Элька
        Александра-К
        Влад заканчивает медицинский факультет университете и работает в больнице, куда попадает Элька, совсем ещё мальчишка, но уже много переживший, столкнувшийся с самой неприглядной стороной жизни. У Эльки больное сердце и постоянные приступы, каждый из которых может стать для него последним. Влад решает помочь ему и сам не замечает, как становится самым главным человеком в Элькиной жизни.Мир больницы: мир боли и смеха. И любви, конечно. Не смогла связаться с автором — поэтому выложила на свой страх тот вариант, что в дневнике Александры-К,(со всеми ошибками и очепятками).
        Александра-К
        ЭЛЬКА
        1
        У Светки чисто врачебный почерк — понятна только первая и последняя буква в слове, остальное — догадывайся сам, продирайся сквозь египетские иероглифы. Похоже, на бумажке написано Козявко. Этого(эту?) козявку мне надо сопроводить в другой корпус на обследование. На кой черт переться по улице в мороз, таща на веревочке какую-нибудь бабку или тетку-психопатку — вопрос интересный, но написано: «В сопровождении», придется тащиться в подвал, одеваться и волочиться черт-те куда с этой козявкой, вместо того, чтобы мирно посидеть, посмотреть телевизор в сестринской.
        —Козявко, Козявко! — вопли мои проникают уже даже не в уши, а в печенку больным, но так никто и не откликается. Вот зараза глухая, времени-то совсем мало осталось, давно пора выходить, чтобы успеть.
        —Извините, может быть, вам Кузьменко нужен? Так это я. Сказали, что вечером я куда-то пойду, а никто не зовет.
        От тихого голоса я только что на месте не подскакиваю — мимо худесенького мальчишки я пробегал раз пять, ища эту козявку. А он все это время смирно молчал.
        —Ну чего же ты… — и сразу осекаюсь — орать на него точно не хочется.
        На меня смотрят синие-синие глаза, прозрачные, смиренные. Мордочка узкая, носик такой смешной — аккуратный, как у девчонки. Темные волосы, немного неровно подрезанные, лежат аккуратным каре. Такой мальчик-одуванчик. В руках крепко сжимает огромный том — «История Средиземья». Книжка, мягко говоря, недешевая, надо же, кто-то еще Толкиена читает.
        —Ладно, пойдем уже — нам еще одеться надо.
        Мальчишка послушно марширует к лифту — дела сердечные, у нас по лестницам не ходят. Ладно, поехали. Пока спустились с шестого этажа в подвал, я все украдкой рассматривал толкинутого — натуральный эльфенок, худосочный, возвышенный. А он тихонько хлюпал носом, видимо, от волнения, и все крепче прижимал к себе эту «Историю», будто боялся, что я его обижу и защищался ею.
        Во двор я его уже вытащил, когда стемнело — зима же, тьма падает на лес мгновенно, даже раньше, чем на городские улицы, а вот освещать дорожки между корпусами — дорого. Поэтому, пока дотащились, он раз пять едва не упал на скользком льду, я его все хватал за рукава какой-то сильно несолидной для наших морозов куртенки, а потом просто взял за шкирку и потащил за собой — так быстрее и безопаснее. Мальчишка волокся молча, только изредка вздрагивал, когда я слишком сильно тянул за воротник. Добежали мы чуть с опозданием, девки сначала заворчали было, что опоздали, но разглядели мелкого и притихли: на такого орать — грех просто.
        —Раздевайся, надо будет лечь в кабину…
        Мальчишка торопливо стянул через голову маечку, вот тут я и загляделся… На узеньких бедрах едва держались джинсы, пояс с каким-то невероятным ремнем болтался там, где положено быть концу молнии, а из-под приспущенных штанов торчал поясок боксеров с какой-то иностранной надписью. И испытал я в этот момент два взаимоисключающих желания: натянуть эти явно слишком большие ему штаны до самых ушей и спрятать резинку трусиков, и засунуть свои кулаки между штанами и его бедрами — а они бы туда точно вошли, и погладить пузик и все, что пониже. Извращенец старый! Это из какого-то аниме. Но к данному случаю точно подошло. Мелкий мой взгляд почувствовал и немного сжался. Девки бесцеремонно вмешались:
        —И джинсы снимай — там сплошное железо, хорошо, что хоть на трусы железок не приклепал!
        Бедный мальчишка совсем ошалел и покорно снял свои железные штаны, остался в боксерах. Но толком разглядеть мне ничего не удалось, девчонки уже толкали его в диагностическую кабину. Он вдруг вырвался, подошел ко мне, сунул в руки свою книжку:
        —Поберегите, пожалуйста!
        Ага, поберегу, конечно, мне его еще час ждать, пока система все срезы сделает.
        Установка гудит, туда-сюда ходит активная часть томографа. Камера закрывается наглухо, если говорить — то через микрофон. Обычно все молчат — пациент дремлет, а доктор смотрит свое на экране. А у этого — синие глаза раскрыты от ужаса — страшно одному, хотя он нас видит через стекло.
        —Мальчишка красивый, вырастет — такой мачо будет!
        —Если вырастет! — Голос докторицы довольно раздраженный. Интересно, что такое вычитала в истории? Надо бы потом посмотреть.
        Мальчишка вдруг пытается пошевелиться и сесть. Девки тут же начинают на него кричать — двигаться сейчас нельзя…
        —Слушай, почитай ему, что ли. Надо, чтобы не крутился, а то все срезы пропадут.
        Это уже ко мне. Да что я — мать Тереза, что ли? Но взгляд у моего доктора сильно сердитый — лучше не спорить. И я раскрываю книжку на каком попало листе и начинаю читать про хоббита. Сто раз, скорее всего, он эту сказку читал, но вот ведь — лежит, слушает, улыбается в смешных местах.
        Через час нас, наконец, отпустили, и мы понеслись обратно. Теперь моя козявка бежала довольно бодро, лишь перед самым крыльцом как-то странно притормозила, а потом торопливо понеслась в сторону лифта, даже не сняв куртки. Я пролетел мимо зло гавкнувшей гардеробщицы за ним… Вот ведь — сердечный больной, а носится как горный козел.
        Хорошо, что я успел заскочить в кабину вместе с ним. Мальчишка вдруг захрипел и повалился прямо на меня, его затрясло, грудь заходила ходуном, начали синеть губы. Такого странного припадка я еще не видел, в тесной кабине лифта ничего сделать невозможно, поэтому я просто схватил его за плечи, прижимая к себе, а когда понял, что ноги у него подгибаются, то и подхватил под коленки, поднимая на руки, козявка моя как-то торопливо потянулась куда-то к полу — книжка, оказывается, выпала из рук, в итоге ловким акробатическим движением подцепил и его книжку, вот так — с мальчишкой на руках, крепко прижимающим к груди тяжелый том господина профессора, мы и выпали из лифта.
        До палаты я его кое-как дотащил, уложил на койку. Но легче ему не стало, по-прежнему синел и задыхался, пришлось вызвать дежурного доктора, она притащила с собой еще и реаниматолога, прибежала ЭКГ-сестра. Меня погнали заряжать капельницы, из реанимации пригнали сестру со шприцами. Когда я вернулся, мальчишку трясти перестало, он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, губы, веки синие, вампир, а не мальчишка. Руки все исколоты, да еще я системы подтянул — воткнули в те вены, которые еще остались. Видок еще тот- еж не еж, но очень похож. На розоватой ленте — быстрые частые биения его сердца, от этого он и задыхается — слишком быстро идет перекачка, кровь не набирается в желудочки толком. Но это ладно — картинка изменилась, теперь на ленте — жирные уродливые комплексы — словно жабы давят сердце. Вот это очень плохо, теперь только я понял, зачем здорового на вид мальчонку уложили в наше сердечное заведение. Что-то зло гаркнула реаниматолог, в ход снова пошли шприцы, кошмар продолжался.
        Вся эта история закончилась через час — жуткие жабы на ЭКГ исчезли, биение сердца стало редким — лекарства подействовали. Козявка моя лежала бледно-синяя, глаза ввалились, едва дышала.
        —В палату не возьму — некуда! — Голос реаниматолога вывел меня из созерцания козявки.
        —А здесь где? Если снова приступ начнется ночью, когда все спят? — Голос дежурного доктора был просто злым.
        —А я своих куда дену — в коридор? Приступ может и не повториться.
        Два жирных козла — соседи по палате, тут же загундели, что они — люди больные, у них режим, волноваться им нельзя, а если козявка опять закатится в приступе, то их драгоценные сердца пострадают. Бедный мальчишка только сильнее зажмурился.
        —Не возьму! — Реаниматолог потихоньку накалялась. Счас наши бабы переругаются насмерть, и тем дело закончится.
        —Ну, давайте его пока в сестринскую поместим — на эту ночь. Даже если буду спать — так рядом, там же. И до поста недалеко.
        Ох, зачем я только это сказал. Всю ночь теперь возиться с козявочкой немощной. Но мальчишку бросать было нельзя, похоже, он из безответных, сам за себя постоять не сможет.
        Козявка разлепил глаза и благодарно посмотрел на меня. Похоже, соседи за неполные сутки его пребывания в больнице достали напрочь.
        —Ну, вот и хорошо…
        Докторицы наши величественно удалились. А мы с козявкой и двумя старым козлами — его сопалатниками, — остались.
        Те что-то бодро бурчали, пока я поднимал мальчишку на ноги, потом, поняв, что сил у него после приступа нет совсем, просто взял на руки эту груду костей и кружку крови и поволок в сестринскую. Вообще-то, больных там не сильно привечают — это единственный уголок, где мы можем от них скрыться, покурить, попить чаю, в тишине посмотреть телевизор, поболтать всласть, да мало ли чего. Но я сегодня один как перст на все отделение, так что голосить по поводу лишней заразы в чистом кабинете будет некому.
        Пристроил его на диван, сунул под спину подушку, включил телик — шел какой-то мультяшка, козявка явно заинтересовался, начал следить глазами за бегающими по экрану коту и мышу. Синева постепенно уходила с лица, он становился похож на человека.
        —Ладно, парень, полежи пока. Пойду, отколю филейные части и вернусь. А ты свою порцию на сегодня получил, так что лежи, отдыхай. Тебя хоть как зовут-то?
        —Элька…
        Понятно, типа Эльдар в полном варианте. И фамилия такая… Козяв… Кузьменко… Обалдеть! По-другому не скажешь. А меня он даже не спросил о моем имени — видимо, ему вовсе не до того было. Ладно, потом познакомимся.
        Пока я снимал стресс, ловко попадая шприцом в мускулюсы глютэусы, сиречь — окорочка моих больных, мелкий понемногу осваивался в сестринской.
        Когда я вернулся, чайник кипел вовсю, а Элька задумчиво стоял на коленках перед холодильником. Но вот тут-то… В нашем холодильнике мышь удавится, чтоб не мучиться от голода. Я-то обычно вечером не ем, а пара моя сегодня не вышла — заболела, похоже. На исхудалой мордочке козявки было написано горькое разочарование. Я вздохнул — не могу, когда на меня смотрят голодными глазами, да еще и после сердечного приступа. Пришлось тащиться в раздатку и тихо стырить там батон хлеба и остатки вечерней каши — пока его жабокряки по палате поглощали ужин, мы с Элькой бегали на томограф. Эти добрые дяди мальчишке даже на тарелке не оставили ужин, то ли сожрали его порцию, то ли просто выбросили. Каша была пшенная и невкусная, но козявка смел ее за мгновение, проглотил полбатона хлеба с сахаром и осоловевшими от сытости глазами уставился на меня. Щеки и губы немного порозовели, и он больше не напоминал голодного вампира, о чем я ему и сказал. Мальчишка тихо заржал. Страх смерти, видимо, прошел, и он начал воспринимать действительность более или менее реально.
        —А как вас зовут? — Синие глаза смотрели хитро — непонятно, как обращаться к медбрату — вроде бы, маленькое больничное начальство, да и постарше все-таки. Поэтому козявка решил не рисковать и обратиться со всем почтением.
        —Влад…
        Вообще-то я Владимир, но заморачиваться по поводу Вовочки начал очень рано, и настоящее имя теперь знает только моя тетка да секретарь моей альма-матер — когда студенческий выписывала. Сильно сомневаюсь, что староста знает имя в реале, впрочем, не уверен — она у нас девица очень дотошная.
        —Спасибо, Влад…
        Что можно сказать на такое? «Не стоит, так поступил бы каждый!» В общем-то, да, исключая тех двух жирных боровов в его палате, выживших мальчишку едва не в коридор после приступа и оставивших его еще и голодным. Хорошая компания, нечего сказать. Ладно, отольются кошке мышкины слезки. Очень люблю ставить укольчики. Особенно в жирные дряблые окорочка плохих парней. Ощущения просто непередаваемые.
        Светка рассказывала такую историю… Она работала до кардиологии процедурной сестрой в поликлинике. До работы надо было довольно долго ехать на автобусе. Зима, мороз, автобус раз в час. На остановке — куча народу. Она в автобус не попала — дядька какой-то отматерил и столкнул с подножки. В итоге, на работу она опоздала на час… Влетает в поликлинику, а возле ее кабинета сидит тот дядька. Дальше она всегда говорит так: «Я взяла самый большой шприц и сааамую тупую иголку! И как вколю ему укол!!! Так легко на душе стало — боженька сразу его наказал!»
        —Ты откуда вообще?
        М-да, название его деревни мне ничего не сказало.
        —В школе учишься?
        —Не, я школу уже закончил. Сельскохозяйственный колледж в районе.
        Нормально. ПТУшный мальчик ходит в обнимку с «Историей Средиземья» и говорит почище тургеневской барышни. Остается задать вопрос: «Кто вы, мистер Кузьменко?»
        Но спросить не успеваю — пока я переваривал информацию, малой сомлел и теперь тихо посапывает на подушке. Даже не разделся, поросенок. Я пристроился рядом в кресле и тоже задремал…
        Самое плохое в нашей работе — раннее утро. Народ начинает ползти в туалет, а поскольку в коридоре света еще нет, а очееень хочется добечь до местечка уединенных размышлений, наши бабки, дедки, тетки и детки шаркают ногами в растоптанных тапочках. Вот почему в больнице все больные в растоптанных тапочках маршируют по моему усталому за день мозгу? Шарк-шарк-шарк в одну сторону, бумм дверью, потом снова шарк-шарк-шарк в другую, бумм дверью в палате, непременно кто-то проснется и возмущенно загудит. А я-то это сквозь сон слышу, и не могу уйти в край сладких грез окончательно, словно страж на башне замка. Шарк-шарк-шарк… Растоптанные тапочки остановились возле двери в сестринскую. О, Господи, иди уже дальше, не буди злую собаку. Вы-то выспитесь днем, да еще доктору на бессонницу ночью жаловаться будете, а мне утром, высунув язык на плечо — в универ через полгорода на практику переться, пока доживешь до лекции, где можно поспать — полдня пройдет, и их как-то нужно прожить…
        —Влад, Влад, — едкий голос взрывает мой мозг.
        —Да что уже? — Грубить нельзя, но сильно хочется.
        —Влад, там в палате больной …
        Так, можно не договаривать, подскок на месте и выброс в коридор. Ну что за люди — любят помирать ночью. Возле палаты жмутся двое дедов, еще один тащится за мной сзади, я вламываюсь в сонную темноту палаты, зажигаю верхний свет. Еще хрипит. Ладно, не так все страшно. Памятник поставить тому, кто изобрел сотовый телефон. А что — если я не сплю, пусть и дежурный доктор не спит.
        Остановился он значительно позже, после того, как честно выполнили все положенные мероприятия. До прямого массажа, правда, не созрели. Возраст не тот, да и диагноз страшненький. Ладно, доктор молча поднялась с пола и двинулась в ординаторскую писать в истории про свои действия. Посмертный-то напишут утром, а вот что вводили, как давили и дышали — это сразу надо бы записать. А мое дело — убраться в палате. Деды сбились в кучку возле двери, смотрят испуганно, как малые дети. Ну, да, один из вас. Молчат. А что тут говорить — вопросы излишни. И тут меня как домовой-больничный в спину толкнул — оборачиваюсь, а за спиной стоит моя козявочка и дикими глазами смотрит на разгром в палате, простыню на полу, деда на ней. Шприцы, кровь… Так, а вот тебе здесь делать точно нечего.
        —Элька, брысь в сестринскую, еще время есть поспать. Иди!
        Он отрицательно качает головой.
        —Элька, иди отсюда, приступ хочешь чтобы повторился?
        Иди-иди уже, не твое дело, как я это тело теперь буду поднимать на каталку и в морг переть по переходу ночью. Не положено их в отделении оставлять до утра — больные пугаются.
        Ага, больные пугаются… Из Светкиных историй — на практику из меда прислали студентов 6 курса, вроде, в помощь дежурному врачу. Ребята оказались из Пакистана, кожа медно-черного цвета, черные глаза, широкоморденькие такие. По-русски говорили нормально, больных понимали… Ночью дикий крик на все отделение: «Черт, черт, черт!!!» Забегают в палату, а там пакистанец решил бабульку посмотреть по повелению дежурного врача. Часов 12 ночи, ночник горит, бабка дремлет, он подошел и взял ее за руку. Та поднимает глаза — на фоне белого халата черная рожа, сверху белая шапочка. Бабка чуть не померла. В фигуральном смысле…
        Ну, а здесь — в буквальном. И этот глазастик таращится обалдело. Блин, Элька, исчезни, наконец! Это в кино герой падает как подкошенный, в красивой позе и картинно раскинув руки. И говорит правильные слова перед смертью. «Прощайте, товарищи, все по местам! Последний парад наступает!» Ага-ага… В жизни запах крови смешивается с резким запахом и режущим привкусом лекарств, да еще и довольно неаппетитные подробности. Восковой цвет кожи, негнущиеся тело, прикосновение холодит руки. Не люблю, когда люди умирают! Категорически и никогда. Романтики тут нет. Грязь и вонь, сорри за подробности. Но малой не уходит. В глазах странное любопытство и понимание, что ли… Вот еще не хватало… Адепт смерти малолетний.
        —Элька, вон, я сказал уже!
        Обиженно сверкает на меня глазами и медленно уходит. И не в сестринскую, а в свою палату, откуда тут же доносится сердитое бухтение его соседей — этих в их отдыхе не поколеблет ничто, дрыхнуть будут, выдерживая режим, если даже Земля взорвется.
        Ладно, займемся и мы делами своими скорбными. Тело — вещь материальная, дух уже давно его покинул, остается просто пустая оболочка. Так проще думать о том, что делаешь. Ну да, как старая одежда или старый дом, предназначенный на слом.
        Не дали, демоны. Пока я прилаживался поднять бренную оболочку на каталку, благо, что дедок иссохший был и невредный, так что сильно корячиться не пришлось, крик раздался уже из Элькиной палаты, недовольное такое квохтание. Вот это совсем плохо. Оставим мертвых хоронить своих мертвецов, меня волной вынесло из палаты, ее обитатели только скорбно посмотрели вслед — не убрал же ничего, не успел. Жаловаться завтра будут, что не смогли лечь. Ладно, прорвемся.
        Ну, за что боролись… Посиневший Элька лежал на койке без движения, и похоже, дыхания тоже не было. Бешено колотилось сердце в тощенькой грудной клетке, словно прорываясь наружу. Нагляделся, чтоб тебя!!! Сотовый телефон — вещь отличная, если ты осьминог, а вот если одной рукой ты держишь малого, второй как-то раздвигаешь губы и пытаешься что-то вдохнуть ему в рот, да еще и колотящееся под руками сердце. М-дя, хоть ногой нажимай вызов. Один из его добрых соседей все-таки додумался, дополз до ординаторской и позвал доктора. Та не растерялась, позвонила в реанимацию. Через минуту палата была полна народу, приперли уже и алый ящик дефибриллятора, девки из реанимации торопливо вкалывались в вены — мне не доверили, ну да, у меня практики меньше, конечно, эти ночью в темноте попадают куда надо. Я-то больше спец по глютэусам. Меня оттеснили в сторону, да я и не возражал — на мне еще все-таки лежала обязанность по вывозке трупа, про который все в горячке забыли. Как бы еще один не получить по окончании процесса — красивый и очень молодой. М-дя, пожелание всем моим больным — живите долго и счастливо, и в
сторону — и помирайте не в нашем скорбном заведении.
        Бог пронес, не попустил. Элька задышал ровнее, сердце замедлило свое биение. Я все-таки не ушел доделывать свою непосредственную работу, дождался, пока народ начал потихоньку расползаться, доктора наши опять начали выяснять, куда же его девать, склоняясь, что девать его куда-то можно только утром, девчонки унеслись обратно в палату — у них там тоже 5 душенек лежит мирно, без присмотра оставили. Малой лежал на постели бело-зеленый, дышал через раз и вроде был в сознании. Я наклонился над ним и поморщился — дело житейское и после тяжелых аритмий нередкое. Ладно, счас что-нибудь придумаем. Постельное белье заменить не очень проблемно — запасной комплект оставили, а вот одежку… Я наклонился и приоткрыл дверцу его тумбочки… Вид открылся просто поразительный. Наши больные чаще всего проявляют себя редкими неряхами — в тумбочках вечно залежи грязного белья, еды, зубных щеток, пасты, кремов, ручек, книжек. В особом случае мы как-то изгнали из тумбочки мышь, тараканов травим, но как-то вот не сильно помогает. А тут — всего пара футболок, стопка чистых трусишек и все… Просто больше ничего не было — ни еды,
ни сотика, ни кучи безделушек. Казарменная чистота и порядок. И его «История Средиземья». Похоже, запасных штанов Элька на случай форс-мажора не припас. Ну, в конце концов, скоро утро, можно будет у сестры-хозяйки какую пижаму попросить временно. А пока полежит и под одеялом — куда ему теперь еще гулять.
        —Элька, слушай, переодеться бы надо. Я сейчас принесу постельное белье, перестелить сам сможешь?
        Мальчишка смотрит на меня, как на врага народа. Такое позорище — взрослый мальчик и такое… И как ему объяснить, что это еще малым испугом отделался, могло быть значительно хуже?
        —Ладно, я за бельем пошел…
        Пошел-то я пошел, только тут же попался моей докторице и получил выговор, что труп до сих пор в палате. Отругиваться не хотелось, поэтому молча собрался и попер его все-таки в морг. Оставил под дверями — придут утром, — закатят дальше, а пока пусть стоит здесь, ждет своей очереди. Плохо в одиночку без напарника, уперся по подвалам, а кто работу будет в отделении делать… Ладно, доктор обещала дождаться моего возвращения, не уходить.
        Так что вернулся я в палату где-то через полчаса — недалеко тащить было, но все-таки… Его соседи возмущенно сидят в коридоре, видите ли, их эстетическое чувство оскорблено видом замаранных Элькиных джинсов. Гавкать на них сил просто не было. В палате тихо, слышно только сопение Эльки — он безуспешно пытается стянуть с себя штаны. Получается плохо. Я складываю постельное белье на стул и наклоняюсь над малым, он даже молнию на своих железных штанах не расстегнул. Быстро тяну собачку вниз и начинаю вытряхивать его из джинсов. И получаю резкий и болезненный удар по руке… Ненавижу, когда больные бьют по рукам. Особенно, когда безумные бабки-дедки выбивают из руки шприц с набранным лекарством. Ну не с пола же его подбирать и вводить! А если больше такого препарата в отделении нет или это наркотики? Как потом все это списывать — на приступ острого маразма? Я просто отвожу руку в сторону и резким движением вытряхиваю мальчишку из его невозможных джинсов. Элька зло шипит:
        —Не смей!
        Вот как, а мальчонка-то у нас продвинутый, не думал, что в деревне они знают о подобных вещах, а вот поди ж ты!
        —Перейди на стул, трусы переодень, я сейчас постель перестелю.
        Он вжимает голову в плечи, обиженно смотрит на меня. Ну да, как же я без экивоков обошелся. Но переодеться надо. Вывернувшись каким-то невероятным образом — чтобы я не смог рассмотреть его главное сокровище, мальчишка двигается к кровати. Но и беглого взгляда в сторону хватает, чтобы увидеть нежное белое тело, славные поджарые ягодицы, оййй, не о том думаю. Вовсе не о том! Вот уж что никогда не привлекало — это слюнявые объятия и поцелуйчики голубого племени. Был у нас один такой, с мелированными волосами, общаясь с ним, я только что не блевал после этого. А его тянуло ко мне, как муху на мед. И чем я с ним грубее, тем этот… больше млел.
        Слышится шум воды из крана — Элька, похоже, вылизывается, как котенок — до полной чистоты. Ну, его козлы-соседи и подождут немного — чтобы медом не казалось.
        —Все, можно поворачиваться…
        Ага, а я еще и глаза зажмуривал, чтобы не смутить красну девицу. Мальчишка смущенно смотрит на меня, смешно, не девочка же, да и что есть у него такого, чего я не видел?..
        Жутко синие глазищи на зеленом от всего пережитого лице. Вот этого никогда не видел…
        Я быстренько перестилаю кровать, и тут Элька меня удивляет в очередной раз. Он тихонько роется где-то в ящике тумбочки и протягивает мне сотню.
        —Спасибо, возьми, пожалуйста, за помощь.
        Страшно хочется больно ударить по бледным пальцам, держащим деньги. Бывает, не без этого — подкидывают и шоколадку, и бутылочку коньяка, и деньги иногда — но это при выписке и в серьезных случаях, либо в случае конкретной договоренности об уходе. Это все — честно заработанное, и брать не зазорно. Да и делятся те, кто не обнищает. Но этот-то! Лишней пары штанов нет, голодный, одет кое-как и туда же. Рокфеллер хренов!
        —Не надо, себе шоколадку купи…
        Ощущение такое, словно он прямо в душу плюнул. Ну не из-за этого я с ним возился всю ночь, честное слово!
        Уже романтично в окна вползает рассвет. Очень романтично — недовольно гундят соседи Эльки, что я провозился, не дал им отоспаться, бурчат что-то деды в палате, где ночью дед хлопнул ластами и ушел, докторица жалуется кому-то по телефону, что всю ночь спать не дали, одновременно дописывая что-то в истории болезни. В ординаторской пахнет кофе… А у меня начинаются утрешние укольчики обезболивающих — их немного, правда, да еще кое-что надо бы в журнал записать. Сестра-хозяйка пришла, про пижаму я ей сказал, обещала поискать что-нибудь на скелетика. Все, пошел учиться… А то еще проверка будет — выловят и отрабатывать заставят… Некогда мне дополнительно время тратить — работа у меня…
        На выходе на лестницу маячит фигура, закутанная в простыню. Так, и на фига мы после приступа выползли? Курить? Сигареты, что ли, купил на сэкономленные деньги?
        —Влад! — Голос хитренький. — Не сердись, я думал, купишь себе что-нибудь от меня… Я спросить хотел…
        —Чего спросить?
        —В следующий раз когда дежуришь?
        —В субботу, сутки.
        —Ага…
        —Ладно, я ушел…
        Звонок телефона верещит ровно до тех пор, пока я не открываю глаза и судорожно не нашариваю эту заразу крикливую на подушке. Хватило же ума поставить: «Хозяин, не бери, не бери трубку! Они хотят нас вызвать на работу!!!» Ну, как корыто назовешь — т ак на нем и поплывешь… Короче, звонит Светка и обморочным голосом начинает сильно издалека.
        Башка после бессонной ночи, дурного пробуждения болит нестерпимо, поэтому я прерываю ее песни быстрым вопросом:
        —Давай покороче, что ты хотела?
        В трубке обиженное молчание, но, видимо, я ей сильно нужен сегодня, и она начинает тараторить:
        —Знаешь, ты у нас такая палочка-выручалочка, такой помощник, такой опытный!
        —Еще короче!
        —Да, понимаешь, две наши ночные заболели, больничные взяли одновременно, так надо заменить. Одну-то я сама, а больше ставить просто некого… Влад, ты же у нас мужчина, неженатый, по клубам не шляешься, девушки нету — выйди на месяц в ночь на полторы ставки, а?
        Блин, Светка, если у меня нету постоянной пассии, так что, я в больнице жить, что ли, должен?
        —Свет, вообще-то сессия скоро, и отработки мне вовсе ни к чему.
        —Влад, ну я же не бесплатно отдамсо, а за дэнги-дэнги!
        Ага, цигель-цигель, ай люлю! З наем мы ваше не за бесплатно.
        —И за сколько денег ты меня хочешь угробить? Загубить карьеру и личную жизнь?
        —Нуу…
        Светка примолкает, но деваться некуда. Озвученная сумма весьма неплохая за месяц работы через день, а в выходные — по суткам. Как раз хватит на новый комп, мой пытается сдохнуть и реанимации скоро подлежать не будет.
        —И прям заплатишь?
        —Да заплачу, заплачу, ну какой ты корыстный!
        Ага, ага, очень жадный и корыстный… Хочу навороченную машину с игровой приставкой, четырехъядерник хочу!
        —Ладно, если не против — завтра выходи в ночь, меня сменишь. Только не подводи — а то на вторые сутки остаться придется, муж из дому выгонит!
        Ага-ага, твой выгонит — сократили в прошлом году, валяется на диване, телевизор смотрит целыми днями. А Светка колотится на двух работах, да еще и старшинство везет. Слава Богу, что детей нет, а то бы еще и спиногрызы ее гундели. Счастливая женская жизнь. Было у нас с ней пару раз, просто так вышло. Дежурили вместе, то да се. В общем, совместное времяпрепровождение. Не могу сказать, что испытал райское блаженство, но, в принципе, с ней было приятно. Так что давно не дежурим вместе, но она продолжает считать, что я прям дохну от любви к ней и эксплуатирует по полной. Женщины!
        Так что вместо субботы я проявляюсь в отделении на следующий день. Честно говоря, за вечерними привычными заботами про Эльку я и не вспоминал, тем более, что он мог и в реанимации отлеживаться — ну не каждую же ночь к нему бегать едва не всей дежурной смене. Но когда отколол все задницы, разложил таблетки и переписал назначения на завтра и раздал бумажки, то, блаженно предвкушая честно заработанный отдых в сестринской за телевизором, вспомнил о козявке. И где мы?
        Козявка обнаружилась в холле, скрытая до поры до времени огроменной пальмой. Сидит, читает свою «Историю».
        —Привет!
        Козявка поднимает на меня невероятные синие глаза, мрачно отвечает:
        —Привет! Как дела?
        Воспитанный мальчик.
        —А меня на полторы ставки в ночь вывели, вот теперь через день буду работать. Пойдешь в сестринскую смотреть телевизор?
        —Ага…
        У меня-то, честно говоря, идеи была вовсе не альтруистические — просто надо было еще анализы расклеить по историям, а мне уже лень было возиться. А этот бы и телик посмотрел и анализы расклеил — скучно же так просто лежать, а тут развлечение и разнообразие. Элька молча плюхает за мной в сестринскую, в палате-то ему явно скучно.
        Телик включен, Элька честно раскладывает на столе анализы, сверяя их с историями болезни, а я дремлю в кресле… Тихий шорох. Приоткрываю глаза. Элька тянется к мешочку на столе — там пару пирогов оставили от ужина ночной смене, — то есть мне, оглядывается, видит, что я за ним наблюдаю, и отдергивает руку. Такой голодный, что ли?
        —Поставь чайник, давай чаю попьем…
        Сакральная фраза в любой больнице. Чаепитие, а при лучших временах кофепитие — традиция абсолютно непреложная и неизменная. Камни на голову упадут, больница рухнет, а в ординаторской в 8 и 11, а потом около 3 часов пополудни народ ставит чайник, вытаскивает бутерброды из холодильника или сумок, особо богатые даже заказывают суши на обед. Но это не про нас, конечно. Но и суши, и бутеры, и булки, и что-то из раздатки после больных, — это все только приложение к чайной церемонии. Народ попивает горяченькое, слушая друг друга. Иногда это болтовня о домашних делах, иногда кто-нибудь приносится на консультацию, врезается в самое чаепитие, его тут же охмуряют, дают лишнюю чашку, наливают кипяток, бросают туда пакетик. И всё: два в одном — приятное общение и решение своих дел. Абсолютно везде эта традиция поддерживается и лелеется. Даже в трудные времена, когда и пожрать-то сильно нечего было, чайные пакетики были всегда на столах в сестринских и ординаторских. Какая-то поездка, конференция — обязательный перерыв на кофе. Короче говоря, закон непреложный. В это время мозги отдыхают от непрерывной
мозгосушки, которые любят устраивать нам наши дедки-бабки, тетки-детки. Про мужиков скромно умолчу, ибо таких истеричных паникеров нигде, кроме больницы, не видел…
        Из Светкиных рассказов… Пришел к ним больной, жалуется на боль в груди. Доктор посмотрел, записали ЭКГ — все нормально. Сказали дать таблетку от давления, Светка торопливо ему эту таблетку сует в руку и пытается вынестись за дверь — две капельницы в палате кончаются, надо системы убрать. А он ей: «Девушка, вы куда? Даже не поговорили, не утешили!» Потрясающий ответ: «А что вас утешать, все хорошо у вас!» — «Да, но мои моральные страдания!»Дальше она уже не слышала, побежала по делам. А товарищ, говорят, еще долго жаловался на ее невнимание.
        2
        Чайник благополучно шумит, я в это время тихо шарюсь по раздатке — остается иногда от вечернего кормления еда, можно взять, завтра выбросят — на завтрак все равно что-нибудь дадут. Добываю из запасного своего костюма пару твердокаменных шоколадных конфет — по-моему, кто-то приносил поминать, мне передали, а я шоколад вообще не ем. Ну так и проболтались до сего дня. Так что чайный стол у нас вполне достойный — пара пирогов, карамельки, шоколадные поминальные конфеты, кусок сыра и подогретая каша — я все-таки напрягся и сунул ее в микроволновку — мне-то все равно, но лучше больничную еду есть горячей, иначе подавиться можно. И ажно два вареных кокушка. Это, видимо, с завтрака припрятали, но не съели. А что — все равно иногда остается — кто яйца не ест, кто — больничную пищу, домашнее предпочитают. Да и диета у многих — нельзя, вроде. Короче, что пожрать — нашлось…
        Анекдот из моей жизни. Выезд на автобусе на военные сборы, не помню почему, но взяли девчонку-фельдшера — вроде, для обеспечения безопасности. Сборы недельные, мамы-папы поесть на первый день собрали — а вдруг солдатики оголодают. Автобус встает возле барака, начинаем выходить, у кого-то из рюкзака выпадает мешочек с вареными яйцами. Девчонка громко спрашивает:
        —Ребята, кто яйца потерял?
        Полное глубокое гробовое молчание. Никто не признается. Девчонку бросает в краску — поняла, что сказала…
        —Элька, а что, родни в городе нет совсем?
        Он отрывается от крайне завлекательного процесса разгрызания карамельки, отрицательно качает головой. Понятно, раз никто не приходит и ничего не приносит, то на одной больничной пище ноги протянуть недолго. Какой умник придумал, что в сутки больного можно прокормить на 36 рублей? Он в столовую когда-нибудь вообще заходил? Правда, наши полторы тысячи стипендии в месяц — тоже невеликое богатство, поэтому никто на нее не рассчитывает, подрабатывают все, кто может. Не будем о грустном… И про буфет не будем — там тоже не сильно разъестся можно. Ладно, за пару недель в нашем дому никто от голода еще не помер. Блин, вот больные пошли, хоть бы кто коробку конфет при выписке принес — можно было бы мелкому пожертвовать. Но это девчонкам обычно дарят, мне-то вечно то водка, то коньяк прилетает…
        Из Светкиных баек: лет десять назад на ординаторской повесили объявление: «Уважаемые пациенты, доводим до вашего сведения, что врачи едят не только кофе и конфеты, а также любят копченую колбасу, сало и мясо…»Провисело довольно долго, пока Бог не принес какого-то администратора. Скандал был! Как раз в тот год зарплату четыре месяца не платили, и колбаса была очень актуальна.
        А вот малой мой как-то странно себя ведет, крутится на месте и пытается оттянуть ворот футболки от шеи…
        —Элька, что?
        Блин, только приступа не хватало. Поднимать по тревоге всех.
        —Влад, они там в истории написали, что вводить, если приступ начнется. Сказали, что это можно и в отделении сделать. Пожалуйста, похоже, все снова начинается.
        И эхо громко повторило: «мать, мать, мать»… Уже не смешно. Ломанулся я процедурную со всей силы. Эльку не потащил — мне проще его в сестринской уколоть, чем волочь через коридор, он уже задыхаться снова начал. История передо мной на кушетке, а я судорожно рыскаю в поисках нужного набора — не свое хозяйство же, от процедурной мне еще утром прилетит, что влез в аптечку неотложной помощи. Собрал, набрал, обратно в сестринскую с лотком.
        Ох, как же я не люблю такие взгляды. Смерти боятся все, в принципе, не так часто умирают, но вот когда сердце колотится так, что чуть из груди не выскакивает, дышать нечем, а вокруг тебя — никого, жутковато. Вот так Элька на меня и смотрел-обреченно, «сделай хоть что-нибудь, чтобы не было такого удушья».
        —Руку давай…
        Думал, что он отдернет руку, придется долго уговаривать — наши тетки иногда любят кричать, что боятся внутривенных уколов, а мы их уговариваем-уговариваем. Как сказал один реаниматолог: «Припрет, сама прибежит». С той теткой так и оказалось — когда боль усилилась, сама принеслась и рукав уже задрала — нате, демоны, колите…
        Малой молча протянул свои мослы и совершенно спокойно терпел, пока я иглой вены ковырял. Даже не пикнул. Хотя его уже трясло сильно, губы посинели. Лекарство долго вводить, медленно надо, иначе можно вену сжечь, поэтому мы сидели молча, я чуть поддавливаю поршень шприца, опалесцирующая жидкость потихоньку идет в кровь и утишает, утишает бешеное биение. Да я и сам почувствовал, как стало реже биться сердце. В принципе, надо бы дежурного врача позвать, но раз уж сами справились, пока она пришла бы, пока туда-сюда… Все… Вот теперь можно позвонить и доложиться, что все сделал, как было в рекомендациях написано.
        —Спасибо…
        —Ага, завсегда пожалуйста…
        Опять лицо непонятного зеленого цвета, и клонится моя былиночка долу. Ему бы полежать надо. Но тащить в палату его не хочется — поздно уже, если приступ повторится — мне туда бежать, да и не факт, что они вовремя его успеют увидеть, а так — снова хоть до реанимации… Ненадежный товарищ. Да…
        —Элька, ложись-ка ты спать здесь. И мне меньше беготни, если что, и тебе поспокойнее…
        —А разве можно так?
        —А какая кому разница? Мне точно так удобнее будет.
        —Диван один…
        —И што? Грязно приставать не буду — ты не девушка. Ложись, не морочь мне голову, я тоже спать хочу.
        —Ага! — в голосе — явное облегчение. А что — индивидуальный сестринский пост на вынос… Спи, моя радость, усни. Лишь бы еще кто-нибудь в летательный исход не собрался.
        … Выписка из учебной истории болезни: «В итоге наступил летательный исход…»
        Комментарий преподавателя: «И кто куда улетел? Смертельный исход — летальный. Переписать историю…»
        Слава Богу, никто никуда в эту ночь не улетел. Правда, Элька точно летал, но по-другому…
        Укладывались мы с расчетом подъема по тревоге, если что… То есть мелкий — к грядушке дивана, а я — с краю, к нему спиной. Элька долго жался, но потом все-таки стянул свои джинсы и футболку и лег в боксерах. Я, естессно, скромно промолчал — всяко-разно в операционном костюме завалился, в расчете на внезапный подскок на месте. Он довольно долго вошкался у меня за спиной, потом как-то смешно прижался всем телом и довольно засопел. Все, поплыли и мы в страну снов…
        Проснулся я от очень странного ощущения — что-то жесткое уперлось мне в поясницу. Элька, свиненок, ну зачем локтями толкаться! Попытался отодвинуться, это образование двинулось за мной вслед. Элька-то во сне еще и руками меня обнял, повис, как обезьяна на пальме. Блин, и ЭТО — не локоть! Очень осторожно я высвободился, выскользнул из его рук, тихо сполз на пол и оттуда все рассмотрел. Ну да, не локоть это. Локти ниже пояса как-то не растут.
        Тут, конечно, я сам немного виноват — для меня-то он еще пацаненок по виду, а ведь ему-то не меньше четырнадцати лет. А как раз тогда, даже раньше, начинаются всякие сладкие сновидения, потом уже не помнишь, что снилось, а вот результаты — на простыне остаются и на пижамных штанишках. Как я сам мучился с этими делами, как утром в душ мимо мамы летел, как стирал все это непрерывно — так стыдно было. Мужчин у нас в доме тогда уже не было, говорила со мной моя тетка — она доктур у нас. Причем старая дева. Но объяснить как-то объяснила, что делать — книжку дала почитать. Потом уже приспособился и подобного не допускал. Ну вот, и у мелкого, похоже, та же история, снится что-то эротичное, а его дохленькое тело реагирует, как и положено взрослому мужику… Госсподи, мелкий, а туда же-природа зовет… Элька же так сладко стонет, ластится к подушке. Блин, вот еще нежданное эротическое шоу. Разбудить, что ли? Так жалко же… Но только вряд ли он сможет разрядку получить, так и будет мучиться — все же горит внизу, чего-то надо, а сообразить, чего надо — еще тяму не хватает. Блин, блин, блин! Спать хочу!!!
        И тут черт меня дернул под руку. Не надо было этого делать, не надо… Но уж больно мордочка у него была замученная и жаждущая. И я просто погладил его по голому плечу, Элька тихо замурлыкал от удовольствия, потом потихоньку спустился чуть ниже, начал поглаживать между лопатками — там у женщин эрогенная кошачья зона, может и у мальчишек — тоже? Похоже, да. Элька повернулся на живот, подставляя спину под мои пальцы. И начал тереться о простыню животом и бедрами. Ну, вот и славненько, сейчас кончим и пойдем мирно спать, правда, я — то уже в кресло сгружусь после такого эпизода. Потихоньку начал пробираться пальцами по выступающим худым позвонкам, чуть ниже. Уперся в резинку боксеров. Ну, вот туда-то нам не надо. А погладить по худым бедрам с выступающими тазовыми косточками — вполне. Элька тихо запищал и стал все сильнее тереться о простыню, я хлопнул его по выступающим округлостям попки, и он благополучно разрядился, слабо вскрикнув и резко дернувшись напоследок. Ладно, трусишки и простыню можно поменять и завтра, с утра пораньше. А теперь спать — свое темное дело я уже сделал…
        —Влад…
        От тихого голоса мальчишки я подскочил на месте. Не спал он, что ли? Нуу, я тоже хорош. Извращенец!
        —Влад, если хочешь, то я…
        Дальше последовал такой мат, что я с трудом понял, что Элька мне предложил… Если выражаться культурным языком, то оральный контакт…
        —Ты вовсе охренел, что ли? — у меня это вырвалось совершенно неожиданно, от растерянности. Мальчишка-то просвещенный оказался.
        —Но ты же со мной столько возишься. И сейчас… Тебе же приятно было меня поласкать, да?
        Так, вот сейчас самое время рвануться к раковине и начать отдраивать руки мылом, дез. средствами. Еще хорошо помогает циркулярная пила и топор- радикально и навсегда…
        —Нет, не приятно, я-то думал, что у тебя просто возрастные проблемы. Извини, но я как-то не ходок по парням.
        —Ладно. Мне уйти, тебе противно, наверное?
        Ага-ага, противно. Ни фига себе — мальчик толкинутый. Обалдеть!!!Честно говоря, мне хотелось бегом бежать из сестринской и отделения, прихватив свои вещи и никогда сюда не возвращаться.
        —Все равно скоро вставать. Досыпай, а я пока попишу в листе наблюдений — не все заполнил вчера, забыл. Пойду в ординаторскую.
        —Хорошо…
        Мелкий извращенец спокойно поворачивается ко мне спиной и засыпает. А что — свою порцию удовлетворения он словил. Это меня бросает то в жар, то в холод, в голове — ни одной связной мысли. Впрочем, одна есть: «Денег у него нет. Откуда же он взял ту сотню, которую пытался мне всучить позавчера, откуда у него „История Средиземья“?
        И его несусветные штаны с металлом — такая модель немало стоит, между прочим…»
        Хочется блевать, сорри за грубое выражение…
        3
        Утро, как всегда, началось с шаркания тапочек по коридору в направлении туалета. Блин, мой вечный кошмар — тапочки и надсадный кашель над ухом. Я понимаю, что они не нарочно, но так спать хочется — еще десяток минуточек. Ага, десяток — надо успеть выпереть мелкого из сестринской до прихода дневной смены — они меня пораньше меняют, чтобы я успел добечь до своей больницы. Одно утешение, что сейчас начало в 9 утра, да и на студенческую конференцию можно утром опоздать с наглыми глазами. Меня даже к студенческим дежурствам не привлекают — как отмазка, что практика в другом месте проходит. Ладно, подскок на месте и начало трудового дня. Как же хочется тупо выспаться хоть раз в жизни. Свалиться в постель и спать, спать, спать… Долго-долго, сутки… И телефон выключить. И дверной звонок.
        Деликатное сопение над моей больной головой. Элька, блин, что тебе надо — то? И прокалывает ужасом — опять приступ начинается? Плохо дело, пока не выведем его из аритмии — фиг уйдешь, не положено… Нет, слава Богу, сонно щурится и зевает, да так сладко… Уже в своих наворченных штанах и футболке.
        —Элька, что?
        —Доброе утро! — и хитро улыбается, свинюшка. — Ты когда дежуришь?
        —Послезавтра, в субботу, я же говорил.
        —Ладно, я буду ждать… Влад, ты за ночь на меня не обиделся?
        —Нет…
        А что я могу еще сказать? Что меня чуть не вытошнило, когда я понял, что сделал и что подумал Элька. Ну и дурак же я! Блин-блин-блин!!!
        Обычный учебный день — кто-то что-то отвечает, периодически препод докапывается до меня, но почти безрезультатно — я отвечаю на вопрос и снова вырубаюсь. Конечно, можно с лекции исчезнуть, но может быть проверка, не факт, что старосте удастся прикрыть отсутствие. А это — неизбежная отработка по субботам. Ну некогда мне время на отработки тратить, работа у меня, работа… До дома доползаю уже ничего не соображая, падаю сразу в кровать, только будильник завел и все… Сон… Резкий звонок прерывает мою нирвану. Госсподи, кому я еще понадобился?
        А як же… Одногруппница… Что задали на завтра? А что идет в кино, а ты ходил… Ах нет, а не… Не, не, нееее!!!Не хочу! Не хочу в кино, не хочу в бар, не хочу секасссс! Спать хочу, господи, да отвяньте вы все от меня! По-моему, поняла… Ну вот, завтра расскажет в группе, что я импотент, прости господи, не отозвался на ее призыв. Да, да, да, хоть горшком назовите, только поспать дайте!..
        В кино идти все равно пришлось, в пятницу, всем колхозом. Староста активничает, нас сплачивает. А что сплачиваться — те, кто мамов — папов с лапой имеет, те уже устроены и давно, на хорошие бесплатные места учебы, а и то диссер на подходе — полгода, год после института- и кандидат — купить-то несложно, материал другие набрали и обработали, только дэнги платите. Есть у нас пара таких людей. У них уже все решено за них и давно. А остальные — устраиваются, кто как может. Мне, в принципе, повезло, после универа возьмут туда же, где сейчас работаю. А там видно будет… Девчонки замуж выходят, с приключениями, правда, но выходят.
        Фильм был так себе, что-то из американской жизни. Проспал весь сеанс. Потом попили пивка и мирно расползлись — кто парочками, а я — в одиночку и домой. Еще надо было белье постирать и пожрать приготовить на субботу — мне-то и больничного хватит, но тощака надо было бы подкормить, хотя бы тушеным мясом. Пока была жива мама, об этом даже и не думал, носился по городу как наскипидаренный, а сейчас домработниц нету. Поэтому кто куда — я домой. Пытались тут как-то девчонки взять надо мной шефство, но оно мне надо? Когда белье лежит грудой до тех пор, пока мне не придет в голову фантазия его постирать, а на мебели — метровый слой пыли, это одно… Но когда меня каждый день заставляют что-то делать под эгидой последующего секаса, меня это вовсе не вдохновляет. Женщины — они вообще такие, дай только коготок поставить — всей птичке пропасть. Не стоит десять минут оргазма домашней работы, ну, честное слово, не стоит. Поэтому держусь твердо и мужественно, а если уж невтерпеж — есть замужние дамы, которые не хотят захомутать, что ценно…
        Утро субботы началось с надоедного писка будильника. А спать так хочется… Ладно, ладно, впереди — дэнги-дэнги и комп… Новый, с крутой приставкой. И мелкий ждет, поди…
        Как же, ждет… Светка раздраженно накидывается на меня:
        —Не мог пораньше сменить?
        И это вместо «здрасьте». Лицо у нее бледное, глаза красные, морда злобная. Понятно, всю ночь не спала.
        —Свет, ну ты бы звякнула, я бы пораньше принесся. Что случилось-то?
        —Да этот, козявка, всю ночь загибался. Реаниматолог, зараза, забрать его отказалась, всю ночь с ним прыгали — три приступа подряд, едва не загнулся.
        —Током били?
        —Не, до этого не дошло.
        —Где он?
        —В палате, спит. Эти соседи его… Задрали своими жалобами. Ну где я ему отдельную палату возьму, сам же знаешь…
        Знаю, все знаю… Отдельная палата и выделенный сестринский пост- за отдельную плату или по распоряжению зама, главного, либо кого повыше. Но не для беспородки Эльки — этому фиг что прилетит, даже если помирать будет.
        —В понедельник конвульсиум собирают, если доживет.
        —Да тьфу на тебя, Светка, оно нам надо? Пусть все будут здоровеньки …
        —Да уж…
        Консилиум, по-простонародному — конвульсиум — это серьезно. Видимо, не так все просто у несчастной козявки. Да и странно — лечение начали, а приступы участились. Надо у дежурного врача спросить, что сие значит. Но подозреваю, что не сильно хорошее…
        Заглядываю в палату — Элька спит, мордочка синюшная и осунувшаяся, руки поверх одеяла — такие худесенькие лапки, что плакать хочется… Под нами — детское отделение, там малые лежат с сердешными болячками. Вот там страшно по полной… Они лет с пяти уже все понимают, а те малолетки, что еще разума не обрели, уже запуганные — орут при одном виде белого халата, визжат и вырываются так, что в одиночку не удержать. И помирают иногда прямо в отделении, хотя их домой стараются выписывать — тех, которые бесперспективные. Как сказал один пожарник: «Эх, отстоим дом от огня до самого фундамента!!!» Тьфу-тьфу-тьфу, не попусти, Господи. Элька, ты живи уж, пожалуйста!!!
        Один из его соседей-жабокряков как-то заговорщически смотрит на меня.
        —Влад, тут такое дело… Жена конфеты и бананы принесла, а мне же нельзя… Возьми, пожалуйста.
        Да не вопрос — малому скормлю, ему бананы как раз надо. Безо всякого смущения принимаю тяжелый пакет — многовато жена ему принесла, по-моему, там еще немалый шмат мяса и сыр. Тоже неплохо. Да, я знаю, что у больных брать еду нельзя, но ведь не себе же… Эльке-то фиг чего обломится… А вот сейчас последует просьба. Скорее всего, домой будут проситься до утра. Это дело привычное.
        —Влад, Элик сильно сегодня ночью мучился, всю ночь не спали, ты не мог бы за ним повнимательнее присмотреть. Как позавчера ночью — и приступ ты увидел, и полечил вовремя.
        Ага, и вы выдрыхлись без проблем. Ну понятно, уходить, видимо, лечащий запретил, да и боятся, а тут Элька со своими бесконечными приступами.
        —Дежурному врачу сказать надо…
        —Да она рано утром обход сделала, теперь до вечера не придет, если все хорошо будет.
        —Влад! — это уже с Элькиной койки. Мордочка замученная, глаза мутные и мрачные, радости нету. Но, видимо, он тоже не против в сестринской пожить сегодняшние сутки.
        —Сам дойдешь?
        —Ага!
        И начинает выползать из-под одеяла. Мама родная, без слез не взглянешь — куда девался юный мачо — лицо осунулось, больничная пижамка висит мешком — где же взять по размеру. Ага, джинсики опять на батарее сушатся, там же еще какое-то бельишко. Светки на вас нет — в качестве старшей сестры. Хотя, по большому счету, а где сушить-то? Не предполагается сушилка в отделении.
        —Ладно, пошли… — а про себя: «Чудо глазастое…»
        Козявка выползла, но ноги-то подводят, подкашиваются. Так, нормально, до пятидесяти килограммов мы вполне поднять и пронести сможем… Мелкий уткнулся куда-то в мою ключицу и доверчиво так сопит, греет меня. Осталось только за ушком почесать…
        Короче, красоту неописуемую я сгружаю в сестринской, а сам цигель-цигель — народ еще укольчиками неохваченный, да и капельницы мне оставили, перекапать надо. И таблэтки разложить на обед. Пару раз на больных гавкнуть, чтобы таблетки по тумбочкам не совали и не шлялись на улицу не по делу. Сильно гавкать, кстати, нельзя — сердечники, дело может плохо кончиться. Так что приходится «любимую дочку по румяной щечке», то есть как Настьки-змеи нету, то промолчать не лишнее… Дело бодро движется к обеду, а там еще и козявку надо покормить и охватить уколами и капельницами — что-то многовато назначено. Оооо, дежурный доктор пришел! Эльку спрашивает… Мелкий дрыхнет, блаженно вытянувшись на диване в сестринской, решаем не будить лихо, пока тихо.
        —Влад, он тебе родня, что ли?
        —Ну да, — после паузы — соображал, как назвать родство. — Братишка двоюродный…
        (Нашему забору троюродный плетень…)
        Из Светкиных баек… Молодой доктур все вечерами водил своих родственниц посмотреть отделение. Все его сестры да сестры, но все время разные на лицо… Потом пришла родная жена и разогнала этот приют разврата. Сильно орала, говорят.
        —Ладно, пока все нормально, перед капельницей давление смеришь, а потом еще укольчик уколешь.
        —Ага…
        Только доктора выносит за порог, мелкий приоткрывает глаза и хитро на меня смотрит.
        —Есть хочу!
        Если честно, то я тоже, живот просто подвело к спине. Так, посмотрим, кто у нас на раздатке. Ну вот, добрая тетя Катя нам супца налила и картошечки с микроскопическим кусочком курочки оставила. Как раз и мясце данайцев нам вполне подойдет — с голоду не помрем.
        Элька явно уже очухался от своих ночных приключений, жадно глотает жиденький больничный супец, мяско улетает с очень большой скорость, бананы — тоже, останавливается он только при виде большой коробки шоколадных конфет — похоже, жабокряки дары собирали вместе, чтобы только от Эльки избавиться. А нам что? А нам только хорошо. М-дя, я тут диск ему прихватил с игрушкой, комп есть в ординаторской, правда, маломощный, но и игрушка тоже не из навороченных. Мелкий тихо пищит — скучно ему до невозможности, ровесников нет, девчонок нет — полная тоска.
        —Открывай!
        Чтобы насладиться лицезрением радостно загоревшихся глаз, можно было у жабокряков и еще чего выпросить под это дело. Конфеты, комп, игрушка — ну что надо для полного счастья.
        —Но это после капельницы, и укол надо сделать.
        —Влад, а можно же и сидя перекапать, ну сил нет уже лежать. Ну, пожалуйста!
        Можно-можно, только около него посидеть бы надо. Укол я ему сделал — еще одна дырка появилась в мосластом окорочке, а уж капельницу. Кое-как вкололся — вены-то все перепаханные уколами, не попасть с первого раза. Мелкий честно терпел, пока я пристраивал систему. А потом незаметно задремал. И я с ним — положил голову на стол и отключился…
        Проснулся — а уже темно, и в темноте тоненькие лапки гладят меня по волосам и тихонько так:
        —Влааад, хороший…
        Домовой-больничный, что ли, у нас завелся? Голос-то Элькин. А лапки тем временем потихоньку перемещаются под вырез операционного костюма и скользят вниз по груди, ласково поглаживают плечи, опускаются чуть ниже, проводят по ребрам. Так, ну и что же дальше-то будет? Но, если честно, мне не хочется его отталкивать, прикосновения такие легкие и очень приятные. Дааа, много интересного можно про себя узнать, вот так близко пообщавшись. Лапки, тем временем, гладят меня между лопаток — добрались и туда, а мягкие губы касаются мочки уха и чуть-чуть ее прижимают:
        —Влааад…
        Придется играть в пробуждение, потому как еще немного, и я сам предложу Эльке что-нибудь непотребное. Блин, ну кто знал, что этот мурлыка разбудит мой первобытный инстинкт? Да еще как разбудит, хоть беги…
        А губы перемещаются от уха по щеке, потом пониже, и отстраниться я не успеваю — мелкий прижимается к моим губам и сладко и довольно вздыхает — все-таки заловил. Ну да, вырываться и бежать отплевываться и полоскать рот уже поздно. Я просто прихватываю мелкого свободной рукой и сильно прижимаю к себе — если уж он этого хочет, то пусть получит. Другой вопрос, что я-то сегодня спать буду не в сестринской, а то еще не удержусь, воспользуюсь служебными положением. Элька сильно вздрагивает и задает умный вопрос:
        —Ты не спишь?
        —Ну, если ты целоваться уже закончил, то я проснулся, а если еще хочешь продолжить — то я сплю.
        —Тебе противно? — голосок неуверенный.
        А вот и нет. Не могу объяснить, но не противно. Возможно, потому, что Элька все-таки больше внешне похож на девчонку, да и повадки немного робкие, не пацанские.
        —Вставать пора — вечерние уколы, таблетки и все такое…
        Похоже, мы с ним проспали часа два. Благо, что в отделении в выходные тихо, никто ничего не просит, все сидят по палатам и смотрят телевизоры.
        И тут я подскакиваю на месте:
        —Элька, система же!
        —Ой, да я давно уже иглу выдернул и систему перекрыл, я умею.
        Значит, пожалел замученного работой и сам все сделал. Не спал. свиненок, караулил меня…
        И тут он так смешно зевает — во весь рот, как котенок. Видно розовый язычок и нежное небо. Блин, закрыть бы тебе рот поцелуем. Оййй, о чем это я вообще!!!
        Мелкий тихо хихикает — видимо, привык к подобным проявлениям чувств. И тут мне становится страшно — мальчонка-то профессионально соблазняет, как по нотам. И главное, действует. И скольких он так уже? Чтобы потом предложить… И кто его сделал таким — даже нормальное название минета не знает, может только выговорить грязный грубый мат.
        Я осторожно отстраняюсь, твердо говорю:
        —Все, вставать пора. Еще поужинать надо, мне вечерние уколы закончить, таблетки на утро разложить.
        Элька словно отскакивает от меня — он все отлично понял, тихо говорит:
        —Все не так, как ты думаешь…
        —Ой, да ничего я не думаю! — и думать не хочу, не мое это дело, кто мальчишку до такого довел, как он сбивает мужиков с пути истинного, а ведь некоторые и польстятся на тощака…
        Малой притихает обиженно. А что прикажете думать, когда вам себя предлагают едва не каждую ночь, да еще и мальчишка. Была бы бабенка из вечно скучающих, иногда заносит таких в наш дом — воспользовался незамедлительно, но здесь-то…
        И молча тащится в сестринскую, потом из нее доносятся звуки какого-то фильма. Когда я, переделав, наконец, все дела, заваливаюсь в сестринскую, то первое, что вижу — зареванное Элькино лицо. Плакал, блин, а ведь не надо бы. Вся сволочная химия его тела сейчас работает на то, чтобы дать прорваться аритмии. Любая сильная эмоция, неожиданная боль, испуг, — итог будет один и тот же — захлебывающийся от удушья малой, судорожные поиски сожженных за неделю вен, дыхательная маска. Только реанимация нам, похоже, намертво не светит — вот как-то не расположены они его забрать. Почти по Ильфу: «Местов нет». Можете помирать на входе.
        —Элька, ты что? Болит, приступ начинается?
        —Все нормально…
        Ага-ага, поверил я тебе. Счас еще время соврать про счастливую беззаботную жизнь, про виллу на Лазурном берегу.
        —И все-таки — в чем дело?
        Вот на фига, на фига мне эти душевные разговоры, тревога за него. А?Не було у бабы печали — так купила порося… Худосочный поросенок опять начинает жалостно шмыгать носом.
        —Элька, объясни, в чем дело? Что не так?
        Слезы катятся из глаз уже просто градом. Я сажусь рядом, обнимаю за острые плечи, малой незамедлительно утыкается сопливым носом прямо в грудь — там вырез костюма, так что слезами он поливает не бирюзовуюю водо- и кровоотталкивающую ткань, а кожу на моей груди. Из полного бреда. который он несет, я с трудом вылавливаю суть и причину его слез. Боится он. Стыдно ему, что так болеет, что каждый раз так много неудобств, а боится, что какая-нибудь сука, сорри, скажет, что он мелкий гаденыш, требующий ухода. Что-такое получется в сухом остатке.
        —Господи, да кто скажет-то такое!
        Что уж мы — совсем звери, что ли? Дите-дитем, куда уж тут деваться. И лоточки в реанимации детской подставляют оперировавшие доктора и ночуют первые сутки там же — около мелких. Это потом приходит мастерство и уверенность, а сначала — им все кажется, что они все сделают лучше, чем реаниматологи.
        —Элька, переставай плакать, не надо, ну кто же тебя обидит-то…
        Он что-то еще хрюкает мне в грудь, но тут я уже не слышу толком.
        —Элька, что, я не понял?
        И едва не отшатываюсь — малой внезапно вцепляется в меня со всей силы и прижимается солеными губами к моим, оседлывает спереди, да так крепко прижимается, что не оторвать. Так, попался по полной программе. И что делать мне с этим? Совращение малолетних по всей форме. И никому не интересно, что малолетний отлипать ну никак не хочет. Только и отрывать его никак не хочется. Отчаянно близко бьется его больное сердчишко, пропуская удар за ударом. Блин, а ведь это приступ начинается… Здорово, нечего сказать. Доплакался.
        —Элька, давай потом доцелуемся, я сейчас тебя уложу и укол сделаю- ты же сам все чувствуешь…
        —Ты потом не захочешь, убежишь…
        —Госсподи, да куда же я убегу. Давай укольчик сделаем, а потом вечером я тебя сам поцелую. Хорошо?
        —Что я — маленький, что ли? Ты еще в лобик поцелуй.
        Типун тебе на язык, Элька. Покойников в лоб целуют, а тебя покойником видеть я никак не хочу. Давай-давай, борись, маленький, надо выжить…
        Все-таки уложить мне его удалось, и укол успел вовремя сделать — положил потом руку ему на грудь и почувствовал, как ровнее и ровнее забилось сердце. Медицина — штука удивительная, если получается помочь — то как в сказке — сплошное волшебство. Если получается, однако. Что не всегда происходит. Далеко не всегда.
        4
        Влад спит… Таких красивых людей я никогда не видел. Наверное, такими были воины из Гондора — сероглазые, с темными коротко стрижеными волосами, узкими сухими темными лицами. Он сильно замученный — наладил мне капельницу и пригрелся рядом, положил голову на стол и задремал. Я его еще в первый день заметил, когда он со злобным лицом звал какую-то козявку. Очень высокий сухощавый парень, одетый в бирюзовый костюм, открывающем грудь и руки по локоть. Бабушка про таких говорила: «Сухостой». На груди болтается серебряная цепочка с маленьким крестиком… И как потом немного разгладилось его лицо, когда он начал мне «Хоббита» читать, по-моему, ему самому стало интересно. Сильные надежные руки. Это когда он меня тащил из лифта. Я боялся его, очень боялся, что покривит брезгливо губы, дернутся презрительно ноздри, когда после приступа оказалось, что джинсы перепачканы. Тонкие брови даже не дрогнули. Он все сделал так, словно привык каждый день менять штанишки малышам. Но я-то не малыш. До сих пор стыдно, что ударил его по рукам, когда он просто попытался помочь переодеться. Потом уже понял, что для него-то
это привычная работа.
        Он умный, очень умный… В меде учится, работает, Света говорит, что хочет стать кардиохирургом. У него, наверное, девок — море, у такого-то красивого. Или живет с какой-нибудь, которая на него не надышится. И как ему сказать, что я не такой уж деревенский дурень, что я всегда учится хорошо — и в нашей малокомплектной четырехлетке, и потом — в интернате в районе. И английский учил, и литературу. Математика мне в голову никогда не лезла… Ну понятно, что по сравнению с городскими я — просто тварь из дикого леса, как у Киплинга. Поэтому даже и пытаться не стоит. Когда он меня во сне погладил, я обрадовался — ему это приятно, у меня-то вечная беда — не могу справиться с собой, все время мучительная боль внизу живота, а при моих соседях что-то попытаться с собой делать — да ни за что, и так смотрят брезгливо, готовы хоть на улицу выгнать, лишь бы не мешал отдыхать. Но я же не виноват, что приступы стали чаще с того времени, как меня привезли в город. С каждым днем их все больше и больше, и все страшнее и страшнее — когда становится совсем нечем дышать и сердце колотится где-то в горле, становится совсем
жутко, что не увижу больше его. Просто не увижу и все. Поэтому таскаюсь уже два дежурства подряд за ним хвостиком, вроде, даже легчает, когда он вот так рядом сидит, спокойное тепло исходит от его тела. А потом… Я сам виноват — сказанул такое, что он просто растерялся — я это увидел в его глазах, а потом пришло понимание того, что я ляпнул… И теперь навряд ли он захочет побыть со мной рядом, если только не будет лечить или кормить — для него накормить — это святое, он, похоже, не может видеть, чтобы кто-то был голодным…
        Дядя Сережа всегда говорил, что мне надо учиться, что у меня хорошая голова. Он иногда был очень хорошим — интересно рассказывал о чем-то, объяснял, если был в настроении и трезвым, даже уроки со мной учил. Это если он был по трезвяни и не приставал ко мне. А уж если выпьет… То все… Затащит к себе, заставит раздеться и долго-долго рассматривает меня, прежде чем… Пока я был маленький, я даже не понимал, что мы делаем. А он всегда так грубо матерился, когда был доволен. Первое время мне было страшно противно, но он говорил, что ему так нравится, а не буду делать такое — он меня изобьет так, что встать не смогу, да еще и матери расскажет — а она добавит за все хорошее. Зато потом он стал давать деньги за каждый раз, кое-какую одежду покупать, учебники, книжки, если я просил. Только пил он все больше и больше, чаще и чаще, поэтому почти всегда его пьянки кончались одинаково — он либо бил меня до потери сознания, либо сутками не выпускал из дома, издевался, как хотел. Мама все время пьяная была, не давала ему, говорила, что он поганый… Ну, вот он надо мной и издевался. Никто не знал, думали, что просто
бьет. И я боялся говорить — тогда бы меня совсем задразнили бы пацаны, брезговали бы опущенным. Это дядя Сережа сказал, что я теперь опущенный, раз с мужчиной за деньги. Чтобы молчал. Когда в пятом классе отправили в район учиться, так он первое время по два-три раза в неделю приезжал, забирал меня на все выходные и праздники. Когда я орал и прятался, мне говорили, что я неблагодарный-мамкин сожитель относится как к родному, а ты морду воротишь… Потом стал реже приезжать — совсем запивался, но на каникулы забирал и тогда уже по полной отрывался, морда пьяная. А я не смел даже бабушке рассказать.
        У Влада такой ужас был на лице, когда я ему предложил, что всегда нравилось дяде Сереже. Я думал, что он ко мне после этого и не подойдет, побрезгует. Но, видимо, он только с женщинами, не знает, как это делается, а может, и не понял, что я сказал — городской же, они по-другому говорят. Я теперь все время боюсь, что вспомнит он и по-другому все станет.
        Всего боюсь в этом городе — шумно, грязно, люди сплошь чужие. Все время есть хочется. Да еще эта беда с одеждой. Не успеваю отстирывать — каждый приступ заканчивается одинаково. И в прошлый раз сестричка так брезгливо на меня посмотрела. Это не Влад. Не помогает ничего — уже три лекарства испробовали, а толку нет. Все хуже и хуже. Приступы-то с детства были, но как-то никому не надо было… Ну, закатывался я пару раз за месяц, ну и что? Маме и дяде Сереже пить это не мешало. Бабушка уже старая была, ей по врачам со мной было некогда бегать — с огородом бы справиться. Падучая да падучая. В армию негоден, а вот на приписке-то причину падучей нашли. Отправили сюда, лечится. Только плохо как-то получается. Удрал бы домой — только сероглазый гондорец не пускает, хочется хоть раз еще приласкаться к нему, в глаза заглянуть. Не тошнит его от отвращения, что меня касается — и хорошо. Еще пару недель, потом-то все равно домой — в шарагу, к дяде Сереже и моим соседям по комнате. Лучше здесь сдохнуть на руках Влада, чем туда обратно…
        Так хочется его погладить. Он такой теплый, нежная кожа на спине и плечах, волос на груди почти нет, она приятно гладкая. И так хочется прикоснуться к его губам. Проснется — оттолкнет, но хоть попробую, какие они на вкус. Когда в шараге пацаны… Они мне губы прокусывают или я от боли это делаю — не помню даже. Не хочу вспоминать. Хотя бы, пока я здесь, и никто не знает, что я такое на самом деле. И Влад не знает. Хотя бы кончиком пальца коснуться его губ. Влаааад!!!!
        —Влааааад! — мелкий заорал так неожиданно, что я испугался.
        Он же, вроде, задремал после укола, а я так и держал руку на худой груди, прислушиваясь пальцами к биению его сердца. И дико заорал вдруг.
        —Элька, ты что? Приснилось что-то? Ты что кричишь?
        —Влад, Влад, Влад! — мелкий продолжает орать, обнял меня за талию и весь трясется. Блин, приснилось что-то…
        —Да я здесь, ты что орешь-то?
        Элька замолкает, но по-прежнему трясется всем телом. О господи, что еще-то случилось? У малого, похоже, от недокровотока крыша уехала. А что, бывает — психозы и нередко. А здесь — каждый день — ужас смерти дите переживает.
        Элька вдруг изворачивается всем телом, приподнимается на руках и буквально вползает по мне вверх, как худесенькая гусеничка. И прижимается губами к моим губам, отрывается на краткие мгновения, чтобы вздохнуть, и снова целуется. Я ошалеваю до такой степени, что только приоткрываю губы, впуская в рот розовый быстрый язычок, даже не пытаюсь сопротивляться. Если уж совсем честно — от поцелуев дети не родятся, а Элька… Его жизнь — очень хрупкая штука, и не факт, что завтра не прервется. Пусть малой побалуется, если уж так хочется. Более этого я не допущу, конечно, я тоже не железный, мне это все-таки довольно противно будет, но вот его поцелуи… Словно сладкий запретный плод. Нежные прикосновения его язычка к моим губам, вдох, и снова он вцепляется в мои губы. Да пусть тешится малой, жалко, что ли… Надо же — напридумывал себе какую-то любовь ко мне. А сам видел меня два дня всего.
        Ласковые руки в это время скользят под рубаху операционного костюма, пробираются между лопаток, спускаются ниже, лаская ребра, и ловко забираются под резинку брюк, поглаживая мои бедра. Так, все, вот это уже лишнее…
        —Элька, все, не надо так. Все, Элька!
        —Влааад! — мальчишка мало что соображает, глаза бешеные, возбуждение уже охватило его тело. Я-то все понимаю, но… не хочу я его. Все-таки мальчик. А он начинает сползать вниз по мне, обцеловывая открытые участки груди, костюм, спускаясь все ниже и ниже. Ну все, Влад, приплыли, похоже, мальчишка счас подарит то, что предлагал в прошлый раз. Говорить правильно не научился, а вот делать, похоже, умеет. Госсподи, как же мерзко все это!
        —Элька, хватит, я сказал!
        И резко отрывают его руки от себя, отшвыриваю в сторону, Элька отлетает к спинке дивана, тихо вскрикивает. Убил бы гаденыша, такое удумать. Страшно подумать — но еще немного, и я бы сломался. Сам бы подставил требуемые части тела, сделал бы все так, как он захотел бы. Еще немного, и тормоза бы отказали полностью. Да и сейчас что-то надо с собой делать, тело горит, стояк такой, что аж скулы сводит, так хочется щель найти… И все это очень не смешно. Разрядку-то мне ждать не от кого, а малого я и под угрозой смерти не трону.
        5
        … Влад молча разворачивается и выбегает из сестринской. Что же я наделал! Не хочу жить, не хочу!..
        Едва не с визгом, изо всех сил сдерживая истерику, я выношусь на площадку служебной лестницы, прижимаюсь всем телом к леденющей стене — там не топят из экономии, выходим туда покурить, кто курит, конечно, и потрепаться, освежить мозги. Запах табака не выветривается здесь никогда — окна забиты наглухо и зимой, и летом, на подоконнике — железная банка из-под селедки, набитая бычками. Даже при всей строгости приказа о противопожарной безопасности — кого поймаем — уволим, а больных выпишем на …,курить здесь не прекращают никогда. А я стою, уткнувшись лицом в вонючую желтую крашеную стену и постепенно прихожу в себя. Возбуждение ослабевает, хорошо, что до рукоблудства дело не дошло. От пронизывающего холода и резкого запаха «Беломора» — наши ментол не курят, мне становится немного легче… Сейчас костюм и волосы провоняют этой гадостью, огнеопасной смесью…
        Есть такая хитрая наука в медицине — врачебная этика и деонтология. По-гречески теос-деос — это Бог, а деонтология переводится как наука о должном. То есть должном поведении с коллегами и больными. Помимо всех пунктов, которые регулируют отношения между сестрами и врачами, между врачами, есть правила взаимоотношений между врачами и сестрами и больными. Так вот, больной для нас — это человек, но глубоко вникать в его жизненные проблемы и вообще в то, что не касается напрямую его болезни — не приветствуется. А любовные взаимоотношения считаются неправильными. Кто бы эти запреты соблюдал! И любили, и женились, и замуж выходили, но все это обычно с недовольством со стороны медицинской общественности-есть у нас и такой термин. Здесь одна хитрая деталь — когда впервые начинаешь лечить, и у тебя что-то получается, то больной для тебя — самое любимое существо. Про это и Булгаков писал, и Феденька Достоевский, и Вересаев. Все так. Но привязываться-то к ним — нельзя! Очень больно потом бывает расставаться, а уж если умирает — то это и боль от потери близкого человека, и обида на профессиональный проигрыш —
что помочь не удалось! А я влепился в малого со всей силы, да так глубоко, что и не оторвешь! Обращал бы я внимание на страсти какого-то малолетки с извращенными наклонностями. Соблюдал бы рабочие моменты и слава Богу. А тут же — больно до невозможности; страшно, больно, обидно ему — и мне тоже. Да так больно, что дышать нет сил. Не знаю я, что делать, просто не знаю…
        Отдышавшись и пассивно накурившись до полного обалдения вонью дешевых папирос, возвращаюсь обратно в отделение. Нельзя так — помимо меня и Эльки в отделении еще сорок живых душ, то, что сейчас уже глубокая ночь, и все спят — ситуацию сглаживает, но не разрешает, случись что — никто не поможет, потому как медбрат лечит свои подерганные мелким засранцем нервы. Да… Сильно хочется выпить, точнее, нажраться без меры и забыться на краткие мгновения. Все так, только я не пью в принципе- ненавижу пьяных, запах водки, пьяные откровения — отец внушил такое отвращение к себе и всему, связанному с пьянкой, что на всю жизнь хватит… Ладно, это уже детали…
        Заваливаюсь в сестринскую и впервые вижу проявление Элькиной сухой истерики. Это я так ее называю… (Даже по прошествии многих дней, сейчас, когда у нас все относительно хорошо, а истерика стала использоваться свиненышем худосочным как наступательно-оборонительное оружие против меня, я и то долго приглядываюсь, чтобы определить — игра это или всерьез — ну, есть признаки, не зря же мы вместе живем долго, но, все равно, в девяти случаях из десяти уступаю — даже если это игра, не стоит мое самолюбие и старшинство тех нервов, которые Элька затрачивает на борьбу. Они и так у него слабые… Да…)А тут — я увидел этот ужас…
        Элька сидит на диване, сжавшись в комок, выгнувшись каким-то невообразимым крючком, лицо спрятано в колени, плечи ходят ходуном. Но в сестринской тихо — он не издает ни звука.
        —Элька, что с тобой, тебе плохо?
        Голос мой звучит хрипло и напряженно. Не нравится мне, как он плачет. А то, что плачет — точно, вон как плечи трясутся.
        Элька на мгновение приподнимает голову, взглядывает на меня — и тут я уже пугаюсь окончательно — глаза-то у него сухие, ни одной слезинки, взгляд дикий, расфокусированный, он, похоже, меня и не видит. Губы искривлены в гримасе плача, прокушены, но он по-прежнему не издает ни звука, плачет молча, только дышит тяжко, прерывисто. И это молчание меня пугает уже всерьез.
        Мальчик мой, да кто же научил тебя так плакать от горя, кто выбил из тебя естественное проявление эмоций — плач? Кто же заставил не беспокоить себя, не доставлять неудобства, заткнув тебе рот? Заставив замолчать тогда, когда для людей естественен отчаянный крик? Какая сука это сделала? Знал бы — загрыз насмерть…
        Я быстро подхожу поближе к нему, сажусь на диван, прижимаю к себе скрюченное создание. Он не пытается вырваться, он просто не понимает, что я рядом, что прикасаюсь к нему, он весь там — в себе, в жутком круге своих страданий и боли.
        —Элька, Элька, Элька, — я зову и зову его, осторожно укачивая, пытаясь успокоить. Когда человек тонет, ему надо дать твердую опору, кроме себя самого, я ничего не могу предложить в качестве спасательного круга для разума Эльки. — Элюшенька, ну что с тобой? Я тут, я рядом, не надо плакать… Я тут…
        Слава Богу, что в его крови еще бродит достаточно лекарств, которые я ему недавно ввел, чтобы не дать развиться его жутким желудочковым жабам. Если бы еще и аритмия началась, я не знаю, что вышло бы. Сердце мальчишки колотится очень быстро и сильно — сквозь ткань его пижамки и моего костюма я чувствую сильное неровное биение, колотится о ребра отчаянно, выскакивает из груди, рвется наружу.
        —Эленька, детка, ну все, все, все…
        Прижимаю к себе покрепче, глажу по растрепанным темным волосам. Радость моя, Элька, ну успокойся ты. Ну что же делать, если вот так вышло. Ну, не люблю я мальчиков. Тебя люблю, Элечка, братик мой.
        Элька хрюкает заложенным носом, и тут слезы все-таки прорываются, он перестает давить плач, приходят рыдания, плечо костюма тут же становится мокрым — он, наконец, смог заплакать. Это почти что хорошо. С этим я понимаю, что делать.
        —Элечка, Элечка, Элечка, ну все, все, все. Все же хорошо, да? Успокойся, ладно?
        Мелкий хрюндель как-то сворачивается в еще более невообразимый клубок, обвивается вокруг меня, как змейка, прижимается всем телом, холоднющим почему-то, удовлетворенно сопит. Постепенно ужас проходит, мальчишка возвращается к действительности. А я все шепчу и шепчу:
        —Эличка, Эличка, ну все, все, все…
        Глубокий удовлетворенный вздох, — слезы кончились, Элька виновато заглядывает покрасневшими глазами в мои глаза, пытается определить — не сержусь ли я на него…
        —Я подумал, что сделал страшную ошибку… — он жутко гундосит, сопли едва ли не ручьем текут.
        —Горе мое, ты о чем вообще? Ну поцеловались и поцеловались. Я же говорил, что по мальчикам не ходок. Рыдать — то зачем? На, вытри нос…
        Я протягиваю ему полотенце — носового платка у меня нет, да и здесь его не хватит. Счас успокоится, надо будет костюм сменить — благо, запасной есть. Этот весь исслюнявленный, иссопливленный и заплаканный. Странно, но каких-то отрицательных эмоций это у меня не вызывает — как если бы младший братишка перемазал, да и фиг с ним, что, воды нет, постирать проблема?
        Элька опять как-то странно сворачивается, залезает головой мне подмышку, и именно из этого положения начинает утирать свои слезы и сопли. Да хоть на голову мне он взгромоздись, если захочет, лишь бы не плакал…
        Относительно вынужденного положения. Из Светкиных баек. По санавиации в больницу на вертолете из какой-то богом забытой глубинки доставили тетку. Везли на носилках, на боку, в скрюченном положении, так же и больницу заносили, и на койку положили- боком. Раскрючить ее удалось только через сутки. Эти сутки она почти не говорила, еще и осипла вдобавок… Потом выяснилось — ей соседки доложили, что как она на работу, к мужу зазноба приходит, и они, гады, на супружеской постели, в ее доме занимаются развратом. Тетка не стерпела, решила подследить соперницу и морду ей набить, однако. Деревенский дом, забор на улицу, возле калитки — большая будка, огроменная собачища на цепи… Тетка утром вроде как на работу собралась, калиткой стукнула, потом по-тихому вернулась, выперла собаку из будки и сама в нее забралась. Придет разлучница и огребется по полной программе — с воем и гавканьем. День идет, час, два проходит, зараза-мужева любовница не приходит. Тетка решила из конуры вылезти. А в тот день мроз был минус двадцать, будка-то, конечно, с войлоком, утепленная, но все-таки. Спину заклинило так, что разогнуться
она не смогла. Начала кричать, поняв, что так и замерзнуть можно. Народ по улице проходил, услышали крики, забежали во двор, крик из будки доносится, на них собачина без цепи бросается, не пускает никуда подойти. Позвали мужа, он отогнал собаку, будку разломали, тетку вытащили, а разогнуть не могут — орет как ненормальная, ее на машину, привезли в райбольницу, люди рассказали, как дело было, посмеялись, а поскольку случай сложный — то отправили в город на вертолете. Через месяц выписывали, муж за ней на машине приезжал… Да…
        Элька уже как-то удовлетворенно сопит у меня под мышкой. Приступ отчаяния прошел, теперь бы ему отдохнуть до утра, и так полночи прорыдали. Скорее всего, Элькины родители — сильно пьющие, у детей алкоголиков часто бывают слабые нервы, припадки всякие. Да еще и из глухой деревни. Наградили свое дитя, нечего сказать.
        —Элька, давай, я переоденусь сейчас и спать будем ложиться…
        —Мне уйти в палату?
        —Зачем, просто я в кресле прилягу…
        —Да не буду я приставать к тебе, — в еще хрипловатом голосе вдруг прорывается смех. — Мы же все выяснили, так что спи спокойно…
        Ну,не будешь, так не будешь. Я осторожно перекладываю Эльку на сидение дивана, встаю, роюсь в шкафу — где-то на моей полке чистый костюмчик должны были оставить… Ага, есть. Правда, страшный, хэбэшный, жуткого зеленого цвета, но, надеюсь, это только на пользу пойдет — Элька более на меня не соблазнится. Ладно, скидывай одежку…
        … Когда Влад повернулся ко мне спиной и начал раздеваться, я только слюну судорожно сглотнул, в горле сразу стало сухо. Прямая худая спина, широкие мускулистые плечи, ровная линия бедер, обтянутых плавками. Длинные гладкие ноги — он совсем не волосатый, этот гондорский воин. Госсподи, неужели он не понимает, что делает, что я и так по нему с ума схожу, с трудом сдерживаюсь, чтобы… А он еще дразнится… Да нет, не дразнится — просто он не увлекается мальчиками, и я для него — существо того же пола, что и он, так чего стесняться? Хорошо, что догола не разделся… Хотя вряд ли… По-моему, он какой-то очень стыдливый… Мне так кажется… Лишь бы не отбросил снова, как в прошлый раз. Не хочешь ты меня, так и не надо, хотя бы дай прикоснуться к тебе, ощутить тепло, надежду и спокойствие, исходящее от тебя. Солнце мое, дай погреться около тебя хоть краткое мгновение, перед тем как уйти в вечный мрак…
        —Элька, ты что, стихи пишешь?
        Это к чему???
        Влад уже переоделся и, повернувшись ко мне, внимательно смотрит своими невероятными глазами воина. Я что-то ляпнул, забывшись? После того, что было со мной — могу…
        —Нет, а что?
        —Мне показалось, что ты прочитал какой-то стих…
        —Не, это из «Истории», обращение Берена…
        —Ну, ну… — взгляд серых глаз немного недоверчивый. Похоже, он «Сильмариллион» читал и баллады — тоже. Так что неудачная ложь вышла.
        —Ладно, светлоликий, давай-ка ложись к стеночке, а я — с краю…
        … Элька послушно прижимается поближе к грядушке дивана, освобождая место для меня. Все, спать пора. Беглый взгляд на будильник — мама дорогая, три часа ночи! Нифига из дому пишут. Сколько же мы с ним проваландались. А завтра — рано вставать…
        Малой беспокойно шевелится где-то за моей спиной, устраивается поудобнее. Да спи уж, докука! Спи, братик, спи…
        Нас утро встречает прохладой… Ага-ага, ночью, похоже, отопление отключали или снижали температуру в системе. Итого — в сухом остатке — ночью тоненькое больничное одеяло с нас сползло, от холода Элька во сне подлез под меня, да так там и спит до сих пор, используя мое тело в качестве перинки. А я еще думал, это почему так- спина дико замерзла, а животу жарко… Хорошо, что не мокро… И фиг пошевелишься — он, не просыпаясь, сердито пищит что-то и прихватывает меня рукой еще крепче — чтобы перина не отползла в сторону. Вставать пора, однако. Скоро смена придет.
        Элька просыпается после того, как я осторожно сползаю с его худых окорочков — он на животе спал. Глаза сонные, морда опухшая, как после длительной пьянки. Крааассавец!!!
        —Привет! — синие глаза смотрят немного неуверенно.
        —Доброе утро! С чужого коня средь грязи долой! Давай, потихоньку собирайся, да, игрушки и еду не забудь.
        —Ага, — Элька хлопотливо начинает собирать остатки конфет, сыр, мясо. Потом останавливается.
        —Влад, тебе ведь поесть надо? Давай доедим то, что есть…
        —Не, некогда уже…
        Всего полчаса до прихода смены осталось, а мне еще отколоться надо, журналы приготовить и постель застелить — ликвидировать последствия вчерашних событий. Цигель-цигель, ай люлю!!!Понеслось…
        Когда я зашел в сестринскую, Элька уже испарился. Только на столе лежал диск с игрушками — ну да, зачем он ему сейчас — все равно в ординаторскую его никто без меня не пустит…
        Пришедшая смена быстро построила меня на выход, я собрал сумку и ломанулся на лестницу к выходу из отделения…
        —Влад!
        Тощак мой дежурит, провожает меня.
        —Я в понедельник приеду. Ты давай, выздоравливай!
        —Ага, я буду ждать…
        Домой я доперся аж к полудню. Рухнул в постель и попытался вырубиться. И почему-то вспомнил Элькины волосы под руками, острые ледяные дергающиеся плечики, сладкие губы. Блин! Был бы девчонкой — женился бы завтра же… Но он-то мальчик, братишка мой. Ладно, хватит уже. Спать пора… Уснул бычок… Лег… в коробку… на … бочок…
        Если бы не зазвонил домашний телефон, я бы до вечера не проснулся… Хватаю трубку, злющий на весь свет…
        —Влааад! — голосок Эльки такой звонкий, что кажется, сама пластинка вибрирует. Так, и кто тот враг народа, что дал мой телефон мальчишке? Ну, понятно, дежурная смена развлекается. Встречу на пересменке — выскажусь, не положено больным давать домашние телефоны персонала. Но, если честно, я рад услышать его голосок.
        —Ты не сердишься, что я позвонил?
        —Нет, конечно. Как телефон-то добыл?
        —Я сказал, что телефон знал, но потерял. Они дали. Не надо было спрашивать?
        —Да все нормально. Ты ел?
        —Ага, обедом покормили, и девочки пару апельсинов дали — поделились.
        Господи, счастье-то какое — апельсинами поделились. Впрочем, это тебе надо было бы сообразить… Назвался груздем…
        —В ординаторскую пустили, я оттуда и звоню, и комп разрешили включить…
        Таак, малой бесстрашно собирает дивиденды с одной-единственной моей фразы, сказанной впопыхах про двоюродного братишку. Ну, где же не побаловать маленького… А этот парсючок это использует в своих корыстных целях.
        —Влад, и приступов уже больше двенадцати часов нет — доктор говорит, что лекарство подействовало.
        Так, не сглазить бы… Еще и такая радость…
        —Это ничего, что я с тобой болтаю?
        —Ничего, братишка, с кем же тебе поболтать-то…
        В трубке долгое молчание, потом потрясенный голос Эльки:
        —Влад, ты что, сам сказал всем, что я твой брат?
        —Ну да, так что все хорошее, видимо, оттуда.
        —Ты правда так считаешь? Что ты мне не чужой?
        Блин, после того, как меня всего обцеловали, обслюнявили, едва не изнасиловали и предложили минет, вот только я его не взял, то роднее Эльки у меня никого и быть не может.
        —Правда.
        —Влаад! — голосок Эльки звенит, как колокольчик. — А что ты сейчас делаешь?
        —Пытаюсь проснуться.
        —Ой, я тебя разбудил. Извини.
        —Нормально, мне все равно еще к занятиям готовиться и погладить надо…
        Голосок Эльки становится очень осторожным:
        —А разве у тебя дома это некому делать, кроме тебя?
        Ага-ага, что подразумевает вопрос: а кто еще живет с тобой, а еще более конкретно — а есть ли у тебя девушка.
        —Ей некогда…
        Врать нехорошо, но давать пустую надежду — тоже.
        Голосок Эльки погасает:
        —Ладно, извини, до завтра.
        И тихий всхлип в трубку…
        —Элька, Элька!
        Но он уже трубку повесил — идут гудки отбоя. Можно, конечно, позвонить в ординаторскую — он явно там сидит, но надо ли это делать? Ох, Влад, ты вовсе заврался — то Элька-братик, теперь себе мифическую девушку придумал. Кончай врать-то, пенек старый!!!
        6
        К одиннадцати вечера я уже никакой — кое-что почитал на завтра, помыл полы, погладил белье — а не надо было копить три комплекта, стирает-то машинка, а гладить-то мне. Поболтался в сети, но народ, похоже, отрывался в реале — никого не было. Короче говоря, я решил вести правильный образ жизни и рухнуть спать… От звонка я снова подскочил: ну кому, кому я понадобился?
        В трубке сначала долгое молчание и шуршание, потом лукавый голосок Эльки:
        —Влад, спокойной ночи!
        И сигнал отбоя — малой бросил трубку. Поросенок этакий. Но я невольно улыбаюсь — раз мелкий хулиганит, значит, не так все плохо — почти сутки приступов нет. Это хорошо…
        Я весь день улыбался на занятиях, просто так — вспомню Элькино «Спокойной ночи», и морда сама разъезжается в улыбке. Даже отвечал бодро и с выражением, препод внимательно так на меня поглядел — я вечно дремал на занятиях, а тут такая резвость. Девки зашушукались — вечно сонный Влад проснулся, точно, влюбился. Интересно, в кого? А вот не скажу — в кого. Да и не влюбился. Просто вспомню мордаху синеглазую и на душе теплеет. Свинюшка хитрая. Элька…
        «Хозяин, не бери, не бери трубку! Они хотят вызвать нас на работу!» Хорошо, что моя пикалка заголосила во время перерыва. Надо заменить звонок — уже как-то не прикольно… Светка звонила.
        —Свет, что случилось?
        —Привет! Влад, сегодня пораньше подъедь на работу — с тобой Семеныч поговорить хочет.
        Опаньки, на какого … я зав. отделением понадобился? Скромный рабочий — царю и богу?
        —Светка, в чем дело-то?
        —Влад, братишка твой только что такую истерику закатал, с трудом справились. Консилиум был, что-то ему сказали, так он так орал…
        Элька орал на врачей? Да в жизни не поверю. Что-то очень плохое произошло. Он же вчера смеялся вечером, что же опять-то случилось?
        —Свет, я не…
        —Влад, давай быстрее, как сможешь — Эльку едва утихомирили, вкатили успокоительного едва не ведро, я сама толком ничего не поняла.
        Мать, мать, мать… С перерыва я пришел с перекошенным лицом, как отсидел последний час занятия — сам не помню, вырубило меня капитально. Можно было бы и смыться, конечно, но проблема в том, что потом отрабатывать придется, а этот добрый дядя отработки принимает по два-три раза. Короче, не буди лихо, пока тихо. Ладно, возьму машину, тут езды-то всего полчаса. Девчонки пытались что-то у меня спросить, но я только отмахивался…
        В отделение я принесся через час — простояли в пробке, не переодеваясь, как был — в джинсах и свитере, засунулся в Элькину палату — она ближе к выходу, до ординаторской еще лететь и лететь надо. Элька лежал на развороченной койке, спал, укрытый покрывалом — одеяло и подушка на полу. В палате — разгром, Элькина тумбочка на полу. Да что бы не случилось, но прибраться-то надо. Соседи на меня даже не смотрят, морды такие недовольные.
        —Что случилось?
        —Извини, Влад, но мальчишка просто бешеный, чуть палату не разгромил.
        —Я уберу сейчас, мне к зав. отделением вызывали.
        На лицах жабокряков — нескрываемое удовлетворение. Так, похоже, они в курсе. Ладно, счас разберемся, что произошло.
        Засовываю голову в дверь ординаторской — Светку, чтобы расспросить, что случилось, я не нашел. Ладно, выслушаем Семеныча…
        Лица у наших докторов, когда увидели, кто пришел — выражение непередаваемое. Мерзкие лица. Ох, как плохо-то, что случилось?
        —Влад, идем в мой кабинет…
        Это вместо всегда вежливого «здрасьте». Белый теплый пушной зверек, обитающий на Севере, и похоже, что полный.
        Ладно, пошли в кабинет…
        Семеныч рухается в свое огромное кресло за комп и мрачно смотрит на меня. Я молчу — в такой ситуации мудрее слушать, чем говорить или пытаться оправдаться.
        —Влад, Кузьменко, вроде, тебе какая-то родня?
        —Да… — ну а что говорить, сам же признался тогда дежурному врачу. Не во лжи же сознаваться.
        —Влад, тут такое дело…
        Какое-такое — Элька взбесился непонятно от чего. Прививку от бешенства ставить не пробовали? Блин, что в голову-то лезет.
        Семеныч довольно долго молчит.
        —Влад, тут консилиум вынес решение, что надо делать внутрисердечное исследование. Мальчишка по-прежнему непонятен. Ну вот, а чтобы это сделать, надо согласие родителей или попечителей.
        Я по-прежнему ни хрена не понимаю — что Эльку взбесило.
        —Короче, ехать за согласием надо к нему домой. Мы тоже прокололись — думали, что он детдомовский, там проще — запросили бы отдел опеки в районе. Но у него мать есть, родительских прав ее не лишали, хотя… Там много чего — я звонил в район. Влад, ты знаешь, где они живут?
        —Нет…
        —Ну, я так и думал — все-таки вы очень разные. Ладно, тогда тебе придется ехать вместе с Элькой.
        Я только ошалело хлопаю глазами — всяко бывало, но вот так…
        —Короче, тебе надо уговорить ее подписать две бумаги — согласие на внутрисердечное исследование и согласие на госпитализацию Эльки к нам. Район, конечно, тоже накосячил — отправили без сопровождающего. Влад, очень надо…
        Так, если очень надо — то косяк, видимо, очень серьезный, и не в согласии матери Эльки дело. Хотя я в этих делах не сильно понимаю. Но благоразумно молчу, жду, что он дальше скажет.
        —Я мальчика поставил в известность, что ему надо будет съездить домой, подписать бумаги и вернуться, что мы его даже выписывать не будем. А он так раскричался, до слез, до истерики с судорогами, когда попытались его ввести успокоительное, он цапнул за палец интерна.
        Мама дорогая! Да это же выписка немедленно, без права поступления! Но если Эльку два мужика попытались прижать к кровати, то понятно, что он сопротивлялся из последних сил. Даже не представляю, как это могло быть. Семеныч спокойный как удав, а тут — подобное.
        —Психиатра мы не стали вызывать, хотя признаки психоза налицо. Но ты с ним как-то справляешься, так что сейчас он выспится, поговори с ним. Да, Влад, я договорился с девочками-твои дежурства в течение этой недели раздадут, так что с завтрашнего дня ты свободен. И еще, — Семеныч как-то странно мнется, но потом выдвигает ящик в столе, достает деньги. Пять тысяч одной бумажкой…
        —Вот, это на проезд. Из фондов отделения. Если что останется, оставь себе, считай, твои командировочные. Дежурства Света тебе оплатит…
        Без меня меня женили, я на мельнице молол…
        —Владимир Семенович, — мы, между прочим, тезки, — но я же на цикле сейчас, учусь. Каникулы еще только через месяц.
        —На какой кафедре? Препод кто?
        Совершенно ошалев, я называю фамилию своего доброго препода. Ох, трудно же мне будет отрабатывать четыре занятия, попьет же этот… моей кровушки.
        —Ооо, привет, дорогой! — Семеныч уже по сотовому номер нашел. — Слушай, отпусти моего оглоедика на три дня — сильно надо. Тут в отделении, работать некому. Без отработок, ладно, а то парень-то не по своей воле. Ну, давай, маме привет. Как таблеточки-то, пьет? Все нормально? Вот и хорошо, так и должно быть. Ну, пока, дорогой…
        Челюсть моя тихо отпала, пришлось прификсировать ее рукой.
        —Ну все, завтра за билетами съездишь, и вечером я его уже отпущу.
        Блин, Семеныч, ты все проблемы решил, кроме одной — меня-то никто даже и спросил, хочу я ехать или нет…
        —Влад… — голос Семеныча становится еще более напряженным. — За то непотребство, что твой Элька учинил, вылетел бы он из отделения в тот же миг, но он очень серьезно болен, если сейчас что-то не сделать, то он долго не проживет. Влад, очень нужно это согласие — для мальчишки надо, я почему и его хамство на тормозах спустил. И, Влад, оно мне очень нужно…
        Вот это-то как раз понятно-тут какой-то даже не косяк, а косячина огромный, если Семеныч так суетится.
        —Я все понял, хорошо. Я пойду?
        —Да…
        На душе просто мерзостно. Ладно, надо пойти в палате прибраться.
        Вваливаюсь обратно а палату, разгром никто и не напрягся убрать. Ну да, Светка носится за себя и постовую, а санитарка у нас сильно принципиальная — помыть палаты-ее дело, а все остальное — кто хотите, хоть Семеныч убирай. Ее высочество это не касаемо. Разберемся. И эти тоже лишний раз не наклонятся.
        Быстро поднимаю с пола одеяло и подушку, кладу их на стул. Тумбочку приподнимаю и ставлю на колесики, естественно, из нее все вываливается на пол. Госсподи, Элька, как же мало у тебя всего… Футболки и маечки аккуратно собраны в мешочек, носки — в другом, плавочки — в третьем. Мешка с грязным бельем нет — просто нечего собирать, сразу все простирывается. Ооо, пара мандаринчиков и шоколадка. И его «История Средиземья». Из ящика торжественно вываливается зубная щетка и тюбик пасты, видимо, где-то в глубине прячется расческа. Паспорт небрежно брошен в небольшой пакет. Ладно, это все на место. Жабокряки сидят на своих койках, брезгливо поджав губы. Ну, перед вами прыгать я не собираюсь. Элька виноват, конечно, но ведь он еще ребенок, ему просто страшно стало. Такое услышать.
        —Влад, тебе бы надо это знать-Элька все время кричал, что с собой покончит, а домой возвращаться не будет. Влад, что там у него такого-то?
        Я поворачиваюсь на голос — один из жабокряков смотрит на меня очень серьезно. Откуда я знаю, что там у него? Я знаю только, что тут сейчас. И все очень-очень плохо. Молча опускаю голову, продолжаю собирать его вещички в тумбочку.
        —Влад, ты его забери сегодня и завтра смену предупреди — ведь сиганет с пятого этажа, дело дурное нехитрое.
        Сиганул бы — да окна на зиму заклеены, фиг отдерешь.
        —Он на несколько дней уедет, потом вернется.
        —Влад, ты слышал, что я сказал? Он так кричал, что сердце выворачивало.
        Вам-то и выворачивало?
        —Я с ним поеду.
        Жабокряки переглядываются между собой, замолкают.
        —Сейчас моя смена начнется, я его в сестринскую перенесу. Немного потерпите…
        —Влад, да мы-то что, мальчишку очень жалко…
        Ладно, если так все худо — его уже завтра утром надо забирать ко мне домой и тащить за билетами на поезд в его Хрен-знает-где-расположенное-село…
        Я плюхаю обратно к ординаторской, Семеныч, уже одетый, плавно течет к выходу.
        —Мне бы Эльку завтра с утра забрать…
        —Да делай, что хочешь! Укладки тебе соберут на всякий случай — Света занимается, если что — можете в райбольницу обратиться.
        Ага-ага, они с криками спасать побежали. Уж если головное учреждение не справляется. Ладно, не впервой, прорвемся.
        Возвращаюсь в палату, сестринская освободится через полчаса, побуду пока около Эльки, перестилать сейчас постель нет смысла, завтра все равно все собирать и сдавать. Присаживаюсь к нему на койку. Жабокряки уже расползлись по своим кроватям, тоже дремлют — тихий час начался давно.
        … Сквозь сонный морок от каких-то лекарств, которые воткнули мне в вену, чтобы успокоить, заставить перестать кричать, я вдруг чувствую спокойное тепло от чьего-то большого тела, прижавшегося к моему бедру. Глаза уже немного можно открыть… Влад сидит на моей кровати, опустив голову, похоже, ждет чего-то или дремлет. Ой, какой же он красивый, когда не в больничной одежде. Серый свитер обтягивает плечи и немного светится, словно кольчуга, какая-то жесткая пряжка давит мне на ногу — похоже, он в джинсах. Лицо мрачное, он никогда не показывался мне с таким лицом. Влад, прости, а ведь тебе попало, наверное, из-за меня. Я…
        Элька пошевелился, открыл глаза. Я сразу же поднял голову, взглянул ему в лицо — глаза распухли от слез, смотрят виновато. Какой же ты свиненок все-таки, Элька. Ну зачем такую кашу крутую заварил, и что мы теперь делать будем, а?
        —Привет! — я изо всех сил пытаюсь улыбнуться, не надо его пугать более того, что уже сделано.
        —Привет! — морда неуверенная, видимо, пытается сообразить, что мне известно.
        —Пойдем-ка в сестринскую досыпать, мне надо еще твою постель перестелить.
        —Ага…
        Элька потихоньку вылезает из-под прокрывала, футболка десять раз перекручена, мятая, в пятнах лекарств — он, похоже, не только доктора за палец укусил, но еще и шприц из рук выбил, облился раствором. Ладно, счас переоденем мелкого, и за дело — смена скоро начнется.
        —О,Влад, пришел! — это Светка. И взгляд ее, направленный на малого, мне очень не нравится.
        —Элька, переоденься и иди ко мне в сестринскую, телевизор посмотри. Свет, что?
        —Пошли…
        Судя по всему, она сильно злая. Я покорно волочусь за ней в ее кабинет.
        —Короче так — укладки собраны, там лекарства и одноразовые шприцы. Если что — там все написано. Следующее дежурство у тебя в понедельник, до этого — свободен. Блин, Влад, твой брательник такого натворил — на доктора кинулся, чуть в окно не выпрыгнул, орал, что покончит с собой. Семенычу, по идее, психиатра бы вызвать было надо. И что ты с этой козявкой так носишься?
        —Свет, они его внутрисердечным исследованием напугали…
        —Не знаю, он-то про дом все орал, что не поедет, что мы хотим от него избавиться.
        Я молчу. А что говорить-то. Судя по тому безмолвному плачу, который я вчера у него увидел, дома-то — слаще меда.
        —Влад, на неделю морозы сильные, одевайтесь потеплее.
        —Где он живет-то?
        —Да в Тьмутаракани…
        Ладно, посмотрю потом по карте, где это…
        Начинается обычная колготня — просмотреть истории болезни, выписать назначения, раздать бумажки, уколоть все жаждущие задницы, заскочить в раздатку — я не из дома, даже Эльке поесть ничего не принес. Воткнуть кому надо капельницы, оттянуть пару особо умных на исследование и припереть обратно… Все как всегда, только дверь в сестринскую постоянно открыта, я поглядываю внутрь, пролетая мимо — кто его знает, окно-то пластиковое, может, и правда, в полет соберется. Мне ведь еще с ним говорить насчет поездки. И я изо всех сил оттягиваю этот миг. Не хочу увидеть его плач без слез. Боюсь…
        Вваливаюсь я в родной уголок только поздним вечером, вовсе без сил, падаю в кресло, вытягиваю блаженно ноги. О, сколько счастья в одном флаконе — чайник кипит, из раздатки я походя припер кусок сыра и хлеб, можно будет бутеры сделать, и тетка при выписке передала коробку конфет… Элька настороженно смотрит на меня… А мне заводить разговор на голодный желудок неохота. И потом — если все получится — у нас завтра целый день до вечера, в его село поезд идет ночью. Я по карте посмотрел — самая граница области, дальше только Васюганские болота и Сургут с Тюменью.
        —Элька, нам завтра ехать будет надо к тебе. Скажешь, на какой поезд билеты брать и как добираться дальше? Семеныч денег дал…
        Мальчишка сразу застывает. Молчит.
        —Элька, это очень нужно сделать. Тебя здесь ждать будут, даже не выпишут.
        Эленыш молчит, как партизан на допросе. Не лучшая тактика — спрятав голову в песок, не избавляешься от проблем.
        —Нет, я не поеду…
        —Элька, надо, и меня с тобой отпускают. Надо ехать…
        … Зачем ехать-то? Чтобы мой гондорский воин увидел, как я живу? Шарагу, дядю Сережу и маму, вечно пьяных? Переночевал в нашем доме, чтобы дядя Сережа подробно и с удовольствием рассказал, что и как он со мной делал и как мне это нравилось? За последний год он уже дважды по пьяни проговаривался. Один раз ему не поверили, а вот во второй раз он это выкрикнул в моей комнате. Ему поверили и проверили. И потом несколько раз еще проверяли, пока у меня в одну из таких проверок не начался приступ, они испугались, что я умру. Если бы еще раз подобное повторилось, я бы просто вздернулся и все. Жить не нужно таким, как я… И теперь Влад все это узнает…
        Элька отчаянно мотает головой.
        —Нет, нет!
        Я пожимаю плечами раздраженно. Ну, я все понимаю, но как переупрямить маленького осленка? Элька судорожно и неровно дышит. Еще немного — доведу или до приступа, или до истерики. Что я могу ему такое пообещать, чтобы он согласился? Говорить о том, что без этого он просто умрет — бесполезно, ему просто уже все равно, он в таком отчаянии, что ему едино-жить или умереть. Он совершенно никому не нужен, так, болтается какое-то существо тут. Как же мне-то повезло, что не родился в такой семье! Что я могу такое ему сказать?
        … Влад поворачивается ко мне, внимательно всматривается в мои глаза, кладет руки на мои плечи, господи, какие же красивые у него глаза. Серые, серьезные, нежные. Вот бы поцеловать стрельчатые ресницы и тонкие длинные брови вразлет… Радость моя, Влад!
        —Элька, ты же хочешь, чтобы мы были вместе?
        Такой вопрос — как гром с ясного неба. В горле слова застревают, я даже кивнуть не смею. Только прикрываю веки: «Да».
        —Мы вернемся из поездки, и я заберу тебя к себе, мы вместе будем. Я обещаю…
        После поездки тебя будет тошнить от одного прикосновения к моему телу, тебя рвать от отвращения будет при одном звуке моего имени. Ты думаешь, я не понимаю? Ты думаешь, я совсем маленький?..
        Вместо радости от моего странного предложения, на лице Эльки страх и мука. Я не понимаю, в чем дело? Я и так себя переупрямил, чтобы такое предложить. Ведь на попятный-то не пойдешь — слово есть слово…
        —Нет, голос Эльки как натянутая струна, еще миг — и сорвется.
        Ладно, видимо, надо будет поговорить напрямую.
        —Элька, чего ты так боишься? В обиду я тебя не дам, да и люди же кругом, не в дикий лес едем. Элька, тебе не нужно, мне нужно. Я хочу, чтобы ты жил!
        —Нет! — голос Эльки срывается в визг, он испуганно зажимает себе рот рукой.
        Еще хуже. Я ничего не понимаю. Можно плюнуть на все, выпереть его в палату и тупо лечь спать. А завтра отдать деньги Семенычу и послать куда подальше и Семеныча, и больницу, и Эльку. Всех сразу и скопом. Так хорошо-то станет!
        —Влад, я пойду…
        Элька встает с дивана, направляется к выходу. Не хочет разговаривать. Невинный мальчик, не знающий слова минет. Стоп, я понял!!!
        … Ему даже вставать с кресла не пришлось, чтобы повалить меня. Влад протянул длинную руки и резко дернул меня вперед, я не удержался на ногах и рухнул к нему на колени. Он тут же прижал мои руки к телу, крепко обнял, не давая вырываться. И властно прижался губами к моим губам, чуть покусывая их, заставляя приоткрыть рот. Я был так испуган, что рот приоткрыл просто от страха. Похоже, он понял это, сдавленно засмеялся. И снова продолжил поцелуи. Вчера я бы все отдал за это, но сегодня начал рваться изо всей силы, молча, с остервенением, кричать нельзя было — позора не оберешься, да и Влада опозоришь. Он на это внимания не обращал, продолжал терзать мои губы, на мгновение оторвался, вдохнул и выдохнул мне в рот:
        —Сладенький мой!
        Я замычал сдавленно и рванулся изо всей силы, но он-то был сильнее и знал это. Быстрые сильные руки тянули с меня футболку, он как-то успевал меня удерживать и раздевать, сил сопротивляться почти не осталось, я обмяк в его руках, пусть делает со мной, что только захочет. Пусть, все равно уже…
        —Так ли уж все равно? — вопрос Влада прозвучал неожиданно.
        И он резко опустил ладони вниз, под пояс джинсов.
        —Так ли уж?
        Ну, врать-то можно было все, что угодно, но у меня уже все горело, достаточно было одного прикосновения. Проклятое тело!
        Он усмехается, глядя мне в лицо. В глубине серых глаз страх и желание. Он боится, он не умеет, он хочет меня. Мне все равно, конечно, я даже мечтать о подобном не смел…
        —Влаад! — малой стонет под моими руками, глаза безумные, он ластится всем телом, выпрашивает ласки, поглаживания, прикусывания. И нам по фигу, что на улице — глубокая ночь, а дверь в сестринскую не заперта. Нежное теплое тело, сладкий запах волос, губ, кожи. Госсподи, как жалко, что он не девчонка! Ну, уж что вышло, то вышло.
        Мне удается, наконец, справиться с застежкой его джинсиков, стянуть их, малой вертится на моих коленях, терпежа уже просто нет. Я подхватываю обнаженного Эльку и перетаскиваю на диван… Сколько раз Семеныч орал и давал обещание выкинуть этот диван нафиг. Все любови в отделении проходят на этом диване. И наша с Элькой — тоже.
        —Подожди, дай мне раздеть тебя, — Элька шепчет перывисто, мне хочется совсем другого, но пусть порадуется детка, почему бы не позабавить…
        Он озабоченно нахмуривает брови. Я-то нависаю над ним, мне вот просто интересно, как можно раздеть человека из положения лежа? Блииин, можно, можно. Лапки Эльки скользят вверх от поясницы, он прихватывает край моей рубахи и заворачивает ее мне на плечи, стаскивает через голову, напряженно вздыхает и выпутывает меня из рукавов. Приподнимается, жадно целует мою грудь, блаженно стонет. Я провожу рукой по его бедру и нащупываю, пардон, такой стоячок, что мне, взрослому парню, впору завидовать чувствительности мальчишки. Элька сладко вздыхает, когда я провожу по его стволу рукой, лаская его. Ну вот, я боялся отвращения и брезгливости — а их нет, возбуждение кружит голову, отчаянная нежность к Элюну, и почему-то ироничный смешок про себя, — Влад, ты вовсе охренел, ты чем на рабочем месте занимаешься, а?
        Рука Эльки скользит под резинку штанов, касается моих ягодиц, чуть прижимает кожу. Впору орать: «Помогите, насилуют!», но мне все это действо нравится. Это надо же, Влад, какие-,однако, откровения! Мальчишка начинается выгибаться подо мной, пытаясь стянуть с меня штаны, прихватив их за резинку. Ну, тут дело довольно сложное, приходится отпустить Эльку и немного помочь ему снять последний покров моей невинности. Меня просто невозможно разбирает смех — от смущения и странной радости, что ли? Я, конечно. понимаю, что это эндорфины вкупе с тестостероном, но ощущения полета все усиливаются.
        Я переваливаюсь через Эльку, по-хозяйски прихватываю его член, провожу по нему ладонью, хотелось бы рассмотреть поближе и почувствовать горячее напряжение. Мальчишка тихо всхлипывает и тут же осторожно касается моего орудия, начинает осторожно поглаживать, потом пытается сделать всем телом движение вниз, добраться до моего ствола губами…
        —Нет, я не хочу…
        Стойкое отвращение к оральному сексу появилось у меня после демонстрации парня, словившего герпес, то есть банальную простуду на губах, на слизистую грешного органа. Вот где больно-то! А мы, между прочим, без средств защиты.
        Элька выворачивается из-под меня, ложится на живот, широко раскидывает ноги. Ну, тут-то все понятно, кроме одного — он-то как будет? Не, номер не пройдет, только вместе или никак. У меня хватает мозгов подсунуть ему под живот подушку, а потом и вовсе приподнять на колени, удерживая одной рукой за живот. И еще один момент — понятно, куда входить, но без презерватива-то… Ладно, попробуем по-другому. И я просто втыкаюсь между Элькиных ягодиц и начинаю двигаться, не входя в его тело… Это потом мы про любриканты прочитаем, про предварительную растяжку, про средства защиты со вкусом и запахом лимона, а пока- то, — что есть и что умею…
        Элька отчаянно вскрикивает, когда я еще и его орган движения прихватываю и начинаю ритмично водить пальцами туда-сюда. Он-то опирается на локти, ему такое просто недоступно — не свалить бы его во время фрикций… А, черт, только подумал, Элька с вскриком падает на живот, не удержавшись из-за моего слишком сильного напора, я падаю сверху, инстинктивно сжимаю кулак. И… Элька, ахнув, сразу же кончает, почувствовав сдавливающее движение, а, ощутив влажную и клейкую влагу в ладони, кончаю и я…
        Элька только задушенно хрипит — я его придавил со всей силы, а меня просто раздирает хохот-такого смешного секса у меня не было никогда в жизни. Вытаскиваю его из-под себя, хохоча, целую в сердитые и непонимающие глаза…
        … Господи, почему же Влад смеется? Мы все-все-все сделали не так, он совсем не умеет, а я не посмел ему что-то сказать, но почему же он смеется?
        Целует меня, и я вижу в лукавых глазах улыбку и удивление. Они такие ласковые… Влааад! Я даже мечтать об этом не мог!..
        Элька вдруг вскидывается и начинает целовать мои глаза и брови, так тщательно, словно всю жизнь только об этом и мечтал. Мы оба — голые, сидим на дивание друг против друга, и он жадно и торопливо обцеловывает мое лицо, плечи, грудь. Опять какая-то боль… Элька, ну что мне сделать, чтобы тебе не было больно? Движения его становятся все медленнее — устал, да и днем намучился. Да, пора уже и немного поспать…
        —Иди, мойся, потом я — и спать…
        Эленыш встает, немного неловко — боком, словно пытается скрыть свое нагое тело от меня. Можно подумать, я только что не видел и не осязал его. Элька, светлая моя радость! Братишка мой!
        Я деликатно отворачиваюсь. Журчит вода, потом капельки падают мне на плечи — Элька резвится. Ладно, теперь моя очередь…
        Много позже, когда прижимаемся друг другу отмытыми и холодными телами — ни он, ни я не захотели одеваться, я спрашиваю:
        —Теперь поедешь со мной?
        Элька каменеет, отворачивается от меня, молчит.
        —Эль, неужели ты еще не понял — мне абсолютно пофигу, что там было у тебя дома, и что там есть, для меня важен ты, твоя жизнь, чтобы ты был ряом со мной.
        Голос его скрипуч от горя:
        —Они всё расскажут тебе, и ты бросишь меня…
        (Кто они???)
        —Блин, Эль, я же не к ним еду, а тебя везу по очень важному делу, мне нужна твоя жизнь, чтобы ты выздоровел! Да пойми же ты — я не смогу уже без тебя!!!
        Ну как втемяшить в дурную голову, что ради него я и пошел на эту противоестественную любовь, которую никогда не принимал — чтобы он выжил, чтобы Элька был рядом со мной.
        —Поеду… — и мордочка Эльки прячется где-то у меня под мышкой.
        О, Госссподи, невеста ты моя беспорочная!!!! И вот так уговаривать каждый раз? За каждый укол? А что — мне нравится…
        7
        Будильник срабатывает в пять утра — мне еще надо доделать вечерние бумажки — не все успел, проколоть уколы, ликвидировать последствия нашей бурно проведенной ночи. Девчонки очень удивились бы, если бы узнали, что за дела творились на диване. Поэтому простыни я тихо сгребаю в кучу и заталкиваю в сумку — еще не хватало, чтобы обнаружили следы при разборе белья для прачечной. Простираю и на следующее дежурство привезу. Не люблю попадаться на мелких деталях… Тем более, сейчас это совсем ни к чему.
        Элька сладко дрыхнет до последнего, будить жалко, теплый такой, мякенький, сонный. Котеночек мой… Но будить приходится — ему еще собраться надо в поездку — хоть одежку собрать и документы.
        В раздатке уже гремят посудой — счас завтрак разнесут и можно будет что-нибудь выпросить — жрать хочется страшно. Голоса дневных девчонок доносятся с лестницы — не раздеваясь, курят перед началом рабочего дня. Потом фиг успеешь — загоняют. Топот каблучков по коридору — докторицы на работу идут. Все как всегда… Как хорошо, когда все привычно… И, самое главное, выпуча глаза, на цикл не лететь. Некуда спешить. Мой дом со мной…
        Элька терпеливо ждет меня в палате, пока я забираю документы у Семеныча, выписываю Элькин адрес, смотрю по карте, где это… От районной Тьмутаракани еще несколько километров. В общем, медвежий угол. Как мой эльфенок там вырос — вообще непонятно. Такие там просто не выживают. Застреваю взглядом на дате рождения -21 апреля… Блин, сейчас январь — Эльке шестнадцать исполнится только в апреле. Дааа, Влад, мало того, что ты извращенец, так еще и малолетку совратил. Правда, малолетка первый начал, что с меня ответственности не снимает, конечно.
        Ну, все, дела закончили, пора домой. Элька бежит впереди меня, залетает в гардероб, берет свою невероятную куртенку — на тридцатиградусный мороз самое то — с голым пузом и в тоненькой футболочке. Не, парень, номер не пройдет — придется ехать домой на такси. Сопли на порученном попечению участке мне вовсе не нужны…
        Глаза Эленыша стали круглыми, когда я затащил его в иномарку-такси. Госсподи, слаще морковки ребенок не видал, что ли?..
        —Ну вот, приехали, вылезай. Это мой дом…
        Эленыш торопливо рассматривает наш довольно запущенный подъезд, я затаскиваю его на свой этаж, торопливо звеню ключами — на лестнице холодно, а мелкий одет очень легко.
        —Заходи, это мой дом…
        Очень смешно, как Элька начинает знакомство с домом. Кажется, даже носик шевелится, как у обнюхивающегося котенка. Ему интересно, очень интересно. Дизайн у нас, конечно, своеобразный, образца 1970 года, еще до моего рождения и мебель покупалась, и книги. Пианино в красном углу. Там же икона Казанской Божьей Матери. Мама последние полгода молилась. После того, как ее отпели в церкви и похоронили, я ни разу ни о чем не просил Богородицу. Несправедливо вышло, она просила и ей это не помогло. Но это мои личные отношения с Богом, а крест ношу — мама надела давно еще. Память…
        Бедный Элька от иконы едва не шарахается. Дурачок маленький, в писании сказано: «Кто соблазнит малых сих, пусть сам наденет на шею жернов и утопится — ибо тогда его участь будет легче, чем божий суд за его преступления». В свое время я легко выигрывал философские диспуты с преподами, чем беззастенчиво пользовалась наша группа — пока мы спорили, никого не спрашивали. Поэтому цитаты в памяти засели — чисто профессиональная тренировка памяти. Это надо для работы.
        —Влад, а кто на фото?
        —Моя мама и тетя…
        —Красивые… А где твоя мама?
        —Умерла…
        —Ой, извини, пожалуйста…
        —Не за что, ты же не мог знать… А с тетей у меня отношения не очень…
        Элька пожимает плечами. В спальне — незаправленная кровать — я как вчера утром подскочил, так она и стоит, сверкая переворошенной простыней, мятой подушкой. Одеяло вообще на полу. Мелкий внимательно присматривается… Понятно, что ищет — женское присутствие. А зря. Постоянно у меня никто не живет, а прелюбодействовать я хожу в другое место. Да там меня последнее время не сильно-то ждут. Бесперспективный я для нее. Ну, в общем, да…
        Когда мама умерла, для меня это оказалось полной неожиданностью. У меня как раз был бурный роман — первая моя женщина. Мне было ни до чего, каждый вечер рвался к ней, а мама запрещала, надо было учиться. Скандалил, вырывался из дома, уходил даже на неделю. Потом вернулся. Просто застал в ее квартире еще одного мена. Ну, так вышло. А мама все это время периодически ложилась на лечение, потом какая-то операция, тетка ее устраивала с свою больницу, меня как-то мало посвящали в это дело, да я и не интересовался сильно — у меня в голове тогда только моя пассия была. Короче, гром грянул настолько неожиданно, что я просто растерялся от всего. На 9 дней выяснилось, что они с теткой продумали все до мелочей — квартира блокирована так, что я продать ее не смогу без согласия тетки, небольшие деньги в банке были положены, чтобы дать мне безбедно доучиться, оплатить учебу и ординатуру. Она знала диагноз почти полгода и рассчитывала так, чтобы, как я ни дурил, но доучиться смог. С теткой мы тогда же разругались насмерть. Три года я не звоню и не хожу к ней. Хотя знаю, что она зорко за мной наблюдает — она же с
половиной универа вместе училась или лечила. Сильно подозреваю, что и Семеныч — тоже шпион империалистической разведки…
        —Давай чаю сделаю, печенюшек хочешь?
        Элька кивает головой. Я ухожу на кухню, а когда возвращаюсь, вижу, что Элюн спит в моей кровати, обняв подушку и прикрывшись с головой одеялом. Ну да, ночью на сон времени мало оставалось. Ладно, пусть спит. Поезд все равно поздней ночью, да потом еще четыре часа на автобусе, так что вся ночь — в пути… Билеты всегда взять успеем. А я пока соберусь. И найду свою старую «аляску», не супер-пупер, но в мороз сойдет. И свитер пуховый, мамой связанный. Эльке мерзнуть нельзя. Отдал бы нынешнюю свою куртку — но она безбожно будет длинна и широка ему, утонет.
        Элюн спит почти до полудня, а я потихоньку собираю еду в поездку, сую в сумку бутылочку бальзама — водку я не пью, но, если автобус сломается, то погреться было бы нелишне. Все-таки не лето, чай, зима… Лишь бы Эльку благополучно довезти до дома и вернуться обратно.
        … Влад не знает, похоже; тот, кого он Семенычем величает, видимо, решил ему не говорить. Когда шел консилиум, они долго и нудно говорили, выстукивали меня, мяли пузо ледяными пальцами, слушали холодными железками — фонендоскопами. Говорили они тоже при мне, видимо, думали, что я не пойму. Но суть-то я уловил. Эти мои припадки лечению не поддавались. То лекарство, которое они мне дали, действовало, но вот-вот из-под его действия сердце должно было бы выйти. Они дали три-четыре дня, во время которых приступов не будет. А потом — последействие, эффект отдачи — то есть должно стать совсем худо. И эти дни им были нужны, чтобы я съездил домой и привез какие-то бумаги. Я не сразу понял, что они хотят. А потом подумал, что просто хотят избавиться, чтобы приступы снова начались уже дома. И еще — что домой я просто не вернусь. Сдохну на руках Влада, раз уж он совсем мной брезгует, но никуда не поеду. Хотел сказать им это спокойно, но неожиданно накатили слезы, я сорвался в крик, начал плакать. Потом плохо помню, что было. Очнулся, когда Влад пришел. Вот так вышло — он не знает, а я знаю — четыре дня у нас.
А потом — возобновление приступов, когда не то что думать о сексе, дышать-то сил нет. Я не хочу, чтобы Влад меня видел таким, хотя он и говорит, что хочет, чтобы я жил, но припадочный никому не нужен… Как странно — мы, вроде бы, любовниками стали, а он меня все время «братишка» называет. Или он не считает, что мы… Не понимаю его. Не могу понять…
        8
        Я уже давно все собрал, сижу возле Элюна, жду, пока проснется. До вокзальчика идти недалеко, а я его еще на барахолку затащил бы — хоть какой свитерок купить, а то ходит с голым задом по сибирскому морозу. «Форс мороза не боится,» — так бабуля всегда говорила, но что-то я подозреваю, что форс-то его от тотального отсутствия денег. Не хочу думать, как он на джинсы заработал, но ему и свитер нужен, и нормальная теплая куртка или хотя бы пуховик — я тут пощупал его великолепие — тонюсенький синтепон, один понт, что воротничок из искусственного меха. В ПТУ, что ли, такие выдают. Понты гонять-то нечего — когда отец от нас ушел, мама после 9 класса хотела меня пристроить в ПТУ — то есть колледж, сорри. Чтобы получил профессию. Тетка насмерть встала, орала, как оглашенная, уговорила-таки, доучили вместе — работать-то я уже после смерти мамы пошел.
        Ну вот, Элька блаженно и славно потягивается под моим одеялом, как маленький котейка, трется щекой о подушку, не открывая глаз. Ну да, на подушке запах моего одеколона, скорее всего. Такой условный рефлекс, знаете ли…
        —Влааад! — так нежно, что мне впору лететь на кухню за подносиком с кофе и круассанами и в постель подавать после первой брачной ночи…
        Блин! Влад, ты охренел вовсе — о чем, вообще, думаешь-то, какая брачная ночь, на …?
        —Элюнчик, просыпайся, нам надо на вокзал за билетами и в магазин успеть.
        Сонная морда приподнимается над подушкой, темные волосы спутались, лежат неаккуратной копной, любопытный носик высовывается и снова прячется под одеяло…
        —Еще немного, Влад.
        —Элька, некогда уже, надо еще много дел переделать. В поезде поспишь.
        —Ладно, — голос разочарованный.
        Ужасно хочется поцеловать в носик, но боюсь не удержаться и устроить вторую брачную ночь сразу же после первой. Блин, блин, блин, Влад, тьфу на тебя! Ты вообще думать о чем-то другом можешь? Но кровь точно от мозгов оттекла в неизвестном направлении, правда, куда надо еще не дотекла, а то бы я точно не выдержал.
        Из протокола судебно-медицинской экспертизы: «После совместного распития спиртных напитков гость начал грязно приставать к хозяйке. Она не захотела вступать в половую связь и попыталась выбраться через окно, поскольку дверь была завалена спящими гостями. Выбраться не удалось, застряла в оконном проеме, где и была осуществлена противоестественная половая связь в особо извращенном виде. В объяснительной ответчик написал, что принял действия потерпевшей за новую форму понуждения вступления в половые отношения в связи с предварительным просмотром порнофильма на дне рождения потерпевшей». Помню, ржали до колик — застрять в окне, это ж надо так…
        Элька вылезает из-под одеяла, смущенно смотрит на меня — из одежки на нем только обтягивающие плавочки. Так, на кухню, на кухню, есть разогревать, а то мы вообще никуда уже не поедем…
        Возле кассы Элька несколько раз упорно повторяет, что надо взять билеты в общий вагон, так дешевле. Ну, во-первых, Семеныч дал денежек малую толику, во-вторых — даже и не дал бы, тащить больного Эльку по морозу шесть часов, сидя в холоде — это перебор будет, однако, поэтому я сердито говорю:
        —Два купейных, пожалуйста, лучше нижние.
        Тетка немного удивленно кивает, но выдает. Одно плохо — обратные билеты придется брать на проходящий — заранее не продают. И еще одно дело — поезд приходит на промежуточную станцию в два часа ночи, там ждет автобус, в район приходит он только в пять утра, а автобус в Элькину деревню только в четыре вечера, двенадцать часов надо будет где-то болтаться. Да еще мороз крепчает — прогноз до выходных плохой. В общем, хотели как лучше, получилось, как всегда.
        Я все-таки затаскиваю упирающегося Эленыша на барахолку около вокзала, он отбивается изо всех сил, свитер приходится мерить едва не силком, он сердито пыхтит, но натягивает серебристую шкурку. И преображается — свитер не представляет ничего особенного, но Эльке, видимо, просто давно никто ничего не покупал. Легко и гордо разворачиваются плечи, темные волосы ложатся на шерстяной воротник красивой волной, на щеках — легкий румянец, глаза сияют просто нестерпимой синевой, а серебро свитера подчеркивает их блеск. Элька вырастет очень красивым мужчиной, это еще сейчас он голенастый и нескладный, а пройдет немного времени — он вытянется и немного пополнеет, исчезнет угловатость, придет уверенность в себе. Хорошая кормежка, растить в любви и уважении — и из него будет такая супермодель — закачаешься, девки табунами бегать за ним будут. Если только выживет… Да…
        Свитер мы покупаем, и Эль даже из него не вылезает, домой тащу его в двух свитерах — сильно холодно. Он смешно подпрыгивает, сердится, что я деньги потратил на него, на дорогу может не хватить… Вот тут он прав, всяко бывает. И я беру еще кое-что из своей заначки. Какая-то неясная идея бродит в голове. Бумаги-то я везу к его мамке, но вот как объясняться будем? Как-то Семеныч странно про нее сказал. Расспрашивать Эльку — последнее дело. Короче, я возвращаюсь к заначке и беру побольше — может, водку придется покупать или еще чего?
        Сильно замерзший Эленыш несется на кухню, ставить чайник, греться, а я толкаю в сумку забытый спортивный костюм, у мамы на блинах не в джинсах же бродить по деревенскому двору… Как потом оказалось, все было намного проще и мерзостнее… Но тогда я просто этого знать не мог. Вроде, все собрал. Элька пытается сунуть в сумку еще и свою «Историю…», я недовольно бурчу — когда читать-то? Но беру с собой — пусть малой потешится.
        На вокзал мы приносимся за десять минут до отбытия поезда, Элька тащится сзади налегке, я лечу впереди с двумя сумками — его и своей, так дело быстрее будет. Мелкий пытался протестовать, но я громко и сердито гавкнул. У меня там ажно три укладки, но не хотелось бы, чтобы с поезда сняли из-за Элькиного приступа. Малой горько вздыхает и соглашается…
        … Влад заснул почти сразу, как мы сели в купе, получили белье и застелили полки. Соседей у нас нет, и в остальных купе- по одному человеку. За такие деньги ехать в течение всего пяти-восьми часов — желающих нет, это один Влад с ума сходит, да олигархи… Он-то целый день на ногах был, это я — поел и спать уложили. Сладко так спит, подложив руку под щеку. При остановках приподнимает голову, быстро открывает глаза — проверяет, все ли со мной хорошо, и снова засыпает. Еще пару часов ехать… Еще три дня у нас в запасе.
        Когда он вот так передо мной лежит, на боку, немного сжавшись — полки не хватает для его роста, мне кажется, что он еще младше меня. Темное лицо разгладилось, он немного улыбается. Так хочется его поцеловать, побродить руками по его груди, забраться чуть пониже, ощутить, как возбуждение касается его тела, быть с ним. Покорно подчиняться его желаниям, лечь под него… Никогда такого не испытывал — когда меня мучили, рвался изо всех сил, выворачивался, истязал потом себя голодом, ненавидел свое испоганенное тело. А с ним-Влад смеется, ничего не умеет, а я чувствую себя словно вознесенным на высокую гору, словно он мне поклоняется, а я поклоняюсь ему. И то, что творили сегодня ночью на этом их жестком больничном диване, — не стыд и не позор. Я не понимаю, что он делает со мной, но чувствую именно так. Беда в том, что времени остается очень мало. Очень-очень мало. А он пересиливает себя, чтобы дать мне радость — так было в этот раз, я видел. Он только из-за того и был со мной, чтобы я согласился на поездку. И я согласился, и соглашусь на что угодно, чтобы только он был со мной хоть изредка, когда
захочет. Даже на то, чтобы он увидел мерзкую рожу моего первого мужчины, он так любит себя называть, и узнал про ту грязь, в которой я выкупался по самые уши. Я не знаю, что будет дальше. Но Влад честно купил мое послушание. Если он не захочет иметь после всего этого дело со мной — я все приму, мне уже все равно будет. Три дня осталось, что будет потом — не знает и их профессор…
        Эленыш потихоньку пересаживается на мою полку, осторожно проводит пальцами по моим волосам.
        —Влааад, — голос чуть хрипловатый. Засопливел, что ли? Все-таки не уследил.
        Я всегда брезгливо относился к восторгам и истерикам наших девок относительно их детей. Чуть зачихало дитятко — слезы семью струями по лицу, бегом домой — сопельки вытирать. Обалдеть, да и только. А сейчас испытываю почему-то те же чувства по отношению к Эльке — чтобы поел, чтобы попа не замерзла, чтобы не плакал, чтобы не обидели, чтобы не засопел — тогда на исследование не возьмут. Ну вот, провели мы с ним совместное мероприятие сексуального характера, по сути, вроде бы любовниками стал. Ага-ага! Любовник — это когда равный по силе, возрасту, тот, который и сопротивляться твоим желаниям способен, и сделать больно, обороняясь. А здесь — полная покорность и псхологическая зависимость. Гондорским воином меня называет, когда думает, что я еще сплю. Дите-дитем, в фэнтези-любовь играет. И что прикажете делать?..Любить как младшего братишку, беречь, трястись, баловать и ругать. И какой же это любовник? Нежный пушной белый зверек, живущий на Севере, а не любовь это. Но для него все дико серьезно, прости господи, Арвен и Арагорн отдыхают, блин…
        —Что, Элька, вставать пора?
        —Ага, — и он быстро наклоняется ко мне и звучно чмокает в нос. Блин, и это — мечта всей моей жизни, суженое-ряженое?
        9
        Я вылезаю из-под одеяла, протираю заспанные глаза, Элька уже собрал сумки, нервно прыгает на полу — собирает белье для сдачи проводнице. Ну все, вагон, скрипя на стрелках как железная телега, натужно и мучительно, замедляет ход, останавливается, мы вываливаемся на перрон, Элька резво бежит к автобусу, я за ним с трудом поспеваю, залетаем мы последние, но сидячие места возле двери достаются. Есть особое место — возле водителя, самое теплое — там двигатель греет, но это для особо избранных, мы к ним, естессно, не относимся. Элька притыкается мне куда-то в бок, тихо говорит:
        —Они еще по пути в одно село заедут, а потом уже в Тьмутаракань. Сегодня сильно морозно — автобусы идут парами, и частные машины — тоже…
        Вот же экзотика — если что, людей пересадить во второй транспорт, а самим всю ночь ждать помощи и ремонтироваться. Веселенькая перспективка на будущее. Ошалело кудахчут куры, дико и хрипло взвизгивает петух — разбудили петьку невовремя.
        —Эль, тут что, еще и птицы, что ли?
        —Ну да, везут в село племенных. Они уже здесь сели — этот рейс подешевле, чем дневной. Да они там, в хвосте автобуса…
        М-дя, козы нам не хватает — птичий двор имеет место быть. Я представляю, что было бы, если бы с курями кто-то рискнул залезть в городской автобус. Мало не покажется…
        К вопросу о курях… Светка раньше работала в другой больнице, у тетки-медсестры дома жили куры и петушок. Дело было в 90-годы, тогда даже в городских квартирах держали иногда. Ну вот, петька возьми и подавись персиковой косточкой. В принципе — дело смертельное, пища не идет, он от голода погибал. Но только не в больнице! Она договорилась в эндоскопии, взяли детский эндоскоп — он потоньше и более гибкий, зафигачили петьке в горло и вытянули эту косточку. Петух в больнице был целый день — до процедуры и потом — до конца рабочего дня хозяйки. Ни разу не заорал. Зав. отделением и старшая сестра не знали, что у них в сестринской такой необычный пациент, запеленатый в детское одеялко. Он еще лет пять прожил и умер своей смертью — рука не поднялась заколоть…
        Элька, для кого эта байка и рассказывалась, тихо смеется.
        —У меня тоже в детстве была курочка, Рябуша. Бабушка отдала из своих. Она умная была, на зов приходила и зернышки клевала с ладони… Дядя Сережа ее потом зарубил на суп…
        Голосок Эльки падает, а я немного начинаю ненавидеть этого дядю Сережу. Элькины безмолвные слезы — они и от этого тоже.
        Элька вертится на сидении, внезапно нас сильно встряхивает.
        —Нормально, тут несколько километров грунтовки, трясти будет. Скоро приедем. Влад, можно подождать до утра на автовокзале, а потом в шараге посидеть — все на занятиях, никого не будет.
        Ага, счас будем сидеть в заледенелом зале, сейчас-то еще только пятый час утра.
        —Элька, а какая-нибудь гостиница есть?
        —Да, но…
        Ну, понятно, что бесплатно туда не пустят. Но Семеныч зря, что ли дэнэжки дал? Как же припекло начальника, какой же косяк где-то, что Эльке даже поездку оплатил. Впрочем, не мое дело. Не будет малой дрожать на холоде…
        Вот тут я погорячился… Автобус прирулил куда-то в темноту, с Элькой нас высадили и показали светящийся вдали огонек: «Там гостиница, идите…» Легко сказать-снега за ночь намело, мы ползли по сугробам, пока не добрели до входной двери. Как ни странно, дежурная не спала, номер нам дала сразу, только сказала, что туалет на улице — вон, видите, в окно — на заднем дворе. Элька-то привычно кивнул, а я тихо обалдел, по тридцатиградусному морозу-то в тапочках бегать? Сельская экзотика… Зато двухместный номер оказался с раковиной с краном с холодной водой. Горячая вода нашлась в батарее отопления, правда, когда дверь открыли, из номера пахнуло леденящим холодом, холоднее чем в коридоре. Тетка привычно сказала:
        —Опять вода в батарее застоялась, счас.
        И резвенько открыла краник на батарее, спустила холодную воду из системы в ведро.
        —Только не злоупотребляйте, а то пожарные не успевают заполнять систему отопления водой.
        Челюсть моя с грохотом отвалилась — я представил, как пожарные ведрами льют и льют воду в бак в кочегарке, стоя на пожарной лестнице, передавая ведра из рук в руки. Лицо Эльки было спокойным — похоже, для него эти разговоры были привычными.
        Тетка быстренько унеслась спать, а мы с Элькой стали устраиваться. Кипятильник — в стакан, я уже достал бальзам, поскольку понял, что без этого просто не выживем. Элюн как-то все время задом жался к батарее, дрожал, не мог согреться.
        —Элька, пошли кофе пить!
        Я прихватил его за бочок и офигел — свитерок задрался, открывая его едва сидящие на заднице джинсы, а под ними — голое тело.
        —Элька!
        Со стороны, видимо, я напоминал всклокоченную наседку — резво сунул руку под джинсы и пролез едва ли не до Элькиной коленки. Под полотняными синими америкосовскими штанами ничего не было, кроме окаменевшей от мороза Элькиной кожи. То, что я сказал, Эльке лучше было бы не слышать. Это офигеть можно — в тридцатиградусный мороз в тонких джинсах попереться через всю область. Хорошо, что еще не окончательно отморозил все движущиеся части тела. Или уже — достигли каменистой твердости… Элька обиженно взвизгнул, когда я сильно шлепнул его по заднице и зло сказал:
        —Скидывай штаны, чудо свежемороженое!
        —Холодно!
        —Ага!
        В следующий момент я уже повалил его на кровать, стянул с брыкающегося поросенка сапоги и джинсы и онемел — помимо синей кожи в белых прожилках на бедрах и мослах, обнаружились тонюсенькие носочки с веселыми утятами на Элькиных ластах вместо хороших теплых пуховых носочков, которые я точно ему совал в руку перед выходом. Носочки тоже нашлись — в кармане моей «аляски». Элька забрыкался уже всерьез.
        —Отстань, ты что делаешь?
        —Готовлюсь к изнасилованию, — от злости это вышло не слишком-то смешно.
        Элька притих, изумленно глядя мне в лицо. Выражение на морде было типа: «А что насиловать-то, если и так согласен?» Такое удивленное выражение.
        Так, ноги и все части тела — под наши куртки, сверху — мой теплый свитер. А малолетке придется пить алкоголь под чутким присмотром старшего поколения. Если честно, бутылок было две… И налил я целый стакан зараз, разбавив его кофе «Три в одном», ну, четыре в одном стало. Элька выпил залпом и тихо обалдел. Ладно, надеюсь, пронесет нас с его болячками. Глаза у Элюна стали интересные и начали так славно закатываться — спать потянуло. Вот и добре. Но если он рассчитывал на прием только в жидком виде, то сильно ошибался. Я осторожно вытянул холоднючую лапку из-под курток и быстро начал растирать ее этим же бальзамом — спирта-то там много, сойдет и для этого. Элька возмущенно взывыл — куда трачу добро! Туда и трачу, не надо было с голым задом по морозу шляться, хорошо, если не отвалится.
        В ледяном воздухе комнаты поплыл теплый запах меда, а я все растирал и растирал ноги Эльки, поднимаясь все выше и выше. Элюн сидел смирно, орать перестал и как-то сильно серьезно смотрел на меня. Одна деталь — если бы меня растирал парень, то это было бы лечение, и не более того. Но это же Элька!
        —Влад, тебе же холодно, попей хотя бы кофе…
        Честно говоря, я подвоха не подозревал, высыпал в кипяток пакетик кофе, плеснул бальзама — замерз я тоже нестерпимо. И выпил. Горячая волна прошла по желудку, стало хорошо… Ледяные руки тут же вцепились в меня:
        —И мне дай…
        Ну вот это перебор будет, впрочем, на таком холоде похмельный синдром нам не грозит. Мельком я глянул на часы — еще только шесть утра.
        Элька залпом опрокинул еще полстакана кофе, разведенного бальзамом или наоборот, и внезапно полез целоваться. Холод собачий, я ему пытаюсь ноги согреть, а мой парсючок возбудился и рвется в бой. Глаза у мальчишки совершенно пьяные, впрочем, я был не лучше, учитывая, что устойчивость к алкоголю путем длительных тренировок не вырабатывал никогда.
        —Эль, ну, Эль, подожди, давай уже кончательно ноги разотру!
        Элька с трудом фокусирует взгляд на мне и снова прижимается ледяными губами к моей шее, вампиреныш ходосочный! Блин, а холодно-то как! И щекотно! А я щекотки боюсь. И начинаю безостановно ржать.
        И в мою сильно пьяную голову приходит бредовая идея… Можно же поиграть раз в жизни.
        Я поворачиваю Элькину голову к себе и начинаю целовать его всерьез. Вот так — чуть-чуть поиграть с его губами, прихватить и тут же опустить, потом заставить разжать их под требовательным давлением языка, малчишка удивленно вздыхает — мы так с ним еще не целовались. Побродить по его губам и провести языком по деснам-Элькины поцелуи сладкие и отдают медом и спиртом — запах и сладковатый вкус только что выпитого бальзама. И снова отпустить… И снова попытаться захватить уже ставшие теплыми губы. А руки мои бродят по его телу, чуть- чуть оглаживая и лаская. Элька глубоко вздыхает, обнимает меня за шею, прижимается всем телом. Он уже немного согрелся, и я потихоньку стаскиваю куртку с его ног и натягиваю ему на плечи, а сам продолжаю бродить под свитером. Жалко, что ничего не видно, и поцеловать его плечи и грудь не получится, но под теплым свитером столько всего интресного.
        —Влаад! — Элька тихо шепчет, а я понимаю, в чем дело, я уже плавно добрался до паха и теперь поглаживаю становящийся горячим теплый бугристый мешочек. Блин, мне так нравится. И Эльке, по-моему — тоже, он вздыхает и выгибается, потом бесстыдно запускает руку за пояс моих джинсов. Тут его ожидает некоторое разочарование — я-то одет не так легомысленно, как он, и добраться до моего грешного органа пока проблематично.
        —Элюнь, помоги мне раздеться…
        Элька кивает и внезапно выскальзывает у меня из рук, опускается на колени на ледяной пол, я громко ахаю от неожиданности, а он быстрым движением стягивает с меня все мои теплые одежки. Холод буквально обжигает обнажившееся тело. Элька смеется — от холода все мои запчасти попытались спрятаться, он приподнимается, валится на меня сверху и накидывает на себя одеяло. Что он там видит в темноте, но поглаживющие движения его рук делают свое дело, и я снова возбужден. Я еще более опьянел и теряю представление о границах дозволенного…
        —Элька, ты сможешь показать мне, как надо делать?
        Вопрос Влада застает меня врасплох, я испуганно смотрю в его глаза — они совершенно пьяные. Ну да, только по сильной пьяни мужчина может предложить такое. Или я не понял, что именно он хочет.
        —Влад?
        Мой возлюбленный гондорец пьяно усмехается.
        —Эль, — когда он говорит так, у меня сердце замирает. — Эль, я хочу, чтобы ты вошел в меня. Я хочу понять, что ты можешь чувствовать при нашем…
        Он целомудренно проглатывет слово. Ну да, трахе, соитии, не сказать матернее. Да какая разница, собственно говоря. Ему я позволю делать с собой все, что только он пожелает, если даже мне будет больно.
        Я отрицательно качаю головой:
        —Влад, я не хочу так…
        Он запомнит это ощущение несвободы и боли, и либо не захочет их мне причинять в дальнейшем — а с него станется, он подавит свои желания, если будет считать, что мне плохо. Либо поймет это как омерзительное ощущение. И тогда вообще никогда не захочет быть со мной. В любом случае я не хочу допускать подобное, я боюсь его.
        —Эль, я хочу…
        Я сжимаюсь всем телом — так же мне отвечал один… Ладно, не буду вспоминать.
        Влад сердито фыркает, переворачивается на бок, а потом на живот, прижимает меня к кровати всем телом, коленом грубо и резко раздвигает мои ноги, я покорно подчиняюсь.
        —Эль, ну тебе же не нравится так, ну почему ты не хочешь показать, как бы ты хотел? Я не умею читать мысли. Прошу…
        По моему телу внезапно проходит горячая волна ненависти. Показать, как хочу я… Да меня дядя Сережа никогда не спрашивал об этом, просто мучил и все…
        —Влад, я не умею быть сверху.
        Это омерзительно, что я должен ему это говорить, но правда такова. Я привык, что меня постоянно мучили, я привык быть снизу.
        Он молчит. Потом осторожно проводит рукой по моему восставшему члену, нежно поглаживает меня, ласкаетнеторопливо, словно обдумывая мои слова. Отпускает меня, переворачивается на живот, становится на колени:
        —Эль, так?
        Мне кричать хочется, я не могу… я не могу быть сверху, я боюсь причинить боль, порвать, я всего боюсь, потому что знаю, что такое боль. Спину обжигает холодом — во время нашей возни мы вылезли из-под курток, и теперь даже одеяла сброшены на пол… На окне толстый слой изморози. Неясно светящиеся серебром морозные узоры… Это окно на мгновение осветилось фарами проходящей машины.
        —Эль, не тяни — я же не железный.
        Я — идиот. Я же забыл, что он тоже возбужден, что ему еще тяжелее сдерживать возбуждение — он-то давит свой инстинкт самца, чтобы дать радость мне… Я-то ему радости никак доставить не могу… Любовь моя, Влааад!..
        Элька вдруг всхлипывает как-то странно и прижимается сверху к моей спине, торопливо покрывает поцелуями лопатки и плечи, леденючие пальцы касаются моего возбужденного ствола, ласкают его.
        —Влад, я могу больно сделать…
        —Не сделаешь, я не верю в это…
        Торопливый шорох, Элька что-то прихватывает со столика. Блин, никогда бы не подумал, что прикосновение пальцев в чем-то жирном в том месте настолько противно. Как Элька-то терпел? Или? Наживую?
        … Если бы ты знал, насколько мне страшно это делать с тобой, мой любимый. Странная штука — мы знакомы меньше недели, но оказались не только в одной постели. Ты хочешь понять, что я чувствую. А я боюсь, что, если поймешь, меня просто никогда больше не тронешь. И я не смогу быть с тобой. Хотя… и так скоро не смогу — ну неделя, пара недель, не месяц, в крайнем случае, а потом что? Ты останешься в городе. Я… Я — не знаю…
        Элюн что-то торопливо шепчет, целует меня в шею, спину, наваливаясь сверху легоньким телом, прикрывая от холода. Ощущения же внизу довольно неприятные — я терплю просто уже из-за того, что сам предложил. Тянущие, довольно болезненные попытки проникновения, Элька очень смешно сосредоточенно сопит надо мной, меня опять в самый пафосный момент начинает разбирать дикий хохот, я сначала пытаюсь сдерживаться, но Элькино копошение у меня за спиной рождает почему-то ассоциацию с картинкой из передачи «В мире животных» — тощенький лягушонок наваливается сверху на огромную жабу и запевает песни, совершая поступательные движения. Инстинкт размножения, блин! Так, пора заканчивать это дело!
        Я резко переворачиваюсь на спину, сталкивая Эльку с себя.
        —Элюнь, как у собачек не выйдет, классическая поза не для нас с тобой.
        То, что мне надо бы потом выйти в сеть и активно почитать, что к чему — понятно. Но сейчас одна надежда на природу и грубые инстинкты.
        Элька хмуро смотрит на меня. Да уж, идея была не из лучших.
        —Элька, иди сюда…
        И я снова начинаю нежно целовать сомкнутые в ожидании ресницы, щеки, осторожно вылизываю скулы. Мне хочется покрыть поцелуями все его тело. Нам обоим холодно, и холод все усиливается, возбуждение ослабевает. Я протягиваю руку и начинаю очень осторожно поглаживать его плоть, усиливая возбуждение. Эленыш тяжко вздыхает, возвращает ласки. Я прижимаю его к груди и медленно, удерживая его (чтобы не вырвался и не сбежал из постели) ложусь на спину, обхватываю ногами его ноги, Элька лежит у меня на животе, и я чувствую, как усиливается его возбуждение снова. Я просто приподнимаю его, усаживая на себе, развожу ноги пошире, Элька немного отстраняется — он боится. Боится взять меня в такой позе. Дурацкая идея пьяного мужика. Но мне хочется, чтобы он понял одну вещь — что он не игрушка, а такой же мужчина, как и я…
        —Элюнь, ну сколько же можно, мне же тяжело терпеть… — голос мой звучит почти просительно.
        Малой тяжко вздыхает, приподнимает меня, осторожно касается пальцами входа. Довольно противно — вот первое ощущение, но потом происходит что-то странное. Пальцы Эленка доставляют довольно сильную боль, но потом приходит совершенно дикое ощущение, хочется его повторить, внизу живота начинает пульсировать сладкая боль, Элька торопливо убирает пальцы, осторожно касается головкой члена моего входа, стараясь ослабить боль при вхождении, а я просто с размаху дергаю его на себя, буквально вбивая его в мое тело. Оййй! Если бы знать, что будет ТАК больно! Элька замирает — он видит гримасу боли на моем лице и пугается, но терпеть он тоже уже не в силах. Мальчишка откидывается назад и делает первое движение. О, Госсподи, я не знал что это так сладко-больно и приятно. Элька себя уже не контролирует, убыстряет и убыстряет свои движения, за мной уследить он не может, и я начинаю потихоньку поглаживать свой член, пытаясь успеть за малым, который приближается к развязке. И все-таки не успел — Элька вскрикнул, задрожал всем телом, я почувствовал внутри тела горячую влагу, Элюн вырвался из моего тела, простонал
что-то… Я кончить не смог — возбуждение мгновенно спало. Внезапно Элька приподнимается с моей груди и сползает вниз, его волосы нежно щекочут мою грудь, живот. Я не успеваю крикнуть: «Нет!», как чувствую на еще открытой головке теплое дыхание, нежные губы касаются отчаянно желающей чего-то подобного моей плоти, язычок лукавого создания скользит по набухшим извитым венам, лаская и возбуждая. Внезапно я вскрикиваю от внезапного ощущения — Элька поцеловал меня там… Вот это я уже не выдерживаю, отталкиваю Эльку в сторону, сжимаюсь в комок, пытаясь подавить дрожь оргазма. И вылетаю из действительности на несколько минут…
        Прихожу в себя от того, что Элька со смехом вылизывает мои щеки и глаза, ластится, как маленький зверек. Холод уже просто нестерпимый. И мы с хохотом начинаем быстро одеваться, греем воду для умывания, едим, снова выпиваем кофе с бальзамом и снова пьянеем. Элька начинает целоваться, повисает на шее, снова выпрашивая ласки. Но я только подгребаю его под себя и заставляю заснуть — у нас еще впереди много времени. Мы засыпаем, потом просыпаемся от гомона каких-то теток — оказывается, в домике, помимо гостиничных комнат, еще комнаты сельской администрации. Едим и снова засыпаем…
        Этот день остался в моей памяти как самый беззаботный из наших совместных с Элькой дней. Впереди была полная неизвестность, а мы… мы в этот день были пьяны и по-детски счастливы. Просто любили друг друга, просто пили, просто спали…
        10
        Проснулись мы окончательно только в три, обалдело посмотрели друг и друга, и цигель-цигель, ай люлю, понеслось. Я торопливо толкаю вещи в сумку, сверху сую недопитую бутылку бальзама, Элька несется на помойку на улице-выкидывать ту, которую мы выпили полностью, уже потом поняли, что это не больница, выпитые бутылки прятать не надо. Возвращается, я бегу за паспортами к дежурной, приношусь обратно, выполняю действия сексуального характера — была бы девчонка, заглянул бы под юбку, но поскольку мальчишка, то засовываю руку за пояс джинсов, зло воплю и заставляю надеть под джинсы спортивные штаны, а на лапы — теплые носки. Крики, что от этого он будет, как медведь неповоротливый, в расчет не принимаются — самое дорогое в этой жизни надо беречь как зеницу ока. Мелкий ржет, но одевается потеплее. Выбегаем мы из гостиницы уже ближе к четырем, несемся на автовокзал бегом и едва успеваем добежать без пяти четыре. Маленький «ПАЗик» стоит как вкопанный, я засовываю Эльку в автобус, вскакиваю сам. Водитель меланхолично смотрит на нас:
        —О,Элька, привет! На каникулы домой собрался?
        —Ну да, — Элька в подробности не вдается.
        —И другана с собой прихватил?
        —Ага. Это Влад, дядя Слава.
        —Ладно, счас дождемся народ и поедем…
        Я тихо обалдеваю — автобус ждет народ еще почти час, пока не собралось еще три калеки, часть из них едет куда-то дальше, кто-то поближе на трассе выйдет, в Элькино село едем только мы двое. Элюн протягивает деньги за проезд.
        —Ага. Эль, я вас на трассе высажу, заезжать не буду — там идти недалеко, а то мороз крепчает, не дай Боже, еще встанем у вас там, а народу ехать дальше.
        Элька кивает головой.
        —Обратно когда?
        —Наверное, завтра вечером или утром послезавтра — как выйдет…
        —Ну, на трассу выйдете, если что. Я-то поеду завтра утром в район, а послезавтра — выходной…
        Я молча слушаю их диалог и удивляюсь — а если никто не возьмет или в мороз не поедет — то что, пешком идти? М-дя, сельская экзотика…
        «ПАЗик» тащится едва-едва, трясясь всеми частями. Да еще и не топится — в салоне довольно холодно. Народ дремлет, на трассе уже темно, я пытаюсь смотреть в окно — в свете фар только груды снега вокруг. Редкие деревца. Автобус периодически останавливается, то высаживает, то подбирает пассажиров, народ тихо болтает, негромкое такое гудение. Элька дремлет у меня на плече. Резкий рывок, Элька подскакивает на месте.
        —Все ребята, приехали, Элька, вам с другом выходить.
        Мы вываливаемся из автобуса в чисто поле. «ПАЗик» трогается с места и быстро исчезает. А мы с Элькой стоим на трассе почти в полной темноте, да еще и морозец усилился к ночи. Блин, вот тебе и поездочка. Элюн бодро говорит:
        —Влад, нам туда…
        И показывает рукой куда-то вбок, где светится несколько огоньков.
        Ну, туда так туда. Оказывается, нас высадили у самого свертка на деревню, дорога странная — не прочищена, несколько переметов, на машине и автобусе не проехать.
        —Эль, а что, в деревне машин нет?
        —А зачем? Трасса почти рядом. Да и людей у нас очень мало — когда хозяйство распалось, многие уехали в район или вовсе в другое место, где работа есть. Школу закрыли несколько лет назад — некого учить стало, так что…
        —А твои почему не уехали? — спрашиваю и прикусываю язык. Блин, что спросил-то!
        —Некуда, и не хотят. Их нигде не возьмут уже.
        Элька довольно резко скачет по снегу, но плечи немного поникли. Мне еще хочется спросить, кто у него есть, кроме мамы, но боюсь. Уж больно странно он говорит о своем дяде, что ли. Непонятно. Ладно, на месте разберемся…
        Деревня оказалась не так уж близко, мы уже до нее не допрыгали, а добрели. Странное место — улица одна, в домах света нет. Нет, вот окошки светятся, потом какой-то пустырь, заросший высоким бурьяном — видны тени сухих стеблей на снегу, Элька сворачивает куда-то за угол, останавливается перед покосившейся открытой калиткой, занесенной снегом почти до верхушек досок.
        —Ну вот, пришли…
        И как-то нервно вздыхает…
        … Хоть бы все было хорошо. Ведь Влад счас все увидит. Лишь бы мама и дядя Сережа не были сильно пьяными, чтобы мама сразу бумаги подписала, и мы завтра утром уехали. Страшно-то как!..
        Мы бредем по заснеженному двору в сторону покосившейся избенки с белыми стенами, точнее, они были белыми. А сейчас на них везде прорехи грязно-желтого цвета с какими-то деревяшками внутри. Блин, и тут люди живут.
        —Саманный курень, — голос Эльки какой-то ненормально веселый. — Казацкое жилище.
        Оно, наверно, и так, но сейчас народ точно не из самана, пардон, из навоза, дома строит. Впрочем, не надо в чужой монастырь со своим уставом.
        И за домом какие-то странные растения колышутся- типа тростника. Свет из окошка падает на огород, и там видны пышные султаны растений, сильно похожих на тростник, который на египетских фресках рисуется.
        —Огород зарос камышом, соленая вода под землей стоит высоко, кроме камыша, ничего не растет. Да они и не садят давно.
        Я молчу. Говорить здесь не о чем. Причина тоненькой куртенки в мороз, крошечной стопки чистеньких одежек, крайней неизбалованности понятна. Не вписывается сюда только «История Средиземья», это-то откуда взялось?
        Мы буквально проваливаемся в темный коридор — сенки, по-моему. Эльку я уже не спрашиваю, мальчонка мой молчит затравленно. Элюн толкает обитую рваной клеенкой, из-под которой вата торчит грязными клоками, дверь. И мы попадаем…
        Не знаю, как назвать место, куда мы попали. Если сильно стебаться, то это студия… То есть кухня с русской печкой и конфорками, каким-то шатким грязным столиком и комната одновременно. Как я узнал, что комната… Примет много — драный разложенный диван в углу, на нем кучей валяется несвежее белье, стол и пара стульев, табуретки по углам, на них цветы в кадках — типа фикуса. Правда, цветуечки засохли, зато в них хорошо растут окурки. Окна без занавесок, рамы расшевелившиеся и грязные непрозрачные стекла. За столом в центре комнаты — странная парочка — жирная расплывшаяся баба и тощенький плюгавенький мужичок что-то бурно обсуждают, держа на весу стаканы, наполненные странной мутной жидкостью. Закуска на столе впечатляет — пара картошек и селедка. Холод в этой, блин, студии — жуткий, похоже, печку не топили.
        Элька подходит поближе:
        —Мама, здравствуй!
        Блин, эта тетка — Элькина мать? Эта гора родила моего тоненького синеглазого красавца? Мама дорогая, бывает же такое!
        Тетка поворачивается, и я вижу красное отекшее лицо с толстыми губами и узкими щелочками глаз. На мгновение в мутных глазах вспыхивает интерес:
        —Элечка приехал! С дружком!
        Элька стоит как потерянный, ближе не подходит, чтобы поцеловать или обнять ее. А она, поняв, что сын сгорает от стыда, зло говорит вдруг:
        —Ну что же ты, Элечка, познакомь-ка с другом!
        Внезапный просверк синего — а ведь Элька унаследовал глаза матери. Только сейчас ее синева заключена в ободок заалевшей от пьянки и злости склеры.
        —Меня Влад зовут, здравствуйте.
        Тетка кивает, снова погрузившись в лицезрение стакана. Зато подскакивает мужичок:
        —Эленька, детка, проходи, садись, и дружка своего усаживай. Ты давно дома не был. Кушать будете? Самогоночка есть — за знакомство выпьем. Мань, ты что как неродная — принеси стопочки-то!
        Евонная Маня смотрит на мужичка злобно — делиться выпивкой она не хочет. Ну не верю, что это Элькина мать…
        —А меня дядя Сережа зовут, я Элечку, считай, с пеленок вырастил. Элечка, ну что стоишь-то, садись к столу, детка.
        Элька вздрагивает всем телом, прислоняется ко мне плечом.
        —Счас, только вещи с свою комнату унесу, — голос Элюна сильно дрожит. М-дя, встреча так встреча. И как мне эту пьянь уговаривать?
        Элька тянет меня за руку — оказывается, из общей комнаты есть ход в крошечный чуланчик, гордо называемый Элькиной комнатой. Глаза у малого больные. В чуланчике какая-то узенькая коечка, тумбочка. Стул. Все.
        Элька садится на свою койку, поднимает ко мне глаза. Жуткая тоска во взгляде. Не зря он орал, что сдохнет, а не поедет, кусался, сопротивлялся изо всех сил. Понятно, что мамке ребенок нафиг не нужен.
        —Элечка, детка, картошечка горячая и стопочки налитые. Идите кушать!
        Голос его … дяди Сережи такой сладкий, что тошнит. Элька бедный дрожит уже всем телом, прикусывает губу.
        —Эль, может, я сам с ними поговорю, а ты полежишь? Или сильно есть хочешь?
        Единственное, чем я мог сейчас помочь Эльке — это в упор не замечать, что происходит вокруг. Все нормально — сейчас мы поедим, и я попытаюсь поговорить с Элькиной матерью. Если, конечно, кусок в горло полезет с их стола.
        Элька молча садится на одеялко, кивает:
        —Влад, ты иди. Я чуть позже… Подтопить бы. Очень холодно.
        —Отдохнешь, сходим за дровами или углем, подтопишь.
        Маманьке-то его жарко и без отопления.
        Я высовываюсь из Элькиной комнаты. Ого, дивные дела, однако…
        Стол стал почище, посреди стола — действительно, чугунок с дымящейся картошкой в мундирах. Добавились еще две тарелки, правда, немытых сто лет. И стопочки, даже пойло налито.
        —Влад, садись, пожалуйста, — дядя Сережа прямо излучает радушие. Элькина мамка угрюмо молчит. А як же, кончится самогонка, не хватит ей.
        Я пристраиваюсь с края стола, пытаясь не класть локти на столешницу из соображений гигиены.
        —Запачкаться боишься? Так мы газетку постелим… — дядя Сережа прямо не знает, где усадить, чем угостить. Добрячок!
        Газетка несколько улучшает положение.
        —Влад, ну, за знакомство!
        Приходится взять стопку в руки и чуть прикоснуться губами к краю. За мной никто не наблюдает — родители Эльки опрокидывают свои стаканы в глотки почти синхронно, гулко глотают, мамка Элькина потом звучно и громко чихает.
        —Ну, на здоровьице!
        —Влад, картошечки?
        Приходится согласиться. Из всего, что есть на столе, горячая картошка мне кажется наиболее безопасной. Я осторожно натыкаю ее на вилку и потихоньку начинаю сдирать с нее шкурку. Занятие на весь вечер.
        —Влад, а теперь для сугреву…
        Ну, можно и для сугреву. Все равно мое символическое касание краев мутной стопки воспринимается позитивным дядей Сережей как полноценная выпивка.
        Дяде Сереже хочется поговорить…
        —Влад, ты с Элечкой в группе учишься? Что-то я тебя в его колледже не видел…
        —Нет, я из города. Мы с Элькой в больнице познакомились.
        —А что, засранца выписали, что ли? Опять сучонок что-то натворил? — в голосе тетки столько злобы. Можно подумать, что Элька — приблудный, а не ее сын.
        —Маня! — в голосе дяди Сережи звучит неподдельное возмущение. — Ну что ты говоришь-то! Элечка хороший!
        —Когда с тобой в одной постели спит! — голос мамки полон ненависти.
        Я онемел… Я никогда не думал, что люди живут вот ТАК, что такое может происходить в действительности, и никто за подобное не ответит.
        —Ой, Влад, да не слушай ты ее, напилась, лишнее говорит, — голос дяди Сережи немного обеспокоенный — дело-то серьезное, кому охота сор из избы выносить.
        —Да ни хрена, ты наливал, что ли? — Маня решила настоять на своем. — Элечка хороший. Понятное дело, хороший, когда каждый день ты его по два-три раза тягал на кровать. Думал, я напилась, заснула и ничего не слышу? Да все слышала — сладенький мальчик, маленький мой, Эличка! Сука, родной матери жизнь испортить!
        Дальше просто пошел непотребный мат, мама Элькина подробно, визгливым голосом, перечисляла, что именно и как делал дядя Сережа с Элькой.
        Сказать, что я одурел — ничего не сказать. Я молча слушал матерный диалог Элькиной мамки и пытался сообразить, что делать дальше. Проще всего было бы забрать сейчас Эльку и уйти куда-нибудь от злобной бабы и ее сожителя-развратника. Элька-то в своей комнатенке все слышит, стены тонкие. Но мне надо было подписать эти … бумаги для Семеныча. И это надо было делать сейчас, пока она хоть немного еще соображает.
        —Маня, прекрати сейчас же! Что ты говоришь-то, когда я твоего сына хоть пальцем тронул!
        —А и не пальцем, — внезапно спокойно согласилась Маня, — а… — и тут пошло подробное определение, чем, и как, и в какие дырки.
        Меня уже просто тошнило от отвращения.
        —Тетя Маня, денег хотите? — мой вопрос застал их врасплох.
        Взгляд, которым они смерили городского придурка, был очень выразительным: «Кто ж их не хочет».
        —Мне надо две бумажки подписать — это ваше разрешение на лечение Эльки и бесплатную операцию, — говоря это, я очень надеялся, что слово «бесплатная» отложится в их дурных гловах.
        Маня, туго соображая, повторила:
        —Согласие на лечение и операцию?
        —Ну да, бесплатные. А я дам пару тысяч — по тысяче за каждую подпись.
        Тетя Маня глядела на меня мутными воспаленными сине-красными глазами, и я видел, что в ее голове идет какая-то работа. Очень хотелось развести городского недотепу на хорошие бабки, получить побольше, но, в то же время-две тысячи для ее умишка были огромные деньги, на них можно купить столько выпивки и жратвы…
        —А тебе зачем?
        —Что именно?
        Тетя Маня выхватила у зазевавшегося мужика емкость с выпивкой, хлопнула полный стакан и весело ответила:
        —На … тебе мой …, с ним только …, больше он ни на что не способен.
        —Я на нем диссертацию пишу.
        Если бы я сказал, что готовлю его к полету в космос — эффект был тот же-тетя Маня осоловело уставилась на меня, и злобно прохрипела:
        —Три…
        —Хорошо… Я счас вернусь.
        Мне пришлось снова зайти в Элькину комнатку, чтобы достать бумажки и деньги. Элюн сидел, забившись в угол койки, сжавшись в комок и снова трясся в безмовных слезах.
        —Эль, все нормально. Счас бумаги подпишу и уйдем отсюда на …
        Услышав, как сматерился уже я — дурной пример заразителен, бедный Элька поднял лицо — глаза были сумасшедшие.
        —Эль, все хорошо, потерпи. Еще немного…
        Элька вывернулся какой-то невероятной каралькой — я уже знаю, он так пытается прятаться и закрыл лицо руками. А у меня в груди билась какая-то странная злость — Элька и эти две пропитые морды существовали отдельно, Элюна я никак не связывал с теткой Маней и дядей Сережей.
        Вернулся я в тот момент, когда тетя Маня злобно выдирала из пальцев дяди Сережи стакан с самогоном, похоже, последний. Крепка же тетка — столько выжрать и еще на ногах держаться.
        —Теть Мань, вот! — я протягиваю ей две бумажки, напечанные на принтере. — Тут внизу поставить подпись…
        И сую ей в пальцы ручку. Пальцы оказались неожиданно тонкими, с неподвижными распухшими суставами, приходится буквально вести ее руку по бумаге, чтобы вывести ее фамилию. Кузьменко. Надеюсь, фамилия матери и Эльки совпадает, а то заморочек будет множество. Но спрашивать паспорт в данной ситуации — глупо.
        —И вот, — жестом фокусника я вытаскиваю три тысячные бумажки.
        Мгновенным броском дядя Сережа выхватывает их у меня из пальцев, быстро пересчитывает. Маня недовольно ворчит, но попыток отнять не делает.
        —Теть Мань, я спать пойду?
        —Да, конечно, Владик, только протопить бы перед сном. Пусть Элечка сходит в сарайку, принесет дров, протопим, и ляжете, — дядя Сережа заливается соловьем.
        —Скажите, куда сходить, я схожу сам…
        Тетя Маня икает и громким голосом сообщает, куда мне идти… И это — не в сарай.
        —Я схожу, Влад, не надо по морозу… — Элька стоит в дверях своей кандейки и смотрит на нас. Похоже, уже выплакался.
        —Подожди минуту…
        Я вхожу внутрь его комнатушки.
        —Эльк, есть куда уйти отсюда на ночь? Утром уедем…
        —Нет, если только в бабушкин дом или на метеостанцию. Но дом нетоплен, а станция — на конце деревни, это еще полчаса ходу. Да они и спят уже. Влад, мама уже сильно пьяная, скоро угомонится.
        —Ладно…
        Дядя Сережа тоже развивает бешеную деятельность — берет денежку и буквально выпархивает из дома. Похоже, за самогонкой побежал. Интересно, кто же ему ночью-то в этой глуши продаст?
        Я остаюсь с тетей Маней, она уже дремлет, периодически просыпается и выдает очередной перл матерного слова. Госсподи, как же в этой грязи Элька-то вырос? Что-то долго он отсутствует, приступ, что ли, начался. Я тоже хорош — как здорового его отправил… Блин, где у вас тут сарай-то?
        Выслушав очередную тираду на русском матерном, направление движения я все-таки уловил.
        Проплутав в темноте по двору, я все-таки набрел на сарайку с открытой дверью и услышал странный хрип. Блин, Элька, что случилось-то?
        Элька, задушенно хрипя, выворачивался из рук дяди Сережи. Вовсе охренел старый развратник, холод-то невозможный, кто кого в такой холод … А тот, видимо, чувствуя свою власть и ужас Эльки, быстро, в голос говорил:
        —Элечка, ну что же ты отбиваешься-то? Элечка, у меня денежка есть, сейчас пойдем с тобой и все сделаем быстренько, в тепле. Твой дружок и не узнает. Пойдем, детка, ты что кобенишься!
        И звук удара по лицу. Элька сдавленно вскрикивает. Я уже мало что соображаю от ярости. Он еще раз успевает ударить Эльку кулаком по лицу, а потом я бью его сзади по голове. Он падает сразу.
        Больше всего я боялся, что Элька закричит, но он только хрипит, держится за горло — похоже, эта сука его еще и придушила.
        —Влад, Влад, Влад, — видимо, больше он ничего выговорить не может.
        Я хватаю мелкого в охапку, прижимаю к себе.
        —Ну, все, все, все. Элька, тебя больше никто не тронет… Все закончилось…
        Совершенно спокойным и ясным голосом Элька вдруг говорит:
        —Надо посмотреть, жив ли он…
        Блин, ударил-то я его поленом, но ведь и убить мог. Я быстро наклоняюсь над старой тварью и улавливаю пьяный храп. Похоже, я его только оглушил, а потом эта сука просто заснул. В сарае холодно, если я не хочу разборок с Элькиной матеренкой и милицией, придется эту суку перетащить в дом.
        —Эль, иди собирай вещи. Ты говорил, что можно куда-то уйти, на метеостанцию, что ли? Я его сейчас в дом затащу.
        Элюн молча кивает, помощник он сейчас никакой просто, поэтому первую помощь оказывать его насильнику мне. Ладно, переживем. Хватит, больше нам здесь делать нечего…
        Когда я вволакиваю громко храпящего дядю Сережу в комнату, Элькина мама радостно говорит:
        —Ну, добегался, кобелина проклятый!
        —Он живой, тетя Маня!
        —Ясное дело, что живой, если Эльку оттрахал по самое не хочу!
        —Тетя Маня!
        —Да ну, теперь ты пойди его поимей, защитник хренов, этот всем дает.
        Дальше идет такой мат, половины которого я просто не понимаю.
        —Куда положить-то?
        —Да на диван! Проспится — разберемся…
        Дальше — непрерывные идиоматические выражения.
        Если честно, я уже устал от такого количества грязи.
        Из-за пазухи дяди Сережи выскальзывает и катится по полу бутылка — значит, он куда-то ходил, а потом, видимо, решил к Эльке подкатить. Сука,…
        Элюн стоит в дверях, уже одетый, держит на плече обе наши сумки.
        Мама Маня поворачивается к нему:
        —Ах ты…. малолетний, со всеми…, ну, пойди еще и с этим.
        Элька, не обращая на нее никакого внимания, тихо говорит:
        —Влад, пойдем отсюда.
        Я молча разворачиваюсь, пропуская Эльку, вслед нам летит мат и, по-моему, проклятие, впрочем, мне уже все равно. Я больше просто не могу…
        Мы молча бредем по тропинке на метеостанцию, уже очень поздно, Элька едва идет, говорить нам не хочется. И нечего.
        … Он бросит меня. После того, что было, он просто не захочет никогда быть со мной. Зачем я ему такой ущербный, да еще и вся грязь всплыла. Я и ожидал нечто подобное, хорошо, что Влад вовремя успел. Иначе бы было все как всегда — он бы в очередной раз поимел бы меня так, как только захотел…
        11
        Мы долго тащимся по пустой улице мимо домов без света — то ли отключили за долги, то ли никто не живет, минуем пару остовов без окон и дверей. Благо еще, что ночь морозная и лунная — хоть что-то видно. Потому как уличное освещение не предусмотрено. Это только в райцентре. Зато звезды видно, Млечный путь. В городе этого нет. Правда, на небо смотреть нам некогда — побыстрее бы куда-нибудь прийти.
        В итоге мы упираемся в довольно большое поле, огороженное проволокой. Элька находит тропинку, и мы тащимся мимо каких-то призрачных башенок вглубь огороженной территории. Это и есть метеостанция. Картина довольно фэнтэзийная, да нам не до нее.
        Бревенчатый небольшой домик. Элька привычно толкает дверь, окликает:
        —Дядь Вить, ты тут?
        Никто не отвечает. Элюн тянет меня вглубь дома.
        За толстой, обитой войлоком дверью обнаруживается комнатенка, набитая какими-то приборами, причем стоят они везде — на столе, под столом, на окне, в углу. Горит яркая лампочка. Возле печки — топчанчик. Похоже, что здесь непостоянно живут.
        Я с грохотом сгружаю сумки на пол.
        —Элька, а хозяин-то где?
        —Дома, наверное. Он приходит только показания снимать и потом передавать.
        —А почему свет горит?
        —Ааа, так показания-то снимаются через несколько часов. Он просто ничего не выключает и подтапливает два раза в день. Тут его контора и дрова, и свет оплачивает. Я к нему часто ходил, пока маленький был. Он хороший.
        У Эльки все хорошие, блин…
        —Здесь можно будет переночевать, а потом утром уйти на автобус. Он в девять будет. Пока не рассветет, они не очень охотно ездят.
        —Ладно.
        Говорить о только что произошедшем нам обоим не хочется. Элька очень устал, я безумно хочу есть. И еще хочется вымыться, оттереться жесткой мочалкой от той грязи, в которую только что окунулся.
        —Эль, чайник тут есть?
        —Ага…
        Эленыш уже тянет откуда-то из-под стола железный большой чайник с водой, пристраивает его на найденную плитку, щелкает переключателем.
        —Счас быстро нагреется.
        Я киваю, достаю их сумки бутылку бальзама — куда ж мы без нее, две упаковки лапши. Элька, тем временем, бродит по комнате и притаскивает откуда-то кастрюльку с картошкой, ставит ее на железную конфорку. Печка топится, похоже, хозяин ушел ненадолго. Пока греется чай и картошка, и наш «Доширак», конечно, Элюн пристраивается на топчанчике, сладко зевает. Устал, намучился, наплакался, а теперь спать захотел, смешное дитё.
        —Дождись, поешь и спать.
        —Ага, — голос у Эленыша сонный-сонный.
        Накормить я его все-таки успел, а вот чаек с бальзамом пришлось допивать мне — Элька уснул, привалившись ко мне на плечо.
        —И кто тут у нас?
        Незнакомый голос раздался неожиданно, я повернулся ко входу, Элька обиженно пискнул, но глаз не открыл.
        —А, Элька. Кого-то с собой привел? Что, опять из дома выгнали?
        —Здравствуйте, меня Влад зовут, — я изо всех сил стараюсь понравиться хозяину метеостанции, не хотелось бы тащиться по морозу еще раз, ища приют.
        —Здравствуйте, что, с Элькой на каникулы приехали?
        —За документами — я в больнице работаю.
        —А, тогда понятно. Меня дядя Витя зовут.
        Старый кряжистый мужик, почти старик, лицо прорезанное глубокими морщинами и сильно обветренное и загорелое. Работа на свежем воздухе.
        —Мы до утра у вас побудем, не возражаете?
        —Можете. Элька часто прибегал, когда здесь жил. А летом иногда жил неделями, пока его мамка не проспится.
        Я в ответ молчу. По моему мнению, мамка Эльки уже, видимо, никогда не проспится.
        —Что, опять у них, поди, гулянка?
        —Да, мы хотели там переночевать, но не вышло…
        Дядя Витя довольно долго изучает мое лицо — в смысле: «Ты, и правда, дурак, или притворяешься?» Ну кто же мог знать, что мой ласковый и нежный Элька живет в таком Содоме и Гоморре в одном флаконе.
        —Элька заранее не сказал?
        —Нет.
        —Ну, они всегда весело жили, Манька-то Эльку вообще непонятно от кого из шабашников родила в шестнадцать лет. И понеслось…
        Так, если Эльке шестнадцатый год, то его мамке — тридцать два? Нифига себе…
        —Пока бабушка была жива, он почти все время у нее жил, ну а потом Маня вроде бы малость остепенилась, Сережу нашла. Непутевая семья. Но путевых-то у нас и не осталось. Все уехали — медпункт закрыли, школу закрыли — учить некого, клуб закрыли лет десять назад. Вот Серега-то остался — как нигде больше не брали — потому как запойные никому не нужны. А ведь он рисовал в свое время хорошо, стихи писал, есть даже посвященные Эльке, такие трогательные…
        То есть та плюгавая сука, Элькин мучитель, еще и художник, и стихи писал тому, кого совратил совсем малым.
        —Вот метеостанцию закроют, и я уеду. Пока-то держусь, как всю жизнь здесь прожил, а закроют — и уеду к детям в город.
        —Хотите бальзама городского? Привез, чтобы погреться в пути, если что. Осталось немного…
        Дед с удовольствием соглашается.
        Мы разливаем темную, сладко пахнущую жидкость по беленьким старинным стаканчикам, я оставляю немного Эльке, может, захочет выпить, когда проснется.
        Дядя Витя символически чокается со мной:
        —Ну, за встречу…
        Я киваю. Похоже, нас сегодня с метеостанции не выпрут.
        Старый медленно дожевывает картошку, ищет в шкафчике, но там только пустые бутылки — поддержать угощение нечем. Вздыхает.
        —Ладно, ребята, пойду я домой спать. Завтра утром приду, вас на автобус разбужу.
        Элька внезапно разлепляет сонные глаза:
        —Дядь Вить, разбудишь нас завтра к девяти.
        —А то, конечно, Элька. А вы отдыхайте. Вон какой у тебя дружок-то — городской, красивый.
        —Ага, — отзывается Элька и снова засыпает.
        Дядя Витя скоро уходит, а я укладываю Эльку на топчанчик, поближе к теплому боку печки, и ложусь рядом сам. Уже глубокая ночь, я очень устал. Сил уже ни на что нет. Элюн только постоянно крутится под боком, все никак не уснет… Потом и он притихает.
        … Он бросит меня… После всего, что произошло — бросит. Зачем я ему? Он такой красивый, умный, ласковый, добрый. А тут — дядя Витя сразу проговорился, что даже отца у меня никогда не было. Бабушка маму иначе, как шалава, и не называла. Забирала меня у нее, пока могла. Но она старая была и больная… Да теперь уже все равно… Ладно…
        Я просыпаюсь от тихого шепота:
        —Влааад!
        О, господи, Элька, сколько можно-то! Спи уже…
        Лукавые лапки скользят по моему лицу, нежно касаются век, проводят по надбровным дугам, потом гладят виски. Блин, Элька, не буди лихо!
        Я,конечно, понимаю, что малой просто пытается приласкаться, как каждую ночь, пытаюсь прижать шаловливые руки ладонями, чтобы они не беспокоили меня и дали поспать, но не тут-то было! Элюн склоняется надо мной и начинает целовать мои губы, лишь чуть касаясь, очень осторожно, его прикосновения так легки…
        —Влаад!
        Лукавый котенок ласкается, пытаясь разбудить и одновременно не желая этого.
        —Эль, извини, я устал ужасно, давай потом поцелуемся…
        —Нееет! Я не могу заснуть. Ну, поцелуй меня…
        —Эль!
        Договорить я не успеваю — наглая лапка забирается под одеяло и ползет-ползет-ползет к самому сокровенному. Заорать, что ли? Отпугнуть мелкого злыдня писюнькового? После всего, что было сегодня, после вчерашней ночи-утра мелкий, тем не менее, пытается меня снова соблазнить. Ну смешно же, в самом деле. Силен мальчишка!
        А лапа продолжает делать свое черное дело — заползает под пояс джинсов, минует резинку спортивных штанов, плавно пробирается в тепло и негу нижнего белья. Блин, Элька, ну что ты творишь-то? Ну, устал я, устал… Я-то устал, а вот… Да, основной инстнкт — дело странное.
        И я переворачиваюсь на бок и прихватываю Эльку за плечо, поворачиваю к себе мордашкой.
        Все отлично, но вот глаза у малого очень напряженные, не расположенные к легкомысленному веселью. Проверяет, не побрезгую ли я им после всего, что увидел? А вот и нет. Элька- это только Элька, но никак не те люди, которых я увидел. Уж как на эту попомйку занесло хрупкое эльфийское создание, но он именно такой, мой эльфенок, рожденный от неизвестного отца, унаследовавший от своей матери потрясающие синие глаза. Все будет хорошо, у тебя еще все может быть хорошо.
        И я низко склоняюсь над ним и прихватываю его губы своими. Сегодня, помимо нежности, наверное, все-таки будет небольшая боль — я хочу забрать хоть часть ее у Эльки, чтобы ему стало легче. Придется мне доказать самым незатейливым способом, что между нами ничего не изменилось, что мы — прежние, независимо от того, что узнали друг про друга.
        Элюн подается навстречу всем телом, отвечает на поцелуй так страстно. Гибкое тело вздрагивает. Он очень быстро возбуждается. А что ж ты хочешь, Влад, ему всего пятнадцать лет, вспомни себя — дергался от любого взгляда. И ничего не боялся.
        Элька торопливо пытается стянуть у меня с плеч свитер. Я вздыхаю — в комнате-то тепло, но чтобы добраться до голого как правда тела, надо долго потрудиться.
        —Элька, ты совсем с ума сошел?
        —Не-а, но близко к этому. Влад, ну, Влад, помоги же раздеться — я совсем запутался в рукавах…
        Блин, ну почему такая ночь не может длиться вечно. Так здорово — сначала стянуть один за другим Элькины свитера и добраться до маечки, задумчиво рассмотреть надпись на ней, и решить, что ее тоже надо снять. Потом полизать вкусненькие темные сосочки, пару раз куснуть в плечо. Ойй, Влад, как в больнице-то будешь объяснять причины засосов на Элькиной шее… А мы скажем — песик покусал! Да…
        Потом еше интереснее — повозиться с ремнем на Элькиной….а вот и не талии — ремень-то ниже, назовем это возвышенно — чресла. Ну вот, расстегнуть ремень и резким вскидывающим движением вытряхнуть малого из штанов. Ага, а там еще кое-то есть, оттуда тоже вытряхнуть. Элька замирает, когда я бесцеремнно стаскиваю с него последнюю деталь одежды — плавочки. С удовольствием рассматриваю результат — обнаженное худесенькое тело, и уже начинающуюся от одного моего прикосновения эрекцию.
        —Эль, твоя очередь…
        Я прожимаю его покрепче, чтобы дольше возился. Просто мне дико нравится копошение его рук у меня на груди, бедрах, плечах. Элька упрямо сопит и стягивает с меня одежду, а я немного мешаю ему — мне так нравится его немного подразнить. Он понимает это и сопит еще больше — от обиды. Как маленький ежик. Блииин! Элька, что ты делаешь-то?
        А что делает, что делает — прокладывает поцелуями по обнаженному моему животу дорожку к грешному месту. Я бы заорал про «нельзя», но я помню, что случилось в прошлый раз, и жду продолжения. Мне интересно.
        Элька сладко вздыхает и совершает невозможное — просто прикасается губами к головке, а потом медленно обхватывает мой ствол, словно пытаясь проглотить. Оййй, господи, да что же это? Очень осторожные посасывающие движения, сладкий вздох согревает кожу внизу живота. И никогда не хотел и не любил так. Оййй.
        Элька, что же ты творишь-то! Я уже согласен на все, чтобы только продлить эту сладкую муку. Результатом таких нежных пыток было внезапно накатившее возбуждение, да такое, что времени на ласки не осталось.
        Элюн хитро смеется. Блин, вообще-то я не планировал ночь страстной любви, сорри, но нет ни люмбрикантов, ни средств защиты…
        —Противогаза, что ли? — голос мелкого полон ехидства.
        —Почти…
        —Это подойдет?
        Элька быстро сует мне в руку флакончик и скользкую пластиковую упаковочку. Блин, блин, блин, ладно — масло — лимонное, но средство-то защиты в виде розового зайчика, и где только такое взял? Только на секунду и отбежал на автовокзале из автобуса перед самым отправлением. Элька, ты просто маньяк — планировать секасс в доме твоей мамы. Хотя, впрочем, зайчик на картиночке очень ничего, может, и в реале понравится.
        —Дай надену, — Элюн заинтересованно рассматривает розовое нечто, ему тоже любопытно. Похоже, тормоза у малого отказали полностью. Впрочем, при том, что он сегодня наслушался и что пережил — удивительно, что он вообще чего-то захотел.
        —Давай.
        Строить из себя ревнителя морали мне не хочется, да и видел все Элька.
        Он сосредоточенно склоняется надо мной, расправляет зайчика и медленными поглаживающими движениями натягивает его. Ойй, Элька, ты что творишь. После такого мне просто ничего не остается, как лишить его невинности экспресс-методом. Я заваливаю его на спину, ну не нравится мне коленн-локтевое положение.
        Элюн уже откровенно хихикает, настроение у него игривое. Пока…
        Я все-таки осторожничаю. Торопливо глажу худой пузик и бедра, обцеловываю плечи, руки, живот, спускаясь все ниже и ниже. Элька только вздыхает в ответ — он уже томится этими ласками, похоже, ему надо бы уже другое. Я осторожно скольжу ладонью по внутренней поверхности бедер, поглаживая и успокаивая, потом начинаю поглаживать между ягодиц, нахожу дырочку, проталкиваюсь в нее. После того, что я испытал сам, единственный вывод — довести мальчонку до невменяемого от возбуждения состояния, когда, в принципе, уже все равно, что с тобой будут делать, лишь бы получить разрядку. Мне еще очень повезло — Элька такой возбудимый. Он уже нетерпеливо стонет, заставляя меня ускорить движения. Ладно, помажем маслицем. Тонкий запах лимона, такой освежающий и домашний. Так, смазать пообильнее…
        —Эль, а зайца тоже смазать?
        Элюн хохочет:
        —А как же! Заяц-это святое!
        Ладно, смажем и зайчика…
        Ну ладно, приступим. Раз, два, три!
        От сильного толчка Элька не удержался, вскрикнул, больно же. Я прижал его к себе, давая отдышаться от боли. Не хотелось бы так делать, но сегодня ролями мы никак поменяться не можем. Болит мой тыл, и сильно болит — Элюн меня не жалел. И мы не будем…
        Зайчик скользит очень хорошо, мои движения вначале очень осторожные, но сил беречь Эльку скоро не остается, хочется как можно скорее испытать чувство облегчения и покоя, испытать разрядку. Малой, видимо, испытывает что-то подобное, рвется мне навстречу, углубляя проникновение в свое тело, заставляя убыстрять движения.
        Кончаем мы почти одновременно, ахает Элька, выдираясь из моих объятий, и почти сразу я выскакиваю из его тела, валюсь на живот, скрывая искаженное то ли болью, то ли удовольствием лицо. Затыкаю рот подушкой, чтобы не орать. И слышу дикий, невообразимый мат — Элюн в оргазме, сжавшись в комок, страшно и бессмысленно матерится. Вот это да, вот это возвращение к природе. Центры сдохли, говорит подкорка. Блин, вот же поросенок. Приподнимаюсь и затыкаю ему рот поцелуем. Чувствую, как понемногу перестают шевелиться его губы, а потом чувствую его поцелуй — он пришел в себя.
        —Элююн, ты что творишь?
        И снова целую его, никак не могу остановиться — такие сладкие губы, такие нежные. Смешной мой мальчишка…
        … Влад дремлет рядом со мной. Наверное, думает, что я сексуальный маньяк. А мне просто хорошо с ним, каждый раз хорошо и хочется испытать еще. Он совсем неумелый, такой смешной. Но такой нежный и заботливый… Просто времени осталось мало, совсем мало — два дня. А потом сказка кончится. Совсем немного осталось. Потерпи меня еще немного, Влад!..
        В семь утра сработал будильник в моем сотовом. Сети не было, звонок здесь бы не прошел, но машинка разбудила нас честно, чтобы успели убрать все последствия нашей ночной жизни, умыться и позавтракать. Элька носился по комнатушке с веником и совком — искал зайчика — куда я его закинул после использования — непонятно, а такие штучки имеют свойство выползать в самые неожиданные моменты. Вот дядя Витя бы удивился. Я торопливо грел горячую воду — ходить клейким и слипшимся как-то не очень хотелось. Но мы все успели — зайчика благополучно закопали в снег далеко от дома, искупались в большом ведре, а к приходу дяди Вити мирно пили кофе с печеньками — у Эльки и печеньки в сумке оказались непонятно откуда.
        —Ой, ребята, вам повезло, что унесли ноги вовремя.
        —В смысле, дядя Витя?
        —Да Манька с вечера как с цепи сорвалась — всю ночь скандалила с Серегой, к утру только заткнулись, а то и по улицам друг за другом с топором бегали, и окна побили на … Оторвались по полной. Откуда только люди деньги берут.
        Мы с Элькой переглядываемся. У малого краснеют уши, жалко начинают дрожать губы. Мама ведь она ему, какая никакая, но мама!
        —Ладно, дядя Витя, чего уж там! — я пытаюсь сгладить ситуацию.
        —Так у Маньки вовсе в голове замкнуло — орет, что Сережка ей изменяет. С кем, подумала бы, у нас одни бабки да дедки, ни одной молодухи нет. Совсем сказилася твоя мамо, Элька!
        Элюн готов сквозь землю провалиться.
        —Ну вот, Серега-то тоже не растерялся — пару фингалов ей наставил. Я же говорю, весело живут люди. До милиции дело не доводят, но развлекаются хорошо. Одно слово, умеют жить.
        —Дядь Вить, мы пойдем? А то на автобус опоздаем.
        —А и идите теперь, они уже спать завалились, а то и вам бы, парни, досталось бы за все хорошее…
        Эль не знает уже, куда деваться от стыда. Мы быстро собираем сумки и выходим. Моя попытка сунуть старику деньги на бутылку успехом не увенчалась.
        —Влад, ты шо, я же не пью…
        А вчера бальзам-то пил! Ладно, проехали…
        Элька почти бежит по дороге, я едва за ним успеваю, впрочем, сумки-то у меня на плече. При такой его жизни понятно, почему он орал, что от него хотят избавиться, что он домой не поедет. И вдруг понимаю одну странную веешь — а ведь больше я его никуда от себя не отпущу. Сдохну, но не отпущу. Он просто никому не нужен, кроме меня. Смешная прилипала. Элька…
        12
        Мимо Элькиного дома мы пролетаем бегом. Развиднелось немного, и я смог рассмотреть деревню. Полный развал, разгром и поношение. Половина домов на улице — нежилые, в некоторых усадьбах вообще торчат голые остовы посреди заросшего тростником поля, покосившиеся заборы, нечищеная дорога. Проносимся и мимо почты — там пара окон заткнута подушками. А вот такого я не видел — дома в деревне белые, мазанки, в огородах стоят журавлики над колодцами, кое-где — стога сена, видимо, люди живут. Рано еще, на улице никого, мороз. Последний штрих — видимо, перед сельсоветом, на ярко освещенной морозным солнцем площади посреди торчит одинокий столб, из репродуктора на котором несется бодрая музыка типа утренней зарядки… Колымские рассказы в реале. Я не знал, что в наше время люди живут ТАК!Прочь отсюда. И, видимо, навсегда! Никогда в жизни не отпущу своего эльфенка сюда, на мучения. НИКОГДА!
        Выносимся на трассу. Голое снежное поле кругом, глубокая тишина. Ни одной машины — слишком холодно, чтобы ездить по не очень важным делам. Госсподи, сделай так, чтобы мы отсюда уехали побыстрее, чтобы закончилась эта экзотическая экскурсия к истокам…
        Дребезжа и завывая мотором, возле нас остановился вчерашний автобус. Элька точно угадал со временем. Дрожа от холода и пронизывающего ветра, мы заскакиваем в автобус, дядя Слава бодро спрашивает:
        —Что, уже нагостились?
        Элька кивает головой.
        —Ну, понятно, шебутная у тебя мамка, Элька. Ладно, постареет — угомонится.
        Что до меня, то я думаю, что эта … тетя Маня не угомонится никогда, до самой смерти. Слава Богу, что Элька — единственный ребенок в семье, а то бы еще на муку нарожала…
        Элька прислоняется к моему плечу, словно пытается найти опору. Я обнимаю его за плечи, прижимаю к себе. В автобусе мы одни, так что можно… И вижу внимательный взгляд шофера в зеркале заднего вида. Пожимаю плечами- да думай, что хочешь… Столько лет мальчишку терзали, ни одна сука не заступилась. Что, скажете, не понимали, в чем дело? Скорее всего, вмешиваться не хотели. «Свои собаки грызутся, чужая не приставай».
        Через час мы благополучно вываливаемся на автовокзале. Я сразу двигаюсь в сторону гостиницы, Элька цепляется за меня:
        —Влад, дорого же, всего десять часов, не сутки — автобус-то в восемь вечера. Давай в нашей шараге перебудем это время.
        Ну вот как-то неохота сидеть с малолетками в их общаге. По крайней мере, в гостиничной комнате мы с Элькой хоть вдвоем будем.
        —Эль, да фиг с ними, деньгами, мы хоть поспим немного и поесть в кафешку сходим.
        Я видел по пути, такой терем-теремок…
        —Влад, ну зря ты, зачем деньги тратить? Ты же и так маме столько дал…
        У меня возникает странное чувство — словно теми деньгами из моей заначки я выкупил Эльку из его жуткой деревенской жизни. Да больше бы дал, только бы его больше никто не трогал. Мышоночек мой маленький!
        —Эль, пошли в гостиницу, я спать страшно хочу, ночь — то почти не спали.
        При упоминании про ночь на бледной мордочке Эльки вдруг вспыхивает яркий румянец, он смущенно потупляет хитрые глазки. Ну прям невеста под венцом! Блин, Элька, с тобой со смеху помрешь.
        Мы до смерти пугаем задремавшую дежурную своим повторным появлением, опять сдаем паспорта, а потом нас заселяют в нашу же комнату с комментарием:
        —О,а мы еще и белье не поменяли.
        При тааакой холодрыге все болезнетворные микробы сдохли на взлете, поэтому мы снова напиваемся кофе и рухаемся спать. Причем, в целях экономии тепла — на одну кровать, укрывшись всеми одеялами и куртками. Едва не в сапогах для сугрева. Ох, жаль, бальзамчик кончился. Да…
        Просыпаюсь я от сосредоточенного сопения моего мурлыки маленького — он, оказывается, во сне меня обхватил руками и ногами, как обезьяныш мамку, прижался к спине — не оторвешь. И, похоже, то, что контакт был такой плотный, снова сыграло свою отрицательную роль — бедный Элька вертится и тихо постанывает — похоже, опять накатило возбуждение. Блин, самый дурной возраст — всплеск гормонов, а куда девать свою силу — непонятно, вот и мучатся мелкие кто как может. Понятно, что были бы нормальные родители — перевели бы все беды в спорт, какие-то физические занятия, то, се… Хотя я-то натерпелся в то время тоже немало. Не мог понять долго, что за перемены происходят с телом…
        Ладно, а вот Эленыш возбужден уже всерьез… Я чувствую, как в поясницу упирается его приспособление для размножения. Госсподи, Элька, ну надо же хоть чуть-чуть себя контролировать! Я осторожно высвобождаюсь из его объятий, поворачиваюсь к нему лицом, Элюн вздрагивает, пытается оттолкнуться от меня.
        —Что, Эль, худо тебе?
        Элька только тихо сопит. Ладно, сам проходил через это…
        Я просто нагло приспускаю его штаны и резинку трусишек, добираюсь до ставшего твердым органа размножения. Блин, а ведь при таком напряженном стояке, действительно, очень больно. Ох, Элюн, на что же ты меня подвигаешь… Точнее, двигаешь. А еще точнее — заставляешь совершать развратные действия с малолетним… М-дя.
        Осторожно поглаживаю напряженный Элькин член, вверх-вниз, ощущая жестоко напряженные, набухшие вены, мягкую нежную кожу плоти. Эль только судорожно вздыхает, чуть поворачивается, давая мне большую свободу. Вот так, осторожно, нежно, мягко. Сейчас для него все прикосновения болезненно-чувствительны, надо хотя бы немного снять напряжение. Ох, Элька, вырастешь — таааким блудодеем будешь, так за тобой девки бегать будут. С такой-то чувствительностью. А пока — очень мягко и терпеливо довести его до разрядки. Снять боль от напряжения.
        Его-то — да, доведу. Но что мне делать с самим собой? Прикосновение к Эльке рождает такое возбуждение, такое болезненное желание, что хоть перебрасывай руку туда-сюда. Блин, Элька, ты что со мной вообще делаешь-то? Всегда считал, что в силах управлять своим телом, не поддаваться на провокации. И вот…
        Элькина ладонь ложится мне на живот, скользит вниз. Я не хочу говорить «нет», потому что тоже нуждаюсь сейчас в помощи. Мне нужны его прикосновения так же, как ему нужны мои… Что мы с тобой делаем-то, любимый, а?
        Элюн очень серьезно смотрит мне в глаза. Мы лежим лицом друг к другу и бесстыдно ласкаем друг друга, забирая боль несбывшихся желаний, взаимно ведя к разрядке. Эль не выдерживает первым — я ощущаю биение и чувствую горячую липкую влагу, выплеснувшуюся на ладонь. Элька чуть сжимает свою руку, и я тоже… кончаю. Криков, стонов, судорог не будет… Только немыслимые сияющие Элькины глаза…
        … Я не ожидал от Влада такой простоты, что ли… Он ведь очень стеснительный. Я думал, что он просто сделает вид, что ничего не чувствует. А он… Понял, что для меня это — боль, и сумел помочь. Я люблю его. Честно-честно-честно. Он не испугался и ни словом не упрекнул за моих родных, попытался понять, что я чувствую при сношении, чтобы лишний раз не мучить меня. Я даже представить боюсь, что будет, если мы расстанемся. Хотя бы немного еще побыть возле тебя, meleth мой…
        А проснулись мы вовремя, между прочим… Было уже три часа дня — как раз мы успевали сходить поесть и зайти в Элькину шарагу перед отъездом — он какие-то вещи хотел забрать. Короче, мы торопливо вымыли по-кошачьи то, что смогли, и понеслись обедать. Мне еще хотелось Тмутаракань посмотреть поближе. Забавное впечатление, между прочим. Такое впечатление, что они застыли в отдаленном прошлом. Сосны в палисадниках административных зданий словно осеняют траурным венком эту странную, застывшую жизнь. Клуб, блин, и правда, клуб с написанной от руки афишей фильмов и каких-то встреч. Острый запах дровяного дыма- печи в домах топят углем и дровами. Дома, заваленные снегом по самые окна, но с прочищенными дорожками во дворе и перед домом. Люди, спокойно шагающие по проезжей части, похоже, у них тротуаров просто нет. И примета нового — спутниковые тарелки на домах побогаче. Совершенно обалденная вещь — на почте — настоящая железная печка с дверцей, на которой выплавлена картинка — девочка в капоре, везущая на саночках маленького братца. Это каслинское литье, между прочим, и очень старое. Реликт! Элька несколько
удивленно слушает мои восторги. Для него это привычная жизнь. Посреди села — церковка нежно-голубого цвета, стоит на самом обрыве — там, внизу — речка со странным названием. Тетки, выходящие из ворот церковной ограды с бутылками воды. Да ведь сегодня Крешение,17 января. Народ, поди, с работы отпрашивается, чтобы воду взять…
        Мы заваливаемся в их столовую-бар-ресторан. Все это в одном флаконе, но в разное время — до трех дня это — столовая. Потом — очаг разврата. Берем по огромной порции картошки и по котлете величиной с мою ладонь. Платим какие-то совершенно символические, на мой взгляд, деньги. Элька же вздыхает — для него, видимо, сумма очень большая. Но зато он с таким удовольствием поглощает эту котлету. Как морская звезда — была котлета, и нету. Я подсовываю ему еще и половину своей. Она тоже со свистом всасывается в голодный желудок Эленыша. Парень мой наелся, доволен, мордочка светится энтузиазмом. Сейчас бы прикорнуть полчасика, но уже пора возвращаться, да еще в его шарагу зайти. Билеты мы покупаем по пути, заходим на автовокзал.
        Собираем сумки, одеваемся и тянемся в Элькину шарагу…
        13
        Дикарь наоборот — это я. Когда мы заходим в серое двухэтажное здание довоенной постройки с высоченными потолками, длинным рядом серых дверей, да еще и лепниной под черным от копоти и грязи потолком — мне становится не по себе. Даже не знаю, с чем сравнить это убожество. Деревянные полы, покрашенные почти черной краской, угрожающе прогибаются и скрипят при каждом шаге. Мы бредем по бесконечному коридору, проходим мимо умывалки — ряд кранов над длинной чугунной раковиной и какие-то сложнолитые украшения — видимо, для умывальных принадлежностей. Когда смотрел «Гарри Поттера», всегда удивлялся убожеству их умывальных комнат, сплошная вода и камень, съеденный многовековой плесенью. Обнаружить подобное в реале в богом забытой Тьмутаракани — это просто сюрреализм какой-то. Дали, блин, с Вальехо в одном флаконе. Но, несмотря на страшное запустение и разгром, тут живут люди — слышны мальчишеские голоса, стук пишушей машинки — на компы, видимо, денег нетути. Элюн несется привычной поступью в дальнюю часть коридора. Пробегаем учебную, потом «Красный уголок», я начинаю тихо биться в истерике. Очень хочется
спросить, а нет ли у них еще и Ленинской комнаты, но боюсь обидеть Эльку. В нашей школе была. Про дедушку Ленина нам рассказывали. Да… Патриотизм прививали. Директор наша просто была тетка коммунистического окраса. Да уж что стесняться-то — и я когда-то исповедовал анархические взгляды, Че отдыхал от моих идей. А потом как-то все сошло на нет… Мама умерла тогда, стало не до этого. Ладно, не об этом речь вовсе…
        Элька влетает в комнату и резко останавливается. На трех кроватях мирно бухают пять мальчишек Элькиного возраста, но, если Элюн мой — красавец, то это такое уе…, я хотел сказать, убожество. Серые непромытые волосы, такие же серые, словно выцветшие глаза, лица, практически ничего не выражающие. Все пятеро — словно из одного ларца. Неприятный запах табака, непромытых тел, мерзкая вонь сивухи — не пиво тут пьют, скорее всего, самогон. Четвертая кровать чуть в стороне, покрыта каким-то выцветшим покрывалком. Занавески — грязные тряпки, сами кровати — я такого уже нигде не видел — с никелированными спинками и шарами на них. У бабушки была такая кровать довоенной постройки. Госсподи, и мой Элька с его «Историей Средиземья» среди этого дурдома?
        Ввязываться сразу в драку с пятью малолетками чести мало, поэтому я просто говорю: «Привет!» и жду, что будет дальше.
        —Ооо, наша девочка пришла! — голос одного из парней не предвещает ничего доброго. — И твой … очень ничего! Или он еще не в курсах?
        Элька молча опускает голову и торопливо лезет в тумбочку возле отдельной койки.
        —А где? — голос его как-то странно вздрагивает. Тумбочка пуста.
        —А что где? Нам ваще сказали, что тебя навсегда в дурку увезли, вот мы и поделили все по-братски, все равно не твое — люди добрые доносить дали.
        —А книги? — голос Эльки полон слез.
        —А ими в сортире… — дальше он говорит, что именно сделали с Элькиными книгами.
        —Ну, видимо, листы твердоваты для этого оказались, — я вмешиваюсь неожиданно для них, подхожу ближе к подоконнику и поднимаю с него несколько огромных подарочных изданий: «Хроники Нарнии», Перумов и «Властелин колец». Тяжеленные манускрипты с изящными металлическими вставками и великолепными иллюстрациями. Стоят они немерено.
        Элюн немного утешается. Я же быстро сую книги в сумку. Добром тут дело не кончится — парни сильно пьяны уже, а Элька в драке не союзник — хлипковат, да и боится он их очень сильно — это видно по побелевшим губам и суженным зрачкам — смертным страхом боится. Нравы в этих колледжах — наслышан я про них — покруче, чем на малолетней зоне, а если уж опустили кого — а про Эльку, видимо, эта шобла знает, то все — тушите свет — затравят до самоубийства.
        Нам бы теперь еще и дойти до выхода, ноги унести без особых приключений.
        —А что, Элечка, твой дядя Сережа тебя так же по два раза на дню имеет? Не соскучился еще? А то мы помочь можем? По тебе сильно убиваются — что ты лечиться уехал. Позвать?
        Элька как-то слабо хрипит и вдруг прыгает на говорящего, валит его с кровати и бьет изо всей силы в лицо, а потом хватает за горло. Я громко ахаю — такого я от Элюна не ожидал. Остальные четверо тоже не остаются в стороне, наваливаются на Эльку сверху, пытаясь оторвать от своего товарища. Но Элюн озверел серьезно. Я вваливаюсь в драку сразу, разбрасываю в стороны малолеток — они сильно пьяны и не очень сопротивляются, отрываю Эльку от гаденыша и пытаюсь удержать его за плечи, а он вдруг вырывается и хватает со стола нож, пытается снова напасть на оскорбившего его. Тааак, а вот это дело серьезное.
        … Я плохо помню, что происходило после того, как они при Владе назвали меня девочкой. Очнулся я, когда Влад безумно больно вывернул мне руку и, не жалея, ударил по лицу. Пощечина пришлась по тому месту, куда вчера ударил дядя Сережа, быль вспыхнула просто неимоверная. А Влад бьет и бьет — еще и еще раз, и глаза у него бешеные. За что? Я же ничего не делал!..
        Кисть я Элюну вывернул болевым приемом — пальцы разжимаются сами, рефлекторно, нож выпал и рухнул на пол, воткнулся острием в половицу, опасно закачался. А Элька все пытался вырваться и его достать. Тогда я ударил его по лицу. Надо бы было немного смягчить удары, но я очень испугался за малого. Случайное резкое движение, и мальчишка пойдет под суд как убийца, и никакая болезнь его не спасет, и до суда доживет вряд ли — затрахают мальчишку, в СИЗО информация распространяется мгновенно, а ему уже есть пятнадцать, просто так, внушением и отдельной камерой не отделается. И что потом мне делать с этим? Как мне жить после этого? Блин, порченые гены его матери, неизвестного отца, грязь всей его жизни, — все это сейчас дает мне озверевшего мерзавца вместо ласкового, нежного Эльки. И я бил до того момента, пока в глазах мальчишки не вспыхнул разум и обида.
        —За что ты меня, — Элька почти прорыдал это и, вырвавшись из моих рук, вылетел из комнаты, его шаги быстро прозвенели по коридору.
        Трехэтажный мат, такой забористый, что уши не просто вянут — отваливаются на взлете. Это меня благодарит спасенный. Переживем.
        —Благодари Бога, что все так кончилось! Порезал бы тебя Элька!
        Мелкий сучонок молчит, он протрезвел и начал осознавать, что произошло. Так, а теперь ноги-ноги, цигель, цигель…
        Я выбегаю вслед за Элькой. Моя «аляска» мелькает за поворотом, и я несусь вслед за своей курткой. Нам ехать уже пора, на автобус опоздаем, но, если Элька сейчас от меня убежит, то ехать будет незачем. Ему здесь оставаться нельзя, просто убьют. Не те люди, чтобы стерпеть подобное. Госсподи, помоги мне, останови Эльку!
        Элюн вдруг запинается на ледяной глыбе под ногами и падает плашмя, на живот, пытается приподняться, но я его настигаю и подхватываю на руки.
        —Элюнь, прости меня, прости. Так надо было! Ты бы его убил!
        Элька зло шипит что-то, упорно выдирается у меня из рук.
        —Ты предатель, ты за них, ты — такой же, как они. Они… Мои книги…
        Дальше — сплошной рев, не понять ни слова. Я молча обнимаю его за плечи. Мы сидим прямо на снегу, мороз страшный, но холода не замечает ни один из нас.
        Эль, если бы ты знал, сколько поломанных судеб из-за пьяного куража, когда хочется помахать ножичком, а потом хирурги с матами шьют сонные артерии и сердца. Это если довезут… А кто будет в Тьмутаракани шить? Царица Небесная?
        —Эль, ну прости, прости, прости. Хочешь — ударь!
        И Элюн вдруг бьет, да так ощутимо… Удар приходится по скуле, кожа от удара лопается, я чувствую, что по щеке течет кровь. М-дя, съездил в увеселительную поездку в деревню. Век не забуду. Самое главное — как я с такой мордой на занятия ходить буду?
        —Все или еще хочется? — я пытаюсь улыбнуться, получается плохо — кожа сдвигается при улыбке и становится невыносимо больно.
        Эль молчит. И уходит с свою сухую истерику — плачет без слез. Вот это плохо, совсем плохо.
        Малой трясется всем телом, не может выговорить ни слова, я торопливо шепчу что-то утешительное. Если мы в течение десяти минут не сможем подняться и дойти до автовокзала, то пламенный привет, дорогой товарищ — автобус уйдет без нас. А ночевать я бы сегодня не остался здесь ни за какие коврижки.
        И я просто встаю на ноги, вздергиваю за руку Эльку и молча волоку в сторону автовокзала. Все, закончен бал, погасли свечи. Такого звереныша я любить не хочу, и знать не хочу, и вообще — на фига мне все это? Жил по-человечески, тихо прелюбодействовал при случае, был счастлив… Купил себе на … порося. И теперь этот свиненок лупит меня по морде после того, как я не дал убить его одногруппника…
        Эль молча тащится сзади, тихо всхлипывает. А меня сжигает ледяная ярость. Не надо было вязаться с его болячками, идти на поводу его дурацкой выдуманной любови, вообще не надо было связываться с существом совершенно другого круга, происхождения, воспитания. Он — чужой мне, совершенно чужой, у нас нет общего будущего и быть не может… И не будет…
        … Влад совсем чужой стал. Как машина тащит меня за руку, даже не понимая, что вывернул кисть, и мне очень больно. Серые глаза стали совсем прозрачными, от ярости зрачки узкие, взгляд похож на взгляд хищника перед прыжком. Что я тебе сделал такого, что ты встал на сторону моих врагов? Если бы ты знал, как они меня ежедневно мучили, как я боялся в комнату зайти, если они напивались пьяные, что они пытались несколько раз сделать со мной, как я отбивался, пока не хватал так же нож. Я не хочу ТАК жить, не хочу и не буду! Госсподи, хоть бы сдохнуть поскорее! Влад, что ты со мной делаешь, а?..
        Элька оступается и падает на колени, я подхватываю его под мышки, пытаюсь поставить на ноги, он тихо стонет. Блин, да что еще-то произошло? Да что же так не везет-то! Я встаю перед ним на колени, быстро задираю его джинсы снизу, вот свин, он опять не поддел спортивные штаны, и под моими пальцами — жалкие леденющие коленки, сбитые в кровь при падении. Теперь еще и это. До автовокзала осталось всего несколько шагов, я вижу автобус и людей, садящихся в него. Обратный рейс — с местами, наши-то никто не займет, но Элька с расколоченными коленками просто не дойдет. Мать, мать, мать!!!Элька, сколько же можно мучить меня своими болячками? Торопливо сую руку в нагрудный карман — туда вроде бы бинт прятал. Судорожно разматываю и кое-как наматываю на кровоточащую плоть. Так же быстро заматываю вторую, опускаю штанины его джинсов и подхватываю на руки, скидывая сумки ему на живот. «Гена, давай я понесу чемоданы, а ты понесешь меня!» Фраза из мультяшки вызывает у Эльки истерический смешок, но вырываться он не пытается — ноги разбиты серьезно.
        Я делаю с ним на руках пару шагов, автобус уже выезжает со стоянки нам навстречу, Элька отчаянно машет рукой, и, слава Богу, он останавливается перед нами, открываются двери, и я затаскиваю Эльку внутрь, сажаю около водителя, тот не возражает, втаскиваю сумки. Народ смотрит с молчаливым сочувствием, никто даже не гавкнул для порядка. Я, как наседка, квохчу, разыскивая наши места, они оказываются у самого входа, засовываю туда Эльку, сумки под сиденье, сажусь сам. Ну все, поехали.
        —Братишка, да? — сочувственно сзади шепчет какая-то тетка.
        —Да, в самый неподходящий момент коленки расколотил…
        —Ну ничего, до свадьбы заживет…
        —Если я до нее доживу…
        Тетка тихо смеется. Привычное дело, однако, — битые коленки, поносы, рвота — все прелести младших братьев и сестер на марше. Экзотика, блин! Я-то — единственный ребенок на две семьи, подобного никогда не испытывал.
        Элюн с тяжким вздохом жмется к моему плечу. Я вытаскиваю из сумки бутылку с водой, откручиваю крышку:
        —Будешь пить?
        —Ага, — малой благодарно кивает, жадно глотает воду. Еще бы, после такой-то истерики.
        Никогда, никогда в жизни я не вернусь в эту Тьмутаракань. НИКОГДА! И никогда не пущу сюда Эльку. Никогда!!! Слово даю! Не отдам его сюда на мучения. Эленыш, братишка мой…
        14
        За три часа пути на автобусе Элюн немного прикорнул у меня на плече, я его накормил шоколадкой и яблоком — хорошо, что сообразил в сумку бросить. Про происшествие мы не говорили, да и нечего было сказать. Элька непрерывно возился на сидении, коленки болели, упирался ими периодически в перегородку возле входа. Я то засыпал, то вновь просыпался, смотрел в окно. Фары автобуса освещали однообразную белую безжизненную равнину. Джек Лондон, «Белое безмолвие»… Красиво и мертвенно страшно — на улице опять минус тридцать. Ни вдохнуть, ни выдохнуть…
        Автобус круто развернулся на привокзальной площади, народ заторопился к выходу.
        —Эль, куда они?
        —В очередь в кассу торопятся — билеты на проходящие, поездов много, пораньше приехать в город.
        —Ааа…
        Водитель громко орет:
        —Не забывайте сумки и детей. Я, если что — возле гостиницы буду…
        —В смысле — детей? — мне становится интересно.
        —Да в прошлый раз мамка с папкой так торопились на вокзал, что ребенка в автобусе забыли. Пришлось его закрывать и идти искать родителей. О, опять кто-то сумку забыл, ну что за безголовые! Ну куда торопиться-то, за ночь все уедут.
        Мы выходим последними, Элька прихрамывает налегке, я волоку наши обе сумки. Принц Каспиан немало весит. Надо же, похоже, приданое взял за Элюном — раритетные книжки. Ой, какая же дурь в голову лезет…
        Кое-как мы дохрамываем до вокзала. Удивительно, но посреди сталинских построек прошлого века вокзал выглядит как Черинг-Кросский. Двухэтажный, со стеклянным куполом и прозрачным вторым этажом. По пьяни очень удобно стекла бить. Заходим внутрь. Блин, сервис-то какой — зал ожидания на втором этаже, две жральни, киоски со всякой всячиной. Яркий свет исходит из огромной хрустальной люстры под потолком. Ровный гул людских голосов. Я затаскиваю Эльку наверх, сажаю возле стеклянной стены на лавку, а сам плюхаю в очередь за билетами. Народ рвется на ближайший поезд, а я соображаю, что тогда мы приедем в три утра, волочиться пешком до моего дома довольно опасно, а такси в это время фиг возьмешь и на главном вокзале, а не только в наше захолустье. Поэтому беру билеты на час ночи. Ждать, конечно, почти пять часов еще, но зато приедем к восьми, когда уже и посветлее, и народ на работу скачет стройными рядами. Все равно — завтра еще суббота, один день побудем с Элькой, вымоемся нормально, отоспимся, а в воскресенье я его увезу обратно в больницу. Надо же, наши как лечение подобрали — столько мерзких
переживаний, и ни одного приступа аритмии, все мои укладки целы.
        Когда я возвращаюсь с билетами и пирожками, Элюн смирно сидит на лавке и читает «Хроники Нарнии». Подхожу поближе, рассматриваю иллюстрации — они сделаны, похоже, из кадров фильма. Ну вот, теперь я понял, на кого похож Элька со своим полудлинным каре и ярко-синими глазами — на принца Каспиана. Фамилию актера, конечно, не помню, но сходство очень большое.
        Элька поднимает мордочку и улыбается. Я всовываю ему в руку пирожки.
        —Влад, тебе бы щеку обработать — ссадина большая.
        А як же — в аптечном киоске и бинтик стерильный для битых коленок купил, и пластырь телесного цвета. Подозреваю, что на морду мою смотреть страшно.
        Элюн в это время строит глазки тетке на соседней лавке. Если не знать, что хлопцу шестнадцатый год, то можно принять за подросточка. Такой милый синеглазый мурлыка. Оказывается, он тетку обхаживал, чтобы выпросить у нее зеркальце, морду мою лечить. Тетка глядит на нас с нескрываемым умилением-такие братики славные. Ага-ага, видела бы она озверевшего Элюна с ножом в руке. Но и Элька ведет себя по-другому — более беззаботно и доброжелательно, не прячет испуганно голову в плечи, не сворачивается каралькой при каждом резком звуке. Улиточка высунула свои рожки наружу, почувствовав, что больше никто не обидит.
        Разглядываю себя в зеркале. Дела лучше, чем ожидал. Несколько капель крови возле рассеченной раны, синяка нет — очень холодно было, кровь, видимо, сразу свернулась. Если промыть перекисью и заклеить пластырем, то совсем незаметно. Так, а теперь посмотрим Элькины коленки.
        Элюн выворачивается из моих рук, относит зеркало тетке, а она сует ему в руку конфету. Ну да, когда синие глазки смотрят так умильно, то хочется чем-то побаловать детку. Вот поросеныш!
        Так, теперь Элькину ногу закидываю себе на колено и посмотрим боевые ранения мурлыки. Кровь немного прикипела к бинту, приходится ее отмачивать. Оно конечно, это бы в медпункте делать, но кто нас там ждал-то? Кругом чужие люди, которым до нас нет никакого дела, вот объявят посадку, и они все уйдут из зала ожидания и нашей жизни. Ладно, что со второй-то? Там получше — ссадина, я со страху думал, что дело хуже. До свадьбы заживет!
        —Чьей свадьбы? — Элюн как-то странно смотрит на меня.
        —Твоей, конечно, а як же ж!
        Что-то неудачная шутка вышла — Элька сжимается в комок и с обидой смотрит на меня. Блин, не понял — это что же такое, он думает, что я ему буду предложение делать? И жениться на нем, что ли? Полный бред!
        —Ну-ка, давай, поешь пирожка и попей сока — еще много времени до поезда.
        —Не хочу…
        Элька сердито поджимает губы. Ну, вот если он считает, что я все брошу и побегу извиняться, то зря — я тоже гордый… М-дя. Ладно, отворачиваюсь от него и вытаскиваю какой-то детективчик — брал в дорогу, но не до него было. Элюн обиженно молчит. А на сердитых воду возят, между прочим!
        Мы так молчим почти два часа, потом Элька начинает куда-то собираться. На мой вопросительный взгляд поясняет:
        —Туалет здесь на перроне, на улице…
        Обалдеть! Вокзал двадцать первого века и туалет типа «сортир». Эль пожимает плечами. Хрустальное великолепие вокзала не предполагает низких людских нужд. Чисто сельский практический подход.
        Ну, там на улице патруль ходит, все освещено. Если я еще мальчонку поведу по малой нужде — ну это уже полный маразм выйдет. Поэтому Элюн вылетает из вокзала, а я слежу за ним сверху — стена-то прозрачная, весь перрон как на ладони. Малой возвращается благополучно. Я сую ему шарик с перекисью — отмыть руки, спрашиваю:
        —Есть хочешь?
        Элюн кивает. Наша жизнь потихоньку налаживается.
        Мы жевали с ним все оставшееся до поезда время, а потом еще почти час, когда сели в вагон. На проходящий нам достались только плацкартные, причем верхние — но в одном купе. И мы славно жевали шоколадку и делились печеньками, пока Элюн не сомлел, наконец…
        Ко мне домой мы уже добрались к девяти утра — поезд опоздал, да и шли медленно — коленки Эльки все-таки болели. Эль, как только оказался в квартире, понесся на кухню — ставить чайник и поискать что поесть. Похоже, пережитые стрессы привели к приступу обжорства. Прожора маленький. Пока я затаскивал вещи в квартиру и раздевался, он уже успел погреть гуляш и картошку, так что я пришел к накрытому столу, причем гость уже торопливо глотал откушенный кусок мяса. Да никто у тебя здесь ничего не отнимет, только даст еще.
        Торопливо проглотив еду, малой понесся купаться, а когда я вымылся сам и зашел в свою комнату, он уже дрыхнул на моей постели, крепко обняв мою подушку и накрывшись с головой одеялом. Я отогнул кончик — чисто отмытая мордочка Эльки выражала просто неземное блаженство. Ну зачем нам секасс, зачем, ну дайте нам просто сладко поспать в мягкой кроватке. Со вздохом я осторожно пристроился рядом — кровать-то широкая, места хватит, но вот беда — одеяло одно. Малой, почувствовав мое присутствие, протянул руку, накрыл меня куском одеяла и с блаженным вздохом сгрузил на меня обе ледяные ноги — он-то спал в футболке и трусиках, подходи, бери все, что только захочешь. Я подумал и не стал… Надо дать ему отдохнуть. Элюн нежно замурлыкал и сгрузился на меня еще и всем телом. Блин, Элька, лучше не искушай! Незаметно я тоже уснул…
        —Влад, Влад, Влад! — голосок Эльки бился в моем сонном мозге до тех пор, пока я великим усилием воли не разлепил глаза.
        Элька приподнялся надо мной, глаза были испуганные.
        —Эль, что? — спросонья я соображал туго.
        —Влад, приступ начинается…
        О господи, только малой немного оклемался.
        Я торопливо вскочил с кровати, ломанулся в коридор, искать укладку в сумке. Дело нескольких секунд, но когда я влетел обратно, то Элюн уже задыхался, испуганно глядя на меня расширенными от страха глазами.
        —Сейчас, потерпи немного…
        Кончики ампул ломались, часть лекарств выплескивалась — хорошо, что вложили еще и записочку — что и в какой последовательности вводить. И коктейль в итоге получался сильно нехороший, очень мощный такой коктейль. Эль поднял на меня глаза — там стоял какой-то запредельный ужас, такого взгляда я у него никогда не видел.
        —Они сказали, что несколько дней будет все хорошо, а потом будет эффект отдачи, все станет плохо, и я умру.
        —Эль, ты что говоришь-то? Кто умрет? Вот сейчас укольчик сделаю и все- станет легче.
        —Нет, они сказали, что я все время выхожу из-под действия лекарств… Влад!
        Никогда бы не хотел еще раз увидеть в Элькиных глазах то, что увидел тогда. Полная покорность и осознание близкого конца. Страшно смотреть в такие всепонимающие глаза. Ну и суки же наши, такое малолетке сказать, он явно ни хрена не понял, но ведь мучился все эти дни, зная, что скоро умрет. И я тоже хорош — хлестать мальчишку по лицу. Влад, ты… — нехороший человек ты, в общем.
        —Да кто тебе такое сказал, сейчас лекарство подействует и все встанет на свои места.
        Эль пытается улыбнуться посиневшими губами. Это если оно подействует… А если нет?
        Малой честно терпит, но легче не становится, грудь по-прежнему ходит ходуном, Элька все сильнее задыхается, молчит, но ему очень страшно. Через полчаса я понимаю, что, потратив еще одну укладку, добиться ничего не могу, надо вызывать «Скорую» и везти его в больницу. Быстро взглядываю на часы: девять вечера, мы с ним, похоже, весь день проспали. Ладно, вперед и с песнями!
        Машинка с красным крестиком приносится на удивление быстро — через пятнадцать минут, я довольно путано объясняю, что произошло, тетка мрачно выдает:
        —Не имею права везти, другое подчинение, сегодня принимает …
        Да мне однофигственно, кто принимает по скорой сегодня, помочь-то ему могут только у нас. И не выписан он оттуда. Она пожимает плечами. Внезапно из-за ее плеча возникает мой однокурсник:
        —Влад, что происходит?
        Вот уж Земля круглая — он-то на «Скорой» отрывается уже три года.
        —Мне надо … Больше нигде не помогут.
        —Так поехали быстрее. Раньше сядешь, раньше выйдешь… Если что — скажем, — по договоренности, а с приемным покоем ты сам разберешься, надеюсь…
        Тетка-доктор тихо ворчит, но поскольку главный носильщик «за», то я беру Эльку на руки и волоку в машинку, за мной, мирно переругиваясь, идет доктор и мой однокурсник с чемоданчиком первой помощи. Во людям повезло — и несут сами, и с носилками на узкой лестничной клетке не мучиться.
        Фишка «Скорой помощи» — а почему у фельдшера «СП» правая рука длинней левой на десять сантиметров? Ответ — вес рабочего ящика десять килограммов, при длительной тренировке кости удлиняются сами.
        В машине Элюну становится еще хуже, трясет же, его, похоже, еще и тошнить начинает. На подключенном мониторе сплошные жирные его жабы, а не нормальные сокращения сердца. Морда у моего возлюбленного уже просто нежно-белая, губы синие-красавец писаный. Хочется плакать от такой красоты. Госсподи, хоть бы довезти живого.
        Довезли, подключив спецсигнал и распугав всех окрестных собак. Я вытаскиваю его из «Скорой» и волоку на руках же в приемный покой. То, что можно было вывезти на носилках, мне в ум просто не пришло. Однокурсник смеялся потом: «Влад, ты выглядел, как перепуганная мамашка и наседка в одном лице, никогда бы не подумал, что ты можешь таким быть». Могу-могу, когда твой любовник умирает у тебя на руках, будешь и мамашкой, и папашкой, и наседкой, только бы выжил… Да…
        Слава Богу, наши к подобным приездам на тройке цугом с бубенцами привычны, девки тут же завалили Элюна на носилки и поволокли в реанимацию, никого не спрашивая. Кстати говоря, грубое нарушение, но в тот раз сошло. Я резво рысил следом. Тут я уже ничем помочь не могу. Тут дело за другими, и за самим Элькой. А он молчит, видимо, уже без сознания.
        Оопс, ввезли каталку внутрь, а передо мной створки захлопнулись. Мимо пролетел кто-то из дежурных докторов, зло гавкнув:
        —Погодь пока, тебе там делать нечего! Погодь!
        Ладно, нечего так нечего. Сам не люблю, когда под руку лезут нервные родственники. Госсподи, только бы выжил! Только бы выжил!
        Какой-то звон и гудение, негромкая команда: «Все от стола!», резкий специфический щелчок. Так, похоже током бьют, видимо, лекарствия не сильно помогают. Еще раз. Снова звон, что-то уронили, похоже… Потом стало тихо… Ну вот, сейчас, как в кино, выйдет доктор и, снимая маску с усталого лица, скажет: «Крепись, Влад, мы его потеряли…» Блин, ну почему глумливые мысли лезут в этот момент в голову, а?
        —Влад, зайди на минуту. Он — в маске, а так ничего, ритм восстановили…
        Я молча вламываюсь в стерильно-белый мирок. Элька лежит неподвижно, лапки аккуратно так выставлены поверх простыни — когда успели-то, возле ключицы — трубки реаниамата, капает несколько растворов. Космические технологии на марше, блин. Элюн уже не просто белый, а какой-то бесплотно-белый, на лице- кислородная маска, она прикрывает рот и нос, толком видны только глаза. Похоже, Эль видит меня, в глазах загораются веселые огоньки. Я что, такой страшный или смешной? Или лицо в перепугу так перекошено, что Элька меня не узнает, и это его смешит?
        —Все нормально, не убивайся так…
        Голос говорящего это доносится откуда-то издали. Госсподи, он же ни в чем не виноват! Ну, не он сам стал таким, даже если это и грех по людским и божеским законам! Накажи тех, кто его заставил, накажи меня, если хочешь! Его оставь, дай выжить, дай мне дорастить его в тепле, любви, холе и уважении два-три года! Он же не останется таким, вырастет, станет взрослым, поймет, наконец, чего хочет он сам, влюбится по-настоящему…
        Короче говоря, ни с того ни с сего у меня подкашиваются ноги, и я сажусь прямо на пол около Элькиной койки. Он глухо всхлипывает под маской. Потом провал в памяти. Пардон, но я банально потерял сознание…
        —Эээ, Влад, если так будешь умирать с каждым больным — тебя надолго не хватит. Ну-ка, давай вставай…
        Голос Семеныча абсолютно спокойный. Блин, вот попал-то — Семеныч дежурит. Он подхватывает меня за плечи, рывком ставит на ноги, тянет к сестринскому посту, сажает на стул рядом. Я жмурю глаза — стыдно невозможно. Тоненький стеклянный звон — похоже, мензурка, что ли. Что-то льется. Резкий мерзостный запах спирта.
        —Ну-ка, выпей…
        Я пытаюсь вырваться, но, неожиданно сам для себя, проглатываю редкостную гадость — разведенный спирт, вздрагиваю от жжения на губах и в животе, открываю глаза. Семеныч смеется:
        —Отличное антистрессовое средство! Ты побудь до утра тут, а то мелкий беспокоится без тебя — мозги-то еще в отключке после такого, а утром мы его в палату выведем, а ты спать домой поедешь…
        Я киваю.
        —Владимир Семеныч, а что он говорил, что лекарство только три дня действует, а потом он умрет?
        —Что??? — Семеныч довольно долго смотрит на меня, соображая, что ответить. — Нет, конечно, он совсем не так понял — это лекарство — да, потом ухудшение неминуемо, но его надо сменить. Что бы он умирал-то, Влад, ну ты человек грамотный, подумай сам!
        Семеныч, ты … Гад ты, Семеныч, Элька-то все эти дни только о том и думал, что умрет. Но я молчу. Потому как Эльке еще в отделении лежать и оперироваться, а отделенческое божество лучше не злить. Вот так…
        Я встаю и подхожу к Элькиной койке. Он смотрит на меня испуганными глазами.
        —Семеныч сказал, что ты не умрешь. Велел побыть мне в палате, а утром тебя переведут в отделение. Ты понял?
        Под прозрачным пластиком кислородной маски видно, как шевелятся губы: «Дааа».
        —Я посижу рядом?
        Беззвучный ответ: «Дааа».
        Я беру стул и сгружаюсь на него возле Элькиной койки. Девчонки меня не трогают, я их, похоже, своей истерикой сильно перепугал. Еще раз посмотрев Эльку, Семеныч уходит спать в отделение. Становится очень тихо, только гудение и вдохи-выдохи дыхательных аппаратов да шум накачивающихся периодически манжет для измерения давления в мониторах. Тишина. Ночь…
        15
        Замученный Элюн, наконец, заснул. Мне же не спится. Странные мысли текут своим чередом. От спирта я не опьянел, но восприятие стало менее резким. А вот в голове стало немного проясняться. Есть такая штука — точечное зрение, это при глазном заболевании человек видит только то, что четко перед ним. И есть феномен точечного сознания — это когда в большом горе видишь только сам предмет своего горя, не обращая внимания на окружающих. Похоже, на Эльке меня как раз кликануло подобным образом — я никого, кроме него, просто не видел. И продолжалось это довольно долго — почти неделю. А не мешало бы и историю болезни его почитать, уж больно странные вещи Семеныч говорит ему и мне…
        Давно надо было бы… В конце каждой записи консилиума положено писать прогноз. Нас так учат. Другое дело, что сами-то не всегда это делают. Не суть… Так вот, Элькину историю я сподобился прочитать только в три утра, когда девчонки мирно задремали за постом. Всю высокомудрую чушню я пропущу, на мой взгляд. если пишут много — значит — море сомнений. А вот прогноз… Прогноз — сомнительный… Это у малолетки Эльки с относительно здоровым сердцем. Плохо, плохо дело. Значит, Семеныч Эльке не так уж и наврал. А ведь Элюн совсем не борется за свою жизнь. Просто не сопротивляется. Даже вчера просто повисал на мне, как тряпочка, уже без сил совсем, обреченно ожидая конца. Семеныч — гад, конечно, но ведь Элька-то жить не хочет! Но, если подумать — а для чего ему бороться? Что ждет его после выздоровления и выписки? Возвращение к любимой маме и дяде Сереже, в его шарагу, где над мальчишкой издевались так же жестоко, как на настоящей зоне. И это только то, что я видел. Об источнике денег на покупку сверхдорогих его книжек я просто стараюсь не думать, хотя источник мне как раз понятен. Ему зачем все это? Он-то ко
мне прилепился, и то — только на то время, пока он в отделении. Потом-то для него что будет? Понятно, что я его уже точно никому не отдам, но ведь он-то об этом не знает! И не надо надеяться, что просто почувствует. Может, и почувствует, но не поверит. Придется искать что-то такое, что удержит его на белом свете надолго и даст силы сопротивляться, и не только болезни. Эль, если бы ты только знал…
        Утро все расставляет на свои места. Мрачный невыспавшийся Семеныч опять осматривает Эльку и дает приказ на перевод. Мрачно бурчат девчонки — велено освободить подсобку около сестринской — там старая мебель и аппаратура стояла. На вопрос: «Куда все это девать?» Семеныч дал очень исчерпывающий ответ. Девки глядят на меня волками. Поэтому я приподнимаю задницу и волокусь помогать растаскивать барахло на лестницу и на помойку. Комнатушка крошечная, пыль кое-как вытерли, нашли какие-то шторки. Втащили туда тумбочку. Осталось место только для кровати. Элька, привет тебе из дома!
        Элюна привозят как короля — на функциональной кровати, и ставят ее на стопорные устройства. А что — мудро, если что — так не на каталку перекладывать, а сразу переть в реанимацию на их же кровати. Малой смотрит на меня с тоской. Ну да, никто эту подсобку сто лет не белил, окна заросли грязью, холодно, занавески какие-то непонятные — похоже, на них посидел слон и немного порвал и не только… Белая пижонская реанимационная кровать смотрится здесь как трон среди нищенского притона… Таак, спать-то мне, похоже, не придется.
        —Эль, я на час съезжу домой и вернусь. Побудешь один?
        Элька тяжко вздыхает. Видок-то у него после бурной ноченьки еще тот — глаза ввалились так глубоко, что он похож на краба наоборот, лицо осунулось, какого-то неживого белого цвета. Зато губы — синие. И глаза — синие, замученные, полусонные — ему еще и успокоительные вкололи. Пока он толком проснется, я уже метнусь и обратно прилечу. Короче говоря, будем организовывать индивидуальный сестринский пост из имеющихся в наличии средств. А чем я не сестра, собственно говоря? Надеть тоненький халатик выше колен — и вперед!
        Возвращаюсь я через два часа, к обеду. Пока собрал все нужные вещи, пока приготовил пожрать ему и мне, забросил книжки в сумку. Всяко разно — но завтра мне надо на учебу-то доехать. Тем более — староста меня-таки по телефону отловила, завтра контрольный опрос — экзамен перед допуском на госы. Как раз вовремя! И на фига им пришло в голову наши знания проверять перед каникулами и после Крещения!
        Элюн смирно лежит на кровати, девчонки к нему периодически заскакивают. Но, увидев меня, сильно радуются, а когда я говорю, что буду ночевать, радуются вдвойне, прикидывая, что мену еще и заэксплуатировать можно — филеечки поколоть, то да се… Истории попроверять. Не-а! Пост индивидуальный, а у мену завтра опрос. Ничого не знаю! Да…
        Ошалевший Элька молча наблюдает, как я резво заскакиваю на высоченное окно и начинаю тереть тряпкой грязь на нем. «Дети чистоту любят!» И не только… Потихоньку играет радио — я принес, чтобы не сидеть в тишине, да я еще что-то пытаюсь ему рассказывать…
        —Влад, что, совсем плохо?
        Вопрос Эльки застает меня врасплох. Я сваливаюсь с подоконника, пристраиваюсь на край кровати.
        —Эль, почему?
        —Палата отдельная, ты сегодня со мной ночевать будешь. Что, мне совсем мало жить осталось?
        Челюсть моя отваливается с грохотом. Я не думал, что мои намерения будут так очевидны для него…
        —Эль, просто…
        —И ты тоже мне врешь, как и ваш Семеныч, да?
        —Нет…
        Я долго молчу. Думаю, что ему сказать. И не знаю. В общем-то, он прав. Не то, чтобы завтра или послезавтра, но, если все будет продолжаться так, то месяц, полтора, два, три — исход-то все равно ясен. То, что тетка Маня наградила его очень больным сердцем, что из-за того, что он стал взрослеть и становиться юношей, эта дрянь всплыла наружу, — кому сейчас это интересно. Главное, наши толком ему помочь, действительно, не могут. Точнее, могут, но на это надо время, которого у нас просто нет. Потому что он бороться за свою жизнь сам не хочет. И не надо говорить, что все зависит от железа. Вовсе нет. Кысмет. Судьба… Тут уж как вывезет.
        Привязать к себе и заставить подчиняться можно двумя способами — сильным страхом и любовью. Поселить в человеке страх — быстрее, да и контролируется он лучше. Но неизбежен бунт и выход из-под контроля. Есть путь любви. Это дело долгое и сложное. Тоненькие нити, пролагающие себе путь от сердца к сердцу, держат так крепко и так легко рвутся. Сложное, страшное средство, не дающее потом права вернуть все назад, потому что все неуловимо меняется, если ты к нему прибегаешь, если вступаешь на этот путь. И награда бывает далеко не всегда. Или мы не понимаем просто, что получаем ее…
        —Эль, я люблю тебя…
        И теперь как в театре — надо, чтобы он поверил… А ну-ка, вспомни, Влад, как ты говорил это первый раз, как смотрел. Давай-давай, вспоминай, ничего, что очень больно. Для доброго дела…
        …
        —Эль, я люблю тебя…
        Я не верю своим ушам. После всего, что произошло с нами, после всего, что он узнал обо мне, а ведь узнал-то далеко не все — и сказать такое…
        Лжет. Он же лекарь, своих больных любит и не бросает. Вот и меня бросать не хочет… Зачем врать-то? Настолько все плохо со мной, что хочет, чтобы я ушел счастливым? Глупый-глупый-глупый гондорский воин! Неужели ты не понимаешь, что мне такое просто не нужно. Врать-то зачем?!
        Молчит, глаза свои серые опустил вниз. И снова поднял. Смотрит мне в лицо… Тяжелый, жесткий, мучительно-требовательный взгляд. Хочет, чтобы я что-то ответил? Но что отвечать-то?
        Губы белеют и как-то горько кривятся, взгляд становится просящим. Так на хлеб смотрят. Я не понимаю — о чем он меня просит? Что он хочет от меня? Что я должен отвечать?..
        Опускает голову, отворачивается от меня. Горько сжимаются губы. Пытается встать, гордо откидывает назад голову. И в глазах — слезы. Нееет, не может быть!..
        Когда Элька с криком: «Неет! Не уходи, не уходи!», намертво вцепился в меня, я понял, что выиграл… Да, я тварь, мразь и сука… Да все, что угодно. Но эту сцену я сумел поставить безупречно, и он поверил. И у нас есть время — он продержится еще немного на желании побыть со мной, а там-как Бог рассудит. Не моя воля. То, что мне прилетит по-крупному от небесного воинства за такой обман невинного ребенка — это понятно, даже не защититься — обычно расплата за такое болезненна и неотвратима. Но только не Элькой я буду платить за это вранье. Не знаю, чем, не так много дорогого для меня есть в этой жизни, но не Элькой. Потому что он мне не дорог, потому что его я не люблю… Загрызу за него любого, больше никогда не отдам на мучения в его безумный мир, даже если придется работать сутками без отдыха, но это — не любовь… Братишка мой, Элька!
        Элюн смотрит на меня совершенно безумными глазами, прижимается ко мне, удерживая, выпрашивая поцелуй. И не отвечает на признание. Бедный мой малыш! Я так мало могу дать тебе — только вот такую желанную для тебя ложь, да еще сделать все, чтобы ты в нее поверил! Ты только выживи, Элька, только живи!
        Ну вот, а теперь можно и поцеловать в сладкие синие губы…
        —Вампирчик мой!
        Элька тихо смеется в ответ, приоткрывая губы и углубляя поцелуй. Вот как, а он хорошо целуется, оказывается, вполне профессионально, я бы сказал. Да какая мне, собственно, разница, кто его научил этому? Сейчас-то он мой и только мой… Что там шепчет чудо вампирячье?
        —Люблю…
        Ну,а как же иначе! Кинотеатр полон, рыдают все! На экране — заключительные кадры мелодрамы, поцелуй в диафрагму. Аза нашла свое счастье! Блин, не шарахнулся бы ночью лбом о пол реанимационного зала, так и мозги были бы целы! И не признавался бы в любви пятнадцатилетнему малолетке с больным сердцем! Да…
        Целуемся мы с ним исступленно минут десять, потом уже до меня доходит, что подсобка не запирается, что по коридору народ бродит, зайти может. И что жрать охота — аж скулы сводит. Похоже, Элька тоже хочет кушать, потому что смущенно выдыхает мне ухо, выпроставшись после очередного поцелуя из моих объятий:
        —Влаааад, жратеньки хочется!
        Это завсегда пожалуйста — «и под каждым ей листом был готов и стол, и дом». Элька довольно смеется — так как я резво стелю газетку и на нее быстренько вытряхиваю из теплого свитера баночку с теплым мясом и картошкой, специально для него из дома захватил. А себе можно и в раздатке что-то найти.
        —А ты?
        —И я…
        Ложку в руку, но черпает еду в основном-то он, я так — грызу одну косточку весь обед. Уже не хочется. Совесть за фиглярство мучает. Но, если с Элюном что-то теперь случится — я просто жить уже не смогу. Все-таки я к нему очень привык за эти короткие десять дней. Ладно, малой наелся и глазки стали закрываться. Спать хочет. Да и надо бы. А я потихоньку допротираю окна, привешу нормальные занавески — а то конвульсиум, не дойдя до постели больного, помрет в мелких судорогах, попав в его палату. И еще почитать надо — контрольный опрос на носу. В смысле — завтра контрольный опрос.
        Блин, ну я и мерзавчик! Так обмануть бедного мальчишку. «Я тебя люблю…» Ложь…
        Мое сердце — в тебе… Вот это истинная правда…
        Контрольный опрос я назавтра блистательно завалил. Потому как целоваться с Элькой весь вечер было значительно приятнее, чем учить сердечные болезни. Наш препод расстроился. Ну и ничего, пересдать же можно…
        16
        Я уже брел домой после позорного столба — помог всем своим девчонкам, а на себя времени не хватило, поэтому говорил сам не знаю что… Препод расстроился, доцент так укоризненно на меня посмотрела. Пересдача в четверг, а каникулы — со следующего понедельника. Я и сам не ожидал от себя подобного — голову заклинило по полной программе. Сказывалась, конечно, усталость, недосып, переживания из-за Эльки, и мое лоботрясничество. «Хозяин, не снимай трубку, они хотят вызывать нас на работу…» Забыл поменять звонок.
        —Влаад! — от резкого голоса моей тетки вздрагивает мембрана телефона. — Я хочу, чтобы ты приехал ко мне в субботу домой. Я выходная…
        Гудки отбоя… Она настолько резко оборвала разговор, что я даже представил, как хлопнул дисплей ее «раскладушки». Надеюсь, она его не разбила со злости.
        Вот это плохо уже по-настоящему. Она три года мне не звонила — после того, как мы разругались на поминках на девять дней после смерти мамы, мы просто не общаемся. Живем каждый своей жизнью. Хотя, я знаю, она внимательно следит за мной — это нетрудно — она закончила тот же универ, что и я. Половина наших преподов — однокурсники, остальные — пациенты и собутыльники. Не так все тотально, конечно, но иногда я чувствую мягкую лапу смерти — например, при устройстве на мою работу и внезапном решении вопроса о моей судьбе в нашем же кефирном заведении. И если ей уже отзвонились, что я перед госами заваливаю совершенно бездарно контрольный опрос после недельного отсутствия, то могу представить, что ей рассказали, что она переступила свою бешеную гордыню и позвонила сама.
        Она такая у нас… Когда отец бросил нас после длительных изматывающих пьянок, она ходила с мамой по судам и разводам. Поскольку алименты он мне практически не платил, она очень долго делала дорогущие подарки мне ко всем праздникам, было достаточно намекнуть, что я хочу, и это привозилось почти сразу под каким-то благовидным предлогом. Замужем она не была никогда, детей у нее нет. Любимая работа до полного офонарения, бесконечные дежурства, постоянные консультации. Человек она страшный — из тех, кто никогда не сдается. Отступает — это да, но не сдается и добивается своего. Карьеру она сделала немаленькую, а сейчас еще и чиновничает на уровне нашего департамента. Такая леди-синий чулок, рыцарь без страха и упрека. И вот эта железная леди требует меня на ковер. Единственная слабость, которая водится за ней — она, сорри, из гринписовцев. Ну это я так называю ее маразматические идеи. В доме живет куча котов и кошек — подбирает со всего города, в форуме участвует каком-то, лечит, учит, потом пристраивает в хорошие руки. На этот кошачий колхоз тратит бешеные деньги, причем берет только беспородок, хотя
могла бы себе и мей-куна завести, и сфинкса, если бы захотела. А как-то ляпнул что-то подобное. Она только усмехнулась:
        —Знаешь, породистые всегда найдут своих хозяев, а кому нужны такие вот потеряшки?
        Единственная ее слабость. В остальном — абсолютно нереальный человек. И рассказывать ей об Эльке — будет полным идиотизмом. Просто не поймет, как не сможет понять робот или машина любовных стихов.
        А идти придется… Если она захочет, то сможет серьезно меня прижать — счет на мое имя в банке, который мама сделала вместе с теткой же перед самой смертью, чтобы дать мне возможность доучиться, а не бросать универ, может быть блокирован по ее требованию. Я знаю, что какие-то отчеты банк ей посылает, но стараюсь сильно в заначку не влезать — зарабатываю сам. Но лечение Эльки потребует немалых денег — это сейчас он таблетки пьет бесплатно, пока в больнице, а когда выпишут — то пожалуйте на свои… А лекарствия его бешено дорогие, другие просто не помогают. Я уже примеривался в аптеке к тому, что сейчас ему расписано… Блин, проще похоронить, чем вылечить! Да…
        Так что в субботу придется покупать букет и переться к ней… Ладно, до субботы есть еще время. Будем считать, что это мне прилетело за обман Эльки, и на том мои незримые небесные покровители успокоятся.
        Я доползаю-таки до дома, собираю сумку на дежурство, пересматриваю свои вещи — есть теткины подарки, которые я после ссоры даже ни разу не надевал. Сейчас они мне безобразно малы, а Эльке вполне подойдут. Ну не могу я смотреть на его застиранные футболочки и единственные джинсы, и хочу, чтобы мальчик мой спал в пижамке, а не в трусишках. Заботы бабьи, конечно, но о нем заботиться просто некому. И, если получится — завтра отпрошу его на весь день погулять. Приступов пока нет, смену лекарств произвели — дня два у нам есть. А то совсем бледный мой мальчишка и зеленый от отсутствия свежего воздуха и положительных эмоций…
        Элюн отчаянно рыдает, а я стою перед ним, как дурак. Просто на вопрос: «Как сдал?» я честно ответил, как именно… И теперь Эль плачет из-за чувства вины, что якобы он виноват в том, что я не закончу универ. Ага-ага, выпустят как миленькие, да еще поджопничек дадут сзади для ускорения процесса.
        —Эль, ну что ты ревешь-то? Пересдача в четверг, да и знаю я все, просто не повезло… Да пересдам я, пересдам. Вот же еще контроль на линии, успокойся уже.!
        Элька улыбается сквозь слезы. Всю ночь мы с ним проспали, обнявшись, на его функциональной кровати — а они не узкая, между прочим. Приступов не было, утром я вылетел в подскоке в универ, а Элька продолжал мирно спать. И вот теперь — страдания-рыдания.
        —Я тут тебе кое-то принес…
        Эль тут же поднимает любопытные синие глазки. Иногда он сильно похож на котенка — так же дергается носишко, знакомясь с новым, так же обиженно выгибает спину, так же любопытно смотрит. Это если мы в хорошем настроении и здоровы, конечно…
        А что — славная такая синяя пижамка с Микки-Маусом. Мне лет девятнадцать было, когда тетка подарила ее. Как раз с девками спать с такой пижаме. Ну, во-первых, Элька спит не с девками, а со мной, а во-вторых, кто сказал, что в это время он будет в пижаме? А на остальное время — очень даже стильненько. Это я и высказываю ему в ответ на вопросительный взгляд. Мелкий довольно вздыхает — ему понравилась моя раскладка, кто с кем спит, и начинает медленно выползать из своей футболки для примерки пижамки. Худенькая спина с выступающими острыми позвонками — без слез не взглянешь. Ладно, откормим. Лишь бы мама Маня не вписалась невовремя… Накаркал, блин…
        —Влаад! — Светкин голос не предвещает ничего хорошего. — Зайди к Семенычу — сильно надо…
        Элюн напряженно глядит, забыв одеться.
        —Так, в сумке посмотришь, что там еще есть, я счас приду.
        До дежурства еще пара часов, хотелось поесть самому и Эльку нормально накормить — специально успел картошки сварить с сосисками.
        Кроме Семеныча, в его кабинете обнаруживается мент. Такой классический ментяра, толстенький, круглолицый, усатый, смуглый. Похож на крыса, который все «чииз» кричал в «Спасателях».
        —Влад, тут такое дело…
        На Семеныча сейчас стоит взглянуть — лицо у него перевернутое, при том, что он законченный пофигист и флегматик, фиг пробьешь.
        Ментяра лихо перебивает его:
        —Ты же с Кузьменко приезжал в Тьмутаракань на той неделе?
        —Ну да, в субботу вернулись…
        —А билетики есть?
        —А як же, — невольно я пародирую его хохляцкий выговор. Ничего обидного — на юге нашей области говорят по-хохляцки — это смесь русского и украинского. Но вот Тьмутаракань-то на севере, вот мужику не повезло, куда служить-то заслали.
        —А покажь! — парень тоже не теряется.
        Я, недовольно сопя, лезу в карман моих штанов и извлекаю паспорт и наши с Элькой билеты, протягиваю менту.
        Семеныч напряженно молчит.
        —Подходит, все правильно. И шофер про вас говорил, и дежурная на вокзале… Ты Эльке кем приходишься?
        «Кем-кем, — любовником!»
        —Братишка двоюродный.
        —Надо же, у Маньки такая родня в городе, никогда бы не подумал!
        —Что случилось-то?
        Семеныч с ментярой молча переглядываются. Потом Семеныч прокашливается:
        —Влад, знаешь, тут такое дело, мы решили сначала тебе сказать…
        Я тихо каменею. Не иначе, Манька проспалась и решила еще денег на бухло поиметь. Заявление слезное написала…
        —Да Манька своего сожителя хрен знат к кому приревновала, да и отполировала ему головку топориком до полного блеска, — радостно рапортует мент.
        Мама дорогая, очень колоритно. Я с размаху плюхаюсь в кресло, ноги не держат.
        —Он живой?
        —Агась, травмы, несовместимые с жизнью — мало того, что голову отполировала, так еще и тама все порубила… За измену, видать, мстила. Это ж надо было так упиться. И где только денег взяли — неделю бухали без просыпу.
        Я представляю груду кровавых ошметков, и меня начинает тошнить, похоже, я побледнел, Семеныч быстро сует мне в руку стакан с водой. Ага, счас выпью и успокоюсь.
        —Когда?
        —Дык вчера ночкою! Сегодня милицию вызвали, а потом меня дознаватель сюда шуранул.
        Быстро они — по трассе до Тьмутаракани около десяти часов ходу при хорошей скорости.
        —А она?
        —Дык, он чего и шуранул-то — пропала Манька, может здесь еще появится?
        Я просто молчу, обалдев. Такое известие кого хочешь с ног собьет.
        —В больнице ее точно не было, а где я живу, она просто не знает.
        —Точно она сделала? — Семныч уже олимпийски спокоен.
        —Нуу, а то! Всю ночь людям спать не давали — орали и бегали друг за другом, народ патруль вызвал, пока доехали, пока зашли… Да ее дело-то — отпечатки сняли, она у нас девушка приметная, в базе есть — ее отпечатки на топоре.
        Я молча начинаю покачиваться в кресле, непроизвольно успокаивая себя. Да уж, скандал с благородном семействе. То, что именно я дал им денег на выпивку, стараюсь не вспоминать.
        —Короче, парень, пиши объяснительную — когда приехали, когда уехали. Видно, что ты порядочный, не способен ни на что плохое. Так что напиши, что было, что уехали, что Маньку не видел, и я поехал взад!
        —Владимир Семенович, а Эльке говорить будете?
        Семеныч отрицательно качает головой…
        —Нет пока, мне только его припадков снова не хватало. Уже все равно ничего не сделать, пусть пока не знает. Мы тебя поэтому и позвали, все-таки, чужой человек — не так все для тебя остро…
        —Спасибо…
        В голове — гулкая пустота. Я что-то пишу в протоколе, подписываюсь, что записано все верно.
        Ментяра довольный вусмерть. Однако, преступление, раскрытое по горячим следам. Поди, для их маленького райцентра — целая сенсация…
        … Через много лет, на конференции в чужом городе, я увидел просверк синих глаз у вокзальной бомжихи. Страх проколол ледяными иголками мое сердце. Тетка Манька, блин? Я простоял в раздумьях почти десять минут и все-таки решился подойти. Элюн для нее давно отрезанный ломоть, меня она и не вспомнит… Бомжиха оказалась совсем молодой теткой с худым лицом с острыми чертами, совершенно непохожими на тетки Манькины. Но страху я тогда натерпелся… Эль не знает до сих пор, что произошло в его доме. Оказалось достаточным сказать, что дядя Сережа перепился и умер, а мама Маня сбежала с каким-то очередным ухажером. Правду знаем только я, Семеныч и моя тетка…
        Я возвращаюсь к Эльке в палату. Малой мой сидит на кровати в окружении распакованных вещей с совершенно счастливой мордой. Тряпок я ему натащил много, все новые, я тогда просто побросал все теткины подарки в шкаф и забыл о них, а вот надо же, как неожиданно пригодились. Отдельно отложена пижамка с Маусами, под подушку подоткнута. Ох, подозреваю, что буду я этих Маусов изучать сегодня всю ночь. Хочется прижать к себе Эленыша и никуда не отпускать. Мальчик мой любимый, ну что же у тебя за судьба-то? Теперь еще и мать-убийца! Что же такое происходит?
        Элька встревоженно смотрит на меня.
        —Эль, все, разбирайся сам, у меня уже смена началась, ладно?
        —Ага! — голосок у моего мелкого немного хитрый. Что-то задумал. Ладно, чем бы дитя не тешилось…
        А дите-то придумало вот что… Показ мод в отдельно взятом государстве.
        Пока я носился, как настеганный, из палаты в палату, собирая народ на укольчики, дите выперлось уже в пижамке и гордо прошествовало по коридору мимо меня, в упор меня не замечая. Я на минуту замедил свой бег, задумчиво разглядывая аппетитненький шарик Микки на том самом месте. Дизайнер был явно с фантазией. Опомнился и понесся дальше…
        Распинав толпу жаждущих укольчиков, я торопливо собираю капельницы. В процедурку заглядывает Элюн, жаждущий похвалы. Спортивный костюмчик длинен невозможно, но он подвернул рукава и штанины. Красиво выделяется марийский цветочек на синем фоне.
        —Ну, красавец, красавец!
        Элька радостно хихикает и снова исчезает. Там еще штук шесть всяких футболок с черепами, готическими символами и прочим. Надеюсь, он не будет их все демонстрировать?..
        Зря надеялся. Элька перемерил все. Пока я в ординаторской расклеивал анализы и перебирал истории, он прошелся мимо меня во всех дареных футболках, дважды поменял джинсы и даже припер синий свитер с огромной надписью, показать.
        Как ни странно, у меня отлегло немного от сердца. Элькин восторг и радость были такими искренними и чистыми. «Я рад твоей радостью». Мне стало легче. Возможно, это не самый худший выход. Эльку больше не будут мучить ненужные воспоминания. А мое дело сейчас — заставить его побыстрее забыть, что с ним было до нашей встречи…
        Короче, закончив, наконец, все дела, я зову Элюна ужинать. Сосиски с картошкой благополучно дожили до вечера и весело шкворчат в микроволновке, чайник шумит. Из раздатки удалось тихо умыкнуть тарелку омлета и стакан молока — это Элюну, понятно. И, самое главное — у меня завтра свободный день — в расписании какая-то нестыковка, мы не можем зайти на новый цикл, и завтра у нас — гульня! Если Элюн не выдаст приступ ночью, то Семеныч обещал его отпустить со мной.
        От этого известия малой скачет и лезет целоваться. А на меня вдруг накатывает волна желания. Впервые за все время, пока мы вместе. Не могу объяснить, почему именно сегодня.
        Но сначала малого надо накормить. Элька как-то странно жмется, потом, потупив развратные глазки, вытаскивает из кармана веселенькое такое изделие из латекса, на картинке нарисована мордочка медвежонка. Если так дело пойдет, перепробуем весь зоопарк.
        —И где ты это взял? — голос мой по-командирски строг.
        —В вашей аптеке, — невиннейшим голоском. Не хватает только леденца на палочке.
        —Ну-ну.
        Вот уж не знал, что подобное продается в нашей больничной аптеке. М-да, отсутствие правильного опыта.
        Элька мечет еду в рот, как голодная балтийская чайка. Немного стало полегче, на лицо вернулся румянец, а сейчас, в предвкушении сегодняшней ночи и завтрашней прогулки мордашка Эльки сияет улыбкой и цветет как маков цвет. Такой смешной мой мальчишка!
        А молоко, молоко-то забыл! И ничего, что не любишь — там кальций, для сердца нужен. Ну, Элечка, выпей хоть немножечко!
        Элька вступает в игру, радостно пищит и выпивает молоко. На нежных губах остаются славные молочные усы. И их так хочется поцеловать…
        Если совсем честно, я не зря затащил Эльку в сестринскую. Просто здесь на двери есть задвижка и замок, а в его палате есть только внешний замок, изнутри не закрыться. И еще один момент — функциональная кровать высоковата для секса — свалиться в угаре любовной страсти с нее — мало не покажется. Воот такой я расчетливый мерзавчик.
        Уловив сходство моей фразы с американским детским фильмом, Эль радостно смеется. А я прижимаю его к себе и медленно вылизываю остатки молока с его губ. Такое сладкое молоко. Эль слабо вздыхает, прижимается ко мне всем телом. Он же еще очень юный, для него возбуждение наступает практически мгновенно, это мне надо торопиться за ним…
        17
        Сладкое молоко и сладкие губы, перемазанные в этом молоке, открывающиеся, словно лепестки цветка, под моим натиском. Эль тихо вздыхает, теплый поток его дыхания касается моей щеки. Это так нежно, это почти что поцелуй. Я опять забываю о том, что дал себе слово не любить его как партнера. Мой возлюбленный Эль, чего же ты хочешь сегодня?
        Элька что-то шепчет, я не могу разобрать, что, просто продолжаю его целовать, периодически отрываясь от его губ, чтобы дать возможность вдоха. А этот развратный свиненок сначала обнимает меня за плечи, а потом быстренько подлезает под рубаху костюма, довольно больно сжимает мои соски. Эй, кто сказал, что сегодня ты меня ласкаешь так? Эль смеется, руки соскальзывают с моей груди и практически мгновенно пробираются под резинку моих штанов и боксеров. Вообще-то делать подобное должен был я, но раз малому так хочется — да ради Бога. Ладно, побудем сегодня немного пассивными — видимо, Эльке хочется поиграть в соблазнителя. Да сколько угодно, только бы мое дитя не плакало. Не могу видеть его слезы — душа надрывается. А лукавые лапки уже сильно сжимают мои ягодицы, Эль прижимается ко мне всем телом, и… Ой, какой у нас стоячок-то! Элька, ну куда ты торопишься-то? Маленький мой! Это со временем можно научиться удерживать свое возбуждение, чтобы твой партнер за тобой успевал, иначе не получается вместе. Но этому Эльке только предстоит научиться, а сейчас — он уже готов ко всему, а я безнадежно опаздываю за
ним. Элюн это тоже понимает, поэтому резким движением стягивает с меня все мои одежки, прикрывающие срам, и быстро опускается на колени…
        —Эль, не надо, не хочу я так…
        —Я хочу!
        Тааак, вот это у нас новенькое. Оооо, госсподи, Эль, что ты творишь-то!
        Горячий быстрый язычок касается головки, легкие пальцы поглаживают мошонку, чуть сжимая ее. У Эльки были хорошие учителя, суки, они, конечно, но у Эльки нет границ допустимого, для него дозволено, видимо, все. Это мне приходится краснеть, как невесте, от бысстыдных ласк моего любимого. Эль приподнимает голову, внимательно смотрит мне в глаза: «Угодил или нет? Продолжать?»
        —Эль, я не…
        Дальше я просто прикусываю губы, чтобы не заорать. Мое нежно хранимое причинное место попадает в плен сладких нежных губ. Мама родная, мерные призывные сосущие движения поднимут хоть мертвого. А я далеко не мертвый. Возбуждение приливает настолько быстро, что наслаждение мешается с болью и мучительным желанием разрядки. Нежничать просто некогда. Элька это, видимо, тоже понимает, поэтому отрывается от моего тела, — вампирчик мой ненасытный! — и жестом фокусника извлекает откуда-то латексное изделие с мордочкой медвежонка на конце, натягивает его мне на грешный орган, мне слышится довольное сопение с его стороны. Я торопливо стягиваю с него синие штанишки с Микки Маусами, обнажая худую попку с выступающими мослами. Тааак, вот наша точка приложения на будущее — откормить до приличных размеров. Да…
        Элюн выворачивается из моих рук, двигается чуть вперед и ложится животом на диван, стоя на полу на коленях и вытянув руки вперед, упираясь в спинку дивана. Стояк-то у него приличный, и мне не надо хамить — помимо своего удовольствия, надо позаботиться и о нем. Элька, чудо ты мое невероятное! Лубрикантов, конечно, нет, это ж надо в секс-шоп переться, а нам когда… Зато есть мазь с анестезином для ожогов. М-дя, всеми доступными средствами. Так, последовательность движений едва не по бумажке — я осторожно поглаживаю Эльку по животику, периодически захватывая его напряженный член, торопливо мажу своего медвежонка, смазываю соблазнительную дырочку между ягодиц, густо смазываю палец. Так, предварительная растяжка…
        Меня внезапно начинает разбирать дурацкий смех — ну не могу я все это упомнить, чесс-слово, не могу. И больно Эльке делать никак не не хочу. Элюн недовольно стонет и делает движение назад, сам буквально насаживаясь на мой палец, удовлетворенно стонет, двигается туда-сюда. Эй, алло, не все успевают за особо борзыми.
        —Влааад!!! — а дальше совершенно непотребный мат. Так, мое дитятко недовольно задержкой. Ну ладно, ты сам этого хотел. Я вынимаю палец, так толком и не изнасилованный Элькой, и резко и болезненно для Эльки вламываюсь в него. По телу малого проходит судорога. Я поджимаю животик, глажу его член, что-то шепчу успокаивающее. Ему надо привыкнуть, и мне немного опамятоваться. Госсподи, каждый раз я совершаю столько ошибок. Ну не девчонка же он, тут по-другому все делается.
        Первое движение, преодолевающее сопротивление его мышц. Эль тихо стонет. Блин, да ведь я его порвать могу, надо было растянуть, а не ломиться со всей силы.
        —Элюнь, родненький, расслабься, пожалуйста, я не хочу делать больно!
        В ответ — снова площадной мат. Но тело его расслабляется, мои движения становятся легче. И дальше — мозги мои просто срывает, я теряю контроль над собой. Движения все убыстряются, я уже мало думаю об Эльке, вламываясь в него все глубже и глубже и прижимая его к дивану все сильнее, и только потом понимаю, что удерживаю Эльку двумя руками, равномерно насаживая на себя и отстраняя, ласкать его мне просто некогда. Но Элюн уже понял это и выходит из положения сам — поглаживая себя в причинном месте, ускоряя ласки в такт с моими движениями. И все-таки, несмотря на такие суррогатные ласки — там должна была быть все-таки моя ладонь, я должен был его ласкать, — Элька кончает первым, слабо вскрикивает, отчаянно матерится, по телу проходит судорога, он едва не вырывается из-под меня. А я вздрагиваю от его движений, его крика, его мата и изливаюсь в его тело, не успев выйти. Эль матерится вовсе отчаянно, по бедрам течет моя влага, мальчишка мой весь мокрый от пота и спермы, своей и моей. Я подхватываю его под коленки, заваливаю на диван, валюсь на него сверху сам, продляя удовольствие. Радость моя, Элюн! Ну
какой же ты матершинник, однако…
        … Я почти ничего не помню… Помню только ощущение вторжения Влада в меня, сладкую боль от его толчков. Отчаянный свой мат помню. Ой, как стыдно-то! Я же раньше никогда не матерился во время того, что со мной творили. Точнее, когда отбивался — то да, страшным матом крыл своих насильников, но, если они добивались своего — молчал мертво, даже если они хотели, чтобы я кричал и плакал. А тут… Как стыдно-то! Влад смеется и целует меня в губы, прижимает сверху, прикрывая собой, согревая… Не сердится за ругательства? Нет? Влааад, какой же ты хороший-то!..Люблю… Влад!!!
        Потом мы долго отмывались сами, оттирали диван, а то бы завтра пришлось объяснять, что стирали, крахмал разлили. Была и такая история, Светка как-то рассказывала. Пока мы возились, прошло почти полночи. Самое забавное, что народ, удовлетворенный укольчиками, капельницами, моим вниманием и измерением давления всему колхозу по первому требованию, мирно дрыхнул, никто не брался чуть-чуть помирать, поэтому мы могли с Элькой развратничать в свое удовольствие. А завтра малой отоспится, я его дождусь, и мы поедем погулять по городу до вечера, потом я его отвезу в больницу и поеду, видимо, спать — потому как лекарствие опять бережет больное Элькино сердчишко, и, может быть, этот ужас прекратится, наконец. В четверг утром у него ЭФИ сердца — уже назначено, может, что-то умное напишут. И все-все-все будет хорошо.
        Элюн растерянно рассматривает свою пижамку — блииин, уделали мы ее качественно, ничего не скажешь, причем, почему-то и курточку тоже. Мой операционный костюм просто в непотребном виде. Ладно, это все в сумку и стирку. А для Элечки — есть еще пижамка, обнаружилась в сумке- я ее забыл выложить. И теперь моя радость синеглазая шеголяет в ярко-голубом костюмчике с Дональдом Даком в матроске. Это тоже теткин подарок — причем, на 23 февраля, мне уже тогда восемнадцать было… Подошел тика в тику. У меня еще пара пижамок есть, тоже с мультяшными героями… Как не хочешь, почему? Детские? Блин, мне самый сенокос такие — возбуждают… А при чем здесь девки, девки тут при чем? Вот мне сегодня штанишки очень понравились! И вообще, какие девки, нафиг, ты со мной спишь, вот и будь любезен учитывать мои эстетические вкусы. Элька ржет, закинув голову назад. И запомни, радость моя — застиранных трусишек и футболочек больше не будет — или вовсе голый в постели, или в теплой пижамке. Да, вот так… И никак иначе… Радость моя, ведь люблю, терпежа нет никакого! Был бы богатым — были бы у тебя не только смешные пижамки, весь
мир бы лежал у твоих ног! Ладно, было бы здоровье у малого, а остальное все дело наживное — заработаем со временем. Это очень здорово, если есть на кого тратить заработанные деньги. Элюшка мой, возлюбленный мой мальчик!
        Сотовый срабатывает в пять утра. Ой, мама, цигель, цигель, ай люлю! Эльку я в срочном порядке выпираю на его законное ложе в соседнюю комнатушку, точнее, просто перетаскиваю на руках и укладываю в постельку с шутками, прибаутками, сказочками и поцелуями. Убедившись, что счастье мое сладко заснул, выношусь в сестринскую и провожу торопливую ревизию на предмет наличия несанкционированных предметов. Не трахаться, однако, надо ночью, а работать! Грозный голос Семеныча стоит у меня в ушах, когда я вытаскиваю слипшегося и порванного медвежонка — качество у этих изделий не очень-то, повышаем рождаемость, — из- под дивана. Так славненько и откровенно лежал. Хорошо, что я вовремя вспомнил. Теперь бегом — в душ, обратно, переодеть все, что было на мне. Так, вроде бы все в порядке. Вот выпишут Эльку — будем трахаться без страха и ревизий, дома, на широкой кровати, когда захотим. И не будем ничего бояться. То, что я практически совершаю развратные действия с малолеткой и могу подлететь под статью, мне в мою дурную голову просто не приходило — Элька же не девчонка, а мальчик! Блин, мозги-то мои точно куда-то
пали на это время!
        Утро застает меня совершенно невыспавшегося, замученного, но довольного. Филеечки я колю почти что с любовью, градусники нуждающимся раздаются с бодрыми песнями и шутками-прибаутками. Истории на исследования раскладываю с нежной улыбкой — вспоминаю, что орал Элюн во время оргазма, поучительно, надо сказать, потом еще пару слов переспросить — не все понял. У него разнообразный лексикон. Как моя радость может сочетать в себе чисто эльфийскую стойкость и благородство и отвратительный площадной мат, вовсе непотребный и мерзостный до рвоты — я просто не понимаю. Я понимаю другое — во время оргазма кора перестает контролировать человека, он вылетает в свободный полет, а, значит, Элька не притворяется, он отдается мне полностью, не играя, и испытывает запредельные ощущения, даже при моей неумелости и смушенных смешках, которые срывают у него крышу. Моему мужскому самолюбию это безумно льстит.
        Девчонки приходят почти вовремя, я сдаю смену и еще пару часов маюсь в сестринской — жду, пока мой принц выспится. У меня большие планы на этот день. Во-первых, потеплело, и мы можем поболтаться в центре, сходить посмотреть на снежные фигуры на площади, покататься на горке в Центральном парке, сходит в кино — обязательно на места для поцелуев, и поесть в какой-нибудь недорогой жральне. А еще я хочу купить Элюну недорогой сотовый-точнее, поменяться с ним — отдать свое навороченное с видеокамерой и фотиком, а взять себе что попроще. Мой престиж давно уже не страдает от наличия дешевой модельки — абы звонил, а малому будет приятно, так куча рингтонов, Интернет, что-то еще… Мне однофигственно, а он может похвататься перед малыми в детском отделении- бегает иногда, мне девки говорили.
        Элюн просыпается только в десять утра. А я уже тут — жду пробуждения с подносиком — там каша и немного остывшее какао — это я заварил, так-то нашим чай дают мерзкопахнущий. А як же — завтрак в постель, и никак не иначе. Потому как просыпается новобрачная… Блин, вовсе маразм несу. Но отношение у меня к Элькиному пробуждению именно такое — всходит мое солнышко, открывает сонненькие глазки, улыбается и потягивается. Так, дорогой, а теперь надо поторопиться — нам обратно надо до шести успеть. Ладно? Ну, вот и хорошо, что понимаешь…
        Конечно, не надо было мне Эльку тащить сразу после соития гулять — больновато ходить-то! Это мне ничего, как другим местом работал, а он старается боком сесть или вообще постоять, где можно. Поэтому насчет кино мы решили не торопиться — два с половиной часа сидеть. А поцеловаться можно и в магазине в примерочной. Зато идея про сотовый вызвала восторг. Мы выбрали очень недорогую модельку с минимумом функций, но внешне похожую на навороченную — Элька долго гундел, но настоял-таки. Что-то там про лохов и подобное. Ладно, чем бы дитя не тешилось. Мы оплачиваем ее, присаживаемся в уголке магазина, за столик, и я переставляю «симки», меняя телефоны. Эль что-то восторженно пищит, осваивая функции видеосъемки.
        —Влад, Влад, иди сюда, поснимай меня!
        Он тянет меня в темный угол, за огромный рекламный щит, и там, в темноте, вдруг прижимается всем телом, обхватывает руками за плечи, жадно целуется. И скользит вниз к моим ногам, торопливо расстегивая ремень моих джинсов, прихватывая одновременно собачку молнии. Так быстро и профессоинально все делает. И меня охватывает ярость… Мальчика хорошо обучили благодарить, сам делает, заставлять не надо…
        —Не смей!
        Я больно и жестоко бью его по рукам, отталкиваю от себя. В смешном и неловком положении оказываюсь как раз я — даже голос повысить не могу — еще не хватало, чтобы меня застали со спущенными штанами. Пардон, но Элька-таки успел меня раздеть…
        Он оседает на пол, снизу вверх смотрит на меня — глаза сужены от боли и обиды.
        —Больше никогда не смей так делать, понял? Я не для этого покупал тебе эту игрушку!
        —Ты не хочешь? — голос Элюна звучит сдавленно.
        —Нет, здесь и так — не хочу! Все, вставай, идем отсюда!
        Элька опускает голову и молчит все время, пока я торопливо натягиваю штаны и застегиваю ширинку, хватаю его за руку, поднимаю с пола и тащу за собой. Убил бы, что творит! В этот магазинчик мне теперь ходу нет — продавцы, может, и не видели ничего, но самому противно.
        Элюн волочится сзади, вся радость от покупки исчезла. Госсподи, как же все сложно — отучать от такого проявление благодарности, от мата во время оргазма, научить гордо держать голову и ни под кого не ложиться, чтобы достигнуть желаемого. Простые такие задачи… А ты чего, хотел, Влад? Белого чистенького мальчика, вышедшего из преисподней? А так не бывает, знаешь ли… Поэтому «в горе и в радости, в здравии и в болезни…»Принимай его таким, какой он есть на самом деле.
        —Эль, ты прости меня за удары, но больше никогда так со мной не делай. Хорошо?
        Элька молчит, отворачивается.
        —Я хотел сделать тебе приятное, тебе же нравилось так?
        —Но не в магазине же!
        —В порно это делают, и ничего…
        Мама дорогая, да образованию моего мальчишки только позавидовать!
        —Где видел?
        —Дядя Сережа по видику в клубе показывал. И потом — в районе. Там…
        Он поперхивается и замолкает. М-дя, мальчик-то мне достался очень непростой.
        —Эль, пока мы вместе, не надо делать подобное. Если я захочу — я тебе скажу. Ладно?
        Отворачивается, снова замолкает. Потом вдруг с отчаянием:
        —Только не бросай меня, не бросай! Все буду делать, как ты хочешь, только не бросай!
        И слезы градом из глаз…
        Прохожее, идущие мимо нас, поглядывают с неодобрением — довел старший братишка младшего. Довел-довел. И еще не раз доведу. Не знаю, что делать… Обнимаю за плечи, малой утыкается носом мне в грудь. Сопит, утешаясь. Ах, как сложно-то все, возлюбленный мой. Как сложно…
        … Я опять разозлил Влада. Я все делаю не так. Он мне отдал свой сотовый, чтобы я звонил. А когда я хотел ему хоть как-то отплатить, сделать приятное, оттолкнул, ударил, шепотом заорал. И потом долго не разговаривал со мной. Все, что я не делаю — невпопад, я никак не могу понять его, хоть чем-то отплатить. Были бы деньги — сразу бы вернул и не мучился бы. А так получается, что он просто покупает ночи со мной вот такими подарками. Мерзко это все. Воин мой гондорский, неужели ты меня за шлюху портовую считаешь? Да? Скорее всего — да, кто я для него? Развратная игрушка… Наиграется — бросит. Да уже и скоро бросит. И не надо врать, что любишь. Таких, как я — не любят. Просто пользуются и бросают. Ну хоть еще минуточку побудь со мной, солнце мое! Совсем немного. Хоть тряпочкой под твоими ногами полежу. Мне с тобой так хорошо, никогда ни с кем так не было. Ты словно возносишь меня во время соития. Не унижаешь и презираешь, а восхищаешься. Влаад!..
        —Влаад!
        Я вздрагиваю от отчаянного вскрика, резко оборачиваюсь-малой стоит посреди улицы, на мордочке написано такое отчаяние. Госсподи, ну только же все выяснили, что еще мусолить-то?
        —Эль, что, тебе плохо?
        —Влаад, я обратно в больницу хочу!
        —Эль, почему, еще много времени до возвращения, давай погуляем, я тебя хочу в кафе сводить…
        —Никуда я не хочу идти, домой хочу, домой!!!
        Господи, Эль, куда же домой-то? Дядю Сережу твоего, поди, уже из судебки привезли и зарыли за госсчет, мамка — в бегах, дом нетоплен. В шарагу? Чтобы тебя там, бессловесного, затрахали до смерти, это им сделать недолго. Куда, малыш мой, кому ты так уж нужен-то? Где у тебя дом-то, Элька?
        У малого вдруг подкашиваются ноги, я успеваю это заметить и утянуть его к ближней лавочке. Мы уже зашли в заснеженный сквер, и я просто плюхаю мое истеричное чудо в снег на лавку. Холдно, конечно, снизу, но надо, похоже, охладить пыл моей прелести «голосом Горлума».
        Элька рыдает навзрыд, я чувствую себя последней сволочью. И не знаю, как его успокоить. Госсподи, кто бы мне сказал в то время, что у Эльки идет бурная перестройка организма, что он же еще подросток, что такие эмоциональные выбросы — норма. Просто он, наконец, перестал себя сдерживать, расслабился. Да и наш ежедневный секс — для него дополнительная встряска, он себя контролировать просто не в силах. Что это надо просто пережить и перетерпеть, и через пару лет гормональный фон установится, и из смешного подросточка выйдет красивый, спокойный, уверенный в себе юноша. Так все оно и будет со временем, но пока он отчаянно рыдает, просится домой, опять сворачивается калачиком, прячась от мира. Ох, как худо-то ему, как плохо-то все.
        Я обнимаю его за плечи, прижимаю к себе. Мне сейчас глубоко наплевать, что подумают окружающие. Элька плачет, Эльке больно…
        —Радость моя, Элюн, ну, успокойся же, не надо плакать. Малыш, не надо, ведь опять дело до приступа дойдет. Элюш, не плачь, а?
        Малой, похоже, меня и не слышит…
        —Родной мой, ну куда же домой-то? И в больницу пока не надо. Давай погуляем еще, ведь совсем мой мальчик зеленый. Тебе перед операцией надо наедать гемоглобин, а он от солнышка тоже повышается…
        —Сейчас тучи… — голос Элюна гундосый, опять соплей полный нос. Слоник ты мой маленький!
        —Элюнь, ну чем я тебя обидел? Скажи? Я извинюсь, честно-честно…
        —Ничем…
        Слоник мой трубит изо всей силы, я сую ему в руку платок. Элька тяжко вздыхает, высмаркивается. Дышит часто, с перерывами, со всхлипами, видимо, пытается справиться с истерикой сам. Жмется куда-то мне подмышку, прячет голову. Ну все, все, спрятался от всего мира у меня на груди.
        —Элюн, все хорошо будет, главное, что я тебя люблю…
        Сказал и сам обалдел от того, ЧТО сказал. Само собой вырвалось. Из глубины души…
        —Врееешь! — Элька снова начинает сопеть, собираясь заплакать.
        —Нет, клянусь твоей и своей жизнью! Люблю тебя, Эль!
        Мама дорогая, мексиканское «мыло» отдыхает. Два придурка на снегу в парке признаются друг другу в любви. Причем придурки — однополые, причем один из них — малолетка. А другой — непроходимый клинический дурак с незаконченным высшим образованием. Все счастливы. Поклонницы сериала рыдают в одноразовые платочки…
        —Люблю…
        И моя козявочка вдруг перестает рыдать и с надеждой смотрит мне в лицо. И, видимо, каким-то образом угадав, что я искренен, восторженно взвизгивает и бросается целовать меня в губы…
        —Гомосятина! — брезгливо бросает проходящий пьяненький дядька.
        Ага! А мы и не отрицаем, собственно говоря!
        Потом мы быстро подхватываемся со скамейки, штаны на нас обоих абсолютно мокрые от подтаявшего под нашими горячими задницами снега. И мы премся сушиться в кафе, и заказываем себе гуляш с грибами, и одну рюмку коньяка на двоих — ишь, еще и спаиваю малолетку, и горячий кофе, и три вида пирожных. И пир наш продолжается, пока штаны на задницах не высыхают, а потом оказывается, что надо возвращаться с больницу, и я везу Эльку туда. А вернувшись домой, слышу звонок нового телефона и веселый Элькин голосок:
        —Влаад! Привет! Ты меня любишь?
        —Люблю больше жизни, мое счастье синеглазое!
        И довольное сопение Эльки в трубку.
        Мексиканские-то сериалы он точно смотрел, и стиль их изъяснений в любви ему привычен и понятен. Да хотя бы и так. Лишь бы моя козявочка была счастлива.
        18
        Элюн еще дважды звонит, болтает о всякой ерунде, что научился заходить в Сеть, что нашел толкиенистский сайт. Что ему мальчик показал, как пользоваться «аськой», что-то еще. Милая, добрая, спокойная чепуха. И ночью мне снится смеющийся Эль…
        Заход на новый цикл — это то еще дело. Сказать, что мы прям сильно нужны преподу — да я бы не сказал, но академическое время надо отрабатывать, поэтому двойки и отработки сыплются как с куста. Вот только меня тщедушное создание с выцветленнными белыми волосами и соблазнительными такими бриллиантовыми сережками в обоих ушах — как сказал мой друг Эдька — не знаю, в каком ухе носили серьги пираты и казаки, но моря здесь как-то не наблюдается… — не трогает, так умильно поглядывая на мою залепленную пластырем скулу. Блин, я что — голубая мечта всей нашей голубой тусовки?..Не дамся, демоны! Ладно, это все лирика. Занятие идет своим чередом, а я думаю о том, что нудная гудня скоро кончится, и я поеду на работу, на встречу с Элькой и моими обожаемыми филеечками… Встреча происходит несколько раньше, чем я думал….
        Светкин звонок соответствует теперь куриному кудахтанью, я все-таки убрал вопли Галустяна — достали несколько.
        —Влааад!
        М-дя, раскатистый голосок Светки ничего хорошего не сулит. Я быстро встаю в стойку «смирно», жаль, Светуня не может видеть это по причине ограниченности визуализации по телефону.
        —Что, свет моей души, я стою пред тобой, как лист перед травой…
        Светка явно поперхивается от такого приветствия, потом серьезно говорит:
        —Влад, ты срочно нужен. Тут с Элькой проблема…
        Я замираю, не отвечая. Есть у меня такое — затаиваюсь при страшном известии.
        —Он жив, с его здоровьем все хорошо. Тут другое…
        Предполагаю, что тетя Маня нашла дорогу к сыну. Хотя, в таком случае Семеныч давно бы вызвал милицию.
        —Свеет?
        —Приезжай, это уже не по телефону…
        Яволь, герр командир! Собираюсь я после занятия со скоростью звука, уже выносясь из аудитории, слышу, как наша староста орет мне в спину:
        —Влад, зараза, у тебя пересдача завтра, не забудь, отличник мой!!!
        Нравы внутри группы у нас весьма вольные, зараза — слово вполне приемлемое, показатель симпатии, я бы сказал. А отличник — да, гордость альмы матерь, закатные твари ее забери. Повышенная стипендия — вот что является моим движителем хорошей учебы. А вы что думали? Оно понятно, что не знать мне не позволяет шляхетская гордыня — есть у нас в семье примесь крови ссыльных поляков. А вот повышенная денюжка — это редко позволяемые себе гулянки и часто позволяемый себе Интернет. Я вообще — такой расчетливый мерзавчик. М-дя…
        Приношусь я почти за два часа до начала дежурства. Светка перехватывает меня на лестнице — похоже, ждала, курила и ждала. В отделение зайти не дает…
        —Свет, что случилось? Я несся, как безумный…
        Она какое-то время молчит, потом как-то неловко говорит:
        —Влад, твой братишка вчера в гости ходил в детское отделение, просил мальчика настроить ему телефон…
        —И что?
        —Влад, у того мальчишки деньги пропали. Он говорит, что к нему приходил мальчик в пижамке с Дональдом Даком. Ошибки быть не может.
        —Сколько пропало?
        Сказать, что я сильно удивился — нет, что-то подобное можно было предполагать. Ну, хотя бы потому, что в круг Элькиных близких людей вхожу я, а за кругом остается весь остальной мир, а вот у них воровать можно. Парадоксально, но мне становится легче — воровство как способ зарабатывания денег все-таки лучше, чем то, что я предпологал, то есть, сорри, мальчишечья проституция.
        —Три тысячи. Влад, мальчишка из блатных, до мамки дойдет — не отмажешься. Короче, меня их старшая сразу позвала. Мы представили дело так, что якобы нашли деньги за тумбочкой. Тысячи они и есть тысячи, кто бы их разбирал. Вроде, мальчишка поверил.
        —Свет, кому деньги отдать?
        Мне хочется биться головой о вонючую желтую стену. Оставим в покое нравственность — не мне осуждать вечно голодного Элюна, но за такое, если вскроется — выписка без права поступления, и фиг он сможет когда-нибудь попасть. А для него это смерть в прямом смысле — ему просто уже нигде не смогут помочь. Да и могут не захотеть — наш мирок больничный очень тесен, достаточно одного звонка для консультации.
        —Мне… Влад, ты не расстраивайся сильно — подростковый же возраст, они все немного на голову больные в это время.
        Возможно, и больные, но это у мамы с папой под прикрытием крутых денег, а не у беспородки Эльки с мамкой-убийцей, отчимом-насильником. Впервые я чувствую, что у меня просто нет сил сейчас взглянуть Эльке в лицо. Просто потому, что очень хочется избить его ремнем, так. чтобы кровь ручьем лилась, и навсегда отучить от подобного.
        Я лезу в сумку, достаю деньги:
        —Свет, возьми, спасибо тебе…
        —Да ладно, незаменимый наш!
        Да уж, отрабатывать придется. Если не в постели, так на работе. Но сейчас мне все равно — голова как гулкий шар, сил ни на что нет. Думать не хочется.
        —Влаад! — звонкий голосок Эльки застает нас врасплох. Элюн выскочил на лестницу и прыгает вокруг меня.
        Светка быстро исчезает. Я пытаюсь улыбнуться малому, выходит плохо.
        —Влад, что случилось? Ты как побитый весь?
        —Ничего, Эль, устал просто. Как у тебя дела?
        —Нормально, сегодня снова был консилиум, сказали завтра зонд в сердце заведут, но это все безопасно. А я совсем и не боюсь.
        —Вот и хорошо…
        Я подхватываю сумку и прусь в отделение. Элька молча идет следом — он не понимает, что происходит, но мне с ним говорить сил просто нет.
        Перед дверью своей палаты он смотрит на меня — может, думает, что я зайду в гости перед дежурством, но у меня сил улыбаться ему просто нет. Эль вжимает голову в плечи и исчезает за дверью. А я захожу в сестринскую и сажусь на диван. Девки пару раз что-то спрашивают у меня, но я не хочу отвечать. А потом на краткие минуты просто засыпаю. Над своей головой слышу чьи-то голоса, но не реагировать я давно научился.
        —Влаад, вставай уже, мы пошли домой…
        —Ага…
        Привычная работа — раскладка лекарств на утро, уколы, просмотр историй болезни. Эль пару раз пытался подойти ко мне, но испуганно отступал — морда моя была сильно неприветливой. Один раз Светка меня выручила, и то только потому, что детская старшая такую сумму должна была запереть в сейфе, а не оставлять на руках у малолетки. А если второй раз? Что тогда делать? И что я могу сказать Эльке — не пойман, — не вор, а вдруг не он? Он, конечно, он, но ведь обидится на недоверие. И что мне потом делать? Не знаю…
        Вечер наступает быстро, за окнами уже темно, Элюн мается неподалеку, но близко по-прежнему не подходит.
        —Эль, пойдем кушать…
        Что ж малого голодом-то морить…
        Элька облегченно подхватывается и несется в сестринскую. Я грею картошку с мяском, притаскиваю из раздатки хлеб.
        Эленок есть торопливо и молча. Потом, сонно поблескивая сытыми глазами, тихо спрашивает:
        —Влаад, а твой зачет завтра?
        —Да, сейчас еще немного повторю и — спать…
        Эль понимает меня правильно, секс на сегодня отменяется. После того, что он сделал, мне как-то не хочется его целовать, да и он как-то очень сдержан. Чувствует свою вину?
        —Влаад, я хочу тебе деньги за телефон отдать. И маме ты ведь что-то давал?
        В тонких пальцах три бумажки. Три тысячи.
        Мне хочется взвыть, мне хочется его ударить. Я опускаю голову, чтобы Элюнька не увидел мои беспомощные глаза.
        —Эль, я отдал деньги, которые ты взял в детском отделении, — чтобы произнести это, над разлепить крепко сжатые челюсти. — Так что эти, считай, твои — мой тебе подарок, купишь потом себе, что захочешь…
        То, что я делаю — антипедагогично, вообще не лезет ни в какие рамки. Но я просто не знаю, что делать. Единственный случай моего личного воровства — это была пластмассовая уточка, спертая из песочни у знакомых в частном секторе. Я честно допер ее домой в трусишках, причем она звенела — там был внутри колокольчик. Мама обнаружила покражу сразу и сказала только, что девочка, у которой я ее забрал, будет плакать. Потом мы пошли и отнесли ее обратно. Мне даже поджопничек не дали, просто я долго хныкал, потому что уточка была красивая, и мне жалко было ее отдавать. Потом мама сказала, что воровать можно, только если голодает твой ребенок, это уже не воровство, а просто спасение его жизни. Так и жили…
        Элька резко закидывает голову вверх, смотрит на меня почти что с ненавистью.
        —Я ничего ни у кого не брал!
        Я молчу. Не брал, конечно. Но откуда тогда эти деньги? Мама Маня, не к ночи будь помянута, дала? Или что? Или…
        Элька вздрагивает, когда я поднимаю на него глаза.
        … Влад… Как он смотрит — как на врага! Но я ничего не сделал. Точнее, сделал, но я заработал эти деньги честно, я не воровал. Это было вовсе другое. И мальчик просто заплатил мне за удовлствие. Мальчик… Да он мой ровесник, только лежит в люксовой палате на нижнем этаже… И что такого? Владу я не изменял. Если за деньги, это не измена, а работа. А работа бывает разная…
        Проглатываю горький комок.
        —Ладно, Эль, чего тут уж разбираться, дело сделано. Деньги я не возьму, они твои. Книжку себе купишь…
        А что говорить! Что шлюха, проститутка мальчишеского роду? А ты спрашивал, как он выживал до встречи с тобой? Кто научил его таким профессоинальным штучкам, которые тебе просто неизвестны? А ведь мимо «Плейбоя» я не прохожу. Ведь кто-то был еще, кроме его суки дяди Сережи, кто-то ласковый, добрый, который смешал в бедной Элькиной головенке понятия белого и черного и получил полную неразбериху. Но вот… после того, что я узнал про него, целовать его губы и касаться его тела мне просто противно. Было уже такое, когда я, хлопнув дверью, вырвался из дома после скандала с матерью, а приехав, обнаружил у возлюбленной кавалера мужеского полу с недвусмысленными намерениями. Тогда я просто шарахнул дверью и ушел, а вот сейчас… Я-то хлопнуть могу, а вот малому куда податься? Им поигрались и бросили.
        Элька встает и швыряет эти деньги мне едва ли не в лицо. Так, приехали. Что еще себе позволишь со мной? Ты считаешь, что я просто тряпка?
        —Мне они не нужны! — в голосе малого слезы и бессильная ярость.
        Еще немного, и я чувствую, что сейчас его ударю. А этого делать нельзя — он больной, все-таки, я просто не имею права на такое. Он не мой брат и, тем более, не мой ребенок. Он-просто пациент нашего отделения, где я работаю и получаю зряплату именно за то, что слушаю бред наших бабок-теток-дедок и не обращаю на него внимание. А завтра у меня контрольный опрос, и, если я его завалю, то мне мало не покажется — диплом полетит точно, а тетка озвереет и предпримет карательные меры. И с мечтой об этом отделении надо будет расстаться — тут и с красными дипломами конкурс, а уж рядового нафиг не возьмут. А тетка протекцию оказывать не будет — и так едва меня терпит.
        —Эль, иди в свою палату, мне заниматься нужно!
        Все, хватит слюней и соплей. Мне надо учить уже, страсти-мордасти оставим на потом.
        Эль резко поворачивается и выбегает из сестринской. Зеленоватые бумажки сиротливо лежат на полу. Я наклоняюсь и поднимаю их, сую под пластиковую столешницу. Будьте вы прокляты! Есть же предел того, что можно сделать за деньги!
        На душе муторно, меня просто тошнит от всего. Впрочем, есть возможность отомстить. Только от того, что представил возможную месть за то, что сделал Элюн, меня тошнит еще больше…
        Меня хватает на полчаса. Сердце щемит так, что впору кардиологию перечитывать, чем снимать сердечную боль. Я встаю и шлепаю в соседнюю комнатушку. В палате темно, зажигаю верхний свет. Эль лежит на кровати вниз лицом. Плечи ходят ходуном — опять плачет. Жалости у меня нет — после того, что он сделал. Но я подхожу ближе, прикасаюсь к его плечу. Эль резко сбрасывает мою руку. Я- прав и виноват перед ним одновременно…
        —Эй, Эль, давай мириться, а?
        Отрицательное движение головы, ну, а ты чего ждал?
        —Эль, что бы ты ни сделал, я все равно тебя люблю. Поверь, пожалуйста. Все еще будет хорошо, все еще будет. Я тебя люблю… А ты, Эль?
        Сердитое хрюканье носом, обиженный всхлип. И чуть слышное:
        —Даааа.
        Я просто крепко обнимаю его и долго сижу, укачивая. Мальчишка мой, братишка. Все будет, все еще будет у нас. Все-все-все будет! Я верю в это! Дааа…
        19
        Элька немного успокоился, дышит спокойно у меня под рукой. Чуть прижался теплым боком.
        —Эль, я пойду? Мне еще доучить надо, а то завтра будут проблемы. А ты спи… Ладно?
        —Я с тобой…
        И смотрит внимательно мне в лицо — простил ли, не сержусь… Простил, не сержусь. Очень больно все это. Вот и все. А терзать его за проступок, который он сам не оценивает, как предательство или измену — зачем? Ты же хотел и просил, чтобы он оказался с тобой? Вот и оказался. А теперь — принимай какой есть, люби, учи, воспитывай, выбивай из черноволосой головы дурь и грязь.
        Мы возвращаемся обратно в сестринскую, я сажусь читать свое, а Элька сначала греет чай с конфетками, это совершенно святое, и пристраивается возле меня со своей неизменной «Историей Средиземья». Смешно так пристраивается — сначала немного в стороне, я иногда скашиваю на него глаза и вижу нежный профиль, рассыпавшиеся темные волосы, ушко, вылезающее из-под прядей волос, синие глаза, устремленные в книгу. Потом парсючок мой как бы случайно, меняя ноги, передвигается чуть поближе, потом еще ближе. Я стараюсь не шевелиться, чтобы не спугнуть его. И, наконец, с довольным вздохом он прижимается ко мне плечом и боком и застывает — не прогоню ли? Конечно, нет, не прогоню. Его тепло, его запах, его чуть заметное дыхание возле моего плеча успокаивает. А я то дочитываю в книжке, то смотрю список вопросов — все ли закончил по этой теме, мои движения его беспокоят, он то и дело приподнимает голову — боится, что я уйду. Госсподи, да куда же я от тебя уйду-то, радость ты моя нежданная!
        Я отключился около часу ночи — не выдержал уже больше, Эль заснул еще раньше. В постель я его не оттащил — просто я не успел этого сделать. И мы так и проспали остаток ночи — сидя, прижавшись друг к другу…
        Звонок моего нового телефона резок настолько, что пробудит и мертвого. Кстати говоря, я так выматываюсь, что даже не слышу шарканья по коридору ночью, намертво вырубаюсь. Или все мое — со мной, и тревожиться просто не из-за чего? Не знаю… Элюн вскакивает со мной вместе, я торопливо целую его в нос, Эль сонно вздыхает. Так, на ручки и домой, в палату. А мне еще предстоит побегать по отделению. Сменят-то меня пораньше, но надо все равно смену сдать по-человечески. Я уже вылетаю из отделения, вытянув голову в сторону моего учебного заведения, когда на лестнице меня ловит Элюн, повисает на шее, целует куда-то в ухо.
        —Удачи!
        —И тебе, Эль, все хорошо будет, не бойся!..
        Сдал я влет. Не знаю, либо позвонила озверевшая моя тетка, или препод выспался и не один, но вопросы были нормальные, и я вполне вменяемо смог на них ответить. Получив свои заслуженные баллы, вываливаюсь из корпуса — на сегодня — все, занятие сократили по каким-то кафедральным делам — у них собрание, похоже, и я свободен как птичка. Мои девчонки оказываются неожиданно у входа, похоже, ждут меня. Удивительно, откуда такое внимание к моей персоне?
        —Влад, ну как?
        —Нормально.
        —Мы в кино собрались. Пойдешь?
        —Не-а. Я с дежурства, отоспаться бы…
        —Влад, всю молодость проспишь…
        —Девчонки, было б с кем! — мой голос неприлично оптимистичен.
        Блин, вот и наша голубая магия плывет на кафедральное. В ответ на мое бодрое солдатское «здрасьте» внимательно смотрит на меня — видимо, слышал мои слова «было бы с кем». Ну не с тобой, прааативный, не с тобой! Видимо, что-то ехидное мелькнуло у меня во взгляде, наша амебка синяя как-то грустно вздыхает. Вот же ж беда. Облико морале, воспитатель юного поколения. Боря Моисеев в молодости…
        Ладно, домой, домой, поспать, поспать… Часов в шесть встану и сгоняю к Элюну. Пока индивидуальный пост не треба, но я уже успел соскучиться по его морде… Пытаюсь позвонить, но его сотовый выключен. Ну да, если взяли на внутрисердечную, то там все отключают — чтобы аппаратура правильно сработала. Всяко бывает. Ладно, все хорошо. Через несколько дней — каникулы, завтра — последний день цикла — так мы учим терапию в нонешние времена. И с чувством выполненного долга я заваливаюсь спать…
        Элька сразу настоял, чтобы мне Светка не звонила и смог отключить свой телефон сам, пока еще были силы. Светка потом говорила, что он привел неотразимый аргумент: «А смысл? Зачем его тревожить, раз вы сделать ничего не можете?» С тем и уехал в реанимацию прямо с исследования.
        Когда я приношусь вечером в больницу в обнимку с теплым мяском, картошкой, маленьким тортиком, то меня встречает довольно напряженный Семеныч. Он еще не уехал, а уже седьмой час.
        —Влаад, надо поговорить!
        Ничего хорошего я уже не жду, поэтому втягиваю голову в плечи и волокусь за ним. Палата Эльки пуста, дверь открыта, койки нет. Значит, уже в реанимации. И биться в стеклянную перегородку между жизнью и смертью мне еще не надо. Если был умер — весть дошла бы сразу, у дурных вестей короткий путь.
        —Как пересдал опрос?
        —На отлично…
        —Молодец, значит, красный диплом будет?
        —Да.
        Разговор не о том. Что-то другое. Это так, для разогрева.
        —После каникул приедешь — будем говорить о твоей интернатуре у нас. Надеюсь, госы не завалишь…
        —Нет, конечно…
        Если завалю — тетка тут же наймет киллера и произведет контрольный выстрел в голову, чтобы не мучился, не позорил славную фамилию.
        —Владимир Семеныч, что вы от меня хотели?
        —Значит так, Влад. У Эльки во время исследования развилась его обычная аритмия, только более затяжная форма. Часа четыре длилась, с перерывами, правда.
        Я молчу. Насколько я помню теорию — один процент случаев. То, что таких случаев очень мало — я точно уверен. Да какая, блин, разница! Даже если один на миллион, он достался Эльке! Элюну моему!
        —Мы рассчитывали только провести само исследование, определиться с формой и источником. Определились. Но прогноз плохой, приемом лекарств это не ликвидировать — подбирать ему практически уже нечего, сочетаний безопасных тоже мало. Приступы будут только учащаться…
        —Что нужно делать?
        Что, что… Да разговор сейчас пойдет про деньги, а то я еще не наслушался таких разговоров.
        —Два варианта. Или ставить искусственный водитель ритма или выжигать эту дрянь на…
        —Сколько стоит водитель?
        Услышав цену в у.е. я резво перевожу ее в рубли и где-то в животе возникает холодок — даже если продать квартиру, на такую машинку не хватит. Видел я такие машинки — только их самые крутые и то покупают за счет предприятий. А як же — налоговые вычеты возвращают, берегут копеечку.
        —А если выжигать?
        —Полностью операция стоит ….
        М-дя, сумма меньше, но больше того, что есть на мамином счете, а сам я таких денег и за десять лет не заработаю. Мама Маня у Эльки, конечно, дочь миллионэра, но она как раз в бега ударилась, леди наша высокорожденная, нет у Эля мамки-олигарха.
        —Владимир Семеныч, но он же несовершеннолетний, там же бесплатно…
        Мой растерянный писк пропадает в уверенном гудении голоса Семеныча:
        —Да, есть квоты. Но очередь очень большая, он не один такой. Проблема в том, что ему это необходимо сделать как можно раньше — вопрос о жизни.
        —А что, все такие нуждающиеся?
        —Почти все. По крайней мере, до вмешательства не все доживают. Да и потом проблем хватает.
        —Влад, с его семьей-то все ясно. Мы можем исключить из стоимости операции свою работу и стоимость койки из-за того, что он родственник нашего работника, но остается сама прилада для лечения. Она америкосовская, других нет. Стоит она…
        … Как космический корабль…
        —Влад, иди пока, Элька тебя ждет. Еще неделю он у нас побудет, попробуем подобрать лечение. Подумай, может, что-то крупное сможешь продать?
        —Да, я подумаю…
        Я не чувствую под собой ног. А как переться к Эльке с такими делами? С каким лицом? Надеюсь, ему-то ничего не сказали…
        В реанимацию я заваливаюсь с правильной позитивной мордой. Главное искусство актера — это привести себя в то состояние, которое изображаешь. Тогда игра выходит натуральной. Вот я и привел себя в состояние «я пересдал контрольный опрос, я отличник, завтра — каникулы!». Улыбка ширше некуда! М-дя!
        Элюн лежит немного в стороне от основного потока страждущих, лицо серо-белое, глаза смотрят обреченно. Я наклоняюсь над ним — радости в них все равно нет.
        —Эль, я опрос пересдал!
        В замученном взгляде мелькает легкий интерес:
        —На отлично?
        —Да. Семеныч сказал, что возьмет меня на работу сюда через полгода.
        —Хорошо…
        На бледно-синих губах улыбки нет…
        —Эль, а у меня каникулы уже с субботы, две недели. Если хочешь, давай я заберу тебя ненадолго, поживешь у меня, погуляем, в бар сходим.
        —Не надо…
        —Эль, ну все же обошлось…
        —Я хочу домой! Я не хочу больше здесь! Я домой хочу!!!
        В голосе Эльки проскальзывают истеричесике нотки, еще немного и он разрыдается в голос.
        —А кто сказал, что мы тебя здесь долго держать будем? Вот до понедельника и поедешь к Владу, поживешь, а потом мы тебя снова положим и выжжем эту дрянь раз и навсегда!
        Голос Семеныча — как гром с ясного неба, подошел внезапно. Психологически все рассчитано верно — разговор о лечении, потом дать посмотреть на Эльку, а потом родственник готов на очень многое, лишь бы спасти. Цинично-да, конечно, но где набраться этих хреней америкосовских на всех? И кто платить за них будет? Добрые дядьки из соцзащиты? Те, что на машинках по полтора миллиона ездют? Несчастного Эльку только мучили, ни одна сука не поставила вопрос и лишении мамы Мани родительских прав. Хотя… В детдоме бы до самоубийства довели. Или бы в дурку сдали. Госсподи, мальчик мой, что же нам делать-то?
        Семеныч продолжает:
        —Влад, ты мне нужен срочно! Попозже его в палату перевезешь. Все, пару дней точно все нормально будет.
        Я пожимаю плечами и тащусь за Семенычем. Мы входим в его кабинет.
        —Ну вот, это старший брат Кузьменко, он может разъяснить ситуацию.
        Худущая тетка со злобным лицом, увешанная брюликами, со слишком ярким макияжем, презрительно цедит:
        —И что он будет разъяснять? Это ваш недосмотр, что больные шляются везде, приличным людям жить не дают…
        Я вопросительно смотрю на Семеныча — что за..?
        —Да тут мамочка из детского отделения жалуется, что твой брат совратил его сына.
        —Что?!!!
        Я одурело смотрю на мамку.
        —Эльке пятнадцать лет, какой совратил — женилка не выросла!
        От полного обалдения я перехожу на лексикон мамы Мани. Семеныча это, похоже, сильно веселит.
        —Ну не знаю, чего там не выросло, но он еще и денег взял, целых три тысячи!
        —И что, прям сверху был? — заинтересованно спрашиваю я. Все мои границы приличного поведения слетают при виде тетки в боевой раскраске индейцев мумба-юмба и окольцованной, как журавль на случке. Семеныч не менее удивленно смотрит на меня — от приличного мальчика из хорошей семьи он подобного не ожидал.
        —Ты еще меня оскорблять будешь! Кто сверху? Ты что вообще буробишь?
        Таак, происхождение данной дамы ясно. Была бы высокомерная сука из высокопоставленных — мне бы не поздоровилось, а тут, похоже, тетка из простых, мужу, видимо, фарт привалил. Бриллианты-то надели, а по-человечески говорить не научились… М-дя…
        —Ну, просто интересно. Но, насколько я знаю, деньги-то нашли за тумбочкой. Ваш сын Эльку обвинил в краже, а потом деньги нашлись. Наша старшая и детская разбирались. Вы спросите. может, они у старшей вашего отделения в сейфе заперты до вашего прихода?
        —Как нашлись?
        —Да еще вчера днем…
        Тетка какое-то время безмолвно открывает из закрывает рот, потом в визгом «убью стервеца!», вылетает из кабинета.
        Семеныч вздыхает.
        —А я уж думал, что у нас голубизна завелась… Ну и сЫночка у дамы…
        Ага-ага, и удовольствие поимел, и денюжки вернул. Блин, Элька, злыдень ты писюньковый!
        —Да, Влад, девчонки какие-то деньги нашли в сестринской — у старшей лежат, видимо, ты после дежурства забыл. Ровно три тысячи…
        —Владимир Семенович, хорошо, что дама еще не заявила, что я ее детку совратил! Малой деньги потратил, а теперь глупости говорит. В детском отделении двери-то без замков, ну кто когда успел бы? Да и Элька-то еще мальчик!
        Семеныч пожимает плечами. А что, Элька точно мальчик, кто скажет, что девочка, пусть бросит в меня камень…
        —Тебе виднее, конечно, все-таки родня. Короче, ты подумай над тем, что я тебе сказал…
        А как же — подумаю и не раз. Когда горит дом, надо очень быстро думать, а то можно отстоять его до самого фундамента.
        —Иди, Эльку из реанимации забирай.
        —Владимир Семеныч, а можно его будет на выходные забрать — помыться, побриться. А то целую неделю в больнице, без воздуха.
        —Забери. Если приступ будет, то ему без разницы, где это случится, все равно к нам привезешь. Короче, думай — неделя есть…
        20
        Когда я прихожу обратно забирать Эльку, он лежит неподвижно, отворачивает от меня лицо. Не хочет говорить. Сердится? Обижен чем-то? Худо ему?
        —Элюн, эй, ты что?
        Малой молчит, как комсомолец на допросе. Иосиф Уткин «Смерть комсомольца». «Ему шестнадцать лет всего… Как жемчуга на белом блюдце блестели зубы у него…»Я в белой рубашечке читаю стих… Блин, почему в такие тяжкие моменты лезет в голову невероятные вещи, абсолютно не по делу.
        —Эль, ну все, поехали в палату, пора кушать и я тебе потом почитаю.
        —Домой хочу!
        Крик Эльки настолько неожиданен, что девчонки вздрагивают и оборачиваются, я замираю — мама родная, еще один взвизг в реанимации — загрузят так, что не проснуться. Да, бывают у нас психозы — головы сносит из-за сердечных дел, причем серьезно сносит, это вам не белочка, колотятся так, что дело до фиксации доходит и дяди-психиатра по утром. Причем вязки-то наши фиг развяжешь, дергаясь — вроде, просто перехлест, а перетягивает так, что у особо резвых потом запястья порезаны. В принципе, просто под бинты подкладывают марлевые подушечки или вату, чтобы не прорезать кожу. Это если успевают и наши придурки дают. А если нет — то нет. Как повезет. А вы думали — в кефирном заведении предусмотрено все, в том числе и такое. Но если Элюн будет орать, то из реанимации мы не выберемся, а разбираться с ним все равно надо.
        —Эль, все, поехали домой — в палату.
        —Я хочу домой! Я не хочу здесь быть! — голос у Эльки звонкий, даром, что после приступа.
        —Да все, все, я уже тебя забираю. Счас.
        —Я…
        Дальше я просто зажимаю ему рот рукой и выкатываю койку из реанимации — благо, она ближе всех к воротцам — вон отсюда и подальше. Спасибо германцам — их кроватки выволакиваются и одной рукой, легкие в движении.
        Вталкиваю койку в палату, приходится открыть Эльке рот.
        —Я хочу домой, я убегу все равно, я не хочу лечиться!
        Господи, похоже, опять его сухая истерика — слез нет, глаза смотрят ненавидяще.
        —Эль, что случилось?
        —Зачем я тебе такой, ну скажи мне, Влад!
        Я,совершенно охренев, смотрю на него, даже рот приоткрыл. И не знаю, что ответить. Зачем он мне? Не могу сказать, но точно чувствую, что пропаду без него, просто сдохну.
        —Я же совсем больной, даже… — он неожиданно затыкается. Но я понимаю, что он хотел сказать. Да, время для секса мы должны выбирать между его приступами и с учетом его самочувствия. И что?
        —Эль, прекрати орать, я ничего не понимаю. Что случилось? Я тортик принес, счас чаю попьем, поедим. Давай, успокаивайся.
        То, что слышу в ответ, повергает меня в культурный шок. Если перевести на более нормативный язык, то Элюн сказал, куда мне идти и что делать, а также, что должны сделать со мной. Как же он достал со своими матами, господи! То, что мои мозги были тоже не сильно в порядке после его визга — это да, поэтому я с размаху шлепаю его по нежным губам, из которых лезет мерзость.
        —Замолчишь ты или нет?
        Элька вздрагивает и смотрит на меня, как на врага народа. И снова матерится так, что я не все слова понимаю.
        —Эль, что с тобой?
        Он молча смотрит на меня, взгляд очень плохой — полный ненависти и какой-то запредельной усталости. Ну понятно, похоже еще и депрессия наваливается. Невовремя…
        Я только качаю головой. Если он хочет, чтобы я ушел — я не сделаю этого. Сейчас разогрею ему еду, покормлю, и просто лягу спать возле него. Уйти из отделения, что-то сделать я просто ему не дам — не для того я был с ним почти две недели, чтобы так бездарно все закончилось. Завтра утром, перед отъездом на занятия, попрошу Светку за ним приглядеть. А вечером заберу домой. А на той неделе переговорю с народом — может, кто-то посоветует еще одно место для лечения. Наши-то с ним просто не справляются, до операции тоже надо как-то дожить. Насчет денег — голова моя болит очень, скажем так, у меня нет даже идей на эту тему. Впрочем, одна есть — ограбить банк!
        Говорить сейчас с ним о любви, о наших отношениях бесполезно. Я когда-то проваливался в такую яму, было дело. Когда умерла мама, и я разбежался со своей дамой. Причем, смерть мамы была не первым моим горем. Мне сейчас стыдно, но было это так. Интересное ощущение — сознание от горя просто схолопывается, и ты можешь видеть только узкую полосочку света, которая падает только на горестные воспоминания. Все остальное — не воспринимается. Грех отчаяния — обрыв всех человеческих связей вокруг себя, сжимание Вселенной в маленькую пульсирующую болью точку. И жить так можно долго, или не жить… В эти моменты не имеет значения. Все равно… Меня из депрессии через полгода выбила машина «Скорой помощи» — я просто отлетел от удара бампером на тротуар и долго слушал мат выскочившего из кабины доктора и шофера, костерящих всех самоубийц на свете. Если честно, ничего такого я не хотел — я ее просто не заметил, шел себе и шел через улицу с очередного занятия. А тут все как-то странно случилось — сначала я услышал их маты, потом появился страх, что но и сейчас меня попрут в больницу, а потом внезапно появились запахи,
свет и звуки… Была весна, сначала я ощутил запах клейких тополиных листочков, потом услышал дикий ор воробьев, потом увидел солнечный свет, распадающийся на асфальте на тысячи солнечных зайчиков. И понял, что жизнь продолжается. Потом все так же громко матерящийся доктор взял меня за шкирку и поднял с поребрика, и затащил в машину, и отвез-таки в приемный покой, и они поставили сотряс легкой степени (были бы мозги, было бы сотрясение), а вот руки-ноги были целыми, хоть и болели. И я жрал обезболивающие почти месяц. Но, в принципе-это все были признаки жизни. Так что фиг я дам тебе аристократически схлопнуться и наплевать на свою жизнь, Элька. Она слишком дорога мне. И начихать, что тебе она не нужна. Вот свяжу и буду кормить как рождественского гуся — с рук. Чтобы глупостями не занимался.
        Поэтому чихал я на арифметику, сейчас пойду погрею маяско — уже девятый час вечера, а потом разберусь, что делать дальше. Если вовсе честно — то по моему глубокому убеждению, секасс иногда нужен просто для разрядки и доставления себе удовольствия безо всяких дополнительных эмоциональных факторов. Выделились эндорфинчики — и вперед. Я бы Эльке и предложил что-то подобное, но, боюсь, он не в том состоянии — сильно вымотан своей сердечной болтанкой. «Зачем я тебе, Влад?» Ну, Эль, ты и клоун — такое спросить… Потому что люблю. Ни за что. Просто так…
        … Он ударил меня по губам, когда я матом послал его куда подальше. Ну на фига тебе калека, да еще и обреченный? Семеныч его сказал, что, если на заплатить деньги, то до бесплатной операции я просто могу не дожить. Наверное, он и Владу это сказал, не зря же у него глаза только внешне веселые, а между бровей пролегла глубокая складка — он думает и ищет решение. Домой хочу. Забиться в свою комнатушку. Если будет совсем плохо — уйду к дяде Вите на метеостанцию. В шарагу не вернусь — мне там точно не жить. Ничего больше не хочу, даже любви Влада… Найдет себе красивую бабу — я же вижу, как на него медсестры смотрят, богатую, и будет жить-поживать, добра наживать. А я… Зачем ему я? Как домашнее животное?..
        Я внимательно смотрю на Элюна — вроде бы успокоился, можно будет метнуться в сестринскую, погреть жрачку. Но дверь палаты не закрываю — мало ли что. Спланирует с шестого этажа, потом только мелкие обломки собирать веничком и совочком…
        Относительно совочка… Как-то зимой в наше заведение приблудилась собака, эрдель-терьер. Прошлепала мимо охраны — а был очень метельный холодный день, и увязалась за ЭКГ-медсестрой — у них кабинеты в отдельном крыле. Тетка оказалась добрая, не прогнала. Собака рухнула посреди кабинета и проспала весь день. Больные через нее переступали, чтобы пройти. Ни один не выдал и не пожаловался. Вечер, впереди выходные. Собаку переводят в дежурную службу, носят ей объедки из отделения. Ближе к ночи — звонок в реанимацию — дежурил врач-мужчина.
        —Ребята, у вас подтяжки есть?
        —???
        —Собаку надо вывести.
        —Ааа, жгут кровоостанавливающий дадим.
        —А совочка нет — подобрать за ним?
        —Почковидный лоток дадим.
        Прожила три дня в больнице, потом сотрудники забрали домой. Везли все с тем же жгутом на шее…
        Ну вот, поэтому совочек просить не будем…
        Девки очень радуются моему появлению. Да ладно, за разогрев пищи не надо меня так активно притеснять. Не, филеечки- это ваше святое дело, а истории… Ладно, посмотрю. А что тут за конфетки в кулечке? Ну, вот и плата за помощь. Элька такие любит.
        Я возвращаюсь обратно, Эль лежит все в той же позе, глаза закрыты. Переживает, парсючок мой.
        —Элюнь, кушать подано, идите жрать пожалуйста!
        —Не хочу!
        —Эль, я вообще-то, хотел отметить сдачу контрольного опроса, не вредничай и не порти мне настроение! Я тоже есть хочу…
        Элюн ворчит, как старый дед, но все-таки поворачивается ко мне лицом. Глаза мрачные, но портить праздник он мне тоже не хочет. А я потихоньку приближаюсь к нему все ближе и ближе, внезапно хватаю, валю на кровать, целую за ушком. Ну, я так хочу. Должен же я как-то напомнить о себе. А то все о болезни да о болезни. Элька отстраняется, обиженно смотрит на меня.
        —Эль, я жрать хочу жутко. Давай, ты потом на меня посердишься, а? А то помру от голода.
        —Ладно…
        После еде морда моего возлюбленного немного повеселела, на щеках заиграл румянец. Вот и славно. А ночью-ночью я попробую к нему пристать — это единственное, что, по моему разумению, его немного подбодрит. А после совсем его заберу надолго, и можно будет трахаться сутками, не приходя в сознание. В субботу, правда, придется нанести визит вежливости. И вот тут я чувствую себя очень уязвимым — Эль мое слабое место. Она же загрызет меня, если поймет, в чем дело, а говорить все равно придется.
        Элюн все время беспокойно вошкается на кровати. И это не любовное томление — за это время я научился понимать его движения. Он очень встревожен. Да, похоже, наши оказались большими суками, чем я о них думал, и сказали ему правду. Но Эль не тот мальчик, из люксовской палаты, у которого папка — денежный мешок. Ему хоть чем пригрози — он ничего не сможет делать. Просто свернется в клубочек и будет ждать смерти. Но прожил же он как-то свои пятнадцать лет, скоро шестнадцать исполнится.
        —Эль, ты какой подарок хочешь на день рождения?
        От моего вопроса мелкий вздрагивает, удивленно смотрит на меня.
        —Так еще не скоро…
        —Но и шестнадцать лет бывает раз в жизни, надо подготовиться заранее.
        Малой замолкает. С моей стороны это-чистая провокация, я хочу лишь выяснить, насколько напугали Эльку, хотя, конечно, про подарок надо подумать.
        —Я не хочу ничего… Не трать зря деньги…
        —Эль!
        Он поворачивается ко мне лицом, хмуро смотрит на меня. Смешного, ласкового Эльки нет. Ему очень плохо, и я не знаю, что сказать. Но зато знаю, что спросить…
        —Эль, тебе сказали, что ты не выживешь, если в ближайшее время тебя не прооперируют?
        Малой молчит.
        —Эль, не боись — устроится как-нибудь все…
        —Я домой хочу, не могу больше…
        О господи, Эль, ты еще скажи — к маме Мане. А что — ведь он еще совсем маленький, и к маме хочется, и скука больничной жизни не по нему. Но, видимо, придется колоться — невозможно уже скрывать. Куда домой-то, Эль? Нету дома…
        —Элюш, в понедельник ментяра приезжал… Тебя не стали звать, мне сказали. Эль, твой дядя Сережа умер, а мама Маня пропала — они ее у меня искали. В общем, вот так…
        Элька тихо спрашивает:
        —Он сам умер?
        —Сам…
        —Мама, когда пьяная напивалась, все грозила его убить…
        —Нет, сам…
        И вдруг мой Элюн начинает рыдать. Я не ожидал. Из-за такой мрази, как сожитель его маменьки.
        Но утешить маленького надо, я присаживаюсь поближе, прижимаю его к себе.
        —Элюш, ну что ты, что ты…
        Бедная моя маленькая душонка! В таком безумии, какой была твоя жизнь, даже этот гад заслужил твои слезы. Ну да — иногда давал поесть, иногда покупал книжки и одежду. Малыш мой!
        Элька вдруг шмыгает носом и обреченно спрашивает:
        —Теперь мне уже ехать некуда?
        —Да почему, ко мне пойдешь жить. Чем не житье?
        —Домой хочу!
        И опять — слезы. Госсподи, как же они моего мальчишку замучили, если он так плачет весь день, не останавливаясь. Я понимаю, что сейчас в нем больше говорит усталость и боль измученного тела, исколотых рук, отходят лекарства. Я просто прижимаю его к себе и укачиваю, что-то утешительное шепчу на ушко…
        —Влаад?
        Я немного отстраняю его от себя — Эль смотрит на меня покрасневшим глазами. И внезапно жестко и болезненно прижимается к мои губам своими, тихо стонет. Похоже, мой малыш тоже думает, что его душевную боль уберет секасс. А что я — я не против…
        21
        Секса не вышло. Элька еще пытался целоваться, но было видно, что делает это все через силу.
        —Элюш, я сильно замотался за эти дни. Давай оставим все до завтра, я тебя вечером заберу домой на выходные, Семеныч разрешил, тогда что-нибудь придумаем. А в субботу пойдем с тобой в гости к моей тете.
        Решение с моей стороны, конечно, идиотское. Как тетка воспримет мое появление с чужим мальчишкой, да еще и моим любовником. Скорее всего, выпрет нас обоих. На этом идея семейного воссоединения закончится. Но попытка — не пытка. Просто сумма, озвученная Семенычем, настолько велика, что даже наши обеспеченные девчонки не могут изъять ее из оборота без контроля мамы-папы. А кому нужен заем на неопределенный срок для неизвестного мальчишки? Поговорить-то я завтра, конечно, смогу, но вот реально сделать что-то? Ни в чем не уверен.
        Элька удовлетворенно вздыхает — видимо, ему после всех сердечных дел тоже не сильно-то и хотелось. Но малой никак не может успокоиться, вместо того, чтобы завалиться спать или почитать, он крутится на койке так, что я только успеваю уворачиваться от острых коленок. Козявочка моя не находит места. Что еще-то случилось, а?
        … У Влада глаза больные. Он думает и очень напряженно. Видимо, ему тоже сказали. Да не стоит все это усилий. Мне в жизни не найти столько денег и остается только ждать. Впрочем, выходов два — или я проживу год, или нет. Просто хотелось бы прожить этот год рядом с ним. Если получится. Я не хочу ему врать. Придется сказать всю правду. А там уже — как он захочет. Что решит…
        —Влаад! — Элькин голос очень напряженный. Он перестает крутиться и застывает напротив меня в довольно странной позе — сидя на подушке и скрестив длинные ноги, голова лежит на коленках, волосы, рассыпавшись, почти полностью скрывают его лицо, видны только поблескивающие синие глаза.
        —Что, Эль?
        Пока душонка моя страдающая не выговорится, мне его все равно не усыпить. Придется говорить всю ночь.
        —Влаад, тебе жа сказали про деньги для лечения?
        —Да…
        Теперь затаиться и ждать, а то убежит под камушек и спрячется там, как маленькая улиточка, фиг выковыряешь.
        —Влаад, ты будешь искать их, да?
        Я пожимаю плечами. Да, буду, но вот результат поисков может оказаться странным. Есть у меня одна смутная мыслишка, тетка-то моя еще та интриганка, выжить среди львов и крокодилов не каждый сможет, а она выживает уже много лет. Но уж слишком невероятное предположение.
        —Влад, я хочу тебе кое-что сказать+
        … Он бросит меня в итоге. Я сам все время неловко делаю все так, что он узнает обо мне только плохое. Все то, что я скрывал всегда, чего стыдился. Но промолчать — это будет нечестно по отношению к нему. Пусть бросает, мне все равно не прожить долго. А, может, пожалеет? Не знаю, ничего не знаю…
        —Влад, кроме дяди Сережи есть еще один человек…
        «Есть-значит, он существует в реале,»-эта мысль внезапно доставляет мне сильную боль. Но я не шевелюсь и стараюсь, чтобы морда не выражала все мои чувства. Я затаиваюсь, как всегда делаю при известиях о большой беде.
        —Я был с ним два года… Недавно он сказал, что я вырос и ему уже не интересен. Но я не знаю… Это с ним мы смотрели порно, и он учил меня делать так, как показывали в кино. Книжки покупал, кормил, когда я приходил к нему на выходные. Дядя Сережа уже редко забирал меня из интерната последнее время — не было денег, чтобы приехать.
        Эль замолкает. Мне трудно сравнить с чем-либо то ощущение, которое я пережил. Словно на грудь рухнул тяжеленный камень и придавил ее, не вдохнуть, не выдохнуть. И что я должен делать при таком заявлении? Орать: «Ты-шлюха малолетняя!», бить его по лицу, выскочить вон из палаты? Что я должен сделать сейчас?
        … Влад долго молчит, опустив вниз глаза. Потом внезапно спрашивает:
        —Эль, а кто тебя научил читать Толкиена и Льюиса. Откуда это у тебя?
        —Он же… Он говорил, что я намного тоньше тупой биомассы моих одноклассников, что меня можно научить. Я же в пятом классе переехал учиться в район. Он сначала давал мне книжки читать, разговаривал, заставлял пересказывать прочитанное, занимался со мной английским. Одежду приносил… Ну вот, а два года назад он… Мы порно смотрели, и…
        Мне бы язык вырвать за то, что говорю. Никто не знал. Он сказал, что, если я скажу кому-то, его посадят, и меня — тоже. Я боялся и не хотел, чтобы его посадили. Когда он не приставал ко мне, то мы просто ходили гулять в лес, за грибами, и он очень интересно рассказывал. Почти как дядя Сережа, когда еще не так пил… Не надо было говорить это Владу — серые глаза моего воина загорелись яростью, у него даже скулы вспыхнули. Сейчас он вскочит с кровати и изобьет меня за все, что я делал! Что же я не замолчу, почему рассказываю? Но он должен знать, должен! Может, такой-то я стану ему не нужен?…
        —Эль, а сейчас ты с кем хочешь быть? Сейчас-то ты чего хочешь? Я понял, что было. А сейчас?…
        Малой мой резко осекается после такого вопроса. Внутри у меня все кипит от ярости, щеки горят огнем. Но распускаться мне нельзя. Орать и мучить его бесполезно. Нужно немного потерпеть, чуть-чуть потерпеть, и все встанет на свои места. Что же он хочет сейчас-то?
        Эль прячет глаза за прядями черных волос и чуть слышно шепчет:
        —Быть с тобой…
        Я осторожно протягиваю руку — чтобы не испугать мою улиточку, отбрасываю в сторону волосы с его лба, вглядываюсь в глаза. Они смотрят испуганно и со слабой надеждой, что не брошу приблудного щенка. Не брошу. Даже, если бы сказал, что хочет быть с той неизвестной мне тварью. Хотя, по большому счету, а кому Элька вообще был нужен, кроме его мучителей и любовников? Да и я тоже — всего лишь один из них. Не имею права судить — я так никогда не жил. А значит, прижми свою гордость, убей свою ревность и сохрани свое лицо. Одно из правил японской морали — мужчина — куб, его невозможно сдвинуть с правильного пути, он понимает разницу между добром и злом. Женщина — шар, катящийся туда, куда его направили, не имеющей понятия о добре и зле. Дело мужчины направить движение женщины в сторону добра. Элька не имеет понятия о добре и зле, что дало возможность ему выжить эти годы. А твое дело — направить его в нужную сторону.
        —Иди ко мне…
        Я очень осторожно тяну его к себе поближе. Эль вдруг как-то странно хрюкает и одним прыжком бросается мне в объятия, от его толчка я слетаю с кровати, падаю на пол, сверху на меня валится Элюн, не рассчитавший рывок, с хохотом начинает меня целовать, я барахтаюсь под худючим Элькиным телом и совершенно доволен. Элюн восторженно визжит. Я зажимаю ему рот-ведь два часа ночи же! Девчонки спят уже. В стену со стороны сестринской недовольно стучат-угомонитесь уже, а? Вот завтра Семенычу доложат!
        —Все-все, а теперь спать пора.
        —Ага, — в Элькином голосе — несказанное облегчение. Еще один этап пройден. Ох, Влад, и научит же тебя твоя козявочка плохому! Надо будет попросить его потом, когда выздоровеет, показать все позы, которые он знает. Интересно же! Мне-то столько еще надо понять.
        22
        В итоге мы засыпаем только к трем часам ночи. Элюн-то выспится, а вот я…
        —Влад, Влад! — назойливый женский голос пробивает мои мозги. Я вскидываюсь на кровати, Элька мирно сопит рядом, я же почему-то оказался на самом краю — он меня, похоже, всю ночь спихивал…
        —Влааад!
        Глаза я кое-как продираю. Около кровати скромно прижалась одна из наших сестер.
        —Влад, извини, что разбудили. И так ждали до шести. Помоги оттащить труп, плиииз!
        Меня волной выносит из палаты — не хватало, чтобы еще Элька это услышал.
        Мрачно спрашиваю:
        —Кто преставился-то?
        —Да там, из пятой палаты, перед рассветом… Жалко, молодой совсем.
        Да я уже понял, кто. Ну да, ну да, молодой, за тридцать где-то.
        —Ладно, пошли. Что вам неймется-то!
        —Да понимать тяжело.
        Кто бы сомневался — действительно, тяжело, семьдесят килограммов обвисших мертвых мышц, это тебе не атлетическое соревнование. И им и вдвоем тяжеловато будет, ладно, не впервой.
        И сердито ворча, я продолжал свой путь.
        Понятно, что видок у палаты еще тот — развороченные постели, на полу скомканная простыня, кровь, вода, ватные шарики. Как все было, так и побросали. Больные сиротливо жмутся в коридоре. Страшно. Вот им действительно страшно. Даже если работаешь с этим каждый день, то все равно непривычно и обидно. А те, которые это никогда не видели? Вот только что ходил, говорил, приставал к сестричкам — это святое, среди гороха гулять и не ущипнуть, и вдруг — вот так, все внезапно закончилось. Ему-то теперь уже все равно, а вот для его родни он еще живой — не знают. М-дя, вес-то у мальчика был… Да еще и на каталку приподнимать — высоковато. В момент, когда я корячился, пытаясь добиться хоть какого-то толку от своих малосильных помощниц, внезапно обожгла мысль — а ведь, если Эльке не помочь сейчас, то не факт, что через полгода-год он не превратится в наполненное водой, отечное существо, задыхающееся, бледно-желтое, срывающееся по всякому пустяку- потому как телесная слабость для любого человека унизительна. Захочешь ли ты быть с ним таким?..Можно подумать, у меня есть выбор. Мать не выбирает свое дитя, какое
есть — такое и любит. А наши отношения, фиг знает, как их называть, но вот что там не только любовь — это да…
        Слава Богу, Элюн так и не проснулся за время моего отсутствия. Я быстро скидываю свои вещи в сумку, целую его в ледяной нос. Эль просыпается и сонно щурится на меня.
        —Элюш, я поехал в универ, вернусь, заберу тебя на выходные.
        —В кино хочу, на места для поцелуев, и чтобы кино про пиратов!
        Я тихо шепчу ему на ушко:
        —А порнофильм дома на широкой кроватке?
        Эль аж взвизгивает от вострога:
        —А у тебя есть?
        —А як же ж, целая коллекция!
        Элька смотрит на меня с недоверием. Видимо, я не того формата, чтобы подозревать подобное. Да уж, внешность бывает обманчива…
        —Ладно, все, я полетел!
        Элюн разочарованно вздыхает. Ну все, вечером обсудим планы, мне бы до универа долететь вовремя…
        Моя голубая мечта недовольно смотрит на часы. Ну да, опоздал на полчаса. Пробки, сэр, примета больших городов. Он только вздыхает и дергает головой — располагайся, мол, дружок. Располагаюсь… Нам объясняют новый материал, нудно и долго так объясняют, то и дело касаясь то моего плеча, то спины. Ну ладно бы девчонок поглаживал, хотя наши могут и послать максимально далеко, но я-то тут при чем? Чтобы лучше усвоил? Надоел, однако! И чего глупостями заниматься, конечно, не прежние времена, все довольно толерантны, но вот меня всегда потешает процедура здоровканья натурала с геем. Семеро умерло… Такая маленькая, крошечная пауза перед тем, как ответить на рукопожатие. Зона отдыхает. Хотя, впрочем, чего греха таить — было дело, и целовались прилюдно у нас двое в вестибюле. Потом половина курса мужского полу сильно плевалась. А этим пофигу было, надежа нации… И кстати говоря, не подзаборные — дети больших родителей. Мамы, говорят, сильно горевали — не будет внуков. Да уж… Ну у меня-то в мозгах другая идея билась-мне бы в перерыве с нашими дочкАми поговорить, у которых папа-олигарх местного разлива. Они,
кстати говоря, отличные девки, но только заботы простых смертных им просто непонятны. Как не могут вести диалог кенгуру и шимпанзе.
        Наконец, голубая медуза отплывает восвояси — пить чай в перерыве, а я торопливо излагаю суть вопроса избранным… Не умею подводить к нужной мысли, выпаливаю все сразу и не очень связно. Девчонки переглядываются с сомнением.
        —Как я понимаю, без отдачи?
        —Постараюсь выплатить в течение года… — язык у меня заплетается. Не думал, что это так унизительно — просить большую сумму денег.
        —При зарплате интерна? Или ты банк ограбишь?
        Ограбил бы, но ведь посадят, а Элька без меня пропадет.
        Обе одновременно пожимают плечами, потом одна из них говорит:
        —Слушай, тебе, здоровому мужику, не стыдно просить? Тем более, что он должен лечиться бесплатно.
        Должен, да не обязан… Да, стыдно. Очень, мучительно стыдно. Когда понимаешь, что ничего не можешь сделать именно из-за отсутствия наличных. Или не хочешь? Не знаю.
        —Ладно, проехали. Считайте это моей прихотью…
        —Зря, а мы только что решили подумать, так, за маленькую услугу…
        Ну, понятно…
        —Девоньки-красавицы, чесслово, не стоит секасс со мной таких денег, я же не порномодель. Это туда, ежели что — там есть смысл платить…
        Меня тошнит от отвращения. И ничего, кроме жалкого стеба, придумать просто не могу. И не потому, что мои моральные принципы этого не потерпят — надо, прижмешься и покажешь все, на что способен. Но ведь это банальная издевка. Я не знаю, что делать. Но и вот так вытаскивать Эльку из отделения на каталке с изменившимся, пожелтевшим, отекшим лицом я тоже не хочу… Может быть, как-то надо было иначе строить свою жизнь, пойти работать в другое место, где побольше платят, чтобы сейчас не трястись от невысказанных насмешек? То, что мама говорила про честную работу и достойную жизнь как-то не стыкуется с тем, что происходит сейчас. И в данный момент у меня в душе вопит шкурное чувство, такое буржуазно-мещанское — а нафига высокие идеи, если невозможно просто обеспечить полноценную жизнь любимого существа? Понимаю Че. Да…
        23
        Возвращаюсь я вечером в больницу в крайне дурном настроении. То, что на две недели — вольный казак, меня радует очень относительно. Дежурства-ладно, дело привычное, но вот Элькина болячка… Ладно, придумаю что-нибудь…
        Элюн встречает меня радостно, что-то верещит и показывает уже сложенную свою сумку — пижамки, футболки, джинсы. Как на свадьбу собирается. И, естессно, его приданое — огромные фолианты с серебряными вставками. Не будет на что жить — заложим их… Эль грустнеет. Госсподи, да кому такое счастье нужно! Ладно, Семеныч нас величественно отпускает, Элюна снимают с довольствия до понедельника — Светка жутко ругается на эту тему, но делает. Мы грузим сумки в такси и уезжаем…
        Первым делом, попав в квартиру, Элюн несется в мою комнату и выгружает пожитки — отвоевывает свое пространство, насколько я понимаю. Я же торопливо грею чайник и традиционное мяско с картошкой-просто ничего другого готовить не умею, ну еще, правда, жареные яйца. Но Семеныч велел хорошо кормить мелкого мясом-набивать гемоглобин. Из комнаты Эль приносится уже в пижамке с Микки Маусом и бросается есть — проголодался, пока ждал меня. А я хищно смотрю на веселенький рисуночек, ну так хочется стянуть с него рубашечку и штанишки, а там… Так много интересного. Эль ощущает, видимо, мой взгляд, и поворачивает лукавую мордочку:
        —Влааад, ты порно обещал!
        Я тихо рухаюсь на табуретку, вот это да! Скромник мой! Такие, блин, откровенные желания!
        —Эль, но это гет порно.
        —А бывает еще какое-то?
        Морда моего красавца совершенно невинная. Действительно, не знает, или издевается? Инет полон всего другого, иногда кажется, что даже больше, чем обычного гета.
        —Доедай, попьем чаю и посмотрим…
        —Ага, — предовольнехонькая моя улиточка. Козявочка моя.
        Влад, ну какой же ты мерзавчик, смотреть такое с малолеткой. Только сильно подозреваю, что малой в некоторых вопросах намного просвещеннее меня. Ладно…
        Мирно пошвыркав чаю и поболтав немного на кухне о том, о сем, мы ползем в мою комнату.
        Если вы думаете, что там стоит красивая плазменная панель и зеркало над кроватью — то нет, конечно. Телик самый обычный, не новый, и старый ДВД — тетка подарила перед самым разрывом- я тогда мечтал о подобном, но денег еще сам не зарабатывал.
        Эллька плюхается на мою широкую кроватку поперек — самое то, чтобы смотреть. Я выбираю диск.
        —Эль, Тинто Брасса смотреть будешь?
        —Не-а, там все такое ненатуральное, и мужики противные.
        Резонно. Однако, кто же был таинственный «он», что мальчонка из глухой деревни знает одного из основоположников эротического фильма?
        —Влааад! — козявочка моя смотрит просительно.
        —Да?
        —Влаад, а «Табу» у тебя есть? Там такой мальчик красивый…
        А то! Осима есть весь, хотя, на мой взгляд, его самураи и страстные любовницы все кривоноги. Хотя — да, мальчик — гей в «Табу» красив царственно. Таких красивых просто не бывает.
        —Есть, хочешь посмотреть?
        —Ага…
        Надо же, мы еще стесняться умеем — вон как умильно смотрит.
        Я вставляю диск в дисковод… Заводится старая, как мир, история.
        Элюн сидится на постели, скрестив ноги и внимательно следит за происходящим. А я гляжу на него…
        Лицо стало порумянее — поел и успокоился, пижамка чуть задралась на пузе, видно бледное тело. В солярий стройными рядами! После операции… Он поворачивает голову, встречается со мной взглядом. Что-то лопочет один из героев, склоняя малолетнего синсенгуми к соитию. М-дя… Такого маленького и кривоногого я бы не полюбил…
        Эль вдруг лукаво смотрит на меня, придвигается ближе и ближе, и внезапно нападает — прыгает мне на грудь и валит на кровать. Так, похоже, «Табу» пригодилось… Прижимает сверху весом своего тела и захватывает мои запястья, пытается вытянуть мои руки вверх, прижать над головой. Конечно, вырваться я могу в любой момент-Эль хлипковат, но пусть позабавится. Силой брать собрался, что ли? Так я и не сопротивлялся. Поэтом покорно подчиняюсь. Если я еще что-то понимаю, ему надо почувствовать себя сильным, ладно, придется подыграть.
        Элюн уже самозабвенно целуется — навалился на меня сверху и пытается разжать мои сомкнутые губы языком. Ага, прям так сразу! А мы тебя помучаем. И я отворачиваю голову в сторону, вырываясь. Эль серьезно вздыхает, берет меня обеими руками за уши, попытки прижать руки пока оставлены и добивается-таки своего, проникает в мой рот, касается языком десен, выскальзывает, снова впивается в мои губы, удовлетворенно посапывая. Иногда в минуты любви он напоминает маленького медвежонка, хотя худ до невозможности. Ладно, но вот руки ты мне освободил очень зря. Потому что они быстренько поднимают свитерок на спине, а потом вполне по-хозяйски пролезают под пояс штанишек. Ой, как тут много интересного. Но на попытку Эльки обнять меня, я снова вырываюсь из- под его губ, и ему снова приходится ловить меня за уши, чтобы удержать и продолжать целоваться. Так что ему приласкать меня не удается. С экрана телика слышатся страстные стоны — главный герой-малолетка успевает сменить одного кривоногого любовника на другого.
        А штанишки-то нам явно мешают, поэтому я потихоньку, медленно-медленно стягиваю пояс все ниже и ниже, пока окончательно не открываю тугие ягодицы. Добраться бы еще до них! А то пока могу только чуть царапать и прижимать кожу, отчего моя козявочка каждый раз сдавленно стонет. И….Ой, как же все-таки он быстро реагирует. Буквально несколько поглаживаний и прикосновений. Эль скатывается с меня, ложится на спину, широко раскинув руки. Мне тоже хочется поиграть, и я склоняюсь над ним и поцелуями мееедлееенннно прокладываю дорожку от затвердевших от мимолетных ласк темных сосочков до жестких паховых косточек, стараясь, чтобы волосы на виске все время касались его кожи. Чтобы приласкать волосами, как сказано в одном из трактатов, звиняйте, гривку не отрастил, но моему малому хватает и этого, он растерянно и удивленно всхрапывает, как молоденький жеребенок. И замирает, потому что я уже дотянулся до паховых складочек и продолжаю свой путь, то прикасаясь губами, то покусывая, то вылизывая своего парсючка. Эль слабо стонет и выгибается мне навстречу, и его уже твердо стоящий член приподнимается еще больше. Я
осторожно касаюсь головки губами. Бедный мой мальчишка громко вскрикивает от изумления, почти сразу ему вторит вопль оргазма какого-то очередного любовника мальчишки из «Табу». Мы просто забыли выключить телик. Но мне это нравится. Я осторожно кладу голову между ног моего юного любовника и начинаю осуществление теории на практике — я просто никогда не делал подобного, так что все зависит от интуиции и той памяти, которая осталась после Элькиной любви со мной. Я приподнимаю голову и смотрю ему в лицо — Элька прерывисто дышит, лицо горит румянцем, он торопливо прижимает руками мои плечи, то ли чтобы оттолкнуть — уж больно шокирован тем, что у делаю, то ли чтобы погладить меня. Я удовлетворенно киваю, снова опускаю голову вниз под гортанные вопли сражающихся самураев. Мальчишку уже оттрахали, теперь решили немного поиграть в войну. Вены набухли так, что, кажется, лопнут под напором крови. Ну вот, а теперь по ним нужно провести пальцем и чуть прижать, а потом…
        … Когда Влад с внезапным быстрым вздохом — словно бросается в воду с разбега, захватывает мой член и начинает посасывать и лизать его языком, я со стоном пытаюсь врываться. Он не должен этого делать. Это должен делать я — ему, потому что он — мой господин. Но противиться нежному плену не могу. Влаад, что же ты делаешь со мной!..
        Элька внезапно вздрагивает всем телом, я только чувствую его содрогание — поднять голову не могу, слишком драгоценное содержимое зажато в моих губах. А он внезапно начинает колотиться спиной о кровать, я пугаюсь, что покалечится сам или я случайно прикушу от неожиданности нежную, терпко пахнущую кожу, выпускаю его грешный орган из губ, приподнимаю голову, Элюн вдруг вскрикивает в голос и резко изгибается, откатиться я не успеваю. Вязкая струя выплескивается на волосы. К счастью, на лицо не попадает, хотя никакой брезгливости я не испытываю — это же Элька.
        Элюшка часто, со всхлипами, дышит, отходя от такого непривычного для него оргазма. Он-то кончил уже. А вот я-то и не начинал. От усталости и психов возбуждение приходит очень медленно, его почти нет. Устал…
        Эль приподнимается на локте, внимательно смотрит на меня. Над ним- звон мечей, эти коротконогие опять дерутся, похоже, делят своего возлюбленного. Малой мой тяжко вздыхает и стягивает мой свитер, задрав его на спине. Эльку-то я раздел, а вот сам раздеться не успел. Я с удовольствием ощущаю прикосновение ледяных Элькиных пальцев. Кстати говоря, я уже заметил, что после оргазма мой мальчишка становится как Снежная королева — изо льды и снега, холоднющий. Быстрые коварные пальцы прижимаются к моему крестцу и скользят ниже и ниже, упрямо прихватывают резинку штанов и стягивают их вниз. Я вспомнил, как Эль зажал меня за рекламным щитом и умудрился раздеть за несколько секунд, и внезапно начинают ржать. Эль приглушенно фыркает в ответ, видимо, он тоже вспомнил это. Меня из одежды он выпутывает буквально за несколько секунд, я покорно лежу перед ним на боку и мирно жду, что предпримет моя козявочка, а он сегодня очень активный. М-дя, а вот ледяная рука в тепло паха — это не есть гут! Да еще если эта ручка сжимает мошонку так жестко, едва не до боли.
        —Эль, какого черта ты делаешь?
        Болезненное нажатие в определенную точку-блин, Эль, у тебя ухватки … И я чувствую, как внезапно возникает эрекция и желание накрывает меня с головой. Или Элька сумел что-то сделать со мной, или просто пришло мое время. Но думать нечего. Ладонь Элюна все время ласкает меня, не дает ослабеть напряжению, малой же придушенно шепчет:
        —Влааад!
        От низкого, какого-то развратного, призывно вибрирующего голоса моего возлюбленного у меня просто сносит крышу. И я резко переворачиваю Эльку на спину, нависаю над ним, приподнимаю его коленки, освобождая путь для себя. Блииин, и где наш люмбрикант-то? Крем после бритья — единственное, что оказалось под рукой. Надеюсь, подойдет. А запах! Свежий запах хвои в осеннем лесу. Блин, кудой-то меня потянуло. Чувство эйфории такое, словно нанюхался какой-то наркотической отравы, чувство вседозволенности и полета. Элька, ты — мой наркотик! Элюн тихо вскрикивает — я слишком резко вломился пальцами внутрь, да еще и двумя сразу. Блин, Влад, когда ты научишься это делать нормально? А?Не до этого, Элька вертится так, что буквально сам насаживается на мои пальцы, да еще успевает вертеть задом, похоже, ему нравится.
        —Ннне тяни, — это уже полустон-полузов, он, видимо, все сильнее возбуждается. А как же, вот и наш маленький дружок уже во всеоружии. Его отклику на ласки только завидовать можно — он мгновенно готов к соитию. Или натерпелся сутки. Если так пойдет — за каникулы он меня просто затрахает…
        Я очень груб с ним, не сдержавшись, вламываюсь в глубину нежного тела так резко, чтоЭль только прикусывает губу, чтобы не заорать от боли. Но это ненадолго. При его-то чувствительности. Мальчишка мой уже стонет в такт моим движениям, крепко обхватив меня одной рукой за ягодицы, усиливая и немного регулируя темп, а второй ласкает себя сам… Я успеваю взглянуть ему в лицо… Такое смешное — немного нахмуренные брови, такое сосредоточенное. Фрикции все глубже и глубже, все сильнее и сильнее, я потерял контроль за собой, мало что соображаю, почти не понимаю, что причиняю боль Эльке, да и он вряд ли что понимает, все сильнее прижимаясь ко мне. Орем мы оба, одновременно, совершенно опьянев друг от друга, я успеваю выскользнуть из Элюна, а он изливается мне на живот и бедро. Я крепко прижимаю его к себе. Слипнемся же насмерть, блин! Ладно, потом отклеимся. Эль что-то неразборчиво шепчет, я молча целую его в ушко — что поближе оказалось от губ. Потом беру на руки и волоку в душ. Эль что-то бурчит про продолжение. Фигушки, если я продолжу, то завтра в гости мы не пойдем, либо пойдем в гости к дяде-проктологу
— зашивать кой-кому кое-что. Поэтому — купаться и спать-спать. Поцелуи разрешены, да… И немного подальше от меня, радость моя. У меня нет желания изнасиловать тебя еще пару раз за эту ночь, поэтому будем спать как глолубки — в одной постельке, с невинными мыслями. Госссподи, Элька, как же я тебя люблю…
        … Влад смеется и обнимает меня, потом натягивает на меня чистую пижамку-для обеспечения невинности и безопасности, как он объясняет. Влаааад, как же мне хорошо с тобой. Воин мой гондорский… Люблю…
        Конец фильма… Диалог приблизительно такой: «Что же он сказал ему перед смертью?» — «А о чем обычно говорят любовники? Слова любви…»Завершающие титры. Грустная музыка. Я выключаю телик. Нам пора спать. Завтра — трудный день, радость моя… Мое сердце-в тебе…
        24
        … Давно уже наступило утро, а Влад спит, как заколдованный. Уткнулся мне в плечо, приобнял рукой и дрыхнет в таком положении всю ночь, даже ни разу не пошевелился. Я хотел было высвободиться, уйти в другую комнату, чтобы ему не мешать, но он сонно что-то промычал и только крепче прижал меня к себе. Поэтому я лежу тихо и тоже пока дремлю…
        Из сна я выскакиваю махом — прост открываю глаза и смотрю на часы. Ой, мама дорогая, как же я проспал-то! Эль тихо лежит рядом, но тоже проснулся — глаза открыты.
        —Привет! — и нежный поцелуй в нос.
        Элюн смеется и выскальзывает из-под моей руки, похоже, я его ночью придавил. Так, понеслись.
        Я все-таки хочу взять с собой Эльку. Как бы там не повернулось, но мне хочется, чтобы она его просто увидела. То, что Семеныч явно доложился о новоявленном родственничке- это точно, но… Нам просто некому помочь. Выпрет меня из дома — так не в первый раз, будем что-то решать дальше. Но где-то в глубине души бьется такое маленькое детское чувство — что стоит вмешаться моему капитану Стару, и все пойдет как надо. Она никогда не подводила.
        А Элюн должен быть очень красивым. И начинается Содом и Гоморра в одном флаконе. Я гоню Эльку в ванную снова купаться, он орет, что не хочет, только вчера ночью вымылся. Ничего не знаю — туда, туда. Пока он, громко и недовольно ворча, плещется, я рассматриваю его вещи. Мне-то все равно, могу и в драных джинсах к ней явиться с дыркой на заду, могу в строгом костюме — суть дела не изменится, но Эльку-то она увидит в первый раз! Ладно, свитерок подойдет тот, что мы купили недавно, штаны его с железками весьма стильные, но куртенка-то не выдержит и ноля градусов, а на улице-то холодно. «Аляской» не обойтись — она сама ее дарила в свое время, подумает, что в свои обноски наряжаю…
        —Влад, ты что так трясешься-то?
        Элюн вылез из душа, черные волосы мокрые, облепили шею, смешно из-под них выглядывают ушки. Котеночек мой!
        Я только вздыхаю.
        —Ты же не жениться меня ведешь! Чего весь извелся?
        Ну,не жениться, конечно, но почти как свою девушку на показ семье, точнее, той, что от нее осталась.
        —Женилка не выросла! — грубо, но другое в голову не приходит.
        —Да неужели? — и его неотразимый лукавый взгляд из-под гривки черных волос. Надо бы его потом научить проводить ими по телу, ласкать. У него получится — они подлиннее. Ой, о чем я думаю-то!
        —Иди высуши волосы. И будет завтракать.
        —Ага!
        Пока в комнате гудит фен, я торопливо грею остатки мяса, подрезаю колбасы. Если Элюн все-таки останется со мной, то придется учиться готовить, чтобы хорошо кушал — гемоглобин после его вечных голодовок низкий, морда — бледная. Даешь толстенького Элюна!
        На вкусный запах появляется мое чудушко. Волосы он не только расчесал, но и уложил, и теперь они лежат ровной волной вокруг лица. Неудачно вышло кстати, у Эльки лицо сильно осунулось после приступа и его каре это только подчеркивает, вид — как у с креста снятого. Ладно, что-то переделывать поздно. Только сейчас, увидев, как глубоко провалились Элькины глаза и вылезли скулы, я понял, насколько ему было плохо все эти дни. Я же помню его немного другим… Или внимательнее стал вглядываться в его лицо?
        Ладно, переживем… Элюн уже торопливо жует колбаску, мне бы тоже не мешало.
        —Влад, тебе не стыдно идти со мной?
        —В смысле?
        —Ну, я все-таки не сильно умею культурно себя вести.
        —А я?
        —Ну, ты-городской.
        —Угомонись, а? И так душа не на месте. Выгонит так выгонит…
        —Я думал, что мы просто идем в обычные гости.
        —Если бы… Я три года с ней не разговаривал.
        Эль нервно вздрагивает, робко спрашивает:
        —А ты уверен, что она захочет меня видеть?
        Я ни в чем не уверен, потому как не знаю вообще цели нашего визита. И как нас встретят.
        —Влаад, и … Как твоя тетя посмотрит на то, что мы…
        Он проглатывает слово.
        —Что мы — любовники? — я договариваю спокойно — специально для него. Я хочу, чтобы он понял, что мне все равно, что подумает кто-либо, кроме него. Он мне важен! — Эль, я не знаю. Не могу ответить. Что поймет — да, а что скажет — я не знаю…
        Но и врать можно не в этом случае — во-первых, у нас это никогда не было принято, во-вторых — от того, что я солгу ей и что-то скрою, суть не изменится.
        —Влаад! — в голосе Элюна внезапно прорывается такое удивление и облегчение, что ли.
        —Что?
        —То, что ты сказал — правда?
        Я тихо одуреваю. А как назвать наши с Элькой отношения? Ну, есть конечно, матерные названия для подобного, но не думаю, что Эль имел в виду именно это.
        —Эль, уточни, я вовсе тебя не понимаю.
        —Что мы-любовники, правда?
        —Да, или ты считаешь по-другому, встретились и разбежались?
        Элька подхватывается с табуретки и лезет целоваться, мусолит мне виски и губы. Я быстро прихватываю его за плечи, скольжу по спине, чуть ниже. И с трудом отцепляю от себя мою прилипалочку.
        —Элюш, потише, а то в постель обратно утащу, и мы уже никуда не пойдем, а надо…
        —Ага, — Эленок тяжело дышит, но пытается придать себе благонравный вид.
        —Все, давай доедай, да пошли собираться.
        Букет мы взяли около самого ее дома, я выбрал самый роскошный, а еще купили кошачьих игрушек-это Элька предложил, и тортик — видимо, с дальним прицелом, что и нам что-то дадут. Элюн выглядит как невеста — причесанный, чистенький, румяный, я даже немного надушил его мужским одеколоном. А все для того, чтобы отвлечь внимание от моей «Аляски» — другого на него в доме я так и не нашел, а морозить его задницу из-за форса не захотел — самому нужна здоровая! Я-то натягивал свои штаны и свитер в последний момент, а потом Элька бегал за мной по квартире с расческой — все пытался пригладить мои волосы. Закончилось все падением на диван и поцелуями взасос, что в итоге привело к паре синяков на шее у меня и у него. Будем надеяться, что моя тетушка подслеповата — ей уже сорок пять годков, перестарок, однако…
        Элюн тянет сумку сзади, я волоку огроменный букет. Допрыгиваем до знакомой двери, я нажимаю кнопку звонка. За дверью слышен страшный топот — это ее кошачья стая несется посмотреть, кто пришел, а потом ее шаги.
        Дверь открывается…
        —Привет! Я пришел…
        Светло-серые глаза цвета стали внимательно смотрят на меня, потом замечают мающегося позади Эльку. И… в них загорается веселый огонек…
        —Заходи, сЫночка, — это обращено именно к Элюну. — И ты входи, Влад…
        25
        Я тихо офигеваю. Никого и никогда она не называла сЫночкой, это слово у нее для ее возлюбленных котов. Сильный удар под колени, и я сажусь прямо на коврик в прихожей. Ее Кешун выполнил свой коронный подкат. За прошедшие три года кошак сильно подрос и раздобрел, и когда тебя бьет десять килограммов живого веса, то не свалиться сильно проблематично. Кешка же довольно поднимает хвост и начинает кружиться возле меня, довольно помыркивая.
        —Вот стервец, опять развлекается! — В голосе тетки — неприкрытая гордость.
        Элька молча смотрит на стаю, рассевшуюся перед ним. Я продолжаю сидеть на полу — мне так удобнее вести счет ее новым приобретениям. Так, еще двоих я знаю, правда, тогда они были котятами, а вот четвертый мне незнаком — одноглазый, с продранным ухом. Мама дорогая, а это что за Франкенштейн в юбке — в прихожую резво вползает рыжая кошка с широкой мордой и круглыми глазами, видимо, папа был британский подданный. Задние лапки совершенно неподвижны, она тянет их за собой, но бодро прорывается вперед и ложится возле Кешки.
        —А это кто?
        —Чебурашка… Уже два года у меня. Вчера забрали последнего котенка.
        Господи, она еще и родить умеет. Я молча смотрю на мою сумасшедшую старую деву — а не проще ли усыпить? Она понимает мой взгляд:
        —Нет, не проще. Они не понимают, что калеки, и ведут обычный кошачий образ жизни, по крайней мере, в моем доме.
        Блин, гринписовка моя! Совсем не изменилась!
        Я вежливо протягиваю ей букет из положения сидя, а Элька торопливо достает букет из дразнилок. Кошачья стая восторженно завывает.
        —Спасибо, — тетка вежливо принимает мой букет и подталкивает Эльку ко входу в комнату:-Иди, поиграй с ними пока. Кушать хотите?
        Мы дружно вопим: «Нет!» Элюн отправляется играть со стаей, а я покорно волокусь на кухню. Судя по тому, как ходят ноздри и цвет глаз становится еще более светлым, тетка взбешена не на шутку, но при постороннем она никогда не позволит прорваться гневу, произойдет это потом, уже без Эльки. Эль неуверенно оглядывается на меня.
        —Иди, все хорошо, — это уже одними губами, как тетка моя просто бесится. Это ясно видно по немного деревянной походке и слишком ровному тону.
        Кухня совсем не изменилась, тот же дизайн семидесятых годов, какая-то бытовая техника — готовить она не любит и почти не умеет, всегда на праздники готовила мама, а мы чистили овощи и открывали банки с консервами.
        —Садись.
        Я быстро плюхаюсь на диванчик. От взгляда ее глаз мне становится страшно. М-дя, я сильно попал, похоже.
        —Мне позвонили и сказали, что ты завалил контрольный опрос, а до этого прогулял неделю цикла. Это как понимать?
        —Я уже все пересдал, больше сбоев не будет.
        —А прогулы?
        —Я ездил по просьбе Семеныча с Элькой в его деревню.
        Блин, она даже не познакомилась с ним! Дело вовсе плохо!
        —Я знаю, я говорила с ним. Ты вообще понимаешь, что делаешь? Или ты захотел вылететь из твоей больницы, даже в нее не устроившись?
        —Что ты имеешь в виду? — мне хочется на нее заорать, я терпеть не могу, когда на меня давят со всей силы. И не могу — она единственная может помочь с лечением Эльки в этой ситуации, а значит, прижми задницу, друг дорогой и молчи.
        —То, что едва…
        —Замолчи, он не знает правды!
        Я уже просто шиплю, орать нельзя — Элюн в соседней комнате, слышен его смех и топот котов — похоже, подарок пришелся им по вкусу.
        —Идиот, ты понимаешь хотя бы своей крошечной безмозглой головенкой, что тебя могли приплести к этому… — долгое молчание, она ищет слово, — событию?!
        Взгляд серых глаз сейчас режет как сталь, смотреть в них невозможно. Я только один раз видел ее в подобном состоянии-когда отец ударил маму при ней. Она его едва не убила. Не фигурально, вполне физически — замахнулась тяжеленной пепельницей.
        —Стар, замолчи…
        Я уже просто стону. Я все-все-все понимаю. Но я не брошу Эльку. Сдохну сам, но не брошу.
        —Владыка, ты сам-то понимаешь, что делаешь? Я подбираю бездомных котов, но он — не животное, он человек со свободной волей!
        Я шалею. Я не думал, что она помнит. Мы играли в детстве, я был Владыка Вселенной, а она — капитан Стар, повелитель живого звездолета. Очень-очень-очень давно.
        —Ты спишь с ним?
        Взгляд ее не смягчается, остается таким же острым и яростным. Но врать нельзя. Она слишком хорошо знает меня, точнее, сама же и воспитывала.
        —Да…
        Правду говорить легко и приятно, но иногда она выблевывается из глубины души как мутная грязь.
        —Он — пассив?
        Голос ее — ледяное лезвие — полон холода и угрозы. Она не хочет оскорбить меня, просто выясняет настоящее положение дел. И позволяет себе чисто мужскую грубость. В семье не может быть двух командиров. Все ее мужики боялись ее до смерти, неосознанно боялись режущей мужской логики и чисто женской интуиции. Таким соврать нельзя — они мстят за ложь.
        —Мы меняемся ролями…
        Лицо ее перекашивает, она встает, отходит к окну, опирается о раму, костяшки пальцев белеют. Видимо, сильно сжала руку. И внезапно глухо говорит:
        —Жаль, я рассчитывала на внуков!
        —Стар, помоги!
        Она молчит. Да знает она, все о нас знает — Семеныч тоже не дитя, а взрослый мужик. Навряд ли мои игры с Элюном остались незамеченными, да и не сильно-то мы и таились — не до этого было.
        И я внезапно роняю голову на стол и начинаю рыдать. Жесткий натиск Стар дал свои результаты, она все-таки проняла меня. Точнее, невозможность уйти от этого разговора. Если я уйду из этого дома, то Эль… Я просто не смогу ему ничем помочь. Грабить меня мама и капитан Стар не научили, а по-другому заработать так много я просто не сумею. Мизерабилизм как философия полностью проиграл в схватке с реальной действительностью.
        Я слышу топот лап Кешки и шаги Элюна. Кешун сердито мыркает и начинает тереться о мои ноги, а Эль… Дрожащим, прерывающимся голосом он возражает моей грозной тетке:
        —Зачем вы его ругаете? Он же ни в чем не виноват, он же помочь хотел, он же… Это я, все я!
        И очень мягкий ответ тетки:
        —Малыш, это наше с ним дело, иди, поиграй еще в комнате…
        —Вы, вы неправильно понимаете все! Влад, он…
        —Иди уже, мне надо с ним поговорить…
        —Он плачет, зачем вы так с ним?
        —За дело, малыш. Иди…
        —Вы… вы… вы…
        Дальше я слышу непотребный мат. Ну все, Элька во всей своей деревенской красе. Сейчас нас вышвырнут из дома насовсем. И Элюн просто не выживет. Но вмешаться я не могу, рыдания прорываются сквозь стиснутые зубы, и сил сопротивляться им просто нет.
        И еще больше дурею, когда слышу тихую усмешку в голосе Стар:
        —Малыш, а теперь переведи на человеческий язык то, что ты сказал…
        Элька вдруг садится рядом, обнимает меня за плечи, тихо шепчет:
        —Влааад, пойдем отсюда, а?
        —Любишь его? — В голосе тетки — насмешка и какое-то странное ожидание.
        Эль только крепче прижимается ко мне. Сквозь свои рыдания я слышу глубокий вздох-Стар повернулась к нам лицом, отошла от окна.
        —Сколько у тебя дежурств в месяц? Десять-двенадцать?
        —В этом месяце — пятнадцать. Я хотел системный блок купить, — как ни странно, ее спокойный голос умиротворяет и дает возможность ответить ей, не захлебываясь слезами.
        —Ну, похоже, твой системный блок сейчас обнимает тебя безо всякого стыда. Парни, хоть постыдились бы, я же все-таки старинного воспитания.
        Эль тихо хрюкает мне в ухо. Юмор Стар кого хочешь доведет до кондрашки.
        —Влад, как зовут твоего приятеля?
        Она явно подбирает слова, голос немного потеплел. Элька — чужой, при нем семейные сцены недопустимы.
        —Эльдар его зовут.
        —Ладно, хоть имя сынка узнаю. Семеныч меня в краску вогнал, все выяснял, не его ли я мама, не сын ли мой пропавший в морганатическом браке. Пришлось отмазаться, что он со стороны твоего папаши. Ты в следующий раз выбирай родню подальше, а то смешно выходит — племяш нашелся, а я об этом узнаю последней. Эль, ты пойди все-таки в комнату, мне бы с Владом договорить надо.
        Элюн глубоко вздыхает, но не двигается.
        —Не будет следующего раза…
        —Вот как…
        —Элюш, правда, пойди, поиграй немного. Мне нужно договорить.
        Эль вопросительно смотрит на меня, я незаметно киваю. Тетка успокоилась, по крайней мере, пара минут спокойного разговора нам обеспечена.
        26
        Стар садится напротив меня, хмуро говорит:
        —А теперь будь добр, нормально все расскажи. Что случилось-то?
        Кстати говоря, Стар не совсем прозвище. Она по паспорту Стелла, дедушка с бабушкой были культурные люди, назвали в честь героини оперетты «Вольный ветер», там какой-то сладкоголосый пел: «Стелла, любовь моя!» Так и вышло. В детстве она натерпелась от дразнилок, а потом плавно перетекла в Эллу, каковой и пребывает много лет. Мама всегда ее звала Элей или Стеллой, а я переделал в Стар — мне казалось, что так ее имя звучит круче. Так что моя звезда из стали и сплавов мирно усаживается передо мной, глаза в глаза, фиг соврешь и приготавливается слушать.
        —Стар, у него очень тяжелая аритмия, ее можно вылечить, но нужен дорогой расходник — какая-то хрень, что засовывают в сердце.
        —Должна заметить, что я тоже дохтур, поэтому не надо так все упрощать…
        —Ну да… Стоит она… — я называю цифру…
        Стар тихо присвистывает, качает головой. Замолкает на минуту, считая, видимо, собирает вместе сумму моих и ее денег.
        —Ну почему я не умею брать взяток, Влад, ну скажи?
        —Не получается?
        —Нет…
        —Семеныч сказал, что можно провести по бесплатной квоте, но там много таких, а у Эльки какой-то редкий случай. Стар, он страшно задыхается, когда проходит приступ.
        —Это дело понятное. Когда нужно оперироваться?
        —Как можно скорее, у него лекарства не берутся. Уходит из-под контроля.
        —Ну, понятно. Сердечной недостаточности нет?
        —Не знаю, я никогда не воспринимал его как больного…
        —Ладно, пойдем посмотрим.
        Тетка встает и медленно тянется в комнату, я за ней. Как-то странно получилось — достаточно было мне увидеть ее, и все встает на свои места, я чувствую, что не один. Странное чувство для одиночки.
        Элюн сладко спит, развалившись на диване. Ну да, вчера-то было не до сна, а тут такой славный диванчик, да еще и вся стая его облепила во всех сторон, греют, лечат. Кешун лежит в ногах, дико довольный — тетка его с дивана гоняла, точно знаю. Мой сладкий мальчик откинул на подушке голову назад, волосы разметались, руки совсем по-детски закинуты над головой — так сладко спят только совсем маленькие детки, потом забывают это. Смешной чуть курносый носик, тихо подрагивает на щеке тень от длинных ресниц. Мерно и спокойно вздымается грудь. Тетка приглядывается к его пальцам и быстро взглядывает на губы. Да, синеватые, после приступа они всегда такие.
        —Идем, пусть отдыхает…
        —Да…
        Моя улиточка вдруг шевелится, не открывая глаз, тихо шепчет спросонья:
        —Влааад!
        Я подсаживаюсь поближе:
        —Что, Элюш?
        Он внезапно смеется и обхватывает меня руками за шею, пытаясь выпросить поцелуй.
        —Элюша, мы не одни…
        И слышу тихие шаги Стар — она почти бесшумно уходит на кухню. Воровато оглянувшись-Стар действительно ушла, быстро целую Эльку, тихо шепчу на ушко:
        —Поспи еще, я на кухне со Стар сижу.
        —Ой, она видела нас?
        —Нет. Спи, дурачок…
        Возвращаюсь на кухню, Стар мирно сидит на поручне диванчика, болтаете ногой. Услышав мои шаги, сердито говорит:
        —Ну что, нацеловался?
        Меня бросает в жар, мы немного расслабились, это точно. Но как она относится к нашей жизни с Элькой я просто еще не понял.
        —Да. Тебе неприятно?
        Она мрачно хихикает:
        —Мне сиренево и фиолетово. Честно говоря, ты безумно шокировал меня, но, с другой стороны, в подоле точно не принесешь, и это весьма радует.
        Я фыркаю — не принес бы при любых обстоятельствах.
        —Отеки на ногах есть?
        Я обладело смотрю на нее. А я проверял? Ножки целовал как-то, было, но отеки…
        Стар сердито качает головой:
        —Бог мой, чему вас учат в универе! Носки снимает — есть следы от резинки?
        —Нет…
        —Влад, родители его совсем помочь не смогут?
        —Нет родителей, мать в бегах, а ее сожитель…
        —Про него я знаю… Мне подумать надо….Тортика хочешь?
        Ладно, тогда еще не все так страшно Мне внезапно жутко хочется жрать.
        —Хочу. Стар, а супа нет, а то я совсем замотался, давно уже не готовлю.
        —Да где уж тебе, если токуешь, как глупый глухарь…
        В голосе тетки слышится смех. Она резво щелкает включалкой чайника, тот начинает уютно шуметь, достает из холодильника кастрюлю с супом, громко кричит:
        —Эля, супчик будешь?
        Слышен топот лап стаи и шаги Эльки — услышав магическое слово «суп», на запах съестного летят все. Элюн останавливается на пороге, зависает под аркой Вери, теткины котауси страстно завывают, требуя свою порцию, причем рыжая кошка — инвалид у раздачи мисок стоит первой.
        —Меня тетя Элла зовут, я не успела представиться, а как твое обычное имя, я поныла, что Эльдар больше для солидности?
        —Элька… Тетя Элла, а вот Чебурашка, она почему такая? Машиной переехало?
        У тетки моей брови ползут вверх от удивления — страшная грозная моя тетка в мгновение превратилась для Эльки в тетю Эллу. М-дя, но это же Элюн…
        Она снова смущенно хихикает, но потом собирается и отвечает:
        —Родилась такая. Да она-то не понимает, что не такая, как все. Суп будешь?
        —А тортик можно?
        —Тортик потом. А пока суп, по-моему, мясо еще осталось с картошкой.
        —А мы утром с Владом ели…
        —Ну, понятно.
        Пока они болтают, притираясь друг к другу, можно немного расслабиться и передохнуть. Ненадолго…
        —Эль, а ты учишься или работаешь?
        —Учусь, в колледже в районе.
        —И кем будешь?
        —Механизатором.
        —Ты машины любишь?
        —Ой нет, я читать люблю, но туда были бесплатные места и меня устроили…
        Элька словно попрехивается, замолкает. Понятно, его устроил, скорее всего, тот таинственный третий, что периодически встает между нами.
        —Элюш, а что читать любишь?
        —Толкиена, ну, «Хоббит» и про «Властелина колец». Еще фильмы были, ну, вы знаете…
        —А как же, мне очень понравилася вся трилогия, даже диск есть. Если хочешь, потом посмотрим.
        —Ага!
        Ой,не буду говорить, что мы смотрели вчера вечером…
        —А еще кино про самураев люблю смотреть. Вы «Табу» видели? Еще «Крадущийся тигр, затаившийся дракон». Хорошее кино.
        Мама дорогая, Эль, что еще скажешь?
        Стар вытаскивает в это время из микроволновки горшочек с супом, он опасно покачивается в ее руке.
        —«Табу», да, хороший фильм. Небось, у Влада смотрел?
        —Не-а, раньше тоже видел.
        Еще один горячий камушек мне на сердце. Кто в его глухом районе смотрел фильм Осимы? А?Блин, ведь ревность, самая настоящая ревность — ничего еще не произошло, а больно.
        —Ну ладно, Элюш, бери-ка тарелку в хлебом, и иди в комнату, там кушать будем. Поосторожнее только, а то мои бешеные с ног собьют.
        27
        Элька торжественно уносит хлеб, Стар грохает мне на руки несколько глубоких тарелок и ехидно так спрашивает:
        —Ну что, просветитель маленьких мальчиков, получил? Дитятко-то у тебя с секретом!
        Ох, тетка, если бы ты знала, с каким еще секретом!
        —Я, кстати, очень люблю Рюхэя Мацуду, у меня еще фильм есть «Голубая весна». Бесталанный мальчик, но очень красив.
        Вот тут я пытаюсь тарелки уронить. Мама дорогая, про мою почтенную благообразную тетку я такого просто не знал!
        —Давно не виделись с тобой… — голос мой элегичен, но в душе хочется смеяться.
        —Ну, пожалуй, не в этом дело, просто ты вырос.
        И мы вполне мирно плывем в комнату кормить Эльку.
        Чисто буржуазный семейный обед — суп разливается из горшочков, Стар выволакивает откуда-то накрахмаленную скатерть, вытаскивает тортницу и чайный сервиз. Словно и не было жестокого разговора на кухне.
        Элька изо всех сил старается соответствовать, даже пытается взять ложку левой рукой. Стар, похоже, развлекается вовсю, потом, смилостивившись, говорит:
        —Элюш, ешь, как умеешь и как хочешь, мы не на приеме у королевы и не на смотринах.
        Щеки Эльки вдруг вспыхивают, он торопливо утыкается носом в тарелку.
        Тетка моя в своем репертуаре. Услышать от нее ехидную гадость — это просто святое. Но Элька-то этого не знает!
        Положение спасает тортик. Элька сначала очень робко просит кусочек, а потом блаженно вгрызается в бело-розовое великолепие. Морда у него в этот момент совершенно отрешенная, я тоже расплываюсь в улыбке — до того Эль забавный, и ловлю на себе внимательный взгляд Стар. Она продолжает проверку. Впрочем, мы сейчас настолько уязвимы перед ней, что достаточно ее отказа в помощи, чтобы через год — полтора связи, которая ее беспокоит, не стало, просто потому, что Эль до операции дожить не сможет. И я окажусь совершенно бессилен. Вот так…
        —Эль, а свидетельство о рождении у тебя где? Паспорт же ты уже получил?
        —У меня все. Я все документы храню, а то мама… — длинная пауза, — она вечно все теряла. Да мне в апреле будет уже шестнадцать…Конечно, получил давно…
        Тетка сердито смотрит на меня и одними губами говорит: «Извращенец!» Это не оскорбление, это она ругает меня за то, что я сбил с пути малолетку Эльку. Правда, кто кого сбивал, но суть-то не сильно меняется.
        —Элюш, а в школе хорошо учился?
        И кто-то говорил, что это не смотрины?
        В голосе Элюна — неподдельная гордость:
        —У меня за девятый класс только пятерки и четверки были. Мне говорили, чтобы я дальше учился, но как без профессии?
        Стар, слушая его мудрые речи, подпирает голову рукой в позе плакальщицы и грустно вздыхает. Знакомые речи.
        —Тетя Элла, вы Влада не ругайте…
        —Да я не ругаю уже… — тон весьма мрачный.
        А что ругать-то? По обывательским понятиям я совершил кучу непростительных поступков — привел в дом своей незамужней тетки малолетнего любовника. Как ни крути, но это достаточно оскорбительно. Другое дело, что тетка моя оказалась женщиной продвинутой, а может, просто потому, что она женщина. Мужчина бы нас выгнал, да мы бы и не пошли. И теперь я пытаюсь переложить часть своей ответственности ей на плечи.
        Элюн, блаженно щурясь, вываливается, наконец, из-за стола, и Стар умело отвлекает его просмотром какого-то диска.
        —Влад, побудь с ним. Мне надо позвонить.
        Понятно… Я подсаживаюсь поближе к Эльке, он сначала пристраивается у меня на плече, потом испуганно оглядывается на Стар, но она погружена в разговор и потому ничего не видит. Эль успокоенно вздыхает, а я прислушиваюсь. Стар просит, Стар умоляет. Тембр голоса у нее металлический в обычной жизни, но сейчас она просто поет. Причем поет долго, уговаривает, улещивает. Но, видимо, на том конце провода ей отказывают, она в раздражении бросает трубку на рычаг.
        —Суки! — это, похоже, из самой глубины души. Потом, немного опомнившись: — Дети, не слушайте тетю!
        Эль неуверенно улыбается шутке. Учитывая его недавние речевые перлы ненормативной лексики, теткина ругачка способна вызвать шок только у институток, а таковых среди нас нет.
        —Ладно, мы пойдем другим путем!
        Накручивая диск, она поясняет, увидев мой вопросительный взгляд:
        —В вашем федеральном учреждении фиг что дадут, а если и дадут, то только под зад!
        —Но…
        —А я не говорю, что там плохо работать, я только говорю, что там не дают…
        Я молчу. Можно подумать, я не знаю, как дела делаются. Только до подобного надо сильно долго расти. Очень долго. Пока уже не закончатся желания детства и не останется только жажда выпендриться. И то — везет немногим, чаще всего тем, в ком есть изюминка. Да…
        Элька тихо шепчет мне на ухо:
        —Влад, у твоей тети тоже ничего не получается?
        —Смотри кино, она еще не закончила.
        Песни тетки продолжаются весь вечер. То, что она курит, оказалось для меня полным шоком. В конце предпоследних переговоров она внезапно достала из кармана пачку женских легких сигает, но оглянулась на Эльку и не закурила, просто мяла их пальцах во время переговоров, пока они не превратились в резко пахнущую труху.
        Она продолжает болтать, Элька несколько раз засыпает возле меня и просыпается, за окном уже глухая чернота, хотя по времени еще не поздно, а она все болтает и болтает. Наконец, кладет трубку и торжествующе говорит:
        —Увезешь его на первичную консультацию во вторник. Если он им подойдет, то в конце недели проведут операцию. Это другая больничка, они обещали сделать…
        Я немного одурело смотрю ей в лицо — никак не ожидал, что такой сложный вопрос решиться подобным образом.
        —Что-то нужно будет оплатить?
        —Ну, первичная консультация — платная, операцию оплачивать не надо.
        —Влад, тетя Элла, я же вам чужой, как же оплачивать-то?
        Мы с теткой переглядываемся — это как сказать, кто кому чужой.
        —Дадим тебе в долг, Элюш, вырастешь, заработаешь, отдашь.
        —Да я и раньше отдам!
        —Неет! — это уже меня прорвало. Знаю я способы его заработков. Самому нужен, мышоночек мой!
        Стар внимательно смотрит на меня — с чего это прорвало. Но хватает такта промолчать.
        —Ночевать останетесь? Поздно уже..
        Оказывается, Стар проболтала почти до ночи. Я вопросительно смотрю на Эльку — тот незаметно отрицательно качает головой. По-моему, он просто запуган Стар до полной невменяемости. Я вежливо отказываюсь.
        —Ладно, двигайте домой, не забудь позвонить, что добрались нормально. И завтра утром перезвони — я тебе надиктую телефон и куда обращаться.
        Голос у тетки усталый — видимо, уговоры и улещивания даром не прошли.
        Пока Элюн торопливо натягивает сапоги и куртку, я тихо шепчу тетке:
        —Стар, спасибо. Я не думал, что ты так просто сможешь помочь…
        —Далеко не просто, Влад. Тот больной, вместо которого пойдет Элька, умер. Очередного они вызывать не успевают — там какой-то отчет поджимает. Если Эль им подойдет, то все будет хорошо. Если нет, то…
        28
        Лучше не думать про «нет». Я целую Стар в носик, как старые времена, она дает мне подзатыльник. И мы, обнадеженные, скачем вниз, я затаскиваю Эльку в такси, он уже почти спит.
        Возвращаемся мы домой уже очень поздно вечером, Эль в такси просто заснул и мне его пришлось расталкивать, чтобы затащить домой. Там он, торопливо раздевшись, тащится в мою комнату и валится на кровать. И засыпает мгновенно, видимо, отлегло от его замученной душонки. Мне же не спится, еще можно куда-то пойти, а отоспаться завтра, на дежурство же только в понедельник.
        Начинается вибрировать и переливаться яркими бликами мой телефончик. Я нажимаю «ответить».
        —Влааад! — привычные властные интонации Снежки.
        Приплыли, блин! Моя ледяная царевна проснулась. Муж, видимо, унесся на рыбалку, и ей стало скучно.
        —Привет! — я — сама настороженность и любезность.
        —Владюся, я соскучилась! Мой козел в горы ушел. Как насчет сегодняшнего вечера?
        —Снеж, так ночь давно.
        —Это столь важно?
        —Снеж… — а собственно говоря, что я ей скажу. «Снежан, извини, завел другого?» Не комильфо. «Не могу…»Так это расписаться в своем бессилии, да и вообще, мне интересно, как я среагирую на Снежку после Эльки. Ну просто клинический интерес. Смогу или нет теперь с женщиной?
        —Погодь маленько!
        Я воровато заглядываю в комнату — Эль сладко дрыхнет, развалившись во всю ширину кровати. Мне придется его подвинуть, если лягу рядом. Ну и ладно, пусть спит до утра. Приступа не будет, если что — номер набрать сообразит, я записку оставлю. Не то, что у любовницы, конечно, а что пошел в клуб недалеко. То, что я его подвергаю смертельной опасности, оставляя одного без присмотра, мне тогда в дурную голову не пришло.
        —Снеж, ты здесь?
        —Я-то да, а вот кто там у тебя?
        —Братишка двоюродный.
        —Ааа, я уж подумала, что баба.
        —Не, Снеж, в этом смысле я перед тобою чист, как альпийский цветок!
        Она призывно так смеется.
        —Снеж, я счас соберусь и приду. Но точно в горах?
        —Уже третий день как уперся, зараза. Опять куда-то в Горную Шорию, есть, пить и шляться по бабам. Так что аэродром совершенно свободен, можэшь прилэтать, мой горный орел!
        Снеговик — приколистка еще та. Леди далеко за тридцать, но смотрится как малолетка, только лицо немного выдает, а так со спины — и не подумаешь. Верткая, шустрая.
        Из Снежкиной жизни. Ее козел расщедрился и купил ей красенькую маленькую дамскую машинку. Выход Снежаны из дома покруче, чем у королевы Елизаветы — худесенькая брюнеточка в алом пальтейке, алых сапогах на супер-пупер-шпильках, с алой сумкой и алым телефоном, на бОшке — алая шляпка а-ля мадам Помпадур с перьями. Собаки дохнут сразу — от изумления. И это все великолепие заваливается в маленькую такую аленькую машинку и начинает рулеж, крутя аленький рулик — у нее оплетка на руле — алая. Как-то пригласила подвезти, я сразу отказался — здоровенный парняка, вылезающий из аленькой маленькой машинки порождает плохие мысли насчет его задницы. А вот мужа она периодически подвозит. Теперь хочет аэрографию — розовые розы и лебедей. Уже присмотрела рисуночек, но козел уперся намертво. Видимо, птички на алом фоне — перебор.
        Такая дама без комплексов. Как-то лечила у нас сердце, так мы и познакомились. После того, как моя первая любофф отучила меня разбрасываться чувствами, Снежка для меня — просто клад. Я ей в собственность нафиг не нужен, у нее есть папик-козел, который тоже не теряется — все юбки и женские штаны в Шории — его, мне она тоже не сильно нужна, а вот покувыркаться — вполне, она девушка красивая и умная. Так что мы вполне гармонично существовали до Элькиного появления.
        Самое смешное, что идти недалеко, — она живет в соседнем доме, наши окна смотрят друг на друга. Ну вот, я резво пишу Эльке записку про клуб, натягиваю штаны и свитер, накидываю куртку, даже шапку не надеваю — бежать буквально пять минут. В домашних тапочках можно добежать. Где-то валялась бутылка коньяка- джигит приносит выпивку… А к шести утра я буду уже как штык, все-таки козла надо уважить, что же его нервировать — а вдруг с утра пораньше заявится домой, к молодой жене?
        Снежана открывает дверь в полной боевой готовности — прозрачная бардовая рубашечка с перышками на интересном месте и на груди больше открывает, чем закрывает. На шее — алая же бархотка. Блин, Снежка, ну дался же тебе этот алый цвет! Как дурочка с переулочка — дурачок любит красный клочок!
        —Ты неподражаема, моя снежная королева! — комплимент дешевый и пошлый, но Снеговик смеется — она в этом смысле действиетельно простая тетка.
        —Заходи, мой мачо! Давно тебя не видела!
        И я вваливаюсь в прихожую. Снежка повисает на шее, прижимается влажныими губами к моему подбородку. Надо же, после жесткой мальчишеской груди Эльки, оказывается, так здорово ощутить богатые рассыпи добра на груди Снежанки. М-дя, и провести ладонями по ее стану, гладким бедрам, нагло шлепнув ее напоследок по заду. Снежка довольно ухмыляется.
        —Я принес гибрида коня и яка!
        —Вот и отлично, а у меня есть шоколад и яблоки. Извини, есть не готовила — мой жратель уехал, а мне лень фигуру портить.
        Снежана, довольно вертя задом, волочет меня в комнату. Надо же, они ходят по-другому, чем парни. Никогда не замечал. Рубашечка при движении задирается и обнажается аппетитненькая попка с тоненькой полосочкой стрингов с камушками, а як же, радостного цвета зари. Или полкового знамени. Не могу молчать!
        —Снежка, у тебя самая красивая попка, которые я видел!
        И это так. Куда худесенькому Элюну до этого великолепия плоти.
        Она подозрительно приглядывается ко мне.
        —Это к чему такое? Ой, Влад, ты что-то необычайно льстив сегодня!
        —Истинная правда, моя повелительница!
        Снежка удовлетворенно вздыхает.
        Мы быстренько находим пузатенькие коньячные рюмочки, моя пассия приносит яблоки и коробку конфет. Присаживается напротив, закинув ногу на ногу, да так, что рубашечка просто сползает, причем почему- то и сверху и снизу, подходи и бери, что хочешь. Ну, как-то не сильно я захотел. Снежка опрокинула уже несколько пузатиков, а я все еще вдыхаю аромат коньяка, схожий немного с запахом винограда, согретого солцем, какой-то горячий кофейный аромат — хоороший гибрид мне попался. Пить не хочется, да и одурманивать себя перед любовью неохота. Вот интересно, среагирую я на ее откровенное прижимание ко мне всем телом?
        Снежка садится на пол, прижимается к моим ногам, протягивает руку в поясу джинсов. Так, ей надоело ждать, пора действовать. Я придавливаю медленно ползущую руку к бедру, она тихо скребется о ткань джинсов, как маленькая мышка. Зато с большими последствиями. Я глубоко вздыхаю. Снежка довольно хихикает, и продолжает терзать «молнию» на штанах, наконец, расстегивает их, и пробирается дальше.
        —Стыда у тебя нет…
        —Да неужели, — мурлычет Снежка. И продолжается добираться до моего грешного органа.
        —Снеж, мне бы в ванную сходить.
        —А дома душа нету? Иди уж, и не заставляй женщину ждать!
        Да уж, да уж… Я быстро полощусь под душем, нахожу в Снежкином шкапчике презерватив — а без этого никак, мы не хотим лишних проблем, прячу его в укромном местечке, чтобы потом переложить на журнальный столик около кровати.
        Снежка сидит в большой комнате, опять с коньячком, медленно потягивая его через соломинку.
        —Умница, так никто не пьет!
        —Я пью… Иди ко мне!
        Иду-иду, а куда я денусь-то собственно!
        Снежанка снова прожимается ко мне всем телом, закидывает ногу на бедро, самая горячая точка ее тела прижимается к моему паху. Тут встанет и у импотента, а я далеко не это самое. От запаха Снежкиных духов, от горячего тела рядом, от поцелуев у меня срывает крышу почти сразу. Я торопливо начинаю стягивать с нее прикольную оперенную рубашку, пытаясь побыстрее добраться до ее груди и сжать ее в своей руке. Эльку-то так не погладишь! И вообще. Снежка — классная! Для одного скучного субботнего вечера! Да! Но пока мне этого хватит!..
        Через пару часов, оттрахавшись по полной программе и получив взаимное удовольствие, мы мирно сидим рядом на диване и грызем яблоки. Снежка опять глотает коньяк. Что-то моя девочка стала много пить…
        —Снеж, что случилось, ты это пойло пьешь непрерывно? Сегодня тебе плохо, что ли, было? Чего злишься?
        —Козел сказал, что если еще раз меня с мужиком поймает, убьет!
        Ну и правильно, понимаю его. Правда, он тоже не святой, поди, пол Горной Шории — его дети и единокровные братья и сестры.
        —Нуу, убить не убьет, но разводом пригрозил. Влад, наверное, пора немного угомониться, подождать встречаться. Пожалуй, это наша с тобой последняя ночь…
        Упс, неожиданно…
        —Радость моя, ты что, меня из дома выгоняешь?
        —Да не я, а судьба, видимо, такая.
        Если она ждет каких-то жалких слов, то их не будет. Мы хорошо проводили время, но не более того. И расставание какое-то ненастоящее. Так, бутафория сплошная. Бутафорские чувства: любовь, ревность, дружба. Не очень-то и испугала… Да…
        Элька! Блин, уже почти полседьмого, он мог проснуться, а я тут, выслушиваю откровения нелюбимой женщины. Я резко встаю.
        —Как скажешь, моя повелительница. Если ты не хочешь меня более видеть, то я пойду и утоплюсь с горя.
        Снежка ехидно смеется — да кто из вас от любви из жизни уходил, кобели вы проклятые! Так. видать, козел сильно воспитал свою богоданную — обида так и прет!
        Я нежно целую свою полуголую бывшую любовницу, произношу драматическим голосом:
        —Прощай навсегда, любовь моя!
        На глазах у Снежки выступают слезки. Крокодилочка моя!
        —Ну, я пошел.
        И в ответ, с невыразимым облегчением:
        —Да…
        Я быстро выскакиваю из подъезда. Ну, вот и кончилось мое очередное любовное приключение, Впрочем, что бог не делает…
        Дверь в квартиру я открываю очень тихо, боясь разбудить Эльку. И первое, что вижу, это разодранные листы мелованной бумаги на полу. Похоже, «Хроники», судя по рисункам. Эль проснулся раньше, чем я успел. А потом на меня налетает молчаливый вихрь из пощечин и пинков, озверевший Эль молотит меня кулаками по плечам и спине, злобно кусает руку, когда я пытаюсь его остановить.
        —Эль, это еще что такое?!
        В ответ — площадной, наполовину непонятный мне мат. Я, не сдержавшись, даю ему пощечину, Эль отлетает к стене, бьется о нее спиной, приглушенно вскрикивает и сразу же замолкает. Сидит на полу и смотрит на меня с нескрываемой ненавистью. А мне не больно было, когда ты в больнице с этим мальчишкой?
        Элька с трудом встает, опираясь о стену рукой, медленно уходит обратно в комнату. Ох, что же я наделал-то? Простое любопытство привело к такому. Идиот ты, Влад, полный клинический идиот!
        И,главный вопрос — что сейчас делать? Любопытство свое я удовлетворил — мне было со Снежкой хорошо. И возбуждение если и было поменьше, чем я когда с Элькой, осталось. Вот так. И как теперь решать такую смешную задачку про волка, козу и капусту, да еще и с охотником на том берегу?
        Я тащусь в комнату. Сильно виноватым я себя не чувствую. Просто Снежка для меня далеко не то, что Элька, а просто хорошее провождение выходного дня. Да, цинично, но честно, по крайней мере. И, боюсь, что по-другому у нас не будет. Не могу я его тащить в постель больного. А потом ведь ему еще учиться надо будет, догонять программу- он уже месяц пропустил. И мы просто не сможем быть часто вместе. А я ведь живой человек!
        Элька сидит на развороченной постели, вокруг валяются разодранное его приданое — он в ярости, похоже, разодрал «Хроники» так, что не собрать и не склеить. Благо, что, похоже, не добрался до своего любимого Толкиена. Я пытаюсь сесть рядом, но он тут же перемещается на кресло — не хочет быть со мной рядом. А я не хочу просить прощения — я тоже живой человек со своими желаниями.
        Морда Эльки вся опухла от слез, черные волосы растрепаны, пижамка порвана, похоже, пододеяльник и наволочка тоже. Истерика была та еще.
        —Эль, давай раз и навсегда решим этот вопрос!
        Элюн молчит, опустив глаза.
        —Эль, я живой человек, у меня есть своя жизнь, до тебя была, и иногда мне нужно просто отдохнуть. Не считай это предательством или изменой, и не ревнуй, это другое…
        —Я тебя ненавижу, — Элька говорит это очень спокойно, хотя голос хриплый, сорван от плача. А я не хочу чувствовать себя подлецом! Из-за этого никогда и не заводил длительных отношений — чтобы потом не объясняться.
        —Можешь. Но кто я тебе, чтобы закатывать истерики по поводу моих развлечений? Я что, уже в клуб не могу один пойти?
        —Какой клуб, — дальше снова мат. — Она же звонила недавно, спрашивала тебя снова. Что, не на …лись еще?
        —Ладно, тогда еще проще…
        Элька поднимает очень плохие глаза, затравленные, полные злобы и безнадежности. Блин, ведь из-за своей глупости до приступа доведу. А промолчать дороже себе — и так на голову сел.
        —Эль, я тебя никогда не брошу, и то, что нужно, чтобы тебя вылечить, перевести учиться в город и жить у меня — я сделаю все. Но, если ты считаешь, что я должен быть только с тобой — извини, нет. Ты скоро подрастешь и сам все поймешь, и по-другому не будет.
        Если честно, я кругом виноват, не надо это было делать, но Элькина злобная ревность выводит меня из себя. Я же не его вещь, в конце концов!
        Эль молчит, и его молчание мне очень не нравится.
        —Знаешь, я устал, спать хочу. Приведи пока в порядок постель, а я в душ.
        Эль молчит, низко опустив голову. Я делаю что-то совсем не то, словно черт под руку толкает, но я очень зол на него за это прилипальство, выдумывание каких-то отношений.
        Я молча поворачиваюсь и иду в душ. Надеюсь, он не бросится на меня с ножом, как на своего пьяного однокурсника. Я очень сильно ошибся, совсем сильно, но как просить прощения — просто не знаю.
        … Я не думал, что Влад может быть таким. Холодные злые глаза, раздраженный тон, каждое слово бьет, как плетью. То, что у него была какая-то баба до меня, конечно, я понимал это. И понимал, что для него интереснее женщина, чем я. Видел же, как он неохотно соглашался поначалу, как долго заводился. Только немного привык ко мне — и такое. И что мне делать теперь? Куда уходить? Ладно, пока в больницу, а потом куда? Снова в шарагу? Ладно, я знаю куда… Но только не здесь, позже, и не здесь. Не надо подставлять Влада. Если всплывет все, что было между нами — это сломает ему всю жизнь. А я не хочу так… Потом, дома, когда меня выпрут из больницы. И денег на лечение я у него не возьму. Не хочу. Год так год. Теперь уже все равно…
        Я вылезаю из душа и прислушиваюсь, что делает Элюн. На кухне звенит посуда, видимо, он там.
        Ладно, пойдем, позавтракаем.
        Эль, действительно, на кухне, греет бутербродики в микроволновке. Услышав мои шаги, не оборачиваясь, спокойно говорит:
        —Я в спальне все собрал, но не знаю, где у тебя постельное белье. Извини, я порвал все на кровати и твою пижамку, я деньги отдам — купишь все новое…
        Какие деньги, те, что заработал, подставив себя под богатеньного мальчишку? Я пытаюсь себя распалить, но выходит плохо. Чувство вины все усиливается.
        —Элюш, я очень виноват перед тобой. Так вышло, что…
        —Ну вышло и вышло, что ж теперь, мне зарезаться, что ли? — тон Эльки спокойный и непринужденный, как на светском рауте. Действительно, что такого произошло? Любовник, от которого напрямую зависит твоя жизнь, зацепился со сторонней бабой, так, просто чтобы развлечься. И что? Что теперь делать?
        —Эль!
        Мальчишка оборачивается, синие глаза горят бешеным огнем.
        —Что Эль? Ты мне уже все сказал, я не хочу больше разговаривать об этом.
        … Когда мама наказывала дядю Сережу за что-то, она просто не давала ему… Иногда подолгу. До того времени, пока он не приносил какие-то деньги или не делал то, что она хотела. То, что он таскал меня то в сарай, то в мою комнату, ему сильной разрядки не приносило, и он всегда радовался, когда мама позволяла ему переспать с собой. Здесь то же самое, я не могу дать ему того, что дает любая женщина, да и он привык быть именно с ними. Я не знаю, что делать…
        —Я хочу домой!
        Крик Эльки — как гром с ясного неба.
        —Эль, куда домой-то?
        —Я домой хочу, к маме!
        Ага-ага, к маме, к покойному дяде Сереже, его парням из общаги, неизвестному третьему. Что же ты сотворил-то Влад! Что ты сделал-то? А?Ответь мне, гад!!!
        —Эль, я сегодня расстался с ней. Это был наш последний раз. Я про тебя рассказал. А потом просто не выдержал. Так получилось. Прости, если сможешь. Не надо уезжать домой.
        —Я хочу домой, — крик прорывается сквозь отчаянное рыдание.
        Я встаю, обнимаю его за плечи, целую в макушку. Эль вырывается, но не сильно. Ему некуда идти, и он это отлично понимает. И сейчас помирится со мной. А потом жестоко отомстит. И я знаю это, но продолжаю обнимать его. Почему мы делаем такие страшные ошибки сами, ни враг нас ни учит, ни злодей не советует, Сами. Просто так, чтобы потешиться…
        … Эль отомстил. Это верно. Он пропал на выходные, уехал с одноклассниками на дачу без ночевки и не вернулся домой. Телефон отключил сразу. Я едва дозвонился до мамы его приятеля, и она сказала, что сын отзвонился и предупредил, что они будут ночевать. Что в компании много девочек, и есть взрослые девушки, что она очень волнуется. И я очень волновался, чтобы Элькина задница осталась целой и невредимой. Всю ночь не спал. Он заявился днем, пьяный, с отчаянно светящимися восторженными синими глазами, и я сразу понял, что он впервые был с женщиной. Такая растерянность и радость была в глазах, гордость, что он смог. И я просто смолчал, хотя очень хотелось ударить его по растерянно-радостному лицу, погасить шалый огонь в глазах. И спросил только одно:
        —Тебе понравилось?
        —Да! — в голосе прозвучал вызов и издевка. Я понял, за что он наказал меня ужасом потерять его. И вздохнул:
        —Элюш, прошу, надевай презерватив, она ведь не мальчик, может быть беременность. А оплачивать аборт или свадьбу я не смогу, просто двоих мне не вытянуть.
        Бедный мой маленький Эленок, он вдруг всхлипнул, шагнул ко мне, уткнулся носом в плечо:
        —Прости… Да мне совсем и не понравилось.
        —Вот и ладно… Пойдем завтракать.
        Понравилось, понравилось. Просто мой сын слишком быстро растет…
        29
        Эль притихает на какое-то время в моих объятиях, потом осторожно освобождается и уходит с кухни. Он согрел еду, но есть не стал. Но я так не могу, он же голодный останется. Я встаю и тащусь в спальню, Элька открыл шкаф и перестилает постель, порванные тряпки и книгу он сложил на пол, периодически запинается о них. Лицо… Не хотел бы я увидеть такое лицо у него еще раз. Осунувшееся, серьезное, потемневшее. Я очень виноват перед ним. Подобное когда-то произошло со мной. Я тогда оставил свою первую женщину более счастливому сопернику и ушел без боя. Мне было противно, словно полгода целовал жабу. Потом болезнь и смерть мамы, и я начал мстить. Так, неосознанно. Просто потому, чтобы защититься от слишком близких отношений, чтобы не уступать свою женщину сопернику, поскольку бороться за подобное как-то нет желания. Но Элька не виноват передо мной ни в чем. Даже его дурацкая идея насчет мальчишки в детском отделении- скорее раздолбайство, но никак не физическая измена. Просто сил много, а мозги еще не работают. И я — старше намного, пора стать мудрее. И еще — ему достаточно отказаться ехать со мной
послезавтра и кончать с собой уже не понадобится- все произойдет естественным путем, и никто не пожалеет — он никому не нужен, кроме меня, а теперь, может быть, еще и Стар. Я загнал его в такой угол! Говорить, что люблю, и вот так прижать к стенке, оскорбить, заставляя смириться с этим — ему идти некуда, и он это отлично понимает, да я еще напоминаю. Влаад, ну ты и… Мерзавец ты, дружок, как ни посмотри.
        Я внезапно перехватываю Эльку во момент его движения — он повернулся к шкафу, и сползаю по нему вниз, падаю на коленки, обнимаю за спину, прижимаюсь лицом к голому пузику, футболка задралась при моем движении, и тихо шепчу:
        —Эль, я очень виноват, прости меня, дурака.
        Бедный Элька вздрагивает от неожиданности, пытается вырваться, но я держу крепко.
        —Элюнь, прости меня!
        Эльку начинает трясти, и я понимаю, что со своими дурацкими извинениями сейчас спровоцирую приступ. Но не могу ничего поделать — извиняться надо сейчас, пока еще окончательно все не разрушено между нами. И еще одно — стоять на коленях перед Элькой мне достаточно унизительно, но я хочу наказать себя за то, что сделал, запомнить чувство жгучего стыда и унижения, и больше никогда не повторять подобное, чтобы потом так болезненно не каяться.
        —Элюш, прости, ударь, укуси, но прости…
        Эль почти беззвучно отвечает:
        —Уже ударил… Не за что прощать. Кто я тебе, чтобы требовать вообще чего-то. Не надо, встань, Влад, не унижайся.
        —Элюш…
        —Пусти, пожалуйста, мне нужно закончить… Пусти…
        Вот это мне совсем не нравится. Если бы он орал или матерился, то было бы понятно, но вот такой тихий Элька. Мне это очень не нравится.
        —Эль, пожалуйста!
        —Хорошо, прощаю!
        Сказано это тем же тоном, что несколько минут назад он сказал «ненавижу». Безэмоционально так. Он жестоко оскорблен и уязвлен моей дуростью. Ну на хрена мне Снежка сдалась? Да, она теплее и мягче, да, с ней проблем нет — ее проблемы решает ее папик-круторогий козел, но люблю-то я Эльку! А как теперь это ему сказать — он же просто не поверит. Погрел одну постель, пришел домой на другую?
        —Эль!!!
        Мне хочется завыть, как дикому волку. Зачем, ну зачем я это сделал? Стало интересно, сможешь ли с бабой? Да, смог и не без удовольствия. А сейчас твой самый родной человек смотрит на тебя как на врага. Потому что тебя понесло без руля и без ветрил непонятно куда. Элька, родной мой мальчишка, ну прости меня, дурака, ради нашей любви — прости. Никогда — никогда больше подобного не позволю. Не могу, когда ты смотришь на меня так…
        … Влад со стоном утыкается мне куда-то под ребра. Я чувствую его горячее, обжигающее, частое дыхание. Он искренне кается, он жестоко огорчен. А я не могу… Словно что-то порвалось в душе, какая-то ниточка, связывавшая нас воедино. Еще немного, и я оттолкну его от себя и заору. Все, что думаю про него, его бабу, его гребаную потенцию, его умения в сексе… Воин мой гондорский, как же ты смог такое-то? Я ведь и без тебя знал, что мало что могу тебе дать в постели, зачем так-то?..
        —Сука же ты, Влааад! — в голосе Эльки вдруг прорываются интонации тетки Мани. Но я и такому рад. — Какая же ты сука! Если тебе плохо со мной, то так бы и сказал, если не удволетворяю, если тебе со мной противно, так ты скажи. Но вот так, исподтишка! Думаешь, мне всегда так уж приятно!
        И резко осекается — похоже, в ярости сказал чересчур много. Да я понимаю, что не всегда ему приятно, что я больно делаю из-за того, что неумеха, я все понимаю. Но не из-за того, что с Элькой мне плохо, я пошел туда, честное слово, не из-за того. Но ему-то как объяснить — синие глаза налиты кровью, лицо искажено яростью и… Черты его матери, отвратительные черты убийцы и алкоголички, твари жестокой. А ты чего ждал? Эль — сын своей матери, и другим просто быть не может. Мне становится страшно, что же я такое сделал, что из глубины души в ярости и боли такое появилось. Голубоглазое чудовище, полное ненависти и злобы… Справедливых… Направленных против меня… Поделом тебе!
        —Эль! — я уже просто цепляюсь за него, пытаясь удержать того Эльку, которого знал. А он кричит что-то неразборчивое, наполовину матерно, и я понимаю только отдельные слова. И внезапно начинает рыдать, ноги подгибаются, и он неожиданно садится на пол, рядом со мной, просто стекает по мне вниз, не разрывая моих объятий и не пытаясь вырваться. И внезапно замолкает, только плечи дрожат. Опять его истерика без слез. Там, на небесах, мои покровители из небесного воинства запишут эти горькие слезы, не выходящие во внешний мир, в список моих самых больших грехов и накажут меня за это. И прилетит так, что мало не покажется. Пусть так… Лишь бы Эль не плакал.
        Я покрепче прижимаю его к себе, Элюн не имеет сил вырываться, а я торопливо шепчу ему на ухо:
        —Мне с тобой всегда очень хорошо, не в этом дело. Эль, ну пойми меня, не мог я тебя, уставшего, мучить, хватит, без меня жалельщиков было много…
        Он внезапно вскидывается:
        —Я ничего от тебя не скрывал, зачем позоришь меня?
        —Эль, ну не о том я! Прости меня, подобное больше никогда не повторится!
        —Да ты что! Из-за того, что твоя баба тебя выперла и не дала?
        —Эль, ты сам послушай, что говоришь? Как тебе не стыдно!
        —Мне, мне должно быть стыдно?
        И тогда я делаю единственное, чем могу заткнуть поток грязи, хлынувший из-за моей похоти — просто затыкаю ему рот поцелуем, прижимаю к себе покрепче, чтобы не вырвался, и зажимаю ему рот. Элюн отчаянно мычит, пытается вырваться, больно прикусывает мне губу, но я настойчиво продолжаю терзать его губы, заставляя приоткрыть рот, Элька раздраженно что-то пытается сказать, я торопливо залезаю к нему под футболку и одной рукой поглаживаю ему грудь, едва не царапая пальцы за выступающие на моем худышке ребрышки. И Элька вдруг обмякает, как-то неровно вздыхает и покорно приоткрывает рот, разрешая себя поцеловать. А тонкие лапки вдруг торопливо начинают терзать пуговицы моей рубашки, пытаясь их расстегнуть.
        —Эль?
        Глаза моего мальчишки отчаянно зажмурены, он уже не справляется с собой — Элька же очень чувствительный, а тут моя близость к нему и обида. И он торопится вновь утвердить так мучительно и недавно завоеванную власть надо мной. Лягушоночек мой. Люблю ведь, без памяти люблю!!!
        Эти слова он слышит, и цинично усмехается в ответ:
        —Так приперло, до милой добежать никак невозможно?
        Да, приперло, да так, как раньше никогда не было. Я продолжаю целовать Эльку, а меня бросает то в жар, то в холод, на висках выступает пот! Мама дорогая, да что же делается-то? Я же только что от Снежки, не должно бы быть такого дикого бешеного желания. Я начинаю как-то странно соображать — словно фрагментами, словно вспышка освещает предметы, а потом они снова погружаются в темноту. Я слышу звуки падения пуговиц с моей рубашки — Эльке надоело с ней возиться, и он просто рванул застежку в разные сторону, отрывая пуговицы. В отместку я прерываю поцелуи и стягиваю его футболку через голову, жестко захватив его запястья. Эль вздрагивает от неожиданности, но я тут же отпускаю его руки. И он снова прижимается губами к моим, стонет, чуть прикусывает мне губы… А ведь завтра вечером на работу, что будет-то? Засосы, как минимум…
        Я торопливо тянусь к резинке его-моих спортивных штанишек, стягиваю их, а вот плавочки мы не надели… Это негигиенично, надо потом поговорить с ним об этом! Аааа, Эль, а ты-то что творишь? От движения умелой Элькиной руки мои джинсы слетают до колена вместе с боксерами, я только дергаю ногами. ювыпутваясь из штанов.
        По идее, нам бы подняться и перейти на наполовину застеленную кровать, но сил терпеть нет ни у него, ни у меня. И я, продолжая целовать Эльку, просто валю его на стопку разодранных им же самим тряпок, предназначенных на выброс. Торопливо отодвигаю в сторону порванную книжку — еше не хватало в самый разгар любовной игры ощутить острые углы ее обложки на самых сильно чтимых местах.
        В синих глазах Эльки — дикое изумление. Он просто ничего не понимает. Но приперло нас настолько сильно, что я уже терпеть не могу, да и, судя по тому, что я чувствую под животом — он тоже. Торопливой рукой я нащупываю на тумбе какой-то крем, будем надеясться, что не от бородавок, и обильно смазываю пальцы. Элюн выворачивается подо мной, я не могу понять, чего он хочет. А, хочет перевернуться на живот…
        —Эль, не надо, мне хочется целовать тебя…
        —Свинья ты, Влад! Ты что делаешь?
        —Ты не хочешь?
        Вопрос чисто риторический — я уже остановиться не смогу, а у малого стоит так, что ему должно быть больно и все мысли — только об этом, как скорее разрядиться.
        —Дураак!
        Он уже стонет, теряя голову от все усиливающегося возбуждения. До презерватива дело вообще не доходит, я просто не знаю, где он, и есть ли… О, господи! Элька вдруг жестоко прихывтает зубами мой сосок, боль невозможная.
        —Элька, больно, ты что делаешь?
        Он тут же отцепляется, хищно смотрит на меня:
        —А мне не больно было?
        Я понимаю это так, что уже чуть-чуть прощен… По крайней мере, мое наглое вторжение в его нежно любимую мной часть никаких протестов не вызывает, он наоборот торопит меня, вертится изо всех сил, тянет мою руку к своему паху. Что-то членораздельное выговорить, видимо, уже не может. Госсподи, Элька, какой же я дурак непроходимый, от такого мальчика сладенького и любимого потянуло на сторону. Впрочем, совершая ошибки, доказываешь себе, что жив… Да…
        Эль выворачивается так, что мне впору его держать, вцепляется мне в бедра ногтями, сильно царапает их, словно звереныш, оставляя на мне метки своей обственности, мне же это приятно, боль почти не чувствуется. А я в отместку… Ну что я могу сделать в отместку — вломиться в него со всей силы, прижаться к его ягодицам, чуть сжать в кулаке его отвердевший от возбуждения член и начать двигаться внутри него, одновременно лаская его грешный орган. Эль же пытается задавать темп движения, прихватив меня за бедра. Потом тело его расслабляется, руки бессильно падают на ворох белья, на котором мы угнездились, он только стонет и движется вместе со мной. Еще немного, осталось совсем немного. От каких-то очень ярких ощущений, схожих со неожиданной вспышкой света в темноте, я отчаянно ору, и чувствую, как кончаю сам, и как Элька выплескивается мне на ладонь. Слышу высокий звенящий вскрик Эльки… Слышу раздраженный стук соседей по батарее отопления — похоже, мы их разбудили своими воплями? А не надо дрыхнуть — девятый час утра! Ну и что, что воскресенье? Ранней пташке бог помогает! А мы отдыхаем — порнотику        Элюн что-то удовлетворенно шепчет, прижавшись ко мне. Я прислушиваюсь:
        —Мой, мой, только мой!
        Вот ревнивец! Конечно, твой! Люблю…
        30
        С этим странным безумным соитием с нас словно сошла шелуха ссор и ненависти. Не могу сказать иначе. Элька, внезапно успокоившись, тихо мурлычет где-то в районе моего сердца, я валяюсь на мятом, сваленном в кучу, а теперь еще и перемазанном, белье в полном удовлетворении и придерживаю рукой его за плечо — чтобы не сполз с моей груди на пол. Продолжается это всего несколько минут, пока мы приходим в себя и хоть что-то начинаем соображать. Эль-то вообще практически в отключке. Наша ссора и бурное примирение всего дороже обошлись ему — он выкричался, выплакался, теперь сил у него просто не осталось. Но у него есть я — альбатрос секса, и мое дело присмотреть за моей дурной дитыночкой. А поэтому, немного опамятовавшись, я хватаю Элюна на руки и волоку в ванную купаться. Малой только покорно повисает на мне. Ой, не надо, не надо виснуть, а то мы никуда не дойдем — рухнем в большой комнате и уделаем ковер. А мне потом чистить. Поэтому я сильно тороплюсь, пока опять не сработал инстинкт размножения. К счастью, он сработать все-таки не успевает. Я затаскиваю Эльку под горячие струи душа, вижу, что в глазах
малого появилось хоть немного разума, и несусь перестилать постель, быстро надеваю наволочки, бросаю сверху простыню. Пора забирать парсючка из-под душа, а то как бы не заснул там. Поспеваю вовремя — Эль уже сидит на дне ванны и клонится к бортику, задремывая. Для сна у нас есть другая комната, выволакиваю мокрое тело из воды, заматываю в большую махровую простыню и пру в спальню. Эль удовлетворенно и блаженно вздыхает. Ему, кстати, нравится, когда я таскаю его на руках. Хорошо, что худышка, а вот более толстую тушку я бы уже не унес, хотя пощупать потолстевшего Эльку никогда бы не отказался. Заваливаю его в кровать, накрываю одеялом…
        —Влад, бессовестный, оденься хоть сейчас! — В голосе Эльки слышится смех.
        —А смысл? Все равно мыться пойду.
        —Ой, да у тебя там…
        А то я не знаю, кожа сильно стянута, ощущения довольно неприятные. Ладно, не на всю же жизнь останется.
        —Все, спи давай! Я — мыться!
        —Ага, а потом — по бабам! — голос у Эльки сонный и ехидный, но не злой.
        —Если только позже, и с тобой вместе. А так — нет уж, нет уж!
        —Да я-то…
        Фразу он не заканчивает — засыпает, замученный всеми сегодняшними событиями.
        Вот и хорошо, а я топаю отмывать наши возросшие достижения. Ощущение странной эйфории не покидает меня. Впрочем, как после каждого секса с Элькой. Он действует как наркотик на мою дурную глову. Или ощущение полной искренности и того, что он отдается и телом, и душой, как истинно влюбленная женщина, а такое я почти никогда не чувствовал, опьяняет, и я чувствую себя, словно лечу над горами. Альбатрос ты бесхвостый, Влад!
        Когда я вываливаюсь из душа и возвращаюсь в комнату, Эль сладко спит, развалившись поверх одеяла, пижамку мы не надели. М-дя, Эрот на марше, Венера отдыхает! Но на звук моих шагов он приоткрывает один глаз и капризно тянет:
        —Чего так долго? Иди спать!
        —Иду, иду, мой господин!
        От изумления Элюн открывает второй глазик:
        —Влад, ты что?
        —Иду, радость моя!
        И я с размаху заваливаюсь на кровать, Элька с визгом откатывается к стене, подлезает под одеяло наконец и по-хозяйски прихватывает меня рукой за бедро. Так крепенько прижимает, не вырваться. Учет и контроль. Ну и ладно, мне нравится. Я не успеваю ему сказать об этом — сразу проваливаюсь в сон…
        Будит меня звонок Стар. Мы проспали почти весь день, уже вечер…
        —Привет, чем заниматесь?
        —Элька спит, а я только что проснулся.
        —Всю ночь резвились по клубам, что ли?
        —Не…
        —Дома, значит, развлекались.
        —Ну, почти.
        —Влад, телефон запиши. Скажешь, что я договаривалась…
        —Спасибо. Стар, сколько денег надо отдать за осмотр?
        Чуть помолчав, тетка озвучивает сумму. Немало, однако.
        —У тебя есть, или завтра привезти?
        —Не, есть, спасибо, заначка была на блок.
        —Эх, Владька, ты теперь блок нескоро купишь.
        —Да и бог с ним, дело-то божеское, дело хорошее…
        —Ню-ню, знаток военной прозы. Влад, и еще — я в Тьмутаракань поеду через пару недель на проверку, мне бы копии Элькиных документов — может, удастся сразу попробовать перевести на учебу к нам.
        —Стар, нам бы выжить!
        —Это да, но потом надо будет и с учебой что-то решать, и с опекой.
        Я знаю. Все так — решать с учебой, опекой, здоровьем. Госы как-то сдать. Но… У меня появилась цель. Чтобы чудо мое синеглазое было накормлено, одето, нормально обучено. Чтобы Эль забыл о том, как жил раньше. Вот такая программа минимум.
        Эль сердито сопит, просыпаясь.
        —Влад, кто звонит?
        —Тетя Элла. Привет ей передать?
        —Ага, и еще Кешке, и Чебурашке, и всем-всем!
        Стар смеется в трубку:
        —Передам-передам. А вы на те выходные приезжайте, я пирог испеку!
        Ой! Моя тетка у плиты — это кошмарный сон из разряда сюрреализма. Я тихо хрюкаю в трубку. Стар понимает меня правильно:
        —Да куплю я его, не бойся!
        Ладно, тогда не страшно.
        Эль уже всерьез ворчит, и я торопливо прощаюсь.
        31
        Элюн, только что проснувшийся — зрелище совершенно трепетное. Всклокоченные черные волосы, сонная мордочка, чуть припухшие от сна глаза, надутые губы. Сдохнуть и не встать! Точнее, наборот… Его мордашка так и зовет к действиям — поцеловать, облизать ушки, прижать посильнее. Я тяжко сглатываю — нельзя. Мелкий мой едва проснулся, замучил я его. Пока нельзя. Вот прооперируемся-тогда… Я только вздыхаю.
        —Что, вот так хочется? — в голосе Эльки столько ехидства.
        —Да… Поясок невинности ты с меня снял, так что и правда, хочется-хочется…
        Эль вопросительно смотрит на меня. Не читал, видимо. Я улыбаюсь и рассказываю про средневековый пояс невинности и про пояс верности заодно.
        —Не получится, — выдает Эль после некоторых раздумий.
        —Что не получится?
        —Ну, на тебя надеть не получится. Это же у женщин только можно было, а у парней как?
        М-дя, ну и мысли у моей малолетки.
        —А зачем?
        —А чтобы по бабам не шлялся! — Эль уже откровенно издевается.
        —Элька, я же прощения попросил вообще-то!
        —Но и поясок бы не помешал. Для уверенности.
        Элюн просто уже ржет надо мной. А у меня сразу рассасываются все грешные мысли. А то и правда, что-нибудь на меня наденет.
        Элька тащится в большую комнату, даже не одевшись, в одних трусишках, падает на диван и начинает рыться в моих дисках. И что мы ищем, интересно? Порнушку? А вот и нет. Он нашел «Бэйба» и сует диск в проигрыватель.
        —Эль?
        —Такая прикольная комедия, я хочу посмотреть…
        —Есть будешь?
        —Ага, — радостно соглашается он, не отрываясь от экрана телевизора. Ну, вот и славно, малой мой утешился.
        А завтра мне предстоит очень неприятный разговор с Семенычем.
        Славно отоспавшись до полудня понедельника, мы начинаем собираться с больницу — я на дежурство, а Эль — поизображать больного. Услышав про это, мелкий тихо хихикает и несется собирать футболки и пижамки. А я осторожно извлекаю из-под дивана уголки и серебряную застежку от «Нарнии», так жестоко казненной вместо Влада-изменщика. Книжку-то я выкинул еще вчера вечером, а вот тонкие витые железочки оставил — на память и в предостережение. И прячу их в секретер… Когда мы с Элькой пытаемся сильно поругаться, и я на грани того, чтобы ударить или оскорбить его, мне хватает одного взгляда на пузатенький полированный шкачик. И мой рот затыкается сам собой. Элюн давно понял, куда я смотрю, чтобы успокоиться во время ссоры, и в доброе время донимает меня расспросами, что я вижу на полированной поверхности такого, что перестаю на него ругаться, а я отшучиваюсь. Историю моего позора я вижу, вот что! Но Эль об этом никогда не узнает…
        Семеныч довольно мрачно выслушивает мои объяснения насчет выписки из истории или самой истории для консультации. Понятно, что активность Стар ему не нравится.
        —Зря вы это затеяли с Эллой, мы бы лучше прооперировали. Да и квот и у них нет.
        —Ну, пока же только консультация, мало ли, может, как-то смогут помочь без операции.
        Он пожимает плечами.
        —Знаешь, откровенно говоря, я бы не стал там оперироваться.
        А нам год трястись от ужаса — доживет, не доживет? Расходка эта гребаная стоимостью как «Шаттл». Я все понимаю, насмотрелся за эти годы. Но одно дело — чужое, другое — свой, родной, теплый Эль.
        —Мне бы историю надо, — упорно бубню я свое.
        —Ладно, получишь историю…
        Вот и славненько. А теперь можно ползти в сестринскую, где валяется на диванчике Элюн, увлеченно смотрит какие-то мультики. Счас покормлю его и за работу.
        —Влаад, я схожу в гости в детское отделение?
        Упс, не ожидал!
        —А к кому, поди, всех выписали…
        —К мальчику, которые мне телефон налаживал…
        И который тебя поимел по полной или сокращенной программе — уж не знаю, не уточнял.
        —Нет, из отделения уходить нельзя!
        —Ну, Влааад!
        —Нет, я сказал!
        Хватит мне приключений на твою красивую задницу, самому нужна. Элька бурчит недовольно. Вот еще, это что — месть с его стороны?
        —Эль!
        Я повышаю голос. Малой мой довольно зло смотрит на меня. Уйдет самовольно, как пить дать, уйдет!
        —Я сказал, нельзя!
        Эль обиженно смотрит на меня и медленно утаскивается в свою палату, не выходит из нее целый вечер. А я не захожу — выдерживаю характер. Правда, спокойной ночи он пожелать приходит. А я захожу в его палату, чтобы поцеловать перед сном. Только отрываемся мы друг от друга только минут через пятнадцать после начал поцелуя, встрепанные и всклокоченные. Но все-таки отрываемся…
        Я резво прыгаю по коридору за высоким вальяжным доктором. Эльку я все-таки привез сюда. Эль бухтел все утро, но удалось его уговорить. Привезти-то привез, да… Но выслушать пришлось немало. Что не вовремя, что поздно, что вообще в нашей больничке не так все делают. Эль угрюмо молчит — доктор ему, видимо, не понравился. И вот теперь — надо повторить внутрисердечное вмешательство.
        —У него есть исследование, на той неделе делали, — голос у меня просящий, я банально боюсь повторения того, что было с Элюшкой после этого исследования. — Ему потом плохо было, четыре приступа подряд. В реанимации лежал.
        —Мне кое-что непонятно, надо повторить. Вам же лучше, может, еще не подойдете для лечения. Надо посмотреть внимательно.
        —Но приступы?
        —Чего сгущаете краски? Ничего не будет, это совершенно безопасно.
        Эль мрачен до невозможности, но, похоже, полностью полагается на меня.
        —Эль, надо.
        Синие глаза полны слез страха, я бы сам отдался, только бы не ловить испуганный взгляд моей улиточки.
        Элюшку утаскивают куда-то в подсобку через пару минут мое дитятко проезжает мимо меня уже на каталке, накрытый простыней. Я, изо всех сил выдавливая из себя ободряющую улыбку, смотрю ему вслед. Хоть бы все прошло хорошо! Держу все пальцы крестом и уши сворачиваю каралькой, только бы все сошло.
        Через пару часов полусонного от наркоза Элюна возвращают мне. Мы сидим на диване в ординароской, и он все время валится мне на плечо — спать. Я только покрепче прижимаю его к себе. Будить бесполезно — пока дурь препаратов не выйдет, он будет вот таким сонным и вялым.
        —Да, он подходит. В четверг заберете выписку от вас и переведем его к нам. Если утром успеете, то днем возьмем на абляцию. А в субботу уже можно будет выписывать…
        Я молча смотрю на самоуверенного мена. Неужели все так просто? И все наши страхи закончатся? Даже не верится. Я встаю, встряхивая Элюна, чтобы он проснулся, торопливо и неловко сую конвертик в карман белого халата. Наш собеседник заметно добреет.
        —Тогда до четверга?
        —Да, конечно…
        Довезти до нашей больнички я Элюна все-таки успеваю. Приступ начинается в лифте, как в самый наш первый раз. Элька изо всех сил сдерживается, кусает губы, чтобы не заорать от страха. Пока только сильные биения сердца, отдающиеся у меня в груди — я обнял Эльку, чтобы донести до палаты. Благо, что еще не все ушли с работы. Я едва могу поднять внезапно ставшее тяжеленным и непослушным хрупкое Элькино тело. Я же говорил, говорил ему, что после этого может быть приступ! Кое-как вволакиваю Элюна в палату, укладываю на кровать. За спиной быстрое движение, меня оттесняют в сторону. Вижу, как с Элюшки стягивают его свитерок, как в беспомощные руки вонзаются иголки, как жестко втягивают в себя кожу на груди присоски электрокардиографа. Все как всегда. Только раньше я мог уколоть его бесстрастно и попасть туда, куда требовалось, а сейчас не смогу- как же причинять боль такому своему, такому родному, любимому? Хирурги не оперируют своих жен и детей — боятся, что руки дрогнут. Госсподи, спаси и помоги моему бедному мальчишке! Все опять, все снова. Снова мерзкие злые жабы топчутся по Элькиному сердчишку, не
давая ему биться, не давая дышать свободно, не давая жить…
        Семеныч сосредоточенно смотрит на меня, в глубине глаз некоторое злорадство — «Я же тебе говорил…» Да, говорил, но по-другому-то невозможно. Я все понимаю, но делайте хоть что-нибудь. Эль вдруг хрипит:
        —Влад, где Влад?
        Я низко наклоняюсь над ним, пытаясь, чтобы он меня увидел:
        —Малыш, я здесь.
        Острые коготки намертво вцепляются мне в запястье.
        —Не уходи, я боюсь!
        —Я здесь, я никуда не ухожу. Все будет хорошо, все будет хорошо, хорошо!
        Я повторяю это как заклинание, чувствуя, как ногти Эльки все глубже и глубже уходят в мою плоть. Пусть так, пусть мне будет больно, если больно ему. Только бы не боялся. Кто-то пытается разомкнуть мертвую хватку его пальцев на моей руке — я мешаю, очень мешаю. Но Элька упрямо закусывает губу и только сильнее сжимает мою руку. Он не желает отцепляться. Похоже, в этот момент я для него — единственная ниточка, ведущая обратно к жизни.
        Семеныч, видимо, тоже понимает это, и устало говорит:
        —Оставьте его, так даже проще будет.
        Они продолжают что-то делать с Элюном, я же только могу прижиматься к его лапке, не давая вырываться из умелых жестких рук наших спасателей и уйти за облака. Я хочу, чтобы Эль вырос, чтобы он понял, чего желает в жизни. Я хочу, чтобы его взгляд стал гордым. Я хочу, чтобы никто и никогда более не причинял ему боль! Я хочу увидеть его синеглазых детей, даже если для этого мне придется уступить его женщине! Я хочу, чтобы он жил!
        На какое-то мгновение ритм выравнивается, Элька начинает дышать ровнее. Я с надеждой гляжу на Семеныча, тот отрицательно качает головой: «Это еще не все…»
        —Быстро в палату!
        Девки мгновенно разворачивают довольно тяжелую койку, я, очнувшись, пытаюсь им помочь.
        —Не лезь, куда не надо!
        И слабый всхлип Эльки:
        —Влаад!
        Следующие двенадцать часов проходят для меня как в тумане, я просто ничего не вижу, кроме Элькиного лица и экрана монитора, где электронный лучик рисует биение его сердца. Вдох-выдох, жизнь-смерть, просверк луча на мониторе, высвечиваение частоты биения серлца. Вдох-выдох, жизнь-смерть. И снова, и снова. Тихо гудит реаниамат, шуршит манжета для измерения давления. Элькино лицо наполовину закрыто кислородной маской. Я откуда-то издалека слышу голос Стар, она, похоже, разговаривает с Семенычем, потом подходит ко мне, кладет руку на плечо. На краткое мгновение. И я слышу ее удаляющиеся шаги. Стар здесь ничего не может сделать. Только отмостить за него, если что. Не более того. Нам надо дожить хотя бы еще сутки. Как его везти в таком состоянии, что его в аритмии не возьмут на наркоз, я об этом просто не думаю. Задача поставлена очень простая — нам как-то надо прожить еще сутки.
        То, что Стар прошлась по кабинетам вплоть до губернатора, я не знал. Что она сумела каким-то образом договориться, чтобы, обойдя все рогатки разных ведомств, эту хрупкую электронную хрень перевезли из больницы в больницу, — я не знал. Я ничего не знал, мы просто должны были выжить эти часы. То, что она сумела дозвониться до какого-то хрена с крутой горы, с которым когда-то училась, и больше ничего, и он смог напрячь наших федералов, чтобы они эту хрень медицинскую приняли, а не забраковали, я тоже не знал. Мы просто пытались выжить. Не сильно удачно, но хоть как-то…
        32
        Окончательно сердчишко Эльки успокаивается к утру, жесткая хватка его пальцев слабеет, и я пугаюсь сначала, только потом понимаю, что на мониторе кривая работы его сердца есть, колокола тревоги не звонят. Он просто уснул, сдавшись, наконец, той лекарственной дряни, которую ему накачали в течение ночи. Это хорошо. Нам нужно прожить еще день и ночь. Пока что-то сработало, или просто ослабела та провокация, которую сделали и по моей вине — не надо было повторно лезть туда, куда уже залезали. Слава Богу, обошлось и на этот раз… Может быть…
        Я отрубаюсь мгновенно и просыпаюсь от голоса Семеныча:
        —Давай, спящий красавец, с чужого коня средь грязи долой! Просыпайся и марш в отделение!
        —Но…
        —Давай, давай, приехал ваш вчерашний консультант, счас Эльку посмотрим и ножи наточим…
        Шутка у него такая…
        —Но завтра же! — спросонья я соображаю просто вовсе плохо.
        —Морген, морген, нур нихт хойте, заген але фойлен лёйте! Сегодня… Иначе как бы не опоздать…
        —Но он же… — Дикий страх захватывает меня. Что происходит? Что произошло за ночь, откуда они возьмут зонд? Что это такое?
        —Короче, все нормально будет, только ты истерики не закатывай. Нам Эллы хватит! Давай, уноси ноги, пока цел!
        Элька от голоса Семеныча просыпается и, не сильно поняв, в чем дело, вцепляется в меня как клещ:
        —Я без Влада никуда не поеду!
        —О господи, Влад, объясни брату, в чем дело. Вместо завтра сделаем сегодня и все!
        Я молчу. Просто боюсь поверить в такое. И боюсь, что будет только хуже. Вчера тоже сказали, что все нормально пройдет. Бедный Элька чуть на небо не отправился Толкиена читать.
        —Я никуда не поеду! — в голосе Эльки уже звенят истерические нотки. Еще немного, и понесется его знаменитая песня без слез, а тогда — жди приступа тогда.
        —Эль, ты чего блажишь-то?
        Теткин голос заставляет нас всех вздрогнуть. Стар подошла бесшумно, она в халате и больничных тапках. Вообще-то, ей на работе надо быть, а не по реанимациям бегать.
        Элюн одурело смотрит на мою ярко накрашенную, всю при параде, капитаншу, он-то ее видел в домашнем. А тут — импортный вариант.
        —Так, Влад, пошли переживать под двери операционной, а Элька остается с докторами. Да, Эль, так?
        Бедный Элька затыкается в момент, похоже, он ее сильно боится. И только цепляется пальцами за мое запястье.
        —Эль, все будет нормально. Я буду недалеко. Будь умницей.
        Эль кивает, ему стыдно перед всеми нами. Семеныч вздыхает:
        —Родственник медика — анамнез, а если медиков двое — полный диагноз!
        Если он к тому, что в реанимацию не шляются посторонние — то да, но мы-то, вроде, не совсем посторонние.
        —Влад, пошли, время идет.
        Тетка осторожно высвобождает мою руку, тянет за собой. По-моему, она боится, что вызванный консультант взбрыкнет и не станет ничего делать…
        —Стар, это что было-то?
        —Что-что… Пример взаимодействия двух разноуровневых учреждений… — Голос у нее едкий как нашатырь.
        —А по-людски если?
        Стар вздыхает:
        —Не получается по-людски. Только по-бумажному. Ладно, хотя бы согласились на это базе делать…
        —А они с Семенычем не передерутся?
        —В операционной точно нет, а так — давно уже в таком напряге, что хоть беги. Два доминантных самца, блин!
        —Стааар! — я в шоке от ее речей.
        —Угомонись, ради бога, вроде, вырос уже, знаешь, что это такое!
        —Знаю…
        Стар замолкает. Я пытаюсь прорваться в сторону операционной, но она заталкивает меня в кабинет Семеныча и встает у двери.
        —Надо будет — позовут.
        —Стар, а если…
        —Да не будет если, ты бы хоть почитал перед сном об этом. Пара часов, и лети домой, голубь!
        —Прямо пара и лети?
        —Ну, сегодня навряд ли отпустят, а через пару дней, на выходные — да.
        Я начинаю метаться по Семенычеву жизненному пространству, пытаясь найти пятый угол. Не получается. Мне хочется куда-то бежать, что-то сделать, помочь Эльке. Стар развалилась на рабочем кресле, играет в игрушку. Внешне-то она спокойна. Периодически звонит ее сотовый, и она железным голосом отдает руководящие указания. На работе без нее — как без помойного ведра, всем сразу плохо.
        —Угомонись, наконец, скоро уже закончат…
        —А ты откуда знаешь?
        —Да протокол операции утверждали как-то…
        Ну да, я и забыл, что она у нас еще и рулевой по совместительству.
        —Влаад, потом Элька очухается, надо будет дело с попечительством решать. Ему скоро шестнадцать лет, с этого возраста — попечительство берется. Надо, чтобы он на это согласился.
        Я удивленно гляжу на Стар. Еще совершенно неясно, что будет с Элюном, а она уже загадывает на будущее.
        —Что такое? Думаешь, рано? А я думаю, что надо заранее думать о будущем.
        Ага, и о хорошей школе, и о многом другом. Но на душе становится полегче — если Стар планирует, значит, не так все плохо…
        —Забирайте своего оборомота! — Голос Семеныча — как гром с ясного неба, он вваливается в кабинет вместе с консультантом, я вскакиваю, Стар медленно сползает с Семенычева кресла.
        —В палату уже завезли. Иди, Влад, счас наркоз отойдет, и он проснется.
        Я вопросительно смотрю на Стар. Она кивает, выдвигает из-под кресла большую сумку, там что-то приглушенно звякает.
        —Влад, иди к брату, я позже подойду.
        Мужики выжидательно смотрят на меня, видимо, ожидая продолжения банкета.
        Меня волной выносит из кабинета, я вламываюсь в Элькину отдельную подсобку. Зайчик мой мирно спит на кроватке, укрытый одеялком, девчонки подсуетились. Морда нежно-зеленого цвета, зареванная, осунувшаяся, худесенькие лапки жалостно сложены под щеку. Госсподи, хоть живого вернули, и то ладно. Я осторожно подхожу поближе, наклоняюсь, целую в сухую щечку, мышонок мой слабенько пищит и поворачивается на спину. Когда народ отходит от наркоза, иногда бывают такие штуки, не придумать…
        Из Светкиных баек… Это моего малого отдали в палату, а обычно просыпаются они в реанимации. Светка охмуряет молодого реаниматолога, стоят в коридоре, как раз — ей направо, в отделение; ему налево — в палату. Из палаты вдруг — дикий девчачий визг.
        —С чего это они?
        —Видимо, мышку увидели, бегают иногда! — парню не хочется уходить и лень разбираться.
        Грохот падающей мебели и звон разбитого стекла, — похоже, столик вместе с флаконами перевернули.
        —Черт, это уже не мышка.
        Из палаты — рев.
        Светка побежала вслеж за поклонником. Оказалось, огроменный рыжий мужик начал просыпаться. Что ему почудилось, бог знает, но он сорвался с вязок и ломанулся бегать по палате, почти добежал до двери в детскую реанимацию. Сам весь в повязках, бинты размотались, за ним тянутся. Мумия на марше. Девчонки с визгом от него разбежались, как удержать сил не хватило. На визг принесся коллега из детских, вдвоем красавца скрутили, на койку уложили, в попу закатали что надо. Потом, говорят, сильно извинялся, что перепугал всех…
        Элюн же только слабо посапывает и на краткое мгновения открывает мутные глаза, определяется, что я здесь, и снова засыпает. Спать еще час два будет, если не дольше. Ну, можем и мы поспать.
        —Влаад, Влад, — голос Стар врывается в мой мозг.
        —О,господи, Стар, что происходит?
        —Ничего. Короче, парню сделали все, что надо, выжгли эту дрянь. Я поехала на работу. Если что- позвони. Вечером заезжать надо?
        —Не, Стар, езжай домой. Ведь все кончилось, да?
        Стар наклонятеся надо мной, я чувствую запах конька.
        —Все кончилось, Влад. Все, что было с ним — закончилось. Давай воюй, я пошла…
        Все закончилось. И все только начинается, да, Эль? Ааа, ты не слышишь меня, ты еще спишь. Ну, спи, спи…
        33
        Все только начиналось… И оказалось так сложно, что иногда я в ярости думаю, что одно дело — трахаться на больничном диване, а другое дело — жить с этим человеком постоянно, да еще и думать о том, что будет представлять его жизнь через год, два, десять лет. Мои девчонки в группе смеются — малолетний отец. Ну, не совсем отец, конечно, но комплекс наседки у меня сформировался в первую неделю пребывания Эльки у меня дома…
        Выписали нас в субботу, было велено наблюдать и найти приличного кардиолога по месту жительства. Стар только хмыкнула в ответ. Ее в Тьмутаракани ждали на той неделе, а мне были оставлены Элька и ее коты. С котами было намного проще, сразу скажу. И только мне и Стар Семеныч, пряча свои шкодные черные глазки, признался, что рецидив может быть. Более вероятно, что в течение полугода может вылезти косяк, чем дальше от времени операции — тем менее вероятно повторение ситуации. Эйфория по поводу выздоровления Эльки сменилась отчаянием — я совсем не хотел начала нашей эпопеи по второму кругу. Значит, надо его по-прежнему беречь и следить.
        В Элюна же, когда он понял, что эта дрянь вытравлена на корню, словно бес вселился. Всю субботу он ныл, что хочет покататься на подъемнике горнолыжного спуска, что хочет взять напрокат сноуборд. Дежурить я был должен только в понедельник- вышли, наконец, наши болящие, но я завыл всерьез — только-только из больницы, и снова туда налаживаться? Сошлись на прогулке, кино и клубе. До клуба не дошли — Эль просто сомлел, все-таки он был очень слабым.
        И приступы ужаса повторяются у меня едва не каждый день. Скучать мне с ним не приходится. Первое время вообще таскал с собой на дежурства, боялся оставить дома — а если возникнет рецидив? Через пару недель стал немного соображать, что внезапно этого быть не может. Бедный мой Элюн просто маялся с безделья. Телик и комп уже не помогали. Мой приход с работы или занятий встречался с восторгом, и я должен был его куда — то вывести погулять. Одному ходить не разрешал — город незнакомый, мало ли что случится. Грубо ругающаяся Стар привезла из поездки Элькины документы в пакетике. Оказалось, что, несмотря на то, что все знали, что тетя Маня в бегах, заморачиться его судьбой никто не захотел. Чтобы взять попечительство, это надо было Маню лишить родительских прав или признать безвестно отсутвуюшей, и то через год. Поэтому Стар сматерилась, плюнула и просто забрала документы Элюна из шараги под предлогом того, что он переезжает к нам. Ее наглое утверждение, что мы — родня, было принято на «ура», похоже, народ просто избавился от головной боли. Так что через месяц Элька пошел в школу. Я дико дергался, когда
он категорически отказался беседовать в психологом, намертво, дело дошло до истерики, и я отступил. Ладно, Элькины комплексы останутся невыявленными. Пусть так. Сам бы я тоже не захотел беседовать с абсолютно чужой теткой про свои беды.
        Эльку взяли обратно в девятый класс, понятно, что он пропустил почти полгода, но надо бы доучиться до одиннадцатого, а потом идти в колледж. Страх, что его обидят, доходил у меня до того, что я провожал его каждое утро тайком и присматривался, как он общается с одноклассницами. Класс был девчачий — Стар специально просила об этом, и его не обижали. Элюн оказался еще и дамским угодником, чего я, собственно, не ожидал. Привело это все только к одному — я совсем забросил Эльку в плане секса. Я уставал так, что валился вечером без сил на кровать и отрубался, Элькины ухищрения к добру не приводили. В результате — жесточайшая истерика, он орал на меня так, что соседи начали стучать по трубам, а божий одуванчик напротив потом доверительно призналась: «Влад, мы подумали, что ты Элечку бьешь!» Этого лося ударишь, как же! Но компромисс пришлось находить. Пришлось признаться, что я боялся, что Эль был со мной только из страха, во время болезни. Элька ответил. что я клинический идиот, и медобразование здесь не главное. Притирались мы долго и болезненно. Постепенно страх уходил, я привыкал к мысли, что Эль
все-таки больше здоров, чем болен, и относиться к нему надо как к здоровому.
        И продолжаем этот процесс взаимопроникновения. Все очень сложно. Мне приходится строить заново и свою жизнь, и Элькину. И, если Эль может позволить себе истерику, то я все решаю только с холодной головой. Кроме меня и Стар он по-прежнему никому не нужен, хотя, подозреваю, что придет день, и мне придется знакомиться с его суженой-ряженой, за стол посаженной. Надеюсь, что это произойдет нескоро. Сам я на девчонок заглядываться перестал. Не потому, что не хочу, некогда просто. Да и надоели непрерывные выборы самого лучшего, устраивания соревнований, кто кого переборет. Как-то неинтересно это стало. Наверное, потому, что мордочка Эльки освещает каждый мой вечер и каждую ночь.
        В физическом плане между нами — полное доверие. Это тоже результат разума, а не чувства. Мой братишка, любовник, сын… Я должен быть уверен, что, если что-то с ним случится, он придет и расскажет это мне, а не бросится вниз головой в бездну. Я могу спросить, не сделал ли я ему больно, и он открыто ответит. Мне еще многому надо учиться, хотя он говорит, что все хорошо…
        Пару недель назад я обнаружил у нас дома стайку девчонок, его одноклассниц, и я был рад, что Эль смог их привлечь. Смешно, но они, похоже, немного запали на меня — Эль потом говорил, что долго расспрашивали, где учусь, да есть ли невеста. Боюсь, что в мужья этим смешным детям я не сгожусь. Но они оказались очень забавными. Меня немного напряг его приятель, второй из мальчиков в классе, но потом оказалось, что мама растит его одна, мы с ней подружились, и я успокоился. Этим добрым людям даже в голову не приходит, как жил Элька все это время.
        Я думаю, что пройдет еще много времени перед там, как мне неизбежно придется отдать его любимой женщине. И выбирать ее для моего Элюна я буду очень придирчиво — не хочу повторения той боли, через которую прошел сам. Хотя, учимся-то мы все равно на своих ошибках. Неважно. Это еще очень нескоро.
        Все это неважно. Главное, что мое сердце — в тебе, Эль…
        … Он такой смешной, мой гондорский воин. Защищает меня от всего мира и от себя в том числе. Пытается воспитывать и выбирать для меня жизнь. Мне это не нравится, но я мирюсь с этим. Это все шелуха. Самое же главное — мое сердце в тебе, Влад…