Библиотека / История / Юрченко Александр : " Фёдор Курицын Повесть О Дракуле " - читать онлайн

Сохранить .
Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле Александр Андреевич Юрченко
        В центре романа три героя - великий князь Иван III, его жена Софья и государев дьяк Фёдор Курицын. Иван III ведет политику усиления государственной власти, собирает в единое государство русские земли, волею судьбы оказавшиеся в составе Литвы. Софья, дочь Морейского деспота Фомы, властителя Пелопоннеса, племянница последнего византийского императора Константина, после захвата турками Константинополя бежит в Рим, где воспитывается при дворе папы Римского. Выйдя замуж за Ивана III, она оказывает большое влияние на великого князя. По её настоянию он приглашает итальянских архитекторов и перестраивает Кремль, принимает византийскую государственную символику, большое внимание уделяет придворному этикету. Фёдор Курицын, один из главных помощников князя по иностранным делам, вернувшись с посольством из Венгрии, оказываетсяв центре политических событий Московского княжества. Сторонник «сильной руки», он всецело поддерживает политику Великого князя по укреплению централизации государственной власти и ослаблению позиций боярства и духовенства. Д ля того, чтобы оправдать действия Ивана III, не всегда
отвечающие нормам христианской морали, Курицын начинаетписать повесть о Дракуле, где приводит примеры как жестокости, так и мудрости валашского господаря Влада Цепеша. Фёдор Курицын возглавляет кружок московских еретиков, стремящихся реформировать церковную жизнь, увлекается философией и астрологией, пишет трактат «Лаодикийское послание», в котором, опередив европейских гуманистов, отстаивает право человека на свободу воли.
        Александр Юрченко
        Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле
        Исторические хроники конца пятнадцатого века
        С благодарностью за долготерпение и веру моей жене Людмиле посвящается
        Дело первое. Фон Поппель. Не то посол, не то лазутчик
        - Скажи, Мартынка, а сам ты с Дракулой вёл беседы? - Фёдор Курицын слегка поёжился - не то от холода, хоромы были не топлены, не то от упоминания имени валашского господаря, один перечень деяний которого леденил кровь. Думный дьяк недавно вернулся из посольства в Королевстве Венгерском, где только и говорили о Дракуле - так что воспоминания были свежи.
        - Не довелось, - Мартин тряхнул головой, коротко стриженной на латинский манер. - Потому и сижу сейчас в светлице государева дьяка в стольном граде московском, а не в Трансильвании на колу у Дракулы.
        Весна в Москве, как и зима - красна короткими днями. Тратить витые разноцветные свечи - подарок венгерского короля Матфея Корвина - не хотелось: сгодятся для ночных утех за пером и бумагой. Дьяк зажёг лучину.
        - А правда, что Дракула убил пристава городской стражи и не понёс кары за злодеяние своё?
        Мартин на вопрос хозяина только повёл соболиными бровями, делавшими похожим на девичье его голое безбородое лицо. За это сходство холопы курицынские прозвали выскочку латинского «марфушей». Однако у девок вид франтовато одетого Мартынки вызывал неподдельный интерес.
        - Чай, не слышишь, поганец, что тебе говорят? - слуга не на шутку рассердил Курицына.
        - Нешто, Фёдор Васильевич, служивые люди Матфея тебе о том не поведали?
        Государев дьяк отрицательно покачал головой.
        - Сказывают, дело так было, - рассказчик неожиданно перешёл на шёпот. Показалось, а, может, в самом деле, где-то рядом скрипнула половица. Оба прислушались. «Померещилось, значит». Мартин перекрестился и продолжил. - Прослышав о притеснениях, учинённых валашским господарем, Матфей посылает за душегубом войско и пленяет его. Отсидев добрую дюжину лет в темнице, Дракула выходит на свет белый.
        - Таки простил ему прегрешения Матфей! - воскликнул Курицын, судя по тону, недовольный таким поворотом событий.
        - Нет, сидеть бы Дракуле всю жизнь в темнице сырой в Вышеграде на Дунае! - Мартин тонко угадывал перемены в настроении Курицына. - Так умер воевода, поставленный на престол Валахии после его заточения. Более достойного, чем Дракула, не нашлось - пришлось королю Матфею возвращать законного господаря на старое место.
        - Ну, другое дело, - улыбнулся Курицын.
        - Однако продолжу, мой господин. - Мартынка зевнул, прикрывая рот рукой. Разговоры о Дракуле ещё в Венгрии ему порядком надоели, но виду подавать нельзя, обидится государев дьяк. - По дороге домой бывший узник остановился в Буде, где пробыл несколько дней. Здесь и приключилась с ним эта оказия… Однажды во двор корчмы, где Дракула почивал, забежал злодей, уклонявшийся от погони. Приставы схватили его. Тут выходит Дракула и мечом отсекает голову тому, кто держал злодея за руки, самого же беглеца - отпускает. Приводят Дракулу во дворец на светлые очи Матфея Корвина.
        «Пошто так поступил? - король вопрошает. - Ещё и злодея отпустил».
        «Всякий, кто разбойнически в мой дом проникает, так погибает», - таков был ответ смутьяна.
        «Нешто приставы разбойники?» - рассердился Матфей.
        «А почём мне знать, кто они? Коли ты пришёл бы за злодеем, не отпускал бы - выдал тебе».
        - Махнул король рукой и отпустил его с богом, - закончил рассказ Мартынка.
        Курицын вздохнул… Во время рассказа слуги он сидел не шелохнувшись.
        - Властью, данной Богом, волен король Матфей распорядиться по своему умыслу, - прервал он затянувшееся молчание. В поступке Дракулы Курицын уже не видел ничего необычного. За время путешествий по землям венгерским, валашским, трансильванским и турецким и не такое доводилось слыхивать. А вот Матфей Корвин удивил его. Мысленно он ставил на место короля венгерского Великого князя Ивана III: «Как бы Иоанн Васильевич рассудил оказию такую?» - и не находил ответа. Страх от мысли самой, что государь московский мог поступить не по его, Курицына, убеждениям, холодом сковал тело.
        - Зябко мне. Мартынка, печь затопи да иди почивать.
        Мартынка был не просто слугой. Он являлся постоянным собеседником государева дьяка и по праву мог считаться соавтором «Повести о Дракуле», которую Курицын писал по ночам. Дело было секретное. Знал о нём только Мартынка - человек проверенный, которого Курицын взял в услужение в землях угорских да так и оставил при себе за чистый ум и ясную голову.
        Днём, принимая послов, или просто проводя время на государевом дворе, Фёдор Васильевич наблюдал за Великим князем и женой его, греческой царевной Софьей и невольно сравнивал Великого князя с Дракулой. Вечером, в беседе с Мартынкой, и особенно ночью, наедине с чистым листом бумаги, сомнения одолевали его. А всегда ли прав достопочтимый государь московский, иногда в горячности своей превосходивший героя его писаний?
        Догорела последняя лучина. Чертыхаясь, Курицын едва нащупал впотьмах турецкий сундук - подарок паши из Аккермана, достал свечу, зажёг её и поставил в массивный серебряный подсвечник. Потом вынул перья, чернила, бумагу и сел за стол. Уже месяц как вернулся из земель угорских. Три года провёл при дворе венгерского короля и почти год в заточении в Аккермане - Белом городе - на Днестре у Чёрного моря, отобранном у молдавского володаря Стефана турецким военачальником Султан-Беем. И схватили ведь Курицына по-глупому, на переправе через Днестр в землях дружественных молдавских, в двух шагах от литовской Руси. Мала - мала московская земля, негде разгуляться на ней славному витязю.
        А ведь господин Великий князь не послал за ним гонцов с выкупом. Если бы не прошение Матфея Корвина и заступничество крымского хана Менгли-Гирея, кормил бы он своими костями султанских стрепетов. А каков итог всего этого? Несколько слов о мире, дружбе и согласии в договоре Венгрии и Московии да вечная изжога от непривычно острых турецких кушаний. Правда, были ещё иные вопросы к Матфею. Великий князь просил доставить ему удальцов, умеющих лить пушки и стрелять из оных, мастеров серебряных дел для делания больших и малых сосудов, зодчих для строения церквей, палат и городов. Так и стоят в ушах Курицына последние слова Иоанна, которые надлежало передать венгерскому королю: «У нас есть серебро и золото, но мы не умеем чистить руды. Услужи нам, и тебе услужим всем, что находится в моём государстве».
        Но всё же не зря оставил он надолго Москву и учёные беседы с попами Алексеем и Денисом о вере, небесных светилах, судьбу предсказующих, пользе научения и прочих премудростях. Неровен час, скорый на расправу государь Иван Васильевич крамолу во всём увидал бы. Одно понял дьяк, пространствовав по городам угорским и трансильванским: и там у них головы учёных мужей теми же мыслями обременены.
        Только под утро, когда светать стало, и от огромной свечи остался тощий огарок, продолжил Курицын повествование о Дракуле - валашском господаре Владе, прозванном своими подданными Цепешем, что переводилось с валашского «сажатель на кол», за любовь к этому не принятому в Московии виду истязаний.
        Мартин застал хозяина спящим прямо за столом. И разбудить бы надо. Пора государеву дьяку к великокняжескому двору на службу собираться, но желание увидеть, что написал Курицын за ночь, было сильнее долга.
        Мартин наклонился к столу. Голова и рука спящего закрывали почти весь лист. Всё же одну часть написанного удалось разобрать:
        «Не менее справедлив Дракула был к неверным или, не приведи Господь, нерадивым жёнам мужей своих… Едет он как-то через поле и встречает крестьянина, рубаха на нём изодрана в клочья.
        «Разве не сеял ты льна?» - спрашивает.
        «Сеял», - отвечает перепуганный селянин и показывает поле окрест себя. Вот, мол, как много у меня льна.
        «А есть ли у тебя жена?», - продолжает Дракула вкрадчивым голосом.
        «Есть, господарь», - отвечает.
        «И здорова ли?»
        «Здорова, слава Богу».
        «Так приведи её сюда, мил человек».
        Приводит крестьянин жену. Дракула берётся её укорять в лености и нерадивости и для пущей убедительности велит отсечь ей руки и посадить на кол, а ничего не понимающему мужику говорит:
        «Повезло тебе. Если бы льна у тебя было мало, занял бы ты её место - ленивым руки не нужны».
        Так Дракула насаждал трудолюбие в своём крае».
        Мартин попытался отодвинуть руку дьяка, чтобы прочитать дальше, и вдруг увидел, что Курицын смотрит на него широко открытыми глазами.
        - Извини, Фёдор Васильевич, - запричитал он, путая слова славянские и угорские. - Не хотел, Бог видит, не хотел. Бес попутал.
        - А я тебя и не виню. Сам зело любопытен, - Курицын резко поднялся на ноги. - Накажу за другое, - продолжал он строго. - За то, что не разбудил. Из жалованья вычту двадцать копеек. А пока спрячь всё и приготовь мой самый нарядный кафтан. Рыцарь германский, фон Поппель, чай, уж заждался меня, а, может, и замёрз вовсе - спать под открытым небом не больно здорово.
        Рыцарь Германской священной империи Николай фон Поппель был зол на себя, а оттого на весь род людской. Предлагал же магистр ливонский Бернгард свою карету в услужение! Отказал гордый рыцарь. А ведь как увещевал старый лис. Только бы согласился Поппель съездить в Литву с поручением от него. Благополучие ливонцев всецело зависело от расположения духа могучих соседей: великих князей литовского и московского княжеств. Лучше всего Бернгарду было тогда, когда воевали они между собой. А сейчас как раз перерыв выдался. Тут же и пострадали купцы ливонские. Изрядно им бока намяли псковитяне: отняли и товары, и деньги. Даже шубы поснимали. Слава Христу и Святой Деве Марии, хватило совести у псковских волков напялить на купцов простые кожухи телячьи да отпустить восвояси. Дальше - хуже. Повёл князь Василий Шуйский войско немалое на Дерпт. Большую резню учинил. Не дают покоя Великому князю Иоанну лавры славянских дикарей князя Святослава, много веков назад грабивших Константинополь - превзошли московиты древних прародителей своих лютостью и кровожадностью.
        Написал всё это Бернгард в письме к другу своему - Великому магистру ордена тевтонцев, да нет ответа. Теперь мыслил с помощью Поппеля склонить на свою сторону литовцев, а удастся, стравить меж собой Великих князей Казимира и Иоанна.
        Да вот слаб оказался Поппель в географии. Считал, что за Литовским княжеством Татария начинается. Лишь от магистра узнал о существовании Московии. Потому и не хотел славный рыцарь ехать в Вильно ко двору Витовта - вдруг тот начнёт расспрашивать о московитах, а что он о них знает. Всё же кошелёк с золотыми сделал своё дело. Деньги для путешествующего рыцаря всегда подмога: и подпругу коням менять нужно, и слуг кормить. А в Литве не голова и язык Поппеля сгодятся - грамота императора Священной Римской империи германской нации, выданная самим Фридрихом Третьим. В ней просьба помочь славному рыцарю, путешествующему из любопытства и жажды знаний узнать обычаи и нравы государств, в которых тот будет странствовать.
        Поппель не раз проезжал землями литовскими, знал непроходимость их дорог: чащи да болота, пни да кочки. Всё это поздней осенью сдобрено сизым туманом. Но то был путь из Польши, по которому рыцарь добирался аж до берегов Чёрного моря. Из ливонского Дерпта ехать в Вильно, хоть и не так далёк тот город, рыцарю ещё не приходилось. Вот и затерялся он с двумя слугами в чащах непроходимых. Хорошо ещё медведей в берлоге не потревожили. А вообще, кто знает, что лучше: медведями быть растерзанными или в плен к московитам попасть?
        Обнаружили Поппеля холопы из сельца Печоры. Донесли наместнику в Псков. Ничего не понял наместник государев. И не литвин, и не ливонец, и не поляк, и не татарин. Так кто же он?
        Выслал стрельцов. Те привезли иноземца на ясные очи.
        Тут и грамота Фридрихова сгодилась. Не такие уж невежи московиты!
        Через три дня послание наместника вместе с грамотой - гонцы чуть не загнали коней насмерть - вручили Иоанну Васильевичу. Вызвал государь Фёдора Курицына. Тот горазд читать немецкие штучки.
        - Посол императора земли германской Фридриха, - доложил дьяк.
        - Какой же посол императора со свитою в два человека? - подивился Иоанн Васильевич. - А дары где, ежели посол?
        Позвали грека-проныру Юрия Траханиота, слугу царевны Софьи, а ныне - дьяка. Юрий, тот хитрей всех, потому и вышел из греков в дьяки.
        Долго думал Юрий Траханиот. У государя желваки на щеках побелели.
        - Собери, государь, Иоанн Васильевич, бояр на совет, - мудр Юрий Траханиот, зело мудр.
        Три дня ждёт ответа немецкий рыцарь фон Поппель, не то посланник, не то странник, а может, и вражеский лазутчик. Непонятная птица, одним словом.
        Поселили в лучшей избе, а для него - хуже хлева. На окнах вместо стёкол, бычий пузырь, печь не топят, кормят - лишь бы с голоду не сдох. Полмира объехал Поппель: и в Англии был, и в Испании, и в Португалии, и французские, и итальянские города успел посмотреть. Но такого с ним не случалось. Вспомнил. В Венеции после посещения дожа, обокрали.
        Холодным потом облился. Залез под куртку. Нет, на месте кошелёк с золотыми дукатами. Он то и согревает. Вдруг крамольная мысль закралась в душу: «А если жизни лишат, на кой оно нужно, это золото? Будь оно проклято!»
        Поппель кулаками в дверь стучит, кричит диким голосом. И на немецком, и на польском, и даже на французском. Никто не отзывается.
        Наконец дозволили ехать. Три пристава из Москвы златоглавой, да на санях резных, в Печоры прикатили. Решила дума боярская привезти Поппеля в стольный град. А как приедет, допрос учинить. А как докажет, что посол немецкий, то и принять могут государь Иоанн Васильевич. На случай, что и вправду посол, выслали провиант: трёх баранов, десяток перепелов, три хлеба да кадку мёда. Не приведи Господь, помрёт в дороге - путь до стольного града неблизкий. Встречать немца в Москве велено Курицыну.
        Фёдор Васильевич предупреждён был, что немец до ворот Кремля не допущен, а посему в двух верстах от златоглавой ночует. Там ждёт большого человека от Великого князя Московского.
        Взору Фёдора Васильевича, ранним морозным утром приехавшего за Москву-реку с добрым десятком молодцев, открылась такая картина.
        Посреди дороги стояла телега, на ней скирда с сеном. Два пристава раскидывали пучки соломы, пока, наконец, не добрались до Поппеля. Немец был укрыт двумя медвежьими шкурами да конской попоной. Рядом с санями, по обе стороны от них, слуги жгли костры, якобы для господина своего. Но ясно, что огонь согревал только морозный воздух да промозглые кости подданных Фридриха Третьего. Наконец сам Николай Поппель показался из возка, запустил худющие руки, обсыпанные веснушками, в рыжие кудри свои, чертыхнулся несколько раз на немецком, почему-то поминая Дракулу, вскочил резво и стал отряхивать камзол, платье, сапоги - везде, как и в кудрях золотых, торчала солома.
        Приставы, показывая на Курицына, дали понять, что он и есть тот большой человек, от которого зависела судьба рыцаря.
        Государев дьяк, как того требовал дипломатический этикет, спешился и ждал, когда немец подойдёт ближе. Затем сделал несколько шагов вперёд. Поклонился… Но сделал так, что поклон немца состоялся на мгновение раньше. Нельзя умалить величие Великого князя Московского.
        Потом Курицын произнёс на немецком небольшую речь. Рассказал о могуществе Московии и обо всех землях, покорённых Великим князем.
        Затем оба вскочили на коней, теперь Курицын чуть раньше. Знал, допусти промах - любой из его окружения тут же в государеву тайную службу донесёт. Бросил дьяк острый взгляд на добрых молодцев. «Нет, всё хорошо идёт. Не зря при дворе короля угорского выездкой занимался».
        Москва открылась Поппелю неожиданно, только выехали за околицу небольшой деревеньки. Насколько хватало глаз, вплоть до горизонта раскинулся большой город. Серебряной лентой его посредине разрезала река, за ней на холме возвышалась мощная белокаменная крепость с многочисленными башенками и бойницами. Из-за неё, будто игрушечные, выглядывали золочёные маковки куполов многочисленных церквей. Сияние и блеск, производимый ими, слепили глаза так, что удивлённый рыцарь непроизвольно прикрыл лицо рукой в кожаной перчатке.
        «Ганновер поменьше будет, да и Вене Москва мало в чём уступит», - подумал Поппель.
        Однако, подъехав ближе, немец поубавил восторга. Все дома в городе были деревянными, за длинными заборами мелькали обширные подворья с садами и огородами. По обочине улиц были прорыты канавы, куда горожане сливали все домашние отходы. Так что щепетильный рыцарь вынужден был прикрывать нос перчаткой, которую не отнимал от лица, пока не подъехали к большому мосту через реку. Сразу подуло свежим ветерком. Мысли в голове перестали суетиться. Подумал: «Скороспелых выводов больше не будем делать. Поплывём по течению, куда вынесет».
        Большая река, ещё не скованная ледяной кольчугой, несла на себе многочисленные лодки с рыбаками - они ловили рыбу сетями. Под мостом женщины стирали бельё. Всё дышало миром и покоем.
        Вблизи крепость оказалась ещё мощнее. Стены с одной стороны от массивных ворот перестраивались, причём, по указанию государя выкладывались уже не белым, а красным камнем.
        Не успел Поппель ступить на откидной мостик, как из ворот выехала кавалькада богато одетых всадников, в основном, в красных зипунах, отороченных собольими мехами, в высоких шапках, также отделанных мехом, с длинными окладистыми бородами. Курицын, за всё время пути не произнёсший ни единого слова, признал в одном из встречающих воеводу Семиона Ряполовского, недавно вернувшегося с литовского кордона. Семион был рода незнатного, но пользовался милостью государевой, так как был из тех Ряполовских, которые сорок лет назад спасли младого Иоанна Васильевича и его братца Юрия от рук дядьев - Василия Косого и Дмитрия Шемяки, позарившихся на престол родителя Иоаннова - Великого князя Московского Василия. Отца, прозванного потом Василием Тёмным, ослепили, искали и детей его малых. Да, Ряполовские, увезя малолеток в Муром, вызвали заминку в стане нападавших, тем самым и жизнь венценосному папаше сохранили, и светлое будущее наследнику обеспечили.
        Курицын пришпорил коня и подъехал к воеводе. Разговор был коротким. Симеон, не отличавшийся родовитостью, не любил государева дьяка - выходца из бедного рода, считая его выскочкой. Более всего ему претила образованность Курицына, знавшего несколько языков. В то время большего уважения заслуживала ратная служба, а Ряполовский в ней преуспел, одержав несколько побед с литовцами и ливонцами.
        - Сведи его к князю Ивану Юрьевичу, - бросил небрежно.
        Курицын и бровью не повёл. Дипломатическая служба успокоительно действовала на нервы.
        - Чай, болен князь-государь? - только и спросил.
        Ряполовский скривился, но отвечать надо было.
        - Здоров государь, но приказал Ивану Юрьевичу встречать.
        Иван Юрьевич Патрикеев, наместник московский, в отличие от Ряполовского, рода знаменитого. От Рюриковичей, от славного князя Ольгерда шла его генеалогическая ветвь. Сам Иван Юрьевич двоюродным братом государю приходился. Мать его, Мария, - сестра Василия Тёмного, тётка Иоанна Васильевича. Терем Патрикеева только палатам государевым красотой уступал, и жёнка у него красавица, и дети ладные, сам только неказист старикашка востроносый, хитрющий, как лиса Патрикеевна. Вместе с государем Новгород Великий усмирил. В стоянии на Угре-реке, где последний царевич ордынский Ахмат дани московской дожидался, слава Богу, не отличился - остался в Москве наместничать, а то Ряполовского совсем зависть зелёная заела бы.
        Как с немцем говорить, Патрикеев не знал, хоть и хитёр. Посему Курицына при себе оставил. «Мол, к грамоте не способен, языкам не обучен».
        Разговор не складывался. Рыцарь от худого питания и морозного климата совсем сдал. Бормочет слова - еле рот разевает. А, может, гордость немецкая взыграла? Не почтил наместника вниманием. Смотрит в сторону, говорит мало и бессвязно, кашляет и через слово чертыхается по-немецки. Твердит одно: «Я посол императора Священной Римской империи германской нации».
        Курицын и так, и сяк ответы его смягчает, а всё же Иван Юрьевич обиделся:
        «Уж больно воду мутит немец. Меня на мякине не проведёшь».
        У всех были свежи в памяти злоключения посла медиоланского Тревизана, пытавшегося обмануть государя. Хотя прошло с той поры без малого одиннадцать лет, всем был памятен гнев Иоанна Васильевича. Досталось не только виновному, но и каждому, кто под руку попадался.
        - Не разумею, - бросил Патрикеев дьяку, отпуская Поппеля прочь, - с поручением он к государю нашему пожаловал, или без оного. Не знаю, что Иоанну Васильевичу и доложить! Пусть посидит пока. Может, измором возьмём?
        Фон Поппель совсем зачах. Уже месяц он в Московии. А до государя этой незнакомой страны так и не добрался. Неужто так горд и велик Князь Московский? Понадеялся на Фридрихову грамоту, да не возымела она должной силы. Вот и сейчас, после беседы со знатным человеком правителя Московии, снова остался в четырёх стенах. Узник он или посланник? Сам не может разобрать. Ни питания должного, ни ночлега в тёплой постели. Бросили подстилку из плетёной лозы как псу бездомному… Хорошо ещё печку исправно топят. Фон Поппель пододвинул подстилку ближе к окну, возле которого чадила облезлая лампадка на медной подставке. Снова закашлялся… Выглянул. У дверей стража выставлена.
        - Плохи дела, совсем плохи, - прошептал рыцарь немецкий и яростно сжал кулаки.
        Дверь скрипнула и без стука отворилась. На пороге стоял государев дьяк Фёдор Курицын, а для немца - большой человек, встретивший его на границе. Наконец-то снизошёл большой человек для разговора, причём, один на один. Значит, большую силу имеет.
        А караульщик-то не волен был пускать Курицына. Приставил пищаль к груди дьяка:
        - Не велено пущать.
        Хорошо, что знал его дьяк.
        - Ты что, Матвей? Своих не узнаёшь? Дознание секретное буду делать.
        - А бумага?
        - Вот тебе вместо бумаги, - Курицын показал кулак.
        Ох и прогневается Иван Юрьевич, когда дознается о ночном посещении. Нарушение этикета наиполнейшее. Ни писаря под рукой, ни свидетелей. А если государю донесёт? И сам Фёдор Васильевич убоялся смелости своей.
        Да что поделаешь, спасать немца надо. Совсем тот запутался. Как спрашивают, куда ехал, говорит, к Великому князю. А в грамоте не указано, безымянная она - ко всем государям мира обращена.
        Курицын переступил порог. Фон Поппель резко оборотился. Пошатнулся. Тень его чёрным псом метнулась под ноги государеву дьяку.
        «Худ, худ, совсем худ», - думал Курицын, глядя на рыцаря.
        Костлявые коленки и локти вот-вот из одежды вылезут, жёлтые скулы, ввалившиеся щёки. Глаза, как у затравленного зверя, блестят из-под рыжих кустистых бровей. Чем-то напомнил он Курицыну францисканского монаха Губерта, встреченного на пыльных венгерских дорогах. Всю ночь тогда с францисканцем проговорили. Пытался тот дьяка в свою веру обратить. Сказывал, что и Дракула - каким был ревнителем православия! - римскую веру принял. В последний год жизни.
        - Если поймёшь, что я тебе скажу, спасёшься, - сказал Курицын немцу. - А нет, пытки князя Дракулы покажутся тебе детской забавой. Читал книжицу о Дракуле, отпечатанную в немецких землях?
        Фон Поппель не шелохнулся.
        - Молчи, молчи, рыцарь, а я тебе ужасную историю про посла венецианского Тревизана поведаю. Что непонятно будет, перебивай мой рассказ, спрашивай.
        Рассказ Фёдора Курицына о приключении Иоанна Батиста Тревизана, посла венецианского дожа Николо Троно, в Московии
        - Когда турки взяли Царьград и лишили жизни законного императора Константина из рода Палеолгов, Москва стала «Третьим Римом» называться, то есть центром истинной веры православной. Именно здесь надлежало быть Патриарху Константинопольскому и всем мужам учёным цареградским. Однако не спешили они к нам перебираться. Посему овдовевший князь-государь наш Иоанн Васильевич пожелали взять в жёны греческую принцессу Зою, дочь властителя Мореи Фомы, родного брата убиенного императора. Жили они под покровительством папы Римского в священном граде западной церкви - Риме. О печальной участи принцессы Зои нашему государю рассказал греческий гонец по имени Юрий. Дескать, сватались к ней два жениха - король Французский и герцог Медиоланский, но обоим отказала, так как не желала быть женой государя латинской веры.
        Послал Иван Васильевич за невестой итальянца Жана Луку Вольпе, давно уже служившего при дворе Московского князя и взявшего новое имя Ивана Фрязина. Привёз Фрязин царевну. В тот же день обвенчали её с Иоанном и нарекли на наш лад Софьей.
        Подумал тогда Иван Фрязин, что большую силу возымел на государя, и возгордился. А когда приехал посол дожа венецианского Жан Батиста Тревизан с просьбой к Иоанну пропустить посольство его в Золотую Орду и дать провожатого к хану Ахмату, стал Фрязин уговаривать Тревизана не отдавать государю ни письма, ему адресованные, ни даров богатых венецианских. «Я и так тебя в Орду доставлю, - обещал послу лукавый Фрязин, - и с собой дам всё необходимое».
        - Но как? - вырвалось нечаянно у Поппеля. - Как он смог обмануть Вашего государя?
        - А так, - продолжил Курицын. - Пришедши с послом к Иоанну, Фрязин назвал его своим племянником, купцом венецианским, направлявшимся к татарам по торговым делам. Поверил государь, обласкал Тревизана, посадил обедать за один стол с боярами знатными.
        А с царевной Софьей прибыли в Москву легат папский Антоний и другие иноземцы, знавшие Тревизана и слышавшие о поездке, целью которой было склонить хана Ахмата к борьбе с турецким султаном, разграбившим Константинополь и покушавшимся на другие земли христианские. Сказали о том Великому князю - так обман и открылся.
        Иоанн, будучи государем справедливым и взыскательным, повелел оковать Фрязина цепями, сослать в Коломну, дом разорить, жену и детей взять под стражу, а Тревизана казнить смертию.
        Всполошились посланники папские, прибывшие с царевной, взмолили пощадить Тревизана. Сказала своё слово и Софья. Государь был неумолим… но всё же, исполняя просьбу жены, отсрочил выполнение указа. Как никак, породнившись с родом императоров византийских, Иоанн большую выгоду для Московии сотворил. Многие греки, приехавшие в составе её свиты, сделались полезны государю во внешних сношениях с христианским миром, особенно в знании языков и художествах, привезли с собой иконы и книги богоугодные, спасённые от турецкого варвара.
        Послал Иоанн в Венецию с жалобой на Тревизана Антона Фрязина, брата провинившегося Ивана. Тот передал дожу гневные слова нашего государя: «Кто посылает посла через мою землю тайно, обманом, не испросив дозволения, тот нарушает уставы чести».
        Растревожился дож о своём посланнике. Просил от себя лично и от сената Венецианской республики простить Тревизана, освободить из оков и послать во благо всех христианских государств в Золотую Орду просить хана Ахмата выступить против турок. Просил дож снабдить его всем необходимым, а дружеская Венецианская республика с благодарностью вернёт все долги.
        Так с помощью высоких особ жизнь Тревизана была спасена: Тревизана освободили, дали в дорогу 70 рублей и провожатого дьяка с посольской грамотой.
        - А как же другой итальянец, Джан Лука Вольпе, прозванный Иваном Фрязиным? - спросил фон Поппель. Было видно, что рассказ Курицына задел его за живое.
        - Так и провёл остаток дней в оковах, - ответил Курицын.
        Фон Поппель вздрогнул и снова закашлялся.
        - И поделом ему. Суров наш государь, но справедлив.
        Тусклый свет лампадки едва достигал угла, в котором сидел фон Поппель. Курицын не видел его лица, но ощущал, что рассказ возымел нужное действие.
        - Я готов встретиться с наместником московским, - голос Фон Поппеля дрожал.
        Наутро оба сидели у наместника.
        - Я больше не буду просить встречи с государём вашим Иоанном Васильевичем, - говорил рыцарь немецкий Патрикееву. - Потому что не имею к нему никакого поручения. Я странствующий рыцарь. Повидал все христианские державы. Хочу и вашу осмотреть.
        - А зачем? - спросил Патрикеев.
        - Любопытства ради…
        В голосе фон Поппеля было мало убедительности, поэтому наместник выразился довольно сухо и явно с неодобрением:
        - Нам сие непонятно.
        Фон Поппель чуть не поперхнулся и стал говорить быстро и вразумительно.
        - В землях немецких до сих пор считают, что за Польшей и литовской Русью находится Татария. То-то все удивлены будут, что это не так. А открою я, рыцарь императора Фридриха.
        - Корысть-то какая в этом? - добивался истины недоверчивый Патрикеев.
        На лбу фон Поппеля выступила испарина.
        - В Королевстве Португальском знавал я мореплавателя Христофора Колумба. Он путь в Индию искать собирался, целый флот на деньги короля смастерил. Я же открою новые земли с двумя слугами своими.
        - Тешишься мнимым величием своим, - не выдержал Курицын, до того соблюдавший субординацию и не встревавший в беседу, а только переводивший слова немца. - Нешто других доблестей не можешь сотворить? К примеру, описать могущество земли нашей в записках о Московии.
        - Не имею таких талантов. Но императору Фридриху и сыну его Максимилиану расскажу. Интерес у них появится, захотят они дружбу с государем вашим завести. Вот и мне выгода будет.
        Такой оборот дела понравился Патрикееву.
        - Доведу слова твои до слуха государя нашего.
        Курицыну же бросил:
        - Может, и поверит Иоанн Васильевич. По мне, так на дыбе испытать надо. И, запустив пятерню в бороду, добавил: «Это ты не толмачь».
        Иоанн Васильевич с утра был в дурном настроении. Не давала покоя мысль о бренности жития. Вот брат Юрий Васильевич, когда помер, не оставил наследников, не был женат даже. Зачем жил? Отец отписал ему состояние немалое, города Дмитров, Можайск, Серпухов, Медынь, Хатунь. А сёл… так со счёта сбиться можно: даже бабка, Софья Витовна, с две дюжины деревенек любимцу подкинула. Всё в прах превратил! Одних долгов на 752 рубля. И всё бы ничего… у монастырей под залог брал, а они и так жируют. В завещании ни одного города никому не отписал, одни лишь деревеньки и сёла - братьям, матери да племяннику. Всё же верно я сделал, что города себе взял, пусть и обижаются братья, - думал Иоанн.
        Или Андрей Меньшой. Юрию Васильевичу тридцать два стукнуло, как к праотцам ушёл. Этот и до тридцати не дотянул. Хоть и женат, опять же, без наследника. Хорошо, успел Вологду мне отписать. То-то братцы Андрей да Борис помалкивают. Все под Богом ходим. Неровен час, оно и с коня упасть можно.
        Размышления Великого князя прервал приход Патрикеева.
        - Ну, что, Гвоздь, - Иоанн Васильевич любил наделять своих подданных уменьшительными именами и прозвищами. - С чем пожаловал? Раскусили лазутчика литовского?
        - Раскусили, господин Государь.
        С недавних пор князь стал требовать добавлять к своему титулу приставку «господин». Послы Великого Новгорода обратились к нему просто - «государь» - и поплатились за это. Новгородская свобода, как и новгородское вече, канули в лету.
        - Только он не лазутчик вроде, - промямлил Патрикеев.
        - Что-о-о? - эхом разнеслось по дворцу.
        От крика государя постельничий, старый боярин Дмитрий Сорокоумов-Глебов, по прозвищу Бобр, мирно дремавший у входа в спальню, вскочил и испуганно завращал глазищами.
        - На дыбе пытали? - Иоанн Васильевич неожиданно перешёл на шёпот. От этого Патрикееву стало страшно.
        - Нет, господин государь. Курицын не советует, - соврал Патрикеев. Решил испытанным путём отвести от себя надвигавшуюся грозу.
        - Позвать Василия Мамырева, - велел Иоанн Васильевич постельничему.
        В большой зале с утра уже толпилось около пятисот бояр и воевод - весь цвет двора государя. В любой момент каждый из них мог понадобиться Великому князю, самолично решавшему все дела, даже самые мелкие.
        Василий Мамырев был самым опытным, и не только из-за возраста, дьяком.
        В молодые годы он был переписчиком книг, знал языки, искусства разные. Государь поручил ему блюсти летописный приказ. Василий всегда был под рукой. Это было удобно. В сложных ситуациях Иоанн Васильевич часто обращался к нему с вопросами.
        «В толк не могу взять, - думал Патрикеев, - почему государь вызвал старого дьяка, а не Курицына».
        - Ты пойди, Гвоздь, постой за дверью, - ласково обратился к нему Иоанн Васильевич, когда в дверном проёме показалась седая голова Мамырева. Тёплые нотки в голосе Великого князя ещё больше насторожили Патрикеева.
        - Слыхивал ты, Василий, аль нет? Задержали на границе с Ливонией немца Поппеля.
        - Как не слыхивать? Слыхивал, господин государь.
        Иоанн Васильевич помрачнел.
        - Дела секретные, а все слыхивали. Может, и девки, что подушки у меня взбивают, слыхивали?
        - Не могу знать, господин государь. Я по службе моей знаю. Ведь сами велели, господин государь, тайно присматривать за порядком.
        - Что ты заладил: «господин государь» да «господин государь». Ответь прямо. Может, его на дыбе поспрашивать? Чай, вину свою признает - подозреваю, лазутчик он литовский.
        Мамырев задумался.
        - Сказывают, господин государь, грамота у него охранная имеется?
        Иоанн Васильевич усмехнулся.
        - Имеется, да не мне предназначается. Просит Фридрих-император всех государей христианских тепло принимать немца и земли свои показывать.
        Зачем, не разумеем.
        - Вспомни, господин государь, венецианские послы проездом из Персии приезжали, любопытства ради, потом книги о странах дальних писали. Ты не задержал их. На дыбу, если причина есть, то оно можно, конечно. А коли ошибёшься, что подумают христианские государи? Ты Фёдора Курицына позови. Он с Поппелем много беседовал, в арестную избу к нему заходил. А на дыбу, оно никогда не поздно.
        Так завершил свой ответ государев дьяк Василий Мамырев.
        Он был уже в дверях, когда Иоанн Васильевич окликнул его:
        - Сказывают, ты Книгу ветхозаветных пророков заказал переписывать.
        С картинками или без них будет?
        - С картинками, господин государь, - улыбнулся Мамырев, низко поклонился в ноги государю и вышел из спальни.
        Иоанн Васильевич недолго оставался один. Вошли постельничий и наместник, ожидавшие за дверью окончания разговора.
        - Слушай, князь, решение моё, - обратился Иоанн Васильевич к Патрикееву. - Приводи Поппеля по полудню… И Курицына захвати… Всё, иди. Занят я.
        «Что задумал князь? О чём говорил с дьяком?» - в голове наместника крутились различные коллизии, но ни одна из них не казалась ему реальной. Лишь одним способом можно было проверить отношение государя. Если пригласит немца на обед - значит, благоволит к нему, если нет… думать о таком развитии событий не хотелось.
        - Потчевать немца будем? - уточнил Патрикеев, ничем не выказывая своего волнения.
        - Велика честь. Сдаётся мне, персона не такая значительная. Харчи с моего стола ему в палаты принеси, после беседы. Курицыну скажи, разговор будет короткий. Дел скопилось много. Ступай.
        «И всё-таки, день неплохо начинается», - решил Великий князь, оставшись наедине с самим собой. Присутствие постельничего, примостившегося в закутке у двери, во внимание не принималось. Так было заведено для безопасности великокняжеской ещё при батюшке, царствие ему небесное.
        Глядя на государя, постельничий Бобр, наконец справившийся с дремотой, перебирал чётки и молился о процветании Великого княжества Московского. Он ложился спать позже всех, проверяя посты стражи во дворце государя, а поднимался с рассветом, раньше княжеской челяди, чтобы отдать необходимые распоряжения. Недолгие минуты, в которые Великий князь оставался один, были минутами отдохновения для постельничего, но жизнь при дворе по порядку, им заведённому, кипела.
        Едва занялась заря, была отправлена подвода в Рыбинскую слободу за льняным полотном для нового постельного белья Великого князя, на заднем дворе девки из постельничего приказа вывешивали великокняжескую перину, а холопы на дальних задворках выбивали палицами пыль из ковров, дорожек и половиков.
        В большой зале, как давно было принято у великих князей Московских, накрывались длинные столы с лавками для обеда бояр.
        Уже поставили золотые и серебряные сосуды с уксусом, перцем и солью, незаметно появились серебряные штофы с водкой - её всегда пили перед обедом, нашли своё место тарелки, вилки и ложки из мельхиора. На кухне ещё дымились чугунные чаны - заканчивало тушиться медвежье мясо, но уже стольники взгромоздили на византийское блюдо, украшенное драгоценными каменьями, огромный каравай из ржаного хлеба. Ценный груз стольники пронесли к великокняжескому столу, находившемуся чуть в стороне, на возвышении, и водрузили с гордым видом.
        К нему, как к восьмому чуду света, устремились вожделённые взгляды сидящих за столами - от каравая Иоанн Васильевич рукою собственной должен будет отламывать лучшие куски и потчевать именитых гостей, а также бояр, особо отличившихся при исполнении его наказов. Сам Иоанн Васильевич, уставший от забот и раздумий, уже час как сладко дремал, облокотившись о накрытый белоснежной скатертью стол. Без него к еде не приступали.
        Бояре сидели тихо, едва слышно перешёптываясь. Внезапно тишину нарушил скрип входной двери. Великий князь вздрогнул.
        В назначенный час в залу входили три экзотичные фигуры.
        Впереди, в красной куфии до пят, раскрытой на впалой груди, семенил маленькими ножками наместник. Развивающиеся парусами фалды его одежды едва касались голубой глади пахнущего свежей краской пола. Острые носки красных сафьяновых сапожек рассекали воздух с невиданной скоростью, казалось, он летел, как ялик по Москва-реке, ловко лавируя между столами-островами. Сзади, осторожно переставляя ноги в чёрных высоких ботфортах, боясь наступить на полы платья наместника, шёл, спотыкаясь, как лошадь со спутанными ногами, долговязый немец в новом, начищенном гуталином кожаном камзоле и широкополой шляпе с высокой тульей. Казалось, он вот-вот переломится пополам и рассыплется на составные части, собрать которые предстоит третьей фигуре. За ним неотступно как тень, ступая мягко и неслышно, шёл Фёдор Курицын, одетый в чёрный кафтан, расшитый на плечах и спине серебряными узорами в виде северных цветков с короткими листьями, в чёрные сапоги и черную соболью шапку. Ни дать ни взять скромная славянская тень высокопарного Запада, только выглядела она добротнее оригинала.
        Не дойдя трёх шагов до стола Великого князя, наместник обнажил лысую голову, поклонился в три погибели и произнёс:
        - Позволь, Великий господин государь всея Руси, представить тебе немецкого рыцаря Николая фон Поппеля. Извини, что отрываем тебя от трапезы.
        Фёдор Курицын тихо переводил гостю слова Патрикеева.
        Рыцарь снял шляпу и, размахивая ею, склонился в долгом поклоне.
        - Что привело тебя, Поппель, в наши земли? - вопрошал государь.
        Немец попытался произнести заранее приготовленную фразу: «Я видел все страны христианские, хочу посмотреть и вашу…», - но Великий князь прервал его на полуслове.
        - Знаю, знаю… любопытства ради.
        Наместник застыл в тревожном ожидании, а немец нервно переступал с ноги на ногу. Только Курицын держался спокойно и уверенно.
        - Наша страна слишком велика, - продолжил Иоанн Васильевич. - И мы не всю её объездили. Решили мы не обременять тебя долгой и изнурительной дорогой. Думный дьяк Фёдор Курицын зело умён и образован. - Великий князь с ироничной ухмылкой взглянул на Курицына. - Он расскажет всё о стране нашей.
        Иоанн Васильевич отпил из серебряного штофа и протянул второй, полный до краёв, фон Поппелю.
        - Я пью за здоровье твоего императора Фридриха, а ты выпей за моё.
        Немец взял в руки штоф.
        - Выпить нужно до дна, - успел шепнуть ему Курицын. - Не то худо будет.
        Поппель запрокинул штоф и попытался выпить содержимое одним махом. Но не тут то было. Перехватило дыхание, обожгло горло, а потом и внутренности. Рыцарь дико завращал глазами, отстранил сосуд и закашлялся. Потом вторично поднёс штоф ко рту и осушил до дна.
        Наместник забрал посуду из слабеющих рук рыцаря и передал государю.
        Иоанн Васильевич заглянул в середину.
        - Вижу, уважаешь ты меня и державу нашу. И прибыл ты с добрыми намерениями. Ступай с Богом. Расскажи о землях наших своему императору. Мои люди проводят тебя до границы с Ливонией.
        Курицын выполнил поручение государя и поведал Поппелю о земле Московской всё, что нужно было: о границах, о городах, о торговле. Впечатлительный рыцарь слушал плохо. Временами слёзы радости появлялись на его лице. Тогда он прерывал рассказ Курицына и несвязно бормотал слова благодарности.
        Приставы принесли еду с великокняжеского стола, но рыцарь уже спал счастливым сном человека, недавно вернувшегося с того света.
        Курицын едва дождался вечера, чтобы продолжить писательские утехи. Вспомнил, как фон Поппель при знакомстве с государем снял свою парадную шляпу и долго размахивал ею, выражая особое почтение Иоанну Васильевичу. Взял в руки гусиное перо и записал - почерк у него был размашистый:
        - Прибыли ко двору Дракулы послы турецкие. Приветствуя валашского господаря, наклонили головы, но не сняли чалму. Дракула заставил прибить головные уборы послов гвоздями. «Боюсь, чтобы шапки ваши с голов не слетели», - объяснил он умирающим посланникам турецкого султана.
        Свеча в комнате дьяка, ещё долго светила, пока не сгорела дотла.
        Дело второе. Свобода воли. Отдать жизнь за Великого князя
        Ох и злая зима стояла на Белом озере!.. Михаил Андреевич, князь Белозерский и Верейский, не выдержал: за нерадивость запорол плетьми истопника Степана, но оттого теплее не стало. Бояре, приехавшие с князем, притихли, забились по углам да закоулкам. Дьяк Иван Кулударь, наместник князя на Белом озере, тот от страха нарядился шутом и давай веселить Михаила Андреевича. А всё зря - не до них. Князь кутался в шубы, пил медовуху, вспенившуюся на огне, чертыхался на чём свет стоит… не помогало.
        Хилое досталось наследство князю: кочки да болота, да леса тьмущие. Одна отрада - Кирилло-Белозерский монастырь, отписанный покойному батюшке Андрею Дмитриевичу по духовному завещанию игумена Кирилла. Холопы местные совсем одичали, только грибами да ягодами перебиваются - какой в них прок. Монастырь же растёт, живёт промыслом, жиреет на глазах.
        Михаил Андреевич бросил в угол пустой кубок и велел конюшему запрягать.
        Княгиня Елена прикусила тонкие губы: «Таки понесло в монастырь, не передумал. И что неймётся? И стар, и сед, и болен. Лежал бы дома, в Верее. Так нет, сорвался, как оглашенный. А зачем? Прихоть свою явить? К Белому озеру путь неблизкий - почитай, десять дней ехали. А толку?».
        Так думала княгиня, а сказать боялась. Больно строг с домашними был Михаил Андреевич.
        И было от чего осерчать князю: чуть не полвека стояло проклятие над родом его. Началось всё с дяди - князя Юрия Галицкого. По завещанию Дмитрия Донского, передавшего права на княжение старшему сыну Василию, Юрий должен был занять престол московский после смерти брата своего старшего, но, как часто бывает на Руси, тот ослушался наказа батюшки и завещал княжение малолетнему сыну, тоже Василию. Юрий поднял бучу великую. Не хотел пускать малолетку на трон великокняжеский. Обратился за разрешением спора к золотоордынскому хану Уллу Мухаммеду. Рассудил тот чисто по-татарски. Быть Василию на великом княжении. Но и этой воле не подчинился Юрий, занял престол. А когда вскоре внезапно умер, смуту продолжили дети его, Василий Косой и Дмитрий Шемяка. Захватили братья соперника Василия, ослепили и клятвой на кресте заставили навсегда отречься от власти. Но вместо содержания под стражей выделили Василию Тёмному, так он стал называться, княжеский удел в Вологде. Гуманизм на то время неслыханный! Отблагодарил Василий по-своему. Поехал в Кирилло-Белозерский монастырь. Там настоятель Тихон освободил его от клятвы…
Отсюда пошёл войной на Москву и вернул престол.
        Батюшка Михаила Андреевича колебался. Брата Юрия в законных правах поддерживать или племянника - Василия Тёмного? Был момент, когда в ответ на просьбу племянника Андрей Дмитриевич не повёл войско своё ему на помощь. Потом одумался и принял сторону Василия. Помнил ли Великий князь Василий Тёмный эту минутную слабость батюшки? Говорил ли об этом сыну, нынешнему государю Иоанну Васильевичу?
        Михаил Андреевич, хоть и мал был, когда родитель, Андрей Дмитриевич, царствие ему небесное, преставился, к советам батюшки прислушивался всю жизнь. «Служи Великому князю верой и правдой, сохранишь удел свой Белозерский и Верейский, умрёшь в своей постели, в окружении близких людей, а не один в чистом поле», - говорил батюшка. Так и поступал Михаил Андреевич, потому и сорок два года княжит. Была одна загвоздка. Поднял он духовную грамоту игумена Кирилла, отца-основателя монастыря, и ужаснулся. Величал Кирилл батюшку «Великим князем». Так и писал: «Передаю монастырь - труд свой и своей братии - Богу, и Пречистой Богородице, Царице Небесной, и господину князю Великому Андрею Дмитриевичу, сыну моему».
        Заставил Михаил Андреевич писаря вымарать это ужасное слово «великому». В письмах называл Иоанна Васильевича государём всея Руси, старшим братом своим. Подействовало. Да три года назад опять незадача. Вскрылось старое деяние цареградской царевны Софьи, жены Иоанна Васильевича. Сын Михаила Андреевича Василий женился на её племяннице Марии. Радовался Михаил Андреевич, радовался Великий князь.
        Но вот родился первенец у сына Великого князя от первого брака Ивана Молодого и Елены, дочери господаря Молдавии Стефана Великого. Повелел Иоанн Васильевич достать из хранившихся в казне сокровищ драгоценное узорчье - украшения первой жены своей и отдать в подарок молодым. Тут и открылось, что Софья, не спросясь, одарила этим узорчьем свою племянницу, когда замуж её отдавала. Иоанн Васильевич был в гневе невиданном. Велел отнять всё приданое племянницы и угрожал молодому князю Белозерскому темницей, будто в чём была его провина. В страхе сын и невестка в Литву бежали. И разумно поступили. Михаил Андреевич подсказал. Великий князь уже людей посылал взять неразумных, да опоздал. Объявил Великий князь Василия навеки лишённым отцовского наследия, клятвенною грамотою обязал Михаила Андреевича не иметь никакого сообщения с сыном-изменником, и города Ярославец, Белоозеро и Верею по кончине уступить ему, государю Московскому, в потомственное владение.
        Сани скрипели на искристом снегу. Мысли растекались, как буквицы из-под пера монастырских писцов-летописцев. От невесёлых раздумий у Михаила Андреевича голова разболелась. Велел остановить сани. Натёр жаркий лоб снегом. Вдалеке среди бесконечных равнинных просторов, укрытых снежным саваном, виднелись монастырские постройки. Часто Михаил Андреевич бывал здесь, а каждый раз монастырь открывался по-новому.
        Летом он, словно град Китеж, вставал из вод Сиверского озера: белые крепостные стены с могучими контрфорсами, прямоугольные башни, а за ними добротные стены деревянных церквей, трапезная, библиотека. Сейчас стены монастыря почти слились со снежной равниной, от этого казалось, что резные верхушки тяжёлых башен, зелёные купола церквей и колоколен висят в воздухе.
        - Царица Небесная, - прошептал Михаил Андреевич, трижды перекрестился и сел в сани. - Никак, знамение мне. Засиделся на белом свете!
        Отца-настоятеля на месте не было, вызвал архиепископ Ростовский Тихон, отчёт захотел держать. Михаил Андреевич велел кликнуть монаха Ефросина - в отсутствии преподобного старец, знававший, говорят, самого Кирилла, выполнял обязанности игумена.
        Отец Ефросин, сморщенный, как перезревший гриб в осеннем лесу, старичок, седовласый и седобородый, появился не сразу. Михаил Андреевич, было, осерчал, но, увидав старого монаха, вид которого - сама покорность - исключал возможность давать нагоняй, еле сдерживал улыбку.
        - Почему ждать заставил? - спросил князь строгим голосом. Высокое положение не давало ему права быть снисходительным к человеческим слабостям.
        Ефросин, по-видимому, почувствовал борьбу между умом и сердцем, происходящую в душе князя, поэтому особого беспокойства не выказал.
        - Велел чай приготовить да куличи, до которых так охоч наш батюшка, кормилец и благодетель, светлый сокол Михаил Андреевич. Потому и припоздал.
        - Да брось, Ефросин, не юли. Небось, книжицу новую дописывал, - ещё пытался сохранять субординацию Михаил Андреевич.
        - Прости, батюшка, был грех, - Ефросин сделал умильное лицо, чем окончательно отодвинул условную черту, разделявшую два крайних полюса в иерархии Московского государства - князя и простого монаха.
        - Ладно, - махнул рукой князь. - Веди в библиотеку. Яви труды свои.
        От архимандричьих келий, где князь ожидал старого монаха, Ефросин, проваливаясь в сугробах, засеменил к библиотеке, выбрав самый короткий путь между церквями Архангела Гавриила и Успения Пресвятой Божьей Матери. Михаил Андреевич, экономя силы, старался идти след в след с Ефросином. Но так как нога у князя была раза в два больше монашеской, на свежевыпавшем снегу оставались только его следы, создавалось впечатление, что по монастырскому двору движется только один человек.
        Возле церкви Успения Пресвятой Божьей Матери Михаил Андреевич остановился.
        - Постой, Ефросин, помолиться хочу.
        - Как же, батюшка, я и сам предложить хотел.
        Ефросин открыл перед князем дверь в главный собор Кирилло-Белозерского монастыря. Он был построен и освещён в год основания обители Кириллом Белозерским в сорока верстах от Бела озера и перестроен его преемником игуменом Трифоном через двадцать лет после смерти преподобного. Главной святыней храма была чудотворная икона Богоматери Одигидрия, принесённая Кириллом из Симонова монастыря. Возле неё и остановился князь. Много лет назад икона спасла от тяжёлого недуга, болезни ног, молодую жену его, княгиню Елену Ярославну. Князь молча постоял, помолился, взял из рук Ефросина свечу и поставил её возле иконы.
        - Прошу Пречистую Матерь Божью в случае кончины моей, - шептал Михаил Андреевич, - не обделять вниманием своим жену мою Елену, сыновей Василия и Ивана, невестку Марию, деток малых, коли появятся. Всё ли я сделал, чтобы надеяться на милость Божью? Жил тихо и праведно, суды над подданными чинил справедливо, помогал нищим и сирым, монастырю любимому дарил сёла, поля и угодья. Всё ли я сделал, чтобы не навлечь гнев государя своего Великого князя Иоанна Васильевича? С сыном родным, бежавшим в Литву, сношений не имел, как того хотел государь. В споре о монастыре Кирилловом не перечил церковному собору, на суд которого государь дело передал, вернул обитель под крыло архиепископа Ростовского. Удел свой, Белозерский и Верейский, содержал исправно, рыбным и соляным промыслом казну пополнял успешно, монету чеканил, церкви строил. Всё тебе достанется, государь, как скрепили мы клятвою при целовании креста. Не оставь, Иоанн Васильевич, одних детей моих, не обидь бояр да служилых людей. Всё, что я дал им, оставь, не забирай, пусть живут, как заведено при мне, тогда и обид не будет.
        Ефросин во время совершения молитвы стоял в сторонке, чтобы не мешать князю, а тот, оставив чудотворную, подошёл к другой иконе - Успения Богоматери. Старые монахи говорили, икона эта тоже Кириллом привезена была. Считалось, писана рукой самого Андрея Рублёва. Ну а третьей иконой, которой поклонился Михаил Андреевич, был образ святого Кирилла Белозерского, написанный при жизни преподобного иконописцем Дионисием Грушицким.
        Вышли из церкви … и упёрлись в сугроб. Повернули обратно. Молча прошли мимо Святых ворот, братского корпуса с монашескими кельями, и, повернув мимо священнического дома, где и отец Ефросин обитал, подошли к библиотеке.
        - Хотел отцу-настоятелю исповедоваться, но получилось лучше, - коротко бросил Михаил Андреевич и вошёл в просторные сени.
        Ефросин, пропуская князя вперёд, думал о том, какую книгу из последних переписанных показать Михаилу Андреевичу. Повесть о Дракуле, которую привёз Фёдор Курицын и от которой оторвал приезд князя? Не окончена ещё. Да и не то настроение у Михаила Андреевича, он сам обижен пристрастным отношением к нему государя. «Александрию» - о жизни Александра Македонского? Опять же одни баталии, а князь нуждается в успокоении от тяжких раздумий. Мимо столов, за которыми сидели писцы, летописцы и переписчики книг, прошли в зал, где хранились книги - истинное богатство монастыря по твёрдому убеждению Ефросина. Там и уединились.
        Михаил Андреевич давно не бывал здесь, почитай, с той поры, как излечилась от болячек жена Елена Ярославна. Казалось, мало что изменилось, хотя нет, книг прибавилось значительно. Вдоль стен просторного зала на полках стояли древние фолианты в дорогих серебряных окладах, некоторые украшены драгоценными каменьями. Князь остановился возле одной из них.
        - Вроде, не наши, иноземные? - спросил он, проведя рукой по изысканным окладам. - Откуда богатство?
        - Есть греческие, латинские, сербские, немецкие и даже иудейские, - лицо Ефросина удивительно переменилось, когда он заговорил о книгах. Теперь на князя смотрел не старичок-боровичок, который встретил его у палат архимандрита Трифона, а интеллектуал с умным пытливым взглядом. - Всё подарки. Послы дарили, дьяки да бояре привозили, из путешествий возвратясь.
        - Жаль, не читал, языкам не обучен, - князь наугад взял одну из книг и рассеянно полистал страницы. Это было Евангелие с деяниями апостолов, изданное при дворе византийского императора Константина.
        - Рассуди, Ефросин, ты человек книжный. Как может уживаться в одном человеке любовь и ненависть к ближнему своему? Как можно одной рукой сеять добро, а другой - зло? Почему Господь попускает кому-то в неправедных деяниях, а кому-то и за добро добром не отплачивает? Что говорят об этом отцы церкви? - Михаил Андреевич поставил книгу на место и посмотрел в глаза иноку.
        - Ты, князь, просил книжицу новую показать, мною переписанную. Есть такая. «Лаодикийское послание» называется. Может, и на вопросы твои ответит.
        - Кто написал, апостол Павел? - Михаил Андреевич хорошо знал послания апостолов. Одно из них, не вошедшее в Новый завет, и было «Лаодикийским».
        - Кто написал, неведомо мне. Есть приписочка, как определить. Да больно мудрёно делать это. Времени у меня нет, - Ефросин подошёл к одной из полок с небогатыми переплётами - это были книги, переписанные в Кирилло-Белозерском монастыре - и достал одну из них, самую тоненькую. - Ты не смотри, Михаил Андреевич, что мала по размеру, зато больно мудра она.
        Князь Белозерский перелистнул заглавную страницу и прочитал верхнюю строчку стихотворного столбца, расположенного на первом листе: «Душа самовластна, заграда ей - вера».
        - Ну, вот и ответ тебе, - улыбнулся Ефросин. - Душа сама над собою власть имеет.
        - Это что значит? Не зависит от Бога? - удивился Михаил Андреевич. - Да это ересь, брат Ефросин. По-твоему выходит, всё, что хочешь, делать можно. Так это призыв к прямому разбою.
        - Нет, не ересь, - возразил монах. - Находится душа внутри заграды, то есть, как двор твой ограждена забором из веры. А насчёт разбоя, читай дальше, яснее станет.
        «Вера - наставление, - прочитал князь, - дается пророком», - ну это понятно, нужно читать книгу пророков. Великий князь заказал такую дьяку Мамыреву.
        - Читай дальше, Михаил Андреевич, - Ефросин сложил маленькие ручки на груди, ожидая дальнейшей реакции князя.
        «Пророк - старейшина, направляется чудотворением», - третья строка вызвала у князя противление. - Пророки писали в древние времена, когда всё непонятное казалось людям чудесами, - неожиданно для себя сделал он новое умозаключение.
        - Умён князь. Зело умён, - подумал Ефросин, а вслух сказал:
        - Что ж ты, Михаил Андреевич, отрицаешь чудеса, сотворённые Богом, отцом нашим и сыном его Христом.
        Князя не смутил резкий переход Ефросина.
        - Чудо, Богом и сыном его Христом сотворённое, не отрицаю. Я о пророках говорил. Хотя подожди. Дай, дочитаю: «Чудотворение - дар, мудростью усилеет». Это понятно, чудеса из мудрости протекают, - и продолжил дальше: «Мудрость сила, фарисейство - жительство. Пророк ему наука, наука преблаженная».
        - Постой, Ефросин. А фарисеи здесь причём?
        - Думаю, нипричём, Михаил Андреевич. Слово фарисейство - для примера образа жизни взято. А вот направляется образ жизни путём постижения мудрости пророка. Вот тебе и начало ответа на вопрос твой о разбое и других неправедных деяниях. Читай далее.
        «От сего приходим в страх Божий.
        Страх Божий - начало добродетели.
        Сим вооружается душа».
        Михаил Андреевич выразительно посмотрел на Ефросина.
        - Выходит, человек волен самовластно прийти к мысли о послушании Богу.
        - Думаю так, - Ефросин победоносно посмотрел на князя. - Тогда и поступки будут праведными. Без знания мудрости бессилен он. Потому и не можем мы осуждать человека. Сам он себе судия. Сам за грехи свои и ответит.
        Князь в задумчивости подпёр голову руками. Лицо его помолодело, казалось, скинул Михаил Андреевич груз забот, довлевший над ним.
        - Мне всё же интересно, кто написал сию книжицу. Зовёт она к размышлению.
        Ефросин взял книжицу в руки.
        - Сейчас прочитаю:
        «Если кто-нибудь хочет узнать имя человека, доставившего Лаодикийское послание, то пусть сосчитает: дважды четыре с одним и дважды два с одним, семьдесят раз по десяти и десять раз по десяти, заканчивается ером.
        В этом имени семь букв: царь, три плоти и три души».
        - Могу дать лист бумаги, - монах хитро улыбнулся.
        - Ну, уж слишком, - Михаил Андреевич поднялся из-за стола. - Итак много загадок. Вели запрягать. Хочу засветло в Белоозеро обернуться. По дороге подумаю. Постой. Перепиши-ка послание ещё раз. Для меня.
        Михаил Андреевич обнял инока и вышел в монастырский двор. Солнце, удивительно яркое для этой поры года, перешло на вторую половину бескрайне голубого северного неба. Стояла тишина необыкновенная…
        В то же примерно время в пятистах верстах южнее Кириллова монастыря в Богом избранной Москве Фёдор Васильевич Курицын, важная персона в создаваемом Великим князем Иоанном Васильевичем государстве, тоже садился в сани, собираясь навестить родителей в родовом имении Курицыно в двадцати верстах к северо-западу от стольного града.
        Курицын любил зиму… Не ту мерзопакостную, что в Венгерском королевстве, когда везде лужи да грязь, а настоящую русскую зиму, с лёгким обжигающим ветерком, хрустящим под ногами снегом, сияющими ночными звёздами.
        Сани летели лихо, казалось, и лошади не нужны - дорога шла под уклон.
        Москву промчали - не успел оглянуться. Выехали на Тверскую дорогу - там ещё быстрее. Эх, русская душа! Нет… остановиться, оглянуться, подумать, взвесить, рассчитать. Всё рвётся куда-то. Лбом двери вышибает.
        Позади ближние деревеньки: Дрогомилово, Новинское, Кудрино, Три Горы, впереди - поворот на Волоколамск. Выбирать нужно: по Волоколамской или по Тверской дороге ехать?
        Всё же, несмотря на кажущуюся русскую бесшабашность, в жизни была одна закономерность, которую Курицын хорошо усвоил. Чем ближе к Кремлю были деревеньки, тем знатнее их владельцы, чем дальше - тем менее родовитые. Вотчина Курицыных - самая дальняя из всех близких к Москве.
        Потому Фёдор Васильевич и решился напрямик ехать, лесами да болотами. Увязнуть в трясине не надеялся, мороз - в помощь, а лесом - так дорожка была, которую знал хорошо. Показал бывший боярин, ныне монах Кириллова монастыря Гурий, в миру Григорий Михайлович Тушин, внук знатного боярина Василия Туши, правнук воеводы Костромского Ивана Родионовича Квашни, от которого и пошли ближайшие соседи Курицыных: Квашнины и Тушины.
        Удивительно, что не все ещё на Руси золотому тельцу благоволят, думал Курицын. Вот у Григория и власть, и деньги. Но в двадцать два годка сказал отрок: «Не деньги мерило всего» и отрёкся от имени своего. Удалец, всё же Гришка! И в монахах - первый! В тридцать с небольшим - игумен, и не где-нибудь, в Кирилло-Белозерском монастыре.
        Дорога уже шла по соседским землям. По правую руку деревенька Братцево - вотчина Квашниных - открылась. По левую - Коробово - владение Тушиных - промелькнуло. Не заметил Фёдор Васильевич, как реку Химку переткнул. Понял только, когда в большую яму, вернее, не яму - ямище, упёрся. На версты две ровным кругом идёт, словно выгреб кто землю ковшом или чашей - здесь река Всходня петляет, крутой поворот делает. Место это в народе «чашей» прозвали. И вправду чаша! Только не мёдом полна, а белым снегом.
        Курицын остановил сани. Эх, красота! Иметь бы крылья - взлетел бы белым соколом! Потом подумал: «Летать бы больно много не дали, с лихвой среди бояр завистливых».
        Объезжал «чашу» долго, сани вязли в глубоком снегу. Но вот и Курицыно.
        - Ну, дай поесть сыну, Василий, - причитала матушка, вынося хлебосолы из поварской комнаты. - Потом расспросишь, чай, не вечер.
        Родительский стол не ломился от яств, но и бедным его нельзя было назвать: кулебяка, гусиный паштет, варёная репа, глухарь, запеченный в тесте, брусничный и клюквенный морс, медовуха, куличи с рыбой и голубикой - всё, чем богата была земля подмосковная, матушка сама аккуратно выстраивала на столе, крытом кружевами вологодскими.
        С десяток крестьянских душ досталось Василию Афанасьевичу из надела Великой княгини Софьи Витовны, бабки нынешнего государя. Был он служилым человеком в её вотчине - Митино. Выбился в люди благодаря уму и сообразительности, за что и дарован был малой деревенькой.
        Снаружи отеческий дом мало чем отличался от простой крестьянской избы, разве что больше был по размеру, да во дворе отец соорудил конюшню и баньку. Зато внутри обстановка не уступала иным боярским усадьбам. Резные шкафчики, буфеты, коврики домотканые и даже персидский ковёр на стене в гостиной зале. В услужении у матушки три дворовые девки. Одна хлебосолами занята, другая стиркой да прибиранием светлиц, третья ткачеством и вышиванием - кое-что из её рукоделий зимой выставляли на продажу на Москве-реке. Единственный дворовой холоп - конюх Елисей - он же плотник, кузнец и до девок охотник, не раз был бит хозяином за недопустимые вольности. Оттого отличался преданностью и особой любовью к «Курице» - как за глаза называли Василия Афанасьевича более влиятельные соседи. Елисей в обиду хозяина не давал и не раз встревал в перепалку, и не только словесную, с соседскими, если слышал от них оскорбительное, по его мнению, прозвище.
        - Ну, как там, в Венгриях? - вопрошал любознательный Василий Афанасьевич. - Палаты каменные али деревянные мастерят?
        - По преимуществу, каменные, - коротко отвечал Фёдор.
        - Вишь ты, а у нас - деревянные. Оттого и пожаров много. Вот давеча у Тушиных Свято-Спасский монастырь горел - три дня не могли потушить. Леса в избытке, да головы нет. Как будем соболей, белок да куниц промышлять, когда весь лес вырубим?
        - Не ворчи, Василий Афанасьевич, - вмешалась матушка. - Пусть Феденька о жилье в Москве расскажет. Как там внучата наши, Афоня да Ивашка?
        - О Москве успеется, - перебил жену Курицын старший. - А кто королём у них, Фёдор?
        - Королём Матвей Корвин. Корвин - прозвище, по-ихнему «ворон». Хитёр да пронырлив. Купил корону у императора Фридриха за большие деньги, а потом того императора из его города Вены и попросил. Турок разбил дважды. Зело мудр. Наш государь греческую царевну в жёны взял, а Матвей - флорентийскую. Книг на латинском привёз. Каменщиков, пушкарей, рудознатцев италийских. Как и наш Иоанн Васильевич, земли венгерские собирает. Мало того, и соседние к рукам прибирает: Чехию, Силезию, Словакию тож.
        На челе Василия Афанасьевича обозначилась борозда глубокая - призадумался он. Собирание земель - его любимая тема.
        - Разумею теперь, зачем тебя государь к королю Венгерскому посылал. Нам свободный проход в Италию нужен. Нас ливонцы с поляками, литовцами да турками в кольцо взяли, вздохнуть не дают. Значит, с Венгрией дружить будем. А я думаю и с турками завести разговор надо: тогда по морю Чёрному купцы приезжать будут. И ни Литва, ни Польша, ни Ливония помехой не станут, обойдём их стороной. Ты как, Фёдор, мыслишь?
        - Так и мыслю, - оживился Фёдор Васильевич. - С Венгрией против Польши договор заключил, теперь в Турцию послов посылать будем.
        Ближе к вечеру, как давно уже было заведено, отец и сын уединились в небольшой комнате - «коморе», как называл её Курицын старший, где Василий Афанасьевич разрабатывал прожекты об устройстве земли русской.
        В «коморе» нашёлся для государева дьяка благодатный и вместе с тем требовательный слушатель - отец не любил фальши ни в делах, ни в мыслях. Ему решил Курицын поведать свою повесть о Дракуле, тайный плод венгерских размышлений. За этим в родимое гнездо и приезжал.
        Открыл заветную тетрадку, набрал в грудь воздуха побольше и выговорил еле слышно:
        - А послушай, батюшка Василий Афанасьевич, мою новую повесть.
        Сказание о Дракуле
        - Был в Мутьянской земле греческой веры христианин воевода именем Дракула - валашским языком, а нашим - диавол. Так зломудр, как по имени, такова и жизнь его была.
        - Где же эта земля Мунтьянская? - полюбопытствовал Василий Афанасьевич. Устроившись на лавке поудобнее, он приготовился к долгому слушанию.
        Курицын знал, что батюшка любит точность. Посему чётко разъяснил:
        - Это земля Валашская, что в гористой местности к югу от королевства Венгерского, да к западу от княжества Молдавского, - и продолжил:
        - Однажды пришли к нему послы турецкого царя и, войдя, поклонились, а шапок - по своему обычаю - не сняли. Спросил их Дракула: «Почему так поступили, пришли к великому государю и бесчестие ему нанесли?»
        Те отвечают: «Таковы обычаи страны нашей».
        Он им говорит: «Я хочу закон земли вашей подтвердить, чтобы крепко его держались». И повелел прибить шапки к их головам гвоздями, и отпустил со словами: «Идите и скажите государю вашему, коли он привык терпеть от вас такое бесчестие, а мы не привыкли, пусть не посылает свой обычай являть другим государям, которым он чужд, а блюдёт только в стране своей».
        - Суров, зело суров сей Дракула, - не удержался от восклицания Василий Афанасьевич, но в голосе его не слышно было осуждения действий государя валашского. - Но, Фёдор, доподлинно мне известно, что турки носят на голове не шапки, а тюрбаны или, в крайнем случае, фески.
        - Верно, отец, - улыбнулся Курицын. - Откуда ты знаешь? Я то турок видел, почитай, год держали меня в Белом городе.
        Курицын старший промолчал, ничем не выдавая, что слова сына было ему лестно слушать. - Продолжай, продолжай. Потом расскажешь о Белом городе.
        - Царь же весьма разгневался и пошёл на Дракулу войной, и напал великими силами. Тот же, собрав всё войско своё, ударил на турок ночью и перебил их множество. Но не смог с небольшой своей ратью одолеть всё их войско огромное и отступил. И стал сам осматривать всех, кто вернулся с ним с поля битвы. Кто был ранен в грудь, тому воздавал почести и в витязи производил, а кто в спину - того велел на кол сажать, говоря: «Не мужчина ты, а женщина». А когда снова пошёл войной на турок, то сказал воинам своим: «Кто о смерти думает, пусть не идёт со мной, а здесь остаётся». Царь же услышав об этом, повернул назад с великим позором, потеряв без числа воинов и не посмев выступить против Дракулы.
        Фёдор Васильевич взглянул на отца, ожидая от него оценки происходящего. Тот слушал, закрыв глаза, только пальцы, теребившие угол скатёрки, выдавали его бодрствование.
        - Сейчас самое интересное. Что ты скажешь на это?
        - И отправил царь к Дракуле посла, требуя от него дани. Дракула же воздал послу пышные почести и показал ему богатство своё и сказал: «Я не только готов платить дань царю, но со всем воинством и со всем богатством своим готов пойти к нему на службу и, как повелит мне, так буду ему служить. И ты передай царю, что, когда пойду к нему, пусть объявит он по своей земле, чтобы не чинили зла мне и людям моим, а вскоре вслед за тобою к царю пойду и дань принесу. Царь же услышав от посла своего, что хочет Дракула прийти к нему на службу, и что послу его почести воздал, зело рад был, ибо вёл в то время войну на востоке. И тот час послал объявить по всем городам и по всем землям, чтобы, когда пойдёт Дракула, никто никакого зла ему не причинял, а, напротив, встречали бы его с почётом. Дракула же, собрав войско, двинулся в путь, и сопровождали его царские приставы и воздавали ему всяческие почести. Он же, углубившись в Турецкую землю на пять дневных переходов, внезапно повернул назад и стал разорять города и сёла, и людей множество перебил и пленил: одних турок на колья сажал, других рассекал надвое и сжигал,
не щадя и грудных младенцев. Ничего не оставил на пути своём, всю землю в пустыню превратил, а бывших там христиан увёл и в своей земле расселил. И возвратился восвояси, захватив несметные богатства, а приставов царских отпустил с почестями, напутствуя: «Идите и поведайте царю вашему обо всём, что видели: сколько мог, послужил ему. И если люба ему моя служба, готов и ещё ему так служить, сколько сил моих станет». Царь же ничего не смог с ним сделать, только себя опозорил.
        - Свиреп, слишком свиреп, хоть и христианин, - пробурчал Василий Афанасьевич. - Наш государь на его месте так не поступил бы. Мудрее наш Иоанн Васильевич будет. Он и воюет, и договоры о мире устраивает. Передышку давать нужно. Война войной, а, если слово даёшь, так держать нужно.
        - Скажу, отец, и о времени мирном. Послушай, как Дракула жизнь внутри страны устроил. Здесь он слово держит - зло искореняет:
        - И так ненавидел Дракула зло в своей земле, что если кто совершит какое-либо преступление, украдёт или ограбит, или обманет, или обидит, не избегнуть тому смерти. Будь он знатным вельможей или священником или монахом, или простым человеком, пусть бы он владел несметными богатствами, всё равно не мог отступиться от смерти. Так грозен был Дракула.
        Курицын взглянул на отца. Василий Афанасьевич тихо дремал, опустив голову на грудь. Фёдор Васильевич накрыл его плечи шерстяным покрывалом и подкинул в печь несколько поленьев - искорки благодарно обожгли дьяку его белые холёные руки.
        Рано утром, когда небо едва только предвещало рассвет, не попрощавшись с родителем, Курицын выехал из родимого дома. Надо быть при дворе - Иоанн Васильевич не прощал долгой отлучки своих любимцев.
        Князь Белозерский, дядя Иоанна Васильевича, не приходился ему ни любимцем, ни врагом. С тех пор как князья рязанские, ростовские да ярославские передали свои земли в московское княжение, только три удела оставались неподвластны Великому князю - братьев родных: Андрея и Бориса - да князя Белозерского. Братья - молоды, здоровы, хозяйство вели исправно. Не одну ночь промаялся Иоанн Васильевич в бессоннице: то голову в мягкие перины окунал, то квасу холодного отпить вставал - не помогало: мысли, как забрать себе вотчины братьев, вертелись в мозгу, словно рой пчелиный, покоя не давали. А за дядю душа не болела. Был Михаил Андреевич стар годами. Удел его - Верея с Малоярославцем, да Белоозеро с Кирилловым монастырём - никуда не денется: упадёт к его ногам как спелый плод с летнего дерева.
        Но Михаил Андреевич как раз и не собирался умирать. Новая забава у него появилась. Словно молодильное яблоко, упавшее невесть откуда, и, возможно, как раз с того же дерева, о котором думал венценосный племянник, забава эта благотворно влияла на живительные сосуды дряхлеющего тела, озаряла короткие ночи и длинные дни свежим майским дыханием. Сдержал слово инок Ефросин: переписал Лаодикийское послание. Вместе с тремя подводами соли разъездной монах Климент доставил в Верею понравившуюся Михаилу Андреевичу книжицу.
        «Мала книжица, а сколько забот мужу принесла! - дивилась княгиня. - И о болячках думать забыл, и об обидах. Как дитя малое, сидит над ней целыми днями, загадки разгадывает».
        Но не только книжицей сыт был Михаил Андреевич. С утра принял купцов, ожидавших наряд на соляные припасы; отчитал, что мало соли берут, грозился ливонским купцам подряд отдать. Потом «старшему брату, государю всея Руси, Иоанну Васильевичу» письмо написал, поблагодарил за хлеб за соль, коими потчевал его племянник по дороге из Бела озера. Остановиться у государя - жена Михаила Андреевича велела. Княгиня приходилась двоюродной сестрой Иоанну Васильевичу по линии матери своей - та была сестрой жены Великого князя Василия Тёмного, отца государя. В сложных коллизиях между членами большой великокняжеской семьи родственные отношения давно уже ничего не значили. Это хорошо знал Михаил Андреевич. Но княгиня Белозерская и сама придерживалась старых отеческих правил и от мужа того требовала.
        К обеду, освободившись от государственных дел, Михаил Андреевич с Лаодикийским посланием в руках уединился в потаённой комнате, о существовании которой знал только старый слуга, да и тот преставился в прошлом году. Ещё батюшка Андрей Дмитриевич распорядился соорудить её на всякий случай - «буде, где схорониться». Мало ли что? Вдруг ордынцы нагрянут или настроение у Великого князя Московского переменится?
        Князю хотелось побыть одному, а княгиня сейчас должна приглашать на обед - по заведённому обычаю Михаил Андреевич должен восседать за столом в окружении бояр и воевод. Взяв лист бумаги и гусиное перо, Михаил Андреевич колдовал над книжицей.
        «Чтобы узнать фамилию, - читал князь, - нужно написать: десять и дважды пять; тридцать раз по десяти и дважды пятьдесят; девять раз по десяти и дважды пять; идважды три с двумя; восемьдесят раз по десяти и девять раз по девяти и дважды девять с одним; завершается ером. Четыре столпа и четыре приклада».
        Вот загадку переписчик Ефросин загадал! Открыл Михаил Андреевич Книгу пророков, читать стал. Может, там какая хитрость заложена?
        Княгиня несколько раз стучалась к Михаилу Андреевичу… «Не слышит или не хочет слышать?» Входить в покои без дозволения не в её правилах, да и муж не одобрит. Позвала ближайшего к князю боярина, друга юных лет его, князя Василия Ромодановского. С ним решила держать совет.
        - Свет мой ясный, княгиня, - говорил Ромодановский. - Давно знаю Михаила Андреевича. Таким никогда его не видал. Поди, болен. Взор поверх голов наших направляет, как будто на небе кого ищет. В глазах блеск, на ланитах румянец. Похоже, лихорадка. Многие лета князю! Не взыщи. Но пора ему писать духовную грамоту. Дал клятву князь с целованием креста, что передаст удел свой государю. Не ровен час, с головой что скоится, каков ответ перед Великим князем Иоанном Васильевичем держать будем? Подумай о детках своих, о боярах верных, о служилых людях. Лют будет Великий князь, коли не найдёт завещания.
        - Вот ты попробуй и скажи Михаилу Андреевичу. Меня он не послушает, - ответила княгиня. - А сейчас пойдём к столу.
        Вот уж битый час ждёт двор Белозерского князя предводителя своего. Перепёлки да куропатки остыли давно, соленья да маринады не тронуты, куличи да кулебяки не поданы. Но не ропщет никто, беседу ведут бояре: кто об охоте, кто о рыбалке, кто о торговле, а кто о земельных наделах.
        Не знал никто, что Михаил Андреевич давно за дверью стоит, в гомон застольный вслушивается. Но вот пробил час, вошёл князь, стихли разговоры.
        Михаил Андреевич нетвёрдой походкой подошёл к креслу, поцеловал в щёку княгиню и сел рядом. «Что-то нездоровится мне, Елена». Взглянула Елена - бледен князь. Сжала руку его. Тишина наступила. Иоанн, священник княжеский, прочёл молитву. Ромодановский провозгласил заздравную. Снова зашумели бояре, началось застолье долгожданное.
        - Стойте, - князь Белозерский поднялся. - Я тут за дверью стоял, беседы ваши слушал. О лесе, о рыбе, об угодьях, о хлебе вы говорили. Никто о душе. Никто о государе Иоанне Васильевиче. Никто о здравии князя своего.
        - Что ты, князь Михаил Андреевич, - зароптали бояре. - Денно и нощно о делах твоих вспоминаем.
        - А о самовластии души задумался кто? - Переглянулись бояре. Никогда таких речей от князя не слыхивали. Отец Иоанн нахмурился. Никак в толк не возьмёт, куда клонит беседу Михаил Андреевич. О каком самовластии речь? И от кого оно, самовластие? От Великого князя? От Бога?
        - Мы, Михаил Андреевич, глупы, книг мудрёных не читаем, - разрядил обстановку боярин Нащокин, глава канцелярии Верейского и Белозерского двора, грузный краснолицый мордастый весельчак, балагур и жизнелюб, не раз замеченный князем в утаивании малых толик при сборе крестьянских податей.
        - А зря, - Михаил Андреевич сел и за весь обед не проронил ни слова. Впрочем, не ел и не пил, сколько ни уговаривала его княгиня. Про себя же подумал: «Если такие будут заправлять государевыми делами, Москва ещё долго будет строиться. Нет, не попустит государь. Жёсток Иоанн Васильевич, куда там жёсток, жесток с обманщиками. Так, наверное, и нужно».
        К вечеру позвал Ромодановского. С ним закрылись надолго.
        Утром Михаил Андреевич показал княгине духовную грамоту, скреплённую личной печатью:
        «Завещаю, что моя отчина, и чем меня благословил отец мой, и я благословил, дал эту свою отчину господину и государю Великому князю Иоанну Васильевичу всея Руси…» - На глаза княгини, как пелена упала. С большим трудом читала она дальше: «Да чтобы господин мой князь великий пожаловал: и после моей кончины судов моих не посудил… и что мои люди, кого чем пожаловал жалованьем и деревнями, государь бы мой князь великий моего жалованья не порушил, чтобы мои люди после кончины моей не заплакали».
        Дочитав завещание до конца, княгиня не выдержала и зарыдала.
        Обняв жену, Михаил Андреевич проронил слова, которые запали ей в душу до конца дней, в то же время оставаясь вечной загадкой:
        - Я, Елена, долго думал. Все беды из-за тщеславия нашего. Все князьями мнят себя Великими. Все хотят быть с уделами. Я сейчас только понял: один должен быть удел. У Великого князя. И только старшему сыну обещан. Тогда только сильна Москва будет. А ты не тревожься, есть Божий суд и самовластие души: одно из другого прорастает. С тем и уйду!
        Княгиня всплакнула. Знала, как рассуждали её предки, и верила им, а не Михаилу Андреевичу, внезапное прозрение которого пугало её сильно. Одно понимала, чисто по-женски: скоро останется одна, без опоры мужниной, и как жить дальше - не знала.
        Ещё неделю Михаил Андреевич читал Четвероевангелие, подаренное ему Иоанном Васильевичем с десяток годков назад. Потом слёг, видимо, ослабленный поездкой на Бело озеро, раздумьями и сомнениями.
        На исповеди сказал: «Знаю, кто написал Лаодикийское послание».
        Слова эти никто не понял: ни Иоанн, духовник княжеский, ни жена, Елена, ни князь Василий, друг юных лет.
        Близким запомнилась улыбка, с которой он уходил…
        Дело третье. Заморские гости. С кем дружить?
        С утра голова у Курицына болела думой о турках…
        Прав батюшка, нужно дружбу водить с басурманами. Велика держава их: от Чёрного до Индийского моря-океана простирается. У нас только Белое студёное, льдами большей частию покрытое, далеко не уплывёшь. И то, тесно туркам. Перешли Босфор, принялись за христианские государства. Словно река, вышедшая из берегов, сметают всё на пути, империи рушат.
        Пали греки, албанцы, болгары, сербы, хорваты. Уже венецианские города к рукам прибирают, к папе римскому подбираются.
        - Что тут планы какого-то дьяка? - думал о себе в третьем лице Курицын. Первому из русских ему удалось увидеть эту адскую силу. Почитай, два года прошло, а всё не может забыть, как это было.
        …Внезапно они явились, словно призраки в заснеженной степи, - белые всадники на белых конях, с копьями на перевес, с саблями над головой. Не литовцы… те одеты как рыцари… И с молодцами Менгли Гирея не схожи - у татар лошадёнки поменьше и крику много.
        Эти же молча налетели, саблями машут, глазами вращают. Так страшнее ещё. «Турки», - успел шепнуть возница. Достал Курицын охранную грамоту - не ждал, что поможет - на всякий случай. Помогло. Радостно зацокали, мол, знатную персону ухватили. Развернули обоз, к себе повезли, в Белую крепость, на берег Чёрного моря…
        Начальник крепости сразу допрос учинил: куда направляются и зачем, и что за люди, и почему без разрешения по турецкой земле едут? Объяснил Курицын, что посол он московский и из Венгрии домой возвращается. А что земля эта турецкая - не знал. Раньше она молдавской была и на проезд по ней грамота имеется. Турок разрешение на проезд из рук вырвал, разорвал на клочки, и молвил: «В оковы не заковывать до выяснения подлинности особы». Грамоту же охранную государя московского отправил в Константинополь - в канцелярию Великого, Непобедимого и Справедливого Баязета Второго - султана Высокого Османского Государства.
        Курицын и рад был заточению… Солома под ногами, железное кольцо в стене, коим узников заковывают, цепь, слава Богу, пока в стороне; острая похлёбка чечевичная да тусклый свет из узкой щели, проделанной вместо окна в толстенной стене, сырость да мгла - что ещё нужно, чтобы стать философом. Думано - передумано много…Жизнь в Буде при дворе короля Матфея казалась далёкой, хоть убыли из Венгрии не так давно. Помнил лишь книги, прочитанные в королевской библиотеке, да рассказы немецких купцов о Дракуле. Четырнадцать годков просидел в темнице валашский господарь, а выпустил его король Матфей - за год свою смерть нашёл. Не мог Курицын в Венгрии всей правды узнать. Не любили там Дракулу. А здесь в стане турецком, где Дракулу главным врагом султана почитали, правда и открылась.
        Приставил начальник крепости стража нового, который при допросе слова Курицына переводил. Михай - молдаванин его звали, у Дракулы служил, когда тот из Венгрии воротился. Рассказывал сей молдаванин разные истории о своём господине.
        История первая
        - Был в земле его источник и колодец, и сходились к тому колодцу и источнику со всех сторон дороги, и множество людей приходило пить воду из того колодца, ибо была она холодна и приятна на вкус. Дракула же возле того колодца, хотя он в безлюдном месте, поставил золотую чашу дивной красоты, чтобы всякий, кто захочет пить, пил из той чаши и ставил её на место, и сколько времени прошло - никто не посмел украсть ту чашу.
        История вторая
        - Однажды прибыл из Венгерской земли купец. И, как принято было у Дракулы, оставил воз свой на городской улице перед домом, а товар свой - на возу, а сам лёг спать в доме. И кто-то украл с воза 160 золотых дукатов. Купец, придя к Дракуле, поведал ему о пропаже. Дракула же отвечал: «Иди. Этой же ночью найдёшь своё золото». И приказал по всему городу искать вора, пригрозив: «Если не найдёте преступника, весь город погублю». И велел той же ночью положить на воз своё золото и добавить лишний дукат. Купец же наутро встал, обнаружил золото и пересчитал его и раз, и другой. И увидел, что один дукат лишний, и, придя к Дракуле, сказал: «Государь, нашёл я золото, но один дукат не мой - лишний». В это время привели и вора с похищенным золотом. И сказал Дракула купцу: «Иди с миром! Если бы не сказал мне о лишнем дукате, посадил бы тебя на кол вместе с этим вором».
        История третья
        - Однажды объявил Дракула по всей земле своей, пусть придут к нему все, кто стар или немощен, или болен чем, или беден. И собралось к нему бесчисленное множество нищих и бродяг, ожидая от него щедрой милостыни. Он же велел собрать всех их в построенных для них хоромах и велел принести им как можно больше еды и вина - они же пировали вовсю и веселились. Дракула же сам к ним пришёл и спросил: «Чего ещё хотите?» Они же все отвечали: «Это ведомо Богу, государь, и тебе: на что тебя Бог наставит». Он же спросил их: «А хотите, чтобы сделал вас счастливыми на этом свете, и не в чём не будете нуждаться?» Они же, ожидая от него великих благодеяний, закричали разом: «Хотим, государь!» А Дракула приказал запереть хоромы и поджечь их, и сгорели все те люди. И сказал Дракула боярам своим: «Знайте, почему я сделал так: во-первых, пусть не докучают людям и не будет нищих в моей земле, а будут все богаты; во-вторых, я и их самих освободил: пусть не страдает никто из них на этом свете от нищеты или болезней».
        Ещё сказывал страж, как погиб господин его.
        Наблюдал Дракула с холма битву войска своего с турками - в тот момент его копьями в спину сразили. Свои убили, бояре. На сторону султана переметнуться решили. Господарем стал Влад-монах, младший брат Дракулы. Ему и служит теперь страж Михай. А здесь потому оказался, что валахи после смерти Дракулы на сторону султана встали и год назад Белую крепость у братьев своих, молдаван, вместе с турками отбили.
        …Долго текли дни в Аккермане - так турки Белую крепость прозвали. Затерялась депеша начальника крепости в султанских хоромах. Полгода прошло - никакого ответа. Сидеть бы у турок до конца дней, кабы не Михай. Передал он брату своему, что Курицын с посольством в Аккермане взаперти сидит. Тот Стефану Великому донёс, Стефан - королю Матфею, Матфей - государю Московскому. Государь призадумался. Нарушились планы его. Велел он Курицыну в Венгрии гостей заморских дожидаться, коих из италийских городов выписал. Просил государь для приглашённых мастеров новую дорогу опробовать. Через дружеские Венгрию и Молдавию, кордоны литовские в стороне оставляя, в Крым к хану Менгли Гирею - он в союзе с Московией, мешать не станет - а дальше через Дон степями бескрайними вдоль Волги-матушки в самое сердце княжества Московского. Через Ливонию беспокойно стало, держат в магистрате Ревеля и послов, и гостей заморских, не глядя на грамоты Иоанна Васильевича.
        Всё сломали басурманы! Стоит работа в Кремле, стены разобрали - возводить некому, башни новые ставить надо, да и палаты великокняжеские поизносились.
        А король Матфей, как узнал о невзгодах курицынских, долго не думал, написал письмо султану: просил освободить Курицына. Султан у Менгли Гирея справился. Крымский хан подтвердил: «дружбу с Москвой водим, освободи Великий, Непобедимый и Справедливый Баязет посла московского». Не прошло и трёх месяцев, освободил Великий, Непобедимый и Справедливый Курицына, а через слуг передал дьяку в дорогу слова свои: «Если брат наш, Менгли Гирей дружбу с Москвой водит, то и мы могли бы».
        …Вот и думал Курицын по прошествию двух лет. Почему турецкое дело на месте стоит? Отправил государь Баязету грамоту свою. Тот в ответ посла, да литовцы в Смоленске его задержали и обратно воротили. Зря Иоанн Васильевич медлит. Путь для заморских гостей по Чёрному морю невозможен стал. Турки Босфор перекрыли, корабли венецианские не пропускают. Захирела торговля наша.
        Как подступиться к государю, не знал Курицын. Не заводил Иоанн Васильевич разговора о турках. С Венгрией дело хотел справить. Велел дьяку с послом венгерским говорить, да вновь просить Матфея прислать мастеров каменных дел стены строить, палаты да церкви возводить.
        Решил Курицын на хитрость пойти. Написать Великому князю донесение о том, как устроена Белая крепость, что Аккерманом теперь зовётся. Любил Великий князь чертежи разные изучать о крепостях и о палатах каменных. Глядишь, и разговор о турках завяжется. Тут Курицын и «восточный прожект» подкинет.
        ОПИСАНИЕ КРЕПОСТИ АККЕРМАНСКОЙ, ДЛЯ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ И ГОСУДАРЯ ВСЕЯ РУСИ ИОАННА ВАСИЛЬЕВИЧА РАБОМ ФЕДЬКОЙ КУРИЦЫНЫМ САМОЛИЧНО СДЕЛАННОЕ
        - А крепость сия - огромный город, из четырёх дворов состоит, стенами высокими обнесена, одна из них в море глядит.
        Двор первый. Въезд через ворота главные по мосту подъёмному. Там жилые дома, кузня, гончарная мастерская, склады с провиантом и запасом воды. В центре двора - торговые ряды. Ярмарка. Чего только нет: персидские ковры, турецкие сладости, венецианская посуда, молдавский виноград и яблоки.
        Двор второй. В него попадаешь из первого. Здесь гарнизон крепости стоит…
        Оба двора стенами отгорожены от третьего - самого малого.
        Двор третий. По углам четыре башни стоят. Называют замком генуэзским. Генуэзцы для защиты купцов своих его строили. В одной башне, что на скале над морем - казна. Охраняема денно и нощно. Она куртиной соединена со второй - в ней темница. Ещё одна - у моря, потаённый ход имеет из крепости. Перед нею четвёртая башня - в ней начальник крепости сидит. Она самая укреплённая, с бойницами для пушек и ружей. И стены имеет самые толстые - в несколько сажен.
        Двор четвёртый. Корабельный. Рядом с замком генуэзским соседствует, выход потаённый к морю имеет. Здесь живут моряки да купцы турецкие. За стеной у пристани корабли генуэзские стоят, купцами брошенные. Как перекрыли турки проход в Чёрное море, так и остались стоять без хозяев.
        В конце Курицын приписал: «Крепость сию на бумаге отобразил не потехи ради, а для пользы государя Князя Великого Иоанна Василевича».
        Донесение своё вручил постельничему - самый верный способ попасться на ясные очи государя, от себя же на словах добавил: «Дело сие не терпит промедления». Иоанн Васильевич не заставил себя долго ждать. На следующий день ясные очи - у государя они были ярко-голубого цвета - внимательно смотрели в глаза Курицыну. Взгляд этот был не иначе как магнетическим - бояре в гостиной зале решительно от него уклонялись, а уж, когда на ком остановится - считал тот концом света. За одно и то же содеянное всего можно было ждать: и награды, и опалы. Девки, особливо те, что незамужем, или, наоборот, на сносях, падали от него в обморок.
        Курицын не из робких был - и то холодок по душе пробежал. Может, раскусил государь тайное намерение его, а если так, то как отнёсся к нему? Ведь Великая княгиня из гречанок, а греков турки первыми притеснять стали, да так, что ещё в малолетстве Софья родителей лишилась.
        Но государь неожиданно для дьяка заговорил о другом.
        - Как мой наказ? Говорил с Климентом, послом венгерским?
        - Говорил господин-государь, - ответствовал Курицын.
        - И как?
        - Всё, что велел господин-государь, послу передал: и не только на словах - письмом сопроводил. Мастеров каменных дел затребовал для крепостей, церквей и палат, а также иных умельцев - пушечных, рудных промыслов, искусных делателей кубков и кухонной утвари.
        - А почему Климент отказал взять с собой в Венгрию посла нашего и сказал ему отдельно ехать? - Взгляд государя словно просверлил в груди Курицына большую дыру. Боли и страха дьяк не почувствовал, но сердце забилось учащённо, мысли в голове закрутились, заработали сильнее. Одно оставалось - выбрать из них самую верную.
        - Думаю, при дворе короля многое изменилось, - начал Курицын, а дальше пошло-поехало, как по писанному. - В тесном кольце земля Матфея. Да и Венгрия - не Московия: нет у них простора нашего. С юга - орда и турки, с востока - Польша с Литвой. С севера и запада империя германской нации. Сдаётся мне, клонят Матфея бояре венгерские к союзу с королём польским Казимиром. А коли у нас война с литовцами, то и не хочет Климент судьбу испытывать.
        - Да…, прав ты Фёдор. Почуял и я неладное. Но сие от нас не зависит. Бог судия брату нашему Матфею. - Иоанн Васильевич перекрестился. - Посмотрим, куда судьба нас выведет.
        Взгляд государя затуманился и переместился в угол комнаты, где висели образа. Сердце курицынское забилось привольнее, но страх в глубине души не прошёл. Сомнения терзали его. Главное было, отрицать при всяк случае любой намёк о пользе дружбы с турками, а бить только на ценность турецкой крепости для обороны от неприятеля. Не мешало бы такую на границе с Ливонией поставить.
        - А рисунок, который ты сделал, Фёдор, Антон Фрязин, что был с тобой в турецком полоне, давно мне дал. Мы и башню воздвигли Тайницкую, с ходом подземным на Москву-реку, как в Белой крепости было устроено.
        Слова эти государь говорил как бы между прочим, не придавая им никакого значения, и смотрел не в глаза Курицыну, а куда-то в сторону, что было ещё опаснее. «Пострадать ни за что, при верной службе и любви к государю - что может быть ужаснее!»
        Небольшую заминку, непонятно чем чреватую для посольского дьяка, прервал осторожный стук в дверь. В проёме появилась кудрявая голова постельничего Бобра.
        - Братец пожаловал, Андрей Углицкий.
        Курицын, воспользовавшись предлогом, подался было к двери.
        - Проси. - Иоанн Васильевич удобнее устроился в кресле и придвинул к себе столик с чернилами, гусиными перьями и печатью. Курицыну показалась, что государь уже ждал брата, и приход его не был для него новостью.
        - А ты останься, Фёдор, я ведь не опускал тебя.
        Андрей Углицкий, именовавшийся Большим, что отличало его от младшего брата - Андрея Меньшого, - а по прозвищу Горяй, что говорило о горячем нраве его, был необычайно взволнован. Сложные отношения возникли между ним и Иоанном Васильевичем. Не делился Великий князь с младшим братом ни земелькой от уделов ушедших из жизни родственников, как было принято давно, ещё со времён прапрадедушки его - Ивана Калиты, ни добычей, нажитой совместными военными подвигами, а было их множество - от стояния против царевича Ахмата на реке Угре, до новгородского, тверского и казанского походов.
        Не стеснялся Андрей Углицкий спорить со старшим батом, всегда отстаивал права свои. Но вот умерла матушка, мирившая братьев, и время наступило тревожное. Тучи стали сгущаться над Андреем.
        - Верный боярин сообщил, что хочешь ты меня в оковы заковать.
        Андрей Большой сделал паузу. Он увидел, что не один находится в покоях старшего брата и глазами указал на Курицына.
        - Это Фёдор Курицын, посольский дьяк, - Иоанн Васильевич кивнул в сторону дьяка. - Можешь говорить при нём, я всё ему доверяю.
        Подивился Андрей Большой решению Иоанна Васильевича да пыл свой горячий поумерил. Узнав на днях страшную для себя новость, он бросился в Москву, пытался выяснить причину возможной опалы у князя Патрикеева, но тот как воды в рот набрал. Тогда Андрей решился испросить напрямую у брата. И вот теперь должен он говорить о делах семейных при постороннем человеке.
        - Государь, в чём повинен я? Скажи прямо, был разговор, о котором мне поведали?
        Непростая тишина воцарилась в великокняжеских покоях.
        - И был, и не был, - ответил Иоанн Васильевич, замявшись. - Это боярин мой в шутку сказал. Я же ответствовал ему, чтобы не шутил так более. В чём провина твоя? Ты Углич отстроил. Церкви каменные поставил, монастыри воздвиг. Богоугодными делами занимаешься. Хочешь, клятву тебе немедля дам, что ничего супротив тебя не готовил.
        Иоанн Васильевич взял в руки перо и застрочил скоро по бумаге: «Клянусь небом и землёй и Богом сильным Творцом всея твари, что и в мыслях у меня того не было». И приложил печать, на которой был изображён ангел, надевающий венок на стоящего перед ним человека.
        - Иль не веришь? - вопрошал Великий князь, когда брат прочитал поданную ему бумагу. По обычаю, клятвы завершались целованием креста при священнике. Тут же в бумаге и небо, и земля, и Бог-Творец - мешанина, схожая с ересью, а вместо священника - посольский дьяк. Андрей Большой призадумался, но делать было нечего.
        - Верю, - ответил он и обнял брата.
        - Верь, мне верь, - радостно заговорил Иоанн Васильевич. - Трое нас в этой жизни осталось: ты, я да Борис. В мире мы жить должны. Да, были негаразды. К Литве ты хотел примкнуть. И я не всегда справедлив к тебе, знаю. Давай скажем, как раньше, когда детками малыми были, да при батюшке родном жили: «Кто старое помянет, тому глаз вон».
        Сядь, Андрей, расскажи новости свои. Говорят, ты палаты каменные воздвиг. Пора и мне, давно Софья просит. Сказывают, старца завёл праведного, Кассиана, у которого научаешься. Хорошо это. У каждого должен быть учитель. У меня нет такого, одному о всех думать надо.
        Долго ещё говорили. Уже слуга приходил от царевны Софьи, звать Иоанна Васильевича к трапезе, холоп зажёг свечи в серебряных подсвечниках, колокола Успенского собора пробили к вечерней молитве. Курицын стоял ни живой, ни мёртвый, ног под собой не чуял. Тайны великокняжеские не хотел он знать, а пришлось, по прихоти господина его. Зачем это было нужно государю? В какую игру заставил играть его венценосный?
        - Да, чуть не забыл, - молвил Иоанн Васильевич, отпуская Курицына. - Тебя, Фёдор Васильевич, хочет видеть жёнка моя. Приходи в воскресенье по полудню к её двору, будут греки да гости заморские. Ты, чай, давно книг латинских и греческих не читал. У Великой княгини велика любовь к книжникам.
        И тут Курицына удивил государь… То кличками своих поданных снабдит: кого «Гвоздём» назовёт, кого «Тушей», то уменьшительными именами осчастливит: «Ивашки», «Степашки», да «Васьки» за честь уже почитают так называться - лишь бы на глазах у венценосца быть. А тут - «Фёдор Васильевич». Никак в толк не возьмёт дьяк учтивости такой. Однако больше всего озадачило приглашение прийти ко двору царевны Софьи. Там по слухам люди все учёные: кто в дворцовых интригах силён, кто в книжных знаниях, а есть и такие, что в «музыках» славу приобрели. Промашку нельзя давать в компании такой. «Одним словом, из огня, да в полымя», - подумал Курицын и вышел из государевой светлицы.
        Ночь была лунная. Свет небесного светила, отражаясь от позолоченных церковных куполов, превращался в серебряную дорожку, которая вела прямо к Троицким воротам, от которых и до палат курицынских рукой подать. Главное, держаться её, не сбиться в сторону - итальянские мастера, строители кремлёвских стен, башен и соборов, нарыли канав всяческих, да камней набросали - недалеко и шею сломать.
        «Неужто высоко взлечу?», - подумал государев дьяк, подходя к дому. - «Кабы крылья не обломали!». О беседе государя с братом, Андреем Углицким велел себе накрепко забыть. Встреча с царевной Софьей больше занимала государева дьяка. На то причина была. Чувствовал дьяк, интерес Софьи неслучаен, а причины не знал.
        В ночь перед походом к царевне Софье Курицыну не спалось. Ииссусову молитву читал, в арифметическом счёте упражнялся, не помогало. Рано поутру дьяк поднялся и тихонько на цыпочках, чтобы не разбудить ближних, вышел из дому. Прошёлся по Арбату. Собаки встретили его дружным лаем. За зелёными заборами звонко падали спелые яблоки и тихо кружилась первая увядающая листва. Незаметно для себя дьяк подошёл к кремлёвским вратам. За ними в палатах патрикеевских еле слышно плакал ребёнок.
        Странно, но в воскресный день и раннее утро на кремлёвских площадях слышался гул мастерового люда.
        Туда-сюда сновали подводы с кирпичом и брёвнами, будто с небес доносился стук молотков плотников, возводивших строительные леса для высоченных соборов, рядом звучали команды артельщиков, разбиравших старые постройки. Вперемежку с русской слышалась итальянская, немецкая, сербская и болгарская речь. Этот людской муравейник казался Курицыну живой картинкой, олицетворяющей библейское сказание о Вавилонской башне.
        Среди многоголосия, царившего возле Благовещенского собора, дьяк явно различал новгородское и псковское цоканье, поволжское полнозвучное оканье и протяжную мелодичность вологодского говора.
        - Эй, Мишка, раствор подавай, - кричал с помоста седобородый верзила в кожаном фартуке. Рядом с ним ещё один мастеровой, румяный кудрявый парень постукивал молотком по красным, цвета спелой вишни, кирпичам с нового кирпичного завода, устроенного итальянцем Аристотелем Фиораванти недалеко от Андроникова монастыря. У всех в памяти были события пятнадцатилетней давности, когда псковитяне построили взамен деревянного каменный Успенский собор, и он развалился на глазах у всех - подвело качество кирпича и раствора. Тогда царевна Софья, привыкшая к каменным постройкам Рима и греческой Мореи, сподобила Иоанна Васильевича выписать итальянских мастеров. Так что, Успенский собор уже ломбардец Фиораванти возводил. Сказывают, во Владимир ездил на русские храмы смотреть. Хорошо сработал итальянец. Всем хороша церковь: высока, светла, вельми красива. А подряд на домовую церковь Благовещения государь всё же псковитянам дал, не вышли те из доверия.
        От церкви Благовещения перешёл Курицын к Успенскому собору. За ним итальянские мастера Антон и Марк Фрязины новую палату возводили - для пиров и встреч с заморскими послами. Нарекли её Грановитой. Работали споро и слаженно. Не угнаться за ними псковитянам, решил Курицын. Однако время идти к царевне Софье. Колокол на Успенском соборе пробил двенадцать.
        О Софье говорили разное. Кто послом папы Римского её называл. - «Унию с католиками приехала готовить», - говорили доброхоты в память о Флорентийской унии, подписанной византийцами с латинянами незадолго до гибели Царьграда. Кто ревнительницей православия нарекал. - Поминали, как легата папского поставила на место сразу по приезде в Москву: «Не пустила латинского попа с крестом своим в наш храм на венчание».
        В одном мнении сходились: это уж точно не была Софья красавицей, особливо в сравнении с русскими девицами. Один стихотворец латинский писал своему господину Лоренцо Медичи Великолепному о встрече с ней:
        «Я тебе кратко расскажу об этом куполе, или, вернее, об этой горе сала, которую мы посетили. Право, я думаю, что такой больше не сыскать, ни в Германии, ни в Сардинии. Мы вошли в комнату, где сидела эта женщина. Ей есть на чём посидеть… Представь на груди два большие литавры, ужасный подбородок, огромное лицо, пару свиных щёк и шею, погружённую в груди. Два её глаза стоят четырёх. Они защищены такими бровями и таким количеством сала, что плотины реки уступят этой защите. Я не думаю, чтобы ноги её были похожи на ноги Джулио Тощего. Я никогда не видел ничего настолько жирного, мягкого, болезненного, наконец, такого смешного, как эта необычайная. После нашего визита я всю ночь бредил горами масла, жира и сала, булок и другими отвратительными вещами».
        Софья уж восемнадцатый год, как живёт в Москве, да, говорят, всё никак не привыкнет к деревянным избам московским, к улицам, не камнем мощённым, а рытвинами да ухабами обустроенными, к длиннобородым боярам в длинных скуфьях до полу.
        А к холодам российским как привыкнуть? Кутается Софья в меха соболиные, целыми днями велит топить в покоях своих. Жара стоит такая, что и в баньке не нужно париться.
        И бояре московские к Софье никак не привыкнут. Ропщут промеж собой, что кичится гречанка древним родом своим, велит величать себя царевной цареградской, а не Великой княгиней московской. Ненароком увидали, что и письма она подписывает не иначе, как «цареградская царевна Софья». А какая царевна, коль замужем за государем и восемь деток от него имеет!
        Чует Софья недружелюбие, потому и не знается с боярами. Свой двор при покоях имеет. А почему государева дьяка затребовала, тут загадка, которую ни один боярин не отгадает.
        - Знатная компания, - прошептал Курицын, входя в великокняжеские покои. Трижды поклонившись гостям и подойдя к Софье, он поцеловал пухлую руку царевны.
        В просторной гостиной, где в красном углу висели образа, а на стенах - картины итальянских мастеров, за большим круглым столом сидели заморские люди. Не в пример московской моде, к злату и мехам привыкшей, - в кожаных камзолах, в узких штанах, в сапожки сафьяновые заправленных; бородёнки - аккуратные, востренькие, усы - выщипанные тоненькие, да волосы локонами до плеч. Ни дать, ни взять - двор короля Матфея. Не хватало только девиц, играющих на лютне. Но, сказывают, царевна заказала в Риме мастера чудной музыки, издающей звуки, в многоголосицу воплощённые, - не на лютню, ни на гусли не схожую - органом зовётся. И библиотеку Софья привезла такую, что и Матфей позавидовать мог, хотя его «сокровищница» считалась лучшей после собрания книг папы Римского.
        Разговор шёл особый. Царевна, сидевшая в центре в высоком, наподобие трона, кресле, иногда прерывала шитьё, которым занималась ежечасно, и вставляла фразы то на греческом, то на итальянском языке. Курицыну греческий был понятнее, множество книг на нём читано: Библия, послания апостолов и даже труды философа Аристотеля. С итальянским оказалось сложнее, но тут помогло знание латинского языка, от которого жители итальянских городов далеко ушли, но всё же кое-что можно было уразуметь. Речь за столом шла о строительстве Кремля и о поездках московских послов в италийские города.
        - Помощь нужна, царевна, не успеваем мы, - жаловался Софье тощий итальянец в зелёном камзоле с золотыми пуговицами и белом кружевным воротом. - Не успеваю чертежи для каменщиков готовить. Потому и стоят две башни неоконченные. Иоанн Васильевич спрашивает, когда готовы будут, а что отвечать.
        - Я ведь не корю тебя, Марко, потерпи, будет тебе помощь, - отвечала Софья мастеру каменных дел Марко Руффо, прозванному в Москве Марком Фрязиным. - Знаю, любишь ты строить крепости, но палата для встречи заморских гостей очень нужна нам. После закончишь и башни, и крепостные стены. Наш брат Андреас пишет из Рима, что послы мужа моего Дмитрий и Михаил нашли в Медиолане архитектона Пьетро Антонио Солари. Он согласен строить в Москве каменные палаты, дворцы и церкви. Говорят, и фигуры каменные может слепить. Много дел ты затеял. Вижу, дня не хватает. Но сам знаешь, найти хорошего мастера и уговорить его приехать в холодную Московию не так-то просто. Да и путь из Рима в Москву, полгода занимает, а, может, и больше, если ливонцы в Ревеле задержат.
        Слова Софьи лились легко, свободно и ритмично, как песня. Мелодичный красивый голос магически обволакивал каждого слушателя и как-то не вязался с её пышными формами, скрывавшимися в складках объёмного парчового платья. Широкому лицу царевны, обрамлённому «щёками-противнями», больше соответствовал бы высокий, может быть, даже писклявый голосок. Но Софья была царских кровей, от которых по наследству всё же немало досталось: высокий ум и красивый голос - это богатство помогало выжить в чужой для неё державе.
        - Не только дня не хватает, но и ночи, царевна, - поддакивал Марко Руффо ещё один мастер - Антон Фрязин. Курицын хорошо знал его. Вместе приехали с посольством из Венгрии, вместе сидели взаперти у турок.
        - Ценю, ценю твоё усердие, Антон. Тайницкую башню в Кремле знатно соорудил, - Софья сделала ещё два стежка в шитье. - Теперь мне услужи. Помоги мастеру Марко тайник устроить в Грановитой палате. Сотвори его в Верхних сенях, чтобы я с детками моими могла пиры лицезреть да приёмы послов заморских. Пора старшенького моего, Василия, к премудростям государя готовить.
        - Выполню, царевна, твой наказ, - мастер тайных дел Антон Фрязин услужливо склонил голову. - В стене секретный глазок устрою.
        «Не рано ли Софья сына к правлению государством собралась готовить, - подумал Курицын. - Виды на великокняжеский трон Иван Молодой имеет. Да и государь благоволит к Ивану, своему первенцу, сыну покойной княжны Тверской, первой жены своей. Всегда с собой рядом на пирах сажает, требует Ивана Молодого вместе с ним государем величать. Зачем Софья при мне такой разговор завела?»
        Софья сделала ещё один стежок в пелене, которую готовила для Троицкого монастыря, и перевела взгляд на Курицына - его она посадила как раз напротив себя.
        - Ты, Фёдор, почему не ешь, не пьёшь. Или к турецкой еде больше привык? Кормили-то как в Белой крепости?
        Софья, как и большинство греков, прибывших в Москву, не смогла привыкнуть к твёрдому звуку «р» в конце слова и потому слегка картавила, когда произносила имя государева дьяка.
        - Турки, царевна, в еде у Царьграда многое позаимствовали, - отвечал Курицын спокойным голосом, а мысль была только о том, что неслучайно Софья турок поминает. - Кормили негусто, - продолжил он. - Слава Богу, не померли с голоду и мастера Антона целым и невредимым в Москву доставили.
        Царевна ничего не ответила. Глянула в пустые чаши гостей и дважды хлопнула в ладоши.
        - Принеси кипрского вина, - велела подбежавшему холопу. Истопнику приказала подбросить побольше поленьев в печь, обложенную изразцами с греческим орнаментом. И продолжила беседу с Курициным, больше похожую на допрос подозреваемого.
        - Мне монах Ефросин из Кириллова монастыря прислал новую книжицу о Дракуле. - Голос царевны звучал вполне миролюбиво.
        Курицын удивлённо поднял глаза на Софью.
        - Ту, что ты, Фёдор, давеча написал. Знала бы, что пером так владеешь, не просила бы Дмитрия Траханиота над книгами потеть: стар он стал, на отдых просится. А что Фёдор, Дракула турок сильно бивал? Не приврал ли ты в своей повести?
        Видел Курицын: никак не хотела Софья уходить в сторону от турецкого вопроса.
        - Правда, царевна, как и то, что преемники Дракулы в сговор с турками вступили, да с помощью измены жизни его лишили. С той поры султану дорога в немецкие земли открылась.
        Короткая правильность ответов Курицына наскучила Софье, и она перевела разговор на другую тему, бросив взгляд на седовласого грека, занимавшего место по правую руку от неё. Это был философ и писатель Дмитрий Траханиот. Он, как и брат его, Юрий, сидящий по левую руку от Софьи, служил ещё её батюшке, морейскому деспоту Фоме, а отец их Мануил Траханиот Балоттес являлся видным сановником последнего цареградского императора Константина. Братья были самыми доверенными лицами при её дворе.
        - Верные люди доносят нам, - обратилась Софья к Дмитрию Траханиоту, - что в Москве, как и в Новгороде, ересь завелась. Мужики и бабы о Библии прямо на улицах спорят, святую Троицу сомнению придают, в звёзды верят, к ворожейкам за советом ходят. И конца света не убоятся, антихристы, а ведь близок семитысячный год, о котором в Библии сказано. Что скажешь, Дмитрий? Где сила слова твоего? Или перо гусиное притупилось?
        Говорила всё это Софья греку, а краем глаза поглядывала на Курицына.
        - Я, царевна, на заказ архиепископа новгородского Геннадия о конце света малую книжицу написал. Устрашаю чернь судным днём. За ересь все ответ держать будут.
        - А ты как думаешь, Фёдор, будет конец света или нет?
        Софья испытующе смотрела прямо в глаза дьяку.
        - Я, Софья Фоминична, об этом не думал, делами обременён, - ушёл от ответа Курицын.
        Софья иголку к шитью поднесла, да так и застыла с ней. Полные щёки её покрылись румянцем, губы слегка дрожали. Что позволяет себе этот дьяк? Почему не прибавил титул цареградской царевны?
        - Дозволь, царевна поднять чашу вина за маэстро Аристотеля Фиораванти, - из-за стола поднялся Юрий Траханиот. Опытный царедворец нарушил неловкую для Софьи тишину. Двадцать лет назад он приезжал в Москву гонцом от папы Римского с предложением сватать царевну Софью за государя Московского. Теперь, возмужав, оценён не только царевной, но и великим мужем её, дававшим Юрию Траханиоту самые сложные дела посольские за границей вершить.
        - Спасибо, Юрий. Чуть не забыла, - прошептала Софья и добавила уже громче. - Сегодня четыре года, как ушёл от нас славный Аристотель. Он в память о себе церковь Успения Божьей Матери оставил. Будет радовать она глаз и слух людей образом и словом Божьим.
        Заморские гости разом поднялись и подняли полные вином чаши. Курицын облегчённо вздохнул. То, что он не назвал Софью царевной, зная, что это вызовет гнев её, было его уловкой. Уж больно не хотелось говорить о конце света. Не верил в него, а юлить, не смел. Вдруг знает о нём царевна что-то, о чём он сам не подозревает.
        После поминания Аристотеля Фиораванти, первого итальянца, приехавшего в Москву по зову царевны Софьи, гости спешно засобирались. День был в разгаре, спешили итальянцы к соборам и стенам московского Кремля. В покоях остались только царедворцы-греки. Во след дьяку, в сенях заминувшемуся, донеслись слова Софьи. Говорила, видимо, с Дмитрием Траханиотом: «Владыка, письмо прислал. Говорит, знает начальствующего у еретиков. Сжечь бы это племя поганое, с корнем бы вырвать из земли Московской».
        Уходил Курицын с тревогой на сердце… В раздумиях не заметил дьяк, что в толпе мастеровых и подмастерьев за ним продиралась внешне неказистая хромоногая фигура в чёрном облачении, сопровождавшая его вплоть до родимого очага.
        Дело четвёртое. Еретики новгородские и московские
        Ночь была чёрная, беспросветная… Верхушки кремлёвских соборов растворялись в кромешной тьме без остатка, так что кресты и купола составляли с небесным сводом единое целое - прочное, незыблемое и материальное - не пробиться через такую твердь ни ангелу, ни дьяволу, ни свету далёкой звезды. Только одно окошко во всём Кремле тускло мерцало, передавая трепетные колебания пламени тихо угасающей свечи, но и этот свет терялся уже на протяжении первых десяти сажень.
        И Кремль, окружённый сплошной каменной оградой, превращался в непроницаемый чёрный купол - переверни его вверх дном, получится котёл, в котором, как в крестьянской печи, варятся силы добра и зла: и не отделить чёрного от белого, были от небыли, силы от бессилия, веры от неверия. А есть ли место в этом котле для человека мыслящего, сомневающегося и совестливого? Может ли кто-нибудь открыть его плотно прилегающую крышку и, выпустив порцию пара, уменьшить давление, которое испытывает на себе всяк в нём варящийся?
        В митрополичьих палатах было натоплено. Погода в Москве ещё не устоялась, бесновалась природа: то в холод бросала, то в жар. Разговор вели двое.
        - Проводил его до самого дома, - докладывал Владыке согбенный чернец.
        Лицо его, покрытое глубокими отметинами-оспинами, напоминало перележавшую в тепле продолговатую тыкву.
        - И что он? К протопопу Алексею в Успенский собор захаживал?
        Митрополит Зосима сидел на кровати в подряснике, он только что отслужил всенощную в церкви Ризоположения, которую ещё митрополит Иона заложил в Кремле наподобие константинопольской Влахернской церкви, хранившей ризу, пояс и покров Божьей Матери.
        «Упрел весь. Недалеко и хворь отхватить. Благо, в Кремле всё рядом: и служба, и дом», - Владыка налил в чашу черёмуховой настойки, добавил две ложки мёду и размешал.
        Чернец расстегнул ворот холщёвой рясы, большего не позволял устав, и вытер пот со лба краем рукава.
        - Нет, Владыка, в Успенский не захаживал.
        - Странно, - митрополит Зосима сморщил и без того крохотный нос-пуговку. - С протопопом Алексеем дружен он. Должен был зайти и новостью поделиться. Царевна Софья сказывала при нём о ереси новгородской и о письме Владыки Геннадия. Говорят, и бровью не повёл.
        Чернец беспомощно развёл руки.
        - Ты скажи Феофил, в чём та ересь проявилась, о которой архиепископ Геннадий писал? Ты ведь у митрополита Геронтия в доверии был. Чай, много разговоров в митрополичьих палатах слыхивал?
        Феофил самодовольно усмехнулся. Слова Зосимы бальзамом вылились на благодатную почву.
        - Не в Геронтии дело, Владыка. Ересь та, почитай, сто лет известна. Пришла на Русь с переводом книг библейских. Часть перевода с греческого языка сделана, часть с иудейского. В греческих книгах в пророчествах и псалмах о Господе нашем, Иисусе Христе, много сказано, в иудейских - ни слова. С того и началось. Новгородские книжники иудейскую Библию более древней считают, потому и правильной. Оттуда и неверие пошло. Гадания, предсказания по звёздам и прочая ересь - всё из книг иудейских.
        - А Курицын? Когда замечен был в ереси? Когда тайник открыли, или раньше?
        - Думаю, раньше. Ещё в прошлом году дьяк Самсонка под пытками Владыке Геннадию имя его открыл.
        Беседа митрополита и чернеца перешла в такое русло, что со стороны могла показаться пристрастным допросом. Но Феофил так не думал. Во-первых, новый начальник его всего месяц как занял митрополичью кафедру. Во-вторых, важно ему было показать свои знания и закрепиться в доверенных лицах при новой московской церковной власти.
        - А скажи, Феофил, как всё же тайник князя Верейского и Белозерского открыли? Может, и не было никакого тайника? Просто шуму Владыка Геннадий захотел наделать, - Зосима отхлебнул из чаши добрую половину целебного напитка.
        - Дело так было, - оживился Феофил. - Когда князь Михайло Андреевич помер, царствие ему небесное, наместник учредил всю рухлядь княжескую во двор снести, чтобы вдове отдать. Девка дворовая из шкафчика кафтан князя доставала, да локтем заднюю стенку задела - она и отворилась, за дверкой комната потаённая. В ней стол с бумагами и книжица малая - «Лаодикийское послание». Прочитали… В оной книжице еретические мысли о самовластии души. А в конце рукою князя приписано: «Книжицу сию Фёдор Курицын написал».
        - Почём знаешь, что рукой князя? Может, и не он писал, - засомневался Зосима.
        - Сверяли с духовной, которую князь перед смертью оставил. Его рукой писано, сомнения нет, - ответил чернец.
        - А сверял-то кто?
        - Духовник княжеский и наш человек, смотрящий за князем.
        - Ну, тогда верю.
        Зосима допил чашу с настойкой и удовлетворённо провёл рукой по окладистой бороде. Совсем недавно стал он митрополитом московским. Как раз протопоп Алексей из Успенского собора Кремля и шепнул о нём в нужную минуту на ухо Иоанну Васильевичу, когда помер митрополит Геронтий.
        Не в ладах с государем был старый митрополит, перечил Иоанну Васильевичу почём зря, обвинял того в неугодных Богу делах. Не мог простить, что, одолев Великий Новгород, государь забрал себе не только земли новгородских бояр, но и кое-что из владений новгородской епархии, а это удар по церкви. Иоанн Васильевич, возьми, да с жару ещё и на Кирилло-Белозерский монастырь «глаз положил». Тут уж Геронтий сорвался, наговорил лишнего. Но с государем шутки плохи. Нашёл он против Геронтия лекарство. Во время крестного хода на освящении Успенского собора обвинил митрополита в незнании «церковной азбуки», мол, тот пошёл против движения солнца, а нужно наоборот. Так осерчал державный на Геронтия, что запретил тому освещать в Москве новые церкви. С трудом ссору уладили. Даже сын государя, Иван Иванович Молодой, в этом деле поучаствовал.
        Не хотел Зосима по стопам предшественника пойти. Во всём с государем согласен был. Ну, разве что, когда касалось землицы родимой, которая одна только была в цене у служителей Господа, - тогда увещевал полушёпотом, тишайшим послушником представал пред Великим князем. Не знал только, как поступать с любимцем Иоанна Васильевича - Фёдором Курицыным, никак в толк не мог взять, чем так дьяк смог государю угодить.
        - Как бы мне «Лаодикийское послание» узреть? - Митрополит вопросительно посмотрел на чернеца.
        - Почему бы не узреть, - Феофил залез под рясу через вырез на груди и долго шарил там рукой, пытаясь нащупать нужный предмет. Зосима, открыв от удивления рот, наблюдал за священнодействием чернеца с нескрываемым восхищением - так только зеваки смотрят представление скоморохов на площади в Китай-городе. Наконец Феофил вынул завёрнутый в тряпицу свёрток. В нём лежала тонкая книжица величиной с осьмушку. На титульном листе значилось: «Лаодикийское послание» для князя Михаила Андреевича переписал Ефросин 12 генваря 6994 года от сотворения мира».
        Дальше шёл текст. Всего девять строчек. Но значили они больше, чем иной многотрудный том.
        Зосима углубился в чтение. Феофил по губам его пытался определить, в каком месте находится в данный момент сановный читатель.
        «Душа самовластна. Заграда ей вера.
        Вера - наставление. Даётся пророком.
        Пророк - старейшина. Направляется чудотворением.
        Чудотворение - дар. Мудростью усилеет.
        Мудрость - сила. Фарисейство - жительство.
        Пророк - ему наука. Наука преблаженная.
        От сего приходим в страх Божий.
        Страх Божий - начало добродетели.
        Сим вооружается душа».
        - Ты сам-то читал? - Зосима опустил на чернеца долгий проницательный взгляд.
        - Вестимо, читал. Грамоте, чай, обучен, - Феофил потупил взор.
        - Что скажешь? - испытующий взгляд митрополита пронзил чернеца насквозь.
        - Ересь небывалая, - зачастил Феофил, как на исповеди. - Пророков чтит поболе Христа. О Евангелии молчит. Слово Божье ни во что не ставит. Только страхом вооружает. Вредная книжица.
        - А как насчёт самовластия души?
        Чего-то своего, непонятного для чернеца, добивался Зосима.
        - Думаю, к бунту призывает. Супротив церкви и государя нашего, Великого князя Иоанна Васильевича. - Чернец истово перекрестился на образа.
        - Экий ты, брат Феофил, скороспелый. Ещё яблоко не упало, а ты гниль подметил. Фёдор Курицын большое доверие у государя имеет. Не будет крамолу на себя брать. А самовластие, - митрополит задумался, - может, он не о своём самовластии говорит - о великокняжеском.
        Феофил упрямо уставился в окошко, где отражалось пламя медленно тающей свечи. Похоже, он оставался при своем мнении. Вдруг лицо его исказилось.
        - Что, что? - Зосима испуганно посмотрел в окно. Неожиданно, сквозь пламя, расплывающееся в отражении, он увидел нечто. Не то пригрезилось, не то, правда, через окно в комнату смотрел дьявол с кривым оскаленным зевом и небольшими серебряными рожками.
        - Свят, свят вечер, - перекрестился Зосима. - Пречистая Богородица, спаси и сохрани, спаси и сохрани, помилуй нас.
        Раздался стук в дверь. Зосима быстро спрятал книжицу под подушку - «Нешто расплата за чтение крамолы пришла?» - и в страхе взирал на дверной проем, в котором сначала показалась нога в валенке, потом край черного подола, и, наконец, в дверь просунулась румяная кудрявая рожа молодого парня со всклоченными волосами на макушке, посеребренными игольчатым инеем. Это в светлицу во всей красе ввалился монах, стороживший митрополичьи хоромы.
        - Что случилось, Гермодонт? - Зосима облегчённо вздохнул и ещё раз перекрестился. - Ну и напугал ты нас, окаянный.
        - Не вели казнить, Владыка, - монах упал на колени. - Гонец из Великого Новгорода прибыл. Я говорю: «Почивает Владыка», а он свет в окошке заприметил, просит: «отдай срочное письмо архиепископа Геннадия». Я ему - «Почивает Владыка», он за своё… отдай письмо на ясные очи Владыки, отдай письмо на ясные очи Владыки… Нет сил моих от него отбиться.
        - Вставай, братец, вставай, я уж не серчаю, - Зосима сделал попытку оторваться от постели, но мягкая перина не выпускала его из крепких объятий.
        - Посланника владыки Геннадия обедом накорми и почивать отправь, - отдал указание Гермодонту. - А письмо дай почитаю.
        Владыка развернул свиток и прочитал:
        «Господину отцу моему, митрополиту Зосиме всея Руси, сын твой, архиепископ Великого Новгорода и Пскова владыка Геннадий челом бьёт.
        Удивило, господин мой, что прислал ко мне грамоту, где велишь дать тебе исповедь, которую просишь прислать к тебе гонцом моим. Неужто хочешь отдалить меня от Москвы, не желаешь, чтобы я увиделся с тобой, отцом своим и бил тебе челом. Зачем гонцов гонять из Москвы в Новгород по малым делам, если меня на соборы церковные не приглашаете и даже тебя, отца своего, не смог в митрополиты выбирать? А грамоту с исповедью уже давал я митрополиту Геронтию, и всему божественному собору церковному, когда был поставлен в Великий Новгород и Псков архиепископом, и исповедь та хранится у вас в казне.
        Я как исповедался перед Богом и перед ангелами, так в том исповедании и теперь стою недвижимо. Ни в Литву не посылаю грамот, ни из Литвы ко мне не присылают. А что некоторые литовские дела окаянные происходят в Русской земле, в Великом Новгороде, в вотчине государя Великого князя, это пошло тогда, когда появился в Новгороде князь Михайло Олелькович, а с ним жидовин еретик по имени Схария, то от него распростерлась ересь по Новгородской земле. Держали ее еретики сначала тайно, а потом спьяну стали между собой пререкаться, кто из них главнее, и я, прослышав о том, послал грамоту к Великому князю и к отцу его, митрополиту Геронтию. Князь Великий прислал ко мне грамоту, и велел побеспокоиться, чтобы это лихо по земле не распростерлось. Устроил я обыск тех еретиков: попа Григория с сыном дьяком Самсонкой, попа Герасима и Гридю дьяка Борисоглебского, и выдали они покровителей своих, да сбежали окаянные в Москву. Послал я список обыска Великому князю, другой - митрополиту Геронтию. Учинили в Москве над ними казнь гражданскую, да ко мне отправили, и велел Великий князь обыскивать их крепко с боярами
своими Яковом и с Юрием Захарьичами. Митрополит Геронтий свою грамоту прислал и велел крепко обыскать, и так сотворить: кто покается, то милости будет достоин, а которые не покаются, послать к Якову и Юрию Захарьичам, и они казнят их гражданской казнею. Так и положил я сделать, и казнею казнили не покаявшихся, как сказано в «Апостоле»: «Согрешающего перед всеми обличай, да и прочие страх возымеют».
        Еще послал я грамоты Великому князю и митрополиту, просил обличить еретиков, в Москве схоронившихся, но ответа не получил.
        А тебе о том пишу, что ты архимандритом Симонова монастыря был, и ведать не ведал о еретиках новгородских, хулу не токмо на Христа возводящих, но и на Царицу Небесную Пречистую Богородицу. А ересь та в Москву перешла и стала та беда в Москве, когда Курицын из Угорские земли приехал, и сбежали к нему те еретики. О том, что протопоп Алексей, да Истома, да Сверчок, да поп Денис приходили к Курицыну и иные еретики, писал я грамоту митрополиту Геронтию. Курицын у них главный покровитель, а о делах государевых заботы совсем не имеет».
        Пот градом катится с лица Владыки, красные щеки, что те меха кузнечные раздуваются. Не видел еще таким Феофил господина своего.
        - Не могу, - прохрипел Зосима. - Замучил Геннадий. Все пишет, пишет, и много еще писать будет. Аки лев на всех бросается. Ни Князю Великому, господину нашему, спуска не дает, ни покойному митрополиту Геронтию.
        Мало ему ересь обличать, так говорит, Великий князь могилы да старые монастыри в Кремле рушит, на их месте сады разводит. И Моисея во Втором Законе в назидание поминает: «Да не насади себе садов, ни дерева, возле требника Господа Бога твоего».
        - Вот почитай, - Зосима протянул свиток Феофилу.
        Феофил прочитал, слегка запинаясь от волнения:
        «А господин наш, отец Геронтий, митрополит о том не воспретил, за то будет держать ответ перед Богом, а гробокопателям какова казнь? Писано, что будет воскресение из мертвых, не велено упокоенных в земле с места двигать, кроме тех великих святых, коих Бог прославил чудесами».
        Зосима едва дождался, пока Феофил сделал короткую паузу.
        - Зачем Геннадий Владыку Геронтия в письме так ославил?
        - Воевали они между собой, - Феофил криво усмехнулся. - Отомстил Геннадий. Просил он Геронтия еретиков московских наказать, а тот дело замял. И отец наш, митрополит Геронтий, обиду держал на Геннадия. Тот сторону Великого князя принял, когда спор в Успенском соборе вышел: как крестному ходу идти - по ходу солнца или супротив.
        - Ладно, потом дочитаешь, - Зосима вырвал письмо из рук Феофила. - Чует мое сердце, на меня будет Великому князю писать. Нет мне покоя от того праведника. На след Курицына хочет вывести. Вижу это непреклонно, хотя другими жалобами пытается дело обставить так, будто не это главное. А ересь та, может, не ересь вовсе. Помозговать нужно, в чем первопричина ее.
        - Что делать будем, Владыка? - глаза Феофила округлились, оспины на лице зарделись красным пламенем - уже голова его не тыква переспелая, а шар огненный.
        Зосима прилег на кровать, прикрыв лицо Геннадиевым свитком.
        - За Курицыным смотреть будем… И за Геннадием. Поставь людей верных. Тебе нельзя. Слишком делами проникаешься и заметен изрядно. Ишь, голова, что гиена огненная.
        Последние слова Владыка произнес, засыпая. Легкий храп митрополита благотворно подействовал на Феофила, голова его поостыла и приняла первоначальный вид. Чернец подошёл к кровати и поцеловал руку Владыки. Тот дернулся во сне, отмахиваясь от чернеца, как от назойливой мухи.
        Перекрестившись и отбивая поклоны, Феофил задом протиснулся в дверь, черной птицей в ночи растворился.
        А с Владыкой большая перемена случилась, только выпорхнул чернец из гнезда митрополичьего. Вскочил Зосима, как будто сна и не бывало, снова за письмо Геннадия взялся, которое дочитать до конца при Феофиле не соизволил.
        «Зачем ты, отец наш, - писал Геннадий, - Владыку Коломенского решил ставить сейчас, как будто других дел важных у тебя нет, как будто зараза еретическая земле нашей угрозу не несет? Что ж ты, господин отец наш, еретиков тех накрепко не обыщешь, да не велишь их казнить да проклятию предать? Затянулось дело это: три года минуло, и четвертый пошел. Уж, каковы мы будем владыки и каково наше пасторство, если зло не искореним? Прошу, господин мой, скажи сыну своему, Великому князю, чтобы мне велел быть у себя, да и у тебя, у отца нашего, благословиться. Какие бы великие дела умы ваши не занимали, если то, о чем прошу, решите, то и другим важным делам укрепление будет.
        Пусть милость Бога - Вседержителя в триупостасном Божестве отца и сына, и святого духа, да снизойдет на святительство твое, господин отец наш. А я, сын твой, архиепископ Великого Новгорода и Пскова, тебе, своему господину отцу, челом бью».
        Свеча на митрополичьем столе издала прощальный вздох, и … последнее окошко погасло в московском Кремле. Ночь вступила в полные права, только сна у Владыки Зосимы как не бывало…
        Под утро, когда Владыка, наконец, заснул, гонец архиепископа, обласканный митрополичьей дворовой челядью, особливо женской ее половиной, с Божьей помощью собрался отъехать в Великий Новгород. Путь предстоял неблизкий - самое малое пять дней. Потому гонец долго колдовал с подпругой, заодно давая возможность кухонным девкам рассовать по торбам гостинцы для Владыки Геннадия.
        В Кремле вставали рано, и отъезд гонца не остался незамеченным…
        Хлопотно было и в великокняжеском дворце. Забегались няньки и мамки. Потомство государя укреплялось едва ли не ежегодно и теперь насчитывало восемь персон - каждый мал мала меньше: старшей, Елене, - тринадцатый пошёл, младшенькому, Симеону, - чуть больше года было.
        Встал и государь. Сидя у окна, подперев подбородок рукой, Иоанн Васильевич наблюдал за голубками, слетавшимися на крохи, оставшиеся от великокняжеской вечери. Это было то редкое время, когда, отрешившись от всех забот, он мог оставаться самим собой. Правда, чело его было омрачено, но не государевыми делами, а нестерпимой болью в коленях. В противовес вчерашнему, наступающий день грозился стать ясным и морозным. - «Не потому ли болят кости мои? Видать, на перемену погоды. Стар, стар, становлюсь, - думал Иоанн Васильевич. - Справится ли с тяжким бременем наследник Иван?».
        Стал замечать Великий князь, что Иван Иванович Молодой, так звали бояре сына его от княгини тверской, чтобы отличать от властителя своего, прихрамывает на одну ногу. Красавец чернобровый - весь в мать - герой многих боевых сражений и дипломатических задумок: и статен, и силён, но что-то в нем как будто надломилось. Будто сглазил кто, или зелья какого подлил…
        Два воркующих голубка благодушно клевали зерно, аккуратно разбросанное чей-то хозяйственной рукой у крылечка дворцового - знали дворовые люди привычки государевы. Дворец этот был временным - его наскоро соорудили итальянские мастера позади Благовещенского собора.
        Кроме потомства от Софьи, рядом с государем жили Иван Молодой, жена его Елена и внук - Дмитрий. Тесновато было… Да боялась Софья пожаров, потому настояла царевна старый деревянный дворец разрушить. На его месте Марко Руффо и Пьетро Соллари каменные палаты возводили.
        «Скоро, скоро, заселимся», - успокаивала жена. Но ничего нет более постоянного, чем временная затея - это хорошо знал Иоанн Васильевич. Всех хотели удивить мастера: стройка поднялась немалая, длилась второй год, и конца края не видно было.
        «Как там голубиное царство?» Великий князь снова взглянул в окно.
        Картина во дворе переменилась… Закончилось голубиное благодушие, занервничали голубки: нахохлился сизый, налетел на голубку, хотел крупное зерно отнять. Вдруг могучие крылья закрыли окно черной пеленой, спустился на крыльцо черный ворон. Не ворон, а воронище, величиной невиданной: чуть поменьше орла, но намного больше ястреба. Растаял след голубков в синем небе - досталось чернокрылому мздоимцу недоклеванное наследство. «К чему бы это? Никак, дурной знак? - подумал Иоанн Васильевич. - Расспрошу вечером Курицына. Он мастер загадки разгадывать».
        - Бобр, - позвал государь постельничего. - Продолжи список, о котором давеча говорили. Вечером после Патрикеева покличешь митрополита, потом Курицына, последним - лекаря.
        - Что, нездоровится, Иоанн Васильевич? - побеспокоился постельничий.
        - Ломота в коленях, - ответил государь хмуро.
        - Может, баньку истопить? - предложил Бобр, лицо его выражало крайнюю озабоченность. - Горячий воздух ломоту вмиг снимает, Иоанн Васильевич, - добавил он несмело.
        - Можно и баньку, - Иоанн Васильевич улыбнулся. Предусмотрительность постельничего понравилась ему. - Сейчас и вели растопить. Не забудь пару больше напустить.
        - Знамо дело, Иоанн Васильевич! - Бобр вмиг кинулся исполнять указания, он и сам повеселел, оттого что угадал с банькой. - Тогда лекаря не вызывать? - переспросил уже из-за двери.
        - Ко мне не вызывай, а к Ивану Молодому покличь. Ему нужнее. И скажи Ивану, пусть в баню со мной идёт. Тогда и лекарь может не сгодиться. Рано ему по лекарям ходить. Сейчас лекари такие, что и заморить могут. - Иоанн Васильевич вспомнил, как Антон Немчин заморил сына татарского царевича Данияра, жившего при его дворе, и перекрестился. Лекаря он отдал на суд татар, а суд у них - известно какой!
        Последние слова исполнительный Бобр уже не слышал - стрелой летел он к истопникам: здоровье Великого князя - превыше всего, а Иоанн Васильевич уже шел на утреннюю по длинному коридору, соединявшему дворец с Благовещенским собором.
        Вечером государь ждал Курицына. Дьяк все больше нравился ему. Рассудителен, образован и, что самое главное, предусмотрителен. Всё чаще государь советовался с ним, и не только по иностранным делам. Поручения давал важные и большей частью секретные. Всё исполнял дьяк - любое дело спорилось в его руках. Но больше всего в Курицыне ценил Иоанн Васильевич дар предвидения. Знал тот астрономию, астрологию и другие науки. Ему он больше доверял, чем попам Алексею и Дионисию, приглашенным из Новгорода Великого. Первого государь поставил в Успенском соборе, второго - в Архангельском. Близки они стали Иоанну Васильевичу. Утешали слух государя тем, что не будет конца царствию земному, о том больше всего кручинился Иоанн Васильевич в бессонные ночи. Говорили ему, что не коснется главы людской кара небесная за грехи их и дела неправедные, судьбу людскую по библейским книгам определяли. Не за горами был этот год, в Ветхом Завете предсказанный - 7000-й от сотворения мира. Два года жизни земной отмерить оставалось. А дальше что? Небесная жизнь? Так на грешной земле лучше. Вот и митрополит Зосима сомнение выказывает.
Говорит, конец света никто точно предсказать не может, потому готовит пасхалии на восьмую тысячу лет. Это обнадеживает.
        С митрополитом проговорили недолго. Покладист Зосима. Не то, что Геронтий. Дела церковные знает, но и мирские не забывает. Вот только к рюмочке любит приложиться. Знает это Иоанн Васильевич, но прощает отцу своему духовному. Невелик сей грех. Бог судия в таких делах. Зосима сам в ответе перед Богом за прегрешения свои.
        - Фёдор Курицын, - доложил постельничий.
        Дьяк вошел в великокняжескую светлицу и низко поклонился. Государь сидел в высоком кресле на небольшом возвышении, возле которого было три ступеньки. От двери к креслу вела узкая ковровая дорожка, окаймлённая золотой бахромой.
        - Заходи, Федор. - Иоанн Васильевич встал, что редко с ним бывало. Жена Софья постоянно требовала соблюдения византийских церемоний, которые наблюдала при дворе отца своего, морейского деспота Фомы. Стесняясь своего высокого роста, государь немного сутулился, отчего одним из прозвищ его было Горбатый. Но сейчас держался прямо - видимо, утренняя банька пошла на пользу.
        - Еле дождался прихода твоего, - Великий князь положил Курицыну руку на плечо и подвел к небольшому стеклянному столику, который царевна Софья выписала из Венеции. - Садись. Хотел, было, раньше с тобой поговорить, но не вышло: послы да бояре весь день с вопросами надоедали.
        И поведал государь дьяку историю о приключении с голубями и вороном.
        Курицын призадумался. Оказывается, всесильный, всемогущий самодержец, держащий в страхе своих поданных, отнимающий земли у князей и бояр, монастырей и соседних государей, как простой мужик верит в приметы. Всего ожидал дьяк, только не этого. Даже то, что государь держался с ним запросто, на равных, не так удивило его.
        - Как думаешь, к чему бы это? - Похоже, государь совсем не стеснялся своего вопроса. - Знаю, есть книга гаданий «Ворон».
        - Прости, государь, нет у меня доверия к этой книге, - уверенно ответил Курицын. - Да ответ я и так знаю. Хотя, если хочешь, можно проверить по книге Рафли, или, как она называется, «Аристотелевы врата».
        - Раз знаешь, давай ответ, а потом проверим, - глаза Иоанна Васильевича загорелись огнём.
        - Я думаю, черный ворон, это монастырская братия, которая забирает у тебя лучшие земли. Видать, затеяли еще один жирный кусок отхватить.
        «Умен, умен, не ошибся в нем», - государь пристально посмотрел в глаза дьяка.
        - А ведь не все монахи такие. Вон Гурий из Кирилло-Белозерского монастыря велел вернуть мне земли, дарованные монастырю еще батюшкой моим. И старец Нил, хоть и удалился в пустынь на реку Сорку, слышал я, поддержал его.
        Иоанн Васильевич решил сыграть роль справедливого государя и посмотреть, что скажет на это дьяк.
        - Все так, государь. Только когда это было? Почитай, три года прошло. Венедикт сменил Гурия. И в три раза больше землицы набрал. На Соловецкое море замахнулся. Там и рыбу ловит, шведам и ливонцам продает.
        Слова Курицына не были в новинку государю. Знал он все о делах монастыря. После смерти князя Михаила Андреевича стал он патроном монахов-белозерцев и вполне мог поубавить их земельный аппетит. Но сомнения одолевали его. С одной стороны, монастырская торговля была выгодна, давала прибыль в казну. С другой - примеру этому следовали другие монастыри. Каждый стремился захватить кусок получше. Особенно касалось это пахотных земель.
        - Давай проверим, - решился Иоанн Васильевич испытать судьбу.
        Курицын взял чистый лист бумаги и разделил его на восемь равных частей.
        - В каждой осьмушке я сделаю запись об угрозе государству нашему, - объяснил он Иоанну Васильевичу. - Потом возьму в руки зернышко и брошу на лист. Куда оно упадет, с той угрозой в первую очередь бороться надо господину моему Великому князю. Угрозы я разделю поровну, - продолжил Курицын. - Четыре из них будут происходить извне, следующие четыре будут иметь внутреннее свойство.
        В первой осьмушке Курицын написал: «Ливонцы нападут на русских купцов в Ревеле». Во второй: «Шведские рыцари подступятся к Новгороду Великому». В третьей: «Литовцы объявят войну и двинут войска на Москву». В четвертой: «Татары Менгли Гирея нарушат мир с Москвой и войдут в наши пределы». В пятой: «Церковники наши захотят отделиться от Константинопольской церкви». В шестой: «Монастыри присвоят себе новые земли Московского княжества». В седьмой: «Бояре устроят смуту супротив господина своего Великого князя». В восьмой: «Тяжелый недуг отнимет здоровье наследника престола».
        Иоанн Васильевич внимательно смотрел, как округлые буквицы ровно ложатся на бумагу из-под твердой руки дьяка.
        - Ну, насчет шведов ты, Федор, приврал малость, - не выдержал он.
        - Почему, - возразил дьяк. - А как быть с секретной бумагой от короля шведского магистру ливонскому, о которой узнал наш человек в Ревеле?
        - Но там говорилось о Пскове, - настаивал на своем Иоанн Васильевич.
        - Говорилось о Пскове, а Новгород к шведам ближе, - не уступал Курицын.
        - Ну ладно, насчет Менгли Гирея объясни. Я считаю, верен он мне.
        - Я господин мой, Иоанн Васильевич девять месяцев в плену у турок был. Если султан турецкий захочет нам навредить, Менгли Гирей первым его волю выполнит.
        - Далече зришь, Федор, - подивился Великий князь. - Турецкую угрозу я не учел. Посмотрим дальше. Ну, насчет бояр, я и сам знаю. Держи ухо востро. Чуть слабину дашь, так и заколобродят. Сын болен, это правда. В бане его ноги рассмотрел - все в синих пятнах. Лечить дурака надо. Запустил болячки, родному отцу сказать постыдился. С литовцами - твоя правда. Что-то затевают они.
        Иоанн Васильевич взялся за голову. Взгляд его беспокойно блуждал по сторонам света: от Северного до Черного моря, от литовских болот до приволжских степей.
        - Разреши, государь, за зернышком сбегаю. Чай, не все ворон склевал.
        Голос Курицына вернул Иоанна Васильевича в светлицу. Государь смотрел на дьяка и не понимал: шутит тот или говорит серьёзно.
        - Ну, беги.
        Дьяк вмиг обернулся. Разжал руку: посреди ладони - ржаное зёрнышко. В глазах государя загорелись искорки.
        - Дай я сам.
        Он взял зерно, поднял узкую холёную руку над столом и медленно разжал кулак. Зерно покатилось по листу и остановилось.
        «Монастыри присвоят себе новые земли…», - прочитал Иоанн Васильевич и изумлённо посмотрел на Курицына. Он долго молчал, наконец, промолвил.
        - Помогает твое гадание в голове порядок навести. Будешь приходить три раза в неделю. Вечера ныне длинные - вместе их будем коротать. Но сначала по монастырям поедешь. Первой посетишь Кирилло-Белозерскую обитель.
        Уходил новый любимец Иоанна Васильевича в добром расположении духа. На руку дьяку было поручение государя. Давно хотел Курицын съездить к монахам кирилловским: себя в вере испытать и со старыми знакомцами увидеться. Обитель жила по уставу монастырей афонских, а, значит, строго придерживалась правил Вселенских соборов и положений, установленных ещё зачинателем монашества Афанасием Египетским. Знакомцы, отец Гурий, и отец Ефросин, могли и в государевом, и личном деле подсобить. У Гурия, в миру Григория Тушина, соседа по отцовской вотчине, дела земельные лучше выяснять, чем у нового игумена отца Венедикта. С Ефросином Курицыну итак встретиться не терпелось - хотелось обсудить повесть о Дракуле. Вкусом старого переписчика Федор Васильевич дорожил больше, чем мнением иного князя или боярина. Потому и доверил сначала «Лаодикийское послание» переписать, теперь - повесть о Дракуле. Да и другие книжники интерес вызывали, славился монастырь летописными сводами и библейскими книгами.
        - Так ты, Ефстафий, полагаешь, что рай земной находится не на небе, а на острове в море-океане, как писано в книге Космы Индикоплова? - говоривший эту фразу обладал солидным басом, видать, что в монастырском хоре место находил.
        - Именно, так, на острове, - вторил ему другой голос, тонкий и высокий. - И расположен он в том месте, где небо с землёй прикасается.
        Голоса принадлежали двум молодым монахам-переписчикам Кирилло-Белозерского монастыря. Оба проходили первую проверку на пригодность к переписыванию книг, оба хотели удивить друг друга знаниями. Стал Федор Курицын, корпевший над монастырскими отчетами, невольным слушателем их тихого спора. Вот уже неделю он разбирался в земельных наделах обители, а все больше бумаг и договоров оставалось еще перечесть. Читальня находилась в избе-библиотеке, являвшей собой приземистое здание, выложенное из камня, - единственное на всю округу. Здесь находилось главное монастырское сокровище - старинные книги, которые начал собирать еще отец-основатель Кирилл. Белозерские монахи боялись пожаров, часто охватывающих соседние монастыри, все постройки которых выполнялись из дерева.
        В большой зале, сразу за сенями, сидели писцы, летописцы и переписчики книг. Писцы подчинялись эконому и занимались повседневной деятельностью обители: составляли хозяйственные договоры, купчии на вновь приобретенные угодья, документы по судебным разбирательствам, коих было немало, - на землю монастырскую многие глаза открывали. Помимо экономических знаний от них требовалось хорошо знать судебник - свод законов Московского княжества. Судебные писцы сидели сразу возле дверей за небольшими столами. Это было удобно - заказчики сразу из сеней попадали в объятия умудрённых житейскими делами иноков.
        Дальше за длинными столами располагались летописцы - они составляли летописные своды Кирилло-Белозерского монастыря и всего княжества Московского. Летописцы были в меру начитаны и образованы, знали летописи, составлявшиеся в других монастырях, хорошо разбирались в сложных династических и политических отношениях, как внутрироссийских, так и международных. Летописцы формально подчинялись игумену, но фактически находились под опекой государева дьяка Василия Мамырева. С недавних пор Великий князь решил положить конец независимому летописанию и поставить его в зависимость от государства. Поскольку монастырь находился далеко от Москвы, Мамырев редко проведывал эти места - потому кое-какая самодеятельность монахов иногда допускалась.
        Самой образованной частью кирилло-белозерской братии были переписчики книг. Многие из них владели греческим и латинским языками, едва не наизусть знали Библию и послания апостолов, читали сочинения отцов церкви, труды Аристотеля, Иосифа Флавия, Плутарха. Книгопереписчики были разбросаны по укромным уголкам зала. Они сидели в нишах, сотворённых в каменных стенах, в закутках, образованных сводчатыми потолками и колоннами, возле стрельчатых окон - их занятия требовали уединения.
        Два монаха, ведущие неспешный разговор о грехах земных и их искуплении, сидели как раз за тонкой стенкой, отделявшей писцовый зал от читальни с книгохранилищем. Курицын, между делом, продолжал вслушиваться в их беседу.
        - А ты почитай изборник преподобного Кирилла. Там написано, что земля с небом не соприкасается.
        - Да ну!
        - Вот послушай: «Земля не есть ни четырёхугольна, ни треугольна, ни дискообразна, но устроена яйцевидной. И представляется по образу яйца, у которого внутри желток, а снаружи скорлупа. Земля - это желток в середине яйца, а небо и воздух - белок и скорлупа яйца. Как скорлупа окружает внутренность яйца, так небо и воздух отовсюду Землю окружают - и сверху, и снизу, отовсюду. Земля же, словно некое перо носится в самой середине, ибо насколько отстоит небо от верхней поверхности Земли, настолько же отстоит оно от нижней поверхности, и на востоке, на западе, на севере и на юге. Отовсюду отстоит Земля от неба и не прикасается к нему».
        - А как далеко она от неба отстоит? Что про это написано в изборнике преподобного?
        - Написано так: «Таково расстояние, каковое, согласно халдеям, проходит человек за пятьсот лет».
        - Как же слова наши до Бога долетают?
        За стенкой установилась тишина…
        Тут Курицын не выдержал: он тихо кашлянул, поднялся из-за стола, потянулся, разминая спину, и вышел из своего закутка к монахам.
        - А где мне, братья, увидеть отца Ефросина, скоро ли придёт? - спросил он, как ни в чём не бывало. Однако жаль ему было монахов. Как видно, и у стен уши бывает. Не ровен час, услышит какой недоброжелатель речи их, осудит за крамолу, а там и память Кирилла очернить кому-то вздумается.
        - Отец Ефросин в келье книги переписывает, сюда редко заходит, когда сверить что-нибудь хочет по старым пергаментам.
        - Проведи, брат, к Ефросину, - попросил Курицын.
        По скромности быта келья Ефросина ничем не отличалась от обычной монашеской кельи. Не скажешь, что её хозяин начальствует над всеми переписчиками монастырскими. Комната - узкая и тесная, как ножны для меча. Все как обычно. Жесткая кровать, стол и лавка. На стене образа. Единственное отличие: на столе листы пергамента, гусиное перо и флакончик с чернилами. Да еще полка с книгами над кроватью.
        - Давно, батюшка, из Москвы? - пропел Ефросин.
        - Прости, отче, что сразу не зашёл, - Курицын покраснел и почему-то стал оправдываться перед стариком.
        - Это ты меня прости, Федор Васильевич. Долго повесть твою переписывал. Чай, новую книгу принёс? Уж я все силы приложу.
        - Нет, Ефросин. Меня другое заботит: дойдут ли до людей книги мои?
        - Не от нас сие зависит, - улыбнулся Ефросин тихой улыбкой. - Понравятся творения твои, в других монастырях перепишут - тогда по всей Руси разойдутся. А не будут по душе - так на «нет» и суда нет. Ты скажи мне, Федор Васильевич, почему повесть о Дракуле своим именем не подписал? Или тебя сомнения какие одолевали?
        Курицын задумался. Видно, вопрос старца не был для него праздным.
        - Писал ее с тайной задачей. Для человека одного.
        - А он просил об этом?
        - Нет.
        - Так для чего все же писал? В назидание, чтобы не повторил тот человек, что читать будет, злостей Дракулы или, наоборот, в оправдание деяний его, нынешних и будущих?
        Курицыну показалась, что Ефросин понимает причину его недосказанности.
        - Скорее второе, - бросил он коротко.
        - Понятно, - Ефросин поднял на дьяка печальные глаза свои. - Тогда не жалею о содеянном. Давеча царевна Софья присылала гонца за книгами. «Дракулу» в числе прочих отправил. Значит, и тот человек прочитает, о котором ты говорил, Федор Васильевич. Может, и хорошо, что имя свое не поставил. Хотя намек ты сделал ясный, что книга в королевстве Венгерском писалась. Кто знает о посольстве твоем к королю Матфею Корвину, поймет.
        - Софья уже поняла. Говорили мы с ней про Дракулу. А вот тот человек…
        - Не волнуйся, придет черед, прочитает тот человек, - Ефросин вздохнул. - Только есть Божий суд. За злые дела ответ держать придется.
        - Есть ли черта, отделяющая злые дела от добрых? Знать бы ее, черту эту, многое по-другому делалось бы, - Курицын задумался.
        - А вот скажи, Ефросин. Если добро во зло идет, тогда как быть? Вовсе не делать? Или творить?
        - Понятие сложное. Черта эта в душе у каждого. Только у одного - она через все сердце идет, у другого - лишь малой черточкой отмечено. Не заметишь, как переступишь.
        - А всё же, если правитель Богом над нами поставлен, значит, дают ему право высшие силы, как на добро, так и на зло?
        В келье установилась минутная тишина.
        - Не в осуждение скажу, Федор Васильевич, - Ефросин перекрестился. - Правители приходят и уходят, Бог отец, Сын Его и Святый Дух - вечны.
        - Вот тут-то и загвоздка, - потупился Курицын. - Как они действуют воедино? Не пойму. Один Бог сущий есть. А так нестроение в душе произойти может. Чей голос слушать надо? Нечто Святой дух на царство поставить может?
        - Ну, брат Фёдор, нестроение у тебя в голове. Бог отец поставить может, он и спросит. Дела же праведные Святым духом осеняются. Грехи наши - Сын Божий на себя берет. Иначе, как перед Богом оправдаться?
        - Господи. Молитвами святых, Отец наших Господи, их помилуй нас, - раздалось за дверью.
        - Кого там нелегкая принесла, - закряхтел Ефросин. - Игумен не велит по двое в келье собираться, а нас уже трое будет.
        - Открой, Ефросин. Это я, Гурий. Знаю, у тебя Федор Курицын.
        В келью просунулась конопатая жизнерадостная физиономия старого знакомца курицынского, потом и сам монах-великан предстал на ясные очи дьяка.
        - Ну, дай обниму тебя, брат Феодор, - отец Гурий и ростом, и телосложением пошел в прадеда своего Квашу и в деда Тушу, но носил тело свое бренное, в наследство доставшееся, легко и свободно. А стоило заговорить, забывалась боярская порода, казалось, ангелы тепла в голос его добавляют.
        - Ты прости, Ефросин, - Гурий поворотил к старцу грузное тело. - Я устав нарушать не намеревался. Хочу Федора предупредить, чтобы после вечерни на трапезу не уходил, разговор есть.
        - Хорошо, Гурий. Сам тебя найти хотел.
        - Сдаётся мне, к вечерне пора готовиться, - великан радостно потёр холёные руки.
        Курицын выглянул в окно. Солнечный диск, словно оброненный невидимым прохожим медный «пятак», медленно опускался за край чернеющего леса. Еще мгновение, пока «пятак», падая, цеплялся за ветки, на горизонте удерживалось малиновое зарево, но и оно быстро растаяло. В тот же миг Арсений-пономарь снял с гвоздя «било» и отправился к игумену получать благословение на службу. Отец Венедикт, так же как и его именитые предшественники, считал колокольный звон «латинской» выдумкой, потому монастырская братия до сих пор созывалась в церковь по испытанной временем византийской методе, с помощью ударения в «било».
        Арсений хорошо знал своё дело. Поклонившись игумену, он вышел во двор. Убедившись, что заход солнца в полной мере состоялся, пономарь несколько раз прошёлся вдоль монашеских келий, совершая равномерные удары деревянной колотушкой по толстой доске из лиственницы, выструганной, казалось, ещё при Кирилле-основателе, почитай, годков шестьдесят назад, одновременно повторяя 50-й псалом.
        «Помилуй мя, Боже, по великой милости и по множеству щедрот Твоих, очисти беззаконие мое, - шептал Арсений, - Помилуй мя, Боже…».
        После двенадцатого прочтения псалма пономарь трижды обошёл церковь, продолжая бить в било; потом зашёл внутрь, зажёг свечу перед Царскими вратами, после чего вышел из храма и стал призывать братию более требовательно.
        Первыми на службу потянулись молодые монахи - им нужно было зарекомендовать себя старанием. Шли твердой быстрой походкой, не озираясь по сторонам и ни с кем не разговаривая - как того предписывал устав. Чуть позже выходили умудрённые опытом монахи; те шли уверенно, не быстро и не медленно - старцы считали, что походка должна быть «ни сурова, ни ленива».
        Началось движение и в келье Ефросина. Отец Гурий стремглав убежал одеваться. Ефросин надел на подрясник мантию, поцеловал клобук и воздвиг на голову. Пропустив вперёд Курицына, он вышел из кельи, быстро засеменив маленькими ножками, обутыми не по погоде в берестяные башмаки. Дьяк ускорил шаг, но всё равно за проворным старцем не поспевал.
        В церкви было темно. Горела только свеча перед Царскими вратами. На вратах - образ Благовещения Пресвятой Богородицы с четырьмя евангелистами. Выше над ними из темноты проступал строгий образ Спаса Вседержителя.
        Справа от иконостаса на игуменском месте у колонны стоял архимандрит Венедикт - на него сверху из киота с серебряным окладом смотрел лик Кирилла-чудотворца. Чуть поодаль - соборные старцы и священники. Остальная братия разместилась по левую сторону храма. Хор, разделившись на две половины, опоясал места за колоннами по краям иконостаса.
        Ефросин, непрестанно крестясь, чередуя целования с поклонами, обошёл все иконы, и, наконец, подошёл поклониться мощам преподобного. Они покоились в гробнице из каррарского мрамора, укрытой покровом из «камки» - шёлковой одноцветной узорчатой ткани - с образом Кирилла, вышитым золотыми и серебряными нитями.
        Фёдор Курицын остался стоять в дверях. Проходить дальше не было смысла - каждый монах занимал в церкви постоянное место, выделенное ему игуменом. Подошёл Гурий, незаметно сунул в руки дьяка какой-то свёрток, и исчез в темноте, так же быстро, как появился.
        Хор пел «Свете тихий». Воздействие слов Патриарха Иерусалимского Софрония, автора песнопения, многократно усиливалось художественностью исполнения иноческого хора, тихая многоголосица которого черпала вдохновение в чудотворных иконах, массивных свечах, масляных лампадах и светильниках, подпитывалась общей намоленностью стен.
        По храму лилось бескрайнее:
        «Свете тихий, святая слава
        Бессмертного Отца Небесного,
        Святого, блаженного.
        Пришедшие на запад солнца,
        Видевшие свет вечерний,
        Поём Отца, Сына и Святого Духа…
        Ты, Христе, свет тихий
        Святой славы
        Бессмертного Отца Небесного,
        Святого, блаженного».
        Душа Курицына согревалась от этих слов доселе не испытываемым теплом, и, ощущая всеобщий духовный подъём, он, неожиданно для себя, начал мысленно вторить певцам:
        «Дожив до заката,
        Мы,
        В благодарность за это,
        Воспеваем Святую Троицу:
        Отца, Сына и Святого Духа».
        … Слова эти, казалось, неслись уже над церковным сводом, и, проникая сквозь небесную оболочку, о которой так увлеченно спорили переписчики книг в монастырской библиотеке, направлялись к дальним светилам, а, может быть, и еще выше…
        Дело пятое. Борьба за умы: отечественные и иноземные
        - И как оно, Фёдор, жить на хлебах монастырских? Не замучили старцы хлебосолами? - прозорливый взгляд венценосца лениво скользнул по износившемуся дорожному кафтану дьяка. Последние десять лет Иоанн никуда из Москвы не отлучался. Да и зачем, когда дело поставлено. Стефан Великий, сродственник его, говаривал о московском правителе, одновременно сокрушаясь о былом величии княжества Молдавского: «Сват мой есть странный человек: сидит дома, веселится, спит спокойно и торжествует над врагом. Я всегда на коне и в поле, а не умею защитить земли своей».
        - Разгуляться не пришлось, - отвечал Курицын, отвешивая государю такой низкий поклон, что рукава его кафтана коснулись пола. - Постные дни были. Щи да редька с хлебом. А на праздничную трапезу не остался, спешил с известиями к господину моему.
        - Больно прыток, - пробурчал государь. - Мог и остаться, никто тебя в Москву не гнал. Донесли мне, ты в монастыре Святых Таинств приобщился. Слава Богу, а то говорят, с еретиками дружбу завёл тесную, иконам не поклоняешься, в Святую Троицу не веришь.
        - Наговор это, Иоанн Васильевич, - отвечал Курицын, потупив взор, в душе удивляясь, как вести о пребывании в монастыре обогнали его в дороге.
        - Ладно, не причитай. Сам знаю, что наговор. Завистников у тебя много. Где ты понабирал столько? - Иоанн Васильевич сделал паузу. - Однако знаю, что беседы о ересях ведёшь.
        - Помилуй, государь, какие беседы? Иной раз поспорю со знакомцами о нестроении в святых книгах. Только из расположения к любомудрию, не более того. О другом пекусь, как поставить любомудрие тебе, Иоанн Васильевич, на пользу. Науки больше занимают меня: астрономия, звёздочётство и алхимия, устройство земли и моря-океана.
        - Ладно, зарядил. Это я так, для словца красного. Что скажешь о жидовине Схарии? Он ересь в Новгород из Литвы занёс? Или не он. Владыка Геннадий одно говорит, попы Алексей и Денис - другое. Кому верить, не знаю.
        - Схария, государь, это Захарий Скара, который родом из Крыма и живёт в Кафе. Его род караимский. Потомки они хазар, что на Волге при впадении в Каспий во времена Святого князя Владимира жили. Хазары иудейскую веру приняли и предлагали её Святому Владимиру.
        - Слава Богу, не приняли мы её, - Иоанн Васильевич трижды перекрестился. - А ты продолжай, Фёдор. Складно рассказ ведёшь.
        - Хранят караимы предания иудейские и знания о небесных светилах, - продолжал Курицын. - С тем и приезжал Скария в Новгород в свите князя Михаила Олельковича, брата твоего, государь, двоюродного по матери. Привёз он книги «Шестокрыл» и «Космографию». По ним астрономии и звездочётству новгородцев учил.
        - Ты, Фёдор, чай, не у Скарии премудростям звездочёта выучен? - поинтересовался Иоанн Васильевич как бы невзначай.
        Курицын усвоил уже, что ничего государь так просто не спрашивает. Потому, в ожидании дальнейшего, отвечал коротко.
        - Нет, государь. Я со Скарией незнаком.
        Иоанн Васильевич призадумался.
        - Жаль, хотел от тебя больше узнать. Мне говорили, что не только погибель солнца и луны мог Скария предсказать, но и во врачевании был силён. Просил я друга моего Менгли-Гирея лекаря найти для Ивана. Советует хан Скарию на службу взять. Говорит, тот много хворых крымчаков на ноги поставил. Я и письмо отписал: жалованье ему положил хорошее да обещание дал, коли захочет обратно в Кафу уехать, удерживать не стану. Ну да Бог с ним, со Скарией, - Иоанн Васильевич устало вздохнул. - Винит его Владыка в ереси, а мне до того дела нет. Если лекарь знатный, приму на службу, если негодный - прогоню. Ну ладно…То заботы дней будущих, а у меня день сегодняшний из головы не идёт. Казну пополнять надо, а земельки, с которой деньги идут, маловато. Как там монахи в Кирилловом монастыре? Пошто плохо кормили? Чай, не обнищали?
        Курицын повеселел: «Тебе, государь, гостинец от отца Гурия». Он достал из-за пазухи «гостинец», замотанный в тряпицу, и передал Иоанну Васильевичу.
        Государь аккуратно размотал его, сорвал сургуч, вынул кипу бумаг.
        - Вишь, никому не доверяет Гришка Тушин, то бишь, отец Гурий. И верно поступает. Старцам монастырским можно доверять тайны Господни, людские же - не всегда. Так что нам послал любимец мой? - Иоанн Васильевич разложил бумаги на столе. - Знатным боярином был отец его, знатным монахом стал сын. Говорят, старец Нил из Сорской пустыни его ценит. Да и переписчик Гурий знатный. Вишь, как купчии и дарственные монастырские ловко переписал. Ещё и печатью своей снабдил. Ты, Фёдор, их дьяку Мамыреву передай. Может, зацепку найдёт, как обратно земли забрать. А Гурию я подарю Библию из библиотеки Софьи Фоминичны, пусть премудрость свою пополняет.
        На другой день по приезду Курицына слуга его Мартынка исходил чуть не пол-Москвы, оповещая добрых знакомцев курицынских о возвращении государева дьяка из монастырской поездки. За ним в отдалении, слегка прихрамывая, шёл убогий монашек, лица которого было не видать; он постоянно нагибал голову, крестился и отбивал поклоны возле каждой церкви, а их немало было на пути следования Мартынки. В некоторые курицынский слуга заходил, иные пропускал. Монашек внутрь не входил, отирался у входа, сливаясь с многолюдной толпой - московский люд в ожидании конца света, до которого оставалось три года, становился всё набожней. Каждый стремился к жизни вечной, замаливал грехи, нёс слугам Господним кто кухонную утварь, кто крынку парного молока, а у кого были червонцы в изобилии, тот не скупился и на более щедрые дары. Мартынка захаживал не только в церкви, но и в боярские дворы, к служилым людям военного звания, отметился даже на государевом дворе, который охранялся стрельцами, вооружёнными пищалями - государь московский теперь отдавал предпочтение стрелковому оружию, хотя лучники и арбалетчики ещё составляли
большую часть войска. Правда, к великокняжескому терему он и близко не подходил, ограничившись летописной палатой дьяка Василия Мамырева.
        На заборах домов, куда заходил слуга Курицына, монашек рисовал углем незаметный крестик, на церквях, разумеется, знака не оставлял. Ближе к обеду пути Мартынки и монашка разошлись; первый подался на Тверскую улицу к дому Курицына, второй - в Кремль в митрополичьи палаты. Мартынка, вернувшись в господский дом, был накормлен дворовыми девками сытным обедом: зелёными щами, жареной рыбой и варёной репой. Монашек, зайдя в митрополичьи хоромы, удовлетворился коркой ржаного хлеба и чашей медовухи для согрева - день выдался морозным. Сняв припорошённую снегом рясу и клобук, он расправил плечи и размял спину, превратившись из согбенного монашка в крепкого румяного молодца с хитроватым выражением лица. Через полчаса Мартынка, как было заведено, вздремнул, видя во сне родной город Пешт и его окрестности, а монашек докладывал митрополиту Зосиме, какие дома по поручению Курицына обходил Мартынка.
        Вечером в палатах Фёдора Васильевича Курицына собралось человек двадцать гостей. Среди прочих - седовласые протопопы кремлёвских церквей Алексей и Денис, брат Фёдора Васильевича - дьяк Иван-Волк Курицын, любимый переписчик книг великокняжеских Иван Чёрный, старший сын князя Патрикеева Василий, богатый купец Игнат Зубов. С тех пор как Курицын вернулся из королевства Венгерского, собрания в доме дьяка проходили каждую неделю по воскресениям. Жена Курицына вместе с детьми в такие вечера уходила ночевать к батюшке и матушке, дворовые люди ещё в субботу получали два свободных дня - кто использовал их для потех и развлечений, кто отбывал на побывку к родителям и родственникам. Дома оставался лишь Мартынка, заменявший всех и вся без остатка - и кучера, и стряпуху, и сторожа, и прибиральниц.
        Протопоп Алексей начал вечерницу с молитвы, в которой не помянул ни Бога Сына, ни Святого духа, ни Матерь Божью Пресвятую Богородицу, а только Бога Отца и пророков ветхозаветных. Гости смиренно сидели за столом на лавках, Мартынка каждого обнёс штофом с некрепкой медовухой. Закончив с угощением, и сам примостился с краюшку.
        Стол не принято было занимать ни едой, ни чашами, ни другими посторонними вещами. В центре и по краям его стояли массивные свечи. Возле себя каждый из пришедших держал принесённую с собой книгу: кто священное писание, кто путешествия иноков за моря-океаны, кто астрологию, кто ботанику, кое перед кем и более редкие издания можно было увидать.
        - Ну, как съездилось, Фёдор Васильевич? - обратился к дьяку отец Денис. - Чай, постриг монашеский не принял?
        Гости громко рассмеялись. Улыбнулся и Курицын:
        - Куда мне, с женой и двумя детьми.
        - А ты тайно прими, белым монахом стань, - поддержал шутку отец Алексей.
        Все опять рассмеялись.
        - Да кто ж благословит с двумя детками, - улыбнулся молодой дьячок, с недавних пор посещавший курицынские собрания.
        - Вам бы всё шутки шутить, святые отцы, - возмутился купец Зубов. - А сколько детей человеческих не родилось из-за чёрного монашества. Естество природы нарушают монахи, главное предназначение всего суть живого на земле - продление рода.
        - Прав ты, Игнатий, - отец Денис с одобрением посмотрел на купца Зубова, массивная фигура которого явно выделялась из всех сидящих за столом плотностью фактуры. - Прочитаю вам из послания апостола Павла к Тимофею: «Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским. Чрез лицемерие лжесловесников, сожжённых в совести своей, запрещающих вступать в брак и употреблять в пищу то, что Бог сотворил, дабы верные и познавшие истину вкушали с благодарением. Ибо всякое творение Божие хорошо и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением…»
        - «Потому что освещается словом Божиим и молитвою», - закончил отец Алексей фразу из послания апостола Павла, начатую отцом Денисом.
        - То-то и видно, что Зубов трепетно «употребляет в пищу то, что Бог сотворил», - шепнул Василий Патрикеев на ухо соседу.
        - А ещё говорил апостол Павел коринфянам… Помните? - продолжил отец Алексей. - «Вступайте в брак, а не блудите беззаконно».
        - Если б только это грехом было, - вступил Иван-Волк Курицын. - Монахи родителей своих хлебом не потчуют, только себе велят приношения творить.
        - Ещё монастыри беглых рабов от своих господ добровольно принимают, - поддержал дьяка Зубов.
        - А ты, Фёдор Васильевич, что скажешь? - спросил Курицына отец Алексей. - Может, в Кирилло-Белозерской обители другие правила? Или перековали тебя монахи?
        Тут и Курицын поднялся, сказал своё слово:
        - Я о другом хочу сказать. Присвоили отцы церкви себе право наши души врачевать: от страстей избавляют, от лукавства, сребролюбия, похоти. А ведь греховность рода человеческого не является исконной. Грехопадение первого человека Адама не есть закон, а только случай. Причина добра и зла в самовластии души заключена. Разум человека способен отличать хорошее от дурного.
        - Но ведь ты, Фёдор Васильевич, писал в «Лаодикийском послании», что заграда самовластью - вера, - возразил Иван Чёрный.
        - Да, вера, слова пророка оградят душу от плохого, - ответил Курицын, - а добрая воля поможет совершить хорошие дела.
        - Прав, Фёдор, - поддержал брата Иван-Волк Курицын. - Бог на спасение рода человеческого дал право самовластия ума и привёл людей к грамоте, к разумению и научению. Грамота словесная так состроена, что, изучая словеса, человек научается уму и художествам приятным, праведным и безгрешным, стремится к хотению добродетели.
        - А всё же, что монастырь Кирилло-Белозёрский? - настаивал отец Алексей.
        - Ну что ж, скажу, отец Алексей, - тряхнул головой Курицын. - Жиреют монастыри на землях наших. Уже треть всей пахоты себе присвоили. Но есть там иноки, что противятся стяжательству. Старец Нил и ученик его Гришка Тушин. Старец Нил воспротивился уставу монастырскому, ушёл на реку Сорку, где тихую обитель обустроил на пустынном месте, среди болот и лесов. Гришка, будучи игуменом, три сельца вернул Великому князю господину нашему Иоанну Васильевичу. И ещё больше отдал бы, да воспротивились старцы и отлучили его от игуменства. Скажу ещё о любомудрии монашества Белозерского. От Святого Кирилла оно пошло. Раздобыл я один из сборников, что основатель сего монастыря писцам переписывать велел. Больше полувека прошло с поры написания его, а и сейчас в книгах учёных того не найду, что сказано о строении неба и земли. Взял с собой сей сборник, обещаясь вернуть по прочтении его.
        - Почитай, почитай, Фёдор Васильевич, - попросили хором. И начались беседы о любомудрии, о грамоте, о строении звёздного неба, которые по причине стремления души к научению затянулись, чуть не до алой зари, явившейся, как всегда внезапно, с угасанием последней звезды…
        Утро встретило Курицына новостью любопытной… Свой человек из Литвы передал, что в Смоленске объявилось посольство немецкое и едет оно в Москву с секретным поручением от императора Фридриха и сына его Максимилиана. Посол, не в меру болтлив и хвастлив, рассказал князьям литовским на балу у наместника историю своих странствий. Пять лет он путешествовал из любопытства по странам латинским с рекомендательным письмом императора.
        Выехав из Вены, спустился по реке Рейн, проведывая видных князей немецких, добрался до города Брюсселя ко двору бургундских правителей. Отсель приплыл в Англию, где беседу имел с королём Ричардом Третьим. Из Англии кораблём в порт Лиссабон добрался, где в книжной лавке познакомился с мореплавателем по имени Колумб. Пешим путём достиг земли гишпанской, где встречен ласково королевой Изабеллой и супругом её Фердинандом. Из Барселоны по морю доплыл до Франции, где король Карл Восьмой принял его торжественно. Оттуда через земли бургундские вернулся назад в Вену, но, прослышав о могуществе князя московского, приехал к московитам, чтобы узнать об их стране диковинной. Везде принимали его с почётом и уважением. Встречался не только с монархами, но и в турнирах с доблестными рыцарями, побеждая всех непременно и повсеместно. Одарен годовым высоким жалованьем в 380 гульденов от господ своих Фридриха и Максимилиана, теперь едет в Москву на переговоры с Великим князем Иоанном Третьим не с письмом, а с грамотой доверительной и полномочной от Максимилиана, соправителя отца своего императора Фридриха.
        Вот такое сообщение тайно привёз из земли литовской свой человек. Из всего им сказанного не всё понял Курицын, поскольку многие земли латинские были ему неведомы. Одно уразумел прочно - знатный посол немецкий есть не кто иной, как старый знакомец его, доблестный рыцарь Николай фон Поппель, приезжавший в Москву два года назад, от приезда которого ничего хорошего и сейчас ждать не приходилось по причине сложной обстановки на землях, граничащих с Московией. Только головную боль Курицыну мог принести славный рыцарь немецкий.
        Дружен государь московский с венгерским королём Матфеем Корвином, а Фридрих воюет с ним, и весьма безуспешно - три года, как потерял стольный град Вену и Инсбрук, в котором родовое гнездо Габсбургов находится. Узнает венгерский король о посольстве Фридриха, невесть что подумает. Ещё государя в предательстве обвинит.
        Что задумал Фридрих? Что хочет Москве предложить? Союз? Но какой? Если против Венгрии - не может Иоанн Васильевич клятву нарушить. Если против турок? Так через турецкие земли в обход Польши, Литвы и Ливонии купцы московские в Италию и другие заморские страны едут. Да и сам Курицын восточный проект хотел Иоанну Васильевичу предложить, увещевал его, что без дружбы с турками никак нам не обойтись. В руках у них проливы из моря Чёрного в Средиземное. Всё ж по морю путь безопаснее. А на суше война везде идёт. Турки - с венецианцами, сербами, венграми и австрийцами сцепились. Австрияки с венграми и французами. Не проехать прямиком к латинянам. Тем паче, что враги московские - поляки, литовцы и ливонцы путь перекрыли.
        Поделился Курицын мыслями с государем. Призадумался Иоанн Васильевич. Решил пока не встречаться самолично с послом Фридриховым.
        - Пусть Поппель напишет, по какому делу к нам пожаловал, а после мы рассудим, что и как. Встречать его велю князю Ивану Юрьевичу Патрикееву, воеводе Даниилу Холмскому и боярину Юрию Захарьину. Будут они под твоим надзором. Тут глядеть в оба нужно. Что не так, выправишь по своему разумению. Ты ведь церемоний с иноземными послами нагляделся у Матфея Корвина. Только не обидь никого. Представь князя и воеводу Поппелю, как самых знатных бояр моих. Ну, с Богом, Фёдор! На тебя одна надежда.
        Иоанн Васильевич положил руку на плечо Курицына и чуть-чуть подтолкнул дьяка к выходу, не то благословляя его на дипломатические подвиги, не то выдворяя за дверь.
        Сообразно посольскому этикету, Поппель был встречен Курицыным, знатными боярами и сотней стрельцов в десяти верстах от Смоленска. Подивился рыцарь немецкий. Знать, Великий князь не чурается его - встречает, как подобает встречать послов вельможных. Хлеба и копчёного мяса прислал такое изобильное количество, что хватит на месяц и ему, и слугам его. Значит, будут переговоры долгими. Тут и явлю всё своё красноречие, окручу, охмурю всех, очарую. Так думал рыцарь, садясь в сани, крытые попоной из медвежьих шкур, присланные предусмотрительным государем Московии.
        Три кареты, в которых Поппель и его свита два месяца добирались до кордона, пришлось оставить в Смоленске. Русская зима, о которой немцы не имели представления, застала врасплох. Кабы не забота Иоанна Васильевича, застрял бы немец в сугробах на первой версте.
        Показывал Поппель серебряный ларец с верительной грамотой императора, а сам думал, заставят вскрыть или нет. Встречающие поверили на слово, важно покивали головами и умчали на быстрых санях, оставив для охраны посольского поезда стрельцов с пищалями. Через пять дней Поппель благополучно добрался до Москвы. Здесь торжественность приёма удивила его ещё больше. Значит, не такие уж московиты дикари, как показалось ему в первый приезд.
        На Красном крыльце дворца, на всех ступеньках крутой трёхъярусной лестницы, стояли в почёте боярские дети в нарядных кафтанах и золочёных шапках. На первой площадке между лестничными маршами подьячии с низким поклоном вручили Поппелю хлеб-соль, на второй - поднесли серебряный ковш с вином. У входа в приёмный зал стоял Курицын.
        - Сними свой меч с привязи, рыцарь, - попросил дьяк.
        Поппель удивлённо поднял глаза:
        - Я посол императора, дарован от него графским титулом и именным оружием.
        - Таковы обычаи нашего государства, - коротко ответил Курицын.
        Но это подействовало. Стиснул зубы Поппель и отдал стоящему рядом окольничему шпагу серебряную, даренную Фридрихом за разведывательную поездку рыцаря по европейским державам.
        Войдя в зал, удивился Поппель ещё более. Трон Великого князя пустовал, а вместо него на встречу пришли бояре, что в Смоленск приезжали. Каждого Курицын представил по имени. После чего сели за переговоры.
        Поклонившись переговорщикам, немец начал свой рассказ издалека, возвращая их к своему первому приезду.
        - Выехав из Москвы, я нашёл императора и князей германских в Нюренберге, беседовал с ними о стране вашей, о Великом Князе и вывел их из заблуждения - они думали, что Иоанн платит дань Казимиру. Нет, сказал я, государь московский сильнее и богаче польского: держава его неизмерима, народы многочисленны, мудрость знаменита. Думаю, самый усерднейший из слуг Иоанновых не мог бы говорить о нём ревностнее и справедливее, чем я. Меня слушали с удивлением, особенно император, в обеденный час ежедневно беседующий со мной. Наконец мой монарх, желая быть союзником Московии, велел мне ехать с многочисленной дружиною, от которой я отказался из-за секретности будущей поездки. Везде говорил я, что хочу проведать Святую Землю, в которую поеду через угодия татарские, а сам с небольшою свитою отправился сюда, чтобы снова встретиться с вашим властителем, - Поппель, наконец, прервал свою продолжительную тираду, ожидая реакции переговорщиков.
        Но её не последовало. Собеседники молча взирали на него, ожидая услышать истинную цель приезда рыцаря. Особенно смущал Поппеля вид дряхлого воеводы Даниилы Холмского. Испытанный вояка, победитель ордынцев, ливонцев и литовцев явно тяготился выпавшей на его долю дипломатической миссией. Было видно, что рассказ Поппеля не представлял для него никакого интереса, старик позёвывал, прикрывая рот, скрытый седой бородой и усами, иногда голова его падала на грудь, и он мгновенно исправлял положение, поднимая её и ошалело вращая глазами.
        - Неужели опять не верите мне, как в первый мой приезд, когда считали меня обманщиком? Если так, пусть Великий Князь пошлёт своего гонца к моему государю. Тогда не останется ни малейшего сомнения в моём звании, - последнюю фразу Поппель произнёс повышенным тоном.
        Воевода в очередной раз вскинул голову и, беспомощно озираясь по сторонам, сделал страшное лицо, не пропустил ли чего важного.
        - Что ты, что ты, батюшка? - испуганно закричал князь Патрикеев. - Верим, верим.
        - Я и другие свидетельства мог бы привести особого доверия ко мне господина моего императора Фридриха, - продолжил Поппель многозначительно. - Он выделяет меня среди прочих слуг своих, полагаясь на мои дар красноречия и убеждения. Особым указом император наделил меня землёй возле Вены. К сожалению, воспользоваться этим подарком я не смог, ибо венгерский деспот Матфей Корвин предательски захватил столицу нашу.
        - Где же теперь обитает Фридрих и почему он допустил врага в столицу? - вопрошал Патрикеев.
        Поппель прикусил язык. Красноречие его, вдохновлявшее на похвалы властителей Англии, Испании и Франции, приносило в этой дикой стране одни неприятности. Опять эти неучи слушают его с подозрением, подвергая проверке каждое сказанное им слово. Всё это, конечно, от незнания и безграмотности, но впредь нужно ему быть осторожнее.
        - Сын императора, вдовец Максимилиан занят отстаиванием бургундского наследства, оставленного ему покойной женой, герцогиней Марией. Главные войска империи находились во Фландрии - отчине Марии. Это и позволило Матфею отобрать столицу нашу. Теперь несчастный император наш вынужден скитаться из города в город, ожидая помощи от сына. Империя Римская германской нации слишком велика и занимает полмира - трудно защищать границы её.
        - Бедный император, - посочувствовал Патрикеев явно некстати.
        Курицын, видя, что дальнейшая беседа направляется не в то русло, поспешил выручить рыцаря, боясь дальнейшего его уничижения.
        - Наш государь просит тебя, славный рыцарь, изложить твои предложения, с коими ты приехал к нам, на бумаге на немецком или на латинском наречии. С тем и будем прощаться сегодня до следующей встречи нашей.
        Немец встал из-за стола, за ним - Курицын и бояре, но не все. Данила Холмский уже не дремал, а сладко спал, положив седую голову на узорчатую скатерть.
        Иоанну Васильевичу было доложено о свидании с германским послом следующее: «Излишне болтлив, хвастлив, самонадеян. Но это на пользу нам. Из речи его видно, император имеет немалый интерес к государству нашему».
        Оставшись один в отведённых ему покоях, Поппель долго не мог сосредоточиться, мучаясь от недосказанности и двойственности своего положения. Оказалось, пышный приём, вскруживший ему голову, был лишь данью уважения не к нему лично, но к миссии им представляемой. До утра он составлял текст письма Иоанну Васильевичу на латинском языке, в котором был особенно силён. Строчки письма расплывались в необъятном море красноречия рыцаря, так что не было видно истинного намерения его господина императора Фридриха. Недовольный рыцарь рвал в клочки гербовую бумагу с императорским вензелем и настойчиво писал снова и снова, пока под утро не вывел:
        «Цезарь великий римский, узнав от меня о мудрости и вельможности твоей, пожелал быть с тобой, Великий князь и государь московский Иоанн, в большой милости и приятельстве. В знак этого, просит он выдать дочь твою за маркграфа Баденского Альбрехта, племянника своего, сына сестры его родной. Многие государи будут не рады, узнав, что московский Великий князь находится с цезарем в знамости и приятельстве. Посему низкий поклон, пожелание крепкого здоровья и процветания державы твоей от цезаря Фридриха Священной Римской империи германской нации и сына его Максимилиана, короля римского, правителя Бургундского».
        Получилось коротко, но убедительно. Довольный собой, рыцарь немецкий заснул лишь под утро.
        Со второй встречей не затягивали. Правда, она мало чем отличалась от первой. Поппель, повторяя тирады о секретности предпринятого им предприятия и значимости персоны своей, просил о личной встрече с государем. Обещали довести его просьбу до ушей государя. Письмо же его было тот час переведено греком Юрием Траханиотом и передано на ясные очи Иоанну Васильевичу.
        - Что думаешь, Фёдор? - обратился к Курицыну государь, закончив читать послание Поппеля.
        Дьяк недоумённо пожал плечами.
        - Всего ожидал, государь: предложения о союзе против турок, вопроса о секретной дружбе против Польши, просьбы разорвать договор с Венгрией. А тут выдать дочь. Да за кого? Не за особу королевской крови, а за какого-то маркграфа Баденского. Что велишь отвечать, государь?
        Иоанн Васильевич улыбнулся.
        - Передай Поппелю так: «Выслушав посла императорского, государь Всея Руси, Великий князь московский Иоанн Васильевич отпускает его обратно, а к цесарю своего посла пошлёт, так как любви и дружбы он с цесарем желает».
        - Так и передам, государь, - Курицын низко поклонился. - А как с отпускной встречей? Не обидится ли цесарь, Иоанн Васильевич, что посла его ты не принял самолично? Просится Поппель на приём. Чую, что-то не договаривает немчина.
        - Приму, Фёдор. Повременим пока. Пусть ждёт, рыцарь. Ты объяви ему мою волю, посмотри, как воспримет её. Если всё терпеть будет, значит, вправду, цесарь дружбы с нами желает. Но, боюсь, не понимают немцы величия державы нашей.
        Поппель бесновался в приёмной избе. Шпагой все стены исполосовал, обед со стола смахнул, слуг по щекам отхлестал, рубашку на себе в клочья изорвал, остановился только тогда, когда клок рыжих волос вырвал на макушке. Но это после было. А при Курицыне же был тих и покладист, смиренно принял слова государя, откланялся молча и молча же удалился в сопровождении свиты своей.
        Как быть? Что делать? Поппель лежал на деревянных полатях, уперев взгляд в потолок. Злоба на всех и вся душила его. Первый раз в жизни события шли наперекор воли его. Не было такого ни в Англии, ни в герцогстве Люксембургском, ни в Кастилии, ни в Гранаде, ни в Барселоне, ни в Париже. Что возомнили о себе московиты? Ни балов тебе куртуазных, ни рыцарских турниров, ни соколиной охоты. Одни загадки загадывают, на которые нет ответа. Как быть, если не примет его государь московский? Что скажет он Фридриху? Утратил император почти все земли свои: Венгрию, Чехию, Нижнюю Австрию. Враги по пятам наступают. Ночует Фридрих то в монастыре, то в крестьянском доме. Сын, Максимилиан, не слушает его, не понимает, что отчину свою теряет, родной дом, где вырос. Увяз в войне с Людовиком французским за Бургундское наследство. Но и в Бургундии нет поддержки. Любили там Марию, молодую жену его, но не Максимилиана. В Брюгге полонили его горожане. На выкуп вся казна имперская и ушла. Нечем императору за лошадей и слуг расплатиться. «А тут я ещё о сдаче Вены неприятелю проговорился». Застонал Поппель от отчаяния. От
бессильной злобы хотелось на стены лезть, на луну выть. Только на ком сорвать её, злобу?
        Под утро, разметав подушки и покрывала, наконец, заснул рыцарь, и приснился ему… рыцарский турнир в славном городе Нюрнберге.
        Трубят трубадуры, собирается на поединки весь цвет рыцарства. Из Испании, Фландрии, Англии, герцогств Люксембургского и Бургундского гости приехали. В ложе - император Фридрих, рядом сын его Максимилиан, курфюрсты всех земель немецких.
        Прекрасная Маргарита, руки которой добивается Поппель, бросает ему носовой платок с вышитым вензелем изящным. Он налету подбирает платок, Маргарита шлёт ему воздушный поцелуй. Поппель скачет на коне вдоль ложи, бросает девице алую розу. Почётные гости, сраженные его галантностью, хлопают в ладоши.
        Начинается поединок. Бойцы разъезжаются в стороны. А противник у Поппеля - маркграф Баденский Альбрехт, за которого наш рыцарь сватал дочь Иоанна, государя Московского.
        Начинают рыцари съезжаться и, о горе, конь Поппеля на дыбы вздымается, и Альбрехт лёгким касанием копья выбивает славного рыцаря из седла. Мало того, нагибается к поверженному сопернику, открывает забрало на шлеме, даёт щелчок по носу, срывает с запястья платок Маргариты и бесстыдно хохочет во весь рот, показывая корни гнилых зубов и бугристую малиновую гортань. По ложе проносится позорное «у-у-у», плачет Маргарита, верный конь, выпучив глазища, нагибает голову, касается толстыми скользкими губами его лица, жалостливо выпуская добрую порцию горячей лошадиной слюны. А хохот Альбрехта всё громче: на уши давит, из глаз рыцаря горючую слезу позора выбивает.
        Проснулся Поппель, за нос схватился - на месте, бока - не помяты, кости целы. Ох, ведь это сон только! Да не вещий ли? Холодный пот прошиб рыцаря, но решимости до конца довести начатое дело только прибавилось. Потому на встречу с боярами напросился и повёл с ними новый разговор, будто понял сам, что с маркграфом Баденским незадача вышла.
        - Великий князь, - сказал он боярам, - имеет двух дочерей: Елену и Феодосию. Если не благоволит выдать ни одну из них за маркграфа Баденского, то император может предоставить других женихов. Для одной - одного из знаменитых Саксонских принцев, сыновей курфюрста Фридерика, для другой - Сигизмунда, маркграфа Бранденбургского, коего старший брат есть зять короля Польского.
        И на сие предложение нет ответа. Закручинился рыцарь, ждёт последней встречи, с самим Иоанном Васильевичем, после чего посольство восвояси отпущено будет. Не сватовства ждали в Москве от имперской власти. Поймёт ли славный рыцарь ошибки свои?
        Наконец наступил день, так ожидаемый Поппелем. Не прошло и месяца, устроил Иоанн Васильевич прощальную встречу послу немецкому. Пригласил рыцаря в Набережные сени, где в окружении знатных бояр являл иноземцам мудрость, мощь и силу земли русской. Тут - то измученный долгим ожиданием Поппель и решил задать Иоанну Васильевичу главные вопросы. Начал всё же со старого. Попросил показать дочь, чтобы описать её портрет возможным женихам. Потом неожиданно завёл разговор о ливонских делах.
        - Жалуется магистр Ливонский, - сказал Поппель, - что жители Пскова захватывают земли и воды, принадлежащие Ордену. Немцы Ливонские есть поданные цесаря нашего и под защитой оного проживают.
        Иоанн Васильевич удивлённо поднял глаза на посла. Как - то не вязались предложения «о любви и дружбе» между государем московским и императором с заявлением о патронате имперском над ливонскими землями. Поднял Иоанн Васильевич перст свой вверх, попросил посла остановить речь свою, пошептался с Курицыным. И вот дьяк с ответным словом выступает перед послом:
        - Государь всея Руси, господин Великий князь Иоанн Васильевич отвечает тебе по первому слову твоему: «Того у нас обычая в земле нет, чтобы нам вперёд дела вид своей дочери являть». По второму слову так молвил господин мой государь: «Наша отчина Псков держит земли и воды по старине, потому как жили наши люди на этих землях пред тем, как немцы ливонские стали там обитать».
        Пошатнулся славный рыцарь, словно на турнире неожиданный удар пропустил, но выстоял, собрался с силами и бросился в бой с последним желанием. Попросил Великого князя разрешить говорить речь наедине. Мол, секреты она большие содержит.
        Согласился Иоанн Васильевич. Но, поскольку не хотел Поппель присутствия толмача, списал Курицын его заготовленную речь на чистый лист и государю предоставил. Отступил Иоанн Васильевич от бояр, только Курицына при себе оставил, как ни пытался возразить славный рыцарь на это.
        - Без дьяка моего, иноземными делами ведающего, не могу ни с кем говорить я, - сказал Иоанн Васильевич немцу и стал читать послание его.
        «Молю о скромности и тайне. Ежели неприятели твои, поляки и богемцы, узнают, о чём я говорить намерен, то жизнь моя будет в опасности». - Прочитал Иоанн Васильевич первые строчки, усмехнулся краснобайству Поппелеву и продолжил дальше. - «Мы слышали, что ты, государь, требовал от папы Римского королевского достоинства. Но знай, что не папа, а только император жалует в короли, принцы и рыцари. Если желаешь быть королём, предлагаю быть верным служебником твоим перед цесарем, чтобы испросить для тебя титул королевский. Единственно, скрыть надлежит просьбу сию от монарха польского, который боится, чтобы ты, сделавшись равным ему, не отнял у него древних земель русских. Был я два года назад у Казимира и уже тогда видел, как волнует его вопрос, что земля русская может от него отойти и твоей милости станет послушна».
        Посоветовался Иоанн Васильевич с Курицыным. И снова дьяк вперёд выступает, слова государя свого предаёт:
        «Благодарим тебя, славный рыцарь, что готов нам услужить. А что еси нам говорил о королевстве, или нам любо от цесаря хотеть кралем поставлену быть на своей земле, так мы Божию милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей. Поставление сие имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, и просим Бога, чтобы дал Он и нашим деткам и до века в том быти. Постановления же на своей земле в государи, как наперёд сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим».
        На том посольская миссия Поппеля была окончена. Больше в русские земли он не воротился, а по прибытии в Нюрнберг прислал в Москву слугу своего с письмом, где писал с горестью:
        «Наисветлейший начальник Иоанн Васильевич! Когда я был у высокости твоей в московской земле, никто из бояр и дьяков твоих веры мне не дал, что я правый посол от цесарского величества, и в донесениях тебе сообщали, что я лихой человек, обманщик и прелестник с неправедными делами к тебе прибыл. Сторонились они ото всяких дел со мной, да твоей высокости сообщали, что я неправый посол и многие насмешки из-за этого от них я в своём сердце терпел. Неужели поверил ты наговорам этим и в подозрении у тебя грамота цесаря, тебе мною отданная. Император Фридрих действительно хочет жить с тобой в любви и дружбе и просит тебя прислать трёх лосей из земель северных в доказательство широких границ государства твоего и одного жителя дальней Югорской земли, который способен вкушать сырое мясо».
        И на сие послание не было ответа… Да и как не уразуметь государю, что не для того оно было предназначено, чтобы быть отвеченным, а в оправдание несостоятельства своего. Сам себя рыцарь корил, других в неудаче своей обвиняя.
        Читал письмо и Курицын. Счёл он нужным государю своё видение представить:
        - Разумею так, государь, что Поппель не сам предложения свои строил. А то, что недалёкими по уму они вышли, от того это, что император и князья немецкие понятия не имели о могуществе нашем, о глубоком и широком уме твоём. Империя Фридриха велика и, если сейчас не в силе он, то только по причине слабости цесаря, а что сын его Максимилиан в большую силу входит, слышал я от верных людей из Ливонии и Литвы. Не знаем мы, как Фридрих на союз с Польшей смотрит, хоть, знаю, послов своих туда посылал перед нами. А слышал я, король Казимир виды на Венгрию имеет, но и Фридрих считает Венгрию отчиной своей. По причине этой цесарь на союз с нами против поляков пойти сможет. Не послать ли нам послов к цесареву двору, чтобы толком уразуметь диспозицию немецкую?
        - Кого предлагаешь? - спросил Иоанн, не задумываясь.
        - Юрия Траханиота. Зело мудр грек, ломбардским наречием владеет… и кого ещё прибавит мой господин государь, - ответствовал дьяк.
        - Желаю Ивана Халепу, да Костю Аксентьева, Бог Троицу любит, - прибавил Иоанн и напутствовал так. - В память послам запиши, как себя у немцев держать. Разговоры о сватовстве не вести, пока цесарь сам не вспомнит, о чём просил меня через Поппеля. А коли вспомнит, сказать, что с маркграфом Баденским Альбрехтом нам в родство вступать негоже. Объяснить, что прародители наши были в приятельстве и любви с первыми римскими царями, которые Рим отдали папе, а сами в Царьграде властвовали. Отец наш до конца был в братстве, приятельстве и любви со своим зятем цесарем Царьграда Иоанном Палеологом. О моём родстве с двором цареградским пусть умолчат, ибо царевна Софья не дочь цесаря, как мать батюшки моего, а только племянница. Грамоту верительную для Фридриха сам составишь и мне покажешь. Послов отправишь морем через Ревель. Магистрату Ревельскому тоже грамоту отпиши. Узнают, что к Фридриху посольство отправляем, зла чинить не будут.
        Так оно и случилось. Юрий Траханиот и его спутники выехали из Москвы 16 марта, и уже 27 марта отбыли из Ревеля в Любек, потеряв в Ливонии лишь один день на поиски попутного корабля. Но самым трудным делом оказалось найти в Германии императора и его сына. В какую бы местность ни приезжали послы, они узнавали, что имперские особы были поблизости, но недавно выехали в другой город. Приближался срок очередного рейхстага - совета князей и депутатов городов немецких - и государи Священной Римской империи Германской нации убеждали членов рейхстага выделить деньги на содержание войска для отвоевания австрийских земель, захваченных венгерскими войсками. Московские послы проехали всю Германию с севера на юг, от Любека до Нюрнберга, и приближались к землям Верхней Австрии и Каринтии, которые ещё не были захвачены королём Матвеем Корвином и где по слухам находились Фридрих и Максимилиан.
        Высоко в горах, куда не могут домчать степные венгерские кони, на высокой скале в окружении неприступных альпийских вершин расположился замок Хохостервиц. Здесь решили дать себе передышку дряхлеющий семидесятипятилетний Фридрих Третий, император Священной Римской империи Германской нации, и полный сил и планов Максимилиан, его тридцатилетний сын-соправитель, по совместительству король Римский, что в действительности давало права короля Германского.
        Священная Римская империя являлась странным государственным образованием. Она была задумана в Х веке римским папой Иннокентием ХII и прусским герцогом Отто, как правопреемница античной Римской империи и Империи франков Карла Великого. В её состав формально входили территории Италии, Восточно-Франкского королевства, как тогда называли Германию, и стран Центральной Европы. Интересы сторон были следующими: папа Иннокентий ХII добивался усиления своей власти в борьбе с итальянскими герцогами, а прусский король стремился к расширению своих владений. В 963 году Римский папа короновал прусского герцога Отто императором Священной Римской империи под именем Оттона Первого. Минуло пятьсот лет, а странная империя продолжала существовать. Династические германские дома, сменяя друг друга, занимались, в основном, не имперскими делами «лоскутной империи», а сохранением, укреплением и увеличением своих наследственных владений: Гоггенштауфены - Швабии и Эльзаса, Люксембурги - Чехии, Моравии и Силезии, Виттельсбахи - Бранденбурга, Голландии и Геннау. Наконец пришёл черёд Габсбургов, родовыми землями которых
являлась Австрия. Первым императором из этой династии стал Фридрих, сын Эрнеста Железного, герцога Внутренней Австрии (земли Штирии, Каринтии и Крайны) и Цимбургии Мазовецкой.
        Фридрих не обладал железным характером своего отца, был слабовольным и бесхарактерным человеком. Но лучшего претендента в ту пору не нашли. Сначала в 1440 году немецкие курфюрсты выбирают его королём Германии, а в 1452 году из рук папы Николая он получил корону императора Священной Римской империи под именем Фридриха Третьего. Земли свои новый император, увлекавшийся науками и искусством больше, чем государственными делами, солидно подрастерял. Основные надежды теперь он связывал с красавцем сыном, видным женихом для девиц на выданье из всех королевских домов Европы. Замок Хохостервиц, где расположились отец и сын, стал императорским фамильным гнездом не так давно. Ещё в ХIII веке он был подарен виночерпию герцогства Каринтии, Штирии и Крайны предками императора Фридриха Третьего. Когда последний потомок виночерпия, принадлежавшего к семейству Остервиц, умер, не оставив наследников, замок Хохостервиц вернулся в императорское лоно. Место было удобное и безопасное. С востока, откуда могла бы появиться венгерская армия, преградой на пути к замку служила горная вершина Хохголдинг, с запада, где по
долине реки Инн могли пройти войска французского короля, дорогу преграждала гора Гросглокнер, с юга, со стороны Италии, возвышались ещё более непроходимые вершины. Единственный узкий проход от альпийских гор на север в Германию тщательно охранялся Сигизмундом, маркграфом Бранденбургским, родственником императора.
        Вечер в Альпах особенно красив весной, когда белоснежные вершины в лучах заката сначала начинают розоветь, потом принимают пурпурную и даже малиновую окраску, обнажая освободившиеся от снежного покрова скальные породы, разломы и шпили. Тогда горные очертания приобретают причудливые формы крепостей и неприступных замков, и, кажется, что ты находишься в сказочной стране, где оживают древние германские легенды и сказания о рыцарях, прекрасных дамах, феях и эльфах.
        В центре этой страны, в замке Хохостервиц, у камина, под треск поленьев и шипение искр, коротали вечерний досуг император и его сын.
        - Отец, - обратился к Фридриху Максимилиан. - Мне опять снилась Мария. И снова эта злосчастная охота: мы скачем с ней по лесной поляне, её конь спотыкается о пень, поднимается на дыбы и сбрасывает мою несчастную жену на землю. Как ты думаешь, что означает мой сон?
        - А то означает, мой сын, - глубокомысленно заметил император, - что тебе снова пора жениться.
        - Постой, отец, память о Марии не угасла. Иначе бы я не думал о ней постоянно и не встречался бы с ней в моих снах.
        - Поверь, сын, я знаю толк в разгадке сновидений, - Фридрих скептически посмотрел на сына. - Если бы тебе снились счастливые моменты семейной жизни: любовные утехи, рождение сына-наследника, весёлое застолье, праздники, прогулки вокруг Боденского озера - это другое дело. Но ты видишь сон, который говорит тебе - она погибла и ушла навсегда. Хватит кручиниться, уж пять лет прошло, как нет с тобой Марии Бургундской. Кроме того, меня волнует, что ты продолжаешь бороться с французами за её наследство. Ты пол-армии потерял в войне с ними, попал в плен в Брюгге. Теперь ты видишь, что жители Фландрии любили Марию, но не тебя. Все мои деньги ушли на выкуп, а ты опять рвёшься туда. Вспомни слова, что вышиты на твоём знамени: «Австрия должна править миром». А что происходит на деле - мы теряем родовые земли. Вена и Инсбрук у венгров. Это позор для нас. Я думаю, нужно подкупить какого-нибудь слугу короля Корвина и с его помощью опоить этого мужлана ядом. У него симпатичная жена. Ты протянешь вдове свою руку, поддержишь её в горе, доставишь новые радости. В конце концов, не забудь кредо нашей династии «Пусть
другие ведут войны, а ты, счастливая Австрия, женись».
        - Оставь, отец, свои интриги, - Максимилиан упрямо тряхнул кудрями, опускавшимися красивыми волнами из-под малинового берета на плечи. Он только что вернулся с охоты и ещё не успел снять охотничий костюм. - Не хочу брать объедки со стола Корвина. Тем более что жена его, Беатриче Неаполитанская, стара, как ночь.
        - О чём ты говоришь! - в сердцах воскликнул старик. - Вы с ней ровесники.
        - Нет, отец, мне милее герцогиня Анна Бретонская.
        - Бретань ещё дальше Бургундии! Это же на северо-запад от Франции, - Фридрих начинал выходить из себя. - Как ты будешь защищать эти земли?
        - Мне помогут англичане и герцог Люксембургский, - упрямствовал Максимилиан.
        - Постой! - осенило старого императора. - Нас в Германии ждут послы из далёкой Московии. Есть другая партия для тебя. Не менее выгодная, чем Бургундское или Бретонское наследство. Посватайся за дочь Великого князя Ивана. Наш посол Поппель говорит, Московия богата и могущественна. С Великим князем Иваном водит дружбу ненавистный нам Корвин. Его побаивается король польский Казимир. Турецкий султан подходит к нашим рубежам, а в сторону московитов и взглянуть боится.
        - Я подумаю об этом, отец, - наконец уступил Максимилиан. - Но кот в мешке мне не нужен. Прежде я должен взглянуть на невесту или хотя бы на её портрет.
        - Подбрось пару поленьев в очаг, - попросил Фридрих и добавил мягко в знак примирения, - не простудись. Ты слишком разогрелся на охоте и вспотел. Пойди переоденься, а я пока займусь алхимическими опытами. Глядишь, найду золотой камень или открою эликсир бессмертия.
        В поисках императора московские послы метались по всей Германии и слали государю своему одно послание печальнее другого. Ответ из Москвы был один: «Христос терпел и вам терпеть велел. Терпите, и воздастся вам». Наконец 25 июля, в день Святого Якова, свершилось чудо. Послы застали имперскую семью во Франкфурте на рейхстаге, куда со всей Германии съехались курфюрсты, князья и депутаты городов. В хронике одного из немецких городов сказано, что Фридрих «принял послов из Московии в их одежде». Так отличался крой скорняков и портняжек московских от западного, что удостоился отдельной записи.
        Фридрих и Максимилиан спустились к послам вниз на несколько ступенек и протянули Юрию Траханиоту и его спутникам руку для приветствия.
        После этого посол отступил два шага и произнёс речь на ломбардском языке. Текст переводил советник императора доктор Георг фон Торн. Эту речь записал и сохранил хронист соседнего с Франкфуртом городка:
        «Мой господин Великий князь Московский Иван, - говорил посол, - шлёт поклон императорскому величеству. Некий Николай Поппель, слуга императорского величества, будучи в прошлое время у государя моего, рассказал много хорошего об императорском величестве и его замечательных подвигах. Поэтому мой господин отправил послов для передачи императорскому величеству некоторых подарков для установления с ним дружеских отношений. Мы имеем указание говорить с Его Величеством в присутствии немногих, и просим назначить место и время для выслушивания нас, - закончил посол.
        После этого Юрий Траханиот преподнёс в дар от Иоанна Васильевича три драгоценные шубы: одну из горностаев, другую из соболей, третью из белок.
        Спутники его, Иван Халепа и Костя Аксентьев, преподнесли императору каждый по беличьей шубе.
        Фридрих поручил доктору Георгу фон Торну поблагодарить послов на ломбардском языке и пригласить на аудиенцию утром следующего дня.
        О чём говорили они - неизвестно. Тайна сия осталось недосягаемой для хроник немецких и летописей московских.
        Дело шестое. Жизнь - не вечна. Все под богом ходим
        Ночь уже сбрасывала с себя чёрный покров. Иван Молодой остро чувствовал это, хотя очертания предметов, населявших просторную великокняжескую горницу, оставались прежними - одинаково размытыми, неясными и призрачно-безжизненными - в любое время суток. Плотно запертые ставни не пропускали дневной свет, и лишь сиротливая свеча, вернее, то, что от неё осталось, говорила о том, что здесь ещё теплится жизнь.
        Иван не выносил яркого света, потому что при нём острее ощущалась вся его немощность. Единственный наследник и правопреемник Великого князя Московского, он и сам не хотел видеть себя беспомощным и перед другими стыдился проявить слабость свою.
        Боль в ногах утихала под утро. Это был единственно возможный ориентир во времени, который ещё был доступен ему, словно железной цепью прикованному к постели тяжким недугом. Только тогда он засыпал, но ненадолго, на час, другой; потом опять просыпался от адской боли, распирающей ступни ног изнутри. Боль, обжигающая огнём, подходила к коленям, выворачивая их наизнанку, потом проникала в мышцы голени, вызывая судорогу, и поднимаясь вверх, доходила до бёдер, а, отходя от них, с разбегу вклинивалась в поясницу. С этого момента страшная ломота в ногах, суставах, мышцах длилась весь день и ночь, пока к утру, словно насытившись страданиями несчастного, не отпускала на короткий миг свою жертву.
        Сегодня он не смог заснуть и лежал обессиленный, боясь шелохнуться и спровоцировать неосторожным движением новый круговорот нечеловеческих мучений.
        - Зачем Господь послал мне такое наказание? - думал он, мысленно восстанавливая в памяти отдельные картинки из прошлой жизни и пытаясь связать их в единое целое.
        Вот он десятилетним мальчонкой забился в угол великокняжеских саней во время похода батюшки на Казанское царство. А вот четырнадцатилетним подростком, потом - девятнадцатилетним юношей, сидит на великокняжеском троне, принимая в отсутствие батюшки, занятого походами на Великий Новгород, литовских и персидских послов. Может быть, не нужно было ставить своё имя рядом с отцовским на монетах, отчеканенных на государевом монетном дворе - пытался найти Иван хоть какую-то зацепку, за которую мог быть так наказан судьбой. - Нет, не за это покарал его Господь. Суета сует, тешившая тщеславие тринадцатилетнего мальчишки. Не по своему хотению, но по воле батюшки свершилось деяние сие… Зато в стоянии на Угре он пошёл наперекор отцу и не увёл войска с поля предполагаемой битвы вглубь страны …и отступили золотоордынцы во главе с ханом Ахматом. Так Русь навсегда освободилась от монголо-татарского ига. За это ослушание он наказан? Вряд ли.
        Наконец осенило. Как сразу не вспомнил? Был грех, и совсем недавний. Пять лет назад вместе с отцом воевал Тверское княжество, руку на дядю своего, князя Михаила Борисовича, поднял. Слава Богу, успел тот в Литву бежать! Иначе смерти не миновал бы. Перехвачен гонец с тайным письмом: готовил дядя союз с польским королём против батюшки. Сватался за внучку Казимира, а она ему в дочери годится, подбивал подданных своих к измене. Где граница между добром и злом? Какое наказание заслуживает измена? Что лучше - простить или убить? Почему так просто отнять жизнь в наше время? Неужели не стоит она ничего? Но ведь и Каин убил Авеля, и не был наказан. Хотя кто знает, что было на душе у него? Может, терзался всю оставшуюся жизнь? Ведь боль душевная куда сильнее телесной. Уж как тяжело переживал смерть матушки. Иван застонал. Не то от боли, не то от горечи. Изменилась жизнь его с приходом в дом царевны Софьи. Делал всё, как велит сыновий долг: почтение мачехе оказывал, батюшку во всём слушался. А что в ответ? Косые взгляды, наговоры. Даже наследство матушки - ожерелье с каменьями и другие прикрасы - Софья тайком
своей племяннице отдала. В Тверь бы уехать. Как никак сделал батюшка его Великим князем Тверским. Так не пускает, возле себя держит, в преемники себе готовит. Неуютно всю жизнь под надзором быть. Может, и не зря Господь болезнь дал. Не его это дело - государством управлять. Так батюшка и тут наперекор судьбе поступил. Вызвал из Венеции лекаря, который обещал за две недели на ноги его поставить. Сказывают, прибыл уже в Москву и сегодня появится во дворце.
        Вот почему не спалось Ивану Молодому в это утро. Страшился он перемен, но были они неизбежны.
        - Этот сундук поставьте в углу, а этот у окна, - резкий скрипучий голос вывел его из полудрёмы. Говорили на ломбардском наречье, поэтому слов Иван Молодой не разбирал. Маленький человечек, стоящий у двери, ловко раздавал указания слугам. Те суетились, безропотно подчиняясь каждому взмаху его руки. Незнакомец подошёл к окну и настежь распахнул ставни. Сноп яркого света ворвался в горницу, вырывая из полутьмы кровать, где покоился немощный наследник московского трона, сундуки с лекарским скарбом и посреди покоев - громадную печь с каким-то диковинным котлом. Иван прикрыл глаза рукой и этим неосторожным движением открыл дорогу для боли, однако, усилием воли заставил себя рассмотреть незнакомца.
        Это был коротышка, одетый в камзол с пышным белым воротом венецианского покроя, кроткие кожаные штаны, белые чулки и чёрные сапожки с серебряными шпорами. Лицо его, похожее на жабье, сплошь состояло из жирных складок, усыпанных многочисленными бородавками.
        - Io sono il medico signor Leon, - венецианец галантно поклонился своему будущему пациенту.
        - И этому «басурману» я должен вверить свою жизнь, - в последний момент подумал Иван, и, обессилив от боли, впал в беспамятство.
        Слуги заморского гостя в испуге прижались к стенам горницы. Но на сеньора Леона всё случившееся, казалось, не произвело никакого впечатления. Он спокойно подошёл к больному и взял его за руку чуть выше запястья.
        - Будет жить, - процедил он сквозь зубы и отправился отдыхать.
        Вечером по установленному обычаю, Иоанн Васильевич и Курицын сидели за столом, совместными усилиями пытаясь «ухватить судьбу за хвост»: проблем хватало, как семейных, так и государственных.
        На этот раз дьяк принёс звёздные таблицы, по которым составил для государя перечень желаемых и нежелаемых действий. Отличительной чертой в характере Иоанна Васильевича была склонность к перемене в настроении в течение дня. Он долго мог выдерживать наставления царственной супруги, но какая-нибудь мелочь выводила его из себя, да так, что он срывался в крик, и любая попытка попавшегося под горячую руку подданного оправдаться только подливала масла в огонь, доводя до неправедного гнева. Курицын, как мог, старался направить неуёмную энергию государя в нужное русло. Благо, Иоанн Васильевич особенную веру испытывал к астрологическим предсказаниям.
        - Вот скажи, Фёдор, - обратился он к дьяку, - ты давеча говорил о самовластии души, что человек сам выбирает дорогу, по которой идёт по жизни. А ведь судьба людская зависит от расположения небесных светил. Как вяжется одно и другое?
        - Государь, - отвечал Курицын. - Известны случаи, когда сильные мира сего поступали наперекор звёздам и добивались успеха. Но это не говорит о том, что они не прислушивались к мнению звездочётов. Положение дел вынуждало их принимать решительные меры, ибо промедление приводило к ещё худшему. Даже Великий Александр, царь Македонский, не приступал к битве, пока не выслушивал оракула или не делал предсказания по внутренностям животного или каким-нибудь другим способом.
        - Что звёзды сулят моему сыну? - задал Иоанн Васильевич давно ожидаемый Курицыным вопрос.
        Дьяк надолго замолчал, глядя в таблицы.
        - В каком году родился Иван Иванович? - уточнил он.
        - В 6968 году от сотворения мира.
        - А в каком месяце, в марте?
        - 15 февраля, - государь задумался и предался воспоминаниям. - Как сейчас помню, жёнка моя, Мария Борисовна, хворала, едва не померла, царствие ей небесное!
        Курицын озаботился мыслями.
        - Ну что ты, не молчи, - торопил его Иоанн Васильевич, заподозрив неладное.
        - Тяжёлое время для наследника трона, - ответил Курицын. - Он между небом и землёй. Если не призовёт Господь на небо, жить будет долго.
        - Вот как! - Иоанн Васильевич насупился. - Значит, всего ожидать можно. А что скажешь о лекаре венецианском? Поможет Леон?
        - Что скажу? - Курицын смотрел в широко открытые глаза Великого князя. - Лучше бы ты Скарию пригласил из Кафы. Он много трав и снадобий употребляет, которые и у нас произрастают. А к латинянам нет у меня доверия. Вот и Леон привёз какие-то склянки, прижигал Ивану ноги, да так, что тот криком кричал.
        - Откуда знаешь про склянки? - Иоанн Васильевич смотрел на Курицына холодным взором. - Ты же не был в покоях Ивана.
        - Жена его, Елена, сказывала, - потупил взор Курицын. - Тоже просила на звёзды посмотреть.
        - Ладно, поговорю с этим лекарем в последний раз. Пусть поклянётся, что вылечит, или выгоню вон, - сказал Иоанн Васильевич, отпуская Курицына.
        С разговором государь не стал затягивать, и венецианский лекарь, который ввиду важности лечения был помещён в великокняжеском дворце, тотчас предстал пред его очами. Переводчиком был Юрий Траханиот, знаток ломбардского наречия.
        К великому сожалению, венецианец не мог знать об отношении к врачам в далёкой Московии, где лекарю отводилось самое низкое место в системе человеческого бытия. Лечить больного можно было по-разному… и было это небезопасно для врачующего.
        Первый, самый действенный способ - исцеление заклинанием - уже был опробован на Иване Молодом при первых признаках болезни. Любимец государя, протопоп Алексей, просил принести воды чистой и ненапитой, опускал в ту воду крест над главой болящего, отгонял болезнь-лихоманку, заклиная её святым мучеником Сисимием, предтечею Иоанном и четырьмя евангелистами.
        Потом обратились к одному деду-травнику, привезенному из можайских лесов. Дед Матвей не был знахарем-язычником, полагавшимся на колдовские силы, а являл пример доброго христианина, что большая редкость для его собратьев-знахарей, потому и остановили на нём выбор свой. Когда дед травы собирал, то просил благословения у Господа и у матери - сырой земли, ибо от земли - трава, а от Бога - лекарство. Но, видать, болезнь крепка была. Не помогли мази и настойки дедовы. Счастье его, что с миром отпустили.
        Наконец сам Иван Молодой посчитал внезапный недуг свой вмешательством злых сил, каких именно, не сказывал, но зато просил отвести себя, поскольку для самостоятельного хождения уже слаб стал ногами, в Успенский собор, где прикладывался больными местами к святым мощам. Исцеления не последовало.
        Теперь наступил черёд крайнего, наименее выигрышного, действа, участником которого суждено было стать лекарю Леону, которого по поручению государя привезли из Италии два грека, прижившиеся при дворе царевны Софьи. Не думал сеньор Леон, знавший на родине, как каждый лекарь в италийских городах, почёт и уважение, что великая опасность может ожидать его в Москве, что само слово «врач» берёт начало от «врать», «ворчать», деяний суто присущих колдунам-заклинателям, личностям опасным для каждого доброго христианина.
        Потому и не стал Иоанн Васильевич долго разговаривать с венецианцем.
        - Берёшься лечить? - только и спросил.
        - Берусь, - ответил лекарь Леон.
        - А вылечить сможешь? - уточнил государь.
        - Головой своей ручаюсь, - ответил самонадеянный сеньор венецианец.
        - Ну, смотри, - предупредил Иоанн Васильевич.
        Каждое утро Елена, жена Ивана Молодого, приходила в горницу к мужу справиться о его здоровье. Никак в толк взять не могла, как быстро болезнь скрутила его, молодого, здорового. Писала батюшке в княжество молдавское, просила докторов прислать, да не успели они приехать. А помогли бы? В этом она не уверена. Батюшка отвечал, что могли недруги зелье подлить - тут лекари силы не имеют. Где-то в душе чувствовала Елена, что без царевны Софьи дело не обошлось - уж больно та пеклась о старшем сыне Василии. И Курицын сказывал, что с ранних лет готовит его Софья к великому княжению. Вспомнил дьяк про разговор в светлице царевны, куда пригласили его, чтобы испытать вопросами о вере. Не скрываясь, говорила Софья о великом предназначении Василия, думала, не поймёт дьяк. Значит, Иван Молодой поперек дороги ей стоял. Судьба, что у Софьи, что у Елены - одна. Чужеземки они в Московии. У кого сил больше, та и выстоит. Но у Софьи свой двор, греки её окружают. А где Елене поддержку искать? Связи с родиной никакой, далеко Молдавия. На себя одна надежда.
        Решила Елена за лечением мужа следить. Если что с ним случится, не выстоять ей с малым сыном на руках.
        Каждый день наблюдала Елена одну и ту же картину. Слуги лекаря Леона растапливали стоящую посреди горницы печь, опускали в котёл стеклянные банки и доводили воду до кипения. Но весёлый огонёк и сухое потрескивание поленьев, так радующие душу любого русского человека, были не в радость ни ей, ни несчастному Ивану. Уж больно мучился муж, когда склянки с горячей водой к ногам приставляли. Но ломоту в ногах, которую «камчугою» звали, так в Московии и лечили. Тут подвоха не было.
        Готовил Леон и зелье для питья, так Елена велела слуге своему пробовать из чаши перед тем, как Иван пить будет. Так каждый раз и делали. Если зелье без отравы, слуге хуже не будет, - думала Елена, - здоровья не убавится, а, может, даже прибавится от трав полезных. А если что не так, Бог простит предосторожность её. Процедура, по её мнению, нужная. Лекарь Леон не противился недоверию её, значит, уверен был в своём деле. Еду, которой кормили Ивана, Елена тоже проверять велела, но боялась, что поздно уже. Чья рука поднесла отраву мужу и когда? Поделиться своими опасениями было не с кем, да и опасно было о таком деле вслух говорить.
        Ивану Молодому ещё тревожнее было, но вида не подавал. Одно неприятно было - яркий свет, при котором видел немощные ноги свои. Они распухали с каждым днём всё более. Вспомнил матушку, Марию Борисовну, она перед смертью распухла так, что в платье не входила. Сказывают, носила служанка матушкин пояс к знахарям. Но поздно уже было, ничего не помогло, померла, царствие ей небесное. Кто отравил, так и не выяснили.
        - Береги сына, - говорил Иван Елене, сидевшей у его изголовия. - По завету отцов наших, если я уйду, он все права на трон имеет.
        - Что ты, что ты, Иван! Чай, покинуть меня решил? - запричитала черноокая красавица-жена. Не зря её в народе Еленой Прекрасной прозвали. Ох, как хороша была! Были бы поэты при государе московском, и те не смогли бы её портрет описать. А о художниках и слова нет. На иконах по цареградской традиции, если и изобразили бы великокняжескую семью, то холодный бы портрет вышел. Как взор южный горящий молдавский передать? Рука у иконописца не поднимется грех на душу брать. Не святое это дело - мирян изображать.
        - Устал я, - прошептал Иван. Речь свою он продолжил коротко. Видно, и говорить ему было тяжело. - Хватит с меня мучений. Позови отца Алексея, исповедаться хочу. Сейчас лекарь придёт. Ты попроси его подождать, пока с отцом Алексеем потолкую.
        Воля больного - закон для любящей жены. Кликнули Алексея. Благо, место служения его, Успенский собор, недалеко от дворца расположено. Елена осталась в горнице, к окну подошла, молча смотрела в даль невидящим взором. Что говорил её Иван, не было слышно ей, слишком тих был его голос. А вот слова священника можно было разобрать, они и врезались в память.
        - Что есть болезнь? - говорил отец Алексей, положив руку на голову исповедующемуся. - Посланное Богом предупреждение, наказание, испытание или же спасительное искупление? Не знаем мы. В нужное время каждый для себя понимает это по-своему. Пробил час, и ты понял. Главное, что простил обидчиков своих. И ты прощён будешь за грехи свои. Аминь!
        Отец Алексей посидел какое-то время рядом с болящим. Потом прислушался к его дыханию и закрыл рукой глаза его.
        - Я не верю! - закричала Елена. - Лекаря, позовите лекаря!
        Вбежал испуганный Леон. Он подошёл к постели и взял руку больного.
        - Не может быть, - лепетал венецианец растерянно. - От ломоты в ногах не умирают. Я всё делал верно. Этого не может быть…
        Елена пронзительно закричала. От крика её, словно от взрыва небесного светила, содрогнулось пространство в горнице, всколыхнуло огонь в печке, разожжённой слугами Леона, захлопнуло ставни, или это она сама закрыла их, навсегда прощаясь с мужем. Горница погрузилась во тьму. Лишь поленья в чугунной венецианской печи светились, как казалось ей, адским пламенем.
        Что уготовит ей судьба? Какое будущее ожидает сына Дмитрия? Об этом могли сказать только звёзды, и Елена намерена была узнать об их приговоре у Курицына, единственного человека в Великом княжестве Московском, которому она доверяла.
        В условленный час у Фёдора Васильевича собирались старые приятели. Но в числе постоянных участников собраний глазастый Мартынка усмотрел новую фигуру. Это был невысокого роста широколицый и курносый парень лет двадцати пяти, нарядно одетый, но одежда его несколько отличалась от одеяний, принятых в Московском княжестве. Его скуфья выглядела покороче, чем обычно бывает у москвичей, рукава и ворот её были оторочены овчиной, а грудь снизу доверху украшало две широкие полосы с чудным цветным орнаментом. Ещё одно выделяло его среди остальных - большое пятно на левой щеке. Но оно никак не портило его полное лицо, а, наоборот, вызывало пристальное внимание и уважение, как к человеку, отмеченному особым знаком свыше.
        - Фёдор Васильевич! - Мартынка указал глазами на новичка, примостившегося на лавке в глубине горницы - за столом уже не всем хватало места.
        - Где-то я его видел, - произнёс Курицын в раздумии. Он ещё раз пристально взглянул на незнакомца и даже один раз прошёлся рядом, бросив мимоходом проницательный взгляд. - Знаешь, Мартынка, - продолжил он, вернувшись на прежнее место. - Незнакомец разодет, как петух. Если бы боялся привлечь взор наш, оделся бы поскромнее. И это пятно на щеке делает его слишком заметным. Хотя, бережёного - Бог бережёт. Проверь, на всяк случай.
        Мартынка быстрым шагом подошёл к молодцу. Тот, понимая, что предстоит разговор, поднялся со скамьи.
        - Ты кто такой будешь? - спросил Мартынка в лоб без всякой подготовки. - Раньше тебя не видывали здесь.
        - Я слуга Елены Волошанки, - ответил молодец, переминаясь с ноги на ногу.
        - А почему не подошёл к хозяину моему? Али не знаешь государева дьяка? - продолжал Мартынка свой пристрастный расспрос.
        - Как не знать, - ответил парень. - Часто вижу его на государевом дворе. Знаю, что важная персона, да госпожа моя просила вести себя скромно, внимания не привлекать и поговорить с Фёдором Васильевичем тихо и незаметно, чтоб никто не увидал.
        - А почём мне знать, что служишь Елене Волшанке? - Мартынке требовались доказательства. - Скажи, что-нибудь по-волошски.
        - А что сказать? - растерялся парень.
        - Ну, к примеру, скажи «здравствуй».
        - Буна зиуа!
        - Так, хорошо, - Мартынка удовлетворённо хлопнул парня по спине.
        Тот вежливо улыбнулся в ответ.
        - Но этого мало, - слуга Курицына держал себя почище пристава судебного. - Теперь представь, что я девушка и скажи: «твои глаза прекрасны».
        - Ну, ещё чего, - рассердился парень. - Я и девице своей боюсь такое сказать.
        - Тогда я вызову стрельцов из великокняжеских палат, - пригрозил Мартынка, хорошо, знавший, помимо венгерского, латинский, ломбардский и волошский языки.
        - Окь думне воастре фоарте фрумоасе, - выпалил молодец и густо покраснел.
        - Вот теперь вижу, что ты из Валахии, - рассмеялся Мартынка. - Там все парни робки на слова с девицами. Зато чуть что, на сеновал спешат затащить.
        Сейчас сиди да помалкивай. Как все разойдутся, сведу тебя с господином моим.
        Разговор Мартынки с посланцем Елены не привлёк внимания никого из гостей. Они собирались медленно, заходили в палаты Курицына не так шумно и весело, как всегда, шли без шуток и смеха, смиренно опускались на лавки, сидели тихо, опустив головы, и едва слышно перешёптывались меж собой. Последним зашёл отец Алексей, обычный зачинщик всех бесед. В отличие от прежних встреч, он сидел молча, подперев ладонями голову, как будто боясь уронить её вниз.
        - Об Иване Молодом слыхали? - первым нарушил затянувшееся молчание княжич Василий Патрикеев, самый молодой и, наверное, самый знатный участник курицынских вечерниц. Ему едва стукнуло двадцать, но был он очень смышленым молодцем и, подавая большие виды на дипломатическом поприще, слыл самым любимым подвижником Фёдора Васильевича.
        - Слыхали, слыхали, - за всех ответил протопоп Дионисий. - Сморил его врач неумелый, гореть ему в аду. Утрата сия невосполнима, лишились мы достойного наследника трона.
        - Да нет, дело здесь не в лекаре, - молвил купец Зубов. - Лекаря из латинских стран нарочно привезли, чтобы правду сокрыть. Он ни бельмеса в наших болячках не смыслит, у них там другие болезни в ходу. А правда в том, что отравили его.
        - Кто же отравитель? - полюбопытствовал Иван Чёрный. Он, как переписчик любимых книг Великого князя, ближе всех был ко двору Иоанна Васильевича и, наверняка, больше других присутствующих знал о тайных делах, вершившихся за кремлёвскими стенами.
        - Кто, кто? - замялся Зубов. - Откуда мне знать. В народе говорят, царевна Софья отравительница, но я этому не верю.
        - Так зачем напраслину возводить, - выкрикнул махонький дьячок, сидевший рядом с отцом Алексеем. - Вот батюшка, - он кивнул на соседа, - знает. Исповедь у несчастного принимал.
        - Цыть, сатана, - прикрикнул на дьячка отец Алексей, - кто за язык тянул? Гореть тебе в аду вместе с геенной огненной.
        - Прости, батюшка., cам не знаю, куда несёт меня язык мой, - дьячок испуганно перекрестился.
        - Нет, нет. Софья как раз имеет интерес, - вступил Василий.
        Курицын тут же с силой дёрнул его за рукав, пытаясь остановить, но тот продолжал.
        - Царевна спит и во сне видит сына своего Василия на троне.
        - А что скажет отец Алексей? - купец Зубов внимательным взором окинул согбенную фигуру протопопа Успенского собора. - Что Иван Молодой говорил на смертном одре?
        - Что говорил, то тайна исповеди. Я даже государю под пытками не отвечу, - ответил отец Алексей решительно. - Знаю одно. Теребить имя несчастного, принявшего мученическую смерть, негоже.
        - Я согласен с батюшкой, - наконец, вступил в разговор Курицын. - Помянем Ивана Молодого добрым словом. Был он тихим, послушным сыном, любящим мужем и отцом. Но в решительные минуты для государства нашего мог проявить характер и волю. О добрых делах его мы ещё будем много вспоминать, а сейчас переменим тему разговора, поговорим о делах насущных. Государь наш Великий князь Иоанн Васильевич, слава Богу, в добром здравии, и нестар ещё, так что вопрос о наследнике перед ним не стоит. А если бы и стоял, то имеет государь сына Василия от второго брака и внука Дмитрия. Вопрос в другом. Священнослужители наши позволяют себе рассуждать, каким должен быть Великий князь наш государь. Грозятся лишить его своего благословения, если, не дай Бог, не будет он для них пригож. Вот что говорит архимандрит Иосиф Волоцкий:
        «Царь, слуга Божий, даёт человеку и казнь, и милость. Но, если царствуя, он имеет скверные страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость, и хуже всего, неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но дьявол, не царь, но мучитель».
        - Прости, Фёдор, - вмешался Иван Волк Курицын. - Это слова не Иосифа Волоцкого, а Иоанна Дамаскина. Из-за скудоумия своего Иосиф крадёт слова святых отцов, учителей наших, выдавая их за свои.
        - Ты берёшься доказать это? - спросил Курицын.
        - Да, - твёрдо произнёс Курицын - младший. - Составляя Кормчую книгу «Мерило праведное», я перечитал книги отцов церкви Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста и Иоанна Дамаскина. То, что приписал себе Иосиф Волоцкий, слова из 3-й и 4-й «Книг богословия» Иоанна Дамаскина.
        - Ну вот, - рассмеялся Фёдор Курицын. - Как эти «грамотеи» могут указывать Великому князю, каким он должен быть, когда у них своего ума нет. Дай им лишнюю деревеньку, и они будут самого дьявола превозносить до небес.
        Все засмеялись.
        - Боятся церковники, что Великий князь, наш государь будет вершить суд правый, - продолжил Иван-Волк Курицын. - Что будет одинаково справедлив ко всем: и к богатому боярину, и к служилому дьяку, и к купцу, и к иноку, и к сироте, и к вдове, и к нищему, и к убогому. А они хотели бы стоять над ним, быть выше его. Когда судишь других, нужно иметь страх Божий и целомудрие. Иерархи наши не имеют ни того, ни другого. Потому отстаивают старые законы Цареградские, которые ещё при цесарях Юстиниане и Исааке Комнине составлены были. Защищают они сребролюбие и мздоимство церкви. Что говорить, если Владыка наш при поставлении на митрополию должен мзду платить Патриарху Константинопольскому.
        - Нет справедливости и правды, - зароптали остальные.
        - Расскажи, Иван, о Кормчей книге, - попросил Фёдор Курицын.
        - Расскажи, расскажи, - поддержали все собравшиеся.
        Говорили допоздна, а когда спорщики разошлись, Мартынка подвёл к Фёдору Васильевичу посланца Елены Волшанки, вдовы Ивана Молодого. О чём они говорили, неизвестно.
        На следующий день, ближе к вечеру, Великий князь призвал к себе Курицына.
        Дьяк ожидал, что после утраты сына государь изволит беседовать с ним в горнице, но был принят венценосцем в тронном зале, где Великий князь отдавал наказы и принимал гостей. Боясь поднять глаза, подходил дьяк к господину своему. Иоанн Васильевич был на удивление спокоен.
        - Бог дал, Бог взял, - тихо произнёс государь в ответ на слова соболезнования и, помолчав, добавил, - ты скажи, Фёдор, не говорил ли чего отец Алексей об исповеди сына моего.
        - Нет, ничего, - ответил Курицын.
        - Ты подумай, может, невзначай, Софью мою поминал.
        Курицын поймал на себе подозрительный взгляд государя.
        - Нет, ничего такого не было, - ответил он уверенно.
        - Ну, ступай.
        Через час привели попа Алексея.
        - Почему Иван призвал на исповедь тебя, отец Алексей, а не духовника нашего? - Иоанн Васильевич смотрел строго, да так, что протопоп Алексей внутренне содрогнулся. Видимо, старые дружеские беседы, что проходили меж ними последние годы, были начисто забыты.
        - Сие только Богу ведомо, государь.
        - А что ты мне поведаешь об исповеди?
        - Ничего.
        - А если я тебя просить стану.
        - Тайна сия велика.
        - А если пытать тебя велю?
        - Унесу в могилу.
        Ну что ж, видать, там тебе и место, - рассердился Иоанн Васильевич, и, топнув ногой, велел вывести отца Алексея за дверь.
        По прошествии сорока дней по кончине Ивана Молодого несчастного лекаря Леона вывезли на Болванку, что на Яузе реке, и прилюдно отрубили голову. Глашатай объявил, что за отравление наследника государева. Двумя днями позже в своей опочивальне умер отец Алексей. От чего, никто не знал, ни жена, ни дети. Отец Денис сказал на отпевании, что скончался он по старости лет. С Дрогомиловского кладбища шли молча, как будто нечего было вспомнить о покойнике.
        А на следующий день жизнь закрутилась, завертелась, вовлекая московитов в новые дела, так что и подумать о событиях недавних недосуг было. Утром Курицына ждал посланец из Ливонии, который сообщал о прибытии в Ревель корабля с немецким послом. Видели его в Ревельском магистрате вместе с Юрием Траханиотом, где оба занимались выпиской разрешения на въезд в Московию.
        Доктор Георг фон Турн - так звали посла - магистр философии, теологии и филологии, был не в меру озабочен. Ещё на палубе корабля, отправившегося в плаванье из Любека в начале июня, обдуваемый холодными балтийскими ветрами, он ворошил в памяти слова короля Максимилиана.
        «Главное, Гер фон Турн», - наставлял король посла, - «добейтесь от Великого князя такого договора, который бы был нам более выгоден, чем московитам. Московский властитель должен оказать моему королевскому высочеству помощь в возвращении истинного и праведного моего отечества и наследия - Королевства Венгерского. Противники мои - король чешский Владислав, его отец, польский король Казимир, и любой другой из оставшихся сыновей Казимира - Александр или Сигизмунд - если он будет претендовать на венгерскую корону, то ли под предлогом, что зван на трон венгерскими князьями, то ли по своему уразумению. В любом из этих случаев Великий князь должен держать брань на короля польского или его сыновей и вести с ними войну до тех пор, пока не исправит дело по его, Великого князя, доброму усмотрению и к моему полному удовлетворению. Мы же ничего Великому князю московскому не должны обещать и никакой помощи не должны оказывать…»
        Вёз фон Турн и образчик договора, написанный рукой короля. Его надлежало утвердить и скрепить золотой печатью Великого князя.
        Трудности посол предвидел большие, так как ещё от рыцаря фон Поппеля наслышан был о величии и могуществе государя всея Руси. Как убедить Иоанна подписать договор, где у одной стороны были бы серьёзные обязательства, а у другой - вовсе никаких? Тут следовало поразмыслить. Чем и был отягощён учёный доктор фон Турн, рассеянно внимавший попутчику своему - учёному греку Юрию Траханиоту, верному слуге двух господ, Великого князя Иоанна Васильевича и супруги его царевны Софьи.
        А Юрий Траханиот предлагал дела интересные. В Новгороде Великом советовал немцу увидеться с Владыкой Геннадием, архиепископом Новгородским, в Москве после встречи с государем обязательно нанести визит царевне цареградской Софье, которую государь уважает и слушает. А с государевым дьяком Курицыным, упреждал грек, вести себя нужно осторожно - тот сильное влияние на Иоанна Васильевича имеет.
        В Москве приняли Делатора, так мы будем теперь называть фон Турна, более тепло, чем фон Поппеля, которого бояре именовали не иначе, как прелестником, т.е. обманщиком. Простим московитам некоторую доверчивость и простодушность, а также слабость в языкознании, которые, впрочем, объяснялись довольно просто. Первое. Что касается имени. Делатором посла называли потому, что Юрий Траханиот в ответном слове императору Фридриху и королю Максимилиану называл фон Турна на ломбардском языке «де ла Торе». Спутникам Траханиота послышалось «Делатор», так с их лёгкой руки это имя и закрепилось в русских документах и летописных сводах. Второе. Пышность, торжественность приёмов и более серьёзное отношение к новому германскому послу было вызвано тем, что «Делатор - фон Турн» держался скромно, но с достоинством, с первого взгляда вызывая всеобщее уважение - опять же, бояре сравнивали его с фон Поппелем, отчего новый посол много выигрывал.
        Иоанн Васильевич, услышав от Траханиота, что на аудиенции в Нюренберге Фридрих и Максимилиан при появлении московских послов сошли с трона и здоровались с московитами за руку, на встрече с Делатором в Красных сенях великокняжеского дворца повёл себя так же, как немецкие властители. Он тоже сошёл с трона и демократично пожал немцу руку, чем вызвал всеобщее изумление и переполох среди бояр. Таким своего государя они никогда не видели.
        Выслушав Делатора, Иоанн Васильевич поблагодарил его за тёплые слова, произнесённые от имени коля Максимилиана, и поинтересовался здоровьем их высочества и отца его Фридриха, о котором в речи посла не было сказано ни слова. Делатор ответил, что император находится в добром здравии, но постепенно отходит от дел, больше времени уделяя любимым занятиям своим - астрологии и ботанике, и в настоящий момент готовится полностью передать императорский титул сыну, чтобы всецело погрузиться в науку.
        - Слушай, Курицын, - обратился государь к дьяку, оставшись с ним наедине. - Делатор нравится мне, но предложения о «дружестве» и «единачестве» с германской империей не будут ли в обузу нам. У нас ведь Литва с Ливонией под боком. А король, как видно, благоволит и к тем, и к другим, покровительство над ними берёт. Как поступить с договором, чтобы и послу не насолить, и хозяев его не обидеть?
        - Конечно, Делатор - не Поппель, - рассуждал Курицын. - Тут нужно осторожность проявлять надо и не только с ним, а и с обещаниями нашими королю Максимилиану.
        Великий князь и дьяк надолго уединились в покоях. Через два часа Курицын вышел с листом бумаги, который передал писцам в летописный приказ дьяка Мамырева. К утру был готов письменный акт о дружестве между Московией и Германской империей. Текст его был составлен московской стороной, что было важно. Тем самым Великий князь устранял диктат Максимилиана и показывал немцу, кто в доме, то бишь, в Европе, хозяин.
        Чуть погодя, незаменимый в таких делах Юрий Траханиот получил для перевода на ломбардский документ следующего содержания:
        «По воле Божьей и нашей любви, Иоанн, Божьей милостью государь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, Югорский, Вятский, Пермский, Болгарский (имеется в виду Казанское царство) и прочая, условились со своим братом Максимилианом, королём Римским и князем Австрийским, Бургонским, Лотарингским, Штирским, Каринтийским и прочая, быть в вечной любви и согласии, чтобы помогать друг другу во всех случаях. Если король Польский и дети его будут воевать с тобою, братом моим, за Венгрию, твою отчину, то извести нас, и поможем тебе усердно, без обмана. Если же и мы начнём добывать Великого княжения Киевского и других земель русских, коими владеет Литва, то уведомим тебя, и поможешь нам усердно, без обмана. Если не успеем известить друг друга, но узнаем, что война началась с твоей и или моей стороны, то обязуемся немедленно идти друг к другу на помощь.
        Что касаемо торговли, пусть послы и купцы да ездят свободно из одной земли в другую.
        На сём целую крест к тебе, моему брату…
        Писано в Москве, в лето 6998, августа 16».
        Делатор, в волнении ожидавший ответа, был весьма удивлён, когда узнал, что Великий князь подготовил новое соглашение, но решил не давать договор ему в руки, а отправит с ним послов в Германию.
        Курицын объяснил немцу, каким образом надлежало обойтись с документом.
        - Утверждённую Великим князем государём вея Руси Иоанном Васильевичем грамоту повезут к вам московские послы. Королю Максимилиану надлежит написать по московскому тексту, не меняя ни слова, свою утверждённую грамоту, приложить к ней печать и целовать на грамотах крест перед московскими послами. Просим, чтобы писал грамоту серб или другой славянин русским письмом. Если такого писца под рукой у короля не окажется, и она будет написана на латинском или немецком языке, нужно будет сделать русский перевод. Послы наши, прочитав договор, будут целовать крест на грамотах вместо Великого князя. Посол немецкий привезёт утверждённую грамоту короля в Москву. Великий князь произнесёт клятву перед ним, как делал это король Максимилиан перед московскими послами.
        Делатор заверил дьяка, что порядок, предложенный Иоанном Васильевичем, будет соблюдаться неукоснительно, после чего оба дипломата поспешили в Красные сени на отпускную встречу с Великим князем. Немецкий посол, видимо, по указанию своего короля, оставил главные вопросы напоследок. Это не удивило московитов, ибо прежний посол фон Поппель придерживался такой же стратегии.
        - Не согласится ли Великий князь и государь всея Руси Иоанн славы ради послать подданных своих в помощь Максимилиану во Фландрию, Францию и иные земли, где коварные противники короля готовят против него предательство? - спросил Делатор.
        - Мы будем говорить об этом, когда договор будет утверждён и скреплён печатями, - ответил Великий князь.
        Тогда Делатор приступил к последнему поручению.
        - Король Максимилиан, чтобы подтвердить своё желание жить с тобой, Великий князь, в дружестве и согласии, хочет свататься за твою дочь Елену. Король просит показать её мне, чтобы я мог рассказать ему, как она хороша, а также предлагает обсудить приданое, которое ты собираешься дать за неё.
        - Передай мой ответ королю Максимилиану, - Иоанн Васильевич говорил, вкрадчиво, учтиво, но с видимым сожалением. - Меня радует желание моего брата, Максимилиана, породниться со мной. Но если он так хочет сделать это во имя дружбы нашей, зачем ему видеть дочь мою. Неужто дружество и согласие между нами зависит от красоты моей Елены? То же скажу о приданом. Неужели брат мой, Максимилиан, не верит мне, что назначу приданое по достоинству жениха и невесты, но уже после женитьбы? Более важно знать моему брату, Максимилиану, что отдать дочь замуж смогу я только при условии, что она не будет принуждаема переменить веру свою, что будет иметь у себя церковь греческую и священников.
        Делатор слушал перевод речи Великого князя внимательно, боясь пропустить каждое слово.
        - В подтверждение этого мой брат, Максимилиан, должен сделать уверительную запись, - закончил Иоанн Васильевич.
        - Великий князь, - отвечал Делатор. - Я не имею полномочий делать какие-либо уверительные записи, но государю своему передам условия Великого князя и государя всея Руси.
        На том порешили переговоры закончить. Отпуская Делатора, Иоанн Васильевич учинил его золотоносцем: пожаловал золотую цепь с крестом, атласную шубу с золотом на горностаях, а также серебряные шпоры с золотой окантовкой, дарённые в знак его рыцарского достоинства. Высокая награда Делатору, приехавшему в Москву с деловыми предложениями, оттеняла неудачный визит фон Поппеля, отличившегося хвастовством, вздорным и нелепым поведением.
        Через три дня, 19 августа, немецкий посол отбыл на родину в сопровождении Юрия Траханиота и Василия Кулешина, которым надлежало продолжить переговоры с германским императорским домом. Но перед тем как отъехать, Делатор был принят женой Великого князя царевной Софьей и имел с ней дружескую беседу. Немецкий посол от имени короля подарил Софье серое сукно и экзотическую - для наших широт - птицу - попугая. От себя, зная предрасположенность царевны к чтению, передал ей книгу об испанской инквизиции «Речи посла цесарева», которую рекомендовал использовать в борьбе с ересью.
        Но не прост оказался Делатор, ох как не прост! Ещё не успели лошади остыть при подъезде к Новгороду Великому, уже просит воротить назад. Вчитался Делатор в перевод «утвержденной грамоты» и обратился к Юрию Траханиоту:
        - Не согласуется церемония подписания с тем, как принято в нашей державе.
        - А как у вас принято?
        Нахмурил грек Траханиот и без того угрюмоё лицо своё. Знал он, каких трудов стоило Курицыну изменить договор, предложенный Максимилианом, и принудить немцев, как говорят у московитов, плясать под нашу дудочку!
        Теперь из-за этого дотошного немца всё может быть переиначено, и начинай всё сначала.
        - Вы посылаете грамоту с печатью, а нужно без печати, - уточнил Делатор.
        - Как так без печати? - удивился грек, привыкший к цареградским церемониям, которых, благодаря царевне Софьи, придерживался и его новый государь Иоанн Васильевич.
        - А так, - Делатор встряхнул гривой каштановых волос, ниспадавших на плечи. - Король должен сначала прочитать, и если ему любо будет, подвесит свою печать, если не любо, нужно будет грамоту переделать.
        Лицо Траханиота ещё больше посерьёзнело.
        - Это всё? - поинтересовался он, предчувствуя, что магистр философии и филологии нашёл и другие зацепки.
        - Нет, не всё, - Делатор усмехнулся только, почувствовав раздражительность грека. - Надо вписать в грамоту, что условия, которые мы оговорили, будут выполнять и дети государей наших. А также отметить, что ни один из властителей наших, без ведома другого, не может заключать мир с Казимиром.
        Делать нечего. Решил Траханиот остановиться в Новгороде Великом у наместника Юрия Захарьевича, а тем временем послать в Москву подьячего Юшко. Путь туда и обратно занимал две недели, и для того, чтобы Делатор не скучал в ожидании гонца, Траханиот показал немцу новгородские храмы.
        Подивился Делатор богатому убранству церквей:
        - У нас в церквях не так богато, а у протестантов в храмах вообще пусто.
        На предложение посетить архиепископа Новгородского Геннадия, попечением которого эти богатства преумножаются, ответил горячим согласием.
        На подворье архиепископских палат кипела работа…
        Главным делом своей жизни Геннадий считал борьбу с ересью, которая стремительно расходилась по всей Москве и за её околицами не откуда-нибудь, а из его вотчины - Новгорода Великого.
        Начал архимандрит с книг, которыми располагали еретики, и к ужасу своему увидел, что читали они библейские книги, сочинения отцов церкви, афинского писателя Менандра, «Логику» неизвестного автора и много-много других не менее умных и важных произведений.
        Смущало Геннадия и то, что сподвижники его не имели многого из тех книг. А, уступая еретикам в образованности, считал Владыка, нельзя вести с ними «речей о вере». И ещё заметил архимандрит, что значительная часть этих книг переведена на русский язык задолго до его времени и уже более ста лет имела хождение среди верующих.
        И решил Владыка создать единый кодекс, в который бы вошли книги, не имевшие близости или даже намёка о близости к ереси.
        Собрал Геннадий лучшие силы своей епархии. Учёного дьякона Герасима Поповку, брата его Дмитрия Герасимова, несколько лет учившегося в Ливонии, и даже католика попа Вениамина - пресвитера обители Святого Доминика, родом славянина, а верою латинянина.
        Ходили по Руси Библии многих видов, отличавшихся друг от друга по содержанию. То были переводы греческие, иудейские и латинские. Геннадий задумал переписать Библию заново и сделать в ней исправления, где были бы упразднены все неувязки, недомолвки и искажения, дававшие повод к сомнению, размышлению и инакомыслию. Усадил за неё учёного дьяка Герасима Поповку и пресвитера Вениамина.
        Помощники Геннадия, а были они числом более тридцати, переписывали также и «правильные» книги, которыми пользовались еретики, рассылая их по монастырям для повышения образованности иноков. Более всего православный Владыка, как ни странно, ценил латинянина Вениамина. Ему он поручил переводить с латинского те места священного писания, которых не оказалось в славянских переложениях с греческого.
        - А, старый знакомый, - обрадовался Владыка Геннадий приходу Траханиоту. - Как там брат твой, Дмитрий, поживает?
        Недавно он поручил Дмитрию написать книгу о приближении конца света, до которого оставалось всего ничего, каких-то два, без малого, года.
        - С братом всё хорошо. А я с гостем, гером Делатором, - сообщил Траханиот после того, как облобызал протянутую для поцелуя руку архиепископа. - Благослови, Владыка! Еду к немцам подписывать договор о дружбе.
        - К немцами, это хорошо, - ответил Геннадий, осеняя грека крестом.
        - А как, Гер Делатор, у вас в Германии борются с еретиками?
        - Очень просто, Ваше Преосвященство, - улыбнулся Делатор. - Мы бросаем их в огонь. Я хочу подарить вам, Ваше Преосвященство, «Речи посла цесарева» - книгу о том, как гишпанский король очистил землю свою от нечисти всяческой.
        - Благодарствую, Гер Делатор. Вельми ценный подарок, - Геннадий протянул немцу руку для поцелуя, но тот только галантно пожал её, мол, вера одна, христианская, но церкви всё же разные.
        Полистав книги, разбросанные тут и там по светлице, и отпив несколько глотков крепкого мёда из чаши, гости откланялись.
        В то же время в тереме Великого князя государь Иоанн Васильевич и Фёдор Курицын слушали подьячего Юшко. Порешили на следующем. Тотчас отправить гонца, велев послам в пути не задерживаться и обещав выслать подьячего Юшко с новой золотой печатью позже, когда оная будет изготовлена.
        Посчитали нужным объясниться, дабы не уронить честь нашу великодержавную. Послам отправили «запись», в которой написали ответы на слова Делатора. Вот суть той «записи»:
        «Золотую печать мы подвесили к грамоте только после того, как она была послу прочитана и им одобряема. Грамоту послали с печатью, чтобы наше дело недлинно было. Про детей не писали потому, как и король о них не говорил. Но о них же и писать нечего. Ежели будем находиться между собой в любви, братстве и единачестве, то и дети наши в согласии таком проживать будут. Не след вписывать в грамоту слова о заключении мира с Казимиром без уведомления, так как в ней мы писали «идти нам на Казимира, на короля, и на его детей заодно до скончания живота». И коли писано «до живота», то как одному без другого мириться с ним».
        Отправив гонца, Иоанн Васильевич обратил свой ясный взор на дьяка:
        - Утомили меня немцы. Ещё ничего с ними не сладили, а уж голова кругом идёт. А ведь у меня и своих дел хватает. Вот смотри, митрополит Зосима письмо Владыки Геннадия передал. Посмотри, что паскудник этот пишет обо мне.
        Курицын осторожно взял в руки свиток.
        - Вот здесь читай, в конце, - указал пальцем государь.
        «А ныне беда и нечисть для государства нашего стали, - читал Курицын. - Пошто церкви старые извечные вынесены за город, да и монастыри старые переставлены? Ведь кто веру к святым Божьим церквам держит, о тех и в писании сказано: «Освяти любящих благолепие Дома твоего и тех прославь Божественною твоею славою». Да ещё сверх того и кости мёртвых из кладбища в Дрогомилово вынесены: кости те повыносили, а плоть людская здесь в земле осталась, а на то место сад посажен. А Моисей писал во втором законе: «Да не насади садов себе, ни древа, подле требника Господа Бога твоего».
        - Ну что, Фёдор, прочитал? - лицо государя покраснело от нетерпения.
        - Нет ещё.
        Курицын углубился в чтение и успел заметить, что речь в письме, кроме прочего, идёт о новгородских и московских еретиках. Поэтому, читая указанное место, он краем глаза усматривал и остальное, прочитав выше сообщение и о себе.
        «А та беда сталася, как Курицын из Угорские земли приехал. Да отселе еретики в Москву сбежали. Известно нам, что протопоп Алексей, да Истома, да Сверчок, да поп Денис приходили к Курицыну. И иные еретики. Он то у них печальник, а о государской чести печения не имеет».
        - Ну, скоро? - торопил государь.
        - Сейчас, сейчас, - Курицын устремил свой взор на важное для Великого князя место.
        «Слышал я, что жидовин Даниил, новокрещённый христианин, сказывал некому боярину Вятке: «Когда ехал я из Киева в Москву, многие мне говорили: «Куда ты, собачья душа, собрался? Князь Великий на Москве церкви из града все повыметал вон». Каково бесчестие и нечесть государству великому нашему! А ведь по знанию государя свершили тот грех. Что, плохо было бы, коли б церкви на месте оставили, да окрест них сад насадили? Великий князь с княгинею выходил бы у церквей тех сидеть, Божьею благодатью насыщался. Теперь же грех большой на душу берёт».
        - Ладно, хватит, - не выдержал государь и выхватил свиток из рук Курицына.
        - Ну, что молвишь? - Иоанн Васильевич побагровел от гнева. - Посмел мне, негодный Геннадий, упрёки ставить. Никогда ноги его в Москве не будет!
        - Нескромно пишет, - согласился Курицын. - В чём обвиняет Владыка тебя государь? Сам не разумеет. Ты, отец наш, так Кремль выстроил на гордость державе всей, что иноземцам любо посмотреть.
        Иоанн Васильевич пристально посмотрел Курицыну в глаза, но взгляд его был уже более тёплым. Отходил государь от гнева.
        - Ещё скажу тебе, Фёдор. Церковный собор в октябре собирать будем. Ты знаешь, не могу я письма этого окаянного без внимания оставить. Того Кормчая книга требует. Таковы законы наши церковные. На соборе о ереси говорить будем. Но тебе мои слова без надобности. Так ведь? Ты хоть и знаешься с некоторыми человеками, до книг любопытными, да голова твоя всё же больше мирскими делами занята.
        На том и простились государь и дьяк. День выдался тяжёлый.
        Дело седьмое. Посольское, …самое сложное
        Русские послы Юрий Траханиот и Василий Кулешин тщетно искали имперское семейство по всей Германии. Как всегда, немцы были немногословны, кивали друг на друга, рассказывали сказки и легенды, к которым резона прислушиваться не было. Устав от постоянных перемещений, Траханиот и Кулешин решили осесть в Регенсбурге, небольшом городке в герцогстве Баварском.
        Ни один, ни другой не являются героями нашего повествования, но рассказать об их миссии в Германии стоит хотя бы ради того, чтобы понять хитросплетения дипломатической паутины того времени и оценить тонкость политики Ивана Третьего, успешно претворявшейся в жизнь стараниями Фёдора Курицына и его верных помощников.
        Ещё будучи в Любеке, Траханиот и Кулешин нашли возможность передать через немецкого купца, отплывавшего в Ревель, письмо в Москву, в котором сообщали государеву дьяку Курицыну: «Король датский и князья немецкие, сведав о нашем путешествии в Германию и желая добра Казимиру, замышляли сделать нам в пути остановку и не одну, но посол Максимилиана Делатор, ехавший вместе с нами, взял меры по сохранению нашей безопасности».
        Читал государев дьяк посольскую грамоту и диву давался. Знал он Юрия Траханиота как успешного царедворца, но не думал ни гадал, что так велик тот в искусстве умолчания. Что значит: «замышляли сделать нам в пути остановку»? Или другое… Как могли князья немецкие «желать добра Казимиру», когда их король Максимилиан ищет с Казимиром войны? Стоило призадуматься Фёдору Курицыну, да и было отчего: три года в посольстве при дворе короля Матфея даром не прошли. Познал государев дьяк науку хитростей короля Венгерского, упражнявшегося в тяжбах с государями стран валашских, италийских, франкских, хорватских, балтийских и даже басурманских. Всякого насмотрелся при дворе королевском: видал силу бояр его и князей, с которой король Матфей должен был мириться, хотя и не хотел того делать.
        Может, и Максимилиан так? Или не ведает правая рука, что делает левая?
        Знал Курицын, что корабли из Ревеля по пути в Германию стоянки делают в портах иноземных, там, где купцы ливонские торговлю ведут. А это и королевство польское, и шведское, и датское. Как в тех портах? Так уж всё гладко? Или было такое, что в грамоте не напишешь. А напишешь, так пожалеешь. Эх, кабы соколом стать, да слетать за тем кораблём, что послов везёт! Шутка ли? В кои веки Великий князь послов к немецкому цесарю отправляет. А тут такие странности. Что думать, что гадать?
        Сказывают, в иных странах с помощью голубей донесения присылают. Вот бы освоить такое искусство. Первым делом в Стокгольм послал бы узнать, что шведы? Не замышляют ли чего?
        Не знал Курицын, а в точку попал. Вот как раз в Стокгольме послам русским труднее всего и пришлось. Усмотрели они, что имел Делатор короткое свидание со шведским правителем Стеном Стуром, которое немец хотел сделать тайным, но послы, поминая наказ государева дьяка о преодолении хитростей и козней всевозможных, возымели, как говорят в таких случаях, «глаза и уши на стороне».
        О чём говорил Делатор, конечно, знать не могли, но догадаться, в чём суть беседы была, в меру своей осведомлённости пытались. Швеция - та давний интерес имела к Финляндии, соседке Великого Новгорода. Земли финские, на которые и Иоанн Васильевич частенько поглядывал, шведским рыцарям по нраву были. Рыбы и зверья всякого на тысячу лет хватит. Вот шведы и осели там: крестьян финских кнутами побивают, финских рябчиков стреляют, морошкой заедают. Но не всё ещё шведы к рукам своим загребущим прибрали. Вознамерился их правитель Стен Стур охватить своим влиянием свободные земли на севере финской земли. Тут ему Московия, как кость в горле. Слава Богу, крепости русские далеко от Балтийского моря - не имеет московский государь выхода на морской путь. Но и этого мало коварным шведам. Задумал Стен Стур навеки московитов выхода к морю лишить, а для этого надобно Копорье, Орешек, Ладогу, Корелу, Ямгород и другие русские крепости разорить, а ещё лучше - силой забрать. Видать по всему, готовился шведский правитель к войне с Москвой, а потому хотел выведать у Делатора кой - какие секреты про наши края. А знал тот,
как думал Стен Стур, немало. И недалёк был от истины. Ведь недаром доктор философии, теологии и филологии Георг фон Турн (как мы помним, в Москве его имя произносили, как Делатор), проезжая через Великий Новгород, вдруг «углядел» в договоре негаразды. Видать, хотелось подольше на границе побыть, секреты крепостей новгородской земли повыведать. Да разгадали государь Иоанн Васильевич и Курицын хитрость немца, приказали послам незамедлительно в путь отправляться, не дожидаясь подьячего Юшко, посланного из Новгорода в Москву с вопросами от Делатора.
        Но фон Турн-Делатор и в Стокгольме хитрость имел. Король Максимилиан наставлял его обстоятельно выведать мнение шведских дворян на предмет того, чтобы предложить от их лица шведскую корону ему, Максимилиану, или сыну его Филиппу Красивому. Резон был такой. На владения магнатов шведских у Великого князя большой аппетит проявился. Знали они об этом. Сохранить свои земли в Финляндии могли бы, если бы под крылом у Максимилиана были, а тот с Иоанном договор о мире и дружбе заключит.
        В польском Данциге другая оказия вышла. Не успело судно к берегу причалить, умчал фон Турн в город. Проследили послы и выяснили: ездил немец в ратушу, где с бургомистром встречался. Однако, к великому удивлению, скрытничать не стал. Пригласил Траханиота и Кулешина в свою каюту и сказал:
        - Намерен я открыть вам тайну великую, только клятву дайте о ней молчать, пока обратно в Москву не вернётесь. В противном случае за ваше безопасное путешествие не ручаюсь.
        Ну что поделаешь? Клятву дали. И вот что фон Турн рассказал нашим послам…
        - Лет двадцать пять тому в войне с Польшей Тевтонский орден потерял прусские города Мариенбург, Торн и Данциг. По Торнскому миру они отошли к Польскому королевству и стали платить Казимиру дань, от которой уже успели устать. Бургомистр Данцига просил меня тайно передать королю Максимилиану, что города эти хотят быть приняты под его цесарство, в том виде, как другие немецкие города, а также тевтонский и ливонский ордена. Думаю я, - фон Турн сделал глубокомысленную паузу, - можно против Польши ещё один союз учинить. В него могли бы войти Великий князь Московский, гроссмейстер Тевтонского ордена, прусские города во главе с Данцигом и магистр Ливонского ордена.
        - Мы донесём твои слова нашему государю, - ответил Траханиот. - А как Венгрия, вступит ли она в союз?
        - Как мне передали, Венгрию мой король уже добывает, - ответил фон Турн.
        Великая тайна, поведанная фон Турном, показалась послам забавной, слишком ничтожные кандидаты в союз предлагались. Вряд ли такое «дружество» их господин, Иоанн Васильевич, одобрит.
        Но тайна есть тайна. Вот почему в письме из Любека послы не поминали ни Стокгольм, ни Данциг - о таких вещах можно говорить лишь с глазу на глаз. Не приведи Господь, грамота посольская не в те руки попадёт. Конфуза не оберёшься.
        А вот о датской и немецкой оказии могли сказать открыто. Здесь не то что тайны нельзя было делать, наоборот, дело требовало полной огласки. Если что случится с ними в Германии, в Москве должны были знать, кого за это винить.
        Первой незадачей стал Копенгаген. Только корабль в порт зашёл, тут как тут судебные приставы. И быстро судно под арест берут. Говорят, что один ливонский купец, ввозивший мёд, не уплатил пошлину. Под эту марку проверку учудили: и в трюмах, и в каютах всё обыскали. Особо обошлись с русскими послами, правда, у Траханиота сложилось мнение, что это не было случайным, препроводили их в королевскую канцелярию. Здесь, в беседе с королевским секретарём, поняли: задержат надолго. Выяснили послы, что датский король боится договора между Московией и Германией. Более того, расположен он к дружбе с Казимиром. И вот почему.
        Больше двухсот лет назад три северных королевства - Датское, Шведское и Норвежское - подписали договор, по которому королями Швеции должны избираться только представители Датского королевского дома. Знатный шведский дворянин Стен Стур, которого в Стокгольме посетил Георг фон Турн, нарушил этот договор, отказался подчиняться датским королям и, победив в сражениях сначала короля Кристиана Первого, а затем, сменившего его на троне Карла Кнутссона, объявил себя правителем Швеции. Датчане знали о заходе корабля в Стокгольм и посчитали, что русские послы встречались с изменником Стуром. Месяц, пока шло следствие, Траханиот и Кулешов просидели в Копенгагене.
        Выручил фон Турн: он доказал, что стоянка в порту Стокгольме была недолгой и московиты вообще не спускались на берег.
        Но если позиция датской стороны была вполне объяснимой, там вопрос был принципиальный, поведение некоторых немецких князей удивило русских послов. Государь Иоанн Васильевич имел в Великом княжестве Московском неограниченную власть. Никто не смел ему перечить, а если кто и попадал под подозрение в том, что имеет собственное, отличное от Великого князя, мнение, можно было с уверенностью сказать, что служба такого безумца будет тут же вполне окончена, а сама жизнь подвергнется неминуемой опасности. Здесь же, в Германии, как выяснилось, каждый князь, герцог или курфюрст и даже горожанин, может иметь собственное мнение - спорные вопросы решаются в рейхстагах - собраниях всех ветвей власти и депутатов от городских магистратов. Так вот князья знатных родов Любека, города, входившего в мощный торговый Ганзейский союз шестнадцати немецких городов, через который осуществлялась вся торговля с Великим княжеством Московским, посчитали «беседы» русских послов в Копенгагене попыткой переориентировать торговые отношения Московии на Данию. И если бы не помощь фон Турна, вряд ли бы наши послы унесли ноги
подобру-поздорову. Потом, конечно, король Максимилиан принёс бы извинения, объяснил бы князьям любекским, что те ошиблись, и ошиблись сильно, но кто сможет вернуть расстроенное здоровье без вины пострадавшим?
        А дальнейший путь по немецкой земле показал, что оказия в Любеке - лишь первая ласточка. Чем дальше продвигались послы в глубь страны, тем больше проблем возникало на их пути. Наконец фон Турн узнал, что император Фридрих находится в австрийских землях в замке Хохостервиц. Он нанял проводника, знающего проходы в Альпах, чтобы встретиться с императором. Однако проехать через земли герцогов южной Германии Альбрехта Четвёртого и Георга Богатого послы не смогли. Оба герцога, выходцы из знатного и могучего рода Виттельсбахов, посильнее и побогаче императора были, могли и ослушаться при случае. Что тут говорить: на то, чтобы послам московским неприятности чинить, у каждого своя выгода имелась.
        Альбрехт был женат на дочери императора Кунигунде, но особой любви к тестю не испытывал: разругался с ним из-за земель в Швабии, на которые оба виды имели.
        Георг же был женат на дочери польского короля Казимира Ядвиге и …ценил тестя-поляка невероятно, да так, что готов был изменить своему императору, противясь союзу Фридриха и Иоанна.
        У границы его владений находился имперский город Регенсбург, который платил налоги в казну императору. Здесь только могли и быть послы в безопасности, здесь доктор фон Турн посоветовал им переждать какое-то время, пока немецкие князья не съедутся на рейхстаг в соседний Нюренберг.
        Русское посольство прибыло в Регенсбург зимой.
        Снежный покров на юге Германии нестойкий. Едва выглянуло солнце, на дороге образовались первые проталины, которые, тут же схваченные лёгким морозцем, превратили наст в ледяной каток - впору вызывать любителей покататься на коньках, коих немало послы видели на севере Германии. В морозные дни, казалось, все жители городов и сёл высыпали на зеркальную гладь замёрзших озёр и рек насладиться невиданной на Руси забавой. Василий Кулешин даже приобрёл на базаре во Франкфурте пару железных лезвий с креплением из прочной пеньковой верёвки, попробовал прокатиться, да где там, только ушиб коленки и спину и решил отложить испытание диковинных железок до лучших времён.
        Утром 15 января 6999 года стражники у северных ворот и зеваки на стенах, опоясывавших имперский город, наблюдали следующую картину.
        К Регенсбургу подъехала кавалькада из восьми карет. Из первой вышел высокий немец и показал караульному грамоту императора Фридриха. Началась проверка вояжа: не ввозят ли приезжие что-нибудь запрещённое?
        Фон Турн сопровождал стражника, по ходу проверки делая нужные пояснения.
        В первой карете сидели послы Юрий Траханиот, Василий Кулешин, сотрудник, как бы сейчас сказали, службы безопасности Иван Халепа и подьячий Юшко, присоединившийся к общей компании уже в Ревеле. Как мы помним, через него Иоанн Васильевич передал изготовленную после отъезда посольства новую золотую печать для скрепления договора с Максимилианом. Во второй карете находились слуги и повара. В остальных шести послы везли провизию. Чего там только не было! Три бочки с вяленым лососем, по бочонку с вяленой медвежатиной и олениной, три бочки мёда, четыре бочки с квашеной капустой, вареньем из морошки, черники и голубики, клюква в собственном соку с сахаром, мочёная репа, сухари, квас, медовая бражка, бочонок соли, бочонок с солёными грибами, мешок сушёной тыквы - перечень можно продолжать и дальше, да есть ли смысл. И не скажешь, чтобы у нашей делегации был такой отменный аппетит! Простой опыт показывал, что вояж из Московии в дальние страны занимает от восьми до десяти месяцев - так что запасы припасались на любой случай жизни: неурожайный год, голод, эпидемия чумы, дороговизна европейских рынков питания,
не подходящая для русского человека местная кухня.
        Поначалу стражник потребовал заплатить таможенный сбор, но его рвение было успокоено фон Турном, незаметно для постороннего глаза опустившим в карман сурового стража один золотой и сообщившим, что таможенный сбор уже взят в Любеке и документы на это имеются.
        Постоялый двор, рекомендованный фон Турном, каменное здание в три этажа, назывался «Семь петухов». Немцы любят давать названия гостиницам и харчевням в честь домашних и диких животных. Часто вход в то или иное заведение украшала голова оленя, гуся, медведя или волка. В Баварии наибольшей популярностью пользовалась свинья или кабан, по-немецки «швайн», не самое чистоплотное, по русским понятиям, животное, чуть ли не возведённое в ранг национального символа. Василий Кулешов, ввиду своего первого пребывания в Германии всё увиденное подвергавший анализу, полагал, что любовь эта неслучайна и вызвана особым пристрастием баварцев к свиным колбаскам, продававшимся на каждом углу уличными торговцами.
        Нашим послам по самым скромным предположениям предстояло пробыть в «Семи петухах» до весны, поэтому постоялый двор подвергся самому тщательному досмотру.
        Здание по своему предназначению разделялось на две части: нижнюю - хозяйственную и верхнюю - жилую; внижней размещались стойла для лошадей, мастерские, подвалы для хранения продовольствия и вина, в верхней - кухня, столовая и жилые комнаты. Снаружи здание выглядело очень привлекательно. Резные окна в три ряда с выкрашенными в белый цвет рамами, два ряда длинных террас, увитых вечнозелёным плющем, которые Траханиот, на итальянский манер, называл «лоджиями» - всё это приятно радовало глаз.
        Между окнами на стенах крепились вырезанные из дерева фигурки святых. «Баловство», - думал рассудительный Кулешин, окидывая пристрастным взглядом хоромы, - «ведь это не церковь».
        Хозяин встретил гостей внизу, конторка его, видимо, из любви к животным размещалась рядом с лошадьми, аппетитно уминавшими овсяные колосья.
        В цене сошлись быстро. Будущие постояльцы, из боязни быть разбуженными храпом и ржанием лошадок, попросились на третий этаж. По широкой деревянной лестнице поднялись на второй этаж, осмотрели столовую, заказали обед и перешли наверх, расположившись на отдых в просторной гостиной.
        Фон Турн, которого послы по-прежнему называли Делатором, но он к этому привык ещё в Москве и весьма спокойно относился к новому имени, сидел у окна в массивном кресле, далеко вытянув тощие ноги в широких ботфортах.
        - Скажи, Делатор, почему немецкие князья не слушаются своего императора? - обратился к фон Турну Василий Кулешин. - Наш государь уже давно отрубил бы таким умникам головы.
        Немец глубокомысленно помолчал, собираясь с мыслями. Вопрос был деликатный, притом задан чисто по-русски прямо в лоб. При ответе фон Турн собирался применить всё дипломатическое искусство, на какое он только был способен, но, как назло, нужные слова куда-то исчезли и упорно не приходили в голову.
        - Наши государства слишком разные, - наконец изрёк фон Турн.
        Василия Кулешина ответ явно не удовлетворил, он хотел ещё что-то уточнить или добавить, но увидел многозначительный взгляд старшего товарища Юрия Траханиота и осёкся на полуслове. «Влетит мне сегодня от грека по первое число», - подумал Василий.
        Неожиданно в разговор вмешался обычно всегда молчаливый Иван Халепа:
        - И какая власть лучше - наша державная или ваша, которая от каждого князька зависит? Ведь у вас и императора князья ставят.
        Траханиот с Кулешиным переглянулись. Не иначе как говорящая фамилия у их главного охранника, не вляпаться бы с ним когда-нибудь в дипломатический скандал. Каждый про себя решил: больше Ивана к разговорам с влиятельными лицами не подпускать.
        - Ну, во-первых, не от каждого, - ободрился фон Турн. - Важные вопросы у нас решаются на общем собрании рейхстага. Император в своих решениях полагается на мнение большинства. Если он проводит мудрую политику, то всегда получит поддержку.
        - Ну, а то, что на цесарство его князья ставят? Нашему-то государю власть Богом дана, - не унимался Халепа.
        - Пойди-ка, Иван, распорядись насчёт вина, - приказал Траханиот.
        Пока тот ходил за вином, тему разговора решили сменить. Хотя фон Турн решил дождаться возвращения Халепы и настаивал на том, чтобы ответить на поставленный вопрос. Это было делом принципа. Опытный дипломат, фон Турн не хотел, чтобы с его именем были связаны какие-то недоговорки - они потом могли бы быть неправильно истолкованы, причём, обеими договаривающимися сторонами.
        - Императора выбирают десять самых богатых и влиятельных князей-курфюрстов, - пояснил он вернувшемуся спорщику. - Это самые достойные люди Германии. Поэтому правильность их выбора у нас никем не оспаривается.
        - Скажи, Делатор, Георг Богатый, не пропустивший нас через свои земли, будет ли он наказан императором, - теперь и Траханиот, упустивший ведущую роль в разговоре, решил реабилитировать себя с помощью острого вопроса.
        - Безусловно, это вопрос чести, - подтвердил фон Турн. - Я обязательно доложу императору о недружественных действиях Георга Богатого.
        - А он, что, действительно так богат, как говорит об этом его прозвище? - спросил Кулешин.
        - Да, очень, - немец улыбнулся. Вопрос понравился ему. - Расскажу вам историю о его свадьбе.
        Тема была интересная. Все оживились и удобнее устроились в креслах, ожидая от немца интересный рассказ.
        - Пятнадцать лет назад, - начал фон Турн-Делатор, - Людвиг Виттельсбах, герцог Баварский, по прозвищу Богатый решил женить сына своего, двадцатилетнего Георга. Невесту искали долго - она должна была соответствовать высоким требованиям знатного рода Виттельсбахов и размерам кошелька старого герцога. Наконец остановились на дочери Казимира Ядвиге - лицом красавица, фигурой статная и королевского рода. Чем не подарок судьбы?
        Свадьбу играли три дня. На торжество в Ландсхут, столицу герцогства, съехались все князья Германии, гости из-за границы. Император Фридрих вывел к жениху красавицу Ядвигу и напутствовал молодых.
        На площади поставили два чана с вином: один - с белым, другой - с красным. Каждый горожанин мог выпить бокал вина за здоровье молодых. В харчевнях города всех кормили бесплатно, за счёт герцога.
        А для знатных гостей пир был невиданным. Еду готовили 146 поваров. Забили 300 быков, 300 свиней, 1000 овец, 1500 ягнят, 500 телят, 12 тысяч гусей, 40 тысяч кур. Столько вся Бавария не съедала за год.
        У поражённых послов, не раз участвовавших в грандиозных пирах Великого князя в Красных Сенях на берегу Москва - реки, не было слов, чтобы оценить услышанное. Даже обида на Георга Богатого прошла. Тем более что за его владениями, простирались земли герцога Альбрехта Четвёртого (тоже из рода Виттельсбахов), а тот вообще враждовал с императором из-за спорных земель в Швабии на границе своих владений и Габсбургов. Так что неизвестно ещё, чтобы с ними дальше приключилось бы.
        На следующий день фон Турн записал послов в книгу для приезжих в городском магистрате и, попрощавшись, уехал к семье в Нюренберг. Обещал прислать гонца, как только король Максимилиан приедет на рейхстаг. Русские послы были обречены зимовать в Регенсбурге.
        Обидно, конечно, всего два дневных перехода отделяли их от австрийских земель и резиденции Фридриха. Но в чужой огород со своим уставом не ходят.
        Стареющий Фридрих больше всего на свете боялся одиночества. Но, как часто бывает в жизни, то, чего больше всего сторонишься, однажды посещает тебя, не спросив разрешения.
        6 апреля 6998 года умер Матфей, король Венгерский. Случайно или нет, история умалчивает. Радоваться бы такому благоприятствованию судьбы, так нет, снова озабочен старый император. Сын Максимилиан на последние деньги нанял ландскнехтов и отправился за высокие горы в Нижнюю Австрию отвоёвывать фамильные владения.
        И сидит теперь император с горсткой слуг в старом замке Хохостервиц в окружении альпийских вершин. Вечерами наблюдает в подзорную трубу перемещение небесных светил, рисует пророческие картины своего ближнего и дальнего будущего, с нетерпением ждёт вестей от любимого сына.
        Что это? Показалось, или хлопнула дверь? Неужели старый слуга несёт долгожданное письмо? Так и есть: развернул дрожащею рукой вчетверо сложенный лист и прочитал:
        «Дорогой отец, 16 августа сего года стремительным натиском взял Вену. Это удивит тебя, но через месяц я уже под стенами Буды… и вот замок Корвина в моих руках, а вся Венгрия у наших ног. Однако заканчиваются деньги, и армия начинает роптать. Разрешил грабить близлежащие сёла, выход нелучший, но эффективный при нынешних обстоятельствах.
        Отец, я слышу стук в дверь - на пороге гонец с депешей из Богемии. Прости, я прерываюсь на время.
        …Продолжаю, после нескольких дней молчания. Отец, случилась беда. Сын Казимира, чешский король Ладислав, вступил в Венгрию. А мои ландскнехты разбрелись по сёлам, и я не могу собрать их воедино. Ладислав грозился взорвать мост через Дунай и отрезать мне пути к отступлению. Чтобы избежать плена, я вынужден оставить Буду. Почти все мои солдаты целы - целёхоньки и идут со мной, за исключением двух десятков отчаянных головорезов, которых венгерские крестьяне взяли в плен за превышение полномочий военного положения.
        Продолжаю письмо уже в Вене. Как хорош Дунай поздней осенью! Я на марше потерял двух лошадей и сломал ногу. Сейчас отдыхаю в нашем старом замке. Ладислав с войском стоит недалеко от австрийских границ.
        Целую твои руки. Твой любящий сын Максимилиан.
        Писано в Вене. 30 ноября 6998 года».
        Наконец император обратил внимание на склонившуюся у двери в глубоком поклоне фигуру.
        - Накорми гонца и размести во флигеле для гостей, - приказал слуге, после чего уединился в спальне.
        Утром гонец вёз в Вену ответное письмо.
        «Милый сын, - писал император. - Не отчаивайся. Скоро приедут послы из Московии от Великого князя Иоанна. Я надеюсь, что когда будут повешены печати на грамоту о дружбе и приязни между нами, Иоанн поможет нам солдатами. Не забудь о сватовстве к его дочери. Если ты женишься на ней, это даст нам право требовать помощь, а не просить.
        Будь благоразумен. Любящий тебя отец.
        Писано в замке Хохостервиц. 8декабря 6998 года».
        - Уже декабрь, как быстротечно время, - сокрушался Фридрих, сидя у камина.
        Зима в Альпах наступает рано. Горные вершины вокруг замка снова надели белые шапки. Дров хватало только на обогрев спальни императора и помещения для слуг. Раньше каждый из них занимал отдельную комнату, теперь в целях экономии все сгрудились в одном месте. Провианта едва хватало, чтобы обедать один раз в сутки. Каждый день в горы снаряжалось два отряда: один - для рубки леса, второй - для охоты на оленей и куропаток. Никогда ещё император не испытывал столь бедственного положения. Единственное, что согревало сердце, это то, что скоро придёт ответ от Максимилиана, и непременно с хорошими новостями.
        Замок Хохостервиц находится всего в пяти днях пути от Вены, но следующее письмо от сына Фридрих получил только через месяц. Путь в Каринтию через заснеженные хребты был очень опасен из-за схода снежных лавин, поэтому Максимилиан послал с письмом трёх выходцев из Тироля - только такие знатоки гор смогли бы благополучно пройти по заснеженным перевалам и избежать потерь. Теперь они обогревались у камина в комнате для слуг, а император читал послание сына.
        «Дорогой отец, - писал Максимилиан. - Я не хотел тебя огорчать. Не знаю, как так получилось, но, не посоветовавшись с тобой, я ещё в середине сентября отправил посольство к Анне Бретонской с предложением моей руки и сердца. Может быть, на меня повлиял быстрый исход военной компании в Венгрии, когда я всего за месяц войны продвинулся к её столице. Я подумал тогда, что если я достиг таких успехов, договор с Московией не так важен для нас. Теперь, когда Ладислав вытеснил меня из Венгрии и подбирается к нашим австрийским рубежам, я понимаю, что ошибся. Но ничего теперь не исправишь. От Анны пришло согласие на брак, и я месяц назад отправил в Бретань своего представителя, который от моего имени вручит моей невесте обручальное кольцо и скрепит наши узы браком. Когда ты будешь читать это письмо, брачный союз между мной и Анной Бретонской будет уже заключён. Надеюсь, моё поспешное сватовство не испортит наши отношения с Великим князем Московским Иоанном. Дорогой отец, прощаюсь с тобой до марта, когда мы встретимся с тобой на рейхстаге в Нюренберге.
        Прости, если сможешь. Любящий тебя сын Максимилиан.
        Писано в Вене. 20 декабря 6998 года».
        Что оставалось делать бедному императору, после такого письма? Уповать на расположение небесных светил. Может быть, они, наконец, будут благоприятствовать его судьбе? Ведь жизнь катится к закату, а покоя нет. Фридрих взял в руки подзорную трубу и вышел на балкон. Ночь опустилась над замком Хохостервиц.
        Время летит быстро. 22 марта, в назначенный Максимилианом срок, в Нюренберге собрался рейхстаг. Вопрос стоял один - Максимилиан просил у князей и имперских городов денег на содержание армии. Наши послы, оповещённые фон Турном, приехали на четвёртый день рейхстага. Ожидая приёма, Юрий Траханиот ещё раз перечитывал «запись», то есть, памятку для ведения переговоров, составленную Фёдором Курицыным, и мысленно повторял её на ломбардском наречии, являвшимся официальным языком на переговорах.
        «Запись» состояла из семи пунктов:
        1.Вручить Максимилиану Иоаннову договорную грамоту и присягнуть, удостоверяя её правильность.
        2.Взять с Максимилиана такую же, писанную языком славянским, а буде напишут оную по-немецки или по латыни, изъяснить, что обязательство Великого князя не будет иметь силы, ежели в их грамоте будут отмены против нашей.
        3.Максимилиан должен утвердить союз целованием креста.
        4.Объявить Максимилиану согласие выдать за него дочь, с условием, чтобы она не переменяла веры православной.
        5.Сказать ему, что послам немецким и московским лучше ездить впредь через Данию и Швецию для избежания неприятностей, какие могут встретиться в польских владениях.
        6.Просить Максимилиана дать Великому князю лекаря искусного в целении внутренних болезней и ран.
        7.Приветствовать единственно короля Максимилиана, а не цесаря, ибо Делатор, будучи в Москве, не сказал Великому князю ни слова от Фридриха.
        Наставления, данные Курицыным от лица государя, Траханиот осмысливал при изменившихся обстоятельствах.
        О сватовстве к дочери Иоанна решили не упоминать, так как все в Регенсбурге только и говорили о новой невесте Максимилиана - Анне Бретонской, с которой тот обручился. Говорили, что она ещё богаче Марии Бургундской, красива, но хромает на одну ножку.
        По седьмому пункту тоже само прояснилось. Сказывали, что старый Фридрих простудился на охоте и в Нюренберг не прибыл.
        Но вот и настал назначенный Максимилианом час.
        Король, окружённый князьями, встретил Траханиота приветливо, как старого знакомого. Сделал несколько шагов навстречу, пожал руку и повёл, было, усаживать за стол. Но посол просил обождать. Представил королю дьяка Кулешина и велел внести дары: от Иоанна - 80 отменных соболей, от Великой княгини - отрез «камки» (дорогого полотна из Дамаска) и птицу кречета в золотой клетке.
        Как ребёнок, радовался король подаркам, особенно полученным от имени царевны Софьи. Долго гладил полотно, рассматривая затейливые переливы цвета, а птице пытался подставить под клюв указательный палец, едва успел Траханиот его остановить. Угадала царевна с подарками. Был король немецкий большим модником, а о похождениях на охоте ходили по городам немецким целые легенды.
        К переговорам решили приступить утром. Оставшееся время коротали по-разному.
        Максимилиан тут же забыл о встрече, заперся в спальне один, читал сообщения одно печальнее другого. Из Австрии гонцы сообщали, что чешский король с войсками промышляет в окрестностях Вены. Из Бургундии пришло известие, что Карл Восьмой намерен силой отнять жену - Анну Бретонскую, с которой ещё и свидеться не довелось. Армия французская уж на подступах к границам её герцогства. Ну а что же послы? Иван Халепа выпил медовухи и заснул непробудным сном. Василий Кулешин достал Библию, и лишь на пятой главе священного писания - «Числах» - очутился в объятиях «морфея», как раз в тот момент, когда первые петухи уже будили жителей Регенсбурга. Юрий Траханиот в сопровождении слуг до позднего вечера бродил по узким улочкам имперского города, и, наконец, решил зайти в харчевню - от волнения у грека прорезался аппетит.
        Мрачные мысли одолевали его седую, умудрённую опытом голову. Как будет вести себя Максимилиан? Не посчитает ли для себя унизительным принять те исправления, которые сделал Великий князь Московский в предлагаемом тексте договора? Как король отнесётся к мнению немецких князей? Ведь не все курфюрсты и герцоги ратуют за дружбу с Москвой.
        В харчевне было оживлённо. Едкий дым от жаровен, запах жареных колбасок и свежего ячменного пива кружили голову посетителям.
        Люди всё простые, из мелких сословий - торговых и купеческих, определил для себя Траханиот. Многие одеты в яркие костюмы: кожаные штаны, шерстяные куртки с разноцветными вышивками, на голове - охотничьи шляпы с перьями. Вырядились, что те попугаи. Почти все места за прочными дубовыми столами были заняты, еле удалось приткнуться в уголке, куда едва проникал тусклый свет от масляных ламп. Рядом расположились два немца. Один постарше, краснолицый, с седыми волосами и бородой. Второй - молодой, румянощёкий с веснушками и рыжими кудрями - словно прибыл сюда из Рязанского княжества. Немцы пили пиво из больших стеклянных чаш и закусывали жареными свиными ножками. Говорили на наречии близком к ломбардскому, видать, приехали из южных районов, расположенных близко к Италии. Разговор шёл о короле Максимилиане. Траханиот стал прислушиваться.
        Легенда о короле Максимилиане
        - Дело было поздней осенью, когда лиственница в наших краях сияет на солнце яркими красками, - рассказывал пожилой немец молодому. - Рано утром из замка Тратцберг, - ты знаешь этот охотничий замок, он расположен недалеко от Инсбрука, там, где река Инн прорывается в узкий проход между горами, - выехала кавалькада охотников. Впереди на белом коне - Максимилиан, за ним - несколько его друзей, два опытных егеря и конюх. Король по крутой тропе взбирался на гору Мартина, где ближе к вершине, прыгая со скалы на скалу, любили резвиться дикие серны. Пока позволяла крутизна, ехали на лошадях. На императоре была серо-зелёная куртка из грубого сукна в клетку, моток верёвки на плече, сбоку охотничий рог, на поясе крючья. Охотничья шляпа из фетра болталась за спиной, король любил скакать с непокрытой головой, чтобы ветер свистел в ушах.
        Наконец спешились, оставив лошадей на попечение конюха. Дальше можно было подниматься только пешком. Причудливые скалы попадались на пути, говорят, где-то рядом тролли добывают серебро в глубокой шахте. Король знал гору и все тропки на ней как свои пять пальцев. Он не раз охотился в этих местах по приглашению потомков графа Андекс, построившего замок Тратцберг. Сейчас Его Высочество со спутниками карабкались по крутой тропе к середине отвесной скалы. Здесь на небольшом плато остановились на отдых полюбоваться панорамой гор и причудливым замком, словно гнездо глухаря, примостившимся на одном из склонов. На лужайке перед замком Максимилиан распорядился поставить скамьи, чтобы дамское общество - а король, как известно, слыл любимцем не только австрийских, но и всех женщин Германии - могло любоваться охотой, следить за искусным восхождением своего кумира на горные кручи и восхищаться его отвагой.
        Дамы махали платками, особенно усердствовала юная графиня Тратцберг, дочь старого приятеля Максимилиана. Она не могла забыть, как накануне на балу он шепнул в её маленькое ушко пару тёплых фраз.
        Здесь рассказчик сделал небольшую паузу, и заказал ещё два штофа янтарного пенистого пива. Молодой слушатель хотел рассчитаться, но старший товарищ не позволил ему сделать это.
        - Ещё успеешь, Ганс. Побереги гульдены. Тебе ведь скоро невесту выбирать, - он похлопал молодого человека по плечу и продолжил рассказ.
        - Слуги сделали своё дело, загнали четырёх серн на скалу. Одна из них, стоящая на верхнем уступе, была образцом своей породы. Длинная грациозная шея, короткая морда, острые чёрные ушки, изогнутые рога, стройные ноги.
        «Вот эту то и сниму со скалы», - воскликнул король. - «Дуй в рог, егерь»!
        Максимилиан начал подкрадываться к серне, то и дело поглядывая вниз. «О, юная Тратцберг - хрупкая фигурка, милое личико, каких мало!»
        Серна всё ещё не проявляла беспокойства. Кажется, она не заметила, что кто-то шаг за шагом подкрадывается всё ближе. «Дай копьё», - обратился король к одному из егерей. По рыцарским законам при охоте на серн нельзя было использовать ни мушкет, ни арбалет, ни другое стрелковое оружие.
        Всё ближе и ближе он подбирается к серне. Осталось только сделать прыжок через узкую расселину. Король долго не раздумывает, король прыгает.
        Молодой Ганс, затаив дыхание, ловит каждое слово рассказчика.
        - И о, ужас! Кусок скалы отваливается вслед за прыжком, - продолжил тот, умело выдержав паузу. - Лавина щебня, гальки, куски скальной породы обрываются из-под ног. И наш любимый король оказывается на пятачке, где едва умещаются подошвы его сапог. Под ногами бездна, только орлы парят высоко в небе, а над головой уступ, на который невозможно взобраться даже с помощью Бога.
        «Егерь»! - в ужасе кричит король. - «Помоги мне выбраться отсюда»!
        Егерь и охотники пустили в ход верёвки и крючья. Но где там! Зацепиться за отвесную скалу не удаётся. «Доставьте сюда лестницы и позовите на помощь людей», - приказал егерь. - «Наберитесь терпения, государь. Главное - не теряйте самообладания и не смотрите вниз. Мы обязательно вызволим вас из этой западни!»
        Увы, не помогли ни лестницы, ни многочисленные слуги. Расщелина была так широка, что ничего не могло помочь бедняге. Максимилиан застыл на уступе; он не мог двинуться ни вперёд, ни назад, ни вверх, ни вниз. Наступал вечер, надвигалась ночь, довольно холодная в это время года. Максимилиан из последних сил держался на узком уступе, прижавшись спиной к скале. Осторожно достал из сумки кусок сыра и флягу с вином - надо было подкрепить угасающие силы. Омочил губы вином - сделать хоть один глоток он себе не позволил. Нельзя было расслабиться ни на секунду, одно неосторожное движение или лёгкая дремота могли сделать Германию горькой сиротой.
        Внизу в долине разожгли костёр, чтобы поддержать царственную особу. Слёзы навернулись на глаза Максимилиана. Мысленно он прощался с жизнью. Сколько ещё мог он простоять так, в напряжении всех сил? Король собрал волю в кулак. Нет, он поборется за жизнь.
        Незаметно нахлынули воспоминания. О битвах и сражениях, о войне в Бургундии, об осаде соседней крепости Куфштайн, о балах и пирах, о рыцарских турнирах, о покойной жене Марии, о юном сыне Филиппе.
        Всё в прошлом, далёком призрачном прошлом. Это была холодная, бесконечная, жуткая ночь.
        Наконец забрезжил рассвет. Долину окутал густой туман. Так что не видно было ни замка, ни разведённого костра. Король был в плачевном состоянии: тело его окоченело. Ноги одеревенели, мучила ломота в коленях, боль в пояснице и плечах.
        Между тем утренняя заря разгоралась. Вершины гор осветило солнце, пожелтевшие лиственницы сияли, словно осыпанные красным золотом. А что же его величество? Что ему утреннее солнце и золото пожелтевших лиственниц?
        Бесконечно далеко внизу у подножия горы собирался народ. В центре дамского кружка стояла барышня Тратцберг. Вокруг толпились рыцари и крестьяне, священники и прихожане. Их взгляды были устремлены вверх. Они в отчаянии заламывали руки, моля Бога о спасении короля. Егерь предпринял ещё одну попытку спасти короля, но тщетно, чуть сам не провалился в бездну.
        Вызвали из Инсбрука епископа с каноником. Помогли им в полном облачении подняться наверх. Епископ предпослал королю святое причастие и последнее утешение: «Пребывайте с Богом, сын мой Максимилиан. Господь утолит ваши печали и дарует желанный покой».
        Король прощался с жизнью. Ещё немного, и его одолеет слабость, и тогда конец, ничто не удержит его на бренной земле. Последний взгляд окрест, на горы, долину, на любимый Тироль.
        «Господь наш, тебе завещаю свою душу! Тебе доверяю распорядиться мной». - И с тем покорился последний рыцарь империи, смиренно принимая свою участь.
        И вдруг он услыхал где-то наверху шаги. Посыпались камни, и над его головой раздался звонкий юношеский голос: «Не отчаивайтесь Ваше Величество. Я уже рядом, я спасу вас».
        Придворные дамы, епископ, егерь и юная Тратцберг не верили своим глазам. Сверху, с самой вершины, карабкался юноша в светлом одеянии: не то ангел небесный, не то пастух. Потом кое-кто даже божился, что видел над головой юноши сияние.
        С уступа на уступ перепрыгивал молодой человек легко и свободно, не страшась бездны. Кто он? Альпийский пастух? Горец? Рудокоп из швейцарских серебряных рудников?
        Юноша протянул королю руки, вытянул его наверх и указал путь в долину, путь, возвращающий к жизни.
        Юная Тратцберг, придворные кавалеры и дамы, епископ Инсбрука, егерь и охотники, простой люд - все ликовали, когда король, хотя и обессиленный, но всё же целый и невредимый, подошёл к ним, одетый в серо-зелёную куртку из грубого полотна, пропитанную потом и страхом за свою жизнь. Не было на нём только охотничьей шляпы - она навсегда осталась лежать на дне глубокого непроходимого ущелья.
        В суматохе никто не обратил внимания на скромного юношу. Спаситель короля, альпийский пастух или рудокоп, а может, человек другой профессии затерялся в толпе. И никто не узнал, кто, собственно, это был.
        Максимилиан, разумеется, ничего не забыл. Он был уверен: на его долю выпало спасение свыше. Преисполненный благодарности, он упал на колени, и все, кто толпился вокруг него у подножия горы Мартина, последовали его примеру, вознеся хвалу Господу.
        Рассказчик взглянул на собеседника. Юноша, до последней минуты с трепетом внимавший каждому его слову, не выдержав напряжения, уронил голову на стол и спал счастливым сном.
        Юрий Траханиот в сопровождении слуг вышел из харчевни. Он шёл по узкой, мощённой крупным булыжником улице, мимо аккуратных каменных домов с островерхими крышами, освещёнными тусклым светом масляных фонарей. Как нужно любить своего короля, думал Траханиот, чтобы с такой теплотой говорить о нём? Способен ли русский народ так любить своего государя, Иоанна? Он не находил ответа. Служить - да, в страхе быть наказанным за малейшую оплошность, но любить? Вряд ли наш народ способен на такую умилительную любовь.
        Переговоры с Максимилианом длились три недели. Всё было исполнено согласно наставления Великого князя: текст союзной грамоты не изменён, клятвы принесены, печати подвешены. На постоялом дворе «Семь петухов» в Регенсбурге русские послы готовились отметить успешное окончание посольского предприятия. Запасы, привезённые с родины, за девять месяцев, что послы находились в Германии, солидно поубавились. Решено было заказать стол у хозяина постоялого двора. Соперничать с Георгом Богатым, памятуя о его, знаменитой на всю Европу, свадьбе не приходилось возможным, но всё же…
        В центре стола гордо возвышался тушёный гусь с яблоками. Рядом - огромная сковорода с ещё дымящимися жареными свиными ножками и кислой капустой. Для поднятия аппетита слуга поставил возле каждого едока тарелку со свиными сосисками и пивом. Остальные блюда ожидали своей очереди на кухне, где трудились три опытных повара и пять проворных помощников-поварят.
        За столом сидели четверо: послы Траханиот, Кулешин, Халепа и подьячий Юшко. По гостиной разносился стойкий аромат жареного мяса и тушёной капусты.
        - Запах приятный, - повёл носом Иван Халепа и, потирая руки, подмигнул подьячему Юшке. Тот вдруг потянулся к штофу с пивом и махом осушил его до дна, в конце, между прочим, поперхнувшись и закашлявшись.
        - Что это ты, батюшка? - осадил подьячего Кулешин. - Есть же какая-то субординация. Есть старшие, в конце концов.
        - Мне теперь всё равно, - произнёс Юшко обречённым голосом.
        - Да, други мои, - объявил Халепа, - не хотел говорить, праздник портить, но безобразиями сего недоросля вынуждаем я омрачить ваше настроение.
        Послы, как по команде потянулись к чёрному пенистому баварскому пиву и осушили свои штофы.
        - Да, - продолжил Халепа, не взирая на послов, пытавшихся не омрачаться и не брать во внимание многозначительность его речи. - В наши дружеские ряды затесался некий бумажный червь, который вместо того, чтобы опрашивать купцов на пристани, как было поручено ему мною, и выведывать секреты немецкие, завёл крамольные тетрадки, в коих вознамерился… - тут, не находя слов Халепа остановился и махнул рукой. - Впрочем, почитаю, - он строго посмотрел на Юшку и вынул из-за пазухи пачку листов, аккуратно сшитых суровыми нитками.
        - Писано третьего генваря в Нюренберге, - начал он басом. - Проезжая этот славный город, удивлён красотой ратуши, домами горожан и купеческого собрания, высотой шпилей немецких церквей. Вот и отметили мы Рождество Христово на чужбине. На улицах города весело, а в сердце моём хладом веет.
        Халепа сделал паузу и выразительно посмотрел на сотрапезников. Кулешин и Траханиот с ожесточением грызли свиные ножки.
        - Каково назначение человека? Зачем дана ему жизнь и зачем её у него отнимают? Почему никто не стремиться в рай, а желает плоды жизни земной вкушать? Штуденты университета из городка Альтдорф устроили шествие с факелами, во главу которого поставили чучело страшного старика по имени Руперт. Лица у всех вымазаны сажей, у иных спрятаны под страшными рогатыми масками.
        - Чепуха какая-то, - произнёс Кулешин. - Дай-ка мне, - он пролистал тетрадку и вдумчиво прочитал вслух:
        - Улица, по которой мы двигались, была вымощена камнем. Над нами нависали выкованные из железа и подвешенные на цепях на домах ярко раскрашенные сапоги, дверные замки, кренделя. Взад и вперёд сновали люди с корзинами и тележками, забитыми зеленью, цветами, мешками с мукой и рыбой; конные и пешие, одетые нарядно и разнообразно.
        Кулешин озадаченно почесал потылицу и строго посмотрел на подьячего. Не разумею, зачем всё это?
        - Это мысли мои и суждения о Германии, - наконец выдавил из себя Юшко. - Я брал у Фёдора Васильевича Курицына книги. Читал записи Афанасия Никитина и иных странствующих купцов, а также монахов, о странах разных. Решил сам попробовать.
        - Как думаешь, Юрий, - обратился к Траханиоту Кулешин, - выпороть его за баловство, или простить по молодости лет.
        - Дай-ка мне, - заинтересованно произнёс седой грек и тоже полистал тетрадку.
        - Ну, вот, кстати, недурственно, - произнёс он и зачитал, - Нюренберг при подъезде к нему оказался неприступной крепостью. Ещё за версту видны были его высокие стены и множество башен с острым верхом. Перед нами оказался ров с мутной зелёной водой, за ним в толстой стене огромные железные ворота - так, это пропустим, - пробормотал грек, - вот дальше интереснее, - переехав зловонный ров, мы…
        - Помилуй, Юрий, - Кулешин чуть не поперхнулся свиной колбаской. - Давай в другой раз о зловонии…
        - Хорошо, - согласился Траханиот. - Слушайте, как я рассудил вас. Халепу благодарим за осмотрительность и всевидящее око его. Молодого человека предупредим, впредь глупости не писать. Пороть не будем. Всё же записи вести я ему сам приказал.
        - Но не такие же! - возмутился Халепа.
        - Ну не такие, - подтвердил Траханиот. - Тетрадку оставлю себе. Почитаю. Всё ненужное, чернилами вымараю. - Ганс, - обратился он к помощнику повара, краснолицему мальчишке в белом колпаке. - Бутыль шнапса на стол.
        Забудем, други мои, обиды и трудности, невзгоды и ошибки. Дело большое сделали. Будем пировать!
        Празднество продолжалось до утра, и если бы герцог Баварский Георг Богатый по какому-то недомыслию оказался в «Семи петухах» - герцоги, конечно, не допускают мысли пребывать в гостиницах в столь поздний час, у них для этого замков предостаточно - ей Богу, остался бы доволен…
        Дело восьмое. Собор против еретиков
        В этот день - и не тёплый, но и не особенно холодный - шумно и многолюдно было на площади в Кремле перед палатами митрополита Зосимы.
        - Смотри, смотри. Старец Нил Сорский идёт! - восклицала богомольного вида старушка в видавшем виды кожухе из плохо выделанной овчины.
        - А с ним - то кто? - вопрошала рябая востроносая девица, укутанная в тёплый пуховый платок.
        - Тоже старец известный, Паисий, - отвечал коренастый мужичок. - Был я у него на богомолье.
        Один за другим степенно входили под свод митрополичьих палат седовласые старцы - архиепископ Ростовский Тихон, епископы Нифонт Суздальский, Симеон Рязанский, Вассиан Тверской, Прохор Сарский, Филофей Пермский. Важно ступали игумены и архимандриты, среди них Иосиф Волоцкий, Митрофан Андронников, Симон Троицкий, Макарий Кирилло-Белозёрский. Решительно и размеренно проходили протопопы, больше их было из Москвы, меньше из дальних церквей и монастырей, почти бегом вбегали дьяконы и дьячки московские. Седые головы архиереев уже возвышались над длинным и узким столом, где едва хватало места их окладистым бородам. Остальные служители церкви сидели перед ними на лавках, тихо перешёптывались, кое-кто держал в руках Святое Евангелие, иные перебирали чётки. Всем нашлось место в палатах митрополита Зосимы. Шёл октябрь 6998 года. Начинался церковный Собор.
        Под неутихающий шёпот вошёл митрополит Зосима, за ним три боярина - Иван Юрьевич Патрикеев, Юрий Захарьевич Кошкин, Борис Васильевич Кутузов, да государев дьяк Андрей Майко.
        Владыка взошёл на кафедру, осенил сидящих крестом:
        - По соизволению и повелению досточтимого и благоверного отца нашего Великого князя Иоанна Васильевича всея Руси, зачинаем наш Собор.
        Господин наш Великий князь занят своими государевыми делами, но обещал прийти. Вместо себя прислал бояр и дьяка. С их помощью будем вершить суд праведный над хулителями Сына Божьего Христа и Святой Богородицы, коих развелось большое число в Великом Новгороде.
        Ревнитель церкви нашей, Владыка Геннадий, архиепископ Новгородский, прислал обвинительную грамоту против еретиков Новгородских, - Зосима развернул свиток и начал читать:
        «Святейшей и боголюбивой братии нашей, архиепископам и епископам!
        Писал Великому князю и митрополиту, и вам пишу о ереси, что завелась в Великом Новгороде.
        Узнал я, что злосчастные отступники от веры нашей хулу возводят на Христа и Богоматерь, плюют на кресты, называют иконы болванами, грызут оные зубами, повергают в места нечистые, не верят ни Царству Небесному, ни воскресению из мёртвых и, безмолвствуя при усердных христианах, дерзостию развращают слабых.
        Учинил я допрос некому Самсонке, сыну попа Григория, который рассказал о тех грязных делах, что творили священники и дьяконы многие. Тетрадку с допросом переписал в подлинники и передаю Собору в доказательство вины тех антихристов новгородских, что подняли руки на наши святыни. Многие из них, в их числе попы Алексей и Денис, в Москву бежали и здесь свою ересь распространяли.
        И говорю вам, да не оплошайте, встаньте крепко в борьбе с ними…
        И ещё говорю: люди у нас простые, не умеют по обычным книгам говорить, потому речей с еретиками о вере не ведите, для того собор соберите, чтобы их казнить: жечь и вешать».
        Изумлённо и с неким ужасом внимала братия обвинительной грамоте. И раздались крики: «смерть негодным!», «казнить их!», «в оковы посадить!».
        Еле унял Зосима негодующих и приступил к беспристрастному допросу.
        Первым стрельцы вывели попа Максима.
        - Расскажи, Максим, что знаешь о ереси, которой научал тебя протопоп Алексей, - обратился к обвиняемому Владыка.
        Максим, сухой, как стебель травы, старец, с виду благообразный, встал, потупив очи, наконец произнёс едва внятно:
        - Говорил, отец Алексей, что у Бога Вседержателя нет ни Сына, ни Святого Духа, а когда в книгах говорится, что у бога Отца Вседержателя есть Слово и Дух, то это, объяснял он, простые слова, которые растворяются в воздухе, и не более того…
        Только и выдохнула братия: «ох!», услышав такую дерзкую речь.
        - Отец Алексей уже держал ответ перед Богом за грешные слова свои, - объяснил Зосима собравшимся. - Не выдержал испытания и испустил дух свой.
        - Приведите Гридю Борисоглебского, - попросил он.
        - Как поучал тебя о Сыне Божием Христе отец Денис? - спросил Гридю, невысокого тщедушного дьяка, которого стрельцы вывели вслед за отцом Максимом.
        - Говорил, что тот, которого Писание называет Иисусом Христом, ещё не родился. Когда же он родится, то назовётся Сыном Божьим не по естеству, но по благодати, так же, как и другие пророки. А тот, кого христиане называют Христом Богом - простой человек, а не Бог. Он был распят иудеями и истлел. Поэтому следует придерживаться Моисеева закона, а не Христовых заповедей.
        - А сам ты каким Христа видишь? - уточнил Зосима.
        - Таким и вижу, как говаривал отец Денис, - ответил дьяк, смело глядя в очи митрополита.
        - В острог его, в оковы, и не давать ни воды, ни хлеба! - раздались выкрики.
        Зосима поднял руку вверх.
        - Приведите попа Дениса. Зачитаю ещё о нём из тетради Самсонки.
        Владыка раскрыл тетрадку и прочитал:
        «Видели, как плясал отец Денис за престолом, когда проводил литургию, видели, как надругался над крестом».
        - Что скажешь отец Денис в своё оправдание?
        Отец Денис отвечал трясущимся голосом:
        - Бью челом избранному пастырю словесных овец митрополиту Зосиме и всему честному собору. Видом сына человеческого заблудшего и от пути истинного отбившегося невоздержанием языка и злым своим произволением, наставь меня, государь, на путь истинный, научи меня, государь, творить волю Божию.
        - Так ты что, раскаиваешься? - удивился Зосима.
        - Во всём раскаиваюсь, - отец Денис упал на колени перед собором.
        - Нет прощения! - раздались крики. - Смерть злодею-растлителю душ человеческих!
        - Пишет Владыка Геннадий о чернеце Захаре, - зычный голос Зосимы перекрыл всех. - Он его, Владыку Геннадия, духовного пастыря своего, в ереси обвинял, а себя борцом за справедливость называл, против мздоимства священнического чина восставшего. Приведите Захара-чернеца.
        Стрельцы привели Захара.
        - Ответь, Захария, - обратился к чернецу Зосима, - чего ради преступаешь закон Божий и почему не велишь кланяться святым иконам?
        Захар ответил грязными ругательствами и плюнул в сторону митрополита. Тот брезгливо отпрянул, и оторопело посмотрел на чернеца. Собор возмущался всё громче. Изумлённые стрельцы, однако, без всяческого приказания со стороны стукнули Захара пищалями по голове и утащили негодяя негодного прочь. Негодованию собора не было предела.
        - Что скажут старцы? - закричали самые возмущённые. - Давайте послушаем старцев! Пусть старцы скажут своё слово!
        Наконец поднялся старец Нил, почётно сидевший на первой скамье перед судьями. Он относился к шумным сообществам болезненно, ибо принадлежал к течению молчальников-исихастов. Проповедями Нил никого устно не наставлял, но писал их исправно. Ученики его составили целый сборник, который переписывали во всех монастырях. Весть о праведности старца опережала славу иных гневных и праведных борцов за истинную веру.
        - Братия! - обратился он к собору. - Избранный Владыка митрополит! - старец поклонился Зосиме. - Просил архиепископ Геннадий не вступать в споры с еретиками. Прав Владыка Новгородский. Видим мы, бесполезное это дело. Есть у нас тетради обличительные, есть слова свидетелей. Сдаётся мне, нужно так сделать: кто покаялся, того простить, кто упорствует в заблуждениях - предать анафеме.
        Собор загудел… Одна половина его - с одобрением, другая - с осуждением.
        Поднялся Иосиф, игумен Волоцкого монастыря:
        - Братия, отступников в вере не токмо анафеме предавать надобно, но и казнить казнью самою лютою. Ибо, кто единожды предаст, тот и второй раз сподобится на предательство. Как поступить нам? Долго думал я, и пришёл мне на память список «Речей посла цесарева», что передал Владыке Геннадию посол германский Делатор. Нешто мы живём хуже, чем в земле гишпанской? Там еретиков казнили многими казнями и многими ранами, да и пережгли всех на костре…
        - Постой, постой, Иосиф, - внезапно голос Великого князя остановил пламенную речь Волоцкого игумена. В зал вошёл государь. Все поднялись со скамей. Иоанн Васильевич неспешно прошёл по залу и сел в предназначенное для него кресло на небольшом возвышении. - Читал и я «Речи посла цесарева». Порядки гишпанские для нас не указ. Нешто Христос не призывал быть милосердными и сострадательными? Откуда, отец Иосиф, такая злоба к заблудшим овцам? Что скажет нам пастырь наш духовный Владыка Зосима?
        - Великий князь, отец наш, - ответствовал митрополит. - Не могу я поддаться искушению и самовластно судить отступников и хулителей веры нашей праведной. Хочу испросить архиепископа Ростовского Тихона иже с ним епископов Суздальского - Нифонта, Рязанского - Симеона, Тверского - Вассиана, Сарского - Прохора, Пермского - Филофея, и старцев великих - Нила и Паисия.
        С тем епископы и старцы удалились в соседнюю горницу, где пребывали довольно долго. Великий князь от нечего делать вздремнул. Шумный зал на время утих. Наконец государь, скинув дремоту, в нетерпении встал и отправился к старцам. Шум и гам в зале возобновились с новой силою. Спор доводил до хрипоты, слёз и ругани, кое-где в отдалённых углах дошло и до рукоприкладства. Что могло примирить непримиримых борцов за веру? Только слово пастыря. Все ждали прихода Зосимы.
        Скоро митрополит огласил решение собора:
        «Господин преосвящённый Зосима, митрополит всея Руси, и архиепископ, и епископы, и архимандриты, и игумены, и протопопы, и весь божественный священный собор всем прелестникам и отступникам веры Христовой: тебе, Захар чернец, и тебе, Гавриил протопоп, и тебе, Максим поп, и тебе, Денис поп, и тебе, Макар дьякон, и тебе, Гридя дьяк, тебе, Самуха дьяк, и всем единомышленникам, мудрствующих с вами вашу окаянную и проклятую ересь, что чинили вы в Великом Новгороде дела злые неподобные: многие из вас оскверняли образ Христовый и Пречистой Богородицы, писанный на иконах, иные надругались над крестом Христовым, а иные святые иконы расщепляли, в непотребные места кидали, зубами кусали, да в огне сжигали. А иные из вас на самого Господа нашего Иисуса Христа сына Божьего и Пречистую его Богоматерь хулу изрекали, сыном Божьим его не называли и на великих святителей наших и чудотворцев Петра, Алексея, Леонтия и Сергия хулу изрекали. Иные из вас во время поста ели мясо, и яйца, и молоко, а есть и такие, что субботу чтили паче Воскресения Христова, а иные из вас воскресению Христовому и его святому вознесению не
веровали, и чинили всё это по обычаям иудейским, противясь божественному закону и вере христианской.
        Обо всех беззаконных делах ваших дознался сын мой Геннадий, архиепископ Новгородский, которому вы на себя записи подавали и прощения просили. И Геннадий, архиепископ, с тех списков речей ваших переписал подлинники и прислал сюда к господину и сыну моему Великому князю Иоанну Васильевичу всея Руси.
        И господин мой о святом духе князь великий Иоанн Васильевич всея Руси с архиепископом и всеми епископами, и со всем священным собором, и смирными своими боярами, и дьяками, выслушав грамоты и списки Геннадия, архиепископа Новгородского, что о ваших злых еретических делах свидетельствовали, за отступление от веры Христовой по божественным и священным правилам святых апостолов и святых отец, господин преосвященный Зосима митрополит всея Руси, служебник его Тихон, архиепископ Ростовский и епископы, и весь божественный священный собор, всех еретиков осудив, повелел: священников от сана отстранить, и всех вкупе от святой церкви отлучить».
        Собор встретил послание митрополита Зосимы недобрым молчанием. Первым вышел Великий князь, остальные за ним.
        Игумен Волоцкий, тот и вовсе лицом побелел, вылетел из палат митрополичьих, словно злым охотником птица неправедно подстреленная. Расходились молча. Дальние - остановились в монастырях московских, ближние разошлись по домам.
        Фёдор Курицын в эту ночь не мог сомкнуть глаз. Рядом, утопая в пуховых перинах, с умиротворением на лице, спокойно почивала супруга, - ему бы такую безмятежность! - согревая его мысли ровным дыханием. Обычно, прислушиваясь к ритмам её сна, он засыпал под утро, давая вконец необходимый отдых мятущейся душе. Никто никогда не знал, что творится в ней. Она была словно замкнута на замочек, ключ от которого спрятан так далеко, что сам он, если бы захотел, не смог бы его отыскать. В беседах с братом, реже с отцом, иногда с государем, более часто в воскресных встречах с друзьями, он делился своими взглядами, но не более… Переживания, сомнения, тайная исповедь перед самим собой - оставались для ночных часов, когда ничто не может потревожить течения мысли. Тогда созревали в его голове образы, в дальнейшем попадавшие на чистый лист бумаги, и неожиданные ответы иноземным государям, присылавшим послания господину его Великому князю Иоанну Васильевичу. Тогда принимались решения, взвешенные и правильные, рождались слова, выстраданные и выверенные, как вечная истина в писаниях ветхозаветных пророков. Тогда в
планах его и проектах, озарённых ярко вспыхнувшими в ночи идеями, обозначались крутые повороты, сулившие изменения не только в государевых делах, но и в собственной судьбе его.
        Сегодняшняя ночь обещала быть крайне беспокойной. Сомнения одолевали его. Мысли в голову приходили большей частью тревожные и волнительные, на грани отчаяния и безысходности.
        Нечаянно прочитанные в письме Владыки Геннадия строки о том, что его считают главным еретиком в Москве и к нему относятся те страшные обвинения во всяческих нарушениях церковных устоев, таких важных для каждого жителя державы - от сирого нищего до высокого боярства, обожгли душу, словно выстрел заморской пищали, сковали разум холодным страхом не только за себя, но за жену, брата, малых детей, старых родителей. Что будет с ними? То, что половина обвинений - неправда и сущий вымысел, ничего не значит. Это письмо зачитают на церковном соборе в присутствии духовных пастырей от Суздаля до Соловецких островов, от Ростова Великого до бескрайней Югорской земли. Это будет сигнал для расправы над ним. Внезапно ему представились искажённые гневом лица старцев, игуменов и иереев монастырских, с которыми, защищая интересы государя, сталкивался он в недавней поездке по Руси-матушке. Кто защитит его? Кто вступится? Отец Алексей ушёл в лучший мир, где будет держать ответ перед Всевышним. Иван Чёрный бежал в Литву. Сын князя Патрикеева слишком молод. Елена Волошанка, вдова Ивана Молодого, обещала покровительство.
Но как она сможет противостоять решению Собора? В лучшем случае, имя его предадут анафеме, в худшем… - об этом не хотелось думать - дни его будут окончены в казематах отдалённого монастыря от голода, холода или руки наёмного убийцы.
        Мысль, что враги его будут торжествовать, а дело, которое он стремится осуществить - создание государства, где все жители будут равны перед судом праведным, вершить который будет справедливый царь, погибнет, леденила кровь.
        Курицын поднялся, не дождавшись рассвета. День провёл сумбурно, каждую минуту ожидал, что вот-вот за ним придут стрельцы.
        Вечером позвали к Великому князю. Государь сидел один, пребывая в большом раздумии. Постельничему велел не пущать никого, пусть сам турецкий султан или германский император будут стоять у порога. Долго молчал, наконец, нахмурившись, промолвил слово веское:
        - Осудили еретиков новгородских. Мог и ты, Фёдор, быть среди них. Указывал Геннадий в послании собору, что ты главный зачинщик. Да велел я Зосиме имя твоё пропустить, когда будет зачитывать послание его.
        На глазах Курицына навернулись слёзы, он опустил голову, чтобы не выдать минутную слабость свою. Поднял глаза на князя - будто и не было коварной слезинки. Вот тот, кого он боготворит на земле больше всего. Царь - естеством человек, властью же подобен Богу. Будет вершить он суд праведный, не глядя на сан, чин и звание.
        Встал на колени, промолвил тихо:
        - Я, государь, готов за тебя голову сложить.
        - Знаю, знаю, поднимись, Фёдор, - Иоанн Васильевич подошёл к окну.
        - Хотели казнить всех, да я заступился. Анафеме предали только новгородцев. Попа Алексея, царствие ему небесное, не упоминали. Не то забыли, не то простили. Повезло старику. В рай душа полетит. А вот попу Денису попадёт. Многие на него доносили. Знаешь, кого начальником еретиков назвали?
        - Кого? - Курицын невольно вздрогнул.
        - Захара-чернеца, - усмехнулся Иоанн Васильевич.
        - Почему его? - удивился дьяк.
        - А ты что? - рассмеялся государь. - Нешто хотел, чтобы тебя прославили? Нет, тебя в обиду не дам. Послужишь ещё.
        В дверь постучал постельничий.
        - Иоанн Васильевич, - обратился к государю. - Царевна Софья просит мёда откушать.
        - Я что велел тебе, барсучья голова! - закричал Великий князь. - Прочь с глаз моих!
        Дверь захлопнулась.
        - Андрей, братец Софьи, прислал бочку мёду из Италии, - продолжил разговор Иоанн Васильевич. - Грозится приехать в гости. Чует душа, будет денег просить. А может, дочь хочет повидать. Я ведь простил мужа её, молодого князя Верейского-Белозёрского. Помнишь, Софья им на свадьбу без спроса ожерелье Марии Тверской из казны отдала? Хотел вернуть его, да не захотел он возвращаться.
        - Как не помнить, государь, - подтвердил Курицын.
        - Всё, что ни делается, с Божьей помощью происходит, - государь с задумчивым видом посмотрел в окно. - Я тогда обязал старого князя Верейского мне удел свой передать. Сейчас только братья мои, Андрей да Борис, с уделами остались. Да, чуть не забыл, - продолжил он. - Менгли-Гирей гонца прислал. Передаёт, что Золотая Орда ему угрожает, помощи просит. Посылай гонцов к братьям моим, пусть людей собирают. Поможем Менгли-Гирею, глядишь, он в ответ Литву пощиплет. А там много земель русских. Пора земли наших дедов под одну руку собирать.
        - Ох, пора, Иоанн Васильевич. И с султаном турецким подружиться не мешало бы. Тогда морем из Венеции тысячу пищалей привезти можно. Пригодятся они против литовцев. Давно заказ готов, а вывезти не можем.
        - Подготовь послание султану, - приказал Иоанн. - Завтра принесёшь, я почитаю. Чует моё сердце, дружбы с германским императором не получится, пользы от него никакой. Юрий Траханиот из Любека сообщает: дошли слухи, что Максимилиан с поляками переговоры ведёт.
        На этом Великий князь беседу окончил и ушёл пить мёд. Постельничий отправился проверять дозоры вокруг великокняжеских палат. А Фёдор Курицын по дороге домой зашёл в Успенский собор и поставил свечку во здравие государя.
        - Да не отвернётся от нас взор твой, Господи, - молился Фёдор Васильевич. - Прошу милости твоей. Дай, Господи, здоровья государю. Многие лета ему и деткам его. Укрепи волю его, разум и тело. Сильный государь - сильная держава!
        В просторной светлице Софьи собралась вся большая семья Великого князя.
        Старшая дочь Елена, девица на выданье пятнадцати лет, сидела у окна за чтением Евангелия. Её персона рассматривалась в качестве невесты для сына германского императора. Елена была горда вниманием, с нетерпением ожидала окончания переговоров, поэтому Евангелие долго оставалось открытым на одной и той же странице.
        Одиннадцатилетний отрок Василий, старший сын Иоанна Васильевича, сидел за отдельным столиком и играл в солдатики. Он повелевал двумя армиями, которые сошлись в жестокой битве. Одна - подарок датского посла - состояла из немецких рыцарей, фигурки которых были отлиты из какого-то сложного сплава металлов искусным кузнецом из Копенгагена. Вторая, ряды которой пополнял стрельцами и пушками батюшка, была вылеплена по его указу суздальскими мастерами из глины, ими же и раскрашена. Более изящные и нарядно исполненные рыцари очень нравились Василию, но, несмотря на симпатию юного «полководца», всегда терпели поражение. Василий знал, что если бы исход хотя бы одного сражения был бы иным, батюшка этого не одобрил. Сердить отца было не в его правилах, он рос послушным мальчиком.
        Два его брата, Юрий и Дмитрий, десяти и девяти лет, по закону о престолонаследовании не могли претендовать на Великое княжение, поэтому готовились родителями к совершению ратных подвигов, росли крепкими и здоровыми, не чуждыми физическим упражнениям. Они сражались деревянными мечами в яростной схватке в дальнем углу светлицы.
        Младшая дочь Феодосия, пяти лет от роду, нянчила тряпичную куклу. Её искусно смастерили дворовые девки. «Младшенькая» была их любимицей.
        Трёхлетний Симеон сидел верхом на деревянной лошадке, качался и весело болтал ногами.
        Самый младший, Андрей, которому едва минуло четыре месяца, сладко спал в люльке, подвешенной к потолку.
        Больше пополнения в семье не предвиделось. Царевна Софья, измождённая выполнением своей главной задачи - продлением великокняжеского рода - посчитала свою миссию успешно выполненной и теперь задумалась над тем, как найти применение раскрытию своих, ещё не расцветших в полную силу, царедворческих и дипломатических способностей.
        Поскольку дети были заняты своими делами, основное развитие событий происходило за обеденным столом.
        Иоанн Васильевич взял в руки ковш с медовухой и задал супруге вполне обоснованный для того времени вопрос:
        - Скажи, Софья, а стольникам давала испить, прежде чем мне давать?
        - Давала, свет очей моих, как иначе, - ответила царевна с улыбкой, которая украшала её окончательно потерявшее привлекательность располневшее лицо.
        - И что, живы ещё? - пошутил государь.
        Царевна поперхнулась блинами с красной икрой. Почитай, тридцать лет замужем, а до сих пор не привыкла к шуткам «северного медведя», как в глубине души называла своего мужа и властелина. Своей в этой холодной стране она себя никогда не ощущала, и северный юмор ей был неприятен. Хотя законность такого вопроса она сомнению не подвергала. Цареградская история знала много примеров, когда любимые жёны отравляли своих благоверных, несмотря на то, что были они всесильными, облечёнными безграничной властью императорами, по-гречески - василевсами.
        После небольшой паузы, мастерски выдержанной царевной, она как ни в чём не бывало обратилась к мужу.
        - Иоанн, ты знаешь, у меня никогда не было ни прихотей, ни расточительных затей, я всё делала для блага твоего.
        - Говори прямо, чего ты хочешь? Я тебе ни в чём ещё не отказывал.
        Иоанн Васильевич отпил из чаши огромный глоток медовухи.
        - Бедный Владыка Геннадий, ты запретил ему ездить в Москву. А ведь он раскрыл ересь в Великом Новгороде и Москве, помог тебе победить это зло, - Софья говорила вдохновенно, красноречием её восхищались иноземные послы, которых она, пользуясь статусом цареградской царевны, иной раз принимала в своих покоях.
        Государь очень не любил Геннадия. Он хмурил брови в ожидании, что последует дальше.
        - Отправь еретиков к нему на потешный суд, - попросила Софья.
        - А что это такое, потешный суд? - переспросил Иоанн Васильевич.
        - Это заведено в латинских странах, особенно на юге, - царевна не хотела прямо называть Испанию и книгу «Речей посла цесарева», где, как она знала, инквизиция, кроме пыток и сжигания на костре, шельмовала осуждённых позорными зрелищами.
        - Ну, скажи, как проходит потешный суд? - попросил Иоанн Василевич нетерпеливо.
        - Осуждённых сажают на ослов головой к хвосту, надевают на головы шутовские колпаки и проводят по всему городу, - объяснила Софья.
        - Хм, и правда, потешно, - усмехнулся Иоанн Васильевич. - Только где мы возьмём ослов, они же у нас не водятся?
        - Ничего, посадим на лошадей, - успокоила супруга Софья.
        - Что ж, я согласен. Завтра же всех и отправлю.
        Иоанн Васильевич отпил ещё глоток и отправился почивать.
        Утром еретиков посадили на подводы и в сопровождении стрельцов отправили в Великий Новгород. Курицын в это время передавал постельничему Бобру прожект письма турецкому султану.
        Государь наиболее важные решения принимал в утренние часы в спальне.
        - Разумно, очень разумно, - разговаривал сам с собой Иоанн Васильевич, лучшего собеседника он рядом не видел. - Хорошо про купцов сказал Курицын. В них вся загвоздка. Молодец!
        Он взял перо и бумагу, сделал несколько существенных замечаний и отдал дьяку Мамыреву для переписки. В целом, получилось неплохое послание!
        «Султану вольному, Царю Государей Турских и Азямских, земли и моря, Баязету, Иоанн, Божею милостию единый правый, наследственный государь всея Руси и многих земель иных от Севера до Востока.
        Се наше слово к твоему Величеству!
        Мы не посылали людей друг ко другу спрашивать о здравии, но купцы мои ездили в страну твою и торговали с выгодою для обеих держав наших. Но они уже несколько раз жаловались мне на твоих слуг, а я молчал. Наконец минувшим летом Азовский паша принудил их копать ров и носить каменья для городского строения. Сего мало: в Азове и Кафе отнимали у наших купцов товары за полцены. В случае болезни одного из них, кладут печать на имение всех, если умирает кто, то всё остаётся в казне, если выздоравливает, отдают ему назад только половину. Духовные завещания неуважаемы, турецкие начальники не признают наследников, кроме самих себя.
        Узнав о сих обидах, я не велел купцам ездить в твою землю. Прежде они платили законную пошлину и торговали свободно, отчего же родилось насилие? Знаешь или не знаешь оного?.. Ещё одно слово. Отец твой Магомет был государь великий и славный: он хотел, как сказывают, отправить к нам послов с дружеским приветствием, но его намерение, по воле Божией, не исполнилось.
        Для чего же не быть тому ныне? Ожидаем ответа. Писано в Москве».
        - Отправь посольство к Менгли-Гирею, - приказал государь Курицыну. - Пусть посол попросит хана передать сие послание султану и от себя пожелание прибавит, что, мол, с Москвой и братом моим, Иоанном, дружить нужно, вместе сильнее будем. Ещё пусть сообщит Менгли-Гирею, что на его просьбу я отправляю войско на Улусы Большой Орды.
        Над крымским ханом Менгли-Гиреем сгущались тучи большие. Два брата Сеид Ахмет и Шиг-Ахмет, сыновья хана Большой Орды Ахмата, иго которого государь Московский скинул в бескровном стоянии на реке Угре, считали Менгли-Гирея незаконным правителем. Они собрали войско большое и подступили к границам Гиреевым, где только степь без конца и без края разделяла единоверцев и бывших подданных великой Золотой Орды, не смогших мирно поделить наследство Батыево. От Золотой Орды отлучились Казанское, Ногайское и Сибирское ханство, и теперь она превратилась в Большую Орду. Но и от неё не так давно Крымское ханство отпало. Этого сыновья Ахмата, ханы Большой Орды, не могли ни забыть, ни простить.
        Отступник Менгли-Гирей хоть и являлся вассалом турецкого султана, военную помощь из-за Босфора получал нечасто, так как турецкие войска воевали Европу. Помочь ему было важным для Иоанна делом, ибо крымский хан по просьбе его регулярно совершал наезды на южные рубежи литовские, вынуждая литовцев оголять северный рубеж свой на границе с Московией.
        Потому государь силы собрал немалые и войско в степь бескрайнюю снарядил наскоро. Во главу его поставил царевича Салтагана, отпрыска ордынского на службу к Иоанну перешедшего, и князей Петра Оболенского да Ивана Репню-Оболенского. Сыновья Ахматовы, прознав, что московская рать уже стоит на берегах Донца, спешно удалились в земли свои.
        Все были довольны, и Менгли-Гирей, счастливо избавившийся от неприятностей, и братья Сеид-Ахмет с Шиг-Ахметом, слегка попугавшие Менгли-Гирея, и Иоанн Васильевич, оказавший ему услугу бесценную.
        В этот поход, не принёсший никому ни лавры победителей, ни тернии побеждённых, приглашены были дружины братьев Князя Великого - Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого. Борис войско прислал. Андрей же известил государя, что пошлёт дружину позже, так как Углич весь в огне, сильным пожаром разорён.
        С той поры минуло полгода. В Москву к брату старшему приехал погостить Андрей Углицкий, прибыл безбоязненно, помня о клятве, данной ему государем, не держать зла за прошлое и не угрожать жизни его. Да и вины за собой в последних событиях князь Углицкий не чувствовал: беда, постигшая город, причина веская, а то, что брата оповестил о неучастии в походе, так это только о преданности его говорило.
        - Проведаем могилу батюшки, - такими были первые слова Иоанна после того, как братья поздоровались. Гробница их отца Василия Тёмного находилась рядом с великокняжеским дворцом в фамильной усыпальнице - Архангельском соборе Кремля. В этот день ещё в княжение их дальнего предка Ивана Калиты собор был освящён, поэтому служба в храме была особенно торжественной. День освящения для каждого храма был самым большим годовым праздником. Потому править службу пригласили самого митрополита.
        - Печальная судьба была у батюшки, - промолвил Иоанн. Стал на колени, перекрестился и поцеловал край мраморной гробницы, в которой покоился отец. - Двадцать своих молодых лет потратил на борьбу за престол с родичами: дядьями и двоюродными братьями.
        - Да, - согласился Андрей, вслед за братом повторив ритуал. - Ослепнуть навеки от их рук и не видеть лица своих детей! Тяжкая участь!
        - Меня, слава Богу, успел узреть, - Иоанн перекрестился. - А ты ведь в каземате родился в Угличе, где держали недруги батюшку с матушкой. Странно, что тебе именно Углич в удел достался.
        Андрей Углицкий промолчал. Он знал, что после освобождения из плена батюшка жестоко расправился с жителями Углича, устраивал казни, отнимал имущество, как будто простые люди повинны были в династических распрях, которые часто возникали в вопросах наследования трона. Забыть прошлое и начать возрождение города - таким было кредо молодого князя. Годы его правления были самыми счастливыми для жителей Углича за всю историю города.
        После вечерни Иоанн Васильевич устроил пир великий. Засиделись допоздна. Рано поутру государь пригласил брата и его свиту на завтрак. Дворецкий Иоанна Васильевича князь Пётр Шастунов провёл полусонных бояр Андрея Углицкого в трапезную. Братья же задержались в тайной комнате великокняжеского дворца, которую придворные с чёрным юмором называли «западнёй». Беседовали мирно. Иоанн Васильевич весел был, шутлив и, как никогда, учтив.
        - Сейчас пойдём трапезничать, - государь по-дружески похлопал брата за плечо. - Ты подожди, я выйду ненадолго.
        Через минуту вошёл князь Семён Иванович Ряполовский, а с ним бояре Великого князя и стрельцы. Ряполовский бледен был. Хотел сказать что-то, но не решался. Кусая от волнения губы, запинаясь и едва сдерживая накатившие слёзы, наконец произнёс дрожащим голосом:
        - Государь, князь Андрей Васильевич, ты арестован именем Бога государём Великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старейшим.
        Андрей встал и с твёрдостью ответил:
        - Волен Бог, да Государь брат мой, а Всевышний рассудит нас в том, что лишаюсь свободы невинно.
        Стрельцы под руки повели несчастного в подземелье, что на Казенном дворе рядом с дворцом размещалось. В тот же час схвачены были мирно пировавшие бояре Андрея Углицкого. Дальнейшая судьба их неведома.
        Зато известно, что с семьёй Андрея Васильевича сталось. Пятьсот всадников во главе с сынами патрикеевскими Василием и Иваном, а также князем Петром Фёдоровичем Ушатым отправились в Углич. Малых сыновей его Ивана и Дмитрия оковали цепями и на север отправили, в Вологду. Жену и дочерей на свободе оставили.
        Слух о расправе государя над братом распространялся по Москве. Просили Митрополита Зосиму замолвить словечко за князя Углицкого.
        Владыка попытался. Иоанн был неумолим.
        - Жаль мне брата моего, не хочу его погубить и на себя зло брать - отвечал государь Зосиме. - А освободить не могу. Не раз Андрей смуту замышлял, братьев - Юрия, Бориса да Андрея Меньшого против меня подбивал, королю Казимиру и хану Ахмату грамоты рассылал, на Москву их навести хотел, да недавно меня ослушался, войско не дал на сыновей Ахматовых войной идти. И ныне узнал я, что зло против меня замышляет, посулами людей моих к себе перетягивает. Да то бы ничего, а когда умру, захочет Андрей великого княжения добиваться. А внук мой Дмитрий, которому надлежит Великим князем быть, если княжения не получит, смуту внесёт среди детей моих, и споры меж ними начнутся, и будут воевать между собой, и татары придут, видя нестроение земли нашей, будут землю русскую губить, жечь и пленить и дань высокую брать. И кровь христианская прольётся, как прежде не раз в нашей земле бывало.
        Бояре тихо роптали, в народе строились догадки о заговоре Андрея Углицкого против старшего брата. Софья также уверяла мужа в полной правоте его. Одно только смущало и настораживало царевну - кого прочит Иоанн в преемники? Неужели любимый сын её Василий останется вне Великого княжения? Неужели сын Ивана Молодого Дмитрий будет торжествовать над нею? А если вдруг попытается узнать причины смерти отца? Во что это выльется? Ведь злые языки ей место отравительницы определили.
        Затаила Софья обиду на Иоанна Васильевича. Но и глаз с невестки не спускала: за каждым шагом Елены Волошанки следили слуги её. Внешне же Софья была ровна с Еленой, внимательна и приветлива. Боялась, чтобы ревность её к сопернице не обнаружилась нечаянно. Слишком хорошо знала характер мужа. Узнает о её неприятии выбора наследника, наперекор всему действовать станет, чего доброго, погорячится и дитя малое - пятилетнего Дмитрия - в соправители назначит.
        Время двигалось размеренно и неспешно. Всё шло своим чередом. Приезжали в Москву послы из дальних земель. Принимал их Иоанн Васильевич с важностью, как учила его царевна Софья, и как подобало родственнику цареградских императоров. Отбирал деревеньки у монастырей. Привечал беглых князей из княжества Литовского, давал перебежчикам наделы земельные близко к границе, чтобы блюли и защищали отчину свою новую и помышляли вернуть отчину старую, за кордоном в Литве оставшуюся.
        Быстро позабыл Иоанн Васильевич о расправе над братом. Угрызения не мучили его. Верный помощник его, Фёдор Курицын, вовремя Великому князю «Повесть о Дракуле» подкинул. И читая её, ужасаясь деяниям валашского господаря, укреплялся Иоанн в своей державной непогрешимости. Сильный государь нужен был земле московской. Иначе не выстоять ей, иначе распадётся на части. Примером тому - князья киевские, давно земли свои растерявшие. Или другая напасть найдётся. Ослабнет Москва в беспрестанных интригах, как соседнее Венгерское королевство, осиротевшее после смерти короля Матфея.
        Положение у западных границ волновало Иоанна Васильевича. Потому более всего ожидал он возвращения из Германии Юрия Траханитота и Василия Кулешина с грамотой о договоре и дружбе.
        Как и велено было послам, остерегаясь нападения со стороны слуг Казимира, они ехали домой через земли датского и шведского королевств. Путь был новым для них, и, в сравнении с обычным маршрутом через Польшу или морским плаванием вдоль её берегов, занимал больше двух месяцев. По дороге Траханиот, Кулешин и Халепа изучали расположение крепостей, особенно на границе Финляндии и Московского княжества. 30 августа 6999 года посольство вернулось в Москву.
        - Загостились вы, послы мои, в немецких землях, - усмехнулся государь. - Видать, закормили вас немцы свиными ножками. Вон Халепа живот распустил, да и Кулешин раздобрел, как тесто в квашне.
        - Помилуй, государь, - послы упали на колени. - Грамоту Максимилиан одобрил и клятву верности принёс, в точности, как ты, Иоанн Васильевич, повелел. А то, что аппетит не усмирили, виноваты, государь, немцы зело поесть любят и нас кренделями да струделями соблазнили.
        - Ты, Фёдор Васильевич, посмотри у них грамоту да проверь, - обратился государь к Курицыну, и, погладив бороду, продолжил допытывать послов.
        - А насчёт замыслов Максимилиана разведали?
        - Разведали, государь, - ответил Траханиот. - Есть что тебе порассказать. Тепереча не только Максимилиановы замыслы знаем. Запись сделали обо всех государях - польском, датском и шведском. Об устройстве земли немецкой и австрийской - там, где вотчина короля Максимилиана.
        Иоанн Васильевич одобрительно кивнул головой.
        - Вот ещё виды шведских крепостей близ нашей границы начертали, - грек передал государю свиток с тайными путевыми наблюдениями.
        Иоанн Васильевич встрепенулся.
        - Так вы у меня добры молодцы! - оживился Иоанн Васильевич. - Жалую тебя, Траханиот, сельцом в тверской земле, Кулешина - шубой собольей, а Халепе - прощаю наличие живота и непомерное обжорство его.
        Послы радостно заулыбались. Испуг, навеянный шутками государя, прошёл.
        - А что Делатор? - Фёдор Курицын вернул разговор в серьёзное русло. - Когда король немецкий отправит его с ответной грамотой, на которой наш государь поклянётся жить с Максимилианом в дружбе и согласии? Только когда наш союз будет в обоюдном согласии, мы сможем говорить, что дело сделано.
        Траханиот поклонился Курицыну и ответил:
        - Максимилиан обещал выслать Делатора вслед за нами. Думаю, скоро он прибудет в Москву.
        Делатор прибыл в Москву 20 ноября, почти через три месяца после возвращения русских послов. Московские торговые миссии и отдельные купцы присылали известия о посещении Делатором шведского губернатора Стена Стурна, гроссмейстера Тевтонского ордена князя Иоганна фон Тифена, магистра Ливонского ордена Фрейтага фон Лоринхофа, советы городов Любека, Ревеля и Риги. Зная дипломатические способности немецкого посла и его предприимчивость, можно только предположить, где ещё он мог побывать. Сведения о тайных переговорах Делатора не могли не вызвать в Москве подозрений в искренности Максимилиана и истинности его намерений. И выглядел посол, как отметил про себя Курицын, не таким уверенным, как прежде.
        Однако ничего не могло повлиять на торжественность встречи Делатора и церемонию подписания союзного договора. Иоанн Васильевич оставался верен своим обещаниям. Как сообщали летописцы: «…Великий князь целовал крест на грамоте короля Максимилиана перед послом его Делатором».
        Затем посол, смущаясь и извиняясь, стал объяснять, почему изменились планы Максимилиана относительно сватовства к дочери Великого князя. Иоанн Васильевич, зная от послов все тонкости нового брачного союза, слушал внимательно.
        - Мой король, - оправдывался Делатор, - весьма желал чести быть зятем Великого князя, но Бог не захотел этого. Разнёсся в Германии слух, что я и послы твои, отплыв на двадцати четырёх кораблях из Любека, ещё в первое моё посольство, утонули в море. Государь наш думал, что не ведаешь ты, о, Великий князь, о его намерении вступить в брак с дочерью твоей. Дальнее расстояние не дозволяло отправить нового посольства и узнать о твоём согласии на это. Между тем время текло. Князья немецкие требовали от императора Фридриха, чтобы он женил сына, и предложили в невесты Анну Бретонскую. Фридрих убедил Максимилиана принять её руку. Когда же государь наш узнал, что мы живы и что княжна российская могла быть его супругою, то искренно огорчился и доныне жалеет о невесте столь знаменитой.
        Великий князь и государев дьяк лишь молча переглянулись. Государь внешне не выказал досады и казался удовлетворённым приведенными объяснениями. Воодушевлённый тем, что удалось замирить Великого князя относительно неудачного сватовства к его дочери, Делатор приступил к обсуждению главной части заключённого договора - к выполнению обоюдных обязательств по ведению военных действий против общего врага - Казимира. Неизвестно, знал ли Делатор об изменении позиции своего короля, заключившего мирный договор с сыном Казимира, чешским королём Владиславом. Случилось это незадолго до прибытия посла в Москву - седьмого ноября в городе Пресбурге. По условиям Пресбургского мира, Владислав, женившись на вдове Матвея Корвина Беатриче Неаполитанской, получал венгерскую корону, которая, в случае прекращения мужской линии его семьи, переходила к Максимилиану или его потомкам. Максимилиану возвращались австрийские земли и выплачивалось вознаграждение 100 тысяч венгерских гульденов, а в последующем - ежегодная пенсия в 20 тысяч золотых.
        Великому князю донесли об этом незадолго до приезда Делатора гонцы от Стефана Великого, родственника и верного союзника Иоанна Васильевича. Действия Максимилиана можно было рассматривать как явное нарушение только что заключённого договора между Великим князем Московским и королём Германии. Ведь одним из главных мест этого соглашения был пункт, запрещающий заключение одной из сторон мирного договора с Казимиром или его сыновьями в одностороннем порядке без уведомления союзника.
        - Мой государь, - Делатор низко поклонился Иоанну Васильевичу, - обращается к тебе, Великому князю, наделённому вседержителем Богом великою землёй и могущественным государством с двумя просьбами. В первой просит тебя выступить войной против детей Казимира, Владислава, короля чешского, и Яна Альбрехта, князя Опольского, которые мешают ему отвоевать венгерские земли.
        Во второй - предлагает заключить союз с Тевтонским орденом и Ливонией, чтобы освободить от власти Казимира города Данциг, Торн и другие исконно прусские земли.
        - Я получил грамоты от тевтонского и ливонского магистров, - сообщил Делатор. - Они в полном согласии между собой готовы выступить против Казимира, если ты, Великий князь, поддержишь их своим войском. Без твоей помощи дело это не решится, считают они. Ты можешь послать своего большого человека на съезд в Кенигсберг, столицу Тевтонского ордена, где будет создан союз против Казимира. Максимилиан поможет тебе вернуть земли Киевского княжества, которые сейчас принадлежит Литве. Но знай, что земли ливонские всегда подчинялись Максимилиану, потому ты должен признать это и впредь на них не покушаться.
        Выслушав предложения посла, Великий князь велел ему ждать ответ, а сам удалился держать совет с Фёдором Курицыным.
        - Ну, что, Фёдор, - государь, еле сдерживал гнев. Только редкое дипломатическое чутьё позволило ему сохранить самообладание в присутствии немецкого посла. - Как можно верить Максимилиану? Говорит одно, делает другое.
        - Согласен государь, - отвечал Курицын. - Непостоянен Максимилиан в делах: одно затевает - не успевает сделать, другое у него на уме. То же и Траханиот с Кулешиным сообщили. Изучили они нрав короля немецкого, почитай, год в Германии пребывая. Предлагаю поступить с Делатором так же, как раньше с Поппелем мы делали. Сказать ему, что грамоту с ответом пошлём в Германию с послами твоими, государь.
        - Хорошо. Составь грамоту, Фёдор, - согласился Иоанн Васильевич. - Я утром почитаю. Послам нужно сделать запись, как держать себя - мы не можем достоинства своего уронить.
        Долго беседовали государь и дьяк, пока не поставили перед послами такой наказ:
        «Объявить Максимилиану, что Великий князь, вступив с ним в союз, желал верно исполнять условия, и для того не хотел говорить о мире с послом Литовским, когда тот за миром в Москву приехал. Сказать, что и король немецкий не должен мириться с Богемией и Польшей без Иоанна, который готов, в случае его верности, действовать с ним заодно всеми силами, ему Богом данными. Узнать правду, был ли мир его с Владиславом? Разведать тайные причины оного. Имеет ли Максимилиан сильных доброжелателей в Венгрии, и кого именно? Не для того ли уступает оную Владиславу, чтобы воевать с государем французским, который, по слухам, отнимает у него невесту, Анну Бретонскую?
        Ежели брак короля немецкого с Анной будет расстроен, то искусным образом внушить ему, что Великий князь, может быть, примет его вторичное сватовство к своей дочери. В таком случае, изъясниться о вере греческой. О церкви и священниках. А буде король женится на принцессе Бретонской, то говорить о сыне его, Филиппе, или о Саксонском курфюрсте Фридрихе. Наведаться также о пристойных невестах из дочерей королевских для сына государева Василия. Но соблюдать благоразумную осторожность, чтобы не повредить государевой чести.
        Заехать к курфюрсту Саксонскому, поднести ему в дар сорок соболей и сказать: Великий князь благодарит тебя за охранение его послов в земле твоей, и впредь охраняй их, равномерно и тех, кто ездят к нам из стран италийских. Дозволяй художникам, твоим подданным, переселяться в Московию, за что Великий князь готов служить тебе всем, чем изобилует земля его».
        На следующий день Фёдор Курицын сообщил Делатору, что Великий князь отправляет в Германию послов Юрия Траханиота, старого знакомца Делатора, и новое лицо - дьяка Михайлу Яропкина. Они повезут королю Максимилиану послание Великого князя. Он зачитал Делатору текст послания Иоанна Васильевича:
        «Я заключил искренний союз с тобой, братом моим Максимилианом, хотел помогать тебе всеми силами в завоевании Венгрии и готовился сам сесть на коня, но слышу, что Владислав, сын Казимиров, объявлен там королём и что ты с ним примирился, следственно, мне теперь нечего делать. Если брат мой решится воевать, то иду немедленно на Казимира и сыновей его, Владислава и Яна Альбрехта. В угодность брату моему буду посредником союза между ним и господарем молдавским Стефаном. Касаемо магистров прусского (Тевтонского ордена) и ливонского, готовящих союз против Казимира, то я готов взять их в моё хранение, если будут они бить челом моим наместникам в Новгороде Великом, людям знатным, как раньше били они челом Вольному Новгороду».
        Отправлявшимся в путь послам Траханиоту и Яропкину было дано последнее наставление. При встрече с Максимилианом спросить его о здравии, но не править поклона, ибо Делатор в первый приезд в Москву не кланялся от имени короля ни Великому князю, ни супруге его, а только спрашивал о здравии.
        У Фёдора Курицына, было в уме предположение, что посольство это в немецкие земли - последнее. Не сложилось. Привыкли московиты слово держать, но и с других того же требовали, а кто слово своё меняет, тот в друзья-товарищи не годится.
        - Будем на свои силы рассчитывать, - думал Курицын. - Не впервой нам одним, без помощников, в чисто поле выходить, землю свою боронить.
        Дело девятое. О конце света: как его понимали и что делали в Москве в ожидании его герои нашей повести
        Седой как лунь старик в холщовых, выцветших портках, почитай, лет десять назад потерявших свой первозданный вид, в белой льняной рубахе навыпуск, худой, высохший, но ещё сильный, жилистый, словно отслоившийся от старой берёзы кусок бересты, ещё не потерявшей живоносных соков, стоял по колени в воде, пытаясь перегородить сетью неширокую речку.
        В том месте, где он стоял, Сходня, делая глубокую петлю, смиряла свой быстрый бег, облегчая рыбный промысел: в середине реки образовалась небольшая отмель, которая легко позволяла перебраться на другой берег. Скоро это удалось сделать. Старик воткнул две длинные жерди, по одной на каждой стороне, закрепил между ними сеть, и, увидев, как затрепыхался в ней первый пойманный серебристый окунёк, присел на пригорке, развернув узелок с нехитрым мужицким обедом.
        В тот самый момент на дальнем гребне - а их немало окружало речку, образуя своего рода чашу - даже на самой вершине его, обозначились две точки. Постепенно увеличиваясь в размере, они со временем превратились в двух всадников, неумолимо приближавшихся к реке.
        Наконец, и старик обратил внимание на непрошеных гостей. Хотя, как знать, кто гость, а кто хозяин на этой земле? Кого нелёгкая несёт в эти края, думал он. Тут и дороги-то путней нет.
        Всадники ехали медленно и вели неспешный разговор. Один, на пегой кобыле в яблоках, был Фёдор Курицын, другой - на белом мерине с чёрным хвостом и такими же смоляными ушками - его брат Иван-Волк. Странное, на первый взгляд, имя Волк было древнеславянским, языческим, в то время весьма распространённым на Руси, но его всё больше вытесняло европейское Иван. Домашние называли младшего Курицына Волком, на людях его имя значилось как Иван. Фёдор Васильевич готовил Ивана-Волка в дипломаты, потому, с одобрения государя, отправил брата на обучение в университет в ливонском городе Дерпте. Два года назад тот вернулся, обретя солидные познания в филологии, теологии и языках - латинском, греческом и немецком. Братьям, хотя и жили они в Москве рядом, редко выпадала возможность поговорить по душам. Фёдор с утра до глубокого вечера проводил время на государевой службе в великокняжеском дворце, Иван-Волк, уединившись, писал «Кормчую», свод московских церковных законов. Встречались лишь по воскресным дням у Фёдора, но там светлица всегда была полна гостей. Сейчас ехали они из сельца Курицыных, куда заглядывали
редко.
        В родительском доме держали соколов. Охоту вели в десяти верстах, возле оврага, который местные жители называли «чашей», вернее «сходненской чашей», по названию реки Сходня. Туда и держали сейчас путь.
        - Поппель смеялся, мол, нет у нас соколиной охоты, балов и рыцарских турниров, - говорил младший брат старшему. - Взять бы его с собой, подивился бы нашим просторам и лесам. Тогда вмиг переменилось бы его мнение! А какие девки у нас! Жаль, негде являть им красу свою. Сидят под замком в теремах, что те куры-наседки. Прав Поппель в этом. Балы были бы весьма кстати.
        - Смотрю на тебя и диву даюсь, - улыбнулся Курицын - старший. - Пишешь о церковных законах, а в голове - девки.
        - Одно другому не мешает, - обиделся Иван-Волк. - Ты ведь тоже был молодым.
        Фёдор промолчал. Как быстро летит время. Вот и его чуть не в старики записали.
        - Смотри, вон дед у реки сидит, - Иван-Волк указал рукой в направлении Сходни. - Давай спросим о его житье-бытье.
        Братья пришпорили коней и повернули к реке, возле деда спешились.
        - О, да он рыбу боярскую ловит, - шепнул брату Иван-Волк.
        - Бог в помощь, дедушка, - обратился к старику.
        - Благодарствую. Хвала Господу! - старик поднялся и испуганно заморгал глазами.
        - Как звать тебя, дед? - спросил Фёдор Курицын.
        - Кондратом. А вы, случаем, не Тушина-боярина люди?
        - Нет, мы не тушинские.
        - А чьи будете?
        - Мы курицынские. Можешь не бояться.
        - А чего мне бояться? - Дед переминался с ноги на ногу.
        Фёдор Курицын спустился к реке и заглянул в сеть.
        - Негусто пока. А боярин разрешил рыбу ловить?
        Дед опустил голову.
        - Что же ты, Кондрат? Наказать ведь могут.
        Курицын с сожалением покачал головой.
        - Куда деваться? Не пахали, ни сеяли. Есть нечего.
        - А что так?
        - Да, сказывают, конец света совсем близко.
        - А кто сказывает? - поинтересовался Курицын.
        - Отец Пахомий из монастыря Свято-Спасского да боярин наш Тушин. В нашей деревне никто не сеял. Люди на грибы да коренья перешли. Запасы то старые истощились.
        - А на огороде сажали чего-нибудь? - полюбопытствовал Иван-Волк.
        - Чево? - переспросил Кондратий.
        - Ну, морковь, репу, огурцы, - разъяснил младший Курицын.
        Дед виновато развёл руками и потряс седовласой головой.
        - Сажали, батюшка. Этого добра хватает. Жёны у нас упрямые. Любят копаться в огороде. Да нешто этим проживёшь? Хлеба совсем не стало.
        Фёдор Курицын вынул из кармана несколько медных монет и протянул деду.
        - Вот возьми, Кондрат, купи хлеба да помолись Господу о нашем здравии.
        - Благодарствую, - старик отвесил глубокий поклон.
        - Отцу Пахомию передай, что конца света не будет, - продолжал Курицын - старший.
        - Как не будет? Совсем? - лицо старика приняло по-детски беспомощное и обиженное выражение, из глаз его чуть не брызнули слёзы. - А отец Пахомий говорил, что птицы не будут гнёзда вить и звери детёнышей рожать.
        - Врёт твой отец Пахомий, - нахмурился Фёдор Васильевич.
        - Нешто врёт? - старик испуганно перекрестился.
        - Так ты передай ему и всем в деревне скажи, чтобы не боялись, жили на полную силу. От кореньев проку мало. Правда, одна польза есть, - Курицын улыбнулся. - Земля на пару постоит, отдохнёт от земледельцев.
        Лицо Кондратия расплылось в благодарной улыбке. Хоть одно одобрение в действиях получил от незнакомца.
        - А от кого передать? - переспросил на всякий случай.
        - Скажешь, от государева дьяка Фёдора Курицына.
        Братья сели на коней и, перескочив реку, направились дальше.
        - Эй, Кондрат, - закричал издалека Курицын. - Сетку убери. Не ровен час, боярин узнает - несдобровать тебе.
        Какое-то время ехали молча. Солнце уже взошло высоко, освещая ровным светом панораму «сходненской чаши»: то тут, то там по бокам её широкого амфитеатра вырывались на волю отдельно стоящие невысокие деревья - ветра здесь дули сильнее обычного, а так, весь пологий подъём её, начиная от впадины, в которой, сверкая излучиной, веселилась река, заканчивая верхним краем, сливавшимся с горизонтом, сплошь и рядом был отдан на откуп кустарнику - он, вперемежку с цветами, был господином этой местности. Только и разгуляться здесь с соколами! Да на Руси эта забава ещё не возымела места в полной мере. Братья Курицыны были в ней первопроходцами.
        - Как жить теперь крестьянам? - нарушил молчание Иван-Волк, вконец обескураженный общением с дедом Кондратом. - Верят каждому слову, а мнят себя хитрецами, готовыми обмануть кого угодно, когда угодно и где угодно. На что уж в Ливонии смерды забитые, но в россказни мало веруют, на себя больше полагаются, чем на господ своих или епископов. В каждом простом доме есть уголок, где вместо распятия приметы старых Богов сохраняются.
        - Хотел поговорить о житье-бытье, вот и пожинай плоды, - усмехнулся Курицын.
        - А ведь должны ещё платить боярину Тушину за землю, - продолжал сокрушаться Иван-Волк.
        - Не переживай, - успокоил брата Фёдор. - Придёт Юрьев день, выберут себе другого боярина. Начнут жизнь сызнова. Распашут новые угодья. А кто похитрее, найдёт в глухом лесу поляну, повыкорчёвывает деревья, да там и засеет пшеницей. Глядишь, не заметят новые хозяева, так с этой земли ничего платить не надо. Вот и заначка будет. Я, брат, другое скажу. Вот застанет Тушин Кондратия за ловлей, плетьми отстегает. А монастыри наши возами рыбу с Ладоги и Прионежья возят, так им ничего.
        - Так им разрешение на это даётся, - возразил Иван-Волк.
        - То-то и оно, а кто мужику разрешение даст?
        Вопрос Курицына - старшего повис в воздухе.
        - Ну, пора соколов выпускать, - Фёдор взглянул на небо. - Пока тучки солнышко не закрыли.
        Братья сняли с сёдел мешки с крупно прорезанными отверстиями. В них отдыхали два крупных сокола - потаённое оружие, нёсшее погибель и пернатым, и мелким грызунам, и зайцам, и куницам. Фёдор Курицын привёз соколиную пару из турецкого плена, пестовал и кормил диковинных птиц, пока не принесли потомства. Редкий случай - не любит эта птица продолжать род в неволе. Сейчас свой норов должны были показать внучатые племянники этой любвеобильной пары.
        Фёдор надел на левую руку замшевую перчатку, вынул из мешка сокола по кличке «Ванька», снял с головы его платок и взял красавца за когтистые лапки. Брат повторил ту же процедуру.
        - Ну, с Богом, - крикнул Курицын, и братья подкинули птиц вверх… Соколята замахали крыльями, быстро набирая высоту, да так резво, что уже через мгновение парили высоко в небе, превратившись в две чёрные точки, едва доступные глазу.
        - Как думаешь, получится? Ведь первая охота у них, - промолвил Иван-Волк, всматриваясь в воздушное пространство и прикрывая глаза рукой.
        - Не сомневайся, - ответил Фёдор. - Почём зря отец их зайчатиной кормил?
        Он тоже внимательно всматривался в небо и вдруг, неожиданно для младшего брата, рассмеялся.
        - Ты, что? - изумился Иван-Волк.
        - Подожди, - продолжал смеяться старший, размахивая рукой.
        - Ну, скажи, скажи, - настаивал младший.
        - Да вспомнил беседу двух монахов в Кирилло-Белозерском монастыре. Читал один из них сборник старца Кирилла, основателя монастыря: «Земля это желток в середине яйца, а небо и воздух - белок и скорлупа этого яйца. Земля, словно некое перо, носится в середине». Вот я и думаю, так что же всё же земля - желток или перо?
        - И что же? - засмеялся в ответ брат.
        - Смотрю на соколов, думаю, всё же - перо, - ответил Фёдор вполне серьёзным голосом.
        - Ой, не упустить бы добычу, - закричал Иван-Волк, тыча пальцем в небо. Один из соколов, приметив жертву и сложив крылья, камнем падал вниз.
        - Это мой! - воскликнул он и поскакал во весь опор.
        - Не уверен, - возразил Фёдор и, натянув поводья, ударил пятками по бокам своей резвой кобылы. Началось состязание в скорости передвижения, которое, кажется, выигрывал старший. Делали они это ненапрасно, ибо второй сокол, последовав примеру первого, летел вниз с резвостью падающей звезды.
        Скоро младший брат нашёл в густой траве своего питомца - его лапка в знак отличия была перевязана красной тряпицей. Клюв птицы вонзился в холку средних размеров зайца, а когти цепко впились в серую бархатную спину.
        - Что я говорил, - радостно закричал он.
        - А я что говорил? - засмеялся в ответ Фёдор, нашедший своего помощника шагах в ста от пернатого собрата его.
        - Тот крепко держал в своих когтях куницу. Та явно не ожидала нападения с неба, потому что вела борьбу на земле - в её острых зубах извивалась едва живая змея. Наконец куница обессиленно разжала зубы, и змейка скользнула пораненным боком по шёлковой траве.
        Охота выдалась на славу. Уставшие и довольные, братья возвращались к отцу в деревню.
        Только на следующий день к вечеру Фёдор Курицын вернулся в Москву. Дома его ждал верный Мартынка. Дьяк посылал его в качестве слуги вместе с приставом сопровождать к границе с Ливонией немецкого посла Делатора. Так повелось у Великого князя - охранять важных послов вместе с данным в дорогу продовольствием, пока не достигнут пределов государства. Мало что может случиться? Не зря говорят: «Бережёного - Бог бережёт».
        - Ну, рассказывай, как проводили посла, не случилось ли чего? - Фёдор Курицын глянул на Мартынку проницательным, всепроникающим взором.
        «Ишь, как сверкнул. Или донесли уже что-нибудь?» - подумал Мартынка. - «Аж мороз по коже пробирает». - Он оголил рубаху до локтя, проверив, не выступила ли гусиная кожа. Рука, и вправду, посинела, но обошлось без пупырышек. - «Неужто обладает хозяин его всевидящим и недремлющим оком? Видать, научен господином своим Великим князем Иоанном. Тот, говорят, большой охотник стращать подданных - и близких своих, и бояр служивых - своим строгим нравом».
        Курицын с недоумением наблюдал за непонятными телодвижениями слуги. Наконец по оторопелому виду Мартынки понял, что, наверное, перебрал с напускной строгостью вида, деянием, в целом, для него нехарактерным. Интриганом или фарисеем он никогда не слыл. Совсем при дворе Великого князя характер свой перековал, подумал дьяк. Пора избавляться от дурных привычек.
        - Ты что, блох где-то в дороге поднабрался? - спросил он участливо.
        Мартынка открыл рот и замер, словно собирался сказать нечто важное, для чего у него не хватало смелости.
        - Ну, давай, давай, мил человек, рассказывай, - Курицын ещё больше добавил мягкости в голосе.
        Наконец горловые связки отпустило, и из открытого рта Мартынки вырвалось:
        - Ох, беда, хозяин. Поп Денис ума лишился. То овцой блеет, то петухом кукарекает, то свиньёй хрюкает.
        Курицын от неожиданности повёл тонкими бровями. Осуждённый собором протопоп Архангельского собора отец Дионисий, или, как его называли в Москве, поп Денис, был одним из добрых его знакомых, которому, хоть иногда, но можно было доверить свои мысли и взгляды на московское священство. Помнил, как наутро после собора, подходя к великокняжескому дворцу, увидел подводы с арестованными еретиками, снаряжавшиеся для отправки куда-то, куда не знал он. Может, в казематы, может, в дальний монастырь, что ещё хуже темницы - там поблажек заключённым не давали.
        - Рассказывай всё по порядку, - попросил Федор Васильевич вкрадчивым голосом, уселся поудобнее и приготовился слушать доклад неслучайно посланного в дальнюю дорогу слуги, всем своим видом давая понять и ощутить, что имеет к сообщённому горячий и нескрываемый интерес.
        Рассказ Мартынки о градской казни еретиков в Великом Новгороде
        - Дело так было, - начал вконец успокоившийся Мартынка свой долгий и подробный рассказ. - Прискакали мы в Великий Новгород. Тут же Делатор подался не куда-нибудь на постоялый двор, а прямиком к Владыке Геннадию в архиерейские палаты, с собой нас всех, вестимо, прихвативши и на дворе у Владыки разместивши.
        Следующим днём Геннадий собрал у ворот своих толпы народа. Трубачи с утра в трубы трубили, глашатаи на всех площадях объявляли, что пополудни у архиепископского подворья пройдёт градская казнь еретиков, опозоривших Великий Новгород своим непристойным поведением. Народу собралось изрядно. Думаю, с полтыщи, а, может, и все пять набежало. Ждали долго. Наконец затрубили трубы, и на площади показались всадники. Были они необычны для глаза: одеты скоморохами с берестяными колпаками на головах, сидели на лошадях без сёдел задом наперёд, на груди у каждого надпись - «Сатанино воинство».
        Ехали небыстро, но удержаться на лошади без седла было трудно. Несчастные делали это, кто как мог. Одни полулежали, держась обеими руками за бока лошади, другие умудрялись ухватиться за хвост, иные, что было труднее всего, пытались нащупать сзади, за спиной, гриву своей лошадки и что есть сил уцепиться за неё. Если кто не удержался и падал, того поднимали стражники, ехавшие по сторонам. Народ давился от смеха, свистел, кричал, хлопал в ладоши, топал ногами.
        Когда лошади поравнялись с толпой, к каждой подошёл стрелец и взял под уздцы, чтобы стояла смирно. Среди несчастных заметил я попа Дениса, дьяка Гридю, Самсонку, попов.
        Вновь затрубила труба. Глашатай сделал шаг на помост и зачитал указ Великого князя государя нашего Иоанна Васильевича, в котором значилось, что не признавали осуждённые Иисуса Христа и Божью Матерь, над иконами надругались, не верили в Троицу, книги богохульные читали и потому отлучены от церкви и преданы суду и бесчестию. Рядом с помостом в креслах сидели Владыка Геннадий, архимандрит Волоколамского монастыря Иосиф, посол Делатор и наместник Юрий Захарьевич, сзади них - священники, купцы и знатные горожане.
        Когда указ зачитали, еретиков сняли с лошадей, связали руки. К каждому подошёл стрелец с факелом и поджёг колпак на голове. Береста вспыхивала ярко красным огнём, вызывая муки и дикие крики несчастных.
        Теперь народу было уже не до смеха. Жутко было видеть, как людей чуть живьём не сожгли. Некоторые плевались в сердцах, иные вовсе уходили, не выдержав такого зрелища.
        По взмаху руки Владыки костры на головах потушили. Стрельцы сбрасывали колпаки на землю, тряпками тушили обгоревшие волосы на голове. Тут поп Денис и не выдержал, закричал по-звериному. Слышал я, как Геннадий, наклонившись к наместнику, сказал: «Это предался он бесу хульному, в него вселившемуся».
        Курицын слушал рассказ слуги, закрыв лицо руками.
        - Бедный отец Денис, - только и смог произнести он тихим голосом.
        По окончании градской казни, Делатор отправился к границе с Ливонией, а архимандрит Иосиф, приехавший из Волока Ламского - главного города Великого князя Бориса, младшего брата государя Иоанна Васильевича, остался погостить у Владыки Геннадия.
        Слово «градская» произошло от понятия «градские законы», т.е. законы, применявшиеся в Византийской империи, или как её называли на Руси, Цареграде. Казнь была гражданской, символической. Это всё, чего удалось добиться русской церкви в борьбе с «новгородской ересью», не считая, конечно, предания еретиков анафеме.
        Владыка Геннадий и Иосиф Волоцкий соперничали в этой борьбе, каждый изначально считал себя главным борцом с ересью и старался приписать себе лавры победителя в деле очищения православия. Их судьбы были похожи - оба происходили из богатых родов. Геннадий из боярского - Гонзовых, Иосиф из княжеского рода Саниных. В юности и тот, и другой имели в наставниках знаменитых старцев. Первый был учеником преподобного Савватия Соловецкого, второй - преподобного Пафнутия Боровского.
        Пятнадцатый век отличался свободомыслием, именно тогда во многих странах Европы тлели искры реформаторского движения, которые превращались в костёр, пожирающий все церковные догматы. Католическая церковь ещё в 13 веке учредила специальный институт «инквизицию» - святой отдел расследования еретической греховности, деятельность которого значительно усилилась во второй половине 15 века, когда король Фердинанд и королева Изабелла создали «испанскую инквизицию».
        Сжигали ведьм и гадалок, учёных, занимавшихся астрономией, астрологией и алхимией, атеистов. По всей Европе полыхали костры. Наконец пришёл черёд сомневающимся в церковных истинах, среди которых главное место занимали теологи, обосновавшие идеологию отделившейся от католиков протестантской церкви.
        Не хотели отставать от своих «западных коллег» и Геннадий Новгородский с Иосифом Волоцким. Сцена сжигания берестяных колпаков на головах новгородских еретиков задумывалась Геннадием как репетиция возможной казни вероотступников в лучших традициях европейской инквизиции. Обстановка при дворе Великого князя пока не позволяла добиться большего: Иоанн Васильевич покровительствовал Фёдору Курицыну, которого и Геннадий, и Иосиф считали своим главным врагом, «начальником» над всеми еретиками. И пока жив был Курицын, надеяться на перемену было нельзя.
        Закончив разговор с Мартынкой, Курицын отпустил слугу и остался один в светлице. Темнело, но свечу зажигать не хотелось. Огни на головах новгородцев ещё долго стояли в глазах его. Дикие, нечеловеческие крики звенели в ушах. Боже Праведный, есть ли хоть частица милосердия у того, кто придумал такую расправу над человеками?
        Об инквизиции Фёдор Васильевич знал не понаслышке. Однажды в Буде, столице Венгерского королевства, на костре сжигали ведьму, которая хотела наслать порчу на Матфея Корвина. Курицын не стал задерживаться на площади, где совершалась казнь. Не видно было и короля - говорили, что венценосец наблюдал сцену из окна дворца. Народ же сбегался поглазеть на костёр со всех концов города. Намного ли такой государь лучше валашского господаря Дракулы, о котором по всей Венгрии рассказывали страшные легенды? А ведь венгерский король слыл покровителем науки и искусств, собирал при своём дворе поэтов, историков, учёных мужей из многих стран латинских. Где всё же межа между справедливостью и жестокостью в делах иного правителя? Не важно какого - немецкого, венгерского, польского. Пишут святые старцы, что государю позволительно быть жестоким, потому что власть ему дана Богом. Так зачем делать из Дракулы исчадие ада, когда другие властители ничем не отличаются от него в своих подвигах? Знал Курицын, что Иосиф Волоцкий и Геннадий Новгородский осуждали государя Иоанна Васильевича, писали в письмах о несогласии с его
деяниями. Однажды государь показал ему такое письмо. Было это незадолго до расправы над новгородскими еретиками. Как бы поступил другой государь, будучи на месте Иоанна Васильевича? А тот только запретил Геннадию приезжать в Москву.
        Вспомнил Курицын историю о Дракуле и двух латинских монахах. Почему не нашёл он места для неё в своей повести?
        - Вот сейчас сяду и запишу, - решил Курицын. - А завтра снесу в Кремль на подворье монастыря Кирилло-Белозёрского. Пусть монахи переправят её Ефросину, а он занесёт в сборник.
        Курицын взял перо и вывел первые строки нового довеска к повести своей.
        - Пришли как-то к Дракуле два латинских монаха просить милостыню. Он повелел развести их порознь и призвал одного. Выведя монаха во двор, показал ему многих людей посаженных на кол и колесованных.
        - Верно ли я поступил, и что это за люди, посаженные на кол? - спросил Дракула.
        Монах отвечает:
        - Нет. Зло ты творишь, казня без милосердия. Должен государь быть милостивым. А те люди, что на кольях - мученики!
        Призвал Дракула другого и спросил о том же. Отвечал тот:
        - Ты - государь. Богом поставлен казнить злодеев и награждать добродетельных. А люди эти творили зло, по делам своим и наказаны.
        Дракула же, призвав первого монаха, сказал ему:
        - Зачем ты вышел из монастыря и из кельи своей и ходишь по великим государям, если ничего не смыслишь в жизни?
        Сам же сказал, что эти люди мученики, вот я и хочу тебя тоже мучеником сделать, будешь и ты с ними в мучениках.
        И повелел посадить его на кол. А другому велел дать пятьдесят золотых дукатов, говоря: «Ты мудрый человек». И велел его в колеснице с почестями отвезти до рубежа Венгерской земли.
        Рано поутру Курицын был срочно вызван к государю по важным делам, да так, впопыхах, с бумагой и подался. Хотя, кто знает? Может, и специально свиток при себе держал, чтобы его о нём спросили.
        - Что это в руках у тебя? - подивился Иоанн Васильевич.
        - Да так, - замялся Курицын. Однако пришлось показать. С государём шутки шутить нельзя.
        - Опять ты Дракулой балуешься, - отчитал дьяка Иоанн Васильевич. - Виноват, государь, - склонил дьяк голову. - Божьей милостью рассуждение пришло в голову о праве венценосцев казнить и награждать по усмотрению своему. И не дело подданных судить о делах и свойствах государевых. Тем паче, монахов. Больно видно им из келий своих? Хорошо ещё, что иноземные иноки, а коли свои судачить берутся?
        - Твоя правда, Фёдор, - Иоанн Васильевич нахмурился. - Мягок я с ними. Да всё грозятся страшным судом и концом света. А ты, знаю, не веришь в россказни эти.
        - Не верю, Иоанн Васильевич. Никто не знает, когда наступит он.
        - Ну ладно, и я не верю, - улыбнулся Иоанн Васильевич. - Вот посылаю в Пермский край на реку Печору двух немцев-рудознатцев искать серебро. Мы то привозим его морем из далёких краёв. А слыхивал я от новгородцев, что там, за Печорой, руда такая может найтись. Будем из своего злата-серебра монету чеканить.
        Иоанн Васильевич вдруг остановился и хитро взглянул на Курицына:
        - А чего я тебя вызвал, мил человек, ты не знаешь?
        Курицын только руками развёл, смотрит растерянно.
        Великому князю только того и надо, любит он загадки загадывать.
        Потёр лоб Иоанн Васильевич, будто вспоминает что-то, и молвил наконец:
        - Надумал я, Фёдор Васильевич, Кулешина к Казимиру послать. Князь Тимофей Мосальский давеча с челобитной от него прибыл. Жалуются литовцы, что земли их разоряем, народ в полон уводим. А я знаю, что много жалоб с наших рубежей идёт о неправых делах литовцев: жгут деревни, скотину нашу угоняют, дома разоряют. Ты поговори с ним. Он год в Германии провёл, многому у Траханиота научен. Полезен будет, я знаю.
        - Так и сделаю, государь. Сейчас же и расскажу ему о негараздах с литовцами.
        С дьяком Кулешиным Курицын и сам поговорить хотел. Дело касалось поездки послов в Германию. Сомнения одолевали его, годится ли король Максимилиан в союзники Великому князю, можно ли положиться на немца?
        Кулешин встретил Курицына без особой радости. Почему? Догадывался Фёдор Васильевич. Считал Василий, что впал в немилость, раз не послали его в Германию во второй раз. Винил в этом Курицына, правую руку государя по посольским делам. Помнил Фёдор Васильевич недавнюю шутку Кулешина за столом, когда провожали Траханиота с Еропкиным: «Без меня, значит, будете свиные ножки обгладывать». Надо объясниться, подумал Курицын. И повод подходящий.
        - Поручение к тебе, Василий, от государя, - сообщил Курицын дьяку. - Хочет послать тебя с Беклемишевым в Краков к Польскому королю.
        Лицо Кулешина озарилось счастливой улыбкой.
        - Да ты что? - схватил за руку Курицына. - Уж грешным делом подумал, что в опале я.
        - Удивил ты меня, - заметил Курицын. - Да ты на лучшем счету. Вспомни, как начинали посольства в страны латинские. Сначала только итальянцы да греки разъезжали: Фрязин, дети Ралевы, Ангелов, Траханиот. Мы только в орду да к татарам ездили. Ты первый в Германию выехал, сейчас Яропкин поедет, потом, может быть, брат мой Иван - зря, что ли, его немецкому языку в Ливонии обучали? Просил Иоанн Васильевич о делах литовских тебе рассказать. Но ты сначала мне о Максимилиане поведай. Читал я ваши записки о Германии, но лучше, чем на словах, не скажешь. Да, и за подарок тебя благодарю. Книги уже все посмотрел, одну дал брату перевод сделать.
        Кулешин начал бойко, без раскачки, видно, что время в Германии зря не терял:
        - Максимилиан вежлив, обходителен, образован. Языки разные знает: французский, латинский, греческий. Наукам и искусствам покровительствует. Но характер у него нестойкий, склонен к быстрой перемене мнения. То за одно берётся, не закончит ещё, новая идея в голову ударяет, за ту берётся.
        Сказывают, в детстве императрица сама его воспитывала, в неге и в мягкости. Фридрих рассердился, отнял у матери. Решил из него не поэта, а рыцаря делать. От резкой перемены у мальчика заикание открылось, которое он и в зрелые годы сохранил. Но под влиянием отца и учителей, рос крепким, сильным, закалённым. Мог, как простой пастух, целый день по горам без устали ходить. В походах и на войне всегда впереди солдат идёт. В рыцарских турнирах всех побеждает, нет ему равных ни в немецкой, ни во французской землях. Любит его народ. Даже легенды о его подвигах слагает.
        Курицын слушал внимательно, с гордостью и уважением за Кулешина. Достойных послов они с Иоанном Васильевичем воспитали.
        Вечером, когда все в доме спали, раскрыл Фёдор Васильевич манускрипт, привезённый дьяком Кулешиным. Это была книга известного учёного и богослова Тритемия. Тот находился под покровительством короля Максимилиана, видимо, поэтому инквизиция пока ещё не подобралась к знаменитому учёному, которого многие обвиняли в занятиях чёрной магией и астрологией.
        Книга называлась «Семь Вторичных Причин небесного Разума, которые управляют миром после Бога». Курицын едва дождался, пока брат Иван-Волк сделает перевод, и теперь с тайным трепетом в груди приступил к чтению. На титульном листе книги значилось: «Посвящение Максимилиану». Далее шло: «Наимудрейший король, этот низкий мир, созданный Первым Разумом, то есть Богом, управляет Второстепенным Умом. Это мнение разделяют те, кто передал нам науку Магию. Они говорят, что есть Семь Духов, стоящих у первоистоков происхождения неба и земли, управители Семи Планет. Каждый из этих духов по очереди поддерживает вселенную в течение периода 354-х лет и 4-х месяцев.
        Много есть прилежных в учёбе мужей, прибавивших в настоящее время своё согласие к этому мнению, которое, я не утверждаю, а обосновываю и представляю на рассмотрение Вашему Величеству».
        Тритемий начинал повествование с Первого ангела, или Духа Сатурна Орифиэля, которому Бог дал управление миром от начала его сотворения и в течение 354-х лет и 4-х месяцев. «Это время описано в Книге Бытия», - Фёдор Васильевич перелистал страницу. Всего в книге было двадцать глав, в которых описывалось правление семи ангелов, закреплённых за небесными планидами: у Сатурна - Орифиэль, у Венеры - Анаэль, у Юпитера - Захариэль, у Меркурия - Рафаэль, у Марса - Анаэль, у Луны - Габриэль, у Солнца - Михаэль.
        Курицын, читая эту книгу, видел в ней не мистику, а всю историю развития человечества, до того неведомую никому на Руси. От царствования ангела Венеры Анаэля до царства ангела Солнца Михаэля люди существенно менялись. При Анаэле уже становились менее дикими, строили дома и города, предавались радости плоти, брали красивых жён, придумывали состязания и песни, тешили себя игрой на Кифаре и развивали всё то, что служит Венере и её культу. В правление Михаэля появляются первые цари, великий охотник Нимрод, возникают науки: математика, астрология, алхимия.
        Далее круговорот правления семи ангелов, меняясь каждые 354 года и 4 месяца, повторялся вплоть до эпохи Максимилиана. Это время Курицын изучал внимательно, так как автор подробно говорил о делах Максимилиана и других европейских королей.
        «Самуэль, ангел Марса, девятнадцатый по установленной очереди, прибыл, чтобы взять на себя губернаторство над миром, - читал Курицын. - Это было третье его возвращение, и он начал в третий день марта 1171 года от Рождества Христова и регулировал мирские романы 354 года и 4 месяца вплоть до 3 марта 1525 года».
        - Интересно, - подумал Курицын, вычисляя разницу между летоисчислением от сотворения мира, по которому жила Московия, с летоисчислением от Рождества Христова. Получалось, что от того момента, когда он читал книгу (1491г. от Р.Х.) до конца третьего правления ангела Самаэля должно пройти не менее тридцати четырёх лет. - Вряд ли доживу, но всё же интересно, что дальше будет?
        «Правление Фридриха Третьего, Императора Священной Римской империи Германской нации закончится в 1493-м году, - читал заинтригованный дьяк. - Императором изберут Максимилиана. Он будет вести войны с еретиками в Швейцарии и с воинами турецкого султана в Австрии: и тех и других победит. Король Франции, согласно со своей традицией, быть всегда во вражде с имперской короной, как видно, готовит новые хитрости против империи».
        - Ничего не сказано про Московию, значит, не бывать договору с Максимилианом, - заметил Курицын и углубился в прогнозы.
        «В конце третьего правления Самаэля образ мира должен измениться и прийти к первоначальному своему состоянию, но не должна случиться гибель людей».
        - Тритемий тоже уверен: конца света не будет, - прошептал дьяк.
        «Овен, возвратившийся снова, совершит изменение одной монархии или нескольких больших королевств. Сильная религия должна возникнуть и стать ниспровержением древней религии. Этого нужно бояться меньше всего, четвёртое животное теряет одну голову».
        - Чтобы это значило? - задумался. - Укрепится Московия, не иначе. А победа над древней религией? Нешто Владыку Геннадия уберут?
        «Мотивом конца третьего управления Самаэля будет нарушение устоявшегося единства. Здесь не обойтись без иллюстрации новой религии: в 1525 году от Р.Х. кресты появятся в предметах одежды людей. Десять лет, что позже пройдут, покажут последствия этого. В 4-й день июня 1525 года снова придёт царствие ангела Габриэля и по прошествию 354-х лет и 4-х месяцев наступит 1879 год и 11 месяцев. Дальнейшее требует пророчеств слишком далёких».
        Курицын потёр лоб - чтение требовало большого напряжения внутренних сил - и закрыл манускрипт. Нужная книга, подумал.
        За окном поднималась заря.
        Утром не выспавшийся, но полный сил, спешил Фёдор Курицын в великокняжеский дворец. Там его ожидала государева невестка, вдова Ивана Молодого Елена Волошанка и её девятилетний сын Дмитрий. С недавних пор государь приказал Курицыну учить молодого наследника уму разуму.
        По смерти мужа прошло не так много времени, чуть больше года. Но перемены в судьбе Елены были существенными. Оставаясь в тени при жизни Ивана Молодого, теперь, благодаря личным качествам - уму, красоте и доброму нраву, стала она любимицей всеобщей. Косые взгляды царевны Софьи не будем принимать во внимание, как достаточное и необходимое обстоятельство. Ведь Елена Волошанка, соперница Софьи в борьбе за великокняжеский трон, была хоть и не императорского, а всё же весьма знатного рода.
        Прапрадедом её по линии матери являлся Великий князь Литовский Ольгерд, а прапрабабкой - Тверская княжна Ульяна Александровна. Елена была связана родством и с Великими князьями Московскими. Её бабушка, Анастасия Васильевна - дочь Великого князя Московского Василия Первого, приходилась родной тётей Ивану Третьему.
        Мать Елены Волошанки - киевская княжна Евдокия Олельковна - умерла, когда та была маленькой девочкой, и Елену воспитывала вторая жена Стефана Великого мангупская княжна Мария, предки которой вели родство от византийских императоров династии Комнинов.
        Светлица Елены Волошанки, как и царевны Софьи, обставлена на европейский манер. Так же, как и у царевны, главное её богатство - библиотека. От матери и бабушки, литовской и русской княгинь, достались русские православные книги, от мачехи, княжны Марии - греческие.
        Знаменитые украшения, принадлежавшие матери мужа, первой жене Иоанна Васильевича Тверской княгине Марии Борисовне, и тайком похищенные Софьей, отобраны государем и подарены ей, Елене, на крестины Дмитрия - предмет зависти всей женской половины Великого княжества Московского.
        Есть у Елены и свой летописный двор. Переписчики книг составляют для неё летописный свод Великого княжества Тверского, отданного в удел мужу. От него к Елене Волошанке перешёл титул Великой княгини - скорее, номинальный, чем реальный, о чём больше напоминает золотая монета с изображением Ивана Молодого, рубящего хвост змею. Это аллегория. Змей - дядя мужа, изменник Великий князь Тверской Михаил, бежавший от гнева свёкра, Иоанна Васильевича, в Литву. Монетой любит играть наследник - маленький княжич Дмитрий.
        Сам Бог велел Курицыну бывать здесь. С Еленой Волошанкой, матерью нового воспитанника, его объединял общий интерес - желание снизить влияние церкви, упростить церковные обряды, переписывать не только церковные, но и мирские книги - сказания, путешествия, поучения, былины. Такого рода литературу Иосиф Волоцкий и Владыка Геннадий считали ненужной и вредной для ума своей паствы. И запретили бы, если бы не нашлись влиятельные защитники. Ну, Курицын - понятно, начальник еретиков. А Елена, мать наследника престола? Откуда у неё любовь к ереси? Видать, из книг, что достались по наследству. Ведь чернокнижник Схария, смутивший умы духовенства и горожан Великого Новгорода, расплодивший ересь новгородскую, служил при дворе брата её матери, князя Михаила Олельковича.
        Яблоко от яблони недалеко падает. Как и вольнодумец дядя её, не верила Елена Волошанка в близкий конец света. Знала, загорится яркой звездой судьба её кровиночки, Дмитрия. Не стал отец наследником, сгубила болезнь лихая, а больше зависть людская, так сын станет. Как похож он на Ивана Молодого. Такой же красавец. Не заносчив, скромен, нрава тихого, и спокойного. И, что больше всего радует: к ней, матери своей, особенное участие проявляет. Сверстники его, дети царевны Софьи, те - сорванцы, весь день по двору гоняют. То кошку за хвост подвесят, то в птиц каменьями бросят. Так и норовят больше шума да переполоха сотворить. Дмитрий же засядет с книгой у окна - Псалтырь с картинками разглядывает. А застанет мать за вышиванием, так усядется рядом, смотрит, да таким взглядом… как будто вслед за иглой с нитями вглубь узоров проникает. Рассказывает ему Елена об отце своём Стефане Великом. О победах над турками и поляками. О помощи, которую батюшка афонским монастырям оказывает: молятся за здоровье его монахи и Ватопеда, и Зографа.
        Но вот беда, и батюшка, как муж её, занемог болезнью ног. Встревожена Елена, письма в Молдавию с гонцами посылает, о здравии справляется. А как узнала, что стало отцу хуже, решила для монахов афонских знамя-хоругвь вышить с просьбой о молитве. На знамени том Георгия Победоносца изобразила. Сидит на троне с мечом в руках. Ногами поверженного змея попирает. К Святому Георгию надпись ведёт: «Прими от нас и эту мольбу смиренного раба твоего, господина Стефана воеводы, Божьей милостью господаря Земли Молдавской, сохрани его невредимым в этот век».
        И что же? Целый год красу эту вышивала, ещё не окончила, а батюшка уже в письме отписал: «Стало лучше мне, дочь моя, спасибо за молитвы твои».
        Заглянул как-то свёкор в светлицу, подивился на работу её.
        - А мне так сможешь угодить?
        - Почему же нет, Иоанн Васильевич? - отвечала Елена. - При первой оказии, что предоставит мне Бог.
        - А как Курицын внука моего научает?
        - Довольна я дьяком твоим. После рассказов Фёдора Васильевича Дмитрий на бумаге Московское княжество изобразил.
        - Поди ты? - подивился государь. - И Можайск там есть?
        - И Можайск, и Новгород Великий, и Киев-град - мать городов русских.
        Тут уж, нашто Иоанн Васильевич суров, не выдержал, слезу уронил, поцеловал Елену и внука:
        - Князь Ольгерд, твой пращур, говорил: «Вся Русь должна принадлежать Литве». А внук мой, Дмитрий, уже Киев в границы княжества моего определил. Сие есть Провидение Господне! Теперь верю - все русские города соберём воедино. Если не при мне, так при внуках моих!
        Дело десятое. Польско-литовское сватовство
        В то время как русские послы Траханиот и Кулешин завершали свою миссию в Германии и готовились покинуть её пределы, от ворот герцогского замка в Ландсхуте отправлялся гонец герцога Георга Богатого с письмом к тестю, королю Казимиру. Загнав шесть лошадей и обменяв их на новых рысаков, уже через десять дней въезжал он в Краков, столицу Польского королевства.
        Казимир не верил глазам своим: его недруг Иоанн Московский и король Максимилиан заключили союз против Польши! Злая весть застала врасплох, страхом сковала ум, ослабила волю. И по отдельности не под силу Казимиру тягаться с каждым из грозных соседей. А что теперь будет, если они объединились против него? На беду ещё турки с юга поджимают, вздохнуть не дают. Где допустил ошибку, что сделал не так, что будет с его королевством, с его жизнью, с будущим его детей?
        Неужели конец всему? Так скорей бы конец света, о котором все уши прожужжал сын его младший Фредерик!
        Ухватился за голову старый король, растрепал седые редкие волосы. Стал на колени, молится всем святым и Пресвятой Богородице: «Матка Боска! Спаси, помоги, помилуй!» Но поможет ли Богородица? Может, к старым литовским богам обратиться, Перкунасу и Велиясу? Не отец ли его, Великий князь Ягайло, виноват тем, что предал старых богов?
        Предок Иоанна Великий князь Московский Дмитрий Донской предлагал отцу в жены дочь свою Анастасию, польские князья сватали юную королеву Ядвигу. А выбирать пришлось не жену, а веру. Латинскую или греческую?
        Сохранил летописный свод слова того договора, узакониться которому, судьба не была уготовлена. Там вот что сказано было:
        «… жениться ему, великому князю Ягайлу, у великого князя Дмитрия Ивановича на дочери, а великому князю Дмитрию Ивановичу, дочь свою за него дать, а ему, великому князю Ягайлу, быть в их воле и креститься в греческую веру и крестьянство своё объявить во все люди».
        Выбрал отец Ядвигу, а с нею веру латинскую. Может в этом и есть разгадка всех бед? Разве не знал он, что все князья русские в литовских землях веру греческую исповедуют? Потому и тянутся они к Москве, что с ней одной веры. А ведь когда-то были боги наши близки. Даже на слух звучит похоже: русский Перун и литовский Перкунас, русский Велес и литовский Велияс.
        Решил Казимир сердце разбитое успокоить, попытаться найти оправдание себе и отцу своему, Ягайле, крещённому в Кракове под именем Владислава Второго. Взял в руки «Историю Польши» Яна Длугоша, и стал искать там примеры литовской доблести.
        И нашёл Казимир то, что искал, и внимал с интересом рассказам Длугоша. И много было в тех рассказах того, о чём в детстве поведал ему отец. Но и тот, и другой, и историк и воин, начинали рассказ о Литве со времени Великого князя Миндовга, отстоящего от его, Казимира времени, на двести пятьдесят лет. Ведь до Ягайлы не имел литовский народ своей письменности, потому не явил никто просвещённому миру ни одной хроники о древней литовской земле.
        - Двести пятьдесят лет назад князь Миндовг железной рукой объединил разрозненные литовские племена, обитавшие по берегам Балтийского моря, - читал Казимир в 12-м томе «Истории» Яна Длугоша. - Стремясь отстоять свою землю от тевтонских рыцарей, он, то принимал корону от папы Римского, то разворачивался на восток и искал поддержку против крестоносцев у Александра Невского. Так и выстоял. Через сто лет у князей Гедемина и Витовта уже была держава, вобравшая древнерусские города Полоцк, Брест, Туров, Брянск и Чернигов. В 13 веке, чтобы не попасть под татарское иго, князья юго-западной Руси, кто добровольно, кто под нажимом переходили под руку сильных литовских правителей. Ольгерд, дед короля Казимира, всегда больше смотрел на Восток, чем на Запад. В середине 14 века, победив татар в битве при Синих водах, присоединил он к Литве Киев и Подолье. Дмитрий Донской, видя силу литовцев, предложил сыну Ольгерда, молодому князю Ягайло, жениться на своей дочери и принять православную веру. Не сложилось. Выбрал Ягайло польскую королевну Ядвигу и крестился по католическому обряду. И вот Казимир, правнук Гедимина,
внук Ольгерда, и сын Ягайло, стал третьим по счёту Великим князем литовским, приглашённым на польский престол. Царствует много лет, неся благополучие и расцвет Польской держав. С Великим княжеством Литовским сумел прочный союз учинить, тевтонских рыцарей в войне победил и вернул Польше города Померании Торн, Мальборк и Данциг, главный порт Польши на Балтийском море. Счастливый век Казимиров: любимый муж и любящий отец, самый плодовитый монарх Европы, явил миру шесть сыновей и семь дочерей. Явил собой образец не только блестящего дипломата и доблестного воина, но и покровителя всех наук и искусств.
        Нет, прочь сомнения. Казимир оторвался от чтения. Прав отец. Во всём прав. И не хотел бы он ещё раз по жизни пройти, иной путь повторить.
        Поверни отец по-другому, жил бы сейчас Казимир под пятой у Иоанна, может, служил бы у него каким-нибудь князем удельным. И был бы он вообще на свет рождён, и состоялся бы польский король Казимир, если бы детей рождала не мать его, Софья Гольшанская, четвёртая жена Великого князя Ягайла, а русская княжна Анастасия?
        Вспоминал Казимир молодые годы, восхождение на великокняжеский Литовский трон, - лишь тринадцатый год тогда минул. Вспомнил, как жену себе выбирал. Не какого-нибудь княжеского или герцогского рода? Королевских кровей себе супругу выбрал - дочь немецкого правителя Альбрехта… Любили его литовцы, не хотели отпускать молодого князя на польский трон, но когда появился другой претендент, решили - пусть идёт, так будет спокойнее. Пришлось Казимиру жить на два дома: править на благо Польши и о Литве не забывать. Дело трудное. У Польши соседи опасные: немецкие князья и тевтонский орден. У Литвы соседи ещё беспокойнее: Московское княжество, Молдавское и Крымское ханство.
        Думал Казимир, как усилить свою власть и придумал. Решил создать свою империю. Наподобие соседней Священной Римской империи германской нации - невдомёк, что лоскутами она шита.
        А для того нужно было расширить земли на запад до Одера. Восточную Пруссию король отвоевал: включил в державу свою Данциг, Торн и Мальбург. В Чехию сына Владислава королём посадил. Не мешало бы добавить Венгрию и Валахию на юге. Ливонию - на северо-востоке. Замахнулся на создание целой империи. Не заметил, как треть русских князей со своими людьми и землями вышла из Литвы и на сторону Московии перешла. Силён, умён, опасен оказался Иоанн князь Московский. Теперь вот с Максимилианом решил объединиться. Как разрубить этот союз? Как сделать, чтобы не набрал он силу? Пятьдесят лет он на польском троне, а так и не нашёл, кому из поляков можно доверять.
        Думал Казимир думу тяжкую и придумал. Решил созвать на совет доблестных своих сыновей - вернее их не было у него союзников.
        Уже приехал из Праги старший сын тридцатишестилетний Владислав - король чешский, прибыли из силезских городов Гливицы и Ополья тридцатитрёхлетний Ян Ольбрахт - князь Гливецкий и двадцатипятилетний Сигизмунд - князь Опольский. Самый младший двадцатичетырёхлетний Фредерик, претендовавший на пост епископа Краковского, итак каждый день во дворце проводил, больше, нежели в костёле.
        Ждали приезда из Вильно тридцатиоднолетнего Александра - наместника короля в Литве.
        Наконец, явился и он. Взволнованный, в пыльной одежде, прямо с дороги Александр во дворец отправился.
        - Что так долго, сын мой, карета что ли сломалась? Мы прождали тебя три лишних дня, - Казимир еле сдерживал недовольство.
        - Неприятные вести, отец, - Александр поклонился отцу и братьям. - Князья Белевский и Воротынский бежали в Москву вместе с челядью, потом вернулись с большим войском и забрали наши земли.
        - Пся крев, - не сдержался Казимир. - Каков был твой ответ, сын мой?
        - Дал бой. Но мы потерпели поражение.
        Ничего не ответил король. Только горькая улыбка на лице его появилась, да едва заметно дрогнули руки его.
        - Дети мои, - держит Казимир речь свою. - Большая угроза нависла над Польшей. Король Максимилиан и Иоанн Московский заключили союз против нашего королевства. И пол-беды было бы, если бы я им только не нравился. Пишет зять мой Георг, герцог Баварский, что и вас, моих сыновей, врагами своими они объявляют. Если бы меня только дело касалось, как-то один пережил бы неприятность эту. А так как ваши жизни стали в опасности великой, решил я с вами вместе совет держать. Хочу вас послушать, что вы думаете на сей счёт, а потом слово своё скажу.
        Призадумались братья… Первым, хотя и младшим был, сказал слово Фредерик:
        - Не так страшен отец этот союз, как ты думаешь. Во-первых, Максимилиан с нами одной веры. Попрошу папу Римского, вернёт он разум немецкому королю. Во-вторых, отец, ты мудро поступил, отдав наших сестёр Ядвигу, Софью и Анну, за Георга Баварского, Фридриха, маркграфа Брандербургского и Богуслава, герцога Померанского. Не пойдут родичи наши войной на нас.
        Расчувствовался старый король. Встал с трона. Положил руку на плечо Фредерику.
        - Ты, гордость моя, Фредерик. По уму твоему тебе доверил бы я державу. Но выбрал ты путь иной.
        Братья косо посмотрели на выскочку - Фредерика. Первым должен был говорить старший из них, Владислав. Но ни он, ни отец, не заметили их взглядов. Фредерик стоял, опустив голову. Отец, получив такую поддержку, прослезился и вытирал глаза кружевным платком с королевским вензелем.
        - Чешское войско придёт к тебе на помощь, отец. Я уже выгнал Максимилиана из Венгрии и подступил к Вене. У него нет ни армии, ни денег, - вступил Владислав.
        - Это слова доблестного рыцаря, - поблагодарил Казимир.
        - Я подниму всю Польшу, поеду по деревням и городам, - пылко Ян Ольбрахт, самый образованный из братьев, его учителем был польский историк Ян Длугош.
        - Шляхта любит деньги, мой мальчик, - возразил Казимир. Он недолюбливал Яна Ольбрахта, который рос под пристальным вниманием жены, был её любимцем и считался королём слишком изнеженным. Казимир хорошо знал цену шляхте, небогатому, мелкопоместному дворянству, основным занятием которого было личное участие в военных действиях. Шляхтичи, в основном, служили в коннице, составляя её основную часть. Они требовали себе в парламенте особые привилегии и часто добивались желаемого.
        - Отец, я привлеку богатых русских князей, у которых поместья и замки расположены близко к границе с Московией, - это были слова Александра. Если Казимир был несправедлив к Яну Ольбрахту, подозревая в нём несуществующие недостатки, то вот тот, к кому его претензии были бы более обоснованными. Александр слыл человеком нрава беспокойного и легкомысленного, тратил деньги направо и налево.
        - Ты уже недавно показал цену своим словам, - упрекнул Казимир сына, намекая на недавнее «успехи» в приграничной стычке с русскими князьями.
        - Ну, а что ты, мой сын, скажешь? - обратился он к Сигизмунду, как к самому младшему из тех, кто мог помочь в боевых действиях. Фредерик был не в счёт, так как помощь его была лишь в молитве, а на Бога Казимир не надеялся.
        - Я, отец, готов сложить голову за Польшу, - отвечал Сигизмунд.
        - Отрадно, - похвалил сына король. - Другого ответа и не ожидал от тебя.
        Он сделал небольшую паузу, собираясь с мыслями.
        - А теперь послушайте, что я вам скажу. Силой Иоанна не одолеешь, а хитростью можно. Долго я думал и придумал. Посмотрите на Фридриха и Максимилиана. Побед они добиваются не военных, а политических. И каким образом? Через постель. Максимилиан охотится за богатыми невестами, и часто добивается успеха. С Марией Бургундской получил он в приданое пол-Европы. Только король французский помешал ему заполучить Анну Бретонскую, а с ней треть Франции. Сейчас задумал Максимилиан жениться на Бянке Сфорца, дочери миланского герцога, и с ней рассчитывает получить не только новые итальянские территории, но и приданое в 400 тысяч дукатов. - Казимир победоносно взглянул на сыновей и продолжил. - Ты, Александр, неженат, ведёшь себя не всегда благоразумно. Пора тебе остепениться. Проси руку Елены, дочери Иоанна Московского, говорят, она красива, а то, что небедна, так это уж точно. Но не это главное. Вступив в родство с Иоанном, ты ослабишь союз его с Максимилианом и защитишь Литву от опасных набегов русских князей.
        - Отец. Я не уверен, что Иоанн согласится.
        - А ты сделай так, чтобы согласился. Сделай вид, что влюблён. Посылай послов с подарками, пиши письма. Уверяй Иоанна, что хочешь добиться не только руки его дочери, но и заслужить дружбу его.
        Александру идея отца явно была не по нраву, но вида он не подал, и перечить не стал.
        - У тебя задача не менее сложная, - обратился Казимир к Владиславу. Старший сын Казимира с замиранием сердца ждал своей участи, но того, что сказал отец, явно не ждал.
        - Ты попросишь… руки вдовы Матфея Корвина, королевы венгерской и неаполитанской, - объявил Казимир.
        Это предложение вызвало возгласы удивления у всех братьев.
        - Тише, тише, цыплята мои, - пошутил он. - Что за переполох! А как нам ещё прибрать к рукам королевство венгерское? Или вы хотите отдать его Максимилиану?
        - Отец, ходят слухи, что ты отравил Матфея? - возражал Владислав. - Как же я смогу смотреть ей в глаза?
        - Ну и что? - усмехнулся король. - Яд наилучшее из всех существующих средств разрешения споров. Или, по-твоему, лучше получить удар кинжалом в спину?
        - Но, отец, как ты видишь наш брак? Или ты забыл, что, я женат, - продолжал сопротивляться Владислав.
        - Ничего, разведёшься. Фредерик сделает это в один миг.
        Казимир был неумолим.
        - Отец, может мне пожертвовать собой и взять на себя это бремя? - Сигизмунд смотрел на короля пламенным взором.
        - Остынь, мой милый. Ты слишком горяч. Во-первых, у тебя нет такого высокого положения, как у Владислава. Венгерские князья могут отказать тебе. Во-вторых, Беатриче на десять лет тебя старше, к тому же не может иметь детей. А нам для продолжения династии нужны потомки. И как можно больше. К счастью, у Владислава уже есть дети.
        - А что делать нам? - в один голос спросили Ян Ольбрахт и Сигизмунд.
        - Идите в народ, узнайте мнение шляхты. Дайте людям понять, что их предали. По моему сигналу каждый из вас должен собрать войско и привести в Краков.
        Стали прощаться. Каждый знал, что ему делать. Семейство Ягеллонов было удивительно дружным и живучим.
        - Отец, ты не сказал, что будешь делать ты? - Задал вопрос Владислав на правах старшего сына.
        - Я? Скоро узнаете. - Казимир устало закрыл глаза. - Пока это тайна, которую я могу открыть лишь Фредерику на исповеди. Одно скажу. Мои действия покажутся вам жестокими, но я должен взять грех на душу. Иначе никому из вас не поздоровится. Скажи, Фредерик. Ты же попросишь Господа простить меня?
        - Разумеется, отец. Если то, что ты намерен сделать, будет во благо Польше.
        - Можешь не сомневаться.
        Казимир попрощался с детьми. Отчаянно щемило сердце, …но старый король не замечал боли. Мыслями он был в далёкой Москве, где по его указанию наёмный убийца должен был отравить его врага, Великого князя Московского Иоанна.
        В Москве царило неуёмное веселье… На площадях собирался народ, нарядно одетый, радостный. Казалось, ещё немного и пустится в пляс и стар, и млад. То и дело в толпе слышалось: «Слава Богу, не сбылось!»
        Да что там Москва, в любом самом отдалённом уголке Великого княжества Московского происходило точно такое же оживление и душевное волнение. И, если, скажем, на каком-нибудь уединённом погосте, где, естественно, нет ни площадей, ни уличных торговцев сдобными куличами, коврижками и сахарными пряниками, а была только небольшая изба, стог сена и маленький огород, мужик и баба, надевали чистую рубаху и сарафан, отбивали друг другу поклоны, радостно восклицали: «Не сбылось, Господи!», молились на образа, устраивали славную трапезу и выходили погулять к реке, в поле, в лес - пообщаться с птицами, лесным зверем, плескавшейся в реке царь-рыбой.
        Ни один государь в мире не мог бы сделать весь свой народ в одночасье, как по мановению волшебной палочки, счастливым. А Покровитель Небесный смог. Правда, всего лишь на один день - первого сентября 7000 года, в новый год по византийской традиции, - когда должно было случиться светопреставление. Но не случилось. По воле Бога, разумеется. Простил Вседержитель жителям Московии грехи земные: всё, о чём так истово молились перед сном накануне конца света, а кто-то и всю ночь. Уж больно хотелось попасть в рай, получить жизнь вечную. Прошёл год, и история повторилась. А вдруг конец света случится в последний день 7000 года?
        Постельничий Бобр, охранявший покой и сон Великого князя, молился истово. Грехов за собой не чувствовал, просил за других. Нет, вспомнил, кажется, в Петров пост ел мясо и пил медовуху. Прочёл три раза символ веры и один раз псалом пятидесятый.
        - Помилуй мя, Боже по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё, - осторожно шептал постельничий, боясь нарушить чуткий сон государя.
        Помогло. Вспомнился ещё один грех, причём недавний. Давеча ущипнул дворовую девку, взбивавшую перину Великому князю, чего ранее себе никогда не позволял. Снова перекрестился. «Бес попутал, не иначе», - думал Бобр. - «Шепнул мне на ухо хвостатый: греши, всё равно конец света».
        - Эх, не будет мне спасения, - пробормотал постельничий и, про всяк случай начал читать ещё одну молитву.
        Иоанн Васильевич давно уже проснулся. Пошевелил пальцами одной ноги, потом другой, пощупал голову.
        - Так и думал, - вздохнул едва слышно, почти недовольно. - Обманул Геннадий Новгородский. Всё концом света стращал. А где он конец? Прав поп Алексей оказался, не зря его во всём слушал. И Курицын прав. А Геннадий, не иначе, как из-за землицы, что у него отобрал, противится делам моим.
        Государь с тоской глянул в закуток, где бормотал молитвы верный Бобр. Ставни были притворены, лица постельничего было не видно. Иоанн Васильевич прислушался к молитве.
        - О, исцели, Господи, - шептал Бобр, - от всякого греха плотского и душевного и от всякого соблазнения и напасти, и всякое нашествие неприязненное диавольское далече сотвори от раба Твоего.
        - Не надоело тебе Бобр, - прозвучал могучий голос государя. - Что, не видишь, жи-вё-м-м-м! Кончился 7000-й год!
        - Прости, государь. Я так, про всяк случай. Не знал, будить тебя, государь, али не будить. Письмо важное из Германии от Яропкина.
        - Читай, - велел Иоанн Васильевич. Он специально послал с Траханиотом старого посла Кляпика-Яропкина - для краткости все называли его просто Яропкин, служившего ещё его батюшке. Грек Траханиот владел несколькими языками, но плохо писал по-русски. У Яропкина почерк был отменный, и опыта не занимать - в Большую Орду и Литву частые поездки имел. Но не только в этом дело, к Яропкину у Иоанна Васильевича больше доверия было.
        Первое письмо посла лежало на столе. Государь, в ожидании следующего, не раз его перечитывал и знал почти наизусть.
        «Мы сидим в Ревеле, почитай два месяца», - писал Яропкин. - «Магистрат всяко издевается над нами, не даёт разрешения на проезд. Делатор пытался помочь, да ливонцы и его не слушают. Он плюнул на всё, кажись, подался в Швецию, с секретным письмом Максимилиана. Мы денно и нощно сидим в порту. Встретили уже десять кораблей с ганзейскими купцами, родом из Фландрии, Любека, Данцига и других городов, приезжают они в Ревель покупать рожь. Есть там и наши купцы. Но ливонцы не хотят, чтобы мы торговали. Хотят у нас покупать и самим дело с заморскими купцами вести. Удалось нам узнать от купцов из Фландрии, что Максимилиан затеял войну с французским королём. Тот силой отнял у него невесту и захватил её герцогство Бретань. Купцы из Любека рассказали, что сначала на стороне французского короля выступили три немецких князя: зять Казимира, Георг Баварский, зять императора Фридриха Альбрехт, и ещё один князь со странным именем Кандополятино. Максимилиан вывел супротив них войско, и те, убоявшись, били ему челом. Так что королю германскому не до Казимира и его детей. Другие заботы в его голове. Надеемся завтра
получить разрешение и отплыть в Любек. Оттуда пришлём новости первым же кораблём. За сим и мы с Траханиотом низко кланяемся и бьём тебе челом. Письмо писано в Ревеле рабом твоим верным Яропкиным».
        Постельничий тем временем раскрыл ставни, впустив в спальню золотистый сноп из солнечных лучей, прокашлялся и начал читать последнее сообщение Яропкина:
        «Бьём тебе челом, государь Великий князь всей Руси, Иоанн Васильевич! Нашли человека надёжного и высылаем тебе послание наше.
        Видели мы посла Максимилианова Индрика, который приехал собирать войско на войну с Францией, и иного посла Максимилианова Ивана из Швабии. Слава Богу, оба охочи до разговоров. От них узнали, что война с французским королём вовсю идёт. Немецкому королю властители английский, португальский, шотландский помогают. Даже чешский король Владислав, сын Казимира согласился солдат прислать. Потому Максимилиан и нарушил договор с нами и заключил с ним вечный мир, что у него другой интерес появился. Помешал Владиславу турецкий султан, который с огромным войском подступил к Белграду. Но деньгами сын Казимира помог и немалыми. Выплатил Максимилиану 100 тысяч венгерских дукатов, за то, что немецкий король отказывается от Венгрии. Правда, после смерти Владислава, если у него не будет наследников, венгерская корона перейдёт к Максимилиану или его сыну. За сим кончаю. Бьём тебе челом, Юрий Траханиот да верный раб твой Яропкин».
        Призадумался Иоанн Васильевич, выслушав послание посольское.
        Из Менгли-Гирея союзник не очень надёжный, слишком падок до денег. Знали это поляки, откупались от его орд золотыми дукатами. И сам Иоанн Васильевич в долгу не оставался, слал в Крым подарки возами. Стефан Молдавский был надёжен, тем более что сват, но силы свои тратил на борьбу с турецким султаном. Венгерский король Корвин умер, с ним угас договор о дружестве с венгерским королевством. Вот и с Максимилианом дружбы не получается.
        - Что делать будем Бобр? - Иоанн Васильевич угрюмо уставился на постельничего. Тот только беспомощно развёл руками.
        - Подождём, - пробормотал Иоанн Васильевич, понимая, что ответа от Бобра не следует ожидать. - Пусть Яропкин встретится с королём Максимилианом.
        - Подождём, - махнул рукой старый постельничий.
        Тем временем послы настигли короля Максимилиана в Кольберге, на границе Померании и княжества Брандербург. Сделав вид, что ничего не знают о его договоре с чешским королём, они начали плести в беседе с Максимилианом тонкую дипломатическую паутину. К счастью, австрийские архивы сохранили для нас память об этом событии.
        ЗАПИСЬ В ВЕНСКОМ АРХИВЕ О БЕСЕДЕ КОРОЛЯ МАКСИМИЛИАНА С РУССКИМИ ПОСЛАМИ
        WIEN. HAUS-HOF-UND STAATSARCHIV. RUSSICA, FASC. 1A, FOL. 2 -7
        ПОСЛЫ: Благочестивый король, Его Высочество эрцгерцог Австрийский Максимилиан! Наш господин Великий князь Иоанн узнал от твоего слуги и посланца Георга фон Турна о желании твоём вновь возвратить свою отцовскую землю Венгрию от короля Чехии и Богемии Владислава и его брата Альбрехта, и просит оказать ему помощь, как сказано о том в нашем совместном с тобой договоре.
        МАКСИМИЛИАН: Наш договор с моим братом Иоанном крепок и не нарушаем, но обстоятельства сложились так, что я вынужден начать войну с французским королём, который нарушил все наши прежние договорённости. По совету моего отца императора Фридриха и князей-курфюрстов я отказался от войны в Венгрии, хотя Георг фон Турн, вследствие этой войны, и был отправлен в Москву к государю Иоанну с просьбой о военной помощи.
        Однако, надеюсь, что война с Францией скоро окончится, также победоносно, как она и велась до этого времени.
        ПОСЛЫ: Великий князь Иоанн, вступив в войну с Казимиром и его сыновьями, узнал, что Максимилиан с королём Владислав в отношении Венгрии помирился; оттуда будто бы отошёл и, следовательно, оставил Венгрию в противозаконном обладании. Поэтому после получения достоверного известия об этом Великий князь Иоанн задержал свою помощь, однако, он во всякое время готов её оказать. Согласно обоюдному соглашению, Великий князь Иоанн всё-таки не намерен заключать мир с Казимиром и его сыновьями и теперь требует этого же по договору от Его Высочества.
        МАКСИМИЛИАН: Передайте Великому князю Иоанну, что я и в дальнейшем буду придерживаться заключённого соглашения и не буду им пренебрегать, но я самым решительным образом протестую против того тона, который теперь применён по отношению ко мне. Пусть Великий князь Иоанн знает, что, когда я сражаюсь против Франции, то всё-таки думаю о союзе с Московией. Но сейчас посылаю посольство в Богемию и Польшу, так как лучше воевать с турками, чем проливать христианскую кровь друг друга. Я думаю, что и вы, уважаемые послы, ради турецких дел могли бы со своими полномочиями отправиться к польскому королю в Бреслау и к герцогу Александру (имеется в виду Великий князь Литовский, - АВТ.), который там ещё находится, как и чешский король, и уже затем вернуться домой. Если русское посольство пожелает со своей миссией туда направиться, то оно должно действовать в соответствии с изложенным мною направлением. Если же Великий князь Иоанн не даст на это своего согласия, то пусть он всё-таки соблюдает союз со мной. Надеюсь, что больше не буду принуждён вести войну с христианами, подобно тому, как это случилось с Францией и
Польшей. Я примирился с чешским королём в отношении Венгрии по той причине, что последний отошёл сначала от старого польского короля (имеется в виду Казимир, - АВТ.), а теперь и от молодого (Яна Альбрехта, - АВТ.) и готов вместе с ними воевать против турок.
        ПОСЛЫ: Мы можем заверить Его Высочество, что остаёмся верны договору. Когда Его Высочество приступит к возвращению Венгрии, то пусть об этом сообщит Великому князю Иоанну, который готов ему помогать против общих врагов, польского короля и его сыновей.
        Новое сообщение послов о встрече с королём Максимилианом Иоанн Васильевич встретил с улыбкой:
        - А всё-таки, несмотря на все заверения, мой брат, немецкий король проливает христианскую кровь - в войне с Францией. Видать не поделили землицу во Фландрии. А ведь и, правда, можно не проливать христианскую кровь, другим способом земли возвращать. Потихоньку, без войны и без мира. - И обратил свой взор на дьяка Курицына. - Давай, Фёдор Васильевич, займёмся литовскими делами. Давно с границы сообщений не поступало.
        На литовско-русском кордоне действительно происходили странные вещи. Говоря современным языком, он напоминал «проходной двор» с двусторонним движением: малозначительным - в сторону Литвы, куда изредка перебегали дети ущемлённых Иоанном Васильевичем удельных князей, и оживлённым - в сторону Москвы, куда переходили на службу русские князья, не желавшие принимать католическую веру.
        Князья Воротынские, Бельские, Одоевские, Белевские, Вяземские переходили к Иоанну: кто только со свитой и казной, а кто и вместе с землёй.
        Казимир одного за другим посылал в Москву послов с протестами.
        В 7000 году с жалобой на перебежчика князя Дмитрия Фёдоровича Воротынского приезжал Станислав Пятрашкевич.
        - Князь Дмитрий бил тебе челом в службу со всей своей отчиной, - говорил он Иоанну Васильевичу. Мало того, что город Воротынск и семь тысяч душ увёл, так долю брата забрал, да бояр и слуг Семёна Фёдоровича привёл к крестному целованию. Кроме своей отчины, города Серенск и Быховичи, волости Лычино и Недоходов забрал, да в те города и волости своих наместников посадил.
        Польский король написал Иоанну Васильевичу гневное письмо:
        «Мы тебе послов многих посылали о наших делах, о волостях наших и о землях, и о водах, о многих делах обидных, которые кривды делают нам и землям нашим и подданным нашим от тебя с твоей земли. Ты послам нашим ничего не отвечал и своих послов к нам не посылал, чтобы решать дела наши».
        На это Великий князь ответил: «Не ведаю о том, чтобы королевским людям производились кривды великие от московских людей и не держу я за собой волостей, земель и вод королевской «отчины». Это нам от короля великие кривды делаются: наши города, и волости, и земли король за собой держит. А когда Бог даст, пошлю посла своего».
        Бог дал только через год, когда столько русских князей перешло на сторону Москвы, сколько за всё прошлое время не приходило. И разгневался польский король, и обещал войной пойти на Москву. Вызвал Иоанн Васильевич верного человека Никиту Беклемишева, который ещё его батюшке служил, и решил отправить его в Краков.
        В память ему записал, какие слова Казимиру говорить:
        «Ничего мы не ведаем о кривдах с нашей стороны, о которых ты пишешь. Волостей, и земель, и вод твоих за собой не держим, а с Божьей волей держим земли и воды свои, которые нам дал Бог. Не мы тебе, а ты нам нашими городами и волостями, нашими землями и водами, которые держишь за собой, должен поступиться».
        - Если король спросит, какими волостями и землями он должен поступиться, скажешь, что это Хлепень, Рогачёв, а также иные волости, что раньше Великому Новгороду принадлежали: Великие Луки, Ржев, Холмский погост и ещё добрый десяток городов, - добавил Иоанн Васильевич.
        Не удалось Никите Беклемишеву выполнить наказ государя. Узнав по дороге о смерти Казимира 7 июня 7000 года в литовском городе Городне, он через месяц вернулся в Москву.
        - Ну что там приключилось? - Иоанн Васильевич встретил Беклемишева весело. - Кто-то на жизнь Казимира покушался или своей смертью умер мой старый приятель?
        - Своей смертью умер Казимир, - ответствовал посол. - Переполошились литовцы. Не хотят под властью польского короля жить. Поняли таки, что единение Литвы и Польши под одной короной только полякам выгодно. Казимир, хоть и литовец родом, больше Польшей занимался, а о родине своей, Литве, меньше думал. И хотя один род Ягеллонов правит обеими сторонами, хотят литовские паны избрать для Литвы своего государя, отдельно от Польши.
        - Постой, постой, - прервал Беклемишева Иоанн Васильевич. - У них что, паны Великого князя выбирают?
        - Я и сам диву даюсь, - почесал Никита затылок.
        - Странный народ, - ухмыльнулся Иоанн Васильевич. - Нам власть дана от Бога, а у них паны выбирают. А в Германии курфюрсты короля назначают. Ты знал об этом, Никита?
        Иоанн Васильевич устремил немигающий взгляд на своего подданного.
        - Да зачем мне знать такое? - Лицо Беклемишева выражало саму простоту, но в глазах его почудились Иоанну Васильевичу хитрые искорки.
        - Ну, продолжай, - попросил он.
        - Упросили королевича Александра не сопровождать тело отца в Польшу, - продолжил Беклемишев. - Причину нашли такую: «Нужен королевич здесь. Мол, боимся нападения Великого князя Московского». Во все литовские города разослали приглашения на избирательный сейм, это по-ихнему наша «дума». Причём, велели явиться в кратчайший срок. Старшие из земель в числе 10 -20 человек должны собраться в Вильно 20 июля ко дню Святого Ильи. Изберут, конечно, Александра Казимировича. Хотя ещё один претендент имеется - князь Семён Олелькович, дядька Елены Волошанки. Он с собой и подкрепление взял - дружину в 500 человек. Паны Рады заявляют, что по желанию покойного короля, выраженному им перед кончиной, старший сын Ян Альбрехт должен получить польскую корону, а Александр Казимирович - литовскую.
        В Кракове спорить особенно никто не стал: 30 июля в Вильно был совершён обряд возведения Александра на Великое княжение.
        Иоанн Васильевич отметил этот факт по-своему. В августе 7000 года он послал князя Фёдора Телепня-Оболенского с ратной силой на города Мценск и Любутск. Крепости этих городов были сожжены, а литовского наместника Бориса Семёновича Александрова, бояр с семьями и многих жителей увели в полон. Осенью московские войска заняли Хлепень, принадлежавший князю Михаилу Дмитриевичу Вяземскому, а также соседнюю волость Рогачёв - владение пана Ивана Ходкевича.
        На письмо с обидами от Александра Иоанн объявил, что Рогачёв из старины является волостью Тверской земли, а Хлепень - по старой грамоте с Казимиром - записана в московскую сторону.
        Пока думал Александр над ответом, к Иоанну Васильевичу новые князья - перебежчики отъехали: Михаил Романович Мезецкий, Андрей и Василий Белевские, Андрей Юрьевич Вяземский. Они стали на подмогу Рязанскому князю Фёдору Васильевичу и отвоевали Москве ещё два города Серпейск и Мезецк.
        Что делать Александру? Послал за помощью в Польшу к брату Яну Ольбрехту, у того «на носу турки сидят». Просит помочь ордынских ханов «ахматовичей», те отмалчиваются, у самих проблемы с Менгли-Гиреем. Пришлось вспомнить о наказе отца и обратить свой взор на младую княжну Елену, дочь Иоанна Васильевича.
        Началось всё как бы невзначай. Приехал в Москву литовский посол Степан Глебович с писарем Иваном Владычкой. Принял их государь, выслушал обиды Александра, а после приёма послал на литовское подворье с мёдом князя Василия Ноздреватого и Никиту Беклемишева. Там-то во время ужина литовские послы и намекнули, что не прочь породнить великих князей московского и литовского. В посольской книге Ноздреватый и Беклемишев записали: «И Станислав, и Владычка говорили на пиру о сватовстве, о любви и дружеском договоре. И сказали, что говорили то же и князю Ивану Юрьевичу Патрикееву».
        Вызвал Иоанн Васильевич князя.
        - Был разговор, - подтвердил Патрикеев, почесал затылок и продолжил:
        - Вспомнил я, государь, о письме от наместника полоцкого Яна Заберезинского, которое давеча получил. Поминал пан Ян то счастливый мир между Русью и Литвой, когда дед твой, Василий Дмитриевич побрал в жёны дочь Витовта Софью. Теперь вижу, не зря поминал. К сватовству дело готовил.
        - Что ж ты письмо от меня утаил, - рассердился Иоанн Васильевич. - На дыбу захотел? Зови панов литовских снова. Испроси их, серьёзно говорили или во хмелю были. Бери с собой казначея Дмитрия Володимирова и дьяка Фёдора Курицына. Пусть запишут слова их.
        - От себя, говорил я, не по приказу, - ответил Станислав Глебович и добавил. - Паны Рады литовской вельми того хотят, чтобы между государей сватовство сталося.
        Всё это казалось Иоанну Васильевичу подозрительным. Как раз в это время в Москве раскрыли заговор и покушение на жизнь государя. У князя Ивана Лукомского, который бежал из Литвы ещё 20 лет назад, было найдено письмо, в котором спрашивалось, когда исполнит князь обещание избавить Польшу от аспида. Тайная служба стала дознание делать. Вскоре был найден и яд.
        На допросе Лукомский признал, что отравить государя велел король Казимир. Мысль покуситься на жизнь Иоанна Васильевича возникла у него ещё десять лет назад. Тогда князья Фёдор Бельский, Михаил Олелькович, родной дядя Елены Волошанки, и Иван Ольшанский, родственник Казимира, недовольные ущемлением прав своих, сговорились убить короля и самим управлять страной, а в случае неудачи, перейти на сторону московского государя. Заговор было решено привести в исполнении на свадьбе Фёдора Бельского, куда был приглашён король. Покушение раскрылось: Михаил Олелькович и Иван Ольшанский были казнены, Фёдор Бельский бежал прямо со свадьбы, не успев прихватить молодую жену. Подозревали в покушении руку московского государя.
        Лукомский признался, что дал слово Казимиру погубить Иоанна, что яд был уже давно доставлен из Кракова, но не было удобного случая применить его. Он также обвинил князя Фёдора Бельского в том, что тот хочет бежать обратно в Литву, и выдал ещё двух заговорщиков, братьев Алексея и Богдана Селевиных, граждан Смоленских. Будучи пленниками в Москве, они жили на свободе, употребляли во зло доверие государя: имели связь с Литвой и посылали вести московские Великому князю Александру.
        Богдана засекли кнутом до смерти, Алексею отрубили голову, а Ивана Лукомского с его помощником, латинским толмачом Матиасом сожгли живьём в клетке на Москва-реке.
        Такое происшествие не располагало ни к миру, ни к сватовству. Иоанн Васильевич просил друга своего Менгли-Гирея усилить набеги на Литву. Тот постарался: пошёл воевать Киев, но неудачно, потом выжег окрестности Чернигова. В письме к Иоанну крымский хан сообщал, что Александр предлагал ему мир и готов был уплатить 13500 червонцев за литовских пленников.
        Тогда же объявился ещё один претендент на руку молодой княжны - князь Конрад Мазовецкий из династии Пястов, древних польских королей. Посол Конрада Варшавский наместник Ян Подося вручил Иоанну Васильевичу верительную грамоту, подарки, после чего попросил Великого князя выдать свою дочь за господина своего. Иоанн Васильевич был немало изумлён таким поворотом и спросил, нет ли у посла других поручений от Конрада. Тот ответил, что нет, но если Иоанн изъявит добро на брак, то тогда появятся и другие предложения. Послу было предложено изложить свои речи перед дьяком Фёдором Курицыным.
        В беседе выяснилось, что Конрад Мазовецкий дружен с магистром Прусского ордена и готов составить союз против детей Казимировых. Посол заявил, что если дочь Иоанна будет отдана за Конрада, то его государь будет приятелем приятелям Великого князя Московского, а неприятелям его, Казимировым детям, - неприятелем.
        Иоанн Васильевич призадумался. Решил послать послов к Мазовецкому князю - путь туда лежал через Ливонию, но, несмотря на письмо к Ливонскому магистру, послы пропущены не были. Так умерла последняя идея о коалиции против Польши и Литвы.
        По той ли причине, что в Литве узнали о новом сопернике или нет, но послы литовские всё настойчивее говорили о намерениях Александра просить руки Елены. Стал склоняться к положительному решению и государь Московский. В чём видел он выгоду от такого брака? Что побуждало его пойти навстречу Александру? Отсутствие верных союзников? Желание закрепить за Москвой приобретённые территории? Вопрос упирался в то, что должно быть раньше: договор о мире или сватовство. Иоанн Васильевич решил, что договор о мире. О чём уведомил Александра через своего посла Дмитрия Загряжского.
        Посол передал условия Великого князя Московского, который заявил, что земли перебежчиков князей Воротынских, Белевских, Мезецких и Вяземских отныне будут входить в состав московского государства.
        Александр согласился начать переговоры о вечном мире. Они велись почти год. Каждая сторона пыталась отстоять свои условия. Наконец Александр прислал посольство, наделённое широкими полномочиями. В него входили воевода Троцкий и маршалк земский Пётр Янович, староста жмудский Станислав Кезгайло, Станислав Янович и писарь Фёдор Григорьев.
        Со стороны Великого князя переговоры вели князь Василий Иванович Патрикеев, боярин князь Семён Иванович Ряполовский, казначей Дмитрий Володимирович, дьяки Фёдор Курицын и Андрей Майко. Споры велись жаркие, никто не хотел уступать. Ближе к концу переговоров литовские послы, выполняя наказ Александра, решили посетить мать невесты.
        Царевна Софья не рада была сватовству, но вида не подавала. Долго беседовала с послами, расспрашивая их о земле литовской, об устройстве княжеского дворца в Вильно, о родителях Александра, о древности его рода. Держалась, как всегда царственно и величаво, так что в неуважении к себе никто не заподозрит - величавость её с высокомерием граничила такой тонкой незримой гранью, что литовцам и не распознать было её истинного к себе расположения.
        - Выйдет ли к нам княжна? - вопрошали послы с нетерпением, и, получая вежливый отказ, вешали носы.
        Уже уладили они ущербный для Литвы мир - договор, служивший препятствием к брачному союзу их господина Великого князя Александра с прекрасной Еленой, как про себя, прослышав о неземной красоте её, называли они дочь Иоанна Васильевича, - а так и не видали невесты. Хронисты польские начертали древо жизни Елены Иоанновны, определив в ней четверть крови греческой, четверть - италийской, осьмушку - литовской. Так что немного оставалось русской - три осьмушки.
        Томились послы в ожидании, терпели расспросы царственные. Будем на всё согласны, шептались меж собою, нам бы вывезти её в Литву, а там никуда не денется - переманим Елену Иоанновну в веру латинскую. Не захочет сама, силой заставим.
        Елена за стеной, в светлице своей, слушала разговоры, ни слова не пропуская, будто рядом сидела. Матушка, когда возводила для себя палаты каменные, приказала итальянскому мастеру секрет в стену вставить - стеклянную трубочку. Так делали её предки в Царьграде, так и она сделала.
        Только улыбнулась Елена, когда услышала гордый рассказ матери о родстве с императором Константином. По отцу родство было, но не в чести у царевны был, морейский деспот Томазо, по-русски Фома. Ещё в детстве слышала Елена резкий отзыв матери об отце своём в беседе с дядей, Андреасом Палеологом. «Как мог бросить он на острове Корфу мать нашу?», - возмущалась Софья. «Скажи спасибо, что нас с тобой и брата с сестрой, прихватил», - отвечал дядя. - «Уж больно близка была погоня турецкого султана».
        Бежал дед и, правда, очень быстро, думала Елена. Детей прихватил, а почему жену, Катарину Заккарию - из древнего генуэзского рода - на поругание туркам оставил? Так ли должны поступать царственные особы?
        Родословную свою от отца Иоанна Васильевича знала молодая княжна на зубок, и гордилось ею. Прошлое матери казалось ей тёмным и непонятным.
        - Ты не спишь ещё, дочь моя? - постучалась в дверь царевна Софья, проводив послов со двора.
        Елена сказалась спящею. Сначала помолчала для верности. Потом свечу зажгла, за девичий столик села.
        В венецианском, старом зеркале, что в память от бабки Катарины досталось, смотрело на неё чужое, недевичье, лицо.
        - Нешто я такая? - достала зеркальце поновее, подарок батюшки. - Оправа из чистого серебра, на обратной стороне орёл двуглавый отчеканен.
        - Из нашего серебра сделали, из-за Печоры реки руду привезли, - вспомнила гордые слова Иоанна Васильевича.
        В зеркале отразился взгляд больших чёрных глаз.
        - В матушку я очами пошла, прошептала Елена. - И кожа белая, как у неё, светится, словно снег в морозный день.
        Повернула голову, сбоку посмотрела. Шея тонкая, как у лебедя.
        - Это в бабку отцову, Софью Витовну. И волосы светлые, как лён на литовском лугу.
        Пощупала нос с горбинкой.
        - Это в батюшку. - Посмотрела с боку. - Точно в батюшку. Говорит, что от римских цезарей род его. Может, и впрямь, хотя, брат Василий считает, от варягов Великие князья Московские родство ведут. Кто рассудит: где правда, где вымысел?
        Поднялась Елена, к большому зеркалу подошла. Прошлась в одну сторону, потом в другую. Руки в боки упёрла, голову вверх подняла. Словно пава проплывает. Эх, засиделась в девках. Семнадцать лет миновало! Иные сверстницы уже деток нарожали.
        Кто всех женихов распугал? - причитала Елена. - Чем плоха невеста? И лицом пригожа, и статью вышла.
        Где император Максимилиан? Куда курфюрст Саксонский подевался? Что с Конрадом Мазовецким приключилось?
        Старшая сестрица, Феодосия, царствие ей небесное, так и не дождалась своего часа, усохла в расцвете лет. Теперь вот, от литовского князя прячут.
        - Маменька, я замуж хочу, - всхлипнула Елена Иоанновна. - Мигом утёрла слёзы рукавом. Слава Богу, никто не видит!
        Снова в зеркало взглянула. Гордо так посмотрела. Минутной слабости девичьей устыдилась.
        - Что ж так девка молодая размечталась. Уж замуж невтерпёж? - Рассмеялась Елена. Устыдилась слабости своей девичьей, мимолётной. Может лучше никому не достаться, невестой Христовой на веки стать. Задула свечу, уткнулась в подушки, заснула крепким, не по-девичьи чутким, сном.
        На другой день послы литовские пожаловали в приёмные покои Великого князя. Главный посол Пётр Янович Белой, воевода Троцкий объявил, что Александр готов начать переговоры о вечном мире, на тех условиях, что предложили бояре московские, и ещё раз просит руки Елены Иоанновны.
        - А к вере латинской не будете принуждать дочь мою? - вопрошал государь.
        - Даём слово, - отвечал Пётр Белой.
        - Что ж, постараюсь поверить, - улыбнулся Иоанн Васильевич. - Жду завтра в палатах Великой княгини. Там и свершим обручение.
        А в знак согласия с решением Великого князя отметим приметы особенные. Солнце в тот день светило ярче обычного, слуги дворовые выглядели наряднее. А о венценосных родителях что говорить - не приходилось ещё им дочерей замуж выдавать, всю ночь к тожеству готовились.
        Вот и полным-полна горница царевны Софьи. Митрополит Зосима в белом клобуке и мантии рядом с Иоанном Васильевичем в центре залы стоит. Напротив послы литовские со всеми регалиями. Именитые бояре вдоль стен расставлены, впереди них священники с образами. Царевна Софья в присутствии мужа сама любезность и деликатность, зовёт дочь свою.
        Входит Елена с девками и мамками. В русском сарафане, расшитом золотом и серебром; на плечах, рукавах и подоле оторочка горностаевая, на голове кокошник с изумрудами, на шее золотой крест на цепи, в ушах подвески с драгоценными каменьями.
        Поклонились послы Елене, спросили о здоровье. Поблагодарила Елена Иоанновна, и тихим голосом справилась о здравии будущего супруга.
        На место жениха встал посол Станислав Гастольд Янович. Первому послу Петру Белому не дозволялось в обряде участвовать - был он уже дважды женат.
        Взял Иоанн Васильевич у дочери золотую цепь с крестом и повесил на шею дружки жениха пана Станислава Гастольда Яновича. Пан Станислав золотую цепь с крестом от имени Александра повесил на шею невесте. Обменялись и золотыми перстнями. Митрополит прочёл молитвы. Бояре склонили головы в глубоком поклоне. Елена Иоанновна порозовела в смущении и была особенно хороша.
        Царевна Софья, как водится, всплакнула. Иоанн Васильевич её успокоил.
        На другой день присягали в верном соблюдении договора о мире.
        Пункты его были следующие:
        «1.Жить обоим государям и детям их в вечной любви и помогать друг другу во всяком случае, когда понадобится;
        2.Владеть каждому своими землями по древним рубежам;
        3.Князья Вяземские, Новосильские, Одоевские, Воротынские, Перемышльские, Белевские, Мещерские и Великие князья Рязанские остаются на стороне государя Московского и ему решать их спорные дела с Литвой;
        4.Перебежчиков московских: Михаила Тверского, сыновей князей Можайского, Шемяки, Боровского, Верейского никуда из Литвы не отпускать, но если сами уйдут, обратно не принимать;
        5.Послам и купцам ездить свободно из земли в землю и прочая, и прочая, и прочая».
        Послы именем Александра присягнули на кресте, Великий князь также крест целовал во исполнение мира. Послы отобедали у государя и получили в дар богатые шубы. Отпуская их, Великий князь сказал:
        «Пётр и Станислав! Милостью Божьей мы утвердили дружбу с зятем и братом моим Александром. Что обещали, то исполним. Отправляю послов своих, дабы были свидетелями в его клятве».
        Вслед за послами литовскими были отправлены в Вильно князья Василий и Семён Ряполовские, Михаил Яропкин, и, в виду особой важности предприятия, дьяк Фёдор Курицын.
        Дело было зимой. Долгий путь в Литву Яропкин и Курицын сопровождали беседами, для того и ехали в санях вместе, отдельно от князей Ряполовских: делились посольскими казусами и коллизиями.
        Михайло Яропкин и ранее с посольством в Литву ездил. Ещё при жизни Казимира дела решал наиважнейшие. То просил старого короля не обременять русских купцов налогами, то требовал возвратить нашим купцам добро, отнятое насилием в польской земле, и казнить обидчиков их, то настаивал на свободном проезде через Литву в Молдавию послов великокняжеских. Доходило и до интимных вопросов. Курицын хорошо помнил историю с женой князя Бельского. Того самого Фёдора Ивановича Бельского, участника заговора против короля Казимира, бежавшего из Литвы и обвинённого Иваном Лукомским в измене теперь уже государю Московскому. Яропкин принимал самое деятельное участие в этой запутанной истории. Ещё до оговора Бельского Лукомским он ездил в Польшу, просить Казимира отпустить в Москву жену Бельского. Князь, едва избежал ареста и смертной казни, бежал в спешке, оставив молодую жену.
        - Ну и как Казимир? - вопрошал Курицын. Он знал, что решать с польским королём вопросы было невозможно, все дела тот заводил в тупик. - Каков Казимир был в переговорах?
        - Скверный старик, - ответил Яропкин. - Помню последний его ответ: «Государь ваш любит требовать, а не удовлетворять, я должен следовать его примеру». Ни одного вопроса я с ним так и не решил.
        - А с женой князя Бельского как?
        - Да никак, - скривился Яропкин. - Ответил, что не хочет она к князю ехать. Мол, любит Литву и никогда её не оставит.
        - А, может, и вправду любит, - усмехнулся Курицын.
        - Может, и вправду? - удивился собеседник. - Да за что любить? Веру заставляют принимать латинскую. Кто не подчиняется, того привелеев лишают - так у них свободы разные называются. Изменников в вере от налогов освобождают, ревнителей православия во всём в кабалу вводят. Вот и бегут к нам князья, кто в греческой вере состоит.
        Курицын надолго задумался. Какая участь ждёт юную дочь государя в Литве? Фёдор Васильевич принимал участие во всех трёх переговорах о сватовстве к Елене: короля Максимилиана и немецких князей, польского князя Конрада Мазовецкого, Великого князя Александра.
        Родство с немецкими князьями принесло бы мало пользы государю Иоанну Васильевичу, считал Курицын. Слишком заняты немцы своими делами. Но для Елены брак с одним из немецких возжелателей её руки наверняка был бы самым удобным и счастливым.
        Конрад Мазовецкий? Что ж тоже было бы неплохо. Древний род, богатое княжество, союз с тевтонским орденом, который можно было использовать в борьбе с Польшей.
        Брак с Александром Великим князем Литовским казался Курицыну самым неудачным выбором. Как можно отдавать дочь замуж за государя, земли которого ты хочешь отвоевать? Но он даже не пытался высказать Иоанну Васильевичу своё слово. Во-первых, не понравилось бы государю вмешательство в личные дела. Во-вторых, за этот брак усердно ратовали влиятельные бояре Иван Патрикеев и Семён Ряполовский. Особенно князь Патрикеев, прямой потомок литовского князя Гедимина. Ещё дед его Патрикей Наримунтович переехал из Литвы на Русь, построил на новгородской земле неприступную крепость Ям. Отец, Юрий Патрикеевич, перешёл на службу к Василию Тёмному и женился на его дочери Марии Васильевне, так что государь Иоанн Васильевич приходился Ивану Юрьевичу Патрикееву дядей. Подозревал Курицын, что вопреки замыслам государя, желал князь Патрикеев союза с Литвой. Потому и способствовал, как мог, литовскому сватовству. Но делал это искусно, не заметно для постороннего глаза.
        В своём суждении Фёдор Васильевич был не одинок. Даже непримиримые соперницы царевна Софья и Елена Волошанка, каждая по-своему, не желали этого брака. Елена Волошанка потому, что Литва враждовала с её отцом, господарем Молдавии. Софья материнским сердцем чуяла, что не будет счастья дочери среди католиков. Сама она провела молодость при дворе папы Римского.
        - Как считаешь, - прервал раздумие Фёдор Васильевич. - Александр всерьёз линию отца переменил, в дружбу к нам лезет?
        - Не знаю, - Яропкин призадумался. - Я его совсем ещё юнцом безусым помню. С детства видал Александр силу и могущество государя нашего. Теперь волею судьбы остался один на один с ним. Боится он Иоанна Васильевича. Но коварен, так же, как отец его. Всего можно ожидать от него.
        Прав оказался Михайло Яропкин в отзыве о характере Александра. Как в воду смотрел старый посол. Поначалу всё шло, как по-писаному.
        Присягнул Александр на кресте, как и Иоанн Васильевич. Печати золотые к договорной грамоте подвесил. Что касаемо вопроса о вере, составил грамоту особую, в которой приписку сделал: «Если же Великая княгиня Елена сама захочет Римскую веру принять, то её воля».
        Закручинились послы. Знали, Иоанн Васильевич зол будет, такое прочитав, может и брак расстроить.
        Так и вышло. От прочтения дополнительной грамоты был государь в сильном гневе. В письме в Литву написал: «Не хочет видно брат мой, Александр, дочери моей, не желает зятем моим стать».
        Пришлось Великому князю Литовскому бумагу переписать.
        А через несколько месяцев прибыло в Москву великое литовское посольство, забирать невесту в Литву. Почти год ушёл на переговоры. Дело опять к зиме стало.
        Послы прибыли 6 января 7003 года и были они самого знатного рода: князь Александр Юрьевич, наместник Виленский, князь Ян Заберезенский, наместник Полоцкий, пан Юрий, наместник Брасласвский. С ними знатнейшие дворяне, блиставшие великолепием в одежде, в украшении коней и даже слуг.
        Главный посол князь Александр Юрьевич зачитал верительную грамоту Великого князя Литовского:
        «Отец мой и тесть, Великий князь Иоанн Васильевич. Почитаю за великую честь взять руку твоей дочери Елены. Буду всем сердцем любить её, почитать родителей её: тебя отца моего Великого князя Московского и Софью Фоминичну, царевну Царьградскую. Хочу прочной любви и дружбы между нами, ибо повелел Господь Бог любить жену свою и близких своих, как себя самого».
        Выслушав речь посла, Иоанн Васильевич отвечал:
        - Государь ваш, Великий князь Литовский Александр, брат и зять мой, восхотел прочной любви и дружбы с нами: да будет! Отдаём за него дочь свою. Но должен помнить брат и зять мой условие, скреплённое его печатью: чтобы дочь наша не переменяла веры ни в каком случае, ни принуждённо, ни собственною волей. Скажите зятю моему от нас, чтобы дозволил ей иметь придворную церковь Греческую. Скажите, да любит пусть жену, как закон божественный повелевает, и да веселится сердце родителя счастием супругов. Скажите от нас епископу и панам вашей Рады, чтобы утверждали Великого князя Александра в любви к его супруге и дружбе с нами. Всевышний да благословит сей брак!
        13 января в Успенском соборе Кремля прошла торжественная литургия, на которой присутствовало всё великокняжеское семейство и бояре. После чего Иоанн Васильевич передал послам невесту и проводил её до саней.
        В селе Дрогомилове, на московской заставе, сделали остановку на два дня.
        Здесь брат Елены, Василий, угощал литовских панов обильным обедом. Софья Фоминична оставалась ночевать с дочерью, а Иоанн Васильевич дважды приезжал обнять любимую дочь и проститься с ней навеки. С собой дал письменные наставления:
        «Память Великой княжне Елене. В божницу латинскую не ходить, а ходить в Греческий храм. Из любопытства можешь видеть латинскую церковь или монастырь, но только однажды или два раза. Если свекровь твоя будет в Вильне и прикажет тебе идти с собою в божницу, то проводи её до дверей и скажи учтиво, что идёшь в свою церковь».
        Вместе с Еленой отправилась громадная свита. Все попечения в дороге были вверены князю Семёну Ивановичу Ряполовскому, боярам Михаилу Русалке и Прокофию Зиновьеву. С ними следовали: дворецкий Дмитрий Семёнович Пешков, дьяк и казначей Василий Кулешин с супругой, окольничие, стольники, конюшие, ясельничие, дети боярские, всего восемьдесят человек.
        Сопровождающим были даны подробные инструкции, как вести себя в дороге и по приезду в литовскую столицу. Была предусмотрена и такая подробность, как объехать худой мост в Витебске, который мог помешать Великой княжне посетить службу в соборной церкви этого города.
        Памятную записку Иоанн Васильевич оставил и князю Ряполовскому. В ней было сказано, как вести себя с панами и панночками, чтобы избежать всего, что могло бы уронить достоинство московской Великой княжны. Не были забыты и русские беглецы - Тверской князь Михаил Борисович, сыновья Можайского и Верейского князей, внук Шемяки - всем им настрого запрещалось видеть невесту. Иоанн Васильевич велел Ряполовскому требовать, чтобы Елена, венчалась в Греческой церкви в русской одежде, а если нет, то, при совершении свадебного обряда, на вопрос епископа о любви её к Александру, должна была ответствовать: «люб мне и не оставить его до смерти или болезни, а вере своей не изменю под страхом смерти».
        В Маркове, близ Вильно, княжну встретили маршалок Станислав Стромилов, князья Константин Острожский, Иван и Василий Глинские в сопровождении знатных дворян. С ними была прислана карета жениха, запряжённая восемью серыми жеребцами. Шлеи на них были из зелёного бархата, а металлические части упряжи блистали позолотой. Памятуя наказ батюшки, княжна отказалась пересесть в карету и продолжила путь в своих санях.
        За три версты до Вильно Елену встретил жених. Александр Казимирович приехал к невесте верхом на жеребце. Остановившись возле саней невесты, он приказал расстелить по земле червлёное сукно. Однако бояре покрыли литовское сукно своим - из «камки бурской с золотом». Так что, спешившись, жених шёл по своему сукну, а невеста - по привезённой отцовской камке. В середине дорожки они встретились, подали друг другу руки, сказали несколько ласковых слов. Так вместе, он на коне, она в санях, богато украшенных, они прибыли во дворец.
        Ещё при въезде княжна подивилась красоте литовской столицы, большинство домов которой было построено из камня под красной черепицей.
        Дворец находился на невысоком холме, и из окна спальни Елены хорошо видна была площадь, мощённая булыжником, рядом ратуша, недалеко от неё латинская божница.
        - А где наша греческая церковь? - поинтересовалась Елена. К счастью, она оказалась близко, с другой стороны костёла.
        Решено было обедню отслужить в греческой церкви, а венчание в латинской.
        Как и желал государь, дочь его готовили к церемонии по русскому обычаю. Боярыни, сопровождавшие княжну, расплели ей косу, положили на голову кику - убор замужней женщины, покрыли покровом и обсыпали хмелем.
        Обедню отслужили в греческой церкви Святой Богородицы, Александр ждал супругу у дверей храма. Затем все вместе в сопровождении литовских панов и свиты княгини Елены направились в латинскую церковь Святого Станислава, впереди шёл поп Фома с крестом и архимандрит Виленский Макарий, наместник киевского митрополита.
        Во время венчания, совершавшегося по католическому обряду, поп Фома упорно читал православные молитвы, княгиня Мария Ряполовская держала венец над головой невесты, а дьяк Василий Кулешин - скляницу с вином.
        Александр и его брат, епископ Фредерик, не скрывали своего неудовольствия. Они бранили отца Фому и княгиню Марию, но успеха не имели: и поп, и княгиня продолжали упорно исполнять государев наказ.
        По совершению обряда Александр торжественно принял бояр Иоанна и закатил пир горой. По всей Литве, в городах больших и малых, началось веселье. Русские люди, составлявшие большую половину населения Великого княжества Литовского, видели в молодой княгине заступницу их прав и греческой веры.
        Дело одиннадцатое. Заговор царевны Софьи. Часть 1
        В то утро Иоанн Васильевич трижды посылал за супругой своей, великодержавной Софьей Фоминичной, и каждый раз дворецкий, князь Петр Шастунов, возвращался ни с чем.
        - Сказывают девки Софьи Фоминичны, что больна она, - испуганно разводил руками князь. - Заперлась в опочивальне и не выходит.
        Иоанн Васильевич недовольно наморщил лоб. Литовский посол просил Великую княгиню принять его, а он, государь всея Руси, простиравшейся от Великого Новгорода до Югорской земли и далее за Камень-гору, не ведает, что деется в опочивальне супруги своей. Что ответить Станиславу Петряшкевичу?
        И, слава Богу, что не ведает, потому что, если бы ведал, перестал бы уважать супругу свою и бояться - в глубине души чувствовал Иоанн Васильевич превосходство её в знании манер, этикета и придворных тонкостей.
        Зашёл государь самолично в хоромы Великой княгини, выгнал всех слуг из светлицы, приложил ухо к массивной дубовой двери. Тихо в опочивальне. Хорошо держат звук толстые каменные стены. На славу постарался Аристотель Фиорованти, выстроив для царевны Софьи первый на всю Москву каменный терем.
        А Софья Фоминична рыдала… Рыдала навзрыд, по - бабьи, горько, с всхлипываниями, переливами и завываниями.
        Если кто увидал бы в эту минуту её, уткнувшуюся красным распухшим носом в высокие великокняжеские подушки, бьющую в бессильной ярости белыми полными руками по мягкой пуховой перине, ни за что не признал бы царевну Цареградскую.
        И сказал бы такой очевидец сам себе: «Ну, баба, чисто баба. С глазами на мокром месте, с руками из белого теста. А чего ревёт, как белуга? Так за грехи свои всегда горестно расплачиваться».
        Но грехов за собой Софья Фоминична как раз и не знала. Наоборот, жизнь в холодной недружелюбной Московии представлялась ей подвигом. Только во имя чего? В этом-то она и не могла дать себе отчёта. Оттого жалела себя всё больше и дольше.
        Вспомнился переезд из Рима в Москву. Как принимали её во Пскове и Великом Новгороде! Во всю звонили колокола на старых церквях, повсюду привечали хлебами да свадебными дарами. Но как обманулась она первым впечатлением. Только и было несколько счастливых минут, так это те первые шаги по незнакомой земле. А что дальше радостного было, никак не упомнит царевна. Разве что рождение первенцев Феодосии, Елены и Василия. Но даже эти мгновения были омрачены смертью Феодосии, умершей во младенчестве. Как негодовал Иоанн. «Не уберегла!» Кричал, топал ногами, неистовствовал вместо того, чтобы поддержать, успокоить молодую мать и жену участием и добрым словом.
        Дальше - больше. Когда прошёл слух, что Ахмат-хан идёт на Москву со всей своей Большой Ордой, отправил её Иоанн с малыми детьми на Белоозеро, ко двору князя Михаила Андреевича. В провожатые дал отряд стрельцов во главе с воеводой и великокняжеским конюшим, боярином Василием Тучко Морозовым. Наказал боярину, не дай Господь с ним, государём нашим, что случится, за жизнь семьи побеспокоиться.
        Старые бояре Ощеря, Мамон отговаривали супруга её от военной баталии, советовали, как всегда, данью отделаться. Да сын Иоанна от тверской княжны Иван Иванович на сражении настоял, вывел полки на реку Угру, землю московскую отстоял. После этого в героях ходить стал. Её же большие бояре и князья едва ли не в измене обвинили. Мол, подло бежала из Москвы, великокняжеский род опозорила. А что Иоанн? Ни слова в защиту. Отмалчивался да отмахивался, стерёгся этих слухов. Будто не он приказ бежать на Белоозеро давал.
        А к родным её как отнёсся? Брата Андреаса не привечал, ни в грош не ставил. Клочка земли в Москве не выделил. Когда же брат заговорил, что, как наследник трона, может передать права на корону Цареградскую, не безвозмездно, конечно, только посмеялся Иоанн Васильевич. А король французский Карл Восьмой, так тот соблазнился посулами Андреаса, не дурак ведь, наверное, всерьёз предложение братца принял. За права на Константинополь, Трапезунд и Сербию пожаловал Андреасу пенсион в 4300 дукатов в год, земли с доходом в 5 тысяч дукатов и войско в 100 ландскнехтов.
        С Марией, племянницей её, дочуркой Андреаса, ещё хуже обошёлся. История сия до сих у бояр с языка не сходит. Подарила царевна Софья на свадьбу Марии с Василием, сыном Михаила Андреевича, князя Верейского и Белозерского драгоценное ожерелье тверской княжны, первой жены государя. То ли донёс кто из бояр, то ли Великий князь-наследник Иван Иванович где-то углядел ожерелье матушки своей покойной, шуму было «на всю ивановскую», как на Руси говорят. Разгневались Иоанн Васильевич хуже некуда. Будто те стекляшки, в золото оправленные, кучу денег стоят. Почему, мол, взяла без спросу? Будто я, Великая княгиня, у кого-то спрашивать должна. Мало того, обвинил в том, что брала из казны уйму денег в пользу брата Андреаса. А что ему, бедолаге, бедствовать? Ни двора содержать не может, ни себя самого. Ну, с братом - разберёмся. Может, он и вернёт часть денег. А Мария, племянница, за что пострадала? Забрал Иоанн, ирод окаянный, у молодых то ожерелье и другие подарки, да в оковы их хотел заковать. Мария и молодой князь Верейский и Белозерский еле ноги в Литву унесли, чуть на границе пойманы не были. А за что им
такое? Ну, меня бы Иоанн посадил в оковы, коль виноватой посчитал. Хотя, какая моя вина? Брала своё, не чьё-нибудь, то, что по праву мне, Великой княгине и царевне Цареградской, принадлежит.
        Но пуще всего бояре злословят, что я доктора Леона, на Великого князя-наследника навела. И будто он умышленно Ивана Ивановича на тот свет отправил. Сущая клевета. Софья Фоминична аж содрогнулась от страшных воспоминаний. Снова молчал Иоанн Васильевич. Никому злых языков не повырывал.
        - Нет мочи моей терпеть, - всхлипывала, затихая, Софья Фоминична. - Вот теперь дочь за Великого князя Литовского отдал, а там вера латинская. Как выдержать бедной в чужой стране с чужими понятиями, да ещё когда отец у зятя земли воевать собирается.
        По себе знала царевна Софья горькую соль чужой земли. Сама дважды веру меняла. Как батюшка из Мореи в Рим бежал, так греко-латинскую унию принять велел папа Римский. Как в Москву попала, так обратно греческую веру приняла.
        - Как там моей бедной Елене будет? - опять зарыдала Софья Фоминична.
        Так и заснула среди бела дня зарёванная и издёрганная воспоминаниями. Снилось ей, что Иоанн Васильевич короновал на великое княжение не сына её любимого, Василия, а внука Дмитрия - ершистого отпрыска ненавистной Елены Волошанки.
        Вот чего больше всего боялась царевна Софья, вот что мучило её с тех пор, как умер прямой наследник Иван Иванович. Оттого крик и истерика, и глаза на мокром месте.
        Утром встала Софья, как будто и не было ничего. Снова предстала властной и надменной царевной Цареградской.
        День начинался обычно, буднично. Дворовые девки принесли кувшин и серебряный таз для умывания: холодная и чистая вода из родника приятно освежала. Глянула Софья Фоминична в зеркало и осталась недовольна собой. Из зеркальной глади на неё смотрело серое одутловатое немолодое лицо, на котором выделялись пухлые губы, большие глаза и нос с горбинкой.
        «Пролетело моё времечко», - прошептала в сердцах. А вслух кликнула зычным властным голосом:
        - Позвать бабку Анисию!
        Бабка слыла великой травницей и целительницей. Навела на неё супруга князя Ряполовского Мария - одна из немногих женщин, из высокого круга приближённых к Великому князю особ, с которой общалась Софья Фоминична. К услугам знахарки царевна стала прибегать с недавних пор, не забывая, впрочем, и о византийских премудростях сохранения души и тела.
        Анисия, востроносая бойкая бабёнка на вид лет сорока, вовсе не была бабкой, скорее выдавала себя за таковую для солидности. Одевалась в какие-то лохмотья, сотканные, казалось, из водорослей или болотной тины. Зимой и летом ходила в лаптях из бересты. Шуб и кожухов не признавала даже в лютый мороз.
        Бабка разложила перед Софьей Фоминичной бутылочки и шкатулочки.
        - Это от сглаза, - рассказывала Анисия полушёпотом, хотя кроме них двоих в спальне никого и не было. - Это от морщин. Это румяна для щёк. Вот сурьма для глаз. А это, - бабка пытливо взглянула на Софью, - как просила, мужу твоему приворотное зелье. Смотри, знай меру, не ровен час, к батюшке его, Василию Тёмному, отправишь.
        - Ступай с Богом, - Софья опустила в морщинистую руку Анисии пять копеек - сумму немалую, за которую можно было и корову купить.
        Едва успела царевна Софья подвести глаза, набелить лицо и нарумянить щёки, как в спальню вошёл величавый супруг её.
        - Что это за ведьмы к тебе повадились? - спросил Иоанн как бы невзначай.
        - Это так, - замялась Софья Фоминична. - Жена Ромодановского пользует её, в травах она понимает толк.
        - Почему вчера посла не приняла?
        - Не здоровилось мне.
        Слава Богу, успела царевна нарумянить щёки, а то бы внезапно нагрянувший румянец выдал бы её с головой.
        - А чем занемогла? - допытывался Иоанн Васильевич.
        - Животом, - коротко бросила Софья Фоминична, тем самым остановивши дальнейший пристрастный допрос.
        - Животом, - повторил Иоанн Васильевич в раздумии, глядя на чрезмерно накрашенное лицо супруги. Глаза, обведённые сурьмой, были красноватого цвета, что могло навести на мысль, что не только животом она маялась. - А к дочери у тебя интерес имеется или нет? Не хочешь узнать новости, что привёз пан Станислав от любимого зятя? Может, на брачные подарки, что он передал, взгляд бросишь?
        Софья еле сдержала накатившую волну негодования. Как несправедлив к ней Иоанн! Не она ведь затеяла игру в сватовство со злейшим врагом княжества Московского. Чего ждать от такого брака? Однако желание узнать, как идут дела у дочери, пересилило, и царевна, поступившись возможностью укорить мужа, спросила покорно, опустив взгляд долу:
        - Как там Елена наша, не томи.
        - Не может наш любимый зять церковь для дочери нашей в переходах дворца поставить. Говорит, закон не велит новые греческие церкви строить. А та, что есть, старая, недалеко от дворца. Не утрудит ножки Елена, если сходит туда.
        Иоанн Васильевич внимательно взглянул на супругу, ожидая реакции на эту новость. Ведь в брачном договоре Александр обязался выполнить это непременное условие, поставленное будущим тестем.
        - Да ты не о церкви, о дочери слово скажи. Как ей там живётся?
        Не такого ответа ожидал Иоанн Васильевич от Софьи. Негодование на Великого князя Александра переполняло его. С кем, как не с супругой, предстояло поделиться обидой на коварного зятя, с первых шагов супружеской жизни нарушившего все обещания.
        - Да, я не так хотела сказать. Церковь это важно. Обещал ведь Александр. Как там во дворце, нет ли обид каких у дочери нашей?
        Софья видела, как нарастает гнев у властного супруга, не любившего, когда не по его разумению что-то происходило. А тут целый обман открывался. И ничего не исправишь. Дочь ведь обратно не попросишь. Теперь думать нужно, как не навредить ей.
        - Да разве ж скажет Елена, если что и есть. Не захочет родителей расстраивать, - Великий князь Московский сменил гнев на милость, голос его слегка потеплел. - А новости о жизни дочери нашей во дворце пан Станислав передал такие. Просит Александр забрать из дворца бояр и детей боярских, коих мы в Литву отрядили, пока привыкнет Елена к новому месту. Так и сказал: «Прошу, чтобы брат наш и тесть велел боярам своим и детям боярским к себе ехать. Ведь то, за ласка Божья, у нас своих слуг есть полно, которые нашей княжне послужат».
        - А что ты? - Софья не на шутку встревожилась, забыв про все былые обиды.
        - Попросил Фёдора Курицына ответить, что мы о другом договаривались. Что мне дела нет до их правил. Если обязался Александр содержать жену в греческом законе, то должен и церковь поставить, чтобы ей недалеко было ходить. А насчёт бояр наших - просил не отправлять, пока не найдут вельмож греческого закона и пока я посла своего с разъяснениями в Литву не направлю.
        - Может, мне с паном Станиславом поговорить? - спросила Софья участливо.
        - Да ладно, - Иоанн Васильевич нахмурил высокий лоб. - Обойдётся.
        - Что обойдётся? - Софья в волнении теребила платок.
        - Без тебя обойдётся. Не до церемоний.
        Софья прикусила губу.
        - Жалуется Александр на свата нашего, господаря Стефана, что напал тот на Литву и забрал город Браславль. Напишу письмо свату, Елену попрошу, пусть батюшке отпишет. Предложу заключить вечный мир. Может, увидит Александр мою заботу о нём и сам переменится.
        При упоминании имени Елены Волошанки Софья не сдержала гримасу.
        - Поступай, как знаешь, - и, памятуя о нраве супруга, закончила мягче, - тебе виднее.
        Иоанн Васильевич призадумался, не заметил реверансов супруги.
        - Сдаётся мне, нужно гонца к Елене посылать. Пусть всё выведает, да от меня наставления передаст. Повод найти надо, зачем гонца посылаю. Ненароком заподозрит зять в излишнем внимании, больно недоверчив он. Во всём крамолу видит. Пойду, обдумаю, как всё обставить.
        Негаразды литовские тревожили не только Иоанна Васильевича. Князь Патрикеев, потомок Великих князей литовских, больше всего на свете желал вечного мира с Литвой, и не только: хотелось ему изменить государя Иоанна Васильевича на польский или литовский манер. Желание это было, судя по всему, несбыточным.
        Ещё дед его бежал на Русь и доказал свою верность Великому князю Московскому Дмитрию Донскому, построив на собственный кошт крепость Копорье близ Новгорода Великого. Сам же Иван Юрьевич добился высот невиданных, был вторым человеком по значимости в Московии, но … что значит быть вторым, когда первый, государь его и двоюродный брат, Иоанн Васильевич, власть имеет безграничную - Бог и царь на земле, ни с кем не считается, боярами, словно дворовыми крестьянами, повелевает. Самых знатных, ещё при батюшке Василии Тёмном выслужившихся, опале предаёт. Земли их забирает, а людей в иные места заселяет в завоёванном Новгороде Великом на границе со шведами. Новгородцев же в московские околицы переводит со всем скарбом, праведно нажитым. Вот такая каша с маслом! Сегодня ты второй, а завтра? То ли дело порядки литовские и польские! Там паны власть имеют, без решения сейма или рады ни король польский, ни Великий князь Литовский шага ступить не смеют. Даже денег на войну не получат, если сейм или рада на то добро не скажут. Так ожидаемая свадьба дочери Иоанна Васильевича с Александром литовским, вместо
исполнения тайной мечты Патрикеева о единении Москвы и Литвы, одни негаразды принесла. Лютует Иоанн Васильевич, хоть вида не подаёт. Обиды на зятя копит, непочтительный тон его не приемлет. Да и как принимать такую непочтительность: не хочет родственник называть тестя государем всея Руси, как тот требует. Того и гляди Иоанн Васильевич начнёт виновных искать, кто сватовству Александра был рад и всячески к нему располагал.
        Ещё одним неравнодушным к литовскому сватовству человеком был Фёдор Курицын. Если Иван Юрьевич воздушные мосты выстраивал, тайные мечты пестовал, то Фёдору Васильевичу пришлось брать на себя головную боль государя, думать, как достоинство Иоанна Васильевича в сношениях с зятем не уронить, а с другой стороны, дочери его, Елене, не навредить.
        Давеча вёл Фёдор Васильевич переговоры с литовским послом Станиславом вместе с дьяком Майко и казначеем Володимировым, и сейчас, запершись в посольской избе и велев никого не пускать, окромя посыльных государевых, готовил ответ Иоанна Васильевича Великому князю Александру.
        Давно уже не было у Курицына такой круговерти в голове, почитай, с первых дней служения государю. Государев зять нарушал все свадебные договорённости, а ещё и полгода не минуло со дня женитьбы его на Великой княгине Елене. Ну как не серчать Иоанну Васильевичу!
        Ещё в Литве, где Курицын провёл почти год, готовя договор о мире с Великим князем Литовским, понял он, спокойной жизни государю не будет. Да и сама мысль выдать Великую княжну Елену за Александра казалась ему ошибочной.
        Раздумия Курицына были прерваны в самый неподходящий момент. Дверь в посольскую избу резко отворилась…
        «Кого там нелёгкая принесла? Я же велел никого не пускать!» - хотел уже выкрикнуть дьяк. Да, слава Богу, не успел. В проёме двери показалась сначала меховая соболья шапка, потом острая бородка, рука с палкой и, наконец, вся сутулая фигура Великого князя, который с годами терял прежнюю осанку, как будто стесняясь своего роста, предстала перед подданными. Такой эффект мог произвести только внезапный разряд молнии или схождение с небес лика святого.
        «Невиданное дело! Сам государь!» - служивые люди, дьяки повскакивали с мест, прижались к стенам.
        - Всех долой! - закричал Иоанн Васильевич, вращая выпуклыми, ещё более округлившимися от гнева, глазами. Курицын, привыкший к перепадам настроения Иоанна Васильевича, и бровью не повёл. Как сидел с пером в руках в раздумьях, коротая час над государевым письмом, так и продолжал сидеть, остальных же - в мгновении ока как ветром сдуло. Ясно было одно: государю срочно понадобился Курицын, да так срочно, что властитель земли русской пренебрёг правилами, выпестованными для него царевной Софьей. Вопрос в другом. На него, Курицына, направлен гнев государя, или он вызван внешними причинами, которые надлежало срочно обсудить?
        Иоанн Васильевич сделал несколько шагов в направлении дьяка.
        Курицын поднялся и склонился в глубоком поклоне:
        - Извини, государь! Замешкался, над письмом засиделся.
        - Что, хлопотно Великому князю Московскому служить? - усмехнулся Иоанн Васильевич. Глаза его потеплели, как будто и не было лютости в этом взоре ещё секунду назад. Он протянул руку к листку на столе дьяка и прочитал вслух.
        «Отец Макарий не венчал молодых, как было уговорено, а только поп латинский. Церковь греческую ты не поставил в переходах у своего двора, говоришь, что есть такая близко, а бояре сказывают, что ходить далеко. А как отпустил к нам послов наших князя Семёна Ряполовского и Михайла Русалку, то грозишься отослать от дочери нашей всех бояр и иных людей и хочешь приставить к ней своих людей, всех римского закона. А говорили мы, что побудут у неё бояре наши при дворе, пока привыкнет к новой жизни.
        Пишешь, что послы наши, князь Семён Ряполовский и Михайло Русалка, когда от тебя ехали, то по дороге людям твоим шкоду делали, купцов грабили. Учинили мы допрос князю Семёну и боярину Михайле. Крест они целовали и клялись, что не было ничего такого, о чём ты пишешь. Наоборот, они дорогою терпели во всём недостаток.
        Жалуешься ты на свата моего и брата Стефана Молдавского, что напал на города твои и разорил Браслав. Пошлём Стефану людей наших и скажем ему, чтобы с нашим братом и зятем с Великим князем Александром был так же, как и с нами: другу бы его друг был, а недругу недруг».
        - Дельно написано, Фёдор, ничего из моей речи ты не упустил. Убери только слова «а говорили мы, что побудут у неё бояре наши при дворе, пока привыкнет к новой жизни». Негоже мне показывать слабость и обиды свои. Пусть Мамырев письмо перепишет, печать подвесит да отдаст послу литовскому пану Станиславу. Но знай, не для того я из дворца пришёл, чтобы тебя проверять. Гложет меня дума одна, покоя не даёт: зачем я дочь свою врагу отдал. Посла отправить не могу, пока от Стефана ответ не придёт, а знать хочу, не притесняет ли зять мою Елену. Что делать, не знаю.
        Курицын задумался.
        - А ты, государь, пошли гонца особого. Скажем, мол, прослышали, что дочь твоя заболела. А с гонцом этим можно и грамоту особую передать, не для глаз чужих.
        Иоанн Васильевич встрепенулся. Внезапная мысль озарила его. А что? Так можно выведывать через дочку секреты литовские - будет она своим человеком во дворце Великого князя Александра.
        - Золотая голова, - похвалил он Курицына. - В одной грамоте о здоровье справимся, её можно и мужу показать. Вторая - тайная - только для Елены будет. В ней дадим наставления, как ей и боярам нашим вести себя.
        - Кого пошлём, государь? Дело важное.
        - У меня все люди верные, - усмехнулся Иоанн Васильевич. - На любом можно взор остановить.
        - Может, Беклемишева?
        - А давай так сделаем, - в глазах Иоанна Васильевича появились весёлые искорки. - Велю всем вернуться. Кто первый войдёт, того и пошлём.
        Не ожидал дьяк такой лёгкости от государя, подолгу обдумывавшего каждый поступок свой. За такие минуты, когда сбрасывал Иоанн Васильевич византийский лоск, мог Курицын отдать многое и многое забыть.
        Позвали стрельца, за дверью караулившего. Тот кликнул: «вертайтесь все!»
        Государь и дьяк уставились на дверь…
        Первым в дверную щёлку просунул голову Михайло Погожев, прыткий малый, не раз выполнявший срочные поручения.
        - И что ты вечно торопишься, Михайло, - пробурчал Иоанн Васильевич.
        Погожев, увидев тёплые искорки в его глазах, расплылся в улыбке:
        - Так я же к Стефану, свату твоему, государь, должен ехать. Вот в дорогу и тороплюсь.
        Иоанн Васильевич посмотрел на Курицына. Оба рассмеялись. Погожев беспомощно захлопал ресницами, пытаясь понять причину, вызвавшую неожиданное веселье государя и дьяка.
        - Поедешь в Вильно к моей дочери, - коротко бросил Иоанн Васильевич. - Завтра утром зайдёшь за грамотой, что я отпишу.
        - А ты, Фёдор Васильевич, отправь в Молдавское княжество к свату моему Беклемишева.
        Свеча в опочивальне государя горела до поздней ночи.
        На другой день в потаённой комнате государь давал наставления Михайле Погожеву.
        - Смотри в оба, Михайло, - говорил Иоанн Васильевич. - Одну грамоту передашь дочери нашей Елене при боярах, другую отдашь, чтобы ни одна душа не видала - за это головой отвечаешь.
        В первой грамоте государь справлялся о здоровье дочери. Вторая достойна того, чтобы передать её содержание полностью.
        «Иоанн, Божьей милостью государь всея Руси и Великий князь дочери нашей Великой княгине Елене!
        Послал я к тебе Михайлу Погожего. И что тебе от меня начнёт говорить, ты бы ему верила, да отписала бы мне с Погожевым обо всём, а иное бы ты ко мне и словом с ним отказала, что посчитаешь нужным. И ты бы ему велела с тобой при боярах говорить, чтобы мне было всё твоё дело ведомо. А то, что тебе пишу, того никто не должен ведать, как и то, о чём говоришь с боярами, и что мне пишешь, никому не должно быть ведомо, кроме бояр и боярынь. А с Погожим бы мне передала на словах, как твои дела и жизнь.
        А если князь Великий или Панове спросят тебя о тех делах, ты ли к отцу своему Великому князю жаловалась, то сказала бы так: «Я к своему отцу не писала. И ведь не тайно здесь велись разговоры, здесь находились бояре и боярыни отца моего, и они те дела видели и слышали, наверное, они о тех делах писали к отцу моему, Великому князю.
        Да говорили мы с паном Станиславом, послом от Великого князя Александра, о боярах и иных людях, которые живут у тебя, чтобы мне велеть им возвратиться домой. Я через посла своего хочу наказать, чтобы бояр и иных людей от тебя не отсылал, доколе не подберёт для тебя панов и паней греческого закона, а не римского. А если начнёт отсылать, не дожидаясь посла, ты бы сама била челом Великому князю, чтобы никого от тебя не отсылал, доколе не прибудет наш посол. А начнёт твой муж боярам говорить, чтобы ехали прочь, то, чтобы бояре от тебя не ехали, а говорили: «государь наш князь Великий велел нам быть у своей дочери, а нам без государева слова, как ехать?»
        Проводил Иоанн Васильевич гонца тайным ходом ко двору, и садился Михайло уже на коней, как вспомнил Иоанн Васильевич, что не отдал ему грамоту Великой княгини. И велел Иоанн Васильевич позвать царевну Софью.
        - Грамоту написала? - спросил жену.
        Протянула Софья Фоминична тонкий листок с вензелем. Развернул его Иоанн Васильевич и прочитал:
        «От Великой княгини Софьи дочери нашей, Великой княгине Олёне. Бьём тебе челом я и брат твой Василий.
        Я была больна и не говорила о тебе с послом паном Станиславом. Потому прошу тебя написать о своём здоровье и о нашего зятя, а твоего мужа, Великого князя Александра здоровье. Пиши, как твой живот. Ждём внуков!
        Бьём тебе, дочери нашей Олёне, челом, мать твоя Великая княгиня Софья и брат твой Василий».
        С ужасом заметила Софья Фоминична, как побелело лицо мужа, как молнией дёрнулось веко над правым глазом, что бешеные скакуны, напряглись желваки на скулах. Ничего не сказал государь, а лучше бы ругал на чём свет стоит, и то легче было бы. Только разорвал письмо на мелкие клочки и оземь бросил.
        - Ступай с Богом, - приказал Погожему. - Держись наказов моих слепо.
        А как только гонец отъехал, тут уж дал волю Иоанн Васильевич своему гневу.
        - Ты почто церемонии с зятем разводишь, о здоровье его спрашиваешь? Или не ведаешь, что творит он с дочерью нашей?
        Собрала силы царевна Софья Фоминична, всю гордость цареградской царевны, что в наследство от батюшки и от дяди-императора досталось, и ответила полушёпотом:
        - Я губить судьбу дочери своей, ради прихоти твоей дурацкой, не намерена. Одна живёт в чужой стране, на мужа только и может быть опора. Больше не на кого.
        Тут уж не выдержал Иоанн Васильевич:
        - Прочь с глаз моих! Запру в тереме накрепко. Выйти никуда не дозволю, доколе по-моему не запоёшь. Я дочь свою недругу на то отдал, чтобы у русских людей в Литве веру укрепляла, и от своего не отступлюсь.
        Побагровело лицо царевны Софьи, красными пятнами покрылись руки. Такого позора, да ещё при свидетелях, царевна ещё не видывала. Собрала клочки разорванной грамоты и молча ушла.
        На третий месяц Иоанн Васильевич разрешил Софье Фоминичне покидать опочивальню дворца, но радости ей это не принесло. Государь засобирался в Новгород Великий, руководить военными действиями со шведами. Пригодились карты шведских крепостей в Финляндии, которые одну за другой брали русские войска. По огромной территории от Карелии до Лапландии с огнём и мечом прошлись русские войска, наводя ужас на местное население. Только Выборг выдержал трёхмесячную осаду и остался непокорённым.
        И всё бы ничего, да взял с собой Иоанн Васильевич Дмитрия-внука и младшего сына Юрия, а старшего Василия, любимца Софьи Фоминичны, оставил в Москве. Это был знак, понятный многим, особенно двум женщинам, Елене Волошанке и царевне Софье. Первая явно праздновала победу над второй, но тот, кто мало знал Софью Фоминичну, мог посчитать, что смирится она с выпавшим ей жребием.
        Новгород Великий встретил Иоанна Василевича и его спутников сырой ветреной погодой. Государя в поездке сопровождали восемь бояр московских, четыре тверских, трое окольничих, дворецкий, постельничий, спальничий, три дьяка, пятьдесят князей и много детей боярских.
        Некогда богатый город удивил наследника, так воспринимали все присутствие в свите государя Дмитрия.
        - Чем велик Новгород Великий? - спрашивал он дедушку, бродя вместе с ним по узким, мощёным булыжником, улочкам. - Где торговые ряды, где иноземные купцы?
        Что мог ответить государь? Низложение могучей когда-то Новгородской Республики было его рук дело. И купцы, и торговые ряды - всё это было. Сейчас дома купцов Ганзейского союза, имевших в Новгороде Великом самое большое представительство, зияли пустыми глазницами разбитых окон и дверей.
        - Теперь Иван-город главный город на границе с Ливонией и Швецией, - ответил Иоанн Васильевич, и стал рассказывать внуку о сложном положении на западной границе Великого княжества Московского.
        Мы же расскажем об этом словами Ливонской хроники, написанной в последней четверти следующего столетия. Дмитрию-внуку, естественно, не довелось её прочитать, а вот другой внук государя, тоже Иоанн Васильевич, по прозвищу Грозный, зачитывался ею по окончанию войны с Ливонией, которую вёл гораздо успешнее, чем его великий дедушка Иван Третий - собиратель земли русской.
        Хроника провинции Ливония, написанная Бальтазаром Руссовым
        «В 1492 году Иван Васильевич Великий князь Московский начал строить замок Иван-город, по-немецки, русскую Нарву, на ливонской границе. И замок был начат постройкой на Божье Тело, и чрезвычайно быстро окончен в то же лето к Успению Богородицы со многими высокими, толстыми башнями и крепкими стенами. И после того этот самый замок был однажды занят шведами и, так как он отстоял слишком далеко от шведского государства, то его предлагали ливонскому магистру. Но магистр не хотел его принять, так как между Россией и Ливонией было заключено перемирие, которое магистр не хотел нарушить, потому шведы снова отправились к своим кораблям с большой добычей, награбленной в замке. Затем русские снова заняли замок и построили его ещё крепче и сильнее, нежели он был прежде, и снабдили его народом. И после того времени, как замок был готов, христиане в Ливонии, и в особенности жители Нарвы, должны были терпеть оттуда много поруганий и насмешек, так что вкратце того невозможно описать. Потому что русские из нового замка Иван-города, и во время перемирия стреляли в ливонскую Нарву так много и часто, как им было
угодно, и убили многих знатных господ, именно Иоанна Мейннгенского бургомистра в Нарве, и многих других. И когда к ним послали спросить, по какой причине они это делают, то они не знали какими бы только насмешками и издевательством принять тех послов, и творили всевозможные шутки, какие только могли придумать, над жителями Нарвы; всё это описать неприлично. Таковое случилось в 1494 году.
        В этом же году великий князь, в противность всякой справедливости, приказал арестовать всех немецких купцов, находящихся в Новгороде, и схватившие их сняли с немцев чулки и башмаки, и заключили ноги их в железные колодки, и бросили их в тесные башни, где некоторые должны были сидеть по три года, а некоторые - по 9 лет. Причиной же, почему это случилось, было то, что ревельцы, по немецкому праву, сварили в котле до смерти русского, который чеканил в их городе фальшивые шиллинги, и ещё другого русского, захваченного на противоестественном поступке, сожгли по христианскому праву, на что озлобились другие русские и ложно донесли своему великому князю эту жалобу и другую, и побудили его к тому, что он должен был отмстить на немецких купцах, находившихся в Новгороде в конторском дворе. Кроме того, великий князь требовал с большой настойчивостью и великими угрозами от властителей Ливонии, чтобы выдать ему ревельцев, осудивших его русских на смерть. Но он не мог достигнуть исполнения своей воли. Потому что власти сословий и городов совокупно дали обязательство скорее терпеть величайшую нужду, нежели
отдаться в такое подчинение Русскому».
        Рассказ из «Ливонской хроники» о том, что в Ревеле казнили двух русских людей и что это послужило поводом для расправы над немецкими купцами - слишком простое объяснение всему случившемуся. Знаменитый историк Карамзин добавил к нему ещё одну деталь - о личном оскорблении, якобы нанесённом Великому князю Московскому, взятую им из хрониками бургомистра Нарвы Гадебуша. Вот эти строки из «Истории государства Российского»:
        «Через несколько месяцев - так пишет немецкий историк «всенародно сожгли в Ревеле одного россиянина, уличённого в гнусном преступлении, и легкомысленные из тамошних граждан сказали его единоземцам: мы сожгли бы и вашего князя, если бы он сделал у нас то же. Сии безрассудные слова, пересказанные государю Московскому, возбудили в нём столь великий гнев, что он изломал трость свою, бросил на землю и, взглянув на небо, произнёс: Бог суди моё дело и казни дерзость». А наш летописец говорит, что ревельцы обижали купцов новгородских, грабили их на море, без обсылки с Иоанном и без расследования варили его поданных в котлах, делая несносные грубости послам московским, которые ездили в Италию и Немецкие землю. Раздражённый государь требовал, чтобы ливонское правительство выдало ему магистрат Ревельский, и, получив отказ, велел схватить ганзейских купцов в Новгороде. Их было там 49 человек из Любека, Гамбурга, Грейфсвальда, Люнебурга, Мюнстера, Дортмунда, Билефельда, Унны, Дуйсбурга, Эймбека, Дудерштадта, Ревеля и Дерпта».
        Царевна Софья в отсутствие мужа не дремала. Сеяла если не смуту, то сомнение в душу семнадцатилетнего Василия.
        - Матушка, я ведь не имею права на трон, - говорил Софье сын. - Сказывали мне бояре отца моего, Ряполовский и Ромодановский, что Божьим изволением от наших прародителей повелось, что отцы наши, Великие князья, сыновьям своим старшим Великое княжение давали. Старший сын у батюшки, вестимо, покойный Иоанн Иоаннович, он и был наследником и соправителем батюшки. Теперь, говорят, наследовать ему должен его старший сын, а он у него один - и старший, и младший - Димитрий.
        - Не верь, Васенька, боярам отца своего, - учила сына Софья Фоминична. - Невзлюбили они меня из зависти к нашему древнему роду цареградскому. Хотели они жену батюшке другую, московского боярского рода, чтобы был он высшим среди них, а не высшим над ними. Наша власть от Бога, а не из рук боярских.
        - Как не верить, матушка, - возражал Василий. - И не в боярах дело. Вот батюшка Дмитрия с собой в Великий Новгород взял, а меня в Москве оставил. Все говорят, Дмитрий наследником будет, его батюшка соправителем сделает.
        - Да как же соправителем, ему же только пятнадцатый годок пошёл? - отвечала ему матушка. - Есть у нас ещё годок другой, помудруем, переменит он мнение своё. Ты ведь тоже старший сын, а Димитрий всего-навсего племянник твой.
        - А не захочет батюшка нас послушать?
        - Не захочет, управу найдём.
        - Как это? - испугался Василий.
        - Ты многого не знаешь, Васенька. Отец твой груб со мной стал. Оперился под сиянием золотых лучей цареградских, что от меня исходили. Манеры перенял, осанку, гордость. Теперь не нужна я ему. Обидно мне, что и дитятко моё ни во что не ставит.
        - Матушка, а говорят, батюшка тебе не простил бегство на Бело озеро, когда хан Ахмет на Москву наступал.
        - Что ты знаешь об этом? - рассердилась Софья Фоминична. - Спросил бы воеводу Ивана Салтык - Травина, он бы тебе порассказал о моём бегстве.
        - Прости, матушка, - Василий прослезился. - Не думал, что пересуды глупых бояр так затронут тебя. Салтык - Травин ведь в опале у батюшки был. Да и умер, поди. Давненько о нём не слыхивал.
        - В опалу попал, - Софья вздохнула, - потому что много знал о тех делах. А вот двоюродный брат его Тимофей Скряба Травин точно всё тебе скажет. Они вместе в походы на Югру, Казань и Вятку ходили. Салтык Травин по судовой части большой мастер, а Тимофей Григорьевич - тому в пешем бою не было равных.
        Василий беспомощно развёл руки в стороны.
        - Тимофей Григорьевич с батюшкой в Великий Новгород отбыл, - сказал он. - А сын то его, Щавей Скрябин, у меня при дворе.
        - Сын то может не знать, - Софья призадумалась.
        - Да что ты, матушка, в прятки со мной играешь! - вскликнул Василий. - Неужели думаешь, словам твоим не поверю. Нет в мире никого, кому больше бы верил, чем тебе!
        - Ну ладно, - согласилась Софья. - Сам попросил. Пеняй на свою голову, если что не так.
        Рассказ царевны Софьи про «бегство» на Бело озеро»
        - В тот год братья Великого князя, отца твоего, Иоанна Васильевича, затеяли смуту великую: задумали вместе с семьями и дворами своими к Литве отойти. Хотел отец твой их замирить и послал к ним святителя Ростовского Вассиана, боярина Василия Образца и конюшего Василия Тучко Морозова. Но братья отца твоего, Андрей и Борис, не хотели мириться и просили короля Казимира принять их под своё крыло. В тот же час прознал отец твой, что царь Ахмат решил наказать его за отказ платить дань Большой Орде. Сговорился царь Ахмат с польским королём Казимиром вместе на Москву идти и двинул свои войска степью через Литовские земли, шёл медленно, короля поджидая.
        Отец твой послал воевод своих и сына своего, Великого князя Ивана, на берег Оки, чтобы встретить войска Ахмата окаянного, а мне велел собирать свой двор, сестёр твоих и тебя малолетнего, только годик тебе исполнился, и ехать на Бело озеро, ко двору дяди своего, князя Михаила Андреевича Верейского и Белозерского. Дал нам отец твой сто стрельцов и поставил во главе их конюшего Василия Тучко Морозова, и дал ему такой наказ: «Если что со мной, Великим князем случится, будешь беречь жену мою, Великую княгиню, и детей моих. А пойдут татары за вами, уводи их на север к Белому морю, головой своей за них отвечаешь».
        Погрузили мы скарб на десять возков и с боярынями да девками дворовыми отъехали в Дмитров, оттуда к Волге, где ждали нас струги под парусами, которые повёл воевода Иван Салтык Травин.
        Ты спросишь, любезный сын мой, как попали мы из Дмитрова в Волгу? Мимо него протекает река Яхрома. По ней попали в реку Сестру, а затем по Сестре в Дубну, Дубна же вливается в Волгу. Благодаря такому удобству тамошние купцы имеют великие богатства, так как привозят по Волге разные товары с Каспий моря.
        Плыли мы по Волге, минуя Углич из-за ссоры Андрея Угличского с твоим батюшкой. Волоком на реки малые перебирались и по Шексне-реке прибыли на Бело озеро ко двору князя Михаила Андреевича Верейского и Белозерского. Там зимовали уже, когда пришли вести добрые, что царь Ахмат испугался воевод наших и, не дождавшись короля Казимира, ушёл в свои земли, в Большую Орду.
        Вернулись в Москву, а бояре крик подняли, что чуть не изменница я, род великокняжеский опозорила. Отец твой на защиту не стал, всей правды не сказал, что он приказал мне на Бело озеро отбыть. А вступились за меня конюший Василий Тучко Морозов, боярин Плещеев, дьяк Долматов, да говорили правду, всю как есть. Да никто не слушал их. Отец твой за «злой» язык обвинил братьев Тучко Морозовых в заговоре, лишил дворов и земли и в оковы посадил. А в летописном своде московском велел написать: «В ту же зиму пришла Великая княгиня Софья из бегов, ибо бегала за Бело озеро с боярынями от татар, не гонима никем. А где ходила, там было пуще татар от боярских холопьев, от кровопийцев христианских. Воздай же им, Господи, по делам их и по лукавству начинаний их, по делам рук их дай им, Господи!»
        Так отец твой предательство в семье своей сотворил, чтобы от себя якобы позор в малодушии отвратить. А чего боялся - не понять мне до сих пор. Что плохого в том, что жену с малыми детьми от опасности отвратил?
        Вот каково было «бегство» моё на Бело озеро! А кто прав, кто виноват, тебе судить.
        Закончила свой рассказ Софья Фоминична, а Василий молчит, словно дар речи потерял. Потом говорит:
        - Что же за люди у нас, матушка! За что столько зла у них? Великое дело сделали - Большую Орду от Москвы навсегда отвадили. Зачем эти пересуды? Ведь и в Евангелии говорится: «Не судите и не судимы будете». А батюшка? Просил ли прощения? Простила ли ты его?
        Усмехнулась Софья Фоминична:
        - Я то простила. Да отец твой так уверовал в обман, что сам считает, что я сама на Бело озеро сбежала. Да Бог с ним! Это лишь малая толика в большой котомке обид. Не хочу старое ворошить.
        - А что с защитниками твоими стало, матушка?
        - Через три года, когда позабылось всё, выпустил братьев Тучко Морозовых на волю. А землю им в Москве Великий князь, отец твой, не вернул. Дал новую - в Новгороде Великом. Туда стал высылать бояр и советников, что ещё при отце его высоко поднялись и верными слугами были. Среди них и Василий Образец, и Иван Русалка, и Иван Ощеря, и Иван Салтык Травин, и другие. Так-то твой отец благодарит добрых людей за службу!
        Василий задумался…
        Дело одиннадцатое. Заговор царевны Софьи. Часть 2
        Прошёл год. Зимним вечером 7005 года в светлице Софьи Фоминичны собрались верные ей люди. Если сравнивать окружение царевны десять лет тому назад, когда она вызывала к себе Курицына, и сейчас, разница была ощутимой. Тогда при дворе Софьи собирались заморские гости, греки и итальянцы, сейчас это были москвичи: боярские дети и дьяки, люди некогда именитые, но по разным причинам лишившиеся своих титулов, прав и владений.
        Софья сидела во главе стола в резном кресле венецианской работы. И в молодости не отличавшаяся красотой, царевна ещё больше располнела, лицо её приобрело грубые мужеподобные черты: особенно выделялись прямой нос с горбинкой, широкие скулы, полные губы, с пушком над верхней губой, густые кустистые брови, но по-прежнему хороши были глаза, чистые, ясные, небесно-голубые, как бирюза.
        В углу светлицы, как бы отстраняясь от присутствующих, в позе небожителя, как и подобает человеку, от которого ждут многого, большей частью несбыточного, со скучающим видом ёрзал в кресле княжич Василий.
        Напротив царевны сидел ВЛАДИМИР ГУСЕВ, сын боярский из рода Добрынских, статный мужчина средних лет, выполнявший мелкие поручения государя, не вязавшиеся с его возрастом, и потому чувствующий себя несправедливо обойдённым. Последним из таких поручений было следующее - Владимир Гусев вместе с сотней других боярских детей сопровождал дочь Иоанна Васильевича в Вильно.
        Недовольство положением при дворе он тщательно скрывал, зато при случае намекал на древность своего рода, который выводил от касожского (близкий к осетинам) князя Редеди, убитого князем Мстиславом Тьмутараканьским в Х1 веке.
        Добрынские были известным боярским родом, служили великим князьям московским, пока три брата Пётр, Никита и Константин не изменили Василию Тёмному, перейдя на сторону его противников. Никита участвовал в ослеплении Великого князя и бежал с сыновьями в Можайск, а потом в Литву. С той поры Добрынские потеряли и вес, и силу.
        Отец Владимира Гусева Елизар был сыном Василия Гуся, младшего брата Петра, Никиты и Константина, служил при дворе князя Ивана Андреевича Можайского, потом был боярином и воеводой князя Андрея Меньшого. Брат Владимира Гусева Юшка Елизаров бежал в Литву в 1492 году при невыясненных обстоятельствах. Двоюродный брат его Василий Образец был боярином, наместником Ивана Молодого в Твери, подвергся опале Иоанна Васильевича.
        По правую руку от царевны сидел дьяк ФЁДОР СТРОМИЛОВ. По фамильному преданию, его предки были из литовского дворянского рода Стромило. Его дед Алексей Стромил был дьяком Василия Тёмного, изменил ему и бежал с Никитой Добрынским в Можайск. По ходатайству митрополита Ионы Великий князь помиловал Алексея Стромила и отдал его вместе с вотчиной и всем имуществом в дом митрополита на вечное время. Известно, что Фёдор Стромилов был дьяком у Великого князя Ивана Молодого в Твери.
        По левую руку от царевны сидел АФАНАСИЙ ЕРОПКИн, боярский сын из фоминско-березуцкой ветви смоленских князей. Основатель рода Еропкиных Иван Остафьевич Еропка, потомок Рюриковичей в 16 колене, после занятия литовским князем Витовтом Смоленска лишился удела, бежал в Москву и служил боярином и воеводой у Василия Тёмного.
        По правую руку от Гусева сидел ЩАВЕЙ СКРЯБИНиз рода смоленских князей Фоминских. Свои княжеские титулы и уделы предки Щавея давно потеряли. Его отец Тимофей Григорьевич Скряба Травин был известным воеводой, покорителем Югры и Вятки. Сын, немощный и вялый, был слабой тенью своего отца.
        По левую руку от Гусева сидел ПОЯРОК, самый неродовитый из собравшихся, но весьма деятельный молодой человек. Он приходился родным братом Ивану Дмитриевичу Руно.
        Чуть в стороне, ближе к княжичу, сидел его сверстник и друг, князь ИВАН ИВАНОВИЧ ПАЛЕЦКИЙ, за малый рост и длинный нос носивший прозвище Хруль, молодой человек без определённых занятий.
        Объединяла собравшихся за столом у Софьи жажда к переменам в жизни. Половина заговорщиков была связана с влиятельными при Василии Тёмном фигурами, впавшими в немилость при Иоанне Васильевиче: Поярок - с Руно, Гусев - с Образцом, отец Скрябина - с опальными Тучко Морозовыми. Кроме того, предки Гусева и Стромилова изменили Василию Тёмному, отцу Иоанна Васильевича. По этим причинам они никогда не могли поднятья вверх по служебной лестнице. Еропкина раздирало тщеславие и гордость за принадлежность к Рюриковичам: в тайне от всех он считал себя более родовитым, чем Великий князь. Иван Иванович Палецкий затесался в компанию заговорщиков по случайности, просто как друг детства героя заговора.
        Первым молвил слово Стромилов:
        - И говорит один дьяк другому: «Велено разослать игуменам всех монастырей - быть на венчании Дмитрия-внука на великое княжение». А к какому сроку не расслышал.
        Софья презрительно фыркнула.
        - Известно к какому: к десятому октября - пятнадцать годков Дмитрию стукнет.
        - И ты, матушка, так спокойно об этом молвишь! - взвился Василий.
        - Кому-кому, а не мне пенять, - рассердилась Софья. - Одна я за тебя стояла и буду стоять.
        - Почему одна? - возмутился Еропкин. - Мы что, не в счёт?
        - А что вы можете? - рассмеялась царевна. - Пугало в огороде поставить?
        - Почему же? - возразил Поярок. - Мы много можем. Не только советы давать. Подговорим бояр и дьяков супротив Елены Волошанки.
        - Эх! - махнул рукой Еропкин. - Будто кого слушает Иоанн Васильевич. Как решит, так и будет.
        - Убить Дмитрия-внука, - вдруг тихо произнёс Щавей Скрябин.
        Наступила тишина.
        - А что? Дельно сказано, - произнёс Гусев. - Иначе из положения не выйти.
        - Убить - дело не хитрое, хоть завтра сделаю, - загорелся Поярок. - А дальше что?
        - Дальше? - Гусев задумался… - Бежать Василию в Вологду надобно. Брать казну. А за червонцы многое сделать можно.
        - Одному бежать боязно, - поёжился Василий. - Коли батюшка догонит, да в оковы посадит?
        - У князя Палецкого полк есть, - опять тихо молвил Щавей Скрябин.
        - Поможешь, Иван Иванович? - Еропкин поднялся с места и подскочил к Палецкому.
        - Помогу, - Палецкий Хруль побледнел, поднялся и пошёл к двери. Казалось, ещё немного, и он упадёт в беспамятстве.
        Василий бросился за ним:
        - Ты куда Иван?
        - Плохо мне, - ответил Палецкий, держась за косяк двери.
        - Ну, нет, с такими помощниками заговоры не делаются, - Софья встала из-за стола. - Тут по-другому надо. - Она хотела что-то добавить, но передумала. - Ну да ладно, язык держать за зубами. Только за одни разговоры такие головы лишиться можно.
        Зачастили к Софье заговорщики. Чуть не каждый день собираются в светлице царевны. Иногда и у княжича Василия сойдутся. Там уж дают волю фантазиям.
        Больше всех горели глаза у Еропкина. Надоела «рюриковичу» тихая, сонная жизнь, наконец, ощутил он себя в водовороте событий. Приободрился и Гусев, мнил уже себя наместником московским при Великом князе Василии. Поярок - тот метил в бояре, хотел быть таким, как старший брат его Ощеря. Щавей Скрябин видел себя на месте дьяка Курицына, в управлении всеми зарубежными делами. Фёдор Стромилов, принёсший весть о венчании Дмитрия, топтался в нерешимости: прислужников при Великом князе много, голова кругом идёт. Только Палецкий Хруль не мечтал ни о чём. Чем больше воспалялось воображение заговорщиков, тем ниже опускал он свой увесистый нос, тем меньше казалась его сгорбленная под тяжестью дум маленькая фигурка. Хоть и молод был, понимал: укрепившуюся за почти сорок лет княжения Иоанна Васильевича власть наскоком не взять.
        Выбрали как-то момент, когда Софья заперлась в спальне с бабками-травницами - пудру для лица приготовляла царевна - да подались к княжичу. Решили клятву дать - стоять за Василия, не щадя живота своего.
        - Ты сам-то веришь в свою звезду? - спросила царевна у сына, когда все разошлись.
        - Верить не верю, а действовать надо, - ответил Василий. - Решили в субботу седлать коней и бежать в Вологду.
        - Погубишь себя, сынок, - Софья утёрла накатившуюся слезу. - Не торопись. Характер у батюшки твоего переменчивый. Утрясётся. Всё будет по-нашему. Потерпи. Вот увидишь. Задумала я на него умягчающим зельем влиять. Воля и ум от него слабеют. А довершат дело беседы о бессмертии души, которые я велю вести с батюшкой врачу Николе Булеву и духовнику Митрофану. Главное, отодвинуть от него злых советников: Патрикеева-князя да Курицына-дьяка.
        - Нет, - упрямился Василий. Он поднялся с кресла и подошёл к окну. - Мне уже двадцать лет, Дмитрию только пятнадцать. Моложе меня он и здоровья неслабого. Правы Еропкин с Гусевым. Вовек мне великого княжения не дождаться!
        Софья подняла глаза. В оконном проёме в сиянии лучей её Василий казался выше и стройнее.
        «Статен и хорош, очень похож на меня лицом», - думала царевна.
        Какая - то голова вдруг мелькнула в окне за спиной сына. Царевна словно потеряла дар речи, стояла с вытянутой рукой.
        - Смотри, сынок.
        Василий бросился к окну.
        Чёрная тень метнулась за угол дворца.
        - Быть беде, - прошептала царевна. И не ошиблась.
        Утром к спальне Василия поставили приставов. Дворецкий Шастунов передал Софье слова мужа: «Без надобности из дворца не выходить. Мне на глаза не попадаться». Тот, кто видел в те дни Великого князя, диву давался - в одну ночь его голову и чёрную, как смоль, бороду, словно инеем подёрнуло, а какая буря в душе у него бушевала, знает только сам Великий князь да Бог.
        - Готовить венчание Дмитрия, - только и смог он вымолвить Иоанн Васильевич. - Нет у меня ни жены, ни сына, - повторил он горестно несколько раз.
        Баб - ворожеек и колдуний, что ходили к царевне Софье, утопили без суда и следствия. С заговорщиками было поручено разобраться архиерейскому суду во главе с новым митрополитом - Симоном. Зосиму Великий князь не так давно устранил от дел, якобы за пьянство. Суд был скорый и правый. Приговор вынесли, согласно новому Судебнику, принятому накануне. Арестованные во всём признались под пытками.
        27 декабря на льду на Москва-реке провели казнь: Стромилову, Гусеву, Скрябину и князю Палецкому отсекли головы, Афанасию Еропкину и Поярку отрубили руки, ноги и головы. Осуждённые приняли смерть мужественно. Только князь Палецкий Хруль кричал истошно, когда стрельцы вели его под руки на лёд Москва-реки.
        С венчанием Дмитрия - внука медлить не стали: назначили на 4 февраля 7006 года. Царевну Софью и Василия не пригласили.
        Рассказ о венчании Дмитрия Иоанновича на великое княжение Сигизмунда Герберштейна, посла в Московии Фердинанда, короля римского, эрцгерцога австрийского
        В тот день по всей Москве гудели колокола. В Успенский собор стекались думные бояре, тянулся весь цвет духовенства: Тихон, архиепископ ростовский и ярославский, Нифонт, епископ суздальский и тарусский, Васиан, епископ тверской, епископы Протасий рязанский и муромский, Авраамий коломенский, Евфимий сарский и подольский, архимандрит Владимирского Рождественского монастыря Тихон Басарга, а также архимандриты монастырей Москвы: Новоспасского - Афанасий Щедрый, Чудовского - Феогност, Симонова - Феогност Завельский, Андроникова - Антоний.
        Посреди Успенского собора Кремля сооружён высокий дощатый помост. На нём три трона: для деда, внука и митрополита.
        В назначенный час появляются Великий князь и Дмитрий, сопровождаемые пением: «многие лета». Митрополит начинает молебен пречистой Богородице и святому чудотворцу Петру, потом читает «Достойно есть» и «Трисвятое», хор поёт тропари. По окончании молебна митрополит, Великий князь и Дмитрий-внук восходят на помост. Первые двое садятся, а внук останавливается у края помоста. Великий князь начинает речь: «Отче митрополит, по воле Божьей по древнему обычаю наших предков Великие князья-отцы назначали своим сыновьям первенцам великое княжение. И как по их примеру родитель мой, Великий князь, при жизни благословил меня великим княжением, так и я при всех благословил великим княжением первенца моего Иоанна. Но как по воле Божьей случилось, что оный сын мой скончался, оставив по себе единородного Дмитрия, которого Бог подарил мне вместо сына, то я равно при всех благословляю его, ныне и после меня, великим княжением владимирским, московским и новгородским, на которое я благословил отца его. И ты, отче, дай ему благословение».
        После этого митрополит просит внука приблизиться, благословляет его крестом и велит дьякону читать молитву, а сам, меж тем, сидя возле него, склонив голову, молится: «Господи, Боже наш, царь царей, Господь господствующих, через Самуила-пророка избравший Давида, раба твоего, и помазавший его во царя над народом Твоим Израилем, услыши ныне моления наши, недостойных Твоих, и воззри от святости Твоей на верного раба Твоего Дмитрия, которого ты избрал возвысить над святыми Твоими народами. Которого Ты искупил драгоценнейшей кровью сына Твоего единородного, и помажь его елеем радости, защити его силой вышнею, возложи на главу его венец из драгоценных камней, даруй ему долготу дней и в десницу его скипетр царский, поставь его на престол правды, окружи его всеоружием справедливости, укрепи его десницу и покори ему все варварские языки, и да пребывает сердце его всецело в страхе Твоём, дабы смиренно внимал он тебе, отврати его от неправой веры и яви его истым хранителем заповедей Твоей святой вселенской церкви, да судит он народ в правде, и да дарует правду бедным, и да сохранит сыновей бедных, и да
наследует затем царствие небесное».
        После этого митрополит Симон говорит громким голосом: «Яко есть твоя держава твоё царство, так будет хвала и честь Богу отцу, сыну и святому духу ныне и вовеки веков» и велит двум архимандритам подать ему бармы, покрытые шёлковым покровом. Бармы - символ великокняжеской власти: большой круглый воротник, одеваемый поверх одежды на плечи, оплечье, сплошь украшенное драгоценными камнями и жемчугом, нанизанными на золотую и серебряную проволоку. Он передаёт их Великому князю и осеняет внука крестом, Великий же князь возлагает их на внука. Сверкающие камни и золото на шапке и на воротнике в блеске храмовых свечей сразу выделяют юного соправителя, подчёркивая его значимость.
        Митрополит продолжает церемонию. «Мир всем!», - обращается он к присутствующим, а дьякон ему: «Владыка помолимся».
        Митрополит произносит молитву в честь Дмитрия:
        «Поклонитесь с нами единому царю вечному, коему вверено и земное царство, и молитесь царящему надо всем. Сохрани его под покровом Твоим, удержи его на царстве, да творит благое и надлежаще, да просияет правдою в дни свои и умножения господства своего и да живём в спокойствии и безмятежно, без раздора, во всякой благости и чистоте». Эти слова он произносит тихо, а потом громко: «Ты еси царь мира и спаситель душ наших, слава Тебе Отцу и Сыну и Святому духу, ныне и во веки веков, аминь».
        Наконец он подаёт Иоанну Васильевичу княжескую шапку, усеянную драгоценными камнями, и осеняет при этом Дмитрия крестом во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Великий князь возлагает её на главу внука. Митрополит, а после него по очереди архиепископы и епископы осеняют Дмитрия крестным знамением. Митрополит и Великий князь приказывают сесть внуку рядом с ними, и, помедлив, встают. Между тем дьяк начинает литанию: «Помилуй нас Господи! Помилуй и сохрани Великого князя Иоанна Васильевича!» Хор вторит ему: Помилуй и сохрани, Господи, Великих князей Иоанна Васильевича и Дмитрия Иоанновича!». Митрополит произносит молитву Пресвятой владычице Деве Богородице. По её окончании великие князья садятся. Дьякон провозглашает громким голосом: «Многие лета Великому князю Иоанну, благоверному, христолюбивому, Богом избранному и Богом превознесённому, Великому князю Иоанну Васильевичу владимирскому, новгородскому и всея Руси государю, на многие лета!»
        После этого священники поют пред алтарём: «Великому князю многие лета». На правом и левом клиросе дьяконы повторяют: «Великому князю многие лета». Наконец дьякон громким голосом возглашает: «Многие лета Великому князю Дмитрию, благоверному, христолюбивому, Богом избранному и превознесённому, Великому князю Дмитрию Иоанновичу владимирскому, новгородскому и всея Руси, многие лета».
        Священники и дьяконы на обоих клиросах повторяют: «Многие лета Дмитрию».
        Митрополит Симон, архиепископ, епископы и всё собрание подходят по очереди к Великим князьям и почтительно поздравляют их, то же делают и сыновья Великого князя.
        Митрополит Симон говорит: «Господине и сыне, Великий княже Дмитрий, по Божественной воле дед твой, Великий князь, оказал тебе милость, благословил тебя великим княжением, и ты господин и сыне, имей страх Божий в сердце твоём, люби справедливость и праведный суд, слушайся деда своего, Великого князя, и всем сердцем заботься о всех православных. И мы благословляем тебя, господине и сыне, и молим Бога о твоём здравии».
        Иоанн Васильевич говорит: «Внук Дмитрий! Я пожаловал и благословил тебя великим княжеством; аты имей страх Божий в сердце, люби правду, милость и пекись о всём христианстве.
        Затем митрополит и великие князья встают, и митрополит с молитвой благословляет крестом Великого князя и его сыновей. По окончании литургии Великий князь-дед удаляется в свои покои.
        Дмитрий в княжеской шапке и бармах в сопровождении большой толпы бояр отправляется из Успенского храма в Архангельский, где при входе сын Великого князя Георгий трижды осыпает его золотыми монетами. По входе в церковь священники с молитвой благословляют его крестом, а также осеняют его крестным знамением у гробниц и памятников похороненных здесь предков. При выходе Георгий снова осыпает Дмитрия монетами. После чего Дмитрий направляется в Благовещенский собор, где равным образом его благословляют священники и вновь Георгий осыпает его деньгами. После этого внук, наконец, удаляется к деду и матери, где в честь него устроен пир.
        Здесь Иоанн Васильевич дарит Дмитрию широкий пояс, осыпанный золотом, серебром и драгоценными каменьями, которыми его тут же опоясывают. На следующий день пир устраивает Дмитрий-внук, завершается празднество в третий день званым обедом на митрополичьем подворье.
        Всю ночь после венчания Дмитрия проплакала Елена Волошанка. Слёзы счастья лились из глаз невестки государя нескончаемым потоком. Под утро она написала письмо отцу своему и союзнику тестя Стефану Великому, в котором поделилась несказанной радостью. Потом позвала девок своих и приказала весело:
        - Будем шить пелену о венчании сына моего Дмитрия.
        Девки внимали госпоже своей с большим почтением.
        - Гостей расположим в четыре ряда, - объясняла Елена. - Во втором ряду в центре будет мой сын Дмитрий с нимбом над головой. По правую руку от него меня изобразите, по левую - Василия Иоанновича, дядю его. Перед нами деда поставьте - Великого князя Иоанна Васильевича, тоже с нимбом. Перед ним митрополита Симона. В нижнем ряду с краю царевна Софья с дочерьми будет стоять, дальше бояре.
        - Елена Стефановна, - возразила одна из девок, без спросу бегавшая поглазеть на венчание. - Так царевны Софьи и княжича Василия Иоанновича там не было.
        - Ух ты, бедовая какая! - рассмеялась Елена Волошанка. - Там не было, а здесь будет. Теперь всё будет, как я скажу! Понятно?
        - Понятно! - хором ответили швеи.
        - Коли в нитках будет нужда, не медлите.
        Княжич Василий всё ещё сидел под приставами. Гнев батюшки хоть и прошёл, да науки ради решено было продолжать усмирять строптивца заточением. Понимал Иоанн Васильевич, что погорячился с лютой казнью. Мелкие людишки, казнённые им на Москва-реке, вряд ли можно было всерьёз принимать их пустую болтовню. С другой стороны, только попусти слабину, преемники найдутся. Нагнать больше страха, чтобы другим неповадно было.
        Как поступил бы в таком случае господарь Валахии, - думал государь, - этот ужасный князь Дракула, о котором рассказал дьяк Курицын? Наверняка убил бы жену и сына. Нет, пусть посидит ещё, коль ума своего нет. Софья! Вот кого нужно остерегаться на самом деле! У них в Царьграде заведено было травить всех, кто не угоден. Однако если проведает зять Александр о семейных невзгодах, не к добру это будет. Нужно в грамотах к дочери бить челом от имени Софьи и Василия, - решил Иоанн Васильевич. - А коли Елена матери отпишет, то что делать? Ответ-то давать нужно. Елена и руку матери знает. Нет, так долго продолжаться не может.
        Голова у Великого князя раскалывалась от мыслей. Они набегали, как волны морские на берег, размытый стихией, на седую главу стареющего государя. Иоанн Васильевич потянулся за кубком с медовухой. Пригубил - полегчало. Софью остерегаться надо, а Василия отпустить, завтра же.
        Василий не знал ход рассуждений родителя своего, потому томился от неизведанности. Венчание Дмитрия на великое княжение - может ли быть ещё большее наказание для него, чем это? Лучше бы казнил батюшка его вместо этих несчастных. Кто теперь возьмёт его сторону, кто осмелится заступиться? Одна надежда на матушку. Нужно её слушать во всём. Глядишь, не ядом - словами изведёт родителя. Слова ведь могут быть посильнее яда.
        Царевна Софья тоже не спала в ночь после венчания Дмитрия…
        Случилось то, чего она так боялась и ждала последние годы. И что же? Ни злости, ни ненависти к супругу. Только желание бороться и доказать, что она госпожа в этом княжестве. Как это сделать, царевна знала.
        Первым делом Софья, сказавшись больной, вызвала придворного врача Николая Булева. Подозрений это не могло вызвать, так как Булев лечил семью Великого князя. Разговор вышел таким, что стоит привести его полностью.
        - Что случилось Софья Фоминична? - врач стремительной походкой подошёл к царевне Софье. За десять лет, что Булев находился в Московии, он хорошо выучил русский язык: не только общался, но и писал книги на русском.
        - Так… Голова болит, не спала всю ночь, - Софья потупила взор.
        Врач взял в руки ладонь царевны и прислушался к пульсу. Через минуту, взглянув в глаза царевны Софьи, он вынес свой вердикт:
        - Не из-за головы, Софья Фоминична, ты вызвала меня.
        - Верно, - согласилась Софья. - Болит не голова, а душа. Но врачи душу не лечат, это удел священников. У меня в молодости был хороший наставник, кардинал Виссарион. Ты знаешь, Николай, я воспитывалась при дворе папы Римского.
        - Знаю, - ответил Булев. - Архиепископ Геннадий говорил мне об этом. Несколько лет после приезда в Московию Булев жил при дворе архиепископа Новгородского и рассчитывал Пасхалии после 7000 года. Собственно, для этого он и был привезён Юрием Траханиотом в Московию.
        - Что ещё говорил Владыка Геннадий? - усмехнулась Софья.
        - Что ты, Софья Фоминична, защищаешь православие от ереси, аки львица дитя своё родное.
        - Да, но муж мой слишком ценит главу еретиков. Знаешь, кто это? - Софья испытующе глядела в глаза Булеву.
        Последовала длительная пауза, во время которой врач внимательно рассматривал свои остроносые немецкие башмаки.
        - Я бы не хотел, Великая княгиня, говорить об этом. Мой удел - лечить болезных людей.
        - Ты знаешь, Николай, что Юрий Траханиот пригласил тебя в Московию по моей просьбе? Я хотела помочь Владыке. Он, бедный, верил в конец света и поначалу посчитал ненужным рассчитывать Пасхалии. Кому они сгодятся после конца света? Потом я рассказала Иоанну Васильевичу о том, что ты, Булев, не только хороший врач, но и звездочёт. Любит мой муж небесные загадки разгадывать. Единственное, утаила, что ты служил при дворе папы Римского.
        - Я благодарен, Софья Фоминична.
        Булев отвесил низкий поклон.
        - Служить Иоанну Васильевичу лекарем дело непростое, - Софья улыбнулась приветливо. - Двух лекаришек Великий князь казнил на Москва-реке. Намедни бабок моих, травниц, утопил.
        - Знаю, Софья Фоминична, - Булев кивнул головой. - Такова судьба врача. Мы не имеем права ошибаться. Особенно, когда речь идёт о великих князьях.
        - Ты, Булев, имеешь в виду Великого князя Иоанна Иоанновича? - Царевна продолжала улыбаться.
        Булев кивнул и продолжил:
        - Его лечил венецианец Леон горячими примочками и распариванием ног в горячей воде. Сдаётся мне, ошибся Леон. По описанию болезни, им оставленному, больному нужно было к ногам лёд прикладывать.
        - Ты хороший лекарь, Николай, - Софья прищурила свои бирюзовые глаза. - Будешь лечить меня. У меня к старости болезнь ног открылась. У Иоанна Васильевича тоже здоровье никуда не годится. Устал он, почитай, сорок лет на престоле. Не вечны мы с ним. Заслужишь доверие, будешь лечить сына нашего Василия Иоанновича, когда он великое княжение примет.
        Булев поклонился. Казалось, что глаза его с хитрыми искорками подмигивают царевне. Нет, показалось, не может какой-то лекаришко с царевной вести себя запросто.
        - Благодарю, Софья Фоминична.
        - Рано ещё благодарить. Доверие оправдать надо. Может, теперь скажешь, кто у нас главный еретик? - губы Софьи по-прежнему улыбались, но в глазах её Булев увидел леденящую душу непреодолимую силу, всю сметающую на пути. Попади под такую лавину страстей человеческих, вряд ли останешься целёхоньким.
        - Государев дьяк Курицын, - ответил лекарь, слегка запинаясь.
        - Молодец.
        - А кто главный покровитель дьяка Курицына?
        Булев на мгновение задумался. Он знал, что Курицыну покровительствует сам государь. Об этом говорили ему и Геннадий Новгородский, и Иосиф Волоцкий. Какой ответ ждёт от него властная царевна? Наконец, он решился:
        - Невестка его, Елена Волошанка, - лекарь отвечал теперь уже твёрдо, без запинки.
        - Молодец, Булев. А как ты считаешь, может сын еретички править христианским государством?
        Булев развёл руками.
        - Никак нет. В христианских странах еретиков на кострах заживо сжигают.
        - Ну, ступай, - бросила Софья устало. - Будешь лекарем у Василия Иоанновича, обещаю. Супругу моему передай: занемогла я, архимандриту Митрофану хочу исповедоваться, пусть пришлёт его мне.
        О чём говорила царевна с государевым духовником, неизвестно. В летописях об этом ничего не сказано. Оно и понятно, на то и есть тайна исповеди, чтобы тайной остаться.
        Отпустив архимандрита Митрофана, царевна села за столик и стала писать письмо брату Андреасу.
        «Благородный брат мой! До меня дошли слухи, что ты считаешь, что я осуждаю тебя за то, что ты продал королю Франции свои права на престол Царьграда и Трапезунда. Знай, что это не так.
        Дочь твоя Мария, о судьбе которой ты так беспокоился, живёт припеваючи в Великом княжестве Литовском. Муж её Василий, князь Верейский и Белозерский, наделён в Литве землями и поместьями немалыми, несёт службу Великому князю Александру. Супруг мой Великий князь Иоанн Васильевич простил Василия за непослушание и бегство в Литву и разрешил ему вернуться. Но Василий возвращаться не хочет, хотя раньше просился обратно.
        Есть, Андреас, у меня к тебе просьба заветная. Как тебе известно, муж мой, Великий князь и государь всея Руси, великий ревнитель православия. Того же требует он и от всей семьи нашей великокняжеской. На многие вопросы я здесь не могу найти ответа, хотя книг перечитала множество великое, особенно из тех, что взяла с собой из Рима. Дьяк и советчик Иоанна Фёдор Курицын три года провёл при дворе венгерского короля Матфея и зело начитан тех книг, что нашёл в королевской библиотеке, а она, по слухам, самая большая среди других государств христианских. У Матфея при дворе были и италийские философы, которые того короля просвещали.
        Прошу тебя, дорогой брат, не мог бы ты прислать нам на службу кого-нибудь из людей, знающих римских и греческих писателей, Библию, и имеющих своё суждение об устройстве человеческого разума и вселенной, не обязательно священнического чина. Если не получится прислать такого, посоветуй, может, мы посла пошлём в Венецию. А пока прошу поискать трудов новых италийских философов, чтобы я не хуже дьяка Курицына знала. Да и племянник твой Василий охоч до книг, сгодятся ему те, что ты пришлёшь для тех дел, к которым он предназначен по роду своего происхождения. За сим прощаюсь, любящая тебя сестрица Зоя Палеолог в девичестве, Великая княгиня Московская Софья отныне и на века».
        Написав письмо и теперь думая о том, как переправить его к брату в Рим, царевна Софья заснула так крепко и спокойно, как давно уже с ней не бывало.
        Был ещё один человек в Великом княжестве Московском, который хотел бы, как царевна Софья, заснуть сном праведника, выполнившего святой долг перед собой и отечеством, да не мог. Это был князь Иван Юрьевич Патрикеев. Хотя жил он в Москве от рождения, душа его тянулась к Литве, которую он никогда не видал, где рождены были его предки, и не такие уж далёкие: и его отец, и его дед. Тяга эта усилилась с той поры, как занялся он сватовством к дочери своего покровителя, Великого князя Иоанна Васильевича, и как несколько раз по приказу государя имел сношения со знатными панами Литовской рады.
        Венчание Дмитрия-внука и радовало, и огорчало князя Патрикеева одновременно. Радовало, потому что проиграла борьбу за наследство нелюбимая боярами царевна Софья. Но это же и огорчало. Софья, из любви к дочери, всей душой стремилась к миру с Литвой. В этом её интересы совпадали с патрикеевскими. Он тоже желал мира всей душой. Ведь как не крути, а Елена Волошанка будет вести дело к войне с Александром, чтобы помочь отцу Стефану Великому, непрестанно воевавшему и с Польшей, и с Литвой.
        Патрикеев видел, как разрывается Иоанн Васильевич между понятием семейного долга, который велит любить зятя, и той большой целью, которую поставил для себя государь: объединить все земли русские. Для того и придумал себе Иоанн Васильевич новый титул - государь всея Руси, признать который, хотя бы величая так тестя в письмах, никак не хотел упрямый литовский зять, чтобы заявить на весь мир о своих правах наследовать Великую Русь. Понимал Патрикеев и Великого князя Литовского, который сделал приставку к названию своего княжества - Великое Литовское и Русское: ведь русских земель в Литве гораздо больше, чем исконных литовских. Отдай эти земли ненасытному Иоанну, и где там будет сама Литва? Примостится на клочке земли у берега холодного Балтийского моря? Да перевернутся в гробу его великие предки, создавшие Великую Литву.
        Радовало одно: государь московский прекратил набеги на земли зятя - наступил такой редкий в отношениях Литвы и Московии мир. Однако упрямство Александра могло всё испортить. Он никак не соглашался построить церковь для жены. Потребовал убрать со двора бояр московских. Иоанн Васильевич отозвал бояр, оставив в Вильно двух поваров, подьячего и священника Фому. Александр продолжал в грубой форме выставлять одну претензию за другой. То он требовал усмирить крымских татар Менгли-Гирея, грабивших литовских купцов, то просил повлиять на Стефана Великого, молдавского господаря, чтобы тот не захватывал литовские города. Государь улаживал все эти дела. Более того, Иоанн Васильевич спокойно выслушивал многочисленных послов литовских, требовавших вернуть ранее захваченные территории. Простил он зятю и то, что тот не пропустил посольство турецкое в Москву и другие мелкие пакости литовцев. Удивляло Ивана Юрьевича спокойствие государя, надолго хватит ли? Настораживало Патрикеева и то, что Иоанн Васильевич перестал привлекать его к литовским делам. Что-то здесь было неладное, но что? Как ни ломал голову старый лис
Патрикеев, разгадку найти не мог.
        Иоанн Васильевич пребывал в дурном настроении. Ничто не радовало его.
        Да и чему радоваться? Жена и сын заговор сплели. Дмитрий - внук, ещё не успел венец примерить, а уж норов проявляет. Несмотря на то, что юн и безус. Прав духовник, архимандрит Митрофан. Верно он говорит: «Это злые языки тебе нашептали семью родную в опалу ввести».
        Вспоминал Иоанн Васильевич про грамоты разные за последний год. Впал в уныние. Да и как не впасть?
        Друг и брат, крымский хан Менгли-Гирей передал послание:
        «С удивлением читаю твою грамоту, Иоанн! Ты хорошо знаешь, изменял ли я тебе в дружбе, предпочитал ли ей мои особенные выгоды, усердно ли помогал тебе идти на врагов твоих!
        Друг и брат! Великое дело - не скоро добудешь, так мыслил я и жёг Литву, громил улусы Ахматовых сыновей, не слушал не их предложений, ни Казимировых, ни Александровых. Что ж моя награда? Ты стал другом наших злодеев, а меня оставил им в жертву? Сказал ли нам хоть единое слово о своём намерении мириться с Александром? Не рассудил и обдумать со свом братом!»
        Дочь Елена писала тайно:
        «Батюшка, сообщаю тебе, что Сигизмунд, брат мужа моего Великого князя Александра, просит его отдать ему в управление Киевскую волость».
        Зять Александр, Великий князь Литовский прислал грамоту. Куда ещё откровеннее скажешь о неприязни своей:
        «Слышал я от твоей дочери, а от нашей Великой княгини Олёны, что ты, брат и тесть наш, хочешь ведать, почему мы с тобой житья доброго не держим? Хочешь того, чтобы тебе это было ведомо, а сам больше того знаешь: потому что много наших городов и волостей себе забрал, которые издавна присоединились к государству нашему, Великому княжеству Литовскому, потому что пересылаешься с нашими недругами, султаном турецким, ханом крымским, и доселе не помирил меня с ними. Если правда желаешь братства между нами, возврати мне моё и с убытками, запрети обиды моим людям творить и докажи тем свои добрые намерения».
        Подьячий Шестаков, что служит при дочери Елене, тайно из Вильно сообщал:
        «Здесь у нас негаразды начались меж латинянами и нашим православным христианством. Великий князь неволил государыню нашу, Великую княгиню Олёну в латинскую проклятую веру. И государыню нашу Бог научил, да попомнила науку государя отца своего».
        Ухватил себя Иоанн Васильевич за седую бороду. Всё не так, всё кувырком. А кто виноват? Не сам ли? Застонал от бессилия. Что натворил я? Какой дьявол нашептал мне отдать дочь Елену в Литву? Разве не знал я Казимира? А что Казимировы дети, чем будут от отца отличаться? Не будут против меня зла замышлять?
        «Как так? Отдать дочь родную на поругание латинянам»? - взревел Иоанн, Великий князь Московский, государь всея Руси.
        Что получил он от сватовства Александра? Ни мира, ни войны - а дочь потерял. И с Софьей с того часа нелады начались. Дочь она жалела, а слёзы распускать, кто не велел? Не он ли?
        «Нет, не я виноват! - взревел Иоанн Васильевич. - Кто надоумил, кто?»
        Вспомнил, наконец, про те сладкие речи, что Патрикеев шептал на ухо ему о счастливом времени, когда Литва и Русь в мире и дружбе жили.
        «Вот откуда крамола пошла. Не усмотрел я»! - закричал Иоанн Васильевич.
        "Не усмотре-е-е-л!" - эхом отозвалось из красного угла светлицы великокняжеской.
        Стал Великий князь на колени перед образами, молитву шепчет, и Николаю Угоднику, и Пресвятой Богородице беду свою исповедует, ищет вокруг себя крамолу Великий князь.
        А голос в голове Иоанна Васильевича вторит в ответ:
        - И зять Патрикеева, князь Ряполовский, виноват. И сын его, Василий Косой, виноват. Ездили в Литву с посольством, видели, как Александр слова твои «государь всея Руси» из грамоты вымарывает, оставляет просто: «Иоанн, Великий князь Московский». Негоже слугам твоим так относиться к тебе, государю своему.
        Не глядя, что ночь уже на дворе, позвал Иоанн Васильевич врача Николу Булева и духовника, архимандрита Митрофана. Не было у него теперь ближе людей: первый тело лечил, второй - душу.
        - Слышал голоса во время молитвы, - пожаловался Иоанн испуганно. - Нешто конец мой близок?..
        - Ну что ж, это бывает, - успокоил Великого князя Булев. - Много думал ты, государь, о судьбах княжества Московского. Вот минута прозрения и наступила: это сокровенное наружу выходит. Что делать спрашиваешь? Слушать себя и творить дела, как сердце велит. А голоса? Уйдут, как пришли.
        - А ты, Митрофан, что скажешь?
        - Стал ты ближе к Богу этой ночью, - ответствовал Митрофан. - Это Бог с тобой говорил. Перестань безбожникам верить. Не веди разговоры с ними. Бога в себе ищи. Думай о бессмертии души. Верь в Божий промысел, молись чаще. Как подскажет молитва, так и поступай. Почитай, сорок лет ты на троне. Что тебе указ: боярская дума, судебник? Ты Бог и царь. Слушай жену свою, люби детей своих. А княжество? Это вотчина твоя. Что захочешь, то и сделаешь.
        Утром принял государь решение. Казнить князей Патрикеевых и зятя их Ряполовского за крамольные речи, за измену государю своему. О том сказал митрополиту Симону и боярам. Не стали спорить не митрополит, ни бояре. «Наказать, раз виноваты». Просил лишь митрополит Симон заменить казнь князьям Патрикеевым заключением в монастырь: Патрикеева-отца - в Троице-Сергиев, Патрикеева-сына в Кирилло-Белозерский. На том и порешили: Патрикеевых - в монастырь, а князю Ряполовскому через три дня на Москве-реке голову отрубили.
        Теперь думал Великий князь о другом. Так был ли заговор царевны Софьи, или злые языки ему нашептали?
        Дело двенадцатое. Борьба за государеву душу. Часть 1
        Два чернеца, один старый, другой молодой, выполняя послушание, порученное игуменом Нилом, заготавливали дрова для приготовления обеда. Они выбирали из огромного вороха небольшие поленья и относили их на пригорок у реки Сорки, где под дощатым навесом размещалась громадная печь, выложенная из добротного красного кирпича.
        Скоро запас поленьев истощился. Старый монах окинул взглядом то, что они успели заготовить, и недовольно покачал головой.
        - Не хватит, - обратился он к молодому монаху. - Я пойду в лес, соберу хвороста на растопку, а ты, Никодим, наруби ещё.
        Наконец они закончили приготовления и начали священнодействовать у печи. Небольшой огонёк уже было потух, и Никодим, став на колени и раздув щёки, что есть силы дул в открытую дверцу. От излишней настойчивости молодого монаха у огонька сначала перехватило дыхание, хворост в печи с неохотой потрескивал, потом задымил, чтобы наконец вспыхнуть зеленоватым пламенем и через минуту превратиться в бушующий костёр. Монахи поставили на чугунную плиту, перекрывавшую печь, большой чан с водой и присели отдохнуть.
        Скит на реке Сорке среди непроходимых лесов и болот старец Нил основал, вернувшись с горы Афон, где провёл долгих пятнадцать лет. Там принял он идею «умного деланья» - постоянного молчаливого моления во имя спасения души, которая проповедовалась святыми Григорием Паламой и Григорием Синаитом - великими молчальниками горы Афонской.
        Отец Корнилий одним из первых пришёл в Нило-Сорскую обитель, чтобы начать здесь новую жизнь по заветам старца. До этого он подвизался в Кирилло-Белозёрском монастыре и примкнул к Нилу, поддержав провозглашённые старцем принципы «нестяжательства», т.е. отказа церкви от «стяжания» - владения землёй и имуществом.
        Никодим, крестьянский сын из небольшой вологодской деревеньки, пришёл в скит совсем недавно. По введённому Нилом правилу, в скит принимались уже зрелые монахи, прошедшие службу в других монастырях. Но для Никодима было сделано исключение. Он ещё не принял постриг, был послушником, проходившим своего рода испытательный срок. Отца Корнилия считал своим учителем и наставником, многому учился у старого монаха и сейчас был рад возможности пообщаться с ним и попытаться найти ответы на занимавшие его вопросы.
        Корнилий и Никодим сидели у печи, смотрели на красные языки пламени и думали каждый о своём.
        Отец Корнилий, перебирая чётки, вспоминал первые трудные годы, проведённые на реке Сорке. Всем миром строили первую скитскую церковь. Была она небольшой, деревянной, без всяких прикрас. Несколько икон, распятие, да деревянные подсвечники. Вот и всё убранство её. «Ничего не должно отвлекать от молитвы», - говаривал отец Нил.
        Первое время жили в ветхих шалашах, временами впроголодь, за продуктами ходили за тридцать вёрст по непроходимым топям и дремучим чащам. Больше уповали на дары леса: коренья, грибы да ягоды. Выжили только благодаря вере и беспрестанной молитве.
        Вот и сейчас отец Корнилий временами отходил от воспоминаний и молился внутренне: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Слова покаяния скоро вытеснили из сознания отца Корнилия картинки прошлого, и он всецело отдался Иисуссовой молитве, которая составляла основу «умного деланья».
        Никодиму вспоминался родимый дом, матушка, хлопотавшая у печи, тарелка горячих щей на столе, соседская красна девица Анюта с косою до пола. От воспоминаний и от жара, исходящего от печи, он слегка разомлел и чуть вздремнул, а очнувшись от истомы, решился всё-таки побеспокоить собрата по послушанию.
        - Скажи, отец Корнилий, вот отец Нил говорит, что монастыри должны отказаться от владения сёлами. А выживет наш скит, если у него не будет сёл, как у Кирилло-Белозёрского монастыря?
        - Конечно, выживет. Я уж четырнадцатый год обитаю в нашем скиту. Пока цел. Вот потрогай руку, если не веришь, - Корнилий с усмешкой протянул Никодиму ладонь. - А зачем они, сёла? Рядом в болоте водятся караси. В лесу травы, грибы, ягоды. Огород есть, мельница. Нам хватит. Сколько нужно человеку? Тарелка щей да краюха хлеба. Остальное - искус.
        Никодим удовлетворённо кивнул и задал следующий вопрос:
        - Давно хотел тебя спросить насчёт искушений, отец Корнилий. Как лучше бороться с бесами, искушающими воображение и ум? Сдаётся мне, хотят они меня опутать разными искусами.
        Отец Корнилий пытливым оком окинул отрока:
        - А какие, брат, тебя бесы донимают?
        - Да разные, отец Корнилий, - Никодим густо покраснел, вспомнив о красавице Анюте. - Но то, что они отвлекают от чтения книг и от совершения молитвы, это я точно знаю.
        - А ты, брат, не берись за сложные книги. Если не читается, отложи в сторону и помолись. Чаще проговаривай про себя Иисусову молитву. Она невелика, но всеобъемлюща. Читая её, ты просишь Бога о спасение души своей. Глядишь, и отступят от тебя демоны. Вот приведу тебе пример. Месяц тому в Кириллову обитель привезли князя Василия Патрикеева. Инок Протасий, будучи там по делам, видал его в возке в богатой шубе и оковах. На что, говорят, отступник от веры был, к еретикам ходил, против монашества зело настроен. И вот постригли его в монахи под именем Вассиана, так через две недели запросился проведать нашего отца Нила. Исповедоваться у него хочет, как у духовника своего.
        - И что? Разрешил ему игумен Макарий приехать к нам?
        - Эх, Никодим, Никодим! Да разве в том дело, разрешил или не разрешил? - рассмеялся отец Корнилий. - Я о том речь веду, как молитва на человека благообразно действует. Думаю, когда примешь постриг, всё само собой уладится.
        - Не серчай, отец, молод я, не всё разумею как надо. А ты ответь мне, коль речь о еретиках. Вот приходил к нам инок из Боровского монастыря. Сказывал, поставил митрополит Симон на великое княжение Дмитрия, внука государя нашего. А мать Дмитрия, Елена, благоприятствует еретикам. Как может сын её быть соправителем государя?
        - Может. Всё может быть. Сын за мать не в ответе. Раз поставили митрополит Симон и Великий князь Иоанн Васильевич его на великое княжение, должны мы Дмитрия поминать в молитве вместе с государем нашим, Великим князем. Не тем у тебя, Никодим, голова занята. Я тебе о Вассиане рассказал. Думай о чудесном его перевоплощении. Отец Нил говорит, знамение было прошлой ночью: ждёт Вассиана судьба великая, будет он наставлять к истине государей наших, выше митрополичьего поднимется его слово. А ты говоришь, еретики…
        Не заметили за разговором, что солнце подняло уже из-за сосен свой малиновый диск. Значит, время к полудню идёт. Вновь закипела работа, как и вода в чане. Забегали иноки, засуетились. Поднатужиться надо, скоро братия начнёт собираться к обеду.
        О судьбе Патрикеева думал и Курицын. Никак не мог он взять в толк опалу близких к государю людей. Почитай, сорок лет служил Патрикеев старший Иоанну Васильевичу, был наместником московским, начальствовал в боярской думе. Одним словом, правая рука государева.
        Сын его Василий, несмотря на молодые годы, тоже в боярской думе состоял, не раз бил в сражениях литовцев и шведов. В успешной войне в Финляндии командовал всем русским войском. Выполнял Василий и отдельные поручения Великого князя. Пять лет назад по государеву наказу брал под арест детей Великого князя Андрея, отправлял их в заключение в Вологду.
        - Может, в этом и причина? За злодейство над малолетними детьми заплатил свободой своей?
        Курицын призадумался… А Ряполовский тогда почему? Ему - то за что государь велел голову отсечь? Ведь отец Ряполовского, когда Василия Тёмного ослепили, спас от смерти малолетнего Иоанна Васильевича, увёз того в монастырь. Нешто государь не помнил того. Помрачнел Курицын. Говорили промеж бояр, что Ряполовский то ли влюблён в Елену Волошанку, то ли обольщал её, а цель ставил - быть соправителем при малолетнем Дмитрии.
        - Ужели государь поверил тем слухам и оговорам? - Курицын ухватился обеими руками за голову. Неужто не разгадать дьяку загадки этой?
        Достал бумагу и перо с чернилами. Нарисовал три больших кружка поотдаль друг от дружки. В одном написал имя дочери Великого князя - «Елена Иоанновна», в другом жены - «Софья Фоминична», в третьем снохи - «Елена Волошанка». Потом вокруг каждого кружка нарисовал кружки поменьше, в каждый вписывал имена людей, причастных к событиям вокруг великих княгинь. Дело было непростое - пришлось Фёдору Васильевичу вспоминать все события из жизни великокняжеского двора за последние несколько лет.
        Воспользоваться своим трудом Курицыну в тот вечер так и не довелось. Внезапно в голове появилась тяжесть, в глазах, словно отблески пламени свечи, замаячили радужные кружева. Государев дьяк уронил голову на стол и заснул крепким сном.
        Снилось Фёдору Васильевич, хотя никогда дьяк ратным делом не занимался, что рубится он в смертельной схватке в окружении конных рыцарей в шлемах с белыми перьями: не то поляков, не то литовцев. Наступавших была тьма тьмущая. От верной гибели выручало лишь то, что над головой дьяка парил ангел-защитник, ловко отводивший в сторону удары врагов.
        Курицын проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Открыл глаза, рядом стоял Мартынка - тот вставал в доме раньше всех.
        - Уж утро на дворе, Фёдор Васильевич, а ты толком и не спал, - Мартынка участливо смотрел на своего господина.
        - Ух, - Курицын встряхнул головой и потёр затылок. Ныло в плече и шее. Сколько он проспал так, сидя за столом?
        - Старею, брат, слабею, - извиняющимся тоном обратился он к своему верному помощнику.
        Мартынка недоумённо повёл плечами.
        - До старости, поди, далеко, Фёдор Васильевич. Ещё на свадьбе твоих сыновей не плясали. Да и детей брата Ивана-Волка женить не мешало бы.
        Курицын расправил затёкшие ноги. Вместо ответа озадаченно взглянул на лист бумаги и прошептал:
        - Дело-то я так и не закончил.
        - Уж не закончишь, батюшка, - Мартынка был само участие. - От Великого князя приходили. Иоанн Васильевич тебя кличет. В гневе большом.
        - Что же ты сразу не сказал! - Курицын рывком вскочил из-за стола, опрокинув стул и едва не сбив с ног Мартынку.
        - Хорошо, что одет. Не нужно терять время на сборы, - подумал дьяк.
        - Да, говорят, князя Ромодановского под арест взяли, - крикнул Мартынка, но дьяк, видимо, не расслышал слугу, он спешил во дворец.
        Иоанн Васильевич был мрачен.
        - Посылали мы посла Ангелова к дочери моей, - начал он, глядя исподлобья на Курицына. - Он передал Елене такие мои слова: «Говорил тебе, чтобы просила ты мужа о церкви, о панах и панях греческого закона. Просила ли ты его об этом? Говорил я тебе о попе и старой боярыне, хотел прислать их к тебе, да ты отвечала ни то, ни сё. Тамошних панов и паней тебе не дают, а наших у тебя нет, хорошо ли это?
        Посмотри, что пишет дочь моя в ответ, - Иоанн Васильевич протянул Курицыну письмо Елены Иоанновны.
        «Бью тебе челом, отец мой, Великий князь и государь вея Руси! - писала Елена. - Ты сказывал отец, что я не выполняю твоих наказов, это неправда. О греческой церкви я била челом мужу моему, но он и мне отвечает то же, что московским послам. Поп Фома не по мне, а другой из Вильны есть со мной - очень хороший. Другого не надо. Да и как мне попа нового выбирать? Сам знаешь, кого я в Москве видала? А боярыню как ко мне из Москвы прислать? Как её держать, как ей со здешними сидеть? Если бы ты, батюшка, хотел, то со мною бы её послал, когда я в Литву ехала.
        Так ты бы, батюшка, на сердце не держал, что мне наказ твой можно забыть. Когда меня в живых не будет, тогда отцовский наказ забуду.
        Служебница твоя и девка, Елена».
        Курицын вернул письмо Великому князю и нечаянно встретился с ним взглядом. Зрачки Иоанна Васильевича сузились от гнева, спокойствие Курицына начинало выводить его из себя. Он едва сдерживался, чтобы не обрушить на дьяка накипевшую злость.
        - Видишь, и то ей не надо, и это ей не надо. О том, что муж нудит к римской вере, ни слова. Не пойму, что же князь Василий Ромодановский? Говорил с нею или нет? Сидит теперь в арестной избе. Не сносить ему головы.
        Курицын вздрогнул. Вчерашние записи встали перед глазами. Многие, кто был связан со сватовством и свадьбой Елены Иоанновны, попали в опалу. Список был длинный: Владимир Гусев, Михайло Русалка-Морозов, отец и сын Патрикеевы, князь Семён Ряполовский, теперь вот Ромодановский. Кто следующий? Ведь и он, Курицын, в Литву ездил. А в договоре о дружбе, который с Яропкиным готовили, Александр отказался называть Иоанна Васильевича государём всея Руси. Небрежение к имени государя всем боком вышло, кроме него, Курицына.
        - Готовь, Фёдор, новых послов в Литву, во главе поставь боярского сына Ивана Мамонова. Послам от моего имени дай такие наставления:
        «Чтоб во всём между вас было гладко, пили бы бережно, не допьяна, чтобы вашим небреженьем нашему имени бесчестья не было, ведь что сделаете не по пригожу, так нам бесчестье и вам тоже. И вот бы во всём себя берегли, а не так бы делали, как князь Семён высокоумничал с князем Василием, сыном Ивана Юрьевича».
        В этом месте государь внимательно посмотрел на Курицына. Тот взгляд выдержал и бровью не повёл, а про себя подумал: «Видать, скоро мой черёд! Почему медлит Великий князь?»
        - Передам два письма. Одно Александру, второе, тайное, дочери Елене. В письме Александру, - продолжил Иоанн Васильевич, - скажешь, что посылали мы послов в Молдавию и Крым. Стефан Великий и Менгли-Гирей готовы в союз с ним вступить. Но крымский государь требует дань платить с тринадцати городов: Киева, Канева, Черкасс, Путивля и других.
        Ещё пусть запишут послы в память, что нужно выведать для меня секреты литовские. Сдаётся мне, с Александром никто договор о дружбе не подпишет. Я ведь через посла нашего передал хану тайную грамоту, в которой написал, что дружбы с Александром не желаю. Так что перечень в память послам такой будет:
        1.Пытать, был ли у Александра Стефанов посол и заключён ли мир между Молдавией и Литвой?
        2.В мире ли со Стефаном польский и венгерский короли?
        3.Был ли у Александра посол Менгли-Гирея? Если был, то готов ли Александр выполнить условия хана?
        4.В мире ли сейчас турецкий султан с Молдавией, Польшей и Литвой?
        Пошлёшь ко мне Мамонова завтра по обеду. Пусть грамоты к Елене заберёт.
        Уходил от государя Курицын с недоброй тревогой на сердце…
        - Да не забудь! - кричал вслед государь. - Пусть передут Александру поклоны от меня, от Великого князя Дмитрия, от матери его Елены, от жены моей Софьи Фоминичны. Про себя же подумал: «А не попросить ли мне жёнку свою грамоту написать? То бишь, пусть мою перепишет, как свою. Пойдёт на это, значит, прозрела Софья, прощу её. На нет и суда нет».
        Медленно тянулись дни опалы Софьи…
        - Кто бы мог сказать, что так будет проходить золотая осень жизни моей, - думала царевна.
        Утро она проводила в библиотеке, читая труды Платона в переводах Марсилио Фичино. Их привезли из поездки во Флоренцию братья Ралевы. Лежали без дела, да вот пригодились. После обеда закрепляла прочитанное с учёным греком Дмитрием Траханиотом.
        - Пора бы за Аристотеля браться, - обычно говаривал в конце беседы Дмитрий.
        - Рано, рано, - отвечала царевна, польщённая высокой оценкой. Под пыльным оком кардинала Виссариона она ещё в Риме прочитала всего Аристотеля. Платона в папской библиотеке не было. А как читать труды ученика, когда трудов учителя не освоила?
        Едва дождавшись вечера, Софья надолго запиралась в опочивальне с духовником Митрофаном и врачом Николой Булевым. Говорила допоздна. А потом ещё долго горела свеча в опочивальне.
        О каждом шаге царевны государю ежедневно докладывал князь Шастунов.
        - Нешто одумалась? - вопрошал у себя Иоанн Васильевич. - А, может, всегда такая была, охочая до книг? Может, не доглядел за женой? Всё дела, дела.
        Однако крепкие стены возвёл в опочивальне Софьи Фоминичны Фиорованти! На всякий случай государь приказал продолжать следить за женой.
        А с той случилась нежданная радость. Письмо от брата, которое Софья рассчитывала получить через полгода, но никак ни за полтора месяца, тайком передал тверской купец вместе с подарками.
        «Любезная сестрица, Великая княгиня Софья Фоминична, - читала царевна, уединившись от глаз людских. - Твоё письмо, которое ты направила с тверским купцом, торговавшим в Риме горностаями, нашло меня довольно быстро, всего за три недели. Послы твоего мужа, Великого князя Иоанна, видимо, менее расторопны, чем люди торгового сословия - с дорогой до Венеции они управляются за три месяца. Но не в том речь. Благодарю тебя, сестра, за беспокойство о моей дочери. Слава Богу, она прислала мне весточку, и я гостил у неё в замке почти полгода.
        Ты, Софья, пишешь о неком Фёдоре Курицыне. А я себе думаю, как может какой-то дьяк, по-нашему, чиновник, иметь влияние на государя своего. То, что ты пишешь о нём с такой большой озабоченностью, говорит мне о том, что твои опасения не напрасны, потому я взялся скоро выполнять твою просьбу. Хочу тебя огорчить. Желающих ехать в далёкую Московию среди местных философов не находится. Все они читают лекции в университетах, иные состоят на обеспечении богатых и именитых людей, покровителей разных искусств. Взять известного тебе Марсилио Фичино. Старик Козимо Медичи подарил ему имение в Кареджо под Флоренцией, рядом со своим. Души в нём не чает, сделал того учителем своего внука Лоренцо. Заказал ему переводы на латинский всех трудов Платона, достал древнегреческие рукописи, над которыми Фичино корпит денно и нощно. Его знаменитость достигла такого предела, что художник Доменико Гирландайо изобразил философа на фреске Благовещение Захарии в числе четырёх самых известных горожан Флоренции.
        Да что я пишу тебе о Флоренции, когда ты ждёшь от меня помощи!
        Дорогая сестра, Марсилио помнит о тебе и хотел бы помочь, да, говорит, стар стал для переездов. Из Флоренции в Болонью не хочет ехать. Что говорить о твоём Великом княжестве. Был у него талантливый ученик, граф Пико де Мирандола. Тот бы поехал, но его, к несчастью, отравили недруги и завистники. Кого ещё послать? - думал наш друг. Говорит, что кроме Пьетро Помпонацци, некого. Да вряд ли тот согласится. Читает лекции в Падуанском университете и пишет философский трактат о бессмертии души, он тоже не любитель ездить. Этот трактат Помпонацци нескоро закончит, но Марсилио Фичино любезно согласился попросить его выслать тебе основные постулаты своего учения.
        За сим кончаю, твой брат Андреас. Поклонись от меня мужу своему, Великому князю Иоанну».
        Прошло два месяца, и тот же тверской купец привёз Софье Фоминичне письмо из Падуи, написанное Пьетро Помпонацци. Вот что писал итальянский философ царевне:
        «О, благородная госпожа Софья, деспина Цареградская, герцогиня Феррарская, Великая княгиня Московская. Я не имел чести знать тебя лично, но мэтр Фичино рассказал мне о тебе, о твоей жизни в Риме и о твоём смелом поступке - отъезде в далёкую и холодную Московию, где ты вышла замуж за государя Московии Иоанна. Поступок, на который решится не каждая благородная девица, взволновал меня, и я, отвечая на просьбу мэтра Фичино, высылаю тебе постулаты «Трактата о бессмертии души», ещё не оконченного, но уже вполне сформировавшегося как философское произведение. Но сначала о причине, побудившей написание его.
        В те дни, когда я был мучим болезнью, находясь между небом и землёй, меня часто навещал брат Джироламо да Рагуза из Ордена братьев-праведников. Однажды, заметив, что я чувствую себя получше, он смиренно обратился ко мне: «Дорогой учитель, несколько дней назад, когда ты толковал нам Первую книгу «О небе», ты остановился на том месте, где Аристотель пытается доказать, что неуничтожимое и невозникшее суть понятия обратимые, и сказал ты, дорогой учитель, что точка зрения святого Фомы Аквинского относительно бессмертия души, хотя сама по себе истинна и неоспорима, однако же, по твоему мнению, никак не согласуется с суждением Аристотеля». Побеспокоившись, не будет ли его просьба мне в тягость, он попросил разъяснить ему, что я думаю на предмет бессмертия души, и каково об этом суждение Аристотеля. Итак, с Божьей помощью приступим.
        Человек, на мой взгляд, обладает не простой, а многообразной природой, не определённой, но двоякой, и должен быть помещён посредине между смертными и бессмертными существами. Тем, что человек обладает способностями к росту и ощущению, которые не могут быть осуществлены, как говорил Аристотель, без телесного и тленного орудия, он причастен к смертности. Тем же, что он мыслит и желает, и что осуществляет, по словам Аристотеля, без помощи телесного оружия, доказывает отделимость и нематериальность души, а стало быть и её бессмертие, - он должен быть причислен к существам бессмертным.
        Теперь отвечу на второй твой вопрос. О свободе воли и о том, должен ли отвечать Бог за зло, содеянное на земле, как простолюдинами, так и государями.
        Я признаю свободу воли. Но, по-моему, гораздо меньшее зло - отвергать в нас свободу воли и оказаться рабами, нежели отвергать провидение и оказаться святотатцами. Есть два разумных утверждения, которые я хочу задать в форме вопроса. Бог или правит миром, или не правит миром. Если не правит, то какой же он Бог? Если правит, то почему же он правит так жестоко? Ты спрашиваешь: «Если Бог всё знает и может отвратить заблудшего от его заблуждений, то почему он не делает этого? И почему, если Бог не отвращает от заблуждений, то грех падает не на Бога, а на человека? Ведь это Бог дал душу, склонную ко греху, и омраченный рассудок соединил со страстями». Отвечаю тебе, благородная госпожа. Зло происходит из природы Вселенной, а не от справедливости или несправедливости Бога. Так как Вселенная содержит в себе всеобщее совершенство, то в самой её природе заключены столь великие различия. И то, что в частности представляется несправедливым, рассмотренное в отношении Вселенной, оказывается справедливым… Порядок Вселенной требует таких различий, при том что нет никакой несправедливости и несоразмерности в
божественном провидении. Тем, что богатые угнетают бедных, не доказываются несовершенство и жестокость Бога, равно как и тем, что волк пожирает овцу, волка терзают псы, а псов - львы, ибо, хотя по отношению к частному это кажется несправедливым, по отношению к мировому порядку это не представляется таковым.
        Если я хоть чем-то смог помочь тебе, благородная госпожа, отвечая на твои вопросы, то буду рад принять от тебя ответное послание. Не подумай, что жду благодарности, на которую я не вправе рассчитывать, поскольку не оказываю тебе ни материальной поддержки, ни сочувствия в твоих делах, а только высказываю собственные мысли или трактую Аристотеля, что совершенно не стоит ни материального, ни морального поощрения.
        Твой брат, благородная госпожа, Пьетро Помпонацци, Мантуанец».
        После такого письма стоит призадуматься. Вот и Софья весь вечер ходила, как не своя, отменила встречи с духовником и придворным врачом, и, сославшись на слабость, затворилась в опочивальне. Живое сообщение с тем старым миром, который она покинула много лет назад, взволновало её. Она видела, что наука продвинулась, но не то, чтобы вперёд, а внутри себя, давая внимающему ей просвещённому читателю право сомневаться и выбирать. И практический ум царевны нашёл положительное зерно в том, что не давало ей видимых преимуществ.
        Совсем нельзя было сказать, что был достигнут результат, ожидаемый ею и соответствующий тайным целям, которые она преследовала, - опровергнуть доводы вредного дьяка Курицына или, вернее, низвергнуть его, дьяка Курицына, с высоты того пьедестала, на который возведён он был посредством собственных качеств: природного ума и образованности.
        Что удивительного открыла себе царевна Софья? Оказывается, мысли Курицына о свободе воли, о предназначении государя находили в италийских городах сторонников, причём, среди высокообразованных мужей. Значит, для того, чтобы продолжить борьбу за душу Великого князя, она должна не противоречить тому, что говорил Курицын, а развить его мысли и идти дальше, поднимаясь на высоту, недоступную для дерзкого самоучки, не обучавшегося наукам в университетах и не имевшего достойных учителей среди философов.
        И ещё, одно важное, что решила сделать Софья, это не перечить мужу по литовским делам. Рано или поздно будет прощена она за те по-детски глупые беседы в защиту прав сына Василия на престол. Время, сомнения, слова Митрофана и Булева подточат сердце мужа, вернут его расположение, и тогда перед ним предстанет другая Софья - мудрая, с какой стороны не посмотри, разделяющая его чаяния и заботы. Вот тогда и повернёт она ситуацию вспять, хоть и трудно будет, так как выбор Великим князем преемника прилюдно освещён митрополитом Симоном. Верила она, что найдёт у Владыки поддержку, потому что знала твёрдо: церковь служит государям.
        Не прошли даром труды царевны Софьи. Потеплел государь к жене и сыну. 21 марта, через два дня после казни князя Ромодановского (не забыл Иоанн Васильевич выполнить свою угрозу, отрубил ему голову) объявил он сына Василия Великим князем Новгорода и Пскова, о чём известил новгородцев и псковитян специальным посланием: «Я Великий князь Иоанн благоволю моему сыну Василию, и жалую ему Великий Новгород и Псков».
        Новгородцы промолчали. Давно уж Великий князь выслал оттуда свободных граждан, и новых людей заселил.
        Псков в ту пору ещё оставался вольным городом. Это право давало псковичам формальное подчинение Великому князю Московскому. Передача города в удел Василию воспринималась жителями как угроза их свободе. Псковичи тут же собрали народное вече, отправили в Москву трёх посадников и трёх видных бояр, велели им «бить челом Великим князьям Иоанну Васильевичу и внуку его Дмитрию, чтобы держали отчину свою в старине, и который Великий князь будет на Москве, то был бы и во Пскове».
        - Разве я не волен в своём внуке и в своих детях? Кому хочу, тому и даю княжество, - заявил послам Иоанн Васильевич. Но на упрямых псковичей слова Великого князя не возымели никакого действия: они по-прежнему хотели жить в «старине» и оставались верными присяге Дмитрию.
        Тогда разгневанный государь прогнал послов прочь, двух из них взял под стражу, а в Псков оправил архиепископа Геннадия Новгородского, чтобы тот отслужил службу в честь Василия. Псковитяне не пустили архиепископа в Свято-Троицкий собор, что рядом с вечевым полем.
        Приходило в Москву ещё два псковских посольства. В грамотах псковитяне упорно обращались к государю как к Великому князю новгородскому и псковскому, не собираясь признавать Василия.
        Успокоились псковичи только после того, как Иоанн отправил в Псков особого посла, объявившего, что город будет управляться по старине, и освободил двух остававшихся в заключении псковских бояр.
        А Дмитрия и успокоить было некому. С удивлением взирал он на действия деда. И года не прошло после венчания его на Великое княжение Московское, Новгородское и Псковское, как уделы уходили из его рук.
        Елена Волошанка билась в истерике в опочивальне. Только Фёдор Курицын, не боясь навлечь на себя государев гнев, вёл с юным Великим князем тайные беседы.
        - Смирись, Дмитрий, иначе навлечёшь на себя гнев государя, - говорил Фёдор Васильевич. - Я заступиться за тебя не могу. Меня тот час Иоанн Васильевич уберёт со службы.
        Дмитрий со слезами на глазах смотрел в окно.
        - Может, мне бежать во Псков? - вопрошал юноша своего учителя.
        - Тише, тише, - отвечал Курицын. - У наших стен есть уши, ты что, не знаешь этого? Вспомни опалу Василия. Только за одни разговоры пятеро казнено, а сколько посажено в острог? Ну что ты сделаешь, поднимешь бунт? А зачем? Только головы лишишься. Поверь, не пощадит Иоанн Васильевич. А так ты всё ещё Великий князь, венчан на княжение прилюдно. Благословение митрополита и иерархов церкви получил. Печать твоя стоит на великокняжеских грамотах. На службе во всех храмах твоё имя и матушки твоей поминают. Выжди, может, всё ещё переменится.
        Так увещевал молодого Великого князя Фёдор Васильевич, а у самого сердце в груди клокотало. Столько лет он служил Великому князю, всё делал для того, чтобы возвеличить его в глазах других государей. Сколько советов давал в московских и зарубежных делах, укреплял силу и могущество государя, веру в собственную непогрешимость. Чем же лучше Иоанн валашского господаря Дракулы, о котором Курицын написал назидательную повесть? Тот хоть казнил множество людей, да объяснял, за что он это делает. Иоанн же безжалостно и даже с особой жестокостью расправляется с близкими людьми, а причину не поясняет.
        По-другому теперь посмотрел Курицын и на опалу Патрикеевых с Ряполовским. Может, и не в сватовстве дочери государевой дело? Может, убрал Иоанн Васильевич самых влиятельных бояр, чтобы самому вершить суд в Великом княжестве Московском? Патрикеев-старший руководил боярской думой. Ряполовский был четвёртым в списке влиятельных бояр. Младший Патрикеев - герой войны со шведами, его звезда только подниматься начинала. Да и в думе пятеро из двенадцати, так или иначе, близки были Патрикеевым.
        И не случайно, видать, через полтора месяца после опалы отца и сына и казни Ряполовского, зятя старого Патрикеева, простил Иоанн Васильевич сына своего Василия. Как же произошла такая перемена? - терялся в догадках государев дьяк. Понимал Курицын: чья-то умелая рука направляла в душу государеву отравленные стрелы лести и обмана.
        Что двигало Иоанном Васильевичем - прозрение или помутнение рассудка - терялся в догадках государев дьяк. Впервые за долгие годы княжения попустил Великий князь внешними делами, в угоду внутренних семейных. Ей Богу, отвернётся от него единственный верный союзник Стефан Великий, дедушка Дмитрия по линии матери. Менгли-Гирей не в счёт. Хотя и он уже не раз ощутил на себе перемену взглядов Иоанна Васильевича. То воюй с Литвой, то дружи с Литвой, то опять воюй. Черт ногу сломит с такой политикой. Да и государев зять Александр не применет воспользоваться непостоянством своего родственника и главного противника, это уж точно.
        Наконец, в то же день вернулся государев дьяк к свом записям, что делал как-то ночью. Не просто кружочки с именами людей рисовал он тогда на бумаге. Судьбы людей, хитросплетения политики, соперничество, связи, покровительство, интриги, коварство, любовь и ненависть стрелочками - всё это вылилось на чистый лист бумаги и закрутило бешеную круговерть, в которую затащило его, Курицына, словно в глубокий омут. Хватит ли сил выбраться?
        Наконец осенило. Софья! Это её мудрость, тысячелетие пестовавшаяся в цареградском котле! Значит, не выбраться, понял Курицын. Остаётся плыть по течению, как ялик без руля и ветрил, ожидая конца: или вынесет на берег, или разобьёт в щепки о подводный камень. Бороться уже не было сил. Оставалось созерцать события со стороны, как делал он когда-то, беспристрастно описывая злодеяния валашского господаря Дракулы. Сейчас, окидывая взглядом последние события, Курицын понимал: повесть о Дракуле продолжается, только не на бумаге, а в жизни.
        Дело двенадцатое. Борьба за государеву душу. Часть 2
        Отправил Иоанн Васильевич очередное тайное послание дочери. Елена приняла его осторожно. Гонец едва улучил момент, чтобы остаться с глазу на глаз с Великой княгиней. Ничего нового Великий князь не писал. Беспокоило его, что принудят Елену Иоанновну к чужой вере. Вот и писал об этом:
        «И ты бы, дочка, памятовала Бога да наш наказ, держалась бы крепко греческого закона, а мужа бы не слушала. И, если станется так - до крови и до смерти пострадать, то всё равно к римскому закону чтобы не приступала, душу бы свою не губила, для Бога берегла, а от нас и от всего христианства не была бы в неблагословении и проклятии в веке нынешнем и веке будущем».
        К тайной грамоте весточку от царевны Софьи приложили. Удивительное дело, письмецо жены слово в слово повторяло слова супруга. Как воспримет дочь такое совпадение, Иоанна Васильевича мало заботило. Главное, увидит дочь, что родители теперь только одним живут, как поддержать в Литве православие, а дочь свою видят «хоругвью греческого закона», надеждой на защиту от притеснения всех русских в Литовском княжестве. А кто дочь защитит, если тайная переписка обнаружится - об этом государь не задумывался. В тайне от себя, в глубинах души своей, видел он дочь в большом притеснении, в оковах тяжёлых в темнице сырой, вот тогда побегут к нему гурьбой князья русские, потеряв надежду на лучшую жизнь в Литве. Вот тогда и сбудется! Вся Киевская Русь под его крылом собрана будет! Вот тогда уж Великий князь Александр не посмеет не назвать тестя государём всея Руси.
        Желал Иоанн Васильевич этого часа больше всего на свете. И ответа от дочери ждал с большим нетерпением. Но дочь не писала. Почему? Не знал Иоанн Васильевич и не понимал. Вот и посол от Александра прибыл. Письмо от зятя привёз. От дочери - ничего. Вызвал Курицына.
        - Давно мы с тобой, Фёдор Васильевич, по душам не говорили, - Великий князь решил начать издалека. Близких советников при нём уже не осталось: одних казнил, других - в монастырь сослал, а врач Булев и духовник Митрофан к тайной дипломатии подпущены не были, хотя и занимали в жизни Иоанна Васильевича большое место, о душе и здоровье его пеклись неустанно.
        - Да у господина моего, Великого князя, слишком много забот, чтобы думать о грешном дьяке своём, - витиевато ответил Курицын.
        - Ты, брось, Курицын, не юродствуй, - рассердился Иоанн Васильевич. - Много у меня подпевал, знаю. Но чтобы ты к ним присоседился? Не ждал, брат, от тебя такого. Мы ж с тобой вчера виделись, Станислава Кишку, маршалка литовского, принимали.
        - То посла принимать, а то - по душам говорить, - едко заметил Курицын. - Разновеликие дела!
        - Ну, ладно, не мудрствуй. Давай сначала о деле, по душам после поговорим. Дочь наша ничего не пишет, как думаешь почему? Я уж серчать на неё стал.
        - Не серчай, Иоанн Васильевич! - отвечал Курицын. - Одна она в Вильно как берёзка в чистом поле. Несладко ей там, потерпи, ответит.
        - Ладно, прочти ещё раз, что зятюшка дорогой отписал. - Великий князь передал Курицыну грамоту Александра. Правый глаз Иоанна Васильевича с недавних пор стал хуже видеть, потому старался он меньше взор свой утруждать.
        «В угоду тебе, нашему брату, я заключил, наконец, союз любви и дружбы с воеводою молдавским Стефаном», - читал Курицын. - «Ныне слышим, что султан Баязет ополчается на него всеми силами. Братья мои, короли венгерский, богемский и польский, хотят его защитить. Будь и ты сподвижником нашим против общего злодея. Держава Стефанова есть ограда для всех нас. Когда покорит её султан, будет равно опасно и нам, и тебе…
        Ты желаешь, чтобы я в своих грамотах именовал тебя государём всея Руси - не отрицаюсь, но с условием: утверди письменно и навеки за мной Киев-град, впиши в договор, что по праву он в мои земли входит».
        - Скоро терпению моему конец придёт, - в этом месте прервал Иоанн Васильевич Курицына. - Наградил меня Господь зятем. Ни слова о том, что Елену и князей русских к римскому закону в Литве принуждают. Видать, и ответить нечего. Всё одна старая песня - против султана ополчаться приглашает. А мы с султаном дружить будем, потому что друг он друга нашего Менгли-Гирея.
        - Я, государь, давно тебе об этом бил челом, - Курицын ободрился. Понял, что настал час для турецкого проекта. - Нам большая выгода купцов через проливы турецкие посылать.
        - Готовь послов к султану, - приказал Иоанн Васильевич. - Теперь давай отчёт по Литве. Какой ответ дал Александру, верно ли в грамоте к нему слова мои истолковал?
        Курицын достал грамоту и прочитал:
        «Ты, брат и зять, крёстное целование на договоре о мире и дружбе давал. Не было там о Киеве ни слова сказано. Так что оставь разговоры о том, что идёт мимо дела. То, что со Стефаном договор о дружбе сложили, ино мы и наперёд того хотели, а и ныне того хотим, которые с нами в миру и дружбе, те бы и с Великим князем Александром были в миру и дружбе. А помощь Стефану окажем, когда он нас о том попросит, как о том в нашем с ним договоре сказано».
        - Ну, теперь пора и по душам поговорить, - Иоанн Васильевич удовлетворённо потёр седую бороду. - Собрался я владыку новгородского Геннадия потрясти, всю земельку его в казну забрать. Как ты на это смотришь, Фёдор?
        - Давно пора, государь-батюшка. Монастыри сверх меры землицы отхватили.
        Иоанн Васильевич улыбнулся. Провидчески на дьяка глянул.
        - Знал, что порадую тебя, Фёдор Васильевич. Знаю, не дружен ты с Геннадием. Поговорю с митрополитом Симоном. Получу его благословение. Тогда и слова никто наперекор не скажет.
        - А кто может, государь, против твоего слова пойти? Ты Богом и родителем своим на нашей земле поставлен.
        - Найдутся доброхоты в чёрной рясе. Они то к Богу ближе, чем я. Скажут, святотатство совершаю, грешником объявят. Что скажешь на это?
        - Может, они и ближе… Постой, государь, - удачная мысль осенила Курицына. - Да ты, Иоанн Васильевич, не зря Великим князем над Новгородом Василия поставил. С него и будет спрос перед церковью и Господом.
        Иоанн Васильевич призадумался.
        - Так и сделаем, - Иоанн Васильевич повеселел, но тут же его чело снова омрачилось. - Но всё одно тревожит что-то. Видно, стар стал. Пора о душе подумать. Что скажу, как предстану на суд Божий? Как рассудит дела мои Всевышний? Ты сам-то, Фёдор, в бессмертие души веруешь?
        - Хотел бы верить, да не знаю правды всей об этом. Читал мудреца эллинского Аристотеля. Тот не верит.
        - Что за мудрец, не знаю такого. Софья Фоминична, сама гречанка, о нём никогда не сказывала. О Платоне был разговор. Тот, молвила, верит.
        - Аристотель, государь, учитель полководца Александра Великого, покорителя Персии и всего остального мира. Много книг написал сей философ, но у нас переведено мало.
        - Спрошу Софью Фоминичну, может, есть у неё в библиотеке. Ну, ступай, Фёдор Васильевич. Что-то неможется мне, отдохну малость.
        Не успел Курицын сделать и двух шагов, как в княжескую светлицу вошёл дворецкий.
        - Гонец из Литвы с грамотой от князя Бельского.
        - Вели принести, - глаза государя засветились особым блеском. - Подожди, Фёдор, почитаешь.
        - Великий князь Иоанн Васильевич, государь всея Руси, - читал Курицын, - я, Сенька Бельский, бью тебе челом. Пожалуй меня, Великий князь, прими меня к себе на службу вместе с отчиной моей. На нас, русских людей, пришли великие гонения в греческом законе. Великий князь Литовский Александр присылал к жене своей смоленского владыку Иосифа, а с ним виленского бискупа и монахов бернардинцев, чтобы приступала она к римскому закону. С тем же присылал и к русским князьям, и к виленским мещанам, и ко всей православной Руси. Слышал я, что князья Можайский и Шемячич тоже будут бить тебе челом, принять к себе на службу.
        Иоанн Васильевич радостно хлопнул в ладоши.
        - Пошлём гонца к князьям Бельскому, Можайскому и Шемячичу, примем к себе. Ты знаешь, Фёдор Васильевич, сколько русских земель к нам вернётся - половина Смоленского княжества, все северские земли до самого Киева. Литовцы двести лет всё это собирали, а мы в один день берём. Отправим к Александру посла особого. Пусть скажет ему так: «Брат и зять Александр, князь Бельский бил к нам челом, чтобы взяли его на службу. И хоть в договоре нашем записано, князей с вотчинами в Москву больше не принимать, но так как от тебя такого притеснения в вере и прежде от твоих предков такой нужды не бывало, то мы теперь приняли князя Бельского с вотчиной».
        Передадим послом «складную» грамоту. Митрополит Симон напишет, что слагает с меня крёстное целование в договоре о мире и дружбе.
        - Значит, война, - произнес Курицын.
        - Значит, война, - подтвердил Иоанн Васильевич.
        Наутро собрали военный совет. Было решено отправить в Литву три отряда.
        Первый - выступал на юг, в Северскую область, второй - на запад, в сторону Торопца, третий шёл посредине, напротив Дорогобужа и Смоленска.
        В стане Александра началась паника. Литва не готова была к войне.
        Залогом мира здесь считали жену Александра Елену Иоанновну. Получилась так, что стала она разменной монетой в большой игре батюшки своего, Великого князя Иоанна Васильевича, государя всея Руси.
        В Великом Новгороде тоже готовились к войне. Не столько со стороны литовцев - они были далече, сколько ливонцы беспокоили наместника. Гонцы доносили, что новый магистр Плетенберг человек крайне решительный и к военному искусству способный, проводил смотры своих войск - конных и пеших.
        Новгородцы латали стены, углубляли и расширяли рвы вокруг крепости.
        Приготовления эти мало занимали архиепископа Новгородского, голова у него кругом шла от событий другого плана. Не успел Владыка вернуться из Пскова, где безуспешно пытался утвердить на вече княжение Василия, как догнали его распоряжения нового властителя. Указ Великого князя Василия об изымании земель привёл архиепископа Геннадия в ярость. Понимал он: никакой Василий не правитель, так, видимость одна.
        - Не иначе как еретик Курицын государя надоумил!
        Написал Владыка письма Иосифу Волоцкому и царевне Софье: от Иосифа сочувствия ждал, от царевны - защиты.
        «И до тебя черёд дойдёт, коль Великий князь на твои сёла позарится», - предупреждал настоятеля Волоколамского монастыря.
        «Свет ясный очей моих, заступись, матушка. Не оставь одного на поругание», - писал Софье Фоминичне.
        Иосиф, поразмыслил так: «Тягаться с государём не по силам мне будет. Лучше поеду бить челом царевне Софье и Василию. Через них тропинку к государю Иоанну Васильевичу проложу, через духовника Митрофана». Митрофану тут же и грамоту отписал, что хочет его проведать.
        Софья тоже Геннадию не ответила. А с сыном тайный разговор повела.
        - Слушай, Василий, - говорила Софья. - Сдаётся мне, батюшка тебе опалу простил, чтобы в глазах зятя нашего Александра показать образец дружной семьи. Думал он, наверное, так: «Как мне от Александра добиться уступок, коль в своей семье порядок навести не могу?» Когда ты под приставами сидел, он от твоего имени в письмах Елене челом бил, а от моего спрашивал зятя о здравии. Теперь же, когда князья Бельский с Шемячичем и Можайским на службу к нему попросились, видит батюшка, что с Литвой по добру не уладить. Значит, думает твой батюшка, семейные дела можно пустить побоку. Теперь ты не нужен стал, опять он Дмитрия возвышает. Вот и грамоту, в которой войну Литве объявил, скрепил своим именем и именем Дмитрия.
        - Да, что ты матушка, - отвечал Василий. - Любит меня батюшка, терзается, что в угоду старым обычаям лишил меня наследования, вот и дал мне Великое княжение.
        Заломила Софья Фоминична руки белые, засмеялась сыну в лицо.
        - Какое княжение? Псков тебя не признал, а в Новгороде батюшка твоим именем последние земли у архиепископа Геннадия отнял. Как бы не проклял тебя Владыка.
        - Пскову я этого не прощу, - Василий побелел от гнева. - Сотру этот город с лица земли. Вольницу проклятую изничтожу.
        - Но для этого у тебя пока силёнок не хватит, - увещевала сына Софья Фоминична, - Сам посуди. В земле нашей три Великих князя. Кого людям слушать? Тебя, Дмитрия или батюшку? В Риме у императора Диоклетиана было три соправителя - Констанций, Галерий и Масимиан, так империя его раскололась на части. Не поделили власть его приемники. То же и нам грозит. Сегодня Псков за Дмитрия стоит, Новгород Великий - за тебя. Не приведи Господь, оставит нас батюшка сиротами, что начнётся?
        Василий только растерянно руками развёл.
        - Кровь людская пролиться может, - ответила мать за сына. - А Елена Волошанка, не захочет ли она соперника сына своего в мир иной удалить? Или ты думаешь, что шестнадцатилетний юнец свою голову на плечах имеет? Кто знает, что на уме у неё?
        Призадумался Василий. И ответил Софье Фоминичне горячо и уверенно. И блеск в глазах его появился.
        - Что бы я без тебя делал, матушка, без мудрых слов твоих. Говори, что делать мне. Всё исполню.
        Глаза у Софьи загорелись, разве что искры не сыпались - подставь свиток или грамоту какую, огнём бумага воспылает.
        - Думаю, так нужно сделать, - молвила Софья. - Батюшка сейчас войной занят, не до тебя ему, чтоб за тобой следить. Пошлём верного человека к Владыке Геннадию в Новгород Великий. Пусть через своих верных людей соберёт дружину и в Великие Луки её отправит. Скажет, мол, жизнь Василия в опасности. В Великих Луках ты к дружине подсоединишься и двинешь в сторону Вязьмы к границе с Литвой. Когда батюшка узнает, осерчает. Поймёт, что тебя уже не воротить, коль ты бежать вздумал. А позору сколько! Сын родной к врагу пожелал уйти, чем с таким отцом жизнь коротать! Тут ты ему условие и поставишь. Скажешь: «Или я, или Дмитрий. Выбирай, батюшка».
        Василий глядел на мать испуганно, словно галчонок-птенец, выпавший из гнезда. Нижняя губа подёргивалась, коленки дрожали.
        - Коли сделаешь так, быть тебе наследником, а не Дмитрию, - довершала наставление Софья Фоминична, не спускающая с сына любящего зоркого ока. Не то магнетический взгляд повлиял, не то слова Царевны Софьи, но с Василием буквально на глазах происходили разительные перемены. Софья видела: и тот Василий, и вроде бы не тот. И вот уж стоит перед ней не юнец с туманным взором, а взрослый муж, боевой и решительный. Ничего не страшно с таким: хоть в огонь, хоть в воду ступай.
        - Исполню, матушка, как трудно не будет мне, твой наказ, - Василий поцеловал образок архангела Гавриила, который носил на груди. - Пиши письмо Геннадию.
        О дальнейшем свидетельствует Краткий летописец под 7008 год - он описывал события с апреля 1499 по август 1500 года - кроме него, нет нигде ни одного поминания об этой таинственной истории из жизни великокняжеской семьи:
        «Князь Василий, хотя великого княжения, и хотев его истравити на поле на Свинском у Самсова бору, и сам побежа в Вязьму со своим войском и советниками. А князь Великий, нача думати со княгинею Софьей и возвратили его, и даша ему великое княжение под собою…».
        Отряд воеводы Юрия Захарьича Кошкина шёл по дороге Вязьма - Ельня. Конный разъезд двигался впереди, рассыпавшись по Свинскому полю, между деревнями Самсов бор и Свинская. Местность болотистая, труднопроходимая, с лесами и перелесками, была изрезана мелкими речушками. «Глаз держать востро, - велел боярин. - Литовцы могут засаду устроить». Три дня назад без боя был взят Дорогобуж, и Юрий Захарьевич теперь не полагался на везение, ожидал серьёзного боя. Не так далеко, в Смоленске, всего в 69 верстах, копил силы гетман литовский Константин Иванович Острожский, о смелости которого легенды ходили не только по Литве, но и по Москве. Прадед его, князь Фёдор Данилович, участвовал в сражении при Грюнвальде, знаменитой битве польско-литовского воинства с Тевтонским орденом, и там героически отличился. Александр и всё войско литовское возлагало надежды на возрождение силы литовского оружия. Потому паны и шляхта охотно прибывали в Смоленск, кто на коне в полном рыцарском снаряжении, а кто и с собственной дружиной. Костяк войска составляли земляки Острожского с Волыни - украинское панство - Сангушки,
Вишневецкие, Чарторыйские, Корецкие. Острожский выделялся среди них не только ратными доблестями, но и огромным богатством, величина которого могла сравниться с казной Великого князя Литовского и польского короля вместе взятых.
        Конная разведка Юрия Захарьича держала востро не только глаз, но и слух. Услышав подозрительный шум в лесу возле деревни Самсов бор, конники спешились, ползком и короткими перебежками подобрались к опушке на краю леса, где их глазам открылась такая картина.
        В тени дубравы отдыхали ратники, было их человек двести, кони были привязаны к деревьям, в центре стояла палатка, из которой доносился громкий разговор.
        - На литовцев не похожи. Вроде, наши, - прошептал один из лазутчиков.
        - Да где бы им взяться? - ответил другой. - Кроме нас никого не должно быть. Один отряд пошёл на северо-запад к Торопцу, второй - с Яковом Захарьичем, братом нашего воеводы, на юг к Брянску. Чую, что-то здесь не то.
        Так же тихо убрались восвояси и доложили Юрию Захарьичу. Тот послал князя Фёдора Васильевича Телепню Оболенского, а с ним сотню всадников из передового отряда.
        Фёдор Васильевич, даром что прозвище «телепня» получил, воевода оборотистый - всё сделал по уму. Окружил незнакомцев со всех сторон - те даже сторожей не поставили - а сам с десятью молодцами стремглав бросился к шатру, никто и крикнуть не успел. Молодцев своих расставил вокруг, а сам зашёл внутрь. Каково же было его удивление, когда на походной кровати обнаружился Великий князь Василий Иоаннович, а рядом близкие люди его. Поклонился Телепня в пояс и спросил, что здесь делает Василий.
        - Это государева тайна, - усмехнулся княжич.
        - Нельзя тебе здесь быть, Василий Иоаннович, - предупредил Телепня. - Не сегодня - завтра быть здесь сече с литовцами. Люди у тебя, видать, не сильно обученные, пострадать не за грош можно.
        - Не тебе мне приказывать, смерд, - рассердился Василий. - Прочь с глаз моих.
        - Ну что ж, будем по-другому решать, - Телепня смиренно поклонился и вышел. Охрану вокруг опушки оставил, а сам к главному воеводе с докладом: так, мол, и так, нашёл в лесу отряд, а во главе Великий князь Василий Иоаннович.
        - Бери пять коней на смену и скачи к государю, - приказал воевода нахмурившись. - Только тебе могу доверить это дело. На третий день вечеру будешь в Москве, и сразу - к Великому князю Иоанну Васильевичу. Спросишь государя тайно и никому больше ни слова, не он ли послал сына на войну и что нам делать с Василием Иоанновичем? Я это место облюбовал под расположение засадного полка на случай битвы с литовцами. Теперь не смекну, что делать с упрямым наследником, как нам его урезонить.
        Государь был в большом раздумии. Словам Телепня верить не хотелось, но пришлось. Позвал Иоанн Васильевич Софью Фоминичну, та в слёзы. Ещё вчера днём был Василий на месте. Утром хватилась, не видно. Почему шум не подняла? Да, Василий, бывало, на ночь к дворовым девкам бегал, любил пошутить с ними по-молодецки, вот и не стала шум поднимать.
        Стали думать, что же с молодцем делать и почему он на Свинском поле вблизи границы оказался.
        - Не вовремя сынок озадачил нас! - Иоанн Васильевич круто повернулся к Телепню Оболенскому. - А что с литовским войском, где они обитают?
        - По словам наших людей, в Смоленске князь Острожский собирает большую рать и хочет направиться с ней к Дорогобужу, вызволять город. Мы же движемся от Дорогобужа в сторону Ельни, стоим сейчас у реки Ведроши. До Смоленска семьдесят вёрст, два дневных перехода. Думаю, гетман Острожский захочет нам дорогу преградить.
        - Хорошо, что приехал, - обратился Иоанн Васильевич к князю. - Не надо и гонца посылать. Передай Юрию Захарьичу, что высылаю на подмогу большой тверской полк во главе с князем Щеней-Патрикеевым. Из Брянска подтянем князей Стародубского с Шемячичем и Яковом Кошкиным. С тобой передам военный указ. Старшим в войсках будет Щеня-Патрикеев. Под команду Юрия Захарьича отдаю сторожевой полк. Пусть собирают силы у реки Ведроши, там и бой дадим литовцам. По слухам, горяч князь Острожский. Нужно только слегка ему поддаться, отступить, а потом ударить засадным полком.
        Ну, с Богом, - Иоанн Васильевич перекрестил Телепня.
        Тот неуверенно переминался с ноги на ногу.
        - Ну, что ещё? - спросил государь.
        - А как же Василий Иоаннович?
        - Совсем забыл, - Иоанн Васильевич недовольно поморщился. - Он нам всё дело испортит. Не хватало ему только к литовцам в плен попасть. Передам со Щеней-Патрикеевым письмо к Василию, поручу поговорить с сыном. Пусть домой возвращается, ругать не буду, но и по головке не поглажу.
        Прибытие князя Даниила Васильевича Щени-Патрикеева с указом о назначении его главным воеводой вывело Юрия Захарьича Кошкина из себя. Мало того, что он, видный воевода, участник казанского и новгородского походов, наместник Новгородский, отстранялся от руководства, так и секретные переговоры с княжичем всё тот же Шеня вести должен. А кто он такой, Щеня? Ну, взял два города, Хлынов и Вязьму, и ту не один, а с двоюродным братом Васькой Патрикеевым. Ну, финских крестьян пожёг вместе с братом Васькой в свейском походе. Так и он, боярин Кошкин, взял Дорогобуж без сучка и задоринки. А еретиков новгородских кто выявил и изничтожил? Нет, у него, Кошкина, заслуг больше. И пишет Юрий Захарьевич с обидой в грамоте государю: «То мне, государь, стеречь князя Данила?»
        Отвечает ему Иоанн Васильевич: «Гораздо ль так делаешь? Говоришь, что тебе непригоже стеречь князя Данила: ты будешь стеречь не его, а меня и моего дела. Каковы воеводы в большом полку, таковы - и в сторожевом! Так не позор это для тебя!»
        Пришлось мириться Юрию Захарьевичу с Даниилом Васильевичем. Тем паче, что по донесениям князь Острожский прошёл через Ельню и был где-то рядом, совершая марш через леса и болота. Окопался большой полк во главе со Щеней-Патрикеевым у села Ведроши. Место унылое, пойменное, тремя речками Ведрошью, Тросной и Сельной окантованное. Ждали-ждали гетмана Литовского, а всё равно, словно вынырнул из болот, аки дикий вепрь неприкаянный в поисках дичи, набросился на полки русские нежданно-негаданно. Началась сеча… О том князь Данила доносил государю своему в особой грамоте.
        ДОНЕСЕНИЕ ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ МОСКОВСКОМУ ИОАННУ ВАСИЛЬЕВИЧУ, ГОСУДАРЮ ВСЕЯ РУСИ, О ПОБЕДЕ ПРИ ВЕДРОШИ ВОЙСКА РУССКОГО НАД ЛИТОВЦАМИ, ПИСАНО РАБОМ ТВОИМ НИЧТОЖНЫМ ДАНИЛКОЙ ЩЕНЕЙ-ПАТРИКЕЕВЫМ
        «Бью челом тебе, Великий князь Московский, государь всея Руси Иоанн Васильевич. Дозволь донести до тебя весть о победе русского оружия в праведной войне, в которой постояли мы за веру православную.
        Поставили мы возле села Ведроши перед рекой Тросной передовой полк, а за рекой большой полк, а в лесу скрыли засадный полк.
        Аки дикий вепрь неприкаянный набросился Константин Острожский, гетман Литовский, русский князь из турово-пинских Рюриковичей на наш передовой полк. Видать, изголодались литовцы по победам, коль поставили во главе войска русского князя. В коннице у него и литовцы, и русские, и поляки, и немцы, все высоко обученные ратному делу. Выдержали мы первый натиск, и началась сеча великая, в которой силы литовцев и наши были равны. Но помнили мы наказ твой, государь, заманить князя Острожского в ловушку и отступили за реку к большому полку. Литовцам отступление наше голову вскружило, бросились за нами по мосту через Тросну-реку, а мы встретили их огнём из пищалей. Но быстры кони у литовцев, врезались они в ряды наши и выпустили мы конный засадный полк, и опять началась сеча великая. Рубились шесть часов, и не выдержали литовцы, дрогнули, побежали. А мы перед тем послали отряд и разобрали сзади них мост через Тросну-реку, так что бежать было некуда. Спаслись немногие, переплыв реку на лошадях. Гетмана Литовского князя Константина и его панов взяли в плен, всего сгубили семь тысяч войска литовского.
        Так показали мы силу оружия русского, разбили врага-неприятеля во славу твою, Великого князя Московского, государя всея Руси, Иоанна Васильевича».
        Радость в Москве была великая. Во всех церквях служили службу во славу русского оружия. Трубачи трубили в трубы, глашатаи объявляли весть о победе над литовцами. Нарядные скоморохи давали представление: изображали, как падали от русских мечей литовские воины. По всем площадям выставляли бочки с медовухой. Народ давился в толпе: всем хотелось выпить за здоровье русских воинов и закусить ещё тёплым ржаным хлебом.
        Великий князь послал к войску гонца Плещеева и справился у воевод о здоровье. У Щени-Патрикеева спросил, какую награду желает главный воевода сражения. Ответ удивил государя. Просил Щеня снять с монастырских узников, дяди его Ивана Юрьевича и двоюродного брата Васьки Патрикеевых, оковы. Не смог Иоанн Васильевич и рассердиться, хотя дерзость со стороны Щени была невиданная. «Возьмёшь Мстиславль за три дня, сниму оковы с Патрикеевых», - передал он обратно через Плещеева. Что было делать Щене-Патрикееву? Послал новых подданных московских, Шемячича и Можайского, а в придачу дал бояр - князя Ростовского и Семёна Воронцова. Наказ государев был сполна выполнен. За один день штурмом овладели Мстиславлем, семь тысяч неприятеля положили на месте.
        Не отстали и другие отряды. Войско под началом племянников государевых, Ивана и Фёдора - детей покойного брата Бориса - и боярина Андрея Челяднина взяло крепость Торопец. Сын Великого князя Василий Иоаннович взял Оршу и всю область смоленскую разорил. Добавим, что ранее Яков Юрьевич с Шемячичем и Можайским отбили у литовцев все земли от Калуги до Киева. На сам стольный град не посягнули, да и не ставил Иоанн Васильевич такой задачи. Тише едешь, дальше будешь. И этого было достаточно, чтобы братья Александра, короли Польский, Чешский и Венгерский, прислали послов с просьбой о мире.
        Сам Александр, потеряв большую часть войска, гетмана и лучших воевод, продолжать войну мог исключительно по переписке. Послов посылал в Москву с протестными грамотами. Писал также союзникам Иоанновым, пытаясь переманить их на свою сторону. Боялся, если откроют Менгли-Гирей и Стефан Великий военные действия, то о том, что было такое Великое княжество, как Литовское, можно позабыть.
        Менгли-Гирею напомнил, что приютила Литва отца его Ази-Гирея, когда того хотели уничтожить соперники в борьбе за крымский престол.
        «Когда же ты по смерти отцовской, - писал Александр, - нарушил приязнь с Литвою, то сам посмотри, что из этого вышло. Честь твоя царская не по-прежнему стоит, понизилась, пошлины все от твоего царства отошли и столу твоему никто не кланяется, как прежде кланялись. Кто перед твоим отцом холопом писывался, тот теперь тебе братом называется. Сам можешь знать, какую высокую мысль держит князь московский, если он зятю своему клятвы не сдержал, то сдержит ли он её тебе? А что он родным братьям своим поделал, также нарушивши клятву? Если ему удастся захватить украинские города литовские и стать тебе близким соседом, можешь ли спокойно сидеть на своём царстве? Если же будешь заодно с Великим князем Литовским, то он велит с каждого человека в земле Киевской, Волынской и Подольской давать тебе ежегодно по три деньги».
        Менгли-Гирей на грамоту Александра ответил набегами и грабежами. Доходил не только до украинских земель, но и до белорусских: до Слуцка, Турова, Пинска и Минска.
        Стефану Великому Александр рисовал картину ещё более ужасную: «Ты меня воюешь в одно время с недругом моим, Великим князем Московским, но и он тебе недругом будет, поверь мне, когда на дочь твою Елену и внука Дмитрия опалу наложит, и великое княжение у него отнимет да сыну Василию отдаст».
        Видать, донесли Александру о побеге Василия верные люди и о той цене, которою запросил тот за возвращение в отчий дом.
        Прислала, наконец, грамоту батюшке Елена Иоанновна, но не порадовала она его. Не грамота, а плач Ярославны из «Слова о полку Игореве» из-под пера её вышел, видно, что не без помощи мужа писалось.
        «Господин и государь батюшка! Вспомни, что я служебница и девка твоя, а отдал ты меня за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за мною дал, и что я ему с собой принесла. Но государь муж мой, нисколько на это не жалуясь, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во всё это время в чести и в жаловании и в той любви, какую добрый муж обязан оказывать подружию, половине своей. Свободно я держу веру христианскую греческого обычая: по церквам святым хожу, священников, диаконов, певцов на своём дворе имею, литургию и всякую иную службу Божью совершают предо мною везде: и в Литовской земле, и в Короне Польской. Государь мой король, его мать, братья-короли, зятья и сёстры, и паны радные, и вся земля - надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло всё доброе: вечный мир, любовь кровная, помощь на поганство. А теперь видят все, что со мной одно лихо к ним вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, жёны становятся вдовами, дети сиротами. Всюду полон, крик, плач, вопли! Таково жалованье и любовь твоя ко мне! По всему свету поганство
радуется, а христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века, говорят, не слыхано, чтобы отец своим детям беды причинял. Если государь батюшка Бог тебе положил на сердце меня, дочь свою, жаловать, то зачем меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдал? Тогда и люди бы из-за меня не гибли, и кровь христианская не лилась. Лучше бы мне под ногами твоими в земле твоей умереть, нежели такую славу о себе слышать. Все одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтобы тем удобнее землю и людей высмотреть. Писала бы тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу. Только с горькими и великими слезами, и плачем тебе, государю и отцу своему, низко челом бью. Помяни, Бога ради, меня, служебницу твою и кровь свою…смилуйся, возьми по-старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо мною не смилуешься, прочною дружбой с моим государём не свяжешься, тогда уже сама уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня. Не хочешь, чтоб я была в любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови и чтоб поданные наши мне служили. Вся вселенная ни на кого
другого, только на меня вопиёт, что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу, привожу тебя на войну: если бы, говорят, она хотела, то никакого такого лиха не было.
        Мило отцу дитя. Какой на свете отец враг детям своим? И сама разумею, и по миру вижу, что всякий заботится о детях своих, и о добре их промышляет, только одну меня, по грехам, Бог забыл. Слуги наши не по силе, и трудно поверить, какую казну за дочерями своими дают, и не только что тогда дают, но и потом каждый месяц обсыпают, дарят и тешат. И не одни паны, но и все деток своих тешат, только на одну меня Бог разгневался, что пришло твоё нежалованье, а я пред тобою ни в чём не выступила. С плачем тебе челом бью: смилуйся надо мною, убогою девкою своею, не дай недругам своим радоваться обиде моей и веселиться о плаче моём. Если увидят твоё жалование ко мне, служебнице твоей, то всем буду честна, всем грозна; если же не будет на мне ласки твоей, то сам можешь разуметь, что покинут меня все родные государя моего и все подданные его».
        - Сдаётся мне, надоумил Елену наш брат и зять Александр, - Иоанн Васильевич в сердцах отбросил письмо дочери в сторону. - Всем она довольна, всё объясняет. Ну да ладно. Бог простит. Но как может осуждать меня за войну с Литвой?!
        - Да, ты прав, - Софья Фоминична теперь соглашалась со всем сказанным, не перечила мужу, но всегда умела повернуть разговор к своей выгоде. - А как может быть иначе? И ты требуешь от меня перенять образ мыслей твоих, и я не перечу тебе. Жена должна быть покорна воле мужа. Так и в Библии сказано.
        - Так ты не судишь меня за то, что, выступив войной против Александра, дочь нашу поставил в тяжёлое положение?
        - Нет, конечно, - улыбнулась Софья Фоминична. Впервые за время супружества муж в разговоре признал, что действия его не только добрую сторону имеют. Это обнадёживало. - Русские князья попросили у тебя защиты. Как ты мог оставить в беде людей, верных греческому закону?
        Покажи мне православного христианина, который кинул бы в тебя камнем за это. Смотри, как радуется люд простой, московский. Но если кому и не понравилось бы? Ты волен поступать сообразно своим правилам, пусть не всегда они кому-то нравятся. На то ты и поставлен Богом и родителями, чтобы вершить суд над людьми. Потому и семья твоя, которая на виду у всех, должна быть образцом перед всеми. Посмотри, дети твои не являются ли мерилом благопристойности? Все мы, и я, и дети, стараемся вести себя так, чтобы никто из твоих подданных не мог сказать: почему он нас судит, когда у себя под носом не может порядок навести?
        Иоанн Васильевич, как малый ребёнок, внимал правильным словам жены. Он понимал, что не всё в них соответствует действительности, но внутренне уже готов был пойти на уступки перед самим собой. Вопрос заключался в том, насколько его действия отличаются от поступков предков, соответствует ли они законам христианской морали и не нанесут ли они вред земле его, Великому княжеству Московскому?
        - Вот ты Курицыну позволяешь судить о делах твоих, чуть не главным советником своим сделал, - последние слова Софьи Фоминичны прервали ход размышлений Иоанна Васильевича. - Чтишь его за ясность рассудка и новые идеи. А ведь не до всего дошёл он умом своим, много у других умных людей перенял, когда ещё в Венгрии жил. И все художества его - и «Повесть о Дракуле», и «Лаодикийское послание» - не только плод фантазии его - много идей взял Курицын от итальянских философов, что при дворе венгерского короля Матфея служили.
        - А тебе откуда это ведомо? - Иоанн Васильевич внимательно посмотрел на жену, чего добивается она на этот раз?
        - Писала мне неаполитанская принцесса Беатрис, жена твоего друга и брата, покойного короля Матфея Корвина. Сказывала о философах италийских, что с собой из Неаполя привезла. С ними Курицын беседы имел, по их советам книги читал. А библиотека Корвина не чета моей, две тысячи книг в ней. Отдельное здание в Буде, стольном граде своём, под неё король выстроил, и все подданные королевства могут те книги читать.
        - И что за философы? - поинтересовался Иоанн Васильевич. - Мне-то недосуг читать было, хотя всё чаще беру в руки труды Иоанна Златоуста, святого заступника своего.
        - Марцио Галеoтто и Франческо Бандини. Марцио служил смотрителем библиотеки, написал «Повесть о короле Матфее». Франческо - знатный дворянин, друг известного живописца Микеланджело, был учителем Яноша, сына короля. Оба во Флоренции посещали кружок Марсилио Фичино, о котором я тебе говорила. Мэтр Фичино изучил труды афинянина Платона и сравнил его учение с трудами отцов церкви христианской и нашёл много общих рассуждений, хотя Платон был язычником и писал две тысячи лет назад. Фичино присылал грамоты королю Матфею, где излагал свои идеи. Матфей писал ему в ответ умные речи. И тебе бы пора, Иоанн Васильевич, выписать из италийских городов учёного мужа, достойного твоего ума, сердца и души. Посмотри, как итальянцы Кремль перестроили. Все иноземные послы дивятся его красоте. Теперь, когда наружно твоя держава не уступит ни Италии, ни Германии, ни Франции, нужно позаботиться о красоте её духовной.
        - Ну, не так плох Курицын, раз знался с такими умами, - рассмеялся Иоанн Васильевич. Раскусить жену было нетрудно. Курицын для неё как бельмо в глазу. - Подбери достойного учёного мужа, пригласим в Москву. Пусть Василия уму разуму обучает, меньше от меня бегать будет.
        Софья губу прикусила, не так разговор повернулся. Но не была бы она цареградской царевной, если бы и тут верх не взяла.
        - А ты верно делаешь, что о сыне заботишься, он ведь кровинка твоя, - говорила Софья Фоминична тихим голосом, но проникал он далеко, в самую душу государеву. - Ты обещал многое, когда Василия из Вязьмы возвращал. Подумай теперь хорошенько, как будущее ему обеспечить.
        Ушла Софья к себе, а слова её - «кровинка твоя» - так и звучали в ушах государя. Сел Иоанн Васильевич в кресло у окна и призадумался.
        Из века в век передавали его предки Великое княжение Московское. По-разному случалось, были и тяжкие времена, были и смуты…
        Как сделать, чтобы дело его не рушилось, как у многих государей - за примерами далеко ходить не приходится: Золотая Орда и королевство Венгерское под боком - а продолжалось, процветало и множилось?
        То, что нужно делать наследником всего его дела Василия, это уже решено. А как быть с Дмитрием? Венчан он на великое княжение в соборе при митрополите, боярах и всём честном народе. Снять с него княжение не в силах был Иоанн Васильевич. Легче всего отравить, потом сослаться на недругов из Литвы, казнить нескольких…
        Нет, хватит крови! Вспомнил Иоанн Васильевич родного брата Андрея, замученного голодом в темнице сырой, детей его малых, в оковах в Вологде коротают они дни свои. Да и второй брат, Борис, в страхе жил, в страхе умер, как узнал, что Андрей преставился. Заговор Софьи и казнь мелких людишек, это так, мелочи, а вот головы князей Ряполовского и Ромодановского почто рубил, уж и не помнил совсем. Пора о душе подумать, прощения у Бога попросить. Вспомнил Иоанн Васильевич, как собрал шесть лет назад первосвященников московских и покаялся об убиенном Андрее. Простили ему, сняли грех с души и сердца.
        Оставить Дмитрия - будет душа на том свете беспокоиться за Василия. Умна и своевольна красавица Елена Волошанка, не потерпит соперника.
        «В последний раз возьму грех на душу, посажу в темницу и сына, и мать, - так думал поздней ночью государь Иоанн Васильевич. - А что подумают об этом другие, никому до этого дела нет, сам я волен в семье своей дела вершить».
        Под утро приснился Иоанну Васильевичу дивный сон. Фёдор Курицын читал ему строки из повести о мунтьянском воеводе Владе по прозвищу Дракула.
        - А хочешь, государь, - спрашивал Курицын, - о тебе повесть напишу: всю правду, как есть, расскажу.
        - Нет нужды, Фёдор Васильевич, - отвечал Иоанн Васильевич, а у самого руки дрожали - много тайн знает Курицын.
        - А я напишу, - настаивал дьяк, теребя серебряную бороду.
        - А ты напиши, а ты напиши, - подначивал дьяка чей-то настойчивый голос.
        Проснулся государь весь в поту. А с Курицыным как быть? - думал он. Как в глаза ему смотреть? Если есть у кого из слуг государевых совесть, так это у него, Фёдора Васильевича. Более того, сам Курицын есть совесть его. С ним делился сокровенным. Никому, даже духовнику, душу не поверял так, как дьяку Фёдору Курицыну. Смотрел в него как в зерцало - многие дела и поступки в беседах с ним поверял. Как теперь в глаза посмотрю? Будет он всю оставшуюся жизнь мне живым назиданием? Как вытерплю муку такую?
        Попытался Иоанн Васильевич приподняться, на правую руку не смог опереться - не слушается правая рука. Свесил ноги, правая плетью стоит, под весом тела прогибается.
        - Врача. Николу, ко мне! - закричал в испуге. - Позвать конюшего! Пусть лошадей готовит: по монастырям поедем на богомолье. Софье Фоминичне передайте, по полудню выезжаем в Волок Ламский.
        - Не вечны мы под солнцем, пора бы о душе вспомнить, - шепнул сам себе. - Настал час молить Господа о здоровье своём, а если не даст мне его, просить Господа не оставлять без внимания наследника моего, Василия, как не оставлял в трудную годину меня, раба Божьего Иоанна, Великого князя и государя, Божьей милостью, всея Руси.
        ***
        А два года спустя, получил духовник великокняжеский Митрофан письмо из Волока Ламского.
        Государя нашего Великого князя всея Руси духовнику, господину архимандриту Андроникова монастыря Митрофану, грешный чернец Иосиф, нищий твой, господине, челом бьёт.
        Когда виделся я, господине, с государем Великим князем наедине, говорили мы о церковных делах. Да после того стали говорить о новгородских еретиках, да молвил мне Великий князь так: «И я ведал новгородских еретиков, и ты меня прости в том, а митрополит и владыки простили меня». И я ему молвил: «Государь, мне тебя как прощать?». И он молвил: «Пожалуй, прости меня». И я ему молвил: «Если примешь меры ты к новым еретикам, то и за прежних Бог простит тебя». Да тут же стал бить челом Великому князю, чтобы обыскал еретиков в Новгороде Великом и иных городах и весях, да послал меня на это дело. И князь Великий молвил: «Хорошо. Так тому и быть, потому что и сам я знаю о ересях их». Да и сказал мне: «Знаю про ересь, которую держал протопоп Алексей, и которую держал Фёдор Курицын. А Иван, Максимов сын, и сноху мою Елену, и меня в ересь ввёл. Потому, пошлю во все города обыскать еретиков и искоренять».
        Но какая польза в том, что митрополит и владыки простили Великого князя, если он обещанное не выполняет и никого бороться с ересью не посылает. В прощении том нет государю пользы, если он ревностно делами того не подкрепляет. А знаю, ведает сам государь каково злодейство еретическое, какую хулу на единородного сына Божия, на Господа нашего Иисуса Христа, на его пречистую матерь и на всех святых возводили. Во многих делах царских позабыл государь о просьбе моей обыскать еретиков, но ты, господине, не должен забывать о том, и напоминай государю так часто, как сможешь, чтобы на него не сошёл Божий гнев за то, да и на всю нашу землю. Потому что, господине, за государево согрешение Бог всю землю казнит. Два года прошло с того Велик дня, как мы с князем Великим о еретиках говорили, а так ничего он и не сделал. А ныне, господине, на тебе то дело лежит, потому что ты государю отец духовный. И ты, господине, постарайся вседушно государю докучать, оставив все другие дела, ибо дело Божье нужнее всех. Если, господине, ты об этом деле не попечёшься, с тебя Бог взыщет, а если попечёшься, от Господа Бога и
Пречистые Богородицы милость примешь. Каково будет о том государево попечение, ты бы, господине, мне отписал, о том я тебе, господину моему, челом бью».
        В книге «Посольских дел» по сношению с Великим княжеством Литовским за 1501 год есть такая запись: «В лето 7009 года (1501 год от Р.Х.) приезжал к Великому князю Иоанну от Великого князя Александра с посольством пан Станислав Петряшкевич, наместник Смоленский да писарь Федко Григорьев. И князь Великий Иоанн Васильевич посылал к ним с ответом казначея Дмитрия Володимерова да дьяков Фёдора Курицына и Андрея Майко».
        Это последнее, что упоминалось о Курицыне в делах посольских.
        Больше о советнике государевом, дьяке Фёдоре Васильевиче, никто слыхом не слыхивал…
        Эпилог. Узник Соловецких островов
        В лето 1518 года от Рождества Христова к Большому Заяцкому острову причаливал ялик, шедший с тремя монахами и двумя незнакомцами на борту от Свято - Преображенского Соловецкого монастыря.
        На носу ялика сидел худощавый монах, указывающий дорогу среди многочисленных скал, закрывающих вход в уютную бухту, рулём правил ещё один, лица его было не видно за спинами двух молодых людей крепкого сложения в мирских одеждах. Им что-то громко кричал на ухо третий монах, пытающийся пересилить шум волн и стон ветра. Наконец, судно почти вплотную подошло к высокому берегу, окаймлённому огромными чёрными валунами, один из монахов ловко перепрыгнул на сушу и закрепил за деревянную сваю, брошенную ему верёвку. Монахи перекинули причальный мостик, скатили по нему большую деревянную бочку для воды, потом вынесли несколько мешков с продуктами, последними на берег сошли незнакомцы.
        Берег бухты был усеян деревянными крестами, поставленными поморами в благодарность за удачу, что благополучно добрались сюда с материка. Большой Заяцкий остров был для них местом промежуточной остановки на пути между обеими сторонами Онежской губы, у входа в которую со стороны Белого моря располагались знаменитые Соловецкие острова. Саженях в пятистах от берега, на высоком пригорке, недоступном бушующему морю-океану, возвышался крепко сбитый деревянный сруб. К нему и направились прибывшие мореходы.
        Подойдя к строению, монах-лоцман поколдовал над замком и открыл дверь. Яркий сноп света вырвал из полутемноты простую обстановку сруба: стол, лавку и кровать у стены. От единственного зарешёченного окна, расположенного высоко над кроватью, свет падал на стол, где соседствовали деревянная кружка, огарок свечи в бронзовом подсвечнике и библия в кожаном переплёте.
        С кровати, вид на которую закрывал стол с нехитрым скарбом, поднялся сухощавый, седой, как лунь старик. Лица его почти не было видно, седые волосы и борода закрывали большую часть, оставляя для обозрения острый нос и глаза, запавшие в глубокие глазницы.
        Монахи дипломатично переминались с ноги на ноги за дверью, а незнакомцы вошли внутрь.
        Старик медленно чеканил шаг навстречу, но остановился на половине дороги. Тонкая стальная цепь, прикованная к кандалам, не позволяла идти дальше. Прикрывая глаза рукой, он с опаской глядел на вошедших - не привык к мирским - только монахи раз в неделю навещали его, привозя хлеб и воду. Поражённые увиденной картиной, незнакомцы в нерешительности стояли у двери.
        - Кто вы? - резкий высокий голос, словно скрип жернова на старой мельнице, вырвался из немощной груди старика, отражаясь слабым эхом от высоких бревенчатых стен.
        Тут молодцы наши дрогнули, не выдержав суровости встречи, и стремглавбросились к нему с возгласом: «Отец, это мы, дети твои!»
        Старик отступил два шага назад, цепь зазвенела, напоминая о вопиющем неравенстве, при котором происходила эта запоздалая встреча. Дети, одному из которых, было уже под сорок, второму - далеко за тридцать, в нерешительности остановились.
        - Какой год на дворе? - теперь голос старца был глухим, как у ветхого колокола, отслужившего свой век. Ему сказали.
        - Семнадцать лет в темнице! - простонал старик. - Как я живым остаюсь? До сих пор не разумею.
        - Ну, идите сюда, - позвал он, наконец. Обрадованные, те подошли вплотную. Глаза у отца были ярко-голубые, они не выцвели от времени и полутьмы, и светились на морщинистом лице, как звёзды на ясном небе.
        - Ты, наверное, Афанасий, - обратился он неуверенно к старшему.
        - Да, - ответил тот.
        - Значит, ты - Иван, - старик пристально вглядывался в лицо младшего.
        - Да.
        На лице отца показались слёзы. Он прижал сыновей к впалой груди. Те не выдержали и горько зарыдали. Так простояли долго…
        - Присядем на лавку, ноги уже не держат. - Старик сел первым.
        - А как же зимой отец? - спросил Афанасий. - Тут, видать, лютые холода.
        - Дров, слава Богу, хватает, - старик указал на груду поленьев. - Выручает она, родимая, - кивнул дальнему углу, где стояла большая печь. - А кто нынче Великий князь? - закончил неожиданным вопросом.
        - Как? Ты не знаешь? - удивились сыновья.
        Отец вздохнул.
        - Все годы ко мне один монах ездит. Великий молчальник, а, может, и не велено ему со мной говорить. Если охота до разговора приходит, всё больше о Божьем промысле говорит и о бессмертии души. Так кто же, дети мои, Великий князь на Москве?
        - Василий Иоаннович, - ответил Афанасий коротко.
        Видно было, что старику не терпелось узнать судьбу людей из высшего сословия не из праздного любопытства. Знать, короткая ниточка связывала его с каждой персоной, о которой он расспрашивал, иначе давно бы уже полюбопытствовал о жизни детей своих.
        - А Великий князь Дмитрий, что с ним?
        - Дмитрий умер в оковах, девять лет назад.
        - А мать его, Елена?
        - Там же, в оковах. Умерла на четыре года раньше сына.
        - А царевна Софья?
        - Преставилась от недугов, коих было великое множество. Ушла к праотцам на год раньше Елены.
        А Иоанн Васильевич, как почил?
        - Очень болел. Онемела правая рука и нога, ослеп на один глаз. Но успел всё-таки обвенчать Василия Иоанновича с Соломонией Сабуровой, отец её окольничим служил князю. Сначала хотели, было, на дочери датского короля, Елизавете, Василия женить, да бояре и церковь воспротивились - не православной она веры.
        - А брат? Что с Иваном?
        - Ох, батюшка! И не спрашивай, - Афанасий и Иван опустили головы.
        - Сожгли в клетке на Москва - реке нашего дядю, как еретика.
        - И что же, Иоанн Васильевич, согласие дал?
        - Он уже с постели не вставал. Василий правил Москвой. - Афанасий помедлил и продолжил. - Да, никто и не спрашивал? Церковный собор так велел. Не его одного, пять человек сожгли.
        - По закону испанских королей, - прошептал старик. - А дети его, жена?
        - Все живы - здоровы. Василий Иоаннович не любит кровь пускать, - гордо сообщил Иван, доселе молчавший, решив, что пора поддержать нить разговора, безропотно отданного старшему брату.
        - Да, знаем мы насчёт кровопускания, - усмехнулся отец. - А я то, как в опалу попал, думал, что и вас взяли. Ну, слава Господу, обошлось! Теперь поведайте мне, как живёте?
        Дети сбивчиво рассказывали каждый свою историю. Старик слушал не перебивая, и каждое новое известие сопровождал блаженной улыбкой: и верил, и не верил их словам.
        - Василий Иоаннович говорит, что похож я на тебя, отец, - рассказывал Афанасий. - Доверяет мне, как когда-то отец его тебе доверял. Посылает с посольствами в Польшу, Литву, Германию, к татарам в Казань.
        - А мне достаётся участь быть тенью старшего брата, как когда-то дядя наш, Иван-Волк, был в тени твоей славы. Не привечает меня государь, - посетовал Иван с едва уловимой усмешкой.
        - Ничего, настанет и твой черёд, - успокаивал его отец.
        Говорили долго. О войне с Литвой, о смерти Елены Иоанновны - сказывают, отравили её поляки на пиру, о Василии Патрикееве - сбылись слова Нила Сорского: стал инок Вассиан - в миру Василий Патрикеев - любимцем Василия Иоанновича, - выше митрополита ставит его Великий князь.
        - С наследником заминка вышла, - вставил редкое слово Иван. - Не может жена сына государю подарить.
        - Да, с наследниками бывают проблемы, - заметил отец сыну, но как-то вяло и рассеянно. - Долго вы на Соловках пробудете?
        - Завтра домой, - ответили в два голоса.
        - Что так? Семнадцать лет собирались и на день заехали, - старик горько усмехнулся.
        - Ты, отец, не укоряй нас. - Афанасий потупил взор. - Не от нас сие зависит. Ты же знаешь, государи наши нрава строгого, переменчивого. Василий Иоаннович не так давно к нам расположение выявил. Так же легко и опалу наложить может.
        - Да, ладно, не серчайте. Я и так доволен. Свечи привезли?
        - Привезли, привезли, батюшка. И свечи, и провизию всякую.
        - Отвык я от провизии, - вздохнул отец. - Хлеб да вода - пища наша скромна. А вот за свечи спасибо. Библию читать буду. Геннадиевскую мне принесли. Да ошибок в ней не счесть. Бумагу и чернила для меня можно выхлопотать?
        - Можно, можно, батюшка. Мы указ государя привезли: снабдить всем необходимым, если живым застанем.
        - Слава Богу, застали, - улыбнулся старик.
        Стали прощаться. Дети с грустью и жалостью, что не могут изменить судьбу родителя, отец спокойно и даже радостно: счастлив был увидеть наследников своих, о судьбе которых волновался, узнать продолжение жизни, из которой был вычеркнут той же неумолимой судьбой.
        Дверь захлопнулась, унося с собой сноп белого света.
        - Распятие Христово пришлите! - крикнул старик вслед детям.
        - Хорошо! - донеслось не то вместе с музыкой ветра, не то с шумом прибоя.
        Курицын лёг на кровать. Он полюбил одиночество.
        Мысли его неслись далеко за пределы Белого моря. Теперь картинки воспоминаний, которым он предавался постоянно, приобретали другой смысл. Новый Великий князь вступил на престол, новый Курицын служит ему верой и правдой. Повесть о Дракуле дописала жизнь, повесть о Дракуле продолжается.
        …Никто не помнит, когда это произошло. Говорят, когда инок привёз безымянному узнику распятие, тот помолился, закрыл глаза и сказал на прощанье: «Душа бессмертна!»
        Как бы в подтверждение сказанному, инок, имя которого тоже забылось, увидел, как над кроватью взвилась едва заметная дымка, и белой чайкой выпорхнула через зарешёченное окно на волю - вольную в бесконечные заоблачные дали.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к