные неудачи угнетали гетмана, нужно было бороться с событиями, поддерживать его желания, придумывать меры: ведь здесь, во всей окружающей его старшине, нет ни одного человека, который бы подошел к его взглядам.
        — Кроме Ивана Мазепы, — поправила Марианна и добавила: — Да, ты один лишь можешь быть здесь порадником и пособником, это я знаю и этому верю, — она взглянула искоса на сидевших в другом конце стола собеседников и закончила тихо: — И убеждена еще в том, что ты нелицемерно предан отчизне.
        Мазепа не успел и поблагодарить своего друга за доброе о себе мнение, как дверь в покой отворилась, и в нее поспешно вошел озабоченный гетман в сопровождении Кочубея.
        — Панове! — заговорил гетман взволнованно, опускаясь в свое кресло. — Я получил сейчас чрезмерно важные вести: одни благоприятны и тешат сердце надеждой, а другие тревожны и заставляют нас немедленно принять против них меры.
        — Что? Что такое? Какая беда? — заговорили все возбужденно.
        — Пан Гострый, друзья мои, — продолжал с одушевлением гетман, — предуготовил союз нам с Многогрешным и в главных пунктах примирил наши желания. Теперь мы не одни, гонимые со всех сторон и врагами, и братьями, теперь мы через Днепр подали брат брату руки и сывый дид Славута стал обоим нам снова родной рекой! — Гетман простер вверх руки и произнес глубоко тронутым, дрогнувшим от слез голосом: — Господи, сниди с небес и посети виноград сей, его же насади десница Твоя!
        — Аминь! — произнес торжественно Богун, и все, охваченные приливом религиозного экстаза, набожно встали.
        — Да, — произнес после небольшой паузы гетман, — Господь это внедряет в сердца братьев любовь… Только и враг человеческий не спит и на Божьей ниве вырывает добрые зерна, а вместо их сеет плевелы… Полковник и гетман пишут мне про Ханенка.
        — Про Ханенка, — перебил Богун, — этого Каина?
        — Он и несчастного Юрася Хмельницкого завлек в свои сети, — заметил Кочубей, — и безумец угодил в константинопольскую тюрьму «Эдикуль»…
        — Да мы его два раза разбили наголову, и он едва удрал на Запорожье, — заговорил Мазепа, пропустив без внимания сообщение о Юрасе, — да и там, верно, не поздоровилось, потому что оттуда махнул в Крым… и неужели опять вынырнул?
        — Видишь ли, пане Иване, — заговорил снова гетман, и в голосе его послышались ноты упрека, — когда тревога пошла, что Ханенко в Умани, мы стянули все войска и двинулись ему навстречу, но в Умани его не оказалось… Ты вот и начал меня уверять, что слух о Ханенко был ложным, марным, что пущена была брехня, ты говорил, что этой змее уже не подняться: Запорожье его не примет, так как он слыгался с татарами, а татар он больше не поймает на удочку, потому что не похвалит Высокая Порта… Мало того, ты находил лишним оставлять на рубеже сторожевые полки, и я только сам настоял… а вот теперь этот Ханенко ожил, да еще какие затевает каверзы!
        — Я не думал, чтобы он был так безумен, и в этом ошибся, — ответил почтительно, но с достоинством Мазепа, — но что он может затевать, на что он может опереться? И прежние его затеи на песке строились, а новые вилами по воде писать станет?
        — О, новые, коварные! — воскликнул гетман, ударивши энергично рукой по столу. — Он подыгрывается к московскому царю, бьет челом ему в подданство и Правобережной Украйной, а для борьбы с врагами предлагает татар, которых будто он уже договорил для Москвы.
        — Это хитро, лукаво, — протянул уныло Мазепа, — хотя Москва и открещивается от нас, боясь втянуться с Польшей в войну. Имея за собой силу татар, можно отважиться, — а кусок соблазнительный… Однако везде костью в горле стоят татаре: если никто, даже сам падишах, не укротит их разбойничьих потягов (стремлений), то тогда… — Мазепа сразу умолк, поймав укоризненный взгляд Дорошенко.
        — А он еще, этот аспид, — прервал раздражительно гетман, — пускает слух везде, а особенно среди черни, что мы будто поддались совсем туркам, побасурманились…
        — Да, — вмешалась в разговор и Марианна, — этот слух упорен и с каждым днем больше и больше растет, народ смущается, ропщет, видя в этом незамолимый грех… даже отца моего потревожили эти слухи, хотя он им и не верит.
        — А Ханенко распускает слухи, — отозвался Андрей, — и они прививаются… Он даже доносы посылает и про то московскому царю.
        — А как же! — воодушевлялась Марианна. — На той неделе поймали у нас двух послов его… отец задержал и отправил с бумагами их к Многогрешному… У них было еще воззвание ко всем христианам против нарождающегося антихриста, то есть — против твоей милости…
        — Да мне Остап говорил, — прибавил вдруг Кочубей, — что и у нас по корчмам говорят вслух и о побасурманеньи, и об антихристе.
        Гетман взглянул на него и помертвел от ужаса: неужели кругом уже кричит и восстает народ, а он ничего не знает? И как еще он, антихрист, жив? Как не нашлось благочестивых? А может быть, уже… И заметив, что его растерянность замечена всеми, заговорил как-то неловко, обратясь к Марианне.
        — Мне, кроме того, пишет отец твой, что и на Многогрешного был сделан донос, и кому же — патриарху! И тот отлучил гетмана от церкви. Это так расстроило Многогрешного, что он даже слег в постель.
        — И это дело Ханенковых рук! — вскрикнул Богун. — Бей меня сила Божья, коли не так… Подлизывается, пес, к Москве, манит ее татарами, а по дороге брешет на обоих гетманов, чтобы их смести и самому захватить обе булавы.
        — Совершенно правдоподобно, — подтвердил Мазепа. — Но эти все обстоятельства настолько тревожны, что требуют немедленно противодействия… Tempus brevis est, — нужно обдумать все, выяснить и решиться открыто пойти к намеченной цели.
        — Да, обдумаем, обсудим все, друзья мои, — промолвил упавшим голосом гетман, словно придавленный запутанною сетью невзгод. В последнее время энергия у него стала иногда пошатываться, и он сразу поддавался временному бессилию, переходившему иногда в уныние, а иногда в раздражение; к счастью, впрочем, такое настроение у него длилось недолго и при первой нравственной поддержке проходило.
        — Да, одному тяжело, не под силу, — вздохнул он опечаленно, — одолели и враги, и напасти.
        В это время отворилась дверь, и молоденький джура доложил звонким голосом:
        — Ясновельможный гетмане! Найпревелебнейший владыка прислал своего келейника оповестить твою милость, что святый отец прибыл из Канева.
        — Владыка, наставник и руководитель мой здесь? — сразу оживился гетман. — Это доброе знамение! Я сейчас к нему и упрошу прибыть ко мне. А вы, друзья, оставайтесь и ждите. Вместе со святителем составим раду и примем от него благословение на благой и нерушимый почин…
        Полночь. Весь замок Чигиринский погружен в мрак и покой; не видно нигде ни угрюмых сердюков с алебардами, ни вертлявых суетящихся джур, ни прислуги… Все спит, все покои пусты и закрыты, за исключением лишь угловой, отдаленной светлицы, в которой гетман запирается иногда для отписки бумаг или тайных переговоров с послами; но и в этой укромной светлице дверь тщательно закрыта, а на окна, притворенные извне ставнями, спущены еще тяжелые, в виде драпировок, ковры; кроме окон, вся эта светлица — и пол, и двери, и стены — разубрана тоже коврами, и звуки говора тонут в их пушистом ворсе, не проникая наружу; всякое любопытное ухо напрасно бы здесь приникало к стене или к дверям, — не выдали бы они ему никакой тайны. Теперь в этой светлице, освещенной тремя свечницами, каждая в пять восковых свечей, было торжественное собрание самых близких и преданных гетману друзей; обсуждались на этой раде важнейшие вопросы тогдашней политики, — решались судьбы Украйны. Все собравшиеся понимали высокое значение этой минуты, и потому в выражениях их лиц отражалась какая-то торжественность, а в речах слышались
сдержанность, вдумчивость и глубокое самообладание. Ни фляг, ни сулей, ни ковшей не видно было на обрусе (скатерть), покрывавшем длинный стол, а вокруг него стояли лишь с высокими прямыми спинками кресла с мягкими подушками, положенными на сиденья; на них и разместились советчики -радцы. Кроме знакомых нам лиц: Дорошенко, Богуна, Мазепы, Кочубея и Марианны, допущенной к раде по особому уважению к ее заслугам, — теперь на первом почетном месте восседал вновь прибывший превелебнейший митрополит Иосиф Тукальский. Бледное, худое, с запавшими щеками лицо его было обрамлено серебристой бородой, лежавшей пушистым веером у него на груди и достигавшей до панагии; вся тщедушная фигура владыки навевала мысль, — что жизнь уже отошла от старца далеко, что чужды стали ему суета и тщета мирских треволнений, что преддверие загробной жизни уже осенило его крылом; но странно всему этому противоречили его глаза: темные, блестящие, прикрытые резкими дугами черных еще бровей, они горели умом и жизненной силой, способной воспламенять людские сердца. Митрополит был облачен в белую, с радужными поперечными полосами длинную
мантию, на голове у него была белая же бархатная остроконечная скуфейка с бриллиантовым, на верхушке, крестом; от скуфьи спадало волнистыми складками на плечи и на спину длинное белоснежное покрывало.
        — Святейший отче, — говорил с благоговением Дорошенко, — разреши мне сомнения мои своим боговдохновенным умом относительно союза с неверными агарянами. Этим союзом враги мои замышляют на мя, сеют злостные слухи в народе, возбуждают гневом сердца его, куют среди напастников наших супостатские замыслы, ополчают соседей на истребление нас и расхищение народа. А между тем я, грешный, вижу в этом союзе единую опору для спасения родины, единый щит от гонителей наших. Рассуди, превелебный владыка, и вы подайте голос, мои верные друзья! Вся Украйна, вся родная наша страна брошена Богом, она, как горох на раздорожье, кто идет мимо, тот и щиплет, и никакой ограды не дал ей Господь от напастников, не отделил ее от них ни высокими горами, ни непролазными болотами, ни морями, а окрыл ее ширью да гладью, — гуляй по ней, катись покатом куда хочешь.
        — Истину глаголеиш, — вздохнул архипастырь.
        — Щира правда, — повторил тихо, словно эхо, Богун, и все легким движением голов подтвердили его мнение.
        — Так могла ли при таком беззащитном положении отстоять свои права наша Русь? Жить нам самим, без покровителя и защитника, — невозможно. Кого же нам избрать себе за протектора? Польшу? Мы к ней и были прикованы судьбой больше столетия… И чем это кончилось? Расхищением нашего добра, обращением нас в быдло, в скот подъяремный, попранием веры. Да, — поднял голос взволнованный гетман, — Польша, угнетавшая и ныне гнетущая нашу грецкую веру, ненавидящая нас, изверившаяся в клятвах, никогда, во веки веков, не будет нам покровительницей и опекуншей; она вечно будет стремиться поглотить нас, стереть наше имя с лица земли, и народ до дня Судного уже к ней не пристанет: недаром же он за освобождение от ига ее напоил своею кровью всю землю! Ну, от Польши освободился Богдан и выбрал себе новую покровительницу, Москву, и мне самому казалось и кажется, что лучшего покровителя нам и не нужно: и кровь родная, и вера единая, и общая матерь у нас — град святой Киев… да вот горе: единокровная и единоверная Москва от нас одцуралась; мы отданы на съедение Польше…
        Выбрать Москву, — продолжал после паузы Дорошенко, — эх, яко бы то! Но она, из боязни войны с Польшей, от нас откажется… Итак, как видите, нам промышлять нужно самим о себе, и коли желаем сохранить свое бытие, то должны таки опять поискать другого себе союзника- покровителя. Остался еще сосед один — Крым. Но что такое Крым? Сильное ли царство, крулевство? Разбойничье гнездо, нестройные орды хищников — и только… ни порядку, ни законов, ни власти державной там нет!.. Мурзы своевольны… и султан подчинить их себе безвладен: как ему остановить их грабеж, коли это единый для татарвы промысел?.. Значит, протекция Крыма для нас не годна — и по бессилию его, и по бесправию, и по вероломству… А потому одно нам остается: выбрать в союзницы и защитницы не сумежное царство, а дальнее какое-либо да надежное. Таким царством я считал и считаю Турцию! С тобою, святый отче, я беседовал о сих справах и заключил даже первоначальный союз с Оттоманской Портой, но теперь, ввиду всяких набрехов, обсудите этот вопрос: или мне укрепить союз с Турцией, или поломать его? Видите ли, найпревелебнейший владыко, и вы, мои друзи:
Турция отделена от нас морями и никогда не замыслит ни присоединять нас, ни поглощать, ни отурчивать, — что мы можем видеть на Волынщине и Мультанщине, а корысть союза для нее будет состоять лишь в наших войсках, которые мы обязаны будем давать ей на помощь при ее войнах, за то же и она нас защитить сможет от наших врагов. А в нашу веру турки никогда не вмешаются, и под их санджаком можно будет устраивать свою хату и укреплять в ней свою правду и волю как знаем.
        X
        У Кочубеев уже стол был накрыт белоснежной скатертью и уставлен кубками, мисками, полумисками, разного рода флягами, изображавшими и барана, и пороховницу, и запорожца на бочке, с возвышавшимся посредине серебряным жбаном.
        Молодой хозяин сидел с приглашенным к обеду приятелем Мазепой на отдельном длинном диване, застланном роскошным косцем (ковер), и ждал с нетерпением свою жену и гостью. Наконец дверь отворилась, и на пороге ее показалась стройная фигура Марианны; сегодня, после хорошего отдыха, панна сверкала своей величественной красотой, и лицо ее дышало здоровьем, а глаза искрились какой-то внутренней силой; этот бархатный, темно -малинового цвета кунтуш удивительно шел к ней. Строгий наблюдатель заметил бы, что сегодняшним нарядом, до мелочей, руководил тонкий вкус и невольное желание женского сердца произвести приятное впечатление.
        И действительно, Кочубей и Мазепа, особенно последний, были просто опьянены от восторга.
        — Пышная панна доставила мне такую честь и совсем ослепила мой убогий курень своим великолепием, — произнес несколько напыщенно Кочубей и подошел к ручке.
        Мазепа ничего не сказал; но по озарившемуся радостью его лицу видно было, что он был восхищен еще искреннее.
        — А пан не служил при польском крулевском дворе? — спросила с улыбкой Марианна.
        — Нет, Бог миловал, — засмеялся в свою очередь Кочубей.
        — А я бы подумала, что пан только что из Варшавы; меня бы в том уверили и лестивые речи, и залеты (ухаживания, комплименты)…
        — Ошалел, — заметил Мазепа, подмигивая весело на Кочубея.
        — Уж кто бы говорил, а кто бы молчал, — вступилась за своего мужа Саня.
        — Э, да вы все, вижу, в добром гуморе, — махнула рукой панна, — ну, и отлично; мне самой страшно весело, и я так рада, — обняла она вдруг неожиданно и пламенно Саню. — Да какое же у вас прелестное гнездышко! А пан называет его шалашом! Ай, ай, так обидеть свою дружину! Да тут так хорошо и уютно, что глаз не отвести: и эти квитки, и эти голубки, и эти писанки — ведь все это дело золотых рук Сани!..
        — А коли панна так хвалят мою хозяйку за убранство светлицы, то не осрамись же, жинка, обедом… Вели подавать для дорогих гостей все, что ты припасла… да проси, чтоб не огудили, снизошли бы.
        Вскоре на столе появились дымящиеся аппетитные стравы. Обед прошел весело, шумно; дружескому, сближающему сердца настроению способствовало немало и ароматное содержимое фляг да пузатого жбана. После обеда позвали Кочубея к гетману, а Мазепа остался с Марианной. Саня хлопотала по хозяйству без устали, появлялась в светлице лишь метеором и занялась, наконец, в кухне приготовлением какой-то удивительной варенухи. Марианна с Мазепой весело болтали, избегая щекотливых вопросов прошлого; но Марианна, улучив удобную минуту, оборвала шутливый тон беседы и обратилась к своему другу с следующим:
        — Мне хотелось бы искренне поговорить с тобой о вчерашних решениях… Мне, не знаю почему, но что-то сердце гложет, никак оно примириться не может с бусурманами… Я все ждала от тебя разъяснений, но ты как будто прималчивал.
        — Д -да, пожалуй, — замялся Мазепа, не ожидая такого оборота речи, и даже растерялся, словно застигнутый врасплох учителем хлопец, — то есть оно не так… а просто, когда иного изворота в скрутный час (безвыходное время) нет, то я не люблю даром тратить слово… да и тягаться с такими постановами, как святого владыки, не под силу — и надорваться можно.
        — Ой, ты не говоришь щиро, — вспыхнула от досады Марианна. — Я никогда не поверю, чтоб ты кленчил (коленопреклонялся) перед думками значных лиц. А во-вторых, в важных справах прежде всего нужна правда, потому что от нее только и можно ждать настоящего добра и корысти.
        — Видишь ли, Марианна, — покраснел от обидного подозрения Мазепа и напряг все усилия, чтобы взять себя в руки. — Говорю-то я щиро, от неподкупного сердца: для того, чтобы добиться правды, утвердить ее, нужно выиграть время и найти для нее удобный — слушный — час; не всегда резкая протестация достигает желанной цели; она вызывает, по большей части, упорство в другой стороне и тем подслуживается кривде: безумно идти болотом, коли можно найти окольную, но верную дорогу.
        — Но ведь эта окольная дорога может быть так длинна, что пока по ней доплуганишься, так и потреба прошла, и зло уже стало непоправным.
        — И тут, любый друже, — говорил уже все увереннее и увереннее Мазепа, овладевая совершенно собой, — нужно сначала все выведать, высвидчить, — и удобство, и длину дорог, и силу зла, и необходимую быстроту помощи, — тогда, взвесивши все, можно и отважиться на кратчайший путь через трясину. Ты смущена союзом с Турцией; по- истине, я сам еще ничего не могу сказать злого про этот союз: для настоящего ведения этой справы многое еще неизвестно. Сердце-то и у меня самого лежало бы больше к союзу с единоверным и единоправным панством, да не всегда сердце говорит правду.
        — Нет, сердце всегда говорит правду, — запротестовала горячо Марианна, — его не подкупишь, разум-то может придумать всякие извороты, может затуманить так голову, что и белое покажется черным, сможет, значит, одурить чужой ум и око, а вот сердца-то не обманет, не одурит.
        — Ой, друже! Как часто и сердце обманывается! — вырвался у Мазепы горький вздох, удививший даже Марианну. — Но вот обратимся ко вчерашней раде, — зачастил он, желая скрьгть прорвавшуюся сердечную боль, — мне кажется ясно и непреложно, что Украйна без протекции существовать не может, что интересы всякого ее соседа -протектора будут клониться к полному ее поглощению и что, значит, корыстнее для нас протекция далекого царства, которое сам Господь отмежевал от нас широкими морями.
        — Да ведь если через широкие моря трудно делать напасти, то так же трудно подавать и помощь, а кроме того, бусурмане никогда не будут желать добра христианину, который для них хуже собаки… Да этим нехристям сам закон их беззаконный велит истреблять неверных, искоренять со света Божьего… Так разве можно верить их слову? Да эти дьяволы продадут нас первому встречному за бакшиш.
        — Ты права, верить неверным нельзя, они вероломны, но это вообще относится к простым ордам, у которых нет интересов державных, а у всякой державы есть свои потребы, и ради этих потреб она и ненавистных врагов, и презренных собак обращает в своих союзников. Для Турции опасно усиление Польши или Московии; и та, и другая могут подорвать в конце концов ее могущество, а еще особенно, если эти царства когда-либо сплетут руку с рукой, — тогда бусурманству смерть! Так для Турции важнее, чтоб была меж этими двумя державами страна, да еще подвластная ей союзница.
        — Это так, — после минутной вдумчивости согласилась Марианна, — у тебя, Иване, ясный разум, в силе его я не ошиблась!.. — При этих словах матовая бледность ее щек осветилась едва заметным румянцем. — Она и меня покарает! Хотя опять-таки, кто может заверить, что сама Турция смотрит так на свои потребы и серьезно для своих интересов ищет с нами союза?
        — Вот это-то и есть неведомое, незнаемое, — вздохнул Мазепа, — и тут только опыт может вразумить нас. Что татарва лишь грабежник и не слишком-то повинуется своему державному владыке падишаху, то это мы уже знаем, а вот сама Турция как будет держать договор и как скоро будет являться на помощь союзникам, этого мы еще не изведали… Посмотрим! Конечно, если ее помощи не докличешься, если пока взойдет солнце — роса очи выест, то этот союз ни к чему: а если и придут союзники да станут своих же спильныков грабить, то такой союз будет уже страшной бедой… Всякий кол, выходит, о двух концах.
        — Отгого-то мое сердце и ноет, словно чует, что не ждать нам от гонителей святого креста доброго конца.
        Мазепа смолк. Тяжелое раздумье упало на собеседников и придавило их насунувшейся нудьгой.
        — Ох, не сладко сироте искать себе приемного батька, — заговорил печальным тоном Мазепа, — но ничего не поделаешь… Конечно, у меня у самого лежит больше сердце к Москве…
        — Да, друже мой, это вернее, чем с бусурманами, клянусь тебе, — заговорила горячо Марианна, воодушевляясь идеей Мазепы, — пусть над нами будет лучше Москва, чем поганая Турция или ненавистница Польша… Ах, и знаешь что, — сжала она порывисто руку Мазепе, — один только ты сможешь это сделать, один только ты! Я этому глубоко верю!
        Мазепа был до глубины души тронут этим сердечным порывом Марианны; в нем сказалась и глубина любви ее к своей родине, и высокая вера в него, все это разбудило в его груди целую бурю мятежных чувств; он не мог разобраться в этих набегающих волнах ощущений, но чувствовал, что они подымают его, что они наполняют радостью и гордостью его сердце, снимают с него покров печали и сиротского отчуждения.
        — Спасибо тебе, дорогая, коханая панна, найсердечнейший друг мой на свете, — ответил дрогнувшим голосом Мазепа, — спасибо за твое ласковое слово ко мне и за твою пламенную любовь к нашей неньке… Клянусь тебе, что судьба ее и для меня дороже моей жизни!.. Но чтобы я, лишь только я смог… Это тебя обманывает слепая дружба… Есть и другие, крепкие умы… да, наконец, чтобы направлять судно, нужно стоять у руля…
        — И ты будешь кормчим! — воскликнула пророчески Марианна и величественно поднялась, словно желая венчать его на царство.
        — Что ты, сестра моя, друже мой! — отшатнулся Мазепа, закрыв даже лицо от неотразимого соблазна, — не мне, не мне о том мечтать!
        — Тебе и не мечтать, а честно стремиться! — промолвила строго Марианна, и в ее голосе, в ее позе и повелительном жесте руки было столько обаятельно властного, что Мазепа почувствовал даже священный трепет в своем сердце.
        — Ты ли пророк мой, посланный с неба? — воскликнул он в опьянении и благоговейно поцеловал протянутую руку Марианны…
        Марианна осталась еще погостить в Чигирине впредь до получения ответа от Гострого, к которому сейчас же гетман послал гонца. Побежали веселые дни, полные доброй деятельности и суетливого труда: писались письма, обдумывались мероприятия, снаряжались гонцы и послы, ополчались войска; лица у всех были озарены оживлением, и глаза смотрели смело вперед: чувствовалось, что цель в пути найдена, что попутный ветер поднялся и корабль окрыляется, поднимая торопливо и дружно все паруса.
        Марианна тоже приняла деятельное участие в переписке и отписке, так что Дорошенко не раз замечал Кочубею:
        — Эй, стерегись, пане, новый подписок мой тебя за пояс заткнет!
        — А что же, за такой панной не угоняешься, — разводил руками Кочубей, — уж и женка моя боится, чтобы панна полковникова не отбила у меня должности.
        Мазепа был с утра до ночи занят. Дорошенко хотел было его послать немедленно в Москву, но Мазепа уклонился от этого, заверив гетмана, что нужно предварительно подготовить Думу царскую и послать к тамошним влиятельным людям и письма, и подарки, а потом уже он двинется закрепить справу. Так и сделали: в Москву был отправлен Гамалий, а Мазепа остался в Чигирине направлять и вершить внутренние мероприятия. С Марианной они встречались часто и перебрасывались дружескими словами: для долгих бесед не было времени, а если и выпадал иногда свободный часок, то он тратился на обмен деловых, практических мыслей. Впрочем, ни та, ни другая сторона и не искали случая для излияний сердечных: дружеские отношения между ними были закреплены, а вера друг в друга и в грядущее открывала перед ними светлую даль, связывавшую их единством пути… Загадывать, что будет дальше, стремиться определить точнее свои отношения никому не хотелось, и отраднее было, не растравляя старых ран, врачевание которых предоставлено было времени, дружно и бодро идти в общей работе вперед, вверяя себя всецело своеволию слепой доли…
        Дней через десять возвратился гонец от полковника Гострого с обширными письмами и к гетману, и к Марианне; последнюю вызывал батько к себе, чтобы поспешила вернуться и для помощи ему, и для разъяснения некоторых вопросов, которые он из писем понять не мог. Мазепа вызвался проводить панну к самому полковнику, так как он лично мог изложить все гораздо лучше, чем всякая бумага, да, кроме того, и поразведать всю подноготную о Многогрешном, впредь до получения из Москвы предварительного ответа.
        В тот же день Марианна, взявши благословение от святого владыки, отправилась с Мазепой, во главе небольшого отряда, в путь. Прощание Сани с ней было особенно нежное; Кочубеиха полюбила панну полковникову, как родную сестру, и все намекала, что прощается только на время, что весь гетманский двор будет по ней тосковать, что ее светлый ум всем здесь приносит отраду, а некоторых и опьяняет, что, во всяком случае, без нее здесь не жить! Марианна с снисходительной улыбкой выслушала эти излияния Сани и подчеркнула, что принимает их лишь за любезность и шутку, обняла тем не менее горячо своего нового друга и обещала когда-нибудь завернуть в Чигирин, а коли кто соскучится по ней, то пусть доставит ей великую честь и радость, посетив ее лесное убежище.
        Сам гетман с придворной своей дружиной провожал гостью до самого Днепра и здесь, выпивши на пароме уже последний подорожный кубок, обнял ее и пожелал успехов в достижении их общих заветных желаний. Когда паром тронулся, все перекрестились, замахали шапками и с криками: «Счастливо дай, Боже!» выпалили из рушниц на виват и на ясу^1^ грядущей победе.
        
        ^1^ Салют.
        XI
        В хате Остапа все дышало, по обыкновению, счастьем и покоем. Подложивши под голову руки, Остап лежал на лаве и наслаждался своим послеобеденным отдыхом. Орыся сидела у окна и вышивала ему тонкую сорочку, время от времени она опускала на колени работу и останавливала на Остапе нежный, любящий взгляд.
        Между супругами шел дружеский разговор.
        — А что, Остапе, уехала уже Марианна? — спросила, не отрываясь от шитья, Орыся.
        — Уехала.
        — А Мазепа?
        — Да он поехал с отрядом провожать их, сегодня, верно, вернется назад.
        — У ней же были с собою казаки и атаман их надворной команды?
        — Ну а все-таки для большей безопасности.
        — Нет, не то, Остап! — Орыся глубоко вздохнула и опустила работу на колени. — А кажется мне, что пан Мазепа уже забыл нашу Галину… Все он с этой Марианной, на нее только и смотрит. И тогда еще, помнишь, — эх! уже больше как полтора года минуло! — она приезжала к нам с ним в Волчьи Байраки, да как увидала Галину, как увидала, как Мазепа ей обрадовался, — побелела, как стена, едва не упала. Я тогда сразу и заметила, что она, эта Марианна, в Мазепу нашего закохана. А теперь вот сюда опять даром она приехала? Для того и приехала, чтоб закохать в себя Мазепу. Ну, что ж, и привлечет, причарует. Куда ей было, бедной нашей Галине, и живой бороться с этой пышной панной, а теперь уже мертвой… — Орыся махнула рукою и прибавила с глубоким вздохом: — А ведь как любила его, Господи!
        — Ну, любит, кажется, и эта не меньше: ведь она его от смерти спасла.
        — А Галина? — произнесла живо Орыся. — Разве она его не выходила, разве не смотрела за ним, как мать за ребенком?
        — Кто говорит?
        — Такая от вас благодарность и честь. — Орыся вздохнула и отерла глаза рукавом.
        — Орыся, ты плачешь, голубка? — вскрикнул Остап и поднялся с лавы.
        — Галину, бедную, жалко… Эх! уж как обещался он ей, что ее одну любить будет, что никогда, никогда… А теперь вот…
        — Так что ж тут, Орыся? — произнес с замешательством Остап. — Ведь полтора года уже минуло, как не стало Галины.
        — Так уж и забыть пора?
        — Да нет, не забыть, а так ведь… живой о живом думает.
        — Вот то-то такая ваша правда! — вскрикнула горько Орыся. — Вижу я, что и ты такой же; тоже ведь как присягался, что меня одну любишь, а вот умру, так, верно, и сорокоуста не дождешься, а возьмешь повенчаешься с какой-нибудь кралей.
        — Я? Да Бог с тобой! Чтоб я такое когда сделал? Да никогда на свете! Да мне, кроме тебя, ни на кого и смотреть не хочется, вот хоть провались я сейчас на этом же самом месте!
        Но на Орысю не подействовали эти пламенные уверения.
        — Что там говорить, — произнесла она, махнув рукой, — все вы на один покрой!
        В одну минуту Остап вскочил с лавы и очутился рядом с Орысей. Несмотря на настойчивое сопротивление, он охватил ее рукою за талию и притянул к себе.
        — Так ты и мне не веришь?
        — Не верю.
        — Хоть я тебе и присягаюсь?
        — Хоть и заприсягнись.
        — Так вот же я тебя заставлю поверить!
        С этими словами Остап прижал к себе ее голову и принялся покрывать опечаленное личико Орыси самыми нежными поцелуями. Орыся сначала слабо сопротивлялась, но поцелуи Остапа были красноречивее его слов… Таким образом, ни Остап, ни Орыся не заметили, как в сенях раздались шаги, как затем отворились двери хаты и на пороге остановился Кочубей. При виде нежно целующихся Остапа и Орыси он разразился громким хохотом. Звук этого смеха заставил их оглянуться. Орыся взглянула на Кочубея, вскрикнула и, залившись вся багровым румянцем, в одно мгновение отскочила от Остапа; последний тоже поднялся навстречу Кочубею с смущенной улыбкой.
        — Добрыдень вам, панове! — произнес Кочубей, кланяясь, — все еще воркуете? И не надоело еще до сих пор?
        — Да это, пане подписку, все Остап, ей -богу, — заговорила торопливо Орыся, отодвигая от стола лавку, — садитесь, садитесь, дорогим гостем будете.
        — Все Остап? — левая бровь Кочубея лукаво приподнялась.
        — Да так… ей -богу… вот еще! Чем потчевать прикажете, может, наливочки, медку, а то. запеканки. Я сейчас внесу, — продолжала она быстро -быстро, даже не переводя дыхания.
        — Гай -гай, пани сотничиха! — покачал головой Кочубей. — Здорово, я вижу, ты умеешь зубы заговаривать!
        — Ого! Она у меня такая, — поддержал Остап с улыбкой Кочубея, — хоть и турецкого султана, а одурачит.
        — Туда же, пан! — улыбнулась Орыся и повела плечом. — Садитесь, садитесь же, панове! — зачастила она опять. — А я побегу, да запеканочки внесу!
        И Орыся хотела было уже броситься из избы, но Кочубей удержал ее движением руки.
        — Нет, нет, пани, на этот раз спасибо, не турбуйся, я только на одну минутку, за чоловиком твоим пришел.
        Кочубей сел за стол, против него занял место Остап, Орыся остановилась подле.
        — Видишь ли, пане сотнику, только что донесли нам селяне, что в окрестностях Чигирина проявились татары, так гетман приказал, чтобы ты взял своих казаков, да я еще прихвачу с собою, да чтоб мы сейчас же и отправились разведать, какие это татары и зачем здесь появились, и если это какой-нибудь загон, так приказано нам, чтобы мы отжахнули его хорошенько!
        — А ехать когда же?
        — Да вот сейчас, — ответил Кочубей и прибавил с улыбкой: — Если только пани сотничиха отпустит.
        — А что я ему за полковник? — рассмеялась Орыся.
        — Известное дело, жинка всякому человеку голова, — подмигнул Кочубей и поднялся с места.
        Через полчаса небольшой отряд, во главе которого находились Остап и Кочубей, уже выезжал из города. Деревня, разоренная татарами, находилась верст за 30-40 от Чигирина. Было уже часа три, когда Кочубей и Остап прибыли туда. Деревни уже не было: вместо нее лежали только груды холодного пепла с торчащими из них то там, то сям обуглившимися черными обломками столбов. Несколько обгорелых трупов валялось среди развалин. Ни одного человеческого существа не видно было кругом, ни один звук не нарушал этой тишины: мрачное братское кладбище было безмолвно и безлюдно, но, несмотря на это, оно красноречиво свидетельствовало окружавшим его казакам о тех гостях, которые погуляли здесь. Несколько минут Остап, и Кочубей, и все казаки стояли молча, потрясенные видом этой руины. Наконец Кочубей отдал казакам приказание рассыпаться по всем окрестностям, обыскать все лески, балки — нет ли где успевших спрятаться от татарского погрома поселян, чтобы узнать от них, какие это были татары, в каком числе появились, откуда и куда ушли? Казаки отправились исполнять его приказание, а он сам остался с Остапом на месте
поджидать их возвращения.
        — Должно быть, большой загон был, — обратился к нему Остап. — Душ сто, не меньше.
        — Д -да, — отвечал задумчиво, словно рассуждая сам с собою, Кочубей. — И кто бы это был? О Ханенке ничего не слышно, да и не наважился бы он так близко к Чигирину подъезжать. Опять если бы какая-нибудь новая орда появилась, так уже давно услыхали бы мы… а то под самым носом, словно с неба свалились…
        «А может, это из Белогородской орды какой-нибудь загон?» — подумал он про себя, но этого предположения вслух не высказал.
        — Должно быть, вчера еще, а то и раньше, ускакали, — добавил Остап, — вон пожарище и не курится совсем.
        — А ну-ка, в самом деле, пойдем да посмотрим, может быть, какой-нибудь татарин остался на месте, так по чалме можно узнать.
        Кочубей и Остап соскочили с коней и отправились по бывшей улице деревни. Они осмотрели несколько обгоревших трупов, но все это были старики или старухи, очевидно, татарина ни одного не осталось на месте.
        — Гм… даже и не сопротивлялись, — произнес сквозь зубы Кочубей и принялся разгребать одну из громадных куч пепла.
        Разгребли так две -три кучи и, увидев, что они были совершенно холодны, Остап и Кочубей убедились в том, что набег произошел, вероятно, дня два тому назад.
        Тем временем возвратились казаки и сообщили, что, несмотря на самый тщательный осмотр, нигде в окрестностях деревни нельзя было найти ни одного человека, — очевидно, что, если и уцелел кто-нибудь от этого погрома, то успел найти приют в какой-нибудь соседней деревне.
        — Гм… что ж еще теперь делать? Так, наобум ехать, бог знает куда… Надо разведать, — произнес задумчиво Кочубей и, подумав с минуту, он прибавил громко: — На коней, хлопцы! Пройдем еще вперед версты три… Тут, я помню, есть корчма, там разузнаем.
        Казаки поскакали. И Остап, и Кочубей ехали молча. Видно было, что картина разоренного и сожженного села произвела на них удручающее впечатление.
        Через некоторое время на дороге показалась большая, хорошо отстроенная корчма.
        — Вот и отогреемся, и разузнаем все! — произнес с удовольствием Кочубей.
        Казакам приказали остановиться подле корчмы. Кочубей и Остап, передав своих коней, направились к самой хате. Еще вступивши в сени хаты, они услыхали громкий взрыв хохота, прокатившийся по всей корчме.
        — Ого, там весело? — заметил Кочубей.
        — Любопытно знать, кто это так смешит людей? — ответил Остап и отворил дверь.
        В корчме было довольно много народа, по преимуществу это были все поселяне; только за одним столом сидел какой-то высокий смуглый казак в богатой одежде, рядом с ним сидело еще душ пять казаков. Ни казак, ни его соседи не были знакомы Кочубею, но наполнявший корчму народ относился к нему очевидно с полным доверием и почтением. Все поселяне группировались вокруг его стола; одни сидели, другие стояли, видно было, что центром и душой всего собрания и был этот смуглый казак. Судя по оживленным лицам окружавших его слушателей, по неуспевшему еще совсем умолкнуть смеху, видно было, что среди собравшихся шла веселая беседа, но едва только Остап и Кочубей переступили порог хаты, как по рядам пробежал какой-то неуловимый шепот, все переглянулись, смех умолкнул, толпившиеся вокруг казака поселяне разошлись по своим местам, — наступило неловкое молчание.
        Озадаченные таким приемом Кочубей и Остап уселись за отдельным столом и потребовали себе по келеху меду.
        Молчание продолжалось недолго, то там, то сям раздались снова отрывистые фразы; говорили все о новом набеге татарском; Остап и Кочубей насторожились.
        Между тем высокий казак, пошептавшись о чем-то со своим соседом, обратился к ним громко:
        — Доброго здоровья, паны товарищи! А чего уселись там отдельно? Пожалуйте к нам, сюда. В гурте, говорит пословица, и каша вкуснее естся. Гей, жиде, вина еще, я плачу.
        — Спасибо тебе, пане -брате, за ласку, — ответил Кочубей, приподымаясь с места, — мы торопимся, заехали только на минуту, отогреться с дороги.
        — Издалека едете?
        — Да вот ездили в Стожки; донесли гетману, что татары появились и околицы пошарпали, так догнать хотели.
        — Ну что ж, догнали? — спросило с живейшим любопытством несколько голосов.
        — Опоздали, поздно донесли нам… они, видно, уже дня два тому назад ускакали из села.
        — Мудрено было бы и догнать, — заметил, подморгнувши бровью, смуглый казак, — ведь они рассыпались по всем околицам, вот, говорят люди, и Зеленые Ставки, и Михайловку, и Черную Дуброву пошарпали.
        — А как же, как же, — раздались с разных сторон голоса, — и у григоровцев скот угнали, и в Пологах пустили красного пивня.
        — Д -да, погано, братья, — произнес задумчиво смуглый казак и, обратившись к Кочубею и Остапу, добавил: — Так вы что же теперь думаете делать?
        — А вот прежде всего хотим разузнать, какие это были татаре и сколько их было, и если очень большой загон, то будем спешить в Чигирин, перескажем все гетману, чтобы скорей отряд в погоню высылать.
        — Гм… так-то, оно так, догнать бы еще можно было б… — незнакомец закрутил на палец свой длинный черный ус и добавил значительно: — Да только дело в том, что это были татары из Белогородской орды.
        — Ну так что ж, что из Белогородской! Присвятились они, что ли? Всякий басурманин — разбойник! Всякого басурманина бить надо! — крикнул запальчиво сидевший с ним рядом казак.
        — Всякого бить надо, да не всякого можно, — усмехнулся незнакомец. — Белогородские татары наши.
        — Наши! — вскрикнуло сразу несколько голосов с изумлением, ужасом и негодованием. — Да сколько еще свет стоит, такого мы не слыхали, чтобы проклятые басурмане нашими были.
        — Ой, ой, как налякали! — продолжал с усмешкой незнакомец. — Кто вам говорит, что они наши братья или побратимы, конечно, нет, никогда в свете казацкая христианская душа с басурманской не сойдется, а наши они потому, что гетман их на службу нанял для обороны нас и нашего края.
        — Уж лучше бы гетман чертей из пекла для нашей обороны нанял, чем этих проклятых басурман! — раздался чей-то злобный голос. — Оборонят они нас так, что останемся мы на зиму без хлеба, без хаты, как дикие звери!
        — Гетман узнает, какая это свавольная шайка дозволила себе такое бесчинство. Сами знаете, во всяком войске могут быть напастники и свавольники.
        Но довод незнакомца не показался собравшимся поселянам сколько-нибудь утешительным.
        — Так что нам с того, что он узнает, кто разорил? Легче нам от этого станет, что ли? Нашел, кого для обороны нашей призвать! Тех, что сами грабят и разоряют весь край!
        — Поставил лису курятник сторожить! — закричало сразу несколько голосов.
        — Да ну вас! — даже отмахнулся рукою незнакомец. — Договор же у гетмана с татарами заключен.
        — Договор! Станут они тебе смотреть на какой договор? Да разве можно с басурманином о чем уговориться?! Им и закон велит истреблять христиан! — закричало снова несколько злобных голосов.
        Остальные поселяне молчали, но видно было по их угрюмым пасмурным лицам, что они вполне разделяют мнение своих товарищей.
        Остап не принимал участия в этом разговоре, но чувствовал, что в душе он невольно соглашался с мнениями этих поселян.
        Между тем вспышка народной ненависти, поднявшаяся от неумелого утешения незнакомца, не улегалась.
        Кочубей нахмурился. Бестактное поведение незнакомца раздражало его. По всему видно было, что он сторонник Дорошенко, но… к чему это, например, вздумал он при таком скоплении озлобленного народа рассказывать, что набег сделала Белогородская орда, да еще уверяет крестьян, что она «наша»?
        — Услужливый дурак опаснее врага! — проворчал про себя Кочубей и произнес громко с нескрываемой досадой в голосе: — Так что ж с того, что татарам закон велит истреблять христиан? Может, и корове ее закон велит бодать всякого, да умный хозяин постарается ей рога спилить и все-таки молоко с нее получить. Так и гетман никакого ослушания и бесчинства белогородцам не дозволит, а строго накажет виновных.
        — Так они гетмана и послушают! Они и на самого шайтана не смотрят! — закричало сразу несколько озлобленных голосов. — Басурмане только грабежом и живут: станут они для вас свой закон переменять!
        Кочубей хотел возразить что-то, но его перебил незнакомец.
        — Э, нет, панове, стойте! — остановил он всех движением руки. — Теперь уже не то, что было прежде, коли они гетманского кулака не послушают, так гетман и султану турецкому напишет. Теперь, когда он с султаном в союз вошел, так у него эти голомозые вот тут сидят! — с этими словами он сжал крепко кулак и стукнул им по столу. При этом движении на мизинном пальце его сверкнул дорогой бриллиантовый перстень.
        Но слова его не вызвали среди слушателей одобрения. Какой-то неясный глухой ропот раздался то там, то сям и умолк.
        В душе Кочубея зашевелилось неприязненное чувство против этого несмысленного казака, каждое слово которого так удивительно раздражало народ.
        — Да что там вперед загадывать, — произнес он с досадою, — до союза с султаном еще далеко, а что гетман с султаном раду радыть, как бы оборонить край от татар, так это верно.
        — Какое там! — незнакомец махнул рукою и продолжал с восторгом: — Сам султан спит и видит, как бы всю Украйну под свою руку принять. Он уже гетману нашему какие дары засылал: и туй, и санджак, и золоченый кафтан.
        — Да что ты там мелешь, не во гневе будь твоей милости сказано? Поласится разве гетман на турецкие прелести? Продаст нас султану? — произнесли глухо и сдержанно несколько голосов.
        — Эх вы! Простота неэдукованная! Продаст султану, поласится на турецкие прелести! — передразнил поселян незнакомец. — О вашем же добре и печется гетман. Да ведь у турецкого султана будете спокойно жить. С татарами побратаетесь…
        Но ему не дали окончить.
        — Ну, этого еще спокон веку не было и не будет! — вскрикнул гневно один из поселян, сидевший вдали. — Скорей огонь с водой побратается, чем мы с татарами.
        — Хе -хе! А как вода зальет огонь, то и огонь с ней побратается. Ишь, раскудахтались, как квочки, татарин — поганин. А чем он поганин — и сами не разберут. Правда, разоряют они наши села, издеваются над христианской верой, загоняют наших жен и детей в неволю, ну, да это так, пока они нашими врагами считаются, а когда будем все под одним батьком, под турецким султаном, так тогда не посмеют.
        Слова незнакомца, по -видимому столь благоприятные для Дорошенко, все более и более раздражали народ. Лица всех нахмурились; послышались произносимые сквозь зубы угрожающие замечания, видно было, что только присутствие гетманских казаков мешало народному негодованию разлиться бурною волной.
        — За здоровье ж ясновельможного гетмана! — вскрикнул незнакомец и, поднявши высоко свой стакан, встал с места и подошел к казакам.
        Как только Остап заметил бриллиантовый перстень на руке незнакомца, он сразу привлек к себе его внимание.
        Он уже не слышал слов незнакомца, он не мог оторвать глаз от кольца, но издали трудно было рассмотреть его. Теперь же, когда незнакомец подошел к их столу, он мог хорошенько рассмотреть это кольцо. Это был дорогой перстень, изображавший из себя золотую змею с драгоценною бриллиантовою головкой. Кольцо было, очевидно, с женской руки, так как казак носил его на мизинном пальце.
        — Ну, так выпьем же за егомосць, панове! — продолжал незнакомец, чокаясь с Кочубеем и Остапом.
        Казаки выпили.
        — А славный у тебя перстень, пане! — произнес Остап.
        — Да, хороший, — отвечал незнакомец, снимая кольцо и поворачивая его перед огнем. Бриллиант засверкал сотнями огней.
        — Жиночий? — усмехнулся Остап, указывая глазами на перстень.
        — Дивочий, на сватання еду.
        — Помогай, Бог! — произнес Кочубей, поднимаясь с места.
        Вслед за ним поднялся и Остап.
        — Куда же это вы так скоро, панове? — изумился незнакомец.
        — Поспешать надо в Чигирин, — ответил Кочубей.
        Казаки попрощались и вышли из корчмы.
        XII
        — Нет сомнения, это проделали белогородцы, — произнес Кочубей, когда они с Остапом очутились на дворе корчмы. — Гм… Что же нам теперь делать?
        — Как что? — Остап вспыхнул. — Лететь скорее к Белой Церкви, догнать псов и отбить всех бранцев.
        Кочубей усмехнулся:
        — Скорый ты, пане сотнику, а одного не сообразишь: раз то, что они уже дня два тому назад угнали людей, значит, мы уже их в дороге никак не догоним, а другое, и самое важное, что если это белогородцы, так нам с ними затевать схваток не приходится.
        — Да не мы же затевать будем! Они первые набег сделали.
        — Так гетман сам это дело и разберет, и велит им вернуть награбленное.
        — Эх! — Остап досадливо махнул рукою. — Пока гетман будет разбирать да отписывать им, они будут самовольно грабить весь край. Когда б пугнуть их хорошенько, так отпала бы охота грабить и разорять народ.
        — Все-то ты так с плеча, пане сотнику, решаешь, а забываешь, что они наши союзники.
        — Союзники! — Остап горько усмехнулся. — Вот правду говорят люди, что уже лучше было чертей в союз пригласить, чем этих проклятых басурман.
        — А как же бы ты оборонился от Ханенко, если бы не басурмане? — спросил Кочубей, направляясь к воротам. — Кто бы помог нам? Уж не ляхи же?
        Остап замолчал; он не находил ответа на вопрос Кочубея, но вместе с тем, очевидно, и не соглашался с ним.
        Молча подошли они к своему отряду; через несколько минут все они уже скакали по направлению к Чигирину. Кочубей ехал, угрюмо нахмурившись; сцена в шинке произвела на него крайне неприятное впечатление. И кто такой мог быть этот казак? По -видимому, верный человек, а между тем… Или дурень, или большой хитрец! — решил он про себя.
        Остап тоже сосредоточенно молчал. Впрочем, на этот раз не печальное положение края занимало его мысли, — его исключительно занимало кольцо незнакомца. Проклятое кольцо!
        «И чего это оно так засело у меня в голове, — думал про себя Остап, — видел я его где-нибудь или что?» — Остап перебирал в своей памяти все воспоминания, но решительно не мог понять: почему именно это кольцо обратило на себя его внимание и засело у него таким гвоздем в голове?
        Между тем отдохнувшие кони бежали быстро, и часа через два перед казаками уже показались Чигиринские башни и стены.
        — Ну, слава Богу, вот и доехали! — произнес вслух Кочубей. — А вернулся ли уже наш пан Мазепа?
        — Должно быть, уже дома, — ответил рассеянно Остап.
        — Гм… — Кочубей усмехнулся. — Сдается мне, что мы скоро заключим с правым берегом верный союз!
        При этих словах Кочубея Остап вдруг вздрогнул. Густая краска залила ему лицо. Он схватился рукою за лоб и вдруг вскрикнул радостным, торжествующим голосом:
        — Вспомнил! Вспомнил! Вспомнил!
        Кочубей с изумлением повернулся к своему спутнику.
        — Что? Да что такое?
        — Кольцо, кольцо! — крикнул ему Остап и пустил своего коня вскачь.
        — Какое кольцо? Куда ты? Постой! — закричал ему вслед Кочубей, но Остап уже не слыхал его слов.
        Доскакав до Чигиринского замка, он соскочил с коня и бросился в покои Мазепы. Мазепа был уже дома.
        Он лежал, отдыхая с дороги, у ног его лежал верный пес Кудлай, не оставлявший теперь Мазепу ни на одно мгновенье. Увидевши встревоженное, пылающее лицо Остапа, Мазепа схватился с места и поспешил к нему навстречу.
        — Что случилось? Что с тобою? На тебе лица нет! — забросал он его вопросами.
        — Кольцо! Кольцо! — произнес Остап, тяжело переводя дыхание.
        — Какое кольцо? О каком кольце говоришь ты?
        — Кольцо, которое я возил на хутор Галине… какое было оно?
        При этом вопросе Мазепа побледнел.
        — Змея золотая с бриллиантовой головой.
        — А внутри, было ли что-нибудь вырезано внутри?
        — Две руки: одна держит другую.
        — Оно! Оно! — вскрикнул Остап.
        — Ты нашел его?.. Ты видел его… где? когда?.. — Мазепа сжал обе руки Остапа, от волнения голос его пресекся, только глаза впивались в Остапа, словно хотели вырвать, вытянуть из него страстно ожидаемое объяснение.
        В коротких, отрывистых словах Остап передал ему о своей встрече с незнакомым казаком.
        — Где же он? — вскрикнул Мазепа.
        — Там остался, в шинке.
        — На коней! — скомандовал Мазепа. — Летим! Ты поедешь со мной.
        В несколько минут лошади были оседланы, и Мазепа с Остапом понеслись сломя голову по улицам Чигирина. Кудлай, верный пес, вывезенный из разгромленного хутора, не оставлявший теперь ни на минуту Мазепу, тоже полетел вслед за ними. При въезде в Чигирин им повстречался Кочубей со своим отрядом; он хотел было остановить их и расспросить о причине странного возгласа Остапа и этой бешеной скачки, но они пронеслись мимо, как вихрь, так что изумленный Кочубей остановился в недоумении, следя за уносившимися товарищами.
        На дворе быстро темнело. Лошадь Мазепы неслась стрелой, но несмотря на это, он то и дело сжимал шпорами ее бока. Он ничего не говорил. Лицо его было бледно, губы нервно сжаты… видно было, что все его существо потрясало мучительное волнение.
        Всадники неслись в глухом молчании, только холодный, резкий ветер свистел над головами да вздымал их длинные плащи.
        После двух часов такой бешеной скачки Остап и Мазепа достигли наконец корчмы. Соскочив с коня, Мазепа бросился в хату с такой поспешностью, что Остап едва поспел за ним. Но в корчме уже не было никого. Тусклый свет каганца едва освещал опустевшую хату с беспорядочно сдвинутыми лавками и столами и загрязненным глиняным полом; жид, очевидно, еще за минуту мирно подсчитывающий за прилавком свою дневную выручку, застигнутый врасплох неожиданными гостями, вскочил с места и застыл в своей позе с выпученными от ужаса глазами, устремленными на ворвавшихся в хату казаков.
        Мазепа остановился.
        — Где же он?.. Здесь нет никого?.. — произнес он, задыхаясь, и устремил на Остапа взгляд, полный ужаса и ожидания.
        На лице Остапа отразилась досада.
        — Должно быть, уехал.
        — Куда же?! Куда?!
        — А кто его знает?
        — И ты не спросил?.. Ты не спросил, куда он едет?.. Зачем здесь?..
        — Гм!.. — Остап замялся. — Да ведь я только и вспомнил про кольцо, подъезжая к Чигирину.
        — Ну, хоть имя его, — продолжал Мазепа с возрастающей тревогой в голосе, — имя, как его зовут?
        — Да, имя… опять-таки… — Остап смущенно мял в руках свою шапку. — Ей -богу, не догадался тогда спросить.
        — О! Господи! — вскрикнул с отчаяньем Мазепа, опускаясь в изнеможении на лаву. — Ты, Остапе, убил меня!
        Остап стоял перед ним растерянный, смущенный: ему самому было невыразимо досадно, что отысканная нить оборвалась теперь так неожиданно. Но что же мог он сделать? И кто мог предположить, что разгулявшийся казак уедет так скоро отсюда.
        При первых словах Мазепы у жида отлегло от сердца. Было видно, что примчавшиеся сюда казаки не имели в виду грабежа. Притом же он сразу узнал Остапа и догадался, что в этом неожиданном появлении скрывается что-то достойное внимания, а потому и принялся с интересом следить за происходившей перед его глазами сценой.
        После нескольких фраз, брошенных при нем растерянными гостями, чуткое сердце шинкаря наполнилось сладостным предчувствием: этот, знакомый ему уже казак не мог дать ни одного толкового ответа на вопросы своего господина, а так как вельможный пан что-то слишком заинтересован пировавшим здесь, в шинке, незнакомцем, то, очевидно, обратится с допросами и к нему, шинкарю, а тогда уже, наверное, несколько блестящих червончиков перепадет в его карман.
        Между тем Мазепа сидел на лаве, опустивши голову, неподвижный, совершенно убитый неудачей. Но вот он снова поднялся с места.
        — Постой, скажи, — обратился он к Остапу тем же взволнованным, непослушным голосом, — давно это было?
        — Да так, часа три тому назад, покуда я съездил в Чигирин и вернулся сюда назад.
        — Когда же тот уехал?
        — Да вот шинкарь…
        — Гей, жиде, сюда! — крикнул Мазепа, оглянувшись по указанному Остапом направлению.
        Жид, только и поджидавший этого возгласа, стремительно бросился из-за прилавка к Мазепе.
        — Что прикажет ясновельможный пан? — произнес он подобострастно, перегибаясь вдвое перед Мазепой и целуя полу его жупана.
        — Ты знаешь этого казака, который гулял здесь у тебя в шинке?
        — Ой, нет, ясновельможный пане, не знаю! Он нездешний, я его видел в первый раз.
        — Не слыхал ли хоть, как его звали товарищи? Ведь с ним было несколько казаков.
        — Ой, вей! Как же они звали его? Один звал паном-братом, другой — паном добродием.
        — Ну, а куда они едут, зачем приехали? Они ничего об этом не говорили?
        Жид печально закивал головой.
        — Нет, ясновельможный пане, они ничего об этом не говорили.
        — Стой! Это ты уже знаешь, когда уехали они?
        — Да вот сейчас, как пан со своим товарищем, — шинкарь указал глазами на Остапа, — выехали из корчмы, так и они велели седлать своих коней и поехали себе тоже.
        — А куда поехали, в какую сторону?
        — Вон по тому, по Киевскому шляху.
        — Да ведь там дорога делится и на Черкассы, и на Корсунь, и на Жаботин… О, проклятье, сто тысяч проклятий! — проскрежетал Мазепа, впиваясь пальцами в волосы, и зашагал в волнении по хате.
        Что было делать? Куда броситься? Где искать их?
        Три часа… Каких три? Больше: четыре, пять! За это время можно было далеко ускакать, а если он с Остапом бросится наобум и примет еще ложное направление в своих поисках, то утеряет незнакомца навсегда. Но как же принять правильное направление? Ни имя незнакомца, ни цель его путешествия, ни дорога, по которой он отправился, — ничто, ничто неизвестно ему!
        Мазепа чувствовал, что он задыхается от волнения; кровь приливала ему к лицу, она стучала словно молотом в висках и жгла его глаза. Известие о кольце в одно мгновение сорвало струп с его раны и наполнило все его существо бушующим огнем. Как безумный, летел он сюда, чтобы увидеть поскорее этого незнакомца — и вот не застал никого! О, проклятье! «Тысяча тысяч проклятий!» — шептал он про себя, сжимая руки: само пекло не могло подшутить над ним хуже, указать на минуту след к розысканию Галины и тут же вырвать ее, вырвать навеки из рук! Мазепа чувствовал, что если он теперь утеряет след этого незнакомца, то способен лишиться от бешенства рассудка.
        И жид, и Остап встревоженно следили за ним.
        XIII
        Мазепа остановился перед Остапом и жидом; лицо его было страшно, волосы всклокочены, глаза воспалены.
        — О чем говорили они? Все, все, каждый пустяк, до последнего слова вспомните! — произнес он сухим, словно осипшим голосом.
        — Да что же он говорил? О том, что набег сделали белогородские татары, хвалил гетмана за союз с султаном, пил за его здоровье… — ответил сразу Остап.
        — Ой, вей! — жид сморщился, причмокнул и покачал с сомнением головой. — Не хотел бы я, вельможный пане, чтобы меня так хвалил кто-нибудь за мою горилку, как он хвалил ясновельможного гетмана нашего за союз с султаном. За каждым его словом поспольство кричало все больше и больше… Ой, вей! Я думал, что они сейчас подымут бунт.
        — Это правда, — согласился и Остап, — он-то и хвалил, да как-то оно не дуже добре выходыло.
        — И когда наши казаки уехали, он тоже поспешил из корчмы? — произнес оживленно Мазепа.
        — Так, так, ясновельможный пане, немножко обождал и сейчас сам собрался.
        На мгновение Мазепа опять задумался, мысли его понеслись с лихорадочной быстротой. «Итак, незнакомец старался, очевидно, возбудить народ против гетмана; он говорил о том, что набег сделали белогородские татары, он говорил о турецком союзе. Ясное дело, он хотел возбудить народ.
        Когда Кочубей с Остапом выехали, этот человек, испугавшись того, не проговорился ли о чем-нибудь, также поспешил убраться из шинка.
        Нет сомнения, это казак из какого-то враждебного лагеря. Но от кого? Суховеенко теперь совсем ничтожен. Многогрешный?.. Но нет, из слов Марианны видно, что он не стал бы бунтовать здесь народ. Так кто же остается? Ханенко! Да, один Ханенко. Итак, этот казак — его клеврет. Но какое же отношение он имеет к Галине? Каким образом очутилось у него ее кольцо? Каким образом? Да ведь Галину украли татары; Ханенко в союзе с татарами, а этот казак — его доброчинец, он мог украсть ее, купить, выменять… Мог получить в подарок от какого-нибудь мурзы!.. Отыскать его, отыскать во что бы то ни стало! — Мазепа сжал себе до боли руки. — Зачем же он прибыл сюда? Ведь Ханенко теперь сносится с Москвой, — тогда бы он ехал левым берегом. А может быть, он хочет здесь бунтовать народ? Но к чему? Ведь Ханенково дело на этом берегу совсем пропало; и Умань отложилась, и… — Мазепа схватился рукой за лоб и нахмурил брови. — А может, Ханенко затевает что-нибудь новое? — В памяти Мазепы промелькнул рассказ Кули о встрече с каким-то ханенковским доброчинцем… — опять, и здесь тоже. Нет, нет, должно быть, Ханенко затевает что-либо
новое. О, если бы знать что, тогда бы можно было узнать и путь этого незнакомца! Поймать бы хоть нить, но как?»
        — А больше, вспомните, больше ни о чем не говорил он? — произнес Мазепа, обращаясь разом и к Остапу, и к жиду.
        Остап угрюмо молчал; Мазепа перевел свой взгляд на жида.
        — Вспомни, — продолжал он, — быть может, раньше, до их приезда? — с этими словами Мазепа вытащил из кармана червонец и бросил его в руку еврею. — Вспомнишь, получишь вдвое.
        При виде золота глаза шинкаря разгорелись; от волнения, от усилия мысли даже кровь прилила ему к лицу.
        Мазепа не отрывал от него взгляда. И вдруг глаза жида расширились, голова поспешно закивала, длинные пейсы усиленно заболтались.
        — Вспомнил! Вспомнил! Вспомнил! — закричал он торопливо. — Ой, вей, теперь уже ясновельможный пан отыщет его, отыщет непременно!
        — Говори же, говори! — крикнул, задыхаясь от нетерпения, Мазепа и бросил снова ему два золотых.
        Жид поспешно сунул их в карман и заговорил торопливо гортанным, пришепетывающим голосом, усиленно жестикулируя и кивая головой.
        — Он говорил о конях. Да, да… он говорил об этом. Когда они только что приехали, он говорил, что надо купить новых лошадей, и поскорее, потому что эти уже не годятся и не выдержат далекого пути.
        — Далекого пути? — переспросил Мазепа.
        — Да, да, так он и сказал: не выдержат далекого пути… И потом я сам видел их коней: они были такие худые и такие забреханные, один даже хромал. Пхе! Я за таких коней не дал бы и дуката.
        — Ну, ну, что ж дальше?
        — Дальше? А вот что, — жид приподнял брови, вытянул свое лицо так, что его козлиная бородка загнулась вперед, и медленно заговорил, делая за каждым словом однообразное движение правой рукой с кругло соединенными первым и третьим пальцем. — У казака были гадкие кони, так ему нужно было купить новых. А где же можно покупать лошадей? На ярмарке. А где же теперь ярмарка? В Корсуне.
        Как коршун за добычей, так следил Мазепа за каждым его словом; при последней фразе жида все лицо его вспыхнуло.
        — Твоя правда, жиде! — вскрикнул он, хватая со стола шапку. — За мною, Остапе, на коней!
        Это неожиданное приказание совершенно ошеломило Остапа. Как? Не сказавши никому ни слова, нестись вдвоем в Корсунь, за сотню верст, когда через какой-нибудь час всю землю обляжет глухая ночь! «Уж не потерял ли Мазепа от горя рассудок?» — промелькнула у него в голове мысль, но он не посмел в такую минуту возражать в чем-либо Мазепе и молча последовал за ним.
        Не успел изумленный жид прийти в себя, как оба казака уже вынеслись во весь опор со двора корчмы.
        Густые сумерки окутывали все окрестности, ветер подымался.
        Завернувшись в свои кереи, оба казака неслись во весь опор по пустынной безлюдной дороге.
        Надежда отыскать незнакомца в Корсуне снова пробудила всю энергию у Мазепы. Ему казалось, что он пережил целый год в эти три часа. Слова Остапа о кольце, виденном на пальце незнакомца, одним ударом разбили тонкий слой начинавшего уже сковывать его сердце льда. Словно сухие листья, взвеваемые осенним ветром, закружились в душе его все чувства, мысли, сомнения, надежды. Галина, которую он начинал считать мертвой, в ту минуту, когда он утерял уже последнюю надежду, встала вдруг перед ним. В его руках уже находилась тонкая нить к отысканию ее — и он дрожал, он замирал при мысли, что один его неверный шаг может перервать нить! Снова в сердце его нахлынула теплой животворящей волной любовь и бесконечная нежность к дорогой утерянной Галине. Но жива ли Галина? С живой или с мертвой снял незнакомец это кольцо? Был ли это сам похититель, разбойник, или соучастник преступления, или он купил его у кого-нибудь из татар?
        Мазепа сбрасывал несколько раз шапку и подставлял свой пылающий лоб порывам холодного ветра; мысли, одна другой ужаснее и страшнее, как волны прибоя на высокую скалу, набегали на него и разливались холодной струей по всему его телу. «Он сказал Остапу, что едет на сватанье и что перстень у него дивочий, — повторял себе Мазепа слова Остапа. — Чтоб Галина сама отдала ему этот перстень? О, нет! Никогда! Разве силой вырвали его у нее, но сама бы она не отдала его ни за что! Что же связывает его дорогую Галину с этим странным казаком? На сватанье… — повторил он снова. — Быть может, он украл, откупил у татар Галину, спрятал ее здесь где-нибудь и теперь спешит к венцу? Но нет, нет! Вздор! Здесь что- то не то… Кто спешит к венцу, тот не станет бунтовать в шинках народ! Но что же, что связывает его дорогую Галину с этим казаком?» — возвращался Мазепа снова к тому же вопросу и в бессилии останавливался перед ним, как перед глухой непроходимой стеной.
        Надежда, отчаянье, радость, любовь, жгучие воспоминания и болезненные предчувствия кружились в голове Мазепы беспорядочным, опустошительным ураганом. Он изнемогал от этого душевного терзания; казалось, если бы не мысль о том, что через день, может быть, через несколько часов тайна, терзавшая его целый год, будет раскрыта, он упал бы тут же от изнеможения. Она, эта мысль, неслась перед ним, как блуждающий огонек перед заблудившимся путником, и заставляла его все подгонять и подгонять своего усталого коня.
        Остап не отставал от Мазепы. Так проскакали они часа полтора, останавливая всего раза два на несколько минут своих коней, чтобы дать передохнуть усталым животным. Наконец темная осенняя ночь покрыла все непроницаемой пеленой. Как ни рвался вперед Мазепа, но продолжать дальше путь в такой тьме не было никакой возможности; надо было остановиться. Путники заехали в большое село, расположенное на Корсунской дороге. Мазепа расспросил всюду, не видал ли кто из поселян смуглого казака, богато одетого, проезжавшего в сопровождении пяти товарищей, часа четыре тому назад? Но всюду он получал один и тот же отрицательный ответ: никто не видал подобных казаков.
        Это обстоятельство уже зародило в душе Мазепы беспокойство и сомненье, но он постарался овладеть собой.
        Утром рано, едва только тусклый свет пробился сквозь серое небо, Мазепа и Остап уже были на конях и скакали по направлению к Корсуню. В продолжение дня они останавливались всего только два раза, и то больше для того, чтобы дать отдохнуть лошадям. Еще до вечера оставалось часа два -три, когда они достигли наконец Корсуня.
        Оставив своих лошадей на постоялом дворе, Мазепа и Остап отправились в ту сторону ярмарки, где торговали лошадьми. Еще не доходя до этого места, они уже были оглушены смесью каких-то невозможных диких звуков, как бы повисших в воздухе над этой частью ярмарки; здесь слышались и гиканья, и крики на татарском и на цыганском языках, и хлопанье бичей, и ржанье лошадей.
        Вся площадь кипела народом; казаки, мещане и крестьяне шныряли между рядами, выбирая себе лошадей. То там, то сям черномазый цыган, выхваливая своего коня, вскакивал на него и с диким гиком проносился среди испуганной толпы.
        Осторожно пробираясь среди этих волнующихся рядов, Мазепа и Остап обошли всю конную ярмарку, но как ни всматривался Остап в лицо каждого прохожего, а нигде не мог увидеть смуглого незнакомца. Проходив напрасно около часа, Мазепа и Остап принялись расспрашивать каждого из продавцов, не торговал ли у них коней высокий, смуглый казак с пятью спутниками? Остап подробно описывал всю его наружность, весь костюм, но всюду они получали один и тот же ответ, что такого казака не было. Тогда они отправились в другую сторону, обошли все ряды, но нигде не было и следа незнакомца. Чем дальше продолжались бесплодные поиски, тем больше бешенство и отчаяние овладевали Мазепой. Он решился еще на одно последнее средство — разузнать во всех шинках и постоялых дворах, не останавливался ли здесь этот незнакомец.
        Усталые, измученные, они обошли с Остапом все корчмы, все шинки, но никто не видал нигде разыскиваемого ими казака.
        Выйдя из последней корчмы, стоявшей уже около самых городских ворот, Мазепа в изнеможении опустился на лавку. Вслед за ним, увидав такого важного пана, выскочил и юркий шинкарь, окруженный целой плеядой меньших и больших жиденят. Низко изгибаясь перед Мазепой, он начал предлагать ему свои услуги; он просил его зайти хоть на минутку в корчму, отдохнуть с дороги, выпить стакан меду, сделать честь его убогой корчме. Все эти приглашения пересыпались самыми лестными эпитетами. Но Мазепа не слыхал ничего: он сидел неподвижно, как каменное изваяние.
        Было ясно, как Божий день, что казак на Корсунь не поехал. Побоялся ли он явиться на многолюдном ярмарочном собрании и изменил из-за этого свой маршрут, или нарочно говорил при жиде о покупке лошадей, чтобы запутать свои следы, но было очевидно, что до сих пор его не было в Корсуни. Мазепа чувствовал, что он теряет рассудок: итак, то, чего он страшился, — свершилось. Нить была утеряна, и утеряна безвозвратно. Теперь он стоял, как странник, заблудившийся в пустыне, не зная, куда броситься, что предпринять. Подавленный ужасом своего положения, он сидел неподвижно, не видя и не слыша ничего.
        Вдруг радостный крик Остапа заставил его вздрогнуть и вскочить с места. По дороге к городским воротам медленно тянулся высоко нагруженный воз, сзади его было привязано два дорогих коня, очевидно, купленных здесь же на ярмарке. На передке сидел коренастый поселянин и равнодушно помахивал над лошадками батожком, сзади же на возу сидел смуглый человек в одежде зажиточного горожанина, сверху которой был еще наброшен широкий кобеняк. По всей вероятности, почтенный горожанин, сделавший на ярмарке свои хозяйственные закупки, возвращался уже домой.
        — Он, он! Ей -богу, он! — прошептал Остап, дергая Мазепу за рукав и впиваясь глазами в горожанина.
        Мазепа взглянул по указанному направлению и вдруг замер на месте: на мизинце мещанина блеснуло бриллиантовое кольцо…
        Между тем воз медленно подвигался к выезду из города; через несколько секунд он должен был поравняться с корчмой.
        «Остановится или нет? — промелькнуло в голове Мазепы, и он почувствовал, как холодом облило его с ног до головы при одной мысли о том, что воз может проехать мимо. — Нет! Надо остановить его во что бы то ни стало. Но как? Подойти прямо, схватить, арестовать?.. А что могут они сделать вдвоем с Остапом, да еще пешие? Но если бы им удалось даже созвать народ, окружить воз, арестовать казака, казак может тогда не дать никаких объяснений, может нарочито сбить с толку, обмануть! Нет, нет! Все это не повело бы ни к чему. Надо сойтись с ним, выпытать, разузнать, а для этого надо время. Один только час беседы, один только час, и он все узнает. Но как добиться ее, как остановить казака, как заманить его в шинок?»
        Все эти мысли промелькнули в одно мгновенье в голове Мазепы. Между тем воз, по -видимому, и не думал заворачивать к корчме.
        Мазепа понял, что теперь успех дела будет зависеть исключительно от его сообразительности и быстроты действия.
        Он быстро оглянулся кругом, сделал Остапу знак следовать за собою, схватил за руку стоявшего подле него жида и увлек его под темный широкий проезд корчмы.
        — Слушай, жиде, есть у тебя отдельная хата? — заговорил он торопливым, прерывающимся шепотом, не выпуская его руки.
        — Есть, есть, вельможный пане! — жид усиленно закивал головой.
        — Десять дукатов, слышишь, двадцать дукатов, тридцать дукатов… Ничего не пожалею… если… вон того горожанина, что едет на том возу, заманишь сюда в корчму и сведешь его в одной комнате со мной.
        — Понимаю, понимаю!
        — А если же нет…
        — Пс! Шкуры своей для вельможного пана не пожалею! — шепнул жид и выскочил из проезда.
        Перекинувшись несколькими словами со своими двумя помощниками, стоявшими у ворот и сторожившими проезжих, он бросился наперерез к поравнявшемуся в это время с корчмой возу, его ловкие союзники последовали за ним, за последними бросились и жиденята, игравшие подле корчмы, и через секунду воз был окружен со всех сторон кричащей толпой.
        Не выходя из своей засады, Мазепа зорким взглядом следил за всей этой сценой и в то же время глухим, отрывистым голосом отдавал приказания Остапу:
        — Дай мне сюда твою керею, и шапку, и саблю, а ты надень скорее все мое, на! И спрячься сейчас же, чтоб они тебя не увидели, не узнали… А когда мы усядемся с казаком в одной хате, то постарайся, чтобы жид тебя поместил где-нибудь вблизи; крикну — спеши сейчас же на помощь.
        — Все сделаю, не бойся, — ответил тихо Остап, запахивая на себе дорогой плащ Мазепы, и выскользнул из-под ворот во внутренний двор корчмы.
        XIV
        Жиды окружили воз горожанина, и лошади невольно остановились.
        — Ясновельможный пане, ясноосвецонный пане! К нам, к нам в корчму поворачивайте. Есть мед литовский, венгржина, мальвазия! Ой, вей, какая мальвазия! И сам гетман такой не пил! — кричал, изгибаясь и беспрерывно кланяясь важному горожанину, сам шинкарь.
        — Ну, ну, герс ду, Иване, чего ж не заворачиваешь? Видишь, вельможный пан хочет выпить здесь келех меду! — стрекотал в то же время долговязый рыжий помощник шинкаря, дергая дышло и стараясь заставить лошадей подвернуть к корчме.
        Все решительно, не исключая и маленьких жиденят, кричали, дергали проезжих, выкрикивали названия разных имеющихся в корчме товаров, стараясь ошеломить подорожного и заставить его подъехать к корчме. Этот крик, эти дерганья, эти назойливые приглашения могли бы, кажется, довести всякого человека до исступления, но горожанин был, по -видимому, уже приучен к подобным сценам.
        — Да ну тебя с твоими трунками, отступись со своим кодлом, — произнес он невозмутимо. — Да, гей! Отступись же, не мешай коням идти!
        Но на шинкаря этот возглас не произвел никакого впечатления.
        — Ой, вей! Ясновельможный пан купил кони, — продолжал он. — Пс… Пс… — жид усиленно зачмокал губами. — Пс! Что это за кони? Какие это кони? Вот у меня есть кони! Змии, а не кони! И пан их может взять совсем даром… Пусть пан только посмотрит.
        — Так, так, пусть пан только зайдет и посмотрит! — кричал и помощник, дергая лошадь за узду.
        — Гей, отойди, жиде, чего дергаешь коня: слышишь, отойди! А не то, так батогом и огрею! — крикнул флегматичный возница, но жид не унимался.
        С напряженным вниманием следил Мазепа за всей этой сценой, однако же, несмотря на все старания жидов, горожанин не имел, по -видимому, никакого намерения заезжать в корчму.
        — Да отчепысь ты со своими конями, не нужно мне ничего! Слышишь! Гей, Иване, гайда! — крикнул он сердито.
        Возница дернул поводьями, несколько душ отскочило от воза, но большинство еще держалось за него.
        — Да ну же, к бису! А не то, так батогом и шелесну! — гаркнул возница и щелкнул длинным бичом.
        В одну минуту все жиденята рассыпались в разные стороны, словно брошенная на стол горсть гороху. Длинный бич кучера развернулся, щелкнул в воздухе, и кони рванулись.
        При виде этого Мазепа совсем потерял рассудок, — не помня себя от бешенства, он рванулся уже было из-под ворот, чтобы броситься наперерез возу и силою удержать лошадей, как вдруг перед глазами его произошло что-то столь неожиданное, что заставило его невольно остановиться.
        Не успели лошади сделать и трех шагов, как раздался какой-то странный треск, левое заднее колесо воза отскочило, и воз со всей силой грохнулся набок. При этом неожиданном падении почтенный горожанин не удержал своего равновесия и, вылетев из воза, растянулся неподалеку, за ним вывернулись набок мешки и поклажа, наполнявшие воз, а за ними уже грохнулся и возница.
        Увидевши все это, жид бросился подобострастно помогать лежавшему горожанину, но тот уже подымался и сам.
        — А, сто коп чертей! — произнес он сердито, отряхиваясь от грязи и подходя к возу, — залил ты, что ли, глаза свои, что на гладкой дороге выворачиваешь?
        Возница стоял подле воза и флегматично посматривал на обвалившуюся сторону. Услышав слова хозяина, обращенные к нему, он сдвинул на затылок шапку, почесал досадливо в голове и отвечал не спеша:
        — Да кой черт переворачивать его стал бы? Колесо соскочило.
        — Так чего ж ты смотришь? Надевай скорее!
        — Эк, надевай! Тут его теперь и кривой дидько не наденет: ось сломалась.
        — Что? — крикнул незнакомец, словно не доверяя своим ушам.
        — Ось сломалась, — повторил невозмутимо возница.
        Не доверяя ему, незнакомец бросился сам осмотреть ось, но ему пришлось только еще раз убедиться в том, что продолжать далее путешествие было решительно невозможно.
        Окружившие воз жиды тоже изображали на своих лицах выражение безмолвного недоумения и сожаления.
        Несколько секунд все молчали.
        — Да еще и загвоздки нет, верно, выскочила, а мы и не заметили, — прибавил самым равнодушным тоном возница.
        — Будь ты проклят! — выругался с досадой незнакомец. — Ну, что мне теперь делать?!
        Возница молчал.
        — Что делать? Вельможный пан жидочка ругал, а жидочек всегда даст помощь, — подхватил услужливый шинкарь, снова кланяясь и изгибаясь перед незнакомцем, — у меня есть ось… далебиг, славная ось! На мою ось пусть хоть пять раз переворачивается воз — выдержит! Сейчас и подделать можно.
        — Отчего не подделать, — вмешался возничий, — была бы только ось, а если найдется товар, так я и загвоздку в минуту смастерю.
        — Ну вот, ну вот! — продолжал шинкарь, — пусть ясновельможный пан зайдет в шинок, а мы завезем в заезд воз, приправим к нему новую ось, а тем часом вельможный пан выпьет келех меду и все будет готово.
        — Д -да, делать нечего! Этакая чертова халепа! — незнакомец досадливо нахлобучил на лоб шапку, подвинул плечом осунувшуюся было на спину керею и произнес, обращаясь к жиду: — Ну, идем! Да только смотри, чтобы мне за час вся справа была окончена!
        — Зачем за час? В хвылыночку все будет кончено! — взвизгнул жид и бросился вперед незнакомца. — Вот сюда, сюда пожалуйте, в отдельный покой! — заговорил он, когда незнакомец вошел под своды проезда. — А то там, в корчме, набилось много… пфе! разной черни.
        — Ну, а меня куда же сунешь, жиде? — произнес в это время Мазепа, отделяясь от стены и подходя к нему. — Мне бы тоже не хотелось с чернью. Так нельзя ли и меня туда?
        — Может, ясновельможный пан позволит и пану казаку передохнуть с ним в одном покое? — обратился жид подобострастно к незнакомцу.
        Незнакомец оглянул Мазепу и, очевидно, не заметил в его наружности ничего подозрительного.
        — Что ж, — произнес он, — я честной компании не цураюсь. Рад разделить с подорожним товарищем келех меду.
        — Спасибо, пане -брате, — ответил Мазепа, — а я тебе и мешать долго не буду, отдохну, да и дальше.
        — Вот и гит, гит! — заговорил радостно жид, распахивая перед ними низенькие двери. — И панство будет довольно, и воз будет поправлен, и кони отдохнут, и бедный жидок заработает копейку!
        — Маешь тридцать дукатов! — шепнул ему на ухо Мазепа, проходя за незнакомцем в указанный покой.
        Жид только захлебнулся от восторга и бросился в корчму тащить знатным гостям пиво, мед, вино и всякую снедь.
        Через несколько минут на столе появились принесенные шинкарем фляжки, кубки и всевозможные закуски, а также и зажженные в медных шандалах сальные свечи, так как в комнате становилось уже темно.
        Незнакомец сбросил с себя кобеняк и остался в длинном синем жупане, какие носили почетные горожане и купцы.
        — Ну -с, пане -брате, — произнес он, подсовывая свои рукава, — давай хоть выпьем, да запалим люльки, чтоб дома не журились.
        — Гаразд! — согласился весело Мазепа и, сбросивши свою керею, присел также к столу.
        Незнакомец поднял тяжелую фляжку и перегнул ее над кубком. Теперь Мазепа увидел уже совершенно вблизи его руку, тусклый свет свечи упал на нее — и бриллиант на мизинце загорелся всеми огнями.
        Мазепа почувствовал, как кровь залила ему весь мозг шумящей волной: бесспорно, это был его перстень, тот самый перстень, который он посылал к Галине в залог столь близкого счастья. На мгновенье он забыл все на свете, кроме этого кольца. Ему неудержимо захотелось тут же, сейчас схватить за руку этого незнакомца и вымолить, выспросить у него, откуда он достал это кольцо? Но это было только мгновенье, через минуту обычная рассудительность вернулась к Мазепе. Надо было действовать ловко, хитро и осторожно, а главное, не пробудить какого-нибудь подозрения в незнакомце.
        — Ну, будем же здоровы! — отвечал он весело, принимая из рук незнакомца кубок и чокаясь с ним.
        Оба выпили.
        — Кислый мед! — произнес с легкой гримасой незнакомец, опуская кубок на стол.
        — Попробуем другого питья, — предложил Мазепа. — Гей, жиде!
        На пороге появилась фигура сияющего от удовольствия шинкаря.
        — Мальвазии тащи сюда!
        Через минуту на столе появилась новая бутылка.
        — Теперь уж ты откушай, пане -брате! — произнес с любезной улыбкой Мазепа, подавая незнакомцу наполненный кубок.
        Незнакомец отпил, поставил кубок на стол и расправил ладонью усы.
        — Ну, это дело, — ответил он, — это еще пить можно.
        — Ге, да ты, я вижу, не только на конях, а и на вине добре знаешься, — улыбнулся Мазепа. — Видел твоих коней, добрые кони, отличные… А сколько дал?
        — Пятьдесят дукатов.
        — Пустяковина! За таких коней и шестьдесят дать не грех!.. Ну, выпьем же еще по чарке! — и Мазепа снова налил кубок и подал его незнакомцу.
        — Го -го! — ответил тот с улыбкой. — Да ты, я вижу, пить не промах!
        — «Хто чарки личить, той добра не зычить», — усмехнулся Мазепа и осушил одним духом свой кубок.
        Мало -помалу между ним и незнакомцем завязалась самая оживленная беседа. Несмотря на все свое душевное волнение, Мазепа так и сыпал шутками, остротами, прибаутками и тем временем подливал мальвазии незнакомцу.
        И мальвазия, и оживленная беседа делали свое дело. Незнакомец мало -помалу терял свою сдержанность. Мазепа чувствовал, что очаровывает его.
        — Ну, да и славный же товарищ из тебя, пане -брате! — вскрикнул наконец незнакомец, весело ударяя Мазепу по плечу. — Ей -богу, если бы не то, что поспешать надо, до света бы с тобой прогулял!
        — А ты разве торопишься куда? — произнес поспешно Мазепа и тут же испугался, что его тон мог показаться подозрительным, но незнакомец не заметил ничего.
        — Торопиться-то особенно нечего, — отвечал он с расстановкой, — а вот только что против ночи… по нашим временам и днем опасно ехать, а уж ночью…
        — Так, так, твоя правда. Говорят, татаре показались. Вот и я боюсь ехать. Хоть бы знать, откуда они?
        — Я слыхал, люди тут на ярмарке рассказывали, что это Белогородская орда жартует, вот та, которую гетман пригласил.
        При этих словах Мазепа насторожился. Несмотря на свое страстное желание узнать истину о кольце, он не забывал и того, что перед ним сидит какой-то тайный и, по -видимому, немаловажный клеврет Ханенко.
        Узнать подлинные намеренья Ханенко было чрезвычайно важно для дальнейшего ведения дел. В сердце Мазепы дрогнула жилка охотника, выслеживающего дичь.
        — Может, и она… Ох Господи! — вздохнул он тяжко и печально покачал головой. — Вот времена настали! Шарпают, шарпают нашу бедную отчизну. Гетман должен был даже для обороны от этих врагов татар пригласить, а с татар известно какая оборона: тут оборонят, а там разорят.
        — Так, так, так, — произнес в раздумье незнакомец таким тоном, как будто бы не слыхал слов Мазепы и, поднявши на него глаза, спросил быстро: — А ты, добродию, откуда сам будешь?
        «Гм, да я вижу, ты хитрая штука!.. — подумал про себя Мазепа. — Ну, так надо тебе приманочку на крючок посадить».
        — Из-под Умани, — произнес он громко и назвал одно из незначительных местечек.
        — Какого полка? — переспросил живо незнакомец.
        — Теперь-то еще никакого. Видишь ли, вышло так, что должен был я целый год по свету путешествовать, ну, а вот теперь, как вернулся назад, такое застал, что и сам не знаю, что делать и куда приткнуться. Покинул я гетманом одного Дорошенко, а застал двух. Одни говорят, что Дорошенко останется гетманом, другие толкуют, что Ханенко гору возьмет. Так что вот, как видишь, — Мазепа широко развел руками, — не знаю сам, к кому и пристать.
        — Что ж, — незнакомец закрутил на палец длинный черный ус и приподнял брови, — рыба ищет, брате, где глубже, а человек — где лучше.
        — Это верно, — Мазепа тряхнул с улыбкой головою и, положивши на стол руку, произнес, перегибаясь над столом: — Да вот ты скажи мне на милость, где теперь лучше?
        При этом вопросе незнакомец усмехнулся, и правая бровь его чуть -чуть поднялась над глазом. Казалось, все выражение его лица говорило: «Нет, брат, я ведь тоже тертый калач: не захочу, так, даром, что у меня шумит в голове, а и слова лишнего не вырвешь».
        — Хе -хе -хе! — произнес он вслух. — С таким вопросом лучше всего к Богу обращаться, — потому что, раз — умные люди говорят, что на вкус, на цвет и товарища нет, а два — то, что фортуна — жинка, да еще и слепая, так разве можно на нее положиться? Сегодня она Дорошенко служит, а завтра к Ханенко перескочит, а позавтрему, может, с Суховием сядет.
        Теперь уже Мазепа в свою очередь чуть -чуть заметно улыбнулся.
        «Боишься, — подумал он про себя, — ну, постой же, не удастся тебе от меня вывернуться, мы с другого боку мову заведем».
        — Нет, не то, друже, — заговорил он вдумчивым, задушевным голосом, — не о том я забочусь, кому счастье больше служит. Известное дело, счастье, как лихорадка: к кому привяжется — нескоро отстанет. О другом меня думка тревожит. Вот ты объясни мне: ты здешний, оседлый человек, так, верно, лучше меня все знаешь, скажи на милость, для чего, собственно, Ханенко на Украйну идет?
        Последнее слово Мазепа произнес как-то особенно отчетливо и устремил на незнакомца из-под опущенных ресниц пристальный, пытливый взгляд.
        — А для того, чтобы сбросить Дорошенко с гетманства, — ответил без запинки незнакомец.
        XV
        В прикрытых ресницами глазах Мазепы вспыхнул затаенный огонек. «А! Так значит, Ханенко таки идет, идет! — подумал Мазепа. — Если бы это было не так, незнакомец опровергнул бы это известие; если бы он услыхал его в первый раз, поторопился бы узнать у него, у Мазепы, об источнике этих сведений, но он не возразил ничего, он не обратил на это слово даже внимания, как не обращают внимания на что-нибудь всем известное. Отлично, — подумал про себя Мазепа, — значит, Ханенко идет на Украйну; мы это и запомним, и гетману доложим, но зачем пожаловал ты сюда, пане -брате? Уготовать Ханенку путь или имеешь в думке еще что-нибудь? Хорошо было бы перетянуть тебя на свою сторону: у тебя, вижу, голова не порожняя».
        В это время незнакомец повернул так руку, что кольцо на его пальце снова блеснуло всеми огнями радуги. При виде этого кольца Мазепа почувствовал опять, что теряет над собою всякую власть… «Но нет, нет, нет! — прошептал он про себя. — Не сразу, не сразу… дойдет очередь и до кольца». И, тряхнув головою таким жестом, словно он хотел им стряхнуть с себя снова охватившее его волнение, Мазепа продолжал вслух:
        — Скинуть с гетманства… Гм… вот тут-то и поразмыслить надо. Скажи мне на милость, какое право имел Ханенко с татарами на Дорошенко наступать? Я-то сам теперь и не разберусь в этих делах.
        — Как какое? — даже изумился незнакомец. — А то, что рада гетманом поставила.
        — Его? Да ведь когда я уезжал, так гетманом Дорошенко был.
        — Ну да, был он, а потом рада его не захотела и выбрала Ханенко.
        — Какая ж рада?
        — Какая? Известное дело, казацкая.
        — Ага! Так значит, оно так выходит, что если бы здесь вот собралась нас изрядная купа, сложили бы мы свою собственную раду и выбрали бы нового гетмана, так тоже имели бы право призывать татар, выступать на Дорошенко и на Ханенко, разорять край?..
        — Гм! Это ты хитро загнул, — усмехнулся незнакомец и повел бровью. — Только, видишь ли, нас здесь мало, так какая же это рада, а вот если бы вся Украйна собралась, тогда конечно…
        — Гай, гай, да еще и зелененький, — перебил его Мазепа, — да разве Ханенко вся Украйна обирала? Да разве может хоть одного нашего гетмана вся Украйна обрать?
        — А почему нет? Ведь обирает же кошевого на раде все Запорожье?
        — Украйна — не Запорожье! Запорожье можешь все созвать, а Украйну не соберешь. Оттого-то и выходит, что каждая купа выбирает себе своего гетмана и считает его законным. Да и каждая так рада у запорожцев. Кто кого перекричит или кулаками перебьет. Этак всегда горлатые дурни гору возьмут, а разумного человека, который бы тихое и справедливое слово сказал, и не услышишь. Нет, нет, запорожский закон к нам не подходит, от этого-то самого порядка и смуты идут по всей земле.
        — Ге -ге! Жили и деды, и батьки наши при таком порядке и врагов так били, как нам и не снилось, — ответил с презрительной усмешкой незнакомец. — Хоть и горлатые дурни на запорожской раде гору берут, а дай Бог, чтоб Украйна нажила хоть половину той силы и славы, какой наше славное Запорожье достигло!
        — И не наживет, не наживет никогда, если будет только запорожским законом жить!
        Незнакомец хотел было что-то возразить, но Мазепа продолжал с воодушевлением:
        — Нет, постой, дай договорить дальше. Что требуется от запорожского кошевого? Чтобы он был храбрым, отважным и знающим казаком, чтобы знал поля, шляхи, обычаи врагов. Да. А кто собирается на раду? Запорожцы. Каждый из них в любую минуту мог бы сам стать кошевым, потому что все они отборные орлы и храбрецы. Могут ли они выбрать кошевого? Могут, потому что они и друг друга знают и понимают, чего от кошевого требовать надо. А теперь посмотри на Украйну. Что требуется от гетмана? Мало того, чтобы он был храбрым и отважным казаком, если бы он им не был, то мог бы своих полковников на войну посылать, а надо, чтобы он разумом был первый во всей Украйне, надо, чтобы он был человеком, привыкшим ко всяким государственным справам, надо, чтобы он, как опытный лоцман, умел свою чайку через самые страшные пороги провести. А теперь подумай только, кто собирается на раду? Если бы собиралось еще само казачество, оно могло бы толково дело повести. А то ведь всякий на раду вдет: ратай бросает свой плуг, рыболов — сети, купец — весы, и все спешат на раду. Ну, могут ли они достойного гетмана обрать? Могут ли слепые
кроты месяц среди звезд различить? Вот от этого и выходит, что, кто подпоил толпу, тот и гетман. И это, заметь себе, раз, а другое, и то никому не известно, на какой срок гетман обирается. Вот на Запорожье есть строгий закон: обрали кошевого, хотя он тебе и не по душе, молчи и корись, жди новых выборов, тогда и выбирай, кого хочешь, а вздумаешь бунтовать — секим башка!
        — Так ведь это только на походе.
        — Civitas in militari statu semper est^1^, так сказать, всегда на походе, так как со всех сторон следят за ним враги и только ждут минуты, чтобы запустить в него свои когти. А у нас разве кто кого слушает? Хоть через неделю готовы устраивать бунт! Вот в том-то, друже мой, и несчастье, и недоля наша, что нет у нас твердого ладу, а оттого и выходит, что, кого какая рада обрала, тот и гетман. Такого беззаконного государства на всем свете нет. А все оттого, что хочется вам всюду запорожские порядки завести… Нет, нет! От этих порядков только гибель всего края настанет. Да оглянитесь кругом, посмотрите, как люди живут. Вот хоть бы у ляхов, недалеко ходить, — продолжал он с воодушевлением, наполнив снова кубки. — Чего уже большего безладья, а и то всем известно, что короля выбирает сейм, и если кто другой назовется королем и пойдет на выбранного народом владыку, того считают бунтовщиком, и ловят и карают, чтобы смут в отчизне не подымал.
        
        ^1^ Государство всегда на военном положении.
        — А если король твой или гетман окажется изменником, так что же, по -твоему, все равно должны мы его ярмо, как волы, на своей шее терпеть?
        — Терпи того, кого бильшина хочет!
        — Го -го! Хорош же и твой подъяремный закон! — Глаза незнакомца гордо сверкнули. — Может, и теплый кожух, да только не на нас сшитый. Мы — люди вольные, и если бы даже и большинство вслед за гетманом захотело бы отчизну в неволю отдать, изменить ей, так мы этого не попустим!
        — И учините бунт?
        — Не бунт учиним, а измену раздавим.
        Мазепа вспыхнул.
        — Так доказуйте ж прежде всего, что есть измена! Кажется вам, что гетман — изменник — собирайте раду, судите его, слушайте и его оправданья, а не затевайте бунтов для полной гибели отчизны! — заговорил он запальчиво. — Измена! Ха -ха! Знаем мы это! Если кто хочет на гетманское место сесть, так сейчас и обвиняет гетмана в измене. Старая песня, брате, старая! Не этой ли самой изменой все темные дела на левом берегу творятся и расшатывают вконец отчизну. Не в измене ли обвинил славного гетмана Выговского Тетеря и сам занял его место? А, да что там! Вспомним даже покойного нашего гетмана Богдана. Не он ли вывел весь наш люд из неволи, не за ним ли встала вся Украйна? А ведь нашелся и тогда Иуда Сулима, а за ним и тысяча -другая горячих голов, которые обвинили Богдана в измене и требовали, чтобы он Сулиме гетманство отдал. Ну что ж, если бы все по -твоему судили? Сулима взял бы тогда гору, как ты думаешь, далеко бы пошла наша земля? Ха -ха! Так бы и опять к ляхам в пазури попала! Но, на счастье, тогда еще старшина держалась одного гетмана и не слушалась всяких закутных гетманишек, да и Богдан не упал
духом. — Мазепа перегнулся над столом и произнес каким-то особенным настойчивым и властным голосом: — Он не отдал своей булавы в руки безумной толпе и покарал бунтовщиков.
        Незнакомец молча слушал Мазепу, видно было, что и слова Мазепы, и пламенное воодушевление производят на него довольно сильное впечатление.
        Мазепа провел рукою по лбу, вздохнул глубоко, словно этим вздохом он хотел облегчить свою грудь от стеснившего ее волнения, и продолжал уже более спокойным тоном:
        — Так-то, друже мой… Если оно и дальше так пребудет, руина, говорю вам, настанет, руина, и больше ничего. Все это надо переменить, все надо исправить… нельзя давать вожжи в руки малым неразумным детям, — произнес он тихо и задумчиво и, поднявши голову, прибавил громко: — А пока все это станется, то не за того гетмана надо стоять, кого последняя рада избрала, а за того, кто к покою и благу отчизну ведет.
        — К покою и благу! Ге -ге, пане -брате, — усмехнулся незнакомец, — да и у этой твоей правды тоже будет два конца: всякий ведь и покой и благо на свой аршин мерять станет. Вот и за Ханенком не потому только народ идет, что его рада обрала, а потому, что он обещает всем вывести Украйну из турецкой неволи, в какую задал ее гетман Дорошенко.
        — Дорошенко Украйну в турецкую неволю задал?! — вскрикнул с изумлением Мазепа. — Да не может того быть. Да я вот хоть сейчас готов головой положить за то, что это ложь и клевета! Это, друже мой, наверное, его вороги выдумали, да и рассказывают всюду, чтобы баламутить против него народ.
        — Нет, что правда, то правда, я бы ведь так тоже кому-нибудь с ветра не поверил!
        И незнакомец принялся передавать Мазепе все сведения о раде на Расове, о привозе даров султаном и о постановленном якобы на подданство договоре.
        Мазепа задумался. Еще раз и еще раз приходилось ему убеждаться в том, что союз с турками подрывает в народе авторитет Дорошенко и порождает слухи о подданстве, рабстве и даже принятий ислама… Но что делать? Куда пойти? Где искать опоры?..
        — Видишь ли, друже мой, — заговорил он, когда незнакомец умолкнул. — Слыхал и я об этом деле, могу тебе самую верную правду рассказать.
        — А откуда же ты знаешь? — спросил живо незнакомец и бросил пытливый взгляд на Мазепу.
        — Есть у меня один приятель из гетманской канцелярии, он мне обо всем рассказал, — ответил спокойно Мазепа и принялся излагать перед незнакомцем все пункты договора с султаном и ожидавшуюся от них пользу.
        Незнакомец слушал его внимательно, иногда перебивал вопросами, обнаруживавшими большое знание в делах политики, но все-таки видно было, что, несмотря на все красноречие Мазепы, договор с султаном не пробуждал в нем никаких радостных надежд.
        — Нет, — произнес он наконец, — ты хоть позолоти кайданы (кандалы), а кайданы кайданами и останутся.
        — Да кто же тебе говорит о неволе? — изумился Мазепа. — Сам видишь.
        — Видеть-то я вижу, — перебил его незнакомец, — да и тот мужик в сказке тоже видел, что ему лисичка в сани сперва одну лапку положила, а потом увидел, что и вся с хвостом влезла. Уж басурмане, поверь мне, даром христианину помощи оказывать не станут, а если они теперь и оказывают Дорошенко помощь, так такую, какую разумная хозяйка кабану оказывает, готовясь его заколоть к празднику.
        — Гм, а как же ты, брате, в таком случае за Ханенко заступаешься? — произнес с едкой усмешкой Мазепа. — Ведь и Ханенко с татарами идет?
        — Что Ханенковы татаре? Ханенко татар только на время для помощи призывает, а потом так отжахает, что и детям их солоно станет.
        — Так ведь и Дорошенко не навеки соединяется с султаном, а только для того, чтобы от этих самых Ханенковых татар обороняться. Когда бы не Ханенко…
        — Теперь Ханенко, так, а ведь прежде Ханенко не было, а Дорошенко все к басурманам тянул.
        — А для чего тянул? — Мазепа сложил руки на столе и продолжал самым равнодушным голосом: — Мне-то что, мое дело — сторона, а только всегда хорошо до самой правды дойти. Вот скажи мне, например, для чего Ханенко татар наводит?
        — Для чего? Гм… ну, для того, конечно, чтобы Дорошенко с гетманства сбросить.
        — Отлично. Ну, а Дорошенко для чего, по -твоему, с турками згоды ищет?
        — А для того, конечно, чтобы удержать свою булаву.
        — Нет, друже, не то. — Мазепа покачал головой и продолжал горячо и убежденно: — Ханенко призывает татар для того, чтобы захватить в свои руки гетманскую булаву, а Дорошенко ищет згоды с басурманом, чтобы оборонить Украйну. Да, да… Нет, постой, не перебивай меня, — удержал он незнакомца за руку. — Разберем все по правде. Если бы Дорошенко хотел только удержать в своих руках булаву, разве не проще было ему обратиться за помощью к Польше? Ведь Польше все равно, какой бы гетман на Украйне ни сидел — Ханенко ли, Дорошенко, или Суховеенко — лишь бы только такой Иуда, чтобы отчизну им продал.
        При этих словах по лицу незнакомца пробегала какая- то тень.
        — Почему же ты думаешь, что они только Иуду бы и приняли? — произнес он живо, с деланою улыбкой.
        — Почему? Потому, что если басурмане, говоришь ты, будут нас только для того годувать, чтобы заколоть потом, так ляхи и годувать нас даже на время не станут, а так со шкурой и проглотят! Разве они забывают и теперь хоть на одну минуту, что мы их рабами и подданными были? Они и во сне видят, как бы им поскорее млеком и медом текущую Украйну назад возвратить да снова наложить ярмо на наш бедный народ. Вот почему они и станут изо всех сил поддерживать всякого Иуду, такого, как Тетеря или как Ивашко Бруховецкий, которые продадут за булаву и свою совесть, и свой народ. А честного казака, который стоит за правду и волю, они сейчас бы сожгли в медном быке. Теперь, когда они узнали Дорошенко, то не бойся, булавы уже ему не предложат! Да если бы он им на Евангелии клялся, что только о булаве своей печется, они бы не поверили ему, как не поверил бы тому и самый злейший ворог его. А ты еще говорил, что Дорошенко думает туркам Украйну отдать!
        И Мазепа заговорил с увлечением о замыслах гетмана. Пламенное красноречие Мазепы производило, по -видимому, какое-то волшебное, обаятельное впечатление на незнакомца.
        На дворе уже совершенно стемнело, пьяные возгласы в шинке раздавались все реже и реже; свечи нагорели, длинные сосульки застывшего сала сбежали на почерневший медный подсвечник, но увлеченные разговором собеседники не замечали ничего.
        XVI
        — Вот потому-то никто и не принимает под свой протекторат Дорошенко: ни Польша, ни Москва, — заключил Мазепа.
        — Так что же, — возразил каким-то смущенным тоном незнакомец, — ведь и Ханенко за вольности наши идет.
        — За вольности! — по лицу Мазепы пробежала саркастическая улыбка. — Так зачем же ему против Дорошенко идти, коли Дорошенко не за вольности, а за самую волю нашу идет? — Мазепа на мгновение замолчал, устремив на незнакомца пристальный взгляд. — Эх! — вскрикнул он, ударяя его по плечу, — вспомни, друже мой, притчу мудрого Соломона о двух матерях и ребенке, тогда и увидишь правду. Родная-то мать своего ребенка чужой уступала, лишь бы только он живым остался, а чужая хотела, чтобы его надвое перерубили. Так вот и Дорошенко. Разве он о своей булаве печется? О целости Украйны. А кто над ней будет гетмановать, за то он не стоит. Вспомни, разве не хотел он уступить свою булаву даже Бруховецкому, лишь бы соединить Украйну?
        Незнакомец со вниманием слушал Мазепу, видно было, что речь его уже западала ему глубоко в душу, но при последних словах брови незнакомца нахмурились.
        — Ге, что вспоминать! — произнес он угрюмо. — Тогда ведь и все Запорожье, и мы все, как один, за Дорошенко стояли, и как все складывалось хорошо! Эх! — Он вздохнул глубоко и с досадою махнул рукой. — Вот ты все стоишь за Дорошенко и выхваливаешь его, а вспомни сам, сумел ли он воспользоваться придатной минутой? Он, гетман, сам ускакал от войска! И в какую минуту полетел он в Чигирин жинку стеречь и тем разрушил все дело! Вот за этот самый поступок и отвернулись от него сердца всех запорожцев. Бабий! — последнее слово незнакомец произнес с каким-то особенным презрением и, поднявши высоко заплесневелую фляжку, перегнул ее над своим кубком.
        Тусклый свет свечи отразился в бриллианте, и камень загорелся тысячью огней. Этот блеск словно ослепил Мазепу.
        «Пора, придатная минута», — пронеслось у него в голове, и сердце его замерло. Все политические соображения отлетели от него в одно мгновенье… Дорошенко, Ханенко — все отошло на задний план, он только и помнил, что теперь как раз настала удобная минута для того, чтобы перевести разговор на кольцо, и решился начать.
        — Что ж? Это верно, — заговорил он каким-то напряженным голосом, — тем своим вчинком нанес гетман всему войску большой урон. Виноват, сам знает и кается… Да, все сердце! Ох -ох! — Мазепа вздохнул. — Кто из нас без греха? Вот и ты, — Мазепа сделал над собой невероятное усилие и улыбнулся, — все, гм… на бабийство нападаешь, а перстень дивочий носишь… хороший перстень, хороший, а ну-ка, покажи его.
        — Изволь! — незнакомец снял с пальца кольцо и подал его Мазепе. — Фу, да и холодные же у тебя руки, словно у жабы!
        — Замерз я, — произнес с какой-то неловкой улыбкой Мазепа и, положив кольцо на ладони, жадно впился в него глазами. На внутренней стороне кольца виднелось изображение двух соединенных рук. Не было сомнений — это было его кольцо, его! Кровь ударила в лицо Мазепе, рука его задрожала — и кольцо со звоном покатилось на каменный пол. Но это происшествие случилось кстати: с необычайной поспешностью бросился он поднимать перстень и скрыл таким образом свое взволнованное лицо. Через несколько секунд ему удалось отчасти овладеть собою, и он занял снова свое место.
        — Вот так случай, чуть -чуть было не потерял твой перстень… Тогда, думаю, и головы бы моей не пожалел. Хе -хе! Верно, какая-нибудь чернобровая на память подарила? — Мазепа попробовал подмигнуть глазом и улыбнуться, но улыбка не вышла, и вместо нее на лице его появилась какая-то гримаса.
        — Да нет, какая там чернобровая! — горожанин махнул со смехом рукой. — Слава Богу, с этим товаром не знаюсь!
        Мазепа вспыхнул.
        — Не… не знаешься? — произнес он поспешно, забывая свою осторожность. — Так где же ты достал его, где?..
        Горожанин с удивлением взглянул на Мазепу: лицо последнего всеми своими чертами изображало одно ожидание и нетерпение, глаза так и впивались в незнакомца, в его уста, словно хотели поймать готовое вылететь из них слово.
        — Купил, — произнес он, — да скажи на милость, что это с тобой?
        Но Мазепа не слыхал его вопроса; все лицо его просияло от радости.
        — Купил, купил? — вскричал он, вскакивая с места.
        — Да что это с тобою? Охмелел ты, что ли? — вскричал в свою очередь изумленный незнакомец и также поднялся с места.
        — Где же, где купил? Вспомни… скажи правду… на Бога! — продолжал Мазепа хриплым, прерывающимся голосом.
        — В Богуславе, у жида.
        — Когда же?
        — Да так, с год тому назад.
        — О Господи, что же это? Друже, брате! — Мазепа страстно стиснул руки незнакомца. — Что хочешь возьми с меня, только укажи мне его, укажи!
        — Да расскажу все и укажу все, если ты только объяснишь мне раньше, что это с тобою случилось, как увидел ты мое кольцо? Знакомо оно тебе, что ли?
        — Ох, как знакомо! — вырвалось у Мазепы помимо его воли горькое восклицание. Он опустился на лавку, выпил стакан вина и, проведя рукою по волосам, заговорил уже спокойнее. — Всю тебе правду скажу, всю.
        Незнакомец также присел к столу и устремил на Мазепу полный любопытства взор.
        — Видишь ли, — продолжал после минутного молчания Мазепа. — Кольцо это, которое ты носишь на пальце, мое. Да, мое, — повторил он, заметив изумление, отразившееся на лице незнакомца, — и купил я его для своей невесты, и эти вот руки, которые видны вот здесь, на внутренней стороне, велел вырезать в знак того, что и мы с нею сплетем навек свои руки. Да доля судила иначе! — по лицу Мазепы пробежала горькая усмешка. — Теперь вот не знаю, найду ли хоть труп ее где-нибудь на земле.
        — Вот оно что, — протянул сочувственно незнакомец, — так объясни мне, как же все это сталось, все расскажи: может, и я тебе, брате, в чем-нибудь пригожусь.
        Мазепа в кратких словах передал незнакомцу всю историю разграбления хутора и исчезновения Галины.
        — Вот видишь ли, — окончил он, — целый год, а может быть, и больше, как я уже говорил тебе, не был я на Украйне, все искал хоть какого-нибудь следа: перерыл весь Крым, был и в Цареграде, всюду расспрашивал, всюду искал, — и не нашел нигде ни слуха, ни следа. И вдруг вот тебя с этим кольцом посылает мне Господь навстречу!
        — Фу, ты, Господи! Словно в сказке все слышу. Ну, одначе, если уж Господь послал меня тебе навстречу, так я и оправдаю его волю! — вскрикнул весело незнакомец, ударяя по столу рукой. — Перво -наперво, бери себе кольцо, — оно твое — и носи его на здоровье.
        — Но постой, ведь ты потратился…
        — Дурныця, — возразил шумно незнакомец. — Бери его, может, оно тебя и к твоей Галине приведет.
        — Спасибо, спасибо, друже, — произнес прочувствованным голосом Мазепа, крепко сжимая руку незнакомца, — только если уж так, то позволь и мне сделать тебе на память небольшой дарунок. — С этими словами он отцепил от пояса драгоценную люльку, украшенную золотом и бирюзой, и передал ее незнакомцу.
        — Отлично!.. — вскрикнул тот с веселым смехом. — Вот эта штука по мне, ей -богу! Знаешь, как в песне говорится, — незнакомец задорно подмигнул левым глазом: — «Мени с жинкою не возиться, а тютюн да люлька казаку в дороге знадобится!» Ха -ха! Верно! Ну, а теперь слушай меня дальше: очень ты мне полюбился, и не хочу я, чтобы такая умная голова из-за кохання гинула, а потому слушай мой приказ: давай почоломкаємся, брате, да и ложимся сейчас спать, ехать уже поздно, а завтра чуть свет едем мы с тобой в Богуслав, не я буду, если не отыщу тебе того жида.
        Наступал холодный осенний вечер. Целый день моросил мелкий дождь, но не тот теплый, ласковый, что в летние дни падает иногда незаметной росой и своей влагой умеряет зной дня, а ядовитый, промозглый, налетавший со всех сторон косыми прядями и хлеставший злорадно несчастного путника, застигнутого в дороге.
        В волнующейся мгле, по дороге к женскому монастырю, двигались две фигуры.
        — Ой, замерзну, — запротестовал жалобно хлопец, шагавший по грязи вслед за какою-то длинной фигурой, колебавшейся среди тумана мрачным силуэтом. — И за шею, и за пазуху вода льется. Зуб на зуб не попадает… Хоть ложись да сдыхай!
        — Эге, нежный! — огрызнулся шедший впереди путник, вооруженный огромной палкой с железным наконечником. — А целую неделю мокнуть под холодным дождем не пробовал? А спать в луже и примерзнуть в ней под утро не приводилось? Хе! Хе!
        — Да я всякого лиха тоже попробовал, а вот что-то теперь невмоготу, ноги не слушаются!..
        — Ну, потерпи, хлопче, трохи; вот монастырь скоро, — там и согреемся, и подкрепимся… вот как в Чигирине было… помнишь, у молодой хозяйки?..
        — Ох, — вздохнул хлопец, — то ж хозяйка была, молодая господыня, а там черницы; пожалуй, «поднесут еще черницкого хлеба»!^1^
        ^_^
        ^1^«Поднести черницкого хлеба» — пословица, означающая вытолкать в загривок.
        — Хе -хе! Не любишь? — засмеялся хрипло старший путник, остановившись, чтоб перевести дух.
        — Да где же этот монастырь? Идем, идем, и конца нет… Может быть, сбились с дороги?
        — Чтоб я сбился! Го -го! Не на такого напал! И в глухую ночь потрафлю всюду… Вон, гляди, чернеет во мгле длинная полоса, то муры монастырские.
        — Так поспешим! — обрадовался хлопец.
        — Стой, попробую выкурить люльку: в монастыре не годится… не позволят.
        — Дядьку, голубчику, бросьте вы люльку… Совсем становится темно… да и тютюн и губка мокрые, верно, как хлющ.
        — А вот посмотрим. — И знакомый нам нищий присел на корточки, закрылся кереей и стал осматривать свои курительные припасы.
        Хлопец натянул на голову свитку и с тоской ждал, чем окончится попытка строгого дядьки; но, к счастью хлопца, все оказалось у нищего перемокшим, и он, плюнув сердито, злобно поднялся и зачастил к монастырю. Хлопец почти бегом пустился за ним, чтобы не отстать и не потерять тропы в наступившую темень.
        Вскоре вырезались из мрака высокие стены с укрепленною башнею брамой. Путники подошли к самой браме, и старший начал стучать в нее своей клюкой, но на его энергичные удары в окованные железом ворота никто не откликнулся, только ветер ворвался с воем под своды башни и закружил холодною хлябью.
        Нищий удвоил удары; они звонко сыпались на неподвижные ворота и глухо терялись вдали. Наконец отворилось небольшое окошечко над брамой — и в него просунулась чья-то голова; при абсолютной темноте нельзя было распознать даже, кому принадлежала она: сторожу или чернице. Но раздавшийся грубый голос сразу рассеял недоумение:
        — Кто там ломится ночью в браму и благочестивым людям не дает покою?
        — Благословен Бог наш ныне, и присно, и во веки веков, — проговорил жалким голосом нищий.
        — Аминь! — оборвал его сторож из окошечка. — Чего надо?
        — Впустите, ради Христа, пропадаем от голоду и холоду… Господь Бог вам отблагодарит за ласку!
        — Не велено! — отрезал привратник.
        — На Бога! На милосердье! — замолил нищий. — Не допустите, святые отцы и преподобницы, погибать христианским душам! Ведь в такую негоду добрый хозяин и собаки не выгонит из хаты, а вы не даете несчастным приюта!..
        За окошечком послышался какой-то разговор; в нем участвовал, очевидно, и женский голос.
        — Не можно впустить, — отозвался наконец из окошечка стражник, но уже более мягким тоном, — приказ строгий вышел, чтоб, значит, никого… без дозволенья паниматки игуменьи, а особливо, коли мужской плоти, так чтоб «а ни духа»!
        — Да чем же мы виноваты? Какою плотью наделил Господь, с такой и носись… Разве противу Бога возможно?
        — Так-то оно, так, а и супротив уряду невозможно: одно слово — приказ!
        — Так что же это, нам пропадать пропадом, что ли?
        Хлопец при этом возгласе нищего взвыл и заголосил жалобно.
        Опять последовал между привратником и, очевидно, черницей беглый разговор.
        — А вы кто такие будете? — послышался женский голос.
        — Божьи люди, калики перехожие, — ответил жалобно нищий, — именем Христовым ищем приюта… из далекой страны, от самого азията идем, где Гроб Господень… Явите Божескую милость… Спасите погибающих!..
        — Ой, пропаду, пропаду! — завопил при этом и хлопец. — И рук и ног не слышу… Духу нема!
        — Ну, что же я поделаю, — возразил на какое-то замечание стража женский голос, — коли строго заборонено пускать ночью кого бы то ни было, даже на черный двор?.. Да еще знаешь, кем заборонено? Не только паниматкой святой, а бери повыше… Так что ж, тебе хочется быть казнену, что ли?
        — Да ведь жалко же и их, — отозвался привратник. — Божьи люди ведь тоже!
        Голоса опять смолкли и зашептали о чем-то неслышно.
        — А вы бы прошли дальше, — заговорил снова нерешительно сторож, — гонов пять (гоны — 1/2 версты) под горой есть наш же монастырский поселок, там и переночевали б…
        — Да что ты, раб Божий, смеешься над нищими, что ли? Я слепой, а поводарь мой — дитя малое… ступить от устали не может, окоченел, задуб от холода… да и роски во рту у нас не было уже другой день… Уж коли Божья обитель отказывает нам в приюте, так мы лучше околеем у этой брамы, пускай уже и грехи наши возьмут на себя немилосердные люди…
        Последнее слово нищего, очевидно, подействовало на монашенку; она крикнула: «Обождите!» и куда-то поспешно удалилась. Спустя немного времени она снова появилась у окошечка и сказала решительно:
        — Святая мать игуменья спит, и будить ее невозможно, да из этого ничего бы и не вышло; а вот мать экономка что придумала: пустить вас подночевать в чуланчик, что возле брамы налево; там все-таки затышок и сверху не каплет, а на черный двор — ни за що! Вот тебе ключ от чулана, а вот пироги и кныш (особого рода хлеб с укропом) на подкрепление… Там в чуланчике найдете и сено, и попоны… Ну, Господь с вами! — закончила она свою речь и захлопнула наглухо оконце.
        Нищий почесал затылок и стал ощупью искать с правой стороны дверь; хотя у наших путников и исчезла совершенно надежда обогреться и обсушиться у пылающего очага и повечерять горячей пищей с келехом меду, но и предложенный монастырем приют обещал все-таки больше удобств, чем черная осенняя ночь с леденящим дождем и пронзительным ветром.
        XVII
        Чулан оказался совершенно сухим и закрытым от сквозняков. Путники наши скинули верхнее, промокшее до нитки платье и, накрывшись попонами, уселись на сено вечерять. Нищий вынул из-за пазухи флягу оковитой, без которой он никогда не пускался в дорогу, отхлебнул несколько добрых глотков живительной влаги и передал ее хлопцу:
        — Ну, закропи, хлопче, душу и ты, а то она у тебя еле держится в теле.
        Хлопец дрожащими руками схватил флягу и прильнул к ней губами.
        — Годи! — остановил наконец усердие поводыря нищий. — А то всю вылакаешь и лопнешь… На вот кусок кныша и пирог с горохом.
        Согревшись под попонами, а особенно от оковитой, путники принялись утолять свой волчий голод. Долго, пока не доедено было все до последней крохи, стояло в конуре молчание, прерываемое то завыванием злившейся бури, то чавканьем ртов. Наконец, покончив с вечерей и добросовестно крякнув, заговорил нищий:
        — Эх, потянуть бы люлечки, да пока не просохнет тютюн, ничего не поделаешь! Н -да! Важно бы было: и червяка заморили, и согрелись трохи.
        — А под утро снова замерзнем, — заметил, позевывая, хлопец.
        — Чего доброго! Черницы не пускают, хоть сдыхай! Выходит, что и наша справа не выгорит, а без этого хоть и не возвращайся за Днепр.
        — Да что там такое? — полюбопытствовал хлопец. — Шляемся по всем дорогам, а чего — и в толк не возьму.
        — Все будешь знать — рано состаришься, — хихикнул нищий, — ты и без того рано в гору пошел, пришлось уже мне тебя сверху снять и поставить на землю.
        — Да, век не забуду, — проговорил глухим, дрогнувшим голосом хлопец, затрепетав внутренне при одном воспоминании о том, на что намекал нищий.
        — Ну, так, стало быть, и нужно пробраться нам в монастырь, а не то, пожалуй, и я пойду в гору… Но как это сделать, и ума не приложу.
        — Да зачем же в монастырь, дядьку, вам нужно?
        — А вот зачем: только ты смотри, не разболтай, а то я язык вырву твой из горлянки! Видишь ли, в этом монастыре есть затворница или, проще, узница, потому что не по своей воле в черницы пошла, а засадили… А персона- то она знатная, вельможная, и от одного вельможи наказ есть — найти ее, свидеться и передать лист…
        — Ой -ой -ой! Как же это учинить, коли доступу нет?
        — А вот я и маракую: доступить — худо, а не доступить — еще того хуже: вельможа не пощадит… А если удастся, то озолотить может.
        — Да как же удастся? Кто поможет?
        — А никто, как ты, хлопче…
        — Я?! — даже вскочил от изумления поводырь на ноги.
        — Ты, ты! Я уже раскинул думками, и выходит, что только ты!
        — Да как же? Куда мне?
        — А вот как: у тебя смазливенькое личико и длинные космы, если одеть тебя в жиноче убрання, то ты сойдешь чудесно за дивчину.
        — Я дивчиной не хочу быть, — обиделся хлопец.
        — «Не хоче коза на торг, а ведуть»…
        — Да и где же достать мне сподницу, сорочку и платок, и там еще что?..
        — Украсть.
        — Что вы, дядьку? Как же злодейковать я стану?.. Да и где?
        — Тебя не учить мне: знаешь, как и когда! Без этого — и мне, и тебе погибать, так и знай! Ты вот говорил, что век не забудешь моей ласки, что от виселицы тебя вызволил, — так и отслужи мне своей помощью в справе. Мы завтра выйдем отсюда и подночуем в каком-либо хуторе или селе, мили за две; там ты и оборудуешь с женским убраньем, да и вернешься окольными шляхами сюда под браму, переодевшись уже за дивчину: тебя-то, как женщину, и пропустят… Ну, выдумаешь какую-либо жалкую байку, что ты сирота, примером, что тебя польский пан преследовал, что ли, да заставлял принять католическую веру… А ты, мол, и ушел, молишь Христом -Богом мать игуменью принять тебя в монастырь, что у тебя, мол, сдав- на лежит душа к чернецкой жизни… и такое разное…
        — Ну, а как узнают, что я не дивчина, а хлопец?
        — Не бойся, им и в голову не придет. Осторожнее только будь, да и сидеть тебе в монастыре будет недолго.
        — А что же мне в монастыре делать?
        — Разведать, где, в какой келье находится эта знатная затворница, дать ей знать, что есть посланец от одного заднепровского вельможи… А я не замедлю и таки проберусь сюда… ну, ты мне и укажешь…
        — Ой, страшно, — вздохнул хлопец.
        — Страхами не задавайся, а уповай на Божью ласку, — это доброе дело, за него и все твое прошлое лихо забудется и еще доскочешь награды… Только вот что: бежать от меня и не думай: найду тебя под землей и под морем и уже не помилую!
        Хлопец заскрежетал от бессильной злобы зубами и замолчал.
        — Ну, пора и на бок! — закончил нищий. — Натомились и настудились, спочинь и ты, хлопче, а после сна все страхи пройдут…
        Повернувшись к стенке, нищий захрапел богатырским храпом, а хлопец еще долго вздыхал и придумывал, как бы сбежать от этого благодетеля, но наконец и его сердечную тревогу победил налетевший молодой сон…
        В глубине монастырского двора, за жилыми постройками, в угловой башне, была келейка или, скорее, темница, скрытая от всякого любопытного глаза. Вход в эту затворничью конуру шел из подземелья по узкой лестничке, проведенной внутри стены. Это крохотное помещение, с высокими сводами, без дверей, так как лестница оканчивалась лядой в полу, напоминало скорее каменный мешок, в который запрятывали навек живого человека. Единственное небольшое окно было перекрещено железными скобами и упиралось в глухую стену. И в ясные летние дни проникало сюда мало света, а в темную осень царил здесь постоянно непросветный мрак, едва смягчаемый небольшой лампадкой, теплившейся у образа Спасителя в терновом венке. Но часто лампада эта гасла, никто не являлся подлить в нее масла, и заключенная должна была сидеть в абсолютном мраке, сидеть да слушать завывание ветра, врывавшегося в слуховое окно, либо следить за стоном пугача, кричавшего с чердака башни: «Поховав, поховав!» Вот и теперь в круглом углу, на твердом ложе сидит, склонивши голову на ладони, опершись локтями в колени, какая-то женская фигура. Лампада
потрескивает, то вспыхивая судорожно, то совершенно почти замирая, очевидно, догорает в ней последняя капля масла. Женская фигура сидит неподвижно, словно окаменевшая, напоминая собою изваяние из горного мрамора. Строгие складки власяницы, облекшей с головы до ног ее тело, не могут все-таки скрыть изящных линий молодой фигуры и обнаруживают стройность ее и красоту… Долго неподвижно сидит затворница, едва заметно подымается ее высокая грудь — ни вздоха, ни стона! Сначала здесь, в этой тьме раздавались глухие рыдания, прерываемые воплями отчаяния, но немой, каменный гроб подавил эти порывы бурного горя, превратив его в тупое отчаяние. Все умерло там, за стеною, все умерло в истомленном сердце, и сама она живет ли, или догорает, как эта лампада, — не может себе дать отчета молодая черница, сознание ее подавлено этой живою могилой.
        Но вот лампада затрещала сильней и вспыхнула ярче, черница вздрогнула и приподняла свое лицо; последнее пламя лампады озарило ее тонкие черты, полные чарующей прелести и отуманенные безысходной тоской. Лампада погасла, и все потонуло в кромешной тьме.
        — Ах, когда бы скорей и мой конец! — прошептала черница. — Погаснуть и погрузиться в безрассветную ночь… Лампада еще вспыхнула перед смертью, а мне уже не вспыхивать, а дотлевать… Забвения, забвения лишь молю! — воскликнула она в отчаянии и, заломив руки, упала на жесткое изголовье. Но как ни молила она о забвении, а память, как нарочно, берегла образы прошлого, воскрешала их, и из мрака ночи выплывали живые картины минувшего, терзая сердце узницы утраченным счастьем.
        Вот он, красавец с голубыми глазами, точно стоит перед ней с обаятельной улыбкой, пылкий, и нежный, и беспечно веселый, о, он не даст ни заскучать, ни задуматься; и шутки, и рассказы, и широкие планы будущего — не наслушаться…
        — Да, он будет гетманом, я этому верю! — воскликнула узница. — Он не задастся нелепыми планами, как мой аспид, он не якшается с чернью, с голотой!
        Смолкла черница, но воображение перенесло ее снова в знакомую уютную светлицу; надоедливый малжонок (муж) далеко там, за Днепром, а она одна, с подругой своей Саней, да и та где-то в дальних покоях, а он, нежданный гость, шепчет ей про любовь, жжет пламенным взором… Как закипела у нее кровь, вздрогнуло сердце, ум помутился!.. К чему было лукавить, бороться? И он и она поняли сразу, что кохают друг друга безумно, а ей, с той минуты, противным стал ее муж; и прежде он был скучен, вечно занят, вечно в отлучках, а теперь стал ненавистен… Ну, а ей, молодой, жить хотелось, и она не долго боролась, не побоялась греха…
        — Ох, и караюсь же за него, караюсь! — простонала затворница. — Лучше бы муж убил меня, так нет же, придумал такую муку, какая источила вконец мое сердце… А тот, другой, коханый, и не откликается, оставил меня на поругание… не пытается даже спасти… Забыл, забыл!.. Говорят даже, что женился… или, быть может, нарочно пустил этот слух мой изверг, чтоб доконать уж меня? Ах, когда бы скорей мой конец! Хоть бы зелья достать где-либо, шнурок!.. Какая нудьга здесь, в этом каменном склепе, в этой черной могиле!
        Но ничто не откликается на вздохи и стоны несчастной. Толстые стены тюрьмы угрюмо молчат, темная ночь убивает надежду и томительно -тихо ползет.
        В это время послышался под полом стук, щелканье ключа, и ляда, приподнявшись, тяжело звякнула железными скобами о половицы; в отверстии показалось сначала мутное световое пятно, закрывшееся потом мрачной тенью, и наконец, в этой келье -тюрьме, тяжело дыша и покашливая глухо в кулак, появилась длинная, тощая, согбенная фигура старой монахини. Черница поставила на пол фонарь, уселась на единственный табурет, торчавший в келье, и долго сидела, молча, обессиленная удушьем.
        — Тебя грехи обсели, а я надрывай себя, — проговорила она наконец злобно и закашлялась. — Последние силы трать…
        — Да ведь не по моей воле, — отозвалась тихо молодая черница.
        — Еще бы! У тебя воли нет и не будет! Натешилась ты ею, и годи! За этакую-то волю тут будешь гнить до смерти, а по смерти кипеть станешь в пекле, в серке пекельной, и не будет тебе пощады ни от людей, ни от Бога!
        — Убили бы, задавили бы: мне пекло легче, чем ваши терзания!
        — Ага, чувствуешь, — заметила черница. — А на что снова потушила лампаду?
        — На что вы масла не даете? Это я буду матери игуменье жаловаться.
        — Хе -хе! Жалуйся! Отсюда хоть разорвись, так твоих криков никто не услышит… а сюда мать игуменья не зайдет… А вот за такие слова твои я на тебя эпитимию наложу: и голодом проморю, и жаждою, и на гречихе лежать заставлю, и на горохе…
        — Я не раба ваша! — воскликнула узница, грозно поднявшись. — А вы все рабы мои!
        — Хе -хе -хе! — захихикала злорадно старуха. — Старое вспомнила? Прошло, минуло! Теперь ты в нашей, или в моей, власти, и что хочу, то и сделаю.
        — Не сделаешь! Стоит только мне побороть свое сердце, покаяться перед малжонком, и он простит, простит все, я знаю, потому что любит, а коли простит, — то власть моя, и я растопчу вас ногою! — Глаза у затворницы сверкнули огнем, голос зазвучал властно, а повелительный жест заставил даже присесть злобную досмотрщицу.
        Длилась минута молчания. В черством сердце черницы зазмеился было страх, и она уже готова была уступить узнице, прикрыть лаской суровость, но кипевшая злость пересилила это чувство.
        — «Доки сонце зийде, роса очи выест»! — произнесла она тихо и самоуверенно. — Пока его ясновельможность навернется сюда, а он без зову матки игуменьи и не наведается, то я буду росой, и не простой, а ядовитой, какая проедает не только очи, но и сердце насквозь. Сломлю твою пыху, а с угроз твоих буду смеяться. Да если что, — подошла она вплоть до затворницы и прошипела шепотом, — и придушить смогу, чтоб не болтала… Умерла, мол, с тоски по дружке, да и концы в воду!
        — Так убейте меня, изверги! — воскликнула затворница и распахнула свою власяницу, обнажив тонкую, изящную шею.
        — Не спеши! — проговорила спокойно старуха. — Гордая ты, непоклонная! Смирения нет у тебя, а без смирения греха не искупишь! Все-то я тебе, рабе Божьей, говорила нарочно, — продолжала она смягчившимся голосом, — чтоб испытать дух твой, выведать сердце… и выходит, что ни молитва, ни слово Божье, ни удаленье от прелестей мира — ничто не ублажает твоей строптивой души. С грехом великим пришла ты сюда, чтоб замолить его, и мы все молимся о смягчении твоей гордыни, о возвращении твоему сердцу церковью освященной любви… Вот и я, едва волочу ноги, а плетусь к тебе побеседовать по душе, прочитать слово Божье… Сил у меня недостает приносить сюда вовремя масло и пищу, хоть бы какая помощница, а то мать игуменья на меня одну возложила, доверяет лишь мне… Ну и тружусь, тружусь до последнего издыхания, — и старуха закашлялась страшным, затяжным кашлем, хватаясь судорожно руками за свою вдавленную, высохшую грудь.
        Когда наконец кашель унялся, то черница вынула из-под покрывала книгу, положила ее на табурет, поставила тот же фонарь и сказала узнице строго:
        — Встань и прочти сегодня, при мне, житие святой великомученицы Варвары… Только на колени стань.
        Покорно подошла узница к табурету и опустилась на колени, а надсмотрщица -черница села на ее постели. Началось монотонное чтение Четьи минеи…
        Повествование дошло уже до страшных пыток, учиненных по повелению отца над его дочерью христианкою, как вдруг из-под полу кто-то постучал, а потом окликнул черницу:
        — Преподобная сестра! Зовут тебя!
        — А что там? Я занята…
        — Прибежала какая-то сиротка полумертвая… дрожит, плачет, просит приюта; говорит, что ее пан хотел заставить латинство принять… Подросток еще, а столько натерпелась!
        — Ну, а при чем же я тут? Сказали бы матушке игуменье.
        — Почивает она; а как ты, преподобная сестра, по ней тут, то тебя и просят, чтоб расспросила и распорядилась.
        — Ох, все труд, да труд! — поднялась она, крякая и стоня. — Ну, дочитай уже сама, моя послушница!.. Фонарь оставлю, а масло потом принесу… Смири сердце и возлюби того, кого и Господь тебе любить указует, а греховные помыслы отмети от себя навеки!..
        XVIII
        В углу двора, у брамы, толпилось несколько монахинь и монастырских служек; всех потянуло сюда любопытство поглядеть на девочку, ворвавшуюся с таким гвалтом в монастырь. При однообразном, томительно -скучном течении тамошней жизни всякое, незначительное даже событие, врывавшееся из широкого внешнего мира в эту могилу, производило здесь сильное впечатление на затворниц, возбуждая у них интерес к жизни, раздражая уснувшие под власяницей инстинкты; сегодняшний же случай был незаурядным, а потому и неудивительно, что лица всех, сбежавшихся к браме, играли оживлением, глаза искрились любопытством, движения отличались необычной энергией. Посреди толпы стояла девочка, в несколько длинной запаске, тщательно обмотанной вокруг тощего, вытянутого стана и накрепко опоясанной, в несколько оборотов, красной окравкой; на плечах у девочки неуклюже болталась зеленая баевая с красными усиками корсетка, разорванная в нескольких местах, а голову плотно закутывал черный, с золотистой каймой платок. Вся одежда девочки была запачкана грязью и не гармонировала в своих частях, но на это не обращали внимания, так как глаза
всех были устремлены на худенькое, миловидное личико, а уши всех горели нетерпением услышать скорей приключения интересной беглянки.
        Но девочка больше плакала, кутаясь в платок, дрожала, переминалась босыми, посиневшими от холоду, ногами. Казалось, что гнавшийся за ней ужас не только не отпустил ее в этой обители, а еще больше впивался в нее незримыми когтями…
        — Да ты не плачь, не бойся, любая, тут тебя никто не обидит, — ободряла девочку только что подошедшая молодая черничка, — а что тебе приключилось такое?
        — Мучил ее пан польский, католик… Хотел в католическую веру выхрестить, — посыпались со всех сторон сообщения новопришедшей.
        — Ах, грехи-то какие! — закачала сочувственно головою черничка. — Так ты ж успокойся, девочка, сюда пан не придет. А может, тебя еще что путает?
        — Волки… — всхлипывала девочка. — Гнались, насилу сховалась… на дерево влезла… и корсетку было порвали…
        — Господи, страхи какие! — отозвались сердечно в толпе.
        — Бедная ты, бедная, — погладила ее ласково по голове черничка, — забудь про них, сюда и волки не перескочут.
        — Устала… два дня ничего не ела, — продолжала жаловаться беглянка.
        В это время подошла к толпе старуха черница, опираясь на длинный посох, и остановилась, не замеченная никем, позади.
        — И отдохнешь, и накормят, — утешала приветливо черничка.
        — Накормят, накормят, — подтвердили и другие в толпе.
        Девочка, видимо, успокоилась, перестала хныкать, только дрожь не покидала ее, то затихая несколько, то потрясая вдруг все ее тело.
        — Когда б меня совсем оставили здесь, — заговорила вдруг тихим, просящим голосом девочка, — я бы работала, всех бы слушалась… Нет у меня ни батьки, ни матери, хотелось бы в черницах жить… с вами молиться… Ох, не пускайте меня, святыя сестрички, если не примете, то я на себя наложу руки!
        Последние слова сиротки произвели на всех трогательное впечатление и завоевали расположение к ней всей толпы.
        — Конечно, как же пустить? Круглая сирота! Кого ж и приютить, как не такую несчастную, — раздались сочувственные возгласы.
        — О, да! — подхватила восторженно и молодая черничка. — Не дадим тебя на знущанье ляху, упрячем тут.
        — Ой, не давайте, не давайте! — протянула девочка, складывая молитвенно руки.
        — А согласится ли принять святая мать игуменья? — шепнула на ухо молодой черничке соседка, но так, что и другие, ближайшие, услышали. — Жалко-то сиротку, страх, а вдруг не захочет святая мать супротив пана пойти?
        — Супротив ляха. Что ты! Да за нее и наш гетман заступится, он ведь очень поважает нашу матку святую.
        — Поважает, еще как почитает, — отозвались соседние голоса.
        — Так вот, умыть да переодеть в чистое эту бедняжку и повести ее к матке игуменье…
        — И повести сегодня же, не откладывая! — подхватили ближайшие.
        — Да, да, сегодня, — поддержали дальние, — пока еще ее преподобная мосць не опочила.
        — Только умыть скорее, надеть чистую сорочку и по- слушницкую ряску, — советовали одни.
        — Нет, лучше так, как стоит, и повести, — возражали другие, — пусть святая матка увидит, в каком она виде прибилась сюда!
        Начался по этому поводу спор.
        Еще раньше, при первом предложении чернички переменить беглянке белье, лицо девочки покрылось смертельной бледностью, а теперь, при общем говоре, глаза у нее расширились от ужаса, и она вся затрепетала. Ужас до такой степени оледенил мозг нашего хлопца, так как это был он, что последний не мог даже следить сознательно за перипетиями спора. Мысль, что вот сейчас разденут его, узнают и повесят, гвоздем сверлила его голову и вызывала один только рефлекс — броситься наутек; но кругом стояла толпа; ворота были заперты железными болтами, и со всех сторон подымались высокие зубчатые стены -муры.
        Девочка безумно поводила глазами вокруг и стучала зубами…
        Все увлеклись спором и не обратили внимания на такую резкую перемену в настроении духа сиротки; а она даже что-то шептала и о чем-то просила, но ее посиневшие губы только лишь шевелились, а не издавали ясного звука. Спор между тем приходил к концу. Большинство высказалось за то, чтобы привести сиротку чистой, обмытой, так как настоятельница была враг всякой нечистоты и не могла ее видеть; одежду же, в какой прибежала девочка, решили показать отдельно и пояснить подробности.
        — Ну, вот и пойдем, любая! — обратилась теперь к девочке молодая черничка и взяла ее за руку.
        Но это прикосновение вызвало у девочки новый пароксизм паники: она заметалась и закричала, забывши со страха все наставления нищего и всю осторожность в речах.
        — Не треба! — завопила она. — У меня голова… я хворый… — и зашаталась, услыхав свое последнее слово.
        К счастью, толпа в это время отхлынула, а обмолвку заметила лишь черничка, да и то не придала ей подозрительного значения, а приписала ее лишь одурению девочки от пережитых ужасов.
        — Бедненькая, аж заплетается языком! — произнесла она с непритворным участием. — Не бойся! Годи! Все лихое минуло! Вот пойдем, приберемся… Мать игуменья добра. Как мать родная, приютит тебя, защитит от напастников, и заживешь ты у нас спокойно, хваля милосердного Бога… Ну, идем же!
        Но девочка упиралась и задыхающимся голосом молила:
        — На Бога! Не треба! Ой, голова!.. Пропала ж я!..
        — Да что ты ее мучишь? — раздался в это время строгий старческий голос.
        Все оглянулись; стояла преподобная сестра Агафоклия, помощница и правая рука настоятельницы, за которой и послано было сейчас же при появлении девочки на монастырском дворе. Все почтительно перед ней расступились, а почтенная старица продолжала:
        — Ведь зараз видно, что едва стоит на ногах… Озябла, одубла, обессилела от голоду и страху; дивчатке давно бы поесть что дать, да отогреть, да пустить отдохнуть, в себя прийти, а она, прости Господи, задумала мыть ее да наряжать. Для какой надобы? Суеты ради, истинно, и только! Мать игуменья давно опочивает, и ей не нужны ваши наряды… Вот поглядите, какая, мало разве намучилась, так чтоб и дух из нее вытрясти, что ли! Может, у девочки огневица уже… а они — мыть! Вот ты, Фросина, — обратилась старуха к молодой чернице, стоявшей все еще возле девочки, — возьми ее в свою келию, да напой согретым пивом либо наваром из яблок, накорми, коли захочет есть, а главное, уложи спать и не буди к заутрене, пусть добре выспится… а одежду и все положи; встанет — и сама оденется…
        Хлопец, благословляя в душе свою благодетельницу старуху и шепча бессвязную молитву, покорно пошел за черничкой.
        В тот же самый вечер к крайней хате поселка, принадлежавшего женскому монастырю и ютившегося у подножья горы версты за две, подходил знакомый нам нищий. Хозяин хаты, добродушнейшее, по выражению лица, существо, на приветствие незнакомца: «Слава Богу!» ответил ласково: «Во веки слава!» и пригласил гостеприимно странника в свою хату разделить кусок хлеба и кухоль какого -никакого питва.
        — Спасенная душа у пана добродия, — ответил, набожно перекрестясь, странник, — блаженны странноприимцы, яко сами будут приняты в Царствие Божие, — проговорил нищий.
        — Эх, человече Божий, кого же нам и витать, как не молельщиков наших, не заступников наших пред престолом небесным? — ответил с искренним чувством селянин, растворяя перед странником широко дверь своей хаты.
        — Ох -ох -ох! Смеем ли мы и подумать приступиться к престолу Господню? В грехах ходим, грехами подшиты, грехами укрыты… Трудимся только, а приимет ли еще Всевышний труды?
        В хате пылал в печке игривый, приветливый огонек, молодая хозяйка суетилась у очага, готовя вечерю, и очень обрадовалась страннику, подошла даже к его благословению, усадив его на почетное место — на покути; двое детишек подведены были тоже к нему.
        — Постойте, милые хлопчики мои, жголята малые, — обнял их и приласкал странник, — дайте вот обогреюсь трохи да развяжу свою котомку, так я вам ладонки от Макария, угодника Божия, добуду, будете носить их, и никакая болезнь до вас не дотронется.
        — А пан честный и в Киеве бывал? — полюбопытствовал хозяин.
        — Гряду от святого места сего, от Печерских святых, от Варвары великомученицы, от Софии Премудрой… Боголепные храмы Господни и град благочестивый… А вот, — вздохнул нищий, — опять католик поседать его хочет, латинство там голову подняло и грозит, что пожрет наши храмы…
        — Да разве попустят? Там же и гетман казачий, и царь московский берегут святыни?
        — А ты, добродию любый, не слыхал разве, что антихрист из латинства народится, а коли народится, так супротив его никто ничего же не поделает: и храмы Божьи жрать станет, да хвостом своим аспидским станет косить православный народ, и всякия беды да туги потянет вслед за собою, и опанует (станет господствовать) мерзость запустения… тогда придет конец мира, преставление света.
        — Ой Боже мой! — вздыхал хозяин, слушая с трепетом странника. — Жинко, слышишь ли ты, про какие страхи рассказывает шановный прочанин (богомолец-паломник)?
        — Постой, зараз, — откликнулась хозяйка, — только задобрю галушки олифящей с чесноком да подсажу (поджарю) тарань.
        По хате, действительно, разнесся аромат распаренной тарани, смешанный с тонким запахом Гречаных галушек и подправленный букетом конопляной олии с поджаренным чесноком.
        Нищий повел сладострастно носом и сплюнул от подкатывавшегося под ложечку чувства голода.
        — Д -да, добрая тарань, — обмолвился он, — то бишь времена злые приходят, брат на брата встает, племя на племя, народ на народ, и не токмо сами встают, а нечестивых агарян накликают и проливают кровь христианскую, и чинят руину великую, мерзость запустения, а чинить то будут и слуги антихристовы, и будут те слуги его и в княжеской короне, и с булавою… Ох, уже за святым градом залегла на полудень пустыня -руина, уже появился и такой гетман, что отдает христиан неверным поганцам в руки, по грехам нашим, по злобительству нашему, а то есть верный знак, что уже народился антихрист.
        — Жинко! Чи слышишь? — затревожился хозяин. — Уже народился антихрист, и выходит, что в нашем гетманстве, и как раскинешь думками, так верно.
        — Да стойте, люди добрые, — запротестовала хозяйка, — вот я вечерю поставлю и сама послушаю, — за чаркою да за ложкою веселее рассказывать.
        — Хе, маху дала! — засмеялся добродушно хозяин. — За чаркою да за ложкою — некогда, нельзя же рту две работы накидать разом, а вот за кухлем доброго пива, а еще лучше доброй наливки, — так это так!
        — Ну, хорошо, хорошо, — промолвила весело жинка, ставя на стол миску дымящихся гречаных галушек, потом она выложила со сковороды на полумисок поджаренную тарань, принесла поспешно с мысныка (холодная кладовая при хате) флягу оковитой, а из хыжи корец доброго пива и закончила суету торопливым приглашением.
        — Ну, теперь милости прошу.
        Все уселись; чоловик нарезал ломтями ржаный хлеб, всегда лежащий на столе у малоросса, и налил в чарки горилки. Когда опорожнены были и фляга, и полумисок, и дважды наполненная галушками миска и в кухлях запенилось черное пиво, тогда снова начал свои пространные повествования нищий — и про русские святыни, и про чужие края, про Иерусалим неописанный, про терен, проклятое дерево, из которого жиды плели венец Христу, про Иудины слезы, что на песку валяются белыми мешочками, из которых выплаживаются змеи, про песиголовцев — людоедов с одним глазом во лбу.
        XIX
        Хозяйка, уложив своих детей спать, подсела к столу и все расспрашивала странника про неслыханные чуда и диковины, какие довелось Божьему человеку видеть на широком свете.
        — Не хватит, жинко, не то ночи, а и дня переслушать захожего странника…
        — Не то дня и ночи, а и тыжня (недели), — поправил с улыбкой нищий.
        — Ну, вот бачишь! Так мы лучше попросим доброго человека остаться у нас отпочить денек -другой с долгой дороги… А пока что постели вот тут ему на лаве, бо слушать-то ушам не помеха, а языку молотить по зубам тяжеленько: и опухнуть сможет…
        — Спасибо вам за ласку, добрые люди, — проговорил тронутым голосом нищий, низко кланяясь. — Господь Бог вам отдячит, это уже Его десница милосердная мне указала на такую набожную, богатую щедротами семью… Я иду себе, голодный и холодный, да думаю, где бы мне именем Христовым приклонить голову, да найти кусок хоть черствого хлеба… Ох, времена теперь наступают антихристовы, часто, не внемля Христову имени, дают нам, вместо хлеба, в потылыцю — взашей… Так думаю я про все такое и журюсь, а тут добрый человек, спасенная душа, сам приглашает, угощает, как желанного гостя, и еще просит остаться… Знаете, таких святых душ уже мало на свете — вывелись! Только я вот что скажу: остаться-то мне куда как приятно, лукавить не стану, отдохнуть хочется после долгих скитаний, и рад бы я был подольше пожить в таком приюте после бурь, и дождей, и морозов, да еще в такой Божьей семье, только даром ни угла тереть, ни хлеба есть я не стану…
        — Что ты, старче Божий! — запротестовали хозяева. — Чтоб мы с прохожего странника за скибку хлеба гроши брали? Да что мы, басурмане, что ли? Да за этакие вчынки нам подавиться бы следовало Божьим добром!
        — Я не про гроши говорю: грошей-то, конечно, я не заплачу, потому что их нема. А я про то, что работою, трудом хочу отплатить вам, иначе я не останусь… дармоедство — найтяжкий грех!
        — Слышишь, чоловиче? — толкнула своего мужа локтем хозяйка, но тот только почесал спину.
        — А я, люди добрые, обрекся трудиться, — продолжал странник. — Так, без труда, я не останусь. Коли согласны, чтоб я вам помогал в хозяйстве, чтоб был вроде наймыта, то я останусь… и за ласку вашу буду благодарить.
        — Да ты, святой странниче, избалуешь совсем моего чоловика, — возразила лукаво хозяйка, — он и без того ленивенький.
        — Я до своей работы не ленив, а вот до панщины…
        — Какой панщины? — прервал торопливо нищий. — Разве вы подневольные?
        — Нет, хвала Богу, а вот мы живем на земле этого женского монастыря, ну, стало быть, и должны послушать в работе: в полевой ли, на ихних землях, либо в самом монастыре, — дрова там рубить или другое что делать… Так вот эта работа тяжеленька!
        — А, так я с радостью! — спохватился странник, обнаруживая чрезмерное усердие и непонятный восторг. — Здесь буду помогать вам за ласку, а там, на монастырском дворе, потружусь Богу за Его неизреченное милосердие.
        Хозяева должны были согласиться на доводы нищего, а хозяин с особенным удовольствием обещал ему уступить свои монастырские работы.
        Так и порешили. Странник остался за наймыта у добрых людей и принялся так за работу, что его нужно было постоянно сдерживать от надсады. За обедом и за вечерею рассказывал он про чужие нравы и обычаи, про святые места, про такие диковины, что слушатели раскрывали от удивления рты; между прочим, в чудесные рассказы свои он впутывал осторожно, что здешний гетман продал край туркам, что это по наущению антихриста, что настоящий христианский гетман будет заднепровский… Мало -помалу его мнения начинали овладевать умами слушателей и распространяться в поселке. Но больше всего странник любил не рассказывать, а сам расспрашивать про монастырь: про его расположение, про церкви, про кельи, про нравы черничек, про мать игуменью и про всякие мелочи, даже про ходячие там рассказы; хозяин, по мере знания, удовлетворял его любопытство, понимая, что интересы Божьего человека сосредоточены лишь в божественном. Не прошло и нескольких дней, как семья сжилась со своим гостем, как с давним закадычным приятелем, и не могла нахвалиться им всем и каждому.
        Старая черница после последнего прихода к затворнице более не появлялась, а вместо нее стала приносить ей скудную пищу другая монахиня; выражение лица у последней было не злое, не строптивое, а глаза обнаруживали даже у нее жалостливое сердце, но она все молчала; принесет и унесет посуду, не проронив ни единого слова, не ответив ни на один вопрос заключенной; можно было даже подумать, что новая дозорщица непременно глухонемая, и узница стала испытывать, услышит ли она ее просьбы и исполнит ли ее крайние нужды? Заключенная, между прочим, жаловалась на нестерпимый холод; черница и бровью не повела на ее жалобы, но тем не менее принесла на ночь дров. Это обрадовало узницу. Она стала молить со слезами свою новую дозорщицу, чтобы та поговорила с ней; что она-де слова человеческого здесь не слышит, что от такой муки с ума можно сойти…
        Мольбы наконец тронули сердце черницы, и она, зажигая дрова и не глядя на затворницу, пробормотала неслышно:
        — Не велено… Если дознаются, то беда!
        — Да клянусь моими муками, моим горем, — воскликнула узница, — что никому ни единым словом я не обмолвлюсь, хотя бы ты, сестра, передала мне, что завтра меня будут четвертовать.
        — Ох, и бедная ты, горемычная, — покачала головой грустно черница, — и пожалеть-то тебя нельзя… И за что это?
        — За что? — заговорила горячо молодая затворница. — За то, что я сердца своего не растоптала ногами в угоду зверю! За то, что мне жить хотелось, светом Божьим порадоваться! За то, что мы, безмолвные да бездольные, считаемся у моцарей -деспотов их власностью (собственностью), их скотом подъяремным, и, наконец, за то, что они могут над нами, беззащитными, показывать свою силу! — И узница зарыдала…
        Черница бросилась ее утешать, успокаивать, но долго не прекращались бурные рыдания, и узница билась у ней на груди, как подстреленная горлинка… Наконец это прорвавшееся горе утомило расшатанный молодой организм, и узница мало -помалу притихла.
        — Скажи мне… Богом молю тебя… Матерью Божьею заклинаю… — промолвила прерывающимся голосом несчастная. — Долго ли меня так будут терзать? До смерти ли присуждена мне эта каменная могила?
        — Ох, не знаю, истинно говорю, не знаю: про то ведомо лишь святой матери игуменье да еще преподобной матери Агафоклии.
        — Это той старой ведьме, что приставлена ко мне катом?
        — Ой, не говори так… грех!
        — А отчего же она ко мне не приходит? Отставили?
        — Заболела преподобная мать Агафоклия…
        — А! Заболела? Это от лютости… она и тут от лютости да от бешенства как закашляется, бывало, так аж посинеет…
        — Ой, какие слова! — всплеснула руками черница и закрыла ими со страху глаза…
        — Жестокие? Такие самые, как и она мне шипела! Сколько от нее Я наслышалась и леденящих угроз и проклятий, так что же дивного, если я рада, что палача своего запеклого не буду видеть?
        — Может, Господь Бог еще воздвигнет ее…
        — На горе мне? Ну ее к лиху! Скажи лучше, что там нового у вас есть?
        — Да ничего такого… Девочка вот одна на днях прибежала… Пан какой-то хотел окрестить в польскую веру, что ли, ну, она и вымолила у святой нашей неньки приют здесь и защиту; приняли ее в монастырские служки.
        — Ах, отчего меня не сделают служкой? Я бы все работы, самые низкие, взяла на себя, только бы не сидеть здесь взаперти… в темноте…
        — Потерпи, сестра; может, тебя и держат на замке из страха, чтоб ты над собой какого греха не учинила, а как уверятся, что ты стала смиренной, покорной да тихой, то, конечно, над тобой сжалятся и выпустят тебя. Сюда вот, я знаю, сажали за провины большие, так не на век, а на некое время — до покаяния… одначе вот и я через тебя, бедную, согрешила, нарушила приказ строгий и болтаю… Ох, прости, Господи, лукавую рабу твою!.. Не вводи ты, голубка, меня во искушение… Слов пару перекину, а больше и не выпытывай… Ну, оставайся с миром!
        — Стой! Одно только еще слово! — завопила жалобно узница. — Скажи мне, светит ли у вас солнце, или так же мрачно на монастырском дворе, как и у меня в этой могиле?
        — Ох, моя лебедочко, все про волю да про широкий свет думаешь! Ходит, ходит по небу светлое солнышко, не потухло: ясный день у нас, изморозью, как серебром пушистым, приукрашены все деревья, играют самоцветами, искрятся на свету золотом.
        — Спасибо, спасибо тебе… Я буду думать про все это и думами тешиться.
        — Ну, Бог с тобой; я еще навернусь… принесу масла… и лучший какой кусочек тебе, голодной, — добрая черничка опустилась в отверстие и закрыла за собой крышку.
        С этого дня, благодаря снисхождению монашенки, заключение затворницы было облегчено: она стала получать лучшую пищу и постоянный свет лампады, да и самая башня стала отапливаться старательнее, а главное, новая надсмотрщица перекидывалась с ней ласковым словом и сообщала некоторые новости: то о том, что крупу нашли рассыпанную в неуказанном месте и что подняты по этому поводу розыски; то о том, что дров уже нет и что преподобная тетка Агафоклия заказала монастырским селянам порубить стосы, что стоят на черном дворе; то о том, что прибылая служка дикая какая-то, боится купели, от всех прячется и только разговаривает с молодой черничкой Фросиной, обо всем у нее расспрашивает: кто здесь находится, в какой келье кто живет, кто в чести, кто в опале, сажают ли тут под замок — про все, про все интересуется девочка…
        Что-то непонятное, беспричинное заставило при этом известии вздрогнуть сердце затворницы: шевельнулось ли у нее какое-либо подозрение относительно новой служки, или простое совпадение, что кто-то интересуется даже затворницами, затронуло ее наболевшие раны; она не могла уяснить себе, но почувствовала только подкравшуюся к ней радость.
        — А где же эта девочка? Тут она и останется? — загорелась любопытством затворница.
        — Тут, тут… святая мать игуменья оставила… а теперь вот приставила ее к больной тетке Агафоклии; у нее, значит, она на полном послушенстве.
        — А Агафоклия эта еще не померла?
        — Господь с тобой! — перекрестилась монашка. — Ее преподобной мосци, хвалить Бога, лучше… она уже встает и прохаживается.
        — Значит, нет ко мне милосердия у Бога, или уж такой тяжкий, незамолимый грех лежит на мне, что нет ему прощенья, — заломила руки в отчаяньи затворница.
        — Не убивайся, сестра! — откликнулась черница сочувственно. — Быть может, что, по слабости ее, меня оставят при тебе на послугах… Коли не промолвишься, что я тебе мирволю…
        — Нет, нет! Когда бы только Бог сжалился!
        Но, несмотря на горячие мольбы затворницы, дней через пять явилась к ней, в эту келью -тюрьму, прежняя ее старая дозорщица; ее глаза запали в темные ямы орбит и оттуда едва блестели, но уже не злобным огнем, а тихим, умирающим; желтые щеки глубокими складками обтянули кости лица, напоминавшего теперь мертвый череп; с хрипом вырывалось из тощей груди старухи затрудненное дыхание, а движения были так бессильны и шатки, что можно было опасаться, чтоб не рассыпался сразу этот скелет. За старухой шла прислуживавшая во время отсутствия ее черница и какая-то девочка, длинноногая, в послушницком подряснике.
        — Ну, вот я и навестила тебя… привел Господь! — заговорила после долгой отдышки старуха, усевшись на табурете. — Ты, верно, уже хоронила меня, а я вот и пришла…
        Затворница стояла молча, опустив глаза, и только легкая, пробегавшая по ее телу дрожь обнаруживала охватившее ее волнение.
        — А что она, как в это время вела себя? — обратилась старуха к монахине.
        — Смирилась, молчит все да вздыхает… сокрушается, видимо, о грехах… Бога молит, — ответила та отчасти подобострастно.
        — Ох, дал бы Бог! — вздохнула старуха. — Горда она очень, кичится своим знатным родом… Ох, коли ты хочешь хвалиться им, то и шануй его, чтобы и пальца никто не мог подложить, а то… — она опять вздохнула и подняла набожно глаза к небу.
        При последних речах старухи бесстрастное вначале лицо девочки вдруг оживилось, глаза расширились, заискрились и стали бегать по келье, останавливаясь иногда пытливо на затворнице.
        — Да, — продолжала старуха, — все мы под Богом, все пред Его нелицеприятным судом будем… все! И «не весте убо ни дня, ни часа»… А что тут весьма холодновато? — прервала она речь и начала тереть свои костлявые руки.
        — Дров нет, еще не пришли рубальщики.
        — Пошли еще за ними… Только вот что: с черного двора их не пускать сюда и на ступень! Я ведь знаю, что, по лености, вы их заставите дрова таскать по кельям, так чтобы и не наважились; и я, и мать игуменья так приказали. А за дровами посылать служек, вот, примером, ее, Феклу, Матрону, либо послушниц, тех, что постарше, а не ветрогонок… Вот тут будешь убирать, — обратилась она к девочке, — и приносить, что позволят, только приходить будешь не одна, а со мной или вот с сестрой Иринией… только чтоб и рта тут не раскрывала, слышишь?
        — Слышу, — ответила робко девочка.
        — Ну, так я пойду распоряжусь… а ты тут останься, пока она приберет… Ох, удушье!.. — закашлялась гулко старуха и, поддерживаемая сестрой Иринией, стала спускаться узким и крутым трапом.
        Как только скрылись монахини, оставшаяся девочка, заглянув в люк, улыбнулась узнице и многозначительно подмигнула ей.
        Словно молния осветила затворницу; из груди ее вырвался сдержанный крик, и она, подбежав к девочке, спросила задыхающимся шепотом:
        — Кто ты, на Бога?
        — Верный друг… Молчи… ясновельможная… Жди вестей!
        Когда возвратилась монахиня, то служка усердно подметала келью, не разгибая спины.
        XX
        Как-то раз пришли на черный двор соседние поселяне и стали рубить дрова; среди них оказался и знакомый нам нищий: он сдержал слово, данное приютившему его хозяину, и пришел-таки в монастырь заменить его. Нищий работал за троих; секира его звонко стучала в морозном воздухе, и щепы из-под нее летели во все стороны. Но в то время, когда руки его подымались и опускались, глаза зорко следили за всеми, входившими в черный двор; он пробовал проникнуть взором за ворота, но они быстро затворялись, и к ним не было доступа. Приходили за дровами монастырские служки, и нищий пробовал кое о чем расспросить их. Одно только он узнал, что носить дрова будут лишь они, две послушницы, да еще новенькая девочка, что стала служкой. Нищий едва скрыл охватившее его при этом волнение и для отвода глаз начал роптать на монашеские порядки.
        — Не женская это работа таскать дрова, — жалел он служек, — о, если бы дозволила ее найпревелебнейшая мосць, то мы вмиг поразнесли бы эти дрова куда требуется.
        Служки благодарили его за теплое слово и, изгибаясь под непосильной тяжестью, уходили неспешно.
        Минул один день и другой; приходили и служки, и прислужницы, но девочка не являлась; передавали, что преподобная тетка Агафоклия больна, при смерти, и не встает уже с постели и что девочка поэтому при ней неотлучно. На третий день все дрова были нарублены, призванные поселяне стали расходиться по домам, нищий был в отчаянии и думал уже запросить мать экономку, не найдется ли здесь других каких-либо работ, но ему неудобно было объявить свою личность, так как он и без того попал сюда воровски…
        Ударил колокол, плавно, торжественно и грустно раздались в чутком воздухе размеренные удары. Все закрестились. Нищий складывал медленно последние дрова, как вдруг за спиной его раздался знакомый молодой голос. Нищий оглянулся — вблизи стояла какая-то девочка, в послушнической ряске, и, не оборачиваясь к нему, усердно набирала дрова.
        — Не смотри на меня, дядько, заметят, — прошептала она.
        — Насилу дождался, — буркнул и нищий под нос, глядя в сторону и роняя полено. — Ну, что известно?
        — Дозналась, видела, передала, что будешь.
        — Ха! Уже привык по -бабьи и говорить!.. Молодец!
        — Только тут я больше не останусь, сбегу, хоть повесь меня. Лучше сразу смерть, чем ежедневные страхи за шкуру. Вот преподобная мать Агафоклия померла, ее хоронить будут, и я утеку.
        — Стой, любый… может, как раз в это время мне удалось бы пробраться…
        — И не думай, дядьку, мужского пола не допустят туда, хоть бы сгорел дотла монастырь, — промолвил поводырь нищего, поднимая с натугой вязку дров.
        — Знаю… что-либо придумаешь… Слушай, — приблизился к нему нищий, будто помочь вскинуть вязку на плечи, — на похоронах я с тобой свижусь, и коли не придумаю ничего, то, значит, на то воля Божья, и мы уйдем, а коли придумаю, то ты денек еще перебудь… Там условимся.
        — Разве денек, а больше — хоть зарежь! — и он, шатаясь под тяжестью, торопливо ушел со двора.
        Монастырское кладбище помещалось за его зубчатой оградой, как раз против брамы; оно обнесено было глубоким рвом и тремя сторонами врезывалось в лес, только четвертая, более узкая сторона, была обращена к монастырскому муру и снабжена дубовыми крепкими воротами, вроде брамы. Высокие насыпи на рвах были засажены сплошь колючим, густым и непролазным кустарником, люцией, составлявшим неприступный оплот для мирного сна потрудившихся душевно спасенниц: огражденные от суетного мира, убаюканные шепотом и тихим гомоном леса, здесь они спали спокойно, в надежде дождаться радостного дня пробуждения.
        По случаю смерти монахини рабочих оставили еще в монастыре, они должны были выкопать могилу для новопреставленной сестры Агафоклии и вообще оказать помощь при похоронах. Кроме этих рабочих, к печальному и торжественному обряду сходились еще и все поселяне окрестных хуторов и селений поглазеть на любопытное зрелище и потрапезовать на заупокойных обедах: монастырь в таких случаях не жалел средств и старался блеснуть перед миром своею щедростью и гостеприимством. На третий день были похороны. Огромная толпа сошедшегося люда стояла стеной между брамой и воротами кладбища; в монастырский двор и церковь, где стоял гроб и служилась заупокойная обедня, посторонние лица не допускались, да и на самом кладбище пока ворота были заперты и лишь вокруг свежей вырытой ямы, облокотясь на лопаты, стояли монастырские рабочие. Толпа между брамою и воротами волновалась, росла и заливала проход, оставленный для процессии, какой-то дьячок в подряснике суетился, бегал и упрашивал любопытных не напирать, а стоять шпалерами. Наконец загудел низкими тонами большой колокол, к его стонам присоединились минорные голоса
прерывистого перезвона, брама отворила свою пасть, и из нее вынырнуло торжественно мрачное шествие: траурные хоругви, траурные ризы священников, темно -зеленые восковые свечи, черный, качающийся на пышных носилках гроб, и за ним черная волна поникших головами монахинь… Звуки печального пения то раздавались гармоническими аккордами, то таяли в туманном воздухе морозного дня, но ни одного рыдания и за гробом. Толпа разделилась на две половины. Процессия медленно двинулась через дорогу к кладбищу; как только последние ряды ее прошли в кладбищенские ворота, вся толпа хлынула вслед за ними и затопила все пространство его до межевых рвов. Черницам уже невозможно было держаться особняком, в строгом порядке, их разбил на отдельные группы натиск толпы.
        Нашему нищему не трудно было найти девочку -служку и отбиться с ней несколько в сторону; среди волнующейся, дробящейся толпы, среди нависшего белой густой пеленой тумана их никто не мог бы заметить.
        — Слушай, хлопче, — промолвил тихим голосом нищий, — я все придумал, сообразил… Тебе нужно до завтра остаться еще в монастыре.
        — Но ведь все равно, в мужской одежде дядька не пропустят, — ответил с нескрываемою тревогой служка; он уже мечтал с похорон дать тягу, а тут опять этот дядько.
        — У меня будет женская, да еще монашеская!.. Ты вот только понаблюди, чтоб ворота с черного хода не запирались, а коли их засунут болтом, так ты незаметно отсунь…
        — Ой, дядьку! Затеял ты какое-то страшное дело: не попасть бы нам из-за него на кол!
        — Волка бояться — так, значит, и в лес не ходить. Раз нас маты родила, так раз и помирать! Ты только присмотри за воротами, а то все оборудуем.
        Целый день, во время похорон, клубился по земле и льнул к ней с холодными ласками угрюмый туман, а к вечеру поднялся резкий ветер и смел его в свинцовые тучи. Наступила ноябрьская ночь; непроглядный мрак поглотил и монастырь, и кладбище, и все окрестности и повис черною пеленой над полумертвой землей. Близка уже полночь. Ни зги в глазах, ни единого звука жизни, только завыванье ветра да сухой шум обнаженного леса. Но вот со стороны его послышался подозрительный треск: не волк ли пробирается за добычей? Но что ему найти на мирном кладбище? Ни здесь, ни в монастырском дворе нет для него поживы… А между тем треск повторился на кладбищенском рву, и послышался сдержанный человеческий голос.
        — А, чтоб тебя, чертово дерево! Ишь, ровно сатанинскими когтями цепляет да рвет в шматья одежду и тело… А, будь ты проклято! — вслед за этим пожеланием раздались удары по прутьям словно бы алебарды или секиры.
        Это был нищий. После похоронной трапезы, устроенной на черном дворе, он вышел незаметно с толпой и притаился до ночи в кладбищенском рву, а теперь, выползши из него, пробирался через кустарники люции в самое кладбище.
        — О, насилу! — вздохнул он облегченно. — Только в такую темень и сам угодишь, чего доброго, в яму, или… ай! — вскрикнул он вдруг, забыв всякую осторожность. — Вот так тарарахнулся… лбом! Что это? Крест! И понаставляют же их, что доброму человеку и пройти некуда! — И нищий стал подвигаться в кромешной тьме медленно, ощупью, шаг за шагом, то помахивая впереди заступом, то пробираясь ползком.
        «Ну, где ж найти теперь могилу черницы? — задумался, после долгих поисков, полунощный гость. — Тут где-то и зарывал ее, а теперь поди поищи! Ну и ночь, хоть око выколи! По сырой, по свежей земле разве признать можно? Да где она, каторжная?..»
        Он стал ощупывать все могилы подряд, двигаясь в темноте без толку и возвращаясь часто на то же самое место.
        — Водит, нечистая сила водит! — бормотал он, вытирая рукою холодный пот, выступавший крупными каплями на лбу и на небритых щеках. — В такую волчью ночь ей лафа… Ишь, воет, сзывая сюда всех ведьм на шабаш!.. — И в закаленное сердце нищего, видавшее на своем веку виды, начала прокрадываться неведомая робость. — Уж не бросить ли эту затею? Так все равно отсюда не выберешься… Если б найти хоть сегодняшнюю могилу, то от нее попал бы к браме, мимо ворот. Сторожа ведь тут нет… А там, на черном дворе, ждет мой провожатый… А! вот, кажись, она! — вскрикнул он радостно. — Да, свежая, только что насыпанная земля… она, она самая! Фу ты, как выводила, — ни рук, ни ног не слышу!.. Отдохнуть бы, да подкрепиться. — И он, вытащив из-за пазухи флягу оковитой, выпил добрую ее половину… Но оковитая не оказала на него обычного действия: вместо бодрости и дерзости, стал овладевать им беспредметный, таинственный страх. Нищий оглянулся во все стороны и вперил расширенные глаза в безнадежный мрак, сознавая, что это был уже признак трусости, но, тем не менее, он не мог взять себя в руки; наконец он сделал последнее усилие
над собой, отпил еще горилки и с какой-то страстной решимостью стал копать и отбрасывать в сторону свеженасыпанную, сверху чуть примерзшую землю. Стоявший за спиной его страх придавал ему силы; лопата врезывалась в землю, поднимала тяжелую глыбу и откидывала ее в сторону; равномерно раздавался звук врезывавшегося в землю железа и глухой шорох рассыпавшейся глыбы, но работа казалась бесконечной и непосильной одному человеку…
        Прошел добрый час, и едва лишь обозначились края ямы, а в глубину она была с добрую сажень, — нищий это хорошо знал, — между тем, несмотря на приподнятую энергию, силы у него истощались и требовали отдыха. Гробокопатель привязал на всякий случай пояс к соседнему кресту, чтоб удобнее было по нему выбраться из ямы, и присел; в голове у него стояла какая-то муть, на душе было неладно: жуткие, щемящие ощущения просыпались в ней и овладевали всем его существом; между ними господствовал уже явно суеверный страх.
        «Что я задумал? — набегали на нищего мысли. — А ведь это грех я творю, сатане утеху? Только он сюда, чур меня, приступить не посмеет… да и бояться его казаку не приходится… А без одежи черничьей не выйти с монастырского двора; не проведавши про затворницу, и на глаза не попадайся Самойловичу, а ведь он теперь сила и еще большей достигнет наверно! Ну, а мертвой чернице какая обида? Все равно ведь ей!» — и несколько успокоивши себя такой философией, он, после краткого отдыха, снова принялся за работу. Прошел еще час. Уже яма углубилась ему по пояс. Нищий хлебнул еще оковитой и снова стал отдыхать да прислушиваться. Ветер стихал; только издали еще доносились слабые завывания', да и те не похожи были на завывания ветра. Несмотря на непроглядный мрак, нищему казалось, что в отрытой им яме еще было темнее и что с краев ее засматривали к нему страшные призраки ночи, обступившие могилу со всех сторон; нищий зажмурил глаза, чтоб не глядеть на эти бесформенные чудища тьмы, и тяжело дышал… У него уже шевелилось желание выскочить из ямы, и он начал было искать конец пояса, но какая-то необычайная тяжесть
приковывала его к месту, и тупое сознание нашептывало успокоительный афоризм: «Чему быть, того не миновать!» Подкрепившись последними глотками оковитой, гробокопатель принялся снова за работу; он с лихорадочной поспешностью начал выкидывать землю, чтобы чрезмерным напряжением физических сил убить сердечную боль и тревогу. Ни ветра, ни шума леса не стало; в глубокой яме легла зловещая тишина, нарушаемая лишь шорохом да стуком падающей земли. Мрак сгустился в черную, непроницаемую хлябь; ночь притаилась со всеми ужасами за плечами нищего… Но последний не поднимал головы, не оборачивался; он сознавал, что если уступит страху, оглянется, то уже ему не выбраться из ямы. Он копал и копал, напрягая последние силы, не чувствуя истощения их. Вдруг заступ ударился о что-то твердое.
        «Гроб!» — прошептал нищий беззвучно и остановился было на мгновение, но подкравшийся к нему ужас начал сковывать ему руки, и нищий почувствовал, что если он обождет еще хоть одно мгновенье, то уже не сдвинется с места; отчаяние толкнуло его довершить начатое: он с бешеной торопливостью начал очищать от земли крышку гроба и, нажавши на заступ, приподнял ее и откинул на сторону. Не помня себя, почти теряя сознание, нищий приподнял холодный труп: тот не сгибался… Нищий нажал… что-то хрустнуло, словно подломились кости… с краев открытой ямы посыпалась мелким градом земля… Какая-то ночная птица захохотала, а нищий, как безумный, снимал с мертвой черницы одежду… Труп скрипел костями, словно распадался под его руками и наваливался на его грудь; но нищий ничего не разбирал, не чувствовал даже, как холодные руки мертвой монахини упали ему на шею… Наконец одежда была снята; нищий скомкал ее, сунув в свою сумку, и двинулся было наутек; но его что-то держало за полу… Пронзительный холод оледенил сердце нищего, в мозгу у него вспыхнуло слово «смерть», и он, потеряв сознание, повалился в открытый им гроб…
        XXI
        Долго ждал у черных ворот служка своего хозяина. Прошла полночь, простучал сторож в последний раз в клепало и, вероятно, уснул. На монастырском дворе легла мертвая тишина. Угрюмая ночь укрыла все черной рясой. Пронзительный ветер хотя и начал стихать, но холод усилился. Окоченев и дрожа всем телом, хлопец наконец не выдержал и начал притопывать ногами и двигать руками, но это мало помогло; тогда он, решив, что дядька уже, вероятно, не будет, побежал в свою келейку; но келья была заперта товаркой -сестрой, спавшей так крепко, что никакой стук не мог разбудить ее. Что было делать? Хотя в коридоре и было тепло, но хлопец заснуть в нем не решился: нашли бы и стали расспрашивать, где пропадал; лучше было дождаться благовеста к заутрене и прошмыгнуть по выходе черничек незаметно в келью. Обогревшись немного, хлопец снова побежал на черный двор. Там было тихо, как прежде; он выглянул за ворота — и там стояла мертвая тишь. Если бы не эта непроглядная ночь, он бы сейчас удрал из монастыря, но кинуться в это море тьмы было страшно, и хлопец решился прождать здесь до первого удара колокола к заутрене и тогда
убежать, — будь что будет. Хлопец опять притаился за воротами; бесконечная холодная мгла струилась вокруг и проникала иглами до его тела, но в холоде уже чувствовалась влага… Вот и несколько капель дождя, а через минуту он зачастил и начал падать изморозью. Побежала по спине у хлопца ледяными каплями вода, а щеки и шею начало жечь, как огнем; выдержать дальше на посту было невозможно, и хлопец решился было снова укрыться от дождя в коридоре, но в это мгновение у ворот мелькнула какая-то черная тень, и они тихо приотворились.
        — Кто там? — в испуге прошептал хлопец.
        — Я… — едва слышно ответила тень.
        — Дядько?
        — Я… едва вырвался от сатаны… Ох, поищи, хлопче, в углу, за дровами, под попоной пляшку, пропадаю, подыхаю!
        Хлопец бросился, в указанном месте нашел ее и подал.
        — Откупори, у меня руки помертвели… — И, схвативши открытую флягу, он жадно прильнул к ней и пил, не переводя дыхания.
        — Я уже хотел было тикать. Ждал, ждал и жданки поел, а тут холод и дождь…
        — Ох, если бы не этот дождь, не встать бы мне: и вспомнить, так душа леденеет… Как взбрызнуло меня холодным дождем, я и очнулся, да как рванусь, — половину полы оставил… Искровенился весь, а таки удрал от нечистой силы…
        — Дядьку, уйдем, ради Бога, скорее, пока все спят, — взмолился хлопец, — скоро к заутрене заблаговестят…
        — Постой, уйти-то уйдем, ворота и те и другие открыты, а теперь и воспользоваться нужно минутой: проведи меня поскорее к той потайной келье…
        — На Бога, дядьку, оставьте! Могут встретить в таком убранстве, подымут гвалт…
        — Убранье-то черничье я добыл. Жизнь за него поставил, а может, и душу, так чтоб не дарма. Нет, скорее повешусь!.. Веди! — И нищий торопливо надел на себя черничью власяницу и клобук с покрывалом, закрывшим почти совсем его небритое, усатое и исцарапанное в кровь лицо.
        Хлопец, взглянув на своего дядька в этом облачении и узнав в нем смертный наряд покойной матери Агафоклии, бросился было в страхе бежать, но нищий вовремя удержал его за руку и повторил шипящим голосом:
        — Веди, не то убью!
        Затворница крепко спала. Успокоенная в последнее время и лучшим обращением с ней, и смертью своего ката, и воскресшею надеждой, что любый друг не забыл ее, а шлет к ней посланца, она начала оживать и пользоваться предоставленными ей жизнью дарами. Молодая служка открыла тихо творило и окликнула узницу, освещенную бледным, трепетным светом лампады. Молодая затворница тихо открыла глаза и, думая, что ее будят на молитву, спросила досадливо:
        — Ах, что там?
        — Посланец от вельможного пана, — шепнула служка и притиснула палец к губам, в знак молчания.
        — Ой! Где он? — вскрикнула узница и вскочила.
        — Не испугайся только, он в черничьем убранье… — И служка скрылась под трапом, а в люке появилась длинная, неуклюжая фигура какого-то гиганта, закутанного в черное покрывало и в неверно надетую власяницу.
        — Не потревожься, ясновельможная, — пробасил хриплый голос, и в открытую прореху покрывала выглянули торчащие, всклокоченные усы, — я твоей гетманской милости преданный послухач и верный друг генерального обозного, вельможного пана Самойловича.
        Затворница не могла сразу ничего ответить; у нее от поднявшегося волнения захватило дыхание и сердце так забилось, что даже стала вздрагивать под черным покровом высокая грудь.
        — Самойловича… — повторила наконец она стонущим голосом, — того, который забыл меня… бросил на такую муку… и забыл…
        — Нет, он не забыл ясновельможной пани Гетмановой, — возразил горячо нищий.
        — Как не забыл? — даже вскрикнула заключенная гетманша. Это была она, Фрося, жена Дорошенко, томившаяся уже более полугода в тюрьме. — Да попытался ли он спасти меня от этой темницы, от этих терзаний? Дал ли хоть весточку о себе? Пошел ли войной на моего гетмана-мужа, чтобы сломить его и силою меня вырвать на свет? А ведь он клялся, что уломает и Многогрешного!
        — Клятву свою он сдержал, но Многогрешный оказался лукавым и стал держать руку Дорошенко. Это я досконально проведал… Так теперь осталось ему действовать хитростью: войти в союз с Дорошенко.
        — С Дорошенко? С моим малжонком? — вскрикнула в изумлении гетманша. — Да разве это возможно? Да разве он согласится принять своего злейшего врага?
        — Егомосць, пан Самойлович, хочет усыпить его, разуверить во всем… и соблазнить предложениями…
        — В чем же он может разуверить его, разве в том лишь, что меня разлюбил, зацурал, бросил?.. Да ведь он, говорят, и женился!
        — Для того, чтобы достичь своей цели…
        — Так это правда? Он женился? — вскрикнула гетманша и, ухватившись руками за грудь, словно подстреленная горлинка, опустилась на стоящий у ног ее табурет.
        — Успокойся, ясновельможная пани, — заговорил, насколько мог, мягким и тронутым голосом нищий, — не сойди я с этого места, коли Самойлович и виделся после венца со своею женою; он отвез ее под предлогом каких-то потреб к ее роду, а сам все ходит около гетмана Многогрешного… да через него, что ли, хочет мириться с твоим ясновельможным малжонком: он для отводу-то и женился, чтоб ошукать его, втереть ему в глаза, что у него была своя коханка, с которою, мол, он и шлюб взял (повенчался), а что на твою ясную милость только поклеп был… Вот он и тебя, пани гетманова, просит, чтобы уступила малжонку, чтоб егомосць вызволил тебя из монастыря и поселил бы снова в Чигирин… Оттуда-то легче, мол, будет и ему, Самойловичу, добыть твою милость, лишь бы ясновельможная пани помирилась.
        — Чтобы я помирилась? И об этом просит генеральный обозный? — пронзила гетманша нищего пытливым взором, и теперь только запало ей в душу страшное подозрение, что это подосланный шпион и что она так слепо доверилась его словам и высказалась…
        Она взглянула на него еще раз: сквозь распахнувшуюся власяницу бросились ей в глаза оборванные полы нищенской одежды… «И он, этот оборвыш, назвал себя другом ее кумира? Какая ложь! И как она так глупо попалась в силок? Да, эта неволя отбила у нее разум!»
        — Он и прислал меня сюда, — ответил, немного подумавши, нищий, — во -первых, для того, чтобы проведать ее гетманскую милость и передать ей, что все его думки и все помышления здесь, а во -вторых, чтоб передать и эту самую просьбу…
        — Отчего же он не написал ни слова? — заметила холодно, едва сдерживая свое негодование гетманша. — Мне кажется, что такие речи вернее доверить бумаге…
        — Нет, найяснейшая пани: бумагу могут вырвать из рук, а у меня из уст не вырвут твощ: слов никакими муками.
        — А чем же меня в том убедишь?
        — Ты сомневаешься, как вижу я, и, пожалуй, права… — промолвил с улыбкою нищий. — Но вот погляди, — и он вынул из-за пазухи завернутый в каком-то тряпье драгоценный перстень, — это Самойлович снял со своего пальца, а с этим перстнем он никогда не расстается, и вот он передал его мне, чтоб я мог доказать, что я послан Самойловичем и что я у него доверенное лицо.
        Гетманша взглянула на перстень и сейчас же его узнала; в кольцо была вправлена большая черная жемчужина, которую она подарила своему коханцу в яркую минуту невозвратного счастья. У Фроси отлегло от сердца, и от радости выступила даже алая краска на ее поблекших щеках.
        — Да, это его кольцо, и я теперь верю… Передай ему, — она перевела дыхание и провела рукой по мраморному челу, словно желая вызвать из него самую дорогую мысль, какая там затаилась, — да, передай, пане, что я сердцем все та же… что я могу зачахнуть, завянуть в неволе, но переменить своих чувств не могу, а потому и трудно мне будет исполнить его последнюю просьбу: для этого ведь нужно принудить сердце, а оно у меня своевольно и принуждения не потерпит, для этого же еще нужно согнуться и просить ласки, а спина-то моя не привыкла сгибаться. Так и передай пану Самойловичу! — И она выпрямилась гордо, в величавой осанке ее блеснула царственная краса.
        В это время показалось в люке испуганное лицо служки.
        — Дядько! поспеши, на Бога, — прошептала она тревожно, — уже проснулись, по двору прошли две черницы. Сейчас ударят к заутрене.
        — Ну, храни тебя Господь! — заторопился и нищий. — Я все передал, и поверь, что скоро прилетит сюда сокол за своей голубкой.
        Нищий скрылся и пошел ощупью за служкой. Вот они спустились в нижний этаж башни, сделали еще два поворота и очутились у слегка притворенной маленькой двери; служка юркнул в нее, а нищий, едва вышел, как наткнулся во дворе на какую-то монахиню. Последняя взглянула на него и завопила нечеловеческим, отчаянным голосом:
        — Чур меня! Покойница, покойница! Мать Агафоклия! Спаси, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! — кричала она неистово, бросаясь без оглядки от одной кельи к другой.
        — Дядьку, надо бежать! — дернул за руку нищего хлопец. — Через минуту здесь сбежится целая хмара черниц — и нас накроют.
        — Гайда! — запахнулся во власяницу нищий и крупным шагом направился вслед за хлопцем к воротам.
        Но, к их ужасу, ворота уже были заперты…
        Мазепа проснулся на рассвете, осторожно оделся, стараясь не разбудить своего товарища, и вышел неслышно из комнаты. Прежде всего он щедро отблагодарил шинкаря за оказанную ему услугу, затем отыскал Остапа и, передавши ему вообще, что дело идет на лад, приказал выезжать тоже в Богуслав, но только спустя час после их отъезда.
        Возвратившись в покой, Мазепа застал своего дорожного товарища уже проснувшимся и сидящим у стола, на котором стояли две кружки подогретого пива и тарелка с поджаренными в масле ломтиками черного хлеба.
        — Ге, товарищ! А ты уже и встал? Ранняя пташка, ранняя, — приветствовал он шумно Мазепу.
        — Ходил коня своего осмотреть, на наймытов не полагаюсь.
        — Дело. Коня пожалей раз, а он тебя трижды пожалеет. Ну, а теперь садись же, пане -брате, выпьем скоро по кружке пива, да и гайда в дорогу; я, знаешь, тоже верхом с тобой, благо седло взял с собою, а то ведь этот ирод так подпоил вчера моего погоныча, что он и до сих пор не поправил оси! Ну, пусть себе теперь помалу догоняет!
        Выпив наскоро пива, новые сотоварищи расплатились с жидом и вышли из корчмы. У дверей стояли уже оседланные кони. Мнимый горожанин молодцевато вскочил в седло, и путники вынеслись из города быстрым галопом.
        Было раннее морозное утро. Густая изморозь покрывала все поля пушистым серебристым ковром. Удары лошадиных копыт о замерзшую землю гулко отдавались в морозном воздухе. Всадники ехали молча, погруженные каждый в свои думы. Мысль о Галине не покидала Мазепу. Сообщенное незнакомцем известие не успокоило, а наоборот, еще больше встревожило его. Правда, при первых словах казака сердце его забилось жгучей радостью и тревогой; он ждал от него какого-нибудь ужасного решительного слова: умерла, повенчана, замучена, продана; но оказалось, что незнакомец был вовсе не причастен к гибели Галины. С души Мазепы скатилась на минуту невыносимая тяжесть; таким образом, ближайшие опасения его были устранены, и у него снова оставалась еще слабая надежда на то, что он отыщет Галину, но радость его продолжалась недолго. Ведь это была только отсрочка! То, что этот казак не был причастен ничем к похищению Галины, не устраняло ни на одну йоту всех прежних опасений, а кроме того, известие о покупке кольца у жида в Богуславе еще больше запутывало все и прямо сбивало с толку Мазепу. Почему кольцо оказалось в Богуславе?
Почему у жида? Какое отношение мог иметь этот жид к сделавшим набег татарам? Все притаившиеся в душе Мазепы подозрения, предчувствия, сомнения поднялись снова и закружились вокруг его головы, словно вспугнутые совы вокруг почерневшей башни. Он чувствовал, что узел затягивается еще сильнее. Одно только утешало Мазепу, что в Богуславе он узнает наконец всю истину, а Богуслав был не так далеко!
        XXII
        Спутник Мазепы ехал молча, видимо, погруженный в свои размышления. Казалось, и он чувствовал себя не совсем спокойно: то он теребил задумчиво свой длинный ус, то пожимал плечом, то поводил в недоумении бровью, то в досаде пересовывал каким-то порывистым жестом шапку, иногда же сквозь стиснутые зубы у него вырывалось ка- кое-то неопределенное восклицание, и тогда незнакомец сердито сплевывал на сторону.
        Судя по всем этим движениям, легко можно было заключить, что мысль незнакомца напряженно работала над разрешением какого-то трудного и сложного вопроса, но Мазепа, погруженный в свои размышления, не замечал этого состояния в своем спутнике, он даже забыл о своем желании притянуть на сторону Дорошенко этого тайного доброжелателя Ханенко.
        Так скакали они около часа. Пес Кудлай, сопровождавший теперь всюду Мазепу, не отставал от них ни на шаг. Наконец лошади начали понемногу умерять свой бег. Первый заметил это незнакомец.
        — Стой, пане -брате, — произнес он, натягивая поводья, — дадим коням пройти шагом, пусть отдохнут немного, ишь замылились как! — Он перегнулся в седле и ласково потрепал рукою гибкую, лоснящуюся шею своего коня. — Славный коник, славный. И быстрый, и не тряский — несет, как ветер.
        — Да, — произнес и Мазепа, осматривая с удовольствием красивого, рослого коня, — и, видно, выносливый. Дешево ты за него дал!
        Лошади пошли шагом.
        Солнце уже поднялось высоко. Растаявшая изморозь блестела на озимых всходах каплями крупной росы. И быстрая езда, и теплые лучи солнца согрели немного путников.
        — А день-то будет теплый! — заметил незнакомец и расстегнул свою керею.
        — Д -да, — согласился Мазепа, — как будто и не ко времени, лучше бы снег выпадал поскорее, а то если долго простоит такая сухая погода, то и ляхи могут на нас двинуться, а тогда пропадай уже вся Украйна!
        — Ну, и с чего бы это уже и ляхи на нас двинулись? Ведь у нас с ляхами тихо… мир.
        — Мир? — Мазепа насмешливо улыбнулся. — Разве может быть с ними прочный мир? Пока они видят перед собой сильного врага, до тех пор только и держатся мира, а как заметят, что силы его ослабевают, так сейчас и забывают про всякий мирный договор.
        — Гм, — незнакомец повел бровью, — так ты, вижу, совсем-таки не веришь ляхам?
        — О, скорей бы уже поверил самому сатане, чем им! — вскрикнул горячо Мазепа.
        — Ну, не говори так, — христианская держава.
        — Христианская держава! Ха -ха! Видели мы их христианское над нами панованье, — перебил его Мазепа, — да если бы мы у басурман в подданстве, в рабстве были, то и то бы худшей муки не несли! Да что там о них говорить!
        Если бы мы вот и сами задумали теперь соединиться с ляхами, так народ, верь мне, не попустил бы этого никогда.
        — Турки, что ли, лучше?
        — Уж хуже ляхов нет никого!
        — Эх -эх, брате! Все-то это оттого выходит, что и ты, и другие по -старому на Польшу смотрите, — заговорил живо незнакомец. — Ведь ляхи теперь не то, что были прежде… Были они в свой час и сильны, и страшны, да и то мы их одолели. А теперь! — незнакомец махнул рукою, — где их Жолкевские, Ходкевичи, Вишневецкие? Остались одни Зайчевские да Тхоржевские (фамилия от тхора; последнее слово употребляется по -польски в значении трус) — на всю Польшу один только и есть храбрый лыцарь — Собеский. Хе! Кто говорит, хотелось бы им, может быть, и теперь повернуть нас в своих подцанцев. Да мынулося! У змеи уже вырваны зубы. Знаешь, и рада бы, говорят люди, душа в рай, да грехи не пускают! Вот потому-то, а не почему иному, они рады будут теперь и союзу с нами. И, верь мне, будут шановаться, а на права наши не посмеют, да и не смогут наложить руку.
        Мазепа внимательно прислушивался к словам незнакомца, последний положительно чувствовал какую-то склонность к ляхам.
        Вчера, когда разговор коснулся их и он, Мазепа, высказался против ляхов, незнакомец весь как-то переменился в лице, а сегодня, ведь это он опять нарочно завел разговор о ляхах. Все это недаром! Атак как он, этот казак, бесспорно какой-то посланец Ханенко, то уж не ищет ли Ханенко союза с ляхами? Почему нет? Этот хитрец на все способен, да и сердце его, кажется, давно к ляхам лежит. Быть может, они задумали вместе с Ханенко вступить с двух сторон в Украйну. О, если это так, надо принять немедленно меры. Узнать бы только наверное. При этой мысли Мазепа сразу встрепенулся, в нем снова проснулся ловкий политик.
        — Хе -хе, приятель! — произнес он вслух с насмешливой улыбкой. — У змеи, говоришь, вырваны зубы? А вот когда бы мы подкрепили ее своим союзом, да отпаслась бы она на нашей же паше, так выросли бы новые, да еще так скоро, что мы бы и оглянуться не успели, как они впились бы нам в шею. Даром, что ляхи теперь сами пропадают, а все-таки стараются, из последнего стараются ослабить наши силы, затеять у нас междоусобия, восстановить одного гетмана на другого.
        При этих словах Мазепы незнакомец быстро повернулся и метнул в его сторону подозрительный взгляд.
        — Как? Когда? — произнес он живо.
        Его невольное движение не укрылось от Мазепы. «Значит, предположил я верно: они что-то затевают с ляхами», — подумал он про себя и продолжал вслух:
        — Да всегда, когда только можно. Вспомним хоть и славного Богдана. Не старались ли ляхи поднять против него Богуна? Они предлагали ему и гетманство, и свою помощь, лишь бы он только пошел против Богдана. Но Богун всегда был нашим славнейшим рыцарем: он не поддался на приманки лядские; ему дорога была целость отчизны, а не гетманская булава, и он отослал лядских послов и дары их с превеликим срамом назад.
        — Гм… да ведь это опять ты старое время вспомнил, — произнес слегка смущенно незнакомец. — Тогда Польша грозным и сильным панством была, а теперь ведь им самим выгодно было б при союзе с нами поддерживать нашу силу, а то ведь некому будет и Речь Посполитую защищать.
        — Держи карман шире! Напрасно надеешься на это, друже! Ха -ха! Нашел доблестных лыцарей, защитников отчизны! Да на что им целость Речи Посполитой? Разве они об этом думают? Были великие люди, которые пеклись об этом, но они давно уже в сырой земле лежат. А теперешние! — Мазепа вздохнул и махнул с презрением рукою, — они ведь только о том и думают, как бы их власные маетки целы остались да как бы им с них побольше грошей заполучить, а заполучить-то червончики только тогда и можно, коли опять даровых рабов завести. Ну, а ведь они прекрасно знают, что пока у нас есть сила, до тех пор мы их рабами не станем. Вот теперь сам и рассуди, станут ли они при союзе с нами уважать наши права или захотят опять все на старый лад повернуть?
        Незнакомец молчал.
        — Вот видишь, брат, — произнес он через минуту, — теперь ты как против ляхов говоришь, а вчера на них же нам указывал.
        — Как так? Откуда ты взял это? — изумился Мазепа.
        — Да ведь ты же вчера говорил мне, что наши старые, запорожские обычаи доведут до гибели Украйну, указывал нам на польский сейм.
        Мазепа усмехнулся и покачал головою.
        — Нет, на польский сейм не указывал я, а только говорил, что уж на что безголовая сторона Польша, а все-таки у ней больше ладу, чем у нас, — и то правда. Какой уж там ни на есть сейм, а все-таки постановлений его слушаются… А ты все, друже, за старые запорожские звычаи стоишь, — не все то хорошо, что старо! Когда дытына вырастает, то старое платье на нее узко делается — надо новое шить.
        — Шить-то шить, да только по старому образцу, а то как на нашего брата, вольного казака, заграничный кафтанчик натянешь, так, смотри, чтобы он от одного маху не лопнул по швам.
        — Да разве наш брат казак зверь какой дикий? Не захочет он жить, как люди живут?
        — Как люди — захочет, а как паны — никогда, — незнакомец передвинул на голове шапку, поправил длинный ус и продолжал дальше: — Видишь ли, думал я и вчера, и сегодня о твоих словах… не слыхал я еще таких. Да не выходит! Не идут они к нам, та й годи!
        — Почему же? — спросил Мазепа, заинтересованный словами незнакомца.
        — А вот почему. Слушай! По -твоему выходит, что для того, чтобы добрый лад и покой во всей нашей стране настал, надо определить, чтоб на раду могли только казаки выходить. Это, значит, надо опять весь край на панов и хлопов поделить?
        — Не на панов и хлопов, — перебил его Мазепа, — а на зрячих и слепых!
        Между приятелями завязался живой разговор. Заговорили о недостатках современного государственного устройства Украйны, о законах и обычаях, на каких держатся другие государства. Мазепа развивал перед незнакомцем план государственного устройства, которое, по его мнению, могло быть, при таких условиях, вполне идеальным.
        Мазепа говорил увлекательно и красноречиво; он подкреплял свою речь множеством примеров, ссылался и на древний мир, и на существующие вокруг них государства, но, несмотря на это, незнакомец не вполне соглашался с ним. Он, со своей стороны, стоял за полный демократизм, и запорожское устройство казалось ему самым прочным и устойчивым. Он далеко уступал Мазепе в красноречии, но, во всяком случае, видно было, что прошлая и настоящая жизнь европейских народов были небезызвестны ему.
        Несмотря на то, что новые приятели и не сходились в главном, они продолжали свою беседу самым дружеским образом. Мазепу чрезвычайно интересовал этот странный незнакомец, что же касается последнего, то его совершенно пленили ум, красноречие и богатство знаний Мазепы. Увлекшись разговорами, приятели совершенно забыли о том, что лошади их давно уже отдохнули и солнце значительно поднялось на небосклоне.
        — Одначе, заговорились мы с тобой, да и здорово заговорились, а эти невирные кони и забыли, видно, что нам торопиться надо, — спохватился наконец Мазепа. — Поспешим же, брате!
        — Поспешим, поспешим! — подхватил охотно незнакомец. — А я бы с тобою, знаешь, от зари до зари говорил… Но, что касается новых этих панских законов, так вот хоть убей, а не преклонится к ним запорожское сердце, да и баста!
        Незнакомец уже почти не скрывал того, что он был казак, а не горожанин, да и Мазепе несколько раз хотелось уже объявить ему свое истинное имя и звание, но боязнь того, что это признание может умерить откровенность незнакомца, удерживала его от этого.
        — Ничего! — усмехнулся он. — Столкуемся! Когда два путника хоть и с двух сторон к одному городу идут — все равно сойдутся когда-нибудь.
        Всадники снова поскакали. К вечеру они уже въезжали в Богуслав, но так как было уже слишком поздно, то, несмотря на самое страстное нетерпение Мазепы, решено было отложить поиски до утра.
        Путники остановились наугад в первой попавшейся корчме. Здесь они узнали, что следующий день был в Богуславе базарный, и это придало им еще больше надежды на отыскание жида. Подали вечерю. Незнакомец хотел было продолжать прерванный в дороге разговор, но Мазепа был уже не в состоянии поддерживать его. С каждым часом, приближавшим его к раскрытию роковой тайны, волнение его усиливалось все больше и больше.
        Заметивши это тревожное состояние Мазепы, незнакомец принялся расспрашивать его снова о подробностях татарского нападения на хутор.
        Мазепа охотно отвечал на его вопросы; этот разговор все-таки отвлекал хоть немного его мысли.
        — Почему же кольцо очутилось у жида? — спросил незнакомец, когда Мазепа окончил свой рассказ.
        — Да, вот именно, почему? — повторил с мучительной тревогой в голосе и Мазепа, шагавший в волнении по комнате.
        — Ну, завтра уже все узнаешь, — постарался успокоить его незнакомец.
        — А если нет? — Мазепа остановился и устремил на него острый, воспаленный взгляд.
        — Ну, тогда отыщем другой след, а теперь ложись: утро вечера мудренее.
        Казаки легли. Не успела голова незнакомца коснуться изголовья, как по комнате раздались раскаты богатырского храпа. Но Мазепа не сомкнул глаз. Тщетно ворочался он на своем ложе, тщетно укрывал свою голову, тщетно старался всяческим образом усыпить себя — мучительная бессонница томила его до рассвета. Только перед самой зарей забылся он ненадолго тяжелым, тревожным полусном.
        Едва рассвело совсем, казаки были уже на ногах. Выпивши наскоро по кружке пива, они отправились в город. Несмотря на всю свою силу воли, Мазепа не мог уже скрывать своего волнения.
        — Ну, ну, крепись, друже, — приговаривал незнакомец, ласково посматривая на него, — сейчас узнаем все.
        Но Мазепа и так крепился. Он только не слыхал ни одного слова, обращаемого к нему товарищем, да не видал перед собою ничего.
        Придя на базарную площадь, приятели приступили к своим поискам. Они прошли мимо каждого торговца, мимо каждого еврея, но незнакомец все только повторял: «Не он, нет, не он!»
        Осмотревши таким образом весь базар, незнакомец предложил Мазепе перейти к осмотру самого города.
        XXIII
        Начались снова систематические поиски.
        Казаки заходили в каждую хату, в каждую халупу. Осматривая мужское население, незнакомец подробно описывал каждому наружность скрывшегося где-то еврея и расспрашивал всех, не видал ли его кто-нибудь, но оказалось, что такой личности никто не видал никогда в Богуславе.
        Чем дальше подвигались поиски, тем мрачнее становилось лицо Мазепы: он ничего не говорил, только по плотно сжатым губам его, по бескровно -бледному лицу видно было, какое страшное волнение потрясает его.
        В каждом доме их ожидала та же неудача. Эти неудачи озадачивали и незнакомца.
        — Да не провалился ли жид, в самом деле, в пекло? — ворчал он себе под нос, переходя из одной хаты в другую.
        Обойдя таким образом весь город и не найдя никаких указаний, ведущих к отысканию жида, незнакомец и Мазепа решили возвратиться на базар. Но вернулись они уже не одни: по дороге к ним приставали всевозможные жидовские фигуры: маленькие и высокие, тощие и жирные, — всякий встречный еврей, заметивши это странное шествие, обращался с вопросом к своим товарищам и, получивши ответ, также присоединялся к толпе. Лавина эта все росла и росла, и когда Мазепа с незнакомцем остановились на базаре, их окружила уже целая джерготящая толпа.
        — Кого вельможный пан ищет? Может, я могу сказать вельможному пану? — произнес в это время какой-то старый еврей, протискиваясь сквозь толпу.
        — Да вашего же брата, купца одного, — ответил с досадою незнакомец, — и слышите вы, жидова: кто мне укажет его, тому я дам десять дукатов.
        — Десять дукатов? Псс! — вскрикнул седой еврей и даже приподнял в немом изумлении брови.
        — Цен дукат! Гере ду? Ой, вей! — пробежало по всей толпе. Головы закивали и стеснились еще больше.
        — Ну, какой же он из себя? — продолжал расспрашивать седой еврей.
        — Уже сотый раз говорю вам — высокий, рыжий, пегий, черные брови срослись над переносицей и четыре пальца на правой руке.
        — Четыре пальца? Гере ду? — стоявший впереди еврей повернулся к толпе, и среди израиля закипел быстрый разговор. Гортанные голоса перебивали друг друга; из этого общего гама вырывались только общие возгласы: «Ицько, Борух? Шлема? Мардохей? Нейн, нейн!»
        Наконец стоявший впереди еврей повернулся к незнакомцу и произнес с глубоким вздохом:
        — Нет, ясновельможный пане, не было у нас никогда такого.
        — Да как не было! Что ты дуришь меня, что ли? — крикнул запальчиво незнакомец и затем прибавил спокойнее: — Да ты, может, боишься? Не бойся, ничего ему худого не будет, а если бы вы отыскали его, так вот этот пан, — он указал на Мазепу, — озолотил бы его совсем.
        — Ой, вей! Чего мне бояться? Да разве такой вельможный пан может даже подумать что-нибудь худое?
        — Ну, так говори же смело!
        — Ох, ясновельможный пане! Разве я ворог своим детям? Разве бы я не хотел заработать десять дукатов? — Еврей глубоко вздохнул и развел руками. — Но когда нету у нас такого и не было никогда!
        — Да как же не было, когда я сам здесь же, на базаре, купил у него вот это кольцо?!
        — Кольцо? Какое кольцо? — протянул еврей, а за ним и его товарищи.
        — Вот это! — произнес Мазепа, снимая кольцо с руки и передавая его еврею.
        Еврей положил кольцо на ладонь; окружившие его товарищи столпились вокруг, с любопытством засматривая через его спину на дорогое кольцо.
        Седой еврей повертел его несколько раз внимательно перед глазами, посмотрел на солнце и осторожно передал его Мазепе.
        — Пс -пс! Дорогое кольцо! Такого кольца здесь не было ни у кого. А не помнит пан, когда он купил его, в какое время?
        — Да уже больше, как год, — отвечал незнакомец, — когда же это? Да постой, сейчас вспомню… да… да… как раз на Петра и Павла.
        — На Петра и Павла? На Петра у нас ярмарок. Так, значит, вельможный пан купил его на ярмарку?
        — Да, кажется, что так, народу было много.
        — Ой, вей! Тогда пану трудно будет отыскать того купца… На ярмарок приезжает много.
        — Разве ты думаешь…
        — Так, так, это кто-нибудь из приезжих.
        С замиранием сердца слушал Мазепа этот разговор. Неужели надежда должна была обмануть его и в этот раз? Можно было сойти с ума от такого обмана! В том, что он найдет здесь еврея, продавшего кольцо, он был уверен, как в Божьем дне. Ему даже и в голову не могло прийти, что этот продавец мог быть не из Богуслава. И вот судьба решила над ним посмеяться еще раз!
        — Но ведь ты же знаешь, откуда приезжают они? — вскрикнул Мазепа. — Вспомни, узнай, разыщи; сколько бы ни стоило — ничего не пожалею!
        — Ох, ясновельможный пане! — Еврей прижался губами к поле его кафтана. — Многих знаю, а всех нет! Ну, пусть ясновельможный пан покажет мне место, где стоял тот купец, тогда, быть может, и вспомню.
        — Да вот тут… недалеко, — незнакомец зашагал вперед, за ним последовали Мазепа и седой еврей.
        — Ну, вот, примерно тут, — произнес незнакомец, останавливаясь подле какого-то балагана.
        Еврей задумался; с минуту он стоял так в нерешительности, приложивши палец ко лбу, но вдруг лицо его озарилось.
        — Постойте, постойте! — вспомнил, — заговорил он быстро. — Ну да, ну да! Это так. Он приезжал сюда… Он нездешний… Да, такой высокий, рыжий и четыре пальца.
        — Ну, ну?.. — повторял за ним с нетерпением Мазепа.
        — Он нездешний… Он только один раз и приезжал на ярмарок.
        — Да откуда же он?! — перебил его Мазепа.
        — Откуда? Он был из Польши.
        — Ты лжешь, жиде! — вскрикнул запальчиво Мазепа.
        — Чтоб я детей своих не видел, когда я брешу, — отвечал жид, отодвигаясь осторожно в сторону. — Все говорили, что он из Польши.
        — Да из какого ж города? — переспросил с досадою незнакомец.
        — Из какого города? Не знаю, вот хоть убейте меня, не…
        — Ты знаешь, знаешь! Говори сейчас, не то задушу, как пса! — закричал Мазепа и, схвативши жида за ворот, потряс его с такой силой, что испуганный жид едва не распластался на земле.
        — Ой -ой! — застонал он, извиваясь в руках Мазепы. — Вельможный пан такой сердитый, а если б вельможный пан пустил меня, я бы расспросил и в рабина, и в кагале, может, кто-нибудь…
        — Собака! — прошептал Мазепа, разжимая свою руку. — Ну, иди… Но если ты мне…
        — Стой, друже! — остановил его за руку незнакомец и, обратившись к жиду., продолжал спокойнее: — Слушай, ты, жидове, вот, на тебе пять дукатов, получишь вдвое, втрое против этого, если узнаешь, из какого города был тот торговец.
        — Ой! Ой! Все сделаю для ясновельможного панства! — вскрикнул жид и бросился поспешно бежать, шлепая своими изодранными пантофлями.
        Незнакомец увел Мазепу в тот шинок, где они остановились. Когда первый припадок отчаяния Мазепы немного улегся, незнакомец заставил товарища выпить кубок меду и затем обратился к нему со следующими словами:
        — А теперь, друже мой, пока жид вернется, давай поговорим о твоем деле.
        — Да что уж о -нем говорить! — Мазепа глубоко вздохнул и махнул безнадежно рукою. — Вижу я, что убита моя голубка, думал, с помощью этого перстня хоть напастника моего отыскать, да и этой ласки, видно, не хочет мне дать Господь.
        — Ну, ну! Годи! Стыдно казаку такие слова говорить. Еще и отыщем ее, еще и окрутим вас!
        — Отыщем? — Мазепа горько улыбнулся. — Да где же начнем искать? Ведь я перерыл уже весь Крым, изъездил Турцию.
        — Все ты одно и то же. Турцию и Крым! Знаешь, когда что ищут, так никогда в том месте, о котором думают, не находят. Ей -богу, так. А ты все свое — Крым да Турцию. Да уверен ли ты в том, что это татаре, а не кто иной разграбил хутор?
        — А кто же другой? Больше некому было. Никто ведь и не знал о том, что в степи, в глубокой балке, прячется этот крохотный хуторок. Хоть бы и за деньги, так никто бы туда дороги не нашел! А тогда, помнишь, из-за Сирка помщались на нас косоглазые… Ну вот…
        — Хутор, ты говоришь, на речке Саксаганке лежит? — Да.
        — Ближе к истоку?
        Мазепа кивнул головою.
        — Гм! — незнакомец призадумался. — Но ведь это в стороне от татарского шляху и далеко от него, а татаре тогда здорово в Крым спешили.
        — Могли броситься напрямик.
        — Могли, да только это ведь не напрямик выходит… — Незнакомец замолчал и, опустивши голову, забарабанил рассеянно пальцами по столу. — Гм… — произнес он задумчиво, — нет, дело выходит не так. А, постой, — заговорил он быстро, подымая голову и устремляя на Мазепу пытливый взгляд, — постарайся вспомнить, не заметил ли ты там стрел в земле, в заборе, в постройках, ну, словом, всюду, в каком направлении они торчали?
        При этом вопросе Мазепа взглянул озадаченно на своего собеседника.
        — Стрел? — он нахмурился и потер себе лоб рукой. — Нет, стрел не было…
        — Ты это наверное помнишь?
        — Д -да… наверное. Мы с Остапом осмотрели тогда все, искали какого-нибудь следа и стрел не видели нигде.
        Незнакомец ударил рукою по столу и вскрикнул оживленно, подымаясь с места.
        — Ну, так я же тебе скажу, что Галину увезли не татары!
        — Что -о?
        Мазепа тоже поднялся с места и остановился против незнакомца, устремив на него расширившиеся до чрезвычайности глаза.
        — А то, что Галину, говорю тебе, украли не татары, — повторил самым решительным образом незнакомец и заговорил оживленно:
        — Постой, слушай! Прежде всего вспомни то, что все татаре ходят своими известными, проторенными шляхами и никогда не рыщут ослеп по нашим степям; хутор стоял в уединенном месте, удаленном от их пути, они не могли даже и наткнуться на него, а так как никто даже не знал о существовании хуторка, то они не могли бы и отыскать его. Это раз. А второе, и это, заметь, весьма важное, то, что вы не нашли там, на хуторе, стрел. Я все повадки татар знаю: перед нападением они всегда и везде пускают целую тучу стрел, и если вы не нашли там, на хуторе, ни одной стрелы, то, значит, нападение сделали не татаре. И, наконец, третье, не менее важное, чем первое и второе, это то, что кольцо очутилось у жида, да еще у жида, который прибыл сюда из Польши! Разве татаре продают свою добычу жидам?
        С мучительно -напряженным вниманием слушал Мазепа незнакомца.
        — Так, так! — заговорил и Мазепа в сильнейшем волнении при последних словах своего прйятеля. — Это может быть… может быть!.. Но нет… нет! На кого же ты думаешь? Если не татары, так кто же? — Он сдавил себе голову руками и с минуту оставался так неподвижно, словно перебирал в своей голове всевозможные случаи. — Нет! — произнес он наконец решительно. — Больше некому!
        — Постой! Вспомни, нет ли у тебя какого-нибудь заклятого врага?
        — Врага? — Мазепа провел рукою по лбу. — Фальбовский? Но нет, он сам бежал отсюда, опасаясь моей мести, да и не мог он знать ровно ничего ни о хуторе, ни о Галине. Нет, нет! Был еще один враг, о, запеклый, ядовитый, как змея, Тамара…
        — Бруховецкого есаул? — вскрикнул живо незнакомец. — Трус, негодяй и злобная, как дьявол, тварюка? Го! Этот был бы как раз на такое дело здатен!
        — Да, да! Он ненавидел меня… О! У нас с ним давние счеты. Но, видишь ли, о хуторе он не знал ничего, только тот, кто знал туда хорошо дорогу, мог бы отыскать его.
        — Почем ты знаешь, что он не знал ничего о хуторе? — перебил его незнакомец. — Если он ненавидел тебя, то, наверное, следил за тобою и, узнавши, что у тебя есть где-то своя дивчина, разузнал дорогу на хутор и придумал подобную месть.
        Мазепа в волнении зашагал по комнате.
        — Нет, — произнес он, — вот и я сам все думаю об этом, да выходит, что он никак не мог ни от кого пронюхать о Галине. Если он следил за мной, то как раз мог принять за мою дивчину другую и помститься на ней, но и этого не случилось.
        — Постой, но ведь ты был на хуторе, были с тобой казаки, слуги…
        — Нет, и опять нет! — перебил его Мазепа. — Видишь ли, все это действительно похоже на Тамару; напасть на беззащитных, безоружных, помститься на бессильной женщине, но, — Мазепа развел руками и произнес решительно: — Не мог он узнать ничего о Галине! Сам посуди, на хуторе я был всего раз и то попал случайно, — Мазепа слегка запнулся, — заблудился в степи. Там я пробыл месяца два, а может, и три, и отправился оттуда на Запорожье. — Здесь Мазепа рассказал о своей встрече на Запорожье с Тамарой, которая еще больше подогрела ненависть последнего к нему. — Но после этого, — продолжал он, — я отправился прямо на правый берег, сюда. И, заметь себе, со мной не было никого: ни слуг, ни казаков… Что же мог узнать он о хуторе и о Галине?
        — Так, так! — произнес задумчиво незнакомец. — Ну, а больше ты не встречался с ним никогда?
        — Нет, виделся, да так, что никогда не забуду. — И Мазепа рассказал незнакомцу о своей поездке на левый берег, о том, как Тамара заключил его в темницу и как Марианна спасла его оттуда. — Вот видишь, — окончил он, — если бы он успел отомстить мне, так помстился бы, наверное, на Марианне.
        Незнакомец не отвечал Мазепе; он, насупив брови, что-то обдумывал…
        XXIV
        — Где же теперь твой враг, Тамара? — спросил незнакомец Мазепу.
        — Погиб вместе с Бруховецким; с Бруховецким погибло ведь много его приспешников, но народ так избил их, что трупов нельзя было распознать.
        — Гм! Ну, выходит, что не он. Скажи на милость! А я бы об заклад побился, что это его дело. Но видно, что не он. Так кто же?
        Незнакомец задумался. Молча, с напряженным выражением лица, стоял и Мазепа, перебирая в своей памяти всех лиц, которых он мог бы заподозрить в подобном преступлении, и не находя никого.
        — Но, постой! — произнес наконец живо незнакомец. — Ведь Сыч же знался с кем-нибудь, знал же хоть кто-нибудь дорогу на хутор?
        — Дорогу на хутор?! Постой, постой! — Мазепа схватился рукою за лоб, и вдруг глаза его Вспыхнули. — Вспомнил, вспомнил! — вскрикнул он невольно и заговорил быстро, беспорядочно, повторяя одно и то же, забывая слова. — Да, да, знал… был при мне… видел… И как это я мог забыть! Как забыл? Постой… приезжал при мне Сирко, и с ним было душ пять запорожцев, и Самойлович… он мог догадаться… Палий, он был тоже там… А я, а я…
        — Подожди же, — остановил его незнакомец. — Не торопись, так сгоряча можно будет запутаться снова. Так ты говоришь, Сирко был с казаками. Ну, на Сирко подумать нельзя… Но казаки! Ты говоришь, дивчина была гарная?
        — Как заря небесная!
        — Ну, значит, так и есть. Какой-нибудь молодой запорожец мог подбить товарищей.
        Мазепа даже отступил на шаг назад.
        — Как? Ты думаешь, что наш брат казак, христианин, мог отважиться на такой зверский вчынок? — вскрикнул он в ужасе.
        — Зверский вчынок! — повторил незнакомец. — Ну, могло и само собою статься. Понравилась ему дивчина, приехал он с товарищами, может, украсть ее только хотел, а тут начали защищать… Ну, драка, битва, распалился казак… Да и опричь того, хоть бы и грабеж задумал, — отчего это кажется тебе невозможным? У одного батька, да и то неодинаковые дети бывают, а ты что ж думаешь, что все запорожцы, как один, на подбор? Может найтись и среди нашего брата предатель -Иуда: дивчину забрал, хутор разграбил, что было получше, — продал…
        Впиваясь глазами в незнакомца, слушал его Мазепа, при последнем же его слове он вскрикнул и опустился в отчаянье на лаву.
        — Правда твоя, правда! — простонал он. — Только кто-нибудь из запорожцев, которые были с Сирком, мог это сделать! О Господи! Сколько времени пропало даром! И как это я не догадался! Как мог забыть об этом? Я мог еще спасти ее, мог отыскать… А я… Это нечистый отнял у меня разум! Я бросился в Крым, рыскал по Турции!.. О проклятье! Сто тысяч проклятий!
        Мазепа сорвался с места; безумное, бессильное бешенство овладело им: как зверь в клетке, метался он по комнате, рвал на себе волосы, падал в изнеможенье на лаву и снова вскакивал и принимался метаться из угла в угол, как будто это движенье могло заглушить давившую его сердце невыносимую боль.
        — Безумец! Слепец, слепец! Мог спасти, отыскать! Ха-ха-ха! А вместо того в Крым бросился! О, проклятый, проклятый я! — срывались у него бешеные восклицания.
        Много прошло времени, пока ему удалось наконец овладеть собой и побороть этот припадок бешенства и отчаянья.
        — Эх -эх, брате, вижу я, что солоно тебе приходится, — обратился к нему незнакомец, — а все-таки не трать даром времени, как расходившаяся баба, на заклятия, садись-ка лучше, давай посоветуемся вместе, что делать дальше?
        — Да, да, — произнес Мазепа глухим, сдавленным голосом, — если она погибла, то его можно будет отыскать… О, отыщу… Отыщу!..
        Он не окончил, но тон, которым были произнесены эти слова, был так ужасен, что заставил вздрогнуть даже незнакомца. Он взглянул на Мазепу.
        Лицо Мазепы было бледно, как у мертвеца, и на этом мертвенно -бледном, бескровном лице глаза горели какими-то черными, вспыхивающими в глубине углями.
        — Фу, ты, да и страшный же ты, брате, словно выходец с того света! — вскрикнул невольно незнакомец. — Но подожди, не журись еще заранее: говорю тебе, и ее отыщем, да и разбойника Иуду к ответу приведем. Теперь же выпей вот эту кружку меду, а потом слушай, что я буду тебе говорить.
        Мазепа машинально выпил пододвинутую ему кружку, а незнакомец продолжал дальше:
        — Здорово пришелся ты мне по душе, ей -богу! Так что и дурить мне тебя больше не хочется. Скажу я тебе, пане- брате, все по правде: не горожанин я, а вольный казак, такой же, как и ты, брате, а горожанином оделся я нарочито, чтобы безопаснее ехать было. Но постой же, слушай дальше: было у меня одно дело, а теперь придумал я — не хочу его кончать, а так как мы с тобою, значит, оба вольные казаки, то и захотел я тебе помочь. И вот что, давай, брате, примемся вместе искать твою Галину, тогда…
        — Друже, брате! — вскрикнул с восторгом Мазепа, сжимая его руку. — Да ведь такой услуги!..
        — Пустяковина, — произнес небрежно казак, — я ведь теперь вольный, как птица; но слушай дальше: потом, когда отыщем Галину, можем с тобою вместе и к Дорошенко на службу пойти.
        — Так ты решаешься?
        — Решаюсь. По правде тебе сказать, я прежде к Ханенко склонялся, по его делу и ехал, для того-то и одежду переменил, а теперь, как поговорил с тобою, так вижу, что на той стороне больше правды.
        — И ты убедишься, ты убедишься в этом, друже! — произнес горячо Мазепа. — Верь моему слову: никто не любит так щиро своей отчизны, как гетман Дорошенко!
        — Верю, — ответил с чувством незнакомец, сжимая руку Мазепы, — а если доля свела уже нас так неожиданно с тобою, то давай же побратаемся, брате, на всю жизнь.
        — Давай! — согласился с радостью Мазепа. — Но раньше послушай же и меня: за правду — правда. — Мазепа отвел рукою спустившиеся на лоб волосы и заговорил слегка взволнованным тоном: — Стыдно и мне дальше дурить тебя, брате, — не вольный я корсунский казак, а Иван Мазепа, генеральный писарь гетмана Дорошенко.
        И так как изумленный донельзя товарищ все-таки смотрел на него во все глаза, как бы не понимая его слов, Мазепа продолжал дальше:
        — Теперь, когда ты сам захотел к гетману Дорошенко на службу пойти, я расскажу тебе все.
        И Мазепа передал незнакомцу вкратце, как Остап рассказал ему, Мазепе, о том, что встретился в шинке с казаком, у которого на пальце было кольцо Галины, как они бросились сейчас же в шинок и, не заставши там этого казака, отправились за ним в Корсунь; как там жиды, по его, Мазепы, наущению, заставили насильно остановиться воз незнакомца и как, наконец, он, Мазепа, предполагая в своем новом товарище прихыльца Ханенко, должен был переодеться и скрыть свое имя, чтобы он, не боясь Мазепы, рассказал ему всю правду о кольце.
        Незнакомец с большим интересом слушал рассказ Мазепы, прерывая его раскатами зычного хохота.
        — Го -го! Так это, значит, ты мне нарочито и воз поломал? — вскрикнул он весело, ударяя Мазепу по плечу. — Ну, да и голова же у тебя! Ловко ты провел меня! А ей -богу, молодец! Люблю таких! Я бы уже что хочешь подумал, скорее бы подумал, что со мною сам дидько из пекла пирует, чем генеральный писарь гетмана Дорошенко! Ха-ха! Ну, и ловкач же ты, пане генеральный! Люблю таких! «Якый пан, такый его и крам» («Каков купец, таков его и товар»), говорит пословица. А если у гетмана Дорошенко такой крам, так, значит, и сам он не промах! Уже после разговора с тобою решил я, что на Дорошенковой стороне правда, а теперь совсем в том уверился. К вам пристаю, и баста!
        Мазепа с восторгом принял согласие казака перейти на службу к Дорошенко. Казаки обменялись крестами, поцеловались трижды и выпили по келеху меда. И сообщенное новым другом решение, и кубок крепкого меда оживили Мазепу, вернув к нему его обычное присутствие духа.
        — Ну, так вот что, — продолжал незнакомец с приливом молодецкой энергии, — коли что делать, — так по-казацки, без лишних проволочек. Едем с тобою сегодня, сейчас же на Запорожье! Надо мне там кой с кем увидеться… А у тебя есть там кто — друг или приятель?
        — Да сам Сирко.
        — Сам Сирко? — изумился незнакомец. — Го -го! Друже! В таком случае не журись ни о чем — все узнаем! Все зимовники перероем, а след уже отыщем. Ведь на Сечи трудно в чем-нибудь от товарищей укрыться.
        В это время у дверей послышался робкий стук.
        — А гей, кто там? — вскрикнул громко Мазепа.
        — Это я, Мойше, ясновельможный пане, — послышался робкий голос, вслед за тем дверь тихо приотворилась, в образовавшуюся щель просунулась сперва седая голова, украшенная длинными пейсами, а затем и все щуплое тело еврея в засаленном лапсердаке и изодранных пантофлях.
        — Ну, что, нашел, узнал? — произнес живо Мазепа, подымаясь с места.
        — Ой нет, ясновельможный пане, никто не знает, откуда, из какого города он прибыл. Только пусть ясновельможный пан не подумает, что я для него не старался. Ой -ой! Никто ничего не отыщет, а Мойше всегда найдет след, — заговорил еврей уже увереннее и, приблизившись на несколько шагов к Мазепе, продолжал таинственно: — Я узнал, что он ехал через Бар; если вельможный пан подождет здесь дня три, я полечу туда и разузнаю все, — там у меня верные люди есть, они мне помогут узнать, откуда он к нам на ярмарок приезжал.
        Мазепа хотел было что-то ответить еврею, но в это время к нему подошел незнакомец.
        — Да ну его к бесу, этого самого торговца, — произнес он досадливо. — На что он тебе теперь, друже? Только время даром упустим. Ну, если этот Мошка и найдет его, — что он сможет сказать нам? Ну, скажет, что купил кольцо у казака, — это мы и сами теперь знаем. А у какого? У черного, у белобрысого, у рудого, — больше он нам ничего не сможет сказать, но это ведь нам мало поможет, а прозвища своего казак, наверное, жиду не говорил, да, может, не сам и продавал… По -моему, коли ехать, так уж ехать, не тратя времени на пустяки!
        На минуту Мазепа задумался.
        — Нет, друже! — ответил он решительно. — Пусть он уже едет, да разыщет того торговца. Знаешь, я спокойнее буду, да и времени мы на это не потеряем. Поджидать мы его не станем и поедем своей дорогой на Запорожье, а когда он разузнает там что-нибудь, то приедет в Чигирин и передаст все хоть Кочубею, если меня уже там не будет. Оно, конечно, мало можно ждать пользы от этих поисков, а все-таки, знаешь… не надо пренебрегать никаким указанием, чтобы после не нарекать на себя.
        Незнакомец пожал плечами.
        — Ну, что ж, коли не жалеешь денег, так посылай, пожалуй, — согласился он.
        Мазепа повернулся к жиду.
        — Слушай ты, жиде, — заговорил он торопливо, — хочешь заработать деньги, так исполни точно все, что я скажу тебе.
        При этих словах Мазепы еврей весь превратился в олицетворенное внимание.
        — Не теряя ни минуты времени, скачи в Бар, — продолжал Мазепа. — Разузнаешь, откуда был тот торговец, спеши к нему и постарайся выпытать у него, где, когда и у кого купил он этот перстень. Вот тебе покуда десять дукатов.
        При виде золота еврей бросился было целовать полу жупана столь щедрого вельможи, но Мазепа отстранил его рукой.
        — Годи, — произнес он сурово, — исполнишь все — получишь вдвое. Когда же все разузнаешь, спеши в Чигирин, там все расскажешь мне.
        — А как же я буду там спрашивать ясновельможного пана? — пролепетал подобострастно еврей.
        — Спросишь генерального писаря Ивана Мазепу.
        — Генерального писаря? — еврей словно поперхнулся этим словом и уставился на Мазепу изумленными глазами.
        — Ну, да, генерального писаря, а если меня не будет, так спросишь главного подписка Василия Кочубея. Теперь же ступай, да помни: держи язык крепко за зубами и слова лишнего не выболтай никому!
        — Все сделаю, как приказывает ясноосвецонный пан генеральный писарь! — прошептал еврей и, отвесивши самый униженный поклон, скрылся поспешно за дверьми.
        — Ну, а теперь седлай коней! — вскрикнул шумно незнакомец. — Да и гайда на Запорожье!
        — Нет, постой, не сразу туда, — остановил его Мазепа, — надо мне раньше заехать в Чигирин, рассказать обо всем гетману, попросить у него разрешения да разузнать, не случилось ли чего за это время… Теперь ведь того и жди с каждым днем новых перемен.
        — Верно, верно, друже, — незнакомец переменил сразу свой шумный, веселый тон и заговорил серьезно. — Твоя правда, надо нам немедля заехать в Чигирин. Слушай, я расскажу тебе, зачем и куда ехал я. Знаешь ли ты, что Ханенко уже засылал к Польше своих посланцев, предлагая ляхам отдаться им со всей Украйной, если они утвердят его гетманом? Теперь вот в Остроге и собираются комиссары, чтобы порешить это дело, и вот Ханенко посылал меня в Острог сообщить ляхам, на каких пунктах согласен он перейти к ним со всей Правобережной Украйной.
        При этих словах незнакомца лицо Мазепы приняло весьма сосредоточенное, серьезное выражение.
        — О, это страшно важная новость! — произнес он озабоченно, потирая лоб рукою. — Страшно важная… Да… да. Теперь надо нам все забыть и спешить поскорее в Чигирин… Воистину сам Бог свел меня с тобою! Спасибо ж тебе, друже, — Мазепа горячо пожал руку своего товарища, — ты оказал нам великую услугу, и гетман за это не деньгами, не почестями, а щирым сердцем своим отблагодарит тебя.
        — За что благодарить? Ведь я сам, как и все прежде, склонялся сердцем к Дорошенко, да это его бегство в Чигирин, а потом союз с басурманом… Эх -эх! — незнакомец с сердцем всклокочил свою чуприну. — Ведь вот и теперь из-за этого самого союза много казаков и запорожцев отделилось от Дорошенко и присоединилось к Ханенко.
        — Так, так, сам вижу, все это надо будет разъяснить, обдумать, выставить против хитростей врага свои сети, — заговорил торопливо Мазепа. — О, этот Ханенко! Но погоди, вскоре увидишь ты, увидят и другие, какой это хитрец и самолюбец! Ведь он уже и в Москву отправил послов: торгуется, вынюхивает всюду, где ему заплатят дороже. Но поборемся, поборемся! — вскрикнул энергично Мазепа и, опустивши руку на плечо товарища, произнес бодрым, твердым голосом: — Не будем же тратить и лишней минуты, друже: в Чигирин, а оттуда в Запорожскую Сечь!
        XXV
        В одном из флигелей старого Острожского замка, в мрачной комнате с низкими давящими сводами, за столом сидели два собеседника. Один из них, знакомый нам Тамара, бывший есаул Бруховецкого, выглядел теперь каким-то полинялым, изношенным: следы оргий и пьяных ночей легли на лице его мелкими морщинами вокруг воспаленных глаз, смели яркую окраску здоровья с его осунувшихся щек и подсерили обредевшую чуприну… Да и самое платье на Тамаре было теперь сильно притерто, — видно было, что нужда держала его в руках. Другой был один из уполномоченных польских комиссаров, ротмистр Фридрикевич, командированный вести переговоры и заключить союз с новопоставленным на Запорожье гетманом Ханенко; пан ротмистр, и по блестящей одежде, и по довольному выражению выхоленного, молодого еще лица составлял противоположность пану Тамаре. Перед собеседниками стояли серебряные кубки, наполненные темным, почти черным липовым медом, а посреди стрла возвышался увесистый жбан, в котором слегка колебалась та же ароматная влага. Комната была слабо освещена двумя восковыми свечами, так что стены, увешанные портретами, казались
подернутыми мутными пятнами, а из рам угрюмо смотрели на незнакомых гостей лица целого рода князей Острожских.
        Разговор вертелся около Ханенко. Давно посланный им посол, о котором ротмистр Фридрикевич дважды получил известие, что он уже в дороге, до сих пор не являлся, а ему вручены были условия Ханенко, на каких последний готов был с Правобережной Украйной ударить челом Речи Посполитой. Посланные Тамарою гонцы и разведчики не принесли тоже никаких разъяснений, да и от Ханенко не прибывало другого посла. Все это тревожило молодого комиссара и ставило его в крайне неловкое положение. Из Варшавы шли к нему довольно часто запросы, а он должен был пока увиливать от прямых ответов и сидеть без толку в скучном Остроге. Между тем для Польши было крайне интересно выдвинуть своего ставленника, Ханенко, готового пойти на всякие уступки; с новым гетманом Речь Посполитая надеялась опять подчинить себе разоренную и опустошенную Правобережную Украйну, тем более, что и Москва, в силу Андрусовского договора, должна была покровительствовать этому подчинению, — вот для этой-то миссии и был командирован юный дипломат; но дело, по каким-то темным случайностям, как назло, уходило из его рук, и эта неудача раздражала и бесила
пана ротмистра.
        — Нет, это, бей меня Перун, — невесть что, — возмущался молодой комиссар, — ты пойми, пане: мое положение — самое глупое, самое отвратительное! От меня настоятельно требуют сведений, указаний, как стоит дело с Ханенко, а я отмалчиваюсь, выбрехиваюсь — и все через этого, пся крев, посла! Татаре ли его накинули арканом, Дорошенко ли посадил его на палю, или он валяется по шинкам пьяный, как хлоп, — бес его ведает, а ты вот сиди в этой скучной трущобе и жди!
        — Да, что трущоба, то трущоба! — согласился Тамара. — Людям, которые привыкли к роскошной жизни, с шумным весельем, с шляхетской фантазией, с пышными пирами, с возлияниями Бахусу и с жертвоприношениями Киприде, — здесь тощища смертная!
        — Я до такой степени отупел от досады, что, представь себе, пане, бывают моменты, когда даже ни о чем не хочется думать!
        —- О, бросил бы ты, любый пане, все думки, коли б мне не несчастье!
        — Какое? В чем?
        — Да в том, что у меня была выхвачена и припасена для панской милости такая квиточка, что пан бы облизал себе пальцы: красавица, зорька небесная и совершенно невинный птенчик! Представь себе, пане: ясная, как раннее утро, нежная, как лепесток розы, и при этом темные брови и темные с поволокой глаза… Вообрази себе ангельское выражение личика и в глазах целое пекло… Это очарование! Самые противоречия имели такую обаятельную силу, что я, пресыщенный уже наслаждениями жизни, приходил в трепет, помышляя о восторгах блаженства.
        — И где же это чудо?
        — Увы! Улетело, исчезло!
        — Жалко… Ну, мы поищем твою красавицу, дай только успокоиться, а то все мысль сворачивает на этих проклятых смердов схизматских: все вот только и мечтаешь о том, как бы их скрутить да закрепить навеки за нашим благородным рыцарством… Окажи я эту услугу Речи Посполитой — и моя карьера обеспечена! Сорвется рыбина с гака — и я осмеян, погиб! За меня ведь коронный гетман Собеский руку держал и доказывал, что такие комиссии лучше поручать молодым, энергичным, способным шляхтичам, чем обленившимся старцам. Теперь ведь у нас, понимаешь, новый король, Михаил Вишневецкий, сын вечно чтимого, вечно славного Яремы, так с новым молодым королем пошли новые порядки, молодых шляхтичей начали, как видишь, призывать к делу.
        — И добро, — кивнул головою Тамара, — старый-то король Ян Казимир натворил делов со старьем, так что пришлось положить ноги на плечи да показать пятки.
        — Ха, ха! Верно! А теперь нам открыта дорога… И вот приходится мне оправдать мнение моего родича!
        — Понимаю, коханый пане, твое положение и сочувствую, — опорожнил кубок Тамара и поспешил снова его наполнить темной жидкостью. — Только вот мое мнение…
        — На Бога, пане, разъясни мне все и посоветуй, что делать, — прервал его ротмистр, — ты ведь знаешь и здешний край, и нравы его, и всякие каверзы да пакости, каких тут ожидать можно, особенно теперь, в этом омуте…
        — Что ж я могу… Конечно, мне все досконально известно. Я их всех, шельмецов, насквозь вижу…
        — Так помоги же мне разобраться, во -первых, за твои услуги я лично поблагодарю, а у Фридрикевича найдется чем поблагодарить…
        — Ого -го! Ласковый пане! — захлебнулся от восторга Тамара и поцеловал неожиданно своего собеседника в плечо.
        — А во -вторых, — продолжал ротмистр, поощренный изъявлением признательности, — Речь Посполита даст тебе за то важный пост… Я похлопочу… Постараюсь… Наконец, в -третьих, — при удаче с Ханенко ты, благодаря моей протекции, можешь стать у него правой рукой и, чего доброго, можешь со временем овладеть булавой, ведь теперь у них что приход — то и поп, что ни сброд — то и гетман!.. А мы бы тебя поддержали…
        — О, на пана Езуса и на Матку найсвентшу! — воскликнул патетически, потрясенный такою мыслью, Тамара. — Весь к панским услугам, лежу у панских ног! А если бы мне выпало такое счастье, то клянусь быть рабом Речи Посполитой, исполнять все ее веления, способствовать осуществлению всех ее стремлений…
        — Я не ошибся в тебе, мой пане! — пожал Фридрикевич руку Тамары. — Ты хотя и схизмат, но у тебя в жилах благородная шляхетская кровь… И это оценится, только не плошай и дерзай!
        — Да я, если захочу, так и Дорошенко, этого татарского ставленника, и Многогрешного заткну за пояс, потому что и эдукацией, и мозгами, и знанием быдла я выше их… Это верно! При мне эти гетманишки только и жили моим умом, без моего указания — ни шагу!
        — Ой, на милость, пане! — улыбнулся снисходительно ротмистр. — С тобой, значит, страшно и компанию водить?..
        — Врагам моим, — подчеркнул самоуверенно бежавший с родины и искавший по чужим углам ласкового хлеба Тамара. — А друзьям за моей спиной спать можно спокойно… Оберегу и сокрушу всякого, кто вздумает нарушить покой… Я отчаянно храбр и беспощаден…
        — Так выручи же, пане! — протянул руку Фридрикевич.
        — С удовольствием! Только вот что, прикажи, пане, подать лучше мальвазии: она просветит ум и даст полет фантазии, а то мед этот, по правде сказать, — бессильная кислятина.
        Фридрикевич хлопнул в ладоши. Явились слуги и принесли, по требованию его, две пузатых сулеи с темно -малиновой, густой, словно прованское масло, жидкостью. Тамара сейчас же налил себе и хозяину по ковшу этой душистой настойки и, опробовав ее, одобрительно замычал.
        — Сто дьяблов с ведьмой в придачу, если эта смесь не придает жизненных сил! — воскликнул он после второго ковша. — Но, теперь к делу. Ханенко — травленый волк и знает, почем ковш лиха: пустого, ненадежного человека он не пошлет; посол его не попадет ни в лапы татар, ни в когти Дорошенко, — это верно! Значит, с ним приключилась какая-либо особая, не рассчитанная беда… Но дело не в том, — пусть бы и подох, — мало нужды, а дело в том, что между Ханенко и панской милостью кто-то стал на пути и мешает нашим сношениям: ведь мы уже третий раз извещаем Ханенко, что посла его нет, а он все пишет, что дал широкие полномочия послу, за которым вслед выслал почт — кончать с Польшей, как ей любо. Выходит, что он наших листов не получает и даже не знает, что и его посол, и его почт застряли у черта в зубах…
        — Да, это так, ты прав, но как же помочь этому горю? Как найти такого пройдоху, который бы пролез у самого дьябла между рогов, а таки достиг бы Ханенко и передал бы ему наши желания? Ведь и сам-то Ханенко, наш почтенный союзник, где-то прячется, — в Буджацких ли степях, в Крыму ли, либо на Запорожье.
        — Гм! Это задача… Был у меня такой слуга верный, как пес, и скрытный, как я… Так вот этот бы пролетел сквозь огонь, прополз бы по дну моря, но, к сожалению, его повесили.
        — Так окажи, пане, для меня ласку, если бы вместо него… тебя.
        — Меня повесить? — прервал его обалдевший Тамара.
        — Оборони, Боже! Что тебе в голову пришло? Нет, я о том прошу, чтоб пан сам отправился к Ханенко, раз, — при панской доблести и остроумии, тебя никто не остановит в пути, два, — ты поставишь ему на вид наши условия, — я дам полномочия, и наконец, это будет тебе слушным часом стать в самые близкие отношения к Ханенко и получить от него генеральную должность.
        Предложение это прельстило было Тамару. В последнее время, скитаясь по окраинам Польши без дела, околачиваясь то там, то сям, из шляхетской милости, он дошел до последней крайности, до нищенства, посольство же от комиссара давало ему и средства и почет, но, главное, — при таком уполномочии он совершенно легко мог стать у Ханенко его правой рукой, а там дальше открывалась еще более радужная перспектива. Сообразив это, Тамара сразу было ответил:
        — Великолепно! Еду!
        — О, как я рад! Я не забуду пану этой услуги! — воскликнул Фридрикевич, обнимая своего нового посланника. — Теперь вспрыснем дорожку, сделаем распоряжение, да не будем тратить золотого времени.
        — Да, да, — произнес уже менее радостно, а более озабоченно Тамара, — хотя спешить-то нечего, — нужно сначала выяснить, обдумать все.
        — Медлить нельзя! Тут каждая минута дорога, да и выяснить все можно лишь на месте.
        — Конечно; но нам неизвестно даже, где искать Ханенко, на Запорожье ли, или у татар?
        — Там все пан и узнает. По -моему, сразу ехать нужно на Запорожье.
        — На Запорожье? — широко открыл Тамара глаза; ему сразу вспомнилась встреча в Запорожье с Мазепой, принесшая ему унижение и позор, с которыми он и должен был немедленно скрыться от братчиков.
        — Нет, никоим образом не на Запорожье, — возразил энергично Тамара, — там ведь Сирко, заклятый враг и нас, поляков, и татар, он и Ханенко этого разгромил за его якшанье с татарами и за преданность Речи Посполитой, наконец, Сирко — друг Дорошенко.
        — Этого турецкого подданного?
        — Может, это еще одни слухи, потому что мне достоверно известно о желании и просьбах Дорошенко соединить обе Украйны, он об этом входил в соглашение и с прежним, блаженной памяти, гетманом.
        — Ну, так что ж? Соединение туркам не мешает, он и задумал соединение обеих Украйн под турецкой чалмой.
        — А лысый дидько их знает, но, во всяком случае, не ведая, где именно Ханенко, не зная, как к нему Запорожье относится, не будучи твердо знакомым с планами Дорошенко, нельзя пускаться в дорогу, — и рискованно, и бесполезно, попадемся еще в лапы Дорошенко, а у него ведь заправило Мазепа.
        — Мазепа? А что же такое Мазепа?
        — Дурень, но злейший мой враг, он теперь правой рукой у этого Дорошенко. Я, видишь ли, пане, — поправился Тамара, — ему раза три набил нос: пощечину дал, потом переломал на его голове его же саблю и, наконец, выпорол его, как хлопа. Ха, ха! Как он извивался под канчуками! Но нужно было проучить наглеца! Думаю, не забыл он моих уроков… Ну, так естественно, если я попадусь ему в руки…
        — То этот Мазепа выпорет пана?
        — Не родилась еще та рука на свете! — воскликнул высокомерно Тамара. — Тамары могут лишь учить других и мстить больно, а в случае несчастья — умеют и умереть вовремя, — ни униженья, ни позора они никогда над собой не допустят!..
        XXVI
        — Я не о себе забочусь, — продолжал Тамара, — мне всякое лихо за шутку, от врага я не убегаю, а лишь спрашиваю, где он? Но мне дорого твое дело, вельможный пане; если мы, не спросившись броду, сунемся в воду, то может статься, что кто-либо из моих провожатых попадется и продаст нашу тайну; а Дорошенко, выследивши наши намерения, примет меры… И вся наша справа пойдет прахом.
        — Но ведь и сидя сложа руки, справы не двинешь вперед?
        — Зачем сложа руки? Слушай, коханый пане, я приготовлюсь к отъезду и подберу себе охочекомонных, чем больше их будет, тем лучше, потому что по величине сопровождающего отряда судят о значении посла и о силе уполномочившего, а между тем пошлю верного человека в Буджацкую степь, проведать про Ханенко, времени на это потратится недели две, не больше, и я в ту же минуту, как он вернется, двинусь по западной Подолии через руину и безлюдные степи.
        — Эх, а время все будет марно идти! — почесал с досадою затылок пан ротмистр.
        — Больше ждали, меньше ждать!
        — Как меньше? Пока вернется этот разведчик, уплывет много часу, а то еще, пожалуй, он канет, как в воду.
        — Не такой, не такой! — замотал головой Тамара.
        — Да ведь может он и подохнуть, а я жди, потом наконец двинется пан, ну и с паном то же случится.
        Тамара побледнел и как-то осунулся на кресле, словно уклоняясь от занесенного над ним удара.
        — Я не предсказываю, но все может статься, — продолжал Фридрикевич, подливая Тамаре мальвазии, — значит, все это затянется до бесконечности, а меня королевский двор все понукает, — триста перунов!
        — Во всяком случае нужно же собрать для почета изрядный отряд… иначе нельзя, — говорил, теряя уже прежний апломб, Тамара, — а я, пожалуй… мне что? Кинжал в зубы, саблю в руки — и черт не брат!.. Только бы вот собрать почт.
        — А мне кажется, что этот почт нас и выдаст: ведь придется же переезжать дорошенковские владения, — ну, его приверженцы и известят сейчас своего ясновельможного пана, а то сами составят загон, да и расправятся… Одному же можно пробраться незамеченным.
        — Меня слишком все знают.
        — Переодеться можно.
        Тамара задумался: ему не хотелось ни трусость свою обнаружить, ни потерять протекцию у мецената, но не хотелось тоже подвергнуться и страшным опасностям, могущим иметь для него фатальный исход; а между тем, с другой стороны, предложение было так заманчиво. Он налил себе снова в кубок мальвазии и начал искать на его дне утешения.
        — Да, ты прав, вельможный пане, — воскликнул он наконец, после довольно продолжительного молчания. — Я возьму с собой только двух слуг; один будет оставаться при мне, а другого буду посылать на ближайшие разведки, — и так будем подвигаться вперед. Пан только снабдит меня презренным металлом в большом количестве, потому что без дукатов трудно двинуться; они и рот раскрывают всякому, и добывают руки, и находят убежище.
        — О, не беспокойся, пане, об этом! Этим добром снабжу я тебя вволю…
        — Так я завтра двинусь, — весело вскрикнул Тамара, порешив в уме, в случае чего, скрыться с дукатами, — или завтра, быть может, не успею собраться, так уж послезавтра… Мне только нужно послать недалеко за одним… необходимым для меня человеком.
        — За проводником в степях?
        — Нет, просто за преданным мне слугою. А проводник мне на какое лихо? Сам знаю степь, как свои пять пальцев! Искрестил ее!
        — Пан там часто бывал?
        — Случалось… Да, вот и в последний раз, — уж признаюсь вельможному пану, — приходил Тамара все более и более в игривое расположение духа; налетевшая было внезапно тревога внезапно же, при принятом им решении, улетела, сменившись самодовольно -радостным настроением. — Вот про красавицу, что я говорил, — ведь я ее вынюхал и похитил в той же степи.
        — Как? Это любопытно. Значит, она казачка?
        — Казачка и невеста вот этого ненавистного мне Мазепы, что нынче у Дорошенко правой рукой. Зол я на него и рад всякую пакость ему чинить.
        — Да за что же пан к нему так беспощаден?
        — А за то, пся крев, что он осмелился… — и Тамара вдруг сконфузился и замялся, но потом вдруг выпалил: — Осмелился приставать всегда к партиям, враждебным Речи Посполитой. Нужно заметить, что этот шельмец — тонкая бестия, хорошо по -шляхетски эдукованный, был и пажом, и подчашим при королевском дворе и, несмотря на эти благодеяния, вечно шел против сословия благородного рыцарства, вечно держался схизматской церкви, вечно стоял за быдло, оправдывая пословицу, что с хама не будет пана. Ну, а я этого не потерплю нигде и за его мнения дал ему, чуть ли не в присутствии короля, пощечину. Мазепа вскоре после этого ушел из Варшавы да и пристал до бунтарей… Здесь я его проучил снова, но уроки на этого заклятого хлопа мало действуют. Он поступил к Дорошенко и начал мутить его против поляков, а я был у Бруховецкого, старался склонить своего гетмана к Польше и оторвать от Москвы, но этот шельма Мазепа так ловко действовал, что соблазнил-таки Бруховецкого заполучить булаву от Дорошенко… Как я ни предупреждал бедного Ивана, что это ловушка, — но предложение было для него так обаятельно, что он меня не послушал…
Ну и погиб, погиб ужасной, возмутительной смертью: его растерзала пьяная толпа диких зверей… Вот я и поклялся за смерть моего гетмана -друга, за вред, нанесенный Речи Посполитой, — отмстить этому негодяю.
        — Молодец! Як Бога кохам — и по своим чувствам, и по доблести — ты лучший наш рыцарь, и я поднимаю келех за здоровье пана!
        Тамара даже вспыхнул от удовольствия и, поцеловав почтительно своего собеседника в плечо, опорожнил шумно свой кубок.
        — Да, я за Польшу никому не спущу! — произнес он надменно и стал продолжать свой рассказ. — Ну, подслушал я как-то, что у этого Мазепы есть невеста, красоты неописанной, что она живет в безлюдной степи, в каком- то хуторке, спрятавшемся в байраке, в леску, на речке Саксаганке, что Мазепа повенчается с ней сейчас же, как соединится Дорошенко с Бруховецким.
        — А этот Дорошенко должен быть порядочный лайдак? Он и Собескому предложил письмом такие условия, что тот порвал в клочки его листы и три дня ругался без передышки.
        — А натурально! Вот я сообразил, что еще не скоро эта сказочная степная красавица станет женой шельмеца, и задумал похитить ее. Задумано — сделано: у меня это вдруг. Собрал я ватагу удальцов и отправился в степь за красавицей, а в то время шныряли там загоны татар и могли нас, конечно, ежеминутно настигнуть… Мои-то удальцы и струсили, как очутились среди безбрежного зеленого моря, где не было возможности ни спрятаться, ни уйти до лясу… Хотели было назад, но я им крикнул: «Кто поворотит коня, тому пулю в затылок, а кто со мною останется, того я защищу своей грудью!» — Ну, одумались, положились на меня и двинулись дальше. С неделю мы блуждали по этой однообразной и дикой равнине. Я не стану утомлять тебя, пане, описанием всяких пригод, какие нам приключались в этой пустыне, — ни встречи с татарским отрядом, который мы обратили в постыдное бегство, ни битвы с целым полчищем свирепых волков, — скажу только, что мы два раза проехали всю Саксагань, осматривая ближайшие урочища, и ничего не нашли. Я уже хотел было повернуть назад, да заехал еще напоить коня своего к речке; с досадой я оглянулся кругом и
вдруг заметил, что за группой осокоров тянется какой-то узкий овражек, совершенно со стороны не заметный. Оставив своего коня пощипать сочную береговую траву, я подошел к осокорам и стал исследовать открывшуюся за ними узкую долину: не было сомнения, что там жили люди: из глубины дубнячка, заполнявшего ущелье, шла протоптанная стежечка к осокорам, а над ним стоял едва заметный сизый дымок. Не успел и сообразить я, как устроить наезд на этот хутор, как из леска показалась стройная фигура молодой дивчины; она была в изящном украинском уборе, с ведрами на плечах… Это была она!
        — Она? Эта сказочная красавица, невеста Мазепы? — вскрикнул пан ротмистр, заинтересованный рассказом.
        — Несомненно она! Все описания ее наружности в общих чертах сходились, но какая разница была между ими и живым существом! Клянусь, такой красоты не видывал мир: и ад и небо, казалось, соединили в этой очаровательной фее все свои прелести и снабдили ее непобедимой опьяняющей силой.
        — Ой пане! Ты меня словами жжешь, как горячими углями, что ж бы было, коли б я увидел ее! — прервал его снова возбужденный до экстаза пан Фридрикевич. — Но дальше, дальше…
        — И сгорел бы, пане, — верь! Я сам потерял сразу рассудок и чуть было не погиб. Как только дивчина поравнялась с осокорами, я бросился и схватил ее на руки, не заметив того, что за ней ковылял на деревяшке несколько позади какой-то немолодой, но здоровый казак или хлоп. Ну, натурально, когда я схватил красавицу в охапку, то она перепугалась и стала кричать; на крик ее приковылял хромой аргус и напал на меня с тылу. Я не хотел выпустить добычи, а потому мне неудобно было одной рукой защищаться. Напавший же на меня хлоп оказался непомерной силы, и я сразу почувствовал, что борьба будет неравной; к счастью, он был безоружен, а при мне был и кинжал, и пистолеты: я выхватил один из них и выпалил назад через плечо, но не убил, а только ранил противника. Он бросился на меня, как разъяренный медведь, и повалил сразу на землю… Я вытянул было кинжал, но рукоятка выскользнула у меня из рук! А хлоп налег на меня всей своей тяжестью, и я не мог под ним пошевельнуться. Конечно, красавица во время борьбы от меня освободилась, но убежать не убежала, а осталась, видимо, ждать разделки со мной. Но мне удалось
наконец вывернуться из-под этого гайдука и налечь на него; но он меня все еще держал крепко в объятиях и не выпускал моих рук. Тогда я услышал, как барахтавшийся подо мною медведь сказал дивчине: «Стой, Галино, возьми вот тот блестящий ножик да ткни его в спину этому ляху между лопаток!» Но Галина оказалась милосердной, она не захотела ткнуть меня ножиком, а стала, напротив, просить: «Не убивай его, он так молод и так красив!» Забилось, видно, сердечко!
        — А -а! — промычал ротмистр и залпом опорожнил кубок.
        — Н -да, забилось, — подчеркнул Тамара. — Но хромой тот, держа меня как в железных тисках, стал сам, своей деревяшкой подсовывать к себе мой кинжал. Кровь у меня застыла, я чувствовал, что теряю с каждым мгновением свои силы, и ждал с секунды на секунду, как холодное лезвие вопьется мне в спину, ждал, призывая на помощь к себе всех святых. Вдруг топот, крик дивчины, брязг оружия… Я рванулся было изо всех сил, чтоб уйти от хромого, полагая, что это из хутора прилетели казаки, но оказалось, к счастью, что это мои верные удальцы… Один из них, славный такой завзятец, подскочил ко мне и, видя мое неловкое положение, выпалил в лоб этому хлопу; горячие мозги брызнули в лицо, но рука хромого разжалась, и я освободился. Галина была уже на седле с завязанным ртом… Но в это время выскочили из-за осокоров несколько казаков, — один из них, помню, седой был, как лунь, — и залпом повалили двух моих удальцов и коня, на котором сидела уже Галина. Они успели было подхватить ее и отступить к воротам хутора, но мы бросились вслед за ними, — к нам подоспели еще остальные… и камня на камне не оставили: всех перебили,
добро пограбили, хутор сожгли…
        — Как татары? — улыбнулся пан ротмистр.
        — А коли они, пся крев, нас, благородных, затронули.
        — И много их было?
        — Нет, кажись, трое лишь хлопов, да баба, да еще кто-то…
        — Не важная, значит, виктория?
        — Однако! Бились, как черти, особенно старый… Чуть ли не восемь рыцарей должны были броситься на него и то едва одолели, а двое на месте легло.
        — Ну, а красавица?
        — О, она уцелела… Мы ее прежде всего отняли полумертвой… Но она потом отошла и такая смирная стала, словно подстреленная горлинка: взглянет, бывало, на меня так грустно да жалостно, что у меня уж на что привычное сердце, а и то — так и повернется, бывало, в груди от жалости… Я поклялся ей, чтоб она не задумала чего скверного, — что ее не трону, а довезу бережно до того, кто ее ценит подороже… Она подумала, вероятно, что я ее везу к Мазепе, и успокоилась совершенно; только когда уже мы перебрались за пределы Украйны, она начала тревожиться, пугливо осматриваться… Но как она, пане, была прелестна, как обворожительна, так ты себе ничего подобного представить не можешь! За нее можно было взять целое состояние, и я ее берег как зеницу ока.
        — Ну, и что же, что же? Неужели выпустил из рук?
        — Сбежала! Как? Понять не могу! Я запорол до смерти двух своих слуг, приставленных к ней, но они не сознались, а без их содействия она б не ушла… И это вот недалеко отсюда, говорю я, миль пять -шесть, не больше. Там стоит кляштор кармелиток. Я уверен, что она в нем и укрылась. Туда было и бросился я, но меня в кляштор кармелитки не пустили. И до сих пор меня бесит все это, а тогда я был в исступлении! Через все степи, через руины провез и вдруг дома из рук выпустил!
        — Знаешь что, любый? — вскочил ротмистр со стула. — Ты распорядись сейчас послать за твоим слугой, а мы тем часом поедем разыскивать твою красавицу и отнимем ее, черт подери, у черничек, только чур, уговор лучше денег, пташка будет моей!
        — Я для пана и вез, но ты, пане, конечно, не даром же ее возьмешь?
        — Слово гонору, если она мне понравится, я пану за нее отсыплю сто тысяч злотых!
        — Згода, согласен! — торжественно произнес Тамара, протянув ротмистру руку.
        Последний привлек к себе такого обязательного торговца и подставил ему для поцелуя свою щеку. Акт продажи был заключен и скреплен шляхетским лобзанием.
        XXVIII
        — Ну, панове товарищи, расскажите же мне, что творится у нас новенького? — заговорил весело и оживленно Самойлович, обращаясь ко всем собеседникам. — Я ведь, по хворости своей, давно не был у егомосци, не знаю ничего.
        — Не помиловал нас Господь, — есть-таки новины, — ответил Мокриевич.
        — А почему же ты говоришь: не помиловал? — усмехнулся Самойлович.
        — Потому, что добра нам ждать неоткуда. Вот стороной узнали из верных рук, что Ханенковы послы не прибыли в Острог, перехватили их на правом берегу.
        — Перехватили! — Самойлович невольно поднялся с места. Это известие поразило его крайне неприятно; он давно уже оказывал Ханенко всевозможную помощь против Дорошенко: во -первых, ему, Самойловичу, важно было уничтожить Дорошенко, а во -вторых, не мешало избавиться и от лишнего и опасного претендента на левобережную булаву, так как если бы честолюбивому Ханенко не удалось побороть Дорошенко, то он, наверное, устремился бы на левый берег.
        — Д -да, перехватили, — продолжал Домонтович, — значит, Дорошенко усилился, может, уже турки прислали ему подмогу, а между тем отзывает свои войска с нашей стороны.
        — Отзывает! — смуглое лицо Думитрашки вспыхнуло. — Может, оттого и отзывает, чтобы только нас заманить в ловушку. Что он поддался турку, так это известно уже всем, а ясновельможный не верит никому. Сколько раз уже предлагал ему Ханенко ударить разом на Дорошенко, — он не соглашается, а вот теперь, когда вкинется сюда, на наш берег, Дорошенко, да с татарской ордой, — тогда все затанцуем.
        — Не тревожься, пане полковнику, — ответил беспечно Самойлович, — может, оттого Дорошенко и отзывает свои войска, что остался сам -друг в Чигирине. Уже, верно, гетман знает, что делать: он маху не даст.
        — Конь, пане -товарищу, о четырех ногах, да и то спотыкается, — заметил сдержанно Домонтович.
        — Наипаче, когда закусит удила, — добавил с мягкою улыбкой Самойлович и, сразу переменив тон, продолжал самым деловым образом: — А о том, почему гетман не хочет воевать с Дорошенко, лучше всего ведать пану Мокриевичу; верно, отписка какая была из Москвы.
        Самойлович повернулся к Мокриевичу.
        — Гетман, должно быть, говорил тебе, пане?
        — Как не так, — ответил с тем же злобным смешком Мокриевич, — если бы и была какая отписка — так его ясновельможность нам бы ее не показал. Да и с чего бы Москва мешала нам выступать теперь против Дорошенко? Ведь Дорошенко поддался басурману, значит, христианские монархи за него заступаться не станут. Вот теперь бы, на мой взгляд, надо было бы, во что бы то ни стало, помочь Ханенку получить гетманство, тогда бы Польша, а за нею и Москва выступили бы против турок и Дорошенко, — а не то, того и гляди, бросится он на наш берег возмущать народ.
        — А за ним пойдут, да, пойдут! — заговорил Самойлович. — Вы сами, шановное товарыство, знаете, что много он на меня разных поклепов взводил, а все-таки, где правда, там правда. — Самойлович развел руками и продолжал дальше: — Даром что он басурманской прелестью отвратил от себя сердца нашей старшины, а все же много казаков пойдут за ним, потому что никто так, как он, за вольности наши не стоит.
        И Самойлович начал восхвалять Дорошенко за его отношение к старшине, за уважение прав всякого, за то, что он ничего не предпринимает без предварительной рады со своими. Да оно так и должно быть всегда и всюду: народ для того выбирает старшину, чтобы она, с гетманом во главе, управляла им — одному гетману и его воле никто и не поручит своей судьбы; только на войне гетман является единовластной главой, а в мирное время старшина должна иметь также свой голос.
        Самойлович говорил мягко, вкрадчиво, не употребляя никаких резких выражений, но каждая его фраза давала чувствовать слушателям, что он весьма не одобряет своевольное правление Многогрешного и на права и обязанности гетмана имеет совершенно другой взгляд.
        Собеседники слушали Самойловича с живейшим интересом; несколько раз его перебивали гневные возгласы Думитрашки и едкие замечания Мокриевича. Домонтович, как более сдержанный, помалкивал, но видно было, что оскорбление гетмана затаилось у него в душе на всю жизнь.
        — Меня шановное товарыство обрало на раде генеральным судьей… По сану моему мне надлежит смотреть за тем, чтобы права и вольности казацкие не нарушались в нашем крае, — окончил с особенным ударением Самойлович, — я поклялся гетману и всему товарыству оберегать наши казацкие права и клятве своей ни за что не изменю!
        — А если кто станет ломать их? — произнес Домонтович, устремляя на него какой-то загадочный и пытливый взгляд.
        — Тот будет изменником, губителем отчизны!
        — Кто бы он ни был? — Думитрашка произнес свой вопрос медленно и отчетливо, в голосе его послышался какой-то настойчивый, решительный тон.
        Все трое смотрели на Самойловича, ожидая его ответа.
        — Друзья мои, — ответил Самойлович, — перед отчизной нет ни сотника, ни полковника, ни рядового казака, речено в Писании: «Кому много дано, с того много и спросится!»
        — А где же спрашивать будут с них, с тех мостивых панов, — хихикнул Мокриевич, — на этом свете или на том?
        — Не нам, панове, судить о том, что будет на том свете, — ответил Самойлович, — мы знаем только свои мирские законы и права, а они говорят нам, что долг всякого стоять за свою неньку, карать ее изменников и охранять ее права, потому что она важнее для нас всей старшины.
        — Воистину! — воскликнули разом все гости, подымаясь с места и крепко стискивая руку Самойловичу. — Так мы тебя и разумели… и не ошиблись…
        — Значит, оно выходит, что, быть может, мы еще и аллилуйя запоем! Только позаботиться о том, чтобы Ханенку помочь на правом берегу, — произнес Мокриевич, — а здесь мы и сами управимся.
        — Найпаче с такой головой, — воскликнул Думитрашка, опуская руку на плечо Самойловича.
        — Служу, чем могу, отчизне! — поклонился со смиренной улыбкой последний и, поднявши сразу голову, заговорил совсем другим серьезным тоном. — Боже упаси того, панове, кто подумает что злое о нашей дружеской беседе, одначе, как сами вы заметили, друзи, много у нас расплодилось плевелосеятелей, поносителей истины; увидевши наш собор, могут обвинить нас в злых умыслах, а потому до поры до времени не будем лучше видеться друг с другом, тем паче, что покуда еще милует нас Господь, а если я или кто из вас узнает что важное, пусть известит о том тайно и невидимо для злого ока людского своих товарищей.
        Проводив своих тайных гостей, Самойлович возвратился к себе и несколько раз прошелся в волнении по комнате.
        Известие о том, что Ханенковых послов схватил Дорошенко, сильно взволновало его, но приход трех старшин привел его в такое радужное настроение духа, что даже заставил забыть это неприятное обстоятельство.
        Да, теперь он будет действовать уверенно. К нему пришли, значит, нуждаются в его совете, верят в него. А пан генеральный обозный хочет прийти последним, на готовенькое. Гм! гм! — Самойлович усмехнулся, — прийти первому опасно, но и последним явиться тоже разница большая, можно опоздать и оказаться лишним… Хе, хе! Ну, пусть себе хитрит, ему, Самойловичу, от этого убыли не будет. На Домонтовича и на Думитрашку можно рассчитывать больше, чем на самого себя. Мокриевич? — Самойлович прищурился и глянул куда-то в сторону: по лицу его пробежала насмешливая улыбка. — А что ж, и таких нельзя цураться; для торговли нужно и серебро, и золото, и медные гроши.
        Час шел за часом; дождь лил с неба непрерывными холодными потоками; усыпленные его мерным шумом, мирно почивали батуринские жители, а пан генеральный судья Самойлович все еще расхаживал в волнении по своему покою, но никто бы не мог и предположить того, какие честолюбивые помыслы росли и шевелились в его голове.
        На другой день пан судья проснулся и почувствовал себя плохо; послал за ворожкой; ворожка пошептала, дала какого-то зелья, но лучше не стало. Дня два провел судья в постели, жалуясь на невыносимые боли; кто-то посоветовал ему отслужить молебен, отслужили молебен, но и это не принесло ожидаемого облегчения. Слух о болезни Самойловича разнесся по Батурину и дошел до самого гетмана. Гетман, всегда расположенный к Самойловичу за его ум, образование, начитанность и уменье держать себя с ним, послал к Самойловичу справиться об его здоровье.
        Перебирая с посланцем гетманским все причины своей болезни, Самойлович вспомнил вдруг, что он года два назад дал обет пожертвовать новые ризы на запорожскую церковь, если Бог избавит его от таких же страданий, но обета своего не исполнил; должно быть, в наказание за это и послал на него Господь новую болезнь.
        Посланец посоветовал Самойловичу исполнить данный обет. Эта мысль очень оживила больного, он просил посланца узнать у гетмана, разрешит ли он ему отправить обещанный дар в Сечь. Многогрешному чрезвычайно понравилось такое предложение генерального судьи, а потому он немедленно же прислал к нему гонца с известием, что гетман ничего не имеет против этого.
        Тотчас же пан генеральный судья повелел готовить казаков для отправления на Запорожскую Сечь; кроме обещанных риз, были приготовлены большие дары всей запорожской старшине и более влиятельным запорожцам; скупой и алчный генеральный судья на этот раз не жалел ничего и в заключение приложил еще сто червонцев на мед запорожской гол оте. Отправляя гонца, Самойлович велел передать тому или другому запорожцу поклоны и приветствия и среди других новостей сообщил, что ханенковских послов до сих пор нет в Остроге и доподлинно известно, что они перехвачены казаками Дорошенко. Эту новость Самойлович повторил, словно нечаянно, раза три и затем отпустил гонца.
        Уже окончив это дело, генеральный судья почувствовал сразу значительное облегчение, а через два дня после отъезда гонца он стал чувствовать себя совсем хорошо. Однако, несмотря на видимо благоприятствовавшие Самойловичу обстоятельства, сердце его точил червяк. Горголи все не было, и Самойлович должен был прийти наконец к заключению, что Горголя погиб. Между тем дела с каждым днем осложнялись все больше и больше, и наконец пришло такое известие, которое поставило Самойловича в тупик.
        Генеральный писарь Мокриевич сообщил ему тайком, что гетман получил из Москвы известие о том, что Ханенко посылал туда посольство с очень важным и лестным для Москвы предложением. Это совершенно озадачило Самойловича.
        «Что ж это? Значит, Ханенко обратился к Москве. Может, и не посылал послов в Острог? Не думает ли подкопаться под Многогрешного? Может, в этом и заключается нежелание Многогрешного воевать с Дорошенком. Неужели же он, Самойлович, будет в конце концов одурачен!»
        Пан генеральный судья с досадой отвергал эту мысль, но вместе с тем решительно не мог понять, в чем заключается тайная пружина всех этих непонятных для него действий? Однако оставаться в такую тревожную минуту в стороне, простым наблюдателем, было невозможно: так или иначе надо было действовать.
        Самойлович решил отправить кого-нибудь на правый берег, здесь же он надеялся сам выпытать все у Многогрешного.
        Однажды, когда генеральный судья сидел у себя и обдумывал, кого бы и как снарядить ему в Чигирин на разведки, в комнату вошел джура и объявил, что какой-то прохожий купец просится к ним на ночлег и спрашивает, не желает ли пан генеральный судья посмотреть его товары.
        Самойлович оживился.
        «Уж не Думитрашка ли? А может, и Мокриевич?» — пронеслось у него в голове.
        — Веди, — приказал он казачку.
        На дворе послышался громкий разговор, скрип открываемых ворот и звонкий лай собак. Самойлович подошел к окну, но сквозь густой мрак осенней ночи не видно было ничего.
        Но вот на крыльце послышались тяжелые шаги, дверь хлопнула, затем шаги раздались еще ближе, двери отворились — и в них показалась коренастая фигура мужчины, согнувшаяся под тяжестью короба, за ним шел джура, поддерживая его тяжелую ношу. Купец опустил на пол свой короб и, отвесив глубокий поклон, остановился у дверей. Самойлович едва сдержал себя, чтобы не вскрикнуть от радости — перед ним стоял Горголя.
        Произнесши две -три обычные фразы при джуре, он велел мнимому купцу показать свои товары.
        Когда купец развязал свой короб и джура вышел из комнаты, Самойлович быстро подошел к купцу и произнес голосом, хриплым от сдерживаемого волнения:
        — Горголя… ты? ты?!
        — Я, — ответил с сияющей улыбкой Горголя, в котором бы теперь никто не узнал оборванного странника.
        — Да где же ты скрывался? Где пропадал?
        — Где пропадал?! Гм!.. Было нас повсюду, чуть было к дидьку на вечерницы не попали!
        — Ну, постой, погоди. Рассказывай все… Узнал? Выпытал?
        — Узнал столько, сколько и сам не ожидал… Ну, уж натерпелись лиха! Кажется, если бы и сам нечистый был на моем месте, так побелел бы от страху!
        — Верь мне, не пожалеешь об этом, — произнес торопливо Самойлович. — А ее видел?
        — Видел. Уж как упрятал Дорошенко, а я отыскал. Да тут-то и нагнали мне смертельного холоду чернички.
        И Горголя передал Самойловичу подробно о том, как он узнал о местопребывании гетманши, как проник в монастырь, как добился свидания с нею, как обрадовалась гетманша, узнавши, что вестник привез ей привет от Самойловича.
        Самойлович жадно слушал рассказ Горголи, несколько раз он вставал со стула и принимался в волнении шагать по комнате.
        XXIX
        — Так что же, согласилась ли Фрося перейти в Чигирин? — произнес Самойлович, когда Горголя рассказал ему о своей беседе с гетманшей.
        — Да так видно было, что от одной думки о том, чтобы вернуться к Дорошенко, сердце у ее мосци разрывается, а все же рвется она, как малая пташка из клетки. А как узнала она, что ясновельможный пан женился (слыхала она о том, видимо, и раньше, только не верила), так уж в такую горесть пришла, что и у меня сердце перевернулось, — продолжал Горголя, — стал я ее утешать, успокаивать да рассказывать, для чего и как женился ясновельможный пан, но вот тут-то и случилась беда: только что разговорился, как бежит ко мне хлопчик мой и кричит, чтобы я спешил скорее из кельи, потому что уже зазвонили к заутрене. Вот я и поспешил. Только что успел сделать шагов этак с двадцать, как мне навстречу две чернички! Взглянули на меня да как закричат не своим голосом: «Мать Агафоклия!» Так и пустились с этими криками по всему монастырю бежать. Тут поднялся гвалт, бегут все, кричат, мы к воротам, а ворота заперты! Ну, думаю, пропал, конец! Холод у меня по всему телу пошел, ноги и руки словно не мои сделались, сдвинуться не могу, да малый мой выручил, толкнул в какую-то каморку. «Лежи, — говорит, — авось спасемся!»
        Переоделся я, монашеское платье припрятал, сижу ни жив ни мертв. В монастыре, слышу, крик и шум все растут, все всполошились. — Горголя покачал головой и произнес со вздохом:
        — Бывал я в переделках, а такого никогда не пробовал. Просто, слышу, уши у меня шевелиться начали, волосы подымаются… — Он провел в волнении рукой по лбу и продолжал: — Вдруг слышу шаги… идут… Ко мне, ко мне! Уж близко. Ну, думаю, смерть! Выхватил я нож, притаился в угол, жду, умирать так умирать, а уж хоть даром жизнь свою не отдам. Слышу, открываются двери, в глазах все помутилось, хотел было уже броситься, когда смотрю, а это он, малый мой! Ну, он рассказал мне, что в монастыре переполох, порешили все, что матери Агафоклии суждено, мол, за сильно строгое обращение с ее вельможностью по ночам вокруг ее келии бродить, а для того выходит весь монастырь соборне служить панихиду с водосвятием над могилой, тогда, мол, и я могу выйти из монастыря.
        Так и вышло. Выскользнул я через ворота да и скрылся в лесу, только так, чтобы мне видно было, что там твориться будет.
        Ой! Ой! Если бы вельможный пан мог только представить себе, что там поднялось, когда увидели пустую раскопанную могилу! Шарахнулись все с криками в разные стороны, так в одну минуту не осталось кругом ни одной души. Ну, и мой малый тоже кинулся прямо ко мне. Тут он скинул свою одежду, переоделся в старое, да и тронулись мы в дорогу. Набрались-таки холоду! — Горголя улыбнулся и покачал головой: — Теперь хоть и в пекло, так не будет жарко!
        Самойлович слушал с глубоким интересом, несколько раз перебивал он Горголю громким смехом, вопросами и невольными возгласами. Затем разговор перешел на положение края. Горголя описал Самойловичу положение дел, шансы Ханенко и Дорошенко.
        — Видишь ли, ясновельможный пане, — закончил он свою речь, — хотя и ходят там чутки о басурманском подданстве, а все-таки за Дорошенка почти все войско, да, кроме того, есть у него много преданных, верных людей, которые за него хоть в огонь, хоть в воду.
        Самойлович поднялся с места и в задумчивости зашагал по комнате.
        — Д -да, есть, — произнес он сквозь зубы, — вот это-то и плохо… Особенно стоит за него Мазепа…
        — Так, так, вельможный пане! Он там в большой чести… Там у гетмана с старшиной большая дружба, а найпаче с Мазепой.
        — Так он уже вернулся?
        — Вернулся.
        — Вернулся… гм… ну, это мне не по душе. О, этот Мазепа такая голова, каких мало!.. Он-то всем и управляет, и, черт его побери, управляет так ловко, что и комар носа не подточит.
        — Перетянуть бы его на нашу сторону!
        — Это верно, только, должно быть, мы его не перетянем.
        — Там вот, вельможный пане, я заметил одну странную штуку, думаю: не Мазепина ли это затея?
        И Горголя рассказал Самойловичу о своей встрече с Марианной и Андреем, о их благоприятных отзывах о Дорошенко, о знаменательной фразе Марианны: «Молитесь Богу и святому Петру».
        Сообщенное известие сильно взволновало генерального судью.
        — Вот оно что… Вот оно что, — повторил он несколько раз и беспокойно взъерошивал свою светлую чуприну. — Так вот где хранится узел всех непонятных действий гетмана! Но что ж это? Задумал ли Гострый подкопаться под Многогрешного и посадить здесь Дорошенко, или Многогрешный вступил с Дорошенко в союз? Последнее вернее: соединение обеих Украйн — заветная дума Мазепы… Но надо же завтра все это наверное разузнать.
        Самойлович подошел к Горголе и, положив ему руку на плечо, произнес с чувством:
        — Ну, спасибо ж тебе за твою службу, верь мне, не забуду ее никогда… И если что… — он улыбнулся и добавил: — Да ты у меня умеешь с пол слова понимать!
        Затем он подошел к столу и, достав из кованой скрыньки два тяжелых свертка золотых монет, передал их Горголе:
        — На вот тебе пока!
        Горголя бросился было благодарить Самойловича, но тот ласково остановил его рукой.
        — Погоди, не дякуй! Дальше еще не то увидишь! Да не забудь и своего хлопца, не говори ему пока обо мне ничего, а держи при себе, эта шельма нам не раз пригодится… Да вот что, оставь здесь что-нибудь из своих товаров, а сам ступай в людскую; останься до завтра, продай что- нибудь моей пани… да наври там им что придется… ну да этому тебя учить не следует. Словом, ты купец, идешь издалека: завтра поторгуй в Батурине, а на ночь снова попросись сюда; завтра все узнаем и порешим, что тебе делать.
        На другое утро, вставши рано, пан генеральный судья быстро оделся и отправился к гетману. Проходя по своему двору, он увидал Горголю, раскладывавшего на крыльце свои товары.
        Целая толпа челяди стояла, слушала его болтовню и рассматривала заманчивые предметы, которые Горголя ловко вынимал один за другим из своего короба.
        — Молодец, ловкая бестия! — прошептал Самойлович и вышел со двора.
        Медленно шел по батуринским улицам пан генеральный судья, опираясь на дорогую палку с золотым набалдашником; к каждому встречному жителю обращался он с ласковой улыбкой, с любезным приветствием, и все радушно приветствовали пана генерального судью. Все старшины и все жители батуринские любили генерального судью за его мягкое, незаносчивое отношение, за его любезность, за желание угодить всем; только простые казаки жаловались на его алчность, на здырство и выкруты, но эти жалобы не подымались высоко.
        Войдя на гетманский двор, Самойлович встретился при входе с начальником московских стрельцов боярином Нееловым.
        — Светлому боярину челом до земли! — произнес он еще издали, снимая шапку и кланяясь Неелову в пояс.
        — А, пан генеральный судья! Слыхом слыхать, видом видать. Ну, что, как можется? — отвечал с приветливой улыбкой Неелов, весьма благоволивший к скромному и смиренному старшине, так отличавшемуся от других буйных и гордых казаков.
        — Хвала Господу милосердному! — Самойлович сложил руки на набалдашник палки и поднял очи горе. — Лишь только исполнил обет свой — сейчас же и облегчение получил.
        — Великое дело прилежание к храмам Божиим, — ответил Неелов, — дар на церковь всякую болезнь уничтожает…
        — А как ясновельможный?
        — Гневен, зело гневен!
        Неелов передал Самойловичу о полученном из Москвы известии.
        «По -пустому, — говорю ему, — тревожишь себя, ясновельможный». А он мне в ответ: «По -пустому? Уж кабы с кем другим дело имел, так не тревожился бы, а москали уже таковы: к ним с щирым сердцем, а они к тебе с перцем».
        При этих словах Неелова Самойлович покачал печально головой.
        — Горяч он больно, в том его беда. У него, знаешь, что на уме, то и на языке. А только ты словам его не верь, — заговорил он поспешно, будто спохватившись. — Уж так он верен Москве, как малое дитя матери, грех и слово сказать, — и Самойлович рассыпался в горячих похвалах Многогрешному.
        — Да что говорить! Я сам знаю, что лучшего гетмана нам не надобно, и Москва гетману, как наивернейшему сыну, верит, — отвечал Неелов. — Тем-то и уговариваю его, чтобы понапрасну не тревожил себя… А ты ступай к гетману да уговори его: твоя речь всегда разумная да спокойная, слушать ее любо!
        — Спасибо на добром слове, боярин, — поклонился ему Самойлович. — А если уж ты так мои речи хвалить изволишь, отчего не пожалуешь хлеба -соли покушать? Поговорили бы по душе. Дому бы моему честь сотворил.
        Неелов усмехнулся:
        — Рад бы я, пан генеральный судья, пожаловать к тебе, да, знаешь, гетман не умыслил бы какого худа. Сам знаешь, осторожен он очень.
        — Упаси Бог! — воскликнул Самойлович. — Чего же гетману бояться? У кого душа чиста, тот страху не ведает. А впрочем, коли ты так полагаешь, то пожаловал бы ко мне, когда гетман на поле уедет. Уж очень обрадуешь меня и хозяйку мою.
        Неелов обещал исполнить просьбу генерального судьи, и собеседники расстались в самом приятном настроении духа.
        Войдя в гетманские палаты, Самойлович попросил караульного казака доложить о его приходе. Через несколько минут казак возвратился и сообщил, что гетман ожидает его.
        Самойлович вошел в покой гетмана.
        Гетман расхаживал в сильном волнении по комнате.
        Это был высокий, плечистый мужчина, средних лет, с темным, огрубевшим лицом закаленного вояки. При первом взгляде на него видно было, что этот человек не умеет скрывать ни одного своего чувства. Черные глаза и вздрагивающие губы говорили о его горячем и буйном нраве. Так и теперь, при входе постороннего лица, гетман не постарался скрыть своего волнения.
        После первых приветствий и расспросов о здоровье он сам, без всякого повода со стороны Самойловича, заговорил горячим, сильно возбужденным тоном:
        — А слышал ты, пане генеральный судья, Ханенко-то что задумал!? В Москву послов засылает, обещает им татар навернуть! Под меня яму роет, хочет меня сбросить, а ты еще выхвалял его мне!
        — Конь, ясновельможный гетмане, о четырех ногах, да и то спотыкается, — ответил со вздохом Самойлович, — а человек, во тьме ходящий, и паче.
        — Теперь и сам вижу, что не стоил того Иуда!.. Заманулась им всем булава, словно малым детям цяцьки, ну, я их этой цяцькой по головам так попотчую, что отпадет охота добиваться ее. А там, в Москве, всему поверят! Всякого примут…
        — Верное твое слово, ясновельможный, — произнес Самойлович самым искренним тоном. — Что Москве до наших гетманов! Ей все равно, Иван ли там, або й Петр, або й сам дидько с рогами.
        — Но, кто пропустил через мою землю послов Ханенко, кто помогал им пробраться в Москву?
        — Вероятно, у него есть среди нашей старшины свои верные люди…
        — Ты знаешь что-нибудь? Заговор?! Зрада! — произнес быстро гетман и остановился перед Самойловичем.
        — Упаси, Боже, от такого греха, — отвечал Самойлович. — Если бы я знал что, сейчас же доложил твоей милости, а только то хотел сказать тебе, что многие из нашей старшины не отчизне, а своему карману служат, а на таких людей полагаться нечего… Не лучше ли нам окружить себя верными людьми? Вот, примером, хотел я тебе давно сказать: отчего ты, гетмане, не поставишь полковником Гострого? Другого такого верного сына отчизны не найти во всей Украйне.
        — Это верно, Гострому можно, как самому себе, довериться, — ответил Многогрешный, — да он сам не пойдет.
        — Почему не пойдет? — продолжал Самойлович. — Не хотел он при Бруховецком служить, потому что тот к погибели отчизну вел, а с тобой, ясновельможный гетмане, он будет рад и до смерти пребывать… Он только и думает о том, чтобы обе Украйны соединить…
        — Когда бы не Андрусовский договор… — перебил его угрюмо гетман. — Теперь вот из-за мира с ляхами не захотела бы Москва ни за что Правобережной Украйны под свою руку взять.
        — Ну, что же, ясновельможный?.. Дорошенко верно и рассудил: коли не хочет, мол, нас Москва принимать, так надо поискать другое панство…
        Многогрешный молча слушал Самойловича и, не возражая ни слова и потупивши в землю глаза, шагал из угла в угол, а Самойлович продолжал дальше вкрадчивым, мягким голосом:
        — Вот только в одном дал он ошибку, да такую ошибку, что и поправить ее трудно.
        — В чем же? — произнес живо гетман, останавливая с любопытством на Самойловиче свои черные глаза.
        — Да вот в том, что обещал Бруховецкому булаву свою уступить, а как до дела приходится, так и выходит, что обоим хочется гетмановать, вот и окончилась згода тем, что Бруховецкого убили.
        — Ну, за это Дорошенко винить нельзя, так тому предателю и следовало; а если бы не был Бруховецкий Иудой и изменником, так могли они с Дорошенко и вместе гетмановать; тот на правой стороне, этот на левой, лишь бы вся Украйна с Запорожьем под одной протекцией была.
        Уже с первых слов Многогрешного Самойлович убедился в том, что его предположение было справедливо. Многогрешный показывал прежде при всех вражду к Дорошенко, а также и к Гострому, а теперь молча выслушивал дифирамбы Самойловича и даже сам высказался за Гострого. Будь это другой человек, Самойлович мог бы его заподозрить в желании выпытать его, Самойловича, но Многогрешного он успел уже давно изучить, — этот человек не был способен ни к какому притворству, а в минуты гнева способен был высказать самые заветные свои мысли.
        «Так вот ты как с Дорошенко условился, — подумал про себя Самойлович, — ты, брат, на левой стороне, а Дорошенко — на правой. Отлично, надо это запомнить, да доложить куда следует; конечно, соединить Украйну всякому хочется, да только, если учинится вами задуманный союз, то тебя, человече Божий, — отправит Дорошенко туда, где козам рога правят, а сам станет единым гетманом над всей Украйной. Да так оно и должно быть. Единый гетман должен быть над единой Украйной, только будет им не Дорошенко и не ты!»
        Щеки Самойловича вспыхнули, но он поборол охватившее его волнение и продолжал дальше мирную беседу с гетманом.
        После получаса такой беседы Самойлович окончательно убедился в истине своего предположения, а Многогрешный также окончательно уразумел, что с ним говорит один из самых искренних и преданных поборников мысли о соединении Украйны, который только не решается высказать своих заветных желаний.
        XXX
        Расстались гетман и Самойлович самыми искренними друзьями; на прощанье гетман обнял Самойловича и, сняв со своего пальца дорогой перстень, надел его на палец Самойловича. Генеральный судья очень тронут был таким знаком гетманской ласки. Он принялся успокаивать гетмана насчет тревоживших его сомнений и пообещал выпытать у Неелова, как отнеслись к посольству Ханенко в Москве.
        Возвратившись к себе домой, Самойлович немедленно послал челядинника к Думитрашке Райче, велев ему передать, что он, генеральный судья, собирается с облавой на волка, так не хочет ли и полковник в облаве участие принять?
        Думитрашке не надо было повторять этого предложения дважды, вечером он был уже у генерального судьи. Самойлович рассказал ему о сообщенном Горголей известии, о своей беседе с гетманом, — словом, о том, что гетман, по всей видимости, вступил с Дорошенко в тайный союз и думает отдаться вместе с ним под власть басурмана.
        — Надо об этом немедленно оповестить Москву, — закончил Самойлович свою речь, — зла от этого гетману никакого не будет, а только Москва обвеселит его ласковой грамотой и отклонит от союза с Дорошенко. Да только нужно, чтобы известие это пришло не от нас, а от кого другого, примером, хоть от Ханенко, он там теперь в чести… Потому что, видишь, пане полковнику, если от нас это известие придет, то могут нам не поверить, подумают, что мы под гетмана яму роем, да еще отпишут об этом самому гетману: вот, мол, что о тебе твоя старшина пишет. А гетман, — Самойлович улыбнулся, — ведомо всем, что он человек горячий, не поймет, что мы о его же пользе думали, да и зашлет всех в Сибирь.
        — Ловко говоришь ты, пане генеральный, — усмехнулся довольный донельзя Думитрашка. — Так я вот сейчас и пошлю к Ханенко, есть у меня верный человек.
        — Да верный ли?
        — Как моя правыця! — воскликнул уверенно Думитрашка.
        — Тут, пане полковнику, семь раз примерить надо, а один раз отрезать. — Он махнул рукой и продолжал озабоченным тоном: — Ты ж ему так не говори: кто и откуда сообщил, а только, мол, достоверно известно.
        — Сумею! Не тревожься! — перебил его Думитрашка, вставая с места. — А теперь будь здоров.
        — Ходы здоров, спи спокойно!
        — За такой головой, как у тебя, можно спать спокойно! — произнес с восторгом Думитрашка, прощаясь с Самойловичем.
        Когда Думитрашка удалился, Самойлович призвал к себе челядинника и спросил, ушел ли уже вчерашний торговец? Оказалось, что торговец попросился у пани и сегодня на ночлег, на что и получил согласие.
        — Вот и отлично, — произнес с удовольствием генеральный судья, — позови его сюда, пусть идет со своим коробом, может, у него найдется какой военный припас.
        — Ну, Горголя, будет тебе новая работа, — обратился к Горголе Самойлович, когда последний вошел в его комнату.
        — Какая работа, ясновельможный пане, приказывай? — спросил с почтительным поклоном Горголя.
        — Саблей ты владеть умеешь?
        — Да, приходилось не раз и этим аршином товары мерять.
        — Казацкую муштру знаешь?
        — Не дуже, а все-таки с коня не упаду и стрелою маху не дам!
        — Ну, так вот тебе новына. Ты поступаешь в казаки!
        — В казаки? — изумился Горголя. — А на какое лыхо я там сдался?
        — Служить верой и правдой, сторожить так гетмана, чтобы всякую мышь увидеть, которая в гетманские палаты пробежит, чтобы слышать, о чем там стены шепчутся, о чем глаза говорят.
        — Гм… и передавать обо всем ясновельможному пану?
        — А так, чтобы я мог в каждое время его милость оборонить.
        — Согласен! — усмехнулся Горголя. — Эта служба, ей- богу, мне по душе. А когда же идти?
        — Скорый ты! — усмехнулся Самойлович. — Надо мне об этом боярина Неелова попросить. Так ты вот пока в Батурине пошатайся или вокруг него, а я поищу случая сказать о тебе боярину.
        Случай не заставил себя долго ждать. Через несколько дней Самойлович узнал, что гетман отправился со своими ближайшими старшинами на поле. Не теряя времени, он тотчас же отправил к Неелову двух челядинников, чтобы просили боярина сделать генеральному судье честь, отведать у него хлеба -соли. Боярин принял с удовольствием предложение. Самойлович встретил его для вящего почета у самых ворот и провел в свои покои. Во время роскошного, на славу заданного обеда Самойлович буквально очаровал гостя своим радушием, любезностью и веселой непринужденной беседой. Польщенный и почестью, и оказанными ему Самойловичем радушием и роскошным обедом, боярин то и дело хвалил подаваемые яства, вино, меды, самого генерального судью, его обычай, его речи, его светлый разум. Под конец обеда боярин так размяк, что начал уверять Самойловича в своей преданности и любви, и в том, что все старшины народ мятежный и худоумный, а он, Самойлович, единственный, кроме гетмана, верный во всем Батурине человек. Когда боярин и генеральный судья перешли в покои самого пана генерального судьи, а казачки принесли им туда люльки и меды,
Самойлович обратился к Неелову.
        — Вот что, боярин, хотел я тебя просить об одной милости.
        — В чем дело, сказывай, — рад служить чем могу! — отвечал услужливо боярин.
        — Да вот тут человек один ко мне прибился, когда-то еще давно, когда я еще полковником наказным служил, был он у меня в полку: расторопный, умелый, как говорится: хоть до лука, хоть до дрюка. А потом захватили его как-то с собой татаре, вот теперь назад вернулся он, опять в казаки просится, так я думал, не пристроил ли бы ты его как-нибудь в гетманской страже?.. Человек верный, умелый, на все пригодный…
        — Отчего же не услужить другу, — отвечал охотно боярин, — пусть приходит завтра… пристроим!
        — Вот спасибо на добром слове, — произнес с чувством Самойлович, — да я бы, знаешь, и сам попросил о том гетмана, да боюсь идти к нему, все-то он за посольство того Ханенко так гневается, что и приступу к нему нет.
        — А чего гневаться? Попусту кровь себе портить, — возразил Неелов. — Все ему на Москве верят, и никто против него никакого зла не умышляет. Правду сказать, такого гетмана еще до сей поры и не было, прям он и верен и бесхитростен, как ребенок.
        — Что говорить! Это правда, другого такого верного гетмана не отыскать, служит Москве воистину верой и правдой. Да вот, — Самойлович вздохнул и опустил глаза, — верно ты сказал, боярин, что прост он и бесхитростен, как ребенок, того ради и боюсь, чтобы не увлек его кто-нибудь.
        При этих словах боярин оживился.
        — Ты знаешь что-нибудь? — произнес он быстро. — Не затевают ли измены старшины?
        — Боже упаси! Старшина вся в верности Москве пребывает. А Дорошенко? Забыл ты разве о нем, боярин? Ведь он спит и видит, как бы нашу Левобережную Украйну под басурмана отдать… А уж он так хитер, что не то что гетмана нашего, Демьяна Ивановича, а кого захочет — сумеет обойти. А найпаче теперь станет он уверять гетмана, что Москва изменчива, что Москва вместо него Ханенко поставит, что лучше теперь, пока есть еще время, под турецкого султана поддаться… А гетман ведь и так все в гневе да в страхе пребывает. Прост он душою. Долго ли довести такого до греха? Вспомни, боярин, Бруховецкого, даром что был он прижимист и алчен, а слугой Москве был самым верным, но и того сумел Дорошенко обольстить, да еще и на какое дело подбить!
        — Да ведь гетман Демьян Иванович с Дорошенко во вражде пребывает? — возразил с изумлением Неелов.
        — Пребывал, а теперь, замечаю, что-то уж не то стало. Звал его Ханенко с собою против Дорошенко воевать, а он не идет и казакам своим не велит наступать. А с чего это такая милость к Дорошенко началась? Он опять отозвал с нашего берега все свои войска, — видно, думает теперь и без войска всю Правобережную Украйну заполучить.
        — Так, так, правду ты говоришь, пан генеральный судья, уж это недаром, — произнес озабоченным тоном воевода. — Я-то и сам помечаю, что гетман будто не тот стал: намедни пришел я к нему, а он меня худыми словами бранить зачал… Зело зол на Москву.
        — А ведь у гетмана что на уме, то и на языке, — вставил с легким вздохом Самойлович.
        — Да как же Дорошенко мог с ним в переговоры войти? — продолжал озабоченно боярин.
        — А вот как, видишь ли: есть у нас тут полковник Гострый, слышал, я думаю, и ты про него. Не служит при войске, потому что такой он враг Москвы, как и сам Дорошенко. Ну так вот он и дочка его Марианна состоят самыми верными помощниками Дорошенко, они переносят известия от него к гетману и уговаривают его отступить от Москвы. А если, не дай Бог, какого зла… так ведь стрельцов у нас мало, и те худы, а казаки…
        — Так, так, правду ты говоришь, судья Иван Васильевич, — произнес боярин, покручивая в волнении свою бороду, — и давно ты знаешь об этом?
        — Да примечать что-то неладное стал уже я давненько… вот и Домонтович, Думитрашка, Мокриевич да обозный генеральный не раз забрасывали мне такие слова, только я им не верил, потому что, сам знаешь, Домонтович, Думитрашка и Мокриевич злобу против гетмана имеют, а генеральный обозный булаву надеется заполучить, — вот и думал я: не верность к Москве, а злоба к гетману говорит в вас, панове; ну и не верил им, пока сам обо всем не узнал. А узнал, так и порешил тебе обо всем сказать, чтобы тушили пожар, пока не возгорелся большой огонь. Еще ведь может Москва гетмана от союза с Дорошенко отвратить, а упустить время — худо будет. А я, видит Бог, — Самойлович поднял к небу глаза, — как вечной жизни себе хочу, так хочу, чтобы гетман Демьян Иванович над нами всегда гетмановал. Сам посуди — чего мне желать еще: я себе булавы не ищу, гетман меня в своей ласке содержит. Благодарение Господу, всем доволен. Ох, ох!.. Одна только верность к Москве и заставила меня обо всем этом поведать теперь, боярин… потому что теперь-то хорошо мне, а не дай Бог настанет новый гетман, тогда…
        — Ничего, не бойся ничего, судья Иван Васильевич, служи Москве верой и правдой — и служба твоя забыта не будет, — произнес Неелов, поднимаясь с места. — А я теперь поспешу домой да отпишу в Москву кому следует. А ты, Иван Васильевич, передавай мне обо всем, что узнаешь, да не бойся ничего — все говори, — помни: Москва не забывает своих верных слуг.
        Неелов торопливо попрощался с Самойловичем, последний хотел его провожать, но боярин удержал его от этого.
        С минуту Самойлович стоял молча посреди комнаты. Лицо его было взволновано и бледно.
        — Москва не забывает своих верных слуг, — прошептал он наконец сквозь зубы каким-то шипящим шепотом, — ну, это мы увидим! — и, тряхнувши гордо головой, добавил уверенно: — Ха -ха! Для того, чтобы высоко подскочить — надо низко присесть.
        —
        Возвратившись с новым товарищем в Чигирин, Мазепа застал всех в страшном переполохе. Известие о его внезапном отъезде распространилось по всему городу. Кочубей хотя и видел, как мимо них пронесся во весь опор Мазепа в сопровождении Остапа, но почему, зачем и куда поскакал пан генеральный писарь — никто не мог объяснить. На этот счет строились всевозможные предположения, догадки и рассуждения, все обитатели Чигиринского замка буквально изнемогали от нетерпения, так что когда Мазепа, в сопровождении Остапа и Гордиенко, появился в Чигирине, — его окружила толпа казаков и засыпала со всех сторон вопросами. Но генеральный писарь спешил прежде всего явиться к гетману и оправдаться перед ним в своем своевольном поступке, а потому, поздоровавшись наскоро с товарищами и поручив пока своего нового друга, Гордиенко, Остапу, Мазепа отправился в замок.
        Он застал Дорошенко страшно раздраженным; с первого же слова гетман набросился на Мазепу за его несвоевременный и своевольный выезд из города, но когда Мазепа объяснил ему причину этого своевольного отъезда, гнев Дорошенко сразу утих.
        Конечно, о кольце, о желании отыскать Галину Мазепа не счел нужным упоминать в своем объяснении и мотивировал свое внезапное исчезновение лишь желанием немедленно догнать ханенковского посланца, выпытать у него всю истину и перетянуть его самого на свою сторону. Намерение это и увенчалось полным успехом, так как ему, Мазепе, удалось узнать от посланца Ханенко известие чрезвычайной важности. Мазепа передал Дорошенко об Острожской комиссии, о происках Ханенко, о желании при помощи ляхов утвердиться гетманом в Правобережной Украйне. Известие это привело Дорошенко в величайшее волнение.
        — О, это страшно важное известие, страшно важное! — произнес он в волнении. — Негодяй хочет сразу опереться на ласку Польши и Москвы, и это ему удастся, удастся… Больше булавы он не потребует ничего! Надо предупредить его, не допустить. Да, надо обдумать все. Прости, друже, я погорячился, — гетман горячо сжал руку Мазепы.
        — Нет, ты прав, ясновельможный, — ответил Мазепа. — Я сам бы не позволил себе отлучиться без ведома твоего из Чигирина, если бы не догадался, что этот казак есть важный посланец. Я хотел известить тебя с дороги, да не было никого из своих.
        — Ну, что об этом говорить, друже! — перебил его Дорошенко. — Все хорошо, что хорошо кончается, говорит пословица; обсудим лучше, что теперь делать, как помешать намерениям Ханенко?
        — Делать то же, что и он.
        — Это как же? — Дорошенко остановил на Мазепе вопросительный взгляд.
        — А так, послал он посланцев в Острог, послать туда нам и своих.
        — Нам? Своих посланцев посылать в Польшу? Нет, нет! — воскликнул горячо Дорошенко. — Судьба жестоко насмеялась над нами! Ха, ха, ха! От одного берега отстали, а к другому не пристали, но пусть лучше нас разобьют волны в открытом море, чем прибьют к польской стороне.
        — Ясновельможный гетмане, прости меня, ты не так понял мои слова, — возразил Мазепа, — не присоединиться к Польше предлагаю я, а только послать послов в Острог для переговоров. От переговоров до згоды еще очень далеко. Сам ты говоришь, что мы от одного берега отстали, а к другому не пристали; вот для того, чтобы выгадать нам время, нужное для присоединения к другому берегу, должны мы сделать вид, что хотим вернуться под польский протекторат. Нам надо во что бы то ни стало выиграть время. Как можем мы это сделать? Как только Польша признает Ханенко гетманом, она обратится за помощью к Москве и двинется на нас войной. А как оттянуть это время подальше? Надо сделать вид, что мы сами хотим поддаться Польше, завести переговоры, поднять торговлю за права, а в то же время искать твердого пристанища — другого берега!
        — Так, так… ты прав, друже, как и всегда, — заговорил задумчиво Дорошенко. — О, если бы нам удалось нарушить мир Москвы с Польшею, расстроить этот ненавистный договор, тогда… тогда… Но все равно надо искать такое царство, которое приняло бы нас всех… Постой, вели позвать сюда посла Ханенко, — я хочу расспросить его обо всем сам.
        Мазепа велел позвать Гордиенко.
        XXXI
        Дорошенко принял Гордиенко чрезвычайно ласково; расспросив о деле, он богато одарил казака и предложил остаться служить в гетманском войске ротмистром надворной команды. Гордиенко искренно поблагодарил Дорошенко и с большою радостью принял лестное предложение гетмана, заявив только, что ему раньше принятия новой должности надобно будет съездить на Запорожье и там покончить свои дела.
        Когда он удалился, Дорошенко снова обратился к Мазепе:
        — Ну, друже мой, теперь, пожалуй, пора и тебе отдохнуть с дороги, а завтра обсудим, какие требования послать ляхам; напишем все, рассудим, а там готовься снова в поход, — он улыбнулся и ласково опустил свою руку на плечо Мазепы, но ласка эта не доставила Мазепе радости.
        — Как? — произнес Мазепа, чувствуя, что сердце замерло у него в груди. — Ясновельможный гетман хочет, чтобы я отправился послом в Острог?
        — Конечно, — отвечал с тою же ласковою улыбкой Дорошенко, — другой такой головы, как ты, друже мой, не найдется ни на правом, ни на левом берегу.
        Мазепа сделал над собой невероятное усилие, губы его сжались в самую обворожительную, благодарную улыбку, а в душе между тем поднялась целая буря.
        Что делать? Как отклонить намерение Дорошенко отправить его в Острог? Рассказать ему о Галине? Но Мазепа прекрасно понимал, что это было невозможно! А между тем если бы гетман отправил его в Острог, поиски Галины отложились бы на неопределенное время, когда здесь от каждого дня, от каждого часа может зависеть спасение несчастной девушки. Надо было во что бы то ни стало отклонить намерение Дорошенко.
        — Спасибо тебе, ясновельможный гетман, за ласковое слово, — произнес вслух Мазепа, — но если ты так уж думаешь обо мне, то дозволь мне ехать в то место, на которое нам надо обратить теперь наибольшее внимание.
        — Как? Куда же еще? — изумился Дорошенко.
        — Ясновельможный гетмане, — продолжал Мазепа, — только что говорил тебе Гордиенко, а ты и сам хорошо знаешь, что все Запорожье, с Сирко во главе, ежеминутно готово от нас отложиться и пристать к Ханенко. Сам Ханенко в Крыму сговаривает хана выступить с ним против нас. Ты сам, ясновельможный, знаешь, что хан не очень-то слушает султанские приказы, а тем паче, когда мы еще и не соединились с Портой. Вот потому, если Ханенко удастся привлечь на свою сторону Запорожье, и хана, и Польшу, и Москву, тогда, пожалуй, ничего и не останется от Правобережной Украйны. И еще то заметь себе, ясновельможный, что запорожцы шныряют всюду по корчмам, по деревням, по шинкам и возбуждают против нас народ! А потому нам необходимо притянуть на свою сторону Запорожье и Многогрешного, иначе мы останемся, окруженные со всех сторон.
        — Это верно, — согласился Дорошенко, — но это дело я могу поручить другому; для этого много хитрости не нужно: прочесть на Запорожье наш договор с султаном, пробраться к Многогрешному, а там в Остроге…
        — Нужно тянуть только время, — вставил Мазепа.
        — Да, тянуть, но для этого и нужно, друже, разумную голову: тянуть, да не показывать ляхам, что мы только тянем время, а заставить их думать, что с нами можно и до конца дойти, а то ведь они и смотреть на нас не станут, а прямо обратятся к Ханенко. Кроме тебя, друже мой, никто этого не сможет сделать так ловко и умно!
        С ужасом заметил Мазепа, что Дорошенко окончательно решил отправить его не на Запорожье, а в Острог. Но на это он решительно не мог согласиться — потерять еще раз возможность спасти Галину, когда сама судьба приходит к нему на помощь? Нет, это было бы уже свыше человеческих сил!
        — Поверь, ясновельможный, — заговорил он вслух, стараясь придать своему голосу самый непринужденный, бесстрастный тон, — в Острог или на Запорожье ехать — мне все равно, я потому только и хочу броситься поскорее на Запорожье, что вижу там больше опасности.
        Мазепа напомнил Дорошенко о ненависти запорожцев к басурманам, о своевольном и непреклонном характере Сирко и его заклятой ненависти к туркам. Для того, чтобы принудить таких людей пойти на какой-нибудь компромисс, надо употребить много хитрости, ловкости и уменья обходиться с людьми, а у него, Мазепы, есть одно преимущество перед другими послами — то, что Сирко верит в него и благоволит к нему.
        — Да и у Многогрешного дело далеко не так просто, как это кажется ясновельможному гетману, а важнее всего то, что с Острогом дело еще терпит, а с Запорожьем ждать нельзя.
        Но Дорошенко не слушал уверений Мазепы и стоял на своем. Долго пришлось Мазепе спорить с гетманом, пока наконец Дорошенко согласился на том, что Мазепа выработает с ним сперва статьи, необходимые для послов, отправляемых в Острог, а потом уже отправится сам на Запорожье и к Многогрешному, а возвратившись оттуда в Чигирин, все-таки поедет сам лично в Острог.
        Покончив разговор с гетманом и простившись с ним, Мазепа вздохнул наконец с таким облегчением, как будто с плеч его скатилась непомерная тяжесть. Эта временная отсрочка, которая все-таки должна была дней на пять оттянуть отъезд его на Запорожье, пришлась ему сильно не по душе, но все-таки это был лучший исход. Делать нечего, надо подчиниться воле гетмана, а потому Мазепа решил попросить Гордиенко, не ожидая его, отправиться вперед на Запорожье и собрать там под шумок необходимые сведения.
        Не откладывая своего намерения, Мазепа отправился к Остапу и попросил Гордиенко к себе на ночлег.
        — Ну, брат, погано дело выходит, — обратился Мазепа к Гордиенко, когда тот вошел вслед за ним в покой.
        — А что такое?
        — Гетман задерживает меня!
        — Как так?
        — А вот, хотел было совсем меня отправить в Острог, едва удалось уговорить его, что Запорожье теперь важнее для нас, а то и слышать не хотел. Да и то вот требует, чтобы я еще дней пять здесь остался для составления инструкций послам.
        — Гм… — произнес в раздумье Гордиенко. — А часу тратить не нужно было бы.
        — Вот потому-то я хотел просить тебя, брате, чтобы ты ехал вперед, не дожидаясь меня, и разведал бы там, пока что, среди братчиков, не слыхали они чего про разорение хутора, про Галину, да разом с тем и подготовил бы их к моему приезду.
        — Горазд, горазд! — воскликнул весело Гордиенко. — Я и сам хотел было сказать тебе, что нам вместе приезжать на Запорожье как-то не годится. Раз бы они узнали, что я уже поступил на службу к Дорошенко, так не стали бы верить моим словам, а подумали бы, что меня Дорошенко за гроши купил. А так, — Гордиенко усмехнулся и подморгнул Мазепе, — сам знаешь, вернее будет. Так завтра же я и еду, а ты тоже не запаздывай!
        — Спасибо, брате! — произнес с чувством Мазепа, сжимая руку своего побратима. — Век не забуду!
        — Пустое, не хвали заранее. Тогда будешь говорить, когда дело будет сделано!
        До поздней ночи говорили еще приятели о надвигающихся смутных днях, о Дорошенко, о Ханенко, о Галине.
        На другой день Гордиенко распрощался с Мазепой, Остапом и Кочубеем и отправился на Запорожье, а Мазепа занялся с Дорошенко составлением инструкций для послов. Решено было поставить Польше самые широкие требования; прежде всего было поставлено требование полной свободы православия и решительного уничтожения унии; православный митрополит, а с ним пять епископов должны были заседать в сенате. В места, где жительствуют казаки, запрещался въезд панам; им дозволялось только получать доход со своих имений. Коронным войскам дозволялось являться в Украйну только по требованию гетмана, и тогда они должны были находиться под его исключительным начальством. Если же король хотел бы потребовать казацкое войско, то должен был прислать указ гетману, и тогда гетман отправлял войска в Польшу, передавая над ними начальство своему наказному гетману. Все решительно, вплоть до устройства школ и академий, было рассмотрено в этих инструкциях, но особенное внимание обратили Дорошенко и Мазепа на ненавистную всем унию; они требовали даже, чтобы самое название унии было уничтожено во всех законах. Конечно, на все эти
требования, а особенно на уничтожение унии, поляки не могли согласиться ни в каком случае, так как таким образом они должны были бы отказаться от своей заветной цели уничтожения православия — схизмы, которое они считали ересью и преследование которого они считали за благое дело. С грустью сознавали Дорошенко и Мазепа, что Польша никогда не согласится на подобные условия, но без них нечего было и думать о соединении. Старшина, казачество и весь народ до того ненавидели унию, что не могли даже и слышать этого слова. Несколько раз обращался Дорошенко к Москве с предложением принять Правобережную Украйну под свой протекторат, но в силу Андрусовского договора и мира с поляками — Москва решилась этого не делать, а потому Дорошенко и Мазепа желали употребить всевозможные средства, чтобы заставить Москву поссориться с Польшей и разорвать с нею мир; но пока, защищая свою веру, они думали обращаться к басурманам. Это была ужасная ирония судьбы, но Дорошенко думал, что пока для него не было другого исхода: или соединиться с христианской державою и допустить в своей стране все ужасы унии и насилия католического
духовенства, или принять турецкий протекторат и охранить тем свою православную веру. Охранить? Надолго ли? Этот вопрос подымался каждый раз из глубины души гетмана и оставался без ответа… Но во всяком случае теперь, по мнению Дорошенко, не было из чего выбирать, надо было только выиграть время для того, чтобы соединиться с турками. Поэтому Мазепа и Дорошенко решили послать прежде всего еще послов в Острог с требованием заставы, т. е. заложников безопасности казацких послов. Заложниками требовал Дорошенко гнездинского архиепископа и других знатных особ. Без сомнения, поляки ни за что не согласились бы выдать таких заложников, и по этому поводу должна была неминуемо завязаться длинная переписка. Покончив все эти дела, Мазепа получил наконец от гетмана разрешение ехать на Запорожье.
        Приготовили дары для кошевого, для старшины запорожской и для всех братчиков, снарядили приличную для посла ассистенцию, и наконец-то в один ясный день Мазепа выехал во главе своего небольшого отряда из Чигирина. Дни стояли уже морозные, но снегу еще не было. Путешествие свое Мазепа совершил без всяких приключений и наконец на десятый день достиг уже Запорожской Сечи. Не доезжая верст пяти до самой Сечи, казаки остановились, оправились, принарядились и двинулись в стройном порядке к берегу Днепра. Долго пришлось им ждать переправы, наконец все эти путевые хлопоты были покончены, и казаки подъехали к земляным укреплениям Предсечья, окружавшего Сечь.
        Приблизившись к воротам, один из сопровождавших Мазепу казаков протрубил трижды в рог. Вскоре на башне появился вартовой. После обычных расспросов, кто едет, куда, зачем и откуда, он попросил прибывших подождать у ворот, пока он доложит об их приезде пану кошевому. Но не успел вартовой дойти до куреня кошевого, как весть о прибытии дорошенковских послов распространилась по всему Запорожью. Вскоре все валы, окружавшие Предсечье, покрылись пестрыми группами людей. Со всех сторон послышались приветствия, насмешки, остроты и даже отборная брань.
        Спокойно стоял Мазепа под этим перекрестным огнем, чутко прислушиваясь к раздававшимся вокруг него крикам; он хотел при помощи их составить себе правильное понятие о настроении толпы; к сожалению, ему приходилось убедиться, что большинство запорожцев было настроено враждебно. Конечно, раздавались и приветствия, и одобрительные крики, но их заглушали насмешки, остроты и крепкие казацкие выражения.
        Но вот ворота распахнулись, и навстречу казакам вышли несколько почтенных запорожцев и объявили, что кошевой атаман просит их пожаловать в Сечь. Мазепа со своим отрядом въехал в Предсечье. Здесь уже было все заполнено массами народа; наблюдатели с валов хлынули вниз и спешили протолкаться поближе к приближавшемуся отряду, шинковые завсегдатаи высыпали из шинков, из куреней, из запорожских кухонь, отовсюду валил народ, взбирался на столбы, кто карабкался на крышу, — так хотелось им повидать Дорошенковых послов; это было интересное явление, нарушившее однообразное течение их жизни.
        Мазепе казалось, что от крика и гама, окруживших их со всех сторон, он непременно оглохнет.
        — Смотрите, смотрите, панове! Вот бусурманские подданцы идут!
        — А что же у вас на прапорах нет полумесяца? Не удостоил еще султан пожаловать, что ли?
        — Вот султановы слуги идут!
        — Ироды, христопродавцы! А что, потурчились уже со своим гетманом?
        — Продали Украйну туркам на поталу? — кричали с одной стороны.
        — Да тю на вас, дурни! — отвечали с другой стороны. — Залили очи вы, что ли? Да ведь это наш Мазепа.
        — Пришла коза до воза! — выкрикивали раздраженные голоса с разных сторон.
        — Молчите вы, дурни безмозглые! Гетман Дорошенко о благе нашем печется, а ваш Ханенко только о своем кошеле.
        — Что татарин, что турок — все один бусурман! — перекрикивали их другие.
        Медленно подвигался Мазепа со своим отрядом среди этого волнующегося моря; вся толпа следовала за ними. Проезжая мимо одного шинка, Мазепа заметил Гордиенко, окруженного порядочной толпой казаков.
        При виде Мазепы казаки и Гордиенко закричали громко:
        — Слава гетману Дорошенко, слава!
        Многие из толпы подхватили этот крик, но большинство разразилось продолжительными и гневными криками. Это начало не сулило Мазепе доброго конца, но он еще не терял надежды.
        Наконец отряд достиг самой Сечи и выехал на майдан. Это была большая, круглая площадь, окруженная рядом небольших мазаных хат — куреней, в которых помещались запорожцы. Обитатели каждого куреня назывались по имени куренного атамана. Курень кошевого атамана отличался от других куреней только размерами.
        Когда отряд Мазепы остановился посреди майдана, провожавшие его запорожцы указали спутникам Мазепы предназначенный для них курень, самому же Мазепе отвели отдельное помещение. Хата, куда ввели Мазепу, отличалась удивительной простотой: белые, чисто вымазанные стены, деревянные лавы, грубый деревянный стол, икона на стене. Отворив перед Мазепой двери, запорожец удалился, и Мазепа остался совершенно один. Из окна еще доносился в хату шум толпы, но крики уже утихали, толпа быстро редела, и вскоре на площади не осталось никого, кроме нескольких запорожцев. Множество дум, тревог и сомнений копошилось в голове Мазепы, но, утомленный дорогой, он чувствовал прежде всего потребность отдохнуть; с грустью взглянул он на кучу кож конских, брошенную в углу, и хотел было уже улечься на ней, — когда двери отворились, и вошедший в них запорожец объявил Мазепе, что пан кошевой атаман, Иван Сирко, просит его к себе. Приглашение это заставило сильно забиться сердце Мазепы, ему предстояла решительная битва, он знал, что голос Сирко имеет подавляющее влияние на решение всего Запорожья, но знал и то, что Сирко — самый
завзятый враг турок, — а все-таки надежда покорить Сирко доводами своей логики не оставляла его.
        Битва должна была быть страшная и роковая, и, как у воина перед битвой, сердце его замерло на минуту в груди, но, овладевши своим волнением, Мазепа смело тряхнул головой и последовал за посланцем.
        Проводив Мазепу к дверям хаты кошевого, посланец произнес коротко:
        — От тут! — и отошел в сторону.
        XXXII
        Мазепа толкнул дверь и вошел в хату. В хате было уже темновато. Сирко сидел подле стола, лицо его было сумрачно, длинные, слегка тронутые сединой усы спускались на грудь; видно было, что он готовится встретить суровой речью гетманского посла, но при виде Мазепы лицо его сразу прояснилось.
        — Здоров будь, пане атамане! — произнес Мазепа, кланяясь.
        — Здоров, здоров! — отвечал приветливо Сирко. — Так это ты? Мазепа? А я и не знал, кого прислал ко мне Дорошенко. Ну, садись же, давно мы с тобой не видались. Го, го! — Сирко вздохнул. — Много времени уплыло, да мало принесло. А ты, я слышал, генеральным писарем стал, в гору идешь?
        — Спасибо Богу, потрохы! — отвечал Мазепа. — Да не в том дело, теперь ведь, чем выше в гору идешь, тем больше горя кругом себя видишь. А как же ты, пане атамане, поживаешь?
        При этом вопросе Сирко нахмурился.
        — Как поживаю, спрашиваешь? — произнес он угрюмо. — Да можно ли теперь хорошо поживать? Вот о том только и помышляю, как бы Украйну от татарской неволи спасти.
        — От неволи? От какой неволи, батьку? — изумился Мазепа.
        Сирко поднял глаза.
        — Слушай, Мазепа, — заговорил он суровым, отрывистым тоном. — Я простой казак, хитрить не люблю и не умею, говорю то, что думаю. Вот слушай правду: не так думал я встретить посла от Дорошенко, а как увидал тебя, обрадовался, — помни, тебе обрадовался, потому что ты мне тогда еще давно по душе пришелся, а что до дела, так скажу тебе прямо: напрасно Дорошенко присылает тебя ко мне; не последую я никогда его советам; нам известно, что вы уже поддались басурманам, и мы будем против этого стоять всей душой; будем трудиться, голов своих не пожалеем, и или вырвем Украйну из турецкой неволи, или сами поляжем до одного.
        — А если гетман не поддавался басурману, а если ты, пане атамане, даром на гетмана горы вернешь? Что тогда? — произнес вопросительно Мазепа.
        При этих словах Сирко вспыхнул:
        — Как? Разве вы не посылали послов в Турцию, разве не было у вас рады на Росаве, разве не присылал вам грамоту султан?
        — Посылали в Турцию, была и рада, и грамоту присылал нам султан, — все это так, только в неволю басурманскую Украйну никто не отдавал. Не любишь ты, пане атамане, хитрить, а хитрых людей слушаешь, которые только хотят мутить в Украйне и в мутной воде рыбину ловить.
        Сирко хотел было возразить что-то, но Мазепа продолжал дальше:
        — Нет, постой, пане атамане, выслушай меня: давно уже мы слышим, что враги отчизны распространяют кругом вести о том, что будто бы мы отдались в подданство Турции, для того, чтобы смущать и подымать против нас народ. Вот потому-то гетман и прислал со мной грамоту султана, чтобы я показал ее тебе и всем запорожцам.
        — Она с тобой? — произнес живо Сирко.
        — Да, со мной, — отвечал Мазепа, — выслушай ее и уверься в том, что сообщение о нашем подданстве было ложью и клеветой.
        Мазепа достал толстый, сложенный пакет, развернул его и принялся читать Сирко вслух перевод грамоты султанской. Угрюмо и сумрачно, подергивая свой длинный ус, слушал его Стирко. Несмотря на то, что в грамоте не говорилось о подданстве, а упоминалось только о том, что булава и бунчук посланы Дорошенко в знак приятельства и страх врагам, султан не требует с Украйны никаких податей и поборов, а только за свою защиту требует, чтобы войско казацкое являлось по первому его зову, — Сирко, видимо, остался недоволен договором.
        — Хан крымский со своим войском и Петр Дорошенко с Запорожским Войском — пусть оба меж собой крепкое братство имеют, — произнес вслух Мазепа, но Сирко не дал ему закончить.
        — А не дождется он, турецкая собака, видеть этого, чтобы Запорожское Войско с крымским ханом браталось, — вскрикнул он, гневно ударяя кулаком по столу, и поднялся с места, — пусть гетман Дорошенко братается с ханом, коли ему того захотелось, а Войско Запорожское не побратается с ним никогда! Да, никогда, никогда, говорю тебе; так и передай и самому гетману, и самому султану!
        Лицо Сирко от гнева покрылось багровой краской, глаза засверкали.
        — Пане атамане, — перебил его Мазепа, — не о братстве идет речь, — что там спорить о словах, — а о том, чтобы охранить Украйну от набегов татар, из-за этого и должны мы были войти в разговор с султаном.
        — Сабля казацкая, а не дружба с татарами обороняла до сих пор Украйну от басурманов, — продолжал горячо Сирко, — или вы думаете, что бумага ваша вернее этой крепости! — воскликнул он громко и ударил себя по груди. — Сжечь, истоптать, изрубить эту бумагу может всякий султан, а сердца казацкого изменить не может никто. На то Господь Бог и Запорожье здесь поставил, чтобы оно своим мечом охраняло святой крест, а вы, забывши завет Божий, пошли искать ласки у басурмана, так не надейтесь же на нас!
        — Не забыли мы о нашем славном Запорожье, — возразил Мазепа, — забыл ты, пане атамане, что не одни теперь у нас враги татары, а чтобы биться со всеми ими, ни нашей, ни вашей силы недостаточно, найпаче, если ей приходится делиться на несколько частей. Потому-то мы и задумали на время учинить згоду с султаном, чтобы таким образом защитить себя от татар и направить свои силы в другую сторону. Сам знаешь, какое время: снизу дым глаза ест, а сверху каплет. Надо искать у кого-нибудь защиты!
        — Ищите ее у христианских держав, — произнес запальчиво Сирко.
        — У каких? — вскрикнул живо Мазепа. — У тех, что соединились Андрусовским договором? Ха, ха! Да разве ты сам не знаешь, пане атамане, не обращались мы к Москве, чтобы она приняла нас и соединила разорванную Украйну? Но ведь она не хочет ни за что теперь нарушать мира с ляхами, а Польша! — Мазепа махнул рукой. — Вспомни только панское иго, вспомни унию — и тогда суди сам, можно ли нам оставаться в подданстве у нее. Ох, ох! В том-то и горе наше, что для защиты своей веры должны мы обращаться к невере.
        — А невера защитит? — вскрикнул горячо Сирко. — Лучше уж в двух разорванных частях существовать, чем всем соединиться для того, чтобы пойти на погибель к басурманам.
        — А будет ли долго существовать разорванная на три куска Украйна? — произнес с горькой иронией в голосе Мазепа. — На, смотри, теперь мы обратились к ляхам, скрепя сердце, забывши давнюю вражду, обратились мы к ним…
        — Как? Разве вы послали послов к ляхам? — перебил его живо Сирко.
        — Да, послали и вручили им инструкции и этот договор, хочешь послушать?
        — Читай, читай!
        Мазепа начал читать Сирко проект договора с поляками; во время чтения Сирко одобрительно качал головой, видно было, что он вполне одобрял все требования Дорошенко. Наконец Мазепа окончил чтение и сложил бумагу.
        — А если ляхи на эти пункты не согласятся, — обратился он к Сирко, — скажи сам, можно ли на других условиях подписать с ними договор?
        Сирко молчал.
        — Можем ли мы опять впустить панов в Украйну, отдать им в рабство народ? — продолжал Мазепа. — Можем ли мы допустить, чтобы уния снова утвердилась в нашей стороне?
        — Нет, нет! не будет того никогда! — воскликнул гневно Сирко и ударил кулаком по столу.
        — А если нет, — продолжал мягко Мазепа, — то скажи мне, что делать тогда, когда ляхи не согласятся принять нас на таких условиях?
        Сирко бросил на него исподлобья насмешливый и злобный взгляд.
        — Тогда идти к туркам, под басурманскую защиту, — произнес он едко, — это ты хочешь сказать? О, слепцы, слепцы! Неужели вы думаете, что басурманы станут защищать нашу веру? Да они только манят вас для того, чтобы всех затянуть и всех сразу проглотить.
        — Ох, батьку атамане, — вздохнул Мазепа, — да разве ты думаешь, что своя охота ведет нас к басурману? Не грызет ли и нас то же, что и тебя, что у басурман должны искать опоры?.. Да что поделаешь, нужда переменяет закон. Мы с Дорошенко верим только в свою властную силу, в свою хату, в свою правду, но для того, чтобы сохранить ее, нам надо искать теперь у кого-нибудь на время помощи и защиты? Но у кого? Укажи? Затем я и приехал, чтобы порадиться с тобой и с честным товарыством о том, что делать, когда ляхи откажутся утвердить наши условия. У кого искать тогда помощи и защиты?
        Сирко нахмурился.
        — Только не у басурман, — произнес он сквозь зубы, и голос его прозвучал такой упорной, непримиримой ненавистью, которая ясно свидетельствовала, что никакие доводы не в состоянии будут убедить его. — Не у басурман! — воскликнул он громко, быстро поднялся с места и заговорил отрывисто, возбужденно: — Не может быть у Запорожья мира с татарвой, не может! Не может! А если вы вздумали мириться с ними, так разрушайте же и нашу Сечь — не нужна она! По шапке нас, старых дурней! Ха, ха! Новые люди на Украйне народились! Новые звычаи пошли!
        — Постой, постой, батьку! — постарался остановить его Мазепа. — Дай высказать все, выслушай меня! И ты и мы печемся о благе несчастной, заплаканной неньки, отчего же нам не соединить руки и не идти вместе к одной цели? Ты знаешь гетмана Дорошенко, он может ошибиться, — несть -бо человек, аще жив будет и не согрешит, — но сердцем он больше всего предан отчизне; не из-за корысти, не из-за булавы хлопочет он, выслушай же меня, помоги нам и словом и рукою в эту тяжкую годину.
        Слова Мазепы, произнесенные искренним тоном, казалось, слегка утишили вспышку Сирко.
        — Я верю Дорошенко, — произнес он отрывисто, — ты знаешь, я сам не раз выручал его, на все согласен идти с ним, но эти басурманы!.. — Сирко заскрежетал зубами и вскрикнул снова: — Не верю им, не верю!
        — На время, пане атамане, только на время! — подхватил Мазепа. — Ты говоришь, что если мы заключим мир с басурманами, то Запорожье уже не нужно, — наоборот, для этого мира и нужно, чтобы наше славное Запорожье крепло и росло; только тот мир и крепок, за которым стоит отточенный меч. Да ведь не только от одних турок должно защищать нас Запорожье, а и от всех других врагов, а их у нас, — Мазепа вздохнул и махнул рукой, — больше, чем звезд на небе. Поэтому-то и надо нам прежде всего соединить нашу Украйну и вернуть наше Запорожье, — наше расшматованное сердце. — И Мазепа заговорил о задуманном Дорошенко плане соединения Украйны, о том, что Многогрешный готов соединиться с Дорошенко и стоять заодно, о том, что они задумали употребить все усилия, чтобы рассорить Москву с Польшей и заставить ее нарушить Андрусовский договор. — И если этот план им удастся, тогда они пойдут под московскую руку, если же нет, то придется на время поддаться Турции; да, это последнее, пожалуй, будет вернее, потому что от нее со временем легче будет отделаться.
        Мазепа говорил с редким воодушевлением. Молча слушал его Сирко, расхаживая из угла в угол; хотя он не давал ответа, но видно было, что обаятельная речь Мазепы производила на него неотразимое впечатление. Сурово сжатые брови его разгладились, сумрачные морщины сбежали с лица, гневные глаза глядели теперь мягко и задумчиво.
        — Разумная у тебя голова, пане, — произнес он наконец, останавливаясь подле Мазепы и опуская ему ласково руку на плечо. — Будет с тебя когда-то великая слава Украйне, только не поддавайся на басурманскую прелесть, не заведи своего края в тяжкую неволю. Ты моложе нас, будешь жить, когда нас уже не станет, и высоко подымешься, только помни всегда о нашем казачестве, о нашем бедном люде — помни, Мазепа: кому много дано, с того много и взыщется.
        Эти пророческие слова заставили дрогнуть сердце Мазепы.
        — Спасибо тебе, батьку, на добром слове, — произнес он прочувствованно. — Только хвалишь ты меня больше, чем того моя голова заслужила.
        — Нет, друже, я не льщу, да и зачем мне льстить, — ответил Сирко, — помнишь, еще тогда у Сыча я заметил тебя и говорил тебе те же слова.
        Переход к Сычу чрезвычайно обрадовал Мазепу.
        — У Сыча? — повторил он поспешно. — А что, пане атамане, не слыхал ты о нем ничего?
        — Нет, — произнес Сирко, садясь за стол, — все горе, да хлопоты, да тревоги, с того часу и не заезжал на хутор.
        — Как? — изумился Мазепа. — Так ты и не знаешь, что хутор весь разграблен, сожжен, что Сыч и все хуторяне убиты, а Галина или замучена, или продана в турецкий гарем?
        Сирко невольно отшатнулся от Мазепы.
        — Что ты говоришь? — произнес он, словно не понимая его слов. — Убиты, сожжены… Когда? Кем?
        Мазепа передал Сирко все, что знал о несчастии, постигшем Сыча. Этот рассказ произвел глубокое впечатление на Сирко. Он долго не хотел верить этому сообщению, но когда Мазепа сказал, что сам был там на хуторе и видел страшное пепелище и ободранные волками скелеты, Сирко должен был убедиться в ужасной истине. Мазепа рассказал ему, как он целый год разыскивал и в Крыму, и в Турции Галину, как порешил наконец, что она убита, и вдруг неожиданно перед ним открылся снова ее след.
        — Ты помнишь, батьку атамане, что Сыч спас меня от лютой смерти, приютил и выходил, — окончил он. — И я, узнав о несчастии, постигшем его, поклялся себе или отыскать его Галину, или хоть отомстить ее убийцам. Для того и хотел просить у тебя помощи.
        — Все, что хочешь, я сам полечу с тобой покарать напастников, — вскрикнул Сирко, — только где и кого будешь ты искать?
        Мазепа рассказал Сирко о неожиданной находке в Богуславе перстня, который он подарил Галине, и о том, что на основании этого кольца он предполагает, что Галину украл никто иной, как один из запорожцев, сопровождавших Сирко во время его пребывания у Сыча.
        Сначала Сирко отвергнул с негодованием эту мысль, но, выслушав все доводы Мазепы, невольно поддался им.
        — Я завтра же узнаю обо всем, — произнес он сурово, — и не будет той кары, которую я не придумал бы для изверга, нарушившего и божеский, и наш запорожский закон.
        — Стой, батьку, — остановил его Мазепа, — так, прямо, сгоряча, не действуй, потому что, если напастник дознается, что нам уже известен наезд на хутор, он может легко укрыться от нас, и мы не найдем его никогда. Постарайся, если можешь, вспомнить, кто был тогда с тобою на хуторе, а тогда и разведаем, кто из этих казаков был все время на Сечи, кто отлучался с товарищами без войсковой потребы, кто проживает или проживал в зимовнике.
        Сирко обещал исполнить все, как хотел Мазепа.
        — А что до дела, — произнес он, подымаясь с места, — то завтра на утро соберу я раду. На раде все выскажешь нам, — как порешит рада, так и будет. Помни только, что всей душой прилучаюсь я к Дорошенко и к тебе, но не к згоде басурманской, не потому только, чтобы ненавидел я басурман, а потому, что верю и знаю, что из-за этой згоды повстанут злые незгоды, — нельзя загнать в одну кошару хищных волков и овец.
        Мазепа попрощался с Сирко и вышел на майдан.
        XXXIII
        Задумчиво шел Мазепа, погруженный в разноречивые мысли, вызванные в нем беседою с Сирко. Подойдя к своему куреню, он был крайне изумлен: в окне его светился огонек.
        «Гм… кто бы это мог быть?» — подумал он про себя и толкнул поспешно дверь. В хате было уже не так сумрачно и холодно, как в первую минуту; на столе, уставленном бутылками и мисками, горела сальная свечка, в печи пылал огонь, а за столом сидел какой-то казак.
        — Гордиенко? Ты?! — вскрикнул радостно Мазепа.
        — Он самый, — отвечал с широкой улыбкой казак, подымаясь с места и направляясь к Мазепе.
        Приятели поцеловались трижды.
        — Ну, садись же, ешь и пей сначала, — обратился Гордиенко к Мазепе, — товарыство прислало вам корму и всякой там всячины, а потом расскажешь обо всем!
        Мазепа разделся и сел за стол.
        — Был у кошевого? — продолжал расспрашивать Гордиенко.
        — Был.
        — Ну, что?
        Мазепа передал содержание своей беседы.
        — А как среди товарыства? — обратился он в заключение к Гордиенко.
        — Да вот ты ешь, а я буду тебе рассказывать.
        Мазепа принялся за вечерю, а Гордиенко рассказал
        ему, что, прибывши в Сечь, он начал затевать со всеми казаками исподволь разговоры о Ханенко, о Дорошенко, о польском подданстве, чтобы узнать общее мнение, и вот к какому пришел заключению: Ханенко, собственно, запорожцы не любят, а идут за ним потому, что он вопит против турецкого подданства, которое донельзя противно всем, хотя и к польскому протекторату запорожцы относятся весьма недоброжелательно. Дорошенко же пользуется все-таки у большинства казаков крепкой симпатией, если бы не этот союз с басурманами, который возбуждает у всех страшное омерзение, тем более, что о нем ходят всюду чудовищно преувеличенные слухи. Впрочем, ему, Гордиенко, удалось своими разговорами рассеять отчасти эти ложные известия, так что у Дорошенко есть теперь порядочная партия среди сечевиков.
        — Ну, а насчет Галины и Сыча расспрашивал, друже?
        — Да, щупал всюду, так ведь прямо не решался говорить, чтобы заранее не вспугнуть пташек, — никто не слыхал ничего о Сыче. Один только из старых запорожцев говорил мне, что за гетмана Богдана был такой богатырь, да потом пропал куда-то, а остальные ничего не знают.
        — Так -так, — произнес задумчиво Мазепа, — я ведь говорил тебе, что никто не знал, где прячется этот хутор и кто живет в нем.
        — А как Сирко?
        — Да обещал сделать все, что можно, сам хотел лететь со мною.
        — Ге, ге! Душа казак! — улыбнулся Гордиенко. — Если уж он пообещал, так, верь мне, все сделает, и мы Галину, хоть бы она была и на дне морском спрятана, — отыщем.
        — Дай-то, Боже! В час добрый сказать, а в лихой помолчать! — ответил ободренный словами товарища Мазепа.
        Товарищи наполнили свои кубки и выпили.
        Поздно ночью заснул Мазепа, утомленный всеми дневными впечатлениями, крепким, непробудным сном.
        Рано утром разбудил его какой-то странный, протяжный звук, потрясавший весь курень. Мазепа быстро вскочил на ноги и тут только понял, что это выстрелили из гарматы, сзывая запорожцев на раду.
        Сердце Мазепы как-то сжалось: он понял, что ему предстоит решительная битва.
        Выстрел этот разбудил сразу всех, заснувших трезвыми, так как он означал созыв товарыства на важную раду. Проснувшиеся — и старые и юнаки — вскочили и начали энергично будить подкутивших накануне братчиков, спавших мертвым сном в самых смелых позах; будили их и кулаками в спину, и чоботами под ребра, не обошлось, конечно, без крепких слов. Вслед за первым выстрелом раздался через четверть часа второй, а затем еще, через такой же промежуток времени, — третий. Как в летнее ясное утро вылетают роящиеся пчелы из ульев и играют возрастающими тучами, жужжа на солнце и кружась над его яркими лучами, так вылетали из своих куреней запорожцы и покрывали волнующимися массами весь майдан: червоные жупаны, расшитые золотом кунтуши, турецкие куртки, даже одни белые сорочки, да синие либо кармазинные шаровары запестрели на всем пространстве.
        Многие из ближайших зимовников, так назывались запорожцы, оселившиеся уже на хуторах, до которых долетел призывный выстрел гарматы, спешили тоже на раду и, спешившись за валом, примыкали к толпе товарищей.
        На майдане уже волновалось целое море голов, с каждым мгновением становилось там тесней и тесней, все это столпившееся товарыство толкалось, сновало от куреня к куреню, расспрашивая друг у друга о причине сбора. Сообщались различные предположения, поднимались споры и брань. Немолчный говор усиливался и напоминал уже шум почерневшего, взбуренного моря.
        Наконец протиснулся к большим литаврам — к склыку — сам довбыш и ударил в них своими довбешками. Говор стал постепенно стихать, и вскоре из кошевого куреня вышел в парадном жупане и при клейнодах (регалиях) сам кошевой, батько Сирко; за ним хорунжий нес малиновое знамя Запорожского Войска, а бунчуковый товарищ — белый развевающийся бунчук; за Сирко шел Мазепа, а за Мазепой двигалась войсковая старшина. Шествие остановилось у церкви, на возвышенной площадке, и кошевой, снявши шапку, приветствовал собравшееся товарыство. Чубатые головы обнажились, и в ответ на приветствие кошевого шумно гаркнула вся площадь: «Здоров, батьку! Будь славен вовеки!» — И сразу все стихло, притаилось так чутко, что стали даже слышны долетавшие из далекого Предсечья глухие удары молотов и неясные выкрики паромщиков на переправе.
        Сирко громогласно объявил насунувшейся жадно многотысячной толпе, что к славному Запорожскому Войску прибыл посол от гетмана Петра Дорошенко, генеральный писарь Иван Мазепа, с важными предложениями, для обсуждения которых и созвана им рада, а в чем эти предложения, нам изложит сам шановный посол, а мы их внимательно выслушаем.
        Толпа заволновалась немного и ответила кошевому дружно:
        — Просим поведать!
        Тогда выступил вперед Мазепа, и, снявши шапку, поклонился на три стороны и сказал выразительно:
        — Его ясновельможность, гетман Правобережной Украйны, Петр Дорошенко, шлет пречестному и преславному на весь свет товарыству и войску свой привет и желает вам здравствовать и прожить долго на счастье и на утеху краю родному.
        Витиеватое приветствие пришлось по душе запорожцам, вспыхнул во всех концах одобрительный гомон и слился в дружный ответный крик: «Спасибо нашему славному гетману за доброе слово! Век ему долгий! А мы за родной край рады и головы положить!..»
        — Позвольте же, шановное и славное товарыство, от имени нашего гетмана речь к вам держать! — начал обычной фразой Мазепа.
        — Держи! Мы слушать тебя рады! — откликнулась толпа.
        — Высокоповажное товарыство, славное воинство церкви Христовой, завзятые удальцы и защитники нашей страдающей неньки Украйны, ее верные сыны и наши любые братья! — начал торжественно Мазепа, и ропот одобрения пробежал волной по толпе.
        Мазепа повел речь искусно, красноречиво, пересыпая ее поговорками, излюбленными выражениями и юмором, — он сразу же завладел вниманием и сочувствием слушателей.
        Сначала он нарисовал широко и образно ужасную картину опустошения и полного одичания когда-то привольного, кипевшего деятельной жизнью края. Вместо-де цветущих сел да зеленых нив ныне лежат везде заглохшие поля, черные пепелища и груды безобразных развалин; вместо цветов на степи белеют людские кости, вместо пахаря бродит повсюду хижий зверь, не слышно ни песни, ни звука человечьего голоса, а царит везде мертвая тишь беспредельного кладбища, и с каждым днем это кладбище растет да растет, и придет, вероятно, скоро час, когда весь наш веселый и вольный край обратится в мерзость запустения.
        Запорожцы молчали, мрачно понурив чубатые головы, но по вырвавшемуся из тысячи грудей массовому вздоху видно было, что слова оратора проникли глубоко в их сердца.
        — Так, верно!, несчастная матинка! Костьми ляжем! — вырвались то там, то сям, словно вопли, отдельные, тихие возгласы и смолкли.
        А Мазепа после описания ужасного современного положения разоренной и истощенной страны перешел к Запорожью.
        — Единая надежда, единая отрада у несчастной матери нашей есть Запорожская Сечь; она и Богом поставлена на стражу и защиту Украйне и православной вере. Да, вы, братья, славные рыцари, — единый оплот ей! А уж какое же высокое да честное у нас товариство, — такое, что нет ему равного на всем свете! И так любить, как мы любим свою Украйну, никто не сможет!
        — Эх, добре говорит! — раздался голос в толпе.
        — Уж так добре, что матери его хрен! — подхватил другой, и все весело, добродушно улыбнулись.
        — И вот эта наша мать Украйна погибает, умирает! — продолжал между тем взволнованным голосом Мазепа. — Оторвали от нас лучшую половину родной земли, а нас бросили врагам на растерзание… И терзают же нас со всех сторон они! Но мало их, видно, так еще свои взялись доконать вконец свою неньку! Всякий из старшины соберет себе кучку, поднимет гетманскую булаву и идет на междоусобную, братоубийственную брань, проливает кровь христианскую ради своей выгоды, ради прелести власти. Разве эти суховии, опары, сулимки и ханенки заботились о целости и благе Украйны? Трижды нет: они лишь о своей шкуре печалились!
        — Ну, те — может быть, а Ханенко — честный казак, — послышались сдержанные возражения с одной стороны.
        — Какое честный! С татарами якшается да продает Украйну Польше! — резко отозвались другие.
        — Брехня! — крикнули дальние. — То Дорошенко запродался туркам!
        — То твоя мать брехала, как на столе лежала! — гукнул зычно один казак, и Мазепа по голосу узнал в нем Гордиенко. — А где твой Ханенко теперь? В Крыму, набирает басурман пойти на край христианский! А чьи послы сейчас в Остроге торгуются за нас с польскою комиссией? Его, Ханенко! И что предлагает он за утверждение своей булавы? — Все наши права и вольности! А если не веришь, так поезжай и посмотри, коли у тебя не повылазили очи, да послушай, коли черт не заткнул тебе уши!
        Поднялись возражения, крики; вспыхнувший в одном месте спор разбежался гомоном по рядам, и вся площадь заволновалась и загалдела бурно, мятежно. Но Сирко поднял пернач (род булавы, только яблоко не сплошное, а разрезное), и разгоревшийся говор начал мало -помалу стихать; всем, видимо, интересно было дослушать Мазепу, произведшего уже своим красноречием сильное впечатление, и узнать, в чем заключается предложение Дорошенко?
        Мазепа начал говорить снова и снова овладел сразу вниманием толпы. Он теперь повел речь о Дорошенко и многими примерами доказал, что только этот гетман заботится о благе отчизны, забывая совершенно свою личность, свои интересы: он держит-де булаву лишь для родной страны и готов уступить ее каждому, кто возьмется верой и правдой стоять за его думку. А думка, мол, у него одна, святая, заветная думка — соединить разорванную Украйну под одной булавой, без этого-де она обречена на смерть, на погибель, и это воочию видно всякому, кто не закрывает лукаво себе очей.
        — Правда, что и толковать! — раздалось глухо в толпе.
        — Так вот, видите ли, без посторонней помощи не позволят соединиться нам, разлученным братьям. А у кого же найти ее, эту помощь? У Мультан иль Волохов? Так они слабы и с ярмом на шее. У Седмиградов иль у Немцев? Так они сами норовят урвать себе не то шмат Украйны, а и добрую ее половину… Значит, и нужно было поискать союзника за морем, чтобы такому было несподручно наложить на нас лапу и было бы далеко достать нас зубами. Такого-то союзника и нашел Дорошенко в Высокой Порте.
        По толпе пронесся порывистый гул и замолк, точно пробежал мимолетный ветер и замер перед наступающей тучей. Мазепа перевел дух на мгновение, желая понять, что означает этот гул, одобрение или порицание; но все замолкли угрюмо, и вопрос остался неразгаданным; тогда Мазепа перешел к тому, что враги гетмана и отчизны злонамеренно распускают слухи везде, будто Дорошенко поклонился Украйной на подданство туркам, что это брехня и подлая клевета!
        — Как? Неужели? Так это поклепы на гетмана? Вот ироды, так ироды! — вырвались во многих местах радостные восклицания, и сумрачные лица воинов прояснились сразу; толпа всколыхнулась бодрее и доверчиво понадвинулась к дорошенковскому послу.
        Мазепа, чтобы поддержать благоприятное впечатление, распространился о гетмане, как о самом щиром поборнике русской веры, как о самом щедром фундаторе православных церквей, как о самом яром гонителе басурманщины, — а потом уже говорил о договоре.
        — Договор, мол, с Турцией действительно заключен Дорошенко, с согласия всей старшины, за благословением митрополита; но договор не подданнический, а просто договор свободной державы с другой, обязавшейся защищать своими силами исконные вольности ее и права. За помощь же от Турции Дорошенко обязался лишь помогать ей взаимно своими войсками в ее войнах да платить пустяковину за издержки ее, при присылке сюда своих войск. Во всем же остальном, — заключил Мазепа, — мы остаемся в своей хате полноправными панами, и турки не смеют не только мешаться в наши распорядки, но даже и переступить порог наш без нашего позволения. Кроме того, Крым, как подвластный падишаху, становится безусловно нашим союзником и лишается права набегов на наши границы, а в случае нарушения им воли Порты все оттоманские силы вместе с нашими обрушатся на его мурз и раздавят их сразу. — В доказательство же своих слов Мазепа прочел весь договор Дорошенко с Турцией, комментируя каждый артикул.
        Запорожцы слушали его с напряженным вниманием и ловили с жадностью каждое слово, то помахивая одобрительно головами, то почесывая себе затылки.
        — Теперь вот, видите вы, славные рыцари, дорогие наши братья -защитники, в чем правда? — закончил свою длинную речь Мазепа. — А вся правда — в спасении от погибели нашей ограбленной, обнищенной, униженной вконец отчизны, вся сила в восстановлении ее былой воли! Так вот, кланяется вам, честные братчики, гетман Дорошенко, кланяется одной нашей общей ненькой Украйной и просит, от ее имени, одобрить его договор с Турцией и пристать самим к нашему гетману на помощь.
        Запорожцы подавлены были речью Мазепы; она, видимо, пошатнула их предубеждение против Дорошенко и против союза его с Турцией, но не настолько решительно, чтобы стать сразу за них, а потому и воздержались они все от шумного одобрения.
        Тогда выступил вперед кошевой Войска Запорожского Сирко и обратился к раде со следующим запросом:
        — Ну, шановная рада, какая же ваша думка, что мы ответим пану послу ясновельможного гетмана нашего Петра Дорошенко?
        — Говори, батьку наш, а мы уже за тобою, — отозвались сивочубые братчики, снявши почтительно красноверхие шлыки.
        — Так, так! Мы все за тобою! — загалдели среди толпы многие голоса. — Что скажешь, так тому и быть!
        — Не порядок это, панове, и не обычай, — возразил кошевой, — сначала обмиркуйте дело вы своим разумом; а мое слово будет последним: сначала вы, детки, дратвой пришейте, а я потом уже гвоздями прибью…
        — Верно, батьку! Голова у тебя за все головы, — пронесся по рядам одобрительный гул.
        — Ну, так выходи вперед, кто имеет сказать нам доброе слово!
        Заволновались, заколыхались ряды, и, после кратких глухих пререканий, выступил седой старик Кныш.
        XXXIV
        Старый Кныш сначала отнесся с большой похвалой к Дорошенко за его святую думку соединить снова под одной булавой всю Украйну, потом он подтвердил горячо и ту мысль, что Запорожье, славная Сечь, действительно поставлено Богом на защиту отчизны и что их первый долг стать во главе гетманских войск; но относительно союза с неверными выразился резко: этот, мол, союз никогда не приведет к добру. Великий грех-де поставить святой крест рядом с поганским полумесяцем, и что, наконец, этим будет нарушен завет братчиков — биться до последней капли крови как с врагами отчизны, так и с врагами веры Христовой.
        Речь деда снова восстановила пошатнувшееся было убеждение запорожцев, и сам кошевой одобрительно кивнул головой.
        За дедом выступил завзятый и горячий в слове Гордиенко. Он начал с того, что когда идет вопрос о жизни и смерти, то призывают для спасения ближайшего знахаря, не спрашивая его, какой он веры.
        — Дело в том, — завершил он, — что Украйна погибает и что ее без посторонней помощи спасти нельзя, так неужели мы оттолкнем эту помощь потому лишь, что она басурманская, и попустим сожрать нас целиком врагам? Ведь если бы я тонул, а меня бросился ратувать жид, то не было б ли с моей стороны глупо отпихнуть его, как пархатого, а самому пойти ко дну ракам на сниданок? По- моему, умнее бы было дать жиду себя вытащить, а за то, что он нечистыми руками прикасался к казачьему белому телу, утопить потом его самого!
        — Добре рассудил! — отозвались с улыбкою старики, а молодежь сочувственно рассмеялась, и хохот побежал веселою рябью во все стороны.
        — Так и мы сделаем, братцы, — продолжал, воодушевляясь, Гордиенко. — Позволим поганому турку освободить нас от врага, а потом поднесем ему дулю!
        — Молодец! Верно! — подняли шум единомышленники Гордиенко.
        — А, чтоб тебя! — заливался хохотом беззубый старик. — Уж не под чаркою ли ты и родился на свет?
        Но дед Кныш выступил опять с возражением. Теперь он не напирал на то, что негоже, мол, с басурманами брататься, а доказывал убедительно многими примерами, что басурманам верить нельзя, что не дадут они никакой помощи, а что если и явятся со своими ордами в Украйну, то только за тем лишь, чтобы добить ее вконец и ограбить.
        Эта мысль смутила всех: и поклонников, и противников турецкого протектората. Толпа зашумела, заколыхалась; начали появляться новые ораторы, но их уже почти никто не слушал; все разбились на кучки и заспорили, загалдели: шум, крик и перебранки разлились по всему майдану и смешались в какой-то дикий гул разъяренной стихии.
        Кошевой дал время накричаться своим взбеленившимся деткам и, подняв булаву, попросил себе слова.
        — Славное лыцарство и шановное товарыство! — гаркнул он зычно на весь майдан, когда немного улегся бурный шум рады. — На мою думку, так должны мы всеми своими силами поддержать Дорошенко и положить свои головы за Украйну; но путаться с басурманами мы не станем и даже гетмана будем просить, чтобы он заключенный договор с ними бросил в самую пыку султану… и то не потому, что с нечистым водиться не след, — хотя таки и не след, — а больше потому, — как справедливо сказал Кныш, — что басурманину верить нельзя: он обманет, помощи не даст, а если придет к нам, то на нашу же голову. Так ли я говорю, панове?
        — Правда, батьку! Как в око влепил! — откликнулась толпа.
        — Ну, стало быть, так тому и быть! Так и перескажи, пане посол, ясновельможному гетману, на чем стала наша Сичевая рада!..
        Распустивши собрание, Сирко попросил к себе Мазепу и долго с ним беседовал по душе.
        Для кошевого запорожского весь мир заключался в его дорогой Сечи и, любя Украйну, он видел единственное для нее благо в принятии запорожских порядков, а главной задачей всего христианского воинства — битье неверных; широких же планов и тонких политических комбинаций Мазепы он не понимал и только непосредственным чутьем щирого сердца угадывал иногда истину и делал меткие замечания. Мазепа и с первого разу запал Сирко в сердце, а теперь он полюбил его всей душой. На прощанье он подарил Мазепе богатое турецкое седло и вручил письмо к гетману, а относительно сердечного дела Мазепы сообщил следующее: «Расспрашивал я и разузнавал о всех тех лицах, которые были со мною на хуторе несчастного Сыча; ну, так двое из них — Незаймайворота и Нетудыхата — убиты, — будь над ними земля пером; один и теперь здесь, не захотел пасечниковать, а остался в коше до смерти… Ты его слышал сегодня, — это дед Кныш… А четвертый, Максим Кавун, оселся, правда, зимовником, миль за десять отсюда; заезжай к нему с Гордиенко, я и провожатого дам, — будет по дороге. Только, по -моему, любый пане, напрасно ты будешь забиваться и
тешить сердце надеждой. Все это честные казаки, и ни один из них не мог бы отродясь решиться на такое гнусное каинское дело, — на грабеж товарища, да еще какого! Славного бойца за свободу, при Богдане, незабвенном гетмане нашем!»
        Мазепа и сам склонялся к такой мысли, но все-таки решил заехать, чтобы покончить уже навсегда с этим грустным недоумением и оплакать навеки Галину.
        Только к вечеру второго дня провожатый указал путникам в глубине балки хуторок из двух хат Максима Кавуна, Мазепа пришпорил коня и через четверть часа был уже у дверей большой хаты. Хозяин ее, еще крепкий и бодрый старик, встретил нежданных гостей чрезвычайно радушно и радостно.
        Мазепа горел от нетерпения расспросить Кавуна про Галину, но долг приличия заставил его обменяться сначала приветствиями, выпить келех оковитой с дороги, осмотреть потом немудрое хозяйство зимовника, отведать дальше угощения радушного хозяина и наконец уже приступить к тонкому допросу.
        Но еще до расспроса Мазепа уже вполне был убежден в невинности Кавуна. Искренний, простоватый до наивности, он сразу вселял к себе доверие. При осмотре хозяйства Кавун показывал все закоулки и в хатах, и в клуне, и в погребах; жаловался так правдиво на свое одиночество, к которому еще и до сих пор не мог совершенно привыкнуть, что сам Гордиенко, почесывая чуприну, признался Мазепе, что ему больно теперь, что он допустил в свою голову такую нелепую думку.
        А когда Мазепа рассказал, за ковшом меду, о страшном избиении всех пожильцов на хуторе Сыча, о его смерти и погибели его внуки, то горю Кавуна не было границ: оказалось, что он был побратымом покойника и последний его спас от смерти. Мазепа, устыдясь своих подозрений, не решился даже и признаться Кавуну, для какой цели они завернули к нему, а последний добродушно и радостно, знай, угощал да угощал дорогих гостей из матери Сечи.
        Загорелась снова у Мазепы открытая сердечная рана, и он стал заливать ее оковитой, да только залить ее ничем не залил, а за каждым новым ковшом лишь сам становился мрачней и печальней, сосала ему сердце тоска, наклоняла ему ниже и ниже его захмелевшую голову.
        Жутко стало Гордиенко смотреть на безутешное горе своего нового друга; он подсел к нему и, положивши на его плечо ласково руку, промолвил тепло и сердечно:
        — Полно, брате, не журись, видно, так Богу угодно… Умерла твоя невеста, и толковать нечего; а мертвую искать можно только на небе, да и то оттуда никто еще не вертался… Тужить о покойниках — только себя лишь крушить, а ты ведь для Украйны нужен. Жизнь-то у тебя еще впереди… Длинная нива, а на ней еще могут встретиться новые радости: Бог ведь справедлив, — за отнятое всегда воздает!..
        Мазепа молча пожал Гордиенко руку и, сжав ладонями свою голову, промолвил хриплым голосом:
        — Да, уж нет ее, голубки, на белом свете… Все живет, все радуется, а ее нет… Замолкла, исчезла!.. Оборвалась даже последняя надежда!.. Не тужить, говоришь, и забыть? А коли забыть невозможно? Эх, не ной же, сердце, так больно! Годи! Забыть нужно? Ха, ха! Налей же, брат, оковитой!..
        Милях в семи -восьми от Острога, среди дремучих лесов прятался кляштор Св. Цецилии, выстроенный Галыпкой Острожской, совращенной из греческой веры ее предков в католическую и отдавшейся новой церкви с энтузиазмом слепой фанатички. Этот женский монастырь поддерживался на богатые средства острожских владений и блистал сначала необычной пышностью, отличаясь вместе с тем и строгостью монашеской жизни. Кляштору Св. Цецилии были даны королем особые права и привилегии, выдвигавшие его из ряда других подобного рода учреждений.
        Но настали смутные времена кровавых междоусобиц и пошатнули как права, так и благосостояние монастыря.
        Руина, охватывавшая весь край разрушительной властью, коснулась и этого затерявшегося в дебрях кляштора: богатства его отчасти растратились на внутренние потребности, отчасти вынужденно пошли на вооружение шляхты, а при истощении их трудно было поддерживать внешнюю и внутреннюю красоту. Оскудение виднелось на всем — и на обваленных мурах, и на побитой, обрушившейся во многих местах черепице, и на почерневших куполах, и на потрескавшейся внутренней орнаментике.
        Но тем не менее, кляштор стоял еще величаво; брама его была крепка и хранила за собой много молодых и старых затворниц.
        В обширном покое кляштора и теперь сидят за работой белицы да послушницы. Покой угрюмо -пустынен; низкие, стрельчатые своды словно нависли над ним и гнетут своей тяжестью; в широкие, сдавленные, с мелкими переплетами окна, помещенные глубоко в необычайно толстой стене, падает косыми снопьями мутный свет, ложась светлыми пятнами лишь на средине кирпичного пола и оставляя углы и нижние части стен почти не освещенными; стены, от контраста со светлыми оконными пролетами, кажутся совершенно черными. Посредине более длинной стены протянулся от полу до готической излучины в потолке большой черный крест и на нем распятие. У подножья креста прибита к стене раковина, наполненная святою водой. Всякая входящая черница должна обязательно преклонить колени пред распятием, приложиться к нему и, омочив пальцы в воде, провести ими по своему челу.
        Посреди комнаты, в наиболее освещенной ее части, стоят теперь пяльцы и столики; у стен же виднеются простые потемневшие деревянные скамьи и длинные, придвинутые к ним столы, да у правого крайнего окна помещается еще в углу аналой, покрытый черным сукном. Вот и вся суровая обстановка этого трапезного и рабочего отделения.
        Теперь за всеми столиками и пяльцами сидят на высоких треножных табуретах нагнувшиеся, с поникшими головами чернички, еще не посвященные, впрочем, в иноческий сан, а предназначенные и готовящиеся к нему. Все они одеты в длинные, из грубой, темно -коричневой материи, сукни; на головах у них белые повязки, низко опущенные на лоб, с длинными, спадающими на плечи концами, а на груди белеют нагрудники, словно щиты, закрывающие их от всяких житейских волнений. У аналоя стоит пожилая монахиня в длинной, черной, с широкими рукавами, мантии, с черным на голове покрывалом, спадающим прозрачными складками до самого пола. Монахиня читает по -польски житие св. Терезы. Голос ее равномерно и монотонно раздается в трапезной, нарушая царящую там тишину. В промежутках, когда уставшая монахиня замолкает и, перебирая четки, шепчет беззвучные молитвы, тишина эта особенно выдается своею давящею тяжестью, в гробовом молчании слышится едва уловимый шелест подымающихся и опускающихся с иглами рук и изредка лишь прорвется где-нибудь легкий вздох подавленного стона.
        У окна, поближе к аналою, сидят за пяльцами две молодыя белицы; одна из них необычайной красоты — нежная блондинка с темными глазами и темными же соболиными бровями, а другая — смуглая брюнетка с скрытым огнем искрящихся глаз.
        По характерным дугам бровей блондинки, по дивному овалу ее личика можно бы сразу угадать в ней украинское происхождение; но в темных глазах ее светилась нега южного неба и противоречила отчасти их ангельскому выражению. Впрочем, на всем облике этой белицы была разлита тихая скорбь и безропотная тоска.
        Наклонивши головку, белица проворно кладет золотой ниткой стежок за стежком и слушает, что читает монахиня; но слова чуждого ей языка скользят бесследно в мозгу и монотонным своим течением вызывают притупление слуха; действительность уходит вдаль, а чуткая мысль снует нити воспоминаний, и образы прошлого начинают выплывать из прояснившейся мглы: уютное гнездышко в хуторе, дорогие лица, родненький дед, соединивший в себе и батька, и неньку, и всю родню, коханый жених и море грядущего счастья, коснувшегося ее своей волшебной волной… И вдруг все исчезло, все погибло в один вечер, в один час!.. Крики борьбы, окровавленные трупы, черный, удушливый дым и красные языки пламени, а дальше — задавленный вопль и бешеная скачка…
        Галина — это была она — вздрогнула при этом воспоминании и уронила иглу: снова пронзила ее изнывшее сердце нестерпимая боль и наполнила слезами глаза… Белица, впрочем, вуже приучилась усмирять свое сердце и скрывать приливы страданий; она подавила вздохом проснувшуюся тоску и принялась с энергией за работу. Но своевольная мысль снова унесла ее в прошлое. Ей припомнился весь ужас ее положения в пустыне, среди разбойников, без друга, без защитника…
        Сколько раз она хотела наложить на себя руки, чтобы спастись от предстоящего ей позора, но беспощадные хищники строго следили за ней и стерегли ее неотступно. Однако же не их неусыпный надзор сохранил ей печальную жизнь, а спасла ее от самоубийства надежда: один из приставленных к пленнице стражей, тронутый до слез ее жестокой судьбой, поклялся помочь ее побегу, если она не будет покушаться на жизнь… Сторож был из украинцев и говорил так искренно, что нельзя было ему не поверить, да притом и сам начальник отряда оказывал пока к ней уважение и уверял даже, что везет ее к ее жениху, своему лучшему другу. В порыве отчаяния она ухватилась было за эту. надежду, как утопающий хватается за соломинку, и стала притворно покорной. Это ослабило отчасти строгость надзора и дало ей немного больше свободы. А сторож земляк таки сдержал свое слово, и когда отряд достиг дебрей Волынщины и заблудился в сети болот, то в одну темную, бурную ночь он провел несчастную к стенам женского кляштора и оставил у брамы.
        Ах, она не забудет никогда того ужаса, какой охватил ее своими леденящими объятиями у этой брамы. Дрожащая рука ее стучит что есть мочи в ворота, бьет в железо до боли, до кровавых ссадин, но за воем бури не слышно ее слабых ударов; за брамой царит мертвое молчание, а из лесу доносятся тревожные крики, и кажется, что они с каждым мгновением сближаются и окружают ее смыкающимся кольцом… Она была уже близка к потере сознания и в приливе безумия стала кричать, не соображая, что криком могла направить на след своих же преследователей; но Бог сжалился, брама наконец отворилась и приняла под свой щит полумертвую сироту. А потом? Острый ужас от ожидавшегося разбойничьего наезда на кляштор мало -помалу прошел, установилась уверенность в безопасности, и жизнь наконец вошла в узкую, мертвящую колею. Когда улеглись бури тревог, Галина увидела себя отрезанной навеки от мира, от его радостей, от последнего и единого друга, преданного ей беззаветно, любимого ею всей силою не разделенной теперь ни с одним существом любви, она увидела себя на краю могилы с открытой крышкою гроба, в котором она должна будет
увядать долгие годы, ожидая, как манны небесной, забвения. В своей безысходной печали она лишена была даже религиозного утешения: с одной стороны, ее свободной душе, взлелеянной раздольем природы, были чужды фанатические экстазы, а с другой — пребывание в католическом монастыре вселяло сознание позора и незамолимого греха… Галина стала покорно исполнять всякие требы и безропотно повиноваться приказаниям не только черниц, но и послушниц. Дни проходили в томительном однообразии, не отражаясь почти на притупленном к чувствительности сердце; торжественные мессы, величественные звуки органа поражали Галину, но не трогали, и во всем этом великолепии она видела нечто неласковое, чужое, стремящееся к самовосхвалению, а не к трогательной любви, снисходительно простирающей руки к бесхитростной мольбе бедняков.
        О, как ей дорога была в минуты пышного служения в роскошном, уставленном статуями храме, с грандиозными разноцветными окнами, крохотная деревянная церковь с покосившейся крышей, с почерневшими ликами угодников, с задушевным словом седенького доброго панотца!
        Галина приходила в ужас при мысли, что ее заставят изменить своей вере и стать католичкою; но ее пока не трогали и довольствовались лишь ее смирением: причиной этому было то, что капеллан кляштора, отец Якоб, принял большое участие в этой сиротке и уделял немало времени на беседы с ней.
        С первых же слов капеллан, впрочем, метил, что хитросплетные догматы были недоступны пониманию дикой схизматки и не интересовали ее совсем, а преимущества и выгоды католической церкви, неизъяснимые наслаждения потонувшей в ее лоне души, не увлекали будущей неофитки и подрывали у капеллана надежду на ее просветление; но святой отец тем не менее не отчаивался, а удвоял и ласку и нежность в своем обращении с ней, — смотрел ей с бесконечной любовью в глаза, прижимал к груди своей ее руки, шептал об упоении расцветающей в сердце любви, утверждал, что на любви лишь построена вся религия и что всякие проявления любви есть знамение Божие… Галина слушала с большей охотой учение о любви, чем толкование о правильном понимании догмы, но все увлекательные тирады отца Якоба вызывали в сердце ее лишь образ дорогого Ивана, за жизнь, за счастье которого она постоянно молилась, и странно: время, казалось, было бессильным изгладить из памяти Галины воспоминания об утраченном счастье, — они чем дальше, тем больше становились ясными, жгучими…
        XXXV
        Раздался удар небольшого колокола; резкий, высокий тон его торопливо повторялся дважды и затихал, словно бы выкрикивал кто-то, чередуя вздохами крики. Черница прекратила чтение. Белицы и послушницы сразу все встали, закрестились и стали убирать свою работу, относя все столики к свободной стенке. Потом они все выстроились в чинный ряд и двинулись смиренно вслед за монахиней в главный костел, остались только в трапезной Галина со своей товаркой Устиной, так как их очередь была приготовить столы и услуживать при вечере. Эта Устина была тоже из подольских украинок и ушла в монастырь от преследования пана; характер у нее был пылкий, восприимчивый, и она сразу привязалась к несчастной беглянке, судьба которой была несколько схожа с ее судьбой. Галина благодарила Бога, что ей отвели келью с товаркой -землячкой, с которой она могла говорить на родном языке и делить свое горе; она полюбила ее всей душой и платила нежной признательностью за ее ласки. Одно только смущало Галину, что Устина чрезмерно хвалила капеллана и поддавалась, видимо, учению католической церкви; в религиозных спорах Устина приводила,
между прочим, тот довод, что Богу, вероятно, приятнее латинская вера, так как Он дал ей власть завоевать целый мир, а греческую веру бросил под пяту турок.
        Тихая, незлобивая Галина возмущалась до слез этим доводом и упрекала Устину, доказывая, что это капеллан ей внушил такие противные мысли, что, мол, русская вера не только не будет под пятой у турок, а не поклонится и полякам, что казаки били их и будут еще бить за знущание над верой, что покойный дед, — а он больше знал, чем отец Якоб, — говорил ей, что русская вера поборет в конце концов всякие веры и станет одна царювать на всем свете. Споры эти не доходили, впрочем, до сильного раздражения; Устина смолкала сконфуженно, и мир водворялся между сестрами.
        Оставшись одни, обе послушницы молча принялись за работу: отнесли от стены и поставили в ряд среди трапезной столы, приставили к ним с обеих сторон скамьи и нарезали крупными кусками лежавший уже на одном из столов ржаной, хорошо выпеченный хлеб. Становилось темно. В высоко поставленных окнах едва брезжил потухший в туманном сумраке день. Удары колокола прекратились, и улеглась везде тяжелая тишина. Послушницы, покончив работу, присели на скамье отдохнуть.
        — Пора бы засветить ставник перед кшижем и приготовить шандалы на стол, а то, вишь, темнехонько, — заговорила наконец Устина.
        — Нет, сестра, подожди, — ответила тихо Галина, — посидим еще так; я люблю темные сумерки, они все закрывают черным серпанком и вводят душу в сладкий обман. Начнешь вспоминать прошлое, и оно из темноты станет всплывать и засматривать с лаской, с любовью в глаза…
        — А ты все еще не забываешь? Эх, Галина, моя горлинка тихая, да ведь не вернется же это прошлое! Для нас оно умерло. А мертвое вспоминать — только марно дратовать сердце, дарма растравлять рану.
        — Да мне в этой боли, в этой отраве единое счастье; я только и живу моим прошлым… Отними его, и у меня не останется ничего, ничего…
        — А по мне, так это еще тяжелее — вспоминать могилы, без всякой надежды…
        — Ох, без надежды! — повторила Галина, как эхо, последние слова подруги и ухватилась руками за сердце, почувствовав в нем острую боль. — Но может быть… Кто знает? Да вот ты же живешь более радостно, как я, а какая у тебя надежда?
        — У меня, — улыбнулась грустно Устина, — и не было ее, так мне через то, может быть, и легче… Не зазнала я в молодости ни проблеска счастья: все помыкали мной, как рабой, всяк издевался, заставлял работать, как быдло; ни родных, ни друзей я не знала, а пан, как увидел меня, то хоть и уволил от черных работ, хоть и оказал ласку, так за то хижим зверюкой накинулся, и я еле успела спастись бегством… Так что же мне вспоминать в прошлом? О чем жалеть?
        — И ты не любила никого?
        — Нет. Меня никто не жалел… А если кто и проявлял жалость, так со змеиной думкой… Так за что бы я таких гадин любила? Оттого-то мне здесь и покойнее, и лучше… После пекла этот кляштор покажется раем, из которого не захочешь и выйти… Тебе-то другое дело.
        — Ох, правда, моя родненькая: у меня в минулом был рай… все любили меня, все лелеяли… Я не знала горя… Только раз облилось мое сердце кровью, когда его, моего коханого лыцаря, моего суженого, сняли мертвым с коня… Но зато какая же была радость, когда он воскрес, какое счастье было, когда сказал он мне, что меня любит, какое блаженство было, когда я стала его невестой!.. А теперь… Ах, как я его люблю! — И Галина заплакала тяжелыми безутешными слезами.
        Устина, испугавшись, чтобы эти слезы не перешли в бурные рыдания и не произвели бы среди монахинь смятения, начала утешать и ласкать Галину, да и жалко ей было своей тихой подруги.
        — Не надрывай себя слезами, моя ластовочка, не тужи, моя ягодка, — приговаривала Устина, обнимая подругу, — еще, кто ведает, может, и встретитесь… У Бога ведь все готово…
        — Да где же Ивану найти меня? И ввек ему не спадет на думку, что я здесь… Он, наверное, считает меня мертвой…
        — Ну так что ж! Если ему трудно догадаться, где ты, то, может быть, тебе легче дать ему весточку…
        — Как? Каким образом? — встрепенулась Галина, раскрыв свои темные, лучистые глаза. Эта мысль еще не приходила ей в голову, хотя фантазия ей не раз рисовала волшебные случаи встречи. — Разве это можно?..
        — Я не знаю сразу как, но считаю это возможным, нужно только обдумать, выискать случай… Ведь тебе же известно, где твой милый?
        — Да, да, он был у гетмана Дорошенко важным лицом… Жил больше в Чигирине и, верно, там и теперь.
        — Ну, так, значит, половина дела уже в жмене, а другую можно найти… Жаль, что мы давно про это не дбали, а может быть, не раз уже был случай…
        — Радость моя, порада моя! — вскрикнула Галина и начала обнимать свою советчицу. — Ты меня просто воскресила, свет мне открыла… Ох, какая я была глупая, что давно с тобой не посоветовалась.
        — Ну, досадовать на то уже не след; так было, видно, Богу угодно, а без Бога ни до порога. Ты только вот о чем позаботься, чтобы тебя не приневолили на днях постричься в черницы.
        — Меня? Ни за что! Пусть хоть замучают, а я своей веры не переменю.
        — Нет, ты так прямо этого им не скажи: они ведь непоборимая сила… и замучат, и закатуют… С ними нужно хитрить. Ведь если они держат схизматок, так именно затем, чтобы постричь их в католических черниц, и, кажется, уже срок испытания над нами окончился.
        — Как, разве ты что-нибудь слыхала?
        — Мне, по крайней мере, велено капелланом быть готовой к пострижению.
        — И ты согласишься?
        — Соглашусь. У меня, повторяю тебе, нет ничего в прошлом, что бы я пожалела, даже вера моя не только не защитила меня от терзаний, а еще утроила их и стала поводом к презрению…
        Разговор молодых послушниц был неожиданно прерван. Увлекшись им, они и не заметили, как подползла ночь, окутавши их трапезную полным мраком, а в темноте они не обратили внимания, что входная дверь отворилась бесшумно, и в нее проскользнула какая-то тень.
        — Что это значит, — раздался вдруг вблизи их голос старой и злобной черницы -экономки, — ни ставника, ни лампадки? В этакой темени и лоб расшибешь… Где же это дежурные? Где вы, рабы Божьи? Не явились на требу?
        Галина вздрогнула от этого голоса и в испуге прижалась к своей подруге; но последняя не растерялась, а ответила смело экономке:
        — Мы здесь, превелебная сестра!
        — Что же вы тут делаете, а? Спите? — прикрикнула та на них грозно.
        — Нет, не спим, а творим нишпорную молитву, — возразила Устина, — мы все уже приготовили к вечере: и столы, и скамьи, и хлеб…
        — А почему не зажгли свеч?
        — Да просто пожалели даром жечь скарбовое свитло.
        — Пожалели для кшижа святого? Это даром, по -твоему, для нашего Избавителя, для найсвятейшего Пана Езуса? Ах ты, раба нечестивая! — наступала черница, но в ворчливом голосе ее уже было слышно смягчение. — Кто на дежурстве?
        — Я да…
        — Да кто ты? У меня не волчьи и не кошачьи глаза.
        — Я — Устина Поднестровская, да Ганна.
        — Ага! Ее-то мне и нужно. Зажги сейчас же свечи. Где же эта Галина?
        — Я здесь, — откликнулась робко последняя.
        — Так ступай же немедленно к преподобной матери нашей игуменье.
        — Простите, превелебная сестра, — взмолилась Галина. — Ей -богу, больше не буду… Я не знала, — и в голосе ее послышались слезы.
        — Да что ты? — заговорила уже не так сурово черница. — Я ведь не жаловалась и ничего на тебя не насказала. Это пресвятая мать тебя кличет по своей потребе.
        — По какой же? — прошептала еще более упавшим голосом послушница.
        — А вот ступай сейчас, там и узнаешь…
        А между тем в роскошной приемной настоятельницы, уставленной массивной мебелью, устланной коврами, украшенной дорогой живописью священного содержания и освещенной лампадами, происходило следующее.
        Два пышные шляхтича, объявившие себя уполномоченными Речи Посполитой, потребовали именем закона аудиенции у преподобной игуменьи кляштора кармелиток Св. Цецилии и были наконец введены в эту приемную. Уполномоченными этими оказались: один из острожских комиссаров, пан Фридрикевич, а другой его новый пан писарь Тамара. Яснейшая святая мать приняла нежданных гостей надменно и несколько сурово.
        После обычных приветствий и благословений, на вопрос игуменьи, какая нужда привела вельможных панов в ее закрытую для мира обитель, Тамара ответил, что до его сведений дошло, будто бы в стенах монастыря скрывается бежавшая рабыня его, Галина.
        — Всякий, кто переступил порог нашей святой брамы, — ответила холодно, невозмутимо мать игуменья, — умер для мира, а следовательно, и разорвал всякие с ним узы: здесь нет людских рабынь, а здесь все рабыни Христовы… Требовать отсюда кого-либо — это, значит, предъявить позов к Господу нашему Иисусу Христу и к Его Пресвятой Матери, Панне Марии.
        Тамара смутился, но Фридрикевич, раздраженный тоном игуменьи, ответил ей тоже высокомерно:
        — Цо ж то? Выходит, что кляштор нарушает наши шляхетские права, данные нам королями и Речью Посполитой? Стоит лишь нашим хлопам и хлопкам сбежать от нас в кляштор, и права наши на них погибли? На какие же средства мы, в таком случае, станем нести нашу службу отчизне и защищать ее от врагов? Ведь тогда и эти стены не укроют вас от огня и меча схизматов? Ведь, если мы упадем в силе, тогда и ваши твердыни -убежища обратятся в развалины.
        — И я должен добавить, — вмешался в разговор и Тамара, — что в настоящее время шайки схизматов -бунтарей усиливаются с каждым днем и бродят по Волыни, як Бога кохам, стоит только нашим отрядам отойти от Острога, и грабители бросятся на окрестности, и не оставят, конечно, в этом кляшторе камня на камне… Обида же нашего гонора и презрение к нашим правам могут заставить нас отступить немедленно в глубь Польши.
        Игуменья посмотрела с некоторым презрением на этих кичащихся шляхтичей и ответила с полным достоинством:
        — Обитель эта Божья, а потому и охранять ее будут бесплотные небесные силы. Если без воли Господа не упадет ни единый волос, то кольми паче святая твердыня Его; а если на разрушение ее будет святая воля, то мы, ничтожные служительницы Предвечного, должны с кротостью перенесть кару Господню, не страшась ни угроз, ни самой смерти. Прав шляхетских мы не нарушаем, так как имеем от тех же наших светлых королей и от Речи Посполитой привилегии, по которым утверждено нерушимое право за нами не выдавать никому, ниже королю, тех, которые нашли у нас убежище. Хлопов своих наблюдайте вы сами, чтоб не убегали, т. е. не грабьте их, не утруждайте чрезмерными работами и будьте с людьми человечны, ибо пред Богом все равны и Он всем нам Единый Отец.
        У доброго хозяина и быдлу хорошо живется, а у худого и собака сбежит, — так про людей и толковать уже нечего. Всех ваших хлопов, конечно, обитель не вместит и не примет, а кого приняла, тот уже считается умершим для мира. А смерть ведь не глядит ни на чьи права — ни на ваши, всевладная шляхта, ни на хлопские, всех она равняет и приводит одинаково нищими, одинаково бесправными на последний, Страшный суд Всемогущего.
        И Тамара, и Фридрикевич не нашлись сразу, что ответить на громкую речь игуменьи: они поняли, что дело имеют с женщиной высокого ума и железной воли, с которой борьба будет им не под силу.
        — Итак, шановные паны, — заключила после некоторого молчания игуменья, — мне очень жаль, что я не могу быть вам полезной. Я не от мира сего, и мирские интересы мне чужды; но в молитвах о вас обитель наша никогда вам не откажет. Да будет же благословение Божье над вами! — привстала она, давая тем знать, что аудиенция окончена.
        Тамара заволновался. Фридрикевича тоже взяла досада, что так неудачно окончился их розыск и что эта хитрая баба их одолела; он сразу изменил тон и тактику, попробовав сделать нападение с другой стороны.
        — Простите, на Бога, ясновелебная, преподобная мать, что я осмелюсь попросить уделить нам еще хоть крохотку вашего драгоценного времени. Для грешников ведь еще более, чем для праведных, нужна ваша спасительная беседа.
        На мраморном лице игуменьи проскользнула на миг самодовольная улыбка и исчезла. Монахиня едва наклонила голову в знак согласия и снова присела.
        — Во -первых, соблаговолите, святая мать, принять пока эту ничтожную лепту, — заговорил Фридрикевич, протягивая к игуменье кошелек, туго набитый червонцами, — принять ее на молитвы о душах наших.
        — Всякое даяние благо и всяк дар совершен, — промолвила мягко, умиленно игуменья и набожно подняла вверх свои очи, словно вознося к небу благодарственную молитву.
        — Во -вторых, как мне известно, — продолжал вкрадчивым голосом Фридрикевич, — в последнее время кляштор терпит нужды; оскудели приношения благородного рыцарства.
        — Ох, оскудели, оскудели, — вздохнула искренно мать-игуменья, — усердие к католической вере упало, развелись ереси, безбожия…
        — Быть может, отчасти и то, но главное, что мы все разорены, обнищены беспрерывными бунтами хлопов, и когда им настанет конец — я отчаиваюсь даже придумать.
        — И эти бунты, и эта междоусобная брань тоже происходят от оскудения истинной христианской любви…
        — Это непреложная правда! — подхватил Фридрикевич. — А потому удостойте меня, святая и преподобная мать, стать для вашего пречестного кляштора сборщиком доброхотных даяний: я и сам, благодаря Бога, обладаю большими добрами, да еще состою в близких связях с магнатством и с королевским двором.
        — Десница Божья направила тебя, сын мой, в нашу обитель, и сам Бог вдохнул тебе такую благую мысль, — произнесла умиленно игуменья, тронутая предложением гостя, — да хранит же Он тебя на пути твоем и да обережет от напастей и бед.
        Фридрикевич подошел набожно под благословение настоятельницы и поцеловал ее руку.
        — Теперь еще маленькая просьба, — произнес он кротко, — если позволит ее преподобная мосць!
        — Говори, говори, сын мой!
        — Нас очень интересует, и не только нас, но и всех патриотов, пусть не удивляется преподобная мать, я потом объясню… Нам необходимо убедиться наверное, та ли это Галина, которую мы ищем, или, может быть, совершенно другая, а потому желательно было бы лишь увидать ее.
        — Что ж, это желание не богопротивное, и я его могу удовлетворить… Только не подобает ни черницам, ни белицам взирать на мирских людей, да еще юных рыцарей.
        — Да нам и самим нужно бы было быть незамеченными, — отозвался наконец и молчавший Тамара.
        — Это можно устроить, — заключила игуменья и, подошедши к изображению, в рост человека, папы Григория, помещенному против входных дверей, в ажурной золотой раме, подавила скрытую пружину; рама отошла с одной стороны от стены и отворилась, как дверь, а за нею открылось небольшое помещение, в которое и попросила игуменья войти своих посетителей. Когда за ними снова захлопнулась дверь, то последние сразу заметили, что чрез щель резьбы вся приемная игуменьи была отлично видна. Затем игуменья приказала кликнуть белицу Галину…
        XXXVI
        Мать игуменья стала ласково расспрашивать Галину о ее работах, о ее душевном настроении и об успехах, какие она оказывала у отца Якоба. Галина отвечала односложно, робко и, несмотря на ласковый тон игуменьи, чрезвычайно встревоженно: она страшилась, что святая мать заставит ее сейчас конфирмоваться, но игуменья, при посторонних свидетелях, не затрагивала этого вопроса.
        Фридрикевич как увидел Галину, так и прикипел к щели. На подталкивания Тамары он мычал только шепотом:
        — Прелесть! Восторг! Упоение!
        — Хорошо иметь ее коханкой? — допрашивал на ухо Тамара.
        — Нет, это небесное создание, этот ангел во плоти не для коханки! Женой ее иметь, подругой жизни — вот счастье!
        — Ого! Пан сразу так запалился!
        — Не полсостояния, а полжизни отдал бы! Вот помоги, — не забуду…
        — Рад, рад… Пан отлично начал со старой черницей, ее ублажить нужно… А там придумаем…
        В это время Галина была отправлена, и игумения отворила им дверь.
        — Ну, что, та самая, которую вы искали, друг мой? — спросила она.
        — Та самая, та самая! — ответил взволнованный Фридрикевич. — И освобождение ее крайне необходимо.
        Игуменья задумалась.
        — Положим, — сказала она после некоторого молчания, — Галина еще белица и не посвящена пока в ангельский сан, даже не конфирмована… Она схизматка, а я еретиков не насилую никогда и жду добровольного обращения их к лону нашей католической церкви… Но, тем не менее, отпустить кающуюся на погибель — это большой грех… Для поквитованья его нужно много совершить добрых дел и благодеяний, а для этого нужно иметь много средств…
        — Само собою разумеется, — развел руками Фридрикевич, — в этом противоречия не будет.
        — Concordia est fors^1^, — изрекла сентенцию мать игуменья и добавила с достоинством: — Но имей в виду, сын мой, если обитель и найдет уважительными те причины, по которым ты желаешь лишить кающуюся спасения и ввергнуть ее снова в мир зла и порока, то, во всяком случае, увольнение ее может состояться лишь с ее доброго согласия; над волей белицы никакого насилия мы не допустим. Это условие, sine qua — non!^2^
        ^^
        ^1^ Согласие — возможно (латин.).
        ^2^ Без обсуждения! (Латин.)
        — Подчиняюсь и ему, — вздохнул Фридрикевич.
        — Завтра позволит нам святая мать прийти снова и поговорить об условиях? — спросил Тамара.
        — Да, завтра: сегодня уж поздно… Ну, отпускаю вас с миром! — закончила она решительно аудиенцию.
        По уходе гостей игуменья послала сейчас же за капелланом, чтобы посоветоваться с ним относительно выкупа Галины. Капеллан, услыхавши про возможность освобождения интересовавшей его белицы из власти монастыря, был возмущен до бешенства и на все доводы настоятельницы отвечал с возрастающим негодованием. Мать игуменья была поражена даже таким страстным упорством отца Якоба, не внимавшего ни материальным выгодам обедневшего до крайности монастыря, ни юридическому бесправию удерживать насильно шляхетских подданных, ни фактическому бессилию защищаться от могущего быть наезда.
        — Наконец самое главное, — заключила игуменья, — из разговора с белицей я убедилась ясно, что она ни за что не изменит своей схизме и не обратится в католичку: в этой голубице видна железная воля… И нам предстояло бы или отказать в убежище еретичке, или…
        — Принудить, согнуть ее волю, чтобы не было соблазна, — перебил капеллан.
        — Познакомить ее с пенетенциарной?^1^ — улыбнулась зло настоятельница, пронизывая капеллана холодным, презрительным взглядом, — показать ей муки ада и утешить блаженством небесной любви? Но имейте в виду, отец Якоб, что эти пробы обращения грешниц на путь праведный начинают возмущать меня… А ваше усердие к ним переходит всякие меры, переходит до того, что даже прошлое… забытое, — подчеркнула она, — не защитит их… Наконец, для духовной алчности его мосци, — улыбнулась она презрительно, — достаточно будет и Устиньи.
        
        ^1^ Комната, где находились пыточные орудия.
        Капеллан, при этой тираде игуменьи, сразу как-то сконфуженно, виновно погас и, подавив вздох досады, начал покорно соглашаться с мнением своей начальницы, настаивая лишь на том, чтобы не продешевить хотя товара.
        На следующее утро, после ранней мессы, Фридрикевич снова был принят игуменьей. Последний тоже обдумывал вместе с Тамарой целую ночь разнородные планы похищения Галины и, придя к известному соглашению, явился только один.
        — Перед святой мосцью преподобной матери я крыться не стану, — начал искренно Фридрикевич, — и как на духу, как на исповеди пред сакраментованьем, сообщу сущую правду. Эта Галина есть невеста некоего вельможи, Ивана Мазепы, состоящего ныне правой рукой у гетмана Дорошенко. Хотя Мазепа и схизмат, но это больше для виду, для права быть и самому гетманом, а в душе он, наверное, больше католик, потому что получил блестящее образование в иезуитской коллегии в Варшаве и служил при королевском дворе; нужно добавить, что этот Мазепа великий умница, имеет огромное влияние не только на гетмана, но и на всю Украйну. Заполучить такую силу, привлечь ее на нашу сторону, — это великое благо для нашей несчастной, истерзанной отчизны, и это благо нам может дать презренная схизматка, бежавшая от удалого шляхетского наезда, белица ваша Галина. Генеральный писарь Мазепа, находящийся сейчас уполномоченным гетманским в Остроге, видимо, влюблен до безумия в эту казачку; когда он узнал, что она жива и невредима, то пришел в такой экстаз радости, что поклялся служить незрадно великой Польше, если она возвратит ему
похищенную у него невесту… И я вот приехал попытать счастья, ради моей отчизны.
        Фридрикевич торжественно умолк и стал наблюдать за впечатлением, какое произвела его речь на игуменью. Выражение лица последней сделалось серьезным и озабоченным: слова пана комиссара, видимо, произвели свое действие.
        — Да, это дело серьезней, чем я предполагала, — произнесла она медленно, после короткого раздумья, — и мы обязаны прийти на помощь нашей отчизне.
        — И отчизна навек не забудет этого благодеяния и ваших о ней молений, — сказал растроганный Фридрикевич, — она и теперь с радостью даст некую лепту…
        — Да как-то неловко и брать ее от растерзанной Польши, — замялась игуменья.
        — Лепта вдовицы, святая мать, и, по словам пана Езуса, драгоценнейшая: и я осмелился бы за святое содействие предложить пятьдесят тысяч злотых.
        — О? Это чрезмерно! — даже вспыхнула появившимся на желтых щеках румянцем игуменья. — Впрочем, если это лепта вдовицы…
        — То она отринута быть не может, — подхватил ходатай за интересы отчизны, — теперь, значит, весь вопрос в Галине: если она не забыла своего жениха и захочет к нему вернуться, то справа Речи Посполитой выиграна, если же ее поглотила уже святая монастырская жизнь, то, значит, таково предопределение Божие.
        — Мне кажется, что она мало была чувствительна к католическим догмам; впрочем, узнаем сейчас. — И игуменья велела позвать к себе Галину.
        Галина вошла еще более смущенной, чем накануне: ее, видимо, страшно тревожило вторичное требование к себе матери игуменьи, но когда она увидала в приемной незнакомого ей шляхтича, то сердце у нее забилось в груди и оцепенело, лицо покрылось смертельной бледностью, и белица, чтоб не упасть, должна была ухватиться за высокую спинку кресла.
        — Не бойся, дочь моя, — успокоила ее нежно игуменья, — ты видишь здесь не врага своего, а друга… — И преподобная мать передала ей сообщение пана Фридрикевича.
        При имени Мазепы Галина зарделась, как маковка, и прижала руки к груди, словно боясь, чтобы из нее не выпрыгнуло от чрезмерной радости сердце, а потом вдруг неожиданно зарыдала.
        — Успокойся, успокойся, дитя мое, — стала утешать ее с материнской любовью настоятельница, — я понимаю твое горе разлуки, но оно вскоре сменится неожиданным счастьем: кто претерпит, тому Господь и воздаст. Твой жених и прислал сюда к нам своего друга, вельможного пана Фридрикевича, чтобы ходатайствовать, от своего имени и от имени гетмана Дорошенко, о разрешении кляштором данных тобою обетов, и я вот тебе объявляю, что обитель, укрывши тебя от напастников и предложивши тебе духовный путь ко спасению, тем не менее, не накладывает на твою волю уз, и коли ты пожелаешь возвратиться в мир, в мир греховный, для вкушения земных, преходящих радостей, то наша святая брама пред тобою отворится. Итак, все зависит от твоего выбора, дитя мое, пожелаешь ты остаться с нами, мы посвятим тебя немедленно в ангельский чин, пожелаешь возвратиться в мир, — мы за тебя будем молиться, чтобы ты и в мире осталась чистой сердцем и признательной к нашему попечению.
        Галина поражена была, как громом, этой налетевшей на нее нежданно радостью; в вихре опьяняющих ощущений она не могла еще разобраться, не могла ничего сообразить и понять, но чувствовала лишь наплыв неизъяснимого блаженства. Не помня себя, она бросилась на колени перед игуменьей и начала целовать ее руки.
        — Встань, встань, моя сиротка, — умилилась даже закаменевшая сердцем игуменья, — мы разрешаем твои обеты и с молитвою отпускаем тебя на волю; ты можешь отправиться сейчас, вместе с другом твоего Мазепы, к своему жениху, чтобы стать ему верной и покорной женой, а нам благодарной доброжелательницей.
        Теперь только поняла Галина, что сидящий здесь пан приехал за ней и увезет ее… Но к Ивану ли? — шевельнулось у нее сомнение и холодной змейкой защекотало под сердцем…
        — С этим паном? — спросила она, испуганно отступивши назад. — Я не знаю пана…
        — Панна, триста перунов, права, — отозвался с изысканной почтительностью пышный шляхтич, — панна меня видит в первый раз, и я не смею требовать, чтобы она верила моим словам, но, быть может, она поверит этому доказательству? — И Фридрикевич вынул из кармана и подал смущенной Галине серебряную чернильницу с длинной рукояткой, клейнод полкового писаря и серебряный дзыгарок (часы), нюренбергскую луковицу. Вещи эти были конфискованы Тамарою у Мазепы, при аресте его, еще во времена Бруховецкого, и переданы теперь Фридрикевичу.
        Чернильница не произвела впечатления на Галину, так как она, по малограмотности, не могла разобрать на ней вычеканенной надписи и передала ее игуменье, а часы Галина сразу узнала: они удивили ее еще при первом пребывании на хуторе Мазепы, и она часто любовалась этой заморской диковинкой.
        — Его, его дзыгарок, — вскрикнула она. — Я его узнала… Вот и значок от камешка, на который я было его уронила…
        — Ну вот, видишь ли? — подтвердила эту мысль и игуменья. — И на этом каламаре (чернильнице) стоит ясно надпись: «Иван Мазепа»… Значит, и сомневаться нельзя, — а чтобы тебе удобнее было в дороге, то я прикомандирую к тебе старую нашу послушницу, сестру Терезу; она тебя соблюдет.
        — Святая, преподобная, родная мать моя и благодетельница! — ловила руху у настоятельницы Галина, обезумев от восторга и ставши перед образом Девы Марии, воскликнула в экстазе: — Да неужели это не сон, Заступница моя небесная? — И упала перед образом ниц…
        Как ни старался Гордиенко развлечь Мазепу в дороге, какими прибаутками не пересыпал свою веселую речь, но Мазепа ко всему был безучастен и угрюмо молчал; он торопил только чрезмерно коня, чтобы поскорей прибыть в Чигирин и погрузиться в водоворот политических интересов, погрузиться и закружиться в нем до полного самозабвения. Воспоминание о Галине стояло перед ним мрачным, загадочным сфинксом, и чем более он старался подойти к нему и разъяснить его таинственное значение, тем более путался в сети предположений и изнемогал в мучительном бессилии найти хоть какую-либо разгадку… Прежде, до появления этого несчастного кольца, он был убежден, уверен в своей безысходной скорби, и она начинала даже облекаться в элегическую печаль, а теперь… тысяча ядовитых жал вонзились в его сердце, тысяча мучительных дум терзали его мозг, непобедимая тревога охватила все его существо… Да, ему казалось, что он даже при первом виде безобразных развалин хутора и обглоданных костей страдал меньше, чем страдает теперь… Хоть бы подыскать, придумать какое-либо правдоподобное предположение, но нет его, нет… и это кольцо жжет
адским огнем его палец и кипятит болезненно кровь!
        Гордиенко хотя и болтал в пути о всякой всячине, однако из деликатности не касался открытой раны Мазепы; но упорное молчание и какое-то отупение последнего расшатало его сдержанность, и он решился поговорить с ним напоследок.
        — Да ударь ты, наконец, лихом об землю, — сказал он, — и не круши себя думой: умерла твоя Галина, я убежден теперь в этом, и умерла от ятагана косоглазых чертей…
        — Как? Почему ты полагаешь? — даже вскинулся на седле Мазепа.
        — Да вот, это самое кольцо и говорит о ее смерти, а нам почему-то оно сначала заморочило головы… Ведь если бы поляки сделали наезд, то не убивали бы красавицы ради кольца, так как она сама стоит во сто раз больше, таким бранкам еще покупают всякие цяцьки, чтоб подороже за них взять на торгу. Но ты ведь поляков и в думке не маешь, так как никто из них не знал в тот хутор тропы?
        — Никто!
        — Ну, так, значит, — татаре, а они и подавно с живой красавицы не снимут ни серег, ни перстней.
        — Да ведь стрелы? — перебил раздраженно Мазепа, устремив на Гордиенко воспаленные, налитые кровью глаза.
        — И насчет стрел теперь я догадался. Нападение было сделано ночью, с налету, стрелять-то в темноте было и не к чему: голомозые просто подкрались, зажгли с четырех концов хутор, а когда выскочили несчастные из пылавших хат, то на них и набросились, а страшный перевес их в силах сразу покончил борьбу. В темноте, в дыму, да в жаркой схватке эти собаки не разглядели даже красавицы и зарезали твою горлинку… Ну, с трупов, конечно, по-ободрали все, что нашли ценным…
        — Да, это так! — вскрикнул Мазепа и помчался во всю прыть по степи…
        При въезде в Чигиринский замок Мазепа встретил у брамы Саню Кочубей и обрадовался ей ужасно. Эта встреча напомнила ему, что у него остались еще друзья, которых заставил забыть лишь порыв жгучей тоски.
        Саня показалась ему немного пополневшей; она ему сообщила немедленно, что гетман в большой тревоге и что ждет его не дождется, что гоняет мужа ее почти ежечасно справляться, не возвратился ли генеральный писарь из Сечи?
        И действительно, не успел Мазепа войти с Гордиенко в свою светлицу, не успел переменить дорожного платья, как его позвали немедленно к ясновельможному.
        Дорошенко встретил его с наболевшим, видимо, нетерпением.
        — Что это пана дождаться нельзя! — заговорил он с некоторым раздражением, в котором сказывались и дружественная досада, и начальничий выговор. — Можно было б за это время слетать в Бахчисарай, даже в пекло и вернуться назад… А тут неотложные краевые потребы… Тревожные вести… Неведение… ропот этих баранов… И у меня нет под рукой моего писаря.
        Мазепа был смущен таким приемом, но, сообразив, что в нем звучали преимущественно тревога и растерянность гетмана, ответил мягко, спокойно:
        — Чем чернее встает хмара над краем, ясновельможный, — чем зловещей наступает гроза, тем важнее для нас заручиться помощью Запорожья… И я, благодаря ласке Божьей да содействию друзей, успел этого достигнуть…
        — Так Сирко со мной? — вскрикнул обрадованный Дорошенко. — И разделяет мои думки?
        — Пан кошевой со славным товариством шлет тебе, батько, сердечный привет и протягивает на помощь свои сильные, вооруженные руки, твои думки, ясновельможный, всем им по сердцу, и Запорожье готово полечь костьми за целость и благо Украйны.
        — Господи! Ты не отвратился еще от меня, грешного! — воскликнул умиленным голосом гетман, не ожидавший такого блестящего результата от посольства. — Ну, как же мне без тебя не тревожиться, коли только ты мне и привозишь отрадные вести!
        — Непомерно счастлив, если судьба мне подарила такое назначение; но мы лишней минуты не просидели в Сечи, а сейчас же после рады отправились спешно назад.
        — Верю, верю, мой друже, — уже смеялся добродушно пан гетман, а потом, привлекши к себе Мазепу, облобызал его трижды и добавил сердечно: — Досадовал потому, что соскучился, стосковался по тебе, и квит!
        XXXVII
        — Батько мой родный, — вся жизнь моя тебе и отчизне, — промолвил тронутый до глубины души Мазепа и поцеловал Дорошенко в плечо. — Да я и сам не ожидал, — продолжал он, — чтобы удалось сломить этого упорного, на один глаз слепого вождя, ведь он видит врагов лишь в лице неверных, татар, и полагает, что все Запорожье на то и поставлено Богом, чтобы их бить, к другим же врагам, к иным бедствиям родной страны он совершенно слеп и может с полным душевным спокойствием громить преданнейших друзей ее, не ведая, что творит. Но оказалось, однако, что он любит горячо Украйну, по -своему, не разумно, а любит, и эта любовь помогла моей справе. Все Запорожье было до моего приезда страшно предубеждено и вооружено против твоей милости, ясновельможный, за союз наш с Турцией и несомненно пошло бы за Ханенко; но теперь уже этого не будет: Ханенко изобличен мною, и ручаюсь головой, что ни один братчик не очутится на его стороне. Твоя думка — слить Украйну воедино — всех их к нам привернула, и даже на союз наш с Турцией стали смотреть они иначе. Я убежден, что большая половина Сечи была за него и увлекла бы меньшую,
если бы в этой меньшей половине не оказались такие запеклые враги нехристей, которым хоть кол теши на голове, а они будут все кричать: «Бей неверу!» Ну так вот эти горланы взяли верх, тем более, что и сам Сирко — настоящий ненавистник неверных.
        — Так Сирко, значит, против? — вздохнул разочарованно гетман.
        — Нет, он всецело за нас, только против союза нашего с Турцией, и то не потому, что такой союз якобы преступен для христиан, а потому, что туркам не верит; он глубоко убежден, что Турция помощи нам не даст, а что если и пришлет свои орды, то на разорение края… да вот он пишет сам к твоей ясновельможности.
        — А, пишет? — снова просиял Дорошенко. — Прочти, прочти, что нам зычит эта буйная да темная голова?
        Мазепа стал читать длинное, витиеватое послание запорожского кошевого к Дорошенко, которого он признавал уже единым гетманом на всю Украйну. В письме Сирко изъявлял полную готовность помогать гетману всеми силами в осуществлении его планов, уверял, что эти планы будут заветными для всей Сечи, но он был все-таки против союза Дорошенко с неверными, так как в пользу такого союза не верил, а коли уже без союзника нельзя обойтись, — писал он, — и нельзя без чужой помощи устроить свою хату, то советовал лучше обратиться к Москве, как к единоверной державе.
        Мазепа умолк. Гетман глубоко задумался.
        Мазепа не решался прервать печального раздумья своего гетмана; он понимал, что в душе его происходит мучительная борьба и решается еще более мучительный вопрос: где и в ком искать дорогой отчизне спасения и какое грядущее сулит ей роковая судьба? Было тихо в покое. Осенний, холодный дождь моросил в окна, и вползала в них ранняя, угрюмая мгла…
        — Но, — вздохнул тяжело Дорошенко, — Турции и в голову не придет наложить на нас руку; море одно — нам защита…
        — А если действительно помощи она нам не даст и усугубит лишь руину? — заговорил наконец мягким, вкрадчивым тоном Мазепа.
        — Почему же, почему? Разве для Турции интересно усиление Москвы или Польши?
        — Для нее не интересно тоже усиление и Украйны… Для нее, напротив, желательно бы было, чтобы все кругом стало пустыней. А в помощи Турции, конечно, мы не можем быть уверены, пока не убедит нас в том опыт; но, с другой стороны, татары доказали уж многократно свое вероломство и криводушие.
        — Татарин-то, правда, это волк -сироманец, это зверь, а зверю не верь! Ему кусок мяса даешь, а он за руку клацает… Но турки…
        — А вот, увидим; только береженого и Бог бережет! Благоразумный зазирает далеко и заранее на все случайности приготовляет решение. Отчего бы не попытаться выторговать у Москвы благоприятные нам условия, чтобы не мешала она соединению братьев?..
        — Ах, вот что, — спохватился и затревожился гетман. — Я ведь тебе и не сообщил еще, какая затевается халепа и какие идут на нас подкопы? Только что ты уехал, как я получил от верного нам полковника Гострого коротенькое письмо; он извещал меня, что Многогрешный перехватил послов ханенковских, какие должны были отправиться спешно в Москву с поклоном от этого выскочки, зрадника, с предложением ей в подданство Правобережной Украйны, — лишь бы царь утвердил за ним гетманскую булаву; но что именно заключалось в ханенковских кондициях и как поступит дальше с послами Многогрешный — ему-де, Гострому, неизвестно, а потому и советовал он мне, чтоб я немедленно прислал к нему скрытного, способного, даровитого посла, а наилучше Мазепу, — так тебя и назвал, а он, мол, Гострый, даст уже инструкции и отправит на разведки в Батурин. Я отписал, но Гострый мне ничего не ответил… А неделю тому я получил лист от Марианны.
        — От Марианны? — вырвался у Мазепы как-то нечаянно возглас, и он почувствовал, что горячая краска залила ему все лицо.
        С выезда Мазепы из зимовника Кныша, под гнетом сознания, что нет уже у него никого близкого на белом свете, ему не приходило на ум это имя, и вот теперь оно молнией ударило в его сердце и взволновало застывшую кровь: ему почудился даже от далекой посестры справедливый упрек, что он, побратым, в минуту душевной невзгоды не вспомнил даже о ее существовании.
        — От Марианны, — повторил гетман после некоторого испытующего молчания, и незаметная улыбка скользнула по его серьезному задумчивому лицу. — Да, от Марианны, от дочки Гострого, что нас всех здесь пленила и красотой своей, и умом. Она пишет, что отец ее, несмотря на все усилия, не получает никаких известий от Многогрешного, что гетман, видимо, замкнулся в себе, стал страшно скрытен, а может, и задумал новую неладную думу, что ханенковские послы находятся еще пока там, но ходит слух, будто гетман думает их отправить в Москву, да только вместе со своими послами.
        — Гм, гм! — покачал головой Мазепа. — Заварил, значит, кашу Ханенко! Только вряд ли его дело выгорит… Однако времена наступают рискованные, тревожные: зевать нельзя…
        — Да, вот потому-то я так и тревожился: тут каждый час дорог, надо послать упредить беду, а тебя нет, как нет, — я чуть с ума не сошел!
        — Понимаю: и на Запорожье справа была неотложная, и здесь нагорело сразу… Можно было послать Дудку или Богуна…
        — Богуна и след простыл, где-то там с ляхами считается, никак сквитаться не может, а Дудка надудил бы такого, что всю б нашу музыку сгадил.
        — Нет, он ничего тоже, — улыбнулся Мазепа снисходительно, — но, во всяком случае, ехать нужно немедленно.
        — Завтра же, если не устал, — прямо в Батурин.
        — Да, да, конечно… А об усталости и речи быть не может: для потребы отчизны никто не смеет беречь своих сил! — говорил Мазепа с искусственным одушевлением и тер от досады себе лоб. — Только вот что: сразу отправиться в Батурин, не ведая, как там стоит справа, в каком положении дело с послами и что у гетмана на думке, — это значит начать игру в жмурки, с завязанными глазами. А я лучше заеду сначала на минутку к Гострому да разузнаю, — не пронюхал ли он чего-нибудь и с какой стороны легче к гетману подойти, — а чтоб не терять времени, то пошлю сейчас же на проведки в Батурин моего нового приятеля, бывшего ханенковского поверенного, Гордиенко: он перешел искренно на нашу сторону и за ясновельможного не пожалеет своей головы. Это казак щирый, непродажный и за правое дело стоит до смерти. Ханенковские послы ничего от него не скроют, и я, приехавший в Батурин, буду иметь с двух сторон верные сведения, буду, значит, знать сразу, как держаться с гетманом и что предпринять.
        — Вельми прекрасно! — согласился повеселевший гетман. — Что не мысль у тебя, так словно золотой гафт (шитье, убор): уж и наделил же тебя Господь Бог головой! Вот, приехал, — и с души у меня сразу камень свалился, и светлая надежда проснулась…
        — Батько мой родный, гетмане найславнейший, — воскликнул растроганный до слез Мазепа, — твое любвеобильное, безмерно ласковое сердце преувеличивает мои заслуги: все они сводятся лишь к любви к твоей милости и к бесталанной отчизне, а успехи и удачи не от меня, а от милосердого Бога.
        — Конечно — все от Бога, но и ты избранник Его… А где же этот друг твой, Гордиенко?
        — Здесь, со мною; он много помог мне на Запорожье, подготовил умы…
        — Так пошли за ним, — разопьем вместе ковш, другой, подкрепимся чем Бог послал и потолкуем о делах. Гей, кто там? Позвать сюда ко мне пана Гордиенко, что приехал с генеральным писарем! — приказал гетман вошедшему на зов гайдуку.
        Едва последний закрыл за собою дверь, как внезапно на пороге другой появилась жена гетмана, бывшая на послушании в монастыре, Фрося. Мазепа, как увидал гетманшу, так и окаменел от удивления, словно прикипел к месту. Фрося была в темном наряде, выглядела похудевшей, побледневшей и смиренно печальной; но красота ее от этого еще выиграла и сверкала теперь неотразимою силой.
        — Не узнал пани гетмановой? — спросил гетман, глядя на Мазепу.
        — Клянусь Богом, не узнал! — вскрикнул тот, стремительно бросившись к ручке ясновельможной. — Меня ослепила ее ясной мосци краса, а слепому прощается многое…
        — Эх, пане, — ответила с оттенком сердечной боли бывшая в изгнании Фрося. — Горе красит только рака.
        — Моя коханая, — прервал с упреком жену свою гетман. — Кто старое помянет, тому глаз вон!.. А лучше вот что: распорядись, чтобы подали нам сюда старого, еще конецпольской варки, меду, да и сама приходи скрасить нашу беседу: ведь осенние ночи темны, так солнце среди них всем радостно.
        Гетманша поклонилась гетману низко, покорно, в знак согласия, и на прекрасном лице ее заиграла слабая, болезненная улыбка.
        — Все простил, все забыл… — прошептал, по уходе жены, как-то в сторону, скороговоркою гетман, — памятуя, что все мы грешны и что за это, быть может, и мне отпустит что-либо Господь милосердый: кою убо мерою мерите, тою отмерится и вам! Да и сердце болит за ней.
        — Батько мой! — воскликнул с неподдельным экстазом Мазепа. — Коли ты смог победить свое могучее сердце, так победишь подавно врагов!
        Сильно и радостно билось сердце у Мазепы, когда он подъезжал к лесному укреплению полковника Гострого. Он чувствовал теперь, что не все еще умерло для него в жизни, что за той брамой еще ждет его дорогой друг, чудное сердце которого и редкий ум могут внести светлый луч в непроглядную тьму его одинокой души.
        Время было за полдень, когда Мазепа, во главе небольшого отряда, подъехал к укреплению. День был ясный, слегка морозный, один из тех дней, какими иногда на прощанье дарит нас запоздавшая осень.
        Окружавшие высокий частокол мохнатые сосны и ели были покрыты уже инеем и казались вылитыми из чистого серебра, унизанного алмазами, хризолитами и рубинами. Ясное небо стояло высоко над очарованным лесом и светилось бледной лазурью. Воздух был неподвижен и полон бодрящей прохлады.
        После длинного ряда мрачных, дождливых дней, с нависшим низко свинцовым небом, с воем и стоном злобного ветра, этот день показался нашему путнику праздничным и волшебно нарядным. Мазепа с жгучим нетерпением подскакал первый к браме и нашел ее открытой, со спущенным мостом, — словно ждала уже она гостя: дело в том, что из укрепления выезжало в то время несколько всадников, и Мазепа, воспользовавшись случаем, обменялся с ними приветствием и проскользнул по мосту незамеченный воротарем на замчище; первое, что бросилось ему в глаза, — была Марианна.
        Облитая яркими лучами солнца, в простом наряде, без кунтуша, а только с белым платочком, накинутым небрежно на голову, она казалась олицетворением величавой красы и жизненной силы. Марианна стояла на ганку высокой, рубленой коморы и кормила кусками черного хлеба двух огромных собак. Они радостно виляли хвостами и терпеливо ждали подачек от своей нежно любимой хозяйки, но въезд постороннего человека на дворище обратил сразу их внимание: псы воззрились на всадника и злобно залаяли. Марианна прикрикнула на них и, приставив руку к глазам, пристально взглянула на новоприбывшего гостя; она сразу же узнала в нем своего друга. Мазепа, по крайней мере, заметил, как лицо ее вспыхнуло и как заискрились радостно расширившиеся от удивления глаза.
        — Иван! Боже мой! — вскрикнула с неудержимым восторгом Марианна. — Назад! То наш лучший друг! — остановила она бросившихся было псов и стремительно пошла навстречу желанному гостю.
        Мазепа тоже поспешно соскочил с своего аргамака, передал его конюху и почти подбежал к Марианне.
        — Как я рад, — промолвил он, словно виноватый, и поцеловал протянутую ему руку.
        Марианна тоже поцеловала его дружески в голову и заметила с легким укором:
        — Рад, а по полугоду и глаз не кажет…
        — Где ж по полугоду? — улыбнулся нежно Мазепа.
        — Ну, я не считала аккуратно… не до того было… время лихое, а все ж долго: отец ждет и не дождется… каждый день приносит новые и все более неприятные известия… надвигаются отовсюду хмары, а от пана — ни слуху ни духу!
        — Да я, друже мой любый, и без хмар прилетел бы сюда, не прогулял бы, не промедлил бы и минутки, коли б моя воля, то я бы, может быть, так надоел, что и дрючком бы велела гнать меня со двора…
        — Будто бы? — вспыхнула Марианна и начала ласкать своих псов. — Только я своих друзей никогда не гоню… Не правда ли, мои щирые, неизменные?
        Собаки завиляли любовно хвостами и, взглянув ревниво на пышного пана, зарычали сдержанно, тихо.
        — Ну, вот и они недовольны за кривду…
        — Они просто злобствуют ревниво на нового друга… Да, будь я на их месте, испытай их счастье,..
        — Ха, ха, ха! — засмеялась сиявшая радостью Марианна. — Так побратым мой им завидует?
        — Завидую, — ответил сдержанно, несколько грустным тоном Мазепа, смотря ей прямо в глаза.
        — Жартует пан, — смутилась почему-то невольно Марианна и заговорила торопливо: — Однако и я хорошо витаю нашего дорогого гостя! Пустыми лишь словами, а он ведь и голоден, и с дороги устал, да и тато мой его ждет с нетерпением: то-то обрадуется! Ну, идем же, идем до господы, — и, проводивши Мазепу к крыльцу, она добавила: — Ты ведь, пане Иване, не забыл, верно, стежки до нашей хаты, так поспеши обрадовать батька, а я распоряжусь пока кое -чем, да приму и размещу твою охрану…
        Марианна сказала правду: радость старого полковника Гострого при встрече с Мазепой была безмерна; он обнял его и долго, долго не выпускал из объятий, приговаривая: «На силу, на превеликую силу!» — а потом усадил рядом с собой и, поглаживая ласковой рукой то по плечу, то по колену желанного гостя, начал расспрашивать его о делах Правобережной Украйны — о Дорошенко, о его мероприятиях и, наконец, лично о самом Мазепе, — где он был, что делал и почему на неоднократный зов до сих пор не жаловал в его лесное захолустье?
        Мазепа подробно ему стал докладывать о всем, что творилось и что затевается на правом берегу Днепра: о брожении умов, возмущенных договором гетмана с Турцией, о настоящем значении этого договора, о поездке своей на Запорожье, о постановлении Сечевой рады, об Острожской комиссии и о тревожном, раздражительном состоянии гетмана в последнее время… Об одном только умолчал Мазепа: о непонятном появлении на казачьей руке кольца Галины, о буре, какую подняло оно в его сердце, и о безуспешных розысках, убивших напрасно много нужного времени.
        Гострый молча, с напряженным вниманием слушал Мазепу, то кивая иногда одобрительно седою головой, то качая ею печально; чем дольше говорил Мазепа, тем серьезнее становилось выражение типичного лица пана полковника, тем резче сжимались его нависшие брови, тем ниже опускались на широкую грудь длинные, волнистые усы. Наконец Мазепа умолк. Полковник глубоко задумался. Тяжелым камнем упало молчание и словно придавило обоих собеседников.
        — Да! — вздохнул глубоко, после долгой паузы, Гострый и заговорил тихим, унылым голосом: — Да, бесталанна ты, наша матинко! Такая ли щербатая доля тебе отмежевана Богом, или мы, недостойные ласки твоей дети, не радеем о своей кормилице, а только лишь о своих животах заботимся, да, как Каины, роем друг другу ямы. — Гострый замолк и опустил еще ниже свою буйную голову.
        XXXVIII
        Мазепу глубоко тронуло слово полковника, в котором прорвалось скорбное предчувствие, притаившееся змеей в его могучей груди; оно, видимо, таилось в ней давно, а теперь разрослось и с каждым днем подтачивало у старика силы, погашая последние живительные лучи надежды.
        — Много правды в словах высокоповажного пана полковника, — заметил со вздохом, после некоторого молчания, Мазепа, — но действительность, мне кажется, не так еще беспросветна: ведь много есть и горячо преданных отчизне людей…
        — Ох, не так много! — покачал уныло головой Гострый. — Если и есть преданные отчизне сыны, то они или не понимают ее настоящего блага, или тянут уж врозь, или же из-за супереки (противоречия) идут друг на друга… А большая часть старшины, — понизил голос полковник, — продажные перевертни… Народ? Да что же поделает забитая, темная масса… Казаки? — Они спят и видят пробраться в шляхетство, заполучить его привелеи… Одни лишь запорожцы стоят за старину, да и то за своеволье и буйство: удалы они, — правда, вскормлены в буре битв, в дыму гармат, в лязге мечей… да только в этих сечах и покладают всю цель своей жизни, не разбирая, за кого подымают кривули? Вот ты говорил, любый, что у Сирко и у братчиков исконный враг — татарство, а ведь этот самый Сирко с запорожцами держал же сначала руку Ханенко и вместе с его татарскими ордами шел на Петра Дорошенко… Не зарекаюсь я, что это и впредь может статься…
        — Не дай Бог! — улыбнулся горько Мазепа.
        — Да, не дай Бог, а такие времена наступают, что и горлинки начнут клевать нам глаза. Вот опять и за Турцию, — правда, что ей меньше змоги (возможности) зауздать нас совсем и присоединить, как рабов, к своей Порте, — море мешает; но правда и то, что в турецкую помощь верить нельзя: уж, кажется, могли бы мы в этих басурманах извериться, так нет же. Да еще и то прими во внимание, что союз с Турциею вечно будет противен народу… Так я полагаю, что против рожна трудно прати.
        — А за Москву, как его мосць думает?
        — Эх, не знаю… Вот Многогрешный сначала как щиро шел на соединение к Дорошенко, а теперь пронюхал, что Ханенко шлет послов с челобитной в Москву, и призадумался, притаился: послов-то остановил, а своих, кажись, снаряжает и от меня уже во всем кроется: пожалуй, сможет и Дорошенко выдать Москве.
        — Неужели и этого ожидать можно? — даже схватился с места, словно ужаленный, Мазепа.
        — Всего можно. Оттого-то я Петру и писал, просил, чтобы поскорее посылал тебя разузнать и разбить их козни.
        В эту минуту вошла Марианна и, поцеловав нежно отца в голову, спросила его:
        — Ну что, дождались пана генерального писаря?.. А тато, верно, мало журил его за то, что нас забыл?
        — Ну это, дочка, тебе сподручнее пожурить его, а наша стариковская воркотня ему за шутку покажется.
        — О, я пану отомщу как другу… А пока как гостя прошу до трапезы.
        Предложение Марианны рассеяло несколько то тяжелое настроение, какое овладело было нашими собеседниками. Все бодро и весело поднялись со своих мест и с просиявшими лицами двинулись в трапезную. Так иногда в осенний, дождливый до одури день прорвется украдкой сквозь свинцовое небо солнечный луч и сразу оживит угрюмую картину природы: все видоизменится волшебно, все засверкает отрадной улыбкой и даже в осиротевшей, тоскливой душе проснется на миг жизнерадостное чувство…
        В трапезной Мазепа застал и хорунжего полковничьей команды, пана Андрея. Старые знакомые встретились приветливо, хотя у Андрея и проглядывало некоторое принуждение; он изредка бросал на своего соперника недружелюбные, ревнивые взгляды; но Марианна, поймав их, останавливала на нем пристально свои лучистые, большие глаза и смиряла его мгновенно. Обед прошел в оживленной беседе относительно положения дел в Батурине и относительно мер противодействия, какие нужно было предпринять. Полковник советовал Мазепе поехать туда incognito, переодеться: в чужой-де шкуре удобнее будет сделать разведки, а в своей собственной, пожалуй, и не допустят туда, куда нужно. Мазепа и сам был того мнения, тем более, что ему хотелось скрыть и свою дружескую связь с Гордиенко. Гострый обещался снабдить Мазепу письмом к Самойловичу, который, по его мнению, стал очень выдвигаться вперед и тайно мутить старшину. Мазепа тоже имел в запасе новость, с которой мог подойти к Самойловичу. Он заторопился немедленно ехать в Батурин, но радушные хозяева оставили его отдохнуть до следующего дня.
        После обильной трапезы и всяких заздравиц Гострый отправился в свой покой писать письма к Самойловичу, к Многогрешному и к своему верному приятелю Тимченко, а Андрей торопливо ушел по делам; Марианна же осталась с Мазепой.
        — Ну, вот теперь мне пан расскажет… — заговорила она, усаживаясь на низком диване возле Мазепы и подмащивая под руку атласную, шитую золотом подушку.
        — Опять «пан»? Или это месть? — перебил ее огорченным тоном Мазепа.
        — Так уж значит простить, что ли? — улыбнулась Марианна так дружески, так светло, что окоченевшее сердце сразу стало оттаивать у Мазепы.
        — Да, не огорчать… потому что друг и без того слишком несчастен, потому что у него на всем свете осталось одно лишь близкое существо.
        Алая кровь бросилась было в лицо Марианны, а потом отхлынула к сердцу и заставила его встрепенуться тревожно. «Что это? — мелькнул в голове ее острый вопрос. — Прилив ли нового чувства, или все та же неунявшаяся боль прежней раны?»
        Жизнерадостное, игривое настроение сразу покинуло Марианну, сменившись каким-то тоскливым предчувствием; она опустила глаза и притихла.
        — Да, одно лишь… — повторил с подавленным вздохом Мазепа.
        — Прости меня… — уронила тихо Марианна, — я, кажется, нечаянно дотронулась до старой раны и причинила ей боль.
        — Нет, твоя нежная рука не может причинить боли… Да почерневшая рана и не чувствует прикосновения, — ответил Мазепа и судорожно закрыл рукою глаза.
        Марианна еще более побледнела.
        — Что же такое случилось? Новое горе? — спросила она взволнованно. — Если, конечно, не тяжело тебе поделиться…
        — О, с кем же и делиться, как не с тобой? Никого ведь… — Мазепа отнял руку от глаз; они были сухи, но бесконечная печаль теплилась в них и искала сочувствия.
        «Нет, не мною занято его сердце, — пронеслось в мыслях Марианны, — а все царит в нем прежняя тень и будет, кажется, царить вечно».
        Самолюбие и уязвленная ревность разбудили снова в ней гордость и разлились холодом в ее бурно вздымавшейся груди.
        — Спасибо, — проговорила Марианна, чувствуя, как бледность покрывала все больше и больше ее лицо. — В чем же дело?
        — Я отыскал было ее кольцо…
        — Галины?
        — Да… то, что я ей подарил, будучи женихом… и я отыскал его на руке незнакомого казака…
        Марианна чувствовала, как каждое слово Мазепы вонзалось отравленным жалом в ее трепетавшее сердце, причиняя невыразимую муку, и, закусив побелевшие губы, она молчала. Она не ожидала даже таких страданий и теперь напрягала все свои силы, чтобы не выдать мук и взять себя в руки.
        — И один лишь взгляд на это кольцо пробудил у тебя, — начала было она сдержанным, равнодушным тоном, но голос ее дрожал, обрывался…
        — Ужасную, неразрешимую загадку, которая взволновала все мое существо, — перебил ее Мазепа и продолжал какой-то нервной скороговоркой: — Ведь если кольцо было у казака и оказалось купленным им у неизвестного жида, то выходит, что не татары убили или похитили ее: они вещей жидам не продают, а если это не татары, то все прежние догадки должны были рухнуть. Из истины, с которой я должен был по неизбежности считаться, явилась жгучая тайна… Она могла скрывать за собой многих живых еще лиц, и этой тайной владел жид… У меня поднялась в сердце целая буря… Ты это поймешь.
        — Да, проснулась надежда, вспыхнула пламенем, поглотившим все остальное, — промолвила Марианна и гордо подняла голову, прищурив слегка глаза.
        — Не то, не то, — заторопился, смешался Мазепа. — Я ничего от тебя не скрываю, даже малейших движений души, — словно извинялся он, — но меня, правда, все это потрясло. Что, если Галина жива и томится где-либо здесь в неволе, а я, положившись, что ее нет уже на свете, бездействую и не принимаю никаких мер к ее спасению? Такой укор совести невыносим, и я не мог с ним примириться… Я бросился вместе с казаком искать этого жида, поймать след преступления и…
        — И что же, что же? — вспыхнула снова невольно Марианна.
        — И никого, и ничего не нашел, — проговорил уныло Мазепа, — ничего и никого! Тайна осталась мучительной тайной, а разгадку ее сдал я на волю Господню и похоронил все навеки…
        Марианна облегченно вздохнула; она почувствовала, что с ее груди свалился тяжелый жернов и дал свободу дыханию. Теперь ей стало невыносимо жаль своего исстрадавшегося друга, и это теплое чувство не только поглотило на время все прежние себялюбивые порывы, а подыскало ему даже оправдание.
        Тихим, унылым голосом передал ей Мазепа эпопею всех своих странствований, всех неудавшихся разведок и всех разочарований; Марианна слушала его с живым участием, и с каждым словом рассказа глаза ее разгорались больше и больше огнем, а сердце билось мягче, созвучней…
        — Ну, что же, к какому убеждению пришел ты, мой друже? — спросила она его робко, после того, как он, окончив рассказ, печально умолк.
        — Все это был бред моего встревоженного воображения: он породил много безумных предположений, и все они развеялись, как марево… Нет ее больше на свете, нет! Погибла она от руки татар, ни от кого больше: они, видимо, ночью напали, не рассмотрели ее красоты и не пощадили, а перерезали всех: живая она была дороже алмазов и самоцветов, с живой бы они, конечно, не сняли драгоценностей…
        — Да, это верно. Кто бы ни сделал наезд на этот хутор, поляки ли, татаре, — а всяк сохранил бы, ради корысти, даже ради мести, красавицу в живых…
        — Она умерла! — опустил безнадежно голову Мазепа.
        — И ты очень страдаешь? — едва слышно, словно эхом, откликнулась Марианна.
        — Не знаю… Мне кажется, что у меня уже все перегорело, перетлело в груди… Рана омертвела совсем… Со смертью ее я сжился и к тупой скорби было привык… а тут вдруг раздраженные новые укоры совести и неразъяснимая загадка, — все это внесло новую отраву в мою одинокую жизнь… Я до того был расстроен, растерзан, что потерял весь смысл своего существования… Все нужды общественные, все вопли и стоны моей отчизны поблекли и стихли перед моей тоской, я забыл даже свою мать… и был близок к самоубийству… и знаешь ли, кто спас меня от этого греха, кто возвратил мне интерес к жизни? — Мазепа смотрел нежно, любовно в глаза Марианне и ждал от нее ответа; но Марианна молчала, закрывши длинными ресницами свои искрившиеся счастьем и смущением глаза.
        — Ты, мой дорогой, мой единственный в мире друг! — произнес с пылкостью Мазепа. — Да, когда я считал себя круглым сиротой, заброшенным на страданье в чуждый для меня мир, тогда я вспомнил тебя… и образ твой запал отрадным лучом в руину души, и жизнь улыбнулась мне снова бледной надеждой. Я летел сюда, как беглец из татарской неволи… и, Боже, какая это отрада: быть близко возле тебя, делиться с тобой своим горем…
        — И я половину его возьму на себя… и буду счастлива, если этим облегчу твои страданья, — протянула взволнованная, потрясенная Марианна руку Мазепе и, встретив его руку, пожала ее сильно. Мазепа поцеловал пылко эту протянутую к нему руку и не выпускал ее из своей.
        — Только вот что, любый мой, — заговорила с чувством Марианна, — твое сердце слишком раздражилось от боли, и оно преувеличивает… относительно меня…
        — Клянусь небом, матерью…
        — К чему клятвы? — остановила его Марианна. — Разве я не верю, что ты говоришь щиро, но я только думаю, что тебя самого обманывает сердце…
        — Нет, клянусь всем святым…
        — Ну, верю, верю, что наша дружба еще больше окрепнет…
        — Не дружба, — перебил было Мазепа, но Марианна глубоким, многозначительным взглядом остановила его порыв и, высвободив тихо свою руку, продолжала скороговоркой:
        — Вот что главное: не поддавайся слишком горю; печаль и тоска — это слабость, а могучей душе, как твоя, она не под стать, да и время не то, — подчеркнула она, — чтобы носиться с сердечными болями… У меня, быть может, не меньшее горе, а видишь ли, я несу его бодро… А КОЛИ мне еще надежда блеснет, то я свалю свое горе под ноги.
        — Сердечная ты моя, да при тебе я чувствую себя львом и все недоброе забываю… Меня только мучит иногда эта неизвестность, неразгаданность: уверенность, какая бы она ни была, дала бы покой…
        — Да ведь в наиважнейшем, — что она умерла, — ты убежден?
        — Да, — подавил готовый вырваться стон Мазепа.
        — Ну, так не все ли равно, от чьей бы руки она ни погибла?
        — Пожалуй, не все: если б я знал, кто мой ворог, то мне осталась бы в утешенье хоть месть!
        В это время вошел неслышно, словно прокравшись в тот покой, где сидели Марианна с Мазепой, Андрей. Прервать разговор было неудобно.
        — Между татарами у тебя личных врагов нет, — продолжала деланно -равнодушным тоном Марианна, — а между поляками один лишь особистый ворог — Тамара; но ведь он же не знал о затерявшемся в степи хуторе, где жила твоя невеста, Галина?
        — Не знал, не знал; никто не знал, кроме меня и преданного мне беззаветно казака Остапа.
        — Нет, знал! — вмешался вдруг в разговор Андрей.
        — Кто знал? — вскрикнул побагровевший Мазепа.
        — Да он, Тамара, — продолжал спокойно Андрей. — Когда Тамара был здесь, то и вельможный пан гостил у нас тоже… и вот раз, я и панна Марианна сидели с Тамарой в этом покое, а пан находился вон в той соседней светлице с Остапом, и весь разговор их был здесь слышен… Я даже помню: пан поручил Остапу ехать немедленно в хутор на Саксагани и передать что-то Галине… А обратил я особенно на это внимание потому, что Тамара, болтавший весело о своих приключениях, вдруг сразу притих, насторожился и стал вслушиваться, улыбаясь злорадно…
        Мазепа смотрел на Андрея обезумевшим взглядом, синея даже от страшного, непосильного волнения.
        — Так этот Иуда знал, где моя горлинка? — прохрипел он, стараясь подняться с кресла.
        — Знал наверное! — подтвердил убежденно Андрей.
        — Так это дело его рук… и Галина жива! — вскрикнул Мазепа с такой болью, с такой тоской, что Марианна, побледнев, схватилась руками за грудь и молча, шатаясь из стороны в сторону, но все-таки гордо, вышла из светлицы…
        XXXIX
        Батурин был встревожен. Много носилось и прежде смутных слухов про гетмана: то будто он соединяется с Дорошенко, чтобы бросить святой крест и Украйну туркам под ноги, то будто он перешептывается с Ханенко, чтоб челом ударить всей отчизной ляхам и заменить греко -русскую веру латинской, то будто он накликает на Украйну московских воевод и стрельцов, но в последнее время, особенно при аресте ханенковских послов, эти слухи приняли еще более мрачный характер. Конечно, много было в них и преувеличений, но много было и правды. Гетмана все пугало, и он, в тревоге за свое существование, становился подозрительным и жестоким, посылал жалобы в Москву, прося действительно присылки побольше стрельцов и утверждения за собой гадячских и прилукских имений, а между тем вел какие-то тайные переговоры с Дорошенко, и с Ханенко, и с Собеским. Старшина была возмущена таким поведением гетмана, но из боязни лицемерила перед ним, скрывая даже друг от друга свои настоящие чувства и мысли: донос стал пугалом и зажал всем рты.
        Наконец стали исподтишка поговаривать недруги гетмана, что священник Роман Ракушка, обиженный им, жаловался Константинопольскому патриарху Мефодию и что последний дал неблагословенную грамоту на Многогрешного. Встревожила гетмана эта весть пуще прежних; хотя он ей сначала и не поверил, а все же признал, что эта небылица может смутить сильно умы; но когда Ракушка прислал и ему лично список грамоты, то это патриаршее неблаговоление так поразило его, что он слег от удара в постель. Бросились близкие и расположенные к гетману люди за знахарями, за шептухами; но ни выливанье переполоха, ни вскидыванье на живот горшка, ни отшептыванье с надетой наизнанку сорочкой, ни настойки из золототысячника и материнки, ни кровопусканье — ничто не помогало; гетман лежал и лежал, призывая через день священников для молебнов о здравии с водосвятием; священники хоть и смущались грамотой патриарха, но тем не менее исполняли покорно нужные требы и утешали гетмана чем могли. Время шло, здоровье Многогрешного не ухудшалось и не улучшалось: душевная неутомимая боль подрывала видимо его силы. Многие из старшины уже начинали
злорадно шептаться относительно выбора нового гетмана; один только Самойлович, к крайнему изумлению всех, явно скорбел о пошатнувшемся здоровье гетмана, заказывая акафисты, и не терял упования на выздоровление его, с ласки Господней. Со скрытой улыбкой и с печалью на лице встречался он с своими товарищами, подымал очи горе и укоризненно качал головой на их недобрые про гетмана речи.
        «Все мы люди, все мы человеки: один лишь Господь без греха!» — отвечал он обыкновенно на их едкие замечания и с поникшей головой отходил от смутителей в сторону.
        Был тихий морозный день. Зима начинала мягко вступать в свои права, без бурь, без снежных метелей. Холодный, молочного цвета туман висел над Батурином и неподвижными волнами окутывал обширный гетманский замок. Время было за полдень, а солнце все не могло пронизать своими лучами этой густой пелены и проглядывало через нее мутным, красноватым пятном.
        В гостиных покоях замка, обставленных и меблированных чрезвычайно пестро — и турецкими коврами, и польскими фиранками, и московской точеной мебелью, и украинскими рушниками, — было совершенно пусто; некоторые из старшины приходили утром осведомиться о здоровье его ясновельможности, но их не приняли, хотя и объявили, что больной чувствует себя немного лучше, а только утомился, слушая отправу, и желает отдохнуть: так они и ушли, смущенные, как отказом в приеме, так и улучшением гетманского здоровья.
        А больному действительно со вчерашнего дня стало лучше: недуг ослабел, а главное — улучшилось расположение духа: на днях Неелов, голова стрелецкого отряда при гетмане, навестил гетмана и обрадовал его доброй вестью: он получил письмо из Москвы, свидетельствующее, что царь не потерял веры в гетмана, а напротив, питает к нему благоволение.
        Гетман сразу не поверил Неелову, — в последнее время он стал страшно подозрительным, — и попросил эту грамоту себе в руки; но, удостоверившись в благоприятном исходе доносов, воспрянул надеждой. Сегодня уже часть молебна выслушал он даже стоя и, утомленный, заснул потом крепким, благодетельным сном. Несмотря на полдень, в его опочивальне стоял полумрак. Тяжелые, штофные фиранки были опущены на окнах, и ставни снаружи прикрыты. Только узкие щели света сквозили на завесах, расплываясь зеленоватыми тонами по складкам. В комнате было бы совершенно темно, если б не теплилась в углу, установленном от верху до низу образами, серебряная висячая лампада. Мягкий малиновый свет от нее озарял трепетным лучом этот иконостас, выхватывая из темноты лики угодников; в двух -трех местах сверкал он огненными звездочками на золоте риз Богоматери и Спасителя, занимавших центральное место в божнице, и терялся в спущенной драпировке алькова, кое -где тронув ее красноватыми зигзагами, а дальше он исчезал совершенно; какими-то смутными силуэтами казались уже низкие диваны, столики и табуреты, расставленные у стен и среди
комнаты.
        Воздух в покое был пропитан запахом ладана и легким угаром от нагоревшей, слегка дымившейся светильни -лампады. Гетманский казачок, джура, уже два раза пытался войти в опочивальню; но в ней стояла тишина, нарушавшаяся лишь ровным, несколько хриплым дыханием больного; прислушавшись у чуть отворенной двери, казачок осторожно притворял ее и уходил.
        А гетман между тем уже не спал; он нежился в полудреме, не желая расстаться с грезами сна; мысль уже начинала его переносить в мир действительности и пробуждала в душе его злобу дня.
        «Да, несомненно, — вспомнил он про нееловское письмо, — были доносы на меня в Москву за многое и за, предположенный даже, союз с Дорошенко… Благодаря заступничеству боярина Танеева гнев царский сменился на милость; но надолго ли? Не подточат ли ее снова доносы? Ханенко несомненно копает под меня яму, ему хочется выхватить булаву у Дорошенко и у меня; но из письма Танеева видно, что, кроме Ханенко, усердствует в доносах на меня еще кто-то, более близкий, кому известны из моей жизни всякие мелочи. И кто бы это? Кто-нибудь из друзей, что лобзает меня, как Иуда в плечо? Что киевский полковник Солонина мне лютый ворог — это я знаю, что Думитрашка Раяч готов меня в ложке воды утопить, этому верю, что многие с радостию ждут моей смерти, в этом не сомневаюсь… но кто-то и им передает на меня всякие кляузы…»
        — О, если бы мне поймать этого Иуду -предателя, — промолвил вслух гетман и совершенно проснулся. После сна он чувствовал себя крепче, и ему захотелось снова перечесть письмо Танеева, чтобы по сообщаемым в нем фактам дознаться, какого он прикормил у себя изменника.
        Гетман хлопнул в ладоши, и на зов его тотчас же явился казачок и промолвил:
        — До послуг ясновельможному пану!
        В отворенную дверь ворвался бледный свет и протянулся полосой до самого алькова.
        Светлое пятно упало как раз на голову гетмана, потонувшую в мягких подушках, и только рефлексом охватило тучную фигуру его, с обширным чревом, покоившуюся на пуховой, пышной постели. Лицо гетмана на свету казалось прозрачно -обрюзглым и отливало зеленовато -землистым цветом; узко прорезанные глаза его смотрели злобно из щелей припухших белесоватых век; широкий, мясистый, с большими, открытыми ноздрями нос возвышался над всем лицом и обнаруживал вспыльчивый, необузданный нрав своего владельца; небритая борода на отвислых щеках выглядела какой-то пегой щетиной и старила сильно гетмана, только лишь черные, узкие, вниз опущенные усы да такого же цвета рассыпавшаяся по подушке чуприна оправдывали отчасти средние года Многогрешного.
        — Вели отворить оконницы и подними фиранки, да и завесы эти открой, — сказал хрипло гетман, поворачивая к двери свое лицо.
        — Зараз! — ответил джура и бросился опрометью исполнять приказание гетмана.
        Через минуту опочивальня осветилась таким ярким, хотя и бессолнечным светом, что гетман прикрыл даже рукою глаза.
        Джура помялся немного у двери и потом робко промолвил:
        — За позволеньем ясновельможного, прибыл гонец из Киева и привез вашей милости лист от найпревелебнейшего владыки.
        — От митрополита? От Иннокентия Гизеля? Где же это письмо? — встревожился гетман и, приподнявшись, сел на постели, возбужденный неожиданностью и любопытством.
        — Зараз! — выкрикнул джура и скрылся, а через минуту поднес гетману на серебряном блюде свиток, перевязанный золотистой тесьмой с подвесной большой восковой печатью.
        — Еще прибыл из Москвы сюда, — добавил, отходя, джура, — какой-то важный воевода, от самого царского величества, пан Танеев, что ли… Спрашивал его гетманскую мосць, чтоб увидеть.
        — Танеев? Сам Танеев пожаловал, глава Малороссийского приказа? Где же ясный пан? Отчего ты не разбудил меня? — растерялся уже совсем гетман, охваченный волнением и переполохом.
        — Да пан и после придет, а ясновельможный пока одпочил…
        — Беги немедленно к ясному пану, — прикрикнул Многогрешный на джуру, — проси его ко мне… Извинись в своей глупости… Пусть-де и мне простит, что я держу таких дурныков!
        Джура исчез за дверью.
        — Что это, с радостной ли вестью прибыл от преславного царя ко мне сам Танеев, или с царской опалой? Только сдается мне, что для возвещения гнева не тревожили бы такую особу? — У гетмана билось сердце возбужденно, тревожно и дыхание становилось нервным. — Столько сразу неожиданностей! Прочтем, впрочем, письмо от святого отца, моего доброжелателя и молитвенника.
        Гетман развязал и развернул свиток.
        Превелебный владыка сообщал гетману о превеликой грозе, которая собирается над святым градом: шеститысячный отряд поляков стоит-де уже вблизи Киева, и Собеский поклялся испепелить город, а святые храмы Божии обратить в католические костелы, ибо миссия Польши — подчинить православную веру латинской. «Уповали мы, — писал владыка, — на православного московского царя, его же Бог нам дал покровителем, но его пресветлое царское величество обеспечается на мир с Польшей и помощи нам не шлет, а поляки с Ханенко уже заодно. Полковник Пиво руйнует околицы, убивает насмерть православных людей и грядет воевать матерь городов русских. Ханенко же, одержав от поляков булаву, предал им Украйну на пропитие; ныне же, паки торжится и с Москвою, сягаючи до булавы Левобережной Украйны, обещает царю завоевать Крым, а может, и Польшу. Ханенко — змий -искуситель… И паки реку, что от всего этого будут здесь великие беды». Далее просил митрополит известить обо всем этом непременно царя, чтобы упредить подвохи польского ставленника; советовал вооружить царя против поляков и принять под свой протекторат Дорошенко, который, по
слухам, тоже намерен бить челом его царскому величеству.
        Перечитал еще снова этот лист Многогрешный и смутился душой; но смутился не плачевным положением матери городов русских, а происками Ханенко в Москве. Сведения, какие сообщал Гизель, совершенно совпадали с теми, какие гетман добыл здесь от перехваченных ханенковских послов. Но разве не мог других послов снарядить Ханенко и послать их другими путями? Ведь если Дорошенко, опытный боец, да с такой правой рукой, как Мазепа (про последнего писали ему и Дорошенко, и Гострый), не мог побороть этого пройдохи, то его, Многогрешного, он может обойти и одолеть подавно; кругом ведь злоумышленники и враги так и кишат, а для пакостей и измен все эти гадюки сползутся к Ханенко…
        — Эх, если бы можно было одним взмахом кривули отсечь им всем головы! — заскрежетал зубами гетман. — Тогда бы только вздохнул я свободно. Но надо торопиться послать своих послов в Москву и подделаться к Дорошенко… Ох, когда б спало с главы моей патриаршее неблаговоление, когда бы пресветлый царь не потерял ко мне веры — о, я бы расправился с моими врагами, ногами бы их топтал, мечами бы сек, вот этими руками хлестал бы их по мармызам… — И гетман возбудился до того своим монологом, что, вскочив с кровати, начал поспешно одеваться, словно торопясь отправить немедленно послов к московскому царю…
        — Только кого же, кого же? — шептал он. — Один Самойлович наиболее опытный: и разумом изгибает, и хитер, и знает московские звычаи, обхождение, да и ко мне, кажись, предан… А кроме его… Нет, никому, никому невозможно: все аспиды, все скорпионы!
        Всполошенный до паники гетман стал оглядываться во все стороны и вспомнил, что Танеев сейчас может войти к нему и застать его полуодетым; он заторопился было позвать слуг, чтобы подать ему нарядный костюм, но у него мелькнул в голове вопрос, как выгоднее принять московского вельможу: больным ли в постели, или выздоровевшим в наряде? Были ведь шансы за то и за другое: если гетман примет посла как здоровый, то, значит, он свою тяжкую болезнь преувеличивал или даже лгал, а если примет он его в постели, больным, то может вселить убеждение, что уж он к службе царской совсем не способен и что нужно подыскивать другого гетмана… Растерялся было Многогрешный, но решился все-таки сказаться больным и воспрянуть с одра от первой царской ласки.
        Едва гетман успел разоблачиться, лечь вновь в постель и укрыться ковдрою, как дверь в опочивальню распахнул джура, и на пороге ее появился Танеев. Это был среднего роста, несколько сутуловатый, но крепко сложенный, широкоплечий и широкогрудый мужчина, лет сорока; одет он был в длинный, расшитый золотом кафтан, сверх ферязи, с чрезмерно высоким стоячим воротником, в котором почти утопала голова боярина. Лицо начальника Малороссийского приказа казалось сравнительно небольшим; от здорового румянца и цвета покрывавших щеки волос оно выглядело медно -красным, с резко очерченным белым, выпуклым лбом; из-за воротника выделялся лишь вогнутый, лопатою расширенный при конце, по -утиному, нос да сверкали умные, хитрые, словно смеющиеся, глаза.
        Вельможа вошел в гетманский покой в высокой гор- латной, собольей шапке, с тростью в руке; переступая порог, он снял шапку, осенил себя крестом перед образами, а потом подошел важно к постели больного, отвесил ему низкий поклон и проговорил высокомерным тоном:
        — Его пресветлое величество, Божию милостью царь Великой, Малой и Белой России, самодержец и осударь наш, и многих земель обладатель, соизволил послать меня, раба своего, к тебе, гетман Демьян Иванович, справиться о твоих недугах да пожелать тебе здравия и скорого выздоровления.
        Гетман при входе боярина с усилием пробовал было подняться с постели, но только смог сесть, обложившись для опоры подушками; а теперь, после приветствия, он поклонился низко, коснувшись лбом перил кровати, а протянутой рукой — пола.
        — Бог видит, как я тронут безмерной и. нежданной лаской пресветлейшего царя -государя моего, нашего батька и милостивца! — воскликнул взволнованным голосом гетман, утирая рукой словно бы слезящиеся глаза. Желание здравия со стороны государя означало действительно великую его милость и доказывало, что все доносы на гетмана были пренебрежены и отринуты державной рукой, а это подняло сразу упавший дух гетмана и вызвало на его бледно -серые щеки радостный багровый румянец. — Прошу передать мою найщиришую дяку его пресветлой царской милости и желание ему здравия, долголетия и благоденствия, — закончил он ответное приветствие, поклонившись снова до перил кровати и коснувшись пола рукой.
        — Великий государь жалует и милостиво похваляет гетмана Демьяна Ивановича за его верную службу, — промолвил на это официально Танеев.
        — Безмерно осчастливлен благодеянием царским, — ответил гетман, — и прошу прощенья перед великим государем моим и перед тобой, пресветлый посол, что тяжкая хвороба заставила меня выслушать, сидя, вельми ценный для меня, недостойного, привет нашего найяснейшего державца и батька, — и в третий раз гетман отвесил низкий земной поклон.
        — Да отчего эта хворость тебе приключилась? — спросил уже участливо царский посол.
        — От мнения и огорчения за доносы на меня великому царю -благодетелю, за наплеты на его верного подножка.
        Вороги мои суть тоже вороги и московской протекции: они лютуют на меня за мою преданность и верность Москве и желают наставить другого гетмана, какой бы к Польше тянул да надавал бы им от Речи Посполитой побольше шляхетских привелей и сваволья.
        — Ну, коли от крамольников и от их непутевых речей тебе занедужилось, Демьян Иванович, то буди здрав и духом воспрянь… По неизреченной милости, осударь-батюшка шлет тебе грамоту, а из сей грамоты узреть можешь, что его царское величество не токмо благоволит к твоей милости, но и радеет за тебя пред патриархом в Цареграде.
        XL
        Гетман смиренно принял из рук Танеева царскую грамоту, поцеловал подобострастно государственный герб на печати и, призвав своего есаула, велел ему прочесть царское послание. Во время чтения грамоты гетман сидел, наклонив почтительно голову и сложив покорно на груди руки; а в груди у него бодрей и бодрей билось сердце, и в поникшем челе пробуждалась мятежная мысль: «Только бы вот сейчас не обрушился на меня царский гнев, а как примем меры, так я тебе, боярин, отпою за теперешнее унижение», — думал гетман, бросая украдкой из-под нависших бровей на Танеева недобрые взгляды.
        В грамоте подтверждалось, что царь изветам на гетмана никакой цены не дает, что пребывает к нему по- прежнему благосклонным и верит в его верноподданную преданность; далее сообщалось, что царь писал патриарху и просил снять с гетмана незаслуженное им неблагословение, что царь писал также и королю польскому, чтобы не забирал пограничных русских людей и что назначит комиссаров для определения точной границы по Андрусовскому договору, а в заключение извещал, что просимые Многогрешным имения закреплены царской милостью за гетманом и за его родом в вечность.
        Каждое слово царской грамоты отзывалось живой радостью в сердце гетмана и пробуждало в нем уверенность в своей силе, а милостивое пожалование ему богатых маетков вызвало порыв необузданного восторга.
        — Да хранит Господь его царскую милость! — воскликнул он, поднявшись бодро с постели. — И я, и дети, и внуки мои, и правнуки — верные и вечные рабы его пресветлого величества, и головы за него положим! Гей, меду сюда, старого да моцного, выпьем за здоровье моего благодетеля и нашего, Богом данного, батька.
        Принесли немедленно объемистые золотые кубки, наполненные черной маслянистой влагой. Гетман вручил один кубок своему почетному гостю, а другой высоко поднял и провозгласил тост за здравие и благоденствие царя. После здравицы гетман усадил своего дорогого гостя у кровати и сам сел уже свободно на ней, спустив ноги и позабыв о своих тяжких недугах. Принесены были жбаны с медом, с венгерским и сулеи с ратафией; стали наполняться и опорожняться кубки, а за кубками потекла веселее и непринужденнее беседа. С каждым новым кубком гетман становился бодрее, смелее и несдержаннее в речах. Он даже стал упрекать Танеева и Малороссийский приказ в том, что они держат руку поляков, во имя этого позорного Андрусовского договора, который ляхи давно уже потоптали ногами.
        — Мы щирым сердцем отдались, — говорил уже с некоторой запальчивостью Многогрешный, — под высокую руку Белого православного царя, чтоб защитил он своих кровных единоверцев от латинства, а православный царь возьми да и отдай лучшую половину православных в неволю ляхам, на поругание веры… и вот они теперь и Киев сплюндруют, и русские святыни превратят в капища… А пресветлый царь еще мне пишет, чтоб не задирался с ляхами, не нарушал бы Андрусовского договора! Ха, ха!.. Ляхи над вами смеются, ни во что вас не ставят, а я не задирайся! Да пусть твоя милость прочтет, какие они, эти верные вам ляхи, пишут пакости и в своих книгах, — так плюнешь, пане, а то и книгой ударишь о землю… Титула царского не признают.
        — Это ты правильно, умаляют, весьма умаляют, — согласился Танеев, — и многие слова выкидывают, и самые слова укорачивают… а это хула великая и обида смертная…
        А ты, Демьян Иванович, снабди-ка меня этими книжицами: я их и представлю царю -осударю на светлыя очи…
        — Горазд! Я их дам тебе ворох, а ты, вельможный пане, порадь там, чтобы помыслили они обычно о нас, да и о себе купно. За милости царские мы паки благодарны, а правду таки скажу в глаза: как с ляхами не разорвете союза и наших братьев, правобереженцев, не освободите от лядской неволи, то быть худу. Дорошенко вон подбивают ляхи, соблазняют разными льготами, чтоб к ним пристал, того ради, чтобы разом ударить на Москву, а он того не хочет: он все ко мне присылает послов, чтоб присоединиться к вашему государю… А коли вы нас будете отпихивать и лякать Андрусовским договором, то мы все-таки соединимся… хоть и под турецким санджаком… Побей меня сила Божья, коли так не зробим. Войска у нас самих наберется тысяч двести, да Турция пришлет тысяч с сотню, — и пойдем воевать ляхов и тех, кто их руку держит…
        Танеев побледнел от гнева, услыхав от облагодетельствованного гетмана такие угрозы. Он поднялся с места и промолвил гордо и властно:
        — Негоже мне и слушать-то такие крамольные речи: перед тобой, подданным, стоит посол его пресветлого величества царя -осударя, самодержца всея России и многих земель обладателя… Так как же ты дерзнул, гетманишка, изречь мне в глаза разные богомерзкие похвальбы?
        — Не гетманишка, а его ясновельможность гетман! — крикнул побагровевший до макушки Многогрешный и потом через несколько минут спохватился: хоть он был очень хмелен, почему и прорвался в слове, но все же сознание страшного риска от таких мятежных речей, да еще при общем к себе недовольстве, сразу заставило его взять себя в руки. — Пробач, впрочем, боярин, — промолвил он вслед совершенно другим покаянным тоном, — прости, если я забылся: виною тому не я, а старый мед да варена… слабую да хворую голову сразу они затуманили… А только вот что я скажу: слово-то, может, у меня и дерзостное, а сердце щирое, и радеет оно о славе великого государя и о благе нашей общей отчизны России. Меня-то и хватает за сердце, коли я зрю, что ведете вы всю справу наугад… За милости царские я буду за него Богу молить, а правду все-таки скажу и о славе его позабочусь больше вашего… То, что ты зовешь дерзостью, — есть смелость любви к нему, великому государю, и к дорогой нашей отчизне.
        Танеев хотел было уйти, но, сообразивши, что полный разрыв с гетманом не входил вовсе в его инструкции, удовольствовался извинением гетмана и согласился свалить всю вину на мед и варену. Гетман между тем постарался загладить неприятное впечатление новыми возлияниями, дружескими, ласковыми речами, а особенно подарком Танееву драгоценной сабли и тяжеловесного золотого жбана. Расстались они друзьями. Гетман просил на прощанье не забывать его, болящего, и ходатайствовать у государя, чтобы порвал он союз с Польшей.
        — Ибо в этом есть благо, — заключил гетман, — а в противном — бесконечные беды и великий грех!
        Танеев с гетманом расстались, по -видимому, большими друзьями, хотя гетман, подвыпивши на радостях, и наговорил ему дерзких речей.
        Едва затворилась за Танеевым дверь, как джура доложил гетману, что какой-то важный монах из Киева ждет позволения увидеть его ясновельможную милость.
        — Проси, джурочка, проси! Я теперь всякому рад, — засмеялся весело Многогрешный, возбужденный чрезмерно и наливкой, и медом, и добрыми, укрепившими его власть вестями. «А может, чернец привез мне известие о разрешении патриархам неблагословения», — подумал гетман и добавил вслух: — Эх, если б только этот камень свалился с души, так я бы им показал!
        — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — провозгласил в это мгновение вошедший в светлицу монах, крестясь широко перед образом и отвешивая низкие поклоны.
        — Благословен грядый во имя Господне! — ответил набожно гетман, осенив себя тоже крестом, и остановил на вошедшем пристальный, испытующий взгляд.
        Лицо монаха показалось гетману слишком моложавым сравнительно с длинной, почти седой бородой; но низко насунутый на лоб иеромонаший клобук с надвинутым с боков покрывалом не позволял хорошо рассмотреть его. К тому же, монах смиренно держал опущенной голову и не поднимал глаз, а лишь смущенно перебирал руками агатовые, с большим крестом, четки.
        — Его ясновелебие, святой отец архиепископ Иннокентий шлет тебе, гетман, свое благословение и молится о твоем здравии, прося Господа, да воздвигнет тебя от одра болезни на рятунок нашей разоренной отчизны, — сказал монах, приложивши рухи к груди и кланяясь гетману в пояс.
        — Пресвятая Богородица! — воскликнул гетман. — Ты меня заслонила покровом своим от напастей: присночтимый мною Святитель не усомнился быть молельщиком за меня, грешного, отринутого главой нашей церкви!
        — Не токмо не усомнился, — подтвердил монах, — но посылал даже меня в Цареград хлопотать о снятии неблагословения с твоей ясной милости, возложенного омильно, по злобе недругов злоязычных.
        — И что же, отче? — заволновался гетман и побледнел от тревоги.
        — Его патриаршее святейшество, узнав истину, воскорбел вельми душой за свою ошибку и наказал передать тебе свое благословение на вся благая, а также вознесть о твоем здравии и благоденствии молитвы. Разрешительную же грамоту пришлет патриарх.
        — Ты воскресил меня, честный, благовестный отче, — приподнялся гетман, склонив набожно голову. — Так благослови же меня и от себя, и от его святейшества!
        Чернец несмелыми шагами подошел к постели гетмана и осенил его, во имя Святой Троицы, крестом, а гетман почтительно приложился к его руке.
        После этого он усадил возле себя монаха и велел снова подать мальвазии и варенухи.
        Монах, осушивши чашу, передал гетману лист от полковника Гострого.
        — Так ты, отче, заезжал и к моему другу? — изумился гетман.
        — Возвратясь из Цареграда, я посетил в Каневе владыку Терлецкого, — ответил скромно чернец. — А потом завернул, по его настоянию, в Чигирин, к гетману Дорошенко, беседовал с ним о многих ричах и отправился, по поручению гетмана, после Киева, к полковнику Гострому, а оттуда уже к твоей ясновельможной милости.
        — Вон оно что, — протянул Многогрешный, пристально всматриваясь в интересного гостя, и стал читать внимательно длинное послание Гострого.
        Под взглядом гетмана по лицу монаха пробежали было тревожные тени, но он скрыл свое волнение и стал спокойно перебирать четки.
        Гетман читал медленно лист полковника и по временам лишь бросал на чернеца из-под нависших широких бровей подозрительные взгляды, но монах, по -видимому, был совершенно к ним равнодушен…
        — Эге, — процедил, после долгого молчания, гетман сквозь зубы и выпил ковш меду. — Полковник пишет, что панотец — доверенное лицо и владыки, и полковника, и самого гетмана…
        Насмешливый, подозрительный тон гетмана смутил было монаха, но он, осилив смущение, заговорил тихо и смиренно:
        — По неизреченной доброте пан полковник тако обо мне отзывается, а по щирости я могу назвать лишь своего владыку, который действительно мне доверяет вполне, если же другие вельможи и владыки мира сего открывают мне свою душу, то не по заслугам недостойного раба Божьего, а по словесам превелебнейшего святого отца Иннокентия, ему же честь, ему же и вера!
        — Доброе глаголеши, отче, — кивнул головой гетман. — Ну, а что же мне еще, кроме радостной вести и благословения, передает владыка?
        — А просит святой отец, чтобы ясновельможный похлопотал у пресветлого царя за Дорошенко, дабы принял и его под свою державную руку и еще исправил бы роковую ошибку свою, повлекшую родную страну к погибели и уничтожению.
        — Гм… — протянул гетман, соображая сказанное с письмом, — а Дорошенко тоже об этом просит?
        — Пожалуй, и просит, но он не верит в искренность обещаний Москвы… а полагает, что вернее и прочнее было бы соединиться под протекцией далекого, заморского царства…
        — Турции, например? — усмехнулся гетман.
        — А хоть бы и Турции, — только с тем, чтобы получить от нее санджаки на «неподлеглое панство», а через некий час и от протекции отказаться.
        — Да, это было бы лучше, — заметил гетман, — ну, а дочка Гострого не сообщала ничего? — уставился он на монаха.
        Чернец весь вспыхнул от этого вопроса и растерялся совсем…
        — Дочери пана полковника я не видел, — промолвил смущенно монах и покраснел еще больше.
        — Странно… — заметил гетман, — без этой завзятой панны и вода не освятится… ну, да Бог с ней! Она с батьком известны всем своей щиростью и отвагой… Поговорим лучше о наших делах… Дорошенко вот мостится к Москве, а того не знает, что, может быть, Ханенко давно уже туда подмостился, выменял за наши бунчуки себе булаву и боярство… Эх, необачный и недоверчивый Петро! С Сирко в соглашения входит, а тому тоже — одна Сечь в голове, а со мной так затевал даже биться, а теперь вот — к Москве… Если бы он со мной по щирости, по- братски, душа в душу — тогда бы… Так святой владыка ничего особенного не передал?.. — переменил вдруг тему гетман и взглянул на монаха.
        — Ничего особенного, — затревожился снова чернец, — паче того, что я оповестил… Трудно и невозможно было писать святому отцу, так он меня и послал на словах передать.
        — Так трудно и невозможно было писать?..
        — Небезпеченства повсюду…
        — Ну, а в Киеве еще спокойно?..
        — Печерские угодники молитвами охраняют святой град и окрестности.
        — Гм, гм, — промычал как-то особенно гетман. — Конечно, в Москве все наше спасение… Пусть просится Петро… я слово замолвлю. Но… А полковника Пиво не слышно? — оборвал вдруг гетман и уставился сурово, с нахмуренными бровями на чернеца.
        Монах взглянул на своего собеседника и заметил, что на лице последнего играла досада, а в глазах вспыхнула уже искра гнева.
        «Подозревает, подозревает, шельма! — промелькнула у чернеца мысль. — Не влопаться бы, а то ведь он бешен, как разъяренный буйвол… Но что это за вопросы? Как отвечать на них? И надумало же меня послушаться Гострого!» — растерялся совсем монах и начал отвечать смущенно, наугад, возбуждая тем еще большее подозрение в гетмане.
        — Полковник Пиво, кажется… у Собеского был… а впрочем, не знаю… О суете мирской нам и ведать не подобает… Наше дело лишь пост да молитва…
        — Странно, что панотец ничего не слыхал про Пиво, — возмущался гетман и явно уже высказывал недоверие к своему гостю.
        «Ну, что тут делать? — думал монах. — Ведь пристал как смола! Верно получил какие-либо сведения и проверяет… Разве признаться? Только поздно: разлютуется, не поверит, а в гневе, при хмеле, он, говорят, стал необуздан! Уж теперь у него не допытаешься правды. Хоть бы уйти подобру -поздорову».
        — Э, да тут что-то неладно! — заметил, после некоторого молчания, гетман и хлопнул в ладоши.
        «Попался!» — раздалось выстрелом в голове у Мазепы, — а это был он, — и рука его стала искать инстинктивно оружия, но ощупывала лишь одни четки.
        В это время вошел в покой джура и заявил всполошен- но, что прибыл из Цареграда и дожидается в гостином покое греческий архиепископ Манасия.
        Это известие до того ошарашило гетмана, что он заволновался радостно, забыв вспыхнувшую было злобу к подозрительному монаху, и торопливо приказал просить немедленно к себе его найпревелебнейшую милость: ему сейчас же пришла на ум разрешительная грамота, о которой только что заявил монах.
        — Прости, найяснейший гетман, — приподнялся Мазепа с кресла, с явным намерением ускользнуть поскорее. — Не подобает скромному чернецу присутствовать при беседе столь высоких мужей…
        — Ничего, ничего, отче, — возразил гетман, останавливая его жестом руки. — Греческого владыку ты, конечно, встречал у патриарха, и ему будет приятно увидеться здесь со знакомым, да и в беседе поможешь…
        «О, проклятие! — мысленно вскрикнул Мазепа. — Не только не видал этого владыки, но и Цареграда!» — и, облокотившись о высокую спинку кресла, он стоял ни жив ни мертв, ожидая нового своего обличителя.
        XLI
        К вечеру туман сгустился и налег непроницаемой пеленой, так что к сумеркам в двух шагах нельзя уже было видеть прохожего. По людным улицам Батурина, примыкавшим к гетманскому замку, то и дело раздавались окрики «набок!», «пыльнуй!» — так как и конный и пеший рисковали столкнуться друг с другом; в отдаленных кривых переулках стояла уже полная тишина.
        По одной из таких уличек, тянувшихся под замковым муром, двигались две фигуры. В густых волнах тумана они казались гигантскими темными силуэтами. Кругом было совершенно безлюдно, но прохожие шли, озираясь тревожно вокруг и не роняя ни единого слова. Один из них, одетый в простой казачий наряд, уже два раза спрашивал у своего товарища:
        — Ну что он? Клюет?
        Но другой, облеченный в какую-то длинную, спутывающую ему ноги хламиду, упорно молчал.
        — Чего ты, Иване, молчишь? Не приключилось ли какой пакости? — заговорил казак в третий раз и остановился решительно, желая добиться от своего молчаливого спутника слова.
        — Да тут, може, торчит где-либо гетманский шпиг (шпион), — откликнулся наконец тот, всматриваясь напряженно во мглу и прислушиваясь к далеким откликам жизни.
        — Тут и собака не пробежит, будь уверен! Это глухой закуток, из которого есть один только скрытый пролаз; но ключ от него у меня вот — в руке.
        — Так тут безпечно? — переспросил еще раз чересчур осторожный спутник.
        — Безпечно, хоть кричи, так никто не услышит!
        — Фу, ты! — остановилась и перевела с облегчением дух торопившаяся куда-то или убегавшая от чего-то закутанная фигура. — Вот нагрел чуприну, так нагрел! Не знаю, как и ноги меня вынесли из гетманской светлицы!
        — Да что такое сталось? Расскажи толком.
        — А такое, что я чуть было не познакомился с острием гетманской сабли или не испробовал, удобно ли сидеть на колу!
        — А что такое?
        — Да вот, бес чуть было не сыграл со мною пекельной шутки! Понимаешь, как только я вошел к гетману, так он сразу начал меня пронизывать подозрительным взглядом. Не знаю, не было ли какой ошибки в моем наряде? Так ты ж осмотрел меня внимательно… разве вот борода осунулась и выдала… Ну, лихой дидько его знает, а увидал что-то неладное этот хрыч! Он не так и хвор, — притворяется, шельма, и уже с каким-то московским боярином, что был у него раньше, напился хорошо; это, впрочем, могло быть и ко вреду моему, и к пользе… Ну вот я и начал ему рассказывать про хлопоты свои в Царьграде и про патриаршее благословение. Это его тронуло. Стал он меня расспрашивать. А я ему — и про то, как добился с патриархом свидания, как перезнакомился со всеми окружающими его владыками, как разоблачил взведенную на гетмана клевету, и как, наконец, довел патриарха до полного раскаяния…
        — Ха, ха! Молодец! За словом в карман не полезешь!
        — А пришлось, брате, лезть и не найти в кармане ни шиша! — почесал под клобуком голову собеседник. — Гетман всему этому так был несказанно рад, что стал усиленно угощать меня, невзирая на мой подвижнический сан, — и мальвазией, и вареной…
        — Чудесно! — одобрил казак.
        — Чудесно-то, чудесно, но не затем же я к нему монахом пришел, чтобы сплесть про Царьград байку; нужно было приступить к выпытыванию его думок, к передаче поручений от Дорошенко, от Гострого… Ну, вот тут-то я и попался! Очевидно, Многогрешный получил какие- либо сведения из Киева, и там что-нибудь случилось, мне неизвестное. Задумался гетман над письмом Гострого и начал было высказывать свои сокровенные мысли, да вдруг оборвал и перескочил на Киев… Я, должно быть, невпопад ответил, так как он сразу позеленел и осатанел: стал формально меня допрашивать, а так как я, растерявшись, с каждым ответом попадался в больший и больший просак, то подозрение его перешло в уверенность, и он, не скрывая гнева, кликнул уже джуру, чтобы велеть распорядиться со мною, как со шпигом…
        — Вот так халепа!
        — Уж такая халепа! Я решил было сказать ему всю правду, что я — Мазепа, посланник от Дорошенко, что переоделся монахом, чтоб иметь доступ к нему…
        — Ну, ну и добре!
        — Не дуже-то и добре! Ведь обнаружилось бы, что я наплел про Царьград сказок, а это бы оскорбило гетмана: я, значит, насмеялся над ним — пойми ты!.. Но не успел я в мыслях на что-либо решиться, как, к моему ужасу, докладывает гетману джура, что прибыл из Царьграда к нему епископ Манасия… Я стал просить гетмана, чтоб отпустил меня, — так нет! «Это, — говорит, — твой знакомый… Ты ведь со всеми владыками тамошними перезнался… Так и Манасия рад будет тебя видеть…»
        — И подвернулся же грек, как шершень в глек! — заволновался казак.
        — Да, упал гвоздем на мою голову, — вздохнул Мазепа. — Я уже стоял, как приговоренный к смерти, — тем более, что набрехал Многогрешному, будто патриарх через меня шлет ему свое благословение, а разрешительную грамоту пришлет вскоре особо… Как вошел этот Манасия, как помолился на образ, как благословил гетмана, а потом и меня, — решительно я этого не помню… Осталось только в памяти, что владыка, — предатель мой, — был черный и с длинным крючковатым, как у совы, носом… Я уже было и с тобой попрощался, пане Гордиенко, когда заговорил Манасия… Оказалось, что он не только не привез разрешительной грамоты, а приехал произвесть расследование по доносу; очевидно, он выехал из Царьграда раньше, чем получено там было письмо от царя… Я считал уже свою песню спетой, но вдруг — в этом самом Манасии явилось мне неожиданное спасение…
        — Спасение? Вот тебе на! — обрадовался шумно казак. — Чудеса в решете, да и только!..
        — Именно! — улыбнулся самодовольно Мазепа. — Владыка говорил только по -гречески, а гетман этой мовы — ни в тын ни в ворота. Обрадовался я сему и приободрился: предложил себя в толмачи, а то уже хотел гетман посылать за Самойловичем… Ну, и стал я Многогрешному на нашу мову (язык) переводить, что мне было любо, а владыке — на греческую, что мне было выгодно… и все остались довольны. Оказалось, что я действительно хлопотал у патриаршего престола до знемоги, что разрешительную грамоту уже его преосвятейшество выслал давно, но, верно, посланец замешкался в Киеве, а так как Манасия направляется в Москву, то и передал владыке от имени Многогрешного, чтобы похлопотал тот у царя о принятии Дорошенко под высокую державу и о вручении ему обеих булав, ибо правобережному гетману, при его хворости, и одна не под силу…
        — Ха, ха, ха! — рассмеялся весело на весь переулок Гордиенко. — Вот так удружил Многогрешному — и поделом! Ну и голова же у тебя, крой ее Божья сила!.. Вот так одурил их! Вместо того чтоб самому на кол сесть — их посадил на мель.
        — Пока сплыло, да надолго ли? Манасия еще останется на день в Батурине… гетман и меня просил непременно остаться… и кто знает? Пригласит, может, Самойловича — и правда, как олива, выплывет наверх…
        — А ты вот что: поспешим к Самойловичу, предупредим его. Только имей в виду: Самойлович терпеть не может Дорошенко, да и Многогрешному тайком яму копает… Так нужно хитро… а не то и умчаться можно ночью…
        — Да, Самойловичу я объявлюсь прямо, — решил Мазепа, — довольно уже играть в жмурки… а поговорю лукаво: у меня есть к сердцу его ключик.
        — Вот и отлично! — заключил казак, направляясь ощупью вдоль замковой стены. — Ишь, как стало темно, — хоть у око стрель! Тут вот недалеко и форточка… а пожалуй, угодишь еще в яму.
        Ночь уже действительно лежала крутом, черная, непросветная. Медленно, шаг за шагом, подвигались батуринские гости вперед. В глухой тишине чутко раздавались их осторожные шаги. Время шло, а форточки не было.
        — Уж не заблудились ли? — спросил шепотом Мазепа.
        — Да нет, только водит нечистая сила… — ответил казак, ощупывая во всех направлениях стену. — Да вот она, каторжная… — и потом вдруг смолк, остановив движением руки Мазепу.
        За стеной, через амбразуру форточки, послышались ясно приближающиеся голоса.
        Наши прохожие замерли на месте и притаили дыхание.
        Кто-то звякнул у форточки, и потом раздался сердитый возглас: «А, волк его зарежь! Не приходится ключ… Вот те и притча!»
        — Это я ключ у Самойловича стибрил, — шепнул на ухо Мазепе Гордиенко, — а лается то Неелов, голова здешних стрельцов.
        — Совсем неспособно: зги ведь не видать, — заметил другой, более низкий голос, совершенно уже не знакомый Гордиенко.
        — Гм! Забрались к черту на кулички… к черкесам богомерзким, да путаемся… А все они крамольники: плеть по ним плачет…
        — Ты уж это, боярин, с сердцов, что ключом ошибся, — засмеялся добродушно другой.
        — Да ключ ключом, а народ распущен зело, — ворчал Неелов, все еще возясь с замком и торгая дверкой.
        — Народ разбойничий, — подтвердил басок, — а ты вот лучше поведай мне про гетмана, как ты его понимаешь?
        — Злопакостная личина и вероломная тварь — вот он кто, этот гетман! — заговорил возбужденно Неелов. — Все у него ложь, правды ни на грош! В глаза-то живьем в душу лезет, а за глаза худо мыслит… А коли напьется… а он, почитай, ежедневно хмелен, — так удержу ему нет: кидается на людей, аки пес смердящий, изрыгает всякие хулы… ни бояр, ни служилых людей не чтит… Вообще Многогрешный снюхивается с Дорошенко и замышляет измену.
        — Неужели он так криводушен? Нынче, правда, он завел было и со мной шальные речи, так я его припугнул, и он смирился…
        — Ага! Вот он кто! — шепнул в свою очередь и Мазепа Гордиенко. — Это приехавший из Москвы боярин Танеев; он перед моим приходом был у гетмана.
        — А я тебе, боярин, доподлинно сказываю, — настаивал Неелов, — коли не уберешь этого гетманишку, — быть бедам!
        — Да ведь нельзя же так зря нарушать ихних прав, — заметил Танеев, — хохлы взбудоражатся…
        — Ручаюсь тебе, боярин, что за этого пьяницу никто не вступится: всем он опостылел.
        — А коли ручаешься, так вяжи и шли к нам в Москву, в приказ, а мы его к допросу, в застенок… Только вот на место его кого ставить?
        — Самойловича… никого, как Самойловича, — горячо воскликнул Неелов, — и башка добротная, и человек — рубаха: хоть веревки вей!
        — Ну и добро! — согласился Танеев. — Только стоять-то тут надоскучило… Пойдем-ка лучше к тебе да обо всем поразмыслим.
        — Идет! — согласился Неелов. — Лбом ведь этой калитки не прошибешь.
        Когда удаляющиеся шаги ночных собеседников стихли совершенно за муром, Гордиенко толкнул локтем Мазепу и промолвил желчно:
        — Слыхал? Попович уже слопал Многогрешного и себе подстилает керею!
        — Да, — ответил невеселым тоном Мазепа, — Многогрешный сам себе выкопал яму, никому не верил, всех считал врагами и всех от себя отшатнул. С ним вряд ли выгорела бы наша справа. А Самойлович уже прямой враг Дорошенко: хитер, как лис, да лукав, как дьявол… и нет, кажись, нам нигде пресветлой годины.
        — Пожалуй, что и правду говоришь, пан Иван, — покрутил головой Гордиенко. — Ну, времена, скажу! Скоро и ложки борщу не донесешь ко рту, бо какой-либо цап выхватит! — заключил он, отворив фортку и направляясь в слепой темноте к Самойловичу.
        Гордиенко ввел Мазепу задворками в какой-то укрытный, неосвещенный покой, или, скорее, сени, попросил его пообождать там, пока он справится, где хозяин, и решится ли он принять к себе ночью неизвестного гостя.
        — Заметь, друже, — добавил он шепотом, — что я сообщу ему, будто я привел тебя по подозрению, не от Дорошенко ли ты шпиг? Я ведь тем и втиснулся здесь в доверие, что выдал себя приближенным Ханенко и врагом Дорошенко.
        — Ха, ха! Это ты ловко: в самую суть попал! — одобрил Мазепа и, по уходу Гордиенко, начал ощупывать стены сеней; он скоро наткнулся на стоявшую там скамейку, присел на нее и задумался! невеселые мысли стали роиться в его голове и налегать тяжелым камнем на сердце. Последние события закружили его в водовороте, и он не только еще не мог в них разобраться, но не мог даже сообразить, куда унесет его бурный, мятежный поток. Несомненно было одно, что судьба Многогрешного решена и что он, как приговоренный к смерти, не представляет уже никакого интереса для дальнейших переговоров. Если бы еще этот гетман пользовался любовью и доверием казаков, то можно было бы упредить его об опасности и подвинуть на немедленное соединение с Дорошенко, хоть для самозащиты, но горе-то в том, что его действительно старшина ненавидит и не только не станет защищать, а напротив, еще примкнет к воеводам на его погибель. А между тем Самойлович о кнышах своих лишь станет заботиться!..
        Мазепа от волнения стал ходить ощупью по темному и тесному помещению, куда его завел побратым; ему захотелось выйти на воздух — и он толкнул ногой входную дверь, но она оказалась запертою снаружи.
        «Это еще что? — проворчал Мазепа, трогая и нажимая плечом дверь. — Взял и засунул, словно нарочно завел в западню! Тут каждая минута мне дорога, а я — сиди, как дурень… Многогрешный пока выпустил меня из рук, — пришло на ум Мазепе, — но выпустил спьяна, охмелев и от вина, и от радости; а как придет в себя, то сможет еще упрятать меня “до козы”… Для чего мне этот Самойлович? Ведь знаю же, что с Дорошенко он каши не сварит!» — опустился Мазепа на скамейку, чувствуя свое бессилие и беспомощность в эту минуту.
        «Нужно спешить к Дорошенко, — думал он, немного успокоившись, — да снарядить поскорее послов в Москву, теперь, кажись, вся сила в том, кому удастся скорей залучить ее на свою сторону. Ну, а как же с Острожской комиссией? Ведь ее зацурать тоже нельзя», — и вспомнились Мазепе при этом слова Андрея, что Тамара знал о Галине и, наверное, сделал наезд, чтобы похитить ее… Сердце у Мазепы при этой мысли снова болезненно сжалось; он почувствовал такой жгучий прилив пережитой муки, какой проник отравой в его кровь и охватил пламенем мозг… Что-то стучало ему в виски и отзывалось криком в груди: она жива, она терзается, а ты не спешишь отыскать ее, спасти от позора!
        — А!! — заскрежетал зубами Мазепа и со стиснутыми кулаками бросился к двери, словно за ней стояли Тамара с Галиной. — Я найду тебя, гадина! — крикнул Мазепа, ударив кулаком в дверь. — Из-под земли вытащу и уж потешусь над обидчиком, так помщусь, что сатана ликовать станет в пекле… Но где его найти?.. Конечно, там, в Польше, туда Иуда бежал! И мне, значит, лететь туда, не тратя ни минуты, лететь в Польшу, вот хоть и в Острог, благо предлог есть…
        И Мазепа, зажав рукой глаза, хотел вызвать в своем воображении образ погибшей подруги, но вместо нее пред ним встал величавый облик Марианны…
        У Мазепы конвульсивно повернулось что-то в груди, и холодный пот выступил росою на лбу…
        В этот миг внутренняя дверь отворилась, и сноп света упал на него яркой струей.
        — Превелебный отче! Его милость ясновельможный пан мой просит до покою, — раздался из отворенной двери полудетский голос.
        Мазепа быстро оглянулся: на пороге стоял казачок с канделябром в руке и жестом руки приветливо приглашал монаха в светлицу.
        XLII
        Не без некоторого смущения вошел Мазепа в укромный покой Самойловича, где тот принимал и подозрительных лиц, и интимных друзей.
        Джура, поставив канделябр на стол, немедленно удалился в ту же дверь, в которую ввел монаха, и Мазепа остался в светлице один.
        Он оглянулся вокруг. Комната была небольшая и низкал; на нависшем потолке выделялись грубо два сволока (балки), испещренные вырезными крестами и изречениями из Священного Писания; пол и все стены светлицы были устланы и завешаны коврами; маленькие окна были тоже закрыты широкими, цветисто расшитыми рушниками. У стен тянулись кругом лавы, устланные коврами, на покути, в красном углу, украшенном образами, возвышался стол, накрытый узорчатою скатертью, а с наружной его стороны стояли еще два табурета в алых суконных чехлах. На столе лежал посредине большой, хорошо выпеченный черный хлеб с дрибком соли, воткнутым в верхушку, а по бокам его блестели серебром два канделябра и ярко освещали восковыми свечами светлицу. Вся она, с своей обстановкой, напоминала тесную коробку, выклеенную пестрой материей.
        Не успел Мазепа хорошо осмотреться и оправиться, как на одной из стен заколыхался ковер, приподнятый чьей-то рукой, и из-за него словно выплыл и потом выпрямился перед ним Самойлович.
        Мазепа не видел его больше года, но не нашел в нем большой перемены: лицо его было так же свежо и молодо, напоминая собою хорошо высходившийся, белый, подрумяненный в печи буханец; небольшие черные глаза, отененные тонкими, сильно изогнутыми бровями, искрились неистощимой энергией и бегали очень быстро из стороны в сторону; тощие черные усики спускались двумя пиявками вниз над алыми мясистыми губами, привыкшими складываться в елейную, сладостную улыбку. Только линии фигуры его заметно округлились, и вся она выглядела теперь отяжелевшей.
        Самойлович прищурил свои глазки, так что они почти скрылись в щелях несколько ожиревших век, и взглянул пристально на стоявшего перед ним монаха. На лице хозяина вспыхнуло сомнение, и у раздвинутых губ его за- змеилась ядовитая улыбка; но он сдержал себя и, приняв набожный вид, отвесил гостю низкий поклон, проговоря вкрадчивым голосом, смиренно:
        — Велебный отче! Благодарю за честь, что посетил убогую господу мою, и прошу у святого подвижника я, грехами упитанный раб, благословения Божьего, вовек нерушимого.
        — Во имя Отца, — начал было Мазепа, поднявши вверх со сложенными перстами руку, но потом вдруг опустил ее и оборвал возглас.
        — Нет, не могу кощунствовать! — заговорил он в волнении. — Перед тобой, вельможный мой пане, стоит не чернец, а переодетый лишь в чернечью рясу твой прежний знакомый, Иван Мазепа.
        Если бы среди светлого, безоблачного дня грянул гром перед Самойловичем, то он бы не так его поразил, как поразили его произнесенные монахом слова. Самойлович отступил назад, растопырив руки и вытаращив глаза, он долго не мог от изумления произнести слова. Хотя его и предупредил Гордиенко, что подозревает в монахе шпиона, но Самойлович не предполагал, чтобы это был ряженый, да еще кто? — Сам Мазепа, писарь его врага! Значит, или гетман прислал его к нему для примирения, или он сам сбежал от своего гетмана? Эти мысли закружились в голове Самойловича, когда он стоял остолбеневши и всматривался расширенными, совершенно округлившимися глазами в лицо монаха, не веря своим глазам.
        — Иван Мазепа? — проговорил наконец Самойлович, не приходя еще в себя.
        — Иван Мазепа, писарь генеральный гетмана Дорошенко, — повторил смелее монах.
        — Господи! Да неужели в моей господе такая высокочтимая персона?
        — Да он же, несчастный и телом, и душою! — улыбнулся Мазепа. — Аз есмь!
        — Наконец только узнал! — двинулся вперед с раскрытыми широко руками хозяин и, обняв мягко своего гостя, приветствовал его тремя сочными поцелуями. — Как я рад! Вот нежданно -негаданно! Что же это мы стоим? Садись, садись на покути, шановный мой пане, дорогим гостем будь! — засуетился хозяин, усаживая в красный угол Мазепу.
        — Спасибо за ласку! — поблагодарил тот, немного теряясь от чрезмерной приветливости Самойловича, принадлежащего к враждебной ему политической партии и имевшего негласные столкновения с ним в прошлом.
        — Сколько воды уплыло! — лебезил между тем хозяин. — Часто ведь виделись, вместе кавалерствовали… а потом как-то черная кошка перебежала нам стежку… Давно ли было? А кажется, уже столько уплыло часу: я из вольного птаха стал с подрезными крыльями, оженился, одружился и, как говорят, вареницей подавился… — вздохнул он. — Времена изменчивы. Хотя, правду сказать, я давно любил семейную жизнь, с юных лет терпеть не мог бурлачества и всегда мечтал о тихом пристанище… — заговаривал свой прорвавшийся вздох Самойлович.
        «Эге -ге! — подумал Мазепа. — Да он таки прямо перед мной оправдаться желает, обелить себя».
        А Самойлович, закатив умиленно глаза, снова устремил восторженный взгляд на Мазепу и осведомился с восхитительной любезностью:
        — А коханый мой пан все ли еще носится по Украйне вольным туром?
        — Иная воля — горше неволи! — ответил печально Мазепа.
        — Что так? Лучше лихом об землю!.. Однако, хорош и я! — засуетился снова Самойлович. — Байками кормлю своего гостя, а не прошу до трапезной…
        — Спасибо, спасибо, — я не голоден, — уклонился от приглашения Мазепа, зная, что в трапезную явится жена Самойловича и помешает интимной беседе.
        — Но пан пока не откажется от келеха мальвазии, а то и венгржина: есть у меня добрый, выдержанный в погребах краковских… гостинец от польских послов, — подмигнул он бровью, а потом ударил в ладоши и приказал явившемуся казачку принесть и то и другое на стол.
        Пока уставляли на нем кубки и жбаны, а хозяин гостеприимно наполнял их ароматною, маслянистою влагой, Мазепа наблюдал его и решал вопрос, какая причина такому подыгрыванию и необычайно радушному приему? Заискивает ли Самойлович у Дорошенко, желая иметь его для своих целей опорой, или же искренно желает привлечь сердце его, Мазепы, к себе?
        — Ну, за здоровье дорогого гостя! — поднял кубок хозяин.
        — И за здоровье коханого хозяина! — добавил гость.
        Выпили.
        — А теперь выпьем за здоровье ясновельможного гетмана Правобережной Украйны, за нашего доброжелателя и радельца! — налил снова кубки хозяин, улыбаясь иронически.
        — И за болящего гетмана Левобережной Украйны, за смягчение его сердца к нам, просящим у своих кровных братьев дружной руки, — добавил Мазепа, опрокидывая кубок, и потом отставил его, перевернув дном вверх.
        — Э, рано, не пора еще перевертать его, мой пане! Не утомился еще, пусть послужит! — налил в третий раз кубки хозяин.
        Мазепа теперь упредил здравицу. Он встал с места и, подняв высоко кубок, провозгласил торжественно:
        — За здравие и благоденствие великого царя и государя московского, нашего батька, да воспрянет под его крылом наша отчизна в прежнем величии!..
        — И да возвеселимся под смоковницею своею, — улыбнулся хозяин, добавив ядовито: — А за турецкого султана пристегнем к московской здравице или особую выхилим?
        — Нет, уж лучше пристегнем его к московской державе… — засмеялся Мазепа.
        — Ну, а теперь и за всех православных христиан, — промолвил Самойлович весело и беспечно, видимо, хмелея и словно впадая в блаженно -откровенное состояние, при котором ничто за языком удержаться не может.
        — Пусть христиане потерпят, — поставил на стол наполненный кубок Мазепа, — они привыкли терпеть, а мы хоть трохи отдышемся, а то сразу четыре поединка выдержать важко, — и он стал усиленно отдуваться, желая тоже показать, с своей стороны, Самойловичу, что пойло его разбирает.
        — Отдохнуть-то трошечки можно, и христиане подождут, — согласился Самойлович, потирая руки и сладостно улыбаясь. — Только не слабы же мы, как бабы,. чтобы не одолеть и десяти поединков. — Ну, а как же я тебе, пане мой любый, рад, так ты не поверишь; ты, я знаю, считаешь меня за лицемера, а я… вот бей меня сила Божья, — икнул он умышленно, — пропадай мир, а будь лишь согласие… — всею душою, всем сердцем и всем помышлением… считал и считаю тебя за найспособнейшего, просвещенного зело и елеем науки, и светом знания, и блеском эдукации… да и всеми прочими дарами фортуны… Эх, если б только захотел вельможный пан к нам прихилиться, то ему бы предоставлена была вся сила и влада, и он бы мог проявить здесь с корыстью свои Божьи наданья…
        «Пой, пой, — подумал Мазепа, — тебя-то от трех кубков так не разварит».
        И заговорил как-то неровно, выговаривая с усилием некоторые слова:
        — Спасибо… до слез тронут… добрым словом и лаской… только чрезмерно… не заслужил… а если и не обидел Господь меня, то лишь одним даром: быть верным и незрадливым тому, кому служу…
        — Лучший дар, лучший, — но ведь тут и зрады не будет, коли последует соглашение между гетманами… Ведь, я знаю, пан для того и прибыл сюда, чтобы завербовать нашего многоправедного гетмана, ха, ха, совместно с Портой, да потом, как мне намекал его ясновельможность, — подмигнул Самойлович, — и поставить Москве свои условия…
        — Не совсем так, а пожалуй, вроде этого думал Дорошенко, — протянул размякшим голосом Мазепа, — он, видишь ли, пане мой почтивый, хотел… Боже, как хотел и хочет соединить Украйну под одной булавой… хоть своей поступиться, лишь бы возродить в прежней силе нашу неньку… А под чьей протекцией сталось бы это соединение — ему безразлично, наилучше бы было — без всякой протекции, коли б стало сил, ну, а потом добре было б и под московским скипетром, коли б приняла она щиро нас под свою защиту, а коли нет, то безопаснее всего под санджаком турецким, — думал наш гетман, — ибо турки из-за моря беззубы…
        — Хе, хе, хе! Беззубы… не достанут? — рассмеялся добродушно Самойлович, зорко следя за выражением лица своего собеседника; но Мазепа выглядел очень осовевшим и говорил полупьяным, откровеннейшим тоном, внушающим к себе полное доверие.
        — Э, лукавая тварюка ваш гетман… прости на слове… с языка сорвалось…
        — Байдуже! Мы одни и беседуем по -приятельски… А что правда, то не грех… У меня, у самого, что на уме, то и на языке… Я и людей таких щирых люблю… Э, только в голове что-то мутится, нужно бы просветить ее хоть мальвазией… А! За православных же христиан пора! — чокнул он кубком о кубок.
        — А, коли пора, так и пора, — согласился охотно Мазепа и осушил кубок до дна.
        — Ой, славно! Ой, любо! — воскликнул Самойлович в восторге. — Позволь обнять еще раз дорогого гостя! — И, поцеловав радушно Мазепу, спросил торопливо: — Ну, так что же наш гетман и как?
        — Лукав и корыстолюбив… Я его раскусил сразу… Он прежде как будто и поддавался на согласие, желая выпытать наши планы, а за пазухой камень держал: все передавал и Москве, и Варшаве, да за доносы рвал себе и с той, и с другой, что перепадало; он бы вырвал и булаву из рук Петра Дорошенко, так царь не позволил ему нарушать Андрусовского договора… А теперь, как Ханенко послал в Москву бить челом Правобережной Украйной, так ваш Демьян, чтоб перебить того, обязался Москве, хитростью или силой, схватить Дорошенко и представить его в Малороссийский приказ.
        — Да не может быть? Он только и надеялся на Дорошенко… всех им пугал… Да, наконец, мне неизвестно… Неужели он от меня утаился? — всплеснул руками Самойлович и в волнении заходил по светлице. Нельзя было не верить словам пьяного Мазепы, но они совершенно противоречили тому предположению, которое считал он весьма полезным для своих личных планов.
        — Клянусь Богом! — перекрестился даже для большего впечатления Мазепа. — Мы получили точные сведения… перехвачены некоторые его письма… Не выдай только меня… Я на рыцарский гонор…
        — Будь уверен, я не лиходей.
        — Так вот чрез меня и желал Дорошенко проверить гетмана; я, как видишь, и переоделся монахом… да чуть живым от его мосци выскочил… Не сойти с этого места, коли не правда! У меня и теперь еще душа в пятках… Чем- то все еще кончится?
        — Да в чем же дело?
        — А вот в чем: явившись монахом, я, конечно, начал брехать гетману про Царьград, про хлопоты мои за него у патриарха… ну и привлек было сразу сердце болящего гетмана; но нужно же было перейти и к главной цели; я и начал издалека: от имени якобы митрополита Гизеля передал ему просьбу Петра Дорошенко… Как услыхал он это имя — так и посатанел, прямо посатанел! «Я, — закричал неистово, — и знать не хочу этого басурманского запроданца; давно бы его пора в московский застенок!..» А потом, воззрившись на меня, стал вдруг расспрашивать про Киев… Я, на беду, что-то не в лад, а он еще пуще, да грозней…
        — Он сегодня письмо получил от Гизеля: пишет, что Киеву грозят поляки, в шести верстах стоят, — пояснил Самойлович и стал еще доверчивей слушать своего гостя.
        — Те -те -те, вот в чем дело! — протянул нараспев Мазепа. — А я-то, — покачал он головой, — уверял все Демьяна, что в Киеве благополучно… попал, значит, пальцем в небо! Ну, теперь понимаю, почему ваш многоправедный заорал: «Гей, есаула сюда! Допросить этого дорошенковского шпига!»
        — Вот напасть! — затревожился нервно Самойлович и наполнил снова кубки. — С ним беда! Ведь он в последнее время стал в гневе неукротим, таки настоящий скаженый: кого изобьет кулаками, кого кием, а кого саблей изрубит, и так, из-за дурницы, что не стоит и понюхи табаку!
        — У меня даже шея стала терпнуть, — засмеялся Мазепа, — быть, думаю, бычку на веревочке… да, на мое счастье, прибыл к его ясновельможности…
        — Ага, Манасия, из Царьграда, проездом в Москву! — перебил Самойлович. — Завернул сюда сделать разведки про попа…
        «Ого, все доподлинно знает», — подумал Мазепа и умолчал про свои остроумные переводы; у него шевельнулось на душе даже неприятное чувство, — что вот, мол, и этот может выдать его переводы, — и загорелось желание удрать поскорей из Батурина.
        Но, отпив немного из кубка, он ответил по возможности равнодушно:
        — Сдается что-то вроде Манасии… Ну, так гетман так обрадовался этому почетному гостю, что и забыл про меня, отпустил с миром… Но я боюсь, чтоб он не вспомнил…
        — Вельможный пан под моей стрехой, как у Христа за пазухой, а на гетманский гнев найдется у нас отпора, — сказал совершенно серьезным и искренним голосом Самойлович, и странно: чем больше он пил, тем становился словно трезвее.
        — А я этому Манасии, — улыбнулся Мазепа, — перевел от имени вашего гетмана, — он ведь по -гречески ни в зуб, — чтобы владыка передал государю, что он, Многогрешный, разбит совсем параличом и не в состоянии больше гетмановать…
        — Ха, ха, ха! Вот это велелепно, бесподобно! — и Самойлович порывисто обнял Мазепу. — Слушай, друже мой! Скоро старые божки будут под лавой, а новые сядут на покути, и кто знает, на твое счастье, может быть, булава очутится в руках твоего друга…
        — Дай, Боже! — вставил Мазепа и пожал руку Самойловичу.
        XLIII
        — Согласись, любый, — заговорил Самойлович, ласково взглядывая на Мазепу, — что твой Дорошенко провалится везде с своей Турцией, он нажил себе с ней лишь врагов, никто к такому союзу не пристанет… Помимо того, сам гетман не способен на великие справы; может быть, у него и добрые думки в голове, да в сердце сидит дух себялюбия и любоначалия… Вот и тогда, при гибели Бруховецкого, какой он упустил слушный час (удобное время), а из-за чего? Из-за бабы, поверил клевете, какую взвели вороги на несчастную, — и все бросил… — Самойлович проговорил последнее скоро, взволнованно, но не сморгнул и глазом.
        Мазепа даже изумился такому умению держать себя в руках и заметил сочувственно:
        — Теперь уже он, хвала Богу, убедился в поклепах, помогло немного и мое слово… Ну, и помирился совсем с гетманшей, водворил снова ее полновластной малжонкой в своем замке…
        — Фрося в Чигирине? — схватился с места, словно ужаленный, Самойлович, но глаза его сверкнули не гневом, не ревностью, а восторгом: задуманный им план осуществлялся. — Боже, как я рад!.. Не за себя, а за нее, безвинную страдалицу… Клянусь Всемогущим, все сплетенное — гнусная ложь, бессовестный поклеп! — воскликнул он с таким неподдельным пафосом, что у Мазепы даже начало зарождаться к нему доверие. — Да за эту новость, — продолжал Самойлович растроганно, — я готов для тебя сделать все, что только смогу… никогда не забуду… и ты всегда, во все дни живота, можешь полагаться на меня, как на щирого друга… Да я готов за этот вчинок гетману твоему поклониться в ноги и все для него… только он меня считает заклятым врагом, и в этом уже никто его не переуверит…
        Самойлович был до того возбужден, что не мог устоять на месте и заходил порывистою, но твердою поступью по светлице; лицо его было взволновано, но показного хмеля уже не осталось и следа.
        — Ах, какое это счастье, коли свалится с сердца жерновой камень! Пошли им, Боже, хоть теперь тихое счастье! А я тоже буду радоваться: ведь и меня Господь не обездолил семейной порадой…
        Самойлович говорил так искренно, так от души, что Мазепа даже усомнился, — не взвели ли действительно на него поклеп, — и сказал ему с живым участием:
        — За твое ласковое слово вот это отплатит, — показал он на сердце, — а за Дорошенко скажу: гора с горой не сойдется, а человек с человеком вчастую: гетмана и переубедить можно…
        — Эх, не переубедишь, Иване, не переубедишь! — вздохнул Самойлович. — Попробуй… но только нет! Да я и сам бы пошел на все… Только поверь мне, что для дела он человек ненадежный и неудачный… Переходи, щиро тебя прошу, сюда: может быть, общими усилиями удастся нам отсюда, а не оттуда, соединить Украйну.
        Не успел Мазепа и ответить Самойловичу, как отворилась шумно входная дверь, и на пороге появился Горголя, служивший теперь у гетмана доверенным сердюком.
        — Его ясновельможность наказали вашей милости, — заговорил вошедший грубым голосом, — чтоб разыскать беспременно в Батурине того чернеца, что был сегодня у ясного пана гетмана, и предоставить его зараз в замок… Да вот, сдается, и сидит у панской милости тот самый велебный отец, — добавил он, бросив острый взгляд на Мазепу.
        А последний, бледный, пораженный как громом, неподвижно сидел и пробовал лишь закрыть свое лицо покрывалом.
        — Да, тот самый, — ответил спокойно хозяин, — иди и подожди его в сенях!.. — И когда сердюк вышел, добавил шепотом: — Не смущайся, друже, откройся ему во всем и скажи, что, по моему совету, переоделся, чтобы не дать подозрения московским соглядатаям… Манасию я уже сплавил в Москву… А вот тебе рука моя, что какая бы беда над тобой не' стряслась, — вызволю!
        — Спасибо! — промолвил тронутый до глубины души Мазепа и крепко пожал протянутую ему руку.
        Весть о царской милости к гетману и о его внезапном выздоровлении разнеслась мгновенно не только по гетманскому замку, но и по всему Батурину. Старшина, хлопотавшая о царской опале и заодно ждавшая как ее, так и смерти гетмана, была неприятно поражена этой роковой новостью и спешила теперь в замок засвидетельствовать перед воскресшим гетманом свою радость, преданность и принесть ему достодолжные поздравления. В приемных светлицах замка, во время аудиенции гетмана с Манасией и монахом, толпились уже отдельными, перешептывающимися группами — и смущенные старшины, и ободренные до кичливости атаманы надворной команды, и раболепная замковая челядь: все ждали позволения увидеть ясные очи его ясновельможносте. Но вот митрополит и монах вышли из гетманского покоя, а через минуту появился джура и объявил от имени гетмана старшинам, что ясновельможный пан устал, хочет отдохнуть и соболезнует о розраде (разочаровании) старшины и о ее вынужденных зыченьях (доброжелательствах). Такой резкий ответ гетмана, не умевшего ни ради политики, ни ради собственных интересов скрыть свои сердечные движения, ошеломил
старшин и заставил вытянуться их побледневшие лица, а у приближенной дворовой шляхты вызвал насмешливую улыбку. С беспокойным трепетом и с затаенной злобой в сердце удалилась из замка униженная старшина, а вслед за ней вышла и хихикающая в кулак челядь.
        Гетману, впрочем, не спалось. Хотя и утомил его, еще слабого, прием стольких лиц, а выпитое вино уложило в постель, но нервы его до того были взбудоражены избытком потрясающих, хотя и радостных, впечатлений, что успокоиться в долгом сне не могли; гетман постоянно просыпался, старался снова заснуть, но сон отгоняли налетавшие сладостные ощущения удовлетворенной гордости и восстановленной власти; наконец мысль о загадочном монахе овладела гетманом властно и, рассеяв полусонные грезы, пробудила в нем полное сознание.
        Он начал вспоминать и взвешивать поведение этого гостя, его противоречащие правде ответы, его замешательство, и зародившееся в душе подозрение стало расти и подсказывать новые факты. Теперь гетману казалось непонятным и то, что Гострый в письме к нему, порученном монаху, ни разу не называет рекомендуемое лицо ни по имени, ни по духовному чину, а выражается о нем как-то странно: что ему-де можно во всем довериться, что он правая рука у Дорошенко… Но ведь Петро еще не постригся в настоятели Печерского монастыря, чтобы держать при себе инока правой рукой!
        — Да и я-то хорош, — промолвил вслух, открывши совершенно глаза, гетман. — Не спросивши ни имени, ни звания чернеца, начал было сдуру выкладывать перед ним свои тайные думы… И куда с этими думами отправится этот пришлец?
        Гетман крикнул к себе джуру, велел позвать приближенного сердюка Горголю и послал его к Самойловичу, чтоб последний разыскал монаха и доставил его немедленно в замок.
        Теперь же, взволнованный, ходил он в длинном жупане -шлафоре по своей светлице и с нетерпением да тревогой ожидал возвращения сердюка.
        «Когда б только нашли, когда б не ушел, бестия, — думал он, — а я уж не выпущу: допытаюсь, изжарю живьем, а допытаюсь, кто он, откуда и с какими целями приезжал? И если только шпиг… О, лучше б ему на свет не родиться… если же справедливый монах, то… то… во всяком случае, не следует его пускать, чтоб он рыскал по свету и торговал моими мыслями. А коли удрал?.. Не доведи, Боже!»
        Несколько раз звал гетман джуру и справлялся у него о Горголе, но получал все один и тот же ответ, что тот еще не возвращался, и этот ответ злил гетмана и вызывал потоки ругани и угроз; второго гонца к Самойловичу он все- таки не послал, боясь обнаружить свою тревогу. Услышав о раздражении гетмана, в замке все притихло и заходило на цыпочках, в ожидании неминуемой грозы… И она бы разразилась непременно, если бы не отворилась наконец дверь и в ней не появился ожидаемый с болезненным нетерпением сомнительный чернец.
        Появление чернеца до того обрадовало гетмана, что накопившийся от долгого ожидания гнев разрешился у него радушной приветливой фразой:
        — Наконец-то, панотче, слава Богу! Садись, будь гостем: мы еще не столковались с тобой… бессонница у меня, так я и обеспокоил… уж прости болящему, велелебный отче!
        Несколько бледный, но совершенно спокойный, стоял чернец перед гетманом и не трогался с места, словно относился безучастно к приглашению.
        — Садись, батюшка! — повторил Многогрешный, опускаясь в кресло и указывая рукой чернецу на соседнее.
        Прошло несколько мгновений… и вдруг монах, вместо того, чтобы сесть, снял клобук и сорвал привязанную бороду, превратившись сразу из старца в цветущего красотой и здоровьем молодого еще рыцаря.
        Гетман сорвался с кресла и крикнул несколько испуганным голосом:
        — Что это значит? Гей!
        — Не зови никого, ясновельможный батька, — остановил Мазепа жестом порыв гетмана. — Вглядись лучше, кто я?
        Многогрешный схватил монаха за плечи и, приблизив к нему свое встревоженное лицо, впился в него глазами.
        — Мазепа!? — вскрикнул он, отшатнувшись.
        — Он самый, — ответил с улыбкой ряженый, — генеральный есаул гетмана Петра Дорошенко и посол от него к твоей ясновельможной милости.
        Многогрешный, словно подкошенный наплывом необычайного волнения, опустился снова тяжело в кресло и, не сводя пристального взора с этого переодетого посла, тяжело дышал, стараясь сообразить и понять причину такого поступка.
        — Не для Цареграда ли надел пан рясу чернечью? — заговорил, после некоторого молчания, саркастически гетман. — Чтобы иметь доступ к святейшему патриарху, да так и забыл до сих пор ее скинуть?
        — Я не был, ясновельможный, в Цареграде, — ответил, потупя очи, Мазепа.
        — Как? Значит, все, что пан мне говорил утром, — зашипел Многогрешный, сверкнув злобно глазами, причем губы его побелели заметно, — значит, все это вымысел, байка, сочиненная мне в насмешку?
        — Клянусь небесными силами, что все переданное мною твоей милости есть чистая правда.
        — Каким же образом? Пану приснилась эта правда, что ли?
        — Нет, я ее добыл из верных источников. Гетман мой действительно хлопотал в Цареграде за ясновельможного пана через митрополита Терлецкого; найпревелебнейший владыка посылал туда с листом протопопа Мурашку, и тот привез известия, какие я передал твоей милости… Что известия эти не ложны, то подтвердил сегодня и святой отец Манасия.
        — Да так ли это? — произнес уже более успокоенным голосом гетман, и веря отчасти словам Мазепы, и все-таки желая услышать от него какие-нибудь новые доказательства.
        — Если не доверяешь, ясновельможный, ни мне, ни греческому владыке, то справься у святейшего отца, — ответил с достоинством Мазепа. — Наконец, через несколько дней лучше всего убедит твою милость разрешительная патриаршая грамота, которая выслана из Цареграда до отъезда еще Манасии.
        Гетман вспомнил, что Манасия действительно утверждал это, как переводил чернец, — и, видимо, успокоился.
        — Нехай так; но для чего же пан явился ко мне ряженым, словно на перезву с приданками?^1^
        ^^
        ^1^ Парадный обряд при свадьбах: рядиться в понедельник.
        — Для того, чтобы не дать московским соглядатаям повода заподозрить гетмана в сношениях с Дорошенко. Москва этого боится, а воеводы окружили ясновельможного пана целою хмарою шпигов.
        — А его мосци и это известно?
        — К сожалению, я пробыл чернецом здесь три дня и много за эти три дня проведал.
        — Гм, гм!! — промычал не то подозрительно, не то уныло пан гетман и глубоко задумался. Мазепа все стоял перед ним, держа клобук и бороду в левой руке, и ощущал в груди жуткое чувство, чувство неуверенности, даже страха, что и этот допрос, и это свидание с гетманом кончатся чем-то недобрым.
        — Добре, — словно вздохнул, после долгого раздумья, Многогрешный, — горазд! Но для чего же пан мне не открылся здесь сразу, а морочил голову разными вздорами.
        — Хотел сначала испытать ясновельможную милость, питает ли он хоть какую-либо прихильность к моему гетману, или дышит на него важким духом, — заговорил чистосердечно Мазепа. — Мне это нужно было знать раньше, чтобы решиться передать тайные думки моего пана. Я верный слуга и лыцарь моего добродил, а верность его интересам заставила меня быть крайне осторожным, чтобы не выдать головой ни моего доверителя, ни его великих думок…
        — Счастлив Петро, что имеет таких верных и хитроумных помощников… Эх, не наделил меня Господь ни единым таким!.. А ведь ты довел меня своими ответами про Киев до того, что я хотел было тебя арестовать…
        — Я ведь в Киеве тоже не был, а прямо из Чигирина, заехал лишь на минуту к Гострому — и сюда; но перед отъездом незадолго у нас были вести из Печерска, и никакой тревоги в них не обреталось… Очевидно, ясновельможный получил какие-либо неизвестные мне новины и сразу меня поймал… Я почувствовал, что отвечаю невпопад, смутился еще более, и спутался, и только что хотел было во всем уже сознаться, как явился найпревелебнейший греческий владыка. Но я бы не выехал из Батурина, не поведавши твоей милости сущей правды: тому свидетелем может быть и генеральный судья… Я пошел прямо отсюда к нему и просил, чтобы он мне выхлопотал свидание…
        — Так пан у Самойловича был?
        — У него, и если б не посол ясновельможного пана, то прибыл бы сюда сам, сегодня или завтра непременно.
        — Но пан ему ничего не передавал… не признавался, кто и от кого?
        — Я был у него монахом… — ответил уклончиво Мазепа.
        — Это хорошо, это горазд, — словно обрадовался гетман. — Да, да… да… Верю, знаю и помню… — продолжал он ласково, добродушно улыбаясь, смотря доверчиво в глаза Мазепе. — За эдукованный, светлый ум, за преданное сердце я давно отметил пана, еще будучи полковником во время похода на Бруховецкого… Я бы и тогда с дорогой душой перетянул к себе дорошенковского писаря, да неподкупен он оказался. Рад, вельми рад видеть у себя шановного, любого пана… Чего же его мосць стоит, словно на допросе? Ха, ха! Садись, дорогой гость, садись!.. Да, да… еще вот что, — спохватился он вдруг, желая отогнать последнее сомнение, смущавшее еще его изверившуюся в людях душу. — Какое же мне пан даст доказательство, что его прислал Петро Дорошенко?
        — А вот, — достал Мазепа из подрясника свиток с гетманской печатью и образ, — вот лист от гетмана Дорошенко и образ Нерукотворного Спаса.
        — А! — вздохнул облегченно Многогрешный, приложился с благоговением к образу, оглянул тщательно печать и подпись Дорошенко, и, приблизившись к Мазепе, обнял его, и поцеловал трижды. — Обнимаю дорогого посла, как бы самого моего друга и добродея Петра. Садись же, отдохни! — усадил он радушно Мазепу. — Будь желанным нам гостем, а я прочту тем часом гетманский лист.
        Гетман придвинул к себе канделябр и начал читать дорошенковское послание, а Мазепа смотрел на него и изумлялся той разительной перемене, которая произошла с гетманом в такое короткое время: перед ним сидел теперь не удалой боец, отважный полководец, с открытым и смелым лицом, а какой-то обрюзгший, подозрительный старик, с отпечатком в лице раздражительной тревоги и страха. «Он, видимо, боится и не доверяет Самойловичу, — думал Мазепа, — и я хорошо сделал, что скрыл от него… Только нужно будет предупредить об этом и судью, чтобы снова не влопаться».
        А гетман внимательно читал письмо своего бывшего друга, и с каждой строкой лицо у него становилось оживленней, бодрей.
        XLIV
        Тон письма Дорошенко был несколько резок и решителен и требовал от Многогрешного решительного, неуклончивого ответа. Дорошенко предлагал ему союз, во имя спасения отчизны, уступал даже свою булаву, ради объединения Украйны, и заклинал Христом -Богом немедленно напрячь все силы к борьбе. «Если мы соединим всю Украйну, — убеждал Дорошенко, — тогда и протекторат Москвы нам не опасен: она будет беречь эту силу для взаимной пользы и выгоды. Если мы сольемся, то и протекторат Турции нам не страшен». Далее Дорошенко намекал Многогрешному про его поступок при гибели Бруховецкого: он-де, как близкое доверенное лицо, получил от гетмана власть наказного, злоупотребил ею для захвата себе булавы и интересы страны подтоптал под ноги… «И что же ты вчинком тем досягнул? — писал Дорошенко. — Призырство — от ближних, злобу и зависть — от старшины, ненависть — от народа, зневерье — от Москвы и осуду от Бога, — уже перст Его над тобой вознесен! А озырнись кругом, за какую мзду купил себе ты душевный разлад и тревогу. Отчизна, богатая млеком и медом, лежит в развалинах, облитая кровью… Правобережная Украйна — пустыня
пустыней, руина руиной, кладбище… Демьяне, друже! Все на сем свете тлен и прах, и твои надбанные сокровища разнесутся тучей -бурею, какая уже над твоей головой ополчается. Опамятайсь, приникни ухом к сердцу, разбуди свое мужество: останний -бо час прийде — и застонет вся наша родная страна в последнем содрогании. Ведай, что, спасая отчизну, ты спасаешь и себя самого… Дерзай же во имя Животворящего Креста Господня и не отринь протянутой к тебе дружней руки! Аминь».
        Взволнованный и потрясенный до глубины души, Многогрешный тяжело дышал и дрожащими руками развертывал свиток, перечитывая снова некоторые места. В глазах у него стоял мутный туман, проснувшаяся совесть стучала в виски, а сердце укоризненно ныло. Мазепа не сводил с него глаз и видел, как мелькали по бледному, покрытому крупным потом лицу тени возрастающих мук. Наконец гетман порывисто встал, подошел к образам и заломил руки; из его широкой груди вырвался стон и замер в царившей вокруг тишине.
        При виде такого страдания у самого Мазепы сжалось до боли сердце; но через минуту гетман победил себя и, подойдя к выходной двери, быстро отворил ее, заглянул в предпокой, и, убедившись, что там никого нет, подошел к Мазепе и произнес решительно и торжественно:
        — Да, Петро прав: или теперь, или никогда! Вот рука моя!
        Мазепа сжал в своих руках протянутую руку и, поцеловав гетмана в плечо, промолвил растроганным голосом:
        — От имени моего гетмана, от имени отчизны, от имени всех русских братьев благодарю тебя, батько! Будь спасителем нашим и оботри слезы изнеможенной от ран матери!
        — Да, кто не подаст ей руки, тот проклят и на сем, и на том свете! Ибо молитва матери вызволяет со дна лютого моря… А что враги нас оточают кругом, то это щирая правда…
        — Я подслушал здесь разговор воевод московских, — они прямо выражались, что нужно исподволь затянуть на шеях глупых хохлов хомуты и уничтожить все их безумные вольности. Да что мова? Разве мы на деле не видим, что так с нами и поступают… А наши гетманы на горе… вот как Бруховецкий, — оговорился Мазепа, — вовсе не защищают наших прав.
        Многогрешный, закусив губу, молчал. Этот укор относился и к нему тоже.
        — Но я должен осведомить гетмана, чтобы ясновельможный ни на кого здесь не полагался, все подкуплено, все зложелательно! Я не смею больше сказать, но имеяй уши да слышит. Если у гетмана явится сильный союзник и враги увидят его в новом могуществе, то они сразу падут к стопам его милости: род -бо людской лукав.
        — Как? И на Самойловича нельзя положиться? — даже оторопел гетман, теряя под собою последнюю точку опоры.
        — Nomina odiosa sunt…^1^ — улыбнулся внушительно Мазепа. — Я не могу ничего больше сказать, но мой решительный совет — не доверять здесь никому!
        
        ^1^ Имена ненавистные (латин.).
        — Эге, вон оно как! — заходил Многогрешный тревожно по светлице. — Никому не верь? Да, да, может быть, пан и прав: тому тоже расчет выдраться вверх по спине моей… Братья — каждый про себя, а сын еще молод… Конечно, чем скорее соединиться с Дорошенко, тем лучше: тогда при драке можно будет и посчитаться с моими друзьями. Ну, так приступим!
        Гетман подсел к Мазепе и начал торопливо излагать статьи уклада: оба гетмана вступали в наступательный и оборонительный союз, целью которого было слитие Украйны воедино, под одной булавой; первым протекторатом этой возрождаемой страны наименована была Москва, но, в случае отказа ее, оба гетмана соглашались и на протекторат Турции, — только не Польши. Далее следовали подробности относительно количества войска, места сбора, времени соединения и другое.
        В царившей вокруг тишине слышались только тихие отрывистые слова гетмана да скрип пера; иногда только к этим звукам примешивался легкий треск теплившихся трех лампад, из которых средняя была подарена настоятелем Печерского монастыря и отличалась величиною и изяществом.
        Время шло, свечи догорали и гасли, но гетман не хотел звать слуг переменить их, а спешил лишь окончить договор.
        Когда уклад был дописан, то гетман заявил Мазепе, что желает, чтобы о нем хранилась тайна впредь до перехода Дорошенко на левый берег Днепра, а Мазепа, разделяя вполне мнение гетмана, добавил еще:
        — Не только сохранить нужно до поры до времени все это в тайне, но необходимо еще уверить и воевод, и старшину, что гетман Многогрешный — заядлый враг Дорошенко и велел его посла заковать.
        — Да, так еще лучше… порану ведь нужно спешить в Чигирин.
        — Узник может и убежать, — усмехнулся Мазепа, — потому-то я и просил бы отпустить меня не с лаской, а с криком и бранью, и повелеть отвесть меня, как арестанта, к Самойловичу.
        — Добре. А теперь пробачь мне, любый пане, если я сказал тебе какое призрое слово; чернец -шпион — для меня ненавистен, а Мазепа, посол Дорошенко, — люб мне и дорог! Перед тобой, как репрезентантом благодетеля моего, гетмана Петра, бью челом и прошу отпущения и забвения многих против него вин и грехов, какие лежат у меня на сердце… Каюсь, терзаю себя, да уж минулого не вернешь, — говорил он взволнованно, и слезы струились по его бледным щекам. — А теперь вот клянусь на присланном в дар мне образе, — и гетман приложился набожно к Спасу, — что в нем, в моем бывшем друге, я вижу только свое спасение и счастье отчизны и что не изменю ему, — поднял он вверх два пальца, — ни словом, ни делом до последних дней живота моего, какой я с радостью положу за благо моей родины…
        Гетман подписал договор и, простерши руки к киоту, произнес дрогнувшим голосом:
        — Вас, силы небесные, призываю в свидетели моего слова!
        — Да хранит же его Господь, как и жизнь твою! — закончил растроганный, потрясенный Мазепа.
        И вдруг пламя в большой лампаде взвилось ярким языком вверх, осветило трепещущим светом стоявшего впереди гетмана и с треском потухло…
        Уже вторую ночь скачут мнимые беглецы из Батурина. День пересидели они в глухом овраге, спрятавшись порознь в густом камыше, перепутанном с кустиками дикого терна и дерна, а ночью опять бросились наутек, меняя направление, заметая следы, словно преследуемые звери. Бегством руководил Гордиенко, а Мазепа с шестью казаками безмолвно, не пророня слова, следовал за своим руководителем, подчиняясь его мимическим или односложным распоряжениям. Рядом с Мазепой, не отставая ни на шаг от копыт его коня, бежала большая, кудлатая овчарка; эту собаку, полуживую, покалеченную, нашел Мазепа на пепелище сожженного хутора, где она оказалась единственным живым существом среди обглоданных зверьем трупов. Мазепа взял ее с собой, благодарный пес так привязался к своему хозяину, что не отходил от него ни на шаг; когда же случалось ему оставаться одному в комнате, он тосковал о хозяине страшно и воем обнаруживал свои сердечные муки. Многие подсмеивались над этой дружбой вельможного рыцаря с простым кудлашом, но Мазепа относился к нему сердечно и связывал с этой собакой самые дорогие воспоминания своей жизни.
        Посол Дорошенко исполнял теперь превосходно роль беспокойного и перепуганного беглеца, скрыв и от Самойловича, и от Гордиенко суть разговора своего с Многогрешным и результаты этой беседы, а Гордиенко искренно был доволен, что ему удалось хитростями и остроумными уловками обмануть бдительного врага. Самойлович тоже поверил простодушно гневу зазнавшегося до потери разума гетмана и не без робости решился выпустить арестанта, отправив его без надлежащего конвоя к Неелову и дав знать тайно о беде спутникам Мазепы; погоню он тоже направил в противоположную сторону. Сам гетман, выражая наружно сильное раздражение и неукротимую злобу, был внутренно детски рад, что провел своих соглядатаев и перехитрил хитрого Самойловича.
        За свою тайну он был совершенно покоен, так как ее хранили четыре глухих стены, не ведая того, что в этих стенах, под тяжелыми, пушистыми коврами, укрывалось незаметное слуховое оконце…
        Гордиенко продолжал путь врассыпную, держась лесков, гайков да байрачков и избегая населенных мест; провизию он добывал в укромных хуторках или одиноко стоявших на балках хатах. Он держал путь на север, к польской границе, направляясь к устью Припяти, чтобы оттуда уже спуститься Днепром в Киев, и намеревался берегом пробраться до Чигирина. Когда на третий день достигли наши беглецы берегов Днепра и Гордиенко нашел у соседних рыбаков «дуб» с лоцманом -стернычим, тогда он, возвратясь к своим товарищам, разлегшимся вдоль берега на мерзлом песке, крикнул бодрым, веселым голосом:
        — Ну, теперь будет уж нам в молчанку играть; слава Богу, вырвались из неволи на широкий свет, под охрану нашего батька Славуты. Теперь безпечно собирайся в кружок и хоть песни пой, и хочь лайся — байдуже!
        Все подошли к нему, обрадованные благополучным исходом неприятного путешествия, а Гордиенко уже распоряжался:
        — Гей, казанок сюда и кашевара! Смело раскладывай костер и готовь кулиш; вот и сала раздобыл я, да и горилки три бутылки, будет чем закрепить душу и попарить нутро…
        — За горилку — это расчудесно! — одобрили казаки и стали собирать хворост и сушняк в прибережном леску, а кашевар принялся готовить казанок и все прочее для походной вечери.
        — Ну, пока кулиш, — подваливайся к огоньку; намерзлись ведь и натомились, — так и боком вывернуться годится, да закуривай каждый люльку, чтоб дома не журились! — болтал добродушно Гордиенко, чрезвычайно довольный, что все удалось ему и что наконец настала возможность и языку дать работу после трехдневного молчания.
        — Спасибо, брате! — сказал с чувством Мазепа. — Никогда не забуду твоей услуги.
        — Э, пустяковина, друже! — ответил радостно Гордиенко. — Сегодня я тебя, а завтра ты меня, на том и стоит наш долг. А одурили ловко их, как лисица мелькнули хвостом, — сначала на запад, словно бы к Чигирину навпростец, а потом — верть! круто на полночь… а они, дурные, все сразу к Днепру… Ха, ха! Скорчат они кисло свои рожи, когда узнают, что наш и след простыл… почешет Самойлович затылок, да и от бешеного гетмана влетит каждому.
        — Уж нечего сказать, мастак ты! — похвалил восторженно Мазепа.
        — Ге, ге, ге! — самодовольно замычал Гордиенко, выпуская изо рта клуб синего дыма и сплевывая на сторону. — Теперь уж им шиш! Хоть и проведают, так не догнать уж! Так ли, Барбосе? — погладил он лежавшего калачиком у ног Мазепы пса. Последний завилял хвостом и лизнул руку Гордиенко. — У, славный пес! — потрепал тот его за ухо, — оставил и тебе кулиша… Что любишь ты своего хозяина, за это хвалю, а что смирен ты, как овца, — не одобряю: пес должен быть злым и кидаться всякому чужому на шею, а ты сейчас хвост под ноги и — драла!
        — Напугали, брат, его до смерти, — отозвался Мазепа, подавляя тяжелый вздох, вырвавшийся стоном из его груди.
        Гордиенко спохватился, что болтовней своей растравил побратыму сердечную рану, и переменил сразу разговор.
        — Да, поднесли мы им дулю: вот подвечеряем, причалит сюда большая лодка, и полетим мы вниз по Днепру.
        — Нет, я думаю, вверх… — перебил Мазепа.
        — Как вверх? Куда? — оторопел до того Гордиенко, что даже выпустил изо рта люльку:
        — Вверх, на тот берег, а там — прямо в Острог.
        — На какого дьявола?
        — А на такого, что если у нас порвалась всякая надежда на союз с Многогрешным, то нужно хоть уладить дело с ляхами. На союз я с ними не рассчитываю, потому что и непевен он, да и народ на него не пойдет… а все же следует их подкупить обещаниями и задурманить им головы до решительного нашего шага.
        — Те, те, те! — поскреб под шапкой Гордиенко и, пересунув люльку в другой угол рта, промычал уныло: — Снова, стало быть, в Лядщину?
        — Как снова? Я еще там и не был, хотя давно на то была препорука от Дорошенко…
        — Верно, — кивнул головой Гордиенко и поправил одним движением сдвинувшуюся было на затылок шапку, — коли в Лядщину, так и в Лядщину… Оно бы в Чигирин приятнее было, а коли в Лядщину, так и то ладно!
        В глубине души Мазепа сознавал, что не только приятнее, но и необходимее было спешить в Чигирин, — сообщить Дорошенко о только что заключенном союзе, а также и об опасности, угрожающей Многогрешному, — но человеческая природа слаба, а иные душевные настроения так властны и неотразимы, что с ними трудно бороться, тем более, что податливый и подкупной разум сейчас же найдет оправдание такой уступке: таким оправданием явился Мазепе Острог, решительно бесполезный для общественного дела, а нужный лишь лично для разведок про Тамару…
        Повечеряли наши путники и переправились на другой берег Днепра…
        Чем дальше углублялись они в глубь Волынщины, тем больше и тем теснее обнимала их чаща лесная, девственная колоннада боров; вечнозеленые вершины их простирали над путниками таинственные купола, звеневшие иногда особым задумчивым шумом.
        Мазепа, знавший лучше других этот край, ехал теперь на челе, и все следовали за ним спокойно, не боясь уже гетманской погони; один только риск угрожал им — встреча с какой-либо бандой поляков, промышлявших в то время свободно «рыцарскими наездами», или, проще выражаясь, — разбоем; для ничтожного отряда наших путников такая встреча была бы особенно опасной, так как они представляли собой врагов, слуг изменника гетмана. Но эти мысли залетали лишь в головы вожаков, Гордиенко и Мазепы, да и те их гнали с презрительною насмешкой прочь от себя… Действительно, в продолжение всего переезда, да самого Острога, ничего особенного с путниками не случилось, никто их не остановил и не заподозрил; правда, они объезжали широкие шляхи и многолюдные корчмы, а пробирались больше глухими местами и просеками, но перед Острогом нельзя было минуть последней корчмы, и Мазепа решился в нее заехать.
        XLVI
        Мазепа был в отчаянии. Гордиенко стоял решительно за то, чтоб переночевать снова в ближайшей от перекрестка корчме и отправиться оттуда назад в Острог, где уже ждать Тамару, а углубляться в слепую глушь, по неведомым, перепутанным стежкам, да еще в метель, он считал беспросветным и бесполезным безумием. Мазепа сознавал правоту его слов, но отказаться от разысканья врага, который мог сообщить тайну про Галину, было так больно, так мучительно, что он стал просить с страстным порывом Гордиенко — проехать еще по одной, лишь более видной стежке до первой корчмы.
        — По одной только, — добавил Мазепа, — и шабаш! Если не согласишься, — сам, один поеду!
        Усмехнулся неодобрительно Гордиенко на такую блажь, но просьба была так трогательна и неотразима, что отказать в ней не было духу; мало того, на глухой ропот сопутствующих казаков, — что и кони-де и люди переутомились и что начинается настоящая метель, — Гордиенко возразил насмешливо:
        — Да что мы, братове, медяные суслики или вареницы? Нас ли испугать заверюхе? Проедем до первой корчмы — и годи: там подвечеряем, выпьем здорово, выспимся добре… ночи филипповские ведь долги… и коней подгодуем… А с рассветом назад в Острог — до оковитой, до меду да до новой лежки. Идет, что ли?
        — Идет! Горазд! Для своего вельможного пана потрудиться рады.
        — А я вас, друзи, за эту услугу озолочу, выкупаю в горилке! — крикнул Мазепа.
        — Спасибо! Костьми ляжем! Гайда вперед! — и все дружно кинулись в лес, вслед за Мазепой…
        В лесу стало сразу темно, хотя сумерки едва наступали. Старый бор шумел своими сплетшимися вершинами, а среди металлического шороха его слышались завывания бури; внизу же было тихо, только мелкий снег сыпался сверху чаще и чаще, устилая белой, однообразной пеленой и тропинку, и всю подлесную площадь. Не прошло и часу, как тропинка совершенно была занесена снегом, и все следы исчезли в лесу под белым покровом; путники очутились в непроглядной пуще, потеряв всякие приметы даже той стороны, откуда они въехали в бор. Покружились еще они немного и стали.
        — Шабаш, братцы! Дальше некуда ехать! — крикнул Гордиенко. — Собирай валежник да раскладывай костер: хоть отогреемся у огня, а то подубли… Видно, уж придется нам ночевать без оковитой и без галушек.
        Казаки остановились; но никто не ответил и словом на предложение Гордиенко, никто не слез с коня, а все смотрели в землю угрюмо.
        Мазепа чувствовал, что по его эгоистическому капризу придется пропадать людям, и не мог подать своим друзьям никакой рады, а они на конях стояли неподвижно в лесу, словно ожидая безропотно своей участи.
        Ужасен был для Мазепы этот безмолвный протест. Он снял с перевязи объемистую флягу и, передавая ее Гордиенко, сказал дрогнувшим голосом:
        — На, отдай товарищам; пусть отогреются хоть несколькими глотками и подождут здесь, а я покружу по лесу и, может быть, разыщу тропу к какому-либо жилью… На мне, проклятом, за вас всех грех, так мне и погибать нужно первому…
        Гордиенко ничего ему не ответил и молча передал казакам флягу.
        Двинулся Мазепа дальше в лес, перед ним побежала собака, то мелькая сзади темневших на белом фоне стволов черной точкой, то исчезая вовсе из глаз. Ветер выл и злился вверху; сосны качались со стоном, а снег осыпал, попадая даже за спину сухою, леденящею пылью.
        Без цели, без надежды ехал куда-то Мазепа, следя иногда за собакой и теряясь совершенно в безбрежном бору. Сначала он гукал и слыхал отклики Гордиенко, а потом эти отклики смолкли, и на его крики не приносило эхо ответов. Время тянулось мучительно; каждая минута становилась грознее и грознее.
        Опустивши поводья, отдавшись совершенно на волю коня, Мазепа уже не ощущал в сердце никаких желаний, а в холодеющем мозгу — никаких дум… Тупое отчаяние стало прокрадываться ему в душу…
        Вдруг вылетел к нему с радостным лаем из чащи Кудлай и стал весело кружиться и прыгать перед лошадью, словно приглашая своего пана следовать за собою.
        Мазепа встрепенулся. Радость собаки показывала явно, что жилье ею отыскано: нужно было теперь возвратиться к оставленным товарищам и вместе с ними направиться по указанию собаки. Но где они, куда повернуть? Мазепа не мог сообразить среди кружившейся белой мглы. Он выстрелил из пистолета, и гул выстрела смолк без ответа; он выстрелил второй раз и после долгого промежутка услыхал наконец отзвук далекого ответного выстрела, но совершенно с другой стороны, чем он предполагал.
        Мазепа пришпорил коня и вскоре среди черневших стволов заметил розовый отблеск костра.
        — За мною, друзья! — крикнул издали своим собратьям Мазепа. — Собака нашла жилье!
        Все поднялись радостно с своих мест и, шумно вскочив на коней, бросились вслед за собакой.
        Оказалось, что они кружились в полуверсте от довольно большой корчмы, стоявшей, впрочем, не на той тропинке, по которой они пустились в лес, а на совершенно другой дороге.
        Мазепа сейчас же распорядился, чтобы кони были поставлены под навес и чтоб им было насыпано в желобы вдоволь оброку, а для казаков велел жиду поставить оковитой досхочу да принести тарани, сала и хлеба, кроме того, сварить еще с чабаком Гречаные галушки. Жид засуетился; все оживились и весело принялись за предложенную трапезу. У одного Мазепы, хотя он и был рад, что через него не пострадали товарищи, тем не менее сердце сжималось тоской, что это уж последняя попытка к разысканию следов погибшей Галины. При поднявшемся шумном гомоне он подошел к жиду и стал его расспрашивать про двух магнатов с дружиной, отправившихся в эту сторону; но жид решительно их не видел, про них не слыхал и, несмотря на соблазнительные дукаты, ничего не мог сообщить вельможному пану.
        Повечеряли всласть казаки, выпили всю горилку, какая оказалась у жида, угостили даже двух явившихся поселян и улеглись спать где попало. Мазепа не мог сомкнуть глаз, а, накормивши собаку, прислонился головой к столу и тяжело задумался…
        В корчме стоял храп; жид тихо в углу подсчитывал свои барыши… Но вот отворилась, скрипнувши, дверь, а на пороге ее появилась новая, занесенная снегом фигура.
        Мазепа не обратил было и внимания на нового посетителя, но вдруг почувствовал, что собака, спавшая у его ног, вздрогнула и вся затряслась; он взглянул под стол: Кудлай, наежив шерсть и устремив налитые кровью глаза на вошедшего, глухо и злобно рычал…,
        Мазепа изумленно оглянулся.
        Собака, всегда боявшаяся людей, при виде всякого постороннего лица забивавшаяся к нему испуганно под ноги, вдруг преобразилась: приподнявшись на передние лапы, она злобно рычала, не спуская горящих глаз с вошедшего в шинок незнакомца. С ощетинившейся шерстью, оскаленными зубами и горящими глазами — она напоминала теперь скорее разъяренного волка, готового броситься на свою жертву, чем мирного старого пса. И действительно, — казалось, если бы не присутствие Мазепы, она в одно мгновение бросилась бы на незнакомца и впилась бы ему в горло зубами.
        Не понимая, что случилось с Кудлаєм, Мазепа прикрикнул на него и, толкнувши ногой, хотел было заставить улечься спокойно на месте, но это движение привело собаку в еще большую ярость, рычание ее раздалось еще грознее. Мазепа и Гордиенко многозначительно переглянулись, — решительно собака знала шляхтича.
        Между тем глухое, злобное рычание пса обратило на себя внимание незнакомца.
        — Что это за дьявольская мода в этой дикой стороне ездить с такими волкодавами, что доброму шляхтичу и пройти нельзя! — проворчал он сердито по -польски, оглядываясь недружелюбно на Мазепу и Гордиенко.
        Мазепа взглянул внимательно на незнакомца, но наружность его ничуть не объяснила ему странного поведения собаки. Незнакомец принадлежал, очевидно, к мелкой польской шляхте; его заурядное лицо с торчащими подстриженными усами и выражением глупости и кичливости, столь свойственной этого сорта людям, было совершенно незнакомо Мазепе, а между тем собака, по -видимому, знала незнакомца. Это обстоятельство еще больше заинтересовало Мазепу; желая поближе познакомиться с ним, он приподнялся и ответил с вежливым поклоном по -польски:
        — Не тревожься, ясный пане, собака зла, но послушна, как ягненок!
        — Гм! послушна, как ягненок! Какой дьявол поручится за их послушание? — произнес уже более смягченным тоном незнакомец, очевидно, польщенный эпитетом, употребленным Мазепой. — Иначе, — прибавил он наставительно, — таких псов держат, вацпане, только на привязи, а не возят с собой по большим дорогам.
        — Для дороги только и взял, — пояснил тем же смиренно вежливым тоном Мазепа, — боялись сбиться, погода…
        — Да погода, черт побери, самая пекельная: сам вот кружусь! — ответил шляхтич и, обратившись к жиду, крикнул резко и надменно:
        — Жиде! что ж ты стоишь, гаманове ухо? Рюмку запеканки благородному шляхтичу!
        Жид бросился со всех ног исполнять требование сердитого пана.
        Выпив рюмку водки, незнакомец поправил свой ус и произнес нарочито громко:
        — А теперь, жиде, помоги мне оправить коня… отбился как-то в эту дьявольскую погоду от своих слуг, а сам, черт побери, не знаю, что с конем и делать.
        — Служу ясному пану, — пролепетал жид и бросился к дверям, распахивая перед незнакомцем двери.
        Лишь только Кудлай заметил намерение незнакомца выйти из комнаты, как с громким и свирепым лаем вскочил на ноги, собираясь броситься на него, так что Мазепе пришлось употребить значительное усилие, чтобы удержать рассвирепевшего пса.
        — Ну, брат, здесь что-то неспроста! — произнес многозначительно Гордиенко, как только дверь за незнакомцем захлопнулась.
        — Собака знает его! — отвечал взволнованным голосом Мазепа.
        — И, по -видимому, не с доброй стороны, — прибавил значительно Гордиенко, с удивлением смотря на все еще рвавшегося к двери рассвирепевшего Кудлая.
        — Но где? Когда? Откуда может он знать этого шляхтича?
        Мазепа потер себе лоб рукой.
        — С тех пор, как я его взял с хутора, он не отходит от меня и на два шага, а я вижу эту глупую рожу в первый раз.
        Но Гордиенко не дослушал Мазепы.
        — С хутора? — перебил он его. — А с какого же ты хутора достал собаку?
        — Да с того самого хутора, с хутора Сыча. Разве я тебе никогда не говорил об этом? — изумился Мазепа и в коротких словах передал Гордиенко, как он, прискакавши на разоренный хутор Сыча, нашел в нем среди обглоданных волками скелетов единственное живое существо, а именно этого самого Кудлая, с перебитыми задними нога ми, израненного и почти умиравшего от голода, как они с Остапом подобрали его, отходили и как с тех пор Кудлай до такой степени привязался к нему, Мазепе, что не отходит от него никогда и на два шага. Но ужасное происшествие на хуторе, видимо, произвело на собаку потрясающее действие, она совершенно изменила свой характер, стала робка, пуглива, нелюдима, и вдруг — такая непонятная ненависть к этому неизвестному шляхтичу.
        Гордиенко внимательно слушал Мазепу.
        — Ну, брат! — вскрикнул он радостно, когда Мазепа окончил. — Собака с хутора Сыча, — теперь мне понятно все!
        — Как, что? — произнес взволнованно Мазепа и невольно приподнялся с места.
        — А вот что, — продолжал между тем, понизив голос, Гордиенко, — ты сам верно знаешь, что собаки всегда памятуют искалечивших их людей. И это главное, — запомни. С тех пор, как ты взял собаку к себе, ее никто не мог избить так, чтобы у нее это осталось в памяти и чтобы ты этого не знал, значит, это случилось с нею раньше и именно, когда она была на хуторе у Сыча. А кто же мог искалечить ее на хуторе?..
        — Как? — вскрикнул Мазепа, хватая его за руку. — Ты думаешь?..
        — Я уверен, что этот шляхтич один из негодяев, напавших на хутор, и, может быть, он самый и искалечил нашего Кудлая.
        — Ты прав, — произнес Мазепа, но волнение, охватившее его, было так сильно, что он снова должен был опуститься на лаву; с минуту он помолчал, стараясь овладеть своим волнением, а затем произнес живо:
        — Но если это так, то не будем же терять ни одной минуты!
        В это время у дверей послышались шаги.
        — Тс… — прошептал Гордиенко, прикладывая палец к губам, — не дай заметить, что мы подозреваем что-либо, да держи крепче пса.
        С этими словами он занял свое место против Мазепы и наполнил вином давно уже осушенные кубки.
        Двери отворились, и в комнату вошел жид, но без шляхтича; подойдя к прилавку, он взял с него поспешно бутылку и снова направился к двери, но его остановил Мазепа.
        — Гей, жиде, постой! — обратился он к нему. — Не знаешь ли ты, кто этот шляхтич? Вправду ли он пан, или простой слуга?.. Погода, знаешь, скверная… можно было бы попить, погулять… в кости — хе -хе -хе! — попытать фортуну…
        — Не знаю, ясновельможное панство… Вижу его в первый раз, он не здешний, хе! Я здешних панов всех, как свои пальцы, могу пересчитать, а этого вижу в первый раз. Сердитый пан, видно, мает гроши! И конь у него — у!! Пусть панство не тревожится: в кешенях у него, вижу, звенит не один червончик, можно будет поиграть! — и с этими словами жид многозначительно подмигнул глазом, кивнул головой и поспешно вышел из комнаты.
        — Он не здешний, — заговорил поспешно Мазепа, когда дверь за жидом захлопнулась, — значит, надо торопиться… команда наша здесь: в шинке не больше двух работников, кругом пустыня… жид, он, работники — четыре, нас десять…
        — Ну и что? — перебил Мазепу Гордиенко, останавливая на нем изумленный взгляд.
        — Как что? — продолжал возбужденно Мазепа. — Схватим его, а в случае чего прикончим и работников, и шинкаря.
        — Те, те, те! — Гордиенко насмешливо закивал головой. — Эй, пане генеральный, как чужое дело, так ты умеешь ловко размотать по ниточке весь клубочек, а как свое, так готов сразу же всю нитку оборвать! Нет, ты послушай лучше меня. Схватить шляхтича, пустить в ход огонек и «червоные чоботки» — не составляет большого труда; да только, кто поручится, что под пыткой он станет говорить правду, а не дай Бог сдохнет — тогда и все пропало… Как он тут не чванится, но видно, что он только слуга или Тамары, или другого какого злодея, совершившего наезд на хутор; до них-то и нужно нам добраться, а отрубим зверю хвост, не поймаем головы…
        — Так что же ты думаешь? — произнес нетерпеливо Мазепа.
        — А вот что: прежде всего мы должны прикинуться такими же шляхтичами, как он, выпить с ним пляшку, другую, завязать знакомство, да расспросить кое о чем, а потом и проследить, куда он поедет.
        — Твоя правда, — ответил уже совершенно твердым голосом Мазепа.
        — Только беседу с ним веди ты, — прибавил Гордиенко, — я по -польски боюсь споткнуться, а ты ведь у нас на всех языках.
        — Горазд!
        Приятели замолчали. Оба они были сильно взволнованы таким неожиданным открытием заклятого врага, и именно в то время, когда, казалось, утеряна была последняя надежда на отыскание его.
        Затаив дух, они с нетерпением поджидали появления незнакомца. Однако прошло немало времени, а жид и незнакомец не возвращались в корчму.
        — Что за чертовщина! — воскликнул наконец Гордиенко. — Не случилось ли там с ними чего? Пойду проведаю.
        — Тише! — перебил его Мазепа. — Садись на место… кажись, идут…
        Действительно, вдали послышались шаги.
        Гордиенко поспешил занять свое место и принял самую беспечную позу.
        XLVII
        Мазепа устремил внимательно взор на дверь. Шаги раздались еще ближе, чья-то рука дернула дверь, она распахнулась, и в комнату вошел снова жид шинкарь, но теперь на лице его отражались гнев, разочарование, досада…
        Незнакомца с ним не было.
        — Жиде, — произнес Мазепа, приподымаясь, — а где же пан?
        — А какой он там пан!.. Холоп, хам, шарлатан! — воскликнул с досадой шинкарь. — Выпил целую пляшку оковитой, накормил коня и кинул мне за все один злотый! Добрый гешефт с такими панами! Хороший гешефт… ой… ой!
        — Да где же он теперь, этот шляхтич? — перебил его Мазепа таким тоном, что жид сразу весь съежился и обратил на Мазепу испуганные глаза.
        — Уехал, ясновельможное панство!
        — Уехал?! — вскрикнули разом Гордиенко и Мазепа. — И ты не сказал нам раньше об этом!
        — Ой, вей! — воскликнул испуганно жид. — Разве я знал, что он нужен вельможному панству… да у него карманы так же пусты, как и его глупая голова.
        — Молчи, собака! Говори, куда поехал шляхтич! — прикрикнул на него грозно Мазепа.
        — Не знаю, не знаю, ясновельможное панство! — пролепетал испуганный жид. — Так выехал из ворот и поскакал прямо, а куда — не знаю!
        — В погоню! — скомандовал Мазепа, бросаясь к двери.
        — На Бога, ясновельможное панство! — завопил испуганный жид. — Разве теперь можно ехать?.. На дворе гуляет видимая смерть, — крикнул было он, но приятели уже не слышали его.
        В одно мгновение они были на дворе. Поспешно, боясь потерять хоть одно мгновение, отдал Мазепа своему отряду приказание садиться на коней и следовать за ним на некотором расстоянии, поджидая свистка; заслышав же этот свисток, отряд должен был лететь к нему во всю прыть.
        Кудлая Мазепа приказал одному из казаков привязать на веревку и держать около коня, из опасенья, чтобы он своим лаем не вспугнул незнакомца.
        Не прошло и пяти минут, как лошади были оседланы, и маленький отряд двинулся к воротам.
        Когда высокие дубовые ворота со скрипом распахнулись и всадники выехали в открытое поле — они увидали, что жид был прав, предостерегая их от поездки, и что в снежном поле действительно гуляла «видимая смерть».
        За высокой дубовой оградой, окружавшей корчму, снег хотя и сыпал густыми хлопьями, но не было ветра; здесь же, на этом необозримом снежном просторе, свирепела в полном разгаре ужасная метель. Ветер рвал все на своем пути с такой силой, что всадники должны были ухватиться за свои шапки руками, чтобы удержать их на головах.
        Кругом было все бело: небо, земля, горизонт — все сливалось в одной густой вьющейся снежной пелене.
        Снег, гонимый диким свирепым ветром, сыпал сверху густыми мохнатыми хлопьями, и вдруг этот ветер опрокидывался на землю, подхватывал целые тучи снега и, взметая его страшными облаками к низкому небу, снова несся дальше, кружась по безбрежной равнине диким смерчем, вздымая на своем пути все новые столбы снега, опрокидывал их на землю и снова свивал и развивал волнующуюся снежную пелену. Взметенные снежные вихри носились над землей, словно стада испуганных птиц. Все исчезало в этом страшном волнующемся снежном море: небо, земля, горизонт, всякий след, всякая дорога. Казалось, какой- то страшный белый призрак носился с диким воем над землею между низким серым небом и снежной равниной и, разметавши свои белые косы, то яростно припадал к земле, то снова подымался к облакам, стараясь вырваться из этого тесного, давившего его пространства на необъятный простор.
        С минуту стояли путники, подавленные ужасом и величием этой картины, но это было одно только мгновение.
        Тотчас же Мазепа и Гордиенко бросились отыскивать дорогу. Однако это было не так-то легко сделать, — все было засыпано одним ровным и пушистым снежным ковром: на расстоянии десяти шагов все уже исчезало из виду, затянутое густою, непроглядною, волнующеюся снежною пеленой. Один только силуэт корчмы темнел среди этого разгулявшегося снежного моря.
        — Черт побери, да этак негодяю удастся скрыться от нас, — проворчал себе под нос Гордиенко, — в такую погоду стоит только отъехать на десять шагов, чтобы совершенно скрыться из глаз. Ишь, разгулялась скаженая заверюха, следов хоть не ищи!
        — Постой! Собаку пустим! — вскрикнул Мазепа.
        — А что ж, твоя правда, — обрадовался Гордиенко. — Хе, важное будет полюванье, с хортами, с доезжачими!
        Мазепа приказал спустить Кудлая.
        Собака, все время рвавшаяся из рук державшего ее казака, казалось, только и ждала этого момента: с диким лаем и воем бросилась она в сторону и начала беспокойно кружиться вокруг корчмы. Как гончая, потерявшая след зверя, бросался Кудлай с жалобным воем во все стороны, то взрывая носом снег и разгребая его лапами, то подымая голову и словно прислушиваясь к каким-то отдаленным звукам.
        С напряженным вниманием следил Мазепа за Кудлаєм, как вдруг собака припала к земле раз, другой, сделала несколько шагов вперед, снова ткнулась носом в снег и с громким лаем, как стрела, полетела вперед.
        — Есть след! За мною, панове! — воскликнул Мазепа! и, пришпоривши коня, бросился вместе с Гордиенко вслед за Кудлаем.
        Казаки последовали за ними в некотором отдалении.
        Ветер дул прямо в лицо всадникам, нанося на них целые облака снега, забиваясь под их одежды своими цепкими ледяными когтями, но всадники не замечали ничего, они неслись сколько было силы, стараясь не отставать от черной точки, мелькавшей перед ними впереди. Прошло минут двадцать такой езды; уже во встревоженное сердце Мазепы начало закрадываться сомнение в верности взятого направления, как вдруг собака залаяла громко, радостно.
        — Тс! Почуяла! — прошептал он задыхающимся от волнения голосом.
        — Есть, есть! Он! Смотри! — ответил таким же шепотом Гордиенко и вытянул руку вперед.
        Мазепа взглянул по указанному направлению и действительно увидел, что впереди, сквозь белую пелену несшегося снега, смутно чернел какой-то силуэт, мерно подымавшийся в снежных волнах.
        — Кудлай, назад! — крикнул негромко Мазепа.
        Собака, почуявши голос своего хозяина, вздрогнула и остановилась.
        — Назад! — повторил грозно Мазепа.
        Но Кудлай не двигался с места.
        — Назад! — прошипел опять Мазепа. На этот раз собака послушалась хозяина и, поджавши хвост, приблизилась к коню.
        — Набрось на него аркан, — и гайда вперед! — произнес отрывисто Мазепа.
        Гордиенко исполнил его приказание.
        Казаки пришпорили лошадей и понеслись по направлению к черному силуэту, мелькавшему перед ними впереди.
        Расстояние быстро уменьшалось, и через несколько минут Мазепа и Гордиенко могли уже явственно убедиться в том, что двигавшийся перед ними силуэт был не кто иной, как шляхтич, повстречавшийся с ними в шинке.
        — Ну, Боже, помоги! — прошептал Мазепа и, приложивши руки к губам, прокричал громко:
        — Гей, чоловиче добрый!
        Раза два пришлось ему повторить свой крик, так как ветер относил его назад, пока шляхтич услыхал обращенный к нему возглас.
        — А кто там, гей! — ответил он, придерживая коня и оборачиваясь назад.
        — Благородные шляхтичи, путники, сбились с дороги! — отвечал Мазепа, подлетая к незнакомцу, и вскрикнул, взглянувши ему в лицо, с самым радостным изумлением: — Ге! черт меня побери, да ведь мы, пане, виделись с тобой в шинку.
        — А, пан с волкодавом, как же, как же! — отвечал шляхтич, по -видимому обрадовавшийся встрече с двумя живыми существами в этой ужасной снежной равнине. — Куда путь держите, панове?
        — Да вот спешили в Острог… А теперь сбились совсем с пути… Хотели тебя спросить, куда эта дорога ведет?..
        — А гром меня убей, если я уверен в том, что она не ведет в самую преисподнюю! — вскрикнул с досадою незнакомец. — Сам вот отбился от своего обоза, а теперь еще нелегкая дернула выехать в такую погоду, думал, что уже совсем заблудился, да вот Бог хоть вас послал.
        — Да, втроем как-то веселее, — отвечал весело Мазепа, потирая руки, — может, и добьемся до какого-либо жилья. Так ты, пане, не здешний?
        — Волк меня съешь, если я не блуждаю по этим пустырям в первый раз. Я варшавяк, пане, — произнес незнакомец своим напыщенным тоном, — и, клянусь Богом, им уже не удастся в другой раз никакими комиссиями заманить меня в эту глушь.
        — Варшавяк! — вскрикнул радостно Мазепа. — Руку, руку твою, благородный шляхтич! Значит, мы с тобой и земляки — я тоже из Варшавы, да вот уже целый год должен таскаться по этим болотам. Ну, что, как там у нас? — и Мазепа принялся расспрашивать незнакомца о варшавской жизни.
        Так как он провел всю свою молодость при варшавском дворе, то это было ему не трудно сделать. Он назвал незнакомцу массу знатных фамилий, с которыми действительно был знаком в бытность свою в Варшаве, передал ему столько подробностей из интимной придворной I жизни, что через несколько минут у незнакомца уже не оставалось сомнения в том, что он беседует, как равный, с каким-то знатным варшавским магнатом.
        Это обстоятельство польстило ему до чрезвычайности и сделало его болтливее.
        — А что же делает здесь пан? — задал вопрос ему Мазепа после нескольких минут такой приятельской болтовни.
        — Я, пане, служу у пана Тамары… то есть, тьфу… вот заплетается от морозу язык! — шляхтич побагровел от досады и даже сплюнул на сторону. — Не служу, а мы с ним, с Тамарой, давние приятели, вот и приехали вместе с комиссарами в Острог.
        — Тамара! Так, значит, и он здесь? — вскрикнул на этот раз с такой неподдельной радостью Мазепа, что даже незнакомец обратил на это внимание и спросил с недоумением:
        — А разве ты его знаешь?
        — Как не знать, пожалуй, лучше, чем самого себя, знаю, — продолжал необычайно оживленно Мазепа, — мы с ним с самого детства приятели! Эх — золото человек! На всякую удалую штуку: сделать ли смелый наезд, украсть ли красотку — на все был он первый! Да и нашумели мы было с ним в свое время в Варшаве! Знали нас всюду: от магнатских палат до простой хаты. Поверишь ли, матери боялись нас хуже нечистой силы, хотели было даже подать на нас жалобу королю! Ха, ха, ха! вот-то будет радостно собраться за кружкой доброго меда да поговорить о своих золотых временах. Да где же он теперь? — произнес тем же непринужденным тоном Мазепа, устремляет на шляхтича пытливый взгляд.
        Шляхтич хотел было назвать истинное пребывание Тамары, но, вспомнив строгий наказ своего господина, ответил:
        — Да тут недалеко от Острога есть жиночий какой-то монастырь, а от него верстах в пяти лежит деревушка Пологи, там вот должен венчаться, кажись, даже сегодня, один наш комиссар, пан Фридрикевич, ну и просил Тамару к себе шафером на венец.
        — Ха, ха, вот и горазд! Эх, фортуна нам, видно, еще не изменила, — продолжал чрезвычайно оживленно Мазепа, — значит, погуляем еще с добрым товарищем, тряхнем стариной! Покажем этим волынским турам, как варшавяки гуляют! Кстати, и червончики залежались в кешене. Да, к слову, что ж он тут поделывал за эти два года? Я слыхал о какой-то удалой шутке, наезде, похищенье, да только толком не могли мне рассказать.
        — Д -да, было дело, — ответил хвастливо шляхтич, подкручивая свои щетинистые усы. — Правду сказать, я ему много помог в этой штуке советом и уменьем, ну и саблей! Однако ж и отделали дельце! Ух, и красотку достали такую, что чудо! — шляхтич подмигнул, поцеловал концы своих пальцев и воскликнул в восторге: — Хлопка, но, клянусь, пальчики оближешь!
        — Да где же это? Как? Когда? — произнес Мазепа, с трудом сдерживая невыносимое волнение, охватившее его при наглых словах негодяя.
        — Да вот с год тому назад, — продолжал охотно шляхтич и передал Мазепе со всевозможными украшениями историю нападения на степной хутор, варварскую расправу с обитателями его, смерть Сыча и, наконец, похищение несчастной Галины.
        Увлекшийся шляхтич во всех этих рассказах выставлял себя героем и главным виновником всего происшествия.
        Сцепив от невыносимой душевной боли зубы, с лицом, бледным как смерть, слушал Мазепа эту наглую болтовню.
        — Да вот еще, что забавнее всего! — вскрикнул наконец расходившийся холоп, не замечая того впечатления, какое производил на Мазепу его рассказ. — Красотка наша ведь была невестой одного хлопского быдла — Мазепы; говорят, что он теперь у Дорошенко генеральным писарем, что ли; так, шельма, боясь, чтобы кто-нибудь не отбил ее у него, и запрятал ее в этой дикой степи!.. Ну, от всех-то скроешь, а от нас нет! Мы пронюхали об этом и, когда дурень готовился уже к свадьбе, налетели, ха, ха, ха! И вырвали у него красотку из-под самого носа и, так сказать, черт побери, в самый горячий момент!
        — Ну, и что же он? — произнес с усилием Мазепа.
        — Сбесился, пане! Летал, говорят, по всей степи, все перерыл — да куда ж ему, безмозглому хаму, найти нас…
        Но шляхтич не договорил своих слов.
        — Он уже нашел их, мерзавец! — раздался в это время за ним громовой возглас, и тяжелая рука Гордиенко вцепилась ему в шею.
        — Цо то? Цо то за жарт, панове? — крикнул испуганный шляхтич, пробуя высвободиться из непрошеных объятий Гордиенко, но, взглянув в искаженное от бешенства лицо Мазепы, понял сразу все… Лицо его побледнело и осунулось.
        — Милосердья… милосердья… — пролепетал он едва внятно, с трудом ворочая одеревенелым языком…
        — Ни слова о милосердье! — прохрипел Мазепа, вырывая из ножен саблю, в то время как Гордиенко стащил с коня свою жертву и, скрутивши руки за спиной, связал их веревкой.
        — Что сделали вы с Галиной? Правду, слышишь, всю правду!..
        — Ничего… як Бога кохам, ничего…
        — Где же она?!
        — Ушла… убежала…
        — Ты лжешь, собака!., говори правду… или… я… — Мазепа занес над головою шляхтича саблю.
        — Клянусь Богом, убежала! — вскрикнул тот с такой поспешностью, что Мазепа на минуту отстранил свою саблю. — Я сам помогал ее побегу, я сам освободил ее от Тамары!! Я… Я… ее, как брат сестру…
        — Лжешь, пес! — крикнул бешено Мазепа и, толкнувши шляхтича в грудь ногой, обратился к подоспевшим в это время казакам: — Удавить его!
        Услыхав это приказание, шляхтич пришел в какое-то безумное состояние.
        — На Бога… милосердье… — залепетал он, перерывая свои слова рыданиями и судорожно хватаясь за ноги Мазепы.
        — А ты знал милосердие, когда, как зверь, подкрался со своим паном к беззащитным людям? — прохрипел, наклоняясь к нему, Мазепа. — Лучше благодари Бога, что мне нет времени возиться с тобою, а не то я придумал бы тебе такую смерть, от которой у сайого дьявола поднялись бы волосы дыбом на голове.
        — Я все расскажу пану… все, как на духу, — лепетал обезумевший от ужаса шляхтич, не понимая слов Мазепы и только стараясь припасть к его ногам.
        — Расскажешь уже куцему дидьку в пекле! — перервал его один из казаков и, грубо отдернувши в сторону, набросил ему на шею петлю.
        Обезумевши от ужаса смерти, шляхтич судорожно уцепился за веревку зубами, но в это время произошло что-то столь необычайное, что ошеломило на мгновение всех присутствовавших. Кудлай, все время рвавшийся из рук державшего его казака, наконец как-то освободился от веревки, и не успели казаки оглянуться, как рассвирепевшее животное одним прыжком очутилось на груди у шляхтича и, словно бешеный волк, впилось ему в горло зубами.
        Много труда стоило казакам оттащить Кудлая от своей жертвы; когда же собаку оттащили, то глазам всех представилось ужасное зрелище: шляхтич лежал неподвижно, запрокинувши голову, с перегрызенным горлом, из которого выливалась широкая струя густой крови и расплывалась страшным пятном на белом снежном ковре.
        С минуту все стояли неподвижно, пораженные этой картиной.
        — Помстился, товарищ! — произнес наконец Мазепа. — Теперь настал и мой черед! Гей, хлопцы! — вскрикнул он бешено. — В Пологи! За мной!..
        XLVIII
        В то время как в приемной игуменьи происходила сцена между Фридрикевичем и Галиной, Тамара шагал в волнении по небольшой комнатке монастырского привратника, поджидая возвращения своего патрона. Несмотря на такой благоприятный поворот дела с Галиной, суливший ему не одну тысячу червонцев, Тамара был, видимо, в самом дурном расположении духа; лицо его, желтое, измятое, носило на себе следы крайнего неудовольствия и раздражения. Очевидно, были какие-то тайные причины, приведшие Тамару в столь дурное настроение духа. Действительно, накануне, с вечера, он получил из Острога самые неутешительные известия.
        Отправляясь с комиссарами из Варшавы в Острог, он твердо знал, что задача комиссии состоит в том, чтобы завести переговоры с Ханенко и назначить его гетманом на Украйне вместо Дорошенко. На помощь Ханенко должен был выступить и Собеский с польским войском, чтобы союзными силами уничтожить Дорошенко вместе с его мятежным Чигиринским гнездом. Такая задача комиссии обеспечивала Тамаре полную безопасность, и вдруг вчера вечером он получил из Острога самое неожиданное известие. Оказалось, что несколько дней тому назад явились послы от Дорошенко со своими условиями, и комиссары вступили с ними в переговоры.
        Это известие обдало Тамару словно ушатом ледяной воды. Меньше всего в жизни желал бы он теперь встретиться с посланцами Дорошенко. Многие из этих проклятых хлопов знали его в лицо; они могли передать о встрече с ним Мазепе. Да, черт побери, и сам Мазепа мог, наконец, явиться со дня на день к комиссарам!
        И прежде при одной мысли о встрече с Мазепой Тамару кидало в холодный пот, теперь же, после похищения Галины и особенно после продажи ее Фридрикевичу, — мысль эта, кажется, в состоянии была лишить его рассудка. Он предпочел бы скорее отправиться живым в преисподнюю, чем предстать перед лицом Мазепы. А между тем встреча эта была теперь так возможна!
        — Брр… — прошептал вслух Тамара и даже передернул плечами, так как явственно почувствовал в области своего сердца прикосновение чего-то скользкого и холодного.
        Хорошо еще, что известие не застало его врасплох и дало возможность приготовиться ко всему заранее!..
        Узнав о появлении в Остроге Дорошенковых послов, Тамара тотчас же решил в уме не возвращаться ни в каком случае в Острог, а, получивши с Фридрикевича деньги, постараться немедленно убраться в глубину Польши. Решив это, Тамара призвал одного из преданных ему слуг, именно того, с которым повстречался Мазепа, и приказал ему немедленно скакать в Острог и, забрав всю челядь и весь обоз, выехать в ту же ночь из замка и двинуться по дороге к Дубно, где и он, Тамара, не замедлит к ним присоединиться. Истинную причину такого стремительного бегства Тамара, конечно, скрыл от слуги и объяснил его тем, что в Дубно их ожидает хорошенькое дельце, при котором можно будет ловко погреть руки. На случай же, если бы кто пожелал осведомиться о том, где находится он, — Тамара отдал приказание отвечать всем, что — на венчании у пана комиссара Фридрикевича.
        Отдав все эти распоряжения, Тамара все-таки не успокоился. С большим трудом заставил он себя, в сопровождении слуг, отправиться утром в соседнюю деревушку Пологи, чтобы приготовить там все необходимое для венчанья. Он нашел там крошечную деревянную церковку, совсем покачнувшуюся от старости, и такого же ветхого, старого священника.
        Предчувствуя что-то недоброе в этом венчании, старичок настоятель хотел было отказаться, но Тамара пугнул его так грозно, упомянув об огне и «червоных чоботках», что бессильный старик сразу умолкнул.
        Повторив еще раз свою угрозу, Тамара поспешил вернуться в монастырь, оставив предварительно возле старичка настоятеля двух своих слуг.
        Возвращаясь назад к монастырю, Тамара гнал лошадей сколько было силы: за каждым кустом, за каждым деревом ему чудился уже Мазепа и его сообщники, с каждой минутой страх его возрастал все больше и больше. Одно имя Мазепы наводило на этого трусливого гада какую-то безумную панику. Даже здесь, в защищенном стенами монастыре, он болезненно вздрагивал при всяком скрипе дверей.
        — Нет, нет, — прошептал он наконец вслух, подходя в сотый раз к окошечку, выходившему на Монастырский двор, — получить только денежки и — гайда в Польшу, а тут уже пусть ссорятся пан Фридрикевич с Мазепой сколько их душе угодно, а мое дело сторона!
        Приложившись лицом к холодному стеклу, Тамара принялся смотреть на двор, с нетерпением ожидая того момента, когда двери, ведущие в покои игуменьи, отопрутся и из них выйдет Фридрикевич.
        На этот раз ему пришлось ждать не долго. Вскоре двери распахнулись — и из них не вышел, а скорее вылетел Фридрикевич, с лицом, сияющим от удовольствия.
        — Удача, — проворчал себе под нос Тамара, — ну, тем лучше, подавай, пане, деньги на стол — и баста!
        Фридрикевич быстро прошел по занесенному снегом двору и через несколько минут уже был в небольшой комнатке, в которой находился Тамара.
        — Ну, что? — встретил его последний с веселой улыбкой. — По сияющему лицу пана вижу, что мой совет оказал свое действие.
        — Удача! С двух слов она поверила мне и посмотрела на меня такими глазами… такими глазами! — Фридрикевич подкатил под лоб глаза и вскрикнул, захлебываясь от восторга: — О, она невинна и чиста, как самый нежный полевой цветок.
        — Го, го! — хихикнул Тамара. — Проказник амур, вижу, оседлал пана не на шутку! Когда же ехать?
        — Сейчас! А что, у тебя, пане, все готово?
        — Все, только садись, пане, и поезжай. Верстах в десяти отсюда есть крошечное сельцо — Пологи; нашелся и поп; он не хотел было венчать, начал отпираться, да я пугнул его так, что у него от страху чуть не отняло язык, и оставил еще при нем на всякий случай двух из нашей стражи… в церкви уже все готово.
        — Как? — вскрикнул изумленно и гневно Фридрикевич, отступая на шаг. — Или я ослышался, или пан действительно предлагает мне, благородному шляхтичу Речи Посполитой, венчаться в схизматической церкви, у схизматического попа?!
        — Так, так, пан не ошибся, — я действительно предлагаю ему это, но… но, постой, пане, не горячись. — Тамара удержал его за руку и лукаво улыбнулся. — Дослушай и, бьюсь об заклад на сто золотых, — ты станешь благодарить меня. Итак, послушай же, как все это будет: ты берешь с собой девушку, привозишь ее в церковь и объясняешь ей по дороге, что Мазепа попросил тебя постоять вместо него под венцом. Она ничего не понимает и охотно поверит этой сказке. Подумай, что бы было, если бы ты, пане, привез ее в костел? А? Как она ни проста, — прости меня, пане, что я так отзываюсь о твоей богине, — но все же она поняла б сразу, что попалась в ловушку. Поднялся бы крик, слезы, рыданья… Надо было бы употребить насилие, и все удовольствие было бы испорчено вконец. А так, как я советую, все обойдется тихо и мирно: она с радостью даст себя перевенчать с тобою, а когда ты привезешь ее в замок и объявишь ей, что перевенчана она не с Мазепою, а с тобой, то хе -хе -хе -хе! Ей не останется ничего, как только покориться мужу. Но постой, постой! Это еще не все. Самое-то главное заключается в том, что если для Галины брак,
совершенный в церкви, будет святым и законным, — для тебя, как для католика, он не будет иметь никакой цены. Ergo — пока красотка будет прельщать тебя, ты и будешь считаться ее супругом, — когда же полевой цветок надоест, ты можешь оставить ее и заключить другой, еще более блистательный, союз!
        — У тебя золотая голова, пане! — вскрикнул в восторге Фридрикевич, когда Тамара умолкнул. — Клянусь моим патроном, я никогда с тобой не расстанусь.
        — Благодарю, благодарю, рад служить всем, чем могу, товарищу, — отвечал польщенный этим восторженным отзывом Тамара, — надеюсь, что цепи дружбы окажутся крепче сетей амура, и мы обделаем еще с паном не одно веселенькое дельце. Одначе времени даром терять нечего… Лишь только выйдет наша черничка — сейчас же лети в Пологи. Сани уже ожидают вас у монастырских ворот, люди знают дорогу, через час вы будете в церкви и…
        — Как, — перебил его изумленно Фридрикевич, — разве ты не едешь с нами?
        — Хе, хе, хе! Плохой из тебя политик, пане! — рассмеялся мелким смешком Тамара и слегка дотронулся до груди Фридрикевича. — Подумай сам, что бы вышло, если бы я поехал с вами? Да если бы только красотка увидела меня, она сразу поняла бы, что ее везут и…
        — Ты прав, тысячу раз прав, друже! — перебил его поспешно Фридрикевич.
        — То-то же, ведь я уже недаром просидел целую ночь, обдумал все от альфы до омеги! Итак, я постараюсь на время не показываться в Остроге, кстати, вот только что получил от своего управителя письмо: просит меня немедленно в мои поместья в Литву, вот я и слетаю туда… А ты, пане, сослужи мне службу: если там в Остроге рассердятся за несвоевременную отлучку, замолви словечко!
        — Горой встану!
        — Спасибо! — Тамара с театральным пафосом пожал руку Фридрикевичу и продолжал деловым тоном: — В две недели я покончу свои дела и возвращусь к пану назад, а когда пройдут первые медовые недели, я уверен в том, что Галина будет благодарить меня до конца своих дней за то, что я вырвал ее из рук грубого хама и передал отважнейшему и, прости за правдивое слово, прекраснейшему из всех рыцарей Речи Посполитой.
        Багровое лицо Фридрикевича заблистало от удовольствия.
        — Пан — мой первый друг, — воскликнул он, захлебнувшись.
        — Благодарю! — Тамара скромно наклонил голову. — Но ловлю пана на слове… Видишь ли, пане… неожиданный отъезд… обоз мой в Остроге… путь далек… а потому, если бы ты мог ссудить меня несколькими сотнями…
        — Цо то? Я должник пана, а пан упоминает о ссуде! — перебил Тамару Фридрикевич и, поспешно распустивши свой толстый кожаный черес, вынул из него несколько свертков золотых монет.
        — Здесь двадцать тысяч злотых, столько же отдам пану, как только увидимся снова!
        При виде столь значительной суммы с груди Тамары словно скатилась громадная тяжесть.
        — Вот оно, истинное рыцарство! — вскрикнул он в восторге, подымаясь с места.
        Сияющий от блаженства Фридрикевич заключил его в свои могучие объятия, и приятели заключили братским поцелуем свой торг.
        Наконец из монастырских дверей показалась Галина, в сопровождении матери казначейши, матери игуменьи и других важных лиц монастыря.
        Фридрикевич радостно распрощался со всем синклитом монастыря и, взяв Галину за руку, повел ее к воротам.
        У ворот их уже поджидали обшитые сани, запряженные четверкой горячих вороных лошадей. Небольшой отряд из нескольких всадников окружал сани.
        С самой нежной предупредительностью усадил Фридрикевич свою жертву, окутал ее ножки медвежьей шкурой и, заняв место рядом с нею, крикнул кучеру: «Гайда!»
        Раздался звучный лязг бича, лошади рванули, и сани понеслись стрелой по пушистому снежному ковру.
        Кругом свирепела метель, но дорога от монастыря к Пологам лежала через густой лес, и ветер не давал себя так чувствовать, как в открытом поле.
        Неожиданное счастье, близость, предполагаемого свидания с Мазепой привели Галину в какое-то восторженное состояние.
        Все восхищало ее: и свежий морозный воздух, и быстрота бега коней. Прелестное личико девушки с блиставшими, как звезды, глазами казалось еще прелестнее.
        Она беспрерывно забрасывала Фридрикевича вопросами о Мазепе, о том, как им удалось отыскать ее убежище, и громадный, грубый, как бык, шляхтич просто таял от блаженства вблизи этого нежного и чистого существа.
        После получаса такой езды вдали перед путниками показалась почти засыпанная снегом деревушка, на конце которой виднелась и ветхая, покосившаяся и почерневшая от времени церковь. Кучер лязгнул длинным бичом, и сани лихо подкатили к окружавшей церковь ограде. Фридрикевич быстро выскочил из саней и, подхвативши Галину на руки, понес ее, как перышко, к раскрытым дверям церкви. Сопровождавшие их всадники также спешились и последовали за своим паном.
        В церкви все было уже готово к венчанью. Войдя в притвор, Фридрикевич опустил Галину на пол. Галина окинула взором всю церковь и, не заметив в ней Мазепы, обратилась тихо к Фридрикевичу, слегка зардевшись от смущенья:
        — А где же, пане, Мазепа? Я его не вижу…
        — Не знаю, моя ясная панно, должно быть, прибудет сейчас, — ответил Фридрикевич, подкручивая ус и пожирая девушку глазами.
        В это время у ограды раздался громкий топот. Галина вздрогнула и с ожиданием устремила свой взгляд на двери, но, к страшному ее разочарованию, в церковь вошел совершенно незнакомый ей шляхтич, весь запушенный снегом.
        Подойдя к Фридрикевичу, он отвесил ему низкий поклон и сообщил, что генеральный писарь Иван Мазепа, не имея никакой возможности отлучиться в это время из Острога, просит пана Фридрикевича сделать ему еще одну ласку, а именно: постоять за него во время венца и, как только окончится обряд, спешить, сколько есть возможности, в Острог, где он, Мазепа, поджидает их со всем свадебным поездом.
        При этом сообщении какое-то смутное недоверие шевельнулось в душе Галины.
        — Как? — произнесла она, устремляя вопросительный взгляд на Фридрикевича. — Разве так можно?
        — Всеконечно, моя ясная панна! — отвечал тот напыщенно. — Не только простые смертные, но и короли венчаются таким образом, если дела мешают им явиться в церковь.
        — Но почему же Мазепа не захотел приехать? Ведь это недолго, один только час.
        — О ясная панна! Очевидно, дела самой первой важности задержали моего друга, ибо, сколько я знаю, для панны он готов очертя голову лететь на край света, а может, паны комиссары просто и не пустили его из Острога, не поверили.
        — Так поедем мы к нему в Острог, — заметила робко Галина.
        — В Остроге, моя крулева, есть только костелы, а православным в костелах венчаться нельзя.
        Но так как Галина все еще стояла неподвижно, робкая и смущенная, Фридрикевич поспешил прибавить тоном самой благородной обиды:
        — Впрочем, если ясная панна еще сомневается в чем- нибудь, то мы можем и сейчас же вернуться назад в монастырь. Как добрый христианин, я не имею права везти не повенчанную панну к холостому рыцарю, тем более, что и друг мой должен будет вскорости покинуть Острог, и поэтому панне придется обождать в монастыре. Ну, что ж, и то дело. Только жаль мне будет моего беднягу, которому из-за пустяков придется отложить свидание с нею на полгода, а может, и на год.
        — Нет, нет! Ни за что! — вскрикнула поспешно Галина, услышав о возможности новой разлуки с Мазепой.
        — В таком случае, ручку, ясная панна, — Фридрикевич расшаркнулся и изобразил на своем лице самую сладкую улыбку, — и клянусь, еще солнце не скроется за горою, как пан Мазепа будет уже держать свою коханую малжонку в горячих объятьях.
        Галина доверчиво вложила свою маленькую ручку в громадную лапу Фридрикевича и подошла к алтарю.
        Из алтаря вышел старичок священник в сопровождении двух стороживших его шляхтичей. Он ничего не слыхал из разговора, происходившего в притворе, но вся эта странная обстановка брака внушала ему сильное опасение. При виде же робкого, детского личика Галины, он инстинктивно почувствовал, что здесь разыгрывается какое-то нечистое дело. Он хотел было заговорить с Галиной, спросить, что заставило ее решиться на такой тайный брак. Но леденящий страшный взгляд Фридрикевича приковал его язык к гортани.
        — Поторопитесь, панотче, и не теряйте времени даром, — произнес Фридрикевич таким тоном, что старик сразу понял, на что обрекает его малейшее сопротивление. Обряд начался. Несколько раз голос старичка настоятеля обрывался, казалось, он совершенно теряет силы, но ледяной взгляд Фридрикевича и дружественное пожатие поддерживавших старичка шляхтичей заставляли его продолжать обряд.
        И Галина не замечала ничего; все шло до такой степени гладко, что в душе Фридрикевича начинало пробуждаться суеверное опасение, чтобы какое-нибудь неожиданное приключение не испортило так блистательно выполненного дела.
        Но вот священник подал шаферам венцы, вот связал венчающимся руки и повел их вокруг аналоя.
        Счастливое личико Галины безмятежно улыбалось чистой улыбкой ангела, мысль о том ужасном злодеянии, которое совершали над ней и которое должно было разбить всю ее жизнь, — не приходила ей в голову.
        Наконец обряд кончился. Галина стала законной супругой Фридрикевича.
        — А теперь, ясная пани, — произнес шумно Фридрикевич, целуя ручки Галины, — не будем терять ни одного мгновенья и летим же в замок! Гей, панове, лошадей!..
        XLIX
        Одни из сопровождавших поезд шляхтичей бросились подавать Галине теплые одежды, другие выскочили на церковную паперть, чтобы кликнуть поджидавшие вдали сани. Но не успели они выглянуть за двери церкви, как вновь влетели с громкими криками назад.
        — А цо там? Цо то за гвалт?! — обратился к ним по- польски встревоженный Фридрикевич.
        — Несчастье! беда, пане! Надо спасаться… бежать… сюда несется вооруженный отряд!..
        — Но то, быть может, мой приятель?
        — Нет, нет, ясный пане, то казаки!
        — Казаки! — вскрикнул Фридрикевич. — Сколько ж их?
        — Душ пятнадцать… за ними бежат еще хлопы… они уже близко, здесь…
        Действительно, в церковь уже доносились крики приближающейся толпы.
        — Сюда, в алтарь… За мною! Здесь есть выход на другую сторону! — крикнул поспешно один из стороживших священника шляхтичей и бросился к алтарю.
        За ним последовали и остальные.
        — За мною, панна! Бежим!..
        Фридрикевич схватил Галину и попробовал было увлечь ее за собою, но Галина не двинулась с места.
        — Куда? Зачем? Что случилось? — вскрикнула она, с ужасом следя за поднявшейся кругом суматохой.
        — Татары окружают церковь. Их целый загон, — отвечал поспешно Фридрикевич и с силою потянул ее за руку.
        В это время в церковь явственно донеслись крики толпы.
        — Нет! Нет! — закричала Галина, вырывая свою руку из руки Фридрикевича. — Это наши! Я не пойду!
        Фридрикевич бросился за нею, схватил ее снова за руку, но Галина вырвалась снова и отскочила в дальний угол. Между ними должна была завязаться борьба, и, бесспорно, через несколько мгновений Фридрикевич овладел бы слабой девушкой, но малейшая потеря времени грозила ему ужасной гибелью. Вдруг счастливая мысль молнией прорезала его мозг.
        — С ними Тамара со своими казаками! — закричал он, снова хватая Галину за руки.
        Это слово произвело на несчастную девушку магическое действие.
        — Тамара? — вскрикнула она, судорожно цепляясь за Фридрикевича. — Бежим… бежим!
        Он потянул ее за собою к алтарю, но ужас совершенно парализовал все члены Галины, она пошатнулась и едва не упала.
        — Держись за шею! — крикнул Фридрикевич, хватая ее на руки, и бросился со своей ношей к алтарю.
        Он уже переступил порог алтаря, когда двери церкви с шумом распахнулись. Полумертвая от ужаса, Галина невольно оглянулась, и вдруг безумный, восторженный крик вырвался из ее груди.
        — Мазепа! Мазепа! Ты?
        Если бы над Фридрикевичем разломился свод небесный, он не так бы ужаснулся, как при звуке этого имени.
        Руки его, державшие Галину, разомкнулись, одним прыжком он перескочил через алтарь и выпрыгнул в находившуюся в притворе дверь.
        При виде Галины Мазепа в свою очередь до того растерялся от счастья, неожиданности, недоумения, что даже не заметил убегающего шляхтича.
        — Галина! Дитя мое! Жизнь моя! Ты! Ты! — вскрикнул он, задыхаясь от восторга и прижимая к своей груди дорогую, так страшно оплаканную им девушку.
        На мгновенье оба застыли в этом страстном порыве.
        — Но зачем ты здесь? Что здесь было? — произнес сейчас же с ужасом Мазепа, осматриваясь кругом.
        — Венчанье, уже окончилось все, — отвечала Галина, не размыкая своих рук, обвившихся вокруг его шеи.
        — Что -о? Что ты говоришь!.. — Мазепа вырвался из объятий Галины и вперил в нее остановившийся от ужаса взгляд.
        — Венчание… Разве же не ты прислал шляхтича за мной?
        — И ты…
        У Мазепы захватило дух.
        — Повенчалась.
        — С кем же? С кем?
        — С тобою, шляхтич постоял под венцом за тебя.
        — О Боже! — вскрикнул Мазепа, хватаясь за голову руками. — Они обманули тебя! Ты повенчалась с этим шляхтичем и не можешь быть теперь моей женой никогда, никогда!
        При этих словах Галина побледнела, — все стало ей понятно.
        — Нет! Нет! Твоя! Твоя! — вырвался у ней судорожный вопль — и с безумным рыданьем она упала на руки Мазепе.
        Со слезами на глазах прижал Мазепа к своей груди это дорогое, несчастное существо.
        — Голубка моя, дытына моя, единая моя! — вскрикнул он с невыразимой горечью. — Моя и не моя! Не моя! не моя!
        Ворвавшиеся вслед за Мазепой казаки молча остановились у притвора. Трагическая сцена, разыгравшаяся перед ними, произвела на всех потрясающее впечатление.
        Страшное горе Галины, ее горькие рыдания, ее прелестное детски чистое личико размягчили и суровое, закаленное в боях сердце Гордиенко.
        Старичок священник стоял тут же, растерянный, убитый; только теперь уразумел он, в каком гнусном обмане заставили его принять участие.
        Все молчали; в безмолвии церкви раздавались только неутешные, горькие рыдания Галины.
        Наконец Гордиенко подошел к настоятелю и, откашлявшись предварительно, произнес негромко:
        — Да расскажите мне, на Бога, панотче, как это все случилось здесь?
        Священник рассказал ему, что знал о приезде Тамары.
        — А не помните ли, панотче, какой он был из себя? — задал ему вопрос Гордиенко и, выслушав описание незнакомца, воскликнул торжествующим тоном: — Тамара! Я так и знал, что это дело его рук! И как же вы, панотче, согласились повенчать их? — прибавил он, и в голосе его, мимо воли, зазвучала нота горького укора.
        Смущенный, убитый сам внезапным открытием обмана, священник печально поник головой.
        — По слабости человеческой, — прошептал он, — я не хотел… видит Бог, не хотел… Сразу почуялось мне что-то недоброе… пригрозили… хотели кожу сдирать… притащили под стражей сюда… А когда она — невеста, — он взглянул на Галину, — вошла сюда в церковь и такая веселая да радостная подошла с ним к алтарю, ну, у меня и отлегло от сердца, думаю — значит, по своей воле идет; но, видит Бог, когда бы я знал, что обманывают ее, — старичок поднял к потолку глаза, — живым бы дал содрать с себя шкуру, а греха бы на свою душу не взял.
        — Гм, вот оно что! И, значит, повенчались, как есть?
        — По христианскому православному обряду.
        — Так, так… — Гордиенко потупился, — нельзя ли, панотче, — произнес он после краткого размышления, — развенчать их как-нибудь?
        Из груди старичка вырвался глубокий вздох.
        — Раз содеянное именем Божьим человеком не разрушится!
        — Да ведь обман же! Дивчина думала, что венчается с Мазепой!
        — Сыне мой, она дала свою згоду на брак с рабом Божьим Николаем, и брак уже совершен… — священник с минуту помолчал и затем прибавил нерешительно: — Если бы можно было просить его святейшество, святого отца нашего патриарха цареградского, — быть может, он смог бы разрешить… а я…
        Но Гордиенко не дал ему окончить.
        — Разумное слово, панотче, ей -богу, разумное, — вскрикнул он громко и, обратившись к Мазепе, продолжал шумно: — Да будет тебе, Мазепа, убиваться и тебе, панна, прости на слове, не знаю, как тебя теперь и величать; слава Богу милосердному, что еще вовремя поспели, а что до венца, так это еще не конец, пошлем к святому батьку нашему в Цареград, он разрешит, а если и он не сможет разрешить, так, вражий сын я буду, если моя шабля не сделает того! — С этими словами Гордиенко грозно потряс саблей и вдруг вскрикнул громко, ударяя себя рукой по лбу: — Да что это мы в самом деле осовели все, что ли? Раскисли, как бабы, и не бросимся за предателями в погоню! Гей, панове, на коней! Погоди, ясная панна, не больше как через час ты будешь вольной!
        Слова Гордиенко сразу же пробудили Мазепу от охватившего его отчаяния. Действительно, у него ведь оставалась возможность обратиться к патриарху, и можно было вполне надеяться, что святый отец не откажется принять участие в таком вопиющем деле; но более всего его возбудило напоминание о ненавистном враге Тамаре и его сообщнике, едва не укравшем навек его счастье.
        — В погоню! в погоню! Мы еще настигнем их! — вскрикнул он, осторожно освобождаясь из объятий Галины, но эти слова в одно мгновение возвратили ей все силы.
        — Нет, нет! — вскрикнула она, цепляясь руками за его шею. — Не кидай меня… не кидай! Я не останусь без тебя… они возьмут меня… схватят… я убьюсь! я умру!
        — Дивчина говорит правду, — заметил Гордиенко, — ты, Мазепа, оставайся с нею, теперь ее опасно оставлять одну, а мы справимся с негодяями и сами, без лошадей они не успели еще уйти далеко. Через полчаса приведем их всех к тебе на аркане.
        С трудом удалось Мазепе успокоить Галину и уверить ее, что он теперь ни на одну минуту не расстанется с нею. Решено было перевезти ее в домик священника, находившийся поблизости; кстати, окружавшие церковь крестьяне захватили и сани, брошенные беглецами.
        Гордиенко с казаками бросились в погоню за Фридрикевичем, а Мазепа, усадив в сани Галину, поместился рядом с нею и поехал к небольшому, совсем присевшему к земле домику панотца.
        Весть о разыгравшейся сейчас драме с быстротою молнии разнеслась среди крестьян, и все решили до возвращения Гордиенко с казаками караулить домик на тот случай, если бы негодяи захотели возвратиться за девушкой назад.
        Мазепа внес Галину в низенькую, но чрезвычайно уютную хату священника. Однако Галина чувствовала себя чрезвычайно слабой; потрясение, произведенное на нее неожиданной радостью и горем, было так сильно, что Мазепе пришлось уложить ее в постель, радушно предложенную старичком священником.
        Устроивши свою гостью, старичок отправился сам похлопотать по хозяйству; действительно ли в этом имелась настоятельная нужда, или добродушный старичок предполагал, что у несчастных коханцев есть много чего передать друг другу, но только он вышел тотчас же из комнаты, и Мазепа с Галиной остались одни.
        В комнате панотца было чрезвычайно тепло и уютно; сквозь запушенные снегом окна проникал слабый матовый свет догоравшего зимнего дня. На косячке у образов теплилась лампадка. Кругом было тихо… Только изредка доносились издали слабые вздохи уже утомившейся метели.
        Уложив Галину, Мазепа опустился на колени у ее изголовья и, обвив ее шею руками, молча прильнул своими устами к ее горячим устам и замер у нее на груди… В этом долгом, страстном поцелуе сказывались без слов все муки, все терзания, пережитые обойми в долгий мучительный срок разлуки. Прижавшись головой к груди Галины, Мазепа молча сжимал ее в своих горячих объятиях… Чувство, переполнявшее их сердца, было так велико, что бессильное слово замирало на устах. Казалось, само счастье, раскинувшее над ними свои нежные крылья, с тихой улыбкой глядело на них, охраняя их от всякого зла…
        Было в комнате еще третье существо, также замирающее от блаженства, — это был черный Кудлай; он пробрался незаметно в хату панотца и скромно уселся у кровати. Несколько раз уже старался он всевозможными движениями обратить на себя внимание своей хозяйки, но все было напрасно: Галина и Мазепа не замечали его. Конечно, разумное животное понимало, что первое место в сердце Галины принадлежит Мазепе, однако его уже начинало раздражать столь явное предпочтение нового знакомца старому и верному товарищу, и он решил заявить Галине о своем присутствии.
        Задравши вверх морду, Кудлай издал громкий, торжествующий лай и, поднявшись на задние лапы, прыгнул передними на грудь Галины. Этот неожиданный прыжок сначала испугал Галину, но, увидевши черную морду Кудлая, она пришла в несказанный восторг.
        — Кудлай! Кудлай! — вскрикнула она. — И ты здесь? откуда? как? — Она обвила мохнатую шею собаки руками и горячо прижалась к ней головой. Ободренный ласками своей госпожи, Кудлай пришел в неистовый восторг; он прыгал, вскакивал на постель, лизал Галине руки, лицо, кружился с громким лаем по комнате и снова бросался к своей госпоже. Галина со смехом отбивалась от шумных ласк верного пса.
        — Каким образом он очутился здесь? Кто нашел его? — обратилась она наконец к Мазепе.
        — Я, голубка.
        — Ты?!
        — Да, я; я прискакал к вам на хутор.
        — Ты, ты был там?!
        — Счастье мое! — Мазепа горячо сжал ее ручку. — Я целый год ездил повсюду, разыскивая тебя!
        Торжественная минута всезахватывающего счастья была нарушена шумным вторжением Кудлая. Теперь полились счастливые речи, прерываемые радостными слезами и поцелуями. Мазепа рассказывал Галине о своих бесплодных поисках, продолжавшихся целый год, о том отчаянии, которое овладевало им при мысли, что она погибла, и как он снова начинал бросаться всюду, стараясь разыскать ее. Галина передавала Мазепе о тех муках, которые ей пришлось пережить, о своем бегстве от Тамары, о жизни в монастыре, о появлении Фридрикевича. Счастье обоих было так велико, что даже все пережитые несчастья теряли теперь для них свою горечь.
        Воспоминания перемешивались с мечтами о будущем, с уверениями в вечной любви.
        — Но как ты отыскал меня, как отыскал? — спрашивала Галина в десятый раз Мазепу, и Мазепа снова передавал ей всю историю встречи с шляхтичем и подвиг Кудлая, который указал им путь.
        — О, если бы не проклятая метель, — заключил он со вздохом, — мы бы не сбились в поле, и тогда злодей не успел бы обмануть тебя… Но как ты могла поверить ему?
        — Я и не поверила сначала, но он сказал, что если я не согласна, то он отвезет меня сейчас назад в монастырь и тогда… тогда я увижусь с тобой только через год. Когда он это сказал мне — я забыла все… я…
        — Голубка моя, дорогая моя! — вскрикнул Мазепа, горячо прижимая ее к груди.
        — А теперь? Теперь ты уж никогда не оставишь меня? Ведь у меня нет никого, кроме тебя! — произнесла Галина, слегка отстраняясь от Мазепы и заглядывая ему в лицо своими большими и грустными, как у газели, глазами.
        — Никогда! никогда! — прошептал страстно Мазепа, привлекая к себе ее головку и покрывая ее жгучими поцелуями.
        Очарованные своим счастьем, Мазепа и Галина не заметили, как комнату наполнили мягкие зимние сумерки. Только приход батюшки, явившегося звать к ужину, заставил их очнуться и возвратиться к действительности.
        Поздно вечером вернулся Гордиенко с казаками и объявил Мазепе, что, несмотря на самые тщательные розыски, им не удалось отыскать следов негодяев. Беглецы, конечно, скрылись в лес, окружавший деревушку; но если бы не было метели, в одно мгновение уничтожавшей все следы, они бы ни в каком случае не укрылись от преследования, а тут, — Гордиенко сплюнул на сторону и прибавил уверенно:
        — Видно, сам дьявол помогал им в этом деле: весь лес исколесили и ни одной души не нашли.
        Известие это встревожило Мазепу.
        — В таком случае, — решил он, — нам надо немедленно же выехать отсюда!
        — И не заезжать ни в коем случае в Острог, — прибавил Гордиенко, — комиссары не посмотрят на твое посольское звание, а по законному требованию Фридрикевича не только отнимут у тебя Галину, но еще задержат и нас.
        — Я сам то же думал, — ответил Мазепа, — да и заезжать туда нет надобности, так как и комиссары, и Собеский передали мне уже свой ответ, и я вижу, что скорее небо преклонится к земле, чем лядское сердце к нашим нуждам.
        Решено было выезжать на рассвете. Среди крестьян нашелся человек, взявшийся провести казаков окольным путем.
        Рано на рассвете казаки распрощались с радушным панотцем и отправились в дорогу. В дороге все благоприятствовало путешественникам, так что они после двух недель пути достигли без всяких приключений Чигирина.
        L
        Трудно описать радость, охватившую Орысю, а также и Остапа, — при виде отысканной Галины, которую они привыкли уже считать мертвой. Но еще больше обрадовалась им Галина: Мазепа нарочно не говорил ей ни слова о присутствии Орыси в Чигирине, и радости Галины, когда она увидела Орысю, не было границ. До расторжения брака Галины с Фридрикевичем Мазепа поселил ее у Остапа и Орыси. Таким образом, не возбуждая никаких сплетен, он мог видеться с ней постоянно, да и Галина сразу же объявила, что теперь она не расстанется ни за что с своей подругой.
        Как робкий цветочек вырастает из расселины скалы и бесстрашно колеблется над бездонной пропастью, так и счастье человеческое вырастает среди самых ужасных бедствий и, несмотря на то, что все валится, все рушится вконец, оно расцветает прекрасным цветком. В ожидании грядущих событий жизнь Галины и Мазепы покатилась потоком беспрерывной радости.
        Все в Чигирине полюбили Галину; сам гетман и даже гетманша высказывали ей свое искреннее расположение. Сравнивая Марианну и Галину, все отдавали предпочтение последней. Гордая, отважная Марианна, недоступная никаким женским слабостям, невольно вызывала во всех чувство почтения и удивления, но именно в силу этого чувства отношения между нею и остальными людьми оставались всегда холодными и далекими. При виде же Галины, робкой и ласковой, прелестной, как полевой цветок, на лице самого сурового казака, не то что женщины, появлялась теплая, нежная улыбка. Особенно же привязались к Галине сердечно расположенные к Мазепе Саня и Кочубей. И Галина платила всем за это расположение самой очаровательной лаской и любовью.
        Счастье свило под кровлей Остаповой хаты свое гнездышко, и она действительно превратилась в какой-то райский уголок.
        Каждый вечер, за установленным всякими стравами столом собиралась дружественная компания, состоявшая из Мазепы, Галины, Остапа, Орыси и Кочубея с Саней. Впрочем, и Кудлай занимал в этих собраниях почетное место: он вошел после своего подвига в большую славу и осознанием собственного достоинства милостиво принимал от окружающих все знаки почтения.
        Обе молодые женщины надеялись стать в скором времени матерями, и Галина среди них казалась еще моложе, еще прелестнее, еще чище. Дружественные беседы тесного кружка продолжались часто за полночь. Детская наивность и чистота Галины, часто прорывавшиеся в этих беседах, приводили всех в восторг.
        Все обожали Галину, и она чувствовала себя вполне счастливой. Правда,. иногда воспоминание вызывало перед ее глазами ужасную картину нападения на хутор, смерть Сыча и бабы, но своенравное счастье тотчас же отгоняло ее и развертывало перед Галиной дивный свиток грядущих счастливых дней. Каждый раз, как только позволяла служба, Мазепа заходил к Галине.
        — Счастье мое, жизнь моя! О, если бы святейший отец разрешил тебя! — говорил он, прижимая к себе Галину, если заставал ее одну. — Владыка обещает ходатайствовать за нас! Надеется на успех! О, Господи! Мне кажется, что я умру от тревоги!
        — Не гневи Бога, Иване, — отвечала с улыбкой Галина. — Он дал нам и теперь такое счастье, лучше которого не будет никогда!
        — Нет, будет еще лучше, Галина! — прибавил пылко Мазепа, горячо прижимая ее к себе. — Будет лучше, когда я назову тебя перед всем светом моей жинкой! Моей! моей!
        Так летело время в счастливом уголке, а между тем кругом собирались грозные тучи.
        С болью душевной узнал Мазепа от Кочубея и Остапа, что гетман начал снова поддаваться обаянию своей прелестной жены. В начале водворения гетманши в Чигирине гетман относился к ней в высшей степени холодно и сурово. Но с каждым днем суровость эта таяла и уступала место пробуждавшейся нежности.
        Перемена эта в настроении гетмана сразу же отозвалась и на делах. Гетман, обыкновенно горячий и энергичный, стал относиться ко всему как-то равнодушно. К удивлению своему, Мазепа узнал от Кочубея, что, несмотря на его извещение из Батурина о заключенном с Многогрешным союзе, Дорошенко не предпринял ничего для закрепления этого союза.
        — Все это она, гетманша! — заключил свое повествование Кочубей.
        — Так, так! — согласился Мазепа. — Я и сразу не ожидал добра от ее возвращения!
        — И ведь не любит гетмана ничуть, а ластится, как кошка, так и впивается в него, так и впивается! — прибавил Остап. — У, змея!
        На другой же день после получения столь неутешительных известий Мазепа принялся с необычайной энергией за дела, запущенные в его отсутствие.
        Прежде всего они с гетманом снарядили к Многогрешному в Батурин тайное посольство, в котором гетман уверял Многогрещного в вечной дружбе, сообщал об острожских делах и просил Многогрешного на случай, если ляхи с Ханенком ударят на него, — помочь ему своими войсками. Покончивши с этим делом, Мазепа с Дорошенком начали снаряжать послов в Острог.
        Уже, судя по ответу Собеского и комиссаров, Мазепа понял, что никакого соглашения между ними и Польшей быть не может, но надо было выиграть время, так как Правобережная Украйна находилась еще в самом беззащитном положении, а потому он решил отправить снова послов в Острог с уклончивым ответом Дорошенко. Это посольство должно было еще раз отсрочить решение комиссаров на значительный срок, а это время Мазепа надеялся употребить на решение самого важного дела.
        До сих пор еще, несмотря на предварительный договор с турками, не было решено окончательно — под какой протекторат поступит соединенная Украйна.
        Последняя поездка на Запорожье еще более поколебала симпатию Мазепы к турецкому протекторату, теперь же, когда Многогрешный добровольно вошел в союз с Дорошенком, ему казалось, что возможно пока обойтись без этой крайней меры и обратиться к содействию Москвы.
        Не довольствуясь обещанным содействием Манасии, Мазепа хотел отправить еще особое торжественное посольство в Москву.
        Дорошенко склонялся также к этому плану, но еще упорствовал в своем недоверии к Москве.
        — Друже мой, — отвечал он на все доводы Мазепы, — видит Бог, я ничего другого не желаю отчизне, как протектората московского, но ведь Москва не даст нам тех прав, каких мы себе просим…
        — Эх, пане гетмане, — отвечал Мазепа, — лишь бы только она приняла нас… Христианская ведь, православная держава! А о правах будем разговаривать, когда соединимся все с Запорожьем воедино. Знаешь ведь нашу казацкую пословицу: «Не на те козак п’є, що є, а на те, що буде!» Примет нас Москва — нечего нам больше и желать! Не примет — и то дело! Нам надо прежде всего оправдаться перед запорожцами, перед Многогрешным и перед всеми казаками, чтобы все тянули за нами, как одна душа. Когда они увидят, что мы обращались и к Польше, обращались и к Москве и отовсюду получили или отказ, или такие умовыны, на которые не могла согласиться вольная казацкая душа, — тогда никто не осудит нас за то, что мы в крайности обратились к султану, а, навпаки, соединятся все с нами и все повстанут, как один.
        Доводы Мазепы окончательно разбили сомнения Дорошенко. Решено было отправить посольство в Москву с просьбой принять и Правобережную Украйну под свой протекторат. Послам поручено было сообщить в Москве о разбоях, чинимых ляхами вокруг Лавры, о намерении их захватить в самом ближайшем будущем город Киев и вообще стараться всеми силами возбудить неудовольствие между Польшей и Москвой. Кроме того, Мазепа отправил лично от себя посольство к Святейшему патриарху в Царьград с собственноручным письмом митрополита Тукальского, взявшегося быть посредником в этом деле. В этих лихорадочных хлопотах, прерываемых радостными свиданиями с Галиной, дни летели для Мазепы незаметно, как вдруг над Чигирином раздался удар грома, нарушивший эту мирную жизнь.
        Возвратившиеся из Острога послы Дорошенко сообщили, что предложения их были отвергнуты и гетманом в Левобережной Украйне поляки избрали Ханенко, к которому комиссары уже послали и посланцев с грамотой и булавой.
        Хотя все уже давно готовились к этому известию, тем не менее оно поразило всех. Всякий понял, что это известие являлось сигналом новых бедствий и возвещало конец сладкому затишью, воцарившемуся на короткое время над Чигирином.
        Только один человек во всем Чигирине радовался этому известию. Это была сама гетманша, прелестная Фрося.
        Теперь бы никто не узнал ее. Пережитое горе совсем изменило гетманшу. Из легкомысленной, кокетливой женщины, благодаря насильственной разлуке с страстно любимым коханцем, она превратилась в какую-то раненую львицу. Страсть душила гетманшу, и она должна была скрывать ее. Мало того, она должна была исполнять волю ненавистного мужа, должна была казаться счастливой, веселой, в то время когда сердце ее сжигала немолчная тоска по дорогом, безумно любимом коханце, насильно от нее оторванном. Все это она делала в надежде увидеться снова с Самойловичем; для этого она научилась лгать и притворяться, научилась таить в душе самую глубокую ненависть и в то же время вызывать обворожительную улыбку на свои уста. Она жила одной своей страстью, и для этой сжигающей ее страсти она бы принесла в жертву все, что стояло на ее пути.
        Послушавшись призыва Самойловича, гетманша покинула монастырь, вернулась к ненавистному мужу, усыпила, упоила его своими ласками… Но что же от Самойловича нет никакой вести?., забыл? разлюбил?..
        Счастлив с новой женой?!
        При этих мыслях вся кровь бросалась в голову гетманше, судорожная спазма сдавливала ей горло, дыхание захватывало в груди… Но она гнала ее от себя прочь… Изнывая от бесплодной страсти, она ждала, надеялась, а между тем Самойлович не подавал ей никакой весточки, ни одного уверения в том, что работает для осуществления их заветной мечты. Гетманша горела на медленном огне, а день уходил за днем.
        Хотя Дорошенко и поддался снова увлечению своей обворожительной женой, но это не было уже чувство прежней чистой любви, полное обожания и беспредельного доверия. Это было унижающее женщину чувство жгучей страсти, смешанное с подозрением, с недоверием, омраченное вспышками ревности и воспоминаниями о прошлом, ненавистном прошлом, которого вытравить не могло никакое время.
        В силу-то этого чувства гетманша, водворенная во всех своих правах в Чигирине, оставалась все-таки под тайным надзором. Она никогда не бывала одна; всегда ее сопровождала или Саня, или кто-либо из домашних дивчат.
        Однажды, когда гетманша сидела так у окна своей опочивальни и, рассеянно перебирая в руках тонкую работу, уносилась мечтой к своему страстно любимому коханцу, под окном на дворе гетманском раздался какой-то гнусливый голос, однообразно повторявший одну и ту же фразу. Гетманша вздрогнула, голос показался ей знакомым. Сладкое предчувствие сжало ей сердце. Порывистым движением она поднялась с места, выглянула в окно и обомлела от радостного изумления: у окна стояла та самая молоденькая монашка, которая прислуживала ей в Лебединском монастыре и сообщила радостную весть от Самойловича.
        Волнение, охватившее гетманшу при виде ее, было так сильно, что она должна была ухватиться рукой за окно.
        К счастию, девушка, сидевшая с гетманшей, склонилась в это время низко над пяльцами, а потому и не заметила ничего.
        Монашка сделала гетманше едва заметный знак глазами и продолжала своим гнусливым голосом:
        — Господа милосердные, пожертвуйте Христа ради на построение храма Божьего.
        — Матрона! — произнесла, овладевши собой, Фрося. — Подай мой гаман… просит на храм Божий!
        Девушка исполнила ее приказание, гетманша вынула из кошелька золотую монету и бросила ее на икону, которую держала монашенка перед собой. Вид такого крупного пожертвования привел монахиню в восторг; она рассыпалась в самых благих пожеланиях и, наконец, порывшись в корзиночке, которую держала в руке, достала из нее маленькую бутылочку с зеленоватым лампадным маслом и подала ее гетманше.
        — Прими, благодетельница благочестивая, святое масло сие с Афонской горы, из неугасаемой лампады перед Заступницей Небесной: всякую печаль утоляет, чающим надежду посылает, больное сердце исцеляет, — произнесла она с особенным ударением.
        — Спасибо, спасибо! — поблагодарила гетманша монашенку и зажала в трепетной руке маленькую бутылочку.
        Монашенка еще раз поблагодарила ясновельможную пани и медленно пошла дальше, останавливаясь у других окон и дверей.
        Подождавши несколько минут, гетманша приказала сидевшей за пяльцами девушке сходить к пани Кочубеихе и передать ей, что пани гетманова просит ее зайти на минутку, чтобы вместе выбрать узор для нового шитья.
        Когда дверь за девушкой затворилась, гетманша облегченно вздохнула и, замирая от нетерпения, счастья и надежды, принялась рассматривать поданную ей бутылочку.
        Бесспорно, эта монашка была послана от Самойловича, и в этой бутылочке должно было заключаться какое-то указание… какой-то знак… но где?
        Гетманша внимательно осмотрела всю бутылку. Это была самая обыкновенная бутылочка из грубого стекла, наполненная зеленоватым лампадным маслом… Было решительно невозможно передать в таком сосуде какую- нибудь записку.
        Так что же должно было означать появление монашенки? Зачем сунула она в руки гетманше эту бутылку? Что хотел сказать ей этим Самойлович?
        Досадуя, недоумевая над решением этого вопроса, гетманша тщетно вертела перед своими глазами злополучную бутылочку, приходя в отчаяние от невозможности разгадать скрывающуюся в ней тайну. Наконец ей пришло в голову откупорить бутылку. Она осторожно вытащила пробку и поднесла бутылку к своему носу. Это было обыкновенное лампадное масло, чистое, прозрачное. Но при этом движении гетманши пробка выскользнула из ее рук и упала на пол; гетманша нагнулась, чтобы поднять ее, и вдруг заметила на внутренней стороне пробки какую-то беленькую точку.
        Сердце забилось у нее усиленно и тревожно, она поднесла к глазам пробку и увидела, что беленькая точка была не что иное, как крошечный краешек бумаги, видневшийся сквозь проходившую по дну пробки трещину. В одно мгновенье гетманша разломила пробку и вытащила из нее свернутый вчетверо лоскуточек бумаги.
        — «Постарайся выбраться к Николаю на богомолье в Киево -Печерский монастырь», — стояло в записке.
        Ноги гетманши подкосились, слабый стон вырвался у нее из груди, и она опустилась на стул, но внезапно охватившая ее слабость продолжалась всего одну минуту. Через мгновение гетманша поднялась снова. Все существо ее преобразилось от этих нескольких строчек. Она была так хороша в эту минуту, что вряд ли кто-нибудь смог бы устоять перед силой этой дивной красоты. Вся она олицетворяла собою один страстный порыв, лицо ее пылало, полуоткрытые губы дышали знойной страстью… В глазах горел жгучий огонь…
        — Буду! — прошептала она, стискивая в руке лоскуток бумаги. — Буду, коханый мой, или умру!
        LIII
        Самойлович давно недолюбливал Марианну.
        Своим независимым, воинственным характером и беззаветной преданностью Дорошенко и Гострый, и Марианна успели уже вооружить против себя значительную часть левобережной старшины, а в том числе и Самойловича. Последнее же происшествие еще более усилило его ненависть к ним.
        Самойлович понимал, что, имея у себя под боком таких сильных и популярных среди народа людей, как Гострый и Марианна, можно было каждую минуту ожидать какого-нибудь переворота. Их надо было устранить во что бы то ни стало.
        Но теперь для этого не было времени, а потому злопамятный, а вместе с тем расчетливый и холодный Самойлович отложил расправу с Гострым и Марианной до другого, более благоприятного времени. Теперь же он занялся устройством ближайших дел.
        Так как не было никакой возможности освободить польских послов, заключенных в неприступном замке Гострого, то Самойлович решил хоть сообщить об этом неожиданном аресте Ханенко, а также и членам Острожской комиссии.
        К Ханенко он отправил верного человека, а полякам решил сообщить сам по приезде своем в Киев.
        Эту поездку Самойлович устроил весьма ловко.
        Многогрешный сам поручил ему отправиться в Киев, чтобы переговорить с ляхами насчет бесчинств, творимых вокруг святого города.
        Гетман передал Самойловичу свое письмо, а также поручил ему переговорить и лично с ляхами. Таким образом, Самойловичу было чрезвычайно удобно шепнуть при свидании с поляками об аресте острожских послов.
        Между прочим, Самойлович предусмотрительно внушил гетману, что до поры до времени надо скрыть от всех посылку его в Клев, чтобы враги не усмотрели в этом каких-либо тайных сношений с Дорошенко.
        Гетман вполне согласился с ним, и, таким образом, Самойлович с спокойной совестью начал приготовляться к отъезду.
        За день перед отъездом он призвал к себе Домонтовича, Райчу и Мокриевича. Он передал им, что слабые подозрения, возникшие у него насчет тайной дружбы Многогрешного и Дорошенко, теперь уже совершенно укрепились, что он вполне уверился в существовании этих тайных сношений и вот отправляется на правый берег только за тем, чтобы добыть доказательства этой дружбы и разузнать, какие планы преследуют оба гетмана, а когда ему удастся запастись этими сведениями, тогда уже времени нельзя будет терять, ибо дружба гетманов погубит не только всю Украйну, но и всю старшину. А пока что Самойлович просил товарищей не говорить никому об его отъезде и внимательно наблюдать за гетманом.
        Весть эта чрезвычайно обрадовала товарищей, и они обещали исполнить все в точности.
        С своей стороны и Фрося также не теряла даром времени. Тотчас же после получения известия от Самойловича^-^ она начала подготовлять почву для своей поездки.
        Она удвоила свои ласки к гетману, употребила все усилия, чтобы уверить гетмана в своей любви, — и совершенно очаровала его, и снова беспредельно завладела его сердцем.
        Вскоре хлопоты ее увенчались полным успехом. Гетман отнесся вполне благосклонно к желанию гетманши отправиться на богомолье в Киев и даже одобрил такое благое намерение, тем более, что его ревнивому сердцу не чуялось в этом путешествии ничего опасного.
        Гетманша так искренно желала помолиться Богу, что хотела было даже отправиться пешком в Киев, но ввиду рыскающих под самым Киевом разбойнических шаек, гетман отговорил ее от этого намерения.
        Решено было, что гетманша поедет в сопровождении сильного эскорта, которому было приказано не отступать ни на шаг от ее ясной мосци.
        Хотя это последнее приказание пришлось Фросе и не по вкусу, но делать было нечего, надо было покориться. Впрочем, она надеялась, что прозорливый ум Самойловича сумеет преодолеть все препятствия и что он, несмотря на стражу, устроит свидание с нею.
        Ни Мазепе, ни Остапу, ни Кочубею не пришла в голову истинная цель паломничества гетманши.
        Конечно, никто из них не верил в искренность ее желания помолиться Богу, но все полагали, что этот маневр изобретен гетманшей для того, чтобы окончательно уверить гетмана в своем раскаянии.
        Таким образом, ничто не мешало отъезду гетманши; через два -три дня, нежно распрощавшись с гетманом, гетманша отправилась в путь.
        Был ясный морозный день, безбрежное снежное поле горело миллионами бриллиантов. Добрые кони мчали стрелой возок гетманши по гладкой сверкающей дороге.
        Закутавшись в свой дорогой байбарак, гетманша прижалась в уголок возка и, зажмуривши глаза, предалась своим сладким мечтам. Как в этом снежном поле, так и в душе ее, все горело и сверкало миллионами радужных огней.
        Наконец-то этот страстно жданный миг свиданья настанет, наконец-то она увидит того, для кого не пожалела бы жизни!
        Нетерпение сжигало гетманшу, она старалась всячески развлечь себя, чтобы заставить скорее бежать ленивое время, а время, словно назло, казалось, совершенно остановилось в своем течении.
        Но так как всему на свете приходит конец, то наступил конец и мукам гетманши.
        Путешествие совершалось без всяких неприятных приключений, и наконец на четвертый день небольшой отряд благополучно въехал в Киев.
        Гетманша не захотела останавливаться в Киеве, а велела сейчас же ехать в Печеры^1^, небольшой городок, расположенный от Киева верстах в трех -четырех.
        
        ^1^ В то время Лавра составляла совершенно отдельный городок, называвшийся Печерами. Местность между нею и Михайловским монастырем была покрыта густым лесом и была совершенно необитаема.
        Дорога от Киева к Печерам шла через густой лес; этот лес и служил прекрасной защитой для разбойнических шаек, ютившихся здесь в глухих оврагах, пещерах и нападавших весьма часто на плохо защищенных богомольцев.
        Гетманша напряженно смотрела по сторонам, но не страх заставлял ее беспрерывно оглядываться; она надеялась встретить дорогого, любимого человека. Несколько раз отряд ее обгонял богомольцев, направлявшихся к Печерам, но среди них не видно было никого, хоть сколько-нибудь похожего на Самойловича.
        «Он уже там. Ждет!» — решила про себя гетманша и приказала своим людям подогнать лошадей.
        Через полчаса отряд гетманши въехал в небольшой городок Печеры, окруженный толстой каменной стеной с бойницами и подъемными мостами.
        Прямо против Печерского монастыря находился женский Воскресенский монастырь, так же обнесенный высокой каменной стеной. Гетманша остановилась в монастыре, отряд же ее остановился в Лавре.
        Фрося задыхалась от нетерпения, Каждая ее жилка дрожала и рвалась навстречу к страстно любимому коханцу, а между тем ей надо было раньше свидеться с матерью игуменьей, передать ей привезенные дары, осмотреть монастырь, отдохнуть в своей келье, и при этом она должна была еще держать себя так, чтобы никто не заметил ее страстного нетерпения.
        Наконец и это испытание гетманши кончилось. Отдохнув в своей келье столько, сколько требовало приличие, она отправилась в Лавру.
        По лаврскому двору сновало много монахов и всякого рода богомольцев: здесь были и крестьяне, и горожане, и знатные казаки. С замиранием сердца всматривалась Фрося в лицо каждого прохожего. В сердце ее боролись два чувства: страстное желание поскорее увидать своего коханца и боязнь выдать себя. Однако никто из проходящих ничуть не походил на Самойловича.
        Монастырь встретил гетманшу с величайшим почетом, — тотчас же был отслужен молебен в главной лаврской церкви, затем сам игумен, в сопровождении старейших из братии, обошел с гетманшей ближние и дальние пещеры.
        После этого ее мосць пригласили в покои игумена, где была приготовлена роскошная трапеза.
        Рассеянно слушала Фрося поучительную беседу игумена. Она жадно всматривалась в каждое новое лицо. Но Самойловича не было нигде.
        Досада, разочарование, невыносимая тоска начали, мало -помалу, овладевать гетманшей, но вдруг ей пришла в голову счастливая мысль:
        «И как это она в самом деле искала всюду Самойловича! Ведь не может же он появиться здесь сам среди монахов, чтобы всякий узнал его. Должно быть, он поставил здесь кого-нибудь из своих доверенных лиц, которое узнает ее и передаст тайную весточку. О, глупая, безумная женщина… она терзается здесь, а в келье ее уже ждет, должно быть, присланное коханцем известие».
        Гетманша сказалась утомленной и поспешила назад в Воскресенский монастырь. Но здесь ожидало ее грустное разочарование: приставленные к ней монахини не передали ей никакой записки, да и вообще эти две суровые, строгие женщины вовсе не походили на сообщниц Самойловича.
        Убедившись, что и здесь ее не ожидало ничего, гетманша сперва впала в полное отчаяние, но мало -помалу спокойствие снова возвратилось к ней.
        Нет, нет! Не мог же Самойлович обмануть ее; если он сумел вызвать ее сюда, то сумеет устроить и свиданье. Он еще не успел устроить всего сегодня, за один день, но завтра она увидит его, своего дорогого, незабвенного коханца.
        Успокоившись на этой мысли, гетманша забылась наконец чутким, тревожным сном.
        Проснувшись на другой день рано утром, она выслушала в женском монастыре заутреню и отправилась к обедне в Лавру. Целый день пробыла она снова в Печерском монастыре, все ожидая какого-нибудь тайного посланца, но и на сегодня ее ожидала полная неудача.
        Богомольцы и монахи проходили мимо нее равнодушной чредой, но никто из них не показывал никакого намерения передать ей тайную весть.
        Измученная, разбитая, усталая, поздно вечером возвратилась она в свою келью и, отказавшись от всякой пищи, бросилась в слезах на кровать. Теперь уже отчаяние овладело ею вполне.
        Итак, его нет! Она не увидится с ним! Обманул! Не приехал! А может, случилось что-нибудь, может, разбойники… ляхи!.. О, Боже! Конечно, это так, — ограбили, убили!., а она… она даже не может броситься искать его!
        Гетманша рыдала, ломала руки, падала на колени перед образом, шептала бессвязные молитвы, и снова принималась рыдать, и снова билась головой о постель.
        Наутро она снова отправилась в Лавру.
        Тревога до того измучила Фросю, что она за эту ночь похудела и побледнела. Хоть на один час, хоть на одну минуту хотелось ей остаться одной, чтобы вполне отдаться своему горю, а между тем она должна была еще играть роль перед братией и перед игуменом, не отступавшими от нее ни на шаг.
        Чтобы не встретиться ни с кем, гетманша торопливо прошла в большую лаврскую церковь, вошла в один из полутемных притворов и опустилась в изнеможении на колени. Отчаяние, охватившее ее, было так сильно, что она уже не могла ни думать, ни соображать.
        Она не слыхала и не видела ничего, она только чувствовала невыносимую тяжесть тупого отчаяния, налегшего на нее тяжелым камнем.
        Долго ли простояла она так, Фрося не могла бы вспомнить, как вдруг подле нее раздался чей-то голос.
        Фрося вздрогнула и оглянулась.
        Рядом с ней стоял высокий монах, с темным цветом кожи и густой черной бородой. Лицо его было совершенно незнакомо гетманше.
        Фрося быстро поднялась с колен и замерла на месте, сердце ее усиленно забилось.
        — Ясновельможная и милостивая пани! — произнес монах, — вижу я превеликое усердие твоей мосци к молитве святой, а посему пришел сообщить тебе о некоем старце — великом подвижнике, поселившемся здесь за Печерами в лесу, в одной из пещер. Великие чудеса глаголят о его святой жизни, многих больных исцеляет, страждущим утешение посылает, от всякого заговора избавляет.
        — Благодарю вас, святый отче, — ответила Фрося неверным голосом. — Но как я отыщу его?
        — Инок мой укажет дорогу, да и многие богомольцы отправляются к нему.
        — Но кто он? Давно здесь поселился? — произнесла Фрося и устремила на монаха полный ожидания и надежды взор.
        Но монах, казалось, не понял значения этого взгляда.
        — Не ведаю сего, — отвечал он, потупляя смиренно глаза, — старец весьма древний. Соблаговоли, милостивая рачительница, сказать мне, когда поедешь, я прикажу иноку готовиться в путь.
        — Сейчас! — произнесла поспешно гетманша.
        — В таком случае я пойду и прикажу иноку готовиться в дорогу.
        Монах низко поклонился гетманше и вышел из церкви.
        Через полчаса сани гетманши, окруженные вооруженными всадниками, уже неслись к пещере знаменитого подвижника.
        Дорога пролегала через густой, непроглядный лес, но гетманша не испытывала никакого чувства страха. Она вся пылала жгучим нетерпением и жаждой свидеться со своим коханцем. Только одна неприятная мысль проползла черной змеей в ее голове:
        А что, если услужливый монах направил ее действительно к какому-нибудь подвижнику, не имеющему ничего общего с Самойловичем?
        Но Фрося сейчас же отгоняла от себя эту мысль…
        Наконец, через час езды, отряд прибыл к пещере, в которой проживал знаменитый подвижник.
        Местность, окружавшая жилище отшельника, была чрезвычайно угрюма, — она представляла узкую котловину, которую со всех сторон окружали горы, покрытые густым лесом.
        Лишь только отряд гетманши остановился, из пещеры вышел молоденький инок и осведомился о том, кто прибыл.
        Начальник отряда, сопровождавшего гетманшу, объяснил ему, что прибыла гетманша левобережная и желает повидаться со святым отцом.
        Инок низко поклонился, юркнул назад в пещеру и через несколько минут возвратился.
        Он сообщил, что святой отец просит прощения у ее мосци за то, что не может, по слабости своей телесной, встретить ее на пороге своего жилища, но просит ее мосць пожаловать к нему.
        Замирая и дрожа от страха нового разочарования, Фрося последовала за молодым монахом сквозь низкое отверстие, пробитое в горе.
        Они вошли в темную пещеру, слабо освещенную небольшой лампадой, горевшей перед громадным деревянным крестом.
        С одной стороны пещеры стоял небольшой столик, на котором лежал пожелтевший череп, перекрещенные кости и раскрытая Библия, с другой — черный гроб с изображением мертвой головы. Крышка гроба была снята, и гетманше показалось, что гроб не был пуст…
        Холодный ужас охватил ее; она невольно остановилась среди пещеры, как бы не решаясь идти далее.
        — Сюда, за мной пожалуй, ясновельможная пани, — произнес инок, указывая на небольшое отверстие, черневшее в глубине пещеры, которого гетманша не заметила сразу.
        Затем он взял со стола тоненькую восковую свечку, зажег ее у лампадки и, нагнувшись, прошел в темнеющее отверстие.
        Гетманша последовала за ним.
        Они вошли в узкий земляной коридор. Инок шел впереди, высоко подняв над головой свечу. Слабый желтоватый свет ее скользил тусклым пятном по влажным черным стенам. Гетманше казалось, что они то подымаются вверх, то опускаются вниз, то возвращаются назад, то снова идут вперед. Минут пять шли они по этому темному лабиринту.
        Наконец инок остановился у какой-то двери, вделанной в землю, и, произнесши «Здесь!», начал быстро удаляться назад.
        Гетманша остановилась, сердце ее билось так сильно, что даже дыхание с трудом вырывалось у нее из груди…
        Сквозь маленькую щелку двери пробивалась тонкая полоска света. Там был кто-то… но кто?..
        — Отворите! — произнесла гетманша дрожащим от волнения голосом.
        — Войди! Кто там? — послышалось из-за двери.
        У Фроси потемнело в глазах.
        Голос! Голос!.. Это был его голос.
        Быстрым движением она распахнула дверь и остановилась на пороге.
        Перед ней стоял Самойлович, такой же пышный и прекрасный, как в последний день их разлуки.
        — Иване? Ты? — вырвался у нее какой-то сдавленный вопль, и, забывая все на свете, она бросилась ему на шею.
        — Фрося! Коханка моя! Дорогая моя! Пришла! — вскрикнул Самойлович и страстно сжал гетманшу в своих объятиях.
        LIV
        Несколько минут тишину кельи нарушал только звук горячих, жгучих поцелуев. Наконец коханцы опомнились.
        — Садись сюда… сюда, мое счастье, — прошептал наконец Самойлович, обвивая рукою стан гетманши и подводя ее к мягкому ложу, покрытому плахтами и дорогими коврами.
        Гетманша опустилась и тут только заметила, что эта пещера смотрелась уже далеко не таким ужасным и мрачным жилищем, как первая, в которую ввел ее инок.
        С земляного потолка спускалась большая лампада, наполненная чистым, душистым маслом, пол был весь устлан коврами.
        Самойлович поместился рядом с гетманшей и нежно привлек ее к себе.
        — Ты вся дрожишь… ты побледнела? — произнес он участливо, сжимая ее холодные руки в своих руках.
        — От счастья, от счастья, коханый мой, — прошептала гетманша.
        Как трепещет нежный цветок под лучами солнца, трепетала она от волнения и скрытой страсти. По мраморно -белому лицу ее катились, одна за другой, словно драгоценные камни, крупные слезы. Она была замечательно хороша в эту минуту, и Самойлович невольно залюбовался ее прелестным личиком.
        — Как ты похудела, как ты побледнела, коханая моя! — заговорил он горячо, вглядываясь в ее нежные черты. — Но, знаешь, от этого ты стала еще краше… Клянусь тебе, нет ни одной женщины на всем свете, которая бы сравнилась с тобой своей красотой!
        Гетманша печально покачала головой.
        — Жартуешь, Иване! — произнесла она уныло, — уплыла уже за слезами вся краса моя. О, сколько горя перенесла я! Если бы ты знал, сколько вытерпела я в том ужасном монастыре! Ни слова, ни весточки из мира и никакой надежды впереди… Я не знала, жив ли ты, здоров ли?! Сколько раз оплакивала я тебя горючими слезами, сколько раз хотела руки на себя наложить. Ох! и не перескажешь того словами, что пришлось вынести мне!
        И гетманша заговорила с необычайным увлечением о всех муках, о той невыносимой тоске, которые терзали ее за неприступными стенами сурового монастыря.
        Радость свиданья и воспоминания пережитого горя до того расстроили гетманшу, что нервы ее наконец не выдержали; она закрыла лицо руками и разразилась рыданиями.
        — Ты плачешь!.. Счастье, коханая моя! — вскрикнул Самойлович, отнимая насильно ее руки от лица и покрывая их горячими поцелуями. — Успокойся, успокойся, утешься, все злое минуло уже, теперь нас ждет впереди одно счастье, одна радость. Ты мучилась, бедняжка, в монастыре, а я — как я терзался на воле! Ведь я не знал, что сделал с тобой этот зверюка, убил ли он тебя, или запаковал куда? Сколько пережил я, покуда отыскал хоть след твоей темницы.
        С сладкою улыбкой слушала гетманша горячие речи своего коханца, — как теплый бальзам на рану, вливались они в ее измученное сердце, но вдруг лицо ее омрачилось.
        — Ты мучился, ты тосковал по мне? — произнесла она горько, — но ведь ты женился в ту пору! Ха -ха! И, думая обо мне, обнял молодую жену?
        Самойлович потупил глаза.
        — О, Фрося! — произнес он тихо. Не дорикай меня этим, ведь и эту муку я принял для тебя.
        — Для меня? — гетманша даже отстранилась от Самойловича.
        — Да, для тебя, — продолжал он горячо, — я должен был жениться, чтобы отвести всем глаза, а найпаче Дорошенко, чтобы он уверился в своей ошибке и освободил тебя из заточения! О если бы мне можно было вырвать тебя оттуда, но это было невозможно! Тоща я решил жениться. Ты думаешь, легко было мне сделать это? Но для твоего спасения я не остановился бы ни перед чем. Так, я женился, но жена моя — чужая мне. Я не знаю ни одной женщины, кроме тебя… Ты, ты всегда была и будешь со мной. Я не обниму ни одной красуни, кроме тебя… Моя коханая! Моя желанная! Моя единая!
        Голос Самойловича перешел в какой-то страстный шепот.
        — О, Боже мой, — продолжал он далее, привлекая к себе Фросю, — что делается со мной, когда я подумаю, что не я, а другой владеет теперь тобой, что он, этот ненавистный Дорошенко, обнимает твой стан, целует тебя, мою святыню, мою богиню!..
        Страстные речи Самойловича опьянили гетманшу, глаза ее померкли, грудь подымалась порывисто, голова бессильно склонилась коханцу на грудь.
        Но последнее напоминание о ненавистном муже сразу возвратило Фросю к действительности. Она вздрогнула с ног до головы и, отстранившись от Самойловича, заговорила горячо:
        — Ох, Иване! Зачем же ты велел мне оставить монастырь и вернуться к нему? Я бы лучше умерла там, в монастыре, чем вернулась бы к гетману! Тебя мучит дума, что я принадлежу ему, а подумай, какую же муку все время несу я?! Тебя одного люблю до смерти, до загину, а должна принимать от ненавистного ласки, объятья и любовь! Должна удавать из себя закоханую жинку, должна улыбаться ему, должна ласкать его, должна…
        — А! не нагадуй! Не нагадуй! — вскрикнул Самойлович и, вскочивши с места, быстро зашагал по келье. — У меня мозг горит, я теряю рассудок, я зверем становлюсь, когда подумаю о том!
        Вспышка Самойловича не была искусственной. Действительно, и ревность, и ненависть к Дорошенко сжигали его.
        — Зачем же ты сам велел мне прикинуться влюбленной в него? — произнесла с изумлением Фрося.
        — Зачем? — Самойлович остановился на месте и, подойдя к гетманше, заговорил быстро: — Затем, чтобы отнять тебя у него навсегда. Да, да, — произнес он с воодушевлением, — эту мысль преследую я уже целый год. Когда я узнал, что Дорошенко заключил тебя в монастырь, я хотел вырвать тебя оттуда силой, я пробовал все средства, но монастырь оказался неприступным, проникнуть в него не было никакой возможности. Один только Дорошенко мог вырвать тебя оттуда, потому-то я, скрепя сердце, и посоветовал тебе прикинуться любящей женой.
        — Так, значит, теперь, теперь ты уже возьмешь меня к себе? — вскрикнула радостно Фрося, обвивая его шею руками.
        — Возьму, возьму, моя радость, но только еще не теперь.
        Руки гетманши упали с плеч Самойловича, но он подхватил их и, прижавшись к ним губами, продолжал дальше:
        — Ты вся побледнела… ты сомневаешься в моей любви, но выслушай меня, мое счастье, и ты увидишь, как крепко я люблю тебя. Подумай, что бы вышло из того, если бы я сейчас увез тебя с собой? Куда бы мы ни уехали — Дорошенко всюду отыскал бы нас… Он гетман, а с гетманом бороться нет силы. Запомни, Фрося, покуда он будет гетманом, до тех пор мы не будем счастливы никогда!
        При этих словах Самойловича Фрося в отчаянии заломила руки.
        — О, Боже мой! так что же нам делать, — простонала она, — я не могу оставаться там… не могу сносить его ласки… что же нам делать?..
        Самойлович нагнулся близко к гетманше и произнес медленно и отчетливо:
        — Лишить его гетманства!
        — Лишить гетманства?! Но кто же это сделает?
        — Я! — произнес Самойлович гордо.
        Гетманша взглянула на своего коханца: красивое лицо его глядело гордо и величественно; видно было, что человек, произнесший это слово, был в состоянии выполнить его.
        — Ты… ты? но как?..
        — Способ найдем… кто говорит — трудностей будет много, но для того, чтобы отвоевать тебя у него, я не побоюсь ничего! Ха, ха! ты думала, что я забыл тебя, разлюбил… а я целый год только живу той думкой, как бы вырвать тебя у Дорошенко… Лишить его гетманства — это единственное наше спасенье, — а когда мы лишим его гетманства — тогда ты будешь моей навсегда!
        — Коханый мой, единый мой! верю, верю тебе! — вскрикнула Фрося и припала на грудь к Самойловичу, осыпая лицо его страстными поцелуями.
        Ее жгучие ласки опьяняли Самойловича, но и в пылу увлечения он не забывал главной цели свидания.
        — Но удастся ли это тебе сделать? — произнесла наконец встревоженно Фрося, заглядывая ему испуганно в глаза. — Ведь он силен, и казаки его любят.
        — Любят, пока не узнали всего… ты знаешь уже, верно,
        что ляхи не признали Дорошенко гетманом и бросятся с Ханенком с двух сторон на него. Дорошенко же придумал теперь подчинить Украйну Турции, и это против него подымет весь народ…
        Эти слова Самойлович произнес как-то особенно отчетливо и остановил на гетманше полувопросительный взгляд.
        — Турции? Постой, постой! — Фрося схватила Самойловича за руку. — Нет, не Турции, а Москве!
        — Москве?
        Весть эта была так неожиданна для Самойловича, что даже вся кровь бросилась ему в лицо.
        — Дорошенко согласен поддаться Москве?
        — Да, да, Мазепа уговорил его это сделать, они уже послали два посольства в Москву.
        И гетманша передала Самойловичу все, что знала о союзе, заключенном между Дорошенко и Многогрешным, и о намерении их подчинить Правобережную Украйну Московскому протекторату.
        С большим волнением слушал Самойлович рассказ гетманши. Теперь только перед ним выяснилась ловкая политика Мазепы, но эта политика была для Самойловича самой угрожающей, самой неприятной. Если бы Москва согласилась принять и Правобережную Украйну под свой протекторат, тогда песня Самойловича была бы спета навсегда.
        Недолго бы оставались на Украйне два гетмана, вся власть сосредоточилась бы в руках Дорошенко, и он сумел бы удержать ее крепко в руках, а при таком гетмане Самойловичу оставалось бы только убежать из Украйны.
        Таким образом, Самойлович понимал, что все его многолетние труды могли погибнуть в одно мгновение; надо было принять энергичные меры.
        Слушая рассказ гетманши, он торопливо обдумывал план дальнейших действий.
        Прежде всего, надо было во что бы то ни стало отклонить Москву от намерения принять Правобережную Украйну; для этого Самойлович решил, во -первых: немедленно же по своем возвращении в Батурин отправить несколько доносов на Дорошенко, обвинить его в сношении с басурманами, в желании обмануть и предать Москву, — при той славе, которая утвердилась за Дорошенко, было не трудно поколебать к нему доверие Москвы. А во -вторых, Самойлович решил немедленно же свергнуть Многогрешного.
        Речи Многогрешного, произнесенные им про его тайные сношения с Дорошенко, служили достаточными уликами в измене, а при содействии Неелова все это дело должно было получить самый желанный исход. Самойлович чувствовал, что почва под ним уже окрепла и что при перемене гетмана выбор упадет ни на кого другого, а только на него. Поэтому он тут же решил по приезде своем в Батурин немедленно приступить к делу.
        — Вот видишь, дорогая моя, — произнес он вслух, когда Фрося умолкла, — ты сама, может, не сознаешь, как важно все то, что ты передала мне. Упаси Бог, чтобы Москва приняла Дорошенко, тогда он живо спихнет Многогрешного, захватит всю власть в свои руки, и тогда уже нам окажется не под силу бороться с ним! Хорошо, что ты сказала мне об этом новом плане. Будь спокойна: я не допущу этой згоды. До сих пор я блуждал впотьмах, теперь же я знаю, куда направить оружие, и верь мне, что не дальше, как через месяц, нас уже больше никто не разлучит с тобой.
        — Коханый мой, неужели настанет такое счастье? — прошептала страстно гетманша, припадая к нему на грудь.
        Самойлович горячо обнял ее.
        — Настанет, настанет! — продолжал он уверенно. — Оно бы настало уже давно, если бы я знал раньше истинные планы Дорошенко. Скажи мне, коханая моя, гетман откровенен с тобой?
        — Как сам с собой!
        — Так слушай же меня, моя разумница: для того, чтобы я поскорее свергнул Дорошенко и взял тебя к себе навеки — я должен знать все, слышишь, все, что затевает Дорошенко. Сможешь ли ты проникнуть во все его планы?
        — В душу его войду! — произнесла с жаром гетманша.
        — Верю, верю, голубка.
        — Но как я передам тебе обо всем? За мной следят.
        — Об этом не тревожься, я буду присылать к тебе верного человека. Лишь бы ты только проведала обо всем.
        — Ужом обовьюсь вокруг его сердца, гадюкою вползу в его думки, все узнаю, все выведаю — лишь бы только быть с тобой!!
        — Коханая моя! — воскликнул Самойлович, привлекая ее к себе. — Так верь мне, через месяц мы уже не разлучимся с тобой.
        Гетманша припала к его груди, но вдруг, сразу же отстранилась.
        — Постой, а жинка твоя? — произнесла она, устремляя на Самойловича настойчиво -вопросительный взор.
        — Что жинка? Не будет жинки! Ты будешь моей жинкой и гетманшей обеих сторон Днепра!
        Из груди Фроси вырвался какой-то подавленный, страстный вопль.
        Она обвила руками шею Самойловича и замерла у него на груди.
        LV
        В продолжение трех дней приезжала гетманша на свидание к Самойловичу в пещеру отшельника. Однако, несмотря на полную безопасность этих свиданий, нельзя было злоупотреблять временем, тем более, что Самойловичу надо было спешить. Поэтому он на третий день объявил гетманше, что им необходимо расстаться.
        Гетманша не стала спорить. Благоразумие и надежда на скорое свидание заставили ее покориться своей участи.
        Коханцы нежно простились и разъехались.
        Возвратившись в Батурин, Самойлович прежде всего созвал к себе своих сообщников.
        Оказалось, что и они не теряли даром времени, а собрали довольно много ценных новостей.
        Самойлович узнал, что в его отсутствие к Многогрешному приезжали тайные послы от Дорошенко; что после отъезда их гетман сделался особенно весел, пил не раз на банкетах за здоровье Дорошенко, хвалился тем, что Дорошенко ни в каком случае не допустит своих войск разорять Левобережную Украйну; а Думитрашка сообщил еще, что, раз как-то, ночью, гетман зазвал его к себе в опочивальню и толковал с ним даже о том, как было бы хорошо соединить разорванную Украйну, чтобы уничтожить ненавистный Андрусовский договор.
        Кроме этого, друзья сообщили Самойловичу еще один важный факт, что недавно приезжал к гетману из Москвы гонец и привозил грамоту, в которой указывалось, чтобы гетман с поляками никаких задоров не чинил, но что гетман от этой бумаги пришел в такой гнев, что тут же при гонце грозил: у него, мол, на сей стороне войск сто тысяч наберется, и он лучше голову свою положит, а полякам не уступит своей земли, и в конце концов проговорил сердитым голосом: «Видно, нечего нам надеяться на московских людей!», — не простился даже с гонцом и полетел на поле (на охоту).
        Так, в великом сомнении, гонец и отъехал в Москву.
        Самойлович внимательно выслушал донесения своих сообщников.
        — Все это было бы хорошо, панове, — произнес он, — когда бы я не узнал там, на правом берегу, одной весьма горькой для нас новости.
        — А что такое? — всполошились собеседники.
        — Ведомо уже всем там, панове, что Дорошенко с Многогрешным клятвенный союз заключили, да только хотят они поддаться не Турции, а Москве.
        — Москве?
        Все присутствующие устремили на Самойловича изумленные, недоумевающие взгляды.
        — Да, Москве! Дорошенко уже в Москву два посольства послал!
        — Ну и что же?
        — Пока еще нет ответа, а надо полагать, что примут.
        Пораженные этой новостью, все молчали.
        — Погано! — протянул наконец писарь Мокриевич, пощипывая свой жиденький черный ус.
        — Да еще как погано! — продолжал Самойлович. — Коли бы они думали Турции поддаться, то мы могли бы тотчас донести об этом Москве, и Москва бы немедленно остановила измену, а коли и Дорошенко к Москве мостится, значит, не о чем и доносить, значит, эта згода для Москвы самое угодное дело.
        — Ну, а Андрусовский договор? Ведь принять Дорошенко, значит, нарушить мир с ляхами? — произнес Забела.
        — Гм! в том-то и горе, что уже между Москвой и Польшей начались зацепки. Мутят там и Мазепа, и Дорошенко, — им ведь на руку Москву с Польшей рассорить, должно быть, уже и успели.
        — Да ведь так, шут побери, они пошыют нас совсем в дурни, — вскрикнул сердито Думитрашка Райча, и лицо его покрылось багровыми пятнами.
        — И еще в какие! — продолжал с улыбкой Самойлович: — Ведь если Правобережная Украйна соединится с Москвой, то Многогрешный так усилится, что его и клюкой не достанешь.
        — Усилится он, как же, — прошипел злобно Домонтович. — Дурит его Дорошенко! Только прилучится он к Москве, так живо спихнет Многогрешного и заберет всю власть в свои руки.
        — И тем еще горше будет для нас, — продолжал Самойлович, — верьте, что если Дорошенко станет полновластным гетманом на Украйне, то не потерпит здесь нас ни одной минуты и живо спровадит всех в Крым, чтобы не мешали его злохитрым умыслам. Дурит ли Дорошенко Многогрешного или нет, это для нас все равно, панове, потому что и так и сяк — так погано, что вот хоть веревку на шею надевай!
        — Так что же нам делать? — произнесли разом все собеседники, останавливая на Самойловиче тревожный, просящий ответа взгляд.
        — Во что бы то ни стало не допустить, чтобы Москва приняла Дорошенко!
        — Малое слово сказал ты, пане судья, — произнес обозный Забела угрюмо, — не допустить! Да как это сделать?
        Все, понурившись, молчали.
        Самойлович обвел собрание пытливым взглядом и, выждавши минуту, заговорил одушевленно и уверенно:
        — Панове! Кто из нас верит тому, что Дорошенко с Многогрешным заключили клятвенный союз едино для того, чтобы объединить Украйну под протекторатом Москвы? Когда бы они воистину о том думали, то не для чего им было бы устраивать тайный от нас всех договор. Дорошенко послал бы сам от себя посольство, и Москва приняла бы его под свою руку. О чем же совещались гетманы, о чем клялись друг другу? Посмотрим, быть может, догадаемся и сами. Панове, кто из нас поверит тому, чтобы Дорошенко щиро мостился к Москве? Никто! Москва никогда не даст ему тех прав, каких он добивается, а Турция обещала и уже присылала ему санджак и составила с ним договор. Да если бы гетманы думали оставаться под Московским протекторатом, разве бы Многогрешный кричал с таким гневом на царских послов и гонцов? Панове, еще и то, кто из нас поверит, чтобы Турция даром давала Дорошенко такие права и обещала ему даром оборонять Украйну от всех врагов? Скорее речки потекут обратно в море, чем басурман станет даром помогать христианину. Для басурмана нет большего счастья, как бить христиан, сам закон их велит им это делать. А какая теперь
самая сильная христианская держава? — Москва; на Москву уже давно турки точат зубы и хотят ее погубить. Теперь подумайте о том, что повстанет из того, что Москва, преклонившись к словам злохищного волка, согласится его принять под свой протекторат? Андрусовский договор будет нарушен, ляхи двинутся на нее войной с одной стороны, турки бросятся с другой. А Дорошенко? Думаете ли вы, панове, что он станет защищать ее? Ха -ха! Да он первый бросится на нее! До той поры он уже успеет столкнуть Многогрешного и захватить в свои руки всю власть. Вот для чего, панове, придумана вся эта згода гетманов и мнимое подданство Москве.
        Чем больше говорил Самойлович, тем больше оживлялись лица его слушателей.
        При последней же фразе Думитрашка не выдержал и, схватившись с места, вскрикнул громко:
        — Хитро придумано, пес побери! Ведь так можно и самого дядьку лысого провести.
        — Еще бы! — усмехнулся тонко Мокриевич. — Ведь думала об этом не порожняя голова.
        Забела и Домонтович отнеслись также с величайшим одобрением к словам Самойловича.
        — Так как же вы думаете, панове? — продолжал он дальше. — Если бы Москва знала обо всем этом, согласилась ли бы она принять под свою руку Дорошенко?
        — Никогда! — воскликнули разом все собеседники.
        — Так не наша ли святая обязанность предотвратить ее от погибели и подумать о спасении отчизны своей?
        — Правда, святая правда! — ответили дружно все присутствующие.
        — А только поверит ли Москва нашим словам и заботам об ее спасении? — заметил через минуту обозный Забела, обращая к Самойловичу многозначительный взгляд. — Ведь доказательств у нас нет!
        Это замечание поразило неприятно Самойловича: действительно, до сих пор они добыли лишь такие сведения, которые уверили их самих в преступных сношениях Многогрешного с Дорошенко, но эти сведения не были убедительными для Москвы. Настоящих доказательств у них не было в руках.
        Правда, Самойлович много надеялся на впечатление, произведенное на Танеева резкими словами гетмана, на заявление Неелова и других московских людей, но все- таки сознавал, что для доказательства измены в их руках не было осязательных данных.
        Самойлович смутился, но не захотел обнаружить своего смущения перед говорящими.
        — Не турбуйся, друже, — произнес он вслух, — сам гетман лучше всех убедит Москву своими речами в измене.
        — А коли потребуют доказательств, — хихикнул злобно Райча, — так найдутся и свидки, и паперы.
        — Верно! — заключили остальные.
        — Так обсудим же, друзи, что кому взять на себя, — обратился ко всем Самойлович, — времени терять нельзя ни минуты, ибо враг силен.
        Все принялись энергично обсуждать разные меры, которые нужно было принять сейчас же для того, чтобы разуверить Москву в искренности Дорошенко.
        Решено было послать в Москву несколько доносов от совершенно различных лиц, но чтобы в каждом доносе точно был изложен план Дорошенко, который развил перед своими слушателями Самойлович.
        Кроме того, решено было распускать исподволь всюду слухи, особенно среди московских стрельцов и начальников их, что к гетману от Дорошенко то и дело летают какие-то послы, а что Дорошенко уже совсем передался басурманам.
        Сам Самойлович взял на себя труд разузнать истинное отношение Неелова к Многогрешному.
        Заручиться согласием последнего было для него довольно важно, так как Неелов постоянно посылал свои отписки в Москву, в которых излагал положение дел на Украйне, и слова его в Москве имели большой вес и значение.
        На другой день утром Самойлович отправился к гетману доложить о положении дел, какие он застал в Киеве.
        Гетман встретил его весьма приветливо и тотчас же принялся расспрашивать о результатах его поездки.
        Самойлович передал ему о разных бесчинствах, творимых ляхами вокруг святого города, причем преувеличивал все факты раза в три.
        Кроме того, он сообщил гетману, что в Киеве поговаривают о решении Москвы в скором времени уступить навсегда Киев ляхам.
        Последнее известие привело гетмана в исступленное бешенство. Забывая, что его может слышать Неелов, находившийся всегда в палатах гетмана, Многогрешный разразился страшно гневными речами против Москвы, Самойлович смиренно молчал и только иногда вставлял какое-нибудь тихое словцо, служившее будто бы для оправдания московских действий, а вместе с тем приводившее Многогрешного в еще большую ярость.
        Наконец вспышка гетмана начала ослабевать, он приказал подать себе коня и в сопровождении казаков, мрачный и угрюмый, выехал со двора.
        «Ну, теперь полетел на поле, не скоро вернется», — решил про себя Самойлович и отправился разыскивать Неелова.
        В одном из гетманских покоев он и застал его. Неелов чрезвычайно обрадовался Самойловичу.
        — А, пан генеральный судья! Каково здравствуешь, поживаешь? Мы уж тут соскучились без тебя! — приветствовал он его шумно.
        — Спасибо за память, боярин… Живем помаленьку, молитвами святых угодников еще на земле держимся, а что тут, как у нас без меня, все ли благополучно?
        Неелов осмотрелся подозрительно крутом и, убедившись в том, что они одни, наклонился к Самойловичу и произнес, понижая голос:
        — Боюсь, как бы не было худа.
        — Что там, боярин? От ляхов или татар зацепки какие пошли?
        — Какие там ляхи и татаре! — Неелов махнул рукою и прибавил тихо: — А ты вот пожалуй ко мне, закусим маленько, потолкуем кой о чем: у меня-то дома повольнее.
        — Ох, пане боярин, и рада б, как говорят у нас, душа в рай, да грехи не пускают. Боюсь, как бы гетман не доведался, да не умыслял бы лихого…
        — Не бойся ничего, пане судья, — заключил Неелов, подымаясь с места. — Служи Москве верой и правдой, и служба твоя у нас забвенна не будет, а гетман уехал на поле, до утра не вернется. Приходи — ужо потолкуем с прохладой…
        Самойлович охотно дал уговорить себя. Лишь только стемнело, он направился к Неелову.
        После обильной закуски и выпивки собеседники разговорились.
        — Что же тут случилось, боярин? — завел разговор Самойлович. — Налякал ты меня, ховай Боже, боярин, своими словами.
        — Да вот все с гетманом неспокойно. Сам ты, пане судья, ведаешь, каково он с Танеевым обошелся негоже, а без тебя приезжал тут к нам из Москвы еще один посол, Михайло Савин, так с ним еще похуже того вышло.
        И Неелов передал Самойловичу о том резком разговоре, который повел с Савиным гетман.
        Самойлович молча слушал Неелова и с напускным сокрушением покачивал головой.
        — Ох, ох! боярин! — произнес он со вздохом, когда последний умолкнул. — Вижу я, что дьявол уже вокруг сердца гетманского закинул сети.
        — Видишь ли, побывали у Многогрешного послы от Дорошенка.
        — Не может быть? —- изумился боярин.
        — А так.
        — Да кто же видел их?
        — А вот кто: Думитрашка Райча, да Домонтович, да Мокриевич, да обозный Забела.
        — Гм… — Неелов закусил бороду. — Все то враги гетманские… обидел их крепко Демьян… Может, они за то по злобе на него и свидетельствуют — Дорошенко не с чем присылаться к гетману.
        Возражение Неелова смутило Самойловича, — что это переменилось здесь в его отсутствие? Неелов, такой доверчивый прежде, вдруг стал подозрителен, не доверяет свидетельству старшин…
        — Конечно, обидел их гетман крепко, это верно; только не смущал их сердца лукавый давать за это на гетмана ложный извет, — ответил он. — Да и не одни они знали, что приезжали к гетману от Дорошенко послы. А еще раньше сего приезжал к Многогрешному чернец от Дорошенко, и сей чернец был даже у меня, и морочил, что будто приехал обнадежить гетмана в том, что Дорошенко не будет пускать татар чинить разорение на левом берегу. Я было и поверил. А как поехал вот теперь на правый берег, так и узнал, что чернец тот приезжал сюда недаром, а привозил он с собою письмо, и письмо то писано было закрытыми словами. Ведь Дорошенко поддался уже турецкому султану. А гетман все на Москву злым духом дышит… Боюсь, что этот злохитрый плевелосеятель Дорошенко уже втянул и нашего гетмана в сей богомерзкий союз.
        — Нет, пане судья, — возразил Неелов, — напугали тебя там, на правом берегу, задаром. Что гетман мечется и злобствует, так это единственно от вина да от яростного нрава, а от Дорошенковых послов, коли они и приезжали сюда, — чуда никакого б не сталось. Что глядишь на меня? Не понимаешь, в чем дело? — продолжал Неелов, заметив немое изумление Самойловича. — Ан видишь ли, ездил ты на правый берег, да главного-то не доведался…
        И Неелов произнес торжественно:
        — Отвратился Дорошенко от басурманской прелести и к нам, к Москве, в подданство просится.
        — И Москва примет его? — вскрикнул даже Самойлович.
        — Что ж, Господь повелел всем прощать раскаявшихся грешников.
        — Раскаявшихся, а не предателей! Ведь Дорошенко предать вас хочет! Он поддался уже туркскому султану и только хочет запутать Москву в страшную войну.
        И Самойлович с жаром передал Неелову всю ту тонко сплетенную интригу, которую он измыслил на Дорошенко.
        LVI
        Неелов молча слушал Самойловича, покручивая бороду; но видно было, что слова генерального судьи не совсем убеждали его.
        — Добро, добро, — произнес он раздумчиво, — хитро придумано, что говорить! Да только сплел это, должно, какой-либо плевелосеятель на погибель Дорошенко, — не мало ведь у него врагов!
        — Да что ты, боярин! Говорю тебе, — все до сущего младенца знают уж на правом берегу, что Дорошенко поддался туркскому султану и поддался для погибели Москвы. Да коли бы не эта поддача басурману, сам посуди, разве говорил бы Многогрешный московским послам такие слова?
        — Многогрешный — дело иное; я уж и сам вижу, что он больно мятежен стал, может, и умыслил что злое, а Дорошенко — сторона. Дорошенко сам слезно просится под руку Москвы.
        Самойлович опешил.
        Устремив на Неелова изумленный взор, он с минуту молчал, как бы не зная, что возразить на это. Дело выходило теперь так, что против Многогрешного скоплялись улики, а к Дорошенко, которого главным-то образом и желал погубить Самойлович, начинало проявляться доверие, и именно у тех московских людей, которые считали его прежде опасным человеком и боялись больше огня.
        Все это начинало возмущать Самойловича; но, владея собою, он продолжал дальше спокойным голосом:
        — А с каких пор случилась эта перемена с гетманом, вспомни, боярин? — С тех пор, как стали ездить к нему Дорошенковы послы. Ведь доперше был Многогрешный верным слугою Москве!
        — Гм… гм, пане судья, чужое сердце потемки, — возразил Неелов. — Кто знает, отчего и когда завелась эта крамола в сердце Демьяновом? Ведь неведомо нам доподлинно, с чем приезжали к Многогрешному Дорошенковы послы, — а голым словам, воля твоя, Москва не поверит.
        Самойлович побледнел. Что ж это? Неужели так тонко и хитро воздвигнутое им здание должно погибнуть только через то, что у него нет осязательных доказательств в руках? Кровь прилила ему в голову. Не помня себя, он произнес запальчиво:
        — Верь, боярин, или не верь, а только скажу тебе, что говорил мне о том, зачем приезжал сюда чернец, и о замыслах Дорошенко такой певный человек, какой знает каждую думку гетмана, как свою.
        И так как Неелов все еще смотрел вопросительно -недоверчиво на Самойловича, то последний, взбешенный его недоверием, произнес вдруг неожиданно для самого себя:
        — Гетманша мне рассказала про это, а она знает все, что творится при Чигиринском дворе.
        — Гетманша? — Неелов остановил на Самойловиче вопросительный взгляд. Предательская улыбка заиграла вокруг его толстых губ.
        Самойлович молча кивнул головою и весь вспыхнул.
        — Ну, это дело другого рода, она знает, пожалуй, все. Только видишь ли… — Неелов чмокнул губами и продолжал, смотря в сторону: — Баба то она ражая, да, знаешь, вряд ли поверят ее свидетельству в Москве. Ведомо ведь всем, что гетман с ней худо живет; в монастырь сажал, под замком держал… Ну, стало быть, она за это, по злобе, на него и свидетельствует. Бабы ведь злобны да хитроумны… хотя и прельстительны…
        При этих словах Неелова кровь прилила к лицу Самойловича. Он понял всю бестактность своей непоправимой выходки. Действуя против Многогрешного, он являлся перед Нееловым совсем беспристрастным человеком, даже окруженным отчасти ореолом самопожертвования, — в действиях же его против Дорошенко всякий мог заподозрить скрытую месть. Несчастная история с гетманшей была, видимо, известна и Неелову. Теперь же этим неосторожным словом, так неожиданно вырвавшимся у него, Самойлович только подтвердил подозрения Неелова и не дал ему никаких фактических доказательств.
        Бешенство охватило Самойловича.
        Оказывалось, что Дорошенко уже успел усыпить бдительность Москвы, и борьба, которую Самойлович считал такой легкой, принимала теперь совершенно иной характер.
        Быть может, Москва уже согласилась принять Дорошенко и назначить его гетманом на обе стороны Днепра. Оттого-то Неелов так и оправдывает его и осуждает Демьяна. О, этот Мазепа, как он тонко провел его…
        Самойлович побелел от бешенства. Он не мог теперь ничего сделать, у него не было доказательств: гетманшу, конечно, нельзя было ставить свидетельницей, да и показания Думитрашки, ввиду его неприязненных отношений к гетману, делались сомнительными.
        Не зная, что предпринять, и опасаясь выдать себя перед Нееловым, Самойлович поднялся с места и собрался было уходить домой, как вдруг дверь отворилась, и в покой Неелова вошел один из стрелецких начальников.
        — Вельможный боярин, дело к твоей милости! — произнес он, кланяясь и останавливаясь у дверей.
        — Говори, что случилось, не бойся, сказывай все при пане генеральном судье, — отвечал Неелов.
        — Да вот тут дело какое: услыхал я нынче, что один малый джура бает со стрельцами в караульне. Стал я прислушиваться, о чем это он речь ведет, да как услыхал о чем, так индо обомлел весь!
        При этих словах Неелов всполошился.
        — А о чем же он говорил?
        — Да вот привел я его сюда с собою, допроси сам, боярин.
        — Веди, веди! — произнес живо Неелов и, взволнованный этой вестью, поднялся с места.
        Стрелец вышел.
        Самойлович стоял ни жив ни мертв.
        Что мог сообщить этот джура? А вдруг, как он подслушал их заговор и пришел теперь сообщить об этом Неелову? Сердце у Самойловича замерло в груди.
        Минута показалась ему вечностью.
        Но вот двери отворились, и в них вошел стрелец в сопровождении молоденького джуры. Из груди Самойловича вырвался облегченный вздох: мальчик был незнаком ему. Это устраняло главную опасность.
        Испуганный джура низко поклонился и остановился у дверей.
        — Ну, хлопче, — обратился к нему стрелец, — расскажи все, что ты знаешь, вельможному боярину; не бойся ничего, — все говори.
        — Говори, говори, малец, — отозвался приветливо и Неелов, — я тебя щедро награжу за твою службу.
        Но мальчик дрожал и нерешительно переминался с ноги на ногу.
        — Дело в том, что малец сей был в соседнем с гетманской опочивальней покое, когда к гетману прибыл монах, — заговорил за мальчика стрелец, — вот он зря приложил в одном месте ухо к стене — ан, слышно все, о чем говорят в гетманской опочивальне. Это его забавило, и стал он прислушивать…
        — Ну, ну и что же ты услыхал, да говори же, дурачок, не бойся! — произнес ласково Неелов.
        Самойлович снова замер.
        А что, как этот мальчишка услыхал, что Мазепа уговаривал Многогрешного быть покорным Москве?
        — Услыхал я, — заговорил с трудом мальчик, — что кто-то уговаривал нашего гетмана злучиться…
        — С кем?
        — С Дорошенком.
        — Ну, ну и еще что говорил?
        — И еще говорил, что в своей хате — своя правда… И что какой-то договор можно порвать… И жаловался еще дуже на москалей.
        — А гетман же что?!
        — И гетман тоже москалей лаял и говорил, что треба спасать отчизну… А потом тот, другой, сказал: «Вот твоей милости лист от Дорошенка».
        — А что было писано в том листе?
        — Того не знаю. Гетман долго молчал, а потом стонал да плакал и сказал другому: «Так, так! Правду Петро пишет, вот ему рука моя».
        — А потом о чем они еще говорили?
        — Потом гетман сказал: «Давай писать уклад».
        — Что ж они в нем писали?
        — Того горазд не вспомню… читали и про войско, и про то, где собраться всем и в какое время.
        — А про Турцию ничего не говорили? — вмешался в допрос и Самойлович.
        — Про Турцию?.. Так, так, згадывали и про Турцию… что можно и Турции поддаться… Приглашает, мол, султан… Да еще тот, другой, прибавил: «Не такой страшный черт, как его малюют».
        С души Самойловича скатилась каменная гора.
        — Воистину Господь умудряет младенцев! — вскрикнул он с неподдельным восторгом, подымая к потолку руки.
        Эти слова мальчика, видимо, взволновали и Неелова.
        — А потом же что они делали? — произнес он поспешно.
        — Потом тот, другой, сказал: «Дорошенко посылает тебе Спасов образ». И гетман наш клялся на том образе Дорошенку, а тот поклялся гетману за Дорошенка. И когда тот уходить стал, так попросил гетмана, чтобы бросил его нарочито в тюрьму, чтобы никто в Батурине не догадался, зачем он к гетману приезжал.
        — Добро, — произнес Неелов, вынимая из кармана золотой и подавая его мальчику. — Вот тебе за службу. Получишь еще втрое, коли все будешь пересказывать, что увидишь или услышишь при гетманском дворе. А теперь ступай, да только помни, — держи язык за зубами. Поелику ежели ты кому-либо хоть одно слово из того, что знаешь, сболтнешь, так я шутить ведь не люблю: подыму тебя к самому небу. Понял?
        Перепуганный до смерти мальчик поклонился низко и вышел вслед за стрельцом из комнаты.
        — Велики дела твои, Господи! — воскликнул Неелов, когда дверь за мальчиком затворилась. — Воистину, нет ничего тайного, что бы ни сделалось явным. — Затем, подойдя к Самойловичу, он произнес с чувством: — Прости меня, пане судья, что не поверил я сразу твоим словам. Знаешь, такое дело… Хитер Дорошенко несказанно, аки блудный сын просится… не думал я, что может он такую личину носить и затевать столь злохитрое дело. Теперь же уверился во всем. Отпишу, немедля отпишу обо всем в Москву и службы твоей верной помянуть не забуду.
        Самойлович, к которому уже возвратилось все присутствие духа, поклонился Неелову и произнес с достоинством:
        — Спасибо на добром слове, боярин, но не о мне, смиренном рабе Божием, речь теперь, дал бы только Господь открыть Москве очи, отвратить ее от сего злохищного волка, увлекошащего ее в бездну погибели!
        Когда Самойлович очутился на дворе, ему показалось, что он выскочил из какой-то страшной бани. Волосы на его голове были мокры, во всем теле ощущалась страшная слабость. Сердце усиленно билось. Прислонившись к забору, он остановился на мгновенье и потянул в себя морозный воздух.
        Д -да, не хотелось бы ему во второй раз пережить подобную минуту. Фу, даже вспоминать страшно! — Самойлович передернул плечами. — Вся его будущность висела на волоске и, — кто знает, — не попал ли бы он, Самойлович, вместо Дорошенко в Москву. И вдруг в эту страшную минуту появляется неизвестный мальчик. Как после этого не верить в чудеса? Так, значит, сама судьба пророкует ему победу! Значит, звезда его еще ярко и неугасимо горит.
        Самойлович бодро тряхнул головой и зашагал по направлению к своему дому.
        Возвратился он домой в высшей степени довольный и веселый.
        Война начиналась сразу в нескольких пунктах, и теперь все обещало ему победу. Дома у себя он застал генерального писаря Мокриевича, который с нетерпением поджидал его. Мокриевич сообщил ему, что гетман на днях собирается отправить посольство в Москву и что среди лиц, назначенных в посольство, находится протопоп Симеон Адамович.
        Сообщение Мокриевича чрезвычайно обрадовало Самойловича. Во -первых, ему было весьма приятно сознавать, что в движении заговора он уже сам собой получил роль руководителя, во -вторых, и назначение в посольство Адамовича было как нельзя более на руку заговорщикам.
        Протопоп Адамович хотя и выказывал дружбу и расположение к гетману, но был давним и тайным его врагом. Это знал Самойлович и решился воспользоваться враждою протопопа к гетману для своих целей.
        Поблагодарив Мокриевича за сообщение, он поручил ему переговорить тайно и хитро с протопопом о том, чтобы, он в бытность свою в Москве постарался сообщить, кому следует, о тайных сношениях Дорошенко с Многогрешным и об истинных намерениях Дорошенко.
        На другой вечер Мокриевич снова пришел к Самойловичу и сообщил ему, что протопоп с первого же слова понял, в чем дело, и дал понять, в свою очередь, что он готов стоять за дело отчизны и оборонять ее от волкохищных врагов.
        Расставивши таким образом вокруг гетмана силки, Самойлович начал ожидать результата своих действий. В ожидании окончательного решения он не переставал воздействовать на Неелова, соблюдая при этом величайшую осторожность. Сообщники являлись к Неелову ночью, переодетые или закутанные в кереи, так как гетман, настроенный словами Мазепы, начал с особенной подозрительностью следить за Самойловичем и за старшиной.
        Никто в Батурине и не подозревал о сношениях Самойловича с Нееловым, а между тем Неелов уже был вполне на стороне Самойловича.
        Между тем полученные в Москве отовсюду тревожные известия относительно Многогрешного и Дорошенко произвели желанное действие.
        Дорошенко всегда считали опасным человеком, правда, в последнее время, благодаря стараниям Мазепы, Москва готова уже была склониться к его просьбе, но известия о его сношениях с Турцией и желание предать коварно Москву сразу же поколебали начинавшее уже проявляться к нему доверие; что же касается Многогрешного, то уже одни те резкие речи, высказанные им в глаза Танееву, навлекли на него большое подозрение, теперь же известие о заведенных им тайных сношениях с Дорошенко и многочисленные доносы, поступившие на него в приказ, еще усугубили это подозрение.
        В Москве все всполошились.
        Немедленно собрано было посольство с Танеевым во главе, которое должно было отправиться к Многогрешному.
        Танееву поручено было передать гетману ласковую царскую грамоту, обнадежить его, обвеселить, уверить в том, что Москва верит ему и никогда его не сменит, но, кроме того, разузнать на месте истинное положение дел и тогда, сообразно обстоятельствам, пристать к той или другой стороне.
        Не теряя ни минуты времени, Танеев выехал из Москвы и недели через три прибыл в Батурин.
        Самойлович еще накануне узнал, что прибыл из Москвы посол, который остановился у Неелова.
        Рано утром Самойлович отправился к гетману. Хотя у него не было никакого дела, но он решил сообщить гетману, будто только что получил известие с правого берега о том, что уже достоверно известно всем решение Москвы — отдать Киев ляхам.
        Самойловичу надо было взбесить гетмана.
        Спокойный и рассудительный в обыкновенное время, Многогрешный в минуту гнева терял всякое самообладание и в порыве бешенства высказывал все, что хранилось у него на душе.
        Самойловичу и желательно было довести гетмана до такого состояния, и этого ему удалось достигнуть без особого труда.
        Через четверть часа ловкой и хитрой беседы Самойловича Многогрешный пришел уже в сильнейшее бешенство, начал снова грозить Москве, обещал броситься с войсками немедленно для защиты Киева от ляхов и, наконец, объявил Самойловичу, что он завтра же поедет на богомолье в Киев, увидит все сам, проверит все слухи и тогда отошлет такую отписку в Москву, что не поздоровится там всем.
        Самойлович с удовольствием ухватился за мысль гетмана поехать в Киев.
        — Давно бы так, ясновельможный гетман, — заговорил он с подобострастной улыбкой, — быть может, твоя милость одними переговорами с ляхами убедит их оставить нашу святыню и не причинять злочинств святой братии, не разорять храмов Божиих. Сердце разрывается, глядя на ту мерзость запустения, в какую обратили нечестивые весь святой город, кажись, кабы воля…
        — Никакой дидько кривой не отнял и не отнимет у нас води! — вскрикнул гневно гетман. — Не бойся, Иване, головы свои положим, а святыни своей предковской на поругание ляхам не отдадим! Коли Москва не хочет за нас вступиться, — обойдемся и без нее: не тилько свита, що в викни! Я здесь гетман и не дозволю никому разорять свой край!
        — Святое слово, пане гетмане, Господь натхнул тебе эту думку… пора защитить нашу святыню.
        — Вели, чтобы к утру все было готово, завтра же еду в Киев!
        — Ох, гетмане, только боюсь я, чтобы Москва… ведь договор…
        При этих словах Самойловича гетман побагровел.
        — Ни слова про их договоры! — закричал он запальчиво, наступая на Самойловича. — Вот подожди, разведаю все воистину в Киеве, а тогда уже сам знаю, что мне делать и куда идти!
        В это время дверь гетманского покоя отворилась, в комнату вошел Горголя и объявил, что прибыл в Батурин московский посланец, стрелецкий полуголова Александр Танеев и просит допустить его к гетманской милости.
        LVII
        Известие о прибытии московского посла привела гетмана в еще более возбужденное состояние.
        — Га, посланец московский! — вскрикнул он злобно. — Добро пожаловать, ну, услышит же он от меня всю правду, какой, может, и не слыхал никогда.
        — Ясновельможный гетмане, на Бога, смири свой гнев! — вскрикнул Самойлович притворно испуганным голосом. — Не дай Господь, прогневаешь посланца каким гострым словом… молчать нам надо… смириться!
        — Молчи! — перебил его грозно гетман. — Молчи и не учи тех, что выше тебя стоят. Червю, который ползает по земле, не вольно подымать голову, а мне Господь посадил ее прямо на плечи, и я не согну ее ни перед кем! Не предатель я и не изменник, а правду я не побоюсь сказать не то что людям, а и Господу Богу самому!
        Самойлович молча низко поклонился гетману, словно пораженный его словами, и вышел, не оборачиваясь, из комнаты.
        В одном из соседних покоев он застал Танеева, поджидавшего со своим товарищем гетманского ответа.
        Танеев был уже раньше знаком с Самойловичем и, памятуя отзывы Неелова, относился к нему весьма благосклонно, — поэтому он встретил Самойловича чрезвычайно радушно.
        После обычных расспросов о здоровье Танеев понизил голос и произнес, наклоняясь к Самойловичу:
        — Ну, что, как гетман?
        — Гневен, зело гневен! — Самойлович глубоко вздохнул. — Все на Москву грозится войной идти. Говорил я с ним, ублажал его… Слушать не хочет… обвесели хоть ты его, боярин, а не то…
        Самойлович многозначительно замолчал и продолжал дальше:
        — Велел мне сейчас распорядиться, чтобы все казаки были готовы, на правый берег хочет завтра ехать!
        — Зачем?
        — Говорит, что в Киев на богомолье, а в том один Бог ведает!
        — Может, к Дорошенко?
        Самойлович приложил палец к губам, испуганно оглянулся кругом и произнес тихо:
        — Прости, вельможный боярин, не горазд мне здесь беседовать с тобою. Гетман очень неспокоен стал, всех подозревает, а найпаче меня, велит своим челядинцам надзирать за нами и ночью, и днем. Прости, боярин, ухожу; боюсь, коли увидят меня с тобою, не было бы беды.
        Самойлович низко поклонился Танееву и вышел из покоя. Выйдя на двор, он начал нарочито громко отдавать приказания для приготовления к предстоящей поездке гетмана, так что через полчаса все во дворе гетманском знали, что гетман завтра уезжает в Киев.
        Сделавши здесь свое дело, Самойлович. опять возвратился в гетманские покои. Он был уверен, что Многогрешный при своем возбужденном состоянии выскажет теперь Танееву все, что таилось у него в глубине души, а потому ему желательно было, чтобы и Неелов сделался свидетелем этой беседы.
        Он отыскал Неелова и пригласил его следовать за собой. При содействии Горголи они вошли в соседнюю с гетманской приемной комнату и заняли место у скрытого в стене потайного слухового окна.
        Голос гетмана, громкий, сердитый, слышался явственно, но сразу было трудно разобрать, о чем он говорил.
        Самойлович и Неелов начали внимательно вслушиваться и через несколько минут поняли, что речь шла о Киеве, но вот сердитый голос сразу оборвался, видимо, заговорил Танеев. Но не долго говорил он, — через минуту снова раздался гетманский голос, и так громко, так резко, что до слушателей совершенно ясно донеслись произнесенные им слова:
        — Никаким словам вашим не верим. Чего очи наши не видали, а уши не слыхали, ничему тому не верим. Много нам писаного из Москвы посылают, только бумагою да ласковыми словами утешают, а правды никогда не объявят. Да только не думайте, что с дураками в прятки играете. Время пришло нам свой разум держать!
        Снова в комнате стало тихо, — видимо, Танеев успокаивал гетмана, и вот опять раздался бешеный крик гетмана:
        — Что толковать! Знаем мы, что вы тайно отдали Киев ляхам, для того и послов наших на совещание с польскими комиссарами не допустили, чтобы нам отдача Киева неведома была. Не саблею вы взяли нас и преславный город, — поддались мы под вашу руку доброхотно, для единой православной христианской веры, а коли вам город Клев и Запорожское Войско не надобны, так забирайте из наших городов своих стрельцов и воевод, сыщем мы с Войском Запорожским иного государя. Я, гетман, видя ваши неправды, решил сам за свой край стоять; тотчас после Светлого воскресения пойдем сами в польское государство великим собранием! Ну, а как над польским государством что-либо учинится, тогда и кому-то иному достанется!
        Далее Самойлович и Неелов не могли уже разобрать слов гетмана: речь его становилась все возбужденнее и возбужденнее… Судя по ее тону, Самойлович заключил, что гетман уже окончательно вышел из себя.
        Вот послышалась опять тихая речь Танеева, но не прошло и нескольких минут, как его перебил бешеный возглас гетмана:
        — Все вы набрались от поляков их лукавых слов и нравов, и ты, Александр, коли еще раз ко мне с неправдой приедешь, то будешь в Крыму!
        И вслед за этим двери гетманской приемной распахнулись, и из них вышел Танеев, весь красный и смущенный необычайно резким приемом гетмана.
        — Что, слышал? — обратился Самойлович к Неелову.
        — Слышал. Готовьтесь к вечеру, — ответил тихо Неелов, и приятели разошлись.
        Наступил теплый зимний вечер, снег падал мягкими хлопьями, устилая белым пушистым ковром узкие улицы Батурина. На улицах было темно и пустынно, редко когда попадались запоздалые прохожие, закутанные в кереи. Кругом было тихо, безмолвно, только иногда ленивый лай собаки да протяжные окрики часовых, доносившиеся с городских стен, нарушали эту тишину.
        В занесенных снегом домиках кое -где еще светились красноватым огоньком маленькие окна, но большинство домов было уже погружено в полную темноту.
        Такая же темнота окутывала и дом начальника стрельцов, московского боярина Неелова.
        А между тем в доме не спали.
        В освещенной комнате боярина сидели друг против друга боярин Неелов и прибывший из Москвы посланец Танеев.
        Стол был уставлен разными блюдами и фляжками, но все кушанья оставались нетронутыми.
        Собеседники вели между собою важную и серьезную беседу.
        — Ну, так что же ты о гетмане скажешь? — говорил Танеев, опершись бородой на руки и уставившись на Неелова своими выпуклыми глазами.
        — Да что же говорить? Сказывал я тебе правду о нем и в первый твой приезд, а теперь еще больше скажу: не тот совсем гетман стал, и коли он еще с год на гетманстве просидит, дождемся мы великой беды.
        — Что так?
        — Атак, что, видимо, уже соединился он с Дорошенком. Совсем переменился. И со мной, и с моими сотниками обходится не по -прежнему: стрельцов по се время у ворот и у фортов малого города стояло по сту человек, а теперь велит ставить лишь по десяти. Ключи городские еще живут у меня, а как только приезжает кто, велит сейчас ключи к нему посылать. Против Москвы постоянно таковы речи говорит, что нам и слушать их негоже. С Дорошенко вечно тайно ссылается. На банкетах за его здоровье пьют и меня пить заставляют. Ох, уж совратил его сей Иуда- предатель!
        — Так, так, — произнес в раздумье Танеев, — а знаешь ли ты, боярин, что Дорошенко челом бьет нам, чтобы Москва взяла его под свою крепкую руку?
        — Ах, он предатель! — вскрикнул Неелов. — Да ведь он уже турку поддался!
        — Так ли, боярин? Быть может, наговор все? Подумай сам, к чему бы он задаром в Москву посылал?
        — Задаром? Эх, не знаешь ты, видно, боярин, что у этого волка на уме! И я то ведь прежде тоже думал, что все наговоры, а потом случай помог убедиться в его хитрости дьявольской.
        И Неелов передал Танееву все мнимые мысли и намерения Дорошенко, в которых уже успел уверить его Самойлович, а также и неожиданное свидетельство мальчика, подслушавшего случайно разговор Многогрешного с Дорошенковым послом.
        — Что он турку поддался, так это уж так верно, как то, что мы вот с тобой здесь за столом сидим. И вовлекает он в этот безбожный союз и Многогрешного. Да сам посуди, кабы не думал Многогрешный под турка идти, посмел ли бы он таковы речи против Москвы говорить.
        — Д -да, говорит уж такое, что слушать страшно. Стращал меня тем сегодня, что сыщет себе другого государя, что на Москву войной пойдет, что меня, коли еще раз к нему приеду, в Крым зашлет.
        — Вот видишь ли, Александр Иванович, а ведь он такой человек: что у него на уме, то и на языке. Того ради и мы здесь ни живы ни мертвы сидим, да и старшины все в страхе пребывают, как бы он, озлившись, не велел и нас, и их связать да в Крым к хану на поклон отправить. А завтра, слышишь, собираются на правый берег ехать…
        — Ох, уж недаром он туда поедет…
        — Так что же нам делать, боярин?..
        — Ковать железо, пока горячо. Народ ведь, сам знаешь, худоумен здесь и изменчив… Не дай Бог чего, так ведь многие головы к Многогрешному пристанут и возгорится тогда такой огонь, как и при Бруховецком. Того ради и не должны мы допустить сего. Самойлович и старшины, обозный да Думитрашка Райча да писарь генеральный верны нам, они мне крест целовали на том, чтобы пребывать век под Москвой. Пойдем и усоветуемся с ними. Самойлович — голова, что он скажет, тому и быть.
        — Коли идти, так идти, да только как мы ночью пойдем?
        — Эх, Александр Иванович, батюшка, — усмехнулся Неелов, — тут-то мы только и крадемся по ночам, аки звери дикие, друг к другу. Да вот изволь переодеться еще в сей стрелецкий зипун. Челядинники гетмана всюду рыскают да присматривают за нами.
        Через полчаса с заднего крыльца боярского дома вышли два стрельца и скользнули в ночную тьму.
        Тихо, бесшумно начали пробираться они вдоль спящих улиц, осторожно ступая по пушистому снежному ковру.
        Все было тихо, безмолвно кругом. Снег сыпал сверху большими тяжелыми хлопьями, погребая под своей пеленой всякий звук.
        Но вот стрельцы обогнули несколько улиц и начали подходить к большому будынку обозного Забелы, темневшему уже издали какою-то громадною бесформенною массой.
        Ни один луч света не освещал это тяжелое здание.
        — Да ведь тут спят все? — произнес тихо Танеев.
        — Тс, нас ждут! — шепнул Неелов и пошел вдоль дубового частокола, окружавшего дворище генерального обозного.
        Сделавши так шагов пятьдесят, он нащупал рукою замок и, вложивши в него ключ, отворил маленькую дверку, в которую и вошли оба.
        Узкая, утоптанная тяжелыми сапогами тропинка вела от калитки к дому.
        Неелов осторожно запер калитку и пригласил Танеева следовать за собою. Они пошли по тропинке через огород и подошли к заднему крыльцу дома.
        Кругом все было тихо. Весь двор пана обозного, очевидно, покоился глубоким сном.
        Неелов и Танеев воровски пробрались на крыльцо и тут только заметили, что у дверей стояла какая-то темная фигура, закутанная в сиряк.
        — Кто идет? — произнес тихо стоявший у дверей.
        — Свои, — отвечал так же тихо Неелов, подымаясь на ступеньки.
        — Зачем?
        — Хозяина навестить.
        — А что с хозяином?
        — Болен, в постели лежит.
        — Отчего?
        — От наговора.
        — А! Ну так пожалуйте с Богом! — произнесла уже более громко фигура, распахивая перед пришельцами двери.
        — Думитрашка? — спросил Неелов.
        — Он самый, боярин.
        Все трое вошли в просторные сени.
        Думитрашка засунул дверь на тяжелый засов и пригласил всех следовать за собой. В сенях было совершенно темно, так что двигаться надо было ощупью, соблюдая при этом величайшую осторожность. Наконец Думитрашка отворил тяжелую дверь, и Неелов с Танеевым вошли в слабо освещенный покой.
        Освоившись с сумраком, они заметили, что входная и выходная двери были завешены тяжелыми кылымами, а у стола, на котором стояла лишь одна свеча, сидели какими-то мрачными тенями обозный Забела, Самойлович, Домонтович и Мокриевич.
        При виде вошедших все поднялись со своих мест.
        Танеев и Неелов приветствовали по обычаю хозяина и гостей его и, сбросивши шапки и зипуны, заняли почетные места за столом.
        — Панове старшины, — заговорил Неелов, — мы пришли совет с вами держать… вы верные слуги московские, говорите перед боярином нашим все, что знаете, как бы в самом Московском приказе.
        Все старшины оглянулись на Самойловича, словно ожидая, чтобы он сказал первое слово.
        Наступило минутное молчание.
        — О, Боже наш! — заговорил Самойлович, глубоко вздохнувши и поднимая глаза к иконе. — Клялись мы служить гетману верно и повиноваться ему во всем, но клялись и говорить всегда правду. А потому и слушайте нас, шановные бояре, все расскажем мы вам, как на духу, а вы уже что сами умыслите, что скажете нам делать, то мы и чинить станем.
        LVIII
        Самойлович сделал маленькую паузу и затем продолжал со слезами на глазах:
        — Беда великая, печаль неутешная настали на Украйне. По наущению дьявольскому, гетман наш забыл страх Божий, великому государю изменил вероломно. Не верил я вчинку лихому, да Господь устами отрока выявил правду, а потом ясный боярин Неелов сам своей персоной удостоверился в злых умыслах гетмана. Так вот я и повторяю, что гетман наш изменник и соединился с Дорошенком под державу турецкого султана. Присылал Дорошенко к нашему гетману чернеца с Стасовым образом, и на том образе присягнул ему гетман наш, чтобы быть ему с Дорошенко под державой басурманской, и 24 тысячи ефимков дал наш гетман Дорошенку на наем охотного войска.
        — Ох, а на кого они эти войска собирают! — продолжал Мокриевич. — Я — писарь генеральный, привел меня Демьян к вере и велел писать про московские дела такое, чего в Москве и не бывало, все затем, чтобы отвратить Украйну от Москвы.
        — Потом созвал нас, старшину, — подхватил Домонтович, — и говорил нам: «Пишут, мол, мне из Москвы, чтобы я всю старшину собрал да к москалям сослал, а они уже там, панове, зашлют вас всех в Сибирь». Всех Сибирью стращает, лишь бы отвратить от Москвы.
        — Меня тоже призывал к себе одного ночью, — заговорил Думитрашка, — завел в комнату и велел Спасов образ целовать на том, чтобы мне быть с ним заодно и царских ратных людей, что в Батурине и в иных городах, побивать. Только я такой присяги не ставлю в присягу, потому что присягал неволею, убоясь смерти. А по своему прежнему обещанию готов служить Москве верой и правдой, хотя бы меня гетман велел по членам разнять.
        — Всех нас склоняет гетман к измене, — заговорили разом старшины, — только мы клялись в Московской протекции пребывать и не можем клятвы своей изменить, а коли вы его от прелести басурманской не отвратите, так придется нам всем бежать этой ночью отсюда, потому что прикажет он нас побить или в воду покидать за то, что мы в измене с ним быть не хотим. Да и вас, бояре, как бы не связал он да в Крым не отослал. Уже давно бы он над тобою, Неелов, и над стрельцами что-либо худое учинил, кабы мы не берегли вас.
        — Дела, — протянул Танеев, у которого от одного напоминания о Крыме волосы поднялись на голове и мурашки забегали по телу.
        А слова старшины были довольно правдоподобны: всего можно было ожидать от бешеного гетмана. Танееву вспомнились кровавые расправы со стрельцами при Бруховецком, и холодный ужас охватил его с ног до головы. А старшины передавали между тем один за другим все более и более ужасные сведения о заговоре, составленном между безбожным Дорошенко и Многогрешным для погибели Москвы.
        — Высокошановные бояре, — заговорил снова Самойлович, когда старшины достаточно высказались, — для того мы и просили вас пожаловать сюда, чтобы высказать вам все, что мы знаем, а вы уже решайте, что делать, только решайте сегодня, потому что завтра будет уже поздно. Завтра гетман идет на правый берег, пускает слух, будто в Киев Богу молиться, на самом же деле только для того, чтобы видеться с Дорошенком в Печерском монастыре. Если мы сего злохищного волка теперь не задержим, то уж он из Киева назад в Батурин не вернется, а отдаст казакам приказ побивать стрельцов, и начнется с сего кровопролитие великое и зачатие к войне.
        — Нет, нет! — произнес решительно Неелов. — Выпускать нам крамольника из Батурина невозможно, понеже, коли подымется мятеж, погибнем все до единого.
        — А как задержать его? Смотрите, панове, не вышло бы тоже кровопролития? — возразил Танеев, теперь уже проклинавший себя в душе за то, что согласился приехать сюда.
        — О том, боярин, не беспокойся, — заговорил Самойлович, — лишь бы твое соизволение было, а мятежа никакого не будет: гетманской надворной команды теперь нет в Батурине. Стрельцы всюду на воротах и на фортках стоят. Мы, старшины, этой ночью волка свяжем и отдадим его Григорию Неелову.
        — А я его с стрельцами и отправлю в Путивль, — добавил Неелов, — и, написав его вины, сам повезу в Москву.
        — А в Путивль из Батурина можно конно поспеть в одну ночь, — вставил Самойлович, — пока утро настанет, все кончено будет, без шума и кровопролития.
        Но Танеев, видимо, не решался еще дать своего разрешения на такое рискованное дело.
        — А как узнает войско о том, что гетмана забрали, не подняли бы бунта?
        — Не бойся того, боярин! — воскликнул Думитрашка. — Гетмана никто не любит в войске, безмерно жесток и с казаками, и с старшиной, боятся его только, а всяк Бога благословит, коли от сего злохищника Украйну избавят.
        — Невозможно нам его выпускать, невозможно, — заговорили разом старшины, — надобно его взять под караул сегодня же ночью, до рассвета!
        Неелов также поддержал старшин.
        С минуту еще Танеев раздумывал.
        — Ну, что ж! — произнес он наконец. — Коли надо под караул брать, так берите, а повезу его и я с вами нынешней же ночью. Управитесь ли?
        — Ступай, боярин, домой и жди нас, через полчаса все будет готово, — ответили старшины.
        — Ну с Богом! — произнес Танеев, подымаясь с места и крестясь на образа. — Господь да благословит святое дело…
        Все встали.
        Казаки набросили на себя свои темные кереи, бояре оделись в стрелецкие зипуны, и все семь фигур осторожно и бесшумно вышли из будынка.
        Спустившись с крыльца, они пошли по протоптанной тропинке и вышли через скрывавшуюся в частоколе калитку в узкую пустынную уличку, прилегавшую ко двору пана обозного.
        Здесь фигуры разделились. Танеев в сопровождении одного провожатого отправился к дому Неелова, чтобы отдать распоряжение своим людям немедленно готовиться в путь, а старшины с Нееловым направились по направлению к Малому городу.
        Все было тихо кругом.
        Старшины прошли по безмолвным улицам города и поднялись в Малый город.
        На воротах стояли стрельцы; они хотели было остановить вошедших, но, узнав в стрельце, идущем с ними, Неелова, молча расступились.
        Старшины прошли во двор гетманский.
        Так как команды гетманской не было на тот раз в Батурине, то и на воротах гетманских стояли также стрельцы.
        Неелов остановился на минуту и, сказавши несколько слов начальнику стрельцов, последовал за старшинами в гетманский двор.
        Кругом все спало.
        Глубокая полночь, черная и безмолвная, царила над миром.
        В темноте смутно выглядывали неуклюжими силуэтами погруженные в мрак постройки, только в намерзшем окне гетманской опочивальни виднелся красноватый свет лампады, горевшей перед образом каким-то кровавым пятном.
        Пройдя двор, старшины вступили на ступени гетманского крыльца и вошли в сени.
        Здесь поджидал их Горголя.
        Не говоря ни слова, он отворил перед ними двери и, держа высоко над головой тонкую восковую свечку, пошел впереди.
        Придерживая руками сабли, пошли старшины по тихим гетманским покоям…
        Мрачная, страшная тишина царствовала кругом и нагоняла какой-то смутный ужас.
        Самойлович невольно оглянулся; ему показалось, что кто-то идет за ними, но это были только чудовищно безобразные тени, бесшумно скользившие за ними по стенам, как будто и они хотели броситься на безоружного гетмана и задушить его под своей черной пеленой…
        Перед дверью гетманской опочивальни все невольно остановились и затаили дыхание…
        Горголя осторожно толкнул дверь рукою.
        С легким скрипом растворилась дверь, и глазам злодеев представилась погруженная в полумрак гетманская опочивальня.
        Гетман спал.
        Открытое, прямое лицо его было спокойно, даже печально…
        Лампадка перед образами горела кровавым пятном…
        Освещенные ее сиянием темные лики святых глядели сурово и строго. На мгновение всем стало как-то жутко.
        Но Думитрашка сделал товарищам знак следовать за собою, и первый переступил порог опочивальни.
        Старшины последовали за ним, пушистый ковер заглушал их шаги…
        Подойдя к кровати гетмана, все остановились…
        Гетман не слышал ничего… Вдруг словно судорога пробежала по его лицу, а затем и по всему телу, и гетман сразу открыл глаза…
        При виде окружавших его ложе старшин страшное подозрение шевельнулось в душе его.
        — Что случилось? — вскрикнул он, приподымаясь на постели.
        — Поймали скаженого волка! — хихикнул злобно Думитрашка и, навалившись своим тяжелым телом на гетмана, снова повалил его на кровать.
        — Ратуйте! на Бога! — закричал гетман, с усилием отталкивая от себя Думитрашку, но здесь на него бросились Забела, Домонтович и Мокриевич.
        — Разбойники, звери, предатели! — захрипел гетман, беспомощно простирая руки и стараясь освободиться от навалившихся на него старшин. Лицо его побагровело, глаза налились кровью, из груди вырывался хриплый рев, как вдруг взгляд его остановился на Самойловиче, спокойно стоявшем в его ногах и наблюдавшем эту сцену.
        С неестественным усилием гетман приподнялся на кровати.
        — И ты!! и ты!! — вскрикнул он, простирая к нему руку. — Будь же ты проклят, Иуда, проклят! проклят!
        С всклокоченными волосами, безумным лицом и разорванной на груди рубахой, гетман был страшен в эту минуту.
        Но Самойлович не смутился.
        — Заткните ему глотку! — скомандовал он.
        Старшины бросились на гетмана и снова опрокинули
        его на кровать. Гетман отчаянно сопротивлялся, но борьба была неравная. Думитрашка и Забела скрутили гетману руки и ноги, а Мокриевич и Домонтович заткнули ему в рот платок и еще сверху обвязали всю голову его толстой хусткой, оставив только небольшое отверстие для носа.
        Еще раз -другой судорожно вздрогнули руки несчастного гетмана, но Думитрашка туго стянул их веревкой, и тело гетмана сделалось неподвижно, как колода.
        — Несите его, живо! — произнес тихо Самойлович.
        Старшины подняли грузное тело гетмана и потащили через немые покои.
        У крыльца гетманского уже стояли сани, запряженные парой добрых коней. На козлах сидели два вооруженных стрельца.
        Старшины бесшумно опустили гетмана на дно саней и забросали его сверху заранее приготовленными кожами. Затем Мокриевич и Думитрашка вскочили также в сани и поместились по сторонам.
        — Трогай! В Путивль! — шепнул тихо Мокриевич.
        Обмотанные тряпками копыта лошадей не производили никакого звука. Сани бесшумно скользнули и потонули в темноте.
        Кругом все было тихо, безмолвно. Снег падал на землю тяжелыми пушистыми хлопьями. Через минуту и след саней исчез под его белым покровом.
        Черная ночь покрыла своей тяжелой пеленой злодейское дело.
        На другой день, рано утром, по всему городу распространилась тревожная весть, что гетмана в Батурине не стало. Как он исчез, куда делся — никому не было известно, но эта таинственность еще более возбуждала умы.
        Так как в ту же ночь ускакал из Батурина и посол московский, то некоторые уверяли, что посол выкрал гетмана и увез его с собою в Москву; другие же утверждали, что гетман выбрался тайно ночью в Киев, боясь, чтобы московские воеводы не задержали его; третьи приписывали исчезновение гетмана какому-то страшному колдовству.
        Во всяком случае, весь город был встревожен.
        На улицах, на рынках, всюду собирались кучки народа и толковали вполголоса о непонятном исчезновении гетмана. Бабы и молодицы принимали деятельное участие в этом волнении; толки и пересуды, при их содействии, принимали чудовищные размеры, опираясь, главным образом в этом событии, на нечистую силу.
        А несчастный гетман, о котором так печалился и волновался народ, был уже в это время далеко за Путивлем, вдали от своей дорогой страны. Скованного по рукам и ногам, его мчали с необычайной быстротой по направлению к Москве.
        Прошел день, другой, третий. Волнение в Батурине росло все больше и больше.
        В присутствии старшин народ боялся проявить свое недовольство, но весть об исчезновении гетмана побежала за стены Батурина и разлилась по всей Украйне.
        Между тем Забела, Самойлович и Домонтович, которым поручено было теперь управление всей страной, принялись энергично за устройство своих дел.
        Так как неизвестность причины исчезновения гетмана могла вызвать народное волнение, то старшины разослали во все полки и города универсалы, в которых объявляли народу от своего имени и от имени Москвы, что гетман Демьян Многогрешный оказался изменником, что обрелось множество и письменных, и словесных доказательств его измены, а посему московские воеводы, с соизволения генерального старшины, арестовали его и отправили в Москву, где над изменником и учинится правый суд и розыск. Теперь же старшины, которым поручено до избрания нового гетмана управление Украйной, приказывают сим универсалом всем полковникам, сотникам и иным старшинам казацким, чтобы немедля присылали в Батурин всех родственников и приятелей Многогрешного, заподозренных тоже в измене.
        Разославши всюду эти универсалы, старшины отправили в Москву посольство. Послам поручено было передать множество предложений, а также просьбу старшин о том, чтобы поскорее назначалась избирательная рада для выбора нового гетмана и чтобы в этих выборах принимали участие только сами генеральные старшины и избранные казаки, во избежание волнений, могущих произойти от большого скопления черни и поспольства.
        Это последнее предложение было желанием Самойловича. Самойлович знал, что среди массы казачества и народа он не пользовался популярностью, и потому, если бы и чернь приняла участие в выборах, то можно было сильно сомневаться в том, чтобы выбор пал на него; между тем как старшина должна была выбрать его непременно, тем более, что и Неелов стоял за него горой.
        Для обеспечения своего избрания Самойлович послал еще от своего имени и от имени старшин просьбу в Москву, чтобы немедленно прислали приказ арестовать Сирка и отправить его в Москву, так как Сирко будто бы устраивает народные бунты.
        Устранить Сирка из Украйны на время выбора гетмана было чрезвычайно важно для Самойловича, так как бесстрашный герой Сирко был любимцем всего казачества и народа. По одному его слову могла бы подняться вся Украйна, и тогда Самойловичу не только не пришлось бы увидеть, гетманской булавы, но, пожалуй, довелось бы еще и расплатиться за проделку с Многогрешным.
        Занятый всеми этими хлопотами и приготовлениями к предстоящей избирательной раде, Самойлович совсем и забыл о существовании Марианны.
        А весть об аресте гетмана дошла и до нее.
        Исполнив свою миссию, Марианна возвратилась домой более спокойная и уверенная: на время опасность вторжения в Правобережную Украйну Ханенко и поляков была устранена. Из Чигирина приходили от Дорошенко также благоприятные вести о том, что Москва благосклонно относится к его предложению и что есть надежда на то, что Правобережную Украйну примут под Московский протекторат, и таким образом осуществится наконец желанное соединение обеих Украйн.
        Но вместе с этими известиями как-то сами собою прилетали из Чигирина вести и о том счастье, которое царило там…
        В омертвевшее, пустынное сердце Марианны они врывались какими-то резкими диссонансами, словно золотые лучи солнца, прорвавшиеся сквозь щель открывшейся двери в мрачную темницу. И как эти лучи дразнят истомленного узника, напоминая ему о радости, свете и тепле, разлитом в природе для других, так и эти вести впивались острыми терниями в сердце Марианны, нашептывая ей о золотом счастье, навсегда утерянном для нее.
        По -видимому, Марианна совершенно забыла о существовании Мазепы и ушла с душой и сердцем в политические дела. С напряженным нетерпением ожидала она известия от Дорошенко относительно окончательного ответа Москвы.
        LIX
        Однажды, в сумрачный зимний день, когда Гострый и Марианна сидели в своей мрачной трапезной и толковали о том, отчего Дорошенко не дают до сих пор окончательного ответа из Москвы, в комнату вошел Андрей, только что возвратившийся с ярмарки, и еще с порога произнес встревоженным голосом:
        — Поганые чутки, панове!
        При звуке этого голоса, при виде взволнованного, встревоженного лица Андрея и Марианна, и Гострый сразу всполошились.
        — Что? Что такое? Отказала Дорошенко Москва? — произнесли они в один голос, подымаясь с места.
        — Нет, не то, с другого совсем боку горе, — отвечал Андрей. — Я только что с ярмарки. На ярмарке все люди об одном только и говорят, что наш гетман пропал из Батурина.
        — Пропал из Батурина?
        — Да. С вечера был в своем замке, а к утру его не стало, и никто не знает, куда он делся. Одни толкуют, что его захватил тайно посол московский и увез с собою в Москву; другие твердят, что гетман сам выкрался тайно от воевод московских на богомолье в Киев, чтобы разведать гам истину про отдачу Киева, а третьи уже мелют такое несуразное, что не стоит и передавать. Одно только верно из всех этих толков, что гетмана нет в Батурине.
        — Его завезли в Москву! Самойлович это устроил! — вскрикнула Марианна, не давши даже Андрею докончить свой рассказ.
        — Да постой, дочко, не хапайся, — возразил Гострый. — За что ж бы его завозили в Москву, и кто бы дал такое распоряжение?
        — Самойлович! Он наверное все устроил! Он, должно быть, доведался о договоре, заключенном Многогрешным с Дорошенко, и донес обо всем Москве.
        — О чем же доносил бы он? Ведь и Дорошенко хочет поступить под Московскую протекцию, и в сношениях Многогрешного с Дорошенко не было никакой измены.
        — Самойлович выдумает ее! Он ненавидит Дорошенко, ненавидит Многогрешного и думает захватить в свои руки булаву.
        — Может, и так, дочка, только теперь ему не в чем обвинить ни Многогрешного, ни Дорошенко. Да и слыханное ли дело, чтобы гетмана лишь по доносу старшины хватали ночью без суда и расправы? Нет, нет!! До такого бесправия еще не дожила Украйна. Вернее то, что Многогрешный выбрался тайно ночью из Батурина в Киев для свидания с Дорошенко,
        Андрей присоединился также к мнению полковника, но Марианна стояла на своем.
        — Нет, батьку, нет! — повторяла она упорно. — Верь мне, что это дело рук Самойловича. Я узнала его!
        Уверенность Марианны подействовала наконец и на Гострого, и на Андрея.
        Действительно, исчезновение гетмана было в высшей степени странно, и хотя трудно было допустить такой неслыханно дерзкий поступок со стороны старшины, как ночной арест гетмана, однако сомнение начало закрадываться и в сердце Гострого.
        — Прежде всего, — произнес он после минутного раздумья, — пошлем немедленно гонца к Дорошенко.
        — Зачем гонца? Я сама поеду! — перебила его живо Марианна, но вдруг лицо ее омрачилось, брови сурово нахмурились. — Нет, — произнесла она отрывисто. — Пошлите гонца, а я поеду в Батурин.
        — В Батурин? На Бога, дочка, что тебе в голову приходит? Да если вправду Самойлович заслал гетмана в Москву, так ведь он и тебя схватит и отправит туда же.
        — Не схватит! Я проберусь тайно. Разузнаю все и вернусь обратно.
        — Тебя знают все. И гонец может сделать то же дело, а когда убедимся в их злодейском вчинке, тогда будем знать, что делать дальше.
        Но, несмотря на уверения Гострого и Андрея, Марианна стояла на своем.
        Однако ей не пришлось ехать одной в Батурин.
        Через два дня в замок Гострого пришло официальное известие об универсале, который старшины разослали кругом и в котором объявляли народу, что гетман оказался изменником и что его арестовали и отправили для суда и расправы в Москву. Вместе с этим известием пришло и известие о том, что старшины схватили предательским образом Сирко и отправили его тоже в Москву.
        Вести эти вызвали целую бурю отчаяния и возмущения в замке Гострого.
        Дерзкий, неслыханно наглый поступок Самойловича показывал, однако, что Самойлович имел за собой силу, иначе он никогда не отважился бы на такое дело. И если Многогрешного едино за сношения с Дорошенко могли обвинить в измене, значит, Москва решила отвергнуть просьбу Дорошенко. Значит, желанный союз обеих Украйн не мог осуществиться, и Украйна должна была снова предаться на волю бурь, кровопролитий и мятежей.
        Но не только в замке Гострого поднялась буря — известие об аресте гетмана вызвало волнение по всей Украйне. Кругом уже кипели народные толпы; смущение и недовольство росло повсюду.
        Смятенный народ хотел получить объяснение непонятным своенравным поступкам старшины и, привыкши считать Гострого авторитетным лицом, ждал от него ответа.
        К полудню двор гетмана наполнился пестрой толпой. Здесь были и казаки, и жители окрестных деревень, и прибывшие издалека люди.
        Стоял пасмурный зимний день, холодный, суровый.
        Ледяной ветер нагибал столетние сосны и наполнял своим грозным стоном непроходимый бор, окружавший замок Гострого.
        Вся многолюдная масса, залившая двор Гострого, кипела от гнева и нетерпения. Глухой гул смешанных голосов и криков стоял над нею. То там, то сям, словно всплески пены на бурном море, вздымались обнаженные сабли, дреколья и сжатые кулаки, и тогда рев разъяренных голосов закипал еще сильнее.
        Толпа ждала появления Гострого и изнывала от нетерпения.
        Но вот тяжелые двери будынка распахнулись, и на широком ганке показался Гострый в сопровождении Андрея и Марианны. Он был без шапки, в полном полковничьем одеянии и с полковничьей булавой в руках. За ним шла Марианна; она была бледна, как снег, только глаза ея горели на бледном лице, как два черных бриллианта. Рядом с нею шел Андрей.
        Лица всех троих показывали страшное возмущение и твердую решимость.
        При виде полковника шум сразу умолк. На дворе стало тихо, как в могильном склепе. Слышно было только, как грозно стонали столетние сосны, окружавшие замковый двор. Дойдя до края ганка, Гострый поклонился на три стороны; в ответ на это толпа молча обнажила свои головы.
        — Добрый день, детки! — произнес Гострый громким, могучим голосом.
        — Добрый день, батьку! — зашумело ему в ответ множество голосов.
        — А зачем собрались, дети? Чего хотите?
        — Порады! Порады! — раздалось то там, то сям.
        — Порады! — подхватила дружно вся толпа.
        — А какой порады? В чем?
        В толпе послышался неразборчивый шум и крик, сразу заговорило множество голосов. Но вот отовсюду раздались возгласы:
        — Стойте! Тихо! Всем нельзя сразу! Головатый, ты говори! Головатый! Головатый!
        Из средины толпы выступил наперед высокий, плечистый крестьянин.
        — Ну, в чем дело, сыну? Говори! — обратился к нему Гострый.
        — А вот в чем, батьку. Забрали старшины гетмана нашего и неизвестно куда дели. Теперь рассылают кругом универсалы, извещают всех о том, что он изменником оказался. А в чем его измена, никто того не знает, никто того не говорит.
        — Да разве смеют старшины такое бесчинство творить? Кто дал им на то право? Сирко тоже схватили! Сами забрали в свои руки всю владу! — закричали кругом разъяренные голоса. — Не дозволим того!
        — Не дозволим! Не дозволим! — подхватили кругом все дружно, и сотня голосов слилась в какой-то протяжный вопль.
        Но вот Гострый сделал движение рукою, и все крики умолкли.
        — Коли вы пришли спросить меня, какую измену учинил гетман, так я вам скажу, что никакой измены за ним не было, а те, что его захватили, сами изменники, и преступники, и предатели отчизны. Гетман дбал только про счастье и добро Украйны, он соединить ее хотел под одной булавой, а те, кому захотелось вырвать булаву из его рук, оклеветали его, чтобы самим на его место сесть. Все это штуки Самойловича! Для того он заслал и гетмана, для того схватил и Сирко, чтобы самому добиться гетманства.
        — Не добьется! Не допустим! Бить их всех! — заревели кругом разъяренные голоса. Все смешалось в бешеный крик.
        — Стойте! стойте! Пусть пан полковник скажет, что делать! — начали наконец вырываться из этого общего гама одинокие голоса, другие подхватили их, и наконец раздался единодушный крик сотенной толпы:
        — Говори, батьку, что делать, тебя послушаем, говори!
        — А вот что скажу я вам, дети! — заговорил с воодушевлением Гострый, и черные глаза его сверкнули под седыми бровями. — Коли нам еще дорога и люба отчизна, то не допустим мы, чтобы свои же Иуды ломали так все права наши и безнаказанно творили такие бесчинства.
        — Не допустим, батьку! Не допустим! — вскрикнули горячо Андрей и Марианна. — Головы свои положим лучше до единого, а не отдадим Украйны в руки предателей!
        — Верно говорит полковница! Пойдем все в Батурин!
        — В Батурин! В Батурин! — раздался единодушный крик толпы.
        — Так, в Батурин, — продолжал воодушевленно Гострый, — пойдем все в Батурин, дети, и потребуем от старшин ответа: пусть скажут нам, каким правом смели забрать без суда и без ведома казачества гетмана. Пусть вернут нам его или выходят к нам на суд. А коли уж нельзя вернуть гетмана, так мы все станем на раду и выберем гетманом того, кто окажется достойным держать булаву, а не изменника Самойловича, зрадца и предателя отчизны.
        — В Батурин! В Батурин! Веди нас, батьку, — все пойдем за тобой! — прокатился от одного конца толпы до другого воодушевленный крик.
        В тот же день Гострый, в сопровождении Андрея и Марианны, всей своей надворной команды и громадной толпы народа, выступил из своего замка. Лишь только весть о его выступлении разнеслась по окрестностям, как со всех сторон к нему начали прибывать толпы народа и казаков. Было среди них немало и запорожцев, возмущенных арестом Сирко. Народные массы и так уже кипели кругом и волновались, но у них не было предводителя, и вдруг предводитель явился, и такой блестящий, славный, как Гострый.
        Нельзя было теперь узнать уже старого полковника в этом седом герое. Вся давняя мощь и удаль проснулась и заиграла в сердце Гострого.
        Словно могучий орел с молодыми орлятами, выступал он с Андреем и Марианной впереди своего отряда. А отряд его увеличивался с каждым днем, с каждым часом. Как ручьи сливаются отовсюду в бурную погоду в тихий горный поток и превращают его в грозную могучую реку, так стремились к нему отовсюду толпы возмущенного народа, и через несколько дней грозная сила предстала пред Батурином.
        Мирно почивал Самойлович, убаюкиваемый грезами могущества и славы, венец которой уже мерещился ему въявь. И правда, теперь ему можно было быть совершенно спокойным: недосягаемое желанное становилось не только возможным, но и неизбежным. Крики мятежных, горячих голов не вызвали бури; своевременными, умными мерами частные вспышки ее были подавлены, а заклятые крикуны — или усмирены, или залиты горилкой, и толпа с угасшим ропотом стала подчиняться новой силе. Враги, стоявшие на пути Ивана к власти, были уничтожены, закованы в цепи и увезены в невозвратную даль; вся старшина была закуплена им широкими обещаниями, своевольное казачество было отстранено от выборов, место которых назначалось за пределами родной страны.
        В результате выборов Самойлович не сомневался и, ощущая уж в руках своих булаву, мечтал теперь о другой, Правобережной, а вместе с ней и о Фросе, будущей усладительнице державных досугов.
        Да, Самойлович мог уже почивать спокойно, предвкушая блаженство и обаяние власти… И вдруг на рассвете дня, назначенного к выезду для избрания гетмана, его разбудил ворвавшийся в опочивальню Горголя и разбудил грубым окликом:
        — Вставайте, ясновельможный пане! Беда! Несметная сила повстанцев обступила Батурин и требует старшин на расправу, а не то — грозит не оставить в замке и камня на камне.
        — Что -о? — воскликнул пораженный, как громом, генеральный судья и, схватившись, стал с тревожной поспешностью облекаться в кольчугу.
        — Едва успели поднять мост, — продолжал между тем клеврет, — слышно, что командует ватагами полковник Г острый с дочкою.
        — Гострый, ты говоришь?
        — Эге, ясновельможный, Гострый.
        Побледнел Самойлович, засовывая дрожащей рукой за пояс пару пистолей и пристегивая к боку саблю -дамашовку.
        — Если так, то это погано, — забормотал он, — это серьезно… имя Гострого имеет вагу (вес, значение)… Беги разбуди старшину… Забелу… других… разошли моих казачков… Да пусть трубят тревогу!.. Милицию на валы… Стой! Еще к воеводе джуру гони или сам… Пусть шлет зараз стрельцов; в опасные места их поставить, — надежнее, а наших на подмогу…
        Горголя быстро вышел исполнять приказания своего властелина, а Самойлович, вооруженный с ног до головы, суетился по покою, не зная, что бы еще захватить. В голове у него метались беспорядочно мысли и заставляли неприятно трепетать его сердце.
        — Марианна здесь? О, это сам дьявол в споднице, это змея подколодная, и она непременно меня ужалит, если я не раздавлю ее чоботом! Уж не раз она мне переползала дорогу и не раз разрушала мои планы, мои труды… О, это враг мне, и если я, не доведи Боже, попаду в руки Гострых, то эти звери меня живьем слопают… Да, с ними плохо! Рано я возликовал в своей победе и на лаврах почил!.. Вот и конец моему величию…
        В это время заиграли резко на площади трубы и раздался тревожный набат. Самойлович вздрогнул и направился к выходу. У дверей он было остановился на мгновение, задавшись вопросом: «Не зайти ли к жене?», но сейчас же промолвил сквозь зубы: «А, ну ее!» и решительно вышел на улицу.
        Набат, трубы и крики разбудили спящий беспечно Батурин. В сумраке холодного, туманного утра замелькали встревоженные тени обывателей, спешивших на муры, на площадь и на башту; всполошенный говор бежал перекатом по улицам и сливался на Замковой площади в немолчный шум, прорезываемый то там, то сям вспыхивавшими криками. На майдане и под зубчатой стеной теснилась уже обеспамятевшая толпа. Все металось безумно: одни взбирались на мур, другие слезали опрометью оттуда, третьи перебегали суетливо с места на место, а из-за зубчатых стен замка, из-за окружавших его валов, с поля несся нестройный, зловещий гул, словно разъяренное море ринулось на валы и ударяло в них грозным прибоем, и этот прибой возрастал в своей силе, поглощая в колоссальном аккорде все слабые звуки заключенной в замке, объятой страхом толпы.
        LX
        Самойлович протиснулся сквозь волнующиеся ряды и влез на сторожевую башню. С высоты ее открылась широкая равнина, охватывавшая могучим размахом Батурин. Хотя еще при тусклом зимнем рассвете из-под полога белесоватого тумана слабо выделялись окрестные дали, но уже глаз мог ясно различить зловещие черные пятна, окружавшие широким, сплошным кольцом и местечко, и замок.
        — Ого! Тысяч за десять, напевно! — вскрикнул генеральный судья, окинув опытным взглядом окрестность. — А у нас стрельцов сотни две, да милиции столько же… а на обывателей надия плоха! Ой, зело скверно! — Он прошелся вдоль амбразур и заметил, что редко в которой торчало орудие.
        Изумленный, озадаченный, обратился он за разъяснениями к коменданту замка, дававшему пробегавшим кучкам мимолетные приказания.
        — Крепость не приведена в боевой порядок, ваша вельможность! — объяснил комендант. — Нет нигде полной арматы, нет на мурах боевых снарядов, не припасено бревен для отражения приступа…
        — Но как же такая беспечность? Это ужасно! Это чудовищно! — возмущался Самойлович.
        — Кто же ожидал нападения от своих, и так внезапно? От внешнего врага мы бы успели… В мирное время всегда так велось, — оправдывался комендант замка.
        — Но ведь мы погибли! Посмотрите, какое сонмище разъяренных мятежников!.. Через час все это бросится на муры и нас численностью затопит…
        — Я велел наскоро вооружить бойницы хоть гаковницами^1^, а армату подвезут и потом…
        
        ^1^ Саженный самопал, висевший в амбразуре на крюке.
        — Спешите! Я вам пришлю стрельцов и надежных казаков… Нужно всех поднять на ноги, каждая минута, каждое мгновенье дороги.
        — Головы положим! — вскрикнул комендант и кинулся подвешивать на крюк принесенную гаковницу.
        Самойлович пошел спешно в замок.
        В гетманской приемной он застал уже собравшуюся на раду генеральную старшину.
        — Что делать? — обратились к нему все. — Посоветуй, ясный пане судья, как нам спастись от напастей?
        — Дело скверное, — заговорил Самойлович. — Сейчас только узнал, что твердыня не вооружена и не приготовлена к обороне, а в таком разе не устоять горсти наших защитников против тьмы -тьмущей наших врагов.
        — Проклятье! Как же так сталось? — вскрикнул кто-то среди оторопевших старшин.
        — Уже как сталось, а сталось, — продолжал Самойлович, — лодарство и беспечность! Пока не свистнет над головой аркан татарина, то наш брат и рук не поднимет… Да что уж толковать: «Що з воза упало — пропало!»… А теперь нам всем нужно броситься вооружить муры и бойницы; чтоб успеть в том хоть трохи, нужно занять переговорами бунтарей и протянуть время…
        — Так, так; разумно твое слово, пане Иване! — послышались одобрительные отзывы старшины.
        — Спасибо, — кивнул головой Самойлович, — только все же это до доброго скутку не поведет, и «Абие смущается дух мой!»… Гострый и его дочка -ведьма — заклятые вороги всякой власти, а нашей в особенности; они за гетмана потребуют наши головы… и коли мы не согласимся отдать их, то эти демоны бурею бросятся на Батурин и омоют нашей кровью муры… Без пекельной сечи не обойдемся — я уверен. Так вот, моя рада: пока я буду забавлять бунтарей переговорами, нужно дать знать стародубскому полковнику в Сосницу, где он теперь обретается, чтоб поспешил к нам на выручку…
        — Чудесно, именно чудесно! — обрадовался Забела. — Сосницы — рукою подать; к вечеру Рославец прибудет и разметет эту чернь, как уличный сор.
        — А как же дать ведомость пану Рославцу, вот что, друже, придумай! — заметил Самойлович Забеле. — Ведь мятежники окружили Батурин сплошными лавами, через которые удалось бы прорваться незамеченным лишь на ведьме верхом!
        — Это плохо! — вздохнул Забела.
        — А вот разве что, — соображал вслух Самойлович, — в подвалах, кажись, есть под мурами потайной лаз?
        — Есть, есть, — отозвался генеральный обозный, — комендант его знает… Только лаз идет не далеко, лишь до колодцев, что в Лисичьем яру… а там теперь ворог…
        — Велелепно, — обрадовался Самойлович, — лишь бы выйти не из ворот, — а там, затесавшись в толпу, можно сказаться и хуторянином, наколотить им гороху с капустой. У меня есть такой пройда, что и черта рябого перебрешет, — так я сейчас к коменданту, а Горголю — в лаз. Вам же всем нужно приняться за вооруженье муров и бойниц. Гайда ж, братове! Все наше спасенье в бодрости и отваге!
        — Будь головою нам, друже Иване, а мы за тебя своих не пожалеем! — шумно воскликнули собравшиеся старшины и вышли вслед за Самойловичем на майдан.
        Между тем подслеповатое утро рассвело в чахлый день, озаривший своим светом и бледные, встревоженные лица защитников замка, и темные массы осаждающих. Последние безнаказанно теснились уже под валами у самых стен замка и захватывали сложенные там бревна. Среди надвигающихся к крепости масс гарцевала на белом коне Марианна и устраивала ряды, направляя и возбуждая повстанцев.
        Несколько вдали, на холме, стоял старый полковник Гострый и давал приказы окружавшим его атаманам отдельных ватаг; выбившийся у него из-под черной шапки клок волос казался издали серебристой змеей, повисшей над ухом, а развевающиеся седые усы напоминали трепещущие у могильных крестов длинные, белые хусточки.
        Самойлович, отдавши приказания коменданту, начальникам стрельцов и милиции, вышел с хорунжими и есаулами на площадку над главной брамой, где установлены были два небольших единорога. Осаждающая толпа, заметив генерального судью, приблизилась к браме, из ближайших рядов выделилось несколько всадников с Марианной во главе; у одного из них, у Андрея, на конце копья развевался белый платок.
        — Где вы подели нашего гетмана? — крикнул вверх зычно Андрей.
        — Мы тут ни при чем, — ответил кротко Самойлович. — Видит Бог Вседержитель! — поднял он руку к серому, свинцовому небу.
        — А кто же при чем? — повторил Андрей.
        — Сами объявляют в универсалах, что схватили гетмана, как изменника, и отправили в Москву, а теперь — ни при чем! — загалдели окружавшие Андрея атаманы.
        — Да это он, панове, и выкопал яму нашему батьку, это он и взвел поклепы на несчастного, чтобы свалить его да вырвать из рук булаву! — подняла голос Марианна, указывая рукой на Самойловича. — Это он — Иуда и Каин! Его первого требуйте!
        Помертвел Самойлович и почувствовал, как холодные мурашки поползли у него по спине.
        — Клянусь вездесущим Господом, клянусь пресветлыми силами херувимов и серафимов, — говорил он дрогнувшим голосом, — что это дело воевод московских, они проведали про сношения гетмана с Дорошенко, про решение Многогрешного пристать вместе с ним к Турции и ночью ворвались в замок с стрельцами, схватили гетмана и вывезли до света из Батурина в Путивль, а оттуда в Москву… Мы только на другой день к полудню доведались, что гетмана нет в замке.
        — Отчего же вы за такое бесправье не схватили самих воевод? Отчего же не бросились в погоню за лиходеями? — кричал Андрей, и его громовый голос не только возбуждал наступавшие ряды мстителей, но и смущал высыпавших на муры милиционеров.
        — В погоню уже было поздно пускаться, а напасть в Батурине на царских стрельцов не хватило сил, да и было бы то уже явным клятвопреступным бунтом противу царского величества, противу нашего благословенного Богом державца… Как же дерзнули б мы на такое страшное дело без рады всех полков, всего народа и всей Украйны?
        — Брешет он все, — крикнула своим отрядам Марианна, — ни одному слову этого аспида верить не можно! Это через его вероломство, клянусь вам, и Многогрешный погиб.
        — Что же ты, пане, сваливаешь все пакости на стрельцов да на воевод, — обратилась она снова к Самойловичу, — а сам-то что теперь чинишь? Оправдываешь в универсалах разбой и насилие тем, что якобы гетман был действительно зрадником! Да ведь без громадского суда, по нашим статутам, не можно и простого казака связать, как собаку, и вышвырнуть на погибель, а не то гетмана? Да после этого всех нас будут шквырять батожьем, а вы станете оповещать, что так, мол, и след. Требуйте, братове, — повернулась она круто к своим, — всю старшину на суд, а коли она на суд к нам не выйдет, так разнесем и гнездо этих запроданцев, перевертней!!
        — Старшину подавай сюда всю, а не то — всем погибель! — гаркнули на предложение Марианны атаманы, и на этот крик откликнулись перекатным эхом сомкнутые лавы мятежников.
        Самойловичу почудилось даже, что и меж рядами защитников замка глухо пронеслось: «Что ж, — это правда!»
        — Я передам ваше желание старшине и сейчас же принесу вам ответ, — промолвил он атаманам Гострого и быстро удалился с площадки над брамой.
        А Марианна между тем поскакала на своем аргамаке вдоль стен и валов замка, покрикивая:
        — Выдайте вашу старшину, выдайте, коли хотите спасти свои животы: старшина вас запродала в неволю!
        Эти возгласы производили впечатление на милицию, а главное — на обывателей Батурина, и недовольство старшиной начинало охватывать толпившиеся группы, прорываясь то там, то сям сдержанным ропотом.
        Время шло. Собравшиеся перед брамой атаманы повстанцев ждали решения генеральной старшины, а остальные готовились к приступу. Массы строились в густые колонны и надвигались со всех сторон к онемевшей, в ожидании смертельного боя, крепости. В передних лавах виднелись лестницы, наскоро смастеренные из древок копейных; во главе каждого отряда развевался цветной стяг, а по рядам колебались и перекрещивались блестящие линии копий, так что растянутые отряды издали напоминали какие-то ползущие чудовища, покрытые иглистою щетиной.
        А внутри замка вдоль стен и бойниц бесшумно строились защитники крепости, обреченные на верную смерть. Многие шептали беззвучно молитвы и крестились нетвердою рукой. В бледных их лицах и в тусклом огне глаз отражалась тупая покорность судьбе; но в иных группах ропот и блуждающие взоры обнаруживали отчаянную решимость на все, ради спасения… Только те, что суетились еще около амбразур и тащили на себе к ним орудия, только те и казались теперь более бодрыми и равнодушными ко всему.
        На внутреннем же дворе замка, у самой почти брамы стоял уже, в ожидании страшной минуты, причт церковный с хоругвями и иконами; во главе его находился и замковый священник, в полном облачении и с распятием в руке. Мрачным, погребальным настроением веяло от этих крестов и хоругвей; всякий проходящий преклонял пред ними колени и с оборванным вздохом отправлялся молча к своему посту.
        Вот вышел наконец и Самойлович из замка, мрачный, взволнованный, и направился к священнику взять у него благословение и напутствие…
        А атаманы Гострого все ждут еще по ту сторону брамы решения старшины. Уже не раз они требовали с угрозами у осажденных ответа и получали на то от них: «зараз»; уже не раз и от Гострого, и от Марианны слышались понукания не медлить и действовать, но они все еще ждали… Наконец терпение истощилось, и атаманы приказали подступившим отрядам: добывать силою замок и разгромить Батурин.
        Загудела толпа, заколыхались энергически копья, засверкали обнаженные сабли…
        Уже передовые ряды бросились было с бревнами к главным воротам, уже пронесся было вихрем бранный клич: «На погибель!» и отразился слабым откликом с замка: «До зброй!», — как на вышке брамы появился вдруг Самойлович и взмахом платка остановил неприятельское движение.
        — Рада генеральных старшин объявляет вам, шановные, любые братья, — заговорил он вкрадчивым голосом, — что она тронута вашей заботой о судьбе гетмана; ее изумляет лишь то, что родные, единоверные братья подходят к своим братьям с дреколием, а не приглашают их любовно на раду? Ведь гибель гетмана — наше общее горе, так давайте его сообща и обсудим — без бранных криков, без бряцанья мечей, без потоков родной и дорогой всем нам крови… А коли окажется кто виновным, то и покараем того, только не сгоряча, а по правде… Запал всегда с кривдой в союзе, и, в конце концов, они несут гвалт и кайданы; а тихая да спокойная рада — вечная подруга правды и святого Божеского суда…
        Самойлович перевел дух, а среди притихших мятежников раздались сочувственные отклики: «Добре! По правде! Что и говорить — голова!»
        — А за гетмана я еще добавлю, — поднял снова голос Самойлович, — что только что пришло к нам известие: гетман наш оправдался и едет назад к нам с булавой…
        Поднявшийся при этом радостный гомон обнаружил, что слова Самойловича произвели впечатление, а он продолжал: — Так вот, мы ворота вам откроем, как нашим друзьям, а вы выберете атаманов и пришлете их к нашей старшине на обсуд, где, когда и про что должна быть общая рада?
        — Горазд! — отозвались было некоторые из атаманов.
        Но Марианна, слушавшая с непреклонной злобой Самойловича, остановила резким возражением их миролюбивый порыв:
        — Не доверяйтесь ни в чем этому лису! Он намастил медом язык, чтоб заманить вожаков наших и замкнуть браму за ними… И о гетмане все он наплел, набрехал!.. Коли по правде, по -братски чинят, то пусть распахнут они настежь ворота и впустят нас сперва в замок, а потом и атаманы наши столкуются с их старшиной, а не то — пусть ихня старшина выйдет за браму и вот здесь побеседует с нашей о раде.
        — Верно! Правду говорит панна Марианна! Ее только и слушать! — раздались отовсюду дружные крики и слились в общий гул. — Слава Марианне! Долгий век ей!
        Самойлович стоял, как приговоренный к смерти, бледный, с искаженными чертами лица и кусал себе до крови губы. Опять эта ведьма сломала искусно им придуманный план, опять она вдохнула недоверие и злобу в эти смирившиеся было сердца… О, как он ненавидел ее, как призывал все силы ада на ее голову!
        В это время из-за синевшего леса эхо донесло до него слабый отзвук далекого выстрела. Самойлович вздрогнул, в глазах его сверкнул злорадный огонь, вокруг тонких губ зазмеилась дьявольская улыбка…
        — А! — прошептал он. — Пробрался-таки! — И не будучи в состоянии сдержать клокотавшего в груди бешенства, при виде спокойно и гордо стоящей Марианны, махнул головой стрельцу, что стоял тут же, у единорога.
        Стрелец приложил моментально дымящийся фитиль к затравке орудия, и вдруг, неожиданно для всех грянул потрясающий выстрел.
        Снаряд направлен был на то место, где стояла Марианна; но она была слишком близко, и ядро, перелетев через ее голову, вырвало лишь из ближайшей лавы трех человек…
        LXI
        Как после первого удара из нависшей черным пологом тучи наступает зловещая тишина, а потом вдруг разрешается она адским грохотом и крушащим все ураганом, так после минутной тишины, оцепенившей мятежников, вдруг вспыхнул взрыв негодования, пронесся громовыми раскатами по рядам войск и зажег местью сердца.
        — За смерть — смерть! Отомстим! — заревела толпа и ринулась неудержимым потоком к стенам крепости.
        Грянули с высоты их арматы и гаковницы, укрылись пеленой белого дыма брустверы валов и верхи башен, засвистели, зашипели, загоготали ядра и пули, но смертоносный град только в дальних рядах находил свои жертвы, а для теснившихся под валами ватаг был безвреден: штурмующие отряды уже были вне огня и безнаказанно готовились к приступу — подносили лестницы, бревна, хворост; а задние шеренги открыли между тем по крепости беглый мушкетный огонь, вынесший сразу из орудийной прислуги нескольких гармашей.
        Гулкий грохот армат, беглый треск рушниц и мушкетов, гул страшных ударов в ворота, лязг стали, бранные крики, стоны, проклятья — слились в какую-то адскую какофонию, потрясавшую чудовищными взрывами воздух.
        Положение крепости с каждым мгновением становилось ужаснее; наверху у валов и стен не было ни бревен, ни колод, ни камней, ни смолы; остановить напор врага было нечем… На одного защитника было двадцать нападающих…
        Самойлович сразу понял свой возмутительный промах, вызванный ослепившею его яростью, и теперь стоял в отчаянии, с помутившимися глазами, с смертельным холодом в сердце; почти теряя сознание среди ужасов ада, он спустился вниз с башни и наткнулся на потрясающие картины: со стен то там, то сям падали со стонами жертвы и разбитыми, кровавыми трупами распластывались на площади; к этим трупам припадали с воплями матери, жены и сестры, а соседние группы отскакивали с искаженными лицами и натыкались снова на летящее сверху растерзанное тело, кропившее их теплою кровью.
        — Хоть бы час передышки, хоть бы выиграть малую годину, и помощь поспела бы, — шептал Самойлович, обводя безумными глазами замковую площадь. — Ворота сейчас рухнут: вон, как трещат они под ударами бревен… Уже железные скобы отскочили и гнутся дубовые доски… Все погибло! Гей, вывесьте белые стяги!.. Пусть в сурмы затрубят! Остановите хоть на миг бешеный натиск этой осатаневшей черни!.. Батюшка, на вас только надежда! — обратился он к стоявшему у брамы священнику. — Смирите святым крестом и словом это братоубийство!.. Устрашите Божьим судом эту волчицу Марианну; ее бешенство остервеняет толпу, без ее воя я уговорил бы мятежников на згоду.
        — Все в руце Божией: Он и отмщение, Он и любовь! — ответил смиренно священник. — Я же ничтожный служитель Его и готов положить живот свой за паству!
        — Велебный Отче! Отвага твоя и здесь, и там не будет забвенна! — сказал с чувством Самойлович, указывая на небо, и заторопил коменданта прекратить орудийный огонь.
        Через минуту на шпице замка и в угловых башнях взвились белые флаги, грохот единорогов умолк, и с площадки над брамой раздались трубные звуки.
        Но не сразу заметили это нападающие; оглушенные громом и адским гудом, ослепленные едким дымом, разъяренные лютостью, они ничего не видали и не слышали, а ломились в ворота и поджигали хворост у частокола. Только стоящие в отдалении резервы, среди которых находился и Гострый, заметили сигналы сдающейся крепости и поспешили известить о том штурмующие отряды.
        Сам Гострый подскакал к крепости на своем вороном и крикнул громовым голосом:
        — Стой! Згода! Замок сдается!
        Команду его подхватили атаманы, и крик «Згода!» перекатом облетел все ряды. Атакующие наконец очнулись и заметили, что кругом стояла уже тишина; это поразило их всех, а особенно Марианну, бывшую впереди всех с поднятым копьем; глаза ее сверкали мрачным огнем, лицо пылало отвагой, грудь высоко подымалась.
        — Чего стали? Бейте! Половина ворот уж упала! Отомстим изменникам, душегубам!
        Но крики «Згода!» заглушили ее бранный порыв. В это время разбитые ворота широко распахнулись, и из брамы вышел с высоко поднятым крестом, в полном облачении, священник, окруженный хоругвями и иконами.
        Вид процессии и священных клейнод сразу озадачил и смутил бушевавшую злобой толпу.
        — Братие! — начал дрожащим голосом священник. — Во имя честнаго и Животворящаго Креста сего, — осенил он распятием надвинувшиеся со всех сторон толпы, — молю вас, опустите мечи и дреколия, потушите гнев в сердцах ваших и с кротким духом выслушайте меня!
        Передние ряды сняли сразу набожно шапки, вслед за ними обнажили чубатые головы и другие ряды, и мирное, благоговейное молчание мало -помалу охватило массу.
        — Почто убо, единоверные христиане, — продолжал священник, и голос его с каждым словом креп и возрастал в силе, — почто убо, реку, вы подняли озброенную руку брат на брата, аки Каин на Авеля, и омываете ее в родной крови? Не злоба дня, не кривда и не обида подняли вас на такой страшный грех, за который отвратится от вас навеки лик Божий и души ваши предадутся геенне. Нет, не любовь к матери Украйне подвигла вас на сей святотатственный вчинок, а зверская злоба и пекельная ненависть; не небо вдохнуло в ваши сердца отвагу и подняло руку на брань, а бездны ада одурманили ваши головы чадом, и нечистые силы обуяли ваши сердца! Раны отчизны лечатся не кровавым мечом, а разумным словом, щирым братаньем и доброю радою… Кто же ослепил ваши очи? Кто смутил ваши сердца? Кто полонил ваши души? — Не муж, доблести полный, а сосуд греха и ехидства — жена! Слыханное ли дело, чтоб казачьими гордыми душами играла, как мячом, баба? А вот же вас оседлала сия жена, — указал он на Марианну, — и ездит на вашей спине! Через что же вы могли поддаться такому бесчестью и позору? — Через темную, черную силу, ибо, паки реку
вам, что сия жена есть исчадие ада, есть орудие его злобы!
        Всколыхнулась толпа при этих словах священника; ближние ряды отступили шага на два от Марианны и опустили сконфуженно свои головы.
        А Марианна, оскорбленная словами священника, не смутилась, а, подняв высоко голову, ответила гордо:
        — Твое слово, панотче, не от Бога, а от самойловичевского злата: ты хочешь поколебать их сердца и клевещешь на меня без причины; но чем же докажешь ты, отче, что я знаюсь с силой нечистой, что я от дьявола послана?
        Пробежал зыбью по рядам одобрительный шепот, и поднялись поникшие головы.
        — Призываю Тебя в свидетели, Боже, — вознес к потемневшему небу руки священник, — и призываю Твою правду на помощь. Просвети ум мой, да изобличу сей сосуд всякия скверны и да сниму с очес детей Твоих бельмо! Господь Бог сотворил жену не для брани, не для кровопролития, не для лютых убийств, а для любови, для тихой порады и для семейной утехи; для того Всеблагий и дал ей сердце любвеобильное, сострадательное, и весь строй ея тела создал нежным, приуготованным до тонких, хитрых работ, услаждающих наше око, а не до зверских побоищ. Это и неразумеющему отрочати известно. Кто же из вас станет отрицать эту истину?..
        Вопрос этот хотя и остался без ответа, но молчание окружающих явно выражало согласие: иные улыбнулись, иные уставились в землю глазами, а большинство кивнуло головой утвердительно.
        — Но похожа ли сия волчица на женщину? — продолжал, после небольшой паузы, священник. — Нежна ли у нея рука? Сострадательно ли у нея сердце? Мягка ли и незлобна ея душа? Нет, все знают, что нет! Рука ея с детства привыкла не к веретену и игле, а к коню и мечу; не звон гуслей, не сладкозвучныя песни тешили ея сердце, а кровавыя картины полеванья, ревы дикого зверя, стоны умирающей серны… Всякое убийство — для нея радость, и волчица сия проводит почти все дни в лесах да болотах, уничтожая и злобных зверей, и незлобных Божиих тварей, и горлиц… Привыкши к таким смертоносным потехам, сердце ея выкохалось на злобе и зверстве, зачерствело к любви и стало искать вражды и ненависти среди людей, чтобы иметь средства упиваться еще и человеческой кровью. Разве не правду я говорю? Разве не известно по всей округе, что Марианна и по силе, и по уменью владеть оружием, и по отваге, и по твердости сердца заткнет и испытаннаго в боях мужа за пояс? Не так ли, братие?
        — Правда, правда, — отозвались некоторые тихо в толпе, и по рядам пронесся не то одобрительный, не то укорительный шепот. Словно зашелестели под дыханьем осеннего ветра пожелтевшие листья.
        Марианна стояла все еще с поднятой головой; но побледневшее лицо ее и порывистое дыхание выдавали ее внутреннее волнение. К несчастью, отец ее был в это время на другой стороне замка и не видел сцены этого обвинения.
        — Скажи мне, — обратился сурово к Марианне священник. — Поведай мне, гордая и непокорная воле Господней раба, билось ли твое сердце нежной женской любовью? Искала ли ты семейного счастья? Ответствуй перед всеми, перед лицом Бога, как на исповеди!
        Марианна хотела было бурно ответить, что сердце ее способно сильно, беззаветно любить, потому что она без сожаления отдаст жизнь за Украйну, за отца, за друзей, потому что струнам ее сердца знакома и сладостная песня, и трепет неги, и безумно тяжелое горе неразделенной любви, что она и теперь… Но побелевшие губы ее лишь шевелились беззвучно, в глазах стоял туман, а голову клонила к земле непобедимая туга…
        — Молчишь, несчастная? — после небольшой паузы продолжал священник, возвысив голос и подняв высоко крест. — Перед сим знамением занемели уста нечестивыя, и вражья сила помочь тебе тут не сможет! Нет у тебя сердца, ибо оно источено дьяволом… Да, она знается с темными силами ада! — указал он на ошеломленную этими словами Марианну.
        Затрепетала она от обиды и ощутила в груди какой- то мистический ужас, оледенивший ее кровь, она повела робко глазами и увидела, что друзья от нее отшатнулись, и она одна, лишь с Андреем, стоит теперь перед грозным обличителем.
        «Так вот какова плата за любовь ее к бедному, сирому люду, за ее самоотвержение? Так вот как прочна привязанность и благодарность толпы!» — подумала она.
        Словно нож пронзил сердце Марианны; от невыносимой боли у нее стали подкашиваться ноги и заходили зеленые круги в глазах.
        — Мне ведомо, что ты не соблюдаешь постов, хотя и считаешься православной, — громил между тем, священник, — мне ведомо, что ты и в Великий пост, на страстной даже седмице убиваешь вепрей и проливаешь кровь! Мне ведомо, что в вашем диком убежище нет и храма Господня… Мне ведомо, что ты уже десять лет не была у Святаго причастия, ибо враг человеческий, завладевший твоей душою, не допускает тебя переступить и порога святого храма.
        Среди толпы раздался какой-то зловещий ропот; отступавшие лавы шарахнулись теперь еще дальше назад, отворачиваясь от такой страшной грешницы.
        Марианна употребила последние усилия, чтобы крикнуть во всеуслышание, что она не раз бывала в Киеве, молилась у святых угодников печерских и приобщалась в Лавре, но из груди ее вырвался лишь глухой вопль.
        — Внемлите! — воскликнул тогда торжественно и громогласно священник. — Се бес, ужаснувшийся святаго креста!.. И вы повиновались ей? Очнитесь, ослепленные сатанинской силой! Вы служили врагу рода человеческаго и дщери самаго ада. Спасайтесь, пока еще сатана не завладел вашими душами! Да снимет этот крест с очес ваших ведьмовския чары, да освободит от колдовства и заговора ваши сердца! Будь проклята искусительница!
        Как подрезанный косой полевой мак вздрагивает всем стеблем и тихо клонит свою головку к земле, так вздрогнула, покачнувшись, Марианна… Но Андрей успел подхватить ее, бездыханную, на свои могучие руки и с вызывающим взором повернулся к толпе…
        А толпа, наэлектризованная суеверно -фанатической злобой, уже готова была броситься на несчастную… Но в это мгновение послышались выстрелы с тыла…
        Все остолбенели.
        А с высоты башни раздался крик: «Помощь! Полковник Рославец ударил! Громи эту рвань!..» Священник с процессией мгновенно возвратились в крепость, а с валов и стен ее загрохотали орудия.
        LXII
        В то время когда в Левобережной Украйне происходили эти бурные события, в Чигирине все было счастливо и спокойно.
        В Москве посольство Дорошенко приняли весьма благосклонно, и даже дали ему надежду на возможность принятия Правобережной Украйны. Надежда эта тем более укрепилась в сердцах Мазепы и Дорошенко, что между Москвой и Польшей отношения за последнее время обострялись все больше и больше.
        Этому обострению чрезвычайно способствовал Мазепа: он посылал беспрерывно в Москву перехваченные в Польше книги, в которых были напечатаны чрезвычайно оскорбительные для Москвы речи. Он постарался выставить перед Москвою посольство поляков к Ханенко, как явное желание нарушить Андрусовский договор и унизить Москву. Словом, он пользовался всяким случаем, чтобы вызвать в Москве раздражительное отношение к Польше, и наконец его долгий настойчивый труд увенчался успехом.
        Никогда еще Мазепа не испытывал такого душевного торжества.
        Его прозорливый ум уже давно предугадывал, что нельзя было ожидать какого-либо благосостояния и свободы для страны, подчиненной власти Турции. Всеми силами своей души старался он отклонить Дорошенко от этого страшного союза. И вот наконец ему удалось преодолеть самые тяжелые препятствия и повернуть колесо политики: Москва готова была разорвать мирный договор с ляхами и принять Украйну под свой протекторат.
        Опасность немедленного вторжения в пределы Украйны ляхов и Ханенко была также устранена благодаря смелому поступку Марианны. Конечно, эта отсрочка могла затянуться месяца на два, не больше; ляхи, убедившись в том, что их посольство погибло где-то по дороге к Ханенко, нашли бы бесспорно другой способ известить последнего о назначении его гетманом Украйны и о том, чтобы он немедленно выступал против Дорошенко.
        Но, во всяком случае, два месяца в таком деле значили очень много, и Мазепа надеялся, что в продолжение двух месяцев будет уже совершено присоединение Правобережной Украйны к Москве. Таким образом, мир и затишье водворились в Чигирине.
        Потянулись снова безмятежные дни, полные золотого счастья. Галина хорошела и расцветала с каждым днем, как скромный полевой цветочек, пересаженный в сад и согретый теплым лучом солнца.
        Она любила Мазепу до обожания, она им жила и дышала.
        Что же касается Мазепы, то его счастью не было границ; счастливому Мазепе казалось, что и все вокруг него так же счастливы. Да оно почти так и было. Счастье слетело наконец в суровый Чигиринский замок и, казалось, свило себе в нем гнездо.
        Даже гетман как-то повеселел; к нему возвратились его прежняя находчивость, энергия и живость.
        Гетманша приехала из Киева удивительно веселая и счастливая. С этого момента между ней и гетманом установились самые нежные, самые трогательные отношения. Фрося окружала гетмана такой трогательною лаской и любовью, что даже Мазепе начинало казаться по временам, что она искренно раскаялась и изменилась.
        Что же касается Остапа и Кочубея, то их жизнь текла легко и невозмутимо, как светлый ручеек, и не омрачалась никакими горестями.
        Незадолго перед Рождеством в хату Остапа постучался дорогой гость: Бог дал Орысе прелестного сынишку. Радости Остапа и Орыси не было границ.
        Гетман сам вызвался крестить своего маленького подданца. Лишь только Орыся оправилась после болезни, тотчас же решено было устроить самые пышные крестины. На радостях Остап не пожалел ничего и решил сыграть пир на славу. Крестною матерью пригласили Галину.
        Наконец назначили и день семейного торжества.
        После обряда молодая хозяйка, похорошевшая еще больше, пригласила всех гостей за стол, уставленный обильными яствами и питиями.
        С самого начала вечера Галина заметила, что Мазепа имел в этот день какой-то особенно радостный и счастливый вид.
        Несколько раз подходил он к ней, собираясь, по -видимому, сообщить ей что-то весьма важное и весьма приятное, но беспрерывно кто-нибудь мешал ему остаться хоть на несколько минут вдвоем с Галиной. Он хотел было сесть хоть за столом, рядом с нею, но и здесь злая Орыся рассадила их по разным сторонам.
        — Годи, годи, еще наворкуетесь, — произнесла она шутливо и, взявши Галину за руку, поместила ее рядом с собою.
        На почетном месте поместились гетман и гетманша, а подле них разместились гости и сами хозяева.
        Гетман был в этот вечер в необычайно веселом настроении духа, и это веселье само собою передавалось тесному кружку друзей, собравшихся за столом, — от этого все чувствовали себя еще веселее и непринужденнее.
        Веселые шутки и остроты не умолкали за столом.
        — Ну ж, кумцю -голубцю, — обратился гетман к Галине, — а когда же к себе на свадьбу будешь звать?
        При этом вопросе Галина покраснела, как вишня, и, не зная, что ответить, пролепетала растерянно:
        — Ей -богу, я не знаю… это он, — и взгляд ее невольно обратился на Мазепу.
        — Да вот все ждем разрешения от патриарха, — ответил Мазепа и при этом лукаво улыбнулся.
        — Эх, пане Мазепа, и зачем только ты такой дальний шлях выбрал? Не нашлось разве у тебя доброго товарища, который бы тебя и без его милости разрешил?
        — Да мы было так и думали, обойтись своим средством, — ответил Гордиенко, — да что ж его поделаешь, когда враг Мазепы так в одну минуту и исчез из церкви, словно провалился к своему рогатому дидьку в хоромы. А как его шукать, когда мы его и прозвища не знаем? В лицо узнал бы и ночью, а вот прозвище, как зовут, откуда родом, — ничего не знаем.
        — Гм, плохо ваше дело, — произнес гетман. — Ну, а что ж говорит батько наш, патриарх царьградский? — обратился он к Мазепе.
        — А вот получил я сегодня весточку из Царьграда. Оповещают меня, что превелебный батько наш обещает разрешить и пришлет скоро свое благословенье на брак.
        При этих словах Мазепы Галина вся вспыхнула.
        — Батеньку мой! Так это правда, правда, Иване! — вскрикнула она в восторге, забывая о всех присутствовавших.
        Такое искреннее детское проявление радости привело всех в восторг. Отовсюду послышался смех и веселые шутки.
        Долго за полночь продолжалась приятельская беседа. Наконец все разошлись.
        Перед самым уходом Мазепа все-таки успел как-то на минутку замешкаться в сенях и, прижав к себе горячо, горячо Галину, шепнул ей на ухо:
        — Счастье мое, радость моя, ты уже будешь теперь моей, моей навеки!..
        — Ты придешь завтра и расскажешь все?
        — Приду! Приду, — Мазепа прижался устами к пылающей щечке Галины и поспешил за остальными.
        Утомленная радостным волнением, Галина улеглась спать, но счастье не давало ей забыться сном. В мягкой пуховой постели было так тепло и уютно, а сон бежал от глаз Галины.
        Грезы, одна другой заманчивее и нежнее, окружали ее головку, склонялись к ее уху и шептали ей такие счастливые, дивные слова, от которых замирало сердце и радостные слезы выступали на глаза. Ей хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, но кругом все спали. В погруженной в полумрак хате царствовала тишина; слышно было только, как бушевала за окном снежная метель. И от звуков этой бури, бушевавшей где-то далеко, Галина еще сильнее ощущала свое тихое, светлое счастье.
        Боже! Владыка обещает разрешить ее брак, тогда-то наконец она обвенчается с Мазепой! Какое счастье жить с ним вместе всегда… всегда… до конца света, не разлучаться ни на одну хвылыну, заботиться о нем, хлопотать в своем гнездышке и чувствовать непрестанно его ласку, его любовь!
        Воображение развивало перед Галиной целый ряд счастливых, веселых картин, в которых она и Мазепа занимали главную роль.
        Убаюканная этими воздушными образами, Галина наконец уснула сладким молодым сном. Всю ночь ей снился Мазепа; ей снилось, что он целовал ее так горячо, так жарко, как еще никогда не целовал в жизни.
        Проснулась она поздно утром и, потянувшись сладко, открыла глаза, да сразу же и закрыла их, — прямо в лицо ей ударил яркий луч солнца.
        За окном все горело бриллиантовыми блестками нового пушистого снежного ковра, покрывшего за ночь всю землю.
        — Вставай же, лодарька, до какого часу ты будешь спать? — окликнула ее шутливо Орыся.
        — Орыся, голубочка, ты тут? — воскликнула весело Галина.
        — Да тут же, тут, бужу уже тебя с полчаса.
        — Орыся, голубочка, какая я счастливая! — Галина быстро поднялась с постели и, обвивши руками шею подруги, привлекла ее к себе.
        — Знаю, знаю, да стой, пусти! Задушишь, — отбивалась Орыся шутя от Галины. — Ну, говори, когда же придет разрешенье?
        — А вот Мазепа забежит к нам сейчас после службы и все расскажет.
        — Когда бы скорее, так мы бы вас после Рождества сейчас и поженили, а то ведь в этот год мясоед короткий.
        Наконец Галина поднялась с постели и начала быстро одеваться.
        Поснидавши наскоро, обе подруги принялись за хозяйство. Работа так и кипела у них в руках; все как-то особенно спорилось в этот день. Но в то время как ловкие руки молодых женщин быстро работали, язычки их также не отдыхали.
        Разговор вертелся все время вокруг счастливого события, ожидавшего Галину. Беседа часто прерывалась звонким смехом Орыси, так как Галина высказывала подчас удивительно наивные мысли. А Галина сама, не понимая, чему смеется подруга, вторила ей своим серебристым смехом. Но временами веселое слово вдруг замирало у ней на устах, большие глаза ее делались грустны и задумчивы.
        — Ну, чего задумалась, что сталось? — спрашивала ее тогда ласково Орыся.
        — Вспомнила дида и бабу, — отвечала Галина, — они теперь бы так радовались за меня…
        — Они и так радуются, глядя на тебя с ясного неба…
        Рассуждения Орыси, однако, не успокаивали Галину,
        она подавляла непослушный вздох и несколько минут оставалась задумчивой и молчаливой; но вскоре жгучий луч счастья разгонял эту мимолетную тучку, и Галина снова принималась оживленно болтать с подругой о своей будущей жизни.
        Наконец настало время обеда; возвратился Остап. Пообедавши, уставший казак прилег отдохнуть; Орыся также прикорнула подле люльки ребенка. Галина уселась у окна поджидать своего дорогого коханца.
        Время тянулось удивительно медленно. Небо снова затянулось серым облаком; посыпал хлопьями снег; в комнате потемнело. Мазепы все не было.
        В сердце Галины уже начали пробираться холодная тоска и разочарование; но она все еще сидела у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Как вдруг мимо окна промелькнула чья-то высокая фигура в керее и высокой черной смушевой шапке. В одно мгновенье Галина вскочила с места и выбежала в сени. Двери распахнулись, и в них показался весь запушенный снегом Мазепа.
        — Иване, ты? — вскрикнула Галина, бросаясь к нему и обвивая его шею руками. — Недобрый, гадкий, — зачастила она, — не идешь, а я все жду, жду, уже и плакать собираюсь!
        — Все хлопоты да дела, насилу вырвался, голубка моя, — отвечал Мазепа, горячо прижимая к себе Галину и покрывая ее личико поцелуями.
        — Ну, иди ж, иди! Расскажи все.
        Галина схватила Мазепу за руку и потащила его с собою в комнату.
        — Да постой, постой, рыбко, дай керею сброшу, — смеялся Мазепа, поспешно снимая одною рукою керею и шапку и следуя за Галиной. — Какая сильная стала, что твой медведь!
        Приведя Мазепу в комнату, Галина усадила его на лаву и, поместившись с ним рядом, произнесла, засматривая ему в глаза:
        — Ты правду говорил вчера, Иване, ты не пожартовал?
        — Стал бы я таким словом жартовать, голубко! Я сам под собою земли не чую от счастья; вчера получил известье, что найпревелебнейший патриарх обещает разрешить тебя и, как только будет случай, пришлет нам грамоту! Наконец-то заберу тебя к себе, счастье мое, на всю жизнь!
        Последние слова вырвались у Мазепы с особенным пылом, он прижал к себе Галину и прильнул долгим горячим поцелуем к ее устам.
        — Любый мой, коханый мой, хороший мой, — прошептала Галина, обнимая его.
        — Любишь меня, любишь?
        — Ох, так люблю, что даже и сказать не умею!
        — Голубка моя, родная моя — устрою тебе золотое гнездышко, уберу тебя, как лялечку, сам буду смотреть за тобой, ветру не дам дунуть на тебя, пылинке не дам сесть, — заговорил Мазепа, привлекая к себе Галину и нежно проводя рукою по ее светлым волосам: — И никогда, никогда не расстанусь уже с тобой, до самой могилы!
        — Господи! Боже мой! — вскрикнула Галина и, вдруг схватив неожиданно руку Мазепы, принялась покрывать ее горячими поцелуями.
        — Что ты делаешь, голубко моя, дорогая моя! — Мазепа с силою отнял свою руку и повернул к себе личико Галины. По лицу дивчины катились крупные слезы.
        — Что с тобою, ты плачешь? — произнес он испуганно, прижимая ее к себе и отирая с ее лица слезы. — Может, я обидел тебя?
        — Нет, нет, — отвечала сквозь слезы Галина, — любый мой, коханый мой, я так люблю тебя, так люблю, только сказать не умею, а мне аж тяжко… Вот тут, тут, — она указала на сердце, — даже давит. И ночью, ты знаешь, я даже ночью спать не могу, все думаю о тебе… Хотелось бы не разлучаться с тобою ни на одну хвылыночку!
        — Счастье мое! И не будешь ты больше разлучаться со мной никогда, никогда! — прошептал горячо Мазепа, прижимая к себе Галину.
        — Ох, не говори так, Иване! А твоя мать, — может, она и не согласится на нашу свадьбу?
        — Согласится, согласится… я уже говорил ей об этом. Теперь уже ничто не помешает нам.
        С этого дня жизнь Мазепы и Галины потекла еще счастливее. Каждый вечер забегал Мазепа в хату Остапа и, усевшись с Галиной в уголке, толковал с ней о их будущей жизни, строил всевозможные планы, рисовал ей заманчивые картины ожидавшего их счастья.
        Галина расцветала с каждым днем, как цветок под лучами солнца. Она была так счастлива, что иногда ей казалось, что она даже задохнется от счастья. Она любила Мазепу всем своим существом. Не принимая никакого участия в политической жизни своей родины, она всю свою любовь отдала Мазепе и любила его так преданно, так безраздельно, как только может любить чистое девичье сердце. И Мазепа обожал Галину. Он окружал ее самым нежным вниманием, в котором соединялись и пламенная любовь жениха, и нежная забота матери.
        После разорения хутора у Галины не осталось никакого имущества, но Мазепа не хотел, чтобы Галина вошла в его дом без хорошего приданого, не хотел, чтобы она чувствовала в чем-нибудь лишение. Каждый день, приходя в хату Остапа, он приносил с собою какой-нибудь новый гостинец Галине и сообщал ей о каком-нибудь новом приобретении, которое он сделал для их будущего хозяйства.
        Так неслось время легко и незаметно.
        Прилетели наконец и Рождественские праздники, и вместе с ними прихлынула в Чигирин новая волна радости и веселья. Каждая мелочь приобретала теперь для Мазепы и Галины какое-то особенно радостное значение. Правда, Галина только в первый раз в своей жизни видела вертепы, и коляды, и все другие милые обычаи и обряды народные, которые так украшают Рождественские святки. Но главную прелесть придавало всем этим удовольствиям то, что Галина смотрела на них вместе с Мазепой, так как, ввиду праздничного времени, он был более свободен и проводил теперь все дни у Остапа. Вспоминая, как она проводила Рождество ровно год тому назад в католическом монастыре, одинокая, измученная, лишенная всякой надежды, — Галина еще с большей нежностью льнула к Мазепе, боясь утерять хоть одну минуту, которую она могла бы провести вместе с ним.
        В один снежный, сумрачный день, когда Галина с Мазепой сидели у окна и, окруженные мягкими сумерками, вели тихую беседу о своем будущем счастье, в хату вошел Гордиенко и, поздоровавшись наскоро с Галиной, произнес встревоженным тоном:
        — Плохие вести пришли, пане -брате!
        — А что, патриарх прислал отказ? — всполошился Мазепа.
        — Да нет, гораздо горше. Вести с левого берега…
        — Что ж такое?
        — Да вот, иди со мной, все узнаешь…
        Мазепа поднялся с места.
        — Но ведь ты вернешься? — произнесла испуганно Галина, удерживая Мазепу за руку. — Ты расскажешь мне все, что случилось!
        — Вернусь, вернусь, голубко! — Мазепа стиснул крепко руку Галины и вышел вслед за Гордиенко.
        LXIII
        Лишь только Мазепа и Гордиенко переступили порог сеней, как в лицо им пахнул порыв холодного ветра, кружившего мириады снежных хлопьев. Мазепа нахлобучил на лоб шапку, запахнулся покрепче в керею и, сделав рядом с Гордиенко несколько шагов, произнес негромко:
        — Ну, что же случилось? Говори.
        — А то, что гетмана Демьяна не стало в Батурине.
        — Как так? Что ты говоришь! — Мазепа даже невольно остановился.
        — Не стало гетмана в Батурине, арестовали его ночью старшины, да и отправили в Москву.
        — Да за что же?
        — Говорят, за зраду.
        — Но как же они осмелились?
        — А видно, нас с тобой не побоялись, имели, значит, добрую опору.
        — Нет, нет! Не может того быть! — вскрикнул Мазепа с приливом небывалой энергии. — Это наговоры, слухи! Не может этого быть! Не может!
        — А вот ступай скорее к гетману: там все узнаешь.
        Не чуя земли под собою, Мазепа поспешил к гетману.
        Он шел так быстро, что даже не замечал снежной метели, бившей ему прямо в лицо. Снег засыпал ему грудь, но возмущенный, взволнованный Мазепа не замечал ничего. Весть, сообщенная Гордиенко, была ужасна, и если она была действительно справедлива, то грозила разбить в один миг все долгие труды Мазепы. Мазепа не шел, а мчался к гетману.
        У Дорошенко он застал уже Кочубея и еще несколько старшин. Лица всех были встревожены; Дорошенко взволнованно шагал из угла в угол.
        — Ты слышал? — обратился он к нему сразу же, лишь только Мазепа показался в комнате, — Многогрешного арестовали и отправили в Москву.
        — Ясновельможный гетман, я не верю этой чутке, этого не может быть! — возразил настойчиво Мазепа.
        — Ха, ха, ха! Не может быть! — вскрикнул горько Дорошенко. — Да вот же универсал этих старшин, вот они сами объявляют, что арестовали Многогрешного за зраду, какую он умыслил вместе с Дорошенко, и отправили его на суд в Москву, — и Дорошенко указал Мазепе на бумагу, лежавшую на столе.
        Мазепа остановился как вкопанный среди светлицы.
        Так, значит, эта новость была справедлива! Итак, если Москва за сношения Многогрешного с Дорошенко обвинила первого в измене, значит, она не доверяет Дорошенко, значит, кто-то восстановил ее против него. Но кто же? Кто? — Самойлович! — мелькнуло вдруг как-то сразу в голове Мазепы, и глухое бешенство овладело им. — Да, да, Самойлович! И как это он, Мазепа, предусматривая все, забыл о нем? А этот проклятый крот рылся, рылся в темноте и вот теперь подрыл так стройно воздвигнутое здание. Но откуда он узнал о союзе Дорошенко с Многогрешным? Ведь все дело велось так тайно, так хитро. А, да не все ли равно откуда? — суть ведь в том, что он узнал, донес и расстроил великолепно затеянное дело. Расстроил, да, расстроил! Для Мазепы уже не оставалось сомнения в том, что теперь дело соединения с Москвою расстроилось навеки.
        Эта мысль, казалось, овладела и всеми находившимися в покое.
        Все угрюмо молчали. В этой мрачной тишине раздавался только шум тяжелых шагов Дорошенко.
        Но вот гетман круто повернул и остановился против Мазепы.
        — Что делать? — произнес он отрывисто.
        Мазепа молча потупил глаза, — на этот вопрос не было никакого ответа.
        — Я напишу письмо в Москву, я расскажу им все, для чего ссылались мы с Многогрешным.
        Из груди Мазепы вырвался подавленный вздох.
        — Нельзя же так пропадать человеку, — продолжал горячо Дорошенко, — Демьян — честный казак и неповинен ни в какой зраде, не на зраду намовлял я его, а на доброе дело к вечной славе христианской. Пускай Москва казнит тех Иуд, что гетмана своего оклеветали, а гетману пусть возвратит его доброе имя и булаву.
        — Что ж, напишем, — ответил Мазепа, — только, думается мне, что теперь уже лист наш не поможет ничем гетману Демьяну.
        На другой день Дорошенко написал в Москву пространное письмо, в котором страстно оправдывал Многогрешного, клялся Москве в чистоте своих намерений и просил ее назначить суд над предателями старшинами. Но, как и предсказывал Мазепа, письмо это не достигло желанного результата, а даже наоборот, страстное заступничество Дорошенко за Многогрешного набросило еще большую тень на последнего.
        Вскоре в Чигирин пришло известие о том, что Многогрешного обвинили в Москве в сношениях с Дорошенко с целью подчинить Украйну Турции и вовлечь Москву в погибельную, кровавую войну, и что вследствие этого тяжкого обвинения Многогрешного присудили к смертной казни и, только благодаря просьбе царевичей Петра и Иоанна, заменили смертную казнь ссылкой в Сибирь. Известие это произвело потрясающее впечатление на Дорошенко и на всех окружающих. Кроме того, что судьба Многогрешного возбуждала во всех глубокое сожаление, известие это окончательно подтверждало предположение Мазепы, что теперь уже Москва не примет ни в каком случае Правобережной Украйны под свой протекторат.
        Впрочем, через несколько дней пришло из Москвы и официальное подтверждение этого предположения. Прибывший из Москвы гонец привез Дорошенко письмо, в котором ему объявлялось, что Москва ни в каком случае не может принять Правобережной Украйны, так как не желает нарушать мирного договора с ляхами, и советует Дорошенко оставаться верным королю, его законному государю.
        Хотя все чигиринцы уже со времени ареста Многогрешного ожидали подобного ответа, но все-таки в душе их еще теплилась слабая надежда, — теперь же всякая надежда была уничтожена: ужасная истина стояла перед глазами.
        Мрачное уныние водворилось в Чигирине. Веселье, шутки, смех — все сразу угасло.
        Мазепа стал угрюм и неразговорчив. Галина смутно понимала причину всеобщего угнетения, но, видя немое страдание Мазепы, она старалась всеми силами хоть сколько-нибудь утешить его.
        — Голубка моя, дорогая, — говорил Мазепа, когда она нежно ласкалась к нему, — посыпятся теперь на нас тяжкие беды со всех сторон.
        И беды не замедлили появиться.
        Не прошло и трех недель после получения отказа из Москвы, как в Чигирин пришло известие о том, что Ханенко уже выступил из Крыма, что Собеский со своей стороны уже подвигается к северной границе Украйны. Почти одновременно с этим известием пришла с левого берега весть о неудачном восстании, поднятом Гострым и Марианной. Вслед за этой вестью через две недели пришла, наконец, и весть, сразившая Дорошенко, как громовым ударом: это была весть об избрании Самойловича гетманом Левобережной Украйны.
        Теперь надежда на помощь левобережных братьев была утеряна. Злейший враг Дорошенко, Самойлович, употребил бы все зависящие от него средства, чтобы погубить его, и ни за что бы не протянул ему руки помощи, да Дорошенко и не принял бы ее. Все в Чигирине понимали это, и потому весть об избрании Самойловича произвела на всех такое же впечатление, как первый удар похоронного колокола.
        Одна только гетманша скрывала в глубине своей души небесную радость. Эта весть звучала для нее райской музыкой: она возвещала ей скорое спасение и торжество ее дорогого коханца. Фросе надо было употреблять невероятные усилия, чтобы скрывать свою радость, тем более, что Дорошенко, возмущенный возвышением своего ненавистного соперника, начал снова как-то ревниво и подозрительно следить за ней.
        Все кругом погрузились в какое-то мрачное отчаянье. Под влиянием этого последнего удара все словно оцепенели. Даже Мазепа утратил свою обычную энергию. Гордиенко молчал, гетман осунулся в несколько дней. Все видели только один исход, но хотели хоть на несколько дней отдалить его от себя.
        Между тем надо было действовать. Украйна стояла теперь среди готовых к бою врагов. Правда, наступившая перед Масляной распутица и снежные бури еще оберегали ее от вторжения врагов, но такая погода могла продержаться месяц, не больше, а там далее, при первом веянье весны, в Украйну должны были хлынуть со всех сторон вооруженные полки. Надо было готовиться к встрече недобрых гостей, нужно было искать подмоги.
        Но где? У кого?
        Темный, но властный призрак стоял перед всеми и, словно глубокая бездна, манил к себе оцепеневших от отчаяния людей.
        Однажды в сумрачный, ненастный день, когда мокрый снег валил с неба на черную от грязи землю, в хату Остапа вошел Мазепа. Он вошел, молчаливый, мрачный, и, сбросивши не спеша мокрую керею и шапку, остановился у дверей.
        В хате было как-то грустно и неприютно. Орыся качала на руках дремавшего ребенка и украдкой утирала набегавшие на глаза слезы. За столом сидели Остап и Гордиенко и угрюмо молчали; словно прибитый морозом бледный цветочек, сидела у окошка Галина; она, видимо, высматривала Мазепу. При звуке стукнувшей двери дивчина вся вздрогнула: первое движение ее было броситься к Мазепе навстречу, но, увидевши его расстроенное лицо, она только молча устремила на него тревожный, вопросительный взгляд. При виде Мазепы все почувствовали какой-то холодок в сердце, — по лицу его видно было, что он пришел недаром.
        С минуту длилась пауза, долгая, мучительная.
        — Ну, панове, свершилось! — произнес наконец глухо Мазепа, не глядя на присутствующих.
        — Что? — спросили разом Остап и Гордиенко и приподнялись с мест.
        — Послали уже в Царьград послов к султану.
        В хате послышался тяжелый вздох.
        — Эх! — вскрикнул с горечью Гордиенко и, ударив с силой кулаком по столу, опустился на лавку. — Значит, уже конец всему, — крышка!
        Все молчали.
        Мазепа подошел к столу и также опустился на лаву.
        — Что ж было делать, друже, — заговорил он каким-то беззвучным голосом, — сам видишь, — скрута. Остается искать помощи только у невер.
        — Помощи! — вскрикнул с горечью Гордиенко. — Да какая это помощь будет, увидим еще!
        — Другой нет. Сам знаешь, не того хотели мы… А теперь… Эх, что там толковать: не хоче коза на торг, та ведут!
        — А кто ведет? — продолжал запальчиво Гордиенко. — Кто ведет, говорю тебе? Кто расстроил згоду с Многогрешным? Кто погубил его? Кто донес обо всем Самойловичу? — и, переменив сразу тон, Гордиенко произнес мрачно: — Я говорю вам, в Чигирине есть шпион.
        — Есть, — ответил так же мрачно Остап.
        — А кто же он?
        — Тот, кого радует избрание Самойловича.
        — Так если он вовлек нас всех в погибель, что делать с ним? — и, перегнувшись над столом, Гордиенко произнес зашипевшим от злобы голосом: — Первому смерть!
        — Тс… на Бога! — вскрикнул поспешно Мазепа, дотрагиваясь до руки Гордиенко. — Ни слова о том, до часу никому. Нам надо сохранить гетмана, а одно это слово убьет его, и мы останемся снова, как без пастыря стадо.
        — Будут теперь пастыри — вовки -сироманцы… Уберегут стадо, — продолжал с озлоблением Гордиенко. — Все равно, нам уже осталась теперь только смерть.
        — Ну, что ж, коли смерть — так и умрем все.
        Галина все время прислушивалась к разговору, с бледным лицом и расширенными глазами, при последних словах Мазепы она вся вздрогнула и с громким воплем: «Нет, нет, и я умру с тобою!» — бросилась к Мазепе.
        Упав перед ним на колени, она прижалась к нему головой и залилась горючими слезами.
        — Голубка моя, дорогая моя, что с тобою? Успокойся! — заговорил Мазепа, ласково проводя рукою по ее шелковистым волосам, по вздрагивающим от рыданий плечам.
        — Нет, нет! — повторяла сквозь слезы Галина, еще горячее прижимаясь к Мазепе. — Умру с тобою разом, не оставлю тебя.
        — Ну, так что ж? И умрем разом: коли умирать, так всем, как один. — И Мазепа горячо прижал к себе головку любимой девушки.
        Между тем события подвигались вперед со стремительной быстротой. Предложение Дорошенко было охотно принято. Султан принимал Украину на основании договора, составленного еще раньше и чрезвычайно выгодного для казаков. В своем письме Дорошенко умолял султана прислать немедленно казакам помощь против ляхов. Он уверял, что теперь настал самый удобный момент напасть на Польшу и разгромить ее вконец. Просьба Дорошенко была немедленно исполнена. Тотчас же султан отправил письмо королю польскому, в котором требовал, чтобы все польские войска были немедленно отозваны из пределов Украйны, так как народ казацкий поступил теперь под протекторат Оттоманской империи. Если же поляки не исполнят его требования, то султан грозил выступить против них «со всем своим непобедимым воинством, которое многочисленнее звезд и мужественнее львов… — Выбирайте, что хотите, — заключал султан свое послание, — либо мир, либо к бою будьте готовы».
        Отправив посольство в Польшу и не дожидаясь ответа на свою грамоту, султан приказал всем своим войскам собираться немедленно в Адрианополь и готовиться к походу, а также отправил приказ и крымскому хану, как только просохнут дороги, спешить в Украйну к Дорошенко на помощь против Ханенко и ляхов.
        Ответ польского короля на султанскую грамоту был крайне уклончив. В нем высказывалось крайнее изумление Польши по поводу того, что Турция называет Украйну своей собственностью, тогда как Украйна была и есть от века веков наследием польских королей, а Дорошенко не кто иной, как польский подданный. Поэтому король объявлял султану, что Польша сама уладит дружественным образом свои недоразумения с Дорошенко и надеется, что Турция не станет по этому поводу нарушать существующий мир.
        Следствием этого письма было то, что великий визирь послал письмо подканцлеру польскому, в котором высказывал сильное изумление по поводу безосновательных притязаний Польши на Украйну. Он объявлял Польше от имени султана, что так как им не угодно было покончить все дело миром, то падишах в самом непродолжительном времени выступает из Адрианополя и во главе многочисленнейшего войска направляется к польским рубежам.
        В Чигирине знали об этих переговорах и так же деятельно готовились к войне.
        Настала весна. Закапали с крыш светлые капли; зашумели мутные и болтливые весенние ручьи; пригрело ясное солнышко выглянувшую из-под снега прошлогоднюю травку, оживило оно каждую нарождающуюся былинку, но не принесло радости в Чигирин. Каждый день ожидали там решительного известия из Константинополя о времени выступления войск.
        LXIV
        Однажды, когда Галина и Орыся сидели у окна и молча кончали какую-то работу, внимание их привлек шум, раздавшийся на дворе. Выскочив поспешно в сени, они увидали, что в замке происходило что-то необычайное. Толпы людей бежали с громкими криками к воротам и стенам замковым. Издали доносились какие-то неясные звуки медных инструментов, конского топота и громких возгласов толпы.
        — Что это случилось там? — произнесла встревоженно Орыся. — Побежим посмотрим.
        Обе подруги выбежали из хаты и последовали за толпами бегущих людей. Вскоре они достигли городских стен, которые буквально чернели от покрывавшей их массы людей. Когда Галина и Орыся взобрались на стену, глазам их представилась следующая картина.
        Узкие улицы нижнего города Чигирина, расположенного у подножия замка, были залиты колоннами турецких войск, стройно подвигавшихся к замку. Весеннее солнце ярко играло на богатом вооружении всадников, на их белых чалмах, на знаменах, на пестрых конских бунчуках, на трубах и литаврах гарцевавших впереди музыкантов. Собравшиеся на стенах зрители молча и угрюмо смотрели на эту картину; вид этих всадников, с смуглыми, зверскими лицами, так смело въезжавших в стены Чигирина, не возбуждал в них, видимо, радости и надежды.
        — Порадники! Оборонцы! — раздалось чье-то горькое слово в толпе.
        — Эти оборонят! — заметил со злобой другой голос.
        Послышались тяжелые вздохи.
        Галина молча смотрела на блестящие колонны турецкой конницы, затоплявшие Чигирин, но не видела их, слезы закрывали ей туманной пеленой глаза. Появление этих войск возвещало уже близкую разлуку с Мазепой, разлуку, о возможности которой она и не помышляла, и не думала никогда.
        Вечером того же дня Мазепа вошел в хату Остапа более веселый, чем он являлся обыкновенно за это время. В руке у него была какая-то бумага.
        — Ну, Галина, — произнес он торжественно, — окончилась уже наша мука!
        — Что? Что такое? — выговорили разом Галина, Остап и Орыся.
        — Вот твоя свобода, — отвечал Мазепа, показывая бумагу. — Теперь уже ничто не может помешать нам злучиться навек! — и так как Галина все еще смотрела на него недоумевающими глазами, то Мазепа прибавил: — Патриарх разрешает тебя и шлет нам свое благословение на брак.
        — Иване! Коханый мой! — воскликнула Галина, захлебнувшись от восторга, и, забывая, что в хате, кроме нее, находятся еще Остап и Орыся, бросилась Мазепе на шею.
        Но никто не осудил Галину за этот порыв.
        Как солнца луч, прорвавшийся сквозь тучи, освещает сразу всю природу, так и луч счастья, ворвавшийся в эту хату, сразу же осветил и оживил лица всех присутствовавших. Остап и Орыся окружили счастливых обрученных. Послышались горячие поцелуи, горячие приветствия, поздравления с новым счастьем, пожелания всего лучшего.
        Галина, с блистающими на глазах счастливыми слезами, держала Мазепу за руку, словно не хотела и на минуту расстаться с ним.
        — Когда же свадьба, Иване? Когда? Завтра, послезавтра? — спрашивала она наконец, когда прошла первая минута бурной радости.
        — Ге, швыдкая ты какая, — усмехнулась Орыся, — да ведь теперь нельзя венчаться.
        — Нельзя? Почему же?
        — Вот, глупая! Да разве ты не знаешь, что постом нельзя венчаться?
        — Так сколько же нам еще ждать, Господи! Целых четыре недели?
        — Нет, еще больше, целых пять.
        — Господи, что ж это такое, Иване! Опять нельзя… — Галина обернула к Мазепе свое печальное лицо. — Нет, видно, никогда уже не дождаться мне счастья… никогда… никогда…
        Губы Галины задрожали.
        — Ну, чего же ты журишься, дытыно? — обратился к ней ласково Мазепа. — Больше ждали — меньше ждать осталось. Да и что может теперь нам помешать? Ничто на свете. Вот и мать прислала свое благословенье! Пост пройдет, тогда и свадьбу сыграем.
        — Ну, да и погуляем же мы тогда! — вскрикнул весело Остап. — А теперь, Орысю, принеси-ка нам найлучшего меду, надо выпить на радостях да кинуть лихом об землю. Хай ему цур! Довольно уже седлало оно нас.
        — Сейчас, сейчас! Для такого случая всего достану!
        И Орыся побежала в погреб доставать наилучшие напитки и снеди. Вскоре на столе появились всевозможные миски и фляжки. О радостном событии узнали и Кочубей, и Гордиенко, и хата Остапа наполнилась дорогими гостями.
        За столом закипела веселая беседа. Все поздравляли жениха и невесту, желали им радости и счастья в новой жизни, а женщины беспрерывно ласкали Галину. Она была так хороша в своей тихой радости, что невозможно было смотреть на нее без улыбки.
        Друзья чувствовали себя так легко и весело, словно за пределами этой хаты не бушевали грозы бурной жизни. Усталым от постоянной тревоги душам хотелось хоть на мгновенье отдохнуть и забыться, и счастливая минута сплотила всех.
        — Теперь уже мы никогда, никогда не расстанемся с тобою, Иване, — обратилась к Мазепе Галина, заглядывая ему в глаза своими сияющими от счастья глазами.
        — Никогда, дытыно. Вот только разве когда война…
        — Нет, нет! Я и на войну пойду с тобою разом!
        Присутствовавшие улыбнулись.
        — На войну, голубко, жинок не берут, — возразил Мазепа.
        Лицо Галины омрачилось.
        — А война будет?
        — Будет…
        — И скоро? — произнесла Галина уже совершенно упавшим голосом.
        Мазепа промолчал.
        — Э, да когда б уже скорее, — произнес с досадою Кочубей, — потому что с такими союзниками и ожидать, так…
        Он не докончил и только с досадою махнул рукой.
        — А что такое? — спросили разом Остап и Мазепа.
        — Д -да, что ж… то, чего и следовало ожидать. Сегодня только в Чигирин вступили, а уж следом за ними люди с жалобами прибежали: шарпают околицы, хватают женщин и детей. Эх! Что уж там говорить! Горе, да и горе!
        Разговор прервался. Всем стало как-то не по себе. На минуту тяжелое молчание водворилось в комнате. Но инстинктивное желание отдохнуть душой было так сильно во всех присутствовавших, что тяжелое впечатление слов Кочубея было скоро забыто. Снова заходили пенистые кубки и закипела дружеская беседа, которая то и дело возвращалась к предстоящей свадьбе Мазепы и Галины; все говорили о ней, как о решенном событии.
        А между тем судьба готовила всему иной конец.
        Не прошло и двух недель со времени появления в Чигирине первых турецких отрядов, как к Дорошенко пришла грамота от султана, в которой султан объявлял Дорошенко, чтобы тот немедленно выступал из Чигирина со всеми своими войсками и с прибывшими турецкими отрядами, так как турецкое войско уже переправилось через Дунай и идет по берегам Днестра.
        Галина еще ничего не знала об этом известии. В этот день она была так весела и счастлива, как уже давно не бывала. Пятая неделя уже близилась к концу, и, таким образом, до венца оставалось всего только три недели. В головке Галины сложилось убеждение, что когда они обвенчаются с Мазепой, тогда уже их никто не сможет разлучить, а потому она с особенным нетерпением ожидала свадьбы и с восторгом провожала каждый уходивший день.
        Колокол звонил уныло и протяжно, призывая христиан к вечерне, но вечернее солнце еще стояло на горизонте. Галина и Орыся собрались в церковь. Они уже вышли из сеней и хотели было повернуть направо, как вдруг их окликнул знакомый голос. Подруги оглянулись и увидели быстро подходившего к ним Мазепу. Что-то особенное почуялось Галине во всей его наружности. Она бросилась к нему навстречу.
        — Что случилось, Иване? Опять несчастье, горе!?
        — Нет, нет, голубка, успокойся… ничего! — отвечал Мазепа, сжимая ее холодные руки в своих теплых руках.
        Но эти слова еще больше взволновали Галину.
        — Ты скрываешь что-то… говори… говори! — Руки ее судорожно впились в руки Мазепы, расширенные от ужаса глаза с смертельной тревогой остановились на его лице.
        — Говорю тебе, ничего плохого, а все идет на корысть нам. Видишь ли, султан уже выступил против ляхов с войсками и требует, чтоб и мы немедленно спешили на встречу к нему.
        Галина побледнела и пошатнулась, так что Мазепа должен был поддержать ее.
        — И ты… ты тоже пойдешь с войском? — прошептала она едва слышно.
        — Галыночко, ведь я же казак.
        — И оставишь меня опять на смерть, на муку?
        — Нет, нет, не бойся! Я спрячу тебя так далеко, что ни один ворог не отыщет тебя. Ты будешь в безопасности… ты не будешь долго скучать… война окончится скоро, а как только я вернусь из похода, сейчас же и сыграем веселую свадебку…
        Но Галина не слышала утешений Мазепы.
        — Ох, смерть моя… смерть!.. — прошептала она и, как подкошенная былинка, упала без чувств на руки Мазепе.
        Стояла безлунная, звездная ночь. Необъятный густой лес покрывал мрачную, пустынную местность и уходил черной лентой вплоть до самого горизонта. В темноте ночи он казался каким-то страшным чудовищным змеем-драконом, ощетинившим на хребте свои иглы; с правой стороны к лесу примыкала глубокая балка, она была не менее страшна, чем этот лес, и казалась колоссальной пастью, в глубине которой смутно чернели какие-то бесформенные руины… Нигде не видно было ни малейшего признака человеческого жилья… Все было мертво и безлюдно кругом… Даже порыв ветра не нарушал этой страшной тишины; даже вопль дикой птицы не потрясал этого застывшего воздуха… Между звездным небом и черной землей висела непроглядная тьма. Казалось, проклятие Божие царило над этой пустынной местностью, отданной во власть смерти…
        Но вот пролетела бесшумно над оврагом ночная птица, вдали промелькнула еще крылатая тень и исчезла в пологе тьмы… Видно, необычное что-то вспугнуло отшельников чащи.
        Действительно, в глубокой расщелине балки, окруженной со всех сторон черной стеной леса, тлели теперь костры. Вокруг них группами сидели и лежали казаки. Одежды их были изорваны и запылены; лица мрачны и утомлены. Во всех группах царило угрюмое молчание… Иногда только кто-нибудь отзывался злобным словом, и снова воцарялось молчание.
        У деревьев стояли привязанные и неразседланные лошади.
        Судя по мрачным, утомленным лицам казаков и по изнуренному виду коней, можно было догадаться, что они совершили в этот день какой-то быстрый, непосильно -утомительный переезд. В стороне от других казаков, у отдельного костра, сидели на разостланной попоне два человека, очевидно, начальники этого отряда.
        Костер уже погасал, но, занятые своими думами, путники не обращали на него внимания. Красноватый отблеск углей освещал кровавыми тонами лица обоих. В одном из них не трудно было узнать Тамару; сосед же его, в сравнении с ничтожной фигуркой этого трусливого негодяя, казался героем. И впрямь, он был удивительно статен и красив. На нем была дорогая одежда, за поясом торчали великолепные пистоли и кинжалы; голову покрывала роскошная соболья шапка с двумя белыми страусовыми перьями, прикрепленными бриллиантовым аграфом; подле казака лежала драгоценная гетманская булава, украшенная бирюзою и сапфирами. Он не был молод, но лицо его сохраняло еще мужественную свежесть и следы редкой красоты. Теперь оно, освещенное багровым отблеском тлеющих углей, глядело сурово и мрачно; соколиные брови гетмана были злобно сдвинуты, темные глаза угрюмо глядели в реющую кровавым золотом груду раскаленных углей, словно хотели там отыскать ответ на терзавший его душу вопрос; вокруг сомкнутых презрительно губ лежали морщины, казавшиеся какими-то черными излучинами, избороздившими еще молодое лицо. Что-то трагическое было во
всей его наружности.
        Если бы не подымавшаяся бурно под роскошным жупаном грудь, то гетмана можно было принять за мраморное изваяние отчаяния и злобы — так неподвижно было его лицо. Несколько раз Тамара бросал боязливый взгляд на своего соседа, желая затеять разговор, но боялся нарушить угрюмое молчание гетмана.
        Но вот гетман очнулся. Подтолкнувши ногою в потухающий костер сырое бревно, он произнес глухо и отрывисто, не обращая к Тамаре своего лица:
        — Послал ли ты казаков на разведки, узнать, где остальные части нашего войска?
        — Все исполнил, ясновельможный гетман, — отвечал поспешно Тамара, — Перебейнос остановился в Красном Куте, за 7 миль от нас, остальные тоже, верно, недалеко. Теперь мы в безопасности. Дорошенко хотел еще преследовать нас, но татары, захвативши в плен почти все лядское войско, повернули к Каменцу, за ними последовал и Дорошенко. Они погнали за собою всех пленников, а которые были попроще, тех резали тут же на месте.
        — О, когда бы они перерезали их всех до единого, а найпаче того быка Лужицкого! — вскрикнул злобно гетман. — Я сам бы поклонился им всем до земли! Щенок!! Мальчишка бешеный, безмозглый! Он вырвал у меня из рук победу, которая покончила бы всю справу одним ударом.
        — Еще бы, еще бы! — подхватил Тамара. — Клянусь всеми дьяволами из пекла, с таким полководцем нельзя было ожидать какого-либо добра! Я сам удивляюсь, как мог Собеский поручить ему региментарство над войском? Бьюсь об заклад, что в ногте твоей ясновельможности больше разума, чем в голове этого бешеного мальчишки. Бей меня Перун, что жалнерам не хотелось идти под его команду, как волу под обух… О, если бы я…
        — Не то, не то! — перебил Тамару запальчиво Ханенко. — Когда бы он послушал моего совета, мы праздновали бы сегодня такую победу, какая повернула бы колесо неверной фортуны раз навсегда. Теперь бы прятался по ярам не я, а ставленник татарский — Дорошенко! Сам вспомни, ведь победа была уже здесь, здесь! — Ханенко сжал кулак и потряс им в воздухе. — И этот блазень вырвал ее у меня!.. Мы уже отбили было от Дорошенко моего полковника Перебейноса, соединились с ним и погнали татар за Буг, в топкие болота… Там они были уже безопасны для нас, тем более, что хан начал отступать… Нам надо было воспользоваться смятеньем и броситься на Дорошенко, чтобы смять казаков, захватить их гетмана в плен, а с татарами покончили бы потом. Но разве он захотел меня слушать? Щенок, блазень! Ему захотелось дешевой победы — догонять бегущих татар… И что же? Как не доказывал я ему, что нельзя разрывать войско на две части, — он вырвался, бросился за татарами, переправился через Буг… и завяз со своими сорокапудовыми гусарами в болоте… А татаре, увидев, что войско разорвалось на две части, повернули фронт и, окружив завязших,
начали сечь гусар, как баба капусту.
        — На счастье еще, ясновельможный гетмане, что жадность их задержала возле ляхов, — вставил Тамара, который еще до сих пор не мог оправиться от пережитого им во время битвы страха, — а то они могли бы соединиться с Дорошенко и окружить нас.
        — Ге, что же! — лицо Ханенко вспыхнуло. — Было бы лучше: мы бы их приняли на грудь, а не на спину, как это сделал Лужицкий; проклятый трус, тотчас же обратился в бегство и бросил меня с четырьмя тысячами казаков против двадцатитысячного врага!
        — Но, ясновельможный гетмане, напрасно ты раздражаешь себя; что ж было делать? Когда бы все войско наше состояло из Гекторов и Ахиллов, то и тогда оно должно было бы отступить перед таким подавляющим врагом.
        — Молчи, пане, когда не понимаешь ничего! — вскрикнул гневно Ханенко, метнув на Тамару яростный взор. — Для воина легче лечь на поле битвы, чем отступить хоть перед ста тысячами врагов! Если бы сама судьба повстала на нас, если бы враг задавил нас числом, то еще можно бы стерпеть такую обиду, но если дурень вырывает из рук наших победу и заставляет победителя обратиться в бегство, тогда можно осатанеть от бешенства, тогда можно проклясть весь мир, своими же руками растерзать свое сердце! О, сто тысяч проклятий на голову этого труса! Пусть придумают ему люди самую страшную муку, какая только есть на свете; пусть карает до вечного суда дьявол его душу, чтобы она не знала ни одной минуты покоя, как не знаю его теперь я! Мне отступать перед Дорошенко, когда одна минута — и все войско его было бы разбито, сам Дорошенко был бы в моих руках и настал бы конец всей этой кровавой борьбе!
        LXVI
        Через несколько минут Тамара со своим спутником достигли оврага. Это был довольно глубокий ров, склоны которого густо поросли шиповником и крапивой. Но беглецам некогда было выбирать удобный путь, так как в темноте сумерек уже можно было различить смутные силуэты приближавшихся всадников. Тамара бросился бегом вниз; но тут же поскользнулся и покатился на дно оврага, царапая себе о шипы лицо, руки и обрывая одежду… Вдруг он упал на что-то мягкое и теплое… «Медведь, волк!» — пронеслось в голове Тамары и, не помня себя от ужаса, он вцепился руками в шею лежавшего под ним существа.
        Это был человек… Почуяв на себе неожиданную тяжесть, он глухо застонал и попробовал было освободиться от насевшего на него врага; лежавший под Тамарою незнакомец схватил его железными руками и так прижал к себе, что у него затрещали ребра; впрочем, безумный ужас придал и Тамаре силы. Завязалась глухая, немая борьба…
        Сердце Тамары замирало от ужаса, тело холодело… Он позабыл о всем предыдущем — и вся мысль его, казалось, сосредоточилась на шее противника и в усилия цепких пальцев; он не слыхал, как над оврагом пронеслись кони испугавшего его отряда, — как резкий звук топота начал ослабевать и наконец совершенно замер в ночной тишине.
        — Пусти! — прохрипел лежавший под Тамарой бродяга. — Не доводи до греха… чего напал?.. Я — бедный нищий…
        — Ге -ге! знаем, какой ты нищий, — отвечал прерывающимся от дрожи голосом Тамара… — Иване, где ты?
        — Здесь, — отвечал казак, упавший тоже неподалеку от Тамары.
        — Ползи сюда скорее да ткни этого барсука меж лопаток кинжалом; поймал шпига…
        Незнакомец, услышав, что против него два врага, сделал отчаянное усилие и вырвался из объятий Тамары, но подползший казак вскочил ему на спину и повалил снова, а Тамара снова схватил его за горло…
        — Лучше связать его да допросить сначала на огоньке, а потом уже прошпигнуть, — посоветовал казак.
        — Ну, так вяжи голубчика; посмотрим, из какой голубятни прилетел он.
        Казак достал захваченную веревку и без особого труда связал уже почти задыхавшегося незнакомца; тут только Тамара выпустил его шею из своих рук и, тяжело дыша, отступил…
        — Огонь зажигать опасно, — заговорил Тамара, отдуваясь и отирая рукой холодный, проступивший по всему лицу пот. — А вот что: сними ты ему с ног шкуру, приладь «червоные чоботы», а мы посыплем новый сафьян солью да смочим горилкой… Это тоже поразвяжет язык и добудет что-либо пригодное для нашего гетмана Ханенко…
        При этом имени связанный рванулся и захрипел.
        — Да стойте, люди добрые, стойте! Я ведь до Ханенко и послан…
        — Как? От кого? — вскрикнули разом казак и Тамара.
        — От Самойловича.
        — С чем и куда? — взглянул ему строго в глаза Тамара.
        — В Чигирин тайком… по дороге… передать кое-что одной пани, а оттуда к Ханенко… с листом.
        — Доказательства!
        — А вот, — и нищий вынул из-за пазухи завязанный в тряпку дорогой перстень с гербом и инициалами Самойловича.
        Тамара взглянул на перстень и сразу же изменил тон:
        — Развязывай его: это свой! — приказал он казаку.
        В то время, как Тамара, рыская в окрестностях Чигирина, придумывал средства удрать в безопасное место, а Дорошенко, разбив своего соперника близ Ладыжина, победоносно шел к Каменцу на соединение с падишахом турецким Мухаметом IV и крымским ханом Селим-Гиреем, в самом Каменце было совершенно спокойно: комендант крепости Лянскоронский и староста местный Ревуцкий были убеждены и убеждали других в полной безопасности. Прежде всего гетман Собеский известил их, что послано письмо от короля к падишаху, которое, несомненно, остановит повелителя правоверных в пределах Порты; кроме того, гетман заверил, что с Дорошенко и татарскими загонами расправится он сам по -свойски; далее, епископ краковский обещал при первой надобности прислать коменданту шесть тысяч жолнеров; наконец, сам Каменец был неприступной твердыней и с своим даже небольшим гарнизоном мог выдержать долгосрочную осаду. Вследствие этого, при первой тревоге окрестные поселяне, мещане, шляхта, евреи заторопились уходить в Каменец, который, по тесноте своей, не мог вместить такой прибыли населения. Не только дома, чердаки и подвалы, но и все улицы
были переполнены беглецами, мирившимися со всеми неудобствами ради спасения…
        Итак, повторяем, в Каменце было хотя и тесно, но совершенно спокойно; беспечный обыватель не предполагал даже, что грозные вражьи силы уже надвигались стремительно к стенам крепости. С одной стороны изолированное положение Каменца, стоявшего на утесе, опоясанном кольцом пропасти, затрудняло свободные сношения города с внешним миром, а с другой — господствовавший в окрестностях ужас удерживал любопытных в мурах, и заключенные пребывали в блаженном неведении, убаюканные обещаниями Собеского и уверениями начальников гарнизона.
        Июль истекал. Стояла невыносимая жара. Раскаленные каменные дома и скалы дышали зноем; неподвижный воздух был переполнен какой-то гарью… даже вечер и ночь не охлаждали его, и лишь под утро тянуло иногда из глубокого оврага живительной влагой. При тесноте и скученности построек, в Каменце не было при домах, за исключением комендантского, ни цветников, ни бульваров, а все огороды и сады находились за пропастью, на фольварках, куда теперь никто не показывал и носа. А потому вечером, после захода солнца, все, что только могло двигаться, высыпало из душных помещений и теснилось огромными группами на площадях, валах крепости, на двориках и на висящих над обрывом балконах…
        Съехавшаяся и сбежавшаяся шляхта вскоре забыла гнавшую ее по пятам опасность и предалась беспечно всякого рода забавам и вожделениям. У каждого защитника «ойчизны» была одна забота — провести весело сегодняшний день, а о завтрашнем мало было печали. Магнаты, конечно, давали разгулу почин, устраивали пиршества, оргии, кормили и поили мелкую шляхту, оставляя без внимания лишь простой, серый люд, валявшийся впроголодь по подвалам…
        У коменданта Лянскоронского каждый вечер собиралась каменецкая знать — и седоусая старшина, и молодежь…
        Собирались они подышать чистым воздухом в единственном садике, расположенном на краю страшного обрыва, опорожнить несколько кубков мальвазии и венгерского, повечерять всласть, поделиться новостями дня и поухаживать за целым роем пышных панн и паненок, слетевшихся на то время в Каменец; среди этого роя выделялась, бесспорно, сама хозяйка, дочь коменданта, красавица Ядвига.
        Лянскоронский в эту зиму был назначен комендантом Каменецкой крепости и должен был туда переехать весной со своей единственной дочерью. Сначала, после шумной, пестрой жизни в Варшаве, уединенный Каменец показался Ядвиге настоящей тюрьмой, но потом она несколько свыклась со своим заточением, сознавая, что это оплот отчизны и что священный долг обязывает ее, патриотку, полюбить этот оплот и беречь его пуще глаза.
        Ядвига, оставшись с ранних лет сиротою, развилась не по -женски, в обществе преимущественно мужском; рано стала она понимать общественные невзгоды, приучив свое сердце быть отзывчивым к страданиям отчизны. В этом направлении наиболее на нее влияли — искренний патриот отец ее Лянскоронский и увлекающийся мечтатель Владислав Фридрикевич; последний часто бывал в их доме и оказывал Ядвиге сердечное влечение. Сиротка почувствовала сразу к дяде Владе горячую привязанность, которая, наверно, перешла бы в более пламенное и нежное чувство, если бы Фридрикевич не оставил Варшаву; дела службы его вызвали на Волынь. Ядвига плакала и тосковала о своем наставнике -друге, и эта тоска отчасти примирила ее с Каменцем, так как он все-таки был ближе к Волыни, чем Варшава… Какова же была радость Ядвиги, когда, вскоре после их переезда, появился в Каменце и Владислав Фридрикевич! Стремительная в своих поступках, неудержимая в порыве, Ядвига бросилась в объятия другу детства и тем смутила его, встряхнув весь его внутренний мир…
        Эта вспышка молодого чувства тронула до глубины души Фридрикевича, но вместе с тем и уязвила его открытую рану. Таинственное знакомство Владислава с Галиной, необычайное увлечение красотой ее, фантастическое похищение красавицы и трагическая развязка венчания — легли тяжелыми, неизгладимыми следами на его сердце; он стал думать лишь об одном: как бы отомстить своему оскорбителю и скрыть от света свой позор.
        Само собою разумеется, что Фридрикевич появился в Каменце в качестве холостого, свободного кавалера, готового в разгуле топить свою молодость; схизматский брак был для него юридически недействительным и не мог стеснить его свободы, — он и сначала относился к нему, как к кукольной комедии, а теперь и подавно. Но несмотря на стремление заглушить в чаду оргий свой позор и тоску, это ему не удавалось, и он часто среди кликов веселья сидел безучастный, угрюмый, склонив на грудь охмелевшую голову.
        Знакомые и товарищи замечали эту перемену в характере прежнего беззаботного весельчака Владислава и говорили, что он в кого-нибудь влюблен; сама Ядвига тешила себя этой мыслью и была счастлива.
        Теперь она сидела с своим Владиславом на узенькой скамеечке, стоявшей на краю утеса, под густыми ветвями акации. У ног их чернела бездна, противоположный берег ее скрывала висевшая над ней мгла, в глубине мрака мерцали, словно тусклые звездочки, огоньки фольварков; над черной бездной склонялся необъятный темно -сапфировый купол, усеянный такими же, но только не тусклыми, а сверкающими огоньками. Владислав и Ядвига, погруженные в свои думы, молчали; им казалось, что они плывут над безбрежным простором в область неведомой тьмы, жуткое чувство, охватившее их, умерялось лишь прикосновением плеча к плечу и руки к руке, ощущавших согласное биение их сердец.
        Невдалеке от этой пары на веранде происходил довольно крупный разговор, но для задумавшихся мечтателей смысл его был не ясен, — их слух улавливал лишь переливы то смолкающих, то возрастающих звуков.
        — Ну, панове, — горячился Лянскоронский, держа в руках какое-то письмо, — как же теперь нашему гетману Собескому верить? — Уверил нас, что епископ краковский поставит нам на свой счет шесть тысяч жолнеров, а теперь я вот сейчас получил от его милости извещение, что он сможет препроводить к нам не более пятисот человек. И когда еще сможет? Так вот какое у нас дело.
        — Да хотя бы эти пятьсот жолнеров, — заметил майор, — а то у меня артиллеристов вовсе нет.
        — Что же это за помога? — раздражался комендант. — Что это за помога пятьсот голов? Смеховище! На такую твердыню нужно тысяч восемь народу да с сотню гармат!
        . — На дьябла нам с полтысячи рвани! — заволновался и Ревуцкий. — Пусть епископ или гетман там шлют нам зараз обещанные шесть тысяч! Здесь ли гонец из Кракова?
        — Там, в покоях, — повел комендант головой.
        — Так пойдем, пане -друже, постараемся через него убедить епископа и пошлем сию минуту гонца к Собескому.
        — Необходимо, — согласился Лянскоронский, — гетман все обнадеживает нас миром, а мы в полной неизвестности, что творится вокруг… В случае чего, храни Боже, так нас на все беды — одна лишь горсть!.. Хотя бы этот Ханенко прислал… а то заварил пиво, а сам — до дьябла!
        К концу этого разговора все гулявшие по аллеям примкнули к коменданту и вместе с ним вошли в дом.
        В саду, над обрывом, остались только Ядвига да Фридрикевич.
        — О чем пан задумался? — спросила наконец своего молчавшего соседа Ядвига.
        — Так, о многом, — вздохнул он.
        — Например?
        — Эх, золотая панна! К чему нагонять на вас тоску-тугу?
        — Так какая же это дружба? — заметила с болью в сердце Ядвига. — Нет, пан далек от меня, очень далек… Между нами лежит черная пропасть… Я бы всю жизнь отдала, чтобы перелететь ее и стать рядом, рука об руку, с своим другом… Да он этого, видимо, не желает… даже поговорить по душе уклоняется…
        — Любое мое дитятко! — пожал ей руку Фридрикевич. — Прости, если я чем огорчаю… но между моим и твоим сердцем действительно бездна: мое искалеченное, все в рубцах, а в твоем чистом, как утренняя роса, отражается небо…
        — Нет, я не дитя! — заговорила горячо Ядвига, и ее выразительные глаза заблестели. — Я умею привязаться горячо, безраздельно… Мне знакомы уже не детские, а глубокие чувства… мне знакома скорбь жизни, мне близко горе отчизны!.. Мое сердце рано начало отзываться на мирские радости и печали; но от этого струны его не ослабли, и, поверь, коханый мой друже, что они способны издать такой звук, какой ужаснет многих…
        — Что за душа, что за сердце! — всплеснул Фридрикевич руками. — И для чего же мне такая щербатая доля?
        — Да в чем же дело, мой любимый друже, мой рыцаре славный? — положила она ему на плечо свою руку. — Неужели ты не хочешь быть со мной откровенным? Неужели ты можешь от меня таить что-нибудь? Ведь это зрада дружбе… И за что? Я тебя с самого детства любила, мои первые мысли, первые чувства развивались под твоим теплым дыханием… а потом, когда ты уехал, — тоска без границ, без границ, без просвета… И вдруг неожиданная радость: я чуть с ума не сошла!..
        — Довольно, довольно! Теперь моя очередь сходить с ума, если я не сошел уже прежде…
        — Но ты мне скажешь причину…
        Фридрикевич сидел, как на горячих угольях: лукавить перед таким чистым сердцем он не смел, во всем признаться — не имел силы, а прижать ее к груди, позабыв прошлое, — не имел права…
        — Ты меня не любишь? — спросила глухо Ядвига, уставив на него сверкающие глаза.
        Фридрикевич вздрогнул; он пуще всего боялся этого прямого вопроса и не сразу ответил…
        — Говори прямо! — настаивала Ядвига.
        — Не то, нет, не то, — забормотал он невнятно, — я не могу… не достоин сейчас тебя любить так, как нужно любить… неземное создание…
        — Ты любишь другую? — перебила его с воплем Ядвига.
        — Нет у меня другой! — простонал болезненно Фридрикевич. — Нет! Призрак… кошмар… он скоро пройдет… Не спрашивай пока, а пожалей!..
        Ядвига закрыла лицо руками и уперлась локтями в колени, словно надавила ее какая-то чрезмерная тяжесть…
        LXX
        За ночь был исправлен мост, очищена дорога от груд мусора и развалин, осмотрены погреба и подвалы, обезоружены защитники крепости и заняты все башни, посты и бойницы воинством повелителя правоверных.
        Когда на следующее утро поднялось из-за легких облаков над Каменцем яркое солнце и брызнуло алыми лучами на твердыни, то осветило на них не собольи шапки, не блестящие шлемы, а зеленые да желтые чалмы… Только на крестах храмов заиграло оно кроваво, а вниз словно не захотело и пробиться лучом, так как там творилось что-то недоброе.
        Теперь уже совершенно успокоенный и огражденный от всяких случайностей, сам падишах открывал торжественное шествие в городе; хан, визирь, гетман и мурзы следовали за ним в прежнем порядке.
        От самой въездной брамы вплоть до замка толпились за шпалерами гвардии падишаха местные обыватели, безоружные, трепетные, бледные; женщины, девушки, дети, полуживые от страха, были спрятаны в домах, чердаках и подвалах.
        Блистательного повелителя встретила у ворот городская старшина со старостой и бургомистром во главе; староста подал падишаху ключи от крепости, все склонили колени пред белоснежным конем победителя, а остальные жители пали во прах, моля о пощаде.
        Улыбнулся падишах довольной улыбкой, — льстила ему эта бессильная покорность, азиатская гордость владыки Востока была удовлетворена всласть, и падишах махнул милостиво рукой, прижав потом ее к сердцу, в знак того, что оно тронуто рабским унижением гяура и чуждо мщения.
        Гетман смотрел на эту картину позора надменного, кичливого ляха, и в его груди шевелилось злорадное чувство; но вскоре к этому чувству примешался какой-то тайный укор, что унижение это разделяют вместе с ляхами и его братья по крови и по вере. Но гетман подавил в груди своей эту прорвавшуюся струю горечи и, подняв высоко голову, въехал победоносно вслед за владыками и их визирем в развалины брамы.
        Но не успел гетман потешиться унижением врагов, не успел насладиться грезами победителя, как его сразило страшное зрелище, оборвавшее сразу все мечты его и надежды, оледенившее ужасом его сердце.
        За брамой, локтей сто, не больше, въездная улица пересекалась поперечной, широкой, которая вела уже к комендантскому замку. Падишах поехал по ней, сопровождаемый победоносными криками своего воинства; но когда гетман повернул своего коня, то сразу остановился, словно пораженный громом: впереди перед ним вся улица была уложена святыми образами, снятыми и вынесенными руками басурманов из православных и католических храмов; лики угодников Божиих, великих сподвижников христианства, и Господа Сил, лежали ободранные, без риз, без украшений, в грязи и святотатственно топтались копытами коней. Увидя такое поругание святыни, гетман спрыгнул с коня, поднял первую искалеченную копытами икону с земли и приложился к ней побелевшими от внутренней боли губами… Но ближайшие мурзы заметали ему с гневом, что поступок его вызовет негодование падишаха, что никто из подданных не смеет раньше его останавливаться, вставать с коня и нарушать строй победоносного шествия.
        Униженный, подавленный тяжестью собственных мук, гетман снова сел на коня, прижав поднятый образ к своей груди, но, несмотря на угрозы, не решился топтать ногами кощунственно то, перед чем умиленно склонял в продолжение всей своей жизни колена.
        — Если вы топчете нечестиво чужую святыню, — произнес он дрожащим от сдержанного гнева голосом, — то мы, казаки, не примем участия в таком неслыханном грехе.
        — Гяур! — прошипели с ненавистью мурзы и двинулись смело по деревянному помосту.
        Гетман стоял неподвижно, мрачный, с искаженным от муки и бессильного гнева лицом. Перед ним проходили ряды пышно убранных коней с блестящими всадниками, за ними следовали сплошные ряды рыцарства, облаченного в сталь и железо, а там уже потянулись стройные колонны турецкой кавалерии и нестройные толпы татар… Гетман ничего этого не видел и не замечал; его взор был обращен внутрь, на сочившееся кровью, истерзанное ранами сердце, и только лишь слух улавливал треск от ломавшихся под копытами священных досок. Й каждый звук этих ударов железа о дерево пронизывал ножом сердце гетмана, заставляя его вздрагивать от этих ударов и обливаться новыми потоками крови.
        Истерзанный нравственной пыткой, гетман не мог собрать своих разбежавшихся от ужаса мыслей: они то налетали на него бурным вихрем и кипятили мятежно его кровь, то оставляли его одного с непобедимым отчаяньем, леденившим ему сердце и мозг.
        «Да, ты — Иуда, Иуда, Иуда! — звучал в его ушах какой-то внутренний вопль, зародившийся в тайниках его сердца и разросшийся до страшного крика в груди. — Тот предал за тридцать сребреников Христа, а ты во второй раз предаешь Его на поругание за свою гордыню! Но ты, кроме того, и Каин! Там призванные тобою союзники режут безнаказанно твоих братьев, и лучший твой друг проклял тебя и бросился умереть за них, а ты стоишь здесь у позорного столба, как преступник, и смотришь, как топчут в грязи все твои верования, все твои мечты и надежды! Мечты и надежды! — усмехнулся он горько, — их давно уже оборвали кровавые ураганы с моей души и рассеяли по этой ужасной руине как поблекшие, пожелтевшие листья. Давно уж стою я один, лишенный друзей и народа, стою на кладбище… О, как инстинктивно прав был народ и как я упорно, вопреки всем видимостям, тешил себя обольстительной ложью! Татары ведь были известны всякому на Украйне своим вероломством, своей продажностью и ненавистью к гяурам; почему же я вообразил, что турки, их братья, не будут на них похожи? Откуда я взял, что они будут хранить свято и нерушимо обеты,
будут уважать Украйну, ее народность, ее веру, нравы, обычаи, и не только уважать, но и защищать их от всяких напастников? Вот оно, это уваженье и защита! Да, до такого зверского поругания не доходили вовеки татары: они грабили и жгли, как разбойники, жгли и хаты, и храмы Господни… но топтать икон не топтали и не издевались над святыней врагов!»
        «Иуда, Каин! — гетману уже чудился крик разъяренной толпы, бросавшейся прежде радостно к нему навстречу. — Ты на обнаженную и облитую кровью страну привел еще полчище палачей -извергов, чтобы заклеймить последним позором свою умирающую от ран и истязаний мать Украйну и услышать ее последний стон и проклятие!»
        В это время над головой Дорошенко раздался какой- то жалобный звук колокола. Этот звук пробудил гетмана от его терзаний и заставил поднять голову вверх. Теперь только он заметил, что стоял под низенькой колокольней, колокольня эта опиралась на четыре ветхих столба; сквозь дырявую, поросшую мохом кровлю ее светилось небо. Теперь на этой звоннице хозяйничали уже турки; они отбивали буздыганами скобы, какими были прикреплены к шатунам большие и малые колокола.
        При каждом ударе буздыгана, а то и обуха раздавался резкий лязг железа и какой-то жалобный стон меди; но когда обух попадал не на скобу, а на стенки самого колокола, то он издавал такой пронзительный вопль, какой может вырваться из груди матери при последнем вздохе ее ребенка.
        Не выдержал гетман этого вопля освященной меди и ринулся, не помня себя, на святотатственных хищников; но при повороте его коня с верха колокольни сорвался средней величины колокол, звякнул болезненно дважды, ударяясь о дубовые балки, и упал разбитыми осколками под ноги коню. Захрапел от испуга конь под гетманом и отскочил в сторону; но гетман вонзил в него шпоры и заставил упиравшееся животное подвинуться снова к колокольне.
        — Кто смеет бесчинствовать над святыней, — крикнул он по -татарски, подняв булаву на грабителей, — когда его могущество падишах даровал обывателям жизнь, и свободу, и неприкосновенность имущества?
        Ближайшие испугались его голоса, а особенно поднятой булавы и бросили свою разрушительную работу, но стоявшие дальше возразили:
        — Не слушайте этого баши гяуров! Нам велено отобрать у них все оружие и все то, из чего оно может быть сделано. Это — медь, а из меди ведь льют арматы, так и срывай ее на погибель всех гяуров!
        Гетман в бешеном исступлении бросился было на дерзкого оскорбителя, но подскочивший Мазепа остановил его.
        — Ради Бога, скрепи свое сердце, ясновельможный, — взмолился он дрогнувшим от волнения голосом. — Здесь теперь мы бессильны… Очевидно, это приказание падишаха. Расправа с святотатцами не остановит разорения храмов, а вызовет лишь всеобщее истребление и все ужасы дикой азиатской мести.
        — Но лучше погибнуть, чем терпеть такую обиду, такую зневагу! — закричал не своим голосом гетман.
        — А может быть, за терпение пошлет Бог нам спасенье… хоть не нам, так несчастной стране, — добавил Мазепа робко.
        — Ложь! Предатели мы, Иуды! — захрипел в исступлении гетман. — А эти изверги — демоны, и мы их вызвали из преисподней на край родной!
        — Да, ужасное заблуждение! — вздохнул безнадежно Мазепа. — Было темное глухое предчувствие, но никто не мог ожидать такого возмутительного насилия, такого оскорбления народа, такого ненавистного презрения ко всему христианскому! Кто мог предвидеть, чтоб славный своими доблестями падишах унизился до попрания последних прав склонившихся добровольно под его защиту?
        — У кого не лукавое, а щирое сердце, кто слушается его откликов, тот бы не обманулся вовеки! Небось, Сирко бы подох трижды, а не пошел бы на эту приману!
        — Ну, Сирко ведь известный ненавистник всех басурман!
        — Нет! Все говорили, все вопили, а один я упорствовал, один я — Каин! — хрипло вскрикивал Дорошенко, ударяя себя в грудь булавою.
        — Ясновельможный гетман, успокойся! — утешал Мазепа. — Один всеведущий Бог лишь мог такое вероломство провидеть! Да вот и сейчас, ведь дал же падишах торжественное слово, что жители будут во всем пощажены: и в добре, и в свободе, и в чести, и в жизни… а вот погляди, как он держит свое слово? По его повелению отрывают от матерей подростков хлопцев и берут в ясыр падишаху… Говорят, велено побрать их сот до восьми! По всем домам стоит вопль, раздаются рыдания… матерей отталкивают… они бьются о стены, рвут на себе одежды… и бросаются даже со скал в пропасти…
        — Ха, ха, ха!! — захохотал дико гетман, обводя вокруг безумными расширенными глазами и прислушиваясь к стонам и крикам, несшимся из соседних улиц. — Избиение младенцев! Ирод -царь, а я его верный слуга!.. О, пекло! Коли я вызвал тебя и ты хочешь за то мою душу, то бери ее… а в додачу я дам тебе еще и этих иродов! — и он ударил острогами коня.
        — Пане гетмане! — вскрикнул Мазепа, перерезав ему путь. — Что ясновельможный задумал?
        — Убить и падишаха -собаку, и хана, и кого успею… пока меня зарубят…
        — На Бога! Его мосць погубит себя… И этой жертвой нанесет еще неизгладимые раны отчизне… Ведь месть и ярость этих диких зверей упадет на невинных и напоится так родной кровью земля, что прососутся кровавые капли до могильных склепов и прожгут трупы страдальцев… Если ты не щадишь своей жизни, которая еще сможет загладить перед народом свои невольные грехи и ошибки, то пощади хотя обездоленный люд…
        — Ох, ты прав! — застонал Дорошенко: сломленную ярость его сменила тоска. — Но какое же мое горе, коли я не могу даже отомстить поругателю, аспиду? Ох, Иване, Иване! — всхлипывал он. — То ли хотел я? И вот все эти стоны, все эти вопли, вся кровь, весь позор… На мне и во мне! — и он зарыдал глухо, неудержимо.
        А Богун, выйдя стремительно из палатки Дорошенко, вскочил на коня и бурным вихрем помчался в зловеще алевшую даль. В сердце его бушевал ураган, и оно билось громко о старую, славную грудь, заставляя гнать коня бешено, неудержимо.
        За плоскогорьем, покато поднимавшимся к горизонту, начинались отлогости, — байраки и узкие, заросшие грабом яры; в одном из таких яров был спрятан и дожидался своего атамана небольшой отряд удальцов, отчаянных головорезов, готовых с восторгом броситься на всякую опасность, даже на самую смерть… К этой-то ватаге и подскакал на взмыленном коне Богун.
        — Панове -братья! — обратился он к отряду задыхающимся голосом. — Гетман наш Дорошенко изменил народу! Он навел на наш ограбленный край орды татар и полчища турок для защиты своих прав, но на погибель народу! Нехристи, изуверы все жгут, всех режут, над всем издеваются…
        — Издеваются, изверги, — загомонили возбужденные казаки. — Все в ужасе бежит из родных сел на чужбину, покидает свое добро…
        — Скоро совсем опустынятся и одичают наши села, поля, наши степи, — отозвались атаманы. — Все, что только могло двинуться, бежало на тот бок Днепра. Скоро и собаки здесь не останется.
        — Бежало! — усмехнулись горько иные. — Коли ятаган либо аркан не перетрет шеи, то убегут… Всюду горят села, а в дыму шныряют проклятые черти, — так куда ж им, несчастным, бежать?
        — Некуда, некуда! — крикнул Богун. — И все гибнут: и стар и млад… Что ж, братцы, ужели в нашей, обойденной Богом земле, не найдется верных сынов, которые бы полетели орлами на этих демонов? Ужели не найдется завзятцев, какие бы спасли хоть десяток несчастных, и каких бы не устрашила ни мука, ни смерть?
        — Как не найтись? — отозвались дружно казаки. — Да ты только укажи, любый батько, а голов своих мы считать уж не станем!
        — Эка невидаль — смерть! — подхватили другие. — Да нам чарка горилки дороже, чем жизнь! Ей -богу, правда!
        — А локшить бусурман уж так любо, — выхватился один удалой голос, — что я трижды готов умереть за эту потеху!
        — Так, так — молодец! — загомонили бодро и весело все.
        — Спасибо вам, братья! — проговорил тронутым голосом Богун. — А уж мне-то найрадостней будет умереть за мой родной люд! Не будем же гаить хвылыны! Там шкварчат в огне и плавают в крови наши братья и сестры! Гайда, вперед!..
        И все двинулись смело, отважно за своим горячо любимым полковником, не помышляя даже о том, что в темной глубине ночи ждет их неизбежная смерть.
        LXXI
        Отряд поскакал к ближайшему поселку, обагренному кровавым заревом, но там уже никого не было: враги, покончивши адскую забаву, очевидно, ушли, а жертвы, изрубленные, обугленные, лежали в лужах крови, тлели вместе с догоравшими бревнами и грудами угля. Грудные дети с разбитыми головами валялись на порогах хат и на улице. Не слышно было ни плача, ни крика, раздавалось только шипенье догоравшего пламени да треск рассыпавшихся стропил. Едкий, черный дым стлался по земле и скрывал от глаз возмутительное безобразие этих картин насилия. Содрогаясь от негодования, Богун повернул уже было лошадь, чтоб поспешить к другому пожарищу, как вдруг до его слуха долетел вой собаки…
        Он ринулся вперед, в клубы удушливого дыма с преобладающим запахом горелого мяса; он поскакал на груды пылающих углей, на кучи смрадной золы… и среди уродливых черных остовов разрушенных, тлеющих хат, на дворище, окруженном обгорелыми деревьями, заметил сидящего на окровавленном колу казака… Страдалец еще был жив и, корчась от адских, нечеловеческих мук, напрасно взывал к смерти; у ног его лежал обнаженный труп молодой женщины, красоты неописанной, а у него сидела собака и, подняв голову вверх, протяжно и жалобно выла…
        Богун остановился как вкопанный перед этой ужасной картиной и, подняв руки к кровавому, темному небу, воскликнул:
        — Да где же Ты, Боже? Или иссякла к нам, грешным, Твоя любовь?
        — Добей меня! — послышался слабый стон умирающего, и собака, словно поняв просьбу хозяина, завыла еще жалобней…
        — Кто тут, несчастный страдалец, так похозяйничал? — обратился к нему Богун.
        — Турки, — застонал умирающим голосом мученик, — все ограбили… дивчат увели… детей не пощадили… Вон на моих глазах жену истерзали… Я заступился, — ну и меня…
        — Слышишь ли ты, братопродавче, — крикнул потрясенный до глубины души Богун, протягивая кулак в сторону лагеря, — слышишь ли, какие друзья -защитники приведены тобою в родной край? О ироды! — заскрежетал он зубами.
        — Добей меня! — взмолился снова казненный. — Сжалься над моими муками, брате мой!
        — Да, тебя спасти уже никакие силы не могут, — произнес мрачно Богун, — лишние только терзания… Ну, прощай же, мой брате… Кланяйся от меня всем загубленным… скоро и я к ним прибуду, — до братского гурту! — и он выхватил из-за пояса дорогой турецкий пистоль и недрогнувшей рукой послал пулю в висок умирающему; последний опустил голову и повис спокойно на колу.
        Богун ударил коня плетью и помчался к ожидавшим его соратникам.
        Он не мог произнести ни единого звука, в устах его замерло слово, а в груди захватило дыханье… Он молча указал лишь на разгоравшуюся точку вдали и стремительно понесся по направлению к ней. Удальцы пустились за ним вперегонку.
        Пока отряд добрался до второго поселка, турки успели в нем похозяйничать и зажечь его с четырех сторон, но не успели только сами уйти. Впрочем, они и не спешили; никто им не давал отпора и не от кого было бежать: защитниками были большею частью женщины, дряхлые старики да слабосильные дети — все безоружный народ; военной силы разбойники не встречали; они и теперь совершенно спокойно ехали с добычей и пленными…
        Выскочив на крутой берег оврага, поросший лищиною, Богун заметил, что турецкий отряд выступил из пылавшего селения и направился прямо к оврагу, где и пойдет неизбежно вдоль правого, более удобного берега. Богун разделил свой отряд на две ватаги: одну поместил в вершине оврага, а другую внизу, и сделал распоряжение, чтобы первая ватага притаилась и пропустила врага, а вторая бросилась ему во фланг; когда же смешаются ряды неприятеля, тогда следовало ударить ему в тыл. План его удался как нельзя лучше.
        Опьяненные кровью и зверским насилием, турки ехали без всякой осторожности, врассыпную, распустив совершенно поводья грузно навьюченным коням… Вот они приблизились к оврагу и потянулись вдоль него то шагом, то ленивой рысцой… По небу ползли тяжелыми грядами черные тучи; вершины этих гряд и волнующиеся среди них клубы багровели от зарева и придавали всей картине зловещий характер… Вдруг неожиданно вылетел из угла оврага Богун с удальцами, раздался почти в упор неприятелю убийственный залп, и ватага с воинственным криком «бей неверных!» внезапно бросилась на растерявшегося врага… В паническом ужасе, не успев даже вынуть из ножен ятаганов, турки сбились в беспорядочную толпу и стали в смятении давить один другого… Но новый ужас: с тылу грянул другой залп и осыпал свинцовым градом обезумевших: несколько раненых коней шарахнулось во все стороны и перепугало остальных… а тут еще с двух сторон ударили в копья казаки… Объятые ужасом турки, не думая уже о сопротивлении, бросились наутек; но в беспорядочном бегстве они давили, опрокидывали друг друга, а казацкие спысы и сабли скидывали их, как снопы, с
коней… Редко кто прорывался из охваченного казаками круга, а если и выносился из него взбесившийся конь, то скинутый всадник топтался копытами и тянулся по полю кровавым комком…
        Разъяренные лютостью мстители были ужасны; с неистовым криком — «бей до единого!», с рычаньем хищного зверя разили они копьями, машугами, саблями не только живых, но и мертвых, поднимая на спысы растерзанные, обезображенные трупы… Эта ужасная бойня продолжалась недолго — турки вскоре все полегли до единого…
        Когда прекратилось это кровавое побоище, Богун отъехал в сторону, а казаки бросились к трупам обирать кожаные пояса с карманами, драгоценные вещи, оружие и сбрую. Богун молча смотрел на эту картину, она не вызывала в его сердце ни отвращения, ни сострадания, — так полно оно было злобы на ненавистников и мучителей его родины. Но вот сверкнула молния, и пошел сразу дождь, словно заторопилось небо смыть поскорее с земли эти позорные пятна.
        Сначала казаки не обратили на дождь никакого внимания и продолжали свою работу; но ливень усиливался с каждым мгновением, а молния прорезывала темноту и освещала рассеянный по пригорку отряд. Неприятель мог их подметить.
        Казаки всполошились и бросились к своим коням; они вскочили на них и поскакали к ближайшему лесу, чтобы укрыться в нем и от дождя, и от возможной погони.
        В ближайших окрестностях все уже было выжжено и истреблено, нужно было двинуться внутрь страны. Но куда?
        Для решения этого вопроса Богун решился передневать в этом лесу и отсюда уже послать разведчиков, проследить, куда будут направляться турецкие и татарские шайки, чтобы перерезать им путь или сделать на них засаду.
        На другой день к вечеру возвратились посланные Богуном казаки и объявили, что чуть ли не половина турецкого и татарского лагеря рассеялась небольшими отрядами по всем окрестностям, направляясь больше к югу.
        Это известие страшно потрясло Богуна: он, конечно, ожидал всевозможных бедствий, особенно после взятия Каменца, но такого колоссального разбоя союзников, явившихся будто бы для защиты Украйны от лядских неистовств, он не ожидал. Значит, все эти насилия и грабежи не были проявлением хищничества своевольных шаек, а были санкционированы самими военачальниками… Быть может, это и была цена бескорыстной турецкой помощи?
        Сердце Богуна облилось кровью.
        — О, Боже! — простонал он, — зачем же Ты вывел меня живым из тысячи битв? Не для того же, чтобы сделать меня свидетелем мучительной смерти отчизны? — И, закрывши лицо руками, старый герой бессильно опустился на ствол свалившегося от старости столетнего дуба.
        Теперь он почувствовал себя таким одиноким, как будто вокруг него не было уже больше ни людей, ни земли, ни света, ни неба, а одна лишь немая, беспросветная тьма. Холод оледенил его тело и сжал мучительно сердце. Среди этих новых честолюбцев, ставших теперь деятелями на Украйне, он был совершенно один.
        Их честолюбивые, корыстные замыслы, их предательство, их низкопоклонство перед сильным соседом были чужды ему, а он, со своими идеалами, был чужд им всем. Один только человек, казалось ему прежде, разделял его думки и хранил в сердце тот святой огонь, который одушевлял покойных героев Украйны, — это был Дорошенко. Но теперь, теперь Богун проклинал его: это он нанес последний удар Украйне и предал этот несчастный, беззащитный народ зверству турок и татар. При мысли об этом вся душа Богуна возмущалась, но он чувствовал свое бессилие… Что мог он сделать один против наступающего со всех сторон зла? Обломок славного прошлого, зачем дожил он до этой ужасной поры, зачем не умер со своими сподвижниками? Как тяжко завидовал он им теперь! Полные веры и надежды, они отошли в другой мир с мыслью, что кровью своей выкупили у Бога счастливую будущность своей стране, а он?.. Он должен был пережить ее силу и славу, пережить все ее беды и дожить до такого ужасного конца! Он должен был убедиться своим собственным сердцем, что вся пролитая кровь, все мученья, которые вытерпел этот многострадальный народ, лишь довели
край до такой ужасной руины, о которой и помыслить не мог бы покойный Богдан!
        И вспомнились Богуну счастливые дни торжества Украйны; вспомнились ему дорогие, давно отошедшие в вечность незабвенные друзья: Богдан, Чарнота, Кривонос, Морозенко, Ганна… и жгучие слезы выступили на глаза героя.
        — Ох, Ганно… Ганно! — прошептал он побелевшими от страданья устами и стиснул до боли руки.
        Но немое отчаянье героя длилось недолго. Что бы там ни было, он не мог оставаться безгласным свидетелем последних мук беззащитного народа.
        Пораженные страшным известием и горем своего старого батька, казаки стояли вокруг Богуна, понурив седые головы, не смея нарушить ни единым словом тяжелого, оковавшего их молчания… Все это были, по большей части, давние соратники Богуна, такие же седые, такие же одинокие, как и их могучий орел.
        Но вот Богун отнял от лица сомкнутые руки и поднялся с места. Под седыми бровями глаза его горели, как раскаленные угли, лицо пылало.
        — Панове! — обратился он к окружающим его казакам. — Вы видите, что гетман отдал на истребление, на пожрание туркам и татарам весь наш несчастный народ, за помощь его булаве… Вы обещали мне прежде, мои единые товарищи -друзи, идти за мною хоть в пекло. Но я спрашиваю вас теперь, сохранилась ли в вашей душе любовь к нашему бедному люду, или уже и вы готовы продать его за корысть, за власть, за почет?
        — Не продали и не продадим, батьку! — закричала кругом одушевленная толпа.
        — Тогда спрашиваю вас еще, братья коханые, остатние други, сможем ли мы байдуже (равнодушно) смотреть на то, как угоняют неверные толпами беззащитных селян, как жгут и разоряют вконец измученный край?
        — Не попустим! Умрем, а не потерпим!! — раздался в ответ один дружный и гневный крик.
        — Спасибо вам, единые мои друзи, — произнес Богун тронутым голосом и поклонился в пояс окружавшим его казакам. — Спасибо вам за то, что хоть вы не цураетесь несчастной отчизны, не продаете ее. Мое сердце вас и считало такими; но теперь настали такие годины, что и лучшие друзья делаются Каинами, Иудами. Оттого-то я и спрашивал вас во второй раз. Мы с вами бросились было защищать ближайшие села и хутора, — но их уже нет! Все кругом мили на три, на четыре — ужасающее кладбище. Коли вам, любые мои дети, нестерпимо страданье народа, так нам нужно теперь двинуться в глубь страны и обречь себя, малую горсть, на тысячу погибелей. Но не смотрели ли мы тысячу раз в очи холодной смерти? Остановит ли она нас теперь, в последний час?
        Растроганные казаки ловили каждое слово своего атамана, своего любого батька, и по выражению лиц их было видно, что каждое его слово наполняло огнем беззаветной отваги их сердца.
        — Так вот что я скажу вам, — продолжал Богун, — спасти всего края мы не можем, но мы можем спасти хоть часть несчастных от татарского плена, от мук и смерти. Нас мало, — но Бог с нами! Летим же вперед. Еще не все села и хутора сожгли изуверы, будем скликать к себе пришибленных горем. Господь всеблагий пошлет им своих ангелов и укрепит их несмелые руки!
        — Веди нас, батьку! С тобой на смерть, до загыну! — перебили Богуна крики воодушевленных казаков.
        Не медля ни одного мгновенья, Богун вскочил на коня и в сопровождении своего отряда выехал из леса.
        Не долго ему пришлось искать следа прошедшего турецкого отряда. Широкая черная полоса, пролегавшая по ниве несжатой пшеницы, красноречиво свидетельствовала о том, куда он тянулся…
        Богун с казаками бросился по этому направлению.
        Вскоре они заметили вдалеке черный столб дыма, медленно поднимавшийся к небу и расплывшийся вверху черным, неподвижным облаком. Когда казаки подъехали ближе, то глазам их представилось вместо села лишь потухающее пожарище, на котором возвышались груды побелевшего уголья и пепла, с разбросанными то там, то сям безобразными черными комками.
        Богун остановился и отвернулся от этого зрелища.
        — Здесь уже помощь не нужна, — промолвил он горько, — здесь уже все успокоилось! Гайда дальше! Неужели не найдем мы живых? — И он повернул коня от этого свежего гробовища и помчался вперед.
        LXXII
        Настал рассвет, но Богун и не думал уже об осторожности, а спешил к большому селу Лядинцам, лежавшему, по его расчету, еще мили две к югу. Богуну эта местность была известна, и он повел свой отряд напрямик глубокими оврагами и перелесками.
        Не доезжая до последнего яра, в котором ютилось у шумевшего по камням потока село, казаки услыхали за скалой тревожный гомон, смешанный с отголосками стонов и плача, как будто там собралась ярмарка и на ней происходила драка.
        Богун выскочил за колено оврага, и глазам его представилась действительно ярмарочная картина: запряженные волами и лошадьми возы теснились и лезли один на другого: они были беспорядочно наполнены всяким добром: на одних торчали скрыни, сундучки и кадки, среди которых гнездились подушки, кожухи и всякая домашняя рухлядь; другие — были забросаны лантухами с зерном, мешками с мукой и ряднами; иные были навалены сеном, сверх которого кое -где виднелись малые детки; смеющиеся, румяные личики их выглядывали любопытными глазками из зелени, точно яркие полевые цветочки. Среди возов блеяли овцы, мычали коровы, в ином месте визжал неистово поросенок, которого старались впихнуть в кадку, в другом — выла собака. Возле коней и волов двигались мрачные фигуры отцов и дедов, а у возов суетились заплаканные матери да дивчата. Торопливость и страх не давали им времени предаться вполне своему горю, а заставляли лишь метаться то в оставляемые родные хаты, то от них к возам; одни лишь старшенькие дети, понимавшие весь ужас этого бегства, ревели навзрыд и цеплялись за запаски своих матерей…
        Богун подскакал незаметно к этой обеспамятевшей толпе и крикнул:
        — Стойте, добрые люди! Я прибыл к вам с помощью и сумею оборонить вас… Только слушайте!
        Громкий голос Богуна заставил вздрогнуть толпу. Все онемели и обнажили головы, завидя перед собой знатного лыцаря; иные даже узнали славного полковника, и слово — «Богун, Богун!» перелетело радостно с одного конца табора до другого.
        — Куда вы задумали бежать? — заговорил Богун после улегшегося молчания. — Не уйти бегством вам от погибели и не спрятаться нигде! Призванные гетманом гости разметались на нашей опустошенной земле разбойничьими загонами, и здесь ли, дальше ли… а нагонят вас и истребят до единого…
        — Будь проклят гетман! Побасурманился, зрадник! — раздались в толпе бурные возгласы.
        — Да если бы и удалось вам уйти от татарина, — продолжал дальше Богун, — то где вы найдете другое такое село? Какие скалы укроют ваши насиженные гнезда от бурь и негод? Чье небо согреет вас так, как это родное небо? Эх, братья мои, не заменит вовек чужая сторона родимого края, не заменит мачеха родной матери! И что это за жизнь — пресмыкаться меж чужими людьми, сохнуть и чахнуть без пристанища, сиротами, как заклятое перекати -поле… Вон там на кладбище лежит ваша родына; здесь, к этим горам и долинам приросли мы костями, от этих красот не оторвать вам ваших душ и сердец… Так не лучше ли умереть дома, чем влачить позорную жизнь на чужбине?
        — Умереть лучше! — отозвался глухо старческий голос и пронесся стоном в толпе… В дальнем конце раздались неудержимые рыдания…
        — Да, умереть, — подхватил Богун, — но не смертью оглушенных страхом рабов, а смертью витязей в борьбе с врагом, с мечом в руках и с отвагой во взоре. Бросьте ж под ноги вы страх, расправьте свои крепкие руки; они за блаженной памяти батька Богдана умели бить ворогов. Ужели вы хуже своих отцов, ужели погасла в вас гордость, ужели пропала любовь к отчизне? Смотрите, вон у меня есть с сотню завзятцев, которые за вас лягут костьми! Встряхнитесь же и вы, берите коней, оружие, — у нас и того, и другого запас, — да присоединяйтесь к нам… Бейте ворога все — и стар, и млад… как били в славное время!
        Словно переродились все поселяне. По мере слов Богуна лица их оживлялись, покрывались румянцем отваги, а глаза загорались огнем… и наконец энтузиазм всколыхнул толпу, все чувства ее слились в одном восторженном крике: «На погибель катам! Все за тобою, наш батько!»
        — Так к оружью! — крикнул Богун, взмахнув обнаженною саблей; сверкнула от нее змеей радуга и рассыпалась искрами, а искры вонзились новой надеждой в сердца оживших людей…
        — До зброй! До зброй! — пронеслось по рядам грозно, и все бросились к возам добывать из-под овна старые мушкеты, заржавленные сабли и самодельные спысы…
        — Кто посильней — ко мне, до моей батавы, — распоряжался, разъезжая меж возами, Богун, — а кто послабее, скачи немедленно по соседним селам и хуторам, да оповещай всех, чтоб собирались загонами и примыкали ко мне; оповещай всех, что Богун ожил и поднял меч на неверных!
        Все ободрилось, все ожило, все бросилось исполнять приказания своего дорогого и славного батька…
        Вскоре разнесся слух по окрестностям, что Богун призывает всех поселян к оружию и собирает под свою хоругвь. Эта весть приостановила на время беспорядочное бегство поселян, подняв в них прежний воинственный дух. Вскоре отряд Богуна возрос до пяти сотен, и с этими удальцами он смело уже нападал и на сильнейшего врага; а так как шайки татар и турок были не многолюдны, да и при том воровские злодеи были лишь при безоружных храбры, то Богун, разбив свой отряд на пять сотен, громил басурманов по всем направлениям и наполнял ужасом их загоны.
        Такое мужественное сопротивление отшатнуло врагов от Подолии, и шайки их подались на Волынь.
        Между тем главные силы турок и татар, захватив Каменец, не двигались с места, а ждали коронного гетмана Собеского к себе в гости. Гетман же Дорошенко со своими полками, умноженными ордою татар, был двинут падишахом ко Львову, в Червоную Русь.
        Но несмотря на ослабление центральных сил, Собеский не думал подступать к Каменцу, а все поджидал короля Михаила с посполитым рушеньем (всеобщее ополчение). Но посполитое рушенье затруднялось магнатами, не желавшими поддерживать войну с Турцией, рисковать своим добром ради какого-то Ханенко и его быдла. Себялюбивые эгоисты, они готовы были отказаться и от этой беспокойной Украйны, потерявшей в глазах их всякий интерес вследствие своего запустения, и даже от пограничных крепостей, лишь бы хотя на время сохранить за собою свои маетности и золотую свободу. Слабодушный король был, кажется, сам того же мнения и не торопил серьезно ополчения. Падение Каменца придавило совсем его дух, и он втайне желал какого бы то ни было, но скорейшего мира.
        Собеский и начал о нем переговоры, а сам укреплял между тем свой лагерь. Он отрядил лишь полковника Залеского с тысячью драгун для истребления и перехватыванья грабительских вражьих шаек, разорявших и опустошавших край. Вот эти-то эскадроны Залеского да сотни Богуна и очистили вскоре середину Подолии от неверных; только часть прорвавшихся шаек потянулась безнаказанно к Чигирину и там уже неистовствовала на свободе. Богун с Залеским действовали теперь как союзники заодно; они бились вместе против татар и турок, а следовательно, и против Дорошенко. Это радовало гетмана Собеского; но старый фанатик Залеский презирал всех казаков и схизма- тов, а сподвижников пекельного выродка, бунтовщика Богуна, ненавидел до остервенения. Теперешние подвиги Богуна, помогавшие ему и облегчавшие его задачу, бесили его, и он больше был бы рад видеть в нем изменника, чем союзника; Богун же, не подозревая в нем этой ненависти, стремился соединить свои отряды с его силами, чтобы вместе двинуться к Киевщине и остановить там бесчинства татарских загонов.
        Узнав, что Залеский находится в двух милях от стоянки его сотни, Богун, взяв с собой есаула и почетную стражу из десяти казаков, с полным доверием отправился в польский лагерь переговорить с полковником о дальнейших мероприятиях.
        Залеский его принял, по -видимому, гостеприимно, но змеившаяся у его губ злорадная улыбка предвещала недоброе. Есаул Богуна не был допущен к аудиенции, а вместе с почетной дружиной приглашен был в другие шатры для угощения.
        Повыведав от Богуна о его силах, о возможности поднять среди селений «посполитое рушенье», о движениях бусурман, Залеский заговорил уже несколько иным тоном.
        — Любопытно, между прочим, знать, — спросил сурово региментарь польский, — кто уполномочил пана призывать к оружию хлопов?
        — Уполномочил меня на то, — отвечал спокойно Богун, — разбой, производимый врагом в землях Речи Посполитой и в моем крае.
        — Странно, что пан обеспокоился о Речи Посполитой: он был всегда ее злейшим врагом!
        — Пан полковник ошибается: я был противником своевольства магнатов, а не Речи Посполитой, и считал их злейшими врагами отчизны.
        — Пан раскается в своих думках… — прошипел Залеский.
        — Никогда! — поднял голос Богун. — Наконец, если б даже я был врагом, то неужели помощь от него в минуту страшного бедствия может быть ему поставлена еще в укор?
        — Да, может! — распалился гневом и желанием мести Залеский. — Во -первых, Речь Посполитая не нуждалась в твоей защите, а во -вторых, поднимая хлопов, ты действовал против дидычей их, против шляхты, отнимая у них последних работников. Наконец, за твоим подговором это быдло часто грабило панское добро, опустошало амбары и кладовые себе на харчи.
        — И спасителей от полного погрома и истребления пан называет еще бунтарями и быдлом? — возмутился Богун. — Так вот она, эта ваша шляхетная правда? Ха, ха! Все вы похожи на того потонувшего пана, которого спас и вытащил из воды за чуприну казак и который своего спасителя велел повесить за то, что осмелился своими руками прикоснуться к его вельможной чуприне… Да, вы все таковы, и всех вас ждет печальная доля!
        — Прежде о своей подумай, — произнес с ехидной улыбкой полковник и хлопнул в ладоши.
        Из-за занавеси бросились на Богуна сзади четыре драбанта, бывшие в засаде, и повалили на землю не ожидавшего нападения полковника, борца за обездоленный люд…
        Но Богун сразу не дался. Он встрепенулся и отбросил двух драбантов, но остальные два насели ему на ноги и не допустили сразу подняться, отброшенные же снова напали с тылу…
        Началась отчаянная борьба. Но куда же было старику Богуну справиться с четырьмя гигантами, да еще лежа!
        — Эх, старость, старость! — простонал он, напрягая последние силы… Но Залеский распорядился принести доску, кинули ее на богатырскую грудь славного рыцаря, и четыре драбанта уселись на эту доску. Затрещали у несчастного Богуна ребра, показалась на губах кровавая пена и с хриплым клокотаньем вырвалось из уст его проклятие низкому, коварному злодею…
        Бесчувственного, полумертвого героя связали наконец по рукам и ногам и отнесли в какой-то погреб, заменивший для него на время тюрьму.
        А Залеский, чтобы придать своему насилию формальное оправдание перед Собеским, собрал немедленно военный полевой суд. В обвинение Богуну поставлено было его славное прошлое и современные вымышленные факты, сношения его с Москвою, якобы для предательства отчизны; даже последнее заступничество Богуна за народ было приписано своеволию бунтовщика, не признавшего власти коронного гетмана и действовавшего самостоятельно. Суд не счел нужным допросить Богуна и проверить показания обвинителей, а единогласно приговорил его к смертной казни.
        Была ночь. Ни есаулы, ни почетная стража, прибывшая с своим полковником, ничего не знали об аресте его до самого вечера. Они были размещены по отдельным палаткам, и их стража охраняла, но Залеский для вящей безопасности распорядился и их арестовать ночью. Впрочем, несмотря на все предосторожности, арест этот не состоялся; исполнители его, предвидя сопротивление подгулявших казаков и не желая подвергнуться риску, подкрались к ним незаметно и перестреляли их.
        А Богун лежал в погребе на холодной и мокрой земле. Дрожь пронимала его измученное тело, в изломанной груди вместе с острой болью лежала давящая тяжесть… В отуманенный мозг страдальца едва -едва проникало сознание, что с жизнью еще не окончены все расчеты, что она еще тлеет в разбитом сосуде.
        Кругом стояла кромешная тьма; извне не долетало в эту глубокую яму ни единого звука, только вблизи слышался иногда какой-то подозрительный шорох… Но Богун лежал неподвижно; веревки, въевшиеся в его тело, не позволяли ему двинуться ни рукой, ни ногой, да и в ушах у него стоял глухой шум, маскировавший другие впечатления… Но вот что-то робко вскарабкалось на его грудь, двинулось осторожно вперед и холодными лапами вбежало на его руку. Вздрогнула инстинктивно кисть руки, и испуганный зверек бросился в сторону… Но через несколько времени Богун смутно почувствовал, что другой зверек карабкается ему на ногу, а третий подбежал к самому лицу и коснулся щеки голым, холодным хвостом…
        Чувство отвращения заставило Богуна встряхнуть головой.
        — Крысы? На съеденье крысам?! О! — простонал он, заскрежетав в бессильной злобе зубами и задвигал, насколько позволяли ему веревки, оцепеневшими членами.
        Эти движения вызвали у него нестерпимые, резкие боли, но ужас быть заживо съеденным омерзительными тварями превозмог их и заставил Богуна напрячь свое застывшее сознание к самозащите. Он стал отпугивать любопытных посетителей всем, чем мог: и встряхиванием тела, и ударами ног о землю, и слабыми криками… Крысы, убедившись, что их новый сожитель еще пока жив, отошли к стенкам погреба на наблюдательный пост и только изредка пускались на рекогносцировку…
        А несчастный страдалец конвульсивно, мучительно ловил широко раскрытым ртом воздух и чувствовал, что его проникало все меньше и меньше в раздавленную, изнывшую грудь… Ужас поддерживал его сознание, но оно часто гасло или переносило его из этого смрадного, наполненного крысами «ложа» в другие места, в другие минуты…
        LXXIII
        Богуну казалось, что он лежит в широкой степи, окутанной непроницаемым мраком, лежит, связанный татарским арканом, а татары, окружив его тесной толпой, светят в темноте ночи разбойничьими глазами и щекочут его холодными спысами…
        То ему грезилось, что он собрал весь уцелевший еще народ, усадил его на огромную колесницу и сам впрягся в нее, чтобы вытащить несчастных на гору, где играло любовно и ласково солнце. Но гора оказалась крутой; непомерная тяжесть клади давила ему грудь и пригибала его к земле, а сзади из чудовищной тьмы настигало их какое-то страшилище и рычаньем леденило ему кровь. Он напрягал все усилия, падал под тяжестью, поднимался снова и снова падал, а несчастные протягивали к нему исхудалые руки и молили раздирающим душу голосом: «Брате наш! Друже и батько! Не покидай нас, не сироти нас! Ты был единый нам защитник! У тебя одного болело сердце за нас! Что же с нами станется без тебя? Погибли мы, погибли!»
        То ему чудилось, что он закопан в могилу, но земля вся светится и совершенно прозрачна, ему видны вдали — и живописные подольские скалы с темными трещинами, по дну которых бегут серебристыми лентами ручьи и потоки, видны и мрачные волынские боры, и старый сывый Днипро, с бурной стремниной порогов, и бесконечные степи с синим морем вдали. И вся эта безбрежная ширь — мертва, глуха и пустынна… Внизу, в глубине, сколько глаз охватывает пространства, лежат под бескрестными могилами мертвецы, лежат и поодиночке, и врассыпную, и сплошными массами… Все кости да кости, не сочтешь их, а наверху — все черно, все пусто!
        Богун приходил в сознание, отбивался от крыс, снова впадал в бред и снова вздрагивал от наступавшего на него ужаса. Но вот на него повеяло какой-то отрадой: звук ли, песня ли раздается вблизи? О, это голос! Он узнал его! Он греет его застывшую кровь, заставляет радостно и больно вздрагивать сердце, проникает небесным блаженством все его существо… И как стало легко! Нет под ногами земли, вот и. страшное кладбище уходит и тонет в серебристой лазури. Он реет, плывет в каком-то блаженном экстазе… Но кто это с ним рядом? Кто поддерживает его нежной рукой? Ах, это она — Ганна, Ганна! Любимая… незабвенная!… — «Прости мне, казаче, прости мне, мой лыцарю славный! — слышит он ее дорогой голос, — много причинила я тебе в жизни непереможного горя, но причинила безвинно. Теперь же я успокою твои наболевшие раны и согрею молитвой твое изнывшее от страданий сердце! Сколько любви в нем было для братьев! Смотри, вон из тех бесконечных могил исходят светлые и радужные лучи, — то сердца погибших мучеников -братьев светятся благодарной любовью к тебе; а вон, смотри, разливаются слезами оставшиеся в живых… но слезы те
не жгут, они исцеляют лишь все житейские раны, они согревают измученное сердце. Ты становишься светел и ясен, как луч восходящего солнца! Забудь же все горечи, отдохни, успокойся… Тебя не забудет отчизна, а судьба ее там, в деснице всеведущего Бога!»
        Какой-то свет коснулся вдруг глаз Богуна. Кто-то ударил его грубо ногою. Богун пришел в себя и увидал вокруг незнакомых людей с фонарями.
        — Вставай! Развяжите этому быдлу ноги! — рычал офицер.
        Богун ничего не ответил; он едва дышал и не мог уже двинуться с места.
        — Что он, подох, что ли? — спросил офицер.
        — Нет, вельможный пане, — ответил кто-то, ткнув пальцами в веки Богуна, — еще мигает глазами.
        — Так тащите его наверх!
        Подняли гайдуки за руки и за ноги Богуна и понесли по крутой лестнице вверх.
        День едва рассветал; в голубоватом сумраке чернели какие-то фигуры, вооруженные мушкетами. Свежий воздух привел Богуна в себя. Он открыл глаза — и понял все.
        — Поставьте его у дверей! — приказал офицер.
        — Не держится на ногах! — ответили гайдуки.
        — Так привяжите старого пса!
        Богуну завернули руки за спину и привязали его к столбу. Он сделал над собой невероятное усилие и поднял голову.
        На востоке тихо разгоралась светлая, ясная полоса… Губы страдальца зашевелились:
        — Спаси, Господи… Спаси… отчизну, — прошептал он в последний раз.
        Раздался залп. Один только раз вздрогнуло тело полковника Богуна и застыло. Седая голова его молча свесилась на грудь, даже кровь не хлынула из его пронизанной пулями груди, а только выступила темными пятнами на белом жупане.
        Налетел предрассветный ветер и ласково приподнял свесившуюся на лоб Богуна седую чуприну.
        Так совершилось это ужасное дело, так отлетела исстрадавшаяся душа казака в неведомую высь…
        С большим трудом удалось Андрею и верным казакам увлечь своего старого полковника с поля битвы. Вступать теперь в сражение было безумно; наступающая сила Рославца превышала численностью их отряд в десять -пятнадцать раз, а темный народ, возбужденный священником, мрачно смотрел на своих бывших предводителей, готовый, казалось, ежеминутно броситься на них и растерзать их на тысячу частей. Убитая, потрясенная разыгравшейся сценой Марианна, казалось, потеряла рассудок; она беспрекословно позволила Андрею увлечь себя с поля битвы.
        Все это произошло в одно мгновение. Народ, ошеломленный появлением Рославца, не заметил исчезновения Гострого со своим отрядом, а Самойлович и не думал их преследовать; он рад был, что ужасающая осада Батурина разрешилась так счастливо, да и, кроме того, не хотелось ему тотчас же производить кровопролитие, времени для этого у него оставалось еще много.
        Таким образом, отряд Гострого беспрепятственно укрылся в лесу, находившемся невдалеке от Батурина.
        Только вечером, когда отряд остановился в лесу на привале, Марианна, казалось, пришла в себя.
        Долго сидела она неподвижно, устремив в пылающий костер тусклый, безжизненный взор, но вдруг по всему телу ее пробежала какая-то судорога; Марианна провела рукою по лбу и, повернувшись к Гострому, произнесла отрывисто:
        — Батьку! Что это было? Я не помню, не знаю, кто-то проклял меня… За что?!
        Первый звук голоса Марианны невыразимо обрадовал и Гострого, и Андрея: отчаяние, исступление — все было лучше того каменного состояния, в котором она пребывала до сих пор.
        Оба принялись успокаивать Марианну.
        — Что вспоминать, дитя мое! — произнес мягко Гострый, привлекая к себе голову несчастной дочери. — Господь сам знает истину; Он видит сердце человеческое… Он не принимает лукавых и продажных слов.
        — Он благословит тебя стократ, Марианна! — вскрикнул горячо Андрей, сжимая ее холодную руку. — Потому что ты достойнейшая из Его дочерей!
        По лицу Марианны скользнула горькая улыбка.
        — Это проклятие не тяготит меня, — произнесла она, гордо выпрямляясь, — но они… народ!.. Ты помнишь, за одно его слово — они все отступились от меня… Ох, тяжко, батьку, тяжко вспомнить! — простонала она. — Все, все до одного! Такая чудовищная ложь — и все забыто, и если бы не чудо — они бросились бы и растерзали б меня!
        — Не вспоминай, не рви своего сердца! — произнес Гострый. — Народ слеп и темен, но это была одна минута, они опомнятся, поймут обман, они снова возвратятся к нам.
        — Зачем же мы здесь, батьку, зачем ушли с поля? Вернемся назад! Еще есть время! Уговорим их! Нельзя же так оставить святое дело!.. Лучше умереть, чем уйти с позором, — вскрикнула Марианна и лихорадочно схватилась за лежавшую рядом с нею саблю.
        — Постой, постой, дитя мое, — остановил Гострый, — теперь надо переждать годыну. Возвращаться нам туда нечего, полковник Рославец подступил с двумя полками к Батурину, народ разбежался. Что сможем мы сделать со своей горстью против этой силы?
        Через три дня беглецы достигли без всяких приключений своего лесного гнезда. Тут только Андрей вздохнул спокойнее, всю дорогу он ожидал какой-нибудь засады; за себя он не опасался, но жизнь Марианны была для него дороже всего на свете, а теперь он был вполне убежден, что злопамятный Самойлович употребит все возможные усилия, чтобы избавиться от такого опасного врага.
        Возвратившись в свой замок, и Гострый, и Андрей осмотрели заново все укрепления, сделали запасы свинца, пороха, пищи, велели поднять все мосты, разрушить все плотины и, запершись в своем орлином гнезде, приготовились ждать нападения войск Самойловича.
        Потянулись томительные, унылые дни.
        Марианна не принимала никакого участия во всех этих приготовлениях. Последнее происшествие произвело на нее ужасающее впечатление. Казалось, проклятие действительно тяготело над нею.
        Бледная, исхудавшая, с лихорадочно блиставшими глазами, она молчаливо ходила вдоль стен своего замка, посматривая вдаль за зубчатую стену леса, окружавшую горизонт, словно ждала с нетерпением появления полков Самойловича. После того как народ, тот самый народ, для блага которого она трудилась всю свою жизнь, отступил от нее, — Марианне незачем было жить. Личная жизнь ее была разбита, а на спасение отечества она начинала терять надежду. Тщетно убеждали ее Гострый и Андрей в том, что нельзя придавать такое большое значение мнению толпы, тщетно доказывали ей, что толпа слепа и темна, что она способна минутно поддаться всякому влиянию, — Марианна уже не верила в прочность и силу расположения народа. Лучшие же представители казачества, истомленные вечной борьбой, казалось, уже готовы были сложить оружие и подчиниться надвигающейся на них силе… Была еще горсть отчаянных безумцев, подобных Гострому и Марианне, которые готовы были сложить свою жизнь за свободу отчизны, но их оставалось уже немного… Догорала еще надежда на Дорошенко…
        Наступила дружная весна. В одну неделю весь лес оделся в светлую, пушистую зелень; налетело множество пташек, весь старый бор ожил и наполнился веселым, радостным шумом, но в замке Гострого все было мрачно и угрюмо.
        Марианна еще надеялась на возможность вооруженного сопротивления, как вдруг, в самую неожиданную минуту, в замок Гострого пришло известие об избрании Самойловича в гетманы Украйны. Хотя все ожидали этого избрания, но весть о нем, а главное — условия, при которых совершилось оно, поразили всех, как громом. Избранная старшина выступила с гетманом за Московскую границу и там, под прикрытием стрельцов, совершила скорую раду, на которой и был избран Самойлович. В раде приняли участие только самые верные клевреты Самойловича, — потому-то выбор и пал единогласно на него.
        Марианна и Гострый тотчас же послали к Дорошенко, умоляя его, если возможно, вступить теперь в Украйну, так как в последнее время в ней появилось много недовольных избранием Самойловича в гетманы, и Дорошенко мог рассчитывать на их помощь. Но возвратившийся посол объявил, что Дорошенко не имеет теперь никакой возможности заняться делами Левобережной Украйны, так как к нему уже прибыли турецкие войска, объявлена война ляхам, и не сегодня, завтра должны начаться первые стычки. Вскоре после этого пришло к Гострому известие, заставившее наконец Марианну освободиться от того мрачного состояния, в котором она до сих пор находилась. Это было известие о Ладыженской победе Дорошенко. Оно ворвалось светлым лучом в мрачное жилище Гострого и принесло с собою тысячу жгучих, неясных надежд. И Марианна, и Гострый сразу ожили и воодушевились, но Андрей оставался задумчивым и сосредоточенным. Это известие не уменьшало опасности, окружавшей со всех сторон Марианну. Самойлович был избран гетманом, Дорошенко не мог прибыть на левый берег, да и ожидать его можно было весьма не скоро, ввиду затянувшейся войны. Это-то и
заставляло Андрея задумываться. Если Самойлович до сих пор не трогал их, то теперь, после своего избрания, он первым делом обратит свою месть на Гострого и Марианну и, несмотря на то что замок был достаточно укреплен, Самойлович сумеет, в конце концов, достичь своей цели. Несколько раз Андрей намекал Гострому на то, что пора обеспечить себя на всякий случай, но старик словно не понимал его намеков…
        Между тем опасения Андрея не были напрасны. Лишь только Самойловича утвердили в гетманском достоинстве, он вспомнил тотчас же о Гостром и Марианне и решил как можно скорее избавиться от них; но он задумал сделать это так тихо и ловко, чтобы его участие в этом деле было совершенно скрыто и чтобы народ не был раздражен каким-либо явным насилием. Брать приступом замок Гострого Самойлович не желал: во -первых, замок был в достаточной мере неприступен, а во -вторых, это возбудило бы толки и неудовольствие в народе.
        Дочь полковника Гострого, Марианна, была объявлена ведьмой, а всем, ее знавшим, вменялось в обязанность, во имя спасения своих душ, прервать с ней всякие сношения и при первой возможности изловить ее и прислать в Переяславль для духовного суда. Помимо этих посланий, слух о том, что под Батурином видели ведьму, распространился среди всего народа. Странный образ жизни, который вела до сих пор Марианна, подтверждал эти слухи, и вскоре они дошли, благодаря темноте и суеверию толпы, до самых чудовищных размеров. Самойлович послал еще сильный отряд из самых преданных ему казаков и стрельцов; им был отдан приказ следить тайно за Гострым и Марианной и при первой возможности схватить их и доставить в Переяславль.
        Ничего этого не знал Андрей, но он замечал уже не раз, что и ближайшие крестьяне начали относиться к нему как-то странно: сторонились, избегали с ним разговоров; дети же и бабы при виде его просто пускались бежать в разные стороны.
        LXXIV
        Однажды, когда Гострый, Андрей и Марианна сидели втроем в своем трапезном покое и толковали о том, что делается на правом берегу, Андрей решительно обратился к Гострому.
        — Пане полковнику, — произнес он, — пора нам подумать о том, как оградить себя на будущее время. Война на правом берегу затягивается надолго, слышно, что Дорошенко двинулся с турками к Каменцу и там простоит не малый час… А когда они придут к нам, на левый берег, то единому Богу известно. Между тем Самойлович уже утвердился на гетманстве, так что теперь…
        — Что? — перебила его резко Марианна и быстро повернулась к нему.
        — Он начнет мстить нам.
        — Ну и что ж из этого?
        — То, что нам надо подумать о твоем спасении.
        — Наш замок неприступен и выдержит какую угодно осаду!
        — Осаду, коханая моя! Зачем ему осада, когда он может найти тысячу других средств, чтобы погубить нас, а главное — тебя…
        — Так что же нам делать? Будем ждать врага!
        — Батьку единый, сестра моя родная! — обратился Андрей к Гострому и Марианне. — Ваша жизнь стоит для меня дорого, и я должен подумать о спасении ее. Если мы останемся здесь, на левом берегу, — он всюду отыщет и тебя, сестра, и тебя, батько, и не будет той муки, которую он не придумал бы для вас! Мы должны уйти.
        — Что? — повторили с недоумением и Марианна, и Гострый, устремив на Андрея вопросительный взгляд.
        — Да, мы должны уйти на время на правый берег, в Чигирин.
        Лицо Марианны покрылось густым румянцем.
        — Никогда! — воскликнула она горячо. — Бежать отсюда в такую минуту и не оказать даже предателю никакого сопротивления? Зачем же тогда мы обвиняем других в трусости, когда сами хотим бежать отсюда в такую ужасную минуту?
        — Нет, сыну, нет! — произнес решительно Гострый. — Спасибо тебе за твою щирую любовь, но я не уйду из своего старого гнезда. Соромыть своей седой чуприны не стану! Пускай приходят сюда, пусть ищут нас и берут, если смогут, силой, но сам я, своей волей, не уйду из своей отчизны и не покину ее на разгром, предательство и грабеж!
        — Мы только короткое время будем действовать оттуда, с правого берега. Ведь Дорошенко не отказался же от своих планов?
        — Нет, сыну, нет! — продолжал настойчиво полковник. — Когда бы даже нам с дочкой гордость и не мешала покинуть свое родное гнездо, и тогда мы должны были бы здесь остаться. До сих пор Дорошенко был бессилен, теперь в руках его сила, грозная и могучая. До нас доходят вести о его победах; не сегодня, завтра он покончит с ляхами и тогда обратится на левый берег. Кто же будет приготовлять здесь для него народ, кто будет передавать ему верные вести, если не будет здесь нас? Нет, сыну, для блага Украйны мы должны остаться здесь, а смерть не испугает нас с дочкой. Так ли, Марианна?
        — Так, батьку! — ответила гордо Марианна, опуская свою руку на его плечо.
        Как ни старался Андрей уговорить старика и Марианну — все было напрасно. Решено было, что они все останутся в своем орлином гнезде.
        Между тем прибывшие с правого берега люди принесли с собой какие-то странные, противоречивые известия: одни из них уверяли, что Дорошенко с турками одержал под Каменцем блестящую победу над ляхами, другие, наоборот, утверждали, что турки отступились от Дорошенко, заключили мир с ляхами, а ляхи-то за это предали им на разграбление всю Украйну, и что вот теперь загоны татарские и турецкие расступились по всей стране, угоняют целыми тысячами народ, жгут и грабят все! Все Правобережье бежит за Днепр…
        Этот слух привел в страшное волнение и Гострого, и Марианну, и Андрея. Андрей предложил, что он поедет к ближайшему полковнику Кривуле, старому приятелю Гострого, — он жил неподалеку от Днепра, — у него уже можно было узнать истину об этих разноречивых слухах… Но Марианна и Гострый захотели поехать с ним. Тщетно Андрей просил их остаться в замке, Марианна не слушала его: решено было, что поедут втроем.
        Впрочем, Андрей должен был и сам согласиться с ними, так как видимой опасности не представлялось. Люди в окрестностях жили самые преданные, а отряд из двадцати казаков, который решено было взять с собой, мог служить верной защитой от всякой дорожной случайности.
        Полковник жил от Гострого верстах в семидесяти; по дороге надо было где-нибудь переночевать. Решили переночевать у одного верного и преданного Гострому священника.
        Был уже вечер, когда всадники въехали в деревню, где проживал старичок священник. Он был совершенно одинок; его домик стоял на краю села, — это обстоятельство представляло для путников также своего рода выгоду.
        При въезде в деревню им повстречалось двое каких-то крестьян; наружность их была столь заурядна, что никто из всадников не обратил на них никакого внимания. Но незнакомцы, по -видимому, отнеслись не так равнодушно к проскакавшим мимо них всадникам.
        — Ты видел, кто это проехал? — обратился один из них шепотом к другому.
        — Видел: полковник Гострый с дочкою. А что?
        — Как что? Забыл разве, что наказывали нам?..
        — Не забыл, да только не ладно как-то: полковник нам всегда добра хотел… Грех!..
        — Грех?! За ведьму грех?! Эй, смотри, как бы тебя за такое слово не заставили на том свете языком горячую сковороду лизать! Идем, идем скорее! Поймать ведьму — великое дело, — и себе отпущенье грехов заслужишь, и на весь дом свой благословенье призовешь.
        Собеседники быстро зашагали в противоположную сторону…
        Услышав конский топот, старичок священник поспешно вышел на крыльцо встречать гостей, но при виде Гострого он в смущении попятился назад.
        — Что, панотче, вижу, испугались? Думали, какие враги скачут во двор? — произнес приветливо Гострый, соскакивая с коня и подходя к священнику. — Не ждали?
        — Не ждал, не ждал… ох, Господи, что-то будет? — пробормотал смущенно священник, испуганно озираясь по сторонам. — Времена… времена…
        — Да, уж времена! — произнес и Гострый со вздохом, не понимая причины смущения священника. — Однако, отче, приютите ли вы нас на ночлег? Едем к полковнику Кривуле, как бы только дочку в хате пристроить, а сами мы и на дворе ляжем.
        — Что ж, пожалуйте… Я рад, чем могу… только… Ох, Господи! Не встречали ль вы кого?
        — Нет, никого. А разве случилось что?
        Священник пробормотал еще несколько невнятных слов и попросил наконец гостей следовать за собою. Он предложил было им ужин, но утомленные путники отказались от всякой пиши.
        — Батьку, — обратился Андрей тихо к Гострому, улучив минуту, когда они остались одни. — Что-то недоброе слышится мне… Отчего это батюшка так всполошился при нашем приезде? Надо не спать.
        — Так, сыну… Я и сам замечаю что-то не то… Подождем только до света. Часа через три -четыре можно будет уж ехать.
        — Ну, так ты, батьку, оставайся здесь, а я с казаками лягу на дворе.
        Марианна не слыхала этого разговора. Утомленная переездом и тягостным волнением, она упала на приготовленную ей постель и тотчас же забыласьтсрепким сном. Долго ли или мало она спала, Марианна не могла бы сказать; проснулась она оттого, что Андрей сильно встряхнул ее за плечо.
        Марианна быстро вскочила и села на постели.
        В комнате едва серело. В этом холодном полусвете она увидала Андрея и Гострого, стоявших возле ее кровати; лица обоих были бледны и встревожены. Со двора доносился какой-то дикий и глухой шум, бушевавший вокруг дома.
        — Что случилось? — произнесла отрывисто Марианна.
        — Несчастье! — ответил Андрей. — Народ обступил всю хату, наши казаки еще отстаивают, но они сбегаются со всех сторон.
        — Чего ж они хотят? — спросил Гострый.
        — Они требуют, чтобы им выдали сейчас ведьму, с ними стрельцы и казаки Самойловича.
        — А! — вскрикнула Марианна, вскакивая с постели. — Ведьму им нужно, ведьму! Хорошо, я пойду к ним!
        Она бросилась было к двери, но Гострый удержал ее за руку.
        — Стой, дочко, — произнес он решительно, — не надо раздражать без толку дикую толпу. Все это штуки Самойловича, но погоди — я выйду к ним.
        — Они убьют тебя, батьку.
        — Они не посмеют поднять на меня руку, они послушают меня.
        — Я не пущу тебя одного! Я пойду вместе с тобою.
        — Нет, дочко, — произнес решительно Гострый, — мое это дело.
        Он осенил Марианну крестом, поцеловал ее в голову и вышел из хаты.
        На дворе между тем происходила отчаянная свалка: народ, стрельцы и казаки Самойловича, наполнившие все дворище священника, толпились к дверям дома, стараясь проникнуть на крыльцо, но казаки Гострого не допускали их. В тусклых, холодных сумерках рассвета эта черная, волнующаяся толпа принимала какой-то чудовищный вид. Слышались крики, проклятия, звон сабель и какой-то дикий вой. Ежеминутно на дворище прибывали все новые и новые толпы народа, стекавшиеся со всех сторон села.
        Но вот на крыльце появился Гострый.
        — Полковник, полковник! — раздалось кругом.
        Толпа как-то шарахнулась и отхлынула от крыльца.
        Гострый остановился в дверях. На нем не было ни жупана, ни кольчуги; белая сорочка, распахнутая у ворота, обнажала загорелую грудь, на которой блестел золотой крест. Голова его не была ничем покрыта, седая чуприна свешивалась на ухо. С ним не было никакого оружия, только у пояса висела сабля.
        Вся фигура этого старого героя, появившегося вдруг перед разъяренной толпой, имела в себе столько благородства и отваги, что толпа на минуту опешила.
        Гострый поспешил воспользоваться этим мгновеньем.
        — Дети мои! Братья мои! — произнес он громко. — Чего собрались сюда, чего хотите от меня, от вашего старого батька? Быть может, появились где враги? Быть может, отняли у вас последнее добро слуги гетманские? Быть может, угнали ваших жен и детей татары? Идем, я поведу вас, как и в былое время, даром, что я стар, а рука моя не разучилась оборонять моих любых детей.
        С минуту все молчали, смущенные его словами. Но вот раздался грубый возглас одного из стрельцов.
        — Довольно нам зубы заговаривать! Ведьму нам подавай!
        — Ведьму! ведьму! — подхватили другие голоса.
        — Какую ведьму? О чем вы говорите? Я не разумею вас! — произнес гордо Гострый. — Господь хранил еще до сей поры мой дом от нечистой силы.
        — Не юли, старый хрыч! Не знаешь, о ком речь идет? Дочку свою, бесовскую супружницу, ведьму, подавай нам! — закричал снова стрелец, а за ним и другие.
        Лицо Гострого покрылось багровыми пятнами.
        — Кто смел сказать здесь такое слово? Кто смеет порочить мою дочь? — крикнул он гневно. — Выходи сюда. Я померяюсь за это слово с тобой. Братья, дети мои! — продолжал он взволнованно, обращаясь к окружавшей дом толпе. — Вы знаете меня, вы все выросли на моих очах, вы видели, как и я, и дочка моя стояли всю жизнь за нашу честную веру, — так смотрите же, вот крест на моей груди: клянусь вам сим святым крестом, клянусь вам своей седой головою, клянусь спасением души моей — что все это ложь и клевета! Они нарочито выдумали эту клевету, лишь бы поднять вас против тех, кто всегда стоял за вас!
        — Довольно! Довольно людей морочить! Подавай ведьму, владыка ее требует на суд! — закричали стрельцы, а за ними и другие.
        — Не владыка, а гетман ваш, злодей и изверг, требует ее! — закричал Гострый, и его голос покрыл крики толпы. — Не ведьму ему надо, а головы тех людей, которые стоят за народ. Слепцы! Безумцы несчастные! Да знаете ли вы, что он нарочито выдумал эту ложь? Чтоб лишить вас последних защитников, чтоб, переступив через наши трупы, наложить на вас еще горшее ярмо.
        — Молчи, бунтарь! — закричал на него начальник казаков Самойловича. — Это ты со своей дочкой -ведьмой колдовал да дурил народ, лишь бы себе гетманство добыть! Чего вы смотрите, заткните ему глотку! Тащите сюда ведьму за косы. Это она наслала на вас все беды: голод, хворобы, неурожай!
        — Ведьму, ведьму подавай! — подхватили кругом разъяренные голоса, и все хлынуло к крыльцу.
        — А! И вы за ними? Так бейте же вперед в эту грудь, которую я за вас всю жизнь под удары врагов подставлял! — вскрикнул горячо Гострый и порывистым движением разорвал на своей груди рубаху. — Через мой труп переступите раньше. Чего ж вы стали? Идите!
        Часть толпы замерла на месте, но стрельцы и казаки Самойловича бросились с дикими криками вперед, увлекая за собой остальных.
        Началась отчаянная схватка.
        Казаки Гострого обступили стеной своего старого атамана. Но чем больше было сопротивления, чем удачнее отражали они нападение, тем в большее остервенение приходила обступившая дом толпа. Какой-то рев стоял кругом…
        Толпа все прибывала и прибывала, со всех сторон села бежали люди, вооруженные косами, топорами; бабы и дети ломали плетни, вырывали колья и бросались с ними на казаков Гострого.
        Как ни отчаянно сопротивлялись они, но толпа одолевала их своей массой. Вокруг образовалась целая баррикада из упавших тел, но и ряд защитников Гострого редел все больше и больше. Вот наконец один стрелец гигантского телосложения разорвал их ряды и бросился прямо на Гострого, но здесь его встретил меткий удар, и стрелец покатился по ступеням с раздробленной головой.
        За ним бросились другие. Но не так-то легко было взять Гострого! Сабля его сверкала, как молния, над головами осаждавших, и каждый ее удар опрокидывал кого-нибудь из врагов. Однако толпа напирала со всех сторон. Еще только два или три казака Гострого стояли на ногах, остальные уже все лежали. Но Гострый не сдавался. Взбиравшиеся на крыльцо катились один за другим вниз с раздробленными головами, с отрубленными руками, с исполосованными сабельными ударами телами. Казалось, какая-то сверхъестественная сила окружала Гострого.
        — Ведьма! Ведьма не допускает! — раздались крики в толпе.
        — А ну, за мной, хлопцы, ударим с тылу! Вытащим ее оттуда за косы! — крикнул громко чей-то голос.
        — Верно, верно! — подхватили другие.
        — Держись, Андрей! — закричал Гострый, набрасываясь с новой энергией на устремившихся на него со всех сторон врагов.
        Часть толпы бросилась за хату и окружила ее с противоположной стороны. В комнате, в которой находились Андрей и Марианна, не было других дверей.
        — Ломай окна! — закричали в толпе.
        Более смелые бросились к окнам, но здесь их встретили Андрей и Марианна. Раздались выстрелы. Несколько душ упало, но это еще больше раздражило толпу. С диким ревом «ведьма, ведьма!» хлынули к окнам толпы нападавших, — но ворваться в дом было не так-то легко. Защищенные стенами, Марианна и Андрей смело отбивались от осаждающих. Уже с полчаса тянулась осада, а «ведьму» все не удавалось добыть.
        Вдруг среди толпы раздался чей-то крик:
        — Выкурим ее, выкурим! У кого есть кресало? На крышу, за мной!
        Дружный рев был ответом на эти слова. Несколько человек бросилось на крышу.
        LXXV
        Увлеченные отчаянной защитой, ни Марианна, ни Андрей не слыхали крика «выкурим ведьму!» — как вдруг они заметили, что комната наполнилась багровым светом, и вместе с этим к ним донесся дикий рев и хохот толпы. Марианна оглянулась, и раздирающий душу крик вырвался у нее из груди. Гострый тоже обернулся на крик Марианны и этим неосторожным движением открыл свою обнаженную шею. Сверкнул в воздухе клинок, и острая сталь впилась в могучую шею казачью… Покачнулся от этого смертельного удара старый боец, но не упал, — в одно мгновенье его подхватили стрельцы на длинные копья и подняли высоко над обезумевшей, разъяренной толпой.
        Забывая все на свете, бросилась к нему Марианна, за нею кинулся и Андрей, но старик уже не мог видеть этого порыва любви: глаза его были закрыты, из зиявшей на шее раны кровь лилась широкой струей.
        — Батьку, батьку! — вскрикнула Марианна, подымая руки к старику, гордая, непокорная голова которого склонялась теперь на пронзенную грудь.
        В немом, исступленном отчаянье застыла Марианна, забыв в эту минуту и о клокотавшем вокруг нее пламени, и о наступавшей со всех сторон толпе, она понимала только одно: ее отец, которого она любила больше всего на свете, — висит теперь перед ней на копьях, мертвый, бездыханный, немой.
        Ошеломленный, потрясенный этой смертью, Андрей тоже окаменел на мгновенье перед трупом. Толпа воспользовалась этой минутой: вооруженные секирами, бердышами и дрекольями люди бросились на крыльцо и уже готовы были ворваться в хату, но в это мгновенье произошло что-то необычайное. Объятая пламенем крыша крыльца с грохотом рухнула и погребла под своими пылающими развалинами и палачей, державших на копьях полковника, и всех взобравшихся на крыльцо.
        Крик ужаса вырвался из груди окружавших хату людей.
        — Кара ведьмы! Кара ведьмы! — раздались кругом возгласы. — Веревок сюда! Мы ее вытащим оттуда.
        Между тем осаждавшие хату с тылу бросились к окнам. Застучали секиры, и через несколько минут окна со звоном попадали на пол, но войти в хату уже не было возможности: сквозь черные трещины потолка прорывался огонь темно -красными языками, багровый, удушливый дым наполнял клубами хату, захватывал дыхание. Оставаться в ней дольше — значило сгореть живыми.
        — За мной, Марианна! — вскрикнул Андрей. — Прорвемся через толпу!
        С обнаженной саблей в руке бросился он вперед, увлекая за собой девушку.
        Весь домик был уже объят пламенем, но Андрей кинулся вперед и, прорвавшись через эту бушующую стихию, одним прыжком очутился на дворе.
        При виде Марианны толпа пришла в какой-то неистовый восторг.
        — Вот она — ведьма, ведьма! — раздалось кругом.
        — Веревок сюда! — закричали передние, не решаясь все-таки подступить к «ведьме».
        Действительно, освещенная заревом пожара, Марианна была ужасна: длинные, всклоченные волосы спадали кругом черными змеями; на бледном, худом лице исступленные глаза горели каким-то страшным блеском. Крик толпы привел ее в себя.
        — Ведьма! Ведьма! — захохотала она дико, подымая над головой окровавленные руки. — Так знайте же, ваша правда — ведьма я! Ха -ха -ха! Ведьма!
        — Марианна, что ты говоришь?.. — вскрикнул Андрей, хватая ее за руки, но Марианна не слыхала его.
        — Будьте ж вы прокляты! — продолжала она кричать исступленным, хриплым голосом, простирая над толпой руки. — Всю нечистую силу призову я на ваши головы! Не будет того горя, которое не упадет на вас! Голод, мор, трус, разорение — все увидите вы! Не будет вам отныне ни счастья, ни покоя! Проклятие вашему гетману, предателю отчизны! Проклятие вам, и детям вашим, и внукам! Проклятие!
        Но здесь один из стрельцов размахнулся арканом, веревка взвилась над головой Марианны и захлестнулась вокруг ее шеи. Марианна вздрогнула, взмахнула бессильно руками и повалилась на землю.
        — Злодеи! — закричал не своим голосом Андрей, бросаясь с саблей на толпу, но страшный удар обуха по голове прервал его слова. Даже стон не успел вырваться из груди Андрея, и он грохнулся на землю рядом с Марианной.
        Остервеневшая толпа хотела было броситься и растерзать Марианну на куски, но казаки и стрельцы Самойловича отстояли ее; им надо было доставить осужденную живою на суд. Марианна была еще жива, но казалась совсем потерявшей сознание; она уже не сопротивлялась, не говорила ни слова, — глаза ее глядели тускло, безжизненно, словно не видели ничего перед собой. Стрельцы без всякого труда связали ее, положили на простую телегу и повезли под сильным конвоем в Переяслав. Здесь ее заковали в кандалы и заключили до суда в глубокую темницу. Над узницей был наряжен такой строгий надзор, что нечего было и думать о какой-либо возможности бегства.
        Но Марианна и не помышляла об этом.
        Только очутившись в этой сырой, подземной темнице с тяжелыми кандалами на руках и ногах, она пришла в себя и поняла, что совершилось с нею. Возмутительная картина зверского нападения толпы, смерть отца и Андрея встали перед нею со всеми ужасными подробностями, но сердце ее не сжалось жалостью — оно было уже наполовину мертво. Она знала, что ее ожидает смерть, и только страстно желала, чтобы ее приход совершился скорее. В душе Марианна ощущала только одну беспросветную тоску. Теперь она была одна, совершенно одна на всем свете. Личная жизнь ее была разбита. Мазепа не любил ее… Дорогие люди, которые еще привлекали ее к жизни, были уже там, куда и она должна была скоро переселиться.
        Между тем над Марианной назначили торжественный суд. На суде появилось множество свидетелей, все они обвиняли Марианну в чародействе и в сношениях с дьяволом и приводили всевозможные доказательства своим словам. Последнее же событие было передано с самыми ужасными прикрасами. Все утверждали, что Марианна погубила своим чародейством сотни народа, что все видели, как над головой ее носилась нечистая сила в виде стаи черных хрюков и поражала всех, кто только хотел подступить к ведьме, что только веревкой, снятой с колокольни, удалось повалить ее, но, даже и связанная, она не потеряла своей чародейской силы, так как сожгла и церковь, и всю деревню. Проклятья и угрозы, которые призывала Марианна на голову гетмана и народа, были также переданы судьям.
        На все обвинения, на все вопросы судей Марианна отвечала или гордым молчанием, или проклятиями Самойловичу.
        Когда же ей предложили духовника, которому бы она открыла всю свою душу, Марианна отвергла гордо и это предложение.
        Этот последний поступок ее привел всех в священный ужас.
        Виновность Марианны была вполне доказана. Ее приговорили единогласно к сожжению на костре и в тот же день послали этот приговор на утверждение к гетману в Батурин.
        Хотя Самойлович был уже официально утвержден в гетманстве, но все-таки он еще не чувствовал себя спокойным; необычайный успех не опьянил его и не заставил почить на лаврах; своим холодным, прозорливым умом Самойлович прекрасно понимал, что этот успех был только первой ступенью той лестницы, по которой ему надо было еще взбираться, чтобы достигнуть окончательной победы. Для того чтобы утвердиться на гетманстве и обеспечить свою дальнейшую судьбу, ему надо было прежде всего победить внутренние неудовольствия в Левобережной Украйне и затем покончить с Дорошенко, так как пока Дорошенко оставался гетманом на правой стороне Днепра, Самойлович не мог быть уверен ни на один день в прочности своего положения. Итак, тотчас же после своего избрания Самойлович приступил к устройству своих дел.
        Он прекрасно знал, что неправильность его избрания должна была глубоко оскорбить и озлобить казаков, что они ни в каком случае не простили этого явного нарушения их прав, и если молчат до сих пор, то только из страха перед прибывшими московскими войсками. Поэтому Самойловичу надо было прежде всего избавиться от своих внутренних врагов, которые могли бы содействовать народному волнению, а затем милостивым правлением и всевозможными льготами заслужить симпатию казаков и народа, чтобы заставить их забыть допущенное при его избрании нарушение прав.
        Первым делом Самойлович распорядился насчет Гострого и Марианны. Отправив для наблюдения над Гострым и Марианной сильный отряд, он принялся исподволь освобождаться от соучастников заговора против Многогрешного. Прежде всего он постарался избавиться от Мокриевича, на верность и преданность которого нельзя было ни в каком случае положиться, затем от обозного Забелы, который все время питал надежду на то, что его изберут гетманом, а потому затаил в душе тайную обиду на Самойловича; такая же участь постигла и других опасных для него лиц. Только Домонтович и Райча избежали его опалы, да и то потому, что, по своей бездарности и непопулярности, были вполне безопасны для него.
        Удаляя таким образом мало -помалу всех опасных лиц, Самойлович старался изо всех сил заслужить расположение народа. Так как в Украйне, благодаря столь продолжительным неурядицам, наступил голод, то гетман велел скупать в ближайших московских окраинах хлеб и продавать егр за безценок народу. Он постарался также, сколько возможно, оградить свободу рядовых казаков от своевольства старшины. Этими и другими предусмотрительными мерами Самойлович начал действительно водворять мало -помалу спокойствие в взволнованной его избранием Украйне. Но устраивая таким образом внутренние дела своего гетманства, он не переставал зорко следить за происшествиями на правом берегу. Победы Дорошенко сильно смущали его.
        При таком течении дел Дорошенко, покончивши с ляхами, мог немедленно перейти с турками на левый берег, и если Самойлович в делах политики чувствовал себя полным господином, то в своих военных способностях он был далеко не так уверен, да и не имел особого намерения применять их на деле. И действительно, при его непрочном положении в собственном гетманстве борьба с турками и с Дорошенко не могла предвещать ему ничего хорошего.
        Для того чтобы получать самые верные сведения с правого берега, Самойлович отправил туда несколько своих людей, которые должны были на время войны оставаться там и немедленно извещать гетмана о малейших событиях и изменениях в делах политики, происходящих на правом берегу.
        Прошло уже недели две с тех пор, как Самойлович получил известие о взятии Каменца, и ни один из его клевретов не присылал ему до сих пор никакого отчета о дальнейших действиях Дорошенко.
        Это начинало его тревожить…
        Однажды, когда гетман Самойлович расхаживал в волнении по своему роскошному покою, в котором ему еще так недавно приходилось хитрить и изворачиваться перед Многогрешным, ему доложили, что прибыл один из отправленных им на правый берег гонцов и желает видеть его гетманскую милость.
        При этом известии Самойлович всполошился.
        — Веди, веди его скорее! — вскрикнул он нетерпеливо и даже сам было подался к двери, но джура предупредил его желание.
        Через минуту в комнату вошел гонец и, низко поклонившись гетману, остановился у порога.
        — Отчего не ехал? Что случилось? Почему не присылал никто вестей? — забросал его Самойлович вопросами.
        — Не было ничего верного, ясновельможный гетмане! — ответил тот.
        — Ну а теперь?
        — Теперь уже есть… я двух коней загнал, так спешил к его мосци.
        — Что же случилось? Говори.
        — Война с ляхами окончилась, ясновельможный гетмане. Под Бучачем ляхи заключили мир с Дорошенко и султаном.
        — Ну, ну и какие -же умовыны?
        — Ляхи обязались уступить туркам всю Подолию и платить им ежегодно по двадцать две тысячи злотых. Долго спорили ляхи с турками о том, чтобы не писать в договоре дань, а только упоминки… Наконец уже султан сжалился над ними: позволил написать упоминки… абы гроши!
        Самойлович махнул с презрительной гримасой рукою и прибавил живо, — а с Дорошенко как покончили?
        — Ляхи отказались навеки от всех своих прав на Украйну.
        — Отказались?! Добровольно?!
        — Нечего было делать, ясновельможный! Прикрутило их так, что или откажись, или все со всем сеймом в полон к туркам иди. Вся Украйна отошла к Дорошенко. Ляхи обязаны вывести из всех городов свои залоги, оставивши оружие и крепостные арматы. А Дорошенко со всеми казаками поддался султану; обещал ему султан за это охранять его от всех врагов, и Дорошенко обещался султану являться на каждый его зов.
        Посол начал- излагать перед гетманом подробно все остальные пункты договора ляхов с турками и турок с Дорошенко, но Самойлович теперь уже плохо слушал. Известие о необычайном успехе Дорошенко страшно поразило его.
        Ляхи отказались навсегда от Украйны! Дорошенко свободен и имеет за собою еще такую грозную помощь, как Турция и Крым! Почему же ему не броситься теперь сюда, на левый берег, и не захватить и левобережной булавы? И это будет, будет так. Он не расстался со своей давнишней мечтой, — не затем ли он и поддался султану, чтобы завоевать себе левый берег и соединить под своей булавой обе Украйны; с Москвой затея не удалась, так он и бросился к султану… Туркам это на руку: новая война — новый грабеж… Самойлович прошелся по комнате и потер похолодевшие руки. За Дорошенко — Турция, а за него — Москва. Кто пересилит в этой борьбе?
        Что мог он выставить на поле битвы? В Украйне с ним было немного московских ратных людей, а пока успеют в Москве собрать войска и прислать их на Украйну, турки с Дорошенко перекинутся тотчас же на правый берег… И кто тогда останется победителем? Ха -ха! Он даже не может положиться и на казаков, потому что стоит только этому безумцу Дорошенко появиться на левом берегу, и все полки отложатся от своего законного гетмана и перейдут к нему.
        Самойлович остановился перед посланцем.
        — Ну, а теперь куда же двинулся Дорошенко?
        — Стоял с ханом под Львовым.
        — А турки?
        — Султан с главными силами еще стоит под Бучачем, а остальные с татарами рассыпались по всей Украйне. Что делается там, Боже! В пекле самом не несут грешные такой муки, какую терпят теперь несчастные люди на Украйне!
        И посланец принялся было описывать Самойловичу все ужасы турецких зверств, разыгрывающихся на Украйне, но Самойловича теперь не занимал этот вопрос.
        — Ты говоришь, что мир уже заключен, отчего же турки стоят в Украйне? — перебил он его нетерпеливым вопросом.
        — Не знаю о том ничего. Как только я узнал о мире, так сейчас и бросился к твоей ясной мосци.
        — Ну, ладно. Ступай, жди, может, опять придется послать на тот берег.
        Посланец поклонился и вышел из покоя, а гетман остался один, осаждаемый тревогой и беспокойством.
        При таких условиях даже его холодный, прозорливый ум не мог придумать ничего, оставалось только ждать…
        Прошло несколько дней такого томительного, бесплодного ожидания; с каждым днем беспокойство охватывало Самойловича все больше и больше…
        Он велел крепить города, велел всем казакам деятельно готовиться к отражению врагов, послал в Москву гонцов, прося помощи на случай нападения турок, но все эти распоряжения только увеличивали его собственную тревогу… Больше всего его мучила неизвестность. Он мог бы получить самые верные сведения от Фроси, но, как назло, и Горголя, посланный в Чигирин на разведки, не возвращался до сих пор.
        Прошло еще несколько дней…
        Наконец к гетману прибыл еще один гонец.
        LXXVI
        Гонец с правого берега привез на этот раз более утешительные известия: он сообщил Самойловичу, что султан, подписав мир с ляхами, возвратился со своими войсками в Стамбул, а также, что и хан направился в Крым, что остались в Украйне только своевольные шайки, рыскающие кругом по окрестностям.
        Самойловичу показалось, что какой-то неслыханно тяжелый камень скатился с его души; если турки отступили, значит, во всяком случае в этом году, уже не состоится нападения на правый берег.
        — А за год… — Самойлович улыбнулся и махнул рукой. — Что только не может случиться за год!
        Он сладко потянулся.
        Пора, пора ему отдохнуть от этой вечной тревоги и насладиться властью и любовью… взять бы теперь к себе Фросю… успокоиться… отдохнуть… но нет, нет! Не надо поддаваться слабости, еще до берега далеко! Когда погибнет Дорошенко, тогда только можно будет свободно и вольно вздохнуть!
        Прошло еще несколько дней, и Самойлович получил с правого берега еще более приятные известия, а именно, что хотя ляхи подписали с Дорошенко мир, но никто и не думает исполнять означенных в договоре условий: ляхи не только не выводят своих войск из городов, но ведут партизанскую войну с казаками, а Ханенко, собрав порядочное войско из своих казаков и присоединившихся к ним ляхов, двинулся против Дорошенко.
        Это известие привело Самойловича в самое превосходное состояние духа; мечты и надежды закружились в его голове.
        Теперь уже смело можно было рассчитывать на поражение Дорошенко. Ханенко был опытный полководец, войско у него было свежее, а Дорошенко без турецких и татарских войск был уже далеко не так страшен.
        Однажды, когда Самойлович сидел в своем покое, погруженный в радужные мечты о будущем, вошел джура и объявил, что какая-то вельможная пани прибыла на двор гетманский и просит, чтобы ее допустили к его ясной мосци.
        Самойлович изумленно поднялся с места.
        — Пани? — произнес он в недоумении. — Чего же она хочет от меня?
        — Она не говорит, просит только, чтобы допустили ее.
        «Уж не Марианна ли? — пронеслось в голове
        Самойловича. — Может статься. Вот это было бы хорошо, когда бы сама пташка залетела в клетку!»
        — Веди, веди! — согласился он поспешно.
        Джура вышел из комнаты, а Самойлович встал с места, подошел к одному из кресел, оперся на его спинку рукою, так что кресло составило для него род защиты, и устремил загоревшийся любопытством взор на двери.
        Через несколько минут за дверями послышались легкие, поспешные шаги; дверь распахнулась, и в комнату вошла стройная молодая женщина. Лица ее нельзя было рассмотреть сразу, так как поверх кораблика голову ее покрывала тонкая шелковая ткань, которая закрывала большую часть ее лица и спускалась мягкими складками до самой земли.
        «Нет, это не Марианна», — решил про себя сразу Самойлович, окинув быстрым взглядом стройные, нежные очертания фигуры вошедшей женщины, и беспокойство его исчезло, а в сердце шевельнулось страстное желание узнать поскорее, кто эта прелестная незнакомка, появившаяся так таинственно у него.
        — Ступай! — обратился он к джуре. — И не допускай ко мне никого, придешь тогда, когда я позову.
        Джура поклонился и вышел из покоя, притворив за собою двери.
        — Ясновельможная пани… — начал было самым сладким голосом Самойлович.
        Но незнакомка не слушала его, она сделала несколько шагов вперед, отбросила с лица шелковое покрывало, и слово замерло у Самойловича. Подавленный возглас вырвался из его груди. Перед ним стояла Фрося; бледная, взволнованная, с блестящими глазами и порывисто вздымающейся грудью, она была прелестнее, чем когда-либо.
        Самойлович почувствовал, как какая-то горячая волна подступила к его сердцу. Сколько раз, утомленный своими делами, мечтал он о ней, — и вдруг она сама здесь, у него, прелестная, обольстительная…
        — Фрося? Ты? Ты здесь? — прошептал он глухим голосом и остановился, какая-то судорога сжала ему горло.
        — Я… я, коханый мой, сокол мой! — вскрикнула горячо Фрося, бросаясь к нему, и замерла у него на груди.
        От жгучих поцелуев Фроси жаркая краска выступила на лице Самойловича.
        — Но как? Откуда? Каким образом ты здесь? — повторял он.
        — Навеки, навеки к тебе! Теперь уже никто не заставит меня вернуться к нему.
        — Как, разве Дорошенко погиб? — вскрикнул поспешно Самойлович.
        — Нет, нет! Но я не могла уже больше оставаться там!.. Не могу терпеть его ласк, не могу! Тебя люблю, мой соколе, мой орле! Тебя люблю! Не отсылай меня к нему! Умру без тебя! Руки на себя наложу! — Щеки гетманши вспыхнули ярким румянцем, слезы выступили ей на глаза.
        — Нет, нет, коханая моя! Теперь уж я тебя не отдам никому! — произнес Самойлович, страстно прижимая к себе Фросю. — Но как же ты ушла? Как удалось тебе вырваться?
        Он усадил гетманшу рядом с собою на низкий турецкий диван и нежно привлек ее к себе на грудь.
        — Горголя помог, с ним вместе.
        — Так, значит, Дорошенко нет в Чигирине?
        — Нет. Против него выступил Ханенко. У меня была еще надежда, что Ханенко одолеет его, но когда я узнала, что Дорошенко разбил и его, когда я подумала, что он снова вернется в Чигирин и снова начнет терзать меня своими ласками, — тогда я уже все забыла! Тогда я не могла больше ждать и бросилась к тебе! Но ведь ты не отправишь меня к нему назад?
        Гетманша обвила шею Самойловича руками и горячо прильнула своими устами к его устам.
        Но Самойлович уже не слыхал ее последних слов: известие о поражении Ханенко сразу согнало ту радость, которая охватила его при виде Фроси.
        — Как? — вскрикнул он, осторожно освобождаясь из ее объятий. — Дорошенко разбил и Ханенко?!
        — Да, да. Разбил наголову, сам Ханенко едва ушел.
        — Проклятье! — прошипел Самойлович и поднялся с места. — Все это турецкая помощь!
        — Нет, нет, коханый мой! Турки уже ушли… да и их помощь!.. О, если б ты знал, что делалось там у нас, на Украйне… Сам Дорошенко больше не верит им.
        Самойлович быстро повернулся к Фросе.
        — Как? Разве ты видела Дорошенко?
        — Да, видела. Он заезжал в Чигирин на несколько дней…
        — Что ж он думает теперь делать?
        — Он говорил, что султан предлагает ему ударить и на левый берег, чтобы завоевать себе и эту сторону Украйны, но теперь они придумали другое.
        — Другое? Что же еще?
        — Все это Мазепа придумывает, все он…
        — Что же, что?
        — Я говорила тебе, что Дорошенко уже не верит туркам. Они разорили весь край. Народ проклинает его за этот союз… Казаки готовы отложиться, и вот Мазепа придумал, чтобы теперь, когда турки уже ушли, — послать послов в Москву.
        — В Москву? — вскрикнул Самойлович и даже невольно подался вперед.
        — Да, да, в Москву. Ведь помнишь, прежде Москва не захотела принять Дорошенко под свою руку, чтобы не нарушить Андрусовского договора, а теперь, когда Польша отказалась навеки от Украйны, Москва может смело принять ее под свою руку…
        — О хитрецы, предатели! — процедил сквозь сомкнутые губы Самойлович, и глаза его побелели от злобы.
        — Сам Дорошенко никогда бы не додумался до этого, — все это Мазепа, — продолжала Фрося.
        Но Самойлович уже не слушал ее. Известие, переданное Фросей, взволновало его до последней степени.
        «Вот что придумали! Хитро, хитро! Что говорить! — шептал он про себя, шагая из угла в угол. — Теперь, пожалуй, трудно будет и отговорить от этого Москву… Ну, а когда Москва примет Дорошенко, тогда ты, пане Самойлович, прощайся со своей булавой навсегда! Надо, во что бы то ни стало, пытаться расстроить это дело: отправиться немедленно к Неелову, уверить его, что Дорошенко думает наброситься с турками на левый берег и на Москву. Кстати, Фрося сама может посвидетельствовать ему об этом. Отлично, что она ушла от Дорошенко как раз в эту минуту. Дикий бык, пожалуй, сбесится опять. Ха, ха! Это было бы как раз на руку…»
        Самойлович круто повернулся и, подойдя к Фросе, с новым пылом привлек ее к себе.
        — Ты сердишься на меня? Ты, может быть, не рад мне, коханый? — проговорила кокетливо Фрося, нежно заглядывая ему в глаза.
        — Нет, нет, коханая моя, королева моя! — заговорил горячо Самойлович, прижимая к себе Фросю и покрывая ее лицо страстными поцелуями. — Не отдам тебя больше ему ни за что, ни за что! Они хитрят, но не бойся, мы перехитрим их! Пусть наведет сюда Дорошенко все полчища турок и татар, — я не отдам тебя ему: моя ты отныне, моя!..
        Несмотря на эту радостную и неожиданную встречу, обычная холодная рассудительность возвратилась к Самойловичу. Долгое присутствие Фроси в его кабинете могло вызвать толки, подозрения, а Самойлович этого ни в каком случае не желал, он уговорил Фросю возвратиться немедленно туда, где она остановилась, обещая ей не позже сегодняшнего вечера перевести ее в прелестнейшее гнездышко, которое он ей устроит в Батурине.
        Проводив Фросю до самых дверей, Самойлович возвратился в свой покой и только что было хотел позвать джуру, чтобы послать его немедленно за Нееловым, как сам джура вошел в комнату и доложил гетману, что какой-то казак настойчиво просит, чтобы его допустили к его мосци.
        Самойлович нахмурился; сегодня у него не было ни одной свободной минуты, и вдруг вот являются такие неожиданные помехи.
        — В другой раз… пусть обождет до завтра! — произнес он отрывисто.
        — Ясновельможный гетмане… — заметил смущенно казачок, — он просит, чтобы сейчас… Говорит, что важную весть привез.
        — Ну, уж веди, да только скорее, — согласился Самойлович.
        Джура поспешно удалился, и через минуту в покой гетмана вошел казак в запыленной, загрязненной одежде.
        — Что скажешь? — обратился к нему Самойлович.
        — Ясновельможный гетмане, — отвечал гонец, — мне приказано донести твоей милости, что полковник Гострый и союзники его погибли в стычке с нами, а дочка его, ведьма Марианна, закована в цепи и отправлена в Чигирин, в тюрьму.
        Разбив наголову Ханенко, Дорошенко поспешил наконец возвратиться в Чигирин. Радостно летел он назад в свое орлиное гнездо; кроме восторга от блестящей победы, сразившей навеки его врага, все его мысли мчались вперед, в Чигирин, к дорогой, нежно любимой жене. Те же чувства окрыляли и Мазепу, и Остапа, рвавшихся опередить гетмана… Утомленным, измученным тяжелой походной жизнью и душевной тревогой, им всем давно уж хотелось насладиться хоть на время сладким покоем вблизи дорогих сердцу существ.
        По дороге войскам то и дело попадались сожженные деревни, хутора… Часто всадники обгоняли возы крестьянские, нагруженные жалкими пожитками, возле которых медленно плелись крестьяне, бабы, дети и старики. Все эти измученные, истощенные люди шагали уныло, покорно, сознавая, что каждый шаг уносит их с насиженных батьковских мест в какую-то неизвестную даль.
        При виде гетманского войска и самого гетмана они испуганно бросались в сторону, забывая на месте свои возы.
        Все эти картины глубоко западали в сердце Мазепы да и в сердца его спутников, но в данную минуту радость предстоящего свиданья умеряла тяжесть этих впечатлений.
        На последнем привале Остап со своим отрядом обогнал гетманское войско и прибыл, по поручению гетмана, часа за два раньше его в Чигирин.
        При виде Остапа, живого и невредимого, Орыся чуть не обмерла от радости. Когда наконец прошел жгучий пыл первого восторга, когда Остап вдоволь натешился своим здоровым прелестным сынишкой, Орыся сняла с него пыльную, загрязненную одежду, надела ему вышитую в его отсутствие тонкую сорочку, новый жупан и, усадив за стол, принялась угощать своего дорогого Остапа всем, что только было лучшего в ее хозяйстве. Однако, несмотря на всю радость Орыси, видно было, что ее тяготит какая-то тайна…
        Когда наконец Остап утолил свой аппетит, Орыся подсела к нему, нежно обвила его шею рукою и сообщила ему с грустным вздохом, что за время их отсутствия в Чигирине произошло ужасное несчастие, а именно то, что Галина пропала неизвестно куда, а вслед за нею исчезла так же непонятно и гетманша.
        Известие это поразило, как громом, Остапа; прошло несколько мгновений, пока он пришел в себя.
        — Да как же это случилось, Господи ты наш? — обратился он наконец к Орысе, — татары напали, что ли?
        — Какие там татары! — Орыся глубоко вздохнула. — В том-то и горе, что никто понять не может, как это произошло. Никто и не подступал к Чигирину, а так вот… сегодня пропала Галина, а через день наутро не стало в замке и гетманши.
        — Да как же это могло случиться? Растолкуй ты мне, я в толк ничего не возьму! Выезжала Галина куда-нибудь из Чигирина, что ли?
        — Никуда не выезжала и в нижний город даже не ходила, со мной все время была.
        — Ну, так что же?! Не взяла же ее отсюда, не дай Бог, нечистая сила?
        — Сохрани Боже! — Орыся перекрестилась. — Вот как это было: получила она от пана Мазепы из-под Каменца лыст, казак один привез; обрадовалась так, что и сказать нельзя, а как прочесть? Смотрели мы на него, вертели во все стороны, — понять не можем. Вот и побежала она в писарню, чтобы там ей прочли, а как пошла, так и не вернулась. Я подождала час, другой, побежала туда, — спрашиваю: была ли здесь Галина? Все в один голос говорят, что никто ее не видел. Ну, тут уж у меня и екнуло сердце! Бросилась я искать ее всюду в замке, нигде нет, никто и не видел. Подняла я всех на ноги, обыскали мы здесь всюду и в нижнем городе, даже за Чигирин отряды ездили, — и нигде, ну нигде ее не нашли. Вот словно сквозь землю провалилась. И случилось это в самый полдень.
        Остап в изумлении развел руками.
        LXXVII
        — Не понимаю, как могла исчезнуть Галина? Ну, а как же вы гетманшу выпустили? — продолжал спрашивать жену Остап.
        — Кто ее выпускал, — вскрикнула раздраженно Орыся, — об этой нечего беспокоиться! Сама, видно, ушла к Самойловичу. Я уж и то думаю, не захватила ли она с собой и Галину, чтоб гетману глаза отвести. Ох, что-то будет, как гетман узнает, что ее нет в Чигирине!
        — Страшно и подумать!
        Остап встал с места и зашагал по комнате.
        — А Мазепа наш несчастный, — продолжала Орыся. — И она, голубка моя бесталанная… где-то теперь? Что с нею? Ох, сколько я уже слез пролила! Не захотел Господь дать им счастья.
        — Горе большое! — произнес со вздохом Остап. — Да Мазепа все-таки казак, он сумеет перебороть свое горе… А гетман… Ох, ох! Боюсь, как бы опять не пошло все шкереберть, а теперь такие времена, что… Эх! — Остап круто оборвал свою речь и только махнул рукой.
        Несколько мгновений в хате слышался только звук его шагов.
        — Ну, а где же пан комендант? — обратился он снова к Орысе.
        — Ушел. Через несколько дней после того, как исчезла гетманша, и его не стало. Говорят, перешел к Самойловичу на службу. И то сказать: что ж было ему делать?.. Ведь гетман бы его живого на кол посадил.
        — Так, так, — произнес задумчиво Остап, — многие казаки переходят теперь на службу к Самойловичу. Гетман с Мазепой послали гонцов в Москву, просят, чтобы Москва приняла нас под свою руку.
        — Слава тебе, Господи! — вскрикнула Орыся и даже всплеснула руками, — а то эти турки разорили весь край.
        — Теперь уже и сам гетман уразумел, что назвал их на свою голову. Хорошо еще, если Москва согласится теперь на его предложение, а если нет, то… придется и нам уйти отсюда.
        — Как? — вскрикнула Орыся. — Оставить гетмана, изменить ему?
        — Не изменить, — перебил ее Остап, — а просто уйти…
        В это время издали донесся звук труб, литавр и переливающиеся волнами клики толпы.
        — Гетман, — произнес Остап, останавливаясь посреди хаты.
        — Ой, Боже наш! Что то будет? — прошептала Орыся, вставая с места.
        Бледные, молчаливые, вышли они в сени и остановились в дверях. Из дверей виден был весь замок гетманский и проезд к нему от въездной брамы.
        Прежде всего из-под брамы выехали музыканты с длинными витыми трубами, литаврами, бубнами и пестрыми значками, за ними показались хорунжие с развевающимися знаменами, затем гетман, окруженный бунчуковыми товарищами, державшими над ним белые бунчуки, затем старшина и, наконец, стройные колонны гетманских серденят. Звон колоколов, громкие клики толпы, несшиеся из города, наполнили воздух радостным торжественным шумом.
        Но вот гетман остановился, кругом него остановились бунчужные, хорунжие и вся старшина, и все смолкло.
        Орыся почувствовала, что сердце ее замерло в груди и упало куда-то глубоко, глубоко.
        Все было безмолвно кругом, слышно было, как чей-то тихий голос докладывал о чем-то гетману.
        Но вот до слуха Орыси донесся явственно громкий голос гетмана.
        — А где же ясновельможная? Отчего не встречает нас?
        Вслед за этим вопросом наступила гробовая тишина, затем раздался чей-то несмелый голос и вслед за ним неистовый, дикий вопль гетмана.
        Орыся не могла дальше слушать.
        — Не могу! Не могу! — вскрикнула она и бросилась в хату.
        Зарывшись головой в подушки, Орыся разразилась громкими рыданиями.
        Так прошло с четверть часа. В хату вошел Остап.
        — Орысю, голубка моя! — произнес он встревоженно, дотрагиваясь до ее плеча. — Мазепа идет к нам.
        Орыся быстро вскочила; дверь отворилась, и на пороге показался Мазепа. Лицо ero было бледно, как полотно. Войдя в хату, он остановился у порога и окинул ее быстрым взглядом; при виде растерянных лиц Остапа и Орыси какое-то страшное подозрение шевельнулось в его душе.
        — Галина, Галина где? — произнес он глухим, беззвучным голосом.
        Остап и Орыся молчали.
        — Что ж вы молчите? Что случилось?! — продолжал Мазепа с возрастающим ужасом, осматриваясь кругом и не находя нигде Галины.
        — Ой, Боже мой! — прошептала Орыся и залилась слезами.
        — Заболела? Умерла!? — вскрикнул не своим голосом Мазепа и бросился к Орысе.
        — Нет, нет! Сохранил Бог, — поспешила ответить Орыся, — не умерла, а пропала.
        — Пропала? Что ты говоришь? Я не понимаю тебя!…
        — Так, пропала… выходит, и сама не разберу, как…
        — Да как же? Убили ее? Утопили? Украли?
        — Ничего не знаю.
        — Что? Не знаешь? Боже мой! Да говори же! Давно случилось это? Давно?
        — Дней с десять тому назад. На другой день после этого пришла весть про вашу первую победу над Ханенко.
        — Да как же могла пропасть она из замка? Татары?..
        — Нет, нет, любый мой пане Мазепа, не то. Расскажу тебе все, что знаю, а ты уже сам рассуди.
        Орыся принялась передавать Мазепе все подробности этого происшествия. С безумным, впивающимся в ее лицо взором слушал Мазепа этот рассказ, но когда дело дошло до письма, будто бы присланного им, лицо Мазепы вдруг покрылось багровой краской.
        — Обман! обман! — вскрикнул он не своим голосом. — Я не присылал ей никакого письма!
        — Как?! — вскрикнули в свою очередь Остап и Орыся. — Ты не присылал, так значит, это был обман?
        — Да, обман, — продолжал бешено Мазепа, — ее обманул кто-то! Ее украли! Стой, кто принес это письмо?
        — Какой-то казак, — ответила Орыся.
        — Ты знаешь его? Ты видела где-нибудь?
        — Нет, никогда. Галина побежала с ним вместе в писарню и не вернулась, а через день после того, как пропала наша голубка, — исчезла и гетманша.
        — Да что там о гетманше говорить, — перебил со злобой Остап. — Никакой дидько ее не взял! Ушла она, без сомнения, сама к Самойловичу.
        — То-то и есть, так я уж думаю, не захватила ли она с собой Галину.
        — Что? — вскрикнул Мазепа, останавливаясь перед Орысей, — ты думаешь, гетманша?
        — Да, чтобы гетману отвести глаза, что будто бы их украли обеих.
        Мазепа замолчал; мысль Орыси показалась ему довольно правдоподобной. Гетманша, Самойлович, он, Дорошенко — все это встало перед ним в связи. Конечно, Самойловичу желательно всей душой погубить Дорошенко, не для того ли он сманил и гетманшу, чтобы совершенно лишить гетмана рассудка? Может быть, для того, чтобы отвлечь его, Мазепу, от дел, украли и Галину. Тем хуже для него! Ведь Самойлович никогда не признается в этом! И что они сделали с нею? Убили? Продали татарам?.. А может быть, и не Самойлович? Может, какой-нибудь новый негодяй прельстился ее красотой и украл Галину для себя?
        Мазепа чувствовал, что голова его идет кругом. Ужас, отчаянье, неизвестность лишали его всяких сил, и громкий стон вырвался из его груди, он опустился на лаву и припал головой на скрещенные руки.
        Остап и Орыся молча стояли подле него, не смея нарушить словом его тяжелого горя.
        Но вот у дверей раздались чьи-то шаги, и в хату вошел один из гетманских джур.
        — Ясновельможный гетман требует, чтоб пан генеральный писарь пожаловал к нему сейчас, — произнес он, останавливаясь в дверях.
        Мазепа медленно поднял голову, и Остап испугался выражения его лица, так оно было мертвенно и измученно.
        — Хорошо, — ответил Мазепа. Остапу показалось, что голос его прозвучал не из груди, а откуда-то издалека. — Ступай, я приду сейчас.
        Джура вышел, а Мазепа провел рукой по голове, с трудом поднялся с места и, не глядя на Орысю и Остапа, вышел, слегка пошатываясь, из хаты.
        Долго следили за его удаляющейся фигурой Остап и Орыся, а затем молча прижались друг к другу и замерли в этой немой ласке.
        Чужое горе заставило их еще глубже почувствовать свое счастье.
        Прошло два дня; гетман не хотел никого принимать, а без его воли Мазепа не мог ни на что решиться. Наконец его позвали снова к Дорошенко.
        Когда Мазепа вошел в покой, то едва узнал гетмана: это был мрачный, обрюзгший старик с устремленным в одну точку неподвижным взором.
        — Садись сюда, друже мой, — обратился он коротко к Мазепе, указывая ему на стул рядом с собою. — Тебя посетило тоже не малое горе, но ты, ты еще имеешь утешение в том, что Галину украли, что не сама она ушла, а… — гетман запнулся и умолк, а затем отвернулся и произнес, не глядя на Мазепу: — Поезжай на правый берег.
        — Новые справы какие? — спросил Мазепа.
        — И справы… и… Слушай, вот тебе булава моя, ты будешь действовать моим именем, как я сам. — С этими словами Дорошенко передал Мазепе маленькую булаву, представлявшую полное подобие его гетманской булавы, — этим знаком посланец облекался полной гетманской властью. — Она там, у него… я знаю… — продолжал он, не глядя на Мазепу. — Ты поезжай к нему и скажи, что я как гетман и как муж требую, — гетман теперь повернул к Мазепе свое бледное лицо, на котором горели зловещим огнем черные глаза, — слышишь, требую, чтоб он выдал ее назад. А если он не отдаст ее… если… я, клянусь — всех турок, всех татар, всех дьяволов из пекла призову на его голову, в руину поверну весь край, а возвращу свое!
        Дорошенко перевел дыхание, помолчал и продолжал снова, сухо и отрывисто, не глядя на Мазепу.
        — Она мне не нужна, но мы послали посольство в Москву, она об этом знает, все выдаст… Ты возьми ее и поступи с ней, как со зрадницей, слышишь, — процедил он, — как со зрад -ни -цей. — Холодный, острый взгляд гетмана пронизал насквозь Мазепу. — На то и даю тебе свою булаву.
        — Но, гетмане, — попробовал было возразить ему Мазепа.
        — Ни слова, — перебил Дорошенко, — ее — живою в землю, а с ним я разделаюсь и сам.
        На другой день утром Мазепа выехал из Чигирина. Он с радостью ухватился за предложение гетмана отправиться на левый берег, к Самойловичу. Хотя в душе Мазепа далеко не был уверен в том, что гетманша захватила с собой Галину, но это было единственное предположение, на котором могла остановиться его мысль. Так или не так, но было ясно, как Божий день, что между исчезновением Галины и исчезновением гетманши существовала какая-то тайная связь, определить, — в чем она состояла, почему образовалась, — было необходимо для Мазепы.
        Усталый, измученный всеми потрясениями, свалившимися на него за последнее время, он уже чувствовал, что теряет всякую силу для борьбы с окружавшими его враждебными силами.
        Верный друг Мазепы, Гордиенко, отправился вместе с ним. Товарищи мчались так быстро, как только это было возможно, и через несколько часов достигли берегов Днепра. Переправившись без всяких затруднений, они поехали вверх по течению реки и через день прибыли в Переяславль. Решено было сделать здесь небольшой привал, так как и люди, и лошади истомились от такого быстрого переезда.
        Оставив в корчме свой отряд, Мазепа с Гордиенко вышли на улицу, чтобы потолкаться среди народа, да, кстати, и разведать что-нибудь. Но лишь только они сделали несколько шагов, как их поразило необычайное оживление, господствовавшее в Переяславле.
        По улицам сновали группы мещан и то сходились, то снова расходились, присоединяясь к новым лицам, показывавшимся на улице. У ворот домов, у колодцев — всюду собирались кучки народа, которые о чем-то оживленно толковали, сильно жестикулируя; дети с громким криком и визгом перебегали от одной кучки к другой, принимая в этом оживлении участие.
        Подойдя к одному почтенному мещанину, стоявшему поодаль, Мазепа попросил объяснить ему причину этого необычайного оживления. Мещанин поглядел на Мазепу с таким видом, как будто увидал перед собой свалившегося с луны человека.
        — Да ты, вельможный пане, не здешний, что ли? — произнес он, с недоумением поглядывая на Мазепу.
        — Не здешний, угадал, брате, еду к гетману из Запорожья.
        — То-то, — протянул мещанин, — ну так знай же, что неделю тому назад поймали у нас ведьму, настоящую ведьму, которая своим колдовством накликала все беды на Украйну.
        — Что ты? — изумился Мазепа. — Да кто же узнал, что она ведьма?
        — Кто! Многие уже раньше догадывались, а когда ее взять хотели, так нечистая сила такое творила — и -и, Господи! Все село сожгла, людей сотни две погубила! Никак нельзя было к ведьме подойти, только уже свяченой веревкой с дзвиныци удалось ее залыгать, да и то, что творилось в дороге, пока ее до Переяславля перевезли! — Старик махнул рукой и хотел было продолжать свой рассказ, но Мазепа перебил его.
        — Откуда же она взялась? Где поймали ее?
        — Откуда взялась? — мещанин хитро улыбнулся. — В том-то и дело, что никто об ее ведьмовстве и не догадывался, неподалеку тут от нас жила. Полковника Гострого, может, слыхал, дочка была…
        — Полковника Гострого? Марианна? — вскрикнул Мазепа, не доверяя своим ушам.
        — Так, так. Марианной ее звали.
        — А где же он, что с ним?
        — Старого ведьмака уложили, а ее вот присудили, чтобы сжечь на костре.
        — Марианну, казачку нашу найславнейшую… сжечь!.. Да кто смел сказать вам, что она ведьма? — вскрикнул гневно Гордиенко.
        — Не казачку, а ведьму!.. — произнес сурово мещанин. — Да разумнее нас с тобой люди на том порешили и послали приговор тот к гетману.
        — Когда же казнь? — перебил его, оправившись от первого впечатления ужаса, Мазепа.
        — В воскресенье, говорят. Да что она тебе — родичка, что ли? — произнес мещанин, подозрительно всматриваясь в расстроенное лицо Мазепы.
        Но Мазепа уже не слушал его.
        Он и Гордиенко быстро шагали по направлению к той корчме, в которой остался их отряд.
        Для обоих было ясно, как Божий день, что смерть Гострого и арест Марианны были делом рук Самойловича. Известие это одинаково потрясло и Гордиенко, и Мазепу.
        — Это штуки Самойловича! — произнес отрывисто Гордиенко.
        — Без сомнения. Надо спасти ее.
        — Во что бы то ни стало!
        Придя домой, товарищи принялись обсуждать вдвоем план действий.
        LXXVIII
        Известие об аресте Марианны потрясло до самой глубины душу Мазепы. Кроме чувства к самой Марианне, к ее погибшему отцу, еще и долг чести требовал от Мазепы, чтобы он спас ее.
        Она, девушка, сумела вырвать его из когтей смерти, неужели же он, лыцарь, не спасет ее?
        Мазепа и Гордиенко решили употребить все возможное для человека, чтобы только спасти Марианну. Целый день провели они в хлопотах и изысканиях всевозможных средств, но спасти Марианну силой не было никакой возможности. Над ней был учрежден такой сильный и строгий надзор, что надо было взять приступом прежде весь город, разрушить весь магистрат, а потом уже добывать ее. Мазепе удалось только, заплатив неслыханную сумму денег сторожам, добиться того, что ему пообещали дать ночью тайное свиданье с Марианной.
        Настала наконец ночь, темная, облачная. Переодевшись в костюм одного из сторожей, принесенный ему заранее, Мазепа отправился к зданию магистрата, в глубоком леху которого томилась Марианна. Гордиенко, переодетый в такой же костюм, следовал за ним. Для безопасности оба надели под платье кольчуги.
        Дойдя до мрачного здания ратуши, Мазепа и Гордиенко сказали условный пароль страже, окружавшей весь магистрат, и вошли под темные своды ворот, ведших во внутренний двор магистрата. Здесь к ним подошел начальник стражи, приставленной к темнице узницы, и молча пригласил их знаком следовать за собой. Они остановились у мрачной неуклюжей башни, подымавшейся в северном углу магистрата. Подле этой башни стояла также стража из десяти душ. Начальник велел Гордиенко остаться здесь, а Мазепу пригласил следовать за собой. Один из часовых открыл перед ними небольшую, обитую железом дверь, и они вошли в круглую комнату с низким сводчатым потолком. Комната была слабо освещена тусклым фонарем, висевшим на стене; посреди ее каменного пола виднелась большая железная плита с вделанным в нее кольцом. Подле этой плиты стояло снова двое часовых с обнаженными саблями в руках.
        Начальник стражи зажег небольшой потайной фонарь, спрятанный у него цод плащом, и пригласил Мазепу следовать за собой. Стражники подняли тяжелую плиту, и они начали спускаться в глубину по крутым и скользким ступеням, выкопанным в земле. Мазепа принужден был несколько раз хвататься рукой за влажные стены, чтобы не скатиться в бездну. Так насчитал он двадцать ступеней; наконец начальник свернул в сторону и повел Мазепу по какому-то узкому коридору. Через несколько шагов перед ними замигал вдали тусклый огонек. Мазепа увидал выкопанную в земле нишу, в которой стоял большой деревянный крест, перед крестом теплилась лампадка. Подле ниши виднелась в земле круглая дыра, столь узкая, что человек с трудом мог пролезть в нее; под этой дырой стояло снова двое часовых с алебардами.
        Спутник Мазепы произнес несколько условных слов, часовые передали ему и Мазепе свои алебарды, зажгли спрятанный у них потайной фонарик и начали подыматься вверх. Когда наконец слабый свет их фонарика совершенно скрылся в непроглядной тяжелой тьме, наполнявшей подземелье, и звук шагов замолкнул, спутник Мазепы указал ему на черное отверстие в земле и произнес тихо:
        — Ну, теперь, пане, торопись.
        — Как, туда?
        Мазепа взглянул с недоумением на стражника.
        — Да. Вот веревка, которою спускают ей хлеб и воду, обвяжи себя ею, а я здесь укреплю конец, когда будет время — дерни за веревку, я вытащу тебя назад. Возьми с собой и фонарь — там темно.
        Молча исполнил Мазепа приказание своего спутника и, взяв из его рук фонарь, спустился в узкое отверстие, проделанное в земле. Подземелье, в которое пришлось ему спускаться, оказалось не очень высоким, так что вскоре ноги его уперлись в липкую и скользкую землю. Мазепа отвязал от себя веревку и, поднявши высоко над головою фонарь, принялся осматривать подземелье. Это была небольшая круглая яма, выкопанная в сырой земле; она была совершенно пуста: ни камня, ни даже клочка гнилой соломы не виднелось в ней. В углу Мазепа заметил какую- то женскую фигуру в длинной белой рубахе, со спутанными черными косами, спускавшимися до самых колен. На руках и на ногах ее виднелись тяжелые кандалы.
        Женщина не спала; огромные черные глаза ее смотрели в упор на человека, появившегося так неожиданно в ее подземелье, но взгляд их казался страшным, безумным.
        Сердце Мазепы сжалось от нечеловеческой боли при виде этого несчастного существа.
        — Марианна! — вскрикнул он дрогнувшим от слез голосом. — Марианна!
        При звуке этого голоса Марианна вздрогнула с головы до ног, в глазах ее блеснуло проснувшееся сознание.
        — Марианна, Марианна! Ты узнаешь меня? Узнаешь? — продолжал Мазепа прерывающимся голосом, падая перед Марианной на колени и сжимая ее холодные, как лед, руки в своих горячих руках. — Это я, друг твой, брат твой, Мазепа!
        — Мазепа! Боже мой! Что ж это? Смерть, сон? — простонала Марианна и вдруг, нагнувшись близко к лицу Мазепы, вскрикнула захлебнувшимся от радости голосом: — Ты, ты? Иване?
        — Я, я, Марианна, сестра моя, бесталанная моя, — прошептал Мазепа, прижимаясь головой к ее коленям.
        LXXIX
        С удвоенным вниманием ловил Мазепа каждое слово Фроси, и ужас охватывал его сердце. Неужели же все погибло… все рушилось… и последняя надежда порвалась?! — звенело у него в голове.
        А Фрося, раскрасневшись от возбуждения и сверкая своими прелестными очами, все еще не унималась; удержанный на мгновенье поток слов снова прорвался с большею силой.
        — Ваш гетман обратил весь край в руину, в одно кладбище, и все проклинает его и бежит сюда… все… все! У Самойловича только и хлопот, что устраивать беглецов… Я бы советовала и вельможному пану бросить этого великоразумного дурня! Ха -ха! Пусть он остается со своими турками и заводит гаремы.
        Наглый, бесстыдный тон гетманши возмущал до последней степени Мазепу. Сердце его было полно воспоминаний о трагическом свидании с Марианной, и рядом с величественным образом этой девушки — эта женщина, во второй раз разбивающая из-за своих низких страстей все будущее Украйны, казалась ему настолько отвратительной, что он готов был бы сейчас исполнить без сожаления приказание Дорошенко, но у него оставался еще неразрешенным один жгучий вопрос, ради которого он, собственно, и зашел сюда. Это вопрос о Галине.
        Мазепа сделал над собой невероятное усилие и произнес с изысканной улыбкой:
        — Ясновельможная пани все гневается, но не разумеет…
        — Все разумею, все! — прервала его Фрося. — Ясно, как на ладони. Там нет уже для пана дела, а пан и разумен, и эдукован, и первый лыцарь! Здесь бы ему ход был, я ручаюсь! Может быть, пан мне и не желает добра, а я к нему с щирым сердцем. Уж наверное более щирым, чем у Дорошенко, а пан — все для него.
        — Спасибо, ясновельможная, — проговорил быстро Мазепа, — тронут лаской, но только я здесь совсем не от гетмана.
        — Как не от гетмана? Так, может, от старшины?
        — И не от старшины.
        — Так от кого же и зачем?
        — У тебя, ясновельможная, я от себя сам и по своей справе.
        — От себя и по своей справе?
        — Клянусь, что так; к тебе я приехал по своей потребе, ох, по какой еще! Правда, я прикрыл ее некоторыми пустыми справами к гетману Самойловичу, но сердце мое влекло меня лишь к тебе.
        — Как так? — гетманша лукаво улыбнулась и сразу повеселела.
        — Привело меня сюда к ее мосци страшное горе, разразившееся нежданно надо мной.
        — Горе? — Фрося с любопытством взглянула на Мазепу.
        — Да, горе, страшное, непоправимое. Ее мосць знает, с каким трудом я отыскал свою Галину, когда ее выкрал из степного хутора негодяй Тамара. Ее мосць знает, как я любил ее, и вот когда я возвратился с войны в Чигирин — я не нашел Галины: она пропала, и никто не знает, куда и как.
        — Пропала? Так, так, верно, она пропала еще тогда, когда я была в Чигирине. Мне было страшно жаль твою бедную Галину, но что же я могу сделать для тебя?
        — Я тешил себя надеждою, что ясновельможная взяла ее с собой для услуг или…
        — Нет, нет! — перебила его горячо гетманша. — Конечно, если бы я знала, что случится, я бы лучше взяла ее с собою. Но это ужасно, однако… Куда бы она могла пропасть из замка? Вот видишь теперь сам, каково ваше гетманство, когда могут из крепости среди бела дня выкрадать людей!
        — Но, быть может, твоей мосци ведомо, кто украл ее? Ты мне только укажи след, скажи одно лишь слово… О, ясновельможная, тебе ведь самой известны муки сердца, — продолжал Мазепа с возрастающей мольбой в голосе. — Скажи мне одно только слово, и я сделаю все для тебя!
        Страшное страдание, прорывавшееся в тоне голоса Мазепы, тронуло гетманшу.
        — Нет, любый мой пане, — прервала она его, — не обещаю ничего: если бы я знала что-либо, я бы и без твоих обетниц сказала б тебе. Ты думаешь, что она здесь, но, клянусь тебе, ее нет здесь нигде!
        Тон гетманши был так искренен, что Мазепа не мог усомниться в правдивости ее слов.
        Значит, не Самойлович украл Галину, иначе гетманша знала бы об этом. Известие это снова потрясло Мазепу до глубины души. Теперь он стоял опять в какой-то неведомой пустыне без следа, без дороги. Куда броситься? Где искать Галину? Он не мог строить на этот счет ни малейшего предположения, так как не имел в руках даже тени какого-нибудь факта. Но теперь Мазепа не мог терять времени на бесплодные предположения: если погибла бесследно Галина, то еще была надежда спасти Марианну. Каждое потерянное мгновенье стоило жизни, и какой жизни! Свидание с Марианной произвело на Мазепу потрясающее впечатление; он поклялся себе употребить все возможные усилия, чтобы спасти ее. У гетманши ему уже нечего было делать; было ясно, как Божий день, что Фрося выдала все, что знала, Самойловичу. Убийство же гетманши не входило в расчеты Мазепы, да ему было и не до него. Надо было торопиться со спасением Марианны. Хотя Мазепа был уже уверен в глубине души, что Самойлович не выдаст ему гетманши, но долг службы требовал испробовать все возможные средства, а главное, ему надо было увидеться с Самойловичем, чтобы испросить
прощение Марианне. Поэтому, не теряя даром времени, Мазепа наскоро попрощался с гетман- шей и отправился к Самойловичу. По дороге он передал свой разговор с Фросей Гордиенко и поручил ему, пока он переговорит с гетманом, достать на всякий случай в Батурине свежих и сильных лошадей, так как их кони, вследствие только что совершенного быстрого переезда, были уже ненадежны.
        Самойлович встретил Мазепу с распрортертыми объятиями.
        — Пане Мазепо, любый мой товарищу, слыхом слыхать, видом видать! — воскликнул он, подымаясь с места и делая несколько шагов ему навстречу. — Еще тогда, когда фортуна мне плохо служила, ты был мне лучшим другом, и верь, что колесо фортуны не изменило моих чувств!
        Он обнял Мазепу, поцеловал его по обычаю трижды и усадил против себя.
        — Ну, с чем же прибыл, пане -товарищу? Говори: по воле или по неволе?
        — И по воле, и по неволе, ясновельможный гетмане, — отвечал Мазепа, стараясь вызвать на своем лице самую любезную улыбку, — по неволе — от гетмана, по воле — от себя.
        — Ну, ну, говори сперва, с чем прислал тебя гетман правобережный?
        — Не с веселыми вестями. Твоя ясная мосць знает, что у гетмана Дорошенко ушла жена и скрылась здесь, в Батурине.
        — Знаю, знаю… — Самойлович сочувственно закивал головой.
        — Ты сам, ясновельможный гетмане, разумеешь, какое это принесло горе Дорошенко.
        — Еще бы, еще бы, и горе, и перед людьми сором, — ох, какой сором!
        — Так вот ввиду всего этого, гетман Дорошенко поручил мне привезти свою малжонку во что бы то ни стало назад; он требует как гетман и как муж, чтобы ты, ясновельможный, выдал мне ее немедленно.
        — Так, так, справедливо, — заговорил Самойлович, вздыхая и потупляя глаза. — Вот гетман Дорошенко на меня все злобствует, а я за него как болею душой! Сколько раз уже уговаривал я ее мосць вернуться назад, сколько раз просил не делать Дорошенко такого сорому, — и слушать не хочет. Поговори еще ты, пане, с нею, может, тебе это лучше удастся.
        — Зачем же мне говорить с ее мосцью? Ведь гетман Дорошенко не спрашивает о ее желании, он требует только, чтобы ты, ясновельможный гетмане, выдал мне ее.
        — Так, так, справедливо. Жена да убоится мужа, только ничего из этого не выйдет.
        — Как не выйдет, коли ты своею гетманской властью выдашь мне ее?
        — Не могу, не могу… — Самойлович развел руками, — ведь эта гетманша ваша… прости на слове, — баба хитрая. Как прибыла сюда, так не ко мне, а прямо к воеводе московскому обратилась. Ну, а что уже она там ему говорила — не знаю, только воевода взял ее под свое покровительство, и теперь с ней не сладишь. Оно и то сказать: не весело жить под таким регементством, когда кругом турки и татаре рыщут, да всех людей, как скотов, угоняют. Ох, не одна гетманша, а многие уже из ваших ко мне перешли. Плохой знак, коли мыши бегут с корабля. — Самойлович грустно вздохнул.
        Мазепа заметил, что во время этой тирады взгляд Самойловича внимательно следил за выражением его лица.
        — Что ж делать, ясновельможный? — ответил он уклончиво. — На то Бог и сотворил человеку жену, чтобы она делила с ним и радости, и невзгоды.
        — Воистину! Что ж, я посоветовал бы Дорошенко обратиться к Москве, — по лицу Самойловича мелькнула саркастическая улыбка, — только боюсь, что ничего из этого не выйдет. Видишь ли, не доверяет Москва ни в чем Дорошенко, — Самойлович особенно подчеркнул эти слова, — да и правду сказать, недолюбливает его зело.
        Мазепа ничего не ответил: он видел, что дело Дорошенко относительно жены совершенно проиграно, а из последней фразы Самойловича понял, что и ходатайство его патрона в Москве провалилось.
        — Вот чего достиг Дорошенко своим «братаньем» с турками. А еще мечтал о соединении обеих Украйн! — продолжал Самойлович. — Кто говорит: святое дело, только не под турецким полумесяцем должно оно совершиться, а под христианским православным крестом.
        — Конечно, под крестом! — подхватил Мазепа и смолк, желая, чтоб Самойлович высказался больше.
        Последний не сводил глаз с Мазепы и продолжал медленно:
        — И Москва не прочь от этого: думаю, когда Дорошенко останется один, она и заберет Правобережную Украйну, только «покрышку» переменит.
        Мазепа внимательно прислушивался к словам Самойловича.
        — А почему ты думаешь, гетмане, что Дорошенко останется один? — произнес он вслух.
        — А потому же самому, почему и ты этого опасаешься, мой любый пане, — отвечал с тонкой улыбкой Самойлович. — Хочешь, расскажу тебе, как все это совершится?
        И Самойлович начал излагать перед Мазепой свой взгляд на положение дел в Правобережной Украйне. Весь ужас турецкого владычества, который уже оправдался на деле, недовольство народа и старшины, ложное положение Дорошенко — все это должно было, по мнению Самойловича, привести Украйну к неизбежному разорению. Надежда же Дорошенко вовлечь Москву в войну с Турцией не имела никакого основания, что же касается другого возможного выхода, а именно: принятия Дорошенко Москвой, то и об этом надо было еще хорошенько поразмыслить.
        — Эх, пане Мазепо, любый товарищу мой, — продолжал Самойлович, меняя вдруг тон на самый дружеский, товарищеский, — что нам с тобою дурить друг друга? — Он дотронулся рукою до колена Мазепы: — Начистоту, — так начистоту! Знаю я, что ты орудуешь всем у Дорошенко, только скажу тебе по правде: напрасно время теряешь. Клеишь разбитое, а из разбитого никогда целого не выйдет. Я знаю, что тебя привязывает к Дорошенко думка его во что бы то ни стало соединить Украйну, но, повторяю тебе, — не один Дорошенко думает о том, а думают также и другие. Только разница в том, что из думок Дорошенко не выйдет ничего, кроме новой неславы, а из думок других создастся великое дело. Спросишь, почему? Изволь — все перед тобой расскажу, как на исповеди. Допустим даже, что Москва согласится принять Дорошенко под свою руку, — тогда в одной Украйне объявится два гетмана. Два кота в одном мешке, а два гетмана в одном гетманстве — не уживутся. Который же устоит? Дорошенко или я? Рассудим: мне Москва верит, она хлопотала сама о том, чтобы меня поставили гетманом. — Дорошенко не верит больше никто! Я про свои планы молчу, и
никто о них, кроме меня самого, не ведает. — Дорошенко же прокричал о своих по всем ярмаркам! Я умею согнуться, где нужно), лишь бы пробраться к цели, — Дорошенко любит стучать лбом в стену! Скажу тебе ещё больше, — Дорошенко забыл, что в делах политики холодный разум сделает гораздо больше, чем пылкое и не в меру гордое сердце.
        Самойлович принялся сравнивать свои шансы с шансами Дорошенко.
        Мазепа слушал его и не мог не соглашаться с его словами.
        — Так вот видишь ли, пане -товарищу, — продолжал между тем Самойлович, — что бы ни затеял Дорошенко, затеет ли он оставаться и дальше под турецким владычеством или отдастся под Москву, так или иначе, Правобережная Украйна перейдет под мою булаву. Потому-то я снова говорю тебе, друже, брось тонущий корабль и переходи ко мне. Ты будешь здесь моей правой рукой.
        — Благодарю тебя, ясновельможный гетмане, от всей души, — произнес искренним голосом Мазепа, наклоняя голову, — ты делаешь мне большую честь и ласку, но я не могу изменить… не в силах я покинуть гетмана в такую страшную минуту.
        — Я ценю еще больше твои благородные чувства, — произнес так же искренно Самойлович, — счастлив Дорошенко, что имеет таких друзей! Но ты ошибаешься в одном: это не будет измена, а только благоразумие; суди сам — чем ты дольше останешься с Дорошенко, тем дольше он будет бороться, а чем дольше он будет бороться, тем больше бед свалится на бедный народ, тем больше разорится край, — ergo…
        — Но, ясновельможный гетмане, если ты все перемены в правлении Украйны приписываешь мне, — возразил Мазепа, — то будь уверен, что я уже никогда не обращусь к туркам, значит, буду помогать тому, чтобы одна булава запанувала над всей Украйной. А когда водворится над Украйной одна булава, то будет у нее и одна рукоятка.
        — Ловко сказано! — воскликнул Самойлович и рассыпался в похвалах уму и способностям Мазепы.
        Мазепа, который во все время разговора не выпускал из мысли Марианны, понял, что теперь настал самый удобный момент обратиться к Самойловичу с просьбой.
        LXXXII
        Много стоило труда Мазепе успокоить оскорбленного гетмана. Никакие победы неприятелей, никакие превратности судьбы не потрясли бы его так, как это приглашение врага, клонившееся, очевидно, к низложению Дорошенко и торжеству Самойловича. Принудить себя самого отправиться в стан Самойловича у него не хватило силы; с страшной болью душевной отдал он приказание Мазепе поехать на раду к Самойловичу и согласиться от имени Дорошенко на все уступки, — и Мазепа поехал.
        Но какой же удар был для Дорошенко, когда Мазепа, возвратясь от Самойловича, объявил ему, что опоздал на раду и что гетманом Правобережной Украйны избран единогласно Самойлович, который и стал теперь единым гетманом на всю Украйну. Известие лишило Дорошенко рассудка; как подкошенный, опустился он на кресло и долго, несколько часов, не произносил ни слова. Мазепа и Кочубей в ужасе послали за знахарками, чтобы последние вылили переполох или отшептали, но он выгнал их и заперся в своей опочивальне.
        Так прошел день, настало утро и принесло с собою еще новое ужасное известие. Оказалось, что Ханенко уже положил свою булаву перед Самойловичем и что Самойлович, вопреки обещанию, данному Мазепе, не брать силой Дорошенко, идет с войском на Чигирин, чтобы привести Дорошенко в свой лагерь.
        Это известие сорвало в одно мгновенье охватившее гетмана оцепенение. Мысль о том, что ненавистный Самойлович стал уже полновластным хозяином над Украйной, довела гетмана до какого-то безумного исступления. В припадке отчаяния, не имея в руках никакой силы, он решился прибегнуть снова к ужасному средству — призвать на помощь турок и татар.
        К следующему утру гетман приготовил сам лично письма в Турцию и в Крым. Кочубея он решил отправить к султану, а Мазепу в Бахчисарай, к хану. Простившись с гетманом, Кочубей крепко обнялся с Мазепой и отправился в путь.
        Но в Крым нельзя было ехать с пустыми руками, а у Дорошенко уже не было ничего… В Чигирине наступала такая нищета, что даже гетман нуждался в самом необходимом. Кладовые, каморы гетманские все были пусты…
        Впрочем, у Дорошенко в Чигиринском замке находилось еще пятнадцать пленных, и вот страшная мысль — послать этих пленных в «басарынок» татарскому хану — овладела его душой.
        Когда Мазепа узнал об этом решении гетмана, ужас охватил его. Но напрасно умолял он гетмана оставить эту мысль, Дорошенко стоял на своем — другого выхода у ^/^ него не было, а отказаться от своей мысли он не мог.
        — Я возвращу их потом… я выкуплю, — повторял он на все убеждения Мазепы, — другого нет у меня ничего…
        Для охраны Мазепы гетман дал ему в провожатые девять татар из находившегося еще при нем татарского отряда.
        Дорошенко еще раз передал Мазепе устно свои наставления и горячо прижал его к своей груди.
        — Ты единственный у меня друг, — произнес он дрогнувшим от внутреннего рыдания голосом, — все отняли у меня… Нищий, нищий я! Только ты еще оплакиваешь меня, несчастного. И за твою беспримерную любовь — я могу заплатить лишь слезами! Но поезжай, друже, хотя я знаю, что я лишь тешу себя несбыточной надеждой, — я сердцем чую, что уже конец, конец всему… Все вижу, все знаю… Чую, что и ты уже не возвратишься ко мне…
        — Гетмане, гетмане! — вскрикнул с ужасом Мазепа.
        — Не бойся, — отвечал с горькой улыбкой Дорошенко, — не потерял я рассудка. На горе, он еще тлеет в этом черепке. Но прощай, прощай, мой останний, мой верный друже! — Дорошенко крепко обнял Мазепу. — Поезжай… будь счастлив!
        — Клянусь тебе, я не покину тебя, гетмане! — произнес с чувством Мазепа, припадая к руке Дорошенко.
        — Покинешь, покинешь, — гетман еще раз сжал Мазепу в своих объятиях и произнес отрывисто, не глядя на Мазепу: — Об одном лишь прошу: не проклинай меня!..
        Быстро промелькнули перед Мазепой опустевшие села и хутора Украйны. Отряд двигался со всей возможной быстротой, но Мазепе эта быстрота казалась недостаточной, и он беспрестанно торопил своих спутников. Кроме необходимости поспеть поскорее в Крым, им руководило еще и другое чувство. Этой безумной скачкой он словно думал уйти от своих мыслей, от самого себя!
        Но это ему плохо удавалось. Словно какой-то страшный кошмар, двигались за ним и христианские пленники, которых он должен был сам отвезти в дар крымскому хану.
        Правда, это были ляхи — исконные враги казаков, но это не уменьшало терзаний Мазепы — это были христиане, и он сам должен был предать их в руки басурманам.
        Путники достигли южной границы Украйны и въехали в безбрежные Дикие поля. Здесь уже отряд двигался медленнее. Тишина и величие степи подействовали как-то успокоительно на Мазепу; мало -помалу к нему возвратилась его обычная способность владеть собой и трезво смотреть на действительность. Мазепа взвешивал хладнокровно в своем уме все шансы Самойловича и Дорошенко, и для него уже не оставалось никакого сомнения в том, что дело Дорошенко проиграно, и проиграно бесповоротно.
        Разум твердил Мазепе, что оставаться дольше с Дорошенко безумно, преступно, а сердце сжималось от боли и тоски при одной мысли о возможности покинуть несчастного, одинокого, оставленного всеми гетмана.
        Но, кроме этих политических соображений, был еще один неразрешенный вопрос, который, главным образом, мешал Мазепе принять то или другое решение. Было одно тайное побуждение, заставившее Мазепу принять поручение гетмана, — это непобедимая тоска по Галине, которая только и могла находиться в Крыму. Конечно, он мог бы отпустить пленников и явиться сам в Крым, но гетман дал ему, в качестве конвоя, вместо казаков татар, и они ни в каком случае не допустили бы подобного поступка. Конечно, Мазепа мог бы уйти от них сам, бежать, скрыться, но тогда он уже не мог бы появиться в Крыму и искать там Галину. Прибывшие татары рассказали бы хану о его поступке, а без ханской помощи все его поиски не могли бы дать никаких результатов.
        В таких безрадостных размышлениях продолжал Мазепа свой путь. Уже с неделю ехали они чистой степью, не встречая никого на своем пути. По расчету Мазепы, они уже должны были приближаться к татарским полям. Был ясный летний день. Кругом сияла степь своей величавой красотой, но Мазепа не замечал ничего; устремивши угрюмый, неподвижный взгляд в луку седла, он вполне погрузился в свои печальные размышления, как вдруг чей-то громкий голос заставил Мазепу прийти в себя. Мазепа вздрогнул, оглянулся и увидал, что к нему подскакал один/ из сопровождавших его татар.
        — Что случилось? — обратился он к нему отрывисто, предчувствуя уже что-то недоброе.
        — Какой-то отряд показался впереди, спешит прямо на нас!
        Мазепа взглянул по указанному направлению; действительно, на горизонте виднелась черная линия, которая быстро растягивалась, приближаясь к ним.
        — Уж не наши ли? — продолжал татарин.
        Мазепа промолчал, другая мысль шевельнулась у него в душе: «Не запорожцы ли?»
        Теперь ему приходилось страшиться больше своих единоверных братьев, чем татар — исконных врагов казаков.
        Всадники между тем быстро приближались; зоркий взор Мазепы различил уже издали, что это были не татары. Число всадников превышало вдвое количество татар Мазепы.
        Положение его, благодаря присутствию христианских пленников, было столь ложно, столь постыдно, что Мазепа решительно не знал, что ему делать, что предпринять.
        — Кто это едет? Откуда и зачем? — закричал между тем еще издали старый запорожец, очевидно, начальник отряда.
        — Казаки гетмана Дорошенко, по гетманской потребе, — отвечал Мазепа.
        — А отчего же с тобою эти голомозые?
        — Для охраны, на случай, если бы встретились татары в степи.
        — Ха -ха -ха! — разразился старший презрительным хохотом. — Татар испугались! Да ведь это ваши приятели и побратымы! — В это время взгляд старого запорожца упал на бледных, растерянных пленников, которые, как стадо жалких овец, стояли, сбившись в одну кучу посреди табора. — А это что? — продолжал запорожец, указывая на пленников, — отбили у кого-нибудь ясыр?
        Никогда еще в жизни не бледнел Мазепа, даже при встрече с самым страшным врагом, но теперь, при одном вопросе этого седого сечевика, он почувствовал, что какой-то смертельный холод сковал его сердце, язык его потерял способность двигаться.
        — Ну, чего ж молчишь? Говори, отчего закованы эти люди? — продолжал сурово запорожец, останавливая на Мазепе строгий взгляд.
        — Спасите нас, спасите! — застонали в это время пленники, ободренные расспросами запорожца, и протянули свои закованные руки. — Гетман Дорошенко отправляет нас в Крым к татарскому хану в полон!
        При этом слове крик негодования вырвался из груди всех сечевиков, окруживших Мазепу и его отряд.
        — Что? — заревел запорожец, и лицо его покрылось багровой краской. — Гетман сам отправляет в полон к басурманам христианский люд? Чего ж ты молчишь, гадина? Говори, правду ли сказали эти люди, или нет?
        — Гетману нужно было выкупить одного нашего полковника, — попробовал было возразить Мазепа, — а хан не соглашался его возвратить иначе, как…
        Но старый запорожец не дал ему окончить.
        — Так не деньгами, а христианским народом выкупаете вы своих полковников?! — закричал он громовым голосом. — Басурманы, поганцы, Иуды вы проклятые! Как земля еще носит вас на себе, Каины!
        — На то была воля гетманская, я только посланец, — заметил сдержанно Мазепа.
        — Не посланец ты, а Каин! Смерть тебе и твоему гетману -христопродавцу!
        — Смерть! Смерть! — подхватили грозно все запорожцы.
        Мазепа молчал. Что мог он сделать? Запорожцы превосходили вдвое, втрое число татар его отряда, но если бы силы их даже были и равны, Мазепа уже не мог бы сражаться с татарами против своих братьев сечевиков.
        В это время к старому запорожцу подскакал один из его товарищей и принялся говорить ему что-то вполголоса. Из этого разговора к Мазепе долетело несколько отрывочных слов, среди которых ему послышалось несколько раз: «бумаги… допросить… Сирко»… При этом имени сердце Мазепы учащенно забилось: да неужели же Сирко находится здесь, на Запорожье? Ну, если Сирко здесь, то его спасенье обеспечено.
        Надежда затрепетала в сердце Мазепы, кровь его побежала быстрее; с лихорадочным нетерпением принялся он следить за разговором запорожцев. Сначала седой сечевик, видимо, не соглашался с товарищем, но потом доводы последнего, очевидно, подействовали на него.
        — Хорошо! — произнес он наконец, обращаясь к своим товарищам. — Отвезем его в Сечь, пусть его рассудит все товарыство. Раскуйте же, панове, тех несчастных и наложите кандалы на этого братоубийцу, а голомозых заарканьте всех да заберите и их с собой.
        Сечевики бросились исполнять приказание своего старшого. Татары не оказали им никакого сопротивления и сразу же побросали оружие. Через несколько минут все пленники были раскованы. С Мазепы сняли саблю и все оружие, отобрали у него все находившиеся при нем бумаги и надели ему на руки кандалы. Затем запорожцы оцепили отряд, и все двинулись по направлению к Запорожской Сечи.
        Уже вечерело, когда они достигли берегов Днепра. Пленников не повезли в самую Сечь, — запорожцы свернули в сторону и подъехали к укрепленному земляными валами городку. Казаки въехали в середину городка: здесь седой сечевик подозвал к себе одного из запорожцев, охранявших въезд, рассказал ему, как и где нашли они эту партию пленников, и, приказав особенно надсматривать за Мазепой, обратился к последнему:
        — Вот, смотри, — видишь, сколько тут несчастных, это Господь помог нам отбить их от ваших помощников — татар, которые тащили их в Крым. Радуйся: не будет тебе скучно: многие из этих страдальцев узнают тебя! — С этими словами старик круто повернулся, а один из молодых запорожцев, стоявших у въездных ворот, пригласил пленников и татар Мазепы следовать за собой.
        Городок весь кишел людьми: здесь были старики, молодые, женщины и дети. Всюду горели костры, над которыми в больших казанах готовился ужин. Подле каждого такого костра собирались особые группы пленников. Молча, понурив голову, следовал Мазепа за казаком, — ему действительно казалось, что многие из собранных здесь пленников узнают его, и взоры этих несчастных пронзали его сердце словно раскаленным железом.
        Дойдя до конца площади, казак указал пленникам на пустую мазанку.
        — Вот это вам и курень, — произнес он, — а теперь: кто из вас посильнее, ступай за мной, там получите и хлеба, и приварку. Готовьте себе вечерю да благодарите Господа милосердного, что спас вас из тяжкой неволи.
        Обрадованные страдальцы не заставили повторять себе дважды это приглашение, и через четверть часа перед куренем уже весело пылал костер, вокруг которого расположились так неожиданно спасенные люди.
        Мазепа сидел в стороне; закрыв лицо руками, он низко нагнул голову и застыл в такой позе. Он ничего не видел, не слышал… Стыд, тревога, отчаянье — все это слилось в какое-то тупое чувство, лишившее его даже возможности рассуждать о будущем. Он не мог бы сказать, сколько времени провел он в таком оцепенении, как вдруг до слуха Мазепы донесся какой-то мелодичный, молодой женский голос, раздавшийся где-то поблизости. Мазепа весь вздрогнул, сердце его затрепетало… Подавленный стон вырвался у него из груди, он открыл глаза и замер от изумления.
        Подле пленников, которые разместились вокруг костра, стояла какая-то молодая девушка; она повернулась вполоборота к Мазепе, так что ему не видно было ее лица, но при виде всей ее фигуры сердце Мазепы остановилось в груди; что-то неуловимое напомнило ему в этой девушке дорогой, незабвенный образ… «Нет, нет, это сон», — прошептал про себя Мазепа, делая шаг вперед, и остановился, — он не мог двигаться, волнение душило его.
        — Галина, Галина! — воскликнул он, делая над собой невероятное усилие.
        При звуке его голоса девушка вздрогнула, оглянулась и в ужасе отступила назад. Но это было только одно мгновение… Безумный, истерический крик вырвался из ее груди. Она бросилась к Мазепе и, заливаясь слезами, припала к нему на грудь…
        LXXXIII
        Мазепа долго не мог поверить своему счастью, не мог поверить, что это она, его дорогая, его коханая Галина здесь, рядом с ним, жива и невредима. Галина плакала как дитя, целовала его руки, его кандалы, снова припадала к его груди и лепетала сквозь слезы какие-то счастливые, бессвязные слова. Наконец, когда первые порывы безумной радости улеглись и Мазепа с Галиной уселись подле костра, Галина рассказала Мазепе, каким образом она исчезла из Чигирина.
        Оказалось, что казак, принесший будто бы письмо от Мазепы, был не кто иной, как один из клевретов Тамары. Лишь только Галина вышла с ним из дома и хотела направиться в писарню, он сообщил ей, что здесь, в замковом саду, находится один странник, который может прочесть ей это письмо. Галина охотно согласилась обратиться к нему и побежала вместе за казаком. Там, в глубине сада, действительно оказался странник; по описанию Галины Мазепа сразу догадался, что это был Горголя. Когда Галина подбежала к нему, он опрокинул ее на землю, заткнул ей рот платком, и не успела она вскрикнуть, как ее связали по рукам и ногам и бросили в мешок. Что было дальше, — Галина не могла вспомнить, вероятно, она тут же потеряла сознание. Очнулась она уже гораздо позднее и поняла, что лежит все в том же мешке на дне воза, который медленно двигается по какой-то ухабистой дороге. Сверх Галины была навалена какая-то тяжесть, которая, впрочем, не причиняла ей вреда, так как рот ее был развязан и воздух свободно проникал в ее грудь. Не больше как через час воз остановился, Галину освободили из мешка, и тут-то она снова обмерла от
ужаса, когда увидела, что перед ней стоит Тамара. Негодяй приветствовал ее злобным хохотом и самыми ужасными обещаниями. Галину привязали к его лошади, и они поскакалй, окруженные казаками, куда-то через густой лес. Тут-то Галина поняла, что настал ее последний час, и решилась умереть; мысленно попрощалась она с Мазепой, и так как у нее не было ничего другого под руками, то она решилась удавиться одной из лент, вплетенных в ее косу.
        Несколько раз прерывала Галина свой рассказ слезами, а Мазепа только молча сжимал холодную ручку Галины, боясь выдать словом волнение, которое душило его.
        Уже Галина готова была привести в исполнение свой план, но Господь послал ей неожиданное спасенье. На отряд их напали татары; несмотря на уверения Тамары, что он везет невесту Мазепы, они захватили в плен и его, и Галину, и бывших с ним казаков. Своими словами Тамара только сыграл Галине неожиданную услугу, но не защитил себя. Татары, узнав, что она невеста Мазепы, и рассчитывая, конечно, на богатый выкуп, окружили Галину сильным надзором, но вместе с тем доставили ей и значительные удобства. Надежда вернулась в сердце Галины; главная опасность — достаться в руки негодяю Тамаре — была устранена. Но Господь явил ей еще большее милосердие.
        Когда татары пробирались со своими пленниками через степь, запорожцы напали на них, разбили их наголову, захватили всех христианских пленников и привели их с собою сюда. Таким образом Галина и очутилась здесь. От Галины же Мазепа узнал, что и Тамара находится тут, но до возвращения Сирко содержится в глубоком леху под стражей.
        Между тем ночь обняла всю землю. Утомленные дневными тревогами пленники и казаки улеглись на покой; все заснуло кругом.
        У догорающего костра остались только Мазепа и Галина. Кругом все было тихо. С широкой степи доносилось мелодичное перекликание перепелов и коростелей. Над головами Мазепы и Галины величаво плыла глубокая звездная ночь. И счастье, такое же глубокое и мирное, как эта величественная звездная ночь, переполняло сердца коханцев. Теплые, радостные слезы беспрерывно выступали на глаза Галины. Прижавшись друг к другу, они вели между собой тихую, счастливую беседу. Каждому хотелось высказать все то, что он пережил за это время, чем настрадалась его душа. Мазепа рассказал Галине об ужасной казни Марианны, о всех событиях, происшедших во время отсутствия Галины, и о всем том, что пережил он.
        Уж край неба покрылся легким румянцем, когда Мазепа и Галина разошлись наконец и забылись легким счастливым сном.
        Так прошло несколько дней. Сирко не возвращался, а потому Мазепа оставался в том же положении. Впрочем, ему расковали руки, но возложили на него, как на пленника, всевозможные работы. Работы эти Мазепа исполнял с величайшим удовольствием. Это временное унижение доставляло мир и внутреннее удовлетворение его измученной душе.
        На десятый день к вечеру среди пленных распространилась весть, что кошевой Сирко возвратился с запорожцами на Сечь. Действительно, вскоре к Мазепе подошел казак и сообщил ему, что Сирко требует его немедленно к себе.
        При этом сообщении Галина побледнела как полотно и судорожно сжала руку Мазепы.
        — Не бойся, голубка, верь мне, что все будет хорошо, — произнес твердым голосом Мазепа и, крепко обняв Галину, последовал за казаком.
        Сирко сидел у себя в светлице; склонившись головою на руки, он думал какую-то грустную думу. На столе перед ним горели свечи, и оттого тени на его лице казались еще чернее и еще рельефнее выступали линии перерезывавших его лоб морщин.
        Казак отворил дверь хаты, объявил кошевому, что пленник Иван Мазепа приведен, и вышел, оставив Сирко и Мазепу вдвоем.
        Мазепа молча поклонился и остановился у дверей. Сирко устремил на него строгий, суровый взгляд и не ответил ни словом на это приветствие.
        — Так вот до чего довело, пане казаче, ваше братание с басурманом! — произнес наконец с глубоким вздохом Сирко. — Свой же брат, христианин, христианский народ на поклон татарскому хану везет! Гай, гай! — Сирко печально кивнул головой. — Много уж перепало горя на долю нашей бедной отчизны, но до такого позора я не думал дожить!..
        Мазепа потупил невольно глаза.
        — Пане кошевой, — произнес он тихо. — Не моя в том вина. Я противился всеми силами… Я молил гетмана, чтобы он не посылал их, но…
        — А если бы гетман приказал тебе брата своего зарезать, ты бы тоже не осмелился нарушить его приказ? — перебил его едко Сирко. — Ха, ха! На славу служишь ты, на славу!
        Мазепа, немного оправившись, заговорил о том, что пережил он сам, когда вез этих несчастных пленников, как несколько раз решался он возвратиться с полдороги и как только жалость сердечная к несчастному гетману удерживала его от этого поступка.
        Сирко слушал его молча, с угрюмым лицом.
        — Ох, пане кошевой! — вздохнул глубоко Мазепа. — Видал ли ты человека, попавшего в водоворот, видал ли ты, как он бьется, как хочет вырваться оттуда, а волны захлестывают его, а течение влечет за собой? Теперь передо мной все ясно, как на ладони, а тогда ужас, смятение, жалость наполняли душу и не давали возможности рассудить голове. А еще и то подумай, пане кошевой, что мог я уже тогда сделать, — со мною ведь были только татары. Конечно, мог я уйти, мог бы бросить их сам, но… сам каюсь, — преступная думка свила в моем сердце гнездо… Я хотел хоть сам добраться до Крыма…
        — Зачем же ты торопился в Крым?
        — Чтобы отыскать там мою несчастную Галину.
        — Галину? Внучку моего друга Сыча? Да разве она снова погибла? Я слышал, ты отыскал ее тогда.
        — Отыскал и снова было утерял, но теперь Господь милосердый явил мне снова свою милость!
        И Мазепа рассказал Сирко, как он нашел было Галину, как ее снова украл негодяй Тамара и как теперь, благодаря особой милости Божией, он встретился здесь с Галиной.
        С живейшим интересом слушал Сирко Мазепу. Он искренно любил старого Сыча и чувствовал глубокую отеческую нежность к Галине; чувство это еще усилилось, благодаря трагической судьбе, постигшей семью Сыча.
        — Так она здесь, Галина? — произнес он живо, когда Мазепа окончил свой рассказ.
        — Здесь, пане кошевой, ее отбили у татар твои запорожцы, и негодяй Тамара здесь… Хочу просить у тебя об одной милости: если мне суждена смерть, то хоть перед смертью окажи мне ее: дозволь мне самому рассчитаться с этим Иудой, сто раз наступавшим на мою жизнь, погубившим Сыча, которому я обязан жизнью…
        — Так, знаю… Я хотел его посадить на кол, но пусть будет по -твоему! — Сирко встал и зашагал по хате, задумчиво покручивая свой ус. Видно было, что он обдумывал что-то. Мазепа молча стоял, ожидая решения Сирко.
        — Слушай, казаче, — произнес он наконец, останавливаясь перед Мазепой и опуская руку на его плечо. — Тяжко виновен ты перед отчизной, но верю, что ты послужишь ей на пользу и именем ее прощаю тебя. Живи же здесь с нами. Что же до Галины, то послезавтра, в воскресенье, мы обвенчаем вас.
        На другой день, рано, Сирко прибыл с старшими запорожцами в укрепление, где помещались все освобожденные от татар пленники. Расцеловавши крепко Галину, он нежно усадил ее подле себя и приказал привести на площадь Тамару. И казаки, и бранцы, слышавшие уже о злодействах этого негодяя, заполнили всю площадь, ожидая суда кошевого. Через несколько минут на площади показался небольшой кортеж: посредине шел Тамара, закованный по рукам и ногам; бледный, дрожащий, он едва передвигал ноги. Когда же его поставили перед Сирко и взгляд его упал на Мазепу, последние силы оставили его…
        — Милосердья… милосердья, — пролепетал он цепенеющим языком и, упав на колени, протянул руки.
        — Нет тебе милосердья, Каин, Иуда! — произнес сурово Сирко. — Ни у нас, ни на небе! Вот твой судья, — указал он ему на Мазепу, — проси его, если повернется на то твой язык.
        Тамара понял, что над ним прочли его смертный приговор. Он хотел сказать что-то, но язык уже не слушался его. Бледный, дрожащий, с прилипшими ко лбу волосами и отвислой губой, он был так гадок в эту минуту, что Мазепа невольно отвернулся в сторону.
        — Нет той пытки на свете, которая стоила бы тебя, Иуда, — произнес он сквозь зубы, — но ты был казаком: бери саблю и защищай свою жизнь! — С этими словами Мазепа швырнул Тамаре саблю и обнажил свою. Казаки расковали Тамаре ноги и руки; еще раз хотел было он броситься к ногам Мазепы, но, встретив его строгий взгляд, понял, что для него все уже кончено, и схватился дрожащими руками за саблю.
        Бой продолжался недолго. Через минуту Тамара уже лежал на земле с разрубленной головой.
        — Возьмите его, — произнес сурово Сирко, обращаясь к казакам, — и выволочите его подальше в степь. Пусть волки и дикие звери растерзают этот нечистый труп. А ты, Мазепа, созывай всех казаков к себе на свадьбу. Да пусть Галина выберет себе и свитылок и дружек, много есть теперь у нас, слава Богу, красавиц дивчат. За посаженого батька примите меня, а посаженой матерью будет наша славная матка — Запорожская Сечь.
        Услышав эту новость, Галина вся зарделась от радости и бросилась целовать руки Сирко, но последний обнял ее и, крепко поцеловав в губы, передал с рук на руки Мазепе.
        — Бери же ее, — произнес он торжественно, — и храни теперь, как зеницу ока: видно, сам Бог хотел, чтоб вы достались друг другу, когда свел вас здесь, на Запорожской Сечи.
        Вечером, поздно, когда Мазепа собирался уже ложиться отдохнуть, за ним пришел казак и объявил ему, что пан кошевой требует его к себе. Предполагая, что Сирко хочет поговорить с ним насчет завтрашнего дня, Мазепа охотно и весело последовал за казаком; но Сирко встретил его крайне встревоженно.
        — Вот что, друже мой… Пронюхал Самойлович, что ты находишься у нас на Запорожье, и прислал сюда своих казаков, требует, чтобы я немедленно отправил тебя к нему. Но ты не тревожься, — произнес он торопливо, заметив, что Мазепа хочет сказать что-то, — тебя мы не выдадим.
        — Спасибо тебе, батьку, — проговорил с чувством Мазепа, — но на этот раз исполни волю Самойловича и отпусти меня.
        — Никогда! — вскрикнул было запальчиво Сирко. — Товарища я не выдам.
        Но Мазепа продолжал поспешно:
        — Не бойся за меня, пане кошевой; Самойлович не сделает мне никакого зла, он приглашал меня уже много раз перейти к нему на службу, но не мог я до последней минуты покинуть Дорошенко; теперь же, когда сам Господь вручил обе булавы в руки Самойловича, мне больше нечего делать у несчастного гетмана моего; продолжать дальше борьбу и бесполезно, и безумно; нам надо употребить теперь все усилия, чтобы скрепить обе булавы в одной руке, хотя бы и в руке Самойловича; но надо также, чтобы на стороже подле него стоял верный человек, который следил бы за ним и в случае чего оповещал бы братчиков в Сечи о грозящей беде.
        — Твоя правда, друже, — ответил с чувством Сирко, обнимая Мазепу. — В таком случае поезжай к Самойловичу, не стану удерживать тебя.
        Так как по обычаям Запорожья женщина не имела права вступать в Сечь, то решено было венчать Галину и Мазепу в степи.
        С раннего утра на зеленую степь, облегавшую Запорожье, начали собираться разодетые, разукрашенные по -праздничному и старые, и молодые сечевики.
        На зеленом, цветущем ковре поставили аналой и светильники, старичок священник и диакон облеклись в свои лучшие, светлые ризы. Перед аналоем разместились Сирко с запорожскою старшиной, а кругом них на далекое пространство выстроились рядами все запорожские казаки. Вскоре звук веселых свадебных песен возвестил собравшимся о том, что молодые уже выехали из городка, а через несколько минут показался и свадебный поезд.
        На разукрашенном лентами, цветами и дорогими тканями возу ехали Галина и Мазепа, окруженные веселым роем дружек. Сирко говорил правду: среди отбитых пленных нашлось множество молодых дивчат, которые все пожелали быть дружками у Галины. Вокруг воза лихо гарцевали на конях свадебные бояре.„
        Запорожцы приветствовали поезжан громкими криками и ружейными выстрелами. Наконец, когда шум и крики умолкли, Мазепа взял Галину за руку и подвел ее к аналою.
        Чудное зрелище представляла в эту минуту озаренная солнцем цветущая степь. Подавленные торжественностью минуты, все молчали, словно застыли в одной общей молитве. Тихо теплились у аналоя восковые свечи, словно слетевшие с неба звезды; синеватыми струйками выплывал из кадильниц благоухающий дым, медленно поднимаясь к лазурному безоблачному куполу неба, и явственно раздавались в безмолвной тишине святые слова, произносимые священником.
        Галина стала женою Мазепы.
        Два дня пировали запорожцы. На степь выкатили бочки с горилкой, медом и вином. Гремела музыка, не умолкая, гремели мушкеты, ружья и гарматы. Бешеная пляска не прекращалась с вечера до утра.
        Не помня себя от счастья, Галина провела эти два дня словно в каком-то сладком чаду. А на третий день Мазепа с молодой женой выехал из Запорожья.
        Прошло с десяток лет после описанных нами событий. В Батурине, в новом доме, приютившемся в роскошном саду, шло семейное торжество. У Василия Леонтьевича Кочубея, занимавшего уже у гетмана Самойловича должность генерального судьи, праздновали крестины дочки его Матроны. Восприемниками ее были: генеральный писарь Самойловича — Иван Мазепа и жена хорунжего надворной гетманской команды Остапа — Орыся. Тут же присутствовали и сам хорунжий, и супруга Мазепы Галина, и постаревший уже бобыль Гордиенко, и другие новые соседи — казаки. Хотя над головами собравшихся пролетело довольно времени, но все они мало изменились, — счастье и спокойная жизнь охранили их от его влияния. Несмотря на пышный кораблик, покрывавший голову Галины, она казалась все тем же прелестным девушкой -ребенком, каким Мазепа увидел ее в первый раз в степном хуторке. Но теперь в ней было еще больше тихой, прелестной женственности; от пережитых в давние годы бурь и тревог на лице ее остался навсегда какой-то оттенок задумчивости и печали, и это делало ее личико еще более обаятельным и прелестным. Веселая Орыся, несмотря на свое
значительное семейство, осталась все той же бойкой щебетухой -молодичкой, оживлявшей своим присутствием всякую компанию, в которой появлялась она. Только пани Кочубеиха изменилась больше других, — из полненькой, но робкой девушки она превратилась в пышную и гордую пани судьиху. Все три семьи жили в самой тесной дружбе, и торжество одной являлось торжеством и другой.
        Когда обряд был совершен и шумные беседы о семейной радости Кочубея поулеглись, а новорожденная была уже обильно вспрыснута здравицами, разговор мало -помалу перешел к воспоминаниям.
        — Вот, Господь Бог привел нас снова собраться за радостным ковшом и с утешенными счастьем сердцами, — произнес с чувством Мазепа, — да и все кругом радуется и оживает: снова на правом берегу зародилась жизнь, и побеги ее кинулись вглубь и покрыли руины распускающимися ростками. Но мы, друзья мои, должны помянуть тех, которые не дожили до этих дней…
        — Так, правда! Осушим же, братья мои, келехи за всех павших на брани! — поднял вслед за Мазепой кубок и Кочубей.
        Когда кубки были опорожнены, Кочубей наполнил их снова и провозгласил дрогнувшим голосом:
        — Выпили мы, панове, за всех, а теперь выпьем еще за упокой славного рыцаря нашего Богуна, погибшего от руки вероломных злодеев!
        — Вечная ему память! — ответили все тихо и, привстав, осушили кубки.
        Перед каждым выплыли воспоминания о прошедшем, перед каждым воскресали и носились незримые, незабвенные тени…
        Мазепа печально наклонил голову; давно забытый образ Марианны встал перед ним… Воображение перенесло его в глубокую мрачную темницу… И сердце его сжалось от боли и тоски…
        Несколько минут сидел так Мазепа, поглощенный охватившим его воспоминанием. Но вот он почувствовал на своей руке чье-то легкое прикосновение и, подняв голову, встретился с бесконечно любящим, ласковым взглядом Галины. Подавленный вздох вырвался из его груди, прикосновение это возвратило его к жизни, он крепко сжал дотронувшуюся до него нежную руку, и сердце его наполнилось сладким сознанием близости дорогого, любимого существа…
        — Эх, что приуныли, панове? — прервал наконец молчание Гордиенко. — Много мы горя перевидали, пора нам стряхнуть его с плеч… Выпьем за то, чтобы впредь нам его не видать!
        Все опорожнили кубки и крепко обняли друг друга.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к