Библиотека / История / Суздальцев Степан : " Угрюмое Гостеприимство Петербурга " - читать онлайн

Сохранить .
Угрюмое гостеприимство Петербурга Степан Алексеевич Суздальцев
        В романе показан столичный свет 1837 года. Многочисленные реальные персонажи столь тесно соседствуют там с вымышленными героями, а исторические факты так сильно связаны с творческими фантазиями автора, что у читателя создается впечатление, будто он и сам является героем повествования, с головой окунаясь в николаевскую эпоху, где звон бокалов с искрящимся шампанским сменяется звоном клинков, где за вечерними колкостями следуют рассветные дуэли, где незаконнорожденные дети состоят в родстве с правящей династией. Это безумный и прекрасный мир, полный интриг, влюбленностей и приключений. Мир, которым правят Гордость, Честь, Любовь.
        Степан Суздальцев
        Угрюмое гостеприимство Петербурга
        ОГордости, о Чести, о Любви
        Светлой памяти моей бабушки Н.Н. Смолиной,
        которая меня воспитала и привила мне
        понятия чести и достоинства
        Светлому будущему Елизаветы, моей Музы, ради которой я пишу
        Вступление
        Друзья мои, настало время прозы!
        Роман о Гордости, о Чести, о Любви
        С улыбкою прочтете скоро вы,
        Смахнув рукой нагрянувшие слезы.
        Я пишу данные строки в ночь на 26 июля 2009 года, находясь в трезвой памяти и здравом уме, хотя в последнем я не совсем уверен, так как история, которая последует далее, не может быть названа сколько-нибудь реальной, ведь ей не довелось приключиться, однако ее нельзя назвать и вымышленной, поскольку я ее не придумывал.
        Сидя в гостиной своего дома, я великое множество раз покидал эту реальность, перемещаясь в Санкт-Петербург XIX столетия, где становился безмолвным свидетелем событий, о коих речь пойдет ниже.
        Все, что я опишу, произошло у меня на глазах. Я великое множество раз возвращался туда и наблюдал за происходящим снова и снова, подмечая ранее не замеченные детали, которые имели место с самого начала.
        И потому историю эту я не могу характеризовать иначе, как плод моего разыгравшегося, словно дитя, больного, хоть и богатого воображения.
        Но довольно слов, уважаемый Читатель, я приглашаю вас в мой сказочный мир, полный фантазий и неожиданностей, интриг и кипящих страстей в сердцах тех людей, чьи лица выражают неколебимое спокойствие и уверенность; мир, которым правят честь и предрассудки, где пышные балы и блестящий паркет сменяются рассветными дуэлями у векового дуба, а звон бокалов с искрящимся шампанским заглушается звоном клинков и ржанием лошадей, где благородные рыцари целуют руку прекрасной дамы, а после проливают за нее кровь, где за улыбкою и обходительностью скрыты ненависть и презрение, а ледяное спокойствие выцветших глаз укрывает трепещущее сердце; я зову вас в мир Петербурга XIX столетия!
        За мной, мой дорогой Читатель, туда, где я поведаю вам историю
        о Гордости,
        о Чести,
        о Любви.
        Действующие лица
        Граф Воронцов Григорий Дмитриевич, ныне покойный. Участник декабрьского восстания. Умер в ссылке.
        Граф Воронцов Дмитрий Григорьевич, его сын, повеса двадцати лет. Воспитан дядей.
        Граф Воронцов Владимир Дмитриевич, в отставке кавалерии генерал-майор. Герой войны 1812 года. Старший брат Григория. Дядя Дмитрия.
        Графиня Воронцова Елена Семеновна, супруга Владимира Дмитриевича.
        Князь Ланевский Михаил Васильевич, кузен графини Воронцовой.
        Княжна Ланевская Мария Михайловна, его старшая дочь.
        Княжна Ланевская Софья Михайловна, его младшая дочь.
        Княгиня Ланевская Анна Юрьевна, мать Марии и Софьи, супруга Михаила Васильевича.
        Князь Демидов Александр Юрьевич, брат Анны Юрьевны. Лучший друг Владимира Дмитриевича.
        Княжна Демидова Анастасия Александровна, его дочь.
        Madame Lepic, гувернантка Анастасии.
        Княгиня Марья Алексеевна Ланская, тетка князя Демидова и княгини Ланевской.
        Курбатов Борис Иванович, поручик Павлоградского гусарского полка. После ссылки отца воспитывался в доме Демидова.
        Курбатов Иван Васильевич, ныне покойный. Отец Бориса. Друг Демидова. Участник декабрьского восстания. Умер в ссылке.
        Болдинский Константин Васильевич, дворянин. Друг Дмитрия. Влюблен в Софью.
        Болдинский Николай Васильевич, старший брат Константина.
        Болдинская Елизавета Андреевна, жена Николая Болдинского.
        Князь Суздальский Андрей Петрович, в отставке министр иностранных дел.
        Князь Суздальский Петр Андреевич, его сын. Коллежский асессор. С детства помолвлен с Марией Ланевской.
        Балашов Роман Александрович, лучший друг Петра Андреевича.
        Балашов Александр Дмитриевич, ныне покойный. Генерал-адъютант. Герой войны 1812 года. Отец Романа. Друг Андрея Петровича Суздальского.
        Император Николай I.
        Граф Александр Христофорович, начальник Третьего отделения Тайной полиции.
        Нелидова Варвара Аркадьевна, фрейлина императрицы.
        Князь Шаховской Иван Леонтьевич, генерал от инфантерии. Герой войны 1812 года. Друг Андрея Петровича Суздальского.
        Князь Шаховской Алексей Иванович, корнет. Сын Ивана Леонтьевича.
        Турчанинов Павел Петрович, генерал-лейтенант. Герой войны 1812 года. Друг Ивана Леонтьевича Шаховского и Андрея Петровича Суздальского.
        Турчанинов Аркадий Павлович, сын Павла Петровича Турчанинова. Полковник. Товарищ Петра Андреевича Суздальского.
        Шульц Генрих Карлович, политик, служит в Министерстве финансов.
        Князь Голицын Сергей Михайлович, московский дворянин.
        Витовский Осип Петрович, лейб-гвардии полковник. Командир Павлоградского гусарского полка.
        Сумароков Семен Кириллович, полковник Третьего отделения Тайной полиции.
        Полковник Встовский, в подчинении у Шаховского.
        Лорд Уолтер Джон Редсворд, герцог Глостер.
        Леди Редсворд, его супруга, герцогиня Глостер.
        Маркиз Ричард Уолтер Редсворд, их сын, повеса двадцати двух лет.
        Отец Кирилл, священник.
        Аркадий, слуга у Воронцовых.
        Гаврила, слуга у Демидовых.
        Валентин, дворецкий у Суздальских.
        Лука, лакей у Суздальских.
        Порфирий, дворецкий у Ланевских.
        Людмила, горничная у Ланевских.
        Шульц Герман Модестович, еврей. Друг Петра Андреевича.
        Шульц Берта Модестовна, его сестра.
        Шульц Сара Абрамовна, их мать.
        Часть первая
        Глава 1
        Прибытие в столицу
        Люблю тебя, Петра творенье!
        Люблю твой строгий, стройный вид,
        Невы державное теченье,
        Береговой ее гранит.
А.С. Пушкин
        Угрюмый и мрачный, холодный и гостеприимный, град ветров и дождей, оплот моряков и художников, родина поэтов и императоров, город величественный и статный — таким предстал Санкт-Петербург перед молодым маркизом Ричардом Редсвордом.
        Парижское лето 1837 года принесло ему знакомство с двадцатилетним повесой Дмитрием Григорьевичем Воронцовым, единственным наследником несметного состояния его дяди, графа Владимира Дмитриевича Воронцова.
        Два молодых человека обнаружили свое парижское знакомство особенно приятным, во-первых, потому, что оба терпеть не могли Францию и все французское, а во-вторых, потому, что Дмитрий, хоть и владел в совершенстве диалектом Вольтера, предпочитал изъясняться на языке Уолтера Скотта, тогда как Ричард, чей отец в свое время был британским послом в России (и мать тоже знала русский язык), предпочитал Жуковского и Пушкина творчеству грассирующих поэтов.
        Когда пребывание в «столице пошлости» сделалось для обоих джентльменов невыносимым, а случилось это в августе, они сделали то, что делает всякий молодой человек, нашедший себе лучшего друга, а именно — пригласили в гости один другого.
        Поскольку Ричард лишь недавно покинул свой родной остров, тогда как Дмитрий обещал дяде вернуться домой к сентябрю, решено было поехать в Санкт-Петербург.
        Карета, в которой молодые люди совершали путешествие, выехала на Невский проспект и помчалась с востока на запад — по направлению к Малой Морской улице, где жил граф Воронцов. В окнах кареты мелькали постоялые дворы, витрины магазинов и парадные клубов, господа в легких плащах нараспашку и с зонтами, шедшие по тротуарам, и хмурое небо над городом — все это напоминало Ричарду родную его сердцу Пикадилли.
        - Останови, останови карету, — попросил Ричард.
        - Стой! — скомандовал Дмитрий извозчику.
        Ричард вышел на мостовую и огляделся: да, было в Невском проспекте что-то от Пикадилли, но солнце, раскаленное вечернее солнце, нанизанное на устремленную к небесам адмиралтейскую иглу, придавало столице России облик града царей, великой колыбели Европы.
        Редсворд завороженно смотрел на запад, забыв обо всем на свете, и затаив дыхание наблюдал, как солнце, которое никогда не заходит над Британской империей, покорно кланяется Невскому проспекту. Ричард, забывший, как уже было сказано, обо всем, забыл также и о весьма полезном для человека свойстве — привычке дышать. Как следствие, он почувствовал нехватку воздуха и жадно вдохнул аромат Петербурга, который сильно отдавал французскими духами. Но запах этих духов, хоть они и были французскими, показался молодому джентльмену очаровательным, в чем не было ничего удивительного, ведь исходил он от девушки — нет: ангела, богини! Что была Афродита в сравнении с этим небесным созданием, венцом Творенья, Совершенством!
        - Beauty![1 - Красавица! (англ.)] — вырвалось невольно у Ричарда.
        Барышня смущенно посмотрела на него, снисходительно улыбнулась и скрылась за дверью какого-то магазина.
        Молодой маркиз смутился, покраснел, почувствовал себя ослом и вернулся в карету.
        - Ну что, beauty, поехали домой? — спросил Дмитрий.
        Ричард кивнул, пытаясь перевести дух.
        - Трогай! — скомандовал Воронцов извозчику.
        Молодые люди поднялись на крыльцо и постучали в двойные дубовые двери, которые отворил Аркадий, презанятный старик в темно-синей ливрее екатерининской поры. Он провел обоих джентльменов по белой мраморной лестнице в гостиную, где в креслах сидели два уже немолодых господина и развлекали себя разговорами о политике и игрой в шахматы.
        Один был граф Владимир Дмитриевич Воронцов. Несмотря на преклонный возраст, это был сильный мужчина, коренастый, с широкими скулами, дородным носом и массивным лбом, на который падали темные, с проседью волосы. Когда граф увидел двоих молодых людей, он принял вид задумчивый и слегка удивленный, но вид этот быстро сменился ласковой улыбкой, выплывшей из-под пышных его усов.
        Встав с кресла, Владимир Дмитриевич обнял племянника, а затем повернулся к Ричарду.
        - Дядя, это мой друг маркиз Ричард Уолтер Редсворд. Рик, это мой дядя, граф Владимир Дмитриевич Воронцов.
        Граф улыбнулся и протянул гостю крепкую руку, которая немедленно получила крепкое пожатие.
        - It is a great pleasure for me to meet thee, lord Redsword[2 - Для меня большое удовольствие познакомиться с вами, лорд Редсворд (англ.).], — произнес Воронцов.
        - Взаимно, Владимир Дмитриевич, — ответил Ричард. — Я неплохо говорю на русском, очень люблю этот язык, и вы окажете мне огромную честь, если будете говорить на родном языке.
        - Но законы гостеприимства обязывают меня вести диалог на английском…
        - В таком случае вы не откажете гостю в маленьком капризе?
        Граф Воронцов выразил согласие и представил своего собеседника:
        - Князь Ланевский Михаил Васильевич, мой друг.
        Князь Ланевский был улыбчив и необычайно привлекателен.
        Ричард протянул Михаилу Васильевичу руку, и тот очень сдержанно пожал ее. После он принял в объятия Дмитрия и, по русскому обычаю, трижды поцеловал его.
        - Вы к нам надолго? — поинтересовался он у Ричарда.
        - Ричард пробудет у нас какое-то время, — ответил за него Дмитрий.
        Ланевский кивнул.
        - Признаюсь, мне пора бы честь знать, — произнес он, взглянув на часы. — Митя, вы приехали очень вовремя: завтра я устраиваю бал по случаю семнадцатилетия Софьи.
        Дмитрий кивнул, натянуто улыбнулся и слегка покраснел.
        - Софья Михайловна уже… — промямлил он и замолчал.
        - …уже почти год тебя не видела и очень по тебе соскучилась, — закончил Ланевский, — и потому ты просто обязан быть к нам завтра в девять.
        - Да… я, конечно… очень рад… благодарю покорно…
        - Разумеется, мы будем ждать и вас, маркиз. — Ланевский учтиво кивнул Ричарду.
        - Право, князь, я не уверен, что мое присутствие…
        - Неуверенность порождает неуклюжесть, — заметил Михаил Васильевич.
        - А женщины не любят неуклюжих людей, — вставил Дмитрий.
        Его острота не встретила ожидаемой реакции: Ланевский посмотрел на него строго, Владимир Дмитриевич сдержанно улыбнулся.
        - Итак, решено: ждем завтра вас к девяти, — объявил Михаил Васильевич бодрым голосом и направился к выходу, но остановился у двери и спросил: — Маркиз, а вы уже решили, где остановитесь?
        Ричард, не ожидавший подобного вопроса, уже хотел сказать что-то о гостинице «Астория», но Владимир Дмитриевич ответил за него:
        - Разумеется, молодой маркиз остановится здесь, в моем доме.
        - Вот как? — с некоторым удивлением отозвался Ланевский. — Что ж, до встречи, господа.
        Михаил Васильевич поклонился и покинул гостиную.
        - Быть может, Дмитрий, ты покажешь маркизу Редсворду его спальню, а после мы хорошо побеседуем за ужином? — предложил Владимир Дмитриевич.
        Пока Ричард переодевался, Дмитрий вернулся в гостиную. Граф сидел в кресле и смотрел на шахматные фигуры, глубоко о чем-то задумавшись. Из размышлений его вывел только вопрос племянника:
        - Почему Михаил Васильевич спросил, где остановится Ричард?
        - Мы не ждали вас так рано, — ответил граф, — и ты не говорил, что приедешь с гостем.
        - Но разве ты не получил моего письма?
        - Какого письма? — удивился Воронцов.
        В этот самый момент в комнату вошел Аркадий с подносом в руках.
        - Письмо, ваше сиятельство! — объявил он и подал князю письмо, написанное Дмитрием в Париже, перед отъездом в Петербург. В этом письме молодой повеса сообщал дяде о возвращении домой, рассказывал о своем друге и просил согласия пригласить его в гости.
        Увы, российская почта не так быстра, как юноша, стремящийся домой. Ничего удивительного в этом нет, ведь всем известно пристрастие к трактирам почтовых кучеров. Но из-за этого пристрастия граф Воронцов не успел вовремя получить известие о надвигающейся буре и подготовиться к приему лорда Ричарда, носящего знаменитую фамилию Редсворд.
        - Мой младший брат был храбрым человеком, стойким, благородным — таким должен быть граф Воронцов, — говорил Владимир Дмитриевич за ужином. — Когда наших родителей не стало, я был кавалерии поручиком; Григорию было четырнадцать. Ни слезы не проронил он ни над телом матери, ни над могилой отца, который последовал за ней через два месяца. Я стал главой семьи и принял опеку над братом. Я старался вложить в него то, что стремился вложить в нас наш отец, а именно: понятие долга, чести и благородства. И признаюсь, мне это удалось. Превыше всего Григорий ставил честь и долг… Увы, это погубило его.
        Граф замолчал. Ни Рик, ни Дмитрий не нарушили молчания. И тогда он продолжил:
        - Декабрь для меня самый печальный месяц. В декабре в 1795-м умер отец. В декабре 1815-го я потерял свою супругу. — Воронцов выразительно посмотрел на Ричарда. В глазах его смешались боль, страдание и еще одно мощное чувство, которое молодой Редсворд никак не смог тогда охарактеризовать. — А декабрь 1825 года забрал моего брата.
        Дмитрий, который до этого был занят трапезой, отложил приборы, гордо выпрямился на стуле и устремил взгляд на дядю.
        - Он был близким другом Сергея Григорьевича Волконского и Сашеньки Одоевского, — продолжал Воронцов. — Они уговорили его принять участие в этом треклятом восстании…
        - Дядя! — воскликнул Дмитрий. — Это восстание унесло жизнь моего отца, и я прошу вас более уважительно отзываться о нем!
        - Помолчи, Дмитрий! — резко ответил граф. — Ты молод и многого еще не понимаешь.
        - Мой отец был благородным человеком! Он стоял за свободу, за справедливость. Он погиб, исполняя свой священный долг перед отечеством!
        - Это он так считал, — холодно заметил Воронцов.
        - Как смели вы…
        - Как смеешь ты перебивать меня? — прервал племянника Владимир Дмитриевич. — Помолчи и дослушай, что я скажу. — Воронцов повернулся к Ричарду: — Прошу вас простить меня за эту короткую вспышку моего племянника. Дело в том, что у нас немного разные взгляды на восстание двадцать пятого года. Итак, мой брат, находившийся под влиянием своих друзей, Одоевского и Волконского, был членом Северного тайного общества, о котором знала половина Петербурга. Восхищенный их идеями введения конституции, отмены крепостного права, он принимал активное участие в их заседаниях. Я знал об этом, но не придавал особенного значения этим сборищам. Когда цесаревич Константин решил отречься от престола, эти господа решили выступить.
        Тринадцатого декабря Григорий пришел ко мне за советом и рассказал о плане восстания. Я тогда был кавалерии генерал-майором. Представьте себе мое состояние, когда ко мне, генералу царской армии, приходит родной брат и заявляет о своем намерении принять участие в государственной измене.
        Граф на секунду остановился. Дмитрий явно хотел возразить что-то резкое, однако из уважения к дяде хранил молчание. Ричард напряженно ждал продолжения рассказа: история о декабрьском восстании облетела всю Европу, но услышать точку зрения человека, имевшего отношение к этой истории, — это было совсем другое дело.
        - Григорий — он тогда был Санкт-Петербургского полка лейб-гвардии ротмистром — видел в этом бунте не что иное, как измену государю. Его военным долгом было сообщить властям о готовящемся перевороте. Но он поклялся быть верным идеалам Северного тайного общества, он не мог предать своих друзей, он не мог отказаться от выступления: для него это было равносильно предательству. И в сердце его поселилось сомнение. На одну чашу весов легли честь и дух товарищества, а на другую — долг и присяга; я не говорю о здравом смысле, поскольку в то время никто не задумывался о подобных глупостях.
        Он спрашивал меня, что теперь делать. Я всегда был его опорой, защитой, покровителем, во время войны двенадцатого года он был поручиком в моем полку. Это я ходатайствовал о переводе его в Санкт-Петербургский лейб-гвардейский полк, и он понимал, что не может своим поступком бросить на меня тень. Я же в первую очередь желал, чтобы мой брат был и оставался достойным человеком. Но как поступить достойно, если ты оказался в ситуации, когда тебе неизбежно придется совершить предательство?
        Владимир Дмитриевич замолчал. Молодые люди ждали продолжения, но граф был до того возбужден, что никак не мог продолжать.
        - И что вы сказали ему? — осторожно спросил Ричард, когда молчать стало совсем неловко.
        - А что я мог ему посоветовать? Доложить о восстании, предать своих товарищей — это, право, низко. Но пойти против своего государя означает пойти против Отечества.
        - Это не всегда так, Владимир Дмитриевич, — мягко возразил Ричард. — Король и государство не едины. Империя важнее самодержца. Превыше всего отечество и честь.
        - В России царь есть символ государства, — ответил Воронцов. — Я был в Британии, разве там иначе?
        - Порою в Англии мятеж приводит к реформам, которые идут на благо государства, — не согласился Редсворд. — Treason doth never prosper: what’s the reason?
        - For if it prosper none dare call it treason[3 - Мятеж не может кончиться удачей — // В противном случае его зовут иначе. (Пер. С.Я. Маршака.)], — произнес Воронцов. — Это сказал Джон Харингтон, англичанин. Вполне возможно, что император Николай и собирался отменить крепостное право. Теперь же этот его поступок станет проявлением слабости и трусости, и вся Россия, вся Европа заговорит о том, что русский царь пошел на реформы из страха избежать нового бунта.
        - Имеет ли значение, что будут говорить? — спросил Ричард.
        - А вам безразлично мнение других? — Граф слегка приподнял брови. — Перспектива потерять лицо вас не пугает?
        - Мой отец, Уолтер Джон Редсворд, герцог Глостер, один из самых знатных людей в Британии, женился на девушке из народа, — твердо произнес Ричард.
        При этих словах хозяин дома вздрогнул, глаза его сверкнули, но он тут же овладел собой и через мгновение с прежней учтивостью смотрел на гостя, который продолжал:
        - Мой отец всегда говорил мне, что честь превыше доброго имени, ибо доброе имя есть твое отражение в глазах людей. Но честь есть отражение в твоем сердце. Не страшно лишиться доброго имени и уважения людей — страшно потерять честь, перед собой и перед Богом.
        - Ваш отец всегда восхищал меня своей храбростью и своим благородством, — медленно и задумчиво произнес граф Воронцов.
        - Вы знали моего отца?
        - Знал, — глаза графа снова сверкнули, — когда-то он спас мне жизнь.
        Ричарду показалось странным, что отец никогда не рассказывал ему о своем знакомстве со столь благородным джентльменом, каким был Владимир Дмитриевич, однако, хоть граф и вел себя крайне любезно, молодой человек не мог не заметить, что тема герцога Глостера неприятна хозяину дома.
        Глава 2
        Два князя
        Дома новы, но предрассудки стары.
А.С. Грибоедов
        Последний день лета утонул за стенами Петропавловской крепости, и в Петербурге наступила ветреная осень. Редкие пожелтевшие листья опадали с лип Конногвардейского бульвара, по которому медленной походкой прогуливались два молодых человека.
        Один был очень высок и худощав. Красивое лицо его было слегка опоганено оспой, а черные как смоль волосы, крючковатый нос и глубоко посаженные глаза придавали ему поразительное сходство с коршуном. Ему было двадцать семь лет, и он в звании губернского секретаря занимал должность в каком-то ведомстве. Звали его Герман Модестович Шульц. Разумеется, никаким немцем он не был, хотя и пытался убедить всех в обратном.
        Собеседник Германа ростом был выше среднего, но весьма худой. Его впалые щеки были обрамлены бакенбардами, а кудрявые волосы он коротко постригал — дабы не быть уличенным во вьющихся волосах. Толстая нижняя губа и широкие надбровные дуги чертовски не соответствовали тонким чертам лица этого молодого человека, а легкая сутулость придавала ему скорее вид обезьяны, нежели дворянина. Все это крайне раздражало молодое горячее сердце, и его обладатель нижнюю широкую губу поджимал, брови хмурил и стремился ходить выпрямившись, словно оловянный солдатик, что придавало ему вид комичный и крайне нелепый. Он это понимал, страшно сердился на самого себя и дошел до того, что стал обладателем самого скверного нрава в Санкт-Петербурге. Это было давно всем известно, и все давно с этим смирились.
        Человеком он был по природе незлобливым, стремился улыбаться подчиненным и не дерзил начальству более чем восемь раз на дню — за редкими исключениями. Двадцати пяти лет от роду, он был коллежским асессором в Министерстве иностранных дел.
        А звали этого человека Петр Андреевич Суздальский. Его отец, князь Суздальский Андрей Петрович, кавалер ордена Святого Андрея Первозванного и многих других, в отставке министр иностранных дел, был известным на всю Россию брюзгой и самодуром. Своим продвижением по службе князь Петр Андреевич был обязан протекции отца, о чем прекрасно знал и нередко приходил по этому поводу в скверное расположение духа. Андрей Петрович Суздальский слыл заправским скрягой, денег сыну никогда не давал, держал его вдали от слуг, и Петр Андреевич был единственным князем в Петербурге, который ходил пешком и сам чистил свои сапоги. Последнее он, кстати, категорически не любил, а посему вид часто имел неопрятный.
        В министерстве он стремился улыбнуться каждому, кого встречал, с подчиненными общался ласково и мягко, за проступки всегда наказывал по справедливости, был любезен с теми, кто стоял на равных и немного выше в министерстве, зато дерзил отцу, министру и царю.
        И эти двое неторопливо шли по Конногвардейскому бульвару.[4 - Господа критики, автору известно, что Конногвардейский бульвар появился лишь в 1841 году.]
        - Сегодня вечером ты явишься на бал? — спросил Герман молодого князя.
        - Не знаю, стоит ли, — тоскливо протянул Петр Андреевич, — пожалуй что пойду. Увижу знакомые до тошноты лица, со всеми пообщаюсь, всем улыбнусь, отпущу два-три комплимента барышням, но танцевать не буду. После расскажу парочку анекдотов о собственной бедности при богатом папаше-старике, произнесу несколько любезностей в адрес хозяина дома, его дочери-именинницы, другой его дочери, которую Ланевские прочат мне в невесты… на кой черт им сдался коллежский асессор с жалким жалованьем?
        - Но ты не просто коллежский асессор, — возразил Шульц, с восхищением смотревший на своего друга, который уставшим голосом о бале говорил, — ты князь Суздальский, человек знатного и благородного рода.
        - Да-да, — подхватил Петр Андреевич, — и сын министра иностранных дел в отставке, наследник огромного состояния. Не сомневаюсь, что князь Михаил Васильевич — а он человек отнюдь не бедный — просто мечтает, чтобы мой батюшка поскорее помер, и тогда его дочери достался бы один из самых богатых женихов России. Но старик, хоть ему уж восемьдесят лет, силен и бодр духом. Он еще их всех переживет, и на похоронах у них всех больше выпьет.
        - Не понимаю, почему отец так суров в твоем воспитании, — сказал Герман.
        - Все дело в том, что дед мой все свое состояние промотал, и мой отец смолоду кроме знатности и доброго имени ничего не имел, — объяснил молодой князь. — А служить он начинал еще при государыне Екатерине. А тогда сам знаешь какие времена были. И при Екатерине же он стал коллежским асессором. Не то что я — по папиной протекции, а сам, благодаря таланту и уму. Все, что имеем мы, отец мой нажил сам. И сам имеет право всем распорядиться.
        - Но он ездит в лакированной коляске, спит на шелковых подушках, ест в самых дорогих ресторанах Санкт-Петербурга, костюмы ему шьют лучшие портные во всей Европе! — воскликнул Герман. — Больше того: львиную долю своих доходов он отдает на благотворительность, он держит целый полк прислуги у себя дома. Так почему же он не дает тебе денег и заставляет тебя самого чистить сапоги?
        - Герман, друг мой, — ласково протянул Петр Андреевич, — ты совершаешь большую ошибку, которая вообще присуща людям: считаешь чужие деньги и то, на что эти деньги расходуются. Не забывай, что это отцовское состояние. И только он вправе распоряжаться им по собственному разумению. Что до сапог — крепостным нетрудно приказать их вычистить, но старик считает это элементом воспитания. Своих детей я буду воспитывать по-другому, это точно. Но мой отец таков, каков он есть, и я мирюсь с этим.
        Друзья подошли к дому Петра Андреевича.
        - Зайдем ко мне, — предложил князь. — Хорошо пообедаем.
        - Нет, благодарю, — учтиво ответил Шульц, — боюсь, мне пора идти.
        Предложение Суздальского было Герману чрезвычайно лестно, а мысль о «хорошем обеде» в одном из богатейших домов Петербурга возбуждала скудный аппетит Германа, который в последнее время сильно экономил, и — в том числе — на еде. Но всякий раз, когда Петр Андреевич приглашал своего друга в гости, перед последним всплывал грозный образ деспотичного старого князя, которого Шульц ни разу не видел, но тем не менее очень боялся. Герман был карьерист, однако, видя отношение Андрея Петровича к сыну, он был далек от праздных мыслей, будто бы сей великий государственный муж стал принимать какое-либо участие в его, Германа, продвижении по службе.
        Петр Андреевич взбежал на крыльцо и повернулся к своему другу:
        - Ну так что, Герман, зайдешь?
        - Я… — Герман неуверенно сделал шаг вперед.
        - Я познакомлю тебя с отцом, — пообещал Петр Андреевич. — Он хоть и брюзга, но человек весьма умный и презанятный собеседник.
        Такое предложение слегка озадачило Шульца, и он поставил ногу, уже было занесенную над ступенью, обратно на тротуар.
        - Прости, князь, в другой раз, — сконфуженно ответил он. — Я обещал сегодня увидеться с матерью.
        - Успеешь увидеться! — настаивал Петр Андреевич. — Зайди ненадолго.
        - Нет, право, милый князь, мне неловко, но я…
        - Тебя пугает отец? — неожиданно спросил Суздальский, слегка нахмурив густые свои брови.
        - Ну что ты, друг мой, разумеется, нет, — солгал Герман.
        - Ах, стыдитесь, господин Шульц, стыдитесь! — с наигранной строгостью восклицал Петр Андреевич. — Называете меня своим другом и сразу же нагло лжете мне прямо в глаза.
        - Петр Андреевич, право слово…
        - А знаешь что, Герман Модестович? — сказал князь. — Завтра старик собирался отбыть в деревни — проверить сбор урожая. Стало быть, жду тебя к шести.
        - Но, Петр Андреевич!
        - Возражений я слышать не намерен. Alors, au re-voir, monsieur Chultz![5 - Итак, до свидания, месье Шульц! (фр.)] — произнес напоследок Суздальский и скрылся за дверью, которую за ним закрыл лакей.
        Погруженный в неприятные думы Герман побрел по Конногвардейскому бульвару в сторону Манежа. Разумеется, если бы Шульц и вознамерился отправиться к какой-то матери, то родная мать его была бы последней в этом списке.

* * *
        Напольные часы в столовой Суздальских показывали четверть седьмого. Старый князь сидел на высоком стуле, гордо выпрямившись и аккуратно положив руки на стол. Несмотря на преклонный возраст (ему уже шел девятый десяток), старый князь находился в блестящей физической форме. Ежедневные упражнения не лишили его нестарое тело природной худобы, однако сделали чрезвычайно жилистым, наградив многочисленными мускулами, твердыми, словно кремень. Да и по характеру Андрей Петрович был настоящий кремень. Об этом можно было судить хотя бы по его лицу, которое вдоль и поперек избороздили глубокие морщины. Князь Суздальский имел большой лоб, на который спадали белоснежные пряди; усов и бакенбард старый дипломат отродясь не носил, что позволяло всякому отметить чрезвычайно выдающийся волевой его подбородок. Выцветшие серые глаза всегда взирали строго и спокойно, и посему в нынешнем их выражении не было ничего необычного.
        Часы пробили четверть седьмого.
        Обед был назначен на шесть.
        Князь ждал.
        - Pardonez moi, papа, je suis en retard![6 - Прошу прощения, отец, я опоздал! (фр.)] — бросил на ходу Петр Андреевич, ворвавшись в столовую и усаживаясь за массивный стол по другую сторону от отца.
        - Можете подавать, — обратился к прислуге князь Андрей Петрович и выразительно взглянул на часы. «Учитесь пунктуальности, молодой человек», — говорил этот взгляд.
        - Каюсь, батюшка, — улыбнулся Петр Андреевич, — но я был до того увлечен одной презанятной беседой, что самым неприличным образом позабыл о времени.
        - Ты снова встречался со своим приятелем, губернским секретарем Германом? — поинтересовался князь ровным тоном.
        - Точно так! — ответил сын.
        Старик принял вид угрюмый и мрачный, выражающий явное неодобрение и осуждение; однако ничего не сказал.
        - Мое общение с ним тревожит вас, papа? — осторожно спросил Петр Андреевич.
        - Тревожит, Петр Андреевич, это так, — кивнул Суздальский.
        Молодой князь ожидал продолжения, но, так как оного не последовало, решил немедленным образом обозначить свои позиции:
        - Возможно, папенька, — при этом слове старый князь нахмурился, — вам и не по душе иные мои знакомства, однако, коль скоро мы с вами имеем некоторое общение, я прошу вас с уважением отзываться обо всем моем окружении, и в первую очередь о моих друзьях.
        - Так, стало быть, этот молодой человек уже успел стать твоим другом? — заключил Андрей Петрович.
        - Да, отец.
        - Печально, Петр Андреевич, весьма печально, — задумчиво протянул старый князь.
        - Разрешите узнать причину постигшей вас печали, — произнес Петр Андреевич.
        - Я ничего не хочу сказать о твоем новом товарище, — отвечал старый князь, — однако есть одно обстоятельство, которое мешает вам стоять на равных позициях в обществе.
        - Позвольте полюбопытствовать, какое? — с наигранным недоумением спросил молодой князь.
        - Дело касается такой щекотливой темы, как национальность, — сказал старый князь.
        - Но, отец, не вы ли в свое время учили меня одинаково относиться к русскому и к англичанину, к французу и еврею, к турку и чеченцу — если речь идет не о войне, разумеется? — возразил Петр Андреевич.
        - Все верно, — кивнул старик, — я учил тебя быть одинаково вежливым и учтивым со всяким, учил ко всем относиться в соответствии с делами их, а не с национальностью.
        - В таком случае, отец, я не совсем понимаю, чем вызвано ваше неодобрение, — произнес молодой князь.
        - Ты понял бы это, если бы умел дослушивать своего собеседника до конца, а не обрывать его на полуслове, — строго ответил Суздальский. — Твой друг еврей и мелкий чиновник. Он не принадлежит к нашему кругу. Ты не можешь общаться с ним на равных в обществе.
        - Отчего же?
        - Оттого что общество еще не готово впустить в свой круг еврея без происхождения.
        - Но, отец, этот человек — один из самых благородных людей, которых я когда-либо знал, — вступился за друга Петр Андреевич, — а его воспитание, манеры сделают честь любому дворянину.
        - Но он не дворянин, — отрезал старый князь, — и общество никогда не признает его за равного себе. Ты введешь его в свой круг общения — я не сомневаюсь, что твой друг мечтает об этом, — и общество посмеется над ним, унизит, раздавит его.
        - Нет, отец, — вспыхнул Петр Андреевич, — здесь вы не правы. Я покажу обществу блестящего, умнейшего, образованнейшего человека. И я докажу свету, что мир не единственным дворянством дышит!
        - Ты потерпишь неудачу.
        - Вот и посмотрим! — дерзко заявил молодой князь. — Я готов бросить вызов нашему обществу.
        - Ты готов удовлетворять свои амбиции, — уточнил Суздальский. — А Герман? О нем ты подумал? Его чувства ты учел? Что будет с этим молодым человеком, если я окажусь прав, если общество раздавит его, надругается над его нежными чувствами? — Каждый вопрос старого князя эхом отдавался в столовой, и каждое слово его словно гроза обрушивалось на Петра Андреевича.
        - Больше всего на свете Герман хочет доказать свету, что он достоин его, — холодно ответил молодой князь.
        - Свету бессмысленно что-либо доказывать, — медленно произнес Андрей Петрович, обретя былое спокойствие. — Свет совершенно не заботят личные качества человека, его достижения, ум — все это на втором плане. На первом месте стоят происхождение и состояние человека — так всегда было и всегда будет. Забудь о мысли представить его свету.
        - Отец, вы ошибаетесь, и я вам это докажу, — процедил сквозь зубы Петр Андреевич.
        - Мне тоже ничего не нужно доказывать, Петр Андреевич, — произнес старый князь, — я восемьдесят лет прожил на свете, и восемьдесят лет я прожил в свете. Поверь же мне: я знаю его вдоль и поперек. Твои стремления похвальны. Но предупреждаю тебя: они не принесут твоему другу ничего, кроме горя, отчаяния и унижения, а тебе достанутся разочарование и чувство вины. И молись Богу, чтобы ошибка твоя не привела к непоправимым последствиям. Рана, которую Герман получит, оказавшись лицом к лицу с этим светом, уничтожит его целиком. Ты потеряешь своего друга.
        Петр Андреевич слушал отца — человека старого и неоднократно наблюдавшего за тем, как эпохи сменяют друг друга.
        Столько лет, столько событий, столько перемен. Россия не та, что была при государыне Екатерине. Нравы за шестьдесят лет порядком изменились. Старик не в силах осознать, что мир не стоит на месте, но на всех парусах летит вперед, что эпохи сменяют друг друга, и чем дальше, тем быстрее это начинает происходить. И нравы — нравы тоже меняются, и так же быстро, как и эпохи. Люди быстро привыкают ко всему новому, необычному. Увы, старому человеку понять это никак невозможно.
        Увы, нравы не поспевают за эпохами. Меняются времена, меняются моды, меняются государи. Но не одно поколение потребуется на то, чтобы изжить из человеческих умов древние предрассудки. Человечество никогда не избавится от предрассудков. Старые предрассудки сменяются новыми, однако ничего не меняется, за исключением моды, царя и календаря.
        Закончив обедать, Петр Андреевич встал из-за стола.
        - Благородство не имеет происхождения, — сказал он напоследок. — Благородным человеком может быть и русский, и еврей, и англичанин.
        - Кстати, об англичанах, — вспомнил старый князь, — на днях я получил письмо от моего старинного друга, герцога Уолтера Глостера. Он написал мне, что его сын и наследник маркиз Ричард Редсворд прибыл в Петербург и остановился в доме Воронцова.
        Князь Суздальский сделал паузу, однако Петр Андреевич не спешил его перебивать. Он опустился обратно на стул и стал ждать продолжения. И оно последовало:
        - Лорд Уолтер написал сыну письмо и просил меня передать его Ричарду.
        - Но почему герцог не написал напрямую Воронцову?
        - Дело в том, Петр Андреевич, что я друг Уолтера Редсворда. Единственный его друг в Петербурге. Все остальные для него — враги, — внушительно сказал Суздальский.
        - Что ж он такого сделал? — поинтересовался Петр Андреевич.
        - В 1811 году лорд Уолтер прибыл в Санкт-Петербург в качестве посла Британской империи в России.
        - И этим он восставил всю столицу против себя? — иронично улыбнулся Петр Андреевич.
        - Причины распри Редсворда с Россией — это тайна, которая осталась в прошлом, — сказал старый князь. — Молодежь не знает об этой распре, а старики о ней не вспоминают. Теперь, когда Ричард в Петербурге, история снова взбудоражит весь город — это неизбежно. Но пока этого не случилось, лорд Глостер просил меня держать его сына в неведении.
        - Зачем ему это? — спросил Петр Андреевич.
        - Уолтер надеется, что все обойдется, что его сын ничего не узнает, — ответил Суздальский. — Сегодня ты окажешься в обществе Ланевских, Демидовых и Воронцовых — участников этой истории. Ты должен знать, в чем дело. Но ты никому не должен раскрывать эту тайну. Клянешься ли ты до времени молчать?
        - Слово дворянина, — произнес Петр Андреевич.
        ….
        - Так, стало быть, сегодня вы поедете на бал? — спросил Петр Андреевич, когда рассказ был кончен.
        - Нет, Петр Андреевич, на бал поедешь ты, — ответил старый князь, — довольно с меня балов, придворных раутов, банкетов.
        - Значит, я передам письмо Ричарду, — заключил Петр Андреевич.
        - Письмо и мое приглашение к завтрашнему ужину, — добавил Суздальский.
        - Так вы не уедете завтра в деревни? — спросил Петр Андреевич.
        - Увы, с поездкой придется повременить.
        Петр Андреевич подумал о своем друге Германе, которого столь опрометчиво пригласил в гости. Необходимо сообщить ему о том, что ужин отменяется, решил он, однако, взбудораженный историей, поведанной отцом, почти сразу же забыл написать Герману.
        Глава 3
        Перед балом
        Господа, я пригласил вас сюда с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие.
Н.В. Гоголь
        Все смешалось в доме Ланевских.
        Княжна Софья Михайловна достигла семнадцатилетнего возраста, а стало быть, сделалась невестою, и притом весьма желанной. Князь Ланевский, человек богатый и щедрый, давал за дочерью приданое в пятьдесят тысяч рублей и доходное поместье с тысячей приписанных к нему душ. Кроме того, княжна, вопреки своему приданому, была весьма хороша собой.
        Софья была любимая дочь в семье, но это было не главное. Превыше всего она хотела быть желанной, и она была. Она мечтала о батальоне поклонников, но получила их целый полк. Она хотела иметь тайных воздыхателей — те ежедневно засыпали ее десятками посланий амурного толка. Софья мечтала о любви и несколько раз в месяц учтиво выслушивала отчаянные признания. Она мечтала быть самой прекрасной дамой на балу, и во время недавнего бала в Михайловском дворце они трижды танцевала с цесаревичем Александром Николаевичем.
        Словом, княжна была вполне счастлива.
        В свой день рождения она бегала из одной комнаты в другую по всему дому, выслушивала бесконечные комплименты от сестры, княжны Марии Михайловны, смеялась от радости и плакала от волнения.
        Княгиня Анна Юрьевна занималась приготовлениями к балу — делу обычному в доме Ланевских. Но поскольку бал был посвящен дню рождения любимой ее дочери, она волновалась, постоянно путалась, давала слугам четкие указания, а через десять минут отдавала противоположные, столь же четкие.
        Мария Михайловна, старшая сестра Софьи (ей уже исполнилась восемнадцать), не была столь же красива, хоть и не лишена грации и шарма. В свете она держалась несколько скованно и стеснялась незнакомых лиц. Ухаживания молодых людей были для нее лестны, однако тягостны. Еще ребенком она была сосватана за князя Петра Андреевича и давно уже приучила себя к мысли видеть его своим будущим мужем. Теперь она помогала сестре готовиться к грядущему балу и сама ждала его с нетерпением.
        Около восьми часов прибыл брат Анны Юрьевны, князь Александр Юрьевич Демидов. Прибыл он не один, а с дочерью Анастасией и тетушкой — княгиней Марьей Алексеевной.
        Княгиня Марья Алексеевна была статная немолодая дама: ей шел восьмой десяток. Нраву строгого и непреклонного, она не признавала иного мнения, помимо собственного, имела огромное состояние и огромное самомнение. Покойный муж ее был человек богатый, благородный, жену любил безумно и потакал ей во всем. Такого доброго и смирного, его княгиня со свету сжила надменным своим нравом за три года. Детей родить они так и не успели, второй раз замуж вдова не вышла и уже полвека жила одна в своем особняке на Миллионной улице. Жила заботами о племянниках Анне и Александре и их детях: Марии, Софье и Анастасии. Княгиня пользовалась уважением и слыла законодательницей мнений Петербурга и Москвы.
        С покойным Александром Сергеевичем она была знакома, за взгляды его всегда корила, а шалость легкую ему она простила.
        - Sophie, ma chre, tu es trs belle![7 - Софья, дорогая, ты прекрасна! (фр.)] — воскликнула Марья Алексеевна.
        - Grandemaman, grand mersi! Vous tes trs bon![8 - Благодарю вас, бабушка! Вы очень добры! (фр.)] — улыбнулась в ответ Софья и бросилась в объятия бабушки.
        - Семнадцать лет — совсем большая, — произнес князь Александр Юрьевич.
        - Да, дорогая, — улыбнулась Марья Алексеевна, — когда мне была семнадцать, я вышла замуж за Алексея Павловича.
        Софья слегка покраснела и улыбнулась.
        - Сегодня ты особенно прекрасна, моя милая, — продолжала Марья Алексеевна, — я уверена, твоей руки будут добиваться министры, генералы, молодые красавцы — весь Петербург.
        - И разумеется, ты найдешь себе достойного кавалера, — подтвердил Михаил Васильевич.
        - Oh, Michel! — воскликнула Марья Алексеевна. — Сегодня вечером к ногам вашей дочери падут все холостяки.
        - И это может вскружить ей голову, — заметил Ланевский.
        - Разумеется, — ответила Марья Алексеевна, — поэтому, дорогая моя, старайся сохранять спокойствие. И если тебе кто-то особенно понравится, сначала приди ко мне за советом.
        - Ваше мнение очень важно для меня, бабушка, — сказала Софья с благодарностью.
        - Как и для всех нас, — поддержал Ланевский.
        Марья Алексеевна улыбнулась, кивнула и продолжила:
        - Но чтобы твой успех, Sophie, был полным, я решила прямо сейчас преподнести тебе мой подарок на день рождения.
        Княгиня обошла внучатую племянницу со спины и надела на нее небесной красоты жемчужное ожерелье.
        - Его подарила мне императрица Екатерина, — внушительно сказала княгиня, — теперь оно твое.
        - Спасибо, бабушка! — воскликнула Софья и крепко обняла Марью Алексеевну. — Вы не будете против, если мы с Марией и Анастасией оставим вас ненадолго?
        - Ну что ты, дитя мое, — улыбнулась княгиня, — конечно, идите.
        Девушки покинули гостиную. Ланевский, Анна Юрьевна, Демидов и Марья Алексеевна расположились в креслах.
        - Вчера я был в гостях у графа Воронцова, — произнес Михаил Васильевич.
        - Он прекрасный человек, Michel, — ответила Марья Алексеевна, — надеюсь, сегодня он почтит нас своим присутствием.
        - О да, конечно, — сказал Ланевский. — Вчера вернулся его племянник, Дмитрий. Он тоже будет на балу.
        - Сколько я помню, Дмитрий был влюблен в Софью Михайловну, — заметил Демидов.
        - У вас безупречная память, Александр Юрьевич, — кивнул Ланевский, — но, как мы знаем, за тот год, что Дмитрий путешествовал, за Софьей ухаживал Константин Болдинский.
        - Но Дмитрий и Константин друзья, — сказал Демидов, — не думаю, чтобы это было проблемой.
        - Очень на это надеюсь, — кивнул Ланевский, — но меня куда больше тревожит то обстоятельство, что Дмитрий вернулся не один. Он привез с собой своего друга.
        - Друга? — Александр Юрьевич посмотрел на шурина. — Что ж здесь такого тревожного. Он богат, знатен, хорош собой?
        - Да, он очень богат, о его древнем происхождении известно всей Европе, и он настоящий красавец, — произнес Ланевский.
        - И что же здесь удивительного? Он француз? Не говорит по-русски?
        - Опять не угадали, — улыбнулся Михаил Васильевич, — по-русски он говорит блестяще. Он англичанин. Его зовут Ричард Уолтер Редсворд.
        - Что?! — воскликнула Марья Алексеевна.
        - Маркиз Ричард Редсворд, — повторил Ланевский. — Он тоже будет на балу.
        - Это неслыханно! — ответила Марья Алексеевна.
        - Больше того, — продолжал Михаил Васильевич, — молодой маркиз остановился в доме Воронцова.
        - Это невозможно! — запротестовала Марья Алексеевна.
        - Я тоже был удивлен, — согласился Ланевский, — но, когда я спросил, где остановится молодой человек, граф Воронцов сам ответил, что Ричард будет жить в его доме.
        - Эти Редсворды всегда отличались своей беспардонностью, — раздраженно произнесла Марья Алексеевна, — вспомните, как двадцать лет назад… Нет! Как же это можно? Потомок Редсвордов! Их сын!
        - Да, Марья Алексеевна, — сказал Михаил Васильевич, — Ричард являет собой точную копию отца. Уолтер Редсворд, герцог Глостер, его отец, в этом нет сомнения.
        - В таком случае Владимиру Дмитриевичу следовало бы вышвырнуть этого мальчишку вон из своего дома, а его отца вызвать на дуэль! — отрезала Марья Алексеевна.
        - Владимир Дмитриевич иного мнения, — заметил Ланевский, — сегодня утром я получил от него письмо.
        - И что же? — спросила Марья Алексеевна.
        - Он просит отнестись к Ричарду не как к сыну… — начал Михаил Васильевич и осекся.
        - …своего врага, — подсказала княгиня.
        - …а как к другу его горячо любимого племянника Дмитрия, — закончил Ланевский. — Он просит нас принять молодого маркиза в свой круг.
        - Об этом не может быть и речи, — отрезала Марья Алексеевна, — двадцать пять лет назад мы уже приняли одного Редсворда. И что он сделал?
        - Так или иначе, — сказал Михаил Васильевич, — граф Воронцов заклинает нас не выдавать Ричарду тайну его отца.
        - Но эта тайна принадлежит не только его отцу, — заметила княгиня.
        - Она в равной степени принадлежит и Владимиру Дмитриевичу, — подтвердил Ланевский, — и поскольку князь Воронцов настаивает на сохранении этой тайны, и нам следует хранить молчание.
        - Ну хорошо, Michel, — согласилась Марья Алексеевна, — но я никогда не смирюсь с тем злом, которое принес его отец.
        - Но молодой маркиз производит вид человека честного и благородного, — сказал Ланевский.
        - Его отец тоже имел вид благороднейшего джентльмена в мире, — напомнила княгиня. — Из уважения к Владимиру Дмитриевичу я сохраню эту тайну. Но не просите меня быть любезной с отпрыском Редсвордов.
        Глава 4
        Бал в доме Ланевских
        Куда деваться от княжон?
А.С. Грибоедов
        Начало бала было назначено на девять часов.
        Граф Воронцов, Дмитрий и Ричард прибыли к Ланевским в одиннадцатом часу.
        Когда они вошли в зал, почти все гости собрались.
        Музыка скрипки и фортепьяно, стук каблуков по паркету, звон бокалов с искристым шампанским, лица прекрасных девушек в атласных платьях, блеск фамильных бриллиантов и золото эполет — высший свет Петербурга предстал перед молодым маркизом Ричардом Редсвордом.
        - Владимир, любимый друг мой! — поздоровался Ланевский.
        - Здравствуйте, Владимир Дмитриевич, — приветствовала князя Марья Алексеевна.
        - Рад видеть вас в добром здравии, Марья Алексеевна, — улыбнулся Воронцов. — Поздравляю вас с днем рождения Софьи Михайловны. А вот и вы, виновница бала! Oh, belle! Vous tes trs belle, mademoiselle![9 - О, красота! Вы прелестны, сударыня! (фр.)] Будь я моложе, стал бы драться на дуэли, лишь бы добиться права танцевать с вами.
        - Дорогой граф, слова ваши мне лестны и приятны, — ответила Софья, — и я буду рада принять от вас приглашение на танец.
        - Сударыня, можете быть спокойны, — произнес Дмитрий, — граф Воронцов вас пригласит.
        - Я рада, что вы вернулись, Дмитрий Григорьевич! — сказала Софья.
        - И я, признаюсь, очень рад, Софья Михайловна, — улыбнулся Дмитрий, — во Франции я видел много, но не видел вас! Александр Юрьевич, мой вам поклон! И вам, княгиня Марья Алексеевна!
        - Господа, дамы, — сказал Воронцов. — Разрешите мне представить вам моего гостя, молодого маркиза Ричарда Уолтера Редсворда.
        Ричард выпрямился и учтиво поклонился присутствующим.
        Музыка смолкла. Молчание. Напряжение. Удивление. Возмущение. Натянутые улыбки. Тишина. Звенящая, могильная тишина наполнила зал. Десятки глаз устремились на Ричарда.
        И в тишине по залу эхом раздавался уверенный стук каблуков.
        Из толпы вышел молодой человек в поношенном фраке. Он гордо подошел к Ричарду и поклонился.
        - Маркиз, рад вас видеть, — произнес он уверенным голосом. — Мой отец — друг вашего отца. И я буду рад назвать вас своим другом. Смею представиться: князь Суздальский Петр Андреевич. — Он протянул Ричарду руку и улыбнулся.
        Ричард пожал руку и улыбнулся в ответ.
        - Владимир Дмитриевич, — приветствовал Воронцова Суздальский.
        - Петр Андреевич, — поклонился Воронцов, — как здоровье вашего батюшки?
        - Papа здоров, но мучится подагрой, — солгал Петр Андреевич, — потому он шлет привет и ждет вас в гости.
        - Нижайший поклон Андрею Петровичу, — сказал Владимир Дмитриевич.
        - Марья Алексеевна, все ждут мазурку, — заметил Суздальский. — Вы не окажете мне честь?
        - Петр Андреевич, вы, право, издеваетесь! — улыбнулась Марья Алексеевна. — В моих летах — мазурку танцевать!
        - Но вы, кажется, всего на три года меня старше, — улыбнулся Петр Андреевич.
        - Ах, Петр Андреевич, вы обольститель и наглец, — рассмеялась Марья Алексеевна, — пригласили бы на мазурку Марию Михайловну: она скучает без вашего внимания.
        - Вы позволите, Михаил Васильевич? — спросил Петр Андреевич.
        - Буду счастлив видеть свою дочь в вашей компании, — ответил тот.
        Петр Андреевич удалился, кивнув Ричарду и подмигнув Дмитрию. Последний протянул руку имениннице. Та приняла его приглашение, и они отправились танцевать.
        - Рад знакомству, маркиз, — сдержанно поздоровался Демидов.
        - Ричард, это мой друг, князь Александр Юрьевич Демидов, — представил товарища Воронцов.
        - Взаимно, князь, — кивнул Ричард.
        - Моя супруга, Анна Юрьевна, — сказал Ланевский, — сестра Александра Юрьевича.
        Анна Юрьевна подала Ричарду руку, которую тот поцеловал.
        - Княгиня Марья Алексеевна Ланская, — продолжал Михаил Васильевич.
        Руки Редсворду Марья Алексеевна не протянула, но сделала реверанс. Молодой маркиз ответил ей поклоном.
        - Прошу прощения, маркиз, я вас оставлю, — с улыбкой произнесла княгиня и, сделав легкий реверанс, ретировалась.
        - А что же, маркиз, вы не танцуете? — поинтересовался Демидов.
        - Я умею танцевать, — ответил Ричард.
        - Когда я был в вашем возрасте, — вспомнил Александр Юрьевич, — я танцевал до упаду.
        - Я не знаком с русским этикетом, — улыбнулся Ричард.
        - Не стесняйтесь, маркиз, — ответил Демидов, — свет Петербурга похож на лондонский. Отчасти.
        - В таком случае я вас оставлю. — Ричард поклонился и покинул их.
        Он отошел от них немного и остановился. Щеки его пылали. Неприкрытая заносчивость была ему знакома, но явная враждебность, сокрытая под маской учтивости, вызывала у него недоумение. А та настойчивость, с которой Демидов пытался избавиться от него, казалась Ричарду просто-напросто грубой. Он медленно шел по залу, встречаемый улыбками молодых людей и провожаемый взглядами людей в возрасте.
        И вдруг Ричард увидел ее. Она стояла в компании Дмитрия и Софьи Михайловны. Она была в белом атласном платье, обнажавшем мраморные ее плечи, на которые спадали несколько золотых локонов, выбившихся из-под безупречно собранных волос. Тонкие черты ее лица, прямой царственный нос, лебединая шея и темно-синие, цвета морских глубин, глаза. Без сомнения, это была она. Beauty. Нет, это слишком слабое слово для описания такой девушки.
        Дмитрий о чем-то возбужденно рассказывал. Было видно, что он говорит для Софьи, но она слушала — о, с каким видом она слушала его друга! Какое царственное спокойствие в ее осанке, какое непередаваемо прекрасное выражение застыло в синих ее глазах!
        Ричард уже почти подошел к ним и мог расслышать, о чем рассказывает Дмитрий. Он говорил о путешествии. Рассказывал о Пруссии, Бельгии, Франции.
        - Париж — самый прескверный город на земле, — заявил молодой граф Воронцов, — пребывание там сделалось бы для меня совсем невыносимым, если бы не общество моего друга… да вот же он! Рик, друг мой, позвольте же я вас познакомлю!
        Ричард подошел и поклонился.
        - Княжна Софья Михайловна Ланевская, — говорил Дмитрий, — виновница сегодняшнего бала.
        Княжна сделала Ричарду реверанс. Он поклонился в ответ.
        - Рада знакомству с вами, маркиз, — улыбнулась Софья, — мы с Дмитрием — очень близкие друзья.
        - Сударыня, я уже завидую Дмитрию, удостоившемуся чести стать вашим другом, — сказал Ричард.
        - Ричард, позволь мне представить тебе кузину Софьи, княжну Анастасию Александровну Демидову, дочь Александра Юрьевича, — продолжил Дмитрий. — Анастасия Александровна — мой близкий друг, маркиз Ричард Редсворд.
        - Mademoiselle, j’ai venue а Petersbourg, la ville trs froide et maussade, mais maintenant je le vois trs ravissant, parce qu j’ai vois reconnu, — произнес Ричард. — La fille trs belle et…[10 - Сударыня, я приехал в Петербург, город чрезвычайно холодный и хмурый, но теперь я нахожу его восхитительным, потому что я узнал вас. Девушку крайне прелестную и… (фр.)]
        - Beauty? — подсказала Анастасия.
        Ричард густо покраснел. Тонкие губы Анастасии Александровны шевельнулись в улыбке, ее глаза выражали симпатию, и он улыбнулся в ответ.
        Редсворд думал, что может ей сказать, но их внезапно прервал звучный голос Петра Андреевича:
        - Sophie, ma chre, votre soeur dance trop vite![11 - Софья, дорогая, ваша сестра танцует слишком быстро! (фр.)] Под руку он вел ее старшую сестру, Марию Михайловну.
        - Marie dance vite, c`est vrait[12 - Мария танцует быстро — это правда (фр.).], — согласилась Софья.
        - Анастасия Александровна, безумно рад вас видеть! — произнес Суздальский. — Вы, как всегда, стремитесь быть очаровательной! Лорд Ричард, и вы здесь!
        - Да, князь, я наслаждаюсь обществом богинь, — ответил Редсворд.
        - Верно подмечено, маркиз! — согласился Петр Андреевич. — Вы выбрали общество едва ли не первых красавиц Петербурга.
        - Петр Андреевич, ты не прав! — возразил Дмитрий. — Я объехал пол-Европы, но нигде не видел столь прекрасных дам! Первые красавицы Европы — это правда.
        - Дмитрий Григорьевич, вы нам льстите, — заметила Софья.
        - Куда деваться от княжон! — рассмеялся Суздальский. — Думаю, вы не сильно проклянете меня, если я заберу у вас нашего дорогого маркиза на несколько минут.
        - С вашей стороны будет невежливо лишать нас общества столь блестящего человека, — вмешалась Мария Михайловна.
        - Это вы обо мне? — усмехнулся Петр Андреевич. — Мы вернемся мигом.
        - Сейчас начнется кадриль, — сказала Мария Михайловна слегка обиженно.
        - В таком случае примите приглашение поручика Курбатова, — бросил Суздальский, указывая на молодого человека, идущего к ним. — Пойдемте, маркиз.
        Уверенным и быстрым шагом Петр Андреевич направился к выходу из зала, и Ричард последовал за ним.
        Поношенный фрак молодого князя так не соответствовал той легкости, с которой Петр Андреевич общался с представителями высшего света, а учтивость его разговора так неожиданно сменялась грубостью, что Ричард недоумевал, что хочет сказать ему его новый знакомый, чего нельзя сказать в обществе. Тех нескольких оскорбительных замечаний, которые молодой князь бросил в адрес beauty, уже хватило, чтобы настроить пылкого маркиза против собеседника.
        Господа вошли в пустую комнату. Петр Андреевич закрыл дверь и повернулся к Ричарду.
        - Ваш отец князь Андрей Петрович Суздальский, — произнес Редсворд. Он говорил из вежливости, чтобы не молчать. Неприязнь, которую вызвал молодой князь, он стремился выразить холодным тоном, однако не сильно преуспел в этом, поскольку обезоруживающая улыбка Петра Андреевича сбила его с толку. — Я помню, он несколько раз приезжал к нам.
        - Да, Ричард, но сейчас я хотел бы поговорить о вашем отце, — ответил Петр Андреевич.
        Ричард взглянул на князя в недоумении. Тот пояснил:
        - Он очень обеспокоен вашим приездом в Петербург.
        - Отчего же? — поинтересовался Редсворд.
        - Вот письмо от вашего отца, — сказал Суздальский, доставая конверт из внутреннего кармана фрака, — оно вам объяснит.
        - Не понимаю, почему он не написал графу Воронцову, — произнес Редсворд.
        - Прочтите письмо, маркиз. Сейчас прочтите, — сказал Петр Андреевич и добавил: — Завтра будьте у нас к ужину. Отец хочет поговорить с вами. Вам не следует брать с собой Дмитрия. Это приватный разговор.
        - Право, князь, я не понимаю…
        - Прочтите письмо, маркиз. Оно вам объяснит, — повторил Суздальский. — И сразу возвращайтесь в зал: Анастасию Александровну ведь могут ангажировать.
        Ричард хотел было что-то ответить: он не ожидал, что его симпатия к княжне Демидовой столь явна, однако Петр Андреевич уже скрылся за дверью.
        «Все-таки мерзавец», — решил Ричард и посмотрел на конверт. На нем была печать с фамильным гербом Редсвордов. Адресовано письмо было в дом князя Суздальского на Конногвардейском бульваре. Почему?
        Ричард быстро сломал печать, достал письмо и прочитал:
        «My dear and loving son Richard,
        as soon as you’ve written me that you’re going to Saint-Petersburg I felt a great emotion. There are lots of enemies of Redsword’s family in Russia. More than twenty years ago I had a great conflict with earl Vorontsov. He has a right to hate me more than anybody else. And I was confused when learned that you will be a guest in his home. He is a noble and an honest man. But I deceived him.
        Be careful to princess Mariya Alekseevna — she is a devil in a skirt. Be careful to prince Alexander Demidov and prince Michail Lanevskiy — they hate me as a deceiver and a steel.
        But don’t be afraid of them. You must remember: they hate you, but they fear. Because there is Redsword’s blood in you, my blood. You are Lord Richard Redsword. You are a Noble. You will prove them you are an honest man.
        If you need help, you’ll find it in home of Andrey Suzdalskiy, my friend. All my letters to you I’ll send to his address. He promised me protect you if you need it. I hope my son will be a respectable member of Redword’s family in the city, full of enemies.
        Good luck, Richard.
        Hold fast, hold hard.
        Your father,
        Lord Walter John Redsword».[13 - Мой дорогой и любимый сын Ричард,как только ты написал мне о том, что направляешься в Санкт-Петербург, я почувствовал сильное волнение. В России много врагов у нашей семьи. Больше чем двадцать лет назад у меня была сильная ссора с графом Воронцовым. Он имеет право ненавидеть меня более чем кто бы то ни было. И я был сконфужен, когда узнал, что ты будешь гостем в его доме. Он благородный и честный человек, но я обманул его.Будь осторожен с княгиней Марьей Алексеевной — это дьявол, который носит юбку. Будь осторожен с князем Александром Демидовым и князем Михаилом Ланевским — они ненавидят меня и почитают за обманщика и вора.Но не бойся их. Запомни: они ненавидят тебя, но они и боятся. Потому что в твоей крови течет кровь Редсворда — моя кровь. Ты лорд Ричард Редсворд. Ты дворянин. Ты докажешь им, что ты человек чести.Если тебе потребуется помощь, ты найдешь ее в доме моего друга Андрея Суздальского. Все свои письма к тебе я буду посылать на его адрес. Он обещал мне защитить тебя, если это потребуется. Я лелею надежду, что мой сын сумеет снискать себе уважение в
городе, полном врагов, несмотря на свою фамилию.Удачи, Ричард.И держись крепче.Твой отец, лорд Уолтер Джон Редсворд (англ.).]
        Ричард был потрясен. Почерк отца, всегда стройный и аккуратный, выдавал дрогнувшую в некоторых местах твердую руку. А содержание… отец, такой педантичный, такой последовательный — даже не верилось, что он мог отправить такое нескладное письмо.
        «У меня была ссора с графом Воронцовым», «Он благородный и честный человек, но я обманул его» — Ричард несколько раз перечитал эти строки. Он не мог поверить, что отец способен на обман, на предательство.
        Отец был дипломатом, думал Ричард, он действовал в интересах своей страны. Возможно, он был вовлечен в политическую интригу. Возможно, когда встал выбор между долгом и другом, он выбрал долг. Но предательство… Как может отец говорить о себе такие слова? Нет, это невозможно.
        Внезапный стук в дверь прервал его размышления.
        - Войдите, — произнес Ричард.
        Вошел Петр Андреевич.
        - Маркиз, я полагаю, содержание письма вас не обрадовало, — заметил князь.
        Ричард взглянул в зеркало. И правда: вид он имел подавленный и обескураженный.
        - Что бы ни было там написано, — сказал Петр Андреевич, — возьмите себя в руки. Вы дворянин. вы лорд Редсворд. Что сказал бы ваш отец, увидь он вас в таком жалком виде? Не смотрите на меня гневно: вид вы имеете жалкий. Выпрямьтесь, маркиз, — вы не горбун и не нищий на паперти. Вот так. Теперь отбросьте эту мину: она никак не годится молодому франту, коим вы являетесь. Вы на балу, вы не забыли это? Очень хорошо. Теперь идемте в зал. Вы пригласите на вальс княжну Анастасию. Как сразу изменились вы в лице! Другое дело, маркиз.
        Оттанцевав с Софьей кадриль, Дмитрий пригласил ее на мазурку.
        - Боюсь, Дмитрий Григорьевич, на следующий танец я уже ангажирована, — сказала Софья, заглянув в бальную книжечку.
        - И кто же этот счастливец? — спросил Дмитрий, слегка расстроенный.
        - Константин Васильевич Болдинский, — ответила Софья, слегка смущенная.
        - Костя? — переспросил Дмитрий. — Когда же он успел?
        - Сразу как приехал, — произнесла Софья.
        - А следующая за мазуркой полька?
        Софья, хоть и знала бальную книжку наизусть, вновь заглянула в нее и констатировала:
        - Я снова ангажирована.
        - И кем же? Снова Костей? — удивился Дмитрий.
        - Константин Васильевич был очень… — Софья запнулась, подбирая слова.
        - Расторопен, — сказал Дмитрий.
        - Дмитрий!
        Молодой граф Воронцов обернулся и увидел человека, которого только что успел обвинить в расторопности. Константин Болдинский, повеса двадцати двух лет, близкий друг Дмитрия, стоял перед ним.
        - Костя! — Дмитрий забыл о былой унылости и обнял друга.
        - Как ты? Как поездка? Как Париж? — спрашивал Болдинский.
        - Поездка славная, Париж кошмарен, рад возвращению домой, — ответил Воронцов.
        - И я безумно рад, мой друг! Ты слышал новость? Николай женился!
        - Уж не на Лизавете ли Андреевне?
        - На ней! — воскликнул Болдинский.
        Николай был старшим братом Константина. Год назад, когда Дмитрий уезжал из Петербурга, Николай был помолвлен с Елизаветой Андреевной Встовской, однако день их свадьбы еще назначен не был. Теперь Николай был женатым человеком.
        - Вот и они! — сказал Константин, указывая на приближающуюся пару.
        - Здравствуй, Николай Васильич! — поздоровался Воронцов.
        - И тебе здравствуй, Дмитрий Григорьич!
        Друзья пожали друг другу руки.
        Дмитрий поздравил Николая со свадьбой, с прекрасной женой, высказал им пожелания счастья и выразил сожаление в том, что не присутствовал при венчании.
        Николай поблагодарил друга, отпустил пару анекдотов на тему семейной жизни и выразил сожаление, что перестал быть холостяком. Впрочем, он поспешил заметить, что последнее его заявление было шуткой — дабы не оскорблять чувства супруги.
        Музыканты заиграли мазурку, и Константин увел Софью на танец. Дмитрий смотрел им вслед и чувствовал себя побежденным.
        - Кажется, Костя влюбился, — заметил он.
        - Он просто без ума от Софьи Михайловны, — подтвердил Николай.
        - Но ответно ли это чувство? — спросил Дмитрий.
        - Послушай, Дмитрий Григорьевич, — внушительно сказал Болдинский, — ты мой друг, но Костя мой брат. Он любит Софью, а она, возможно, отвечает ему взаимностью. За тот год, что ты путешествовал, они сильно сблизились друг с другом. К чему тебе вторгаться в их любовь?
        - Но нет уверенности, что любовь взаимна, — настаивал Воронцов. — А мои чувства к Софье? Моя любовь — о ней ты не подумал?
        - Любовь? — В голосе Николая отчетливо послышалось удивление. — Какая любовь? Не хочешь ли сказать ты, что влюблен?
        - Это удивительно? — поднял брови Дмитрий.
        - Разумеется, удивительно, — кивнул Болдинский, — ведь за целый год ты ни разу не ответил Софье ни на одно ее письмо.
        - А отчего ты думаешь, что Софья мне писала? — не унимался Дмитрий. — И если так, то где уверенность, что я не отвечал?
        - Граф, перестаньте, — вмешалась в разговор Елизавета Андреевна, — у Софьи есть подруги.
        - Что ж, прекрасно, — вскипел Дмитрий, — прошу меня простить, я вас оставлю.
        Ричард вошел в зал вслед за Петром Андреевичем. Суздальского моментально пленила княжна Мария Михайловна, и молодой маркиз отправился на поиски Анастасии Александровны. Княжна Демидова нашлась быстро: своей красотой она затмевала прочих девиц, в обществе которых находилась. Ричард собрался с духом и уже сделал несколько шагов в ее направлении, когда Анастасия его заметила. Она учтиво ему улыбнулась, глаза ее смотрели на него спокойно и тепло — за один этот взгляд Ричард готов был отдать свою душу.
        Ричард не успел совсем немного: к девушкам подошел молодой офицер и протянул Анастасии руку — это было приглашение на мазурку. Ричард остановился. Анастасия все еще смотрела на него. Офицер, по-прежнему ожидавший ответа от нее, развернулся и посмотрел на Редсворда.
        Это был высокий стройный молодой человек лет двадцати пяти. Красивый, он имел надменное выражение лица, пышные гусарские усы и офицерский мундир.
        Господа молча смотрели друг на друга: Ричард спокойно, а офицер — с вызовом.
        - Вы не знакомы? — произнесла Анастасия. — Борис, это маркиз Ричард Редсворд, друг Дмитрия Григорьевича Воронцова.
        - Поручик Курбатов Борис Иванович, — представился гусар, надменно приглаживая пышные усы.
        - Имею честь, — ответил Ричард.
        - Прошу нас извинить, — сказал поручик и бесцеремонно увел Анастасию.
        Дмитрий был возмущен до глубины души.
        Он знал Софью с детства. Владимир Дмитриевич часто говорил, что хочет породниться с Ланевскими. Софья всегда была к нему расположена. И он был в нее влюблен. Так почему стоило ему уехать, как она, любившая его, стала принимать ухаживания Кости? Это было весьма сильным ударом.
        Но письма-то, письма!
        Да, Софья действительно ему писала. Писала много — и все ерунду. Ну, право, что он мог ответить на рассказ о бале в Михайловском дворце? Выразить восхищение, что ее красота не осталась незамеченной. Это глупо. Или написать пылкое ревнивое послание, полное оскорбленных чувств и израненных надежд? Да с какой стати? Он ей не муж и даже не жених.
        А что он мог ей написать? Очередной вздор о пылких своих чувствах? Очередной отчет о проведенном дне? Придуманную историю о скучном времяпрепровождении вдали от возлюбленной? Не мог же он написать ей правду о кутеже, пьянстве и парижских проститутках.
        И все же Дмитрий чувствовал, что своим молчанием и редкими, сухими и крайне лаконичными ответами он убивал в ней интерес к своей особе.
        Но как, какого черта он мог забыть ее? Она прекрасней всех, кого он видел. Быть может, среди женщин, с которыми Дмитрий близко знакомился во время путешествия, и попадались хорошенькие, но в них не было невинности Софьи, ее нравственной чистоты.
        Размышления молодого повесы прервал знакомый голос.
        - Весь в отца: такой же гордый и самодовольный. — Голос принадлежал княгине Марье Алексеевне.
        - А мне он показался учтивым человеком, — возразил Демидов.
        - Опомнитесь, мой милый, он же Редсворд! — воскликнула княгиня.
        - Довольно, — сказал Владимир Дмитриевич, — маркиз Редсворд — мой гость, и я не желаю слышать о нем подобных отзывов.
        - О, Владимир, только ради вас, — ответила Марья Алексеевна.
        - Не будем забывать, мы на балу, на дне рождения вашей внучатой племянницы, — напомнил Воронцов.
        - И правда, — согласился Ланевский, — давайте же поговорим о бале…
        Дмитрий поспешил ретироваться, и успешно сделал это, оставшись незамеченным.
        За эти полчаса он и думать забыл о своем друге.
        Но отчего такая враждебность, такая неприязнь? Об этом, пожалуй, следует спросить дядю.
        «Но где же Ричард? Вот же он! Стоит один, угрюмый, как и я. В руках бокал шампанского. Похоже, и его постигла неудача».
        - Ты удручен? — спросил он Ричарда.
        - У вас, в России, странный есть обычай, — ответил Редсворд, — грубите незнакомцам без причины.
        - Ты про княгиню Марью Алексеевну? — вспомнил Дмитрий отрывок только что подслушанного им разговора.
        - Она не слишком приветлива, — согласился Ричард, — однако я сейчас думал не о ней.
        - Так кто же нагрубил тебе, мой друг?
        - Борис Курбатов, ты знаком с ним?
        - С Борисом-то — конечно же знаком! — воскликнул Дмитрий. — Что произошло?
        - Хотел пригласить барышню на танец, — начал Ричард, — уж было подошел к ней. И вдруг он вырос между нами, как из-под земли. Ее увел, а меня смерил надменным дерзким взглядом.
        - Уж не Анастасия ль Александровна та дама? — лукаво улыбнулся молодой граф Воронцов.
        - Ты прав, — кивнул Ричард.
        - Эх, брат, ну выкинул ты штуку! — рассмеялся Дмитрий.
        - В чем дело? — недоумевал маркиз.
        - Все дело в том, что Борис давно и безнадежно в нее влюблен, — сказал граф, закончив смеяться.
        - А она?
        - Она… она прекрасна! — заметил Дмитрий.
        - В этом нет сомненья, — согласился Ричард. — Но она отвечает ему взаимностью?
        - Тут, видишь ли, история непростая. Отец Бориса, Иван Васильевич Курбатов, был близким другом князя Демидова. После участия в декабрьском восстании он отправился в острог, где вскоре умер. А его сын, Борис, был взят под опеку Александром Юрьевичем. С тринадцати лет он живет в доме Демидовых. Для старого князя он все равно что сын. И воспитывал его он как родного. Разумеется, князь мечтает видеть его мужем своей дочери.
        - Но что Анастасия? — не унимался Ричард.
        - Анастасия Александровна — не знаю, — сказал Воронцов, — мне кажется, она не отвечает ему взаимностью, однако покорна воле отца. Ей через три месяца исполнится семнадцать, а стало быть…
        - Но она не выйдет за человека, которого не любит, — с надеждой произнес молодой маркиз.
        - Почем знать, может, и любит, — задумчиво ответил Дмитрий и рассмеялся, довольный негодованием друга, вызванным этими словами. — Как вижу, ты влюбился, mon ami.
        Мазурка закончилась, и друзья подошли к Курбатову и Анастасии Александровне.
        - Борис, привет, как на Кавказе? — обратился Дмитрий к старому знакомому.
        - Здравствуй, Дмитрий, уже вернулся, цел и невредим, — ответил гусар.
        - Ты знаком с моим другом, маркизом Ричардом Редсвордом?
        - Знаком, — холодно ответил Борис, окинув графа воспламеняющимся взором.
        - Шампанского, поручик? — предложил Воронцов.
        - Пожалуй, — кивнул гусар.
        - Так пойдем, — позвал Дмитрий, пытаясь увести Курбатова из зала.
        - Маркиз, пойдемте с нами, — предложил поручик.
        - Нет, благодарю, с меня достаточно шампанского сегодня, — ответил Редсворд.
        - Не по-гусарски, маркиз, не по-гусарски, — презрительно покачал головой Борис Иванович.
        Ричард вскипел и готов был сказать Курбатову что-то оскорбительное, но не успел, так как тот ушел вслед за Дмитрием.
        - Анастасия Александровна, я рад снова быть рядом с вами, — произнес Ричард, — в том смысле: снова видеть вас.
        Княжна кивнула.
        - Вчера я лишь приехал в Петербург, впервые вышел из кареты. Я стоял на Невском проспекте и был очарован этим прекрасным городом: его домами, его шпилями и вами…
        - Так слово beauty относилось не ко мне, а ко всему Петербургу? — улыбнулась Анастасия.
        - Да, то есть нет, — запутался Ричард, — я хотел сказать… нет, право, я не знаю, что хотел сказать.
        Ричард смешался и замолчал. «Идиот!» — говорил он себе и отчасти был прав. Но если слова молодого Редсворда и позабавили княжну, она не подала виду и все продолжала смотреть на собеседника прежним заинтересованным взглядом глубоких синих глаз.
        - Вы знаете, я никогда не был в России, но погода здесь в эту пору очень напоминает лондонскую, — сказал наконец Ричард, подняв любимую англичанами тему разговора. — Вы любите дожди?
        - Люблю, лорд Редсворд, — подтвердила Анастасия, — я люблю дождь, грозы и туман. Люблю погоду пасмурную, ветер. Осень — прекрасное время года.
        - Как хорошо, что в первый осенний день я познакомился с вами, сударыня, — произнес граф. — Возможно, и второй осенний день принесет мне счастье вас увидеть.
        Княжна смотрела задумчиво, спокойно. В синих глазах отражалась ее душа, но что — что хотела сказать ее душа этим взглядом? Ричард не знал ответа. Музыканты заиграли вальс, и рука Анастасии как-то неожиданно оказалась в руке Ричарда: оба не заметили, как начали танцевать. А танец был волшебный, невообразимый. Маркизу и княжне — обоим казалось, что в зале они одни, что музыканты играют специально для них, что только ими наполнен этот мир, и что только здесь, сейчас, в этом танце есть жизнь, и на свете нет ничего, имеющего значения. Они танцевали и танцевали, кружились по всему залу и неотрывно смотрели друг другу в глаза.
        Ричард никогда, никогда прежде не чувствовал себя настолько счастливым, а свою жизнь — настолько полной и удивительной. Теперь наконец все обрело смысл, он перестал себя терзать вопросом, который мучит всех молодых людей: зачем я живу на свете? Он знал зачем. Знал, для чего, ради кого. Ради нее! Потому что он любит ее. Это он осознал в тот миг, когда они начали танцевать. Он знал теперь, что вся его жизнь, весь его мир сосредоточены в этой молодой девушке. В синих глазах ее он видел задумчивую страсть и был готов умереть за поцелуй княжны.
        Когда вальс закончился, они остановились. Княжна сделала ему реверанс и произнесла:
        - Завтра в полдень я собиралась прогуляться по Английской набережной. Я верю, что там будет англичанин.
        Она развернулась и грациозной походкой направилась к отцу. Ричард смотрел ей вслед, и сердце его тоскливо сжималось при мысли о том, что до завтра он ее не увидит.
        Он так внимательно смотрел ей вслед, что не заметил едва скрытой ярости в глазах ее отца.
        - Рик, голубчик, — услышал он голос Дмитрия, — мы с Борисом Ивановичем думаем отправиться на Фонарную улицу. Ты не хочешь составить нам компанию?
        Редсворд покачал головой. Окрыленный мыслями об Анастасии, он вовсе не горел желанием погрузиться в лоно разврата и вакханалию публичного дома. К тому же его не сильно прельщало общество поручика Курбатова. Потому он поблагодарил за приглашение и вежливо отказался.
        - Не по-гусарски, маркиз, не по-гусарски, — презрительно, как и в предыдущий раз, покачал головой поручик, прежде чем удалиться.
        Но теперь Ричарду было все равно: этот гусар несколько лет добивался сердца девушки, которую любил. Ричард, любивший ее один день, уже добился права на свидание.
        Молодой маркиз нашел Владимира Дмитриевича. Тот прощался с хозяином.
        - Покорнейше вас благодарю за бал, Михаил Васильевич. Еще раз примите мои искренние поздравления с днем рождения вашей очаровательной дочери! Рад, безумно рад быть вашем гостем. А вот и наш молодой маркиз! Лорд Ричард, где же Дмитрий?
        - Они с поручиком Курбатовым уехали… в кофейню, — солгал Редсворд.
        - Молодежь! — воскликнул Воронцов и лукаво прибавил: — В моем возрасте уже не до кофеен. Я уезжаю домой.
        - Я с вами, Владимир Дмитриевич, — сказал Ричард. — Вот только попрощаюсь с Александром Юрьевичем.
        - Они с дочерью только что уехали, — объявил Ланевский.
        - Что ж, князь, — произнес немного раздосадованный Ричард, — я благодарю вас за приглашение. Это огромнейшая честь для меня — быть гостем на празднике вашей прекрасной дочери. На празднике, ставшем триумфом ее торжества, поскольку ее очарование затмило сегодня ночью луну и звезды, свет ночных огней. Она блистала на сегодняшнем балу как первая красавица России, — безбожно лгал молодой Редсворд, который все эти слова относил не к дочери князя Ланевского, но к его племяннице. — Я счастлив был сегодня побывать здесь.
        Попрощавшись, Ричард и Воронцов сели в карету, которая повезла их в сторону Малой Морской.
        - Ну что, лорд Ричард, как вам Петербург? — спросил Владимир Дмитриевич.
        - Belle, trиs belle, — отвечал Ричард.
        А про себя подумал: beauty.
        Глава 5
        Гимн первой любви
        Что за комиссия, Создатель,
        Быть взрослой дочери отцом!
А.С. Грибоедов
        - Позор, Анастасия Александровна, позор! — восклицал Демидов, вернувшись с дочерью домой. — Как ты могла, как у тебя совести хватило принять это приглашение на вальс?
        - Mais, papа, je suis…[14 - Но, отец, я… (фр.)]
        - Не надо изъясняться по-французски, когда я гневаюсь на тебя! — перебил Александр Юрьевич. — Ты моя единственная дочь! Мое дорогое дитя! Как можешь ты позорить наше имя?
        - Но, papа, я…
        - Я не закончил, не перебивай! — гневно воскликнул князь. — Я столько лет жил одной тобой! Как ты могла предать мою любовь?
        - Papа, позвольте мне ответить, — гордо произнесла Анастасия.
        - Говори!
        - Я всегда любила вас и дорожила вашим мнением, — спокойно начала княжна, — вы воспитали меня и дали мне образование. Вы ничего не жалели для меня. А я всегда стремилась угодить вам, и мне всегда хотелось, чтобы вы мной гордились. Но разве я хоть раз совершила опрометчивый поступок? Разве хоть раз я запятнала свою честь и ваше имя?
        - Ты танцевала с Редсвордом! — вскричал Демидов, негодуя. — И танцевала вальс! Весь Петербург ваш танец наблюдал!
        - И что с того? — спокойно поинтересовалась Анастасия. — Разве мы плохо танцевали?
        - Неужто ты не знаешь правил света?!
        - Они мне хорошо известны, mon pre[15 - Батюшка (фр.).], — с достоинством произнесла Анастасия.
        - Тогда какого черта?! — в порыве бешенства начал Демидов и осекся. — Извини. Как ты посмела вальс с ним танцевать?
        - Это произошло невольно, papа! — ответила княжна, отдавшись воспоминаниям о минувшем бале. — Мы разговаривали с Ричардом… с маркизом. Мы говорили о балах и о погоде, как вдруг заиграла музыка… Я и сама не знаю, как мы очутились в середине зала. Ах, не сердитесь на меня!
        - Вальс — это не кадриль и не мазурка, — строго ответил Демидов. — За ним следуют серьезные последствия… в виде…
        - Любви? — улыбнулась Анастасия.
        Князь гневно посмотрел на дочь и сухо произнес в ответ:
        - Или дуэли.
        - Или брака, — заметила княжна.
        - Что?! — закричал князь. — Семнадцать лет еще не исполнилось, а она уж замуж собралась!
        - И что с того?
        - Сама императрица думала через год пригласить тебя во дворец в качестве своей фрейлины, — возмутился Александр Юрьевич.
        - Мне всегда казалось, любовь мужчины дороже любви императрицы, — заметила Анастасия.
        - Любви! — с отвращением сказал Демидов. — Она заговорила о любви! А знаешь ли ты, что такое любовь, дитя мое?
        - Теперь, мне кажется, я знаю, — мечтательно улыбнулась княжна.
        - О нет, Анастасия Александровна, ты выйдешь за Бориса, — сурово произнес Демидов.
        - Никогда! — отрезала она.
        - Или за любого другого знатного и богатого дворянина, — уступил Александр Юрьевич. — У меня есть деньги и есть титул. Я один из самых уважаемых дворян. Ты можешь выйти замуж по любви. Если тебе так не мил Борис — я соглашусь на брак с тем, кого ты назовешь. Но моя дочь никогда не станет женою Редсворда.
        - Почему? — в отчаянии спросила Анастасия.
        - Он недостоин тебя.
        - Он красивый молодой человек. Блестяще образован, прекрасно держится в свете. Кроме того, если это важно для вас, он богат, его отец герцог Глостер…
        - Именно поэтому я никогда не дам своего благословения на брак с ним, — угрюмо произнес Демидов. — Его отец ужасный человек. Он мой заклятый враг. Я не позволю тебе стать женой его отродья.
        - Не смейте говорить о Ричарде…
        - …в таком тоне? — В голосе Демидова проявилась горечь.
        - Каков бы ни был его отец, сын благородный, честный человек. И он один смог пленить мое сердце, — заявила Анастасия и вышла из гостиной.
        - Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом?! — в отчаянии воскликнул Александр Юрьевич.
        Право, что за немыслимый анекдот: шестнадцатилетняя девушка знакомится с блестящим молодым человеком и, прообщавшись с ним несколько часов, навсегда влюбляется в него. И она уверена, что никогда в своей жизни не сможет полюбить кого-то столь же сильно. Нет: она уверена, что вообще больше не сможет полюбить. Она уверена, что эта любовь — та самая, которую она ждала всю свою долгую (по ее представлению) жизнь, и что любовь эта непременно должна привести к свадьбе.
        О, как прекрасно чувство первой влюбленности и как блаженны те, кто женится на первой своей любви! И слава богу, что таких случаев немного! Ведь сколько мудрости дает нам опыт отношений, разрыва, страданий по любви. Как много мы узнаем, когда, оставшись наедине с собой, грызем себя в нестерпимых муках, которые причиняют нам утраченные иллюзии. И если бы мы все любили лишь единожды в жизни, свет превратился бы в бурное сборище инфантильных максималистов и глупцов всех возрастов и поколений.
        Однако.
        Да здравствует наивная и безудержная молодость, которая одна вселяет в наши сердца полную уверенность в том, что нет ничего невозможного, нет неприступных сердец и нет безымянных пальцев, чуждых наших колец! Когда мы молоды, когда впервые влюбляемся, мы никогда не задумываемся о том, что однажды эта влюбленность закончится и мы вновь обретем свободу. К чему молодым быть свободными: они «жить торопятся и чувствовать спешат», они без промедления отдают свои сердца любимым и постигают великое счастье, именуемое взаимной любовью.
        И да снизойдет гадость на глупцов, считающих своим долгом «просветить молодежь» и напомнить, что однажды первая любовь потерпит крах! Никогда не пытайтесь обуздать влюбленных молодых — их счастье заключается в неведении, их сокровище в их наивности и неопытности. Они мнят себя королями мира, познавшими вечную любовь. Они никогда не поверят, что их любовь может погаснуть или увянуть. «Это у тех, других все вышло плохо. У них не получилось. Им не повезло. Они недостаточно сильно любили. Но я, мы, МЫ — у нас все непременно выйдет как написано в романе». Так думают они, первооткрыватели вечной любви с первого взгляда, и вовсе не подозревают, что ступают на пересеченную местность.
        Но «любовь навсегда» приходит лишь один раз, и потому, господа, не спешите лишать своих юных друзей иллюзий и несбыточных надежд. Ведь когда мы влюбляемся во второй, в третий, в десятый раз, мы неизменно испытываем невольное ощущение djа vu: «Когда-то все это я уже видел, когда-то я это чувствовал». А раз это уже было однажды, это не единственная любовь моей жизни, это не вечное и не незыблемое.
        Так зачем же спешить отнимать у людей их любовь?
        Князь Александр Юрьевич Демидов прекрасно это все понимал. Он любил свою дочь больше всего на свете. И он безумно не хотел отнимать у нее эти чувства. Но как возможно позволить единственной дочери погубить себя, свою жизнь, запятнать свою честь и свою репутацию, позволив ей связать себя с человеком недостойным, низким?
        В том, что молодой Ричард Редсворд таковым являлся, у князя не могло быть никакого сомнения. Об этом свидетельствовала фамилия Ричарда. Демидов слишком хорошо помнил его отца: блестящего джентльмена, гордого и благородного дворянина — лжеца, обманщика и негодяя. Сын казался таким же воспитанным, таким же гордым, таким же благородным, а стало быть, не мог не оказаться подлецом, каковым был (князь был в этом уверен) сам герцог Глостер.
        И как бы ни было больно князю лишать свою дочь пламени первой страсти, он не мог не оградить ее от нависшей опасности: он должен был ее спасти.
        Александр Юрьевич был в своих решениях непреклонен, а посему прежде, чем предпринять что-то, решил посоветоваться с близким человеком. Обращаться к сестре и Михаилу Васильевичу означало бы акцентировать их внимание на минувшем вальсе, идти за советом к Владимиру Дмитриевичу — который по непонятной и возмутительной прихоти оказывал протекцию сыну Редсворда, замешанному в этой ужасной истории, — тоже было несколько странно. И потому единственным человеком, которому Демидов мог поверить свои переживания, оставалась его тетушка, княгиня Марья Алексеевна.
        Хорошенько все взвесив, Александр Юрьевич написал ей письмо, в котором кратко изложил суть своих волнений. Письмо это он запечатал и отдал домашнему слуге Гавриле с указанием чуть свет доставить конверт княгине на Миллионную улицу.
        Наутро Анастасия встала пораньше.
        Перед прогулкой она надела свое любимое платье. Посмотрев в зеркало, княжна обнаружила себя недостаточно обворожительной и надела другое платье. В нем она увидела себя полной. Третье платье показалось ей слишком мрачным, четвертое — слишком старомодным. В конечном счете Анастасия констатировала, что ей решительно нечего надеть, и пришла по этому поводу в отчаяние.
        Часы пробили половину двенадцатого. Было пора выходить из дому.
        Княжна стояла перед огромным зеркалом в старом своем платье, простом и строгом.
        Едва ли кто-то догадается, что она собирается на свидание. В комнату вошла француженка-гувернантка. Увидев воспитанницу перед зеркалом, она изобразила на лице удивление и произнесла:
        - Mademoiselle, allez-vous а quelque part?[16 - Сударыня, вы куда-то собираетесь? (фр.)]
        - Oui, — сдержанно ответила княжна, — je vais faire une petit promenade.[17 - Да, я хочу совершить небольшую прогулку (фр.).]
        - Alors, allons-y.[18 - Так пойдемте (фр.).]
        Разумеется, о том, чтобы отправиться на прогулку в одиночку, не могло быть и речи. А компания madame Lepic была куда удачнее сопровождения Бориса.
        Дом Демидовых стоял в самом начале Вознесенского проспекта. Дамы вышли на улицу и неспешным шагом направились в сторону Адмиралтейства.
        Ричард вышел на Английскую набережную за полчаса до полудня. Утром второго сентября погода стояла солнечная и теплая. Маркиз накинул на себя легкий плащ и даже не подумал взять с собой зонт, напрочь позабыв о давешнем замечании о сходстве лондонской погоды с петербуржской.
        За свою опрометчивость Ричард расплатился вполне: едва он вышел на набережную, как солнце заволокли неизвестно откуда выросшие облака. Через пять минут начался легкий дождь, который вскоре усилился. К полудню небеса опрокинули на Английскую набережную настоящий ливень, и молодой маркиз, в легком летнем плаще и без зонта, прогуливался по набережной гордой неспешной походкой, вызывая недоумение у прохожих.
        Тонкая материя промокла почти насквозь, вода, стекавшая с полей цилиндра, попадала маркизу за шиворот, легкие туфли моментально промокли при первом же вступлении в лужу — словом, Ричард испытывал истинное наслаждение англичанина, ожидающего даму своего сердца.
        В начале первого со стороны Сенатской площади возникли две фигуры. Одна принадлежала статной даме лет сорока с небольшим — в ней Ричард без труда разгадал гувернантку княжны Анастасии; другая — стройная фигурка грациозной молодой барышни — без сомнения, была сама княжна.
        Ричард пошел им навстречу. Когда они поравнялись, Анастасия остановилась. Редсворд остановился тоже. Разумеется, никак не возможно было, чтобы молодая барышня заговорила первой, потому проницательная madame Lepic произнесла, обращаясь к Ричарду:
        - Oh, monsieur! Vous etes mouill![19 - О, сударь! Вы промокли! (фр.)]
        - Il est tres tremp[20 - Сегодня очень сыро (фр.).], — согласился Ричард.
        - Alors, je sais une petit cafeteria, — улыбнулась madame Lepic. — Lа, au moins, а sec. Sur la Galernaya rue.[21 - Я знаю одну небольшую кофейню… она здесь, в минуте отсюда, за углом. На Галерной улице (фр.).]
        Дамы окликнули проезжающего извозчика и уселись в крытую коляску, а Редсворд направился в кофейню пешком.
        Глава 6
        Панегирик Александру Балашову
        На Москву есть много дорог, сударь. Одна из них идет через Полтаву.
Балашов — Наполеону
        Когда Дмитрий вернулся домой, уже совсем рассвело. Уверенной походкой моряка он добрался до своей спальни и даже ничего не задел по пути, за исключением таза, который Аркадий предусмотрительно установил у кровати повесы.
        Проснулся он в первом часу. С трудом раскрыв слипшиеся отяжелевшие веки, Дмитрий почувствовал себя негодяем.
        - Как самочувствие, барин? — осведомился Аркадий, аккуратно готовивший утренний туалет хозяина.
        - Аркадий, ты здесь, — хриплым голосом произнес Дмитрий, обрадовавшись дядьке.
        - При вас, Дмитрий Григорьевич, голубчик, — ласково ответил Аркадий.
        Дмитрий собирался сообщить Аркадию, что чувствует себя чрезвычайно погано, однако, открыв рот, не смог выдавить из себя ни слова.
        - Воды? — предложил дядька.
        Дмитрий кивнул. Аркадий взял со столика поднос с загодя приготовленным стаканом воды и подал его молодому графу. Дмитрий попытался взять стакан в дрожащие свои руки, но едва не расплескал его содержимое на постель.
        - Позвольте, я помогу, барин, — сказал Аркадий.
        Он взял стакан и помог Дмитрию сделать несколько глотков.
        О, святая чистая вода! Ни грамма спирта, ни капли алкоголя! К Дмитрию вернулся голос, и он попросил еще.
        - Быть может, чаю крепкого, барин? — предложил Аркадий.
        - Неси.
        - Таз здесь, барин, подле кровати, — напомнил Аркадий, выходя из комнаты.
        Пока он отсутствовал, Дмитрий осушил графин с водой и воспользовался тазом. Вскоре вернулся Аркадий с чаем и тарелкой каши.
        - Поесть надо, Дмитрий Григорьевич, — назидательно сказал он.
        - Ой, не надо, Аркадий, — закачал головой Дмитрий, зная, какие последствия вызовет завтрак.
        - Надо, барин, — твердо повторил Аркадий.
        Съев каши, Дмитрий снова нагнулся к тазу. Потом он допил чай и потребовал еще каши.
        Да здравствует молодость, да здравствует беспечность!
        Никогда нельзя попрекать молодых людей за бурные ночи, кутежи и пьянство, ведь молодость для этого и дана. Только в молодости мы можем с чистой совестью пить до рассвета, а поутру чувствовать себя как ни в чем не бывало.
        Покончив с une petit-djeuner[22 - Завтраком (фр.).], Дмитрий умылся, побрился, оделся и вышел к обеду блестящим молодым человеком.
        - Ах, вот и наш любитель кофе! — воскликнул Владимир Дмитриевич.
        - Доброе утро, дядя, — ответил Дмитрий приветливым бодрым голосом.
        - Эх, минули те дни, когда я был молодым! — улыбнулся граф Воронцов. — Ну, дружок, как ты?
        - Прекрасно, дядя, — сказал Дмитрий. — А где Ричард?
        - О, он отправился гулять, — ответил Воронцов.
        - Прекрасная погода для прогулки, — заметил Дмитрий, взглянув в окно: хлестал ливень.
        Он внезапно вспомнил, как вчера проигрался в карты ротмистру Балашову, которого встретил, когда уезжал из заведения на Фонарной.
        - Я, дядя, вчера был в ресторане, — солгал он, — мы там с Борисом и ротмистром Балашовым сидели.
        - Так. — Граф внимательно посмотрел на племянника, ожидая, что тот попросит у него денег.
        - Мы плотно поужинали, — продолжал Дмитрий, — и я… — он немного замялся, — в общем, Балашов за меня заплатил…
        - А, ну не беспокойся, Дмитрий, — расплылся граф в понимающей улыбке, — и сколько он у тебя… за тебя заплатил?
        - Двадцать восемь рублей, — произнес Дмитрий слегка сконфуженно. Весьма солидная сумма для обеда в ресторане.
        - Не беда, сегодня же ему их вышлем, — ответил Воронцов.
        - Спасибо, дядя, вы очень добры.
        - Ты, я надеюсь, не стал интересоваться здоровьем его батюшки? — спросил граф.
        - Ах, я забыл, Александр Дмитриевич ваш близкий друг, — произнес Дмитрий. — А что, он плох?
        - Был плох весною, в мае схоронили.
        - Как печально!
        - Хороший человек был, — сказал Владимир Дмитриевич, — статный, благородный, честный и верный отечеству. На похороны в Покровское весь Петербург собрался: даже князь Суздальский приехал. Он-то уже совсем стар и никуда не выходит.
        - Помню, ребенком вы с отцом возили меня в Покровское, — вспомнил Дмитрий, — мы тогда с Романом Александровичем и Петром Андреевичем много шалостей устраивали на природе. А что, его в Покровском положили?
        - Да, он так хотел, — кивнул Воронцов, — никогда таких похорон не видел. Чтобы в деревню столько мундиров, столько орденов. Но Александр Дмитриевич, конечно, был того достоин. Ему — ему! — Мойка обязана гранитом, при нем Казанский собор был освящен. Его Александр послал к Наполеону. Я помню, он рассказывал, это тогда Бонапарт его спросил кратчайшую дорогу до Москвы.
        - И что ответил Балашов? — поинтересовался Дмитрий, который прекрасно знал эту историю, но любил слушать ее в дядином исполнении.
        - «Есть много дорог, государь, — сказал он. — Одна из них ведет через Полтаву», — процитировал Владимир Дмитриевич. — А как он настоял на избрании Кутузова главнокомандующим! А как сражался на Бородинском поле!
        - А не он ли был одним из судей, приговоривших участников восстания к острогу? — резко спросил Дмитрий.
        - Он был одним из судей, благодаря которым они получили самый мягкий приговор, — твердо ответил Воронцов. — Он был мой друг, и я скорблю о его смерти. Все меньше и меньше остается нас, чьи портреты населяют галерею двенадцатого года[23 - В Военной галерее 1812 года нет портрета Владимира Дмитриевича Воронцова, однако там есть портрет Михаила Семеновича Воронцова. Всем читателям этого произведения я советую немедленно отправиться в Зимний дворец и узнать в этом портрете моего героя, в пору молодости. (Примеч. авт.)]. С каждым годом уходит в бездну «могучее, лихое племя». Уж двадцать пять лет прошло, мы состарились с годами. Настанет миг, и все мы канем в Лету.
        - Ну что вы, дядя, — отозвался Дмитрий, — вам еще жить много-много лет!
        - Тут днями ко мне написал мой старый друг Денис Васильевич — ты его, конечно, помнишь — он в детстве был твоим кумиром.
        - Конечно же! — воскликнул Дмитрий. — Настоящий гусар! Я всегда хотел быть на него похожим. И что он?
        - Он прислал мне свое стихотворение, написанное двадцать лет назад:
        Где друзья минувших лет,
        Где гусары коренные,
        Председатели бесед,
        Собутыльники седые?[24 - Строки стихотворения Дениса Давыдова «Песня старого гусара».]
        - Это одно из моих любимых его стихотворений, — заметил Дмитрий.
        Владимир Дмитриевич продолжал:
        А теперь, что вижу? — Страх!
        И гусары в модном свете,
        В вицмундирах, в башмаках
        Вальсируют на паркете!
        - Вы слишком строги к нашему поколению.
        - Но ведь и правда, — грустно произнес Владимир Дмитриевич, — вы поколение беззаботное, шальное, иное дело — наш безумный век, где долгом и отвагой человек спасал от гибели Отечество родное.
        - О, дядя, да и вы поэт! — воскликнул Дмитрий.
        - И правда, на старости лет стихами заговорил, — засмеялся Воронцов. — Какие планы на сегодня у тебя?
        - Я думал быть с визитом к Ланевским, — лукаво улыбнулся Дмитрий.
        - Повеса! — ласково сказал граф. — Неужто снова загорелся страстью к Софье?
        - Я, право, не спешил бы говорить, — оправдывался Дмитрий, — а впрочем, к чему скрывать от вас? О да! Она обворожительна, не правда ль?
        - Ты прав, дружок, Sophie est vitable ange[25 - Софья — сущий ангел (фр.).], — сказал Владимир Дмитриевич, — но берегись: пока ты был в отъезде, к ней стал бывать Константин Болдинский. Как я заметить мог, его намерения серьезны.
        - Не более серьезны, чем мои.
        - Ах вот как? Так ты решил жениться?
        - Я подумал… — Дмитрий замялся.
        - Не рановато ли — без малого в двадцать один год?
        - Поймите, дядя: я, кажется, влюблен!
        - Влюбленность — вещь благая, но запомни: последствия плохие могут быть, — назидательно произнес Владимир Дмитриевич. — Ведь если ты не женишься на Софье…
        - Женюсь на ней, коль это будет должно! — воскликнул Дмитрий. — А Костя — он мой друг, он все поймет.
        - Друзья — прекрасно, но это — дело чести. А честь не знает ни дружбы, ни любви, — сказал граф. — Ступай, дружок. Мой привет Ланевским. Нет, подожди. Вот сто рублей — чтоб в следующий раз не встал из-за стола ты должником.
        Дмитрий поблагодарил дядю, заглянул в кабинет, где написал письмо Роману Балашову, после чего отправился к Ланевским.
        Глава 7
        Друзья за чашею, соперники в любви
        Отныне вас врагом своим считаю,
        Свою перчатку вам в лицо бросаю.
        И в ужасе передо мною трепещите,
        Коль жизнью хоть немного дорожите.
От автора
        Ланевские жили на Мойке, в двух шагах от дома Воронцова, и Дмитрий решил предпринять короткую прогулку.
        В дверях его встретил дворецкий Порфирий и проводил в гостиную. Там были княгиня Анна Юрьевна, Мария, Софья и — Константин Болдинский. Они о чем-то оживленно беседовали.
        - Граф Дмитрий Григорьевич Воронцов! — объявил Порфирий, после чего Дмитрий сразу вошел.
        Дамы учтиво его приветствовали, Болдинский сдержанно поклонился. До того как граф вошел, он о чем-то увлеченно рассказывал хозяевам, но теперь потерял мысль, сбился и сидел молча. Дмитрий выразил свое восхищение давешним балом и заметил, что его виновница была необычайно хороша.
        - Что, впрочем, естественно, — добавил он, — ведь вы, Софья Михайловна, всегда были прекрасны. И теперь, вернувшись из Парижа, я сожалею лишь о том, что столько времени провел в разлуке с вами.
        - Благодарю вас, Дмитрий Григорьевич, — произнесла Софья, раскрыв веер и теперь усердно им дирижируя.
        - О, Дмитрий, ты много потерял, — веско заметил Болдинский.
        - Теперь я это вижу, — грустно ответил Воронцов. — Но может быть, сумею наверстать? — добавил он, устремив взгляд на Софью.
        Та еще продолжала размахивать веером и не смотрела ни на него, ни на Константина. Устремив глаза долу, она о чем-то усиленно думала, что-то переживала, улыбаясь прелестной улыбкою, и хранила молчание.
        - Разумеется, мы рады видеть вас, Дмитрий Григорьевич, — сказала Анна Юрьевна и тут же поправилась: — Тем более что Константин Васильевич так увлекательно рассказывал нам о поэзии. Вы знали, что он талантливый поэт?
        - Поэт? — Воронцов удивленно взглянул на Болдинского. — Друг мой, ты укрывал талант от всех нас столько лет?
        - Нет, право, здесь таланту никакого, — отвечал Константин, слегка смущенный, — тем более что стихи я начал писать тому полгода как.
        - Но, Константин, теперь тебе не скрыться, — бравировал Дмитрий, — так прочитай же нам свое творенье.
        - Ну что ж, прочту, — сказал Болдинский, гордо выпрямившись:
        Я никогда не думал быть поэтом,
        И никогда я не стремился наугад
        Произносить слова об том, об этом,
        Рифмуя строки шатко, невпопад.
        Но я мечтал о том, чтоб вы узнали
        О моей страсти, о моей любви,
        Об том, чтоб вы предугадали,
        О чем я давеча поклялся на крови.
        - Неплохо, — жеманно определил Воронцов, — есть посвящение?
        - Я, честно говоря… — Константин смутился и покраснел, перевел взгляд на Софью и сконфузился окончательно.
        - Кому бы ни были посвящены эти строки, — дипломатично приняла участие в обсуждении Анна Юрьевна, — я уверена, что эта особа будет чрезвычайно польщена таким посланием.
        - Только в том случае, если эта пылкая страсть взаимна, — безжалостно заметил Дмитрий. — Как вы думаете, Мария Михайловна?
        - О, я, право, не знаю, — смутилась Мария, — пожалуй, каковы бы ни были эти чувства, ей, вероятно, было бы лестно то обстоятельство, что ей посвящают стихи.
        - О, Мария Михайловна, в таком случае позвольте и мне посвятить вам стихотворение! — воскликнул Дмитрий. — У меня как раз родился один экспромт:
        Мария, вы — земная суть,
        Обворожительны и хороши собою.
        И я мечтаю, что когда-нибудь
        Вас назову своей сестрою.
        Воронцов достиг желанного эффекта: Мария покраснела, Константин помрачнел, а Софья перестала обмахивать себя веером и пораженно посмотрела на новоявленного поэта. И лишь Анна Юрьевна сохранила прежнюю спокойную улыбку и произнесла:
        - Дмитрий Григорьевич, а ведь и вы, оказывается, тайный поэт! Я уверена, что мои дочери с детства относились к вам как к брату и принимали вас в семье как близкого родственника.
        - Поэзия, Анна Юрьевна, — удел всякого молодого повесы, — заявил Константин, — а потому нет ничего удивительного в том, что юноша двадцати лет или немного более сочиняет стихи.
        - А мне всегда казалось удивительным, что молодые люди становятся поэтами, — возразила княгиня Ланевская.
        - Они становятся ими, когда влюбляются, — сказал Дмитрий.
        - А вы согласны с этим, Константин Васильевич? — произнесла Софья, с интересом посмотрев на Болдинского.
        - О, бесспорная истина, — ответил тот.
        - Так, стало быть, вы влюблены, — заключила Софья.
        - Пожалуй, так, — согласился Константин, слегка смущенный.
        - И вы, Дмитрий Григорьевич? — спросила Софья.
        - До безумия, — бойко ответил Воронцов, ослепительно улыбаясь.
        - Но вы конечно же не скажете о ней? — едко сказала Софья.
        - Не вижу причин делать из этого тайну, — беззаботно ответил Дмитрий.
        - Вы уже объяснились с нею? — поинтересовалась Софья.
        - Готов сделать это немедленно! — воскликнул молодой граф, вставая с места.
        - В таком случае вам следует сперва ее найти, — строго сказала княжна, вставая в ответ. — Прошу меня извинить, я вынуждена вас оставить.
        И она легкой походкой вышла из гостиной. Мария сделала гостям реверанс и последовала за ней.
        - Ах, господа, быть может, чаю? — предложила Анна Юрьевна.
        - Прошу не гневаться, сударыня, я обещал увидеться с братом, — ответил Константин, — очень рад был сегодня видеть вас.
        - И мы всегда вам рады, Константин Васильевич, — улыбнулась княгиня, — вы желанный гость в нашем доме.
        - Покорнейше благодарю, — поклонился Болдинский, — имею честь.
        И вышел. В комнате остались только Дмитрий и Анна Юрьевна.
        - Как много изменилось в Петербурге, — заметил Воронцов.
        - Вы правы, Дмитрий Григорьевич, — согласилась княгиня, — пока вас не было, здесь все переменилось.
        - И как преобразилась ваша дочь, — сказал Дмитрий.
        - Софья повзрослела, это правда, — кивнула Анна Юрьевна.
        - Я хотел с вами обсудить…
        - Надеюсь, не любовные дела, — улыбнулась княгиня.
        - Нет-нет, — уверил ее Дмитрий, хоть именно об них и собирался говорить.
        И они провели час, беседуя об общих знакомых, о городских сплетнях, о балах — словом, обо всяких глупостях; и за время их разговора ни слова более не сказано было о княжне.
        Глава 8
        Меж двух сердец пылающих третье разрывалось
        Всегда с любовью жизнь в противоречье.
Уильям Шекспир
        Софья быстрыми шагами направилась в свою спальню, и, оказавшись там одна, она опустилась на кровать, закрыла лицо руками и горько заплакала.
        Как, как могла она оставить, забыть свою любовь к Дмитрию? Как он обворожителен, умен! Как храбр и отважен! О почему, почему она придавала какое-то значение словам и уговорам? Как могла она подумать, что Дмитрий, Митя, за которого она всегда мечтала выйти, забыл ее в Париже, разлюбил?
        Дура! Как она могла?
        Вот он вернулся, страстный и влюбленный. Такой же, как и раньше. Нет! — в сто раз лучше. И он по-прежнему в нее влюблен: сомнений быть не может.
        А Константин? Ведь и он в нее влюблен, это видно.
        Он красивый молодой человек. Воспитан, обходителен, умен. Застенчив, робок, но прекрасный человек. Он мог бы всю жизнь свою любить ее одну, и ей одной всю жизнь он был бы верен. Но ведь она же, Софья, она его не любит! Она всегда любила одного Дмитрия.
        Ах, зачем, зачем Дмитрий тогда уехал? И почему же, почему он не писал? Ну почему он хоть раз в неделю, раз в две недели не мог напомнить о себе? Быть может, он ее не вспоминал? Нет, это невозможно! Как он теперь смотрит на нее, как он глядит, как говорит о ней!
        Но Константин, как был он обходителен, какое ей внимание уделял. Как часто к ней с визитом приезжал. Как постоянно он на танцы приглашал. Все слишком далеко зашло. Перед балом в день рождения он пригласил ее на вальс. Она ведь ожидала предложения. Она хотела, чтобы он просил ее руки! И она уж готова была себя ему отдать! Но вот вернулся Дмитрий, и она не решилась танцевать с ним вальс. Она хотела быть женою Константина, ведь за полгода он почти ее пленил. Неужели она его полюбила?
        Вошла Мария.
        - Сонечка, родная, о чем же ты так горько плачешь?
        - О любви! — рыдала Софья.
        - Ты его любишь?
        - Его — люблю! Которого — не знаю! — в отчаянии ответила Софья.
        - Ну перестань же плакать, Соня, давай поговорим, — ласково произнесла Мария.
        - Нет, не с тобой я должна поговорить, — сказала Софья, резко вставая с кровати и утирая слезы. — Помоги мне переодеться.
        - Куда ты собралась?
        - Мне нужно в церковь. Срочно! — воскликнула Софья.
        - К отцу Кириллу? — поинтересовалась Мария, вспомнив о духовнике семейства Ланевских.
        - На исповедь! Скорее! — возбужденно говорила Софья. — Пойдем со мной, ты нужна мне, дорогая.
        Она снова заплакала и бросилась в объятия сестры.
        Отец Кирилл был человеком скромным. Когда-то в молодости приняв монашеский обет, он молился Богу в глухом монастыре. Но как-то в монастырь заехал князь Ланевский. Случилось это с двадцать лет тому назад, быть может, года двадцать два. Ланевский был раздавлен, болен и едва держался. Он месяц с небольшим провел среди монахов и подружился там с Кириллом, которому поведал все свои секреты. Общение с ним стало для князя спасением. Он вскоре выздоровел и вернулся в Петербург, где выхлопотал для отца Кирилла приход — тот там с тех пор служил обедню и исповедовал дворянский высший свет.
        К нему-то и направились в тот день княжны Ланевские.
        Мария, старшая, первой исповедалась в грехах и получила отпущение.
        Затем настал черед Софьи. О своих переживаниях она поведала отцу Кириллу. Тот выслушал все молча, не перебивая, до самого конца.
        - Так что же ты, дочь моя, обоих любишь сразу?
        - Я знаю, это грех, батюшка, — говорила Софья, — но я хотела выйти замуж за Константина. Я была им увлечена. Но теперь вернулся Дмитрий, и я…
        - Почувствовала, что его ты любишь больше? — проницательно закончил священник.
        - Я… я не знаю, — отвечала Софья, — я, кажется, его люблю. Но я же ведь дала надежду Константину. Любила Дмитрия, но принимала ухаживания Кости. И он поверил в то, что я его люблю. И я, видимо, и правда научилась его любить. Но когда вернулся Дмитрий… Ах! Костя не переживет, если я его отвергну.
        - Зачем же ты принимала ухаживания человека, которого не любишь? — спросил отец Кирилл.
        - Потому что Дмитрий мне не писал. Долго. Помните, я вам рассказывала?
        Отец Кирилл помнил. Он был более всех осведомлен о Софьиных душевных переживаниях, ее страстях, ее метаниях. Ведь ни Марии, ни Анастасии, ни Елизавете — своим подругам — Софья не могла поведать всего, что чувствует, что думает. Она не могла открыть им все свои мечты, ведь некоторые из них были глупы, иные безрассудны, и только Божьему (как она думала) человеку княжна могла до конца открыть свое сердце.
        - Ты сделала свой выбор. Ты долго думала перед этим, — сказал отец Кирилл. — Ты жила надеждой о возвращении графа в Петербург. Но он не приезжал. Он не писал. И детская влюбленность позабылась. Ты приняла в свое сердце новую любовь. Но и она не оказалась незыблемой. Ты, дочь моя, еще молода, и тебе многое предстоит испытать, много выпадет на твою долю радостей, но и много печали.
        Теперь тебе предстоит новый выбор, — продолжал он, — ты можешь выйти замуж по любви, за графа Воронцова. Но Константин Васильевич, быть может, не переживет этого, ведь ты разобьешь ему сердце. Если же ты пожалеешь Константина, ты предашь любовь. И счастлива ли будешь ты в этом браке? Он принесет тебе лишь горе, а твоему мужу страдания — ведь он увидит, что ты любишь другого. Константин Васильевич благородный человек. Пока ты не приняла его предложение, пока не поздно, отступись. Освободи себя и его. Он смирится, простит тебя и уступит: он не пойдет против твоей любви.
        Софья пронзительно посмотрела на отца Кирилла и поцеловала ему руку.
        - Грехи твои я тебе отпускаю, — говорил священник. — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!
        Прежде чем Софья ушла, она положила перед отцом Кириллом кошелек с серебряными монетами.
        - Это на богоугодные дела, — произнесла она.
        Софья и Мария вышли из церкви.
        Оставшись один, отец Кирилл взвесил кошелек в руке. «Тут эдак рублей тридцать будет», — подумал он и улыбнулся, предвоскушая богоугодные дела.
        Глава 9
        В библиотеке княжеского дома
        Говорить лучше обдуманно, чем быстро.
Томас Мор
        В пять часов пополудни Ричард вернулся в дом Владимира Дмитриевича. Переодевшись, он вышел в гостиную, где его встретил старый граф.
        - О, Ричард, друг мой, как прогулка? — поинтересовался Воронцов.
        - Благодарю вас, граф, прогулка славно, — улыбнулся Ричард, — погода здесь мне по душе. Дожди, туманы, сырость — все в английском стиле.
        - Вы уже успели обзавестись новыми знакомыми в столице? — хитро посмотрел на Редсворда Воронцов.
        Тот покраснел до ушей. Неужто так заметно, что он воротился с амурного свидания? Однако граф, который — вполне возможно — и не имел ничего в виду, поспешил рассеять смущение своего гостя и продолжил:
        - Пока вы странствовали под небом Петербурга, из дома Суздальских пришел гонец с письмом. Аркадий, дай маркизу Редсворду пакет.
        Слуга протянул Ричарду конверт с гербовой печатью дома Суздальских. Ричард тут же конверт распечатал и прочел:
        «My dear Richard,
        I hope thee remember we wait thee at six o’clock.
        Pr. P.A. Suzdalskiy».[26 - Дорогой Ричард,я надеюсь, вы помните, что мы ждем вас сегодня к шести.Кн. П.А. Суздальский (англ.).]
        - Это письмо от Петра Андреевича, — пояснил Ричард, посмотрев на Воронцова, — князь хочет встретиться со мной. Сегодня в шесть.
        - О, ну так вам пора, маркиз! — сказал Воронцов, взглянув на часы: те показывали половину шестого.
        - Смею откланяться.
        - До вечера, мой друг! — весело произнес граф и, когда Ричард вышел, предался грустным размышлениям.
        Весь день Герман Шульц раздумывал о приглашении Петра Андреевича на ужин. Хотел ли он этого? Безумно! Больше всего на свете Герман мечтал попасть в высший свет, только этим он жил, только об этом мечтал. За возможность попасть на бал в доме Ланевских или Демидовых он готов был умереть… Герман задумался. А если бы за один вечер в высшем обществе он должен был отдать свою жизнь? Да! Он сделал бы это.
        Но Герман не забывал о своем происхождении. Незаконный сын коллежского асессора, обрусевшего немца, и старой еврейки, он не имел никаких прав претендовать на какую-то значимость. Все сослуживцы Германа смотрели на него свысока, и только молодой беспечный князь Суздальский принимал его за равного себе, отбросив все условности и предрассудки.
        Петр Андреевич был Герману не просто другом, он был его покровителем и благодетелем. Несмотря на все чудачества молодого князя, с ним считались. Во-первых, он происходил из древнего боярского рода. Во-вторых, отец его был в прошлом видным вельможей, ссориться с которым побаивались. В-третьих, хоть Петр Андреевич и не имел иных доходов, помимо жалованья, однако все понимали, что старый князь, о богатстве которого ходили легенды, рано или поздно преставится, а иных наследников не имеет.
        Герман понимал, что дружба с Суздальским принесет ему немалые блага, а может статься, и поможет проникнуть в свет. Этой мысли Герман стыдился. Он не переставал думать, за что любит Петра Андреевича: за то, что он облагодетельствовал его и приблизил к себе, или за то, что общение с ним ему выгодно? И не находил ответа.
        Несмотря на все свои амбиции, на все свои устремления, Герман оставался человеком чести, а потому чурался близости с кем-то ради наживы. Но общество Петра Андреевича было ему приятно. Или он сам убедил себя в этом?
        Приглашение на ужин в дом на Конногвардейском бульваре было для Германа подарком судьбы. Он желал этого, но и боялся. А вдруг Петра Андреевича нет дома? Вдруг он забыл о своем приглашении? Вдруг дворецкий с позором выставит его за дверь, а то и, чего доброго, с лестницы спустит? А вдруг старый князь решил повременить с отъездом? Ведь у Петра Андреевича даже не было домашнего адреса Германа, чтобы предупредить (Герман стеснялся признаться, что живет в самом конце Садовой).
        Примерно такие мысли занимали губернского секретаря, когда он ехал в нанятой на последние деньги коляске, чтобы не промокнуть под проливным дождем.
        Без четверти шесть Герман Шульц постучал в дверь особняка Суздальских. Ему открыл мрачный дворецкий, вышедший из Екатерининской эпохи. Он смерил молодого человека оценивающим взглядом и высокомерно осведомился:
        - Чего надо?
        - Я пришел в гости по приглашению князя Петра Андреевича, — ответил Герман сконфуженно. Он, хоть и привык к презрительному отношению, слегка опешил перед неприкрытой грубостью дворецкого.
        - По приглашению? — недоверчиво спросил дворецкий. — Кто таков?
        - Губернский секретарь Герман Модестович Шульц, — отрекомендовался молодой человек.
        - Ну пойдем, губернский секретарь, — сказал напыщенный дворецкий и препроводил Германа в приемную.
        Там дежурил молодцеватый лакей, который с удивлением воззрился на гостя.
        - Лука, — сказал ему дворецкий, — тут вот к его сиятельству Петру Андреевичу пожаловал… губернский секретарь, — он презрительно махнул в сторону Германа, — с ним посиди, пока я доложу.
        Самодовольный дворецкий удалился, оставив Шульца в обществе недружелюбно настроенного лакея. Герман огляделся. Он сидел на бархатном диване в богато обставленной комнате с многочисленными бронзовыми канделябрами, изображавшими греческих воинов. А свечи, горевшие в этой передней, — Герман никогда не видел таких дорогих свечей: никакого потрескивания, никакого запаха. На стене висело полотно известного голландского художника, на котором изображен был Гектор, собирающийся на битву с Ахиллом. Теперь, только теперь Герман увидел, что такое княжеский особняк изнутри.
        Прошло минуты три, дворецкий вернулся.
        - Пожалуйте, ваше благородие, — учтиво произнес он и вежливо препроводил Германа в кабинет Петра Андреевича.
        - Дружище! — воскликнул князь, когда Шульц вошел. — Рад тебя видеть, проходи!
        Герман прошел. Он был в просторной комнате, обставленной старинной мебелью. Присмотревшись повнимательнее, Герман разглядел в ней мебель старую, давно вышедшую из моды и отслужившую свой век, но тем не менее сделанную на славу и еще вполне пригодную для использования. На стене висело выцветшее полотно, с которого строго взирал седой Бог, окруженный великими былых эпох и поколений. На противоположной стене висела картина — авторская копия полотна «Охота на медведей». Стол был дубовый, монументальный, ему было лет сто по крайней мере. Перед ним — два кресла, обтянутые кожей, друг против друга. А за столом стоял неимоверного размера гигантский стул с высокой спинкой.
        Петр Андреевич сел в одно из кресел и сделал жест рукой, предлагая Герману сесть против. Когда тот опустился в кресло, князь сказал:
        - Прости меня, я не мог тебе написать.
        - Что-то случилось? — взволнованно спросил Герман.
        - Да, случилось, — ответил князь. — Отец сегодня велел пригласить в гости человека. Он… это приватный разговор.
        - Так, значит, лучше мне уехать.
        - Герман, дружище, прости, но я…
        - Не надо, — сказал Герман, — я понимаю: у господ свои дела.
        Сказав это, Шульц поклонился и направился к выходу.
        - Герман, ты все неправильно понял! — крикнул князь ему вслед. — Герман, постой!
        Но Герман уже закрыл дверь с обратной стороны. Напольные часы с выцветшим циферблатом пробили шесть раз. «Уже шесть, сейчас пожалует лорд Редсворд, — подумал Петр Андреевич, — бьюсь об заклад, он будет в срок».
        Князь вышел из кабинета и направился в сторону библиотеки, где в массивном дорогом кресле уже успел расположиться его отец. Одновременно с ним в «храм знаний» пожаловал дворецкий Валентин.
        - Ваше сиятельство, к вам джентльмен с визитом, — доложил он и подал Андрею Петровичу серебряный поднос, на котором лежала визитная карточка Ричарда.
        - Проси, — ответил князь, взмахнув рукою.

* * *
        Ричард сидел в приемной и пытался предугадать, что такого секретного хочет сказать ему старый князь Суздальский. В голове его гнездились догадки и подозрения, одна безумная мысль сменялась другой, уже совсем неприличной, и все же он был далек от хоть какого-то понимания вопроса: зачем все эти тайны?
        Войдя за дворецким в комнату, он очутился в просторной библиотеке, исполненной в лучших английских традициях. Стеллажи с книгами были до того высоки, что занимали два этажа. На одном стеллаже Ричард увидел знакомые имена: Аристотель, Гомер, Платон, Аристофан, Эсхил, Сократ, Архилох — труды еще многих других великих греков присутствовали здесь. Соседний стеллаж был полон латыни: Вергилий, Цицерон, Гай Юлий Цезарь, Апулей — и прочие столь ненавистные Ричарду римляне надменно золотились корешками. Библиотека была полна классической литературы, но присутствовали здесь и современные авторы: Уолтер Скотт, Оноре Бальзак и Гоголь. У окна стоял письменный стол, а в центре комнаты находилось несколько кресел. В одном из этих кресел сидел набивавший трубку Петр Андреевич, а другое было занято старым князем.
        Это был человек несгибаемый — об этом можно было судить хотя бы по тому, что восьмидесятилетний возраст не смог хоть немного ссутулить Суздальского. Изборожденное морщинами неподвижное лицо и острый взгляд выцветших волчьих глаз, искрящихся безудержной силой, придавали старому князю вид несокрушимого колосса, каковым он, судя по царственной манере держаться, не только считал себя, но и являлся. Увидев Ричарда, он отложил в сторону «Северную пчелу», ласково улыбнулся и по-отечески произнес:
        - Садись, сынок, давай поговорим.
        Ричард сел. Князь продолжал:
        - Как повзрослел, как возмужал, уж точная копия отца.
        - Я помню, князь, вы приезжали к нам, — сказал Ричард, и сказал это не столько с тем, чтобы показать князю, что помнит и признает его, сколько с тем, чтобы сказать уж что-нибудь. Кроме Дмитрия, близкого друга маркиза, никто в Петербурге не говорил ему «ты». Но царственность, степенность разговора, бескрайняя, безудержная мощь, из которой весь был соткан хозяин дома, казалось, давали ему право говорить на ты с самим Господом Богом.
        - Ты помнишь: это славно, — отвечал Андрей Петрович. — А сколько же тебе тогда лет было? Четырнадцать? Пятнадцать?
        - Где-то так, — согласился маркиз, — во время вашего последнего визита.
        - Как быстро пролетело это время… — задумчиво протянул Андрей Петрович, — теперь ты стал совсем как Уолтер, когда он был моложе. А твой отец — мой очень близкий друг. Я никогда не забуду, как он впервые явился в Зимний дворец на аудиенцию к императору. Александр встал и горячо пожал ему руку, а Уолтер сразу же сел в кресло, приглашая царя последовать его примеру. Да, твой отец — великий человек.
        - Разве великие люди способны на предательство? — осведомился Ричард, поминая письмо, полученное от отца.
        - Предательство? О нет, сынок, никогда, — серьезно говорил Андрей Петрович, — но всякий человек способен сделать глупость. И всякому случается оступиться. Мы все не идеальны, железных сердец не существует. Порою и сильнейшие из нас проявят слабость.
        - И даже вы? — удивился Ричард.
        - Конечно, даже я, — ласково ответил Суздальский. — Главное, никогда не жалеть о совершенных промахах, ошибках. Никогда не терзать себя за проявленную мягкость характера, нетвердость духа… Твой отец никогда не сожалел.
        - О чем не сожалел? — спросил Ричард. — Скажите мне, прошу вас, что он сделал? Я получил письмо. Он пишет, что предал графа Воронцова, что в Петербурге ему все, кроме вас, враги…
        - Увы, он прав, мой мальчик, это так, — сказал Суздальский.
        - Но почему? — не унимался Ричард.
        - Случилось так: однажды он не смог преодолеть запретные желания. Они его поработили, завлекли в свой коварный омут, сделав своим рабом. Твой отец порвал связывающие его цепи и уже почти вырвался, когда искушение совсем близко подошло к нему… и он не устоял, его сразило наповал, он, словно детский кораблик из картона, попал в океанский шторм, из которого нет спасения даже фрегату.
        - Но что он сделал? — настаивал Ричард.
        - Я не могу сказать тебе этого, мальчик мой, — произнес старый князь. — Твой отец просил до поры сохранить эту тайну. На мой взгляд, это не выход, ведь рано или поздно ты должен будешь узнать всю правду. Однако я не буду судить Уолтера — это его тайна, и он ею распорядился по собственному усмотрению.
        Тем не менее, — продолжал Суздальский, — я считаю полнейшим безумием оставить тебя в неведении. Потому скажу так: твой отец против воли был вовлечен в одну скандальную интригу. Когда Уолтер понял, что ему не выпутаться из нее, он подал прошение об отставке. Король прошение принял, и твой отец уже собирался вернуться в Англию, когда… в общем, он снова, пуще прежнего пустился в интриги, поступив чертовски неосмотрительно. Потом он уехал. Прошло три месяца, и лишь тогда Петербург облетела весть об интригах герцога Глостера. Но это был просто слух, сплетня. И только два человека знали правду: я да покойный Александр Дмитриевич Балашов. Но мы хранили молчание. Мы никому ничего не сказали. Шло время, и мы с Александром уж было думали, что история эта предана забвению. Но теперь, когда Редсворд вновь приехал в Россию, старая память о вашей фамилии забродит в умах старшего поколения. И потому я советую тебе, мой мальчик: уедем со мной на некоторое время.
        - Зачем? — вспыхнул маркиз. — Бежать? Прятаться? Скитаться?
        - Сынок, я князь Суздальский, и я никогда не призываю к бегству. — Сказано это было тихим и ровным голосом, но Ричард почувствовал, как все внутри у него похолодело. Страх, животный страх вызывало в нем, маркизе Редсворде, недовольство старого князя. Андрей Петрович продолжал: — Я предлагаю выждать, пока свет не придет к какому-то решению.
        - К какому же решению придет свет? — говорил Ричард. — Принять меня в свой круг или предать презрению? Я маркиз Редсворд. Я не стану прятаться от света.
        - Узнаю отцовскую гордость, — с улыбкой произнес Андрей Петрович.
        - Отец писал, что предал графа Воронцова, — вспомнил Ричард. — Это правда?
        - Нет, не предал, — покачал головой Суздальский, — но против Воронцова направлена была интрига, в которой твой отец против воли принимал участие.
        - Как же мог он принимать участие в интриге против друга? — воскликнул Ричард. — И, как вы говорите, против воли.
        - Мы не всегда способны делать то, что должно, — сказал князь. — Сегодня суббота. В среду я отбываю в русские деревни. Неужели тебе не интересно их увидеть?
        - Мне интересно, князь, но я останусь.
        - Ну что ж, это твой выбор. Если вдруг что-нибудь случится, двери моего дома всегда открыты для тебя. Признаюсь, я был бы рад, если бы ты поселился здесь, пока ты в Петербурге.
        - Я был приглашен Дмитрием Воронцовым и принят в доме графа, — напомнил Ричард. — С моей стороны было бы невежливо предавать их гостеприимство. Пока я не узнаю, что произошло между моим отцом и Владимиром Дмитриевичем, я останусь в его доме.
        - Я слышу голос смелого человека, — улыбнулся Андрей Петрович. — Твой отец должен гордиться тобой. Теперь давай поговорим о Петербурге.
        - Я хотел спросить вас о декабрьском восстании, — сказал Ричард. — Мой друг, Дмитрий Воронцов, — сын офицера, принявшего в этом участие.
        - Увы, восстание двадцать пятого года похитило у нас много прекрасных людей, — протянул Андрей Петрович, — благороднейшие, умнейшие люди пали жертвой глупой блажи.
        - По-вашему, отмена крепостного права — это блажь? — спросил удивленный Ричард.
        - Конечно, блажь, мой мальчик. Ты подумай: крестьян освободят, дадут им земли, тем самым лишив доходов высший свет. Дворяне, негодуя, восстанут против государя, начнется бойня, гражданская война.
        - Но что, если просто крестьян освободить? — предложил маркиз. — К чему им земли? Дайте им свободу.
        - Свободу, равенство и братство? — усмехнулся Андрей Петрович. — Это блажь, так не было и так не будет никогда. Всегда будут бедняки и богачи. И всегда первые будут завидовать последним, свободны они будут или нет. Им всегда будет казаться, что богатый человек обязан поделиться. Они скорее будут исподтишка точить на него нож, нежели предпримут что-нибудь, чтобы самим разбогатеть. И лишь немногие способны что-то сделать, над бедностью подняться и равным стать царю. — Князь улыбнулся, сказав это, и продолжил: — Освобождение крестьянства без земли изменит только форму. За редкими исключениями крепостные не способны жить самостоятельно. Они делают, что им прикажут, во всем слушают барина, но если что случится: изба сгорит, болезнь какая иль, не приведи Господь, неурожай, — здесь барин выручит, поможет. Избу починит и накормит хлебом. И пускай барин от этого убытки понесет — это уж барская забота. Крестьянам проще жить, когда за них кто-то думает.
        Вот ты живешь в доме Владимира. Помнишь ли ты Аркадия, слугу? Когда Дмитрий был ребенком, Аркадий к нему приставлен дядькой был. Мальчик вырос, Аркадий получил вольную. И что же: на коленях у графа стоял и умолял: «Не надо мне вольной, барин, позвольте только при вас остаться». К чему свобода им? Она им не нужна.
        Если крестьян без земель освободят — а так, поверь, и произойдет, — они как были, так и будут работать на землях барина. Теперь только вместо порки на конюшне за проступки барин их выгонять будет. А этим, уж поверь, лучше, чтоб пороли. Выпороли — и ладно, а выгнали — так с голоду помрешь. Нет, мальчик мой, не так устроено крестьянское сознание, чтоб их освобождать.
        - Положим, так, — согласился Ричард, — но ведь участники восстания не только крестьян освободить хотели. У них была программа конституции, преобразования…
        - России нужны реформы, преобразования, — перебил князь, — но с какой стати несколько человек, которые не погружены целиком в политические и экономические дела нашей страны, решают, что есть благо для России? Это гордыня, только и всего. И лицемерие к тому же. Ты никогда не задавался вопросом: почему, если господа так хотели свободы для народа, они своих собственных крестьян не освободили? Да потому, что понимали: разорятся в одночасье, когда крестьяне к другому барину уйдут. Ведь как воспринимают они вольную: «Видать, барину я чем-то не угодил. Вот он меня и прогоняет».
        Реформы будут, когда страна будет готова. Сколько раз Николай говорил мне, что из-за крепостного права над Россией смеется вся Европа. Но вся наша экономика построена на крепостном праве. Мы не можем, не готовы сейчас отказаться от него. Реформы должны проводиться тогда, когда готов народ. И проводиться должны сверху, а не решением кучки вольнодумцев. Помню, я обсуждал восстание с покойным Александром Сергеевичем. Он сказал тогда: «Сотня прапорщиков, выйдя на площадь с барабанным боем, никогда не изменит политический уклад нашей страны». И был совершенно прав.
        - Но не слишком ли сурово их наказали? — спросил Ричард.
        - Сурово? Разве? — ответил Андрей Петрович. — Среди них были мои хорошие товарищи. Но я считаю, что приговор был слишком мягким. Не забывай: они предприняли попытку военного переворота. И их судил военный трибунал. Обычно всех участников восстания казнят. Но гуманный наш российский военный суд приговорил к смерти только пятерых: организаторов восстания и этого мерзавца Каховского, который убил Милорадовича. А ведь за что убил? За то, что тот выехал к восставшим с призывами одуматься.
        - Но их лишили дворянства…
        - И правильно: они восстали против государства. Предателям в России нет почета, — отрезал старый князь. — Но только им. Их дети, как ты видел, как были, так и остаются дворянами, при титулах, богатствах.
        - А как же ордена? — воскликнул Ричард.
        Он мог бы все понять и оправдать, но ему никак не давало покоя то обстоятельство, что героев, прославленных в былых сражениях, лишили военных орденов.
        - Да, это преступление, — признал Суздальский, — и здесь, увы, виною стремление чиновников выслужиться. Я был тогда с Николаем, когда ему сообщили о том, что участников восстания лишили титулов и званий, а ордена — военные награды — сорвали с них и бросили в огонь! О, как грозен был русский император! Он чуть не бросился на полковника, который посмел с гордостью доложить об этом злодействе. «Как? — кричал император. — Как посмели? Кто приказал? Сгною! В Сибирь сошлю, вслед за восставшими! Как рука поднялась сорвать с офицеров ордена, полученные ими за пролитую кровь?! Как могли вы эти ордена бросать в огонь?!»
        Ричард молчал. Ему нечего было ответить. Вся история декабрьского восстания в России была извращена слухами, обросла сплетнями и небылицами. Но теперь, узнав всю историю от ее свидетеля, Ричард изменил свою точку зрения.
        - Как жаль, — сказал он задумчиво, — что так много прекрасных людей из благородных побуждений сложили свои головы по собственной глупости.
        - Декабрьское восстание 1825 года — это самое массовое проявление благородной глупости в истории нашей страны, — грустно заметил князь Андрей Петрович.
        Тем временем Герман шел под проливным дождем по Конногвардейскому бульвару. Последние свои деньги он отдал извозчику, чтобы добраться до дома Петра Андреевича сухим и в надлежащем виде. Специально для этого визита он надел приличествующий случаю парадный костюм. Точнее сказать, это был единственный его костюм, который имел вид относительно новый, поскольку надевал его Герман только в особых случаях, в основном когда встречался с князем. Теперь он насквозь промок и, вестимо, потеряет форму, с горечью думал Герман.
        Зонта у Германа не было. Единственный черный зонт, подаренный ему Петром Андреевичем на день рождения, Герман сломал пару недель назад об голову пьяницы, который норовил устроить драку.
        Герман с удивлением отметил, что правый его сапог внутри относительно сухой, тогда как левый уже изрядно набрал воды. Присмотревшись, молодой человек отметил, что сапог просит каши. Ничего, потерпим до понедельника, решил он. В понедельник ему должны были выплатить жалованье.
        Когда Герман проходил мимо булочной, он понял, что весь день не ел. Он порылся в карманах в поисках какой-нибудь самой мелкой монеты, однако и той у него не оказалось. Не беда, решил он, дома остался кусок зачерствевшего хлеба.
        О том, что он будет есть в воскресенье, Герман решил не задумываться.
        Глава 10
        Разлука во спасенье
        Преследуя любовь, мы гонимся за тенью,
        А убегаем — нас преследует любовь.
Уильям Шекспир
        Вернувшись домой с прогулки, Анастасия пребывала в настроении возвышенном, романтическом. Войдя в гостиную, она принялась танцевать сама с собой, вспоминая о давешнем танце с маркизом Редсвордом. Она предавалась мечтам, смелым и безрассудным. В мечтах своих княжна представляла, какую страсть будет вызывать у Ричарда (теперь она называла его только так) одно о ней упоминание, как будет он ради нее драться на дуэли с Борисом, как сделает ей предложение и как они поженятся. Мечты ее так некстати прервала княгиня Марья Алексеевна, которая внезапно вошла в гостиную.
        - Bonsoir, grandemaman! — поздоровалась Анастасия. — Je suis trs heuerux de Vous voir.[27 - Добрый вечер, бабушка! Я безумно рада вас видеть (фр.).]
        - Il est trs bien, ma chre, parce que je vais parler d’une question importante[28 - Это очень хорошо, дорогая, потому что я хочу обсудить один важный вопрос (фр.).], — ответила княгиня, садясь в кресло.
        - Что-нибудь случилось? — поинтересовалась Анастасия, садясь подле нее.
        - Случилось, дорогая моя, — отвечала Марья Алексеевна, серьезно смотря на внучатую племянницу. — Мне стало известно о твоих чувствах к молодому маркизу Ричарду Редсворду.
        - О чувствах? — Анастасия изумилась осведомленности бабушки, но поспешила развеять ее домыслы. — Ну что вы? Мы едва знакомы — какие могут быть здесь чувства?
        - А не с ним ли ты только что виделась в кофейне на Галерной улице? — спросила княгиня, вежливо улыбаясь. В одно мгновение эта улыбка покинула ее лицо, уступив место строгости. — Довольно лгать: мне все известно! Ты пошла на свидание с этим человеком! Позор! О дальнейшем продолжении этой истории не может быть и речи!
        - Но, бабушка, вы не можете запретить мне…
        - Что?! — в гневном удивлении ответила княгиня.
        - Не можете мне запретить любить его! — твердо закончила Анастасия.
        - Любить! — рассмеялась Марья Алексеевна. — Какая тут любовь? Один флирт! Не может быть и речи о любви между тобой и этим человеком! Он не достоин!
        - Это не вам решать, Марья Алексеевна, — твердо ответила Анастасия.
        - Ах вот как, не мне решать! — вспылила княгиня. — Да весь свет беспокоит один только вопрос: что я скажу, как я посмотрю! Я княгиня Марья Алексеевна Ланская! Нет человека, который не считается со мной! Мое мнение — закон для света Петербурга!
        - Но оно не закон для моего сердца, бабушка! — гневно ответила княжна. — Я уже успела полюбить маркиза Редсворда. И вы не в силах это изменить.
        - Ну что ж, — закипела Марья Алексеевна. — В таком случае вы больше с ним не будете видеться. Сегодня же мы с тобой уезжаем в Москву.
        - Как в Москву? — опешила Анастасия. — Сегодня? Я же… я не успела…
        - Попрощаться? — насмешливо кивнула княгиня. — Не волнуйся, он не будет долго горевать. Пройдет пара недель, он остынет и забудет о тебе.
        - Как можете вы это говорить? Это жестоко.
        - Правда не всегда приятна, дорогая. Ну, собирайся, мы скоро уезжаем.
        Приговор был прочитан и подлежал обязательному исполнению. Ни о каком его обсуждении и речи быть не могло. Когда княгиня Марья Алексеевна что-либо решала, остальным оставалось только смириться с этим. Сама императрица часто советовалась с Марьей Алексеевной в важных вопросах и дорожила ее мнением, как ничьим более. И разумеется, попытки Анастасии отказаться от поездки, буде они предприняты, потерпели бы полный крах и вдобавок вызвали бы у княгини гнев — за непослушание.
        И все же Анастасия пошла к отцу просить защиты.
        Разумеется, она знала, что это отец послал за Марьей Алексеевной, что он был в курсе решения княгини увезти ее в Москву (если не был его инициатором), но все же это был ее отец. Она всегда считала его своим защитником, благородным рыцарем и всемогущим человеком.
        Но едва она вошла к князю в кабинет (он был занят написанием письма), он грозно посмотрел на нее и объявил:
        - Бесстыдница! Явилась! Просить прощения пришла?
        - За что прощение, papа?
        - За твое бесчестье! Как ты могла после нашего вчерашнего разговора, после праведного моего гнева, как посмела отправиться на свидание с этим негодяем?
        - Довольно, papа! Хватит! Он не негодяй! — оскорбленно, словно после пощечины, воскликнула Анастасия. — Какое право вы имеете его так называть?
        - Довольно слов, Анастасия Александровна, — сказал князь. — Не будем более говорить об этом человеке. Его ты больше не увидишь никогда. К чему же о нем думать понапрасну?
        - Не увижу? — в ужасе произнесла княжна. — Никогда?
        - Конечно, — спокойно ответил Александр Юрьевич. — Послушай, милая, я желаю тебе…
        - Оставьте меня!
        И княжна выбежала из отцовского кабинета, отверженная, отчаянная, обманутая и оскорбленная. Она вбежала в свою спальню упала на кровать и заплакала.
        Ну как же это можно? Ни-ког-да. Никогда! За что, за что, все они его так ненавидят? Что сделал его отец? Да какое это имеет значение? Какая разница, кто был его отец — ведь он, Ричард, — он лучший из всех людей на земле! Как смеют они лишать ее такого человека?
        В спальню вошла madame Lepic.
        - Oh, mademoiselle! Pardonnez-moi! Je coupable en face de vous! J’ai vous trahi! — в слезах говорила она. — Elle tout connaissait! Elle a dit qu’elle sait de randez-vous. Elle a exigй seule indiquer la place de randez-vous. Je ne voulais pas… mais elle m’a promise ce coup de pied, si je ne peux pas dire… Pardonnez-moi… s’il vous plait.[29 - Барышня! Простите меня! Я виновата перед вами! Я предала вас!.. Она все знает! Она сказала, что знает о свидании. Она лишь требовала назвать место свидания. Я не хотела… но она пообещала меня уволить, если я не скажу… Простите… пожалуйста (фр.).]
        - Je ne vous blme pas, — ответила княжна. — Ils vont m’envoyer а Moscou.[30 - Я вас не виню. Они хотят отправить меня в Москву (фр.).]
        - Je sais. La princesse m’a dit.[31 - Я знаю. Княгиня сказала мне (фр.).]
        - Vous tes venu avec moi?[32 - Вы поедете со мной? (фр.)] — с надеждой спросила Анастасия.
        - Je suis vtre gouvernante. J’irai aprs vous jusqu’а la fin du monde[33 - Я ваша гувернантка. И отправлюсь с вами хоть на край света (фр.).], — пообещала madame Lepic и крепко обняла свою воспитанницу.
        Княжна перестала плакать и, гордо выпрямившись, встала с кровати.
        - Preparez une robe de la route pour moi, — властно произнесла Анастасия. — Je vais dguiser.[34 - Подготовьте все. Я хочу переодеться (фр.).]
        Madame Lepic покинула спальню княжны, оставив ее хозяйку в одиночестве.
        «Они могут говорить все что угодно, но я люблю его, — думала княжна. — Они, эти лицемеры, вчера улыбались ему на балу, говорили приятные вещи, а теперь увозят меня из столицы… Какой позор! Я покидаю Петербург, чтобы моей руки не попросил сын герцога Глостера. И они обвиняют меня в отсутствии стыда! Они говорят, что я себя обесчестила! А не бесчестят ли меня их хлопоты, как бы избавить меня от мужчины, приглашение которого на вальс я приняла на давешнем балу?!
        О, глупцы! О, лицемеры! Высший свет!
        Пускай он катится ко всем чертям! — так, кажется, Курбатов выражался.
        А Борис — это безумный обольститель женских сердец, влюбленный в состояние моего отца. Он думает, что, женившись на мне, станет полноправным хозяином в его доме. Его отец проиграл в карты свое поместье и все, что имел. Борис живет на милость de mon pre. И отец предлагает мне выйти замуж за нищего! Это разве не позор? Но будь он просто нищий — кто знает, может, я б его и полюбила. Но он распутник, пьяница и картежник — такой же, каким был его отец.
        Не сомневаюсь, что он приедет в Москву добиваться моей симпатии. Но этому не бывать! Вот уж чему не бывать никогда! Я княжна Анастасия Александровна Демидова! И гордости во мне не меньше, чем в моей бабушке и в моем отце! Они хотят отнять у меня любимого человека — пусть попробуют. Я напишу ему письмо. Madame Lepic поможет мне доставить его, она мне предана. А если нет, то я смогу передать его с кем-нибудь другим! Не буду медлить — нужно написать его прямо сейчас!»
        Анастасия села за столик и быстро написала короткое письмо, запечатала конверт и подписала: «To lord R.W. Redsword».[35 - Лорду Р.У. Редсворду (англ.).]
        Когда она закончила запечатывать письмо, в спальню вошла madame Lepic.
        - Vous tes ici, — заметила княжна. — Magnifique! J’ai une mission pour vous. C’est une letter а Monsieur Redsword. Faites en sorte qu’il a obtenu.[36 - Вы здесь. Прекрасно. У меня для вас есть задание. Это письмо для господина Редсворда. Найдите способ его ему передать (фр.).]
        - Trs bon, Vtre Srnit[37 - Очень хорошо, ваше сиятельство (фр.).], — ответила гувернантка и, взяв письмо, покинула спальню.
        Madame Lepic отправилась на поиски прислуги, но неожиданно столкнулась с княгиней Марьей Алексеевной.
        - Ну, голубушка, что ищешь? — притворно ласковым тоном осведомилась княгиня.
        - Je ne cherche pas de rien[38 - Я ничего не ищу (фр.).], — скромно ответила француженка.
        - Ах вот как? — улыбнулась княгиня. — Ну так присядь со мной, поговорим.
        - Je Vous demande m’excuse…[39 - Я прошу меня извинить… (фр.)]
        - Нет, сядь! — настояла Марья Алексеевна. — Я знаю, что эта девчонка попытается писать своему возлюбленному письма. И будет просить тебя выступать в качестве почтальона.
        - Je ne…[40 - Я не… (фр.)]
        - Молчать! Я не закончила. Когда она попросит передать письмо своему маркизу, будь он проклят, прости господи. — Княгиня перекрестилась. — Так вот, письмо ты сразу принесешь мне. Поняла?
        - Je Vous connaоs parfaitement, madame, — вежливо отозвалась гувернантка. — Puis-je aller?[41 - Я прекрасно вас поняла, барыня. Могу я идти? (фр.)]
        - Нет, подожди, — сказала Марья Алексеевна, — а ну, говори, что знаешь. Уже написала письмо Анастасия? Говори!
        - A cette poque, je ne Vous connaоs pas, madame[42 - На данный момент я не знаю, барыня (фр.).], — спокойно ответила француженка, бесстрастным взглядом посмотрев на княгиню.
        - Лжешь! — воскликнула Марья Алексеевна. — Лжешь! По глазам вижу! Куда письмо дела? Ах! Еще не успела! Давай сюда письмо!
        - Je ne comprends pas quelle letter Vous voulez dire[43 - Я не понимаю, о каком письме вы говорите (фр.).], — закачала головой madame Lepic.
        - Письмо, — властно произнесла княгиня.
        В ее словах, в ее взгляде было столько властной силы, столько энергии, столько требовательного ожидания, что несчастная гувернантка, сама не понимая, что делает, достала письмо и протянула его Марье Алексеевне. Та взяла письмо и сделала жест рукой, которым слугам обычно сообщали, чтобы те убирались. Madame Lepic поспешно ретировалась, оставив княгиню в одиночестве.

* * *
        Марья Алексеевна осмотрела конверт. Он был адресован лорду Р.У. Редсворду. Княгиня без труда узнала почерк внучатой племянницы.
        «Значит, она посмела писать ему, — решила княгиня. — И что же она ему решила написать?»
        Марья Алексеевна сломала печать и вытащила из конверта письмо.
        Там было написано:
        «My dear Richard, I have a great hardship. My grandmother princess Marya Alekseevna is an old swamp toad[44 - Мой дорогой Ричард, у меня возникли большие неприятности. Моя бабушка княгиня Марья Алексеевна — старая болотная жаба (англ.).]. — На этом месте Марья Алексеевна споткнулась, перечитала его еще раз, затем залезла в словарь проверить, правильно она все поняла, и, убедившись, что поняла все верно, пришла в ярость. — She is a really nasty woman. I ’m sure, she is reading these lines…[45 - Она поистине невыносима. Я уверена: сейчас она читает эти строки… (англ.)]
        Бабушка, когда в следующий раз соберетесь прочитать мое любовное послание, в нем будет еще больше красочных эпитетов в ваш адрес.
        Любящая вас,
        ваша внучатая племянница,
        Анастасия».
        Марья Алексеевна в приступе безудержного гнева вторглась в спальню княжны. Та стояла перед зеркалом в дорожном платье, спиной к вошедшей. И тем не менее княгине было отчетливо видно отражение лица Анастасии.
        - Как, как ты посмела такие выражения в мой адрес! — кричала в ярости Марья Алексеевна.
        - А как посмели вы прочитать мое письмо? — холодно отозвалась Анастасия.
        - Я ради твоего же блага…
        - Ради моего же блага вы перехватили письмо, — перебила княжна.
        Княжна перебила. И перебила Марью Алексеевну. Во всем Петербурге только одному старому князю Суздальскому случалось перебивать ее сиятельство.
        - А как посмели вы открыть письмо? — требовательно говорила Анастасия. — Как вам хватило наглости на столь низкий поступок? Это недостойно!
        - Ты! Ты… — захлебывалась в ярости княгиня, потерявшая дар речи от такого неслыханного обращения.
        - Вы можете увезти меня в Москву, сослать в Сибирь, заточить в темнице, но не смейте — не смейте, бабушка! — вторгаться в мои чувства и читать мои письма к близким людям! Иначе я во всяком письме буду писать, что вы — болотная жаба! Посмотрим, что скажет на это Петербург, когда вы наденете свое любимое изумрудное ожерелье.
        - Ты не смеешь…
        - Нет, бабушка, не смейте вы более вторгаться в мою приватность! — отрезала княжна. — J’ai termin.[46 - Я готова (фр.).]
        Княгиня в смятении, ужасе и гневе покинула покои своей внучатой племянницы. Анастасия же, оставшись одна, громко рассмеялась, а затем — горько заплакала. Но это были слезы отчаяния и усталости, слезы напуганной молодой женщины, которой выпало на долю вступить в схватку с первой дамой петербургского света. Это были слезы победителя, обреченного на бесконечное сражение за собственную волю, собственные мысли и за свою любовь. Но слезы эти проливались в одиночестве, и более ни одна живая душа не должна была узнать о переживаниях княжны. Она княжна, и никто не сможет сказать, что она в отчаянии. Она будет, будет смеяться в лицо всему свету и вопреки всем трудностям, которые окажутся между ней и ее возлюбленным. Это любовь. И ради любви она должна быть сильной, должна быть гордой, непреклонной!
        Глава 11
        Корреспонденция
        Бывало, он еще в постели — Е
        му записочки несут.
А.С. Пушкин
        Отъезд состоялся немедленно.
        Было решено, что Анастасия под присмотром княгини Марьи Алексеевны отбудет в Москву тем же вечером, а madame Lepic поедет на следующий день — со всем багажом своей молодой воспитанницы.
        Анастасия едва успела подготовиться к дальней дороге, однако сумела выкроить время, чтобы написать письмо своей кузине Марии Михайловне, за которой закрепилась репутация целомудренной девицы, в высшей степени спокойной и не перечащей родительской воле.
        Сумрачным утром третьего сентября (было воскресенье) Мария Ланевская собиралась на службу, когда к ней неожиданно явилась madame Lepic. Вид француженка имела столь подавленный и прискорбный, что княжна сначала было решила, будто бы в доме Демидовых стряслась беда.
        В полном молчании madame Lepic сделала реверанс и протянула Марии конверт.
        - Qu’est-ce que c’est?[47 - Что это? (фр.)] — поинтересовалась Мария.
        - Lissez-la immйdiatement. Vous allez comprandre[48 - Прочтите это немедленно. Вы поймете (фр.).], — ответила француженка и спешно покинула изумленную княжну.
        Ничего не понимающая, та вскрыла конверт и прочитала:
        «Ma chre cousine Marie,
        Je demandes а tu en tant que mon dernier espoir. Hier, а la balle sur l’anniversaire de Sophie, j’ai renconr un homme, qui a captiv mon coeur. Je suis tomb en amour avec le marquis Richard Redsword. Mon pre et notre grande-mre bien-aime ont appris de cela. Notre grande-mre a insist pour que je quittais au Moscou. Pourtant j’aime Richard. Toutes mes penses ont de lui. Il est l’un qui peut me rendre heureux.
        Alors, je tu demandes de transmettre ma lettre au Richard, qui j’ai mis dans cette enveloppe. Si tu crois en l’amour, tu t’acquittes de ma postulation.
        Ta affectueux cousine,
        Anastasia».[49 - Моя дорогая кузина Мария, я обращаюсь к тебе как к своей последней надежде. Вчера, на бале, посвященном дню рождения Софьи, я познакомилась с человеком, который завоевал мое сердце. Я влюбилась в маркиза Ричарда Редсворда. Мой отец и наша горячо любимая бабушка узнали об этом. Бабушка настояла на том, чтобы я уехала в Москву. Но я люблю Ричарда. Все мои мысли о нем. Он единственный, кто может сделать меня счастливой. И потому я прошу тебя передать Ричарду мое письмо, которое я вложила в этот конверт. Если ты веришь в любовь, ты поможешь мне.Твоя любящая кузина, Анастасия (фр.).]
        Мария несколько раз прочитала письмо от Анастасии, прежде чем поняла суть изложенного. Содержание письма показалось ей странным.
        Как же это можно, чтобы Анастасия, всегда такая спокойная и вдумчивая, всегда такая выдержанная и холодная, вдруг загорелась страстью к человеку, с которым едва успела познакомиться? Это очень похоже на Софью… но Анастасия…
        Что за безрассудная мода — влюбляться с первого взгляда?
        Разве же это привилегия молодости? Или, быть может, показатель глупости?
        Любовь с первого взгляда мимолетна и хрупка. Из крохотной искры она быстро разгорается в бушующее пламя, однако столь же быстро и прогорает. Настоящая любовь, подобно дубу, растет долго, но, единожды родившись, прорастет корнями в самую земную твердь. Она, Мария, не сразу полюбила князя Петра Андреевича, но долго и бережно развивала в себе это чувство. На это ушли многие месяцы, однако теперь ее любовь — в этом она точно уверена — никогда не умрет. А что такое страсть? Чувство, которое порождает похоть. А похоть — это грех.
        Этот и подобный вздор занимал мысли княжны Марии Михайловны, когда она вместе с родителями (Софья чувствовала себя дурно и осталась дома) ехала в церковь. За подобную категоричность суждений мы, разумеется, не будем ее корить, поскольку иные из нас рассуждают куда более радикально.
        Тем более что, несмотря на все эти мысли, Мария ни на секунду не думала пренебречь просьбой кузины.
        Вернувшись из церкви, Мария оказалась перед проблемой насущной: как передать маркизу Редсворду письмо. Не может же она, молодая девица, да еще и негласно помолвленная с князем Суздальским, писать к незнакомому человеку. Передать письмо? Но с кем? С Дмитрием? Нет, это привлечет его внимание и вызовет разговоры. А разговоры могут погубить репутацию. Отправить анонимно — невозможно.
        Что делать?
        Идея родилась быстро. Мария заперлась в своем будуаре и принялась писать:
        «Comte Dmitry,
        Votre visite d’hier a rendй l’influence trиs mauvaise а ma soeur. Elle est malade et Vous кtes а blвmer de cela.
        Vous devez sans tarder venir chez nous et faire votre excuses а Sophie.
        Votre soeur,
        princesse Marie Lanevskya».[50 - Граф Дмитрий, ваш вчерашний визит имел сильное влияние на мою сестру. Она заболела, и виноваты в этом вы.Вы должны немедленно приехать к нам и принести Софье свои извинения.Ваша сестра, княжна Мария Ланевская (фр.).]
        Окончив, Мария запечатала письмо и отправила его с лакеем к Воронцовым.
        Расчет оказался точным: явиться Дмитрию в единственном числе означало бы сейчас немедленно просить руки Sophie — к этому он вряд ли был готов. Стало быть, ему необходимо приехать в сопровождении близкого поверенного друга. А кто мог это быть, как не маркиз, который гостит у него в доме?
        Не прошло и часа, как явился Дмитрий. Редсворд был с ним, как того и хотела Мария. Князь уехал в собрание, и к моменту появления молодых людей в гостиной были только дамы, а именно: Мария, Софья и Анна Юрьевна.
        Дабы не дать сестре повода притвориться тяжело больной и уйти в спальню, Мария ничего не сказала о своем письме к Дмитрию. Дамы были заняты пустым женским разговором, когда Порфирий объявил:
        - Граф Дмитрий Григорьевич Воронцов и маркиз Ричард Редсворд.
        Они вошли: Дмитрий порывисто и быстро, а Ричард степенно и неторопливо.
        - Дмитрий Григорьевич, я вам очень рада! — ласково приветствовала гостя Анна Юрьевна и учтиво обратилась ко второму: — Маркиз! Мы вас не ждали. Очень рады!
        - Прошу простить мне мое вторжение, — быстро заговорил Дмитрий, — но едва я узнал о болезни Софьи Михайловны, я сразу — к вам. Mademoiselle, je suis trs blmer!
        - Вы напрасно приехали, Дмитрий Григорьевич, — холодно отозвалась Софья, — с моим здоровьем все в полном порядке… когда вас нет рядом.
        - Так, стало быть, вас волнует мой приезд, — заключил Дмитрий.
        - Боюсь, что так, mon chre, но не в том смысле, который вам приятен.
        - Ах вот как? Ну что ж, прошу…
        - Дмитрий Григорьевич, Софья нездорова, — ласково произнесла Анна Юрьевна, — позавчерашний бал отнял много сил. Она еще не успела прийти в себя.
        - И конечно, мы рады принимать вас у себя в доме, — добавила Мария.
        - И я безумно рад находиться в вашем обществе, — согласился Дмитрий. — А что думает мой друг?
        - Сударыни, вы, подобно богиням счастья, наполняете мою жизнь этим прекрасным чувством всякий раз, когда я вижу вас, — произнес Ричард.
        - Маркиз, вот вы — всегда желанный гость, — сказала Софья, — не правда ли, maman?
        - Если маркиз готов мириться с нами…
        - О, Анна Юрьевна, вы, право, слишком строги, — возразил Дмитрий.
        - Скажите, маркиз Редсворд, — продолжала княгиня, — вы из солидарности приехали виниться перед Софьей?
        - Madame, я приехал, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и убедиться, что прекрасной княжне ничто не угрожает.
        - То есть почтение для вас — первей всего? — съязвила Анна Юрьевна.
        - Madame, я лишь хотел сказать…
        - Оставьте, mon ami, я пошутила.
        Далее последовал длительный веселый разговор, полный пустых рассуждений о еще более пустых вещах — словом, обычная светская беседа. В ходе этой беседы Мария улучила момент, чтобы покинуть всех. Из гостиной она спустилась в холл и нашла, куда лакей повесил плащ маркиза. Да здравствуют английские плащи! Они всегда обладают внутренним карманом! Именно туда Мария и спрятала свое письмо, после чего вернулась в гостиную.
        Уже вернувшись в дом графа Воронцова, Ричард обнаружил в своем плаще письмо. Ни слова не говоря Дмитрию (чтобы не скомпрометировать себя и — если это дама — ее), он перепрятал конверт во внутренний карман сюртука и открыл его лишь в спальне, оставшись один. Он прочитал:
        «Lord Richard,
        I’m writing to thee in a condition of great tear. My father learned we have met today. He has assumed it an untoward and he decided to send me to Moscow for an undefined time. I don’t know whether we meet again, but it doesn’t matter. My family don’t want to see us together. They are against of any our communication. So I ask thee forget me, and this waltz, and our meeting on the English embankment.
        Forget. Forget all thee remember about me.
        We’ll never see each other again.
        It’s our destiny, it’s our weird.
        Bye, bye forever!
        Yours Anastasia».[51 - Лорд Ричард, я пишу к вам в состоянии сильного смятения. Мой отец узнал, что мы с вами сегодня виделись. Он счел это неподобающим поведением и решил отправить меня в Москву на неопределенное время. Я не знаю, встретимся ли мы снова, но это не имеет значения. Моя семья не хочет видеть нас вместе. Они выступают против любого общения между нами. Потому я прошу вас забыть меня, и этот вальс, и эту встречу на Английской набережной.Забудьте. Забудьте все, что помните обо мне.Мы никогда не увидим друг друга снова.Это наша судьба, наш рок.Прощайте навсегда!Ваша Анастасия (англ.).]
        Ричард и не верил своим глазам.
        Она отказывается от своей любви.
        Еще вчера, на Галерной улице, когда они сидели вдвоем в кофейне, ее глаза смотрели на него с такой нежностью, с такой страстью. Он был уверен, что она любит его.
        Этого не может быть!
        Нет!
        Это решительно невозможно!
        Да!
        Разумеется!
        Она любит его. Она напугана. Ее заставили написать это письмо. А может быть, она боялась, что письмо будет прочитано отцом или княгиней Марьей Алексеевной (маркиз не знал, но был уверен, что старая княгиня приняла самое непосредственное участие в этой истории). Она боится, что его могут осмеять, опозорить.
        Но какое это имеет значение?
        Что есть позор, когда за ним любовь?
        И позор ли это — быть осмеянным толпой самодовольных снобов из высшего света?
        Нет, нет, определенно нет.
        Она любит его! Она написала в конце «Ваша Анастасия». «Ваша»! Она ждет его. И он приедет к ней. Он поедет за ней хоть в Сибирь (маркиз плохо представлял себе, что такое Сибирь, но знал, что это где-то на краю света и что там очень холодно), если это потребуется.
        Настоящая любовь не знает преград. И она не знает забвения.
        Быть может, кто-нибудь из нас, взирающих свысока на чувства двадцатилетнего юноши, сочтет его наивным мальчишкой.
        Но кто из нас не был молод, хоть однажды? И счастлив тот, кто был дважды.
        Так простим же Ричарду его оригинальные мысли, его пылкие чувства и его буйное сердце. Ведь он был молод, он был влюблен. А тот, кто смеется над влюбленным человеком, — глупец, ведь он забыл, что значит счастье.
        Глава 12
        Тайна герцога Глостера
        Я знаю, что это тайна, поскольку об этом шепчутся повсюду.
Уильям Конгрев
        Граф Александр Христофорович был большим охотником до дамских опочивален и слыл самым сластолюбивым человеком при дворе. Фрейлины, горничные, актрисы и, разумеется, блудницы пользовались большим его вниманием. Так продолжалось более двенадцати лет, и все знали о шалостях Александра Христофоровича, которому в ту пору было уже пятьдесят четыре года.
        По Зимнему дворцу, словно мартовский ветер, разлетались слухи о новых его увлечениях, и придворные с упоением обсуждали склонность графа к разврату.
        Впрочем, кто безгрешен? Всякому необходимо отдохновение. Кто-то ищет его в вине, кто-то играет в карты, а кто-то, подобно Александру Христофоровичу, волочится за фрейлинами.
        Хмурое воскресное утро граф встретил в покоях Варвары Аркадьевны Нелидовой, фрейлины ее императорского величества. Варвара Аркадьевна еще спала, и Александр Христофорович бесшумно выскользнул из постели, встал перед зеркалом и принялся одеваться. Граф застегнул мундир, повязал на шее орден Святого Георгия, оправил канительную бахрому эполет, небрежно поиграл наконечником аксельбанта, пригладил усы и самодовольно посмотрел в зеркало.
        Граф был лысоват, но это не смогло обезобразить красивое его лицо с благородными чертами и проницательными голубыми глазами. Александр Христофорович взглянул на отражение своей любовницы: она была обворожительна. Довольная улыбка скользнула по лицу графа. Он направился к выходу.
        Он уже подошел к двери, когда Варвара Аркадьевна, проснувшись, его окликнула:
        - Quittez-vous moi djа?[52 - Вы уже уходите? (фр.)]
        - Oui, ma chre. Je dois aller.[53 - Да, дорогая. Я должен идти (фр.).]
        - Так скоро?
        - Государственные дела не терпят отлагательств, — сказал граф и покинул спальню.
        Ровно в десять Александр Христофорович был в кабинете государя.
        - Александр Христофорович, точны как часы! — воскликнул император.
        - Точность — одно из главных качеств на моей должности, — ответил граф.
        - Похвально, Александр Христофорович, похвально. Жаль, что не все так точны, как вы. Никак не могу заставить министров являться вовремя на заседания. И все прикрываются делами государственной важности. Я теперь избрал новую тактику. Прихожу на заседание и жду всех, кто опаздывает, но не более десяти минут. Хотя, справедливости ради, никто не позволяет себе задерживать меня больше.
        - Вы слишком мягки к ним, ваше величество.
        - Разве? — удивился император. — А меня, напротив, все ругают за чрезмерную строгость. Но впрочем, не важно. Как чувствует себя Варвара Аркадьевна?
        - Благодарю, ваше величество, весьма сносно, — невозмутимо произнес граф.
        - Вы догадываетесь, зачем я пригласил вас сегодня к себе, Александр Христофорович?
        - Отнюдь, ваше величество.
        - А тот факт, что я осведомлен о ваших любовных похождениях, вас не удивляет?
        - Государь должен ведать обо всем, что творится в его государстве, — по-прежнему невозмутимо отозвался граф.
        - И все же я нахожу недопустимым, что сплетни о начальнике Третьего отделения моей собственной канцелярии и командующем главной моей квартирой расползлись по всему дворцу.
        - Сплетни — это неотъемлемая часть придворной жизни, — заметил граф.
        - Александр Христофорович, но такие сплетни! Волочитесь за придворными юбками безо всякого стеснения и даже не пытаетесь скрывать свои связи.
        - Моя задача — раскрывать, а не скрывать.
        - Александр Христофорович! — укоризненно воскликнул император. — Вы, право, заигрались. Помимо того что ваши бесконечные увлечения фрейлинами портят их репутацию, вы сами рискуете.
        - Я не помню, чтобы мои связи кому-нибудь из них повредили. А что до меня, то я никогда не стремился к безупречной репутации.
        - Но риск для вас не только в репутации распутника. В наше время слыть распутником почетно. Однако есть множество заболеваний, которые вы можете заполучить, если не будете более разборчивы. А ваше здоровье — это вопрос государственной важности. Поэтому впредь потрудитесь более тщательно находить себе любовниц.
        - Ваше распоряжение будет исполнено.
        - Александр Христофорович, это не распоряжение, а дружеский совет. Пусть хоть все фрейлины моей супруги будут обласканы вами, я хочу, чтобы вы делали это менее открыто и более осторожно.
        - Слушаю, ваше величество.
        - И вот еще что, Александр Христофорович, — добавил Николай, слегка понизив голос, — ваши визиты к Варваре Аркадьевне оставьте.
        - Уже забыл о ее существовании, — невозмутимо ответил граф.
        Внутренне он слегка сконфузился. Император уже больше года как оставил свое внимание к фрейлине Нелидовой. И все же не следовало забываться.
        Из дворца граф поехал в отделение, где пару часов провел, занимаясь государственными делами, и после отправился обедать к своему давнему другу Андрею Петровичу Суздальскому.
        Его Александр Христофорович почитал одним из умнейших своих знакомых и полагал своим долгом встречаться с ним не менее двух раз в месяц.
        - Как идут дела у Петра Андреевича? — поинтересовался граф, когда они сели за стол.
        - Городит всякий вздор, — ответил князь, — вздумал водить дружбу с каким-то губернским секретарем, Германом Шульцем.
        - Немец?
        - Если бы! — обреченно сказал Суздальский.
        - Так, значит…
        - Именно, Александр Христофорович, — кивнул Андрей Петрович. — Самый настоящий. Разумеется, выкрест. Но все же…
        - Вы говорили с ним об этом?
        - Говорил, да что толку? Представь, вбил себе в голову ввести его в свет.
        - Опрометчиво.
        - Попросту глупо.
        - А что же служба? — спросил граф.
        - Да вот, думаю, пора возводить в надворные.
        - Я завтра увижусь с министром иностранных дел…
        - Не стоит, Александр Христофорович, — сказал Суздальский. — Он обещал зайти ко мне днями. Я послушаю, что он скажет, и если все, как я думаю, скажу ему назначить Петра Андреевича надворным советником. И пусть ушлет его куда-нибудь в Индию.
        - Зачем же в Индию, Андрей Петрович?
        - У тебя есть другие предложения?
        - Есть одно, — кивнул граф Александр Христофорович, — почему бы не отправить его в Британию? Помнится, он всегда интересовался этой страной, ее нравами и обычаями.
        - Мой сын слишком прямолинеен для Британии, — ответил князь, — слишком мало в нем дипломатии. Нахамит, чего доброго, молодой королеве Виктории — потом придется расхлебывать.
        - У меня возникла идея, — сказал Александр Христофорович. — Ваш сын всей душой радеет за государственное дело. Я могу взять его под свой контроль и под свою ответственность.
        - Хочешь сделать из него шпиона? — скептически усмехнулся Суздальский. — Как я уже говорил, он слишком прямолинеен. К тому же чертовски скверно дисциплинирован.
        - У Петра Андреевича есть сильный недостаток — он не служил в армии.
        - Да, — согласился князь, — в этом он сильно потерял. Здесь я, конечно, виноват. А может, пускай послужит? Отправится штаб-ротмистром в Павлоградский полк… Нет, слишком поздно. Двадцать пять лет — слишком стар.
        - Подумайте, быть может, мое предложение придется ему по душе.
        - Я собирался продвигать его по дипломатической линии, — сказал Андрей Петрович. — Но я поговорю с ним. Британия ему придется по душе.
        - Кстати, о Британии, — будто бы вспомнил Александр Христофорович. — Я слышал, в Петербург пожаловал сын герцога Глостера.
        - Тебя это беспокоит? — спросил князь, пристально посмотрев на собеседника.
        - Я знаю, герцог — ваш друг.
        - Это так.
        - Нет нужды напоминать вам о скандале, который вызвала свадьба герцога с…
        - Я помню, — оборвал графа Андрей Петрович.
        - Приезд их сына в Петербург вызовет волну негодования. Тем более что он остановился в доме Воронцова.
        - Не далее как вчера я принимал Ричарда за этим столом, — сказал князь. — Это юноша в высшей степени благородный и воспитанный. Кроме того, он понятия не имеет об истории своего отца.
        - Но, к сожалению, весь свет — старшее поколение — помнит эту историю. Кроме того, он танцевал вальс с княжной Демидовой. Вы знаете, как Александр Юрьевич отнесся к трагедии, постигшей Владимира Дмитриевича. Сегодня я был в отделении. В перечне светских сплетен я нашел прелюбопытное известие о скоропостижном отъезде в Москву Анастасии Александровны и княгини Марьи Алексеевны Ланской. Возможно, то, что маркиз Редсворд не знает об интриге своего отца, только усугубляет дело.
        - Entre nous[54 - Между нами (фр.).], — произнес Суздальский, — я получил от Глостера письмо, в котором он просил держать Ричарда в неведении.
        - Это неведение может пагубно сказаться, — заметил Александр Христофорович, — молодой повеса будет жить обычной жизнью, влюбится — он уже влюбился, — начнет роман — он это уже сделал — и вызовет этим новый скандал.
        - Скандал случится — это неизбежно, — изрек Андрей Петрович. — Но виной тому предрассудки, а не Ричард.
        - В любом случае это приведет к последствиям. Борис Иванович Курбатов горяч и остр на слова. Не приведи господь, дойдет дело до дуэли. За дуэль я должен буду его арестовать. Посол Британии выдвинет ноту. Мы не можем сейчас допустить ухудшения отношений двух держав.
        - Я уже об этом подумал, — мрачно сказал Суздальский. — Я ознакомил сына со всеми обстоятельствами дела. Пока Ричард в России, он будет находиться рядом с ним. Если Курбатов выкажет агрессию, Петр Андреевич сам вызовет его на дуэль.
        - Вы толкаете сына на преступление. Кроме того, он не сможет все время находиться с маркизом Редсвордом.
        - Поэтому я решил прибегнуть к помощи Романа Балашова. Он был в Англии в гостях у герцога Глостера. Он знаком с Ричардом и знает, чей он сын.
        - И вы будете просить его участвовать в дуэли? — Невозмутимость Александра Христофоровича исчезла. Он был удивлен до крайней степени.
        - Когда это случилось, лишь два человека в Петербурге знали правду. Один был я, другой — отец Романа. Мы с Александром поклялись сохранить в тайне эту правду. Мы ничего не сказали убитому горем Володе. Балашов тогда состоял адъютантом при императоре Александре. Отношения между державами были дружественные, но Англия в любой момент была готова начать войну с Россией. В этой войне мы потеряли бы Прибалтику и надежды на присоединение Польши. Нам нельзя было воевать. Когда Глостер скандально уехал из России, Балашов убедил императора не отправлять Британии ноту недовольства, не накалять ситуацию. А я… я был свидетелем на свадьбе Уолтера. Я видел, как он ведет Елену под венец. И, вернувшись, я сказал Володе, что это слухи, что Хелен Смит — англичанка, лишь отдаленно напоминающая его супругу. То же самое я сказал царю. Больших усилий стоило нам с Балашовым развеять слухи о женитьбе герцога Глостера на графине Воронцовой. Мы сделали это ради Уолтера, ради нашего друга. И мы взяли на себя ответственность за преступление.
        - И теперь ответственность должны нести ваши дети? — еще более изумился Александр Христофорович.
        - Мой сын спасет Россию от скандала, — твердо сказал князь Суздальский. — В свое время меня считали самым тонким политиком. Я тушил одно пламя за другим. Я всегда действовал в интересах державы и всегда поступал сообразно с понятиями чести. Но однажды я предал честь ради любви. Любви преступной, невозможной, но пламенной любви. Но мой сын, выросший на рыцарских романах, никогда не повторит моей судьбы.
        Александр Христофорович был поражен. Вернувшись домой, он долго ходил по своему кабинету, перебирая в памяти все, что услышал.
        Андрей Петрович тем временем сидел у себя в кабинете и думал о былом.
        Он вспоминал 1810 год.
        Герцог Глостер прибыл в Санкт-Петербург.
        Как много было достоинства в этом человеке! Какая царственная поступь, какой надменный взгляд! Это был один из самых родовитых людей во всей Европе. Нельзя было сказать, чтобы герцог гордился своим происхождением: он им кичился. Честь и доброе имя своего рода он ценил превыше всего. И это проявлялось во всем: в его неподвижных серых глазах, в цилиндре, до полей которого он дотрагивался, когда здоровался с кем-нибудь из августейших особ, в манере говорить медленно, растягивая слова, в самодовольной улыбке, которая никогда не покидала его тонких губ, в плавных его движениях и, конечно, в его бакенбардах, которые он носил, как и десятки поколений Редсвордов до него.
        Он был невысокого роста, однако своей манерой держаться производил впечатление великана, нависающего над собеседником и подчиняющего его своей воле.
        Он познакомился с Владимиром Дмитриевичем Воронцовым, и они быстро стали друзьями.
        В августе 1812 года полк Воронцова вел арьергардные бои. В одном из них Владимир Дмитриевич был ранен пулей в бедро. Полк отступал, французы надвигались. Тогда герцог, бывший на поле боя сторонним наблюдателем, не имел права вмешиваться в ход сражения. Как друг, он не имел права остаться в стороне. Не раздумывая, Глостер направил коня в самое сердце сражения, чтобы спасти раненого друга.
        По окончании войны друзья вернулись в Петербург, где Владимир Дмитриевич познакомил лорда Уолтера со своей молодой женой Еленой Семеновной, одной из первых столичных красавиц.
        Это была спокойная и выдержанная женщина. В отличие от прочих дам ее возраста, она не позволяла себе обмороков, никогда не бледнела, не краснела, никогда не улыбалась, если ей этого не хотелось. Сказать точнее, она вообще не улыбалась. И в отличие от всех прочих дам, она не была в восторге от франтов, которые пылкой страстью своею пленяли сердца молодых красоток, всячески за ними ухаживали и писали им любовные послания.
        И разумеется, она не могла не обратить внимание на спокойного dandy Уолтера Глостера, с надменною улыбкою смотревшего на этих франтиков, которые пытались проявить пытливость скудных своих умов, дабы вызвать у дам восхищение.
        Нельзя сказать, чтобы Елена Семеновна была насильно выдана замуж. Она не любила своего мужа, как не любила ни одного мужчину, однако она уважала Владимира Дмитриевича и ценила за благородство и справедливость.
        Когда же графиня увидела лорда Уолтера, сердце ее забилось быстрее, она, всегда выдержанная и бесстрастная, улыбнулась ему той теплой и ласковой улыбкой, какую может дарить лишь влюбленная женщина.
        Сам герцог Глостер, если что и почувствовал (а он очень сильно почувствовал), не посмел подать виду, так как флирт с женой своего друга находил занятием крайне неблагородным.
        Что до Владимира Дмитриевича, то сам он настолько сильно любил Елену Семеновну и настолько слепо верил в ее супружескую верность, что перемены в ее поведении не заметил.
        Зато ее заметил князь Андрей Петрович Суздальский, бывший в ту пору действительным тайным советником, — он служил в Министерстве иностранных дел, а стало быть, имел к герцогу Глостеру непосредственное отношение. Но, зная благородный и честный характер лорда Уолтера, Андрей Петрович счел крайне неразумным поступком посвящать Владимира Дмитриевича в выводы, вытекающие из сделанных им наблюдений, так как это могло привести к конфликту, дуэли, кровопролитию, усугублению отношений двух держав, чего князю Суздальскому, политику и человеку разумному, не хотелось.
        Герцог Глостер оправдал его ожидания. Когда он понял, что чувства к нему Елены Семеновны усиливаются с каждой их встречей (а понял герцог это очень быстро), он сделал все возможное, чтобы свести свое общение с графиней Воронцовой к минимуму: перестал бывать в доме Владимира Дмитриевича, а редкие встречи с ним устраивал так, чтобы Елена Семеновна не принимала в них участия. Он перестал появляться на многих неофициальных мероприятиях, но, увы, он оставался британским послом, а потому был вынужден посещать светские рауты и императорские балы, где неизменно каждый раз он сталкивался с графиней Воронцовой.
        Герцог Глостер был очень амбициозен. Как и десятки поколений Редсвордов до него, он делал головокружительную политическую карьеру. Но, как уже было сказано выше, превыше всего он ценил честь и свое доброе имя, и, дабы избежать пренеприятного конфликта, который неизбежно грозил остаться черным пятном на его репутации и жирной кляксой на репутации его семьи, он написал королю прошение как можно скорее сложить свои полномочия и вернуться на Альбион.
        Прошение было принято, и лорд Уолтер ожидал прибытия в Россию нового посла. Сквернее всего было то, что он сам успел полюбить Елену Семеновну, но, как истинный рыцарь, стоически свои мучения переносил, так что никто этого не замечал — кроме Андрея Петровича. Князь Суздальский сблизился с герцогом Глостером и стал его близким другом. Ему одному лорд Уолтер поверял тайные свои переживания и мучения.
        Наконец в Петербург прибыл новый посол, и герцог сложил свои полномочия.
        В последнюю ночь перед отъездом он не мог заснуть, расхаживал по кабинету в своей резиденции, писал стихи (чего с ним раньше не случалось), много курил и страдал.
        Неожиданно в резиденцию герцога Глостера явилась Елена Семеновна. Она была в смятении и отчаянном трепете перед разлукой с человеком, которого она любит. О, как прекрасна женщина в отчаянии! И как безудержно она говорит о своей любви перед разлукой! Никто, ни один мужчина, если он любит, не в силах выдержать страдания любимой женщины. И твердость духа, выдержка, понятия о чести и надменность — все уступило перед любовью. Лорд Уолтер принял Елену Семеновну в свои объятия и запечатлел на ее устах свой поцелуй…
        Вскоре по отъезде герцога Глостера графиня Воронцова обнаружила себя беременной. Она пожаловалась мужу на дурное здоровье и уехала в деревню. Где вскоре погибла во время пожара, который дотла спалил весь дом.
        Ее отпели, а пепел из сгоревшей спальни предали земле.
        А через месяц с небольшим герцог Глостер женился на Хелен Смит — девушке из народа. И только Александр Дмитриевич Балашов и Андрей Петрович Суздальский, близкие друзья лорда Уолтера, знали правду. Князь Суздальский был свидетелем на этой свадьбе. И когда священник произнес слова «Если есть здесь кто-то, кто знает, почему эти двое не могут соединить свои жизни, пусть говорит сейчас или молчит всегда», Андрей Петрович промолчал. Он выбрал сохранить эту тайну.
        Лорд Уолтер, который превыше всего ценил свою честь и доброе имя, вскоре осознал, что эти понятия сильно расходятся. Его брак с «девушкой из народа» вызвал в обществе громкий скандал, герцога обвинили в пристрастии к плебеям и осудили на всеобщее осмеяние. Восемь или девять дуэлей последовали немедленно, а затем герцог уехал в свое поместье в Глостершире, где в глуши наслаждался семейной жизнью, был счастлив и растил сына.
        Андрей Петрович тем временем вернулся в Санкт-Петербург. Город уже успела облететь весть о женитьбе герцога Глостера. Общество негодовало. Елена Семеновна Воронцова приходилась кузиной князю Ланевскому, и тот, убитый горем утраты, был обречен на позорное существование в мире, полном сплетен об измене его горячо любимой Елены. В своем отчаянии он не смог более выносить вида столицы и уехал в монастырь, где провел в молитвах несколько месяцев.
        Князь Демидов, лучший друг Владимира Дмитриевича, наотрез отказывался верить в гибель графини, а после известия о свадьбе герцога Глостера окончательно уверился в измене и позорном бегстве Елены Семеновны. Однако, щадя чувства своего друга, он хранил молчание, и тем не менее написал герцогу Глостеру несколько гневных обличительных писем, которые тот оставил без ответа, что только усилило подозрения Александра Юрьевича.
        Сам Воронцов, обреченный потерять супругу, которую любил больше всего на свете, внезапно обрел призрачную надежду. Слух об измене и неверности своей жены он воспринял с радостью, чем несказанно удивил окружающих.
        - Пусть, пусть она изменила мне, пусть вышла за него замуж — не важно! — говорил он Андрею Петровичу по его возвращении. — Умоляю вас, скажите мне, что это так, скажите, что она жива и здорова, и вы сделаете меня самым счастливым человеком на свете!
        Это был самый тяжелый момент в жизни князя Суздальского.
        Как солгать человеку, которого ты любишь и уважаешь, когда он умоляет тебя сказать ему правду? Как лишить его единственной в жизни надежды, единственного счастья, единственного утешения? Ведь это означает обречь его на вечное страдание, на мучения, на отчаяние. Как сделать это с человеком, тем более что он не заслуживает страданий? Но князь уже поклялся хранить молчание, он обещал сохранить эту тайну, и он ответил:
        - Нет, Володя. Герцогиня Глостер — это другая женщина.
        - Прошу вас, Андрей Петрович, скажите, что это не так! — взмолился граф Воронцов. — Я умоляю вас: солгите, скажите, что это она!
        Князь покачал головой.
        - Но может быть, она похожа на Елену?
        - Я очень хорошо знал Елену, Володя, — мрачно сказал Андрей Петрович. — Герцогиня Глостер на нее отнюдь не похожа.
        Воронцов впал в депрессию. Жизнь ему опостылела. Он порывался покончить с собой, и, если бы не чуткое внимание брата, он непременно бы сделал это. Но любящий брат, Демидов, княгиня Марья Алексеевна, Давыдов, Жуковский, Балашов и Суздальский, а с ними и весь свет своею ласковой заботой, своей преданной и нежной любовью отвратили его от этого шага.
        Суздальский и Балашов, единственные, кто видел супругу герцога Глостера, уверенно опровергали все слухи. И общество, проникнутое уважением и состраданием к Владимиру Дмитриевичу, отступило и предало забвению эту историю.
        Андрей Петрович и Александр Дмитриевич ревностно хранили тайну Редсвордов, которые тихо жили в своем поместье, растили сына и не давали о себе знать, не напоминали о себе.
        История была забыта, последние разговоры умолкли, все согласились, что Елена Семеновна трагически погибла во время странного пожара в запертом пустом доме, и Суздальский с Балашовым надеялись, что их тайна никогда не потревожит свет.
        «Счастливец Александр Дмитриевич! — думал старый князь, вспоминая былое. — Он умер в мае, не дожив четырех месяцев до этого скандала. А я… мне суждено увидеть завершение этой истории. Демидов называл Уолтера предателем, лжецом. Но ведь это я — настоящий лжец и предатель. Это я помог Елене уехать незамеченной на Альбион. Это я был свидетелем на их с Уолтером свадьбе. Это я промолчал, когда священник спрашивал о причинах, препятствующих этому браку. Это я, вернувшись, убедил Володю, что Елена мертва. Это я лишил его последней надежды и довел до отчаяния. Это я обманул весь свет и развеял их слухи.
        Я настоящий лжец, предатель и негодяй.
        Но как же слепо это общество!
        Они почитают меня как самого выдающегося политика из ныне живущих, хотя я уже три года как оставил свой пост. Они называют меня Министром Европы, Князем в веках, почитают за оракула и мудреца, зовут меня ревностным стражем своего дома, никогда не покидающим его чертогов. Но кто я такой? Удачливый интриган знатного происхождения, умудренный летами и награжденный серебряными волосами. Я не выезжаю в свет, ссылаясь на мучащие меня боли, хотя здоровье у меня словно у двадцатилетнего повесы. Я просто заперся в своем доме и сижу здесь, словно барсук в своей норе, боясь показаться миру при солнечном свете.
        Теперь, когда Ричард приехал в Россию, они снова заговорят о прошлом его родителей. По Петербургу вновь расползутся старые сплетни. Мой сын дерзок и остёр на язык, но он не сможет противостоять натиску этих болванов, головы которых наполнены ветром, слухами и предрассудками. А я… я буду сидеть здесь, в своей крепости, спасаясь от их пытливых взглядов и двусмысленных намеков. Среди этих недоумков найдется один, который, по крайней мере, умеет считать, и он быстро вычтет, что Ричард родился через девять месяцев после того, как его отец покинул Санкт-Петербург. И тогда меня обзовут лжецом — и они будут правы.
        Но Ричард — как быть ему, молодому одинокому юноше, который решительно ничего не знает о собственном происхождении? Он будет замечать косые взгляды старого дворянства, будет слышать обрывки похабных разговоров; он будет понимать, что дело в нем, но что он сделал — понять не сможет.
        А я стремлюсь укрыться в этом теплом доме, где нет ни сплетен, ни врагов. Пытаюсь спрятаться от жизни. А исполнение своего долга возложил на сына.
        Нет! Так не будет!
        Я князь Суздальский! Я не буду прятаться от слухов.
        Я выйду в свет, как прежде, и рассмеюсь в лицо любому, кто посмеет высказать свой нелепый анекдот».
        Глава 13
        Граф Воронцов, его любовь и мысли
        Я вас люблю так, как любить вас должно,
        Наперекор судьбы и сплетней городских,
        Наперекор, быть может, вас самих,
        Томящих жизнь мою жестоко и безбожно.
Денис Давыдов
        Владимир Дмитриевич курил трубку в своем кабинете.
        Сидя в кресле за рабочим столом, он утопал в табачном дыму и, словно через густой туман времени, смотрел на портрет Елены Семеновны, висевший на противоположной стене.
        Так, значит, она жива, думал Владимир Дмитриевич.
        Ричард как-то обмолвился о том, что своим знанием русского он обязан не столько отцу, сколько матери, которая в совершенстве владеет русским. Ричард родился в июле 1816 года, через девять месяцев после того, как его отец покинул Россию. Вернувшись, герцог, имевший самые консервативные взгляды на вопросы брака и сословных различий, внезапно женился на «девушке из народа».
        Сомнений быть не могло: это была она, его Елена, которая так внезапно погибла, тело которой так и не было найдено.
        Странное, неведанное доселе чувство охватило графа.
        Двадцать два года он безутешно оплакивал Елену Семеновну, которую не переставал любить, которой оставался верен. За это долгое время не было ни дня, чтобы он не вспомнил о ней, чтобы не горевал о ее утрате. И теперь — о счастье! — он узнал, что она жива. Но к этой радости подмешивалось горькое, гнетущее гордость чувство обманутого и преданного человека. И все же Владимир Дмитриевич, осознав, что жена изменила ему, не осуждал ее, не держал зла на нее и продолжал по-прежнему любить ее. Любить так, как любил ее прежде, чувства его к ней нисколько не изменились.
        Многие нашли бы таковое отношение к делу предосудительным и стали бы порицать Воронцова, но они никогда не знали настоящей любви, любви самоотверженной и всепрощающей.
        Ревность — чувство скверное, эгоистическое. Ревнивец стремится ограничить того, кого он якобы любит, и делает его несчастным, сковывая ему руки и лишая возможности выбора. Он требует верности, но ему неведомо, что верность есть проявление воли. И только свободная воля и собственное желание отдавать себя любимому человеку есть настоящая верность. И человек, который любит искренней, чистой любовью, высшим своим благом почитает свободный выбор того, кого он любит. Ведь любовь — чувство свободное, ей неведомы гордость, благородство, честь и предрассудки: эти понятия суть гордыни, не любви.
        И Владимир Дмитриевич Воронцов любил Елену Семеновну именно такой искренней и чистой любовью, чуждой ревности и деспотизма. Но он жил в мире, полном предрассудков и проповедников высшей добродетели, глупцов и лицемеров, не имеющих ни малейшего представления об истинном благородстве, благородстве души и свободе.
        Общество видело герцога Глостера негодяем, поругавшим честь Владимира Дмитриевича, разрушившим его семейное счастье. Но сам граф Воронцов видел в нем своего друга, который когда-то спас ему жизнь. Граф понимал, что любовь не признает светских законов, она чужда предрассудков и даже мнения княгини Марьи Алексеевны.
        Теперь граф это понимал.
        Теперь.
        И вся его грусть исчезла, рассеялась, как рассеиваются тучи после весенней грозы, оставив после себя лишь свежий воздух и легкую прохладу.
        Граф Воронцов был счастлив, ведь счастлива была его Елена. И пусть она больше не принадлежала ему, пускай она когда-то изменила ему — это больше не имело значения, ведь она была жива, и жизнь ее была полна радостей.
        Это предрассудок, что женщина, выходя замуж, становится собственностью мужа. Он может быть властен над ее действиями, ее поступками, ее платьями и ее обществом, но он никогда не сможет повелевать ее чувствами. Женщина словно вода: стоит сжать ее в кулаке — и она просочится сквозь пальцы. Не брак делает нас властелинами женщин, но их любовь, которую они всегда отдают нам по своей воле. И потому женщина должна принадлежать не тому, кто ее муж, но тому, кого она любит.
        Владимир Дмитриевич венчался в церкви — перед Богом. Но перед Богом ли? Бог ли церковь? Быть может, так — но есть и другой бог, и этот бог — Любовь.
        И потому вставать на пути у любви не только глупо, но и безбожно.
        Какое, однако, неслыханное утверждение — тут сам Вольтер пришел бы в исступление. И пускай в своем исступлении убирается к черту.
        Граф подумал о Ричарде.
        Ричард был для него не просто лучшим другом его любимого племянника, которого он вырастил и воспитал. Он был сыном его друга, который спас ему жизнь. И что важнее, он был сыном женщины, которую он любил; и продолжал любить. Это был ее сын, а стало быть, он будет любить этого юношу как собственного сына, как Дмитрия. Он не позволит никому общаться с ним пренебрежительно.
        Но как убедить свет? Как убедить Марью Алексеевну?
        Размышления Владимира Дмитриевича были прерваны звуком отворяемой двери. На пороге кабинета стоял Ричард. Молодой человек был чем-то взволнован и определенно имел намерение серьезно поговорить.
        Владимир Дмитриевич взглянул на портрет Елены Семеновны.
        «Нельзя, чтобы он узнал», — пронеслось в голове у графа. Воронцов встал из-за стола, подошел к Ричарду и сказал:
        - Вам нужно поговорить?
        - Да, Владимир Дмитриевич, это очень серьезно.
        - Тогда пойдемте в гостиную — она куда более располагает к душевным разговорам, нежели угрюмый мой рабочий кабинет.
        Видно было, что молодому маркизу так вовсе не кажется, однако он подчинился.
        - Так что случилось? — спросил граф Воронцов, когда они с Ричардом удобно разместились в креслах гостиной перед камином.
        - Что сделал мой отец, за что теперь все его ненавидят? — серьезно произнес Ричард.
        Вопрос, которого Владимир Дмитриевич ждал уже давно, теперь застиг его врасплох. Что следует ответить молодому повесе, привыкшему считать своего отца эталоном благородства и чести, а мать чтившему как саму верность и преданность? Сказать ему правду — значит разрушить весь его мир, уничтожить все, во что он так свято верит, безбожно разорить трепетную молодую душу его. Да и стоит ли вообще человеку узнавать о грехах ближних его, если грехи эти пошли ему на благо? Но если лгать ему, нужно сделать ложь правдоподобной. А что известно Ричарду?
        - Ваш отец был моим близким другом. — Граф решил начать с полной правды. — В 1812 году он героически спас мне жизнь. Это событие обсуждалось долгое время: как должно вести себя дипломату, имеющему статус наблюдателя, когда его другу грозит смертельная опасность? Одни считали герцога Глостера преданным другом и настоящим героем, другие утверждали, что дипломат, который вмешивается в ход сражения, не достоин состоять на государственной службе. Уолтер ко всем этим спорам относился без интереса… но его оскорбляло, что я вступаюсь за него всякий раз. Он считал ниже своего достоинства спорить о подобных глупостях, но при этом его оскорбляло то обстоятельство, что он спас мне жизнь, и при этом не он, величавый герцог, а я, спасенный, беспрестанно ломаю свои копья, словно он не в состоянии постоять за себя. Это задевало его самолюбие.
        Владимир Дмитриевич остановился. Полуправда закончилась: теперь предстояло лгать. Он ждал какой-нибудь реакции Ричарда, которая помогла бы ему сориентироваться.
        - Отец писал, что он обманул и предал вас, — сказал Ричард. — Неужто это правда?
        - Уолтер слишком строг к самому себе, — дипломатично ответил Владимир Дмитриевич. — Его самолюбие страдало всякий раз, когда я вступал в новый спор — а случалось это весьма часто. В итоге однажды он признался мне, что если раньше был иного мнения, то теперь, видя мое яростное заступничество, считает свой поступок недопустимым, ведь, поступи он иначе, я был бы уже на том свете. Это уже оскорбило меня. Я потребовал объяснения: Уолтер лишь рассмеялся мне в лицо. В тот же вечер я прислал ему своих секундантов. Были назначены день и время дуэли. Но вместо герцога Глостера в роковой час явился гонец с письмом, в котором говорилось, что с тех пор, как его светлость спас мою трижды никому не нужную жизнь, она всецело принадлежит ему. И потому герцог считает лишним еще и отнимать эту жизнь на дуэли.
        Такое оскорбление было воспринято мной чрезвычайно болезненно. Герцог мою обиду воспринял как ненависть обязанного человека: дело обыкновенное для людей мелочных и неприемлемое для благородных. Все кончилось тем, что весь свет ополчился на герцога, как на человека колючего и ядовитого, человека, который забыл дружбу, предал ее. Не сильно этим расстроенный, Уолтер вернулся в Британию, где вскоре остепенился и зажил семейной жизнью.
        Замолчав, Владимир Дмитриевич вздохнул с облегчением. Ложь давалась ему с большим трудом, в особенности когда приходилось на ходу выдумывать целую историю, которая никогда не имела места, но при этом якобы произошла с людьми, которые известны слушателю.
        - И что же, с тех пор между вами не было никакого общения?
        - Никакого, Ричард, увы, — ответил граф.
        - Мне кажется, что, если вы с моим отцом так разошлись, мне не стоит злоупотреблять вашим гостеприимством.
        - Ну что вы, Ричард, — укоризненно произнес Владимир Дмитриевич. — Я категорически против! Во-первых, вы сын человека, который спас мою жизнь. Во-вторых, вы лучший друг моего дорогого племянника, а Дмитрий все равно что сын мне. Даже не думайте никуда уезжать.
        - Но есть еще одна проблема, — сказал Ричард.
        - Дело в женщине? — лукаво улыбнулся Воронцов.
        Молодой маркиз удивился проницательности графа, который поспешил пояснить:
        - Я получил от князя Демидова письмо. Он негодует.
        - Но почему?
        - Александр Юрьевич — мой лучший друг. — Владимир Дмитриевич сказал бесспорную правду и сразу солгал: — Он был одним из моих секундантов на той несостоявшейся дуэли с герцогом. Он был до глубины души возмущен бестактностью вашего отца. Кроме того, он уверен, что вы такой же. Так, увы, считают очень многие.
        - Например, княгиня Марья Алексеевна, — вспомнил Ричард.
        - Да, — согласился Владимир Дмитриевич, — но это вовсе не означает, что они всегда будут к вам враждебно настроены.
        - Я уже успел это заметить, — мрачно сказал Редсворд.
        - Вас беспокоит то обстоятельство, что Анастасия Александровна спешно уехала в Москву?
        - Отчасти.
        - И вы собираетесь последовать за ней? — поинтересовался Воронцов.
        - Не сразу, — ответил Ричард, — князь Суздальский приглашает меня уехать с ним в русские деревни. Я давно хотел посмотреть на них. Потом Андрей Петрович проведет какое-то время по делам в Москве.
        - Ну что ж, — задумался Владимир Дмитриевич, — быть может, оно и к лучшему. Вы поедете с Суздальским, а я постараюсь убедить Демидова принять вас в свой круг. Но сегодня я намеревался принять приглашение в гости князя Шаховского. Иван Леонтьевич также хочет видеть и вас с Дмитрием.
        - Владимир Дмитриевич, я, право, не знаю…
        - Решено: сегодня в семь.
        Глава 14
        В доме князя Шаховского
        О, славный воин! Храбрый генерал,
        В году двенадцатом, лихом и величавом,
        Бесстрашно в бой повел ты свой отряд,
        Пример ему подал своим безумным нравом
        И стал, войдя под пуль французских град,
        Одним из тех, кто Бонапарта обуздал.
От автора
        Иван Леонтьевич Шаховской был одним из тех великих столпов, на которых держалось величие Российской империи. Кавалер всех высших орденов, он бесстрашно сражался с наполеоновской армией, дерзко погоняя ее от колокольни Ивана Великого до самого собора Парижской Богоматери.
        Генерал от инфантерии, теперь он был придворным вельможей, тяжелой поступью шагавшим по дворцу и принимавшим в своем доме высших сановников и знатнейших особ Петербурга.
        В то воскресенье он устраивал званый вечер, на который были приглашены его братья по оружию, друзья, соратники и противники при дворе. Граф Воронцов был близким другом князя Шаховского. Дружба их началась в славном 1812 году, когда после памятного ранения Владимира Дмитриевича, которое он получил августа 26-го, Иван Леонтьевич оказывал большое внимание к здоровью графа и выражал самые трепетные надежды сколь можно быстрей вновь увидеть его в строю.
        Князь Шаховской был один из последних ушедших в прошлое бесстрашных генералов, которым запах пороха милее был духов, а звон клинков отрадней звуков вальса.
        Дом Шаховского, как и он сам, монументальный, встретил графа Воронцова и прибывших с ним Дмитрия и Ричарда радушно и тепло. Хозяин сам вышел встречать дорогих гостей.
        Шестидесяти лет, он был крепко сбитый и столь же крепко державшийся уверенный человек в генеральском мундире, при пышных седых усах и бакенбардах.
        - Владимир Дмитриевич, мой друг! — воскликнул Шаховской густым и громким басом. — Тебя я видеть рад у себя в доме! Я вижу, ты вернулся, Митя, мальчик мой! Как возмужал, однако, твой племянник за длительное время странствия!
        - Благодарю, Иван Леонтьич, это так, — улыбнулся Воронцов. — Позволь представить: маркиз Ричард Редсворд.
        - Ба! Сын герцога Глостера! — протянул Шаховской. — Отец ваш — храбрый человек. Он здоров?
        - Благодарю, Иван Леонтьевич, здоров.
        - Так передай привет, коль помнит он солдата, которому на картах проиграл! — широко улыбнулся хозяин дома.
        - Как поживает Алексей Иваныч? — спросил Владимир Дмитриевич о сыне Шаховского.
        - Шестнадцать лет — ребенок стал мужчиной, — с гордостью отвечал Иван Леонтьевич. — На той неделе поступил в лейб-гвардию — пусть служит.
        - Служба делает из повесы дворянина, — назидательно заметил Воронцов, посмотрев на племянника.
        - Ты прав, мой друг, а что Дмитрий? — спросил Шаховской.
        Дмитрий почувствовал себя несколько сконфуженно. Он, беспечный гуляка, всегда восхищался военными подвигами своего дяди и окружавшими его «обитателями Военной галереи», но сам до двадцати лет не знал военной службы. И теперь, в присутствии князя Шаховского, которого он безмерно уважал и почитал за одного из величайших героев, он понимал, сколь мелочными и приземленными должны казаться генералу все его мысли, буде он знаком с ними. Более всего Дмитрию было неприятно, что он так и не изъявил желания служить, отдавать долг отечеству и проливать за него кровь.
        Теперь он стоял здесь, перед генералом от инфантерии, на груди которого так доблестно блестел Георгиевский крест 1-й степени, и слышал в свою сторону упрек, хоть и пренеприятный, но справедливый. Так много времени провел он без забот, кутя и веселясь, играя в карты. Но нет! Довольно! Время стать мужчиной. Теперь иль никогда.
        Дмитрий произнес:
        - Служить отечеству готов и рвусь на службу!
        - Вот это речи бравого солдата, — похвалил Шаховской, — помнится, дядя твой еще младенцем записал тебя в Павлоградский полк. Теперь уж тебе впору быть корнетом.
        - Я буду рад надеть мундир и эполеты, — пылко ответил Дмитрий.
        - Ну что ж, прекрасно, — кивнул Иван Леонтьевич, — здесь весьма кстати у меня Осип Петрович. Пора ему тебя представить, мальчик мой.
        Осип Петрович Витовский был командиром Павлоградского гусарского полка. Он без промедления мог отдать распоряжение о зачислении молодого корнета Воронцова. Хоть Дмитрий и горел желанием служить, ему никак не улыбалось сделать это столь немедленно. В своем стремлении стать гусаром Дмитрий быстро поостыл, но было поздно: он уже сказал.
        Без промедлений он был представлен Осипу Петровичу, человеку в зеленом полковничьем мундире. Нахмуренные брови и широкий, до самого затылка, лоб придавали ему вид чрезвычайно строгий. Слушая Шаховского, он несколько раз кивнул, оглядел Дмитрия с ног до головы и произнес поставленным уверенным голосом:
        - Корнета Воронцова в полк командируем, ваше высокопревосходительство!
        - Как скоро, позвольте поинтересоваться? — спросил Владимир Дмитриевич.
        - Чем быстрее, тем немедленнее, ваше превосходительство!
        Уверенность и безапелляционность кратких и четких, словно полевые приказы, ответов полковника изрядно остудили пыл Дмитрия, представлявшего себе службу увеселительной прогулкой в гусарской форме. Видя будущего своего начальника, он с сожалением осознавал, что ему придется беспрекословно исполнять любые приказы и делать ровно то, к чему обязывает долг.
        Единственное, что скрашивало мрачные мысли новоиспеченного корнета, — это общество Бориса Курбатова, который служил поручиком в том же полку.
        А вот и Борис, легок на помине! Дмитрий увидел своего товарища и кивнул ему в знак приветствия.
        Полковник тоже заметил Курбатова и немедленно обратился к нему:
        - Поручик! Идите-ка сюда!
        Борис подошел к начальнику быстрым шагом, остановился пред ним в двух шагах, щелкнул каблуками и, вытянувшись по стойке «смирно», произнес:
        - Ваше высокопревосходительство! — Шаховскому. — Ваше превосходительство! — Воронцову. — Ваше высокородие! — Витовскому.
        - Вот что, голубчик, — сказал Витовский, — вы в отпуску изрядно засиделись. Пора вернуться в Павлоградский полк.
        - Прикажете немедленно отправляться, ваше высокородие? — осведомился Курбатов.
        - Погоди, поручик. В среду отправишься. Вот Дмитрий Воронцов, знаком с ним?
        - Так точно, ваше высокородие!
        - Славно. С завтрашнего дня прикомандирую его к твоей роте. Корнет!
        - Ваше высокородие! — пылко произнес Дмитрий, молодцевато повторяя за Борисом, дабы скорее вступить на удалую стезю гусарства.
        - Будете состоять под командованием поручика Курбатова.
        Так граф Дмитрий Воронцов поступил в гвардию.
        Нельзя сказать, чтобы он был обрадован своему новому статусу офицера, хоть и всегда мечтал о таковом. Покинуть сейчас Петербург означало теперь же расстаться с Софьей на долгое время, а стало быть, навсегда потерять ее. Если он в среду уедет в Сувалки, Софья окончательно забудет о нем и выйдет замуж за Константина. Так быть не должно. Необходимо немедленно объясниться с ней.
        Пока Дмитрий об этом думал, Борис о чем-то увлеченно ему рассказывал. Дмитрий не слышал и отвечал общими фразами. Князь Шаховской тем временем отправился встречать новых гостей. Прибыл князь Горчаков, Николай Болдинский с супругой, генерал-майор Уваров, князь Демидов, генерал-лейтенант Княжнин и многие другие. С полчаса спустя появились и Ланевские с дочерьми.
        Было заметно, что здоровье Софьи Михайловны, если в его благополучии и были какие сомнения, окончательно поправилось: она была, как всегда, хороша, дышала свежестью и светилась.
        Войдя, Мария и Софья сразу обнаружили Ричарда и завязали с ним разговор. Тут же появился и Константин Болдинский. Дмитрий с Борисом поспешили сказать княжнам Ланевским слова приветствия.
        - Vous etes ici[55 - Вы здесь (фр.).], — грустно констатировала Софья, обращаясь к Дмитрию.
        - Ma chиre, это не продлится долго, — поспешил успокоить ее молодой граф Воронцов, — вскоре я вас покину.
        - Навсегда? — с надеждой спросила Софья.
        - Увы, на долгий срок.
        - Вы уезжаете? Куда? — поспешила вступить в разговор Мария.
        - Дмитрий Григорьевич отважился стать бравым офицером, — ответил Борис.
        - Вы поступили на службу?
        - В Павлоградский полк, — гордо и надменно сказал Дмитрий.
        - Гусары, — неодобрительно покачала головой Софья.
        - Гусары — цвет царской армии, сударыня, — поспешил вставить Борис.
        - В любом раскладе это хорошо, что вы поедете, — сказала Софья.
        - Согласен, — отвечал Дмитрий. — Теперь я буду отдавать долг моей стране и буду любить ее так же пылко, как мог бы любить женщину, лучшую на свете.
        - Это прекрасно, — едко заметила Софья, — ведь вы созданы именно для такой любви.
        - Что ж, возможно, вы и правы, — не менее ядовито согласился Дмитрий и откланялся.
        Константин попытался было сказать что-то, как-то привлечь внимание Софьи, однако его слова были встречены молчанием, полным холодного безразличия. Софья сообщила сестре, что находит бал скучным.
        - Разумеется, — добавила княжна, обратясь к Ричарду, — виноваты в этом вы. Ведь если бы вы были хоть немного более разговорчивы, вы не позволили бы мне теперь скучать.
        - Увы, княжна, я сегодня не словоохотлив.
        - Вы хандрите? Быть может, вам наскучил Петербург?
        Ричард думал то же, этот город не мог занимать его мыслей, ведь он был лишен княжны Анастасии. Но сказать это было бы неприлично, и Редсворд промолчал. Мария начала какой-то пустой разговор с единственной целью избавить всех от неловкости. В этом разговоре все принимали участие, но каждый при этом думал о своем: Софья — о Дмитрии, Константин — о Софье, Ричард — об Анастасии, а сама Мария с нетерпением ждала приезда князя Петра Андреевича.
        Разговор шел о париках, которые еще в начале века совершенно вышли из моды, но тем не менее иные представители старшего поколения продолжали носить их. Константин положительно выразил отрицательное свое отношение к парикам. Мария ему что-то отвечала, когда увидела Петра Андреевича. Она запнулась, замолчала.
        По залу пронесся гулкий ропот сотен голосов, который был вызван странным явлением — явлением князя Андрея Петровича Суздальского. Старый князь величественно и степенно ступал по залу. Все почтительно ему кланялись, дамы делали реверанс. Все гости князя Шаховского задавались одним вопросом: почему Андрей Петрович вдруг вышел из затворничества? Причины самого затворничества были известны немногим. И тем не менее в свете делались различные предположения: одни утверждали, будто бы старый князь серьезно болен, другие возражали, что он принял завет Христа и проводит время в очищающих молитвах, третьи и вовсе полагали, что Суздальский давно умер.
        И вот он, гордо выпрямившись, стоял перед ними, вопреки всем их домыслам. Они смотрели на него с трепетом, с восхищением, словно на святого, спустившегося на грешную землю.
        Не обращая внимания на все эти восторги, Андрей Петрович твердой походкой подошел к хозяину дома и крепко пожал ему руку. Владимир Дмитриевич, стоявший здесь же, почтительно приветствовал старого князя. Шаховской и Воронцов — оба выразили свою радость, побеседовали с Суздальским о былом, после чего Иван Леонтьевич отправился встречать других гостей.
        - Вы приняли в своем доме сына моего друга, — сказал Суздальский, когда Шаховской отошел.
        - Да, молодой маркиз у нас гостит.
        Андрей Петрович внимательно посмотрел на Воронцова. Без сомнения, тот все понимал и, понимая, все же оказывал Ричарду все признаки почтения.
        Как только Шаховской отправился встречать новых гостей, Петр Андреевич, бывший все время подле отца, поспешил отделаться от его общества: во-первых, на него воззрился весь свет, а во-вторых, ему казалось, что отец имеет к Воронцову разговор.
        Предмет этого разговора был ему прекрасно известен, и все же он не представлял, что именно будет сказано между двумя товарищами.
        Петр Андреевич быстро нашел Ричарда, Марию, Софью и бывшего при ней Константина.
        - Князь, как мы рады вас видеть! — произнесла Мария, как только Суздальский подошел к ним.
        - Покорнейше благодарю, Marie, je suis heureux aussi.[56 - Я тоже рад (фр.).]
        - Prince[57 - Князь (фр.).], — произнес по-французски Ричард, протягивая князю руку.
        - Marquis, — ответил тот по-английски, отвечая пожатием, — it is wonderful thee are here.[58 - Маркиз, прекрасно, что вы здесь (англ.).]
        - Pensez-vous?[59 - Вы думаете? (фр.)]
        - I’m sure, my dear marquis.[60 - Я уверен, дорогой маркиз (англ.).]
        - Петр Андреевич, вы, как всегда, вовремя, — учтиво заметил Константин в знак приветствия.
        - Неужели я стал спасательным кругом в буре эмоций, которая уже почти с головой захлестнула вас?
        Константин удивился, собрался было что-то ответить, однако не успел придумать, что именно, поскольку в разговор вступила Софья:
        - Петр Андреевич, вы, конечно, еще не знаете: Дмитрий Григорьевич отправляется служить в Павлоградский полк.
        - Вы правы, Софья Михайловна, это действительно новость для меня.
        - И что вы по этому поводу думаете? — поинтересовалась Софья.
        - Мне кажется, это очень сильно волнует вас.
        - Меня? Нисколько, — гордо вздернула голову княжна.
        - Ну как же? — улыбнулся Петр Андреевич. — Дмитрий Григорьевич, в армии, один.
        - С ним будет Борис Курбатов.
        - В таком случае не стоит беспокоиться за него! Быть может, вы предложите иную тему разговора?
        - И правда, — сказала Мария, — вы не сказали, князь, нам о себе.
        - И что же?
        - Но как же, Петр Андреевич, все обсуждают: вам светит повышение по службе?
        - Да неужели? — изобразил удивление Суздальский. — Кто говорит?
        - Papа сегодня играл на бильярде с министром иностранных дел.
        - Михаил Васильевич более осведомлен в моих делах, чем я сам, — улыбнулся Петр Андреевич.
        - Князь, я вас поздравляю! — воскликнул Константин, пожимая Суздальскому руку.
        - Оставьте, Константин Васильевич, это пока просто сплетни.
        - А вы, Петр Андреевич, как всегда, с ними боретесь, — протянул мелодичный голос за спиной Суздальского.
        Князь оглянулся. Перед ним стоял человек лет тридцати. На благородном лице его играла улыбка, карие глаза сверкали, а черные волосы были растрепаны, словно он проскакал галопом несколько верст. Совсем новый подполковничий мундир был ему под стать. Эполеты на плечах сверкали, аксельбанты мужественно блестели на правой стороне груди, тогда как на левой, не менее ярко, переливался орден Святой Анны. Таков был лучший друг Петра Андреевича Роман Александрович Балашов.
        - Сплетни — неотъемлемая часть светской жизни, Роман Александрович, — ответил Суздальский.
        Они пожали друг другу руки.
        - Мария Михайловна, — Балашов слегка залился краской, — вы обворожительны, как и всегда. Как и вы, Софья Михайловна.
        Дамы сделали реверанс.
        - Константин Васильевич, добрый вечер.
        - Позволь представить, маркиз Ричард Уолтер Редсворд, — отрекомендовал Петр Андреевич.
        - Роман Александрович Балашов. — Он протянул руку. — Мы, кажется, встречались.
        - Верно. Вы с вашим отцом приезжали к нам в Глостершир, когда были в Англии. Ведь наши отцы — друзья, — сказал Ричард.
        - Увы, papа умер в этом мае.
        - Мне очень жаль…
        - Оставьте. Он скончался гордо. Что вам российский свет?
        - Он прекрасен. Я, кажется, никогда не видел столько открытых и искренних людей. Людей благородных и при этом светских.
        - Как вы красиво это описали! — воскликнул Балашов. — Вы, часом, не поэт?
        - Боюсь, что нет, однако в Петербурге каждый становится чуточку поэтом.
        - О, в этом вы, без сомнения, правы, маркиз.
        Заиграла музыка.
        Константин подал Софье руку. Мария повернулась к Суздальскому, но Петр Андреевич шепнул Ричарду:
        - Пригласите Марию Михайловну на танец.
        И, увлекая Балашова за собой, он покинул зал.
        Роман Александрович и Петр Андреевич, оставшись одни, смотрели друг на друга молча несколько секунд. Первый заговорил Балашов:
        - Сын герцога Глостера.
        - Он самый.
        - Отец говорил о нем перед кончиной.
        - Что он сказал?
        - Это тайна.
        - И мне эта тайна известна.
        - От отца? — спросил Роман.
        Князь кивнул.
        - Есть ли в мире человек, которому известно больше тайн, чем твоему отцу?
        - Ну, разве что граф Александр Христофорович, — улыбнулся Петр Андреевич.
        - Так это правда? Он их сын? — в удивлении произнес Балашов.
        - Он их сын, — подтвердил Суздальский. — Что сказал Александр Дмитриевич перед смертью?
        - Он много говорил: о долге, о политике. Сказал, что однажды предал дружбу ради любви.
        - И мой отец сказал мне то же.
        - Так вот, — продолжал Роман, — он говорил о Ричарде. Сказал, что, если этот юноша когда-нибудь приедет в Петербург, я должен сделать все, чтобы защитить его от… правды.
        - И от нападок света Петербурга.
        - Марья Алексеевна уехала в Москву, — заметил Балашов.
        - Он влюбился в Анастасию, — объяснил Суздальский, — и княгиня решила изолировать ее от него.
        - Но Курбатов — он ведь тоже в нее влюблен, — напомнил Роман. — А этот мерзавец не будет терпеть соперника, тем более что он…
        - Курбатов не опасен, — покачал головой Петр Андреевич. — Я только что узнал, что они с Дмитрием скоро отправятся в Павлоградский полк.
        - Вот как? Дмитрия взяли на службу?
        - Лейб-гвардии корнет, — улыбнулся Суздальский.
        - Так или иначе, когда Дмитрий уедет, пребывание Ричарда в доме Воронцова станет совсем неприличным.
        - Это правда. Отец сейчас как раз беседует с графом. Он хочет увезти Ричарда в деревни — пока все столичные сплетни не опостылят свету.
        - А Ричард согласится с этим?
        - Но ты же знаешь: у нас есть дом в Москве. Отчего бы не заехать туда, после объезда деревень?
        - Княгиня Марья Алексеевна будет рада, — улыбнулся Балашов.
        - Не забывай: Москва не Петербург. Там много своих сплетен. О герцоге Глостере там никто не помнит.
        - Княгиня может быстро всех настроить против Ричарда.
        - В любом случае это не будет иметь таких последствий, какие имело бы здесь.
        - Положим, план хорош, — сказал Роман. — Что нужно делать нам?
        - Держаться подле Ричарда. Ведь если что-то вдруг пойдет не так — к примеру, Борис вернется или что еще, — мы должны сделать все, чтобы Ричарду не пришлось самому отстаивать свою честь.
        - Ты имеешь в виду, если дело дойдет до дуэли?
        - Клянусь тебе, я первый брошу вызов, если будет нужно, — произнес Петр Андреевич, — но если вдруг меня не будет рядом…
        - …то это должен буду сделать я, — подытожил Роман.
        - Наши отцы начали это дело двадцать лет назад, — сказал Суздальский.
        - Стало быть, нам и отвечать за их поступки сегодня, — согласился Балашов.
        Глава 15
        Дуэль
        Вся наша жизнь отныне без остатка —
        Холодный блеск, стальное острие,
        Не отступить: мной брошена перчатка,
        Не отступить: вы подняли ее.
Л. Воробьева
        Никто не знал, что было сказано в тот вечер между Андреем Петровичем и Владимиром Дмитриевичем, но князь настоял на своем, а граф согласился, что молодому маркизу Редсворду не повредит свежий воздух: было решено, что Ричард уедет в деревни вместе с Андреем Петровичем.
        Сам Ричард польстился на предложение князя, который после объезда деревень собирался некоторое время провести в Москве. Итак, в среду, 6 сентября, маркиз Редсворд покинул Санкт-Петербург.
        Поскольку честь Ричарда в деревнях была вне опасности, Петр Андреевич остался в столице, где продолжал служить, посещать балы и избегать общества Марии Михайловны.
        Дмитрий же, которому предстояло отправиться в Сувалки (именно там был расквартирован Павлоградский полк), уехал не сразу. В расположение части ему надлежало прибыть в гусарском мундире, которого у него, разумеется, не было.
        Владимир Дмитриевич нанял портного, который обязался за три недели сшить молодому корнету военную форму.
        В эти три недели Дмитрий почти каждый день обедал в доме Михаила Васильевича Ланевского. Софья не стремилась уже избегать его общества, напротив: каждое утро она ждала, когда во дворе послышится цокот копыт и она увидит знакомую фигуру Дмитрия.
        Если бы ее спросили, о чем она говорила с молодым графом, она не смогла бы дать точного ответа, да это и не было для нее важно: ведь куда важнее было то, что она чувствовала, когда Дмитрий был рядом, то, как он смотрел на нее, то, как в унисон бились их молодые трепетные сердца.
        Но Дмитрий был не единственным частым гостем в доме Ланевских. Константин Болдинский не переставал делать визиты, что сильно смущало Софью, которая чувствовала свою вину. Это тяготило ее, и всякий раз, когда гости уходили, она бежала на исповедь к отцу Кириллу.
        Теперь, когда Дмитрий вернулся, она поняла, что любит его, только его одного, что лишь короткими встречами с ним она живет и ей не нужно более ничего и никого.
        Константин, обрадованный скоропостижным желанием Воронцова отправиться в армию, поначалу это не замечал, однако чем больше он находился в обществе Софьи и Дмитрия, тем яснее чувствовал себя лишним в их обществе. А им… им никого больше не надо было, они наслаждались друг другом, и это нельзя было не заметить. Константин наконец осознал, что грядущий отъезд Дмитрия только усилил чувства Софьи, которая теперь боялась его потерять. Он понимал, что безразличен женщине, которой отдал все свои чувства, что в ее сердце нет места для него.
        Дмитрий же, который собирался покинуть столицу и не испытывал по этому поводу никаких сожалений, добивался лишь одного: сердца княжны Ланевской. Для него это была игра, спорт: как за три недели завоевать сердце женщины — и больше ничего. Он был двадцатилетним повесой и отнюдь не собирался жениться в ближайшие десять лет. Он видел, что княжна поддается, что холодность в ее сердце уступает место жаркому пламени, и он теперь стремился лишь урвать с ее уст трофейный поцелуй.
        Это произошло в воскресенье, 24 сентября.
        Мундир Дмитрия был готов, и он как раз стоял перед зеркалом, поглаживая усы, которые перестал брить после бала у Шаховского. Завтра в полдень ему предстояло уехать в Сувалки.
        Вдруг в комнату вошел Аркадий и доложил, что в гостиной его дожидается Константин Болдинский. Дмитрий вскинул брови, удивленный странным визитом, оправил мундир и с самым надменным видом устремился в гостиную.
        Когда он вошел, Константин мерил шагами комнату.
        - Не ждал тебя. Здравствуй! — произнес Дмитрий звучным раскатистым голосом, который начал тренировать тому три недели назад.
        Константин поднял взгляд от ковра и смущенно посмотрел на хозяина.
        - Здравствуй, — произнес он сдавленным голосом.
        - С чем пожаловал? — осведомился Дмитрий, по-гусарски вздергивая ус.
        - Я пришел говорить о Софье, — сконфуженно ответил Болдинский.
        - Так.
        - Ты знаешь о моих чувствах к ней, — начал Константин. — Я люблю ее. Я безуспешно добивался ее сердца, когда тебя не было, и питал надежду, что когда-нибудь она мне ответит взаимностью. Но ты вернулся, и она… она полюбила тебя.
        - Нет, Костя, это не так, — закачал головой Дмитрий с тем лишь, чтобы Константин начал увереннее утверждать обратное и полностью признал свое поражение.
        - Если бы у меня была хоть какая-то надежда, что это не так, я бы не стоял теперь здесь, — возразил Болдинский. — Но она смотрит на тебя теплым любящим взглядом. Когда ты рядом, она всегда счастлива, она всегда улыбается. Помнится, давеча я пытался поговорить с ней наедине.
        - И что же? — грозно спросил Воронцов.
        - Она была холодна. Ей было скучно. Но стоило мне заговорить о тебе, как она оживилась, — Константин отвернулся, — и тогда я понял, что ее сердце навсегда принадлежит тебе. — Он сделал пару шагов от Дмитрия, а потом обернулся к нему и произнес: — Я люблю ее и никогда не посмею вставать на пути ее счастья. Я пришел к тебе с тем, чтобы сказать, что я больше не буду донимать Софью Михайловну своими назойливыми визитами. Я пришел пожелать вам счастья. Так забудем былую вражду. — И он протянул Дмитрию руку, сделав шаг вперед.
        Воронцов ликовал. Наконец-то! Он завоевал сердце княжны. И даже его соперник признает поражение и молит его о снисхождении. Дмитрий оставался стоять на месте. Он неожиданно осознал, что теперь, когда Константин выбросил белый флаг, он, граф Воронцов, по законам чести обязан просить руки Софьи. Но это никак не входило в его планы. Он всего лишь корнет, ему всего двадцать лет — ему еще рано жениться. Да он и не любит Софью. Внезапно ему стало страшно.
        - Костя, видишь ли, — начал он своим обычным тоном, — завтра я отправляюсь в армию. Я буду служить в Павлоградском полку. Я не могу сейчас делать Софье предложение, жениться на ней. Я должен уехать, надолго уехать.
        - Но как же она? — в удивлении спросил Константин.
        - Она молода и еще найдет себе достойного мужа.
        - Но она любит тебя! — воскликнул в негодовании Болдинский.
        - Но я же сказал: мне сейчас никак невозможно жениться. Костя, ты любишь ее?
        - Конечно, но…
        - Вот ты и женись на ней! — радостно решил все проблемы Дмитрий. — Я уеду, месяц-два она погорюет, уронит несколько слез, а затем обо мне забудет. И тогда ты сможешь жениться на ней. Я больше не встану у тебя на пути.
        - Скажи, но зачем ты так добивался ее, если не собирался на ней жениться?
        - Костя, это была игра…
        - Что?! — гневно произнес Болдинский.
        - Я поступил дурно, теперь я понимаю это, — стал оправдываться Дмитрий. — Я добивался ее сердца из праздного интереса — чтобы удаль не потерять. Теперь я осознал, что был немного не прав. Я думал, я уеду, и все решится само собой.
        - Ты мерзавец, Дмитрий Григорьевич Воронцов, — яростно произнес Болдинский.
        - Согласен: жалкий мерзавец, — подтвердил Дмитрий.
        - Ты очаровал сердце молодой девушки, она полюбила тебя, ты вскружил ей голову и заставил думать, что ты единственный мужчина на земле. И все это — чтобы тонус не потерять?! — Болдинский был в таком бешенстве, что Дмитрий невольно попятился.
        - Костя, прости меня…
        - Ты оскорбил Софью, — яростно сказал Константин, — и это оскорбление можно смыть только кровью. Граф Воронцов, я вызываю вас на дуэль.
        Константин снял с руки перчатку и бросил ее в лицо Дмитрию.
        - Мои секунданты свяжутся с вашими, если вы соизволите назвать их имена.
        - Костя, но это невозможно, — залепетал Дмитрий, — я завтра уезжаю в Сувалки.
        - Стало быть, будем стреляться завтра на рас свете.
        - Костя, одумайся, это безумие.
        - Безумие — шутить с чувствами молодой девушки, — холодно ответил Болдинский. — А это называется честь. Можете не извиняться, граф. Ваши извинения все равно не будут приняты.
        Он направился к выходу и уже у самых дверей произнес:
        - Мой брат заедет сегодня к вам обсудить подробности дуэли, если вы не сообщите ему имя своего секунданта.
        - Имя моего секунданта Борис Курбатов.
        - Увидимся завтра на рассвете, — сказал Константин и хлопнул дверью.
        Дмитрий почувствовал, как холодок пополз по его спине. Константин явно был настроен решительно и не собирался отменять дуэль или же стрелять в воздух. Дмитрий был неплохой стрелок, к тому же последние три недели усиленно тренировался, и все же ему было не по себе. Он выпил бокал вина, немного успокоился и поехал в дом князя Демидова, где после смерти отца жил Борис.
        Поручик Курбатов внимательно выслушал всю историю от начала и до конца. Когда Дмитрий закончил, он произнес:
        - В общем-то поступок твой вполне в гусарском духе. В нем нет ничего предосудительного. Константина не слушай, он еще мальчишка, хоть и старше тебя. Я сейчас поеду к его брату, и мы все обсудим. Кстати, ты уже решил, кто станет твоим вторым секундантом?
        - Я об этом думал, — сказал Дмитрий, — если бы Ричард был здесь, я попросил бы его об этой услуге. До того как я уехал во Францию, моим лучшим другом был Константин. Я практически уверен, что его вторым секундантом станет князь Шаховской Алексей Иванович. Остаются только два человека: князь Петр Андреевич — но он откажется, едва узнает о причинах дуэли, — и Роман Балашов.
        - Стало быть, ты поезжай к Балашову.
        Роман выслушал Дмитрия так же внимательно, как и Борис, однако действий Воронцова не одобрил.
        - Вы поступили дурно, — сказал он, — однако если вам нужен секундант и у вас совсем не остается времени, я к вашим услугам.
        Всю ночь Дмитрий не смыкал глаз. Ему хотелось выпить вина, однако он не позволял себе этого перед дуэлью.
        «Как же так вышло, — думал он, — что я стреляюсь с человеком, который год назад был моим лучшим другом? Что должен я делать? Если я буду стрелять в воздух, Костя убьет меня. Как много ярости было давеча в его взгляде. Он готов был на месте стереть меня в порошок. Он будет целиться наверняка. Но как могу я выстрелить в своего друга? Тем более что это я не прав, что это я оскорбил его. Ах, если бы теперь я мог извиниться, умолять его о прощении. Умолять? Но как можно — я ведь граф Воронцов. Что сказал бы мой дядя, узнай он, что я молил соперника о прощении? Нет, уж лучше смерть. Буду лелеять надежду, что он промахнется. А если он не промахнется? Что тогда? Я погибну. Я не хочу умирать. Я хочу жить, я хочу служить в армии, стать генералом, я хочу доказать всем, что я достоин своего дяди, достоин отца.
        А быть может, — продолжал думать Дмитрий, — я могу выстрелить и ранить его? Не сильно. Я хорошо стреляю. Нет, это слишком опасно — я могу убить Костю. Но если он убьет меня? Ну что ж, пусть убьет, в конце концов, я заслужил это.
        Я не буду стрелять в своего друга, пусть он и собирается сразить меня насмерть».

* * *
        Дмитрий вышел из дому за два часа до рассвета и приказал конюху запрягать дядину карету. Внезапно из дому вышел Аркадий с фонарем в руке.
        - Ваше сиятельство, куда же вы? — взволнованно спросил он.
        - Не волнуйся, Аркадий, я скоро вернусь, — как мог, весело ответил Дмитрий. — В конце концов, последняя ночь перед армией — нужно и повеселиться.
        - Да уж утро почти на дворе, барин, — покачал головой Аркадий.
        - Места надо знать, — подмигнул Дмитрий. — Утром вернусь. Дяде не говори.
        - Хорошо, барин, — успокоившись, ответил Аркадий и вернулся в дом.
        Проводив дядьку взглядом, Дмитрий с тяжелым сердцем сел в карету.
        «Ах, доверчивый, добрый Аркадий! Как жаль будет тебя, если я погибну сегодня».
        Дмитрий прибыл на место за четверть часа до рассвета. Это было поле в нескольких верстах от Петербурга. Уже все были на месте: Роман, Борис, Николай и Алексей, сын князя Шаховского, лейб-гвардии корнет, пылкий мальчишка, который боготворил Константина. Константин курил и о чем-то усиленно думал. Был здесь еще один человек в темно-сером сюртуке и с саквояжем — это был доктор.
        - Господа, — обратился Дмитрий ко всем, — вполне возможно, что сегодня один из нас получит серьезное ранение. Если это окажется мой соперник, я готов предоставить в его распоряжение свою карету.
        - Мы очень тебе признательны, Митя, — сдержанно сказал Николай.
        - Мне не нужна ваша карета, милейший, — холодно произнес Константин, — пускай даже я сегодня погибну.
        - Господа, — сказал Роман, — теперь, когда все в сборе, я должен напомнить участникам, что еще не поздно разрешить все миром. И я буду рад, если вы пожмете друг другу руки.
        - Я благодарен вам за эти слова, — ответил Константин, — но примирение никак невозможно. Даже если граф Воронцов будет на коленях умолять меня о пощаде, я не отступлюсь.
        Эти слова больно задели самолюбие Дмитрия.
        - Граф Воронцов никого не будет молить о пощаде, — резко ответил он.
        - Тем лучше, — сказал Константин, — знайте, что я намерен убить вас и не собираюсь целиться в воздух. Будьте готовы к этому.
        - Довольно любезностей, господа, — произнес Роман. — Если стороны не согласны примириться, пора отмерять дистанцию.
        Было решено стрелять с тридцати шагов. Борис взял саблю. Алексей — другую. Они встали спиной к спине, разошлись в разные стороны и вонзили в землю клинки.
        - К барьеру, господа! — скомандовал Борис.
        Когда Дмитрий шел к своему барьеру, он думал о сказанных Константином словах. Неужели он и правда настолько жалок, чтобы молить о пощаде? Неужели он боится сейчас умереть? Нет, он ничего не боится. Константин оскорбил его, но оскорбление, нанесенное им, Дмитрием, намного сильнее. Он не будет стрелять в своего друга. Нет, только не он.
        Дмитрий был у барьера. Константин тоже.
        - Взвести курки, — крикнул Курбатов, — стрелять по моей команде!
        Теперь Дмитрий смотрел в лицо Константину. Тот был на расстоянии тридцати шагов, но Воронцов отчетливо видел его глаза. Они светились яростью и жаждой смыть оскорбление, нанесенное Софье.
        «Без сомнения, он будет целиться в сердце, — думал Дмитрий. — Но я не должен ответить. Я должен выдержать выстрел. Или умереть. Я не выстрелю в своего друга».
        Тишина в поле, лишь ветер тихонько треплет кудрявые волосы. И в тишине как гром прозвучала команда Бориса «Стреляй!».
        Дмитрий видел, как Константин выпрямил руку.
        Он услышал выстрел.
        Константин внезапно упал.
        «Почему он упал?» — пронеслось в голове у Воронцова, и он вдруг увидел, что заставило его упасть.
        Он стоял посреди поля, зажав пистолет в вытянутой руке. Курок был спущен, от пистолета шел легкий пороховой дымок.
        Это он выстрелил, он сразил Константина.
        Дмитрий не мог поверить в это.
        Он бросил пистолет на землю и побежал к раненому сопернику.
        Константин Болдинский лежал на земле и наблюдал рассвет северного русского неба. Из раны в груди сочилась кровь.
        Подбежал доктор. Он осмотрел ранение и констатировал:
        - В сердце.
        - Костя! Костя, пожалуйста, не умирай! — в отчаянии рыдал Дмитрий. — Костя, я не собирался стрелять в тебя, слышишь! Я не знаю, как это… он сам выстрелил… не умирай, я прошу тебя!
        - Митя, — прохрипел Константин, — женись на ней… ты должен жениться на Софье.
        - Костя, ты поправишься, все будет хорошо, мы еще вместе об этом поговорим потом, когда тебе станет лучше. Слышишь, слышишь меня?
        Но Константин уже ничего не слышал. Он последний раз вдохнул холодный сентябрьский воздух и навсегда закрыл пылкие карие глаза.
        Константин Болдинский умер.
        - Он отошел, — тихо произнес доктор.
        - Костя! Костенька! Миленький! Друг мой! Родной, очнись! — кричал Дмитрий. Он тряс Константина, рыдал, пытался сделать ему массаж сердца, но тот тихо лежал на холодной земле.
        - Мне очень жаль, — произнес доктор, встав и снимая цилиндр.
        Утро вступило в свои права, и из-за кромки леса появилось огромное алое солнце, озарившее своими лучами отчаяние Дмитрия Воронцова. Он приходил в исступление, он кричал на Константина, умолял его открыть глаза, сказать что-нибудь, он целовал его лицо, говорил ласковые слова, которые никогда не сказал бы любимой женщине. Но все было тщетно: Константин Болдинский умер. Несколько минут продолжал Дмитрий биться над телом своего друга, когда внезапно, поцеловав посиневшие губы Константина, он обнаружил их холодными. Тогда он осознал, что перед ним уже не Костя, не его горячо любимый друг, но хладный покойник, труп. Дмитрий перестал плакать и поднялся на ноги.
        - Господа, — объявил он холодным охрипшим голосом, — только что я убил своего близкого друга.
        Он больше не плакал и не бился в безудержной лихорадке, он взял себя в руки и был совершенно спокоен. Отчаяние покинуло его, потому что отчаяние присуще лишь человеку, имеющему хоть какую-то, но все же надежду. Но Константин был мертв уже с четверть часа. Он холодел, и было ясно, что уже никогда он не откроет своих добрых, доверчивых глаз. Покойника положили в карету графа Воронцова. Сам Дмитрий сел на коня Константина. Медленным траурным шагом лошадей двинули в сторону Петербурга. Уже никто не спешил, не торопился. Дмитрий и думать забыл об отъезде в Сувалки, о предстоящей службе. Его ничто более не интересовало, он никуда более не стремился. Да и возможно ли торопиться, когда на руках у тебя умирает человек, который некогда был тебе лучшим другом, с которым вместе ты провел детство и отрочество, с которым делился мечтами и которому поверял сокровенные тайны? И который теперь отошел в мир иной. Он, такой же молодой, как и ты, такой же горячий, полный надежд и устремлений, навсегда закрыл глаза под рассветающим небом, на заре своей жизни. Лето сменяется осенью, а ночь сменяется утром, так почему,
если невозможно сделать утро сразу после заката, — почему молодые, хорошие люди должны умереть, не познав зрелости, старости? Дмитрий знал ответ на этот вопрос: потому что в жизни иных из нас найдется грозная тень, которая без колебаний оборвет нить нашей жизни и угасит свет в наших глазах, как парад планет крадет у нас солнце во время затмения.
        Глава 16
        Последствия дуэли
        Закон не только виселицей жив.
Английская пословица
        Граф Воронцов молча внимал рассказу Дмитрия.
        Юноша рассказал ему решительно все, без утайки, не сглаживая своей вины и не оправдываясь перед дядей. Он говорил о своем безответственном увлечении, говорил о своей ссоре с Константином, о вызове на дуэль, о самом поединке, о том, как убил своего близкого друга.
        Владимир Дмитриевич слушал молча. Еще никогда ему не было так стыдно и так страшно за своего племянника. Когда тот окончил рассказ, граф закурил трубку и с минуту сидел, не произнеся ни слова, изредка выпуская изо рта крупные клубы дыма.
        Наконец он горько посмотрел на племянника, открыл рот и выпустил несколько колец, но ничего не сказал.
        - Я опозорил вас, дядя, — сокрушенно произнес Дмитрий.
        Владимир Дмитриевич молчал.
        Нет, он не считал, что Дмитрий его опозорил. Молодые люди склонны к ветреным поступкам: граф хорошо помнил себя в двадцатилетнем возрасте. Он понимал, что двигало его племянником: тщеславие — когда тот добивался расположения Софьи, гордость — когда он принимал вызов, и страстное желание жить — когда он неожиданно для самого себя сделал этот роковой выстрел.
        Он не винил Дмитрия и не гневался на него. Но он не мог не согласиться с тем, что его дорогой племянник убил человека. И это ему было больно. И еще больнее было осознавать, что его горячо любимый Дмитрий должен будет ответить перед судом за содеянное преступление.
        Владимир Дмитриевич не собирался корить племянника. Он видел состояние Дмитрия, и ему было ясно, что те угрызения совести, которые его мучают, во сто крат сильнее любых наказаний, которые он понесет.
        Умерших нельзя вернуть к жизни, и граф понимал, что до конца своих дней Дмитрий будет терзать себя чувством вины, осознанием того, что он — убийца. И в этом тяжелом положении Владимир Дмитриевич видел для себя только одно правильное поведение: поддерживать племянника и любить его, как и прежде.
        В тот понедельник граф Александр Христофорович, как обыкновенно, в десять часов утра прибыл в дом на углу Гороховой и набережной реки Мойки, где находилась квартира Третьего отделения Тайной полиции.
        Он выслушал доклады подчиненных, после чего уединился в своем кабинете с тем, чтобы разобрать накопившиеся за два дня бумаги.
        В дверь постучали.
        Это был полковник Сумароков, один из помощников графа в отделении.
        - Ваше высокопревосходительство!
        - Здравствуйте, Семен Кириллович, — вежливо кивнул Александр Христофорович.
        - Только что из уголовного сыска передали депешу, — по-военному отрапортовал Сумароков.
        - Депешу? — протянул граф. — Но мы же с вами, Семен Кириллович, сейчас не в армии.
        - Так точно, ваше высокопревосходительство! — Сумароков подал записку графу.
        Александр Христофорович ее развернул и прочитал краткое сообщение. Лицо его не изменилось нисколько, однако внутри он почувствовал смесь удивления и того неприятного чувства, которое посещает нас, когда случается событие крайне скверное и вдобавок совсем неожиданное.
        - К вам поручение, — медленно произнес Александр Христофорович.
        - Слушаю-с!
        - В уголовный сыск передать, чтобы ни одной живой душе не говорилось об этом событии. — Он поднял вверх записку. — Сообщите, что я лично займусь этим делом и не позволю кому-либо вмешиваться в него.
        - Будет выполнено, ваше высокопревосходительство! — щелкнул каблуками Сумароков.
        - И пусть подадут мне карету: я срочно должен уехать. — Александр Христофорович встал. — А этими бумагами, — он указал на стол, — займитесь.
        Владимир Дмитриевич сидел в кабинете.
        Он курил. Он думал. Он молчал.
        К дому подъехала карета. В дверь постучали.
        - Иди к себе, — произнес граф.
        Дмитрий вышел через дверь, ведущую на лестницу.
        В другую дверь вошел Аркадий:
        - Ваше сиятельство, к вам граф Александр Христофорович!
        Вошел граф.
        - Владимир Дмитриевич, добрый день! — поздоровался он.
        - Я ждал вас, Александр Христофорович.
        Начальник Третьего отделения Тайной полиции пронзительно посмотрел на Воронцова и произнес внушительным тоном:
        - Это правда?
        - Мой ответ не может быть «да» или «нет», поскольку я не знаю, какая правда известна вам.
        - Ваш племянник действительно убил Константина Болдинского на дуэли? — прямо спросил Александр Христофорович.
        - Это правда, — выдохнул Владимир Дмитриевич.
        - Вы понимаете, что теперь я обязан отправить его в крепость?[61 - Имеется в виду Петропавловская крепость, где содержались заключенные, ожидая каторги или казни.]
        - Вы, Александр Христофорович? — слегка удивился Воронцов. — Мне казалось, Дмитрий убил соперника в равном поединке по всем законам чести. Какое это имеет отношение к государственной измене, угрозе его величеству или императорской власти?
        - Говоря о себе, я имел в виду полицию, — пояснил граф.
        Здесь нечего было ответить. Возглавляя Третье отделение, Александр Христофорович действительно имел власти больше, чем министр полиции и многие другие министры. Всякому было известно, что этот человек имеет при дворе весу больше, чем кто бы то ни было. Возможно, его не зря считали самым могущественным человеком при Николае.
        - Вы что-то собираетесь предложить? — поинтересовался Воронцов.
        - Вам следует поговорить с императором, — сказал граф.
        - Его величество настроен категорически против дуэлей и считает их преступлением.
        - Речь идет о судьбе вашего племянника, — напомнил граф.
        Но Воронцов не хотел встречаться с его величеством. Он хорошо помнил декабрь 1825 года. Тогда он просил Николая о снисхождении. Он уверял, что его брат не собирался восставать против власти и что его подвигло на это только чувство долга перед товарищами. Он обещал, что Григорий никогда не посмеет вступить в какое бы то ни было общество, будь то «Зеленая лампа» или Общество любителей российской словесности. Но новый царь был непреклонен. Он жестоко покарал всех участников декабрьского восстания.
        Григорий был слаб здоровьем. Он не доехал до Сибири.
        Владимир Дмитриевич пытался объяснить Николаю, чем грозит его брату ссылка, но император не внял его словам.
        - Вы многое сделали для России, — сказал Николай, — и я хочу, чтобы вы знали, что я высоко ценю это. Но я не могу быть снисходителен к мятежникам, которые вышли с оружием и пытались восстать против законной власти.
        В тот же вечер кавалерии генерал-майор Воронцов подал в отставку.
        Ему сулили повышения и награды — так царь хотел купить его лояльность. Но Владимир Дмитриевич счел недостойным принимать это как плату за погубленного брата.
        - Мой брат не был заговорщиком и не собирался восставать против царя, — произнес Владимир Дмитриевич, смотря в глаза Александру Христофоровичу, — однако он отправил Григория в Сибирь. Как я могу теперь, когда мой племянник действительно убил противника на дуэли, просить его величество о снисхождении?
        - Владимир Дмитриевич, поверьте мне: простит, — спокойно ответил Александр Христофорович.
        В дверь постучали. Это был Аркадий.
        - Ваше сиятельство, не удержите зла. Николай Болдинский пожаловал.
        - Прекрасно! — воскликнул Александр Христофорович, обрадованный таким неожиданным визитом. — Мне кажется, сейчас самое время, Владимир Дмитриевич.
        - Самое время?
        - Разумеется, — кивнул граф, — если он не держит на вашего племянника зла, он поможет вам убедить императора простить его.
        - Проси, — сказал Воронцов.
        Николай Васильевич Болдинский был в черном сюртуке.
        - Владимир Дмитриевич, я не могу пожелать вам доброго дня, поскольку для меня это день скорби, — произнес он.
        - Коля, я скорблю о гибели Кости вместе с тобой, — ответил хозяин дома.
        - Здравствуйте, Николай Васильевич, — кивнул Болдинскому граф Александр Христофорович, которого тот сначала не заметил, — я как раз обсуждал с Владимиром Дмитриевичем подробности предстоящей его племяннику поездки в Сибирь.
        - А я как раз явился с тем, чтобы сказать вам, Владимир Дмитриевич, — отвечал Болдинский, — что, несмотря на то, что произошло, я по-прежнему люблю вашего племянника и не держу зла на него.
        - Коля, я знаю, что из-за нас ты…
        - Нет, это все дуэль виновата. И я, позволивший Косте в ней участвовать. Когда мой брат умер, Митя держал его в своих руках. Он горше всех плакал о его смерти. Он сильнее всех переживал его гибель. И я уверен, если бы он мог повернуть все вспять, он бы никогда не вышел на поединок.
        - Но теперь ему дорога в острог, — заметил Александр Христофорович.
        - Вы ведь можете изменить это, — сказал Николай.
        - Мне кажется, помиловать Дмитрия Григорьевича может только государь император, — пожал плечами граф.
        - В таком случае вы должны устроить нам аудиенцию.
        Стараниями графа Александра Христофоровича император выслушал Воронцова и Болдинского тем же вечером.
        - Прежде чем я скажу вам свое решение, я должен поговорить с вашим племянником, — сказал император.
        Аудиенция была окончена.
        Был вечер. Дождавшись, когда просторные своды дворца опустеют, он вышел в Георгиевский зал и опустился в кресло.
        «Россия занимает первое в Европе место по количеству дуэлей. В то время как французы и англичане борются с этим глупым пережитком средневековых традиций, мы стремимся уничтожить друг друга.
        Какая глупость!
        Что за нелепый армейский обычай: не признавать офицера достойным членом полка, если он никогда не дрался на дуэли.
        Александр слишком спокойно относился к этому способу выяснения отношений. Считал его благородным. Но в дуэлях нет ничего, кроме глупости и безрассудства. Это безрассудство погубило многих великих людей.
        Александр Сергеевич. Каким интересным он был собеседником. Как много он сделал для русского слова. Убит на дуэли.
        А его тезка, Грибоедов. Тот был прекрасным композитором. Как я любил слушать в его исполнении его же собственный вальс. А после дуэли он потерял возможность играть.
        Какое, однако, варварство!
        Нет, нельзя, нельзя позволять им продолжать так бездумно убивать друг друга. Средневековые предрассудки. Я издал указ, запрещающий дуэли. И что же? Разве их количество сократилось? Только возросло. Они, словно дети, делают все тебе назло, делают из упрямства. Нельзя позволять им этого.
        Это нужно пресекать и жестоко наказывать.
        Как можно помиловать этого мальчишку?
        Брат убитого просил меня об этом. Граф Воронцов приехал за этим.
        Граф Воронцов.
        Двенадцать лет назад он уже просил у меня о помиловании.
        Но как мог я тогда это сделать? Эти люди восстали против меня. Против меня — своего императора. И почему? Что я тогда успел сделать? Я лишь взошел на престол в этот день. Я ведь не собирался быть царем. Меня учили военному делу, я должен был стать военным министром. Но когда Константин отрекся, я принял скипетр и державу, опустился на трон. Я думал быть реформатором, отменить крепостное право, открывать больницы, фабрики, строить суда, развивать нашу промышленность, медицину, науку.
        А вместо этого я должен был начать свое правление с подавления мятежа. Я должен был стать палачом для передовых людей, цвета нашей аристократии, я должен был услать в Сибирь родственников половины моих приближенных.
        Этого ли я хотел, когда принимал империю?
        Но я должен был показать, что, пока я жив, в России никогда не будет мятежа и восстания. Я должен был показать России, что все реформы принимаются с ведома и одобрения царя. Я должен был показать Европе, что на трон взошел сильный монарх, который не позволит шутить с собой и со своей страной. И с нами считаются, нас уважают.
        Я знаю, в будущем меня назовут палачом, вешателем, жандармом — бог знает какие прозвища придумают мне потомки. Но я сделаю все, чтобы оставить им Россию сытую, сильную и развитую. Россию, в которой нет рабства, нет восстаний, нет дуэлей.
        Меня считают тираном. Но я лишь пытаюсь удержать порядок в этом безумном и неуправляемом государстве. Сколько раз я твердил Саше: Россией управлять нетрудно, но совершенно бесполезно. Этот народ — народ воров, рабов и пьяниц. Дай им паровую машину — они с ее помощью будут производить спирт. Они ленивы, они вечно недовольны. И воруют. Кого ни приставь к казне — будут воровать.
        Но это добрый народ, честный, самоотверженный.
        Никто из участников декабрьского восстания не просил о снисхождении.
        Эти люди восстали против закона, но они вызвали во мне уважение.
        Это наивные, но благородные люди.
        Но я прежде всего император и не могу быть к ним снисходителен.
        Так же как не могу терпеть дуэлей в русском государстве.
        Если бы я мог быть снисходителен, если бы имел право их простить…
        Но этот юноша, Дмитрий Воронцов.
        Его отец был сослан мной в Сибирь.
        Я лишил сына отца: это было продиктовано государственными интересами. Я пытался искупить жестокость своего наказания повышением для его брата, но он оставил службу. Я уже не смогу исправить то, что было. Григорий Воронцов умер двенадцать лет назад.
        Но его сын — он может получить прощение: за то, что не был прощен его отец».
        Аудиенция у его величества.
        Дмитрий знал, что это не честь, ибо не оказывают почести за убийство человека, а ведь именно оно послужило причиной для приглашения в Зимний дворец.
        Уже на следующий день после дуэли молодой корнет Воронцов поднимался по мраморным ступеням и, минуя Гербовый и Георгиевский залы, провожаемый сотнями любопытных взглядов придворных, направлялся в личный кабинет императора.
        Дмитрий вошел в кабинет, к нему спиной у окна стоял человек в генеральском мундире. Высокий и статный, таинственный и возвышенный — это был российский император.
        Юноша видел перед собой не человека, но воплощение могущества и величия, средоточие спокойного сознания собственного превосходства, вершителя судеб, больше чем самодержца.
        Он обернулся.
        «Ваше величество!» — хотел было произнести Дмитрий, но не осмелился заговорить первым.
        - Садитесь. — Император указал на кресло подле письменного стола, такого же, как в библиотеке Андрея Петровича Суздальского, простого и изысканного.
        - Благодарю, ваше величество, — ответил Дмитрий, но не посмел сесть, пока император стоял. А тот садиться вовсе не собирался.
        На лице Николая мелькнула едва заметная улыбка. Он оценил.
        - Я ознакомился с обстоятельствами вашего преступления, — спокойным и ровным голосом произнес император.
        При слове «преступление» юноша вздрогнул. Он должен был что-то сказать. Нет, он должен был слушать. Когда будет время сказать, государь скажет об этом.
        - Меня интересует одно: раскаиваетесь ли вы в содеянном? — Император внимательно смотрел на Дмитрия. Его голубые глаза словно пронизывали юношу насквозь. Эти глаза смотрели спокойно и строго, бесстрастно. Юноша не знал, о чем думает государь. Он знал одно: что бы ни происходило, что бы он ни сделал, он не способен был сказать неправду.
        - Всей душой, ваше величество.
        Император молчал. Это значило, что Дмитрий мог сказать больше.
        - Константин был моим близким другом. Я же убил его, лишил жизни, вырвал ее из трепещущей его груди…
        - Вы понимаете, что должны понести наказание. — Это был не вопрос, но утверждение.
        - Так точно, ваше величество.
        - Вы к этому готовы.
        - Самое суровое наказание не сможет искупить всей тяжести моей вины перед Господом, перед Костей.
        - На вас офицерский мундир. Вы собирались служить России и своему императору.
        - Я готов отдать жизнь за державу.
        - Вы не боитесь умереть.
        - Смерть будет мне избавлением от мучений, которые не оставляют и никогда не оставят меня.
        - В таком случае отныне ваша жизнь будет служением России. Вы отправитесь на Кавказ. Там, рискуя жизнью на благо державы, вы искупите злодеяние, которое совершили.
        Дмитрию следовало ответить. Но что именно, он не знал. Посему он сказал то, что было у него на душе:
        - Благодарю вас, ваше величество.
        Так была решена судьба Дмитрия Воронцова, которому выпала честь воевать за Россию. Кавказ — там он найдет свою смерть или искупит грех, который столь остро скребет в его трепещущем сердце.
        Часть вторая
        Глава 1
        Угрызения невинной молодости и грешной старости
        Бог — для мужчин, религия — для женщин.
Джозеф Конрад
        Вновь все смешалось в доме Ланевских.
        Софья узнала о дуэли между Дмитрием и Константином, о гибели последнего и почувствовала себя дурно. Ведь именно себя она считала виновницей трагической кончины Болдинского.
        И это неудивительно: ведь что может подумать молодая прехорошенькая барышня семнадцати лет, за которой ухаживают двое молодых людей? Разумеется, ей и в голову не придет, что один из них откажется от борьбы, тем более она не решится допустить саму возможность столь безбожной мысли, что второй ухаживает за ней исключительно из «поддержания боевого духу».
        Нет, дело наверняка обстояло так: господа поссорились из-за права на passion, и один вызвал другого на дуэль. Софья знала, что Константин бросил вызов, и думала, что он, придя в отчаяние от собственной неспособности завоевать ее сердце, вызвал Дмитрия на дуэль. Дмитрий, как человек благородный, вызов принял. Победил сильнейший.
        Но Дмитрий не виноват. Нет, виновата она, Софья. Это она не дала Константину понять, что он не мил ее сердцу. Ей льстило его внимание, она держала его подле себя исключительно из тщеславия.
        И вот во что теперь вылилось это тщеславие!
        Как она могла довести до такого?
        Примерно так, с большим количеством эпитетов, мыслила Софья.
        Она плакала, проводила бессонные ночи, молилась и каждый день ходила на исповедь к отцу Кириллу.
        Всего больше ее мучило то, что она более переживает не из-за смерти Константина Болдинского, но из-за того, что Дмитрий, Митенька, был сослан грозным императором на Кавказ, где его непременно убьют злые горцы.
        Отец Кирилл был большой охотник до молодых красоток и потому не уставал изо дня в день отпускать грехи молодой княжне. Она была столь юное и столь невинное создание, что священнику порой стоило немалых усилий удержать во время исповеди порывы хохота и требовать от грешницы покаяния.
        Общение с Софьей, которая так искренне посвящала отца Кирилла в свой внутренний мир, в свои мечты и страхи, свои горести и невзгоды, навело старика на мысль об отречении от обета безбрачия. Долгие годы воздержания и долгие годы жизни почти сделали отца Кирилла совершенно немощным в этом отношении. Однако теперь, когда пышущая страстью молодая княжна, да к тому же красавица, сделалась ему так близка, поп почувствовал прилив сил. За долгое время у него вновь возбудились чресла. И он стал помышлять о грехе.
        Лукавые мысли отец Кирилл стремился изгнать и все же не мог отделаться от них: они преследовали его, когда он ел, когда гулял, когда молился — даже во сне они не оставляли его.
        Глава 2
        Весьма короткая
        По прибытии в Москву князь Андрей Петрович получил несколько писем, отправленных ему сыном. Час спустя в дверь начали стучать почтальоны: прибытие князя Суздальского не осталось незамеченным, и каждый считал своим долгом засвидетельствовать Андрею Петровичу свое почтение.
        Но он не спешил отвечать на все письма и принимать приглашения. Единственное исключение старый князь сделал для своего доброго друга Сергея Михайловича Голицына. Он приглашал Андрея Петровича к себе на бал, что должен был состояться следующим вечером. Суздальский приглашение принял и известил Голицына, что будет к нему вместе со своим protйдй.
        Глава 3
        Беседа двух друзей
        Советовать умеет каждый в горе,
        Которого еще не испытал.
Уильям Шекспир
        После дуэли Болдинского с Дмитрием князь Петр Андреевич по возможности игнорировал приглашения Ланевских. Когда стало совсем неприлично воздерживаться от бесконечных invitations, он прибыл с визитом в их дом на Мойке. Там он встретился с Марией и не мог не заметить ее привязанность, которую княжна уже почти открыто ему демонстрировала. Это Петру Андреевичу было в тягость, поскольку сам он к ней иных чувств, кроме дружеских, не испытывал.
        Петра Андреевича наконец возвели в надворные советники, и, получив первое свое жалованье, молодой князь наконец-то купил себе коня. Это был статный пегий в яблоках жеребец со звучным именем Агенор.
        Молодой князь поспешил поделиться своей радостью с Романом Балашовым, который по достоинству оценил выбор своего друга. Вечером они сидели в кабинете Петра Андреевича. Роман рассказывал о дуэли Дмитрия с Константином.
        - Какая глупая смерть, — произнес Суздальский, — умереть из-за женщины: что за безумие.
        - Tu n’as pas raison, Pierre, mon ami, — возразил Роман. — Il y a des femmes pour qui la mort est le viene.[62 - Ты не прав, Пьер, мой друг. Есть женщины, умереть за которых — счастье (фр.).]
        - Je ne sais pas[63 - Не знаю (фр.).], — протянул Петр Андреевич, — ради Марии я не готов умереть.
        Роман промолчал. Ему нечего было на это ответить. Он никогда не отвечал, когда его друг заговаривал о княжне.
        - Почему ты всегда избегаешь разговоров о ней?
        - Я? Нисколько, — сказал Балашов, слегка смутившись.
        - Скажи, ведь ты в нее влюблен?
        Роман Александрович молчал. Ему нечего было сказать, ведь он любил Марию. Но она не любит его, Романа, зато любит всем сердцем Петра Андреевича, его лучшего друга. Он только что был свидетелем дуэли лучших друзей и не хотел повторения подобной истории.
        Он посмотрел в глаза Суздальскому и произнес:
        - Да, я люблю Марию, это правда.
        Впервые в жизни Роман признался в своих чувствах к княжне Ланевской. Признался не только перед своим лучшим другом, которому поверял все тайны, но и перед самим собой. Признание это далось ему тяжело, однако, сделав его, Роман почувствовал, как тяжкий груз свалился с его влюбленного сердца, которое не переставало страдать, однако теперь честно открыло самому себе причину страдания.
        - Но Мария любит тебя, — продолжал Балашов, — и я никогда не встану поперек ее любви.
        - Любовь непостоянна, mon ami, — беззаботно объявил Петр Андреевич, хотя сердце его сжималось в мучительной боли оттого, что он любим женщиной, к которой не испытывает чувств.
        - Ты на ней женишься? — спросил Роман и почувствовал, что от ответа теперь зависит его жизнь.
        - Не уверен, — задумчиво протянул Петр Андреевич.
        - Но ты должен, — возразил Балашов.
        Он испытывал смешанное чувство справедливости и запретной надежды. С одной стороны, он мечтал завоевать сердце Марии, но с другой — он любил ее и желал ей счастья, которое для нее было возможно только в браке с Петром Андреевичем.
        - Должен, — протянул Суздальский.
        В последнее время он долго размышлял об этом. Что делать должно и что нет? Как быть, когда тебе сосватали подростком девушку, к которой ты не испытываешь иных чувств, кроме уважения и дружбы? Как быть, когда ты любим искренне, от сердца, но в твоей душе нет страсти, нет любви?
        Он не делал Марии предложения, не давал никаких обещаний, об их помолвке не было объявлено, он посещал дом Ланевских редко и, с точки зрения света, ничем княжне не был обязан. И тем не менее она любила его, и он об этом знал. Петр Андреевич знал, что, если он не женится на Марии, она не сможет более жить спокойно, она, возможно, не сможет полюбить и вся остальная жизнь ее будет нестерпимые мучения, хандра.
        Но быть с ней рядом, быть ей мужем, с ней спать в одной постели и при этом ее не любить — все это ложь, предательство, обман.
        Петр Андреевич знал, что его отец не любил мать и никогда этого не скрывал. Выйдя в изрядный возраст, он женился и родил наследника, продолжателя княжеского древнего рода. Он строго, по-своему, любил сына, но никогда не дарил супруге нежностей и ласк. Осознание, что она не любима человеком, которому отдала все свои чувства, ввергло княгиню Суздальскую в неодолимую хандру. Вскоре после рождения ребенка она заболела и умерла.
        «И все же, — думал Петр Андреевич, — отец намного счастливее меня, ведь он когда-то любил и, кажется, продолжает любить до сих пор». Петр Андреевич ничего не знал о ней, кроме того, что когда-то, тому полвека назад, она была княжной Д. и ее портрет старый князь до сих пор хранил в крышке своих часов.
        Где она теперь, эта таинственная княжна Д.? Возможно, ее уж нет на свете, а если она и жива, то стара и безвозвратно утратила былую красоту.
        И все же отец любил ее.
        А он, Петр Андреевич, не в силах полюбить.
        О, как несчастна молодость, лишенная любви! Быть умудренным жизнью, спокойным и бесстрастным — удел людей зрелых, успевших вдоволь навлюбляться, утратить любовь и снова обрести ее. Но жить без любви в двадцать пять лет — величайшая комиссия для молодого здорового мужчины. В этом возрасте впору страдать по неразделенным и отвергнутым чувствам, но никак не по их отсутствию.
        Ах, если бы Петр Андреевич не был любим! Тогда он мог бы вдоволь упиваться собственной черствостью и бесчувствием, без риска повредить нежному сердцу княжны Ланевской.
        Быть может, ему удастся полюбить ее?
        Вздор!
        Он три года пытался зародить в себе к ней чувство, но ничего из этого не вышло. Если он теперь на ней женится, она своей нежной к нему привязанностью вызовет в нем лишь холодность и отторжение.
        Стало быть, нужно немедленно покончить с этим раз и навсегда, лишить Марию всяческой надежды.
        Лишить ее всякой надежды. Это, право, жестоко. Однако если не сделать этого теперь, любовь ее будет расти — расти в несбыточных мечтах об их совместном семейном счастии.
        «Господь, за что Ты заставляешь меня быть палачом этому невинному прелестному созданию, этой чудесной девушке, достойной счастья и любви?» — сокрушенно думал Петр Андреевич.
        - Нет, мой друг, — сказал наконец Суздальский, — я не женюсь на Марии. — Балашов хотел было что-нибудь возразить, но князь не позволил. — Не спорь. Мария достойна счастья и любви — той роскоши, что я ей дать не в силах. Я должен объясниться с ней теперь же.
        Роман хотел что-то сказать, однако не знал, что именно. Петру Андреевичу тоже неловко было молчать, но всякое слово теперь было бы лишним. Друзья просидели в тишине с четверть часа, оба думая об одном и том же, но каждый о своем. Потом Балашов откланялся и отправился в свой большой дом, где бродил по просторным комнатам в полном одиночестве.
        Глава 4
        Разрыв
        Кто уже ничего не желает,
        Тот умирать начинает.
Английская пословица
        Был поздний сентябрь. Петр Андреевич вышел на набережную Мойки и медленно побрел к дому Ланевских. Он шел ссутулившись и хмуро размышлял: «Что же я делаю? Я иду в дом друга отца с тем, чтобы сообщить ему, что отказываюсь от родства с ним, с тем чтобы пренебречь чувствами его дочери».
        Не то было ему неприятно, что Михаил Васильевич расстроится и оскорбится, но то, что Мария, это чистейшее создание, будет убита горем, погублена и раздавлена.
        «Ах, если бы отец был сейчас здесь, — думал Петр Андреевич. — Я мог бы поговорить с ним, спросить совета. Но отец отправился в деревни, и я даже не знаю, где он теперь находится. Мне придется самому решать, как следует поступить, самому нести ответственность за свой выбор. Что ж, двадцать пять лет — это возраст, когда уже давно пора выбирать собственную судьбу. Как писал Кант, „имейте мужество жить своим умом“. Но как раз мужества мне и не хватает.
        Но довольно.
        Я слишком долго откладывал это дело, слишком долго пытался отстраниться от этого, позволив судьбе самой привести эту историю к концу. Но я князь, я это помню. А князья не покоряются судьбе, но подчиняют ее своей могучей воле».
        Князь подошел к дому Ланевских и ударил бронзовым молотком в дубовые двери. Их отворил хорошо знакомый князю дворецкий Порфирий. Он с улыбкой приветствовал Петра Андреевича, помог ему снять шинель и без доклада проводил в кабинет к Михаилу Васильевичу.
        Ланевский, отложив деловые бумаги, сердечно приветствовал гостя. Он немедленно распорядился принести дорогого вина из личных запасов и пригласил Петра Андреевича располагаться в кресле.
        - Я слышал, вам светит повышение, — сказал Михаил Васильевич. — Надворным советником в двадцать пять лет — весьма недурно.
        - Благодарю вас, Михаил Васильевич, — учтиво ответил Суздальский, обдумывая, как бы приступить к делу.
        - А как ваши, прошу простить за нескромность, личные дела? — лукаво улыбнулся Ланевский.
        - Об них я и пришел говорить с вами, — вздохнул Петр Андреевич, обрадованный тем, что Ланевский сам начал разговор. — Тому назад лет девять вы с моим дорогим батюшкой условились породнить наши семьи через мой брак со старшей вашей дочерью.
        - Это так, — довольно кивнул Ланевский, — Андрей Петрович очень почитаемый человек, и вы сами с детства принимались в этом доме как член нашей семьи.
        - За то я сердечно вас благодарю.
        - Разумеется, — продолжал Ланевский, — зная строгость Андрея Петровича в иных вопросах, я буду счастлив дать за Марией самое достойное приданое. Больше того, если у вас вдруг возникнут затруднения…
        - Благодарю, Михаил Васильевич, — перебил Суздальский, — однако не это я хотел бы обсудить.
        - А что же? — поинтересовался Ланевский.
        Он положительно не был готов к тому, что намеревался сказать Петр Андреевич, и это больно отдавалось в груди молодого князя. Суздальский собрался с силами, сделал глубокий вдох и произнес:
        - Дело в том, что я, боюсь, не могу составить счастье Марии Михайловны.
        - Бросьте, Петр Андреевич, — возразил Ланевский, — Маша до безумия любит вас. Когда вы не приезжаете — а делаете вы это крайне редко, — она без умолку говорит о вас.
        - Если б вы знали, как это больно для меня, — сокрушенно сказал Петр Андреевич. — Мария любит меня, но я не испытываю к ней взаимности. И если я сделаюсь ее мужем, я принесу ей только страдания, только боль.
        - Но, возможно, когда-нибудь…
        - Боюсь, этого не случится. Я три года пытался ее полюбить, но любовь моя к ней сродни любви брата. В ней нет нежности, нет той любви, которою должно одаривать женщину, супругу.
        - Вы в этом уверены? — серьезно спросил Михаил Васильевич.
        - Увы, это так. Если бы вы знали, как горько мне понимать это. Но я не могу обманывать чувства вашей дочери.
        - Ну что ж, — задумался Ланевский. — Вы поступили честно и благородно, придя ко мне.
        - Знали бы вы, Михаил Васильевич, как я хотел бы видеть в вас своего тестя, ведь вы с самого детства были мне очень близки.
        - Я знаю, мой дорогой, — грустно сказал Михаил Васильевич, — ведь и я с самого вашего детства мечтал увидеть вас своим зятем. Но коль уж так случилось… Что ж, значит, так тому и быть.
        - Я бесконечно виноват перед вами и перед Марией Михайловной.
        - Вам не за что просить прощения. Вы никогда не подавали Машеньке надежд, никогда не стремились завоевать ее сердце. Это я и Анна Юрьевна говорили ей, что она станет вашей женой, и поощряли ее нежные чувства к вам. В том наша вина, что она полюбила вас. Вы все равно останетесь мне близким другом и желанным гостем в нашем доме.
        - И все же, я думаю, мне не стоит более у вас бывать. По крайней мере, некоторое время.
        - Это причинило бы Маше боль, — согласился Ланевский. — Я поговорю с нею, все ей объясню.
        - Позвольте мне самому с ней объясниться. Я знаю, это будет для нее тяжело, но все же так она скорее сможет смириться с этим. Скорее перестанет тешить себя надеждами, что, может быть, я ее люблю.
        - Здесь вы правы, — кивнул Михаил Васильевич. — Я сейчас пошлю за ней.
        - Позвольте нам поговорить наедине.
        Князь позволил. Он отправил лакея, дежурившего возле дверей, за Марией, и та сколь возможно быстро явилась в кабинет, полная надежд. Весь дом уже успела облететь весть о том, что князь Суздальский с порога направился в кабинет Михаила Васильевича, где, судя по запертой двери, имел с ним серьезный личный разговор.
        Разумеется, пылкое сердце молодой княжны не сомневалось, что Петр Андреевич, получив повышение, намерен жениться на ней и теперь пришел просить у ее отца родительского благословения.
        Богатое воображение Марии уже рисовало ее свадебное платье, сцену их венчания и картины счастливой семейной жизни.
        Окрыленная этим надеждами, она с трепетом вошла в отцовский кабинет, сделала Суздальскому реверанс и опустилась в освобожденное Михаилом Васильевичем кресло.
        - Я вас оставлю, — сказал Ланевский и скрылся за дверью.
        - Я слышала, вы станете надворным, — произнесла Мария, с восхищением глядя на своего, как ей казалось, будущего мужа.
        - Да, Marie, — кивнул Петр Андреевич.
        - Каковы же теперь ваши планы? — поинтересовалась княжна. — Уедете за границу или останетесь в Петербурге?
        Она нежно смотрела на Петра Андреевича. Этого взгляда он не мог вынести, потому что он выражал любовь и, казалось, так и светился от счастья находиться столь близко к любимому человеку. Петру Андреевичу хотелось сказать, что планы его, увы, никак не сопряжены с ней, но он почувствовал, что это будет жестоко.
        - Мои планы… — задумчиво протянул Петр Андреевич. Ему необходимо было объясниться с Марией немедленно, но он никак не мог приступить.
        Княжна ласково смотрела на него и с нетерпением ждала его ответа.
        «Как я могу сказать ей это, глядя в эти нежные, влюбленные глаза? — думал Петр Андреевич. — Как я могу одним словом разрушить ее жизнь, лишить ее любви? Быть может, мне не стоит этого делать? Оставить все как есть? Нет, невозможно».
        Он несколько раз пытался приступить, но слова застревали у него в горле. Он молчал.
        Как тяжело в одночасье разрушить жизнь человека, который любит тебя! Как можно так жестоко поступать с ним?
        Князь собрал в себе всю волю, все свое мужество, все силы. «Теперь я скажу ей об этом», — подумал он и сказал:
        - Я должен уйти.
        - Куда? — с непониманием спросила Мария.
        - Уйти из вашей жизни, — ответил Петр Андреевич, с трудом произнося застревающие в горле приговоры. — Навсегда.
        - Но почему? — в растерянности спросила княжна, по-прежнему нежно глядя ему в глаза.
        Взгляд ее зеленых ласковых глаз обезоруживал князя. Он проклинал себя за бессердечность, однако он уже принял решение.
        - Я не люблю вас. Так быть не должно.
        Она молчала. Он продолжил:
        - Я не могу быть с вами, это подло. Я не могу обманывать вас и играть с вашими чувствами. Со временем они будут только усиливаться, но я не буду вас любить.
        - А что, если я уже люблю вас? — спросила его княжна.
        Этих слов Петр Андреевич боялся больше всего. Он знал о чувствах Марии, но все же надеялся, что они еще недостаточно сильны.
        Князь встал со стула и подошел к окну.
        - Я не могу быть подле вас, — сказал он, глядя в окно. — Я не отвечу на ваши чувства, и осознание этого принесет вам страдания.
        - Я не жду от вас самоотверженной и безумной любви, — произнесла кротко Мария, — мне не нужно всепоглощающей страсти — так бывает только в романах, не в жизни. Мне довольно того, чтоб быть подле вас, видеть вас, хоть иногда. Я не жду от вас страсти и не собираюсь целиком растворяться в вас.
        - Но рано или поздно вы это сделаете, — грустно сказал Петр Андреевич. — И пока этого не случилось, мне лучше оставить вас.
        - Не уходите из моей жизни, — тихо произнесла княжна.
        - Мне лучше сделать это теперь, нежели продолжать тешить вас несбыточными мечтами о нашем семейном счастье. Этому не суждено произойти.
        Он замолчал. Она не отвечала. Петр Андреевич вновь посмотрел в окно и сказал:
        - Мне всегда было обидно за графа Александра Христофоровича. Он женат, имеет детей. У него любовниц полдворца, но он никогда никого не любил.
        - А вы любили? — с горькой надеждой спросила княжна.
        - Когда-то. Десять лет назад.
        - И что произошло?
        - Я был мальчишкой. Она вышла за другого. Я долго пытался прийти в себя и только через несколько лет оправился окончательно. Я больше не в силах полюбить. Я бесконечно виноват перед вами. Прошу вас, простите меня.
        - Мне не нужно прощать вас. Я не держу на вас зла, — искренне ответила Мария. — Я просто хочу быть рядом с вами.
        Петр Андреевич подошел к ней и тепло ее обнял. Она заплакала.
        - Вы красивая, блестящая девушка, мне с вами интересно и приятно беседовать. — Князь осекся. Он хотел сказать «но я вас не люблю», однако это слишком уж отдавало слезливым французским романом.
        - Но? — угадала Мария. — Всегда есть это «но». Мужчина всегда успокаивает женщину, но какой от этого толк?
        - Если я теперь не оставлю вас, после вам будет больно.
        Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. Щеки ее были сухи, но в изумрудных глазах застыли слезы по безнадежной любви.
        - Я не знаю, как мне жить дальше, — сказала она.
        И правда, как жить, когда тебя так жестоко и безнадежно лишают всяческих надежд на счастье, палачом которого выступает горячо и безответно любимый тобой человек?
        Князю было бесконечно жалко ее, он чувствовал исходящую от нее всепоглощающую любовь к нему — любовь, приговоренную к страданиям и слезам.
        И в порыве жалости, не нежности к ней, он нагнулся и крепко поцеловал ее в губы. Она ответила отчаянным и исступленным поцелуем, обвив его шею руками и всем телом прижавшись к нему.
        - Прощайте, — сказал Петр Андреевич, глядя в ее влажные глаза.
        Он подошел к двери и в последний раз посмотрел на Марию.
        - Я люблю вас и все равно буду любить, — произнесла она.
        Князь развернулся и вышел из кабинета.
        С болью он покидал ту, которая продолжала бесконечно любить его. Каждый шаг его тяжелых сапог эхом отдавался на мраморной лестнице дома Ланевских — дома, в котором его любили, словно он был членом семьи.
        Выпрямившись и расправив плечи, князь Суздальский твердым шагом спустился с крыльца. Он знал, что Мария смотрит на него из окна кабинета, но не позволил себе оглянуться.
        Уверенным шагом он шел по набережной Мойки к Марсову полю. Пройдя сквозь него, он вышел к берегу Невы и пошел обратно — в сторону Невского проспекта, в самом начале которого сел в кофейне и пообедал.
        Он размышлял о своем поступке и наблюдал, как медленно темнеет за окном северное петербургское небо.
        О, если бы он мог ее любить!
        Побывав когда-то отвергнутым влюбленным человеком, он хорошо понимал, что теперь чувствует она, какую нестерпимую испытывает боль и как страдает. Но сейчас он понимал, как тяжело разбить сердце, оставить за спиною выжженную душу.
        Что тяготит сильнее: быть отверженным или быть злодеем, убивающим любовь?
        Князь знал одно: всего трудней быть молодым, утратившим любовь. Ведь тот, чьи чувства отвергают, испытывая боль, продолжает любить. Но избавь Господь молодых людей от бремени спокойствия и остывшего сердца, не способного на страсть и на любовь.
        Глава 5
        Мать
        Человек с замашками аристократа, но без денег — хуже нищего на паперти.
Английская пословица
        Герман Шульц шел по Садовой улице с тяжелым сердцем, ибо он направлялся в дом своей матери. Герман терпеть не мог навещать старуху, которая напоминала ему о позорном его происхождении.
        В прихожей его встретила Берта, сестра, младшая, которой, однако, уже минуло двадцать пять лет. На вопрос о состоянии матери Берта посетовала на плохое ее здоровье, каковое усугублялось беспеременным скверным расположением духа.
        Она была ветхая, дряхлая, мертвецкого вида старуха. Ее руки представляли собой кости, обтянутые дряблой кожей, со вздувшимися венами; черные длинные ногти были вчетверо толще, чем у обычного человека. Когда Сара Абрамовна (так звали старую ведьму) пыталась что-то сказать, она говорила низким протяжным голосом, изрядно причмокивая из-за отсутствия зубов.
        Словом, мать Германа была весьма хороша собой и впечатление производила крайне благоприятное. И вероятно, по этой причине Герман навещал ее сколь возможно реже и с каждым разом все неохотнее.
        - Я давно не видела тебя, Герман, — протянула старуха скрипучим, словно старая дубовая дверь, голосом.
        - У меня были дела, maman, — ответил он.
        - Не говори со мной по-французски, — в раздражении сказала мать, — я все равно не понимаю этих басурманских словечек. Да и тебе не стоит строить из себя благородного.
        - Я не строю из себя дворянина, — резко отозвался сын, — но мое происхождение не может лишить меня благородства.
        - Берта сказала, ты часто видишься со своим князем.
        - Петр Андреевич — мой лучший друг.
        - До беды тебя доведет такая дружба.
        - Но он считает меня благородным! Больше того, он обещал ввести меня в свет, представить высшим вельможам Петербурга…
        Герман запнулся: Сара Абрамовна смотрела на него с презрением и насмешкой.
        - Вы можете сколь угодно много уничтожающе смотреть на меня, — выпалил Герман, — это не меняет того, что я — ваш сын и буду заботиться о вас. Поверьте, вы еще увидите меня в свете, в обществе графов и князей, которые почтительно будут целовать вашу руку.
        Герман посмотрел на руку матери, морщинистую, со вздутыми венами и ороговевшими ногтями, и ощутил привычное отвращение. Это не скрылось от Сары Абрамовны, и она сурово положила конец мечтаниям сына:
        - Ты забываешь о своем происхождении. Ты жид. Свет не примет тебя. Оставь всякие мысли об этом.
        С грустью на сердце Герман вышел из материнского дома.
        «Она не понимает, — думал он, — что в мире нет ничего невозможного. Мир делится на людей сильных и людей слабых, и это никак не зависит от происхождения человека.
        Наполеон, сын простого сапожника, стал величайшим правителем за всю историю Франции. Он сделал это, поскольку верил в собственную силу и не сомневаясь шел к поставленной цели, одерживал победу за победой, не зная поражений и преград.
        Меня зовут Герман Модестович Шульц, и всякому известно, что я еврей, хотя с таким именем могли бы принимать меня и за немца. Я мог бы сменить имя, притвориться, будто я безродный русский гражданин. Но мне претит прятаться и укрывать ото всех свое происхождение.
        Бонапарт был из корсиканцев, позорных потомков франко-итальянских бастардов. Все знали об этом и присягали ему как своему императору. Наполеон смог возвыситься над своим происхождением, то же получится и у меня. Я благороден и обладаю манерами не хуже любого высокородного повесы. Я умен и образован. Они увидят во мне равного себе и признают меня».
        С такими мыслями Герман свернул с Садовой на Невский и направился по нему в сторону адмиралтейского шпиля, который для него символизировал вознесение к самим небесам. Что стоит простому человеку без денег и происхождения попасть в салоны высшего света? Нужно иметь лишь упорство, твердость и стремление.
        Но Герман не знал, что многих свет допускал до себя, но лишь единицы смогли там удержаться.
        Глава 6
        У князя Голицына
        Что нового покажет мне Москва?
        Сегодня бал, а завтра будет два.
А.С. Грибоедов
        Сергей Михайлович Голицын был хлебосольным человеком.
        Его дом всегда был полон членов семьи, иные из которых объявляли князю о своем существовании неожиданно и подчас даже грубо, однако безропотно принимались князем с должным уважением, каковое и надлежит оказывать родственникам, пускай даже самым бедным.
        Голицын был одним из столпов московской аристократии: к нему съезжались самые именитые и знатные дворяне России, всегда являясь без приглашения, ибо всякому было известно, что Голицын рад гостям в любое время. Многих из этих гостей он знал близко, с иными был знаком, но, разумеется, большая часть сливалась в его глазах в единую безликую массу. Голицын был со всеми одинаково учтив и обходителен, всем умел угодить и был любим за это.
        Законных детей Сергей Михайлович не имел, зато имел неосмотрительность жениться. Это несчастье приключилось с ним еще при Павле. Супруга князя имела нрав взбалмошный и скверный, вскоре от мужа уехала во Францию, затем еще куда-то, где имела великое множество любовников и стяжала славу самой беспутной светской дамы. Прожив в позорном браке десять лет, Сергей Михайлович с супругою развелся.
        Весну, все лето и до первых холодов Голицын жил в своем имении Влахернском, что находилось от Москвы на юго-восток. И в тот октябрьский вечер хлебосольный дом был полон знатных господ, дам в нарядных платьях, чиновников, военных, бедных родственников, певцов, актеров, музыкантов — все это во Влахернском было делом обычным.
        Но вот во двор въехала карета, лакированная, с бархатными занавесями, на козлах — кучер, очень важный. А на карете — герб Суздальских. Никак Петр Андреевич в Москву с отцом приехал.
        Однако, когда лакей отворил дверцу кареты, оттуда вылез сам Андрей Петрович. Некоторые, кто следил за новостями из столицы, не сильно удивились этому визиту, так как весь Петербург успел облететь слух, что старый Суздальский вновь выезжает в свет. Другие же, увидев Андрея Петровича, принялись почтительно кланяться; но были и те (они кланялись яростнее прочих), кто украдкой спрашивал соседа, что за особа этот человек.
        Старый князь был не один: за ним следом из кареты вышел франт, наружности необычайно симпатичной. Одет он был изысканно, богато, держался твердо, видно — знатный дворянин. Как выяснилось вскоре, это был молодой маркиз Ричард Редсворд, сын герцога Глостера, большого друга Суздальского.
        В Москве свет не столь внимательно следил за всеми тонкостями двора, поскольку до двора было около пятисот верст по скверной дороге, а посему московские дворяне едва ли могли вспомнить Уолтера Глостера, который больше двадцати лет назад был британским послом в столице.
        Всем было довольно того, что Ричард — блестящий молодой человек, статный, красивый, образованный. Те, кто немного разумел в английских династиях и титулах, знали, что Глостеры имеют близкое родство с королевской фамилией, а стало быть, Ричард, ко всем его достоинствам, знатен и богат.
        Московское общество приняло молодого маркиза с теплом и радушием, князь Голицын познакомил его со своими друзьями и многочисленными родственниками, прекрасные дамы краснели, офицеры улыбались, и никто не глядел враждебно.
        В доме Сергея Михайловича Ричард наконец познакомился с русским гостеприимством и с головой окунулся в очарование устроенного бала.
        Бал был прекрасен.
        Впрочем, бал как бал — что уж описывать наряды, драгоценности, людей? Как будто вы на таком балу не бывали?
        Бал этот был устроен в лучших традициях московской щедрости, веселья и размаха. Однако для князя Суздальского и его юного спутника он был знаменателен не этим.
        Окруженная высокородными и превосходительными военными и чиновниками, княгиня Марья Алексеевна рассказывала, как весело протекает их с Анастасией жизнь вдали от Петербурга. Внучатая племянница ее стояла здесь же, с грустным видом.
        Когда Андрей Петрович подошел, княгиня невольно заметила, что внимание теперь перешло на Суздальского (он подошел из-за ее спины).
        Княгиня развернулась. Увидев Суздальского, она надменно вздернула левую бровь, затем изобразила на лице искреннюю радость и произнесла:
        - Ах, Андрей Петрович! Как много времени прошло с момента нашей встречи! Я даже иногда корю себя за то, что была счастлива, когда была лишена возможности видеть вас.
        - Я рад, что наконец вы можете быть счастливы со мной, — учтиво отозвался Суздальский.
        Слушавшие Марью Алексеевну господа, которым Андрей Петрович даже не кивнул, решили не мешать беседе и ретировались.
        - Анастасия, — князь улыбнулся девушке, — как сильно повзрослела.
        - Merci beacoup, prince[64 - Благодарю, князь (фр.).], — ответила княжна, взволнованно-смущенная, украдкой посмотрев на Ричарда.
        - Сколько же лет прошло… ты еще была совсем девочкой, когда я тебя видел.
        - А вы, кажется, совсем не изменились, милый князь, — улыбнулась Анастасия.
        Андрей Петрович проявил к княжне самое сильное внимание, отпустил ей несколько комплиментов (не выходя за рамки приличия), выслушал пару анекдотов и начал расспрашивать Анастасию о ее делах и развлечениях. Но княгиня Марья Алексеевна отвечала за нее. Она пустилась в самые подробные описания их московской жизни, посещений балов, театров и прочих светских развлечений.
        - А что же скажет нам сама Анастасия? — спросил Андрей Петрович, когда она закончила.
        Княжна посмотрела на бабушку, как бы испрашивая ее разрешения на ответ.
        - Ну скажи! — воскликнула Марья Алексеевна.
        - Мы с бабушкой и правда много где бываем. Да только все это вгоняет меня в уныние, тоску, ведь здесь, в Москве, я лишена моего общества, моих петербургских знакомых, — произнесла Анастасия, взглянув при этом на Ричарда, — и потому я несказанно рада вашему приезду. Теперь, когда вы здесь, былая тоска пропала, и я снова могу быть весела.
        Марье Алексеевне, по всему, не по нраву пришелся такой ответ, и она уж было собралась вставить свое веское слово, но Андрей Петрович этого не позволил:
        - И я несказанно рад нашей встрече. Мы теперь будем видеться с вами часто.
        - Это было бы для меня счастьем, — совершенно искренне призналась Анастасия.
        - А что скажет Марья Алексеевна? — спросил Суздальский.
        - Андрей Петрович, видеть вас часто — уж слишком большое счастье для меня.
        - В таком случае теперь вы станете слишком счастливой, — заключил Андрей Петрович.
        - А вы, маркиз, как вы находите Москву? — поинтересовалась Марья Алексеевна.
        - Я? — Вопрос вывел Ричарда из раздумий, которым он предавался с того момента, как поздоровался с княгиней. — Я нахожу ее более теплой.
        - Но когда вы покидали столицу, был сентябрь. А теперь уж снег не за горами, — возразила княгиня.
        - Да, Марья Алексеевна, это так. И все же люди здесь, мне кажется, теплей.
        - Могу заверить вас, маркиз, — заметила Марья Алексеевна, — сколько я бываю в Москве, она всегда столь же холодна, как и столица.
        - Погода всюду следует за вами, Марья Алексеевна, — улыбнулся Суздальский.
        - Лишь до тех пор, пока не столкнется с непогодой, что всюду вас сопровождает, — парировала княгиня.
        Музыканты заиграли кадриль.
        - Ричард, не забывай о приличиях, — произнес Андрей Петрович. — Не позволяй Анастасии Александровне скучать: пригласи ее на танец.
        Редсворд протянул руку княжне. Танец унес их от старших поколений.
        - А вы, Андрей Петрович, по-прежнему галантны, — заметила княгиня.
        - А вы красноречивы, как всегда. — Это означало: «Вы по-прежнему язвительны и остры на слова».
        - И все так же дерзите дамам, князь, — с укоризной покачала головой она. — Зачем вы приехали?
        - Вы знаете зачем. — Князь улыбнулся, а в его потухших выцветших глазах блеснул угасший много лет назад огонь.
        Глава 7
        Бесплодные усилия любви
        Любви все возрасты покорны.
А.С. Пушкин
        Вернувшись с бала, Марья Алексеевна долго мерила гостиную шагами.
        Если человек, подобный княгине, может быть взволнован, то можно сказать, что она была взволнована изрядно.
        Князь в Москве. И он привез с собой мальчишку! Но не присутствие Редсворда было в тягость Марье Алексеевне. В конце концов, она ожидала, что этот самонадеянный выродок найдет предлог увидеться с Анастасией.
        Но князь — каков наглец!
        Как он посмел покинуть Петербург, явиться в Москву, и все с единственной целью — увидеться с ней. Княгиня отказывалась верить, что желание помочь молодому сыну своего друга двигало Суздальским.
        Марья Алексеевна не забыла, как полвека назад он к ней посватался. Ему тогда было тридцать. Он был всего только статским советником. Из обедневшего рода, живущий на одно жалованье чиновник далеко не высшего полета — разумеется, княжна Демидова была достойна лучшего мужа.
        Ах, если бы кто знал, что Андрей Петрович станет министром иностранных дел! Ах, если бы кто знал, какие земли, какие вотчины пожалует ему царь Александр «за отличную и непорочную службу»! А как он был когда-то обаятелен, красив! Как счастлива могла бы быть она…
        Но она вышла за Ланского.
        Князь не женился.
        Марья Алексеевна вскоре овдовела.
        Он был тайным советником, когда посватался повторно. Она уже не была княжной на выданье, она была богата и самостоятельна. И она любила князя. Все это время замужем за Ланским она продолжала любить своего дорогого Андрея.
        Княгиня предалась воспоминаниям.
        Прошло больше года с момента смерти ее мужа. Она уже сняла траур и свыклась со своей вдовьей участью. И вот однажды он вошел к ней в дом. В мундире, при параде, на груди орден Святого Владимира, на шее — Анны. Высокий, стройный… а как ему шли аксельбанты!
        Она сделала реверанс и с легким удивлением смотрела на него.
        Он дождался, пока слуга закроет дверь, а затем бросился к ней. Она шагнула ему навстречу, и они встретились в страстном поцелуе, который навсегда озарил светлым лучом единственный по-настоящему счастливый момент в любовной жизни Марьи Алексеевны.
        - Я люблю вас, Marie, — трепетно произнес Андрей Петрович.
        - Андрей! — Она бросилась в его объятия, и слезы счастья крупными, словно виноградины, каплями заискрились на впалых ее щеках.
        Вскоре по Петербургу пронесся слух, что князь Суздальский женится на вдове князя Ланского. Увы, Андрей Петрович был не единственный, кто претендовал на руку Марьи Алексеевны. Сперанский тогда приложил все усилия, дабы свадьбу расстроить. Князь был назначен послом в Англию с предписанием немедленно отправляться.
        - Не уезжай, откажись от назначения, — умоляла Андрея Петровича княгиня.
        Но Сперанский был тонкий политик. Он убедил Александра в необходимости лично предложить Суздальскому посольскую должность. Андрей Петрович обещал императору охранять на Альбионе интересы России. И обещания взять назад уже не мог.
        - Но что дороже тебе: слово или я? — в отчаянии говорила она.
        «Как он мог, — думала Марья Алексеевна, — тогда исполнить слово? Как он мог отказаться от меня?»
        Андрей Петрович вернулся в Россию в 1807 году. Он был возведен в чин действительного тайного советника. Александр жаловал ему имение.
        Князь Суздальский сватался в третий раз.
        Марья Алексеевна, как и прежде, любила его безумно. Но его отъезда, его предательства так и не смогла ему простить. Они больше никогда не оставались вдвоем. Князь с гордо поднятой головой продолжил свой политический путь. В какой-то момент женился и родил сына.
        У Суздальского была семья, но Марья Алексеевна знала, что он все еще любит ее. И доказательством этому послужила опала, в которую попал Сперанский.
        Андрей Петрович использовал все свои возможности, всю свою власть, все свое влияние, чтобы отомстить этому человеку. Он видел в Михаиле Михайловиче блестящего политика, мудрого государственного деятеля — одного из тех, что так нужны России. Но князь не мог простить Сперанскому того, что он из собственных корыстных целей похитил у него счастье и любовь.
        Любовь Андрея Петровича была любовью страстной, она была любовью навсегда. Как много раз потом, уже вернувшись, он сталкивался с Марьей Алексеевной и взглядом умолял ее быть с ним! Но нет, то было слишком поздно.
        И вот теперь, когда прошло так много лет, он снова появился перед ней.
        Минуло время. Она старуха, он уже старик.
        Но краткое сияние, которое озарило выцветшие глаза князя Суздальского, выдало его. Он до сих пор любил княгиню Марью Алексеевну.
        «А что же я? — подумала княгиня. — Неужели я до сих пор люблю его, Андрея? О, как давно я так не думала о нем. Нет, это, право, невозможно. Я дряхлая старуха. Я вдовствую без малого полвека. А он — ему уж восемьдесят лет. Да он, того гляди, помрет: уж если не сегодня — завтра точно».
        Княгиня Марья Алексеевна усмехнулась. Она была одна, никто ее не слышал. Но тем не менее она не переставала язвить и жеманничать, куражиться, острить. А ведь Андрюша — он был единственным, рядом с кем она могла почувствовать себя слабой, почувствовать себя женщиной, которая нуждается в поддержке и защите, женщиной, которой нужен храбрый рыцарь… Это было тридцать пять лет назад!
        За это время сердце Марьи Алексеевны изрядно зачерствело, и она не могла не признаться самой себе, что сама приложила к этому львиную долю усилий. Да и какой теперь смысл от этой любви? Конечно, глупо думать, что он сделает ей предложение, она выйдет за него замуж, и они заживут счастливой семейной жизнью и умрут в один день… который, учитывая их возраст, наступит через месяц после свадьбы.
        Это всего лишь глупость, блажь.
        Однако Марья Алексеевна от самой себя не могла утаить ощущение взволнованного трепыхания влюбленного сердца. Ей было семьдесят, и она была по уши влюблена. Однако радоваться этому она боялась, поскольку в таком возрасте сердечные переживания могут привести к летальному исходу.

* * *
        На следующий после бала день Андрей Петрович получил приглашение на ужин — от княгини.
        Ужин начинался в восемь, и поэтому князь со своим protg явились в четверть девятого.
        - Князь! — усталым голосом воскликнула княгиня. — Я уж было думала, что вы сегодня огорчите нас своим отсутствием.
        - Княгиня, я не могу позволить огорчаться вам, — отозвался Андрей Петрович с едва заметной усмешкой.
        Они сидели за столом вчетвером. За исключением лакеев, прислуживавших за ужином, в просторной столовой не было более никого.
        Они вели какой-то светский разговор. Князь шутил, иногда кидал колкие двусмысленности в адрес княгини Марьи Алексеевны. А Марья Алексеевна проявляла живейший интерес к молодому маркизу Редсворду. Он подробно рассказывал княгине о своем происхождении, о воспитании, о родителях; рассказал, что мать его из провинциальных буржуа, что именно она обучила его русскому языку и поставила правильное произношение. Ричард сказал еще много, и все было выслушано княгиней с большим уважением и вниманием.
        Когда господа откланялись, обе дамы обнаружили себя взволнованными; но если волнение Анастасии было страстным, трепещущим и полным надежды, то волнение Марьи Алексеевны было испуганным, напряженным. Она понимала, что, каково бы ни было ее прошлое, что бы ни связывало ее с князем Андреем Петровичем, теперь уже поздно. Кроме того, она не могла не отметить, что Суздальский однажды сказал неправду, или, проще, солгал. Ведь он торжественно поклялся, что леди Глостер отнюдь не похожа на Елену Семеновну. Теперь же Марья Алексеевна точно знала: она была матерью Ричарда.
        И раз Ричард был плод греховной связи герцога Глостера и жены графа Воронцова, то он никак не мог стать мужем Анастасии. А раз о браке речи быть не может, их общение необходимо пресечь.
        Дорогому Читателю будет отрадно узнать, что вопреки стараниям Марьи Алексеевны Ричард и Анастасия виделись на балах и светских раутах, где иногда имели счастливые минуты оставаться наедине и предаваться поцелуям. Но дабы не загружать пытливый ум Читателя невообразимо скучным описанием этих встреч, мы не будем подробно останавливаться на них.
        Стоял поздний ноябрь.
        На серые московские улицы падал мокрый снег. Ветра не было, но погода стояла мерзкая. Хмурое небо посылало городу белую кашу, которая моментально делалась серой, едва только касалась земли. Было сыро.
        Марья Алексеевна сидела в гостиной своего дома на Никитской улице.
        Она думала о маркизе Редсворде. Этот юноша бесспорно был человек честный и благородный. Он был древнего и очень знатного рода, богат, к тому же блестяще образован, красив, воспитан и обходителен. Не было ничего удивительного в том, что Анастасия влюбилась в него.
        Но он же бастард. Его мать сбежала от законного мужа. Его отец вероломно предал своего друга. Он сын своих родителей. И Глостер, и Елена Воронцова тоже производили впечатление людей честных и благородных, однако они совершили поступок подлый, постыдный.
        Брак княжны Демидовой с маркизом Редсвордом — позор. А позора для своей семьи Марья Алексеевна допустить не могла.
        Громкий и уверенный стук в дверь прервал ее размышления.
        - Entrez-vous[65 - Войдите (фр.).], — произнесла княгиня Марья Алексеевна.
        Дверь открылась. На пороге стоял князь Андрей Петрович.
        Прямой и спокойный, он вошел в гостиную, закрыл за собой дверь и опустился в кресло подле княгини.
        - Андрей Петрович. — Княгиня изобразила радость на лице.
        Князь серьезно посмотрел на нее:
        - Здравствуй, Маша.
        - Много лет прошло с тех пор, как вы называли меня так, Андрей Петрович, — холодно отозвалась княгиня Марья Алексеевна.
        - И не было ни дня, чтобы я не вспоминал о тебе. — Старый князь был не способен говорить страстно, однако в его ровном голосе проскользнула тень возбуждения.
        - И вспоминали, вероятно, всякие гадости, — ехидно улыбнулась княгиня.
        - Я вспоминал те времена, когда мы любили друг друга, как ты собиралась стать моей женой, как мы были счастливы вместе. Ты помнишь?
        - Прошу прощения, князь, это, видно, вам приснилось, — рассеянно покачала головой Марья Алексеевна.
        - Ты пытаешься спрятаться за маской бесстрастия, хочешь показаться твердой и сильной, однако я знаю, какая ты на самом деле, — ласково произнес Суздальский. — Я знаю, что сейчас ты сидишь с безмятежным видом, а сердце твое стучит, словно турецкий барабан.
        - Неужели? — Во взгляде Марьи Алексеевны был лед, но сердце ее в эту минуту горело, словно сжигаемое адским пламенем.
        Андрей Петрович неспешно встал с кресла, плавно подошел к Марье Алексеевне и крепко поцеловал княгиню в губы. Затем он выпрямился и нежно посмотрел на нее.
        - Андрей… — у Марьи Алексеевны захватило дух, — Андрей Петрович, вы… вы просто наглец! Да как вы… как вы посмели?!
        - Уже больше тридцати лет я не целовал тебя, Маша.
        - Уже больше тридцати лет… — эхом отозвалась княгиня. — Неужели так много? — Взгляд ее сделался нежным, в нем смешались счастье и горечь. — Андрей…
        - Сколько лет я ждал этого момента, — задумчиво и счастливо произнес Суздальский.
        - Андрей, но я же ведь совсем старуха! — горько воскликнула княгиня.
        - Для меня ты всегда останешься молодой. К тому же, — князь усмехнулся, — я и сам уже порядком поистрепался.
        - Андрей, но мы ведь не можем теперь сойтись! — с болью в голосе воскликнула Марья Алексеевна.
        - Нет, не можем, — покачал головой Андрей Петрович.
        - Но тогда?..
        - Но в наших силах дать другим обрести свое счастье.
        - Дать другим? — Княгиня с непониманием посмотрела на Суздальского. — Обрести счастье?
        - Мы можем позволить двоим людям, которые любят друг друга, быть вместе, — пояснил князь, — дать им то, чего мы были лишены. Мы можем дать Ричарду и Анастасии…
        - Нет! — Вся нежность, вся любовь, которые, казалось, навсегда овладели княгиней, теперь моментально ее покинули. — Этого не будет никогда!
        - Маша, но подумай: ведь если бы ты так не упорствовала, два сердца могли бы соединиться, — настаивал Андрей Петрович. — Два человека не могут быть счастливы из-за глупых сплетен и предрассудков.
        - Ты пришел говорить со мной о любви, — с надрывом говорила княгиня, всеми силами стремящаяся подавить набегающие на глаза слезы, — говорить о нашей святой любви только затем, чтобы помочь отпрыску герцога Глостера жениться на моей девочке?! Этому бастарду взять в жены Анастасию?! Никогда отродье Глостера не войдет в мою семью!
        - Маша…
        - А ты, — у княгини задрожал голос, — Иуда, змей-искуситель. Ты пришел напомнить мне о том, как я любила тебя, как я все эти годы вспоминала наше утраченное счастье с тобой, как я молила Бога, чтобы он позволил нам быть вместе, и как я мечтала о смерти, когда этого не произошло! Ты пришел с тем, чтобы надругаться над самым святым, что было в моем сердце! — Княгиня снова стала собой. Она пришла в ярость. Это происходило с ней нередко, то есть было нормальным ее состоянием. — Ты, подлый мерзавец, смеешь защищать этого бастарда! И за свое предательство ты заплатишь! И герцог Глостер заплатит — кровью своего сына! Позором для его имени!
        - Уж не решила ли ты довести до кровопролития?
        - Нет, — улыбнулась княгиня. Это была улыбка Сатаны, предвкушающего вечные пытки в аду для своего заклятого врага. Она была полна ненависти и искрилась пламенем преисподней. — Я обещаю твоему протеже позор. Посмотрим, как он стерпит презрение Петербурга и Москвы.
        - Маша, он скорее умрет, чем станет мириться с бесчестием.
        - Вот и прекрасно, — холодно и спокойно произнесла Марья Алексеевна. — Вы, князь, впрочем, еще можете все исправить. Отправьте мальчишку обратно на этот паршивый остров — и ничего не случится.
        - Я буду поступать так, как сочту нужным, — с достоинством ответил Андрей Петрович.
        - Тогда весь свет восстанет против вас.
        - Что ж, — произнес князь спокойно, — будь по сему. Но в одном я никогда не лгал. Я любил вас. И несмотря на все ваши слова, я вас люблю. Прощайте, Марья Алексеевна.
        Твердой походкой князь вышел из гостиной и аккуратно закрыл за собой дверь.
        - Прощайте, милый князь, — всхлипнула Марья Алексеевна. — Ведь и я люблю вас.
        И она расплакалась — впервые за тридцать лет княгиня Марья Алексеевна рыдала. Она была так близка к нежной близости с любимым человеком, частым встречам с ним, долгим посиделкам ввечеру. Однако теперь все это было безвозвратно утеряно. Ради чести своей семьи княгиня Марья Алексеевна пожертвовала самым близким человеком.
        Прошло три дня с визита Андрея Петровича к Марье Алексеевне. Старый князь сидел в гостиной и читал «Современник», когда лакей доложил о приезде Голицына.
        - Привет тебе, Сергей Михайлович, — поздоровался Суздальский.
        - Андрей Петрович, как вы находите скоропостижный отъезд княгини Марьи Алексеевны?
        - Отъезд? — переспросил Суздальский.
        - Точно так, — кивнул Голицын. — Давеча получил от нее письмо. Она трижды извинялась, что не заехала проститься лично, однако «время не ждет»: ее внучатая племянница Анастасия настаивает на том, чтобы отметить в столице семнадцатый день ее рождения. До него остается всего три недели, а ведь вы понимаете, какие предстоят приготовления.
        Андрей Петрович громко рассмеялся.
        Опять сбежала! Опять всех вокруг пальца обвела! Не женщина, а дьявол в юбке, черт! Князь был восхищен твердостью, мужеством и изобретательностью княгини.
        Теперь ему уехать из Москвы означало бы полностью подтвердить слухи о том, что князь Суздальский и маркиз Редсворд преследуют княгиню Ланскую и княжну Демидову. Но за три недели Анастасии уж сосватают кого-нибудь. А это будет плохо, усмехнулся Андрей Петрович, подумав о Ричарде.
        В целом нельзя сказать, чтобы Андрею Петровичу было большое дело до увлечения молодого повесы. Своей задачей Суздальский видел оградить Ричарда от бед, которые могут угрожать ему в Санкт-Петербурге и Москве, но никак не служить его амурным интересам.
        Оставаться в Москве было бы логичнее, рациональнее, безопаснее. Но привязать к себе молодого Редсворда князь не мог, а ведь Ричард непременно сорвался бы в столицу, едва б узнал, что Анастасия направляется туда.
        Но было и другое интересное обстоятельство.
        Андрей Петрович любил княгиню Марью Алексеевну. Он добивался ее сердца много лет назад. Он добивался ее руки. Она его любила и играла с ним. Вся их любовь было сплошное противостояние. Каждый раз, когда они виделись, они непременно обменивались десятком колкостей и сотней острых взглядов. Князь Суздальский, всю свою жизнь вершивший провиденье государства, одним из величайших наслаждений находил одерживать маленькие победы над Марьей Алексеевной. Это была их игра, которая не прекращалась уже более полувека, еще с тех времен, когда князь Ланской был жив.
        И чувства молодого маркиза Редсворда, которому Андрей Петрович оказывал протекцию, значили для него больше, чем это могли бы предположить, потому что возлюбленной Ричарда была Анастасия, которой протекцию составляла Марья Алексеевна.
        Итак, судьба романа этих двоих молодых людей зависела от хитрости и упрямства двух стариков, которые играли друг с другом таким интересным образом.
        И как часто нам кажется, будто бы наша судьба зависит от нас самих, тогда как на самом деле ее могут вершить близкие или совсем незнакомые нам люди, которые подчас в своих поступках руководствуются одной прихотью.
        Глава 8
        Святой негодник
        Особенно опасны духи зла,
        Принявшие обличье духов света.
Уильям Шекспир
        И снова все смешалось в доме Ланевских.
        После визита Петра Андреевича Мария три дня кряду проплакала у себя в спальне, почти ничего не ела и все свое время проводила одна. Сколько бы родители ни пытались утешить ее, она всякий раз отвечала им ровным голосом, что она уже нисколько не переживает о разрыве с князем Суздальским, на людях была весела, а после уходила к себе, где рыдала, и притом так горько, что этого не могли не заметить.
        Софья все продолжала оплакивать живого и невредимого Дмитрия и нуждалась в поддержке куда более, чем Мария, — так она сама думала и не переставала жалеть себя. Но теперь, когда ее сестра, самый близкий ей человек, была убита горем из-за какой-то, как ей казалось, глупости, Софья чувствовала себя одинокой, раздавленной и разбитой еще сильнее, нежели прежде. И единственным человеком, которому она могла открыть свою душу, был отец Кирилл, с которым княжна теперь проводила почти все свободное время.
        Священник старался ее утешать — как мог. И справедливости ради, он в этом весьма преуспел.
        Отец Кирилл решил покончить с поповством.
        Священнослужительство ему изрядно надоело, а пожертвования его прихожан были настолько щедры, что он мог бы без всяких опасений сложить с себя сан и купить скромное имение в одной из дальних губерний просторной Российской империи. Уже достаточно долго отец Кирилл хотел зажить барином и в тот вечер собирался в дорогу.
        Печальнее всего ему было оставлять Софью Михайловну. Она возродила в отце Кирилле любовь к жизни, подарила ему возможность радоваться мирским наслаждениям. Священник, можно сказать, влюбился в нее и теперь желал ее всей душой. Но грех… Впрочем, думал Кирилл, какая уж теперь разница? Ведь сколько наслаждения в грехе…
        Он самоотверженно помолился, еще более самоотверженно причастился и уже собирался отправиться в путь, когда дверь в церковь открыли.
        На пороге стояла Софья Ланевская.
        - Отец Кирилл? — произнесла она неуверенно.
        - Да, дочь моя, — нежно отозвался поп.
        - Батюшка, простите ради бога, что беспокою вас во время молитвы, но мне не дает покою сон, который я давеча увидела.
        - И что же ты видела?
        - Отец Кирилл, это ужасно! — в раскаянии воскликнула девушка. — Мне снилось, что Дмитрий вернулся с Кавказа. Боевой офицер. И приехал в наш дом. Я спросила его напрямик: правда ли, теперь он на мне женится, однако он лишь рассмеялся в ответ. И тогда я сказала ему, что если он не желает жениться, то пусть возьмет меня без свадьбы…
        - Возьмет? — переспросил Кирилл.
        - Да, батюшка, я знаю, это грех большой. Но мне уже семнадцать лет, и я…
        - Ты вошла в тот возраст, когда цветок распускается и путник, очарованный его красотою, срывает его.
        Софья густо покраснела.
        - Но помни, — торжественно продолжал поп, — что тот, кому ты отдашь право первому познать твою красоту, должен быть свят и опытен. Он должен быть человеком Божиим…
        - Отец Кирилл, я не совсем вас понимаю. — Софья была слегка сконфужена словами батюшки. Тот подошел к ней и крепко обнял ее. Девушка восприняла это как знак участия.
        Господи, как порой обманчив бывает облик служителей Твоих, из коих иные под рясой укрывают копыта и хвост!
        И как наивны и доверчивы порой бывают младые девушки, которые открывают душу мерзавцам в надежде на понимание, но в ответ получают лишь животное вожделение и прелюбодеяние.
        О, как печально происхождение поговорки «До свадьбы заживет»!
        И какими агнцами иногда кажутся свирепые львы, алчущие свежей плоти!
        Господи, спаси и сохрани невинных от участи, которая постигла Софью!
        Глава 9
        Запрет на любовь
        Героев, чей могучий дух высок,
        Нередко губит женский волосок.
Александр Поуп
        Существуют люди такие, как мать Германа Шульца. Им безразличен свет, его увлечения и интересы, его интриги и сплетни. Такие люди удалены от света и даже не думают о том, чтобы стать его частью.
        Существуют другие, которые, подобно Герману Шульцу, всеми силами стремятся войти в светское общество, их интересуют светские сплетни, светские увлечения. Но свету до них нет никакого дела.
        Существуют те, которые вхожи в свет, но совсем немного. Они кичатся своими редкими знакомствами с великими мира сего и почитают их за своих идолов и покровителей, хотя свет в целом их судьба мало интересует. Таких людей во множестве можно наблюдать в гостях у князя Голицына.
        Существуют такие, как поручик Курбатов. Они — типичные представители света, они живут в нем и не стремятся выйти за его пределы. Однако то, что творится в свете, их очень волнует, и они с упоением обсуждают все светские новости. Но и будучи сами членами светского мира, они отдают себе отчет в том, что и их также будут обсуждать. И таковые обсуждения подчас волнуют их куда более сплетен о своих друзьях и знакомых.
        Существуют и иные, которые живут в свете, являя собой неотъемлемую его часть, но при этом их не интересуют интриги и сплетни, разговоры вполголоса и косые взгляды. Их заботит судьба лишь немногих, лишь избранного круга людей. Лишь о них эти люди будут сплетничать, и их проблемы будут занимать их досуг. Однако свою репутацию они будут блюсти для всего света, ведь всякий помнит, как легко разлетелись слухи о сумасшествии Чацкого по всей Москве. И разумеется, одним из таких столпов была княгиня Марья Алексеевна.
        Но жить в свете и полностью отрешиться от его интересов, которые во многом выражаются в сплетнях, жить без оглядки на мнение общества, на репутацию — это безумие. Так мог жить только граф Шереметев — в деревне. О подобном отношении к общественному мнению человек, живущий в Москве или Петербурге, и помышлять не мог. Да и кому придет в голову бросать вызов свету? Кто на это способен? Разве что князь Андрей Петрович Суздальский, который тридцатого ноября вернулся в свой дом на Конногвардейском бульваре.
        Он настоял на том, чтобы Ричард переехал к нему. Того же требовал герцог Глостер, который прислал сыну письмо из Англии. Когда молодой человек осведомился о причине, старый князь строго ответил:
        - Это, мой мальчик, тайна Уолтера. Я не могу открыть ее тебе.
        - Все эти тайны — что такое ужасное могло произойти, что это необходимо от меня скрывать? — воскликнул Ричард.
        - Могу сказать одно: мы вернулись в столицу, однако это не значит, что тебе позволительно ухаживать за Анастасией.
        - Зачем же мы тогда вернулись так скоро?
        Андрей Петрович медлил.
        Он не мог сказать Ричарду правду. Иного говорить он не привык.
        - Этого я тоже не могу тебе сказать. Это моя тайна.
        - Вы, господа, я погляжу, все большие охотники до тайн, — иронично заметил Ричард.
        - Не смей дерзить мне, мальчишка, — резко ответил князь Андрей Петрович.
        - Прошу прощения… — Это было вступительное слово, с которого Редсворд хотел начать гневную речь, протестуя против такого с ним обращения. Но старый князь столь строго смотрел на него своими выцветшими серыми глазами, что Ричард запнулся и продолжать не стал.
        Суздальский это понял.
        - Прощаю.
        - Андрей Петрович, но Анастасия…
        - Ты помнишь, что я сказал тебе о свете, когда ты впервые перешагнул порог моего дома?
        - Вы говорили, что свет ненавидит моего отца и враждебно отнесется ко мне, — вспомнил Ричард, — и что ж? Я это вижу. Но тем не менее я люблю Анастасию…
        - Люблю! — воскликнул князь Андрей Петрович, сверкнув холодным волчьим взглядом, от которого Ричарда зазнобило. — Да ты хоть представляешь себе, что такое настоящая любовь?
        - А вы… — Молодой человек хотел сказать: «А вы вообще представляете себе, что такое любовь?», но хищный взгляд старого князя не позволил ему закончить. — А вы представляете, как сильно я люблю княжну Демидову?
        - Я представляю, — уверенно заявил Андрей Петрович, — но нам не всегда удается быть с теми, кого любим.
        - Но почему?
        - Потому что ее семья этого не позволит, — раздраженно сказал старый князь. — Если ты придешь к князю Демидову просить руки его дочери, он велит вышвырнуть тебя вон.
        - Я…
        - Твой отец женился на твоей матери, — продолжал Суздальский. — И ты до сих пор не знаешь, какой скандал это вызвало в свете. Из-за этого позорного брака…
        - Не смейте! — закричал Ричард.
        - Что? — прорычал старый князь.
        Молодой маркиз почувствовал, что ему трудно дышать. Ему было плохо. Ему хотелось выйти на улицу и вдохнуть свежего воздуха. Он ощущал себя опустошенным, разбитым. У него не было сил: последние оставляли его, словно изгоняемые пронзительным волчьим взглядом старого князя.
        У Ричарда начали дрожать колени. Ему было страшно, жутко находиться подле раздраженного Андрея Петровича. И все же он выпрямился и дрожащим голосом произнес:
        - П-прошу вас, не смейте г-говорить дурно о моей м-матери.
        Старый князь зловеще оскалился. Это была улыбка. Улыбка невиданного северного волка, способного перегрызть глотку льву.
        Ричард бы предпочел заглянуть в пасть к Сатане, нежели видеть хищные эти клыки. Молодой человек окончательно выбился из сил и умоляюще посмотрел на старого князя.
        - Я любил твою мать, — произнес тот ровным голосом. — Она была мне как дочь.
        Ричард, насколько у него оставалось сил, удивился.
        - Не важно, — бросил Андрей Петрович. — Тебе не быть с Анастасией.
        - Князь. — Ричард был истерзан разговором.
        - Нет, Ричард.
        После долгой прогулки по Петербургу Ричард зашел навестить графа Воронцова и узнать о службе Дмитрия на Кавказе.
        - Скажите, Владимир Дмитриевич, — произнес молодой маркиз, — вы помните, как рассказывали о ссоре с моим отцом?
        - Да, мой мальчик, помню, — улыбнулся Владимир Дмитриевич.
        - Скажите: то, что вы сказали мне, — правда?
        Солгав тогда, Владимир Дмитриевич подозревал, что однажды Ричард вернется к этому вопросу. Он понимал, что история, придуманная им, не оставит юношу в покое. Но рассказать мальчику позорную (по мнению общества) историю — пускай она будет хоть трижды правдой — Владимир Дмитриевич не мог. Граф считал недопустимым уронить честь отца и матери в глазах сына. И потому он вновь солгал:
        - Да, Ричард, это правда.
        - Но тогда я не пойму, почему же Марья Алексеевна так противится нашему союзу с княжной Анастасией.
        - Понимаешь ли… — Владимир Дмитриевич запнулся, — понимаете ли…
        - Владимир Дмитриевич, я буду рад, если вы будете говорить мне «ты», — сказал Ричард.
        Граф улыбнулся. Молодой маркиз был для него как сын. И потому ему было отрадно, что Ричард считает их отношения до того близкими, чтобы говорить «ты».
        - Так вот, твой отец был очень гордым и самодовольным человеком. Это качество часто раздражает людей с большим самомнением, таких как князь Демидов и Марья Алексеевна. И высокомерие Уолтера они принимают как личное оскорбление. Потому они и не хотят породниться с ним.
        - Но, Владимир Дмитриевич, я люблю Анастасию. И это чувство взаимно. Так почему мы не можем просто пожениться?
        - Потому что все думают, будто в браке с тобой Анастасия будет несчастна.
        - Скажите мне, у меня есть шанс убедить их?
        - Да, мальчик мой, — кивнул Воронцов, — и я помогу тебе это сделать.
        Владимир Дмитриевич безбожно лгал, когда говорил это. Какие у Ричарда могли быть шансы? Как убедить княгиню Марью Алексеевну? Возможно ли растопить лед ненависти Демидова к герцогу Глостеру, который, несмотря на минувшие годы, оставался тверд и незыблем? Но мог ли граф лишить своего юного друга единственной надежды на счастье? Мог ли он отказать влюбленному мальчику в единственной надежде? Мог ли он развести руками, позволив суровой действительности разлучить два трепещущих сердца? Нет. Пусть это и невозможно, но Владимир Дмитриевич должен приложить все усилия, чтобы устроить счастье Ричарда с Анастасией. И не важно, что на него будут смотреть свысока, будут высмеивать его слабость, что его обвинят в полном отсутствии гордости и чувства собственного достоинства — Владимир Дмитриевич не мог остаться безучастным. Он не мог отказать в помощи сыну женщины, которую любил всю свою жизнь. И счастье графа Воронцова было в счастье этого мальчика, а нисколько не в уважении петербургского света.
        Вернувшись на Конногвардейский бульвар, Ричард отправился в свою спальню. Он был измотан и чертовски устал. Но мысли о тайне отца, о Владимире Дмитриевиче, об Анастасии — в первую очередь об Анастасии — не давали ему покоя. Он должен был с кем-то поговорить. Но тревожить старого князя молодой человек боялся.
        И вдруг Ричард подумал о Петре Андреевиче, которого не видел с тех пор, как оставил столицу. Он вышел из спальни и отправился на поиски Луки.
        - Доложи молодому князю, что я хочу поговорить с ним.
        - Его сиятельство Петр Андреевич сейчас в библиотеке, — отвечал лакей.
        - Андрей Петрович с ним?
        - Играют в шахматы-с, — улыбнулся Лука.
        Ричард сначала думал оставить затею поговорить с молодым князем, но решил, что не пристало маркизу Редсворду скрываться от кого бы то ни было, пусть даже это сам Андрей Петрович Суздальский. Он вошел в библиотеку как раз в тот момент, когда старый князь объявил сыну шах и мат.
        - Вернулся, — констатировал Андрей Петрович, заметив Ричарда.
        - С возвращением в столицу, маркиз, — улыбнулся Петр Андреевич.
        Он встал и крепко пожал Ричарду руку.
        - Я хотел поговорить с Петром Андреевичем, однако я рад, что застал вас, Андрей Петрович, — сказал Ричард. — Я был у Владимира Дмитриевича.
        - И как он? — поинтересовался старый князь.
        - Он считает, что история моего отца — вовсе не причина Александру Юрьевичу отказывать в просьбе позволить мне ухаживать за Анастасией.
        - Наивный мальчик, — покачал головой старый князь, — ты ничего не знаешь. Доброй ночи, господа.
        - Так, значит, вы имеете самые серьезные намерения в отношении княжны Демидовой? — уточнил Петр Андреевич, когда его отец скрылся за дверью.
        - О да, — мечтательно сказал маркиз.
        Молодой князь нахмурился. Это показалось Ричарду странным.
        - Играете? — Молодой князь кивнул на шахматную доску. Роль фигур играли оловянные солдатики, русские и французские.
        Ричард улыбнулся и кивнул.
        - Вы не против, если я предложу вам играть за Бонапарта? — спросил Петр Андреевич. — Отец всегда играет за русских, и французы мне порядком надоели.
        - А кто белые? — поинтересовался Ричард.
        - Французы.
        - Я не люблю французов, — сказал маркиз.
        - Я тоже, — ответил князь, — но у них замечательное вино, восхитительный сыр и очаровательный язык.
        - Пожалуй, на этом их достоинства заканчиваются, — усмехнулся Ричард. — Итак, я за белых, за Наполеона.
        Он сел за шахматный стол и сделал первый ход. Молодой князь налил два бокала вина и сделал свой ход.
        - Что у вас нового? — спросил Ричард. — Я слышал, вас возвели в надворные — поздравляю.
        - Благодарю, — кивнул молодой князь, — в двадцать пять лет я наконец купил себе коня.
        - Прошу прощения?
        - Как вы могли заметить, отец не любит меня сильно баловать.
        - Вам шах, Петр Андреевич.
        - Да, вижу, — князь ушел от шаха, — я не хочу вмешиваться не в свое дело, но у меня есть к вам личный разговор.
        - Вот как? Ну что ж, я слушаю.
        - Маркиз, вы мне симпатичны. Надеюсь, мы станем близкими друзьями. И я хочу дать дружеский совет: не стоит вам ухаживать за Анастасией, — сказано это было мягко, однако с той настойчивостью, которую нередко демонстрировал Андрей Петрович.
        - Но почему? — в недоумении вскинул брови маркиз. — Вам снова шах, Петр Андреевич.
        - Дело в том, — князь закрыл императора Александра офицером, — что семья Анастасии никогда не согласится на ваш брак.
        - С чего вы взяли?
        - Я знаю их всю свою жизнь. Поверьте мне. Они не позволят ей стать вашей женой. Роман с ней может быть для вас очень опасен. — Говоря это, молодой князь думал о том, что в действительности опасность грозит его отцу, однако поведать об этом гостю он считал делом недостойным. В конце концов, Ричард — весьма умный молодой человек. Разве может он не понимать, какой катастрофой грозят Суздальским его амурные капризы?
        - И что с того? — холодно спросил Ричард. — Сейчас же опасность угрожает вашему императору, князь.
        - Опасность не означает поражение, — заметил Петр Андреевич, выводя короля из-под очередного шаха.
        - Вот именно. Даже если сам Николай будет препятствовать нашему счастью, я не отступлюсь от Анастасии. Если все восстанут против нас, я увезу ее, и мы обвенчаемся тайно.
        «Мальчишка, — думал Петр Андреевич. — Если это дело дойдет до Николая, нам с отцом не сносить головы. Ты, троюродный брат королевы Виктории, целый и невредимый, вернешься на Альбион, но нас ждет весь ужас императорского гнева. Неужели можно быть таким беспечным к судьбам тех, кто заботится о тебе?»
        Однако вслух молодой князь сказал другое:
        - Вы французов не любите, а сами, судя по всему, воспитаны на их литературе.
        - Я не позволю кому-либо решать за нас нашу судьбу.
        - Это вы о себе говорите. А теперь подумайте о княжне. — Петр Андреевич на три клетки подвинул Спасскую башню. — Положим, что она согласится бежать с вами. Но ведь тогда она потеряет всех своих близких: отца, кузин, дядю и тетю, княгиню Марью Алексеевну, наконец. — Суздальский хотел также прибавить к этому списку еще и друзей, однако счел это излишним.
        - Разлука с последней будет ей только в радость, — улыбнулся Ричард. — Вы плохо следите за игрой. Вы только что потеряли ладью.
        Ферзь в облике маршала Нея сокрушил Спасскую башню.
        - В войну мы потеряли Москву, маркиз, — напомнил князь. — Вы правда думаете, что она будет рада в одночасье навсегда потерять всех, кого так любит, кто окружал всю жизнь ее заботой?
        - Отчего навсегда? Когда мы с Анастасией поженимся, ее родня выбросит из головы все эти предрассудки. Они вынуждены будут смириться с неизбежным. Как вы вынуждены будете смириться с поражением.
        - Мне кажется, вы плохо представляете себе всю ситуацию.
        - Это вы об игре? — спросил Ричард.
        - Не только об игре, но и о жизни. Никто в ее семье не потерпит вашего брака. Если вы обвенчаетесь тайно, вам придется покинуть Россию и увезти Анастасию на Альбион. Она больше никогда не увидит своих родных. Вы понимаете? Никогда.
        Эти слова прозвучали негромко, однако весьма отчетливо. Петр Андреевич понимал, какое сильное влияние они окажут на Ричарда.
        «И слава богу, — думал он, — может, хоть теперь он на секунду отвлечется от своих личных амбиций и задумается, наконец, о других».
        - Петр Андреевич… — промямлил Ричард.
        - Ричард, вы должны подумать об этом сейчас. Если Анастасия уедет с вами сейчас, не пожалеет ли она о своем решении? Не будет ли винить вас во всем, не возненавидит ли? Здесь речь идет не только об осуждении общества, речь идет о разрыве с самыми близкими людьми.
        - Но я люблю ее!
        - Тогда подумайте о ее счастье, — серьезно сказал Суздальский. — Не делайте так, чтобы потом ей было больно. Отступитесь сейчас, маркиз, пока еще не слишком поздно.
        Русский гусар обрушился на французскую пехоту и встал в позицию «под ферзя».
        - Уже слишком поздно, князь, — ответил Ричард, выводя ферзя из-под удара. — Так же как вам поздно пытаться вырвать у меня победу. Мы любим друг друга, наши чувства взаимны.
        «Мы любим друг друга, наши чувства взаимны! — в бешенстве повторил про себя молодой князь. — Балбес! Как старый шарманщик, заладил единственную мелодию и не желает задуматься ни о чем более. Других людей для него просто не существует! Только он и Анастасия. И пускай Петербург утонет в крови из-за его пустой прихоти — ему не будет до этого ровным счетом никакого дела: они с Анастасией уедут в Англию, подальше от этих неурядиц.
        Впрочем, не так ли ведут себя все влюбленные? Не мыслят ли они категориями „мы“, то есть я и она, и „они“, то есть весь остальной мир? Два любящих человека ради своей любви готовы забыть обо всех на свете, предать своих близких, друзей, соотечественников — только чтобы быть вместе. Вспомним о Елене Прекрасной и царевиче Парисе, из-за любви которых погибли десятки тысяч людей. Они страдали, переживали, им было жаль. Но они не сделали ничего, чтобы остановить это кровопролитие. Так можно ли ожидать этого от Ричарда?» — думал Петр Андреевич.
        И все же в последний раз он попытался воззвать к рассудку друга:
        - Если вы оставите ее сейчас, ей будет больно. Но ей будет во сто крат больнее, когда она потеряет всех, кого любила.
        - А как же я?
        - Вы один собираетесь заменить ей всю семью? — взорвался Суздальский. Большого труда ему стоило не срываться на крик. — Не много ли вы на себя берете? Вы молоды, вам двадцать лет. Не остынут ли ваши чувства?
        - Никогда, — отрезал Ричард, — это так же невозможно, как вам победить в этой партии.
        - Стало быть, это возможно. — Фельдмаршал Кутузов снес с доски собор Парижской Богоматери. — Шах и мат, маркиз.
        Глава 10
        Княгиня Марья Алексеевна в быту
        Бог справедлив, и мстит Он за невинных.
Уильям Шекспир
        В доме Ланевских все смешалось.
        Для их дома это было уже делом обыкновенным, и все почти к этому привыкли, однако теперь горе, которое обрушилось на княжескую семью, было самым страшным, которое только могло произойти.
        Третьего дня Софья ушла в церковь и сильно задержалась. Когда она наконец вернулась в дом, молча прошла в свою спальню. Тщетно князь с княгиней пытались дознаться у нее, что случилось. Она сидела на кровати, глядела прямо перед собой и не произнесла ни единого звука. Никакие слова, никакие просьбы, ни объятия и ласки матери, ни требования отца не возымели ровным счетом никакого действия: княжна продолжала сидеть неподвижно, словно бронзовая скульптура. Ее остекленевший взгляд замер.
        Софья не вышла к ужину.
        Когда Мария пришла к ней в спальню, даже с ней — с лучшей подругой, со своей любимой сестрой, которой Софья поверяла все тайны, — она не стала говорить. Она не отказывалась, не просила оставить ее в покое. Она не плакала и не обнимала Марию, как делала это всегда, когда ей было тяжело.
        Княжна оставалась в том же положении и с тем же отсутствующим выражением смотрела прямо перед собой.
        Она не притронулась к еде, которую принесли к ней в спальню. Когда Людмила, горничная, пришла помочь ей раздеться, Софья молча сняла с себя всю одежду и легла спать. Утром княжна не спустилась к завтраку. По словам Людмилы, барышня неподвижно лежала в постели, устремив взгляд в балдахин, и не отвечала.
        Софья, всегда такая эмоциональная и разговорчивая, теперь закрылась в собственной спальне, никого не желала видеть и, казалось, перестала воспринимать окружающую действительность.
        Автор данного повествования не станет обременять Читателя своими домыслами о том, что творилось в голове княжны, однако следует лишь заметить, что какая-то часть души Софьи умерла с последним ее визитом в церковь. Все чистое, непорочное и жизнерадостное, что в ней было, было разрушено в одночасье, вырвано с корнем, осквернено и погублено. В один короткий миг вся наивность, девичья беззаботность, столкнувшись с суровой действительностью, вылетела из сердца Софьи, как душа вылетает из умершего тела. Внешне это была та же княжна Ланевская, любимая дочь, покорительница гусарских сердец, но внутренне она успела превратиться в дряхлую разбитую старуху, чуждую мирских радостей и забав.
        То, что она представляла себе, то, о чем мечтала так долго, то, чего ждала и боялась… произошло? Вместо первой брачной ночи, вместо мягкого супружеского ложа, вместо ее любимого Дмитрия — ее взял мерзкий старик на холодном каменном полу. И где взял? В церкви — прямо у алтаря! Она не вырывалась и не кричала — до такой степени ее поразило происходящее, что она тихо плакала, пока этот безбожник утолял свою изголодавшуюся, потрепанную временем плоть. Софья плохо помнила, как это происходило, как долго это продолжалось. Она была бы рада забыть это совсем — но увы! Такого забыть невозможно.

* * *
        Ланевские послали за доктором. Осмотрев больную, он сказал, что видных признаков болезни княжна не выказывала, но, судя по всему, перенесла тяжелейшее душевное потрясение. Врач прописал Софье покой и посоветовал близким окружить ее теплом и заботой. Больше он ничего не мог сделать.
        Княжна по-прежнему отказывалась есть и не разговаривала, однако изредка пила воду. По совету врача ей стали давать бульон, и она его пила.
        На третий день, вернувшись из Москвы, к Ланевским приехала Марья Алексеевна. Племянница рассказала тетушке о недомогании дочери, и княгиня пошла к ней в спальню. Выйдя оттуда через сорок минут, Марья Алексеевна строго-настрого запретила кому-либо заходить в комнату к Софье и сама носила больной бульон и ухаживала за ней. Все время княгиня провела с ней и покинула ее лишь поздним вечером, когда княжна уснула.
        В эту ночь Марья Алексеевна осталась в доме Ланевских, а утром — чуть свет — снова пошла в спальню к Софье. Никому, даже Анне Юрьевне, она не позволяла ни под каким предлогом входить туда и сама отнесла ей бульон и еду: Софья согласилась поесть.
        - Как она? — спросила Анна Юрьевна.
        - Лучше, — ответила Марья Алексеевна.
        - Она что-нибудь сказала?
        - Да, — с чрезвычайной суровостью в голосе произнесла княгиня, — она сказала.
        - Можно я пойду к ней? — попросила Анна Юрьевна.
        - Нет, Анна, нельзя, — отрезала Марья Алексеевна.
        Первый, кого княгиня пустила к Софье, был доктор. Осмотрев больную, он констатировал, что ей значительно лучше.
        - Но что с ней случилось? — спросил Михаил Васильевич.
        - Этого я не знаю, — сказал врач, — но мне кажется, что, если вы желаете, чтобы ваша дочь скорее поправилась, вам не следует донимать ее расспросами. Что бы ни произошло, это было для нее сильнейшее потрясение, которое оставило серьезную душевную травму. Будет лучше, если вы не будете заставлять ее лишний раз вспоминать о ней.
        - Итак, — произнес Ланевский, когда врач ушел, — теперь, когда Софьюшке лучше, мы с Анной можем ее увидеть, Марья Алексеевна?
        - Я сама скажу, когда будет можно, — твердо ответила княгиня. — Но вот что. Доктор прав. Даже в мыслях не держите о чем-либо ее спрашивать, слышите? Я вам запрещаю.
        - Бабушка, но что с ней могло произойти? — воскликнула Мария.
        - Маша, это оставь, — сказала княгиня. — Ты любишь Софью?
        Княжна кивнула.
        - Тогда не спрашивай. Никогда об этом ее не спрашивай: ни теперь, ни потом.
        - Марья Алексеевна, но мы за нее очень волнуемся, — произнесла Анна Юрьевна.
        - Тогда позвольте ей успокоиться. И ведите себя так, как раньше. Любите ее, окружите ее заботой. Старайтесь развеселить ее.
        - Хорошо, — кивнула Анна Юрьевна.
        - И вот еще что, — вспомнила Марья Алексеевна, — Митю Воронцова нужно с Кавказа вернуть.
        - Но как? — спросил Михаил Васильевич.
        - А кто у нас князь Ланевский, придворный, государственный человек? — спросила княгиня.
        - Но ведь сам император поручил ему отправиться на Кавказ, — напомнил Ланевский.
        - Значит, теперь вы попросите его вернуть Дмитрия в Петербург, — отрезала Марья Алексеевна. — Пусть служит здесь да почаще у вас бывает.
        - Вы хотите, чтобы я просил государя об этом? — удивился Михаил Васильевич.
        - Миша, вы же придворный.
        - Марья Алексеевна, но я к военным делам не имею отношения.
        - Если вас заботит судьба Софьи…
        - Конечно заботит!
        - Тогда немедленно отправляйтесь в Зимний и просите императора вернуть Дмитрия Воронцова в столицу! — потребовала Марья Алексеевна и повернулась к Марии: — Скажи, Маша, он ей писал?
        Мария медлила с ответом.
        - Не тяни! — воскликнула княгиня. — Это важно.
        - Один раз, — сказала Мария, — после дуэли. Он просил прощения за свой поступок и прощался.
        - Он писал, что любит ее? — спросила Марья Алексеевна. — Писал или нет?
        - Нет, он писал, что ему бесконечно жаль того, что он сделал. Он писал, что теперь, когда судьба отправляет его так далеко, туда, откуда он может не вернуться, Софья должна забыть о нем.
        - Что ж, благородно, — заметила княгиня. — Так пусть теперь напишет, что вернется.
        - Бабушка? — Мария с непониманием посмотрела на княгиню.
        - Напиши ему, что Софья сейчас, как никогда, нуждается в его поддержке и его любви. Если он добивался ее, если он стрелялся ради нее и убил из-за нее на дуэли своего лучшего друга, если ему дорога Софья — пускай пишет ей каждый божий день. Ты поняла?
        - Да, бабушка.
        - Ступай писать.
        - Тетя… — произнесла Анна Юрьевна, и княгиня повернулась к ней:
        - Так, Анна, а ты купи дочери новое платье и украшений каких-нибудь.
        Тем же вечером Анна Юрьевна и Мария сидели в гостиной, когда туда вошла княгиня Марья Алексеевна и с ней — Софья. На лице последней не было радости, однако оно уже не было таким отрешенным, как раньше.
        - Софьюшка! — воскликнула Анна Юрьевна, увидев дочь. Ланевская укрыла дочь в своих объятиях и крепко ее поцеловала. — А ты знаешь, пока ты болела, я купила тебе подарок.
        Княгиня сказала Порфирию, чтобы принес коробку, которую она недавно приобрела. Когда он вернулся, Анна Юрьевна достала из коробки изумрудные серьги.
        - Merci beacoup, maman![66 - Благодарю, маменька! (фр.)] — поблагодарила Софья, принимая подарок.
        В гостиную вошел князь Ланевский.
        - Софьюшка!
        - Отец! — Дочь бросилась к Михаилу Васильевичу и нежно его обняла.
        - У меня к тебе радостное известие, — улыбнулся князь, — я сейчас был у государя и убедил его вернуть Дмитрия в Петербург.
        Впервые с тех пор, как это произошло, Софья хоть робко и неуверенно, но все же улыбнулась.
        Утром следующего дня князь Шаховской собирался на службу, когда к нему вошел лакей и доложил о приезде княгини Марьи Алексеевны.
        - Княгиня, рад вас видеть!
        - C’est trs bon que Vous etes ici![67 - Очень хорошо, что вы здесь! (фр.)] — сказала княгиня.
        - Чем обязан, Марья Алексеевна? — Шаховской говорил только по-русски. Княгиня это знала и заговаривала с князем по-французски специально, чтобы его подзадорить.
        - Иван Леонтьевич, разговор личный и очень серьезный. Я хочу просить вас об одолжении.
        - Марья Алексеевна, для вас — все что угодно.
        - Не спешите так говорить, князь, потому что я пришла просить вас об одном деликатном и весьма неприятном деле.
        - Марья Алексеевна, я — князь Шаховской и не бросаю на ветер слов.
        - Иван Леонтьевич, это тайна, и о ней не знает, кроме меня, никто, — осторожно начала княгиня.
        - Марья Алексеевна, я никогда не был уличен в сплетнях или длинном языке, — ответил Шаховской.
        - Моя внучатая племянница обесчещена, — медленно произнесла Марья Алексеевна.
        - Как? — удивился князь. — Этот маркиз Редсворд, он?..
        - Господь с вами, нет! — отмахнулась княгиня. — Этого еще не хватало. Я говорю о Софье, дочери Михаила Васильевича Ланевского.
        - Софья Михайловна обесчещена? Боже мой, какой позор…
        - И я пришла к вам с тем, чтобы просить вас восстановить справедливость.
        - Кто мерзавец? — осведомился Шаховской.
        - Это отец Кирилл, настоятель…
        - Господи, да как же это можно? Священник, Божий человек.
        - Она не просто обесчещена, — строго продолжала княгиня, — он взял ее в церкви, и взял силой.
        - Негодяй!
        - Иван Леонтьевич, — попросила Марья Алексеевна, — об этом знаю только я одна. Ни Миша, ни Анна не должны даже и полслова услышать об этом. Это будет слишком большой удар для родителей.
        - Я понимаю, — серьезно ответил Шаховской. — Княгиня, больше ничего не нужно мне говорить. Мерзавец получит свое сполна, я вам обещаю. Это будет устроено так, что никто никогда не узнает о трагедии, обрушившейся на вашу семью.
        - Я бесконечно вам благодарна, Иван Леонтьевич, — искренне сказала Марья Алексеевна.
        - Более не будем об этом, я все сделаю.
        - Но у меня к вам есть еще одна просьба.
        - Внимательно слушаю.
        - Этот молодой маркиз Редсворд, — княгиня вздернула бровь в знак своего пренебрежения, — он ухаживает за другой моей внучатой племянницей, Анастасией. Мои девочки и так уже натерпелись. Петр Андреевич разорвал помолвку с Марией. Софья — вы знаете. Я не хочу, чтобы еще и Анастасии было больно.
        - Я не совсем вас понимаю, — произнес Шаховской.
        - Иван Леонтьевич, этот человек принесет ей только горе, только несчастье, — твердо сказала княгиня. — Я уверена, что он, как и его отец, ни перед чем не остановится. Он совсем вскружил бедной девочке голову. Еще, чего доброго, убедит ее бежать с ним и тайно обвенчаться. Весь в отца.
        - Но что я могу сделать? — спросил князь.
        - От него необходимо избавиться, — заявила Марья Алексеевна.
        - Это не так-то легко, — заметил Шаховской. — Он не просто какой-то священник. Он сын герцога Глостера. С ним нельзя взять и разделаться. Да и с какой, собственно, стати? Он ничего не сделал.
        - Иван Леонтьевич, я не прошу, как вы говорите, «разделаться с ним», — заверила княгиня, — я хочу изолировать от него Анастасию. А лучше изолировать его самого.
        - Не могу же я на основании того, что он ухаживает за вашей внучатой племянницей, засадить его в Петропавловскую крепость.
        - Очень жаль, что не можете!
        - Даже если бы он и совершил преступление, я не стал бы сажать его в тюрьму. Случись это, британский посол выдвинет ноту протеста. А отношения между державами — сами знаете.
        - Но если бы он совершил преступление, его можно было бы выслать обратно, на свой туманный дождливый остров, — сказала княгиня.
        - Да, но он никакого преступления не совершил, — напомнил Шаховской. — И не совершит. Маркиз кажется мне честным и благородным юношей.
        - Опомнитесь, Иван Леонтьевич, он же сын Глостера! — Марья Алексеевна с отвращением произнесла это имя.
        - И тем не менее сын герцога Глостера никому не сделал ничего плохого.
        - Значит, нужно сделать так, чтобы появились основания для того, чтобы выслать его из России, — заключила княгиня.
        - Уж не хотите ли вы, чтобы я подстроил какую-нибудь гнусность и впутал в нее маркиза?
        - Иван Леонтьевич, это было бы замечательно.
        - Марья Алексеевна, но это подло. Мешать с грязью имя честного человека…
        - Мешать с грязью! — крикнула княгиня. — А его отец не смешал с грязью имя Михаила? А его отец не растоптал чувств Владимира Дмитриевича? Или вы не помните, в каком состоянии был граф Воронцов? Чуть руки на себя не наложил! Не Редсвордам говорить о чести и добром имени!
        - То был отец…
        - А этот — его сын!
        - Марья Алексеевна, я не хочу участвовать в поступке, который опорочит порядочного человека, — сказал князь.
        - Но вы же обещали сделать для меня все что угодно. Вы же не бросаете на ветер слова, — напомнила Марья Алексеевна.
        - Вы меня поймали, — мрачно сказал Иван Леонтьевич. — Но я скорее соглашусь с тем, что бросаю слова на ветер, нежели совершу подлость.
        - Сделайте так, чтобы этот мальчишка перестал ухаживать за княжной, — произнесла Марья Алексеевна.
        Глава 11
        Письмо на Альбион
        Всю жизнь не лги — и посрамится дьявол.
Уильям Шекспир
        Игра в шахматы была окончена.
        Черные выиграли. Ричард и Петр Андреевич пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим спальням.
        А за окном наступила зима.
        На столичные улицы крупными хлопьями выпал снег и быстро застелил улицы Петербурга бледным пушистым пледом. Снегопад еще не закончился, когда в библиотеку вошел старый князь Андрей Петрович.
        Суздальский размышлял.
        Ричард будет ухаживать за Анастасией, будет добиваться ее руки. Но Демидов ненавидит герцога Глостера и едва ли захочет с ним породниться. А уж Марья Алексеевна — о ней лучше и не вспоминать. Она поднимет такой скандал, что потом две империи во весь опор полетят к чертовой матери.
        Княгиня была светская дама, далекая от государственных интриг. Однако ради своей семьи, ради чести и благополучия своих близких она готова на все: даже на создание конфликтной ситуации между двумя державами.
        Вполне возможно, думал Андрей Петрович, уже сейчас она принимает меры, чтобы избавить свою семью, а заодно и весь Петербург от молодого маркиза Редсворда.
        Вряд ли кто-нибудь станет жертвовать интересами государства ради прихоти — даже ради прихоти княгини Ланской. И все же она может устроить нечто более изощренное, более коварное. Выставить Ричарда человеком бесчестным, опорочить его доброе имя — это, бесспорно, низко. Но ради своей семьи Марья Алексеевна пойдет на это: князь был в этом уверен.
        И что же в таком случае предпринять?
        Как защитить молодого наивного мальчика от грозящего ему позора?
        За позором следует унижение. А за унижением стоит бесчестие. Ричард скорее умрет, чем позволит себя опорочить.
        Это необходимо предотвратить.
        И единственный, кто может это сделать, — его отец.
        Да, думал Суздальский, пора герцогу Глостеру наконец выйти на сцену.
        В конце концов, это Уолтер украл у Володи его жену. Это Уолтер держал сына в неведении всю его жизнь. Это Уолтер позволил сыну поехать в Россию.
        «Я запретил ему ехать, но он ослушался меня», — вспоминал письмо герцога Андрей Петрович. А неужели нельзя было ограничить свободу сына экономически? Кто мешал ему перестать высылать Ричарду деньги? Кто мешал ему написать в письме правду о его происхождении?
        Но Уолтер не сделал этого.
        «Ведь слишком трудно признаться собственному сыну в своем позоре. Для наших детей мы всегда должны быть святыми. Однако всегда ли? А если речь идет об их безопасности? И о безопасности своих близких. Сохраняя молчание, позволяя Ричарду оставаться в России, Уолтер подвергает опасности не только его, но и моего сына, — думал Суздальский. — Почему я должен рисковать своим сыном только из-за того, что какой-то человек, пускай это мой близкий друг, в малодушии своем не решается признаться в своих грехах родному сыну? Тем паче что этот сын был плодом этого греха!
        Какого дьявола я должен подвергать опасности Петра Андреевича?!
        Он, черт возьми, мой родной сын!
        Умереть ради друга — благородно.
        Пожертвовать своим единственным ребенком ради чести друга — глупо, хоть и отдает романтикой. Но романтика эта уже изрядно покрыта плесенью!
        Если Ричарда обругают, а это рано или поздно произойдет, Петр Андреевич вступится за него.
        Но он не военный, он почти не умеет стрелять. И он погибнет на этой дуэли.
        Мой сын погибнет из-за того, что мой друг не нашел в себе мужества рассказать своему отпрыску тайну его рождения.
        Да я в пыль сотру и герцога, и всю Британию!»
        Андрей Петрович был в ярости.
        Но он понимал, что сам во многом виноват в этой истории. Ведь это он потребовал от сына уберечь Ричарда от дуэли.
        Ради дружбы, ради былых обещаний — старый князь презрительно улыбнулся.
        «Похоже, годы берут свое, — подумал он, — у меня совсем помутился рассудок.
        Я старый дурак, раз позволил себе толкнуть моего единственного ребенка на дуэль ради спасения репутации человека, который не больно-то ей дорожит.
        Женившись на „Хелен Смит, девушке из народа“, Уолтер не думал о своей репутации. Он думал лишь о собственных чувствах.
        А мои чувства, чувства отца, — это почему-то в расчет не идет».
        - Довольно, Уолтер, — мрачно произнес старый князь. — Пора признаться в своих грехах и покаяться. Не должны другие расплачиваться за них кровью.
        Он сел за стол и начал писать письмо, адресованное герцогу Глостеру.
        Кончив, он перечитал его и запечатал.
        Андрей Петрович уже хотел кликнуть Луку, но снова задумался.
        А ведь он-то виноват не меньше самого герцога. Ведь это он скрыл правду от петербургского света. Он столько лет хранил в тайне эту историю. И теперь, когда истина стала известна всем, он винит во всем своего друга.
        А пострадает-то Ричард. Бедный мальчик, он ведь ни в чем не виноват. Его не спрашивали, хочет ли он родиться на свет от этих родителей. Его вообще не спрашивали, хочет ли он родиться. Он благородный и образованный юноша. И, как любой другой в его возрасте, он влюбился. Но, как назло, влюбился в дочь злейшего врага своего отца.
        «И ведь это я, — думалось князю, — потворствовал Ричарду. Это я привез его в Москву и после пришел с ним в гости к Марье Алексеевне. Это я способствовал развитию их любви, любви, которая не может закончиться удачно… закончиться. — Князь снова улыбнулся. — Все дело в том, что эта любовь закончится. Иначе история повторится.
        Однако не слишком ли поздно я пытаюсь все исправить? Ричард уже влюблен.
        Нет, слишком поздно будет, когда я буду стоять над гробом своего сына. Я не могу этого допустить».
        Князь убрал письмо для герцога Глостера в конверт, прижег его сургучом и приложил фамильной гербовой печатью. На фамильном гербе когда-то доблестного воинского рода был изображен волк. Это животное олицетворяло всю сущность Суздальского нрава.
        Волк — это тихий обитатель русского леса, живущий по законам леса и свято охраняющий эти законы. Каждый охотник знает, что волк, если он сыт, никогда не причинит вреда человеку. Но спаси Господь того безумца, который посмеет посягнуть на священное волчье логово, ибо ни ружья, ни храбрость, ни сам дьявол его не спасут.
        Глава 12
        Визит чуждого влюбленного
        Чем жарче пламень, тем он глубже скрыт.
Уильям Шекспир
        Пришел декабрь, и зима наконец-то получила законное право пронзить морозом и ледяным ветром русскую столицу.
        В то утро княжна Мария Михайловна Ланевская сидела в гостиной совсем одна и писала портрет Петра Андреевича Суздальского — она уже в тысячный раз писала его и всякий раз выбрасывала, сделав последний штрих.
        В дверь кто-то осторожно постучал.
        - Oui, — произнесла Мария ровным, спокойным голосом.
        Кто-то с той стороны неспешно начал опускать ручку, точь-в-точь как это делал молодой Суздальский, и Мария с надеждой подумала: «Ах, если бы это был Петр Андреевич!» Княжна представила себе, как он войдет и посмотрит на нее, как всегда, спокойно и слегка насмешливо. Она поздоровается с ним, однако он ей не ответит, но будет стоять с серьезным видом, как в тот, последний раз. Она предложит ему присесть, он согласится, сядет, но тут же вскочит и наконец заговорит. Он конечно же скажет ей: «Мария, я был ослом! Нет, хуже, я был слепым безумцем». Она, не отвечая, будет продолжать писать его портрет. Он снова сядет. А она с любовью закончит картину и влюбленным взглядом посмотрит на него. «Что вы рисуете, ma chre?» — спросит он. Она промолчит. Тогда князь встанет и обойдет ее кресло сзади, чтобы увидеть рисунок. И, увидев, он непременно бросится к ее ногам, умоляя простить и стать его женой.
        Дверь открылась.
        Какая жалость, что на пороге оказался Балашов.
        - Роман Александрович, — произнесла Мария и поспешила спрятать рисунок, — вы, вероятно, chez mon pre mais il est parti а le palace d’hier.[68 - К моему отцу, но он уехал в Зимний дворец (фр.).]
        - Marie, — покачал головой Роман, — je suis trs heureux que vous etes ici, la seul.[69 - Мария, я рад, что здесь вы, одна (фр.).]
        - Pour qoi?[70 - Почему? (фр.)]
        - Parce que… — Роман запнулся. Он взглянул в ясные зеленые глаза княжны, которые смотрели на него приветливо и гостеприимно. Мария была рада визиту Балашова, ведь он был лучшим другом Суздальского. — Parce que j’ai voulu de vous voir.[71 - Потому что… потому что я хотел увидеть вас (фр.).]
        - Moi?[72 - Меня? (фр.)] — слегка удивилась княжна.
        - Oui, Marie[73 - Да, Мария (фр.).]. — Балашов едва не сказал, что он был бы готов видеть ее каждый день, однако понимал всю неприличность подобного заявления.
        Говоря по совести, Роман не слишком понимал, зачем он пришел. Конечно, в свете последних событий он, страстно влюбленный в Марию, обрел давным-давно угасшую в потаенных уголках его сердца надежду. Однако не мог же он в самом деле напрямую говорить об этом княжне, которая страдала из-за разрыва с Петром Андреевичем, лучшим другом Романа.
        - Mais pour qoi?[74 - Но почему? (фр.)] — произнесла она в непонимании.
        - Pardonez-moi, Marie, — в смятении отвечал Роман, — je dois de partir.[75 - Простите меня, Мария… я должен идти (фр.).]
        Роман поспешил ретироваться.
        «Зачем он приходил? — в недоумении думала Мария. — Он сказал, что хотел видеть меня. Mais por qoi? И отчего после этого законного вопроса он ушел?»
        В отличие от своей младшей сестры, Мария была девушкой проницательной.
        «Так, стало быть, он в меня влюблен! — Осознание этого нельзя сказать чтобы было княжне неприятно, однако преизрядно ее сконфузило. — Так вот почему Петр Андреевич отступился от меня! Роман его лучший друг — и князь не мог сделать его несчастным… он пожертвовал своей любовью, нашим счастьем ради Романа…»
        В глубине души Мария понимала, что, если бы Петр Андреевич любил ее по-настоящему, он непременно женился бы на ней. Однако нельзя корить восемнадцатилетнюю девушку — да к тому же влюбленную — за то, что она идеализирует своего кумира. И потому мы простим Марии ее заблуждение, что при разрыве Петр Андреевич поступил самоотверженно и благородно — за что она еще сильнее стала его любить.
        Глава 13
        Разоблачение
        Измена нам в наследство не дается.
Уильям Шекспир
        В то утро Ричард получил письмо от князя Шаховского.
        Иван Леонтьевич выражал искреннюю радость о возвращении Редсворда в столицу и с нетерпением ждал его к себе.
        «Ты должен ехать ко мне немедленно, как это прочитаешь. Я расскажу тебе всю правду, которую скрывают от тебя», — писал князь.
        Едва закончив чтение, маркиз велел подать ему коня.
        Иван Леонтьевич был мрачен, словно ворон. Его тяжелые шаги громом разносились по гостиной, словно смертельные приговоры во времена Великой французской революции. Князь Шаховской был тверд и непреклонен. Он жестко посмотрел на Ричарда, вошедшего к нему.
        - Иван Леонтьевич, я получил ваше письмо.
        - Садись. — Князь указал ему на кресло.
        Редсворд сел, однако Шаховской продолжил стоя:
        - Ты должен знать то, что знаю я. История покажется неправдой, но поверь, я никогда не лгал: не стану и теперь.
        - Боюсь, я не совсем вас понимаю, — взволнованно ответил ему Ричард.
        - Так слушай. — Иван Леонтьевич продолжил громовою поступью ходить в просторном зале. — Отец твой, герцог Глостер, был близким другом графа Воронцова. Увы, случилось так, что он влюбился в супругу Владимира, Елену Семеновну.
        - Покойную графиню Воронцову?
        - Она ответила взаимностью ему. Он вернулся в Англию. Спустя три месяца Елена пропала. Примерно в то же время герцог женился на девушке из народа. И спустя всего полгода у них родился ты.
        Ричард молчал, пытаясь уловить связь.
        - Как зовут твою мать? — спросил Иван Леонтьевич.
        - Хелен Редсворд, герцогиня Глостер.
        - А по-русски Елена. А деда твоего, ее отца, как звали?
        - Саймон… — произнес Ричард.
        Он понял. Теперь ему все было ясно. Теперь он наконец узнал, за что весь свет так ополчился на него. Ведь он сын графини Воронцовой, которая, сбежав от мужа, без развода, уехала в другую страну и вышла замуж там. А он, Ричард, который всю жизнь гордился своим происхождением, бастард.
        - Нет, — покачал головой маркиз. — Этого не может быть. Я… мой отец. Нет! А как же Владимир Дмитриевич? Он принимал меня в своем доме, словно близкого родственника.
        - В какой-то степени так оно и есть, — мрачно заметил Шаховской.
        - Но князь Андрей Петрович, — не сдавался Ричард. — Он ничего мне не сказал. Почему?
        - Герцог был его другом.
        - Но это ведь не причина. Он принимал меня и оберегал, словно собственного сына.
        - Елена была его крестница, — сказал Шаховской. — Андрей Петрович любил ее, как собственную дочь. Конечно, ты для него как родной.
        В ужасе от услышанного, Ричард выбежал из дома Шаховского, сел на коня и помчался обратно — к Конногвардейскому бульвару. Уже поднявшись на крыльцо, он развернулся и пошел прочь. Ричард не знал, куда он идет и что ему теперь делать. Он был совершенно один в незнакомом городе, городе враждебном, полном врагов и злоязычников. И этот город — северный и мрачный — не смог покорить сам Наполеон!
        Всю свою жизнь Ричард безмерно гордился своим высоким происхождением. Он сын герцога Глостера, двоюродного дяди королевы. Теперь же он знал правду о себе, и эта правда заключалась в том, что его мать изменила своему законному мужу, а плод этой измены есть он, Ричард.
        Бастард!
        Как раньше Ричард презирал людей, которые родились вне брака! Он смотрел на них свысока, жалостливо и снисходительно. Теперь же выходит, что он сам такой же, как они, незаконнорожденный ребенок…
        Был поздний вечер, когда Ричард вернулся на Конногвардейский бульвар.
        Ему было тяжело и хотелось поговорить. Ричард пошел в библиотеку, там горел камин. Вся комната была затянута густым дымом. Редсворд уже хотел было кричать «Пожар!», когда почувствовал, что дым отдает табачным ароматом. Приглядевшись, маркиз увидел, что в кресле сидел Петр Андреевич и курил трубку.
        - Это вы, — обрадовался Ричард, — я рад, что встретил вас здесь.
        - Добрый вечер, маркиз, — улыбнулся молодой князь и кивнул на кресло подле камина.
        - Я вам не помешаю? — спросил Редсворд, прежде чем сесть.
        - Нисколько, — покачал головой Петр Андреевич.
        - Мне казалось, вы думаете о чем-то личном.
        Но молодой князь лишь вновь улыбнулся и произнес:
        В густом тумане одиноко утопая,
        В дыму табачном предугадывая жизнь,
        Я дифирамбы грустно сочиняю
        И славлю гордость, благородство, героизм.
        Пустые звуки, глупости, бравада
        Понятья те для нынешнего века,
        Где честь — необъяснимая шарада
        Для разума и дела человека.
        - Пушкин? — уточнил Ричард.
        - Суздальский, — поправил Петр Андреевич и улыбнулся.
        - Вы правда так думаете? — серьезно спросил маркиз. — Что в наши дни не осталось людей чести?
        - Увы.
        - Но как же ваш отец, как же Владимир Дмитриевич?
        - У моего отца много тайн, — задумчиво произнес молодой князь. — Что же до Воронцова — здесь я с вами согласен. Но он единственный человек, которого я знаю, кто в любой ситуации поступал как должно поступить.
        - И поэтому он несчастен, — сказал Ричард.
        - Нет, маркиз, вы заблуждаетесь. Человек чести не может быть несчастен.
        - Сегодня я был у Шаховского. — Редсворд запнулся, подбирая слова. — Он все мне рассказал. Вы знали правду обо мне, Петр Андреевич?
        - Я знал, маркиз, — серьезно ответил Суздальский.
        - И ничего мне не сказали?
        - Я дал слово до срока сохранить эту тайну.
        - Но я думал, что мы с вами друзья.
        - Так и есть, — сказал Петр Андреевич, — но и друзьям порой приходится лгать — ради их же собственного блага.
        - Но вы держали в секрете тайну моего рождения — мою тайну! — воскликнул Ричард.
        - Маркиз, я это делал, чтобы вас же уберечь.
        - От чего? — в недоумении произнес Редсворд. — Впрочем, не важно. Что мне теперь делать?
        Вопрос прозвучал неуверенно, устало и как-то беспомощно. Петр Андреевич взял своего друга за руку и крепко сжал ее своей стальной ладонью. Ричарду сделалось больно.
        - Собраться, Ричард, — твердым голосом сказал Петр Андреевич, — не смейте унывать!
        - Но мой отец… но я же бастард…
        - Отставить эти сопли! — резко оборвал Петр Андреевич. — Вы что, забыли? Вы сын герцога Глостера. А стало быть, вы не можете быть бастардом — по рождению. Вы его сын, единственный наследник.
        - Но моя мать…
        - Ричард, право, хватит! — Молодой князь, кажется, был рассержен. — Вы дворянин, а ведете себя как кисейная барышня. Это вам не к лицу, маркиз!
        - Теперь я должен уехать из России, — обреченно склонил голову Ричард.
        - Уехать означает сдаться, отступить. Это, маркиз, как-то мелко, не по-мужски.
        - А что вы предлагаете? Остаться?
        - Уехать вы всегда успеете, маркиз, — успокоил друга Петр Андреевич. — Но что вы скажете, если оставите здесь любовь всей своей жизни?
        Возможно, Петру Андреевичу и не следовало говорить этих слов, ведь он не знал, к каким последствиям они могли привести. Но, привыкший говорить правду, он не мог сказать что-то другое.
        Ведь те беды и несчастья, которые готовы были обрушиться на Суздальских из-за молодого маркиза, казались молодому князю разумной платой за счастье своего друга. Петр Андреевич знал, что он рискует.
        Он понимал, что ради Анастасии княгиня Марья Алексеевна будет готова выписать Бориса из полка обратно в Петербург. Он понимал, что дуэль — если таковая случится — может стоить ему самой жизни. И все же Петр Андреевич был твердо уверен, что любовь — высшее благо и ради нее возможно пожертвовать жизнью.
        Ведь где-то в глубине своей души Петр Андреевич все же любил, хоть и самому себе в этом не признавался.
        Глава 14
        Столкновение
        - Не червь ли в вашей розе, Сомерсет?
        - Не шип ли у твоей, Плантагенет?
        - Да, тонкий, острый, чтоб стоять за правду.
        Твою ж неправду пожирает червь!
Уильям Шекспир
        Весь вечер и следующим утром князь Шаховской мерил шагами гостиную собственного дома. Что он наделал? Он рассказал мальчику — наивному честному мальчику — позорную, постыдную правду его рождения.
        И с какой целью? Чтобы он перестал ухаживать за Анастасией. Но не слишком ли он оказался жесток к несчастному юноше, который, в конце концов, не сделал ничего дурного, за исключением того, что появился на свет при столь неприличных обстоятельствах? За это его могла упрекнуть Марья Алексеевна, но Иван Леонтьевич был слишком добр.
        Так зачем же?
        Генерал от инфантерии Шаховской принадлежал к числу редких людей, которые сначала думают, а уже потом действуют, и притом очень уверенно. Он обещал княгине Марье Алексеевне, а слово свое Шаховской ценил превыше всего на свете. К тому же роман Ричарда и Анастасии, каким бы он ни был страстным, не смог бы — Иван Леонтьевич был в этом уверен — принести молодым людям счастье.
        И все же вмешиваться, и притом так грубо, было очень гадко, думал князь, барабаня каблуками по паркету своей гостиной.
        Внезапно открылась дверь, и без доклада вошел князь Андрей Петрович. Суздальский двигался быстро и очень уверенно. Остановившись в нескольких шагах от Шаховского, он грозно посмотрел на него и пророкотал:
        - Ты посмел открыть мальчику тайну его рождения!
        - Андрей Петрович, я лишь рассказал ему то, что знал, — покачал головой генерал.
        - А кто тебя об этом просил, Иван Леонтьевич? — гневно осведомился Суздальский. — Уж не княгиня ли Марья Алексеевна?
        - Андрей Петрович, княгиня не имеет к этому никакого отношения, — спокойно произнес Шаховской. Хоть он и клял Марью Алексеевну за ее просьбу, но предпочитал делать это наедине с собой. Вовлекать же женщину в любую распрю — даже буде она там замешана — генерал считал поступком бесчестным.
        - Стало быть, — заключил Суздальский, — ты действовал по своему разумению.
        - Так точно, — подтвердил Шаховской.
        - А знал ли ты, что мальчик находится в России под моим покровительством?
        - Я это знал, Андрей Петрович, — твердо произнес Иван Леонтьевич.
        - Тогда какого черта ты все ему рассказал, втайне от меня? — Андрей Петрович нахмурил свои волчьи брови.
        - Мне необходимо, чтобы мальчик срочно покинул Россию, — ровным голосом ответил генерал, — и я решил, что вы вряд ли станете мне помогать.
        - Ты что же, решил все вместо меня?
        - Я председатель генерал-аудиториата, — напомнил Шаховской, — и вполне могу сам принимать решения.
        - Решения, не угодные мне? — В выцветших глазах Суздальского зажглись опасные огоньки.
        - Различные решения, — сухо сказал Иван Леонтьевич.
        - Ты что, Шаховской, войну мне решил объявить? — прорычал старый князь.
        - Видимо, наши с вами интересы расходятся, — резко ответил Иван Леонтьевич.
        - Ты забыл, с кем разговариваешь, Шаховской. — Выцветшие глаза Андрея Петровича уже не тлели слабыми угольками, но разгорелись в испепеляющее адское пламя. — Когда один князь идет войной на другого, льется кровь.
        - В таком случае, Андрей Петрович, — генерал встретил взгляд старого князя, — я велю усилить караулы.
        Суздальский угрожающе зарычал и сделал шаг в сторону Шаховского, которому немалых усилий стоило остаться на своем месте.
        Война была объявлена, хотя ни один из ее участников не был в ней заинтересован. Причиной всему стала прихоть одной очень авторитетной дамы — как это часто бывает, как оно было в Троянскую войну. И теперь, когда лицом к лицу сошлись Гектор и Ахиллес, все министерства, весь двор и весь генералитет ждало разделение на два противоборствующих друг другу лагеря.
        Всю следующую неделю по Петербургу вместе с пургой гуляли слухи о ссоре Суздальского с Шаховским. И каждый, кто узнавал о ней, решал для себя, чью сторону он примет в этом противостоянии. Такие столкновения интересов великих вельмож не были в свете редкостью, и те, кто попрозорливее, научились извлекать из них выгоду для себя. Остаться в стороне было неприлично, постыдно и просто-напросто глупо. И посему каждый по своему разумению вставал под знамена одного из князей.
        Кому-то удавалось извлечь из этого столкновения выгоду, а кого-то столкновение опрокидывало с былых высот. Так, во время этой междоусобицы министр финансов Егор Францевич Конкрин упрочил свои позиции, а генерал-лейтенант Павел Петрович Турчанинов, сторонник Шаховского, напротив, был вынужден подать в отставку.
        Шаховской, авторитет которого в армии был почти безграничным, без особого труда заручился поддержкой нескольких видных генералов, которые недолюбливали Суздальского, почитая его брюзгой, ретроградом и самодуром.
        Суздальский в свою очередь нашел себе верных сторонников в Министерстве иностранных дел и Министерстве финансов.
        Военные принимали сторону генерала, чиновники — отставного министра.
        Единственным, кто воздержался от участия в этой распре, был граф Александр Христофорович. Преданный Отечеству, государю и своему делу, он был единственным высокопоставленным лицом в Петербурге, кто видел в разладе между князьями угрозу для благополучия страны.
        9 декабря 1837 года напряжение достигло предельной точки. Государство было готово разложиться на два открыто противостоящих друг другу лагеря. Заседания кабинета министров заканчивались ссорами, взаимными оскорблениями и вызовами на дуэль.
        Когда ситуация достигла предела, граф Александр Христофорович явился в кабинет к императору и имел с ним длительный разговор за запертой дверью.
        На следующий день князь Шаховской прибыл в Зимний: ему было назначено на два.
        Императорский кабинет был для Ивана Леонтьевича местом привычным. И все в нем было как всегда:
        массивный стул, дубовый стол, перед ним два кресла и государь, стоящий у окна. Вот только, против обыкновения, он был не один. В одном из кресел расположился князь Андрей Петрович.
        - Господа, — произнес император плавно, — вы, право, заигрались. Ваши козни друг другу переходят всяческие границы.
        Он с укором посмотрел на князей. Шаховской задумчиво изучал занавеси, тогда как Суздальский невозмутимо смотрел на государя. Спокойствие Андрея Петровича было императору крайне неприятно, и он неодобрительно покачал головой. Но Суздальский не изменил позы, лицо его осталось неподвижно, он даже не моргнул.
        - И долго вы планируете продолжать этот фарс? — поинтересовался император.
        - Продолжать эту глупость, ваше величество, — произнес Шаховской, — не имеет никакого смысла. Это безумие. И я готов протянуть Андрею Петровичу руку примирения.
        Шаховской посмотрел на Суздальского, но тот, казалось, не замечает его присутствия.
        - То, во что вылилась наша размолвка, — действительно досадное недоразумение, — согласился старый князь. — Однако я считаю поведение Шаховского низким и недостойным.
        - Вот как? — вздернул брови император.
        - Полагаю, причины нашего несогласия известны, — сказал Суздальский.
        - Известны, Андрей Петрович. И это возмутительно. Почему я, российский император, вместо того чтобы заниматься государственными делами, должен мирить своих приближенных? Почему я должен вникать в суть ваших состязаний в праве влияния на судьбу какого-то мальчишки?
        - Отец этого мальчика мой друг, — спокойно заметил Суздальский. — И этот отец приходится двоюродным дядей королеве. Когда Ричард вырастет, он займет видный пост и будет влиять на судьбу Британии. И что же он будет думать о России? В скором времени он вернется домой — я написал герцогу письмо, в котором потребовал этого. Но пока мальчик в Петербурге, он живет в моем доме и находится под моим покровительством. И я не позволю, чтобы кто бы то ни было порочил в его глазах доброе имя родителей и распускал слухи о его происхождении.
        - Я, кажется, не заслужил подобного упрека, — сквозь зубы произнес Шаховской. — Я никогда не распускал никаких слухов и…
        - Помолчи, — перебил Суздальский.
        - Андрей Петрович, вы не правы, — покачал головой император. — Герцог Глостер женился на супруге графа Воронцова — без развода. Он опозорил честь русского дворянина, приближенного ко двору моего брата. И вы — Андрей Петрович, вы — сказали Александру Павловичу, что герцогиня Глостер не та, кто она есть на самом деле. Вы солгали.
        - Я предотвратил конфликт между державами, — невозмутимо отозвался Суздальский.
        - Не вам решать, что должен делать император, — грозно сказал Николай. — Вы должны были, вернувшись в Россию, подробно изложить все без искажений. И император должен был вынести решение. Но вы солгали. Прошло больше двадцати лет, и я не желаю сейчас это вспоминать. Однако в свете последних событий я должен что-то сделать.
        Государь выразительно посмотрел на Суздальского. Тот слушал, просто слушал, без эмоций.
        - Сегодня же, вернувшись домой, вы объявите своему гостю о его немедленном возвращении в Британию, — заявил Николай.
        - Я этого не сделаю, — невозмутимо ответил Андрей Петрович.
        - Что?! — воскликнул император.
        Он не привык, чтобы ему перечили — тем более столь безапелляционно. Николай в гневе смотрел в выцветшие глаза старого князя и ощущал одновременно негодование и смятение. Он государь, самодержец. Он вершит судьбы народов, он ежедневно принимает решения, которые влияют на судьбу огромной страны. Но он не в силах заставить своего приближенного исполнить царскую волю. Как же это возможно? Николай нахмурил брови, он был крайне недоволен ответом. И главное, он не мог понять, как смел Суздальский отказаться. Но, заглянув в эти пустые, ничего не выражающие, волчьи глаза, император вдруг понял: Андрей Петрович его не боится. Он богатый и знатный вельможа. Он уже не состоит на службе. Он не стремится быть при дворе. Мнение света для него пустой звук. И он стар — слишком стар, чтобы чего-то бояться.
        - Вы хотите ослушаться моего решения? — грозно спросил Николай.
        - А что мне предлагается? Отказать от дома мальчику, которого ненавидит весь Петербург, мальчику, которому я обещал свою защиту и поддержку. Я скорее отправлюсь в Сибирь, чем сделаю это, — уверенно сказал Андрей Петрович.
        - Вы считаете себя неуязвимым, Андрей Петрович, — медленно и четко произнес император, — но не забывайте, что и у вас есть слабое место. Ваш сын, помнится, недавно стал надворным советником — самое время, чтобы отправить его куда-нибудь. Например, в Турцию.
        - Если на то воля государя, то почему бы и не отправить? — согласился Суздальский, махнув при этом рукой в знак полного своего безразличия.
        - Ваше величество! — вмешался Шаховской. — Но ведь Турция сейчас не самое безопасное место для…[76 - Автору прекрасно известно о том, что в Турции в 1837 году не было ни революции, ни гражданской войны. Однако некоторые перемены в государстве происходили. Там усиливалось британское влияние, а всякому известно, что в любой точке Европы и на Ближнем Востоке в то время британские интересы всегда сталкивались с российскими. Британское влияние на пашу привело к конфронтации Стамбула с Петербургом, которая вылилась в Крымскую войну.]
        - Я тоже так думаю, — кивнул Николай, — разумеется, если Петр Андреевич откажется от оказанной ему чести…
        - Мой сын примет любое назначение, — перебил Суздальский.
        - А этот мальчишка, маркиз Редсворд, уедет из России в скором времени, — закончил император. — А что до вас, Андрей Петрович, мне как раз нужно отправить в Индию посла. Это должен быть человек опытный, очень уверенный и очень сильный. У меня нет лучшей кандидатуры на этот пост, чем вы.
        - Но местный климат, ваше величество… — снова вмешался Шаховской.
        - Иван Леонтьевич, вы свободны, — властно произнес государь.
        Он подождал, пока Шаховской скроется за дверью, затем сел в кресло против Суздальского и сказал:
        - Вы столько лет служили России. Еще при моей бабушке, еще при моем отце. Вы были одним из самых могущественных политиков Европы. Но ваше время кончилось, Андрей Петрович, вы отжили свой век.
        - Век еще не отжил, — возразил старый князь и улыбнулся.
        Николаю стало не по себе от этой уверенной и дерзкой иронии, которая проскальзывала в тоне Суздальского, его оскале и глазах. Он был император, но при этом почти вдвое моложе старого князя.
        Андрей Петрович смотрел на него не как на всемогущего государя, но как на человека, одного из тех, кто на его памяти садился на трон. Андрей Петрович жил и стал известным еще до рождения Николая. Он видел, как одна эпоха сменяет другую. Он неоднократно наблюдал, как скипетр и держава кочуют из рук в руки, как происходит становление царя. И он знал, что даже самые суровые государи рано или поздно умирают, умирают точно так же, как и все остальные. И в смерти их нет ничего особенного, жизнь не останавливается и мир не рушится — все идет своим чередом. Le roi est mort, vive le roi![77 - Король умер, да здравствует король! (фр.)]
        С волнением Николай подумал, что, может статься, Андрей Петрович переживет и его. От этой мысли он почувствовал, как легкий холодок пробежал по спине.
        - Вы были великим политиком, — хрипло произнес Николай. — Вы, словно огромный факел, освещали Россию последние пятьдесят лет. Но теперь вы будете медленно угасать, пока…
        - Пока индийский климат не убьет меня? — усмехнулся Андрей Петрович.
        - Вы дерзите! — Внезапно император пришел в ярость. — Вы могли ссориться с Шаховским, но я ваш император! Скорее Зимний дворец сгорит в огне, нежели я позволю вам вести себя подобным образом.
        - Мне слишком много лет, чтобы кто-то позволял мне вести себя каким-либо образом, — оскалился старый князь. — Я не боюсь монаршего гнева.
        Он встал и направился к выходу.
        - Андрей Петрович, — бросил ему вслед Николай. Тот обернулся. — Вы свободны.
        Суздальский кивнул и вышел за дверь, оставив императора в одиночестве.
        «Что же мне с ним делать? — думал Николай. — Отправить в Сибирь? За государственную измену, за заговор, за содействие британской короне? Суздальского многие не любят. Другие очень уважают. Но едва ли кто-то поверит в его причастность к государственной измене. А ссылать человека из-за того, что он мне не по нраву… так нельзя.
        Отправить его в Индию? Если он, отойдя от государственных дел, имеет такое влияние, что будет, если он вернется? Не решится ли он и вправду восстать против меня? Нет, он не станет. Да и велико ли будет его влияние, когда он будет безвылазно сидеть в Индии? Но тогда что же?
        Его слабое место — его сын. Как бы он ни держался, что бы он ни говорил, он дорожит единственным своим ребенком, своим наследником. Страх за судьбу своего сына заставит Андрея Петровича смирить неуемную гордость».
        Глава 15
        Библиотека — место грустных дум
        Стал мир невыносим с тех пор,
        Как лесть учтивостью назвали.
Уильям Шекспир
        Андрей Петрович допоздна сидел в библиотеке.
        Что он сделал сегодня?
        Вызвал гнев императора. Суздальский мрачно улыбнулся. Не всякому доводилось подняться до высот, которых достиг Андрей Петрович, но дерзить императору — этим мог похвастаться разве что князь Юсупов.
        Однако дерзил ли он? И что означает само понятие дерзости? Не то ли, что человек говорит как с равным с тем, кто стоит выше? Суздальский прекрасно понимал, что император стоит выше, но Николай… Князь помнил его ребенком, помнил юношей, помнил, как он стал мужчиной, помнил, как взошел на престол. Тогда Андрей Петрович помогал ему, давал советы. Тогда ему уже было шестьдесят восемь лет. Он не мог теперь принять Николая за вершителя собственной судьбы. Какого черта?
        Андрей Петрович подумал о своем сыне. Тот везде и всюду попирал понятия иерархии, не признавал главенства мнений, за что его неоднократно корил старый князь. Теперь же он, Андрей Петрович, поступает так же. Быть может, Петр Андреевич прав?
        Пожалуй что так. Какое право имеет человек свысока смотреть на других лишь на том основании, что эти другие занимают менее значимые посты?
        Все это глупости.
        Но что же тогда не глупость? Как, на каком основании проводить грани между людьми? И нужны ли они вообще, эти грани?
        «Э, нет, так недолго дойти до противной человеку мысли о всеобщем равенстве перед Богом, — усмехнулся Андрей Петрович. — Хотя отчего эта мысль человеку противна? Ведь все равны перед Богом. Господь не делает разницы между барином и крестьянином. Это мы, люди, придумали иерархию, построили на ней свое общество и сами в нее поверили. Петр Андреевич прав: этот его друг, губернский секретарь Герман, может статься, куда благороднее Миши Ланевского, Саши Демидова и меня самого. Но все же глупо вводить его в их общество: они его не примут, да и нужны ли они ему?
        А крестьяне? Я уже не помню, сколько у меня душ, не помню, сколько в какой деревне. Если все равны перед Богом, то почему мои крепостные принадлежат мне, словно бездушные вещи? Вот уж что против Бога, вот что неправославно.
        Но что я могу сделать для них? Дать им всем вольную, отпустить на свободу?
        Нужна ли им эта свобода? Хотят ли они ее? Готовы ли к ней?
        А ежели из десяти тысяч найдется десять человек, которым эта свобода как воздух необходима? А остальные? Десять человек обретут заветную волю, а десять тысяч почувствуют себя выброшенными и ненужными».
        Андрей Петрович сел за стол, достал бумагу, чернильницу, очинил перо и принялся писать управляющим своих поместий. Пускай каждый, кто мечтает о свободе, подаст челобитную.
        Однако старый князь ясно понимал, что это вздор. Нужны реформы, нужны преобразования. Тому неделю назад, порешив так, Суздальский уже ехал бы в Зимний дворец. Теперь это сделалось для него невозможно.
        В дверь постучали.
        Вошел Петр Андреевич.
        - Отец, вы были в Зимнем?
        - Был, Петр Андреевич, садись-ка. Потолкуем.
        Молодой князь сел. Он принес с собой набитую трубку и теперь принялся ее раскуривать. Андрей Петрович не одобрял тяги сына к табачному дыму и потому нахмурился, но ничего не сказал. Петр Андреевич знал отношение отца к курению, но считал своим долгом курить там, где ему вздумается: таким образом он выказывал старому князю свою непокорность. Так и теперь в том, как неспешно он зажигал спичку, как потягивал ртом длинный мундштук, как задумчиво наблюдал за алым огоньком, зарождавшимся в трубке, — во всем этом был скрытый вызов. Андрей Петрович это прекрасно понял и улыбнулся.
        - Мы попали в немилость, Петр Андреевич.
        - Вот как? — Молодой князь с беззаботным видом выпустил изо рта густое кольцо. Внутри у него все сжалось. Он почувствовал страх перед гневом царя.
        - Государь потребовал, чтобы я отказал Ричарду в приюте, — пояснил Андрей Петрович. — Разумеется, я отказался.
        - Но вы же сами в последнее время недовольны присутствием маркиза.
        - Это правда, — кивнул старый князь, — но я никогда не выставлю из дома человека, которому я обещал защиту и который никак не злоупотребил моим гостеприимством.
        - Это было бы низко и малодушно, — согласился Петр Андреевич.
        - Однако теперь мое великодушие может дорого стоить нам, Петр Андреевич. Государь был недоволен моим отказом. Мы с ним слегка повздорили.
        Теперь улыбнулся молодой князь. Он живо представил себе эту картину: отец своими безжизненными волчьими глазами смотрит на царя и говорит ему «ты».
        - Я уже старый человек, и мой путь подходит к концу, — внезапно сказал Андрей Петрович. — Государь ничего не может сделать со мной. Однако ты — молод, амбициознен, горяч. Николай хочет услать тебя в Турцию. Он пригласит тебя лично. Если надерзишь ему, то навсегда утратишь его расположение. Он будет несдержан и резок в словах. Будешь перечить — он отправит тебя в Стамбул.
        Петр Андреевич усмехнулся. В Турции распространялось британское влияние. Лондон, который испокон веков конфликтовал с Петербургом, стремился довести до конфронтации Турции с Россией. Турки все больше смотрят на русских враждебно. В министерстве Петр Андреевич нередко слышал о российских подданных, убитых на улицах Стамбула. Но что ж теперь, из-за этого не дерзить императору? Петр Андреевич спросил:
        - Он будет говорить со мной о вас?
        - Да.
        - Будет проклинать вашу непреклонность и требовать от меня покорности и повиновения?
        - Да, — кивнул старый князь. — Я уже отжил свой век. Мне терять нечего. Когда ты будешь в моих летах, ты позволишь себе то же, что я. Однако теперь, когда тебе двадцать пять лет, ты всего только надворный советник. Ты служишь стране и своему императору. Ты должен подчиняться его приказам.
        - А если эти приказы расходятся с моими представлениями о чести, достоинстве, долге? Если он потребует, чтобы я отвернулся от вас? — выпалил Петр Андреевич.
        - Ты должен думать о будущем. Жить настоящим моментом недальновидно.
        - А вы?
        - Я слишком стар: мое будущее — это кладбище.
        Впервые за всю свою жизнь Петр Андреевич слышал, чтобы отец говорил о собственной смерти. Слышать это было ему дико и непривычно.
        - Ты должен жить и продолжать наш род.
        - А если я откажусь следовать прихоти императора? — спросил Петр Андреевич.
        - Тогда ты во всей мере ощутишь его гнев.
        - И окажусь в немилости, как и вы, — заключил молодой князь. — Но я скорее соглашусь умереть, чем предам вас, отец. Отец в ответе за деяния сына. Стало быть, и сын в ответе за деяния отца. Я не покорюсь императору.
        - Я горд, что воспитал тебя правильно. — Глаза старого князя выразили одобрение.
        Глава 16
        Угрызения совести Шаховского
        Суд не всегда при ясном ходе дела
        Выносит справедливый приговор.
Уильям Шекспир
        Князь Шаховской получил секретную депешу.
        В ней сообщалось:
        «Ваше Высокопревосходительство.
        Приказание Ваше о беглом священнике-насильнике исполнено в полной мере. Чрезвычайною мерой наказания, на которой Вы настаивали и которую оставили на мое усмотрение, было назначено ослепление и захоронение заживо.
        Рад служить Вашему Высокопревосходительству,
        полковник Встовский».
        Шаховской задумался.
        Он выполнил свое слово.
        Однако не слишком ли это круто? «Ослеплен и заживо похоронен». Это варварство. Это неправославно.
        И зачем только этот Встовский упомянул об этих жестокостях. Достаточно было сообщить только, что приказ исполнен.
        Иван Леонтьевич глубоко вздохнул. Как это можно — человека ослепить, похоронить живого? Что за опричнина?
        Но ведь он сам настаивал на особой суровости. И все же то, что случилось, — не по-людски, не по-христиански.
        А по-христиански ли изнасиловать невинную девушку? Отец Кирилл был ее духовником. Она ему доверяла.
        А он — мерзавец! Совершил преступление против Бога и, больше того, сделал это в священном храме. Безусловно, он заслуживал самого строгого наказания.
        «Однако кто я, — думал Шаховской, — чтоб быть ему судьей? Я человек, такой же, как и он. Да, я дворянин, я князь, я не преступник, но все же человек. „Не судите и не судимы будете, ибо как вы судите других, так и те, другие, осудят вас“. Только один Бог все знает, одному Ему все ведомо, один Он имеет право прощать и осуждать.
        Но если мы, люди, не будем судить преступников, насильников и убийц, то они, не имеющие страха перед Господом, превратят землю в выжженное поле, погрязшее во грехе. Того, кого не удержат заповеди Господни, остановит страх перед гневом людским и страданиями на земле.
        Однако убийство, столь жестокое… Это ведь даже не показательная казнь в назидание прочим. Никто не знал, в чем повинен священник. Никто не знал, чем он кончил. Так как же можно было?
        Но хотел ли я такого исхода? Имел ли я в виду противное Богу издевательство над человеком, когда настаивал на чрезвычайном наказании? Это Встовский, паскуда, решил покуражиться над беззащитным».
        Как и многие, Иван Леонтьевич был не способен признать себя виноватым в свершившейся чудовищной расправе над грешным священником. И посему, как и многие, он предпочел сделать виноватым полковника Встовского — ему было проще видеть причину случившегося не в собственных неопределенных и пространных приказах, а в жестокости подчиненного.
        Встовский же сделал, о чем доложил Шаховскому, с особым усердием оттого, что всю свою службу был боевым офицером и теперь, оказавшись у Шаховского, был не способен привыкнуть к гуманизму и добродетелям христианским. Он поступил так, как на Кавказе поступал с насильниками-черкесами. Не больше и не меньше. Для него это было делом привычным.
        Но Шаховской, не знавший об этом, затаил на полковника обиду за жестокость, однако наказать подчиненного не мог. Не мог, во-первых, потому, что приказание было тайное и о нем никому не было ведомо; и если бы Встовский получил от князя взыскание, встал бы вопрос: за какие проступки? Во-вторых, теперь, когда Встовский сделал это для Шаховского, Иван Леонтьевич чувствовал себя в чем-то ему обязанным.
        И посему Иван Леонтьевич затаил на подчиненного злобу, а письмо его сжег.
        Глава 17
        Сватовство
        Была б невеста, поп всегда найдется!
Уильям Шекспир
        В то время как Суздальские беседовали в библиотеке, а Шаховской размышлял о праве судить, Ричард был с визитом к князю Демидову в его доме на Вознесенском проспекте.
        С четверть часа маркиз просидел в приемной, пока лакей не доложил, что его сиятельство готовы его принять. Александр Юрьевич был явно не в духе; восторга от прихода Ричарда он не испытывал никакого, чего не посчитал нужным скрывать. Когда молодой человек вошел, князь встал, приветливо улыбнулся и произнес:
        - Маркиз! Заставил ждать — прошу прощения: я не ждал вас.
        Ричард сдержанно поздоровался и опустился на софу. Ему предстоял, как он теперь думал, самый важный разговор в его жизни. Князь из вежливости сказал что-то очень любезное, Ричард ответил тем же. Они поговорили какое-то время, прежде чем приступить к делу; притом Александр Юрьевич все время перебирал бумаги, словно бы что-то искал, а Ричард созерцал паркет, словно тот мог вселить в него мужество для разговора.
        Повисла пауза, во время которой Демидов изобразил, будто полностью погрузился в чтение какого-то документа, будто тот представлял особую важность.
        «Теперь я должен говорить, с чем пришел, — или уйти», — понял Ричард, безошибочно угадывая, что князь искренне надеется на последнее.
        - Александр Юрьевич, — произнес он сдавленным голосом, — я давеча был в гостях у Ивана Леонтьевича Шаховского. Он рассказал мне, почему вы, и Михаил Васильевич, и Марья Алексеевна имеете ко мне неприязнь.
        - Вот как? — Демидов отбросил документ, словно старый, годный лишь для растопки печи черновик, и внимательно посмотрел на Ричарда.
        - Мой отец поступил неправильно, — тем же сдавленным голосом продолжал маркиз. Говорить об этом ему было неприятно и тяжело, однако он понимал, что теперь это необходимо. — Я знаю, что он причинил боль Владимиру Дмитриевичу, и Михаилу Васильевичу, и вам, князь. Я знаю, что вы всегда не любили отца и осуждали его после того, как он увез мою мать в Британию. И я хочу принести вам искренние извинения.
        Александр Юрьевич не отвечал. У него не было сомнения в том, что этот молодой человек говорит искренне и от всей души сожалеет, что его родители оскорбили стольких людей своим браком. Но он также понимал, к чему Ричард клонит. «Если простить, он попросит руки Анастасии», — подумал князь.
        Где-то в отдаленных закоулках своей души он понимал, что этот Ричард не виноват в том, что родился на свет таким образом. Он видел, что молодой маркиз — человек чести. Но позволить ему брак с дочерью (и тем самым опозорить ее и себя) он не мог.
        - Вам, маркиз, незачем просить у меня прощения, — сказал он. — Я не в обиде на вас за грехи ваших родителей.
        - Стало быть, я могу рассчитывать на то, что вы будете относиться ко мне…
        - Несмотря на все ваши достоинства, — твердо сказал Демидов, — я не могу забыть о том, что вы сын герцога Глостера. И если вы пришли говорить о моей дочери, — он строго взглянул на Ричарда, — я прошу избавить меня от этого разговора. Этому не бывать.
        - Но я люблю ее!
        - Знаю, — кивнул Александр Юрьевич. — И верю, что ваши чувства самые искренние. Но я не отдам дочь за вас: это опозорит ее и всю нашу семью.
        - Но, князь!..
        - Нет, маркиз, — покачал головой Демидов, — я не дам своего согласия.
        - Pour qoi, papа?[78 - Почему, отец? (фр.)] — произнес голос из-за спины князя. Анастасия неслышно для него вошла в кабинет и теперь имела вид враждебный и решительный.
        - Потому что я не буду мириться с твоим позором!
        - Но мы уедем в Англию, там никто не посмеет смеяться над нашим союзом! — воскликнул Ричард.
        - Что?
        - Да, отец, — подтвердила Анастасия, — мне не нужно ваше согласие, я люблю Ричарда. И если вы воспротивитесь, мы обвенчаемся тайно!
        - Вот как? — в приступе гнева взревел Александр Юрьевич. — Немедленно иди в свою комнату! А вы, маркиз, убирайтесь вон!
        В кабинете застыла звенящая тишина. Прошло две секунды, никто не проронил ни слова. Затем Ричард поклонился и вышел, аккуратно притворив за собой дверь. Анастасия вышла через другую дверь и громко хлопнула ею.
        Князь остался наедине с собственной яростью, в порыве которой сел за стол и написал короткое письмо герцогу Глостеру:
        «Sir,
        If you don’t make your son return back to England I shall arrest him. It will be a wonderful pageant: an English Lord in the Siberian prison.
        Your enemy,
        prince A.Y. Demidov».[79 - Сэр, если вы не заставите своего сына вернуться обратно в Англию, я устрою его арест. Это будет замечательное зрелище: английский лорд в сибирской тюрьме.Ваш враг,князь А.Ю. Демидов (англ.).]
        Александр Юрьевич знал, чем может закончиться опасная игра с сыном герцога Глостера. Но позволить обесчестить свою дочь князь не мог.
        Этому необходимо положить конец.
        Глава 18
        Приглашение на бал
        Нужна действительно хорошая женщина для действительно глупого поступка.
Оскар Уайльд
        Неделя прошла с тех пор, как Анастасия в последний раз виделась с Ричардом. Было 17 декабря. В этот день ей исполнялось семнадцать лет.
        Но что бы ни подарили ей отец, гувернантка, тетя, дядя, бабушка и все остальные — никто не мог дать ей того единственного, чего она теперь действительно хотела, чего она желала всею трепетною своею душою. Никто не мог подарить ей счастье вместе с любимым, с Ричардом. Никто, даже madame Lepic, не поддерживал ее решения бежать и обвенчаться с ним тайно. Отец, услышав о таковом намерении дочери, немедленно посадил ее под замок, и если бы он не сделал этого и не принял все меры для охраны Анастасии от собственного безрассудства, то она уже была бы маркизой Редсворд и уже направлялась бы в сторону Туманного Альбиона.
        Но по воле князя Демидова Анастасия безвылазно находилась дома и проводила дни за чтением романов сэра Уолтера Скотта, которое периодически прерывалось безутешными рыданиями, и общением с кузиной Марией, которая теперь каждый день навещала ее.
        Так и сегодня Мария приехала в дом Демидовых в три часа пополудни, как и всегда. Она долго успокаивала кузину в ее безутешном горе, выслушивала ее упреки, говорила ей слова утешения, которые она одна могла подобрать, и, когда наконец Анастасии стало проще, сказала:
        - Ma cher, je veux faire quelque chose pour tu.[80 - Дорогая, я хочу сделать что-нибудь для тебя (фр.).]
        - В таком случае я хочу, чтобы ты помогла мне увидеться с Ричардом, — по-русски произнесла Анастасия. После этой сцены в кабинете отца она перестала изъясняться на французском и считала это глупым, бессмысленным фарсом.
        Мария это поняла и отвечала ей по-русски:
        - Но ты же знаешь, что дядя…
        - Marie, но сегодня же бал-маскарад! Все будут в масках, его никто не узнает!
        - Но у него нет приглашения!
        - Я сама подписываю приглашения на свой день рождения, — напомнила Анастасия. — Сейчас ты поедешь к Суздальским и вручишь приглашение Ричарду.
        - Да, но… — Мария вспомнила о Петре Андреевиче. Она каждый день о нем вспоминала. — Но князь наверняка сам будет встречать гостей.
        - Но не сможет же он весь вечер только и делать, что их встречать. Тем более это мой праздник. Полонез открывает бал в девять часов. Пускай он приедет в одиннадцать, когда гостей будет слишком много, чтобы отец смог заметить появление Ричарда.
        Как ей ни претил этот план, Мария не могла отказать сестре в этой невинной просьбе. Анастасия любила, и любовь ее была взаимна. Мария всегда мечтала об этом, но увы… ее любовь была безответна. И потому как могла она отказать, ведь это означало совершить преступление против Любви.
        Она немедленно вышла из дома, села в карету и приказала кучеру:
        - На Конногвардейский бульвар.
        - Куда именно, барышня?
        - В дом Андрея Петровича Суздальского, — сказала Мария. С тех пор как Петр Андреевич сказал, что он не любит ее, она впервые произнесла эту фамилию. Княжна почувствовала, как к горлу подступил ком, однако сдержала себя.
        Карета подъехала к крыльцу.
        Мария поднялась на одну ступень и остановилась. Неужели сейчас она перешагнет порог этого загадочного дома, дома, в котором она так давно не бывала, дома, который, она когда-то была уверена, станет однажды ее собственным домом, дома, в котором жил Петр Андреевич Суздальский?
        «Однако теперь не время думать о своих чувствах», — сказала себе Мария. Она взяла себя в руки, поднялась на крыльцо и постучала в дверь молотком. Ей тут же открыл дворецкий Валентин, все тот же Валентин, которого она помнила в детстве. Он почти совсем не изменился, разве что появились морщины да выцвели несколько волосков на бровях.
        - Сударыня, — приветствовал ее дворецкий.
        - Доложи Петру Андреевичу, что к нему приехала княжна Ланевская.
        - Мария Михайловна! — воскликнул Валентин, признав в молодой стройной красивой девушке веселую девочку, когда-то игравшую в этом доме в прятки. — Петр Андреевич с его сиятельством Андреем Петровичем в библиотеке.
        И он повел Марию по просторным и мрачным коридорам, которые вели к храму старого князя — его заветной библиотеке. Валентин постучал, затем степенно вошел и доложил:
        - Ваше сиятельство, княжна Мария Михайловна Ланевская к князю Петру Андреевичу.
        Мария застыла на пороге. Все это время она каждый день думала о Петре Андреевиче, мечтала о встрече с ним, представляла, как увидит его и бросится в жаркие его объятия. И вот теперь, когда она была всего в шаге от того, чтобы увидеть человека, которого она любила всю свою жизнь, она не могла найти в себе силы сделать этот последний шаг.
        «Как же это можно, — думала она, — чтобы я, после того как он отверг меня, сама, без приглашения пришла к нему в дом?»
        Мария вспомнила, зачем она пришла, и ей стало стыдно за то, что она думала о себе, а не о своей кузине Анастасии. Княжна взяла себя в руки и медленно, грациозно вплыла в библиотеку.
        Отец и сын играли в шахматы. Старый князь сидел к ней лицом, а Петр Андреевич встал и поклонился, когда Мария вошла.
        - Здравствуй, Маша, — ласково сказал старый князь, вставая со своего кресла. — Я вас оставлю.
        - Нет, нет, Андрей Петрович, в этом нет необходимости, — запротестовала Мария. Ей было страшно и неловко оставаться с Петром Андреевичем наедине. — Я не о себе пришла говорить.
        - Тем более, papа, — заметил Петр Андреевич, — что мы не закончили партию.
        - Закончили, — возразил старый князь, двигая ферзя на центр поля. — Садись, Машенька. Валентин, распорядись принести чаю.
        Дворецкий закрыл за собой дверь, Мария села в кресло, старый князь сел напротив, а Петр Андреевич остался стоять и принялся туго набивать свою любимую трубку. Андрей Петрович посмотрел на сына, упрекая его в неучтивости, и молодой князь трубку отложил и налил себе бокал портвейна.
        - Как вы знаете, Андрей Петрович, сегодня моей кузине Анастасии исполняется семнадцать лет, — начала княжна, — и Александр Юрьевич устраивает в ее честь бал-маскарад в своем доме.
        - Да, мы с Петром Андреевичем получили туда приглашения, — кивнул Суздальский, — однако это было еще до того, как я впал в немилость.
        - И тем не менее, — сказала Мария, — Анастасия была бы рада видеть на балу вас… и вас, Петр Андреевич. А также вашего гостя маркиза Ричарда Редсворда.
        - Видишь ли, Машенька, — произнес старый князь с той отеческой лаской, которой никогда не было в его голосе, когда он общался с сыном, — после столь неудачного сватовства маркиза Александр Юрьевич вряд ли захочет принять его в своем доме.
        - Но это же будет бал-маскарад, — повторила Мария слова Анастасии, — его никто не узнает.
        - Как ты наивна, дитя мое, — улыбнулся Андрей Петрович. — Разумеется, его узнают. И случится скандал.
        - Я бы не хотела скандала, и тем более мне бы не хотелось втягивать в него вас, — сказала Мария, — однако я приехала, чтобы просить вас от лица своей дорогой кузины. Анастасия готова пойти на все ради того, чтобы увидеть маркиза хотя бы на краткий миг.
        Суздальский скептически усмехнулся. Ему хотелось сказать несколько слов о глупостях, которые роятся в головках влюбленных барышень, но так как это была Мария и так как он был отцом Петра Андреевича, который здесь же присутствовал, он промолчал.
        - Передайте Анастасии, — подал голос Петр Андреевич, — что мы приедем на бал вместе с Ричардом.
        - Покорнейше вас благодарю, — сдержанно произнесла княжна и посмотрела ему в глаза, в эти родные, любимые глаза, глаза человека, который едва не стал ее мужем. Как она любила эти глаза!
        - Это меньшее, что я мог бы сделать для вас, Marie, — ласково сказал Петр Андреевич. — Вы всегда можете просить меня…
        - Нет, князь, благодарю, мне более ничего не нужно. — Мария сделала в голосе холод и встала. — Анастасия просила Ричарда быть к одиннадцати. Вам лучше приехать раньше, чтобы никто его не заметил.
        - Да уж, — усмехнулся Андрей Петрович, — наш приезд вряд ли останется без внимания.
        - Князь, я бесконечно благодарна вам.
        Сказав это, она сделала реверанс и вышла из библиотеки.
        - Такая благородная, такая чистая, такая выдержанная, такая красивая, — с упреком в голосе произнес старый князь.
        - Вот и женились бы на ней сами, отец, — раздраженно ответил Петр Андреевич.
        - Вы же росли вместе, — сказал обреченно Суздальский, — мы же с Мишей Ланевским условились о вашем браке, еще когда вы были детьми.
        - Но я не люблю Марию, — заметил Петр Андреевич. — Что же я, должен повторять ваши ошибки?
        Старый князь, хотел было отчитать сына за дерзость по всей строгости, но передумал. В конце концов, Петр Андреевич прав, думал он. И все же отчитал сына — дабы тот не смел дерзить, хотя старый князь и понимал, что тот все равно будет.
        - Так, стало быть, вы поедете на бал-маскарад, — заключил Петр Андреевич, когда Суздальский кончил нравоучение.
        - Отчего бы и нет? — улыбнулся Андрей Петрович.
        - Но что вы будете делать там? Едва ли кто-то захочет разговаривать с вами после того, как вы повздорили с государем.
        - Это верно, — кивнул старый князь. — С тех пор никто не прислал мне ни одного письма, ни одного приглашения. Еще две недели назад я не успевал их прочитать, как уже приходили новые.
        - Но так теперь, когда вы в немилости, едва ли Демидов будет рад видеть вас.
        - Я поеду с тем, чтобы посмотреть, кто протянет мне руку, кто не отвернется, — сказал старый князь.
        - Это имеет для вас значение? — Петр Андреевич был искренне удивлен.
        - Весьма интересно узнать, кто из тех, кто называл тебя своим благодетелем или другом, действительно так считает, несмотря ни на что.
        В дверь раздался стук. Это был Лука с чайным подносом.
        - Как всегда, вовремя, — заметил Андрей Петрович. — Ты, Лукашка, совсем, я смотрю, от рук отбился. Выгнать тебя, что ли, ко всем чертям?
        - Ваше сиятельство, не изволите гневаться, — оправдывался Лука. — Тут курьер к князю Петру Андреевичу с пакетом. Так я ему говорю: «Ты пакет мне оставь, я барину передам». А он мне: нет, мол, велено передать лично в руки. Я ему говорю, чтоб обождал в приемной, а он мне говорит: мол, у него срочное письмо от государя императора.
        - И где же он? — осведомился Андрей Петрович.
        - В приемной, ваше сиятельство, — ответил Лука, который прекрасно знал, что никаких курьеров к барину без предварительного разрешения пропускать нельзя.
        - Проси.
        «Вот так да, — подумал Андрей Петрович, — даже слуги в моем доме заставляют царских гонцов дожидаться в приемной».
        Лука снова вошел в библиотеку и доложил:
        - Его императорского величества курьер к его сиятельству Петру Андреевичу.
        Курьером оказался знакомый Петру Андреевичу Аркадий Павлович Турчанинов, в тридцать лет он был полковник и адъютант императора. Турчанинов был сын Павла Петровича Турчанинова, который во время ссоры Суздальского с Шаховским был вынужден оставить должность и выйти в отставку. С молодым князем у Аркадия Павловича до недавнего времени отношения были хорошие, они вместе играли в карты, пьянствовали и кутили в лучших гусарских традициях.
        Турчанинов был чином старше молодого Суздальского, однако это никогда не было препятствием в дружеском их общении. Теперь же Аркадий Павлович имел вид гордый и беспристрастный. Он торжественно провозгласил:
        - Господин надворный советник, я имею к вам пакет от государя императора.
        Турчанинов подал Суздальскому тот самый пакет.
        Петр Андреевич его распечатал и прочитал:
        «Князь,
        Ваша служба в Министерстве иностранных дел, каковую Вы несли с усердием и рвением, достойна поощрения. Посему я принял решение назначить Вас советником посла в Турции.
        Даю Вам три дня сроку, чтобы Вы устроили свои дела в Петербурге. Засим приказываю Вам немедленно отправляться и служить под турецким солнцем на благо и процветание Отечества.
        Император Николай».
        Петр Андреевич отложил письмо и посмотрел на курьера:
        - Я полагаю, его величество не нуждается в моем ответе.
        - Вы согласны принять назначение? — осведомился Турчанинов.
        - Передайте государю, что я буду служить на благо Отечества и оправдаю оказанное мне доверие, — сказал Петр Андреевич.
        Сказать более было нечего, и Турчанинову надлежало откланяться, однако он медлил.
        - Имеете что-то добавить от себя лично, Аркадий Павлович? — спросил молодой князь.
        Полковник опустился на софу. Весь налет беспристрастности и официальности слетел с него, когда он посмотрел в глаза своего товарища.
        - Худо будет, Петр Андреевич, — наконец вымолвил он.
        - Отчего же худо, Аркадий Павлович?
        - Прошу простить меня, князь, за дерзость, — Турчанинов посмотрел на Андрея Петровича, — однако весь дворец уже облетели слухи о вашей ссоре с его величеством.
        - Весь дворец? — в недоумении переспросил старый князь. — А мне казалось, об этом знает уже весь Петербург.
        - Так или иначе, князь, — продолжал полковник, — теперь те, кто ранее всюду говорил о вас с подобострастием, не говорят о вас вовсе. А ежели и говорят, то исключительно с неприязнью. Это назначение не честь, а наказание — в первую очередь наказание вам, князь.
        - Я полагаю, что, если мы с вами сегодня вечером встретимся на балу у Демидовых, вы сделаете вид, что не узнали меня, — произнес Андрей Петрович.
        - Я прошу не судить меня строго, — отвечал Аркадий Павлович, — но после того, как вы, князь, утратили расположение государя, отец строго-настрого запретил мне всякие сношения с вами, Андрей Петрович.
        - Я понимаю: если мы будем, как и прежде, общаться, это может стать пятном на вашей репутации.
        - Я прошу вас не судить меня строго за это, — повторил Турчанинов и откланялся.
        - Любопытно, что он ни слова не сказал об отставке, которую получил Павел Петрович, по вашей вине между прочим, — заметил Петр Андреевич, обращаясь к отцу.
        - Турчанинов сам выступил против меня на одном из собраний с обвинительной речью, — напомнил старый князь. — Но он забыл о том, кто он в обществе и кто я. Ему весьма недвусмысленно намекнули, что карьера его закончена. Турчанинов сам в этом виноват.
        Глава 19
        Свет несбыточного счастья
        Зачем вы робкого еврея,
        Зачем ведете вы сюда?
Французская песня
        После ухода Турчанинова старый князь распорядился пригласить к нему Ричарда с тем, чтобы изложить ему план предстоящего маскарада. Андрей Петрович твердо решил помочь молодому маркизу во что бы то ни стало увидеться со своею возлюбленной. Коль уж скоро он все равно в немилости у императора, а свет — мнение которого всегда было безразлично старому князю — теперь открыто восстал против него, коль скоро сына отправляют советником в беспокойную Турцию, то терять уже решительно нечего.
        К тому же князь Андрей Петрович, как и многие влиятельные люди, внезапно утратившие свое влияние, не мог поверить в то, что все его былое могущество, вся его прошлая мощь безвозвратно исчезли. Привыкший делать то, что считает должным, старый князь и теперь не желал считаться с чьим-либо мнением.
        Петр Андреевич тем временем отправился на встречу с Германом Шульцем, о которой он условился за несколько дней. Раз уж ему все равно предстоит отправиться в опасную экспедицию, из которой, может статься, он не вернется, Петр Андреевич решил исполнить данное Герману слово и вывести его в свет.
        Посему, едва они с Германом встретились, Петр Андреевич повез друга в магазин, где они купили Шульцу самый изящный фрак (на то, чтобы заказать его у портного, времени не оставалось). Суздальский выхлопотал лишнее приглашение на бал-маскарад и теперь вручил его Герману.
        Они отправились на Конногвардейский бульвар, где Лука помог молодым людям одеться. Андрей Петрович разрешил сыну воспользоваться старой своей каретой, и к десяти часам Петр Андреевич и Герман въезжали во двор дома князя Демидова на Вознесенском проспекте.
        Герман, как ни силился, все не мог поверить, что то, что происходит, происходит с ним, и притом наяву. Дворецкий, почтительно открывший господам двери, лакеи в ливреях, учтиво предлагающие шампанское, офицеры в парадных мундирах, дамы в вечерних платьях — весь свет Петербурга предстал перед губернским секретарем в полном своем великолепии.
        Шульц позавидовал своему другу, который здесь держался уверенно и спокойно, который не находил в бале ничего удивительного и сверхъестественного. Петр Андреевич шел по залу, сдержанно кивая высшим петербургским сановникам, которые, по всей видимости, его не узнавали.
        Суздальский подошел к человеку в генеральском мундире и весело с ним поздоровался:
        - Доброго вечера, Михаил Васильевич.
        - Петр Андреевич, вы здесь? — Ланевский был удивлен видеть Суздальского.
        - Вы находите это странным?
        - Ну что вы, Петр Андреевич, — поправился Михаил Васильевич. — Разумеется, я вас рад видеть. Но я опасался, что вы будете не один, а в компании маркиза… не буду называть его имени.
        - Маркиза здесь нет, — сказал Суздальский, — однако со мной приехал мой друг, о котором я вам как-то рассказывал. Герман, познакомься, старый друг нашей семьи князь Михаил Васильевич Ланевский. Князь, мой друг Герман Модестович Шульц.
        - Из немцев? — учтиво улыбнулся Ланевский.
        Герман был выше князя и все же чувствовал себя рядом с ним ничтожеством, вошью. Вопрос Ланевского его смутил, он не знал, как правильно на него отвечать, однако на помощь пришел Петр Андреевич.
        - Из немцев, из немцев, — уверенно кивнул он.
        - А вы, часом, не родственник Генриху Карловичу, что служит в Министерстве финансов? — поинтересовался Михаил Васильевич.
        Герман густо покраснел от стыда и опустил взгляд. Когда он снова посмотрел в глаза князю, он осознал, что от него ждут ответа, и сбивчиво произнес:
        - Если это и так, то о таковом родстве мне неизвестно.
        Сказав это, Шульц проклял себя за вранье. Разумеется, он никак не относится к Шульцу из Министерства финансов. Он просто сын обрусевшего немца и отпетой еврейки. И какого черта он должен стыдиться своего происхождения? Герман был зол на себя, что сразу не сказал князю о себе правду, был зол на Петра Андреевича, который солгал, чтобы не уронить перед князем его и себя самого. Но пока молодой человек думал об этом, Суздальский кивнул князю и увлек своего друга дальше.
        Он остановился перед прекрасной девушкой в белом атласном платье и представил ее. Это была виновница бала Анастасия Демидова. Княжна сразу поняла, что этот долговязый нескладный молодой человек не тот, кого она ждала сегодня весь день, и потому отвечала Герману лаконично, не скрывая, что он ей неинтересен. Но вот Петр Андреевич сказал ей что-то на французском (Герман не разобрал), и Анастасия преобразилась, лицо ее засияло, она улыбнулась своею теплой улыбкой и сказала, что бесконечно благодарна ему.
        Музыканты заиграли мазурку, и Петр Андреевич с Анастасией унеслись в танце, оставив Германа в одиночестве. Шульц, несколько раздосадованный тем, что его бросили одного в этом незнакомом для него мире, подошел к лакею с подносом, с которого сорвал бокал шампанского, и залпом опустошил его. Затем он взял другой и с ним стал гулять по залу, наблюдая танцующих франтов, прелестных дам, офицеров и людей в возрасте, которые беседовали тут и там.
        Он проходил мимо двоих пожилых людей и краем уха услышал их разговор.
        - Необходимо перестраивать экономику, Павел Петрович, — говорил человек в темно-сером сюртуке с орденом Святого Владимира на груди. — Феодальная система, на которой построена наша страна, — позор для России.
        - Вы еще скажите, что предлагаете отменить крепостное право, Генрих Карлович, — не без лукавства в голосе отвечал полный человек в генеральском мундире.
        Герман остановился. Уж не тот ли это Генрих Карлович, которого ему вменяли в родственники? Он повернулся к беседующим господам и принялся жадно слушать их разговор.
        - В перспективе это неизбежно, — продолжал Генрих Карлович. — Но, разумеется, для таких решительных преобразований нужно провести целый ряд подготовительных реформ. На это потребуется двадцать — двадцать пять лет.
        - А что думаете об этом вы? Прошу прощения, не могу узнать вас под маской. — Павел Петрович повернулся к Герману.
        - Ш-шульц Герман Модествович, — представился Герман.
        - Шульц? — переспросил Павел Петрович. — Генрих Карлович, признайтесь, что это ваш родственник.
        - Нет-нет, — поспешил уверить генерала Герман, — мы с Генрихом Карловичем не родственники и даже не знакомы.
        - Так что вы думаете? — настаивал Павел Петрович.
        - Я согласен с моим однофамильцем, — начал Герман, — реформы нужны, и притом самые решительные.
        - Так просветите нас, — попросил Генрих Карлович.
        Герман много думал об этом. Думал в связи со своими служебными обязанностями, хоть они и были далеки от обсуждаемой темы; думал, когда сидел один в наемной квартире недалеко от Сенной; думал, беседуя с князем Петром Андреевичем. Он много что имел сказать, и теперь, когда появилась такая возможность, он говорил, говорил смело, уверенно и аргументировал свои предложения множеством фактов. И его слушали. Когда он кончил, господа переглянулись. Шульц молчал, о чем-то задумавшись. Первым молчание нарушил Павел Петрович:
        - В ваших словах много вольности, Герман Модестович. Впрочем, в вашем возрасте это простительно.
        - Герман, я смотрю, ты вошел в увлекательную дискуссию, — произнес князь Петр Андреевич, который искал своего друга после мазурки с Анастасией.
        - Петр Андреевич, — приветствовал Генрих Карлович.
        - Так это ваш друг, князь, — холодно произнес Павел Петрович.
        - Герман, позволь тебе представить: твой однофамилец Генрих Карлович, один из самых видных деятелей в Министерстве финансов. Павел Петрович Турчанинов, генерал-лейтенант, в отставке с недавнего времени.
        - Говорят, вы едете в Турцию, Петр Андреевич, — вспомнил Турчанинов.
        - Истинная правда, Павел Петрович, — подтвердил Суздальский. — А о чем вы беседовали?
        - Об экономических преобразованиях, — произнес Генрих Карлович. — Ваш друг видит необходимость в отмене крепостного права.
        - Друзьям Петра Андреевича часто в голову приходит различный вздор, — раздался немолодой женский голос. Он принадлежал Марье Алексеевне. Княгиня поздоровалась с Турчаниновым и с Шульцем, протянула руку Петру Андреевичу и затем внимательно посмотрела на Германа: — Сколько вам лет?
        - Двадцать семь.
        - В таком возрасте уже неприлично говорить глупости, — заявила Марья Алексеевна. — Ваш род занятий?
        - Я служу в министерстве…
        - В каком чине? — требовательно спросила княгиня.
        - Губернский секретарь, — сдавленным голосом сказал Герман.
        - Губернский секретарь в двадцать семь лет — это достойно, — с иронией и неприязнью в голосе сказала Марья Алексеевна. — Вот что я вам скажу, любезный. В таких чинах не стоит говорить о государственных делах. Вы меня понимаете… Не имела возможности узнать вашего имени.
        - Герман Модестович Шульц, — представился молодой человек.
        - Неужто из немцев? — недоверчиво и немного презрительно обронила княгиня.
        Герман был оскорблен тоном, которым к нему обращалась княгиня. К тому же его тяготило сознание того, что он все время лжет, скрывая свое постыдное происхождение. Он выпрямился и ответил:
        - Отнюдь, сударыня. Я еврей.
        - Как? — Марья Алексеевна едва не упала в обморок, услышав такое. — Еврей? В этом доме? Петр Андреевич, да как вам в голову могло прийти привести его на этот бал? Вы получили приглашение? — спросила она у Германа.
        Тот густо покраснел и не знал, что сказать.
        - Можете не отвечать, — высокомерно произнесла княгиня. — Моя внучатая племянница никогда бы не опустилась до того, чтобы приглашать к себе… вас. Господа, как мне ни прискорбно покидать вас, я не могу долее находиться в таком обществе.
        - С вашей стороны это дерзость, Петр Андреевич, — сказал Турчанинов и ушел вслед за Марьей Алексеевной, даже не удостоив Германа взглядом.
        - Господа, почему в этом доме нужно искать лакеев, чтобы выпить шампанского? — спросил Генрих Карлович. — Я на минуту.
        И под благовидным предлогом он оставил Петра Андреевича и Германа наедине.
        - Пожалуй, мне тоже лучше уйти, — сказал Герман.
        - Ну отчего же?
        Но Герман уже направился к выходу. Суздальский хотел было задержать его и схватил его за руку, но Герман оттолкнул князя и холодно бросил:
        - Оставь меня.
        Он вышел из дома Демидова и побрел по Вознесенскому проспекту до набережной Фонтанки. Там он свернул налево и шел, не разбирая дороги, пока не очутился на Невском проспекте. Лишь оказавшись на Невском, Шульц развернулся и направился в сторону дома.
        Он всю свою жизнь мечтал очутиться в высшем обществе, войти в свет. И вот когда его мечта исполнилась, когда он попал на бал-маскарад в доме знатного и богатого князя Демидова — только тогда все рассыпалось, рухнуло, словно карточный домик, который падает, едва только его коснется легкий июльский ветер.
        Он был так близко к своей мечте, он смотрел ей в глаза, спрятавшись за свою маску. Он говорил с Генрихом Шульцем и генерал-лейтенантом Турчаниновым, и они его слушали. Быть может, с чем-то они и не соглашались, но они принимали его позицию. Однако стоило им узнать, что он еврей, как все от него отвернулись. Только Генрих Карлович скрыл свое презрение, да и то из уважения к Петру Андреевичу.
        «Неужели это действительно правда? — подумал Герман. — Неужели свет никогда не примет меня в свой круг только из-за того, что моя мать еврейка?» Столкнувшись с циничной реальностью, которая сыграла с ним жестокую шутку, Герман хоть и не хотел этого, но все же не мог не признать: он никогда не войдет в высший свет Петербурга. И причиной тому не его бедность и низкое служебное положение, не отсутствие покровителей, а глупые предрассудки. Но как бы ни были эти предрассудки глупы и надуманны, Герман не мог отрицать: они влияли на его жизнь, и притом влияли самым решительным образом.
        Герман внезапно остановился. А куда он идет? Что ему нужно? Пойти домой, лечь в кровать, укрывшись потрепанным клопами и временем одеялом, и забыться в сладостном сне, который снова перенесет его на бал-маскарад, где Герман будет блистать и найдет успех решительно у всех гостей князя Демидова.
        А что потом? Поутру он проснется и обнаружит, что ничего этого не произошло. Он вновь проснется на той же прогнившей кровати в крохотной каморке, где стены покрыты плесенью, а насекомые хозяйничают, словно у себя дома. Из богатого, сверкающего бала-маскарада моментально перенестись в эту пакость… Германа передернуло от этой мысли.
        Он осмотрелся. Мимо него сновали какие-то люди, кучера погоняли лошадей на мостовой, бабы спешили непонятно куда… Кто все эти люди? Мещане. Герман, хоть сам и принадлежал к этому сословию, всегда относился к нему с презрением. В министерстве их называли «городские обыватели» — ведь они действительно были обычные, ленивые столичные обыватели, которых ничто не интересовало, которые ни к чему не стремились, которые не имели великой мечты и не могли мыслить о прекрасном.
        Всю свою жизнь Герман противился этому чуждому ему слою людей и всякий раз впадал в хандру, когда очередной начальник говорил о нем: «Этот Шульц, мещанин, служит губернским секретарем». И единственное, чем Герман мог приободрить себя, — это надеждой, что придет день, когда он вырвется из цепей, приковавших его к этому мерзкому, чуждому всякому возвышенному человеку обществу, и увидит свет, который примет его, словно давно жданного гостя.
        Однако свет его не принял. Он посмеялся над ним, унизил, раздавил, уничтожил его. Эти люди — такие красивые, такие воспитанные, такие образованные и возвышенные — на деле оказались мелочными, самодовольными петушащимися лицемерами, которые признают достоинства в человеке, сообразуясь в первую очередь с его происхождением.
        Понимать это Герману было больно, однако он не мог отрицать очевидную истину. Но и отвернуться от своей мечты, смириться со своим поражением и окунуться с головой в этот отвратный, суетный мещанский мир было для него невозможно. После зала с золотыми люстрами, искрящимся шампанским, блестящим паркетом и очаровательной музыкой в доме князя Демидова воротиться к себе домой и стремиться не хлопнуть зловеще скрипящей дверью, чтобы не опала на пол плесень со стены, Герман просто не мог.
        Мимо Германа проходили два человека, один из которых нес моток веревки и все жаловался, что она никуда не годна, а руки без перчаток коченеют нести ее.
        - Эй, любезный, — окликнул мужика Герман, — продай мне веревку, коль она тебе в тягость.
        - Да на кой она тебе? — с удивлением спросил мужик.
        - А тебе что за дело? Даю за нее червонец, — предложил Герман.
        Он засунул руку в карман и извлек из него заветную ассигнацию, которую приберег на случай, если они с Петром Андреевичем отправятся сегодня кутить (Герман всегда хотел, чтобы Суздальский пригласил его покутить, однако приглашения так и не дождался). Герман протянул деньги мужику. Тот недоверчиво взял бумажку и принялся пристально ее разглядывать.
        - Пошутить решил надо мной? — подобострастно спросил он, но Герман отрицательно покачал головой. — Да ведь эта веревка и двугривенника не стоит.
        - Молчи, шельма! — прикрикнул на него второй. — Бери, пока дают, да ступай, не мешай человеку.
        Он вырвал свернутую веревку из рук мужика, протянул ее Герману и быстрым шагом увлек товарища подальше от странного покупателя, пока тот не успел опомниться.
        Но Герман и не спешил их догонять.
        «Как же это так получается? — недоумевал он. — Я в хорошей шинели, во фраке, при полном параде — а они не признают во мне дворянина и неизменно угадывают себе равного. Видимо, действительно, не судьба мне стать благородным».
        С веревкой под мышкой Герман пришел домой — в ветхую съемную квартиру недалеко от Сенной, где он нанимал одну комнатку. Там, в его спаленке, из потолка торчал крюк, на который, вероятно, крепилась люлька с младенцем — еще при прежних жильцах. Герман взгромоздился на ветхую табуретку, которая предательски заскрипела, и привязал один конец веревки к крюку — другой он загодя сложил пеньковый галстук.
        Герман накинул петлю на шею и слегка ее затянул. Стоит ли? Герман почувствовал, что ему страшно. Как бы он ни ненавидел эту жизнь, как бы ни хотел с нею расстаться, сделать этот последний шаг было для него трудно. Шульц уже решил было стянуть с шеи галстук, который явно ему не шел, когда поскользнулся на жирной поверхности табурета, судорожно заелозил по нему ногами, а тот — из-за своей старости — развалился. Герман почувствовал, как стремительно стягивается петля у него на шее, и крепко зажмурил глаза. Ему не повезло — кадык не сломался: он был обречен медленно задыхаться. Мысли со страшной скоростью заметались в голове, которая начинала кружиться. В глазах потемнело, Герман не мог вздохнуть и чувствовал, что теряет сознание.
        «Господи, неужели это все, этим все кончится, неужели это так просто», — успел подумать он, прежде чем сознание навсегда покинуло его вольнодумную голову. Ноги еще какое-то время продолжали судорожно трепыхаться, но вскоре это прекратилось, и тело Германа повисло, словно продолговатый куль, в центре грязной, неубранной комнаты.
        Глава 20
        Бал-маскарад
        Правда всегда отважна.
Чарльз Диккенс
        Пока тело Германа Шульца раскачивалось по комнате, словно маятник внутри часовой коробки, порог дома Александра Юрьевича переступил Владимир Дмитриевич Воронцов, однако он был не один, но с племянником. Вернувшись с Кавказа сегодня утром, Дмитрий теперь вступал в этот знакомый дом в мундире корнета, которым, как и прежде, гордился, но который теперь сделался ему привычен. Когда-то ясные и бойкие глаза его заметно погрустнели, черты стали более резкими, а движения — спокойными и уверенными.
        За каких-то три месяца из беспечного повесы-весельчака он превратился в уверенного молодого мужчину, который познал цену жизни и смерти. Он улыбался, но улыбка его более не была полна беззаботного очарования — теперь это была улыбка серьезного человека.
        Вместе с дядей он приветствовал хозяина дома и очаровательную его дочь, поздравил последнюю с днем рождения, сделал ей несколько комплиментов и в кратких словах рассказал о службе. В словах его было больше степенности и лаконичности, он не стремился более во всех красках описать те или иные события и, казалось, говорил лишь с тем, чтобы удовлетворить интерес собеседников.
        Когда Дмитрий по всем законам приличия отблагодарил хозяев за гостеприимство, он взял бокал шампанского и отправился с ним дальше по залу в поисках старых знакомых. Вскоре на его пути попался Роман Балашов, который был его секундантом на той самой дуэли. Дмитрий почувствовал, что общение с Балашовым будет теперь ему в тягость, так как непременно напомнит о совершенном убийстве, однако корнет взял себя в руки и подошел к старому товарищу. Роман был искренне рад видеть Дмитрия. Он поделился с ним несколькими светскими сплетнями и предложил пройтись в другой угол зала, где в компании бабушки, сестры и родителей скучала княжна Софья Ланевская.
        Марья Алексеевна как раз рассказывала родственникам о непростительной выходке Петра Андреевича, который «Вы только подумайте! Посмел привести жида в благородный дом!». Но едва княгиня увидела Дмитрия, она думать забыла о Германе, о Суздальском и поспешила обрадоваться его возвращению. Меж ними завязался разговор, полный взаимных любезностей и светского блеска, который за семьдесят лет так и не надоел Марье Алексеевне, однако был теперь неприятен Дмитрию. Он все время украдкой смотрел на Софью, однако она бледнела и отводила взгляд. Молодой граф Воронцов не мог понять, отчего Софья, всегда такая веселая и уверенная, вдруг была смущена и не произносила ни слова.
        Послышались первые звуки кадрили. Роман протянул руку Марии, и та спокойно и бесстрастно ушла танцевать с ним. Дмитрий смотрел на Софью и не узнавал ее. Большая охотница до танцев, она с безучастным видом смотрела, как танцуют другие, но сама, казалось, не только не хотела танцевать, но и не могла.
        Дмитрий не мог понять, что сделалось с Софьей, что вызвало в пылкой младой княжне столь сильную перемену. «Верно, это из-за меня ей не хочется танцевать, — решил Дмитрий. — После той дуэли она так и не простила меня». Князь Ланевский, княгиня и Марья Алексеевна отошли от них с тем, чтобы молодой корнет мог поговорить с возлюбленной наедине. Но Софья молчала, и Дмитрий не решался первым начать разговор.
        Они молча смотрели друг на друга, каждый думая о своем: граф — о совершенном убийстве, княжна — о поруганной чести и утраченной чистоте и невинности.
        Вдруг Дмитрий увидел своего приятеля Петра Андреевича. Проследив за его взглядом, Софья тихо произнесла:
        - Идите к нему, граф. Мне нужно побыть одной.
        Дмитрий кивнул. Он был благодарен ей за то понимание, которое может установиться только меж людьми близкими и хорошо знающими друг друга — хоть теперь это было и невозможно, поскольку Дмитрий совершенно не знал этой новой Софьи, равно как и она не знала того человека, которым теперь стал он.
        Молодой граф поспешил засвидетельствовать Петру Андреевичу свое почтение.
        - Рад, что вы в Петербурге, Дмитрий Григорьевич, — сказал Суздальский. — Однако напрасно вы ради меня оставили свою возлюбленную.
        Дмитрию было непривычно, чтобы о Софье говорили как о его возлюбленной, однако он помнил завещанное Константином — Петр Андреевич несомненно знал о том от Романа — и смирился с таким определением Софьи.
        - Но отчего же, князь, мне не пообщаться и с вами?
        - Да оттого, дорогой мой граф, что теперь сношения со мной могут скверно сказаться на вашей репутации, — отвечал с улыбкой Петр Андреевич. — За то время, что вы были на Кавказе, многое переменилось. Моя фамилия теперь не в почете.
        - Поясните, Петр Андреевич.
        - Отец повздорил с его величеством и навлек на себя его гнев.
        - Не понимаю, при чем здесь вы, — признался Дмитрий.
        - При том, что я сын своего отца, — с необъяснимой веселостью в голосе сказал Суздальский. — Через три дня мне предстоит отправиться в Турцию.
        Дмитрий сначала было хотел поздравить товарища с назначением, однако вовремя вспомнил о последних новостях из Константинополя, которые рассказывал ему дядя. Молодой граф не мог понять, отчего сын должен отвечать за ошибки отца, отчего, если Андрей Петрович был резок в словах с императором, государь желает наказать его сына.
        Но вот Дмитрий увидел и самого старого князя. Он только приехал и медленной величественной походкой заходил в зал. Один из немногих в тот вечер, Андрей Петрович не надел маски, и посему все сразу узнавали его. Суздальский был не один — с ним вместе был невысокого роста немолодой господин в черном фраке изящного покроя; в отличие от старого князя лицо его скрывала черная маска.
        Как и всегда, перед Андреем Петровичем расступались, однако теперь не из почтения, как это делали прежде, а из страха вступить с ним в беседу, и дабы не дать старому князю повода подойти, от него отворачивались. Андрей Петрович хищно заулыбался — казалось, его веселила такая опала; второй с презрением смотрел на собравшихся из-за своей черной маски. Единственный, кто не отвернулся от Суздальского и его спутника, был Владимир Дмитриевич Воронцов. Провожаемый возмущенными взглядами, он уверенно вышел им навстречу и поздоровался с ними.
        Они были слишком далеко от Дмитрия и Петра Андреевича, чтобы те могли слышать их разговор, однако было видно, что старый князь большую часть молчал, говорили Владимир Дмитриевич и человек в маске.

* * *
        - Я знаю, вам должно ненавидеть и презирать меня, — говорил человек в черном фраке, — однако я счел своим долгом приехать. Я знаю, что мой сын, приехав в Петербург, нашел в вашем доме приют. Ричард писал мне, что вы приняли его как дорогого гостя и близкого человека.
        - Но Ричард и есть близкий мне человек, — отвечал Воронцов. — Мы с вами когда-то были друзьями, и вы даже спасли мне жизнь — я до сих пор помню это. Кроме того, Ричард — сын женщины, которую одну я любил всю свою жизнь. Судьба не подарила мне детей, однако я полюбил Ричарда, как если бы он был мой родной сын.
        - Но я… я же обманул вас и предал, я поругал нашу дружбу и заставил вас страдать.
        - Я на вас зла не держу, — сказал Владимир Дмитриевич и протянул человеку в маске руку, которую тот пожал, по русскому обычаю, крепко.
        И в этом рукопожатии, в этом примирении спустя двадцать два года было то добро, то великодушие и то благородство, на котором держится этот мир и он никогда не рухнет, пока есть люди, которые помимо Гордости признают Честь и Любовь.
        Пока господа разговаривали, музыканты играли вальс, в котором кружились молоденькие барышни, изысканные франты, усатые офицеры, придворные, но среди них всех всеобщее внимание привлекала виновница бала, которая танцевала с молодым кавалером. Он был во фраке, на лице была маска, однако под нею все узнавали маркиза Ричарда Редсворда.
        И он, и Анастасия не могли не знать, что вальс их будет замечен и вызовет у общества возмущение, что князь Александр Юрьевич будет в ярости и, может статься, вызовет Ричарда на дуэль, однако они любили друг друга и находили постыдным стесняться показать свои чувства свету.
        Когда музыка кончилась, Анастасия и Ричард остановились, он подошел к ней, нежно обнял ее и на глазах у всех запечатлел на ее устах поцелуй любви.
        В зале воцарилась звенящая тишина, которую прервал голос князя Демидова:
        - Как вы посмели, сударь, явиться в мой дом после того, как я велел вам убираться? Как смели вы, — Александр Юрьевич обернулся к старому князю, — привести сюда этого человека?
        - Не беспокойтесь, князь, — ровным голосом произнес человек в черной маске, — мы с Ричардом уже уходим.
        - Что? — Лицо Демидова изменилось, как если бы он увидел призрак.
        Человек в черном фраке сорвал с лица свою маску и уверенно посмотрел князю в глаза. Лицо его, многими уже забытое, иными и вовсе не виданное, было прекрасно знакомо князю Демидову, который сразу признал в нем лицо своего врага. Перед ним стоял герцог Глостер.
        - Вы? — в ярости взревел Александр Юрьевич.
        - Пойдем, Ричард, — сказал герцог, не обращая на хозяина дома никакого внимания.
        Ричард колебался. Он смотрел на Анастасию, возлюбленную и желанную. Как можно уйти теперь и оставить навсегда возможность быть с ней? Как можно отрешиться от любви? Но Ричард помнил также и об отце, которого не видел уже много месяцев. Он понимал, чего герцогу стоил визит в Санкт-Петербург, на что он пошел, чтобы вызволить сына. Он понимал, что отказаться теперь идти с отцом — значит навлечь беду на него. Как может он ради собственной прихоти рисковать дорогими людьми?
        Проклиная себя за слабость и бесхребетность, Ричард в последний раз взглянул в лицо любимой, дорогой его сердцу Анастасии и пошел вслед за отцом к выходу.
        Музыканты уже не играли, никто не танцевал, и взгляды гостей были устремлены на Демидова и старого князя.
        - Вы ответите за это, Андрей Петрович, — в гневе произнес Александр Юрьевич. Он понимал, что теперь его честь, репутация и общественное положение зависят от его реакции на нанесенное оскорбление. — Прилюдно заявляю вам, что отныне я считаю вас своим врагом.
        - Я как-нибудь это переживу, — усмехнулся в ответ старый князь.
        - Если сможете, — сквозь зубы процедил Демидов, стаскивая с руки перчатку.
        - А ты не староват ли хвататься за оружие? — насмешливо спросил Андрей Петрович, оголяя свои волчьи клыки.
        Александр Юрьевич подошел к Суздальскому на расстояние четырех шагов и со всей силы бросил перчатку ему в лицо. Никто из присутствующих не помнил, чтобы старого князя вызывали на дуэль, поэтому для всех было особенно удивительно, что он поймал перчатку на лету.
        - Вызов принят, — с достоинством сказал Андрей Петрович и твердой походкой вышел из зала. Следом за ним вышел князь Петр Андреевич.
        Глава 21
        Огонь и тени
        Чего огонь не в силах сжечь,
        Он закаляет.
Уильям Шекспир
        Николай в этот день был в покоях Варвары Аркадьевны Нелидовой. Впервые за долгое время. Великих трудов стоило ему скрывать свое влечение к этой особе. Даже Александр Христофорович тому назад месяца три по неосторожности и неудержимой любви к женской красоте оказался в этой же комнате.
        Как же сильно он ее ревновал…
        Николай внимательно посмотрел на Варвару Аркадьевну. Она была все та же Варвара, любящая и нежная подруга. Теперь он понимал, что все ее сношения с графом имели одну лишь цель — возбудить в нем ревность, заставить его вернуться.
        И вот он здесь, в ее постели.
        Но правильно ли он поступает? Этот вопрос уже давно не тревожил Николая. С тех пор как Шарлотта родила Михаила — пять лет назад, — врачи запретили ему иметь с нею связи. Николай имел увлечения, однако никогда не забывал о своей любимой жене — он никогда не влюблялся во фрейлин.
        С Варварой Аркадьевной же дела обстояли иначе. Ею он не просто интересовался, им не просто хорошо было вместе проводить время. К ней он имел чувства, и от этого ощущал себя предателем по отношению к императрице. Потому-то он и оставил Нелидову.
        Но теперь, когда снова сошелся с ней, он впервые за долгое время ощутил счастье. И он знал, что не должен более ее оставить. Николай надел мундир и нежно посмотрел на Варвару. Она ответила ему поцелуем и сама застегнула золотистые пуговицы его мундира: она знала, что Николай это любит.
        Император посмотрел на часы: он провел с нею сорок минут — непростительная задержка, ранее он не позволял свиданиям длиться более получаса.
        Было восемь часов. Он шел по Фельдмаршальскому залу, когда почувствовал запах гари.
        - Что это? — обратился он к бывшему здесь поручику. — Вы чувствуете?
        - Так точно, — отозвался поручик, вытянувшись по струнке.
        - И как прикажете это понимать? — осведомился император.
        - Не могу знать, ваше величество!
        - Зовите пожарных, — коротко приказал император.
        Запах был сильным, и определенно что-то горело.
        Николай прошелся по залу. Запах шел со стороны Министерского коридора. Он вышел туда и подошел к полотну, висевшему на стене. Запах усилился. Когда прибыли пожарные, он приказал им снять картину. Из щели в стене, которую закрывало полотно, шел легкий, едва заметный дымок. Пожарные немедленно залили водой щель, однако запах доносился и из других помещений, о чем немедленно сообщили придворные. Пожарные вместе с Николаем долго ходили по залам, пытаясь установить источник запаха, пока, проходя мимо фальшивой двери, Николай не вспомнил о наличии за нею комнаты. Он немедленно приказал сломать зеркало.
        - Так примета плохая — зеркало разбивать, ваше величество, — замялся один из пожарных.
        - Делайте, что вам велено, — властно сказал государь.
        Пожарный взял в руки лом и со всего размаху угодил им в самый центр большого зеркала. Стекло разбилось, и Николай увидел огонь, ростом более трех аршинов. Пламя, вдохнув дворцового воздуха, стремительно стало расти, и сколько бы пожарные ни пытались его потушить, у них ничего не выходило.
        Император распорядился о том, чтобы императрице и детям немедленно передали уехать в Михайловский дворец, а сам тем временем отправился к Варваре Аркадьевне. Как он позже узнал, она была не у себя, а с императрицей и, едва услышала о пожаре, немедленно отправилась к своим родственникам Клейнмихелям.
        Николай сделал все возможное, чтобы эвакуировать из дворца всех, до последнего повара. Когда ему доложили, что кроме него остались только пожарные, он был в Георгиевском зале.
        Как же это так? Пожар во дворце. Как могли это допустить?
        Николай со злобой на собственную опрометчивость вспомнил сказанные старому князю Суздальскому в пылу гнева слова: «Скорее Зимний дворец сгорит в огне, нежели я позволю вам вести себя подобным образом». Что же, Зимний горит в огне. Но не может быть, чтобы это из-за того…
        В зал вошел Александр Христофорович:
        - Ваше величество, оставаться здесь никак нельзя.
        - Как прикажете это понимать, Александр Христофорович? — строго спросил император.
        - Огонь распространяется по всему дворцу. Пожарные не успевают потушить пламя.
        - Вы знали об этом?
        - Как можно было, ваше величество?
        - Вы, командующий главной моей квартирой, — Николай вспомнил о связи графа с Варварой Аркадьевной и сделался зол на него за это, — как могли допустить это?
        - Виноват, ваше величество, — сконфуженно произнес граф.
        - Виноваты, — кивнул император. — Вы были так заняты ссорой Шаховского и Суздальского, так радели за своего друга, что забыли о своих прямых обязанностях. Или, быть может, это вы подожгли Зимний, чтобы мои слова оказались правдой?
        - Ваше величество ко мне несправедливы, — медленно произнес граф.
        - Подите вон, — раздраженно ответил государь. — Я останусь.
        Граф Александр Христофорович поклонился и вышел, а император тем временем взошел по ступеням и сел на трон, наблюдая, как пламя врывается в Гербовый зал. Он, российский император, наблюдал падение своей резиденции, которая была побеждена — в этом уже не было сомнения — не вражеской армией, не гражданской войной, не революцией, не заговором против царской фамилии, но огнем величественным и беспощадным, огнем, который безжалостно уничтожал один зал за другим и уже почти достиг сердца Зимнего дворца — Георгиевского зала.
        Но что стало причиной пожара?
        Неужели безрассудно брошенные им слова?
        Неужели Андрей Петрович настолько могуществен, что даже огонь благоволит его неуязвимости?
        «А что, — подумал Николай, — сделал бы Суздальский, окажись он на моем месте? Уж он бы, несомненно, в своем возрасте остался бы здесь, во дворце, и своим поступком побудил бы пожарных совершить невозможное или же принял бы смерть от огня. Стало быть, мне, коль скоро уж я решил состязаться со старым князем в упрямстве и гордости, нельзя вставать с трона, пока пожар не будет потушен. Но это же безрассудство. Я здесь погибну, а Александру всего девятнадцать лет — он еще слишком молод, чтобы принять державу. Так что же, я сейчас уйду и уступлю Суздальскому?» Николай улыбнулся. Безумие — погибнуть здесь только из принципа, только из глупого желания противостоять непреклонности Суздальского, который и не ведает о пожаре. Николай усмехнулся. Несмотря на весь свой скептицизм, на весь свой рационализм, свою немецкую педантичность, он с типично русским упрямством совершал один из глупейших поступков в своей жизни.
        «А потом в „Современнике“ напишут: „Русский император погиб во время пожара в Зимнем дворце, поскольку из принципа остался в Георгиевском зале“, — подумал Николай. — После такого никто не будет уважать монархию в России».
        Император встал со своего трона и вышел в центр зала.
        - Гори оно все синем пламенем! — громко произнес он и направился к выходу.
        По Невскому проспекту ехала черная карета. Внутри сидели два человека: один — уже средних лет, величественный и спокойный; другой — повеса в возрасте около двадцати лет.
        Герцог Глостер угрюмо смотрел из окна кареты, наблюдая Санкт-Петербург — он в последний раз ехал по этой улице. Он знал, что больше никогда не вернется — не сможет найти в себе сил и отваги. И это не было ему в тягость. Он ненавидел Россию, ненавидел ее гордый и безудержный нрав, ненавидел этот беспечный фатализм, присущий русскому человеку, но более всего он ненавидел упрямую русскую стойкость. «Эти люди смогли победить Наполеона не потому, что не взирали на его сан и величие, но потому, что в своей упертости и твердолобости они не способны признать своей неправоты, если за ними стоит хоть одно слово правды». Он сидел спиной к движению и смотрел в окно на северную сторону улицы.
        Напротив сидел его сын, который с тоской наблюдал южную сторону проспекта. За эти четыре месяца Ричард успел полюбить Россию, ее гостеприимство и отчаянное безумие, ее покорность судьбе и мятежную душу, пламенную ее страсть, способную согреть сердце даже в лютый мороз. Ричард любил Анастасию. Однако он был сыном герцога Глостера, его отец Демидову был враг, а стало быть, все было решено. Ричард не был Ромео и никогда не пошел бы против отца ради любви. Это вовсе не означает, что любовь его была слаба или что сам он был человеком слабым — нет, он лишь был твердо уверен, что отеческое слово есть закон. Как и отец, он сознавал, что никогда более не вернется в эту азиатскую, далекую, дикую, северную страну.
        Если бы он знал, что произошло с Демидовым в последние несколько часов, он, вполне возможно, и смог бы добиться своей любимой. Но герцог Глостер боялся, и Ричард тоже боялся. И страх в нем оказался сильнее безудержной безумной любви, которая не знает преград, — потому что это была не такая любовь. Ричард не был готов биться за эту любовь, как бился ради него князь Андрей Петрович; он опустил руки и предоставил судьбе самой распорядиться его счастьем. Увы, большинство из нас сдаются именно в тот момент, когда мы так близки к достижению желаемого результата.
        Черная карета словно тень скользила по Невскому проспекту с запада на восток — туда, где на горизонте вставало солнце, которое никогда не заходит над Британской империей.
        Холодное мрачное солнце лениво поднялось из-за петербургских крыш, зажгло златом адмиралтейский шпиль и осветило зловещую тень — запряженную тройкой гнедых лошадей черную лакированную карету, в которой сидели два мрачных басурманина, приплывшие из-за моря. Они явились в Санкт-Петербург с тем, чтобы навсегда нарушить привычный ход жизни его обитателей, и, как чума, поразили его своим именем. Но теперь, когда все было кончено, они были вынуждены сойти со сцены и бежать, погоняемые слухами и презрением.
        Черная тень неслась по Санкт-Петербургу навстречу русскому солнцу. Но вот карета достигла Лиговского и свернула направо — на юг, подальше от этого места, от этих ранних рассветов и от этих людей.
        За неделю до Рождества в столице вновь воцарился мир.
        Глава 22
        Прощай, прости
        Джентльмены всегда остаются в меньшинстве. Это их привилегия.
Ричард Олдингтон
        Дмитрий был возмущен до глубины души той сценой, свидетелем которой он невольно стал на бале-маскараде. Вернувшись домой, он потребовал у дяди объяснений. Владимир Дмитриевич усадил племянника в кресло, налил себе бокал портвейна, выпил его, затем налил еще два: себе и Дмитрию. Он рассказал все, не умолчав ни о малейшей детали этой долгой истории.
        Дмитрий не мог поверить, что это правда. Что за немыслимый анекдот? Презирать отца (человека, бесспорно, достойного осуждения), но при этом стремиться отравить жизнь его ни в чем не виноватому сыну?
        Молодому корнету казался диким запрет Демидова на союз единственной дочери с любимым человеком. Тем более диким был этот полный ненависти и безудержной ярости вызов, брошенный старому князю. Но более всего дикой для Дмитрия была опала, которой подвергли Андрея Петровича. После его размолвки с государем императором ни один светский человек (за исключением Владимира Дмитриевича) не попытался его поддержать — все от него отвернулись.
        Неужели это та честь, то благородство, та верность, которыми дышит дворянство? Если они кому и верны, то исключительно собственным корыстным целям; если честны, то лишь когда это выгодно; а если проявляют благородство и героизм, то делают это как можно более громко.
        «Но как же это случилось? Как могло такое произойти? Неужели, — думал Дмитрий, — за те три месяца, что я провел на Кавказе, свет Петербурга изменился столь сильно? Я думал, что вернулся домой, а оказалось, что ветер и горы мне во сто крат ближе этих лицемерных и лживых кавалеров и дам, с ног до головы обвешанных жемчугами, золотом, изумрудами и алмазами. Серебро у них не очень в почете: они помнят, что их прародитель продал душу за тридцать сребреников.
        Но не мог весь свет, который я знал двадцать лет, перевернуться с ног на голову за три месяца. Стало быть, это не в свете причина, а во мне. Свет как был, так и остался прежним — это я изменился, стал немного лучше понимать жизнь и смог за ширмой щедрости, благородства и гуманизма разглядеть блеск показного величия, мелочности, подлости и лицемерия. Этот блеск сверкает ярче бриллиантов, затмевая их своей красотой, однако стоит в него влюбиться, принять его, и он тотчас же рассыплется у вас на глазах».
        Только теперь Дмитрий понял это вездесущее чувство презрения, с которым старый князь Суздальский и его сын взирали на этот свет — еще в пору своего величия и почета. Андрей Петрович был слишком стар, чтобы верить в этот ярмарочный блеск разноцветной фольги, каковым оказался свет; и потому он никогда не принимал серьезно тех комплиментов, льстивых и восторженных тостов, уверений в вечной дружбе и преданности — он прекрасно знал, что придет день, когда он падет со своего пьедестала, и тогда никто не попробует подставить подушки, дабы он не разбился.
        Дмитрию претило теперь оставаться в этом лживом, фальшивом обществе, и потому, едва дядя ушел, он написал Шаховскому прошение отправить его обратно на Кавказ.
        Там нет этого притворного блеска и лживых улыбок, там люди, каждый вечер пируя, осознают, что это, может статься, последний пир в их короткой жизни. И потому в их сердцах, в любой момент готовых остановиться после того, как в них влетит шальная пуля врага, — в этих сердцах нет места лжи и предательству, нет места лести и лицемерию, ведь рядом со смертью человек стремится очиститься, изгнать из себя все греховное.
        И теперь Дмитрий понимал, что, как бы ни было тяжело ему на Кавказе, как бы он ни мечтал вернуться в теплый столичный дом дяди, его место там — среди гор и отчаянных усатых воинов, которые вверили свои судьбы Богу и живут сообразно с понятиями о чести.
        Дмитрий не знал, что в это время, в пятом часу, в гостиной его дядя принимал князя Демидова.
        - Ты мой лучший друг, — сказал Александр Юрьевич, — и я приехал с тем, чтобы просить тебя быть моим секундантом на дуэли с Суздальским.
        - Я буду твоим секундантом, — ответил Владимир Дмитриевич, — если дуэль состоится.
        - Дуэль состоится, — твердо сказал Демидов.
        - Тогда ты просто дурак, Александр.
        - Володя, этот человек прилюдно унизил меня.
        - И как же? Привел герцога Глостера на бал-маскарад?
        - Как ты можешь с таким спокойствием говорить про этого человека? — воскликнул Демидов. — Он унизил тебя, он растоптал твою честь. А ты — я сам это видел — сегодня пожал ему руку!
        - Да. Я пожал ему руку, потому что он чувствует передо мной свою вину, а я не держу зла на него.
        - Но он же украл у тебя Елену!
        - Да, он увез Елену на Альбион. Это правда, — сказал Воронцов. — Но я любил эту женщину и продолжаю любить. И потому я в первую очередь желаю, чтобы она была счастлива. Если она не смогла найти свое счастье в браке со мной, как я могу запретить ей быть счастливой с Уолтером?
        - Она твоя жена! Преступление с ее стороны было тебе изменить!
        - Это все предрассудки, — отмахнулся Владимир Дмитриевич. — В действительности важны лишь чувства. Если двое любят друг друга, как можем мы чинить им препятствия?
        - Ты ведь сейчас говоришь не только о герцоге и Елене, — догадался Демидов, — но и о моей дочери и ее увлечении сыном Глостера.
        - Увлечение ли это? — спросил Воронцов. — Или любовь?
        - Этого, увы, я не знаю, — устало сказал Александр Юрьевич. — Но я не могу позволить дочери выйти за него замуж. Это будет позором не только для меня, но и для Ани, Миши и их дочерей.
        - Ты готов пожертвовать счастьем единственной дочери ради общественного мнения? — удивился Владимир Дмитриевич.
        - Нет, Володя, конечно нет… — Князь задумался. — А эта дуэль?
        - Да, Саша, эта дуэль… — поддержал Воронцов. — Ты понимаешь, что Андрей Петрович здесь точно уж ни при чем? Если кто и действовал по законам чести, так это он.
        - Однако я прилюдно объявил его своим врагом, — напомнил Демидов. — Я не могу теперь примириться. Если я это сделаю, я потеряю лицо, мое имя покроют позором. Я тогда должен был как-то отреагировать. А Суздальский своим высокомерием просто не оставил мне выхода.
        - Это ты князю будешь рассказывать, — с улыбкой сказал Воронцов.
        - Возможно, я и погорячился, но, если я теперь примирюсь, меня посчитают трусом.
        - Только не князь.
        - Но зато весь свет будет смеяться над моим бесчестием.
        - А лучше он будет смеяться над этой дуэлью? — парировал Воронцов. — Говорят, князь хорошо стреляет.
        - Говорят, стрелял — еще при Павле.
        - Уж не думаешь ли ты, что он стар для дуэли? Не помнишь, как он схватил твою перчатку на лету?
        - Володя, опомнись! Ему восемьдесят лет!
        - Тогда с твоей стороны будет великодушием отказаться от дуэли со стариком.
        - Суздальский не примет от меня милости, — задумчиво произнес Александр Юрьевич.
        - Тогда протяни ему руку мира. Это не будет слабостью с твоей стороны. Или ты думаешь, что люди чести — это те, кто не признает своих ошибок? — спросил Владимир Дмитриевич. — Наоборот, нет ничего благороднее и храбрее — признать свою неправоту, невзирая на мнение света.
        Александр Юрьевич глубоко задумался.
        Как же ему теперь отступиться? Он вызвал на дуэль Суздальского. Едва ли старик согласится принять от него извинения. Да и как будет смотреть на него свет?
        Демидову было стыдно. Он бросил вызов человеку в летах, и притом сделал это в собственном доме. Это низко и гадко. Но если теперь он объявит о своей снисходительности, князь из гордости не примет такого великодушия.
        «И что же, — думал Александр Юрьевич, — я теперь должен на глазах у всего света просить прощения у старого князя? После такого я без смеха не буду принят ни в одном честном доме… нет. Все это вздор! Владимир прав. Превыше всего честь, не мнение света, не общества мораль. Пускай меня считают трусом, пускай обо мне сплетничают и показывают пальцем на меня. Я не буду драться на дуэли с человеком, которого оскорбил в своем доме. Я принесу извинения».
        Когда Андрей Петрович вернулся домой, Валентин подал ему два письма. Одно было написано на английском аккуратным почерком герцога Глостера. В нем он благодарил старого князя за радушный прием, оказанный его сыну, и приносил извинения за скоропостижный отъезд. Герцог Глостер прощался, и притом навсегда. Его письмо заканчивалось словами:
        «It’s really difficult to imagine a situation when I return to this country. We’re leaving Russia forever. My son was so sad when I said he never returns. But he has to understand Saint-Petersburg never will be his home. It’s not his destiny.
        Now I must ride.
        Good-bye, my old friend.
        God bless you,
        And I shall never forget».[81 - Очень сложно представить себе, чтобы я когда-нибудь вернулся в эту страну. Мы покидаем Россию, и на этот раз навсегда. Мой сын был крайне опечален, когда я сказал, что он не вернется. Но он должен понять, что Санкт-Петербург никогда не станет для него домом. Это не его судьба.Теперь я должен ехать.Прощай, мой старый друг.Да хранит тебя Бог,А я никогда не забуду (англ.).]
        Другое письмо дожидалось с самого вечера. Суздальский распечатал конверт и прочитал:
        «Милостивый Андрей Петрович,
        в последнее время наши с Вами отношения несколько осложнились, и тем не менее я, едва мне доложили о Вашей ссоре с Александром Юрьевичем Демидовым, спешу написать к Вам с тем, чтобы предложить свои услуги в качестве Вашего секунданта. Я прошу Вас сразу не отказывать мне, но вспомнить, что мы долгие годы были большие друзья.
        С глубочайшим уважением,
        князь И.Л. Шаховской,
        генерал от инфантерии».
        Иван Леонтьевич писал Суздальскому, находящемуся в опале, осуждаемому светом и гонимому императором, и притом писал в дружеском тоне и предлагал свою помощь. Он сам напрашивался в секунданты, зная, что, возможно, более никто не осмелится содействовать старому князю.
        Андрей Петрович прекрасно знал: стоит ему теперь примириться с государем, Павел Петрович Турчанинов сразу вспомнит о былой дружбе и примет на себя хлопоты, сопутствующие секунданту. Но что ему дружба и преданность человека, который верен лишь в часы величия и славы? Велика ли цена такой дружбы и как дорого она продается? — до этого старому князю не было никакого дела: главное было, что она в принципе имеет свойство служить предметом торговли.
        Но о Шаховском Андрею Петровичу думать было отрадно.
        Уже светало, когда в библиотеку вошел Валентин.
        - Ваше сиятельство, с визитом к вам князь Демидов. Принять прикажете? — спросил он.
        Андрей Петрович улыбнулся. Ну надо же, кто бы мог подумать, что князь Демидов так быстро найдет свой поступок глупым и придет с извинениями?
        - Проси, — кивнул Андрей Петрович.
        Александр Юрьевич вошел. Вид он имел усталый и немного смущенный.
        - Князь, — произнес он сдавленным голосом.
        - Садись. — Андрей Петрович указал на кресло рядом.
        Демидов недоверчиво посмотрел на кресло, словно страшась, что, если он в него сядет, из него тотчас же вырастут цепи, которые навеки скуют его, обрекая существовать остаток жизни в неволе в мрачном доме старого князя. Он медленно подошел к креслу и осторожно опустился в него.
        Суздальский безмятежно наблюдал за всем этим, не произнося ни слова. Демидову было неуютно здесь находиться: он хотел бы, чтобы старый князь обрушился на него с обвинительной речью, рассказал ему, какой он, Александр Юрьевич, глупец, пожурил бы его хорошенько, но после простил. Однако хозяин дома хранил молчание.
        - Я пришел говорить о нашей с вами… — Демидов на секунду замялся, не зная, как наиболее вежливо определить ту сцену, которая имела место тому несколько часов назад, — размолвочке.
        - Говори, — пожал плечами Андрей Петрович.
        «Плохо дело, — решил Александр Юрьевич. — Князь явно настроен враждебно».
        - Мне кажется, весь тот фарс, который случился у меня в доме… — выпалил он на одном дыхании, после чего сделал паузу, пытаясь разгадать реакцию Суздальского. Ее не последовало. — Я хочу сказать: это же просто вздор. То есть, мне кажется, это было так глупо и так неосмотрительно.
        - Это ты о своем вызове? — насмешливо уточнил старый князь. — Да уж, вид ты имел весьма бледный. Надеюсь, не пришлось сменить панталоны?
        Он оскалился своей жуткой волчьей улыбкой, которую всю жизнь так боялся Александр Юрьевич.
        Вид этих пожелтевших, но все еще острых и крепких клыков настолько красноречиво демонстрировал всю внутреннюю мощь Андрея Петровича, что Демидов даже не подумал оскорбиться на сказанное.
        - Князь, вы… правы.
        «Что? — Демидов сам удивился словам, которые слетели с его уст, прежде чем он успел осознать их смысл. — Неужели я и вправду сейчас это сказал».
        Старый князь нисколько не удивился. Столько раз на переговорах ему случалось оказывать на собеседника моральное давление, что это успело войти в привычку, как и то, что человек соглашается прежде, чем успеет принять для себя то обстоятельство, что он согласен.
        - Андрей Петрович, — произнес Александр Юрьевич, — я бесконечно виноват перед вами. Вы пришли в мой дом с благими намерениями — теперь я понимаю это. Однако тогда, на балу, я… я думал, что вы хотели… — «Хотели осмеять меня перед светом», — думал закончить он, однако только теперь осознал, что в итоге это и получилось.
        - Ты пришел посыпать голову пеплом? — строго спросил старый князь.
        - Я пришел признать, что совершил чудовищную ошибку, когда…
        - Когда вызвал меня на дуэль?
        - Да.
        - И что? — с нажимом произнес Суздальский.
        - Как что? Я считаю…
        Александр Юрьевич замолчал. И правда — что теперь? Он объявит, что отменил дуэль с Андреем Петровичем, потому как считает свои действия недостойными, что принес свои извинения и что согласен на брак Анастасии с сыном злейшего своего врага? Да над ним же будет смеяться весь Петербург!
        - Ты считаешь, что не пристало драться на дуэли со старцем? — прорычал Суздальский.
        - Право, нет! — запротестовал Демидов. — Я нисколько не считаю вас старцем!
        - А кем ты меня считаешь?
        «Ах, ну зачем, зачем я продолжаю этот и без того затянувшийся анекдот? — думал Андрей Петрович. — Он же признал себя виноватым, пришел просить прощения. Для чего я продолжаю нажимать на него? Неужели я все еще чувствую удовольствие от этих глупых препираний?»
        - Я считаю вас величайшим человеком, которого когда-либо знал! — поспешил заверить его Демидов.
        «Ну вот, теперь он начал мне льстить, — думал Андрей Петрович. — От этого мне только гаже. Хватит! Необходимо перейти к делу».
        - Что будет с Анастасией? — спросил он по-прежнему строго.
        - С Анастасией?
        - Да, Саша, с твоей единственной дочерью, — кивнул Суздальский. — Ты не забыл, что во время всего этого безумства, которое ты изволишь величать не иначе как размолвочкой, ты обрек Настю на сердечные муки?
        - Как? — вырвалось у Демидова.
        - Очень просто. Мой протеже Ричард и его отец герцог Глостер были изгнаны из твоего дома, да притом самым отвратительным образом. — Каждое слово, четко произносимое Андреем Петровичем, эхом отдавалось в подкорке мозга Демидова. — И произошло это на глазах у всего петербургского света, но, что куда важнее, на глазах у Анастасии. Ты видел ее после того, как Ричард с Уолтером покинули нас?
        - Я… я не успел…
        - Ты нашел время на то, чтобы устраивать весь этот безумный спектакль, однако… — Андрей Петрович осекся. «К делу, — одернул он себя, — ближе к делу». — Ты понимаешь, что Редсворды сейчас уже на пути в Англию?
        - Где они? — воскликнул Демидов. — Они здесь? В вашем доме? Я поговорю с ними!
        - О чем, Александр?
        - Я согласен! Пускай! Пускай он возьмет ее в жены! Если они так сильно любят друг друга, я не стану чинить им препятствий! Дайте мне только поговорить с этим мальчиком, дайте…
        - Слишком поздно, Александр, — покачал головой старый князь. — Они уже уехали.
        - Нужно срочно послать за ними гонца! Воротить их!
        - Успокойся, Александр. Они уже не вернутся.
        - Как?
        - Ты действительно находишь это странным, Александр? — усмехнулся Андрей Петрович.
        - Я… да… но как же… как же она? — в ужасе произнес Демидов.
        - О ней надо было подумать раньше, — медленно произнес старый князь.
        «Ну какого черта? — думал он. — Как можно быть таким жестоким и говорить любящему отцу подобные вещи?»
        - Значит, они… они не смогут?.. Никогда?..
        - Это так, Александр, — с грустью в голосе ответил Андрей Петрович. — Мне очень жаль.
        Пока происходил этот душещипательный разговор, князь Петр Андреевич курил у себя в кабинете. Едва он разжег огонь в своей трубке, к нему явился Валентин и принес два конверта, перетянутые одной шелковой лентой. Одно письмо было адресовано ему, а на другом аккуратным почерком Ричарда были выведены буквы: «Анастасии».
        Петр Андреевич вскрыл конверт, который был адресован ему. Письмо было написано наспех, однако все же на русском:
        «Дорогой князь.
        Я прошу извинить меня за то, что мне приходится прощаться так, однако я теперь не имею возможности проститься с Вами иначе.
        Я хочу, чтобы Вы знали, что Вы были мне верным другом и я никогда не забуду того добра, которое Вы и Ваш батюшка (это слово было зачеркнуто и поверх него было написано слово „отец“) сделали. Ежели когда-нибудь жизнь приведет Вас на Альбион, Вы всегда сможете рассчитывать на мою помощь и мою дружбу.
        Увы, я не могу более оставаться в этом городе, как бы я ни любил иных его обитателей: сыновний долг обязывает меня немедленно отправляться в дорогу. Прошу Вас не считать мой отъезд позорным бегством напуганного щенка. Я человек чести, и я знаю, что это известно Вам, как никому более. Вы также знаете о моих чувствах к Анастасии… Увы, нам с ней не суждено быть вместе… Вы были правы. Я возвращаюсь на Альбион и не могу увезти ее с собой. Я знаю, какую боль причинит ей это известие, однако я надеюсь, что мое письмо и Ваша поддержка смогут хоть как-то утешить ее.
        Я предвижу (не без помощи моего отца), что, может статься, она решит ехать за мной, чтобы мы обвенчались в Англии. Прошу Вас: отговорите ее от этого безумного поступка. Как бы ни было больно мне теперь говорить это, между нами все кончено. Она никогда не станет моей женой. Мне предстоит жениться на юной леди Мальборо: на этом союзе настаивает отец, и я не в силах перечить ему после всех опасностей, которые ему пришлось преодолеть, чтобы вызволить меня отсюда.
        Прошу Вас стать утешителем моей возлюбленной Анастасии.
        Возможно, однажды она найдет себе утешение в лице молодого гусара с пышными усами или же статного политика с бакенбардами — кто может знать?
        Остаюсь Вашим преданным другом,
        Ричард».
        Петр Андреевич несколько раз прочитал письмо, прежде чем окончательно поверил в то, что правильно все понял.
        Да как посмел этот мальчишка вообразить себе такое? Он любит ее, но не женится на ней, потому что его папаша так сильно рисковал, «вызволяя его отсюда»! Ему что, не позволяли уехать? Его заковали в стальные кандалы и держали в темном сыром подвале? Герцог Глостер, изволите ли видеть, рисковал! Интересно чем? Репутацией? Кошельком? Это отец — вот он рисковал. Рисковал, когда на глазах у всех пригрел Ричарда у себя на груди. Рисковал, когда отправился вместе с ним в Москву. Рисковал, когда из Москвы помчался следом за Марьей Алексеевной и Анастасией. Рисковал, когда привел этого проклятого герцога в дом Александра Юрьевича. Рисковал, когда поссорился с Шаховским; и из-за кого — из-за Ричарда! Но более всего отец рисковал, когда даже пред лицом императора не согласился отказать Ричарду от приюта. Но нет — рисковал только герцог Глостер!
        И, повинуясь воле отца, этот щенок теперь женится на какой-то леди Мальборо! А Анастасия? Нет, ему, разумеется, очень жаль. Ему больно. Ему настолько больно, что он просит не ехать за ним на Альбион, потому что боится, что этого не переживет!
        А еще он советует Анастасии подыскать в супруги кого-нибудь другого. Усатого гусара, то есть Курбатова. Или молодого политика с бакенбардами — то есть его, Петра Андреевича. Каков наглец! Мерзавец! Негодяй!
        В порыве бешенства молодой князь схватил письмо, адресованное Анастасии, скомкал его и уже собирался бросить в огонь, когда решил, что этого делать не стоит.
        Если она не прочтет того, что там написано, она никогда не поверит в то, что он смог сделать с ней. Она никогда не простит ему этого предательства.
        Однако заслуживает ли она того, чтобы знать правду? Уместно ли будет открыть ей истинное лицо человека, которому она отдала свое сердце?
        - Анастасия, — медленно произнес Петр Андреевич, наслаждаясь мелодией этого имени.
        Молодая княжна Демидова являла собой тот идеал, который Петр Андреевич стремился найти в женщине всю свою жизнь. Он твердо знал, что она любит Ричарда и не остановится ни перед чем, чтобы вернуть его. Но если она отправится вслед за ним… Когда она увидит его вместе с этой леди Мальборо… сердце ее, такое чистое, такое светлое, разобьется.
        Этого нельзя допустить!
        Пусть лучше ее увезут обратно в Москву, пускай она живет там, переживает разрыв со своим любимым Ричардом и не ведает того преступления против Любви, которое он совершил. Но она никогда не узнает правды.
        Но как, как увезти ее?
        Пойти к князю Демидову — после того как он вызвал отца на дуэль? Невозможно. Есть только один человек, которому Анастасия подчинится, который силой увезет ее из Петербурга, который настолько опытен и хитер, что сразу поймет, если Анастасия вдруг решит сбежать, и найдет ее, если она убежит. Петр Андреевич вышел из кабинета и позвал Валентина.
        - Прикажи немедленно запрягать Агенора.
        - В такой час, ваше сиятельство? — удивился дворецкий.
        - Делай, что тебе велено! — с такой яростью в голосе произнес Петр Андреевич, что Валентин не посмел более ему перечить.
        Глава 23
        Месть и любовь
        Не стоит предаваться огорченью
        В часы, когда вам светит мщенье.
        Когда над Петербургом уже занималась заря, по Миллионной улице во весь опор промчался пегий в яблоках жеребец. Всадник погонял его так, словно стремился обогнать солнце. У роскошного особняка он натянул поводья, и конь со ржанием встал на дыбы.
        Спрыгнув с коня и даже не удосужившись привязать его, всадник взбежал по ступеням парадного крыльца и принялся молотить в дверь с усердием кузнеца. Дверь отворилась. На пороге стоял заспанный дворецкий.
        - Чё надо? — не слишком любезно поинтересовался он.
        - Разбуди княгиню Марью Алексеевну! — потребовал рассветный гость. — Скажи, срочно.
        - Барин, ехал бы ты домой, — устало произнес дворецкий.
        Гость ударил в тяжелую дубовую дверь с такой силой, что она полностью отворилась, а дворецкий попятился.
        - Я сказал, разбуди княгиню! — прорычал он.
        - Барин, я ведь это… исправника позову.
        - Ты, каналья, вестимо, не проснулся еще! — пророкотал гость. — Буди хозяйку! Князь тебе велит.
        - Как доложить, барин? — промямлил дворецкий, направляясь к лестнице.
        - Суздальский, — ответил гость. — Живее.

* * *
        В такой час княгиня Марья Алексеевна не ждала гостей. Но и заснуть после всего, что случилось накануне у Александра, она не могла. Да к тому же этот пожар. Обо всем этом надобно было подумать.
        Когда на рассвете в спальню вошла горничная, княгиня как раз размышляла о будущем ее любимой внучатой племянницы.
        - Ваше сиятельство, — произнесла горничная.
        - Не рановато? — елейным тоном поинтересовалась Марья Алексеевна.
        - Не гневайтесь, сударыня, вас дожидается князь Суздальский.
        - Что?! — возмутилась Марья Алексеевна. — В такое время?! Он что, спятил?!
        Впрочем, вспомнив все последние приключения Андрея Петровича, княгиня не могла поручиться, что это не так. Но визит к вдове, не родственнице, с которой он в плохих отношениях, да в такое время… Как он посмел?
        - Барыня, умоляю, не накажите! — взмолилась горничная.
        - Три шкуры спущу! — пообещала Марья Алексеевна.
        - А князь?
        - Гоните прочь.
        В этот момент кто-то постучал в двери спальни.
        - Марья Алексеевна! Княгиня! — услышала она голос Петра Андреевича.
        «О господи, — подумала княгиня, — а этому что надо?»
        - Пошел вон! — громко, чтобы он слышал, произнесла она.
        - Мне срочно нужно с вами говорить!
        - Не собираюсь! — отрезала княгиня.
        - Я вхожу!
        - Не посмеешь!
        Дверь открылась. Вошел молодой князь Петр Андреевич.
        - Грубиян! Нахал! Мерзавец! — запричитала княгиня.
        Следом за князем в спальню ворвались дворецкий с синяком под глазом и слуга с разбитым носом.
        - Вон! — закричала Марья Алексеевна. — Все вон! Кто его сюда пустил?! В мою спальню! Высеку! В Сибирь отправлю! Колесовать велю! Выставить его отсюда!
        Князь сделал шаг в сторону княгини и развернулся к прислуге, вытянув перед собой хлыст.
        - Кто полезет — убью! — хрипло произнес он.
        - Что?! — возмутилась княгиня.
        - Марья Алексеевна, — обратился он к ней, — выслушайте меня!
        - И не подумаю!
        - Ради блага вашей же внучатой племянницы! Ради чести вашей семьи — послушайте!
        Эти слова, видимо, подействовали на княгиню, потому что она опустилась на подушки и перестала кричать.
        - Пошли вон! — скомандовал князь. — Живо!
        Прислуга застыла в недоумении, ожидая команды от Марьи Алексеевны.
        - Оставьте нас, — произнесла она глухо.
        Все вышли.
        - Ну, князь, — медленно начала княгиня, — вы известный наглец, но такого хамства даже я от вас не ожидала. Вы вломились в мой дом среди ночи, избили слуг, проникли в мою спальню да еще угрожали расправой! Я надеюсь, вам есть что сказать в свое оправдание.
        - Вы должны немедленно увезти Анастасию из столицы.
        - Я — должна? Я не ослышалась? — В елейном голосе княгини промелькнула тень холодной иронии.
        - Вы не ослышались, — ледяным, полным ненависти и презрения тоном ответил Петр Андреевич. — Если вы не хотите искать ее по всей Европе вплоть до Ла-Манша, немедленно увезите ее отсюда.
        - Вы намекаете на то, что этот молодой человек, имени которого у меня нет ни малейшего желания произносить, строит коварные планы…
        - В этом случае я бы с удовольствием помог бы ему, сударыня, — усмехнулся Петр Андреевич. — Однако, увы, он изменил свои планы.
        - Вот как?
        - Он собирается обручиться с некоей леди… впрочем, имя не имеет никакого значения, — сказал молодой князь. — Куда важнее то, что он просил позаботиться об Анастасии, утешить ее.
        - Тогда необходимо сейчас же рассказать ей правду! — заключила княгиня.
        - Вы не посмеете.
        - Я — не посмею? — Марья Алексеевна была просто в бешенстве. — Не слишком ли много вы себе позволяете, юноша?
        - Я позволяю себе ровно то, на что имею право, — бесстрастно отозвался князь. — Но я знаю, что вы любите Анастасию. И вы не станете причинять ей новую боль. Я уверен, вы хотите, чтобы она была счастлива.
        - Разумеется, я хочу. Но это не означает, что вы можете дерзить мне, Петр Андреевич. И я имею полное право устраивать счастье Анастасии по своему усмотрению.
        - Так что вы предпочтете? Открыть ей правду? Рассказать, что человек, которому она подарила свою первую любовь, оказался настоящим мерзавцем? А что, если она будет любить его до конца своих дней? Вы любите ее. А потому, как и я, считаете, что она заслуживает большего, нежели просто жалость и панегирик по утраченным иллюзиям несбыточного счастья с любимым. Пусть она верит в рыцаря в сияющих доспехах. Пусть она живет с мыслью о том, что где-то там, на другом конце Европы, есть великолепный принц…
        - Вы начитались романов Уолтера Скотта, Петр Андреевич, — сурово оборвала эту речь княгиня. — Анастасия переживет этот разрыв.
        - Разумеется, переживет, — согласился Суздальский. — Но к чему отнимать у нее эту сказку? Пусть она верит, что любила лучшего человека в мире.
        - Верит и при этом знает, что он достался не ей? — с болью в голосе произнесла Марья Алексеевна. — Верит и живет с мыслью о том, что где-то там, далече, он счастливо растит детей, которых родила другая? — Голос ее дрожал. На глазах выступали слезы. — Можете ли вы знать, что такое — видеть любимого человека под руку с чужой женщиной, видеть, как его дети — которые так на него похожи — растут, становятся мужчинами? Можете ли вы смотреть на этих детей и понимать, что это могли бы быть ваши дети?
        - Я любил женщину, которая вышла замуж, — ответил Петр Андреевич. — И я видел ее в объятиях другого. Я был на их свадьбе. Я видел их детей, которые могли бы быть моими детьми. И я счастлив, что у них все хорошо.
        - Да вы просто святой, Петр Андреевич! — желчно воскликнула княгиня. — Вы потворствовали этому выродку видеться с моей девочкой! Вы были его опорой и защитой! Вы всякий раз устраивали им свидания! Ее несчастье будет на вашей совести!
        - Я не такой плохой, как вы думаете, княгиня, — мрачно улыбнулся Петр Андреевич.
        - Нет, вы хуже! — покачала головой княгиня.
        - Увы, это правда, — согласился князь. — Но я желаю Анастасии быть счастливой. Так пусть она верит, что любила лучшего человека на земле.
        - И живет с мыслью о нем всю оставшуюся жизнь!
        - Нет, — возразил Петр Андреевич. — Когда он умрет, ей будет больно. Но она сможет пережить в себе эту утрату. Это будет далеко не так больно, как если бы она узнала всю правду.
        - А с чего вы взяли, что он умрет, Петр Андреевич? — Княгиня насторожилась. — Постойте, так вы решили не ехать в Турцию? — Суздальский лишь покачал головой. Марья Алексеевна продолжала: — Вы поедете на Альбион. За ним. А там… Петр Андреевич, неужто вы убьете его?
        - Это называется справедливостью, сударыня.
        - Это называется местью, князь.
        - С чего же местью? Он мне ничего не сделал.
        - Но ведь он предал Анастасию.
        - И что с того? — спросил Петр Андреевич. — Он предал всех. При чем же здесь княжна?
        - Вы можете погибнуть на дуэли, — с грустью заметила княгиня.
        - Если при этом я убью его, я буду рад такой кончине, — сурово произнес молодой князь.
        - Петр Андреевич, — ласково сказала Марья Алексеевна, — миленький, вы едете на Альбион вовсе не затем, чтобы восстановить справедливость. Вы едете защищать честь девушки, которую любите. Девушки, которая любит вашего друга. И ради этой их любви вы принесли себя в жертву, став безмолвным соучастником преступного их союза. Вы видели, как протекал этот роман, и, даже себе в этом не признаваясь, втайне гордились, что видите ее влюбленные глаза, хоть они и обращены не к вам. Но потом ваш друг предал вас и ее. Он похоронил все, ради чего вы принесли себя в жертву. Но сможете ли вы хладнокровно вонзить в его сердце клинок? Что для вас главное? Честь? Гордость? Или любовь?
        - Мне кажется, вы плохо выспались, — бросил Петр Андреевич. — Вы немедленно увезете княжну из столицы.
        - Вы не отступитесь?
        - Я не имею права.
        - Вы любите ее?
        - Кого? Не понимаю.
        - Петр Андреевич, зачем вы притворяетесь? Вы думаете, я слепа и не вижу, какие взгляды вы бросаете на нее? Вы думаете, я не знаю, почему вы расторгли вашу помолвку с Марией?
        - Я думаю, что вы слишком все романтизируете, — грустно улыбнулся Петр Андреевич.
        - Вы так похожи на вашего отца, — с восхищением произнесла княгиня. — Я буду молиться за вас, милый мой мальчик.
        - Не надо! — запротестовал молодой князь. — Я на своем пути едва ли встречу Бога.
        - Вы еретик, Петр Андреевич.
        - О нет, сударыня, я грешник. И я собираюсь совершить убийство. Едва ли я после этого отправлюсь на Небеса. Но коль уж скоро мне светит дорога в ад, пусть она будет долгой.
        - Быть может, вы не поедете?
        - Я отправляюсь немедленно. Прощайте.
        Петр Андреевич поклонился и покинул дом княгини Марьи Алексеевны. Оттуда он заехал к отцу, где оставил несколько прощальных писем, взял деньги и шпагу.
        Потом он вновь сел на своего верного Агенора и пустился навстречу заре.
        Глава 24
        Те, кто уезжает в Москву
        Хотя мнения мои о многих вещах различествуют с твоими, но сердце твое бьет моему согласно — и ты мой друг.
А.Н. Радищев
        Старый князь, по обыкновению, проснулся в десять часов утра. Он всегда просыпался в это время, вне зависимости от того, в котором часу ему случалось лечь. После физических упражнений, которые позволяли ему не одряхлеть телом, совершил все привычные ритуалы утреннего туалета и лишь затем отправился к завтраку, который всегда в его доме подавали в полдень.
        Аккурат в тот момент, когда часы закончили бить двенадцать раз, в столовую вошел Валентин и объявил, что с визитом явился граф Александр Христофорович. Старый князь велел немедленно его просить.
        Как всегда, начальник Тайной полиции выглядел прекрасно.
        - Слышали новость? — поинтересовался он после нескольких приветственных фраз.
        - Ты знаешь, Христофорыч, в последнее время столько новостей, — заметил старый князь с улыбкой. — Которую из них рассказать хочешь?
        - О Зимнем, князь, о Зимнем.
        - А что с ним? — удивился Андрей Петрович. — Вчера вроде стоял.
        - И простоит еще не один век, — уверенно закивал граф, — да только вот изрядно погорел он.
        - Какая оказия! — усмехнулся Суздальский.
        - Представьте себе. — Александр Христофорович прищурился. — Император в бешенстве.
        - Могу себе представить.
        - Его величество припомнили мне случай, — как бы кстати произнес граф. — Когда вы с ним в предыдущий раз беседовали, он сказал, что скорее Зимний дворец сгорит в огне, нежели он позволит вам вести себя подобным образом.
        - Стало быть, теперь он вполне может позволить мне вести себя достойно, — заметил старый князь.
        - После этого пожара он, знаете, несколько спустил пар, — деликатно сказал Александр Христофорович. — И если бы вы захотели… вернуть его расположение…
        - Христофорыч, посмотри на меня, — со смехом произнес старый князь. — В моих летах не сильно заботятся о чьем-либо расположении.
        - А Петр Андреевич? — удивился граф.
        Суздальский улыбнулся той своей улыбкой, которой он одаривал людей умных и проницательных, людей, разумеющих важные мелочи, но упускающих самое главное, — эту улыбку видели очень немногие. Александр Христофорович уже видел эту улыбку. То было двенадцать лет назад, в декабре двадцать пятого года. Тогда Андрей Петрович настаивал на военном трибунале, казни организаторов восстания.
        «Среди них достойные, уважаемые люди!» — возмутился тогда Турчанинов. И Суздальский улыбнулся так же, как и сейчас. «Да, — говорила эта улыбка. — Но они нарушили закон. Как бы это ни было тяжело, их должно привлечь к ответу».
        Вот и теперь. Как бы это ни было тяжело, но Суздальские угодили в опалу. И им не пристало лебезить перед царем.
        Андрей Петрович до конца завтрака не сказал более ни слова, а после проводил графа в кабинет.
        Коль скоро старый князь решил продолжить беседу за закрытыми дверями, вдали от слуг, которым Суздальский очень доверял, Александр Христофорович смекнул, что предстоит серьезный разговор.
        - Мой век кончается, — произнес Андрей Петрович. — Мне пришло время отходить от дел.
        Начальник Третьего отделения внимательно посмотрел на собеседника. Он понимал, что означали слова старого князя: это были крайне скверные новости.
        - Обществу будет вас не хватать, Андрей Петрович.
        - Ничего, справитесь, — махнул рукой Суздальский. — Сегодня здесь пройдет последнее собрание.
        - Мы так привыкли к вашим теплым стенам…
        - Привыкнете к другим. На следующей неделе я уеду.
        Александр Христофорович вопросительно взглянул на князя.
        - В Москву, — пояснил тот. — А потом — в деревню.
        - И вы не будете скучать?
        - Опомнись, Христофорович! Мне уже девятый десяток. Общество с его собраниями меня уже не занимают. Уж слишком я стар, чтобы серьезно воспринимать этот вздор.
        Князь улыбнулся. Граф Александр Христофорович был смущен. Он был еще слишком молод, чтобы понять это: ему от роду было всего только пятьдесят четыре года.
        Старый князь вдруг стал серьезным.
        - Если не свидимся, — произнес он строгим тоном. — Общество меня уважает, но даже в ложе — я в том уверен — у меня есть тайные недоброжелатели. Мой сын, Петр Андреевич, между нами, еще повеса. Когда пробьет час, ему понадобится поддержка.
        - Вы хотите, чтоб я принял его в ложу? — уточнил граф.
        - Не сразу, Христофорыч, не сразу. — Старый князь оскалил свои волчьи клыки. — Пускай сначала выступит против света — один против всех.
        - А если он не сумеет справиться?
        - Сумеет, — уверенно отвечал старый князь. — И только когда он уверенно встанет на ноги, пригласишь.
        - А он согласится?
        - А это, Христофорыч, не ведомо ни Богу, ни мне.
        Когда граф Александр Христофорович откланялся, хозяин дома распорядился подготовить все к грядущему собранию. В последний раз они проводят его здесь. В последний раз руководит Андрей Петрович. Суздальский знал, что после всех его приключений никто не станет терпеть его председателем, ибо ссора с монархом, да и притом такая ссора, бросает тень на репутацию, а председатель должен всегда быть непорочен.
        «Какой вздор, — размышлял теперь Андрей Петрович. — Для ложи, как и для петербургского света в целом, важно, чтобы человек всегда оставался в белых перчатках. Даже если он прежде, чем их надеть, душил голыми руками младенцев — это не имеет значения: репутация делает из человека божество. Не благие дела, не подвиги, не добродетели — репутация».
        Но нет ничего общего у чести и репутации.
        Разве Андрей Петрович с репутацией своей утратил честь? Разве он расплескал свое достоинство, как растерял уважение былых товарищей? Отнюдь. В одиночестве или в обществе — человек чести всегда останется человеком чести. Больше того, ради чести он пожертвует своим именем, своей репутацией — как жертвует теперь Петр Андреевич.
        «Глупый мальчишка, — с досадой подумал Суздальский. — Стремится догнать англичан и убить одного из них ради чести Анастасии. Вздор, да и только. Хотя кто сказал, что все ради чести? Как говорят мудрецы, у каждого из нас всегда есть два мотива: один — настоящий и второй — тот, что выглядит красиво. Как бы ни выглядело стремление Петра Андреевича восстановить справедливость, правда заключается в другом: он любит княжну Анастасию. И теперь, после того как Ричард предал ее, он жаждет его покарать за это. Он последует за своим обидчиком хоть на край света, но не оставит его, пока не выпьет до дна пьянящий кубок с ядовитым нектаром, что зовется местью.
        Позволить ему это сделать — глупость. Но и удержать его невозможно.
        Петр Андреевич должен днями отбывать в Турцию. Можно считать, что он уже отбыл, а по дороге… сделал небольшой крюк».
        Возможно, будь Андрей Петрович моложе, он отправил бы кого-нибудь, дабы перехватить сына, не дать ему взять на душу тяжкий грех убийства. Но в определенный момент старый князь начал относиться к жизни с известной долей фатализма. Он считал: то, что должно случится, произойдет; чему не суждено быть, не случится. Потому он так спокойно воспринимал свою ссору с императором. Он считал, что, если ему уготовано оставить этот мир в опале, никакие его усилия не смогут изменить этого. Если он будет пред смертью увенчан лаврами — и это должно статься само собой. Андрей Петрович знал, что так не происходит, что в некоторой мере князья вершат свою судьбу по собственному разумению… но он устал. Ему было все равно. Его более не волновало, что случится, какие потрясения ждут его в будущем — ничто более не занимало его. И посему он не готовил свою прощальную речь на собрании: он просто объявил о том, что покидает столицу навсегда. Ему больше здесь было нечего делать.

* * *
        В то время как Андрей Петрович принимал у себя гостей, в Михайловский дворец прибыл подполковник Балашов. Сюда после пожара перебрался двор, члены августейшей фамилии и сам император. Через Ивана Леонтьевича Шаховского Роман добился аудиенции у государя.
        Император стоял у камина, наблюдал за горящими бревнами и о чем-то думал. Когда Роман вошел, он обернулся, окинул гостя холодным взглядом и кивнул.
        - Ваше императорское величество! — начал Балашов. — Покорнейше благодарю вас за то, что соблаговолили принять меня…
        - Оставьте это, Балашов, — отмахнулся от этих церемоний император. — Ваш отец очень много сделал для России и для меня лично, чтобы я пренебрегал просьбой его единственного сына.
        - Так я могу обратиться к вам с ходатайством?
        - Можете, Балашов. Рассказывайте.
        Роман сделал глубокий вздох, набирая в легкие воздуха, чтобы выпалить то, что собирался сказать, на едином дыхании. Он опасался, что если хоть на секунду запнется, то не сможет сказать того, что собирался. Теперь, когда пришло время говорить, он почувствовал страх.
        А что, если император не пожелает к нему прислушаться? А если просьба, сама по себе уже наглая, разгневает государя? Что ждет его, если он теперь сделает неверный шаг? Отставка, ссылка, Сибирь? Роман не знал.
        Он пришел просить за своего лучшего друга. Если бы Петр Андреевич был теперь на его месте, разве он отступился бы? Разве он испугался бы государя?
        - Я явился с тем, чтобы позволить себе небывалую дерзость: просить ваше величество изменить принятое решение.
        - Вы сейчас говорите о молодом князе Суздальском? — строго глядя на собеседника, уточнил император.
        - Так точно, ваше императорское величество!
        - Никто не смеет перечить государю. Никто не смеет отказываться выполнять его приказы. За это всегда будет следовать жестокое наказание.
        - Но ведь сам Петр Андреевич ничего не сделал!
        - Вы что, Балашов, смеете сомневаться в справедливости моих решений? — сурово спросил Николай.
        - Ваше императорское величество, я… — Балашов запнулся. Сказать ему, что он несправедлив, значит поставить крест на всем своем будущем, поссориться с царем. Но признать, что император справедливо поступает с Петром Андреевичем, означало бы предать его и свою совесть. Балашов боялся государя, но не мог предать свои принципы. Однако и сказать ему правду в лицо он не решался.
        Император прочитал это в глазах Романа и произнес:
        - Вы еще молоды, Балашов, и не можете оценить всей сложности решений, принимаемых монархом. Поверьте, я поступаю в интересах государства. Вы прекрасно служите, и я надеюсь скоро видеть вас в полковничьем мундире. Вы верны своему отечеству и своему императору. Но впредь воздержитесь от подобных ходатайств.
        Роман не отвечал. Залившись краской, от стыда за собственную слабость, он молча смотрел на Николая, пока тот не произнес:
        - Вы можете идти, Балашов.
        Отпустив Балашова, император вздохнул.
        Он симпатизировал молодому подполковнику. Прекрасный молодой человек, воспитанный и приятный, ревностно несущий службу и преданный своему отечеству, к тому же сын Александра Дмитриевича. Николай многим был обязан покойному Балашову, и никогда об этом не забывал. Он с удовольствием отплатил бы отцу, выполнив просьбу сына, однако тот просил о невозможном.
        Не кто иной, как Андрей Петрович Суздальский, тому двенадцать лет назад высказывался за казнь организаторов декабрьского восстания. Всех врагов власти, мятежников, надлежит жестоко наказывать. Во главе державы стоит царь. И никому не позволено дерзить ему, перечить. Все должны знать, что никому не дозволено ставить себя выше государя. Андрей Петрович счел себя слишком могущественным, чтобы считаться с императором. И он должен ответить за это. Он стар? Он ничего не боится? Не беда! И у него есть уязвимое место. И это место — его единственный сын.
        «Но что же я делаю? — одернул себя император. — Я подвергаю опасности ни в чем не повинного юношу. С другой стороны, кто-то ведь должен отправиться в Турцию советником посла: Петр Андреевич или кто-то другой. Молодой Суздальский вполне достоин этого назначения. Почему я должен подвергать опасности других? Если я отправлю Суздальского, все решат, будто я таким образом наказал Андрея Петровича. Эти министры и генералы уже совсем обнаглели. При Александре, при отце, при бабушке они привыкли получать за службу вотчины и великие капиталы. Так быть не должно. Не ради наживы они должны служить, но ради отечества, ради царя. А если кто-то из них решит показать мне зубы — что ж, у них будет прекрасный пример старого князя Суздальского. Это неуважение к государю необходимо пресечь на корню, пусть это даже жестоко».
        Из Михайловского дворца Роман поскакал по набережной Мойки в сторону Вознесенского проспекта и Конногвардейского бульвара. Проезжая мимо дома Ланевских, Роман натянул поводья.
        «А что, если сейчас нанести им визит? — подумал он. — Увидеть Марию… Но что я скажу ей? Поведаю ей о своих чувствах? Сделаю ей предложение руки и сердца? Это же невозможно. Она любит Петра Андреевича, и мне об этом известно. Ей будет больно узнать о том, что она любима мной, но не может ответить взаимностью. Так к чему мне причинять ей лишние страдания?»
        Роман пришпорил коня и двинулся в сторону дома Суздальских.
        Он не мог видеть, что из окна гостиной за ним наблюдает княжна Мария.
        - Кого ты высматриваешь там, Машенька? — спросила княгиня Марья Алексеевна, которая сидела в кресле.
        Кроме них, в гостиной никого не было: Михаил Васильевич был в клубе, а Анна Юрьевна успокаивала Софью, которая рыдала, получив письмо о возвращении Дмитрия на Кавказ.
        - Перед нашим домом остановился Роман Александрович Балашов, — ровным тоном ответила княжна.
        - И что же здесь удивительного?
        - Только то, что он простоял перед домом с минуту, а потом поехал дальше.
        Марья Алексеевна улыбнулась.
        - Мне кажется, он влюблен в меня, — робко произнесла Мария.
        Княгиня удивленно вскинула левую бровь. Не то казалось ей странно, что Балашов влюбился в такую очаровательную девушку, как Мария, но то, что Мария сама говорила об этом. И притом говорила спокойно, без робости и кокетства.
        - Вполне возможно, — согласилась Марья Алексеевна.
        Мария подробно рассказала бабушке о недавнем визите Романа и своих наблюдениях.
        - Я думаю, Петр Андреевич потому и отказался от помолвки, что не мог сделать несчастным Романа, ведь всякому известно, что они лучшие друзья, — заключила княжна и робко добавила: — Быть может, он все же любит меня.
        - Боюсь, что это не так, дитя мое, — нежно произнесла княгиня.
        - Зачем вы так говорите, бабушка? — печально спросила Мария.
        «Ну почему мне, всегда мне приходится рассказывать молодым самые неприятные новости?» — сокрушенно подумала Марья Алексеевна, однако вслух произнесла:
        - Потому что он любит другую.
        - Другую?
        - Да, милая, другую.
        - Но откуда вам об этом известно?
        - Не спрашивай меня, откуда я это знаю. Просто прими, что вам не быть с князем Суздальским вместе.
        Если бы Марья Алексеевна сказала подобное Софье или Анастасии, обе княжны немедленно выбежали бы из гостиной, заперлись бы у себя в спальне, где прорыдали бы всю ночь. Но только не Мария. Она приняла безразличный вид и плавно опустилась на софу.
        Княгиня не могла не восхититься стойкостью и выдержкой своей внучатой племянницы. Ей хотелось сказать что-нибудь в утешение, однако Мария не позволила: она завела разговор на какую-то постороннюю тему, словно и думать забыла о Петре Андреевиче. С горечью Марья Алексеевна подумала, что на долю ее дорогой и любимой Машеньки, возможно, выпало не меньше потрясений, чем на долю Софьи или Анастасии, однако, в отличие от них, она не стремилась выставить свои чувства напоказ, поделиться ими с другими, но переживала в себе все невзгоды, которые с ней приключались.
        Увы, когда Роман приехал, Петра Андреевича дома уже не было. Расстроенный, он отправился к себе. На пороге дворецкий известил его, что от Суздальских приходил курьер с письмом.
        Роман насторожился. Что за письмо? Что Петр Андреевич мог сделать? Он быстрым движением взломал печать и пробежал глазами текст, который его друг набросал перед отъездом. Едва закончив чтение, он выбежал на крыльцо и потребовал седлать коня.
        На следующий день Александр Юрьевич Демидов с дочерью выехал в своей карете в сторону Москвы. Как и Суздальский, Александр Юрьевич попал в опалу. Стоило ему объявить об отмене дуэли со старым князем, как с ним перестали здороваться все на свете, его перестали узнавать на улицах, и в клубах никто не спешил первым подойти и поприветствовать его. Общество, вежливо улыбаясь, стало обходить Александра Юрьевича стороной. Он стал отверженным и посторонним в уютном и теплом мире, в котором прожил всю свою жизнь.
        Никто не пожалел Александра Юрьевича, никто не протянул ему руки. Только два человека по-прежнему улыбались князю: княгиня Марья Алексеевна да Владимир Дмитриевич Воронцов. Все остальные предпочли забыть о былой дружбе с князем Демидовым. Даже дорогой шурин Михаил Ланевский и тот запамятовал осведомиться о душевном самочувствии Анастасии (когда они виделись намедни в клубе, Ланевский сдержанно пожал зятю руку и, сославшись на срочные дела, ретировался).
        Санкт-Петербург, холодный и мрачный, величественный и неприступный, который был теплым уютным домом, теперь превратился в неприступную крепость, полную безжалостных упырей, алчущих княжеской крови. Никто из них не способен был на жалость, сострадание, понимание — эти люди, мрачные и бесстрастные, справедливые и жестокие, не прощали чужих ошибок и жестоко карали тех, кто их совершал.
        Александр Юрьевич ехал в Москву — на юг, туда, где живут люди другого склада: они не такие напыщенные и не такие чопорные. Они спокойные и неторопливые. В них нет столичного стремления успеть возвыситься над остальными и растоптать окружающих. Быть может, они и кажутся провинциальными, но, коль уж так, у этой провинциальности есть определенный шарм. Голицыны, Долгорукие, Ростопчины были людьми другого склада. Как и столичные жители, они были прекрасно образованны, но не стремились щеголять своим образованием. В московских салонах не так часто слышна была французская речь, оттого что никто не находил разумным изъясняться на чужом языке, когда все разумеют русский. Москвичи были воспитаны как петербуржцы, однако в их привычках и жестах было меньше чопорности и манерности. Москва в те времена была тихим городом, едва воскресшим после пожара, но величественным и гордым, однако спокойным и гостеприимным, куда более дружелюбным, чем Петербург.
        Именно туда, в этот город, словно в Чистилище, устремлялись те, кто терпел крах в столичных салонах, кто навлекал на себя неудовольствие взыскательного света или просто становился посмешищем на глазах беспощадного общества. В Петербурге могли спокойно существовать лишь самые скованные, самые жесткие, самые безжалостные представители общества — иными словами, Высший Свет.
        Глава 25
        Сталь и кровь
        В холодном взмахе блещет острие.
        Довольно слов без смысла и без цели.
        Вы, сударь, вижу, ищете дуэли
        И вы, клянусь, получите ее!
Л. Воробьева
        Как и мужественный защитник Трои, конь Агенор был силен и вынослив. Уже к вечеру Петр Андреевич настиг черную карету герцога Глостера. Молодой князь знал, что напасть на Редсвордов здесь, на русской земле, означает навлечь на себя великие беды. Однако кровь в жилах Петра Андреевича вскипела настолько сильно, что он не смог удержать в себе гнев, который бурлил в нем.
        Уже более суток молодой князь не смыкал глаз, однако лютая ненависть, ярость и злость придали ему сил. Он устремил своего скакуна к черной карете Глостера и приказал кучеру остановиться.
        - What happened?[82 - Что случилось? (англ.)] — недовольным тоном спросил герцог, высовываясь из кареты. Он заметил Петра Андреевича, изрядно удивился и спросил: — Вот уж не ждал увидеть вас так скоро!
        - Оставьте свои любезности, милейший, — холодно отозвался Суздальский. — Где Ричард?
        - В чем дело, Петр Андреевич? — произнес Ричард, выходя из-за кареты (видимо, он вылез с другой стороны). — Я вас не узнаю.
        - В чем дело? — с негодованием переспросил молодой князь. — Вы предали все, за что боролись, за что мой отец и я рисковали своим будущим, за что мы поссорились с государем и всем Петербургом. Вы отвернулись от княжны Анастасии! И вас удивляет, что я здесь делаю?
        - Так вот зачем вы здесь, — расплылся в улыбке Ричард. — Вы хотите убедить меня вернуться назад и жениться на ней?
        - Боюсь, князь, это невозможно, — холодно произнес герцог. — Мой сын женится на дочери лорда Мальборо, они с детства были обручены…
        - А как же Анастасия?
        - Милый князь, — примирительно развел руками Ричард, явно не понимая, как можно не осознавать столь элементарных вещей, — я же все подробнейшим образом объяснил в своем письме к вам. Вы его получили?
        - Вы про это письмо? — уточнил Суздальский, доставая из кармана плаща письмо, прочитанное им утром. Увидев герб Глостеров, он с отвращением бросил это письмо на землю, в тот же момент Агенор опустил на надломленную печать свое могучее копыто.
        - Князь, — произнес Ричард спокойно, — я не вернусь в Петербург. Не уговаривайте. Я понимаю ваше разочарование, но…
        - Разочарование? — взорвался Суздальский. — Вы ничего не понимаете, сударь. Вы глупец, если думаете, что я явился сюда с тем, чтобы просить вас о чем-либо!
        - Тогда зачем вы здесь? — уже сухо поинтересовался Ричард.
        - Требовать сатисфакции, — сквозь зубы процедил Петр Андреевич, стягивая с левой руки перчатку.
        - Вот как? — рассмеялся молодой маркиз.
        - Вы трус и предатель! — прорычал Суздальский, бросая перчатку сопернику в лицо. — Где ваша шпага, маркиз? Я требую поединка немедленно!
        - Петр Андреевич, это не смешно, — ледяным тоном произнес Глостер.
        - Лучше вам закрыть рот, любезный, — грубо оборвал молодой князь.
        - Как вы смеете? — возмутился герцог. — Я двоюродный дядя королевы Англии!
        - Для меня вы в первую очередь мерзавец и предатель, как и ваш сын, — отозвался Суздальский.
        - Я более не намерен терпеть этого!
        - Прекрасно, — заключил Петр Андреевич. — Прикончу щенка и возьмусь за вас.
        Взглядом, полным ненависти, пронзил Суздальского герцог, после чего подошел к сыну, который нашел в сундуке шпагу. Глостер склонился над ухом Ричарда и что-то ему сказал. Тот кивнул и развернулся к князю.
        Петр Андреевич неспроста решил биться на шпагах. Во-первых, стрелял он скверно, а вот фехтовальщик был прекрасный. А во-вторых, в Англии еще осьмнадцатого века дуэль на пистолетах считалась кощунственным преступлением против законов чести. Стрельба была уделом низших сословий: дворяне же сходились в поединках на клинках. Суздальскому не доводилось видеть, как молодой маркиз стреляет, однако он знал, что столь консервативный родитель, как герцог Глостер, не мог не обучить сына фехтованию.
        И теперь князь видел, что не ошибся: Ричард сделал несколько шагов в сторону Суздальского (который все еще сидел верхом), отбросил ножны, рассек клинком воздух и встал в позицию. Движения его были уверенными и четкими: так мог двигаться только искусный фехтовальщик. Петр Андреевич спрыгнул с Агенора, достал шпагу из ножен и слегка коснулся ее кончиком клинка противника — таков был этикет.
        - До каких пор будем биться? — холодным тоном спросил Ричард.
        - До смерти, — прорычал Петр Андреевич.
        - Да будет так! — воскликнул Ричард и бросился в атаку.
        Удар. Батман. Еще удар. Петр Андреевич парировал, контратаковал. Ричард отскочил и тут же бросился в атаку. Удар, еще удар. Батман. Переход.
        Петр Андреевич нанес удар. Ричард парировал, нанес удар в ответ. Отскок.
        Суздальский встал в стойку и перевел дух. Дуэль началась с довольно жаркого дебюта. В жилах молодого князя бежала кровь, сердце работало быстрее: он был готов ринуться в бой. Усталость, бессонная ночь, весь день погони — пока это не тревожило Петра Андреевича, но он знал, что скоро начнет уставать. Увидев улыбку Ричарда, он понял, что противник об этом догадался.
        «Стало быть, будет меня выматывать, — решил Петр Андреевич. — Необходимо поскорей закончить поединок».
        Он бросился в атаку. Укол — парирование; удар в четвертый сектор — батман; ложная атака во второй сектор и еще раз удар в четвертый сектор. Ричард парировал. Контратака. Ричард бил князю в голову. «Обман», — подумал князь, изобразил движение шпаги в батман. Атака действительно была ложной, Ричард ударил во второй сектор; князь парировал и с яростью рассек перед собой воздух — Редсворд отскочил.
        «Чертушка быстро двигается», — подумал Суздальский. Ричард усмехнулся. Петр Андреевич сделал глубокий вздох, чтобы восстановить дыхание. К его удивлению, Ричард дышал ровно, словно и вовсе не бился.
        «Сейчас атакует», — решил молодой князь, и сам вставая в атакующую позицию.
        Маркиз, отметив это, занял оборонительную стойку.
        Петр Андреевич сделал полшага вперед, вытянув клинок перед собой. Маркиз не шевелился. Еще полшага. Никакой реакции. Один правильный выпад — и он вспорет Ричарду брюхо.
        «Но слишком просто, — решил Петр Андреевич. — Пытается поймать».
        Князь сделал ложный выпад в живот, потом ложный выпад в шею и, наконец, атаковал слева. Двойная ложная атака князя была просчитана; Ричард парировал удар. Петр Андреевич нанес еще один — батман. Еще удар — еще батман. Еще один удар — парирование; контратака.
        Князь отскочил и перевел дух. Он почувствовал, как на шее проступил пот. А Ричард по-прежнему выглядел абсолютно спокойным: ни единой капли пота, ни прерывистого дыхания, будто просто прогуливается, а не фехтует!
        Маркиз внезапно атаковал. Князь парировал. Укол — парирование; удар в шею — батман; послышался лязг клинков, сходящихся друг другу к гарде.
        Ричард елейно улыбнулся, Петр Андреевич не выдержал и ударил противнику гардой в зубы. Соперники одновременно отскочили в разные стороны. Ричард продолжал улыбаться, но рот у него теперь был в крови, а два верхних передних зуба торчали наружу.
        Маркиз принял оборонительную стойку и тут же атаковал. Удар. Удар. Удар. Еще удар! Удары со всех сторон посыпались на Петра Андреевича, он едва успевал их парировать. Внезапный укол — отскок. Удар — батман. Удар — парирование. Удар — батман. Атака была ложной. Батман Петра Андреевича пришелся в воздух: Ричард нагнулся и как следует «взбрил» левую сторону груди противника.
        Петр Андреевич отскочил. Он тяжело дышал. Из раны текла кровь. К тому же весь вспотел. Усталость начала давать о себе знать.
        Он с яростью взглянул на маркиза — тот лишь пожал плечами, как бы говоря: «Случается, но это ведь дуэль».
        «Ну нет, — решил Петр Андреевич, — сейчас я тебе дам почувствовать вкус стали!»
        Он бросился в атаку. Удар — батман. Удар — парирование. Удар, еще один удар. Контратака — парирование; контратака оказалась ложной. Еще одна атака маркиза Редсворда — батман, да притом такой силы, что руку Ричарда отбросило далеко в сторону.
        Петр Андреевич прижал острие своего клинка к горлу противника. Тот бросил оружие.
        - На колени! — потребовал князь.
        Ричард опустился на колени. Петр Андреевич видел ужас, застывший в этих юных глазах, смотревших в лицо хищному зверю, жаждущему отмщения. Вся былая удаль покинула Ричарда, он умоляюще посмотрел на князя и пролепетал:
        - Прошу вас, Петр Андреевич…
        - И такую мразь она могла любить? — задумчиво произнес Суздальский.
        - Князь, я умоляю… — прохрипел Ричард, — пощадите.
        - Вы не достойны пощады, — ответил Петр Андреевич.
        «И что? — тут же подумал он. — Теперь мне нужно будет его казнить? Безоружного? Об этом и речи быть не может. Он повержен, побежден. Что еще может мне быть нужно?»
        Но не успел Петр Андреевич опустить шпагу, как за спиной у него раздался голос герцога Глостера:
        - Немедленно бросьте шпагу, князь.
        - А не то что? — спросил Петр Андреевич.
        Вместо ответа, он услышал щелчок взводимого пистолета.
        - Вы не находите это подлым? — поинтересовался Петр Андреевич.
        - Так вы же сами называли меня мерзавцем, — заметил герцог.
        - Теперь я вижу, что не ошибся, — улыбнулся князь, отводя шпагу от Ричарда.
        - Дуэль окончена, — произнес Глостер, когда Петр Андреевич окончательно опустил шпагу, а его сын поднялся с колен. Он опустил пистолет.
        - Не совсем, — покачал головой Петр Андреевич и со всей силы ударил левой рукой в челюсть Ричарду.
        Тот рухнул. Герцог снова поднял пистолет.
        - Ну что, застрелите меня? — спросил Петр Андреевич злобно. — Вот так подло. Да вы не просто мерзавец — вы подлец, трус и мразь.
        Он медленно пошел в сторону герцога.
        - Ни шагу больше! — предупредил Глостер.
        - Катитесь к черту! — ответил Петр Андреевич, не останавливаясь.
        Раздался выстрел. Молодой князь сделал еще два шага и остановился. В животе у него была рана, из которой сочилась кровь.
        - Каналья! — произнес Петр Андреевич и осел на землю.
        Он попробовал подняться. Это почти ему удалось, однако в последний момент он все же упал.
        Герцогу теперь не было до него никакого дела: он помог сыну подняться, довел его до кареты и велел кучеру гнать во весь опор в сторону границы.
        Петр Андреевич лежал на спине, наблюдая, как смеркается русское небо. Ему предстояла длительная и мучительная смерть.
        «Одно утешение, — подумал он, усмехнувшись, — я хотя бы сохранил честь и умру с достоинством».
        notes
        Примечания
        1
        Красавица! (англ.)
        2
        Для меня большое удовольствие познакомиться с вами, лорд Редсворд (англ.).
        3
        Мятеж не может кончиться удачей — // В противном случае его зовут иначе. (Пер. С.Я. Маршака.)
        4
        Господа критики, автору известно, что Конногвардейский бульвар появился лишь в 1841 году.
        5
        Итак, до свидания, месье Шульц! (фр.)
        6
        Прошу прощения, отец, я опоздал! (фр.)
        7
        Софья, дорогая, ты прекрасна! (фр.)
        8
        Благодарю вас, бабушка! Вы очень добры! (фр.)
        9
        О, красота! Вы прелестны, сударыня! (фр.)
        10
        Сударыня, я приехал в Петербург, город чрезвычайно холодный и хмурый, но теперь я нахожу его восхитительным, потому что я узнал вас. Девушку крайне прелестную и… (фр.)
        11
        Софья, дорогая, ваша сестра танцует слишком быстро! (фр.)
        12
        Мария танцует быстро — это правда (фр.).
        13
        Мой дорогой и любимый сын Ричард,
        как только ты написал мне о том, что направляешься в Санкт-Петербург, я почувствовал сильное волнение. В России много врагов у нашей семьи. Больше чем двадцать лет назад у меня была сильная ссора с графом Воронцовым. Он имеет право ненавидеть меня более чем кто бы то ни было. И я был сконфужен, когда узнал, что ты будешь гостем в его доме. Он благородный и честный человек, но я обманул его.
        Будь осторожен с княгиней Марьей Алексеевной — это дьявол, который носит юбку. Будь осторожен с князем Александром Демидовым и князем Михаилом Ланевским — они ненавидят меня и почитают за обманщика и вора.
        Но не бойся их. Запомни: они ненавидят тебя, но они и боятся. Потому что в твоей крови течет кровь Редсворда — моя кровь. Ты лорд Ричард Редсворд. Ты дворянин. Ты докажешь им, что ты человек чести.
        Если тебе потребуется помощь, ты найдешь ее в доме моего друга Андрея Суздальского. Все свои письма к тебе я буду посылать на его адрес. Он обещал мне защитить тебя, если это потребуется. Я лелею надежду, что мой сын сумеет снискать себе уважение в городе, полном врагов, несмотря на свою фамилию.
        Удачи, Ричард.
        И держись крепче.
        Твой отец, лорд Уолтер Джон Редсворд (англ.).
        14
        Но, отец, я… (фр.)
        15
        Батюшка (фр.).
        16
        Сударыня, вы куда-то собираетесь? (фр.)
        17
        Да, я хочу совершить небольшую прогулку (фр.).
        18
        Так пойдемте (фр.).
        19
        О, сударь! Вы промокли! (фр.)
        20
        Сегодня очень сыро (фр.).
        21
        Я знаю одну небольшую кофейню… она здесь, в минуте отсюда, за углом. На Галерной улице (фр.).
        22
        Завтраком (фр.).
        23
        В Военной галерее 1812 года нет портрета Владимира Дмитриевича Воронцова, однако там есть портрет Михаила Семеновича Воронцова. Всем читателям этого произведения я советую немедленно отправиться в Зимний дворец и узнать в этом портрете моего героя, в пору молодости. (Примеч. авт.)
        24
        Строки стихотворения Дениса Давыдова «Песня старого гусара».
        25
        Софья — сущий ангел (фр.).
        26
        Дорогой Ричард,
        я надеюсь, вы помните, что мы ждем вас сегодня к шести.
        Кн. П.А. Суздальский (англ.).
        27
        Добрый вечер, бабушка! Я безумно рада вас видеть (фр.).
        28
        Это очень хорошо, дорогая, потому что я хочу обсудить один важный вопрос (фр.).
        29
        Барышня! Простите меня! Я виновата перед вами! Я предала вас!.. Она все знает! Она сказала, что знает о свидании. Она лишь требовала назвать место свидания. Я не хотела… но она пообещала меня уволить, если я не скажу… Простите… пожалуйста (фр.).
        30
        Я вас не виню. Они хотят отправить меня в Москву (фр.).
        31
        Я знаю. Княгиня сказала мне (фр.).
        32
        Вы поедете со мной? (фр.)
        33
        Я ваша гувернантка. И отправлюсь с вами хоть на край света (фр.).
        34
        Подготовьте все. Я хочу переодеться (фр.).
        35
        Лорду Р.У. Редсворду (англ.).
        36
        Вы здесь. Прекрасно. У меня для вас есть задание. Это письмо для господина Редсворда. Найдите способ его ему передать (фр.).
        37
        Очень хорошо, ваше сиятельство (фр.).
        38
        Я ничего не ищу (фр.).
        39
        Я прошу меня извинить… (фр.)
        40
        Я не… (фр.)
        41
        Я прекрасно вас поняла, барыня. Могу я идти? (фр.)
        42
        На данный момент я не знаю, барыня (фр.).
        43
        Я не понимаю, о каком письме вы говорите (фр.).
        44
        Мой дорогой Ричард, у меня возникли большие неприятности. Моя бабушка княгиня Марья Алексеевна — старая болотная жаба (англ.).
        45
        Она поистине невыносима. Я уверена: сейчас она читает эти строки… (англ.)
        46
        Я готова (фр.).
        47
        Что это? (фр.)
        48
        Прочтите это немедленно. Вы поймете (фр.).
        49
        Моя дорогая кузина Мария, я обращаюсь к тебе как к своей последней надежде. Вчера, на бале, посвященном дню рождения Софьи, я познакомилась с человеком, который завоевал мое сердце. Я влюбилась в маркиза Ричарда Редсворда. Мой отец и наша горячо любимая бабушка узнали об этом. Бабушка настояла на том, чтобы я уехала в Москву. Но я люблю Ричарда. Все мои мысли о нем. Он единственный, кто может сделать меня счастливой. И потому я прошу тебя передать Ричарду мое письмо, которое я вложила в этот конверт. Если ты веришь в любовь, ты поможешь мне.
        Твоя любящая кузина, Анастасия (фр.).
        50
        Граф Дмитрий, ваш вчерашний визит имел сильное влияние на мою сестру. Она заболела, и виноваты в этом вы.
        Вы должны немедленно приехать к нам и принести Софье свои извинения.
        Ваша сестра, княжна Мария Ланевская (фр.).
        51
        Лорд Ричард, я пишу к вам в состоянии сильного смятения. Мой отец узнал, что мы с вами сегодня виделись. Он счел это неподобающим поведением и решил отправить меня в Москву на неопределенное время. Я не знаю, встретимся ли мы снова, но это не имеет значения. Моя семья не хочет видеть нас вместе. Они выступают против любого общения между нами. Потому я прошу вас забыть меня, и этот вальс, и эту встречу на Английской набережной.
        Забудьте. Забудьте все, что помните обо мне.
        Мы никогда не увидим друг друга снова.
        Это наша судьба, наш рок.
        Прощайте навсегда!
        Ваша Анастасия (англ.).
        52
        Вы уже уходите? (фр.)
        53
        Да, дорогая. Я должен идти (фр.).
        54
        Между нами (фр.).
        55
        Вы здесь (фр.).
        56
        Я тоже рад (фр.).
        57
        Князь (фр.).
        58
        Маркиз, прекрасно, что вы здесь (англ.).
        59
        Вы думаете? (фр.)
        60
        Я уверен, дорогой маркиз (англ.).
        61
        Имеется в виду Петропавловская крепость, где содержались заключенные, ожидая каторги или казни.
        62
        Ты не прав, Пьер, мой друг. Есть женщины, умереть за которых — счастье (фр.).
        63
        Не знаю (фр.).
        64
        Благодарю, князь (фр.).
        65
        Войдите (фр.).
        66
        Благодарю, маменька! (фр.)
        67
        Очень хорошо, что вы здесь! (фр.)
        68
        К моему отцу, но он уехал в Зимний дворец (фр.).
        69
        Мария, я рад, что здесь вы, одна (фр.).
        70
        Почему? (фр.)
        71
        Потому что… потому что я хотел увидеть вас (фр.).
        72
        Меня? (фр.)
        73
        Да, Мария (фр.).
        74
        Но почему? (фр.)
        75
        Простите меня, Мария… я должен идти (фр.).
        76
        Автору прекрасно известно о том, что в Турции в 1837 году не было ни революции, ни гражданской войны. Однако некоторые перемены в государстве происходили. Там усиливалось британское влияние, а всякому известно, что в любой точке Европы и на Ближнем Востоке в то время британские интересы всегда сталкивались с российскими. Британское влияние на пашу привело к конфронтации Стамбула с Петербургом, которая вылилась в Крымскую войну.
        77
        Король умер, да здравствует король! (фр.)
        78
        Почему, отец? (фр.)
        79
        Сэр, если вы не заставите своего сына вернуться обратно в Англию, я устрою его арест. Это будет замечательное зрелище: английский лорд в сибирской тюрьме.
        Ваш враг,
        князь А.Ю. Демидов (англ.).
        80
        Дорогая, я хочу сделать что-нибудь для тебя (фр.).
        81
        Очень сложно представить себе, чтобы я когда-нибудь вернулся в эту страну. Мы покидаем Россию, и на этот раз навсегда. Мой сын был крайне опечален, когда я сказал, что он не вернется. Но он должен понять, что Санкт-Петербург никогда не станет для него домом. Это не его судьба.
        Теперь я должен ехать.
        Прощай, мой старый друг.
        Да хранит тебя Бог,
        А я никогда не забуду (англ.).
        82
        Что случилось? (англ.)

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к