Визит нестарой дамы Мария Арбатова
        # Роман-мистификация.
        Роман-головоломка.
        Роман, в котором реальные и полуреальные персонажи столичной художественной и литературной богемы действуют в поразительном лабиринте психологических ловушек…
        Члены компании одноклассников, прошедшие через тяжкие годы экономических реформ, тестируют друг друга на тему любви, измены, эмиграции, профессиональной продажности, личностной состоятельности, алчности. И смотрят, кто из них оказался победителем, а кто проигравшим.
        Мария Арбатова
        Визит нестарой дамы
        В пятидесятых рождены.
        В шестидесятых влюблены.
        В семидесятых болтуны.
        В восьмидесятых не нужны.
        Ах, «дранг нах остен, дранг нах остен»!
        Хотят ли русские войны?
        Быть может, будем в девяностых
        России верные сыны.

Евгений Бунимович
        ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
        Осыпается сложного леса
        пустая прозрачная схема.
        Шелестит по краям и приходит
        в негодность листва.
        Вдоль дороги прямой провисает неслышная лемма
        телеграфных прямых, от которых болит голова.

Александр Еременко
        Было так плохо слышно, что я не узнала его голос. Тем более что он первый раз в жизни не паясничал.
        - Завтра ночью прилетит моя сестра и остановится у тебя,- сказал он.
        - Откуда у тебя сестра?- спросила я, чтобы не спрашивать всего остального.
        - Она объяснит. Встречать в аэропорту не надо, но ей должна быть предоставлена отдельная комната.
        - Сколько ей лет?
        - На десять лет моложе нас.- Пауз он не выносил, и я решила затаиться.- Наверное, я должен сказать «целую»?- спросил он в конце паузы.
        - Это акт свободной воли,- ответила я.
        - Тогда пока,- сказал он и положил трубку.
        Лаконичности, с которой человек, не подававший признаков жизни в течение трех лет, сообщил о моих правах и обязанностях в его жизни, заставила заистерить. Три года я выстраивала жизнь без него, эмигрировавшего семь лет назад, и добилась результатов. И вот теперь какая-то сестра?
        Мне не было жаль времени на нянченье гостьи, тем более что стоял июнь, мои девчонки отправились на Запад по студенческой халяве, а Валера уехал снимать политическое шоу в Прибалтику. Я проводила сутки в бессмысленном разглядывании чистого холста, тусовках и самоистязании на тему идентификации себя в пространстве и времени. Последнее было популярнейшим занятием интеллигенции в этом сезоне, когда уже стало понятно, на что жить, но еще оставалось загадкой, как и зачем.
        Воспитанное с понятием «цель жизни», мое поколение обломалось на его трансформации в «дело жизни» и совсем уж завяло на конверсии в «стиль жизни». Дочки, например, объясняли мне, почему черные джинсы с вот такой строчкой «идеологические», а с вот такой - «не идеологические», что уважающий себя человек стилизует пространство и время собственной жизни, а мы - «потерянное поколение». Я слушала их, как заблудившийся в лесу слушает советы лешего о приготовлении мухоморов; но лес все не кончался и не кончался, и мысли упирались в то, что либо я проживу остаток жизни в поисках тропинки, либо разберусь в мухоморной гастрономии…

«Дело жизни» я представляла как «вот все, суки, продавались и прогибались под коммунистами, теперь продаются и прогибаются под экономическими реформами, а я, заинька и солнышко, чиста, резка и профессиональна». Получив достаточную пайку признания и валюты, я ни секунды в этом сезоне не понимала, для кого это «дело» всю жизнь делала, на каком отрезке биографии и саморазгадки нахожусь, кто есть моя референтная группа, «что делать?» и «кто виноват?». Это совершеннейшим образом изобличало мою пострусскость, постсоветскость и полный инфантилизм, но было сильнее меня.
        Поэтому я радостно селила и пестовала проезжих, бездомных и театрально хлопающих дверьми своих квартир перед носом близких, в любое время и по первому требованию заполняя штатную единицу кормящей матери. Я занималась всеми подряд, чтоб только не заниматься самой собой. Но телефонное распоряжение Димки было про другое. Оно означало «мы так завязаны друг на друга в этой жизни, что уж не до любезности», а также «помни, что половина твоего жилья принадлежит мне».
        Звонок в дверь был хозяйским, несмотря на час ночи. Если Валера мог рассказать все о сексуальной биографии женщины по тому, в какой манере она брала его под руку, то я по звонку в дверь всегда определяла, сколько находящиеся в квартире должны нажимающему пальцем на кнопку. Данный звонок представлял мою жизнь как долговую яму величиной с бочку Данаид. Высокая, напряженная, густо накрашенная и неистово похожая на Димку блондинка стояла передо мной, прищурив синие глаза, и обнимала огромный, пытающийся разобраться на части сверток.
        - Привет, самолет немного задержали,- сказала она в нос голосом, похожим на Димкин, когда бы не гнусавость и повышение интонации к концу слова и фразы.- Куда чемоданы?- И водитель поволок стаю дорогих огромных чемоданов в комнату моих дочерей.- Меня зовут Дин, я очень устала - много часов в воздухе! Где душ? У меня болит голова… Кто еще есть в квартире?- произнесла она раздраженным тоном человека, не нуждающегося в ответах и сочувствии, после того как водитель скрылся. - Ты совсем не загорела, а говорят, в Москве жарища… Мне нужно полотенце, а шампунем я пользуюсь только своим. Это тебе.- И, сунув пакет, прошуршала в ванную витиеватым джинсовым костюмом. Она была так похожа на Димку внешностью и искренностью хамства, что завораживала меня и тормозила ответные реакции.
        Я села на кухне, достала из пакета изыски летнего трикотажа и только тут по ярлыкам поняла, что красотка прилетела из Америки. Я проглядела майки и сарафаны, пожалела, что они не попали в нашу кухню до отъезда дочек на отдых, то-то была б экономия, и придумала несколько вопросов. Однако гостья не явилась за ними, и пришлось стучать в комнату.
        - Ты что-то хочешь сказать?- спросила она без энтузиазма, приоткрыв дверь.
        - Я хочу сказать, что меня зовут Ирина,- объявила я.
        - Я знаю,- ответила Дин, поигрывая кистями бордового шелкового халата.
        - Еще я хочу сказать, что это не гостиница, а мой дом, и здесь я привыкла задавать вопросы и получать на них ответы.
        - Извини.- Губы ее иронически дрогнули, как у светской дамы, получившей от хозяйки деревенское предложение снять в доме уличную обувь.
        - Откуда ты прилетела?- Мне ничего не оставалось, как тыкать в ответ на ее тыканье.
        - Из Нью-Йорка.
        - А где ты живешь?
        - В Нью-Йорке.
        - Привезла ли ты письмо от Димки?
        - Нет, только подарки.- Лицо ее на минуту перестало быть маской с заклеенными гримом порами, она тронула меня за рукав, опустила ресницы, которые, спорю на ящик шампанского, были клееными, и сказала: - Мне очень тяжело. Меня много лет не было в Союзе. У меня все внутри дрожит. Я не знаю, как с тобой общаться… Мне говорили, что вы здесь все сошли с ума.
        - Это правда, сошли,- ответила я, пытаясь, затянув диалог, разглядеть в ней то неуловимое, что не давало мне покоя,- причем все в разные стороны.
        - Ты на редкость адекватна.
        - Это только по первому слою. Ладно, продолжим завтра.
        Я слышала, как щелкнула задвижка, которой мои девчонки пользовались, прячась друг от друга в горячке малолетних драк. «Частное пространство, падла, охраняет»,- подумала я и поняла, что тоже с удовольствием заперлась бы от нее.
        Она почему-то генерировала во мне тоску, экзистенциальную тоску, которая налетает, как сорвавшаяся от ветра простыня с бельевой веревки, и оборачивается вокруг тела густой больничной белизной.
        Всю предыдущую жизнь у Димки сестры не было! Его генеалогическое древо с бойкой рязанской мамкой и еврейским папашей-математиком я знала лучше, чем порядок кастрюль в кухонном буфете. Мы еще в дооктябрятском детстве определились друг к другу как брат и сестра и тянули эту лямку сквозь юношеский флирт и студенческий дежурный секс. Собственно, у меня был родной брат, но он никогда не выходил из роли семейного тирана, и, назначив его «плохим братом», я назначила соседа Димку -
«хорошим братом». Такое распределение ролей устроило всех; и мой брат, рядовой солдат дворовой дедовщины, за всю жизнь не дал Димке ни одной оплеухи, считая его придурком с папочкой для сольфеджио.
        Димкина мать, добротная провинциальная тетка, преподававшая в старших классах труд девочкам, истязала единственного ребенка музыкальной школой и, не сломай кто-то из наших ему палец в седьмом классе, донесла бы бедного Димку в зубах до конкурса Чайковского. Уж эти невостребованные судьбой мамашки, месящие потными ладонями вместо собственного жизненное пространство детей!
        Жила бы себе в деревянном домике с геранью и фарфоровой лыбедью на подоконнике, жалела бы мужа-пьяницу, работала бы озеленителем в ЖЭКе,- никогда не пришло бы ей в голову будить ребенка за два часа до школы речевкой «Вставайте, граф, вас ждут великие дела» и сажать за «Красный Октябрь», который она совершенно искренне считала музыкальным инструментом, а не мебелью. Жила бы себе в деревянном домике, не охомутай Димкиного рассеянного папашу, вечно семенящего куда-то с потертым кожаным портфелем, знавшего по именам все звезды и путавшего по именам соседок, будя этим антисемитские настроения. Там, между геранью и лыбедью, ела бы свое внятное провинциальное бабское счастье по имени «все как у людей» и не разлиновывала бы жизнь сына и мужа по клеточкам странного, не дающегося в руки понимания городского мира, и не заполняла бы клеточки крепкой крестьянской ладошкой, как любимую клумбу около школы. Нянчила бы сейчас внуков, а не лежала бы на Хованском кладбище, уйдя от инфаркта, полученного в боях с сыном за его право эмигрировать.
        Да и у меня нервы были бы покрепче, не сочись Димкина музыкальная эволюция со спинки «Красного Октября» на пятом этаже в спинку моей кровати на четвертом и не оплодотворяй мой ежедневный утренний сон программными произведениями от «Петушок, петушок - золотой гребешок» до «Венгерской рапсодии».
        Ежеутренняя схватка музыкального наследия с деревянными от недосыпа пальчиками проливалась золотым дождем на нашу кухню, где отец заваривал чай, курил и просматривал газеты; на нашу ванную, где мать вынимала из крашенных хной до дурного цвета волос голубые обрубки бигудей; на нашу большую комнату с разобранной софой и кондовым хрусталем в серванте, означавшим хрущевское благоденствие; на детскую, где, разгороженные книжными шкафами, спали по своим углам я и брат, одинаково ненавидя пузатый будильник, школьную форму и родительское насилие, но совершенно по-разному относясь к остальным компонентам мироздания.
        - Моцарта сделала дисциплина,- говорил отец, улыбаясь в усы.
        - Мальчик совсем зеленый, представляю, какой у него гемоглобин!- возмущалась мать и добавляла свое любимое: - Пустите Дуньку в Европу!
        Нельзя сказать, что наша хрущевская новостройка особенно напоминала Европу, но Димкина мамаша, окончившая после войны курсы озеленителей, назначила себя местной Шанелью: отчего не было спасу ни дворовым клумбам, ни ее платьям и прическам, в которых самый терпимый редактор убрал бы ровно половину.
        В башке у нее всегда было свое кино. Она стоя разговаривала по телефону, потому что первый раз увидела его взрослой тетенькой, и поджигала духовку для пирогов свернутой в трубочку страницей из Достоевского. Однажды в школе она увидела, как я, дежуря по классу, мою полы, с отвращением водя мерзкой шваброй по линолеуму гнусного цвета, завизжала как белуга, сдернула тряпку и начала тереть пол, задрав к потолку мощную учительскую задницу.
        - Не смей филонить, а то год будешь дежурной! Ты что, не видела никогда, как мать пол моет?- вопила она.
        - Никогда,- призналась я, потрясенная несоразмерностью собственного проступка и высоты ее крика.
        - А кто же в вашем доме полы моет?
        - Рая с первого этажа.
        Дворничиха Рая приходила мыть полы, окна и чистить сантехнику, зарясь, кроме денег, на пустые бутылки и ношеные вещи.
        - Понятно,- ответила Димкина мать и с тех пор до конца жизни здоровалась с моей матерью сквозь зубы. Конечно, она была не виновата, что выросла там, где «прежде, чем брать девку замуж, смотрят, как она полы моет», но ведь свой устав она, мигрантка, навязывала мне, дочке интеллигентной москвички, у которой для мытья полов со дня рождения в той или иной форме уже была ангажирована своя такая же мигрантка.
        Как-то она выследила нас с Димкой за грязным делом… Как у всех подростков нашего поколения, у нас были нездоровые отношения с телефоном: мы набирали случайные номера, вступая в глумливые телефонные связи, назначали липовые свидания и интриговали с одноклассниками, примитивно хулиганили. «Здравствуйте, с вами говорят с телефонной станции, вы хорошо меня слышите? А теперь дуньте, пожалуйста, в трубку. Спасибо. Плюньте, пожалуйста, в трубку. Спасибо. Сложите, пожалуйста, телефонный шнур вдвое. Спасибо. А теперь засуньте его себе в жопу!» или
«Здравствуйте, с вами говорят из ЖЭКа. Произошла авария, через десять минут у вас будет отключена горячая и холодная вода. Скорее наберите полную ванну. Здравствуйте, это снова из ЖЭКа. Вы уже набрали воды? Спасибо, пошире откройте двери, сейчас к вам приведут купать слона!»
        Мы попались на слоне, Димкина мамаша подслушала его во всех подробностях с лестничной площадки, впившись ухом в замочную скважину, после чего Димка был зверски бит ремнем, а мне на месяц закрыли дорогу в верхнюю квартиру.
        - Конечно, телефон для другого, но бить ребенка так, как будто он украл кошелек, этого я не понимаю,- полулиберально прокомментировал мой отец.
        - Что ты хочешь, если ее бабушка и дедушка были крепостными,- фыркнула мать, обожавшая собственную родословную.
        Все это да, думала я… Но сестры у него не было! И, вынимая из памяти, как из компьютерной графики, эпизоды лица этой хабалки Дин, отчетливо синие глаза - против черных Димкиных, горбатый нос - против Димкиного античного, светлые волосы - против Димкиных темных, нездорово здоровые американские зубы - против Димкиных обычных и накладные алые когти, я ощущала детскую ревность, потому что ни с одним существом в мире не собиралась делить совершенно ненужного мне Димку.
        ДЕНЬ ВТОРОЙ
        Все это называлось «детский сад»,
        а сверху походило на лекало.
        Одна большая няня отсекала
        все то, что в детях лезло наугад.
        И вот теперь, когда вылазит гад
        и мне долдонит, прыгая из кожи,
        про то, что жизнь похожа на парад,
        я думаю: какой же это ад!
        Ведь только что вчера здесь был детсад,
        стоял грибок, и гений был возможен.

Александр Еременко

…Когда я проснулась и нечесаная выползла на кухню к чашке кофе, после которой мир переставал казаться шумным и навязчивым, Дин уже сидела перед стаканом сока, благоухая парфюмерией. Кухонные полки, забитые запыленной керамикой и жестяными кувшинами, когда-то за бесценок привезенными с восточных базаров, очень не шли ей. Она выглядела чужой дубовому столу и антикварному дивану, давным-давно вынесенным с арбатских помоек, моим старым работам в дешевых рамах и сопливому крану над раковиной.
        - Доброе утро,- сказала я и поставила кофе на огонь.
        - Привет.
        - Что ты будешь на завтрак?
        - У меня диета. Только сок.
        - Вы там все свихиваетесь на оздоровлении сильней самих американцев. Хотите быть большими католиками, чем папа римский,- пробурчала я.
        - Это не худшее, на чем мы там свихиваемся,- ответила она и тряхнула плечом, совсем как Димка.
        - У тебя даже голос похож на Димкин, ты даже говоришь так же,- упрекнула я и включила музыку, чтобы не слышать Дин так подробно.
        - Да, большое влияние брата эти семь лет и мое сильное обезьянничанье сделали свое дело… Если у тебя в Америке никого и вдруг появляется старший брат, о существовании которого ты не подозреваешь…- ответила она каким-то подвирающим голосом, а может быть, я цеплялась из ревности.
        - Неужели уже семь лет, как он уехал?- Ха-xa-xa, полный клеточный обмен организма, как нас учили в школе по биологии, в моем организме не осталось клеток, приобщенных к Димке.- Ну да, правильно, восемьдесят восьмой год, начало вывода войск из Афганистана, комитет «Карабах»… Мы ходили с Димкой на армянские митинги…
        - Он рассказывал…
        - Что значит «брат, о существовании которого ты не подозреваешь»?- переспросила я и уставилась на нее изо всех сил.
        Она вздрогнула всем своим масс-культурно-рекламным обликом, заерзала накладным маникюром по стакану с соком и ответила с вызовом:
        - У нас общий отец!
        Сказать, что я подавилась кофе, значит ничего не сказать… Я подавилась, захлебнулась, закашлялась и чуть не свалилась со стула, пока Дин участливо созерцала мои корчи. Михаил Моисеевич! Тишайший дядечка с пятого этажа, мужчина породы «еврей-отличник», натянутый на собственную биографию руками жены как холст на подрамник, имел вторую семью!!!
        - Если бы у меня было право, я бы сказала: не может быть!- выдавила я из себя, и Дин со справедливой неприязнью пожала плечами.- Извини, ради бога, мою бестактность, но… Я знала его с детства, и мне трудно адаптироваться так сразу… Это твой отец, все его очень любили, но это так неожиданно… Такой однозначный Михаил Моисеевич, можно сказать, ум, честь и совесть… Царство ему небесное.
        - Он бывал у нас дома, в Москве… Но то, что это мой отец, стало ясно только в Нью-Йорке, когда мать заказала его портрет в полстены.
        - Американки почти не красятся,- зачем-то сказала я.
        - Да, они все феминистки. У меня есть проблемы. Автокатастрофа. Все лицо прошло через мясорубку. Конечно, очень хорошо собрали, но в косметике я чувствую себя защищенней.
        - Как это тебя угораздило?
        - Большая скорость, большое количество джина и большая депрессия. Не самая любимая история для воспоминаний.
        - На сколько лет ты моложе Димки?
        - На десять.
        - У тебя есть его последние фотографии?
        - Нет. За эти годы он изменил жизнь. Его невозможно заставить сфотографироваться или сняться на видео. Сейчас же у нас каждый чих снимается на видео, любые гости, любой пикник… Я взяла камеру и хочу вас всех поснимать для него.
        - Кого всех?
        - Ну, всю компанию.
        Только тут я поймала сонным глазом опирающуюся на сахарницу нашу последнюю фотографию, поставленную Дин. По сильной изношенности краев я поняла, что это Димкина фотография, моя такая же, в лоне семейных альбомов, выглядела посвежее. Мы вшестером стоим, обнявшись, в Шереметьево-2. Бритый наголо Димка в центре обнимает меня и Пупсика. Пупсика держит за талию хмурый Васька, а возле меня стоят Ёка и Тихоня с растерянными лицами. Ветер размахивает нашими волосами, все напряжены, как на экзамене. Сейчас мы засунем Димку в самолет, в непонятную недоброжелательную другую жизнь, в жизнь без нас. Мы еще страшно нетерпимы к любой эмиграции, потому что для нас эмиграция - это еще «навсегда», это еще предательство новых возможностей, плюсы которых мы представляем отчетливо, а минусы - ни капельки.
        - Нашу компанию? Ну, это нереально,- промямлила я,- сувенирная съемка нашей компании подорожала… У тебя заказ на съемку компании?
        - У меня определенная миссия. Я не знаю, как ты это воспримешь, это нормально для Америки, я здесь как финансовый распорядитель брата, и мне нужно встретиться со всеми вами вместе.
        - Хочешь сделать всех распространителями какой-нибудь американской дряни? Это мимо, у нас теперь даже в объявлениях о работе пишут «интим и гербалайф не предлагать».- Я почувствовала себя туземцем, которого хочет обмишулить Миклухо-Маклай, выбившийся из своих. Я уже наелась общества московской интеллигенции, кормящейся на западные деньги и клеящей знакомых в эшелон дешевой рабочей силы.
        - Ты меня не дослушала… Последние четыре года жизнь моего брата изменилась. Он увлекся духовным опытом, стал высоким духовным лицом среди кришнаитов, и деньги, которые он до этого заработал, потеряли для него смысл. Часть он отдал в общину, а часть мне поручено разделить между вами,- чрезвычайно торжественно объявила она.
        - Час от часу не легче! Димка стал кришнаитом?- Кажется, я окончательно проснулась.- У тебя что ни новость, то удар в печень!
        - Мы в Америке считаем, что каждый самостоятельно ищет свой путь,- ответила она презрительно.
        - Только мне этих песен не надо, то-то все эмигрантские письма заполнены сплетнями друг про друга.- Не выношу весь этот пафос новообращенства, когда наши, брызгая слюной, рассказывают, какая демократичная Америка, какая терпимая Англия, какая изысканная Франция и какая просторная Австралия, не выношу всех этих эмиграционных душечек.- Американский менталитет хорош для того, кто родился в Америке, и не в первом поколении!
        - Но ты не была в Америке!
        - Ну и что?
        - В Америке надо пожить, чтобы делать выводы,- поджала губы она.
        - Но мне не интересно жить в Америке, в моей жизни зарубеж существует для туризма.
        - Квасной патриотизм!
        - Или оценка собственной состоятельности. Если в тебя не стреляют, то нечего вешать всех собак на страну за собственные неудачи.
        - Мне казалось, за эти годы вы должны были стать терпимее…
        - Я лично никому ничего не должна.- Я поняла, что сейчас мы вцепимся друг другу в волосы, как когда-то, обсуждая эту же тему с Димкой, и решила дать отступную.- В конце концов, мы люди разных поколений и разного опыта, и давай говорить о том, что мы понимаем одинаково.
        - Если найдем,- скривилась она.- Впрочем, моя задача - исполнить свою миссию, не отвлекаясь на идеологию. Мы должны собраться вшестером и обсудить ситуацию с деньгами.
        - Откуда у Димки деньги?
        - Я не имею полномочий обсуждать это.- Она все время лупила фразами, переведенными с английского на русский, и, видимо, уже не чувствовала этого.
        - Всех вместе не собрать.
        - Почему?
        - Я могу ответить твоим языком, что не уполномочена обсуждать это, но я отвечу, что потому, что здесь изменилась жизнь и это долго объяснять человеку, который жил столько лет не с нами.
        - Ты имеешь возможность мне помочь?
        - Да, но только для того, чтобы ты сама убедилась, что это дохлое дело.- Я принесла записную книжку и набрала телефон Ёкиного офиса.
        - Фирма «Маргарита» слушает вас,- бойко ответил молодой мужской голос.
        - Будьте любезны Маргариту Магометовну.
        - У нее совещание. Кто ее спрашивает?- обозначил голос Ёкин статус, измеряемый количеством денег.
        - Ирина Ермакова,- ответила я, не теша себя надеждой, что фамилия будет оценена молодчиком в связи с моим вкладом в отечественную культуру. Замурлыкала музыка телефонной переключалки, подтверждая процветание фирмы «Маргарита», и хриплый голос Ёки заорал:
        - Ирка, давай быстро, у меня люди!
        - Привет,- сказала я томно.
        - Ну?
        - Не нукай, не запрягала,- еще томней ответила я.
        - Ты, блин, говорить будешь?- взвилась она.
        - Буду, как только ты вспомнишь, что я в твои шестерки не нанималась!
        - Ну что, блин, надо? Мне на работе некогда твое самолюбие окучивать,- сбавила тон она.
        - А ты мне не платишь за то, чтобы в твои рабочие часы оно у меня уменьшалось.- Последние годы для того, чтобы наладить контакт с Ёкой через ее «новую русскость», на нее приходилось выливать ведро холодной воды.
        - Ну ладно, как дела?- спросила Ёка с интонацией, приближающейся к человеческой.
        - Классно. Можешь сегодня вечером быть у меня?
        - У меня бизнес, это ты - птичка божья.
        - В гробу я видала твой бизнес. Приехала Димкина сестра из Америки…
        - Откуда у него сестра?- завопила Ёка.
        - Короче, она хочет собрать всю компанию.
        - Тусоваться мне некогда, но откуда у Димки сестра?
        - Тусоваться она не предлагает. У Димки съехала крыша, он определился в кришнаиты, а сестре поручил раздать его длинные доллары, которые ему по причине высокой духовности уже не в кайф. Врубаешься?
        - Откуда у него деньги? Откуда у него сестра? Это наколка!- заверещала Ёка.
        - Я не налоговая инспекция, чтобы выяснять, откуда у него деньги, а сестра настоящая, приезжай убедись. Я эту новость уже преодолела. В семь ты должна быть у меня.
        - Ладно. Держу пари, что это аферистка.
        - Он мне звонил вчера.
        Возникла пауза.
        - Буду. Но нет у него никакой сестры!- резюмировала Ёка и бросила трубку.
        - Она приедет?- спросила Дин.
        - Конечно, но она самый досягаемый вариант.
        Мы помолчали.
        - Там тебе вечернее платье, я распаковала чемоданы,- сказала Дин.
        - Дед Морозов не люблю,- нахохлилась я.
        - Я только исполнитель, пойдем померим.
        Комната моих девчонок была завалена и разукрашена потрохами американских чемоданов. Свертки, пакеты и коробочки покрыли все горизонтальные поверхности и напоминали сказку про горшочек с кашей, заполонившей дом и город.
        - Как все это умещалось в чемоданах?- спросила я, разглядывая пузырьки, банки и флаконы, выросшие лесом на письменном столе моей старшей Аллы.
        - Я имею много поездок, и пришлось научиться упаковывать вещи,- засмеялась Дин.
        - Жалко, что дочки уехали. Старшая, Алла - припанкованная аскетка, а вот младшая, Алена, уже залезла бы в твои примочки и все бы на себя намазала.
        - Я оставлю им это, когда буду уезжать, а вот платье.- Из пакета зашуршало нечто черно-серебристое полупрозрачное.
        - Очень дорогое,- смутилась я.
        - Это меня не касается, раздевайся,- скомандовала она.
        И я, профессиональная натурщица, ненавидящая женскую баню и нудистский пляж, послушно расстегнула халат. И, оставшись в бикини, начала осторожно влезать в шелестящий подарок под пристальным взором Дин. Конечно, это было ошибкой, и мгновенно пахнуло амикошонской атмосферой бабских переодевалок с разглядыванием друг друга и оцениванием по потребительской шкале. В целом мне еще было что показать и чем похвастаться перед молодой ухоженной девкой; как художница, я ставила нормальную отметку собственной плоти, но рассматривание себя голой без всякого прикладного интереса ощущала как нарушение частного пространства.
        - Файн?- отозвалась Дин, когда я влезла и застегнулась.
        - Декольте великовато. Вся грудь на улице.
        - Это же для приемов, а не за картошкой ходить,- успокоила Дин.- У тебя все еще отличная фигура.
        - Мы, конечно, мамонты,- напряглась я на тактичное «все еще»,- нам, конечно, уже вымирать пора, но фигуры на жизнь пока хватает. В прошлом году была финансовая яма, так я месяц работала натурщицей. Конечно, не без понта и не без фотографий этой акции в желтой прессе.
        - А ты вообще с чего имеешь деньги, с живописи?- спросила она.
        - Работы сейчас плохо продаются. Золотые дни галеристов позади. Алименты на дочек. Потом целый год сдавала комнату французскому студенту, заодно девчонки язык шлифовали.
        - В процессе шлифовки не забеременели?
        - Сначала возбудились, сколькими гелями он моется и сколькими дезодорантами брызгается, а потом, когда пришлось выметать из-под его кровати обертки от сникерсов и пакеты от сока, любовь ушла. До сих пор после него тараканов не выведу.- Я закурила и начала разглядывать себя в зеркале. Такого платьица у меня по жизни еще не было. Валера упадет, когда приедет.
        - Нравится?- спросила Дин.
        - Со страшной силой. Ты не куришь?
        - В Америке сейчас это… дурной тон.
        - Америка сама по себе дурной тон,- начала было я, но осеклась, да и потом мысли о том, как Димка ходил по магазинам, выбирая это платье, настроили на более сентиментальный лад.- Знаешь, когда мы с Димкой учились в школе, а родители были на работе, мы обожали наряжаться и играть во взрослых. Например, я напяливала платье Димкиной мамаши, вставала на ее каблуки, надевала шляпу, на которую она пришивала пластмассовый цветок из галантереи. Ты уже не застала их, тогда еще не было матерчатых искусственных цветов, а продавались такие отлитые, как мыльницы, ромашки всякие, розы, фундаментальные, как кефирные бутылки…
        - Я знаю, они воткнуты в твою картину «Школьные годы чудесные», там мать бьет ребенка пластмассовыми цветами,- почему-то раздраженно откликнулась она.
        - Точно. А где ты ее видела?
        - У брата.
        - А писал, подлец, что продал!
        - Это было давно, может, теперь и продал.
        - Так вот, я обряжалась мамашей, а он - Михаилом Моисеевичем, в таком беретике, ранец брал вместо портфеля, а очки у них были одинаковые. Он приходил домой и говорил: «Родная, не кричи на меня, у меня болит голова!» А я орала: «Нечего было столько работать, за письменным столом портки протирать! Здоровье надо беречь, на природе гулять, газоны садить! Иди есть, я тебе суп налила!» Димка-отец говорил:
«Родная, я не хочу суп. Я устал, я хочу прилечь». А я, Димкина мать, отвечала:
«Без супа нельзя! От супа вся сила! Без супа заболеешь животом и умрешь! Иди ешь, я же не буду обратно выливать». Димка-отец покорялся и отвечал: «Хорошо, я не хочу, но я съем суп. Заметь, только потому, что ты хочешь». К супу она относилась как к культовому предмету, соединявшему ее с сельским детством, и пыталась через него, через этот один и тот же невнятный и невкусный суп, насильно соединиться со своими близкими. Она колдовала над ним, как ведьма над снадобьем, в результате чего Михаил Моисеевич действительно заболел животом и умер, а Димка писал: «Мне положить на статую Свободы, но то, что здесь никто не ест суп, делает Америку уютной».
        - Интересно излагаешь,- как-то напрягшись, перебила меня Дин,- в Америке, правда, нет супа, но в Америке все все время жрут. Так и ходят то с сосиской, то с банкой пива.
        - А еще у Димкиной мамашки был любимый финт: наливает свой любимый супчик, зовет есть. Димка с отцом сидят, такие два очкарика в шахматной коме, ничего не слышат. Она говорит: «Суп остывает - раз! Суп остывает - два! Суп остывает - три!» Потом подходит и смешивает все шахматы на доске. Димка убегает плакать, а Михаил Моисеевич садится с погасшим лицом есть суп…- вспомнила я.
        - У моего брата есть версия, что ты стала художницей, чтоб переиграть его мамашу, - сказала Дин неопределенным голосом.
        - У твоего брата много версий. Зачем мне было переигрывать его мамашу, когда у меня собственная - не меньший подарок? Если б я была писательницей, я бы создала
«Декамерон» о мамашах нашего поколения.- Я часто думала о том, что для них насилие было нормой жизни, и те из нас, кто перешел к новому гуманитарному стандарту, все время конфликтовали с матерями.
        - Его мать была талантливой несчастной женщиной,- доверительно сказала Дин.
        - Это была ракета средней дальности!
        - Просто они с отцом люди из разных галактик.
        - А с твоей матерью?
        - Моя мать - юная девушка, влюбленная в собственного начальника и решившаяся родить. Другой жанр.- Она закопошилась в одном из чемоданов.- А кстати, я привезла всякой ерунды, вот, смотри, смывающаяся татуировка. Давай переведем на твою красивую грудь. Как раз под это платье.- Она помотала передо мной картинкой с алым сердцем, обведенным черными ажурными узорами.
        - Это больше подходит моим девчонкам.
        - Да брось ты, в Америке в этом смысле вообще нет проблем, все как хотят, так и отрываются. Я имею друга, который ходит в красных шортах и советском матросском бушлате. Мотивирует любовью к России. Весьма уважаемый господин, индуист по профессии.- Она вырезала сердце ножницами, обмакнула в недопитый сок, подошла вплотную и начала клеить его мне в декольте. Я снова напряглась, для меня психологически невыносимо, когда кто-то, кроме дочек и сексуальных партнеров, оказывается со мной на расстоянии дыхания. Из-за этого я схожу с ума в переполненном вагоне метро и предпочитаю ему утомительный пешеходный маршрут. Я зверею, когда меня обнимают без моего желания, когда мне начинают длинно целовать руку, считая это хорошим тоном. Я глубоко убеждена в том, что у моего тела есть только один хозяин - мое желание, и завидую западным феминисткам, имеющим возможность защищаться от мужских хватаний с помощью судов.
        Дин благоухала сразу всеми флаконами, стоящими на столе, ее загорелая мужиковатая шея упиралась в мои глаза, была напряжена и густо напудрена, а кисти халата щекотали мой живот. Но дело было не в этом… дело было в том, как она держала мою грудь одной ладонью и окучивала картинку другой. Так держат женскую грудь опытные мужики и онкологи. Я мгновенно поняла то, что, не сформулированное, не давало мне покоя - она была лесбиянкой!
        Как только я осознала это, мне сразу стало спокойно. Я не люблю вторые планы и мешки с секретами. Как говорила Пупсик, у меня - «культ искренности», я чувствую себя комфортно в мире, где все вещи имеют свои имена, а все овощи - свои сезоны.
        - Супер,- оценила Дин собственную работу над моей грудью.
        Все понятно, поэтому она не Дина, а Дин. Бесконечное бессознательное соперничество с братом, воспитываемым отцом, борьба за Михаила Моисеевича с попыткой идентификации себя с мальчиком… Психоаналитические соображения помирили меня с Дин и настроили на логику шефской работы.
        - Это напоминает мою хипповскую юность. Был период, когда мы рисовали на щеках фломастерами цветы и шли на улицу Горького, где нас волокли в ментовку и били. Мы называли себя «дети-цветы». Когда нас отпускали, мы снова рисовали цветы и снова шли на улицу Горького. Такая китайская работа по демократизации общества,- припомнила я.
        - Чистый мазохизм,- усмехнулась Дин.
        - Твой брат считал так же, он был не боец,- вспомнила я с обидой. Каждый раз, когда Димка не шел со мной, мне казалось, что он предает меня.
        - Может быть, он просто не любил ходить строем, даже если строились хиппи?- усмехнулась она.
        - Тем не менее эмигрировал он строем,- не осталась я в долгу.
        У меня было несколько приятельниц-лесбиянок. Честно говоря, меня никогда не волновал вопрос чужой сексуальной ориентации, хоть с насекомым, лишь бы по согласию. Но некоторые из них сами наезжали со своей нетерпимостью и тратили часы на то, чтобы доказать низменность пристрастия к мужикам. Я понимала, что такими дискуссиями они компенсируются, но раздражалась, потому что вообще-то они должны были компенсироваться не со мной, а с психиатрами за собственные деньги.
        Мои знакомые лесбиянки вели себя по тому же алгоритму, что и мои знакомые эмигранты. Малый срок пребывания и малая уверенность в себе в новых предлагаемых обстоятельствах делали их агрессивными и заидеологизированными. Они носились со своей сексуальной ориентацией как дурак с писаной торбой. Прожившие в сексменьшинствах некоторый срок меньше демонстрировали убеждения, с одной стороны, нахлебавшись обид за них, с другой - попривыкнув к ним как к форме собственного прооперированного носа, когда уже не каждые десять минут бегают к зеркалу, а только каждые два часа. И наконец, определившиеся и разобравшиеся с комплексами вели себя достойно, не рассматривая жизнь как сплошную дискуссию «что такое хорошо и что такое плохо», а просто себе жили, не одергивали окружающих и себя не позволяли одергивать.
        - Ты лесбиянка?- спросила я Дин тоном, которым спрашивают «у тебя волосы крашеные?». Она задумалась, завертела кисточки на халате и ответила:
        - Мне нравятся женщины,- голосом, определяющим ее в третью категорию.
        - С кем ты живешь в Нью-Йорке?- осторожно поинтересовалась я.
        - У меня есть собака, замечательная колли. Ее зовут Дружба, сейчас она в собачей гостинице. Я имею всяких партнерш… и партнеров. У меня есть проблемы: связь с эмигрантами - это как резервация. А с американцами легко провести ночь, но трудно прожить даже неделю.
        - У тебя собака нормальная? А то я читала, что вы там в Америке домашних животных под наркозом истязаете,- сказала я, чтоб перевести тему.
        - У меня нормальная. Многие собакам оперируют связки, чтоб громко не лаяли. А котам под наркозом вынимают когти, говорят, от этого у них летит печень. У моей знакомой, кстати, сотрудницы Дома свободы…
        - Что такое Дом свободы?- Название показалось мне коммерческим.
        - Такая организация. Была создана во времена «холодной войны», теперь перепрофилировалась на третий мир. Что-то среднее между консервативными и либеральными правозащитными организациями. Они каждый год делают карту свободы, показывая страны, где абсолютно свободно, где абсолютно несвободно и все оттенки цветов между этими стадиями. Так вот, у этой моей знакомой кот. Он кастрирован, раскормлен, у него удалены когти и выпали зубы. Безумное создание, которое бродит по дому без всякой цели и всякого смысла, как игрушечный плюшевый мишка. Никогда не был на улице и ест только искусственную еду. Такой артефакт, а не кот,- невесело усмехнулась Дин.
        - Я бы твою подружку из Дома свободы судила.
        - Мне тоже не кажется правильным так обращаться с животным, но Америка потому и отмечена на карте другим цветом, чем Советский Союз, что там судят не те, у кого другое мнение, а настоящий суд,- процедила сквозь зубы Дин.
        Тут зазвонил телефон, и мать голосом, намекающим на то, что «хорошие дочки звонят каждый день сами, а некоторым сукам должны звонить матери», спросила:
        - Как успехи?
        - Отлично.
        - От девочек какие-нибудь новости есть?
        - Никаких.
        - Валера звонил?
        - Нет.
        - Понятно,- что подразумевало «где-нибудь там с бабой на пляже».
        - Что тебе понятно?- как всегда, поддалась я на провокацию.
        - Понятно, что не звонил, остальное тебе понятно и самой.
        - Мне понятно, что не звонил,- злобно ответила я.
        - Ты не одна?- Нюх у нее был феноменальный.
        - Не одна.
        - А кто у тебя?
        - Ты не знаешь.- Мне совсем не хотелось кормить ее новостями.
        - Ты не хочешь говорить, кто у тебя?- На старости лет мать, мало занимавшаяся мной в течение всей жизни, истерически требовала «духовной близости», которой между нами не существовало как класса.
        - Не хочу.
        - Между прочим, мать у тебя одна.
        - Я у себя тоже одна.
        - Всего хорошего.- Она бросила трубку, загнав меня в лужу чувства вины. Дистанцию, которая была между нами от того, что она выстроила ее, когда я была маленькой и психологически нуждалась в ней, она виртуозно сокращала разборками. Эмоциональная жизнь представлялась ей как сплошное выяснение отношений, и это сводило с ума, потому что отношения кончились, когда в мои шестнадцать лет она забралась в мой личный дневник и, почерпнув оттуда сведения об отношениях со студентом, заперла меня дома на неделю. В качестве мотивации было объявлено, что я малолетняя проститутка и скоро принесу в подоле. Для разборки был вызван отец, который уже давно жил не с нами, а со своей медсестрой; он молча курил и выслушивал, что если бы он не был блядуном, то и дети были бы как дети. Я еще была мала и труслива, чтобы вякать. А через год ушла из дома, поселилась у нового возлюбленного и поступила в вечернюю школу.
        Собственно, проблема отношений обнаружилась еще раньше, когда в четвертом классе, сбежав с уроков, я спряталась в кладовке при звуках поворачиваемого ключа и оказалась очевидицей появления матери с сутулым стоматологом из ее поликлиники.
        - У нас полчаса, Лена, какой чай?- сказал стоматолог, и я услышала хохоток матери и стук падающего стула.- Нет, не так, давай сзади.
        Тише индейца на охоте я выползла из кладовки и в щелку двери детской увидела стоящую на четвереньках мать с задранной юбкой и розовенькими трусами, обвивающими левую щиколотку над туфлей, увидела согнутую клетчатую спину стоматолога, его содрогающуюся голую и толстую задницу и большие малиновые уши. Я смотрела на них как загипнотизированная, а потом поплелась в чулан и плакала там до вечера. Вечером у меня поднялась температура и началась ангина с отеком горла. Отец сидел около кровати, поил меня с ложки и рассказывал истории, от которых в любой другой ситуации я бы рехнулась от смеха. Мне казалось, что я умираю, и было обидно, что не успею рассказать об увиденном Димке.
        А когда выздоровела и рассказала, он задумался и ответил, что все про это знает, что когда их кошке приносят кота, они делают точно так же, а потом бывают котята. Мысль о том, что у меня появится брат или сестра с такой же задницей и такими же ушами, как у стоматолога, казалась мне невыносимой. Мы с Димкой влезли в Малую советскую энциклопедию тридцать первого года издания и обнаружили там статью про половое размножение, начиненную словом «гамета», показавшимся нам верхом неприличия. Мы нашли статью про половую зрелость, из которой выяснили, что через три-четыре года и нас туда пустят; статью про половые извращения, из которой не поняли ни слова; и статью про половые органы, изображенные висящими в пространстве и непонятно как вставляемые в человека. Сексуальное образование, данное школьным фольклором и Малой советской энциклопедией, дало свои плоды. Дочь двух врачей, я узнала о менструации по факту ее появления, а о контрацепции после первого аборта в шестнадцать лет.
        И когда отец, заловленный на многолетних отношениях с медсестрой, объявил о намерении предпочесть их семье, мать выла и билась перед нами, вскрикивая о том, что «так-то он заплатил ей за кристальную верность!». Брату было шестнадцать, мне - пятнадцать, оба мы были изнурены двойным стандартом родительских представлений о жизни и производными от него запретами на все, что позволяло нам чувствовать себя взрослыми и полноценными. Из нашего участия в семейной разборке мать не выдоила сочувствия… Мне потом долго снилось, как она орет о кристальной верности, какие искренние у нее при этом глаза. Чуть крыша не поехала, она ведь мне в детстве всегда говорила: «Посмотри на меня, и я увижу, если ты говоришь неправду».
        - Кого это ты так тормозишь?- спросила Дин.
        - Так,- ответила я, не собираясь устраивать душевного стриптиза.- Сварю-ка еще кофе.
        - И мне,- попросила Дин,- второй день в Союзе, а уже восстанавливаются нездоровые привычки.
        - В России,- поправила я.
        - Вы действительно говорите теперь «в России»?
        - Да, мы уже привыкли, что везде свои президенты.
        - А от нас кажется, что это просто такая игра.
        - Что наша жизнь? Игра!- пропела я, и тут раздался звонок.
        Я подумала, что это соседка, алкашка Ирка, принесла продавать ворованное в больнице мясо, где ее мать, тоже алкашка, мыла посуду, но на пороге стояла Ёка.
        - Я тут мимо ехала по делу, думаю, дай зайду.
        Я страшно обрадовалась и почувствовала себя на десять лет моложе, потому что молодость - это когда приходят без звонка. Без звонка в дом теперь ходят только к девчонкам, и я завистливо реагирую на это: «Здрасьте, тетя Ира, а девочки дома?» А сама из Ясенево пилит. И если их нет, так спокойно: «Ладно, я завтра заеду». Такая шикарная небрежность ко времени и пространству, потраченным на исполнение желания.
        - Заходи, заходи.
        - Эта есть?- Ёка была симпатичной бабой с неистребимой провинциальностью и легкой восточинкой, за которую и получила кликуху как производное от Ёко Оно. Она была отлично покрашена, подстрижена и упакована в магазине для новых русских и завидно бы смотрелась, если б не напряженные усталые глаза. Я кивнула на комнату, и Ёка направилась туда деловым шагом, опередив меня. Она уставилась на Дин, сидящую на диване, а потом обернулась на меня растерянными глазами: - Господи, ну вылитый Димка! Только молоденький и блондинистый!
        - Меня зовут Дин,- сказала Дин, я увидела, как она напряглась, и поняла, как трудно общаться ей с незнакомым человеком по неготовым правилам.
        - Маргарита,- ответила Ёка и достала из сумки бутылку ликера.- Где у тебя рюмки?
        Мы преувеличенно сложно доставали рюмки, споласкивали их и резали фрукты. Дамы приглядывались и принюхивались друг к другу так трудно, что мне пришлось принести из кухни музыку.
        - Димка, наверное, теперь толстенький и лысенький,- нежно сказала Ёка.
        - Нет, худой и бритый наголо,- ответила Дин.
        - Как перед отъездом побрился, так и не обрастал?- предположила Ёка.
        - Он стал кришнаитом,- пояснила Дин.
        - Это которые в метро в простынях книжками торгуют?- спросила Ёка.
        - В Америке они в метро не торгуют,- скривила губы Дин.
        - Ну, Димка всегда был сдвинут на всю голову… Что это у тебя, Ирка, на грудях наклеено?- Ёкины глаза наконец оторвались от Дин и сконцентрировались на мне.
        - Переводная картинка. Дин проводит первичную американизацию, хочешь, и тебе переведем?
        - С ума сошла? Мне уж пора учиться, как в гроб ложиться, а не сердечки на сиськи клеить. У нас на той неделе мальчика замочили, тридцать лет, вроде и крутым не был. Осталась жена с грудным ребенком,- сказала Ёка и залпом выпила.
        - Допрыгаешься ты, Ёка,- вырвалось у меня.
        - Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей.- Она посмотрела на часы, полезла за записной книжкой и начала набирать номер: - Ваське звоню. Он тоже не поверил, что у Димки сестра, тоже подумал, что это его очередной прикол. Алло, Вась, в натуре сестра, с порога видно, бери мотор, подъезжай. Тачку купил? Да что ты? Что ж ты молчал? Ну, давай скорей, и фоту захвати.- Она положила трубку и задумчиво прокомментировала: - Васька-то женился…
        - На ком?- спросила я.
        - Сейчас приедет - расскажет. Ну Васька, ну Васька… Главное, перезваниваемся иногда по делу, молчал как рыба об лед.
        - Ежу было понятно, что быстро женится,- сказала я и вспомнила, как прятала у себя дочку Васьки и Пупсика, когда он, изображая большего истерика, чем на самом деле, пел выходную арию обманутого мужа.- Чем больше крику, тем быстрее следующий марш Мендельсона.
        - А что, они развелись?- спросила Дин.
        - Развелись,- мрачно ответила Ёка.
        Повисла пауза.
        - А какой у вас бизнес?- торопливо спросила Дин.
        - Недвижимость. Стремный бизнес, внизу шофер с пушкой сторожит, то ли посадят, то ли подстрелят. Это тебе не Америка. На Тихонины алименты не проживешь, а мне сыну надо хату сделать, университет платный, и вообще…
        - Так вы с Тихоней тоже развелись?- удивилась Дин.
        - Все развелись. Ирка со своим тоже развелась. У нас все теперь развелись, новая реальность,- сказала Ёка, налила себе ликера и подняла рюмку: - За Димку, и чтобы у Кришны все наши грехи замолил! Он там еще на американке не женился? Все по Ирке сохнет?
        - Ёка, ну что ты плетешь?- взбесилась я. Особенностью компании было полное непонимание наших отношений, мы читались ими как такая же парочка, как и они сами. А мы были хуже! Мы были соседями, мы были гражданскими братом и сестрой.
        Повисла неловкая пауза, и Дин начала выпутываться из нее:
        - Я имею задачу собрать всю компанию, выяснить жизненный уровень и в соответствии с этим разделить сумму между вами.
        - А сумма-то какая?- без комплексов спросила Ёка.
        - Я могу назвать ее, только собрав всех вместе.
        - Ну как всех вместе?- Ека посмотрела на меня в поисках поддержки: - Мы все вместе теперь можем собраться только на похоронах… Но если за пятьсот штук долларов, то я хоть с чертом соберусь, а если за пятьсот, то столько я и сама могу на чай дать.
        - Это не есть вопрос только денег,- мягко начала Дин,- нам известно, что здесь очень изменилась жизнь и от этого рухнули самые светлые дружбы. И мне бы хотелось, то есть не мне, а брату, попытаться помочь людям простить друг друга. Потому что если он решит вернуться в эту страну, то он хотел бы знать, что ему есть куда вернуться… А деньги - это только повод.
        Мы с Ёкой в ужасе переглянулись, такого сентиментально-долларового компота нам еще не наливали.
        - Что-то я не понимаю, куда ты идеологию грузишь? Он что, решил за свои деньги нас оттуда воспитывать?- взъярилась Ёка.
        - Как нам обустроить Россию, сидя в Вермонте. Это мы уже проходили,- сказала я, отличающаяся особенной любовью к шестидесятникам, которые встали на моем сегодняшнем пути в искусстве прочнее, чем все большевики с цензурой, вместе взятые, во времена застоя.
        Пауза обняла нас крепче, чем предыдущая. Дин завозила нервными пальцами по кистям на халате и выдохнула:
        - Перед вами только исполнитель.
        - Видишь ли, деточка,- прищурилась Ёка,- они все одноклассники, золотая юность, престижная английская школа, а я - сбоку припеку. Я в компании работала взрослой женой Тихони,- Ёка была старше нас на пять лет, в юности это казалось огромной разницей,- теперь у него Пупсик жена. Так что давай мою долю, а свои сантименты пусть едят вместе.
        - Тихоня женился на Пупсике?- спросила Дин потрясенно и уронила шелковые кисти из накладных когтей.
        - Димка же исчез на три года. Он же ничего не знает, он думает - «друзья, прекрасен наш союз», а тут- пепелище,- подытожила я.
        - Эти три года были очень трудными,- нахмурилась Дин.
        - Ясное дело, от легкой жизни «Харе Кришна» не запоешь,- предположила Ёка.- Мы тоже были не в раю… Но как он умудрился денег заработать? Он же всегда был не от мира сего.
        - То есть вы, Маргарита, не хотите встречаться с Пупсиком и Тихоней?- спросила Дин.
        - Я тоже не хочу,- промямлила я.
        - Ой, чуть не забыла,- вскочила Дин, полезла в чемодан и подала Ёке пакет. Из пакета заструилось желтое, расшитое цветами и птицами кимоно.- Это вам.
        - Спасибо,- сказала Ёка в легком ошеломлении, повертела, потискала и понюхала кимоно, изучила этикетки, впрыгнула в него с неожиданной проворностью и начала пританцовывать перед зеркалом.- Ну Димка, ну Димка! Он всегда говорил: «Ёко Оно, когда я стану богатым, я подарю тебе кимоно, и ты обучишься японской чайной церемонии!» Вот это память…
        - В эмиграции память становится лучше, вспоминаешь все незаконченные разговоры, все несделанные подарки,- сказала Дин голосом провинциальной актрисы, переигрывающей эмигрантскую тоску на сотом спектакле.- Он столько рассказывал обо всех вас, что мне кажется, я всех давно знаю.
        Ёка сложила ножки и ручки как благовоспитанная японка, что на ее хабалистой внешности сидело как на корове седло, и поникшим голосом сказала:
        - А я ведь, девки, много кимоно видала последнее время, разных… Спрашивается, почему сама себе не купила? А потому что дура… Потому что экономить на себе привыкла. Мне психолог сказала, что любовь к себе нельзя купить,- мрачно произнесла Ёка, и я вспомнила ее злобную мать, перевезенную в Москву уборщицу, проходившую всю жизнь в непотребных обносках с заплатанными кошелками и какими-то вечными астрономическими по совковым временам сбережениями «на черный день».
        - Ты теперь и психологами не брезгуешь?- удивилась я.
        - У меня один при фирме, очень выгодно. Как у кого запой или депрессуха, так вместо меня он колотится, да и у меня проблем завались, а подруг не стало. Только ему и поплачешь.
        - И сколько у вас стоит личный психолог?- спросила Дин.
        - Тебе так устрою, а вообще - коммерческая тайна,- буркнула Ёка.- У тебя муж, дети есть?
        - Я имею бойфренда.
        - Этого вашего не понимаю. Живете в одной хате?
        - Нет.
        - Тогда тебе не врубиться. Я ведь Тихоню мальчиком взяла. Они все говорили -
«московская прописка, московская прописка»! Да я с пропиской могла покруче найти. Я институт кончала - Тихоню на первый курс сунула. Я из его комнатенки на пятом этаже без лифта - трехкомнатную сварила. Он за пять лет учебы ни одного чертежа сам не смог сделать, такой же конструктор, как я космонавт; так я его даже в аспирантуру пихнула. А на что мы жили? Ирка знает, я и беременная, и с малышом к маме в Армавир перлась, детскими вещами спекулировать, пока он в потолок плевал. Всю жизнь за моей спиной. А тут вдруг Пупсик начала подкатывать: «Ты, Тихоня, такой талантливый, из тебя может получиться журналист!» А у ней папашка - секретарь Союза журналистов. Тихоня и сообразил, что можно быстро из грязи в князи…
        - Не надо упрощать, Тихоня действительно неплохо пишет,- вставила я.
        - А ты вообще молчи! Ты им всю дорогу ключи давала и свечку держала!- заорала Ёка, и ее узкие глаза запылали.
        - Я бы и тебе давала, если б ты попросила. Я не полиция нравов, чтоб решать, кто с кем хочет спать,- ответила я.
        - А когда мне было ключи просить, если я все время деньги зарабатывала?- спросила Ёка.
        - Ты сама себе выбрала такой путь. Ты Тихоню сделала куклой,- заметила я.
        - Я сделала? Да он таким родился! Он по квартире своих родителей до сих пор как по минному полю ходит. Они живут на проспекте Вернадского, так у него еще с Фрунзенской аллергический насморк начинается. Клянусь, к каким врачам только его не водила, и иголки в него втыкали, и все… А мой психолог говорит, это крыша едет, крышу надо лечить.
        - Сколько вы уже живете отдельно?- спросила Дин.
        - Да почти три года.
        - И вы хотели бы его вернуть?
        - Что упало, то пропало. Я о другом болею, вот Ирка утверждает, что у Тихони с Пупсиком любовь. Что же это за такая любовь, если из-за нее человек становится полным дерьмом? Я в такую любовь не верю. Конечно, мы все за это время испаскудились, чистых не осталось, у меня у самой грязный бизнес, ну так я в целки и не лезу. Но Пупсик? Все за родительской спиной по жизни сделала, все фальшью, все обманом. Я-то Тихоню на свои деньги покупала, а она-то на папашины!
        - Какая разница, чьи деньги, главное, кто больше дал, ты же нас сама учишь рыночной психологии,- поддела я.
        - Да она и тебя всю жизнь на вранье держала, в хвост и в гриву имела,- ответила Ёка.
        - Она не виновата, ее так воспитали. Вся семья на мифологии держится. Не умеет она на другом языке говорить, не слышала другого, у нее просто мозги перекошены, как аллергический насморк у Тихони…
        - Ее воспитали? Господи, да я в бараке выросла! Да я в таком случае вообще по людям должна ходить ногами?- заорала Ёка.
        - Так ты и ходишь,- не без удовольствия заметила я, посвященная в особенности Ёкиного бизнеса.
        - Хожу, так я и плачу за это сама! Мне ничего с неба не падало! Мне никто квартирок за интимные услуги не оставлял.
        В прежние времена меня бы затрясло от такого текста, а теперь я только ухмыльнулась и прокомментировала:
        - Видишь ли, Дин, все мои знакомые и родственники были свидетелями того, что, когда Димка уезжал, кроме меня, он мог оставить квартиру только советской власти, которую любил еще меньше, чем меня… Но жизнь последних лет так затуманила мозги, что их рабочей версией стала история обо мне, как о содержанке и вымогательнице.
        - Почему?- торопливо спросила Дин.
        - Посмотрела бы я на тебя сейчас без Димкиной площади,- фыркнула Ёка.
        - Думаешь, я бы, как ты, пошла алкашей по коммуналкам спаивать и к старушкам уголовников подселять?- спросила я.
        - А куда б ты делась?
        - Делась бы, уверяю тебя.- Мне хотелось сказать много, но я наступила себе на язык. Я вспомнила Ёкину мамашу, ее легендированного отца, который то ли был, то ли не был. Вспомнила, как сладострастно перлась эта мамаша в каждый миллиметр брака дочери, как в случае сопротивления шантажировала суицидом и, вопя о поруганном материнстве, направлялась в туалет с Тихониным ремнем в руках. Вспомнила, как каждый раз, взламывая дверь и падая в ноги, Ёка и Тихоня так и не призадумывались, что в их туалете ремень с целью повешенья, собственно, и прикрепить не к чему. Вспомнила, что родилась и выросла Ёка в подвальной комнате города Армавира, в окно которой были видны только спешащая мимо советская обувь, бросаемые огрызки яблок и бумажки от мороженого. И градус реванша у Ёки совсем не тот, что может и должен быть у меня, выросшей в инфантильной логике «сами придут, сами все принесут».
        - Да жил бы он со мной прекрасно, если б ты не помогла,- рявкнула Ёка.
        - Жил бы с тобой, спал бы с Пупсиком, жаловался бы мне,- обозлилась я.- И мы все вместе были бы уже в психушке, в одной палате…
        Как-то в застой мы с Ёкой зашли в арбатский «Детский мир», подхватить одежки детям и на себя что-нибудь глянуть. Как все бедные бабы, не отрастившие задницы, мы одевались в «Детском мире», припудривая платьица и плащики новыми пуговицами и бойкими поясочками. Это, конечно, особенно их не прятало, и сами мы определяли в толпе таких же умниц за километр, но выхода не было, а мужики, ради которых наряжались, все равно были без глаз. Им хоть Нина Риччи, хоть фабрика
«Большевичка», один хрен, лишь бы выслушали про их комплексы. А нам для самолюбия притворяться безвкусными почему-то было выгоднее, чем выглядеть нищими. Как говорила одна пожилая великолепная дама: «Я умру, и из-за того, что у меня всю жизнь не было денег, никто не узнает, какой у меня был хороший вкус».
        И вот в примерочной кабинке, когда Ёка с усердием вползала в летний сарафан, на десятом году общения я вдруг обнаружила, что у нее очень красивые ноги.
        - Ёка,- возмутилась я,- какого черта ты прячешь такие ноги? Если у тебя есть такие ноги, их надо носить!
        - Куда мне их носить?- устало спросила она.
        - Красота - это национальное достояние,- начала было я любимую работу по эстетизированию знакомых женщин. У меня даже в метро начинался зуд, когда напротив сидел человек, изо всех сил делающий себя непривлекательным.
        - Глуши музыку,- ответила Ёка, рассматривая обработку внутреннего шва,- мне и так красиво. Смотри, оверлок как иностранный. Этикетки отпорю, скажу, что Польша. По двадцать рублей запросто толкну.
        Работа над образом Пупсика была не менее благодарной. Она поплыла после родов и из всех форм одежды выбрала старушечью. Черные и серые пиджаки спрятали ее от самой себя и от человечества. Как художница, я знаю, что табу на цвет - это табу на собственную сексуальность. Как вы одеваетесь, грубо говоря, так вы и трахаетесь.
        Я знаю, зачем прячутся в пиджак женщины, идущие во власть. Затем, что там нельзя быть женщиной, опасно, невыгодно, наивно, все что хотите. Пиджак на женщине во власти - все равно что бронежилет на омоновце. Но зачем бабы, дистанцированные от власти, надевают черные пиджаки, моему уму непостижимо. Видимо, для того, чтобы ни разу в жизни так и не одеться интересно, чтобы из девочки-подростка, которой «еще все рано», через пиджак, в котором «жизнь прошла стороной», переползти в старушку в жакетке, которой «все уже поздно», так и не откусив яблока, рекламируемого змием.
        У меня самой были проблемы с тряпками, я всегда крутилась между джинсовым и вечерним вариантами. Элегантная ежедневность долго не давалась мне. Особенно когда стилистика делового костюма новых русских навязала силуэт военизированной отличницы. Мне пришлось долго подхиппаривать платья и подвечернивать свитера. Я помню, мне шила актриса, знающая толк в шмотках. Она час смотрела, как я обживаю платьице, хмурилась, а потом сформулировала:
        - Вся работа мимо. Оно никакое! В нем не хватает бля-динки…
        Мучилась час, прикидывая тесьмы, пуговицы и ремни, а потом пришила на плечо кусок меха, споротый со старого сапога. И оно засияло. И скажу вам, не одно мужское сердце было разбито мной в этом платьице.
        Глаза бывают функциональные, интеллектуальные и чувственные по способу считывания информации. У Ёки и Пупсика глаза функциональные. Они не видели мира, они его фиксировали, как водитель - дорожные знаки. Вместо цвета, объема и линии они видели понятия. Вместе с большинством людей они ощущали жизнь как толковый словарь.
        Говорить о шмотках, деревьях, домах, мостах, закатах и прочих дизайнерских жестах планеты я могла только с Димкой. Он знал этот язык: красил стены в комнате в разные цвета, рисовал лаком для ногтей горох на белом галстуке, отстрачивал борт пиджака кожей от старой сумки, делал из бутылки вазу, а из вазы абажур и стилизовал на себе все от пробора до подошвы. Он приручал вещи, и за это они его любили и слушались. Я убеждена, что человек, не наладивший отношения со своими вещами, никогда не наладит их с телом, а уж тем более с душой…
        - Еще неизвестно, сколько бы он спал с Пупсиком. Все приедается…- промямлила Ёка, остыв.
        - Сейчас приду,- выскользнула я на кухню, на которой мне нечего было делать, и начала ожесточенно драить замоченную с вечера подгоревшую кастрюлю.
        Конечно, у меня рыльце было в пушку. Но все эти сексуально-мономатриальные радости внутри одной компании, решаемые как задачка про козла, капусту и лодочника, в которой кто-то обязательно будет накормлен чьим-то мясом…
        Я отчетливо видела, как у Пупсика и Тихони друг с другом начинает отрастать пол, насмерть забитый в браке. Как я могла не помогать им?
        Я сунулась к зеркалу в ванной, встретила ненакрашенное лицо с утренней неспрятанностью возраста, особенно яркой на фоне вечернего платья и дурацкого сердечка на груди, и начала торопливо приводить себя в порядок. Глупо было пережевывать снова эту жвачку, но я вспомнила вечер…
        Мы с Андреем были фиктивно разведены, но прекрасно жили. Пупсик зашла поплакаться и оттянуться.
        - Васька приходит только потрахаться и наговорить гадостей. Приносит какую-то дорогую жратву. Через ребенка перешагивает, как через кошку. Утром просыпаюсь, его уже нет. И вроде возразить нечего: мама всегда болеет, папа всегда стучит на машинке, я - у плиты, а Ваське нужны условия писать диссертацию. И я просыпаюсь такой униженной, что мне не хочется жить,- говорила она, то расстегивая, то застегивая на волосах заколку с темным бантом в манере провинциальной учительницы.
        - И тебя все это перестало устраивать?- спросила я.
        - Перестало.
        - А почему бы не сказать «нет» в постели, если тебя это перестало устраивать?
        - «Нет»? Я не могу сказать ему «нет»!
        - Почему?
        - Я не могу этого объяснить. Ты же знаешь, мне вообще трудно сказать «нет».
        У меня была приятельница, состоящая в четвертом неудачном браке. Родители заглаживали ее с детства, как асфальт катком, она по жизни не имела права на протест, как Пупсик. В возрасте пятидесяти лет, после того, как ей удалили матку, она первый раз сказала «нет» папаше-профессору на какое-то пустяковое требование. Через полчаса папашу увезли на «скорой» с инфарктом, он не был готов к тому, что его немолодая дочь начала иметь собственные желания. Для меня это было экзотикой, у меня в жизни «нет» было первым словом, а «мама» - вторым.
        - Лида,- сказала я Пупсику,- кто-то должен помочь тебе сказать «нет» первый раз, иначе ты погибнешь. Учись говорить «нет» сначала кому-то другому, кому тебе легче отказать: родителям, друзьям…
        - Родителям? Это ты ненавидишь свою мать, а мне мама - лучшая подруга,- поджала губы Пупсик. Я наступила на любимую мозоль. Мать Пупсика, перманентно смертельно больная дама, проводящая жизнь в старом халате, несвежей ночной рубашке и презрении к человечеству, дружила с Пупсиком, как червяк дружит с грибом.
        Родители Пупсика, в юности приехавшие из Еревана, имея на двоих двадцать процентов армянской крови и пятьдесят еврейской, усиленно строили из себя армян, чтобы не прослыть евреями. На двоих они сделали одну папашину карьеру. Мать вроде бы пыталась дернуться в другой брак, потом одумалась и родила Пупсика, на плечи которой было взвалено сохранение родительской семьи.
        К старости из активной дамочки мать Пупсика превратилась в невостребованную жену начальника, а отцу бес стукнул в ребро. В отсутствие жены и дочки в комнате он даже нас с Ёкой, здороваясь, успевал за все потрогать, а уж в миру… Все его кореша давно поменяли жен на страстных артисток и длинноногих секретарш, и мать круглые сутки плела паутину разговоров про общую безнравственность и благополучие семьи на общем фоне. О похождениях Пупсикова брата ходили легенды, над которыми он, как всякий комплексун, трудился до седьмого пота.
        Единственным местом, где они не обсуждались, была семья, в которой был объявлен запрет на факт существования сексуальности в мире.
        Мне, собственно, это было бы по фигу, мало ли семей, живущих как пауки в банке? Но Пупсик любила меня, как путешественник карту, а я любила ее, как карта путешественника. И стоило мне дистанцироваться, как Пупсик вдруживалась, как штопор в пробку. В целом она была мне неинтересна, я не люблю людей без биографии. Дружить с человеком без биографии - все равно что заниматься любовью с девственником, когда вместо кайфа получаешь педагогические мозоли, но Пупсика я не выбирала, она была мне выдана небесным диспетчером вместе со всей компанией и определенным отрезком жизни.
        С Пупсиком нельзя было пяти минут поговорить по телефону, чтобы певучий голос матери не потребовал чаю, открытой форточки, измерения давления и т.д. В доме Пупсик занимала штатную единицу Золушки, но представлялась себе принцессой, создавая для самой себя тот соцреализм, который ее папаша создавал для читателей.
        - Если твоя мать - твоя лучшая подруга, то почему ты сейчас жалуешься на Ваську мне, а не ей? Почему ее не волнует, что Васька бьет тебя по морде, валяется пьяным, не дает ключей от своей квартиры? Вспомни, сколько у нее сил на разборку, когда ты покупаешь не тот творог на рынке… Что-то по поводу Васьки я никогда такого пафоса не слышала.
        - На самом деле их все устраивает,- сказала Пупсик так определенно, что я услышала «лед тронулся, господа присяжные заседатели!».- Я при родителях. Дом на мне, а на меня всем - наплевать!
        Тут в дверь позвонил Тихоня. Он любил заявляться по вечерам и тешить нас любительскими чернушными рассказами. Ёка повезла в Армавир на продажу очередную партию ползунков, сын был на пятидневке, и Тихоня страдал по светской жизни. И когда после чая он прочитал новый рассказ о монахах-гомосексуалистах, Пупсик повела бровью, и вместо вежливых вежливостей сказала:
        - Какой ты, Тихоня, талантливый! Тебя бы в хорошие руки, бросить бы тебе твою дурацкую работу и писать…
        Меня это удивило. В способностях Тихоне никто не отказывал, у него были лучшие сочинения в классе, он ездил на городские олимпиады, но по природе своей был не создателем, а стилизатором. Он гнал хорошие подделки уровня местного литобъединения. Он умел транслировать форму, но у него совершенно не было свойства сказать что-то собственное про хорошо и плохо. А я, как известная максималистка, считала, что если этого свойства нет, иди расписывать чашки и елочные шары, а на холстах тебе делать нечего.
        Плюс еще Ёка, вечно надрывающаяся на прокормке семьи. Какое уж тут «бросить работу»? Но Пупсика понесло, и я не успела сообразить, что она выполняет мое домашнее задание. Они ушли: богатая Пупсик шуршала плащом позапрошлогоднего сезона, а нищий Тихоня сверкал джинсовой курткой, спроворенной неутомимой Ёкой на приморских рынках. Они ушли, после стольких лет знакомства первый раз увидевшие друг друга как мужчина и женщина, мгновенно назначив друг друга причиной собственного бунта.
        - Какие-то они оба несчастные,- резюмировал Андрей.- Почему вокруг тебя одни несчастные?
        - Мы с тобой, что ли, намного лучше?- захихикала я.
        Андрей не любил моих одноклассников, ревновал меня к ним. А Димку просто считал недоучившимся придурком. Андрей был пианистом, карьера которого беспрестанно скакала от самых престижных оркестров до самых похабных кабаков. Человек тонкий и ранимый, он вечно корчил из себя мачо, списанного с отца, сибирского начальника средней руки. Приколы, которыми щебетали мы, выпускники престижной московской школы, выводили его из себя.
        Лучше всего Андрей общался с Ёкой, они оба были пришлые провинциалы. Ёка считала его завидным зарабатывающим и семейственным мужиком и наверняка хотела бы такого же. Для Васьки Андрей был «сложной штучкой», с одной стороны, крепкий мужик, любого замочит, с другой - теми же пальцами Шопена, да так, что весь зал в оргазме. Димка считал, что я выбрала мужа по контрасту с ним, при том, что сам никогда не делал мне предложения. Тихоня к Андрею пристраивался в манере «чего изволите», как слабый мужик на всякий случай пристраивается к сильному, не желающему с ним сближаться. Пупсик считала мой брак, наполненный взаимными изменами, итальянскими разборками и страстной постелью, блажью, на которую я польстилась из-за внешности Андрея. У нее в голове все с детства было смонтировано в сторону денег, как-то она увидела очередного моего возлюбленного, садиста-виртуоза, упакованного в престиж и доллары, и сказала с придыханием:
«Такого шикарного мужика у тебя еще не было!»
        - Муж должен быть маленький, страшненький и преданный,- говорила мать Пупсика. Ее муж удовлетворял данным критериям, он не оставил ее на старости лет юридически, а жил рядом собственной жизнью. Странная это была парочка: жена-инвалид и светский облезлый, но все еще прыгучий лев, по полгода проводящий в домах творчества и командировках.
        Я как-то с детства была тупа про брак по расчету, мне всегда казалось, что лучший расчет - любовь. Я совершенно не понимаю, что делать с мужиком, которого не хочешь. Валера считает, что я вообще очень нетерпима и избалованна. Я, например, не могу даже делать дела с человеком, который мне неприятен. В этом есть что-то подростковое, но тем не менее мои дела никогда не шли хуже, чем у тех, кто вкладывал в карьеру тело или душу.
        Работа в смешанных жанрах манипуляции нужными людьми, все эти тонкие места про то, с кем пьешь, дружишь семьями и отдыхаешь, меня никогда не возбуждали. У меня острая социальная щепетильность, ни одной ступеньки не одолевалось через постель - как любовники шли в гору, бегом расставалась, вдруг кто-то подумает, что я сама творчески не состоятельна. Валера говорит, что пока остальные кокетничали с материальным комфортом, я кокетничала с душевным. Я считаю это недоразвитым честолюбием, а Валера - чрезмерным.
        Пупсик говорит, что карьера - это прежде всего характер, в смысле «вовремя прогнуться». Ёка думает, что карьера - это умение пахать, позабыв про самого себя. А мальчики из компании… Мальчики из компании почему-то никогда не говорили слово
«карьера». Васька шел бульдозером на деньги и уважение, но изначально считал себя неудачником. Тихоня всегда выглядывал из-за бабьего плеча. А Димка никогда не знал, что такое карьера и какой в ней смысл. Андрей, пожалуй, был самым готовым к карьере, но он думал, что она, как любовь, приходит сама, надо только оказаться в нужное время в нужном месте.
        У Валеры карьера была сделана, он был работоголик и от труда ловил больший кайф, чем от раздачи пряников.
        Когда я вернулась в комнату, Дин сидела расслабившись, поджав по-турецки длинные ноги, а Ёка, сбросив туфли и разрумянившись, махала перед ее носом руками в радиусе, пропорциональном выпитому.
        - Нет, ты скажи сама! Ты бы такое простила?- выкрикивала она в тональности «ты меня уважаешь?».
        - Я не могу быть третейским судьей. Меня не было здесь… На вас обрушились большие испытания. На нас, как вы понимаете, тоже… Но нам уже немало лет, и других одноклассников у нас уже не будет,- говорила Дин.
        - Никого не надо! Жизнь с чистого листа! Кем я была и кем стала! Помнишь, Ирка, как мы в кулинарии кости покупали, бульон детям варить? А сзади тетка в шубе говорит: «Вы только сырые не давайте, у моей собаки от сырых всегда понос!» Помнишь, Ирка?- заорала Ёка.
        - Помню.- Еще бы не помнить. Вся наша молодость ушла на то, чтобы научиться из одного первого приготовить два вторых…
        - А помнишь, у меня плащ был, а у тебя куртка, и мы, чтоб казаться одетыми, все время менялись. Ирке надо к кому-то на свиданье, а в плаще он ее уже видел, а времени в обрез. Она мне звонит на работу, я спускаюсь в метро, и мы прямо у турникетов переодеваемся со скоростью света. Нас тогда менты пытались забрать, все требовали объяснений, что же это мы такое делаем. Помнишь, Ирка?
        Еще как помню. Помню даже, к кому на свиданье бежала и что он того не стоил. Охотничьи рассказы охватили бы все хитрости, на которые способна голь, но в дверь позвонили…
        - Это Васька!- обрадовалась Ёка и пояснила на всякий случай: - Васька - бывший муж Пупсика. А Пупсик - нынешняя жена моего бывшего мужа.
        - Я поняла,- тряхнула белокурой гривой Дин.
        Действительно, возник Васька. Как всегда, угрюмый, но в приличном костюме. Васька был из тех хорошистов, которые разбираются со своей агрессивностью бесконечными спортивными радостями: вечно бегут, плывут, качаются и презирают тех, кому и без этого хорошо. Васька звезд с неба не хватал, но свое дело делал и никогда не сачковал. Из него могло получиться что-то внятное, если бы не сильно пьющий физик-отец и задолбанная этим физик-мать; парочка, полжизни проводящая на своих ускорителях и разгонителях и рассматривающая сына как элементарную частицу, плохо поддающуюся эксперименту. Они были из тех физиков, что достигают оргазма, собравшись на лесной поляне под песню Окуджавы, никогда не взрослеют и не вступают в родительские права и обязанности.
        Тихоня, неспособный подтянуться ни разу, всю юность считавший Ваську суперменом и прятавшийся за его спину, попав в любовный треугольник, начал утверждать, что у Васьки вид продавца из отдела радиотоваров. И не сильно ошибался. За последние годы Васька заматерел и научился маскировать напряженность под задумчивую солидность.
        - Ох и жара,- сказал Васька, как-то боком разглядывая Дин.
        - Выглядишь по-плейбойски,- констатировала Ёка.- А какая у тебя тачка?
        - Я ж сказал, тачка не моя, а свекра.
        - А свекор у тебя кто?- не церемонилась Ёка.
        - Дед Пихто,- буркнул Васька.
        - Меня зовут Дин,- представилась Дин очень глухим голосом.
        - Как?
        - Дин.
        - Что это значит?- недружелюбно спросил Васька и уставился на ее руки.
        - Так принято сокращать имена в Америке,- почему-то заикаясь, сказала она,- по-русски - Дина. Есть арабское слово «дин», что означает «вера». Есть греческое слово «динамис», что означает «сила, энергия»,- отвечала она как будто урок, глядя мимо Васьки. «Напрягается на мужика, как всякая лесбиянка»,- подумала я и решила ее защитить:
        - Ты, Васька, вопросы не по теме гонишь.
        - Могу и по теме,- грубо сказал Васька и закурил.
        Атмосфера женского щебетанья рухнула. Ёка заерзала на диване, Дин окаменела.
        Всем стало неприятно, что сейчас опять будет про деньги.
        - Маргарита сообщила вам о цели моего приезда?- спросила Дин.
        - Да вроде,- выдавил из себя Васька.
        - И что вы думаете об этом?
        - О чем?
        - О деньгах.
        - Ничего.
        Какая тоска, всем неудобно.
        - Мне предстоит довести эту операцию до конца, и я рассчитываю на вашу помощь,- прошелестела Дин.
        - Ему что, в Америке деньги деть некуда?- хамски поинтересовался Васька.
        - Вопрос так не стоит,- отчеканила Дин.
        - Липа какая-то,- сказал Васька и уставился на нее тяжелым взором.
        - Меня касается только практическая сторона дела,- ответила Дин, красная как рак.
        Мы зависли в тишине. Васька по терминологии моих дочерей был природный тормоз. С таким монстром я бы дня не прожила. Он, конечно, не был виноват в том, что такой тяжелый, но был виноват, что никак с этим не работал сам, а вешал все на окружающих. Он генерировал вокруг себя чувство вины и желание договаривать за него и эмоционально обслуживать его. Пупсик, как только он появлялся на пороге, превращалась в идиотку на шарнирах, она беспрестанно приседала, улыбалась отшлифованной заячьей улыбкой, состоящей из выгнутых вперед зубов и напряженно-преданных глаз.
        - Ты, Вась, просто ледокол «Ленин»!- буркнула Ёка.
        Все снова зависло, а мне уже надоело ходить и за всеми стирать кляксы, я тоже молчала. Ваське и Ёке, видимо, казалось, что я, причастная к их рухнувшим бракам, буду сейчас суетиться. А вот фиг! Я сидела и отвлеченно разглядывала в окно соседний дом.
        - Деньги мне в принципе нужны,- изрек наконец Васька,- у меня сын родился.
        - Да что ты? Да что ж ты молчал?- запричитала Ёка.- Когда?
        - Два месяца уже.
        - И ты молчал, сволочь!
        - Поздравляю! Как назвали?- спросила я, наполняя рюмки.
        - Николай,- степенно ответил Васька.
        - Красивое имя,- пластмассовым голосом отметила Дин.
        И тут Васька, не сильно богатый голосовыми модуляциями, вдруг приподнято-певуче и совершенно серьезно сказал:
        - Императорское.
        Я вздрогнула. Патриоты достали меня в Союзе художников. У них всегда были свои квоты, льготы и покровители в выставочной политике. После худсоветов они мне на ухо объясняли, что, придя к власти, либо расстреляют меня у Белого дома, либо, как агента «Макдоналдса» и «Гербалайфа», вышлют в Америку.
        - Ну вот,- сказала я.- Кому сексуальный бес в ребро, кому патриотический.
        - Ты что-то имеешь против?- насупился Васька.
        - Имею.
        - Давайте выпьем за малыша,- вставила Дин.
        - Это да,- подняла Ёка стакан,- чтоб нашим деткам жилось легче, чем нам.
        Выпили и замолчали.
        - Ну, вы похожи на Димку, ужас. Прямо как переодетый Димка лет десять тому назад. Знал бы, что у него такая сестричка, подождал бы жениться,- сказал Васька помягче, чем все предыдущее.
        - Да он и сам не знал,- откликнулась Дин, явно подлизываясь.
        - И как же вы нашли друг друга?
        - Мир тесен, слой тонок… Эмиграция не такая обширная. У нас же одна фамилия, общие знакомые… Все, как в остросюжетном фильме…
        - Так не бывает,- отрезал Васька.
        - Конечно, не бывает, но что же теперь делать?- в извиняющейся манере ответила Дин.
        - Ты хочешь сказать, что готов сесть за стол со своей сучкой и моим подонком?- деловито спросила Ёка.
        Все опять обвалилось в паузу, и я снова решила никого из нее не вытаскивать, в конце концов, сами большие. Эта моя идиотская привычка предупредить, предостеречь, подстелить соломки, сделать за других самой, а потом получить «спасибо, тебя никто не просил», здорово мне надоела. А ведь действительно, не просили, а на тонкой струне «еще не прошу, но уже пользуюсь» за мой счет сыграны судьбы.
        - Дело прошлое. Даже интересно,- задумчиво произнес Васька.
        - Серчишко-то не екнет?- поддела Ёка.
        - А кто его знает?- ответил Васька в манере «не твое собачье дело».
        - Значит, Василий, вы готовы?- встрепенулась Дин.
        - Димка-то не женился?- вдруг спросил Васька.
        - Нет. Не женился, увлекся духовным опытом, стал кришнаитом,- почтительно-заученно ответила Дин.
        - Тьфу, русский человек и стал кришнаитом! Напрасно. Очень вы на Димку похожи,- сообщил Васька многозначительно.
        - Ну если Васька согласен, то мне сам Бог велел, я тоже согласна!- выкрикнула Ёка радостно.
        - Значит, нет проблем,- выдохнула Дин.- Когда?
        - Завтра вечером. Я приглашаю всех на ужин. И лучше не в ресторане, а в этой квартире,- пропела Дин.
        - Только без меня,- сказала я.
        - А ты-то что? Ты ж их главная сводня!- удивилась Ёка.
        - Делите деньги сами, я отказываюсь от своей доли,- сказала я.
        - Не, ну я не поняла, на чем вы расплевались, Тихоня всю жизнь кричал: «Ирка мне как сестра»!- наезжала Ёка.
        - Нет, уж ты скажи почему? Мы тут все не чужие,- добавил Васька. Дин тактично молчала и грызла шоколад.
        - Да вы и так все понимаете… Ну Пупсик меня держала на чувстве вины, вот она такая маленькая, слабенькая, ранимая, зашуганная родителями, ну а когда у нее появился новый муж, заработки, просто не справилась с успешностью. Это же отдельное образование - быть успешным и ссучиться, а ее с детства за дерьмо держали. Да и фирма эта ее блевотная,- промямлила я.
        - Всех с детства за дерьмо держали,- возразила Ёка и пролила ликер на юбку.
        - У других детство раньше кончилось, не в тридцать лет,- напомнила я.
        - Так это ее проблемы,- ответила Ёка.
        - Теперь ее, раньше были мои, то есть я зачем-то считала, что мои..
        - Так где цепочка порвалась, факты гони!- заорала Ёка, оттирая юбку носовым платком.
        - Соль принесу, а то пятно будет,- улизнула я в кухню. Господи, ну как это объяснить, почему люди расстаются, вырастая из отношений? Много чего было… Психологически Пупсика, конечно, подкосило, что Тихоня не делал ей предложения три года, а Валера ушел ко мне от жены в три дня. Что после разрыва Васька себя вел предельно по-скотски, а мой бывший муж Андрей, хоть и был изгнан к другой бабе, и немножко помотал нервы нам с Валерой, сумел построить новые отношения и до сих пор заходит ежедневно выпить чаю и помочь по дому.
        Это была не бабская конкуренция, а кризис базовых идей. Пупсику казалось, что она, всего раз изменившая Ваське с кем-то из дружков брата без всякого кайфа - то ли дружок был некачественный, то ли внутренний запрет на это дело был слишком велик, - ценой своей добропорядочности должна была обрести безоблачное счастье, а я со своей «сексуальной разнузданностью» должна была проиграть судьбе.
        Пупсик напрягалась от того, как она живет в принципе, но на пути ее крохотных прорывов в искренность оказывалась семья, такое липкое болото; и, высвободив из этого болота кусочек тела, она мгновенно заболевала и депрессовала от чувства вины и возвращалась в болото по самую макушку. Чуточку оторвавшись от матери, она совсем потеряла баланс, начала совершать идиотские поступки, и одергивающие слова в моих устах опекающей няньки стали казаться ей оскорбительными. Ей хотелось начать жизнь в новой маске, среди людей, не видевших ее прежних унижений или готовых делать вид, что не видят. Или подобрать таких, у которых у самих еще хуже.
        Я досыпала соли в солонку, как будто на Ёкино пятно ее было нужно как на кастрюлю супа, растолкла комки серебряной ложечкой и вернулась. Шесть вопрошающих глаз уставилось на меня.
        - Ну?- потребовала Ёка, когда пятно еще не было запорошено солью.
        - Формально отношения рухнули, когда Пупсик устроила два дня рождения Тихони. Один для нужных людей, другой - для меня. В этот день мы как раз встретились по делам - она с Тихоней, а я с Валерой. Пупсик была особенно нервна и несчастна, мы провожали их от Пушкинской до Маяковской, хотя в метро они могли сесть и на Пушкинской. Пупсик раз двадцать взбудораженно винилась, что нет ни сил, ни денег, что день рождения будем отмечать в выходные, а дома уже стол был накрыт. Когда Тихоня через пару дней проговорился, меня чуть не стошнило.
        - А что Тихоня?- спросила Ёка.
        - У Тихони к этому моменту своих решений уже не было,- предположила я.
        - Да у него своих решений сроду не было, он и жениться на ней не собирался, тем более что дела его в газете она уже и так двигала,- сказала Ёка.
        - А почему женился?- удивилась Дин.- Более неподходящих друг другу людей я в жизни не видела.
        - Да она тут «мыльную оперу» разыграла, сообщила Ваське, что уходит от него, как будто можно уходить от мужика, который живет отдельно и заходит потрахаться. Васька тут же мне позвонил. Я сделала вид, что первый раз слышу. Пупсик потащила Тихоню на дачу прятаться, хотя достаточно было врезать другой замок в квартире, Васька же там не прописан. Ну, Васька накирялся с патриотами, приехал компанией на дачу, дал Тихоне в рожу, показал нож для особой внушительности и велел валить. Тихоня и свалил, как шестерка. Потом Пупсик его схватила, увезла в другой город и объявила роковую любовь с преследованиями,- изложила Ёка.
        - Да ладно, дал раз по уху и нож показал перочинный. Уж если бы хотели вчетвером чего, уж уверяю вас… Опустить хотели, ну так это не трудно, они оба вытянутого пальца боятся,- пробубнил Васька, насупившись.
        - А Ирка пока у себя от Васьки Пупсикову дочку прятала, чтоб не травмировать, и вообще работала диспетчером по их постели,- заявила Ёка.
        - Не ты ли, моя дорогая, тогда суицид изображала?- напомнила я.
        - Ну и что?- удивилась Ёка.- Все брошенные бабы суицид разыгрывают, еще ни одна не умерла. Раньше в партком валили, теперь в суицидную палату. Мы ж с Тихоней двадцать лет оттрубили. Это тебе не шуточки. Ты вон сама сколько со своим Андреем расходилась, какие кульбиты крутила, а он к тебе все обедать ходит.
        После того как мы развелись фиктивно, когда надо было узаконить Димкину жилплощадь, мы строили самые странные формы сожительства и сосуществования, пока с появлением Валеры не вылепили отношения старшей сестры и младшего брата.
        - Так у нас другое дело,- возразила я.
        - Чем это оно у вас другое?- насупилась Ёка.
        - Вы жили по-свински и расходились по-свински,- не удержалась я, вспомнив их скандалы.
        - Ир, ты тормози иногда. Ты, блин, всех развела, всех поженила, а теперь все дураки, а ты вся в шоколаде,- рявкнул Васька.
        - Интересно, как бы я всех развела и всех переженила, если б вы по-людски жили?- Классно, даже тут ответственность они готовы были свалить на меня; бесконечный этот «кто-то, некто, судьба, злая подруга, сионистский заговор», а они вроде как примус починяли все время.
        - Я думаю, что теперь мне было бы целесообразно встретиться с Пупсиком и Тихоней, - прервала Дин.
        - А Ирка без денег останется?- быстро спросила Ёка.
        - По поводу Иры у меня особые поручения,- отрезала Дин.
        - Как всегда, по особой статье…- хмыкнула Ёка.
        - По информации, которую я имею, моего брата с Ирой связывали близкие отношения,- уточнила Дин.
        - Да с кем они ее только не связывали,- нараспев произнесла Ёка,- у меня волос на голове меньше, чем у Ирки близких отношений.
        - Не твое дело,- напомнила я. Господи, как будто не я учила ее, как подложиться под начальника, когда ей нужна была ставка побольше. Целомудрие Ёки заключалось в том, что ради карьеры и денег можно, а ради кайфа - преступление.
        - Что ж она тогда с ним в Америку не поехала?- продолжала Ёка. Вид у нее был презабавный: пиджак давно валялся на полу, белая блузка еще сияла тугим крахмалом, но юбка, залитая ликером, укрытым солью, уже морщилась на бедрах. Носовой платок, вытащенный для оттирания юбки не из сумки, а из бюстгальтера, как делали женщины военного поколения, валялся рядом, умиляя детскомировскими ягодками и грибочками.
        Не из сумки… Это вечное «не из сумки», отнятой у женщины социализмом как отсек частного пространства, путем смешения ридикюля с торбой для еды. Имеющая ридикюль - еще дама, имеющая торбу - уже только кормящая мать.
        У меня была идейка навалять серию работ про женские сумки как истории жизни: кошелки, набитые продуктами с засаленными бумажками и сиротливой дешевой помадой в клеенчатом кармашке; сумки-портфели, пухлые от книг и рукописей, под которыми спит расческа с выломанным зубом; сумки с вязаньем, книжкой и умирающим яблоком, которое хотели, но забыли съесть; сумки старух с документами в одном, лекарствами в другом целлофановом пакете и карамелькой в потертом фантике; сумки студенток с косметикой, перемешанной любовными письмами, деньгами, журналами, тетрадями, билетами на дискотеки. Такая длинная скамейка, и на ней рядком сидят сумки с вывернутыми внутренностями, как истории болезни их хозяек. Когда я подрабатывала портретами на Арбате, рисуя женские лица, я всегда прикидывала, что лежит в сумках, и получалось очень точно.
        Я представила себе содержимое Ёкиной сумки и тут же увидела, как вечером, матерясь, она отстирывает юбку дешевым стиральным порошком, потому что сэкономила на дорогом; и вместо того, чтобы достать из холодильника полуготовые продукты из дорогого магазина, чистит картошку и возится с курами, руша маникюр.
        - Мне кажется, это касается только их,- сказала Дин злобно.
        - Ага, в этой квартире только наше грязное белье трясут! Ну, если ты собралась узнать все, так узнавай хотя бы, откуда эта квартира! И то, как она охмурила Димку с фиктивным браком, и со сколькими мужиками потом на этой жилплощади спала, и как он ее картины на Запад пристраивал,- вдруг зачастила Ека.
        - Тебе-то что, даже если б это была правда?- удивилась я, это было не в Ёкином стиле, она всегда последней обсуждала чужую половуху, и вдруг такой напор.- Не напрягайся, Дин знает обо мне больше, чем ты. Что тебя так прорвало, неужели из-за денег?
        - Не из-за денег, успокойся. Денег у меня столько, сколько тебе не снилось… Я порядка хочу. Мне тоже не в кайф Тихоню с Пупсиком видеть, просто все должно быть по-честному, сколько заработал - столько получил. Новые экономические отношения - всякое унижение стоит соответствующих денег,- ответила Ёка.
        - Ты там у своих новых русских конституцию наводи, а я тут как-нибудь сама справлюсь,- ответила я. Будет она меня учить, как деньги делить по-честному.
        - Ненавижу эти ваши новые экономические отношения!- вдруг взвился Васька.- Царство уголовников! Всех бы вас к стенке поставить…
        - И меня?- прищурилась Ёка.
        - И тебя,- уверенно махнул рукой Васька.
        - Да я ж тебе, сукину сыну, твою хату с родителями разменивала,- напомнила Ёка.
        - И куда ж ты меня засунула? Куда Макар телят не гонял! Сколько ты себе на этом наварила?
        - Я тебя туда силой переселяла?- ехидно спросила Ёка.
        - Да я в таком состоянии был, я ж тогда разводился!
        - Я, как ты помнишь, тоже!
        - Я-то думал, ты мне по дружбе…
        - Ты мне по дружбе всю свою зарплату не отдаешь, а моя зарплата - обмены. Дружба дружбой, а служба - службой,- резюмировала Ёка.
        - Вот я бы тоже тебя по службе и поставил к стенке, если б у нас законы были нормальные!
        Это уже было бог знает что. Лица у них стали пепельные, Дин засуетилась, бросилась к чемодану, достала оттуда пакет и подала Ваське, встав между ним и Ёкой:
        - Вот вам, Василий, от брата… У меня все время был страх, что я забуду про подарок…
        - Спасибо, конечно.- Он так взбесился, что даже не смутился подарку.- Ну, я это… Я никогда ничего не просил. У меня все есть,- достал из пакета машинально джинсовый костюм: - Спасибо… Шикарно, конечно. Но я люблю простые костюмы, отечественные. Может, еще кому… или продать…
        - Делайте с ним что хотите. Я только почтовый голубь. Кстати, он вам очень пойдет, - сказала Дин.
        - У нас такие продаются. Это ж дикие деньги. Мне Оля хотела купить…
        - Оля - твоя новая жена?- уцепилась я за соломинку.
        - Жена.
        - Молоденькая?- спросила Ёка с миролюбивым любопытством.
        - Двадцать восемь. Аспирантка моя.- Прижимая костюм левой рукой, он достал из кармана пиджака бумажник и распахнул его. В прозрачном окошечке улыбкой застенчивой отличницы сияла девушка с зачесанными назад волосами. Васька и фото в бумажнике, вот это да! С Пупсиком он выглядел слегка и без большого желания женатым…
        - Хорошенькая,- сказали мы в один голос, столкнувшись лбами над бумажником.
        - Теперь уж скоро не защитится,- довольно засопел он,- целый день вокруг сына скачет. Какие-то там памперсы, бутылки с нагревателями… Дочку растил и слов таких не знал.

«Много ты ее растил!» - чуть не ляпнули мы с Ёкой, переглянувшись. Пока Пупсик стирала пеленки, Васька пил и гулял.
        - А ты, Ёка, одна все?- бестактнейше заехал он.
        - Ты на тачке приехал?- уточнила Ёка.
        - Ну?
        - Тачка приличная?
        - Девятка.
        - Понятно,- сказала Ёка с плохо скрываемой жалостью,- там «мерседес» у подъезда, а в нем мужик, видел?
        - Ну видел.
        - Мой шофер, охранник и друг… Между прочим, бывший спортсмен,- сказала Ёка, подняла носовой платок и демонстративно засунула его в бюстгальтер.
        - По молоденьким пошла?- ухмыльнулся Васька.
        - А что я, хуже тебя, что ли?- удивилась Ёка.- Я на своем поколении уже обожглась. Вы же ничего не можете, только болтать и жаловаться. Вы все, московские мальчики, привыкли, что за вами до пенсии в туалете мамочка воду спускает и свет гасит.
        - То-то вы, лимитные акулы, за нами всю юность шныряли!
        - Тогда за вами Москва была, а теперь она за нами!- победно взмахнула рукой Ёка. - Предлагаю за это выпить.
        - Они что, свихнулись?- спросила Дин, когда Васька и Ёка мирно ушли вместе.
        - Я же тебя предупреждала, все свихнулись, особенности переходного периода,- зевая, напомнила я.
        - После Америки все эти расстрелы, прописки - просто каменный век,- сказала Дин.
        - После Америки, конечно, там все лимитчики. Пришили индейцев - и, нате, царство справедливости. Ёка же тоже хочет здесь свою Америку устроить, а нас в резервацию, - ответила я и свалила в свою комнату. Конечно, я так не думала, но Дин меня раздражала идиотскими параллелями.
        Первый тур удался. Но она плохо представляла себе следующие. Я завалилась на постель и достала из письменного стола последнее Димкино письмо с диким почерком и дурацкими рисунками.

«Ирка, дорогая, здравствуй! Я извиняюсь перед тобой за хроническое молчание, которое переросло уже из неприличия в патологию, поэтому нечего теперь коленки гнуть… Во всяком случае, за твое существование, далеко превосходящее… превосходящее что? запутался - наплевать, короче говоря, горячо тебя благодарю!
        Пытаюсь написать коротенькое письмо, чтобы наверняка дописать его и поскорее отправить, потому что вдруг почувствовал в этом непреодолимую потребность; Ирка, я хочу сказать, ты превосходишь качества женщин, что тебе, разумеется, известно, но я, как всегда, был скуп сообщать тебе это на всю катушку. Приезжай, если есть хоть малейшая возможность, я ужасно по тебе соскучился. Не по той, которой, ты говоришь, больше не являешься, а по той, которую я всегда знал, даже до знакомства, и всегда был убежден в том, что мы никуда друг от друга не денемся. Боже упаси, я не хочу нарушать твоего супружеского, как бы это сказать поделикатней, счастья. Но все равно приезжай, будь любезна.
        Очень тяжело жить на этом американском языке. Идиоматичность достала. Когда у нас кирпич падает на ногу, мы говорим «ёб твою мать!», они говорят «ауч». Они плетут язык фразами из фильмов и мультфильмов, тащат в него спортивности. У них «я хотел бы с тобой встретиться» говорится тарабарщиной «хотел бы дотронуться до твоей бейсбольной базы». Этого по учебникам не выучишь. Особенно, если не хочешь… Дмитрий»
        Обратный адрес, написанный на конверте,- липа. По телефону мурлыкает автоответчик. Концов никаких. Информационная блокада три года. А теперь вот сестрица с долларами… бред!

«Рисунок не форма, а способ видения ее»,- говорил Дега. Для Димки жизнь была не формой, а способом видения; то, что ему не нравилось, он отстригал ножницами, не как скульптор брызги мрамора, а как страус пределы видимости. В скульпторах меня всегда пугала агрессия по отношению к камню, когда я разглядывала их добывание формы стучалками и дробилками, мне было жалко глыбы.

«Смотри, какая она законченая,- говорила я приятелю-скульптору,- неужели не жалко?»

«Она не законченная, она не начатая»,- отвечал он, сладострастно сжимая инструменты в руках. И в этой бойне камня с виденьем творца я все время идентифицировала себя с камнем. Психоаналитик сказал бы о навязчивом страхе кастрации. Ну и что, моя болезненная суверенность всегда выглядела привлекательнее беготни друзей навстречу кастрации.
        Димка был другой, он охранял частное пространство побегами, он утекал, как вода через ткань, и строил параллельный мир. Отвлекаясь на уроках, я открыто занималась хулиганством, а он переселялся на ветку за окном. Учителя на меня орали, а его тихо ненавидели, он был мягче, гибче меня по внутренней фактуре. В иерархии властных функций я всегда стояла над ним, но в последний момент вместо честной разборки он предлагал эмоциональную манипуляцию, показывая, что власть моя фиктивна. Нас дразнили, говорили, что у нас перепутан пол, что я - мальчик, а он - девочка. Нам навязывали совковое распределение ролей, а мы в гробу его видали.
        С детства мне никак не удавалось маскироваться под швабру, «говорить тихо, смотреть в пол, улыбаться половиной рта, не защищаться, соглашаться и делать по-своему». Я давно была бы в психушке, если бы пошла по этому пути, изнасиловав свой темперамент. Димка же пренебрегал имиджем супермена, не умел и не хотел учиться драться, не возбуждался от чужой крови и чужого унижения. Некоторые приятельницы, эдакие сиротки в оборках, утверждали, что мой экстремизм - результат того, что я не добрала как женщина. Приходилось объяснять, что моей женской биографии хватит на весь Центральный округ Москвы, и доказывать это с цифрами. Также, когда накачанные жлобы предлагали Димке самоутвердиться на кулаках, он пожимал плечами и уходил, а бабы все равно хотели только его. И в наших цитатниках был перл: «самый практичный сексуальный бодибилдинг - укрупнять и наращивать личность».
        Это было тогда… А теперь я держу в руках старое провокационное письмо человека, эмигрировавшего сначала в Америку, потом в кришнаиты, и силюсь компьютерным способом построить его образ. Я беру карандаш, обозначаю на конверте череп самостоятельно побрившегося Самсона, прямой нос, такие чувственные губы, впрочем, губы, должно быть, стали резче и суше, их стоит спрямить. Глаза. Невозможно рисовать глаза, не понимая, о чем думает человек. Глаза? Не знаю. Конверт падает на пол и укрывает шлепанец с помпоном безглазым лицом. Я понимаю, что если срочно не смотаться из дома, то можно опрокинуться в глухую тоску. А это накладно. Как утверждал классик, с депрессией можно обращаться к врачу, а с тоской - только к господу богу.
        Зазвонил телефон, снова мать.
        - Я собираюсь приехать.- Полаялась с братцем или унюхала, что у меня дома развлекуха.
        - Понятно,- ответила я в ее манере.
        - Что значит «понятно»?- возмутилась она.
        - Мысль понятна.- Я ходила по краешку, ей ужас как хотелось повода для обиды.
        - Так ты не хочешь, чтоб я приехала?
        - Я этого не сказала.
        - Значит, ты хочешь, чтоб я приехала?
        - Я хочу, чтоб ты приняла решение сама.
        - Я приеду тебе помочь.
        - В чем?
        - Буду готовить и убирать. Когда ты одна, ты безобразно питаешься.- Самыми понятными отношениями для матери были те, в которых от нее кто-то зависел.
        - Меня устраивает, как я питаюсь. Я не прошу о помощи, если ты приедешь, то только потому, что тебе у братца скучно или он тебя обхамил чуть больше, чем ты его.- У них были совершенно амикошонские отношения. Они каждые полчаса говорили друг другу такое, от чего уважающие себя люди сразу расстаются навсегда. Это заменяло им эмоциональную жизнь. Брат осознавал себя не осуществившимся гением и всю жизнь подбивал под это идеологическую базу.
        В свое время мать закопала карьеру ради семьи, бросила аспирантуру, нарожала детей и, хоть детьми и домом занималась кое-как, все же считала это несправедливой жертвой. Поэтому не могла простить мне моей успешности. И, высовывая голову из поэтики распада в мою сторону, они с братом замечали только мои проколы и неудачи.
        - Мне здесь прекрасно, мне вообще никто, кроме тебя, не хамит!
        - Значит, ты хочешь приехать только затем, чтоб я тебя обхамила?
        - Ты достаточно хамишь по телефону, я приеду, чтобы тебе помочь.
        - Против моего желания? Насильно?- Проблемой отношений было то, что за каждый сваренный суп она требовала эмоциональной близости.
        - Значит, ты закрываешь передо мной дверь?
        - Ту дверь, которая тебе удобна. Ты можешь приехать потому, что тебе хочется пожить здесь, но не потому, что это твоя благотворительная деятельность.
        - Я подумаю, стоит ли мне приезжать.- И мать швырнула трубку. Отношения состояли из обмена обидами, ей никогда не хватало сил симулировать любовь ко мне, как это делала мамаша Пупсика. Моя мать была тусовщицей и не сложившиеся отношения с дочерью компенсировала подружками, с легкостью находимыми даже в пожилом возрасте. Находила она их по той же схеме, что пыталась обустроить со мной: она, тиранка-благотворительница - сверху, подружка, малахольная жертва - снизу. Это имело некоторые преимущества для меня. Матери Ёки и Пупсика вчистую повисали на дочерях, требуя полного эмоционального обслуживания, моя искала добычу сама.
        Все они не чувствовали момента, с которого ребенок перестает быть ребенком и становится партнером, потому что относились к поколению, не имевшему практики партнерских отношений в принципе. В игре «дочки-матери» конкуренция и иерархия глушили в них голос крови.
        Как жаль, что еще ни одна мать не научилась обманывать дитя, которое никогда не перепутает, смотрят на него как на сокровище или как на домашнюю вещь, положенную в хозяйстве.
        Когда я в отличие от брата поступила в престижный вуз, мать поздравила фразой
«выскочки всегда побеждают». Когда вышел первый буклет с моими работами, она взяла его в руки, возясь по кухне, подержала секунду и, даже не раскрыв, положила на грязную столовую клеенку. Когда я шла на первую персональную выставку, она обволокла меня взглядом и сказала: «Безобразное платье, и накрашена ты как проститутка».
        Бумеранг вернулся, и, став старой, она стала такой же эмоционально зависимой от меня, как я от нее в детстве, и я при своей нелюбви к фальши могла возвратить ей только тот взгляд, которым была окутана с ее стороны всю жизнь. Мои подростковые копилки вскрывались только на ее день рождения, но купленная на гривенники, сэкономленные от школьных завтраков, галантерейная хреновина после дежурного
«спасибо» засовывалась в стопку вчерашних газет. Мать снилась мне идеальной, тактичной и ласковой, но поутру я налетала лицом на реальность. Про брата она говорила:
        - У тебя дети, и у меня ребенок. Как мать ты должна меня понять.
        - А я?- однажды сообразила выяснить я.- Я у кого ребенок? Может быть, меня взяли из детского дома?
        - Ты тоже мой ребенок, но… у тебя все в порядке.- И закрыла тему. Это «но» было моим основным диагнозом. Оно было, конечно, честнее позиции матерей Пупсика и Ёки, употреблявших дочек на первое, второе и третье и плюс к этому еще и изнурявших их чувством вины. Я в принципе знала, что по этому ведомству меня заложат и опустят, а мои подруги каждый день наступали на грабли и выли от боли.
        Умом я понимала, что люди, изуродованные сталинским детством, не могут быть нормальными родителями, что насилие и безответственность впечатаны в них как нормы. Откуда они могли знать, что материнская любовь безусловна и ее отсутствие вызывает у человека чувство отчаяния и потерянности, если сами с младых ногтей были потеряны в этом лагерном доме-обществе. Откуда им было ведать, что мать любит своих детей не потому, что они хорошие, а потому, что они ее дети.
        Я понимала, что если матери были недокормлены в детстве, то мы были поколением детей, кормимых насильно. Синяя сталинская книга «О вкусной и здоровой пище» - библия нашего воспитания. У меня есть работа, на которой дитя, привязанное к стульчику, пытается закрыться руками от матери, у которой в одной руке ложка с кашей, а в другой - ремень.
        Всем гиперопекающим детей подругам я советовала попросить, чтобы их самих хотя бы в течение недели кормили насильно, и проследить, как психика будет реагировать на измывательство над физиологией. Как надо не слышать своего ребенка, чтобы каждое кормление доставлять ему, неспособному защититься, муки на основании «я лучше знаю, сколько он должен есть!». А уж после того, как присвоено право командовать его физиологией, как не начать душу кормить насильно?
        Я представила себе, как неуместна сейчас будет мать в «долларовом шоу» Дин, которым она, со своей активностью, полезет руководить, ведь она «все знает лучше». Я набрала телефонный номер, она сняла трубку.
        - Послушай, если в твоем визите нет ничего срочного, перенеси его, пожалуйста, на неделю.
        - Я сразу поняла, что у тебя мужик. Девочек сбагрила, Валера в одну сторону, сама - в другую,- обрадовалась она ясности.
        - Можешь считать что хочешь.
        - В наши годы это называлось «бешенство матки».
        - Что делать, у меня плохая наследственность.- Я положила трубку. Теперь ей будет что обсуждать с подружками целую неделю.
        Мать никогда не понимала, что такое частное пространство, и изо всех сил не хотела иметь собственное. Мы переселились в хрущевку из арбатской коммуналки, в которой ее молодость прошла как под рентгеновским лучом. Это был группешник жизни, в котором человек был защищен коллективом от невзгод, одиночества и собственных решений. Все были безупречны, но всехние любовники бегали через черный ход, когда приходили всехние мужья. Все были бедны, но у всех были загашнички. Все были идеологически выдержаны, но все ненавидели режим.
        Мать не понимала, как быстро изменился гуманитарный стандарт и как то, что было для нее государственной нормой жизни, переименовалось в насилие над личностью. Она была талантливым обучаемым человеком, но этому обучаться не желала, потому что оно ставило под сомнение всю прожитую жизнь.
        Я подумала, что если бы я решила эмигрировать, то мать устроила бы мне точно такое же ледовое побоище, как Димкина - Димке. Обе они даже не предполагали, что не они лучше всех знали, где и как комфортней жить их детям.
        Я никогда не думала об эмиграции, но если бы мне, а особенно моим детям, в спину стреляли и пришлось сматываться, я, наверное, выбрала бы Швецию. Я много моталась по материку, но из всего виденного Швеция показалась мне самым гармоничным местом. Дело было даже не в том, что там половину парламента занимали бабы, а в мужском туалете можно было наткнуться на столик для пеленания младенца; дело было в том, что модель шведской жизни почти не отклонялась от золотого сечения, что на меня как на изобразителя действовало как музыка крысолова на крысу. Геометрия шведского бытия была логична. Логичное место в ней занимали ребенок, старик, экология, насилие, честность и прочие вещи, плавающие в других странах, как фрукты в компоте. По Швеции ходили породистые, заторможенные, с русской точки зрения, люди. Через неделю ты становился таким же, звуковой порог снижался, на крик ты тоже начинал реагировать как на крик, а не как на обыденную тональность. Тебе тоже хотелось что-нибудь строить и кого-нибудь спасать двадцать четыре часа в сутки, потому что остальные проблемы были решены автоматически. Казалось
нормальным, что после развода дети отдавались не матери, а тому, с кем им было лучше, что мужчины жили на шесть лет меньше, чем женщины, когда в России - на двенадцать. В парламенте висела картина с голой девицей, утопающей в зелени, и находился детский сад для детей депутатов. По улице не бегало ни одного бездомного зверя, и почти все женщины рожали в присутствии мужей. В женском журнале пестрели советы, как лучше клеить мужиков по Интернету, а воздух в центре города достигал лесной чистоты. На нобелевском обеде все сидели чопорно, пока не уходили король и королева, а потом начинали отрываться. Существовал министр равноправия, а пустые банки и бутылки из экологических соображений в магазине сдавались в специальный автомат, выдающий льготный чек на покупку новых. Жизнь была устроена так, что ни король, ни уборщик мусора никогда не нарушали пределов своей компетенции. Лидерша правящей партии не стала премьер-министром за то, что, очень торопясь, использовала кредитную партийную карточку в личных целях - купила куртку и шоколадку по кредитке партии - и хотя вернула деньги на счет вечером, считалась
дискредитированной. В Швеции было неприлично показывать собственное богатство, и, единожды украв, ты не мог думать о продолжении карьеры на территории этой страны. Такая странная, мудрая, уважающая себя и других держава с доверчивыми, как дети, гражданами, состоящая из моря и сдержанного камня. А главное - без этих идиотских американских улыбаний всех подряд всем подряд.
        Напротив моего окна в гостинице был пансионат для пожилых, и каждое утро я наблюдала, как за столиками в кафе рассаживаются расслабленные старики и старухи, как они обвязывают себя салфетками, намазывают джемы на бутерброды, грызут фрукты пластмассовыми зубами, кокетничают друг с другом, уходят или уезжают на инвалидных колясках. Я подумала, что если бы моя мать поселилась в такой гостинице, ровно через неделю она начала бы материть все вокруг, потому что ее поколение выживало на энергии отрицания, на энергии ненависти и мгновенного нахождения объекта для нее. Одна часть человечества осваивала мир по принципу «мне это нравится», другая - по противоположному. Видимо, вместе они достигали равновесия, но я не выдерживала испытания диалогами: «Мама, ты будешь чай?- Нет, я буду чай!- Почему
„нет“, если ты „будешь“ чай?- Нет, скажи, почему ты цепляешься к моей речи?»
        Я поплелась в кухню. В кухне сидела Дин и натирала на терке обнаруженные фрукты.
        - Что ты делаешь?
        - У меня по режиму фруктовый салат. Я имею работу фотомодели. У меня сложная диета. Может, он тебе тоже понравится. Я им две недели питалась во Флориде.
        - Ну и как?- Мой вопрос относился сразу и к салату, и к Флориде, и к работе фотомоделью.
        - Во Флориде дико жарко и влажно. Багамы - жуть. Насекомые немыслимых видов и размеров, нищие аборигены, ненавидящие туристов, за счет которых живут. Грязно, и, если не играть в казино, можно свихнуться со скуки. Собственно, платишь бешеные деньги за эстетику: чистый океан, белый песок, сочетание высоких сосен и низких пальм. «Скитаюсь и иллюзии теряю, и вот еще потеряна одна»,- как писал поэт Винокуров. Надо позвонить Пупсику и Тихоне. А что мы делаем вечером?
        - Можем смотаться на вернисаж и выпить,- предложила я. Интересно, откуда она знала Винокурова, неужели это поколение еще читало стихи?
        - Набери их телефончик,- попросила Дин. Я набрала номер, она засунула трубку между плечом и ухом, длинные пальцы продолжали терзать фруктовую мякоть.- Алло. Могу я поговорить с Лидией?- со своим гнусавым американизированным мяуканьем спросила Дин.- Здравствуйте, Лидия. Я приехала из Америки по распоряжению вашего одноклассника Дмитрия… Да. Спасибо. У него все о’кей. Да. Спасибо. Конечно… Да… Спасибо. Да, это очень любезно.
        Я представила, как приторно Пупсик суетится на том конце трубки. Представила не с отвращением, а с материнской жалостью. Все недостатки Пупсика еще со школьной скамьи я почему-то инкриминировала самой себе: это я не научила ее, это я не объяснила ей, как вести себя стыдно. Может быть, потому что моя мать была далека от идеала, я разыгрывала из себя со всеми друзьями честную и не предающую мамашку.
        - Мне необходимо встретиться с вами для официального разговора. Хорошо бы завтра, - продолжала Дин.- Отлично, завтра в девять. Мы, американцы, рано начинаем свой день. Да. Спасибо, это будет приятно. Я проживаю у Ирины Ермаковой. Да? Очень жаль, но у меня назначены на эту квартиру деловые звонки.
        - Скажи, что меня не будет,- зачем-то, видимо, снова из опекающих соображений, сказала я, не подумав, куда же попрусь в такую рань.
        - Если вас устроит, то в квартире я буду одна. Вот и хорошо, значит, договорились. Да, я надеюсь, вы будете с мужем. Да, да, я в курсе того, кто теперь ваш муж. Благодарю вас. До завтра.
        - Слушай, я погорячилась. В девять утра я могу встать только в двух случаях - если очередной путч или очередной развод,- замялась я.
        - И не вставай. Спи себе, визит вряд ли будет долгим. Этот салат посыпается сахарной пудрой. Меня учила его делать одна голландская флейтистка.
        Я представила себе худую, немного сумасшедшую флейтистку в шортах и грубых ботинках, представила, как они сидят на постели и кормят друг друга фруктовым салатом. Я даже подумала, что это можно хорошо сделать грифелем на мятой бумаге.
        - У тебя с ней был роман?- игриво спросила я.
        - С кем?- удивилась Дин.
        - С голландской флейтисткой.
        - Немножко,- ответила Дин, захохотав как сумасшедшая.- Достань тарелки и попробуй, это божественно.
        - Извини, ненавижу разрушенные фрукты. У меня болезненное чувство целого.
        - Зануда!
        - А почему ты ржешь как лошадь?
        - Это трудно объяснить. Это не переводится.
        - Все переводится.
        - Мне тоже раньше так казалось.
        - Знаешь, Гачев писал, что культура есть разработанная за жизнь человека и за историю народа техника и инструментарий любви своей природины, в смысле своей страны, и что нельзя ее сменить без потери субстанциональной сути,- злобно процитировала я.
        - Смотря что считать субстанциональной сутью, есть масса вещей, которые мне очень хотелось потерять, например, перманентный страх и желание защищаться, и вообще много чего… Чтобы это потерять, можно и на луну слетать…- сказала она уж очень мрачно.
        У Дин была веселая родинка над левой губой.
        - Твоя родинка говорит о женственности и кокетстве,- сказала я, чтобы снять с беседы мрачность.
        - Откуда ты знаешь?- нахохлилась, будто обиделась, она.
        - Я изучала язык родинок.
        - Зачем?- подозрительно спросила Дин.
        - Цвет и контур - моя профессия.
        - Эта родинка появилась недавно.
        - Специалисты рассказывают биографию по родинкам подробней, чем хироманты,- начала я пудрить мозги, пытаясь вычислить, на что и почему она неадекватно реагирует.- Представляешь, карта родинок - как карта звездного неба. Стеклянная модель человека, а на ней родинки с датами и в приложении каждая расшифровывается: родовая травма, первая пятерка, прием в пионеры, потеря целомудрия, первая получка, свадьба.- Я обожала придумывать работы, которые потом было лень написать.
        - Эмиграция, богатство, суицид, потеря смысла жизни…- иронически дополнила список Дин, жующая салат.
        Презентация, на которую мы пошли, была в просторной мастерской самого Егорки Пирогова. Такой здоровенный вокзал. Меня всегда поражала ушлость концептуалистов в области выбивания мастерских, выставок, зарубежных халяв и прочих денежно-вещевых радостей. У меня мастерская была крохотная, задрипанная и в таком «спальном районе», что через год вместо того, чтобы работать, я заселила туда бездомную подружку с дитем.
        Егор Пирогов, флагман отечественного андеграунда, когда-то открывший несколько америк и задававший тон, пережил самого себя в искусстве. Первые годы, когда он выкладывал на своих произведениях матерные слова из бутылочных пробок, пуговиц, окурков и использованных презервативов, все заходились от его гражданской смелости. В перестройку его окружили западные кураторы и, сделав на нем хорошие деньги (тогда было престижно торговать русскими бунтовщиками), убедили Егорку в том, что советская власть рухнула под натиском именно пироговской эстетики. У него поехала крыша, он облачился в толстовку с жирной масляной надписью «Историю культуры с нуля», обзавелся юной принаркоманенной женой вместо прежней добротной училки, содержавшей его весь застой на проверяемые сверхурочно школьные тетрадки, засуетился в светской жизни и ее газетных отражениях и начал быстро линять против себя прежнего как человек.
        Начинал он один, но, глядя на него, как опята вокруг пня, из земли вылезло целое поколение шустрых «егорок», они подминали его, хамили, и он из последних сил изображал подвального патриарха. А эпигоны уже раскладывали посреди комнаты кирпичи, разбрасывали одежду и мусор, наклеивали на холсты обрывки газет и упаковок, развешивали по галереям собственные фото с заковыристыми надписями, называли все это драматургией пространства и настаивали на том, что это несет звуковую, графическую, ритмическую и философскую информацию, отнимая у Егорки все больше и больше места под солнцем. Он бесился, жаловался, чуть ли не доносы писал в министерство культуры и генералам-кураторам, что он Колумб, а они - матросы на корабле, но время брало свое, Пирогов суетился из последних сил.
        Ничего неожиданного у Егорки быть не могло, затянутый черным сатином зал освещался голыми лампочками на шнурках, в центре стояло зеркало, а над ним приклеенные к сатину золотые буквы вопрошали: «Кто ты?» В зеркале посетитель видел себя, лапочку, в окружении все тех же ненормативных слов, выложенных по всем стенам из пустышек, крестов и костей съеденных домашних животных. Сбоку стоял стол со жратвой, стопками пластмассовой посуды и внятным количеством алкоголя. Народ мялся вдоль стен, поглядывая на стол.
        Эта милая тусовочность была формой «ходить в гости», новой обрядовостью и наполнением помещения коллективной душой. Сама эстетическая продукция подразумевалась как повод для сборища, как пьеса превратилась в театре из материала в повод для спектакля.
        На мне было платье, привезенное Дин, дурацкое сердечко не удалось ни отклеить, ни запудрить, я махнула на это рукой. На Дин - алая хламида типа тоги и римлянки на босу ногу. В сочетании с белокурой гривой и тонной косметики это выглядело душераздирающе. У Егорки, напялившего поверх знаменитой толстовки смокинг, из чего следовало, что будут посольские, отвалилась челюсть. Он покатился квадратным телом и, тряся бородой, пробасил:
        - Ирка, представь подружку гению!
        - Тебе, что ли?- хихикнула я.
        - Егор Семеныч Пирогов,- протянул он Дин лапищу.
        - Меня зовут Дин,- ответила она без всякого интереса. Он едва доходил ей до плеча и вообще был малоаппетитен для трезвой женщины.
        - Дин? Дин-дин-дин! Колокольчик! Имя какое, китайское, что ли?- Масленость глаз свидетельствовала о том, что Пирогов вышел на охоту.
        - Американское,- ответила Дин и отошла.
        - Кто такая?- застонал Егорка.
        - Гостья.
        - Я ее хочу, как сорок тысяч братьев.
        - Не напрягайся, она только что вышла замуж за… негра, культуриста.- Я уж не знала, что соврать, потому что понимала, как плохо Егорка отклеивается.
        - А я ей брюлик подарю.- Он имел в виду бриллиант. Во как завелся.
        - Мимо. Ее негр фантастически богат.
        - Егор Семенович, радиостанция «Свободный кайф». Что вы можете сказать нашим радиослушателям о вашей новой инсталляции?- сунула ему в нос диктофон бритая наголо малолетняя журналистка в колготках, которые она, видимо, считала лосинами, и в майке, которую она, видимо, считала футболкой.
        - Я желаю слушателям «Свободного кайфа» побольше свободного кайфа,- начал Егорка. - Эта выставка - плод раздумий последних лет о русской душе после того, как я со своими работами побывал в Америке, Германии, Канаде и Италии. Она посвящена судьбе художника на сломе эпохи.
        - Скажите, пожалуйста, нашим слушателям, ваша жена Туся по-прежнему сидит на игле? - продолжила девчушка.
        - Да, Туся - крутая девочка. И если я Данте, как писал обо мне один немецкий критик, то она… как эта… Лаура.
        Я нашла Дин, сосредоточенно разглядывавшую себя в зеркале под гамлетовской надписью «Кто ты?».
        - Скоро будет шампанское,- утешила я.
        - Гадость какая, точно как в Америке. Отведи меня лучше в Третьяковскую галерею. Знаешь, как пушкинисты называют собрание сочинений Пушкина?
        - Как?
        - Кормилец. У твоего дружка кормилец попроще, а доходы повыше. Я знаю гнилых американов, которые вешают это в своих замках.
        Нас настиг Егорка.
        - Я нравлюсь вам как художник?- томно спросил он Дин.
        - Разве вы художник? Здесь ничего не нарисовано, здесь только написано. Вы, видимо, ошиблись, вы не художник, а писатель,- желчно ответила Дин.
        - Жестокая, зачем ты искушаешь мастера? Готова ли ты к его порывам?- сверкнул Егорка опухшим глазом.
        - Не выношу фамильярности даже на самых демократических мероприятиях,- ответила Дин и отошла с брезгливой миной.
        - Нет такой крепости, которую бы не взяли большевики!- подмигнул Егорка.
        Мне бы, дуре, сразу утащить Дин, не дожидаясь скандала, но поди просчитай. Наши богемные кобели оттачивают приемы на продавщицах и швеях-мотористках, потому что бабы из своей среды воспринимают их как обиженных богом. А если по бедности и вступают с ними в половуху, то над улучшением манер не работают, просто не обращают на текст внимания, как на включенное радио. Я никогда не пробовала воспринимать Егорку как величину оскорбляющую, я привыкла к нему за миллион лет, как домохозяйка привыкает к одной из кастрюль и, несмотря на оббившуюся эмаль и трещины, ни за что не поменяет ее на новую. Он вечно бегал жаловаться мне на своих баб, с которыми обращался предельно свински.
        - Вы Ирина Ермакова? Здравствуйте. Радиостанция «Свободный кайф». Что нового в вашей жизни?- подлетела ко мне бритая девочка с диктофоном, исчерпав известные лица.
        - Вот платье новое,- ответила я.
        - Это правда,- затараторила в диктофон девочка,- на Ирине Ермаковой невероятное платье, жаль, что вы не можете увидеть его вместе со мной. А на груди у нее переведено такое кислотное сердечко. У меня есть подозрение, что у известной художницы что-то меняется в жизни. Ирина, вы, всегда такая джинсовая, решили переменить имидж, с чем это связано?
        - Я не понимаю словосочетания «изменить имидж». Изменить себя с помощью прически или тряпки еще не удавалось никому. То, что вы подразумеваете под переменой образа, бреясь наголо или обувая лапти, как художник я просто не замечаю. Мой глаз фиксирует только то, что меняется у вас в лице, во взгляде, в пластике.- Отшить ее просто так мне было жалко. Глупая птичка зарабатывает на жизнь.
        - Скажите, пожалуйста, это правда, что вашего нового мужа, известного тележурналиста, вы увели у крутой бизнесвумен?
        - Деточка, сколько вам платят за такое интервью?- обозлилась я.
        - Мало. Я еще на две газеты работаю,- ответила она, и личико у нее скукожилось. То ли я соскучилась по своим девчонкам, то ли устала, то ли испугалась вопроса, хотя обычно демонстративно излагала личную жизнь прессе, но я достала из сумки полтинник, сунула ей и сказала:
        - Больше меня не трогайте.
        Она вытаращила глаза, пожала плечами, хмыкнула, засунула деньги в какую-то грязную торбу, олицетворяющую девичью сумочку из моей галереи сумок, выключила диктофон и спросила:
        - Это взятка? Мне еще никогда не давали взяток. Можно, я расскажу это радиослушателям?
        - Ни в коем случае, завтра же мне журналисты дверь сломают, подумают, что я всем деньги даю.
        - А почему вы мне дали? Вы же просто могли послать?
        - У вас голова как в детской колонии.
        - Это специально, чтобы шокировать,- как-то грустно пояснила она.
        - Кого?
        - Ну, вот вас, например…
        - Мне надо что-нибудь покруче.
        - Что?
        - Что-нибудь такое, чего я сама не могу сделать. Знаете, Олеша говорил: «Я могу написать почти все, что написал Гоголь, но я совершенно не понимаю, как написан Чехов».- Я увидела, как она вороватым жестом включила диктофон за спиной. Меня это страшно развеселило, я представила, какой крутой журналюгой она себя сейчас ощущает.
        - Скажите, Ирина, а вам самой никогда не хотелось побриться наголо?
        - Нет, бритая наголо девушка - существо, которое боится собственной женственности, и чтоб не решать эту проблему, делает вид, что ее нет в принципе.
        - А вы никогда не боялись собственной женственности?
        - Еще как, но я пряталась другими способами. Я надевала интеллектуальную и профессиональную броню, иначе моя женственность тут же подвергалась оскорблению, потому что окружающий мир не готов к моей полной женственности. Если бы я не была воспитана в нашем обществе, я никогда не стала бы художницей, я стала бы гетерой. Лежать с мужчиной в постели, быть счастливой и делать его счастливым доставляет мне гораздо большее удовольствие, чем наносить краски на холст. Да и не только мне, наверное, но меня приучили считать, что это стыдно. И не меня одну… Поэтому столько людей несчастны…
        - Потрясающе,- откликнулась девочка,- ну а вот сейчас, когда вы знамениты, успешны, когда вам уже все можно, почему бы вам себя не заявить в качестве гетеры?
        - Поздно пить боржоми, когда почки отвалились, как говорят мои дочки. Это надо делать сразу или никогда. В моем возрасте вступаешь с мужчиной не в половые, а во вселенские отношения. А это дикая ответственность. Я уже замотивирована на ответственность, как мотылек на лампу. В молодости это праздник, карусель, карнавал. А сейчас, обнимая мужской торс, читаешь все его проблемы, все его обиды; все его близкие незримо оказываются в этой постели и вопиют… А дальше начинается доставание лекарств его пожилым родителям, поиск женихов его сестрам и бывшим женам, устройства в школы его детей…
        - Ну а какой-нибудь скрытный плейбой, который только для секса?
        - Вас обманули, в природе таких не существует. Только надувные резиновые куклы, но куклу нельзя сделать счастливой. За любой скрытностью стоит беззащитность, любое плейбойство - только защита от неуверенности в себе.
        - А ваш новый муж?
        - За своего мужа я уже дала вам пятьдесят тысяч,- неделикатно напомнила я.
        - Что ты тут рассказываешь?- подошла сзади Дин.
        - Многозначительные тривиальности.
        - Скажите, пожалуйста, несколько слов о выставке.- Девочка вынула диктофон из-за спины.
        - Я отношусь к недобитым романтикам, которые полагают, что искусство улучшает нравы. Поэтому считаю, что, когда художник представляет на пьедестале выкуренную пачку сигарет, старый башмак или лужицу собственной спермы и везет это по музеям мира, оценив и застраховав, как бронзовую скульптуру, он дурит не только зрителя, но и себя.
        - Но ведь каждый художник разрабатывает свою форму абсолютной искренности!- возразила девочка.
        - Да, но культура начинается там, где возникает правило. Культура - это набор ограничений, говорил классик. Моя изобразительная культура ограничена правилами синтезирования реальности, а не расчленения, а значит, уничтожения. Я не для того много лет училась рисовать натурщиков, чтобы утверждаться теперь в маргинальных изобразительных сферах. В принципе это удел недоучек.
        - Круто,- сказала девочка и выключила диктофон,- это будет финал, а дальше пойдут «Звуки My», спасибо большое.
        - Изображаешь большого мыслителя,- скривилась Дин.
        - Что делать? Можно прикинуться имбецилом, как Пирогов, но это еще утомительней. Пошли, а то все без нас выпьют.
        У столов возникла оживленка, щелкали шампанские пробки и фотоаппараты, спешащие это зафиксировать. Егорка Пирогов писал восьмерки вокруг холеного пожилого американца с помощью текста «дринк, кайф, о’кей». Егоркина жена улыбалась мутными глазами американке, сопровождающей холеного американца, журналисты и гости спеша жевали бутерброды. Мы подошли за стаканами, и тут меня утянул давно не появлявшийся на тусовках Рылеев, бывший авангардист, из тех, которые прикручивали ржавую трубу к холсту, измазанному мрачным цветом, и какое-то время торговали этим на Западе. Рылеев был неожиданно хорошо одет и разговаривал со странным прононсом.
        - Читал, читал про тебя, старуха, в гору идешь,- сказал он тоном, состоящим из зависти и жалости одновременно.
        - Уже пришла на вершину. Дальше только небо,- хихикнула я. Всегда очень трудно разговаривать со старыми знакомыми, подозревающими в твоей успешности длинный список нечистоплотностей, которыми сами богаты при полной неуспешности.- Что-то тебя давно не видно.
        - А я завязал.- И снова покровительственный тон. Какого черта я должна кормить его комплексы? Пусть разбирается с ними со своим психоаналитиком за деньги, тем более что деньги, судя по костюмчику, водятся.
        - С чем?- Пусть не мне, пусть сам себе ответит.
        - С этой вашей мышиной возней.- И снова глаза такие, как будто я съела его ребенка.
        - Каждому свое,- вяло ответила я, не принимая вызова.
        - Постконцептуальное искусство - это даже не модель мира, а модель представлений о мире, создаваемая малокультурными и малонравственными людьми,- сказал он, прищурившись,- ваше искусство не объединяет, а разъединяет нацию, оно ставит человека в тупик, оно не является носителем нравственности.
        - Носителем нравственности в чистом виде являются только суд и прокуратура,- ответила я.
        - Ну почему же, есть базовые вещи.
        - Какие же?
        - Религия.
        - Ты хочешь убедить меня в том, что среди религиозных людей больше нравственных, чем среди людей нерелигиозных?
        - Это, надеюсь, и так понятно.
        - Мне не понятно. По мне то, что ты говоришь,- нарушение прав человека. В декларации прав человека написано, что ни один человек не должен быть дискриминирован по половой, расовой и религиозной принадлежности. А если ты изначально утверждаешь, что ты нравственней меня, значит, ты дискриминируешь меня по религиозной принадлежности.- Я понимала, что Рылеева такой пассаж озадачит.
        - Старуха, ты умный человек, страна погибает, кто-то должен ее спасти,- перенec он полемику на другой этаж.
        - У тебя появился комплекс мессианства?- удивилась я.
        - Я только скромный каменщик большого дела. Тружусь в Дворянском собрании,- сказал он так, как сообщают о Нобелевской премии.
        - Ну и трудись. Мало ли собраний…- Я не поддержала пафос. Дворянское собрание - это диагноз, по мне это хуже кришнаитов. В разные стороны бросился наш брат художник на добычу денег. Один знакомый постмодернист, раскладывавший прежде на выставках муляжи окровавленных человечьих конечностей, начал оформлять коттеджи новым русским. «Ирка,- позвонил он мне недавно,- мы никакие не постмодернисты, мы говно собачье. Мне вчера клиент, главный по бензину, велел спальню уложить белым кафелем, а над постелью карельской березы повесить копию Йогансона „Допрос коммуниста“. Мне бы такое самому придумать, я бы стал нашим Дали!»
        - Установлено, что я от побочной ветви декабриста Рылеева…- сказал Рылеев, потупясь.
        - И это тебе дает право монополии на истину?
        - Только цвет нации, объединившись способен…
        - Это ты, что ли, цвет нации?- Я почему-то вспомнила его вечно заплаканную сожительницу-кассиршу. Рылеев поселился у нее, приехав из какого-то Урюпинска, найдя себя в авангардизме после долгих лет работы таксистом.
        - А думаешь, ты?
        - Упаси бог. Я тихо сижу, примус починяю.
        - А кто же, по-твоему?
        - А по-моему, нация сама разберется, без цвета.
        - Так ты патриотка?
        - Я - художница. Я понимаю про краски и кисточки.
        - Пока мы будем понимать про краски и кисточки, они уничтожат все!- Рылеев почему-то избрал меня объектом агитации.
        - Кто мы? У тебя с красками и кисточками, помнится, никогда особой эмоциональной близости не было,- ехидно напомнила я. Все эти примитивисты от авангарда в изобразительном искусстве таблицы умножения не знали и знать не желали.
        - У тебя, Ермакова, характер был сучий, а с возрастом и совсем испортился, поэтому тебя все так не любят,- откликнулся он.
        - А я не водка, чтоб меня все любили. У меня по жизни другая функция.- Мне надоел Рылеев, я поняла, что из-за него не успею утянуть бутерброд, и повернулась к столу.
        То, что я успела увидеть, повернувшись, пронеслось как диснеевский мультик среди крика и гомона. В центре стола, как Лаокоон с сыновьями, застыли посольский американец, роняющий бутерброд; Дин с озверелым лицом и в рекордный срок накачавшийся Пирогов, вцепившийся лапищами в ее грудь, приходящуюся ему на уровне плеч. Американец взметнул руки в сторону Дин, с которой, видимо, до этого беседовал. Дин коротким ударом врезала Пирогову по зубам. Он свалился лицом в еду, догоняя бутерброд американца. Его принаркоманенная жена с визгом прыгнула на Дин, и блеснули вспышки фотоаппаратов. Огибая Рылеева, я бросилась к Дин сквозь гостей, но она уже держала за руки вопящую пироговскую супругу. Американец что-то кричал по-английски. Пирогов поднялся в лохмотьях салата, кинулся на Дин. Она врезала ему ногой, он отлетел со страшным матом, и в них наконец вцепились окружающие, вышедшие из ступора.
        - Пустите меня… Я этой… глаза… вырву!- ненормативно хрипел Егорка, объятый одной компанией.
        - Чего пришла, сука, нашу водку жрать?- вопила его жена, сдерживаемая другой компанией.
        - Радиостанция «Свободный кайф». Кто вы? За что вы ударили Егора Пирогова?- мельтешила бритая девочка с диктофоном. А Дин с американцем, размахивая руками, что-то тараторили на своем непрожеванном английском.
        - Что случилось?- наконец добралась я до них.
        - Вы тут свое хамье распустили,- ответила она, налила водки и выпила залпом. Глаза у нее были дикие, руки дрожали.
        - Пошли,- сказала я,- а то будет вторая серия. Где ты обучалась драться?
        - На курсах.- Она что-то договаривала с американцем, который, судя по всему, хотел уйти с нами. Я не понимала такой быстрый американский английский и тянула ее в сторону двери, потому что Пирогов рвался доиграть финал. Ясно было, что ему не так обидно схлопотать по фейсу, как жалко терять окученного посольского американца, который при всей нежности к загадочной русской душе теперь, видя Егорку, будет переходить на другую сторону улицы. И ку-ку, Егоркины доллары!
        Вокруг нас образовалось пустое кольцо, пили на Егоркины, и сочувствие полагалось ему. Наконец Дин с американцем двинулись к выходу; сказав, что догоню, я подошла к обтираемому салфеткой по всему периметру утешаемому Пирогову.
        - Скажите вашей фирмачке, Ира, что мы братву наймем, и ей мало не покажется!- сказала Егоркина жена, трудясь над кляксой икры на лацкане мужнего смокинга.
        - Вы, деточка, если так заботитесь о лице мужа, следите за его руками, а то у него слишком развит хватательный рефлекс.- Мне надо было замять по-умному.
        - Да у ней сиськи не растут, сиськи-то свои с кукиш, а сверху губкой надставлены! Знал бы, что с сиськами так плохо, не полез бы!- говорил Пирогов в диктофон девочке из «Свободного кайфа», возбужденной сенсацией.
        - Как вы успели понять, что там поролон? Ведь все произошло быстро, как в боевике? - уточняла девочка.
        - Мы, художники, мир проверяем на ощупь, у нас ошибок не бывает,- говорил Егорка с важной растяжкой, но лицо еще было перекошено агрессивно-обиженной миной.
        - Выключите, пожалуйста, диктофон,- попросила я, и девочка послушалась - Ты, Пирогов, нынче совсем плохо соображаешь,- сказала я многозначительно, и Егорка врубился. Без гибкости он бы со своей настенной матерщиной никогда карьеры не сделал.
        - Ну?- спросил он осторожно и тут же махнул рукой на бритую девочку: - Вали отсюда!
        - Баранки гну,- ответила я, выжидая.
        - Кто она такая?- Он нервно закурил.
        - Вопрос не в том, кто она такая, а в том, что она будет делать дальше.
        - Ну?
        - Твой американец предложил ей быть свидетелем на суде. Моральный ущерб, Егорочка, нарушение частного пространства. Несколько штук баксов! Ты очень грамотно подержался за грудь, и я очень довольна, что ты, свинья, облапал американку, а не русскую, и увидишь, сколько стоит унизить бабу в цивилизованном мире.- Я прекрасно понимала, что Дин через пять минут забудет, кто ее за что хватал, но кайфовала, что Егорка вертится, как карась на сковородке.
        - Может, это и ничего… А? Реклама…- задумчиво предположил Егорка.
        - Рекламу ты уже бесплатно получил, все желтые газеты завтра и так напечатают тебя, лежащим рылом в салате. А за издержки по суду ты можешь купить рекламу по телику и каждый день хватать там за грудь Джину Лоллобриджиду,- ухмыльнулась я.
        - Мда…Ну и как ее умаслить?
        - Не знаю. Деньги ей не нужны. Разве что розы… Как говорил писатель, розы покрывают все, даже могилы. Она живет у меня.
        - Ты настоящий друг,- сказал Пирогов недоверчиво.
        Американец с супругой отвезли нас домой, снабдив визитками и соболезнованиями. И когда мы остались вдвоем на кухне, я ненавязчиво произнесла:
        - Твой брат никогда не мог дать сдачи, когда его метелили. Он только виновато улыбался.
        - Эмиграция меняет. Там пацифизм не по карману. Пришлось кое-чему научиться, когда меня несколько раз попробовали убить. Это было связано с работой фотомоделью, там из-за говенной обложки хотели убрать из конкурентов, встретили по-темному, смяли личико в оладушку… Там ведь не палата лордов, а естественный отбор. Пришлось пойти на курсы обороны. Еще при этом была плохая страховка и лечили в госпитале для бомжей. Короче, вагон впечатлений… омерзительный этот твой Пирогов!
        - Однако бьешь ты, как в вестерне.- Я подумала про подложенную грудь. Женщина, работавшая фотомоделью, не научилась жить с имеющейся от природы грудью?
        Я вспомнила модную портниху, у которой все округлости были усилены поролоном на липучках, мне это казалось редким плебейством и неуважением себя. Есть стилисты, рисующие форму рта сверху, а есть - выявляющие подлинную. Конечно, каждый раз можно отдельно спорить, чей результат лучше, но мне, как живописцу, всегда больно смотреть, как боятся самих себя наши девки, как активно перед тем, как обабиться, они обарбливаются. Едешь в метро - целая полка барби напротив, просто конъюнктивит начинается от этого зрелища.
        Человек, не обживший тело, живет в нем всю жизнь, как в снятой квартире, в каждом взгляде видит косой и в каждом косом взгляде угрозу - сейчас хозяева квартиры придут и выгонят! Но Дин, Дин? Шикарная девка, к тому же лесбиянка, почему ей мало собственной внешности? Видимо, что-то посерьезней, уж не операция ли на груди… Я вспомнила красавицу американку, сфотографировавшуюся на обложке «Плейбоя» с удаленной грудью и классно смотрящуюся.
        - В Америке сегодняшний прецедент назывался бы «добавить оскорбление к увечью»,- сказала Дин раздраженно.- Из контекста вечера я поняла, что ты довольно успешна.
        - Что считать успешностью?
        - На слуху…- пояснила она с пренебрежительной миной.
        - На слуху - это да. «Восторг толпы, зависть равных и презрение мудрецов»,- попыталась я вывести тему из серьеза. Я вообще по жизни цитировала как сумасшедшая. У нас с Димкой была такая игра - кто больше процитирует? Когда мы были подростками, у нас были толстые тетради лакомых цитат, мы их меняли и продавали друг другу. Разыгрывали целые капустники: «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног, в ногах правды нет, но правды нет и выше, выше тебя только звезды, звездам нет счету, считайте меня коммунистом, коммунисты, вперед…» и т.д. Мы заразили этим всю компанию. Наша английская школа считалась самой престижной в районе, и мы назначили себя золотой молодежью наших хрущевок. На моей тетради с цитатами было написано: «Кавычки напоминают мне оттопыренные уши тупицы», а на его - «Слова, слова, слова…». Не представляю, как он потом разговаривал в Штатах, выкорчевывая весь юношеский фольклор.
        - Я вижу, ты от этого балдеешь.
        - А я вижу, тебя это раздражает.
        - Мне наплевать. Я вообще живу в другом мире.
        - И тебе противно, что я в своем мире, как ты говоришь, успешна.
        - Я просто представляю, сколько телодвижений приходится делать для этого.
        - Ты, наверное, очень расстроишься, узнав, что нисколько. Иногда выставляться и иногда появляться, в остальном то ли везуха, то ли время мое пришло.- Какого черта я перед ней оправдываюсь?
        - Думаю, Пирогов рассказывает о себе аналогично.
        - А вот уж тут извини. Пирогов раскручивает себя как эстрадный исполнитель, потому что он не профессионал, а прикольщик. У нас в стране деятели культуры всю жизнь торговали не профессией, а гражданской позицией. Одним платили коммунисты, другим - антикоммунисты. И те и другие были пророками, а я в искусстве возбуждаюсь не на партийность, а на качество изобразительности. Егор - партийный художник. А мне лично никогда не было интересно учиться идеологической стилизации и тратить силы на отгадывание и выдавливание из себя конъюнктуры. Уровень моей самооценки определяется интересом меня ко мне в моих работах.
        - Меня сейчас стошнит от твоего рекламного лубка. Хочешь правду?
        - Ну?
        - Все, что вы тут делаете, и ты, и твой Пирогов, и вся ваша межпуха,- это такая культурная провинция, такой анахронизм, такие задворки, что кажется, сейчас мимо прогарцует мамонт.- Она окинула меня жалостливым взглядом: - Мне казалось, что приезд кинет меня в ностальгию. Напротив, какое счастье, что меня здесь больше нет.
        - Может быть, у меня недоразвито честолюбие, но я не оскорблена. Мамонт так мамонт. Лично я себе интересна не как результат, а как процесс,- пожала я плечами, изумившись ее агрессивности,- карьера не цель, а итог.
        - Да вы все тут просто дети, доживающие на родительских диванах. Вам выпала счастливая карта, вы стали успешны, потому что мы уехали и не было конкуренции!- сказала она, стукнув кулаком по столу.
        - А может, вы потому и уехали, что стать успешными здесь потрудней, чем всю жизнь быть лимитчиками там?
        - Мне трудно было бы уважать себя, заходя каждый день в грязный совковый подъезд и передвигаясь на метро.
        - Ты напоминаешь кавказского мигранта, который торговал в Москве фруктами и на этом основании презирает родную деревню… В конце концов, про ваши американские университеты говорят, что это место, где бездарные русские профессора обучают талантливых китайских студентов!
        Похоже, все кончилось бы скандалом, но в кухню бесшумно вошел Андрей.
        У него были ключи от квартиры, в которой он, собственно, был прописан и считал частично своей. Он жил у своих герл, но постоянно появлялся на правах друга, родственника, соседа, укора совести и т.д. Когда он вписался в кухню, воздух был пропитан таким густым электричеством склоки, что он застыл, не поздоровавшись, и уставился на Дин, как орнитолог на диковинную птицу. Она ответила ему взором киллера на жертву.
        - Знакомься, это Дин - сестра Димки, а это - мой бывший муж,- прошелестела я.
        - Ага,- сказал он, продолжая играть в гляделки.
        - Йес,- ответила Дин.- Извините, слишком много впечатлений. Я пойду в свою комнату.- Встала и вышла, задев Андрея полами туники.
        - Кто такая?- спросил Андрей, отламывая хлеб от батона.
        - Возьми нож!- рявкнула я, всю супружескую жизнь безуспешно пытавшаяся выучить его хорошим манерам.
        - Супчика нет?
        - Перебьешься. Салат в холодильнике.
        Андрей изо всех сил старался вести себя, как любимое дитятко.
        - Я с концерта, с ног валюсь. Что-то с ней не в порядке, у нее глазки того. Психиатрия?- спросил он, всегда корчивший из себя крутого детектива, но при этом никогда не врубавшийся в то, как я изменяла ему под самым носом.
        - На себя посмотри!
        - У нее взгляд звериный. Она что, навсегда поселилась со своими чемоданами?
        - Навсегда.
        - Ну и что с ней такое?
        - Обычная американская лесбиянка.
        - А где Валера?
        - В командировке.
        - И ты с ней вдвоем?- хихикнул Андрей.
        - Боишься, что она меня изнасилует?
        - Или ты ее. Короче, потом расскажешь.
        - Двери толком запрешь, уходя,- сказала я и пошла в ванную. Как-то действительно они нездорово друг на друга смотрели, неужели она так ненавидит мужиков. И что ей до моей популярности, завидной только дуракам и не конвертируемой ни в деньги, ни в уважение. Ах да, они там не любят, когда у нас здесь что-то получается, даже если у них самих там что-то получилось! Да пошла она! Я, что ли, ее из страны выгоняла? Сидят там на экологически чистой жратве и цивилизованной медицине и только и надеются, что мы тут от голода подохнем, чтоб подтвердить правильность их выбора. Димку вот жалко, Димка слишком одарен, чтобы осуществиться в эмиграции, среди чужих и холодных. А эта, верста коломенская, живет на деньги американских налогоплательщиков, позирует для журналов с накладной грудью и считает себя судом третейским.
        Недавно приехала эмигрантка из Израиля, десять лет паслась на земле обетованной, пришла в магазин на Калининский, купила живую рыбу и требовала, чтоб ей продавец рыбу почистил, странно, что по роже этой рыбой не схлопотала. Я ей говорю:
«Извините, Аня, английская королева в России вела себя поскромнее, а она к сервису привыкала дольше, чем вы!» Так она на меня надулась.
        Я легла в постель и достала старое Димкино письмо. «…Как ты поживаешь? Короче говоря, напиши мне длинное письмо, так как общение со мной начинает быть возможным. Я обживаюсь, успокаиваюсь, более не бегу голыми пятками по льду и камню, не кричу нежные слова, чтобы срубить голову огненному дракону, не томлюсь вопросами типа: который уголок ее души отбрасывает треугольную тень между ногами и каков вкус спрятанных в ней лепестков. Теперь только конь, только путы, только собака, которые, как известно, на поддержание не дают. Там еще есть жена, но у меня ее быть не может, и само слово, честно говоря, жжет под ложечкой и душно потягивает ложем, на котором я буду лежать только ногами вперед. Зачем-то я ухожу от главного, как любил говорить мой отец. А собственно, главного никакого и нет. Хожу, плаваю, летаю и уж начал потихонечку сидеть. Ирка, я целую тебя как друга. Перед „как“ запятой быть не должно - это для издателя, который задумает в конце следующего века издавать нашу переписку отдельной книжечкой под названием:
„Переписка известного художника Ира Ермакова (т.к. в будущем веке родов, склонений и падежей не будет) с многочисленным любовником“. Ничто из сказанного для издателя компрометировать Ира Ермакова не может, т.к. всем известно, что он в малиновом берете любит только своего мужа. Подпись: любовник, бывший, конечно!
        P.S. Я снимаю комнату в Вашингтоне у эмигрантки первой волны, даже не первой, а нулевой. Когда началась Первая мировая, она с родителями шилась в Европе и домой не вернулась. Пожив с этой сукой, я понял, почему произошла революция, ее снобизм невыносим. У нее на туалетном столике стоит фотография Артуро Тосканини, и она ходит на все музыкальные премьеры, хотя давным-давно глуха как пень. Ее покойный муж, инженер-электрик, работал в Таиланде и Вьетнаме и оставил ей хату в доме, где жил Эйзенхауэр, будучи сенатором. В этой-то квартирке жаба рассказывает мне по часу на дню, как презирает все человечество, а я киваю, улыбаюсь и отвечаю что-нибудь матерное, она же все равно не слышит. Дмитрий».
        По градусу фиглярства было ясно, что у него не самые легкие месяцы жизни. Оттуда Димка начал так гипертрофировать меня в своей жизни, что будь я поглупее, записала бы себя в роковые. Он сгреб на единицу моего образа все, что связывало его с детством, школой, юностью и страной. Я помнилась молодой, романтичной, опекающей и была компактным оправданием того, почему не надо строить общение с американками по их правилам.
        Мы и в постель-то с Димкой каждый раз попадали случайно. Первый раз в большой студенческой компании надрались так, что только утром обнаружили «кто кому Вася». Ничего, кроме хохота, это не вызвало, даже оттенка кровосмесительной прелести, оба ничего не помнили. Потом иногда, пытаясь помочь друг другу зализать раны, нанесенные другими. Совместная жизнь была бесперспективна, отсутствие тайны и игрового пространства для завоевания друг друга… Соблазнять друга по детским играм - это как надевать школьную форму в день свадьбы.
        После его отъезда я ощутила потерю величиной в Димку, он - величиной во всю предыдущую жизнь. Как занудная училка на каждое эпистолярное нытье, я реагировала:
«А хрена ты туда ехал?» И он избрал тактику неожиданных писем, посылок с приколами, пряток и появлений для удобства иметь со мной те отношения, какие и когда ему нужно. То злобно-обиженные, то детски влюбленные, то отстраненно-недоуменные. Каждый раз я пыталась представить себе лицо человека, садящегося за письмо или набиравшего номер, это было не вычисляемое лицо…
        Я не могла представить себе ни лица, ни речи. Я понимала, что он ищет новый образ. Он писал: «Я знаю китайцев, которые говорят безупречно, но это уже двадцатое поколение, они еле-еле говорят по-китайски. Дети русских, привезенные до тринадцати, ассимилируются в доску, у них даже интонация повышается к концу предложения, они бегут из русского гетто и стесняются родителей. В брак вступают только с американами и представляются: „Я - американец русского происхождения“. Есть какие-то несгибаемые вокруг Карлобадской церкви. У них иконописные лица, девочки ходят в платочках, мальчики похожи на гимназистов, на первый взгляд мило, а ближе подходишь - насекомые в янтаре.
        Купил учебник акцентов для актеров, такой самоучитель. Учусь говорить «р» как американец. Это как цоканье у бушменов: с детства не научился - язык уже не эластичный. Никак не решу ассимилироваться или акцентировать свою странность. Утром приму решение, к вечеру сползаю. Хотя, с другой стороны, не верь ничему вышеизложенному! Я - гений адаптации, я читаю только американские книги и газеты, я даже стараюсь сны видеть по-английски… Дмитрий».
        ДЕНЬ ТРЕТИЙ
        О господи, я твой случайный зритель.
        Зачем же мне такое наказанье?
        Ты взял меня из схемы мирозданья
        и снова вставил, как предохранитель.
        Рука и рок. Ракета и носитель
        Куда же по закону отрицанья
        ты отшвырнешь меня в момент сгоранья,
        как сокращенный заживо числитель?

Александр Еременко
        Я проснулась от стука в дверь. Было светло, в комнату заглядывала Дин в джинсах и расписном кожаном жилете на белоснежной рубашке.
        - Что случилось?- пробормотала я.
        - Сейчас Пупсик с Тихоней придут.
        - Пусть приходят.
        Дин вошла в комнату и стала пристраивать к розетке белый ящичек.
        - Что это у тебя такое?
        - Подарок одной молодой мамаше. Транслятор. Пейджер такой.
        - Чего транслятор?- Я по утрам плохо соображала.
        - В детской комнате маленький микрофон, здесь динамик, чтоб было слышно, когда малыш заплачет.
        - Чей малыш?- недоумевала я.
        - Мы будем разговаривать в той комнате, а тебе будет слышно.
        - Подслушивать нехорошо,- зевнула я.
        - Я тебе все равно буду пересказывать, только не так ярко.
        - Какая там яркость? Дели деньги и дай мне спать.
        - Ну уж нет, ты совсем мышей не ловишь!
        - Это не мои, это твои мыши.
        - Не знаю,- задумчиво сказала Дин,- это ты как раз сейчас и услышишь.- Она вышла, как-то по-хозяйски поправив мое одеяло, а я провалилась в сон. Мне снилось, что по транслятору раздается детский плач, я вскакиваю, бегу в комнату, а там железная дверь с кодовым замком. И я не пойму, кто из моих девчонок плачет и как туда войти, и колочу в дверь, а плач все громче и громче, тут появляется вчерашний американец, открывает кодовый замок, дверь распахивается, мы бросаемся в комнату. А там длинный накрытый стол, и вроде это не комната, а зал ресторана, полно гостей, музыканты. Я вижу Андрея, своих девчонок, Пупсика, Ёку, Тихоню, Ваську с женой, у жены в руках орущий младенец, и все пытаются успокоить его. А музыка играет, кто-то танцует, и вдруг кричат «горько», а в середине стола оказывается Димка в платье своей матери и очечках своего отца, а около него мужиковатая Дин в смокинге, и они целуются. И я подхожу и говорю:
        - Совсем одурели, вы же родственники, у вас же родится ребенок с двумя головами.
        А Димка говорит:
        - У нас уже родился отличный ребенок, стопроцентный американец, вон он!
        И Васькина жена, копия жены Пирогова, поднимает над головой младенца, показывая мне, а младенец орет.
        - Дайте ему поесть,- говорю я, а Дин говорит:
        - Мне нечем кормить, у меня ампутирована грудь. Дайте ему водки.
        А Димка говорит:
        - Все нормально, это просто кризис середины жизни. Я тебе писал про это.
        - Ты мне уже три года не писал,- говорю я.
        - В нашей кришнаитской секте запрещено писать письма в Россию,- отвечает он.
        Входит моя мать со словами:
        - Советую проверить, куда твой Валера поехал в командировку, он тебе все врет…
        Тут меня будит звонок в дверь. Такой виновато-вороватый короткий пупсико-тихонин звонок. Я плохо соображаю, что происходит, ранний подъем для меня пытка. Я не то что сова, я - филин. Димка, кстати, тоже сова, не представляю, как он влился в американский режим.
        Я услышала шаги и шорохи из динамика.
        - Димку все так любили,- раздался голос Пупсика, переполненный повидлом. Парадокс состоял в том, что говорила истинную правду, а нажим был вральным. У Пупсика из-за семейного сценария желанье понравиться было настолько мощно закреплено в паре с необходимостью соврать, что когда она говорила: «Волга впадает в Каспийское море», хотелось взять карту и проверить.- Он был сердцем компании. Димка такой светлый человек… Когда он уехал, все стало рассыпаться. Правда?
        - Правда,- хрипло поддакнул Тихоня. Пупсик была отличницей, она тянула руку в школе до того, как ее спрашивали. Я представила, как она, сидя на диване, нервно поправляет складки юбки. Милая такая женщина, которой кухня узка в бедрах, с ломовой хваткой, до сорока лет играющая в девочку с бантом.
        - Я приехала по поручению брата. Он резко изменил образ жизни, посвятил себя духовному поиску… Но у него слишком мало… близких людей, и деньги, которые он перед этим заработал, он решил разделить между членами вашей компании,- объявила Дин.
        - Какие деньги?- в один голос.
        - Сумму я оговорю позже, когда мы встретимся все вместе… Я принесу кофе.- Голос Дин.
        - Похожа, страшно похожа. Какие деньги? Ничего не понимаю.- Голос Пупсика.
        - Полагаю, американские.- Вялый Тихоня.
        - Не писал никому, теперь вдруг деньги, и надо встречаться с ними… Ужасно неприятно.- Пупсик.
        - Ты же сама хотела.- Тихоня.
        - Интересно, Ирка знает, что мы здесь?- Пупсик.
        - Да какая разница… Деньги лишними не бывают.- Тихоня.
        - Ну, все равно неприятно, она скажет, что мы из-за денег пришли.- Пупсик.
        - Какая тебе разница, что она скажет.- Тихоня.
        - Ну никакой, конечно, мы взрослые люди. Но все равно неприятно…- Пупсик.
        Господи, какая тоска, лежать в постели под радиоспектакль с участием одноклассников, про которых и так все знаешь - могла, не слушая, сама текст написать. Дин, звяканье чашек.
        - Со сливками?
        - Спасибо.
        - Нет, мне без сахара.
        - Хороший кофе.
        - Мы ведь не из-за денег пришли, мы про деньги не знали… Мы с вами хотели познакомиться. Такая невероятная история, что у Димки есть сестра, просто сериал… - Пупсик суетится под клиентом.- А Ира точно не придет?
        - Она за городом.- Дин.
        - Знаете, у нас очень болезненный разрыв, мы были самыми близкими подругами. С этой квартирой столько связано, у нас здесь начался роман. Я так люблю эту квартиру, эту кухню. А ты?- У Пупсика полное недержание.
        - Я тоже.- Виноватый голос Тихони.
        - Вы уже со всеми встречались?- Пупсик опять торопится.
        - Со всеми.- У Дин голос как у робота.
        - Со всеми вместе?- Тихоня не выдержал.
        - Да.- Безразличная Дин, динамик делает обертона ниже, и голос точно как у Димки.
        - Ёка и Васька общаются с Иркой?- Пупсик потрясена.
        - Да, мы встречались вчетвером.- Дин.
        - Из-за денег на все готовы,- обиженный голос Пупсика,- мы-то с вами так встретились, мы про деньги ничего не знали.
        - Они и до моего приезда общались.- Дин.
        Пауза.
        - Понятно.- Удивленный Тихоня.
        - Димка такой светлый человек…- Растерянная Пупсик.
        - И что, они готовы все вместе встретиться?- Напрягшийся Тихоня.
        - Кроме Иры.- Дин.
        - А ей-то что?- Пупсик возмущена.
        Дура, я тебе же хочу лучше сделать. Я-то могу смотреть в глаза кому угодно, а ты - через одного, не потому, что виновата, а потому, что тебя приучили, что ты по жизни виновата.
        - Я мало что понимаю во всех ваших отношениях, и у меня нет возможности вникать,- черствый голос Дин.
        - И моя жена готова?- Тихоня.
        - Твоя бывшая жена!- Агрессивная Пупсик.
        - Она согласилась.- Дин.
        - И Васька?- Пупсик.
        - Ему деньги нужны, у него сын родился,- ленивый голос Дин.
        - Сын родился?- потрясенный возглас Пупсика, длинная пауза, звон ложки о край чашки.- Так…
        Пауза раз в пять длинней корректной. Неужели она не знала, Москва же такой маленький город…
        - А на ком он женился?- Пупсик, бедная Пупсик, и нет меня, которая утешит, убедит, что назло родил сына, а любит только ее, ведь у нее в жизни так мало доказательств собственной женской реализованности. Только дочка, сестра, домашняя прислуга, отличница… Когда человек запрещает себе сексуальность, он потом обязательно запрещает себе любить и защищать ребенка, невозможно же любить и защищать плоды того, что ты бессознательно считаешь грехом, от этого же крыша поедет. А потом эта Пупсикова плебейская привычка оплачивать присутствие мужика в своей жизни любыми унижениями, терпеть все от Васьки, делать аборты от Тихони весь период его метаний между двумя бабами. Да еще с таким надрывом делать, что столб от чувства вины женится. Конкурировать с Ёкой размерами Тихониных угрызений совести.
        И этот алый пеньюар, вывешенный на стену на вешалке после свадьбы, как окровавленная простыня у древних народов: «Смотрите, смотрите, меня ближе к сорока годам лишили девственности! Все-таки лишили!» Бедная Пупсик, обокраденная родителями на свою женскую жизнь.
        - На какой-то своей то ли студентке, то ли аспирантке,- каменный тон Дин. Этой кобылице все по фигу, все наши обломы в кайф…
        - А говорили… он опустился… пьет…- обиженный голос Пупсика.
        - Не похоже, к тому же он за рулем,- еще один удар в печень. Могла бы и помолчать, могла бы проинформировать в жанре соцреализма, не слепая же.
        Пауза.
        - Интересно, интересно.- Ложка постукивает по чашке.
        - Я же говорил, быстро утешится.- Тихоня раньше был побережнее.
        Пауза.
        - А Ёка замуж не вышла?- Ну вот и алаверды Пупсика, значит, там уже поле боя.
        - У нее шофер, телохранитель и любовник на одной ставке.- Дин понесло.
        - Да что вы?- Оживившаяся Пупсик.- «Ах, я жить не буду! Ах, я собой покончу!» Сколько крови у нас выпила, чтоб теперь упасть на шофера!
        - Хороший коньяк.- Ну Дин, просто Карабас Барабас!
        - Да я вообще не пью, если только чуть-чуть. За встречу. Мне вообще пить нельзя.- Пупсику с младенчества внушили, что ей пить нельзя, и поэтому каждый раз, когда она выпивает рюмку, тормоза снимаются так, что она ведет себя как блатная «мурка».
        - Тогда я тоже выпью.- Напряженный Тихоня.
        - Ты за рулем!- Пупсик голосом классной дамы.
        - И они готовы с нами встретиться?- Тихоня.
        - Да, готовы.- Дин.
        - Это странно.- Тихоня.
        - Столько времени прошло.- Скучающая Дин.
        - Всего три года.- Пупсик.
        Неужели уже три года?
        - А чем вы занимаетесь?- Пупсик вспомнила о хороших манерах.
        - Разным. Работаю фотомоделью, пишу, рисую, конструирую одежду.- Не очень-то много ты и сама достигла в своей Америке, судя то тону.
        - А как она выглядит?- Пупсик, торопливо.
        - Ну, вот на мне сейчас моя модель.- Дин, небрежно настолько, что, видать, ахиллесова пята.
        - Да нет, Ёка как выглядит?- Ах, бестактная Пупсик.
        - По-моему, похорошела.- Ответный удар Дин.
        - Ну вы же ее раньше не видели?- Возмущенная Пупсик.
        - Если судить по фотографиям.- Зевающая Дин.
        - Одета ужасно?- Пупсик с надеждой. Господи, будто ты лучше ее всегда была одета. У Ёки был крен в нищету, а у Пупсика - в пожилой партийный стиль. Мою экстравагантность она называла «одесской манерой одежды», а чтоб завоевать Тихоню, бегала по даче перед всеми в футболке и чулках с резинками на пудовых окороках, как в уездном публичном доме.
        - Она одета из дорогих магазинов. Правда, ваши дорогие магазины существенно отличаются от наших дорогих магазинов.- Презрительная Дин, будто уже видела наши дорогие магазины.
        - Да она всегда была одета как уборщица!- Пупсика понесло.
        - Когда не было денег, все были плохо одеты.- Тихоня просто джентльмен.
        - Теперь у нее другая жизнь с другими деньгами.- Дин.
        - Так зачем ей теперь с нами встречаться, если у нее много денег?- Пупсик.
        - Чтоб было еще больше.- Рациональная Дин.
        - А сколько денег? О какой сумме речь?- Тихоня.
        - Ну как тебе не стыдно, мы же не за деньгами пришли.- Застенчивая Пупсик.
        - Расслабься, в Америке об этом говорят спокойно.- Раздраженный Тихоня.
        - Деньги большие, но сумму я могу назвать только всем вместе, таковы условия игры, и они придуманы не мной,- бесстрастная Дин.
        - Понятно…- Пупсик обреченно.
        - Так вы готовы встретиться?- Дин.
        - Это трудный вопрос.- Тихоня.
        - Мне такие деньги даром не нужны! Все, что надо, мы сами заработаем, у нас серьезная фирма, мы переводим западные бестселлеры. Я не знаю, как с ними встречаться, это была такая ужасная история, мы до сих пор в себя не пришли.- Пупсик.
        - А что именно вы переводите?- любопытная Дин.
        - Мы работаем по всем направлениям,- уклончивая Пупсик. Ей стыдно сказать, что они начиняют СНГ розовым дамским и кровавым романом, мыло варят.
        - Прошло три года.- Дин.
        - Можно еще немного коньяку?- Пупсик.
        - Конечно.- Дин.
        - Не пей столько.- Озабоченный Тихоня.
        - Мне кажется, что это было вчера… Жизнь с Васькой лучше не вспоминать, он пил, унижал меня по-страшному… но тогда я считала, что это нормально.- Пупсик.
        - Он бил ее.- Тихоня.
        - Очень редко, к тому же пьяный…- Пупсик.
        - И сколько вы это терпели?- Дин.
        - Пятнадцать лет. Только ради дочери, потом он вообще переселился к матери, и у меня не было ключей от той квартиры. Он до развода ребенка в упор не видел, это он теперь изображает образцового папашу… А у него с Ёкой было то же самое, она каждую секунду объясняла, что он ничтожество.- Нельзя Пупсику пить, «лошади понесли».
        Пупсик и Васька держались на садомазохистских радостях и запрете на развод пятнадцать лет. Если бы не путч, всю жизнь бы так трубили. Собственно, Пупсика и Тихоню повенчали гекачеписты. Мы были на юге, а они встречались в нашей квартире. Андрей требовал, чтоб ключи отдали его командированной сестре, но я понимала, что легче снять сто гостиниц, чем дать этим инфантилам возможность понять, что они должны бороться за свое счастье. И тут девятнадцатое августа, когда мы на пляже вжимались ушами в приемники, ловя радио «Свобода»…
        Пупсик с Тихоней под сенью Васькиного отпуска и Ёкиного спекулянтского заезда проснулись среди дня, вплыли на кухню, поставили чайник, включили телевизор и увидели «Лебединое озеро». Неспособные бунтовать ни при какой погоде и приседающие на любой поставленный голос, они ощутили такой азарт против тирании в лице советской власти, родителей и собственных супругов, что побежали к Белому дому и встали в цепочку, остановившую танки.
        Я все жду социолога, готового проанализировать прямо пропорциональную зависимость между путчем и количеством разводов в нашем поколении. Когда я вернулась с отдыха, на эскалаторах метро ехали толпы людей с роскошными лицами, я никогда не видела такой плотности приличных физиономий на один квадратный метр Москвы. Все были одухотворены бунтом.
        К новому году облик населения в метро восстановился, кто успел оторваться, пересел в автомобили и такси, остальные начали маргинализоваться. Видимо, с точки зрения оздоровления населения такие психодрамы надо проводить раз в полгода и без жертв. Есть же племена, разыгрывающие символические войны, чтобы уберечься от настоящих.
        У Пупсика с дедушками и бабушками было не слава богу. Кого постреляли, кто рано умер. Видимо, ощущение полной беззащитности и неукорененности в Москве делало все их семейные истории вральными, и образ предков плавал в диапазоне от богатых аристократов до армянских колхозников. Видимо, каждый раз повествование цеплялось за спрос, что часто бывает в пуганых семьях, где предки сидели. И выход к Белому дому был для Пупсика не бунтом, а гипербунтом за все про все. В том числе за униженную бедностью с детства мать, за униженного по собственному выбору отца, мелкими шажочками и аккуратными текстами взбиравшегося к карьере в годы, когда приличных людей туда не звали.
        - В общем, он заставил меня объявить Ваське, что я больше не хочу с ним жить.- Пупсик, будто к Тихоне в принципе можно применить слово «заставил».- Я знала, что за этим последует. Мы сразу спрятались на дачу. Васька ввалился туда с пьяными дружками, выбил окно. Избил его, заставил уйти… Потом они его в лесу чуть не зарезали! Это был ужас!
        - А вы не могли предположить, что он начнет искать вас на даче?- Ну, Дин, хорошо соображает!
        - Хватит тебе уже коньяка.- Тихоня.
        Представляю, какой он сидит бледный, как барабанит длинными пальцами по столу и злится стриптизу. Но Пупсику больше некому рассказать «лав стори», у знакомых три года назад уже уши завяли от сусальных подробностей; и теперь сквозь лупу времени все ярче и ярче выпирают детали, которые так не хотелось замечать тогда.
        - Хочу и пью! Могла - не могла? Мне уже сто раз задавали этот вопрос! Да если б он нас не застукал, это бы никогда не кончилось! Это бы тянулось всю жизнь!- Пупсик.
        - Я сейчас тоже начну пить.- Уязвленный Тихоня.
        - Ты за рулем.- Таким тоном, исключающим возможность обсуждения, Пупсикова мать давала поручения Пупсикову отцу, выходя из роли перманентно умирающей дамы. Как говорит Валера, внешняя беспомощность - наиболее эффективный механизм манипуляции и вымогательства.- Потом мы уехали в Питер и жили там два месяца. Дочка была у Ирки. Ирке круглые сутки звонили Васька и Ёка с мольбами и угрозами. Потом разводы, ужас… Я постарела на десять лет. Меня при одном воспоминании в дрожь бросает! И теперь видеть этих людей? Возвращаться в этот кошмар?
        - Я тебя не уговариваю.- Тихоня.
        Пауза.
        - Вы мне одно скажите, вы счастливы?- Неожиданно мудрая Дин.
        - У нас все очень хорошо.- Конечно, относительно их прежних браков это Эдем, если бы им еще как-то простить все взаимные шантажи и подставы… Благодаря друг другу они начали семейную жизнь, о существовании которой даже не подозревали. Проблема состояла в том, что каждый из них вырос на десять сантиметров, но от другого требовал, чтоб тот стал великаном.
        Когда мы с Валерой впали в роман, на горизонте замаячил приезд жены. Как фанат определенности я немедленно предложила или - или. В другой ситуации мне было бы наплевать, но Валера мне нужен был целиком и надолго. Он попросил на раздумья день, но вечером уже позвонил. Я знала, что целый день без меня не выдержит, знала, что мой с самого начала, я не боялась конкуренции, я просто не хотела, чтоб в анамнезе остались мутные ходы, слова и поступки. «Осенний марафон» русского героя на рандеву я уже ела с Андреем, когда выгнала его к первой подвернувшейся дурочке. И он ходил туда и обратно, как прогулочная лошадь, выучившая маршрут для туристов. Ходил, наматывая на самолюбие очки своей нужности и там и сям. А я терпеть не могу, когда мной долго кормят поруганное самолюбие, даже если сама приложила руку к поруганию.
        - В чем проблема? Откажитесь от встречи.- Добродушная Дин.
        - И что будет с нашей долей денег?- Пупсик. Не денег хочет, хочет своими глазами все увидеть. Деньги у нее, конечно, эрогенная зона, но в области социальной, а не интимной конъюнктуры.
        - Разделю вашу долю между остальными.- Дин.
        - И они получат наши деньги?- Тихоня озабоченно, тоже ведь не денег хочет, а чтобы не думали, что он опять Васьки испугался.
        - Получат.- Дин эхом. Что она так размазывает кашу по тарелке, давно могла договориться. Зачем-то ей весь этот спектакль?
        - Ну нет, думайте что хотите, а я готова встретиться. Из принципа!- Боевая Пупсик.
        - Я тем более.- Тихоня.
        - Почему тем более?- Все этой Дин надо знать.
        - Что я, маленький мальчик? С женой я и так вижусь, когда к сыну прихожу, а на Ваську мне наплевать.- Тихоня. Странно, как эта Дин при всей своей герметичности так их разговорила.
        - А Ирка денег не получит?- Пупсик.
        - Она идет по отдельной статье.- Дин, холодно.
        - Она всегда Димкой крутила как хотела, я ее спрашиваю как-то, ты почему за Димку замуж не вышла, а она говорит, мол, Димка - ребенок, а я хочу замуж за взрослого. Ну и бросил ее взрослый Андрей, сейчас с Валерой живет, но как-то это все неубедительно. Небось опять мужиков меняет, а уже сорок лет, уже о будущем пора подумать.- Пупсик. Интересно, кого же это я меняю, сижу как дура и даже не знаю, где Валера.
        - Будущее - это когда?- Дин, с интересом.
        - Это с кем вместе стариться.- Пупсик, мамиными словами.
        - Да вроде она пока не собирается стариться.- Дин, просто платный адвокат. Ах да, она же знает, что я все слышу, она же на меня весь спектакль играет. Игрунья…
        - У меня теперь своя фирма… У меня тоже есть шофер, как у Ёки.- Пупсик, некстати.
        - Только когда он тебя посылает, я сажусь за руль.- Тихоня, снижая пафос.
        - Ну и что? Когда машинистка болела, я тоже за компьютером сидела. Ирка мне, конечно, очень помогла. Многое я сделала на ее связях, потому что я человек скромный, не люблю тусоваться, просто там, где она хамила, я строила интеллигентные отношения. Но мы попали в такой переплет, у меня уже муж другой, уже фирма своя, а она меня все учит, как маленькую. Так ведь тоже нельзя. А тут его день рождения, а у нас решается вопрос об учредителях, все на мази, нужные люди, деловой прием… А у Ирки же культ искренности, она же такое может ляпнуть, что все рухнет. Ей язык не привяжешь. Ну в общем, решили для Ирки сделать второй день рождения, она же самый близкий нам человек. А он проболтался.- Пупсик. Я действительно ошалела, когда Тихоня проговорился.
        - Между прочим, не обязательно было решать за меня, кого приглашать, а кого не приглашать на мой день рождения.- Тихоня.
        - Да ты был согласен, тебе потом стало стыдно.- Это ближе к истине.
        - А тебе и потом не стало.- Тихоня осмелел за эти годы.
        - Я так переживала потом, я ее очень люблю. Но только не надо из нее делать ангела, она очень жесткий человек, она может такое сказать, что собеседника на
«скорой» увезут. Что говорить, все изменились за это время. Мы все были Обломовыми, а стали Штольцами,- Пупсик, грустно,- обстоятельства развели всех по разным дорожкам.
        - Обстоятельства никогда не достают из человека того, чего в нем не было, у меня была возможность отследить много судеб в эмиграции.- Дин.
        - Вы мне можете сказать, зачем Димка уехал?- Пупсик, очень серьезно.
        - Шанс… Такая соблазнительная штука, вы ведь из-за этого разрушили семьи. Вот смотрите, вы сейчас получите большие деньги, это ведь шанс, новые возможности.- Дин, с мефистофелевской интонацией.
        Пауза.
        - Я тогда поеду в Рим, всю жизнь мечтал увидеть Рим.- Тихоня, не все еще в нем покрылось мхом.
        - Нам нужна квартира в центре.- Пупсик, раздраженно.
        - Я получу свою долю денег и поеду в Рим. Мне сорок лет, я хочу увидеть Рим.- Тихоня почти жестко.
        - Ну если так, тогда я тоже много чего хочу! Я всегда думала о других, о родителях, о ребенке, о тебе… У меня нет приличной шубы. Мне тоже сорок лет. Я хочу комфорта, я хочу покоя, я не хочу больше вкалывать, как ломовая лошадь. Я хочу… постоянную домработницу, хочу уважения, хочу…- Пупсик совершенно не готова к тому, что у Тихони есть собственные желания.
        Пауза.
        - Уважения за такие деньги вы, пожалуй, не купите. Но в Рим можно будет съездить. И даже не один раз.- Дин, так весело, что напряжение вроде разрядилось.
        - Ну, нам пора. Спасибо вам большое. Было очень приятно. К сожалению, через полчаса у меня встреча.- Тихоня, озабоченно.
        - Было очень приятно познакомиться, и потом, это такой сюрприз, что у Димки есть сестра. Димка был сердцем компании.- Пупсик, растрогавшись. Способность Пупсика повторять одно и то же с самым искренним видом всегда потрясала меня. Потребность разговаривать вслух, поддерживая доброжелательный тон, когда сказать нечего, в ней всегда была сильней саморедактуры.
        Возня, топот.
        - Извините, что я столько наговорила, мне совершенно нельзя пить! Такой странный день. Позвоните нам, пожалуйста, когда будет встреча, и очень хотелось бы увидеть вас в нашем доме.
        - Встреча завтра. А в гости, к сожалению, не смогу прийти, мало времени, скоро улетаю.- Улетает. Жалко, я уже к ней привыкла.
        Когда Дин зашла, я сидела в халате перед зеркалом и пыталась ликвидировать кремом и лосьоном мрачное выражение лица. Она начала вытаскивать приспособление для подслушки из розетки.
        - Славная игрушка. В комплект подарка еще входит купленный мной говорящий телефон, при нажатии на кнопки он называет цвета, цифры, играет мелодии. Представляешь, ребенок нажимает на желтую кнопку, а телефон говорит ему: желтый, желтый, желтый! Прогресс оглупляет, изобретение письменности способствовало ухудшению памяти.
        Я молчала как удав.
        - Они на меня произвели,- сказала Дин,- помнишь закон Паркинсона: все, что может испортиться - портится, все, что не может испортиться - тоже портится.
        - Тебе-то что?- рявкнула я.
        - Так… Изучаю нравы.
        - В Америке изучай!
        - Ведь вы были близкими подругами…- Она сидела сытая, упакованная, намазанная из своих дорогущих пузырьков и баночек.
        После истории с двойным днем рождения я ничего не могла с собой сделать, только провоцировала разрыв. Меня охватило такое чувство брезгливости, что прошлое оказалось погребенным под ним. Я знала, что могу заставить себя светски общаться с Пупсиком и Тихоней, но после этого возникнет ощущение, что чистила сортир. Но это было личной проблемой, и Дин никто не приглашал на прогулку по моему частному пространству.
        - Что ты тут Миклуху-Маклая корчишь? И вообще, какой черт тебя принес с твоими деньгами?- взбесилась я.
        - Это не мои, это его деньги!- как-то очень торопливо сказала Дин.
        - Вот именно, за его деньги хочешь наесться эмоций…
        - Не хочу, а приходится. Я могу их тебе отдать, чтоб ты раздала, только ведь тогда вы друг друга перестреляете!- скривила она губы.
        - Если и перестреляем, то не из-за денег, а по поводу денег,- уточнила я.- Тебе интересно совать палку в муравейник, а мы прожили вместе молодость. Посмотрела бы я на любую эмигрантскую компанию, кинув туда наживку! Между прочим, кроме этих людей, у твоего брата никого на свете нет, видел бы он, как ты тут глумишься!
        - Он тоже изменился, поверь… очень.- У нее стало такое несчастное лицо, что мне показалось, я сказала страшную бестактность.
        - Эти люди - мое прошлое,- снизила я тон,- но сегодня разглядывать их - все равно что откапывать трупы любимых и показывать им свой труп.
        - Наверное, приятно, что твой труп будет поцелее,- очень зло отозвалась она.
        - Да он такой же… Если мои друзья превратились в то, чего я стыжусь, значит, и я руку приложила.- Я видела, какие хреновые у них были браки, видела, что Ёка звереет от Тихониной рефлексии и медленно уничтожает его за то, что он не может соответствовать представлениям о мужике-добытчике. Видела, что Васька не может выносить ежесекундных подставок Пупсика из-за того, что она замужем за родителями, а он - приживал. И когда Пупсик с Тихоней начали встречаться, это было хоть каким-то просветом в джунглях вранья и несчастности.- Я взяла на себя всю черную работу их перехода по новым бракам, принимала за них решения, отпускала грехи… Там, где надо было подставлять плечо, подставляла за них свою совесть.
        - А кто тебе разрешил? Кто тебя в сан облачил?!- заорала она.
        - Они!…они были как две мокрые курицы.
        - Ага, ты не дала им самостоятельно разобраться, ты поиграла ими, как компьютерными персонажами, а теперь получается, все в дерьме, а ты сверху - вся в белом? Да?
        - А чего ты орешь?
        - Разве я ору? Они сами, понимаешь, сами должны были разобраться со своими бывшими. Им было бы тяжело, но это физиологичный способ превращения инфантила в человека с желаньями и поступками! А тут пришла добрая тетя, «хотите я за вас ваше дерьмо уберу?». Может, они бы и не поженились, но они бы стали взрослыми, а ты, как их мамочки, сделала все за них. Ты законсервировала их на стадии бегства из брака в брак. На стадии детских пряток.
        - В конце концов, все это не твое дело. Финансовый агент должен вести себя поскромнее. Иди лучше поставь чайник.
        Она ушла с улыбкой Джоконды. А я сидела перед зеркалом, пытаясь привести в порядок волосы, и злилась, злилась, злилась…
        Как можно объяснить лесбиянке всю архитектуру гетеросексуальной женской дружбы? С Ёкой и Пупсиком я ощущала себя старшей и ответственной. Они считали, что я расточительно много посвящаю себя мужикам, потому что не подозревали, что собственный кайф не может быть расточительством. Им с детства запретили получать удовольствие от чего-либо, кроме хороших отметок и вкусной еды. Это делало их несчастными и нелепыми, потому что чувственность - это в принципе способ усваивания и распределения жизненной энергии. Я все время ощущала себя рядом с ними как ребенок из богатой семьи в сиротском приюте, только вместо игрушек, сладостей и красивых платьев тактично подсовывала свой женский опыт, с помощью которого они могли ухватить себе пайку женского счастья, опираясь на мои, а не собственные синяки и шишки.
        Вызывая чувственность, как забитую прислугу, они платили ей медяки. Они были организованы внутри, как тряпичные куклы, и для них порадоваться собственному ребенку, собственному телу, солнцу, цветку, прохожему, собаке было как забраться на двадцатый этаж без лифта. Они сначала в песочнице, потом в игре, потом в постели, потом со своими детьми жили, как евреи в полосе оседлости.
        Я обманывала Пупсика тем, что держала за равную. А она рассматривала меня как классную даму и всякий свой успех считала моим педагогическим завоеванием. Выйдя замуж за Тихоню и открыв фирму, она почувствовала необходимость избавиться от меня, чтобы поверить в то, что все сделала сама.
        История с дележкой денег из шоу резко превращалась в моралите. Как в моем сне сказал Димка: «Кризис середины жизни!» Я представила, что стою на смотровой площадке, вижу центр города, отчетливо темнеют руины любимых площадей и бульваров. Я представила, как хорошо это сделать в смешанной технике: немного сангины, немного пера, немного коллажных наклеек - Бульварное кольцо, вырезающее центр, как формочка печенье из теста, и внутри его дырки и горстки мусора, затянутые паутиной. Так бы и называлось «Кризис середины…».
        У меня все в порядке. Среди тех, кого я уважаю, у меня твердый статус профи, среди тех, кого я презираю, у меня завидный статус скандальной бабы, выбившейся из натурщиц, который освобождает их от изучения моих работ и анализа собственной неуспешности. У меня сладкая жизнь человека, который днем не боится голода и рэкета, а ночью - совести и одиночества. У меня куча друзей, появившихся в последние годы, они не помнят меня хулиганкой-одноклассницей и хипповкой в джинсах, исписанных матом. Они смотрят на меня как на достояние отечественной культуры с человеческим лицом. У меня все в порядке… но ощущение, что если бы тогда я поехала с Димкой и билась за кусок хлеба в Америке, то не участвовала бы в деградации близких. Ведь мы все оказались пушечным мясом переходного периода. А Димка что? Он «великий Гэтсби», он там за выживание с чужаками боролся, а не со своими и не с собой. А с другой стороны, если бы «переходного периода не было», его стоило бы выдумать…
        У меня все в порядке. Если бы я еще понимала, кто я и чем я занимаюсь…
        - Тебя к телефону,- засунулась в дверь белокурая голова Дин.
        - Как дела?- заученным тоном наплевательства с любопытством спросила мать.
        - Нормально,- вяло ответила я.
        - Девочки звонили?
        - Нет.
        Она прекрасно знала, что они звонят раз в неделю, экономя деньги, и спрашивала, чтоб сконструировать разговор.
        - А Валера?
        - И Валера не звонил.
        - Понятно. Мне кажется, ты поторопилась с этим замужеством.
        - Когда кажется, креститься надо.
        - А что я такого сказала?
        - Ничего.
        - Говорят, о тебе статья в какой-то газете…
        - Возможно.
        На самом деле ей было наплевать.
        - Я, наверное, заеду днем,- попробовала она лед.
        Я выдержала длиннейшую паузу.
        - Я чувствую, ты этого не хочешь?
        - Я ничего не сказала.- Мне изо всех сил не хотелось, чтобы она встречалась с Дин. Я не могла объяснить почему, но понимала, что она все разрушит.
        - Ты будешь дома?
        - Нет. Я ухожу и не буду ночевать.
        - Тогда я не приеду.
        - Как хочешь.
        - Ты не желаешь меня видеть,- завелась она.
        - Если тебе нужны деньги или продукты, я завезу,- вежливо отозвалась я.
        - Мне нужно общение.- В голосе обида.
        - Как ты себе это представляешь?- Я иногда изо всех сил поддерживала бытовую болтовню, проходящую по классу душевной близости, но сейчас, когда не было информации от дочек, я не представляла, из чего эту болтовню можно высосать. Я не понимала, о чем может говорить мать, кроме сериалов, соседок, и, съезжая на меня, демонстрировать чудеса бестактности.
        - Я представляла, что у меня есть дочь, оказывается, я ошиблась.
        - Я занята сегодня,- предельно терпимо ответила я, и она швырнула трубку. С матерью я долго занималась той же благотворительностью, что и с подругами. После развода с отцом она не купила себе ни одной вещи, ее гардеробом, досугом и здоровьем занималась я, в ответ на что она бросала меня с больными детьми в самых критических ситуациях, опускала на всех взлетах и сладострастно обсуждала все мои падения. Мать была пожилой копией Пупсика, они даже внешне были похоже больше, чем со мной. Та же полнота, черноволосость, та же инфантильность, тот же виновато-капризный близорукий взгляд из-под очков, та же фальшивость. Видимо, мне надо было построить копию отношений с матерью, быть использованной и униженной, чтобы получить разрешение на введение матери в зону критики.
        Почему меня так задевало отношение матери, трезво презираемой по интеллектуально-этическим параметрам? Видимо, ее родительская незрелость и душевная неловкость отнимали у меня историческую протяженность и обкрадывали энергетически. Я поняла к своему возрасту, что мать, обожающе глядящая на своего ребенка, фиксирует его в космосе, как бы вытаптывая для него теплую полянку. На любом человеке изо всех сил написано, как его любили в детстве. Я все время смотрю в глаза прохожих. В массе они либо испуганы, либо спрятаны внутрь, либо затянуты пленкой защищающейся злобы. Все это - только отраженье глаз глядящих на них в детстве мам.
        У Димки глаза пытливо-настороженные всегда, даже во время оргазма; его мать совершенно не поняла, кого она родила и как с этим существом управляться. У Андрея - кокетливо-напряженные, мать все время позировала перед ним и проверяла на нем эффектность как на зрителе. У Пупсика - искусственно-доброжелательные, если ей что-то надо, и совершенно стеклянные, если ничего. Она вообще перестает слышать то, что ее не интересует, просто выключается, как телефон, даже не припудриваясь хорошими манерами. Ты говоришь, а на том конце провода никого; меня это совершенно потрясало на фоне ее остальной нормальной психической устроенности. У Ёки глаза жесткие и недоверчивые, она в сто раз добрее и щедрее собственных глаз. У Тихони глаза бегают, Тихоня сотворен как существо, принимающее любую форму, кроме спокойной и расслабленной. У Васьки глаза агрессивного позера: «или вы меня полюбите, или я дам вам по роже». У всех в глазах история болезни и состав преступления родителей.
        Свои глаза я никак не могу разглядеть даже по фотографиям.
        Кажется, в «Арабском кошмаре» есть история про говорящую обезьяну, несчастную от того, что она - дело рук волшебника и, обретя собственную жизнь, может быть уничтожена, наскучив ему. Изысканная дама советует обезьяне заставить волшебника понять, что, сотворив обезьяну, он создал большее, чем представлял, большее, чем простое отражение его разума.
        - Ну мы наконец будем завтракать или нет?- снова вломилась Дин.
        - Давай.- Есть не хотелось, но надо было посидеть за кухонным столом, обозначая вступление в новый день.
        - Что у нас сегодня?- нагло спросила она, потягивая сок.
        - В стоимость путевки входит и твой досуг?
        - Ты же все равно ни черта не делаешь!
        - Это тебя не касается!
        - По-моему, у тебя творческий кризис.
        - А ты думала, что ты муза и твое присутствие с денежными разборками должно вдохновлять?- разозлилась я.
        - Ну нельзя же так жить, вставать к обеду, маяться до вечера, уставать только на тусовках! Когда ты последний раз подходила к холсту?- Она нарывалась.
        - Еще пара советов, и ты будешь жить в гостинице и выступать перед горничными,- предупредила я. Меня достал наставнический пафос матери, подруг, Андрея. Заловив меня в момент растерянности, они излагали, что я никогда ничего не достигну в жизни даже после того, как я достигла большего, чем они, вместе взятые, а главное - большего, чем требовалось моему честолюбию.
        Валере никогда не приходило в голову объяснять, по какому режиму мне целесообразней жить. Он мог жаловаться, что когда он встает, я сплю, а когда я расхожусь к вечеру, он валится с ног, но это не помешало нам построить часовое пространство так, чтобы внутри его каждому было комфортно. Валера дал мне привыкнуть к жизни в пространстве без окрика и совета, и теперь я охраняла это пространство, как сторожевой пес дачный участок.
        Валера считал, что любой брак, не построенный на честном партнерстве, превращается в отношения опекаемого и опекающего, у него не было плебейских представлений о разделении на мужские и женские обязанности в быту и в профессии. Я мгновенно ощутила себя рядом с ним не бабой, рисующей и рефлектирующей в ущерб домашнему хозяйству, а членом семьи, ориентированным сначала на реализацию своего потенциала, а потом на исполнение одной четвертой домашних обязанностей. Подруги, застающие его за мытьем посуды, готовкой и стиркой, шептали, что я потеряю мужика. Нас с Валерой это веселило. И в квартире, которую убирали, когда хотелось, а не на отметку перед персонажем по имени «а вдруг кто зайдет», стало уютнее, чем в той же квартире при Андрее.
        - Мне не хочется тебя обидеть, но эта праздная русская жизнь… так непривычна. В Америке каждую потерянную минуту ощущаешь как потерянную каплю крови, как потерю новых возможностей.
        - Каких возможностей? Заработать лишний доллар на лишний ресторан и лишний круиз? Меня это не возбуждает. Куда мне торопиться, я же не бизнесу себя посвятила… Твой брат, между прочим, неделями валялся на диване с книжкой и никаких возможностей не потерял.
        - Он очень, очень изменился… У него стала другая группа крови.
        - А меня устраивает моя группа.
        Мы бы снова начали цапаться, но я остановила себя. Я давно отдискутировалась на тему оптимального образа жизни. С Димкой перед отъездом мы ругались до хрипоты. Потом уехала моя подруга, лучший реставратор страны по коврам, чтобы стать американской домохозяйкой. Потом уехала другая моя подруга, отличная актриса, чтобы стать голландской массажисткой. Потом уехала третья моя подруга, математик, чтобы стать израильской нянькой. Я сначала наелась дискуссий и печальных подтверждений своих прогнозов. А потом еще изнасиловала себя тактичными эпистолярными фенечками «хорошо, что ты вовремя уехала, тебе бы сейчас было так трудно в России» в ответ на их депрессивное нытье. Конечно, кто-то делал на Западе карьеры и состояния, но эти люди никогда не были моими друзьями. Они были «не из наших», я не говорю, что кто-то лучше, кто-то хуже, но они были из другого садика.
        - Давай посмотрим центр, пообедаем в приличном месте, говорят, у вас открылись ночные клубы. Представляю, какая это пародия, но не сидеть же дома.
        - На кабаки и клубы времени жалко. А по центру пошли погуляем.- Без Дин мне было бы чем заняться, но теперь пространство жизни стремительно организовалось под ожидание завтрашней встречи. О другом думать не получалось.
        В дверь позвонили, по небрежности звонка читалось, что это соседка - Аська.
        - Сейчас насладишься экзотикой переходного периода,- предупредила я, и через минуту худенькая болтливая Аська уже сидела за кухонным столом, заплетя ноги кренделем, и, запивая сигарету соком, верещала.
        - Ой, девки, вчера делала Рыжову. Ну, упадете… Под глазами подтяжка, носогубные складки - подтяжка, второй подбородок - вакуумом вытянут! Ну конечно, шейка возрасточек светит, но у нее то воротничок под подбородок, то шарфичек до ушей, и муж молодой. А знаете, кто у нее муж теперь? Басист из группы «Наф-наф»! Поняли?- вдохновенно излагала Аська, поправляя на голом теле крохотный халатик, усеянный порнографическими картинками.
        - Рыжова - это кто?- спросила Дин.
        - Ну даешь, я думала, одна Ирка придурочная, так у нее и подружки такие же. Ну Рыжова! Певица!- замахала руками Аська.
        - Она еще жива?- удивилась Дин. Когда Дин уезжала, Рыжова пластично переходила с советского репертуара на патриотический.
        - Живее всех живых. А знаете, кто у этого басиста раньше была жена?- И, насладившись паузой, проорала: - Елена Колдунова!
        - А кто это?- зачем-то спросила я, хотя никогда не знала, ни кто такой басист, ни что такое группа «Наф-наф».
        - Елена Колдунова, блин? Ну это же телеведущая, блондинка такая. Я ее тоже раньше делала. Очень тяжелое лицо. И все время блестит. Раз пять за передачу надо пудрить. Только чаю нальешь или пописать соберешься, «гримера в студию, Колдунова блестит!». Да за такие копейки по пять раз пудрить бегать! И никогда ни цветочка, ни конфетки не подарит. Ну, теперь она крутая, у нее теперь своя стилистка. Такая проститутка с американским чемоданом. Их на курсах два месяца бесплатно учат и за это заставляют за штуку долларов купить чемодан косметики. Конечно, вся косметика американская просроченная, разве нам чего хорошее подсунут, потом аллергия на аллергии! И тон их учат класть, будто на панель гримируют, и эти дуры их нанимают. По пятьдесят долларов за передачу! А моя зарплата - сама знаешь какая! А у меня диплом настоящий!- чуть не всхлипнула Аська.
        - Так вы гримерша?- наконец поняла Дин.
        - Я - художник по гриму высшей квалификации! Я десять лет проработала на телевидении! Я кого только не делала! А мне теперь говорят, попадешь под сокращение!- дернула плечом Аська.
        - То есть у вас появилась угроза остаться без работы?- заинтересовалась Дин.
        - Угроза? Выкинут, как использованный презерватив! А пока не выкинули, имеют во все места! Вчера сажают мне двух - на сказку, говорят, делай чертей! Из чего я их буду делать? У меня грим - свой, лак - свой, все свое. Нам же ничего не дают! Я на рога килограмм грима извела. Накрутила на волосы туалетную бумагу, залачила кое-как и гримом сверху. А он мне: «Я - народный артист, а вы мне туалетную бумагу на голову клеите!» Не, ну представляешь, он - народный артист, а я - говно собачье! Не нравится на голове туалетную бумагу носить, пожалуйста, отказывайся, полно пенсионеров, без тебя найдут, кому чертом в сказке прыгать. Раньше они крутые были - если ты народный, то тебе квартиры, машины, путевки, продуктовые заказы. А теперь - пенсии копеечные, в кино не снимают, на улице не узнают. Самомненье выше крыши, а в кармане - кука с кекой. А главное, так врут, ну прям все они Сахаровы! Будто не мы их на правительственные концерты гримировали, когда у них руки тряслись, будто не с нами они все эти годы спали да все гадости друг про друга выспрашивали, чтоб настучать, будто не нас их жены вызывали, перед тем
как дать начальнику! Мы, гримеры, каждую морщинку, каждый прыщик на них знаем, мы все про них знаем, у нас как на Лубянке архив!
        Я это слышала по тысячному разу, а Дин возбуждалась совсем на другое:
        - Так все же лично у вас появилась угроза безработицы?
        - У меня еще нет, но если Толя уйдет в бизнес, я пролечу, как фанера над Парижем. - Толя был Аськин вторничный бойфренд, тупой женатый амбал из пригорода, занимающийся техническим обеспечением телевидения и покровительствующий Аське за развнедельную любовь на жестком столе в свободной телемонтажной. Не клюнув на информацию о Толе, Дин продолжала долбить:
        - А все же что бы вы начали делать, оказавшись завтра без средств к существованию?
        - Ну, с бандитом бы стала жить, мне один Гурам пожилой предлагал,- соврала Аська. От Гурама она успела за один невнятный коитус получить пластмассовые клипсы, купленные в киоске перед домом, гонорею и по морде.
        - А если самой?
        - Ну, клиентура у меня есть, но это хлопотно. Прешься в какое-нибудь Митино, красишь полдня жену нового русского или старого хоккеиста, пока она выспрашивает, кто с кем спит, и показывает, где чего купила. Едешь потом домой, будто дохлятины наелась. И парень один, сам уроки не сделает, не поест, не ляжет вовремя.- Аськин бледный отрок, зачатый двенадцать лет тому назад на гастролях театрального коллектива, был в известном смысле сыном полка. В карусели выпитого и обнятого Аська не могла вычленить конкретного партнера по половым играм и потому приписала сына главному герою-любовнику труппы, который в миру был голубее неба. Аська с ребенком были счастливым и трепетным альянсом, он не ужинал до ее прихода, а она звонила ему из Останкино по триста раз на дню.
        - Ну а если не удастся работать по специальности?- наезжала Дин.
        - Это ужас, когда все с нуля. Вот у нас Люська с пятого этажа, Ирка знает, учительницей была по математике. Трое детей, туда-сюда, у мужа институт закрыли. А он такой, весь из себя кандидат наук, они однокурсники… он впал в депрессию лет на пять, а она стала из Турции куртки возить. Так до сих пор Люська в Лужниках куртки продает, а муж за детьми смотрит и на партийные собрания коммунистов ходит, а раньше такой весь против был, Солженицына километрами наизусть. Зачем такого мужика в доме держать? Он как третий ребенок.
        - Ну а вы, вы лично, что бы делать стали?- не унималась Дин.
        - А вот еще Нинка со второго этажа, медсестра, пошла в киоск торговать, у нее мужик на третий день дубленку стал мерить, а потом как побежит с этой дубленкой! Она пока повернулась - ку-ку! До сих пор в поликлинике полы моет, за дубленку деньги отдает. А вот Дашка, моя племянница, окончила курсы бухгалтеров, сидит в каком-то офисе, злая стала как мегера, каждый день приходит выпивши. А раньше после училища в детском саду на пианино играла…
        - Да, я поняла, я только не поняла, что бы делали вы?- вышла из терпения Дин.- Куда бы вы побежали?
        - Как говорила моя бабушка, не беги от своих проблем, потому что они побегут за тобой…- Аська взяла длинную паузу, набила легкие дымом, выдохнула его в центр стола и хлопнула ресницами: - Я вообще по жизни невезучая. Вот Ирка знает, недавно с подружкой поехали с людьми в Питер погулять. Все как у людей, гостиницу сняли, ночи белые, красота! И вдруг их жены вычислили. Они ноги в руки и в Москву, так нам за свои деньги возвращаться пришлось. А если б я совсем без работы осталась… Я бы… удавилась…
        Конечно, Аська бы никуда не делась, поплакала с месяц, повымогала бы деньги из близких полгодика, потом пошла бы навязывать доверчивым прохожим гербалайф или косметику, а дальше бы и совсем адекватно вписалась, но сейчас при мысли о подвешенности она впадала в ужас, отражающийся в глазах, как направленный в лицо пистолет.
        - Я так и думала,- ответила Дин радостно, как математичка, получившая от безнадежного ученика правильно решенный пример. Бедная Аська статисткой прошла по сцене, на которой Дин играла спектакль для меня, неблагодарного зрителя, все никак не желавшего аплодировать ее удавшейся биографии. Я фыркнула. И тут Аська со звериной, профессиональной чуткостью на лица, поймавшая мой неопределенный взгляд, почувствовавшая, что в этом пироге не одна начинка, уставилась в упор на Дин и решила сравнять очки.
        - Тебе нос мужик сломал?- спросила она.
        - Автомобильная катастрофа,- напряглась Дин.
        - Ты его одним тоном не мажь, посередке полоску светлей делай. И тенюшки выше бросай, поняла? Тогда они взгляд от носа оттянут, и не надо тебе так блондиниться, у тебя свой волос темный, вот и бери на два тона светлее, а не на пять. И не ходи в линзах целый день, глаза испортишь,- резюмировала Аська. Я так и осталась с отвисшей челюстью, а Дин вскочила, пальцы у нее задрожали, она выдавила:
        - Мне надо позвонить.
        - Да ты не обижайся, я тебе как подруге,- запустила ей вслед Аська и, встав, добавила: - Ну, я пошла. Ох и загулял же у нее гормон! Ты ей скажи, чтоб не кисла, у меня хороший эндокринолог есть, и не таких под мужиков подкладывали. С густой бородой подкладывали, а у нее что, попьет, поколется, бриться перестанет. Но я тебе скажу, Ирка, лучше быть безработной, чем с таким оволосением. И тяжелая она очень, напряженная, я тут одну телохранительницу для передачи делала, такую же тяжелую. Так у меня руки заболели, тянет и тянет энергию, от нее прямо чад в воздухе. Побегу, а то там у меня мясо на маленьком огонечке стоит.
        Она выпорхнула, а я осталась стоять как соляной столб. Ну Аська, конечно, профессионал, но чтоб я, художница, не заметила ни линз, ни крашености волос, ни успехов эпиляции… Что же это со мной такое? Я так истощена драматургией отношений, что ослепла? Ну да, тяжелый тон грима… он что-то скрывает… При эндокринном сдвиге волосы должны быть на руках и ногах, но я видела Дин все время закутанной от запястья до щиколотки. И покрашена она классным парикмахером, верхние пряди выглядят выгоревшими на солнце. Да со слов Егорки Пирогова еще и грудь накладная… Ну просто «Визит старой дамы» господина Дюрренматта.
        Очень старалась к приезду в Москву. Кому же она собиралась все это демонстрировать? Собственно, она и словом не обмолвилась о том, что, кроме нас, у нее есть какие-то дела. Впрочем, подслушка для спящего ребенка, которую везла какой-то молодой матери. Наверняка эта молодая мать и есть предмет ее воздыханий.
        Я постучалась в комнату Дин. Дверь была на задвижке, разговора по телефону слышно не было. Дин открыла, стоя в дверях в позе, не предполагающей мое прохождение внутрь. Голова была перетянута шелковым платком.
        - Вампирша ушла?- спросила она, глядя себе под ноги.
        - Ушла, мы идем куда-нибудь?
        - У меня от нее разболелась голова. Я приняла лекарство, но надо пару часов полежать, иначе будет приступ с рвотой. Извини.
        - Могу я чем-то помочь?
        - Нет. Я выйду, когда приду в себя.
        - Мне очень жаль. Я подожду.- Я ушла, услышав, как щелкает закрываемая задвижка. Ушла с ощущением, что этот кадр фильма уже где-то видела. Ну конечно, Аська политеса не понимает, но Дин сама расковыряла ее социальными оплеухами. Ну сказали прилюдно, что у тебя волосы крашеные, а гормоны сбесились, ну так что, ведь в бабской компании сказали… Тьфу ты, черт, она же лесбиянка!
        Я села в спальне, залезла в стол, достала старое Димкино письмо и начала читать с последнего абзаца: «Я живу в отеле на Двадцать восьмой улице. Кроме эмигрантов, здесь живут проститутки, инвалиды и тараканы. Кондишена в отеле нет, а Нью-Йорк на переломе июля в август - это ад. Тридцать градусов жары, девяносто процентов влажности, струйка пота течет между лопаток. Получаю от эмиграционной службы 45 долларов в неделю, готовить в отеле нельзя, холодильника нет. Если я завтракаю в забегаловке, то уже обедать в этот день мне не по карману.
        Дошел вчера до Сорок второй улицы: ряд кинотеатров, пьяный мужик на асфальте в собственной луже (здесь только в приватных местах нельзя быть свиньей, на улице - это твое конституционное право!), вся эта американская грязь, склянки, бутылки, пакеты, обертки, и все это крутится, как у Платонова «в мусорном ветре». Стою и чуть слезы не катятся. Здесь структура жизни, скелет совсем другой, и я к нему не готов.
        Мы никогда не увидимся. У тебя есть все, что позволяет морализаторствовать двадцать четыре часа в сутки, у тебя есть все - у меня нет ничего, и отстань от меня».
        Стоп! Именно так, перевязывая голову платком, ходил их отец, Михаил Моисеевич, во время приступов мигрени! Именно такой приступ был однажды у Димки после разборки с мамашей на тему эмиграции! Вот она вам генетика, «продажная девка империализма»!
        Я дочитала и уличила себя в недостаточной бережности по отношению к Дин. Эмигрантка, да еще лесбиянка в квартире московской подруги брата, претендующей на ее, сестры, место… Бедная девочка… но ведь сама хотела, сама выбрала. Могла вселиться и дистанцироваться, но, видимо, страшно одной выходить в родной город, вписываться в него, ввинчиваться штопором, раздвигая пласты его очужевшего тела своим испуганным. Проще вцепиться в чью-то руку, а тут такая опекающая мамка, как я. Надо остановиться. Еще ни одного человека моя опека не сделала счастливым. Я достаю из проруби, делаю искусственное дыхание, но не умею успеть уйти, я так долго помогаю дышать, что у человека деградируют легкие.
        Письмо упало на каталог моей немецкой выставки, я полистала хорошую полиграфию с собственным профилем, изображением картин…
        Зимой я сидела на гранте в Берлине. Грант - это такая халява, при которой западники выхватывают кого-то из толпы творческих персонажей и говорят: «А не изволите ли полгодика посидеть в нашей стране и немножечко позаниматься творчеством? Квартиру, билеты оплачиваем, за счастье иногда видеть вас на тусовках платим приличную зарплату!» Выхваченный сначала немеет от счастья, потом, если умный и способен добыть в России прожиточный минимум, говорит: «Нет, ребята, только месяц! За полгода я там у вас сопьюсь». Если ленивый и наивный, то соглашается и действительно спивается или деградирует.
        Делать в Берлине нечего; редкие мероприятия в Академии художеств, дай бог ей процветания; частые пьянки в эмигрантских компаниях, дай бог им всем возвращения; и рестораны, рестораны, рестораны… чтоб они все сгорели!
        На тусовках в академии наши субтильные постмодернисты со своими несвежего вида девушками курили траву, запивали шампанским, присваивали друг другу почетные звания, как застойное политбюро, и истово материли немцев, за счет которых пили и жрали.
        В эмигрантских компаниях сначала хвастались квартирой, машиной и т.д., потом пили до бесчувствия, ругали Россию и коммунистов и заканчивали гастрономо-ностальгическими песнями: «Знаете, я тут у одного турка нашел такое молоко, что если его на два дня на окно поставить, получается кефир. Клянусь мамой, настоящий московский кефир. Здесь же нет еды! Это же не еда, а пластмасса. Вы мне можете объяснить, почему их капуста в супе не разваривается? И почему невозможно купить гречку? А хлеб? Это же не хлеб! Это надутый гондон, посыпанный тмином! Он же весь пустой! И почему они не могут засолить огурцы нормально? Что, надо иметь семь пядей во лбу, чтобы приготовить рассол? А знаете, почему все эти продукты не портятся? Потому что они целиком состоят из формалина!» И главное, все это про обижающее «они» и обижаемое «нас»! Как будто «они», немцы, тебя, экономического беженца, со слезами на глазах умоляли сюда приехать.
        С едой у меня тоже долго не ладилось, я уже научилась пересаживаться с «убана» на
«есбан», покупать проездную карточку на «Zoo», а русскому проще защитить диссертацию, чем, бросив деньги в автомат для проездных, нажать нужную кнопку. Я уже привыкла к тому, что если вода или свет не выключаются тем способом, которым включались, то не надо звать горничную и извиняться, что «вот у меня тут сломалось», а ждать, что через минуту само выключится. Я уже вошла в то, что разговорный немецкий отличается от выученного не меньше, чем английский от американского; научилась передвигаться в пространстве не как туристический Мармеладов, которому на самом деле некуда идти и каждую секунду он выглядит как лошадь на витрине; но бродить километрами супермаркетов так и осталось для меня пыткой. Все эти баночки, флакончики, коробочки и пакетики не вызывали отделения желудочного сока. Они были чужие, они были фиктивные, казалось, что употреблять их внутрь так же не физиологично, как трахаться с инопланетянами.
        Мне было невкусно везде - в гостях, гостинице, ресторане, буфете. Моя подсознанка взбесилась, мне все время чудилось, что я совсем маленькая, попала в больницу, и три раза в день тетка в белом халате приходит кормить меня насильно легкой алюминиевой ложкой. А потом другая тетка, тоже в белом халате, везет тележку, на которой все эти баночки, коробочки, флакончики и пакетики, которые я должна проглотить, иначе никогда не отпустят домой. Конечно, в моем детстве была и эта тетка, воздвигнутая над больничной кроваткой, как глыба льда; и эта ложка, которую я не признавала за ложку детским ртом, привыкшим к хорошим тяжелым столовым приборам; и эта тележка с лекарствами, трансформировавшаяся в декорацию супермаркета… Да у кого их не было? Но почему они догнали меня здесь, на рождественском Курфюрстендаме, шикарном и гипнотизирующем, как подсвеченный аквариум с золотыми рыбками?
        Я жила в отеле на Кудаме, как кличут берлинцы свою самую крутую улицу. Пожилые лифты красного дерева, антикварные ручки на дверях, скрипящие узорчатые паркеты и малонаселенность совсем набоковской гостиницы. В номере висели две изобразительные единицы: неряшливые цветы трупных оттенков и дохловатый соборчик, сделанный аккуратным перышком в отмороженной руке. Из-под балкона дико дуло, холеный портье был уязвлен моими просьбами заклеить щель под балконом скотчем:
        - Фрау, видимо, не поняла, что балкон фрау, как и весь Курфюрстендам, украшен елочными гирляндами и лампочками. И если в лампочках что-то испортится, то электрик не сможет проникнуть на балкон, заклеенный скотчем.
        На завтрак я получала розетку ледяного маргарина, вазочку джема и несколько витиеватых колесиков колбасы. Однажды колесико колбасы оказалось мозаикой, исполненной из мяса разных тонов в виде улыбающейся детской мордашки. Я подняла глаза на соседа, пожилого хера (господина по-немецки, не могу же я называть его сэром или сеньором только потому, что в русском языке это слово обозначает не его, а только ту его часть, которую он приехал реанимировать на Кудаме) в клетчатом пиджаке, вонзающегося вставной челюстью в бутерброд, покрытый детским личиком, и запивающего это «кафэ мит мильх». С трудом подавила рвотный рефлекс и больше завтракать не ходила.
        Я, как русская дура, приехала в длинной норковой шубе, которая на фоне экологически ориентированных немок выглядела как рабочая одежда проститутки. Местные дамы оглядывали меня на улице с презрительной усмешкой, приезжие из стран с неэффективной экономикой - с пониманием.
        Я красила глаза, а немки переживали период асексуального солдатского имиджа, и мужской немецкий глаз отдыхал на таких, как я, в городе, наполненном некрасивыми неоформленными женщинами.
        - Магазины забиты украшениями, почему вы все так одеты?- спросила я свою кураторшу Бригитту.
        - Украшения стоят денег,- ответила она.
        - За пять марок можно купить прелестные серьги.
        - Пять марок - это дорого,- ответила Бригитта серьезно.
        - Пять марок стоит сосиска с картошкой!- завопила я.
        - Да, но сосиску с картошкой можно съесть,- подвела черту Бригитта, в этот момент мы пересекали Унтердерлинден на ее новом «форде».
        - Понимаешь,- объяснил мне русский ходок по Берлину,- немки до пятидесяти выплачивают кредиты, в пятьдесят спохватываются, начинают одеваться, а поезд ушел. В Берлине невозможно завести роман, немки этим не озабочены, соцстрановки возбуждаются только на деньги, остаются француженки, итальянки, но им здесь скучно и холодно, из-за этого их надо слишком долго окучивать. Потому немцы так пьют.
        - А как же немки решают свои проблемы?
        - Сексуальный туризм. Турция, Италия, Испания… Лежит фрау на пляже, манит пальчиком здорового местного парня: «Вы вечером свободны? Давайте встретимся?» Там куча аборигенов живет на это.
        Вечером на каждом метре Кудама стояли русские, польские и украинские девчонки в мехах и на шпильках, а старые толстые херы в усах и очках прохаживались взад и вперед, торгуясь и выбирая, покуда дома их пожилые женушки придумывали меню рождественского ужина, читали внукам сказки и причесывали кошек. А девчонки старались не топать заледенелыми ногами в тоненьких колготках, чтобы выглядеть подороже, мол, не целый час стою, такую быстро берут…
        Кудам, описанный в путеводителе как «променада», заложенная в шестнадцатом веке и ведущая к замку Груневальд, превращенная по приказу Бисмарка в парадную улицу, казался длинной рождественской панелью, на которую толпы пожилых немцев слетелись за замерзшим телом неблагополучных восточноевропейских современниц. Население гостиницы, да, по-моему, и всех гостиниц Кудама, под рождество почти целиком состояло из них.
        В соседнем отеле в окне напротив через узкую улицу пожилой голый, лысый, солидный человек регулярно занимался онанизмом, держа в свободной руке журнал и помахивая им мне, изредка выходящей на балкон покурить. За неделю я привыкла к нему, как к пейзажу, и уж даже переживала, что, стоя на соседнем балконе, в соавторстве с порножурналом, не могу обеспечить достойной эрекции, за которой он, бедняга, ехал на Кудам, оставив семью и отложив дела.
        Хотя с каждым часом пребывания в гостинице немецкие эрекции волновали меня все меньше и меньше, потому что от холода и раздражения я впадала в глубочайшую ангину, видимо, силясь температурой своего тела поднять температуру воздуха в номере. Теплым было только одно место - футляр включенного душа. Я вдвигалась в его кафельные объятия на час, обживая части тела, уже почти не принадлежащие мне от холода и ангины, чтобы запастись теплом на некоторое время жизни. А Берлин шумел и сверкал лампочками, как карусель.
        Когда, покупая сардельку в киоске, я попросила пластмассовую вилку и нож, пожилой торговец подмигнул и бросил фразу, на перевод которой ушло все время поедания сардельки:
        - Настоящая женщина никогда не просит вилку, потому что она умеет крепко держать в руках любую сардельку и получать от этого удовольствие!
        На антикварном базаре приглянулась бронзовая открывалка в виде голой девки.
        - Десять марок,- сказала посиневшая от холода фрау.
        - Пять,- возразила я, хотя степень обморожения торгующей свидетельствовала, что отдаст за три.
        - Пять марок? Никогда! Всякий раз, когда муж будет открывать ею пиво, он будет вспоминать о том, что вы будете делать ночью в постели, и в доме будет хорошее настроение всего за десять марок!- заорала она обиженно.
        Как-то в девять вечера я вышла из Конрад-Вольф-зала, в котором русские артисты-эмигранты, съехавшиеся в Берлин по программе проекта, бойко репетировали Грибоедова, и побрела к метро. То, что в центре Берлина воскресным вечером нет ни души, меня не смутило. Нам всю жизнь поют, что у нас на каждом шагу разбой, а вот в столицах цивилизованных стран… Шла себе, радостно мурлыча под нос мотивчик из любимого Б. Г., пока на другой стороне улицы не появилась огромного роста тетка с обмотанной красным шарфом головой и не начала двигаться в мою сторону по газону, оказавшись усатым и бородатым турком. Он еще не бежал, а быстро шел, когда, как всякая истеричка, вместо того, чтобы отчетливо строить программу спасения, я подумала, что у меня в руках ручная фарфоровая кофемолка для Валеры; что когда турок повалит меня, она разобьется, а я с таким трудом разыскала такую в антикварной лавке; что у меня опасный день, и это может кончиться беременностью; что дай бог, чтоб у него не было СПИДа, потому что все остальное есть наверняка…
        Пластика турка свидетельствовала, что меня ждут не долгие уговоры, а внятный удар по голове. Я вспомнила, что при мне никаких опознавательных знаков, кроме ключа от гостиничного номера, и в больнице или учреждении покруче меня долго не удастся идентифицировать, побежала на шоссе, по которому проносились машины, и начала махать руками. Машины не видели меня в упор. Я могла что-нибудь закричать, но не знала, что кричать на чужом языке? Могла позвать полицию, но каким способом? Могла убежать, но куда? Двери подъездов были заперты, а машины аккуратно объезжали меня, ослепляя фарами. Турок приближался, как страшилка в компьютерной игре, в голове через запятую бежали пасторальные осколки кофейной мельницы, травма, беременность, аборт, СПИД и неопознанное тело… И, поняв, что, чтобы помочь, немец должен испугаться не за меня, а за себя, я бросилась под первую идущую навстречу машину…
        Взвизгнули тормоза. Я, конечно, бросалась не так, чтобы нетронутой турком испустить дух под колесами немца. Водитель выскочил белый как мел, тут же притормозили еще двое, меня окружили, турок побежал в сторону стройки. Водители защебетали дежурно-жалостливое мне и дежурно-злобное вслед ему. Вызвали полицию и, когда подъехал фургон, с пафосом чрезвычайного благодеяния передали меня. Ехать в участок и писать заявление не было ни сил, ни смысла, ни достаточного знания языка. Молоденький полицай, везший до станции метро, разглядывая меня, все еще трясущуюся от страха и прижимающую к груди прозрачный пакет с голубой кофейной мельницей, задумчиво вымолвил:
        - Скоро рождество - всем хочется любви!- имея в виду свалившего турка, и я с большим трудом сдержалась, чтоб не разбить кофемолку о сентиментальную полицейскую голову.
        На платформе метро ютилась только экзотическая троица: старый толстый бомж на костылях в соломенной шляпе, даун-вьетнамец с гитарой в руках и астеничного вида латинос, явно пережравший наркотиков. Троица двинулась на меня как на единственную добычу.
        - Дай марку,- потребовал латинос по-немецки, он весь подергивался, у него плясали пальцы, губы, кисточки пончо, неподвижными были только стеклянные глаза. Поезда в немецком метро не бывает долго, персонал только на пересадках. Я понимала, что маркой не кончится, но предположить границы допустимости бомжовой смелости не могла, интересы этих не совпадали с интересами турка. Эти должны были возбуждаться на деньги, которые я, как русская дура, конечно же, все носила с собой, на шубу, на то, чтобы по причине экзистенциальной тоски дать по физиономии или столкнуть на рельсы.
        Я растерялась больше, чем с турком, и начала верещать, что не понимаю по-немецки. Латинос потянулся грязной приплясывающей пятерней в карман моей шубы, в котором, к счастью, было всего десять марок. Даун возбужденно забубнил и начал постукивать по гитаре, а старик, подползший на костылях последним, начал руководить латиносом. А я раздумывала, бежать или не бежать, потому что латиносу только и надо было начать двигаться, стоя он еще как-то справлялся со своей агрессивностью, а уж догнав, избил бы по полной программе. Поезда не предвиделось, спасения тоже. Пугала не потеря десяти марок из кармана шубы, которые латинос уже держал в кулаке, все еще устно требуя одну марку, даже не потеря тысячи марок, запихнутой в карманы пиджака, а это дикое, надсадное, как крик, ощущение, что никто не заступится…
        И тут старик неожиданно громко заорал на латиноса, а даун дернулся круглым деревянным лицом. По ступенькам сбегал молодой полицейский с блестящим, как гуталин, ротвейлером. Я двинулась к ним, но старик успел отбросить костыль, выхватить освободившейся рукой у латиноса десять марок и вернуть их в мой карман. Ротвейлер рыкнул как профи. Полицейский потребовал у троицы документы, они оказались только у старика, полицейский достал телефон и позвонил в участок. Отказавшись от претензий, я прыгнула в подошедший поезд, доехала до гостиницы, вмонтировалась в футляр душа и длинно и горько заплакала.
        Потом я нырнула под одеяло в свитере, набросила сверху шубу и поняла, что у меня новые соседи. За тоненькой стенкой грохотало так, как будто там орудовала стихия. Нечеловеческие гортанные звуки, перемешанные с ударами, щелканьем, звоном, хлюпаньем и рычаньем через час прослушивания выстроились в моем сознании в поведение большого количества людей, которые экзотическим способом распаковывали вещи, переставляли мебель, занимались любовью и выясняли отношения одновременно. Через три часа акустических пыток, попробовав спать обернув голову шубой и т.д., я сломалась. Пожаловаться дежурному? Пойти дать в рожу? Вариантов не было, я села, обняла коленки и негромко запела: «Ой, то не вечер, да не вечер…» У соседей смолкло, раздался бешеный стук в дверь.
        На пороге стояли высокий худой юный негр в трусах тропической расцветки и пухлая, как шар, негритянка с сотней косичек на голове, прикрывшая гениталии полотенцем, глаза у них были огромные и испуганные. Они заорали, что, кажется, я звала на помощь, значит, у меня проблемы, они готовы помочь, потому что Берлин - это такой ужасный город, если я заболела, то у них найдется лекарство, а если мне грустно, то у них есть виски, потому что они молодожены и приехали совместить свадебное путешествие с продажей кой-чего, они будут здесь жить неделю, и мы обязательно подружимся, потому что я «албано» или «румыно», неужели «роса», они очень любят
«роса», их друг учится в Москве. Они были как две шаровые молнии, и я с ужасом поняла, что они не специально разбирали вещи и любили друг друга так громко, просто они не умеют по-другому. И они тут же доказали это, вернувшись к себе и занявшись любовью еще неистовей, чем до визита ко мне.
        По жизни я считаю, что секса не может быть слишком много, но оказавшись в клетке между негритянскими оргазмами за стеной, немецким онанизмом за окном, турецким насилием на улице, латинским вымогательством в метро, ветром, дующим из-под балкона, и колбасным личиком на завтрак, впала в асексуальную паранойю и позвонила кураторше Бригитте. Я сказала, что меня поселили в Содом и Гоморру и что завтра я улетаю в Москву, обескровливая немецкую культурную жизнь. Времени было два часа ночи, и это оказалось главным аргументом. Немцу можно звонить после десяти, только если начался конец света, Бригитта поняла, в какую пропасть столкнула меня, если я позволила себе жалобы в такое время.
        Утром меня переселили в Академию художеств на Ханзеплац. Это местечко оказалось больничным раем, в котором ходят в мягких тапочках. Два дня я отогревалась и отмокала в ванне, покоя не нарушал никто, кроме двух десятичасовых приторных горничных. Они врывались, как две пчелы, одна бросалась чистить ванну одуряюще пахнущей пастой, а другая изо всех сил искала следы ночного дебоша. За неимением дебоша она перестилала вторую постель в номере и меняла на ней полотенца.
        - Зачем вы это делаете? На ней никто не спал,- спрашивала я в познавательных целях.
        - Это ваше дело, спал или не спал, к молодой женщине ночью должны приходить гости, - отвечала она четко.
        - Но ведь вы видите, что гости не приходили.
        - Вы можете скрывать свою личную жизнь, это не имеет значения, по поводу чистого белья у нас есть инструкция. Кроме того, я хотела бы застелить вашу постель.
        - Но я в ней лежу.
        - Это очень некрасиво, когда постель не в порядке.
        - Вы хотите застелить ее поверх меня?
        - Нет, но в десять часов постель должна быть убрана.
        - Но я сплю до двенадцати.
        - Это ваше дело, до каких вы спите, но в номере должен быть порядок и в десять постель должна быть убрана.
        Все остальное время суток я никому не была нужна. То есть, конечно, звонили знакомые, звали в ресторан, музей или просто пошляться, но не потому, что меня, а потому, что им тоже с кем-то это надо было делать.
        Проблемы выживания на Кудаме оказались не худшим корсетом для позвоночника, оставшись на чужбине без них, я попала в безвоздушное пространство. Работать в тепличных условиях, созерцая парк за окном и ресторан во время еды, я не могла. Для этого надо было родиться в Германии, и в третьем поколении. Мне не хотелось просыпаться утром, я спала до полудня, потому что какая разница, спишь ты или не спишь, если никому не нужна. Город потерял экзотическую прелесть, как пища без витаминов, он перестал усваиваться и превратился в функциональную подставку для одиночества.
        Я заставляла себя краситься и осуществлять ненужные встречи, все эти «вместе пообедаем» или «вместе поужинаем» на деле обозначали журналистов, искусствоведов и художников, витиевато прощупывающих мою реальную успешность, мои российские завязки и разгадывающих мою нетусовочность. Облизывая кого надо в Берлине, можно было все свое будущее благосостояние взвалить на немецкие фонды. Однако карьерный менуэт и дома меня не привлекал, когда два шага туда, два шага сюда, склонить голову, присесть под музыку, а потом собрать дивиденды. Пупсик всегда удивлялась:
«Тебе что, жалко улыбнуться нужному человеку?»
        За годы импортной халявы вокруг грантов в менуэте сформировался свой «электорат». Местные кураторы в принципе не ориентировались в российской культуре и, относясь к ней как к меньшему брату, возбуждались на экзотику. Даже не на экзотичность работ, а на экзотичность авторов. И уж наши «торговали телом» успешнее, чем девочки на Кудаме. Сочетание дара угадать сезонный миф о русской экзотике, валяться на приеме в луже собственной блевотины, бия себя в грудь и ругая коммунистов, с умением улыбаться утром нужным людям и уверениями, что без их кошельков русскому искусству хана, делали человека, в принципе не владеющего изобразительными приемами, непотопляемым на западном рынке.
        Сначала шла торговля освобождением от коммунистов, это было похоже на арбатских лотошников с военной формой, орденами, медалями и матрешками Горбачевых и Ельциных. Дальше началось сексуальное освобождение, и чем генитальней, тем успешней. Нынче полагалось делать «все как у больших», только по-русски, то есть протестовать против истеблишмента. Истеблишмент наш сильно отличался от западного, и потому протест существовал против того, что «в огороде бузина, а в Киеве - дядька». Немцев это не смущало, халявщиков тем более. Стремно было только мне, когда журналисты спрашивали мнение по поводу того или иного русского стипендиата академии. Но это были проблемы персонажа, попавшего не в силу, а вопреки. К этому моменту я имела в Германии четыре серьезные выставки, никого не окучивала и все-таки почему-то попала в список русских художников.
        Напичканная экзотической кухней и немыслимым раздражением, я возвращалась в академию, разгадывая план города, как кроссворд, и врубала телевизор. С телевидением было сильно не слава богу; немцы возлагали на него уж совсем нетрадиционные задачи. Например, камера, поставленная на нос метровского состава, часами ездила между конечными, со всеми объявлениями машиниста, со стуком, скрежетом, возней пассажиров, так сказать, в собственном соку. Или стояла часами на берегу моря перед горящим камином или действующим аквариумом. Была в этом магия, но уж очень нездоровая.
        Телевизор жил жизнью, которой не успевал жить телезритель, картинку того, что он должен видеть, но почему-то не видит по жизни телезритель, телевизор прикладывал дополнительно.
        Посидев перед белогорячечным экраном, я начала анализировать, зачем я в Германию приехала и вообще с какой целью оказалась в этом мире. Ощутила суицидный привкус и начала оказывать себе терапическую помощь, упав в объятия первой эмигрантской беды - всеядности общения. Коллеги по гранту тоже потоптали пастбища между мрачным Берлином, депрессивным телевизором и внутривидовой тусовкой, поэтому часть уже не разговаривала друг с другом временно, а часть - на всю оставшуюся жизнь.
        Я оказалась единственной, неспособной смягчить ностальгию большими дозами алкоголя. Одна писательница, сделавшая карьеру на альянсе невротической клиники и плохо прожеванного русского фольклора, допилась до того, что переломала рождественскую икебану хозяйке пансиона, носилась за сотрудниками академии с криками «хайль Гитлер» и назвала молодого концептуалиста «жидовской мордой», за что отчетливо получила в глаз. Другой художник, холодно рассчитав, входил каждые десять дней в трехдневный запой, объясняя, что семье выгоднее потерять сто марок в неделю, чем тысячу восемьсот в месяц, если он не выдержит и вернется в Россию. Третий, композитор, экономил два месяца на каждой сосиске, потом сломался, пошел по Кудаму вечером и обнаружился утром в последнем баре перед жалостливой хозяйкой, пытающейся кормить его с ложки бульоном; денег при нем уже не было.
        Даже мой срок эмиграции выкристаллизовал «свою среду», каких-то несчастных, как и я, рассказывающих о хамоватости московской консерваторской девочки, попавшей на композиторский грант с теоретического факультета через постель пожилого немца. О цинизме авангардиста, находящегося сразу на двух грантах, второй был в Париже, и отчитывающегося по обоим грантам одним проектом. О постмодернисте, устроившем выставку мусора и продавшем ее немцам за несколько тысяч марок, о… Впрочем, кто эти люди? Я никогда не увижу их в Москве. Почему я оформила их родственниками на берлинский период и сижу в «русском салоне», дожидаясь любого из них, как собака хозяина? Потому что в эмиграции, как в больнице и тюрьме, ты не выбираешь соседей! Бедный Димка с его вкусом и снобизмом!
        Чтобы не хлюпать до обеда носом и не жаловаться: «Куда попала, бедная Ирочка!», я научилась с вечера готовить себе подарок в виде экзотической конфеты и разбивать день на квадраты занятости. Я обманывала себя, чтобы каждую секунду не звонить в Москву; пила на зимних улицах горячий глинтвейн, чтоб не простудиться и никому не быть обязанной за уход. Я, лапочка, разрываемая дома на части, была совершенно некстати в этом чистом, четком городе, работающем как кухонный комбайн с насадками для резанья салатов, сбивания коктейлей, мешанья теста и т.д. И мне некстати был этот город на такое количество времени. Мне нужны были деньги, которые я зарабатывала фактом своего присутствия, можно сказать, в поте своей души.
        Я хотела развлечь себя романом. Увы! В кабаках и музеях паслись особи мужского пола полупреклонного возраста; они утыкали носы в египетские мумии, розовые пальчики младенцев на бесконечных километрах ренессанса, карябали ногтем арки и ворота в Бергамоте, стучали по стеклу аквариумов Zoo, трогали чувственные пальмы в ботаническом саду и копались в антикварных лавках. Они пытались зафиксировать себя в пространстве и времени по имени зимний Берлин так же мучительно, как и я.
        Растерянные, с отмороженным взглядом, липнущим к готической кудряшке дома, блюду спагетти с креветками, фирменной этикетке или женской груди. Здесь было особенно видно, как плохо они оснащены для жизни своими идеологическими примочками, автомобилями и кредитными карточками. Они шли на любой заинтересованный женский взгляд как потерявшиеся дети. Дальнейшая проблема состояла в том, что при желании отдать себя они не умели отдавать и брать не умели, только покупать. Но покупка в чистом виде отторгалась их честолюбиями, покупка не подтверждала факта их индивидуального существования, купить может всякий. Им хотелось не покупки, а подарка, они силились купить этот подарок. Флирт представлялся им в серии выбора среди товаров и услуг.
        Я спросила своего немецкого приятеля о дешевых проститутках, стоящих ночью на шоссе в роковой форме одежды: сапогах, прозрачных колготках на голое тело, курточках выше пояса и улыбке до ушей. Снежинки таяли на их крутых бедрах, а мои скулы сводило от мысли, сколько придатков застужается каждую декабрьскую ночь в Берлине. И всего за сто марок!
        - Не волнуйся, им не холодно, они все на игле,- утешил меня он.
        - У тебя были такие девушки?
        - Конечно.
        - Ну и как?
        - Чепуха. Дерьмо.
        - Почему?
        - Она все играет, это противно. Я однажды в Гамбурге брал за пятьсот марок.
        - И что?
        - Выброшенные деньги!
        - А ты хотел за пятьсот марок купить ее чувства?
        - Конечно, нет, но пятьсот марок - это большие деньги…
        Им хотелось праздника, состоящего из понимания, и казалось, рождественская лотерея обязана обслужить увядшие тела и порывы. Они раздевали глазами все, что приходилось им дочерьми и внучками, шли мимо сверстниц, как мимо мебели, и обижались, когда раздеваемые глазами возбуждались на кошельки, а не на факт эмоциональной невостребованности.
        Во мне, как в русской, видели истерическое желание выйти замуж за немецкие марки и при первой чашке кофе оглашали список наследников в завещании. Те, которые были потоньше, в первые полчаса заводили разговор о недоступности бриллиантов и мехов для женщины в России. Попытка объяснить, что пришла на охоту не за шубами, бриллиантами и мужьями, а за эмоциями в той же позе скучающего интеллектуала, что и они, приводила их в недоумение.
        - Этого не может быть,- выразил общее мнение гамбургский вдовец-музыковед, образовавшийся вокруг меня после идиотского концерта, на котором три музыканта-авангардиста стучали и скребли мелками по доскам, присоединенным к электронным усилителям,- ты красивая, кроме того, ты - русская! Тебе должно хотеться денег и крепкого мужского плеча. Я никогда не поверю, что ты отказалась бы стать хозяйкой моего особняка в Гамбурге, как бы ты ко мне ни относилась!
        - Мне не хочется обижать тебя, Вольфганг, но я вынуждена признаться. Гамбург, на мой взгляд, сытая унылая деревня. Крепость твоего плеча мало возбуждает, все, что ты можешь сказать интересного, ты скажешь мне в течение недели, а трахаться гораздо интереснее с негром, который продает цветы.
        - Меня предупреждали, что у тебя в голове не все в порядке, но теперь я сам в этом убедился. Раз тебе не нужны деньги, значит, ты экстремистка, я даже подозреваю, что ты маоистка и террористка!- ответил Вольфганг.
        Меня умиляла мышеловка, построенная себе современным мужчиной, в которой деньги и успешность заменяют молодость, красоту, силу и свежесть чувств. В этой мышеловке он с удовольствием замечает, как стары, агрессивны и непривлекательны женщины его возраста, мотивируя собственный голод на молодую плоть. Он вешает лапшу на уши зеркалу, к которому подходит бочком и только в костюме, он пытается переиграть сыновей и внуков на половой охоте. Он жеманен, труслив, похотлив, вампиричен и немедленно впадает в моралите, когда его сверстница делает в десять раз меньше, чем он, но в его логике.
        Я представила Кудам, наполненный молодыми парнями, и подъезжающих пожилых фрау, манящих их пальчиком в автомобиль. И тут же увидела толпы протестующих демонстрантов, волонтеров, кликуш во главе с папой римским и теми, кто сейчас ходит по Кудаму и снимает девочек.
        На куртуазные заезды этой возрастной группы я обычно предлагала попозировать, каждый почему-то был убежден, что воодушевил на портрет или поясной бюст. Когда я объясняла, что интересуюсь обнаженной натурой, начинались длинные кокетливые
«зачем?».
        - Вы сказали, что вас привлекает мое тело, но покажите, что вы ему предложите.
        В ответ обрушивался крик о распущенности, хамстве, потребительстве, бездуховности и аморальности, как будто только что не он предложил мне то же самое. Дальше рекламировались тонкость души, толщина кошелька, жизненный опыт и профессиональные достижения. Приходилось отвечать, что душевной тонкостью, жизненным опытом и профессиональными достижениями располагаю сама, деньги привыкла зарабатывать не гениталиями, а руками, ничего не имею против ярмарочных предложений о половухе, но пусть покажет, с чем пришел. За двадцатилетний опыт тестирования ни один не согласился, ни один не потянул предлагаемых обстоятельств, в которых всю жизнь живут бабы, бесконечно комплексуя в ежедневной сдаче экзамена на товарный вид.
        Я всегда была эстеткой и заводилась на мужскую точеную руку больше, чем на руку, сжимающую Нобелевскую премию, пистолет и радиотелефон. Конечно, если показывали гения, то я уже не думала о длине его ног, не думала даже об их наличии, но к данному возрасту все трудней и трудней стало находить достойный объект, Валеру просто ангелы принесли. А то, как говорила моя подруга, киноартистка: «Что мне делать в Доме кино? Захожу, с этим - спала, с этим - спала, с этим - спала, остальные - дерьмо!»
        В моей исследовательской биографии было так много всякого, что даже по тому, как человек работает в живописи, я могла рассказать все о его половой жизни. Как говорил Гельвеций: «Знание некоторых принципов освобождает от знания некоторых фактов». Когда у меня была любовь с импотентами, я ничего не дописывала до конца, середина виделась финалом. То есть я заканчивала работу, но из нее вопила эмоциональность, непропаханная обратной связью. Когда была любовь с занудами, получалось то же самое, только с ювелирной отделкой, смотревшейся жалобней любой мазни.
        Десятки художников на моих глазах убеждали себя в том, что им слишком мало их денег, но ошметки сексуальной жизни, которые они считали пиром горой и демонстрировали в своих работах, их вполне устраивали. Они не практиковали зрение, различающее, как энергия чувственности бежит по кровеносным сосудам человека и разбегается вокруг него, как круги по воде, или она торчит тромбом золотого слитка, перекрывая движение и дыхание, силится вырваться и, в конце концов, убивает.
        Однажды у меня была идея сделать серию работ «Еда - это грязь!», как в фильме Бунюэля. Прикол, в котором табуирован не секс, а еда. Еда выдавалась бы по карточкам. Первое и второе дозволялись бы в количестве, гарантирующем выживание, а закуски и десерты карались уголовным кодексом. Общество зорко следило бы за тем, чтобы кто-то не съел побольше, упитанные подвергались остракизму, тощие считались законопослушными гражданами. Рестораны находились бы в статусе публичных домов, посещались бы отпетыми и власть имущими. По ночам люди, стыдясь, жевали бы куски под одеялом, запершись в ванной; мужчины и женщины, оглядываясь, запихивали бы друг другу в рот несвежие краденые куски еды, боясь, как бы не увидели дети. Болезни органов пищеварения и психиатрия недоедания являлись бы предметом всеобщей зависти и гарантировали достойное место в обществе. Если девочка с детства вкусно готовила, ее бы одергивали, объясняя, что вырастет проституткой, если у ребенка был хороший аппетит, его бы били, а к родителям относились с сочувствием.
        Я вспомнила, как Пупсик, больная синдромом похудания в теории и постоянного толстения на практике, кокетничала с пирожными. Она садилась за стол кафешки, оглядывалась и говорила:
        - Сегодня ни крошки сладкого,- покупала два пирожных и с совершенно безразличным видом вспоминала: - Совсем забыла, что не успела пообедать и почти не завтракала. Мне сегодня можно.- Затем вяло просила: - Возьми одно, мы съедим его пополам. Ну ладно, раз ты не хочешь вторую половину, я доем, не оставлять же врагу.- Дальше следовал текст: - Да сколько можно себя истязать? Ну да, я люблю сладкое! Ну и что? У меня в жизни не так много радости!- и сжевывалась еще парочка. Уходя, она заталкивала в себя на ходу последнее, оправдываясь: - Только здесь можно попасть на свежие взбитые сливки.
        Надо сказать, в диалоге ей никто не помогал и полемизировала она с запретительной инстанцией в образе собственной мамочки, впечатанной в подкорку. Представляю себе, как ее организм буксовал под мужиком, когда приходила пора получать удовольствие, а мамочка-запретительница грозила из коры головного мозга пальцем.
        Точно так же происходили эротические разборки Васьки с бутылкой. На самом деле Пупсик с Васькой были близнецами по количеству детских запретов и механике их нарушения. У них обоих, как говорил классик, шея мерзла без ошейника.
        Когда-то в институте я иллюстрировала «Приглашение на казнь», у меня получилась Пупсик в роли Марфиньки с маслеными глазами и своей жирной витальной складочкой под подбородком, созерцающая пирожные. Слава богу, ни один Цинциннат по жизни ей не грозил. В нашей компании Цинциннатом был Димка, а он с детства дразнил Пупсика пожилой восточной женщиной с пробивающимися усами и мертвой хваткой.
        У меня был другой патологический механизм, как только я видела колючую проволоку запрета, начинался зуд, как бы ее разгрызть, разрезать, разорвать, не успев взвесить свои реальные силы. В молитве: «Господи, дай мне силы исправлять то, что могу, мужество не исправлять то, чего не могу, и мудрость всегда отличать одно от другого» - я пожизненно топталась на поиске мужества. А презиравшие мою активность собственное равнодушие к миру принимали за мудрость, не понимая, что к мудрости приходят только через реальные ступеньки силы и мужества.
        Как говорил мой отец: «Я никогда никуда не спешу, поэтому никогда никуда не опаздываю».
        С пеленок перешагнувшие в мудрость люди с фиктивными биографиями вызывали у меня жалость. Подрабатывая на Арбате портретами, я просто не знала, что делать с их лицами. За пять рублей я должна была что-то положить в эти лица, и когда зацепиться было совсем не за что, я клала именно то, чего особенно не хватает. Господи, как они были довольны. За пять рублей я давала справку, что у них все как у людей.
        Берлин… Берлин… Потом выяснилось, что гостиница на Кудаме в период фашизма была министерством культуры. Сюр какой-то!
        Времени был час, а Дин не подавала признаков жизни. Я снова пошарила в столе и извлекла еще одну изрисованную шалостями эпистолу. На ней были мы с Димкой, бегущие, взявшись за руки. На мне - имидж Коломбины, а на нем, естественно, Пьеро. Роль Арлекина, видимо, отводилась Андрею.

«Ты пишешь, как дурочка… в какую это такую новую Россию я влюблюсь? И почему ты сама в нее не влюбилась, если она такая душка, в натуре! а только шмыгаешь носом все письмо про сложности да трудности. Я вижу ваших-наших регулярно, свеженьких, которые только что от вас-нас приехали. На них не то что лица, на них ни души, ни тела нет. Да, у меня один приятель - нищий мексиканский наркоман, а другой - американский маргинал, который купил лимузин с баром внутри и нанял туда барменом карлика. Да, я не всегда понимаю, что они говорят, потому что надо было с детства играть с ними во дворе и смотреть одни и те же мультфильмы. Я ощущаю себя придурковатым, но все же гражданином мира, а не хрущевских бараков, в которых, боясь ремня, разучивал полонез Огинского, мешая тебе спать по утрам… И я свободен от бытового насилия совковой жизни, от ее неулыбчивых мертвых лиц, от того, что… в общем, ты и сама знаешь! И в это французское с нижегородским ты зовешь меня? Туда, где русские стреляют в чеченцев и пьют немецкое пиво из банок в перерывах прямо в танках? Туда, где в парламенте таскают за волосы бабу? Да у нас бы все
тетки Америки вышли на демонстрацию протеста! Ты вообще последнее время несешь одно сплошное моралите голосом проститутки, вышедшей замуж, уж не знаю, новая Россия или приближающийся климакс так тебя заземлили. А я - молод! В Америке невозможно быть старым! Она проста и шаловлива, она как один большой пионерский лагерь, в котором утром - горн, днем - пляж, а после обеда - компот! Сама приезжай, убедись. Дмитрий».
        Я выползла из комнаты, покружилась в коридоре и постучала к Дин.
        - Поехали, потусуемся.
        Она открыла дверь, сверкнула новым блузоном, снова закрытым по глотку и длиннорукавным. Облако туалетной воды в стиле унисекс сообщало, что пока я рефлектировала, она чистила перышки.
        - Я готова.
        - Вари кофе, пока оденусь,- сказала я и ушла в комнату.
        После Аськиных диагнозов я подловила себя на жадничающих взглядах на Дин, на снимании повышенного количества информации с каждого сантиметра ее не прикрытых одеждой участков тела. Она стала казаться существом, сочлененным из разных и не подходящих друг другу частей, руки стали слишком длинными и крупными, накладная грудь сделала легкий градус сутулости неестественным, поворот шеи потяжелел, а вся эта чугунность, весь этот пластический спазм человека не на своем месте стали продавать колоссальное напряжение, в котором она ежесекундно находилась. Я даже вышла на кухню с косметическим набором, чтобы занять глаза чем-то, кроме разведывательных вылазок на Дин.
        - Куда путь держим?- поинтересовалась я.
        - Пообедаем в Союзе художников?- неуверенно произнесла она. Неуверенность происходила от того, что Димка явно навешал ей лапши на уши, как мы в этом ресторане гудели, и она не понимала, насколько тактично ее предложение.
        - Иных уж нет, а те далече,- выдохнула я,- кабак на Гоголевском на ремонте, могу предложить Союз художников на Крымском Валу, там что-то висит и какая-то еда. Кроме того, там кусок Третьяковки.
        - Как это?
        - Переехал туда.
        - Как это кусок Третьяковки переехал? А Мавзолей у вас никуда не переехал?
        - Была идея похоронить Ленина согласно завещанию, а в Мавзолее открыть валютный кабак, но демократические силы не потянули.
        - Как это Ленина похоронить? Зачем?- чуть не заорала она.
        - Уж не знаю, что там в Америке, но по нашему менталитету покойник должен лежать в земле. Ну и каша же у тебя в башке.- Я вспомнила картинку: нас принимают в пионеры у Мавзолея. Я стою около Пупсика, у нее испуганно-торжественные глаза под очками и толстые косы с огромными бантами. Рядом Димка с отсутствующим взглядом, потом он сказал, что считал, сколько булыжников Красной площади приходится на обувь нашего класса. Вымытый до розовости Тихоня с зализанными на пробор волосами и набычившийся Васька. Нам повязывают галстуки, и по сумеречным ступенькам мы просачиваемся в Мавзолей. Какой ужас, там действительно лежит покойник!- Смотри, смотри, он моргает,- шепчу я Димке.
        - Дура, это же чучело, как в кабинете биологии,- объясняет он. В кабинете биологии висели дистрофическая утка и мрачный филин, предметы гордости биологички, подстреленные ее мужем в экспедициях. Тихоня однажды схлопотал пару по биологии за то, что во время дежурства протирал пыль с совы тряпкой для доски, сделав ее альбиноской.
        - Это у вас всех тут каша,- тихо и злобно ответила Дин.
        В дверях нарисовался Андрей. Он обожал тихо, как кошка, пробираться в центр событий квартиры, удивляя внезапностью появления. Таким способом он вымогал внимание. Я, носившаяся с ним в браке как курица с яйцом, могла нынче холодно обматерить при посторонних. Уж не знаю, насколько он меня продолжал любить, но нуждался во мне, как дитя в пустышке. В промежутках между бабами и вовсе начинал жить с нами, потом без объяснений исчезал, строил драматургию отношений на неожиданностях, но на самом деле был неуловимым Джо, который на фиг не был нужен ловителям. Девчонки относились к нему нежно и покровительственно, как к непутевому старшему брату, защищали от моих машинально-агрессивных выпадов. Валера вел себя как английский лорд, выступал в качестве адвоката Андрея, когда я вымещала на нем претензии к жизни в принципе. Валера понимал, что освободившаяся вакансия мальчика для битья будет немедленно предложена ему, и берег Андрея в этом качестве.
        - Общий поклон. Дайте чаю,- буратинским голосом сказал Андрей. Мы не шевельнулись, и он поставил чайник самостоятельно.
        - Не хочешь какой-нибудь концертик в церкви послушать, поностальгировать? Андрей тебя отведет,- спросила я Дин.
        - Спасибо. Музыка меня не возбуждала с детства,- ответила она, опустив глаза в чашку.
        - Напрасно. В Рахманиновском зале завтра качественный концерт, мы тоже играем,- сказал Андрей чайнику.- Надо постирать и принять душ.
        - Твои проблемы,- ответила я за чайник. Нам вообще было удобней общаться опосредованно, например, я говорила девчонкам: «Дети, ваш отец, козел, разбросал свои шмотки в комнате и ждет, когда я обматерю его, чтобы получить свой эмоциональный десерт». Андрей с интонацией маленького мальчика отвечал: «Сейчас все уберу. И вообще, одна комната здесь моя. Лучше посмотри, что около твоего мольберта творится?» Старшая буркала: «Насладитесь разборками без меня!» А младшая хохотала: «Я живу в цирке, родители весь вечер на арене!»
        Я показала Дин глазами «пошли», она кивнула, и мы очутились на улице.
        - Странно ты выбирала себе мужа,- сказала Дин, подняв руку, призывающую такси.
        - Димка считал, что я вышла замуж за пианиста, чтоб подчеркнуть его музыкальную профнепригодность. На самом деле Димка сам был виноват, это он выдолбил во мне нишу терпимости к фортепьянной музыке. Пока я любила Андрея, я не слышала его треньканья на рояле, а когда все кончилось, каждая нота била по мне, как кремлевские куранты.
        - Это смешно - стать художницей, чтобы переиграть Димкину мать, и выйти замуж за пианиста, чтобы переиграть Димку. Не слишком ли много архитектуры, чтобы потом не уехать за ним в Америку?- спросила Дин.
        - Не знаю. Может, и слишком, а что толку? Поехали на метро, видишь, они не останавливаются.
        - На метро?- удивилась Дин, как будто я предлагала слетать в космос.
        - Кончай выпендриваться, это быстрее.
        - Ладно, даже интересно,- сказала она, нервно посмеиваясь. В метро ей было неприятно, человеческий поток, разбавленный на улице простором, транспортом, ходьбой и глазением, в метро фокусировался на ее ярком оперении. Отвыкшая от этого в Америке, она сутулилась еще больше, сжималась, перебирала что-то в сумке, обмахивалась зачем-то купленной газетой, бесконечно снимала и надевала темные очки и поправляла волосы.
        Пространство перехода, набитого лотками, газетчиками, цветочницами, старухами, предлагающими котят и папиросы, бомжами, нищими и тусующимися, произвело на нее дикое впечатление.
        - Что случилось? Кто эти люди?- спросила она с такими глазами, как будто объявили всеобщую эвакуацию, а я это от нее скрываю.
        - Ничего не случилось. Жизнь идет, а член стоит, как говаривал один мой знакомый мент,- ответила я, бестактно игнорируя ее лесбийское отвращение к называемому предмету.
        - Это так всегда теперь?
        - Что - это?
        - Ну это… Эти… Такие люди в переходах.
        - Всегда. И люди такие всегда, просто теперь оно бросается в глаза, только убери кошелек, это профессионалы. Неужели не видишь?
        - Хочешь сказать, что люди просят деньги, не нуждаясь в них? Вот та женщина с ребенком, там у нее что-то написано на табличке.
        - Написано «подайте на операцию» или «беженцы из Молдавии», какая разница, что написано, посмотри на лицо.
        - Лицо несчастное. Кроме того, американские газеты печатают статистику.
        - Как говорит Валера, никогда не верьте статистике, которую вы не сами сфальсифицировали. Моя подруга, работающая в благотворительном фонде, сделала программу, она так и называлась «Переход». Решили оплатить лечение всех персонажей.
        - Ну?
        - Неделю ходили по метро, ловили. Она меня взяла, говорит, будешь профессиональным взором отличать беду от карнавала. Я же на Арбате портретами зарабатывала, почти что Ломброзо. Короче, ни одного настоящего адреса не дали, а на следующий день поменяли метровские явки, хотя мы им и документы показывали, и с больницами при них по радиотелефону договаривались. Ее чуть из фонда не уволили, когда у нее к нужному моменту оказались одни мертвые души. Потом одну тетку с мальчиком, которую в реестр вписали, обнаружили в переходе в другом конце города. Мальчик у нее в инвалидной коляске сидел, ноги пледом завернуты, паралич по легенде; мы ее за бока взяли, так она моей подруге чуть очки не разбила. А мальчишка из коляски выпрыгнул, схватил у мамки сумку да как рванет с выручкой - у них же все варианты проработаны. Тут мент появился, а моя подруга возьми да прицепись, откуда коляска при здоровом ребенке; она коляску опознала, эту партию колясок для афганских ветеранов из Германии именно их фонд бесплатно получил. С тех пор я внимательно смотрю.
        - И что, благотворительную программу закрыли?
        - Нет, как-то потом через районные поликлиники нашла нуждающихся.
        - То есть все просящие актеры?
        - В основном.
        - От тюрьмы да от сумы не зарекайся…
        - А я и не зарекаюсь.
        - В Америке людям с физическими недостатками созданы оптимальные условия жизни,- наставительно сказала Дин.
        - Да кто же против? Я говорю об основном маскараде. Люди с физическими изъянами тоже сидят в переходах, но они зарабатывают деньги не на себя, для них такой вид спорта - полная психическая гибель.
        Мы уже сидели в вагоне, прижатые друг к другу теснящимися соседями, и я думала, как должна вести себя, ощущая ее теплое бедро и ногу сквозь тонкий трикотаж. Сделать вид, что мне по фигу, отодвинуться, вжавшись в немытого алкаша, тактично защебетать о давке в середине дня, натужно увлечься схемой метрополитена, прижаться еще ближе, имитируя амикошонскую раскованность, когда подружки страстно лобызаются при встрече, ходят под руку и поверяют тайны, прижавшись друг к другу, как в пионерско-лагерной дружбе? В конце концов, черт с ней, пусть сама решает проблему общей неловкости, опять мне больше всех надо.
        - Вы давно разошлись?- спросила Дин, как только я перестала внутренне ерзать.
        - С кем?
        - С Андреем.
        - Несколько лет. Мы давно развелись фиктивно, когда Димка уезжал, чтобы я получила его жилплощадь. А потом… Ну потом было разное, Валера появился позже. Длинная история.
        - Валера - это кто?
        - Он должен завтра прилететь, увидишь.- Я знала, что он завтра прилетает, но мать своими глупостями вселила в меня странную неуверенность.
        - Долго ехать?
        - Еще две остановки.
        - Совсем не помню Москву. Это что-то психиатрическое, мне кажется, в одиночку мне не добраться до Парка культуры. То есть пешком, наверное, дойду, хотя это долго, улицы я чувствую, а метро мимо…
        - Почему ты спросила про Андрея?
        - Слишком реагируете друг на друга. Может быть, не все умерло?
        - Скажу тебе, положа руку на гениталии, умерло все, ради чего когда-то стали жить вместе. Какие-то вещи другие остались, но в родственном диапазоне.
        - Он хорошо смотрится.
        - Это его и сгубило.
        - Пошел по рукам?
        - Хуже. Не выбился в заметные пианисты и теперь ищет виноватых. А ведь все было для этого… кроме работоспособности. Конечно, если б ему попалась жена попроще, смотрела бы в рот, он двигался бы быстрее на этом топливе. Но я же не виновата, что мне было интересней работать самой, чем облизывать его комплексы. Он же это видел, когда женился. А теперь выясняется, что и пианистской школы у нас в стране нет, и все серьезные педагоги эмигрировали, и все конкурсы коррумпированы…
        - Звезда возникает не «в силу», а «вопреки».
        - Да какая уж там звезда… Красивый, несчастный, интеллигентный, инфантильный, десятки сексуально необслуженных сирен будут петь ему про его незаурядность, и этим он будет кормиться всю «одиссею».
        - А тебе не приходило в голову, что ты могла его просто сломать своими железными ручками?- спросила Дин как-то уж очень торжественно.
        - В процессе ломания участвуют двое, и он устраивает обоих. И кстати, мужик и баба не на равных; если есть дети, мужик сделает ручкой и общество поймет. А баба будет бегать между детьми и самолюбием и выберет детей. Когда у меня девки были маленькими, я от Андрея много чего проглотила. И гастроли по месяцу, и вспышки звездной болезни, и списки баб…
        - Хочешь сказать, что списки его баб были длиннее списков твоих мужиков?- Однако у нее было полное досье на меня. Димка оказался неожиданно болтлив.
        - Не были, но при этом я везла на себе и детей, и хозяйство, и живопись.
        Базар художников и скульптуры произвели на Дин глубокое впечатление. Еле удалось утянуть ее внутрь здания и дотащить до первой выставки, на которой торчал скучающий автор - знакомый авангардист.
        - Моя инсталляция посвящена женщине,- начал он, тыкая пальцем в черно-белые фотографии своей голой увядшей жены в совершенно противопоказанных ей эстетикой ракурсах. Ракурсы были от крупногенитальных до снятых с высоты птичьего полета.- Вот эта называется «Земной шар вылезает из влагалища». Художественный дискурс этой акции…
        - Извини, мы спешим,- ринулась я в соседний зал. От слова «дискурс» на меня всегда веяло валютой, жульничеством, дилетантством и половыми проблемами. Искусствоведы намекали, что главное - быть модным, а не профессиональным, что готовы простить ремесленную оснащенность, если я к картине прицеплю скамейку или собственный бюстгальтер, произнесу слово «дискурс» и начну мелькать в тусовке.
        Статьи о том, как публично онанировал один художник и бегал голым другой, занимали в прессе больше места, чем вся остальная культура, вместе взятая. Я была старомодна и на хлестаковщину раздражалась. Для себя я считала, что «главное действующее лицо в картине - свет» и что «наблюдатель и увиденное, переплетаясь между собой, образуют фактуру шедевра». А вся эта маргинальная компашка со схваченными средствами массовой информации, спонсорами и затхлой энергетикой вызывала у меня физическую брезгливость. Я никогда не понимала, почему, например,
«изобразительная некрофилия» - форма протеста против истеблишмента, а не форма заказа истеблишмента.
        Меня манила здоровая чувственность, и я смотрелась среди этих, классно считающих дивиденды в процессе собственного распада, как слон в посудной лавке. Сначала меня презирали, потом изучали, теперь боялись.
        Во втором зале некто смурной и бородатый продавал шитые из бархата и тесьмы полотна с названиями более многозначительными, чем изобразительная сторона. Третий зал был увешан крупными портретами целителя Порфирия Иванова, набит его фанатами, прилавками с книгами, проповедующими учение, и видиками, крутящими кино про то, как могучий старикан в могучих семейных трусах входит в могучие воды зимней реки.
        Несколько залов с приличными работами в основном эсэнгэшных ребят, потом мы сломались и пошли в бар.
        - Одна большая психушка,- сказала Дин горько,- хочется позвать бульдозеры и все уничтожить.
        - Эстетика переходного периода,- промямлила я.
        - У вас вся жизнь - переходный период,- фыркнула Дин.
        - У тебя как будто нет?- ответила я.
        - У меня уже нет, я уже адаптировалась.
        - Что ж ты тогда так болезненно реагируешь на наши трудности?
        - Хочу и реагирую!
        - Сегодня определяет конкуренция не художественных, а промоутерских талантов.- Я вспомнила о приятельнице-филологине, которую пристроила раскручивать известного постмодерниста. За определенную сумму в месяц она должна была организовывать по статье о нем раз в неделю в приличных изданиях. Он устраивал публичную акцию поедания, растерзания, закапывания или валяния цветов, чучел, манекенов и людей, засвечивался изо всех сил, и его мазня раскупалась за бешеные бабки.
        - Все как в Америке. Ненавижу!- сказала Дин.- А почему бы тебе не завести промоутера?
        - Знаешь, одного военнопленного немца в лагере спрашивают: «Для чего ты качественно работаешь? Тебе же не платят!» А он отвечает: «Хочу остаться немцем!»
        Мы пили коньяк и ели импортные полуфабрикаты, выдаваемые, особенно по цене, за ресторанную кухню.
        - У нас за эти деньги три раза можно хорошо пообедать,- не сумела промолчать Дин.
        - А у нас нет.
        - Так почему вы все же разошлись с Андреем?
        - А зачем тебе?
        - Изучаю российскую жизнь в отдельно взятой семье.
        - Ну, как у всех: перестройка, путч, победа, экономический шок. Все как у людей…
        - Но не все же развелись?
        - Все, кто попытался начать новую жизнь. Коэффициент морали в семье прямо пропорционален коэффициенту морали в государстве, семьи начали жить по новым правилам, по старым пришлось бы умереть с голоду, все начинали новую жизнь, надевали новые лица.
        - Что значит новые лица?- спросила Дин, и мне показалось, что я читаю ей лекцию на иностранном языке, что она все равно ничего не поймет, что нет смысла тратить время, но… видимо, мне было очень приятно пересказывать это снова. История моего разрыва превратилась в концертный номер, которым я утешала разводящихся подруг.
        - По старому своему лицу я была малооплачиваемая и густоуважаемая единица культурного процесса. По новому - превратилась в профессионала, сбыт работы которого затруднен потому, что государство больше не финансирует, а меценат еще не покупает.
        - А Андрей?
        - Раньше ему звонил администратор и говорил, во сколько и где ждет публика, оставалось надеть белую рубашку, отгладить фрак и выйти на сцену. А тут в диапазоне от Москонцерта до кабака пришлось вертеться самому. Ну и все. Депрессия накрыла как цунами, он сел к телевизору и начал орать, что «Ельцин - козел, Гайдар - козел», полагая, что именно таким способом новое лицо и образуется. И оно образовалось, но это было лицо инфантильного идиота.
        - А по-твоему, Ельцин и Гайдар - «ум, честь и совесть»?
        - По-моему, в их компетенцию не входило договариваться о выступлениях Андрея за ту цену, которую он сам за себя назначал.
        - И что?
        - Ну, я собрала грифели, пошла писать портреты на Арбат, хотя у меня к этому времени было не меньше поводов вопить о пренебрежении страны к моей гениальности. Семью-то кормить надо было. И чем больше я зарабатывала, а там уже и картины стали покупаться, и выставки пошли, тем тяжелее ему становилось. Выяснилось, что я не то и не так готовлю, слишком много говорю по телефону, развязна в общении с мужчинами, редко убираю квартиру и неправильно воспитываю детей. Постепенно его роль в доме свелась к выставлению оценок. Сначала было его жалко, но зарабатывание денег, хозяйство плюс ежедневная работа психоаналитиком с собственным мужем подкосили меня. Он же не стал домохозяйкой от того, что я стала добытчиком! Он же ни одной тарелки за это время не вымыл! У него не получалось! Знаешь, эфиопы говорят, что обезьяны не разговаривают нарочно, чтобы их не заставили работать! Я тогда не понимала, что это с большинством мужиков моего поколения случилось. Да мне и некогда было это понимать. У меня был сюжет с одним филологом из Новосибирска, который стал бизнесменом, чтоб спасти семью.
        - Значит, сюжет уже был?- почти торжествующе спросила Дин.
        - Сюжет состоял в основном из часовых разговоров по телефону, потому что встречаться было трудно. Мы и познакомились-то не по-людски, он подошел ко мне на Арбате и сказал: «Вы мне очень нужны, но у меня нет ни копейки времени». Я рассмотрела его и поняла, что это взаимно. Ну и стали любить друг друга по межгороду. Тоже свои сложности, он позвонить не может, потому что Андрей целый день дома. Я звонить много не хочу, потому что дорого. Он прислал деньги на разговоры, я начала ломаться, ну, в общем, детский сад, но нерв между нами был.
        - Так вы разошлись из-за твоего хахаля?- настаивала Дин.
        - Нет. У него были дети крохотные, да и что бы я с ним делала двадцать четыре часа в сутки? Мурлыкать по телефону совсем другой жанр. Как говорил Сэлинджер, «есть люди, которым хочется позвонить по телефону, а есть, которым не хочется». Я о разводе не думала, собственно, и времени не было думать, само туда ехало. Образовались долги огромные, Андрей в принципе не из тех, кто берет в долг, я в принципе из тех, но эти долги я не могла не сделать. Когда я показала список, он сказал: «Я этих долгов не делал».
        - То есть повел себя «западло»?
        - И да, и нет. То есть, конечно, «западло», потому что я тянула все на себе, но он уже плохо соображал, гнал от себя информацию о реальных ценах и делал из меня стрелочника, который мотает деньги. Тебе трудно в это поверить, но у нас половина населения тогда так себя повела, не потому что сволочи, а потому что… Ну это же так и называется «экономический шок».
        - У меня, что ли, в эмиграции не было шока?
        - То был другой шок, и потом, у тебя была социалка, ты сама выбирала, ехать или не ехать, а из-под нас стул вытащили. В общем, я сжималась как пружина, забывая про сопромат, не соображая, с какой силой потом разогнется позвоночник обратно. После непризнания долгов я устроила постельный бойкот. Не то чтобы я стала Лисистратой, я не умом, а телом больше не могла спать с мужиком, который так лажанул.
        - И что?
        - Через месяц постельного бойкота материализовалась баба, с которой он двадцать лет тому назад вместе учился, артистка. Такая сиротка, и он начал «ейной мордой мне в харю тыкать». Сначала неночевка, когда я до четырех утра звонила в бюро несчастных случаев, потом запах дешевых духов… Ну, мне не жалко, спи с кем хочешь, если это поставит на место твою самооценку, только веди себя корректно.
        - Так уж и не жалко?
        - Ну жалко, конечно, но здесь сложнее. С одной стороны, он меня достал нытьем и было удобно, что часть нытья перераспределилась на кого-то другого. С другой - если мужик чист, неудобно изменять, когда он в кризисе. Не знаю, как у вас в Америке, но у наших баб всегда чувство вины, если они успешней мужей.
        - У меня никогда не было мужа,- процедила Дин,- и то, что ты рассказываешь, не заставляет сожалеть об этом. У Андрея, конечно, интоксикация от гордыни, но уж больно функционально ты излагаешь про собственную ревность. Пошли отсюда. Мне здесь не нравится.
        - Куда?- Я удивилась, что она так оборвала меня на подъеме истории. Конечно, ей были непонятны нюансы, которые русская баба-натуралка словила бы с полуслова, но зачем так резко затыкать?- Между прочим, когда человек превращается в машину по добыванию денег и ведению домашнего хозяйства, у него и ревность проще выглядит. На ревность тоже нужны силы и время.
        - Поехали в Дом актера,- потребовала она.
        - В Дом актера?- изумилась я.
        - На улицу Горького. Там еще подают такое заливное… рыбное пюре, залитое желе. Я часто его в Америке вспоминаю.
        - Рыба «Актер».
        - Точно!
        - Дом актера давным-давно сгорел вместе с рыбой «Актер»…
        - Как сгорел?
        - Как факел.- Пожар Дома актера был началом конца московской клубной жизни. До сих пор, проходя мимо, я ощущаю спазм. Отреставрированные стены бывшего Дома актера, готовящиеся отдаться банку или офису,- как могильная плита молодости всего нашего круга. «Вокзал, несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук». Дом актера оказался сгораемым ящиком пира общения, уместного в нашей подкоммунистической жизни. Мы все вышли не из гоголевской шинели, а из буфета Дома актера и Дома литераторов. Стоило ли объяснять это Дин? И сколько суток ушло бы на это объяснение?
        - Почему же это у вас все закрылось и сгорело?- с претензией спросила она.
        - Ты как барыня, отъехавшая за границу, распекаешь управляющего имением?
        - Ну хоть что-то можно же было сберечь?
        - И себя-то не во всех местах удалось.
        - Поехали в Дом литераторов, там, правда, мордобой, но кормят вкусно,- сказала она пренебрежительно по-свойски, видимо, наслушавшись Димкиных ностальгирований.
        - Боюсь, что и то и другое в прошлом, но поехали.
        Из Дома художников в Дом литераторов аккуратно шли кольцевые троллейбусы «десятка» и «Б». С троллейбусами у меня были романы: «пятый» нежно возил от Новодевичьева монастыря, ракурсы которого я осваивала в юности с помощью дешевенького этюдника, тащился Пироговкой, набитой развязными студентами-медиками, перепрыгивал кольцо на Зубовской, окунаясь в архитектуру Пречистенки, падал в объятия Бульварного кольца, затоптанного юношескими любовными прогулками. У Чаянова в повести «Юлия, или Встречи на Новодевичьем» около монастыря карлик восстанавливает образ Юлии, спешащей по Пироговке, и энергетика местности содержит этот образ только до Зубовской, дальше энергетика слабеет, и он тает в воздухе.
        Троллейбус даже добирался до Савеловского вокзала, откуда мы ездили на дачу моей юношеской подружки, весьма номенклатурной дочки. Когда утром после бурной пьянки появлялся батюшка, он быстро заметал следы погрома, отпаивал нас пивом и крепким чаем, испуганно приговаривая: «Только б мама ничего не заметила!»
        Мы вообще поколение, выращенное тоталитарными матерями. Отцы реализовывались на работе, принимая дома цвет пейзажа и полную подчиненность женам. Они могли отрываться, пить, гулять, предпочитать дружков семье, проигрывать в преферанс, давать в зубы, но это была отвязанность подростков, и жены прощали ее скорее, чем попытку переставить рюмки в серванте или выразить мнение по поводу воспитания детей.
        Наши матери не умели любить безусловно, они торговали любовью за хорошую оценку, а отцы взирали на семью из партера.
        Воспитание детей проходило по графе «домашнее хозяйство», а домашнее хозяйство проходило по графе «занятие, недостойное мужчины».

«Второй» троллейбус полз между Кремлевской стеной и Москвой-рекой, отмечался возле тутанхамоновой гробницы библиотеки Ленина, тек по Калининскому с равнодушными мордоворотами башен на Кутузовский, к бару «Пентагон» и прянично неожиданной Триумфальной арке.
        Еще был «тридцать девятый», гремевший вдоль узенького Арбата с таким остервенением, что каждая хрусталина в горках арбатских коммуналок обиженно отзванивала в ответ. А пыли, пыли от него было в квартирах, хозяйки облегченно вздохнули, оказавшись с его изгнанием в пешеходно-криминогенной зоне. Однако
«десятка» и «Б» шли вне конкурса, с целью предъявления Москвы я сажала иностранца в кольцевой троллейбус и два часа сопровождала, наблюдая его постепенное и неотвратимое просветление… я много чего могла бы рассказать, если бы впихивание Дин в троллейбус не стоило мне такой крови.
        Она вела себя так, будто в троллейбусе ее изнасилуют и убьют, и закатила истерику на тему подсознательной потребности советского человека в унижении общественным транспортом. Мне лично в троллейбусе комфортней, чем в машине, его уютная нерасторопность гипнотизирует меня. А окна, в которые город виден тебе, а ты виден городу?
        Я понимаю, что страсть к троллейбусу означает что-то из моего психиатрического анамнеза. Но троллейбус в принципе не прост: у Андрея в вузе была преподавательница гармонии, которая всю жизнь истерически боялась, что ей на голову упадет ус от троллейбуса. Она была услышана, ус от троллейбуса падал ей на голову трижды. История подтвердила мои представления о троллейбусе как о высокоорганизованном существе.
        Дин материлась, сидя возле окна:
        - Боже мой! а это что? ну надо же! ни хрена себе! зачем они уничтожили этот дом? Все это вообще другой город!- пока мы не вошли в подъезд Дома литераторов. Старушки с остервенелыми лицами отсутствовали как класс. Вся наша юность прошла в борьбе с ними. Еще был маленький лысый зловредный старикашка с насмехающейся над ним фамилией - Бродский, состоящий в должности администратора и цепко вылавливающий нечленов Союза писателей из буфета. Моя подружка-поэтесса вела с ним долголетнюю войну за право выпить кофе с себе подобными, она проползала черным ходом через ресторан, просачивалась в объятиях секретаря Союза, доставала пригласительные, красила волосы и надевала темные очки. Все было напрасно, Бродский вынимал ее даже из женского туалета.
        Ему было сто раз говорено, что у нее вышла книжка, что она надежда отечественной культуры, что она не пьет, не буянит и никогда не уводит в постель женатых писателей. Он, собственно, и так это видел и даже соглашался, но охотничий инстинкт был сильнее. Она плакала от унижения, у нее болело сердце, потом сломалась и подала документы в Союз писателей. В день, когда выдали писательский билет, она ворвалась в Дом литераторов, как пантера, Бродский даже не повел бровью в ее сторону. Когда он умер, из некролога мы узнали, что всю войну он прослужил в разведке.
        Нынче в Дом литераторов можно было войти, вползти и въехать на слоне, и это было плохим признаком. В фойе, где еще год тому назад была выставка-продажа и даже висела одна моя работа, стояла предлагаемая итальянская мебель и столики с сильно пьяными, несмотря на четыре часа дня, писателями. Расписной буфет был отдан под валютный ресторан с больничного вида столиками и толпой официантов в русских красных рубашоночках.
        Мы оказались единственными посетителями и потребовали еду и питье в фойе. Я была ошарашена не меньше Дин, и красивый поэт патриотического розлива с признаками хронического алкоголизма объяснил, что пока писатели делились на левых и правых, директор ресторана приватизировал национальное достояние в виде Дубового зала и расписного буфета. И теперь там сидят новые русские со своими девками и сотовыми телефонами, а писатели приходят с питьем и закусью в фойе, потому что даже буфет, организованный специально для них, им не по карману.
        Мне удалось выхватить взглядом открытую банку консервов и пластмассовые стаканы с вином на дальнем столике с тремя пожилыми дядьками. Дин устала ахать и тихо запивала пельмени джином.
        - Ты никогда не летала на самолете?- вдруг спросила она.
        - Летала.
        - Я имею в виду сама. Что я спрашиваю? Ну конечно, нет… В Америке можно купить самолет за семь тысяч долларов. Конечно, это дрянь, а не самолет, что-то вроде
«Запорожца», но летает.
        - Ты к чему это?
        - Так… Представляешь, прилететь обедать на самолете. Всего семь тысяч долларов… Мне удалось пару раз поводить самолет… Это… Ну все равно как входишь в Дом литераторов, а у тебя не проверяют документы!
        - Так у нас их и не проверяли сегодня,- напомнила я.
        - Нет, ну, водить самолет - это как в застой входить в Дом литераторов и не быть изгнанным.
        - У тебя нет образа свободы посвежее?- съехидничала я.
        - Ну, это как… я знаю… да пошла ты к черту,- ответила Дин,- у Ницше это называется: «Они сняли с себя ярмо рабства, и у них ничего не осталось…» Но ты не радуйся, у тебя тоже ничего не осталось, ни Дома актера, ни Дома литераторов, а я хотя бы научилась водить самолет.
        - На фиг мне сдался твой самолет?
        Мы продышали длинную паузу.
        - Так кто кого бросил - ты Андрея или он тебя?
        - Мы так и не выяснили, каждый сваливает на другого.
        - Значит, никто никого…
        - Значит, оба.
        - Ну рассказывай дальше.
        - Зачем?
        - Мне это важно знать.
        - Посередине рассказа вскочишь и попрешься в новое место.
        - У меня так лучше усваивается информация, Америка - страна дорог, мы все время в пути…
        - Это американцы все время в пути, а вы - все время в эмиграции.
        - Да, в эмиграции! Чеслав Милош сказал: «Эмиграция - это яд, но если вы глотнули его и выжили, то все последующее уже пустяк».
        - Кто такой Чеслав Милош?
        - Лауреат Нобелевской премии, деревня! Между прочим, в Америке, которую ты себе представляешь как царство дебилов, живут три нобелианта: Иосиф Бродский, Дерек Уолкотт и Чеслав Милош. И в Америку едут сегодня те, которые в шестидесятые ехали в Париж. Америка сейчас - колыбель идеи, опыты с ЛСД, андеграундный рок, авангардная поэзия, битничество, новое кино, новый буддизм. Да в Америке даже есть закон, запрещающий продавать спиртное по воскресеньям до часа дня, пока не кончились службы в церквях!- разгорячилась Дин так, что на нас стали оборачиваться.
        - Чего ты орешь? Ты не в рекламном ролике снимаешься.
        - Ладно, рассказывай свою историю.
        - В общем, восьмого марта…
        - В гинекологический праздник!
        Димка тоже называл это гинекологическим праздником, так и писал в поздравительных открытках.
        - Андрей вручил цветы и начал маяться, заглядывая в глаза, что ему надо на часик куда-то смотаться. Акцент был уж больно многозначительным, и я радостно вцепилась, мол, если ты уже большой, то что спрашиваешь, а если еще маленький, то сиди дома. Приятно же пнуть неработающего мужика. Он вопрос этот решал, решал, решил, что
«еще маленький», и остался. Тут мужской голос позвал его к телефону, но столько в голосе было доверительности, что волнующаяся баба угадывалась рядом. Я дала трубку Андрею, а он, неготовый к такой форме предосторожности, начал объясняться с бабой о том, что никак не может встретиться. Как бы осмелел настолько, чтобы сказать ей
«нет» в моем присутствии, но еще не настолько, чтобы сказать «нет» мне. Оправдывающийся мальчик, которого мама не пускает гулять, а заставляет делать уроки.
        Ну я и повела себя в логике мамы, дошла до другого телефона, дороги, как ты понимаешь, минуты три, мог бы сориентироваться, сняла трубку и говорю…
        - Ты сняла трубку? Так ведут себя продавщицы.- Дин была разочарована.
        - Так ведут себя опекающие мамы, и говорю, мол, я еще не развелась со своим мужем и не умерла, поэтому считаю, что восьмого марта ему место в законном браке, но если, мол, есть основания считать по-другому, то я готова их выслушать и уступить. - Я вспомнила голосок сорокалетней женщины, ощущающей себя нимфеткой, собственно, она и оказалась постаревшей профессиональной травести, пытающейся рвануть в героини.
        - Так и сказала?- У Дин в глазах засветилось бабское любопытство.
        - «Любите друг друга и хотите быть вместе?» Вместо этих провинциальных про
«накатило, завертело, не знала, что так бывает, все так сложно, очень прекрасное чувство», лексикончик у нее оказался тот еще. Короче, говорит «да», Андрея спрашиваю в параллельную трубку, мол, готов ли подтвердить, он пятнадцать секунд глубоко дышит, говорит «да». Отлично понимаю, что гнусная провокация с моей стороны, что он не может полурыдающую бабу обломать, а я же ему «мамка», мне же он потом «все объяснит»… Ну, думаю, хватит, все на себе пру, еще и его бабам восстанавливать самооценку по женским праздникам!
        - Не его бабам, а ему с помощью его баб, на те самые баллы, на которые ты же ему ее и опустила!
        - А мне кто должен был восстанавливать?
        - А с тобой все было в порядке, ты работала, реализовывалась.
        - Я реализовывалась в этот момент как социальная единица, а не как женщина! Я, блин, отпашу целый день, приду, а он мне сообщает, что цветы не политы и дети заброшены. Тоном, разъясняющим, что я, в его глазах, не справляюсь с ролью жены и матери. Понимаешь? Ну если б он семью содержал, я, может быть, на это не так бы реагировала…
        - Фу, какая гадость, марксизм какой-то. Бытие определяет сознание?
        - И в этом их парном «да» для меня вдруг забрезжил свет: не просто выгнать мужа, который достал, а законно, легитимно в глазах детей. Не избавиться, а обиженно уступить. Знаешь, эта русская козлиность: не пьет, не бьет, красивый, талантливый, сексуальный… общество не поймет, скажет, зажралась, будет подозревать тайные пороки. А здесь - из рук в руки. Ты подтвердил, что любишь ее? Отлично, теперь тебе придется подтверждать это поступками! Я говорю, мол, милая девушка, наши квартирные условия не предполагают счастья на нашей территории, а ваши? Она говорит, мол, я замужем, живу в огромной квартире, которая раньше принадлежала Обуховой, правда, все решает мама! Говорю, мол, приходите, обсудим по-деловому, она записывает адрес…
        - Какое-то плохое советское кино: травести, Обухова, муж, мама…
        - Тут я не просекла. Про Обухову она ляпнула, чтоб поднять акции, я из-за провинциального выговора подумала, что она лимитная акула, оттяпавшая хату, и Андрей будет за ней как за каменной стеной. А она оказалась дочкой лимитной акулы, сирым акуленком, которому все зубы мамка выбила еще в детстве. Пришла такая постаревшая дурно одетая безработная, развела такую тюзятину…
        - Что такое тюзятина?
        - Мироощущение артистов, всю жизнь играющих пионеров и зайчиков в глубинке. Короче, провинциальный пафос, слеза по землистой щеке. Полуобморочный взгляд Андрея, которому предстоит принять самостоятельное решение, кормить ее мясом моих комплексов или наоборот. Понимаю, что больше с ним быть не смогу и придаю сцене центробежную скорость…- Я вспомнила голые сучья за окном, Андрея, барабанящего длинными пальцами по столу, неожиданно некрасивую даму, крутящую на запястьях турецкие браслеты, собственную несгибаемость.- Мне не хочется, чтобы вы обманывались, за длинную супружескую жизнь у моего мужа была масса героинь. Правда, ваши предшественницы были хороши собой и не являлись на дом,- не из гнусности говорю, а чтобы Андрей казался ей еще большим призом.
        - Что ж,- отвечает она звенящим от обиды голосом,- я хоть и не обладаю достоинствами предшественниц, но для меня это очень серьезно. Если для вашего мужа это не серьезно, то я этого не перенесу.
        А Андрей стоит как персонаж мадам Тюссо.
        - Где вы собираетесь жить?- спрашиваю я голосом заботливой мамаши.
        - Мы снимем квартиру,- гордо говорит она.
        - Утопия,- предсказываю я,- мой муж никогда не заработает на это.
        - Я живу сегодняшним днем. Меня пригласили сняться в кино, я заработаю денег. А потом… Потом можно будет сесть в электричку, и электричка может разбиться…- говорит она, тоже, по-моему, что-то из прошлого репертуара.
        - Вы хорошо представляете себе, что такое муж-музыкант?- спрашиваю я тоном не отговаривающим, а объясняющим технологию пользования.
        - Я сама актриса,- сообщает она. Хотя на ней написано все: училище, общежития, кое-какой театральный брак, и в нем все несчастны, особенно дети, вторые роли в четвертых театрах и полная человеческая и женская невостребованность при абсолютной предлагаемости. И вдруг шанс оторвать красавца, могу себе представить, какую лапшу он там ей вешал под луной, пока я зарабатывала деньги. А Андрей стоит с обиженным лицом Пьеро, который решил первый раз в жизни побыть Арлекином, а его все равно, не спрося, как тряпичную куклу, перекладывают из постели в постель.
        Конечно, можно пожалеть двух этих немолодых детей, для которых я классовый враг, потому что плачу всю жизнь из своего морального кошелька, а они прикидываются сиротками и платят из чужого. Не форсировать, дать им спокойно потрахаться, через месяц они озвереют друг от друга, потому что оба неудачники, и пахнет тут не любовью, а тоской по реваншу… Но что я с ним буду делать потом?
        - И что дальше?- спросила Дин.
        - Ну, пришла, мол, с вами он несчастлив, я его сделаю счастливым.
        - А ты?
        - А я - заворачивай, забирай, уноси.
        - А она?
        - Забирать некуда, дома муж, дочка и мама. Снять квартиру сложно.
        - А ты?
        - А я - надо было об этом думать до того, как ты сюда заявилась, ты пошла белыми, тебе и платить.
        - А она?
        - Стала обвинять меня в жестокости.
        - Ну, кино!

…Она уходила с трагическими ужимками из какой-то раннефранцузской пьесы, в которой когда-то хотела играть героиню, но при распределении ролей получила только служанку.
        - Я должен проводить ее. Она недавно падала в обморок,- свистящим шепотом сказал Андрей.
        - Ничего, не упадет. И вообще, по законам жанра, в обморок полагается падать мне, но жалко времени, к тому же ужин из-за этой дуры остыл,- сказала я, и Андрей посмотрел на меня с обожанием. Мы были несколько оглушены мизансценой и весело сели за праздничный стол.
        Столько лет играя в супружеские шахматы, мы наработали дежурные ходы, после разборок обращались к сексу, ходили гулять с собакой, обязательно вместе и за руку, и никогда не ужинали друг без друга. Чтобы вернуть меня в постель, понадобилось чучело артистки, но поскольку мой бывший муж был эгоистом и считал, что человечество круглые сутки сориентировано только на него, он не подумал, что артистка тоже захочет с размахом рассчитаться за все унижения со своим мужем, ринется на амбразуру и повиснет, как пудовая гиря.
        Я дала ночь на размышление, в течение которой он крепко, хотя и нервно, спал около меня, и день, в течение которого он сидел и барабанил по фортепьяно. Первое означало, что он нервно истощен, а второе - что я совершенно забыла, что передо мной такой тонкий, такой ранимый, такой глубокий и такой нежный. Если честно, то я забыла. Я забыла это ночью, когда перешагнула в новую жизнь и сказала себе:
«Точка, мальчик вырос, с сегодняшнего дня спрос с него по тем же правилам, что и со взрослого!»
        Вечером, когда он забрался в постель, я почувствовала, что меня легче пристрелить, чем уговорить лечь рядом, и начала допрос:
        - Ты ходил искать работу?
        - Нет,- томно ответил Андрей, полагая, что в моих глазах он все еще тонкий, ранимый, глубокий и нежный.
        - Ты ходил искать квартиру?
        - Нет.
        - Вы обсуждали перспективы дальнейшей жизни?
        - Нет.
        - Почему?
        - Не знаю,- ответил он голосом, означавшим «я утомлен, я очень мучаюсь, неужели ты не видишь, что мне не до твоих глупых вопросов?».
        - Ты хоть понял, что за эту историю ты будешь платить не моей, а своей кровью?- спросила я.
        - Тебе хочется крови? Ты ее получишь!- сказал он с пафосом, тюзятина оказалась заразной.
        - Позвони, пожалуйста, своей избраннице, выясни, есть ли у нее какие-нибудь завоевания.
        - Не хочу.- И он натянул одеяло на свой античный профиль.
        - А дальше?- спросила Дин.
        - На следующий день он начал делать вид, что ничего не было.
        - А ты?
        - А я наоборот.
        - Как?
        - Позвонила этой бабе.
        - Зачем?
        - Чтобы выслать добычу наложенным платежом.
        - И что?
        - Спрашиваю, мол, успехи есть в «нашем дельце». Она жалуется, мол, рассказала своему мужу, он не верит. Я говорю, мол, дай ему трубку, я объясню. Она, мол, не могу, спит. А я - разбуди, а то мне придется завтра ему на работу звонить. Слово
«работа» на совковую бабу действует магически. Тут же он в трубке, такой же малахольный, как и мой, актер, кстати, тоже. Извините, мол, за поздний звонок, но обстоятельства поджимают, ваша жена и мой муж любят друг друга, хотят быть вместе, и мы с вами должны помочь их счастью.
        - А он?
        - Он, мол, она что-то такое мне говорила, но ее нельзя воспринимать всерьез. Я говорю, пока справку из психдиспансера не представите, за приход к нам домой отвечать будет по всей строгости. Он, мол, она к вам правда приходила? Я, мол, правда, и вчера мне было обещано, что будет снята квартира и т.д., а сегодня вижу, что каждый шаг этой любви будет сопровождаться ударом хлыста с моей стороны, хочу, чтоб они поскорей воссоединились. Он, мол, пусть воссоединяются. Я, мол, у нас площадь не позволяет. Он, мол, у нас квартира большая, но она мамина. Я, мол, маму беру на себя, а вы согласны жить с ним в одной квартире? А он, мол, если в разных комнатах, то согласен.
        - Далеко же у вас зашла демократия!
        - Это не демократия, у него к этому моменту не рыльце в пушку, а рыло в шерсти было. Пил, не просыхая, и ребенка на стороне сделал. Тут она берет трубку, я говорю, мол, с мужем договорились, он согласен, давайте маму. Она говорит: «Очень прекрасно». Для меня всегда было психолингвистической загадкой, как можно спать с человеком, который говорит «очень прекрасно». Я говорю Андрею: езжай, тебя ждут. Он, мрачно, мол, никуда не поеду. Я протягиваю трубку, говорю: скажи ей об этом сам. Он берет трубку, говорит, что нельзя поддаваться на мои провокации, что утро вечера мудренее, что завтра поговорим. Тут я подхожу к телефону и говорю: мне очень жаль, но я вас предупреждала, вы для него просто статистка в разборках со мной. Ты ж понимаешь, что такое назвать статисткой в жизни артистку, которая в кино снимается в эпизодах, ее после этого можно выпускать на Мавзолей, она его снесет вместе с Кремлевской стеной.
        - А Андрей?
        - Даю после этого трубку Андрею, она кричит так, что он отодвигает трубку от уха, он же такой тонкий, у него же абсолютный слух. Не знаю уж, что она ему говорит, вероятно, что если он не придет, то она бросится под электричку, предварительно утонув, повесившись и отравившись. У него в глазах появляется блеск гражданской ответственности, а в голосе металл. А я говорю: если ты уйдешь, ты совершишь единственный самостоятельный поступок в жизни, все равно не могу быть с тобой, ты сковываешь меня в быту, в постели и в творчестве, я живу в испанском сапоге, а ты в этот сапог еще тащишь своих деревенских дурочек! А он забрасывает шарф на плечо таким опереточным махом и кричит, мол, ты страшный человек, ты убиваешь вокруг себя все живое! И свалил. Я через полчаса позвонила ей, мол, добрался, ку-ку. И сняла с себя всякую за него ответственность.
        - Врешь.
        - Ну в основном сняла.
        - Странная история…
        - Стандартная. Пупсик ведь тоже сложную интригу выстраивала. Нам ведь всем развод
«просто так», потому что «не хочу» еще при рождении запретили… У меня одна приятельница, крутая такая, увела у питерской бабы мужа. Баба звонит ей, говорит:
«Суицид! Суицид! Суицид!» А моя отвечает: «Послушайте, десять тысяч марок, и никакого сиуицида». Та подумала несколько минут и говорит: «Вы с ума сошли, он и пяти не стоит!»
        - Радуешься, что у вас мужиков начали с лотка продавать?- страшно злобно спросила Дин.
        - Ты ничего не поняла, питерская же не из-за денег успокоилась, просто ей помогли выдернуться из мифа, по которому ее мужик - смысл жизни, а при рыночной оценке потянет меньше, чем предлагают за моральный ущерб. Валерина жена сначала тоже была в шоке, а потом расцвела, начала болтать со мной по телефону, даже прислала из Финляндии фото, где она в шортах на роликах катается, хрена бы она с ним на ролики встала.
        - Кто такой Валера?- спросила Дин с явным раздражением.
        - Скоро приедет, увидишь.
        - По легенде получается, что у тебя увели мужа и ты запорхала.
        - Во-первых, не увели, а пассивно пожелали, в ответ на что я активно отдала. Во-вторых, совершенно не запорхала, более того, обнаружила в своем подсознании совершенно не объяснимые процессы. Сразу после того, как я услышала по телефону, что он нарисовался в заветной квартире, я начала оказывать себе психологическую помощь.
        - Водки вмазала?
        - Фи, грубо. Я к своему возрасту освоила технологии восстановления поруганной психики, раньше это была интенсивная половая жизнь, теперь неожиданная сексуальная интенсивность не окупается. С одной стороны, запросы стали выше, с другой - со мной стало слишком престижно спать, как расслабишься, завтра уже все знают. Были бы конторы, где можно прикупить на ночь глухонемого мулата…- Я вспомнила крылатые слова Афанасия Салынского: «Сижу в президиуме, а счастья нету».
        - Чем же ты занялась?
        - Есть две вещи, которые приводят меня в порядок: ванна и семечки. Я научилась их совмещать. Смотри, жаришь стакан семечек, ложишься в ванну и мелкими партиями бросаешь семечки в воду. Такими партиями, чтобы они не успевали промокнуть. Вот когда они плавают вокруг тебя, а ты их ловишь, ни одна мысль с этим занятием не может конкурировать. У меня однажды вода на пол перелилась, я не заметила.
        - Клиника. Наверное, в прошлой жизни ты была водоплавающей птицей.
        - Вот я полежала в ванне, выспалась, проснулась как новая. Свобода, подъем, счастье! Неделю летала, потом началась депрессия. Он, понятно, вел себя как полный кретин, встречался со мной, прятался от девчонок. А у меня крыша соскочила, стал казаться таким мифологизированным, таким желанным, как в первые годы жизни. Спрашиваю, мол, с кем решил жить? Томно глазки опускает, мол, сообщу тебе решение позже. Худой, голодный, несчастный, пока томность размазывает по облику, пытаюсь его обедом накормить… Жалко ведь. Их мамаша из квартиры на улицу выставила, а они ж инфантильные, заработать не могут, все у кого-то из милости жили, то с алкашом бутылкой расплачивались, то с инвалидом услугами, теперь вот сторожат что-то. Тимуровцы, в общем…- Я вела себя как тактичная мамаша, пока климактерические дяденька и тетенька разыгрывали Ромео и Джульетту. Я понимала, что должна сохранить отношения Андрея с детьми и даже сплести ему мостик, как обезьяны для доктора Айболита, по которому он сможет в эти отношения вернуться. Он рисовался в доме каждый день, подгадывая, когда дети в школе, исполнял домашнюю работу с
большим рвением, чем прежде, изображал духовную близость, мылся, чистился, переодевался и сваливал. В чем-то жизнь даже упростилась, деньги я и до этого зарабатывала сама, дом и до этого везла, а тут еще и поток замечаний исчез.
        Я загружала себя работой и тусовкой, но периодически оказывалась в такой глубокой истерике, что Андрей получал даже корзинку моих унижений. Правда, унижалась я неграмотно: две ноты моего унижения сопровождались двумя моими ударами ногой в пах, но ему и это было подарком. Утром вставала, смотрелась в зеркало и говорила: ты что, охренела? он же тебе не нужен! Пока не вычислила, что это менструальная психология, за день до начала цикла депрессия, истерика, полное ощущение, что жизнь не удалась и что любой ценой… А главное, смотрю в эти дни глазами среднеарифметического «нельзя семью разрушать, дети любят папу». Я говорила себе:
«Радуйся, дура, ты свободна! Ешь свободу большой ложкой!» Но свобода стояла в горле комом, я не умела ею пользоваться, я привыкла изменять и отрываться из-под полы. Долгое время мне без него было пусто в доме. Как говорится, ничто не придает дому такой обжитой вид, как присутствующий мужчина.

…Прошло три месяца, пока я забралась в постель с мужиком, прошло полгода, пока я завела первый роман, прошел год, пока я перестала видеть в половых партнерах потенциальных мужей - заменителей Андрею, прошло два года, пока я не встретила Валеру. И не спешила бы вступать в брак, если бы Андрей не устроил нам кузькину мать. А он болтался как цветок в проруби, разбираясь с пуповиной, которая вязала его ко мне в десять раз крепче, чем меня к нему.
        Удивительное было время между постразрывной истерикой и встречей Валеры: я просыпалась, пила чай, выкуривала сигарету, мурлыча гребенщиковское «как хорошо проснуться одному в своем уютном холостяцком флете, ни перед кем не будучи в ответе…», открывала еженедельник, строила планы на день и первую половину ночи, согласуя их по телефону с претендентами.
        Единственное, что я оговаривала жестко: в два часа ночи меня подвозят к дому и смотрят, благополучно ли я добралась до квартиры. Просыпаться в чужой постели мне долго не хотелось ни с кем, я боялась имитаций брака.
        - Так он до сих пор с ней?
        - Нет. Она его достала, слишком уж в рот смотрела, слишком щупальцами держала, уж все, бедная, попробовала - и суицид, и аборт…
        - Может быть, она его любит?
        - Может быть. Конечно, мне ее жалко, представляю, что она от него съела, он привык к другому стандарту брака, я ж была успешная, красавица, добытчица. Он же привык женой и детьми хвастаться.- Я сделала из Андрея и его дурочки пушечное мясо, потому что они хотели сделать пушечное мясо из меня. «Ты сделала все сама. Ты сама ее позвала. Я только плыл по течению»,- говорил Андрей. «Плыви дальше. У меня было трое детей, стало двое»,- отвечала я. «Ты сама ее позвала»,- настаивал он.
«Может, я сама ей и домашний телефон дала?» - спрашивала я. «У нас ничего не было. Она просто очень несчастна»,- оправдывался он. «Вот и сделай ее очень счастливой, кого-то же ты должен сделать счастливым»,- назидала я.
        - По-моему, это копия истории Пупсика с Тихоней. Ёка содержала и унижала Тихоню, ты содержала и унижала Андрея. Пупсика не удовлетворял пьющий муж, артистку тоже не удовлетворял пьющий муж. Пупсик срежиссировала сцену застукивания мужем, ты - сцену прихода артистки и доставки Андрея в ее объятья. Почему все так одинаково? Почему вы все такие инкубаторские?
        - Потому что нам на одной линейке галстук повязывали.
        - Это когда было? Это сто лет тому назад было! Мне тоже галстук повязывали, ну и что?- вдруг взбесилась Дин.
        - Почему тебя это так трогает?- удивилась я.
        - Да потому что, когда мне предстояло сесть в самолет и улететь в Штаты, такие же, как вы, кричали мне про свободу внутри. А сами… Сами потом, как крепостные из рабства, выкупались из собственных браков!
        - Ну как крепостные, ну и что? Ведь выкупились же.
        - Да у меня сто жизней прошло за то время, что вы тут все, как улитки через забор, переползли из брака в брак!
        - Мы еще, как улитки через забор, переползли в другую страну, не переехали на велфер, а переползли вместе с ней, пока забор хрипел и качался. И в этой стране оказался другой ритм и объявили новый циферблат на часах. И очень трудно, милочка, расстаться с человеком, с которым вы просто по-разному приспосабливаетесь к новому циферблату!- завелась я.- Формально он же не виноват, что не приспосабливается, он просто такой, но он и тебя из них вынимает, потому что ты должна тратить львиную долю энергии на сопротивление его комплексам. И в один прекрасный день ты отказываешься приносить свою жизнь в жертву его комплексам, это революционный шаг. Но за ним стоит эволюционная работа. Снять чувство вины - это как в шахте пахать. Помнишь, в школе заставляли подтягивать двоечников? У меня был кадр, татарин, сын дворничихи, ему учеба была нужна, как коту пижама. Я с ним просиживала самые солнечные часы. Он теперь на бронированной машине с охраной ездит, смотрит на меня как солдат на вошь!
        - Все, что ты говоришь об Андрее, это гадость… Мне такие же слова говорили близкие люди в Америке. Они говорили: «Тебе трудно встроиться? бедняжка! извини, у меня дела!»
        - У тебя с ними не было общих детей, которых бы они при этом содержали!- заорала я.
        - Какая разница… Это то же самое, что оказаться в Америке без американской профессии. Меня старый хрыч из эмиграции тестировал, морщился, что у меня «другой русский». Что я говорю слишком литературно, блин. Что у меня нет никакой американской специальности. А американская специальность для русского - это или таксист, или компьютерщик. А если ни того ни другого, то ку-ку… И там нельзя знакомого попросить, чтоб тебя поучили поводить. Там тебе никто на своей машине не даст ездить. Только инструктор - двадцать долларов в час. Я вполне понимаю твоего Андрея. Сколько времени?
        - Времени восемь часов,- охотно откликнулась я.
        - Неужели? Пойдем еще куда-нибудь…- попросила Дин капризно.
        - Тебе мало?- удивилась я.
        - Это как наркотик, чем больше колешься, тем больше хочется.- Похоже, она тоже боялась завтрашнего дня.- Пойдем в ЦДРИ.
        - Да там давно все засыпано пеплом. Там какая-то склока между любимой сталинской балериной Лепешинской и молодым директором.
        - Тем более поедем,- азартно подмигнула Дин. Мы расплатились и вышли на Садовое кольцо.
        Пряные сумерки, выпитый джин, предвкушение завтрашнего спектакля горячили кровь. Хотелось, как в недавнем прошлом, поднять руку, снять пару молчаливых мальчиков с хорошими манерами в автомобиле, закатиться в совершенно незнакомую квартиру, запасясь историей типа «мы две преподавательницы физики, приехали из Питера купить зимние сапоги» и пачкой презервативов, проснуться утром на молодом смуглом плече и тихо слинять без мужского утреннего «ну как я тебе?» и «так как тебе позвонить?». Но непонятно было, как это проделать в компании Дин, да и вообще в этом периоде жизни… Валера… угроза СПИДа… и незапланированных близких отношений… и эта натужно завышенная планка, как много времени теперь приходится тратить, чтоб соответствовал, чтоб интеллектуал, чтоб породистый, чтоб хорош собой, умен, чуток, да еще чтоб не неудачник, у неудачников даже при бычьей потенции в постели с успешной бабой начинаются проблемы… ЦДРИ так ЦДРИ.
        Обсиженный мужиками с пивными кружками дворик и злобные бабки на входе.
        - Все было не так. Все было по-другому,- забеспокоилась Дин, ей доставляли физические муки архитектурно-восстановительные достижения, отнимавшие прошлое по кусочку,- вход был на Пушечную улицу, к «Детскому миру»!
        - Перестройка, мэм,- напомнила я.
        - Вы к кому?- спросили старушки-церберы.
        - Я так думаю, что к себе,- сказала я, протянув членский билет Союза художников.
        - Дом закрыт,- ответили они.
        - А кто в таком случае эти люди?- спросила я по поводу стайки новых русских, обжимавшихся у входа в каминную с девицами-мутантами, две трети туловищ которых составляли ноги. Чисто изобразительно мне всегда было непонятно, где у них золотое сечение.
        - Там вечер художника.
        - Мне нельзя пройти на вечер художника?- изумилась я.
        - Нельзя, вечер платный,- ответили старушки с почтением.
        - Как фамилия художника?- потребовала я.
        - Коммерческая тайна,- потупились старушки. Надо же, какую фразу выучили в свои семьдесят.
        - Но могу я, работница искусства, хотя бы выпить кофе в Центральном доме работников искусств?
        - Не можете. Бар закрыт за неуплату,- парировали старушки.
        - Хорошо, могу я хотя бы от вас позвонить?- взмолилась я.
        - Не можете,- торжествующе откликнулись старушки,- телефоны отключены за неуплату.
        - Ущипни меня, по-моему, я сплю,- сказала Дин.
        - Пошли,- двинулась я, чувствуя себя полной идиоткой. Все это было похоже на инсценировку распада, сделанную специально для приезда Дин.
        - Выйдете из двери и направо. Там иностранный буфет,- жалостливо сказала одна из старушек нам в спину.
        - Как это?
        - Пойдете по лесенке там, где был раньше ресторан ЦДРИ, там иностранцы заведенье открыли, только вход снаружи пристроили,- забубнила старушка.- Вот пока вы, художники и артисты всякие, не чешетесь, весь ваш дом разворовали, старая директор полдома бандитам сдала, новый директор воюет, но молодой он, сомнут его, все видют и никакой управы, вот раньше был порядок, а теперь что хочут, то и творят…
        Мы поднялись по лесенке, попали в шумный пивной канадский бар, взяли по стакану пива и пристроились в уголке. Ощущение было странное. Головой я понимала, что это та же самая пространственная точка, в которой два года тому назад у меня был банкет после выставки. И на этом банкете неуклюжий Пирогов опрокинул поднос с бокалами, и официантка выметала гору стекла, а все хохотали: «К счастью! Ермаковой теперь много счастья привалит…» И мои девчонки сидели с совершенно взрослым видом, и за ними на полном серьезе ухаживали старые козлы…
        А теперь здесь толпа иностранцев, западный дизайн, громкий рэп, разливное пиво, и пепельницы все время меняют негры, видимо, студенты…
        - Все кончилось,- сказала Дин, стуча зубами по пивному стакану и читая мои мысли, - вас нет. Западная индустрия доедает вас, как раковая опухоль. Где стол был яств, там гроб стоит. Для этого надо было бороться с коммунистами?
        - С коммунистами надо было бороться в любом случае,- ответила я вяло.
        - Коммунистам вы были нужны, чтоб вас давить. Теперь вы никому не нужны даже для этого.
        - Я не тщеславна. Я тащусь от процесса работы, а не от пряников и собственной легенды. Для меня мало что изменилось.- Это была правда. Я никогда не режиссировала свою биографию под свои работы. Многие подтягивали себя под работы и жили при них, как гарнир при мясе. Я лично ощущала себя только машиной по их изготовлению, у машины своя жизнь, у работ - своя, соприкосновение только в процессе производства.
        - Ты когда-то фанатела от Дали…
        - Откуда ты знаешь слово «фанатела»? Его говорят мои девчонки.
        - Твои девчонки повторяют кальку, слепленную в эмиграции,- скривила губы Дин.
        - Я фанатела от него как от изобразителя, а не как от персонажа. Как от персонажа от него фанател твой брат. Мы поделили Дали на секторы, и каждый обожал свой. Дали мистифицировал от комплексов, а не от бьющей через край изобретательности.
        - А мой брат?
        - Твой брат… В чистом виде изобретатель. Он ничего не может сделать до конца, кроме мистификации. Я, честно говоря, и в кришнаитство его не верю. Новая мифологизация образа самого себя. И с деньгами эта акция дурацкая. Зачем ты только втравилась? Раздал бы сам по-простому. Так нет, надо из этого сделать фильм Феллини!
        - Мне интересно. Я ведь тоже много чего о себе в этой истории начинаю понимать. Мне необходима инициация такого типа. Это же как считалка: «Сорока-ворона кашку варила, кашку варила, деток кормила! Этому дала, этому дала, этому дала, а этому не дала! Ты дров не рубил, ты воду не носил…»
        - Кайфуешь от штатной единицы сороки-вороны?
        - Конечно. В Америке же мне, наоборот, каждую секунду напоминают: «Ты дров не рубил, ты воду не носил!» Кстати, Дали мистифицировал жизнь, потому что был эмигрантом! Это была поэтика чужака, а как известно, быть поэтом и любить поэта одинаково гибельно! Поехали в «Метелицу»?
        - Там теперь, говорят, что-то совсем неприличное. Казино и вообще.
        - Поехали поностальгируем.
        И снова ловля машины, зубоскальство с водителем, светящиеся витрины… Конечно, мы были уже сильно навеселе.
        - Ты ведешь себя как выпущенная из тюрьмы,- съехидничала я.
        - А я и не скрываю,- ответила Дин.
        В «Метелице» мы оплатили дорогущие входные в надежде огрести удовольствие именно на эту сумму и уперлись в девицу-охранницу, полезшую копошиться по нашим сумкам.
        - Я имею подданство Соединенных Штатов Америки! У вас нет права лезть в мое частное пространство! Я буду жаловаться в посольство!- надрывалась Дин.
        - Сколько угодно,- отвечала девица, и команда охранников хихикала.
        Из сумки Дин были извлечены электрическая бритва и прозрачный пакет с лекарствами, из моей - упаковка жареного миндаля. При виде бритвы Дин позеленела, она же не знала, что в своем сознании я уже легитимизировала ее гормональные проблемы.
        - Это придется сдать в камеру хранения. Если вас что-то не устраивает, можете выбрать клуб, в котором вам понравится больше,- отчеканила охранница.
        - Покажите инструкцию, на основании которой вы полезли в мою сумку!- орала Дин.
        - Днем вы можете пойти на прием к директору клуба. Мы только решаем проблему безопасности наших гостей,- ответила девица.
        Сдав добычу охранницы в маленький ящичек и получив вместе с номерком ярлык отпетых наркоманок, мы потащились внутрь.
        - Что у вас творится? Как вы это допускаете?- не унималась Дин.
        На первом этаже персонажи, ряженные в итальянские смокинги и турецкие свитера, сильно разбавленные молоденькими хорошенькими проститутками, играли в рулетку. Наверху в баре количество и разнообразие проституток увеличивалось, а игроков уменьшалось. Девчонки, прикинутые всеми способами - от эстрадных длинных платьев с блестками и страусовыми перьями до пляжных (когда боди превращено в лифчик, а шорты - в бикини), промышляли свежими телами, сидели вокруг стойки и шарили детскими глазищами по залу. В глазищах была глубокая тоска и синтетическая наркота, а на лице - вся таблица Менделеева мировой венерологии. Одна даже была убрана в кимоно и бумажные цветы на зализанной головке, видимо, вела целевую охоту за иенами.
        - Я понимаю все, кроме одного - почему это в центре города, а не в специальном квартале?- злилась Дин.
        - У нас центр города и есть специальный квартал,- зевала я.
        - Почему в таком случае ваши придурки-художники не замечают, где они живут и что им надо отражать? Перед отъездом я была на русской выставке: один устроил экологическое шоу, посадил крысу в аквариум и расписал стены гринписовскими лозунгами; другой изобразил акцию поедания немецкого йогурта солдатской ложкой; третий показал документальный фильм про делание аборта… Такой среднеарифметический мировой госзаказ. Невозможно было представить, что я увижу здесь…
        - Наши рисуют то, за что ваши платят, иначе они грузили бы вагоны. А ты б выписала русские газеты и читала. У искусства здесь… конец перспективы. Жизнь переходного периода покруче всяких акций, у нас каждая программа новостей такое вываливает, что десять Мрожеков за всю жизнь не придумают.
        - Ира, здравствуйте,- закричала пробегавшая мимо девушка.- Умоляю, зайдите на пресс-конференцию. Там один молодой гений, и совершенно нет бомонда. Вы меня не узнали? Я же у вас в прошлом году брала интервью для французского журнала!
        - Здравствуйте.- Конечно, я ее не узнала.
        - Пойдемте на конференцию. Там гениальный дизайнер. Одежда двадцать первого века. Фуршет халявный, а тут все так дорого.
        Последний довод показался убедительным. Девица доволокла нас до мордастого секьюрити, и он, совсем как в фильме «Королевство кривых зеркал», рявкнул:
        - Руки!
        - Что «руки»?- оторопели мы с Дин.
        - Ой, извините,- заверещала журналистка,- я не сообразила в суматохе, пойдемте вниз, вам сейчас на руки поставят печать.
        - Какую печать?
        - Чтобы чужие не попали на пресс-конференцию и не выпили на халяву.
        - А нельзя мне поставить печати на все тело, я завтра покажу это в американском посольстве?- спросила Дин.
        - Нет, только на руку,- со вздохом сказала журналистка.
        Внизу каким-то миниатюрным рентгеновским аппаратом нам нанесли рисунок на руки. И, посветив на него другим миниатюрным рентгеновским аппаратом, мордастый секьюрити открыл дверь на пресс-конференцию.
        Там вилось вокругтряпочное общество дизайнеров, моделей, журналистов и прихлебателей. За освещенным столом сидел крохотный лохматый юноша в драной кожаной тужурке в окружении голенастых безгрудых топ-моделей, пучивших глаза и показывающих зубы. Одеты они были во что-то неопрятное, а на головках торчало и отклячивалось что-то насекомье. Попивающие халявные напитки журналисты задавали вопросы. Мне подали программку с портретом лохматого юноши и надписью: «Новая эротичная коллекция Оси Бутылкина “Паук и Мухи”».
        - Как вы себя чувствуете, Танечка, в осиной паутине?- спрашивала толстая тетка с диктофоном, обозначившая кожаным комбинезоном причастность к молодежной тусовке.
        - Я уже год работаю с Осей Бутылкиным,- говорила девушка, глуповато улыбаясь.- Это так увлекательно. Я получаю наслаждение от работы с новой коллекцией. Я открыла в себе новые грани. Это так потрясающе.
        Я вспомнила презентацию, на которой оказалась не менее случайно. Показ одежды кончился, я стояла у фуршетного стола в щебечущей компании, и высокая худенькая манекенщица жирафским изгибом зависла над маленькой стилисткой и хрипло попросила:
«Валька, пойдем вместе в тубзик, я одна стесняюсь!» И это девчачье слово «тубзик», которое и я, и мои дочки носили до третьего класса, а потом меняли на более возрастные синонимы, трогательно высунулось из отшлифованного глазами и кремами тела, старающегося жить бедной, но взрослой жизнью.
        - Скажи, Ося, почему ты так уродуешь девчонок своими прикидами, может, ты голубой? - жуя жвачку, орал молодчик комсомольской внешности. В моей пьяной голове почему-то застучало: «Муха по полю пошла, муха денежку нашла».
        - Один раз не пидарас!- парировал именинник.
        Все напоминало детский утренник. Я подумала - какое счастье, что я редко выбираюсь в свет, это ПТУ уже везде, даже в нашей когда-то «Метелице».
        - Не могу больше,- застонала Дин.- Какие-то нормы жизни несовершеннолетних! Поехали домой.
        Мы начали незаметно отползать, чтобы журналистка, потрудившаяся над добыванием печатей, не словила нас в паутину, как Бутылкин девочек. В туалете под присмотром охранницы у зеркала охорашивались совершенно однозначные мать и дочь. Я знала, что в проституции пашут рабочие династии, но глазам все равно было больно.
        Дин как-то странно вела себя у зеркала в туалете. А потом шепнула мне на ухо:
        - Там в кабинке на полу валяются шприцы с контролем. Беспредел. Как в дешевом притоне.
        - С чем?- не поняла я.
        - Ну ты просто у нас девственница. Когда шприц суешь, надо убедиться, что попал в вену, вытянуть немножко крови. Это называется «контроль». Ты что, ни разу не кололась?
        - Нет,- ответила я испуганно, как пожилая пасторальная пастушка.
        В камеру хранения стояла очередь. Пара кругленьких господ забирала оружие, обсуждая его достоинства с охранниками. Пожилой японец, возмущенно лепеча что-то японское, забирал изъятый фотоаппарат. Молодой, сплошь татуированный парень забирал пакет с «колесами». Около дежурной звонили две проститутки. Собственно, одна, ненакрашенная и грубая в стиле кантри, разговаривала по телефону с мужем другой, хрупкой Мальвины, грустной и одетой в платье с кружевными воланами:
        - Вить, ну совсем обдолбался, температуру ребенку сбить не можешь? Ну вызови
«скорую», ну кинь им зелени! Ну делов! Ну, блин, ты отец или где? Я тебе ее хоть щас отпущу, только что вы завтра жрать будете, если она до утра не накосит? Что за дела? В больницу вези, пусть там это… И скажи, братва придет, проверит, как маленького лечили. Ну некогда мне тут… Там у нас два азера эрегированных, буду с тобой болтать, они все деньги в казине спустят… Давай сосредоточься, позвоним еще.
        Они были в возрасте моих девчонок, и, понятно, у меня щемило сердце. Каждый по уши виноват перед своими детьми, чего-то недодал, где-то недопонял, когда-то недоласкал. И чужие затоптанные дети генерируют такую тоску, такое ощущение непоправимости…
        Качаясь, мы вышли в дурманящую ночь, и к нам подкатили два новорусских пузанчика. Фраза, которой один из них решил начать знакомство, довела нас до такого истерического изнеможения, что в такси мы вытирали слезы.
        - Девчонки,- сказал он,- вы с виду такие приличные. Хотите за нас замуж?
        Дома не было сил даже обсуждать гулянье, мы разбежались по комнатам и повалились по койкам…
        Как-то она все же странно на меня действовала. Как вирус на компьютерную программу. Я легла спать и тут же вскочила. Мне приснилось, что я сижу на тротуаре около нашей школы с иголкой и ниткой. И у меня под руками клоками рвется воздух. А в дырках совершенно другое пространство… какие-то сказочные домики на лесистых горах… какие-то скачущие лошади и идущие танки… И я зашиваю пространство. Так это прямо сижу и зашиваю, а оно тянется и просвечивает от натяжения, как колготки. А я сижу, шью. А оно - дырка на дырке. А я думаю: ну что делать, ну заметно, ну шов морщит и ткань вся измучена, но еще немножко поносить можно… пока не появятся деньги на новое.
        Такая вот шиза.
        Снова заснула. И снова - атас. Сижу я на Арбате и рисую портрет Дин. Рисую бабу - получается мужик. И думаю: как неудобно, она же может обидеться, подумает, что я намекаю на ее ориентацию. А она смеется и вдруг лезет мне под юбку, да так резко и толково, что я не успеваю и, видимо, не хочу сопротивляться.
        И лицо у нее становится черным, старым, обрастает бородой и усами, а я начинаю сдирать его, и оно оказывается резиновым и приклеенным сверху, и я отрываю его кусками, а под ним какие-то винтики, железочки, и они начинают высыпаться в оторванные куски резины наружу ручейками, и вот там уже ничего нет, голова пустеет, пустеет, как колба песочных часов, и Дин оказывается вообще без головы, а руки все струятся и струятся у меня под юбкой.
        Я села на постели. Внутри у меня все дрожало. Вот те на, подумала я, эротические сны на лесбийскую тему. Это что-то новенькое!
        ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
        Мы поедем с тобою на А и на Б
        мимо цирка и речки, завернутой в медь,
        где на Трубной, вернее сказать,
        на Трубе,
        кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.

Александр Еременко
        Когда я вылезла на кухню, на часах была половина второго, Дин распаковывала фирменные пакеты со жратвой.
        - Сейчас я тебе сделаю кофе,- сказала она так, будто мы десять лет живем вместе и говорим эту фразу друг другу по утрам.
        - Ты почему такая свеженькая?- промямлила я.- Уже и в магазин сгоняла.
        - Это таблетки от похмелья. Дать тебе?
        - Лучше пива.- Внутри у меня был последний день Помпеи. Я вообще не могу много пить, а уж пить и много, и все подряд…
        - Супермаркет забавный. Выбор большой. Продукты пристойные, но все дороже, чем у нас. Вот пиво.- Она поставила передо мной стакан.
        - Ты просто мать Тереза!- Я впилась в стакан, и мир вокруг начал выходить из сумерек.
        - Надеюсь, ты не забыла, что у нас сегодня?
        - С тобой забудешь…
        - Ужин на шесть человек.
        - Я не присутствую.
        - Но кормить тебя все равно надо.
        - Не уверена. Мне бы в себя прийти.
        - Вот слушай: винегрет с креветками, салями, три сыра, паштет с грибами, лосось в вине, бастурма, рыбка в герметике и пару овощных салатиков сделаем. На закусь нормально?
        - Ты чего, больная, что ли? У нас тут что, свадьба или поминки?
        - И то и другое. Не бойся, все уже готовое в упаковке, только зелень и овощи нарезать.
        - Деньги девать некуда?
        - Ты достала меня совковым минимализмом! На горячее свинина на вертеле с картошкой и спаржей.
        - На чем?
        - На вертеле.
        - Слушай, ты мне с похмелья такое травишь! Где ты возьмешь вертел, ты здесь костер разводить будешь?
        - Ах да, все время забываю, что я в джунглях. Значит, не на вертеле, а на сковороде. На третье… Вот пакет десертов и мороженое. Главное, не забыть про мороженое. Потрясающее французское мороженое: если в него накрошить киви и вишен - это будет смертельно. В комнате орхидеи для сервировки.
        - Да у меня и посуды под такую жратву нет. У меня в жизни был один столовый сервиз, на свадьбу подарили. От него остались два соусника и бочонок невнятного назначения, остальное кокнули. И рюмки все разные, у меня раньше была привычка красть из баров рюмки. Что ты тут Версаль на болотах устраиваешь?- Я понимала, что, как всякая эмигрантка, она будет показывать, как живет цивилизованный мир, при том, что сама в Америке ест хот-доги из киосков и в хате у нее полный бардак.
        - Посуду могла бы и нажить к своему возрасту. Вот у моей мамы… Слушай, зайди к дебилке-гримерше, у нее точно есть посуда, не позорящая эту жратву.
        - Нет сил.
        - Позвони, я сама зайду.
        Я набрала телефонный номер.
        - Ась, привет,- промямлила я из последних сил,- тут моя гостья тусовку устраивает, у тебя вроде был сервиз приличный, дай поносить.
        - Смотри, чтоб не разбили ничего, я его на работе по случаю взяла. Кружковой на передаче спонсоры подарили, ну, Кружковой, которая «Золотое обозрение» ведет. Она заходит в гримерку и говорит: «Девки, кто за сто долларов это говно купит, а то у меня дома шаром покати, а семью кормить надо!» Я и взяла, он в магазине долларов двести. Заходи.
        - Неужели у ведущей телевидения нет денег?- удивилась я.
        - Ой, ну ты прям с печки упала. У нас щас все телевидение бандитское, если ты не их человек, получаешь как уборщица, будь хоть триста раз известная. Заходи, я его с полок сниму.
        - У меня нет сил, я перепила, к тебе Дин зайдет.
        - Гермафродитка?
        - Я тебя умоляю.
        - Я - чего? Я - ничего. Я только ей телефон врача напишу, чтоб борода не росла.
        - Ась, я тебя умоляю.
        - Поняла.
        - Ты ее так долго умоляла дать посуду?- подозрительно спросила Дин.
        - Она ею очень дорожит. Иди, квартира напротив.
        Дин фыркнула и ушла, поигрывая кистями на халате.
        Я с ужасом представила, как придется раздвигать стол, стелить скатерть негнущимися пальцами, протирать рюмки, доставать салатницы, потом все это мыть… Как учила бабушка: «Чтобы иметь хорошую семью, ты должна выучить: первым моется хрусталь, потом стекло, потом фарфор, потом фаянс, потом приборы, и только после этого кастрюли и сковородки!» Каким смешным казалось это теперь, учитывая, что после ее смерти дед, как будто только начал жить, женился пять раз. Как это сказала Дин?
«Орхидеи для сервировки»! Совсем рехнулась. Расплевавшиеся одноклассники делят деньги под дикими орхидеями…
        Ныли все мышцы, а в голове ухало, как в пустом колодце. Сматываться из дому не было сил, сил на шпионскую роль в соседней комнате - тем более. Я ощутила себя в тоннеле с едущей навстречу электричкой.
        - Осторожно, осторожно неси,- заверещала Аська в дверях, и они с Дин втащили груженую сумищу.
        - Ась, ты вечером работаешь?- спросила я.
        - Да.
        - Дай ключики, а то у Дин гости, а у меня свидание,- соврала я.
        - Ради бога. Валерка в командировку, сама по мужикам,- хихикнула Аська.- Давай, давай, сколько нам осталось-то?
        - Я пойду за остальным,- пробурчала Дин и вышла.
        - Ну, Ир, твоя подружка - бульдозер. Все у меня за здорово живешь выгребла. Обещала косметики подарить.
        - Подарит.
        - Ты с ней ухо востро держи, по-моему, она того… С приветом.
        - В Америке живет. Без комплексов.
        - Нет,- сказала Аська, прислушиваясь к чему-то в самой себе,- она хуже. Я прям словами не могу сказать. Мне от нее спрятаться хочется. Поняла?
        - Нет.
        - И я не поняла… Короче, ключ оставлю под ковриком, потрахайся там за всех нас.- И Аська вышла, бойко крутя попкой в вульгарнейших шортах.
        - Давай пылесосить,- сказала Дин, явившись с последней партией посуды, включающей в себя вазы, поднос и подсвечники.
        - Пылесос сломан. Перебьются.
        - Ты живешь в антисанитарных условиях.
        - Пыль придает квартире интеллигентность…
        - У моей одной подружки дорогой японский пылесос, его включаешь на час в центре комнаты, и он со всего тянет пыль, как турбина, кондиционирует и увлажняет.
        - Господи, как же я себя плохо чувствую,- простонала я. От рассказа о пылесосе меня затошнило в буквальном смысле, я представила, как он засасывает содержимое моего дома, а потом кондиционирует и увлажняет пустую коробку. Я положила руки на стол, а голову на руки.
        - Бедная,- сказала Дин, поставила вазу на стол, села рядом и погладила меня по волосам: - У тебя потрясающие волосы…
        - И самочувствие такое же…- проныла я.
        - Давай я тебе сделаю массаж,- сказала Дин скороговоркой и, не дождавшись ответа, начала мять и ласкать то, что считалось шеей, переходящей в голову и ощущалось как наказание. Я почувствовала облегчение, смешанное с грехопадением; первый раз в жизни меня касались эротически окрашенные руки женщины, и я не поняла, как к этому относиться. А главное, я почувствовала, что это уже было, было когда-то… Что я уже однажды сидела в такой позе, а эти руки точно так же возились с моей холкой… Как будто я второй раз смотрю фильм.
        - Тебе нравятся мои волосы?- зачем-то спросила я.
        - Ага.
        - А все остальное?- У меня было ощущение, что я загоняю ее в угол, в котором она вынуждена будет во всем признаться. Но в чем?
        - Все остальное тоже. Мне бы хотелось тебя порисовать… Я ведь рисую,- как-то оправдываясь, сказала Дин.
        - Слушай.- Боль отпустила голову, и я сказала: - Давай крутить лесбийскую любовь, а то мне сорок лет, а я только в кино видела.- И во все ехидные глаза глядела на нее, думая, что же делать, куда отступать, если она согласится.
        - Мне хотелось тебя порисовать,- сказала Дин картонным голосом и отпрыгнула так интенсивно, что свалила Аськину вазу, пошла красными пятнами и застыла как статуя.
        - Она нас убьет,- предположила я,- вазу она купила в честь Толика, он из тех недоносков, которые торжественно объявляют: «Я никогда не делаю подарков любовницам!» Значит, я не отношусь к бабам, которые тебе нравятся?
        - Что ты за ерунду заладила?- наклонилась к осколкам Дин. Я совершенно определенно загнала ее в угол.
        - То есть, грубо говоря, ты мне крутишь динамо?- наезжала я, поняв, что упорство безопасно.
        - Ну и лексикончик! Я куплю ей приличную вазу.- Дин с испуганным красным лицом стояла против меня, вытянув вперед руки с крупными хрустальными осколками.
        - По-моему, ты меня хочешь зарезать,- предположила я.
        - А ты не нарывайся,- сказала она, и желваки, клянусь, мужские желваки заиграли на ее напудренном подбородке.
        - Может, ты застенчивая, так я сама могу приставать!- гаркнула я и двинулась на нее с неопределенным, но злобным выражением лица; никак не могла подчинить себе лицо и надеть на него что-нибудь тематическое.
        Дин отступила назад, поскользнулась и начала падать прямо на сумку с Аськиным сервизом, не выпуская осколков из рук; я бросилась на нее, как Матросов на амбразуру, отпихнула рывком от сумки, мы рухнули на битую вазу; и, лежа на Дин, уперевшись дыханием в ее лицо, я поняла, что это… Димка…
        Сначала показалось, что у меня похмельные глюки. Но увидев один раз, я не смогла понять, как же не видела этого, и только этого, с первой секунды. Сердце заколотилось как бешеное, в голове застучало, руки заледенели. Я сползла, поднялась, отошла и, отвернувшись, потому что боялась смотреть на него, спросила:
        - Глаза-то синие ты себе как намалевал, клоун?
        И тут я услышала Димкин хоть и нервный, но смех; голос, который стал его голосом; бросилась и прижалась к нему, потому что монстр по имени Дин исчез из комнаты, и вместо него со мной был Димка, и халат пах его запахом сквозь дезодорант.
        - Это ж линзы, глупая,- ответил он, и два вазных осколка из разжатых рук звякнули об пол.
        - Сними, сними линзы, я не могу общаться с Франкенштейном,- попросила я, убаюкиваясь на его груди с проминающимися выпуклостями.
        - Они с диоптриями. Я без них ничего не увижу.
        - Ты уже и так все увидел.
        - Такую актерскую работу мне испортила!
        Я отошла, села в другой конец и начала пялить глаза. Мне было не переварить всего сразу на похмельную голову. Он пошел за совком и веником, начал собирать осколки. Говорить не было сил ни у меня, ни у него. Он снял халат, остался в спортивных трусах. Выбритые снизу по колено ноги и до локтя руки делали его похожим на модельно стриженного пуделя. Налаченые когти, клееные ресницы и накрашенное лицо выглядели заплатками. Он достал бутылку виски, налил, сел рядом и обнял меня.
        - Когда ж ты поняла?- Конечно, он был неисправим.
        - Не знаю, немножко, когда ты мне картинку на сиську клеил, немножко, когда телефон записывал. Ты семерку еще в школе писал, то ли семерка, то ли вопросительный знак. Я просто не могла для себя сформулировать. Вообще-то классно сработано. Только вот история с сестрой какая-то… с душком.- Я была оглушена и говорила и смеялась под дозой контузии.- Подожди, но нос у тебя новый!
        - Я же говорил, катастрофа.
        - Как же так, почему же я не врубалась?
        - Потому что так ничего не надо было объяснять,- сказал он нехорошим голосом.
        - А теперь что надо объяснять?
        - Все.
        - Как говорили писатели Серебряного века, «если надо объяснять, то не надо объяснять».
        К счастью, зазвонил телефон.
        - Алло,- сказала я.
        - Привет,- ответила Ёка.- Ну?
        - Ёка, я хочу сообщить тебе пренеприятнейшее известие…- заверещала я, и Димка вырвал трубку.
        - Добрый день, это Дин,- сказал он в нос в мяукающей манере Дин.- Лучше это известие сообщу вам я. Они согласны на встречу, сегодня в семь у Ирины. Жду вас и Василия.
        - Будешь продолжать?- удивилась я, когда он положил трубку.
        - Конечно. А собственно, что изменилось?
        - Ну, не знаю… Если ты считаешь, что ничего, значит, ничего. Слушай, а ты ведь мне уже когда-то массировал шею! Ей-богу!- озарило меня.
        - Конечно, у Пупсика с Васькой под Новый год. Семьдесят какой-то… Ты страшно перепила тогда.
        - Не помню… Может быть.
        - Ты стонала, будто мы трахаемся, и Пупсикова мать все время пыталась ворваться в комнату…
        - И вот еще, винегрет с креветками, как цитата откуда-то…- Я циклилась на малозначащих вещах.
        - Пнин набоковский. Помнишь, он на вечеринку приготовил винегрет с креветками. Ты еще говорила, как может извратиться русский человек, приготовив такое… Решил тебе доказать, что это вкусно.
        - Не помню…
        - Врешь. Да ты все время врешь. Ты уже сто раз меня узнала, я видел! Ты каждый раз при посторонних будто извинялась за меня, я же тебя знаю!
        - Нет, клянусь. Просто чучело, которое ты изображал, меня парализовывало. Мне трудно было искать тон, мне и сейчас трудно его искать,- замялась я.
        - Уж, пожалуйста, поищи!- рявкнул он.
        - Когда от кого-то три года нет известий, а потом он является в маникюре и модулирует голосом, разные вещи лезут в голову. Мало ли как эмиграция по мозгам вдарила!
        - О господи! В сексуальной ориентации я консерватор. Просто захотелось поприкалываться. На вас со стороны посмотреть,- говорил он правду, это точно.
        - Зачем?
        - Сорок лет. Потом прикалываться неудобно будет.
        - Очень уж ты молодо выглядишь. Прямо портрет Дориана Грея.
        - Знала бы, какой кровью. Я ведь фотомоделью пашу. Голодание, питание по Шелтону, тибетские шарики омоложения, дерьмо всякое. Моя харя - мой доход,- сказал он с отвращением.
        - Но ты какие-то инсталляции делал…
        - Ку-ку, мода на русское кончилась. Я даже книжку сваял, сам написал, сам издал, сам купил, сам читаю. Некому читать, Ирка. Америка нашему брату богатая мачеха, а богатая мачеха хуже бедной матери. Но я не жалуюсь! А на вас посмотрел, еще меньше жалуюсь. Семь лет прошло, а у вас вместо «что делать?» все еще «кто виноват?».
        Я вылезла из-под его руки, встала и начала бродить из угла в угол. Так мне было легче.
        - Что ты про нас понимаешь, дурак?
        - А чего тут понимать-то? Два притопа, три прихлопа и тонна вшивой многозначительности.
        - На себя посмотри, Петрушка! Вырядился!- Стало понятно, что сейчас мы заведемся и будем лаяться сутки, как до его отъезда, он был единственным человеком в мире, с которым мне интересно было выяснять отношения спринтерским способом.
        - Маска - это не я. Маска - это свобода и анонимность. Маска освобождает меня от правил. Я хотел вырядиться, чтоб упростить историю. Хрена бы вы тут передо мной раздевались, если б не форма Деда Мороза? Вы бы тут потемкинские деревни навели!- медовым голосом заявил он.
        Как я психанула, мне даже сразу захотелось двигаться, и я начала рассовывать вещи по углам.
        - Не трогай, я сам,- отдернул он.
        - Еще неизвестно, кем бы ты тут сейчас был, когда здесь естественный отбор поработал! Ёка в уголовщине по самую маковку! Пупсик фирму переводов дерьма сделала! В голове две мысли остались: одна про деньги, вторая - как бы Тихоня на сторону не сорвался! Тихоня стал неприличным журналистом! Васька двинулся на патриотизме!- орала я и запихивала его имущество по полкам и чемоданам, потому что, будучи имуществом Дин, оно имело право на разбросанность, а став Димкиным, раздражало до безумия.
        - Я сказал, не трогай!- рявкнул он и вырвал у меня из рук джинсы.
        - Да пошел ты!- заорала я.- Я вообще переселяюсь к Аське!- И ушла в ванную, хлопнув дверью. Там перед зеркалом в состоянии ярости я начала расчесывать волосы и разглядывать опухшую, бледную, несчастную рожу. Количество информации, от которой мозги перегревались, не помешало осознать, какой сорокалетней и помятой я выгляжу именно сегодня. Конечно, было наплевать, приехал тут учить… фотомодель, блин! Но лицо я немедленно намазала кремом и старой помадой обозначила розовость истошно серых щек. Как говорила моя коллега, подходя утром к зеркалу: «Сейчас мы будем рисовать на лице автопортрет».
        - Выходи,- сказал он за дверью,- будешь мне помогать.
        - Не буду,- ответила я и вышла.
        - В какой комнате накрывать?
        - В детской, она самая большая.- Быстренько переоделась в сексуально разнузданный сарафан и включилась в возню.
        - А почему Пупсик дергается, что Тихоня на сторону сорвется?- спросил Димка, готовя салат, он всегда был ужасный сплетник.- Ёка не боялась.
        - Ёка по-другому гнездилась. Пупсик понимает отношения или четко сверху, или четко снизу и давит как пресс, и все время подвирает. Тихоне все время показывают, что его с помойки достали, он и лезет из кожи. Еще до свадьбы Пупсиковых начал называть «родители», понимаешь, не «Лидины родители», а «родители». То про голубых, то про Ленина пишет в духе новой отвязанности. Да так, что руки после этого хочется вымыть.
        - А Васька?
        - Васька в патриотической партии тусуется, студентам протоколы сионских мудрецов излагает.
        - Да ты что?
        - Клянусь.
        - А ты?
        - Я - безвредный маргинал. Раньше казалось, вот, мол, мы борцы за художественную истину, духовная миссия интеллигенции и прочий компот. И вдруг все забыли, что мы есть, что мы были, что наши выставки запрещали. Узкая тусовка небогатых людей с потерянной значимостью. Очень трудно привыкнуть… Но я не спешу. Как говорил мой отец, я никогда никуда не спешу, потому что никогда никуда не опаздываю.
        - Это понятно.
        - Я хоть немножко думать научилась, понимаю, что любой указ правительства меняет больше, чем все мои работы, вместе взятые, и не потому, что картины плохие, а правительство хорошее, а потому, что время такое… И в нем мне нет того места, к которому я привыкла.
        - Конечно, раньше все торговали гражданской позицией, а теперь на нее спрос упал. Меня в Америке на руках носили, пока был спрос на русских, пока я выглядел мучеником. Но нельзя же профессию мученика делать основной.
        - Думаешь, легко ее поменять?
        - Думаю, не очень. Я перед тем, как поменять, по собственному желанию в столб въехал,- глаза у него под линзами стали стеклянными,- получилось новое лицо. Получилась новая биография.
        - Горбинки не было,- я провела пальцем по его носу,- и улыбка была другая. Раньше ты всем лицом улыбался, а теперь зубы скалишь по-американски.
        - Да у меня пол-лица из пластмассы. Считай, что родился заново!
        Мне стало не по себе. Не зря это лицо напрягало, много в нем было немотивированного для моих глаз.
        - Так ты предлагаешь нам всем въехать в столб?- спросила я осторожно.
        - Я и есть столб, в который вы въедете,- торжественно заявил он, перемешивая салат.
        - Не много ли ты на себя берешь?- спросила я, начав перемывать бокалы.
        - Может, и много, но у вас нет другого выбора. И у меня. Мы друг у друга одни. И я у тебя тоже.
        Пауза повисла идиотская. Чтобы снизить пафос, я начала звенеть рюмками. Этого я боялась больше всего, да еще и Валера, как назло, уехал.
        - Уход от ответа - тоже ответ,- сказал он, с хрустом открывая упаковки деликатесов.
        - Ты три года молчал,- ненавязчиво заметила я, расставляя мокрые рюмки вверх ногами на полотенце.
        - А чего ты сразу оправдываешься?- Он начал иронически улыбаться, теперь с новым лицом я не успевала сличать выражение лица нового Димки с прошлым Димкой и шифровать на этом основании.
        - Я не оправдываюсь.- Я села в дальний угол кухни и закурила.
        - Ты еще в другую комнату уйди.
        - Я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что время не имеет для тебя значения, что есть базовые вещи. Что если люди не получают писем, то это не значит, что ты их не пишешь, это значит, что ты их не отправляешь. Я знаю все, что ты скажешь, я бы сама так сказала. Мы же с тобой Близнецы. Поэтому мы не пара,- сказала я избыточно много и избыточно громко, потому что необходимо было возвести высокие толстые стекла, через которые близкие люди после перерыва могут общаться, не поубивав друг друга.
        - А я к тебе в пару и не набиваюсь,- фыркнул он.
        - А чего приехал?
        - Соскучился.- Он улыбнулся, как Волк Красной Шапочке.
        - Ты всю жизнь невпопад соскучиваешься.
        - А ты всю жизнь все впопад делаешь?- сказал он каким-то уж очень обидным тоном, и я подумала: фигли церемониться?
        - Я замуж вышла,- деланно небрежно сказала я.
        - Малиновый берет вам не к лицу, матушка. Для малинового берета староваты будете, - сказал он, напрягшись.
        - Замуж надо выходить столько раз, сколько берут.
        - Зачем ты вышла замуж?- спросил он тихо.
        - Не знаю,- ответила я честно.- Люблю.
        - Дура!- сказал он через паузу.
        - Сам дурак!- изобретательно ответила я.- Он скоро приедет, ты сам в него влюбишься.
        - Я уеду завтра,- пообещал он.
        - Скатертью дорога.
        - Плакать будешь!
        - Я уже по тебе свое отплакала.
        - Нет, ну какие письма, сучка, писала!- сказал он, обращаясь к салату.
        - Так это когда было!
        Тут он подошел ко мне вплотную, поднял меня силой и, встряхнув, заорал:
        - Запоминай! Ты любишь только меня! И больше никого никогда не любила! Запомнила?
        Я так испугалась! Не того, что он меня сейчас ударит или что… Я испугалась того, что, может быть, это все-таки не Димка. Димка не мог произвести операции подобного хватания, трясения и оранья. Я выдралась из его лапищ и холодно ответила:
        - Неужели ты думаешь, что можно любить придурка, который в сорок лет в женских тряпках приезжает, как царь-батюшка, разбрасывать толпе пятаки?- и ушла в детскую комнату.
        - Ты только такого и можешь любить, потому что ты сама такая же! Сама такая же недоделанная!- ворвался он за мной.
        - Грудь-то как неаккуратно пришил.- Я взяла в руки халат с накладной поролоновой грудью.- Никакого пиетета. Такими стежками мешки с картошкой зашивают.
        - Не смей дотрагиваться до моих вещей!- заорал он, схватил халат и засунул его в чемодан.
        Я ушла в свою комнату. Делать мне было нечего…
        Во всей компании у Димки было самое большое честолюбие, у Ёки - самая большая сила характера, у Пупсика - самая гибкая совесть, у Васьки - самое большое упрямство, у Тихони - самая большая управляемость другими, а у меня - самое лучшее умение упорядочивать действительность. Я болезненно прилежно упорядочивала ее на холсте, в глине, на собственной кухне, в отношениях с людьми, в осознании мира вокруг. Я не могла встать с постели, не будучи уверенной, что мои ноги не упорядочены тапками…
        Стоп, потребовала я от себя. Давай упорядочивать. Ты любишь Валеру. Димка - друг детства. У него проблемы. Ты готова ему помочь. Но не больше. Потому что… В общем, какая разница почему, если ты любишь Валеру?
        И с Димкой ты никогда не собиралась быть вместе, потому что он не для этого. Он постмодернист. Для него вся жизнь - прикол, вся жизнь - аргумент в споре. А ты любишь всю бездну ее витиеватостей и будешь любить всю. Ты уже выбрала свой способ куститься. Тебе незачем переучиваться, даже если кто-то, достаточно дорогой, запутался и хочет твоих синяков в свое утешенье. Тебе нечего бояться, иди и скажи ему это!
        Я вышла в коридор. Димка возился с проводами.
        - Что ты делаешь?
        - Я буду снимать на видео.
        - Зачем?- удивилась я.
        - Для убедительности. Потом на старости смотреть, вспоминать.
        - Эйзенштейн, блин!
        - Это будет скрытая камера. Ира, иди сядь, послушай меня.- Я села в кухне. Дурацкие орхидеи сияли из пыльного металлического кувшина. Они были натужны, как зонтик, которым проститутка помахивает, ходя в сумерках вдоль улицы. Салаты и специи истошно пахли.- Ты никогда не узнаешь всего о моей американской жизни, и ты должна сказать мне за это спасибо.
        - Спасибо,- сказала я, стараясь не красить это спасибо никакой интонацией.
        - Год тому назад я начал работать в одном художественном притоне…- говорил он мягко, он вообще был отходчивый, но плохо предсказуемый,- ну, по-американски это считается клубом психической реабилитации. Я ничего против притонов не имею, я изо всех сил «за», людям надо оттянуться, только не выдавайте мне тусовку за медицину! В общем, в ночном клубе на мне повисла такая пятидесятилетняя душка: увяданье под глазами и пожар во влагалище. Всю ночь пела свою биографию, как отец - русский князь с первой волны - ставил рога матери, богатой холодной норвежке; как в восемнадцать лет работала нянькой в Париже и папаша девочки, с которой она сидела, трахал ее изо всех сил и в промежутках бил мокрым полотенцем, а она боялась потерять место; как после стала бояться мужиков и до тридцати была лесбиянкой; как у нее был роман с известной артисткой, бившей ее кожаными кнутами… Короче, пьяная богемная международная биография. А потом из сумочки достает плетку, мочит ее в джине и говорит: «Три минуты бьешь меня кнутом, две минуты ласкаешь и так, чтоб мне казалось, что я самая красивая баба на планете! Только область
почек не трогай».
        - А ты?
        Рассказывал он об этом так, как о походе в престижный ресторан и привыкании к модному блюду. «Вроде не вкусно, но в тусовке это все жрут».
        - Я стою как дурак… С одной стороны, интересно, с другой - как в кино. Понимаю, что не могу ударить, никого никогда не бил, а она вдруг про мою мать, про то, как мать меня ремнем била, а потом сидела напротив усталая и говорила, как ей неприятно бить собственного любимого сына, но она обязана подарить обществу порядочного человека и т.д. Думаю, откуда знает, сука? А она психолог, ей видно. Знаешь, как иголку всунула в нервное окончание. В общем, завела меня так, что я лупил ее до рассвета…
        - Ты?
        - Ничто человеческое мне не чуждо… Фрейдов с Юнгами, как помнишь, наизусть учили километрами… Конечно, она не почувствовала себя самой красивой женщиной на планете, сказала, что я идиот, русский бандит и коммунист, что синяки будут месяц, но она готова поработать с моими проблемами и назначила встречу в клубе психической реабилитации. Я пришел как дурак в белом костюме, а там спортзал с прибамбасами, театральная костюмерная для мужиков и толпа девок в черном трико. Она оказалась профессоршей сексологии и боссом этого заведения. В черном кожаном комбинезоне ходит с плеткой и объясняет, кому как извращаться. Один сразу оделся собакой и ну гавкать. У него папаша был ветеринар, с собаками возился, а на сына клал, теперь как сыну в миску собачий корм насыпают, так у него оргазм. И ни в каком другом случае. Другой напялил шляпку, шпильки, кружева и рассказывал, что его бросил жених. Третий попросил, чтоб его выкрали из ресторана, шантажируя безопасностью дочери. Разыграли ему капустник, психодрама называется. Несколько мужиков заказали пострижение в монахи, кстати, один из них сидел за изнасилование
монашки. Я знал, что в Нью-Йорке полно прикольных заведений, в одних трансвеститы тусуются, в других - одеваются в детскую одежду и играют в кубики. И все без секса, вместо публичных домов - все же СПИДа боятся, а комплексы куда-то надо сбросить. Но сам первый раз попал, стою как целка в мужской бане. Она ко мне подходит, спрашивает, мол, что будешь заказывать? Я решил по приколу, говорю, Гамлета с Гертрудой. Оделись мы с моей напарницей, такая хорошенькая японка, в костюмы, кладет она меня в какое-то гинекологическое кресло, фиксирует в наручники и ну хлестать то плеткой, то мокрой веревкой, то щипает, то руками по промежности водит… И клавесин звучит, а остальные уроды с восторгом наблюдают. В общем, посильней, чем «Фауст» Гете! Выхожу оттуда как последний мудак, думаю: ну, парень, совсем с тобой худо, чтоб тебе под статуей Свободы в твоем возрасте за твои же сто долларов жопу надрали! А тут еще узнал, что девки в черном трико, ну, напарницы, приличные деньги получают, а у меня как раз с работой хреново. Думал, думал и придумал свою сестру Дин. Позвонил профессорше, говорю: ты, блин, гений, Фрейд по
сравнению с тобой мальчишка и щенок, ты меня одним сеансом вылечила от всех проблем, целую след твоих ног и уезжаю в Мексику в кришнаитскую общину. Она - на седьмом небе! Еще, говорю, есть у меня любимая сводная сестра, сама понимаешь, семейный сценарий, насилие в детстве, лесбиянка, противоположный пол ненавидит. Возьми ее к себе на работу мужиков пороть. Тебе я могу доверить самое дорогое, что у меня есть, единственную сестру. А дальше брею руки с ногами, пудрю харю, чешу по системе Станиславского и гребу бабки!
        - Аферист!
        - Почему? Знаешь, как я их качественно порол! Ко мне в очереди стояли! Мне писали любовные письма, замуж звали. И все богатенькие…
        - Неужели профессорша тебя не расколола?
        - Меня? Да я же Качалов, Мочалов и Сара Бернар. Ты, что ли, меня расколола? Ей сообщили. Она вторую зарплату в ФБР получала, стучала, у кого какие прихоти.
        - Фу, какая гадость…
        - Я сначала тоже так думал, а потом понял, что это классно - готовая картотека насильников, они ведь сегодня хотят, чтоб их шлепали, а завтра идут детей насиловать… За ними глаз да глаз.
        - И что же она сделала, когда ей тебя раскрыли?
        - Приехала ко мне - в дверь кулаками! Ты - подонок, я тебе поверила! Мой опыт, моя профессия, ну, в общем, сорок бочек арестантов. Вижу, человека обидел, да еще зарплата накрывается, я - ход конем. Лучший способ обороны - серпом по яйцам. Подхожу к стене, закрываю лицо руками, в голос побольше обертонов и вперед: «Я знал, что на этой планете никто не примет меня, трансвестита, ни родители, ни друзья, ни лучшие психиатры мира! Я уже покинул родину! Мне остается только покинуть этот мир, истязающий нежную женскую душу в уродливом мужском теле! Почему я не покончил с собой тогда? Почему я не довел это до конца тогда? Теперь меня ничто не остановит!» И тычу ей шрам на венах. Помнишь, я в десятом классе с Тихоней на две бутылки водки поспорил, что разрез сделаю? Кстати, он мне водку так и не отдал!
        - А она?
        - Она сразу утешать, фрейдировать, восьмерки писать. Короче, зарплату прибавила и считает, что я ей обеспечиваю место в раю.
        - Ну, ты нашел себя… Русский герой на рандеву!
        - Мамы всякие нужны, мамы всякие важны.
        - А меня побить плетью сможешь?
        - Если попросишь… И заплатишь! Хотя, пожалуй, нет… не получится. Хирурги не оперируют родственников. У профессиональных художников не стоит на натуру!
        - А Пигмалион?
        - Это не я бью, это моя сестра Дин. И уж очень они меня достали за годы жизни в Нью-Йорке, я все сдерживался, сдерживался, чтоб не начать их бить, и вот подфартило. Помнишь, кто сказал, что на смену культу личности приходит время без личностей?
        - Пастернак.
        - Правильно. Там это время уже пришло… Понимаешь, у них индивидуальное «я» еще в роддоме уничтожают, до сих пор не понимаю, как это получается. У них вообще потребность стать автоматами, идентичными другим автоматам, чтоб ни чувства одиночества, ни тревожности, чтоб ничего человеческого. Понимаешь, когда американ говорит, что у него есть проблемы, это может означать, что его не избрали в президенты, или у него не получилось оттрахать бабу, или пуговица оторвалась. Понимаешь, там понятие проблем не приоритетно или приоритетно по схеме. Понимаешь? Я заколебался жить среди них. Но вы еще хуже! Заметь, я очень несчастен, но совершенно не злоупотребляю этим.- Он сделал небрежное лицо.
        - Ну да?- хихикнула я.
        - Я хамоват, талантлив, одинок, спесив, лжив, нездоров психически, фальшив, скандален, плохо понимаю границы самого себя и приехал восстанавливать их с помощью страны, которую я ненавижу. Я отстоял права собственной личности и утратил личность, это банально, как кленовый сироп и килька в томате! Поняла?
        - Нет,- сказала я. Пусть сам все связывает в цепочки и проговаривает. Если ему это не надо, то мне тем более.
        - У тебя кожа стала как у бегемотихи.
        А ты думал, я так и сижу «на Путивле-стене причитаючи».
        - А я и есть бегемотиха.
        - Ты бегемотиха в свою пользу.- Глаза стали злые-злые под линзами.
        - Имею право,- гордо сказала я.
        - Не имеешь!
        - Почему?
        - Потому что мне плохо.
        - Тебе не плохо, тебе обидно, что ты семь лет выбросил коту под хвост. Если б мы все за это время сдохли, это бы имело смысл. А так тебе нечего будет снимать на твою скрытую камеру.
        - Жизнь - это пожар в театре, как говорил классик. Все ищут выход, и никто его не находит, все давят друг друга. Горе тому, кто упадет, его растопчут. Я по крайней мере не дал растоптать себя в Америке!
        - Кто ж тебя растопчет с такой дефицитной профессией? До палача, конечно, не дотягиваешь, но от мамы-учительницы высоко оторвался!
        Он глянул на меня с ненавистью и переменил тему:
        - Мало времени. Если ты не будешь помогать, я рискую не успеть приготовиться к ужину!
        - Тогда я пойду к Аське спать.
        - Баба с возу - кобыле легче,- сказал он вслед.
        - Губы поровней накрась, гомик чертов!- ответила я.
        У Аськи в хате было «все как у людей». Ей сильно хотелось «красивой жизни», и сейчас казалось, что она этой «красивой жизни» уже пудрит носы и стрижет сеченые концы волос, еще немного, и попадет внутрь по полной программе. Аськина однокомнатная квартира пыталась изобразить из себя спальню, гостиную и детскую одновременно, отчего была похожа на человечка с огромной головой, массивными ступнями, мощными кулаками и крохотным символическим туловищем.
        Я упала на двуспальную арабскую кровать, центрирующую дом вокруг себя. На тумбочке, набитой порнушными видеокассетами и учебниками для шестого класса, стоял миниатюрный фонтан, который Аська подглядела в шикарной жизни попсовиков, а возле кресла-кровати в коробочке, обклеенной вкладышами для жвачки, шуршал хомячок.
        Я подумала, как хорошо, как уютно должно быть Аське, у которой косметика в ящиках перемешана с яркими пластмассками «лего», новый дорогой бюстгальтер за стеклом лежит в целлофане посреди бутылок и фужеров. И впереди понятные «поднять ребенка, найти мужика да заработать денег», а там глядишь - и «жизнь удалась». А тут лежишь, как куча, на чужой кровати, а в твоей квартире одноклассник в платье расставляет на столе чужой сервиз, чтобы снимать скрытой камерой, как будут жрать самые дорогие для него люди.
        Каким же кайфом для меня было официально объявить Димке о сбрасывании псевдоответственности за него. Я даже подумала, каким заслоном такой тип связи отгораживает от вопроса «кто я такой?». Опекаемый понимает, хорош он или дурен, все на совести опекающего. А уж опекающему и подавно некогда про это подумать, у него на знамени одна надпись: «Все на мне!» Мы сливаемся в дружбы и компании, чтобы затерять, припрятать себя - подальше положишь, поближе возьмешь! «На фоне Пушкина! И птичка вылетает!»
        Как понятны бабы, прикрывшиеся возней по кухне и детскими болезнями, чтоб никогда не спросить с себя за профессиональную и личностную несостоятельность. И какая немыслимая работа - завести внутреннюю ответственность не за кого-то или весь мир, а за себя самое. Как Димка, один, с отключенным телефоном и вечно меняемым адресом… Хотя, с другой стороны, вернулся со старыми показателями.
        В дверь позвонили. На пороге стоял Димка, в хламиде и фартуке поверх нее.
        - Чего тебе?
        - Там какой-то крендель звонил.
        - И что?
        - Сказал, что прилетает завтра.
        - Валера звонил?- заорала я.
        - Что-то в этом роде…- с деланной неважностыо промямлил Димка.
        - Почему ты, сволочь, не позвал меня к телефону?- Я готова была его убить.
        - Ты же не посвятила меня во все подробности половой жизни,- ухмыльнулся он.
        - И как же ты ему представился?
        - Как твой бывший муж и совладелец жилой площади,- довольно хмыкнул он.
        - Не ври.
        Не в его стиле было так представляться.
        - Конечно, нет. Я сказал правду… Что я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах водится много диких обезьян!- Он сделал книксен.
        - Как я тебя ненавижу!- ответила я почти искренне.
        - Не бойся, твое чувство не останется безответным. Кстати, крендель еще будет звонить.
        - Дай ему телефон сюда. Он как мой, только последние цифры семьдесят семь.- Я хотела захлопнуть дверь перед его напудренным носом, но он просунулся в квартиру и уселся на кровать.
        - Естудэй!- то ли запел, то ли завопил он и начал отбивать ладонями такт по собственным бедрам.
        - Не мог бы ты попеть без аудитории,- взмолилась я и рухнула на кровать рядом.
        - Первая баба, с которой я переспал в Америке, была моим инструктором по вождению. Она мне до сих пор звонит. У нее недавно собака под машину попала, так не с кем, кроме меня, было поделиться. Дикая страна. Она была совсем не моя героиня, толстая, лохматая. Мать ее входила в сенат штата, а она сама дура дурой и всю жизнь продавала канцтовары по телефону. Я выслушивал ее, за это она учила меня вождению, такой американский товарообмен. Она мне звонит из Вашингтона, тарахтит
12 минут, не дает мне сказать ни слова и кладет трубку. Хочешь ответить? Плати свои деньги.
        - Ты мне про всех своих баб будешь рассказывать?- зевнула я.
        - Про всех не успею,- сказал он, посмотрев на часы.- Потом я склеил Эни на правозащитном собрании. На такие собрания ходят тетки, которые участвуют во всем подряд. Они так переходят из защиты животных в зеленые, за сохранение лесов Бразилии и болот Америки, против негуманных методов выращивания телят. Такие леваки-энтузиасты. Эни была из них. Она работала собкором модернистского художественного журнала, состоящего из дискуссий, что есть искусство, что не есть искусство. Типа, положат американский флаг при входе на выставку так, что на него наступают, и выясняют - это свобода выражения или нарушение закона. У Эни при всей хрупкости были тяжелые бедра, такой монолит, вытесанный из камня. Не внешне, а когда ты до них дотрагивался. Она никогда не знала, что с ними делать, видимо, большое табу на секс. Такая бестолковая, неустроенная, непрактичная, в грубом пиджаке, джинсах и шелковой блузке. Трогательное чучело, и будила во мне садистские наклонности. Она требовала от меня больше, чем я хотел ей дать. Она хотела обязательств, в англосаксонской модели это значит «сопереживание»… а обмен монологами про
неприятности на работе означает повязанность друг другом. То, о чем можно рассказать психоаналитику или любовнику.
        - Хоть одна-то нормальная у тебя там была?- спросила я.
        - У меня была любовь. От безысходности я поперся на психологические курсы. Такой открытый клуб, в котором двух-трехдневные курсы всего: суфистских танцев, способов соблазняющего раздевания, разгадывания убийств века, иглоукалывания индейцев наваху, раскрашивания египетских орнаментов и т.д. Я пришел на курс сравнительной психологии русской и американской культур. Американы платили деньги, а русских брали на халяву. Там я увидел Мэги. Она была хороша собой, а у ее бойфренда уже не стояло от наркотиков. Ей принадлежит гениальная фраза, с которой я начал постижение американских женщин: «Если я залечу, то за аборт ты платишь половину». Это было без тени юмора. Она жила у бойфренда, мы встречались, когда он уезжал, я снимал комнатуху и звать к себе не мог. Американка - это баба, которая нежно берет тебя за руки и начинает их аккуратно и плавно выкручивать. Она дергала меня, как собачку на поводке. Она не собиралась вводить меня в жизнь, потому что сама клеилась к карьерным связям бойфренда, а я был «ебарь на веревочке». Она вела партию не потому, что была сильней, а потому, что игра была на ее
территории. Она говорила, мол, ты такой русский, такой доминантный, а здесь сиди тихо, здесь права человека. Сексуально я был на ней двинут, но у меня не проходило ощущение унижения. Она задолбала меня так, что я ушел от нее к темной девушке с Гаяны. Но темная девушка в первую же ночь спросила: «Почему вы, белые мужчины, такие мягкие на ощупь и в отношениях?» Эмоционально она мне подходила, афроамериканцы в Штатах - такие же открытые дети, как русские, но я понял, что не потяну с ней психологически, здесь надо было быть мачо.
        - Ты меня достал, я хочу спать,- взмолилась я.
        - Когда я развозил на машине газеты и пиццу, а в Америке любая работа считается приличной, я встретил Кэтрин. Она оказалась моей клиенткой, к тому же писала диссертацию по Достоевскому. То, что она несла о Достоевском, было неграмотным бредом, но на такие вещи я уже не обращал внимания. Мы говорили, говорили. Я заходил иногда, пили кофе. Вдруг посреди фразы она меня берет за руку и сообщает:
«Если тебе перед этим нужна ванная, то она на втором этаже». Для меня с ними всегда был труден переход из дружбы в постель, я никогда не понимал момента, когда уже пора, никакой плавной кривой, сразу шок. Ты с ней еще глазами не договорился, а она уже за тебя решила и объявляет. Получается, что ты в постели не потому, что у тебя эрекция, а потому, что она велела. Кэтрин была из поколения «детей-цветов», нахваталась нонконформистских идей, вышла замуж за адвоката-алкоголика и начала кирять с ним. Когда забеременела, он умер в постели рядом с ней. У нее был выкидыш. Я не сразу понял, что она алкашка. Русский алкоголизм асоциален, американский - наоборот. Утром она шла на работу мрачная в черных очках, к десяти становилась теплее, в перерыв хохотала, а к пяти уже лыка не вязала. Она преподавала в университете. Ходила с такой изысканной сумочкой, а в ней бутылочка
«Смирновской» и стаканчик. Заходит в туалет, открывает сумочку, как истинная американка, разбавляет водку водой и вперед. Аристократичная синеглазая блондинка, и поллитру в день стабильно.
        Потом уже бродила ночами по дому, стучалась лбом в углы, искала припрятанные бутылки, чертей гоняла, полный набор. Но расстались мы не из-за этого. К моей хозяйке приезжали родственники, и она предложила две недели пожить в другом месте. Я спросил Кэтрин, могу ли я к ней переехать, мы уже были вместе полтора года. Я взял чемодан и пришел. На третий день она хотела смотреть по телевизору сериал, а я - новости. Началась разборка. И она сказала: «Если бы ты, живя здесь, платил половину за электричество и воду, то я, безусловно, стала бы обсуждать с тобой, что именно смотреть». И я охренел, Ирка! Ведь это по-американски нормальное заявление, а я после него заболел. Я понял, что смогу стать американцем, но американцем-дебилом, против себя русского-умницы! Что же делать, Ирка? Что делать?
        - Ага,- не выдержала я,- и «кто виноват?».
        - Как кто?- удивился он.- Ты. Вот кто.
        - Слушай, а для кого ты привез подслушивалку, чтоб младенца караулить?- вдруг вспомнила я.
        - Для себя. Я же не знал, как здесь все будет устроено. Я собирался тебе в комнату ее подсунуть и слушать, что ты там делаешь, о чем по телефону говоришь. Ты же дура ненаблюдательная, ты бы сроду не заметила,- презрительно ответил Димка, медленно встал, пошел в коридор и хлопнул за собой входной дверью.
        Я стала стараться заснуть. В голову полезли картинки про то, как я летом ездила из Бонна в Гамбург к своей подруге Герде, театральной художнице. В Бонне я была на фестивале, жила в игрушечной гостинице «У львов», набитой каменными львами, цветущими розами и блеклыми полотенцами. Пожилые владельцы гостиницы сидели за конторкой, а их комнатные собачонки бродили по лестницам. Я поселилась ночью, а утром меня разбудил ключ, поворачивающийся в замке так быстро, что я едва успела натянуть на себя простыню. Молодой сияющий темнокожий парень в трусах и майке улыбался рекламной улыбкой и по-английски говорил: «Привет!» Положения глупее не придумаешь, от страха я забыла все английские слова, да и немецкие тоже.
        - Это мой номер!- заорала я по-русски. Но, судя по реакции, в этой информации парень и не сомневался.
        - Отлично,- сказал он по-английски,- тогда я начну.
        - Немедленно выйдите вон!- заорала я по-русски, до зубов натягивая простыню.
        - Я буду делать все очень осторожно,- сказал парень и двинулся на меня, волоча что-то по полу. По звуку волочимого я опознала пылесос и, поняв наконец, что гость вожделеет не моего невыспавшегося тела, а еще не запыленных ковров и обивок, пришла в себя, вспомнила немецкое слово «цурюк!» и заорала его так истошно, что парень свалил вместе с пылесосом, как с псом на поводке.
        Я стала анализировать: жарко - значит, это считается не трусы и майка, а шорты и футболка. Почему я так орала? Неужели незапланированный половой акт с таким фактурным посетителем мог вызвать у меня истерику?.. СПИД? Но сомневаюсь, что он стал бы противиться доставанию презервативов из моей сумки. Ага, я орала, потому что он влез в мое частное пространство! Не сам факт вламывания, мало ли что бывает, ошибка, накладка, путаница, острое желание сломать на близость, все бывает, но он меня взвинтил как «мистер запросто». Я ему всеми невербальными способами - «нельзя», а он - прет как бульдозер. Меня продолжало трясти. Я оделась и пошла орать на хозяина.
        - Конечно, это нехорошо, фрау Ермакова. Но уже одиннадцать часов, а его профсоюз следит за тем, чтобы вся его работа кончалась в двенадцать,- сказал хозяин.
        - Если еще раз он зайдет в номер в моем присутствии, я дам интервью, что в вашей гостинице меня преследует угроза насилия,- пугнула я.
        - Конечно, фрау Ермакова,- пугнулся хозяин,- я поговорю с ним. Но имейте в виду, у бедного Джо большие проблемы. Его совершенно не интересуют женщины, и он ухаживает за барменом соседней гостиницы.
        - Меня не волнует сексуальная ориентация ваших работников, меня волнует мой комфорт в моей комнате,- гаркнула я и вышла.
        На следующий день за завтраком хозяин подсел ко мне как к старой знакомой и притащил тарелку клубники из собственных запасов.
        - Мы с женой очень расстроены. Когда мы узнали, что приедут молодые русские артисты и художники, мы даже решили добавить к завтраку бульоны и сосиски, ведь в России такая бедность. Но посмотрите, что они делают,- сокрушался он.
        Сдвинув несколько столов, мои юные фестивальные соотечественники хлестали водку, закусывая персиками.
        - Они даже не притронулись к горячему! Представляю, что было бы с их родителями, если бы они увидели эту картину!- вздохнул немец.
        - Богема!- прокомментировала я. Видел бы, как они в обычные дни пьют, тут же утопился бы в Рейне. Вообще о том, как пьют в художественных цехах, надо писать отдельный роман. Мужики к пятидесяти умирают или деградируют, а бабы встряхиваются, идут к косметологу, отрезают лишнее, насвежо выходят за молодых и наверстывают недели, месяцы и годы, утопленные в чаду творческих распивок. Я всегда чувствовала себя чужой на этом празднике жизни, у меня и дела так долго не шли, оттого что не могла пить с кем надо и слушать пьяный бред с задушевным лицом.
        - Но ведь вы тоже художник, я видел вас с этюдником.
        - Я люблю работать.- Я действительно каждый день, как проклятая красила и красила ватманы профилем кудрявой скалы центра Бад-Бедесберга с останками замка на макушке. Волнисто-зеленые от лесов, величественные горы завораживали меня. Эдакие печки по выпеканию гномов и лесных духов, квинтэссенция депрессивно-уютной Германии.
        - Наш Джо зашел к вам в комнату, потому что вы русская художница. Он не знал, что вы безупречная фрау.
        - В каком смысле?- удивилась я.
        - Вы приехали позже, вы ничего не видели. Когда фестиваль начал заселяться, все разместились по одноместным номерам, потом стали приходить и заселяться по четыре человека в один номер, чтобы экономить деньги,- пожаловался хозяин.
        - Как это?
        Номера крохотные, в них не развернуться. Огромная сексодромная постель, шкаф, бар, телевизор, столик. Одно вмонтировано в другое, самое просторное место - ванная.
        - Спят вчетвером на кровати, вещи ставят в ванную. Когда Джо приходит убирать, на него никто не обращает внимания - кто спит, кто моется, а кто занимается сексом. Нам с женой это не понравилось, ведь в стоимость номера входит стоимость завтрака, а они приходят завтракать вчетвером. Я был против, но они…- он часто заморгал,- они сказали, ты вчера убивал на войне русских, а сегодня жалеешь для них булочку с кофе на завтрак. Я был простой солдат… Я не жалею булочку с кофе, мы с женой даже добавили бульоны и сосиски. Что вы скажете об этом, фрау Ермакова?
        - Я не знаю.- А что ему на это скажешь?- В принципе вы хозяин гостиницы, и вам решать. Но если бы я была на вашем месте и воевала бы на чьей-нибудь земле, я, вероятно, чувствовала бы себя виноватой перед людьми этой национальности.
        - Я согласен. Но сейчас русские воюют в Чечне. И никто из вас не только не считает себя виноватым, но даже не считает это войной!- сказал он укоризненно.
        - Да там и не война, там какие-то сложные взаимоотношения.- Я, собственно, всегда вполуха смотрела новости.
        - Нет, фрау Ермакова,- сказал хозяин,- там война. Кто-то из мудрецов сказал:
«Никто не знает, что такое война, пока не отправит туда собственного сына».
        - У меня, слава богу, дочери,- выдохнула я.
        - Вам повезло, фрау Ермакова,- ответил немец.
        Так вот, измучившись среди боннских фестивальных пьянок, на которых вечерами в огромном брезентовом шатре давали талон на ограниченный ужин и неограниченное спиртное, и уж наши набирались так, что не всех бойцов удавалось донести до отелей, некоторые до утра застывали на скамьях и газонах, я решила проветриться. Главное в поездке было добраться до Гамбурга самой, ощутив себя полноценной гражданкой мира. Позвонив Герде и узнав, что сегодня у нее вечеринка, я томно предположила: «Может быть, заеду». Уцепилась за приятеля, с его помощью купила билет «хин унд цурюк», ухватила на дорогу хавку в виде грозди бананов и бросилась на платформу, на которой заранее фланировали только представители третьего мира. Только представители третьего мира психологически не вписывались в контекст европейского транспорта, относящегося к единству места и времени как классический театр, то есть «в двенадцать» означает, что в двенадцать поезд будет стоять на платформе, а не подъезжать или отъезжать от нее.
        Это наше «от забора до обеда», немереная верста и привычка пользоваться данным словом, чтобы давать и брать обратно! Сквозь дымку менталитета казалось шикарным заскочить на вечеринку в другой город; и, упаковав восхищение собственной самостоятельностью в будничное лицо для купе, я читала, делала карандашные наброски, дремала и курила. Когда все зашуршали пакетами с бутербродами, я извлекла гроздь бананов и поймала удивленные взгляды. Билет был дорогой, одежа моя соответствовала стандарту международной университетской шикарности, бананы диссонировали. Накрашена я, правда, была активней, чем немки, они ведь в принципе не красятся.
        - У вас, вероятно, специальная диета?- спросила очень серьезная попутчица, школьная учительница.
        - Ты выглядела как бродяга. Это все равно что в России взять с собой в поезд пакет вареной картошки,- пояснила потом Герда, долго жившая в Москве.
        Мне вроде было по фигу, что они думают про мои бананы, но через полчаса я поперлась в ресторан, видимо, чтобы доказать всем обитателям поезда, включая меня саму, что в диету входят не только бананы. Красивый собранный мужик за столиком отчаянно заинтересовался моим произношением, услышав, что русская, воспламенился напрочь. Что-то, видимо, видел в кино или слышал про русских баб. Увы, времени было слишком мало, чтобы все допустимые предложения носили наряд пристойности, к тому же он выходил через час в городе, названия которого я никогда не выговорю.
        - Как бы я хотел быть вашим гидом по Гамбургу. Как бы я хотел побывать в Москве. Первый раз в жизни я пью кофе с русской художницей. Мой дедушка имел фарфоровый завод, когда я был маленьким, к праздникам специально для меня делали чашку, на которой была нарисована целая сказочная история. Теперь это называется комикс. Дедушка мечтал, чтобы я стал художником, а я вместо этого торгую металлом,- говорил он. А я думала, как славно, что он выходит раньше, а то я бы уцепилась за его опеку и приехала бы к Герде не как белая женщина, а как совковая прилипала, которая станцию метро в чужой стране не может проехать без консультанта. Хотя он мне нравился, и я, охочая до сексуальных сюрпризов без отношенческих последствий, представила, как расстегиваю пуговицы на его белой рубашке, какое лицо у него будет потом, как он будет шептать «ком цу мир»… Расслабилась и начала водить по нему глазами, как кистью по мокрому шелку. И вдруг меня ударило током. Моя сумка с вещами стоит в купе!

«Успокойся, это Германия!» - сказала я себе. «Тем обидней будет потерять содержимое сумки!» - возразила я себе. «Кому нужны твои альбомы, кофты и платья?» - сказала я себе. «Когда унесут и обнаружат, что внутри, будет уже поздно, к тому же там подарки Герде!»- возразила я себе.
        - Вы стали чем-то озабочены?- спросил сосед.
        - Что? Да.- Забота о сумке блокировала все эрогенные зоны. Я мгновенно увидела, что у него не слишком породистые руки и легкие залысины, а улыбка нежная, но типичная для трусливых людей.- Извините, мне пора идти. Меня ждут в купе,- отрезала я и, бросив на стол больше, чем стоило выпитое и съеденное, пошла прочь. Бедный малый, какой загадочной отныне станет для него русская душа.
        В купе все дремали. Сумка девственно ютилась на своем месте. Оставленного попутчика захотелось с нездешней силой. Я посмотрела на часы. Потеряно десять минут из возможного часа. Минус десять минут на то, чтобы одеться и застегнуться после. Минус десять минут на то, чтобы вернуться в ресторан и реанимировать атмосферу. Оставалось полчаса на все про все. Он достаточно эмоциональный, значит, еще десять минут, чтобы все это выглядело более-менее романтично. То есть чистых двадцать минут на любовь по ходу поезда. Овчинка не стоит выделки. Дура, неужели содержимое сумки равноценно такому кайфу? Конечно, нет. Ладно, успокойся, ты обокрала себя всего на одно приключение, некоторые по той же схеме крадут у себя целую жизнь… А в западных поездах надо учиться ездить.
        В гнуснейшем настроении я оказалась на вечернем гамбургском вокзале. Все телефоны-автоматы оказались по карточкам. С тяжелой сумкой побрела на поиски способов позвонить, время шло, ночь сгущалась, а перспективы уменьшались. В конце концов сломалась, встала посреди вокзала и сделала несчастное лицо, в расчете на то, что мужчина, спросивший «Какие проблемы?», сам себя на их решение и обрекает.
        То, что я умею войти в образ женщины, проблемы которой мужчины обожают решать, проверено на всех расах и языковых группах. Собственно, не знаю у кого и когда я этому научилась, тем более что всю жизнь доказывала, что все могу сама. Видимо, опекать интересно того, у кого проблемы раз в год, а не раз в пятнадцать минут. Пупсик всю жизнь строила из себя беспомощную киску солидного веса, но мужики шарахались от нее как от работающего комбайна. А Ёка выглядела как бронированный сейф, а была беззащитна, как ребенок.
        Увы, вместо породистого ухоженного немца на мой вид отреагировал югослав маргинального вида, отделившийся от компании таких же. Но капризничать было поздно, да и гамбургский вокзал с каждой секундой становился все более и более опасным местечком. Путая украинские слова с польскими и русскими, перемежая их немецким такого выговора, что «ай, да ну!», он сказал:
        - Мы с русскими братья. Будешь жить у меня, с работой помогу.
        - Мне надо позвонить подруге, я приехала к подруге, у меня нет телефонной карты,- залепетала я, изображая из себя полную идиотку.
        - Сейчас позвоним твоей подруге по моей карте, и я все устрою.- Он взвалил мою сумку на плечо и поволок в сторону освещенных стеклянных дверей. За дверями угадывались почтовый офис и полицейские. Это меня устроило. Он явно снимал с поезда постсоциалистических женщин, приехавших на заработки телом. Мне льстило, что я еще могу сойти за одну из них в темноте, и оставалось строить из себя дуру до момента конца использования его телефонной карточки, потому что было ясно, что пока я куплю свою в вокзальной обстановке, меня десять раз убьют и изнасилуют.
        Югослав гордо провел меня мимо полицейских, кивнув им и небрежно бросив про приехавшую сестру. Полицейские прошуровали по мне удивленными глазами, видимо, таких приличных «сестер» возле югослава они не видели. Югослав купался в моих испуганных и доверчивых взорах, колебался между ролями благородного ухажера и трогательного папаши и набирал номер.
        - Герда,- заорала я в трубку по-русски, стараясь произносить слова так, чтобы югослав не понял моей задачи,- я в Гамбурге. Быстро говори твой адрес.
        - Какая ты молодец,- обрадовалась Герда.- Я живу в Альтоне. Бери такси, как раз приедешь к приходу гостей.
        Югослав отнял у меня трубку и начал дискутировать с Гердой по-немецки о том, что ехать в такси дорого, что он прекрасно довезет меня на есбане, и, выпив по стаканчику, мы обговорим все наши дела. Вырвав у него трубку с самым нежным взором, я сказала:
        - Не слушай его, я еду на такси.
        - Кто этот человек?- возмутилась Герда.- Это твой друг? Ты приехала с другом? Но почему он учит меня, на чем удобней добираться до Альтоны? Почему он не хочет ехать с тобой на такси, если я плачу?- Герда богатая шикарная дама, не знающая цен на товары и живущая в логике: я просто много работаю, покупаю все, что мне нужно, и не загружаю голову ценами.
        - Я звоню по его карточке с почтового офиса на центральном вокзале. По-моему, он принимает нас с тобой за проституток из Восточной Европы!- сообщила я.
        - Это очень опасно. Немедленно спускайся вниз, прыгай в первое попавшееся такси, таксист тебя защитит. И ни в коем случае не оказывайся с этим человеком на неосвещенной части улицы. Не забывай, он югослав!- закричала она.
        - Что значит последняя фраза?- удивилась я шовинизму.
        - То, что у них идет война, и они все, даже здесь у нас, немножко сумасшедшие!
        Я повесила трубку, югослав вопрошающе смотрел на меня.
        - Альтона зынт едны паны, ком до мене,- сказал он, что в переводе с трех языков означало: «Твоя подружка что-то напутала, Альтона для богатых, ты, бедная крошка, совсем влипнешь, не валяй дурака, пошли ночевать ко мне».
        Я дипломатично пожала плечами, он был не агрессивен, но очень активен. Я взяла у него сумку, поставила на пол, завозилась в косметичке, достала зеркало и начала пудриться, чтобы сбить его с толку. Минуты две он наблюдал за этим, потом потянул меня на улицу. Сумка была уже у меня в руках, это полдела. Где чертово такси? Вот и оно, как раз в зоне перехода из освещенного привокзалья в неосвещенный город, значит, другой возможности не будет. Я отстала на шаг, махнула таксисту, подпрыгнула к машине, в долю секунды открыла дверь, бросила сумку на сиденье и с криком «Данке! Филе данке!» повисла на шее югослава и чмокнула его в щеку. Это было грамотно, он потрясенно застыл, только сейчас врубившись, что благородно опекал безупречную фрау, я успела впрыгнуть в машину и рявкнуть: «Быстро в Альтону!»
        В такси возле меня сидел пожилой седой мужчина с длинными завитыми волосами, ухоженными усами, накрашенными губами и накладной грудью. Он был баскетбольного роста, с ножищами, обтянутыми игривыми лосинами, с предплечьями, пестро вытатуированными диснеевскими персонажами, с бычьей шеей в кудрявом кожаном колье, с родинкой, приклеенной на нарумяненную щеку. У меня как у совка и живописца от такого изобразительного ряда поехала крыша. Я попыталась сделать лицо нормальным, но он просек мой столбняк и напрягся. Корсет с грудью был явно неудобен ему, и он каждую секунду что-то одергивал и почесывал.
        В целом я понимала, что трансвестит ночью за рулем безопасней обычного мужика, но мысль о том, что он никакой не таксист, а сумасшедший, угнавший такси, порхала и порхала по извилинам, и я с ужасом представила, куда он меня завезет, чтобы убить и ограбить.
        - Я приехала к подруге и хочу купить для нее цветов,- начала подлизываться я.- Не могли бы вы подсказать мне, где можно ночью купить красивые цветы?
        - Цветы?- Он сурово посмотрел на меня, и, убедившись, что я не смеюсь и не издеваюсь, добавил: - Я знаю местечко.
        Я заигрывала с ним, как пес с хозяином, и медленно растопила недоверие. Он рассказал, что они с другом в знак верности сделали на предплечьях одинаковую татуировку. Почему Дисней? Ведь он такой веселый. Я похвалила колье, сказала, что купила бы себе такое же, он зарделся от удовольствия и алаверды сообщил, что Россия, вероятно, славная страна, кабы не морозы и крепкая русская водка. Я перестала бояться, и мы разболтались так, что в ночном цветочном магазине, где он выбрал чудовищный фикус в аляпистой деревянной кадке, мотивировав тем, что у его бабушки был такой же, пожилая лысоватая продавщица с белыми букольками не сумела сдержать вежливого ужаса и недоуменного омерзения на малоподвижном лице. Я жаловалась на недостатки российской косметики, он хвалил английскую и колготки с лайкрой. Подъезжая к Гердиному дому, я сладострастно предвкушала, как при виде таксиста отвиснет ее челюсть. Она выбежала, поцеловала меня, вежливо восхитилась идиотским фикусом и начала ругаться с водителем.
        - Ну как он тебе?- спросила я в подъезде.
        - Идиот, ему надо было пять раз сказать, чтобы он выписал квитанцию для налоговой инспекции.
        - Какой еще инспекции?
        - Я оформила тебе командировку от нашего театра, ты должна будешь помочь мне со спектаклем по русской пьесе.
        - Но я завтра уезжаю,- удивилась я.
        - Отлично, после ухода гостей у нас будет целая ночь,- невозмутимо ответила Герда.
        - Но как тебе его внешний вид? У меня чуть крыша не съехала от потрясения.
        - Обычный таксист. У нас много трансвеститов работает таксистами. Он, с одной стороны, на работе, с другой - на сцене. Для них это очень практично.
        Я почувствовала себя такой же идиоткой, как в момент обнаружения сумки в купе.
        Когда после пресной вечеринки, в течение которой ели креветки, жаренные с зеленым салатом, десять представителей гамбургской богемы, сплошь одетые в черное, разошлись по домам, мы с Гердой уселись в белые кожаные кресла. Ее новый муж, актер, лет на семнадцать моложе, расставлял тарелки в посудомоечной машине, убирал кухню и гостиную и разучивал новую роль под магнитофонную запись.
        - Ну как он тебе?- спросила Герда, жгучая полноватая красотка.
        - Да уж получше Соколова.
        Лет пять в России и кучу денег она убила на пейзажиста Соколова, пьющего импозантного альфонса патриотического розлива. Она снимала ему жилье, в котором кого он только не трахал в ее отсутствие, таскала его мазню на Запад и загадочным способом пристраивала. Она даже хотела родить от него ребенка, уже имея двух взрослых, пока ей не объяснили, как глубоко проспиртован соколовский ген.
        Не знаю, сколько бы это продолжалось, не застукай она однажды пейзажиста на бойкой дворничихе, приехавшей в Москву из Великих Лук с целью со временем составить конкуренцию Синди Кроуфорд в модельном бизнесе.
        - Меня все время обманывают русские мужчины,- жаловалась она тогда,- я им верю, потому что я не понимаю интонации.
        - Этот еще и кухню после гостей убирает,- похвалила я.
        - У нас все мужчины убирают кухню, не забывай, в Европе были две великие феминистские революции.
        Собственно, она хотела, чтобы я хирургическим способом извлекла ляпы в эскизах костюмов и декораций спектакля по пьесе русской драматургессы, а там их была полная корзина. И по сцене героиня бегала в рваных колготках, что означало тяжелый ход экономических реформ, и новый русский во время полового акта придерживал на пояснице кобуру, что означало высокий криминоген, и в квартире пожилого любовника стояла статуя Ленина, что означало его партийное прошлое, и молодой музыкант был в среднеевропейском прикиде, хотя и приехал из Рязани. Мы набрасывали костюмы героев, бутафорские мелочи, и я обещала прислать ей из дома ручную мясорубку для сцены героини с пожилой матерью, потому что Герда никак не могла понять, как может выглядеть ручная мясорубка, хоть и содержала пять лет Соколова. И мы долго говорили о Димке, хотя Герда мало понимала мой пафос.
        - Почему ты все так драматизируешь?- спросила она.- Эмиграция - это часто трагедия, но не всегда неудача…
        А еще мы спорили. Она говорила, что в архаической живописи из-за обратной перспективы величина объекта определяется его значимостью для художника, и в этом смысле постмодернизм - только возвращение. А я утверждала, что композиции необходимо учиться, чтобы художник сохранил адекватность в моделировании мира… И я говорила, что, прогнозируя судьбы российской культуры, совсем не стоит анализировать сегодняшнюю западную культуру, потому что даже насморк у двух разных людей протекает по-своему…

…Я проснулась от телефонного звонка и долго не могла сообразить, где я и с какой целью; когда наконец хрипло сказала «алло», в трубке появился Валерин голос.
        - Здравствуй,- сказал он.- Во-первых, я очень соскучился, а во-вторых, что ты делаешь у Аськи?
        - Во-первых, я тебе не верю, а во-вторых, сплю,- сказала я, защитной злобностью прикрывая истошную нежность.
        - Я не мог позвонить, прости. Здесь сложно с телефонной связью,- промурлыкал он.
        - В Прибалтике сложно с телефонной связью?- ехидно поинтересовалась я.
        - Если ты меня не бросишь, то я скажу тебе правду.
        - Говори, все равно брошу,- предупредила я.
        - Я не в Прибалтике, я в Чечне.
        - А зачем было врать?
        - Чтоб ты не беспокоилась.
        - А я и не беспокоюсь,- что за дела? Почему меня надо за нос водить?
        - Я завтра прилечу.
        - Обещал сегодня.
        - Так вышло. Будешь рада?
        - Посмотрим,- не то чтоб я собиралась закатывать сцену, а почему-то командировочная накладка показалась очень обидной. Не сама по себе, а в свете Димкиной материализации, ведь Валера должен был знать, чувствовать, что он мне здесь нужен. У меня, конечно, идиотский характер, я быстро завожусь и потом жалею. Но я совершенно не поняла, почему со мной играют в кошки-мышки. Я заснула и видела во сне, как мы ругаемся с Валерой, он такой загорелый, привез мне фруктов из Чечни в плетеной корзине, а я выбрасываю фрукты и кричу, что меня не устраивает брак, в котором люди не доверяют друг другу, а он смеется и обнимает меня, и от него пахнет табаком и коньяком, и у меня кружится голова, когда он меня так обнимает…
        И вдруг я проснулась от ужаса. До меня наконец дошло, что в Чечне идет война… Я лежала, похолодев от ужаса и омерзения к самой себе… Я лежала так долго. Может быть, час. Потом раздался звонок в дверь.
        Димка стоял на пороге, глаза и щеки у него горели.
        - Вставайте, граф, вас ждут великие дела!- заорал он.
        - Натешился?- спросила я вяло.
        - Сейчас тебя буду тешить.
        - Не хочу,- промямлила я.
        - Тебе дозвонился твой крендель?
        - Да. Он в Чечне. Завтра прилетает.
        - В Чечне?- переспросил Димка.- Но ведь там война!
        - Война,- огрызнулась я. Только моя автопилотная жизнь без заглядывания в газеты и телевизор могла так долго маскировать, куда Валера ехал. Ведь можно было догадаться по обрывкам телефонных разговоров! Боже, какое я бревно! Вдруг с ним что-то случится!
        - Пойдем скорее!- заорал Димка и поволок меня из Аськиного дома. Он был перевозбужден, как малыш после дня рождения, когда гости ушли, а он хочет куда-то бежать, зачем-то прыгать.
        В детской я обомлела. Все эти догорающие свечи, серебрящиеся бокалы, брошенные тарелки и блюдца с деликатесами… Все эти запахи пряного, мясного и шоколадного, золотые обертки и ужимки орхидей, смешанные с летними сумерками… Просто голландская жирная парадная живопись имени законченного праздника. Все-таки всегда умел создать атмосферу, подлец!
        Он запихнул меня в кресло, дал в руки стакан с шампанским и включил видео. Сам же трепыхался на стуле, как попугай на перекладине, покачивая ногой, пританцовывая всем телом, расстегивая, расхристывая и сбрасывая женское убранство. Даже притащил какой-то гель, потихоньку отклеил ресницы и бросил их в чистый бокал. Я медленно приходила в себя, хотя думала только про Валеру.
        На экране возникла комната в девственной прелести, салаты и закуски на старте, свечи в состоянии свежей эрекции, павлиньи какие-то салфетки в веерно-фламенковом надрыве, какой-то он зелени настриг икебаной на всю катушку! Не хватало только симфонического оркестра!
        - Ты б еще винограду сверху положил!- опустила я его любимым булгаковским, пробуждая себя облизыванием ледышки в шампанском.
        - Все красивое вызывало в ней неизъяснимое раздражение!- парировал Димка. Настроение у него было победительское.- Я включил видео на звонок. Представляешь, Васька вломился на сорок минут раньше!
        - Конечно, это тебе не Америка, чтоб вовремя приходить!
        На экране возник непластичный Васька в подаренном джинсовом костюме. Димка в полной дамской упаковке и дымчатых очках усаживал его лицом к камере.
        - Я пришел пораньше. Больше никого?- озираясь на стол, спросил Васька.
        - Никого. Аперитив?- засуетился Димка, колдуя над бутылками.
        - Ну не слабо тут нажарено, напарено,- сказал Васька.- Водки я бы принял.
        - Какой именно водки?- запрыгал Димка, сверкая стеклами очков и бутылок.
        - Прямо Фигаро,- хихикнула я.
        - Не отвлекайся, сейчас будет пенка!- мигнул Димка, как в детстве, когда мы по триста раз смотрели «Кавказскую пленницу» и «Семнадцать мгновений весны».
        Васька опрокинул в себя водку, забросил сверху кусок рыбы и уставился на Димку.
        - Я хочу сказать…- произнес он торжественно, потом смолк и вдруг рявкнул: - Покажи руку!
        - Зачем?- испугался Димка на экране, пока Димка рядом со мной корчился от хохота.
        - Покажи!- приказал Васька. Димка протянул к нему правую руку.- Этот палец я сломал тебе в седьмом классе. Твоя мать бегала к директору школы и орала, что из тебя теперь не получится Ойстрах. Он у тебя еще неправильно сросся!
        - Не Ойстрах, а Клиберн!- вяло ответил Димка, отошел подальше, налил себе и выпил. Повисла пауза.
        - Я не понял, зачем танцы с переодеваниями? Или ты педиком стал?- грустно спросил Васька.
        - Я думал, будет весело,- еще грустней ответил Димка.
        - Весело-то будет, мало не покажется. Вот как все соберутся, так веселье и начнется.
        Они снова застыли в тяжелой паузе.
        - Да я и сам бы бабой нарядился, чтоб на все посмотреть. Интересно ведь,- сказал Васька.
        - Ты зачем пришел?- сурово спросил Димка.
        - За деньгами.
        - Врешь!
        - Ну вру. Да и откуда у тебя, у раздолбая, деньги? Я тебя с первого класса знаю.
        - Как думаешь, они тоже догадались, что это я?- спросил Димка.
        - Нет. Зачем им?- ухмыльнулся Васька.
        - Как это «зачем»?
        - Тут надо или все видеть, или ничего не видеть. А у них черное - белое, красное - зеленое. Инстинкт самосохранения, все как в кривом зеркале, а дай увидеть себя в прямом - завтра повесятся.
        - Ты ж с Пупсом, говорят, и не жил последние годы. Так, ночевать ходил. Что ж ты волну гонишь?- спросил Димка, рассматривая стакан с водкой на свет.
        - Не мог жить, вот и не жил. Презираю я ее и всегда презирал. Это сильное чувство. Я вообще думал, что это любовь такая, в такой собачьей форме. А теперь вот и себя презираю, что не ушел вовремя, что полжизни коту под хвост хлопнул.- Васька опрокинул новый стакан.
        - Давай-ка винегретиком заешь,- завозился Димка с тарелками,- а то нажремся раньше времени, все кино провалим. А чего ж ты перед Тихоней ножом махал?
        - Пьяный был, обидно было, что не я точку поставил, да кореша завели пошуметь.
        Мы никогда с Пупсом мужем и женой не были. Спали вместе и все. Так я со многими спал. А замужем она была за собственной мамашей, мне там места не было. Мы трахаться - мамаша тут же в дверь стучит, то ей чаю, то ей форточку, то у ней тоска. У папаши своя жизнь, тусня по командировкам, а мамаше делать одной не черта, интересов нет, подруг нет. Одна работа - целый день умирать да дочку жучить. Я только с Ольгой понял, что такое брак.
        - И что?- неказисто спросил Димка.
        - Это когда в нашу близость, ну, не только в койке, а вообще, никто и никогда не сунется. Я ведь пил с Пупсом. Мне если с ней не пить, вообще непонятно, что делать. Целый день одни сплетни, понимаешь, этот туда, этот с тем. Понимаешь, сплетни, как строительный душевный материал, у матери ж ничего другого нет, а им нужна совместная эмоциональная жизнь. И такая человеческая недоразвитость! Дочку жалко. Что с Пупсом мать делала, то теперь Пупс с дочкой вытворяет. Чё тут у тебя в винегрете такое, это есть-то можно?
        - Креветки.
        - На хрен их в винегрет сунули, их с пивом едят.
        - Не учи отца делать детей. Чего ж пришел, не пойму?
        - Да докричаться хочу. Вдруг услышат? Они ж себе такое наврали, такое сверху наклали, что как из-под двух перин мир видят. Хочется мне докричаться. Мне это важнее денег. Так-то, Лжедмитрий!
        Мне как-то стало не по себе, мы всю жизнь Ваську за придурка держали, а он все очень даже неплохо сообразил.
        - Ну, я ничего прикинут? Похвали работу имиджмейкера,- попросил Димка.
        - Нормально. Я токо это слово не люблю. Не русское оно,- хрустнул Васька огурцом.
        - Так и образ создавать дело не русское,- возразил Димка.
        - Много ты понимаешь! Помнишь, я по комсомольской части рубил?
        - Ну был такой позор,- хихикнул Димка.
        - Так вот, мы должны были съезд приветствовать, под советскую молодежь косить.- Васька опрокинул в себя стопку водки.- Выгрузили нас у Кремлевского Дворца колонной из автобусов, ботиночки тоненькие, шапок нет, мороз десять градусов. Автобусы свалили. Стоим полчаса, час, полтора часа. Уже ничего не соображаем от холода и уйти некуда, все закрыто, все оцеплено. И тут нас впускают, врываемся мы в таком состоянии в зал, где делегаты, телекамеры. А на трибуне старый поц орет:
«Вот она, наша смена! Посмотрите на эти румяные лица, на эти горящие глаза!» И музыка, там типа марша энтузиастов… Смотрю я на своего соседа, Гришку, а он с утра серый был с похмелюги, а тут у него - американский румянец, глаза от мороза слезятся, взор безумный, руки дрожат волнительно, ну чистый агитационный плакат. Я потом старшего по ЦК ВЛКСМ спрашиваю, мол, какого хрена нас из автобуса на полтора часа раньше вытряхнули? А он говорит, инструкция была, поправить ребятам внешний вид, чтоб орлы в зал влетели, чтоб оптимизм в каждой клетке гудел! А ты говоришь - имиджмейкеры!
        В видике раздался звонок.
        - Представляешь, Ёка тоже раньше времени!- пожаловался Димка мне.
        - С ума вы все тут сошли, так рано!- воскликнул он на экране.- Уж ты меня, Васька, не выдавай!
        - Да тут уж не до тебя будет!- проворчал Васька, начал поправлять костюм и изо всех сил принимать раскованную позу.
        Появилась разодетая Ёка, кивнула, обозрела стол, начала что-то двигать и поправлять на нем, доставать что-то из сумки и добавлять.
        - Дура! Всю эстетику попортила!- зашипел Димка перед видиком.
        - Ты это, Динка, полотенчик тащи, я на юбку положу. Костюм дорогой,- сказала Ёка, охорашиваясь, присела возле Васьки, достала пудреницу и начала подновлять макияж. Димка исчез из кадра.
        - Ну ты, мать, оттопырилась! Глазам больно!- заметил Васька.
        - Спецуха. Рабочая одежда,- ответила Ёка.
        - В зоне-то попроще шьют,- нарывался Васька.
        - А ты не каркай! Я тут тебя по телику видела в «Российских университетах». Я бы тебя за такие тексточки сама посадила.
        - Что ж тебе так не понравилось?- нахохлился Васька.
        - Да вот это все про русских… Много больно про русских!
        - Русские тебе не нравятся?- с пафосом вопросил Васька.
        - Нравятся. Только я ведь сама-то не русская. Дай тебе власть, ты меня в двадцать четыре часа выселишь. А я другого языка не знаю и знать не хочу! На вас, русских, пашу, еще и гадости про себя по телевизору слушать должна,- возмущалась Ёка, рисуя контур губ карандашом.
        - Ты не на нас, ты на себя пашешь! Ты здесь цветешь, потому что у тебя менталитет другой. Ты среди своих на хитрожопости бы так высоко не прыгнула. Историю надо изучать, этнографию,- вальяжно вещал Васька.
        - Дурак! Я здесь ассенизатором работаю, пока вы, русские, пьете да жалуетесь. А как мы экономику разгуляем, на ноги все поставим, тут вы и прибежите с большой ложкой.
        - Чего ты там на ноги поставишь? Последнее разворуешь да за границу спустишь,- не унимался Васька.
        - Хочешь эксперимент?- прищурилась Ёка.
        - Ну?- напрягся Васька.
        - Тебе ведь в твоей науке гроши платят?
        - Ну?
        - Давай я тебе в три раза больше платить буду, но чтоб никакой русской идеи!
        - На моем учреждении пока красный фонарь не висит,- отрезал Васька.
        - Ничего,- успокоила Ёка,- подожди годик, развернусь с делами, повешу.
        - Это я развернусь с делами, и поедешь ты на историческую родину,- парировал Васька.
        - А у меня нет исторической родины!- выкрикнула Ёка.
        - А мы тебе ее назначим!- заорал Васька. В комнату вошел Димка и протянул Ёке полотенце.
        - Я не понял, это они так прикалывались?- спросил Димка меня.
        - Это так в натуре,- огорчила я.
        - Зоопарк!- заметил Димка.
        В видике все переполошились на звонок в дверь. Димка пошел открывать. Ёка придвинулась к Ваське, он положил лапищу на ее руку.
        - А ты правда похорошела, как с Тихоней расплевалась,- сказал он.
        - Спасибо, Васька! Ты настоящий друг!- ответила Ёка, чуть не прослезившись.
        Дальше пошла пьеса.
        Вошла Пупсик в чем-то парадном, но, как все, выглядевшим на ней старомодно, с букетом цветов; Тихоня в пристойном костюме и Димка в диком напряжении.
        Пупсик (нервно): - Здравствуйте! Вот вам цветы, Дин! Давайте я их сразу в вазу поставлю. Давайте я сама, я знаю, где кухня.
        Тихоня (очень вежливо): - Добрый день!
        Димка (берет цветы, выходя): - Спасибо, прекрасный букет. Присаживайтесь, я принесу вазу.
        Пупсик и Тихоня, как скульптуры у двери.
        Пупсик (суетясь): - Ужасная жара… Мы так боялись опоздать, бензин на нуле… Две заправки по дороге, и обе, как назло, не работают…
        Пауза.
        Ёка: - Садись, мы не кусаемся.
        Пауза.
        Пупсик: - Неудобно без хозяйки.
        Васька: - Хозяйка здесь Ирка.
        Пупсик (двигаясь к столу): - Ну я не в этом смысле… (Тихоне): - Садись. Нет, давай вместе сядем (запихивает Тихоню между Ёкой и собой).
        Димка (входя с цветами в вазе): - Ну, что мы пьем? (Садится к Ваське.)
        Васька (наливает водку себе, Димке и Ёке): - Дальше мне не дотянуться.
        Тихоня (наливает себе сок, Пупсику вино): - Я за рулем.
        Васька: - Все за рулем.
        Пауза.
        Димка: - Я думаю, сначала надо выпить за встречу.
        Ёка: - За встречу.
        Пьют.
        Пупсик (Димке): - Какой роскошный стол. Неужели это все вы сами?
        Димка: - Почти все было готовое. Еще горячее и десерты. Главное, не забыть про мороженое. Про мороженое почему-то всегда забывают. Совершенно потрясающее французское мороженое.
        Пупсик: - Этот паштет с грибами я обожаю. Я знаю, где вы его взяли, в итальянском магазине. (Тихоне): - Помнишь, мы покупали?
        Тихоня (зло): - Помню.
        Едят преувеличенно заинтересованно.
        Пауза.
        Пупсик: - Так странно, что мы здесь все. Все-таки какие мы уже старые…
        Пауза.
        Пупсик: - Жалко, что нет Димки и Ирки. Конечно, столько за эти годы всего произошло, но…
        Пауза.
        Тихоня (раздраженно): - Ты можешь помолчать?
        Пупсик (чуть не плача): - Когда такие паузы… Я начинаю чувствовать себя виноватой. Я же живой человек!
        Пауза.
        Димка (почти нежно): - Наконец мне удалось собрать вас вместе, чтобы поговорить о наших финансовых отношениях. Я выражаюсь сухим американским языком, но это не должно вас обижать.
        Ёка: - Общая сумма какая?
        Димка: - Общую сумму по условиям я могу назвать только в присутствии всех участников.
        Васька: - Ну?
        Димка: - Среди нас нет Иры Ермаковой.
        Ёка: - Слушай, это какая-то ловушка. Манька есть - Ваньки нет, Ванька есть - Маньки нет!
        Димка: - Моей вины в этом тоже нет. Помните задачку про козла, капусту и лодочника? Эту задачку мне придется решить.
        Пауза.
        Ёка: - Ладно, раз так, то скажу за себя. Бабок у меня много, но я не собираюсь отказываться от своей доли в пользу тех, кто не научился работать и зарабатывать. Не потому, что я жадная, а потому, что не имею права их развращать. А то некоторые думают, что вместо того, чтобы зарабатывать, можно придумать себе идеологию, найти виноватого, и пусть он платит.
        Пауза.
        Пупсик (гордо): - Я думаю, тут таких нет. Здесь все сами зарабатывают.
        Васька: - Если ты, Ёка, имеешь в виду меня, то мне твои деньги не нужны. И если у меня есть собственные взгляды, то это не связано с тем, что ты богата. Это связано с тем, что государство дает развиваться таким, как ты.
        Ёка: - Оно не дает, просто я беру, понял? И это не государство, Васечка, а рынок. Рынок жесток, но справедлив.
        - О чем они говорят? Какая-то психушка!- удивилась я. Встретиться, чтобы перемыливать газетные передовицы?
        - Нормально. Все нормально, такая защитная реакция,- ответил Димка.- Смотри, не отвлекайся.
        Васька (в полный голос): - Что же это за рынок, если на нем историк, кандидат наук, стоит дешевле, чем квартирный маклер?
        Ёка (жуя): - Нормальный рынок. Жилье нужно всем, а русская идея - только тебе!
        Димка: - Прошу прощения, мы ушли от темы.
        Васька (торжественно): - Я готов принять свою долю американского подаяния. Но прошу заметить, что никогда ничего не просил. Я обеспечиваю свою семью, отказываясь от массы коммерческих предложений. И мою жену это устраивает, потому что она любит меня, а не деньги. И кстати, никто из присутствующих не может меня упрекнуть в том, что мои взгляды изменились хоть на йоту с момента написания диплома!
        А правда, Васька всегда говорил одно и то же, просто раньше все над этим смеялись, а теперь все раздраженно переключают телевизор на его тексты. Просто возле Пупса его работа казалась столь не важной, что образ строился не по критериям личностной значимости, а по критериям дискомфорта, доставляемого жене, которая, кстати, ничего собой не представляла. Васька не подходил в мужья-интеллектуалы - вакансия была занята отцом и братом Пупсика. К моменту, когда у отца и брата из швов полезли труха и опилки и всем это стало слишком видно, Васька уже ни на что не годился, проще было начать лепить Тихоню с нуля, чем выравнивать Ваську. Никто не ожидал, что Васька возродится в молодых нежных женских руках, как птица Феникс.
        Более непохожих людей, чем Васька и Тихоня, нельзя было придумать, общим у них было только безволие. Они были так мощно ломаны материнскими руками, что железную хватку Пупсика чуяли, как лошадь опытного ездока; а она сама, вдоль и поперек в рубцах липкого сюсюкающего материнского насилия по жизни, тоже умела либо насильничать, либо подчиняться насилию.
        Пауза.
        Тихоня: - В целом взгляды не изменились, но патриотизм и антисемитизм - разные ветки одного дерева!
        Димка (явно перебивая): - Давайте выпьем… И надо не забыть про мороженое.
        Васька (опрокинув рюмку): - Я лично в партии никогда не был, но писать для
«Московского комсомольца» о том, что у Ленина был сифилис, гораздо гаже, чем в застой жить на Лениниану!
        Тихоня (холодно): - Это исторический факт.
        Тихонина мамаша, продавщица в книжном магазине, из всех сказок предпочитала самые кровожадные, какого-нибудь «Стойкого оловянного солдатика», «Соловья и розу», чтоб все похуже кончилось, а папаша, партийный работник мелкого розлива, страшно жучил его за отметки. Не помню уж в каком классе на уроке литературы Тихоня ответил, что реализм - это когда все плохо кончается, а соцреализм - когда все хорошо кончается. Его даже дразнили реалистом.
        Васька (стукая кулаком по столу): - Историк здесь я! И нет такого исторического факта! И никогда не было! И история - это наука, а не то, за что мне сегодня готовы заплатить.
        Димка: - Мы снова отвлеклись.
        Пауза.
        Тихоня: - Со своей стороны хочу сказать, что зарабатываю достаточно, но то, что я здесь, не умаляет моего чувства собственного достоинства. Если наш общий друг Димка, попав в более легкие экономические условия, чем у нас сейчас, разбогател, то…
        Ёка: - Они там не более легкие.
        Тихоня (мягко): - Спорный вопрос. Одним словом, я приветствую благотворительность, как цивилизованную форму отношений между людьми. Однако мне не хотелось бы прибедняться, я достаточно высокооплачиваемый журналист. Мне платят за гибкость, смелость и ответственность. «Журналисты - сторожевые псы демократии».
        Ёка: - Псы - они псы и есть.
        Тихоня: - Я готов был услышать здесь и не такое.
        Васька: - Услышишь.
        Пауза.
        Пупсик (плаксиво): - Людей всегда раздражает, если кто-то начинает новую жизнь. Мы в этом много раз убеждались. Это даже не зависть. Это больше. Это раздражение, что самим слабо! Я тоже не боюсь взять этих денег, хотя мы в полном порядке и у нас все очень хорошо. Это ведь даже не Димка, это небесный диспетчер так распределил. Я правильно говорю, Дина?
        Димка (наливает): - Правильно. Предлагаю выпить за небесного диспетчера.
        Пьют.
        Ёка: - Хороший ликер.
        Димка: - Горячее подавать?
        Васька: - Успеется.
        Димка: - Главное, про мороженое не забыть.
        Пауза.
        Васька: - Слышь, Тихоня, последний раз мы виделись не в лучшей мизансцене.
        Пупсик (с надрывом): - Ты говоришь о себе?
        Васька: - Все друг друга стоили…
        Пауза.
        Тихоня (неожиданно решительно): - Очень жалею, что не дал тебе в морду! До смерти жалеть буду.
        Васька: - Будешь. И никогда не дашь.
        Тихоня (не очень уверенно): - Хочешь, сейчас дам?
        Васька (встает): - Хочу. Даже сопротивляться не буду. Дай.
        Тихоня (продолжает сидеть): - Сейчас это уже ничего не изменит.
        Димка (усаживает Ваську): - Просто какие-то ненормальные! Да вы можете о деньгах говорить, или вы этого в принципе не умеете?
        Васька: - Не умеем… (Кричит): В морду он мне даст! Кишка тонка! Вот люди! Ну если ты ее любил и хотел с ней жить, почему же ты ни ее, ни себя тогда защитить не смог? Где ж вас двоих так опустили?
        Пауза.
        Тихоня: - Я, Васька, считал, что я перед тобой виноват.
        Васька (орет): - В чем? Ты ж знал, как я с ней обращаюсь! Я ей с каждой студенткой изменял, домой ходил когда вздумается, ключей от квартиры своей матери ей не давал, да я ее бил по пьяни! В чем, в чем, Тихоня, ты передо мной виноват был?
        Пауза.
        Тихоня: - Любила она тебя.
        Васька: - Да не любила, а боялась. Не умеет она любить! Не умеет! Только бояться. У нее в голове каша. Она может что угодно хвалить и через пять минут обсирать. И каждый раз очень искренне. Она же утром просыпается и не знает, как ее зовут и с чем ее едят, пока ей мама не скажет или не намекнет. Я сначала-то думал, что это так и надо, что жена должна быть босая, беременная и на кухне… Я потом понял, что живешь не с бабой, а с человеком! Ты же не слепой, Тихоня. Ты же видел, на каких условиях тебя в богатый дом берут.
        Тихоня: - А ты-то что так за меня переживаешь?
        Васька: - Тебе ведь надо было Ёке доказать, что ты мужик, что тебя любить могут! А люди должны соединяться не по принципу «против кого дружим», а бескорыстно!
        Димка (довольно отчетливо, но никто не обращает на него внимания, сейчас не до него): - Все соединяются корыстно. Мужик обнимает бабу, чтоб чувствовать себя мужиком… Баба рожает ребенка, чтоб чувствовать себя бабой…
        Тихоня: -Я ничего не доказывал Ёке. Что я ей могу доказать? Она меня слишком хорошо знает. Я себе доказывал, что что-то могу.
        Ёка: - Да? И поэтому вы трахались в моей постели, когда я была на работе. А я потом приходила, кипятила простыни и думала «за что?». И поэтому до трех ночи по телефону с кухни трепался, знал ведь, что мне в спальне все слышно! Пытки это называется, козел, пытки! И вы с Пупсом это понимали лучше других! Совесть-то молчала!
        Васька: - А что ж ты, Ёка, все это хавала?
        Ёка: -Думала, потрахаются - успокоятся. Ты б тогда с ножом не влез, до сих пор бы все по семьям жили.
        Васька: - Холопы! Господи, все холопы! Пока барин не разрешил, ничего нельзя! Жить нельзя! Трахаться нельзя! Мысли иметь нельзя!
        Пупсик (презрительно): - Ты, что ли, барин?
        Васька: - Нет. Такой же холоп! Какая хренота! Полжизни коту под хвост! Я думал, только у меня, оказывается, у всех!
        Ёка: - Конечно, у всех. Нас, Васька, всех из одной бочки наливали.
        Васька: - Так чего же мы боялись? Семью разрушить? Это ж не Солженицына в застой ксерить! Это ж не в правительство бомбы кидать!
        Тихоня: - Это потрудней будет.
        Васька: - Ты про это уж точно все знаешь.
        И всем как-то стало неловко. Все вспомнили. Димка быстро встал и пошел.
        Димка: - Я боюсь, свинина подгорит.
        Ёка начала ножом разбалтывать напитки в стакане, подливать к ним соки, пробовать. Все сосредоточенно уставились на нее.
        Глупая была история. Димка все всегда раньше всех разнюхивал, вот он и притащил Солженицына. Все были еще зеленые, особо в компании не диссидентствовали, но марку держали. Димка притащил, уговорил Ёку в ее учреждении размножить. Тогда ксероксов не было, было громоздкое слово «ротапринт». Ёка за бутылку все устроила. Они еще с Тихоней не жили, а женихались, и Ёка ночевала в общежитии.
        Первым истерику закатил Тихоня. Его папаша обнаружил текст, красочно объяснил, сколько и каких условий за это дают, и велел вернуть дарителю и выяснить, где взяли. По счастью, ее нигде не взяли, а записали на магнитофон с вражьего голоса, а потом распечатали на машинке. Будь какой другой источник, не факт, что Тихоня не заложил бы Димку папаше. С Тихоней ведь была история в шестом классе, Димку за сильное хамство математичке пытались пугнуть переводом в другой класс, и на собрании классная руководительница устроила голосование по этому поводу. Димка был любимцем, и против было всего пять-шесть подлиз, каково было наше потрясение, когда среди них обозначилась Тихонина рука.
        - Как ты мог?- спрашивали мы на перемене, обступив Тихоню и разглядывая, как экзотическое животное.
        - Она сказала, что будет стоять возле меня и смотреть в глаза,- доверительно объяснил он.
        Второй по вопросу Солженицына выступила Пупсик, поучительным тоном поведав, какая у нее умная мама, как изобретательно она положила рукопись в кастрюлю для плова, как аккуратно сожгла и как долго рассказывала о несчастных диссидентских судьбах.
        Димка сидел у меня с ушибленным выражением лица.
        - Понимаешь, что это такое?- говорил он.- Это правосознание домашнего скота. Ведь они выросли в Москве, учились в престижной школе, прочитали много книжек, претендуют на нравственную полноценность!
        Кстати, Васька тусовался по комсомольской части. На какие-то съезды ездил, но с Солженицыным вел себя прилично. Все сделали вид, что забыли, но пауза читалась громче противоугонной сирены.
        Пупсик (с вызовом): - Да, нам, гагарам, непонятно наслажденье вихрем бури… Что ж нас теперь - убивать за это?
        Васька: - Убивать не надо. Но о своем месте помнить должны. Шестерка - она и в Африке шестерка.
        Вошел Димка с роскошным Аськиным блюдом, набитым горячим. Мне даже захотелось есть от этого зрелища, я стянула со стола миску с салатом, поставила на колени и начала жевать.
        Пупсик: - Я раньше думала, что меня нельзя любить. Что у меня не может быть своей жизни. Что я только все время должна кому-то, виновата перед кем-то… Я утром просыпалась и видела не солнышко в окне, а список не сделанных дел. А теперь мне сорок лет. И у меня не будет другой жизни. И я уже не научусь жить легко, весело, как другие…
        Димка (раскладывая еду по тарелкам):
        - Кто это тут у нас легко и весело?
        - Это я,- захихикала я.
        - Не хихикай так громко, салатом подавишься,- одернул Димка.
        - Добренький,- заметила я.
        - Не отвлекайся.- Вид у него был уж больно важный.
        - Мы так внимательно только во время путча на экран смотрим,- съязвила я.
        - Смотрели бы так внимательно друг на друга, у вас бы путчей не было!- вдруг гаркнул он.
        - Многозначительный дурак!- завершила диалог я.
        Пупсик: - Ну есть ведь какие-то другие. У которых все само собой. Я так никогда не смогу, но я хочу обустроиться, чтоб мне было хорошо и спокойно. Разве у меня нет на это права?
        Ёка (жуя): - Право-то есть… С ума можно сойти, как свинина приготовлена!
        Васька: - Это капуста, что ли, такая?
        Ёка: - Спаржа, патриот!
        Тихоня (наливает водки): - Давайте выпьем. За всех нас.
        Пьют. Пауза.
        Пупсик: - Ёка, ты меня прости, я много раз тебе делала больно.
        Ёка: - Да ты ешь, ешь, а то остынет.
        Пупсик: - Но я ничего не умела тогда. Я нечестно играла. Но это не из подлости было. Это из страха было.
        Ёка: - Мне пафосу не надо. Я это не ношу. Ешь лучше.
        Пупсик: - Мне самой казалось, что он любит тебя, а мной просто хочет с тобой рассчитаться. А когда я узнала, что ты таблетки приняла, я сама чуть не умерла (вытирает слезы).
        Ёка (вздыхает): - Да ладно вам с этими таблетками. Сто раз уже сказано, я одну всего приняла, остальные в туалет спустила, а упаковку на стол специально бросила. И Тихоню я, конечно, с дерьмом мешала. Любила я его. Но не такой мне нужен был. И жизнь была нужна не такая.
        Тихоня: - Надеюсь, теперь ты получила такую жизнь?
        Ёка: - Да пожалуй, опять нет. Только тут уже никто не виноват…
        Димка: - Опять «кто виноват?»
        Ёка: - Сама и виновата. Денег много, а внутри вытоптано.
        Пауза.
        Васька (замявшись): - Ты, Тихоня, вот что… Если тебе интересно мое мнение… Если оно тебе, конечно, интересно…
        Тихоня (напряженно): - Интересно. Конечно, интересно.
        Васька: - У тебя ведь перо ловкое. У тебя ведь лучшие сочинения в классе были. Я твоими статьями зачитываюсь.
        Тихоня (робко): - Спасибо.
        Васька: -Ты вот только про говно не пиши. Нехорошо это. Это длинный разговор, Тихоня.
        Тихоня: -Давай поговорим.
        Васька: - Надо сесть, взять водочки и поговорить. Нельзя ведь так писать, люди ведь читают.
        Пупсик: - Ты сам-то - антисемит. Молчал бы!
        Пауза.
        Тихоня: - Думаешь, так все просто. Газеты - это машины культуры, и управляют ими деньги. Газета, она сама все контролирует, хочет - понижает ценность каких-то вещей, хочет - повышает. И я в ней не главный редактор, я ничего не решаю. Я только решаю, хочу я держаться на плаву или нет.
        Васька: - И на хрена тебе на такой плав жизнь гробить?
        Тихоня: - А что ты мне предлагаешь? В инженеры возвращаться? Сам знаешь, какой я инженер!
        Пауза.
        Ёка: - Жаль, Димки нет. И Ирки.
        Пауза.
        Пупсик: - Вы меня извините, но нам пора. У меня голова очень сильно заболела. Вы меня извините (встает, идет к двери).- И у нас бензина очень мало…Прямо не знаю, как доедем. (Останавливается, Тихоне): - Ну идем же.
        Тихоня (встает): - Извините. Странный вечер получился.
        Пупсик: -Я вас всех очень люблю. Мне за все стыдно.
        Ёка (Пупсику): - К мясу-то не притронулась! Тебя звать - только харчи портить! Ладно, пошли, налью я тебе, так и быть, бензина… (Встает.)
        Тихоня (Димке): - Извините. Спасибо за все.
        Димка растерянно кивает. Все, кроме Васьки и Димки, исчезают с экрана. Стук хлопнувшей двери.
        Васька (просветленно): - Пошел я, я их догоню (выходит).
        Димка подбегает к окну, наблюдает в окно, закуривает, садится, снимает очки, растерянно смотрит по сторонам, вспоминает про видео, показывает ему кукиш, подходит и выключает. Экран темнеет.
        - Финита ля комедиа!- сказал Димка.- Странное ощущение. Как будто в Мертвом море искупался. Хочешь погрузиться, а тебя наверх выталкивает. Понимаешь?
        - Понимаю.
        - Тьфу, черт! Про мороженое забыли!- вдруг заорал он.
        - И про деньги,- добавила я.
        - Хочешь мороженого?
        - Нет. И денег тоже не хочу.- Как-то слишком много информации было сразу, голова и душа хотели лопнуть.
        - У меня есть любимый фильм - «Форрест Гамп», не видела?
        - Нет.
        - Я тебе куплю его. Ну короче, там все про меня. Главному герою мама говорила:
«Жизнь, Форрест, как коробка шоколадных конфет, никогда не знаешь, с какой начинкой тебе достанется!» - сказал Димка.
        - Да потому что только дурак начинает есть конфеты первым, я всегда жду, когда другие начнут, а потом спрашиваю, какие с шоколадной внутри. Если я не с шоколадной раскушу, у меня настроение на полдня портится!- напомнила я.
        - Почему бы тебе с Пупсиком не помириться?- вдруг спросил Димка.
        - Зачем?- удивилась я.
        - Тебе ж все равно кого-то надо опекать, а в нее уже столько сил вложено.
        - Уже не надо. Я уже от этого дела выздоровела. Понимаешь, у меня была такая патология общения: повышенное чувство долга. Защитная форма от одиночества. А теперь кончилась…
        - И ко мне тоже?- удивился он.
        - Ко всем. Раньше я всех переводила через дорогу, а теперь всем предлагаю условия, в которых они сами разберутся со светофором. И знаешь, оказывается, все адаптируются гораздо лучше, чем я предполагала.
        - И мне самому разбираться со светофором?- Он снова втаскивал меня в разборку.
        - А чем ты лучше других?- не сдавалась я.
        - Всем. К тому же я тебя люблю.
        - Пупсик тоже меня любит. В ваших устах любовь - законный предлог для манипуляций. Я тебе предан за то, что ты решаешь мои эмоциональные проблемы. Бартер.- Я намеренно тыкала в нос Пупсиком.
        - Старая злая противная баба!- сказал он.
        - Зато никому ничем не обязанная,- гордо предупредила я.
        - Ты мне всю жизнь испакостила.- Главное, что сам в это верит!
        - Тем, что не обслужила твоих фантазий? Извини, у меня были свои. Я их обслуживала!- Если б мне двадцать лет тому назад показали картинку про то, как сидит несвежая ненакрашенная опухшая жующая баба с миской салата на коленях, а рядом с ней молодой ухоженный накрашенный красавец в расстегнутой женской блузке, спортивных трусах и джинсовых туфлях на бритых ногах. И он нервно курит и говорит про то, как она ему испакостила жизнь, а она думает, как бы от него отвязаться, я бы сказала, что мизансцена перегружена несоответствиями.
        - И у тебя что, даже чувства вины нет?- спросил он голосом, клянусь, голосом своей матери, распекавшей его за шалости. И я вдруг увидела, как он стал похож на нее с годами. Вспомнила, как она его била ремнем, и представила, как он хлещет ремнем мазохирующих американцев. «Как глупо,- подумала я,- как глупо, на какую маленькую капельку мы сдвигаемся от своих родителей. Как долго болезненно бунтуем, чтоб на такую маленькую капельку!»
        И меня вдруг понесло, я швырнула стакан с шампанским в видик и заорала:
        - Вот тебе чувство вины!- А потом бросила в него салатницей и заорала еще истошней: - Вот тебе еще чувство вины!
        Димка поймал салатницу, сгреб горстку овощей с ноги, покрутил пальцем у виска, покачал головой на залитый шампанским видик и понимающе молвил:
        - Истеричка!
        Я, конечно, никакая не истеричка, то есть, конечно, истеричка, могу на детей наорать и тут же поцеловать, подлизаться; но истерикой как оружием не пользуюсь. Мне даже удивительно стало, как он притих. Вот оно как делается - поорать, бросить, и все управляемы.
        - Мои родители разводили во мне мичуринские сады чувства вины!- сказала я как можно тише, чтобы он понял, что я не злоупотребляю актерским мастерством.- Я была виновата в том, что мать несчастна, а отец любит другую. Хватит, я больше в это не играю. Моя жизнь принадлежит только мне, и вали отсюда со своими подарками!
        Он оцепенел. Походил, побродил, подошел к окну, потом начал демонстративно запихивать вещи в чемодан. Но вещей было столько, что хорошо бы он уложился в два дня, и как психическая атака это не работало. Он понял и присел.
        - Это моя квартира!- сказал он с вызовом. В общем, это был такой же бред, как и то, что я сломала ему жизнь. Я резко повернулась, поднесла к его носу кукиш.
        - Вот какая она твоя! Ты сделал фиктивный брак, потому что тебе некому было ее оставить! Ты думал обеспечить себе этим мою пожизненную управляемость?
        Он совсем озверел, это был его козырной туз. Он подошел, схватил меня за руки и прошипел:
        - Я тебя сейчас изнасилую!
        Мне так его стало жалко. Глупый, пыжащийся, проигравший непонятно кому.
        - Ой, как напугал. Презервативы в тумбочке. Только, пожалуйста, покачественней, а то у меня мужик в командировке, а о здоровьичке надо думать. Тебя вот жалко, если у тебя и получится, ты ж потом все деньги на психоаналитиков изведешь, уж я-то тебя знаю.
        - Сучка!- ответил он мягко.- Собственно, я тебе благодарен.
        Потом сел, достал ватку, жидкий крем, зеркало и начал смывать с лица косметику.
        - И как же зовут твоего избранника?- спросил он почти тепло.
        - Валера,- выдохнула я.
        - Когда я приеду через год, ты с ним уже разойдешься, а мне тоже не будешь нужна.
        - Дим,- сказала я терпеливо,- я тебе и сейчас не нужна. Потому что я тебя не люблю. То есть я тебя люблю своим прошлым. А его люблю своим настоящим и будущим. Я так боялась, вдруг ты приедешь, я на тебя посмотрю, и мне покажется… И все по-но-вой!
        - Что по-новой?
        - Ну все, что уже было. Перетягивать канат, считать обиды, переламывать, делать себе удобным. Все эти шахматы, делаешь ход и ждешь ответный. А с ним все по-другому…
        - Не бывает по-другому!- заорал он.- Ты врешь!
        - Мне так жаль, что не веришь… Мне так жаль.- А что я ему еще скажу? Он наполнял отношения карнавалом, страданием, обидой, ожиданием. Театральный градус был во всем. А с Валерой было просторно, взросло и без погремушек.
        - Сентиментальная дура,- сказал он.- У тебя есть родина-мать и муж-отец! А у меня нет ничего! Поняла? Как говорил Лев Николаевич Алексею Максимовичу: «Не та баба страшна, которая держит за хуй, а та, которая держит за душу!» Поняла? Вызови мне такси, я уезжаю!
        В эту минуту в дверь позвонили.
        - Аська,- предположила я.- Открой, чтоб она сразу в обморок.
        Но это оказалась не Аська. Вслед за Димкой в комнату вошли Пупсик и Тихоня с перекошенными рожами. Они смотрели на него так, как дети из российской деревни смотрят на первого увиденного в метро негра. Они молчали, они были парализованы.
        Димка позировал, сложив руки на груди и устало глядя на них.
        - Так это ты?- нерешительно спросил Тихоня.
        - Смотря что в данный момент считается мной,- холодно ответил он.
        - Глаза…- прошептала Пупсик,- что у тебя с глазами?
        - Цветные линзы.
        - Тьфу ты, черт!- Она в изнеможении опустилась в кресло.- Я сегодня сойду с ума!
        - А мне и в голову не пришло…- сказал Тихоня удивленно,- правда, было какое-то ощущение… странное. Но я не мог его вычленить.
        - Теперь вычленил?- грубо спросил Димка.
        - Вычленил,- откликнулся Тихоня.
        - Чего пришли?- Димка выглядел немотивированно агрессивным.
        - Да вот, решили сказать…- Они оба замялись таким приемом, у Пупсика даже возникло дежурно-плаксивое выражение лица.- Да эти деньги твои дурацкие…
        - В общем, не надо нам денег. А то мы из-за них чуть не разругались по дороге,- подвел итог Тихоня.
        - Это не из-за них,- выдохнул Димка.
        - А кто говорит, что из-за них? Конечно, была жизнь… Она кончилась. Были идеалы, были друзья, было все понятно. А теперь как жить?- спросила Пупсик.
        - Укрупнять и наращивать личность,- съехидничала я. Не то чтобы мне хотелось ее опустить, а просто было обидно, что забитой девочкой она производила впечатление чистого беспомощного существа, а сегодня только кошельки не ворует. Точнее, ворует, просто в своем виде спорта. Все мне рассказывали о ее производственных интригах, о сложной архитектуре просовывания Тихони в круг, плотно сложившийся до его решения начать писать статьи. Не мое, конечно, собачье дело, но если б она гербалайфом торговала, то достаточно было бы лицензии на торговлю и проверки санэпидемстанции, а она заполняла рынок дешевым чтивом. Тухлятиной, на которую бедные необразованные русские бабы подсаживались как на наркотик. Конечно, рынок равнодушен к этике, с него за это и не спрашивают, его дело, что кто-то в нем торгует оружием и наркотиками, мое дело - подавать торговцу руку или нет.
        - По-моему, лично тебе я ничего плохого не сделала,- попыталась Пупсик защититься.
        - Конечно, ничего,- согласилась я.
        - Скажи, за что она меня так возненавидела?- жалобно спросила Пупсик у Димки.
        - Не тебя. А ту часть себя, которая тебя опекала. У нее климактерический негативизм. Изо всех сил начинает новую жизнь с новым мужиком. У нее всегда под нового мужика психологическая чистка. Типичная душечка,- сказал Димка с отвращением.
        - Я ненавижу не тебя, а твой способ заработка,- объяснила я на всякий случай.- Как говорила Раневская: «Деньги я проем, а стыд останется».
        - А Борхес говорил, что литературные вкусы бога никому не известны,- парировал Тихоня.
        - Знаете что,- остановил Димка,- раз уж начали лаяться, давайте хоть под это съедим мороженое. Я, как последний мудак, час крошил в него вишни и киви.
        - Неси скорей!- закричала Пупсик школьным голосом, и от этого стало вдруг как-то легко.
        - Тихоня, помоги мне все принести, пока они будут друг другу глаза выцарапывать,- хихикнул Димка и увел Тихоню.
        Повисла холодная пауза.
        - Ты с пляжа, что ли?- Наконец она сосредоточилась на моем сарафане.
        - Нет, я час как проснулась в другой квартире.
        - Как у тебя с Валерой?- спросила Пупсик, пробуя меня на степень доверительности.
        - Нормально,- ответила я.
        - А Андрей чего?
        - Кажется, наконец нашел то, что ему надо. Правда, она замужем и с тремя детьми,- отчиталась я.
        - Ну, ты счастлива?- Глаза у нее были такие напряженные, ей так хотелось услышать про «не очень», что я сжалилась.
        - Знаешь, десять лет тому назад я бы скакала на одной ножке, а сейчас все уже не так ярко воспринимается…
        Послышались шаги, и мы уставились в точку, в которой из-за двери должно было материализоваться мороженое, но почему-то появились и застыли Васька и Ёка.
        - Чего это вы тут делаете?- спросила раздраженно Ёка, не понимая, как мы могли оказаться вместе с Пупсиком.
        - Кино-то ведь уже кончилось,- весело добавил Васька.
        - Садитесь к столу, сейчас внесут мороженое,- предупредила я.
        - Кто?- подозрительно спросила Ёка, и в эту секунду в дверях появился Димка с подносом в остатках наряда, Ёка выронила сумку и прошептала: «Мамочка моя!» А остальные засияли от произведенного эффекта так покровительственно, как будто не они сами еще сегодня были в ступоре от этой комедии.- Ну, Димка, ну черт! Ну гад какой! Я из-за тебя ящик шампанского проспорила!- закричала Ёка и начала колотить его по плечу, и все захохотали как полоумные, засуетились у стола, загалдели, завозились вокруг витиеватого мороженого.
        - Я сам обалдел… Ну, прикинутый… Ты, Димка, когда взрослым-то станешь? А я думаю, вот наконец знакомый гомик появился, а то только по телевизору! Сорок лет, а дурак дураком, надо же такое учудить! На носу у тебя, что ли, тоже линзы? Нос же совсем другой был! Выглядишь, падла, как молодой! Что ж ты себе груди-то не пришил на одну поездку, там у вас в Америке грудь ведь пришивают, сезончик поносить?- выкрикивали они, смеясь, пачкаясь и капая на стол мороженым. Потом вдруг устали и стихли.
        - Хоть бы кто мороженое похвалил, сволочи,- сказал Димка.
        - А ты ведь, Ёка, мне не один ящик шампанского проспорила, а два,- вдруг закричал Васька.
        - Почему это два?- удивилась Ёка.
        - Первый раз мы спорили на то, что это Димка, а второй - на то, что у него нет никаких денег, что он нас просто наколол.
        Воцарилась пауза. Все уставились на Димку.
        - Мороженое никто не похвалил… за эту черную неблагодарность я вам сообщаю… Ёка проиграла два ящика шампанского.
        Все удовлетворенно уставились на Ёку.
        - Дурак ты, Димка, и шутки у тебя дурацкие,- сказала нежно Ёка.
        - В России, детвора, есть два способа стать известным: умереть или преуспеть за границей. У меня, дурака, пока не получилось ни того ни другого, и нечего на меня за это обижаться,- ответил Димка ей в тон.
        Все замолчали, потому что непонятно было, что можно было сделать, кроме того как обняться, но обняться было «уже» невозможно.
        Ёка достала радиотелефон и позвонила своему парню в машину.
        - Эдик,- сказала она,- ты меня слышишь? Мне нужно два ящика шампанского. Там на углу киоск. Если не хватит, то справа, как мы ехали, ночной магазин. Ящика, ящика. И подними, родной, в семнадцатую квартиру. Ну, все. Жду.
        - Ребята, как хорошо… Давайте посидим как нормальные люди,- промурлыкала Пупсик.
        - Какие же вы нормальные?- хихикнул Димка.
        - На себя посмотри,- ответил Тихоня.
        - Как же я по вам соскучился!- сказал Димка, глядя в мороженое глазами, полными слез.
        И тут в дверь постучали.
        - Быстро твой секьюрити шампанское таскает,- хихикнул Димка.
        - Это соседка, кто из вас дверь не закрыл?- спросила я.
        - У меня не складываются отношения с твоей дверью,- признался Димка.- Сейчас она просечет, что мы вазу разбили, и мне придется на ней жениться!
        Дверь приоткрылась. В комнату всунулся огромный букет роз и упал на пол. Все оцепенели, потому что это уже было перебором. Меня захлестнула горячая волна, я подумала, что это Валера, это было в его стиле.
        - Заходи,- закричала я,- я тебе все простила.
        Дверь в комнату тихонько отъехала, и в проеме нарисовался Егорка Пирогов. Все онемели. Егорка обвел присутствующих глубоким нетрезвым взором, остановился на мне и спросил:
        - А где эта… Курва американская?
        - Вот она,- с удовольствием воткнула я палец в Димку.
        Егорка недоуменно уставился на Димку, потом на меня, потом на бутылку с джином.
        - Ты меня, Ермакова, наколола?- обиженно процедил он.
        - Ах, это ты, сукин сын, к моей сестре приставал!- завопил Димка и бросился на Пирогова.
        - Разнимите их!- заорала я, Васька и Тихоня потащили Димку и Пирогова в разные стороны.
        - Ой, мне надо срочно позвонить маме, она уже два часа волнуется, где я!- вдруг вскрикнула Пупсик.
        - Лида,- сказала я вяло,- самая большая проблема нашей, материнской цивилизации, - это психологический отрыв от матери!
        - По-моему, ты напилась,- ответила Пупсик.

… Но на самом деле это было уже не важно, как многое из того, что считалось непонятностями и недоговоренностями, а на деле было жизнью взрослеющих к сорока годам людей, которых все дальше и дальше друг от друга уводили время и пространство и к которым они были чуточку в претензии, но на самом деле совсем не хотели в свое прошлое, потому что у них к сорока годам неожиданно появилось будущее…
        Димку с Егоркой разняли и посадили пить на разные углы стола. Потом прибежала Аська и долго орала, сначала по поводу Димки, потом по поводу разбитой вазы, потом по поводу разбитой жизни. Я как-то уже плохо слушала и плохо соображала, кивала и дефективно улыбалась, а потом и вовсе упала спать на кухонном диване, и не знаю, как что кончилось.
        Когда я проснулась утром, посуда была вымыта и аккуратными стопками стояла на столе; под потной щекой у меня была подушка, а ноги прикрывала банная простыня. Я подпрыгнула как ужаленная, побежала по квартире. Ни Димки, ни его вещей не было. Американские косметические пузырьки толпились в детской, а поролоновые груди валялись в мусорном ведре среди остатков еды и упаковок. Под кувшином с орхидеями лежало письмо.

«В Америке мне все время непонятно, как показывать людям свою ценность. Особенно бабам. Успеха у меня нет, а тонкая душа их не канает. Наши там завоевывают все через какой-то успех в их жизни. А в чем заключается моя ценность для Америки? В том, что родился в Советском Союзе и вырвался? Им на это положить. Да и меня никогда не интересовал весь спектр проблем американской жизни. Мне было по фигу все, кроме выживания и информации о России. Американцам легко, они не стараются быть большим, чем они есть на самом деле, в них нет наполеоновщины и раскольниковщины. Они простые и функциональные, как и их вещи. Я думал, я для них слишком витиеватый. Хрен! Сегодня мне и в России непонятно, как показывать свою ценность людям. Я не хочу делать вид, что эмиграция - это продолжение русскоязычного пространства,- это край, это обрыв. Я хотел стать американцем, я им не стал. Но я и русским не остался. Я хотел еще немножко поболтаться и попаясничать, а потом подумал: твой крендель с войны придет, вряд ли ему в первый день будет дело до моих комплексов. Пока. Может, напишу. Когда-нибудь. А может, нет… Дмитрий. P.S. Да,
в одиннадцать тебе будут звонить все наши и назначать время обеда с выкуриванием трубки мира. Курни там за меня».
        Все наши - это кто? Ёка с Васькой да Пупс с Тихоней. На часах было без двадцати одиннадцать. Я побежала по комнатам, выдергивая телефонные вилки из телефонных розеток. Во всей вчерашней оперетте была, конечно, своя прелесть, но я из тех, кто старые некачественные холсты замазывает. Из людей и идей я беру в завтрашний день только то, что мне понадобится, и стараюсь в этом себя не обманывать.
        Я зашла в ванную и вздрогнула. На зеркале вверху огромными буквами моей лучшей помадой была выведена надпись с пироговской инсталляции, на нем было написано:
«Кто ты?» А под надписью стояла сорокалетняя Ирина Ермакова с хорошо пожеванным жизнью, но еще товарным телом, с осанкой победительницы и совершенно растерянными глазами; как кошка к дому, привязанная к Москве, и как тяжелая неманевренная телега, привязанная к времени. Я подумала, что если умру прямо сейчас, то после меня останется много-много работ, среди них много отличных. И еще много-много вещей. Каких-то штучек, вазочек, флаконов. Я все время боролась с изменением лица вещей, изменение лица было связано с разрушением быта. Для всех вокруг переставали иметь смысл буфет, письменный стол, трюмо, большая кровать, не говоря уж об обеденном столе со стульями. Все упрощалось и облегчалось, и у моих подруг квартиры внутри казались сложенными из пластмассового детского конструктора. Жилье размыкалось в мир увеличивающимися окнами и увеличивающимися количествами телевизоров, жилье начинало не то чтобы отдаваться, но предлагаться улице. Мои девчонки и Валера с удовольствием выбрасывали вещи, улучшая их новыми. Они поддавались на заигрывания рекламы, превращавшей обесцененные вещи в супервещи.
        Я с ужасом понимала, что оставшуюся жизнь мне придется провести среди супервещей, которые я не люблю, среди людей, с которыми я не выросла, среди понятий, которые для меня не легитимны.
        Как всякий осколок герметичной художественной среды, я опаздывала за социумом. Для того чтобы толком понять, что в Чечне идет война, мне надо было ее нарисовать. Я вообще адаптировалась только через холст или ватман, бог знает что было бы со мной, если бы я не начала писать портреты на Арбате в самое горячее время. Если бы не это, я бы все на свете проспала.
        Димка всю жизнь был моей второй половиной, быстро чувствующей, быстро гнущейся и быстро меняющейся. И если бы сейчас мы встали рядом, то из испуганных первоклашек с затертой фотографии мы оказались бы худым изломанным красавцем, проигравшим в очередную лотерею, и монументальной жесткой теткой, ничего не выигравшей, но ни во что и не игравшей. Когда это все успело произойти? Сорок лет, в памяти яма на яме… И железа, вырабатывающая желания и планы, подгрызена молью; и среди чувств чувство долга давно стало паханом; и главная эрогенная зона: чтоб с семьей было все в порядке. И отсутствие особого аппетита к самой жизни… Форма еще как-то интересует, а содержание… как-то захлеб по нему износился. Оно давно уже развивается не на моем языке. Как в анекдоте, где слепой пришел к еврейскому писателю, тот его угостил мацой, а слепой водит по ней руками и говорит: «Ну и хуйню вы пишете!» Во время, когда я думала, как писать работы, надо было думать как жить.
        Я услышала, как во входной двери поворачивается ключ. И у меня внутри вдруг все встало на место. Я услышала знакомые шаги по коридору, дверь в ванную открылась, на пороге стоял измученный, похудевший, небритый и неистово любимый Валера. Я повисла у него на шее.
        - Что это такое?- спросил он, целуя меня и имея в виду так и не отклеивающееся сердечко на груди.
        - Бодиарт,- промурлыкала я.
        - А это ты мне написала?- сказал он, показывая на зеркало.- Хороший вопрос. Сейчас упаду в ванну и буду на него честно и подробно отвечать. Интересно, что получится…